«Песнь тунгуса»

Песнь тунгуса (fb2) - Песнь тунгуса 1394K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Олег Николаевич Ермаков

Олег Ермаков Песнь тунгуса

Художественное электронное издание

© Олег Ермаков, 2017

© Валерий Калныньш, оформление, 2017

© «Время», 2017

* * *

Под утро я немного задремал, и тотчас мне приснился странный сон: мы — я и Дерсу — были на каком-то биваке в лесу.

В. Арсеньев. Дерсу Узала

Затем он поехал через Орлиную Пустошь и вечером приехал в Солнечные Дворы.

Сага о Ньяле Пусть вдова позабудет про мужа — Рыбака спеленала волна. В. Меньшиков

Часть первая

1

Илэ[1] стал невидим после выстрела, но режиссер был чем-то недоволен и настоял на повторении эпизода. Мишу Мальчакитова с залитым кровью лицом, в промокшей от крови телогрейке, которую он прихватил в последнем зимовье на Покосах, обвязали под мышками веревкой, перекинули конец через сук сосны и стали подтягивать. Посветили фонариками. Было уже сумеречно.

— Надо стереть кровь! — крикнул кто-то.

И его опустили, проворно отерли лицо тряпкой. Но кровь из черно-белесой раны на лбу снова вытекала на лицо, собиралась на бровях, черными полосами змеилась на впалые щеки. Илэ Миша исхудал за много дней бега в родные края из кутузки, ага.

— Ладно, дадим общим кадром, без детализации, не укрупняя! — вновь раздался повелительный голос. — Только фигуру. Пошли!

И мужики снова натужились, налегли на веревку, и небольшое тело эвенка, покачиваясь, поползло вверх, прислонилось к сосновому стволу.

— Пускайте медвежат! Камера!..

Громко застрекотала камера на плече оператора. К сосне подбежали медвежата, забавные, мягкие. Там лежал мешок с топором, лопатой и ведром, которые Миша взял в том же зимовье на Покосах, с пожарного щита, укомплектованного, видимо, из-за прибытия гостей зарубежных, съемочной группы, а так-то там всегда пусто было. Эти вещи могли пригодиться беглецу в дальнейшем. Да еще он собирался в другом зимовье на перевале разжиться лампой и соляркой — и уйти на восток, в сторону солнца и океана…

И теперь, по замыслу режиссера, медвежата должны были зацепить мешок, чтобы раздался грохот железа, который и услышали семеро: следователь Круглов, два его подручных, похожие друг на друга, плотные, бодрые, деловитые, лесничие и лесники, — отряд, отправившийся на поимку беглого эвенка Миши Мальчакитова. Мешок еще раз обмазали сгущенкой, чтобы привлечь медвежат. И те принялись возиться с мешком, похрюкивая и чмокая. Идущие по тропе остановились, вспыхнул луч фонаря, сразу выхватив фигуру беглого эвенка.

— Давай Глашку!

Так звали медведицу. Медвежат поманили вниз. Глашка, переваливаясь, появилась из сумерек. Послышались голоса. Медвежата заворчали внизу. Глашка двинулась туда. Раздались крики, вспыхнули новые фонарики. Выстрел. Второй. Рычание. Глашку заставили бежать назад, к сосне. И тут-то и сверкнул последний выстрел, после которого илэ стал невидим… о, нэкукэ!..[2] Как будто и вправду Вечерняя Звезда — Чалбон — сама понеслась в эту тайгу и озарила лицо Миши и поглотила эвенка.

Но чья-то воля вернула илэ.

А путь на родину — лазурную Чалбон — далек… очень далек…

Так Миша и вступил на него.

2

Из свежесрубленных кедровых жердей лесники соорудили носилки, положили на них безжизненное легкое тело с обмотанной тряпками головой и, светя фонариками, понесли илэ к лазурной, сверкающей над гольцами хребта среди кедровых крон Чалбон.

Лесничий Аверьянов пытался выйти по небольшой рации «Карат» на связь с поселком, центральной усадьбой заповедника, но ему не отвечали.

— Спят, черти!.. Центральный, Центральный, я Хиус[3], прием.

Центральный молчал.

Следователь Круглов по своей рации попробовал связаться с дежурным, но тот находился на двести с лишним верст дальше центральной усадьбы, связи мешали горы. Надо было затребовать санрейс. Но еще неизвестно, летной ли будет погода. Да и вообще, нужна ли медицинская помощь? Мальчакитов не подавал никаких признаков жизни.

Стреляли в разъяренную медведицу трое: лесничий Андрейченко и крепкие милиционеры, подручные Круглова, из табельного оружия, у одного это был пистолет Макарова, у другого ТТ. И кто-то из них попал в эвенка. Шагали молча, тяжело дыша.

— Меняемся?

В темноте к тем, кто держал носилки, приблизились трое. Четвертого заменить было некем, и он шел дальше, напрягаясь. Это был молодой лесник Шустов. Он утирал потное лицо, глядел вперед, не различая тропы, пока снова не загорелся фонарик в руках опередившего всех Андрейченко.

— Сюда, парни, — звал хрипло Андрейченко. Голос у него сел.

Шустов жалел, что согласился пойти с этим отрядом. На самом-то деле ему не хотелось, чтобы беглеца поймали. По духу он сам был беглец или бегун, была такая секта старообрядческая, уходившая от власти, царя, из городов в глушь. У позавчерашнего советского школьника Олега Шустова не было, конечно, той веры. На Байкал, в заповедник он приехал вместе с другом Валеркой сразу после окончания средней школы в прошлом году, влекомый лишь романтикой. Но, видимо, в этом рюкзачном движении, охватившем не только советских школьников, студентов и даже зрелых творческих людей, склонных к авантюризму, но и — еще десятью, пятнадцатью годами раньше — американских беспокойных парней, сказывалась всеобщая усталость именно от городов, этих бастионов власти и царящих в них порядков; а главное, в бегстве от цивилизации была та же надежда на возвращение в места чистые и благословенные, сиречь райские. Шустову попался в каком-то журнале рассказ о легендарном Иоанне, пресвитере, средневековом правителе затерянной где-то в Азии страны, в которой росло дерево Сиф, и прибывших путешественников пресвитер сам предостерегал обходить это дерево «с другой стороны», но один старый пилигрим не послушался и ступил «на ту сторону» — там и пропал, путешественники в страхе поспешили уйти, хотя кто-то и думал, что, может быть, старик был счастлив… Вот такие примерно легенды до сих пор и питают тайно детские чаяния странников всех мастей, хотя вряд ли кто-то из них способен признаться в этом. Ведь и Шустов порой думал… думал: а кто знает, в каком именно месте Азии было царство пресвитера Иоанна? Байкал в самой глубине Азии лежит, невероятный и грандиозный, словно чистое царство.

Но сейчас на сердце у Шустова было скверно. Да и у остальных. Никто не думал, что поход за беглецом обернется стрельбой, смертью… Или Миша жив? Шустов затаил дыхание на миг, прислушиваясь, но ничего не уловил, кроме мерных шагов да шмыганья следователя, он простыл.

Над тайгой сверкали созвездия. И ярко горела, переливаясь синим огнем, Венера.

К ней на самом деле они и направлялись. Но никто не знал об этом.

Чалбон ее имя. Там родина всех эвенков. Вход — Сангарин Буга, Полярная звезда, найдешь по Лосям. За лосем ушел охотиться дед Миши — и пропал.

Догони его, нэкукэ.

Но он уже давно стал птицей, чипиче-чиче[4], энэкэ[5].

Станешь и ты, нэкукэ.

А кто это кино делает?

Какое, нэкукэ?.. О чем говоришь?

Но ведь с самого начала здесь ходил мужик с большой такой камерой, а ему указывал другой, с берестяной маской на лице. Режиссер, однако?

Поздней ночью они пришли в зимовье. Замешкались, не зная, заносить ли носилки с эвенком внутрь или оставить на улице. Андрейченко склонился над Мальчакитовым, посветил ему в лицо, но на него сползла черная от крови тряпка. Андрейченко повернулся к нему ухом, стал слушать.

— Ну чё? — спросил угрюмый лесничий Аверьянов, закуривая.

— Надо пощупать пульс, — сказал следователь, подходя ближе.

Он сам взялся за запястье эвенка. Все стояли поодаль, ждали в темноте. Отсюда лучше виден был хребет, Покосы давали открытую перспективу. Над горами и пустыми полянами густо наливались звезды то синим, то белым, то алым и зеленоватым светом. Пахло табаком, порохом, кровью. Тряпка на голове эвенка вся пропиталась кровью. Аптечки ни у кого не было. В зимовье тоже. Лесники никогда не брали с собой в тайгу хотя бы бинт и йод. То ли по беспечности, то ли из суеверия. И Шустову пришлось рвать рубашку, когда стрела переносной лебедки, которой они пытались вытащить на берег брошенный на камнях катер рыбаков, раздробила ногу страннику по заповедникам леснику Роману, лопнул трос. В тайге всякое могло случиться. Зимой лыжник рисковал напороться на присыпанный снегом ствол или валун. Летом можно было и с мишкой поцапаться. Или просто рубануть топором мимо полена и попасть по ноге. И все равно лесники брали с собой только еду, спички, ножи, кружки, ложки. Топоры были в каждом зимовье. Иногда и пилы. А также котелки, чайники.

— И чё? — спросил широкоплечий волосатый Аверьянов, поворачивая тяжелое темное лицо к следователю Круглову.

— Кажется, готов, — сказал Круглов.

— Ушел все-таки, — добавил один из милицейских ребят с усмешкой.

— Мертв? — проговорил длинный нескладный чернолицый Андрейченко с каким-то странным одушевлением.

Воцарилось молчание. Шустов тупо смотрел на носилки. Но уже думал… думал, что напишет Валерке, уехавшему отсюда еще в феврале, вернувшемуся на Большую землю, на запад, в Смоленск, обо всем этом. Тайну Мальчакитов унес с собой. Тайну одного захоронения, обнаруженного Мальчакитовым где-то здесь, в этих — некогда принадлежавших его роду и прабабке шаманке Шемагирке — угодьях. Миша рассказывал о нем, подпив спирта в зимовье во время зимних полевых работ по учету зверей, Валерке. И Олег с Валеркой думали, что в этом захоронении в лабазе можно найти всякие древние штуки, ну, относительно, конечно, древние, может, времен прабабки Мальчакитова. Но для тайги это древность. В тайге все быстро превращается в плесень и труху: кости, кожа, дерево, бумага, ткань. Ржавеет и рассыпается железо. Золото — да, лежит долго. А Мальчакитов нашел старинное платье, украшенное металлическими вещицами, бубен, что-то еще. Взял с собой только одну железную фигурку — сэвэн, то есть помощника. После армии хотел снова туда прийти, отыскать место. Отслужил, вернулся на работу в заповедник. Да через три месяца уже сидел в камере. В поселке случился пожар, сгорели магазин и стоявшая рядом «Орбита», только что построенная телестанция с завезенным оборудованием. Пожар, как установило следствие, начался в «Орбите», где сварщик Кузьмич, средних лет мужик с разными глазами, доводил до конца свои работы. Кузьмича сразу и арестовали и увезли. А потом выяснилось, что последним оттуда уходил эвенк Миша Мальчакитов, вчерашний дембель, приставленный к Кузьмичу помощником. Кузьмича выпустили, Мишу забрали. И уже всем было ясно, что парню не отвертеться. В тот вечер был он пьян. Шустов нашел его в своем доме, вернувшись со дня рождения Виктора Петрова, бывшего геолога, а ныне пекаря в заповеднике. Двери в заповеднике не запирались. Ну а позже обнаружилась пропажа канистры, в которой Шустов держал керосин для лампы. И эту канистру нашли на пожарище. Следствию эти подробности сообщил лесничий Андрейченко. Олег Шустов думал уже, что вместо армии угодит под следствие. Но все повесили на эвенка. А Шустов в армию никак не мог попасть: не на чем было добираться до призывного пункта за морем, как тут все называли Байкал. Погода нелетная, ледовая дорога закрылась.

Ждал молодой лесник и уехавшую на Большую землю, в Ленинград Кристину: ее вызвали телеграммой о тяжелой болезни деда. И это было главной причиной его участия в поимке Мальчакитова. Дни бесполезного ожидания, глядения в низкие небеса, на горы, затопленные туманом — из-за которых должен был появиться самолет, — извели его. И он думал, что уйдет в тайгу с отрядом, а когда вернется… вернется и еще издали увидит дымок над трубой в той половине большого бревенчатого дома, где жила Кристина, а после ее отъезда в Ленинград — он, лесник Шустов. Кристина сама предложила ему переселиться. Лесники и бичи, временные рабочие, постоянно перемещались из одного дома в другой. Шустов с Валеркой начинали свое житье на заповедном берегу в одном доме, потом перешли в другой, потому что в их доме была жуткая холодина, углы промерзали, надо было перекладывать печку. Поселились они у лесничего Прасолова. Но к Прасолову в конце концов прилетела невеста, крутощекая кареглазая Катя. И Шустов собирался уйти жить к бичам, в Клоповник (Валерка-то уже улетел назад в Смоленск). И Кристина позвала его. Но это еще ни о чем не говорило. Все считали, что Кристина, сбежавшая из института и от родителей на заповедный берег, уже одумалась и никогда не вернется сюда, в медвежий угол. Никто не знал ее адреса, даже подружившаяся с ней секретарша директора заповедника, миловидная жена Петрова Люба. Или знала, но не хотела говорить бедняге Шустову? А то ведь он уже готов был отправиться в далекий город на Неве. Ну, если не попадет на призывной пункт за морем с раскисшим сиреневым и почерневшим льдом, ездить по которому уже было невозможно. А он туда совсем не торопился.

…Вон Миша Мальчакитов пешком пришел из поселка с военкоматом сюда, в заповедник. Километров двести таежным берегом.

А теперь лежит на носилках перед зимовьем, и нет для него ни звезд, ни весеннего ветра с Байкала, ни надежд, ни ожиданий. Пустота.

В зимовье уже горела керосиновая лампа. Шустов поглядывал на Андрейченко, на крепышей милиционеров. Каково им сейчас? Кто-то из них ведь и выпустил роковую пулю. Но Шустову казалось, что все они виноваты. По крайней мере, он остро ощущал свою вину. И думал, что даже лучше бы уже маршировал в кирзачах по плацу. Миша Мальчакитов еще в первую встречу — а он тогда пешком шел с дембельским чемоданчиком по тайге вдоль Байкала, попросив высадить его с катера, — показался ему каким-то обреченным… или точнее беззащитным… нет, как сказать? Эвенк ведь ловкий таежник, мастеровитый, что касается таежного быта, снаряжения. Тем более получил армейскую закалку. А все равно была в нем какая-то хрупкость и простота. Шустов завидовал другу Валерке, когда тот пошел в зимние полевые с Тунгусом, как они его между собой называли. А Шустову в напарники достался ижевский молодой мужик, белобрысый и синеглазый Толик, любитель Пришвина и игры на аккордеоне. Толик об аккордеоне, купленном во время отпуска в Иркутске, все вздыхал, иногда шевелил толстыми сильными пальцами в воздухе, как бы пробегаясь по клавишам. И жалел, что аккордеон штука тяжелая, вот нельзя ташшить — он иногда нарочно или нечаянно коверкал слова — в поняге[6] за спиной. А Валерка шел тем же маршрутом — от поселка в гольцы, через перевал — вдвоем с Мишкой Мальчакитовым и слушал его рассказы о тайге, об армии. О тайге Миша знал все. Вот у кого поучиться. Но Валерка взял и уехал на запад, в Смоленск с полученными знаниями. Хотел перед армией встретиться со своей пассией, погулять цивильно, как он говорил. Шустов остался. О Байкале он мечтал с младых ногтей почему-то. Бывают, наверное, судьбоносные мечтания. И судьба как будто начала свершаться здесь: он полюбил рыжую белокожую Кристину… А что дальше?

Этот вечер, эту ночь Шустов хотел бы вымарать из рукописи своей судьбы, ну или как это все называется.

Зимовье на Покосах было просторное, больше обычного. Отсюда начинались маршруты по таежным кругам: по северному и по южному. Лесников сюда привозили трактором на санях: тракторист загружал сено, а лесники шли на лыжах дальше проводить учет зверья. Во время косьбы здесь жили мужики и бабы. Широкие нары вытянулись вдоль бревенчатых стен. На них сейчас и повалились уставшие ребята. Андрейченко все-таки развел огонь в железной печи, труба быстро загудела сосновым пламенем. Андрейченко спросил у компании, кипятить ли чай, все отказались, кроме простывшего, все шмыгавшего носом следователя Круглова. Но когда загрохотал крышкой чайник, следователь уже всхрапывал в своем углу на нарах. Спал и второй лесник. А остальные нет. Тут уже всем захотелось чая. И Андрейченко щедро насыпал заварки. Достали кусковой сахар, хлеб, масло. Круглова попытались разбудить, но тот не просыпался. А второй лесник очнулся и тоже принялся отхлебывать из железной кружки.

Андрейченко закурил, взглянул на другого лесничего, лохматого Аверьянова.

— Что будем делать с медведицей, Боря?

Тот хмурился, дул на чай, молчал.

— Оформлять протокол надо, соответствующе, — продолжал Андрейченко. — Посылать в Главохоту… Замучают протоколами.

Борис Аверьянов взглянул на него, тяжелое его лицо как-то дернулось, толстые губы скривились. И Андрейченко что-то прочел в его взгляде, и у него пропала охота говорить дальше.

Но тут один из милицейских ребят вспомнил о медвежатах: куда, мол, они подеваются теперь? Надо ли их отлавливать? Выживут? Пропадут? И сколько их было всего?

Борис Аверьянов ответил ему, что медвежата без матухи, конечно, сгинут, сожрет медведь.

— Как медведь? — спросил второй милиционер.

— Да так, сожрет. А больше некому. Волки сюда давно не заходят.

Вился табачный дым, звякали кружки, нож, хрустел в крепких зубах кусковой сахар.

— Или росомаха, — добавил Аверьянов глухо.

Носилки с телом эвенка в зимовье решили не заносить, поставили под пожарным щитом, разрезали мешок и накинули мешковину сверху. Утром Шустов с другим лесником должны были пойти в поселок за трактором, если так и не удастся выйти на связь с Центральным. Бежать ночью в поселок за фельдшером Тамарой, женой ученого-соболятника Могилевцева, уже было бессмысленно.

Еще поговорили, дымя сигаретами и папиросами, и начали умолкать… В конце концов все в зимовье храпели, посапывали, а печка, набитая напоследок дровами до отказа, гудела тревожно, как паровоз, мчащийся сквозь мироздание. Было даже жарко. Но под утро всех зазнобило. Печка давно прогорела. А весенние ночи холодные. Даже на расстоянии от ледяного Байкала идет хладное дыхание. Весной Байкал хранилище холода. И с заснеженных гольцов вниз опускался холод. И в зимовье мужики уже натягивали во сне все на себя, что было под рукой, приваливались друг к другу. Но вставать и возиться с дровами, печкой никто не хотел.

Серый свет входил с Покосов в зимовье сквозь небольшие окна. Здесь даже было два окна, хотя в обычном зимовье — одно и поменьше размером. Шустов, проснувшись, то глядел прямо перед собой, то закрывал глаза, вспоминал, как они ночевали здесь с Валеркой, ставили вокруг стогов петли на зайцев, охранники зверья заповедного. И ему еще эти стога напомнили… Францию. Потом все объяснилось: в доме у Кристины, только что прилетевшей с Большой земли, висел на стенке старый календарь с репродукцией картины Клода Моне «Стог сена в Живерни». Французским светом как будто и было все время озарено лицо Кристины. Хотя при первой встрече она напомнила ему почему-то англичанку: бледная, рыжая. Ленинград и есть Англия и Франция, ну, то есть петровское окно туда… С Валеркой они некоторое время соперничали, но потом… потом Кристина взяла на прогулке по ледяному заливу его за руку… или Шустов сам поймал ее руку, когда она сняла варежку. И Кристина руку не вынимала из его жаркой пятерни. С тех пор они ходили на прогулки уже вдвоем, без Валерки.

Все эти соображения мгновенно пролетели в голове молодого лесника, и он даже почувствовал воодушевление от предстоящего — вот через час уже — возвращения в поселок… Но тут же воодушевление и погасло. Нелепая гибель Миши Мальчакитова, Тунгуса, снова заслонила все, нависла каким-то сновидческим дурным мороком. Миша мертв. Проделал такой путь, сбежал из кутузки в городском поселке на севере моря и берегом пробирался в родные края. Два года томился в армии, в Даурии за Читой, без моря и тайги, там степи. Немного на воле пожил — и снова лишился свободы. Видно, совсем невмоготу стало, выдалась возможность — и рванул в ботинках по весенней тайге, через полноводные речки… Может, Шустов и сам так поступил бы. Даже если бы был виноват в пожаре. А вина Миши неочевидна еще. Но куда бежать? К оленеводам в Чару? Как прошлой осенью Шустов и сделал. Вдруг все ему осточертело здесь, показалось скучным и слишком цивильным, а мечталось о каких-то патриархальных условиях, почти диких… Странная мечта горожанина. И он, не взяв даже трудовую книжку — ажалай дэбтэр, по-бурятски, — собрал рюкзак и тайно улетел. Куда? Ну, сперва на север моря, а потом на юг — в Улан-Удэ. Хотел на Чару, речку в Забайкалье, где кочуют оленеводы. Да погода была нелетная потом, рейсы на Чару отменены. Сидел он, сидел в Улан-Удэ в аэропорту, читая прихваченную из библиотеки, то есть, по сути, украденную, книжку, трагедии Софокла, Еврипида, почему-то стих этот эллинский на него нашел. И за время сидения в аэропорту весь запал вышел, вдруг открылась истина заповедного берега: не найдешь больше нигде такого. Вернулся и встретил Кристину. Точнее, встретил-то ее раньше, когда как раз сбегал из заповедника, пер рюкзак на взлетную полосу позади поселка. А она прилетела с большой земли, тоже сбегая от каких-то проблем с родителями, институтом, преподавателями… Об этих проблемах она так никогда и не рассказывала. И там, перед аэропортом центральной усадьбы они столкнулись, взглянули друг на друга и разошлись, казалось бы, навсегда. Но спустивший все деньги в Улан-Удэ лесник вернулся и был снова благосклонно принят директором, видевшим на своем веку и не таких персонажей этого эпоса авантюристов под названием «Работа в заповедниках СССР»: заповедников больше ста, раскиданы по всей стране, по берегам морей, по пустыням и горам, по тайге и широколиственным лесам. И романтики и просто странные люди кочевали из заповедника в заповедник, редко кто оседал надолго. Опальные чиновники, врачи, художники, не нашедшие признания, бывшие геологи, культработники, летчики, списанные по здоровью, разочарованные спортсмены, непризнанные мыслители и спасители человечества и всей природы и даже органисты, точнее — настройщики органов из Таллина, как Генрих, или Гена Юрченков, устроившийся в заповеднике пожарным.

Миша Мальчакитов тоже вписывался в заповедный эпос бродяг, хотя и был коренным жильцом Подлеморья, как издавна называли этот берег. Здесь он родился. Здесь кочевали, охотились его предки, камлала великая шаманка Шемагирка. Потом царь учредил заповедник, эвенков потеснили, кого-то приняли и на работу стражниками, но в основном они откочевали в другие места. Дядька Миши Иннокентий тоже стал лесником в заповеднике. А его брат, отец Миши, устроился на рыбозавод на Ольхоне. Там, в Малом море, и потонул вместе с женкой, отправившись на свадьбу к брату, долго было ждать пароход, отчаянный был человек. И Миша поселился у дяди Иннокентия и тети Зои, да еще бабка Катэ была жива. У них он и жил. А все как будто странствовал: после школы поступил в зооветтехникум, не вынес жизни в общаге и в городе, да и науки — сбежал. Потом армия, рембат в Даурии. Возвращение. Пьяный дембельский кураж у Миши затянулся. Ну, не кураж, а упоение свободой и огненной водой. Его уже из комсомола собирались исключать за это, секретарша Славникова, чернобровая глазастая хохлушка, охотилась за ним как раз перед пожаром, прознав, что он нарушил торжественно данное обещание вести трезвый образ жизни и запил вместе с бичами. И тут полыхнул пожар. Мишку забрали. Но он бежал… Нелепая какая-то жизнь, как и у большинства из племени этих кочевников, временных жильцов в том или ином заповеднике.

Шустову показалось, что… что к окну за его головой кто-то подошел. Было тихо. Ну, только сопел рядом Андрейченко. Но перед окном кто-то точно стоял. Шустов повернул голову. Перекрестие рамы. Мутное стекло, очертания голой лиственницы.

И мгновенно Шустов осознал всю странность происходящего: это зимовье, спящие вповалку, серый свет в окошках, запах табака, смолы, сапог, портянок… Покосы, гольцы, тайга, расходящаяся волнами по долине — к Байкалу в одну сторону и вдоль гор на восток — в другую, куда-то к Чаре и еще дальше, к океану. Ложки, кружки, пачки папирос и сигарет, спичечный коробок, закоптелая лампа на столе, белеющий сахар. Железная печка, топор, воткнутый в полено. На гвозде ружье Андрейченко, какое-то затаенное.

На самом деле он не должен всего этого видеть. Ему надлежит сейчас быть в казарме или в родном старинном Смоленске с крепостными стенами, собором, корявыми садами по склонам оврагов или, как там говорят, гор. На Байкал они приехали вдвоем, но Валерка через семь месяцев улетел назад. А Шустов уже не мог просто так покинуть этот берег. И вот теперь лежит здесь на широких нарах и чувствует себя соучастником скверного действа, какого-то дурацкого муторного спектакля или любительского фильма — в профессиональном-то кино все по-другому, эффектнее, чище, быстрее…

В заповеднике сейчас как раз съемочная группа всемирно известного Джеральда Даррелла. Из Главохоты даже прислали вертлявого типа Некляева со своим сценарием. Главными героями назначены директор и старший лесник кордона Герман Васильевич. Но Даррелл предпочел других героев: соболя, пойманного Могилевцевым, и нерпу. И эту банду спящих мужиков, ментов и лесовиков, ему снимать уж явно не с руки. Да никто и не позволил бы. Некляев лег бы костьми на пути оператора. Виктор Петров, бывший геолог, а ныне пекарь, исполняющий на гитаре фламенко, заметил, что от Некляева за версту разит ищейкой совсем не Главохоты. Органист, то есть настройщик органов, Гена Юрченков тут же с ним согласился: этот Некляев два часа пытал его, выуживая сведения не только о жителях поселка, но и о жителях далекого Таллина. «Имена? Явки?» — с улыбкой спросил Петров.

«Хотя, — тут же подумал Олег Шустов, — Валерка уже, скорее всего, не в Смоленске, а в казарме. А я пока на свободе. И эта свобода ворованная».

Сейчас, не задумываясь, он променял бы таежную свободу с бревенчатыми стенами и серым светом в окнах на стены казармы и плац. Но еще лучше — оказаться на Невском проспекте, да вот в форме лесника, в плаще цвета морской волны с нашивками и фуражке. Форму им выдали, как только перевели из рабочих лесного отдела в лесники. Валерка свою с сожалением сдал, уезжая. А Шустов еще нет, шинель, плащ, ботинки, сапоги, зимнюю шапку, фуражку и темно-синий шерстяной костюм. Чем не армейская экипировка? Раньше егерей не брали в армию.

Только что Шустов готов был совершить обмен таежной действительности на другую, армейскую действительность и уже передумал. Все-таки он хотел дождаться возвращения Кристины. Он представлял себе хорошо пытку: получить письмо в армии от лесничего Сергея Прасолова или его кареглазой Кати о том, что Кристинка приехала. Нет, уж лучше пускай не возвращается. Тут ее сразу возьмут в осаду разные Аверьяновы. То есть нет, пока он здесь, пускай возвращается, а если… если… Запутавшись в своих желаниях, лесник Олег снова отключился. Все же вчера и ночью он здорово устал.

Остальные тоже спали. Чуть позже очнулся Аверьянов, покрутил лохматой башкой, хмурясь, потянулся через спящего лесника к железной кружке на столе, взял ее. Но в кружке было пусто. А ему хотелось смочить пересохшую прокуренную глотку. Чайник стоял на другом краю. И, поморщившись, лесничий снова лег — и тут же уснул.

3

Все в зимовье заспались и были внезапно разбужены рацией. Значит, Аверьянов забыл ее отключить или она сама включилась. Он вскочил как ошпаренный, безумно озираясь.

— Хиус, Хиус! Говорит Центральный! — захрипела рация. — Как слышите, прием?

Аверьянов встал, щурясь, зачесывая густые пегие волосы мощной пятерней, прокашлялся.

— Да! Я Хиус… — выдохнул сипло и взял чайник, отпил из носика. — На связи, Центральный, прием!

— Почему не отвечали, почему не отвечали?

— Как не отвечали?! — гаркнул Аверьянов с возмущением, и тут уже в зимовье все окончательно проснулись. — Я вас всю ночь вызывал!

— Ночью не было связи, не было связи, — просто ответил Центральный.

Крепыш милиционер с глазами-пуговками и округлым подбородком, почерневшим от щетины, громко зевнул, потягиваясь, слез с нар, обулся и направился к выходу.

— Сообщите им о трупе, — сказал Круглов и высморкался в мятый платок.

Аверьянов покосился на него.

— Центральный, я всю ночь вас вызывал, у меня сообщение… сообщение. У нас чепэ. ЧеПэ! Чрезвычайное… чрезвычайный… Несчастный случай. Мальчакитов убит. Как поняли, прием? Центральный, я Хиус.

Рация раздраженно хрипела, шелестела, посвистывала, шум эфира стал каким-то яростным, Центральный ничего не отвечал.

— Центральный, я Хиус, как слышите?

И снова все слушали напряженный хрипящий эфир.

Но вместо ответа Центрального со стуком распахнулась тяжелая дверь из широких плах. В проеме стоял милиционер. Глаза-пуговки на его бледном лице пронзительно чернели.

— Это… мужики, — как-то странно, замедленно произнес он, — а его там нет.

Круглов оглушительно чихнул.

Рация ржаво заскрежетала, пытаясь что-то произнести.

— Черт! — выругался Круглов, утираясь платком. — Семенов, что ты имеешь в виду?

Семенов кивнул на улицу и спокойно повторил:

— Его там нету.

Спокойный тон и замедленные движения не вязались с бледным лицом и лихорадочно черными глазами.

Аверьянов оставил «Карат» и, не обуваясь, в одних носках пошел на улицу.

— Хиус, Хиус! Я Центральный, что случилось? Что происходит? Прием. Как поняли, прием?! Прием… — дальше последовал мат.

Но никто не отвечал Центральному, все спешили на улицу следом за Аверьяновым, милиционером Семеновым. Утро после ясной звездной ночи было пасмурное. Туман скрывал гольцы хребта и ближайшие таежные сопки до середины. Все толпились вокруг кедровых, срубленных в темноте и на скорую руку связанных веревкой носилок. Разрезанный надвое мешок валялся рядом. Мальчакитова на носилках не было. Сейчас всем его маленькое отощавшее в бегах тело вдруг представилось не таким уж и маленьким: как оно могло исчезнуть? Тело в напитавшемся кровью ватнике, в изодранных штанах, в потрескавшихся и сбитых ботинках. С головой, обмотанной тряпкой. Кажется, это были запасные чистые портянки лесничего.

Слышно было тяжелое дыхание следователя Круглова. По его рябоватому лицу проходили словно бы волны тумана. Он вглядывался в кедровые жерди, играя желваками. Сросшиеся брови смуглого длинного Андрейченко напряженной черной птицей парили над стеклянными и слегка безумными глазами. Невысокий крепыш Семенов в болоньевой синей куртке оглядывал лица собравшихся, словно спрашивая: ну, что я говорил, увидели сами? Второй милиционер в синей олимпийке с белой молнией, застегнутой до подбородка, от холода напружинивал тренированные плечи и еще глубже засовывал кулаки в карманы брюк. Из открытой двери доносился хрипящий голос Центрального: «Хиус! Хиус!»

Аверьянов посмотрел вверх, словно оттуда и шли позывные.

— Как это так могло?.. — проговорил второй лесник.

— Олег, ответь им, — велел Аверьянов.

И Шустов, очнувшись, пошел в зимовье, сел перед «Каратом».

— Я Хиус, Хиус…

Эфир вмиг замолчал, ни хрипа, ни свиста и шороха, только внимающая тишина. Стараясь говорить предельно ясно и внятно, Шустов объяснил ситуацию. Центральный, выслушав, твердо приказал ждать распоряжений и не отключаться.

Когда Шустов вышел из зимовья, он увидел всех в том же положении. Круглов взглянул на него. Шустов сказал, что Центральный даст распоряжение.

И на всех это подействовало, как «отомри» детской игры. Все разом задвигались, заговорили. Круглов цепко осматривался.

— Далеко он уйти не мог! — выпалил Андрейченко.

Щеки его слегка зарделись. В глазах появились огоньки.

— Не мог! — повторил он убежденно и двинулся было к зимовью.

— Стой! — скомандовал Круглов. — Надо сейчас же прочесать местность.

— Ну а я чё, соответствующе? — спросил с воодушевлением Андрейченко.

И он шагнул в зимовье и вскоре вышел, натягивая брезентовый плащ и вешая на плечо ружье, торопливо на ходу закуривая. Шустов, оказавшийся на его пути, смотрел напряженно.

— Чё-о? — спросил Андрейченко с вызовом и недоумением. — Не стой остолопом, а давай за мной.

— Да, прошерстить кедровник, — сказал Аверьянов.

— А туда? — спросил Семенов в синей куртке, указывая на Покосы и сопки, наполовину скрытые туманом, за пустыми обширными полянами.

— Вряд ли, — ответил Аверьянов.

— Конечно, в кедровник, — согласился Круглов, бросая взгляд на носилки, словно там уже мог вновь очутиться труп эвенка.

— Ты сперва обуйся, Борис! — воскликнул второй лесник с коротким смешком.

Аверьянов посмотрел вниз. Носки его уже напитались весенней влагой. Вернувшись в зимовье, он начал искать запасные портянки, но сообразил, что их нет, сам вчера перевязывал дурную башку эвенка Мальчакитова. «Как же он встал? — бормотал он, натягивая сапоги на ноги в мокрых носках. — Как поднялся?» Оглянулся на вошедшего Круглова. Тот пришел за выцветшей брезентовой штормовкой.

— Вы же пульс проверяли?

Круглов взглянул на него, молча взял куртку и, надевая ее, вышел. Аверьянов взял со стола пачку папирос, спички и поспешил за ним, но приостановился, вспомнив о «Карате». Вообще связь по «Карату» была неустойчивой в долине. Для хорошей связи надо было забираться на сопку. Но если путь преграждала сопка повыше, то и это было бесполезно. Поэтому обычно «Карат» в полевые не брали. К чему лишняя тяжесть? Выдавали эту рацию только лесопожарным сторожам на вышку. С горы Бедного Света, как ее окрестил Шустов, встретивший там в зимовьюшке прошлой осенью первый ночной снег, был виден поселок в долине, и связь получалась устойчивой. Поколебавшись, Аверьянов все-таки взял «Карат» в кожаном чехле, повесил его на плечо.

Лесники, лесничие и милицейские со следователем, все семеро рассыпались по молодому кедровнику, подступавшему к зимовью и Покосам со стороны небольшой гряды. Шустов иногда видел среди красновато-сизых стволов и зеленых пушистых веток фигуры и лица. Сам он шел справа от Андрейченко. С другой стороны шагал метрах в пятнадцати Семенов. Под ногами расстилались серые причудливые мхи.

Вскоре Шустов заметил в дымке среди стволов словно бы повисшие в воздухе кровавые крупные капли. Он даже запнулся и следующий шаг сделал с трудом, оглянувшись на фигуру лесничего в стороне. Еще через несколько шагов он сообразил, что это розовые цветы на голых ветках. Куст багульника он обходил все же с некоторой опаской, что ли… Рододендрон, — вот как он называется… Шустов оглянулся и поймал взгляд Андрейченко в плаще и с ружьем. Ему стало не по себе почему-то.

В другом месте Шустов заметил сгорбившуюся фигуру… коричневую… Это был трухлявый пень.

В самом деле, где Тунгус?

Земля начала повышаться. Они поднимались на невысокую гряду. Среди кедров серели камни, валуны. С противным криком полетела кедровка. Туман не рассеивался. Накрапывал дождь.

— Да не полезет он сюда, — сказал Андрейченко, сближаясь с Шустовым. — Силы не те. Давай, соответствующе, покурим.

Они закурили. По вороненой стали ружья стекали капельки влаги. Шустов невольно следил за ними.

— Но был мертв, — словно бы самому себе отвечал Андрейченко. — И вдруг ожил. Во лбу дырка с яблоко.

Шустов молчал.

— Надо возвращаться! — закричал вдруг Андрейченко, и Шустов, вздрогнув, посмотрел на него.

Кричал он появившемуся среди скал Аверьянову. Крик его как-то странно вяз, звучал, словно в пустой комнате, обложенной ватой. Но Аверьянов вроде бы услышал. Постоял, глядя на скалы, повернулся и пошел к ним. Тоже закурил, дунув в бумажный мундштук папиросы и смяв его потом гармошкой.

— Откуда у него силенки-то? Сюда переть? — спросил Андрейченко. — Сам помаракуй, Борь. У него дырка была, соответствующе, с яблоко.

— Дырка… это ладно, — проговорил Аверьянов, рассматривая большую ладонь. — Пуля, может, и не в голове, а тирком прошла, оглушила. А вот пульс, пульса не было. Следак этот щупал. Не было. Не мог же ошибиться, соврать, повидал, наверняка, трупаков.

— Ну… Тунгус… — Андрейченко смачно плюнул.

— Ладно, пойдем, — сказал Аверьянов. — На совет… в Филях, — добавил он с усмешкой и взглянул немного вопросительно на молодого лесника, мол, эй, вчерашний школяр, правильно говорю?

На обратном пути снова попался куст багульника.

— Ишь рано как в этом году бросился в цвет, — проговорил Аверьянов. — Сходи вдоль гребня, — велел он Шустову, — скажи мужикам, чтоб в зимовье топали.

Шустов пошел влево. Вскоре ему встретился следователь Круглов. Своих подчиненных он громко окликнул, и те отозвались. Шустов прошел еще вдоль гребня и покричал другому леснику. Ответил и он.

Когда Шустов подходил к зимовью, то увидел сизый дымок, вившийся из железной трубы. Кто-то уже успел развести огонь. И сердце его дрогнуло при мысли о дымке над домом в поселке… Но погода и сегодня нелетная. В горах туман немного рассеялся, а дождь пошел сильнее. Шелестел по крыше, укрытой щепой, как черепицей. Чайник стоял на печке.

— Одного будет мало, — сказал Андрейченко, взглядывая на вошедшего Олега. — Сходи за водой.

Воду приходилось брать в сотне метров от зимовья, в речке. Шустов пошел туда с ведрами. «Раз молодой, то и бегай», — думал он, но сейчас это не вызывало раздражения. Наоборот, хотелось что-то делать, двигаться, не ждать. Он нагнулся и зачерпнул из медлительного потока воды. И, разгибаясь, увидел странную птицу: длиннохвостую, изящную, с белой головкой и черными глазами, поменьше обычной синицы. Глаза особенно выразительны были на белом фоне. В этой птичке было что-то необычное. Шустов стоял и не мог оторвать от нее глаз. Птичка перелетела с ветки на ветку кустарника, посидела, покачивая длинным черным хостом, звонко цвикнула и унеслась. Ну, странная… Как будто в каком-то маскхалате… То есть сверху еще зимний наряд, белый, а снизу уже летний… Постояв еще под дождем, Шустов нагнулся, зачерпнул второе ведро и направился к зимовью. Шел и думал, что надо будет узнать про эту птицу… И мгновенно вспомнил, что такой же момент был. Был? Да когда?

Подходя к зимовью, он припомнил, что так же вот ходил за водой на заснеженном берегу, когда они отправились вытаскивать рыбацкий катер, и заметил в зимней реке птицу, шныряющую под водой, быстро-быстро бегущую в кипящих струях по камням. И тогда он тоже хотел узнать, что это за птица. Аверьянов разъяснил: оляпка. Но прежде он увидел краем глаза солдата с чемоданчиком, в шинели, в зимней шапке, с офицерской кокардой, как это заведено у дембелей. Это был Миша Мальчакитов. И сейчас… сейчас он тоже покосился в одну сторону, потом в другую, чувствуя холодок на спине. Но возле зимовья никого не было.

А в зимовье трещали дрова, стлался в воздухе сизый табачный дым и раздавались голоса. На столе лежала карта. Аверьянов водил по ней толстым пальцем, желтым от табака. Круглов и милиционеры внимательно следили за пальцем.

Один из милиционеров предположил, что тело мог утащить зверь, медведь. Андрейченко рассмеялся своим неприятным, каким-то железным трескучим смехом: в такие моменты казалось, что звук воспроизводится в панцире, в музейном рыцарском панцире. У Андрейченко и в самом деле грудь посередине выступала таким клином.

— Медведь, парень, — сказал он, пуская дым сквозь глянцевые желтые клыки, — следы не токо по зиме оставляет. А у нашего брата есть глаза, поверь. — И он направил себе в глаза растопыренные пальцы.

Милиционер смущенно потер переносицу. Но тут ему на помощь пришел матерый рябой Круглов.

— Так что ж глаза следопыта не разберут, в какую сторону удрал наш подопечный?

Андрейченко слегка смутился, кашлянул в кулак.

Круглов глядел на него пытливо.

— На то и тунгус, — тише сказал Андрейченко. — Ходить умеет. Настоящий ходок не оставляет следов, соответствующе.

— Надо было нам Шерифа взять, — откликнулся милиционер Семенов, поглаживая щетинистый округлый сытый подбородок. — Наш песик мигом схватил бы след хоть черта, хоть тунгуса, хоть самого господа бога.

Послышались позывные, Аверьянов подвинул к себе «Карат». Центральный спрашивал о происходящем на Покосах. Аверьянов отвечал, что они планируют разделиться на две группы и пойти по тропе вдоль одной реки — по долине — и вдоль другой, что течет за скалистым гребнем. То есть получались такие полевые по северному и южному кругам. Только на этот раз полевые были не по учету зверей. Искателям нужны были хоть какие следы человека, Миши Мальчакитова. Скорее всего, объяснял лесничий, взлохмачивая свою пегую шевелюру сильной пятерней, парень по одной из этих троп и побежал… Он запнулся и поправился:

— Ну, то бишь пошел…

— Мог и побежать в шоке, — авторитетно подтвердил Семенов.

— Если в шоке, то и должен бечь куда глаза глядят, — сказал второй лесник. — А не выбирать тропу.

Он заварил чай. Надо было и поесть хорошенько, но уже кашу решили не варить, все-таки надеялись быстро настигнуть беглеца. Не мог он далеко уйти, хоть с пулей в голове, хоть просто оглушенный и оцарапанный выстрелом. Оцарапанный? А сколько крови вытекло.

Аверьянов сообщил снова об убитой медведице и оставшихся медвежатах. Надо было отправлять сюда трактор с санями. Не Мишу, так медведицу доставлять.

— У меня еще на шее иностранцы! — не выдержал Центральный. — Не хватало, чтоб они пронюхали. Семь бед!

— Пусть под ночь везет, — посоветовал Аверьянов. — А нам уже некогда возиться. Мы уходим.

— Куда?

Аверьянов выругался в сторону.

— По тропам. Разделяемся на две группы, одну веду я, другую Федя Андрейченко.

— Кто убил медведицу? — спросил Центральный.

— Центральный, сеанс закончен, я Хиус, до связи.

И Аверьянов выключил рацию. Второй лесник налил чая.

— Попей, Боря. Хрен его знает еще, сколько шариться придется. Давай, горяченького.

Шустов вспомнил, что хотел узнать про птицу, но так и не спросил. Не до этого.

— Медведица, — угрюмо ворчал Борис, — тут неизвестно вообще, жив ли, мертв ли человек, тунгус.

Милиционер Семенов просмеялся, лоснясь тугими щеками, чернея и блестя глазками-пуговками.

— С вами не соскучишься, лесовики!

Хмуро усмехнулся и рябой матерый Круглов.

— Да-а, — протянул он, — дела-а… У меня такого дела еще не бывало. А бывало всякое.

Аверьянов, обжигаясь, допивал чай.

— Чё-о?! Надо выходить. Кто с кем? Федь? — спросил он Андрейченко.

— Давай мне Шустова и вон ребят милицейских, соответствующе.

— Молодых и быстрых? — проговорил Аверьянов. — До зубов вооруженных.

— Ну, Шустова и одного милицейского хлопца, — сказал Андрейченко.

— Кому-то надо и в сторону поселка идти, вдруг он туда двинул, — сказал Круглов. — Одного лесника, например, и моего Прохорова. И на Большую землю из поселка сообщить обо всем.

— Все согласны? — спросил Аверьянов. — Хоп! Идет!

И он с грохотом поставил опустошенную кружку, встал. Поднимались и остальные, собирались. Выходили под дождь, оглядывая мутные небеса, натягивали капюшоны. И расходились от зимовья тремя группами.

Шустов снова увидел мелькнувшую в мокрых кустах птичку в белом капюшоне, оглянулся, но лесничий Аверьянов уже крупно шагал в свою — северную — сторону и был далеко. А у Андрейченко спрашивать Олег не хотел.

Втроем они шли через поляны Покосов, по направлению к горам, заросшим кедрами и наполовину скрытым туманом.

4

Они объявились!

Серебристая внезапно учуяла их. Этот запах ни с чем другим не спутаешь. Дрожь пробежала волной по ее шерсти, коричневой в основе, но с серебряным налетом: словно кабаргу однажды и навсегда нарядил инеем мороз. Взгляд влажных больших карих глаз беспокойно скользил по туманным склонам, — ветерок тянул оттуда. Уши Серебристой напряженно ловили звуки этого ветерка, малейшие шорохи, шелест травы, стук старой выпотрошенной Дятлом шишки, скатившейся по камням, клекот речной воды. Крупный темный нос втягивал ветерок. И снова густо нанесло серым острым запахом. Серебристая стояла, уже перебирая копытцами, готовая сейчас же сорваться с места и полететь прочь среди могучих стволов, отливающих таким же серебристым цветом, — и дальше, вверх по реке, к осыпям, скалам и своей Рыжей Скале, доступной только для нее.

На этой Рыжей Скале, покрытой рыжеватыми лишайниками, Серебристой приходилось не раз спасаться от разных недругов, за исключением беломордых небольших медведей, всегда ходящих на задних лапах, а большие медведи с косматыми мордами только иногда на задние лапы встают: для того, чтобы получше разобрать ветер, пометить ствол дерева, потереться об него хребтиной. Беломордые в этих пределах не преследуют ее. Но, конечно, это не означает, что от них не надо таиться. Жизнь Серебристой с самых первых шажков следом за матерью полна опасности. Защищаться Серебристой нечем. Ее спасение — мчаться наперегонки с ветром к Рыжей Скале или к другим таким же неприступным скалам. У Белоухого, отца новой жизни, уже весомо присутствующей в теле Серебристой, как будто есть оружие — его клыки. И он пускал их в ход, борясь с другими за нее, нежную Серебристую, минувшей зимой. Но уже Белоухий ходит где-то сам по себе, да и клыки его только против соперников во время гона. Ни от когтей Рыжей Полосы, свирепой росомахи с ярко-желтой полосой вдоль всей спины, ни от зубов Черного, очень темной масти молодого медведя, ни даже от резцов и коготков соболей или от клювов орланов они не спасут. Да, и сверху может пасть несчастье: сильный орлан с белым хвостом и желтым мощным клювом и крючьями-когтями, бьющий упругими крыльями, как двумя ветрами.

Сейчас, на утренней пастьбе — Серебристая привставала, как медведь Черный или беломордые, на задние ноги, передними опиралась на ствол и быстро срывала губами, зубами бледно-зеленые бороды мха, опускалась, тщательно пережевывала и снова поднималась, — и в это время ветер и принес серый густой аромат страха. Серебристая бросила жевать и теперь слушала, смотрела и нюхала воздух, волглый, тяжелый. На ее шерстинках ртутно блестели капельки начавшегося дождя. Обычно в такую погоду трудно поймать запах далекого зверя. Но внезапный Ветер предупредил ее.

Серебристая была не одна. И может быть, Ветер знал это. Или же он подчинялся кому-то еще.

Несколько весен назад Ветер поступил иначе, относил серый запах в сторону — и вдруг они высыпались из снежной мглы, сами похожие на эту крутящуюся мглу, на снежные вихри, мягкие, со сверкающими звездами глаз. И сестры кабарожки кинулись прочь, а мать — прямо навстречу клубящимся серым. Но их было несколько, и только одного ей удалось отвлечь — и тут же рухнуть в снег с разорванной шеей. Остальные гнали двух сестер и повалили их под осыпью, а Серебристая, рвавшая мох на упавшем, но не легшем на землю дереве, затаилась среди зеленых пушистых ветвей.

Все было быстро покончено с матерью, сестрами, и остались только кровавые следы вихрей, унесших их, — и густой серый запах. Серебристая простояла на поваленном дереве до утра и надолго пропиталась этим запахом смерти.

Но исчезли Волки так же внезапно, как и набежали в этот край. И долго не возвращались.

И вдруг — вернулись.

5

— Ну, чего ты там пишешь?

Шустов обернулся. Андрейченко, нескладный, длинный, в тельняшке с засученными рукавами медленно спускался по тропинке к речке с почерневшим чайником. Шустов нахмурился. Не услышал, как лесничий подходит, речка здесь шумела, билась, вскипая белой молочной пеной, захлестывая серые и темные, зеленоватые, черные камни.

Лесник закрыл общую тетрадь, сунул ее за пазуху:

— Да так…

Они дошли под вечер до зимовья и решили здесь ночевать. Уже и поужинали рисовой кашей с конской тушенкой, напились крепкого чая. Но Андрейченко захотелось, видимо, еще чайку. А Шустов устроился как раз у реки на тропе писать в сумерках. Андрейченко ухмыльнулся, почесывая плечо почерневшей от солнца пятерней. Крепкая загорелая шея резко выделялась, крупно вырастая из тельняшки с ослепительными полосками. Это сейчас настала пора туманов, всю раннюю весну поселок, тайгу, море подо льдом заливало безудержное, крымское, как пишут в путеводителях, солнце.

Андрейченко ступил на валун, присел, опустил в хлещущие струи реки чайник, тот почти мгновенно наполнился, вода потекла через носик. Шустов встал, подумав, что потом допишет. Вместе они поднимались к зимовью, бревенчатому домику у трех серебристых необыкновенно высоких кедров в три обхвата. «С девятиэтажный дом, наверное», — прикидывал Шустов, окидывая взглядом пышных гигантов.

В зимовье Андрейченко поставил чайник на печку, подбросил дров, чайник сразу зашипел.

— Как в бане уже, — сказал с неудовольствием милиционер Семенов, лежавший в майке на нарах, устеленных пахучими пихтовыми лапами с мягкими иголками.

— Пар костей не ломит, — ответил Андрейченко и попросил входящего Шустова дверь не закрывать. — Строчит чего-то, — сказал он, кивая на молодого лесника.

Милиционер посмотрел на лесника. Тот сел на нары напротив.

— В смысле?

— Хронику событий, соответствующе, пишет. Рапорт в высшие инстанции, — пояснил Андрейченко. Вообще словечко «соответствующе» было у него любимым, и он его всюду вставлял.

Милиционер смотрел на лесника.

— Дневник. Ну, записи, просто для себя, — неохотно объяснил Шустов, злясь на Андрейченко.

— Моя Юлька тоже такое вела, сестренка, — сказал милиционер, — разноцветными карандашами буковки писала…

Андрейченко засмеялся. Смех ржаво бился в его груди, сходящейся панцирем посередине.

— Не, мои дочки только альбомы с фоточками делали, соответствующе, — сказал он.

— В армии и я делал, — вспомнил милиционер.

— Чего? — не понял Андрейченко.

— Альбо-о-м, — ответил, потягиваясь с хрустом, милиционер.

— Дембельский?

— Ага, — сказал милиционер. — В Приморье службу тащил. В инженерных войсках. Понтоны наводили.

— Так и наш лесник уже, соответствующе, к дембелю готовится! — воскликнул Андрейченко.

— А тебе когда в СэА? — спросил милиционер.

Андрейченко снова ржаво рассмеялся.

— Парень косит, — сказал он.

— В смысле? — спросил милиционер.

— Погода нелётная, — буркнул Шустов, краснея, но в полутьме, озаряемой лишь всполохами дров сквозь щели железной печки, этого никто не увидел.

Милиционер даже привстал.

— А на нашем транспорте чё не полетел?

— Так самолет ушел дальше, рейс на Улан-Удэ. А потом уже Светайла не принимала, — чувствуя себя прогульщиком-школяром, отвечал угрюмо Шустов.

— Светайла — это кто такой?

— Начальница аэропорта, — сказал Шустов.

— Уехать-то можно было раньше, — проговорил Андрейченко, ухмыляясь. — Пожить в гостинице или на призывном пункте. И почту вертолет закидывал… Но наш пострел — всюду не поспел.

— Я был как раз в тайге, — сказал Шустов.

— И чего ты там делал?

— Смотрел, — невнятно ответил Шустов.

— Гулял! — воскликнул Андрейченко и потянулся к загрохотавшему крышкой чайнику.

Он снял чайник с печки, поставил его на дощечку на столе.

— Сыпани-ка заварочки. Да зажги уже лампу.

Шустов сунул горящую спичку под закопченное стекло, и черный гребешок фитиля занялся синеватым пламенем, потом он взял пачку грузинского чая, приподнял крышку ножом и насыпал в чайник заварки. Милиционер кашлянул в кулак.

— Это ты зря, — сказал он Шустову. — Не со своим призывом не в масть служить. У нас был один учитель, он почти до двадцати семи лет откашивал, учительствовал в самой глухомани. А потом решил в родной Новосибирск вернуться, буквально за месяц до дня рождения. И тут-то его загребли. Мальцам было плевать, что учитель и плешь на башке, — по этой плеши и огребал.

— Да, когда еще дашь по башке учителю, — отозвался Шустов.

— Сам виноват, — заключил милиционер.

— На Востоке по-другому.

— Ты что, с Востока? Азербайджанец?

Андрейченко засмеялся.

— Туркмен?

— Просто… читал, — сказал Шустов.

— И что там пишут, соответствующе? — спросил Андрейченко, растопыривая улыбкой смуглое лицо с черными густыми бровями и подставляя кружку. — Ну, плесни.

— Пишут… пишут, — отвечал Шустов, беря ручку чайника старой брезентовой рукавицей, перепачканной сажей, и наливая чай в кружку. — Пишут, что учитель — уважаемый человек. На любом учителе, даже учителе труда или физкультуры, отсветы Учителя.

— В смысле? — спросил милиционер. — Христоса?..

— У них Магомед, — сказал Андрейченко и подул в кружку, — соответствующе.

— Оба с Востока, — сказал Шустов.

— Ну… это… темные люди, — заключил милиционер. — Дикари.

— Ага, похлеще наших эвенков, — сказал Андрейченко, беря сахар, окуная его в чай.

— Нет, — сказал вдруг милиционер, — в эвенках что-то такое есть… Мне приходилось с ними общаться.

— Да что там общаться! — воскликнул лесничий. — Они у нас живут. Вон Кешка со своей Зойкой. И… — он запнулся, — Мишка… жил… или… — Он быстро отхлебнул чая, обжегся и, ругаясь, сморщился. — Падла!.. Кожа теперь слезет с нёба. — Он свирепо посмотрел на Шустова, как будто тот и был во всем виноват. — Спирт ихний кумир, и лень — вот, соответствующе, ихняя особость. Кешка чего с нами не пошел? Племяша спасать от голодной гибели? Да лень ему, и все, — говорил лесничий, ожесточенно глядя в кружку.

— Они следопыты еще те, в тайге им замены нет, — делился своими знаниями милиционер. — В городе — да, не жильцы, как говорится.

— Вот Кешка и не пошел, а он бы тут враз племяша унюхал, по маленькой ворсинке нашел бы, — проговорил Андрейченко и, оскалясь, начал дуть на чай в кружке.

— Я думаю, это вы его из своего ствола подбили, — сказал милиционер. — Мы с Колей дырявили медведицу. Из короткого ствола тут не ошибиться было. А длинный — и дал траекторию такую.

— Это еще неизвестно! — отрезал Андрейченко. — Чего на меня вешать собак. Привыкли, соответствующе…

— Ага, будем еще разбираться, конечно. Нам бы труп найти. А то забежит в болото и потонет. Главную улику унесет.

— Он сам как улика, — проговорил Шустов.

Андрейченко и милиционер посмотрели на него.

— В смысле? — спросил милиционер, морщиня покатый потный лоб с большими надбровными дугами и буравя лесника своими глазенками-пуговками.

— Не знаю, — пробормотал Шустов уклончиво.

— А чего тогда… разводишь, — буркнул Андрейченко.

— Я думаю, — сказал Шустов, — он ни в чем не виноват.

— А кто, сварщик? Кузьмич? — резко спросил Андрейченко.

Шустов пожал плечами.

— Может, и не он.

Из тайги донесся протяжный клик. Все замолчали, глядя в открытую дверь. Клик повторился.

— Лебеди на Верхних озерах, — проговорил Андрейченко.

Снова слушали тайгу. Свет лампы достигал только порога, а дальше уже стояла тьма, синеватая вверху.

— Так и кто это мог, по-твоему, устроить? Пожар-то? — напомнил милиционер, внимательно глядя на Шустова.

— Да откуда я знаю, — нетерпеливо ответил лесник и полез в карман за сигаретами.

— Тунгус, тунгус, по дурости, — убежденно сказал Андрейченко, — соответствующе.

Лицо его было ржавым от света керосинки. Как, впрочем, и лица остальных. Шустов в стекле оконца видел отражение зимовья, лампы.

— Он у тебя и канистру с керосином утащил, — напомнил лесничий.

— Тут уже какое-то намерение, а не глупость, — заметил Семенов. — Кому-то хотел отомстить?

Андрейченко кивнул.

— Кому? — не унимался Семенов, хотя уже все эти вопросы сто раз задавались и Андрейченко, и Шустову, и самому Мише Мальчакитову. Хотя, возможно, именно Семенов в допросах и не участвовал. Вел дело следователь Круглов.

— Всем, — сказал Андрейченко, ставя кружку на стол и отыскивая в кармане висящего плаща папиросы.

— Как это?

— А так, соответствующе, — сказал лесничий и сильно дунул в бумажный мундштук, потом смял его гармошкой и закурил. — Всему поселку.

— Я слышал, его из комсомола хотели исключить? — уточнил Семенов. — Неужели из-за этого обиделся?

— Это ерунда, — сказал Андрейченко. — Чихал он на комсомол. Тунгус и есть тунгус. Да и не исключили бы его. Комсорг Славникова так, попугать хотела. Приструнить, чтоб водку не жрал. Он слово на собрании давал… — Андрейченко усмехнулся. — И остальное воинство, кореша его… тех эл-тэ-пэ[7] застращали. Оно, может, и пора уже.

— А тогда что же?

— Его обида глубже, соответствующе, — веско проговорил лесничий. — Ему ведь, ну не прямо ему самому, а его родственникам, роду его — все здесь принадлежало. Тунгусы здесь обитали и царили и царя не знали. Ну, где-то там в Иркутске этот, губернатор, соответствующе, казаки, полиция, железная дорога. А здесь — закон-тайга. Сам себе хозяин тунгус. У него олени, берданка, а вокруг соболя прыгают, в море нерпа, на полянках боровая дичь. Летом тунгус к вершинам кочует, зимой спускается обратно, соболя бьет, рыбачит, на своих нартах по Байкалу — ух! — лётает, соответствующе. — Андрейченко закашлялся, глотнул остывшего чая, снова принялся за папиросу. — Ну, чего б так не жить? А тут его, тунгуса, царь и подвинул. Не сам, конечно. А иркутский генерал-губернатор. Погрузил всю братию на баржу и увез вон под Нижний. Тогда Верхнеангарский острог. Родители Мишки уже на рыбозаводе трудились. Для тунгуса это каторга. На свадьбу к брату сами на моторке пошли через море, да тут их и накрыла сармочка-то[8], соответствующе. Мишка сиротой остался. Дядька Кеша его с собой забрал, когда переезжал в заповедник служить. Рыбозавод был на Ольхоне. Мишкин отец туда бы не пошел ни в жизнь ишачить, если бы жили тунгусы в этой заповедной долине по-прежнему. Соответствующе, он, Мишка, и затаил жабу. Связал завод и заповедник, смерть батьки с мамашей с этими… всеми обстоятельствами, короче. — Андрейченко выдохнул дым, наклонился к печке и сунул окурок в рдяную щель железной печки. — Что тут непонятного, в общем? Соответствующе?

Милиционер подвигал покатыми мускулистыми плечами и проговорил:

— Да как-то… Не сразу врубишься.

— А ты помозгуй, помаракуй хорошенько, — посоветовал Андрейченко.

— Нам необходимы факты, — ответил милиционер сурово. — А… не истории.

— Так история и есть факт, — сказал Андрейченко. — И она у него взыграла, как водочки-то перекушал. Воспламенилась — сперва в его мозгах, соответствующе, потом и наяву. Он после армии здорово квасил. Вон и Олег подтвердит.

Они посмотрели на лесника. Тот молчал, клонил голову.

— Чё-о, паря?! Спишь? — воскликнул Андрейченко и потянулся, хлопнул Шустова по плечу.

Шустов не спал, все он слышал и думал, что лесничий во многом и прав. Но только он не верил, что Мальчакитов устроил пожар, поджег телестанцию, от которой загорелся еще и магазин. Миша был неспособен на это. И родовой зверь был у него — кабарга, а не волк или медведь. Он сам об этом рассказывал Валерке.

— Да, пора на боковую, — проговорил Олег.

— И то правда, — согласился лесничий. — С утра пораньше погоним нашего соболька.

— Если б еще знать, что он действительно по этой тропке ушел, — сказал милиционер Семенов.

— А я чую — по этой, — без раздумий откликнулся лесничий и даже потянул крупным носом воздух, крепко пахнущий пихтой и табаком.

Шустов и Семенов посмотрели на него и ничего не ответили, начали укладываться на нарах. Последним лег Андрейченко, закрыв дверь и дунув в лампу. Стало темно. Только в углу железная печка рдела щелями и дырками в дверце, что-то нашептывала, пощелкивала. А за оконцем студено клокотала речка, будто откликаясь.

6

Туман на следующий день рассеялся, но пошел сильный дождь. Группу он застал уже в пути. Люди шли, оскальзываясь на камнях, глядели по сторонам. Уже никто, кроме Андрейченко, не верил, что эвенк пошел по этой тропе. Но и на другой — по северному кругу — его пока не обнаружили, Андрейченко выходил утром на связь с той группой по «Карату», отданному ему Борисом Аверьяновым. У Круглова была своя рация.

Раненого и обессиленного долгими блужданиями человека они давно бы уже настигли. Это было ясно. На перекуре под густым кедровым шатром Семенов высказал эти соображения лесничему, Шустов поддержал его, но, впрочем, достаточно вяло. Возвращаться в поселок он не хотел, чтобы не угодить на прилетевший самолет и не отправиться в армию. Какая еще армия? Вырвать два года такой интересной, напоенной дурманящим запахом багульника жизни? Да, всюду рос этот кустистый болотный багульник, наполняя воздух пряным и в то же время слегка горьковатым и терпким ароматом.

Где-то в глубине шелестящей тайги заунывно каркал ворон. Может, он уже рвал труп того, кого они искали.

Андрейченко слушал Семенова, глотая папиросный дым. Наконец он заявил, что полностью согласен, соответствующе… Но все-таки им лучше дойти хотя бы до перевала, до гольцов. Было похоже, что говорит это он как-то помимо воли. В самом деле, вряд ли обнаружение Мальчакитова, живого или мертвого, было ему на руку. Если ружейная пуля попала в Тунгуса, то это грозило неприятностями лесничему. Убийство по неосторожности, — Шустов слышал о такой статье. Хотя… неужели Тунгус ходит с пулей в башке?

И в то же время какая-то сила заставляла Андрейченко преследовать Тунгуса. Какой-то странный азарт… И он не мог остановиться.

Но где он, Тунгус? Кого они пытаются настигнуть?

Снова в тайге хрипло прокаркал ворон.

— Короче, надо идти, соответствующе, — сказал Андрейченко, подставляя окурок под капли, сбегавшие с кедровой ветки.

И они шли по тропе дальше, вверх среди лохматых и огромных кедров, изумрудных пихт. Ели попадались редко.

Одежда на них уже вымокла, в сапогах хлюпало. Но было тепло, даже душновато, видимо, от ходьбы. Они поднимались в горы. Чаще встречались скалы, впереди уже виднелись склоны, сплошь заросшие зелеными подушками кедрового стланика. Человек мог свернуть с тропы и где-то упасть в такие подушки, — разве его найдешь? Если только с ищейкой. Но дожди уже смыли его след.

Шустов посматривал на Андрейченко, неутомимо шагавшего впереди всех. Он сам был похож на какую-то фантастическую ищейку, лайку, рыскавшую на задних лапах.

Вечером тайга осталась позади. Уже стало прохладно, даже холодно. Вдалеке вершины покрывал снег. Под низкими серыми облаками с полосами дождей виднелась седловина перевала. У последнего островка деревьев, лиственниц, занесенных свежим налетом зеленых иголок, стояло зимовье. Но они еще долго шли к этому домику, спотыкаясь, бормоча проклятия, и скрипучую дощатую дверь открыли уже в сумерках… Первым Шустов входил. И внезапно его пронзило необычное чувство присутствия человека, того, за кем они шли… То есть ему внезапно живо представился Тунгус, полулежащий на нарах слева от оконца, пропускавшего тусклый свет.

— Чего ты? — спросил Андрейченко и подтолкнул его.

Шустов прошел дальше и увидел, что это свернутые старые одеяла. Семенов закашлялся.

— Э, ты не простыл?

— Надо было спирта взять, — сипло отозвался Семенов.

Они были мокры насквозь. Казалось, что ничего уже у них не получится — ни огонь развести, ни поесть, высушиться… Но люди упорны. И Андрейченко тут же принялся строгать стружку охотничьим ножом, — тунгусскую стружку, как ее называли. Завитки делались на одной лучине и не срезались до конца. Тонкие окончания быстро занимались пламенем, переходившим на древесные перья потолще и на толстые основания, уже горевшие сильно и способные воспламенить поленья. Правда, на этот раз стружка не загорелась сразу, с Андрейченко так густо падали дождевые капли, что замочили растопку. Чертыхаясь, он вытер большие кисти о рваное одеяло, утер этим одеялом и лицо, чуб, скинул мокрый плащ и снова навис над железной печкой. В этой печке сейчас сосредоточилось все, вся вселенная, вся жизнь планет, солнц и земли с ее городами и весями. Шустов и Семенов с мучительным напряжением следили за лесничим, за его темным хищным лицом с выступающим костистым носом — и, кажется, глазам своим не поверили, когда это лицо вдруг озарилось теплыми сполохами… Да, по его лицу переливались розовые блики. И Шустов сейчас испытывал к этому человеку благодарность, даже восхищение чувствовал, хотя, по правде говоря, с тех самых пор, как заварилась эта история с пожаром и Андрейченко принялся, что называется, валить Тунгуса, лесничего невзлюбил. У Андрейченко была своя выгода, и уже многие в поселке об этом догадывались. Сварщика, мужика средних лет, которого почему-то сразу, как он только приехал в заповедник, стали звать по отчеству — Кузьмич, что было не в традициях поселка, где даже пожилых работников называли только по именам, ну, начальство-то в глаза и по отчеству, а за глаза — все равно по имени, мужика этого со светлым чубом и разными глазами, ухватистого и крепкого, Андрейченко привечал всячески из-за дочери. Старшая дочь у него ходила в старых девах. Даже непритязательные лесники и бичи, любящие пошутить насчет того, что в тайге сто километров не крюк и сто лет не старуха, от его дочки нос воротили и дали ей кличку Плесневелая. Что-то такое в ней было отталкивающее. А Кузьмичу, квартировавшему после переезда с кордона для сварочных работ на «Орбите» у Андрейченко, хоть бы хны. Все с изумлением сообразили, что у сварщика с Плесневелой роман. Андрейченко не хотел упускать шанс для дочери и приложил все силы, чтобы вызволить из камеры на Большой земле сварщика, поначалу и обвиненного в пожаре по недосмотру: он как раз закончил на «Орбите» сварочные работы. И вместо сварщика в застенок угодил Тунгус. Андрейченко постарался. И сейчас старался… догнать эвенка… или уже его тень…

Но нет, сейчас, сию минуту он сотворял огонь в железной печке, и лесник с милиционером, оба сгорбившиеся, клацающие зубами, посинелые, с благоговением за этим действом наблюдали. Сначала с недоверием, а потом уже и с благоговением. И оба тянули руки к еще холодной печке.

Минута, еще минута… Стук капель по оконцу, дождь барабанит по крыше, укрытой щепой. Или это стучат зубы. Хриплое дыхание, шмыганье. А если затаить дыхание, услышишь — услышишь тихую и чудесную работу, совершаемую пламенем. Огонь жив, живет, вгрызается в плоть древесную, наполненную смолой, она разогревается и нехотя, пока еще нехотя стекает, питает пламя, его жаркие язычки. Но… где этот жар? Где?

И вот уже руки ощутили неявную, призрачную волну тепла, да ощутили. Лесничий наклоняется, смотрит в огонь.

Горит. Горит! И печь возвещает об этом трубой. Этот трубный звук самый лучший в мире. Это труба радости радостей. Давай громче пой, огонь! Огонь в безвестном домике на перевале среди валунов и смолистых крепких лиственниц в изумрудных иголках, огонь на тропе из речной долины, огонь, изрекающий правду о жизни. Они живы, эти люди, матерый мужик лесничий, мечтающий выдать замуж дочку, крепыш милиционер с почерневшим крутым подбородком и почерневшими колючими щеками, привыкший усмирять хулиганов, безбашенных зеков и ловить преступников, но не тени; и лесник, еще только с полгода освоивший бритву, но все равно бреющийся через два дня на третий, лесник — романтик с общей тетрадью в целлофановом пакете, видящий по ночам сны о Ленинграде или еще каких-то мировых столицах, в которых он тщится отыскать свою белокожую рыжую Кристину…

А может быть, Кристина уже летит сквозь облака и звезды обратно, из Ленинграда, через Урал, над Обью и Енисеем, Иркутском и Ангарой, и самолет заходит в Улан-Удэ на посадку, и сердце ее замирает, прилипает к ребрам, ресницы трепещут, она помнит, что ей рассказывал лесник об этом городе, ставшем для него чем-то вроде Афин и Коринфа и других городов Эллады, по которым шествовал Дионис со своими вакханками, и в ушах ее как будто слышен клич: «Безумство? Пусть! В нем слава Диониса!» — и словно бы этот клич лебединый. Лебеди тоже возвращаются тропой солнца сюда, на горные озера среди гольцов, застывших остроконечными башнями сибирской Индии.

Лесничий Андрейченко сидел перед печкой, как раджа, поводя алыми руками над несметным богатством лучей, языков, рдяных звезд, синих молний. И его спутники делали то же. Завороженные сидели они у огня, перед железной ржавой печкой, этим священным ковчегом таежных странников, и лица их тихо сияли. Это были мгновения таежного счастья и братства.

Братства поневоле, конечно. С лесничим Олег не стал бы в обычных условиях брататься. Когда первые колдовские минуты прошли, он отчетливо это понял. Шустов предпочел бы побрататься с Тунгусом, а вместо Семенова увидеть здесь Валерку.

Некоторое время все трое не могли оторваться от печки и просто молча сидели возле нее и все тянули руки. Но чем и хороша железная печка — очень быстро нагревается, раскаляется докрасна и наполняет пространство волнами теплого воздуха. И они задвигались, начали стаскивать мокрые штормовки.

— Погоди, — остановил Андрейченко Олега, — надо же за водой сходить. Там снежник, наруби вон полное ведро.

Шустов мгновение раздумывал, подчиняться ли, но решил, что пойти придется именно ему, все-таки Андрейченко лесничий, а милиционер вроде как в гостях здесь. И он молча взял мятое ведро, топор и вышел снова под дождь. Сначала ему показалось, что уже наступила ночь. Но быстро пригляделся к сумеркам. Рядом высились мрачные гольцы, словно руины каких-то крепостей… Хотя крепостей в этих краях, кроме деревянных казачьих острогов, сроду не бывало. Он озирался и наконец рассмотрел белесое пятно у гольцов, за лиственничной рощей и пошел туда. Дождь стучал по спине, капюшону, звякал по ведру. Довольно долго пришлось туда подниматься, минут пятнадцать или даже двадцать. В лицо снежник веял холодом. Запах был какой-то странный, морской, что ли, хотя Шустову еще не доводилось бывать на море. Но почему-то показалось, что именно так пахнет море. Мелькнули какие-то неясные мысли о Мелвилле, которого Шустов читал в своем далеком городе на западе, за Москвой… Он принялся рубить топором слежавшийся лед и бросать хрустящие куски в ведро. Набрав полное ведро, разогнулся, взялся за ледяную дужку, поднял его и пошел назад. Над зимовьем вился белый дым. Оконце светилось… И на мгновение ему померещилось, что там, в бревенчатом домике сидят трое, преследователи, и если сейчас подойти и заглянуть в оконце, то можно и увидеть всех троих: лесничего Андрейченко, незнакомого крепкого мужика с глазами-пуговками и лесника Олега Шустова.

Он повел плечами, встряхнулся, словно сбрасывая неожиданный морок, и покрепче ухватил топор.

…А перед зимовьем помедлил, запнувшись, постоял на углу, но в оконце все-таки заглядывать не решился. Да и смешно это было бы. Он обогнул домик и открыл дверь. В зимовье уже было натоплено, на столе горела лампа, плавал табачный дым. Семенов сидел перед печкой в одних трусах, сушил штаны, а куртку, носки и рубашку повесил на проволоку за печкой. Андрейченко выкладывал на стол тушенку, крупу, чай, хлеб.

— Ну, не растаял? — спросил лесничий, взглядывая на вошедшего, и сам себе ответил: — Да он все лето здесь будет, никуда не денется. Олени будут приходить, пить воду в ямках, отдыхать от жары.

— Из окна можно бить, — сказал Семенов.

— Тебя как звать? — спросил лесничий.

— Старший лейтенант Семенов, — ответил тот. — Никита.

— Тут, Никита, заповедник, — нравоучительно произнес Андрейченко, — соответствующе.

— Ясен пень, — сказал милиционер. — Но помечтать хочется. Я бы, например, лесником не смог. Стоять по грудь, как говорится, в воде и не напиться.

Снежные куски быстро таяли в черной большой алюминиевой кастрюле и в чайнике.

На гвозде в стене висела на ремне кобура с пистолетом Семенова.

— В буферной зоне тут у многих участки, вот и охота, — сказал Андрейченко.

— А инстинкт? — спросил Семенов. — У меня, например, инстинкт охоты очень сильный, супруга ругается… А что я могу?

— Наверное, поэтому и в милицию подался? — спросил лесничий, взглядывая на него издали.

— У меня батя опером был. Погиб, — коротко сказал Семенов.

— Вона как, — отозвался Андрейченко и замолчал выжидательно.

А Шустов спросил: что с ним случилось, как погиб?

Милиционер повел головой, как бы сбрасывая все вопросы, но заговорил. Оказалось, что его отец вышел уже на пенсию и в ресторане в соседнем городе, в который он приехал просто так, ну, точнее после ссоры с женой, решил побыть вдали и одиночестве, и разговорился с посетителем, тоже вроде пенсионером, — но с той стороны, с уголовной. А ни вор, ни опер не бывают бывшими, это судьба — навсегда. Слово за слово, под селедочку с водкой «Посольской», и воровской пенсионер не прочухал, что перед ним опер, хотя у них нюх на оперов и вообще милицейских ребят, ну или старый опер ловко вел свою роль, что было не так уж и трудно: блатняк изучил за столько лет-то, все повадки, феню. И вор поверил, что перед ним вор, только что откинувшийся, но прибывший из далеких краев. Даже общих знакомых нашли, правда уже перешедших в мир иной, — тут опер четко понимал, что ссылка на любого здравствующего может обернуться проблемой, — воровская разведка работает быстро. В общем, познакомились и как-то враз приглянулись друг другу. Договорились встретиться еще. На следующий день снова уселись было за столик, но вор только пригубил водочки и потянул опера на улицу, а там и предложил ему поучаствовать в деле. Дело было такое. Перехватить небольшую партию алмазов, переправляемую из центра России в Кяхту, а оттуда — в Монголию и дальше в Китай. Так вот вор этот узнал, когда и где товар будет ждать. Через три дня, и в той гостинице, где остановился опер. Вор придет к нему в гости с одним крепким пареньком, переоденется в резиновый халат, возьмет баллончик и постучится к гонцу под предлогом борьбы с насекомыми. В баллончике такое вещество… э-э, фторотан, пары в смеси с кислородом и чем-то еще. Этот фторотан используют хирурги при быстрых операциях, действие не долгое, но почти мгновенное, успеешь связать пациента, заклеить рот и все обшарить. Умельцы раздобыли жидкость и смастерили смесь.

— «Бриллиантовая рука», — проговорил лесничий. — То бишь алмазная… Не думал, что и в жизни так бывает… Хотя мне доводилось тоже в ресторане встречать всяких парней с ихними небывалыми историями… Ну, и что батя? Согласился?

— Батя согласился. Это же удача — такое дело… для опера.

— А предупредил своих ребят? — спросил Андрейченко.

Милиционер кивнул, сложил губы трубочкой, глядя на свои руки, на гудящую яростно и радостно печку… Продолжил рассказ.

В назначенный день гостиница должна быть под двойным контролем: бандитским и милицейским. Гонец прибывал вечером. И в полдень вор с опером снова встретились, чтобы обсудить детали, а потом завернули в ресторан, уговорившись: ни слова о деле, так, немного, мол, посидим и опрокинем по рюмочке, не больше, побалакаем о рыбалке, и тот и другой оказались заядлыми рыбаками. Ну и зашли, сели, заказали там… по сто граммов, селедку и только речи повели про невиданных тайменей, как вдруг кто-то старого опера окликает, он не оглядывается.

Но тот человек сам подходит, в плаще и шляпе, позади женщина, ребенок. Старый опер видит — видит рецидивиста, ну почти друга, как это бывает у оперов и завсегдатаев следственных изоляторов, то есть очень хорошего знакомого — точнее, хорошо знакомого по распутанным делам. И этот рецидивист стал шахтером, встретил на зоне женщину и переродился. Женщина работала там медсестрой и все продлевала ему больничные… Женщина была из шахтерской семьи, отец, братья работали под землей. Туда же устроили и рецидивиста после отсидки. И он, что называется, увидел свет в конце тоннеля. Он об этом и рассказывал, сверкая золотыми фиксами, оперу, сидевшему чернее тучи, позади шахтера лучисто улыбалась женщина… А вор, вор чернее тучи. И вот как-то медленно начал подниматься. Опер взял его было за руку, но тот сбросил брезгливо руку и направился к выходу. Опер пошел следом. Вор внезапно резко развернулся и сунул ему нож в распахнувшийся плащ… Порезал печень. В больнице опер под утро умер.

— А… остальные?

— Шахтер-рецидивист кинулся за вором, догнал и первым ударом выбил ему все вставные зубы, вторым ударом свернул нос набок и, скорее всего, убил бы, но тут ринулись ребята из группы наблюдения, думали, бандит метелит бандита. А у него под ногтями черная въевшаяся пыль.

— Так гонец…

— А гонец так и не появился. Может, был каким-то образом упрежден. У них бывает зверское чутье на эти капканы. Вор переживал, что убил опера, это не в его, мол, правилах. Да и само дело — не его, по правде. Он же вор, а тут бес попутал. Да, у них своя, воровская правда. Ну а финочку зачем-то взял. Нет у них на самом деле никаких правил, туфта одна. Правила — пока выгодно. А так чуть что — побоку правила и понятия… Но мне он говорил, что с отцом подружился… — Милиционер помолчал. — Вот так.

— Обожгло тебя все это, — подытожил Андрейченко.

Милиционер кивнул. Повисло молчание.

— А что с алмазами? — спросил Шустов, хотя на самом деле алмазы его меньше всего интересовали, но хотелось прервать наступившее молчание.

— Канал этот закрылся, — ответил Семенов, поворачивая штаны у печки. — Москвичи вышли на тех, кто устраивал утечку алмазов с одного предприятия, алмазной фабрики.

Андрейченко чихнул, прикрыв нос ладонью. Еще чихнул оглушительно.

На ужин снова была конина, гарнир — пшенка. Чай, хлеб, сахар.

Одежда быстро сохла возле печки. Дождь вроде бы перестал барабанить. И когда посреди ночи, очнувшись, Семенов вышел наружу, он увидел над гольцами звезды, несметные россыпи мельчайших звезд и звезд крупных, переливчатых, молчащих. Отливая, он думал — думал о превратностях милицейской службы. Вон куда служба его забросила. Хотя в тайгу ему часто приходилось выезжать, арестовывать беспамятных от пьянства рабочих БАМа, рыбаков. Но так высоко в горах не доводилось искать преступника… Хотя и преступник-то был какой-то… странный все-таки. «Вообще для этих эвенков нужно какое-то особое законодательство, — думал он, окидывая взглядом деревья, валуны, поленницу дров и снова поднимая глаза к небу. — И алмазная фабрика у них — вон…» Возвращаясь в зимовье, милиционер решил высказать это соображение лесничему. Да и этот парень пусть занесет в свою тетрадку мысль.

Семенов открыл дверцу печки и сунул в угли несколько смолистых поленьев. Вскоре печка снова гудела, как паровоз. И этот паровоз несся еще выше. Семенов лежал рядом с похрапывающим Шустовым, заложив руки за голову, и снова думал об Иркутске, об отце. Наверное, суровый опер посмеялся бы над его теперешним заданием: ловить тень тунгуса… В самом деле, не тень ли они преследуют? Милиционер Никита мечтал о других делах. На этом «тунгусском деле» новых звезд не заработаешь… Вскоре он уже думал о Тунгусском метеорите, так и оставшемся загадкой для… для мировой науки… Думал об одной — не тунгусской, а бурятской девушке, работающей на почте в поселке, с которой все хотел встретиться где-нибудь… на побережье… Но его останавливала жена, у нее был какой-то сверхъестественный нюх на эти шашни… Семью оставлять не хотелось, сына бросать… Но «раскосая красота» тревожила его даже здесь.

В этот момент милицейских мечтаний с соседних нар донесся раскатистый гром. Громовержец Андрейченко и сам на мгновенье очнулся, что-то бормотнул и снова засопел.

Милиционер Семенов тихо выругался и повернулся на бок.

Вскоре все в зимовье мирно спали. Печка тревожно гудела.

7

Утром с выходом не спешили. Спускаться будет легче. Связи с Кругловым не было — видимо, они шли еще глубокой речной долиной. А вот с центральной усадьбой связь установилась. В радиорубке была жена Петрова Люба, бывшая геологиня, а теперь секретарша и по совместительству радистка. Шустов представил ее миловидное лобастое лицо, вспомнил, что ее сравнивали с Софи Лорен… Ему хотелось оттеснить лесничего и прямо спросить, не приехала ли Кристина. Хотя внизу наверняка такой же туман. И по всему участку гор и моря. Люба попросила подождать, и вскоре послышался мужской голос. Это был Вениамин Леонидович, директор, он снова выяснял подробности, вдруг спросил о Шустове, с кем он? Директор вчера говорил с военкомом, тот требует доставить лесника на призывной пункт, живого или мертвого. «Кто вообще его взял в тайгу?.. Прием!» Андрейченко обернулся к Шустову. Тот сказал, что Аверьянов. «Он говорит, Боря», — передал Андрейченко. «Какой Боря?!» — «Аверьянов Борис Сергеевич», — ответил Андрейченко, и связь оборвалась.

После вчерашнего дождя зимовье, лиственницы, перевал и соседние гольцы окутывал туман.

— А я ночью выходил — звезд было немерено, — удивленно сказал милиционер. — Думал, погода устанавливается, солнце выйдет.

— Выйдет, — уверенно ответил Андрейченко. — Оно уже и вышло. Потому и туман.

— Хм, не сказал бы, — возразил Семенов, глядя в оконце.

— Просто такой плотный туман, что не пробивается пока, — объяснил Андрейченко и громко зевнул.

Огонь в печи горел сегодня не так лихо, как вчера и ночью, не было хорошей тяги. В зимовье пахло горьковатым дымом лиственниц.

За завтраком Никита Семенов вспомнил о ночном прозрении и, выбрав момент, поведал об этом своим спутникам.

— Резервацию устроить, соответствующе? — спросил, неся ложку с дымящейся кашей ко рту и приподнимая брови, лесничий.

— Нет, зачем, — отозвался раздумчиво милиционер, вперив блестящие глаза-пуговки в слепое оконце. — Как-то по-другому… Все ж таки лесной тихий народ. А дуреет от водки.

— От нее все дуреют, — сказал Андрейченко. — Но не все голову теряют. Должна быть культура употребления, соответствующе. Да тунгусу культуру не привьешь. Культура ему — как об стенку горох. Все в тайгу смотрит, в чум. Вон им в Эвенкии дома хорошие строят, а они рядом чум ставят.

— Наверное, и не стоит навязывать, — подал голос молодой лесник Шустов, пытливо взглядывая на лесничего. — Им видней.

— Ну, в семье как? — спросил Андрейченко. — Старший брат руководит младшим. Это по уму.

— В тайге еще неизвестно, кто старший, кто младший, русский или тунгус, — сказал Шустов.

— Согласен с замечанием, — тут же подхватил милиционер.

Андрейченко махнул рукой.

— Как не маракуй, а цепь в слабом звене рвется. Тунгус слабое звено. И всегда будет рваться… пока совсем не исчезнет. И не такие они уж простые. Вон Кешка. Своего не упустит. Хитрый. Почему с нами не пошел? Соответствующе… — Лесничий поднял палец вверх. — А тебе что, совсем не попадались преступники-тунгусы? — вдруг спросил он Семенова.

Семенов пожал плечами. Сидел он снова в одной майке.

— Ну, пару раз случались какие-то мелкие разборки по пьяной лавочке, мордобитие там, стрельба в воздух. Самоубийство было. Хотя и неизвестно еще, может, несчастный случай. А это первое такое дело.

Андрейченко кивнул, жуя.

— Да, их-то самих мало, соответствующе.

— И на одного, похоже, еще меньше, — заметил Семенов, очищая ложку мхом, принесенным Шустовым специально для этого с лиственниц.

Андрейченко нахмурился и посмотрел в слепое оконце.

Пили чай.

— Ну, малость полежим, подождем, пока молоко это рассосется, — сказал Андрейченко. — Чтоб все ж таки видеть, чего вокруг делается. Кто знает. Может, проглядели. Он в скалы свернул или еще куда поблизости. Под берегом. За кедром.

— А если спуститься за перевал, куда выйдем? — поинтересовался милиционер.

Андрейченко ответил не сразу. Откусил сахара, сделал большой глоток черного дымного чая.

— На кордон тропа выведет, — сказал наконец.

— На Байкале?

Андрейченко кивнул.

— Но думаю, обогнать тунгус нас здесь не мог, — сказал он.

— Если по ночам не шел, — заметил Олег.

Андрейченко усмехнулся, взглянул на Шустова и ничего не ответил.

После завтрака Шустов сунул тетрадь за пояс и вышел. Он хотел отойти подальше, найти удобное место и пополнить дневник новыми записями. Дневниковые записи он начал вести в первый день своего путешествия на восток, в купе поезда, идущего в сторону Урала и дальше в Сибирь, к морю-озеру, о котором он почему-то мечтал с давних пор, со школьной скамьи. Притяжение некоторых мест земли необъяснимо. Какой-нибудь житель сухопутного города вдруг начинает думать о мореходке и северных или южных морях и в конце концов оказывается на палубе кораблика, штурмующего свистящие валы соленой воды. Другому снится какая-то степь рядом с рыжими предгорьями, и он не успокаивается, пока из своего города не отправляется куда-нибудь на Алтай или в Киргизию. Людей притягивают неведомые берега, города, чужедальние пространства. Валерке, с которым Шустов и отправился в путь почти год назад, почему-то по душе Канада, и он бы, конечно, предпочел оказаться на берегах Онтарио, но — куда там! А какому-нибудь канадцу не терпится получить визу и побывать на Байкале. Канадские киношники, кстати, и приехали сейчас в заповедник, снимают документальный фильм. А Валерка… Валерка уже забрит. «Интересно, куда попал служить?» — думает Шустов, подходя к лиственницам.

Постоял озираясь. Решил отойти подальше. Вдруг сюда за чем-то придет лесничий или милиционер. Не хотелось, чтобы снова застали за этим занятием… Как будто вести записки дело постыдное. Он-то за это взялся, следуя традиции, все путешественники неукоснительно заносили события пути в тетрадь. Рокуэлл Кент и записи вел, и еще рисовал… Интересно, каким бы он изобразил это место? Зимовье в тумане, гольцы, снежник, корявые лиственницы.

О Кристине так ничего и не удалось узнать. Зато военком достал его и здесь, в горах. Свобода эта, конечно, ворованная. И, наверное, зря он сопротивляется. Все равно придется служить.

Шустов шел среди лиственниц, оглядывался на зимовье. Он уходил все дальше, отыскивая удобное место, какую-нибудь колоду, чтобы присесть, но что-то ничего не попадалось.

Андрейченко снова пробовал выйти на связь с Кругловым. Но безрезультатно.

— Куда они дошли? — спрашивал он сам себя. — До Харюзовых озер дошли или нет? Проклятый «Карат».

— Тут бы на вертушке полетать, — проговорил милиционер Никита, лежавший на нарах.

— А вот погода как будто ему в помощь, соответствующе, — откликнулся раздраженно Андрейченко.

— Кому? — вдруг спросил Семенов.

Андрейченко бросил на него удивленный взгляд.

— Тунгусу, кому ж еще… — И он снова посмотрел на милиционера. — А!.. Хм! Ну и этому… Оленьбельды.

Семенов хохотнул.

— Чё за погоняло?

Андрейченко рассказал, откуда такая кличка, уже подзабытая почему-то: лесник навострил лыжи еще по осени на Чару, к оленеводам, дал деру, бросив даже трудовую книжку, добрался до Улан-Удэ, спустил там все деньжата и недели через две вернулся, будто побитый пес. Директор, добрая душа, его снова принял, даже прогулы не записал. А тут еще есть лесник с Северного кордона, Толик-гармонист, он как раз из отпуска баян свой или аккордеон вез, взялся песенку этого нанайца Кола Бельды разучивать: «Увезу тебя я в тундру», — ну и пошло: Оленьбельды.

— У паренька в голове ветер, — заключил Андрейченко, оставляя «Карат» и беря пачку, вынимая папиросу и задумчиво постукивая ею по спичечному коробку. — Тут была одна бабенка… огневка, ну, рыжая, соответствующе. Из Ленинграда. Поработала, покрутила хвостом, да и упорхнула на свои проспекты. А этот Оленьбельды теперь вздыхает. Были у него планы, виды… Хех. Кому ты, мазурик, нужен? Этой огневки папа, по слухам, чуть ли не в Смольном работает. А он распустил слюни по подбородку.

Милиционер слушал с интересом.

— Так из-за нее и от армии косит? — спросил он.

— Ну, с бабой, соответствующе, слаще… — Андрейченко выругался, — чем с кирзовым сапогом. Только хрен получится у него увезти ее в тундру. Не его поля — тундры — ягодка.

Андрейченко дунул в бумажный мундштук папиросы и закурил.

— К ней тут мужики подкатывались, серьезные, не то что этот мазурик.

— И что?

— Полный облом.

— А… как ее зовут?

Андрейченко посмотрел на милиционера и ухмыльнулся.

— Ну, — ответил он, щурясь от табачного дыма, — Кристина, соответствующе. А что?

— Да так, интересно просто, — откликнулся милиционер, зевая, ненатурально, впрочем.

— У меня больший интерес к другому, соответствующе, — сказал Андрейченко. — Что-то Оленьбельды все выгораживает тунгуса-то. И вообще как будто лучший дружбан. А ведь не особо-то и дружили. Тунгус все водочкой забавлялся вдвоем с трактористом Андреем да водил компанию с остальной капеллой: с Гришкой-конюхом, ну, ветеринаром из Уфы, горьким пропойцей, да с другими бичами, их всегда в заповеднике хватает, директор охотно берет, но временными, чтоб не претендовали на жилье нормальное, а жили в общаге Клоповнике до совсем уж беспросветного запоя — тогда уж: прощайте, пошли вон. Но работу ту или иную делают. Вот тунгусище с ними и якшался. У Шустова был друг Валерка, потом он уехал… Треугольник возник. Ну, соответствующе: Валерка тоже на огневку ленинградскую облизывался. Та вроде к Оленьбельды поворотила, тут уж, как в песне: «третий должен уйти». Валерка и уехал.

— А она-то почему уехала? — спросил Семенов.

— Ее позже вызвал родитель телеграммой: дедушка при смерти. Так вот, — продолжал решительно Андрейченко, — не было у них с тунгусом большой дружбы. А теперь Шустов тунгуса все выгораживает. И я маракую: по какой такой веской причине?

— По какой?

— Остается только догадываться, соответствующе… о неких общих мотивах.

— В смысле?

Андрейченко, затягиваясь папиросой, испытующе посмотрел на милиционера и вместе с синим дымом выдохнул:

— А не подельники ли они!

Семеновские пуговки блеснули и пригасли. Было что-то в его облике монгольское или бурятское, вот в темных глазах и припухлых веках. Хотя волосы у него были светлые. Правда, щетина на щеках и округлом подбородке черная.

— В смысле?.. — с ленцой спросил он.

Андрейченко ткнул пальцем в сторону печки:

— В смысле огня. Пожара, соответствующе.

— Какая у него выгода? У паренька?

— Какая?.. — переспросил Андрейченко и покрутил ладонью с растопыренными пальцами. — Да такая. Тут серьезные соображения есть. С выводами тоже серьезными, — сказал Андрейченко спокойнее. — И требующими перепроверки.

Было похоже, что он раздумал делиться этими соображениями с Семеновым. Но тот уже заинтересовался. И сел на нарах, поглядывая на лесничего.

— Магазин? — спросил он.

Андрейченко ожесточенно сдвинул брови. Со сгоревшим магазином был связан очень неприятный эпизод: его жена пшенки халявной и впопыхах и радости от нежданного прибытка непроваренной сыпанула сдуру через край в корыто, поросята обожрались и задохнулись, забил горло и боров, сдохла и свиноматка… Ну а мешки эти на пожарище в снегу валялись, птицы клевать прилетали, все мокло, — пропадало добро… Андрейченко, понукаемый женкой, и прибрал под свой навес… благо их дом рядом. Он и не думал, может, присваивать эту пшенку. А у женки глаза разгорелись. Она уже приданое старшей дочери готовит, сварщика Кузьмича холит. Копейка к копейке, рубль к рублю, пшенка к пшенке… И вон какой потерей все обернулось! Черт.

— Не то, — сказал лесничий, мрачно двигая челюстью.

— А что?

Лесничий еще колебался. Своими наблюдениями он думал поделиться с главным в милицейской бригаде — с Кругловым. Ведь если тунгуса не отыщут, место поджигателя снова будет, так сказать, вакантным. И они снова потянут Кузьмича. Должен же кто-то отвечать за такой колоссальный урон? Как-то эти мысли не приходили ему в голову, когда он взял и выстрелил в темную фигурку на сосне. Показалось, что на мертвеца легче все повесить. На тот свет — как в воду, да и с концами. Но теперь его мысли приняли другой оборот. И он обеспокоился. Вернее будет прицепить к мертвецу живого — вот паренька этого с запада.

Ну, живым Мишку Мальчакитова уже точно не найдешь, поэтому и надо подготавливать нового, как говорится, стрелочника. И, возможно, не одного! Эта мысль только что осенила его. Он сам слегка оторопел.

Милиционер ждал. И Андрейченко ответил:

— У парня помыслы диковинные, соответствующе. Я слышал его рассуждения. Он почему здесь оказался?

— Почему?

— Из-за нелюбви к цивилизации.

— В смысле?..

— Ну к городу, к промышленности. Ему даже электростанция дизельная наша не по нутру. С керосинкой милее сидеть! — воскликнул Андрейченко и щелкнул грязным ногтем по стеклу лампы на столе.

— Остальные-то работники тоже предпочитают в вашем медвежьем углу жить, — тут же сообразил милиционер.

— Да, но без фанатизма. А у него — фанатизм. Потому и на Чару по осени подался.

— Э-э, — протянул милиционер, расслабляясь, — все это не тянет на факты. Не будет же он из-за этого поджог устраивать.

Лесничий хотел продолжать, и у него было что сказать, но лишь заметил:

— Кто знает, кто знает…

Да, этого было достаточно на первый раз. Все-таки самые важные соображения он решил высказать только следователю Круглову. Да к тому же их надо было еще хорошенько обдумать. Главная-то догадка поразила его лишь пять минут назад.

Прошло полчаса. Лесник не возвращался. Лесничий поглядывал в оконце. Наконец он встал и тяжело вышел. Милиционер подремывал на нарах. Вскоре лесничий вернулся, кашлянул. Глаза милиционера открылись.

— Туман держится? — спросил он.

— Да, — ответил лесничий. — И наш Оленьбельды куда-то пропал.

— В смысле?..

Лесничий развел тяжелыми ладонями.

— Нет его ни возле зимовья, ни у поленницы, ни под лиственницами.

— Надо свистнуть, — сказал милиционер.

— Свистал, — ответил лесничий.

— Я не слышал! — удивленно откликнулся милиционер.

— Все вязнет, как в киселе.

— Куда он пошел? Заблудился?

— К Мишке решил присоединиться, засранец. Ладно, подождем еще.

8

Шустов шел среди камней. Уже он понял, что заблудился, что называется, в трех соснах. В трех лиственницах. Его досада брала. Наверное, уже час он ходил, но не видел крыши с трубой, лиственниц. Будто корова языком слизнула. И мир был первозданным. Туман, камни и тишина. Где север, где юг? И как все нелепо произошло. Буквально несколько шагов в неизвестность — и все, вот уже полная неизвестность и есть. Только неизвестность, ничего больше. Иногда в стороне проступали гольцы. Туман как будто тек между ними, снова скрывал. Лесник покричал. Но никто не отзывался. Было такое впечатление, что он угодил в какое-то громадное вымя. Шустов представлял лицо лесничего, его мат-перемат, глаза-пуговки милиционера Семенова и сам злился не меньше, чем они. Заплутал, будто ребенок. Горожанин, школяр. А ведь еще месяца три — и будет год, как он живет здесь, в тайге, на берегу сурового моря. И чувствует себя Пржевальским, Арсеньевым, потерявшим своего Дерсу. Почему-то раньше ему не приходила эта простая мысль, а ведь «Сквозь тайгу» и «Дерсу Узала» он еще в пятом классе полюбил. Еще и книги Федосеева про эвенка Улукиткана. Горожанину нужен проводник. Но Тунгус так и не стал ведь его проводником. В зимних полевых Мальчакитов водил Валерку, а у Шустова напарником был Толик-гармонист.

Шустов остановился, прислушиваясь и озираясь. Скорее бы туман рассеялся. Тогда сразу все станет ясно. Возможно, и бродить не надо. А просто где-то присесть и ждать, да вон описать события последнего дня в дневнике. Но он уже не мог остановиться. Ведь туман и до вечера, наверное, может продержаться. Да? Хорошо, что он курит, всегда в кармане спички. Ему вспомнился один эпизод из походной жизни Арсеньева. Путешественник отправился поохотиться с бивака, на котором остались казаки и стрелки. В другую сторону пошел охотиться казак. Арсеньев сразу напал на кабаньи следы и устремился по ним, не запоминая дороги. Вскоре к кабаньим следам присоединились отпечатки большой кошачьей лапы. За кабанами пошел тигр. Арсеньев хотел было вернуться, но азарт пересилил опаску, и он побежал дальше. Да кабанов так и не настиг, и вдруг сообразил, что заблудился. Начинался дождь. Сгущались вечерние сумерки. Самое время устроиться под какой-нибудь елкой, разжечь костер и пережидать непогоду и ночь. Но путешественник не курил и спичек с собой не взял. И так полночи и брел, падая, ушибаясь, вымокнув до нитки… В общем, чуть не пропал. Впадать в беспамятство начал, присев у дерева. Хотя и верный пес Леший вел его, прибегал, встряхиваясь, повизгивая, крутился вокруг и снова куда-то убегал в кромешную тьму. Да так темно было, что приходилось ощупывать землю руками, ища тропу. И не было уже ни сил, ни тепла. И тут вдруг вроде треск услышал, глянул — огонь. И снова тьма. Подумал, что глюки, померещилось. Но привстал. И увидел огонь. Это был костер. И неподалеку прятался человек. Кто? Казак, который уходил в другую сторону охотиться и тоже заплутал. Казак курящий. Потому и сидел теперь у костра. Точнее, прятался. Он услышал приближение Арсеньева и решил, что худой человек идет, хунхуз. Арсеньев тоже боялся сразу подходить, вдруг у костра хунхузы.

Здесь-то все свои. В заповедник редко забредают чужие, какой-нибудь очумелый турист.

Но чтобы развести костер, надо было еще найти топливо, деревья. А пока Шустов натыкался только на валуны, облепленные мхами. И ему уже чудилось, что он попал в каменную пустыню.

Можно будет, конечно, сжечь тетрадь. Не велика беда. Это вторая тетрадь его байкальского житья. Первая осталась в доме под матрасом.

Но огня от тетради на пять минут не хватит.

Постояв, он пошел дальше. Тянул с силой воздух носом, пытаясь учуять дым зимовья. Бесполезно. Пахло немного прелыми травами, может, еще шишками… Откуда здесь шишки?

Но вскоре он набрел на заросли кедрового стланика. Что ж, из него и можно будет в случае чего развести костер. Тетрадь на растопку и пойдет, потому что сырые, хотя и смолистые, ветки разжечь будет трудно.

И все-таки он надеялся, что происшествие не будет столь серьезным и все обернется просто странной прогулкой по камням в тумане. Вернувшись, он даже виду не подаст, что плутал. Скажет, все равно ведь туман держится, вот и не торопился особо в зимовьюшку…

Вид зеленых стелющихся кустов приободрил его. Нет, здесь не пустыня все-таки. Горная тундра.

Он прошел еще немного вперед и вспугнул куропатку. И сам не меньше испугался, так неожиданно туго хлопнула птица крыльями — и тут же растворилась в тумане.

Это тоже обрадовало его.

Не пустыня безжизненная. Хотя, например, с жизнью, сгустившейся до размеров медведя, ему, конечно, не хотелось бы встречаться. Кроме ножа, подаренного лесничим Сергеем Прасоловым, ничего не было. Ружья лесникам в заповеднике неохотно выдавали. Есть одно ружье на группу, да и ладно.

Шустов подумал о Прасолове, болезненном, худосочном: лицо с зеленцой, о кареглазой толстушке невесте Кате, приехавшей наконец к нему. Теперь холостяцкий дом лесничего стал уютным, печь беленая, занавески на окнах появились. В этом доме они жили какое-то время втроем: лесничий, Валерка и Шустов. Полы, конечно, ленились мыть… да вообще ни разу не мыл никто полы. Так, смахнет кто-нибудь веником мусор от дров, и все. Прасолов читал Достоевского. В заповеднике была общественная библиотека. Шустов брал в ней тома Всемирной иллюстрированной истории. С заповедного берега всемирная история виделась как-то удивительно ярко и отчетливо. Словно река проплывающих мимо событий.

Шустов Прасолову завидовал: он здесь на своем месте и надолго, Катя приехала, жилье есть.

А Шустова житье зыбкое, какое-то бродяжье, вот как у эвенка. Ученый-соболятник Могилевцев говорил, что главная национальная страсть эвенка — страсть к перемене мест. Поэтому сей малочисленный народ расселился по невиданным пространствам: от Охотского моря до Енисея, от Байкала до низовьев Лены. Есть сведения, что эвенки доходили до Урала и даже переваливали этот Камень и торговали пушниной на Печоре, о чем и написали еще в семнадцатом веке английские купцы, заметив при этом, что нрава тунгусы кроткого. Да и все их теснили: монголы, буряты, русские. И они уходили от ясаков[9] глубже в тайгу и горы.

Вот и Мишка как будто ушел — куда-то еще дальше.

Куда?

Шустов поскользнулся на сыром камне, упал, тут же встал, потирая ушибленное колено. В кедровый стланик лучше было не лезть, замучаешься продираться сквозь хитросплетения ветвей. Начал его обходить — и вдруг уткнулся в стену. Она как будто внезапно выросла из земли. Как в сказке. Он задирал голову, но вершину скалы скрывал туман. Помедлив, он пошел вдоль стены влево.

«Как будто вдоль Великой Китайской», — подумал он.

Через некоторое время его слуха коснулись какие-то ломкие и объемные звуки. Постояв и послушав, он направился на эти звуки, источник их был совсем рядом: ручей под камнями. Шустов отыскал удобное место и зачерпнул ледяной прозрачной воды, напился. Ну вот и вода есть. В случае чего разожжет костер возле этого ручья. Сколько он уже бродит? Часа два, пожалуй.

Шустов подумал, что ручей может привести его к речке, и тогда он поймет, куда дальше идти. Так он и сделал: пошел по камням над ручьем, иногда наклоняясь, чтобы разглядеть льющуюся воду.

Вдруг сквозь туман молча пролетел черный ворон. Это зрелище точно было достойно кисти самого Рокуэлла Кента. Шустов восхищенно присвистнул. Ворон пропал также внезапно, как и появился.

Все идет само собой, а ты на дороге в никуда, — не об этом ли толковал странствующий художник, его кумир. И не этого ли достиг без пяти минут солдат, а пока лесник Шустов?

Но вспышка этого великого беспечного чувства тут же сменилась озабоченностью. Шустов был не один, его связывали с другими людьми обязанности. Наверное, лесничий с милиционером уже ищут его.

А что он может предпринять?

И ручей привел его к цели — к озеру. Шустов растерянно озирался. Это была совсем не та цель. Над озером туман как будто был не столь плотным… Он оглянулся. Туман явно поредел. Вдалеке проступили заснеженные пики, граненые склоны. В озере отражалась скала, и была она рыжего оттенка. Если взобраться на нее, подумал Шустов, то можно будет оглядеться. Он начал обходить озеро. Вода была совершенно гладкой, ни морщинки на этом стекле, зеркале. Вот это да. Шустову хотелось бросить камень, и он отыскал подходящий, поднял его, подержал и так и не решился разбить эту ртутную гладь. Ртутную или серебряную. Серебряное озеро, сразу окрестил он его. Хотя наверняка у озера было свое название, а может и два: русское и эвенкийское. Эвенки владели здесь всеми этими богатствами: молоком-туманом, серебром-водой, и тишиной, и птицами, и зверями, и звездами. А теперь жалкого потомка этих владельцев гонят, как добычу, как будто само присутствие в этих краях бывших хозяев раздражает всех. Царь же увез их на барже. А эти вернулись. Байкал когда-то и был родиной эвенков. И разве легко сыскать сейчас на его берегах эвенка?

Шустов шел по камням долго, наконец уже приблизился к рыжей скале — и замер: в тот же миг на него взглянули шесть пар звериных глаз. Это длилось секунду — и серые мягкие звери бесшумно побежали, легко перепрыгивая валуны и зеленые подушки кедрового стланика, и уже их нельзя было видеть, звери исчезли, растворились в гнетущей — сейчас она была такой — тишине.

«Волки!» — обожгла мозг мысль. И лесника бросило в жар, как обычно и бывает при встрече с диким зверем. Он невольно дотронулся до рукоятки охотничьего ножа на левом боку. «Волки…» — уже спокойнее подумал он, все еще пытаясь разглядеть их среди кедрового стланика и серых валунов, — да, временами в этих валунах и мерещились волки. Но звери были быстрые, мягкие, какие-то пластичные, объединенные общим замыслом. Они не проронили ни звука, но ринулись прочь, как будто по команде. И все-таки словно бы что-то сказали ему, одинокому заблудившемуся леснику в брезентовых штанах, брезентовом анораке и рыбацких сапогах.

Что они здесь делали?

Шустов скользнул взглядом по скале в рыжих лишайниках. Снова посмотрел вослед исчезнувшим волкам. Обвыкнув немного, хотел закурить, но что-то заставило его еще раз осмотреть скалу — и он увидел на ней, примерно на середине, на небольшом скальном перышке еще одно живое существо — или не живое, а изваянное, отливающее серебром… Тут же мелькнули мысли о Мальчакитове, о таинственном лабазе и о Музее народов Востока, в который они с Валеркой и думали отдать найденное древнее шаманское платье, увешанное всякими фигурками, может быть, платье прабабки Мишки, местной шаманки Шемагирки. О ней рассказывал Могилевцев. Оставалось только отыскать этот лабаз и — прославиться, как шутили, а может, и не совсем шутили, они с Валеркой.

И вот словно бы эти разговоры и шутки внезапно материализовались, обернулись серебристым изваянием маленького оленя на рыжей скале.

И лесник не мог отвести от него глаз.

Одна из фигурок этого древнего платья застыла на рыжей скале.

«Кабарга», — уже сообразил Шустов. Значит, волки здесь торчали неспроста. «Но какие они пронырливо-пластичные, как дым», — снова удивленно думал он.

Кабарга не двигалась. Ее стройные ноги казались растущими из скалы, как куст. И этот куст завершался причудливой кроной. Она, конечно, заметила нового участника этого действа и теперь терпеливо ждала, когда ему надоест здесь торчать. Она была для него недостижима, как и для той серой троицы. На этой скале ей приходилось уже спасаться от Черного и от Золотой Полосы. Хотя этот был из породы беломордых. А они здесь не трогают кабаргу, да и вообще ни за кем не охотятся.

Серебристая глядела на него сверху.

Шустов чувствовал взгляд кабарги. И ему мнилось, что между ними устанавливается какая-то связь. И вся эта нелепая история с утренним блужданием не столь уж бессмысленна. Ну да, если состоялась эта встреча. И надо погрузиться в нее всецело. На самом деле увидеть кабаргу — большая удача. Она очень осторожна. Шустов о кабарге только слышал рассказы. О том, что за ней охотятся из-за мускусного мешочка, который есть у самцов в паху. Мускус ценят парфюмеры и еще китайские фармацевты. Лекарства из мускуса якобы дают мужскую силу. Кабарга — мастер путать следы. Охотиться на нее — большая морока. У самцов, кроме мускусного мешочка, есть еще длинные сабельки-клыки.

И вот этот таинственный маленький олень — перед ним, точнее — над ним, там, на скале. «Жаль, нет фотоаппарата», — посетовал Шустов. Но кабаргу можно было попытаться зарисовать. Время от времени лесник испытывал желание рисовать и брался за карандаш. Сейчас у него с собой была только шариковая ручка. Он вытащил из-за пазухи тетрадь, полез в карман за ручкой — и в этот миг услышал выстрел.

Шустов вздрогнул, оглянулся. И опомнился. Это стрелял, конечно, лесничий. Решил наконец-то потратить патрон. Туман рассеивался, а лесник не возвращался. Звук выстрела пришел справа. И, боясь, утерять направление, Шустов двинулся в ту сторону… Приостановился, снова посмотрел на кабаргу. «Я ухожу», — мысленно сказал ей. Почему-то появилась такая потребность. И, немного погодя, добавил — уже обращаясь неизвестно к кому: «Спасибо».

Он снова вышел на берег озера. И тут опять прозвучал выстрел. И на озере произошло какое-то движение. Шустов обернулся. С озера снимались и летели прочь большие белые птицы. Это были лебеди. Наверное, в тумане, придя на озеро, он их не заметил. Так вот куда они метили, пролетая недели две назад над Байкалом и поселком.

Сначала они улетали молча, но потом вдруг раздался сдвоенный крик:

— Ганг-ко! Ганг-ко!

И этот клич словно бы и прорвал туманные пелены: откуда-то сверху потекла синева, пласты и клубы тумана стали белее и тут же окрасились синевой, посерели и вспыхнули золотом. Как будто вверху разбили золотое яйцо, и драгоценный желток расплескался по гривам туманных неведомых зверей и перьям диковинных птиц, пролился на скалу и растекся по озеру.

— Не потерять направление, — пробормотал ошеломленный парень и, спотыкаясь, продолжил свой путь.

Он уходил в сторону выстрелов, все озираясь назад, где уже сияло щедро и жарко озеро, целое озеро солнца и синевы. Туман клочьями летел над скалой, высоко в воздухе. В той стороне, куда лесник шел, реяли гольцы, а еще дальше снежные вершины.

На пути ему попалась округлая скала. Он взобрался на нее, огляделся и увидел левее той точки, которую себе наметил, большое белое пятно. Похоже, это и был тот снежник, в котором он буквально нарубил воды на чай и кашу. Правда, лиственниц видно не было. Возможно, их скрывали поднятия горной тундры. А снежник-то тянулся под перевал и лежал выше зимовья.

Туда и отправился он, спустившись с утеса.

Но третий выстрел прозвучал много правее. Шустов сменил направление. Он перескакивал с камня на камень, чувствуя упругость в ногах и силу во всем теле, как будто только что пробудился. Его переполняла радость и свежесть нового мира. А то, что он был нов, не вызывало сомнения. В небе полыхало чистейшее горное солнце. Валуны только что выкатились из всемирного лона. Как и солнце. На горах сияли девственные снега, изломы снежных гор сами были подобны застывшим взмахам лебединых крыльев. И мир не стоял на месте, а неудержимо двигался, медленно-стремительно.

И леснику хотелось прокричать что-нибудь, пропеть. Ведь солнце и синева оборачивались заветными словами: лётная погода! И что-то сейчас говорило леснику Шустову: прилетит, она прилетит. Это ему обещала кабарга, об этом и кричали лебеди.

Через некоторое время он увидел и лиственницы. Сейчас шел уже медленнее, подустал. Раздумывал, что именно скажет своим напарникам. Конечно, он всех задержал. Но вниз-то идти будет легче, чем подниматься. До следующего зимовья они успеют засветло. Дни-то уже все длиннее и длиннее. Никакой трагедии, короче говоря, в этой задержке нет.

Но все-таки было ему не по себе, когда увидел и зимовье с трубой, поленницу дров… На пороге стоял невысокий крепкий милиционер Семенов в синей куртке. Он уже заметил бредущего снизу лесника. Андрейченко не появлялся. Может, ушел на поиски Шустова? Вот это уже скверно.

Лесник подходил к зимовью. Милиционер стоял, сунув руки в карманы брюк. Уже Шустов различал щетину на его подбородке и щеках и видел спичку, которую тот перекатывал в зубах.

Лесник подошел, переводя дух.

Семенов молча глядел на него. И Шустов мгновенно увидел в глазах-пуговках особенный блеск, какой-то остервенелый, какой бывает во время драки, и понял, что сейчас Семенов ударит. Напрягся. Семенов выплюнул размочаленную спичку и подчеркнуто вежливо спросил:

— Прогулялся?

Шустов развел руками и с глуповатой улыбкой покачал головой, как бы возражая.

— Подожди, — тихо пообещал Семенов, — сейчас твой начальник еще вернется.

— Он пошел за мной? — быстро спросил лесник.

— А за кем еще? — негромко поинтересовался милиционер.

— Куда? — спросил Шустов.

Милиционер нетерпеливо кивнул в сторону перевала. Шустов набрал воздуха и выдохнул.

— Пойду за ним.

— Куда?! Стоять!

Лицо Семенова сделалось бледным, глаза заволокло какой-то бешеной пленкой. Шустов невольно попятился.

— Никуда не пойдешь, — сказал Семенов.

Он кивнул на вход в зимовье, и Шустов покорно шагнул внутрь. За ним вошел Семенов. Шустов устало опустился на нары, сгорбился. Семенов топтался перед печкой, сцепив руки сзади.

— Да что произошло страшного? — подал голос Шустов. — Я же не нарочно. И мы… еще успеем…

— У меня, — сказал Семенов, крепко блестя зубами, — задание. Я опер, а не турист, ты понял, парнишка?

— Понял, — ответил Шустов миролюбиво.

— Мне ваши заповедные кошки-мышки осточертели. Здесь собаки нужны, а не опера. Бегать по горам и долам.

— Ну, так вышло, — сказал Шустов.

— Вышло дышло. Куда ты поперся? В тетрадку писать? Что ты там вообще пишешь? Записки сумасшедшего? Доносы?.. На тебя самого пора дело заводить, парень. Ты же явный уклонист. А это знаешь, чем пахнет? — спросил Семенов, останавливаясь и наклоняясь к нему. — Реальным сроком. Понял?

Шустов кивнул. Он чувствовал себя попавшим в какую-то западню. Вот так внезапно: из области сияющей свободы в тесный и душный человеческий мирок-морок. А Семенов вошел во вкус. Ему явно это нравилось: нависать над смущенным провинившимся лесником и впечатывать ему в сознание суровые истины.

— Ты зря тут мутишь, — продолжал он, — строишь из себя путешественника или… Джека Лондона! — выпалил милиционер.

И в это время раздался выстрел, совсем недалеко. Семенов быстро глянул в оконце и выскочил наружу. «Эй! Ааа! Он здесь! Здесь, говорю! Пришел!» Шустов покосился на оконце, быстро вытащил тетрадь и сунул ее в свой мешок. Милиционер не входил, ждал лесничего. И Шустов ждал. Лесничий шел долго, очень долго, слишком долго… За это время лесник успел снова вынуть тетрадь и завернуть ее в свой рваный малиновый свитер, подаренный ему на прощание Валеркой, и опять сунуть в мешок. Потом он налил в кружку холодного черного терпкого чая и напился. После ходьбы ему было жарко. Шустов сидел на нарах и готовился к появлению Андрейченко. И внезапно он почувствовал себя тем, кого они все тут искали — эвенком Мальчакитовым, Тунгусом. Вот был такой миг, когда он оглянулся в зимовье какими-то чужими глазами, словно ища прореху, дыру, в которую можно нырнуть.

…Послышались тяжелые шаги, голоса милиционера и Андрейченко. Свет в дверном проеме заслонила фигура. Лесник повернулся. Лицо Андрейченко казалось черным, и вся фигура была как будто соткана из пепла. В руке он держал свое ружье. Из этого ружья был убит Мишка, окончательно понял Олег Шустов. И лесничий сделал это нарочно. Шустов полез было за сигаретами, но передумал, сообразив, что руки будут предательски дрожать.

— Где ты был?! — рявкнул лесничий.

Он свирепо задрал рукав, чтобы посмотреть на часы, отклонил голову, полуобернулся к свету в дверном проеме и выругался.

— Три с половиной часа!.. — Лесничий вдруг запнулся и решительно прошел по зимовью, снял с гвоздя в стене «Карат» в кожаном чехле и вышел на улицу, бросив зловеще: — Сейчас… подожди…

На улице он сказал Семенову, что уже время дневного сеанса связи. Шустов услышал его позывные и ответные хрипы и шумы рации. Он все-таки достал пачку «Орбиты» и закурил, подумав, что с этим вообще-то надо завязывать, лучше зарядку делать, отжиматься, подтягиваться, поднимать гирю, чтобы вот в такой ситуации чувствовать себя, как говорится, стопудово. Он следил за сизым дымком, хорошо видимым на фоне оконца. Снаружи сияло солнце. И он снова подумал, что погода лётная. Но теперь эта мысль только добавила беспокойства. Лётная — значит, надо отправляться в военкомат. Шустов затянулся, закашлялся…

Андрейченко установил связь. Он говорил с центральной усадьбой. Передавал, что в их группе все здоровы. И сейчас они на перевале. Думают возвращаться тем же путем. Но могут выйти и на Южный кордон, если это… необходимо… Прием. Рация зашипела, хрюкнула. Центральный отвечал, что необходимости такой нет, нет, уже нет… И что-то еще невнятно. «Вас не понял! Прием!» — сказал Андрейченко. Центральный снова ответил. Шустову не удалось разобрать, что именно. Послышался удивленный возглас Семенова. Андрейченко отвечал: «Понял! Вас понял!.. Выходим сейчас же. До связи!» Рация умокла. «Вот так-то… Ну и ну…» — сказал Андрейченко. Он снова появился в зимовье и сразу начал собираться. Шустов, докуривая, поглядывал на него. Следом вошел милиционер.

— Где там мой рюкзачок?

Голос его звучал бодро. Он поймал вопросительный взгляд Шустова.

— Все, отбой, — сказал он. — Эвенка нашли.

— Нашли… — откликнулся Шустов растерянно. — А он…

— Жив, жив, говорят, твой тунгус, — подхватил деловито Андрейченко.

— Где его нашли? — спросил Шустов.

— Ты не сиди, рот не разевай, а собирайся, — ответил Андрейченко.

— Не сказали? — снова спросил Шустов, поднимаясь и берясь за свой мешок, который надо было привязать к двум отполированным темным дощечкам поняги с брезентовыми лямками.

Андрейченко сунул «Карат» в свой мешок, оглядел стол, взял кружку, ложку. Посмотрел на лесника и наконец ответил:

— У Светайлы.

— Начальница аэропорта? — уточнил милиционер.

— Что значит кровь, — проговорил Андрейченко, усмехаясь.

— Какая кровь? — насторожился милиционер Никита Семенов.

— Светайла… — бормотал Андрейченко как бы самому себе, качая головой. — Видать, в полет его готовила.

— В какой?

Милиционер Семенов ловил каждое слово Андрейченко и только что не принюхивался. Глазки его пуговки азартно блестели.

— Помоги-ка, — сказал Андрейченко, продевая руки в лямки поняги и никак не попадая в лямку одной рукой.

Милиционер поправил лямку Андрейченко и сам надел свой брезентовый выцветший рюкзачок.

— Полет в больницу? — въедливо уточнял Семенов. — У нее есть связи? В Нижнем или Улан-Удэ?

— В полет к предкам, — откликнулся Андрейченко, криво улыбаясь. — Она ведь тоже…

— Что?

— Эвенк, наполовину.

Они вышли наружу, в солнечный синенебый и сверкающий снежными вершинами день. Дверь со скрипом закрылась.

— Вот и мы готовы, — сказал Андрейченко, берясь за козырек капитанки, кожаной черной фуражки с когда-то золотистым, а теперь потертым, поблекшим якорем, перевитым канатом, подаренной ему английским капитаном-яхтсменом. — Туда же, соответствующе…

И они споро зашагали по тропе среди камней и лишайников вниз, в долину, к морю, которое и увидели неожиданно через полчаса хода, когда тропа повернула вправо, — море густо сияло золотом далеко между синевато-зеленых гор. И у лесника Шустова слегка оцепенел затылок, будто некая сила на миг подняла его в воздух.

Часть вторая

1

«Не торопись, а то быстро проживешь», — говорила бабушка, энэкэ Катэ. И действительно — он прожил мгновенно. Крик протяжный журавлиный и тот дольше. Они кричали, над Ольхоном пролетая: «Круууыы! Круууыы!» Царь нерп на Ушканьих[10] их слушал. Медведь на побережье задирал морду. «Не называй его так, — учила бабушка, — говори: Лохматый».

— Откуда они летят, энэкэ?

— Из солнечной стороны, нэкукэ.

«Круууыы! Круууыыы!» — и прошла жизнь.

Счастливую судьбу дает Чалбон, Вечерняя звезда. Да не всем. Эвенкам нет счастья. Дедушка Миши пропал на охоте. Отец и мама утонули. И сам он отправился к устью.

«Круууыыы! Круууыыы!» — и нет его. Только какой-то киночеловек остался. Так бабушка Катэ называла тех, кого видела по телевизору: киноилэ — киночеловек. И это случилось с ее внуком — нэкукэ Мишка стал киноилэ. Будто щелкнул переключатель, как выстрел, и все изменилось, началось кино. Такую сказку ему рассказывала бабушка, сморщенная, с черными глазками и большими руками. Про то, как бежал один богатырь, хотевший догнать голос в небе — девичий голос, — да уставал, задыхался, и вдруг споткнулся, ударился лбом о валун — и оторвался от земли, полетел железным уже ястребом, о-ё!

А Мише камень сам прилетел в лоб. И даже не камень, а звезда как будто. Звезда из хрусталя, как сосулька байкальская.

«Мишка, рисуй карту», — велели ему, дали уголь, хорошо выскобленной ровдуги[11] кусок, и Миша навис над нею.

Так началось его странствие с углем.

Сперва он нарисовал Остров. На Острове дом. У берега лодка. В окно смотрит сморщенная бабушка с папиросой в большой руке, она много курила и не слушала причитаний соседки-подруги, Матрены с голубыми глазами. С мужем, когда в тайге жила, приучилась. В молодости она ходила на охоту с ним. У вечернего костерка после беготни по тайге за соболем как не покурить? Выпил крепкого чая, скушал вяленой рыбы с сухарем — и зажги папиросу или трубочку. Дед смолил трубочку из рябины. Дух огня — Того мушун — и в трубочке обитает. Разводя огонь, всегда просишь: «Благополучия дай!» И куришь — благополучие.

Вот она в окошко и глядит, а в папироске уголек.

— Здравствуй, энэкэ Катэ!

— Кук!

Бабушка смешила внука голосами птиц. То кукушкой ответит, то вороном:

— Ки-ки-ки!

Хотя ворон кричит по-другому. Но у бабушки свой какой-то слух. Да и птицы какие-то небывалые, к примеру птица кыыран. Но это была не ее птица, а птица ее матери, птица очень сильная и большая, крупнее орлана-белохвоста. Она являлась по звону колокольчиков на платье, когда ее мать начинала кружиться и бить колотушкой в свой бубен. Звали мать бабушки Шемагиркой. От нее бабушка научилась голосам птиц.

И в окне дома на Острове с лиственницей и скалами на голове у бабушки и на плечах сидят берестяные птицы.

— Кук! Кук!

— Ки-ки-ки!

— Лигли! Лигли!

— А это, энэкэ, кто?

— Лебеди, нэкукэ.

А ведь лебеди точно кричат по-другому, когда идут синей тропой. Крик лебединый такой: «Ганг-ко!» А как кричит птица Шемагирки — птица кыыран?

От Острова река ветвится дальше. Перевернутая лодка и оборванные нити. Здесь отца и матери не стало. Высока волна ледяная, серая, как шерсть волка.

— У каждого есть нити, нэкукэ. И у всего есть они. У скал есть. И у деревьев. Поэтому хороший илэ ходит осторожно. Наступил нечаянно на яйцо рябчика, попяться, ведь это предсказание худое. Рябчик гнездо хорошо прячет, нарочно поищешь — не найдешь. Не к добру такое. След свой палкой закрой и говори:

Не сули худого, Не сули худого! К худу не являйся, Нет, нет! След свой прячу![12]

Так учила его бабушка. Да он и не слушал толком все ее басни. И вдруг все вон как повернулось: россказни Катэ вернулись. Вернулись и позабытые слова.

Уголь чертит по коже мягко, река змеится дальше. На ней табличка: Заповедный берег. Сюда с Острова они с бабушкой переплыли на большом пароходе. Бабушка даже на катере плыть не согласилась. Боялась моря. Царя нерп винила. Голос у него: «Нёре, нёре! Харп!» Он седой весь, с бородкой белой и глаза бирюзовые.

— Как у Матрены?

— У ней голубые, сахалинские, оттуда они приехали с мужем. А у этого глазы — байкальские. Есть такая погода ранним утром или под вечер, тихий час, — так Байкал и глядит, бирюзово.

И она показывала сперва мамины сережки с камешками такого цвета. А потом однажды позвала нэкукэ Мишу на берег и указала в море. Байкал весь тихо сиял таким цветом. Сиял, как камень чьих-то сережек, о-ё!.. Ая![13]

Но царь-то глядит страшно, а не тихо и безмятежно.

Так в этой тиши и безмятежности и есть самый страх, толковала бабушка. И с Острова, где солнце все заливает с утра до вечера, все дни, зимой и летом, весной и осенью, — так светит, будто там и живет — они отправились на большом пароходе с закопченной трубой и железной палубой, под которой пыхтели и бились сотня быков оленей, с узлами и здоровенным чемоданом, обвязанным веревками, отправились за море. В заповедник, на берег дождей и туманов и холодных ветров, Хиус среди которых верховодит. И как энэкэ Катэ запоет свою любимую песенку про богатырскую Ираиндю, про семь лучей, так и кажется, что песня та про Остров.

И вот у киноилэ открылся слух, и явилась бабушкина песенка:

В богатырской Ираиндя-земле, Плясать соберитесь! В Ираиндя на слиянии семи лучей Весело же и красиво!*

Но он силится услышать и первый голос бабушки… Ведь пела она и по-другому.

— Хи-хи-хи!

Так кричит черный дятел. Мелькает тенью по ровдуге, летит стремительно. Вонзает клюв в ухо: бах!.. И Миша слышит хрипловато-чистый, словно бы омытый байкальской волной голос бабушки с печальными черными глазами:

Ираиндя туриндун Хэиндегэр умипкаллу! Ираиндя надан гарпалылнаду Сэвдеелэй-дэ гуделэй!*

…Весело же и красиво… Да, жизнь на Острове была солнечной, с запахом рыбы, сильными ветрами, от которых звенели стекла в окнах дома. И от отца, и от мамы пахло рыбой. «Потому их нерпичий царь и прибрал, — со вздохом говорила бабушка. — Себе в прислужники». Только этот запах и помнит Миша. А лица — лишь по фотографиям. Но на фотографиях какие-то чужие смуглые маленький кривоногий мужик и черноволосая худая женщина с испуганными глазами. И имена чужие: Василий, Марина. Двумя нерпами их в самом деле легче представить.

Нарисуй тучи, облака, туманы и дожди наискосок перед окнами дома тети Зои и дяди Кеши напротив электростанции, где — тук-тук-тук — утром и вечером стучит да стучит движок. Мало солнца было в заповеднике! А баба Катэ любила эти места больше Острова. И про Ираиндю пела. Так где Ираиндя-земля?

«Это ты потом узнаешь», — она отвечала, зажигая свою папиросу, неловко ее держа в узловатых, покореженных пальцах.

Зато тайга здесь была ближе, рядом — и густо уходила по долине, по горам расплескивалась, за собой звала — к далеким снежным горам на востоке, откуда солнце-то и вставало.

— А что там, за горами?

— Тайга и тайга, — отвечал дядька Кеша с рваным веком и глубокой бороздой от уха по шее, Лохматый наследил, помял дядьку на охоте, и тот взвыл: «Ай, отпусти меня, не ешь, не ешь вонючего!» Так с улыбкой, подвыпив, дядька Кеша сам рассказывал дружкам и племяннику.

— Вонючего! — смеялись слушатели.

— Обделался ты, чё-о ли?

— Не-а, зачем! Вонючий любой человек для вольного зверя. Много человек гадит за собой, горы мусора, отбросов. А зверь чистый.

И Лохматый перелез через него и отпустил, пошел своей дорогой, бросив вонючего с содранным наполовину скальпом.

— Это потому, что ты хвалился заранее его убить, — сказала бабушка.

А этого делать нельзя. И еще много чего нельзя: одё, нэлэму[14].

Не говори, что добудешь лося, оленя, волка, медведя, соболя, нерпу, — ветры донесут зверю, он и не пойдет в твою сторону. А убив, тоже не хвастайся, снова ветры донесут. И кости съеденного зверя в огонь не бросай. Шкуру лося не сдирай с головы, а то он другим запретит тебе попадаться. И следи, чтоб собака не жрала голову, ноги или копыта дикаря-оленя. И роженице не давай мясо лося или дикого оленя, чтоб не спугнуть впредь удачу. И мужику нельзя есть шейный позвонок дикого оленя или лося. Одё! Нэлэму!..

Много еще всяких запретов, разве все упомнишь?..

А дядя Иннокентий с тех пор зарекся от охоты на Лохматого. Союз с ним заключил вроде. И в заповедную тайгу ходит безоружный. Только когда в отпуск на свой охотничий участок выбирался, с ружьем бегал, бил белку, соболя, пока участок не уступил лесничему Андрейченко… Ну, пропил сдуру-то. Хоть бабушка, мать, говорила о водке: «Одё, нэлэму!»

За горами шла тайга и тайга. И дальше были еще горы и горы. А там уже — океан.

Нарисуй книгу. Здесь дочка тетки Светайлы научила его буквам. Баба Катэ грамоты не знала. Тетке Зое и дядьке Кеше учить его было все некогда, отстань да отстань. Тетка Светайла — не тетка в смысле родственности, но родительница у нее была из эвенков, а отец русский из Чечни, ссыльный еще. Дочка Лизка и научила его буквам. А потом уже он отправился учиться в интернат за море. И хорошо, что буковки да циферки знал, а то еще одному лесному человеку, Саньке-якуту из Кичеры, худо приходилось, бабаем, чуркой обзывали. Правда, и Мишке порой доставалось, но уже от старших, из других классов. И тоска его брала. Мечтал о каникулах, поскорее попасть на заповедный берег. Этот тихий поселок на хмуром берегу, разрезанном чистой таежной речкой, и он полюбил. Зимой с дядькой Кешей ходил сверлить лунки и удить хариуса на море, за торосами. Дядька научил его покупать бормаша, рачка-бокоплава, в Нижнем и привозить сюда для рыбалки. Здесь рачок не водился, а там был в изобилии. И вот на зимние каникулы и на весенние Мишка являлся с пакетом этих рачков. И вдвоем с дядькой они тут же шли на лед, если, конечно, тот успел настеклиться. Байкал с осени свиреп был, разбивал вдребезги забереги, обдавал камни сокуями, и они глядели седыми мордами, как нерпичьи цари, а волны все ходили, сотрясали пирс лиственничный, забитый камнями, не пропускали катера. И небеса, будто с Байкалом сговаривались, изливались дождями, падали туманами, и центральная усадьба превращалась тоже в Остров, только был это Остров Дождей, Остров Букв. И никто не мог на него проникнуть. Случалось, и все дети работников заповедника на осенние каникулы так и оставались в интернате. И тогда тоске не было предела, хоть волком вой, хоть пешком по берегу иди, иди двести километров. Даже у большой Лизки Светайлы глаза были на мокром месте. Что уж говорить о тех, кто помладше. Все с утра к окнам прилипали: ну чё-о, как там погода? Где солнце? И синее небо…

Байкал мог ходуном ходить и до самого Нового года, вон как, о-ё… И если небо самолет пропускало в заповедник, то Байкал и все зимние каникулы не встанет. Или только-только застеклится. И по такому тонкому и прозрачному ледку никто не решался пойти, лишь выходили на берег, глядели, да камешки запускали или ледышки, сосульки, и те неслись, подпрыгивая, по черным зеркалам и высоко пронзительно звенели, — так, наверное, и звучало платье великой бабки Шемагирки.

Бабушка Катэ о ней почти ничего не рассказывала, таилась… И о том, что Шемагирка была шаманкой, Мишке стало известно случайно, от ученого-соболятника Могилевцева. А Мишке сейчас эти знания и нужны, как воздух и кровь, кровь, потерянная, напитавшая рваную телогрейку, байковую тряпку… В крови та сосна. Кровное дерево теперь.

Но все равно: рисуй дальше.

И уголь с тихим «шшш» ползет по ровдуге, на ней карта всей жизни Мишки Мальчакитова появляется. Все вниз и вниз по этой Реке, о-ё!.. С ответвлениями притоков. Интернат был таким ответвлением. Там хороший человек, учитель русского языка Станислав Ильич с телескопом. Был у него старый телескоп в зеленом железном потертом и поцарапанном футляре, ученики ходили к нему смотреть в ясную погоду на Луну, и на звезды, и на Чалбон, и на Сангарин Буга — Полярную звезду. У Станислава Ильича лысина блестела, как луна, и очки сверкали, когда он смеялся, сыпали дождем метеоритов. Миша вспомнил, как бабушка русских называла: луча. Луча — значит, русский. Станислав Ильич у него и был Луча.

На каникулах Мишка бабушке про него рассказал, про его трубу.

— Чалбон смотрел? — спросила она настороженно.

У нее были свои, отсталые представления. На звезде Чалбон родина эвенков. И войти туда можно через Сангарин Буга — Полярную звезду. А подниматься в те высоты надо по Реке, Энгдекит называется. Там Исток.

И все, бабушка затихла и не спрашивает, что же он там видел через телескоп Луча. А он ничего не видел, только синие огни. И никаких небесных пастбищ с небесными оленями, небесных кедров-лиственниц-берез с чипиче-чиче, в которые и превращаются все простые умершие, и никаких гнезд с орлами, лебедями и журавлями — душами шаманов в дуплах могучих лиственниц, никаких серебряных чумов с берестяными лодочками. И неумолимый внук неграмотной бабке об этом сказал. Бабка Катэ полезла за папиросами.

— Вот так! — торжествующе крикнул внук.

Коричневое резное лицо в морщинах сделалось бесстрастным. Закуривая, она все же спросила:

— Совсем ничего?

— Да! Только огни и радуги!

Бабушка метнула на него взгляд агатовых глаз.

— Так вот радуги, — подхватила она, зорко всматриваясь сквозь сизый папиросный дым.

Внук смутился.

— Ну, — объяснил он, — в глазах так расплывалось… огни.

Бабушка устремила взгляд в окно, покачала головой. Ничего не говорила.

— А на Луне — вот такие дыры и пятна. Горы и моря называются.

— А деревьев нет? Тайги? — спросила бабушка.

— Нет, — отрезал внук.

— Там тундра, — сказала бабушка, кивая.

Внук засмеялся. И сказал, что люди там побывали, американские космонавты, в скафандрах, потому что дышать на Луне совсем нечем, воздуха нет ни капли. И ни воды, ничего. Голое и неживое. Только камни.

— Ты говорил, нэкукэ, моря, — напомнила бабушка.

— Это одно лишь название, энэкэ!.. Хотела бы поглядеть в трубу Луча?

Бабушка Катэ отрицательно покачала головой и, подперев смуглую щеку узловатыми грубыми пальцами, начала что-то тихонько напевать, глядя в окно. Говорить уже с ней дальше было совсем бесполезно. На нее находило. Эти приступы раздражали очень невестку, тетку Зою. Когда она ругалась на дядьку Кешу, то этими приступами и попрекала, мол, это в вашем роду так, дурь такая находит. И все, как нашло, так хоть убейся, хоть наводнение, хоть пожар, ничем не проймешь истукана. Крыльцо подгнило, ноги скоро переломаем, изгородь заваливается, печка дымит, — а он сидит — смотрит, как глухарь на току, ничего не слышит.

Миша и вправду замечал за бабушкой, за дядькой такое. Бывало, и с ним самим случалось подобное — вдруг тычок в бок, сосед Вовка шипит: «Тебя, Мишшшка». К доске вызывают.

А попев и посмотрев куда-то вдосталь, энэкэ Катэ сказала, что все по-другому раньше было: темный силуэт на Луне — отражение Старушки, хозяйки всего мира — Энекан Буга. Луна зеркало и есть.

Мишка посмеялся, а сам в ясный вечер внимательно на луну с крыльца глядел — и действительно, увидел силуэт.

Учился Мишка так себе. Только по физкультуре пятерки и получал, быстро на лыжах бегал, а подтягивался и прыгал хуже, но физрук — а им был тот же Станислав Ильич, сам страстный лыжник, — все равно ему пятерки ставил — за лыжи. Мишка все школьные соревнования выигрывал.

На зимних каникулах с ребятами они все время ходили на гору с гарью. Катались оттуда, делали трамплин, играли на лыжах в догонялки. В двенадцать лет ему дядька Кеша камусные[15] настоящие охотничьи лыжи подарил. Он сам их смастерил из елового ствола, тонкие, легкие, прочные. В специальном станке закреплял на правеж, чтоб прогибы появились впереди, и сзади, и посередине. В этом станке они и сохли. Бабушка Катэ сшила полоски камуса, ворсом в одну сторону. И ворсом вверх накрутила на палку. Дядька Кеша потом лыжи клеем промазал, наложил клея ровным слоем, насадил сшитый конец камуса на носок одной лыжи и начал раскручивать с палки так, что ворс шел от носка на другой край; то же сделал и со второй лыжей. Края камуса загнул и приклеил к верхней поверхности лыжи, зажал лыжи дощечками, высушил и снова вставил в станок. После этого вдел сыромятные толстые ремни в отверстия посредине лыж. «Будешь летать, как на крыльях», — сказал. А палку — ангуру — Мишка сам себе вырубил, крепкую, из березы. Ею удобно тормозить, поворачивать, сшибать снег с веток.

Потом Мишка читал у Жигжитова, тоже, кстати, Михаила, писателя с баргузинского берега, про знаменитого браконьера, уходившего на лыжах от егерей, буквально прыгавшего в пропасть, съезжавшего по любым склонам, завалам, а егеря не решались и оставались с носом. Этот браконьер не мог смириться с тем, что егеря не давали ему охотничать на старинных землях семейных. А потом он и сам стал егерем. Вот как дядька Кеша. Правда, дядька не браконьерил. А Мишка ни за что не пошел бы служить егерем, так бы и браконьерил, потому что на самом деле это егеря браконьерить явились на его землю, а он-то настоящий егерь и есть. Он им родился.

Мишка и тренировался под того егеря-браконьера. Забирался на самые крутые склоны и, потуже натянув цигейковую ушанку, сигал в вихре снега вниз, летел с ёкающим сердцем под удивленные крики ребят. Скоро он с таких склонов съезжал, с которых уже ни один мальчишка в поселке съезжать не решался. Даже большие пацаны только крутили пальцем у виска, совсем, мол, дурак. Бывало, конечно, и падал, крепко ударялся боком, задницей, а то и лицом, головой о наст, деревья, присыпанные снегом. И однажды на сук коленкой напоролся. Сук, как рог взбесившегося быка, вонзился в коленку, прямо в центр коленки. И всего Мишку ярой болью обожгло, и он лежал в снегу и не мог подняться. Ребята в страхе побежали за дядькой Кешей. Тот пришел пьяный. «Чё-о разлегся, ламучер?[16]» Так он иногда его называл. А Мишка только смотрит сквозь замерзшие слезы и ничего не говорит, чтобы не завыть волчонком от дикой боли. «Ну чё-о?» Дядька, дыша водкой, наклонился, взялся за рваные края штанины, посмотрел — и враз кривая дурацкая улыбка спрыгнула с его лица и убежала. Дядька протрезвел, и кожа на его лбу натянулась, брови натянулись и даже уши двинулись. Он часто заморгал, его порванное веко так и заходило вверх-вниз. «Одё, нэлэму», — пробормотал, прямо как бабушка. Поднял Мишку и понес. А у того кровь капает со штанины, по снегу цепочка алая тянется. Погода — нелётная. Но Светайла санрейс вызывает, вызывает. Дядька Кеша побежал к владельцам автотранспорта. Ведь ледовая дорога давно установилась, можно ехать хоть и в пургу, снега глубокого на море не бывает, все ветры сдувают, трамбуют. И нет транспорта. У одного поломка какая-то, у другого спина болит, третий как раз на свой охотничий участок собрался — в другую сторону. Нет транспорта. Никто не хочет Мишку везти за сто верст сквозь снег. «А были б олени, зачем просить?» — говорит бабушка. Зубы ему заговаривает, сказки рассказывает, песенки напевает:

Сигундар солнце, Сигундарин солнце! Из дома-домика, Из золотого колокольчика, Из золотого жилища, Из дома-жилища, Дверцу открыв, На детей своих ты взгляни! По гальке-галечке, Плача-плача, Дети твои бегут!*

То есть лётную погоду выпрашивает, тучи разгоняет баба Катэ. Но снег все равно летит густо, ветер завывает над крышей, дудит в трубе. Фельдшер, жена Могилевцева, тетка Тамара говорит, что сама бы зашила, но, похоже, что рана очень серьезная, глубокая, не разорвана ли вообще сумка. Какая сумка? Суставная сумка. О-ё… Дядька бегает по поселку, автомобиль ищет. Тракторист Андрей, горький, как все говорят, пропойца, хочет на тракторе везти или на своем старом раздолбанном мотоцикле «Урал» с коляской. Но вдруг к их дому подъезжает красная пожарная машина. Дядька пожарный Гена, ну или Генрих, органист (а что это такое, Мишке неведомо), приехавший откуда-то с другого края страны СССР, с другого моря, входит в дом, курносый, в дубленке, замотанный бежевым шарфом, в серой кроличьей шапке, и говорит, что все готово, можно ехать. И на красной машине они поехали в метель, дядька Генрих, тетка Зоя и завернутый в оленью шкуру, снятую прямо со стены, Мишка, бледный и сомлелый от потери крови, жары, ухаживаний, боли, страха, песенок бабки Катэ и уколов. Выехали, несмотря на протесты мордатого замдиректора Дмитриева, всем заправлявшего в это время вместо укатившего в Москву на какое-то совещание директора. Дмитриев требовал остановиться. «А если пожар?!» Юрченков дядька Генрих его не слушал. А тетка Тамара отвечала, что в головах тут явно уже пожар. «Вы за это ответите!» — орал Дмитриев. «Вы тоже!» — парировала Тамара, чернобровая, дородная, броская женщина. «Перед кем?» — крикнул Дмитриев. «Перед совестью! — бросила Тамара. — Если она еще не ампутирована». Дмитриев побагровел и задохнулся. Тамара сама хотела сопровождать Мишку, но уже мест не было. Все ж таки Зоя родственница, вместо матери. И нашатырем в случае чего сможет смочить виски племяннику. Да он хоть и сомлелый, а ничего, держится, крепкий паренек. Кровь по ноге не бежит.

В дороге Мишка узнал, что Генрих жил на Балтийском море, по которому так вот на машине не проедешь. Там только яхты, пароходы огромные — побольше байкальского трудяги «Комсомольца» — ходят и иногда всплывают подводные лодки. «А на чем-то вы там играли?» — смущаясь, спрашивала смуглая Зоя. Нет, отвечал Генрих, не играл, а был настройщиком органа. И он объяснял, что это такое. В общем, лес трубок, эривунов, как сообразил Мишка. Эривун, оленную трубу мастерить дядька Кеша научил. Просто обдираешь бересту с березы и сворачиваешь такую цидулю, вроде самокрутки для табака. А потом осенью, когда гон у изюбра начнется, с этой трубой стоишь и втягиваешь в себя воздух — рев быка и выходит.

И это сооружение на другом краю мира Мишка лесом оленных труб и представлял. И думал: что за звук бы получился?

«О как», — тихо бормотала Зоя, поправляя черные волосы, выбившиеся из-под вязаной шапки, поводя черными раскосыми глазами.

Так они и ехали по завывающему Байкалу, Ламу…

Начертил этот путь углем, он был тоже похож на приток главной Реки.

Но мучения Мишки на этом не закончились, главная боль была впереди. Хирург в поселке ругался со своей медсестрой, толстой бабой. У них не было какого-то лекарства. И злой хирург лез скрипящими пальцами в самую боль в коленке. Мишка орал как бешеный. Толстая баба его держала. А ногу ему привязали. В глаза бил свет огромного металлического вогнутого круга. Как будто десять звезд Чалбон глядели на него оттуда. И сам он кружился, как космонавт, по орбите раздирающей боли. И тогда он впервые увидел прабабку Шемагирку. Это не он, а она кружилась по орбите металлического круга. Лицо Шемагирки было красивым и молодым.

Сейчас, на витке новой боли через много лет, он об этом вдруг догадался. Это было предчувствием новой встречи. Где-то на Реке Энгдекит он должен ее встретить снова…

И на Мишку нашло забвение. А когда он очнулся, то операция уже закончилась, и медсестра накладывала гипс на ногу, ругаясь уже с Генрихом. Снова из-за лекарства, дающего избавление от боли. Лекарства не было. И Генрих прямо обвинял молодого нервного хирурга и белобрысую эту бабу в преступной растрате. Мишка чувствовал страшную усталость. И не понимал, зачем дядька Генрих ругается, все ведь закончилось, и резиновые пальцы не возятся в рваной коленке. «Вы молитесь, чтоб он не охромел! — огрызалась белобрысая баба. — А он не охромеет, потому что у хирурга высший дар!»

Уезжали они уже на следующий день. Зоя купила ему шоколадку с Буратино на обертке. Они с Генрихом ночевали в гостинице, а Мишку оставили на ночь в больнице.

Снегопад перестал, но солнце все не выглядывало. А от тетки Зои как будто свет какой шел. Настроение у нее и Генриха было отличное, они переглядывались, улыбались и шутили. Мишка с удивлением косился на тетку Зою, иногда не узнавая ее, — такой молодой и нежной она вдруг стала.

И красная машина упорно ехала, гудела. В кабине было тепло. Нога в гипсе лишь слегка ныла, совсем не болела… И так хорошо Мишке, наверное, никогда еще не было.

Когда прибыли на свой берег и подкатили прямо к крыльцу, вышел снова пьяненький дядька Кеша, — он хоть и пьяненький был, а тоже как будто не узнавал Зою, таращился на нее. Высокая Зоя как будто еще выше стала, а узкие глаза ее сверкали серебром, и смуглые щеки жаром тлели. Бабка Катэ насупилась было, но уже переключилась на своего нэкукэ, на его загипсованную ногу.

— Оле-доле, — пробормотала она свою вечную присказку, качая головой. — Как из березы новую сделали.

Зимний месяц Мишка сидел дома. Вот это было — да! А остальные в интернат уехали. Перед отбытием к нему приходили, спрашивали. Лизка Светайлина гостинец принесла, запеченный окорок, чтоб быстрее выздоравливал. Как будто Мишке хотелось этого — ехать в интернат. Хоть там и Луча с трубой. Но и здесь появился луча — дядя Генрих. Он после той поездки время от времени заглядывал к ним проведать Мишку. И Мишка гордился тем, что к нему приходит такой специалист леса оленных труб. Да и нынешняя его должность — пожарный — была важной. А бабка Катэ почему-то недовольно брюзжала и даже напевала под нос «дынгды, дынгды» — а это у нее был запев врага, или железа. И, как он уходил, бабка одергивала Зою, напускалась на нее, выговаривала за плохо вымытый пол, за невычищенную лампу… Электричество давали только до одиннадцати, а иногда до десяти часов вечера, и утром — с семи до девяти, и все в поселке зажигали керосиновые лампы. Зоя отшучивалась, а раньше на такие замечания огрызалась и укоряла Катэ ее сынком, Кешей, большим мастером не хозяйствовать да соболей в отпуск бить, а глотать огненную водку, точнее, она говорила: жрать. Мишке в такие моменты дядька представлялся факиром. Перед ними в интернате выступал факир в чудной шапке, вытаскивающий зайцев из длинной шляпы и глотавший не только огонь, но и шпагу. Дядька пока только и научился жрать огонь. Доходило в конце концов до попреков: бабка Катэ ее колола бездетностью, мол, с такой пустой важенкой[17] какой мужик жить станет? Один дурачок нашелся — ее несчастный Кешка. Тут уже Зоя не выдерживала и прыскала слезами, хлопала дверью. «Дынгды! Дынгды!» — кричала ей вслед бабка. Потом переживала, бормотала: «Оле-доле, — причмокивала, качала головой, вздыхала. — Не было раньше такого у эвенков. Стариков уважали… Да и девок так не грызли, как я, старая волчунья».

Хороший был месяц. Правда, все время нога под гипсом чесалась, под конец так сильно, что Мишка колотил чем попало — ножницами, ножом, фонариком, книжкой — по грязно-белому панцирю, только и мечтая пробраться внутрь и поскрести кожу ногтями. Бабушкину вязальную спицу он просовывал под гипс и кое-как почесывал ногу. Дядька Кеша наблюдал за ним и посмеивался в редкие усы… Улыбки его с тех пор, как Мишка съездил в больницу, были какие-то печальные, будто блики на воде осенью, вот когда солнце еле пробивается сквозь хмарь и морок дождевой.

Да, морок и хмарь стояли в лице дядьки Кеши, как в распадке. И даже ветер огненной водки не мог развеять их.

2

Наконец настал день освобождения! Двадцатого февраля светило яркое горное и морское солнце, хоть море и было все еще под панцирем, зато небо голубело густо, как море, и байкальский ворон на кедре перед электростанцией громко кричал: «Кро! Крак!» А совсем не «Ки-ки-ки!», как обычно изображала ворона в своих сказках бабка Катэ. В дом к Мальчакитовым пришла освободительница — жена соболятника Могилевцева фельдшер Тамара в бордовом пальто с воротником из песца почему-то, а не из шоколадно-голубоватого подлеморского соболя, хотя этих соболей ученый переловил на своем веку достаточно.

— Ну, где наша бриллиантовая нога? — весело спросила она, раздеваясь, наполняя дом сложным запахом мороза, снега, каких-то лекарств, въевшихся в ее темные пышные волосы, и аромата каких-то заморских уже вод, что ли, каких-то городов неизвестных, может быть тех, где и стоят целые леса оленных труб.

И все смотрели на нее с уважением и надеждой. В поселке она была не просто фельдшером, а Докторшей, и хорошо знала об этом, держась соответствующе, как сказал бы лесничий Федор Андрейченко. С ее манерой вести себя не могли быть вровень даже манеры главного бухгалтера, жены главного лесничего. И только жена заместителя директора по науке — мордатого Дмитриева — Валька Дмитриха, как ее называли, — затмевала Докторшу. Но то уже были не манеры, а спесь и амбиции, по слову луча Генриха. Дмитриев метил в директора, и Директоршей себя Валька Дмитриха уже и носила по единственной улочке поселка. Улочка называлась «Набережная» и шла от речки до скал за Горячим источником вдоль берега моря, мимо конторы, музея, домов. И еще был один переулок без названия, ведущий от Набережной к царству Светайлы — аэропорту. В этом переулке Мишка и жил в одном большом доме вместе с семьей пекаря Петрова, чернобородого, как дядька Черномор из сказки, только пекарь был не карлик, а широкоплечий, сильный, статный мужик, искавший когда-то в горах драгоценные камни вместе со своей геологиней Любой, а потом осевший здесь, на туманном холодном берегу. Дом был разделен на две половины.

Мишка, конечно, оробел и подумал, что лучше бы подождать еще… даже можно и дальше терпеть чесотку. Но Тамара уже гремела рукомойником, мыла руки, вытирала их поданным бабушкой белейшим полотенцем с красной вышивкой. И входила в комнату, улыбалась, что-то говорила. Мишка даже не понимал ее слов, забоялся сильно. Сидел тихо и ждал. Ногу его в гипсе положили на доску между двумя табуретками, с пола убрали половики, чтоб легче потом было подмести. И Тамара приступила к разрезанию гипса острыми ножницами. Руки у нее были полные и красивые. Голос мелодичный, грудной. Мишка вспомнил, как бабушка говорила, что Докторша — побогаче добыча всех его соболей. Ученый развелся со своей первой женой, найдя эту в далеком южном городе под названием Кишинев. И она, южная женщина, здесь не сникла и не скукожилась, а сильнее зацвела, по словам другой бабки, иногда заглядывавшей к Катэ посудачить о делах заповедных, ключницы Зины, топившей и убиравшей баню на Горячем ключе.

И ни малейшей боли Мишка не испытал. Тамара ловко разрезала его глиняную ногу, как ее называл луча Генрих, смочила вату в каком-то растворе лечебном и протерла кожу от паха до пятки, так что весь зуд разом прошел. Коленка была еще перебинтована. Бинт прилип к коленке и рыжел ссохшейся кровью. Тамара полила на бинт раствора из своей бутылочки, подождала немного и осторожно принялась разрезать его… Раз! — и все увидели коричневую Мишкину коленку, зашитую посередине темно-красными нитками. Тамара сказала, что внутри есть еще один шов, но его, конечно, трогать не надо, там такие специальные нитки, которые рассасываются сами, а вот эти нитки с верхнего шва надо удалить, чтоб не вросли. Мишка пожалел, что и верхние нитки не рассасываются, как бы было здорово… Тамара уже протирала шов раствором, пахнущим спиртом. Дядька Кеша, наблюдавший вместе со всеми за операцией, шумно и тоскливо потянул воздух носом, так что Зоя досадливо наморщилась и отмахнулась, словно от назойливой мухи.

Но и теперь Мишка почти ничего не почувствовал, так, небольшое жжение, и все. Тамара разрезала остромысыми ножницами нитки и вытащила их пинцетом. Снова протерла коленку и сказала:

— А теперь вставай!

И Мишка тут же опустил ногу, стараясь не сгибать ее, и поднялся. Зрители задвигалась, но никто ничего не говорил, кроме Тамары, во-первых, из уважения к ней, во-вторых, по всегдашней привычке на людях много не говорить. Подбадриваемый Тамарой, Мишка прошел до дивана.

Через неделю он уже бегал. Бабка Катэ наказывала Кеше отблагодарить Докторшу: отнести ей весь улов омуля и хариуса за выходные. Кеша так и сделал, но вернулся с той же полной авоськой.

— Не взяла.

Бабка Катэ покачала головой:

— Оле-доле, видно, маловато. Отнеси черемши еще две банки.

— У вас, мама, старые рассуждения обо всем! — не выдержала Зоя.

— Какие же старые? — удивилась Катэ. — Как парню, эвенку одноногому жить? Он же не харги[18]. Сэвэки[19] его охранил.

— Так сэвэки этому чего-нибудь и поднесите, вина прысните в огонь, — сказала Зоя.

— Сэвэки Докторшу и надоумил. Он в ней и был, — убежденно сказала бабка Катэ.

И сама взяла рыбу, черемшу и пошла к Могилевцевым. И вернулась с пустыми руками, довольная.

Сын Кеша, невестка Зоя смотрели на нее с удивлением. Наконец Кеша не выдержал и спросил, отдала она гостинец или не отдала.

— А куда я его подевала? — невозмутимо спросила бабушка, закуривая папиросу над керосиновой лампой: в этот вечер электростанцию вообще не включали, что-то, как обычно, вышло из строя. И вечером в поселке было тихо. В окнах мерцали бронзовые огоньки.

— Может, ключницу Зинку встретила, — предположил Кеша.

— Нет, зачем Зину, — откликнулась Катэ, — самого Игоря Яковлевича.

— И чё-о? — спросил Кеша, напряженно глядя на бронзовое от света керосинки сморщенное лицо бабушки.

— Сказала, он понял, все взял, — ответила бабушка, внезапно сверкнув агатовыми глазами, но тут же прикрыла их веками, начала тихонько что-то под нос напевать. Это значило, что больше от нее ничего не добьешься.

Но внук понял, что баба Катэ торжествует эту победу своих старых соображений. И в эту минуту он почувствовал, что любит сморщенную бабушку как никогда. И что она-то и есть сэвэки.

Хорошо было, но вскоре пришлось возвращаться в интернат. Мишу пристроили к шоферам, которые шли небольшой колонной, везли какой-то груз для поселка или для БАМа. Лед на Байкале еще был прочен и толст — как гипс, подумал Мишка. Его еще не скоро сорвет солнце и ветер.

Свои упражнения в полетах на лыжах Мишка не оставил, решив стать знаменитым браконьером. И когда Станислав Ильич задал всем сочинение на тему «Хочу стать…», прямо так и написал, что мечтает стать браконьером и водить за нос лесников и всех егерей Байкала, летать на крыльях-лыжах и подарить Докторше Тамаре Могилевцевой соболий воротник, а энэкэ — соболью накидку, да и пожарному Генриху Сергеевичу Юрченкову поновее дубленка нужна. И в больницу поселковую лекарства для снятия боли. На следующем уроке Станислав Ильич разбирал все сочинения, но о Мишином не сказал ни слова. И Мишка решил, что его сочинение такое плохое, что у Луча даже слов не нашлось для ругни. Ну и ладно. Все тетрадки были розданы для домашней работы над ошибками. Мишка сунул тетрадку в портфель, даже не глядя. А уже в комнате открыл ее и вместе с нею открыл и рот: 5. За изложение стояла пятерка, а за ошибки, как обычно, три с минусом.

И Мишка, что называется, воспарил. Насупил брови, грозно сверкнул глазенками — как будто уже удирал от охранников и ловил соболей.

Остальные ребята и девчонки хотели быть летчиками, железнодорожниками, артистами, врачами, капитанами и милиционерами. Станислав Ильич потом поговорил с Мишкой об этом и посоветовал все же быть, например, охотником-промысловиком или оленеводом.

Но Мишка уже твердо решил стать браконьером. Это было интереснее, чем обычная работа промысловика. И в заповеднике летом он начал свою охоту. Ему удалось добыть рябчика, рябчик глупый, близко подпускает в заповеднике. Мишка сбил его из небольшого, но тугого лука, который прятал в расщелине скалы за крайним домом Аверьяновых. Рябчика он ощипал и хотел отдать Лизке Светайле, но побоялся, что та проболтается, и просто скормил добычу последней лайке дядьки Кеши. В тайге возле центральной усадьбы прыгали по деревьям белки-смолевки, черные, с белыми грудками, даже не надо далеко ходить. Мишка похаживал со своим луком, высматривал белок, — стрелял — и промахивался. И дома косился на ружье, старую «бельгийку» двадцатого калибра, стоявшую в изголовье кровати дядьки Кеши. Тетя Зоя Кеше на это пеняла, но он отвечал, что живут они в медвежьем углу, того и гляди Лохматый в окошко постучится. И действительно, медведи то и дело наведывались в поселок, у ключницы Зины медведь топтался на крыльце, дергал за дверь, она уже было думала открыть, но в последний миг зверь раздраженно дохнул, а в двери ее от старости появились щели, и старуха опешила, учуяв: дикий зверь! У лесничего Аверьянова на отшибе медведь выкрал из вольера лайку и задрал, утащил.

Белку, конечно, надо бить из малокалиберной винтовки, но свою винтовку дядька Кеша продал. Ну, точнее — пропил. А потом у него выманил и участок в охранной зоне лесничий Федор Андрейченко. И ничего у бывшего промысловика не осталось, кроме лыж, разболтанной «бельгийки» да старухи лайки. «Да и зачем мне все это, — говорил Кеша, покусывая жидкий ус, — я уже окончательный лесной стражник, не охотник».

Бабка Катэ только печально качала головой.

А Мишка не хотел быть ни стражником, ни штатным охотником. Ни рыбаком — ловить омуля сетями на катере и зимой подо льдом. Он решил стать браконьером, вольным охотником. И пусть еще его поймает дядька Кеша или Федор Андрейченко.

…И уголь вычертил на ровдуге убитого рябчика, лук и стрелу, первую браконьерскую добычу Мишки Мальчакитова на родовых землях.

А в белку попасть все не удавалось. В конце июля Мишка отправился с дядькой Кешей на Покосы. Дядька косил, Мишка ходил днем ворошить траву, ловил в речке хариусов, кипятил чай, варил уху. Ночевали в зимовье. Потом к ним присоединились другие жители поселка. У дядьки и тетки была корова, на нее сено и заготавливали. Тут уже устраивали общий котел, кашеварили жена тракториста Портнова и бабка Зина, державшая коз, сама она не косила, нанимала кого-нибудь из бичей. На сенокосе была и Лизка Светайлы. Теперь они вдвоем с Мишкой ловили рыбу. Забрасывали кузнечиков на леске и шли по течению, держа прутики, высокая Лизка и малорослый круглолицый смуглый Мишка. Соревновались, кто поймает больше. Мишка за Лизкой подсматривал, когда та спускала трико и присаживалась, журчала. И однажды она заметила, вскочила и погналась за ним с крапивой. Мишка считал себя уже матерым браконьером, а тут пустился наутек… от неожиданности. Да и все-таки старше Лизка была и выше на две головы.

— Ах ты… гаденыш!.. — крикнула она, мчась по пятам.

Мишка, конечно, убежал бы от нее, но вдруг замедлил бег… остановился… повернулся к ней. Лизка набежала, запыхавшаяся и раскрасневшаяся, с растрепанными волосами. И они остановились друг напротив друга в еловом сумраке, звенящем комарами. Лизка замахнулась крапивой и стегнула его по плечу. Мишка только отвел голову в сторону.

— Чего ты подсматриваешь?! — воскликнула она. — Не стыдно тебе, придурок?

Мишка насупленно молчал.

— Интересно, да? А вот крапивы не хочешь? — спрашивала она.

Мишка покачал головой.

— Какие же вы все дураки, — сказала она и отшвырнула крапиву, подула на ладонь. — Фу, обстрекалась только.

Звенели комары. Мишка помалкивал. Лизка глубоко вздохнула и сказала:

— Ладно, пошли, тунгусеныш.

— Чего обзываешься? — подал голос Мишка.

Они вернулись к речке, все текущей чисто и тихо к Байкалу сквозь травы. Наловленные хариусы всплескивали хвостами в ржавом ведерке. Пахло свежей рыбой, сомлелыми травами. Мишка с Лизой взяли свои удочки — и тут же замерли: чуть поодаль к реке с той стороны белым привидением вышел олень. Постоял в задумчивости, посматривая влево и вправо, наклонился и принялся пить воду. Высокая девочка и черноголовый мальчик стояли и смотрели на пришельца. В тайге закричала истошно кедровка. Олень поднял голову. С темного носа стекала и падала в речку вода. Крик кедровки приближался, и олень медленно повернул и как-то очень быстро исчез, растворился. Кедровка вскоре перелетела через реку. В тайге послышался треск, кто-то шел за птицей, но вдруг замер и так и не появился на берегу.

Карие глаза Лизки блестели, ноздри раздувались.

Мишка посмотрел на нее и усмехнулся.

— Лохматый, видно, бродит, — сказал он. — А ну выйдет, чё делать будешь?

— А сам-то?

— Вон на листвянку залезу. А у тебя волосы запутаются.

Лизка вспомнила о распустившихся волосах, хмыкнула, но начала их убирать.

— Ружья нет, — сказал Мишка. — Я бы ее бабахнул. И чего это она с гор сюда пришла?

— Ну, ты все-таки придурок, Мишка! — тихо воскликнула Лизка. — Она такая красивая… И здесь же заповедник.

— И чё-о?.. Выстрелил бы, — сказал Мишка упрямо. — У нас давно нет мяса.

— Сходи в магазин.

— И чё-о? Есть конину? Русские и буряты ее едят, а эвенк конину не ест.

Вдруг кедровка снова закричала, вернулась с другой стороны реки. Лизка хотела было что-то сказать, но осеклась. Черная крапчатая птица, похожая на скворца, опять пролетела над рекой и унеслась в тайгу.

— Орет чего-то, — пробормотал Мишка. — Бабка говорит, шаманы раньше понимали язык птиц.

— Пошамань, может и ты поймешь, — сказала Лизка с легкой улыбкой. — Она тебе все расскажет, где чего видела, куда летала, где кто ходит.

У Мишки глаза засветились, но он ничего не ответил.

Они еще ловили рыбу, бросали ее в ржавое ведро…

Однажды Мишка улучил момент и ушел в тайгу с ружьем, спрятал его поздно вечером под упавшей лиственницей, а с утра пораньше и ушел, сказав бабке, что на речке будет удить. Дядька отправился в тайгу за день до этого чистить тропы. И вот Мишка был в тайге с ружьем. Он сразу перевалил гряду рядом с поселком, чтобы звуку выстрела сопки не дали хода. Спустился к узкой речке, скорее ручью, и пошел вверх по течению, зорко осматриваясь. От моря тоже надо было отойти подальше, чтобы люди на случайной моторке не услышали стрельбы. Но Байкал еще со вчерашнего дня штормило, дул упорный култук[20], вряд ли кто-то в такую бучу отважится идти морем. Свист ветра, шум волн, набрасывающихся на камни берегов, конечно, были его сообщниками. Точнее — култук и был вместе с ним заговорщиком. Мишка шел за настоящей добычей. Он еще не знал, кто это будет.

На этом берегу осень наступала рано. Уже в двадцатых числах августа на гольцах лежал свежий снег. В листве берез все гуще сверкало золото, покраснели листья на кустах шиповника, а сами ягоды налились пурпуром. И кустики голубицы медленно превращались в огненно-красные костерки. Воздух становился особенно чист и прозрачен — до гор на другом берегу рукой подать, хотя на самом деле километров восемьдесят будет.

На носу уже было первое сентября. Со дня на день школьники должны полететь в интернат. И все грустнели и вздыхали, и родители, и школьники. Ну, если им не по себе, то каково же Мишке, в чьих жилах неприрученная кровь? Эту фразу он услышал от Луча Станислава Ильича. И словам этим точно что-то отозвалось в самой глубине Мишки, загудело каким-то эхом.

А что? Ведь все здесь пришлые, начиная с директора, ученого Могилевцева и кончая бичами. Лесники, рабочие лесного отдела, шоферы, истопники, работники метеостанции, пекарь, электрик, трактористы, матросы и капитан заповедного катера, лаборанты, заведующий клубом — все откуда-то приехали. Даже местных, байкальских здесь единицы, не говоря уж об уроженцах именно этого берега. Уроженцев-то как раз всего четверо: энэкэ, ака, аси и омолги[21]. Остальные — по остальным можно изучать географию СССР, кто откуда: из Кишинева, из Харькова, из Москвы, из Пскова, даже из Таллина, вон органист, то есть настройщик органов, а ныне пожарный Генрих Сергеевич Юрченков. Большинство — горожане.

Вроде бы они и должны быть привычными к казенщине. Но, видно, от этого быстро отвыкаешь и живешь в мире, как в доме — вот в этом байкальском заповедном доме. Потому никто и не хочет возвращаться в интернат. А Мишкино нехотение еще сильнее. Пусть его родители и работали уже на рыбзаводе. Но дед был охотником и пропал в погоне за лосем. Может, до самого океана гнал, иногда думает Мишка. И такая судьба ему нравится.

И Мишка, прыгая с камня на камень над холодным чистым ручьем, думал, что, может, такая погоня уже и началась. В кармане соль, хлеб, луковица, в другом спички и две утащенные у бабки папиросы, на плече «бельгийка» с потертым, выщербленным прикладом, на поясе нож отца с костяной рукоятью… Что еще надо эвенку? В случае дождя можно спрятаться под еловым шатром или надрать коры, смастерить чум.

Мишка даже начал было напевать, но осекся. На охоте надо молчать, смотреть, слушать. Ждать, не повстречается ли сэвэки или сама Дуннур-Эни[22], старушка с большими ушами, высовывающаяся из земли лишь по пояс, — тут уже охотник должен не мешкать, рассказывала бабушка, а сразу подступать к ней и браться за уши, подержишься — будет удача. Мишке, по правде сказать, эта сказочная старушка бабушкой Катэ и представлялась: в зеленом или бордовом теплом платке, повязанном на пиратский манер, с папиросой в узловатых пальцах.

А вообще как бодро это имя в сердце звучит: «Дуннур-Эни!»

Дуннур-Эни, Дуннур-Эни!

И Мишка шел, отклонял зеленые ветки кедров, березовые ветки с желтизною, вдыхал прозрачный прохладный воздух и повторял про себя это имя, словно какую-то формулу.

Это имя и другие имена и эвенкийские слова Миша вспоминал вдруг только сейчас, нависая над картой-ровдугой… А так-то язык родовой уже и совсем позабыл. Дядя Иннокентий и тетя Зоя говорили между собой исключительно по-русски. Лишь бабушка заговаривалась. Но ее никто не поддерживал. Миша этого языка стеснялся. В интернате эвенков считали почти дикарями и язык их называли варварским. Миша научился всех в заповеднике называть лишь по именам, даже взрослых, и дядю, и тетю, и бабушку в том числе. Хотя бабушка и противилась этому, ворчала свое: «Одё, нэлэму!» Не принято было у эвенков даже старших родственников звать по именам. К чему вообще понапрасну произносить имя? Его могут украсть, сбить на лету, наслать через имя порчу. А если имя сразу приносило неудачу, болезнь например, то его можно было сменить, сбить, как говорится, след. В какой-то момент Миша Мальчакитов, беглец, захотел взять имя того паренька, лесника, приехавшего с запада, — Олега Шустова…

От бабушкиных причитаний все отмахивались и на ее эвенкийские речи отвечали по-русски. Но вот сейчас ее слова возвращались, как птицы весной, пережидавшие где-то на далеких озерах и реках, в вечнозеленых степях зиму.

«Дуннур-Эни» и летела, как лебедь или прекрасная журавлиха, хотя и говорила энэкэ, что это земляная старушка с большими ушами…

Миша словно бы заново совершал свои походы: он был мальчиком, школьником и в то же время уже вернувшимся со службы солдатом, беглецом, получившим пулю в лоб, мертвецом, вспомнившим родные слова.

Вот по стволу метнулась черная челка, мелькнуло молочное пятнышко — ну точно лицо хунат[23]. А это белка. Мишка сорвал было ружье, но передумал стрелять. Ружье было заряжено дробью, и что толку стрелять, продырявишь всю шкурку. Мишка думал подстрелить боровую птицу или зайца. Был у него и патрон с жаканом, круглой свинцовой пулей, на крупного зверя.

Ему еще попадались белки, бурундуки. Пролетали кедровка, синицы. Но добычей и не пахло. Он приуныл. Выбрал удобное место, сел на поваленный тополь. Пора было поесть. Разрезал хлеб, очистил луковицу, раскрыл газетный кулек с солью, посыпал соли на ноздреватый черный пласт, приступил к трапезе. Перед осенью хоть комары и мошкара исчезли. На сенокосе заедали. Запустишь руку под куртку и рубаху, проведешь по спине — и ладонь вся черная от мошкары проклятой. Дымокур устраивать бесполезно, косцы далеко вели свои полосы. Ака косил плохо, остальные над его прокосами подсмеивались, тракторист Андрей Гаврилович хватал непрокошенную траву и, смеясь, спрашивал: «А этим за яйца кого привязывать?» Дядька хмурился, утирал потный лоб, снова натягивал грязную шапочку с длинным прозрачным козырьком, а сверху и капюшон выцветшего анорака и продолжал махать косой, часто вгоняя острый мысок в кочку. Не любил он косьбы. И корову все хотел зарезать, да энэкэ не позволяла, а ее он все-таки иногда слушался. Но спорил, мол, возни с этой мычалкой много, я бы оленей держал, те сами кормятся. А бабушка утром спрашивала: «Вкусное маслице?» — «Так его и купить можно, — сразу отвечал дядя, разгадав подвох. — И молоко», — добавлял он, утирая побеленные молоком усы. «Токо ты все бешеное молоко покупаешь», — тут же укоряла бабушка. Дядя любил водку, вино и ничего с этим поделать не мог.

Мишка наклонился, зачерпнул ладонью воды, попил, еще зачерпнул… И замер, держа в пригоршне холодную воду. Среди кедровых стволов по светлому мху шла белая оленуха. Та самая, он ее сразу узнал. Странная, спустившаяся зачем-то с высокогорных пастбищ. Хотя что ж, уже и пора оленям спускаться, лакомиться любимыми грибами. Вот когда они с Лизкой увидели ее в первый раз — это было еще рано.

Мишка осторожно отвел руки и разжал ладони, вода бесшумно вытекла на мох. Он следил за белым зверем. Оленуха шла к воде. Вдруг остановилась, мотнула головой и резко отскочила в сторону. Медлить было нельзя. Мишка вытаскивал патрон с дробью и заряжал патрон с жаканом, не спуская пытливых темных глаз с белой важенки. Она не убегала, снова медленно шла к ручью. Значит, человека не учуяла, а прыгнула по неизвестной причине… Вот наклонилась к камню и стала тереться мордой… Вскинула голову, резво повернулась. Еще раз. И Мишка, видя ее между стволов, выстрелил. Звук получился гулкий. Но уже все стихло. Как будто где-то большое сухое старое дерево треснуло и рухнуло, да и все. А оленуха кружилась среди кедров на светлых мхах. Вертелась, пытаясь достать губами пулю, свинцовый леденец. Мишка бросился к ней и остановился в десяти — пятнадцати шагах, не зная, что делать дальше. Оленуха вертелась, не обращая на него внимания. Мишке никак не удавалось рассмотреть рану на ее боку или на шее… куда он попал? Никакой крови. И на мхах. Ни капли. А оленуха продолжала свой какой-то бешеный танец. Иногда она задевала стволы кедров, наскакивала на трухлявые пни, и от них только гнилой дымок поднимался. В тишине раздавалось усиленное сопение и шорох шкуры по коре, а топот копыт гасили мхи.

Мишка во все глаза глядел на это кружение. И у него самого начинала кружиться голова. Что происходило с оленухой? Она не падала, не лизала кровь, — крови и не было совсем. Что тогда она пыталась достать в своем боку? Копыта взрывали мох. Крупные глаза сверкали белками. Она кружилась еще быстрее и уже всхрапывала, как будто от боли. Мишка не выдержал, начал отступать, споткнулся и упал, а небо над ним, над тайгой пошло кругами волн, как море. Он вскочил, оглянулся, боясь, что оленуха сейчас кинется к нему и затопчет, разорвет копытами в своем неистовом танце. Но оленуха все крутилась волчком примерно на том же месте. Мишка весь взмок, с головы до пят его прошиб пот. Что происходит, он уже не понимал. И дальше повел себя совсем не как герой-браконьер — просто перепрыгнул ручей и побежал прочь, к воющему и тяжко бьющему в берега морю. Но на бегу все же оглянулся. Оленуха все металась среди кедровых стволов. А в стороне, ближе к ручью краснели кустики голубицы, как будто важенка и забрызгала их своей кровью.

«Бельгийку» он снова спрятал там же, решив перенести ее ночью в дом. На следующий день бабушка, закурив свою папиросу, спросила, куда он ходил с ружьем. Мишка не знал, что сказать. Смотрел на узловатые пальцы бабушки, на ее сморщенное коричневое лицо в космах голубоватого табачного дыма… Наконец разлепил губы и ответил, что так просто… хотел поносить ружьецо по тайге.

— Хочешь, чтобы его у нас совсем отобрали? — спросила бабушка. — А, нэкукэ?

Он молчал.

— У твоего дяди участок забрали, у твоего отца жизнь отняли, у твоих дедушек этот берег взяли. Ничего не надо эвенку, а, нэкукэ? Так?.. Ружье арестуют — а, ладно. А тебя самого? Ты в тюрьму захотел вместо интерната, нэкукэ? Не смотри, что ростом еще не вышел. Есть у них интернаты с колючей проволокой для таких мальцов, знай, нэкукэ. В тайге не хочешь жить, будешь жить там. А там не луча Станислав Ильич с трубой, а солдаты с винтовками.

Миша выслушал бабушку и двинулся к выходу.

— Куда собрался? — спросила она, колюче глядя на него — как будто в ее глазах и провернулись куски этой проволоки.

— Да вон ружье, на месте! — в отчаянье воскликнул Миша, махнув рукой. — Пробегусь по поселку.

Бабушка ничего не ответила, только покачала головой в своем пиратском платке и затушила в консервной пустой банке окурок.

Но Миша, конечно, устремился туда, где вчера встретил оленуху. Перевалил гряду со скальными выходами, спустился к ручью, прошел вдоль него, быстро отыскал то место, где сидел. И снова увидел набрызганные капли листочков голубицы. Даже склонился, потрогал их — шершавые и прохладные…

Среди кедров на мхах не видно было ни капли крови. И самой оленухи нигде не было, ни живой, ни мертвой. Только взрытые ее копытами мхи и указывали на то, что вчера ее танец Мишке не приснился.

Мишка нагнулся над ручьем, зачерпнул ледяной хрустальной воды, напился, достал было бабушкину папиросу, спички, но передумал здесь курить… не по себе как-то было. Ушел снова на гряду, а наверху, под ветерком с моря — сегодня култук сменился на слабый морской бриз — закурил, раздумывая о случившемся.

Дома за ужином тетя Зоя сказала, что научный сотрудник, птичник, как они его называли, долговязый, как журавль, Славников на берегу Байкала наткнулся на оленя, мертвого. У Миши ложка со стуком выпала из руки, и он сам побелел. Бабушка цепко на него взглянула. Тетя тоже посмотрела на племянника.

— Ты чё-о, парень? — спросила тетя.

— Бэ-бэ-лый? — пробормотал Миша.

— Ну да, ага, — откликнулась тетя, снова принимаясь за еду, яичницу с молоком и картошкой.

— Чего это ты заблеял? — спросила бабушка.

— Важенка, — сказала тетя.

— Кто же это убил гого?[24] — сказала бабушка, не спуская глаз с внука.

— Не знаю, — ответила тетя. — Славников говорит, нет ран. Ни медвежьих, ни от пули. Сама померла, а от чего — еще будут допытываться.

— Да? — спросил просиявший Миша, хватая свою ложку и запуская ее в общую сковородку, чтобы подложить на тарелку омлет.

— Ишь, — пробормотала бабушка, наблюдая за ним.

— И собакам не скормишь, — сказала тетя, — а ну какое-то заболевание опасное… — Тетя вдруг и сама стала бледнеть, уголки ее каких-то кошачьих подведенных глаз поползли вверх, нос сморщился.

С ней в последнее время это часто бывало. Тетю тошнило ни с того ни с сего. И Мишка видел даже, как ее рвало за хлевом. Дядя Иннокентий отсылал ее к фельдшеру Могилевцевой, она вроде бы ходила на прием, вернулась и сказала, что это просто расстройство от жирной пищи. Но приступы продолжались. И дядя настаивал, чтобы она поехала в город проверяться к другим врачам. Бабушка глядела на них и помалкивала… Помалкивала.

Приступ у тети прошел, но к еде она больше не притрагивалась, только чая напилась. Мишка заканчивал ужин, затаенно улыбаясь.

А на следующий день тетя принесла в обед новость: лесник Анатолий с Северного кордона слышал выстрел. Два дня назад он как раз ходил по речке. Услыхав стрельбу, пошел на звук…

Мишка сидел бледный. И наверное, в его черных глазенках отражались мхи и кедры безымянного ручья и белая оленуха, да еще спешащий с севера кудрявый сивый статный лесник Анатолий.

— Но никого не встретил, — договорила тетя.

— А встретил бы Анатолий с Северного тебя, — неумолимо сказала бабушка после обеда, когда тетя снова ушла на работу, на почту, занимавшую комнату в административном доме над самым устьем речки.

Миша сделал удивленные глаза.

— Где?

— Не дури, нэкукэ, — сказала бабушка. — Говори правду Катэ: ты, парень, стрелял в нее? Стрелял?

Миша покрутил энергично черноволосой головой.

— Одё! Нэлэму! — воскликнула бабушка. — Не ври, нэкукэ!

Миша еще попробовал запираться, но бабушка спросила:

— Как ты узнал, что гого белая?

И Миша сознался. Запинаясь, краснея, пряча глаза, рассказал все бабушке Катэ. Даже то, что уже видел на Покосах оленуху раньше. Рассказ на нее произвел большое впечатление. Так что она даже некоторое время вообще ничего не говорила, молча рубила картошку с крапивой в корытце для поросенка, потом сидела у печи, курила, вздыхала, поправляла платок и как-то исподволь поглядывала на внука. И глаза ее были печальны.

Наконец Мишка не выдержал и сказал ей, что раздумал становиться браконьером. И что вообще, как дядя Иннокентий, не возьмет впредь ружья в тайгу.

— С одним ножом ходить буду, — добавил он, и его глаза сверкнули.

Бабушка взглянула на него снизу вверх.

— Ох, нэкукэ, — тихо произнесла она, — если бы этим все и кончилось. Ая! Но тут, похоже, болгичан.

— Что это такое, энэкэ?

— Неволя, нэкукэ. Белая гого неспроста к тебе с гор пришла. Неспроста перед тобой кружилась.

Мишка глядел на бабушку во все глаза. Коричневое ее лицо в морщинах изгибалось, слегка двоилось в табачном дыме.

— Почему ты так говоришь, энэкэ?

Бабушка отвела от него глаза, устремила взгляд в окно…

Ничего не ответила.

3

И уголь шуршал, чертил дальше по ровдуге податливой путь Мишки Мальчакитова — как бы и сам собою, похожий на спутник, идущий в небе над кронами, — в тайге ночью выйдешь из зимовья, глянешь вверх и среди звездных крон заметишь огонек, летящий как-то робко, неуверенно к неведомой цели. Только этот спутник был черен, а небеса упруги и белесы, — оленьи небеса…

Там, за грядой со скалами, за ниточкой ручья, среди кедров и мхов с голубицей уголь нарисовал белую важенку — гого.

Игорь Яковлевич Могилевцев вскрывал павшую оленуху, в брюхе ничего не нашел, и сердце у нее было здоровое, а вот в голове — опухоль, она на мозг и давила.

— Ну и что? — откликнулась на эту новость бабушка. — Но кружиться перед смертью она к тебе с гор пришла. Тебя выбрала. В прежние времена на белом олене никто не ездил, только защитников на нем возили и наму.

Она разъяснила Мишке, кто были такие защитники и что такое наму. Защитники — мухды, деревянные и костяные то ли человечки, то ли звери и птицы. «Игрушки», — подумал Мишка. Да, но игрушки взрослых, которые мазали звериной или рыбьей и птичьей кровью, с которыми разговаривали и у которых просили удачи в делах, а главное — на охоте. И, если охота все не удавалась, охотник мог даже высечь своих мухды, в конце концов оставить где-то в тайге, а себе на службу взять у шамана новых защитников.

— А как же с ними разговаривали? — спросил, пряча улыбку, Мишка.

— Тонко рубили дровишки, — невозмутимо отвечала бабушка, почесывая седые волосы под платком узловатым пальцем. — Подбрасывали в очаг и толковали о своем. То, что на уме, то и выносили языком. Оле-доле. А после слушали, что скажет огонь. Сердито трещать, шуметь будет или как? Дынгды-дынгды или оле-доле… Думали в огне.

— Печь у нас всегда ревет, как корова, — тут же сказал Мишка. — И у всех. Треск и стук. Дрова же.

— Жизнь идет не такая, — ответила бабушка.

— Зато на солнце тихая, — внезапно сказал Мишка.

Бабушка быстро взглянула на него.

— Что говоришь, нэкукэ?

— Луча Станислав Ильич нам говорил про солнце, что это такой гигантский костер во вселенной, миллионы… миллиарды лет горит и горит. А нам ничего и не слышно.

— Не слышно, — эхом откликнулась бабушка и вдруг улыбнулась. — А видно.

— Что? Солнце?

— И с него. Нас… — Бабушка разминала папиросу, тихонько ударяла бумажным мундштуком о спичечный коробок, чиркала спичкой, прикуривала. — Нас, маленьких девочек, взрослые просили солнце стыдить непогодой… Ну, если дожди шли да не переставали, реки поднимались. И мы выбегали на улицу, штанишки снимали и кричали солнцу, что наши попки сухие, а его — мокрая!

Мишка захихикал.

— Зачем, бабушка?

— Как зачем? Солнце и засовестится, выйдет.

— Ха-ха!.. И выходило?

— А как же, нэкукэ?.. — невозмутимо спросила бабушка, глядя на внука сквозь табачный дым.

— Это сказки, бабушка.

— А еще как делали: червяка выкапывали, чем длиннее, тем лучше. И сухую травинку. Вот ею червяка того обвязывали, на сухое дерево подвешивали, говорили: «Небо великое, дети твои совсем промокли. Пусть Солнце высушит нас! А то червяки землю и съедят совсем».

— Лучше бы щуку на такого червяка ловили! — воскликнул Мишка.

— Оле-доле, — напевала бабушка, — небо-дедушка, выздоравливай, небо-дедушка, не плачь.

Бабушка Катерина рассказывала, конечно, глупости. Но Мишке они нравились, хоть виду он и не подавал.

А наму — это, оказывается, просто маленький коврик из меха, на лысой стороне рисунки оленей, оленят, солнца, звезд, пастуха с посохом или охотника с ружьем, а то и с луком, еще рисунки лебедей и орлов, кукушек, дятлов. Весь мир эвенка, его земля, которую и возил белый олень в особой сумке.

— А где же все это? — спросил Мишка.

Бабушка затягивалась дымом, качала головой.

— Ничего не осталось, нэкукэ…

И уже позже, когда Мишка поехал учиться в зооветтехникум в город, он узнал об этом заболевании оленей — если мозг был поражен воспалением, олень начинал кружиться. И кружился, пока не погибал.

Да, детство прошло как-то быстро — раз!.. — и все, бабушка укладывает в красивый, закругленный, в мелкую клетку чемодан, выигранный в качестве приза на лыжных школьных соревнованиях, трико, две рубашки, трусы, носки, зимнюю куртку, теплые кальсоны, вязаные перчатки, и Мишка идет в сопровождении дяди на берег ждать пароход.

Уголь рисует чемодан этот на берегу.

Когда пароход загудел на подходе, на берег приковыляла и бабка Катэ, хотя Мишка просил ее не приходить. С почты на берег вышла и тетя Зоя, она снова работала почтарем. А одно время жила в Нижнеангарске, бросила все и уехала после того, как на шестом или седьмом месяце у нее случился выкидыш. Тетка обвинила бабушку Катэ, кричала, что это ее злобные происки и наговоры с травами и пауками! И много чего еще кричала. Просто обезумела. Не в себе была. Дядя помалкивал, хлопал рваным веком, вздыхал, дергал за жидкий ус. Уволилась и уехала в Нижнеангарск к подруге, устроилась работать в столовую, кормила рабочих, шоферов с БАМа. Потом дядя собрался и поехал за ней, привез. Вернулась Зоя молчаливая, похудевшая, с потухшими своими раскосыми глазами. Мишка однажды слышал, как она говорила с соседкой секретаршей Любой Петровой через забор, признавалась, что сильно скучала по заповеднику, не нравилась ей жизнь на БАМе, да и подруга как раз себе мужика нашла из приезжих, экскаваторщика с Украины, жить втроем было тесно, невмочь… Тут дядя Иннокентий с рваным веком и приехал, отыскал ее, собирайся, говорит, айда домой. Она заплакала, метнулась было прочь, но вернулась и принялась укладывать вещички. Бабушка Катэ приняла ее молча. Она начала работать на пекарне. А потом место на почте снова освободилось: работавшая там временно Лизка Светайла уехала в город учиться на авиадиспетчера. Светайла-мать мечтала о расширении аэропортовского штата. Чтобы быть ей начальницей, а дочке подчиненной. Муж и так работал там истопником и чистил взлетную полосу на тракторе.

Ну а Мишка Мальчакитов решил стать зверовым специалистом. Это Луча Станислав Ильич ему посоветовал. И дал рекомендацию, у него в техникуме знакомые работали. Вступительные экзамены Мишка, конечно, сдал на тройки, но благодаря стараниям Станислава Ильича его приняли «как сироту», хотя дядя Иннокентий и тетя Зоя его усыновили.

И сам Миша подумал, что, может, так и лучше. И даже встречу с гого белой припомнил. Не утерпел и сказал об этом бабушке. Мол, а вот к чему это было, энэкэ. Бабушка лишь посмотрела ему в глаза и ничего не ответила. А потом все же сказала:

— Не от тебя зависит, нэкукэ.

Как в воду байкальскую прозрачную глядела!

Не суждено было Мише стать зверовым специалистом, то есть ветфельдшером, такую профессию можно было получить в Иркутском сельхозтехникуме, на зоотехническом отделении.

Но пока он в это верит, в то, что сможет жить в большом шумном городе, постигать скучную науку. Ведь учился он до этого и жил себе в интернате с остальными ребятишками.

Стоит на самом берегу рядом с дядей, одет в новенький свитер, связанный тетей Зоей, — она научилась у нижнеангарской подруги вязанию и пристрастилась к этому делу, все выходные и праздники напролет сидела и молча орудовала позвякивающими спицами, похожая на какого-то темного зверька, что сидит и сучит лапками.

Стоит, глядит с нетерпением на пароход, медленно надвигающийся на заповедный берег.

Вот «Комсомолец» с закопченными трубами остановился напротив поселка в заливчике и снова мощно хрипло протрубил, так что Мишку до пяток пробрала дрожь. Матросы начали спускать на лебедках шлюпку. По трапу в нее слезли люди, моторист и какие-то пассажиры, и шлюпка высоко запела, пошла к берегу. Мишка мимоходом подумал, как бы бабка воспроизвела этот звук? У нее для всего был свой напев. Для электростанции: тыр-тыр-так-да-гда. Для керосиновой лампы: шших-ччч-шши-шшии. Для ветра с гор: фау-ккамилууу-виуу! Для пишущей машинки секретарши в конторе: тринк-тринк-тринк! Для бензопил заготовщиков дров: жжи-ррыы-канх-канх! И даже для людей. Например, Могилевцева Тамара звучала так: цанх-цанх-цанх! А замдиректора Дмитриев: бурды-бурды! И сам Мишка: кукерой-кукерой… Бабушка смешила внука этими необъяснимыми напевами. Иногда ничего не поясняла, а такую сказку рассказывала — из одних напевов. И Мишка сам должен был воображать, что там происходит: ворон летит, бежит собака лесничего Андрейченко, заводится трактор пьяницы Андрея, ветер волны гонит, пароход трубит… Он ей потом на обычные слова все и переводил, а бабушка говорила, угадал он или нет. Чудаковатая она, конечно, была, энэкэ Катэ с черными глазами, узловатыми пальцами, бронзовым лицом в морщинах, чем-то напоминающая вот старую керосиновую лампу, с теплой улыбкой и тихими сказками.

И Мишка не думал, что уже не увидит ее, что есть злой ветер и на его вечную бабушку. Без нее заповедный берег он и не мог представить. Приезжаешь на каникулы, а она встречает — вроде бы и без улыбки, бесстрастная, как вождь апачей из кино, но в глубине ее черных глаз таятся самые горячие угольки, иногда и вспыхивают — и что-то в Мишке мгновенно воспламеняют.

«Мы березовые люди», — говорила бабушка Катэ. «Как это?» — недоумевал внук. «Чалбон-звезда ведь это Береза, — отвечала она. — И все у эвенка было из березы. Рождался — сразу в березовую люльку, сшитую корнем черемухи. Игрушки — берестяные олешки. Воды попить — из берестяного туеска. Укрыть жилье — берестой. Шапку сшить — берестяную. Лодку — то же самое. И лучше березового топорища нет. А еще ангуры[25]. И много чего».

…Байкал, тихий и серый, покорно расступался, подпускал рокочущую шлюпку к заповедному берегу. Дядя помог Мишке в лодку забраться, передал чемодан. И уже шлюпка забурлила винтом, отчалила и пошла обратно. Мишка сидел лицом к пароходу.

На берег он оглянулся уже с железной гудящей грозно двигателями и дрожащей палубы парохода. Оглянулся и увидел пирс из лиственницы, песчаную полосу, на ней дядю. А выше еще каких-то людей — и между ними фигуру бабушки Катэ. Он ее узнал по красному теплому платку, повязанному на пиратский манер. Маленькая, кривобокая какая-то была бабушка, стояла, пламенея, как лампа — и еще последний ветер на нее не подул, и ее длинные мысли не укоротились, как сама она говорила о смертном дне. И это были мысли о нем, черноголовом пареньке в свитере, черных брючках и новых ботинках, купленных на пенсию Катэ, оле-доле.

Нарисуй ее на берегу.

Больше он бабушку не видел. Будущее напирало на пароход громадой Байкала, горных сиреневых далей, серых небес. И пароход, старая железная посудина, врезался носом в эту громаду — и легко ломал ее, шел дальше. Острова, о котором как будто и пела бабушка, Ираиндя туриндун, пароход достиг ночью, Мишка только и увидел огни. Весело же и красиво… Нет, веселого в этом ничего не было.

Потом пароход пришел в порт Байкал с железной дорогой и товарными вагонами на ней под горными стенами, — вот такую кривую линию по спине моря чертит уголь. Точнее — несколько линий — до Усть-Баргузина, оттуда через Байкал — к Ольхону, от Ольхона уже в южный конец моря.

Мишку опекал моторист, знакомый Иннокентия, вислоусый мужик с залысинами по фамилии Краснов. На его месте в каюте Мишка спал. С ним вместе ел. А на Ольхоне к этому Краснову явился давний друг, с которым они еще служили на флоте во Владивостоке, и в порт Байкал Краснов прибыл уже в подпитии. Тут же в магазинчике они купили еще вина и закуски, уселись прямо на берегу и вскоре уже, как говорится, лыка не вязали, только бубнили да булькали. А от порта в город уходила «Ракета» на крыльях, на ней Мишке и наказывали добираться. Краснов должен был его доставить прямо по адресу на улицу Тимирязева, где находился сельхозтехникум, но уже ясно было, что и себя-то он не помнит, не то что какого-то Мишку. Мишка поспешил было к «Ракете», но как раз и увидел, как матрос убирает трап, и длинный какой-то космический по виду катер отчаливает.

Так началась самостоятельная жизнь Мишки.

4

Краснов со своим закадычным другом как повалились на берегу возле пустых ящиков, на которых сидели, так и продрыхли всю ночь. Благо она еще не холодной была. Байкал, как обычно, за лето нагревался и потом медленно — до самого Нового года — остывал. Но все же — не на перинах спали. Озябли бы и простыли, наверное, если бы Мишка не натаскал плавника и не развел костер. И всю ночь высушенный ветрами и солнцем плавник подбрасывал, тот горел скоротечно, но жарко, весело. Мишка достал из чемодана еду, собранную бабушкой, вяленого ленка, хлеб, вареную картошку, черемшу и вареные яйца и хорошенько закусил под мощный пьяный храп закадычных флотоводцев. Встал и пошел к морю, наклонился, зачерпнул воды и начал пить… да сморщился и выплюнул. Живая солярка! Не то что на заповедных берегах.

В середине ночи потянуло ветром, каким-то местным, с Ангары, убегающей от Байкала к далекому Енисею, и вверху вскоре проступили, а потом и вовсю засияли августовские звезды.

Под утро Мишка вынул из чемодана зимнюю куртку, надел ее, задремал. Разбудил его грохот железной дороги. Из Слюдянки сюда приходили грузы для поселков на море, даже для БАМа. Флотоводцы пиршество свое устроили на полоске берега между водой и железной дорогой.

Уже светило солнце. На работу на погрузочно-разгрузочную станцию уже шли люди, покуривая и без особого любопытства, мельком поглядывая на троицу у чадящего костра. Небольшой поселок начинался тут же, за дорогой, тянулся вдоль горы. А Мишка как на иголках сидел. Ему казалось, что весь поселок только тем и занят, что пялится на них. Он сердито косился на флотоводцев.

Наконец они очнулись, захлопали мутными красными глазами, как коровы или младенцы, начали морщиться, протирать скукоженные рожи, Краснов вытрясал из усов песок, хлебные крошки. У его друга глаза так заплыли, что он стал похож на нерусского. Краснов на него и уставился, хмыкнул.

— Это ты, Вася?

Тот выругался.

— Ты прям как этот… Бурятино… Бурятина, — снова поделился своими наблюдениями Краснов.

— На себя посмотри, — буркнул друг.

Проверили бутылки. Все были образцово пустыми. Стали пить воду. Потом сидели, осоловело глядели перед собой, потерянно курили, сплевывали.

— А… это самое… Чего ты здесь, малец? — спросил Краснов. — Я же на «Ракету» тебя посадил?

Мишка отрицательно покачал головой.

— Не сажал? — удивился Краснов.

Друг его хрипло засмеялся.

— Ты же моряк, а не мент.

Флотоводцы есть ничего не могли, только смотрели на часы, дожидаясь магических двух единиц. И как пробило одиннадцать, пошли в магазин, вернулись с закуской и вином.

— Только чтоб охлынуть, без фанатизма, — оправдываясь и в то же время настраиваясь, сказал Краснов. — Нам еще мальца надо доставить, и потом с моей познакомишься.

И действительно, распили они только бутылку. А тут как раз «Ракета» подоспела. Купили билеты, заняли свои места в длинной «каюте», и «Ракета» понеслась по широкой вольной Ангаре в самом деле лихо, подтверждая свое название.

— Учиться, значит, едешь? — спрашивал друг Краснова, невысокий, толстоватый, синеглазый, с животиком, синими чайкой и солнцем на тыльной стороне левой ладони.

Мишка кивал.

— Оно правильно, что там в медвежьем углу сидеть, — поддакивал Краснов, оглаживая усы. — На кого учиться-то?

— На ветфельдшера, — тихо отвечал Миша.

— Тю! — воскликнул Краснов. — А чего…

— …не в мореходку? — подхватил его друг.

— Нет, погоди, чего не на охотоведа?

— Зачем ему на охотоведа? — возразил друг. — Шел бы в мореходку. Мир увидеть. Японию, Корею, Китай, Бирму, Индонезию, Филиппины…

— Зачем ему это? Он же эвенк, тунгус.

— А что, эвенк не человек? Без жажды, что ли, как говорится, познания?

С ними рядом сидели пассажиры, мужчины, женщины, маленький мальчик, высокая девочка подальше… Мишка готов был провалиться прямо в Ангару, а вынырнуть уже в Иркутске.

— Эвенк? Это дитя природы, чтобы ты знал. Он рождается на лыжах и с берданкой.

Друг мгновение пыжился, воображая это рождение, и разразился хохотом. Краснов, глядя на него, тоже засмеялся. Пассажиры оглядывались на них, прислушивались. Мишка взмок. Плавание это по Ангаре было сущим мучением. Он ничего не видел, — а ведь интересно же было, Ангара единственная река, уходящая от Байкала. Где-то, говорили, Шаман-камень торчит. А Мишка не увидел.

Что тоже потом расценил как плохой знак. Ну, даже не он, а дядя Иннокентий, когда расспрашивал его об иркутском житье-бытье. Хотя дядя при жизни бабушки Катэ все время ей возражал, отмахивался от каких-то ее замечаний насчет примет, знаков. А как бабушки не стало, сам завел ту же песенку…

Наконец «Ракета» причалила. И они оказались в городе. В большом, очень большом городе, о-ё… Много камня выросло вверх, вширь. Много стекла. Провода всюду, как будто сеть на улицы накинута. Птиц не должно быть. А они были. Толстые голуби, вороны, даже сорока пролетала в одном месте, где густо росли деревья, воробьи чирикали. По улицам безостановочно текли люди, машины всяких размеров, от крошечных до гигантов, похожих на какие-то корабли. Самосвалы, экскаваторы, словом, всякую мощную технику Мишка видал и на БАМе, но здесь техника заполняла улицы, которым не было конца и края, будто бы поистине длинным, очень длинным чьим-то мыслям… И Мишка даже подумал, что здесь вообще никто не умирает, совсем. Все живут себе и живут в этом движении по бесконечным улицам. И над широкой Ангарой шли улицы — по мостам. Вода только пенилась внизу возле великанских свай, напористо текла, уходила куда-то, — ну, Мишка знал из уроков географии, что в самую глубь Сибири, к Енисею, а там — к океану.

Сколько лиц мелькало! Самых разных, молодых, розовощеких, старых, сморщенных, землистых, со взглядами быстрыми, непонятными. Люди ведь шли не просто так, а с каким-то умыслом. Сколько дел! У каждого — свое. И, наверное, очень важное, не то что у Мишки — добраться до улицы Тимирязева. Флотоводцы везли его. В ларьке у речного вокзала они попили пива и еще сильнее окосели, разговорились. Так что в трамвае, который с грохотаньем и лязганьем вез их всех к намеченной цели, сидевшая впереди щекастая женщина с пышной прической оглянулась раз, другой и, наконец, возмущенно встала и пересела подальше. А друга Краснова это развеселило, и он все порывался пойти познакомиться, но Краснов его удерживал, пренебрежительно отзываясь о статях пассажирки. И та в конце концов, пылая щеками и раздувая ноздри, вышла. Мишка впервые ехал в трамвае. Чувствовалось, что трамвай тянут не лошадиные силы бензинового мотора, а какие-то мгновенные и не прекращающиеся удары молний. Иногда, впрочем, они прерывались, и трамвай нелепо нервно дергался.

Нелепой и дерганой и была жизнь Мишки Мальчакитова в этом городе. Как потом он понял, это было преддверием самого худшего: армии. Подготовкой. И он ее не выдержал.

Мишка Мальчакитов чувствовал себя на долгих улицах города, как та белая оленуха: серьезно боялся впасть в кружение. И удивлялся, что это не происходит с водителями трамваев, автобусов, такси, колесивших по городу во всех направлениях. Да и с остальными горожанами, милиционерами, рабочими, каждое утро берущими штурмом общественный транспорт — и зачем? Чтобы пропасть на долгие девять часов в пасти заводской проходной, а вечером снова набиться в автобус или трамвай. И утром опять лезть в узкие двери, ехать и вновь — строго по часам — работать под присмотром мастеров, начальников цехов. На самом деле они уже впали в кружение! Но свыклись с ним. Хотя временами и теряли голову.

Иркутск славился уличной преступностью. На этих длинных улицах поздно вечером легко было получить фингал, а то и финку в бок. Здесь шла какая-то нескончаемая битва. За что? За деньги, наверное. Но иногда — просто за право жить. Люди здесь все-таки умирали. Город лишь представился ему обиталищем бессмертных. Здесь то и дело случались аварии, и неопознанные трупы с улицы увозили в морг. Происходили пьяные драки. Соперники мутузили другу друга чем придется — бутылкой, разводным ключом, лопатой, кастетом. Это была война всех против всех.

А как же еще? Совсем тесно. Живут на головах друг у друга. Ездят вповалку. Толпятся в магазине. Даже кино посмотреть — очереди, а то и драка. О-ё… Что бы сказала баба Катэ? Здесь у всех одна песенка: дынгды-дынгды. А это ведь песенка железа, недобрая… Мало им места. А не разбегаются. Сбились в кучу и рычат.

Жизнь в общежитии после интерната Мишке не была в новинку. И притеснения старшекурсников. Но тут еще и параллельные курсы соперничали, агрономы с пренебрежением относились к скотам, то есть учащимся на зоотехническом отделении. Боролись за какое-то первенство и техникум с техникумом, авиаторы с водяными, то есть учащиеся авиационного техникума с учащимися гидрометеорологического техникума, авиаторы и водяные — с крестами. А со всеми учащимися техникумов воевали бурсаки, учащиеся профтехучилищ, будущие экскаваторщики, слесари, токари, шоферы.

Мишке долго невдомек было, почему их всех так кличут: кресты. Однажды он в воскресенье пошел посидеть на Ангару, посмотреть на осенние парки, покурить и подумать об этой реке, уносящей столько воды Ламу — Байкала. В техникуме почти все ребята курили. Да и некоторые девчонки.

Не успел Мишка зажечь сигарету «Опал», как из сквера вышли ребята, трое, в нейлоновых спортивных куртках, китайских джинсах.

— Эй, дай закурить! — крикнул один, с длинными светлыми волосами.

— Ты откуда? — спросил другой, приближаясь.

— С Тимирязева, — сказал Мишка, готовясь к худшему.

— А мы думали с Монголии, с пустыни Гоби летун. А ты крест?

— Зачем крест, — сказал Мишка, — эвенк.

— Эве-е-нк? — протянул третий, чернявый, ушастый, сжимая и разжимая кулаки в карманах куртки.

— Значит, крест эвенк, — подытожил длинноволосый.

— Я некрещеный, — сказал Миша.

Ребята переглянулись, рассмеялись.

— Чё прикидываешься валенком?

— Откуда вообще сам?

Миша сказал.

— А, медвежий угол, — откликнулся длинноволосый. — Я у вас на экскурсии был. В музее зевал. Тебя чё-то не видел. Там чучело мишки, волка, соболя, а эвенка не было.

Все снова засмеялись.

— Чё в кресты подался? Лесником там и работал бы.

— Я не в кресты, на фельдшера ветеринарного учусь, — объяснил Мишка.

Все дружно заржали.

— Так это крест и есть! — воскликнул чернявый.

Мишка взглянул на него с удивлением.

— Как это?

— Вот чудило! Крест — крестьянин. Будешь в колхозе работать, хвосты коровам крутить, быков дрочить.

Мишка покачал головой.

— Не-а, в тайгу вернусь.

Ребята еще громче засмеялись, длинноволосый даже захрюкал от восторга, а чернявый оглушительно свистнул.

— По медведям, чё ли, фельдшерить?! Лосей кастрировать?! Соболям прививки впарывать? Со шприцем гоняться?!

Мишка молчал растерянно, смотрел на кривляющиеся лица ребят.

— Нет, ты, чувак, откуда-то рухнул. Где учился-то?

— Да он точно с Монголии, прикидывается эвенком.

— Да чего с Монголии!.. Крест и есть крест, они там все такие.

— Ладно, давай сигарету… три сигареты. Не ссы, не тронем, раз такой таежник. Мы-то идем монголов бить.

И действительно, взяли три сигареты, закурили и, попыхивая ими, пошли прочь, весело переговариваясь. Монголов группу как раз набрали в авиационный техникум. Так Мишка узнал смысл этого прозвища. И глубоко задумался. На самом деле никаким крестом он не собирался становиться. Зачем послушал Станислава Ильича? Его колхоз — тайга и горы, море Байкал и реки. Корова ему и дома надоела, хоть и вкусное у нее молоко, но возни сколько. Они с дядькой с ног сбивались, готовя ей сено на зиму. А в колхозе этих коров — сотня, а то и больше.

Вскоре их, будущих ветфельдшеров, и повезли на экскурсию в колхоз, а там повели в коровники. Мишка и вовсе приуныл. Колхоз был похож на тот же завод. А завод Мишке казался настоящей тюрьмой. Даже и огорожены были иркутские заводы бетонными заборами с колючей проволокой.

И в сердце у Мишки тлела тоска. Он уже уверен был, что занимается бесполезной ерундой. Никогда он не пойдет на завод или в колхоз. Не его это дело. Мишку тайга волновала, тайга его звала. Мерещились синие увалы, туманные распадки — тихие или пошумливающие, но не железом ведь, а чистыми водами и камнями, вскрикивающие кедровками или орланами, а то трубящие маральей глоткой. Мерещилось оконце зимовья с горящей лампой, и дымок идет из трубы, по щепе крыши шуршат листья. Первый снег засыпает тропу, вьется в еловых лапах, обещает быстрые спуски на крыльях-лыжах. И никого вокруг, ты один, илэ, — а все-таки как будто кто-то еще есть, невидимый, внимательный, великий, не зверь и не человек. Какое-то живое прошлое всегда в тайге рядом. То, о чем говорила бабка… энэкэ Катэ. То, что высмеивал Мишка и порой дядька Иннокентий. Приметы и правила, бабкины небылицы про огонь там, про Сангарин Буга или Агды, громовника, про охоту за небесным Лосем и шаманские речки…

Сейчас Мишка посреди шумного лязгающего города остро почувствовал какую-то странную правду этой старинной неправды, голод ощутил по бабкиным припевам и голосам тайги, дыханию Ламу, его диким и тихим ветрам, звездам, среди которых Чалбон — Сияющая Бирюзой Береза — главная.

А тут главной была телевышка.

Правда, в кино Мишка любил ходить, если удавалось выкроить деньжат. И киножурналы, которые обычно показывали перед фильмом, нравились ему не меньше самой картины. Там можно было за несколько минут увидеть Тихий океан, Москву с Красной площадью, оленеводов в чукотской тундре, рыбаков на Балтике. И однажды показали Таллин, где когда-то жил специалист по оленным трубам Генрих Сергеевич, как-то связанный с их семейством после той поездки к хирургу. Даже показали и церковь, в которой этот лес оленных труб стоит, и человек, какой-то плешивый мужичок во фраке подошел к нему, уселся перед клавишами, как у пианино, и начал играть, о-ё… Но продолжалось это не долго. Таллин был каким-то забавным городом, словно построенным специально для съемок фильмов-сказок, ну там «Снежной королевы».

Товарищ, сосед по общежитию Славик Пызин тоже не хотел здесь учиться и обругивал запершего его в этот техникум отца. Отец у него работал агрономом в колхозе, мать разбилась в автокатастрофе. И отец хотел поскорее пристроить сына куда-нибудь, потому что с его новой женкой Славик был на ножах. Славик мечтал поступить в летное училище в Омске. Но надо было учиться еще два года, чтобы получить среднее образование. Ну а в сельхозтехникум, на агрономическое отделение сына агронома брали сразу… Его судьба напоминала судьбу Мишки. Они и сдружились, Малёк — кличка от фамилии Мальчакитов — и Пызя.

Но зрение у Пызи было неважное, один глаз косил, и ему приходилось носить очки. Он раздумывал мучительно, как вылечиться от косоглазия. И не верил, что это навсегда закрывает ему дорогу в небеса. А пока он не знал, как справиться с этой опостылевшей морокой: учением в сельхозтехникуме.

Ну, сбежать можно было в заповедник. Об этом ему Мишка прямо и сказал.

— Рабочими в лесной отдел пойдем, — говорил Мишка. — А вот как лечиться, не знаю… Глаза — сложные штуки. Не то что, вон, коленка — зашили там сумку, и все.

Славик начал расспрашивать, как все было. Мишка рассказал. И о своей любви к полетам на лыжах.

— Слышь, Малёк, так тебе тоже надо в летное! — тут же сообразил Пызя.

— Не-а, — убежденно отвечал Мишка, — мне в тайгу надо, в горы, зачем выше?

— Ну, на лыжах ты все равно привязан как будто к земле.

— Самолет тоже привязан, — сказал Мишка. — У нас Светайла, чуть что не так, не дает взлет или посадку, и все.

— Кто такая?

— Светайла? — удивленно спросил Мишка. — Начальница.

— Какая?

— Неба начальница! — выпалил Мишка и рассказал о Светайле. Даже предположил, что Славка мог бы со временем у нее и устроиться.

— Взлетку, чё ли, чистить?.. — уныло спросил Славик. — Да и школы-то у вас там нету?

— Нету, Пызя, — охотно и с радостью подтвердил Мишка.

— А как я среднее образование получу?

Мишка задумался. Можно было, конечно, снова отправиться в интернат к Станиславу Ильичу. Только сам он этого уже не хотел. Ну а друга можно и послать туда, с письмом Станиславу Ильичу. Или даже самому сопроводить туда Славика… Нет, опасно, да и стыдно перед Лучей.

На некоторое время эта идея была оставлена. В техникуме их звали Косой Пызя и Малёк Тунгус. Славик был крепышом, по утрам бегал, отжимался, приседал и подтягивался на турнике и чуть что бросался с кулаками на обидчиков. Но противников всегда было больше.

— В летном училище законы не такие, — убежденно говорил Славик, ощупывая ушибленную скулу.

— Откуда ты знаешь? — спрашивал Мишка.

Славик смотрел на него, как на малое дитя, хмыкал.

— Летчики, Малёк, — другой народ.

Заслышав гудение в небе, Славик умолкал, смотрел вверх, щуря косивший глаз.

— У эвенка — тайга, у пилота — небо, — сказал Мишка.

Славик удивленно взглянул на него.

— Сравнил уключину с крылом… Знаешь, сколько надо учиться, чтобы водить такие суда? Это ж пассажирский лайнер!

Мишка пожал плечами.

— Тайгу тоже надо понимать.

А потом добавил:

— И еще есть небесная тайга.

— Какая небесная?

— Не знаю, небесная.

— А чего говоришь?

— Я там не бывал, — ответил Мишка. — Бабка Катэ рассказывала. Небесная тайга с оленями.

— Сказочница она у тебя?

— Ага, — согласился Мишка. — Сядет у окна, закурит «Беломор» и начинает.

Славик ухмыльнулся. Вздохнул.

— Тут не сказки, а настоящее дело: сел за штурвал… — Славик сжал кулаки.

— Тоскуют руки по штурвалу, — напел Мишка. — Та-та-та… Одна у летчика мечта…

— А у тебя: самолет хорошо, пароход хорошо, а олень мой лучше! — парировал Славик.

— Зачем олени, когда есть лыжи, — ответил Мишка.

— А летом?

— Летом — лодка-моторка.

— Эх ты, Малёк! — Пызя шутливо ткнул его в плечо. — Ты хотя бы драться научился.

— Зачем? — сказал Мишка. — С кем в тайге драться будешь?

— Сколько волка не корми, — отозвался Славик, захватывая Мишку за шею, пригибая его.

Тот отпихнулся.

— Гляди, а то крылышки переломаю! — крикнул.

Пызя засмеялся, поправляя блескучие очки.

— Ой, уже перепугался! Все по углам кыш! Гроза Иркутска и тайги идет: Малёк.

5

Телеграмму о смерти бабушки Мишке дали в кабинете директора, сам директор и вручил, подошел и ласково приобнял мгновенно сникшего подростка.

— Ну, ну…

Уголь выписывает по ровдуге одно это корявое и тяжкое слово:

Т Е Л Е Г Р А М М А

На Байкале штормы начала зимы. «Комсомолец» до следующего лета на приколе. И в небе как будто шторм: тучи, снег. Как назло, метели непроглядные. Мишка поездом доехал до Улан-Удэ, там в аэропорту просидел трое суток. Кассирша, продавшая ему билет по телеграмме, рыжая, синеглазая полная женщина звала его к себе домой, но Мишка отказался. Она приносила ему вареную картошку с котлетами, солеными огурцами, подкармливала. Потом связалась с поселком, аэропортом и передала ответ Светайлы: «Пусть не приезжает, уже похоронили». Мишка еще два дня просидел в аэропорту и вернулся в Иркутск.

Славик ему удивлялся.

— Ну, ты, Малёк, упорный. Ладно, на каникулах съездишь, чего уже. Все равно ничем не поможешь.

Заповедный берег без бабки Катэ казался ему каким-то фантастическим и чужим. Он привык туда возвращаться — с другой, северной стороны моря — и всегда первой видеть бабку в повязанном на пиратский манер платке. Она ходила встречать его в «аэропорт» поселковый. И даже как-то умудрялась угадывать время прибытия зимой по ледовой дороге — и тоже встречала на заснеженном берегу машину, в которой привозили детей заповедника.

И в то, что теперь на берегу его не будет ждать бабушка, он не особенно верил. Маленькая, черноглазая, с дымящейся папироской в узловатых пальцах, напевающая что-нибудь под приплюснутый нос, — наверное, песенку ожидания.

Сейчас Мишка все отдал бы, чтобы узнать, услышать этот напев.

Он ходил на речной вокзал, глядел на черную течь Ангары, которую с обеих сторон схватывали забереги. И ледяные клещи ширились, сжимали реку. У рыбаков он узнавал, какова там ледяная обстановка на море.

— Ты на Ангару-то не гляди, — сказал ему один старичок в оранжевой рыбацкой робе, с седой бородкой и вечно красным носом. — Она тут совсем не перемерзает, парень. Всю зиму дышит. Продух этот до самого лета будет!

Деньги, которые ему присылала тетя, забирал Славик.

— Я буду твоим банкиром, — сказал он после того, как Мишка в очередной раз просто роздал одному, другому полученные деньги.

У Мишки постоянно выцыганивали денежки знакомые и совсем не знакомые ребята. Это за ним водилось еще в интернате, и Луча Станислав Ильич даже устраивал дознания, кто сколько денег выманил у Мишки, и заставлял хотя бы что-то ему возвращать. Мишка и сам не понимал, как так получалось, что деньги не задерживались у него и почему он покупает какому-нибудь «закадычному другу» — старшекурснику пачку сигарет или пирожки с повидлом или ведет в кино двоих-троих «бедных родственников». Мишка знал, что за деньги можно много чего купить, хотя бы те же лыжи с пластиковым покрытием, «титановые» палки, отличные лыжные ботинки, — но как-то так выходило, что владельцами этих сокровищ становились другие, хотя бы и те, кого он водил в кино, а Мишке даже старые лыжи-дрова, гнутые алюминиевые палки, дубовые древние ботинки приходилось брать напрокат.

— Ты чё, — спросил его как-то Славик, — в коммунизм веришь?

— Нет, зачем, — недоуменно ответил Мишка.

— А чего отвергаешь денежные отношения?

— Я не отвергаю, — сказал Мишка.

— У меня батя парторг в колхозе, — сказал Славик. — А деньги любит, как последний капиталист. Мне лишнюю копейку не даст. И недавно купил «Ниву». Понял? А ты себе ничего не купишь. Даже сигареты стреляешь у тех, кому дал деньжат на пачку. И они над тобой потешаются. Вообще лучше бы ты не курил, а качался, вон, дохлый, как колхозник из «Двадцать пять лет без урожая».

— Эвенки любят табак.

— Деньги и здоровье надо любить! Ты же лыжник, а куришь? Дыхалку сбиваешь, дурак. Так бы вообще, может, чемпионом стал. Биатлонистом. Стреляешь небось ого? Есть у тебя ружье дома?

— У дяди Иннокентия «бельгийка», двадцатка. Но он без нее в тайге бегает.

— Чего так? Нельзя в заповеднике? А если медведь? Шатун?

— А его Лохматый и помял, веко порвал, болтается с тех пор. Насел, но отпустил. И дядя зарекся.

— Клятву медведю дал, Малёк?

— Ну, ага, Лохматому.

— Или кому? Чё за кликуха-то?

— Лохматый, — сказал Миша, — зверь.

Славик поправил очки, даже протереть их хотел, чтобы получше разглядеть Мишку, но передумал, покачал головой.

— Ну и ну, семейка у тебя. А зачем тогда «бельгийка»-то?

— Мне перейдет, — сказал Миша.

— А ты еще не поклялся в верности товарищу Лохматому?

Миша, немного смутившись, отрицательно покачал головой и честно посмотрел на друга.

— Да-а-а, — протянул Славик, лохматя русые вихры. — У вас там тот еще колхоз… И председателем товарищ Лохматый! Таежный коммунизм.

Мишка рассказывал ему о заповеднике, о его людях, горячих источниках на центральной усадьбе и в верховьях самой крупной реки, где растет пышная зелень, ползают змеи и порхают невиданные бабочки — даже зимой, приврал он немного. А то, что зимой там купаться можно, не соврал. Мол, в сорокаградусный мороз приходишь туда на лыжах, и, пока печка разгорается, — хоп! Окунулся, смыл пот и грязь. Ая! Хорошо! И сиди, пей душистый чаек в зимовье, потом кури.

— Курилка, — заметил Славик.

— Табак — это трава. Хорошо пахнет, вкусно горит. Зимой теплее.

— Лучше я двадцать раз отожмусь, — возразил Славик. — Пилоту надо здоровье. Чтоб как часы.

— Не человек, а машинка?

— Не машинка, а — летчик.

— Самолет.

— Хватит издеваться, а то врежу! — Славик сжимал крепенький кулачок, замахивался. И в эти мгновения его глаз косил еще сильнее, улетал, как спутник со своей орбиты, а другой глядел прямо.

Мишка отклонялся, а сам смотрел печально на друга. Куда его возьмут с таким шальным спутником, в какое еще летное училище… Вот лесником в заповедник еще возьмут.

Славик выдавал Мишке деньги. Ну, это и вправду было удобнее. Да и сколько этих денег присылали Мишке? Не разгонишься.

Однажды Славик напомнил Мишке, что тот рассказывал об органисте-пожарном Генрихе.

— Ага, — согласился Мишка.

— А в городе есть орган, понял? — сказал Славик. — Хочешь — иди слушай.

— Здесь? В Иркутске? — не поверил Мишка.

— Ну а ты думал где? Только в Прибалтике этой? На Сухэ-Батора, почти на самой Набережной, Нижней, ну, за Кировским сквером. Там костел польский.

— Церковь? — переспросил Мишка.

— Да, польская. Только там сейчас концертный зал. Немцы несколько лет назад построили орган. Узнай, когда будет выступление.

— Откуда ты сам узнал?

Славик нетерпеливо дернул плечом.

— Знающие люди сказали.

— Пойдешь?

— Не-а! Мне некогда, по математике трояки заели. Надо наверстывать. В Омке куда без математики?

«Омкой» он называл Омское летное училище. А на самом деле Славику было не до математики. У него появилась подружка, Ленка, она училась уже на втором курсе на бухгалтера, а жила Ленка на той стороне Ангары, возле Свердловского кладбища, и он ее провожал до дома. Эта Ленка с жидкими косичками и светящимися глазами и сообщила Славику про костел и орган.

Выбрав свободное время, в ненастный декабрьский день, Мишка пошел по Тимирязева до главной улицы Ленина, которую местные называли Бродвеем, а себя — бродовцами. Эта улица шла примерно параллельно реке, так Мишке легче было ориентироваться. Мокрый снег залеплял деревья, витрины, окна трамваев и автомобилей. Город напряженно гудел всеми своими моторами. Шли люди в пальто, куртках и синтетических шубах. В некоторых окнах уже зажигался свет. День декабрьский, да еще такой ненастный, тускл.

«Иду, как в горах, — думал Мишка, — к лесу оленных труб. Вот бы удивился луча Генрих. Или тетка Зоя».

Он попытался вообразить, как бы справилась с этими всеми звуками снежного города бабушка Катэ. Как бы звучала ее песенка этого города?

Ее длинные мысли оборвались. Теперь лишь нэкукэ думает о ней. О ее небылицах, приметах.

«Ох, энэкэ, — думает он, — как же я не хочу быть ветфельдшером».

О том, что он собирается скоро сбежать из Иркутска, Мишка помалкивает в мыслях, обращенных к бабушке. Это ее, конечно, расстроило бы. А Мишку расстраивает то, что еще почти три года здесь надо жить. Даже еще больше. Все-таки в интернате в поселке ему было лучше. А здесь, в городе, он чувствует себя инопланетянином каким-то, ага. И в интернате тайга, Байкал были рядом. Здесь — как будто за тридевять земель. Мишка еще никогда так далеко от Байкала не жил. Море всегда было рядом, с тех пор, как он себя помнить начал. Волна байкальская как будто и колыбель его качала, ту самую, берестяную, о которой рассказывала обычно бабка, ну, что, мол, кочевали эвенки, а детенышей возили на оленях в берестяных коробах с мехом и мхом. Мишке даже вода моря не казалась холодной, он любил искупаться, хотя другие тут же с визгом выскакивали, бегали как угорелые по песку, махали руками. И в море ушли его родители. Он с морем теперь породнен на веки вечные.

А куда ушла энэкэ Катэ?..

Внезапно Мишка увидел, как два парня в черных заячьих шапках остановились перед пожилым мужчиной в пальто с каракулевым воротником и в бобровой шапке, рука одного резко дернулась, шапка отскочила к заснеженному окну на первом этаже, и парни быстро пошли дальше, затерялись в снегу и толпе. Мишка поравнялся с мужчиной. Тот прижимал ладонь к лицу. Отнял — и Мишка над бровью увидел глубокую рану. Мужчина ошеломленно таращился на Мишку, на других прохожих, на окровавленную ладонь.

— Что это?.. Зачем они? — растерянно говорил он.

— Ого, чем-то тяжелым приложили, — бросил на ходу кто-то.

Прохожие не останавливались возле пожилого мужчины с растрепанными седыми волосами в крови и снегу.

Мишка нагнулся и, подобрав, подал ему шапку. Но тот не замечал. Хлопал глазами, хватал воздух со снегом ртом.

— Снегом надо, — сказал Мишка.

Мужчина посмотрел на Мишку и как-то оскалился.

Кровь уже текла ему за шиворот, на шарф и воротничок рубашки. Мишка направился было к окну, чтобы собрать с него чистого снега.

— Где… моя шапка?! — воскликнул мужчина.

И тут чья-то тяжелая рука толкнула и припечатала Мишку к мокрой стене дома.

— Стоять! — резко приказали ему.

Мишка пытался оглянуться, но рука сильнее его прижимала. Так что Мишка выронил шапку.

— Подними! — приказал тот же голос.

Мишка нагнулся и взял шапку. Наконец он сумел оглянуться и увидел высокого скуластого мужчину в зеленой куртке, белой лыжной шапочке.

— Эй, чего вы паренька скрутили?

— Проходите мимо.

— Да ладно, я видел с той стороны. Мужика два гопника побили. Паренек мимо шел.

— Он на вас напал?

— Нет… Где моя шапка?..

— Пацан может на подхвате у них. Вызовите милицию, вон телефон.

— На каком подхвате?

— Мне «скорая» нужна… кровь остановить…

За Мишку заступался длинноволосый парень с намотанным поверх куртки шарфом и зачехленной гитарой за плечом.

— Я говорю, вызови милицию и «скорую», — повторил скуластый мужчина, крепко державший Мишку.

Длинноволосый направился к телефону-автомату. Снял трубку и тут же ее повесил, огляделся и пошел прочь. Мужчина в лыжной шапочке выругался. Снег под их ногами был забрызган кровью. Люди спешно проходили мимо, быстро оглядывая участников этой сценки.

— Пошли, — приказал мужчина и потащил за собой Мишку. — Мы сейчас, — бросил он пенсионеру с окровавленным лицом.

Мишке ничего не оставалось, как последовать за ним. Мужчина открыл какую-то дверь. Мишка не успел прочитать надпись на табличке.

— Где здесь телефон? — громко крикнул мужчина в коридоре. — Вызовите милицию и «скорую»!

Мишка видел его серые с зеленцой глаза, узкие, острые, с бешенинкой и боялся, что в этом коридоре никто не появится никогда…

Ни одна из дверей не открылась. Но в это время послышался вой сирены с улицы, и мужчина повернул назад, дернул за шиворот Мишку. Они снова вышли на заснеженную улицу. К месту происшествия подъезжала «скорая помощь», прохожие оглядывались. Кто-то перебегал дорогу перед «скорой» и, уворачиваясь, неловко выскочил на тротуар и грубо толкнул скуластого мужчину. Тот резко обернулся и воскликнул:

— Э, полегче!

В этот момент Мишка и почувствовал, как хватка ослабла, и он как-то мимо воли взял и вывернулся. И тут же побежал через дорогу в хлопьях снега. Завизжали тормоза, раздались гудки. Мишка припустился быстрее, лавируя среди машин.

— Сучонок! — раздавалось сзади.

Тот мужик за ним гнался. Оказавшись на другой стороне, Мишка побежал в обратную сторону, в сторону улицы Тимирязева, где находился его техникум, куда же еще в этом городе ему оставалось бежать? Свернул в подворотню, пробежал вдоль пятиэтажного жилого дома с детской площадкой во дворе и железным контейнером с мусором. Оглянулся. И сразу увидел лыжную белую шапочку с тонкими красными полосками. Опустил глаза и заметил бобровую шапку в своей руке. Крепко ее сжимал. Мишка хотел бросить шапку, но пожалел хорошую вещь — увидел какой-то железный торчащий столб и нахлобучил шапку на него, а сам побежал дальше.

Скуластый мужик гнался за ним сквозь мокрый снег. И это было похоже на какой-то сон. Мишке мгновенно показалось, что такую погоню он однажды и видел во сне. Или о ней ему рассказывала бабушка Катэ.

Она пела, что будет снег, мокрый крупный снег в большом городе, кимэ, кимэ, кимэнин.

Кимэ, кимэ, кимэнин, — это был запев белого журавля.

Вот он как будто и летел сквозь этот город, роняя перья.

Кимэ, кимэ, кимэнин!

А Мишка бежал, как клыкастый олень из рода кабарги.

Энтэни, энтэни, энтэр-энтэнин!

И за ним мчался Скуластый.

Кингир-кингир кингирдэнин! Да еще так: дынгды-дынгды!

О-ё, страшно. Мишка бежал, как тот олень из бабкиного сказания о героях-охотниках и лютых врагах, ловивших арканом оленя, сдиравших с него живого шкуру и смеявшихся над ним потом, глядевших, как он мечется в дикой боли. У этих врагов было имя: чангиты. У поверженного соперника они вырывали сердце и тут же его ели.

Мишка бежал, споткнулся, поехал по снегу, тут же вскочил, побежал дальше. А в голове мелькнуло про одного героя, который бежал, бежал, упал, ударился лбом о камень и взвился ястребом. Только он не убегал, а гнался за небесной девой. Герои не убегают. Эх, Мишка…

Но Мишка уже остановиться не мог, энтэни, энтэни, энтэр-энтэнин!

И Скуластый бежал во всю прыть, тоже не хотел упускать добычу, кингир-кингир кингирдэнин! Да еще: дынгды-дынгды!

Мишка видел какие-то лица, испуганное женское с яркими губами, отороченное пушистым голубоватым мехом, лицо веснушчатого мальчишки в вязаной шапке с радужным помпоном. Какая-то пожилая женщина в испуге отшатнулась. А в другом месте прочь порхнули голуби.

Мишка вспотел, убегая. И даже в какой-то момент почувствовал что-то вроде удовольствия от бега сквозь снег и чужой город. А он уже бежал по местам совершенно незнакомым. Сбился со счета, перебегая улицы, дворы с мусорными контейнерами, детскими железными горками, заледеневшим бельем на веревках, натянутых меж столбов.

Кингир-кингир кингирдэнин! Дынгды-дынгды!

Энтэни, энтэни, энтэр-энтэнин…

Дынгды-дынгды!

Энтэр… энтэнин… энтэ…

Фух, заморился Мишка, сиганул за угол, побежал через скверик и выскочил к Ангаре. Оглянулся. Среди заснеженных деревьев мелькает лыжная шапочка безумца. Ведь только безумец будет столько гнаться за мальчишкой. Скуластый его из виду не упускает. Ангара парит сквозь ледяное крошево. У берегов лед крепкий. Мишка съехал с берега на лед. Скуластый на мгновенье остановился — и тоже вниз соскочил.

С ночи в Ангару нагнало ломаного льда из Байкала. Торосы вставали и рушились посередине, над рекой стоял неумолчный шорох. Это была песня зимней Ангары: шшшррр-ахх! Шшшшррр-ах, ах! Хруст и шорох и были ее песней, выдыхаемой вместе с морозным паром из черных трещин, водоворотов. Шшшшрр-ахх! Шшш-ррр-ахх! Хыххы. Ангара шуршала, как великая змея, трущаяся старой шкурой о камни. Но до весны еще было о-ё как далеко! Мороз ее жалил и охватывал своими оковами. Шшшрраххх! Шшшрраххх!

Ангара извивалась под ледяными кусками, Мишка даже чувствовал биение ее тугих колец о лед. Сможет он перебежать по этому морозному вареву на тот берег?

Ангару редко когда затягивало в черте города льдом, по рассказам местных. И только этой зимой со свирепыми морозами почти перекрыл реку лед. Но посередине еще оставался чистый участок воды. Да в эту ночь и его забило льдом. И этот лед шевелился, вставал на дыбы. Всего-то несколько метров. А попробуй перемахни.

Мишка оглянулся. Скуластый тоже бежит, бежит по льду. Высокий, как лось, и упорный, как волк. Волки на лед иногда и выгоняют оленей… энтэр… энтэнин…

И Скуластый длинноногий, да и, видно, тренированный, нагоняет Мишку. Мишкиных — два-три шага — его — один. Запыхался Мишка. Славик правду ему говорил, что табак дыхалку сбивает.

Прочный лед уже позади, впереди трущиеся льдины.

— Стоять!.. — уже с победной силой кричит мужик.

И Мишка запнулся, приостановился было. Но тут в крутящихся снежных вихрях… снежных вихрях — увидел… увидел белую оленуху, маленькую клыкастую оленуху, кабаргу серебряную… И сам скакнул за нею… Шух! Лед качнулся под ногами. Еще прыжок — рраз! Чувствует в ногах крепость, точность. Еще дальше прыгнул, побежал по твердой льдине.

— Ох!.. Хххы!.. Сучонок!.. Куда?! — удивленно сзади заорал мужик.

Ангара бьет черным телом, тугими кольцами под ноги, в льдины, шуршит, скалит клыки, хлюпает, безумно взглядывает прямо в глаза Мишке, в теплые темные, как у бабки Катэ, глаза — своими безумными белыми глазами, морозно-перламутровыми. Но Мишка умудряется не проваливаться в объятия ее смертельных колец. На мосту народ стоит, пялится. И Скуластый на краю крепкого льда замер. Все ждут, когда же бунташная Ангара собьет пляшущую фигурку, одним движением и сожрет, проглотит, засосет, глубоко спрячет в утробе.

А Мишка вдруг прыгнул на твердую землю. Остров! Здесь был остров! Примерно на середине Ангары и был. На мосту даже трамвай остановился. И все пассажиры прильнули к окнам.

О-ё, бесплатное кино для вас…

Уголь рисует реку, снежинки, мост, трамвай и черную фигурку на льдинах. Это я — Мишка.

6

Так Мишка и не сходил в ту церковь, в польский костел и не послушал лес оленных труб. После бегства он вообще боялся появляться на улицах города, улицу Ленина стороной обходил, отсиживался в общаге. А слухи о каком-то воренке, перебежавшем Ангару, ходили по городу смело. И до техникума добрались.

Славик у Мишки поинтересовался, как он сходил в костел. Послушал орган? Или узнал, когда будет концерт?

— Не-а, — отвечал неохотно Мишка, ковыряя вилкой подгоревшую пшенку с рыбой. Они обедали в столовке.

— А чё-о?

— Да… расхотел, ага, — сказал Мишка. И это было сущей правдой. Сейчас ему никакая музыка не нужна была.

— Эй, слыхали про монгола-летуна? — спросил тоже агроном, узколицый, чернявый Машутка, такая кличка у него была, от фамилии Машуткин.

Славик покачал отрицательно головой, взглядывая сквозь стекла очков на Машутку. Тот рассказал, что монгол из авиационного техникума схватил с мужика соболью шапку, дал в глаз прохожему кастетом, который кинулся за ним, и побежал дворами, прохожий — за ним, мастер спорта, лыжник…

— Кто? — бледнея, тихо переспросил Мишка.

— Мужик тот. Он за ним, монгол от него. И перебежал Ангару, как будто перелетел. Летун и есть!

— Да это был бурят из погодников, — возразил его дружок, толстый Саня Макаров. — Монголов уже проверяли. Они теперь ходят, ищут. Ангара, как нарочно, почти замерзла в этом году. Обычно-то ни фига. И ему еще повезло, что Сибиряковский попался.

— Это чё? — спросил Мишка. — Мужик тот… в шапочке…

— Сибиряковский? — Саня Макаров засмеялся. — Ну ты дикий, Малёк Тунгус, да? Это островок, какой мужик? А в глаз кастетом получил тот прохожий в собольей шапке. И пацан ее схватил да руки в ноги.

— А чё, сотни четыре на репе носил мужик, — сказал Машутка и прищурил глаз, как бы прицениваясь. — Прикиньте?

— Может, и больше, смотря чё за соболь, — с видом знатока заметил Славик и посмотрел на Мишку. — Если ихний, баргузинский, то еще дороже. Да, Миха?

Мишка пожал плечами.

— Эх ты, чудила, Малёк, — сказал толстый Макаров. — Я бы ставил капканы. Соболей на черном рынке толкают — мама не горюй. Башли какие!

— Нет, прикиньте, «Яву» на репе таскал мужик.

— «Яву»? Не, «Чезет» лучше.

— «Ява» дороже.

— «Ява»? Мудрила ты, Машутка. «Чезет» идет на гонках.

— Ну, на «Восход» точно хватило бы, — подключился кудрявый Сэм, Смирнов с отделения механиков.

— Это полный отстой! — воскликнул Макаров, кривя толстые губы. — Лучше уже шапку носить.

— Аа, пока не сорвут голову.

— Так чё, он с шапкой сдернул? — спросил Славик. — Бурят?

— Может, и не бурят, — заметил Машутка. В его облике было что-то отдаленно бурятское или якутское.

Макаров кивнул.

— Ну, к примеру, — перевел взгляд на Мишку, — эвенк.

Все тоже посмотрели на круглоголового черного Мишку и засмеялись. А тот и есть перестал, совсем ему аппетит перебили.

Мишка уже думал, что в чем-то виноват, стоило только вспомнить, как яро гнался за ним Скуластый с узкими серыми глазами, и чувство вины мгновенно усиливалось, как будто температура поднималась у больного.

Этот город казался ему охваченным безумием. В спешке его жители бежали мимо друг друга, скорее, скорее, бежали, не замечая побитых сограждан, гнались за кем-то или чем-то, бросались друг на друга в бессмысленной злобе, как те молодчики, ударившие пенсионера, — ради чего? Проверить силу удара хотели? Кастет испытывали?

И что же дальше? Виновным вдруг оказался единственный из прохожих, подошедший к потерпевшему.

Нет, город явно поразило арктическое безумие, и он закружился. Мишка узнал, как называется тот олений недуг. Он настигал, кстати, и людей — эвенков, якутов, северных жителей.

Мишка готов был сбежать прямо сейчас, но ледовой дороги еще не было, а добираться на самолетах — вдруг снова попадешь в капкан нелетной погоды?

С Нового года начинались зимние каникулы, и Мишке надо было кое-как дотерпеть еще неделю. Эта неделя показалась ему самой длинной за всю жизнь. Он ерзал на занятиях, вздрагивал, если дверь аудитории открывалась и кто-то входил. Скуластый ему всюду мерещился. За Славиком приехал отец на «Ниве», и Славик внезапно предложил Мишке погостить у него, но тот испуганно отказался. Сам же Славик говорил, что там змея-мачеха.

— Да ладно, поехали, — уговаривал Славик, — там уже рядом Ольхон, если лед станет, съездим. Вместе веселей будет. И мне против его женки подмога. Я отцу уже сказал.

И Мишка согласился. Собрал свой чемодан.

— А это зачем? — удивился Славик.

— Вещи без присмотра как оставишь? — уклончиво ответил Мишка.

Они вышли, приблизились к белой «Ниве». За рулем сидел светловолосый мужчина с оттопыренными ушами, невысокий — как будто постаревший Славик.

— Это твой друг из заповедника? — спросил он, взглянув на Мишку.

— Да, — ответил Славик.

— Здравствуйте, — сказал Мишка.

— Меня зовут Анатолий Владимирович, — сказал отец Славика. — Ну что, поехали?.. И махнул рукой… та-та-та… Словно вдоль по Питерской, Питерской… — напел Анатолий Владимирович, трогаясь, переключая скорости.

— Тимирязева, — буркнул Славик.

— А вот твой друг рад здесь учиться! — воскликнул Анатолий Владимирович, взглядывая на Мишку в зеркальце.

Славик с надрывом засмеялся.

— Хорошая специальность будет, а пока — живи в городе, ходи в кино, — говорил Анатолий Владимирович, выруливая на дорогу. — Чем плохо, да, Михаил?

Тут уже и Мишка ухмыльнулся, услышав, как важно его величают. И как-то помимо воли поддакнул. Славик посмотрел на него, как на главного врага своей жизни.

— Все правильно, — говорил довольный Анатолий Владимирович, — специальность любая хороша, верный хлеб. А там можно и другую получить. Все в твоих руках.

И Мишка снова поддакнул.

— Ведь ты эвенк? — продолжал Анатолий Владимирович. — Советская власть эвенков из тайги вывела. Грамоте научила. И что же добру — знаниям пропадать? Знания надо увеличивать. Верно, Михаил?

— Ага, — сказал Мишка с широкой улыбкой.

И Славик отвернулся к окну и больше не смотрел в его сторону. Анатолий Владимирович предложил ребятам леденцы, Мишка взял, Славик отказался. Анатолий Владимирович гонял леденец во рту и снова рассуждал вслух о пользе знаний, о важности специальности агронома.

Наконец Славик не выдержал и сказал, что Мишка-то не агрономом будет.

— А кем? — растерянно спросил Анатолий Владимирович.

Славик не отвечал, молчал сердито.

И убаюканный теплом в салоне автомобиля, голосом папы Славика, Мишка ляпнул нечаянно, как в шестом классе — в сочинении:

— Браконьером.

У Анатолия Владимировича брови взлетели выше зеркальца.

— Кем?..

Даже Славик повернулся и ошарашенно посмотрел сквозь очки на друга.

— Лесником, ага, — ответил Мишка.

И Анатолий Владимирович рассмеялся, клацая зубами по леденцу.

— А твой друг юморист почище Райкина!

Славик снова отвернулся.

— Но… погоди, — сказал Анатолий Владимирович, — в техникуме ведь нет лесного отделения?

— Ага, нет, — согласился Мишка.

— На кого же ты учишься?

— На этого, на фельдшера, — сказал Мишка.

— Значит, ветеринарным специалистом будешь, — сказала Анатолий Владимирович, — хоть и у нас в колхозе.

— Не-а, — ответил Мишка, покрутив головой. — В заповедник вернусь.

— У вас там что, большое стадо? — заинтересовался Анатолий Владимирович. — А я думал, раз заповедник, то хозяйственная деятельность сведена к минимуму.

Город остался позади, мосты, кинотеатры, техникум, общага, Ангара, и Мишке казалось, что бег по льду в городе был сном. Да и все остальное. Автомобиль увозил Мишку Мальчакитова сквозь зиму. «Ээ, никогда сюда не вернусь», — думал Мишка.

7

Они ехали долго, вокруг простирались малоснежные сопки, ветер все сдувал здесь. «О-ё, степи какие, — думал Мишка, — не хотел бы здесь жить».

Славка все отмалчивался. Анатолий Владимирович крутил баранку, хрустел леденцами.

Под вечер они приехали в большой поселок среди округлых гор, свернули, поплутали по улицам и остановились у кирпичного двухэтажного здания.

— Сейчас маму заберем, — сказал Анатолий Владимирович, оборачиваясь к Славику. — Сходи за ней.

Но Славик будто оглох и одеревенел.

— Та-а-а-к… ладно, — протянул Анатолий Владимирович и сам пошел в больницу.

— Кем она у вас работает? — спросил Мишка.

Славик молчал.

— Пызя, — позвал Мишка, протянул руку и осторожно тронул за плечо друга.

Тот резко дернулся, сбрасывая его руку.

— Чего ты, Пызя?

— У меня она никем не работает, — отрезал Славик.

Мишка уставился на него.

— Ну, ага, как сказать? — спросил он. — Врачом работает?

— Мне все равно, — ответил Славик. — А ты, Мальчакитов, и нашим и вашим.

— Чего?

— Ничего.

Наконец появились Анатолий Владимирович и женщина в песцовой шубке и песцовой шапке с длинными ушами. Это была мачеха Славика, Валентина Андреевна, черноглазая смуглая женщина. Она попыталась поцеловать Славика, неловко согнувшись и откинув вперед сиденье возле водителя, но тот увернулся. Дверцы захлопнулись, и автомобиль поехал дальше. В салоне запахло черемухой, что ли. «Духи, ага», — догадался Мишка, слушая мелодичный голос женщины. Покосился на друга, тот отмалчивался, глядел на зажигающие свет дома.

Мишка гостил в доме Пызиных, мачеха потчевала всех отменными позами[26], смородинным вареньем, блинами. Она была женщина под стать самому агроному дяде Толе, как вскоре его начал звать Мишка: говорливая, веселая. Постоянно тормошила всех, предлагала то чаю попить, то пойти смотреть на главную елку поселка, то поехать на священную Ёрд, гору в восьми километрах. Мишка поехал, а Славик нет, сослался на ломоту в костях, слабость, — из вредности, как все решили. Тогда вместо Славика позвали соседских мальчишку и девочку. Гора Ёрд была удивительная, как сказал дядя Толя — пирамида Байкала: правильной формы, как будто курган. Раньше на ней шаманили, а вокруг водили хороводы под тысячу человек. И если людей хватало, чтобы окружить гору, держась за руки, то год должен быть удачным. С горы виден был Байкал, сиявший льдом на солнце. Если Славка в детстве сюда забирался, подумал Мишка, то и заразился высотой: ему так и захотелось самому прыгнуть и понестись на крыльях к морю и дальше на Ольхон — и еще дальше — о-ё! — через море на заповедный берег.

Вот бы съехать с нее на лыжах — полететь. Но на горе лишь кое-где белел снег, как будто вылезшая вата по швам телогрейки, сильные ветры обдували ее.

И уголь вычерчивает странную гору Ёрд, сложенную руками не людей, а каких-то неведомых великанов.

Узнав, что Мишка не предупредил своих родных, мачеха Славика сама послала в заповедник телеграмму и денег не взяла.

— Старается, пыжится, — бормотал Славик, — сука.

Мишка пробовал переубедить друга, но тот любые похвалы мачехе принимал в штыки.

— Ты ее не знаешь еще, — говорил он. — На дом позарилась, машину ей захотелось… Свою-то семью она бросила. И дочку не хочет знать. А тут строит из себя. Мы дружили с ее Наташкой. Пока эта к отцу не прилипла.

Дом Пызиных был действительно добротный, кирпичный, просторный, с тремя комнатами, гаражом. Мачеха работала медсестрой. Славик показывал фотографию матери, женщины с глазами очень светлыми… Мишка где-то видел такие же точно — и вспомнил: да Ленка с бухгалтерского отделения, у нее эти же светящиеся глаза.

На попытки мачехи ласково заговаривать Славик если и отвечал, то грубо. Да, дух в этом доме царил какой-то электрический, словно всех потряхивало и все еле сдерживались, чтобы не начать корчиться в судорогах, выкрикивая проклятия… Кому? Светлый веселый отец Славика быстро хмурился, приходя домой, сидел глядел телевизор. Славик здесь был лишний. И наверное, по собственной воле. Он сам себя исключал из этой семьи.

В комнате Славика был плакат с летящим в густом синем небе самолетом, а под потолком висел макет самолета, собственноручно склеенный из картона. У стены чернели чугунные гантели. Еще здесь были потрепанные книжки про летчиков Великой Отечественной, про путешествия на воздушных шарах. Самой любимой среди них была книга французского летчика Экзюпери. Под потолком висел макет его почтового личного самолета «Кодрон С. 630 Симун», «четырехместный моноплан с повышенной надежностью и комфортностью», по словам Славика. На этом самолете француз хотел перелететь на Огненную Землю, но разбился. Хотя и остался жив. Экзюпери раз пятнадцать «участвовал» в авиакатастрофах. После первой аварии его комиссовали.

— А?

— Уволили из армии, — объяснил Славик. — Из-за травмы черепа, — с удовольствием добавил он. — Сказали, чтобы он сидел дома и не рыпался. А он плевать хотел. Сидеть дома! — яростно воскликнул Славик. — Стал пилотом почтовика, который возил письма там, ну газеты, наверно, все такое, бумажное в Африку.

Глаза у Славика сверкали, а левый от возбуждения, как обычно, стремился покинуть орбиту.

— Неграм? — спросил Мишка.

— Да. Там же не все неграмотные были. Даже в Сахаре. Он и туда возил почту.

— В пустыню?

— Ну да. Чукчам в тундру тоже почту забрасывают.

— Ага, и эвенки в тундре кочуют, — сказал Мишка.

— А потом он решил сделать перелет на своем «Симуне» в Сайгон, но потерпел аварию в Ливийской пустыне. Пить нечего было, кругом пески, барханы.

— О-ё, — сказал Мишка. — Это где?

— Там, — ответил Славик, кивнув головой куда-то в сторону южного Хамар-Дабана.

— В Монголии?

— В Монголии Гоби, Малёк! Там чуть не загнулся наш Пржевальский.

— Летчик? — спросил Мишка и покосился на макет самолета.

Славик сосредоточил взгляд на черноголовом смуглом друге.

— Ты, Малёк, чё-о? Врал, что в интернате жил-учился?! — воскликнул Славик и отвесил Мишке удар в плечо. — Врал?! — повторил он и ударил в спину уворачивающегося Мишку.

— Хорош, Пызя!

— А чего ты? Издеваешься?

— Нет! — честно отвечал Мишка.

— Не знаешь, кто такой Пржевальский?

Мишка пожал плечами и осторожно ответил:

— Забыл немного, ага.

— Ну так запомни: путешественник, самый великий из всех. Ходил через Гоби. В Тибет. На исток Хуанхэ. Открыл лошадь Пржевальского. А его ученик открыл целый город в песках — Хара-Хото.

— Пешком ходил? — заинтересовался Мишка.

— Да, на своих двоих. Ну, иногда на лошадях. А груз — на верблюдах. В самые лютые морозы при ветрах ночевал у костра. Прикинь, в Гоби. А это самая смертоносная пустыня в мире.

— А чего же он не знал, что там лошадь его имени бегает? — спросил Мишка.

Славик мгновение смотрел на друга и снова накинулся на него, схватил, пригнул голову к столу.

— Нет, ты подкалываешь, гад!

Мишка вывернулся. Они стали бороться. Славик был сильней, но и Мишка цепкий, изворотливый. Они опрокинули стул, ударились о книжную полку, на пол посыпались книжки, карандаши… Запыхавшись, сели.

— Это, — проговорил Мишка, отдуваясь, — раз он не летчик, Прыжевальский… зачем… зачем тогда дерешься за него, Пызя? Чего он тебе?

— Ничего, — буркнул Славик.

— Через Гоби хочешь лететь?

Славик покосился на Мишку, поправил очки.

— Француз тот не загнулся в пустыне? — спросил Мишка.

Славик ответил, что его с механиком спасли бедуины.

— Не, — сказал Мишка убежденно, — я песок не люблю, степь. У вас тут настоящие степи какие-то. И даже на лыжах негде кататься, все ветер сдувает.

— Зато можно на коньках.

— Ну, у нас в заповеднике тоже, ага.

Глаза Славика вдруг вспыхнули.

— А если через все море?

— На коньках?

— Ну!

— А… — Мишка подумал про свой чемодан. — Поклажу куда? Там, котелок — чаю попить, дровишки, на льду деревья не растут.

— Можно нарты придумать. Или вон на простых детских алюминиевых санках тащить. По чистому льду едешь — как будто летишь.

— Ага! — согласился Мишка с радостной улыбкой. — Так и в мой заповедник долететь можно. Айда, Пызя?! Достанешь мне коньки?

— У Карасика попрошу, он твоего примерно роста. Но где спать?

— На льду прямо. Брезент надо, одеяло, пару шкур. Веревку. До острова тут рукой подать. А там — до того берега, до Усть-Баргузина или до Святого Носа еще ближе. Есть у тебя карта?

Славик достал карту Байкала, линейку. Стали мерить, прикидывать.

— Эх, выкуси блин, каникул не хватит, — сказал Славик. — Раньше надо было думать.

— А что мне каникулы, — тихо ответил Мишка. — Я больше в город не вернусь.

Славик уставился на него.

— Сдурел, Малёк?

— А ты сам хотел в этой сельхозке учиться? — напомнил Мишка.

— Ну… Ну, это лучше, чем ничего, — сказал Славик. — Лучше! — воскликнул он, сжимая кулаки. — Без учебы в Омку фиг поступишь. Я буду учиться. И буду летать. Буду.

И они решили дойти на коньках хотя бы до острова, а там вдоль острова до главного его поселка — Хужира.

Мороз жал свирепо, и море встало в заливах еще до Нового года. Лед с каждой ночью нарастал. Правда, ледовую дорогу на Ольхон не открывали, по слухам. Более или менее безопасной езда по морю бывала в феврале — и примерно до равноденствия. Хотя кто это может поручиться за лед на Байкале? В одном месте он выдерживает машину до десяти тонн. В другом — под снегоходом или мотоциклом обрушивается. Время от времени Байкал и окрестности покачивает слегка — от землетрясений. И льды с треском рвутся. Да и без землетрясений лед лопается, на многие километры идут становые трещины в метр, два или всего в пять сантиметров шириной. Опытный глаз издалека их различит. Но и опытный глаз, что называется, замыливается, созерцая часы напролет ледовые просторы. Восприятие пространства на льду нарушается, далекое кажется близким, малое — большим и наоборот. Если лед чистый и светит солнце, сияет небо, то пространство расширяется, распахивается. И ездок или пешеход попадает в стихию скорее небесную. Под ногами — камни на отмелях, а на глубине — километр и больше небесных вод, блики солнца, искры, белые пузыри. Щели и продухи заносит снегом — это настоящие ловушки смерти. Машина в мгновение ока превращается в железный гроб: хлоп! хлюп! Оскаленные зубы в крике, выстрел солнца, фонтан льда, брызг, и ничего нет, только разводы бензина на воде, в снежной каше. Ну еще, может, всплывет какой-нибудь шарфик. А его хозяйка со своим спутником за рулем стремительно погружается, летит километр и больше, как в кошмарном сне или фантастическом фильме, летит в бездну Азии, самую чистую. Ледяные раскрошенные уста смыкаются. И нет беспечных путников. Хорошо, если кто-то знал, куда они направились. А если выехали на лед вдруг, ни с того ни с сего, ну внезапно решили проветриться, вырваться из Иркутска, например, на просторы моря, покрутить финты на льду без светофоров и запретов, то и вот еще добавка в статистику по пропавшим без вести. Байкал не выпускает оплошавших, никого — ни людей, ни зверей, ни стариков, ни детей. Состав воды его таков, что очень быстро добыча растворяется, ну, то, что осталось после полчищ рыб и рачков-бокоплавов, ребра, черепа, коленные чашечки — все исчезает бесследно. И потому сваи на Байкале делают из сверхпрочного цемента. Правда лиственничные пирсы, набитые камнями, тоже упорно стоят возле рыбацких деревушек и не враз ветшают. Но все равно разрушаются. А что уж говорить о хрупких остовах человеческих. Байкал ведь можно назвать не только великим родником мира, но и отменной его могилой. Кто знает, сколько бедняг, решивших свести счеты с немилой жизнью, судьбой, ушли в его глубь, мглу. Исчезнуть бесследно иногда всякому хочется. И кто-то все-таки доводит это мимолетное и детское желание до конца. Но совсем не оставить никакого следа здесь не получится. У всякого есть явные и тайные связи с другими людьми и какими-то местами. И эти оборванные проводки, живые ниточки будут торчать, болтаться где-то на ветру, даже если сам ты растворишься во мгле великого озера.

Друзья начали быстро готовиться к походу. Одни старые алюминиевые санки у Славика валялись в сарае. Больше санок они нигде найти не смогли и тогда из старых лыж смастерили маленькие нарты. У Славика коньки были, хоккейные, подарок отца на день рождения. Мишка с восхищением их рассматривал, у него-то были в заповеднике только снегурки. Он примерил эти коньки: чуть великоваты, но по толстому носку — сошло бы. Приятель по кличке Карасик свои коньки не дал, самому нужны, сейчас как раз разворачивались хоккейные баталии. Но вот дедовские древние снегурки достал с чердака, показал друзьям. Лезвия поржавели, но сыромятные ремни были вроде еще крепкие.

— Ну чё? — спросил Славик, взглядывая сквозь запотевшие с мороза стекла очков на Мишку.

А Мишке все равно было, на чем и как добираться до Ольхона, солнечного острова. Он уже плыл, точнее — все перед его глазами плыло, время, пространство как-то так искажались. На него нашло, как говорила, сердясь, тетя Зоя. На дядю Иннокентия находило, на бабушку Катэ, — что поделать, порода такая, ага.

И его только удивляло, что и Славик попал в ту же колею.

Но осуществить план им не удалось: Славик заболел. Видимо, когда все на гору поехали, а его разламывало, болезнь уже и начиналась. Тетя Валя сразу определила, что это грипп. Температура резко подскочила, глаза Славика под стеклами очков заблистали, да он тут же и снял их и впал в горячечную мороку. Мишке предложили перейти в большую комнату с телевизором и сервантом, зеленым ковром на полу. Надо было, наверное, уезжать…

— Да, — согласилась мачеха Славика. — Ты ведь можешь заразиться.

— Надо просто выпивать по рюмке водки для профилактики, — сказал Анатолий Владимирович.

— Ребенку? — возмутилась медсестра.

— Он уже хлопец. Эвенки быстро взрослеют. На охоту с двенадцати лет уходят.

— И быстро спиваются, — парировала мачеха.

— Ага, решил, — сказал Мишка, — поеду. И каникулы уже кончаются.

Он быстро собрался. Заглянул в комнату друга, пропахшую лекарствами и чесноком, потом.

— Поехал, — сказал Мишка.

— Куда? — спросил Славик, голос его был какой-то зыбкий, словно ручеек в песках Ливийской пустыни тонул.

— Ну, — отозвался Мишка, оглядываясь и понижая голос, — к себе, ага, в заповедник.

Славик облизнул шелушащиеся губы, посмотрел на друга. Один глаз его метил куда-то в сторону «Кодрона С. 630 Симун», «четырехместного моноплана с повышенной надежностью и комфортностью», а другой взирал на Мишку. Лицо его было измученным, бледно-красным. Он приподнял руку и махнул.

— Коньки забирай.

Он указал в угол комнаты.

— Они же Карасиковы, — сказал Мишка.

— Мои забирай, хоккейные, — ответил Славик.

Мишка отказался наотрез. Но Славик вдруг встал, прошел, пошатываясь, в угол комнаты, откопал из груды уже приготовленных к походу вещей коньки, черные, кожаные, с мощными закругленными на концах лезвиями, и вышел в большую комнату, открыл чемодан Мишки и сунул их туда. В это время вошел Анатолий Владимирович.

— Сынок, — сказал он, — чего температуру нахаживаешь? Мама говорит, могут быть осложнения.

При этих словах лицо Славика мученически искривилось, он отвернулся и пошел к себе, хлопнул дверью.

— Гм… Ну что, Миша? — спросил Анатолий Владимирович, суетливо наклоняясь к чемодану, закрывая его и беря. — Пойдем, довезу тебя пораньше, а то мне надо тут в деревню срочно выехать.

8

Отец Славика довез Мишку до остановки автобуса, дал деньги на билет до Иркутска и предложил посидеть подождать в ближайшем доме у каких-то своих знакомых. Мороз был сильный, в воздухе летели стальные иглы, иней опушал былинки, шапки, ресницы, воротники. Дымы из труб перли вверх стройными колоннами. Делать нечего, Мишка остался в этом доме. Старик бурят был неразговорчив, покашливая, курил, глядел в телевизор. Мишка сидел рядом на шаткой табуретке. Потом вышел и увидел приближающийся автобус. Заскочил в дом, взял чемодан свой и, кивнув старику, побежал к остановке.

Автобус остановился, пыхтя. Выходили пассажиры. Мишка сказал, что ему до Хужира. В автобусе послышался смех.

— Прыткий!

— Гляди-ка!..

— На остров ты опоздал, парень, — сказал меланхоличный вислоусый шофер. — Паром уже вмерз в лед. А ледовой переправы еще нет.

— А до куда идет? — с отчаянием спросил Мишка.

— Ну мэ-рэ-эс.

— Ага, мне туда.

Мишка расплатился и, шмыгнув благодарно носом, пошел по проходу со своим чемоданом, занял место.

Автобус катил дальше, Мишка расчистил квадратик в заледеневшем окне и смотрел на сопки. Нет, точно, автобус как будто ехал по Ливийской пустыне. Правда, вряд ли там идет снег. А снег как раз начинался, воздух белесо вихрился, солнце, пытавшееся было с утра пробиться, обессилев, исчезло совсем.

«Коньки у меня есть, — думал Мишка, — в Хужире что-нибудь придумаю».

Под вечер автобус высадил всех у переправы. Многие сразу ушли в свои дома поселка МРС, расшифровывается как маломорская рыболовецкая станция. Еще и другое название есть: Сахаюрт. А Мишка и еще несколько человек остались. Здесь были Ольхонские Ворота, пролив. Дальше автобус не шел — по льду еще не установилась переправа, хотя лед уже был вроде бы крепок.

— Хороший лед, — сказал мужчина с рюкзаком, похожий на бурята.

— Э, нет, — ответил ему старик с серебряной бородкой, кожаным коробом на ремне. — Тут капризное местечко. Становая щель проходит. И течения коварные.

— Я из-под Читы, — оправдываясь, сказал бурят. — К брату еду на завод работать, рыбозавод.

Он назвал фамилию брата. Старик кивнул.

И все двинулись пешком. Местами ветер сдул снег, но кое-где лежал плотно. Девочки сразу принялись разгоняться и кататься, женщина в толстой вязаной шапке и пальто с меховым воротником попыталась их одергивать, мол, надо строго идти по следу, а то кто знает, еще несколько дней назад тут моторная лодка людей возила. Но девочки не слушались, смеялись, гонялись друг за дружкой, толкались, скользили, падали. Мишке и самому захотелось разогнаться и прокатиться на своем чемодане. То есть на коньках! У него же теперь есть такое богатство, что в заповеднике все ребята обзавидуются. Можно будет гонять по заливу, на кордон даже, к Борьке, сыну старшего тамошнего лесника Германа. Восемнадцать километров всего-то. За день на такой скорости обернешься, туда-сюда. А в случае чего можно и переночевать.

Мишка и приостановился было, чтобы распаковать чемодан, но передумал, сообразив, что вот чемодан-то и будет мешать, как с ним ехать? Если только привязать за спину, как понягу… Засмеют еще. Не ребенок он же. Да уже и не школьник! Не учащийся техникума… а вольный парень, ага.

Противоположный берег приближался. Остров — Ираиндя — лежал, окованный льдом. Правда, солнечным его сейчас не назовешь, остров тонул в седых вихрях. Дул пронизывающий ветер.

Зачем Мишка сюда шел?

И тут вдруг в посвисте вьюжном налетел и заныл, задрожал голос бабушки:

Ираиндя туриндун Хэиндегэр умипкаллу! Ираиндя надан гарпалылнаду Сэвдеелэй-дэ гуделэй!*

Мишка встряхнулся, словно бы сгоняя морок, но тут же и пробормотал: «Нет никаких семи лучей, энэкэ».

На другом берегу стоял, дымил трубой дом. Да у него вся крыша как будто дымилась — снежным ветром. Неподалеку стояла машина, уазик-«батон». На крыльцо вышел мужик в куртке с меховым воротником, в белой кроличьей шапке. Он окинул взглядом всех пешеходов.

— Не спеши, — сказал буряту старик и, повернувшись к мужику на крыльце, крикнул: — Здорово, Петр! Контингент в сборе!

Петр сел в машину, завел мотор. Ему собрали по рублю. Женщина заглянула в дом и вскоре вернулась со своими девочками. И «батон» тронулся, покатил. Местность вокруг простиралась унылая, голая.

На середине примерно пути машина затормозила, мотоциклист на встречном мотоцикле с коляской остановился и махнул рукой. Бурят засуетился, взялся за рюкзак. Это был его брат на мотоцикле.

— Да сиди уже! — крикнул шофер, глянув в зеркало на него. — Пусть у меня едет, — сказал он в открытое окно мотоциклисту.

Тот высмотрел брата и махнул ему рукой. Бурят снова сел. И машина продолжила свой путь. Мишка оглянулся и увидел, что мотоциклист в черном овчинном тулупе разворачивается и следует в снежных вихрях за ними, похожий на Деда Мороза. Трясло в машине сильно, хотя снег должен был смягчать езду. Летом, наверное, здесь стиральная доска.

К Хужиру подъезжали уже в полной темноте. Поселок горел окнами. Электричество с материка сюда не дотягивалось, его вырабатывала местная электростанция. Перед магазином на широкой улице все вышли. Сзади с треском подкатил мотоцикл, и братья поздоровались, приезжий уселся на заднее сиденье, и они укатили. Все расходились. Дверца машины захлопнулась, и «батон» уехал. Лаяли собаки по дворам. Мишка стоял со своим чемоданом, оглядывался. Ветер сыпал снежок за шиворот зимней куртки. Мишка развязал шнурки на кроличьей шапке, опустил уши. Хотелось покурить. Но он так и не смог зажечь спичку на ветру и оставил это занятие.

Какой же это остров солнца? Остров ветра. Остров всех ветров на свете! Ольхон!

Мишка озирался и не мог ничего узнать. Здесь прошло его раннее детство. Здесь у него были и друзья когда-то, мальчишка по кличке Кит, толстый, ленивый, вечно что-нибудь жующий, и девчонка Полинка, дочка соседская, они под присмотром ее бабки Матрены возились в песке во дворе, строили крепости и горы, сидели на горшках. Бабушка Катэ работала истопницей в больнице, а Матрена больная вся была и нигде уже не работала, вот за детьми и приглядывала после обеда, а до обеда — Катэ, пока не уходила печи топить. Печи удобнее было протапливать на ночь, но по технике пожарной безопасности — нельзя, а можно днем.

Из окна открывался вид на залив и Приморские горы. Виднелись и каменные перья Шаманки, скалы, похожей на какую-то птицу, пеструю, странную. Кит был старше и на Шаманке бывал, рассказывал про пещеру что-то, кости и череп лошади, врал, наверное…

Из ворот какого-то дома выходил мужик с горящей папиросой. Ветер выхватывал искорки-табачинки. Мужик был в цигейковой шапке с опущенными ушами, в ватных штанах, в ватнике. Посмотрел на Мишку и закрыл ворота, исчез. А Мишка только хотел у него спросить про гостиницу. Где ему ночевать-то? Не в снегу ведь. Пойти в лес, наломать лапника, устроить лежак и стенку-заслон, развести костер… Хотя без топора, конечно, намучаешься.

Мишка подошел к закрывшимся воротам и ударил кулаком. Раз, другой. Еще постучал. Никто не отпирал ему и не отвечал. Только ветер завывал: сиу-сиу-виу-хиу! Вот почему зимний ветер и зовется хиус. Мишка еще послушал этот ветер у запертых ворот, повернулся и пошел дальше.

Хиу-виу! Всс!

А что ты хотел здесь найти, Мишка? Какую такую Ираиндя туриндун?

Мишка вышел к клубу и увидел, как в доме за клубом загорелся дверной проем. Свернул туда. Это было фотоателье. Свет погас, и на улицу вышел высокий старик. Мишка смог разглядеть его маленькую серебряную бородку, хрящеватый нос, круглые очки. Это же был тот старик, что ехал из Иркутска с какой-то вместительной кожаной черной потертой сумкой, почти квадратной, скорее напоминающей какой-то сундучок, то ли рыбацкий, то ли сапожный… Он оглянулся на скрип снега и увидел Мишку.

— А, это ты? Что, заблудился? Или сфотографироваться? — спросил старик. Он как-то особенно произносил слова, некоторые звуки были слишком твердые. Мишка смутно подумал, что уже где-то слышал похожую речь.

— Нет, — сказал Мишка.

— Что тогда? — спросил старик, приподнимая белые брови, двигая большим хрящеватым носом.

— Гостиницу ищу, — сказал Мишка и шмыгнул носом.

— А! — ответил старик и махнул рукой. — Не ищи. Мест нет. Приехали немецкие туристы.

— Зачем? — спросил Мишка.

Старик усмехнулся.

— Ну, это мы привычные. А для них, европейцев, зима, мороз, Байкал в диковинку. — Старик запер дверь, снова посмотрел на Мишку. — А ты сам зачем приехал?

Мишка пожал плечами.

— В гости к кому-то? — спрашивал старик.

— Не-а, — сказал Мишка, — так, по пути, ага.

— По пути куда?

— В заповедник.

Старик снова поднял брови и внимательно взглянул на Мишку, поправил очки.

— Так заповедник — вон где. И дороги нет… Не здесь же дорога? — Старик сощурил светлые глаза.

— Мне в Устье, оттуда уже рыбаки ездят в нашу сторону.

Лицо старика пошло крупными морщинами-трещинами, стекла очков засверкали отсветами фонаря рядом с клубом. Он удивленно смеялся. Закашлялся.

— Да ты что, мальчик? С острова кто поедет в Устье? На ту сторону? В Усть-Баргузин ведь?

Мишка кивнул.

— Ага.

Старик покачал головой, поднял воротник черного толстого пальто, защищаясь от ветра с острой снежной крупой.

— Не ездят туда. Только если рыбаки на мотоциклах, но и те не в Устье же, а так, в море. Еще и ледовой дороги официальной нет. Позже дороги открываются. Хотя в этом году Байкал и рано встал. А кто знает, вот сарма налетит, раскачает море — и лед лопнет. У ветра сила. Ты откуда вообще?

Мишка объяснил.

— Ну-ну… — проговорил старик, идя рядом. — А на остров зачем?

— Я здесь жил, — сказал Мишка, — ага.

— Жи-ил? — протянул старик и, останавливаясь, посмотрел въедливо сквозь стекла очков на Мишку. — На острове?

— Ну да, ага, — сказал Мишка, перекладывая чемодан из руки в руку.

Старик бросил взгляд на этот чемодан.

— Да что-то я тебя не припомню?..

Мишка рассказал, где и с кем он жил на острове. Старик морщил лицо, стараясь вспомнить… И вспомнил только тогда, когда Мишка сказал о гибели родителей.

— Так ты их малец?.. Они же у тебя эвенки?

— Ну да, ага, — сказал Мишка.

— А бабка… такая черненькая… сморщенная… курила все, — припоминал старик.

Мишка кивал.

— Ага.

— В заповеднике ждет?

Мишка покачал головой и сказал, что нет, бабушка Катэ, Екатерина Ефимовна умерла этой осенью.

— Понятно, — сказал старик, взглядывая в вихрящуюся темноту. — Ну что ж, идем ко мне.

И они зашагали по улицам среди деревянных домов, с которых ветер срывал снежную пыль и дым печных труб. Мишка уверенно шел вместе с этим человеком и думал, что ведь так примерно все и должно было быть, разве пропадешь на Острове?

9

Старик был жилистый и худой, звали его Адам Георгиевич. Жил он один в половине дома недалеко, возле старого кладбища. По дому бродила рыжая и какая-то перламутровая курица. Больше никакой живности, ни собаки, ни кошки в доме не было. Курица сразу подошла к старику и поклевала его протянутую ладонь, потом приблизилась к Мишке и стала его разглядывать, клоня голову то на один бок, то на другой.

— Морозы сильные по ночам, — объяснил Адам Георгиевич, натягивая меховую безрукавку на клетчатую застиранную рубашку, расчесывая пятерней седые волосы. — Вот я ее и пускаю греться. Располагайся. Надо печь топить.

— Ага, так я сейчас, давайте, — сказал Мишка. — Где дрова?

— Ну хорошо, — согласился старик. — Только вон переоденься в телогрейку, зачем марать куртку.

Он дал Мишке старую телогрейку, пропахшую дымом, и сказал, где взять дрова. Мишка принес со двора охапку поленьев, со стуком сгрузил их возле печки, так что курица от неожиданности подскочила и сердито закхвохтала.

— Ну, ну, — проговорил старик, обращаясь к ней.

У старика в руке был нож, которым он собирался щепать лучину. И начал было, но Мишка попросил:

— Дайте лучше я.

Адам Георгиевич наблюдал, как Мишка гонит стружку на небольших поленьях, не срезая ее до конца.

— Хм, ловко, — проговорил он, увидев, как огонь быстро охватил тонкие концы стружки и побежал дальше, к утолщению.

— Ага, — откликнулся Мишка с улыбкой, — таежный способ.

Старик поставил на плиту, сняв маленький чугунный кружок с огня, черную сковородку. Наковырял свиного жира из банки, бросил на уже раскалившуюся сковородку, порезал лук, тот зашипел, зашевелился, золотясь. Потом он положил в сковородку очищенную вареную картошку. Запахло вкусно.

Мишка оглядывался. Перед окном стоял стол, накрытый истершейся клеенкой. У стены буфет черного цвета, в нем посуда. На стенах фотографии в самодельных деревянных рамках. Какая-то церковь с узкими башенками и узкими окнами. Женское лицо, светлое, странное, как будто снятое сквозь воду. Всадник в шляпе. Цветок в стакане. Ракушки. Ветка с шишками. Камень с каким-то рисунком… С рисунком птицы?

— А это орлан? — спросил Мишка.

Старик посмотрел на Мишку, не смог удержать улыбки.

— Скорее всего могильник, или, точнее, царский. Раньше на острове их было много. Сейчас последняя пара осталась.

— У нас в заповеднике их вообще нету, ага. Только орлан-белохвост. Зато здоров очень.

Адам Георгиевич кивнул.

— Ну, как же. Это самый крупный из орлов. Но по местным верованиям царский, то есть могильник — солнечный… Важнее всех других птиц.

— Кыыран, — пробормотал Мишка.

— Что? — не понял Адам Георгиевич.

Открывать птицу бабкиных сказок Мишке вовсе не хотелось, и он ничего не ответил. Птицами в заповеднике занимался Славников, русоволосый, длинноногий, чем-то на журавля похожий. Мишка выспрашивал у него про птиц и кое-что усвоил.

Обжарив картошку, Адам Георгиевич поставил сковородку на стол, на плоский ровный камень, а на огонь посадил белый закопченный чайник. Достал из буфета две тарелки, две вилки. Порезал черный хлеб. Сели друг напротив друга. Подрумяненная картошка показалась Мишке царским кушаньем. Он макал хлеб в горячий жир. Курице Адам Георгиевич насыпал желтой крупной пшенки на алюминиевую плоскую миску, и та принялась звучно клевать, поквохтывая.

— А где остальные? — спросил Мишка.

— Кто? — спросил Адам Георгиевич, взглядывая на Мишку сквозь стекла круглых очков.

Мишка смутился и не стал пояснять, что он спрашивал про кур, вдруг ему как-то не по себе стало.

— Остальных нет, — наконец ответил старик, медленно жуя.

Мишка успел уже увидеть, что зубы у него кривые, с прорехами.

Огонь в печи ровно и радостно гудел, тяга была отличная. И в холодном доме становилось теплее. Вскоре и чайник загрохотал крышкой. Мишка дернулся было, чтобы снять его, но вспомнил, что он не в тайге, в зимовьюшке, а в чужом доме, и остался на месте, лишь быстро и виновато посмотрел на хозяина.

— Снять, ага? — спросил.

— Ты же гость, — сказал старик с усмешкой. — Ладно, тащи его. Вон тряпка.

Мишка взялся за дужку чайника, обмотав ее тряпкой, и принес чайник на стол, на другую каменную пластину поставил его.

— А удобные камешки, ага, — сказал он. — Где вы их нашли?

— На скалах, — сказал Адам Георгиевич, беря из буфета фарфоровый чайник в рыжих застарелых потеках, открывая пачку плиточного чая, отламывая кусок. — Сколько ты жил здесь? — спрашивал он дальше, опуская кусок спрессованного чая в чайник и заливая его кипятком. — Совсем мало. А родился где? Здесь? Так ты тоже островитянин. Гм. Все островитяне странные люди.

Мишка смотрел на Адама Георгиевича с серебристой бородкой, в безрукавке, валенках в запотевших от чайного духа очках, и думал, что, ага, этот старик какой-то необычный. А себя-то Мишка считал никаким не странным, так, балбесина, сбежал из техникума. Но что он мог поделать?

После ужина они прошли в комнату. Там Мишка сразу увидел на стене еще один портрет той светловолосой подводной женщины, только молодой, радостной. В комнате был шкаф, стоял диван, у другой стены — железная кровать. Этажерка с книгами. Телевизор. На нем керосиновая лампа. В комнате еще было довольно холодно.

— Ты же не мерзляк, — сказал Адам Георгиевич, — эвенк рождается в снегу, как говорится. Так что буржуйку я топить не буду.

Ближе к кровати стояла буржуйка, круглая чугунная печка.

— Сдувает вашего брата с Байкала. Как вот и могильника. Исчезает орел, солнечная птица. Скоро его на острове совсем не будет.

Мишка посмотрел удивленно.

— Так откуда ты добираешься?.. — спрашивал Адам Георгиевич, усаживаясь на скрипучей железной кровати.

Мишка, устроившийся на диване, отвечал.

— А, на каникулы. Ну понятно. Но маршрут ты выбрал неудачный. Неудачный. И… каникулы ведь, кажется, кончаются?

Мишка не стал говорить ему, что совсем бросил учебу в техникуме, сказал, что у них продлили каникулы из-за карантина, грипп начался…

Старик с кряхтеньем стягивал валенки, раздевался. Как-то он враз осунулся, одряхлел, что ли. В автобусе казался здоровее, крепче, молодцеватей. А тут вдруг сник, похудел. И глаза как будто ввалились. С полочки он взял таблетки. Попросил Мишку принести воды. Тот пошел на кухню. Курица, увидев его, недовольно заворчала, даже вроде пошла в наступление, растопырив крылья, но остановилась. Мишка вернулся с полной железной кружкой.

— Да зачем так много, — недовольно пробормотал старик, проглатывая таблетку и отпивая воды.

Мишка внезапно понял, что этому человеку уже много лет. И он все работает фотографом в ателье. Ну, правда не рыбаком же, не пастухом, не охотником. Он хотел спросить… Что? Мишка забыл, попытался вспомнить — и заснул. Посреди ночи очнулся. Тихо. Совсем тихо. Что такое? Мишка приподнялся. Ветер не выл. И старик спал совсем неслышно. Мишка присмотрелся. Возле старика что-то шевелилось, а он лежал неподвижно. Это курица, понял Мишка, встал, обулся, прошел в кухню, накинул куртку, шагнул в сени — как будто в обжигающую прорубь ухнулся. С жутким скрипом открылась входная дверь, так же заскрипело и крыльцо. Мишка глянул вверх: миллионы звезд горели над Хужиром, над островом, миллионы холодных костерков, разожженных в небесной тайге переселившимися туда эвенками. Мишка опрометью кинулся в дощатый гальюн, оттуда пулей — назад. Мороз жал нещадно. Все трещало и скрипело.

«И хорошо, — подумал Мишка, — лед пускай нарастает».

Он забежал в дом, снял куртку и прильнул к теплой печи, раскинул руки. Печь — это бабушка.

Когда Мишка снова открыл глаза, в кухне горел свет, раздавались звуки радиоприемника, передавали новости. Старик кашлял, гремел посудой. Пахло дымом. Мишка потянулся под теплым тяжелым одеялом и решил, что зимнее вставание — это казнь, а он ведь вольный теперь человек и… и… открыв глаза еще раз, ничего не услышал, а увидел, что в комнату светит солнце, ослепительное, чистое зимнее хужирское солнце, он его сразу узнал, и как будто какой-то стремительный золотой сверкающий маятник понесся и ударил его — раз! Мишка протирал глаза в изумлении. Это был миг прошлого. В следующую секунду должен был раздаться голос бабушки: «Оле-доле, вставай, нэкукэ!»

Но было тихо.

Мишка еще немного полежал и наконец поднялся, быстро натянул свою одежду, вышел в кухню. Перламутровая курица, лежавшая у печи в солнечной полосе от окна, сразу выпрямила соломенные лапы, что-то пробормотала хрипловато-задумчиво. На плите стоял чайник. На столе — сковорода, кастрюля, деревянная коробка с хлебом, нож, вилка, ложка, сахар в плетеном блюде. Мишка умылся, налил из чайника горячей воды и выпил. Посидел еще под солнцем и собрался, взял чемодан и вышел. Ключ, лежавший на подоконнике, подошел к замку, и он замкнул дверь и зашагал по солнечной улице. В морозном воздухе раздавался звонкий собачий лай. Где-то гудела машина. Окна домов сияли. Вверху небо было цвета материных сережек — Мишка глянул, и как будто эти сережки в глазах качнулись. Закружилась голова. Мишка крепче ухватился за ручку чемодана. Навстречу пробежала маленькая девочка в меховой шапке с кругляшами по бокам, поздоровалась. Мишка ответил с небольшим опозданием. Отвык в Иркутске от этого обычая. Там-то здороваются только с теми, кого знают. Он вышел на главную широкую улицу поселка. Мимо протарахтел мужик на «Урале», шарф его, уши шапки, брови обросли густым инеем. Мороз перехватывал дыхание. Над домами вставали густые дымы, отбрасывающие тень на крыши, заборы, снег. Хужир скрипел всеми своими деревянными воротами, трещал дровами, сражался с могучим дыханием великой сибирской зимы посреди заледенелого необозримого моря. Мишка увидел хрупкую голубую цепочку горных вершин на той стороне. Они парили в морозной солнечной дымке, словно островки. Лед на море горел нестерпимо. Тут-то Мишка и вспомнил снова: «Ираиндя надан гарпалылнаду Сэвдеелэй-дэ гуделэй!» — «В Ираиндя на слиянии семи лучей Весело же и красиво!»

За Мишкой побежал мохнатый щенок, он отогнал его. Снова вышел к клубу. За ним — фотоателье.

Толкнул было дверь, но она изнутри оказалась заперта. Мишка постоял на крыльце, озираясь. Снова толкнул дверь, постучал. «Ждите!» — прозвучал какой-то молодой голос. Через некоторое время дверь открылась, на крыльцо вышла бурятка средних лет в меховой шапке, с малышом на руках. Мишка с ней поздоровался. Она ответила и спустилась с крыльца. Мишка потянул дверь.

— Можно, ага?

В помещении было сумрачно. Но широколицый парень в толстом сером свитере уже раздергивал плотные шторы, и в комнату вливался яркий свет с улицы. Парень был высокий, плечистый и с заметным животиком. Он посмотрел на Мишку. В комнате стояли специальные осветительные приборы, фотографический аппарат-гармошка на треноге. По стенам были развешаны различные фотокарточки, большие и маленькие, в основном портреты. Целая стена была задернута полотнищем или бумагой с нарисованной скалой, волнами моря, лиственницей и летящими высоко лебедями. Мишка сразу узнал Шаманку, двойную гору-птицу.

— На документ или портрет? — спрашивал парень деловито-лениво.

Мишка задержал взгляд на крошечной родинке прямо на кончике его носа и спросил, где фотограф. Парень с неудовольствием посмотрел на него, провел рукой по коротким волосам с чубчиком.

— Ну я сфотографирую, — сказал он.

— А здесь был… Адам Георгиевич, — проговорил Мишка.

Парень усмехнулся. Мишка снова сосредоточенно взглянул на его родинку посреди широкого носа в едва заметных веснушках.

— Адам Георгиевич ушел в школу.

— Он учитель?

— Нет, п-почему, самое, — ответил парень. — Фотограф. В школе заказ.

— Смотрю вон, — сказал Мишка, кивая на картину.

Парень оглянулся на полотнище.

— А чё-о?

— Здорово, ага. Весна.

— Ну… одна девчонка, — неохотно ответил парень, — нарисовала.

Мишка смотрел на него, смотрел и вдруг спросил:

— Кит?

Парень быстро взглянул на него исподлобья и как-то недоверчиво улыбнулся.

— Ну, самое…

— А я Мишка Мальчакитов, — сказал, волнуясь, Мишка.

Парень смотрел на него. Лицо его прояснялось.

— С бабкой Екатериной жил, она истопницей в больнице работала. А родители — на рыбозаводе… Утонули.

Парень взъерошил и пригладил чуб.

— А, самое, так ты… это ты, что ли?

— Я, ага, — ответил Мишка, радостно кивая.

— Хэх, ну и дела, самое… — Парень протягивал руку. — Здорова.

— Здорова, Кит! Я тебя сразу признал, — говорил Мишка, улыбаясь во весь рот и тряся протянутую руку. — А пошел по улице, думал, о-ё, совсем никого нет, все изменилось, как не было.

— Н-нет, чего это? Есть. Все как было, так и есть, — отвечал парень, доставая из стола пачку сигарет. — Закуривай.

Мишка заметил, что он иногда слегка заикался, раньше вроде бы этого за ним не водилось. Он взял сигарету. Кит достал и железную зажигалку и с шиком щелкнул ею. Мишка прикурил. Кит тоже.

— Да садись, чё-о конечности грузишь, не казенные. А я смотрю, — говорил Кит, затягиваясь, пуская дым, — смотрю, самое, чё-то рожа лица как будто знакомая. — Он растягивал толстые губы в улыбке. — А это ты, самое, собственной, этой, персоной. Откуда свалился? На самолете?

— Не-а, так, по земле, малость и по морю, — отвечал Мишка.

Кит повел округлыми плечами, удивленно округлил и глаза.

— Ну-у? Пёхом?

Мишка засмеялся.

— Нет, зачем, на автобусах, автомобилях. Пожил немного у друга.

— А-а, самое, — добродушно лыбился Кит, — а у нас тут один кент пешком притрухал с Иркутска. Его сдали в дурку или интернат вместе с немцем, Бахом. Через три месяца пришел, ноги босые, в крови. А Бах — нет.

— Это не за ним делегация приехала? — спросил Мишка.

— К-какая? — переспросил Кит и уже сам понял. — А, самое. Эти… Да нет, — ответил он и вдруг задумался. — Хотя чем черт… Бах здесь давно, из спецпереселенцев.

— А чего его сдали, тоже дурак?

— Бах? Немец. Старый очень, немощный, сеть тягать в свое время надорвался… Мы его с пацанами донимали. Кирпич привяжем и об стенку: бух! бух! А он сидит и Баха слушает. А тут кирпич: бух. И он выходит с немецкими матюками.

— Сам себя слушал?

— Да нет. Немецкого композитора. У него проигрыватель и пластинка одна запиленная. А может, две. Орган. — Кит улыбнулся, подмигнул. — Орган, не орган, сечешь?

— Ага, секу, — ответил Мишка и даже вспотел.

— Потому и кличка такая. А так-то его зовут…

— Генрих, — подсказал Мишка.

Кит удивленно взглянул.

— Ни фига. Павел Андреевич Шнитке. Ну а ты как, чего? Где?

Мишка коротко рассказал и сам стал спрашивать. Кит учился в десятом классе. Все это время он провел на острове, постигая школьные дисциплины, летом помогая отцу рыбачить на катере. Но это не главное. Главное у него началось с подарка. На шестнадцатилетие отец подарил ему фотоаппарат «Смена». Начал он фотографировать — и понеслось, все и всех перефотографировал и вот поступил в ученики к Адаму Георгиевичу. На острове, наверное, уже нет такого уголка, камня, который бы он не запечатлел, все скалы: мраморную Шаманку, Богатыря, на Саган-Хушуне Трех Братьев, скалу Любви, Кобылью Голову, вершину Жима, заливы Сарайский, Хужирский, бухты Харанса и Харалдайская, Загли и Тагай, ходульные сосны и дюны, причалы и катера, урочище Песчаное, где когда-то был лагерь, урочище Семь Сосен, где тоже стоял лагерь. В Песчаном живет одна старуха теперь, после ликвидации лагерей там построили цех рыбзавода, вроде деревня выросла, но стали ее заносить пески, люди мучились, боролись, а потом там случился пожар, цех погорел, бараки еще стояли, но что толку? Бараки перевезли в Хужир. А баба там осталась. Одна воюет с песками. Ее так и зовут Песчаная Баба.

Мишка поежился:

— Тут у вас Ливийская пустыня.

Кит дернул себя за чуб и засмеялся. Про Полинку сказал, что она здесь сейчас, на каникулах, а вообще-то учится в медучилище в Иркутске. Если Мишка хочет, то может сходить к ней, ее родители живут там же. Мишка сказал, что остановился у Адама Георгиевича. Там у него курица ходит…

— Хорь завелся, степняк, всех кур порезал и петуха, только эта и осталась. Адам Георгиевич с ней, как с писаной торбой, — рассказал Кит.

На крыльце послышались шаги. Кит загасил окурок, принялся разгонять дым руками, бормоча, что сейчас Адам Георгиевич всыплет им, ох, не миновать раздрая. Но после стука вошел давешний бурят. Увидев Мишку, он кивнул ему и поздоровался, как со старым знакомым. Ему нужна была фотография на документ.

— Счас, сделаем, — баском ответил Кит.

Мишка спросил, где столовая.

— А тебя что, Адам Георгиевич не покормил?

— Поздно встал, ага, — сказал Мишка.

Кит объяснил, как найти столовую. Мишка спросил позволения оставить чемодан и, получив его, отправился на улицу.

10

Ух и солнце лилось с густого чистого дивного неба над Ольхоном! Мишка зажмурился. И тут же как будто улыбку бабушки Катэ — не увидел, а почувствовал. Ираиндя туриндун… Сэвдеелэй-дэ гуделэй! В богатырской Ираиндя-земле… Весело же и красиво!

Да, это было весело и красиво. Мишка сразу позавидовал Киту. Живет здесь. Вон и тайга темнеет по склонам. Это юг острова голый, степной, а дальше все в деревьях. «Останусь здесь жить», — подумал Мишка. Но тут же представил заповедный берег, тайгу, уходящую к горам — и переваливающую хребет, разливающуюся дальше, дальше, до океана. Нет на свете уютнее берега с зелеными кедрами, крепкими домами. А здесь все-таки очень большой поселок. Трубы котельных вон черно дымят. Машины проезжают. «Не, — думал Мишка, шагая по скрипучей улице, выдыхая пар, как лошадь или олень, — не останусь, домой побегу, ага».

В столовке народу было мало, два человека. Посмотрели на Мишку и снова взялись за ложки, подсовывая под стол стаканы, булькая водкой или вином, быстро наклоняясь и выпивая. Мишка сразу заметил. А повариха, пожилая женщина с пунцовыми щеками и светлыми прядями волос, выбившимися из-под белой косынки, ничего как будто не видела.

Мишка взял макароны по-флотски, сырники, чай. Хорошо, что еще Анатолий Владимирович дал деньги на билет до Иркутска. А Мишка поехал в другую сторону и сколько вон сэкономил.

Дверь со скрипом открылась — и не закрывалась, холод валил, растекался по полу.

— Первозванный, бес, а ну, дверь закрый! — крикнула повариха. — Да с той стороны!

Дверь захлопнулась. Мишка оглянулся — никого. Мужики ухмылялись. Мишка уплетал макароны. На морозе сильно есть хочется. Мишка вспомнил, что ему успел рассказать о Бахе Кит — и глаза его радостно сверкнули, как смоляные полоски лодки на солнце. Его что-то такое вело. Ну, а то нет? Все та же неведомая музыка. Хотя почему же неведомая? В Иркутске в кинотеатре в киножурнале он ее не только услышал, но и увидел: лес оленных труб. Жаль только, в костел тот на Сухэ-Батора не попал. Скуластый его сбил, погнал, как зайца, дынгды-дынгды, о-ё… Мишка поежился. И вон куда загнал — на остров.

Дверь снова открылась, и в клубах мороза вошел мужик в солдатской шинели, в матерчатой шапке с белыми шнурками (такие шапки строители носят), в черных грубых валенках, заросший рыжеватой бородой. Он встал к стенке, повернувшись ко всем спиной.

— Вот же зараза! — крикнула повариха.

Мужик сопел, переминался с ноги на ногу. Мишка ел, покосился и поймал его взгляд. Мишка торопливо доел свои сырники, залпом выпил сладкий чай, встал, взял шапку. Двинулся было к выходу, нахлобучивая шапку, но вдруг свернул к стойке и купил порцию сырников и чай. Пучеглазая повариха с подозрением смотрела на него. Мишка поставил тарелку и стакан на пустой столик и обернулся к мужику в шинели. Тот смотрел. Мишка, так ничего и не сказав, направился к двери, провожаемый взглядом мужика и поварихи, и вышел.

Свет на Ольхоне просто бушевал. У Мишки на глаза навернулись слезы от света. Оле-доле, а что тут говорить, ага. Мишка закурил. Мимо шел мужчина в куртке с меховым воротником и высокой оленьей шапке. Посмотрел на Мишку строго. Э, дядя, давай шагай, эвенкам с пеленок курить можно.

Мишка озирался. Пошел в сторону рыбозавода. Лаяли собаки. Дымы все также упрямо струились в небо, в вышине раздувались кронами, будто лес белых деревьев вставал над поселком. А среди них — два-три черных. Там, видно, топили углем, мазутом. Мороз дыхание перехватывал. Ну, не дулбун[27] ли Мишка? Как он попрется на коньках в море? Да с чемоданом. Дулбун и есть.

Вдруг скрип снега нагнал его и кто-то тронул Мишку за плечо.

— Хубунок!

Мишка обернулся. Перед ним стоял тот мужик в шинели, красноватое жесткое костистое лицо в рытвинах и рыжих волосках плыло в улыбке, глаза были светло-синие, березовые почти… или бирюзовые.

— Хы-ы, хубунок, — снова сказал мужик.

Мишка насупился. Чего он? Хубунок — звереныш нерпы, детеныш. А это, наверное, дулбун и есть, о котором Кит рассказывал. Мишка невольно посмотрел на его ноги в больших черных жестких валенках.

— Меня зовут Мишка, — сказал он этому человеку.

Мужик стащил брезентовую рваную рукавицу, под которой была еще рваная матерчатая перчатка, снял и ее и козырнул.

— А я — комендант, — сказал он и стал рыться за пазухой, достал огрызок карандаша, грязный блокнот. Принялся что-то писать. Мишка заглянул и увидел какие-то каракули. Мужик подул на пальцы, натянул рваную перчатку.

— Какое твое имя?

— Миша, — снова представился Мишка и, подумав, поправился: — Михаил.

Мужик кивнул, ощерился в улыбке.

— Хубунок.

— Э-э, — протянул Мишка, — чего заладили?

Мужик сразу нахмурился, спрятал блокнот за спиной, уставился на Мишку.

— Ты брось-ка! — Он погрозил пальцем в рваной перчатке. — Будешь отвечать?

— Зачем? — спросил Мишка, томясь.

Мужик вдруг широко улыбнулся, показывая крепкие целые белые зубы.

— Н-а-д-а.

— Ну, че отвечать? — спросил Мишка.

Мужик задумался, снова вынул из-за спины блокнотик, помусолил карандаш, потеребил и так-то замызганные почерневшие странички.

— Э-э, ммм, ххх. — И вдруг глянул почти ясно на Мишку и спросил: — Куда бежишь?

Мишка вздрогнул, отстранился немного. Мужик уловил момент и начал наступать, хватаясь за пуговицу на Мишкиной куртке:

— Куда, говорю? А? А? Отвечай. Отвечай мне. Мне. Ну, отвечай.

Мишка отвел его руку и ничего не ответил. Помолчав, сказал, что ему некогда.

Мужик хмурился, всматриваясь в его лицо требовательно.

— Есть когда, есть, — бормотал. — Они подождут еще, стой смирно. Я их знаю.

— Кого? — спросил Мишка.

— Капитанов.

— Каких? — удивился Мишка.

Мужик крутанул башкой, указывая куда-то то ли в море, то ли в небо.

— Их, капитанов. Не веришь?.. Они мне в дом на Шаманку все доставляют, вот все, понял?

Мишка на всякий случай кивнул. А мужик перечислял, загибая пальцы в рваной перчатке:

— Солярки, сколько надо. Сухари. Папиросы. Конфеты. Капусту. Яблоки… хых… Варенье. Пошли, угощу.

— Не-а.

— Чего? Не хочешь? — Он схватил его за руку.

Мишка вырвал руку.

— Ладно, дядя, пойду, какие там у тебя капитаны, не знаю я, ага.

Лицо мужика стало свирепым, усы распушились, рыжеватая борода и так была всклокочена, из-под шлема строительного выбивались спутанные кудри. Мужик напоминал то ли разбойника, то ли кого-то еще, может даже Луча Станислава Ильича.

— Капитаны с «Ленинградца»! — закричал он с непонятной яростью. — «Сталинградца»! «Потапова»! «Буревестника»! «Ермака»! Капитаныыы! — Он ощерил пасть, взмахнул рукой. И вдруг мгновенно успокоился и дружелюбно улыбнулся. — Дай табачку-то, хубунок.

— Ладно, — сказал Мишка и полез за сигаретами, но тот закрутил головой и показал на ту, что курил — докуривал — Мишка.

— Да тут уже мало, — сказал Мишка.

Но мужик просительно поднял брови, потянулся к окурку.

— Чинарик дай.

И Мишка отдал ему дымящийся окурок. Мужик с жадностью затянулся, пустил дым в прокуренные усы, затянулся еще сильнее, уже обжигаясь, и все, в две затяжки добил окурок, выплюнул фильтр. Мишка посмотрел неодобрительно. Его-то бабка с детства приучила не сорить ни в тайге, ни где-то в деревне. Тем более — окурками. С них может такой пожар пойти — километры зрелой зеленой тайги в такие вот чинарики и превратятся, да в обгорелые спички. Мишка обычно окурки гасил тщательно и клал в карман, так и носил, пока урна не подвернется — в городе, а в поселке — ну, до мусорного ведра, а чаще всего выбрасывал скопившиеся окурки в печку. И карманы его одежды воняли табаком. Мишка любил этот запах.

— У капитанов табачок — да-а, кре-э-пкий, — проговорил мужик, облизывая растрескавшиеся губы.

— Капитаны зимой на печах плавают, — решил пошутить Мишка и пожалел.

Мужик тут же воспламенился яростью.

— Зимой все на ледоколе! На «Ангаре»! Уголь в топки! Р-раз!..

Но раскочегариться ему не дали мальчишки с санками, бежавшие по улице. Крикнули: «Андрейка, где твоя копейка?!»

Мужик уставился под ноги, забубнил:

— Нет у Андрея ни копейки, не водятся денежки, мимо плывут.

А мальчишки кричали:

— Андрейка, а где твоя котейка?!

И тут присмиревший мужик вдруг пошел красными пятнами и кинулся за мальчишками. Мальчишки с хохотом убегали, свистели, улюлюкали. За воротами и заборами лаяли собаки. Одна откуда-то и выскочила, такая небольшая, кудлатая, кинулась за мужиком, быстро догнала и стала хватать его за валенки. Он изловчился и поймал ее. И тут показалось, будто он просто отодрал свою бороду и зачем-то держит ее, потрясает ею. Но нет, борода его, похожая на кудлатую собачку, была на месте, на жестком воротнике шинели в ожогах и дырах от костров, наверное. А собачка визжала, изворачивалась в лапах Андрея. Он поднял ее, как будто собираясь швырнуть на землю.

Но тут послышался не менее визгливый женский крик:

— Ах ты, анафема! Лешак ледащий! А ну, пусти Динку! Пусти сейчас же, урод!

В воротах стояла курносая бабка в одном розовом халате, в наспех наброшенном пуховом платке.

Андрей поглядел на нее и, поднеся собачку к лицу, поцеловал и разжал руки, та грохнулась на снег и, визжа, тут же пустилась наутек, прижав лохматые уши. Андрей засмеялся.

— Дина, Диночка, — причитала старуха, — пойди сюды, пойди сюды, деточка! — И в сторону Андрея: — Погоди, снова заберут в дурку! Узнашь тогда! Хорошо тебе там было? А будет ешшо лутшее, лешак, морда купоросная!

— Стоп травить канат! Вира якорь! Стоп машина! Полный назад!

— Во-о! Ешшо огрызается, чудище кудлатый! Подождиии, допрыгашься!

— Закрепить якоря по-походному! — гаркал Андрей. — Чисто ли за кормой? Приготовить кранцы!

— Ах ты, напасть на нас! Погоди, самому будут кранты!

— Подать буксир! Отдать швартовы!

— Тьфу на тебя! — крикнула бабка и закрыла ворота.

— За кормой все чисто! — орал ей вослед Андрей. — Следовать в кильватер за буксиром! Крепить носовой шпринг! Крепить кормовой!.. Пошла… вить веревки в гальюне…

Мишка свернул на другую улицу. Андрей в шинели пошел куда-то своей дорогой.

11

Шагал Мишка дальше — к заливу и снова в сторону, вправо, вдоль моря, видя у моря завод, катера, трактор, бочки, груду дров, бревна, а вдалеке — двойную скалу Шаманку.

Мишке с Полинкой туда ходить не позволяли — к Шаманке, вообще со двора не отпускали. «Свалитесь в море, и унесут нерпы». Но однажды Матрена куда-то отлучилась, понос ее, что ли, пробрал, и Мишка с Полинкой пошли со двора, оказались за забором и побежали дальше, мимо кирпичного заводика с ямами из красной глины, воротами, приспособлениями для замеса глины, которые крутили лошади, а их водили мальчишки, мимо цистерн с соляркой, заправляться которой катера и лодки подходили прямо сюда, к берегу, к деревянному пирсу, мимо хлебопекарни, благоухающей свежим хлебом. Тропинка песчаная прямо на перешеек их и привела, а оттуда уже рукой подать до скалы. Но Полинка чего-то заупрямилась, страшно ей стало, хотя море спокойное было, даже ласковое, синело, лепетало тихонько что-то на камнях. Мишка тянул Полинку, та упиралась. Потом села на корточки, пописала. И уже после этого пошли они дальше. Да тут лошадь заржала, их много бродило около поселка, паслись вольно лошадки. И на Полинку снова страх напал. Тогда Мишка один дальше пошел, а Полинка заревела.

Что было дальше, Мишка смутно помнит. Как будто враз оказался среди каменных перьев и глядит сверху на все — как вот сейчас, зависнув над ровдугой с углем в руке.

Уголь эту скалу и выводит. Скала-птица. Вон она.

…Уж не та ли птица кыыран?

Увидел их какой-то мужик. Взял ручонки в свои теплые здоровенные шершавые ручищи, пахнущие рыбой, табаком, и повел к поселку. А оттуда уже растрепанная Матрена ковыляет, кричит, грозит кулаком, а другой рукой на палку опирается, ветер платок раздувает.

И сейчас Мишка вдруг подумал: а не этот ли Андрей и отвел их? Но лица его вспомнить не мог. И вообще не помнил дулбуна такого совсем.

Мишка шел и не мог найти этот дом. Дом, где он жил со своими родителями, застенчивой худенькой женщиной с фото и невысоким смуглым настороженным отцом, да еще с бабушкой Катэ… Она-то раньше в Усть-Баргузин свадьбу готовить уплыла на пароходе, потому и жива осталась. Потом они вдвоем с внуком в этом доме жили несколько месяцев, пока дядька Иннокентий с тетей Зоей не переехали на заповедный берег и не позвали их.

Где же мы с тобой жили, бабушка?

Раз Шаманка поблизости, то и дом где-то здесь должен быть…

И тут вдруг включилась какая-то особенно ясная память, как вот бывает в озере вода теплая — и вдруг ледяная от близкого родника. Ну, как будто такой родник и открылся. И Мишка смело пошел по улице мимо домов с дымящими трубами и лающими собаками, узнавая все со странным чувством горечи или не горечи, а какой-то диковинной радости… не поймешь. Чувство острой тоски. И ног уже не чуял под собой. Шагал быстро, ага. Прочел знакомое название улицы: «Кирпичная». Так и есть.

В этом доме с облупленными синими воротами и жил Кит.

А в этом большом, почерневшем — в одной половине Мишка, в другой — Полинка. И с другой стороны еще две семьи, их он уже не помнил.

Мишка остановился. Даже шапку захотелось снять, вспотела голова от волнения.

Постоял посмотрел в окна… И окна на него глядели, чисто-черные, как очи бабушки Катэ… Он повернул и зашагал обратно. Все, ага. Уже ему захотелось отсюда побыстрее сбежать. Нет здесь никого и ничего. Пустое. Люди, конечно, какие-то живут, а на той половине — Полинка с родителями. Но ни матери, ни отца, ни бабушки Катэ здесь нет. Это Мишка понял враз и окончательно. А раньше как будто сомневался…

За этим и приперся в такую даль-то? Кто знает. Вдруг пришло на ум, что этот дулбун Андрей назвал его хубунком. А бабушка и говорила, что родителей забрал к себе нерпичий царь и сами они нерпами обернулись. Передернул плечами.

Надо выбираться отсюда помаленьку.

На подходе к фотоателье он повстречал Кита в белой кроличьей шапке и цыганской, как все называли эти косматые искусственные изделия, черной искрящейся шубе. Сразу и не узнал его. Тот сам его окликнул.

— Ну, самое, чё-о? Видел Полинку?

— Не-а, — сказал Мишка.

— Так ты куда?

— За чемоданом, — сказал Мишка и вдруг понял, что он совершенно чужой здесь, нет никого у него на острове.

— А потом?

Мишка пожал плечами. Кит махнул рукой и позвал его с собой на обед, но Мишка отказался, он ведь только что поел.

— Это правильно, — сказал добродушно Кит, — переедать вредно. Но я тебя мамке показать хочу.

— Не-а, — отозвался Мишка, — зачем.

— Да ты дикий совсем, — сказал Кит. — Сматываешься уже?

— Ага.

— На чем? Куда? Снова на переправу? Договорился с кем?

— Не-а.

— Хо! Ну а кто тебя повезет-то?

Мишка этого не знал. Кит сказал, что ладно, сегодня уже поздно об этом думать, пока доедешь, потом ночью, считай, назад придется переть. И самолетов уже не будет.

— Еще увидимся!

И они разошлись. Мишка в нерешительности подходил к фотоателье. Куда он сегодня приткнется? Вот придумал себе мороку — добираться до заповедника через остров. Это его Славик сбил. Надо было, конечно, ехать кругом в Усть-Баргузин, а оттуда на самолете или уже по зимнику. Все просто и понятно. Ну, может, и не так просто, конечно. Но точно — разумнее, чем через остров. С острова только летом дальше можно попасть — морем. А зимой ледовая дорога только через пролив, через Ольхонские Ворота. Другие ледовые дороги — так, случайные, рыбацкие.

Мишка свернул к клубу. Сейчас, во время каникул, днем показывали детские фильмы и мультфильмы. Через полчаса начинался фильм «Новогодние приключения Маши и Вити», музыкальный фильм-сказка. Мишка помешкал, но решил потратить десять копеек и посидеть в тепле. Дожидаясь начала сеанса, курил в сторонке. Возле клуба собиралась детвора. Мишка уже хотел сдать билет, чтобы не торчать переростком среди этой мелюзги, но вдруг пришли две девушки, ну, девчонки, примерно его возраста или чуть постарше даже, светлая и темная. Мишка смотрел на темную. На ее смуглом лице глаза как-то так… всплескивались лебедями. Хотя и глаза были темные вроде. И брови. Ну, бывают и черные лебеди. Светлая девчонка что-то сказала подруге, и та взглянула на Мишку. Мишка слегка приосанился, расправил плечи.

Фильм был абсолютно детский. Герои — маленькие мальчик-очкарик и рыжая девочка с косичками, наверное первоклассники, слова еле выговаривали. Но публике все нравилось, малышне. Большинство этот фильм явно смотрели по десятому разу, и то и дело слышались возгласы, упреждающие слова или действия героев. «Ну вот, влип маленько», — думал Мишка. Ему-то смотреть этот фильм было скучно. А двум девчонкам нравилось. Мишка посматривал на них. Они смеялись, переговаривались, наклоняясь друг к другу. В фильме сюжет был такой: перед Новым годом исчезла Снегурочка, и Дед Мороз отправил выручать ее почему-то двоих детей. Они прошли через различные испытания, добрались до царства Кощея, побили его и, вызволив Снегурочку, вернулись. Кощей Мишке слегка напомнил — лицом, не статью, — Скуластого в лыжной шапочке. «Дай ему, Витька! По барабану!» — кричали ребятишки, когда мальчик Витя направил свою рогатину-магнит на Кощея и завалил его. Ведь Кощей был в панцире. Этот момент чем-то и Мишке понравился.

После окончания сеанса малышня побежала на улицу, на ходу мутузя другу друга и вопя. Мишка шел, чувствуя себя степенным взрослым человеком. Он снова прогулялся по поселку, озираясь в надежде увидеть тех двух девчонок, но они сразу куда-то пропали. Закурил с озабоченным видом. Вместо этих девочек ему повстречались женщины и мужчины в ярких куртках, диковинных штанах и разноцветных ботинках и шарфах. Мишка зорко всматривался в лица. Потом услышал и речи их — иностранные. «Ага, немцы», — понял он. А немцы вдруг обратили внимание на него и примолкли. Мишка зыркал в их сторону черными глазами, торопливо затягиваясь. Чего это они? Послышались реплики. Снова тишина. Мишка поспешил свернуть на другую улицу. Увидел магазин и заглянул в него. Продавщица была в пушистой нарядной розовой кофте, накрашенная, грудь над прилавком так и плыла кораблем с розовыми парусами. Позади, на полке стояла глиняная ваза с пышной кедровой веткой. Наверное, здесь готовились к визиту иноземцев. На Мишку она вначале взглянула с интересом, но тут же и поскучнела. Мишка поздоровался, посмотрел на полки. Обычные крупы, рыбные консервы, конская тушенка, карамельки, вермишель, маринованные зеленые помидоры в двухлитровых банках, папиросы «Беломорканал», «Север», сигареты без фильтра «Прима», болгарские сигареты и еще сигареты «Ленинград», пачки моршанской махорки, которую курить приятнее, чем болгарские «Опал» и «Родопи», «Интер», «Ту-134», как будто набитые какими-то обрезками бумаги и материи. Но все-таки купил он «Ту-134», пачку печенья «Шахматное», конфет ирисок, расплатился и, рассовывая все по карманам, вышел.

Он снова направился к Шаманке, приблизился к скале. Почему-то эта скала напоминала Мишке птицу. Говорили, что скала священная. Где же там живет Андрей в солдатской шинели?

Мишка увидел какой-то бревенчатый короб с железной трубой и догадался, что, наверное, это и есть обиталище дулбуна. Внезапно послышался мотоциклетный треск. Мишка оглянулся. Мимо пролетел человек в зимней милицейской шапке с опущенными ушами и в черном тулупе с погонами. Глянул на Мишку вопросительно, сбавил было скорость, но снова набрал обороты и полетел дальше, взвихряя песок и снег. Мишка остановился, наблюдая, как этот милиционер подрулил к бревенчатому коробу, соскочил с мотоцикла, не глуша его, и подошел к жилищу, открыл дверь. Вскоре на улице показался Андрей в шинели, он размахивал руками. Следом появился милиционер, откинул кожаный полог с коляски, видимо, требуя, чтобы Андрей туда сел. Но тот отказывался. И вдруг повернул и быстро пошел прочь — к морю. Милиционер двинулся было за ним, но Андрей неожиданно быстро побежал, много быстрее, чем бежал за мальчишками, дразнившими его, и совсем не хромая. Он выскочил на лед, ослепительно сиявший под лучами солнца, великого Байкальского Солнца. Фигурка в серой шинели стремительно удалялась прямиком в ледяной простор Малого моря. Милиционер вернулся к мотоциклу, оседлал его, начал разворачиваться, видимо, собираясь гнаться за Андреем. Но, кажется, ему помешала полоса надвига, топорщившегося вдоль песчаного берега ледяными перьями… или нарядная толпа туристов, уже запестревшая на дороге к Шаманке. Милиционер описал бешеный круг возле бревенчатого короба и, газуя, полетел дальше по берегу, прочь от Шаманки и туристов, быстро скрылся в леску. Андрей же в своей шинели топал в море, и казалось, что под ним чернеют чистые воды Байкала. Мишка даже протер глаза. Да, он знал, что так бывает, свежий лед выглядит как открытая вода. И все-таки вид уходящего человека в шинели был необычен, фантастичен. И немцы его уже тоже заметили. Послышались возгласы удивления. В руках замелькали фотоаппараты.

Андрей уходил прочь, охваченный солнечным сиянием. Под ним расстилалось море огня и воды, а не льда. У Мишки перехватило дыхание от этого зрелища.

Да куда он направляется? За морским сиянием вставала хрупкая цепочка горных западных вершин.

Хотя на самом деле до материка в этом месте не так и далеко, километров двадцать, а то и меньше. На лыжах по хорошему насту быстро добежать можно. А по льду — на коньках. Ну, часа за два, ага.

А вот Мишке надо было в другую сторону — на восход. До Святого Носа только километров шестьдесят будет. И еще надо дальше. Как перебежать на коньках?

Но сейчас, глядя на удаляющегося к предвечернему солнцу человека, Мишка окончательно решил, что перебежит Байкал на коньках. Если смог пересечь Ангару, почти никогда не замерзавшую в пределах Иркутска, то и Байкал перейдет. Раз там ему повезло, повезет и здесь. Только надо раздобыть санки.

Туристы подходили к Шаманке, распушившей свои каменные перья, словно глухарка после того, как ее покроет глухарь, и она встряхивается сильно. Фигура в солдатской шинели уже превратилась в соломинку и наконец вовсе растаяла, растворилась, сгорела в сиянии.

На обратном пути Мишка хрумкал печенье и, быстро разворачивая обертки, ел ириски. Пачка печенья исчезла моментально. Ириски еще оставались. Мишка не знал, до скольких работает столовка. Надо было бы под вечер зайти туда… Хотя вечер уже наступал. Зимний день быстро сваливается за горизонт.

В ателье был Адам Георгиевич. Он оглянулся на вошедшего, спросил, где побывал Мишка, что посмотрел. Мишка отвечал. Адам Георгиевич кивал, листая новенький журнал «Советское фото». Мишка попросил воды, пить хотелось после сладкого. Зато голод уже прошел совсем, ага. Адам Георгиевич взглянул на графин, тот был пуст, тогда он указал на алюминиевую флягу в углу и попросил налить ковшом в графин.

— Стакан вон.

Осушив стакан, Мишка кивнул на картину во всю стену и снова сказал, что здорово нарисовано. Адам Георгиевич мельком глянул и ответил: «Угу». Помолчал и добавил, что рисовала, между прочим, его землячка, то есть, в смысле, соплеменница, талантливая девочка Лидочка Диодорова.

— Не знал ее?

— Не-а, — откликнулся Мишка, покачав головой и продолжая рассматривать картину.

— По-моему, она сейчас здесь, на каникулах. — Адам Георгиевич посмотрел на часы. — Ну ладно, пора закрываться. Сейчас пойдем домой.

Мишка замялся… Сказал, что встретил немцев.

— Да они еще не все тут осмотрели. Завтра поедут на Хобой.

Мишка встрепенулся. Хобой — северная оконечность острова. Туда-то ему и надо. Но как прибиться к немцам?

Адам Георгиевич начал собираться, надел куртку.

— Пошли.

Мишка взял чемодан. Адам Георгиевич ничего не сказал, и они вышли на мглисто-алую от закатного света улицу. Клацнул ключ в замке.

— У нас в заповеднике нет замков, — сказал Мишка.

— Когда-то и здесь двери не запирали. Но времена изменились… Это туристам остров кажется тихим уголком. А здесь-то всякое бывает… Зайдем в магазин.

Купив хлеба, риса и подсоленного сливочного масла, они пошли дальше. В магазин заходили — еще было светло, а вышли в сумерки. В небе загорались звезды. Печи дымили как будто еще сильнее.

Только пришли в дом и Мишка поставил свой чемодан, снял куртку и надел телогрейку, чтобы пойти за дровами, как послышался треск мотоцикла и затем шаги на крыльце. В дверях Мишка столкнулся с Китом в старом милицейском тулупе.

— Мишка, — сказал он, — собирайся, поехали.

— Куда?

— Куда, куда, самое, мамка приказала тебя доставить. И Полинка горит видеть. Ты чего?.. Адам Георгиевич, выполняю приказ главнокомандующего! — воскликнул он и щелкнул каблуками больших кирзовых сапог.

Мишка вопросительно оглянулся на Адама Георгиевича.

— Конечно, отправляйся, Миша, — сказал тот.

— Ага, — согласился Мишка, — только дровишек принесу.

И он сходил, набрал охапку дров, вернулся, с грохотом сгрузил их возле печи, снова надел свою куртку и пошел за Китом. Перед домом стоял мотоцикл с коляской. Мишка сел в коляску, Кит завел мотор и крутанул ручку газа. Мотоцикл лихо выскочил на дорогу, развернулся и с воем и треском полетел, подпрыгивая на колдобинах. Обжигающий морозный воздух ударил в лицо, Мишка аж задохнулся, натянул шарф до носа.

В жарко натопленном доме Кита их ждали родители, маленькая полная светловолосая женщина с чуть заметными веснушками и тот самый милиционер, пытавшийся куда-то увезти Андрея в шинели. Так это и был отец Кита.

— А, весь в них, в батьку с маткой Мальчакитовых, — говорил отец Кита, глядя на Мишку. Был он черноволос, смугл. Кит обликом пошел в мать. Только такую же родинку посреди носа получил от отца.

— Ох, да… — протяжно вздыхала мама Кита, — черненький, глазастенький…

Она не удержалась и погладила Мишкину голову, тот отстранился удивленно.

— Да не лезь ты, — одернул ее отец Кита. — Лучше покорми. Ему сала надо с картошкой, а не тюти. Да, Мишка? Ну, давай, садись, садись, рассказывай.

В светлой кухне с печкой все уселись вокруг стола. Мама Кита действительно подала Мишке картошки с салом и луком и другим то же. Начались расспросы. Мишка ел, как говорится, скромненько, но мама Кита возмутилась и сказала, что без добавки никуда его не отпустит. Ну, Мишка и приналег по-настоящему, есть-то ему хотелось, что там макароны по-флотски, одно название.

— Во, это по-нашему, по-ольхонски, — ободрил его отец Кита, сверкая цыганскими глазами. — А мы с твоим батькой ходили на охоту. У него глаз был — алмаз, прирожденный снайпер, да, как и все вы, эвенки-тунгусы. Ему бы там, на баргузинском берегу и охотничать. Но, видишь, спор у них какой-то вышел с… — тут он понизил голос, — с одним начальником высоким из столицы Бурятии. Из-за племянника. Тот полез на чужие угодья, нахрапистый малый. А директор твоего батьки что, пешка перед тузами, тоже подыгрывать им стал. Ну, батька от греха и рванул сюда, подальше, на остров наш. Тяжело ему было без соболевания-белкования, да по распорядку жить, бригадиров, мастеров, инженера слушаться. Эвенк ведь как цыган. Ну, дисциплина у него, как говорится, хромала, опаздывал, а то и вовсе на работу не ходил в бондарном-то цеху. Хотя дерево ой как понимал, береза у него в руках, как говорится, пела, сама гнулась, как надо. Бочки были загляденье. Но все ж таки сердце у него было промысловое, зверогонное. И на лыжах Коля не бегал, нет, он, — и тут отец Кита провел плавно рукой над столом, — летал. Я таких лыжников в жизни не видал, ни в армии, ни в милицейской школе.

— Ох, хорошие были люди, — говорила и мама Кита. — Тихие, лесные. Им бы не жить на море.

— Хм! Что такое ты говоришь, — ответил отец Кита.

— А что я говорю? — спросила она, поднимая синие глаза на мужа.

— Да глупости и городишь, — отрезал он. — Сходи вон в школьный музей Ревякина, там тебе расскажут всю правду.

— Какую?

— Такую, что ихний весь Байкал был в стародавние времена. Чего же им бояться своего-то моря?

— Ох, ну, я не знаю, — отозвалась женщина жалобно.

— А ты вот и узнай сходи, — отвечал настойчиво отец Кита и требовательно тыкал пальцем в стол.

— Ох, ну, я… Я вот знаю, что буряты здесь на острове жили, остров ихний был.

— Буряты! — воскликнул отец Кита, откидывая вороное крыло чуба назад со лба. — А эти… как их… — Он бросил взгляд утопающего на сына. — Ну, что стенку-то построили?.. Сереж?

Кит растягивал толстые губы в ухмылке.

— Курыкане, чё ли?

Отец ткнул пальцем в стол.

— Изначальные островитяне. Курыкане. Они и стенку построили. На Хоргое[28]. Ясно?

Мама Кита кивнула, но возразила, что ведь не эвенки же.

— Но и не буряты, — подвел итог отец.

О том, что он сбежал из Иркутска, Мишка рассказывать не стал. Родители Кита одобрили его учение в техникуме. О бабушке Катэ повздыхали, мать Кита сказала:

— Ой, какая у тебя бабушка умудренная была. Кладезь…

— Ну ладно, самое, а то нас Тарасовы заждались, — напомнил Кит, вставая, собираясь.

— А ты-то чего пойдешь туда? — спросил отец. — Мешать людям говорить.

Кит вдруг потупился.

— Ай, ну пускай же пойдет, — сказала мама, — у них в гостях Лидочка, молодежи интереснее, когда ребят много.

Кит с Мишкой вышли на улицу, закурили. Кит спросил, узнает ли Мишка дом, где жил. Тот ответил утвердительно.

— Так я не усеку, куда ты намылился? — спросил Кит.

Мишка сказал, что в заповедник.

— Отсюда? — удивился Кит.

Мишка ответил, что отсюда.

— На чем?

— На коньках, — сказал Мишка, глотая морозный воздух с болгарским дымом.

Кит остановился.

— Ха!.. С-самое, сбрендил?

— Не-а, — ответил невозмутимо Мишка. — Побегу, лед чистый.

— Нет, через Малое море Жэка Сохатый бегал на спор, туда и обратно, в один день до Ятора через Ижилхей[29]. Попил там чайку из термоса, съел пять бутербродов с салом и лосятиной и назад. Выбежал еще затемно. Вернулся тоже в темноте, ночью, самое, ч-чуть жив. Зато ножик из рессоры с рукоятью из оленьего рога выиграл у Македонца, тот помешан на холодном оружии и вообще на железе, сделал себе шлем с рогами, как в «Джентельменах удачи». Но это пятнадцать кэмэ туда и пятнадцать обратно. А через море на восток — в два раза больше, ты чё? А торосы, трещины, заносы? И Жэка вон дылда, ноги, как у лося.

— Надо думать, — сказал Мишка.

Они докурили и поднялись на крыльцо. Вошли в прихожую, оттуда в комнату. Светло и тепло было и там. К Мишке сразу подошла высокая сухощавая женщина с продолговатым лицом в сети морщинок, мама Полины, учительница, приобняла его. Мишка ее совершенно не помнил. Отца Полины не было. Женщина, конечно, сразу стала звать к столу, но Кит сказал, что они натрескались и ничем уже ей не смогут помочь. В соседней комнате их встретили две девчонки, светлая, голубоглазая, полноватая и смуглая, черноглазая. Полина и Лида.

— А мы тебя видели! — сказала Полина, сияя губами, поводя голубыми глазами, откидывая светлые пряди с плеч.

— Ну да, ага, — ответил Мишка.

Полина была в нарядной блузке салатового цвета, темно-зеленой длинной юбке. Лида в охряной кофточке и черных брюках. Они с Мишкой посмотрели друг на друга.

— Ну, вот вам, — сказал Кит и тут же поправился, обращаясь к Полине, — тебе — сосед. Узнаешь? Мишка Мальчакитов.

Полина с улыбкой глядела на Мишку, качала головой, скаля крупные красивые зубы.

— Охушки… никак не могу узнать.

— А ты? — спрашивал Кит и уже дурачился. — А вы, подсудимый, признаете, что семьдесят лет назад ударили истицу прутом по попе?

Мишка почесал затылок, невольно поддаваясь вопросу и как будто силясь припомнить такое…

— А чё за кине было? — спросил Кит у Лиды.

— «Новогодние приключения», — ответила та, улыбаясь, напирая на «р».

Черные волосы у Лиды были распущены по плечам.

— Неуловимых тунгусов? — сострил Кит.

Мишка снова поглядел на Лиду, она — на него.

— Это были очень даже русские детки, — сказала Полина, — Маша и Витя.

— И вы ходили с малышней смотреть такую фигню? — не поверил Кит.

— Очень даже классный фильм! — возразила Полина. — Правда же, Миша?

Мишка склонил голову немного набок, набрал воздуха и ничего не ответил.

Девочки засмеялись.

— Что это значит?

— Ну, — сказал Мишка, — пели хорошо, ага. Особенно этот… кот дикий.

— Это же Михаил Боярский! — воскликнула Полина.

— «Пора-пора-порадуемся на своем веку кpасавице и кубку, — пропел Кит известную песню Боярского из другого фильма и посмотрел на Любу, — счастливому клинку. Пока-пока-покачивая п-перьями на шляпах, судьбе не раз шепнем „Мерси боку!“»

— Здоровский у тебя голос, Сереж, — похвалила Полина. — Если бы еще не заикался.

Кит мгновенно побагровел.

— Но Снегурочка там странная была, — продолжил Мишка.

Девочки воззрились на него.

— Это почему же? — спросила Полина.

— Ребята ее вызволили из плена, и она, взрослый человек, побежала, а малыши эти остались сражаться с Кощеем.

Девочки посмотрели друг на друга.

— Точно! Гениально! — воскликнула Полина. — Миша, быть тебе режиссером! Снимем свой фильм. Лида декорации нарисует. Сережка сменит фотоаппарат на кинокамеру…

— А ты будешь петь, — досадливо сказал Кит.

— Я? Нет. Я буду лечить.

— Кого?

— Каскадеров. И тебя от заикания.

— Горбатого могила исправит, — буркнул Кит. — Да и Мишка тебе под стать. Тоже по врачебной части, только с двурогими пациентами.

Мишке пришлось немного рассказать о себе. Ему хотелось спросить, где учится Лида, но что ж, лишние вопросы эвенки не задают, о-ё. Он только понял, что учится она в Иркутске, а живет на острове, то есть ее родители живут здесь, но не в этом поселке, а на севере, на метеостанции, ее мать техник-метеоролог, а отец дизелист. Сейчас она собирается возвращаться в Иркутск и на пару дней остановилась у подруги Полины, вместе они и полетят в город. И Мишка вдруг задумался… задумался, а точно ли он решил сбежать из Иркутска? Но Кит уже растрезвонил, что Мишка — чемпион Северобайкальска по лыжам, а сейчас собирается установить мировой рекорд и рвануть на коньках через море, на ту сторону. И глаза Лиды сверкнули снова лебединой чистотой. Она удивленно взглянула на Мишку, и он почувствовал себя уже героем и понял, что в Иркутск не полетит. Девочки принялись расспрашивать его об этом будущем приключении. Тут же Полина накинула теплый мамин платок и убежала, а вернулась с санками.

— Такие подойдут? — спросила она, сдувая со лба русые пряди.

Полина была симпатичная, грудь ее выразительно вздымалась. Мишка недоумевал, как это они сидели рядом на горшках. Но Мишка все время, уже как заговоренный, смотрел на черноволосую хрупкую девочку. Ее лицо хотя и было смуглым, но казалось бледным и каким-то особенно чистым, наверное, из-за черных бровей, черных ясных глаз. Этой белизной словно бы сияло ее лицо. А волосы искрились черными звездами. И Кит был, похоже, тоже зачарован ею и не хотел замечать отчаянных взглядов Полины… Вот как.

— Тебе надо отправляться от метеостанции на Крестовый мыс, — говорила Лида. — Это кратчайшее расстояние. Чуть больше сорока километров.

— Слушайте, а давайте пойдем кататься? — предложила Полина.

— На мотоцикле? — спросил Кит.

— Тебе бы все гонять на мотике! — воскликнула Полина.

Кит поскучнел, он вырос из своих коньков. На замечание Полины, что надо было новые приобрести, ответил, что все деньги он тратит на дело, а не на ерунду.

— Ну да, проявители-закрепители, — ответила Полина, отмахиваясь. — И как хочешь! А мы устроим новогоднее приключение Полины, Миши и Лиды.

— Но мои коньки дома, на станции, — напомнила Лида, посмотрев прямо на Полину.

— Ах, да, что я тебе, не достану?!

— Может, и мне найдешь? — спросил Кит.

— А вот фигушки! — ответила Полина и показала ему сразу две фиги. — Ты у него остановился? — спросила она у Мишки.

Тот ответил, что у Адама Георгиевича. Договорились встретиться завтра. Мама Полины не хотела отпускать Мишку, не попотчевав его хотя бы чаем. Да Мишка уже был и не против: подкрепиться на сон грядущий. И все они уселись в кухне за стол с огнедышащим чайником, блюдцами, ложками, чашками с алыми цветками на боках, нарезанным белым хлебом, сыром, маслом, творогом, сметаной и вареньем трех сортов: смородинным, клюквенным и голубичным. Мама Полины пустилась в воспоминания о тех днях, когда здесь по соседству жил Мишка с остальными Мальчакитовыми. Рассказала и о том случае, когда Полинка и Мишка сбежали на Шаманку.

Баба Матрена уже умерла. А отец Полины ушел от них, женился на научной сотруднице Лимнологического института и переселился в Листвянку.

Внезапно свет погас и мгновенно воцарилась тишина. И тут же раздался смех Полины, теплый, грудной и переливчатый, хрупкий смех Лиды.

— О господи, ну вот, как обычно, не дадут гостей принять, — сказала с досадой мама Полины.

— Чё-то крякнуло там у них, — заметил Кит.

— Ма, где лампада наша? — спросила Полина, вставая.

— Лампа Аладдина! — воскликнул Кит, когда Полина вернулась с горящей керосиновой лампой.

— Как у нас, в заповеднике, — сказал Мишка.

По стенам пошли тени людей. Лампу водрузили посредине стола, и лица у всех стали загадочно бронзовыми, как у божков ольхонских, подумал Мишка. Особенно — у Лиды.

Мама Полины расспрашивала о жизни в заповеднике. Кит сказал, что надо туда причухать на «Комсомольце» летом с фотоаппаратом. Полину заинтересовал горячий источник прямо в поселке.

Пора было расходиться. Ребята оделись и вышли в темень. В окнах домов мерцали огоньки ламп. Вверху над Ольхоном горели звезды. Как будто там тоже плыли во тьме острова со своими жителями. Мороз жал крепко, цеплялся мелкими зубками за носы.

— Дура, — бормотал Кит, подходя к мотоциклу и на всякий случай оглядываясь. — Лезет со своими, самое, замечаниями, толстая.

— Полинка красивая, — возразил Мишка.

— А дура п-полнейшая, — тут же откликнулся Кит.

— Не знаю, — сказал Мишка.

— А чё тут знать, самое?! — воскликнул Кит и снова оглянулся воровато на дом. — Ну, иногда чё-то у меня щелкает и сбаивает механизм.

— Раньше, кажется, не было. Или я не помню совсем, ага, — сказал Мишка.

— Да откуда ты будешь помнить, самое? Это мне уже было д-двенадцать… вот черт! Опять!.. — Кит плюнул и начал заводить мотоцикл.

Мотор чихал и не заводился. Кит, ругаясь, склонился над ним.

— Поехали с папкой рыбачить, — говорил Кит глухо, — а уже начало апреля, но вроде бы мороз хороший держался, лед прочный еще… И ухнули в продух. Там как пузырь такой был, не заметишь ни фига. И мы на него наскочили, он хлоп, и мы хлюп, бултых. Папка меня сгреб и на лед вытолкнул, а у самого уже нет сил вылезти. Только края льда обламывает, и все. Ну? Самое… Посмотрел мне так в глаза прямо. И я пустился бежать к поселку. Но далеко… Остановился. Назад к папке. Он молча барахтается. Чё делать? Попробовал подползти — лед трещит. Да и что толку? Сил бы не хватило. Папка как-то так фыркнул в мою сторону, ну, самое, как нерпа, отгоняет, даже уже говорить не может, только глазами сверкает. И тут… тут смотрю… — Мотор завелся и Кит махнул. — Давай!

Мишка сел в настывшую люльку, мотоцикл развернулся и, оглушительно треща, понесся по улице под лай собак из-за заборов. Вскоре показалось старое кладбище. Мишка натянул на лицо шарф от холода. Мотоцикл подлетел к дому Адама Георгиевича. Снова лихой разворот, и остановка. Мишка продолжал сидеть в люльке.

— Выметайся, орочон! — гаркнул Кит.

Мишка повиновался.

— Ну, самое, до завтрева! — крикнул Кит и крутанул рукоять газа, сорвался с места в карьер, помчался прочь.

Мишка посмотрел ему вослед и пошел в дом.

12

Адам Георгиевич лежал в постели с журналом, в изголовье на тумбочке горела керосиновая лампа. На голове у него была смешная матерчатая шапка с кисточкой. «Чтоб под утро сны не выстыли», — объяснил он еще в первый вечер. И дополняли ночной наряд серая застиранная пижама какого-то лимонного в далеком прошлом цвета и синее трико. В ногах сверху на одеяле лежала та перламутровая курица.

— Там на столе, — начал хрипло Адам Георгиевич, прокашлялся и закончил: — Трапеза.

Курица заквохтала неопределенно.

Мишка ответил, что он сыт, побывал в гостях у Кита и у Полинки. А еще, говорил он, быстро раздеваясь и укладываясь на свое место, — познакомился сегодня с Андреем в шинели.

— А, — откликнулся Адам Георгиевич, положив раскрытый журнал на грудь и задирая очки на высокий лоб. — Это он всем говорит. — Старик вздохнул. — Это наша знаменитость. Повредился умом, когда согласился пойти на «Сталинградце», единственный из местных. За то, как говорят, и поплатился. — Он снова вздохнул; помолчав, спросил: — Ты что, про «Сталинградец» ничего не слышал до этого?

— Не-а, — сказал Мишка.

Адам Георгиевич рассказал эту историю.

Это был последний рейс в том сезоне, сейнер «Сталинградец», заставленный под завязку бочками с рыбой, омулем, сигом, хариусом отвалил двадцать четвертого октября от пристани Хужира и взял курс на Листвянку, на буксире у него была баржа «Чайка» тоже с рыбой и людьми, своей командой. В Листвянку Иркутский рыбтрест направлял грузовики, и они оттуда уже везли рыбу в город. Катер и баржу, как положено, проводили жители. Так было принято. Уходили под собственную музыку сирены. Команда в кителях, тельниках, клешах, фуражках. Как в войну ввели форму, так и оставалось еще тогда. На палубе матерые мужики, отвоевавшие, и зеленые юнцы, еще толком ничего и не видевшие. Хотя, если сравнивать этих юнцов-островитян с их сверстниками из городов на материке, то это, конечно, земля и небо. Жизнь у моря — такого как Байкал — многому учит сразу, как говорится, с пеленок. Байкал не прощает промашек и бьет с отмаху да и топит словно слепых котят всех без разбору: и тех же матерых отцов, и тех же юношей… И девушек с тихой улыбкой. Была на «Сталинградце» девушка, кок девятнадцати лет… Кто-то не должен был идти в этот рейс, а пошел. А кто-то должен был отправиться, но по различным причинам остался на берегу. Радиста, игравшего на трубе в хужирском оркестре, оставили, надо было репетировать, на носу Седьмое ноября. Вместо него на рейс назначили радистом Гаврилу Бажгеева.

Погода была благостная. Солнце, по берегам золотые лиственницы еще стояли. Море бирюзовое. Девушки, женщины машут уходящим женихам, сыновьям, мужьям, что-то кричат пацаны.

До Листвянки шли обычно дня два-три, катер тихоходный, деревянный, низкая посадка. Такие именовали издавна звучно: калоша. Хоть название и горделивое по тем временам: «Сталинградец»… Да один из матросов Сталинград защищал. Звали его Рыков Александр. Его хотели оставить на берегу мотор чинить, но он пошел старшим механиком. Кэпом был морской офицер, тоже ветеран, Калашников Василий.

В Листвянке разгрузились. И снова загрузились: баржа — капустой, а на борт катера мотор для рыбозавода да еще геологическое оборудование, трубы для буровиков — по пути завезти. Кроме этого еще всякого товара, продуктов набрали.

Пошли назад, прихватив, кстати, одного ольхонца, отслужившего во флоте и возвращавшегося домой, бравого парня. Шкипер Жуков звал его на баржу, но разве может моряк пренебречь сейнером «Сталинградец», пусть и деревянным и делающим только восемь километров в час?

Так судьба расставляет свои фигуры по полю, пусть даже это поле — море. Да так ведь и есть на самом деле: шахматное поле судьбы, колышущееся и неверное, как море. И сейчас слон-офицер стоит прочно и красиво впереди своих пешек — и вдруг свинцовым грузилом идет ко дну. Удар ему нанес конь. Или это сделала королева. Но и положение этих фигур непрочно, зыбко.

Как и всей доски, расписанной барашками волн и чайками.

Чудо судьбы заставляет неметь. Или молиться. Кто уж как реагирует. Но всем не по себе, атеистам и недобитым верующим. У любого в жизни бывали такие повороты. Как в сказке перед камнем: направо пойдешь, налево…

Этот красавец-парень в военной форме моряка, ходившего по океану, мог выбирать. Кто говорит о принудительной силе судьбы? Иногда перст судьбы невесомее перышка. Но, наверное, и вес этого перышка бывает тяжелее пудовых гирь…

Издавна люди и пытаются угадать судьбу: у цыганок-гадалок, в древних книгах, в снах. Для тех, кто живет возле стихии — моря, например, — роль гадалок выполняют метеорологи.

И вот от них «Сталинградец» получил в бухте Песчаной упреждение: грядет шторм. В бухте уже скопились катера на отстое. К чему пытать судьбину? Капитаны предпочитали покуривать в кубриках, играть в шашки… А капитан «Сталинградца» решил иначе — идти. Рано или поздно человек теряет бдительность — или преисполняется дерзости: я противостоял стихии пострашнее — стихии войны, ведь была она разумна, дьявольски разумна… И воины выстояли, выжили. Так что же теперь пасовать перед слепой силой?

Хотя кто знает, какие мысли и желания одолевали капитана и его команду. Может, просто сказалась привычка: всегда тут ходили, сто раз ходили, и ничего…

Пошли и в этот раз — в надвигающуюся ночь поздней лютой осени, сине-свинцовой, уже тяжко дышащей. И баржу «Чайка» повели за собой. На острове их все ждали, близился праздник…

Сколько человек! Больше двадцати. У каждого имя, фамилия. У каждого своя физиономия, свои привычки, особый цвет глаз. У каждого свои надежды какие-то, предпочтения. Кто-то ожидает рождения ребенка — жена на сносях, гадает, кто родится и как его или ее назвать. Кому-то вспоминается виденный фильм в клубе или танцы там же под гармонь или патефон, провожание девушки. Кто-то думает о стариках-родителях, о строительстве нового дома, о покупке ружья.

Но для семнадцати из них все закончится скоро и жутко. Судьба их уже решена. Или нет? Могли они повернуть? Хоть это и дурная примета, но иногда мудрость в том и состоит, чтобы перечить всем приметам — и вырвать удачу, переиначить судьбу. Как говорится, пан или пропал. Ну, ведь так и было, так, видно, и сказали, подумали: пан или пропал. И решили перечить рядовым предсказателям погоды — метеорологам. Хотя кому как не исконным жителям этого моря знать о коварстве здешних ветров, и особенно горной, что ударяет из ущелья и поднимает стога, срывает крыши, швыряет лошадь или корову с берега в воду и вздымает крутую свистящую рваную волну, по которой молотят камни, падающие со склонов. И это похоже на морской бой. Имя вечно вражеской армаде — сарма.

Примерно в эти же поздние осенние дни в начале века здесь шел пароход «Иаков» с тремя баржами. При нагрянувшей сарме канаты пришлось обрубить, одну швырнуло на песчаный берег, а две другие — на утесы. Трупы примерзли к скалам. Всего погибло двести восемьдесят человек. Хотя сам «Иаков» и уцелел.

В пятьдесят четвертом году все было наоборот.

Ночью грянула сарма. Волны начали захлестывать «Сталинградец», громоздкий и тяжелый мотор сорвало и носило по палубе, туда-сюда катались и тяжелые трубы буровиков. Тихоходный сейнер захлебывался в ледяном шторме, трещал и скрипел, вот-вот готовый разлететься в щепки. Он попал в глотку сибирской ночи, беспросветно-мутной, великой, содрогающейся с воем и свистом. Сарма — беззаконная. Точнее, у нее свой закон: падать внезапно и уничтожать любых смельчаков. Ну а этих смельчаков ведь предупреждали… Не послушали. Команда сбросила кое-как мотор за борт. Волны перекатывались через палубу. Все были мокрыми. А температура понизилась. Сарма принесла из горных глубин дыхание потусторонних просторов, уходящих к Ледовитому океану. Заливало кубрик. В машинном отделении тоже была вода. Одного за другим людей слизывал ледяной язык сармы, они мелькали тенями в воздухе, уносясь за борт, бывалые мореходы и юнцы. Капитан пытался держать свой корабль поперек волн. Баржу «Чайка» пришлось бросить, канат обрубили. Но минуты «Сталинградца» были на исходе. Оставшиеся в живых кинулись в рубку, набились в нее, сверкая белками глаз в кромешной тьме, в крошеве ледяных брызг, еще надеясь на чудо, на перемену участи, еще не до конца веря очевидному. И тогда сарма ринулась на рубку, прыгнула с воем и визгом — и рубку снесло, оторвало от палубы, как дряхлый зуб, — и скинуло в море, во тьму, в пучину черную, ледяную, бездонную, перемешав в последнем крике и порыве к жизни всех. Корабль был обезглавлен. Помощник капитана должен был заступать на вахту и в теплой одежде, в валенках и полушубке, зимней шапке, приготовленных для несения дежурства, ринулся к мачте, взобрался по ней и привязался. Вскоре к нему поднялись еще двое: моторист Рыков, который не должен был идти в этот рейс, и дембель моряк, отказавшийся в самом начале пойти на баржу. Эти двое были самыми отчаянными. Неверие их в роковой выбор было слишком велико. И они сопротивлялись. Крепко хватались за мачту. Но сарма покрывала обжигающими поцелуями их руки, лица. «Прощайте, братцы!..» — крикнул хрипло дембель моряк и, разжав одеревеневшие пальцы, рухнул в пучину. Моторист Рыков еще держался. Может, ему сейчас представлялись атаки в Сталинграде. Да ведь свой последний бой он сейчас вел на «Сталинградце». Всю войну прошел до Берлина. А после войны хочется жить и жить, жить ненасытно, ходить в море, ловить рыбу, любить жизнь-женщину, отмечать праздники, — да вся эта вроде бы простецкая рыбацкая жизнь и есть праздник.

Сарма подхватила его ледяными ладонями и отняла от мачты, понесла куда-то, баюкая, смеясь и воя, окунула в купель раз, другой — и навсегда.

А помощник капитана держался. Одежда его покрывалась ледяной коркой. Но полушубок хранил какое-то тепло. Помощник капитана смотрел на гибель корабля сверху, как во сне. Как во сне, сгинул дембель моряк. А за ним — моторист Рыков. Все пропали — капитан, остальные и девушка Нина с сияющими глазами. А тот, кто ее ждал в Хужире, не мог в эту ночь заснуть, ему все мерещился крик чайки…

Шкипер Жуков на «Чайке» не растерялся, вдруг обнаружив, что баржа уже не на буксире, приказал соорудить из брезента парус. И это им удалось! Они поставили брезентовый парус на мачту и смогли идти против волн. Под утро баржу выбросило на берег. Те, кто были на ней, спаслись.

Рассвело, и вдалеке можно было увидеть темную щепку — «Сталинградец». Ветер немного ослаб, но сарма все еще ярилась. Неподалеку колхоз. Жуков побежал туда.

А у помощника капитана, привязанного к мачте, это был самый долгий рассвет в жизни. Он уже не верил, что свет утра застанет его в живых, что он будет еще дышать, видеть и вообще что-либо понимать. Иногда сознание выключалось, как свет в Хужире из-за неполадок на дизельной электростанции, и он разом исчезал в шевелящейся тьме. Удар — и помощник капитана жив, озирается дико… Один, совсем один посреди волн на мертвом корабле. Да и тот ли это «Сталинградец», на котором они отваливали от причала в Хужире солнечным радостным днем? Тот ли «Сталинградец» бороздил долгое время воды самого чистого в мире моря? И вообще — Байкал ли это? Или поле проигранной битвы… Волнующееся поле, поглотившее столько близких — да теперь самых родных на свете — людей. Как отчаянно и обреченно кинулся вниз дембель моряк. И где рубка? В ней ведь прятались ребята, мужики… А капитан? И Нинка?

И почему эта посудина не идет ко дну? Ее бьют волны.

И почему я жив?

А что будет дальше? Может, так и выглядит мир иной, будто чей-то чужой кошмарный сон, да, чужой, и у тебя нет сил разбудить этого чужого, ты даже не знаешь, человек ли это.

Появлялось желание развязать веревку и все закончить. Но то ли пальцы не слушались, то ли… бился где-то под ледяным панцирем одежды огонек, что ли. И он так и торчал посреди моря, будто памятник или казненный. Пробовал молиться, но даже «Отче наш» не знал. Про Сталина песню быстрее вспомнил: «Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовет Отчизна нас! Из тысяч грозных батарей за слезы наших матерей, за нашу Родину — огонь! Огонь!» Ее, подвыпив, пела команда, всем нравился этот припев, а главное по душе было, что есть мочи орать про огонь! Огонь! Огонь!..

Сейчас это помощника капитана обожгло видением огня, жаркого, чудесного в железной печке кубрика. Ему захотелось протянуть, как обычно, руки к печке, щурясь от папиросного дыма, под болтовню ребят, шутки, смех поварихи — и он протянул одеревенелые крючья рук, протянул к приближающейся лодке. Очнулся, как от удара кнутом, — и видит: идет по волнам катер, упорно идет сквозь ветер и посвист приунывшей сармы. Катер ближе и ближе. Мужики глазеют на «Сталинградец», севший на мель, на человека на мачте. И он глазеет на них, рот открывает, говорит что-то — а не слышно.

Потом услышали: «Что же вы так долго, братцы…»

А могли бы и вовсе не прийти, шкиперу Жукову еле удалось уговорить колхозников выйти в такую погоду.

И этот парень спасся.

Судьбе так угодно было, чтобы он заступал на вахту, чтобы под рукой оказались теплые вещи, веревка и чтобы катер отнесло на отмель. И чтобы шкипер Жуков не удовольствовался хором бывалых мужиков, певших ему об опасности идти в такой ветер, по такой крутой волне. Как будто у шкипера Жукова и были в руках нити судеб этого помощника да того морячка, отслужившего срочную службу, — жаль, морячок не послушался… Как и Нина. Ее просил один человек сказаться больной, остаться с ним… Хотя он всегда это ей говорил перед рейсом… Нина только взъерошила ему волосы, обвила руками за шею, поцеловала, смеясь…

Старик оборвал свой рассказ. Молчал, словно воздуха ему не хватало или духа продолжать. Мишка смотрел на него. По старику как будто волны проходили, что ли.

— Так этот спасшийся и был Андрей? — наконец спросил тихо Мишка.

Старик повернул голову, взглянул на него.

— Нет, Миша. Спасшегося того помощника капитана звали Алексей Дубинин, он потом здесь женился, но жить не стал — уехал, да и с концами. Не смог. Томился.

Старик снова замолчал. Потом продолжил рассказ.

«Сталинградец» приволокли в Хужир, отремонтировали, попытались набрать команду, но местные наотрез отказывались. Все отказались. Тогда наняли команду с материка. Сезон они ходили по морю, но моторист сломал ребра, поскользнулся и ахнулся в трюм. Там у них всякие неполадки случались и маленькие травмы. Но продолжали ходить. А тут — как без моториста? И стали всякими посулами подманивать снова островитян. И Андрей не устоял, в подпитии согласился, махнул рукой, а, мол, бабские причуды, почему это местным нельзя? И пошел с ними в море. И поначалу ничего, все шло нормально. А потом заметили, что он ночами на вахте говорит с кем-то, хотя один, ставит кружку с чаем, миску с кашей для кого-то, рыбу не ест, мол, она командой прежней кормится, жирует… Кинулся с кулаками на капитана, когда тот приказал ему что-то. А этот и бросился, мол, ты кто такой есть, какой такой капитан? Самозванец! Ну и в конце концов его просто списали, сами сезон дотянули с новым мотористом, да и разбежались и больше уже никого собрать на «Сталинградец» не смогли.

Так и стоял «Сталинградец» неприкаянно на приколе, ветшал, а всякая шпана нужду в нем справляла. Тут уже возмутились люди, и сейнер отбуксировали в море и сожгли… Огонь! Огонь…

Ну а наш Андрей как, сойдя на берег, запил, так больше и не просыхал, пока от него женка не убежала с девочкой куда-то на Большую землю. А он смеялся и пил. И окончательно рехнулся и сжег свой дом, как «Сталинградец», ладно, в отдалении, на отшибе жил. Ну после этого и повел свою жизнь побирушки. Правда, какое-то просветление на него нашло, и спиртное больше в рот не берет. Называет себя Андрюха-первозванный. И грозит, что скоро призовут и остальных. Куда и кто, к чему — всяк думает по-своему.

…Адам Георгиевич помолчал, повернулся к лампе.

— Ладно, Миша, давай-ка спать.

Дунул в лампу. Стало темно. Проворчала что-то сонное курица.

Мишка еще лежал с открытыми глазами, некоторое время не мог заснуть. Да, лежал на спине, уставясь в черноту.

13

Утром, собираясь на работу, Адам Георгиевич сказал, что Мишка может еще и поспать, но завтраком пускай не пренебрегает, заваривает чай и ест все, что обнаружит съестного, ну, кроме Перламутровой. Мишка сонно улыбнулся и хотел все-таки сразу встать, да немного замешкался — и глаза открыл снова при солнце. Приподнялся на локтях, озираясь. По половицам застучали коготки, и в солнечном сиянии появилась Перламутровая.

— Кыш, а то съем! — сказал ей Мишка.

Курица воззрилась на него оранжевым глазом.

— Ладно, — сказал Мишка, одеваясь, — не бойсь, я не хорек.

И вдруг подумал, что курица похожа на глухарку. Скорее на тетерку. И на Шаманку, скалу такую же рябую.

— О-ё, — протянул Мишка и осторожно обошел курицу.

Умывшись, он причесал черные волосы, глядя в большое зеркало в облупленной деревянной раме с вензелями какими-то, висевшее в простенке, поколебавшись, вскипятил в электрическом чайнике воды, заварил чая. Старик-то вроде от души предлагал ему пищу. И он достал хлеб из деревянной хлебницы, пахнущей немного плесенью, подсоленное масло принес из коридора, кусок сала. Порезал хлеб, сало. Нашел кусковой сахар. Налив горячего крепкого грузинского чая в чашку, начал пить и тут снова заметил портрет молодой женщины. С дымящейся чашкой подошел к фотографии в рамке на стене, стоял, прихлебывал и внимательно вглядывался в это светлое странное лицо, сразу показавшееся ему каким-то «подводным». И у Мишки мурашки побежали по плечам. Девушка с непонятной тоской смотрела, хотя и улыбалась. Светлые волосы, полные света глаза, белый воротник и три верхние пуговицы на платье. Она смотрела куда-то мимо Мишки… И хорошо. Он, поеживаясь, вернулся за стол, принялся за черный хлеб с салом. На стене возле печки увидел связки золотистого лука, хотел взять луковицу, но передумал, сообразив, что перед встречей с девчонками есть лук ни к чему.

Встреча была назначена на двенадцать часов. Мишка достал Славкины коньки, примерил, походил. Курица, наблюдавшая за ним, неодобрительно заворчала. Тут и сам Мишка заметил, что лезвия оставляют следы, сел, стащил коньки. Они были чуть великоваты. Мишка нашел газету, порвал ее и вбил в мысы ботинок, снова примерил.

К двенадцати часам он вышел к рыбозаводу, неся коньки под мышками. Слева от пирса мальчишки гоняли шайбу. Светило солнце. Мишка щурился от света, сидел на перевернутой лодке, курил, глядя на хоккеистов. Потом надел коньки, спрятал обувь под лодку и спустился на лед, оттолкнулся одной ногой, другой… Взмахнул руками и упал. Хорошо, что от хоккеистов его скрывал причал. А девочки еще не появились. Надо было освоиться. Мишка поднялся и снова поехал. Уже получалось. Попробовал резко тормозить. Чистый лед посыпался с тихим жужжанием, как стружка из-под рубанка или острого топора.

И тут появились Полинка с Лидой. А позади них все-таки шел увалень Кит. Кит вообще-то был не толст, но как-то грузен, тяжел, наверное, в детстве это было заметно еще сильнее, и потому-то он свою кличку и получил.

— Миша! — крикнули девочки и помахали ему.

Полинка была в красной куртке, а Лида в белой, с капюшоном, отороченным мехом, волосы ее были убраны под вязаную шапку.

— Ого, какие у тебя кони, самое! — позавидовал, приближаясь Кит. — А я еле нашел у двоюродного брата вон фигню какую-то. Они ногу не будут держать.

У Кита был брезентовый рюкзачок. Он спросил, куда Мишка подевал свою обувь. Тот ответил, что под лодку. Кит подумал и сказал, что, пожалуй, лучше возьмет с собой. А то как бы не пришлось в одних носках топать назад. Девочки над ним посмеялись и свою обувь тоже сунули под лодку. Опробовали коньки. Кит сразу начал чертыхаться. Ботинкам недоставало жесткости.

— Как корова на льду! — хохотала Полинка. — Или Кит!

Сама она ездила отлично, легко и непринужденно. Глаза ее блестели, щеки румянились, желтый шарф, повязанный сверху, развевался. «Зачем Кит не хочет дружить с ней», — недоумевал Мишка и переводил взгляд на Лиду. Лида держалась на льду немного неловко. Видимо, потому что коньки были чужие. Или у нее не было таких способностей, как у Полины. Та выписывала пируэты, взмахивала руками — того и гляди вспорхнет! Удивительно, а так-то упитанная, не скажешь, что спортивная. Мишка не мог скрыть восхищения.

Кит, намучившись, достал из рюкзака веревку, которой его снабдил предусмотрительный отец, разрезал ее на две половины и принялся обвязывать коньки и голени. Получились такие странные обмотки. Полинка и смеялась:

— Фотограф в обмотках!

Но эта мера помогла Киту, ноги в коньках стали держаться крепче.

Вчетвером они скользили по чистому льду мимо мыса и скалы Богатырь. Под ногами как будто бы синел и зеленел воздух. Так всегда бывает на чистом новом льду моря: голова кружится, будто ты пустился странствовать по воздуху или устроил хождения по воде, как посуху. Внизу проплывали мглистые валуны, словно застывшие гиганты, уснувшие здесь навсегда с незапамятных — курыканских — времен. Лида двигалась уже увереннее, но все равно сравниться с изумительной Полиной не могла. Та просто царила на льду, смеялась и пела. И длинные концы желтого шарфа развевались и закручивались, как протуберанцы. Кит отставал. Правда, он иногда останавливался, чтобы сфотографировать их. Или, скорее, одну Лиду. Мишка заметил, что он все водит объективом, стараясь отсечь остальных.

Солнце горело у них под ногами.

В стороне остался поселок, жилье Андрюхи-первозванного, из трубы которого вился дымок, мимо проплыла пестрая и нарядная птица Шаманка, и сейчас Мишка смущенно сообразил, что эта гигантская мраморная двойная скала в оранжевых сполохах мхов совсем не похожа на глухарку, а вот скорее на какого-то зверя с лесом рогов за спиной, на белую подстреленную важенку… Мишка вспомнил ту важенку на ручье. Зря стрелял. Зачем стрелял? И хотя не он ее убил, а с тех пор что-то ныло под сердцем, как вспомнит тот случай.

А эта великая окровавленная важенка была прекрасна, что и говорить!

Мишке захотелось что-нибудь крикнуть, пропеть. Почему бабушка Катэ не научила его песне этой каменной важенки? Над ней разметнулась бирюза, под ней зеркалом раскинулось море, вспыхнули два солнца. И люди мимо летят, луча Кит, луча Полинка, илэ Мишка, а Лида вовсе на человека не похожа, волосы у нее выбились из-под шапки и мечутся черными крыльями. И Мишка с ними бежит-летит.

Всё молчит и всё поет. Как такое бывает?

Ираиндя туриндун Хэиндегэр умипкаллу! Ираиндя надан гарпалылнаду Сэвдеелэй-дэ гуделэй!*

Теперь Мишке было ясно, что здесь и есть слияние семи лучей. Да их, лучей, было больше. Шварк-шварк! — коньки. Лезвия только постукивают на трещинках, наплывах. Трещины расходятся во все стороны. Древнее ледяное лицо в морщинах. Но в нем и что-то бесконечно юное.

Было холодно и жарко одновременно. Никто не мог остановиться, всех захватило это движение, понеслись, как запряженные олени. Но нет, они сейчас были абсолютно свободны. Уже не смеялись, не кричали, а молча с глубоким наслаждением мчались по синим зеркалам. То синим, то черным, то зеленым.

— Рыба! — гаркнул Кит, притормаживая и глядя под лед. — Ух бы я тебя!

Он погнался за крупным ленком. Тот, словно дразня, шел некоторое время близко ко льду и уводил Кита в сторону, а потом скрылся в глубине. Кит оглянулся, а девчонки уже впереди. Мишка его поджидает. Отвернувшись, они помочились и бросились вдогонку за девчонками.

Мишка дышал глубоко и уже точно знал, что перебежит на другой берег моря, а то и вообще до заповедного берега. Солнце и ледовая воля захватили его, опьянили.

Позади остались Харанцы, деревня с несколькими домами, крошечный островок Едор, залив Баян-Шунген, высокая скала мыса Будун, с которой за ними смотрел какой-то человек, рыбак или охотник. И уже потянулись пески, дюны в соснах залива Улан-Хушинский, окрашенные багровым солнцем. Как? Неужели наступал вечер?

Конькобежцы растянулись. Впереди — Полина с желтым шарфом, как комета. За нею — Лида с плещущими черными волосами. Дальше Мишка, четкий, собранный. А позади всех в отдалении Кит в расстегнутой милицейской куртке.

— Эй! — проорал Кит. — Олимпийские чемпионы, самое! Эй! Пора закусить!

Полинка обернулась.

— Доедем до Песчанки! — звонко крикнула она. — Миша, возьми у него рюкзак!

Мишка подъехал к Киту.

— Давай, ага.

Кит сдвинул вязаную шапку на затылок. Лицо у него было распаренным.

— Фу, самое… — Он тяжело дышал. — Сдурела толстая. Себя показывает.

Полинка не слышала. Мишка надел рюкзак. Они пересекли залив и приблизились к лесистому мысу Нюрганскому.

— Все, хватит! — снова прокричал Кит и свернул к берегу. — Еще назад трюхать, — говорил он, начиная с грохотом ломать льдины полосы торосов перед берегом.

— А зачем ты туда прешься? — спросила Полинка.

— Да где мы будем перекусывать? — огрызнулся Кит.

— Как где? Прямо здесь, на льду. Я туда не полезу!

Кит обернулся.

— Ну, самое, я хотел по-человечески, костер зажечь, посидеть.

— И так хорошо, — сказала Полина.

— Лида? — спросил Кит потише.

Та пожала плечами. Ей было все равно. Мишку Кит не стал спрашивать.

— Ну да, надо было, самое, раньше тормозить. Я же просил: ямщик, не гони лошадей. Вам хорошо без поклажи, а на мне, как на осле, мешок.

— Мешок у Миши, — заметила Полина.

— Ну а когда он его взял?! — возмущенно гаркнул Кит.

— Раньше надо было, ага, — смущенно согласился Мишка. — Назад я понесу.

— Ха, мы его опустошим! — ответил Кит.

— Ой, мальчики, хватит уже ворчать и морить нас голодом! — воскликнула Полина. — А то мы сейчас с Лидкой зарычим и завоем — все волки сбегутся.

— Их здесь нет, — возразил Кит.

— Зимой как раз и забегают, — ответила Лида. — Раньше бывало. Мама с папой рассказывали.

Кит развязал рюкзак и начал доставать бутерброды с мясом, конфеты, большой термос с китайскими цветами, железные кружки.

— А я думаю, чё у тебя там грохочет, — приговаривала Полина, разливая чай. — Ты, Сережка, молоток! А мы ничего не взяли, думали, так, немного пробежимся и домой. А вон куда усвистели!

— Здорово, — с улыбкой откликалась Лида, беря дымящуюся кружку.

— Да вы просто очумели, самое, — отвечал Кит, насупливаясь. — Понеслись, как пони загипнотизированные.

Все дружно засмеялись.

— Гы-гы, — передразнил их Кит. — Посмотрим, что запоете на обратном пути. Солнце вон уже зависло над Приморским. — С этими словами он указал на сиренево-синие горы хребта на материке. — Хорошо еще, горная не дует. А то бы враз опомнились. Мишка-то уже забыл все тут, а вы-то местные.

— Ой, Сережка, мы тоже запамятовали, — сказала розовощекая Полина, дурачась.

— Ну-ну. Городские. Иркутянки, самое, — проворчал Кит. — Да и ты, Миха, там же с ними. Один я местный островитянин, Робинзон К-крузо.

— На Робинзона скорее дядя Адам похож, — сказала Лида.

— А ты, выходит дело, Пятница! — воскликнула радостно Полина.

— Пятница у него Перламутровая, — возразил Кит. — Да, Миха? Чё молчишь?

— Мишка слушает да ест, — сказала Полина. — И правильно делает. Ему еще на тот берег.

— Ты не передумал? — спросила Лида, взглядывая на Мишку.

Тут звезды блеснули Мишке, и он спокойно ответил:

— Не-а.

На самом деле небо еще было густо-синим, на западе подкрашенным солнцем. Но уже мороз усиливался.

— А ведь мы назад не доберемся, — вдруг сказал Кит.

— Это почему же? — возмутилась Полина.

— Я веревками ноги стер, черт, — проговорил Кит, морщась. — И все, на коньки больше не встану, точка.

— Ну, надо постараться, — ответила Полина. — Ты, Лидка, как?

Та улыбнулась томно, расслабленно после чая и призналась, что сил у нее на обратную дорогу нет совсем.

— Хватит придуряться! Поехали! — прикрикнула Полина встревоженно. — Мы завтра должны улетать в город!

Но плечи у Лиды поникли, и она сказала, что не притворяется.

Кит хохотнул.

— Я чё говорил, самое? Вот цирк и начинается.

— Ты соберись, — пробовала Полина тормошить подругу, но как-то и у нее запал уже был не тот. — Каникулы-то заканчиваются. У нас директор лютует.

— Вот олухи царя горохового! — веселился Кит. — А ты, Миха?

— Ничего, помаленьку можно, — ответил Мишка.

— Это, видно, проклятие мыса Нюрганского, — сказал Кит. — Есть Бермуды, а у нас — вон, Нюрганский.

— Дурак ты, балаболка! — шикнула на него Полина, оглядываясь на солнце.

А великий шар багрового огня уже коснулся краем горных изломов. Льдины на торосах багровели тоже.

— Нет, я серьезно, — сказала Полина. — Что будем делать?

Выглядела она растерянной. А солнце уже начало свой спуск в горные темницы. Понемногу все стали зябнуть. Кит застегнул куртку. Полина взяла концы шарфа и замотала вокруг шеи. В обратный путь не трогались, на всех напала странная оторопь, апатия. Мишка тоже чувствовал, что здорово устал. А как они сюда скользили — не бежали, а летели, шурша лезвиями, и мелкая стружка со льда летела, как перья, во все стороны. Но смешно, уже не малые дети, а не смогли сообразить.

Кит посмотрел на половину солнечного диска.

Через мгновение он уменьшился.

Мишка тоже смотрел. И девочки. Все глядели, как исчезает за горами солнце, такое оглушительно яркое и живительное еще час назад, и уже, словно чуждое этой земле, скалам, темным деревьям, пескам, торосам, чернеющим ледяным зеркалам с алым подсветом.

И солнце скрылось, бесшумно и неотвратимо. Ребята посмотрели друг на друга, оглянулись на берег.

— Спички-то есть, ага, — сказал деловито Мишка.

— Ну, так айда, самое, — откликнулся Кит и, взяв рюкзак, достал свои ботинки, переобулся. — Только уж вам придется на цирлах.

— Постойте! — воскликнула Полина.

Голос ее прозвучал как-то странно, беспомощно среди льдов. Она указала рукой вперед.

— Надо уже туда, к Песчаной Бабе. Тут совсем немного, а?

Все молча смотрели через залив. Оттуда и наплывала ночь, растекалась по льдам, все захватывая.

— Тут же километра полтора, не больше, да? — спрашивала Полина.

Кит становиться на коньки наотрез отказался, сказал, что выйдет на дорогу, и с грохотом и звоном полез в торосы.

— Не Кит, а слон в посудной лавке! — крикнула ему вослед, не утерпев, Полина.

Кит только сопел и пробирался дальше, ломая льдины.

Остальные снова начали резать лезвиями черный лед: шар-кхх! шшаркх! тука-тук-шшаркх-шшаркх! тука-тук, тука-тук…

Двигались медленно, преодолевая усталость, какую-то тягучую, темную. Лида отставала. Полина все также была впереди всех, хотя и в ее движениях уже не чувствовалось азарта. «Как сонные мухи, ага», — подумал Мишка, приостанавливаясь и поджидая Лиду. В сумерках она была похожа на призрак. Мишка даже вздрогнул, вспомнив ненароком ту важенку на заповедном ручье.

Она взглянула на Мишку и слабо улыбнулась.

— Давай, давай, — ободрил ее Мишка.

— Тут уже и до моего дома недалеко, — сказала она.

— До метеостанции?

Она кивнула.

— Километров двенадцать через остров.

— На коньках как дойдешь? — сказал Мишка.

— Завтра родители будут думать, что я уже в городе. А я здесь, под боком. Смешно, как во сне.

Полина скользила уже далеко впереди. Мишка и Лида смотрели на нее.

— Вон Венера взошла, — сказал Мишка.

Уроки Луча Станислава Ильича не пропали даром. Лида посмотрела, куда указывал Мишка.

— Звезда-Береза, — добавил Мишка. — Бабка про нее рассказывала всякие небылицы. А это просто одно из солнц. В космосе их миллионы.

— Я бы ее нарисовала, — отозвалась Лида устало.

Они еле передвигали ноги в коньках, уже и не ехали, а так, тащились. Лидины коньки скребли по льду.

— Сначала съешь мухомор, — сказал Мишка.

— Это еще зачем? — спросила Лида, убирая с лица упавшую черную прядь.

— Как зачем? — переспросил Мишка. — Чтобы побывать там. — Он негромко посмеялся. — Я слышал, шаманы так делали. Или пили водку. А иначе как увидишь ту сказку? Только спьяну.

— Нет, — не согласилась девочка, шаркая коньками, — можно и так.

— Как? — эхом откликнулся Мишка.

— Так, — ответила она.

— Ээййаа! Выы! — заорал откуда-то из-за торосов Кит.

И Мишка ответил ему по-волчьи. Полина далеко впереди тут же остановилась и обернулась, застыв. Лида немного отпрянула. Кит молчал. Мишка снова провыл. У Лиды глаза стали огромными. В наступающей ночи этот вой звучал с впечатляющей силой.

— Не надо больше, — попросила Лида.

— Ладно, ага, — сказал Мишка.

Кит больше не кричал. Полина не двигалась, поджидая их. Венера вставала выше, наливаясь бирюзой.

— У тебя второе имя не Волк? — наконец спросила Лида.

— Не-а, — ответил Мишка. — То же самое. Мукус[30]. А у тебя?

Лида взглянула на него исподлобья и ничего не ответила.

— Не хочешь говорить, — сказал Мишка, чувствуя себя немного обиженным ее недоверием.

Лида молчала. Так они доплелись до Полины.

— Чё это такое было? — спросила та.

— Продолжение фильма про новогодние приключения, — сказал Мишка.

— Нет, кто это выл? Жуть какая!

— Это меня дядька Иннокентий научил, — сказал Мишка.

— Ты больше не делай этого! — выговаривала ему Полина. — А то накличешь.

Они свернули к пескам. Пришлось лезть через торосы. Полина и Лида несколько раз падали. На грохот и лязг льда залаяла собака. И Мишка не выдержал и снова коротко провыл. Собака сразу смолкла и как сквозь землю провалилась.

— Ну, хорош тебе! — взвизгнула Полина.

Пробираться по торосам было очень тяжело, легко подвернуть ногу или вывихнуть руку. Льдины падали, раскалываясь, качались, переворачивались, ноги с коньками то и дело застревали в щелях. Все тяжело дышали. Со стороны они были похожи на нелепых одетых пловцов, которые увязли в застывших треугольных волнах.

Наконец торосы остались позади. Они проехали немного по льду и заковыляли по песчаным дюнам.

— О-ё! — воскликнул Мишка. — Чисто Ливийская пустыня!

— Чё-о?! — не расслышала Полина.

— Там Антуан сделал вынужденную посадку, — объяснил Мишка.

— Какой еще… — с некоторым страхом забормотала Полина, вглядываясь в Мишку.

— Читать надо больше, ага, — сказал Мишка.

— Придурок, — тихо, себе под нос выдохнула Полина.

Они преодолели дюны и увидели дом с горящим окном. Снова залаяла собака.

— Только попробуй завой, — предупредила Полина Мишку.

Они продолжали ковылять в сторону дома, как будто у всех были переломаны ноги. Запахло дымом. Дверь открылась, и с лампой в руке вышел человек. Бронзовый свет выхватывал из тьмы большеносое лицо в глубоких черных морщинах, платок, космы волос.

— Ну, хто тут шастает? — хрипло выкрикнула старуха, как будто прокаркала.

И Мишка не удержался и ответил ей тоже по-вороньи, как учила бабушка:

— Кук!

Старуха подняла лампу выше.

«Но мы ведь живы», — подумал Мишка Мальчакитов, склонившийся над растянутой ровдугой с углем в руке. Он раньше слышал, что на великой родовой реке мертвецов в одном месте встречают старухи. Старухи ощупывают живот мертвеца и думают, пускать ли его дальше? А уже дальше на острове мертвых, где находится их стойбище, на крик того, кто сопровождает нового переселенца, выходит главная старуха, хозяйка стойбища. От нее, мол, и зависит, попадет ли новенький на этот остров.

«Но мы ведь живы, — снова думает Михаил Мальчакитов. — Они точно живы, ага. Кит, Полинка, Лида. И я, наверное, еще жив».

Или это они его и провожают по реке? И это и есть мумонги хонто бира?[31] Энгдекит?

Мысли путаются, о-ё…

Откуда-то наплывает напев:

Большая река, имеющая имя большая река! С духом-хозяином большая река! Хорошо переправь, На ту сторону перебрось!*

Кто знает, туда ли ему надо? Что происходит? И ветерок доносит другую песенку:

Эгэ-эгэдей, говорю в песне, На самом белом своем верховом олене-то По большой реке-то, по течению-то, Напевая-то, по течению еду. Дни сейчас Долгие сейчас, Земли-то мои очень обширны, Словно веревочка тянутся. Ну когда-то, найдя-то, К верховью-то своему подниматься начну, Оленей-то своих найдя, К палатке своей поверну?*

И в словах этих простираются чужие дали, тундра с петлями рек и осколками озер, мягкие синие горы. Чужие земли, чужая песня, откуда-то нанесло…

14

Старуха, посветив им в лица, впустила всех в жарко натопленный дом, занесенный песками.

— Эхэ! — воскликнула она. — Да зацокали копытами!

Они действительно стучали лезвиями коньков, взмахивали руками, хватались за косяки, опирались о стены. Девочки бессильно рухнули на старые шаткие табуретки. Мишка стоял, стараясь держать равновесие. В доме пахло дымом, старыми тряпками, плесенью, старушечий запах.

— Откудова вы такеи явились-прилетели? — спрашивала старуха, ставя лампу на стол.

Некоторое время ей никто ничего не мог даже ответить. Собака снова зашлась лаем. Старуха оглянулась на окна.

— Чё-ойто еще там? — сердито спросила она.

— Это Кит, — сказал Мишка и тоже сел на низенькую какую-то детскую табуреточку.

Старуха посмотрела на него. Лицо у нее было как будто немного вдавлено посередине. Глаза сейчас казались черными. Надеты на ней были ватные штаны, драная кофта, поверх меховая безрукавка, мягкие серые валенки.

— Ки-ит, — протянула она.

Собака залаяла громче. Лаяла она как-то сипло.

— Гундосый, умолкни ужо! — крикнула старуха. — Кит-то пускай себе плывет…

Вскоре заскрипело крыльцо, заскрипели двери, и в дом ввалился Кит.

— Здрасьте! — выпалил он, переводя дух.

— Точно, этот без копыт, — проговорила бабка, оглядывая его.

Кит удивленно посмотрел на нее, оглядел остальных.

— Целы? — спросил он, стаскивая шапку.

— Чё-о нам сделается… — отозвалась слабым голосом Полина.

— Ну так чё, с-самое, не слышали? Волк какой-то объявился. Видать, с материка снова пошли.

— Это он, — сказала Лида, кивая на Мишку.

Кит удивленно уставился на него. Старуха тоже глядела на него пристально.

— Пошутил маленько, — отозвался Мишка смущенно.

— Ну ты и гад, орочон! — сказал ему Кит.

— Не знаю, — со вздохом откликнулся Мишка, — как-то так вышло.

— А-а-а, — протянула старуха. — Так вот и война пришла.

— Как? — спросил Кит.

— С волками, — сказала старуха. — Мужики на немца ушли, а волки сюда коней, коров и овечек резать прибегли. Они хитрые, много умные. Даже знают, ёсть ружье в сене в санях у мужика или нема.

— Ну, может, и умные, а этот-то? — сказал Кит, указывая на Мишку. — Нашел время.

— Этот? — переспросила старуха, взглядывая на Мишку.

И Мишке стало как-то не по себе, холодок поднялся в животе, словно от старухиного ответа вся его жизнь зависела. Он покосился на Кита, как будто не совсем его узнавая, такие взрослые, мужицкие интонации звучали в его голосе. Посмотрел на девочек. И они ему померещились уже кое-что повидавшими девушками. Один Мишка здесь как ребенок. Он передернул плечами. Что за ерунда… Взгляд его упал на коньки. Это не копыта, а, скорее, какие-то ласты.

Старуха закашлялась. С печки вдруг что-то мягко ухнулось, и девчонки вскричали. Это была белая кошка. Выгнув хвост, она подошла к бабке, потерлась о ее валенки, а потом направилась к Мишке, обошла его, принюхиваясь, и неожиданно запрыгнула ему на колени, замурлыкала.

— У волков не бывает ласт и копыт, — сказал Мишка.

— Ой, Миша, ты можешь вообще-то помолчать, — попросила Полина жалобно.

— Могу, ага, — сказал Мишка, поглаживая кошку.

Кошка громко мурлыкала.

— Хм, бых-пых, — пробормотала хозяйка, покашливая и глядя на Мишку и кошку.

Мишка вдруг пришел в отличное расположение духа. Кит рассказывал бабке, откуда они и каким образом здесь оказались. Та кивала, покряхтывая, давая знать, что ей известны называемые фамилии и имена. Девочки сидели тихо, сняв коньки и шевеля ногами. Полина, морщась, разминала икры. Мишка тоже стащил коньки. Лида сняла шапку и откинула волосы. Мишка думал о ее втором имени, ему хотелось узнать это имя во что бы то ни стало. На старом комоде отщелкивали время большие часы. В глубине дома виднелась железная кровать с наваленными одеялами. У окна стоял круглый стол без одной выгнутой ноги — ее заменял край подоконника, а две другие ноги были целы. Вдоль стены громоздись какие-то ящики, дальше стояла бочка. У печи валялись дрова. Вообще-то в доме было довольно прохладно, это с мороза сразу показалось, что здесь жарко протоплено, — нет, видно, старуха экономила дрова, потому и ходила в ватниках рыжего цвета. Временами она даже напоминала Мишке неуклюжую и ослабевшую от долгих лет медведицу. Да, дряхлую, старую, в свалявшейся бурой шубе. И нацепившую зачем-то зеленый платок.

Это была Песчаная Баба. Он уже слыхал о ней. Она жила здесь одиноко и боролась с наступающими песками. Когда-то в этом месте был даже консервный цех, был магазин, действовала четырехлетняя школа. Но все погребли пески ольхонские. Цех погорел. Причал разрушился. Улицы с деревянным настилом исчезли. Люди разъехались, не выдержав противоборства с настырной стихией. Бараки и дома разобрали и увезли в Хужир. Учиться в школе уже было некому. Одна баба осталась. Что ее держало здесь?

— А вы всё так здесь и живете, — сказала Полина.

— Так, так, — словно часы ответила бабка. — Как помер Поляк, так и так, так, так.

— Ружье-то у вас хоть имеется? — спросил Кит. — Мало ли кто припрется. Лихой народ бродит.

Старуха усмехнулась.

— Уж какой народец здесь-то живал, после такого любой другой, как ангел кроткий.

— Ну, это да, рыбаки ребята суровые, — согласился Кит. — Да еще те, что здесь сидели.

— У меня еще чай не остыл, каша, — сказала бабка, — оголодали, поди.

— Да нет, что вы, — сказал Кит скромно. — Но хлеба с салом поели бы.

— Сала нет, — ответила старуха. — Хлеб не пекла. Сухари там какие-то, эти, халеты.

— А может, вскипятим чайничек? — спросил Кит, сглатывая. — Да и в доме будет теплей.

— Я уже топила, — ответила старуха. — Чай еще не остыл.

Она встала, постанывая, сняла с плиты чайник и поставила на стол, достала мешочек с переломанными галетами, кусковой сахар. Ноги от пола настывали, но не в коньках же здесь ходить? Все, кроме Кита, прошли в носках к столу.

— Счас, — сказала бабка и вышла, вернулась с двумя задубелыми рыбинами, положила на стол, потом подсунула под них широкую обрезанную доску. — Расколоточку сделам.

— Да ладно, спасибо, — отнекивалась Полина.

— Кушайте, — сказала бабка. — И йышшо луковиц дам.

И она сняла из-за печки три луковицы и положила на стол.

— Ловите? — спросил Кит.

— Да, маненько рыбалю, — сказала старуха и принялась отбивать рыбу увесистой деревянной колотушкой. Девочки сначала вздрагивали от ударов. А белая кошка спрыгнула с колен Мишки и, мяукая, начала описывать круги у стола.

Вторую взялся колотить Кит. Лида легко сдирала кожу с первой рыбины, отделяла мясо от костей. Потом то же сделала и со второй. Старуха одобрительно наблюдала за ней. Дала нож, и Лида порезала рыбу. Старуха поставила на стол блюдце с крупной солью.

И все приступили к ужину в старом доме, занесенном песками. Кошка ела кожу. Старуха сидела в сторонке.

— А где здесь зона была? — сказал Кит, обращаясь к ней. — Где именно находилась?

— Тама, — ответила старуха, кивая куда-то. — За Поляком.

Мишка посмотрел на Кита, перевел взгляд на старуху.

— Лагерь был, — объяснил ему Кит. — Мне батя чё-то говорил такое.

— Лагерь, — откликнулся Мишка удивленно. — Здесь прямо…

— Ну а чё-о?

— Не знаю, — сказал Мишка.

— Остров царь хотел превратить во второй Сахалин, — подала голос Полина, — нам Николай Михайлович рассказывал.

— Это который, Ревякин? — спросила старуха. — Учитель? Жив он еще?

— Умер.

Старуха покачала головой, беззвучно шевеля толстыми морщинистыми коричневыми губами.

— Как замок Ив! — блеснул и Кит своими познаниями.

— Ты думаешь, он был весь такой в ивах? — тут же с усмешкой спросила Полина.

— Как китайский павильон, — добавила Лида.

— Чё прицепились? — возмутился Кит. — Там сидел Железная Маска!

— Граф Монте-Кристо, — сказала Полина. — Ты перепутал фильмы.

— К-какая разница, — сказал досадливо Кит, обмакивая кусок замороженной рыбы в соль и отправляя его в рот. — Царь и хотел превратить остров в тюрьму такую, как у них.

«О-ё, — думал Мишка. — Весело же и красиво…»

— А чего тут обращать? Тюрьма и есть природная, — сказала старуха. — Царь не стал, дак другие мыслю его поймали. Было время, тут сплошь спецпереселенцы да расконвоированные мыкались, ну и те, которые в бараках, за проволокой, всякой народец, ворик-цыган, краля, немецкая подстилка, перебежчики, саботажники и просто несогласные или анекдотчики, всякой народец-то перебывал. Как им амнистию Лаврентий указал, побегли, токо пятки сверкали. Потом и Никита дал свою амнистию пособникам, лесным братьям, как вон паликмахер Адамка, литва.

— К-какой Адамка? — спросил Кит.

— Литва, паликмахер. Жив ли?

— Про кого вы говорите? — спросила Полина, прихлебывая жидкий чаек. — Есть в поселке Адам Георгиевич.

Песчаная Баба кивнула.

— Он самый, паликмахер.

Кит хохотнул.

— Он фотограф! — выпалил он.

— Ну да, слыхала, профессию переменил. А здесь народ пострыгал. Спорый был паликмахер. Начальник доверял ему бритье опасной бритвой.

— Нет, — сказал Кит. — Тут речь про другого кого-то.

— Да про него одного, Адамчика паликмахера, про кого же? А ты хто ему? Не сынок случаем?

Полина сказала, чей он сын.

— А, этого, милицанера, — пробормотала старуха, цепко глядя на парня.

— Адам Георгиевич, — сказал Кит, — в армии Андерса воевал, в Иране, в Палестине. Потом в Италии бил фашистов. Тогда особо не разбирались… Раз у Андерса под командованием, то и давай в ссылку, на всякий случай. А эту армию из поляков сделал Сталин же.

— Хмхм. Это ты про Поляка баишь, — сказала старуха. — Мы с ним долго тут жили, как все тут прекратилось. Он в бывшей паликмахерской и жил. Мощный был старик, все зубы до девяноста годов имел. Молчун, калеными клещами словца не вытянешь… Молчун-то молчун, а про Адамчика твово верное сказал. Да теперь-то какая разница?.. Это так, к слову пришлось.

Кит растерянно глядел на нее.

Бабка смотрела на него насмешливо и как будто надвигалась, сама шла, как бархан. Тут Мишка и вспомнил ее прозвище.

— Послабление какое-никакое получал через свою профессию Адамчик, папиросой начальник угостит, а то и хлебца даст. А главное, главное-то: мужики и бабы мерзнут на море, сеть тянут… Отработали — и снова за колючую проволоку. Как амнистию дали, побегли.

— Но, самое, Адам Георгиевич н-никуда не сбегал с острова, — сказал Кит с плохо скрываемым отчаянием.

— А куда? Зачем? К кому? — вопрошала старуха, поглаживая ногу. — Пока он здесь сидел, там все переменилось. Гинтаре его замуж выскочила, детишек наклепала, Янтарная…

— Откуда вы знаете? — ершисто спросил Кит.

— Зна-а-ю, — сказала старуха, — многое чего знаю. Давно в песках-то живу. Он, песок, течет и течет… Одно уносит, других наносит.

— Наверно, и про смотрителя маяка? — спросила Полина. — С Кобыльей Головы.

Старуха посмотрела на нее недоверчиво.

— А кем он тебе?

Полина пожала плечами и ответила, что никем, просто интересно. Старуха кивнула раздумчиво и ответила, что да, был маяк на Кобыльей Голове, а на нем смотритель, выходец из Польши, а супруга его была из семейства местных сибирских купцов, и за ней якобы водились денежки, гости маячника едали из серебра да золота. Хорошо жили. Гости на кораблях к ним из Иркутска приходили, чаи распивали, музыку слушали — музыкантов с собой привозили, эти музыканты дочку ихнюю на дудке, флейте, значит, обучали. И как идут рыбаки, так и весла сушат, слушают, как в скалах да водах та музыка играет, поет. Вздыхают да в кручину ударяются парни. А те, что постарше и поумнее, говорят: эх, не вашего поля ягода. Но парни терпеливые, настойчивые. Ничего, мол, вот в сок войдет полный, тогда и поглядим. Но все случилось иначе. К маяку там мосток был через расщелину. И дочка маячника в сумерках побегла да оступилась, ухнула в ледяную купель. Сердечко ее сразу гукнуло от холода и страху. Родители устроили ей склеп. А рыбаки снова идут — и слышат ту музыку. Как вот подходят к мысу, в заливы входят, весла по привычке подымают — и слышат, в нишах, расселинах играет.

Маячник долго и сам после не зажился. Супруга и его в склеп. Тут нашлись какие-то чалые, полезли, золотые часы с него сняли, и к дочке заглянули, думали тоже чего-нибудь раздобыть, сережки, колечко, но уже ничего не было.

— И я тогда поняла, будет напасть на остров, — пробормотала старуха.

Так и пошло. Лагерь открыли. Война началась. «Сталинградец» потонул. Сторожиху на рыбозаводе кончили да контору новенькую подожгли. И кто? Работники планового отдела. Двое положительных во всех отношениях мужчин. Один из них пустился ухаживать за кассиршей, та все за чистую монету приняла, а ему только и надо было слепки с ключей от сейфа сделать. Но все-таки пришлось жениться. А там уже слепок — и к подельнику. Ночью пошли в контору. Сторожиха их знала ведь. Они ей сказали, что срочно надо какие-то документы взять, рано утром будет оказия в порт Байкал. И один ей зубы заговаривает, а второй сзади заходит, заходит, молоток вынимает из-за пазухи. Убили. Кинулись к сейфу. А ключ-то не от сейфа с деньгами оказался. В сейфе были просроченные хлебные карточки, всякие бумажки. Они чуть друг дружку не зашибли тем молотком. И взяли все и подпалили. На похороны сторожихи чинно шли с народом, один в плаще, другой в шляпе. Плановики. Да план-то их провалился. Следователи быстро взяли, как говорится, след… Рраз на самолетик — и увезли в Иркутск.

И много чего еще бывало.

Двух ребяток в праздник ноябрьский прямо на улице Хужира зарезанными нашли, лежали головами друг к дружке, один сынок учителя, другой главного инженера рыбозавода…

— Убийцу же нашли, — сказал Кит.

— Тебя еще совсем на свете не бывало в те поры. Хто тебе сказывал? — спросила старуха.

— Отец.

— Ну, он ищщо и не то тебе скажет, — ответила старуха. — Должность такая.

— А что жена маячника? — напомнила Полина.

Старуха взглянула на нее, покачала головой.

— Жила одна. Вот как я… И я, тогда совсем молоденькая, зашла на маяк к ней…

Все с изумлением смотрели на старуху, Песчаную Бабу, силясь представить ее молоденькой… Да как такое возможно? Песчаная Баба сразу на свет явилась такой: с продубелым мужиковатым лицом в глубоких морщинах, с широкими скулами, с черными глубоко сидящими глазками, крупным носом, — и русская, и нерусская в одно и то же время.

— И что? — спросила Полина.

— А ничего, — сказала старуха с усмешкой и потрогала кончик своего носа. — Бычка искала, сбег бычок. Я тогда в Семи Соснах жила. Она меня чаем напоила. Сказала, что съедет с маяка. Уже поздно было. Она заночевать оставляла. Я и осталась… Насилу утра дождалась и спозаранку драпанула… Только пятки сверкали.

— Почему? — подала голос Полина.

— А все потому, — сказала Песчаная Баба, — нету там покоя. Да и нигде нету. Весь остров ходуном ходит. Если бы не песок, то и вообще — страсть чё было бы. А песок… Песок, он все успокаивает, волнами покрывает, — при этих словах голос старухи зазвучал почти нежно. — Дороги переметает, ровно снегом… Шуршит, шелестит по лиственницам-то, по кедрам, по бревнам, шуршит, шелестит. Так и есть, мол, шшш, шшш, утихомирься, народец, хватит колготиться, шшш! Тут скоко с ним сражалися, заслоны ставили, чистили, укрепляли. А все бесполезно! — Она махнула рукой с какой-то безнадежностью, но и глубокой отрадой. — Бесполезно. С вечера дорога проезжая была, а утром глядишь: занесло, трактор буксует, не говоря уж о грузовике каком…

Она замолчала. И все молчали, как будто прислушивались. Баба пошевелилась, вздохнула.

— Ну, вы уж уморились. Счас спать наладимся. Кого куды? Вы, девки, на печь полезайте, там лежак. А мальцы на полу прилягут, матрас у меня сенной есть.

Баба, кряхтя, вставала, тяжело ступала по половицам, тащила из закутка шуршащий матрас. По стенам двигались тени, словно бы и не этих ребят, а каких-то других людей, давно живших на острове, хлебавших баланду, евших мерзлый хлеб, таскавших невод негнущимися руками, съедавших свежую рыбу прямо из сетей, без соли, пока охранники не видят, и пригоршней крупчатого снега приправляя свою воровскую трапезу. Жизнь текла как песок. В песок она и обратилась.

15

Но поспать во владениях Песчаной Бабы им не удалось. Только вроде задремывать начали — звонко ойкнула Лида, вскричала. Они с Полиной зашептались. Старуха заворчала. Мяукнула кошка. Снова дрема окутывала дом в песках, и вдруг залаяла собака, а следом налетел звук мотора. Мотор заглох. А собака все лаяла. Старуха застонала, закашляла, поднялась со скрипучей кровати, зажгла лампу. Снова пошли по стенам тени. Старуха бормотала недовольно, надевала ватные штаны, накинула телогрейку, взяла лампу и двинулась к двери.

— Вот проруха, — проговорила она хрипло.

— Эй! Есть тут кто еще живой?! — громко и властно закричали с улицы сквозь собачий лай.

— Ты и мертвых побудишь, — сказала старуха.

В дом вошел человек. Это был отец Кита в черном полушубке, милицейской цигейковой шапке-ушанке с кокардой посередине.

— У тебя ребяты? — громко вопрошал он. — Конькобежцы?

— Здеся они, хде же еще, прикорнули, — отвечала старуха.

— Все четверо? Эй, спортсмены! Полинка, Лидка!

— Да, да, — сонно и испуганно отвечали те с печки.

— Вот вам и да. Учинили шухер по всему поселку. Все вас ищут. Мать с ног сбилась. А они на печке жопы греют. Серега! — гаркнул он. — А ты, паршивец? Чё-о, не в уме еще? Скоро в армию пойдешь, мазурик! А все хаханьки, побегушки наперегонки с собственной дуростью. Чего вы сюда убежали? Мишка! Мальчакитов! Живой? Тунгус! Еще и тебе утопнуть не хватало. Совсем порода переведется. Дурачье…

Песчаная Баба исподлобья наблюдала за расхаживающим по избе милиционером. Он остановился, взглянул на нее.

— Еще песком не засыпало тебя тут?

— Песок бесконвойный, — ответила бабка с вызовом. — Куды хочет, туды и течет. Вам бы там всем легче стало, ежли б засыпало.

— Болтаешь много, — сказал он со злостью.

— А хде бы тада твой сыночек согрелся? Дявчонки?

Милиционер метнул взгляд на сына.

— А, балда!.. Ладно, потерявшиеся, собирайтесь. Я на машине.

Девочки слезли уже с печки, натягивали куртки, садились и надевали коньки. Мишка тоже обулся. И Кит. Наблюдавший за ними милиционер усмехнулся.

— Вот бы прогнать вас по льду назад, впереди машины!

Песчаная Баба остро глянула на него и покачала головой.

— Ну, вперед! — скомандовал милиционер, увидев, что все уже оделись. — А тебе, старая, все ж таки спасибо, что приютила.

И первыми двинулись к выходу девочки, балансируя, стуча лезвиями и иногда цокая. Следом пошел Кит, он был в ботинках, коньки нес в рюкзаке. Последним уходил Мишка. Песчаная Баба шла за ним. Готовясь переступить порог, Мишка потерял равновесие, взмахнул руками, Песчаная Баба поддержала его, провела рукой по груди, животу.

— Шшш! Держись молодцом, не падай, — проговорила она и легонько подтолкнула его в спину.

И Мишка вышел. Вскоре под лезвиями заскрипел песок. Они ехали по лесной дороге, фары выхватывали стволы сосен, лиственниц, склоны. Потом справа распахнулись ночные дали Малого моря.

В поселок они добрались глубокой ночью или даже, скорее, ранним утром. Сразу завезли в дом фотографа Адама Георгиевича Мишку.

Дверь была открыта. Мишка старался не стучать «ластами». Сразу сел на табуретку и принялся расшнуровывать ботинки. Вскоре послышалось осторожное постукивание, и в кухню вышла Перламутровая. Мишка различил ее в темноте. Сняв куртку, шапку, он прошел в комнату. Здесь, конечно, было намного теплее, чем у Песчаной Бабы. Мишка начал раздеваться, сидя на диване и косясь на кровать с Адамом Георгиевичем. Перламутровая вошла в комнату следом за Мишкой. Адам Георгиевич дышал прерывисто, потом дыхание его выровнялось. Мишка залез под одеяло, вытянул гудящие ноги, расправил уставшие плечи… Да все тело ныло. Давно он не бегал хорошенько. Эта прогулка будет тренировкой к предстоящему забегу через море.

Мишка блаженствовал под одеялом. Адам Георгиевич так и не проснулся. Перламутровая затихла. Как будто и не было ледяного солнечного полета вместе с девчонками и неповоротливым Китом. Не было разговора под Березой-Звездой с черноволосой Лидой, чье второе имя еще неизвестно. И они не ели мороженых ленков в доме Песчаной Бабы, засыпанном лагерными песками… О-ё, Ираиндя туриндун… туриндун… В богатырской Ираиндя-земле… А дальше он вспомнить не мог.

Очнулся Мишка оттого, что его кто-то грубо тормошил. Открыл глаза и увидел Кита.

— Ну, самое, сколько ты будешь спать?

Мишка протирал узкие глазенки, щурился.

— Собираешься ты через море или уже п-передумал? После вчерашнего? — спрашивал настойчиво Кит.

— Не-а, а что? — наконец пробормотал Мишка.

— Ничего, — отозвался Кит. — Надо спешить. Батя умотал в Иркутск по делам на самолете.

— Самолет уже был?

— Был и сплыл, — ответил Кит.

Мишка почесал затылок, нахмурился. Хотел спросить про девчонок, но как-то язык не поворачивался.

— С батей улетела и мать, — продолжал Кит, — ей надо городскому врачу показаться. Ну а я, самое, один на хозяйстве. Давай по-берому вставай, пожрем у меня. И я тебя, так и быть, отвезу на метеостанцию. Оттуда тебе прямая дорога на Крестовый мыс. Если, конечно, ты не сомлел. Не сомлел, орочон?

Мишка покачал головой. Перламутровая недовольно квохтала, глядя на ребят. Мишка одевался.

Кит ходил вдоль стен и мрачно рассматривал фотографии, что-то бубнил под нос. Мишке снова пришлось надевать коньки. Кит ухмыльнулся.

— Снова копыта? А где обутка?

— Под лодкой.

— Сразу заедем, — сказал Кит.

Мишка окинул взглядом кухню Адама Георгиевича, задержался на портрете девушки, смотревшей как будто из-под воды. Из комнаты показалась Перламутровая.

— Ко-ко-ко, — проговорила она задумчиво.

И Мишке вдруг жалко стало отсюда уходить, этот дом, его хозяин в ночном колпаке, фотографии, курица, неясная история — все словно магнитом притягивало, цеплялось, не отпускало. Даже и прикрытый газетой завтрак на столе. Старик позаботился о том, чтобы Мишка не остался голодным. Но Мишка даже не притронулся к завтраку. Он потянулся было к газете, но тут затарахтел мотоцикл, раздался сигнал, и Мишка махнул на прощанье курице и дому и вышел, заковылял на коньках, таща чемодан.

Чемодан сунул в люльку, сам сел сзади Кита, кое-как пристроив ноги в коньках, и мотоцикл, взревев, покатил по бесснежным улицам Хужира. Подкатили к рыбозаводу, пыхтевшему трубой, благоухавшему омулями и сигами. Мишка доковылял до лодки, наклонился и нащупал свои ботинки, а обуви девочек уже не было… Он сразу переобулся, с облегчением ступил на землю, ощутив ее прочность, огромность.

— Ну, замотали тебя коньки? А прикинь, как бабы на шпильках ходят? И всю жизнь, если в городе. Адская тоска, — проговорил громко Кит сквозь рокот мотора.

Мишка занял свое место, мотоцикл развернулся лихо под взглядами куривших у причала мужиков и помчался по улице. Лаяли собаки. Зимнее солнце тускло освещало крыши и окна Хужира, дымы.

Они зашли в дом Кита.

— Садись и рубай, самое, — велел Кит, указывая на стол.

— Сам давай тоже, ага, — сказал Мишка.

Кит отмахнулся и ответил, что уже «заправился под самое не могу, не хочу и не буду». Он смело закурил в доме.

— Полинка санки там оставляла мне, — проговорил Мишка, усаживаясь за стол.

— Они уже здесь. Чё тебе еще надо? Веревка. Есть. Ножик есть? Может, дровишек сколько-нибудь захватишь? Старый чайник я тебе найду. Перекусишь в дороге-то, самое? — деловито спрашивал Кит. — Ну, наворачивай. Чего, ухаживать за тобой, да? Вон в кастрюле щи. Там пельмени. Черемша в банке. Хлеб. Варенье. Давай, кто знает, когда еще похаваешь по-человечески.

Киту явно нравилась его роль как бы руководителя предстоящей экспедиции, хотя сам он в ней участвовать и не собирался. Наверное, забыл, ага. Мишка наворачивал щи, уплетал пельмени, пил чай с молоком и вареньем, хмелея от этой еды и вообще от всей затеи. Это действительно было сэвдеелэй-дэ гуделэй — весело же и красиво.

— Запасные носки у тебя есть, орочон? — кричал Кит из комнаты.

— Нету, — отвечал Мишка.

Кит принес шерстяные носки и бросил их на чемодан.

— Заштопанные, но еще до армии носить будешь, — сказал он. — Так. Что еще? Веревка. — Принес и бросил на чемодан веревку. Потом спички. Чайник был черен от копоти, он обмотал его мешковиной. Достал откуда-то палку с железным крюком. В целлофановый пакет положил буханку хлеба, добрый кусок сала, кускового сахара и маленькую пачку грузинского чая. — Этого тебе хватит. А то лопнешь. Да, подожди, на всякий случай надо для заграды от ветра или там снега. — И он притащил свернутый закоптелый куль то ли бумаги, то ли целлофана. — Это от холодильной установки. Бумажная обертка с целлофаном. Классная штука. Сделаешь чум себе, пересидишь, если чего.

Мишка смотрел на растущий ворох на чемодане, качал головой.

— Это… Сережа, как потащу такие нарты? Тут уже пару собачек не помешало бы.

— Да, собачек хорошо, в случае аврала можно и съесть.

Мишка сыто щурился. Ему как-то уже и не хотелось выступать в путь… Хорошо было на Ольхоне. Он достал было сигареты, но Кит его остановил.

— Э, по дороге покуришь. Давай, двигаем. А то мне до утра надо успеть. Завтра в школу.

Мишка сунул в чемодан носки, пакет с едой, холодильная бумага уже не помещалась, тем более чайник, это он пристроил сверху, обвязав все веревкой. Пришлось Киту искать еще одну веревку, для санок. Дрова решили взять на метеостанции. И только собрались уже выходить, на крыльце кто-то затопал. Кит слегка побледнел…

Раздался стук в дверь. Ребята переглянулись.

— Да! — осевшим голосом отозвался Кит.

Дверь открылась, и в клубах мороза вошел рыжий мужик в кроличьей шапке, суконной куртке, ичигах.

— Здорова, мальцы! — хрипло сказал он.

— Здравствуйте, Семен Андреевич, — сдержанно откликнулся Кит.

— Куда это собрались? На промысел?.. Хах-ха. А где Мироныч? Дома?

— Нет, — ответил Кит. — Улетел.

— Ах ты! — раздосадовано воскликнул мужик. — Куда?

— В город.

— И к чему?

— Андрея-первозванного повез.

Мужик удивленно вскинулся.

— Во?.. Ааа. Снова в психушку?

— В интернат, — сказал Кит. — Приказали доставить.

Мужик погладил подбородок.

— Понятное дело… Вон немцы понаехали. Летом туристы снова будут… Но он же, Андрюха, опять побежит на остров. Вишь, прикипел.

Кит пожал плечами.

— Ну я-ясно, — говорил мужик, — а я думал вопрос тут решить… с пропавшей-то телкой. Подозрение есть. Рыбаки с Онгурена ее съели.

— Да?

— Да. Имеются некоторые факты, — сказал мужик и, с сожалением вздохнув, повернулся. — Ладненько, попозжее зайду.

Мужик ушел, и ребята потащили санки с чемоданом к мотоциклу, погрузили их в люльку.

Кит проверил бак, завел мотор.

— Полный! — воскликнул он. — Должно хватить. Ну, все? Ничего и никого не забыли, сэр орочон?

Мишка оглянулся на дом через дорогу с зеленым забором, дом Полины, в котором гостила Лида и в котором когда-то он и сам жил, и ничего не ответил, уселся позади Кита. Тот завязал шнурки от ушей под горлом и выжал сцепление, крутанул ручку газа. Мотоцикл «Урал» рванулся, оставив позади сизое облачко дыма.

Сизое облачко дыма, о-ё, и все.

16

Его и рисует уголь на ровдуге, это облачко…

Кит не остановился напротив фотоателье, хотя Мишка и стучал его по плечу и указывал в ту сторону и кричал в ухо, что надо с Адамом Георгиевичем проститься. Но Кит будто оглох, одурел от предчувствия долгой дороги и, наоборот, прибавлял газу. И это была плохая мысль. А хорошая мысль, говорила бабушка, — долгая дорога.

Ветер морозный бил в лицо, и Мишка прятался за спиной Кита. Посматривал на люльку с санками и чемоданом. Только что они вчетвером проезжали здесь в Хужир, и вот уже снова едут — вдвоем, как будто что-то потеряли или забыли. А девочки, наверное, подлетают к Иркутску, огромному городу с трубами, улицами-ущельями, мостами… И Андрюха-первозванный с ними.

Погода портилась. Солнце тонуло в морозной дымке. Песчаная дорога шла среди сосен и кедров. Слева распахнулась даль байкальская, маломорская, и снова потянулся лес.

И вдруг мысль-дорога оборвалась. Мотор захлебнулся и внезапно заглох. Еще несколько метров мотоцикл катился по инерции, «молча». Остановился.

Стало совсем тихо. Оба сидели и ничего не говорили. Наконец Кит выругался и попытался запустить мотор, но тот лишь чихал и не заводился. Кит снова выругался, слез, склонился над мотором.

— Чё за ёж? — проговорил.

Мишка тоже слез, потопал. Вспомнил, что так и не покурил, достал сигарету, чиркнул спичкой.

— Не врубаюсь, — пробормотал Кит и опять попытался завести мотор.

Ничего не получалось. Кит скривил толстые губы, тоже закурил.

— Зачем не остановился возле ателье, — сказал Мишка.

Кит взглянул на него.

— Чё тебе там, самое?

— С Адамом Георгиевичем хотел проститься, — сказал Мишка. — Может, больше не увижу.

— Я тебе пришлю его фотку, и любуйся.

— Зачем, — возразил Мишка. — Он меня в дом пустил, еду давал.

— Ну и чё, самое? — спросил Кит. — Ты с ним не попрощался, а я с ним здороваться перестал.

— Зачем?

— Зачем, зачем, — передразнил его Кит, сплевывая. — У тебя где дед?

— Какой дед? — удивился Мишка.

— Такой. Дед. Была же у тебя бабка?

Мишка кивнул.

— Значит, и дед должен быть. Не от святого же тунгусского духа ты появился.

— Мой дед, — сказал Мишка, — был, ага. Но пропал. За сохатым погнался и пропал совсем.

— А мой бил таких паликмахеров, — передразнил Кит Песчаную Бабу.

Где-то в кронах закричала противно кедровка. Оба повернули головы в ту сторону.

— Он же твой наставник, — сказал Мишка.

Кит ударил кулаком по сиденью.

— Фашист, недобиток!.. Хамелеон.

— Так, слушай, эта Баба могла… — начал Мишка.

— Соврать? — подхватил Кит. — Черта с два. Батя сказал про нее, что въедливая и так просто ничего не говорит. И ведь сколько он мозги пудрил, гад. — Кит отбросил окурок и снова приступил к осмотру мотора.

В чем была причина, неясно. Кит достал сумку с ключами. Проверил свечи. Снял сиденье.

— А у них, — сказал вдруг Мишка, — могли быть свои счеты.

— У кого? — спросил Кит, глядя снизу.

— Да вот у фотографа и того поляка.

Кит подумал и, ничего не ответив, снова полез в мотор.

— Да и у этой Бабы с ними, — добавил Мишка.

Кит возился с мотором, дул на запачканные пальцы. Мишка предложил развести костер. И только начал ломать сухие ветки с ближайшей лиственницы, загудел за деревьями мотор. Какая-то машина ехала по дороге. И даже две. Они увидели две «буханки», два уазика. Пришлось откатить мотоцикл на обочину. Уазики, подъехав, затормозили.

— Чё стряслось, пацаны? — крикнул краснолицый шофер из первого уазика.

Кит развел руками. Хлопали дверцы, из машин выходили люди. Послышалась немецкая речь. Это были давешние туристы. Они ехали на северную оконечность Ольхона, мыс Хобой, с которого можно обозревать просторы Большого моря и Малого. С ними был и фотограф Адам Георгиевич. Мишка первый его увидел, его бородку, очки и быстро отвернулся, соображая, что же делать. Адам Георгиевич подошел к ним.

— Миша, Сережа, вы? — спросил он удивленно и весело. — Куда это собрались?

Кит увидел его и еще ниже склонился над мотоциклом.

— На метеостанцию, — сказал Мишка. — Лида… просила кое-что завезти родителям, — решил он соврать из опасения, что Адам Георгиевич может и помешать славному переходу через море.

— Понятно, — отозвался Адам Георгиевич. — А меня вот наши гости попросили послужить фотографом на Хобое.

— Послужить! — подхватил Кит и даже скрежетнул зубами. Или просто ключ клацнул о мотор.

— Что? — не расслышал Адам Георгиевич.

Мишка внимательно посмотрел на его лицо. Хрящеватый нос. Седая бородка. Морщины. Синие навсегда усталые глаза.

— Что, Сережа? — снова спросил он и опустил руку на его плечо.

Тот дернул плечом, сбрасывая руку. Адам Георгиевич уставился на него. Подходили мужчины и женщины в ярких куртках, замотанные по самые глаза разноцветными шарфами, что-то говорили, смеялись. Приблизилась переводчица, чернявая женщина в дубленке, в варежках с оленями.

— Оу, какая техника! — воскликнула она с каким-то театральным воодушевлением. — Они хотят знать марку. И спрашивают, куда вы направляетесь? А, мальчики?

Кит не поворачивался. Мишка тоже молчал.

— Куда-то по делам? На рыбалку? На подледную, да? — спрашивала молодая женщина, жестикулируя так, как будто ее снимали для кино.

— Ага, — коротко ответил Мишка.

— Почему вы едете не по озеру? А по этой скверной дороге? Опасно сейчас выезжать на лед?

— Ага, — сказал Мишка и шмыгнул носом.

Кит продолжал яростно молчать.

Адам Георгиевич немного отошел от них и наблюдал с интересом. Рыжая девочка в красной куртке и ярко-зеленых штанах и такого же цвета шапке достала фотоаппарат и наводила объектив на Мишку. На одного Мишку. Он отворачивался. Она заходила слева, справа, чтобы поймать его одного. Мишка натянул посильнее шапку. Вперед выступил один пожилой немец в голубой куртке, клетчатом шарфе и меховой кепке с опущенными ушами. Он склонился над мотоциклом и что-то говорил.

— Он говорит, — переводила женщина с глубокими печальными черными глазами и проволочными волосами, — что эта конструкция… то есть модель… да, напоминает… нет, является копией БМВ Р-71. Эта модель была на вооружении?

Мишка не знал. Кит отмалчивался. И тут им на помощь пришел Адам Георгиевич.

— Эта модель — нет. А вот предтеча «Урала» — М-72 — да. С пулеметом Дягтерева и даже с минометом на коляске.

Женщина перевела. Немец воодушевленно закивал, затараторил свое «яяя».

И тут Кит взорвался.

— Я! Я! — заорал он, вставая и в бешенстве взмахивая рукой с ключом.

Сразу стало тихо.

Кит размахнулся и запустил ключ в дерево, повернулся и пошел прочь. Все молча смотрели на него. Он уходил среди деревьев, потом остановился, привалился к стволу спиной, да так и застыл, глядя вверх. Девочка изумленно хихикнула и навела фотоаппарат. Шофер выругался. Переводчица что-то забормотала смущенно-растерянно, с опаской оглядываясь на Мишку.

— Сергей… — ошеломленно проговорил Адам Георгиевич.

Пожилой немец сказал что-то смачное, переводчица быстро взглянула на него, сверкнув белками, но переводить не стала. Послышался смех.

Переводчица обратилась громко ко всем, и туристы пошли к машинам. Адам Георгиевич еще не уходил. Кит же курил, прислонившись к кедру.

— Что с ним такое? — наконец пробормотал Адам Георгиевич, оборачиваясь к Мишке.

Мишка пожал плечами.

Хлопали дверцы, моторы гудели громче. Адам Георгиевич ушел последним, скрылся в машине. И «буханки» покатили дальше по песчаной дороге. В окнах виднелись любопытные лица. И тогда Кит вышел из-за своего укрытия и закричал им вслед:

— Оборотни! Фашисты! Хандехохи!

Мишка восхищенно улыбнулся.

— Ну ты дулбун, Серега.

Кит пускал дым из ноздрей, как дракон, а не кит.

— Пусть знают. А то быстрые слишком… Черт, самое, ключ, куда запулил, не помнишь?..

Они принялись искать ключ. Снега было совсем мало, но достаточно, чтобы скрыть такую мелкую вещицу. Тогда Мишка начал осматривать стволы деревьев и узрел-таки метку от ключа, а уже под этим деревом обнаружился и ключ. Кит довольно улыбался. Он снова взялся за мотор. Вдруг посмотрел вослед укатившим «буханкам» и сказал:

— Надо вообще, самое, завалить дорогу… И еще батя под ихнюю дудку свинтил Андрюху. Фюрер и хотел потравить всех блаженных. Да здравствует, мол, чистый немецкий разум! — С этими словами он постучал по бензобаку. — И еще эта жидовка лебезит перед ними.

— Какая жидовка? — спросил Мишка.

— Переводчица.

— А жидовка зачем?

— Вот ты — орочон-тунгус. Я — русский-луча. Она — еврейка-жидовка.

— Нация такая? — догадался Мишка.

— Как до жирафа. Спроси еще, кто такой жираф. Ты чё, с жидами не сталкивался? В техникуме небось сплошные цили да иосифовичи.

— Ну есть, ага, Леонид Иосифович…

— А я и говорю…

— А Сталин был жид? — спросил Мишка.

— Нет, ты точно марсианин, — ответил Кит. — А у самих-то небось тоже разница: этот орочон с такой-то реки, а этот из-за горы.

— Ну, ага, — согласился Мишка. — У всякого свой род. Одни люди — род Дятла, другие — род Волка. Но это уже в прошлом, так, пережитки. Предрассудки. Что луча, что эвенк, что… иосифович, — у всех один аргиш[32] на земле-то в космосе, как в тундре.

— Тоже сравнил. Я бы всех этих… лесных паликмахеров не выпускал из лагерей.

— Не знаю, — сказал Мишка.

Кит удивленно посмотрел на него.

— Ты чё-о, думаешь, лесные братья — это такие лесники вроде? Братья эти — волки, шакалы фашистские, понял? Били исподтишка, насиловали. Даже еще в пятьдесят третьем. Чё, не смотрел «Никто не хотел умирать»?

— Не знаю, — сказал Мишка.

Кит зло ухнул.

— Ты, Мишка, прямо как блатной, в несознанку уходишь.

Снова в лесу закаркала кедровка. Кит замолчал. Сопя, возился с мотором. Мишка снова взялся ломать сучья.

— Да ладно, — остановил его Кит. — Не надо. Придется назад толкать.

И он начал выкатывать мотоцикл на середину дороги и разворачивать его в обратную сторону. Мишка пристроился позади, уперся в люльку и заднее сиденье. «Урал» покатился по дороге.

— Проклятая калоша, — ругался устало Кит.

Они шли по дороге. Кит сказал, что надо дойти хотя бы до Харанцов, там отогреться и в сарае попробовать разобрать весь мотор. Не получится, так и попросить, чтобы до Хужира дотащили. В Харанцах был аэропорт для «кукурузников» и вертолетов.

— А это… — пробормотал Кит, — самое, хорошо бы на коляску установить пулемет.

Наконец появились вдали дома в обрамлении зеленого хвойного леса. Налево открывались пасмурные морозные дали Малого моря. Они дотолкали мотоцикл до поселка.

— Уф! — воскликнул Кит.

На них смотрела пегая лошадь, свободно бредущая по улице.

— Вот, однако, какой транспорт нужен, — сказал Мишка.

— Давай подрулим к аэропорту, — отозвался Кит под лай сопровождавших их собак.

И они дотащились до домика и строений на взлетной полосе с флажками и знаками. Домик опутывали провода, кверху торчала антенна. Кит встряхнулся, постоял немного и пошел в дом. Вскоре он вернулся с мужчиной средних лет, широколобым, синеглазым. На нем была летная меховая куртка, на ногах — унты. Мишка поздоровался.

— Вот наша колымага, — бормотал Кит. — Сдох мотор чего-то, самое.

Мужчина неторопливо подходил к мотоциклу, оглядывал, доставал папиросу, сминал гармошкой мундштук и закуривал. Потом показал, в какой сарай его закатить. Позвал в дом. Там их встретила моложавая женщина.

— Здрасьте! — поздоровался с ней Кит.

В доме было тепло. На полу в комнате ковер. Сервант. Телевизор. Кресла. Диван. Городская квартира, по сути. В кухне беленая печка, стол, цветные занавески.

— Накорми хлопцев, — сказал мужчина и переоделся в замасленный рабочий комбинезон. — А я пойду погляжу, чего там такое стряслось.

Мишка и Кит переминались.

— Да вон руки-то мойте, — сказала женщина.

Они по очереди помыли руки под рукомойником. Кит не очень тщательно это сделал, и на полотенце тут же появились черные разводы. Мишка взглянул на полотенце, показал Киту. Тот взял полотенце, повертел и засунул за полочку с мыльницами и зубными щетками.

Женщина ставила на стол тарелки с супом, резала хлеб, звенела ложками.

Ребята приступили к трапезе, переглядываясь. Женщина расспрашивала Кита о новостях, о родителях, — хотя только сегодня утром видела их, когда они улетали в город. Потом поинтересовалась, откуда и кто такой Мишка. Мишкиных родителей она не знала. С мужем они приехали на остров позже, сначала он приехал, посмотрел и — решил, что это место его и дожидалось. Или он всю жизнь ожидал встречи с таким островом, искал его. Она не могла понять, куда ребята направляются. Они отвечали неохотно и как-то сбивчиво.

— Чё-о-то в ум не возьму, — сказала она с улыбкой, накладывая им в тарелки гречневой каши, выставляя блюдце с коровьим маслом, — какая у вас цель?

Ребята переглянулись.

— Он забыл тут все, — сказал наконец Кит, — ну, вот я ему и показываю, самое. Д-достопримечательности.

— Аа, — откликнулась женщина. — Летом глядеть-то надо.

— У него новогодние приключения Миши, — сказал Кит, наворачивая масленую кашу, хрустя солеными огурчиками.

— Каникулы-то уже закончились, — откликнулась она.

— Завтра, — сказал Кит.

— Полетишь? Билет на тебя оставлять? — спросила женщина у Мишки. — Девочки вон сегодня улетали. И еще были ребята. Дурачок этот… Куда его папка повез?

Кит насупился, пожал плечами.

— Он не хотел, заплакал, — продолжала женщина. — Крикнул, что остров во тьму уходит. И я вот гляжу, а солнца-то и нет.

— Ничего, — пообещал Мишка, — появится.

Женщина убирала использованные тарелки. Звякнул умывальник.

— Ой, — сказала она, — а я вам полотенчико-то не дала?

Кит торопливо допивал кисель. Грозно глянул на Мишку. Мишка ниже склонил голову.

— Ну как же так? Вот балда, — причитала женщина. — Мол, вытирайтесь хоть портянками.

Мишка зыркнул на Кита. Тот уже вставал и благодарил за обед женщину, отступал к вешалке, хватая куртку, шарф, натягивая шапку. Мишка залпом осушил кружку, хотя в ней и был кисель, и вскочил, опрокинув табуретку.

— Ну ты, орочон, осторожней, — проговорил Кит, уже уходя, открывая дверь.

Благодаря женщину, Мишка схватил свою куртку в охапку, нахлобучил шапку и выскочил следом за другом.

— Так место я тебе бронирую! — воскликнула женщина.

— Я… эээ… ммм… — невнятно отозвался Мишка и закрыл дверь.

— Чё-о ты там телишься, — накинулся на него Кит, — самое, сэр орочон.

— Ты, Серег, дулбун, — сказал Мишка.

— Смотри, — сказал Кит, — я могу и ударить.

И он показал увесистый кулак. Кит был крупный парень, тяжелый. Мишка ничего не ответил. Он совсем не боялся Кита. Они пришли в сарай. Здесь горела лампочка. Это была мастерская. Тиски, на полках детали в железных коробках, жестяные банки, напильники, ключи. Разобранный лодочный мотор. Автомобильное колесо. Велосипедная рама. Мотки проволоки. Мужчина сидел на маленькой замасленной скамеечке и курил перед мотоциклом.

— Надо снимать и по косточкам разбирать, — сказал он. — Могу дотянуть до поселка.

— Все, кранты, меня батька убьет, — сказал Кит.

Мужчина понимающе улыбнулся:

— Когда они возвращаются?

— Завтра.

— Ну, давай тогда прямо сейчас разбирать.

И они приступили к делу. Мишка только наблюдал. Он мог бы отремонтировать продырявленную деревянную лодку или сломавшуюся лыжу. К моторам у него отношение было настороженное: много винтиков, проводов, деталей… Лодка сама по себе — поплывет. А мотор — нет, ему нужна еще подпитка. Лодка, конечно, надежнее.

Мастера возились час, второй. Определили, что «полетела» катушка зажигания. Где взять новую? Мужчина предложил старую от «жигулей». Начали ее пристраивать.

Уже в темноте все закончили. Хозяин звал на ужин, но ребята отказались, особенно энергично Кит отнекивался. Он горячо благодарил мастера и обещал сделать его портрет.

— А это неплохо, парень, — отозвался мастер, — портрет наш с супругою.

— Сделаю! — сказал Кит.

Мотор рокотал ровно, густо. Мишка сел позади Кита, и, махнув на прощание мастеру, они покатили на дорогу, ведущую в поселок.

— Любит свою! — воскликнул Кит.

Они выехали на дорогу в соснах.

— На метеостанцию?! — крикнул Мишка сквозь рокот мотора и свист ветра в соснах.

— Ты чё-о, орочон?! Я после вчерашнего забега и так еле конечностями двигаю. Это тридцать кэмэ туда, потом сорок обратно по темноте? Не! Тут уже, самое, ясно, нет тебе пути!

И он повернул влево и помчался во тьму, выхватывая фарой лохматые фигуры деревьев, размахивающие рукавами, словно дирижеры диковинного завывающего ольхонского оркестра, ну, то есть исполнители этой музыки. А дирижировал всем здесь — ветер.

17

Ветер нагнал снежных туч, и на Ольхон посыпались хлопья еще ночью. Метель бушевала утром, когда злой Кит с чертыханиями собирался в школу, потягивался, морщась от боли во всем теле, а Мишка его провожал, не утихала и днем, когда Кит вернулся, заносила дворы, била в стекла, выла в проводах. Они смотрели телевизор, играли в карты, курили в печку, из которой доносился вой. А под вечер немного поутихла. И на улице Кит в окно увидел Адама Георгиевича. Кинулся к дверям и запер на засов. Адам Георгиевич поднялся на крыльцо, очистил обувь от снега и попытался войти. Но дверь была заперта. Он постучал. Постучал громче. Подошел к окну, приложил ладони, пытаясь что-то разглядеть. Кит отступил за шкаф, Мишка просто лег под стол. Адам Георгиевич потоптался и ушел.

— Зачем, — сказал Мишка, вставая. — Он же видел издалека отсветы телека.

— Да и хрен с ним, — грубо ответил Кит. — Видал я таких наставничков, самое.

— А у нас в заповеднике, — вспомнил Мишка, — тоже с тех краев есть человек. Пожарник. А на самом деле органист.

— Чё-о, самое, тоже лесной брат?

— Не-а, зачем, — ответил Мишка, — не старик.

— Видишь, Мишка, — сказал Кит, — подфартило тебе. А если б катушка зажигания не коцнулась, торчать бы тебе посреди метели на море, а?

Мишка подумал и согласился.

— Я через море все равно на коньках перебегу, — сказал он.

— Надо ждать чистого льда, — заметил Кит.

— Побегу от заповедника на тот берег.

— Это же дальше.

— Ага.

— Эх, если бы родичи не прилетали, я тебя после школы отвез бы на метеостанцию. Хотя, самое, дорогу и перемело… Нет, Мишка, нет пути в этот раз. Приезжай потом.

— И ты давай приезжай, ага, — сказал Мишка, — заповедник фотографируй. На Верхних озерах у нас лебеди. И Лидку бери.

Кит внимательно посмотрел на него.

— Зачем?

— Пусть рисует, — ответил Мишка.

Кит промолчал, глядя в сторону и дергая себя за чуб.

— А зря ты Адаму Георгиевичу не открыл, — сказал Мишка.

Кит мрачно посмотрел на него и только покачал головой.

Утром занесенный снегом поселок осветило солнце, вставшее за горами на той стороне моря. Кит уже был в школе. Мишка пересмотрел чемодан, вытащил шерстяные заштопанные носки. Собравшись, направился к двери. И тут услышал скрип снега, потом и визг мерзлых досок крыльца. В дверь с морозными клубами ввалился Кит.

— Чё, самое?

— Погода лётная, пойду, ага, — сказал Мишка.

— Ладно, сэр орочон, сейчас подам фаэтон. Я с уроков сбежал.

Кит прошел в кухню, отрезал ломоть пшеничного хлеба, макнул его в блюдце с вареньем, съел, хлебнул воды из чайника. Заметил носки.

— Э, Мишка, они хоть и штопаные, но крепкие и теплые. Забирай, не обижайся и не обижай.

— А ты тогда бери коньки, — сказал Мишка.

— Да фиг они мне налезут.

— Они мне велики, — возразил Мишка.

Кит сел и примерил один ботинок. Сморщился и вернул его Мишке.

— Это какой-то хрустальный башмачок! Все, хватит церемоний, сэр орочон, самое. Поехали.

Вскоре у крыльца тарахтел мотоцикл. Они помчались по солнечным ослепительным улицам. В чистейшее густое синее небо вставали дымы. Азартно лаяли собаки. Все звучало резко, и краски были яркими, до боли в глазах. Дыхание перехватывало от мороза. В сторону поселочка с аэропортом уже кто-то проехал, и мотоцикл хорошо катил по колеям. Сосны и кедры были забиты снегом и сверкали.

— Если бы эти колеи до самой метеостанции вели! — крикнул Кит.

— Я не взял санки! — проорал в ответ Мишка.

— Балда! — ответил Кит.

Они ехали в снежных жемчужных вихрях. Показались дома. Кит довез Мишку до взлетной полосы, дожидаться не стал, хлопнул с размаху по протянутой руке Мишки, развернулся и покатил обратно.

Через два часа Мишка уже был в небе. Два часа ему пришлось ерзать под взглядами жены мастера, что-то отвечать на новые расспросы, пить чай… А когда самолет приземлился, снова на дороге появился Кит на мотоцикле. Наверное, сидел где-то в лесу, мерз, подумал Мишка. А может, и вправду, гонял снова в школу и теперь возвращался за родителями. Мишка встретил одного только отца Кита, взгляд его был угрюм. Мишка поздоровался с ним и, поблагодарив за все, пошел в самолет.

И вскоре он сверху видел поселочек, дорогу, лес. Заметил даже движущуюся коробку — «Урал» Кита с отцом, только теперь, скорее всего, Сергей сидел позади. Потом появились дома Хужира, разрезанные линиями улиц, на берегу моря скалы, Шаманка, как будто громадная Перламутровая, сбежавшая от Адама Георгиевича. Скалы отбрасывали голубые тени, и эти тени уже были похожи на замки с неизвестными обитателями и узниками. Рыбозавод с пирсом и катерами во льду, лодками на берегу. Отсюда они отправлялись на коньках в гости к Песчаной Бабе. Не скользили по льду, а будто летели, у Лиды развевались черные волосы, а у Полины концы желтого шарфа.

Лед у берега был ярко-голубым, чередовались участки синего чистого до черноты льда и снежно-белого. Эти ледовые пространства походили на странные крылья. Самолет набирал высоту. И по льду вдруг полетела его птичья тень. О-ё, это действительно было сэвдеелэй-дэ гуделэй! Мишка глядел, не отрываясь, в иллюминатор на залитый солнцем и засыпанный небесными снегами остров. И когда самолет уже подлетал к южной голой степной оконечности острова с причудливыми заливами и мысом Кобылья Голова, к монотонному звуку двигателей что-то прибавилось, какие-то новые голоса послышались, нет, один, тихий и прерывистый, как печальное дыхание, переходящее в глубокий грудной свист. Кто-то выводил мелодию синевы, солнца, чистых льдов, уходящих в бесконечные пространства.

Если взять круто вправо, подумал Мишка, через десять минут окажешься над горой Ёрд, сибирской пирамидой, возле которой живет безнадежный пилот Пызя с почтовым самолетиком французского летчика под потолком. Интересно, вернулся он уже в Иркутск?

И Мишка на мгновение почувствовал себя летчиком почтового самолета. Он как будто развозил по окрестностям какие-то послания, письма о чем-то странном, давнем, и собирал новые письма, чтобы переправить их через проливы дальше незнакомым людям: письмо о самом Пызе, очкарике с глазом-спутником, норовившем покинуть орбиту, письмо об острове, о его жителях; и старые письма о заповеднике, бабушке, белой важенке; и во всех этих письмах звучали обрывки песенок, если подумать, то каких-то детских, вот вроде этой песенки заблудившихся, которой его учила баба Катэ:

Экшэри, Экшэри! Помоги! Выведи на дорогу. Потеряли мы дорогу свою*.

Кто такая эта Экшэри, уже и не вспомнишь… А бабка говорила, что если заплутаешь, то так и напой просительно, с полным уважением.

Но какой причудливый узор у реки получается на ровдуге-то, о-ё! Пока не вычерчиваешь свой маршрут, все кажется обычным, а возьмешься за уголь и оторопь берет, ого, какие разветвления. Как вот эти трещины на море, разбегающиеся во всех направлениях, своенравно вьющиеся, — тут уже не одна река, а рек множество, переплетения тысяч нитей, как жизненных паутинок маин, что есть у каждого человека, у каждого зверя, у всякой птицы и даже у любого дерева и камня, по слову бабушки. И может быть, это и есть великое зеркало судеб?

А самолетик бежит птичьей тенью по синим и черным зеркальным пространствам в серебряной оправе, тихо гудит, поет, словно баба Катэ на дудочке из высушенного птичьего горлышка играет, как в детстве, когда она еще кочевала с родителями по тайге у моря. Правда, Мишка не мог слышать этой дудочки, она уже давно пропала, как и сама бабушка… А вот как будто и слышал.

«Да жив ли я?» — думает Мишка. И хочет знать, что же с ним было дальше. Как будто ему это не известно, как будто не он, а кто-то другой возвращался в Иркутск, оттуда в заповедник через Улан-Удэ, как будто этот другой там и жил, терпя укоры тетки и слушая увещевания умных жителей пожарного Юрченкова, жены ученого Могилевцева Докторши Тамары, жены орнитолога Славниковой, комсомольского секретаря… Один только сосед Виктор Петров с черной бородой, как у попа, не уговаривал его и однажды в ответ на отповедь Славниковой заметил, что какой-то Бунин закончил и того меньше: четыре класса. Тоже, кстати, после зимних каникул. Заявил, что не вернется в гимназию.

И этот другой помогал дяде Иннокентию в работе, а на следующий год уже трудился рабочим лесного отдела, потом и лесником. И зимой перед армией все-таки исполнил свое обещание: на коньках с санками перешел море…

Это был длинный забег с востока на запад. Местами приходилось преодолевать снежные поля, переобувшись в легкие кожаные ичиги и намотав портянки из байкового одеяла. А по чистому льду он скользил довольно быстро. Санки с вещами, дровами и едой катились позади, прицепленные за веревку к поясу, почти не затрудняя движения. Посредине ледового моря уже в сумерках он остановился, развел костер, соорудил заслон от ветра из брезентового полотнища, сварил еду, напился горячего чая, надул матрас, подаренный одним студентом-практикантом, биологом из Киева, завернулся в тулуп и наладился спать под звездами перед догорающим костром, соображая, что огонь издалека виден и сверху, отовсюду…

«Разве я это лежу там?» — думает Мишка Мальчакитов.

И костер погас, путник уснул, а Байкал глубоко и протяжно вздохнул, да так, что ледяной кафтан его затрещал. И Мишка мигом проснулся, тут же совпал с самим собой. Байкал как будто встряхнул его. И он изумленно озирался, таращился на звезды, угли, один из них еще рдел сердцевиной…

Кто же тогда вычерчивает изгибы этой реки углем? И этот уголь все еще как будто рдеет в середине, в сердцевине, в самом сердце. О-ё, горячо. А небо исполнено таких же углей: синеватых, рубиновых, бирюзовых, всяких. Сколько звезд!.. Вот бы сюда телескоп Луча Станислава Ильича. Или Лиду, — она-то смогла бы это нарисовать. Такого пейзажа не было ни в одном фотоателье мира. Мишка все ждал, что однажды Кит приедет с ней в заповедник, но они не появлялись, только отвечали изредка на письма. Мишке удалось через школу списаться с Китом, а потом с Полиной, — адрес Лиды тот не давал, забывал как будто. Приносила воздушная почта и письма Славика Пызина. Он все также учился в сельхозке и завидовал Мишке, настоявшему на своем.

Он бы еще больше позавидовал ему сейчас, пролетая на самолете: и Мишка слышал высокое далекое гудение и видел пульсирующие огни самолета, военного или пассажирского. Да нет, ясно же, что Славик только пассажиром и полетит… А Мишка уже кочует вольно, как и хотел, один, под звездами… Правда, на самом деле он хотел бы кочевать с Лидой.

Море снова как будто потянулось во сне, и ледяные покровы содрогнулись. Так трещина может пройти прямо под этим биваком. Мишка почти не спал, ворочался, под утро снова развел огонь, заварил чая, разогрел банку тушенки и ломти черного хлеба, разрубив окаменевшую буханку топором. И дальше пошел под звездами. Или скорее — в звездах, о-ё… Там, где лед был чист, звезды дрожали светочами и под ногами, он резал их лезвиями коньков, как великий шаман, добравшийся до небес по пути к главному светилу, родине всех эвенков — звезде Чалбон. Она скоро взойдет, как обычно, под утро.

Но увидит он ее только на обратном пути, уже из кабины уазика охотников, военных железнодорожников, подобравших его на мысу Южном Кедровом, подвыпившие прапорщик и капитан изумятся его броску на коньках и захотят помочь вернуться. Рано утром он и увидит на юго-востоке восходящую звезду Чалбон, слушая болтовню шофера и храп его хмельных командиров. Они выедут так рано, чтобы успеть потом в Нижнеангарск. Но что значит «рано»? Уже был восьмой час, для конца зимы не так уж и рано.

И сквозь стекло она будет светить ему, оранжево-желтая, молчащая, — и это молчание было особенно оглушительным по контрасту с болтовней шофера. И горы на горизонте будут дрожать тонкой красной изломанной линией.

С привкусом крови этот рассвет. И все события на родовой реке Мальчакитова.

— Не ухнемся в полынью?! — весело кричит курчавый парень с носом картошкой.

— Я только что здесь пробегал, — отвечает Мишка.

Над горами и по морю разливается свет, и Чалбон бледнеет, уже не успеть.

Уголь в руке жжется, нет сил удержать, и ровдуга дымится, прорывается черной дырой. Уазик подпрыгивает, отчаянно взвывая мотором.

«Зачем же Песчаная Баба дала мне знать, что еще рано в стойбище умерших, в лагерь мертвых?.. о-ё», — с удивлением успевает подумать Мишка.

И ледяной саван моря с хрустом расступается и окутывает Мишку тьмой.

Но в тот же миг ледяной саван оборачивается простынями. Как будто с теми железнодорожниками военными Мишка перелетел над пропастью лет… да и не такой уж огромной, всего-то армейские годы. И вот уже Мишку везут на какой-то другой машине, а потом несут, ага… Он открывает глаза и видит озабоченное лицо Тамары Могилевцевой. Мелькает и лицо начальницы аэропорта Светайлы с серыми глазами. Его поднимают куда-то, в какую-то камеру, и она вся начинает вибрировать и гудеть, и путешествие продолжается. Снова постукивают лезвия: тука-тука-тук-тук, — и шелестит лед: шшш, шшшахх, шшш, жжж. Тука-тука-тук. Шшахх-шшихх, жжж. Лезвия режут сине-черные зеркала в клубках нитей маин. Мишка снова пытает судьбу. Или это она его испытывает на прочность.

Мишка несется по ледяному зеркалу моря на свет восходящей звезды, не в силах больше держать пылающий уголь.

Часть третья

1

27 мая пошел сильный снег, поэтому Даррелл не смог вылететь.

А в обед выкатилось жаркое горное солнце, и снежное убранство также внезапно исчезло, как и появилось. Лед оттащило от берегов, но к вечеру эту полосу воды — метров пятьдесят — сто — опять забило льдами. Поселяне высаживают в теплицах под двойной пленкой помидоры и огурцы. На приусадебных участках сажают картошку. Все ждут рейса № 495 со школьниками на борту.

28 мая за Дарреллами прислали вертолет. Министр культуры Бурятской АССР пригласил гостей посетить Улан-Удэ… Улетели канадцы, может быть, не сняв главного, думаю я, орудуя в пекарне, выгребая угли и готовясь сажать в печь хлебы.

Ведь придет время, и старый заповедник превратится в историю. И начнется время нового заповедника. Интересно ведь будет сравнить. Да и вообще хроники со временем обретают ценность, как и фотографии. Время способно творить чудеса с кинохроникой, фотографиями. Да и с другими вещами. Какая-нибудь палка, которой мяли лен, превращается в раритет музейный.

Заповедник как магнит притягивает людей неординарных — хотя бы в чем-то, даже в своем желании, нет, лучше сказать нежелании вести жизнь обычную в городе ли, в селении. Ведь заповедник, как Петербург, явление умышленное. Центральной усадьбы еще каких-нибудь семьдесят лет назад не существовало. В лучшем случае здесь стояли два-три чума. Поболее — на Южном теперешнем кордоне, там была родовая управа тунгусская, еще стоял магазин и выстроили небольшую церковку. Эти сведения почерпнуты в «Тунгусской экспедиции», устроенной по простой причине: царскому правительству не хватало средств на ведение войны. Мировая бойня, таким образом, породила это мирное предприятие по охране соболей. Соболь был страшно дорог. И местный соболь в два, три, четыре раза стоил дороже соболя, добытого всего-то в каких-нибудь ста в километрах.

Это-то умышленное поселение и манит всяких искателей, что-то тоже умышляющих, замышляющих совершить в своей жизни. Так что не исключено, что в некий год, день объявится труд, книга, свод дневников и записок, репортажей, заметок, писем, посвященных заповеднику. Сюда же и карты, фотографии, открытки. А еще и фильмы. Вот фильм Даррелла, например. Только все норовят снимать зверей. А здесь интересны люди.

Все живущие в заповеднике похожи на полярников, по крайней мере несколько месяцев в году, когда поселок отрезан от внешнего мира. Поэтому к подбору служителей в новый заповедник надо подходить со всем тщанием. С этим согласны и Прасолов, и Могилевцев, и Юрченков. И кадровиком они назначили меня, ссылаясь на умение вести диалог и на то, что моя Люба и получает письма со всей страны. Она их читает и наиболее интересные передает мне для неофициального ответа. Действительно, в заповедник пишут неординарные личности: вышедшие в отставку чиновники, опальные или непризнанные литераторы, охваченные раскаянием преступники — прямо из зоны, староверы, йоги, шаманы, художники, спортсмены, мечтатели-школьники, ученые, солдаты-орнитологи, иностранцы-созерцатели.

Созерцатели-то здесь и нужны. Заповедник нового толка должен стать царством созерцания. Ну, точнее сказать: заповедник созерцания.

Сейчас наступил критический момент, можно сказать, крушение самой идеи заповедника старого хозяйственно-научного толка.

Пожар сожрал не только магазин, «Орбиту», но и заготовленный для строительства грандиозного комплекса лес, который брали частично прямо здесь, в заповеднике, частично доставляли морем. Против строительства выступали Могилевцев, Прасолов, я, Юрченков. Подговаривали лесников и рабочих не участвовать в вырубке кедра и сосны. К чему эта новая Вавилонская башня? В каком сне или фильме администрация увидела этот дурацкий комплекс с гостиницей, столовой, лабораторией, кинотеатром, музеем, конторой? Чем плохи обычные сибирские крепкие дома из лиственницы и сосны? Они уже есть. Надо просто сокращать число живущих здесь. И в первую очередь выводить из штата всевозможных охотников и рвачей.

…Шаги, покашливанье, клацанье железного кольца, скрип половиц.

Входит Гена Юрченков.

— Проверка пожарного состояния? — спрашиваю.

Улыбка на курносом лице немного унылая. Входит, глядит, как я орудую, накладываю в формы кисловато пахнущее тесто, беру эти посудинки и, кочергой подталкивая, отправляю в протопленную печь. По моему лицу катится пот, бусины застревают в усах, сбегают на бороду. Гена смотрит и вдруг декламирует немного гнусаво:

Кто хочет в Индию, Пожалуйте на мой корабль. Правда, я не моряк, Мне не нужны ни мачта, ни парус, Сижу в моей квашне, Ничего мне больше не надо… Был бы я португальский король, Не было бы мне дела до того, Что кто-то другой перевернулся Вместе с квашней в ручей…

— Какие-то сомнительные вирши, — признаюсь я.

Юрченков не смущается нимало.

— Между прочим, это Бах, да?

— Он… баловался? — спрашиваю в некотором замешательстве.

Вообще-то музыканты представляются мне сразу людьми не от мира сего. Точнее будет сказать: до мира сего, мира слов и понятий, ведь музыка внесловесна. И не вернее ли сказать, что в начале была музыка?.. Иногда мне кажется, что заповедник созерцания и должен быть музыкальным, таким царством музыки… Довольно смутная мысль, неопределенная, так сказать, греза, и, скорее всего, совершенно бесполезная. Но, как говаривал старина Кант, наиболее красиво то, что бесполезно.

Юрченков слегка морщит вздернутый нос, ему не по нраву пришлась моя реплика, но тем не менее он ее утверждает:

— Это были куплеты на мальчишник перед его свадьбой. Бах в переводе означает ручей, а бакк — квашню для теста.

Религия атеиста Юрченкова — токкаты и фуги Баха. Странно, конечно, ведь Бах сочинял все во славу, так сказать, божию. И могло ли свершиться его искусство без этого устремления?

Баха Юрченков часто поминает, так что мы, его собеседники, этому нисколько не удивляемся. А наоборот — ждем этих сообщений и радуемся. Они всегда как-то освежают и преображают хотя бы немного быт в этом глухом и позабытом уголке. Через это имя мы словно приобщаемся к каким-то мировым столицам. Впрочем, насколько мне известно, сам-то Иоганн Себастьян жил в провинциальных городках. Хм, а его имя словно столица.

— Между прочим, — продолжает Гена гарцевать на своем любимом коньке, — родоначальник фамилии Витус, или Фейт, Бах был булочником.

Я снова поворачиваю жаркое лицо к нему.

— Почему ты не говорил этого раньше? Всегда ведь приятно хоть в чем-то соответствовать…

— Ну, ты еще и на гитаре играешь, да? — спрашивает-говорит в своей обычной манере Гена.

Я готов развести бурю негодования в стакане, но Гена предупреждает мои самоуничижительные излияния:

— Биографы Баха и пишут, да? что этот булочник не расставался с каким-то гитарообразным инструментом!

Тут уже я лишь удивленно развожу руками. За моими детьми что-то не замечено музыкальных наклонностей. Ксеня вроде бы неплохо рисует. Пашка — во всем лентяй.

— Бакк в бах, — бормочет Генрих.

Именно сейчас уместно это его полное и настоящее имя, а не то, которое ему дали в поселке: Гена.

— Киношники улетели и так и не узнали, что за страсти здесь кипят, — говорю.

— Да, — отвечает Гена, — администрация проявила чудеса изворотливости. Даже тунгуса отправили на операцию в Улан-Удэ так ловко, что канадцы не расчухали… Но Некляев с хамелеоном на шее никуда не улетает, продолжает вынюхивать.

Некляев носит цветной платок на шее. Он прибыл аж из Москвы со сценарием для канадцев, но те, разумеется, игнорировали советы этого вертлявого деятеля.

— Канадцам только зверушки интересны, — говорю. — А я бы на их месте подождал, когда на гору уйдут новые Адам с Евою.

— Настоящая Ева, наверное, была черно-курчавой. Но рыжая, конечно, фотогеничнее.

— По-моему, ты не безразличен к ней.

— Как и все мы. На то и Ева, да?

Задвигаю последний «кораблик» и ставлю кочергу к печке, сажусь на скрипучий стул. Когда-нибудь он непременно развалится. Надо бы подремонтировать… И так я говорю себе уже не первый раз.

— Это все? — спрашивает Гена.

— Если бы. Это только первая партия, — отвечаю, кивая на второй чан с тестом.

— Надо было им и здесь поснимать, — говорит Гена, оглядываясь. — Огонь в печи. Бородатый пекарь…

— Под токкату и фугу? — с усмешкой спрашиваю.

— Нет, — возражает Гена, — под клацанье и постукиванье и трезвон твоего любимого фламенко. А возвращаясь в свои пенаты, могли бы завернуть на день и в Испанию, снять там какого-нибудь булочника.

— Зачем? — удивляюсь.

Гена пожимает плечами и честно признается, что не знает. Мы оба смеемся. Иногда этот эстонец кажется мне родным братом. Только у него глаза светло-карие и руки все-таки музыкальные, хотя он и всего лишь настройщик.

— Кого же теперь назначат стрелочником, да? — спрашивает он.

— Мишка Мальчакитов еще жив, — отвечаю. — Хотя… вести сюда приходят с опозданием, как свет в космическом пространстве.

— И с искажением, да?

— Ну да… Если после всех передряг он умудрился оставаться в живых, то это неспроста.

— Что ты скажешь, когда его пришлют обратно в таком вот ящичке, — отвечает Гена, указывая на железную форму. Она дырява и валяется в углу, надо убрать.

— Скажу, что и это какой-то знак.

Гена Юрченков молчит, смотрит в окно.

— Бухгалтерша в контору топает, — говорит он. — Что-то припозднилась, да?.. А вон Андрейченко. В своей этой капитанке похож… похож…

— На капитана «Летучего Голландца», — подсказываю я.

Гена оборачивается ко мне и, подумав, кивает.

— Нет, безуминка какая-то в нем определенно есть, да-а.

— Хотя на самом деле ничего необычного, — говорю. — Нормальная страсть приобретать. Чем больше приобретено, тем оно лучше.

— Он к тебе не приходил?

— Зачем?

— Ну в гости, да? Для беседы задушевной… — Гена барабанит пальцами по подоконнику.

Я припоминаю, что говорил с ним время от времени о том о сем на улице, при встречах. А к Гене он ломился в гости пару раз.

— И что?

— Да у меня сложилось впечатление, что он с Некляевым заодно. Или сам по себе, но, как говорится… э-э… себе на уме, да? Короче, я вот что хотел уточнить, — сказал решительно Гена, чуть заметно бледнея. — Ты уверен, что твои письма на большую землю не читаются здесь? Письма кандидатам в наш новый заповедник?

Мы смотрим друг на друга. Тут я замечаю синеватые круги у него под глазами. Наш пожарный и по совместительству электрик выглядит плохо выспавшимся. Отвечаю, что Люба обычно передает письма для отправки начальнику почты Зое в самый последний момент перед прилетом вертолета или самолета, когда транспорт уже на подлете.

— Ну и что, — возражает Гена. — Она может откладывать твои письма в ящик. И на Большую землю они уходят позже, после перлюстрации, да?

Отвечаю, что не вижу в этом ничего страшного, даже если это так. В письмах опальным чиновникам и списанным на землю авиаторам я ничего конкретного не сообщаю, ограничиваясь общими рассуждениями. Никто, разумеется, не знает, что здесь замышляется байкальская революция. Мы еще страшно далеки от народа. Нас четверо. Возможно, пятеро, если молодой неофит Шустов действительно примкнул к нам.

— Декабристов было столько же, да? — говорит Генрих и уточняет: — Повешенных.

Я развожу руками и напоминаю, что сибирский дух вобрал в себя и декабристский кислород Петербурга, да и терпкий воздух Южного общества. В детстве я бегал мимо Карлычева поля, земельного участка, на котором друг Пушкина Вильгельм Карлович Кюхельбекер и его брат Михаил Карлович проводили свои агрономические и садоводческие опыты. И лазил в зарослях возле покосившегося дома Токарева, в котором кто-то из двух братьев и обитал, на Красноармейской улице. Говорили, что где-то там зарыты сокровища. Какие сокровища? Золотом лишь сверкает строчка Пушкина «и ныне дикой тунгус», которой великий поэт обязан бывшему однокашнику по Царскосельскому лицею Вильгельму.

— Что-то от пушкинского тунгуса осталось и в нашем, — замечает Гена.

— Да некому о нем написать.

— А сам Кюхельбекер не написал?

— В стихах?.. По-моему, нет.

Появляется заспанный рыжий кот. Потягиваясь и зевая, он зыркает в нашу сторону.

— Дядя, — зову я, и он подходит, глядит требовательно.

Открываю старый буфет, достаю бидончик с молоком, наливаю в блюдце. Дядя с одобрительным рокотом утыкается в мою руку, так что немного молока проливается на пол. Шикаю на него, не злобно. Свое происхождение я веду от кошачьих. Мне понравилось наблюдение одного заезжего бича-философа о том, что род человеческий делится на кошек, собак и крыс. У каждого, как в старину у тунгусов, и есть тот или иной тотем. Мой тотем — кот. И Дядя с драной башкой это прекрасно знает. Драться-то он любит, а вот дело, ради которого его и определили здесь на пансион, — ловлю мышей — нет. Обычно я демонстрирую ему с укоризною серого лазутчика, прибитого мышеловкой, а он со скукою воротит свою морду. Ну а я драться не люблю. Теперь. Раньше — ох-хо-хо, и дурен же был, со вкусом подходил к этой молодецкой забаве в подворотнях города У, как все называли Улан-Удэ. Сил баргузинских было не занимать. В голове ветер, за пазухой пусто, а в кулаках литая дурь. С Ванькой Зыряновым, другом детства из Баргузина, разработали план ограбления сбербанка, с подкопом, но тут-то и появились две подружки, студентки-геологини, одну из них, синеглазую, лобастую, с зубами-чесночинами звали Любой. Пришлось копать в другом направлении. Но окончательный поворот случился позже, на берегу другого — уже соленого — моря, в Крыму…

— Значит, утечка может идти через другие каналы, — не отступает Гена.

— Какие? — спрашиваю, наблюдая, как торопливо, но тем не менее с достоинством, лакает Дядя.

— Какие, какие, — нервно повторяет Гена, тоже глядя на Дядю. — Сказано было, домашние враги ваши.

— Потому-то ты и предпочитаешь волочиться за юбками? Peace and free love?

— Ну да, ведь я с запада, как все тут у вас говорят.

— Что ж, разумно. Но вообще-то не будем преувеличивать, Ген. Революция если и случится, то прежде всего в мозгах. Когда все увидят новоявленный заповедник созерцателей.

— Но для этого нам надо захватить власть, да? — громко спросил Гена и осекся.

Он тут же рассмеялся и пробормотал, что чувствует себя порой персонажем какого-то спектакля или голливудского кино про кубинских партизан. При том, что Голливуд никогда такого кино и не снимал, да и не снимет, несмотря на все торжество демократии в Штатах. Другое дело у нас — Иосиф Кобзон с накладной бородой и деревянным автоматом поет «Куба — любовь моя».

Я киваю и напоминаю, что это произойдет мирно, по-толстовски. Наш Прасолов займет сначала пост главного лесничего, потом — замдиректора, а затем уже и директора. Тут-то и пригодится моя картотека с претендентами на должности лесничих, бухгалтера и так далее. Никакого насилия. К чему наступать на те же ленинские — да и любые другие революционные — грабли. «Мы мир насилия разрушим», чтобы учинить насилие вселенского размаха — на одной шестой суши. Мне насилие противно после крымского просветления.

Подозреваю, что Генрих Юрченков и сам с государством не в ладу, не за туманом, как в песенке поется, он отправился с другого края страны сюда. Но человек он уклончивый и на все попытки поговорить о настоящих причинах его добровольной ссылки отшучивается или туманно намекает на какие-то сердечные дела. Живет он по соседству с ключницей Зиной один, в паспорте, как говорит Люба, печатавшая приказ о его зачислении в штат, указано, что разведен, имеет сына.

Поэтому его обеспокоенность происками лесничего в капитанке и вкрадчивыми расспросами гостя с хамелеоном на шее Некляева вполне объяснима.

В пекарню кто-то входит.

2

Мы — все трое, Дядя, я и Генрих — оборачиваемся. Появляется женское лицо, обрамленное русыми прямыми волосами. Это новая заведующая клубом Вострикова. На ней какой-то городской плащик, беретка, клетчатая юбка и туфли на каблуках. Женская половина поселка гадает, долго ли она еще будет форсить и когда же натянет обычную одежду аборигенок: старую куртку, телогрейку, меховую безрукавку, теплый платок, сапоги или резиновые боты. Лицо Юрченкова мгновенно преображается. Мое, наверное, тоже. Невольно я опускаю взгляд на Дядю. С его усов капает молоко. Мы все здороваемся, кроме Дяди.

— Вот это да! — восклицает она. — И нет зимы. А я хотела уже обуваться в валенки.

Мы смотрим на ее ноги.

— А я по вашу персону, — сообщает она Гене, и тот преображается еще больше, но тут же слегка и насупливается или, точнее, настораживается. — У меня проблемы со светом.

— Да? Но как вы узнали? Здесь же бакк, а не бах…

— Что? — переспрашивает она.

— Баки с квашней, а не моя ниша на складе.

— А! — Она машет рукой и смеется, прикрывая этой рукой рот, возможно, из-за привычки или некрасивых зубов.

Я еще не успел за время ее жизни здесь разглядеть. Зубами маются все жители поселка. В воде нехватка фтора, и кариес с легкостью пробивает бреши. Увы, не пощадил он и зубы-чесночины моей Любы. Поэтому в поселке ждут перелетную бригаду стоматологов, как ацтекских богов, обещанных прорицателями своему народу. А многие и сами, не выдерживая мучений, устремляются к ним на Большую землю по морю, по ледовой дороге или волне и по воздуху.

Вострикова объясняет, что местонахождение электрика ей подсказал москвич…

— …ну, такой, с шейным платком.

И Генрих мрачнеет, уже не скрывая этого.

— Поистине, наш гость вездесущ и пронырлив, как хорек, да?

Женщина пожимает плечами. У нее под стеклами крупных очков серо-зеленоватые глаза. Или просто серые? Цвет женских глаз бывает трудно разобрать из-за теней, обводки карандашом и прочих ухищрений. Как и возраст — из-за всевозможных притирок и примочек и присыпок мукой. Но Люба уже все знает: ей тридцать семь, не замужем, а на Большой земле есть ребенок.

Генрих удивлен, недавно он проверял проводку в гостинице, все в порядке. Но женщина возражает. Она ведет речь не о гостинице и не о клубе, где сейчас временно после пожара располагается магазин, а о доме.

— О доме Живерни? — с шиком спрашивает Генрих.

Подозрительности уже как не бывало. Приятное женское лицо, мелодичный голос, легкий запах духов уже оказали на пожарного, электрика и настройщика органов в прошлом свое обычное магическое действие. И как же не пустить пыль в такое миловидное лицо. Оно становится на мгновение растерянным. А Генрих с полуулыбкой ждет, что ответит сей деятель культуры.

— Я толком не познакомилась с предыдущими хозяевами, — отвечает она, решив, что ей назвали чью-то фамилию.

Ну, я бы и сам без подсказки Любы, собирающей открытки и альбомы с мировой живописью — для развития таланта, как представляется ей, дочери, — сам не сообразил бы, о чем, о ком речь. Есть же в заповеднике метеорологи Биншон. Ну и почему бы не водиться лесникам или заезжим студенткам по фамилии Живерни, тем более, что студентка из Ленинграда. Живерни, стог сена, Моне с календаря, засиженного мухами и пауками, Ленинград, дом на Байкале. Вон какая ниточка в мире…

— Вы уже вселяетесь? — спрашиваю я.

Она кивает.

— А ребята?

— Они как раз отправились на свой пост, ну, на эту гору. Я предлагала оставить вещи в кладовке, но они свезли все в конюшню.

— Хорошо, пойдемте, — говорит Генрих и смотрит на меня с некоторым превосходством.

Женщина перехватывает этот взгляд.

— А уходить-то, по правде, совсем неохота! — сообщает она.

Генрих удивленно и обескураженно смотрит на улыбающееся лицо.

— Здесь такой славный запах! — добавляет она.

Генрих снисходительно улыбается, прикладывает два пальца к козырьку своего неизменного картуза и уходит следом за женщиной, поглаживая гусарские бакенбарды.

Мы с Дядей смотрим им вслед.

Чуть позже выхожу за дровами и успеваю увидеть отбытие экспедиционного каравана. По деревянному мосту из серых грубых плах через речку переходят два человека в брезентовых куртках и штанах, сразу кажущихся одинаковыми, но уже заметно, что один выше, плечистее, голова его туго обвязана на эвенкийский манер серым платком, на спине небольшой рюкзак, в руке палка, а по плечам второй фигурки рассыпаны золотые волосы, выбившиеся из-под зеленой вязаной шапочки, — а вот это зря, в тайге ожил подлый клещ. Впереди уже по земле шагает пегая лошадь, нагруженная походным скарбом, в поводу у лесника Тюменцева, ее он и приведет назад, сопроводив неофитов, причисляемых к сонму лесопожарных сторожей, на вышку на горе.

Мне хочется пожелать им счастливого пути, но что-то голос пресекается, и, лишь издав некий гортанный звук, я молча смотрю, держа в кулаке проволочную черную бороду. И тут-то понимаю, что, пожалуй, этот парень правильно сделал, опоздав на все самолеты и вертолеты. Житие вдвоем на горе, — может, в этом-то и есть попытка следовать теореме Гёделя, о котором паренек с девчонкой, скорее всего и не слышали. Может, они и отправились устанавливать связь с другой системой высшего порядка. «Никакая система не может быть познана вне связи с системой высшего порядка». Примерно так звучит теорема Гёделя. Конечно, можно спорить, не является ли армия системой высшего порядка по сравнению с заповедником. В общем-то, пытливый ум будет искать эту связь всюду.

Люба, кстати, говорит, что этот паренек лесник О. Шустов чего-то «пишет». Она видела в окно, проходя мимо и раз, и два. Хотя, может быть, у него много друзей на Большой земле, вот он и отправляет им письма. В семнадцать лет мир, конечно, чудовищно ярок. Впрочем, ему уже ведь восемнадцать? И в армию он не угодил только из-за нелётной погоды. Не исключено, что и нежелания… Да, трудно оторваться.

Дневник — хорошая вещь в деле самопознания. А не это ли главное? Да, Сократ?

Гёдель пришел на ум из-за внезапной библейской метафоры, вот что. Они там будут на горе, как новые Адам и Ева.

Кристина неожиданно вернулась из Ленинграда, куда ее вызвали телеграммой родители в связи с серьезной болезнью дедушки. Шустов попросился сторожевать на горе вместе с нею. Директор сначала не соглашался, но после напоминания о том, что по технике безопасности сторожей должно быть двое, уступил. Тем более что местные жители сторожевание на вышке воспринимают как тяжелую обязанность. В первый летний месяц там ниже зимовья еще есть вода в источнике, но потом он пересыхает и за питьевой водой надо спускаться к морю, а для других нужд собирать дождевую.

Интересно, взяли они с собой в зимовье, что стоит чуть ниже вышки, этот старый календарь со стогом или стогами сена возле Живерни?

Набрав беремя смолистых поленьев с красноватой и золотистой корой, возвращаюсь, сгружаю дрова у печки… Надо еще принести воды. С ведрами отправляюсь на колодец. Раньше воду зачерпывали из речки. Но потом построили в неудачном месте машинный парк, и в воде появились радужные разводы, хотя мы предупреждали именно о таких последствиях. Техника! Да, кто спорит, удобны и необходимы тракторы, катера, самолеты, поезда. Но в нашем заповеднике ничего этого не будет. Вот лошади. Может, северные олени. Правда, Прасолов возражает против такой архаики, аргументируя тем, что наши стражники-созерцатели не в силах будут угнаться за браконьерами. Но, положа руку на сердце, какие браконьеры? Когда в последний раз здесь задерживали браконьера? Прожив здесь десять лет, я не видел ни одного браконьера. Окружающие жители — за двести, триста верст, ближе-то никого нет, — давно усвоили, что на заповедную территорию соваться нечего. Ну, забредет иногда дикий турист. Так лесники его встречают на тропах, по которым никакой технике не проехать. А то он и сам покорно топает или идет на байдарке морем — и оказывается на центральной усадьбе.

Это, конечно, камень преткновения. Могилевцев говорит, что я просто крепок, здоров. А если случится серьезная болезнь? Острая боль? Тут без техники ведь не обойдешься.

Ну да, наверное, вынужден согласиться. Хотя сам-то думаю, что боль, болезнь неизбежны, так природа выбраковывает, выбирает слабину. Любу эти рассуждения ужасают. Она «караул» кричит, это ж фашизм.

А по-моему, согласие с Природой.

Вот свидетелем внутреннего, так сказать, браконьерства, довелось быть Мишке Мальчакитову. Он ехал с колонной машин по ледовой дороге, возвращался в интернат после «поломки» ноги. А два лесника шли в противоположном направлении — в поселок с Северного кордона, куда доставляли какой-то груз. Это были лесники Голыгалов и Моргасов. И Мальчакитов видел, как лошадь вырвалась из оглобли, и один из них вдруг вогнал пешню лошади прямо в глаз, потом в бок. К местной хронике я приклеил две машинописные странички «Протокола заседания местного комитета». Повестка дня была такая:

1) Рассмотрение дела об увольнении Моргасова Н. А.

2) Рассмотрение дела об увольнении Голыгалова Ю. Н.

Выступление директора Васильева В. Л. Поведение неоднократно рассматривалось. В последнем: когда они находились в командировке — убили лошадь Кубинку. Те части, где были нанесены повреждения, они не привезли. Прошу местком строго подойти к этому вопросу.

Выступил Моргасов Н. Прилагаю объяснительную.

Выступил лесник Северного кордона Тарасов Г. В. Прилагаю объяснительную.

Выступил Голыгалов Ю. Виноват один, Моргасов ни при чем. Лошадь убил пешней. Видела колонна машин.

Выступил лесник Тюменцев А. А. Утверждает, что глаз выклевала ворона. Лошадь шла уже без глаза.

Выступил лесничий Андрейченко Ф. С. Что заставило убить Кубинку?

Голыгалов. Вырвалась из оглобли. Злость. Заколол сбоку один раз. Опомнился, но поздно.

Андрейченко. Ран много. Сильно был пьян?

Голыгалов. Нет.

Андрейченко. Были раньше такие случаи?

Голыгалов. Нет.

Андрейченко. Почему не разбудил Моргасова?

Голыгалов. Не хотел беспокоить.

Андрейченко. Почему не рассказал Моргасову?

Голыгалов. Не хотел.

Андрейченко. Почему, когда приехал в поселок, обманывал? И уехал?

Голыгалов. Дочь, температура 40, болела.

Васильев. Согласен со всеми вопросами, пусть расскажет местному комитету.

Моргасов. Не такой уж я злостный пьяница. Жена остается здесь, болезнь у меня серьезная, никто меня не возьмет, если бы я был здоровый. Состою на учете.

Андрейченко. Моргасов может ходатайствовать о трудоустройстве.

Голосование: 5 голосов о трудоустройстве.

О Голыгалове.

Андрейченко. Ряд взысканий были раньше, аморальный поступок с лошадью. Я не вижу причин отказать администрации.

Тарасов. Жаль лошадь, которую убил. Пусть возместит убытки.

Голыгалов. Я очень виноват. Хочу обратиться, чтобы меня оставить на работе.

Андрейченко. Такое грубое нарушение, зверское убийство, если мы оставим его на работе, то это будет ошибкой местного комитета.

Тюменцев. В защиту ничего не могу сказать.

Андрейченко. Он и тебя убьет.

Голосование. На увольнение — единогласно.

…Ну а другой «браконьер» размозжил голову собутыльнику. Да, браконьер, если убивать не разрешили, как, допустим, на войне или в тюрьме. В сентябре пять лет назад рабочий, уволенный за пьянство, но никуда не уехавший, проломил голову другу. Утром к ним зашла работница метеостанции и увидела двоих спящих, одного — в луже крови. Разумеется, никто ничего не помнил. Убийце за хранение ножа и убийство дали десять лет строгого режима. Как будто он ножом действовал. Нет, орудием стала тара: бутылка из-под шампанского.

Увы, все по Пушкину, страсти роковые сотрясают уклад этого вроде бы тихого места.

О вчерашнем снегопаде ничего не напоминает. Светит солнышко. Чирикают птички. Зеленеют кедры. Льдины плавают в трупных пятнах. Где-то рокочет трактор. Взлаивают собаки лениво. Я их не люблю, главным образом из-за того, что вот они лают. У меня от лая начинаются головные боли. Ну, и я думаю о них, как о подлых существах, предавших своих вольных собратьев. В будущем заповеднике не будет собак.

Хм, только собаки по классификации того забубенного бича, погибшего под ударом дружеской руки. Собаки и кошки. Но к собакам по этой классификации я отношусь терпимо. Главное — никаких крыс.

Навстречу идет жена бывшего завклубом, а теперь тракториста Ильи Портнова, улыбается, сияя золотой коронкой. Здороваемся. Она спрашивает, будет ли сегодня 495? Это обычный рейс с Большой земли. Начинаются каникулы, и все ждут своих ребят. Ну, я не диспетчер, но отвечаю, что погода добрая. Ей нравится мой ответ, и она улыбается еще шире. Фантастически некрасива. Но замужем, родила двоих. А вот дочь Андрейченко много моложе, но никак не отыщется ей мужик, несмотря на то, что ее можно посчитать даже симпатичнее жены Портнова. Да, черты ее лица выглядят неплохо: глаза, губы, брови, лоб. Но все вместе — отталкивающе. Что-то лягушачье в веках, что ли? Возникает какой-то болотный привкус. Потому и дали ей кличку Плесневелая. Но вроде бы нашелся и для нее ухажер, странноватый разноглазый и чубатый сварщик Кузьмич с затемненным прошлым. И надо же: чуть счастье у девки не отобрали на какой-то срок, схватили Кузьмича после пожара. Да тут подвернулся Миша Мальчакитов, это более легкая добыча. Эвенк, помалкивает, улыбается, смотрит куда-то мимо… Весь в бабку. Смотрит и как будто что-то такое видит, недоступное всем следователям и судьям. Сейчас они в растерянности: убыток-то велик, сто с лишним тысяч. Кто виноват? Кого сцапать и засудить? Эвенк едва ли останется жив. Хотя кто знает. И неизвестно, кто в него попал, милицейские ребята или наш лесничий Андрейченко в капитанке. Если подумать, то для него это было не в масть. Живой эвенк снова вернулся бы на скамью подсудимых, да и все. А так — полная неизвестность. Могут снова и за Кузьмича взяться, закогтить, потащить. Или все спишут? Ну, если эвенк под скальпелем помрет?

На самом деле эвенка-то и надо спасать, как сказала Кристина, подруга этого паренька Шустова. Она ведь ничего не знала и вот взглянула свежо. Что ж, это и было бы первым важным делом заповедника нового типа. Спасали здесь когда-то соболя. А теперь надо беречь эвенков. И созерцателей. И возможно, этот Мальчакитов-то и есть натуральный созерцатель.

В колодце набираю воду. Из близкой тайги наносит запахом прели и свежей зелени. Очень теплая весна. Здесь-то она, как обычно, запаздывает, ее сам Байкал приостанавливает хладным дыханием. А в глубине тайги уже цветы, бабочки. Впрочем, и здесь на пригорках цветет сон-трава. Этот таежный дух долго всем помнится, кто бывал здесь и уезжал. Многие, наверное, за ним и возвращались.

А у Любы непреходящая тоска по ароматам украинских весенних садов… Поженившись, мы пробовали, конечно, там остаться после института, поселились в одной деревеньке между Балаклавой и Севастополем, где в своем доме обитали дед и баба Любы. В какой-то сараюшке и мы притулились. Законопатили щели, перекрыли крышу, я воздвиг первый в своей жизни очаг, какой-то кривой камин из дикого камня, — потом-то научился класть настоящие печи у местного печника Папы Наполеона. Наполеон — это его настоящее имя. А Папа — кличка, от фамилии Папазоглу. Когда-то он был рыбаком, капитаном, разделил со всеми крымскими греками и татарами участь: был сослан в Сибирь. Папа Наполеон попал под Читу, там и научился класть печи, да так, что прослыл мастером, к нему за сотню верст ездили, чтобы позвать на кладку. В Сибири-то его искусство было полезнее, чем в теплом расслабленном Крыму. Папа Наполеон, чернявый когда-то, а теперь словно бы луженый, весь облитый оловом, лицо в глубоких морщинах, выгнутый нос, длинные оловянные волосы, длинные пальцы с камешками суставов, ореховые глаза, — был он похож на какого-то выходца из Библии.

Вопреки имени был печник-грек кроток, как голубь. Хотя и походил на ястреба. Видел я, как он на своей веранде отрывал старую доску внутри, чтобы заменить новой. И вот под доской обнаружилось гнездо каких-то насекомых, похожих вроде бы на ос, но более изящных, крупных. «А, вот вы где обитаете», — сказал Папа Наполеон. И тут один из представителей этого рода спикировал на лицо грека и вонзил жало в нижнюю губу. Папа Наполеон вскричал от неожиданности, но смахнул насекомое едва ли не бережно. Я бы на его месте тут же ликвидировал пиратское это гнездо, о чем и заявил Папе. Он усмехнулся и аккуратно прибил новую доску, снова закрыв серую дулю гнезда. И потом сказал, что они ему нравятся. Он все время видит их в саду. Поливает цветы или грядки, фруктовые деревья, а кто-нибудь из них подлетает к шлангу, примеривается, перебирает передними лапками, словно ощупывая тонкую струйку, обычно бьющую в сторону от основной напористой струи, и наконец срезает своим хитиновым зубом водяную ниточку и пьет. И после этого, посмотрев на поливальщика, улетает. И Папа Наполеон так об этом рассказал, что со мною и случилась эта вещь, которую я называю балаклавским просветлением.

Ничего особенного. Но просветление случилось. И мне вдруг вспомнился эпизод баргузинского детства. Мне было лет десять. И я пошел к другу Юрке Гилю, мы стали бегать по снегу в огороде. А незадолго до этого у Юрки бабка померла, религиозная, и ее книги ссыпали под навес возле сарая. Какие-то книги изорвались. По снегу валялись листы: бумага плотная, шрифт крупный, с ятями. И один лист я подхватил и прочитал: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его». Это вызвало смех у Юрки. И я принялся гоняться за ним, закидывать его снегом и повторять с хохотом: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! Всю кротость его! Всю кротость его! Помяни!»

Вот как запала фраза-то, мгновенно выскочила из пены, как поплавок или, лучше сказать, спасательный круг, — а шел я к морю, там были хорошие места, дикие пляжи, скалы, я любил побродить в выходной после тяжкого труда на железобетонном заводике в самой Балаклаве — делали столбы для электролиний, а по соседству бабы гнобились на производстве бетонных столбиков для виноградников, столбики маленькие, бетон в них утрясали на вибростоле, шум, гром, грязь, тяжелая вода. Люба сидела с народившимся сыном, ну а я бродил, аки Байрон, бросал камешки с утесов, видел скалы Орест и Пилат, — Пилат не тот, а другой, связанный с Орестом, убившим свою мать, убившую его отца Агамемнона, убившего свою дочь…

И, в общем, тут-то я и схватился за этот спасательный круг.

Нет, кротким я не стал. Но вкус к драке точно утратил. А в геологических экспедициях это ценилось, там в партиях много бичей, сидельцев. Геологом я так и не стал работать. И вот думаю, может, мое призвание — геология людей? Людской породы? Хотя и неизвестно, кто кого находит, они меня или я их. Но ясно одно: мы встречаемся. Мы встретились здесь с Могилевцевым, Юрченковым, Прасоловым.

А когда-то мне посчастливилось познакомиться с луженым греком Папой Наполеоном. И кроме мастерства класть печи он передал мне какую-то весть — о насекомом, срезающем алмазную струйку, как сутру. Слышал я, что есть такая сутра у буддистов: алмазная. Читать не доводилось, не все можно достать даже через чудодейственный библиотечный коллектор, пользоваться которым меня научил Могилевцев. Но я догадываюсь, о чем там речь.

Мне близка идея сияющего ничто. Возникла она тоже внезапно и поэтому, можно сказать, вполне естественно. Забирался как-то вон на те скалы, чтобы нарвать душицы от кашля, для дочки, и — покачнулся, да успел схватиться за корень березки, — но в этот момент и все качнулось, небо, осенний Байкал, поселок далеко внизу, целый мир, и мне как будто великие весы представились, на одной чаше все это и было: деревья, камни, воздух, воды, солнце, — а на другой — пустота, ничто, тьма и бездна, но обе чаши находились в равновесии. И, в студенчестве не чуждый математике, я вспомнил прекрасное отображение ничто: 0 = 1–1. Это помогает как-то смириться с самой идеей возникновения всего из ничего.

Видимо, на какую-то долю секунды я ухнул в это ничто, взмахивая руками и рискуя навернуться со скалы, я и навернулся, на миг упал, и весь мир исчез, затемнился на эту же крупицу времени. И сразу возник. Может, в исторической перспективе так и было. Но для меня время — миллиарды и миллиарды лет — фантастически спрессовалось.

В общем, как я понимаю, это вопрос все-таки веры. Как и все остальное: атеизм, теизм. Идея ничто словно бы примиряет обе первые.

С полными ведрами шагаю по мягкой весенней земле, стараясь не расплескивать воду. На кедр возле пекарни опускается ворон. Ветерок шевелит его иссиня-черные перья, и ворон кажется нахохлившимся. Он напоминает мне какого-то чиновника.

Чиновник из департамента Ничто.

И «Nevermore, nevermore»…

Но сейчас мне припоминаются другие стишки, вирши Баха, прочитанные Геной. Нравятся они мне. И я вдруг чувствую себя португальским королем, отправляющим в плавание в огненные моря железные суда. Но сейчас я их возвращаю, отодвигаю железную заслонку и вытаскиваю кочергой один «кораблик», который все-таки больше похож на «гробик», смотрю на его корочку-палубу, стучу согнутым пальцем по ней. Пропеклось?

Тук-тук. Пропеклось?

3

Золотоглазый высматривал Рыбу. Со дня на день в старом большом гнезде на Дереве над Речкой должны проклюнутся новые обитатели. Случится это не в первый раз у них с Черноголовкой. Гнездо давнее, строили они его вдвоем, когда и он был молодо пестр. Но потом перья у него все темнели, коричневели, а на голове светлели все сильнее, пока не побелели, а у его спутницы — нет, почему-то она так и осталась Черноголовкой. И это сразу выделяло ее среди других Орланов, с которыми они встречались на долгих кочевках через горы и степи, гигантские гнезда-муравейники двуногих Беломордых Поперечноглазых, к другому Морю, сияющему и теплому. Среди таких же черноголовых молодых она выделялась статью и повадками много пожившей Птицы. А среди белоголовых — ее голова молодо чернела.

Сейчас она терпеливо восседала на Птенцах, закованных в хрупкую скорлупу в крапинках. Оставлять их было нельзя. Золотое Око хотя и дышало тепло и даже жарко, паря на синих крылах, но в любой миг Море могло дохнуть хладно, дохнуть протяжно — и дотянуться до их гнезда над Рекой с охристыми валунами в лишайниках. Совсем недавно с крыльев Золотого Ока посыпались мокрые холодные перья, и если бы Черноголовка не растопорщила крыла, белые перья заполнили бы гнездо и превратили тех в скорлупках в ледышки. Когда-то это произошло у них с Черноголовкой. И в тот год они остались без потомства.

Золотоглазый не верит вечному сопернику Золотому Оку. И Морю в рваной шкуре льдин. И никому. Он всегда настороже. Хотя бывают особенные дни, когда Птенцы покидают гнездо, и Река полна Рыбы, или Море вдруг вышвырнет мертвую жирную Нерпу, и, напировавшись, они поднимаются с Черноголовкой в прохладные выси, зарываясь в крылья Золотого Ока и парят в вышине, перекликаясь: «Рра-рра!» — «Крак-крак!» — тогда страх отступает, и ничего им больше не грозит. И даже Золотое Око им кажется той же крови. Как вожак, Золотое Око еще выше парит. А многоцветная земля внизу, как Гнездо.

Но Золотое Око всегда куда-то улетает, в запредельные дали и выси. У него где-то там еще гнезда. И здесь наступает тьма.

У Черноголовки и Золотоглазого тоже есть другие гнезда. Одно тут же, на реке. Другое — за много взмахов крыльев — на теплом сияющем Море, прямо на скале.

Сидя на краю рыхлой льдины, Золотоглазый выжидал… Золотое Око глядело ему в затылок, а иногда вдруг — бултых! — оказывалось в воде и слепило и без того золотые глаза рыбака. Тогда Золотоглазый менял позу, отступал чуть в сторонку, и Золотое Око прекращало свои игры. Но потом вновь — бултых! — и горячие блики бьют в глаза…

Может, Рыбу тут распугал Медведь, могучий и бесстрашный Черный? Его Золотоглазый видел, когда летел сюда. Правда, Черный был далеко от берега, на льдине. Наверное, он решил так порыбачить. Черный — в Тайге хозяин, Золотоглазый — в Воздухе. В Море нет равных Нерпе. Зачем же Черный туда забрался?

Золотоглазый уже собирался сняться и уйти в тайгу, чтобы там попытать счастья. Но как раз в этот миг под водой показалась тихая тень. Золотоглазый напружинился, застыл, весь превратился в недвижный большой клюв. И только предательский Ветерок шевелил бурые перья на плечах и белесые перья на голове. Но Рыба не поняла подсказки… Бросок в ледяную воду, сноп брызг, сверканье Золотого Ока, крючья когтей входят в упругое чешуйчатое тело, впиваются глубже, рывок — и с шумом Рыба взлетает над водой, изгибается, бьет хвостом, разевает рот в изумлении. О-о-о-о! Она еще не видела этот мир смерти. Золотоглазый мощно машет крылами, но пока летит низко над водой, потом над льдинами, летит прямо на песчаную отмель, где в смятении замер молодой Лис, вышедший сюда в поисках чего-нибудь съестного. Золотоглазый машет крылами чаще и начинает медленно набирать высоту. Пролетает над отмелью и задравшим голову, ощерившимся Лисом. И Лис вдруг подпрыгивает и даже бьет воздух лапами, потеряв всякую опаску от голода… Ему ли справиться с Золотоглазым?

А Рыба таращится уже на кроны Деревьев. Тайга ковром расстилается вдоль Моря, взбегает на округлые горы, уходит дальше. Золотоглазый цепко держит Рыбу. И та продолжает разевать рот, чешуя ее истекает золотом. И уже все видят, что Золотоглазый не зря сидел на льдинах. Видит и Золотое Око. Золотое Око могло бы отнять Рыбу, но почему-то никогда не делает этого. Хотя сам Золотоглазый не раз отбирал добычу у Скопы и у Выдры.

С Рыбой в когтях тяжело лететь. Она уже перестает биться, но еще жива, Рыба не сразу засыпает.

Знакомые очертания склонов, речной распадок. Блеснули воды Реки. Золотоглазый летит над Рекой. Привычно отмечает россыпь камней, дальше сухое Дерево, Скалы. И вот наконец замечает свое Дерево с темным гнездом. Он еще далеко, но Черноголовка уже видит его. Да, он это отлично знает. Их взгляды встречаются еще где-то над поворотом Реки. И Орлица издает тихое клекотание. Его никто не слышит, оно предназначено только для ее Золотоглазого. Но он подлетает молча.

И вот — над гнездом.

Черноголовка поднимает голову и смотрит на него. У нее тоже золотистые глаза, но не такого густого золота, как у него. Золотоглазый чаще машет крыльями, зависая над гнездом, опускается еще ниже и не бросает, а кладет Рыбу на сучья. Орлица цепляет ее лапой, и добыча в гнезде. Черноголовка снова издает нежное: «Ро-ро-роу». И тогда он, взмывая ввысь, отвечает ей звонким учащающимся криком: «Кри-кри-кри!» И эта трель уходит в синие просторы необъятного и всесильного Золотого Ока.

Золотоглазый делает круг над гнездом, глядя, как Орлица рвет живую Рыбу, снова трепыхающуюся в ужасе. Недоеденные или случайно оброненные куски внизу обязательно подберет Гибкий, ловкий Горностай, или быстрый Соболь, или вездесущие Мыши. Золотоглазый направляется снова к Морю. Воздушные потоки помогают ему парить и планировать в нужном направлении. Эти благодатные потоки — дыхание Земли, согретой Золотым Оком. Золотоглазый за много лет хорошо освоил этот полет. Если воздушный поток быстр, быстрее падающего Золотоглазого, то он сильнее машет и поднимается вверх. Если поток совпадает с силой полета, то можно парить. Дыхание Земли, ветры с Моря, с Гор, из распадков — все может хорошо послужить Золотоглазому, и он способен долго, очень долго парить, почти не тратя сил, и при этом по желанию — опускаться или, наоборот, восходить к Золотому Оку так далеко, что Тайга становится полянкой, многими полянками среди белеющих снегами Гор, но и Горы как кочки. Тут уже сидящая на гнезде Черноголовка его не увидит.

Но сейчас с Моря начинает дуть Дальний Ветер Бешеной Реки, как всегда внезапно. Тайга шумом встречает его. Уже слышен треск веток. И великий шорох льдов. Море как будто собирается сбросить тяжкую рваную шкуру. Бешеный Ветер поднимает волну на свободных ото льда участках. На землю уже где-то падает, прорычав, Дерево. Летит сор. Чаек сбивает в сторону. Истошно вопит Сойка. И Золотоглазый оставляет свое намерение лететь к Морю, поворачивает и несется с порывом Дальнего Ветра Бешеной Реки. Попадись на его пути какое-то препятствие — и можно разбиться, переломать крылья. Золотоглазый решает уйти к Белым Вершинам. Туда его и мчит Дальний Ветер Бешеной Реки. И Белые Вершины вырастают. Золотоглазый снижается. И на подлете к Вершинам маневрирует и врывается в распадок. Дальний Ветер Бешеной Реки остается где-то снаружи, он свирепо свистит, пробуя рвать острые грани Вершин, но те неколебимы. Золотоглазый спокойно летит по распадку, озирая пятна снега, ледники, зеленые подушки Кустарников, россыпи валунов, обломки скал. Вдалеке он видит Оленя, еще одного. Бегут Куропатки. Золотоглазый тут же складывает крылья и срывается вниз. Снова свист, словно он попался в лапы Дальнего Ветра Бешеной Реки. Земля стремительно приближается. Орлан растопыривает когти, мгновенье, и они подхватят добычу. Но Куропатки успевают добежать до спасительных зарослей и ныряют под зеленые подушки и переплетения ветвей. Фффых! И Орлан взмывает вверх. На этот раз вкусные нежные Куропатки его опередили.

Орлан летит дальше. И по земле движется его Брат. Золотое Око всегда дарит ему Брата. И этот Брат глуп, он таскается всюду следом и только пугает Всех. Скорее всего он и оповестил раньше времени Куропаток. Но избавиться от этого напарника невозможно. Только, когда Золотое Око исчезает в Матерях Дождей, глупый Брат отстает.

Золотоглазый поднялся повыше, повернул голову и покосился в сторону и вниз. Брат скользил по снежным пятнам и камням. Золотоглазый взбирался еще выше, ощущая спокойное дыхание Белых Вершин. И тут он хорошо видит Рыжебрюха, Сурка, крупного, проспавшего всю Зиму, все метели, ледяные Дожди и нашествия Ветров. Он стоит, скрестив лапки на рыжем брюхе, греется в лучах Золотого Ока. Золотоглазый берет в сторону, так, чтобы Брат полз по склонам, он видит черную спину Рыжебрюха. Еще мгновение медлит, примериваясь, и складывает крылья, прижимает их к бокам, и увесисто устремляется вниз, как великая кедровая шишка, набитая зрелыми орехами. Он несется на Рыжебрюха, сверля его своими золотыми глазами. Рыжебрюх укрупняется, видны его сияющие шерстинки, прилипший к спине комочек смолы, округлые ушки… Внезапно раздается оглушительный свист-визг, и Рыжебрюх, подпрыгнув на своем месте, вдруг падает в дыру сбоку, только легкое облачко пыли вздымается. Когти Орлана скрежещут по валуну над норой, и он взлетает, в досаде крокоча. Братья Рыжебрюха умнее Брата Золотоглазого. Это один из них высунулся из соседней норы, увидел Смерть на крылах над черной головой ротозея Рыжебрюха и успел оповестить его.

Орлан свирепо смотрит на эту нору брата Рыжебрюха. Она уже пуста.

Золотоглазый летит по распадку. Ладно, пускай они жиреют, эти Сурки. Еще придет черед Рыжебрюха и его братьев.

Золотоглазый вылетает из распадка. Дальний Ветер Бешеной Реки убрался восвояси. Золотое Око косо смотрит из-за Моря. Скоро Золотое Око улетит к своим запредельным гнездам, отсветы которых будут всю Ночь видны повсюду над Деревом Орланов.

4

Сопровождали его сержант Архипов и рядовой Чеботарев, длинная дылда, ага. Они пересекали плац, пыльный, огромный, с крошечной трибункой из сваренных труб и красной тряпкой знамени на флагштоке. Голенища кирзовых сапог стучали по ногам. Да, сапоги у него были старенькие, перекошенные, потрескавшиеся, с чужой ноги. Новенькие сразу забрали. И ремень, хэбэ, только портянки оставили.

В степи далеко завивались пыльные вихри. Не было тут нигде леса, словно выстригли землю, как барана. И теперь по боку этого горячего барана они и шли. Шли и шли.

Шли.

— Чё-то… отрыжка, мля, — бормотнул маленький щекастый рыжий сержант в пилотке, с облупленным красным носом.

Чернявый Чеботарев только громко зевнул в ответ.

Мишка молчал. Споткнулся. Оба сопровождающих посмотрели на него.

— Чё-о, чурбан? Спотыкаесся? Ходи тут, бляха, с тобой, — проговорил рыжий сержант.

Мишка промолчал.

Чеботарев снова громко разодрал рот в зевке.

— Умбб, не выспался…

— На губе отоспится, — сказал сержант.

— Да, грю, я не выспался… чегой-то, — возразил Чеботарев.

Сержант взглянул на него, отвернулся и длинно сплюнул.

Они шли дальше.

— Сигареты кончились, — говорил сержант, — до получки еще хер знает скоко. И посылки не шлют. Сидим здесь, как на другой какой-то планете, бляха.

— Даууурия! — дурашливо воскликнул Чеботарев.

Плац был каким-то бесконечным, о-ё… Но одноэтажные строения приближались.

Навстречу им попался чумазый парень из ремроты.

— Здорова!

— Здорова!

— Че? Куда трюхаете, мужики?

Чеботарев взглянул на сержанта, мол, пусть и отвечает, но тот не хотел, смотрел в сторону.

Пришлось Чеботареву ответить:

— В штаб.

— А че?..

— Да… — Тут рот Чеботарева снова распахнулся в зевке. — Убрр, падла. Фуй. Так.

И они пошли дальше.

Перед штабом сержант поправил пилотку, приставив ладонь ребром к носу и звездочке, чтоб ровно сидела, одернул полы хэбэ.

— Сейчас Гомель промоет тебе мозг, — проговорил он сквозь зубы.

Они взошли на крыльцо, открыли дверь. Откуда-то выглянул дневальный с красной повязкой.

— Что такое?

— Сгинь, — цыкнул Чеботарев.

И дневальный исчез. Они прошли по сумеречному коридору в солнечных полосах из каких-то щелей, мимо знамени в стеклянном футляре, мимо бюста какого-то полководца. Остановились перед дверью. Сержант кивнул Чеботареву, и тот постучал осторожно. «Ну?!» — ответила дверь. И Чеботарев открыл ее.

— Разрешите?..

Обернулся и посмотрел на сержанта с Мишкой. Те вошли в кабинет. За столом, затянутым зеленым сукном, сидел черноглазый и чернобровый офицер с лысиной.

— Тащ майор, разрешите доложить, — каким-то не своим, оловянным голосом заблажил сержант, — сержант Архипов и рядовой Чеботарев прибыли.

— А этот? — спросил трубным голосом майор, указывая на Мишку.

— А это Мальчакитов и есть, — ответил сержант.

— А как будто и нет? — спросил с усмешкой майор.

Сержант замялся, переступая с ноги на ногу.

— Есть или нет? — не отставал майор.

— Так точно.

Майор прихлопнул по столу литой ладонью.

— Не соскучишься с вами. Ладно. Кто его поймал?

— Я! — гаркнул Чеботарев.

— Манда, — тут же отреагировал майор.

— Рядовой Чеботарев, — поправился Чеботарев.

— Ну, — сказал майор. — Как? Где?

Чеботарев начал рассказывать.

— Короче, — оборвал его майор, — на реке. А ты возвращался в часть на уазике. Ясно. Ну, суслик, — обратился он к Мишке, — чего тебя туда занесло?

Мишка молчал, по щекам его тек пот.

— Он по-русски шарит? — спросил майор у сержанта.

Тот щелкнул каблуками сапог.

— Так точно!

— А, мм, обычная история. Кашу есть иди, ага, с удовольствием. Отвечай за проказы — моя твоя нихт шиссен да нихт ферштейн.

Сержант и Чеботарев засмеялись.

— Ты бурят?.. А, да, вспоминаю. Эвенк. Ну, эвенк, и чего? Чего тебя туда понесло, какая такая блядь? Мысль неразумная? Я говорил вам, что вы тут забудьте на два года все ваши капризы. Все. На два года вы все — суслики. Ремонт техники и рытье капониров. Никаких рек и пляжей. Виртуозы рытья и ремонта — вот вы кто. А потом уже, как хотите. Ну?

Мишка молчал.

— Степь как тундра, чего тебе еще надо? Откуда ты?

— Он таежник, тащ майор, — сказал Чеботарев.

Майор тяжело взглянул на говорившего.

— Не тебя, кажется, спрашивают. Есть у него язык? Или проглочен?.. Тебя, сынок, что, били? Били? — свирепея, спросил он уже у сержанта и перевел взгляд на Чеботарева.

— Никак нет! — ответил сержант.

— Тише, — вдруг попросил майор и приподнял руку.

Все замерли. Где-то газовала машина, раздавались какие-то слабые удары по металлу… Но в кабинете что-то словно щебетало или скрежетало тихонько. Майор озирался. Осмотрел лица солдат.

— Ладно. Продолжим… Или лучше сразу пригласить замполита капитана Гомельского. Нет, лучше отведите прямо к нему, — с этими словами майор выдвинул ящик стола, и оттуда вылетело какое-то крупное насекомое. — Умм!.. А?

— Это шершень! — крикнул Чеботарев.

— Хм! Я и слышу, — сказал майор.

— Здоровенный! — воскликнул сержант, стаскивая пилотку.

— Вон, возьми веник, — сказал майор, — за сейфом.

Сержант выхватил веник.

— Зачем, не надо, — сказал Мишка, — окно открой, и все.

Все обернулись к нему.

— Хм, обрел дар, — заметил майор, доставая из ящика сигареты, зажигалку.

Мишка подошел к окну, начал открывать шпингалеты, нижний поддался, а верхний нет.

— Да какого беса нянчиться! — воскликнул майор, пуская дым ноздрями. — Бей его!

Чеботарев размахнулся и залепил оплеуху Мишке.

— Не его, придурок! Остолоп, твою мать! Это же не насекомое?

— Стойте! — сказал Мишка, потирая шею. — Счас, ага.

И он открыл дверь и, подняв ладони, двинулся на беспокойного шершня, что-то бормоча. Тот, жужжа, подлетел к левой ладони, повисел перед ней, потом к правой, облетел вокруг Мишкиной головы и начал смещаться к двери.

— Смотрите, как бы он с шершнем не улетел, — сказал майор.

Но в дверях уже стоял высокий светловолосый капитан.

— А, капитан Гомельский! — воскликнул майор. — Отлично. Забирайте пациента, как говорится… да осторожней, там вон шершень опасный, в прошлом году прапорщика Инокентьева жахнул, морду разнесло, как носорогу.

Капитан молча и прямо смотрел черными глазами в оранжевых радужинах на майора, потом перевел их на Мишку. Отступил назад. Мишку толкнул в спину кто-то. И в этот миг шершень спикировал и ударил капитана прямо в нос.

— Черт! — закричал майор. — Я же предупреждал.

Капитан убежал, схватившись за лицо обеими руками. Сержант погнался за шершнем с веником по коридору.

— Эвенка держите!

Чеботарев вцепился в его плечо. По лицу Мишки стекали капли пота. Хэбэ на спине взмокло.

Сержант долго гонялся за шершнем, пока не сбил его и с хрустом растоптал.

— Уф!.. Фуй… есть!

Майор, дымя, вышел и смотрел в дверях.

— Есть! — снова радостно повторил сержант.

— Молодец, солдат! — похвалил майор. — Поедешь в отпуск. Или… когда у тебя дембель?.. ну, тогда не поедешь, потерпи уже. Благодарность домой родителям направим… Так, ну и что? Что там с Гомельским? Сможет он прочищать дремучий этот мозг?

И тут дверь соседнего кабинета распахнулась, все оглянулись. В дверях стоял капитан, пламенея крупным клювом, сводя круглые глаза к этому носу, его кончику, острому и крепкому.

— Ба! — воскликнул майор. — Носорог у нас уже есть. А теперь и дятел появился!

Мишку схватили за руки.

5

Голодный Золотоглазый возвращается к Морю, там скорее можно чем-то поживиться. Часто Море бросает дары Медведям, Лисам и Орланам, Чайкам, Всем. Это может быть Рыба. А если Море расщедрится, то и Нерпа, жирная и прекрасная.

Но сейчас Орлан застает нескольких Уток на обширном участке чистой воды. Три срываются и уходят косо к тайге, а две предпочитают ринуться в иную стихию. Орлан низко кружит над водой, жадно озирая ее. Наконец появляется одна голова, неподалеку другая, он тут же бросается, но не бьет, а только пугает, и Утки снова ныряют. Орлан ждет. И быстрее замечает голову, готовую всплыть, хлопает крылами, Утка не успевает глотнуть воздуха и снова погружается, далеко ей не уплыть. И точно буквально в тот же миг она всплывает поблизости, измученная уже, разевает клюв, — и тогда Золотоглазый обрушивается на нее, его крючья на желтых лапах погружаются в воду, шерстят ее, ноги уходят тоже в воду, и он ударяется о воду брюхом и грудью, потом крылами… И когти сжимают на глубине тельце бьющейся судорожно Утки. Орлан мощным усилием вырывается из объятий ледяного Моря, поднимается над водой. И теперь у него как будто прибавилось крыльев. Четыре крыла, и два огромные машут величественно и ритмично, а два маленьких заполошно. Утка наконец наглоталась живительного воздуха, и она вся трепещет и истошно кричит, оповещая Всех о свершившемся. Орлан несет ее к Тайге, опускается на валун, озирается и рвет клювом напряженную шею. Голос Утки тут же пресекается, превращаясь в безмолвную горячую кровь, бьющую на валун. И Золотоглазый принимается поедать добычу. На валун летят перья, кусочки трубчатых костей, кровавые брызги. В крови и перьях лапы и клюв Золотоглазого.

А Золотое Око уже уходит к другим гнездовьям.

Насытившийся Орлан вытирает о валун сильный желтый клюв, спускается к воде и с наслаждением напивается. Взлетает. И еще успевает увидеть половину Золотого Ока, сейчас оно багрово, как кровь Утки.

Пока он летит к гнезду, Око исчезает.

Черноголовка встречает его тихим клекотом: «Рра-рроу». Он устраивается рядом. Вскоре ее тепло проникает сквозь его перья. А его тепло обдает Орлицу. Они сидят изваяниями на гнезде. Над Деревом там и сям сверкают отсветы тех гнезд, к которым ушло Золотое Око. Где-то на реке раздается плеск. Всхрапывает тревожно и грозно Лось, трещит валежник. «Ппырр!»

И снова все стихает, течет великой нескончаемой Рекой.

В один из ненастных дней Золотоглазый, спешно возвращаясь к гнезду, замечает на Горе Двух Гнезд живое Существо. Зигзаг Огня освещает деревянное гнездо на самой макушке Горы и это Существо, наблюдающее за злыми Матерями Дождей, устроившими свару на Морем и Тайгой, и над Горами, и даже над Белыми Вершинами, — повсюду они сшибаются с хохотом-грохотом и бросают смертельный Огонь-Змею. Как и все остальные Птицы и Звери, Золотоглазый боится Матерей в такой игре и предпочитает куда-нибудь скрыться. Но сейчас любопытство пересиливает страх и Орлан в Дожде и Огне сворачивает, берет ближе. Да, это Беломордый двуногий. И он вдруг приставляет к своим глазам еще Глаза, черные, большие, поблескивающие. И они с Орланом глядят в упор друг на друга мгновение, и Орлан отворачивает и летит дальше к своей Реке.

Значит, на Горе Двух Гнезд снова они появились, Беломордые Поперечноглазые. На этой Горе у них два гнезда, одно на самой вершине, другое пониже, как у Орланов. Золотоглазый сейчас занял бы второе гнездо, зачем лезть прямо в склоку Матерей, пыхающих своими Змеями-Огнями?

Золотоглазый быстро летит под Дождем. Огонь и взрывы хохота Матерей его подгоняют. Тайга внизу мечется, хрипит. Море позади грозно рокочет и ломает последние льдины. Золотоглазый снижается. Вода струями стекает с него. Он летит над сумеречной Рекой. Видит Дерево и подлетает к гнезду. В нем Орлица раскинула крылья, оберегая Белогорлышей. Они в страхе примолкли, не встречают Орлана обычным писком. Молчит и Орлица. Орлан опускается рядом и кладет Рыбу. На этот раз Рыба уже давно мертва, ее выбросило на берег, может, кто-то неудачно на нее охотился. Орлица начинает рвать ее, и тогда Белогорлыши все-таки подают голоса. Орлица быстро кормит их мелкими кусочками, ест и сама. С вонючей Рыбой покончено, и Орлица снова стремится обнять все гнездо. Золотоглазый тоже растопыривает крылья, прикрывая одним Черноголовку. Теперь дождь скатывается с этого гнезда, укрытого крыльями, и Белогорлышам ничего не грозит.

Утром все сияет. Каждое Дерево, как Запредельное Гнездо Золотого Ока, сверкает и переливается. Все Птицы поют, поют громко, спеша перекричать друг друга, чтобы понравиться Золотому Оку и поблагодарить его за это тепло. И каждое Дерево дышит, струится благодарным ароматом. Громко начинает стучать Дятел. Стук крепко отдается от золотистых стволов. Душистые волны восходящих потоков бережно несут Золотоглазого и Черноголовку. Впервые они решили оставить гнездо и Белогорлышей. Гнездо высоко, и вряд ли им кто-то может навредить. Правда, Белогорлыши провожают родителей отчаянным писком. Но пора уже Орланам вылетать на промысел вдвоем. Птенцы быстро растут и требуют еды. Клювы их всегда разинуты. Глаза чернеют. Они быстро работают опушенными крылышками и орут. Им хочется есть и есть, опережая друг друга. Наверное, и во сне им являются Тухлые Рыбины, Куропатки, Утки, Бурундуки и Мыши.

Черноголовка тревожится и поначалу летит неохотно, отставая от Золотоглазого. Но понемногу полет захватывает ее. Да и писк Белогорлышей отдаляется, замирает позади. Крылья упруго купаются в Свете. Черноголовка не выдерживает и тихо кричит: «Ра-раоу-аа!» Золотоглазый помалкивает. Черноголовка машет сильнее и нагоняет Золотоглазого. Некоторое время они летят вровень. Но вдруг Золотоглазый ставит поперек направления полета крылья, вытягивая желтые лапы, как будто собираясь схватить добычу. И Черноголовка его обгоняет и резко оборачивается, чтобы стать такой «добычей». Они летят вверх, овевая друг друга крыльями, почти ударяются клювами и разлетаются. Это игра.

Но надо позаботиться и о пропитании. И они еще летят дальше в одном направлении, и внезапно Черноголовка срывается и несется вниз. Золотоглазый провожает ее взглядом, заложив вираж. Черноголовка падает на крону Кедра и взмывает, проклекотав. В ее когтях извивается Серая Белка. От ужаса она пускает вонючую струю погадыша на изумрудную крону. В это великое лучезарное Утро, как и всегда, кого-то настигает Смерть. Здесь, как и прежде, царят Смерть и Страх-погадыш. Но и Жизнь, упругая и благоуханная.

Черноголовка летит обратно к своим Белогорлышам. А Золотоглазый продолжает путь к Морю, горящему впереди так, словно оно все из золотых глаз.

Черноголовка видит издали своих Белогорлышей, беспомощных, черноглазых, с жалкими обрубками крыльев, головастых, одних в гнезде на Дереве, вздымающем свои ветви, как крылья. Они бестолково возятся, размахивают обрубками, клюют друг друга, пищат. И вдруг оба разом поворачивают головы в ее сторону, хотя Орлица летит молча. Но они уже ждут ее. Еще несколько взмахов, и они ее видят и поднимают ор над Рекой, бликующей в зелени, что-то всегда тихо поющей. Орлица бьет крыльями и, повиснув над гнездом, опускается, на миг выпускает Серую Белку — и та оказывается на краю гнезда и летит вниз, пригибает ветви, летит, бежит, падает. Черноголовка пикирует следом. Белка с окровавленными боками у корней, прыгает в сторону, взбегает на соседнее Дерево, оттуда прыгает на другое, и тут-то ее и перехватывает Черноголовка, на лету, под вопли Белогорлышей. Она так сжимает Серую Белку когтями, что у той изо рта бежит кровь, а из-под хвоста летят кровавые погадыши. Черноголовка снова на гнезде, свирепея, она ударяет клювом по голове Серую Белку и начинает рвать ее судорожное дергающееся тельце. Белогорлыши приветствуют Орлицу радостно-голодным криками и сами пытаются вцепиться в добычу. Орлица разрывает всю Белку и, бросив куски, улетает. На этот раз Белогорлыши провожают ее молча, они жадно пожирают беличьи потроха, мясо, выклевывают глаза-бусины.

Черноголовка снова настоящая охотница. Она горячо озирается, машет крыльями, смотрит вниз. И чуть было не срывается в броске, но вовремя останавливается. С этой добычей ей не справиться. По склону горы пробирается Росомаха, Рыжая Полоса. Черноголовка и узнает ее по этой яркой полоске на спине. Росомаха перебирает своими медвежьими лапами с большими когтями, взлезает на поваленный ствол среди камней, останавливается и вытягивает небольшую голову, нюхает. Что-то стало известно ей. Кто-то здесь еще появился… Но она не догадывается просто посмотреть вверх. Хотя эта Рыжая Полоса очень пронырлива и сметлива. С ней предпочитает не связываться даже Черный, молодой и могучий Медведь. У Рыжей Полосы сильные челюсти, острые зубы, неутомимые лапы. Она изворотлива и, если что, кружится, как рой пчел. Черноголовка однажды видела, как та расправилась с двумя Волками. Вернее, с одним: располосовала ему когтями брюхо, а второй просто убежал. Пытался за ним последовать и первый, да зацепился кишками за корягу, взвыл, захрипел… Тут его Рыжая Полоса и добила, сомкнув челюсти на загривке.

И вдруг Рыжая Полоса быстро вскинула голову с широкой крапчатой мордой, увидела Орлицу и ощерилась. Это ее известила Сестра Орлицы, подосланная, как обычно, Золотым Оком.

Посмотрев на ее белые клыки, Черноголовка полетела дальше. А Росомаха поворачивала голову, провожая ее светлыми глазами, которые не сулили никому ничего хорошего.

Золотоглазый поймал в Реке Рыбу и отнес ее Белогорлышам. В гнезде валялись клочья беличьей шерсти, кости. Так что Птенцы смогли съесть совсем немного кусков Рыбы. Оставив почти целую Рыбу в гнезде, Золотоглазый снова полетел на Реку. Пойманную Рыбу он съел сам, с хрустом ломая ее хребет и раздирая спину, брюшко. Чешуины летели во все стороны. Золотоглазый был голоден, и он еще раз спикировал в струи Реки и выхватил новую гибкую Рыбу.

Насытившись, он почистил клюв, а потом полетел в сторону Горы Двух Гнезд, чтобы еще раз посмотреть на Поперечноглазого.

6

— Смотри, какая птица! Орел?

— Где?

— Вон кружит!

— А… Это… орлан… Видишь, белый хвост?

— Да.

— Орлан-белохвост. Наверное, тот самый, которого я видел как-то прошлой осенью на Северном кордоне, ну, то есть не на самом кордоне, а в стороне, за речкой… Поехал на коне. Так, прокатиться вдоль Байкала. На склоне бросил седло под голову, лежал, курил, мечтал…

— О чем?

— О тебе.

— А честно?.. Я еще только собиралась из Ленинграда сюда.

— Ну… так… Да, о царстве пресвитера Иоанна. Я о нем тогда и подумал. Вдруг вспомнил.

— Что за царство?

— О, а вы не знаете, сударыня?

— По-твоему, я должна все знать?

— Питер — город тысячи библиотек.

— Тысячи?.. Хм… Откуда такая информация?

— Ну, может и больше даже.

— Вот уж не думала, что найду тут кучку чудаков-библиофилов. Этот печник с боярской бородой, гитарой, фламенко. Задохлик Прасолов с Достоевским. Как это его Катя полюбила? Она такая… ну, пышка. А он позеленелый весь. Еще этот… прощелыга курносый, пожарник…

— Пожарный.

— Что?

— В русском языке нет такого слова: пожарник, между прочим.

— Мерси!.. Здорово забраться в тьмутаракань и выслушивать поучения о правилах русского языка.

— У Петрова есть идея, что…

— Ты разведешь наконец костер?! Я хочу есть, ваше пресвитерианство!

— Подожди… Счас сделам. Только надо сперва на мачту забраться.

— Ох, еще на вышку полезешь?

— Скоро выходить на связь. Надо же сообщить обстановку.

— Ой, ну и сообщи: все ок!

— А если где-то дым? Нет, у меня есть совесть и честь пожарного. Ты, кстати, тоже числишься теперь пожарной. Мы — пожарная команда! И это звучит гордо. Тем более, если вспомнить о музыке.

— При чем тут музыка, дезертир?

— Да хватит тебе! Не называй меня так, я же просил тебя по-хорошему.

— А разве ты не дезертир? Ну, ну-ка, помысли!.. Кто же ты?

— Раньше лесников называли стражниками и в армию их не брали. Здесь была служба. Война с браконьерством.

— Но ты-то сейчас лесопожарный сторож. Сторож, а никакой не стражник.

— Это одно и то же.

— Ой, Олег, ну может хватит уже умничать? Разведи костер.

— Нет, я на службу. Где мой бинокль?

— Разведи костер, а потом иди.

— Ты посмотри, сколько времени!.. Все, я побежал!

— Дрыхнуть поменьше надо!

— …Как я могу сразу заснуть с тобой?.. Давай поцелуемся на прощание.

— Да пусти же! Дурак.

— Нет, а вдруг вышка завалится. Это ж целый пятиэтажный дом, посмотри. Башня из бревен. Почти Вавилонская. Налетит сарма. Или вон орлан за шиворот подцепит, как суслика… Все, пошел!

…

— Ээй!.. Там, внизу!.. Вижу дым!

— Чи-и-во-о?

— Дым!..

— Где?

— У тебя между ног!.. Эээ-хоо! О-о-о! Выйди уже на связь! И скажи, что все в норме! Яснооо!

— Да подожди ты… сейчас… Не буду же я бросать костер… Сейчас разгорится… и пойду. Ладно.

— И скажи им!

— Чи-и-воо?

— Скажи им, что Кристина научилась разводить костер! И я ее люблю! Ого-ооо! Ооо! Пожароопасный сезон наступил! Пожар у меня! Это — Кри-и-сти-и-нааа! Аааа! Ооо! Ух, ты!..

…

«Усадьба, Усадьба, я Гора, как слышите, прием. Усадьба, Усадьба… Усадьба! Слышу вас, слышу вас хорошо… Люба, привет! У нас все в порядке. Да. Да. Нет. Все… Что?.. Э-э… мм… А? Пожароопасная обстановка… Нет. Горизонты чисты. Тайга не горит. Не дымит. Нет. Дымимся только мы… Что нового?.. Все новое, по правде сказать. Прилетал орел. Ночью кто-то сопел… Нет, не он. Какой-то зверь. Ходит. Что? Следы? Нет следов. Земля твердая, утоптанная… Не различишь. Ручей? Еще нет. Нет! Говорю!.. Усадьба? Как… как слыш… Да? Что? Прием. Что? Ручей, говорю, не пересох. Зацвели лилии. На ручье. Очень красиво! Оранжевые, в крапинку. Как дела у вас? Что нового? Что слышно про Мальчакитова? Прием. Вас поняла, вас… Хорошо. До связи! Пока!»

…

— Ну поздравляю, мадемуазель Живерни, это настоящий таежный костер!

— О, да, нам нечего ждать милости от при… от пр-ри-рроды!

— Дай я перерублю.

— Уж спасибо, барин, сами управимся.

— Нет, правда, дай топор.

— Слушай же главную новость.

— Какую?

— Такую. Миша жив. Ему сделали операцию.

— Мальчакитову?!

— А кому же? Люба сказала. Им сообщили.

— Слава аллаху!

— Ха-ха. Это что-то новенькое… Не заметила мусульманского знака… Надо будет приглядеться…

— Здорово! Значит, его спасли.

— Пулю извлекли, но, видимо, будут ставить пластину.

— Какую пластину?..

— Хм, откуда я знаю. Серебряную, наверное. Или нет, что я говорю глупости, титановую. В общем, из какого-то сплава высокопрочного…

— Сейчас на службе космические технологии. Мишка будет, как лунатик. Он и так не от мира сего. Прилетит в скафандре.

— Если его сразу не отправят в тюрьму… Набери еще воды.

…

— Там пусто. Может, дождевой?

— Ну уж нет! Она грязная и мыльная какая-то. Червячки-паучки всяко-разные плавают. Нетушки, и все. Кто у нас водонос?..

— Эх-хо-хо! Где мой бурдюк и осел?

— Ой, прям Александр-свет Блок собственной персоной.

— Да?.. Мы академиев не кончали…

— У вас же здесь книжная ячейка. Кто мозги мне пудрил Дионисом, ахейцами?

— Я и не пудрил, а так и есть. К морю же я приехал? К морю. Испытывал судьбу, рок? Как аргонавты за руном — отправился. Ну, тут и книжка с этими трагедиями подвернулась — в подтверждение.

— Мы сегодня точно будем без завтрака!

— Все, пошел. Да здравствует Тунгус Мишка! Как говаривал Еврипид, в безумье слава.

…

«Чжа-чжа-чжаа!»

«Цви-цви-цивиии!»

«Цити-цюри, терлич!»

«Цик-цик, зинь-зинь-зинь-зициии!»

«Кро! Кро!..»

…

— Это мне?.. Как мило. Пахнут тонко… Таежные фиалки? Поставлю в консервную банку из-под конской тушенки. А что так долго?

— Пока бурдюк этот наберешь… банкой черпаешь ведь. В конце концов ручей пересохнет, говорят. Придется к морю спускаться. Вот тогда я точно превращусь в твоего осла.

— Хочешь и меня втянуть в свою древнегреческо-тунгусскую трагедию?

— Да, а что там у Блока…

— Лей сюда, сейчас быстро закипит. Я уже, конечно, сгрызла пять сухарей от зверского голода!

— Что будет на завтрак?

— Да что, все то же, мсье: каша и чай, сухари, сгущенка. Надо подбросить дровишек… Вон опять бурундук. О-па! Лови, дружок!.. Сушку! Смотри, схватил!

— Налей ему еще чаю.

— Безумное чаепитие у Кристины? А что, звучит неплохо. Это была моя любимая сказка, мы ее ставили…

— С тем худруком-режиссером, который тебя домогался?

— …

— В этот приезд в Питер он за тобой не охотился?

— …

— Кристя?

— Что?

— Когда ты мне расскажешь?

— …Что именно?

— Ну все. Почему ты сбежала, бросила институт…

— Какая разница. Я же вернулась на эту твою гору Бедного Света… Странное название ты ей дал.

— Мне это пришло в голову, когда осенью проснулся в зимовье, полном света, хотя была ночь. Это светил первый снег.

— Но тут-то света ого как много. В чем смысл?

— Не знаю.

…

— Ваше пресвитерианство, кушать подано, садитесь жрать.

— У пресвитера борода должна быть. А я бреюсь через день, а то и через три дня, и ничего, так только, редкая поросль.

— У тебя еще все впереди, молодой человек. Давай миску. Понравится — дам добавки. Тогда, знаешь, кто тянет на эту роль?

— Какую?

— Пресвитера Иоанна?

— Мм?..

— Любин муж — Виктор.

— Ха!.. Но… все может быть. Остается найти то чудное дерево, что росло в царстве пресвитера Иоанна, за которым и открывалась та сторона. Фу, обжегся!

— Не спеши… А руки ты помыл?

— Помыл, помыл, мадемуазель Мальвина… Наверное, и эту пьесу вы играли в театре. И режиссер был Карабасом?

— Ой, ну хватит, а? Дался тебе этот несчастный режиссер театральной студии.

— А, он уже несчастный?.. Преследовал девочку — рыжую птицу… Птицелов-Метерлинк. Еврипид недобитый. Не удивлюсь, что это от него ты убежала, бросив универ.

— Я не бросала университет, а просто взяла академический отпуск… Чтобы посмотреть мир, подумать… Адрес этой горы мне дали наши девчонки с биофака. Ну, не именно этой горы, а вообще, этого царства пресвитера Иоанна.

— Надеюсь, твоего деда больше не будет подводить здоровье. И бабушку. И тебя не вызовут снова телеграммой.

— Как будто лето, то бишь пожароопасный период, никогда не закончится… А каша-то подгорела.

— Отличный вкус. Это лето закончится лишь в октябре. Сентябрь тоже пожароопасен.

— А когда начинается призыв?

— Ну-у… в октябре и начинается… Но, может, здесь, в царстве Иоанна есть особые места, где время останавливается. Тот путешественник из хроники, что я читал в каком-то журнале, в «Вокруг света», наверное, тот путешественник просто шагнул за дерево — и остался на той стороне. Хотя всех и его предупреждали, что нельзя шагать на ту сторону… И что это значит, никто до сих пор не знает.

…

«Чиу-вичиу, чиу, чиу!»

«Филю-вилю-фили-фили-фили-тью-тью».

«Чак-чак-чак!»

«Тцит-чек-чек! Тцит-чек-чек!»

«В Москве с двадцать седьмого июля по третье августа пройдет Двенадцатый Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Гостями фестиваля станут около тридцати тысяч человек из ста пятидесяти семи стран мира. Лозунг фестиваля — „За антиимпериалистическую солидарность, мир и дружбу“. Автор эмблемы фестиваля — Масаутов Рафаэль Зейнурович. Автор талисмана фестиваля „КАТЮША“ — Веременко Михаил Петрович».

«Тцит-чек-чек! Тцит-чек-чек!»

«Сообщение ТАСС: Выполнен важный этап международного проекта „Венера — комета Галлея“. 11 июня начат принципиально новый эксперимент по изучению циркуляции атмосферы Венеры и ее метеорологических параметров».

«Чак-чак-чак!»

— У эвенков, кстати, считается… ну, короче… что Венера их родина.

— Да?..

— Да. Мишку чуть туда и не отправили… И черт дернул меня ввязаться в эту погоню.

— Зачем же согласился?

— Ну… я не думал. Да и мог быть борт на Большую землю, в военкомат.

— Ах… Так ты из-за этого пошел?

— Да. Я знал, что ты вернешься.

— Но как ты мог быть в этой мерзкой погоне?

— Я же говорю тебе…

— Слышу. Слышу… Как-то это… подловато.

— Кристя?

— Вот то и говорю, что думаю. Грош цена всем твоим рассуждениям, разве нет? После этого… Ты ведь добровольно пошел.

— Ну…

— Что «ну»?

— Да, да.

— Как же ты мог? Как это вяжется с твоими умозрениями? Заповедник нового типа и все такое? Царство Иоанна? Книжные премудрости? Ахи и охи?

— Про заповедник — не моя идея вообще. Это Петров.

— Сути это не меняет.

— А что ты думаешь?

— Что я думаю? О чем? О ком?

— Что ты думаешь, если бы меня забрили, я бы там малину собирал?

— В армии?

— Да. Валерка пишет, что в туркменском горном лагере проходит подготовку. И оттуда всех отправляют в Афган. Наверное, уже и перебросили. От него две недели нет писем. И что он там сейчас делает, как тебе кажется?

— Ничего мне не кажется. Но все это не означает, что давайте, айда, охотиться на людей, эвенков-тунгусов.

— Еще неизвестно, вдруг он и поджег.

— Ох! И это ты говоришь? И тебе ни капельки не стыдно? Ты же сам мне доказывал, что он не способен на это, что с канистрой кто-то подстроил. Складно получается: к тебе завалился пьяный эвенк, а до этого он утащил у тебя канистру с керосином и подпалил «Орбиту». Это же подтасовка Андрейченко! Этого типа с волосами в ноздрях и похотливыми глазами.

— Он что, к тебе приставал?

— Ты просто… осточертел со своими подозрениями. У него похоть на все, что плохо лежит. И у его женушки. Сам же рассказывал, что он три мешка крупы упер с пепелища, а она перекормила свиней, или как там? Непроваренное дала? Те и задохнулись от такого-то дурного богатства.

— Ладно, не будем спорить ни о чем.

— Как это ни о чем? Что ты такое говоришь?

— Ну что я такого говорю? Это как раз ты много болтаешь!

— У меня логический склад ума. И я вижу ясно следствия и причины. В том, что произошло с Мальчакитовым, ты тоже виноват.

— Я пошел безоружный. И никогда… никогда бы… не выстрелил в человека.

— О! Снова речи а ля Лев Николаевич. Как мило… Куда ты убегаешь?

— За водой!

— Ты же ходил.

— Вдруг ручей пересохнет. И птиц послушаю, а не твой щебет.

— Ах, так?!

— Да, так.

…

«Псюй-льи! Псюй-льи!»

«Цити-цюри! Цити-цюри! Терличь! Цити-цюри! Цити-цюри! Терличь! Терличь!»

«Фьи-фи-тити!»

…

— Хэх, пока мы тут трапезничали, на ручей миша приходил. Не Мальчакитов, а косолапый. Крупный. Бродит вокруг. Слышишь?.. Кристя?.. Ну чего?.. Обет молчания? Ладно. Давай молчать. Буду молчать, как Андрей Рублев, когда он зарубил татарина. А не зарубил бы, татарин изнасиловал бы девку. Хотя потом ее все равно татары с собой забрали. Она сама к ним пошла. Так что зря Рублев грех на душу брал. Девичья порода переменчивая и непонятная. Живи и радуйся, а они не хотят, придумывают себе кручины. Ну что ж, селентиум, как говаривал поэт. Молчи, скрывайся и таи, это я помню. Хороший завет… Селентиум или силентиум? По-моему, первое лучше, от Селены. Она всегда молчит, да. Ну, помолчим и мы. Пускай, как говорится, в молчащей тишине скрываются оне… Нет, наверное, поэт так сказать не мог. В молчащей тишине… Какое-то масло масленое. В молчащей тишине. Да. А звучит хорошо. В молчащей тишине скрываются оне. Скрываются. Да. Занавес.

7

«Начинаем нашу воскресную радиопередачу „С добрым утром!“ С добрым утром, дорогие товарищи! С хорошим воскресным днем!»

Сколько моря, Сколько солнца, Сколько лета!.. Неужели это мне одной? Я ветрами теплыми согрета, Жмурюсь…

«Здравствуйте, дорогие друзья! Доброе утро! Человек и автомобиль. Такова тема нашей сегодняшней беседы. Беседы, в которой прозвучат голоса автолюбителей, пеше…»

Подставляйте ладони, Я насыплю вам солнца, Поделюсь теплым ветром, Белой пеной морской, А впридачу отдам эту песню — Вы возьмите ее с собой. Эта песня, солнышко и море…

«…голоса автомобилей. Голоса автомобилей? Хм, так звуковые сигналы сейчас…»

Мое сердце распахнулось настежь, Счастью звонкому кричу я: «Здравствуй!» И лечу…

«Цити-цюри! Цити-цюри! Терличь! Цити-цюри! Цити-цюри! Терличь! Терличь!»

«Филю-вилю-фили-фили-фили-тью-тью».

«Усадьба, Усадьба, я Гора, как слышите, прием? Как слышите?..»

«Гора, Гора, я Усадьба, слышу хорошо… Прием!»

«У нас все нормально. Тайга чиста. Дыма нигде нет. Как поняли, прием?»

«Вас поняла. Где Кристина?»

«Спит».

«Гора, передавай ей привет».

«Усадьба, вчера был самолет. Писем нет?»

«Нет».

«Понял. До связи».

«До связи».

…

«Пик! Пик! Пик! Московское время тринадцать часов. Передаем последние известия…»

«Чиу-вичиу».

«Здравствуйте! Меня зовут Жанна Владимировская. Как провести уикенд? Не знаю, как для вас, а для меня этот извечный пятничный вопрос обрастает несметным числом побочных соображений. Что-то не успел сделать, что-то надо начать. Накопившаяся за неделю усталость подсказывающая, что ни черта делать… ххрр… расслабиться, отдаться на волю блаженной лени, взять в качестве эпиграфа и оправдания пушкинское… Фанни… и так далее. Если же эти коварные уловки и препирательства с внутренним голосом удается преодолеть, встает вопрос… На сей раз, то есть в минувший уикенд, я решила поступить, как поступают чистосердечные читатели газетной рекламы. Одна из них, в „Вашингтон посте“ сулила временное выбытие из цивилизации неподалеку от Вашингтона, в гостинице, являющей собой образец деревенской идиллии и романтической элегантности. Сочетание, согласитесь, многообещающее. И мы тронулись в путь. Тутут-бабм, бам, бам, чччача. Переправившись через мост удивительной красоты и ххррр мы выехали на Восточное побережье штата Мэриленд и через каких-то полтора часа подъезжали к старинному особняку, сулившему вышеперечисленные радости. Реклама не лгала…

Хррр… ччч… шшш…

Хррр….

Приехали мы в полдень и тут же отправились осваивать находящийся всего в пяти минутах езды от гостиницы городок Сент Майклз. Назван город по имени епископального прихода архангела Михаила, основанного в тысяча шестьсот семьдесят шестом году…

Чччч…

Чччч…

Южный, кладбище. Замечу, что теперь, когда я основательно попутешествовала по Америке, мне совсем не кажется странным пристрастие одной героини пьесы Уильямса „Орфей спускается в ад“ к кладбищам. Никакой некрофилии нет в этом и в помине. В маленьких городах, подобных Сент Майклзу, кладбища — неотъемлемая часть городского пейзажа. И чаще всего они расположены в центре города. На них уютно, тенисто, спокойно…

Ччч… хрр… шшш…

Музей мореходства. Старинные парусники и каноэ, баркасы и рыболовные шхуны. История в натуральную величину, включая поразительный маяк, чем-то напоминающий деревянную избушку на курьих ножках. Правда, избушку трехэтажную. Признаюсь, как хррр… шшш… Сент Майклз днем, по-настоящему прекрасен он в ночное время, похожий на инкрустированную шкатулку с секретом, он манит огнями яхт и витрин, дразнит обаянием сладковатых запахов залива, заражает возбуждением снующей по улицам толпы…»

…

«Чжаа-чжаа».

«Краа! Краа!»

«Биби-кирере, биби-кирере».

«Юрль-юрль-юрль!»

«Передаем сигналы точного времени. Начало шестого сигнала соответствует пятнадцати часам московского времени. Пик! Пик! Пик! Пик! Пик! Пик! Говорит Москва. В столице пятнадцать часов. В Ашхабаде семнадцать. В Караганде восемнадцать. В Красноярске девятнадцать. В Иркутске двадцать. В Чите двадцать один. В Хабаровске, Владивостоке двадцать два. В Южно-Сахалинске двадцать три часа. В Петропавловске-на-Камчатке полночь».

«Усадьба, Усадьба, я Гора, как слышите, прием?»

…

«Вы слушаете программу „После полуночи“. Ее продолжает венгерская группа „Омега“. Аранжировки ансамбля „Омега“ отличаются сложностью, насыщенностью электронными звучаниями, создающими своеобразный колорит. Послушайте песню с пластинки „Гаммаполис“, записанную коллективом в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году. Лирический герой песни двадцать лет назад покинул Землю и продолжает свой полет в сторону неведомого Гаммаполиса».

Хррр… бом… бом… чччч…

«В нашей программе прозвучит голос известной американской певицы Барбары Стрейзанд в так называемом ансамблевом стиле. Композитор Холмс. „Пчела“».

…

«Кррр! Хау-хау-хау! Кыбэу-кыбэу! Кыбэу!»

…

«Доброе утро, товарищи! Говорит Москва»…

«Цик-цик-цик».

«Филю-вилю-фили-фили-фили-тью-тью».

Мы рады вас приветствовать, товарищи-ребята! Конечно, если дома вы, а не ушли куда-то. И просим вас немедленно оставить все дела! Радионяня сегодня к вам пришла. Радионяня, радионяня, есть такая передача! Радионяня, радионяня, у нее одна задача: Чтоб все девчонки и все мальчишки подружились с ней, Чтоб всем ребятам, всем трулялятам было веселей…

«Николай Владимыч, пожалуйста, пусть урок сегодня будет повеселее… — И покороче. — Нет, не обязательно покороче, пусть подлиньше, лишь бы было смешно. — Так, так. Если я вас правильно понял, вы хотите, чтобы урок сегодня был подлиньше и повесельше? — Ха-ха, кто ж так говорит, повесельше. Повеселее. — Правильно. Только у других вы ошибки замечаете, а сами? Кто сказал подлинше? — Я-а. А что? — Нет, ничего. Просто я представил, как вы заходите в магазин и говорите продавцу: будьте любезны, подберите мне брюки подлиньше, поширше и покрасивше. — Хе. И чтоб подешевше. — Вот именно, вот именно. Да. И знаете, что он вам может ответить? — Что? — Молодой человек, вам надо в другой отдел, где продают учебники русского языка. — Конечно, что греха таить, встречаются у нас еще не очень вежливые продавцы. — И не очень грамотные покупатели, вроде вас, которые не знают степеней сравнения прилагательных. Вот этим мы сейчас и займемся. Как вы думаете, это трудная тема? — Пожалуй, труднее того, что мы раньше проходили. — А по-моему, это вообще труднейшая тема. — Вот, вот, вот. Сами того не подозревая, вы назвали три степени сравнения прилагательного трудный. Трудный, труднее и труднейший».

«Цити-цюри! Цити-цюри! Терличь! Цити-цюри! Цити-цюри! Терличь! Терличь!»

…

«…читает Мария Петрова.

Четырехлетний жеребец Изумруд — рослая беговая лошадь американского склада, серой, ровной, серебристо-стальной масти — проснулся, по обыкновению, около полуночи в своем деннике. Рядом с ним, слева и справа и напротив через коридор, лошади мерно и часто, все точно в один такт, жевали сено, вкусно хрустя зубами и изредка отфыркиваясь от пыли. В углу на ворохе соломы храпел дежурный конюх. Изумруд по чередованию дней и по особым звукам храпа знал, что это — Василий, молодой малый, которого лошади не любили за то, что он курил в конюшне вонючий табак, часто заходил в денники пьяный, толкал коленом в живот, замахивался кулаком над глазами, грубо дергал за недоуздок и всегда кричал на лошадей ненатуральным, сиплым, угрожающим басом.

Изумруд подошел к дверной решетке. Напротив него, дверь в дверь, стояла в своем деннике молодая вороная, еще не сложившаяся кобылка Щеголиха. Изумруд не видел в темноте ее тела, но каждый раз, когда она, отрываясь от сена, поворачивала назад голову, ее большой глаз светился на несколько секунд красивым фиолетовым огоньком. Расширив нежные ноздри, Изумруд долго потянул в себя воздух, услышал чуть заметный, но крепкий, волнующий запах ее кожи и коротко заржал. Быстро обернувшись назад, кобыла ответила тоненьким, дрожащим, ласковым и игривым ржанием.

Тотчас же рядом с собою направо Изумруд услышал ревнивое, сердитое дыхание. Тут помещался Онегин, старый, норовистый бурый жеребец, изредка еще бегавший на призы в городских одиночках. Обе лошади были разделены легкой дощатой переборкой и не могли видеть друг друга, но, приложившись храпом к правому краю решетки, Изумруд ясно учуял теплый запах пережеванного сена, шедший из часто дышащих ноздрей Онегина… Так жеребцы некоторое время обнюхивали друг друга в темноте, плотно приложив уши к голове, выгнув шеи и все больше и больше сердясь. И вдруг оба разом злобно взвизгнули, закричали и забили копытами.

— Бал-луй, черт! — сонно, с привычной угрозой, крикнул конюх.

Лошади отпрянули от решетки и насторожились. Они давно уже не терпели друг друга, но с тех пор, как три дня тому назад в ту же конюшню поставили грациозную вороную кобылу…»

…

«Московское время тринадцать часов тридцать минут. В эфире „Маяк“»…

«Юрль-юрль-юрль!»

«В эфире „Юность“. Интерклуб. Войне — нет, миру — да!.. журналисты Олег Гробовников и Леонид Сергеев. Здравствуйте, дорогие друзья. Мы рады вас приветствовать сегодня в концертном зале нашего клуба. Наша встреча проходит накануне открытия 12 всемирного… Певица Наталья Руденко. Здравствуйте».

Как хорошо в сиянье дня, Иду я вдаль, иду я вдаль по солнечной дороге… Мне нужен мир!

Хррр… шшш…

«Музыкальное обозрение, звуковой журнал, выпуск второй. Прослушайте содержание журнала. Юбилейные музыкальные даты. Соловцов. Фредерик Шопен. К стосемидесятипятилетию со дня рождения. Скудина. Жизнь Баха. К трехсотлетию со дня рождения. Суворов. Какая песня без баяна? К тридцатилетию Курского музыкального училища.

Хррр, ччч…

Новинки грамзаписи. Дубовцева. Диалог. О новой пластинке Валерия Леонтьева и Раймонда Паулса…

…Через всю жизнь Шопена проходит страстная любовь… Эти годы… Первые двадцать лет жизни Шопен провел в Польше. Его отец, Николай Шопен, по происхождению француз… добиться объединения Польши… в прекрасную лунную ночь… Вскоре по приезде в Париж он писал одному из друзей: „Ты знаешь, как я стремился почувствовать нашу родную музыку…“»

…

«Говорит Москва. Московское время… Передаем выпуск последних известий.

В соответствии с программой исследования космического пространства сегодня в десять часов сорок минут московского времени в Советском Союзе осуществлен запуск космического корабля „Союз Т-13“, пилотируемого экипажем в составе командира корабля дважды Героя Советского Союза, летчика-космонавта СССР полковника Джанибекова Владимира Александровича и бортинженера Героя Советского Союза, летчика-космонавта СССР Савиных Виктора Петровича. Программой полета корабля „Союз Т-13“ предусматривается проведение совместных работ с орбитальной научной станцией „Салют-7“. В настоящее время станция, находящаяся на околоземной орбите более трех лет, совершает полет в законсервированном состоянии. Бортовые системы корабля работают нормально, самочувствие экипажа хорошее. Космонавты Джанибеков и Савиных приступили к выполнению программы полета».

«Цити-цюри! Цити-цюри! Терличь! Цити-цюри! Цити-цюри! Терличь! Терличь!»

— И плевали они на предрассудки.

«Усадьба, Усадьба, я Гора, как слышите, прием?»

«…Гора, я Седьмой Кит. Откуда ты?»

«Не понял… Я Гора. Усадьба?»

«Какая усадьба?.. Гора, я Седьмой Кит. Как слышишь, прием?»

— Ни фига себе! Кто-то чужой.

«Кит… Седьмой Кит, я Гора, лесопожарная вышка, Байкал. А где ты? Прием».

«Гора, я нахожусь на побережье Охотского моря, как понял, прием?»

«Гора, Гора, я Усадьба, почему не отвечаете, прием?»

— Черт.

«Усадьба, я Гора, слышу, у нас все нормально. Прием. С Кристиной все в порядке. У нее просто обет».

«Приятного аппетита!»

«Ха! Аппетит у нее тоже хороший. И у меня. Какие новости о Мальчакитове?.. Никаких? Значит, жив человек…»

— Ты пообедала уже? Люба с тобой поговорить хочет… Но как это вышло, что на связь прорвался Седьмой Кит?.. Хм, хм.

…

«Алексей Петровский…

Если бы вдруг в Советском Союзе объявилась свобода слова, то немедленно были бы изданы сотни авторов. И не только живущих ныне, но… давно в могиле. Были бы… ххррр… неопубликованные стихи замечательных русских… Ходасевича, Бальмонта, Клюева, Сологуба, этого дивного… которым так… Блок, стихи Гумилева, Волошина. Были бы изданы стихи наших прекрасных современников: Даниила Андреева, Егора Оболдуева, „Мы“ Замятина или роман Пильняка „Красное дерево“, в которых… почему не печатать стихи Ахматовой или Мандельштама, такие далекие от политики. Почему… Что мешает переиздать… Федора Сологуба. Почему роман Булгакова… вышел с сокращениями. Мне скажут… вечная болезнь всех тоталитарных… Подлинное искусство всегда правдиво…

Хрррр… чччч…. Шшшш….

Хрррр….

Хрррр….

Из-за этого так рыскали власти в поисках рукописи „Архипелага ГУЛАГ“, самого мощного суда над… Но почему также… стихов Мандельштама, Пастернака или Вячеслава… Почему против художников, вооруженных мольбертами и холстами, были… бульдозеры и полчища переодетых агентов, которые затаптывали… выламывали руки художникам и волокли их в отделение милиции. Почему фильм Андрея Тарковского „Андрей Рублев“, прославившийся на всех экранах мира, фактически даже не был показан в Советском Союзе? И сколько этих фильмов… похороненных… Обыскивают на таможнях сотрудники не в поисках так нужной валюты, а рукописей… До какой же степени надо бояться культуры, чтобы, не жалея сил, времени, годами выслеживать и охотиться… Страх…»

Хрррр….

Хрррр…

Хрррр…

— Хм, афишу помню с этим названием — «Андрей Рублев», неделю висела и вторую. Но у меня по малолетству не было пятидесяти копеек на две серии. А посмотреть уже хотелось. Там был нарисован черным Солоницын, а сверху красным купола, фигуры татарских и русских воинов. Подвирает товарищ с радио «Свобода». А как уехал Тарковский на Запад в прошлом, что ли году, тогда да, все прикрыли. Хорошо хоть я успел посмотреть, заработал в девятом классе почтальоном на две серии, а то бы и не знал, в честь кого мы здесь молчим… То есть один из нас. Я-то уже проговорился. Не смог смолчать… Как Лев Толстой.

— Может, хватит уже бубнить! И выключи эту музыку. Или иди вон на вышку и там слушай.

— О, наконец-то обеденный перерыв закончился. Или не закончился, алё? Как слышите, прием? Я только хотел узнать, показывали в Питере «Рублева» или запрещали? Как поняли, прием.

— …Показывали.

— Вот и я ему говорю, Петровскому этому с орбиты Европы. А он все равно талдычит. Про полчища переодетых сотрудников еще… Тебе в Питере полчища встречались? Как поняли, там, на барже, прием?

— Ты мешаешь мне спать.

— Ну что, действительно уйти на вышку… На маяк, как там по «Голосу Америки» величали одну трехэтажную избушку. Ружье тебе оставлю. Вдруг медведь полезет…

— Мне этим ружьем дверь подпереть?

— Нет, зачем. Выстрелишь. Я покажу спусковой крючок.

— Ладно, хватит. Давай спать.

— Так мне не уходить на маяк-трех… нет, пожалуй, наш побольше будет, с пятиэтажную избушку? Алё, прием? Уточните приказ по заповеднику.

— Приказ: спать. Отбой.

— …отбою вам, миссис, не будет… Нас много тут столпилось за обеденный перерыв.

— О боже, караул…

8

Черный уже несколько дней ничего не ел. И так-то он израсходовал все запасы жира за долгие ночи и дни Снега. И с тех пор, как он вылез из своего убежища, стряхивая мусор и остатки снов и мучительно выдавливая из себя пробку из хвои и шерсти, — было так больно, что ревмя ревел, — с тех пор он еще и не наелся толком. Зеленые ростки, коренья, осенний склад орешков Бурундука, Рыба, икра, которой облеплены все прибрежные камни…

Но все время брюхо Черного терзал голод. И ему снились беспокойные сны о косяках тугих Рыб, о стадах толстых Оленей и о россыпях орешков Бурундука.

Голод и погнал его в море, по рыхлому сиреневому ноздреватому льду: Ветер услужливо принес ему весть о мертвой Нерпе. Где-то уже тлело ее жирное тело. Черному нравится такой запах. И он переплыл полосу воды, выбрался на лед и пошел, переваливаясь, на запах. И Ветер снова и снова являлся, как только течение запаха прерывалось. Черный сначала почти бежал, подстегиваемый голодом. Потом уже перешел на шаг. Нерпа где-то застряла во льдах. Может, ее убили Поперечноглазые.

Ледовое поле хоть и было почерневшим и предостерегающе шуршащим, но выдерживало поступь Черного.

Запах становился сильнее, гуще. Черный уже ронял слюни и в нетерпении порыкивал. Нерпа всегда благоухает Рыбой. Нет никого вкуснее, чем Нерпа.

Черный, встретив препятствие — студеную Воду, чуть было не бросился напрямик, но сообразил, что это большая полынья, и обошел ее.

Нерпа уже была где-то рядом.

«Кья! Кья!» — горланили Чайки. И несколько Воронов кружились, роняя свое: «Кро! Кро!»

Черный уже видел их. Значит, под ними добыча. Он припустился бегом, мощный, с цепкими грозными лапами, с крепким хребтом и большой башкой, оснащенной острыми безжалостными клыками. Нет ему соперников здесь! Хоть Море и не его стихия.

И в это время ударил Ветер.

Это был Дальний Ветер Бешеной Реки. А тот Ветерок был его прислужником, заманившим Черного в Море.

Дальний Ветер Бешеной Реки всегда ударял внезапно, в коварстве и силе ему не было равных. Черный тут же остановился, мотнул башкой, как будто получил удар лапой. А Дальний Ветер Бешеной Реки наваливался на лед, на воду, на Черного все сильнее и неотвратимее. Черный пригнулся, жмуря глаза, отвернул морду, рыкнул… Но все было напрасно. Дальний Ветер Бешеной Реки гнал Черного прочь, раскачивал ледовое поле, выл и клекотал, как Волчья стая и толпа Орланов. И Черный повернул, метнулся назад. А уже было поздно. Лед всюду раскалывался, вверх поднимались его гнилые зубы и тут же обламывались со снопами брызг. Черный попался. Он был обманут! В Море — Дальний Ветер Бешеной Реки хозяин. Он здесь делает то, что захочет. И сейчас он взломал ледяное поле и понес Черного на льдине.

Полетел Снег. Всюду вздымались волны и бились льдины. Тайга превратилась в черную щетину на холке Кабана, Горы уменьшились, и вскоре все пропало, потонуло в белесой ревущей мгле. И Черный лег, припал ко льду и никуда не двигался. Он вогнал когти в лед и ждал, что будет дальше. Сейчас Черный был как Медвежонок-сосунок, прильнувший к своей матери.

Когда-то Рваное Ухо, Мать, оберегала его и Сестру. И смело бросалась на крупных самцов, прогоняя их с рыбной Речки или поляны с сочной травой. И те предпочитали уйти, не связываться с яростной мамашей. Переправлялся однажды он верхом на Мамаше через речку.

Но Черный ушел от нее и уже сам наводил ужас на мамаш и соперников.

Да против этого соперника — Дальнего Ветра Бешеной Реки — он был и вправду медвежонком.

И он лежал, чувствуя, как сотрясается Льдина от ударов, наклоняется, чтобы его сбросить, снова падает, вздымая тучу брызг.

И так продолжалось до темноты.

Льдина плыла в черной воде, испещренной Огнями. Дальний Ветер Бешеной Реки убрался восвояси, разметав ледяное поле. Было очень тихо. Только Вода плескалась вокруг Льдины. Черный ослабил хватку, вытащил когти из углублений, встал, отряхнулся. По льдине он смог сделать несколько шагов в одном направлении и значительно больше — в другом. Всюду чернели Воды и бесшумно горели Огни. Черный вдруг ощутил жажду, словно бродил долго по жаркой летней чаще. Он приблизился к краю и принялся лакать Воду. Его потянуло броситься в Воду и поплыть. Но тут же он получил какое-то предостережение, как обычно. И Черный плыл дальше.

Утром его разбудили крики Чаек. Птицы летели, отражаясь перед Льдиной. Черный смотрел на них.

Всюду была Вода. Вскоре ее зажгло Золотое Око.

Вверху тоже плыли Льдины. И может, на них сидели какие-то Медведи.

Берегов Черный не видел. И никаких запахов ему не приносил Ветер.

Золотое Око светило сильно, и Черный почувствовал, как золотое тепло просачивается под его шкуру и все согревает.

Но Золотое Око не могло его накормить.

А голод снова принялся возиться злым Колонком в брюхе, он вертелся там, кусался, царапался. Так что Черный даже взрыкнул.

Ге он был?

Где-то в Море.

Черный снова обошел свою Льдину. Он останавливался и втягивал воздух крупным черным носом, долго втягивал, пытаясь уловить какие-либо запахи помимо запахов Воды, Льда… И ничего не улавливал.

Надо было уже и оставить Льдину, но Черный дожидался хотя бы какого-то знака с берегов. Ничего не было.

Пролетали Чайки, насмешливо крича: «Кья! Кья!» Но они скорее вестницы Воды.

Ворча, Черный бродил по Льдине. Иногда он вставал на задние лапы и так вглядывался, а главное внюхивался и вслушивался. В своих владениях он различал, как гремит водопад, как гудит странствующее облачко Пчел, суля сладкую поживу, как кричат Лебеди на Озерах, как стучат копыта Оленя на осыпи и как сшибаются лбами Лоси. Слышал, как бьется на перекатах Реки Рыба, идущая на нерест. Слышал скрип крыльев Воронов, долбежку дятла на соседней Горе. Или звуки идущих куда-то Поперечноглазых. Поперечноглазые не умеют хранить молчание, они обязательно издают разнообразные звуки, если идут не поодиночке. Черному доводилось с ними сталкиваться. Они ходят на задних лапах, словно постоянно вслушиваются и всматриваются и принюхиваются. Рваное Ухо научила их всегда уходить от Поперечноглазых. Делать это довольно легко. Хотя они и ходят на задних лапах, но на самом деле у них испорченный нюх, слабый слух. Они тыкаются в тайге, как слепые и глухие. Но и Черного подводил слух, когда дул Ветер. Ветер обманывал и нюх. И тогда Черный встречал Поперечноглазых. Они сразу застывали и выделяли сильнейший запах страха. Этого Черному было достаточно, и он сворачивал и уходил.

«Кья! Кья!» — снова кричали Чайки.

Однажды неподалеку в воду опустились Утки. «Крук! Крук!» — переговаривались они. Черный замер. Во все глаза он смотрел на уток, как они плавают, ныряют, чистят клювами перья. И он улавливал их дивный аромат перьев и Травы, древесной коры. Черный следил за ними неотрывно. Но как только он пошевелился, Утки сорвались, захлопали крыльями и полетели, и Черный напрасно бултыхнулся в Воду. Но уже не стал возвращаться и поплыл.

Холодная Вода текла по нему, переливалась через загривок. Черный работал всеми лапами, как если бы бежал в тумане или высокой траве.

Он плыл долго, так что замерз и устал, но Воде не было конца и края. И никаких вестей не приносил Ветер.

Неожиданно в стороне раздался всплеск, Черный метнул туда взгляд и увидел Нерпу. В Воде чернела голова с большими глазами. Нерпа глядела прямо на Черного, и он свернул к ней, рванулся, и Нерпа пропала. Лапы Черного поймали все ту же Воду, Воду, Воду без конца и края. Черный всхрапнул от огорчения и снова повернул… Но куда он раньше плыл? Черный покружил и снова взял направление, держа позади Золотое Око.

Он плыл уже совсем медленно… И уловил вдруг какой-то запах. Это был запах мышей. Черный сильнее заработал передними лапами, чтобы немного приподняться над Водой. И это ему удалось. Он увидел впереди что-то — и направился туда.

Это была Льдина. Черный подплыл к ней, выбросил из Воды передние лапы, навалился — и край льдины обломился, так что Черный с головой ушел под Воду. Тут же вынырнув, он мотнул башкой и снова приблизился к льдине. Теперь он ударом лапы обрушил зыбкий край, потом подплыл вплотную, выпростал обе лапы и глубоко вонзил когти в лед, словно это была его жертва. Так он лежал некоторое время, словно прислушивался к чему-то, — а на самом деле собирался с силами, и — потянул всю Льдину на себя, она подалась, Черный выполз на ее испещренную Золотом Оком поверхность…

Отлежавшись, он встал и приблизился к вороху сухой Травы и палкам. Отсюда и сочился запах Мышей. Черный поворошил Траву, в ней ничего не было… Только запах. Может, здесь было когда-то гнездо Мышей. Как оно оказалось на Льдине, неизвестно.

Черный обошел Льдину. Она была больше прежней.

В Море прошел еще день. Черный спал под Огнями. Льдина парила среди Огней.

Утром Золотое Око не появилось, и подул Ветер. Льдину закачало. Ветер трепал Черного за холку. На Льдину набрасывались Волны с белыми гривами. Черный на них огрызался. Но они нисколько его не боялись. Подпрыгивали к самой морде, оставляя на ней ледяные брызги, словно мокрые следы своих лап. Черный даже попытался отмахнуться от одной Волны лапой, оскалил клыки ей навстречу, но та быстро исчезла. А на смену ей уже спешила другая.

«Рры-рахх!» — рыкнул Черный.

Волны скакали всюду, и Льдина сотрясалась от их ударов. Черный горбился, хмуро озирался. Колонок крутился в брюхе. Черный принялся жевать сухую Траву, грызть палки.

Льдину несло в воющем Море. Это был не Дальний Ветер Бешеной Реки, а другой, Ветер Севера. Драться с ним бесполезно. И Черный снова лег на сухую Траву. Он чувствовал, как Льдина сотрясается.

Ветер злобствовал весь день и не стихал ночью. Льдина раскололась. Половину ее сразу унесло, и она исчезла в пастях гривастых Волн. Черный оставался на другой половине. Теперь Льдина стала легче, и ее быстрее куда-то тащили гривастые Волны, кружили. Черный ждал, когда Лед под ним расколется. Но эта половина оказалась крепкой, и Черного еще долго носило ревущее Море, пока вдруг Ветер Севера не оставил его в покое и не улетел в свои пределы.

Был хмурый день. Вода казалась серой. И Черный уловил Запахи Берега. Пахло Землей, ее Деревьями. Черный встал, пошатываясь, на задние лапы и так стоял, тянул воздух черным носом. Больше ждать было нечего, и он опустился и тут же окунулся в холодную серую Воду и поплыл.

Плыть ему пришлось не близко. Но Черный держал направление по Запахам Берега, и эти Запахи усиливались и звали к себе.

И наконец, он увидел темную полосу Берега, дальше вставали Горы, зеленела Тайга. Черный плыл из последних сил, рыл Воду лапами. Темная полоска ширилась, Горы вырастали.

Черный зацепил камни, попытался встать на валуне, но тут же оскользнулся и погрузился в Воду с башкой, вынырнул, мотая башкой, рыкая, и поплыл дальше. И вот его лапы почувствовали твердую опору, и Черный встал.

Он стоял в воде, не в силах сдвинуться с места, кашлял, мотал башкой. В этом поединке с Морем он одолел.

Наконец Черный сделал шаг, другой.

Шатаясь, он вышел на Сушу и тут же рухнул. Земля, это была холодная, твердая Земля.

Так Черный лежал, приходя в себя и вбирая носом земляные Запахи.

Где-то поблизости послышался голос:

— Куведрююю! Куведрююю!

Черный с трудом приоткрыл глаза и увидел на камнях неподалеку дымчато-серую с пестринами Птицу с длинным изогнутым кверху клювом и желтыми ногами. Она ходила и что-то искала на Земле.

— Куведрююю! Куведрююю!

Черный прикрыл глаза. У него не было ни капли сил, он не мог двинуть и лапой, — только веками. Смотреть да еще втягивать носом воздух.

— Куведрююю! Куведрююю!

И вдруг послышалось знакомое: «Кро! Кро!» Это говорил Ворон. Он быстро появляется, если где-то на берегу лежит недвижно Зверь или Рыба. «Кро! Кро!» Ворон кружил. Черный лежал, не открывая глаз. Вскоре он различил Запах Железа и Запахи Поперечноглазых, не самих, но те, которые они иногда оставляют. Черный снова открыл глаза. Той Птицы уже видно не было, она ходила у воды где-то рядом. Ворон все кружил, перья в его крыльях поскрипывали.

Внезапно в воздухе стало нарастать напряжение. Черный повел ушками. Уже слышалось движение. И это было движение Железа. Земля тихо стучала под Черным, словно у нее вдруг забились много сердец. «Тук-тук-тук-тук!» Черный прислушивался. Откуда-то надвигалось это Железо Многих Сердец. Черный хотел приподняться — и не мог. Он лишь лежал и слушал. Да втягивал носом воздух. «Тук! Тук! Тук! Тук!»

И Железо Многих Сердец уже грохотало всеми своими Сердцами поблизости.

Черный смотрел прямо перед собой, но не видел ничего, кроме камней.

Казалось, что Земля сейчас взорвется под ним, треснет и расколется, как великая Льдина, и посыплются эти гремящие Сердца.

Но вдруг движение замедлилось, биение унялось, а потом и вовсе прекратилось. Железо Многих Сердец испустило дух.

И тут Черный услышал голоса. Это были не голоса Птиц или Зверей. Эти звуки издавали Поперечноглазые.

Вскоре Черный услышал скрежет камней, шаги, звяканье. И на него нанесло запахом Поперечноглазых, — враждебный дух!

Черный почувствовал ком ворчания в горле. Птица, ходившая рядом, взлетела и умчалась прочь.

— Ни хера себе! Ну и дела!

— А он живой?

— Живой, вона ухи прижаты!

— И зырит! Бляха-муха! Мать моя женщина!

— Хы-хы-хы!.. Как в телевизоре. Обосраться и не жить!

— Чё-о? Чё будем делать?!

— Кинь камешек!

— Опа!.. Жив, вздрогнула шуба.

— Чур, мне шкура!

— А мне желчь! Батька давно болеет.

— Желчь у тебя сразу китаезы купят. Так что пополам.

— А шкуру? Тоже пополам рвать?

— Ну чё-о?.. Чё?

— Ружьишко б. А в этот раз и не взял.

— Ладно, это, давайте, хорош, а то, кто его знат, появится с моря кто.

— Э, мужики, да хватит. Пусть лежит. Вишь, он замотался плавамши.

— Чё? Мне батю лечить? Нада? Ты мне батю вылечишь?

— Давай, обходи, хорош базарить, обосраться и не жить.

— Ну, кто первым ударит?

— Чем? Ломом? Киркой? Кувалдой?

— Дай я — ломом.

И тогда Черный поднялся. Он стоял, пошатываясь, и смотрел на Поперечноглазых. Их было несколько, двуногих, в ярких оранжевых шкурах. Как Черный встал, они тут же отпрянули, испустив Запахи страха, ужаса животов своих.

— Здоров, тварь! В падлу!

— Обосраться и не жить! Давай обходи!

И они начали окружать Черного.

Черный поворачивал мокрую всклокоченную башку. Поперечноглазые еще никогда не смели к нему так близко подходить. А эти — подходили в своих вонючих шкурах, блестя лихорадочно испуганными глазами. Только один Поперечноглазый стоял поодаль и смотрел.

— Не ссать! Бить сразу! Со всех сторон!

И вдруг один выскочил вперед и, гикнув, ударил Черного в бок. Железо обожгло, захлюпало, как будто тут же расплавилось. Но это вскипела из раны медвежья кровь, так и не застывшая за долгое плавание в ледяном свирепом Море. Глухой рык исторгся наружу, Черный дернулся к тому Поперечноглазому, но тут же с другой стороны на его ребра обрушился новый удар, да такой сильный, что кость затрещала. В башку Черному полетел камень. Черный оскалился. Новый камень заскрежетал по клыкам, с хрустом посыпались зубы. «Рры-рррахх! Ыхх-ххраа!»

— Бей!

— Йях! На!

— На, сука!

— Бей!

— На!.. Сзади заходи! В падлу!

— Аа!.. Вот!.. Мм! Уу!

И Черный снова рухнул, сотрясаясь под ударами, мотая окровавленной башкой и выбитым глазом на красной жиле.

— Шубу не рвите!

— На! На!..

Черный погружался в Море, только теперь оно было ослепительно красным, он хватал пастью кровавые волны, и среди них мелькали льдинками его кости, когти летели Воронами, шерстинки рассыпались Тайгой, бусинки жира загорались Огнями.

И Черный совершил последний рывок, скрываясь навсегда от Поперечноглазых в этой Тайге над Огнями и Морем.

9

«Передачу „В рабочий полдень“ ведет редактор Галина Гордеева.

Добрый день, уважаемые друзья. Сегодня, по многочисленным заявкам наших слушателей, мы пригласили принять участие в нашей передаче заслуженного деятеля искусств РСФСР композитора Евгения Птичкина. Сейчас мы вам напомним некоторые песни композитора, которые вы, конечно, хорошо знаете.

Ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту!

Рассказать о себе я хочу вам, друзья,

Мой рассказ будет краток и точен:

Я люблю свой завод

И горжусь тем, что я современный рабочий.

Я люблю свой… хххррр… шшшш…

Хррр…. Шшшш… рабочий…

Творческая дружба связывает меня с замечательной нашей певицей Валентиной Толкуновой. Уже много песен вместе мы создали, и одна из новых песен „Что же ты, подружка?“ Это совсем новая запись… хххррр…. Шшшш… И мы отдаем на ваш суд эту песню и хотели бы знать…»

— Ты долго будешь еще мучить меня?

— Тебе не нравится репертуар? Хорошо, сейчас поймаю чего-нибудь еще такое…

«…где оседали американские пионеры-первопроходцы, двигавшиеся на освоение просторов Дикого Запада…»

— Опять Владимировская Жанна? У нее хороший русский язык: пионеры-первопроходцы.

«Здесь, в плодородной цветущей долине… хххррр… Ххх-рррр… называли землей обетованной…. лежит… Портленд… Это утопающая в зелени долина с городом-космополитом… подобна драгоценному зеленому изумруду…»

— Да, да, драгоценный зеленый изумруд.

«… покажется и вам землей обетованной… Портленд самый пешеходный город Соединенных Штатов… хххррр… предлагает бесплатную поездку на трамвае… забавную смесь бетона, стекла и кафеля… ххххрррр… Это первый образчик постмодернизма в нашей стране… городские власти вовремя спохватились и сейчас бережно сохраняют… небольшие группки людей, остановившихся послушать уличных музыкантов… толпятся праздные гуляки у витринов магазинов…»

— Ой, умора! Ты слышал? У витринов магазинов.

— Это помехи. Тебе показалось.

— Она, кстати, играла в Ленинграде. Медею, Маленького Принца. И я даже ее видела и слышала в спектакле по Шукшину «Там, вдали», она пела песни Высоцкого. Впервые имя Высоцкого было на афише. Это было в Москве в театре при ВТО…

— Что это такое?

— Всесоюзное Театральное Общество. Я-то была совсем еще маленькой, одиннадцать или двенадцать лет. Но мои родичи почитали Высоцкого и, оказавшись в это время в Москве, сразу побежали туда, достали билеты через знакомых и меня приобщили.

— А какие песни?

— Да не помню уже.

— Вот это да. Твое величие зашкаливает. А потом она сбежала?

— Ну да, уехала.

«Московское время… Передаем последние новости».

— …Не согласен жить без Байкала. Пора выходить на связь. Усадьба, Усадьба, я Гора…

…

— Что же это был за «Седьмой Кит»?.. Как удалось поймать? Охотское море — ого где.

— Попробуй с вышки.

— Так антенна уходит на вышку же. Если только орлана попросить об одолжении. Каждое утро встречает. Сидит на пне. Выходишь, смотрит и неохотно взлетает. Что ему здесь?

— Просто приятель. Как бурундук Тимоша. Надо и ему дать имя.

— Владимир Семеныч.

— Почему?

— Высоко летает.

— А мне его песни не нравятся.

— Орлана-белохвоста?

— Высоцкого.

— А, ну да, тогда назовем его Клячкиным. Орлан Клячкин. Хорошо звучит. По-гоголевски. Еще кто там у тебя в фаворитах? Дольский, Суханов? Окуджава?

— В Окуджаве есть что-то птичье.

— Ладно, пусть будет Орлан Окуджава… Пойдем в зимовье?.. Хм, все-таки не привыкну к простыням, пододеяльникам в зимовье… Да еще будильник тикает. Жарки в банке. Книжки. Транзистор. Как будто какие-то декорации. Кино или спектакль. Жаль, нет фотоаппарата. Ведь потом сам себе не поверишь, что так все и было… Жаль, ручей пересох. Теперь надо спускаться к морю. Покурим?.. И еще надо сбегать в поселок, Люба сказала, письмо от Валерки и тебе от кого-то. От кого?

— Я не я… ха-ха… я не я… Я не ясновидящая… Что-то язык заплетается от этих папирос. Тьфу, гадость какая. Все, я больше курить не буду.

— Совсем?

— Ну, если только хорошие сигареты… Открой дверь, дышать нечем.

— Комары налетят. В поселок пойдем вдвоем или я один быстро сбегаю? Заодно и бурдюк воды притащу. И что там взять? Свежего хлеба? Сигарет? Завтра пойду.

— …Что там царапается? Слышишь?

— Где?

— Да на улице. Тише.

«Кай-кай-кай-кай!»

— Это, по-моему, хищник кричит… Скопа, что ли.

— Да нет же. Царапается кто-то. Тсс!

«Вух-вух-ву-вух!»

«Чжжаа-чжаа!»

— Ну?..

— Пойду гляну… Хоп! Хэй-хоп!.. Тимофей решил принять чашечку кофе… То есть сначала ванну, а потом уже кофе… Но его у нас нет.

— Ой, мамочки! Бедняжка! Он же утонет! Тимоша? Как ты сюда в бак влез?

— Эй, паренек Тимоша, мы собираем дождевую воду, а не бурундуков.

— Ох, а если бы нас тут не было поблизости?

— Тогда бы ему пришлось набраться терпения. Или воды.

— О, обычный английский юмор в садистском духе.

— Увы, такова проза этой всей поэзии.

— Ну хватит уже упражняться в юморе в стиле радионяни. Вытащи его.

— Тимофей, не мельтеши. Стой. Давай сюда… Хоп! Хэй-хоп!

— Ой, какой он жалкий, тощенький… А хвостик?.. Крысенок… Тимоша… Может, протереть его?

— Укутать в банный халат? И чашечку кофе? На подносе. С серебряной ложечкой. Потом сигару.

— Ну и пошляк же ты.

— Да он и так высохнет. Оставим его в покое.

— Наверное, нахлебался воды, бедняжка.

…

«Здравствуйте, дорогие радиослушатели. Предлагаем вашему вниманию передачу третью из цикла „Легенды и мифы Древнего мира“.

Легенды и мифы Древнего Египта. Ладья вечности. Третий час. Из глубины веков дошли до нас литературные памятники… хххрррр… Сссс… из которых… тексты пирамид, начертанных на стенах… донесли до нас их первые знания и мироощущения… „Книга мертвых“ рассказывает, как усопший царь в барке Ночного Солнца свершает путь в глубинах подземного царства. Вслед за солнечной баркой, ладьей вечности мы последуем по запредельному царству…»

— Ликбез на горе Бедного Света?.. Ты уверен, что нам хватит воды на ужин?

— Уверен.

«…исчезают обычные представления о пространстве и времени…»

— У меня уже давно исчезли. И если бы не транзистор и радиостанция, то и совсем можно сказать, что затерялись наконец-то.

«… в конце пути ждет радостное возрождение сол…»

— Я так и не понял, чем тебя так достали родичи.

— Ну-у… Ничего интересного на самом деле… Но если ты хочешь услышать, пожалуйста… Отец, когда получил эту должность в Смольном, совсем переродился и стал ярым чиновником.

«… ладья вечности вступает в третий час.

Вздохнув, богиня печально побрела к Западным горам. А Тот, между тем, прилетел к ххххррр… шшшш… чччч… рррр….»

— Ему мои театральные опыты уже были не по душе. Он забыл, как специально ездил на тот спектакль с песнями Высоцкого. И они сами с мамой поволокли меня. Я бы лучше покаталась на карусели, поела эскимо. И вот, пожалуйста. Актриска. Дурной тон. Несолидно и все такое. Богема.

— А кем он стал?

— Да просто инструктором по строительству. Но ведь Смольный! Смешные потуги. Ему предложили купить «Волгу», но белую. Отказался, дожидался черной. Как можно инструктору Смольного ездить на жалкой белой «Волге». И мама, как дура, смотрела ему в рот.

— А она?

— Препод в техникуме. Химик.

«…ей было скучно одной среди неразговорчивых звезд. Редко случалось, что кто-нибудь из богов навещал ее. Луна усадила Тота на циновку, расставила перед ним изысканные кушанья, финики, медовые лепешки, орехи и кувшин пальмового вина…»

— Слушай, я завтра куплю бутылочку «Кубани», да?

— Ну купи. Хотя и так… хорошо.

«Тот отведал яства, похвалил их и рассказал хозяйке все новости, умолчав только о ссоре Ра и Нут. Когда Тот умолк, Луна предложила: „А давай теперь играть в шашки!“ Ей очень не хотелось, чтобы Тот уходил…»

— Давненько не брал я в руки шашек, должен сказать Тот.

— …и они меня замучили.

— Чем? Автомобильными предпочтениями?

— Они подыскали мне соответствующего мужа.

— Тоже инструктора?

— Нет. Сына партийного бонзы.

— А ты не захотела вступать в ряды КПСС?

— Просто я поняла в какой-то момент, что мы с ним играем в хорошую пару перспективных детишек. Сидели на даче с видом на залив и обсуждали наше будущее — родители обсуждали, а мы с будущим мужем, как дурачки, слушали и лыбились. И тут-то… меня словно этот Тот и клюнул. Хотя он птица мудрости? А все говорят, что я свихнулась. Может, и свихнулась. Но просто выманила суженого в дюны и вернула колечко золотое.

— Так вы… расписались?

— Нет. Но кольца примерили.

«А на что мы будем играть?.. Не знаю… А можно ведь играть просто так, ради удовольствия. Нет! Это не интересно. Игра должна быть азартной. А разве будет азарт, если ничем не рискуешь в случае проигрыша?.. Хррр…шшшш… Как же быть? Что я сделаю ставкой в игре? Ведь у меня ничего нет, кроме света, которым… ххххрррр… шшшшш… Вот и хорошо… на него и будем играть, убавь от каждого дня по маленькой части, они и будут ставкой. По нескольку минут… Тот выиграл партию. Тут только выяснилось… в сумме ее проигрыш оказался очень велик — целые пять суток… Но было поздно… Заполучив свой выигрыш, Тот прибавил их к солнечному году».

— Что было дальше?

— У кого, у них с Тотом или у меня?.. То и было, что я оказалась здесь.

— Сейчас вы встречались?

— …Да.

«…но самое главное, на пять дней солнечного года не распространялось проклятие Ра. Ведь, когда владыка вселенной обрекал проклятью все дни года, их было только триста шестьдесят. Правда, Ра немедленно проклял бы и эти пять дней и вдобавок наказал бы Тота… хххрррр…. шшшшш… Но Тот посвятил эти пять дней Ра… В конце года, в те самые пять дней… у Нут родилось пятеро детей… В первый день на свет появился Осирис…

Четвертый день был днем рождения доброй богини Исиды. Все это произошло в те времена золотого века, когда Ра уже вознесся на небо, а землею правил… Хххрррр… Ссссс….

Когда Осирис вырос, он унаследовал трон…»

— А у нас четыре месяца, на которые не распространяется проклятие государства.

— Уже три.

— Месяца. А кажется — три года.

«…с расписными пузатыми кувшинами. А кто вы такие? Мы? Служанки нашей госпожи Астарты, царицы города Гебала. А ты, видимо, пришла издалека, сандалии твои истоптаны, одежда порвана, ноги исцарапаны терновником. Бедняжка. Если у тебя в городе нет друзей и близких, пойдем с нами к Астарте. Царица добра и отзывчива. Ты непременно ей понравишься, и она оставит тебя при дворце… хххрр…. Шшшш… Растроганная Исида от всего сердца поблагодарила добрых женщин…

„Откуда и зачем ты пришла в Гебал?“ — спросила царица, с интересом разглядывая чужестранку. Исида не ответила сразу. Она долго задумчиво молчала… Достаточно было объявить, кто она такая и зачем пришла, и Астарта тут же упала бы перед ней на колени в благоговейном трепете, а слуги, сбивая друг друга с ног, бросились бы рубить деревянную колонну топорами. Сердце богини неистово колотилось от волнения. Сундук с телом Осириса был здесь».

10

— Что это?.. Дождь?..

— Да, льет. Ночью начался еще, ты не слышала?

— О-о-о, мм, хоуу… Нет! Спала без задних… лап.

— В дождь всегда спится.

— Старикам наоборот. Мои дед с бабой начинают шаркать, бродят, как неприкаянные…

— Но мы-то не старики.

— Я в сравнении с тобой старуха.

— У меня такое впечатление, что мы никогда не состаримся.

— Это ты наслушался про Древний мир… Египет. А Древний мир всегда юн… Что же делать?.. Пи-пи хочется.

— Да, надо было взять мой лесниковский плащ. Но и так показалось, что тряпок целый воз.

— Что же делать… что же делать…

— Дождь теплый. Сними трусики, майку — и вперед.

— Ты и в Байкале купаешься… Хорошо. Я решительно встаю!

…

— Ох!.. Ой!.. Я чувствую себя моржихой! Нерпой! Я даже умылась дождевой водой. А ты все так и валяешься грязный-чумазый. А ну, давай умываться. И будем печку растапливать, чай заваривать, кашу готовить. Есть очень хоц-ца!

— Зовите меня Буратиной.

«…Московское время…»

— Мы как коренные москвичи.

— Вообще-то передачи дублируются для Восточной Сибири. Юрченков говорит, где музыка, там и столица.

— Ну, наверное, не такая музыка, как ты слушаешь. Наверное, классика, а не попсня.

— Вечная смерть партийного вождя… Значит, поход за почтой, вином и сигаретами откладывается.

— Но у нас нет воды!.. Говорила тебе вчера!

— Как нет? А что барабанит по крыше?

— Ну да! Вчера там как раз искупался Тимоша. Отличный чай будет с привкусом бурундука!

«Радионяня, радионяня, есть такая передача…»

— О, Алик, Саша и радиоволшебник! Саша-малаша-манная-каша и Левенбук-съел-бамбук.

— Мы так и будем сидеть без чая и малаши-каши? Впадать в детство?

Медаль за улыбку мы взрослым вручаем, С которыми мы никогда не скучаем! За то, что они уважают ребят И, самое главное, их веселят!..

Ну-ка, посмотрим, посмотрим, что нам пишут. Так, минуточку… Саша Кочергин из Москвы. Люблю смотреть мультфильмы. Вот совсем недавно увидел мультфильм «Привет мартышке», он мне сразу понравился. Кто его сделал, молодец, я бы его сразу назвал кандидатом на медаль за улыбку. А вот письмо из Днепропетровска. Пишет Таня Зазуля. Когда на экране телевизора появляются попугай, мартышка, слон и удав, я сразу начинаю смотреть без отрыва…

— Мне самой идти на озеро?

— Какое озеро? Не клевещи на Байкал… Ладно, пойду голый.

— Угум, и тебя заедят комары и клещи… Иногда мне кажется, что у нас продолжение этих всех радиопередач.

— Хорошая мысль. Радио Бедного Света. Режиссер спектакля Ветер. Музыка его же.

— Почему ветер?

— Хм, сам не знаю. Какая-то интуиция.

— Может, ты и прав. Ветер своеволен, как и судьба?

— Вот видишь!

«А может, для начала мы попробуем сами отгадать загадки? А если не отгадаем? Не отгадаем. Попросим ребят нам помочь. Хорошо, это предложение мне нравится. А то ребята пишут, что уж больно легкие задачки… Приготовьтесь, читаю. Какой год тянется один день?..»

— Ты уже уходишь?

— Подожди, что за разгадка-то? Какой год?

— О господи…

— Нет, но действительно?

— Наверное, Новый год. Вот и радионяня подтверждает.

— А мне померещилось что-то другое… космическое. Или — наш день.

«Под каким деревом спит заяц во время дождя?»

— Ха! Заяц не спит, а за водой улепетывает с бурдюком на спине.

— Под липой или дубом, они густые.

— Здесь такие не водится.

— Хм?! Какая дурацкая отгадка, слышал? Под мокрым деревом.

— Ладно, последнюю загадку — и пошел.

«…честно говоря, это довольно легкие задачки. Минуточку, минуточку, может, в нашей почте вообще нет трудных задачек? Ну как нет? Есть. Вот, например, настоящая задачка с подвохом. Сколько воробей делает шагов за один час?»

— Ну и детишки! Вундеркинды. Все, я ухожу. И буду думать, а ты потом скажешь отгадку. Гуд бай!

— Осторожней там!..

…

— О, а у тебя теплынь. Уф! Дождь не прекращается. Все попрятались. Птиц не слышно. И Орлан Окуджава не прилетал. Ты на связь не забыла выйти? Что сказали? Мишка жив?.. А ходил сколько?.. Почти час. Жрать хочу зверски. Давай скорее налью в чайник и в котелок. Ну и ну. Вот почему сюда никого не запрешь.

— Ты весь мокрый, раздевайся. Давай повешу все на веревку над печкой. Грейся. Но я, пожалуй, не останусь здесь больше одна…

— Почему? Вон же ружье, двустволка, три патрона жакана. Медведя с ног… лап сшибает. Ударная сила — четыре тонны.

— Ты так и хочешь подстроиться под Чехова.

— В каком смысле?

— Если в первом действии ружье на стенке, то оно обязательно выстрелит в последнем, учил Чехов. Но, знаешь, лучше не надо. Обойдемся как-нибудь.

— Выстрел уже был… Сбился со счету шагов до моря… да, так сколько шагов у воробья? Три тысячи шестьсот?

— С чего это ты взял?

— Ну а сколько? Наверное, воробей-то не простой. В часе три тысячи шестьсот секунд. Или там час какой-нибудь вселенский? Как у индусов: день Брахмы — четыре или три миллиарда лет… Ты не читала «Бхагавадгиту»?

— Нет. А ты?

— Где я ее здесь возьму?

— А там?

— Я только здесь, от Петрова о ней узнал. Еще он мне рассказывал о древних китайцах Лао Цзы и Чжуан Цзы. Это столпы недеяния, Маркс и Энгельс нового заповедника.

— А Ленин — Петров?

— Спроси еще, кто будет Сталиным.

— Новый заповедник — звучит, как… подай, пожалуйста, соль… Звучит, как… Ой, жарко.

— Как что?

— Как Новый Завет. Здесь какая-то секта. Новые раскольники?.. И уже есть мученик: Миша… Ой, мамочки!.. Сбегает!.. Где тряпка? Скорей!..

— Ты печку слишком раскочегарила. Как зимой. В стужу — самое то. Я уже согрелся. И не чувствую себя цуциком и мокрым воробьем. Да! Так, что они сказали?

— Кто?

— Ну, Левенбук-бамбук и профессор.

— Ах… О чем? Я уже не помню, о чем речь-то?

— О шагах воробья за час.

— Ответ в их дурацком духе: воробей не шагает, а прыгает. Гы!

— Хм…

— Ку-ку, брахман!

— Ну, они мне все равно нравятся с детства.

— …которое не кончается. По-моему, тут все близко к сердцу приняли завет Иешуа Га-Ноцри и стали и вправду детьми.

— Опять какие-то ваши ленинградские штучки.

— Почему же? Это общечеловеческие штучки, как ты выражаешься. Ты что, не читал Булгакова?

— Нет.

— Ах да, ты в основном почитатель Еврипида. И… как его? Художника из Штатов? Ну, что в Гренландию ездил? Рокуэлла Кента. А жил еще на свете Булгаков, русский. Он, кстати, в ваших смоленских краях начинал работать врачом еще при царе. И написал как-то роман «Мастер и Маргарита». Вон и по радио тебе говорили, забыл? Роман напечатали в журнале «Москва». Но в урезанном виде… Завари чай, а я пока… Где ложка?.. Мм… Ничего, еще немного… Речь там… речь, ну, это глупо пересказывать. Сказал бы заранее, я привезла бы. У нас книга полная, изданная «Посевом». Папе достали.

— Ну хотя бы примерно, в двух словах?

— Ой, да не насыпай ты столько заварки! Это же чифирь! Ужас!

— Можно еще вскипятить воды и разводить.

— …Так, сколько уже варится?.. Ну, хорош. Ок! Все за стол. Сухари вместо пирожных. Чифирь вместо шимпанского. Жаль, нет семечек. Прошу!.. Но только приоткрой дверь, а то, как в бане…

— Хоп, хэй-хоп! Наконец-то!.. И что там было дальше?

— Дьявол прибыл в Москву.

— У Еврипида бог Дионис — в Фивы.

— Хм, хм… Что дальше? В двух словах?

— Все сошли с ума. И царь пошел войной на гору, где мед и млеко текли. Дионис, по-моему, был богом-анархистом. И звал всех на гору. Такой клич был: на гору.

— И вот мы на горе.

…

«Филю-вилю-фитью-тьюуои!»

«Чжаа-чжаа!»

«Чжуэк-чок-чок-чок! Чжуэк-чок-чок-чок!»

«Филю-вилю-фитью-тьюуои!»

— Здорово после дождя. Как чудесно пахнет! Всеми цветами, и травами, и деревьями.

— И камнями. И бревнами.

— Ох, ну не знаю. Я о живом, ты… Вон птица. Кто это? Вон, на ветке. Да вон, на кедре. Серая с желтеньким.

— Не знаю. Яичница какая-нибудь.

— Ха-ха. Я думала, ты настоящий лесник.

— Я еще только учусь.

— Не волшебник, а только учишься… Но меня ты сюда выманил.

— Ты была уверена, что меня еще не забрили?

— Представь себе.

— Пытаюсь.

— Ты что, не веришь мне?

— Верю.

— Нет, в твоем голосе нотки…

— Какие еще нотки?

— Такие.

— Нет никаких ноток.

— Нет, есть, есть, я же прекрасно слышу.

— Сейчас заберусь на вышку и поклянусь, что это не так. Нет никаких ноток. Нет!

— Отпусти меня!

— Не отпущу! Понесу и брошу в море.

— Пусти же!..

— Не-а!

— А если уронишь?!

— Не на того нарвались, миссис… Я старый ковбой.

— Что за чушь? Какой ковбой?.. Кем тогда ты меня считаешь? Коровой или кобылой?

— Корова может быть священной, рогатой богиней Луны или любовницей Зевса. А кобылица — небесной. И хватит спорить, я заметил, что это одно из твоих любимых занятий. Пора на вышку осматривать горизонты.

— Какой еще пожар после такого дождя?

— Ну, просто хочу посмотреть.

— А лестница мокрая, да? Тебе хочется все превратить в древнебайкальскую или какую там трагедию?.. Лучше займемся уборкой территории.

— Что тут убирать?!

— Щепки, сучки.

— Ну уж я тогда порублю дрова.

…

«Ху-хух-хууу-уугг!»

— Это кто?

— Кто там? Откройте, это я, дядюшка Филин.

— Филин? А как будто какой-то мужик духарится в кустах.

«Хух! Хухух-ухх!»

— Я все-таки полезу на вышку.

— Как хочешь.

…

— Ооооо! Огоооо!

«…ооооо!.. гооо!..»

— Ничего не видно-о! Охо-хо! Всюду туман! Поселок накрыыыт! Море тоже! Только наша гора и есть! И ничего больше! Ничего и никого тут нет! Только мы с Кристей! Огогого! Эээйй! Слышишь, Усадьба? Слышишь, Седьмой Кит? Это весть нового заповедника! Да здравствуют Лао Цзы и Чжуан Цзы! А еще Орлан Окуджава! В клюве у него ключ мира! Огогооо! Долой технику! Кроме почтовых самолетов! И транзисторных приемников! Долой границы и замки! Миру — мир и море! И день как год!

…

«В эфире музыкальная программа „После полуночи“».

…Илья Любимский, стихи Сергея Есенина, «Серебряный ветер», поет Яак Йоала.

Свищет ветер, серебряный ветер, В шелковом шелесте снежного шума. В первый раз я себе заметил — Так я еще никогда не думал…

— Ох, какая ерундовина.

— Ну, по-моему, ничего.

— Это? Перестань. Какие-то муззигзаги. А мелодии нет. И вообще не люблю Есенина.

— Не любишь?

— Нет. Всю эту пьяную тоску-кручину купеческо-крестьянскую, ну, то есть как будто приказчик с цветком в петлице изливает свои чувства.

— Подожди, может, что-то еще будет…

«Песню Раймонда Паулса на стихи Роберта Рождественского „Любовь настала“ поет Ольга Пирагс.

Как много лет любовь во мне спала, Мне это слово ни о чем не говорило, Любовь таилась в глубине, она ждала, И вот проснулась и глаза свои открыла. Теперь пою не я — любовь поет, И эта песня в мире эхом отдается: Любовь настала так, как утро настает…

Хххррр…. Ссссшшшш…»

— Ну вот! Что там?

— Не знаю, волну сбило… Наверное, Седьмой Кит проплыл. А тебе что, понравилось?

— По крайней мере просто, без затей, мелодия хорошая. Ее можно и насвистеть. И никаких шелков в березах из трактирного окна… Ой, что это? Слышал? Выключи ты эту хрипелку!..

— Что?

— Тссс.

— Какая-то птица.

— Снова филин?

— Вроде нет. Не понял. Где-то в стороне моря. Над морем.

— Давай так посидим, послушаем. Ты же сам сегодня проповедовал, мол, без технических штучек.

— Тогда надо и лампу потушить. А свечку зажечь.

— Ой, лампа. Светоч прогресса. Керосинка.

— Техника все же. А как же.

— Олег!.. Смотри! Видел?.. Кто-то у окна стоит… Мама, мама, мама…

— Да где?..

— Стоит, смотрит… мама, мама, мама…

— Да нет… Это… это… туман завихрился… Или ветка… Или…

— Какая ветка? Перед окном? А туман не увидишь. Ты его видишь?

— Нет.

— И я. Возьми ружье.

— Чтобы уже по… классику…

— Перестань! Тише. Слушай. Слышал?

— Нет.

— Да кто-то вздохнул так: вваах!

— Грузин, что ли?

— Ой, ну хватит тебе!..

— Значит, египтянин, они восточные люди все так вздыхают: вах!

— Дай же послушать!..

— Да пожалуйста, слушай на здоровье.

…

— Ну, все? Можно дышать?

— Можно. Но меня удивляет твоя слепота и глухота.

— Слепоглухой. Я думал, ты сразу это поняла. Что я слепоглухонемой. Еще когда мы встретились на поселковом аэродроме в прошлом году.

— Нет, но перед окном кто-то стоял. И заглядывал к нам!

— Вполне возможно. Тунгусские духи. Здесь их владения. Правда, ты говоришь, что вздыхал так: вах. От Мишки я таких вздохов не слышал. И от его дядьки и тетки. Обычно так вздыхают люди с Кавказа.

— Ты можешь иронизировать, сколько тебе влезет. Но я точно слышала и видела.

— Да, ты не слепоглухонемая, это факт.

— И на улицу я одна больше не выйду. И одна здесь не останусь.

— А как же мой поход за «Кубанью», сигаретами и почтой?

— Пойдем вместе.

— Это нарушение инструкций. На вышке всегда должен оставаться кто-то из пожарной команды. Вдруг кому-то из администрации взбредет в голову проверить? Как раз завтра? То есть уже, считай, сегодня?

— Ну и что. Я повторяю: ни за что! Все.

— Хм. У тебя же логический склад ума, то есть математический, ты сама хвалилась. И я в этом не раз убеждался. И учишься ты на химфаке. Это наверняка какое-то физико-химическое явление. Или просто явление в отдельно взятом мозгу.

— Ой, профессор, хватит тараторить.

— Я высказываю соображения, а не тараторю.

— А по-моему, тараторишь, как… как…

— На базаре?

— Да.

— То есть Есенин — приказчик, а я — базарный зазывала?

— Примерно так и есть.

— Ты подумала?

— Я всегда этим занимаюсь в отличие от других. Ты придумал, а я подумала… подумала, что это в точку.

— Хоп! Продолжай размышлять. Не стану тебе мешать ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра.

11

Исландия, Исландия, понял я и сразу поделился своими соображениями со всеми. Эта информация касалась исландских саг, исландского мира в десятом тире двенадцатом веках. В эти века в Исландии не было государства, машины насилия и угнетения и надругательства над природой. Там не было армии, не было церкви, не было полиции. Это был остров свободы, диких фьордов, лугов, на которых паслись стада. А в реках и морях плескалась рыба. Всех эта информация заинтересовала. Вскоре Прасолов узнал, что Исландия, по сути, была такой большой Новгородской республикой. Там было свое вече — тинг и альтинг, народные собрания, на которых решались различные вопросы, разбирались судебные тяжбы. Я возразил, что только вече и напоминает Новгородскую республику. В Новгороде была армия, была церковь, был князь. Могилевцев и Юрченков меня поддержали. Я заказал через библиотечный коллектор «Исландские саги», выпущенные в серии «Библиотека всемирной литературы». Юрченков освежил свои познания европейской действительности, ведь он жил, собственно говоря, в Европе, пока волею судеб не оказался здесь. Он сообщил во время нашего исландского чаепития, проходившего у него в холостяцкой кухне, что исландцы вообще самые миролюбивые люди на планете, ему приходилось общаться с некоторыми туристами и музыкантами, и он жалеет, что не смог отозваться на приглашение в лютеранскую церковь в городе Акюрейри на севере Исландии, в которой есть орган на 3200 труб. Но уже он числился в неблагонадежных, и выпускать его не хотели. Так вот, у исландцев так и нет до сих пор армии.

— Но она есть у НАТО, — тут же заметил лесничий Прасолов, трогая очки в толстой пластмассовой оправе.

— Да, — согласился Юрченков, потирая свой несколько вздернутый нос. — И тем не менее…

— Интересно, как же у них разворачивались события во времена фактической анархии? — спросил Могилевцев, шевеля белесыми глухариными бровями.

Это Кеша Мальчакитов как-то ляпнул, что брови у Могилевцева глухариные. И ведь правда, нависают кустиками, только как будто заснеженные.

Всем это было интересно. И мы ждали книгу с сагами, словно посылку древних исландцев. Вообще мои анархистские устремления не всем одинаково были по душе. Самому молодому — ну, не считая, присоединившегося, кажется, к нам вполне серьезно Олега Шустова с горы Бедного Света, как он ее почему-то назвал, — Сергею Прасолову, будущему главному лесничему и скорее всего директору нового заповедника, это претило. Он считает, что анархия — дурацкая утопия и нам надо использовать существующие государственные структуры.

Ученому Игорю Яковлевичу Могилевцеву эта идея симпатична. Ну да, ибо он — ученый во всех смыслах.

На излете эпохи Уса, за год до великого вопля, подобного тому, что услыхал некий кормчий, проплывая в греческих водах: «Великий Пан умер!» — «Ус хвост отбросил!», тогда студента московского института пушнины сцапали крысы… или псы?.. нет, скорее все-таки псы, опричники на службе у главного Рябого Крыса Уса, за шутку насчет повеления царя: «Бейте потихоньку прутиком».

Уже тогда Игорь Могилевцев занимался соболем, бывал на практике в Сибири, интересовался и жизнью, преданиями соболятников-инородцев, тунгусов в том числе. И услышал о раздорах одного эвенкийского рода с другим — до смертоубийства, военных действий с применением стрел и копий и даже ружей, у одного рода были только стрелы и копья, у другого — еще и ружья. Много погибло народу. И тогда они решили подать в русский суд и пошли на Ангару, где стояли русские. Один род понимал по-русски, другой нет. И тех, кто не понимал, и наказали: побили железными прутьями. Тогда русский начальник написал царю, что если наказывать жестоко тунгусов, они все вымрут. Вот царь и дал ответ: «Бейте потихоньку прутиком». Ну а студент не удержался и заметил на дружеской пирушке, что царский завет забыт: бьют не прутиком, а проволокой.

Он был свидетелем, как одного эвенка, оленевода-колхозника, забрали за то, что с тем началась призывная морока. Услышал он «голоса», зовущие бросить колхоз, уйти в лес, искать песню, — так и поступил. А был бригадир, коммунист. Но зов этот может поразить кого угодно. Вероятно, если бы он был простым пастухом, дело как-нибудь бы и замяли. А тут — член КПСС, бригадир, и сутками сидит в лесу, что-то орет, то плачет, то кукует. Некоторые ученые называют это арктической истерией, время от времени поражающей северян. Да еще вот и студенты стали свидетелями, рабочие экспедиции. И что же? На катере по реке поднялись представители власти, два милиционера и молодой мужчина в штатском. Мобилизовали пастухов и через два дня изловили безумца, скрутили и увезли. Но безумие это было священным, как потом узнал из трудов известного этнографа-тунгусоведа Глафиры Макарьевны Василевич пораженный студент. Так и происходило испокон века призвание в шаманы. Шутка студента прозвучала в крайне неудачное время: против кандидата лингвистических наук, преподавателя эвенкийского языка в институте Герцена, исходившей немало троп в Сибири Глафиры Василевич как раз и возбудили дело, вменяя в вину реакционные теории о языке, вульгаризацию в грубой натуралистической форме словарей и клеветнические измышления о национальной политике. Посадили обоих. Женщине, много сделавшей для тунгусов, написавшей учебники для эвенкийских школ и сочинявшей стихи для детей на эвенкийском языке, пережившей блокаду, дали десять лет и отправили в Пермский край, там тоже густая тайга, как и в Сибири. Студенту дали меньше, чем кандидату наук, — вполовину. И этапировали в полюбившуюся Сибирь, но вскоре вопль по лагерям и проливам ГУЛАГа и прозвучал: «Ус хвост откинул!», и на обратном пути Могилевцев столкнулся с Беклемишевым, потомком боярского рода, питавшего и древо Пушкиных, Пожарского, возвращавшегося на свой остров Ольхон с Колымы… Не Пожарский, а Беклемишев возвращался. Хотя можно и так сказать: Пожарский возвращался. Он ему и поведал историю о своем прадеде Николае, что служил в царской армии двадцать лет, сражался с турками в Севастополе в пятидесятых прошлого века, а после вольной крепостным поехал домой в Читу, да застрял в Косой Степи, селении перед Ольхоном, высмотрел там себе невесту, женился, стал крепким крестьянином и был раскулачен в возрасте ста пяти лет и отправлен на спецпоселение, да там и помер. Царь Рябой стегал проволочкой не только тунгуса дикого, но и матерых русаков, сдирал живое мясо. И заразил студента отвращением к насилию и вечным подозрением к государству и правосудию. Осудить библейских лет старца и уморить его, — одного этого достаточно. А еще у студента была и своя судимость. Откровение Могилевцева поразило и меня. Узнал эту историю и Гена Юрченков.

Юрченков еще не сидел, но, кажется, именно поэтому здесь и оказался. То есть ускользнул из лентопротяжного механизма, который и утягивает всяких странных и несогласных в плавильный цех — зону.

Ну а Сережа Прасолов еще толком не обжигался, потомственный лесовод, обеспеченная юность, студенческие годы. В молодости и я был злее. Вот почему в армию берут молодняк. Государству нужен злой солдат.

В ожидании исландских саг можно найти поддержку у Толстого, ведь он был завзятый анархист. Или у Еврипида, этот парень Шустов как-то обмолвился, что Дионис у него — анархист Древнего мира. И как раз в библиотеке есть его трагедии. Надо и вправду почитать.

Дождь обильный, без грома, благодатный.

Заносил продукты на Покосы. Дорога мокрая. На Покосах цветет лютик. Пырей держит свои колоски, еще завернутые в стручки. Шиповник по обочинам цветет роскошно, как брат розы. Весь в колючках. Скоро косьба. Остальные тоже подтягиваются. Не знаю, кого поставить в замену себе, хлеб-то печь надо.

Помидоры в кулак величиной, «белый налив». Люба сорвала шестнадцать штук и положила на подоконник вызревать.

Явился гость с Бедной горы… или как там? За хлебом. Первая партия уже выпечена, но продажа будет только вечером, через магазин. Советую пойти договориться с продавщицей, заплатить ей, и тогда я ему отпущу хлеба.

Возвращается. Все улажено. Говорим. Как там у них? Парень сосредоточенно смотрит, пытливый, хотя этакий характерный безумноватый блеск молодости есть в глазах. Он и пытается это вместить в берега. Много ему еще предстоит потрудиться, пообдирать бока о камни. И освоить другую гору — гору знаний, а пока…

— Как, кстати, ты называешь гору-то?

Он улыбается глуповато-виновато, отвечает:

— Гора Бедного Света.

— Хорошее название. Предполагает рост. Рост света.

Смотрит внимательно исподлобья. Загорелое лицо, но румянец хорошо виден — во все щеки, как заметила Люба. Люба ему явно нравилась… пока не приехала эта ленинградка.

Рассказывает о жизни на горе, о пересохшем ручье, об орлане-белохвосте, что каждое утро встречает на выходе из зимовья. Бурундук там у них прижился, Кристина его подкармливает. Однажды устроили гоньбу за зайчонком, сдуру, говорит, забыл завет Есенина. Азарт проснулся.

— Какой завет? Не гоняться за зайцами? — спрашиваю, хотя уже догадываюсь, о чем речь.

— И зверье, как братьев наших меньших, никогда не бить по голове.

— У него ведь в прошедшем времени?

Кивает.

— Так что, поймал?

— Поймал, подержал, Кристине показал и отпустил.

— Ну, а я думал, жаркое сделал.

— Кристина меня убила бы. Она ненавидит крольчатину с детства. У нее жил ручной кролик, а на даче его утащил какой-то местный лиходей-алкаш и прямо в камнях на заливе ободрал. Уже готовился жарить, но тут она прибежала, стала голосить… Хорошо, что следом бежали еще подружки и один подросток. Иначе, я думаю, ей пришлось бы худо.

— А действительно, — говорю, берясь за бороду, — у Есенина готовый завет.

Глаза его сверкают. Пожалуй, это вызывает у него почему-то избыточное вдохновение. Или он в самом деле, что называется, лесник до мозга костей? Такие-то парни и нужны в наш новый заповедник.

— Да, а мне ведь когда-то довелось встретить родственника Есенина, — говорю. — Не спешишь? Кристина-то одна там, на горе?

— Я взвел курки, в случае чего бабахнет, — отвечает он и усаживается напротив окна в хлебопекарне.

За окном пасмурно.

Рассказываю, как вернулся после геологической партии в Воронеж, где доучивалась Люба. Злой, голодный. Угла нет. Подружка Любы пустила к себе на кухню, там мы и спали, на раскладушке. Утром Люба в институт, я — в город, на поиски жилья. Кружил по городу, все больше по окраинам. Где же еще отыщется местечко для такого, как я? Но все почему-то возвращался к центру. Там доживало свой век деревянное ядро города: Гусиновка и Чижовка. Каковы названия?

И вот брожу я, выспрашиваю флигелек у встречных. Однажды захожу в переулок Алтайский, а навстречу мне старик на скрипучей ноге. «Ай, мил-человече! Ты обратился как раз по адресу, сердешный друг, — заговорил он так-то странно, складно, плавно, по-старинному. — Есть, есть светелка для тебя и для твоей зазнобы-душеньки». И повел меня к себе. Там в старом саду стоял дом в облупившейся краске, с хорошей пристройкой в два кона и с печкой. В ней мы и поселились с Любой. Освободили кухню бедной подруге. Зажилось нам у Бориса Сергеевича Кондратьева — а так звали старика — хорошо. Был он фронтовик, любил всякие присказки, поговорки. Заслушаешься. Люба, как он придет, задымит самосадом да поведет речь о чем-либо, все дела оставляла, забывала, и, что называется, развешивала уши. Да и я. Хорошо говорил старик, добротно. Мне его речь и напоминала такой добротный домотканый зипун. Ну, конечно, с современными вкраплениями, куда без этого. И вот осенью у жаркой печки слушаешь его и забываешь, в каком вообще времени пребываешь. Сад облетел, мокрые стекла, ворона на заборе, запах дымка березового, антоновских яблок, шерсти, чуть-чуть — керосина. Борис Сергеевич говорит, поводя большими ладонями перед лицом, — а нос крупный, породистый, глаза синие, взгляд умный и прямой.

А однажды вдруг наш Борис Сергеевич — как раз первый снег лег, все празднично выбелил в воскресенье, — вдруг он начал стихи читать про зайцев, гончаков, звон льда на ручьях и стук копыт. То, что он заядлый охотник, мы знали. Но вот то, что пишет стихи, — это было новостью. Не зная, как к этим стихам относиться — трудно вообще-то на слух воспринимать стихи, трудно отделаться от обаяния стихотворца, например, и от слишком поэтической обстановки, — я заулыбался. А он говорит: «А что ты улыбаешься, друг? Ведь у меня в родне есть поэт. Есенин». Я не поверил. Борис Сергеевич не обижается. И говорит, что встречался с ним в одну зиму. Было тогда Борису Сергеевичу пятнадцать годков. И он жил в Ельце. А Есенину понадобилось поехать в деревню близ Ельца, и Борис его повез в санях на своей пегой кобылке.

Я слушал старика и не верил, нет, не верил, как вот сейчас и ты, наверное. Но тут он говорит: «И спрашивает меня на обратной дороге Есенин: ты сам-то не сочиняешь стишки? Я, хоть уже и пытался, а отвечаю: нет! Как можно? Не Кольцов, чай. И тогда он сказал: правильно, Борька, не пиши, ты в них заблудишься. Ха-ха! Как сказал-то?»

И действительно, сказано здорово. И эта фраза вдруг пересилила мое неверие, бывает же так. Такую фразу вряд ли придумаешь.

У Бориса Сергеевича там же, на Гусиновке, жили две сестры. Одна, старая совсем, лежала под приглядом своих детей. А другая, Варвара Сергеевна, дородная, неторопливая старуха, заходила к брату. И я ей иногда по мелким делам помогал, пособлял, как говаривал Борис Сергеевич. И как-то отнес мешок угля ей, ну, посидел немного для разговора… Вспомнил про Есенина и спросил, а что, мол, говорят, и так далее. И Варвара Сергеевна ответила просто: «Да, правда то. Наша мать и его были в сестрах. У нас родова неплохая. Нам и Тихон Хренников — слыхали о таком? — родней приходится. Только их род богаче».

Потом я увидел по телевизору этого композитора Тихона Хренникова — и узнал нос Бориса Сергеевича и вообще то же выражение лица.

Но вот с матерью Есенина вышла неувязка. У нее не было сестры. Братья — да. А сестры не было. И тут, я думаю, дело в том, что Варвара Сергеевна посчитала сестер сестрами по-деревенски. Может, это была двоюродная или троюродная сестра. А так — к чему им врать? Как-то не с руки, люди основательные. Мне-то что пыль в глаза пускать? Зачем? Я не редактор альманаха или журнала, да и он никуда свои стишки не отправлял, памятуя завет Есенина, но справиться совсем с рифмоплетством не мог, это ведь как родник, рано или поздно прорвется, ну он и блуждал в стихах на свой страх и риск. Так, иногда кому и продекламирует, на охоте или вот в светелке прибившейся семейке геологов.

Нет у меня причин этим людям не верить.

И я сказал, протягивая руку Шустову:

— Вот тебе рукопожатие Есенина через полвека. Вдруг пригодится.

Тот ответил с энтузиазмом крепким пожатием.

Уложив две черные и три пшеничные еще теплые буханки в рюкзак, Шустов отправился назад. Ему еще надо было зайти в контору и взять письма у Любы.

Потом я увидел его разговаривающим с Прасоловым. Лесничий что-то объяснял. Переговорив с лесничим, Шустов пошел с рюкзаком за плечами к мостику через речку. Я вышел посмотреть. Лесник уже был на другом берегу. Он споро шагал по тропе среди деревьев вдоль серого слегка туманящегося моря к своей горе Бедного Света, плавно понижающейся и переходящей в мыс. Там, на горе в зимовьюшке его ждала девушка с рыжими волосами и зелеными глазами.

Не знаю, понимает ли этот парень, что вот так просто свершаются наверняка лучшие дни его жизни.

12

Мужики привезли на Покосы сенокосилку. А кони не пошли. Орнитолог Славников сел верхом, но конь так взбрыкнул, что орнитолог через голову полетел.

Через день у них лошадь порвала вену. Срочно вызвали ветеринара. Прилетел вертолет. Косцы в панике. Все пластают травы вручную. Два дня косил и я. Как на грех, разыгрались грозы. Льют ливни. Медведь повадился, видно, молодой, занявший территорию вместо убитой медведицы, ворует продукты, порвал брезент. Кажется, этот же медведь погромил летнюю кухню на Северном кордоне.

Люди из научного отдела собирались в полевые, но у них штормом лодку унесло. Ругаются.

Заместитель директора по науке Дмитриев ждет не дождется комиссии из Главохоты после пожара. У него свои виды на директорское кресло. Он рассылает жалобы во все инстанции — пошел ва-банк. Нам эта ситуация тоже интересна. Наш кандидат в директоры — Прасолов. Сейчас главного лесничего Казинцева понизили в должности с формулировкой «за непредотвращение пожара», а вместо него, правда еще только исполняющим обязанности главного лесничего, назначили Прасолова. Тут уже один шаг до директорской должности. Его замом станет Могилевцев. И так бескровно и относительно тихо может произойти байкальская революция. Впрочем, кровь-то пролилась: человеческая и звериная. Но Мальчакитов выжил. И нам надо его вызволить. Но как?

Дмитриев — давний недруг директора. Он готовится основательно к перевороту. Во-первых, сплотил вокруг себя сторонников, среди которых парторг, работники метеостанции, лесничий Андрейченко, начальник аэропорта Светайла и ее муж, хотя Светайла женщина своевольная и готовая сама стать каким-то негласным директором здесь. Не уступает ей и научный сотрудник Дмитриха, как ее все называют, то есть супруга Дмитриева.

Сильные грозы, небо аж белое, кипит в ярости. Дождь лупит по крышам поселка, никто носу не высовывает. Какая тут косьба. Над морем низкие тучи, как эсминцы: идут, идут флотилией на заповедный берег. Боятся пожаров. Связь с Бедным Светом держат. Оттуда рапортуют, что дыма не видно. Молнии бьют в соседнюю сопку, наверное, там залегают металлические руды или склоны пронизаны подземными ручьями. Это место называют гнездом молний. Ребята, наверное, натерпелись страху.

Наконец с почтой прибыла увесистая книга. Исландские саги. Как назло, движок электростанции вышел из строя. Стараюсь побыстрее заканчивать дела в пекарне и возвращаться домой, растягиваться на топчане из кедровых плах, и засветло читать.

Читаю. Предстает мир суровый и яркий, хотя многоцветным его не назовешь. Первая сага о Гисли, сыне Кислого. Этот Гисли убил человека и был объявлен на тинге, о котором уже разведал Прасолов, вне закона. То есть его могли прикончить в любой момент недруги. И он тринадцать лет скрывался по фьордам…

Через три дня к нам пожаловали на чай Юрченков, Прасолов с Катей, а Игорь Яковлевич Могилевцев прийти не смог, он отчалил на другой уже лодке в полевые. Во время чаепития — коржи, испеченные Любой, брусничное варенье, — я и поведал друзьям о своих исландских изысканиях. В общем, коротко говоря, саги эти сурово живописуют череду взаимных претензий и убийств.

— А, таков исландский анархизм на поверку! — восклицает Прасолов и довольно потирает руки с длинными пальцами.

— Да, увы, — отвечаю, прихлебывая чай.

— Ну, просто все творцы одинаковы, да? — говорит Гена Юрченков.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает тут же Прасолов.

— Взять хотя бы твоего Достоевского. Захватывающая вещь — «Преступление и наказание». Название говорит само за себя, да? Вот и весь ответ. Творцы этих саг тоже знали рецепт хорошего произведения. На этом и сосредоточивали внимание.

— А из-за чего они убивали-то друг дружку? — спрашивает щекастая Катя, блестя карими глазами.

Хорошее у нее лицо. Светлые блики всегда на лбу, на щеках. Все ее лицо и бликует, как странный маяк.

— Ну, — говорю я, — например, убийство в первой саге произошло из-за женских речей.

— Это точно исландские саги или наш «Домострой»? — тут же подает реплику ироничная Люба в своем неизменном сиреневом стареньком мягком и когда-то пушистом свитерке. Серьги с бирюзой ей идут, перекликаясь и с цветом свитера, а главное с цветом глаз. Люба наполовину хохлушка. Есть в ней какая-то южная плавность и в то же время резкость, порой лихорадочность. Люба легко может воспламенить мужской взгляд, я это знаю и по себе, и вижу по другим. Вот Юрченков уже косится на нее с томительной улыбкой.

— Просто всюду женщина — основная причина разногласий, — отвечаю. — И не только, так сказать, она сама, но зачастую просто ее качества. То, что китайцы именовали водой и луной.

— Вот он неприкрытый мужской шовинизм. Точнее — прикрытый фиговым листочком саг ли, древнекитайской философии, — говорит Люба, подмигивая Кате.

Звучит это весьма рискованно, и я внимательно взглядываю на Любу.

— Мне кажется, что заповедник будущего, о котором мне уже прожужжал все уши мой исполняющий обязанности, это натуральный монастырь. И я удивляюсь, что никто не хочет сказать об этом прямо, — говорит с увлечением Катя.

Прасолов смотрит на нее и, поправляя очки в толстой оправе, спрашивает меланхолично:

— Исполняющий обязанности — чьи?

— Главного лесничего, — отвечает она с преувеличенной серьезностью, но глаза ее лукавы.

Женщины любят нас подразнить.

— С меня взятки гладки, — говорю я. — Все претензии — создателям с острова в Северной Атлантике.

— Брр! Как они там живут среди айсбергов и белых медведей, — замечает, встряхивая кудряшками, молодая полная жена Прасолова Катя.

— Ну вот так и о нас те же исландцы говорят: медведи, морозы, водка, клюква, — отвечает ей Прасолов.

Катя смеется, глаза ее превращаются в брызжущие весельем, здоровьем щелочки. Улыбается и Люба. Да и все остальные. Смех молодой хорошенькой женщины не может не быть заразительным. И она прекрасно об этом знает. Серьезен лишь Прасолов, исполняющий обязанности главного лесничего. Он слегка удивлен всеобщим весельем. Поправляет очки, обводит сообщество взглядом.

— Сережа, — обращается к нему с какой-то материнской интонацией Люба, — ты рассуждаешь сейчас, прям как истинный москвич. Тебе что, медведи в новинку? Не сталкиваешься с ними нос к носу, как только выходишь в тайгу? А морозы — скоро будут и морозы, лето наше недолгое и сомнительное. Клюквы будет по осени — целые ведра, говорят, в этом году невиданный урожай. Что там остается? Ах, мама моя, водка! Эка невидаль-то!

Все смеются.

— Но вообще-то он прав, — заявляю я. — Об айсбергах в сагах ни слова. А белый медведь фигурирует в одной саге. Там некий исландец задумал подарить правителю Дании белого медведя и для этого продал все свое имущество, проделал морской путь, чуть не погиб, но мишку отдал кому хотел. Тот его, конечно, облагодетельствовал. Кстати, это единственная сага, в которой не льется кровь рекой. В остальных людей режут, как баранов — из обид, претензий, подначек злых жен.

— Да, так ты и не сказал, из-за чего там этого Кислого… или как его? Гислого?.. — спросила Люба, наливая Кате чаю.

— Из-за подслушанного разговора между двумя женщинами. Они делились соображениями насчет своих мужей-рогоносцев.

— А кто подслушал?

— Один персонаж.

— Этот Гислый?

— Нет, его брат. Брат Гисли, сына Кислого.

— Нечего подслушивать! Правда, Катя?

Та кивает, смеется.

— И обычно народный сход, тинг и альтинг, как наше вече, решал, сколько серебра надо заплатить за очередной труп или десяток трупов. То есть решали так называемые законоговорители, по сути, судьи, знатоки традиций. А народ уже высказывал одобрение или неодобрение. В некоторых сагах теряешь счет убитым. За убийством следует денежный расчет. Но на этом не заканчивается, и виновного все-таки настигает секира или копье родственников или друзей убитого. И снова — плата, месть. Северный круг. Колесо севера. Не знаю, читал ли эти саги Кропоткин.

— Анархист-князь?

— Он самый. Думаю, что нет. Иначе это помешало бы ему сформулировать основной закон анархизма о взаимопомощи и доброжелательности у людей.

— Он пошел и дальше, — напомнил Прасолов. — Тот же закон у зверей. Волк помогает волку. И тэ дэ. А это уже чистой воды прекраснодушие. Медведи хотя и пасутся на побережье стадом, когда ручейник вылетает и на лугах-марянах по весне, но матерый самец так и норовит оторвать башку какому-нибудь сеголетку. И даже второгодку. Хотя, конечно, волки и охотятся стаей, и одни сидят в засаде, другие загоняют. Но если, допустим, лось расшибет черепушку волку или проломит ему ребра и уйдет, то другие сожрут собрата с радостью… Но, кстати, Витя, Кропоткин изучал ледники Финляндии и Швеции. Как же он мог пройти мимо саг?..

Я пожимаю плечами.

— Сие неведомо. Но прошу оценить прозвище одного героя саг: Детолюб. Эльвир Детолюб, так его звали, если я правильно запомнил. Чем же он примечателен? Тем, что строго-настрого запрещал своим соратникам бросать младенцев на острия копий.

— О, господи боже мой, что ты рассказываешь, Витя?! — воскликнула Люба, всплескивая руками. — Аж мурашки по коже. Нет, нет, чур нас от такого исландского анархизма.

Прасолов очень доволен, глаза так и сверкают под стеклами очков.

— Что ж, Платон, как говорится, мне друг, но истина дороже, — подвожу итог я. — Исландская модель оказалась не столь романтичной при ближайшем знакомстве. Жаль!

— Утопии прошлого века, — замечает Прасолов радостно.

— У Махно тоже не получилось, да? — говорит Юрченков.

— Его со всех сторон жали: немцы, белые, красные, — отвечаю.

— Анархия она и есть анархия, — говорит Катя.

— Хаос и беспорядок, — подхватывает Люба.

— Вообще-то корректоры виноваты, — говорю я. — Поначалу анархисты настаивали на черточке: ан-архия, что по гречески означает безвластие, а не беззаконие. То есть тут громче отрицание: ан. Архия — власть. Отрицание власти. Но корректоры замучились, следуя особым указаниям теоретиков безвластия. Конечно же наборщики статей сливали слово и частицу и получалось форменное беззаконие: анархия.

Прасолов смеется. И я соображаю, что снова лью на его мельницу. Зря пустился в эти объяснения. Не ради же красивых умных женщин, которые с таким интересом слушают? Нет, мысль моя проста: только сообща можно нащупать очертания этого слона, как в одной персидской притче, а потом и увидеть его. Поэтому кажущаяся неудача на самом деле удача исследователя. И главное, мысль должна метаться рыбкою, пусть карасем — уворачивающимся от зубов щуки. Мысль не должна дремать, только так ее обиталище не превратится в болото, а она — в лягушку. Созерцать — значит зреть, то есть вызревать со-вместно с чем и кем? Очевидно, с мыслью. Созерцание есть вызревание мысли.

— Вот-вот, — подхватывает Прасолов, — уже на этом этапе у них все начало буксовать. Это был знак! Анархия, так сказать, в действии. А что было бы при ан-архии, например, здесь? Сплошные черточки, дефисы и тире вместо тайги! Если бы не воля сначала царя, потом советской власти, тайгу вырубили бы, ну или, по крайней мере, выбили бы все из нее всех соболей. Экспедиция начала века застала здесь все в плачевном состоянии. За бутылку водки сдавались соболиные речки хищникам охотникам. Ну хорошо, хорошо, за несколько ведер водки. А по сути — за бесценок. Как бы это могли остановить анархисты? Кропоткин с Прудоном? Или наши друзья эвенки. Они-то сами и сдавали соболиные угодья, потому что ленились. А чего, мол, я буду бегать на лыжах по склонам? Пусть бегает Иван, а я полежу на шкуре с трубочкой в обнимку с ведерком воды веселой. И только стражники-лесники с ружьями смогли прекратить этакое-то веселье. И результат — вот: тайга наполнилась соболем.

Все явно солидарны с Прасоловым.

— Да, — соглашаюсь я и тут же возражаю: — Тайга наполнилась соболем, а Байкал наполняется отравой. Представим весы. Какая чаша, по-вашему, перетягивает? Целлюлозный комбинат построили в первую очередь для военных нужд. Армия — молох государства.

— Ну, не будет здесь советской армии, появится китайская, — тут же реагирует Прасолов.

— Для чего необходима армия? Для защиты. Но эта защита наносит урон больший, чем вероятное нападение. Какой смысл защищать помойку? — спрашиваю я.

И уже собрание смотрит растерянно, без былой уверенности. Прасолов прячет смущение за шумными движениями, немного отодвигает стул, кладет локти на стол, убирает, берется за чашку, стучит ложечкой по блюдцу.

— Сереж, положить тебе варенья? — тут же спрашивает заботливая Люба.

— Спасибо, я сам, — он накладывает еще рубинового варенья из ягод, собранных на чистых заповедных болотах.

— Тут надо ясно сформулировать: зло государство? И честно ответить: зло. И вывод напрашивается такой: чем меньше государства, тем лучше.

Катя хлопает в ладоши.

— Здорово!.. Начать за упокой, а кончить за здравие! Просто виртуозно.

— Действительно, — поддерживает ее Люба. — А как же эти детоубийцы из фьордов?

— А я и не утверждаю, что государство должно совсем исчезнуть. Но стремиться к его исчезновению — во благо всем. Наверное, в этом вообще смысл ан-архии.

— Так здесь будет монастырь или… — начинает Катя и сбивается, подыскивая нужное слово.

— …Гуляй-Поле! — приходит ей на помощь Юрченков, вообще-то полный мой единомышленник, но ради красного словца перед молодой женщиной готовый похерить это.

Прасолов смотрит на него и кивает с улыбкой.

— Заповедник впитает все лучшее от предшественников, — спокойно отвечаю.

— Или все худшее, — говорит Прасолов. — К нам уже едет ревизор. Представитель Главохоты. Депеши Дмитриева достигли цели. И вполне возможно, что скоро у нас будет действительно новый заповедник с новым директором Дмитриевым.

— А вот ходили слухи о каком-то талмуде, гроссбухе, книге грехов и грешков на всех, — подхватывает Люба. — И вчера сшиблись Тамара Могилевцева с Маргариткой Сыровой. Тамара говорит, что уже два раза приходит, а библиотека закрыта, хотя время рабочее. Та ей в ответ: а медпункт? Когда у дочки понос был, она прибегала: заперто! А может, дочка отравилась? Ох, ну как обычно, шум, мама моя, аж стекла звенят. И тут Маргаритка грозит, мол, погоди, придет скоро время, раскроются другие книги — досье! Там каждый запротоколирован.

— Ого, — отвечаю, — звучит грозно, эсхатологично. Что в устах книжной-то женщины гармонично.

— Ты думаешь, Маргаритка читает что-нибудь, кроме формуляров своих? Или ее подруга Славникова читает? — спрашивает Люба.

Ей не по нраву ни та ни другая. И сейчас она выведет их на чистую воду. И Люба с азартом приступает:

— Они как сойдутся да как начнут трындеть и судачить, что ой, мамочки! Мне из окна конторы видно: и час стоят, и два. И ля-ля-ля, ля-ля-ля. Тут к ним Портнова присоединится. И они давай на троих трындеж разводить. А у Портновой через двор не пролезть из-за грязи. Дети бегают, как беженцы с Поволжья. И дочек как она одевает? А младшая еще на личико очень страшненькая. Так вот хотя бы Маргаритка ее поучила прекрасному, книжку какую всучила. Нет! Только вот стоят, как три грации, и ля-ля-ля. А Славникова мне сама признавалась, что последнюю книгу прочитала два года назад, что-то про препарирование, по работе-то надо. Ну так у нее теплица — как павильон на ВДНХ. У нее, конечно, рука легкая, и все хорошо растет. Да у Маргаритки два огорода. И как пойдет ягода, они ведрами черпают. Черемшу пудами рвут. А там грибы. Все это сушится, консервируется, закручивается в банки, варится, маринуется, как на консервном заводе! И потом забивается в подполье и интенсивно поедается все подчистую, поедается… Ну где ж время на книги? Только вот разговор затеять часа на три-четыре…

Все смеялись, Катя — до слез. Мне сначала хотелось прервать Любу, урезонить, но — сам заслушался. Люба человек эмоциональный.

— Компромат, интриги, поджоги, — кто скажет, что мы обитаем на отшибе, да? — подает голос Юрченков.

— Что ж, все эти разнонаправленные силы свидетельствуют о том, что система жива. Правда, печальная истина в том, что векторы и Дмитриева и нынешней администрации совпадают в главном: оба они устремлены к идее антропоцентризма как основополагающей идее заповедного дела, — решаю я вернуть разговор в серьезное русло.

— А на каком ките будет ваш заповедник? — спрашивает Катя.

— Это кит, пойманный Семеновым Тянь-Шанским, Кайгородовым, Кожевниковым в начале века. Песнь этого кита проста как мычание: биоцентризм. У первобытной природы есть право быть. Язык не врет. Сначала она была, потом появились мы. То есть человек здесь все-таки гость.

— И престранный, да? — поддакивает Юрченков.

— Ну, биоцентризм… Как-то это скучно, — говорит Катя и для убедительности печально вытягивает губы.

— Ладно, — говорю, — можно и повеселее завернуть. Есть вещи, которые нельзя включать в хозяйственно-преобразовательные планы. Например, Байкал. Тут подмога от Иммануила Канта, сказавшего, что наиболее красиво то, что бесполезно. Весь Байкал должен стать бесполезным, вот и все. И первой территорией бесполезного будет наш заповедник. Никакой выгоды, — таков наш лозунг. Что важнее, дикая природа или истина? Наш ответ: дикая природа. Лучше белое пятно в познании, чем в природе, говорил кто-то из биологов. Советских, между прочим. Хотите белое пятно вместо Байкала? Вы его получите. А точнее, белое пятно, наполненное жижей вашей выгоды.

— Фу! — смешно поморщилась Катя. — Это уже интереснее!

— Но не сказать, чтоб убедительнее, — замечает Прасолов. — Вряд ли кого увлечет пассаж про бесполезность.

— Священно-бесполезный, — предлагает свой вариант Юрченков, вздергивая и без того вздернутый нос.

Я смотрю на него с восхищением.

— О, это в точку, Ген! Гениально.

— Такое у меня имя, — отвечает Юрченков.

— Нет, действительно. Тут намек и на всем известную песню, и на Лао Цзы.

Юрченков вскидывает брови.

— Вот как? Но этого товарища я не читал.

— У него есть целая глава о бесполезном. Коротко говоря: откажитесь от умения и выгоды и будьте как некрашеный холст.

— А я вам напоминаю мудрость нашей ленинградки, — сказала Люба.

Все смотрят на нее.

— Забыли? — спрашивает она, обводя всех насмешливым взглядом.

— Тут у вас действительно заповедник! — восклицает Катя. — Что ни человек — то мудрец или юродивый, а это одно и то же ведь. Зря канадцы тратили пленку на нерп и птичек. Людей надо было снимать.

— Говорят, скоро часть съемочной группы вернется, чтобы снять что-то еще, — сообщает Прасолов.

— Ну хорошо, напомни, — говорю я Любе, уже догадываясь.

— Вы не Байкал и мир спасите пока, а одного паренька вызволите, коренного жителя этого самого священно-бесполезного моря-вещи.

— Ах, да, — отзывается Юрченков. — Что о нем слышно новенького?

— Ему успешно вставили титановую пластину вместо раздробленной лобной кости, — говорит Люба. — Пулю извлекли. И скоро снова доставят в кутузку.

— Чья пуля-то? Ментов или Андрейченко?

— Неизвестно.

— Мы не забыли, — говорит Прасолов. — Соображения есть.

— Так поделись ими.

— Мне кажется, это преждевременно, — отвечает Прасолов с непередаваемым административным видом.

Нет, в нем есть административный ресурс! Он, конечно, прирожденный директор будущего заповедника. До того как его назначили и. о., он был менее официален и более доступен. Я в общем-то немного опасался, придет ли он на чаепитие. И не повернется ли дело так, что он вдруг войдет во вкус должности главного лесничего и, боясь ее потерять, просто оставит нас с носом?

— Да брось, Сережа, тут все свои, — с убедительной ласковостью просит Люба.

И Прасолов сдается, поправляет очки, кашляет в кулак.

— Ну хорошо, — начинает он, снова напуская на себя важный вид, сплетая пальцы, выставляя оба указательных вперед и сосредоточенно глядя на них. — Во всей этой истории странно именно исчезновение канистры у Шустова и обнаружение ее на пожарище. Это уже похоже на поджог. Да. Мальчакитов мог по неосторожности, убираясь в «Орбите», бросить окурок, это так. Но вот как раз канистра и свидетельствует о том, что пожар случился не по вине Мальчакитова. Явный поджог. Кто? Зачем? Мальчакитов?

— В Мише ни капли мстительности или злобы, — подает голос Люба.

— Кузьмич? — продолжает Прасолов. — Точнее его сварочный аппарат? Но по времени не подходит, загорелось значительно позже окончания сварочных работ. Кто остается?

— Шустов, — напоминает Катя.

— Да, это из его дома исчезла канистра, которая и обнаружилась на пожарище. Но он же сам об этом и сказал. Таким образом, Шустов отпадает. Канистру у него попросту говоря сперли. И бросили с намерением: чтобы обнаружилась. Кто? Одно из двух. Либо тот, кто против Шустова, либо…

— Против администрации, — говорит Катя.

— Да тот же Дмитриев, — вставляет Люба. — Не сам, а через кого-то. Подручных у него хватает. И я уверена, что это Светайла! Шустова она хотела подставить, чтобы освободить дом для своей Лизки. Заодно пособить Дмитриеву…

13

Где-то возле дома голоса, мужской и девичий. Кто-то вбегает в дом. Это наша раскрасневшаяся Ксюшка с косичками в спортивном костюме.

— Па, ма! Там дядя Федя пришел! С Покосов.

Люба встает, чтобы выйти, но дядя Федя, сиречь Андрейченко, немного нескладный, в клетчатой пропотелой рубахе, загорелый, с какой-то свирепостью в серых глазах, входит сам. Его сросшиеся брови приподнимаются при виде нашего скромного застолья. Хрящеватый нос усиленно втягивает воздух…

— А, у вас тут… вечеринка, соответствующе.

— Чаек попиваем! — несколько поспешно отвечает Прасолов.

Андрейченко, взглянув на него, делает такое движение, как будто отдавая честь старшему по званию, — почти прикладывает два корявых толстых пальца к козырьку своей капитанки и говорит:

— У вас зарод загорелся, рано вы заметали. Я так и знал. Сразу подумал, рано они. И тут сунул руку — точно, полыхать начинает.

Люба всплескивает руками.

— Ну вот же беда! Опять пожар!..

Андрейченко ухмыляется.

— Да это еще не пожар, соответствующе. Но если не раскидать, сено сгорит все. Вы поторопитесь…

И он снова как бы козырнул, повернулся и вышел. Люба пошла за ним, благодаря и запоздало приглашая к столу на чай с вареньем, разумеется, в полной уверенности, что тот откажется, а лесничий взял и вернулся. Я посмотрел на Любу. Ну что, дождалась?.. За столом повисло молчание. Андрейченко умылся в кухне, повесил капитанку на гвоздь в стене и, приглаживая волосы, прошел к столу. От него пахло потом и дымом. Люба ставила перед ним блюдце, чашку, накладывала в блюдце варенье. Неловкая пауза вскоре была нарушена разговором о сене, о медведе-бедокуре. Обсуждали, когда лучше отправиться на Покосы.

Андрейченко с интересом оглядывал всех.

— Так у вас здесь посиделки? Заседание, соответствующе, клуба веселых и находчивых?.. Какой же вопрос на повестке?

— Полет Джанибекова и Савиных в космос, — отвечает Юрченков невозмутимо. — Точнее, героически наплевательское отношение космонавтов, а главное их руководства к числу тринадцать.

Андрейченко ощеривается в улыбке.

— Это в каком же смысле?

— В прямом, — все так же бесстрастно отвечает Юрченков.

Он умеет так-то разговаривать, в нем есть скандинавская прохладца.

— Аппарат Т-13, — продолжает он.

— Ааа, — откликается Андрейченко, кивая, — вот оно что, вот как, соответствующе… И что?

— И ничего, — отвечает, разводя руками Юрченков, — совсем ничего. Все в порядке на орбите. Чего и я нам всем желаю.

С этими словами он встает и начинает со всеми прощаться. Андрейченко чувствует здесь какую-то насмешку. Он провожает взглядом Юрченкова и не находит, что сказать…

Разговор надо как-то поддерживать, и я говорю, что судьба может постучаться и не через какое-то число, а — повиснуть на шее шарфиком. Все смотрят на меня с любопытством. И я решаю рассказать им историю, приключившуюся с одним моим приятелем из города У.

Итак, жил в городе У один человек… Звучит прямо-таки по-библейски, если верить Бунину, у него в каком-то рассказе упоминается человек из земли Уц, Иов. Сам я до Библии никак пока не дотянусь, ее по межбиблиотечному коллектору не выпишешь. А есть ли у кого в поселке Библия, не знаю. Может, и нет. «Капитал» у одного бича видел на тумбочке. Так он интересную мысль вывел из этой-то библии пролетарской: воровать надо по-научному.

Приятель, с которым я в молодые годы тянул электролинии по Тункинскому району, стройный, тонколицый, отличный плясун, быстро взялся за ум и, бросив электролинии и гулянки молодецкие наши, окончил Политех, поступил на завод мастером, потом стал инженером, затем — главным инженером, купил машину, построил дачу, получил двухкомнатную квартиру, его повысили до заместителя директора, и он поменял квартиру на лучшую, а заодно, вышло так, и жену, с которой жил еще со студенческих времен, — на другую, молодую, яркую. Прежняя-то как-то незаметно поблекла, а тут рядом и полыхнула новая-то. Тем более что на этом предприятии был избыток девушек и женщин. Разошлись. И живут они припеваючи. В отпуск ездят в Крым. Дети новые. Все новое. Дом полная чаша. Цветной телевизор. Два, как говорил персонаж фильма.

И вот под Новый год раздается в их дверь звонок. Приятель смотрит один из цветных телевизоров в зале, предвкушая скорое застолье по-семейному, без гостей.

Новая яркая жена идет открывать.

Открывает.

На пороге мужчина средних лет, приятной наружности, в расстегнутом пальто, с цветастым пушистым шарфом на шее… «Мохеровым», — машинально отметила женщина. И этот мужчина показался ей почему-то неприятным, было что-то в нем такое, то ли в лице, то ли в распахнутом пальто, то ли в голосе.

А он и спрашивает, здесь ли живет такой-то и такой-то. Называет имя-отчество и фамилию.

Она отвечает, что все верно, здесь, но, мол, вы по какому вопросу… Жены больших людей, как известно, отчасти секретарши. Посетитель не отвечает, по какому вопросу, а входит и снимает пальто, шарф, спрашивает: где?

Она показывает глазами на зал. Он туда направляется. Приятель отрывается от телевизора наконец, оборачивается, смотрит.

Посетитель здоровается и снова интересуется, кто перед ним, называя имя-фамилию. Приятель немного растерянно отвечает, что, да, это он и есть, а, собственно, что такое?.. Что-то, мол, я вас не узнаю.

Мужчина говорит, что и он не узнает его.

Приятель встает.

Мужчина спрашивает: но это Куйбышев? На Волге?

Приятель отвечает, что это город Улан-Удэ на Селенге. И начинает наступать. Гость отступает, бормочет, что ошибся, просит прощения, выходит в коридор, берет пальто, снова бормочет, что он-то думал, Куйбышев, — и показывает на город за кухонным окном, и все туда невольно смотрят. А он уже за порогом. Уходит.

Муж и жена глядят друг на друга, делятся впечатлениями, пожимают плечами и разводят руками. И вдруг замечают тот великолепный шарф на вешалке. Гость его забыл! Жена даже дверь открывает. Но никого нет. Ладно, решают они, сейчас вернется. Только ты не открывай, я сам, предупреждает приятель.

Проходит час.

Второй.

Никто не возвращается. Ни через день, ни через месяц. Гость из Куйбышева, или откуда он был, пропал. Ну куда девать шарф? Жена хочет выбросить, но приятель ее останавливает, ему очень нравится шарф, расцветка и то, как он нежно льнет к шее. Можно просто прогладить или постирать, да и все. Так и делает жена. В ней ведь на самом деле еще сильнее рачительная жилка, а выбросить она хотела — ну, так, впопыхах, не подумавши, первое неразумное такое движение души было.

И приятель носит шарф. Выходит из подъезда, не запахивая полы пальто или плаща, идет, и соседи встречные, здороваясь, любуются на радужный шарф. А он садится в машину и отправляется на работу. По ступенькам завода тоже идет в распахнутом пальто. Ну и так далее.

И вскоре, вскоре начинает он ощущать какую-то специфическую слабину, хворобу — не хворобу. Словно весеннее такое голодание организма. Но и летом это состояние не проходит. И осенью. А зимой уже точно чувствуется большая слабость и донимают боли в груди или в горле, не поймешь.

К весне он уже на больничной койке. Операция на горле. Сил никаких. Его понижают в должности. Дача сгорает. Машина вдребезги разбивается в аварии. Шарф уже изничтожен, конечно. На шее старый. А голоса почти нет и сил тоже. Когда мы встретились с ним у моего друга детства Вани Зырянова, я ошалело его не узнал, то есть сразу не узнал, а потом уже сильно подивился: старик. А ведь мы одногодки.

— А жена? — тут же спрашивает Андрейченко. — Ушла или при нем?

— Осталась.

— Хм, ну хотя бы это… соответствующе…

— Это, конечно, происки прежней, — говорит Люба, постукивая ложечкой по блюдцу.

— Никогда не верила в бабушкины сказки, — заявляет Катя.

— Я тоже, — отвечаю. — Но что случилось с моим приятелем, то случилось. Возможно, это все совпадения: Куйбышева с городом У, Волги с Селенгой…

— А города У с землей Уц! — восклицает Прасолов, забыв, что ему следует быть недоверчивым и сдержанным и. о.

И я в ответ только улыбаюсь. Вряд ли Сергей читал Библию, но о том, кто такой Иов, знает.

— Что за Уц? — интересуется Андрейченко, выпивая чашку в три глотка.

Люба наливает ему еще.

Прасолов быстро взглядывает на меня, но я предоставляю ему самому объясняться. И он кое-как рассказывает о преуспевающем Иове, который в одночасье потерял все. Так решили его испытать господь и дьявол. Но вера его оказалась все-таки крепче отчаяния, и стада, пастбища, здоровье — все ему вернулось.

— А какой веры твой приятель-то, соответствующе? — спрашивает Андрейченко.

— Никакой.

— Так в чем мораль, как говорится? — не унимается Андрейченко, и волоски в его ноздрях шевелятся.

— Мораль в баснях, а в жизни как-то так все и получается… Но, пожалуй, можно отыскать и мораль.

— Ага, и какую ж? — настраивается Андрейченко, снова осушая чашку.

Люба наливает из чайника еще чая. Андрейченко благодарит ее кивком, тянет жилистую загорелую руку.

— В изобилии черти водятся.

Все смеются.

— Не-э-т, — произносит, качая упрямой головой с засаленными волосами, Андрейченко. — Человек, он рожден быть собственником. Да и все живое? У зверя нора. У птицы гнездо. Мое, говорит любая живность. Какая-нить букашка, мотылек там над цветком. Лапа гребет к себе, соответствующе. А как иначе? Жизни не будет. Человеку, соответствующе, хорошо, когда все при нем. Дом, теплица, лодка, мотор, что еще? Хорошая двустволочка. Или вот у тебя — гитара. Или книги. Что, нет?

— Ну, это в теории. А на практике, как у старика и старухи: не хочу быть купчихой, хочу столбовой боярыней, — пока золотая рыбка удачи не плюнет, махнет хвостиком, и была такова, — подстраиваюсь под его лад.

Андрейченко смеется, утирает большой ладонью губы — и смотрит мне прямо в глаза очень напряженно и внимательно, буквально секунду, отводит взгляд. В этой секунде все: мешки с крупой, сети, полные рыбы, охотничий участок Кеши Мальчакитова, да и смерть, правда не состоявшаяся, Мишки.

— Таков человек! — заключает Андрейченко. — Не переделаешь. Вон китайцы, эти, х… хун-ве-й-бины… как бы не выругаться. Еще Высоцкий боялся. Попытались перекроить. Ученых там, учителей, актрис всяких поперли в деревню, на поля. Все имущество отобрали, поделили. И что? Уже отказались и признали ошибки.

— Что ж далеко ходить! — не выдерживаю я. — Термин «культурная революция» — ленинский. И сначала этот пал прошел по России. Правда, уже под названием диктатуры пролетариата.

— Почему далеко? — спрашивает Андрейченко. — Китай ближе Москвы с Ленинградом. Приемник включишь: сплошь ихнее «мяу, мяу»! И в Иркутске как-то в ресторане довелось мне разговориться с мужиком. Думал, бурят, а он монгол. По имени… э-э, ну, вроде Даваа. Что в переводе означает Понедельник. И вот сидели мы с этим Понедельником и пили водочку, как водится. Да кушали позы. Он рассказывал, что был учителем во Внутренней Монголии, в городе… Баян… и как-то там дальше, уже забыл. Но Баян — запомнил. А срок он отбывал в Северной Маньчжурии. За что? Во-первых, говорит, усомнился, соответствующе, что долбежка цитатника Мао способствует большой грамотности. Он говорил, что в книжных лавках вообще все книжки у них убирали, а наваливали эти цитатники. Как конский навоз на гряды. Ну и много чего рассказывал этот Понедельник со стеклянным глазом. Один глаз ему выбили. Ученик из его школы, когда хунвейбины пришли его брать, и вышиб. Отомстил шалопай под шумок за все. Схватил указку и метнул, как копье. Мужик преподавал им историю, географию. И когда узнал, что хунвейбины заставляют трудовые отряды разбирать Великую стену и строить из тех камней свинарники, не утерпел и, как говорится, выразился соответствующе. А там были уши. И его помели, короче. Жену, русскую, тоже учительницу, школьники утащили в ближайшую рощу и насиловали, а потом захлестали прутами до смерти. Ну а монгола по имени Понедельник в лагере морили голодом и все такое. У него на месте живота получилась впадина, ягодицы свисали, как старушечьи сиськи, кожа омертвела на бедрах, коленках. Ногти ломались, волосы выпадали. Были случаи, закапывали живьем, привязывали проволокой к машине, кололи вилами. В общем, ошалели в борьбе против собственников, вот в чем дело-то, — закончил Федор и спокойно взглянул на меня.

— А как он оказался здесь? — спросила Катя.

— В семьдесят восьмом у них пошла первая волна освобождений. Он в ней оказался. А потом пошла волна реабилитаций, и Понедельник был реабилитирован, ему даже дали какие-то деньжата. За каждый тюремный год сколько-то дали. А он давно хотел увидеть своими глазами наш Байкал. Выправил документы и приехал.

— И куда он дальше поехал?

— На Ольхон. У него уже был билет на «Ракету» до порта Байкал. Оттуда на «Комсомольце» — в Хужир. Сказал, что есть легенда, будто ихний самый главный монголище Чингисхан похоронен на нашем острове… Не знаю, точно ли он на следующий день поехал, потому как мы с ним крепко пили за частную собственность, соответствующе. Хунвейбины разорили его дом. И он переживал за это и до сих пор. Хотя и смешно: у монгола дом, а?.. Но это его русская женка устроила, занавесочки, говорит, были, и цветы в горшках. Трельяж. Там же климат — ого, степь да степь кругом, соответствующе, голяк, ветер, пыль, мороз. А она цветы развела… Так что, Виктор Андреевич, зря ты хочешь повернуть развитие человечества вспять. Даже у монгола есть имущество. Ибо, — говорил Федор, поднимая перст, — ибо против природы не попрешь. Главного ее закона: иметь.

Прасоловы собираются и уходят. Мы с Андрейченко еще говорим о том о сем. После пятой чашки он уже больше чая не пьет. Наконец встает, благодарит и направляется к выходу, снимает с гвоздя свою кожаную кепку-капитанку. Люба благодарит его в свою очередь за предупреждение.

— А пусть бы и сгорел стог-то? Имущество как-никак? — с усмешкой спрашивает Андрейченко меня, приостанавливаясь и вертя капитанку в руках.

Люба машет рукой.

— Типун тебе на язык, Федя!

— Но, если рассуждать соответствующе, — продолжает Федор Андрейченко, — то любой пожар и хорош, да, Витя? Как это учили в школе?.. Мы назло буржуям мировой пожар раздуем. Можно ведь и не только назло буржуям, но и другим гражданам, соответствующе.

Я смотрю на него и ничего не отвечаю. Посмеиваясь и продолжая вертеть капитанку, Андрейченко выходит. Вскоре я вижу его идущим по улице широким шагом в капитанке на голове. Люба тоже глядит ему вослед, оборачивается ко мне.

— Волк мыслящий, — отвечаю на ее взгляд.

14

В иллюминатор била яркая синева неба, моря. Самолет шел над тайгой и морем по невидимой линии. Мишка сидел у иллюминатора. На нем был тренировочный костюм, как будто Мишка возвращался с соревнований по бегу на лыжах. А это и был забег? Долгий забег в сторону… неизвестного. Или заплыв. Или даже полет.

Вот высота под крылом и подтверждала последнее.

Мишка побывал очень далеко. Уж точно дальше Улан-Удэ.

Сейчас сопровождал его милиционер Никита Семенов, крепыш с глазами-пуговками и округлым подбородком, в обычной клетчатой рубашке, сером пиджаке и китайских джинсах. Посматривал на странного арестанта с повязкой на голове, вспоминал ненароком, как ловил по тайге эвенка, забирался в гольцы. И вот он здесь, в самолете. Только вчера Семенов летел в обратном направлении, чтобы получить, так сказать, на руки пациента из больницы изолятора, куда его сразу поместили после сложной операции по удалению части лобной кости, пули в нейрохирургическом отделении Республиканской больницы. Через некоторое время ему вставили титановую пластину. Рубец и прикрывала цветная повязка.

В здании аэропорта Семенов сковал себя и Мишку наручниками. Но в самолете наручники снял… Куда он здесь сбежит? Да и неудобно было перед иностранцами, в самолете летели трое из киносъемочной группы со своей аппаратурой, два бородатых молодых мужика, похожих на лесорубов, и одна немолодая крашеная блондинка в растянутом свитере. С ними был бурят, видимо переводчик.

Вообще улететь Семенов с заключенным должны были на другом самолете, Ил-14, но рейс отменили из-за неисправности самолета или по какой-то другой причине. Все кинулись на ближайший рейс Ан-2, «кукурузника» с промежуточной посадкой в заповеднике. Семенов сразу отправился в милицейский пункт, и милицейские ребята быстро выправили ему два билета.

Самолет еще садился в одном крупном поселке, в Усть-Баргузине. И после взлета Мишка всматривался в горизонт. Ведь Усть-Баргузин находится напротив Ольхона.

Мелькнуло солнце в иллюминаторе — и Мишка ощутил легкий удар над правой бровью. Это уже случалось, когда Мишка попадал под солнце. Как будто солнечная колотушка и ударяла в пластину под повязкой: дзынь-дзынь! Звук был мелодично-дребезжащий. И в первый раз Мишка подумал, что хирург вмонтировал ему колокольчик. А потом решил, что врачи натянули у него во лбу титановую шкуру, и голова его стала, как бубен. Хотя хирург, широколицый бурят в квадратных очках, объяснял ему, что пластина эта величиной со спичечный коробок, не больше, и очень прочная, космическая.

Но под солнечной колотушкой голова звенела и гудела, как рыбацкий короб со снастями для зимней ловли, когда его задевают пешней или сверлом бура.

Сперва Мишка думал, что он теперь обречен на это гудение при солнечной погоде. Но вскоре он уловил закономерность: гудеть бубен начинал, только если Мишка ловил солнце зрачком. То есть он мог регулировать эту игру. Не смотреть на солнце или какие-то яркие огни. Во всех огнях есть солнце. Пока ему не удавалось проверить, будет ли бубен звучать под луной или чистыми звездами.

Возникавший звук Мишка не назвал бы приятным. Этот дребезжащий гул клубился в голове и уходил вниз по ребрам и позвоночнику, и все кости дребезжали, словно были железными.

Задребезжали они и сейчас. И вдалеке в бирюзовой чаше моря Мишка увидел остров.

А он уже думал, что никогда его не увидит.

Увидел!

О-ё!

Остров Солнца и скал, Остров ледяных узоров И лебединых бровей. Там в песках поет флейта Ржавых подводных кораблей. И Песчаная Баба буравит лоб моря, Хватает хладных рыб. И скалу перламутровую курицу Кормит зернышками серебра фотограф Адам.

И Мишка снова поймал взглядом колотушку солнца и весь содрогнулся. А с ним и самолет. Милиционер Семенов не обратил на это внимания. Он листал какой-то журнал, купленный в киоске Улан-Удэ. Остальные пассажиры, мужчины и женщины, старик с девочкой, иностранцы, — никто из них тоже ничего не заметил.

Мишка смотрел на остров, пока тот не ушел куда-то за крыло самолета. Байкал густо синел. Мишка не раз видел, как море меняет цвет, будто пойманный хариус. Байкал и был уловом, всегда свежим и чистым, земного рыбака. Одного взгляда достаточно — и Байкал твой. Он был с Мишкой в степях Даурии, в армии. А еще — сэвэн, железный человечек с лосиного плаща, найденного как-то в обветшавшем лабазе. Фигурка эта напоминала силуэт Байкала. И Мишка сейчас вдруг догадался, что Байкал и есть сэвэн — охранитель всех людей на великом платье-ровдуге Земли. Он ясно увидел это платье из лабаза, тонко вычерченного цепочками звезд. Да! Луча Станислав Ильич был прав, когда говорил, что звезды светят и днем и никуда не уходят, просто становятся невидимками по мановению Солнца. А Мишка сейчас видел хрупкий лабаз звезд, в котором лежит платье Земли. О-ё! Бирюзовое платье, вышитое серебром. Мишка косился на Семенова, на других пассажиров, — никто ничего не замечал! Мишка один видел. И он начал тихонько покачиваться и напевать в такт дребезжащему самолету.

О-ё, — пел Мишка Мальчакитов, — высоко лабаз звезд, В нем ровдуга покоится. Облака нарисованы, Тайга, горы, остров. И птица железная кыыран.

— Ты чего? — вдруг громко спросил Семенов, глядя на него в упор с недоумением и опасливо косясь на иностранцев.

И этот вопрос был как будто тоже словами этой песенки. Да и все другие вопросы, тысячи слов, которые Мишка слышал с рождения, крики и смех, слезы, птичьи голоса, рев моря, треск дров в печке, причитания бабушки Катэ, ругань дядьки Кеши или его жены тетки Зои, рык медведей по весне, когда они вываливаются из берлоги и пробивают свои затычки, кличи лебедей, кряканье уток, шум дождя и тишина туманов, костяной стук оленьих рогов с хорканьем и храпом, грохот прибоя, камнепада, шуршание камусных лыж по снегу, змеиный шелест язычка керосиновой лампы, вжиканье лезвий коньков на ногах черноволосой Лиды, ее смех, и рокот двигателей парохода, рассекающего черные воды Байкала, смешанные с холодом и неясными бликами звезд и бортовых огней, — все эти звучания сливались в какую-то музыку. Все было пением — и гитара пекаря Петрова, и неведомые оленные трубы Юрченкова, и дымящая труба зимовья в тайге, стонущей от ветра.

И все это было голосом сэвэна Байкала.

И Мишка поискал глазами Солнце. А оно ударило в бубен под цветной повязкой. Тогда-то и прозвучала песнь Мишки, песнь Байкала, песнь тунгуса. Мгновенно, о-ё! И моргнуть не успеешь. А Мишка все услышал, до мельчайших подробностей, до мягкого удара падающей кедровой шишки в верховьях Родовой Реки, — а они ого как далеко, высоко!.. Услышал и хруст льдинки в пальцах Лиды, и щелчок фотоаппарата «ФЭД» в руках Кита. И глухой кашель бабушки Катэ, сминающей узловатыми пальцами бумажный мундштук своей неизменной папиросы…

Тут же увидел ее глаза и сизый дымок у смуглого лица. Как будто это не у Кита щелкнул фотоаппарат, а у него, Мишки, фотоаппарат над правой бровью.

Но сам он уже ничего не пел, чтобы не злить Семенова, не потому, что боялся его, а просто хотел побыть в поселке, когда самолет там приземлится. Хотел попросить Семенова выйти из самолета. Потому что заповедный берег Мишка любил.

А крашеная женщина в растянутом свитере, кажется, что-то услышала или просто увидела лицо поющего Мишки и что-то спросила у бурята-переводчика. Бурят, мужчина средних лет, с тонкими чертами смуглого лица, в светлой рубашке с короткими рукавами и черных брючках, вопросительно смотрел на Мишку. Потом он встал и подошел к нему.

— Здравствуй! — поздоровался он громко. — Ты эвенк?

Мишка кивнул.

— Куда летишь?

Мишка посмотрел на Семенова и ответил, что в заповедник, хотя это была неправда. Но не говорить же, что в тюрьму. Мишка понимал, что можно говорить, а что нельзя. Мужчина вернулся к женщине и что-то сказал ей. Семенов превратился в наблюдательно-прослушивающий аппарат. У него, кажется, уже и уши шевелились, ловя каждое слово. Женщина наклонилась к своим спутникам. Они тоже посмотрели на Мишку и вдруг начали расчехлять свои сумки. Семенов мгновенно побледнел, лоб его покрылся испариной, хотя в самолете было довольно свежо.

— Они тебя снимут! — крикнул переводчик, улыбаясь. — Смотри в иллюминатор, и все.

Семенов даже привстал, нащупывая наручники, спрятанные под пиджаком.

— А вы, товарищ, подвиньтесь немного! — приказал переводчик Семенову.

Семенов, не зная, что предпринять, опустился на свое место и послушно посторонился.

— Лучше пока встаньте и отойдите! — распоряжался переводчик, жестикулируя смуглой рукой. На пальце сверкало золотое кольцо.

Семенов хотел возразить, но уже в руках одного из бородачей-лесорубов замигала красными и зелеными лампочками увесистая камера. И Семенову ничего не оставалось делать, как только подчиниться. Ну не набрасываться же на Мальчакитова с наручниками!..

О-ё, энэкэ!.. Мишка тут же подумал о своей бабушке, которая недоумевала по поводу киночеловечков. Какое кино, энэкэ? Вот такое. Я же говорил.

И Мишка глядел в иллюминатор, сине-золотой от морского простора и солнца. А мужик с камерой колдовал. Все пассажиры молча смотрели. Смотрел на все это беспомощно и Семенов. Из кабины выглянул один из пилотов. Мужик навел камеру и на него. Потом переводчик попросил Мишку отклониться. И оператор снимал только иллюминатор, Байкал и далекие цепочки гор. А потом он перешел на другой борт и начал снимать проплывающую внизу тайгу.

Мишка и думал, что это все — кино, ага. С самого начала. И если бы сейчас подружки Лида и Полина пошли в кинотеатрик на Ольхоне, то попали бы на этот сеанс кино-песни про сэвэн Байкал и птицу кыыран над ним. Да про Мишку Мальчакитова и его титановый бубен, о-ё!..

Мишке и самому было бы интересно, как и той зимой, оказаться в этом кинотеатре и увидеть, что же было дальше с этим парнем по имени Мишка и по фамилии Мальчакитов. Хотел бы он узнать и о судьбе косоглазого Славика, о Ките, о том леснике Шустове, который ждал рыжую девушку, огневку, как о ней говорили охотники, о фотографе Адаме, о черноволосой Лиде, так и не открывшей ему тайное имя. Хотел бы он увидеть, кто поджег в тот вечер «Орбиту» и магазин и строевой лес.

Но вообще-то с тех пор, как прозвучали те выстрелы, сбившие его с сосны, все и видится им как бы со стороны.

Вот и сейчас Мишка следит за самолетом четырехкрылым, как он висит в синеве над зелеными горами, — нет, движется, тень его плывет по зеленым таежным волнам. И скользит по горе с вышкой, на которой чернеет хрупко фигурка человека, на длинной лестнице, ведущей на площадку под дощатой крышей. Все это как какой-то детский рисунок. Башня, солнце, море, тайга и самолет. И человек с поднятой рукой.

А там уже и залив виден, пирс, катер, крыши поселка, аэродром. Самолет идет на снижение. Лесоруб в джинсовом комбинезоне продолжает снимать.

Семенов пододвигается к Мишке вплотную, но наручники не решается защелкнуть. Значительно смотрит на Мишку. Хочет что-то сказать, но оставляет эту затею, самолет слишком густо гудит, трясется, идя на посадку.

…Бац! Ударились колеса о землю. Самолет, как телега, грохочет и подпрыгивает, катится, останавливается. Еще некоторое время моторы работают так же напряженно, потом самолет начинает успокаиваться после лихорадки полета и замирает вовсе. Выходит веселый рыжий пилот в мятой голубой рубахе с погонами, открывает дверь. И в салон врывается тишина с запахом багульника болотного, солнечной смолы и хвои. Нет, тишина вся сверкает и переливается звуками: это птичьи голоса, о-ё!.. И отдаленный лай собаки. Стук топора. Ребячьи выкрики.

— Стоянка двадцать минут! — объявляет рыжий пилот, стараясь пригладить чуб, вставший коконом.

Мишка делает движение, чтобы встать.

— Сидеть, — тихо и грозно приказывает Семенов, стараясь глядеть на киношников со всей любезностью.

Переводчик быстро взглядывает на Семенова, потом на Мишку. Пассажиры один за другим выходят. Женщина в отвисающем свитере и затертых джинсах откидывает спутанные волосы и обращается к переводчику. Тот слушает, кивает. Они выходят. В салоне остаются только Мишка и Семенов.

— Размяться не желаете? — спрашивает второй пилот, задумчивый чернявый маленький мужик с усиками.

— Нет! — резко бросает Семенов.

— Ну-ну, — отзывается пилот, спускаясь на землю.

— Гражданин Семенов, — говорит Мишка. — Давай выйдем?

— Я сказал, нет.

— Э-э, мне надо.

— Чего тебе надо?

— Ну надо, ага, приспичило меня… мне.

Семенов, выругавшись, достает наручники.

— Ссы в пакет! — восклицает он и для верности сначала защелкивает один наручник за ножку сиденья, а другой собирается застегнуть на запястье Мишки, но в этот момент в салон снизу заглядывает переводчик. Потом и женщина в свитере.

— Вы чего, а? Чего не выходите? Выйди, пожалуйста, — просит переводчик Мишку. — Они будут снимать, как эвенк прилетел на родину.

— Черт! — ругается Семенов, от неожиданности цепляя наручник себе на запястье.

Он готов броситься за штурвал и унестись отсюда куда подальше.

Мишка встает и направляется к выходу. Семенов хочет тут же идти за ним, но не может. Стоп! Что такое?..

И киношники снимают, как эвенк Мишка Мальчакитов появляется на маленьком трапе самолета, в синем спортивном костюме, с цветной повязкой на стриженной голове. И солнечная колотушка ударяет в его космический бубен. О-ё!..

Вот я прилетел, На птице кыыран С закопченными боками. Земля моих предков Хорошо пахнет. Сэвэн Байкал синеет за крышами. На берегу в лиственницах лежит моя бабушка, Синий дымок табака ветер сносит. О-ё!.. Как я хочу кочевать по тайге С птицами, От одного дерева к другому. С оленями, От марян внизу К лугам на вершинах. О-ё!.. О-ё…

И тут Мишка почувствовал, что сэвэн Байкал отзывается. Словно волной его окатило всего с ног до головы. И призывно закричала чайка: хихахихихи! Тут Мишка вправду ощутил некую силу подъемную. Почудилось — с трапа может не сходить, а полететь. А Солнце все било в бубен космоса.

О-ё! Сэвэн Ламу дал крылья! Два трепещущих синих. Шумящих на ветру, тяжелых, поющих. В них прыгает рыба, Ныряют нерпы, как мячики, Купается чайка, клюв разевает, Кричит и смеется, Зовет тунгуса с собой.

У Мишки даже в глазах помутилось или скорее засеребрилось от этих ударов, дрожью отзывающихся во всем теле, как будто в черных его глазах волны рыбьей чешуей вскипели. Крашеная иностранка в восхищении, что-то тараторит, ее сподручные снимают. Один держит микрофон, обмотанный шкурой, на длинной палке. Другой — увесистую камеру. Мишка спускается. Ступает на землю… Еще миг — и прильнет к ней, встанет на колени, потом распластается. Но Мишка не делает этого, он эвенк. Он снова смотрит на Солнце, Золотое Око, бросающее свою колотушку раз за разом в Мишку: бум! Бум! Дзынь-дзанк! Бум! Бум! Дзынь-дзанк! Бум! Бум! Дзынь-дзанк!..

Чья это земля? Скажите! Чей это берег туманных и дождливых дней? Чья тайга шумит по склонам гор, Растущих в небо? А в ней петляют реки, И узкими тропами мягко и тихо Идут звери, Медведи, лоси, колонки, Олени, соболи, лисы и зайцы, И маленькая кабарга. Они бесшумно идут, как звезды. Как лучи в паутине. Или шерстинки, что посылает Бабка всего мира. Каждая шерстинка — зверь. Удачливый охотник это знает, И ловит их смуглыми руками. Это его земля, Охотника Березовой Звезды.

Мишка идет, канадцы снимают. Пассажиры, вышедшие размять ноги, смотрят на них. И Семенов глядит, выворачивая шею, в иллюминатор. Он пристегнул себя за руку, когда в салон заглянули переводчик с этой бабой иностранной. Как это произошло, Семенов не может понять. А отомкнуть, отомкнуть наручники не получается — замок заклинило! Замки «закусываются», конструкция непродуманная! Сколько раз сообщали об этом начальству. Нулевой результат. Черт!.. И вот на тебе. Семенов круглыми глазами глядит на свое запястье, по его щекам катится пот. Может, он забыл, что уже пристегнул наручники за ножку сиденья? И хотел сначала пристегнуть себя, потом и Мишку — к себе?.. И не заорешь, потому что эти проклятые канадцы тут крутятся. Семенов сидит и лихорадочно соображает, что же делать, что делать…

15

Женщина через переводчика попросила Мишку пройти по поселку к Байкалу и там постоять на берегу. Мишка согласился, двинулся неторопливо. Бородачи с камерой и микрофоном за ним. Женщина позади. Рядом с ней переводчик.

Идет процессия между крепких сибирских бревенчатых домов. В одном окне мелькает чье-то лицо. Оператор тут же наводит на окно камеру. Лицо исчезает. Потом показывается снова — уже другое, и это лицо разноглазого Кузьмича.

Процессия шествует дальше мимо заборов. Брешут собаки, охотничьи лайки в вольерах. Женщина что-то говорит, и переводчик сворачивает, стучит в ворота. Ему открывают. Это седая ключница Зина в застиранном цветном домашнем халате, в платке. Она говорит, что лайки не ее, а соседа, но открыть ворота она может, чтобы лучше было видно. И оператор снимает лаек, бабку Зину, потом снова Мишку.

Мишка идет к морю.

Навстречу бегут дети, рассыпаются, выглядывают из-за деревьев, поленниц, сараев. Вдруг кто-то кричит: «Мишка! Мишка Мальчакитов вернулся!»

И на смуглом лице Мишки блуждает улыбка. Ветерок шевелит цветную повязку, скрывающую рубец космического бубна. Мишка легко вызывает внутреннюю музыку — взглядом на солнце.

О-хо! О-эй! Ламу! Ламу Байкал! К твоим стопам я припадаю. Тысячу лет позади. Такая дорога. Годы и степи, жара и снег. И кто первый увидел, крикнул: Ламу Байкал! Чистый Царь! Народ пришлый слушал, Обратился весь в слух К шуршащей гальке, к волне. Ламу Байкал, что скажешь?

— Знаете что?! — крикнула, вбегая в дом Ксения.

Мы как раз обедали, повернули к ней лица.

— Мальчакитова привезли! — выпалила раскрасневшаяся Ксюшка.

— Мишу? — спрашивает Люба.

— Да! Да! — кричит Ксюша. — Он там идет к Байкалу, а канадцы кино про него снимают!

Мы переглядываемся. Откладываю ложку и встаю. Говорю, что потом доем. Люба приказывает Ксюшке садиться за стол, но разве ту удержишь, она убегает. Люба говорит мне вдогонку, что сейчас задаст корм курам, напоит поросенка и тоже придет.

Вскоре вижу процессию, направляющуюся к морю. Раздумываю, идти ли туда. Итак, Мишка прилетел… Вообще-то сегодня ждали представителя Главохоты. Наверное, и он прибыл. Канадцы тоже должны были прилететь, но вроде бы позже. Заторопились что-то. Но что все это значит? Снимают Мишку? Зачем?

Мимо идет Андрейченко. Здороваемся.

— Слыхал? — спрашивает он. — Мальчакитова привезли. Снимают. Говорят, следственный эксперимент, соответствующе.

В голосе его наигранная беспечность.

— Да? — откликаюсь. — А у меня другая информация.

— Какая? — быстро спрашивает он.

— Что это продолжение канадского фильма.

Андрейченко взглядывает на меня.

— Про Мишку?

— Ну да.

Из конторы уже спешит директор, ветер раздувает его шевелюру, он торопливо достает солнцезащитные очки. Из научного отдела появляется Дмитриев с тяжелым, каким-то неподвижным римским лицом. Директор взглядывает на него. Дмитриев на него. Директор надевает очки. Они не говорят друг другу ни слова. Оба ждут арбитра из Главохоты. А вместо него прибыли канадцы? И снимают поджигателя Мишку?

По берегу с другой стороны идут Прасоловы, Сергей, исполняющий обязанности главного лесничего, и его полненькая и хорошенькая Катя, они возвращаются после обеда на службу. Заметив шествие с кинокамерой, замедляют шаги.

Над морем и пирсом реют чайки. У пирса покачивается на слабой волне катер.

Капитан катера поднимается на палубу, стоит, смотрит на берег. Лицо его сильно помято. Он с трудом сглатывает, морщится. На пирсе курит задумчивый большеносый матрос с лысиной.

— Белкин! — зовет капитан и отдувается, как будто поднял гирю. — Че там такое?.. Кто наступает?

Матрос Белкин отвечает не сразу. Затягивается, сплевывает — не в воду, а на пирс.

— А хер его знает, Палыч.

Капитан Палыч, такой же носатый, с большой бородавкой на щеке, с серебристой щетиной, синеглазый, обдумывает полученную информацию.

— Ну так сходи узнай, — наконец произносит он решительно и чешет затылок.

— Васек! — кричит Белкин.

На палубе показывается сивый паренек в тельняшке и «семейных» трусах.

— Че-о?

— Сгонцай туда! — приказывает Белкин.

— Она сказала, что больше в долг не отпустит! — в отчаянье кричит паренек.

— Да я не об этом, — говорит Белкин. — Ты вон пронюхай, чё это там у них за свадьба намечается? Рубишь?

— Рублю, — с досадой отвечает паренек. — Но я еще в камбузе не убрался.

— Уберешься, успеется. Давай!

Капитан Палыч, навалившись большим животом на борт, одобрительно слушает диалог.

Паренек перескакивает на пирс.

— Куда? — рявкает капитан, поднимая брови. — Сдурел, что ли, мореходец?

Паренек смотрит на длинные черные трусы, похожие на шорты. Правда, как будто с чужой задницы, на два размера больше. Кривится и исчезает снова в трюме, возвращается в штанах, пузырящихся на коленках, и, подтягивая их, идет по пирсу, дальше поднимается по берегу навстречу шествию, чем ближе — тем задумчивее и медленнее, с оглядкой на Белкина, Палыча и родной катер.

— О-ё!.. — поет Мишка. — Солнце и есть космический бубен. И сэвэн Байкал — явился из космоса, Как и предки тунгусы, Со звезды Чалбон. Кто знает в себе этот космос, Тот смеется над вами. Бум! Бум! Дзынь-дзанк!

И Мишка блаженно улыбается, озирает берег, море, пирс, дальние мысы, переходящие плавно в горы, — на одной вышка, башня из лиственницы, он помогал ее строить дядьке с лесниками. Он глядит на море, которое когда-то рассекал лезвиями коньков, выполняя обещанное Лиде с лебедиными бровями. И снова видит лабаз звезд.

О-ё, я узнаю еще твое имя!

Сюда на берег выходила бабушка Катэ, провожая внука. Бабушка дарила ему свои песни. А теперь внук сам поет. Никто не слышит из людей. Только чайки, рыбы, звери по берегам. И Ламу Байкал.

— Что происходит? — спрашивает директор у лесничего Андрейченко в кожаной потертой капитанке, надвинутой на глаза.

Тот оглядывается, щурится. Его загорелое лицо покрывают морщины. Он молчит. Вместо него отвечает разноглазый коренастый Кузьмич в рубашке с засученными рукавами, с нимбом просвеченных русых кудлатых волос.

— Очная ставка, Вениамин Леонидович.

— Что они делают? — спрашивает и Дмитриев.

— Снимают последнего эвенка, — отвечает и ему Кузьмич.

Он слегка под хмельком.

Дмитриев выпучивает глаза.

— Так это ж Мишка Мальчакитов!

Кузьмич кивает.

— Он самый, Руслан Сергеевич.

Дмитриев кашляет трубно.

— Как он здесь оказался, черт возьми?! Это же… это же какая-то провокация? — спрашивает Дмитриев и оглядывается на директора Васильева.

Тонкие черты лица Васильева ломаются. Глаза выражают напряжение и недоумение.

— Я не понимаю, — бормочет он.

— Но это канадцы? — вопрошает Дмитриев, раздувая ноздри.

— А вы сами не видите, — отрывисто отвечает директор.

Подходят еще люди, стоят, смотрят, переговариваются. Среди них и Зоя, тетка Мальчакитова. Она растерянно смотрит на происходящее.

— Та что ж это такое! — тихо подавленно восклицает комсорг Славникова, пыхая украинскими очами. — Ему ж в тюрьме место. Его ж хотели исключить из рядов ВЛКСМ за пьянство.

— Тшш! — шикают на нее бухгалтерша и почтальон.

— Нет, но это ж надо, — не унимается Славникова. — Пусть бы еще бичей-алкашей сняли, Гришку-без-пяти-минут-в-ЛТП. Уклониста с вышки.

— И Петрова, — негромко, но отчетливо произносит Андрейченко.

— А пекарь тут при чем? — недоуменно спрашивает Славникова.

— Да при том, — отвечает Андрейченко. — Он вдохновитель этой всей капеллы вместе с пожарным Генкой.

Славникова смотрит на него, хлопает глазами.

— Та шо вы говорите?!

— Не болтайте глупости! — обрывает его директор, тревожно озираясь.

— То ли еще будет, — отзывается Андрейченко, — Вениамин Леонидович. То ли еще бууудет. И наш Прасолов с ними, соответствующе. Теневой директор.

— И все это тут вы развели, — бросает Дмитриев, тыча пальцем в сторону директора.

Лицо директора покрывается красными пятнами.

— Так что за Мишкой тут еще многих надо отправить… — говорит Андрейченко, — соответствующе…

— Но эта провокация международного масштаба, — говорит Дмитриев удовлетворенно, — для вас, Вениамин Леонидович, просто так не пройдет.

— Почему вы так считаете? — присоединяется к разговору невысокий щекастый мужчина с ранней сединой на маленьких бачках, с объемным портфелем в руке, в светлом джемпере, очках в золотой тонкой оправе.

Дмитриев, директор, Андрейченко, Славников с изумлением таращатся на вынырнувшего откуда-то из-за угла научного отдела незнакомца. Красные пятна сходят с лица директора и оно становится просто одинаково бледным. А пористое лошадиное лицо Дмитриева, наоборот, розовеет слегка. Глаза разгораются.

— Простите, вы к кому приехали? — спрашивает директор.

— По-видимому, к вам, — отвечает незнакомец. — Или даже ко всем работникам заповедника. Меня зовут Петр Лукич Самородский.

— Наконец-то! — восклицает трубно Дмитриев и тянется, хватает руку Самородского. — Очень приятно! Руслан Сергеевич Дмитриев, зам по науке. Мы вас заждались.

— С приездом, — уныло подает голос директор и тоже тянет руку и представляется.

— И это хорошо! — восклицает Дмитриев, азартно потирая руки. — То, что вы, как говорится, с корабля на наш бал. Вот, любуйтесь! Иностранные киношники снимают уголовного преступника Мишку Мальчакитова. Поджигателя, в одночасье пустившего проект уважаемого Вениамина Леонидовича на ветер. Сотни тысяч рубликов! Пых! И все.

Самородский смотрит, кивает.

— Тот паренек?

— Да! С цветной тряпкой на своей дурной головушке, — подтверждает Дмитриев. — Но сделано это было не по глупости, отнюдь. А по идейной убежденности. О, в этом омуте еще какие черти завелись, Петр Лукич! Вы еще узнаете.

— По убежденности? — переспрашивает Самородский, блестя стеклами очков.

— Я извиняюсь, — вступает в разговор Андрейченко, — из ненависти к имуществу, технике и государству и цивилизации в целом, соответствующе. Тут у некоторых установка соответствующая — на анархию.

Самородский оглядывается на него. Бликующие стекла очков скрывают его глаза, и нельзя понять, озадачен ли он этим обвалом новых сведений.

— Но зачем же они его снимают? — спрашивает он.

— Это какое-то недоразумение! — восклицает директор.

— Провокация международного масштаба, — возражает Дмитриев.

«Цик-цик-цик».

«Филю-вилю-фили-фили-фили-тью-тью».

«Чжаа-чжаа!»

«Чжуэк-чок-чок-чок! Чжуэк-чок-чок-чок!»

— Я видел самолет. И он меня видел, как я помахал ему с вышки. Летчики наверняка видели.

— Не понимаю, чему ты радуешься. Как Робинзон Крузо, увидевший корабль.

— Ну как… Не знаю. Просто я люблю воздухоплавателей.

— Аким, лечу?.. Или как там звали того мужичка, что помогал воздухоплавателю в «Рублеве» сигануть с колокольни?

— Архип, летю!.. Но я не думал оттуда прыгать.

— Самолет, наверное, привез почту. И каких-то людей.

— Говорили, должны снова прилететь канадцы.

— А, так ты радовался поэтому? Думаешь, они уже снимали тебя на вышке? Тебе так хочется прославиться?

— Ну вообще-то это был бы неплохой фильм: про орланов, бурундука Тимошу, зайца и уклониста-лесника с беглой студенткой… Интересно, есть там письмо от Валерки? Он еще в туркменском горном лагере? Или всю команду уже перебросили за Амударью по велению ареопага старцев?

— Как я их ненавижу. А ты еще подаешь сигналы. Лучше бы век не знать самолетов.

— И радиостанции?

— Да!..

— А транзисторный приемник?

— Ничего не надо… Олег, я беременна.

16

Летчики возвращаются. У одного в руке мешок, пахнущий копченой рыбой. За ними идут пассажиры. Семенов спрашивает, где эвенк. Летчики оглядываются на пассажиров, пожимают плечами.

— Его здесь нет?! Мальчакитов! — кричит Семенов.

Летчики поднимаются в салон, смотрят на потного Семенова.

— Есть у вас лобзик? Долото? Молоток? Давайте быстрее! Мне необходимо срочно обезвредить преступника!

— Какого?.. Того черненького паренька, что был с вами? — спрашивает рыжий летчик.

— Это опасный преступник! — кричит Семенов. — Эй, кто-нибудь, схватите его! А мне дайте инструмент срочно!

Летчик с усиками смотрит на часы.

— Пора на взлет. Стоянка завершена.

— Какой взлет!.. Надо обезвредить преступника! Черт!.. Дайте инструмент! Вы никуда не полетите! Или полетите, когда я освобожусь! Вот мое удостоверение!

— Ну так выйдите!

— Как?! Я прикован!

Летчики смотрят на запястье Семенова в клещах наручников.

— Это… тот паренек вас так?

— Он не паренек! — кричит в ожесточении Семенов. — Он матерый особо опасный черт знает кто!

Васек, подтягивая штаны, возвращается на пирс. Белкин сидит, свесив ноги над водой. Капитан стоит, навалившись животом на борт. Оба молча глядят на Васька. Из трюма по лестнице поднимается еще один человек в черном свитере, плечистый, высокий, тяжелый.

— Ого, сколько людей вышли нас провожать, самое, — говорит он. — Надо сфотографировать. — И с этими словами он снова скрывается в трюме и вскоре появляется с фотоаппаратом на шее.

Васек взбегает на пирс. Капитан и Белкин смотрят. Васек не спешит рассказывать.

— Ну чё там? — не выдерживает Белкин. — Космонавт прилетел?

— Не-а! — отвечает, шмыгая носом Васек.

Катер покачивает ленивая волна, и он трется покрышками, развешанными по бортам, постукивает и шуршит, как большая змея.

— А кто? — рявкает Белкин. — Чё ты телишься?

— Ну, там, короче, идут съемки, киносъемки, короче, кино снимают, — затараторил Васек. — Иностранные киношники, короче, два мужика, баба губастая.

— А-а… Были же у них тут недавно, — вспоминает капитан, морщась.

— Тут как медом помазано, — подает голос Белкин.

— Ладно, — говорит капитан и зевает, прикрывая пасть с железными зубами широкой ладонью. — Пора отчаливать от этого мазаного берега… к другому. А то неровен час и сюда припрутся с камерой. Снимать ваши рожи.

Плечистый с фотоаппаратом улыбается и выходит на бревенчатый пирс.

— Куда, Серега? — спрашивает капитан. — Не слышал мою команду?

— Я только пару кадров, Палыч, с твердой поверхности.

— Так ты уже все тут перефотографировал.

— Последние, на прощанье.

— Дурак! — Капитан выругался. — Никогда не говори: последний. Ты как будто не на море родился, паря. Говорить следует… Васек, как?

— Крайний! — выпалил Васек, улыбаясь щербатым ртом.

— Вот это по-нашенскому, по-морскому. Ладно, давайте-ка… Э-э, да они сюда и прутся. Слышь?! Слышали мою команду, вашу мать?! А ну, быстро!..

И точно, люди на берегу как-то подались к морю, двинулись… От всех отделился один в синем спортивном костюме, быстро зашагал. Палуба катера уже дрожала от работающего двигателя. Белкин отвязывал канаты. Парень с фотоаппаратом отступал по пирсу. Белкин заскочил на палубу и взял шест. Парень последовал за ним. И тут человек в синем костюме сбежал по косогору до пирса. На его голове была пестрая повязка.

— Мишка?! — вдруг крикнул парень с фотоаппаратом.

Мишка бросился по пирсу, перепрыгнул отделяющую катер от пирса довольно уже широкую щель.

— Сдурелый, чё ли?! — крикнул Белкин.

— Кит? — спрашивал Мишка, глядя на парня с фотоаппаратом.

Кит тянул ему пятерню.

— А я, с-самое, прикандыбал тут поснимать, а тебя ни фига нету, и рассказывают всякое… Ну а ты как с неба! Ха! Мишка! Тунгус, здорова!

Они обнялись.

— Ага, так вышло, — говорил Мишка.

— Так это, он чего? — спросил Белкин.

Глаза Мишки сверкнули.

— Кит, мне надо с вами! — воскликнул Мишка. — Подальше!.. Ага…

— Он с нами! Я отвечаю! — крикнул Кит, пытаясь уложить пятерней волосы, раздуваемые поднявшимся ветром. — Я его здесь искал! Друга!

Белкин пошел в рубку к худощавому штурвальному в теплой коричневой клетчатой рубашке и вязаной шапке с помпоном и сказал ему, перекрывая рокот моторов, что пассажир с ними. Капитан уже был внизу.

Катер сдавал назад, отваливал от пирса, рыхля голубую и зеленоватую воду за кормой. Резко и громко хихикали чайки, белея слева и справа, как пена, взлетевшая с волн. Небо огневело синевой и бирюзой, падая в пламенеющее море, и они качались и кружились, и уже сверху было море, а внизу небо, о-ё!.. Катер содрогался и дребезжал, как бубен Мишки, разворачивался и тянул пенную борозду в бесконечность Ламу Байкала, будто самолет в небе.

И бубен пел снова про Остров, бабушку, птицу кыыран, свободу и девушку с лебедиными бровями с тайным вторым именем.

Когда катер уже далеко отошел от берега, в небо и вправду взлетел самолет, «кукурузник», Ан-2.

И через некоторое время от заповедного берега отчалила моторная лодка. В ней были двое, Семенов и Андрейченко в капитанке. Люди на берегу глядели им вслед. Лодка, высоко, до звона ревя мотором, неслась через залив. Вдалеке виднелся уже хрупкий силуэт катера.

Какие странные обстоятельства… Все это чем-то напомнило мне древнегреческие трагедии. Обычно там действие происходило под открытым небом, да еще и на морском берегу. Не хватало лишь какой-нибудь гадины, выползающей из морских пучин. И богов с богинями в небе.

Директор выглядел растерянным. Ему совсем не хотелось присутствия здесь иноплеменников с камерой. А они, как назло, не слушали увещеваний переводчика, конечно, хорошо инструктированного малого, и продолжали снимать погоню. Они снимали бегущего ошалевшего милицейского парня, того, из команды ловцов. И присоединившегося к нему лесничего Андрейченко. И то, как они отчаливали. А потом мчались за катером. Моторка была быстроходнее. И расстояние между ней и катером сокращалось. Никто не сомневался в исходе погони.

Директору пришлось подробно объяснять московскому чиновнику суть происходящего. К сожалению, я стоял поодаль и ничего не слышал толком, лишь отдельные реплики. Но все и так ясно. Нигде не видно было Некляева, с ним приключилась медвежья болезнь, объелся черемши. Вот так-то. А он бы уж точно смог всех развести по углам, отвлечь канадцев. Надо же, готовился, готовился — и…

Женщины негромко гомонили, словно нерешительный хор. А вот трубный голос Дмитриева звучал отчетливо. Он чуял свой звездный час. Но чуяли его и мы. Вскоре сюда пришел и Гена Юрченков. Не хватало только ученого Могилевцева и лесника Шустова.

Дмитриев (глядя вдаль). От расплаты никто не уйдет! Сколько можно нянчиться, проявлять попустительство. Это провокация. Удар по заповедному делу.

Охотовед и парторг Сыров. На месте некоторых я бы написал заявление.

Хор. Ах! Ах!.. Как он не хочет терять свободу! Страдалец Мишка!

Гена Юрченков (ежась под ветром). На тот берег ему не успеть. Да и что толку, да?

И. о. главного лесничего Прасолов. Да, зря. Надо дождаться суда.

Петров (с развевающейся черной длинной бородой). Тот берег? Звучит призывно. Может, только там где-то новый заповедник и возможен.

Хор. Ой, какой ветер!

Прасолов. Да хватит уже иллюзий.

Петров (пронзительно взглядывая на него). Что?

Прасолов (отворачиваясь, но произнося внятно). Будем реалистами. Это нигде невозможно.

Петров. Хм… неожиданно.

Прасолов (решительно, поворачиваясь к Петрову). Забудем все эти бредни!

Петров. Раньше это были беседы в уточняющем духе, ты сам называл их сократическими.

Прасолов (с болезненной улыбкой). Теперь бы я назвал их маниловскими. Ведь это очевидно.

Катя. Истинная правда. Хотя и жалко. Но… заигрались мужи.

Юрченков. Пожалуй, я уеду отсюда.

Петров (глядя на него). Куда?

Юрченков (тихо, только для Петрова). Попрошу убежища в Канаде, у этих ребят.

Петров (с облегченной улыбкой). Это же не выездное посольство. Да и, как говаривали в старину, здесь Родос, здесь и прыгай. Еще не все потеряно, Генрих.

Петр Лукич Самородский (директору). Ну и страсти же здесь у вас кипят!

Директор (потерянно). Надо добиваться повышения… самосознания и дисциплины. Здесь нужны железные нервы. Я готов уйти.

Дмитриев (торжествующе). Давно пора!

Сыров (смахивая с приятного лица пыль или паутинку). Но это не снимает вопроса о персональной ответственности.

Прасолов (выступая вперед). Но это не значит, что ее надо взвалить на одного эвенка.

Самородский. А кто вы, извините?

Дмитриев. Еще один левый.

Прасолов (возмущенно). Я?

Дмитриев. Левый директор.

Прасолов (задыхаясь). Выбирайте выражения, Руслан Сергеевич!

Дмитриев. Есть факты неучтенных поездок за пределы заповедника. Без оформления за свой счет.

Прасолов (Кате). Гнусная ложь.

Дмитриев. И много других фактов, Петр Лукич! Сегодня же доведу до вашего сведения.

Самородский. Хорошо.

Катя (озадаченно). Говорили о каком-то гроссбухе грехов…

Прасолов (с мучительной улыбкой). Главный-то грех он сам: псевдоученый.

Юрченков. Нет, я точно отсюда уеду. Сегодня же подам заявление. Заповедников много. Сихотэ-Алинский, говорят, хороший, да? Или еще дальше — на остров Врангеля. Овцебыка охранять.

Петров (улыбаясь в бороду). Уж там пожарному самое место: голая тундра, нечему гореть.

Юрченков. А дома?

Петров (только Юрченкову). Бакунин удрал из Иркутска… Ну да, с острова Врангеля много ближе.

Юрченков. Где-нибудь же на островах Аляски есть католическая церквушка с приличным органом, да? Буду плавать по островам и чинить, настраивать. В этом мое призвание. А наша идея нового заповедника трещит по швам.

Петров. Почему же?

Юрченков. Прасолов отступил.

Петров. Но мы еще вместе. И гора Диониса не захвачена врагами.

Юрченков. Какая еще?..

Петров (кивая на гору Бедного Света). Вот та.

Юрченков (грустно усмехаясь). Хороша… да не наша.

Хор. Ветер! Поднялся страшный ветер! Волны с гривами пенными пошли! Лодку едва видно! Это далекая сарма! Или култук!.. О, как крепко дует. Несет сор, чаек швыряет. Они повернули! Они повернули? Или перевернулись? Или нам кажется?.. Да, повернули! А катер совсем исчез. Ну и дела! Мишка снова сбежал. Вырвался на волю тунгус, вечный бродяга! О, какой ветер! О! О! С ног счас посшибает! Ставни как хлопают у кого-то! И бьется железо на крыше! Ужас! Форменный ужас! Треск по тайге! Кто-то плачет или смеется. Стога разметает, если ветер до Покосов дойдет. А что это в воздухе кружится? То ли птица, то ли бумага? Платок! Полотенце? Шапка? Книга? Ох, матушка моя, пошли отсюда!.. Но что будет с лодкой? Цела она? Ветер аж ресницы отрывает! Стекло разбилось! У кого там? Ай, ай, ай!.. Байкал весь свинцовый… Шу! Глаза песком запорошило!.. Что там? Что с лодкой? Где она?

Директор. Принесите бинокль!

Славникова убегает и вскоре возвращается из научного отдела с биноклем. Приставляет его к глазам. Смотрит. Канадцы продолжают снимать все происходящее.

Директор (нетерпеливо). Дайте сюда!

Хватает бинокль, срывает очки, приставляет окуляры к глазам, жадно глядит, глядит. Все смотрят на него. Ветер треплет волосы. Директор водит биноклем влево и вправо, вправо и влево…

Самородский. Что?! Что?..

Директор (опуская бинокль). Все. Все.

Самородский. Надо сейчас же что-то срочно предпринять!

Кузьмич. «Скорую помощь» не вызовешь. Это Байкал.

Петров (с развевающейся бородой, щурясь от песка и ветра). Суд Байкала.

Директор. Попытаться выйти на связь с катером. На моторке не отчалить, волна крутая, тут же выбросит.

Славникова (с глазами полными слез и пыли). Боже мой… на наших глазах!..

Юрченков. Тунгуса все равно поймают.

Петров. Нет.

Юрченков. Почему?

Петров. В нем есть какая-то тайна.

Хор. Неужто потонула? Нету! Не видно! Ах!.. Нет! Сгинула! Только волны!.. Взял Байкал свою дань!.. А Мишку-тунгуса скрыл. Ох, ой, счас Андреиха завоет. Нету лодки. На дно ушла. Кошшмарр…

17

Серебристая отстаивалась на Рыжей Скале уже не одна, а с маленьким Пестрым. На этот раз им угрожали Лисы, две Лисы погнались за ними, но Серебристой удалось увести их в сторону от Пестрого, и он, наученный ею, ловко взобрался на отстой. Хотя на самую крутую скалу он еще не мог залезать. Но от Лис можно было спастись и здесь. Серебристая, сделав петлю, быстро взбежала к своему маленькому Пестрому, тихо и густо ласково ему прошипела. Он ткнулся в ее бок, требуя сладкого жирного молока. Малыш еще не знал, как опасны эти Лисы. Серебристая поворачивала голову, осматриваясь, шевелила большими округлыми ушами, ловя все звуки: крик Кедровки в отдалении, свист Сурка, Рыжебрюха.

И точно, Лисы снова появляются!

Вот они!

Два лохматых мягких зверя с длинными хвостами, которые летят за ними, как огромные перья.

Старый Лис встает на валун передними лапами и тянет вверх морду, поводит ею из стороны в сторону, принюхивается. Молодая Лисица рыщет возле камней, корней карликовых Березок. Но Старый Лис уже уловил запах маленьких Оленей. Глаза его молодо остро загораются, и он бежит по каменной тропинке. Молодая Лисица кидается за ним. Тропинка все круче, круче. И дальше уже не подняться. Для того, чтобы сделать это, нужны острые когти, способные цепляться за камни и трещины. Или крылья. Но даже Росомаха Рыжая Полоса с ее когтями и сильными по-медвежьи лапами не может туда забраться.

Старый Лис смотрит вверх и различает Оленей, Серебристую и ее маленького Пестрого, нежного, трепетного, теплого.

Но что толку!..

А молодая Лисица от возбуждения и голода начинает тявкать. С ее острой мордочки летят слюни.

Старый Лис зевает, садится и смотрит под лапы, оглядывается на крик Кедровки. А Лисица пытается взобраться выше. На нее наносит нежный запах Оленей. Это Лис, старик виноват, что они кинулись за Серебристой. Надо было гнаться за ее сыном, он еще не так проворен и ловок.

От злости Лисица прыгает в сторону Лиса и пытается его куснуть прямо за морду, но тот уворачивается. Лисица снова пробует взобраться по скале и шлепается.

Лис смотрит на нее.

Лисица, устав, усаживается рядом. Лис лижет примирительно ее плечо.

Сидят, смотрят вверх, иногда чешутся, выкусывают блох и клещей.

А Олени стоят на скале, недостижимые, как наваждение.

И Лисы уходят, но бродят где-то поблизости. Серебристая их чует и не спешит спускаться, хотя Пестрому уже порядком надоело тесниться здесь с матерью. Он снова тычется носом ей в живот, и теперь она позволяет ему схватить сосок, лишь бы он не торопился вниз. Ожидание, терпение — это главное в их жизни. Терпением можно пересилить и хитрых Лис. И даже мощного Медведя, Черного. Волков. Соболя. Рыжую Полосу…

Но не Орланов!..

Серебристая слишком поздно услышала шум и свист падающего Орлана. Отпрянула, прыгнула в сторону, вырывая сосок из губ сына, а стремительная тень ударила Пестрого.

«Чиффый!» — крикнула Серебристая.

В ответ раздалось слабое блеяние. Пестрый оторвался от камня и повис в воздухе, болтая копытцами, полетел, пронзенный крепкими когтями Орлана. Полетел, как будто у него выросли крылья. И только брызги крови и молока остались на скале.

Золотоглазый нес Оленя сначала прямо к тайге, но потом начал подниматься, выше, сильно взмахивая широкими крыльями, глубже в Небо или в объятия Золотого Ока, ведь это его крылья раскинулись повсюду: над голубой тайгой и осыпями, скалами, озерами, в которых плавают, отражаясь, Лебеди и Утки с пестрыми птенцами, над белоснежными вершинами, — далеко простираются, к самому Морю, густо синеющему за гнездом орланьим. Там, в гнезде ждут птенцы — Пестрые с черными головами и уже надменными клювами и золотыми глазами.

Олененок Пестрый молчит, глядя сверху на мир влажными глазами.

18

Шшшшрррххх, ччч…

«…шатели, предлагаем вашему вниманию передачу восьмую из цикла „Легенды и мифы Древнего мира“. Священное знание. Вы слушаете продолжение легенд древней Индии. Сказание о великом Раме „Рамаяна“ известно в Индии более двух тысяч лет. В сказании говорится о том, как жил в Древней Индии великий герой, потомок самого Солнца, прекрасный царевич Рама. И как он боролся с десятиголовым демоном Рав… шшшшхххх… ччч… владыкой острова… который похитил супругу Рамы прекрасную Ситу. Равана был повелителем демонов, ракшасов. А по древнеиндийской мифологии все зло на земле происходит от действия этих ракшасов. И Рама, победив и уничтожив… воинство, не только победил… чччч… шшшш… и освободил Ситу, но избавил весь мир от злых демонов, мешавших людям жить в мире и согласии. В Древней Индии не было письменности…»

«Чжааа, чжаа!»

«Цити-цюри! Цити-цюри! Терличь! Цити-цюри! Цити-цюри! Терличь! Терличь!»

«…выучивали наизусть и исполняли певцы. Предание говорит, что сам верховный бог Брахма вдохновил мудреца на создание „Рамаяны“, при этом сказав:…»

«Филю-вилю-фили-фили-фили-тью-тью».

«…пока стоят горы и реки текут по земле, песнь о Раме будет звучать повсюду».

«Филю-вилю-фили-фили-фили-тью-тью».

«Глядя на столицу ракшасов… утопающ… хххррршшш… ччч… гадал, где среди них дворец Раваны… Дождавшись заката, он шмыгнул под городские ворота и очутился в городе. Пробежав по пустынным улицам, незаметно достиг дворца, взобрался на его стену и с нее прыгнул прямо в открытое окно. Долго бродил… по дворцу, пока в самой дальней комнате… ххррр… шшш…»

— Эх!.. Хэй-хоп…

— Что?

— Батарейки…

— Разрядились?.. Надо было купить запасных.

— Я спрашивал, когда спускался. Нету.

— И что же он там увидел в самой дальней комнате?

— Не знаю. Наверное, ничего хорошего, если это дворец главного ракшаса.

— Но ведь уже сказали, что Рама этого демона победил?.. И что, с тех пор они живут без проблем в Индии? А как же индо-пакистанский инцидент? И все прочее.

— Это же мифы Древней Индии.

— Что за потребность в этих сказках.

— Какой-то есть кайф своеобразный. Тебе же самой захотелось узнать продолжение… А продолжения не будет. Батарейки сдохли. Радио горы Бедного Света заканчивает свои передачи, дорогие и не очень дорогие радиослушатели. Ту-ту-ту-ту-ту… бамц, бамц. Ля финита ля комедиа.

— Вообще-то просто финита ля комедия.

— Тебе, конечно, виднее. Кого ты там играла у того режиссера? Ну, который…

— Не хочу вспоминать.

— А все же?

— В другой раз. А про кайф мифов, да, что-то похожее, когда играешь в спектакле. Какая-то такая… э-э… идеальная вторая жизнь.

— Да!.. Может, это и есть с той стороны дерева?

— Ой, что гадать? Ну что толку?.. Мы всегда на этой стороне.

— А мне иногда кажется, что уже на той.

— Это только слова. Пора трезветь!

— Да, я и говорю, хорошо, что батарейки сдохли. Радио горы Бедного Света заканчивает вещание. Демоны, совы, дионисы, прочь, прочь. Таково веление разума. Да будет свет!.. А Петрову название горы понравилось. Говорит, есть намек на возрастание.

— Ах, раз гуру Петров одобрил, то все. Это знак качества.

— Что такое гуру?

— А ты не знаешь?

— Нет.

— Национальность такая. Были индейцы гуроны, а были индийцы гуру.

— Да?

— Ха-ха, ой, ну и глупый же у тебя вид, радиоведущий. Гуру — учитель.

— Да?.. И чему же он нас научил?

— Не знаю. Это ты в учениках у Петрова, а у меня вообще-то академический отпуск… Который может и затянуться… Или нет.

— Да.

— Еще неизвестно.

— Таково требование разума.

— Это скорее инстинкт.

— Разумный инстинкт.

«Чжаа! Чжаа!»

— Кто это все время кричит так? Чжа?

— Наверное, Чжуан Цзы.

— Покажи.

— Тише… Видишь, он хитрый. Затаился.

— Но на кого он похож?

— На сорокопута.

— Узкоглазый? Желтый? И что означает его песенка?

— По-китайски не разумею. Хотя, скорее эти птицы поют по-тунгусски.

— Какая жуть тут разыгралась. Эти утопленники… И Кузьмича покалечило лодкой, когда они пытались отчалить, чтоб искать тех.

— Да Байкал ее просто вышвырнул.

— Я лично в лодку ни за что не сяду теперь. И на пароходе никуда не поплыву.

— Интересно, где сейчас Мишка.

«Филю-вилю-фили-фили-фили-тью-тью».

— А это кто?

— Вильям.

— Блейк?

— Не знаю такого. Это кто?

— Поэт английский.

— Я только английского Вильяма нашего Шекспира знаю.

— Такое впечатление, что батарейки все-таки не сели и «Театр у микрофона» продолжается.

— Что у нас будет на ужин?.. Как обычно, конина с лапшой? Или мясо кита?

— Фу!.. Прекрати, меня сейчас вырвет.

— А я привык к бурятской кухне.

— Где у них киты водятся?

— К советской бурятской кухне. Мы с Валеркой только это и жрали. Изжога, конечно, потом допекала. Но где взять мясо? Так вот и толкают на браконьерство. Мы даже однажды петли вокруг стогов поставили, на зайцев. А Петров считает меня образцовым лесником-созерцателем…

— Лапшу я сварю без тушенки, ты сам себе отдельно можешь подогреть. А я только маслом заправлю, укропчика покрошу. Все-таки здорово, что Люба дала семена, и он уже вырос. Она обещала свежих помидорчиков. Люба — садовница и огородница. А сада-то здесь и нет. Ну и помыкались они с Виктором. И после всего случившегося, она говорит, придется, наверное, куда-то уезжать. Дмитриев назначен исполняющим обязанности директора. Все-таки при Васильеве им жилось сносно. А этот житья не даст, особенно его Дмитриха.

— Юрченкова жаль.

— А мне нет. Злостный неплательщик алиментов. Строил из себя тут какого-то загадочного Печорина-Байрона. Или Солженицына. Так ему и надо. Пусть теперь посидит, подумает обо всех женщинах, которых он охмурил. Этот Некляев не зря все вынюхивал.

— Злая женская солидарность.

— Справедливость. Виктор Петров про утонувших так говорил. Справедливость Байкала. Я, по крайней мере, не прошу расстрела для Юрченкова.

— Да, заповедник нового типа до основания разрушен. А еще и осень не наступила.

— Скоро наступит.

— Валерка уже воюет. Жизнь побеждает всякие мифы… Одно радует: хотя бы Мишка скрылся. Тайга большая, а город еще больше, попробуй отыщи. Теперь у него новый аргиш — в городах.

— Аргиш?

— Олений обоз. Поход.

— Удивительно, как ему удалось ускользнуть.

— Безумье? Пусть. В нем слава Диониса.

— Но мы-то еще здесь, без газа и водопровода.

— Воды я принес.

— Ну так надо теперь высечь огонь.

…

— Знаешь, я сбегаю на рыбалку. В устье речки. Хочешь рыбы?

— Хочу.

— Никуда не выходи.

— Угу.

— А то унесет орлан в заоблачные выси, как того олененка.

— Ружье ты возьми, мне все равно не понадобится, даже если медведь полезет. А так я хоть крикну, ты и прибежишь с ружьем.

— Ладно.

…

— Как улов?.. О! Вот это да! Жирненькая! В крапиве. У нас будет царский ужин!

— Никто не приходил?

— Нет, только дятел стучал. И по крыше бегали бурундуки или белки. А потом этот Чжуан Цзы прилетел на окно, звякнул клювом.

— Да? Это знак… какой-то. С той стороны дерева, так сказать.

— Ты за старое? Кто прославлял трезвость как норму жизни?

— Лучше скажи, кто чистит рыбу? Я ловил.

— Хорошо, но потрошить будешь сам. Меня затошнит. Правда.

…

— И курился дым, благоухала рыба, в закатном свете мерцали кедры с соснами. С вышки открывался вид на горы и долину, где когда-то стояли вигвамы эвенков, и на море, за которым скрылся тунгус Мишка Мальчакитов. И рыжая Кристина поправляла волосы, улыбаясь. Земля была усыпана рыбьим серебром, хоть это и звучит банально. Но вы никогда об этом не услышите, дорогие радиослушатели. Как и о многом другом. Например, об орланах, молодых орланах, вставших на крыло. И…

— …пора за стол, рассказчик.

— Ведь это интересно? Просто слушать их клекот или шум ветра в кронах, да потрескиванье дров или шипение керосиновой лампы. Или музыку таежного Баха — музыку оленных труб. А то и песенки сорокопута или тунгуса. На самом деле только такую музыку и надо слушать, а все стальное докука.

— Ку-ку! Э-эй!

— На ужин жареная рыба, без вина. Нам и так хорошо. Хотя все и разрушается. А монстр дышит в затылок. И, по большому счету, ничего не стало яснее. Все запуталось еще больше.

— Ну кому ты говоришь? Мы не в эфире.

— На связь-то уже пора?

— Еще через десять минут сеанс.

— Ладно я пока попробую вызвать Седьмого Кита, вдруг отзовется… Любопытно все-таки. Где «Карат»?

— На полке. А ты не придумал, что тебе отзывались с настоящего моря? Это же далеко.

— Могу поклясться. Зря ты не веришь. Он отвечал мне. Я его слышал отчетливо, как тебя. Да и зачем мне тебя обманывать? Пойду подсоединюсь к антенне на вышке…

«Цити-цюри! Цити-цюри! Терличь! Цити-цюри! Цити-цюри! Терличь! Терличь!»

— Седьмой Кит, Седьмой Кит, это гора Бедного Света, как слышите, прием? Как слышите?.. Как слышите?.. Седьмой Кит?.. Как слышите, прием?.. Как слышите… Как слышите…

— Что ты хочешь у него спросить? Какая там у них погода? Что у него на ужин? Или где Мишка? Вдруг у него туда… этот аргиш? На его месте я бы так и поступила.

— Напрасная ирония. Мне просто интересно… И к тому же, там пограничная территория. Седьмой Кит, Седьмой Кит, как слышите?.. как слышите?.. прием. Как слышите?.. Ответьте.

Никто не ответил.

Над книгой работали

Редактор Татьяна Тимакова

Художественный редактор Валерий Калныньш

Корректор Галина Кузьминова

Издательство «Время»

letter@books.vremya.ru

Электронная версия книги подготовлена компанией Webkniga.ru, 2017

Примечания

1

Человек (эвенк.).

(обратно)

2

Внук (эвенк.).

(обратно)

3

Хиус — северный ветер на Байкале.

(обратно)

4

Синица (эвенк.).

(обратно)

5

Бабушка (эвенк.).

(обратно)

6

Поняга — прообраз рюкзака, устройство для переноса грузов за спиной в тайге.

(обратно)

7

ЛТП — лечебно-трудовой профилакторий, учреждение для принудительного лечения алкоголизма и пьянства.

(обратно)

8

Сарма — сильный шквалистый ветер из долины реки Сарма.

(обратно)

9

Ясак — дань, налагавшаяся царской администрацией на «инородцев».

(обратно)

10

Ушканьи — острова на Байкале.

(обратно)

11

Ровдуга — звериная кожа.

(обратно)

12

Песни и заговоры, помеченные звездочкой, взяты из книги: Обрядовая поэзия и песни эвенков / Сост. Г. И. Варламова, Ю. И. Шейкин. — Памятники фольклора народов Сибири и Дальнего Востока. Т. 32. Академическое издательство «Гео», 2014.

(обратно)

13

Ая! — возглас, означающий «хорошо».

(обратно)

14

Одё, нэлэму — оберег, запрет, страх (эвенк.).

(обратно)

15

Камус — часть шкуры лося или лошади с ног, которую приклеивают к лыжам снизу ворсом назад; ворс не дает лыжам скользить назад, и лыжнику можно подниматься по любому склону.

(обратно)

16

Ламучер — прибайкальский, житель берега Байкала, от Ламу — море (эвенк.).

(обратно)

17

Важенка — самка оленя.

(обратно)

18

Харги — одноногий злой дух, насилующий ногой эвенкийских девушек, отчего и появляются уроды, по представлениям эвенков.

(обратно)

19

Сэвэки — добрый дух, по одной из версий — красивая девушка.

(обратно)

20

Култук — юго-западный ветер.

(обратно)

21

Ака — дядя, аси — тетя, старшая по возрасту женщина, омолги — парень (эвенк.).

(обратно)

22

Дуннур-Эни — божество, Мать-Земля (эвенк.).

(обратно)

23

Хунат — девушка (эвенк.).

(обратно)

24

Гого — самка дикого оленя (эвенк.).

(обратно)

25

Ангура — палка для ходьбы на лыжах.

(обратно)

26

Позы — русское название бурятского кушанья бууз из мяса, теста и зелени, приготовленное на пару.

(обратно)

27

Дулбун — дурак (эвенк.).

(обратно)

28

Хоргой — мыс на Ольхоне.

(обратно)

29

Ятор — урочище на западном берегу Байкала. Ижилхей — остров в Малом море.

(обратно)

30

Михаил (эвенк.).

(обратно)

31

Мумонги хонто бира — водяная дорога-река (эвенк.).

(обратно)

32

Аргиш — кочевье.

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Часть вторая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

Часть третья

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

Над книгой работали Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg