«Последний шедевр Сальвадора Дали»

Последний шедевр Сальвадора Дали (fb2) - Последний шедевр Сальвадора Дали 1015K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лариса Райт

Лариса Райт Последний шедевр Сальвадора Дали

© Райтбурд Л., 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2018

* * *

«Меня зовут Сальвадором – Спасителем – в знак того, что во времена угрожающей техники и процветания посредственности, которые нам выпала честь претерпевать, я призван спасти искусство от пустоты».

Глава 1

Каталония, весна 1970 г.

Утреннее солнце заполнило бедную комнатушку, и при ярком веселом свете нищенская обстановка показалась еще более убогой и жалкой. Пыльный, ветхий комод будто сник под метким прицелом лучей, потрепанный палас съежился, фотографии в самодельных рамках навевали печаль, хотя улыбающиеся на снимках люди, казалось бы, соответствовали хорошей погоде.

Анна резко села в постели, край одеяла, вывалившийся из разорванного пододеяльника, задел одну из рамок на поцарапанном, измазанном краской столе, и она полетела на пол. Стекло разбилось. Анна нехотя нагнулась, выудила из осколков фотографию и посмотрела на нее почти с отвращением. Разбилась – и хорошо. Она уже и не помнит, когда это было. Да и какая разница, если этого уже никогда не случится.

Мать, отец и она – Анна – стояли, обнявшись, на соборной лестнице и беззаботно улыбались такому же яркому, как сегодня, весеннему солнцу. Мать – стройная, хорошенькая, в длинном светлом платье с рукавами-фонариками, в туфлях на невысоком каблуке, с небрежно накинутой на собранные в строгий пучок волосы кружевной косынкой и довольно большой плетеной сумкой-корзиной в руках выглядела как барышня, сошедшая с полотна Ренуара. Отец – высокий, широкоплечий, облаченный в свой единственный, но зато по-настоящему парадный костюм с отпаренными лацканами и блестящими пуговицами пиджака и восхитительно ровными стрелками брюк, с задорным взглядом и открытой белоснежной улыбкой одной рукой заботливо поддерживал под локоток жену, другой крепко прижимал к себе дочь. Дочь в объектив не смотрела. Девочка задрала голову с копной веселых темных кудряшек, выбивающихся из короткой косы с огромным бантом, вверх и любовалась родителями. На девочке было длинное белое платье, туфли на малюсеньком, но все же каблучке, а на туфлях – серебристые пряжки, увитые гирляндами сверкающих бусинок. Ради этих туфелек мать сдала в ломбард старинную брошь, доставшуюся ей от бабушки, – свое единственное, кроме тонюсенького обручального кольца, украшение. Анна бы никогда не узнала, если бы не подслушала, как мама пожаловалась подруге, что, если бы не причастие дочери, она бы никогда… Ей очень хотелось возненавидеть туфли и отказаться от них. Но увы! Они были настолько прекрасны и сказочно невероятны среди всей самой обычной и даже довольно бедной одежды в ее шкафу, что расстаться с ними было выше ее сил. Анна нашептала отцу про брошь. Он ничего не ответил, только едва наметившаяся морщинка на его лбу стала на долю секунды глубже и выразительнее.

А потом настал тот День первого причастия. Анна шла к собору вместе с другими такими же гордыми и счастливыми жиронскими мальчишками и девчонками и думала о том, что таких изумительно сверкающих пряжек нет ни у кого. А когда все закончилось и они вышли из церкви, и фотограф уже произнес сакраментальное: «Внимание! Снимаю!» – отец вдруг, извиняясь, вскинул вверх руку, попросил подождать и, будто фокусник, выудил из кармана ту самую старинную брошь! Он приколол ее на платье матери и замер, поддерживая жену и обнимая дочь. А Анна любовалась родителями. В глазах изумленной, пораженной, восхищенной матери застыл немой вопрос: «Как?» С лица влюбленного отца не сходила гордость и самодовольство. А десятилетняя Анна просто улыбалась, глядя на них и нисколько не сомневаясь в том, что так будет всегда.

Прошло всего восемь лет, а кажется, что целая вечность. По ощущениям Анны все это было в прошлой жизни. Она брезгливо откинула снимок, стараясь выбросить из головы счастливые картины прошлого. Все это как будто не про нее. Давно не про нее. Вот как раз эти самые восемь лет не про нее.

Отца сократили на фабрике. Это стало ударом. На фоне постоянных разговоров о наконец растущей экономике, которые слышались повсюду: из радиоприемников, в кафе, на рынке, – на фоне кричащих об экономическом подъеме заголовков газет и журналов потеря работы угнетала еще больше. Мать снова заложила брошь (о выкупе уже не было речи) и набрала вдвое больше заказов. Мать была неплохой портнихой и копеечку зарабатывала всегда. Отец раньше гордился этим, всегда с упоением облачался в тот самый парадный костюм с блестящими пуговицами и на каждом шагу рассказывал о том, что это творение его ненаглядной Елены. А теперь от него даже пахло раздражением от собственной несостоятельности из-за постоянно сгорбленной за швейной машинкой спины жены. Он все больше молчал, реже улыбался, замыкался в себе и лежал на диване, отвернувшись к стене.

– Папочка болен? – Анна почему-то сторонилась отца, который теперь казался угрюмым и озлобленным.

– Немного, солнышко.

– А что у него болит?

– Душа.

– Понятно. – Анна шла в свою комнату, брала кисти и краски и рисовала больную папину душу – темный вихрь черно-красной бури, поднимающейся из пепла разбитых иллюзий и уходящей в бездну темно-зеленой болотной тоски. Мать пугали эти картины.

– Что это за полосы и круги? Нарисовала бы лучше что-то понятное. Яблоки, например, или цветы. И зачем, вообще, это рисование. Иди лучше – я тебя шить научу.

Швеи из Анны не получилось. Она только больно колола руки. Слез было много – толку мало, и мать, в конце концов, оставила ее в покое. Их альянс рухнул. Мать теперь коротала время с машинкой, отец с диваном, Анна за самодельным мольбертом, который отец смастерил для нее несколько лет назад. Все свободное время Анна проводила в художественной школе, вполуха выслушивая недовольство матери:

– Кому нужна эта мазня? И зачем только я отвела тебя туда? Художник – разве профессия? Кого она кормит?

– Сальвадора!

– Анна! Не смеши меня! Где ты и где Дали?

Анна не смела перечить, уходила от конфликта, но все же шептала себе под нос:

– По крайней мере, мы оба каталонцы.

Примерно через год отец устроился на новую фабрику, но радости матери это не принесло. Новое место – новые знакомые, которые были поглощены идеей смещения Франко. Отец, наоборот, воспрянул духом, расправил плечи, заговорил лозунгами и уверовал в светлое будущее. Мать же, напротив, еще больше согнулась и тихонько нашептывала, что он закончит свои дни в тюрьме.

– Не каркай! – возмущался отец и миролюбиво просил родить ему второго ребенка.

– Одного еле тянем, – вздыхала мать и отводила глаза. Второго ребенка она тоже хотела: непременно мальчика, и чтобы такой же высокий, и умный, и, конечно, чтобы потом с образованием, чтобы не так, как родители. Ну и не как сестрица, конечно, возомнившая себя художником. Какой художник в Жироне, где, кроме художественной школы, и выучиться дальше негде? Мальчика хотелось отчаянно, но решиться было невероятно сложно. Матери казалось, что отца если не посадят, то непременно снова уволят за радикальные взгляды и ей придется одной тянуть уже не одного ребенка, а двух. А двое детей во времена Франко для испанца, что и говорить, это настоящая роскошь, а для ее семьи – роскошь непозволительная. И все-таки материнский инстинкт взял верх. Анне было почти пятнадцать, когда ей сообщили о скором пополнении в семье. Она, конечно, обрадовалась. Не то чтобы она мечтала о братишке или сестренке – она мечтала рисовать. И ей казалось, что мать с появлением малыша смирится и отпустит ее, Анну, в Академию художеств в Мадрид. Ненадолго в доме воцарилась атмосфера счастливого ожидания. Семейные ужины снова проходили идиллически спокойно и тихо. Не было ни революционных лозунгов отца, ни нервных слез матери, ни желания Анны скрыться в своей комнате и выплеснуть смятение на холсте. Родители постоянно обсуждали мужские имена, потому что «девочка просто не может появиться, непременно будет мальчик, уж мы-то знаем». Анне было немного обидно, ей казалось, что и она по ошибке заняла место какого-то мальчика, которого мать хотела с той же невероятной силой, но не случилось. Она рискнула высказать свои опасения вслух, и, чтобы избавить ее от волнений, родители даже согласились на выбранное ею для брата имя, а мать сказала, пересилив себя:

– В конце концов, если все-таки снова окажется девочка, не надо будет беспокоиться об имени. Алехандро, Алехандра – какая разница!

Родился Алехандро. У Алехандро нашли муковисцидоз. Отец как-то сразу сник, он избегал подходить к тяжело дышащему ребенку и заранее настроился на скорый конец. Мать же, напротив, словно ополоумела в своем желании перехитрить судьбу. С горящими глазами, нервно перебирая пеленки и распашонки, она внушала Анне:

– Врачи говорят, при хорошем уходе он может дожить и до сорока! Только надо очень много белка, и витаминов, и ингаляции, да, непременно ингаляции, и еще, конечно, антибиотики, потому что воспаления легких будут почти постоянно. И физкультура, и массаж. Конечно, все это так дорого. Но государство помогает, и мы же работаем, и мы еще совсем не старые, мы поднимем мальчика. А медицина ведь идет вперед. Кто знает, что будет лет через двадцать, возможно, найдут лекарство. Уже сейчас говорят о будущей трансплантации легких, представляешь?

Анна не представляла. В ту ночь ей приснилась картина: пара легких, опутанных ядовито-зеленой паутиной, вырывалась из грудины. Одно стремилось вниз, где бушевало намеревающееся поглотить его пламя, другое будто хотело воспарить и исчезнуть в надвигающейся на него сверху акульей пасти. А вокруг этой ужасающей сумятицы летали мухи, копошились змеи и прыгали кузнечики. В правом нижнем углу стоял автограф, который Анна не могла не узнать. Подпись «Дали» была написана так четко и читалась так явно, что сон отступил. Нет-нет, Анна замотала головой. Гений не мог нарисовать кузнечиков. Это одна из его фобий, она сама читала интервью, как в школе, зная о его страхе, одноклассники издевались над Сальвадором и подкладывали ему за шиворот ненавистных кузнечиков. Дали не стал бы их рисовать. Это ее – Анны – сюрреализм. Девочка услышала за тонкой стеной гулкий, хриплый кашель младенца и усмехнулась. О нет! Это ее реализм. Она подошла к холсту и написала свое сновидение. Отец будет работать, мать заниматься братом, и, может быть, они все же отпустят Анну в Мадрид. В конце концов, они не так уж возражали против художественной школы. Им нравилось слушать, что у дочери есть талант.

– Пусть ходит. Тем более уроки бесплатны – так говорили родители. И хотя Анна помнила, что профессию художника они профессией не считали, она очень надеялась, что сумеет убедить их, используя в качестве аргумента бесплатное обучение. «В академию можно пройти по конкурсу, а на другие факультеты мне не попасть – я всю жизнь рисовала и больше ничего не умею, да и не хочу уметь» – такой была заготовленная ею фраза, которую она намеревалась произнести через два года.

Через два года, аккурат перед школьным выпускным Анны, отец получил производственную травму: необратимый перелом позвоночника. Он снова лежал на диване, только отвернуться уже не мог. Он вообще ничего не мог. Только плакать, когда жена и дочь переворачивали его обездвиженное тело, пытаясь избежать пролежней. В тот день, когда отца выписали из больницы на «доживание», Анна сняла с мольберта картину, над которой трудилась два месяца. Это было изображение церкви в Фигерасе. Она намеревалась отправить работу в приемную комиссию Мадрида – туда требовался городской пейзаж. Ей оставалось съездить в Фигерас раза три-четыре, и пейзаж был бы закончен. Анна убрала картину на шкаф. Она убрала туда все картины, кисти и краски. Все! Не до живописи! Не до мечты! Не до жизни!

– Анна, подумай! – Ее пожилая учительница в художественной школе едва сдерживала слезы. – Разве эти руки, – она сжимала длинные, тонкие пальцы девушки, – созданы для работы на заводе? Твои кисти рождены для создания картин!

– Я уже все решила, – упрямо твердила Анна. – Нам нужны деньги, а на завод нужны люди.

– Анна, это неправильно. То, что случилось в твоей семье, конечно, ужасно, но жертвовать своей мечтой – это неправильно.

Если бы Анна видела себя со стороны в тот момент, она бы заметила, что всего на мгновение на ее лбу промелькнула такая же морщинка, как была у отца, когда он услышал о заложенной броши.

– Время покажет, – откликнулась Анна.

Но время будто остановилось. Дни проходили, одинаково однообразные, судьба словно издевалась над Анной и ее семьей. Девушка работала на фабрике укладчицей керамической плитки. Иногда она заглядывала в художественный цех и, затаив дыхание, несколько секунд наблюдала за работой художников. Они вручную наносили рисунок, придуманный важным и строгим дизайнером, на дорогую плитку. О, если бы только Анне выпал шанс стать (нет, конечно, не дизайнером, об этом она и не мечтала) хотя бы одной из этих художниц, что часами сидели на одном месте и торжественно выписывали завитки, лепестки и веточки. Минимум творчества, минимум фантазии, но все же они рисовали. А Анна приходила домой полумертвая, а нужно было еще посидеть с отцом, вымыть его, накормить, мать ведь тоже совсем без сил – разрывается целый день между двумя инвалидами. Поиграть с Алехандро – малыш ни в чем не виноват, он всего лишь ребенок, которому нужно внимание. Так говорила мать, и Анна делала то, что от нее ждали. Она уже забыла, что сама совсем недавно была ребенком со своими заоблачными мечтами и радужными планами. Ей было бы легче, если бы мать проявила сочувствие, жалость или хотя бы поинтересовалась тем, что реально хотела от жизни ее дочь. Но матери казалось, что ни у кого на свете не может быть других задач, кроме как продлевать жизнь ее драгоценному сыну. И Анна продлевала смиренно, не ропща.

Продлевала, сколько могла. Два года. Два долгих года пыли, грязи и тяжести. Два тяжелейших года постоянного кашля, ингаляций, таблеток, уколов. Два года материнской надежды и почти безумной веры. Они закончились одним днем. Анна вернулась с работы и по скупой слезе, скатившейся по молчаливой щеке отца, поняла, что все кончено. Матери дома не было. И Анна даже обрадовалась, что какое-то время можно не плакать и не стенать. Плакать совсем не хотелось. Она казалась самой себе противной, омерзительной, человеком с уродливой, немилосердной душой. Ведь чувство огромного облегчения и пьянящей свободы обуревали ее гораздо больше тоскливой жалости к умершему брату. «Ему уже все равно, – стучало в ее голове, – а я буду жить, жить, жить».

В замке повернулся ключ. Анна хотела броситься к матери, заключить ту в объятия, поплакать друг у друга на плече, наконец, поговорить о том, как все это было неимоверно тяжело и, возможно, даже лучше, что то, что случилось, случилось раньше, чем могло бы. Но мать опередила ее:

– Довольна?

Поседевшие немытые пряди висели сосульками вдоль лица. Глаза сверлили Анну тяжелым, почти умалишенным взглядом.

– Я не… – Анна закрыла лицо ладонью, словно пыталась защититься от этих глаз.

– Довольна! – Мать затрясла головой и захохотала истерическим смехом, больше похожим на плач. – Ты должна быть довольна. Ты ведь сразу мечтала об этом. Думаешь, я не видела? Думаешь, не понимала?

– Мама! Что ты такое говоришь?! Мне просто было тяжело, вот и все.

– Тяжело?! Да что ты знаешь о том, что такое тяжело?! Это у меня умер сын! У меня! У меня! – Мать прошла мимо Анны. – Это ты отняла его! – Анна не смела больше произнести ни слова. Молча стояла и думала об отце, который вынужден беспомощно слушать все это и мучиться от невозможности что-либо изменить. – Считаешь, я не замечала, с какой тоской ты посматриваешь на свой дурацкий шкаф? Я давно хотела выкинуть все это художество – только пыль собирает, все руки не доходили, но ничего, я с этим разберусь, я еще…

Дальше Анна слушать не стала. Ушла в свою комнату, встала на стул, сняла со шкафа кисти, краски и холст с изображением церкви, любовно провела рукой по полотну, прошептала:

– Я дорисую тебя, завтра же.

* * *

Анна собиралась сдержать свое обещание. Она осторожно положила снимок, который все еще держала в руках, на комод. «Все-таки хорошо, что фото не пострадало». Да, она плохо помнит те счастливые времена. Но ведь существует фотография, а значит, и счастливое детство Анны – вовсе не мираж. Она прислушалась к тишине дома. Единственным звуком, что доносился из соседней комнаты, был мерный и тягучий храп отца. Девушка взглянула на простенький будильник у изголовья кровати. Восьмой час. Она проспала почти десять часов. Когда такое было в последний раз? Ложилась поздно, вставала рано, а по ночам то и дело просыпалась от натужного лающего кашля брата. Наверное, и отец все еще спал именно потому, что впервые за два года никто и ничто не тревожили его ночного сна.

Анна выглянула из своей комнаты. Одеяло на кровати отца вздымалось и опускалось под аккомпанемент свистящих хрипов. Постель матери осталась нетронутой.

– Мам? – Анна на цыпочках пробежала через комнату и заглянула в маленькую кухоньку. Она был пуста. Девушка вспыхнула и закусила губу от злости. Ну конечно! Мать решила погрязнуть в горе: отправилась бродить по Жироне, или проливать слезы в больнице, или ставить свечки в соборе. Да где бы она ни была – не важно! Важно то, что ее нет в доме. Отличный способ не дать Анне уйти. Мать прекрасно знает, что Анна не решится бросить отца. Такое своеобразное наказание: хочешь оставить завод – сиди дома. Разве не видишь, у нас тут беспомощный человек, а твое дело – забота о нем. Анна скривилась. Ну уж нет! Бросить она никого не бросит, но оставить на какое-то время – почему бы и нет? «Хватит жить чужой жизнью! – повторила она слова своего мастера. – Пора жить своей!»

Через полчаса Анна уже спешила к вокзалу. Отец был вымыт и накормлен. Рядом с его кроватью на столике лежали свежие газеты, стояла бутылка воды, несколько бутербродов на тарелке были накрыты салфеткой, радиоприемник тихонько напевал голосом Рафаэля. Душа Анны была спокойна. Ей не в чем было себя упрекнуть. Разве только в том, что спустя всего несколько часов после смерти брата она, почти пританцовывая, шагала по улице и тоже тихонько напевала себе под нос:

– Сердце, не может быть! Ведь не хочешь меня ты убить![1]

Анна и сама не понимала, с чего к ней привязалась эта романтическая мелодия о неразделенной любви. Скорее всего, это была просто тщетная попытка успокоиться, чтобы сердце стучало не так сильно. Но оно прыгало, скакало, трепыхалось и пело. Пело, когда Анна дрожащим голосом попросила в кассе билет до Фигераса, пело, когда она вбежала на перрон, пело, когда села в вагон, пело, когда поезд тронулся и, набирая скорость, стал уносить ее все дальше от Жироны туда, где каким-то шестым чувством девушка надеялась встретить чудо.

Анна смотрела в окно на стремительно меняющийся пейзаж. Довольно пыльные, жухлые от солнца и какие-то безрадостные окрестности Жироны вскоре сменились яркими, плотными зелеными красками почти французской Каталонии. Глядя на эту удивительно вкусную, притягательную, словно нереальную природу, девушка неожиданно вспомнила картину «Испания»[2] своего обожаемого Дали. Да, художник изобразил страну, страдающую от гражданской войны. Но тем не менее краски, которые он использовал на холсте, были обычны и для облика современной Испании: растянутая испанская равнина цвета кофе с молоком – смешение грязи, пыли и хаоса. На линии горизонта небо. Но не яркое и не синее, а какое-то тусклое, сумрачное, будто неживое и унылое от того, что приходится переживать стране. А в центре полотна – сама страдающая Испания в образе странной тумбы с открытым ящиком, из которого свисает окровавленная тряпка, и обнаженная женская рука, словно выросшая из лошадиной головы и фигур других зверей и военных, беспорядочно снующих по картине.

Испания давно не воюет, но так ли уж она изменилась? Для Анны и вовсе нет. Она и сама напоминала себе этот образ серости и тусклости, тоскливый и безрадостный.

Под Фигерасом стоял утренний туман – легкая, нежная дымка, за которой угадывались и яркость солнца, и глубокая синь небес, и сочный аромат повсюду бушующей зелени, и шелест живых горных ручьев. Такую Испанию Дали не писал. Он предпочитал жить в ней. А писать? Зачем? Идиллия – сюжет для умов ограниченных. Что ж, Анна не претендует на гениальность. Она счастлива и тем, что дышит одним воздухом с Сальвадором. И с удовольствием напишет ту Испанию, в которой живет маэстро.

Фигерас встретил девушку теплыми лучами весеннего солнца и ароматом свежеиспеченных круассанов (давала о себе знать близость французской границы). Анна легко подхватила мольберт и тубу с кистями и красками и быстро зашагала к церкви Святого Петра. За два года пейзаж не поменялся. Анна физически чувствовала измождение голодного человека, которому слишком долго не давали есть, а теперь подвели к столу, уставленному яствами, и предложили сделать выбор. С чего же начать? Писать глубокое ясное небо или разобраться с неоконченным западным крылом церкви? Или, может быть, добавить на холст этого рыжего кота, что нахально умывается прямо на столике таверны? Да, почему бы и нет? Отличный намек: обыденное рядом с божественным. И эту пару старичков, которые пьют утренний кофе и улыбаются солнцу, уже отвоевавшему себе кусок площади. Надо поторопиться. Часа через три оно заполнит все пространство, свет поменяется, да и работать станет слишком жарко.

Анна решила начать с крыла церкви. Она боялась, что могла потерять дар точного воспроизведения. Кто знает, не замыливается ли глаз, не путаются ли руки после многомесячного бездействия. Девушка начала работу именно так, как кормят человека, который долгое время обходился без пищи. Неторопливо, маленькими мазками, останавливаясь, присматриваясь, ощущая дивный вкус каждого штриха, Анна наносила на холст каменные очертания церкви. Как всякий человек, увлеченный своей работой, она не замечала ничего вокруг. Но не услышать этот возглас было невозможно. Сначала слева что-то стукнуло, затем раздался громкий возмущенный голос:

– Манипулировать! Кем? Мной? Непозволительно, возмутительно и крайне опрометчиво! Что они себе возомнили?!

Анна даже не поняла, что привлекло ее внимание. Эти слова, дошедшие до сознания, или то, что вся площадь разом замерла и обернулась в направлении голоса. Девушка тоже посмотрела в ту сторону и застыла в немом изумлении. Нет, ничего слишком эпатажного в громко говорившем человеке сегодня не было. Обычный темный костюм. Разве что брюки чрезмерно заужены и галстук выбран нарочито яркий, чтобы его отовсюду было видно. Длинноватые до плеч волосы тщательно зачесаны назад и уложены гелем, изящная трость возмущенно постукивает рядом с начищенными до блеска дорогими туфлями. Видимо, этой тростью ее владелец и стукнул по каменной стене разрушенного театра. Практически рядовой, хорошо обеспеченный испанец. Пусть их не так уж и много, таких богачей, по нынешним временам, но они есть. И наверняка носят дорогие туфли, франтоватые пиджаки, яркие галстуки и отутюженные дудочки. Но этого гражданина нельзя было спутать ни с одним из них. Его узнала не только Анна. Вся площадь сверлила его взглядами, готовилась приподнять шляпу или вежливо поклониться в приветствии. Эти глаза слегка навыкате, эти лихо закрученные вверх длиннющие усы… Он говорил, что отрезает кончики, а потом снова приклеивает их медом. Усы растут, лихо закручиваясь вверх, и делают внешность своего обладателя неповторимой и легко узнаваемой везде.

– Сеньор Дали! – Арка разрушенного театра словно завибрировала от громкого голоса, и оттуда выбежал запыхавшийся человек. – Сальвадор! – Он догнал известного художника и почти решился дотронуться до его локтя, но вовремя одумался. Рука застыла в воздухе, а слова в горле. Он так и стоял рядом с человеком, приковавшим к себе всеобщее внимание, и твердил, как заведенный:

– Сеньор Дали, Сальвадор!

Художник нетерпеливо ждал продолжения, постукивая своей тростью, и, так и не дождавшись, шутливо поклонился то ли своему собеседнику, то ли благодарным зрителям и громко отрекомендовался:

– Сальвадор Доме́нек Фелип Жасинт Дали и Доме́нек, маркиз де Дали де Пу́боль.

– Неееет, – простонала Анна слишком громко, и художник обернулся к ней, иронично подняв бровь. Он щелкнул туфлями, склонил голову и подтвердил, усмехнувшись:

– Собственной персоной.

– Не может быть! – Это Анна уже произнесла еле различимым шепотом. Губы слиплись, в горле пересохло, девушке показалось, что даже церковь на холсте, а может, и на площади, покосилась от удивления. – Сальвадор Дали! – Анна сжала кисть, которую держала в руке так, что костяшки пальцев побелели, ногти до боли впились в ладонь.

Если разобраться, эта встреча была не такой уж невозможной. В конце концов, Фигерас – родной город художника. Здесь он родился, вырос, здесь жил его отец, наверное, живет семья сестры. Да и у самого Дали вполне может быть здесь квартира или даже дом. Хотя, насколько Анна помнила, в газетах писали, что он построил замок для своей жены в Пуболе. Возможно, там они и живут. Или, как раньше, в Порт-Льигат. Как бы то ни было, но все эти места совсем недалеко от Фигераса. Дали – свободный человек, гораздо более свободный, чем другие. И уж точно может себе позволить оказаться там, где ему заблагорассудится. Наверное, если бы в прошлом году объявили, что Армстронг высадился на Луну вместе с известным каталонцем, Анна была бы поражена меньше. Хотя, конечно, само по себе это предположение невероятно и совсем не в духе художника. Дали очень трепетно относится к своему здоровью, к вопросам безопасности и самосохранения. Он вполне мог решить, что космос кишит неизведанными бактериями. Но если бы его уговорили надеть скафандр и объяснили бы, что полет станет самым грандиозным событием в истории человечества (а как же может столь грандиозное событие обойтись без самого Дали?), то король эпатажа мог бы и воспользоваться предложением для очередного головокружительного выхода. Но на Луну художник не летал. Зато стоял здесь, в центре Фигераса, в нескольких шагах от Анны и ее мольберта, небрежно опирался на трость и смотрел на своего спутника с выражением крайнего неудовольствия. И эта неожиданная близость гения, это прекрасное мгновение, о котором Анна не могла грезить даже в самых смелых своих мечтах, казалось настолько нереальным, что девушке пришлось даже несколько раз закрыть и открыть глаза и больно ущипнуть себя за руку, чтобы поверить: это не сон и не мираж.

Произведя должный эффект, художник забыл об окружающем мире и целиком обратил внимание на остановившего его мужчину. Тот что-то тихо, торопливо говорил Дали. Даже на расстоянии Анне было видно, как волнуется этот пожилой, довольно полный человек: на лбу его выступила испарина, лицо покраснело, руки непрерывно двигались в каком-то безудержном танце, призванном убедить художника в правоте собеседника. Слов было не разобрать, зато Анна заметила, как одна из танцующих рук задела кисть Дали, и тот тут же брезгливо дернулся, достал из кармана белоснежный платок и торопливо вытер ладонь (художник испытывал патологический страх перед микробами). Однако собеседник художника ничего не заметил и продолжал засыпать того неведомыми аргументами. Анна понимала, что поступает некрасиво, но не могла себя заставить отвести взгляд и неотрывно следила за происходящим. Ей не было видно лица художника, но почему-то казалось, что тот слушает невнимательно и даже пренебрежительно. Наверное, она была права, потому что очень скоро Дали взмахнул руками, будто пытался оттолкнуть от себя мужчину, и сказал довольно резко и громко:

– Это возмутительно! Они хотят невозможного! Никогда! Ты слышишь?! Этого не будет никогда!

Собеседнику Дали, очевидно, надоели уговоры, он тоже перешел на повышенные тона и на всю площадь продекламировал по слогам:

– По-ду-май, Саль-ва-дор! Ты шел к э-то-му де-сять лет. Бу-дет о-бид-но, ес-ли…

– Прочь! – яростно завизжал Дали и махнул тростью, едва не задев спутника. Мужчина отшатнулся и побледнел. Потом взял себя в руки и, коротко кивнув: «Как угодно» – круто развернулся и зашагал обратно к театру. Через несколько секунд он уже скрылся за каменными развалинами. Художник остался один.

На площади было полно народу. Одиннадцать часов – время кофе для всей Испании. А уж при хорошей погоде столики в уличных кафе в это время никогда не будут пустовать. Даже нахальному рыжему коту пришлось уступить свое место любителям волшебного напитка. Таинственная утренняя тишина сменилась вкусными запахами, громкими звуками, торопливым настроением. Городок ожил, заспешил, засуетился, и в этой короткой паузе за обшарпанными деревянными столами под лучами весеннего солнца никому не было никакого дела до худого человека, одиноко стоявшего на площади. Он растерянно оглядывался по сторонам, будто искал утешения. Анна почувствовала, как в душе разливается жалость к художнику. Как правило, большинство известных личностей тяготит невнимание к их нескромным персонам, а уж Дали такое поведение публики должно было пугать, раздражать и просто приводить в ярость. Он оглядывался по сторонам с неудовлетворением хищника, упустившего добычу. Его напряженный взгляд натолкнулся на жалостливые глаза Анны. Художник двинулся в сторону девушки. Сердце ее заколотилось. Кровь прилила к щекам. «Господи, помоги! Что же делать?» Анна повернулась к мольберту и принялась наносить на холст беспорядочные мазки. При этом она понимала, что рискует испортить пейзаж, но не могла заставить свою руку остановиться.

– Одиннадцать, – раздалось за ее спиной через мгновение. Анна не решилась обернуться, и художник продолжил:

– Работать в это время преступление.

– Я… я… – нерешительно проблеяла девушка, – знаю.

Она взяла себя в руки и, обернувшись к художнику, пояснила:

– Через час из-за солнца изменится свет, и я не успею закончить.

– Значит, закончите в другой раз, – поморщился Дали. – Время пить кофе. А у вас для этого самая подходящая компания. – Художник наклонил голову, подтверждая приглашение.

«Даже если я завтра умру, – внезапно мелькнуло в голове Анны, – жизнь прожита не зря». Трясущимися руками она сложила мольберт и, не в силах вымолвить ни слова, уставилась на Дали, нерешительно кивнув в сторону полной таверны.

– Пфф. – Дали фыркнул в усы. – Дали?! Сюда?! Пойдемте за мной и поторопитесь. Я крайне огорчен и раздражен. Да что там говорить: я вне себя! И мне просто необходимо выговориться. К тому же, я смотрю, вы кое-что смыслите в живописи… Значит, гений Дали вам знаком и вы просто обязаны понять его.

Анна слышала о привычке художника говорить о себе в третьем лице. И теперь она удивлялась тому, как органично это звучит. Совсем не режет слух и не вызывает отторжения. Как будто так и надо. Действительно ведь – скажешь, что ты гений, и немедля вызовешь неудовольствие и скепсис окружающих. А «Дали – гений» – это уже аксиома, не вызывающая сомнений.

Художник привел ее в ресторан отеля «Дюран».

– Здесь лучшая винная карта в городе, – хвастливо объявил Дали, распахивая дверь перед Анной. В одиннадцать, милочка, совсем не обязательно накачиваться кофе. Вполне можно позволить себе пропустить стаканчик. Выбирайте столик. Только вон тот у винных бочек не занимайте. Это территория Гала́, – в голосе послышалось придыхание, взгляд посветлел, – а она неприкосновенна.

– Может быть, тут? – Анна, едва дыша, указала на первый же столик у окна. Она не знала, как сделать и шаг в этом заведении: белоснежные скатерти, тяжелые подвесные люстры, стулья, больше напоминающие троны, стены, усыпанные керамическими тарелками. Разве что заполняющие пространство бочки с вином позволяли немного расслабиться и говорили о том, что она не на королевском приеме, а всего лишь в ресторане. Пусть и в таком, в каком никогда не была, но никогда не говори никогда. «Стоп! Как это не на приеме? Она на приеме у маэстро Дали. Ей выпало такое счастье, а она стоит и рассматривает ресторан. Да какая разница, куда ей сказали прийти и сесть, если сказал это сам Дали. А ей еще и выбрать предложили».

К ним уже спешил официант, улыбаясь и раскланиваясь. Спутница Дали если и вызвала у него удивление, то профессионализм ничем его не выдал.

– Меню? – Он вежливо поклонился.

– Мне только кофе, – испугалась Анна.

– Попробуй консоме. – Дали легко перешел на ты. – Гала его обожает.

– Я не голодна. – Анна старалась успокоить свои ноги, ходившие ходуном под столом.

– Как хочешь. Потом передумаешь. Будешь стесняться – никогда не станешь гениальным художником. Нужно верить в свой талант, и окружающие тоже в него поверят. А будешь походить на пугливого зайца с дрожащими коленками – так и останешься любителем, выписывающим церкви на площади.

Анна и не думала обижаться. Ну, кто она по сравнению с Дали. Любитель – любитель и есть.

– Мне «Ботифару»[3] и бокал «Бина Реаль Плато». И, пожалуй, я готов съесть свежий апельсин, – сделал заказ художник. – А кофе, я уверен, ничем не полезен. Скорее наоборот. Гораздо лучше вишневый компот.

Официант отошел, и Дали тут же огорошил девушку фразой:

– Они сволочи и тупицы!

– Кто? – Анна сконфузилась, подумав об официанте. Он показался ей вполне любезным и совсем не глупым.

– Мэрия Фигераса и эти ужасные мадридские чинуши.

– О! – только и произнесла девушка.

– Вообразили меня… Меня! Дали! Мальчиком на побегушках, который будет делать все, что им заблагорассудится. Решили, что раз я десять лет вел разговоры о музее, мною можно вертеть, как начинающим писакой. Гала будет вне себя!

Анна поерзала на стуле и выдавила из себя:

– Что произошло?

– Что?! – Художник закатил глаза. – Она еще спрашивает что! Это не «что»», это «что-то». Они наконец согласились подписать бумаги и позволить мне создать Театр-музей, но условия, условия! – В негодовании он вынул из кармана свой белоснежный платок и промокнул лоб. – Они требуют оригиналы картин!

– О! – снова изрекла Анна. В красноречии ее было не упрекнуть. Да и что еще сказать, она не знала. Не говорить же, что любой музей вправе рассчитывать на подлинники произведений. А уж если музей будет создавать сам автор, то к чему размещать там копии?

– Оригиналы гораздо хуже фотографий. – Дали словно услышал ее вопрос. – Фотографии четче и современней. Именно их и надлежит показывать публике. А в оригиналах она еще успеет разочароваться. Десять лет мэрия Фигероса стойко сражалась с Главным управлением изящных искусств в Мадриде и убеждала этих упрямцев финансировать проект. Десять лет тяжб, переписок, бесконечного ожидания. Десять лет надежды. И что теперь? Мне говорят: либо оригиналы, либо никакого тебе музея.

– О! – Анна уже готова была себя возненавидеть за эти бессмысленные восклицания, но ничего более умного в голову не приходило.

Подошел официант с кофе для Анны, апельсином, яблоками и бутылкой минеральной воды.

– Вино, кофе, апельсин и яблоки для «Ботифары», – объявил он и, поставив на стол железную миску, начал ополаскивать в ней фрукты принесенной минеральной водой.

Анна едва не произнесла очередного удивленного «О!».

– Никогда ничего не мой водой из крана! – категорично посоветовал Дали. – Тиф не дремлет, да и другие микробы тоже.

– Не все могут позволить себе так расходовать минеральную воду. – Анна ожидала, что Дали устыдится, но ведь это был Дали. Он воздел глаза к небу и изрек:

– Слава богу, я могу! Пей свой кофе. В нем, надеюсь, вода кипяченая. Нет, ну каковы мерзавцы, а?! – Он снова вернулся к теме разговора, но тут же оборвал ее, неожиданно спросив:

– А почему ты такая грустная?

И тут же ответил сам себе:

– Хотя, если бы я стоял под палящим солнцем и писал никому не нужный городской пейзаж, я бы тоже грустил.

Можно было бы поспорить, сказать, например, что городские пейзажи Моне, Писсаро или Ван Гога – весьма ценные экземпляры. Но вместо этого девушка объявила:

– Вчера у меня умер брат.

Только произнеся это вслух, Анна почувствовала, что наконец осознала случившееся. На глазах выступили неожиданные слезы, ей стало стыдно и горько за то, что она ощутила облегчение от ухода маленького Алехандро.

Художник смотрел на нее, не моргая. Во взгляде – ни сочувствия, ни понимания.

– Брат умер, – уже всхлипывая, повторила Анна.

– Старший? – резко спросил Дали.

– Младший. Маленький совсем. Два годика.

– А. – Художник небрежно махнул рукой, будто потерял к разговору всякий интерес, потом изрек: – Повезло тебе.

Анна, онемев, выронила ложечку, которой собиралась размешать сахар. Конечно, сеньор Дали эксцентричен, но чтобы до такой степени… Художник, не обращая внимания на состояние спутницы, проследил за полетом ложки и продолжил как ни в чем не бывало:

– Повезло, что младший. Но в любом случае советую тебе не тянуть и написать его портрет. Мне понадобилось слишком много лет и страданий, чтобы избавиться от призрака.

«Ну, конечно!» – Анна чуть не хлопнула себя по лбу. «Брат художника, умерший до его рождения». Как она не сообразила?!

– Мой Сальвадор, – Дали откинулся на спинку стула и скорбно закатил глаза к небу, – покинул мир за семь месяцев до моего рождения. Родившись, я и не подозревал, что меня назвали его именем. Но это так. Родители создали меня, чтобы избавить себя от страданий. Они этого и не скрывали. Водили меня на его могилу, постоянно сравнивали нас, а когда мне исполнилось пять, и вовсе объявили, что я – его реинкарнация. Ты представляешь? Представляешь, что значит быть копией умершего? – Художник вскочил, тут же снова сел и изобразил на лице печать неуемной печали. Он тяжело вздохнул и продолжил:

– Надо ли удивляться, что я поверил в то, что я – это он? Но вместе с тем мне постоянно хотелось избавиться от его присутствия. По мне так один Сальвадор гораздо лучше двух. За что я ему благодарен, так это за имя. Мне оно подходит невероятно. Родители думали, что я послан им спасти семью. Но я – спаситель мира. Это тяжкое бремя, но я несу его ответственно и не собираюсь отказываться от своей миссии[4].

Если бы Анна в этот момент не видела лица художника, она бы, наверное, позволила себе рассмеяться такому бахвальству. Но сидевший перед ней Дали был настолько уверен в своей избранности, что и всем, кто видел и слышал его в такие моменты, не приходилось в ней сомневаться.

– Это тяжкое бремя – носить в себе умершего брата. Я тяготился им и постоянно хотел избавиться, пытался сделать это через сюжеты своих картин. Я уже рассказывал об этом. Ты слышала?

– Что-то такое… – начала Анна неуверенно…

– Не могла ты ничего слышать! Сколько тебе было девять лет назад в шестьдесят первом? Лет семь-восемь? Ты никак не могла быть на лекции Дали в Политехническом музее Парижа. А Дали там признался: «Все эксцентричные поступки, которые я имею обыкновение совершать, все эти абсурдные выходки являются трагической константой моей жизни. Я хочу доказать себе, что я не умерший брат, я живой. Как в мифе о Касторе и Поллуксе: лишь убивая брата, я обретаю бессмертие». И только спустя два года, в шестьдесят третьем, я наконец понял, что должен сделать, чтобы обрести покой. Вовсе не надо было никого убивать – надо было написать портрет брата, показать всем, что он не имеет ничего общего со мной, и унять наконец свои страхи. Почему я не догадался раньше, почему потратил почти шестьдесят лет на муки и сомнения? Даже когда Гарсиа Лорка предложил написать стихи об этом, я не додумался, что раз поэт хочет выразить переживания в стихах, художник должен найти способ избавления на холсте. И если выбранные раньше сюжеты не действовали, то надо было их поменять. Как только «Портрет моего умершего брата» увидел свет, я наконец избавился от несуществующего двойника.

Анна, слушая монолог художника, вспоминала картину. Лицо мальчика, значительно более старшего, чем брат Дали к моменту смерти, написано точками. Кажется, этот прием был довольно распространен в поп-арте. А в данном случае намекал и на призрачность своего обладателя. Само лицо будто вырастало из закатного пейзажа. Спереди на него наступали странные фигуры с копьями, а слева Дали изобразил в миниатюре «Анжелюса» Милле. Кажется, сам художник говорил, что при помощи рентгеновских лучей можно доказать, что первоначально Милле хотел изобразить не корзинку, а гроб ребенка. На идею смерти намекали и крылья ворона, словно вырастающие из головы юноши. Мрачная, тяжелая, безнадежная картина.

– Необыкновенно светлое произведение! – огорошил Анну художник.

Видимо, она не смогла смыть с лица неподдельное удивление, потому что маэстро снизошел до объяснений:

– Дали стало светло и легко. Дали стал самим собой. И вот уже семь лет не ведает страха быть поглощенным давно умершим родственником.

– Понимаю, – медленно кивнула Анна.

– А ты напиши портрет своего брата, чтобы избавиться от скорби и чувства вины. Чувство вины делает жизнь пресной и блеклой. А в ней очень много красок, которыми никто не должен пренебрегать. А уж художник тем более!

Анна вспыхнула. Дали назвал ее художником!

– Ваша «Ботифара», сеньор Дали.

Художник пододвинул к себе блюдо и придирчиво осмотрел его и обнюхал. Осмотр его, видимо, удовлетворил, так как он отрезал маленький кусочек колбасы и с умильным выражением лица отправил его в рот.

– Вы действительно думаете… – начала Анна.

Дали вскинул указательный палец правой руки вверх, призывая девушку замолчать, наколол очередной кусок колбасы на вилку и прикрыл глаза. Следующие пятнадцать минут он очень медленно наслаждался своим блюдом. За столом царило молчание.

Глава 2

«Дон Кихот был сумасшедший идеалист. Я тоже безумец, но при том каталонец, и мое безумие не без коммерческой жилки».

Покончив с колбасой и не выпив и половины бокала вина, художник снова вернулся к животрепещущей теме.

– Я живу этой мыслью о создании музея уже шестнадцать лет. Да-да, не смотри на меня так! Всю твою маленькую жизнь я думаю об открытии своего музея в здании театра. Он обязан существовать здесь и только здесь! В пятьдесят четвертом году в Милане, в Зале кариатид Королевского дворца, состоялась выставка картин, рисунков и ювелирных работ Дали. Ты знаешь, что это за дворец?

Анна отрицательно покачала головой.

– Он сохранил следы бомбардировок, и именно это заставило меня мечтать об обгоревших стенах театра в родном Фигерасе. Я заявил о своем желании уже девять лет назад. Но откуда тебе знать? Ты же была совсем малышка. А я уже тогда пообещал родному городу музей. Знаешь, что я сказал? Что «нашему театру предопределено свыше стать музеем Дали. Здесь прошла моя первая в жизни выставка. Каждый сантиметр этих полусгнивших стен – абстрактная картина». И знаешь что? Ведь меня не просто поддержали. Город праздновал. О! Он был охвачен эйфорией в честь своего Сальвадора! Было столько мероприятий. Но самым главным, конечно, коррида. А на афише – рисунок Дали. Ты видела быка, что возносится в небо?

Теперь Анна энергично закивала. Ну кто же не знает этот плакат?

Художник удовлетворенно хлопнул в ладоши:

– Я надеялся воплотить свой рисунок в жизнь, поверженный бык должен был воспарить в небо, привязанный к вертолету. Но проклятый ветер помешал планам Дали. Хотя что для Дали ветер? Был еще гипсовый бык. Его-то и взорвали перед началом фейерверка. Город радовался, и Дали радовался. Царило полное согласие между мной, горожанами и мэрией. Все понимали: театр – это единственное правильное место для музея Дали.

– Почему? – Девушка вставила вопрос просто для того, чтобы напомнить художнику о своем присутствии. Дали, казалось, забыл, что он говорит с ней. Он вещал в пространство, как одержимый, и выглядел так, будто выступает перед огромной аудиторией. Еще мгновение, и он бы наверняка вскочил и начал бы подкреплять свои слова экспрессивными жестами.

– Почему? – Он обиженно фыркнул. – Она еще спрашивает! Я же тебе говорил. Здесь прошла первая выставка моих картин. Еще в девятнадцатом году. Мне было всего пятнадцать. Да-да, младше тебя, а уже целая выставка. И не где-нибудь, а в театре. А знаешь почему? Потому что я всегда рисовал необычные образы и не утруждал себя стоянием на солнцепеке и копированием деталей какой-то там церквушки. Хотя тебе простительно. Это ведь не какая-то там церковь, а совершенно особенная. В ней крестили Дали, а Дали – католик до мозга костей. Так что эту церковь можно и увековечить на холсте. И где же находится это святилище, открывшее Дали путь в вечность?

– Напротив театра, – ответила Анна, хотя ответа и не требовалось.

– Именно! – Художник поднял вверх указательный палец правой руки. – Это ли не знак свыше? И еще: где же открывать музей Дали, если не в театре, если Дали прежде всего театральный художник. Картины картинами, но как быть с мебелью, с инсталляциями, с афишами, в конце концов? Сам Дали – это театр, скажу я тебе. И все, все – и горожане, и мэрия, и мировая общественность – понимают, что Дали в этом вопросе надо слушать и потакать. И только Мадрид ничего не хочет слушать и понимать! Подавай ему оригиналы! И главное, они давят потому, что понимают: Дали, в конце концов, отступит. Дали некуда деваться. Дали объявил строительство делом своей жизни, и Дали просто обязан пойти до конца. Боже! Гала будет вне себя!

– Люди будут рады увидеть подлинники, – робко предположила Анна.

– Ты считаешь? – Художник впервые взглянул на нее с неподдельным интересом.

– Ну, конечно. – Девушка оживилась и на мгновение даже забыла, с кем разговаривает. – Представляете, вы приходите в Прадо и светитесь от ожидания, и спешите, и даже нервничаете. Вы уже практически начали испытывать удовольствие, вы уже смотрите на шедевр, а потом читаете указатель и понимаете, что перед вами всего лишь копия «Менин». Неужели вы не будете разочарованы? Вы шли на свидание к самому Веласкесу, а его от вас спрятали.

– Оу! – Дали замер и теперь смотрел на Анну с уважением. Она упомянула Веласкеса лишь потому, что он первый пришел на ум. Но теперь девушка вспомнила: Веласкес для Дали – вершина мирового искусства. Кажется, он говорил, что полотна Веласкеса – это «золотая россыпь точных, выверенных решений».

– Пожалуй, из тебя выйдет толк. – Художник энергично кивнул и, не делая паузы, спросил: – Почему ты пишешь церковь?

– Хочу отправить рисунок в Академию Мадрида.

– Считаешь, тебя примут?

Анну смутила бесцеремонность художника:

– Надеюсь…

– Покажи холст! – Никаких «пожалуйста» и «разрешите». Разве может кто-то отказать Дали? Видимо, кроме мадридских чиновников, никто. Анна послушно встала и открыла мольберт, который лежал у стены.

Художник бросил один короткий взгляд:

– Городской пейзаж, и только.

– Да я, собственно… – Анна хотела возразить, что именно это она и собиралась написать: городской пейзаж и только.

– Как тебя звать?

Она думала, Дали никогда не спросит.

– Анна.

– Просто Анна, просто пейзаж! – Дали хлопнул ладонью по столу так, что его бокал с остатками вина едва не опрокинулся.

Анна вздрогнула, но поспешила ответить:

– Анна-Мария Ортега Буффон.

– Другое дело! – Маэстро кивнул и небрежно махнул кистью руки в сторону картины: – Ну и где же, позволь спросить, здесь Анна-Мария Ортега Буффон? Это просто картинка, которую может написать кто угодно, владеющий кистью и красками. Где твоя индивидуальность? Где стиль? И что, черт возьми, ты хочешь делать? Просто рисовать или зарабатывать деньги?

– Я… – Анна растерялась. Пока что ее амбиции не простирались дальше мечтаний об учебе. – Я не знаю.

– Вся эта галиматья о том, что художник должен быть голодным, – сущий бред! Я никогда не собирался жить в нищете. И я понимал, что для этого надо стать особенным, отличаться от всех. Можно ли это сделать, рисуя обычную церковь?

– Наверное, нет. – Анне показалось, что она еле пискнула, но художник услышал.

– Вот и я о том же. – Вид у него был внушительный и назидательный. – Считаешь, я стал бы Дали, если бы просто рисовал горы Кадакеса? Никогда. Первые же картины кричат о том, что Дали – это Дали. Взять хотя бы мой «Автопортрет с шеей Рафаэля»[5]. Вспомни, какие там краски. Неужели натуральные? Кому нужна эта скучная натуральность! Лиловый с оранжевым, на мой вкус, гораздо интереснее. Лиловое море, оранжевые горы Кадакеса, сама деревушка будто размыта на заднем плане. А мое лицо? Ты помнишь эту неестественную бледность, эту пронизывающую меланхолию? Это был год смерти моей матери[6] – конечно, я не мог веселиться. Но естественная цветовая гамма и не могла передать достаточной удрученности. Я нанес на себя грим матери, чтобы казаться еще бледнее, еще печальнее. И получил должный эффект. Первая же выставка принесла дивиденды. Хотя Дали тогда был еще подражателем. Что-то среднее между неоимпрессионизмом и полукубизмом. Что ж, я искал себя и всегда верил, что найду. Но искать тоже надо с умом. И не водиться абы с кем. Гарсиа Лорку и Бунюэля, с которыми я познакомился в столице, так никогда не назовешь. Но представь, что было бы, если бы мы вместо «Андалузского пса» и «Золотого века»[7] представили публике какую-нибудь ерунду вроде «Мадрид – любовь моя»? Нас никто бы не знал, имена канули бы в безвестность. А вот мертвый осёл на рояле, разрезаемый бритвой глаз, морские ежи под мышками у девушки, голые груди – все эти скандальные образы заставили о нас говорить и критиков, и публику. Зрителям приходилось ломать голову над немыслимой логикой совмещения. И пусть многие не поняли и осудили, но цель была достигнута: о нас узнали и нас запомнили.

– Что-нибудь еще, сеньор Дали? – Официант подошел убрать опустевшую посуду.

– Пожалуй, возьмем по супу. Мне гаспачо, ей, – он кивнул на Анну, – консоме. Мы тут надолго.

Надолго? Анна не решилась возразить. Мелькнула тревожная мысль об отце. Да и не мешало бы узнать, куда запропастилась мать. Не дай бог в своем горе сделает что-то ужасное. В конце концов, Анна тоже виновата перед ней. Могла бы подумать о том, что человек в таком состоянии сам не свой. Может наговорить такое, что вовсе не думает. Наверняка она уже пришла домой, и ждет Анну, и беспокоится. Но как она может сказать об этом Дали? Да и что сказать? «Извините, мне пора?» И уйти? Отказаться от общения? Нет! Она никогда себе этого не простит! А если что-то случится дома? Тоже не простит… Видимо, сомнения как-то отразились на лице девушки, потому что художник спросил:

– Не любишь консоме? Зря! Ты должна попробовать именно так, как ест Гала. Она предпочитает вкушать его ледяным, а все, что она делает, – божественно.

– Конечно! – Анна кивнула. Она не собиралась оспаривать первенство жены художника во всем. – Я немного взволнована состоянием своего отца. Он болен и остался совершенно один дома.

– Сходи проведай и возвращайся. Я подожду, – милостиво разрешил художник.

– Я из Жироны.

Дали поморщился:

– Ну почему мне вечно приходится решать чужие проблемы?!

Он махнул официанту, тот тут же подбежал к столику:

– Листок и ручку! – скомандовал художник.

Через минуту он уже протягивал официанту бумажку с номером телефона и говорил:

– Позвоните по этому номеру и скажите, что Дали просит прогуляться по адресу… Говори адрес! – обратился он к Анне, девушка продиктовала. – По этому адресу и узнать, как там обстоят дела. И пусть скажут, что Анна непременно вечером будет дома. Да, и еще: попроси потом позвонить сюда и доложить. Теперь ты можешь остаться, – это уже Анне. – Мой приятель в Жироне все сделает, как я сказал. Он обязан Дали, так что выполнить мою просьбу для него практически счастье.

– Спасибо! – Анна вспыхнула.

Художник снова фыркнул и, гневно взглянув на нее, резко сказал:

– Вернемся к твоей церкви. В ней нет ничего особенного. Хотя особенность в ней есть, и, если бы ты хотела, ты могла бы легко внести эту особенность в картину, и ни одна живая душа, по крайней мере в Испании, не позволила бы себе тебя упрекнуть в вольности. А академики в Мадриде почли бы за счастье тебя учить! Так что особенного в этой церквушке? – Он произнес это с таким пафосом, что Анна едва удержалась от смеха. Слава богу, что удержалась. Прысни она – и разговору конец.

Очень уважительно, почти с придыханием она ответила:

– В ней крестили Дали.

– Вот! – Дали закричал и вскочил со стула, сделал непонятное па и снова сел. А разве может церковь, где крестили Дали, выглядеть обычно?

«Но ведь выглядит», – подмывало ответить Анну, но она сдержалась.

– Художник – это творец, а не ваятель копий. Тот, кто желает посмотреть, как на самом деле выглядит церковь Святого Петра, пусть приезжает в Фигерас и смотрит, а ты обязана написать на бумаге свое представление. Именно оно должно быть интересно миру.

– Супы, сеньор! – Официант изящно поставил на стол тарелки.

И снова был сделан молчаливый перерыв на еду. Очевидно, художник придавал этому процессу особое значение. Ничто не должно было отвлекать его организм от усвоения пищи. Ведь любые нарушения этого процесса могли привести к проблемам с кишечником, к которым Дали всегда относился крайне серьезно, уделяя процессу избавления от остатков пищи многие и многие главы в своих автобиографических произведениях.

Бульон Анне не понравился, но, не желая обидеть мастера, она ела. К тому же голод уже давал о себе знать. Керамические часы на стене показывали час дня, и в любом случае было гораздо лучше внимать художнику на сытый желудок.

Тарелки опустели, и подоспевший к столику официант поспешил доложить:

– У вас дома все хорошо, сеньорита.

– Благодарю! – Если бы Анна была посмелее, она бы, наверное, вскочила и сделала книксен. Настолько ей казалось нереальным все происходящее. С ней давно уже никто не обращался так снисходительно и уж, конечно, не называл сеньоритой. Ну а где? На фабрике или дома? Там уж точно не до сеньорит.

– Гаспачо прекрасен. – Дали тщательно промокнул губы бумажной салфеткой, провел пальцами по ниточкам усов, придавая им должный закрученный вид. – Надеюсь, что такое количество помидоров не повлечет за собой неприятностей со стулом.

Анна закашлялась. Одно дело читать эксцентричные высказывания художника на бумаге[8] и совсем другое слышать их собственными ушами.

– Ты подавилась, Анна-Мария? – Дали пытливо смотрел на нее. – Надеюсь, что да. Настоящий художник должен быть нескромен, ничто не должно ввергать его в смущение. Творец и стыд – вещи несовместимые. Если бы настоящему, истинному, единственному нашему Творцу хотя бы однажды стало стыдно за какое-то свое творение, что бы тогда было? Уверяю, он бы разочаровался и покончил бы с Землей еще быстрее, чем ее сотворил. Думаю, хватило бы и пары дней. Так что запомни: вести светские беседы можно о чем угодно и с кем угодно. Главное, делать это с высоко поднятой головой и идеально ровной спиной. Так какой должна быть твоя особенная церковь?

Анна не ожидала вопроса, который прозвучал без всякого перехода.

– Я не знаю, – растерянно ответила она.

– Никогда не берись за картину, прежде чем не будешь иметь четкое видение, что, как и где будет написано. Что главное в любом здании?

– Стены? – наугад предположила девушка, услышав в ответ очередное пренебрежительное фырканье.

– Крыша! – самодовольно изрек художник. – Как ты можешь связывать себя с искусством, если не имеешь представления о том, что все великие зодчие Возрождения первым делом придумывали купол храма, а уж потом всю остальную архитектуру. Дали не был бы Дали, если бы предлагал строить музей, не имея представления о том, как все это будет выглядеть в окончательном варианте. И уж конечно, я знаю все о будущей крыше.

Он уставился на Анну в немом ожидании. Она молчала, не зная, что сказать.

– Ну?! – Дали нетерпеливо притопнул под столом ногой. – Ты разве не хочешь узнать, как будет выглядеть крыша моего театра?

– О! – спохватилась девушка. – Конечно, хочу.

– Еще бы ты не хотела! – Художник самодовольно усмехнулся. – Каждый мечтает влезть в голову Дали и посмотреть, что там происходит. А там постоянное движение, там рождаются и обретают смысл идеи, одна чудесней других. Купол – как раз одна из таких идей. Он станет символом моего Театра-музея. Да что там музея, всего Фигераса! Конечно, он будет прозрачным и ночью станет отражаться в огромной стеклянной стене, что будет отделять двор-сад от сцены театра. И тогда возникнет иллюзия еще одного купола, покрывающего двор, понимаешь? Образы будут множиться через игру зеркальных отражений. Естественно, купол будет голубым. А как же иначе? Ведь это символ неба и его единства с монархией. А когда купол установят, я нарисую внутри красным ложную сетку по всей поверхности опорного свода, а по краям свода расположу гипсовые скульптуры. Это будут защитники музея. Большинство застынут в героических позах, но некоторые будут жестикулировать. У них будут горны, клюки и старинные одежды. А один непременно будет обнажен. Только наброшенный плащ, призванный изображать неустанное бдение. И эту фигуру мы обязательно подсветим. Что скажешь?

Сама мысль о том, что великий мастер мог с ней советоваться, еще час назад показалась бы Анне крамольной, но теперь она спокойно и даже с достоинством ответила:

– По-моему, отличная мысль.

– Гала тоже так думает. Так что даже если бы весь мир счел эту идею верхом безвкусицы, я бы все равно воплощал ее в жизнь, потому что все, что нравится Гала, безвкусицей быть не может. Наш купол должен быть виден отовсюду. Он будет своеобразным маяком. Будет указывать путь, куда люди должны идти, чтобы приобщиться к великому и прекрасному. Ну и, конечно же, оставить деньги. А для того, чтобы человек захотел войти внутрь, надо привлечь его внимание снаружи. И купол – лишь один из способов привлечь это внимание. Вот посмотри на свой рисунок. – Дали легко встал и подошел к мольберту. – Думаешь, все с восторгом будут разглядывать этого рыжего кота и говорить: «Ах, какая же молодец эта Анна-Мария. И как же ей это в голову пришло посадить сюда этого красавца! Как замечательно он смотрится на картине!»?

– Но он и правда неплохо смотрится, – попробовала возразить девушка.

– Неплохо и только. – Дали пожал плечами. – Где здесь шок, где эпатаж от присутствия кота? Где вопрос, почему и для чего он здесь? Публика может считать тебя ненормальной от того, что ты разместишь на своих полотнах вещи, с их точки зрения не объяснимые. Но как только ты дашь объяснение, то окажется, что ты нормальнее многих. Ты знаешь, чем отличается Дали от сумасшедшего?

– Чем? – Анне уже хотелось, чтобы мастер оставил в покое ее картину. Ей было грустно. С мечтами о живописи хотелось проститься раз и навсегда. Дали ясно сказал: она ни на что не годна. Она – посредственность, которая видит только то, что ей дают видеть, и не желает разглядеть за обыденным необычайное.

– Сто раз уже всем говорил. – Художник смотрел на девушку неодобрительно. – Разница между мной и сумасшедшим в том, что я не сумасшедший. Так что помни, что бы ты ни написала, совершенно не важно, что об этом думают другие. Главное, что об этом думаешь ты сама. Ну и чтобы написанное приносило тебе неплохие дивиденды.

Глава 3

«Я – декадент. В искусстве я нечто вроде сыра камамбер: чуть переберешь, и всё. Я – последний отголосок античности – стою на самой грани».

Дали вернулся к столу и вздохнул с чувством выполненного долга:

– Надеюсь, я тебя убедил. Так долго говорил, что в горле пересохло. Давай-ка выпьем их знаменитый вишневый компот.

– Давайте.

Художник сделал заказ и вновь обратился к девушке:

– Так на чем я остановился?

– На дивидендах.

– Именно! Чтобы их получать, надо продумывать все до малейшей детали. И начинать не когда-то где-то потом, а здесь и сейчас. Вот как, ты считаешь, будут выглядеть стены отреставрированного театра?

– Ну… – Анна задумалась. Что говорить? Что бы она ни предложила, ее воображению никогда не переплюнуть бурную фантазию Дали.

– Может быть, яркая краска? – робко предположила девушка.

Художник хлопнул в ладоши:

– Делаешь успехи! Ты не безнадежна!

Сердце Анны бухнуло и заколотилось в восторге. «Боже! У нее есть шансы сотворить из себя что-то путное».

– Итак, красные стены, – удовлетворенно кивнул Дали. – Голые?

– Очевидно, нет, – осмелела девушка.

– Хлеб! – уважительно произнес Дали. – Красные стены, усыпанные рогаликами, булками, круассанами. Ничего подобного нет нигде. А между тем это странно. Ведь и важнее хлеба тоже ничего нет. Хлеб – это символ жизни. Так же, как и яйцо. Ну, конечно! – Он хлопнул себя по лбу, будто идея пришла ему в голову только что. – Крыша будет усыпана гигантскими яйцами. И башня Горгот. Пока она принадлежит городу, но со временем я присоединю ее к музею. И посвящу своей обожаемой Гала. И назову башней Галатеи. И на крыше тоже будут яйца. А еще скульптуры, множество скульптур-наверший. У некоторых на голове хлеб, другие будут держать в руках атом водорода. Это моя дань науке. И костыли – да, некоторые обязательно будут нести костыли. Знаешь, зачем?

Анна отрицательно покачала головой, робея от мысли, что это может вызвать новую вспышку гнева.

– Ты не читала «Тайную жизнь Дали?»

– Нет, – прошептала девушка. Но обошлось. Художник лишь вежливо отмахнулся.

– Конечно, не читала. Ты еще слишком мала. Так вот, дорогая, именно костыль превращает ускользающее движение хореографического прыжка в архитектуру, дает ему опору. Кажется, как-то так я написал в своей книге. Ну и обязательно водолаз в скафандре где-то над входом в Театр-музей. Понимаешь, зачем?

«И все-таки она – посредственность». Анна сокрушенно пожала плечами:

– Нет.

– И не можешь понимать. В тридцать шестом твои родители еще пешком под стол ходили. Куда уж тебе. А между тем в тридцать шестом Дали чуть было не умер. Вот была бы трагедия. Я тогда надел на себя костюм водолаза на всемирной выставке сюрреализма в Лондоне и чуть не задохнулся. Конечно, эффект был еще пуще, чем если бы я спокойно провел в нем какое-то время, но все же не стоило так рисковать. Я хотел как можно точнее продемонстрировать публике символ погружения в подсознание. Скафандр идеально для этого подходит. Поэтому я поставлю водолаза над входом, чтобы люди поняли: в моем Театре-музее их ждет настоящее погружение в искусство.

Анна вспомнила свои мысли о полете Дали в космос. Пожалуй, она была не права. Даже если бы художник грезил о высадке на Луну, никакая сила не заставила бы его вновь облачиться в скафандр.

– Теперь скафандры только рядом со мной. – Дали подтвердил ее умозаключения. – Но от них никуда не деться. Сейчас еще что-нибудь выпьем и прогуляемся. Всегда лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, верно?

Девушка кивнула.

– Вот и я так думаю. О театре надо разговаривать в театре, а не в ресторане. Надеюсь, эти наглецы из мэрии уже убрались восвояси. Если честно, они мне помогают. Мэр десять лет пытался уговорить Мадрид. Но где результат? Говорить Дали, что нет результата, когда Дали привык всегда добиваться того, что он хочет! Это возмутительно! Гала расстроится. Да что там! Она будет вне себя, – и он вдруг как-то обмяк и очень тяжело и грустно вздохнул. Весь пафос и самовлюбленность исчезли в один миг, и Анна спросила себя, не потому ли художник проводит время с ней, чтобы оттянуть момент объяснения с женой.

– Она, бедняжка, и не ждет меня так рано. Думает, мы заседаем, обсуждаем чертежи и детали проекта. Гала ведь не знает, что Дали вспылил. Но будь она здесь, вспылила бы первой. Оригиналы, – художник фыркнул, – подумать только, оригиналы!

И тут же без пауз совершенно нормальным голосом обратился к официанту:

– Стакан минеральной воды! Что ты выпьешь? – это уже Анне. – Я бы на твоем месте взял бокал вина. Ты слишком напряжена. Это мешает. Художник не может позволить себе быть скованным. Тем более сюрреалист. Скованный комплексами сюрреалист – обманщик. Мне воды, девушке вина.

– Сеньор Дали, вашей даме, наверное… – Официант замялся, намекая на юный возраст Анны.

– Красное в небольших дозах улучшает работу мозга да и других органов, а ей, на мой взгляд, сейчас это просто необходимо. Или ты считаешь, Дали не прав? – Он смотрел на официанта с ехидным прищуром: и как только мог тот решиться уличить художника в неправоте?

– Конечно, сеньор.

– И сразу счет. Теперь мы торопимся. Гала, конечно, меня не ждет так рано. Незачем ее тревожить своим ранним приездом.

Анна взглянула на часы, время подбиралось к двум. Вернулась ли мать? Покормит ли отца обедом? Все-таки это неправильно, что она все еще здесь, когда дома без нее не могут обойтись.

– И без твоего присутствия тоже обойдутся. – Художник прочитал ее мысли. Подмывало спросить: «Вы – ясновидящий?» – Или ты считаешь, встреча с Дали даруется судьбой каждый день?

Анна так не считала.

– Дары судьбы, милочка, надо принимать благосклонно.

Художнику принесли воду, Анне – вино. Дали поднял стакан и принялся тщательно изучать жидкость на предмет прозрачности. Увиденное его удовлетворило, он сделал глоток с таким видом, будто пил самое дорогое в мире шампанское, и сказал:

– Ничто не может заменить живительной силы обычной минеральной воды. Без нее мы никто и ничто. Зола, пыль, пепел, гниль. Что ты замерла? Пей!

Анна завороженно смотрела на свой бокал. Она пробовала вино один только раз в церкви, в тот самый день первого причастия, когда была сделана счастливая семейная фотография. Анна не помнила вкус вина. Тогда была важна торжественность момента, а хлеб и вино были всего лишь атрибутами этой торжественности. Сейчас все было по-другому. Ей впервые предстояло попробовать собственно алкоголь. Как взрослой, как достойной компании великого гения. Только бы не ударить в грязь лицом, только бы не испугаться, не поморщиться, не скривиться, не поперхнуться, не показаться жалкой и слабой малышкой.

Девушка подняла бокал и, нарочито громко произнеся: «Ваше здоровье!» – сделала внушительный глоток. Вино оказалось теплым, терпким и… вкусным. Ее так потрясло это открытие, что она несколько секунд внимательно разглядывала жидкость в бокале, а потом отпила снова. И еще, и еще.

– Не торопись! – Мэтр поморщился. – У тебя не вишневый компот, чтобы глотать залпом. Вина не должно быть много, но его должно быть достаточно. А если так пить, так окружающие решат, что в твоем бокале гранатовый сок. Гранат, конечно, чудесен, но мешать его с вином – прелюбодеяние. Я люблю гранаты, ты знаешь?

Анна знала. Картина с гранатами – едва ли не самое известное полотно Дали. Наверное, немногие способны запомнить наизусть вычурное название, но поклонники мастера без запинки произнесут его и ночью. «Сон, навеянный полетом пчелы вокруг граната, за секунду до пробуждения». В этом холсте был весь Дали, прямо заявляющий: «Сюрреализм – это я». Сюрреализм – смешение сна и реальности, повседневного с невероятным. И на этой картине все именно так: спящая Гала, гранаты, летающая вокруг одного из них пчела, – обычная жизнь. А над женщиной ревущие тигры, вырывающиеся изо рта огромной рыбы, и на заднем плане любимый художником слон – триумфатор Бернини на длиннющих ногах-ходулях. Образы тигров, рыбы и тела Гала, которое парит над каменной плитой, омываемой морем бессознательного, выглядят намного ярче, чем маленькая пчелка и небольшой гранат на переднем плане. Мастер снова и снова подчеркивает давление сна над явью, нереального над обыденным.

– Из лопнувшего граната проистекает вся жизнетворящая биология. – Художник энергично кивнул. – Да, это так.

– Я как раз вспомнила вашу картину, – то ли вино придало храбрости, то ли Анна просто начала привыкать к беседе.

– Америка, сорок четвертый год. Я был тогда очень увлечен Фрейдом и его идеями. Ты знаешь, кто такой Фрейд?

– Немного.

– Немного?! О нем надо знать все! В Академии возьмешь себе курс немецкой философии. – Дали говорил так, будто поступление Анны было вопросом давно решенным. – Фрейд открыл тип долгого связного сна, который может резко прерваться от внешнего воздействия. Я придумал укус пчелы, а в жизни может быть все, что угодно. Но искусство – это лишь часть жизни. В нем важны образы. Мои всегда удачны. Ты готова? Можем идти?

Анна кивнула, художник оплатил счет, раскланялся с официантом, пообещав в скором времени прийти сюда снова в компании друзей и своей дорогой Галы.

– Друзья – это необыкновенное счастье. – Дали распахнул перед девушкой дверь на улицу. – Можно обойтись без детей и, если честно, даже без родителей (хотя я, конечно, в отношениях с отцом дал маху)[9], но вот без друзей – никогда. Хорошо, что сейчас весна.

Переходы с одной темы на другую уже стали привычными. Апрель для прогулок во время сиесты действительно был неплох. Солнце припекало, но жара не была удушающей. Легкий ветерок покрывал кожу приятным теплом, цветущий миндаль наполнял воздух нежным цветом и запахом. Дали и Анна не спеша шли мимо сквера, как вдруг художник запрыгнул на скамейку и начал декламировать:

Та наскальная роза, которой ты бредишь. Колесо с его синтаксисом каленым. Расставание гор с живописным туманом. Расставанье тумана с последним балконом. Современные метры надеются в кельях на стерильные свойства квадратного корня. В воды Сены вторгается мраморный айсберг, леденя и балконы, и плющ на балконе. Осыпается с окон листва отражений. Парфюмерные лавки властями закрыты. Топчут сытые люди мощеную землю. Утверждает машина двухтактные ритмы. Дряхлый призрак гераней, гардин и унынья по старинным домам еще бродит незримо. Но шлифует зенит свою линзу над морем и встает горизонт акведуками Рима. Моряки, не знакомые с ромом и штормом, истребляют сирен по свинцовым лиманам. Ночь, чугунная статуя здравого смысла, полнолуние зеркальцем держит карманным. Все желаннее форма, граница и мера. Мерят мир костюмеры складным своим метром. Натюрмортом становится даже Венера, а ценителей бабочек сдуло как ветром… …О Дали, да звучит твой оливковый голос! Назову ли искусство твое безупречным? Но сквозь пальцы смотрю на его недочеты, потому что тоскуешь о точном и вечном. Ты не жалуешь темные дебри фантазий, веришь в то, до чего дотянулся рукою. И стерильное сердце слагая на мрамор, наизусть повторяешь сонеты прибоя…

Закончив, Дали как ни в чем не бывало слез со скамьи и уселся туда, где только что стоял:

– Федерико Гарсиа Лорка, – почтительно объявил он. – «Ода Сальвадору Дали». Отрывок. Мой друг был необыкновенен. Он, как Дали, обожал ясность, симметрию и гармонию. И достигал ее в своих стихах. Если мне и есть за что благодарить Академию, так это за знакомство с Лоркой. Ну и за то, что меня из этой Академии вышибли. – Он хмыкнул. – Я бы на твоем месте подумал, стоит ли вообще туда соваться, к этим приверженцам догм и канонов. Но вот если знать наперед, что тебя может там ждать встреча с другом… Есть у тебя друг?

Анна покачала головой. Не до друзей ей было. В художественной школе раньше были подружки, вернее, приятельницы. В творчестве, как ни крути, все конкуренты. Ну а как только она перестала появляться на занятиях, общение сошло на нет. Так что грош цена такой дружбе.

– Так вот, если там суждено встретить друга, надо лететь туда на всех парусах. Лорка подарил мне каплю своей смелости. Если бы не дружба с ним и с Бунюэлем, я бы никогда не набрался храбрости и не явился бы в Париже знакомиться с Пикассо. Чудовищная выходка была, должен тебе сказать. Вот только представь: сижу я себе в Кадакесе, мирно обсуждаю с Галой обеденное меню, как вдруг на пороге ты: «О, Сальвадор! Вы – мой кумир! Разрешите выразить вам свое поклонение». А я тебя знать не знаю, впервые вижу. Я бы точно выставил тебя за дверь. Пикассо оказался более мягким, но, конечно, мое явление его ошеломило. Что он мог обо мне подумать тогда? «Наглец и пустомеля», да и только. Но я никогда не жалел о том, что сделал. И ты бы тоже не пожалела. Хотя ты никогда не посмела бы вот так явиться к Дали. Куда тебе?! Ведь ты не знавала ни Лорку, ни Бунюэля. Вся беда моего дорогого Федерико лишь в том, что он любил Испанию больше самого себя, а моя вина в том, что я не смог убедить его: Испанию можно любить и на расстоянии. Ах, Лорка, мой дорогой Лорка. – Дали выудил из кармана свой белоснежный платок и промокнул глаза. И это не было театральным жестом – художник искренне скорбел о друге. – В то время как я решил отсидеться в Америке, он принял удар на себя[10]. И я ничем, ничем не мог помочь. Но что мне было делать? Я должен был, просто обязан был сохранить миру Дали. А что мне осталось от Лорки? Память. Память о его искренней любви ко мне, о нашем единении, остались его стихи и, слава богу, остался набросок, который я сделал в двадцать четвертом году. «Тройной портрет Гарсиа Лорки», с одной стороны, больше похож на дружеский шарж, а с другой – мне теперь кажется, что даже в этом черно-белом офорте видна вся глубина поэта, весь трагизм его судьбы. Я уехал в Париж в двадцать шестом, и с тех пор до самой его смерти мы виделись лишь урывками. До самой его смерти. Поверить не могу, что он умер! Как мог он оставить Дали?! Впрочем, он знал, что Дали теперь справится и без него, разберется с этой кучкой замшелых сюрреалистов во главе с Андре Бретоном[11].

Анна не знала, как остановить поток информации. Она потеряла нить разговора. Потерял ее, похоже, и сам художник, который теперь вскочил и беспокойно ходил взад-вперед вдоль скамейки.

– Обвинили меня в контрреволюционной деятельности. Сущий бред! Ведь абсолютно разные вещи – вести контрреволюционную деятельность или не вести революционную. Дали всегда хватало революций внутри его. А внешний мир был средой, в которой надо было выживать, с которой надо было считаться. Я – монархист, католик и даже, наверное, поклонник Франко. И во многом благодаря этому я тот, кто я есть. А вмешивался бы в политику и орал бы с трибун, остался бы жалким Бретоном. Дали всегда умел искусно обходить политику стороной. Жаль, что бедный Лорка не перенял этого умения. – Художник резко остановился. – Зачем я все это говорю тебе?

– Я не знаю. – Анна растерянно пожала плечами. Упоминание о Франко было ей неприятно. В ее семье к диктатору относились прохладно, и признание Дали ее покоробило.

– Я не знаю, – повторила девушка.

– Да? – Дали рассердился. – А кто будет знать? По-твоему, Дали может позволить себе бросать слова на ветер? Я говорю о том, что друзья – необходимая составляющая каждой личности. Они формируют сознание, накладывают отпечаток, они живут в тебе даже тогда, когда их уже нет. И знаешь что? Многие знакомства становятся основополагающими, ведут тебя к вершине творчества. Я обязательно расскажу о них в своем Театре-музее. Точнее, покажу. И даже не в нем самом. Еще даже не зайдя внутрь, посетители будут знать, что волновало Дали, что было для него важным и кто были его кумиры.

– Кумиры?! – Анна позволила себе реплику. Девушка не могла себе даже предположить наличие кумиров у гения.

– Именно. Художник постоянно должен кем-то восхищаться. В противном случае где, позволь узнать, искать вдохновение для творчества? Пойдем, я все покажу, и ты поймешь.

Через десять минут они уже стояли на площади у развалин театра. В это время здесь было безлюдно. Старый рыжий знакомый переместился в тень и наблюдал за неспешным променадом редких голубей, лениво помахивая хвостом. Официант таверны потягивал пиво, сидя за столиком, и не обращал никакого внимания на вошедших на площадь людей.

– Вот здесь будет главный фасад и вход. – Дали показал на уцелевшую стену театра по левую руку. Здесь ничего красного и эпатажного. Какая-нибудь светло-салатовая уютная гамма. Ни к чему людям на площади постоянно видеть шокирующую новизну сюрреализма. Она их будет ждать за углом и внутри в избытке. А здесь они лишь настроятся на знакомство со мной, и ничто не должно отвлекать их от важности происходящего. Вот на этом самом месте, – художник слегка подпрыгнул, – будет стоять памятник Франсиско Пужольсу[12]. На пьедестале обязательно должно быть одно из его легендарных высказываний. Ну, например, вот это: «Каталонская мысль всегда рождается заново и живет в своих простодушных могильщиках». Композиция монумента, конечно, будет весьма оригинальна: корневище оливкового дерева, а в нем фигура в белой римской тоге, увенчанная золотым яйцом-головой. И поза, да, поза. Франсиско будет опираться на руку подобно «Мыслителю» Родена. Это дань моего уважения и поклонения. А с задней стороны памятника я поставлю фигуру Рамона Люля.

«Кого?» – чуть не вырвалось у Анны. Она вовремя успела прикусить язык. Но, к ее счастью, художник пустился в объяснения.

– Это величайший каталонец! Один из наиболее влиятельных и оригинальных мыслителей.

– Тоже ваш друг?

Дали оглядел ее с сомнением и спросил:

– Ты откуда?

– Из Жироны, – осторожно напомнила Анна.

– Я не об этом. Мне интересно, где тебе могли внушить мысль, что человек, живший в тринадцатом веке, может быть мне другом?

– Но вы же рассказываете мне о друзьях.

Что она делает? Уже позволяет себе спорить с мэтром!

– Мы сейчас о кумирах, и я показываю тебе путь, который приготовлю для посетителей музея. Чтобы они поняли, кто такой Дали, через эти монументы. Чтобы разглядели личность через призму его интересов. Пойдем! – Художник дернул девушку за руку и повел через площадь. Они остановились у лестницы, что спускалась на улицу Жонкера. – Вот здесь, думаю, отлично будет смотреться Ньютон. Его, надеюсь, ты не запишешь мне в друзья? – Очередной неодобрительный взгляд в сторону Анны.

Она позволила себе улыбнуться. Видимо, вино еще действовало.

– Это будет яблоко-шар, свисающее с маятника. Понимаешь, о чем я?

– Сила тяжести. – Анна зарделась от собственного ума, но Дали остался недоволен.

– Ты видишь только то, что лежит на поверхности. Да, Дали почитает науку и Ньютона, да, Дали воздает ему дань. Но кто главнее для Дали: Дали или Ньютон?

– Дали.

– Именно! И что ты можешь вспомнить о Дали, исходя из этого памятника?

Как Анна ни старалась, на ум ничего не приходило. Художник смотрел на нее выжидающе, потом разочарованно взмахнул руками и сказал:

– «Свечение Лапорта», тридцать второй год.

Анна покраснела теперь от стыда. Она не знала этой картины. Да и сложно знать досконально творчество любого художника. Пусть даже и любимого, и гениального, и неповторимого. И потом, ей так немного лет. Куча времени для того, чтобы выучить о Дали все.

– Ладно, ты еще мала. – Художник снисходительно покачал головой. Я уже написал эту картину, а твоя мать, должно быть, еще сосала пустышку. На ней небольшая фигура Ньютона изображена в нижней части холста. Но откуда тебе знать? К тому же полотно не назовешь слишком известным. Но я думал, ты знаток…

– Я им стану, – горячо пообещала Анна.

Художник с сомнением посмотрел на нее, но, решив не рубить на корню благие порывы, откликнулся:

– Возможно.

Он задумчиво покрутил пальцами свой правый ус и сказал:

– Я полагаю, кто такой делла Порта, ты тоже не знаешь?

Девушка понуро подтвердила:

– Нет.

– Физик Джамбаттиста делла Порта. В тысяча пятьсот тридцать девятом году написал трактат «Натуральная магия». А в нем систематизировал знания об оптических линзах и объяснил, как использовать в художественных целях камеру-обскуру. Теперь понимаешь, о чем я?

Анна энергично закивала. Еще бы не понять! Эксперименты Дали с линзами были широко известны, а его инсталляции с их использованием привлекали публику.

– В моем Театре-музее будет представлено достаточно экспонатов, чтобы посетители полностью погрузились в магию оптики. Теперь ты знаешь, кто такой делла Порта, как он важен для меня. Он и Ньютон – два светоча, проложившие путь к истинному научному знанию.

Девушка почувствовала, что ее клонит в сон. Тепло, вино, ранний подъем, моральная усталость и тяжелые переживания дали о себе знать. К тому же слушать художника было совсем нелегко. Его знания, опыт, образованность давили на Анну. Она не знала, как реагировать, что отвечать. Постоянно боялась попасть впросак и обидеть гения. Обилие идей, имен, сведений стало ее утомлять. К тому же она не понимала, почему художник выбрал ее в исповедники. В конце концов, наверняка она не первая, кому он за десять лет рассказывает о своих планах. Скорее всего, большинство идей уже начертаны на бумаге и представлены тем, от кого финансово зависит их воплощение. А что зависит от Анны? Даже если она скажет, что украшать башню гигантскими гипсовыми яйцами по меньшей мере странно, вряд ли это остановит Дали. На самом деле ему нет никакого дела ни до самой Анны, ни до ее мнения.

Художник, казалось, не замечал усталости своей спутницы и продолжал беспечно рассказывать:

– Я предполагаю когда-нибудь установить здесь и памятники Месонье[13]. Мне очень импонирует этот художник. Ты знаешь, что он был любимым художником Пруста?

И снова Анна не знала. Впрочем, и о Месонье она только слышала. В школе они больше были заняты изучением различных техник письма, а не именами и биографиями великих художников.

– Еще я думаю уговорить Фостеля подарить мне одну из своих скульптур. Ты что-нибудь о нем слышала?

Анна чувствовала себя ужасно. Хотелось прекратить этот ликбез раз и навсегда. Но Дали уже продолжал, не нуждаясь в ответе:

– Вольф Фостель – первый европеец, начавший устраивать хеппенинги. Я обязательно упрошу его подарить Фигерасу одну из инсталляций[14]. Вот увидишь, это будет грандиозно! Ладно, похоже, Дали тебя утомил. Гала тоже иногда жалуется на мою излишнюю импульсивность. – Художник облокотился на перила лестницы и устремил взгляд куда-то в даль. – Но предполагаю, что дело вовсе не во мне. Ведь у Дали нет недостатков. – Он тут же всплеснул руками, буквально растерянно взглянув на Анну, и вскричал:

– Бог мой! Что я несу?! Выходит, что у Галы они есть. – Лицо его исказилось, из горла вырывались странные смешки. – Нет, нет, этого просто не может быть! Гала идеальна и совершенна. Гала – лучшее, что случилось со мной в жизни. Гала – это даже не любовь. Гала – это вечность. Что ты можешь сказать о любви?

Тема любви семнадцатилетней девушке была определенно ближе, чем вопросы науки и философии. Сонливость улетучилась, интерес к разговору, который, казалось, иссяк, вновь защекотал нервы, прошелестел по душевным струнам, заиграл новыми красками. Любовь. Что Анна могла о ней знать? Большинство ее ровесниц уже пережили это первое сильное чувство. В школе все это было не так явно, симпатии скорее были тайными и не выходили за рамки приличий. Обмен улыбками, перешептывания, записки. Иногда проводы домой и прогулки за ручку. На заводе отношения были уже совершенно другими. Некоторые девушки буквально немного старше Анны уже сменили не одного ухажера, другие успели выскочить замуж и даже обзавестись ребенком. Эти, не краснея, говорили о сексе, обсуждали мужчин и, не стесняясь, советовали Анне присмотреться то к одному, то к другому работяге. Анна понимала: стоит только захотеть, и к ней выстроится очередь из кавалеров. Но она не хотела, не было призыва в ее взгляде, скорее наоборот: на знакомых с фабрики смотрела она холодно и отчужденно. Они казались ей грубыми, невоспитанными, неотесанными. Нет, она не считала себя выше или лучше. Да и как такое могло казаться, если ее родители не относились к интеллигентам. Но все же зерно, посеянное в художественной школе, зерно, прорастившее тягу к высокому и прекрасному, зерно, открывшее Анне чувство любви – любви к искусству, не могло ей позволить обратить свое внимание на кого-либо из своего окружения.

Все, что могла бы она так или иначе обозначить симпатией к противоположному полу, заключалось в работе над портретом одного юноши. Ей было четырнадцать, они учились писать портрет в классе, а натурщиком был такой же юный мальчишка. Этих уроков Анна ждала с нетерпением. Педагог никак не могла понять, почему Анна так отстает от других учеников. У многих профиль модели был почти закончен, а Анна едва успела нанести на холст первые очертания лица.

– Что с тобой, детка? – удивлялась наставница.

– Никак не могу подобрать краску. – Девушка отводила глаза. Это была ложь. Анна просто забывала о том, что должна подбирать краску, наносить на холст мазки, писать портрет. Она разглядывала юношу во все глаза, будто пыталась увидеть в натурщике нечто скрытое от посторонних. А может быть, она уже это видела. За все несколько уроков юноша не произнес ни слова, кроме общего приветствия и прощания. Но даже когда он здоровался с робкой улыбкой, Анне казалось, что он обращается только к ней одной. Юноша был красив. Черты лица вытянутые, утонченные, кожа бледная, словно прозрачная – редкость для испанца. Тем интереснее смотрелись черные угли кудрей, которые обрамляли щеки и спускались до плеч. Анна рассматривала этот волшебный диссонанс и мечтала о том, чтобы вместо парочки конфет от волхвов получить шестого января прядь этих притягательных кудрей. Что, если начать вести себя плохо? Тогда ей будут положены угли[15]. А кудри натурщика так на них похожи.

Да, наверное, это душевное смятение и было тем первым трогательным чувством, которое называют первой любовью. Не было оно долгим или тяжелым. Скорее легким, одномоментным, будто дыхнувшим на нее нежностью весны и упорхнувшим далеко. И иногда манящим из этой своей призрачной дали чем-то трепетным, неведомым, очень нужным и невероятно притягательным, но пока до конца незнакомым.

Все, что могла Анна с уверенностью сказать о любви, заключалось лишь в одной фразе: «Я люблю своих родителей». Ее она и произнесла, неотрывно глядя в огромные навыкате глаза художника, взгляд которых в очередной раз изменился до неузнаваемости, как только мыслями их обладателя завладела Гала. Анне казалось это трогательным и приятным, но вовсе не удивительным. Так и должно было быть с настоящим творцом, если речь заходила о его музе. Когда она встретит человека, рядом с которым ей будет легко и уютно писать картины, она тоже будет ценить каждое мгновение, проведенное вместе, станет ценить его мнение и дорожить его оценкой. Хотя она слышала и читала, что любовь, которой Дали любил свою королеву, напоминала слепое преклонение и походило более на болезнь, чем на истинное проявление любви мужчины к женщине. Но как она могла судить о правдивости таких заключений, не зная людей, не видя их отношений. Да и сейчас она видела только одного из них. Действительно слепого в своем чувстве, действительно одурманенного, но такого счастливого, такого наполненного, такого одухотворенного, такого, каким и должен быть истинный творец. И этот творец теперь разглядывал ее с каким-то очень явным, но вместе с тем тонким сожалением.

– Любовь к родителям – это то, что настигает каждого неотвратимо. Жизнь не позволила мне до конца насладиться этим чувством, но она подарила мне счастье понять, что оно не имеет никакого отношения к той любви, которая способна вдохновлять человека на великие свершения. Гений без вдохновения невозможен. И ничто не может дать вдохновения такой силы, что сравнится по силе с вдохновением, которое дарует любовь. Так что ты знаешь о такой любви? – Дали все еще опирался одной рукой на перила и смотрел на Анну снизу вверх, но она могла бы поклясться: еще ни одной секунды за все время этого разговора не чувствовала она себя настолько ниже, мельче и глупее художника.

– Ничего.

Что еще могла она ответить? И вдруг ей стало страшно. Что, если сейчас Дали снова перепрыгнет на другую тему? В конце концов, кто она такая, чтобы открывать перед ней самые потайные шкафчики своей души? В памяти всплыл один из излюбленных образов художника. Он часто использовал его на картинах и воплощал в отдельных скульптурах: женская фигура в платье, из которого выезжают до разного уровня выдвинутые ящики. Одни открыты полностью, другие наглухо задвинуты. Очень точный образ человеческой души. Да, художник имел в виду женщину с ее тайнами, секретами, темными сторонами натуры, но, как говорится, у каждого есть свои скелеты в шкафу, и любой мужчина не исключение. Что, если Дали именно сейчас решит, что и без того поведал Анне слишком много? Нет-нет! Она не может позволить ему так поступить. Сменить тему, когда она ловит каждое слово, когда снова напряжена до предела, боясь пропустить нечто очень важное, интересное, совсем не известное, но почему-то заранее представляющееся близким и понятным. И Анна решилась, попросила тихо, чуть склонившись к лицу художника. Нет-нет, никаких прикосновений, никакого дыхания у лица, никакого намека на дружескую близость. Дали слишком брезглив, чтобы позволить такое едва знакомому человеку. Девушка боялась упустить момент. А потому одно лишь робкое слово, произнесенное одновременно и с достоинством, и с подчеркнутым почтением:

– Расскажите!

– Рассказать?

Полсекунды сомнения, потом энергичный кивок:

– Собственно, почему бы и нет?

Художник встал рядом с Анной и указал рукой через площадь:

– Что скажешь об этом кедре? – Он имел в виду обычное дерево, одиноко стоящее поодаль. Анна неопределенно пожала плечами. Дерево как дерево. – Когда мы только пришли сюда, я сразу обратил внимание на его нелепость. Среди моих творений ему вряд ли найдется место. Но сейчас я так не думаю. По мне так эта неуемная растительность на его ветвях сейчас весьма кстати. Я и так уже слишком нагрелся в своем костюме. А когда я говорю о Гала, перегреваюсь чрезвычайно. Так что кедр со своей тенью – то, что нам сейчас необходимо. Пойдем!

И Дали двинулся через площадь, нисколько не сомневаясь в том, что благодарная слушательница следует за ним по пятам.

Глава 4

«Гала – единственная моя муза, мой гений и моя жизнь, без Гала я никто».

Художник дошел до дерева, скинул с себя пиджак и уселся прямо на него.

– А ты, давай, садись на свой мольберт, – велел он девушке. – Все равно там ничего ценного. Раздавишь – не жалко.

Анна только сейчас заметила, что все это время таскала за собой мольберт. Странно. За эксцентричным разговором она даже не замечала тяжести своей поклажи. Зато теперь резко почувствовала, что плечо, на котором на ремне болтался мольберт, буквально отваливается. С неприкрытым облегчением она скинула с себя деревянный ящик и удобно расположилась на нем, прислонившись спиной к стволу дерева и скрестив ноги.

– Все началось с авторучки, – начал Дали будничным голосом.

«Господи! О чем это он?! Какая ручка, если я спрашивала о любви?!»

– Однажды друг родителей подарил мне авторучку. Даже и не помню, сколько мне было лет: шесть, восемь, десять… Подарил ручку, и я влюбился.

– В авторучку?! – Девушке не удалось сдержать удивления. Она ожидала услышать совсем другую историю.

– Ну, конечно же нет! – Мэтр посмотрел на нее как на умалишенную. – Как можно влюбиться в авторучку?! Право, смешно! На конце ручке был стеклянный шар, внутри которого на санях ехала куда-то прекрасная дама в теплой шубке, а над ней кружились хлопья снега. Никогда до этого момента я не видел ничего более волшебного и чудесного. Конечно же я влюбился на всю жизнь, сразу и навсегда. – Голос художника звучал торжественно и немного печально, словно он посвящал Анну в волшебную тайну вселенной. – Идиоты-взрослые только посмеивались. Каждый считал своим долгом обязательно уверить меня, что все пройдет. Но я знал, что это навсегда. Знал и не ошибся.

Дали сделал паузу. Анна не знала, как реагировать. Что думать об этой странной истории? Была ли она правдой или выдуманной только что небылицей – насмешкой над ней, вздумавшей совать свой нос в личные дела великого мастера? Между тем тот решил продолжать:

– В сентябре двадцать девятого я жил в Кадакесе. Писал картины и продолжал делать то, что мне предписывало делать мое имя: спасал искусство от пустоты. Я был занят творчеством и ничем более. Тратить время на женщин казалось мне пустым времяпрепровождением, совершенно недостойным того, кто интересуется философией Канта и Ницше. Конечно, в обществе ходили слухи о моей странности. Мои выходки имели успех. Меня приглашали, обо мне говорили и ждали, что же еще выкинет этот худющий юноша с закрученными усами и набриолиненными волосами. О! Я уже тогда был мастер на величайшие представления. И удивлял не только общественность, но и друзей. Я как раз увлекся созданием ароматов. Когда-нибудь парфюм «Сальвадор Дали» обязательно станет изюминкой мировой косметики и знаменитым брендом. Но для всякого успеха нужна работа. И я работал, трудился не покладая рук. Не могу сказать, что сразу достиг совершенства, но мне всегда нравились эксперименты. Одним из них я и собирался поделиться с друзьями. Как-то позвал к себе в поместье Рене и Поля[16] с женами, которых прежде не видел. Я думал спуститься, увенчанный только что созданным запахом: смесь клея, козлиных испражнений и лаванды. Я даже нанес на свои волосы этот необычайный аромат, но какой-то шум привлек мое внимание, и я выглянул в окно. Знаешь, на улице было тихо. Так что шум был знаком судьбы, проведением, святым знамением, если хочешь. Я выглянул и остолбенел. Там стояла она!

Художник замолчал. Он будто замер в немом восхищении. Анна могла поклясться, что в эту секунду он буквально видит перед глазами картину, которую рисует своей слушательнице. Ей не терпелось услышать продолжение. Девушка позволила себе спросить:

– Кто?

– Девушка из авторучки!

– О?! – Такого поворота Анна не ожидала.

– Я отказался от своей идеи духов. Во мне заиграли такие яркие краски, что я смыл с себя новый запах, надел ярко-оранжевую рубашку, а за ухо поместил цветок герани. Он так подходил к моему душевному состоянию. И вот я вышел, а Поль говорит: «Это моя жена. Она из России». И что, что, скажи мне, я должен был подумать тотчас?

Художник обратил к девушке безумный взгляд. «Невероятно! – думала Анна. – Такая эмоциональность спустя столько времени. Как будто прошло не сорок лет, а буквально пара часов с момента этой встречи. И что же он должен был подумать?»

– Я не знаю, – честно ответила девушка.

– Ну как же! – Дали всплеснул руками. – Почему никто сразу не понимает?! Россия! Снег! Девушка в санях. Авторучка. Понимаешь теперь?

– Ага. – Анна зачарованно смотрела на Дали. – Это, это потрясающая история, – только и смогла она выдавить из себя очередную банальность. Но художник не придал никакого значения этой фразе. Он вообще, казалось, перестал обращать какое-либо внимание на присутствие девушки. Приятные воспоминания настолько захватили его, что настоящее буквально растворилось в них, перестало существовать. Он продолжал рассказывать тоном, которым наверняка могли бы говорить объевшиеся сметаной коты, если бы умели разговаривать.

– Я даже не мог пожать ей руки. Все время хихикал, как дурачок, и пританцовывал вокруг своей дамы.

– Вот так сразу решили, что она ваша? – Интимный разговор и откровенность художника добавили Анне смелости.

– Ты имеешь в виду Поля? Не знаю, что и сказать. Для меня Гала сразу же стала моей. А для него до конца жизни оставалась его Галой. Несмотря на развод, который произошел в тридцать четвертом, и жизнь со мной, официально она стала моей лишь после смерти Элюара. Что, конечно, позволяло ему надеяться, что однажды… К моему великому счастью, этого не случилось. Меня бы просто не стало. Ты можешь себе представить, что случилось бы с миром, если бы его покинул Дали?! Гала сразу разглядела мой гений. Она поняла, что меня нельзя оставлять. Если бы она это сделала – я не смог бы работать. Я буквально физически начинал умирать без нее: кисти просто выпадали из пальцев. И, знаешь, я бы и умер, если бы не эта встреча. Так бы и жил в Кадакесе, а потом отправился бы на эшафот вместе с Лоркой. Но Гала увезла меня в Париж. Париж – одно из лучших мест на земле. А Париж тридцатых определенно был самым лучшим. Ты была в Париже?

– Нет. – Ответ девушки прозвучал спокойно.

В конце концов, в этом нет ничего стыдного. Немного ее ровесников могли похвастаться путешествиями по заграницам. Конечно, до Франции от Жироны рукой подать, но какое это имеет значение, когда финансы, что называется, поют романсы. И это не только в семье у Анны. У большинства испанцев. Франко сделал все для того, чтобы многие семьи ограничили себя только одним ребенком. Какие могут быть путешествия в условиях строжайшей экономии? Но даже если не можешь себе позволить поездку, никто и ничто не может тебе запретить мечтать о ней. Париж для девушки давно уже не был простым звуком. Она гуляла по бульвару «Капуцинок» вместе с Моне, наслаждалась видами «Монпарнаса» с Сислеем, любовалась кварталом Маре, Домом инвалидов и собором «Нотр-Дам» с Писсарро. Париж ей казался волшебным и, конечно, абсолютно недосягаемым. Город импрессионистов, город Пикассо, Шагала, Дали… Глупо было бы отрицать, что этот город – город мечты.

– Ничего, – раздался голос художника, и девушка вздрогнула от неожиданности. Анна на несколько секунд забыла о его присутствии. Вот он, Париж. Кружит голову даже в мечтах. Что уж говорить о реальности.

– Все впереди, – звучало не успокаивающе, нет. Так, будто это обязательно будет. Без всяких сомнений. Непременно.

– Все впереди, – задумчиво повторил художник. – Одного жаль: в Париж тридцатых тебе не попасть. «Лё Куполь»[17], конечно, будет стоять, но публика, увы, уже не та.

– «Нотр-Дам» будет стоять, и «Сакре-Кёр», – у Анны разыгралась творческая фантазия, – и башня, и бульвары цвести…

– И Сена течь, – подержал ее Дали. – Но это будет твой Париж. И он не имеет никакого отношения к Парижу Дали. Никакого! Надеюсь, ты это понимаешь? – Тон стал высокомерным и утратил дружелюбные нотки. Анна спустилась с небес на землю.

– Понимаю.

Художник предпочел не заметить понурого вида спутницы. Да и с чего обращать внимание на маленькую неприметную девчонку, когда он говорит о Гала. Тон его снова стал взволнованным, но не лишенным пафоса. Он объявил так торжественно, как объявляют королевский выход:

– Итак, мы поселились в Париже. Никогда после я не знал такого творческого подъема. Писал практически не отдыхая, но не чувствовал ни физической, ни душевной усталости. Многие считали странным, что картины свои я подписывал «Гала – Сальвадор Дали». Но как мог я иначе, если Гала была единственным источником, благодаря которому и рождались мои творения. Благодаря ей я не только творил, но и кормил себя своим искусством. Именно Гала познакомила с моим творчеством ценителей искусства, и оно наконец стало приносить солидные дивиденды. Конечно, нет ничего удивительного, что ее образ практически не покидает моих холстов. Да и зачем нужны бы мне были другие натурщицы, если моя уже была идеальной? «Тело у нее было нежное, как у ребенка. Линия плеч почти совершенной округлости, а мышцы талии, внешне хрупкой, были атлетически напряжены, как у подростка. Зато изгиб поясницы был поистине женственным. Грациозное сочетание стройного энергичного торса, осиной талии и нежных бедер делало ее еще более желанной»[18]. – Художник прикрыл глаза и явно унесся мыслями в те времена, когда они с женой были молодыми и полными сил.

Щеки Анны горели. Она без всякого зеркала понимала, что ее лицо сейчас залилось пунцовой краской. Еще никогда не вела она подобных разговоров. И тем более с мужчиной. И, несмотря на то что в тоне художника не было ни малейшей интимности по отношению к девушке и весь этот любовный сексуальный подтекст был устремлен исключительно к его обожаемой музе, Анна все же чувствовала ужасную неловкость. Но вместе будоражила мысль: «Вот бы мой муж любил меня так же!»

– Я рисовал ее постоянно в разных образах, – очнулся художник. – Стоит ли удивляться, что ее совершенство сделало эти картины известными? Ты ведь знаешь их, правда? – Теперь он смотрел на Анну с тем выражением, с которым смотрит учитель на ученика, заподозрив, что тот посмел не выучить урок.

– Наверное, не все. Только самые известные образы: Аллегория сна, Богоматерь, Елена Прекрасная…

– Надеюсь, ты понимаешь, почему Елена? – И снова этот прищуренный взгляд и напыщенность: попробуй только не ответь утвердительно.

– Она ведь русская. Это ее настоящее имя. Мое имя тоже популярно в России. Так сказала мой учитель живописи.

– Возможно. – Дали резко оборвал признания девушки. – Елена в любом случае звучит гораздо интереснее, чем Анна. Но ей и Елена не годилось. Казалось простым и ничего не значащим. Хотя на самом деле его значение ей подходило чрезвычайно. Особенно в моем восприятии. Елена в переводе с греческого – светлая. Она и есть мой светлый ангел. Но она предпочла называться праздником. И разве можно упрекнуть в этом желании ту, которая превратила твою жизнь в этот самый нескончаемый праздник? Позволила творить, придумывать, воплощать? В моем Театре-музее обязательно будет отдельный зал для полотен, для которых позировала моя Гала. Если, конечно, я все же решусь на оригиналы. Но даже если там будут копии, они будут прекрасны. Я даже знаю, как назову этот зал – «Зал Сокровищ». А как по-другому, если там будут храниться самые ценные для создателя экспонаты? Да, он станет моей шкатулкой для драгоценностей, весь будет обшит красным бархатом. На центральном месте будет представлена «Корзинка с хлебом»[19]. Это самая выдержанная с точки зрения геометрии моя картина. И знаешь что? За эти годы корзинка превратилась в корону, а хлеб достиг компактности локтя или носорожьего рога. А справа и слева от «Корзинки…» будет Гала. Справа «Гала со спины, смотрящаяся в невидимое зеркало», а слева разместим «Атомную Леду». Ты понимаешь, о каких картинах я говорю? Не путай первую с ее более ранней версией, которую я написал в сорок пятом: «Моя жена, обнаженная, смотрит на свое тело, ставшее лесенкой, тремя позвонками колонны, небом и архитектурой». Гала справа, Гала слева, в центре ее любимая картина: что может быть лучше? В этом и заключается наиправильнейшая из геометрий, наивысший из смыслов.

Художник замолчал, обдумывая сказанное с выражением полного удовлетворения на лице. Молчала и Анна, вспоминая картины. В художественной школе были альбомы, которые представлялись ей волшебными книгами. Каждый раз, когда она листала живописные страницы с иллюстрациями, у нее возникало ощущение прикосновения к чуду. Ей нравились мастера Возрождения, в школе объясняли, что без их появления, без становления их великого мастерства живопись никогда не достигла бы такого потрясающего многообразия, коим была полна теперь. Искусство Ренессанса позволило себе отойти от канонов и практически осветило путь течениям, возникшим намного позже: импрессионизму, кубизму, поп-арту, модерну и, конечно, сюрреализму. Анна с почтением рассматривала работы Да Винчи, Боттичелли, Рафаэля, но всегда признавалась самой себе, что работы «последователей» ее пленят намного больше. «Кувшинки» Моне казались ей настолько живыми, что она буквально ощущала их влагу, проводя пальцами по глади книжного листа. «Девочка на шаре» Пикассо вот-вот должна была спрыгнуть и улыбнуться Анне. А «Атомная Леда» воспарить вместе с лебедем, который непременно заденет Анну своим крылом.

Перед глазами девушки возникла картина и текст с описанием, который она читала неоднократно, пытаясь понять, насколько необъятно воображение человека, совмещающего на своих картинах несовместимое. В центре холста один из мифологических сюжетов, которые так пленяли художника: обнаженная Гала в образе Леды – правительницы Спарты – и за ней принявший форму лебедя Зевс. Атомной же Леда стала потому, что работу над картиной художник начал в сорок пятом году после того, как США сбросили атомные бомбы на японские города. Вдохновение художник получил, конечно, не из-за сброса бомб, а из-за обилия информации о том, что частицы атома всегда разделены пустотой и никогда не соприкасаются. Именно поэтому все предметы на картине – линейка, маленькая красная книга, яичная скорлупа, пьедестал Галы, она сама – висят в воздухе на расстоянии друг от друга. А цвета картины очень мягкие и теплые. Оттенок голубой воды контрастирует с оранжевым и охрой на переднем плане. Горизонт воплощен зелеными красками. Красивая картина…

– «Атомная Леда» – мой первый шедевр. – Голос художника просочился в сознание Анны. – Мне исполнилось сорок четыре, когда я закончил работу. Самое время для создания наконец чего-то особенного, ты не находишь? А «Атомная Леда», несомненно, шедевр. «Насколько я знаю – а я верю, что знаю наверняка, – в «Атомной Леде» море впервые изображено не соприкасающимся с землей, так, будто вы можете просунуть ладонь между морем и берегом и не намочить ее. Так, по-моему, проецируется на плоскость воображения один из наиболее таинственных и извечных мифов о происхождении человеческого из соединения «божественного и животного», и наоборот»[20]. А, вообще, это ностальгическая картина. Я хотел прокричать миру, как скучаю по своей родной Испании, поэтому и наградил море скалами родного Кадакеса.

«Ах да, – вспомнила Анна. – На заднем плане там определенно скалы».

– А вот «Гала со спины…» – это совсем другой Дали, ты не находишь?

– Ну, конечно! – Девушка была счастлива. Художник выражал или по крайней мере изображал неподдельный интерес к ее мнению. Хотя в данном случае оно было вполне очевидным. Трудно представить себе две более непохожие друг на друга картины, чем та, что наполнена многочисленными смыслами, разнообразными цветами, обилием предметов и сюжетов, и та, что являет собой лишь простое изображение обнаженной женщины со спины.

– Знаешь, я должен признать свою неправоту. – Дали поерзал на своем пиджаке, будто хотел показать, насколько ему неудобно говорить об ошибках. – Все-таки я должен благодарить Мадрид не только за дружбу с Лоркой. Было и в «Сан-Фернандо» кое-что полезное. Искусство изображения драпировки там преподавал божественный Хулио Ромеро де Торрес. Если бы не его уроки, вряд ли мне удалось бы с такой геометрической точностью построить на картине складки простыни. Ей-богу, те, кто считает математику чуждой живописи, непроходимые глупцы, ибо я не встречал наук, более тесно переплетенных между собой. – И он стукнул кулаком по земле, подтверждая серьезность высказывания.

– А что еще будет в «Зале Сокровищ»? – В Анне вновь проснулось любопытство к задуманному художником детищу. Дали так живо описывал будущее, что девушке не составляло никакого труда воочию видеть зал и картины, украшавшие стены красного бархата, и даже посетителей, неторопливо перемещающихся от полотна к полотну и тщетно старающихся разгадать тайны художника.

– Ну, конечно же там будет «Галарина»! Я начал ее в сорок пятом, как и «…Леду», и писал три года по три часа в день. Я назвал ее так потому, что Гала к этому времени стала для меня Форнариной Рафаэля. Раньше я писал Гала с двумя бараньими отбивными на плечах, что намекало на мое желание проглотить ее. Но в «Галарине» она заняла высшую ступень пьедестала и превратилась в корзинку с хлебом.

– В корзинку с хлебом? – в недоумении повторила Анна. – Но там нет корзинки с хлебом.

Ну вот, она уже спорит с мастером. Совсем сбрендила!

– Как это нет?! Как это нет?! – Дали легко поднялся с места и теперь нависал над сидящей Анной, гневно подрагивая усами.

– Но там только Гала! – Дальше девушка говорить не решилась. Упоминать вслух одну обнаженную грудь, выпущенную из-под блузки, ей было стыдно.

Зато художник ничего не стыдился:

– И они еще зовут меня сумасшедшим, когда не видят явного! Скрещенные руки Гала – переплетенные прутья корзины, а ее грудь – горбушка. Разве это не очевидно?

– О! – только и смогла произнести Анна.

– Ладно, хватит о «Зале Сокровищ». А то тебе потом будет не интересно приходить в музей. – Художник вынул из кармана часы и присвистнул:

– Почти четыре. Это мы уже три часа без какой-либо пищи. Нет, это никуда не годится. А я еще удивляюсь, откуда этот упадок сил. Чтобы Дали по своей воле прекратил разговор о Театре-музее – это неслыханно. Все дело в голоде. Посмотри, на той стороне вроде приличное кафе. Я бы позволил себе чуррос.

– О! – Красноречие снова покинуло девушку. Она думала о том, что давно пора распрощаться и спешить на поезд, но как это сделать, чтобы не нанести смертельной обиды?

– У них наверняка есть телефон. Позвоним, справимся о ситуации.

– О! – Теперь восклицание приобрело оттенок благодарности.

Художник бросил на спутницу хмурый взгляд, Анна прикусила губу: «Разокалась, как клуша какая-то».

– Поднимай мольберт и пойдем! – Дали направился к кафе и, дойдя до витрины, остановился, с интересом разглядывая крендели, пончики, торты, печенюшки, конфеты и другие сладости, выставленные за стеклом.

– Как думаешь, – спросил он подошедшую Анну, – есть у них чуррос?

– Надеюсь, – вежливо откликнулась она, радуясь тому, что избавилась от дурацкого «О».

– «Надеюсь», – передразнил художник. – Я бы на твоем месте не разбрасывался этим словом. В нем столько высокого смысла, что произносить его всуе неприемлемо. Надежда – это то, что держит нас на плаву. Только надежда и хранила меня в Америке. Надежда на возвращение.

Глава 5

«Я разделался со своим прошлым так же, как змея сбрасывает старую кожу».

– Добрый день! – Юноша за прилавком приветливо обернулся к клиентам и остолбенел.

– Предполагаю, у вас есть чуррос, – надменно произнес Дали, делая вид, что не замечает, какое впечатление на бедолагу произвело его внезапное появление.

– Да-да. – Молодой человек с трудом разлепил губы. – Конечно, есть.

– Что ж, в таком случае день действительно добрый. Хотя мое утро добрым никак не назовешь.

Художник подошел к прилавку и, перегнувшись через него, произнес шепотом:

– Они требуют оригиналы картин.

– Они? – Юноша покосился на Анну. Она за спиной Дали закатила глаза.

– Бюрократы из Мадрида.

– О! – Протянул молодой человек, не зная, как реагировать, и Анна прыснула, не сдержавшись.

– Ты находишь это смешным? – Лицо художника исказилось от гнева.

– Я нахожу смешным его. – Расхрабрившаяся девушка показала на продавца.

– О! – Теперь этот возглас принадлежал маэстро. Анна поймала свое отражение в блестящем кофейнике на барной стойке и заметила, что лицо ее сияет, глаза горят, губы растянуты в улыбке. Давно уже не было ей так легко и радостно. «Спасибо! Спасибо, сеньор Дали!»

– Подайте-ка мне телефон, друг мой, и усадите за столик эту юную сеньориту! – Художник вновь обрел светскую учтивость, и, польщенный галантным обращением, паренек поспешил выполнить его указания.

Пока Анна размышляла над сложным выбором между пончиком и миндальным печеньем, известный каталонец тихо разговаривал по телефону. К столику он подошел в состоянии крайней задумчивости и молча опустился на стул. Официант тут же подскочил принять заказ:

– Чуррос и кофе, сеньор?

– Что? – Дали, казалось, не расслышал. – Ах, нет, никакого кофе. Кофе – это ее удел. – Он мотнул головой в сторону Анны. – У вас есть вишневый компот?

– Нет, сеньор. – Если бы молодой человек мог, он бы провалился сквозь землю.

– Что ж, тогда просто воды, – медленно проговорил художник, не выходя из образа меланхолика.

– Вам? – Юноша подобострастно повернулся к девушке. А как еще обращаться с той, что пришла в сопровождении столь именитого франта. Анне даже стало жаль его, но гораздо больше душевных терзаний официанта ее волновали терзания художника. Она поспешила сделать заказ, ограничившись кофе, и спросила, стараясь не показаться слишком назойливой:

– Что-то случилось?

– Не то чтобы… – Художник отозвался вяло и неохотно. Но он не сказал: «Ничего», а значит, оставлял возможность для дальнейших расспросов. Анна вдруг испугалась:

– Это у меня, да? Что-то с папой?

Дали покачал головой.

– С мамой?!

– Ах, – он поморщился, – ну, при чем здесь твоя семья?! – Он выдержал многозначительную страдальческую паузу и признался: – Она грустит, – Дали отвернулся к окну и отрешенно уставился на улицу.

Девушка поняла, что речь идет о Гала, и теперь не знала, как продолжить разговор. Художник продолжил сам:

– Когда ей грустно, я делаюсь сам не свой. Мы, как близнецы, понимаешь? Если одному плохо, другому никак не может быть хорошо.

– Наверное, это оттого, что от вас требуют оригиналы, – предположила Анна. – Если вы перестанете переживать из-за этого и поймете, что для публики оригиналы ценнее копий, вашей жене тут же станет легче.

– Ты находишь? – Дали теперь с неприкрытым сомнением смотрел на девушку.

– Да.

– Не зна-а-аю, – протянул он. – Даже не представляю, что теперь сможет поднять мне настроение. – Он снова отвернулся к окну и стал похож на капризного ребенка. А капризы ребенка поощрять нежелательно. Анна позволила себе вольность:

– Возможно, это сделают чуррос, – заявила она не без тени нахальства, которое подчас просыпается даже в скромных молодых особах. И это сработало.

– Да, пора бы уже им появиться.

Сладости не заставили себя ждать. Уже через минуту Анна отхлебывала обжигающий кофе, а художник с наслаждением жевал сахарные палочки. Девушка помнила, что нельзя отвлекать Дали во время еды, но навязчивый вопрос не давал ей покоя.

– Вы обещали узнать, как там мои, – решилась напомнить она.

Конечно же художник сначала до конца разделался со своей порцией и только потом соизволил ответить. Но ничего конкретного:

– Ну да, обещал…

Он демонстративно отвернулся к окну, собираясь снова погрузиться в свою меланхолию.

«Ну вот и все. У гения изменилось настроение, и простым смертным его не понять. Я лично совсем не понимаю, как можно в одно мгновение забыть об окружающих людях и так убиваться лишь от того, что кому-то там всего-навсего грустно. Какая печаль! Живет себе, не зная горя. Муж поставил ее на пьедестал, подарил замок, сделал ее имя достоянием всего мира, а ей, видите ли, грустно, и она портит ему настроение. И ведь наверняка она знает, какой эффект на Дали произведет ее жалоба. И все равно жалуется. Нет, если когда-то мужчина будет так слепо обожать меня, как Дали свою Галу, я никогда не стану с ним так обращаться. Ведь это бесчеловечно и неблагодарно. И вообще, что такого удивительного в этой русской, что она с такой легкостью влюбляла в себя гениев? В Испании полно женщин гораздо более симпатичных, а уж во Франции наверняка и подавно. Хотя какое мне до этого дело? Это их отношения. Наверное, им так хорошо обоим. А вот мне плохо. Непонятно, что я здесь делаю до сих пор. Давно пора уйти. Тем более сейчас он этого даже не заметит».

Анна решительно отодвинула чашку с так и не допитым кофе, подняла мольберт и направилась к выходу. Она надеялась, что ее остановят. Но ни взгляда, ни окрика. Уже распахнув дверь, она все-таки обернулась: Дали напоминал одну из своих инсталляций. Его тело застыло в неестественной позе: шея выгнута в сторону до предела, пальцы согнуты так, будто пытаются удержать нечто невидимое, грудь подалась вперед, словно ее обладатель намерен вскочить и бежать куда-то. Но нет, он сидит недвижим, погружен в свои мысли, и нет ему дела ни до кого в целом мире. Одна Гала. Ее чаяния, ее страдания, которые вызывают в нем чувства, несопоставимые по силе с гневом и разочарованием от решения мадридских чиновников. Что ж, разве кто-либо в силах заставить человека перестать есть себя поедом, если ему доставляет удовольствие это занятие?

Девушка вышла на улицу. Она шла к вокзалу, вдыхая чарующий аромат цветущего миндаля. Деревья, окутанные розовато-белым облаком пушистых цветов, встречались повсюду. Анне вспомнилась картина Ван Гога[21]. Он написал ее после известия о рождении племянника. Миндаль стал для него своеобразным символом начала новой жизни. Вот и Анна шагает к своей новой жизни, сопровождаемая этим душистым ароматом, который обволакивает ее и шепчет: «Все будет хорошо». Она теперь одна у родителей – единственная опора. Вот уедет, что они будут делать? Шитьем мать много не заработает, пенсии отца едва хватает на самые необходимые лекарства. Бедность. Еще большая бедность и нищета. Не то что у некоторых. Стоп! О чем это она? Завидовать решила? Конечно, сложно удержаться от этого чувства, когда твоя семья столько лет еле-еле сводит концы с концами, а кто-то рядом рассуждает об открытии своего Театра-музея. Но разве он не заслужил всего, что имеет? Он посвятил этому всю жизнь и неустанно работал и над каждым штрихом своих произведений, и над каждым штрихом произведения природы, которое зовется Сальвадор Дали. У каждого свой путь. Дали заботится о Гала, а Анна должна позаботиться о своей семье. Они без нее не справятся. Здоровье матери подорвано уходом за Алехандро, никто не возьмет на фабрику сутулую сорокалетнюю женщину, не способную выполнять установленных норм. Да и какая фабрика? Как сможет она уходить на целый день, если отцу нужен уход. О найме сиделки при таких заработках и мечтать невозможно. И о чем Анна только думала, когда собиралась в Мадрид? Неужели она сможет спокойно учиться, понимая, что ее родители прозябают в непроглядном мраке и нищете? Это такие, как Дали, могут себе позволить думать лишь о своей обожаемой персоне. Забыть о родственниках, забыть о любимой стране и бежать в Америку, спасая свою жизнь и свое искусство. А потом с гордым видом рассуждать о том, что совершил подвиг, сохранив миру Дали. Уж как-нибудь не перевернулся бы мир без горящих жирафов, растекающихся часов и растиражированной во всех ипостасях обнаженной Галы.

Девушка остановилась у табло с расписанием электричек. Смотрела на буквы и цифры, не разбирая ни времени, ни направления. Кого она обманывает? Перевернулся бы мир! Еще как перевернулся. Во всяком случае, ее мир точно опустел бы. Наверное, без странных животных, неправдоподобных циферблатов и голых грудей она бы обошлась, но вот без сегодняшней встречи… Как теперь предположить, что ее не было? Жаль, что так бестолково закончилась, но это и не важно. Главное, что это самое чудесное, что случалось в ее жизни. И кто знает, произойдет ли когда-нибудь что-то более значительное и более волнующее, чем этот случайный разговор? Ведь это именно то, чем сможет гордиться не только она, но и ее дети, и, возможно, даже внуки. Господи, знакомство с гением, которое она самолично так бездарно прервала! Вот станет она вспоминать, станет рассказывать, как все было. Ее будут спрашивать: «А дальше? А потом? А он? А ты?» И что она скажет? Он начал меня раздражать своим беспокойством о любимой женщине и я сбежала? Хорошенькое оправдание! Вместо того чтобы сидеть и впитывать каждый меланхоличный вдох, ловить каждый страдальческий взгляд, учиться искусству поклоняться и принадлежать безвозвратно, она, видите ли, не выдержала и сбежала. Гордость ее обуяла. Ах, гений позволил себе уйти в свои переживания, вздумал забыть о девушке, с которой познакомился пару часов назад и которую вряд ли когда-то увидит вновь. Мастер решил страдать, а она даже не попыталась сочувствовать. Что это за горе-художник, у которого нет ни толики терпения?! Хотя терпения Анне, конечно, не занимать. Но это другое терпение – «лошадиное». Тянет свою ношу тихо и не смеет ни копытом взбрыкнуть, ни звука издать. Долго тянет, до тех пор пока поклажа не станет совсем уж невыносимой. Если не задевать ее чувств, она бы ни за что не бросила воз, каким бы тяжелым он ни был. Вот и вчера. Если бы мать не начала обвинять Анну, приписывать ей несуществующую радость от смерти братика, девушка и не вспомнила бы о неоконченном рисунке. Она бы и мечтать себе не позволила о другой жизни. Надо работать, надо ухаживать за отцом. Просто надо – и никаких хочу. Гениального художника из нее все равно не получится, а посредственностей миру не занимать. И незачем украшать сей список своей скромной персоной.

Анна отошла от расписания, так ничего и не прочитав. Погруженная в собственные мысли, притулилась на перронной скамье под палящим солнцем, не замечая зноя, который согнал всех остальных пассажиров в здание вокзала. Они пьют кофе, приветствуют друг друга, громко обсуждают погоду и тихо, едва слышно, правление Франко. Им нет никакого дела до одинокой девчушки с мольбертом, что сидит на жаре и размазывает по щекам слезы маленьким кулачком, испачканным краской.

Девушка плакала беззвучно, будто и сама не замечала своих слез. Плечи не тряслись, нос оставался сухим, только широкие соленые ручейки бежали по щекам, а кончик языка машинально и осторожно слизывал их, не давая скатиться с подбородка на тонкую шею. Анна расплакалась вовсе не от того, что рассталась с Дали. Из хоровода мыслей неожиданно вырвалась одна и принялась назойливо сверлить мозг: «А так ли уж неправа была мама?» И как ни хотелось Анне заткнуть уши руками или отрицательно мотнуть головой, в голове упорно стучало: «Права. Права. Права». Да, она никогда не жаловалась на свою судьбу, просто, не задумываясь, тянула лямку, потому что иного выхода не было. Кто еще, если не она? Да, обидно. Да, возможно, несправедливо. Жизнь сложилась так, как сложилась. И вины маленького брата или родителей в этом нет никакой. В конце концов, ей гораздо легче, чем любому из них. Она молодая, здоровая. У нее вся жизнь впереди. Но все-таки, все-таки иногда, совсем нечасто, можно даже сказать редко, очень редко предательское сочувствие к себе просачивалось ядовитым ручейком и нарушало свободное и спокойное течение ясных и чистых мыслей. Хотелось свободы, хотелось исполнения желаний, хотелось всего и сразу. И совсем, совсем не хотелось лающего кашля, мокрых пеленок и дурно пахнущих пролежней, усталого, с печатью вечной скорби материнского лица и постоянной, непролазной, нескончаемой, ставшей привычной и оттого еще более омерзительной нищеты. Анна плакала от одной только мысли, что не давала покоя: «Я – плохая дочь. Я – плохая сестра. Я – плохая, плохая, плохая». И казалось, нет в этом океане самобичевания ни одного островка надежды. И все же тот самый ручеек сомнения снова забился где-то глубоко, и в конце концов прорвалось наружу спасительное: «Или все-таки не такая плохая?» Разве не любила Анна свою семью? Разве воротило ее от тошнотворного лекарственного запаха квартиры? Разве заставляла ее беспомощность отца когда-то злиться или хотя бы раздражаться в душе? Вовсе нет. Ухаживать за ним было даже не обязанностью, а радостью. Ведь когда ты способен помочь близким и любимым – это счастье. А Алехандро? Разве были в ее жизни мгновения счастливее тех, когда малыш забирался к ней на колени, обнимал за шею и что-то жарко шептал сестре в самое ухо на своем непонятном малышовом языке. Она бы все отдала, чтобы вернуть эти мгновения, чтобы Алехандро жил. Нет-нет, облегчение и радость – совсем разные вещи. Она не может спорить, что с уходом братишки ей станет легче физически, но обвинять ее в том, что она радуется этой смерти, по меньшей мере несправедливо. Да и потом, любая моральная тяжесть намного хуже физического труда. А как быть с этой болью, которая, возможно, притупится со временем, но никогда до конца не исчезнет. Взять того же Дали. Он вообще не видел своего брата, но помнит об утрате всю жизнь и страдает. Конечно, он говорит, что сумел справиться со своей внутренней болью, но ведь это просто слова. А каково будет ей, когда она видела, чувствовала запах, прикасалась к коже, целовала, обнимала, ласкала, любила? Нет-нет, говорить, что она может испытывать радость от случившегося, жестоко и несправедливо. Да, именно так. Но разве можно обижаться на мать, потерявшую сына? Что, если от горя она просто потеряла рассудок? Кому-то надо тихо поплакать, уткнувшись в родное плечо. А кому-то крушить все подряд и злиться на мир. А сосредоточие мира для мамы сейчас и есть Анна. Нет, она не плохая сестра. Но плохая дочь и совершенно отвратительная католичка. Жестокая, немилосердная, эгоистичная. Домой! Домой! Вымаливать прощение и каяться. Как могла она оставить дом в такой момент?! Что там с расписанием? Когда электричка? Девушка поднялась со скамьи.

– Поезд через двадцать минут, но я бы на твоем месте повременил, – посоветовал за ее спиной уже хорошо знакомый голос.

Анна густо покраснела (Господи! Он пришел за ней! Невероятно!), но упрямо ответила, не оборачиваясь:

– Мне надо домой. Я не могу остаться дольше.

– Я бы пришел раньше, но пришлось задержаться в кафе в ожидании, когда мой посыльный решит все твои проблемы.

– Мои проблемы? – Анна повернулась к художнику. Дали смотрел на нее с видом человека, который сделал тебе невероятное одолжение, а ты – неблагодарный – не оценил его усилия должным образом.

– Я бы не стал тебе помогать, – продолжил художник, ничуть не тушуясь, – если бы не хотел, чтобы ты осталась. Видишь ли, Дали увлечен проектом. А когда Дали увлечен, ничто не должно ему мешать. Дали начал рассказывать и желает рассказ завершить. И никто не смеет ему в этом мешать.

Все это было смешно, неправдоподобно, даже в какой-то степени дико. Любой нормальный человек был бы просто обязан поставить этого напыщенного индюка на место. Но Анна была уверена, никто не решился бы. И она не решилась. Художник открыто говорил, что решил помочь ей каким-то образом не из сочувствия или доброты душевной, а лишь оттого, что в данный момент ему хотелось продолжить общение. И весь мир просто обязан был подождать.

Он стоял, опираясь на трость. Щеголеватый костюм, ничуть не помятый ни сидением на траве, ни хождением по жаре. Белоснежная рубашка без единого следа красного вина или вишневого компота. Тщательно завязанный галстук и лихо подкрученные, напомаженные усы. Напыщенный франт и ничего больше.

Ничего? Перед Анной словно возник альбом с иллюстрациями работ этого франта. Нет, «ничего» это совсем не о нем. Напыщенный франт и еще целый мир – вот подходящее описание. А разве можно отказаться от целого мира?

– Как? – все еще с некоторым сомнением спросила Анна. – Как вы решили мои проблемы?

Дали брезгливо поморщился, будто осознание того, что он кому-то помог, было ему неприятно:

– Попросил приятеля проведать твоих, узнать, как там и что.

Девушка молчала, ожидая продолжения. Художник постучал тростью по асфальту. Губы его все еще кривились в какой-то обиженной усмешке, но взгляд уже стал серьезным и сосредоточенным.

– Почему ты не сказала, что отец – инвалид?

Анна лишь развела руками:

– Вы не спрашивали.

– Допустим. Но ты меня тоже ни о чем не спрашивала.

– Разве вам интересно? – вырвалось у нее как-то само собой. Анна даже спохватиться не успела. Но в конце концов она имеет право спрашивать. Только что он не замечал ничего и никого вокруг, кроме надуманных страданий своей драгоценной Гала, а теперь придирается к тому, что почти незнакомая девушка не вывернула перед ним душу.

– Мне? – переспросил Дали, пристально взглянув на Анну, и покачал головой: – Честно говоря, не особенно. Но это совершенно меняет твои планы.

– Почему?

Все действо напоминало какой-то сюрреализм. Ну а на что еще может быть похож разговор с величайшим из сюрреалистов.

– Потому что ты совершенно на меня не похожа.

– Определенно нет, – кивнула Анна, не понимая, однако, к чему клонит художник.

– Я всегда ощущал себя гением. Я знал, что должен спасти себя для мира. Сохранить миру Дали – это, скажу тебе, поступок, не требующий оценки. Но есть слепцы, которые считают меня предателем. Которые уверены в том, что я обязан был остаться в Испании и сгореть вместе с Лоркой в огне фашизма. Им нет никакого дела до того, что вместе со мной погибло бы огромное количество нереализованных идей, ненаписанных полотен, несозданных афиш, иллюстраций, украшений. А мой театр? У мира не было бы моего театра. И они считают это справедливым. Но знаешь, мне нет до этих жалких людишек никакого дела. Им нет дела до мирового искусства, до искусства Дали, так с чего бы мне о них беспокоиться? Я принял правильное решение. Америка была единственным спасением, единственным выходом, единственным приютом для культуры, которую Гитлер собирался уничтожить.

Художник энергично кивнул, подтверждая свою правоту, и принял напыщенно торжественный вид.

– И вот, – заговорил он с видом концертмейстера, объявляющего выход известного артиста, – в августе сорокового Дали и Гала отплыли из Лиссабона к берегам Нью-Йорка. Они начали новую жизнь, покончив с прошлым раз и навсегда во имя будущего. А ты, – он взглянул на Анну с искренним сожалением, – ты так не сможешь. Ты другая.

«Ну, конечно! Я не гениальная, и мне незачем спасать себя для мира».

– Ты – добрая, – неожиданно признался Дали, и девушке показалось, что его губы даже дернулись в трогательной улыбке.

– Я?! – Она почувствовала, что снова краснеет.

– Забыть о своих желаниях и два года надрываться на заводе ради близких – это, знаешь, ли не по мне. Я бы давно сбежал и сейчас бродил бы по Прадо в раздумьях, в каком из залов будут лучше смотреться мои еще не написанные полотна.

– Откуда вы знаете? – Анна смотрела на художника в полном недоумении. За ее спиной остановилась электричка. Люди высыпали из здания вокзала, шумно заполнили вагоны. Поезд закрыл двери и отправился в сторону Жироны. Девушка ничего не заметила.

– Неужели ты думаешь, что за столько лет я еще не познакомился с маэстро Дали досконально? – Хитрый прищур глаз и фырканье в усы.

– Откуда вы знаете про меня?

– Ах, это… Твоя матушка все рассказала моему приятелю. Какая ты замечательная, душевная, милосердная. Столько лет жертвуешь собой, забыв обо всем. Лучшей дочери и желать нельзя. Такая драгоценная деточка. В общем, все то, что обычно поют родители о своих любимых отпрысках. Хотя откуда мне знать? У меня их, к счастью, нет.

Анна была совершенно сбита с толку. Вот как? Мама на нее не сердится? Она больше не считает Анну жестокой и неблагодарной? Не думает о ней плохо? Мама любит ее? Любит так же, как любила Алехандро? Нет, наверное, все-таки меньше, но все-таки любит. Неужели?! Неужели?!

– Ну что ты ревешь?! Разве это позволительно, чтобы девица стояла рядом с Дали и так беспардонно ревела. Ты меня позоришь! Стоим тут, как две сосны на утесе, под всеобщим обозрением!

Анна огляделась по сторонам: перрон был пуст, тих и совершенно безопасен для репутации художника. Хотя ему ли беспокоиться о своей репутации? Он был бы только рад, если бы интерес к его персоне подогрели очередным скандалом. Где-то она слышала или читала известные его слова: «У меня был девиз: главное – пусть о Дали говорят. На худой конец, пусть говорят хорошо».

– Тепло, знаешь ли. А моя голова единственная в своем роде и получать солнечный удар не намерена. Так и будем стоять или все же пошевелимся и удалимся с солнцепека?

Так вот оно что! Ему просто жарко. Говорят же, что гении – они как дети. И правда.

– Моя мама правда все это сказала? – спросила Анна, прежде чем двинуться к вокзалу.

– Кривда, – передразнил художник. Он пропустил девушку в стеклянную дверь, быстро зашел следом и тут же сел, закинув ногу на ногу, на первое кресло в зале ожидания. – Немного передохнем перед очередным марш-броском. – И он постучал по креслу рядом. Девушке ничего не оставалось делать, как опуститься в него. В зале уже снова собрался народ, и было слышно, как по нему прокатился удивленный гул: «Сальвадор Дали! Не может быть! Сам Дали! Да неужто?! Я вам говорю. Дали! Дали! Дали!»

И не надо думать, что художник ничего не слышал и не замечал. Каждый косой взгляд, каждый шепоток отражался на его лице чрезвычайным довольством. Осанка стала еще прямее, усы вздернулись еще выше, глаза заблестели ярче. Весь его вид кричал: «Да, я – Сальвадор Дали. И быть мной – великое счастье». Наконец он вдоволь насладился произведенным впечатлением и «вернулся» к Анне.

– Мой знакомый все уладит с похоронами. Твоя мать держится и совсем не злится на тебя за уход из дома. Говорит, что любая сбежала бы на твоем месте. И она права. Любая сбежала бы, только не любая бы вернулась. А ты вернешься.

– Почему?

Он скривился, поражаясь глупостью собеседницы.

– Очевидно, потому, что ты не любая. В тебе нет ни капли здорового эгоизма. – Дали с сомнением оглядел девушку. – Ну, хорошо, капля есть. Но и только. А невозвращенцу нужно хотя бы ведро. Вот у меня был запас по меньшей мере из цистерны. Я ехал за новой кожей, и я ее получил. Конечно, нельзя сказать, что я не горевал о судьбах своей страны и своей семьи. Моя Испания всегда была самым восхитительным цветком на земле, аромат которого я слышал и за океаном. Если бы не любил я своей страны, не стремился бы я сохранить себя исключительно для нее. Никто не гнал меня из Нью-Йорка. Я стал там уже значительной фигурой, и они почли бы за счастье называть Дали своим художником. Но знаешь, есть еще одна вещь на свете, которой я горжусь столь же страстно, как и тем, что я Сальвадор Дали. Хочешь узнать, какая?

Анна кивнула.

– Тем, что я испанец. – Дали склонил голову, что должно было означать его пиетет перед Родиной и огромную любовь к ней. – За океаном я делал все, что мог, для своей страны. Я писал. Писал картины, в которых кричал миру об ужасах войны. Разве не так?

Девушка смотрела на художника во все глаза и не могла скрыть невольно возникшей жалости. Бедный! Неужели ему неловко из-за собственного бегства? Какая глупость! Он сделал единственное, что должен был сделать. Подумать только, сколько всего не успел написать Лорка! Нет-нет, жизнь намного ценнее. Особенно жизнь Сальвадора Дали. Этот известный русский поэт, которого цитировала учитель литературы в школе. Как же там? Ах да: «La Vida, Llores y Amor»[22]. Пушкин его фамилия. Погиб на дуэли. Причем сам вызвал обидчика. Неужели гордость была настолько непоправимо уязвлена, что ее удовлетворение стоило целой жизни и огромного количества ненаписанных гениальных произведений? Все это чудовищно, нелепо и глупо. А Дали все сделал правильно. Если бы Анна чувствовала в себе хоть крупицу такой гениальности, возможно, и не была бы ни такой доброй, ни милосердной.

– Я люблю свою страну, и моя боль от того, что довелось ей пережить, нескончаема. Но я всего лишь художник. И все, что я могу делать, – это писать свою боль и рассказывать о ней миру. И я написал свою «Испанию» еще в тридцать восьмом. А в сороковом – «Лицо войны». А «Загадка Гитлера»? Она была готова еще в тридцать седьмом. Ты помнишь эту картину?

Анна покачал головой.

– Ну да, ну да, она не частый гость художественных альбомов. Меня, видишь ли, бывает, обвиняют в симпатии к фюреру. Чушь! – Усы художника вздрогнули в праведном гневе. – Я всего лишь пытался разгадать загадку этой личности. Личность, решившая завоевать мир, не может быть простой и неинтересной, особенно для творца. В «Загадке Гитлера» критики увидели все, что им хотелось увидеть. Сломанная телефонная трубка и капающие с нее слезы – неудавшиеся переговоры Гитлера и Чемберлена. Бобы на тарелке – нищета и голод. Пустынный пляж, скалы и люди – символ уходящего мира. Страшные летучие мыши – ужасы войны. Говорят, что все это – своеобразное пророчество о том, что война неизбежна. Откуда им знать? Я просто писал то, что чувствовал, и вовсе не мнил себя пророком. Но я сказал все, что хотел сказать. И я уехал. Уехал, чтобы написать «Корзину хлеба», потому что в мире должна быть сытость. Уехал, чтобы написать «Галарину», потому что в мире должна быть любовь. Я уехал, чтобы получить второе рождение. Чтобы стать тем, кем я стал. Говорят, Америка – страна больших возможностей. Да, это так. Во всяком случае, меня она ими не обделила. Она меня приняла и обеспечила всем, о чем я мечтал: славой, деньгами, признанием. Ты мечтаешь о славе?

– Нет, – не моргнув глазом, ответила Анна.

Дали взглянул на нее оценивающе и подтвердил:

– Ты не врешь, и это плохо.

– Разве? – Девушка немного оправилась от смущения и позволила себе иронизировать.

– Для тебя плохо. Раз ты не мечтаешь о славе, художника из тебя не выйдет. В лучшем случае станешь учителем рисования. Ради этого штурмовать Сан-Фернандо не стоит. Хотя ты все равно не станешь этого делать.

– Почему? – Анна спросила по инерции. Она уже и сама не помнила, что еще утром грезила о поступлении и собиралась отправить свой рисунок в Академию Мадрида.

– Останешься в Жироне с родителями. Ты – примерная дочь.

Ни зависти, ни презрения. Ровно никаких чувств. Просто констатация факта. Что ж, может, оно и так. Может, и не уедет. Но как же быть с отчаянным желанием писать? Возможно, она не гений! Да нет, она точно не гений. Но рисует вполне прилично. Даже более чем прилично. Можно сказать, хорошо. Пусть она и не способна написать собственных шедевров, но сделать копию «Собора в Руане» Ван Гога или даже создать репродукцию «Джоконды» ей ничего не стоит. Вот разве что Дали… Копии с его работ она писать не пыталась. Не потому, что не хватило бы техники, вовсе нет. Просто потому, что она была уверена: чтобы так писать, надо так видеть, так думать, так чувствовать.

Анна хорошо владела кистью. Она была первой в классе по технике цвета, ей одинаково удавались и пейзажи, и натюрморты, и даже портреты. Но она была реалистом. Классическая живопись была ей близка и понятна, а авангард пленял и завораживал как нечто далекое, невероятное, непостижимое. Нельзя сказать, что она не понимала картин Дали, Миро или Пикассо. Как правило, тот, кто не понимает, тот и не ценит. Считает такое искусство и не искусством вовсе. Сколько раз слышала она от ребят, только делающих первые шаги в искусстве, нелицеприятные отзывы о работах Шагала или того же Дали. Что уж говорить о людях, далеких от мира живописи. Им кажется, что точные портреты нарисовать гораздо сложнее, чем тех же «Влюбленных, летящих над городом»[23]. Но это не так. Передать настроение на портрете можно с одной лишь помощью выражения глаз. А на картине, наполненной загадочными необъяснимыми символами, сделать это бывает гораздо сложнее. Да, переписывать творения Дали она бы не стала, но попробовать заниматься живописью в другой ипостаси, без претензии на гениальность – почему нет? С чего он делает такие скоропалительные выводы? Он же сам говорил…

– Вы же сами говорили, – сказала она вслух, – что не пророк. Зачем же тогда рассказываете мне о будущем?

– Я не пророк, но волен делать предположения. Бьюсь об заклад, что не ошибаюсь на твой счет, но, честно говоря, не могу сказать, что твое будущее так уж меня занимает. Во всяком случае, мое занимает меня намного больше. О нем, с твоего позволения, и поговорим. Андрес – мой знакомый в Жироне – все уладит с похоронами.

– Это как-то неудобно, – смутилась Анна.

– Если это удобно Дали – значит, это удобно всем, – высокомерно отрезал художник и поднялся с кресла, сопровождаемый тихим гулом и беспардонным движением голов. – Мы встретились, чтобы обсудить проект моего Театра-музея. И делать это в здании вокзала по меньшей мере странно.

Анна могла бы возразить, что она и не думала встречаться с маэстро Дали. Она просто хотела закончить свой городской пейзаж. А уж говорить о Театре-музее? Как она могла говорить о нем, если до сегодняшнего дня ничего не слышала об этом проекте. Хотя, справедливости ради, стоит признать: никто от нее и не ждал никаких разговоров. Она должна была внимать, поклоняться, поддерживать и восклицать восхищенно и раболепно. Ведь именно так принято обходиться с гениями. Но до этого момента девушка не проявляла раболепия. Напротив, она посмела восстать, сбежать, проявить характер. Быть может, поэтому он и пустился вдогонку. Едва ли кто-то до этого позволял себе такие проявления в отношении мастера. Разве что Гала. Но сравнивать себя с ней Анна даже не рискует. Кстати, как она там? Ведь не мог же художник вдруг позабыть о недугах своей дрожащей супруги. Думая об этом, девушка семенила за художником мелким шагом, не решаясь ни окликнуть его, ни остановить. Он остановился сам, едва выйдя из дверей вокзала, заговорил решительно, бросив взгляд на часы.

– Время катится к четырем. Слишком долго продолжалась эта дурацкая беготня. Кстати, по твоей милости я так и не насладился чуррос. То есть я их, конечно, съел, но должного удовольствия не получил.

«Много сладкого есть вредно. Так вам и надо», – мысленно огрызнулась Анна, продолжая молчать. Художник же говорил не умолкая.

– Впрочем, если поторопимся, все успеем. Мне теперь торопиться некуда. Гала стало намного лучше. Теперь она ждет друга с визитом, воодушевлена чрезвычайно и, скорее всего, вовсе не захочет, чтобы я беспокоил ее в Пуболе… Возможно, мне придется ехать в Кадакес, как думаешь? Ведь друзья – это святое.

Анна таких друзей нажить себе не успела, из сказанного мастером не поняла и половины, но все же ей показалось (наверно, только показалось), что в голосе художника сквозила затаенная боль и грусть. Но вот уже совершенно иной тон: уверенный, лихой, бодрый:

– Вернемся на площадь и зайдем в мой театр с парадного входа. И, бога ради, не несись так! Личности моего масштаба ходить в таком темпе просто неприлично. Да-да, вот так – прогулочный неспешный шаг, неторопливый разговор двух довольных друг другом людей. Давай, расскажи мне немного о своей семье.

Анна смутилась. Еще час назад ее возмущала зацикленность художника на своей персоне, а теперь казался невероятным его интерес к ее жизни. Разве должен он снисходить до простых смертных? Разве пристало ему интересоваться мелкими заботами и чаяниями? Ведь он совсем другой. И дело не в известности, не в славе и не в богатстве. Он думает по-другому, живет по-другому, чувствует по-другому. Все знают, что он любит жену совершенно невероятной, неземной, по-собачьи преданной любовью. Как ему понять другие отношения? Как оценить отношение родителей к детям, если своих у него нет, а сам он, по собственному признанию, сыном был весьма посредственным. Кстати, возможно, именно поэтому он отказался от идеи иметь своих. Или причина другая?

Они неспешно шли по улицам Фигераса обратно к церкви Святого Петра. Город, отдохнувший после сиесты, проснулся и наполнился звоном, шумом и гомоном. В сквере гоняли мяч ребятишки, на лавочках чинно восседали любопытные старушки, почтальон на велосипеде лихо крутил педали, направляясь по очередному адресу. Возможно, кто-то и узнавал в неспешно идущем мужчине великого художника, но здесь, а не в четырех вокзальных стенах, это узнавание было мимолетным и ничего не значащим. «Наш Сальвадор», – вот и все, что могли с удовольствием думать жители Фигераса о художнике, который родился и вырос в этом небольшом испанском городке и прославил его.

– …Расскажи мне немного о живописи. – Отец присел на кроватку Анны, не отрывая взгляда от мольберта, на котором стояла едва начатая картина. Девочка стояла около нее в задумчивости, держа в руках палитру и прикусив кисть зубами, словно раздумывала, какой цвет добавить на холст. Вопрос отца застал ее врасплох. Он никогда особо не проявлял интерес к искусству. Мать тоже никак нельзя было записать в знатоки, но она по крайней мере регулярно интересовалась делами Анны, выражала восхищение работами, и наверняка фамилии Пикассо, Рембрандта или Ван Гога были ей хорошо известны.

– Что рассказать? – Анна отложила палитру и повернулась к отцу. Тот пожал плечами:

– Не знаю. Ну, например, расскажи, что ты рисуешь? – Он кивком указал на картину.

– Пишу, – поправила девочка. – Это городской пейзаж. Церковь Святого Петра в Фигерасе. Нас возили туда на пленэр, и я сделала наброски.

– Подожди, подожди, – отец засмеялся, – не так скоро! Городской пейзаж, пленэр… Что это за непонятные слова?

– Городской пейзаж – картина из жизни города, а не природы. Они особенно удавались импрессионистам: Моне, Писсарро, Ван Гогу. Пленэр означает свежий воздух. Когда выезжаешь на местность и пишешь с натуры.

Отец встал рядом с Анной и обнял ее осторожно и ласково:

– Как же ты выросла, девочка. И какая умница стала! Хорошо, что я не позволил маме забрать тебя из художественной школы. А кто твой любимый художник?

– Их много. Из современных – Дали. А из французов люблю Ренуара и Гогена. У них есть свой ярко выраженный стиль.

– Правда? – Отец смотрел на нее с выражением восторга, смешанного с удивлением. – Я слышал, Дали немного странный.

– Очень странный. – Анна засмеялась. – Но таких, как он, больше нет. Хочешь, я принесу из школы альбом и покажу тебе его картины?

– Конечно! Почему нет?

– Я завтра же принесу!

Отец еще раз обнял ее и вышел из комнаты. В ту ночь Анна долго не могла уснуть. Она была счастлива. Она больше не чувствовала себя одинокой. Счастье возвращалось в их дом. Завтра она принесет альбом и расскажет отцу о самом чудесном художнике на свете. А потом попросит отвезти ее в Фигерас, чтобы закончить картину. Он наверняка согласится, когда узнает, что этот город – родина Сальвадора. Всегда приятно ощущать себя причастным к чему-то великому. Хотя для этого необязательно куда-то ехать. Дали – каталонец, и мы тоже. Завтра она принесет альбом. Возможно, даже учительница позволит не возвращать его подольше. Ну или даст еще раз, когда братишка родится и немного подрастет, чтобы Анна могла показывать ему картинки и рассказывать, рассказывать, рассказывать об искусстве. Как же это будет здорово! Как же хорошо! Завтра. Уже завтра.

На следующий день родился малыш Алехандро. Анна вернулась домой и застала отца плачущим за кухонным столом.

– Что случилось? – прошептала испуганная девушка сдавленным шепотом. – Мамочка?

– Твой братик родился очень больным, Анна. Он не проживет долго.

Девушка уронила на пол тяжелый портфель, в котором так и остался лежать уже никому не нужный альбом.

– С этого дня началась моя третья жизнь, – грустно заключила девушка, неторопливо шагая в ногу с художником. – Даже не с этого, а чуть позже, когда отец получил травму и перестал работать. Я вышла на завод и забыла про живопись.

– Чушь! – коротко и громко бросил Дали. – Если бы ты забыла о живописи, тебя бы здесь сейчас не было. И не придумывай ничего о третьей жизни. И даже о второй. Мы – католики, а не индуисты. Жизнь одна. А говорить о переменах ты можешь только тогда, когда меняешься сама, развиваешься. Ты приобрела годы и опыт, но что приобрела твоя живопись? Ничего! Ты несколько лет сидишь с одной картиной и говоришь о чем-то новом. Чушь! – Он даже остановился на секунду и стукнул тростью по асфальту, выражая возмущение.

– Разве новое может случаться только в профессии? – Анна чувствовала в себе силы спорить и спрашивать. Теперь, когда художник неожиданно обнаружил некоторый интерес к ее судьбе, она ощущала себя практически равной собеседнику.

– Случаться, Анна, оно может где угодно, а вот целенаправленно достичь этого нового можно только в работе. Остальное мишура.

«Надо же! Он назвал меня Анной. Не милочка, не дорогуша, а Анна».

– Кстати, – художник снова пошел вперед, – откуда эти две «н» в твоем имени?

– Кажется, мама когда-то начинала читать один русский роман, в котором была героиня с таким именем. Роман она не дочитала – слишком сложный, а имя запомнила.

– Русский роман? Жаль, что твоя мама его не дочитала. Анна там плохо кончила: бросилась под поезд.

– О!

– И никаких новых жизней, никакого развития, сплошной упадок.

– А как же этого избежать?

– Искать новые формы выражения. Не зацикливаться на одной своей сущности. Быть многогранным. Я – каталонец до мозга костей, но я никогда не преуменьшал той роли, что сыграли в моей судьбе Соединенные Штаты. Если Испания и Франция открыли и признали во мне художника, то Америка разглядела во мне целый сонм талантов и не оставила без внимания ни один из них. Я начал с постановки балета «Лабиринт». Ты знаешь легенду о Минотавре?

Анна кивнула.

– Так вот. Я придумал либретто к этому действу в исполнении артистов русской труппы «Монте-Карло». Я создал декорации и костюмы. Шоу получило невероятный успех и позволило провести выставку моих работ не где-нибудь, а в Музее современного искусства. Выставка прошла еще в восьми городах, и обо мне заговорили как о художнике, который обладает уникальным талантом воплощения на холсте темных сторон человеческого существования. Я стал интересен американцам. Особенно усердствовал один журналист из «Нью-Йорк таймс». Буквально ходил по пятам, выпрашивая интервью. Сначала я думал: «Парень хочет сделать себе имя за мой счет». О, я вдоволь над ним поиздевался, предполагая, что тот не выдержит и сбежит: назначал точное время и заставлял ждать по четыре часа в приемной, разговаривал, ежесекундно чихая и кашляя, рассказывал об особенностях своего пищеварения. Но он оказался настырным и весьма, весьма неглупым. А главное, он настаивал на том, что мои интервью станут хитами его ежедневника. И я подумал, что раз мир хочет не только видеть, но и слышать Дали, я просто обязан предоставить миру такую возможность. К тому времени уже вышла в свет моя «Тайная жизнь…»[24], и, вдохновленный ее успехом, я приступил к написанию романа «Скрытые лица». Кроме того, меня донимали заказами на иллюстрации книг, журналов и рекламных кампаний. Честно говоря, мне даже перестало хватать времени на живопись. Я занимался постоянным поиском новых граней своего таланта. Я поставил балет-паранойю «Безумный Тристан», работал вместе с Хичкоком над фильмом «Завороженный». В сорок шестом я отправился в Калифорнию. Мы с Диснеем задумали сделать короткометражку «Судьба» о любви балерины и игрока в бейсбол. Но бюджета едва хватило на пятнадцать секунд. Когда-нибудь мир пожалеет, что не позволил Дали создать мультфильм. Люди будут приходить в мой Театр-музей хотя бы ради этих нескольких кадров. Мультфильм обязательно будут крутить там. Постоянно. Я тебе еще не говорил об этом?

Анна покачал головой.

– Теперь ты знаешь. Кинематограф всегда меня завораживал. Там, в Америке, моя картина «Искушение Святого Антония» победила в конкурсе к фильму «Частная жизнь Bel Ami». В этой работе я впервые после «Сна…»[25] показал миру слонов. Тебе нравятся мои слоны?

– О да! – восхищенно ответила Анна, не медля ни секунды. Она даже представить не могла, что кому-то могут не понравиться эти чудесные слоны – триумфаторы на длиннющих и худющих ногах с неизменной ношей из разных символических предметов на спинах.

– Прекрасно. Тот, кто равнодушен к слонам, никогда не поймет гения Дали. Слоны Бернини всегда занимали меня чрезвычайно. Я уже говорил когда-то, что не писал их так же часто, как муравьев, лишь потому, что они слишком большие и занимают много места на холсте. Но это не значит, что я переставал о них думать. Если хочешь знать, я и сегодня думал о слонах три или четыре раза.

– О! – произнесла Анна и тут же испугалась, что вновь из-за своего постоянного «оканья» окажется глупышкой в глазах мастера. Дали, однако, слонами был увлечен намного больше, чем междометиями спутницы.

– Слоны – это власть, доминирование, сила. Но ноги у них длинные, тонкие, готовые переломиться от любого воздействия. Знаешь, почему?

– Почему?

– Потому что у любой власти весьма шаткая конструкция.

– Даже у власти Франко?

Художник замер как вкопанный. Анне показалось, что по лицу его мимолетной тенью скользнул испуг.

– Разве тебя не предупреждали, что у стен есть уши?

Он был недоволен и встревожен. А Анна была юна и бесстрашна. Она широко раскинула руки:

– Здесь нет стен.

– Зато, знаешь ли, их немало в тюрьмах. А я всегда дорожил свободой и никогда не стремился ее потерять. Вот почему гений, мечтающий о признании, обязан дружить с властью[26]. Но есть одно приятное обстоятельство, – он понизил голос до шепота, – власть всегда конечна, а гениальность не имеет границ. Особенно если эта гениальность – гениальность Дали. – И он заключил свою речь утвердительным кивком.

– Значит, занимаясь только живописью, нельзя получить никакого развития и начать новую жизнь? Даже если я все-таки попаду в Сан-Фернандо, изучу новые техники?

– Что ты заладила про новую жизнь? Жизнь одна. Когда я говорил об Америке, я был почти на тридцать лет моложе. А теперь, поверь моему опыту, говорю с уверенностью, что новой жизни тебе никто не предоставит. Все, что ты можешь сделать, – изменить свою. И одной живописью ты этого не добьешься.

– А чем?

Дали посмотрел на нее с затаенной жалостью, смешанной с некоторым раздражением.

– Слушай, – протянул он капризно, – мы ведь договорились, что я не пророк. Я могу только о себе говорить. В моей жизни случилась Америка, а что случится в твоей – откуда мне знать?

«А в моей случился Сальвадор Дали».

– Все. Пришли.

Глава 6

«Ошибка – от бога. Поэтому не старайтесь исправить ошибку. Напротив, попробуйте понять ее, проникнуться ее смыслом, притерпеться к ней. И наступит освобождение».

– Здесь будет главный вход и вестибюль, – Дали кивнул на арку старого театра, из которой вышел утром в страшном раздражении. – Мои гости должны понимать, что Дали – человек современный. Так что на входе ничего античного и классического. Скорее всего, здесь будут афиши и фотографии. Обязательно Гала, и Мэрилин, и, конечно, Аманда. Ты знаешь Аманду?

Анна изобразила на лице стыдливое смятение.

– Ну, конечно! Откуда тебе знать? Девочка из приличной рабочей семьи и слышать не должна о таких женщинах, как Аманда. Но, поверь, даже если ты не захочешь, не пройдет и нескольких лет, а ты уже не сможешь сказать, что не знаешь ее. Аманда Лир заставит говорить о себе весь мир. Она рождена для славы и поклонения. Впрочем, так же как и Дали. Рассказать тебе об Аманде?

Глаза художника заблестели страстным и одновременно романтическим блеском. Какая же девушка откажется услышать историю, в которой замешаны мужчина и женщина?

– Расскажите. – Анна надеялась, что на сей раз ей удалось не покраснеть.

– Она все записывает.

– ???

– Что здесь непонятного? Ты, как воздух, ловишь каждое слово Дали, – Анна все-таки покраснела, – а Аманда записывает. Ведет дневник нашего общения. Наверное, потом издаст мемуары[27]. Я не против. Чем больше пересудов о Дали, тем лучше. Но ей еще надо подкопить материала и опыта. Она ведь очень молода, знаешь ли. А когда мы познакомились в шестьдесят пятом, была и вовсе твоей ровесницей. Зайдем под своды моего театра и присядем под сенью деревьев, – с неожиданным пафосом предложил художник.

Под аркой взору открывались развалины старого амфитеатра. Заброшенные каменные джунгли являли собой жалкое зрелище. Невозможно было поверить, что из этой разрухи можно создать нечто ценное в эстетическом плане. Пыльно, мусорно, пусто, тоскливо и безжизненно. Лишь несколько все еще зеленых кустов напоминали о том, что это не кадры фантастического фильма, а настоящий пейзаж современной Испании.

– Как… – Анна замялась, – как необычно.

– Ты это видишь, да? – воодушевленно воскликнул художник. – Это именно то, что надо. Внутренний двор моего музея будет просто шикарен. Ни один из побывавших здесь людей никогда не забудет этого впечатления. «Импресьон» Моне померкнет по сравнению с тем, что явит миру Дали.

– Аааа… – Девушка не могла придумать достойного ответа. Вот и понятна разница между ней и гениальным художником. Он видит картину, которую ей увидеть не дано. В его сознании живут абсолютно другие цвета и символы. Все, что может увидеть Анна, – жалкие камни. А в его голове уже яркие афиши, цветные фотографии, внушительные скульптуры, стеклянный купол, необычные инсталляции и необъяснимые картины. И всем этим он собирается поделиться с ней. Почему? Она ведь самая обыкновенная. Уж, конечно, не такая, как какая-то там Аманда, о которой он говорит с таким восхищением. Или он и в ней, в Анне, замечает что-то, что ей неведомо? Анна решилась напомнить:

– Вы говорили об Аманде.

– Да. О ней можно говорить бесконечно. Потому что она – отдельная планета, подобно Дали и Гала. Сядем здесь.

Художник выбрал большой плоский камень, на который падала тень от стоящей неподалеку одинокой сосенки.

– Аманда, – проговорил он мечтательно, располагаясь на камне, – она очень красива. Творцы падки на красоту. Сразу хочется ее поймать, запечатлеть, увековечить, если хочешь. Я так и сказал ей при первой же встрече «У Кастеля»[28]: «У вас прекрасный череп и высококачественный скелет».

Дали произнес это с таким выражением, будто более достойного комплимента симпатичной девушке и вообразить было нельзя. Анна едва сдержала смешок. Хотя, если бы Дали высказал похвалу в ее адрес, вряд ли она обратила бы внимание на конкретные слова, которыми он вздумал бы изъясняться.

Художник между тем продолжал:

– Но, как оказалось, Аманда не только красива, но и умна. Она стала часто бывать со мной во «дворе чудес»[29]. Аманда с восторгом поддерживает любые эпатажные выходки. Ты бы точно не смогла явиться на бал в трико с обнаженной грудью.

Анна вспыхнула. Не прервать ли этот пикантный монолог? Дали конечно же не замечал ее чувств.

– А чего стоит ее явление в замок Ротшильда в шляпе в форме челюстей акулы, украшенных розами! Аманда – это Дали в юбке. Уже через три встречи я предложил ей сочетаться браком.

– Как?! – Анна не смогла удержаться.

– Духовным браком. Когда люди так близки по духу, ничто не должно им мешать быть вместе. А мы вместе. Она много путешествует вместе со мной. И я даже учил ее рисовать, хотя никогда не считал женщин способными на создание шедевра.

– Нет? – удивилась Анна. – Почему?

– Просто потому что талант – качество исключительно мужское. И не вздумай на меня обижаться. Женщины обладают другой исключительной способностью: разглядеть в мужчине этот талант, развить его, раскрыть и подарить миру. Это сделала моя Гала – мудрая и великая женщина. Она просила Аманду выйти за меня замуж, когда ее не станет. Но когда не станет Гала, не станет и Дали.

Художник вдруг сделался совершенно разбитым: плечи ссутулились, взгляд потускнел, даже руки затряслись мелкой дрожью, и лоб покрылся испариной. Но уже через мгновение он пришел в себя и продолжил спокойно:

– Они немного похожи – Гала и Аманда. Обе помогают мне думать о хорошем и придают уверенность. Творцу необходимы такие люди. Он ведь все время ищет, сомневается, пробует, боится ошибиться. Страх – худший спутник таланта. Ты когда-нибудь думала об этом?

«Нет, не думала. Я думала только о том, как заработать денег. И еще немного о том, чтобы учиться живописи. А о страхах не стоит думать. От них надо избавляться». Но вслух Анна произнесла лишь короткое:

– Нет.

– Когда пишешь очередной шедевр, – продолжал Дали, – никогда не можешь быть уверен в том, что его благодарно примет публика. Или если не публика, то хотя бы один коллекционер. Конечно, когда твое имя уже что-то весит, страх забвения становится более призрачным, но бесследно не исчезает никогда. Вот почему уверенности постоянно нужна подпитка. Вот для чего гений Дали так нуждается в ежечасном признании своего величия.

Девушка смотрела на художника во все глаза. Конечно, он напоминал напыщенного индюка. Безусловно, занимался беспардонным и даже несколько хамоватым бахвальством. Но теперь Анне не хотелось фыркать даже про себя, или снисходительно улыбаться, или незаметно сдерживать насмешку. Сейчас, после нескольких часов общения, она уже могла разглядеть в этом пафосе и самодовольстве чрезвычайно ранимый, легко уязвимый и даже вызывающий какую-то материнскую жалость характер Дали.

«Он ведь рано потерял мать, – вспомнила девушка. – Ему было столько же, сколько и мне. А если бы моя мама сейчас… Если бы она, а не Алехандро… Или оба вместе… Нет, нет, моя мама жива! Она есть, и это уже великое счастье. Я согласна больше никогда не брать в руки кисти, только бы она жила как можно дольше. А если бы такое предложили Дали? Сказали бы: ты никогда не получишь признания, но твоя мать доживет до ста лет, он бы согласился? В семнадцать лет наверняка. А сейчас? Уже зная, что такое слава, успех, богатство. Наверное, нет. Он бы сказал, что в этом случае никогда не обрел бы Гала, да и Испания понесла бы невосполнимую утрату. И он был бы прав. Но если бы его мать была жива, возможно, ему и не понадобилась бы такая женщина, как Гала: старше, мудрее. Ему хотелось заботы, опеки. А теперь, очевидно, он вырос, и вместе с ним выросло желание опекать самому. Господи, о чем я думаю!» Если бы Анну научили быть примерной католичкой, она бы перекрестилась. «Все это стыдно, неприятно, неправильно! И беседовать со мной о своих женщинах – это тоже неправильно, даже безнравственно. Я ему не журналист и не биограф!.. Ну вот, опять! Опять я забыла, кто он и кто я. Опять считаю возможным ерничать и возмущаться. Он выбирает, о чем говорить. А я должна быть просто благодарна тому, что мастер позволяет мне его слушать».

Анна так увлеклась своими размышлениями, что попросту потеряла нить разговора. Она не сразу обратила внимание на то, что художник давно молчит и выжидающе смотрит на нее.

– Только не надо говорить: «Ничего», – уловила она наконец обращенные к ней слова.

«О чем это он?» И все же нашлась:

– Не буду!

Помолчали.

– Ну и? – уже нахмурился Дали.

– Я… ну…

«Молодец, Анна! Просто молодец! И что ты теперь собираешься делать?»

– Ладно, – вдруг смилостивился художник. И без твоих признаний ясно, что ты боишься смерти, одиночества, отсутствия любви. В общем, всего, чего боятся все молодые люди.

«Так он интересовался моими страхами. Что ж, он и прав, и не прав. Боюсь ли я смерти? Смотря чьей. С мамой понятно. А отец… Его так жалко. Разве назовешь жизнью это странное существование. Нет, я не боюсь его ухода. Я лишь хочу, чтобы было так, как он хочет сам. Хочет уйти – я буду рада, когда это случится. Хочет быть с нами – пусть это тянется вечно. Ну а моя смерть… Боже, неужели кто-то думает об этом в восемнадцать?! Одиночество… Даже и не знаю, что сказать. Если считать одиночеством то, что тебе не с кем поделиться тем, что у тебя на душе, то да, я одинока. А если признаться в том, что я не испытываю нужды в подобных «душевных» разговорах, то получится, что ни от какого одиночества я не страдаю.

Любовь… Да как-то вообще не до нее. По-моему, бояться можно самой любви, а не ее отсутствия».

– А если, – девушка осмелела, – если я не слишком боюсь всего перечисленного?

– Нет? – Дали посмотрел на нее с хитрым прищуром. Во взгляде его появился неподдельный интерес, в голосе появились признаки уважения:

– Тогда чего же ты боишься?

«Если скажу, что не знаю, разочарую его», – подумала Анна и ляпнула первое, что пришло в голову:

– Пауков.

Художник расхохотался:

– Вот уж верно: ты женщине о философии, а она тебе о котлетах. Арахнофобия, должен заметить, явление весьма распространенное и Дали отнюдь не чуждое. Хотя, говорят, что эти мерзкие твари – предвестники хороших новостей. Я предпочитаю сами новости, но, как всякий человек, надеюсь, что во всех этих поверьях есть некий смысл. В сороковом я написал картину «Вечерний паук сулит надежду». В ней усмотрели огромное количество символов. Признаюсь честно, я не думаю, что художник у холста размышляет именно так, как ему это приписывают многочисленные критики. Нет. Творец создает то, что чувствует, а мысли его в этот момент скорее хаотичны и беспорядочны. И если бы меня спросили, почему я изобразил на картине тот или иной предмет именно так, как изобразил, я бы затруднился с ответом. Вот и мой паук, сидящий на щеке юноши, считается предвестником благоприятного исхода войны. Об этом ли я думал, когда сажал его на лицо музыканта? Был ли мой конь, что вырывается из жерла пушки, всадником Апокалипсиса? Сулила ли однокрылая Ника грядущие бедствия? Не знаю, не уверен. Надеялся ли я на победу? О да! Конечно! Можно ли трактовать моего паука знаменосцем этой победы? Почему бы и нет? Если так рассуждать, то, пожалуй, мои заявления о том, что я не пророк, не стоит принимать всерьез. Что рисую, то и выходит. И судя по моим холстам, насекомые – вполне безобидные твари. Если, конечно, они нарисованы. Уверен, Аманда нисколько не боится и настоящих. Поверь, даже не знаю, что в целом мире могло бы напугать ее. Женщина, которая выглядит сногсшибательно даже тогда, когда водружает на голову челюсть акулы, просто не может себе позволить тратить энергию на глупые страхи. В ней столько жизни, столько силы! Когда она рядом – я спокоен. Мне достаточно просто смотреть на нее, и появляется желание писать, творить, мечтать, понимаешь?

Анна хотела бы понять. Она даже немного понимала его как художник, которому нужна муза. Но в целом эти разговоры о другой женщине при наличии жены, которую Дали продолжал боготворить, ее обескураживали. Анна была слишком юна и невинна, чтобы безучастно слушать подобные речи. Все услышанное казалось ей дурным, грязным, неестественным, а попросту говоря, очень странным. «Конечно, художнику может понравиться образ. Даже не так. Он должен постоянно искать и находить новые образы. Но только для того, чтобы написать их, использовать и забыть. Они не должны влиять на обычную жизнь, заполнять собой все существование, выходить на первый план. Это неправильно! Если двое поклялись быть вместе, разве может в их союзе постоянно присутствовать кто-то третий? Хотя Дали что-то говорил про духовный брак… Значит ли это, что Аманда ему просто друг, с которым он делится наболевшим? Но это еще более странно. Известно ведь, что Гала всегда была и есть для Дали гораздо больше, чем просто жена и любовница. Она и муза, и мать, и наставник, и конечно же друг. Зачем же художнику, который не испытывает недостатка в общении, понадобился еще один приятель, у которого нет ни опыта, ни особых возможностей. Что она может ему дать? Или, возможно, дело в другом – это он может ей многое дать: научить, направить, подстраховать? Возможно, он ищет в ней ту, кем никогда не была Гала, – дочь?»

Анна растерялась от собственных мыслей. Они были слишком неожиданны и слишком правильны для юной девушки, которая интуитивно рассуждала, как заправский психолог. Именно такой вердикт вынес бы художнику специалист: огромное количество нерастраченной отеческой любви, которая вырвалась наружу в форме опеки над Амандой Лир. Но Анна специалистом не была. Ей было сложно объяснить себе всю гамму чувств, которую она испытывала. Ей было стыдно от того, что беседа приобрела слишком интимный характер. Она все еще не могла отделаться от беспокойства за родителей. Смятение от неопределенности, которую вызвал совет Дали проститься с живописью, лишь нарастало с каждой секундой. Вся ее жизнь, такая вялая, скучная и определенная еще вчера, вдруг обросла вопросами, проблемами и неясностями. Совсем недавно будущее казалось ей очевидным. Станет работать. Потом встретит какого-то симпатичного парня. Выйдет замуж, родит деток. Обычная жизнь. Наверное, ей действительно не стоит быть художником. Разве они живут обычной жизнью? Никак нет. Они сходят с ума, отрезают себе уши, натягивают скафандры, рисуют в огромном количестве таитянок и слонов на тонюсеньких ножках, считают исправную работу своего кишечника наиважнейшей из проблем и боятся быть непризнанными и потерянными. Конечно, есть исключения. Клод Моне, например, выращивал прекрасные цветы в своей деревне и говорил, что, не стань он художником, стал бы садоводом и был бы счастлив. Конечно, это только слова, но ведь никто не заставлял его их говорить.

Если бы Анну спросили, чего она боится больше: отсутствия земных радостей или забвения в живописи, – она бы, не раздумывая, выбрала первое. Да, она еще не грезила о великой любви и обо всем, что с ней связано. Но вот Дали затронул эту тему, и ее задело за живое. Боится ли она не испытать любви? Нет, не боится, потому что быть такого не может, чтобы она ее не испытала. Боится ли она не иметь детей? Почему она должна этого бояться? Она молода, здорова, полна сил и желания. Тем более говорят, что мысль материальна и то, чего ты подсознательно боишься, может произойти в реальности. Но вот если бы ей сказали, что это действительно может случиться, стала бы она бояться? Да. Определенно! Если не бояться, то по крайней мере сильно переживать по этому поводу.

– Наверное, я боюсь не иметь детей.

– Что? Каких детей? – Дали, погруженный в собственные размышления, был, как и Анна, где-то далеко. Признание застало его врасплох.

– Вы спрашивали о моих страхах. Так вот я подумала…

– Плохо подумала!

«Да! Действительно плохо. У него ведь нет детей. Как я могла задеть его чувства?! Глупая гусыня!»

– Зачем нужны эти дети? От них одни проблемы!

«Наверное, когда не получилось, только и остается, что утешать себя такими словами».

– Никогда в жизни не хотел иметь этих сопливых ангелочков.

– Никогда? – Анна не могла поверить в искренность подобных утверждений, хотя в голосе художника не слышалось никакого лукавства.

– Никогда! Разве ты не знаешь, что на детях гениев природа отдыхает? Так зачем плодить несчастных людей, которые будут постоянно жить в тени своего знаменитого отца?

– Жить в вашей тени не так уж и плохо. Они бы гордились своим родителем, не испытывали бы нужды в средствах, занимались бы сохранением вашего наследия.

– Я сам могу прекрасно позаботиться о своем наследии, тебе не кажется? Моим единственным бесспорным наследником станет Испания. А моим детищем этот Театр-музей. И вот этого ребенка ждет долгая, успешная жизнь. О его судьбе я смогу впоследствии не волноваться. За него мне никогда не будет стыдно, а он, в свою очередь, не станет комплексовать и считать своего папочку умалишенным. Ты, вообще, можешь представить себе Дали, меняющим пеленки?

Анна задумалась. Следовало признать правоту художника. Пеленки этому отутюженному франту не подходили совершенно. Но она все-таки предприняла попытку настоять на своем.

– Этим могла бы заниматься няня.

Сказать «ваша жена» она не рискнула.

– Няня? Ну и на кой черт рожать детей, если заниматься ими все равно станет няня?

– Но так многие делают.

– Какое отношение Дали имеет ко многим?

И снова Анна вынуждена была согласиться. Ко «многим» Дали не имел никакого отношения. И все же, все же:

– Я уверена, что есть выход…

– Конечно, есть, и он очевиден: не иметь детей!

Если бы Анна была старше, если бы разбиралась в психологии, она бы обязательно объяснила этому упрямцу, что даже самый эгоистичный человек, как правило, испытывает нужду о ком-то заботиться. Невозможно только брать, не отдавая. А когда ты отдаешь и заботишься – проявляешь свой материнский (или отцовский) инстинкт. И не важно по отношению к кому. И Дали, каким бы особенным и гениальным он ни был, эти проявления необходимы, как воздух. Но разве можно ему что-то доказать, да и нужно ли? И кто знает, возможно, этот самый Театр-музей действительно станет самым достойным из его детищ. Гораздо более достойным, чем реальные отпрыски, которых он мог бы наплодить?

– Ты ведь знаешь о теории, что за все в жизни надо платить? – В голосе художника вдруг зазвучала неприкрытая грусть.

– Говорят, что если не в земной, так в другой жизни.

– О другой нам ничего не известно, но осмелюсь сказать, что, надеюсь, своим талантом заслужил право не гореть в аду. А что касается обычного существования, должен признаться, я не был примерным сыном, достойным подражания, так что хороших и учтивых детей не заслужил. Лучший метод воспитания – собственный пример. А чему я мог бы их научить: ссорам с отцом? Испорченным отношениям с сестрой? Я всегда делал то, что считал нужным, не задумываясь о том, что это может ранить близких людей. Когда на картине «Священное сердце» я чернилами написал, что «иногда с наслаждением плюю на портрет моей матери», я лишь хотел выразить свою боль от ее безвременной кончины. Я был зол и на нее, и на весь белый свет за то, что случилось. Она обожала своего Сальвадора, была его ангелом-хранителем, но оставила его. Я гневался, я страдал, я должен был выразить свои чувства. Но разве от этого я стал меньше любить свою мать? Вовсе нет! Но меня никто не понял. Даже близкие. Особенно близкие! Они отвернулись от меня, считая себя оскорбленными. Они говорили, что я попрал память матери. Да разве я мог?! Я, который обожал и преклонялся?! Я бы ни за что не осмелился! Это был всего лишь крик моей израненной души: «Мамочка, почему ты меня оставила? Мне так плохо, что, выплескивая свою боль плевками на твой портрет, я испытываю облегчение. И это облегчение приносит долгожданное наслаждение». Вот и все, что я имел в виду. Но я не был услышан здесь, на земле. А она, – художник поднял глаза к небу, – там меня услышала и послала мне Гала. И я ожил, расправил крылья, поднялся. Я даже сделал попытку простить себе свои ошибки и почти заставил это сделать других. Да, общение с семьей вернулось, но никогда уже не было искренним, теплым и родственным. Так чему я научил бы своих детей? Постоянной грызне? Ошибкам? Угрызениям совести?

– Все люди допускают ошибки. – Анна попыталась успокоить разволновавшегося художника.

– Да, конечно. И все рвутся их исправить. А это совершенно лишнее. Что сделано, то сделано. Надо просто принять это и отпустить.

– Но ведь, когда что-то исправишь, испытываешь облегчение.

Анна невольно вспомнила свой низкий поступок, которого стыдилась и по сей день. Ей было тринадцать. Сложный возраст во всех проявлениях. Возраст, когда желания очень часто не совпадают с возможностями. Возраст, когда хочется всего и сразу. Возраст, когда злишься на весь мир из-за сущих пустяков, а восторг и слезы умиления может вызвать обычная бабочка, нежно взмахнувшая крылом. Анна всегда была послушной, кроткой и немного застенчивой. Она не позволяла себе спорить с родителями, проявлять неуважение или настаивать на своем. Она была легким подростком. Но даже у этого легкого подростка были свои темные стороны. Каждый день в художественной школе в начале занятий взгляд Анны против желания косил в сторону девочки, мольберт которой стоял слева чуть впереди. Она была новенькой, успехов особых не делала, да и живописью, казалось, особо не интересовалась. Объяснения учителя, в отличие от Анны, слушала вполуха, отвернув голову к окну, ни с кем не общалась. У нее на лице было написано пренебрежение к остальным ученикам. Они были не ее круга. Они приходили на занятия сами, пешком, в одних и тех же стоптанных башмаках и зимой, и летом. Ее же привозили на автомобиле с водителем. Каждый раз на Изабелле (какое же еще могло быть имя у такой барышни? исключительно королевское) были новое платье, новые туфли и новая прическа. Она не скрывала, что присутствие ее в художественной школе временное: «Меня просто отправили на год к бабушке. У родителей командировка в неблагоприятную для ребенка страну. Заняться в этой дыре под названием Жирона приличной барышне совершенно нечем. Вот и приходится убивать время за мольбертом». Мольберт у нее тоже был особенный. Не несколько сколоченных досок, за которыми привыкли сидеть ученики, а раскладной, с механизмом, который срабатывал автоматически при нажатии кнопки. Впрочем, Изабелла ничего не нажимала. Мольберт приносил водитель, который неизменно провожал девочку в класс и уводил ее оттуда.

– Прошу вас, – учтиво говорил он, расставляя мольберт и убирая со стула, на который предстояло сесть его подопечной, воображаемый мусор.

Она же удостаивала его лишь презрительным взглядом. Опускалась на стул, как королева на трон, и принималась с равнодушным видом раскладывать на подставке мольберта свои сокровища. Вот от этого действа Анна и не могла оторвать глаз. Девочка доставала листы бумаги – дорогой, тисненой, с выполненным в правом нижнем углу переплетением первых букв имени и фамилии Изабеллы. Мастер как-то заметила, что буквы будут мешать качеству изображения, на что девочка, скривив губы в усмешке, ответила, не раздумывая:

– Эти буквы могут только помочь, разве не так?

Анна тогда заметила, что педагог покраснела и ничего не ответила, хотя нахалку не мешало бы поставить на место. Но кто из учителей решился бы спорить с той, чьи родители неплохо платили за обучение. Эти деньги позволяли содержать в школе детей талантливых, но бедных. Так что во имя искусства можно было и пренебречь выпадом девицы. Тем более что в ее случае было совершенно не важно, пострадает изображение или нет. Никакой художественной ценности ее рисунки не представляли.

Но инструмент, инструмент, которым она работала… У Анны перехватывало дыхание. У мольберта занимала свое место палитра ручной работы с инкрустацией из красного дерева. Раскладывался красного же дерева чемоданчик с великим разнообразием красок: масляные, акварельные, гуашь, специальные по керамике, стеклу и металлу и многие такие, назначение которых не было известно их обладательнице.

А потом вынимались кисти. Совершенно волшебные, абсолютно невероятные, невообразимые даже в мечтах. Анне хотелось хотя бы кончиком пальца провести по меховым пушистым волосинкам, чтобы на мгновение ощутить свою причастность к прекрасному. Она и не думала просить. Даже сама мысль о том, чтобы просто заговорить с хозяйкой сокровищ, не могла возникнуть. Она бы не удостоила Анну и поворотом головы, не то что взглядом и тем более словом. Анне оставалось лишь молча смотреть на эти прекрасные кисти, день за днем поддаваясь невиданному искушению дотронуться до них. О том, чтобы попросить родителей купить такие, не могло быть и речи. Профессиональные кисти стоили целое состояние, а отец как раз остался без работы. Анна не смела воображать себя хозяйкой подобных драгоценностей, она лишь хотела подержать их в руках.

И вот однажды она заметила, как Изабелла, повернувшись за чем-то, задела локтем мольберт, и одна из кистей упала вниз и подкатилась прямо к ноге Анны. Изабелла обернулась, не слишком усердно пошарила взглядом по полу и, ничего не заметив, вернулась к натюрморту. Улучив момент, Анна быстро подняла кисть и еще быстрее спрятала ее в своей сумочке. Никто не заметил ее маневра, но девочке казалось, что внимание класса приковано именно к ней. Щеки пылали, биение собственного сердца грохотало по сравнению с еле слышным шуршанием карандашей и ластиков.

– Анна, детка, тебе нехорошо? – раздался обеспокоенный голос учителя. – У тебя жар? – Пытливая рука прикоснулась ко лбу девочки.

– Все в п-п-порядке, – промолвила Анна чуть слышно, еще пуще краснея.

– Но я же вижу! Может, тебе лучше пойти домой?

– Да, наверное. – Анна торопливо схватила вещи и выскочила из класса, испытывая одновременно и страшные угрызения совести, и огромное облегчение.

Она не запомнила дороги домой. Влетев в квартиру и едва взглянув на мать, выпалила:

– Мне надо закончить натюрморт.

– А почему вас отпустили?

Анна уже закрывала дверь в свою каморку.

– Не знаю. Велели закончить дома. – Соврать, глядя матери в глаза, она бы не смогла.

С заходящимся в приступе удушливого стыда сердцем она достала из сумки свое сокровище. Кисточка была еще прекрасней, чем ей казалось. Шелковые тончайшие волоски застыли, как солдаты, готовые нарисовать самую красивую картину на свете. Анна положила лист со своим натюрмортом на стол и принялась за работу. С таким удовольствием не писала она никогда прежде. Руки, казалось, двигались сами, влекомые чудесной кистью. Фрукты получились свежими, натуральными. Анна смотрела на картину, и ей мерещилось, что она слышит запах персиков.

– Мам! – позвала она, когда закончила. Мать вошла в комнату. – Что скажешь?

Девочка показала натюрморт.

– Здорово!

Похвала была искренней. Но никакого удивления мама не проявила.

– Здорово, – повторила она, – впрочем, как всегда.

– Но это гораздо лучше, чем всегда! – расстроилась Анна.

– Разве?

Причина ее расстройства была непонятна.

Девочка схватила папку своих рисунков, отыскала несколько натюрмортов, разложила их на столе рядом с только что законченным:

– Разве нет разницы?

– Ну, здесь разные фрукты. А вот тут на самом крайнем еще и кувшин.

– И только? – Анна была разочарована.

– А должно быть что-то еще?

– Конечно! Сегодня у меня должна быть новая техника. И свет должен быть лучше, и краски.

Девочка почти плакала.

– А сегодня что-то случилось?

– Мне дали попробовать новую кисть.

– Ну и что?

– Ну, ею рисовать гораздо приятнее.

Взгляд матери выхватил на столе лежащую кисть, снова пробежался по рисункам.

– Знаешь, Анна, возможно, я ничего не смыслю в технике живописи, в цвете и так далее, в искусстве вообще, но могу сказать тебе одно, что очевидно любому человеку, даже далекому от творчества: никакие кисти не сделают из ничтожества великого художника. И наоборот: дай таланту хотя бы перо и он подарит миру шедевр.

Мать давно ушла, а Анна все продолжала смотреть на свои натюрморты. Как ни старалась, она не могла найти явные преимущества последнего перед остальными. Она понимала, что мама права, а теперь видела еще и наглядные доказательства этой правоты. А кроме того, она знала, что Изабелла со всеми ее волшебными кистями, чемоданом красок, механическим мольбертом, водителем и гербовой бумагой никогда не станет не то что знаменитым, но даже просто художником.

На следующий день Анна пришла в класс раньше всех и положила кисть на стул Изабеллы. Она исправила свою ошибку. Она была уверена, что вернула бы чужое даже в том случае, если бы натюрморт затмил все ее ожидания. Она бы не смогла присвоить себе то, что ей не принадлежало. Но тем не менее стыд от содеянного не покидал ее и по прошествии пяти лет. Воспоминания были неприятны. Да, она вернула кисть, но это никак не могло исправить того, что она ее взяла. Выходит, Дали прав. Незачем стремиться исправлять ошибки. Это не приносит облегчения. А вот принятие этих ошибок облегчение приносить должно. Если ты принял и осознал – значит, в чем-то оправдал себя. А человеку, который живет в ладу с самим собой, нечего стыдиться.

– А вы не переживаете из-за своих ошибок? – спросила она художника.

– Не слишком. Я ведь не могу их исправить.

– А если бы была машина времени?

– Если бы да кабы… – Он поморщился.

– И все-таки, – Анна продолжала настаивать, – вы бы делали такую подпись на картине?

– Делал бы, не делал, – буркнул художник. – Вот мне прекрасно известна моя жизнь после того, что я сделал. И она меня вполне устраивает. И даже больше. Она мне нравится. А какой она была бы в противном случае, никто не знает.

– Она могла бы быть хуже, не напиши вы этих слов?

– Возможно.

– Но вы бы не испортили отношений с отцом и сестрой.

– Я мог бы испортить их в другой раз. Зато я понял, что мои родные не знают ничего о личности по имени Сальвадор Дали. А в противном случае я бы никогда этого не узнал.

«И действительно, – Анна задумалась, – не возьми я тогда эту злосчастную кисть, так бы и продолжала до сих пор считать, что тот, у кого лучше инструменты, имеет больше шансов проявить талант. Какая глупость!»

– Возможно, вы не пророк, но вы очень умный.

«Нужны ли Дали ее комплименты?»

Он смерил ее насмешливым взглядом: «Тоже мне, открыла Америку».

– Я всегда говорил, что особенность моей гениальности состоит в том, что она проистекает от ума. Именно от ума. И в моем Театре-музее все будет продумано до мельчайших деталей, чтобы никто не мог упрекнуть Дали в отсутствии вкуса и фантазии. У каждой вещи, каждого предмета будет свое, законное, только ей отведенное место. И каждому входящему будет понятно, что она должна находиться именно там, где находится. Посетители моего театра станут не просто зрителями, а творцами – участниками грандиозной инсталляции, вернее, перформанса в духе своеобразных древнегреческих ритуалов принесения даров во время празднеств.

Глава 7

«Я совершенно нормален. А ненормален тот, кто не понимает моей живописи, тот, кто не любит Веласкеса, тот, кому не интересно, который час на моих растекшихся циферблатах – они ведь показывают точное время».

– Пойдем! – Дали резко встал с камня и направился назад к входной арке театра. Анна последовала за ним. Художник развернулся и устремил свой взор к месту, на котором они только что сидели.

– Как ты думаешь, что должен видеть первым делом всяк сюда входящий?

– Не знаю… Ваш портрет?

Дали расхохотался:

– Поверь, дорогая, тот, кто придет к Дали, будет иметь представление о моем внешнем облике. Но в некотором роде ты права. Все, чем наполнятся эти стены, и будет мой своеобразный портрет. Только не внешний, а внутренний. Все, что меня занимало и продолжает занимать, получит тут свое пристанище. Париж был сюрреалистической колыбелью, в которой вскормили Сальвадора, а Фигерас станет его мировым оплотом и последним пристанищем. И на входе в этот храм величайшего из искусств зрителя должно встречать нечто поистине величественное, нечто сразу же поражающее воображение, западающее в душу, восхищающее мозг и ублажающее сердце. Что-то одновременно монументальное, величественное, но трогательное и находящееся в постоянном движении.

– Ваши растекающиеся часы? – обрадованно предположила Анна.

– Хм! – Дали подпер правой рукой подбородок и снова уставился на то место, где предполагал разместить нечто особенное. – За предположение пять, за догадку два. Не угадала. Часы, конечно, подходят под мое описание. Но они хороши сами по себе. Конечно, можно было бы поставить здесь в центре несколько металлических деревьев и развесить мои циферблаты по проволочным ветвям, но не думаю, что это может поразить поклонников моего таланта до глубины души. Это не ново, понимаешь? Хотите увидеть такую скульптуру – милости прошу на Монмартр. А если бы ты знала, сколько таких «постоянных» часов в моем замке в Кадакесе! Конечно, знаково. И придумывать ничего не надо. Вот вам весь Дали собственной персоной. Любите его циферблаты – значит, кое-что смыслите в искусстве. Люди, наверное, были бы рады такому незамысловатому ходу. Но, знаешь, я все-таки лучшего мнения о своей публике. Предполагаю, большая ее часть – люди мыслящие, которым нравится задавать работу своему мозгу. Они не нуждаются в подношениях на блюдечке с золотой каемочкой, не хотят, чтобы им разжевывали и объясняли идеи. Их пытливый ум жаждет до всего докопаться собственными силами, уловить суть и постичь истину без чьей-либо помощи. Моя задача дать им намек, поразить, заставить говорить нечто вроде: «Мы думали, Дали – это растекшиеся циферблаты и летающие тигры, а оказывается, Дали – это гораздо более многогранная личность».

– Достаточно просто устроить очередную выставку ваших полотен, и мир получит этому подтверждение, разве не так?

– Картины… Все ждут от Дали картин, не понимая, что спектр интересов настоящего творца не может быть ограничен одной областью. Что было бы, если бы Господь остановился в своей работе, например, на деревьях? Или создал бы несколько видов животных и на этом успокоился бы? Что получилось бы?

Он пытливо смотрел на девушку. Анна пожала плечами:

– Ничего.

– Верно! – воскликнул Дали, улыбаясь. – Когда молодость говорит со мной в унисон, я счастлив. Это значит, что я еще не слишком стар. А мне ведь уже шестьдесят шесть. Я гожусь тебе в дедушки, как это ни печально. Это очень грустно, когда зеркала и документы постоянно напоминают тебе о том, что разум отказывается принимать. Мне повезло оказаться достаточно интересным и современным, чтобы, разговаривая со мной, люди не замечали возраста. Смею надеяться, что они так и делают. Во всяком случае, Аманда никогда не относилась ко мне как к зануде-старику.

«К старику? Нет, на старика он совсем не похож. Столько энергии, столько страсти в каждом слове. Такая гамма чувств, фантазий, идей, желаний, которую редко можно встретить и у молодого человека. Старик? Никогда!

Зануда? Немножко. Бахвальство, гордыня и поклонение гению Сальвадора Дали бьет через край и может надоесть кому угодно, кроме него самого. Так что зануду я принимаю, а старика – вот уж нет, увольте».

– А что твои бабушки-дедушки? – внезапно поинтересовался художник. – Где они, кстати? Почему не рядом с твоей семьей, когда она испытывает трудности?

– Папин отец погиб во время войны, когда бабушка была беременна. Мамин вернулся с войны инвалидом и прожил недолго. Бабушка Хосефа умерла десять лет назад, а Мария жива, но живет далеко под Малагой. Папа никогда не ладил с ее вторым мужем. А трагедия, которая случилась с отцом, совершенно их не сблизила. Хотя мама надеялась, что будет иначе. Она писала бабушке несколько раз. Сначала просила денег, потом – приехать хотя бы ненадолго, чтобы помочь с Алехандро.

– И что? Ответа не получила?

– Почему же? Бабушка написала, что у мужа больное сердце и она не может оставить его даже ненадолго. Мама сказала: «Тут не на что обижаться».

– Пожалуй. В этом мире каждый должен сам решать свои проблемы.

– Это так, – согласилась Анна с утверждением художника, – но иногда так хочется, чтобы кто-то протянул тебе руку помощи.

– И что же, бабушка за два года так и не нашла времени, чтобы взглянуть на внука?

– Мама не предлагала ей. В письме было написано, что единственное, чем она может помочь нашей семье, так это советом «сдать бедного малютку в специальное учреждение».

– Могу поспорить, в ее советах твоя мать не нуждалась.

– Нет. Она не нуждалась ни в чьих советах.

– Это говорит о зрелости души и ума. Меня поражают идиоты, которые спрашивают совета у меня, а потом удивляются, почему я сам не следую этим советам. Но как я могу им следовать, если совершенно не похож на тех глупцов, которым даю эти советы?

«Ну, конечно! Мне, значит, не стоит поступать в Сан-Фернандо. Между тем как сам маэстро в Академию поступил. И все эти вопросы о содержимом музея звучат совсем не ради моих ответов, а ради ответов его. Он все давно придумал. А мне выпала честь быть первым зрителем. Если его и интересует мое мнение, то ровно настолько, насколько его может интересовать мнение его поклонников. Но на самом деле, даже если бы вся армия почитателей его таланта отвернулась бы от него, он ни на одно мгновение не усомнился бы в своей гениальности. Он может спрашивать, что ждут от него зрители. Но каким бы ни был ответ, Дали предложит им то, что намерен предложить, а вовсе не то, что от него ждут. Зрители всегда ждут картин. А на картинах Дали достаточно загадок для пытливых умов».

– Вы могли бы расположить на этом месте, – девушка показала на центр двора, куда по-прежнему был устремлен взгляд художника, – экспозицию своих новых полотен.

– И снова мимо.

К счастью, Дали не стал настаивать на продолжении личной темы разговора и с радостью вернулся к обсуждению проекта.

– Здесь будет достаточно стен, ниш и помещений, которые займут холсты. Зачем отдавать пустоту, перспективу, пространство тому, что имеет только один ракурс?

– Можно разместить несколько картин? Три или четыре. С разных сторон будут доступны разные изображения.

– Эта идея хороша только в том случае, если использовать одно изображение, которое выглядит по-разному с разных ракурсов. Потому что, если следовать твоей теории, людей с ходу должны поразить сразу три-четыре полотна, не все из которых они увидят сразу. Это невозможно, дорогая. Здесь будет инсталляция. И никаких картин! И каждый вошедший вспомнит, что Дали – это гораздо больше, чем художник.

Он выдержал театральную паузу и объявил с выражением:

– «Дождливое такси».

Анна не нашлась что ответить, но собеседник и не нуждался в комментариях. Он продолжал вдохновенно:

– Не думаю, что в твоем художественном альбоме была хоть какая-то ссылка на этот автомобиль.

– Не было. – Анна не имела представления, о каком таком такси говорит художник.

– А между тем, моя дорогая, эта скульптурная группа – одно из самых значительных произведений Дали. Всего таких машин-кадиллаков было шесть. И первую создали ко всемирной выставке сюрреализма в Париже еще в тридцать восьмом году. Про остальные я всегда говорю, что они принадлежали Аль Капоне, Рузвельту, Кларку Гейблу.

– Не может быть! – ахнула Анна.

– Ну и моей любимой жене я тоже не мог не подарить такую машину, – самодовольно признался Дали, делая вид, что не замечает смятения девушки от прозвучавших имен. Он продолжал говорить о своей задумке. – Автомобиль – это определенно средство передвижения, своеобразная нить между прошлым и будущим. Так что он никак не может существовать без водителей и пассажиров. Внутри пренепременно будут манекены, а еще там будет постоянно идти дождь.

– Дождь?! – «Ах, да, такси-то дождливое!» – Но как?

– Сплетение труб – ничего сложного. Дождю больше всех порадуются виноградные улитки. Уж они-то не преминут заглянуть внутрь. Я хочу сделать этот партер зеленым. Клумбы, деревья и виноградные лозы. Эти полуразрушенные стены, – Дали обвел каменные громады восхищенным взглядом, – и глубокие ниши словно созданы для побегов винограда. Я уже вижу, как стручки ползут по ним, обгоняя друг друга, превращая холодную монументальность в теплое, сильное, энергичное, полное жизни движение.

– Будет красиво, – решилась похвалить Анна.

– Будет волшебно, чудесно, божественно! – подтвердил Дали. – Но машина – это еще не все. Какой смысл в простом автомобиле с пассажирами и шофером? Капот украсит величественная скульптура царицы Эсфири. Мой дорогой Эрнст уже занят этим проектом и, надеюсь, завершит его в течение нескольких лет[30]. Его царица будет поддерживать цепями колонну Траяна, выполненную из автомобильных шин. Вверху колонны я помещу изящный бюст Франсуа Жирардона[31] – ведь мое творение по величию не будет уступать его. Ну а венцом этой инсталляции станет лодка Гала над колонной и зонт. Под килем лодки я сделаю имитацию капель воды, а зонт будет открываться и закрываться, как только каждый зачарованный посетитель расщедрится на монету. Звякнуло песо, и в ту же секунду в такси начинает идти дождь.

– Это как игровой автомат, – несколько разочарованно произнесла девушка.

– Да, дорогая. Но в данном случае речь идет о великой игре. Во дворе, да и во всем музее конечно же будет звучать музыка, соответствующая особой атмосфере моего театра и подходящая звукам дождя. Я уже слышу ее. Ты любишь Вагнера?

В музыке Анна разбиралась гораздо хуже, чем в живописи. Могла похвастаться знанием нескольких песен Рафаэля и имен Моцарта и Бетховена. Она, безусловно, догадалась, что речь идет о композиторе, но и только. Девушка неопределенно повела плечами, стараясь скрыть пробел в образовании. «Сейчас он поймет, с кем связался, и все закончится. Наверняка Аманда знает, кто такой Вагнер».

– Впрочем, Вагнера не любить нельзя, – высокомерно объявил Дали, и Анна выдохнула. – Ты знаешь, – художник оперся спиной о каменную стену, – иногда я жалею, что не родился раньше. Беда в том, что никак не могу определиться со временем, в котором хотел бы оказаться больше всего. Столько великих людей могли бы обсудить с Дали тайны мироздания, но большинство глубоко интересующих меня личностей жили в разное время. Вагнер, кстати, один из них. И с ним мы едва разминулись[32]. Я думаю, мы были бы дружны. Да, определенно были бы дружны. Я изучал его биографию и нашел много общего. Вагнер тоже начал покорять мир с Парижа. Но тот не был благосклонен к нему так, как к Дали. Однако и у Дали были потери, неудачи и переживания. Но они только закалили его и позволили стать тем, кем он стал. Так и с Вагнером. Никто и ничто, даже волшебный Париж, не смог подрезать крылья этому великому музыканту. – Дали оторвался от стены и теперь ходил перед Анной, размахивая руками, будто дирижировал оркестром. – А какой неординарной личностью он был, каким тонким юмором обладал. Дали непременно пришелся бы ему по душе. Дали часто обвиняли и обвиняют в нарушении устоев и в отсутствии почтения к классике. Это, скажу тебе, могут делать только безмозглые неучи. Едва ли ценю я кого-то больше, чем Леонардо, а на вопрос: «Что нового?» – неизменно отвечаю: «Веласкес. Ныне и присно». Кроме того, я всегда считал, что сначала необходимо научиться писать, как старые мастера, а уж потом искать свой собственный стиль.

Вагнера укоряли в пренебрежении по отношению к его великим предшественникам. Якобы играть наизусть Моцарта и Бетховена означает проявлять неуважение к этим наидостойнейшим служителям музы. Какая чушь! Но я счастлив, счастлив, что такое обвинение было в жизни Вагнера.

Художник едва ли не подпрыгивал, придя в состояние крайнего возбуждения. Лоб его покрылся испариной, кончики усов дрожали, руки, не останавливаясь, двигались в каком-то хаотичном переплясе. Анне даже стало не по себе, хотя она и привыкла к постоянной смене настроения своего великого собеседника. Дали вдруг остановился и расхохотался:

– Каждый раз не могу удержаться, когда вспоминаю об этом. Нет, право, у меня было много достойных учителей, которые преподносили ханжескому обществу незабываемые уроки. И Вагнер один из них.

Художник внезапно успокоился. Уселся на камень напротив Анны и начал рассказывать историю таким сладким и нежным тоном, которым бабушки читают сказки своим внукам:

– Однажды уже в который раз Вагнеру предъявили претензии в отсутствии на концерте партитуры. В доказательство укоров говорили о том, что это непременно ведет к ошибкам в звучании, к путанице в акцентах и мелодике. Ну и еще наговорили много всякой ерунды. И в следующий раз, когда он дирижировал симфонии Бетховена в Лондоне, на пюпитре действительно лежали ноты. «Знатоки» были в восторге. После концерта окружили Вагнера, и благодарили, и, естественно, не преминули заметить, что с партитурой у музыки «совсем иное звучание». Вагнер все это выслушал, а потом, – Дали сделал эффектную паузу, – продемонстрировал напыщенным советчикам партитуру. То был «Севильский цирюльник», причем перевернутый вверх ногами.

И художник снова засмеялся. Анна вежливо улыбнулась краешком рта. Дали оборвал смех и внимательно посмотрел на нее.

– Оперу «Севильский цирюльник» написал Моцарт.

Девушка покраснела.

– Я не… Мне никто не…

– Проще всего обвинять в своем невежестве кого-то. Между тем нет границ для пытливых умов. Никто не может отнять у человека желание учиться. И если оно есть, то его необходимо удовлетворять. Нет возможности покупать книги – есть библиотеки. Нет средств ходить на симфонические концерты – они бывают бесплатными в соборах. Искусство – такая субстанция, в которой все ингредиенты так плотно перемешаны, что иногда сложно провести границу, где же заканчивается одно и начинается другое. Живопись без музыки скучна, суха, неинтересна. Картина гораздо менее выразительна, чем театральная декорация, которая призвана служить действу, эмоции, перевоплощению. Художник, остановившийся исключительно на картинах, по мнению Дали, утрачивает свою ценность, ибо ничто не может раскрыть его талант лучше и многограннее, чем театр. У композиторов в этом смысле судьба более завидная. Им не надо начинать с картин. И в принципе можно ограничиться в своем творчестве музыкой. Однако их музыка не была бы понятна без балетмейстеров, артистов и художников. Все! – Он отвесил в сторону Анны театральный поклон. – Занавес. Замкнутый круг. Ни одна часть искусства не может быть полностью отделена от другой. Точка.

Он снова опустился на камень.

– А Вагнер, с моей точки зрения, достоин звания величайшего из сюрреалистов. Какое внимание к деталям! Какая борьба за точность образов! Ты знаешь, что премьера его известной во всем мире оперы «Валькирия» едва не сорвалась. Вагнер задумал по сюжету выводить на сцену вороных коней. А дрессированные лошади в королевских конюшнях были исключительно серого цвета. Так Вагнеру было проще отказаться от премьеры, чем сделать образ коней, отличным от своего видения. И знаешь, что случилось в конце концов? – Дали лукаво подмигнул слушательнице. – Лошадей просто перекрасили в черный цвет. И разве это не перформанс, разве не сюрреализм?

Художник помолчал несколько секунд.

– Я нахожу, что мы с господином Вагнером похожи и в своих многочисленных фобиях. Вагнер весьма настороженно относился к числу тринадцать. Считал большой неудачей свое рождение в тринадцатом году. Всегда с горечью говорил о том, что в его имени и фамилии как раз заключается чертова дюжина, и никогда не назначал премьеры своих опер на тринадцатые числа. Он был мастером фобий и великим юмористом. Той же характеристики достоин и Дали. Между нами есть одно существенное отличие. Родина Вагнера долго его игнорировала, между тем как мои отношения с Испанией сложились прекрасно. Но бьюсь об заклад, если бы и мне пришлось быть отверженным в своей стране, я тоже нашел бы в себе силы иронизировать на эти темы. Однажды Вагнера во время концерта похлопали по плечу, и когда он обернулся, некий господин сказал ему:

– Господин Вагнер, я вас узнал. Вам не кажется, что ваша музыка звучит слишком громко?

Вагнер прокричал еще громче:

– Это для того, месье, чтобы отсюда ее наконец услышали в Германии.

Этот величайший из композиторов был не менее великим юмористом. И как же слушая его музыку, изучая его биографию, мог я не заразиться вирусом театра? Конечно же я мечтал о том, чтобы имя Дали гремело на театральных подмостках. И Вагнер мне в этом помог. Сюжет моего «Безумного Тристана» основан на опере «Тристан и Изольда». И эта великая музыка будет звучать в стенах моего Театра-музея. Моя картина «Тристан и Изольда», на которую меня тоже, естественно, вдохновил Вагнер, также обретет здесь свое место.

Да, Вагнер подойдет моему музею чрезвычайно. Вторым «придворным музыкантом» я предполагаю сделать Бизе. Ты можешь ничего не знать о нем, но имя Кармен не может быть не знакомо испанке.

– Вы имеете в виду «Кармен» Мериме? – Анна не смогла сдержать довольной улыбки. Сборник рассказов писателя она брала в школьной библиотеке. Помнится, ей было удивительно, каким образом француз так искусно описывал испанские страсти. Она даже поделилась с матерью, а та объяснила, что корриду в приграничных районах практикуют и во Франции, так что обо всех тонкостях автор мог знать и не понаслышке. Ну а что касается характера, то такие люди, как Кармен и Хосе, встречаются в каждой стране, просто у мужчины будет другая профессия, ну а что касается женщины… (тут мать стушевалась и закончила разговор). Анна помнила, что ей понравились рассказы Мериме, она их перечитывала несколько раз и даже писала доклад по литературе, но не о «Кармен», а о «Матео Фальконе». В общем, в отличие от Вагнера, здесь Анна чувствовала себя в теме.

Художник оценил «эрудицию», снисходительно улыбнувшись, и тут же сразил наповал:

– Предполагаю, будут звучать «Искатели жемчуга»[33]. Конечно, это не самое зрелое произведение Бизе. Он ведь написал эту оперу всего в двадцать четыре. Но в этом юношеском произведении столько силы и страсти, что угадывается великое будущее композитора. Эта музыка подойдет Театру-музею, публика которого будет знать: каждый новый зал еще интереснее, еще полнее, еще многограннее. Но вернемся во внутренний двор.

Дали встал и сделал крутой поворот, щелкнув каблуками. Затем нарочито медленно, по-хозяйски, начал обходить пространство, вертя головой и что-то бормоча себе в усы, видимо проговаривая еще раз концепцию проекта.

Девушка не сводила с художника восхищенных глаз. «Какой же феноменальной энциклопедической памятью надо обладать, чтобы столько всего держать в голове. И рассказывать с таким вкусом, с такой заражающей энергией. Со следующей зарплаты куплю пластинок». Анна поймала себя на том, что даже подсознательно уже оставила мысль о поступлении в Академию. Но и желания оставаться на фабрике не было никакого. Похоронить себя у станка, никогда больше не чувствовать себя причастной к замечательным альбомам живописи, не знать и толики того, что знает великий Дали, и всегда чувствовать себя ущербной в сравнении с подобными людьми. Правда, в данном случае учеба в Академии ничего не могла изменить. Она бы не приблизила Анну к величию сюрреалиста ни на йоту.

Тем временем художник обошел свои владения и снова оказался возле девушки.

– Как ты относишься к скульптуре?

Вопрос показался Анне странным. Разве можно ответить на него однозначно? И что, вообще, имеет Дали в виду? Умеет ли она лепить? Разбирается ли в этом виде искусства? Есть ли у нее любимые скульпторы? Ну, здесь она никого не удивит. Ей нравятся творцы Возрождения и Роден. В школе были классы скульптуры, но Анна не всегда их посещала. Кисти и краски казались ей гораздо привлекательнее глины и гипса. И, несмотря на то что преподаватели всегда советовали ученикам не пренебрегать скульптурой, чтобы лучше понять пропорции человеческого тела и предметов, девушке подсознательно казалось, что талант видит все своим особенным образом, которому свойственна некоторая неточность и индивидуальность. Дали наверняка не одобрил бы подобные мысли. В его картинах, несмотря на кажущуюся хаотичность и разбросанность предметов, все они, напротив, «разложены» с потрясающей геометрической точностью. Так будет и в Театре-музее. И раз речь зашла о скульптурах – значит, сейчас ее ждет рассказ о том, какие из них расположатся в театральном партере.

– Ты не ответила, – укоризненно заметил художник.

– Скульптуры менее трогательны, чем картины, на мой взгляд.

– Ты имеешь полное право на собственное мнение, – благородно разрешил Дали, – но, позволю себе заметить, не всякое произведение искусства обязано будоражить чувство. Многие дают пищу для ума, и едва ли это качество менее ценно, чем то, что питает эмоции. Я тоже не сразу оценил достоинства скульптуры. Рассуждал весьма поверхностно, что лучше красочной мазни ничего и быть не может. Да и преподаватели живописи лишь укрепляли убежденность своих студентов в превосходстве их вида искусства над другими. Я пренебрегал скульптурой довольно долго. Конечно, ваял какие-то незначительные работки, которые даже не утруждался снабжать названиями, но это было без желания и вдохновения. Но Париж и Роден перевернули меня абсолютно. Как же я благодарен Пикассо! Ты даже не представляешь, дорогая, что он для меня сделал, выставив за порог!

И снова экспрессия, снова шаги из стороны в сторону, взмахи рук, дрожь усов. Анна наблюдала за художником с некоторой опаской. Не ошиблась ли она, считая, что с его памятью все слишком хорошо. Не странно ли это, что в ней так сумбурно переплелись Роден и Пикассо. Не перепутал ли Дали имена и понимает ли он вообще, о чем говорит. Оказалось, понимает.

– Когда я прибыл в Париж первый раз, я первым делом раздобыл адрес Пикассо и помчался к нему, чтобы выразить свое восхищение. Уже тогда я подсознательно понимал будущую величину Дали, раз позволил себе полагать, что мнение никому не известного юноши с безумным взглядом и огромным самомнением могло что-то значить для мэтра. Оно и не значило. Право, не знаю, каким образом он удостоил меня двухминутным разговором – меня, явившегося беспардонно не вовремя, оторвавшего его от важного занятия[34] и позволившего себе не просто засвидетельствовать почтение, а имевшего наглость просить об уроках. И он не сразу захлопнул дверь, нет. Он слушал мою болтовню целых две минуты и только потом посоветовал обратиться к Родену.

Я помню, как стоял у закрытой двери и размышлял над тем, что бы это могло значить. Родена не стало в семнадцатом году. Надо признать, с ним мы разошлись во времени еще меньше, чем с Вагнером. И если бы не его безвременная кончина[35], шансы встретиться у нас были весьма высоки. Так что же мог означать совет мэтра взять урок у Родена. Я долго ломал себе голову над этим вопросом, прежде чем поделился со стариной Бунюэлем, который сразу же сообразил, что меня отослали в музей. И мы почти побежали туда, рванулись с такой поспешностью, будто нас могли опередить, отнять нечто важное, увидеть что-то предназначенное только для наших глаз.

Мы неслись через весь город. Сбежали с Монмартра и, обгоняя друг друга, устремились через мост к Д`Орсе, и только там немного перевели дух, пытаясь отдышаться.

– Послушай, Луи, – спросил я, – какого черта мы так бежим?

– Не знаю, – тут же откликнулся мой милый приятель, – боимся, что нам не хватит «Мыслителей».

Дали внимательно посмотрел на Анну:

– Ты когда-нибудь испытывала такое волнение, от которого все внутренности съеживаются, в горле застывает комок, а сердце пытается выскочить из груди?

«Не далее, как сегодня», – подумала девушка, но ограничилась только кивком.

– У меня таких мгновений было в жизни достаточно, но лишь несколько я помню с такой потрясающей точностью и детализацией. Стоит закрыть глаза, и я вижу все это, как в первый раз. В таком же примерно состоянии я бежал к Пикассо, спускался по лестнице для знакомства с Гала, сходил по трапу, когда вернулся в Испанию. Я помню клетчатый пиджак Бунюэля и брюки, которые были ему слегка длинноваты от того, что спадали без ремня. И из-за нашего оголтелого бега он то и дело наступал себе на брючину и ругался, при этом даже не думая сбавить обороты и перейти на более медленный темп. Но нам все же пришлось. Художник и режиссер – гремучая смесь, которая не может пробежать мимо красоты, не заметив ее. А весенний Париж – это незабываемая красота, и нестись по нему так, как это делали мы, не замечая ничего вокруг, вместо того чтобы не спеша бродить по улочкам, открыв от восхищения рот, было форменным кощунством.

– Слушай, – сказал я Луи, – наша пробежка будет отлично смотреться на экране. Надо вставить в какой-нибудь фильм такой эпизод: двое ненормальных стремглав бегут по прекрасному городу.

– За ними кто-то гонится? – деловито спросил Бунюэль.

– Зачем? От них что-то ускользает.

– Что именно?

– Нечто призрачное, неосязаемое. Они бегут, и им очевидно, что малейшее опоздание чревато крахом целого будущего. Они не боятся опоздать на несколько минут – им страшно опоздать на целую жизнь.

– И как ты предлагаешь это продемонстрировать?

– Видениями. Вокруг должны быть химеры.

– Или еще лучше: известные памятники предстают в образе чудовищ. Химеры оживают на Нотр-Даме, в окнах Лувра мерещатся Минотавр, Циклоп, Голиаф.

– В Сене ныряют русалки.

– А что, если они будут топить корабль?

– Идеально! И на корабле наши двое бегущих.

– Мечутся, пытаются выбраться.

– А потом снова бегут. И дальше купол Академии.

– На нем змеи, медузы или огромный Осьминог.

– И его щупальце по небу достигает Дома инвалидов.

– А вот, кстати, и он.

– Пришли.

Дали вздохнул и замолчал печально. Анна вдруг увидела перед собой обычного пожилого человека, сожалеющего об ушедшей молодости, о потере друзей, о том, что никогда не повторится, и о чувствах, которые уже не могут быть настолько свежи и упоительны, как в юные годы. Художник был невыносимо одинок и подавлен в своей печали.

– Жаль, – сказал он меланхолично, – нам так и не удалось снять задуманное. Это была бы бомба получше «Андалузского пса». Ты только представь: огромный осьминог, поднимающийся из Сены. Бьюсь об заклад, после увиденного парижане еще долго остерегались бы приближаться к реке.

– Вы подошли к музею. – Анна решила вывести гения из удрученного состояния.

Но он был настолько подавлен, что даже не понял:

– К какому музею? Куда?

– Роден, – напомнила девушка.

– Ах да, – тут же оживился Дали. Поволока невыразимой грусти исчезла из глаз, осанка выпрямилась, голос зазвучал уверенно. – Роден. Еще один наигениальнейший из гениальных. Как же невыразимо гордился я впоследствии тем, что мои работы отливались в той же швейцарской мастерской, как и его «Мыслитель». Я даже не знаю, как передать тебе свои ощущения от встречи с его искусством. Слов не хватит. А когда слов не хватает даже у Дали – значит, речь идет о чем-то по-настоящему невероятном.

«А мне не надо ничего объяснять. Я прекрасно понимаю это состояние. Именно его я переживаю сейчас. Наверняка меня будут спрашивать, что ты чувствовала, когда разговаривала с ним? И я не смогу подобрать слов. Их просто нет для описания чуда, волшебства, Божественного провидения. Маму порадовали бы мои суждения. Она так часто говорила, что мы с отцом забыли о Боге. Сколько раз предлагала сходить с ней в церковь, но я всегда говорила, что не хочу доверять Алехандро и папу соседке. Но на самом деле и мама чувствовала это, я не испытывала ни малейшего желания идти к Богу, потому что считала, что это он забыл о нас. Наверное, я была не права. Наверное, в том, что происходит, существует какой-то пока непостижимый смысл. И этим смыслом, возможно, кто-то управляет. Не случись вчера трагедии с братом, я бы не встретилась с мастером. Смерть ради этой встречи или встреча ради исцеления?» Не по годам взрослые мысли сумбурно проносились в голове Анны. Между тем какой-то обновленный, снова уверенный в себе и довольный собой художник продолжал рассказывать о своей встрече с Роденом.

– Мы с Луи какое-то время стояли у стены особняка, не решаясь войти. Мы осознавали, какая сила искусства обрушится на нас через мгновение, и одновременно и мечтали об этом, и страшились этого. Было боязно осознать свою ничтожность по сравнению с мэтром. А с другой стороны, хотелось, чтобы тебя наполнило то самое вдохновение, от которого за спиной вырастают крылья, когда ты понимаешь, что можешь сотворить все и даже больше, когда осознаешь, что нет тебе равных в целом свете, когда смотришь на произведение искусства и чувствуешь в себе способность подарить миру подобный, переворачивающий душу и мысли шедевр.

Он перевел дух и объявил торжественно:

– Мы вошли. Это было… было настоящим перерождением. О таких ощущениях говорят пришедшие к вере люди, которые вошли в храм и испытали непередаваемые чувства. Можно сказать, что мы очутились в Храме искусств. И прямо перед собой мы увидели… Ты когда-нибудь слышала такое выражение «Сад Удовольствий»?

– Я видела триптих Босха в альбоме.

– Уже хорошо. Но у него присутствует греховный подтекст, а в нашем саду была одна сплошная услада глаз, ума и сердца. Какое-то время мы ходили по саду, словно два ошалевших дурака, которым внезапно открылась истина. Мы даже не находили слов, чтобы поделиться впечатлениями. Луи оценивал все режиссерским взглядом. Кажется, прикидывал, в каком фильме можно использовать эти восхитительные «декорации» дворца Биронов. Я никогда его не спрашивал, но предполагаю, что, снимая «Скромное обаяние буржуазии», он обращался в воспоминаниях к этому месту. Его герои в ленте нелепы и гротескны. Вот и герои роденовских скульптур смотрелись… нет, отнюдь не нелепо. Они… они были слишком прогрессивными, смелыми, яркими, если хочешь, если можно так сказать о работах, отлитых в бронзе.

Дали вдруг замолчал и застыл, пораженный какой-то своей мыслью. На лице его ясно читалось выражение крайнего изумления, которое он не преминул озвучить через несколько секунд:

– Я вдруг подумал. О, это чрезвычайно интересно. Оказывается, купаться в воспоминаниях иногда может быть восхитительно полезно. Ведь дом Биронов – это музей под открытым небом. Коллекция дворца, конечно, впечатляет, но основная гордость музея – безусловно, сад. Так не в этом ли саду зародилась в голове Дали идея создания собственного Театра-музея? Я точного ответа не знаю. Я не покидал Родена с мыслью, что в моей жизни случится нечто похожее. Я был настолько сражен его искусством и так беззастенчиво молод, что не рискнул бы открыто мечтать о подобном даже в мыслях. Но где-то далеко в бездонном подсознании Дали наверняка были посеяны зерна этой безумной мечты. Впрочем, я это понял только сейчас. Любое впечатление дает свои всходы, даже если пытаешься этого избежать. А в данном случае мне оставалось только подчиниться увиденному. Роден навсегда поменял мои представления о скульптуре.

Дали никогда не отрицал своего преклонения перед старыми мастерами. Он всегда знал, что сначала надо хотя бы на полшага приблизиться к мастерам Возрождения, чтобы позволить себе искать собственный стиль. Нет и не будет ничего совершеннее «Давида» великого Микеланджело. Он царственен и горд, невзирая на собственную наготу. Он – лучший пример того, как через века мы можем почувствовать дуновение античности, влияние греческих и римских мастеров. Дали никогда не посмел бы умалить достоинства скульптур того времени, но он бы никогда и не назвал их современными. А Роден, Роден и сейчас шагает в ногу со временем. Сколько веков утекло, а «Божественная комедия» все еще будоражит умы прогрессивных читателей. Да простят меня иллюстраторы книги, но никогда после визита к Родену не видел я иллюстрации к великому произведению Данте более точной, более сложной и более полной, чем «Врата ада».

А «Поцелуй»? Эта работа и сейчас является для меня настоящим гимном любви. Энергия не просто исходит от влюбленных, она переполняет воздух, он наэлектризован их страстью. Когда видишь подобное, чувствуешь буквально, как чувства тебя раздирают на части. С одной стороны, ты глубоко, поразительно, бесстыдно счастлив. Тебе открылось доселе непознанное и неповторимое. Но, с другой стороны, ты убит, угнетен и подавлен, ведь прекрасно понимаешь: тебе никогда не суждено достичь такой выразительности форм, тебе никогда не приблизиться к этому мастерству, сколько бы ты ни старался.

– Но вам это удалось! – Анна была искренна в своем восклицании. Конечно, она помнила, что гений падок на лесть, но в данном случае речь о лести не шла. В конце концов, никто не отнимал у Родена его заслуг, но умалять талантов Дали тоже не стоило.

– Мне просто больше повезло со временем. Искусство и наука слишком быстро шагали вперед. Подобное было невозможно при жизни Родена. К тому же не всякий художник так беззастенчиво и постоянно занят поиском новых форм. Для этого прежде всего нужно испытывать желание пробовать себя в новых видах искусства. Лично я не вижу никакого смысла в этом для Родена. Мы ведь не знаем, чего он смог бы достичь в других областях, зато гений его скульптуры не вызывает никаких сомнений.

Я всегда понимал и сейчас понимаю, что потуги Дали в искусстве ваяния далеки от заслуг Родена, но мне приятно, что я успел вовремя осознать всю значимость скульптуры для искусства вообще. Я вышел из сада Биронов с перевернутым сознанием. Классический особняк произвел революцию в голове Дали. С тех пор я всерьез озабочен поиском наиболее экзистенциальных из всех существующих скульптур. Я не претендую на звание великого скульптора, но, поверь, я стану известен как великий собиратель дивных скульптур. Вот увидишь, в этом партере будет поистине неповторимая коллекция шедевров. Трудно представить, да?

Художник окинул скептическим взглядом полуразрушенные, обуглившиеся стены. Анна кивнула в знак согласия. Энтузиазм Дали, конечно, поражал и захватывал. К тому же, имея в виду все прошлые достижения художника, не было никаких причин сомневаться в том, что он осуществит задуманное, но все же приходилось сильно напрягать воображение, чтобы представить проект воплощенным – эти развалины даже помещением было сложно назвать.

– Следы пожара обязательно надо будет сохранить. Даже эти балки, торчащие из стен, мы оставим. Бушевавшее здесь некогда пламя станет символом очищения и перерождения, а не ужасом разрухи и небытия. Видишь эти углубления по сторонам?

В остатках стен действительно угадывались ниши. Девушка снова кивнула.

– Великолепное место для скульптур и инсталляций. Я вижу здесь «Венеру Велата» Бриса, еще две ниши заполнит «Посвящение Брачелли». Знаешь, что это будет?

Ответ не требовался. Откуда она могла знать?

– Фигуры, выполненные из бронзовой цепи. По-моему, великолепная находка, понятная всем знатокам Брачелли.

Замешательство на лице Анны говорило само за себя. Дали смерил ее снисходительным взглядом и заметил:

– Ты, видно, к ним не относишься. Это художник-маньерист семнадцатого века, большой любитель деформировать человеческую фигуру. Ну, а в четвертой нише поставим нечто из ряда вон. Что-то непонятное, пугающее и в то же время привлекательное. Современное и античное одновременно, что скажешь?

Что она могла сказать? Это его детище, и он был волен распоряжаться им на свое усмотрение. Что бы она ни сказала, ее слова ничего не могли значить, а потому:

– Великолепная идея!

– Ну, значит, решено! – Дали улыбнулся, как показалось Анне (не может быть, ей наверняка просто померещилось), даже с некоторым облегчением. – Поставим туда нечто невообразимое[36]. Конечно, осуществить все задуманное к открытию не получится. Слишком много идей. Но со временем, со временем. Главное, представлять, чего ты хочешь достичь, и двигаться в этом направлении. Эти прекрасные стены созданы для украшения чудищами.

– Чудищами? – ахнула Анна.

– Не любишь чудищ? – не моргнув глазом спросил художник.

– Не слишком, – осторожно подтвердила она.

– Напрасно. Напрасно люди слышат в этом слове и видят в облике таких существ нечто устрашающее. Это в корне противоречит изначальной этимологии. Чудище – это нечто чудное, а значит, и чудесное. А как можно бояться чудесного, если это волшебно, прекрасно, если это завораживает. Мои чудища будут по-настоящему чудесны, потому что никому больше в целом мире не придет в голову создавать скульптурные группы из таких невообразимых и несовместимых друг с другом элементов. Я уверен, моя идея понравится Пичоту. Да-да, мы с Антонии создадим замечательно гротескные образы. Там будут улитки, камни, ветки платанов, обломки горгулий и, конечно, мои любимые выдвижные ящики. Надо бы позаимствовать их в мэрии Фигераса. Вот где наверняка накопилось множество секретов. Мои чудища не будут голы и одиноки посреди стен. Я засажу весь двор миртом буквой «G». Ты в курсе, что этот куст в древности символизировал любовь? Здесь он найдет свое место в честь дорогой Гала. И по стенам между статуями будут бежать вьющиеся растения, а изо рта моих чудищ прольется вода. Да-да, они будут фонтанами. Вода, зелень, улитки и музыка. Все так, как в центральном «Дождливом такси». И окна, конечно, окна. Их тоже необходимо оформить.

Анна огляделась вокруг. Какие окна? На них не было даже намека.

– Знаю, о чем ты думаешь. Этот сумасшедший художник не ведает, что несет. Но я уже неоднократно говорил о том, что «разница между мной и сумасшедшим в том, что я не сумасшедший». Да, мы с тобой в открытом пространстве, да, здесь нет ни окон, ни дверей, ни даже намека на их необходимость. Но они понадобятся. Над внутренним двором, если помнишь, будет купол, а стекла окон между внутренним двором и коридорами музея будут как нельзя лучше перекликаться с конструкцией купола. Так вот, ниши окон займут холодные, бесстрастные манекены. Это будет вызывающий контраст с общим оформлением пространства и еще одно доказательство избранности, нетривиальности, необычности и, наконец, совершенно особой особенности Дали.

Он закончил и снова медленно начал обходить свои владения, будто проверял свои слова и оценивал, насколько удачно подойдет всем задуманным предметам то или иное место.

Девушка прикрыла глаза. Она еще слышала голос художника, будто он намеренно проник в ее сознание и повторял свою лекцию, чтобы она не забыла ни малейшей детали. Но в этом не было необходимости. Нарисованная им картина полностью захватила ее воображение. Анна, как ни странно, не чувствовала ни усталости, ни беспокойства. Лишь легкое волнение от осознания величия момента. Она разомкнула веки и ахнула почти в полный голос. Высокие отреставрированные стены партера были увиты плющом. Холодные золотые манекены почтительно приветствовали ее, лодка Гала покачивалась, возвышаясь над такси, плывущим в чарующей музыке Вагнера. По саду неторопливо гуляли посетители. Кто-то заглядывал в окна машины, кто-то пристально рассматривал «Венеру Велата», кто-то расслабленно сидел на скамейке, прикрыв глаза и представляя, как эти бесчисленные идеи из головы художника перетекали в реальность.

Она вышла из оцепенения. Да, скамейки не помешали бы и сейчас. Ноги затекли, спина ныла. Она была готова нарушить категорический запрет матери сидеть на камне, но художник неожиданно очутился рядом с ней с куском какой-то фанеры в руках.

– Вот. – Он протянул ей доску. – Пока здесь нет скамеек – всё, что могу предложить. Очевидно, не мне первому пришла в голову идея использовать это место в своих целях, иначе откуда тут взяться фанере? Ну, как бы то ни было, никаких странных досок здесь больше не будет. Удобные скамьи – своеобразный пункт наблюдения за жизнью внутреннего двора. Тебе нравится Гауди? – вдруг спросил он.

Ни один уважающий себя каталонец не мог бы ответить на этот вопрос иначе, чем это сделала Анна. Со всей искренностью, восторгом и поклонением:

– О да!

Ей было пять, когда родители впервые показали ей парк Гуэль, и он произвел на девочку ошеломляющее впечатление. Раньше она видела такое буйство цвета только в книжках с картинками. И вдруг яркие мозаичные оттенки предстали наяву во всей красе. Их можно было трогать, на них можно было стоять, сидеть, топать ногами и даже приплясывать, повизгивая от восторга до тех пор, пока мать, смеясь, не заметила:

– Пойдем уже! Плитка ведь холодная.

Анна слезла со скамейки и недоверчиво осмотрела длинную округлую скамью, на которой только что скакала: «Вот это невообразимое чудо называется таким простым словом – плитка? Не может быть! Ведь это так красиво и необычно!»

Ее увели из парка, соблазняя поющими фонтанами, мороженым на бульваре и памятником Колумбу.

– Анна, этот великий человек прославил Испанию. Его имя надо запомнить.

Анна запомнила. Но другое имя – Антонио Гауди, которое она услышала от проходящего в парке экскурсовода с группой туристов, она повторяла про себя гораздо чаще. Где она, эта Америка? Что ей от этого открытия? Возможно, она никогда в жизни не увидит тех берегов. А вот мозаичная сказка совсем рядом, всего в часе езды. И к ней можно прикасаться сколько угодно и ощущать себя частью поразительного искусства архитектуры. Конечно, в пятилетнем возрасте она была слишком мала, чтобы так рассуждать, но та заложенная природой особенность, что существует во всех художниках, особенность видеть, чувствовать, угадывать прекрасное в совершенно простых, элементарных формах, заставляла ее то и дело мысленно возвращаться в замечательный парк и прогуливаться вдоль дивных скамеек.

К сожалению, возможности слишком часто ездить в Барселону у родителей не было. Отец, случалось, работал и по выходным, а мать не решалась одна отправляться с ребенком в такое «дальнее» путешествие. Однако примерно раз в год Анне удавалось уговорить родителей отвезти ее в парк Гуэль.

– Не понимаю, – пожимала плечами мать, – что она в нем нашла? Ни игровых площадок, ни животных – ничего особенного.

– Ну, по поводу «ничего особенного» ты преувеличиваешь, – возражал отец.

– Да, но что она может понимать в ее возрасте?

– Может, она и не понимает, но чувствует. Ты же видела картины!

– Видела. (Альбом для рисования дочери пестрел цветными скамейками и изображениями фонтана в виде красного дракона.) Я думаю, осенью, когда можно будет поступать в художественную школу, мы как раз покажем там эти работы.

Так и случилось. Анна помнила этот день в мельчайших подробностях. Стоило прикрыть глаза, и она ощущала на зубах привкус детской зубной пасты с ароматом абрикоса, которой почистила зубы тем знаменательным утром. К этому первому походу в художественную школу она готовилась все лето. Каждый день брала папку с рисунками, придирчиво осматривала и досаждала матери вопросами:

– Может быть, собака получилась выразительнее кошки?

– Они обе замечательные, Анна!

– Но взять надо только одну.

– Если ты возьмешь оба рисунка, ничего страшного не случится.

– Но в объявлении сказано не более десяти работ.

– Анна, оценить способности ребенка можно и по одной картине, не переживай!

Но Анна переживала. А вдруг не возьмут? Вдруг решат, что все ее творчество – никому не интересная мазня. Надо непременно поразить, выбрать самые лучшие рисунки. Ну что такое эти собаки и кошки? Все дети такое рисуют. Наверняка педагоги разочаруются в ней, как только такое увидят. Так все-таки собаку или кошку взять?

Эти вопросы она задавала себе по несколько раз в день, перебирая рисунки, то вынимая какой-то из папки, то снова возвращая. Даже ночью накануне того памятного дня она вскочила и заменила один пейзаж другим, а утром снова все вернула на прежние места.

Когда прозвенел родительский будильник, Анна, умытая, одетая и причесанная, уже сидела на кухоньке в ожидании обязательной каши.

– Зачем же оделась? – всплеснула руками мать. – Еще заляпаешься!

– Нет, – очень серьезно ответила Анна. И было в этой серьезности столько достоинства и решимости, что не возникало ни малейшего сомнения: сегодня платье девочки останется чистым.

Они позавтракали и пошли. Если бы Анна не боялась упасть и испачкаться, она бы бежала. Пятнадцать минут ходьбы показались ей вечностью. Она никак не могла понять, почему мама сохраняет такое удивительное спокойствие, не боится опоздать или свернуть не туда, или может себе позволить остановиться и перекинуться парой фраз с соседкой и так спокойно, между делом, сообщить, что Анна будет теперь учиться в художественной школе. Как будто ее уже взяли. Но ведь могут и не взять.

Потом уже Анна узнала, что детей, желающих рисовать, в Жироне было не так уж и много, а потому в художественную школу, находящуюся на государственном обеспечении и получающую финансирование согласно количеству обучающихся в ней душ, брали всех. Но в тот день она буквально дрожала, когда стояла у стола педагогов и следила за тем, как они рассматривают ее работы, передавая друг другу и что-то тихо комментируя. Как она ни старалась, слов разобрать не могла. Ей определенно мешал стук собственных зубов.

– Необычный рисунок, – наконец обратилась к ней одна из учителей – маленькая худенькая женщина с аккуратным пучком и толстыми стеклами очков, донья Мария, впоследствии преподававшая графику.

Анна вытянула шею, увидела, что женщина держит в руках, и покраснела. Им не понравилось? Ее не примут? А ведь скамейка парка Гуэль никогда не покидала папки. В этом рисунке девочка была уверена, как ни в каком другом. Ведь если ее так восхищает это место, то уж людей, связавших свою жизнь с искусством, оно точно не может оставить равнодушными.

– Простая скамейка, – пролепетала она непослушными губами.

– Простая? – Тонкая бровь вылезла из-под очков.

Анна стушевалась.

– Простая скамейка в непростом парке, – подсказала учитель, – верно?

Девочка понуро кивнула. Почему-то хотелось заплакать и убежать в коридор в спасительные объятия матери. Но ее еще никто не отпускал. Педагоги передавали друг другу «скамейку», шептались и кивали, как вдруг показалось Анне, одобрительно.

– Ты рисовала с натуры? – наконец они снова вспомнили о юном даровании.

– Нет, по памяти.

– Ты часто бывала там?

– Три раза.

Анна опустила глаза. Все пропало. Она что-то напутала, переврала, написала совершенно другую скамейку, а не ту, что создал Гауди.

– Всего три? – ахнула маленькая женщина.

– Я, мы, – девочка почти шептала, – не слишком часто выезжаем.

Ее шепот утонул в гуле учительских голосов. Теперь они говорили громко, не сдерживая эмоций. Анна слушала и в хоре голосов разбирала удивительные фразы:

– Отличная память!

– Большая художественная выразительность.

– Собственный почерк.

– Сочность красок.

Это что? Это о ней? О ее работах? Не может быть! Или все-таки может?

– Тебе нравится Гауди? – снова спросила малютка с пучком. Знала бы она, кто задаст Анне этот вопрос спустя десятилетие.

– Да, – кивнула Анна гораздо увереннее, чем пять минут назад. – Парк Гуэль чудесен.

– А Дом Мила? А собор Святого Семейства?

Девочка растерялась:

– Я не знаю.

– Не знаешь? – Бровь снова показалась из-под очков. – Но ты смогла бы написать их с такой же пугающей точностью?

– Если бы когда-то увидела, то возможно, – ответила Анна, чем вызвала новую волну гула, теперь вовсе не одобрительного.

– Ты три раза была в Барселоне и не видела этих зданий?

– Нет. – Девочка опустила голову. Ей было почему-то стыдно.

– Тем лучше! – вдруг радостно хлопнула в ладоши пожилая, но моложавая женщина с прической каре, озорными глазами и курносым носом. – Теперь я знаю, куда возить класс на натуру. Бьюсь об заклад, ты станешь одной из самых талантливых моих учениц. А талант надо вскармливать просвещением.

Анна робко улыбнулась. Что это? Она не ослышалась? Ее берут? Берут и обещают показать что-то, что сравнимо по своей красоте с парком Гуэль?

И взяли, и показали, и в папке рисунков появились и Саграда Фамилия, и Дом Мила, и Дом Бальо, и еще несколько разноцветных скамеек. А сама Анна поняла, что может быть счастлива лишь от того, что великий Гауди творил на родной для нее земле.

– О да! – повторила девушка с мечтательной улыбкой. – Я его обожаю.

Ее ответ привел Дали в глубочайший восторг.

– Вот! – Он удовлетворенно потер руки. – Я сразу понял, что с тобой можно говорить на одном языке. Конечно, ты не способна выйти в общество с челюстями акулы на голове, но зато ты способна восхищаться теми, кто так делает. Для большинства обывателей люди, которые не вписываются в их умозрительную картину мира, чудаки, которых стоит избегать. Ты же способна восхищаться подобными «чудачествами». Я сделал себе имя на восторге таких нетривиальных личностей, как ты. И Гауди получил известность благодаря поклонникам творческой архитектуры, которые хотели видеть нечто большее, чем четыре стены у дома, или окно Розы у храма. Я всегда был именно таким любопытным, которому обязательно надо было выползти за рамки и увидеть нечто большее, чем было доступно глазу. В творениях Гауди я видел отражение собственных мыслей. Надо ли удивляться тому, что я всегда хотел отдать дань этому величайшему из архитекторов. Хотя нельзя не заметить: между нами есть очевидная разница. Гауди ненавидел правильные геометрические формы, Дали же всегда относился к ним с пиететом и стремился отдать дань прямым линиям во многих своих работах. Но это не помешало Дали восхищаться безмерным талантом нашего великого земляка. Дали всегда принимал живое участие во всем, где видел талант. В пятьдесят шестом я организовал чествование Гауди в парке Гуэль в ознаменование тридцати лет с момента его нелепой смерти. Кто-то отзывался об этом действе, как о танце на костях, укоряли Дали в том, что он хочет заработать себе имя на трагедии человека. Ах, увольте, и Гауди, и Дали давно сделали себе имя без этих досужих домыслов. Все, что хотел Дали сделать этим чествованием, он сделал – собрал немалые средства на продолжение строительства Саграды. Собор строится, и я верю, что когда-нибудь он будет закончен. А пока я отдам должное архитектору в своем Театре-музее.

Чрезвычайно довольный собой художник замер: подбородок занесен вверх, взгляд устремлен в небо, руки сложены на груди, правая нога выставлена вперед. Весь его вид буквально подтверждал следующее: «Как я решил, так и будет». Через мгновение спеси в его лице поубавилось, появился налет грусти и разочарования. Дали вздохнул и сказал:

– Гении во многом похожи между собой. Далеко не все способны понять их, но им этого и не нужно. Многие позволяют себе с пафосом говорить о том, что не любят «этого ненормального Дали» и не считают его работы искусством. Или заявляют, что творения Гауди – плод фантазии сумасшедшего. Я мог бы сказать, что мне жаль их, но это было бы неправдой. На самом деле мне нет до них никакого дела. Ты устала?

Анна действительно чувствовала себя немного выбившейся из сил. Так обычно и происходит, когда державшее тебя какое-то время нервное напряжение отступает. Анна могла бы свернуться калачиком в тени ближайшего дерева и уснуть, а художник тем временем говорил бы и говорил, а она бы думала, что видит самый сладкий сон в мире.

– Ты первый и последний человек, – назидательно провозгласил Дали, – который чувствует усталость в этом помещении. Внутренний двор будет местом покоя. В нем будет светло, тепло, уютно и экзистенциально.

«Как?» – хотела переспросить Анна, но не решилась демонстрировать необразованность.

– Посиди тут, – художник кивнул на камень, на котором сам восседал какое-то время назад. – А я скоро вернусь.

И не успела девушка опомниться, как он исчез в каменной арке театральных развалин.

Глава 8

«Со всей ответственностью заявляю: я никогда не шутил, не шучу и шутить не собираюсь».

У Анны не было причин не доверять словам мастера, но все же она предполагала, что «некоторая неординарность» может ему позволить нарушить обещание и не вернуться. Она не знала, почему он ушел, куда и надолго ли. Однако у нее не возникало ни малейшего сомнения в том, зачем он оставил ее здесь: побродить по «музею», проникнуться аурой, прочувствовать будущее этих стен, которое в данный момент казалось не просто туманным, а практически невозможным. Девушка облокотилась на камень и еще раз огляделась вокруг. Стеклянный купол, высокие стены, увитые плющом, золотые манекены, странные чудища, автомобиль, лодка, звуки дождя и музыка Вагнера – сколько всего необычного переполняет голову художника. И сколько всего она еще не увидела и не услышала. Неужели он не вернется? Неужели решит, что она настолько устала, что не захочет продолжить экскурсию. Хотя такую экскурсию завершить нельзя, ее можно только закончить в реальности, а в ее – Анны – воображении она будет длиться всегда, обрастая новыми деталями, подробностями, воспоминаниями.

Интересно, сколько залов здесь будет, а этажей, а экспонатов? И какими будут ее ощущения, когда она попадет в открытый музей и увидит, что все здесь именно так, как рассказывал Дали? Что она будет делать? Перебивать экскурсовода и доказывать, что Дали не всегда был так предан скульптуре, как это кажется теперь? Рассказывать про Родена, Вагнера, Гауди? Да кто ее станет слушать? Если только…

Сердце вдруг неистово заколотилось. Мысль даже не успела до конца оформиться, но Анна уже вскочила с места и заметалась из стороны в сторону, прижав руки к пылающим щекам. Если только… если только она сама… она сама… Губы почти прошептали внезапно пришедшую на ум мысль, как вдруг какая-то встревоженная птица ухнула в кустах, затрепыхалась и взвилась в небо, заставив девушку отвлечься. Смелая мысль ускользнула, помахав на прощание и оставив вместо себя рой тревог и сомнений. Разве можно, мечтая об одном, вдруг загореться совершенно иным желанием? Значит ли это, что она натура вовсе не цельная, раз так легко, практически в одну минуту может отказаться от того, к чему стремилась так долго? И все оттого, что сеньор Дали считает женщин менее талантливыми, чем мужчины? Согласна ли она с этим? Скорее, нет. Конечно, в мире у мужчин гораздо больше возможностей, но ведь это во многом потому, что женщины дают им шанс их использовать, уходят на задний план, обеспечивают тыл, занимаются семьей. А ты иди, твори, созидай и ни о чем не беспокойся, кроме светотени на очередном шедевре. И это не потому, что женщины такие жертвенные. Просто они по природе своей не могут считать работу самым ценным и важным, проблема самореализации и удовлетворения амбиций занимает их гораздо меньше, чем мужчин, и в этом счастье. Вот будь на месте Анны юноша, стал бы он с открытым ртом, сердцем и душой внимать словам гения? Может, и стал бы, но лишь до того момента, пока ему не предложили бы положить кисти на полку. С какой стати? Он еще ничего не достиг, а уже должен менять свой путь, едва ступив на него? И все оттого, что кто-то (ладно, пусть не кто-то, а сам Дали, но все же это просто одно мнение) что-то там сказал? Нет-нет! Он будет идти вперед, пробовать, пытаться, бороться, сражаться, искать. И очень может быть, что найдет. А если нет – это станет огромным разочарованием, поводом для самоуничижения и затяжной депрессии. И даже если он будет знать, что сделал все, что мог, и даже больше, это не станет успокоением. А вот женщина, не сделав и полшага, может развернуться и пойти в другую сторону, не изводя себя, не мучая и не считая жизнь прожитой зря.

Что Анна чувствовала, когда художник так безапелляционно заявил, что ей не стоит учиться живописи? Почему не возникло ни малейшего желания спорить, или хотя бы оправдаться, или просто сказать, что ее всегда считали талантливой? Если бы не слова педагогов, она бы никогда не рискнула даже мечтать об учебе в Мадриде. Но, начиная с первого года и вплоть до того момента, когда Анне пришлось уйти, все говорили, что ее ждет большое будущее. В последние годы учебы учителя даже сокрушались о том, что им нечему учить «такую талантливую ученицу». Анну неоднократно просили привести мать.

– Я знаком с одним очень достойным мастером, – говорил один педагог. – Он воссоздает инженерные работы Леонардо и разбирается в скульптурной композиции как никто. У него есть чему поучиться.

– В галерее открывается выставка современных художников, – сообщал другой. – Приедут имена. Некоторых я знаю лично, могу договориться об уроках.

– Летом, – взволнованно тараторила третья, – будут организованы поездки на пленэр с питанием и проживанием и классами от известных художников. Если бы ты смогла поехать, это было бы чудесно. Передай, пожалуйста, родителям.

Анна улыбалась, кивала, обещала и никогда ничего не передавала. Зачем расстраивать любимых людей тем, что они не могут позволить себе осуществить мечту ребенка? Отец бы сразу помрачнел и уставился бы в окно невидящим взглядом. А мать бы захлопотала, заохала, принялась бы вытирать руки о фартук и бессмысленно переставлять посуду на столе, а потом и вовсе напустилась бы на Анну с выговором:

– Рисуешь себе и рисуй. Занимаешься – занимайся. Веласкеса все одно не выйдет, и ни к чему лишние траты.

И Анна бы непременно согласилась, но все же рискнула бы поправить:

– Я не рисую, я пишу.

Отец бы вздохнул и уткнулся в газету, а мать поджала бы губы и переставила посуду в двадцать первый раз, а потом бы заметила:

– Если ты так талантлива, как они говорят, почему бы государству не взять расходы по обучению на себя? Гордятся тем, что открыли спортшколы. Учат бесплатно музыке и рисованию…

– Живописи!

– Да какая разница! Если уж взялся сделать из человека мировую величину и считаешь это возможным – делай, кто же тебе не дает? Ан нет. Тонка кишка.

– Обучение в Академии тоже может быть бесплатным, – защищалась Анна. – Просто туда трудно попасть.

– Попадешь – судьба. Нет, значит, нет. В конце концов, и нехудожники как-то живут в этом мире.

Анне не хотелось жить как-то. Ей хотелось жить хорошо. Но жизнь распорядилась по-своему. А вот сейчас, сейчас она снова стояла перед выбором. Только почему-то казалось, что для того, чтобы жить хорошо, теперь существует гораздо больше возможностей и огромное количество дорог. Получается, что Дали, буквально запретив ей поступать в Академию, не закрыл для нее дверь, а открыл множество других.

Девушка открыла мольберт, достала рисунок и пристально рассмотрела его со всех сторон, повертела и даже понюхала. Она слезла с камня и, крадучись, будто кто-то мог застать ее за чем-то неприличным, подошла к выходу из театра. Анна прислонилась плечом к каменной арке и оглядела площадь. Теперь было многолюдно. Столики в кафе вновь заполнились, дети гоняли мяч, двери церкви открылись и принимали прихожан на вечернюю службу. Девушка вытянула вперед руку с рисунком и принялась сравнивать копию с оригиналом. «Ну ведь хорошо! Хорошо же, черт возьми! И пропорции выдержаны, и цвет, и композиция. Да, нет никакой загадки. Да, незачем терзаться вопросами о том, что именно хотел сказать художник своим произведением, и пытаться понять, что изображено на холсте: дом или лошадь. Все предельно ясно. И пусть Дали прав – это банально и тривиально. Но ведь неплохо же, совсем неплохо. И если так не может написать каждый человек (а каждый так определенно не может) – значит это хоть немного, но талантливо!»

Чрезвычайно довольная собой, Анна вернулась в партер, положила рисунок на место, опустилась на камень и улыбнулась так, как улыбаются люди, неожиданно испытавшие огромное облегчение. Она молода, здорова, талантлива (да, талантлива!), вся жизнь впереди. И не о чем переживать. И не о чем беспокоиться! Разве только о том, куда подевался этот странный, непредсказуемый и такой удивительный человек по имени Сальвадор Дали.

Он появился так же внезапно, как исчез, объявил непринужденно:

– Самое замечательное на свете – сладкое чувство свободы, ты не находишь?

– Наверное.

Это было именно то, что Анна ощущала сейчас: молодость, силу, здоровье и свободу – свободу выбора, свободу принятия решения.

– Аманда в Америке, Гала в Пуболе, я предоставлен сам себе и могу полностью сосредоточиться на своем детище. Извини, что оставил тебя. Было необходимо позвонить в Порт-Льигат, узнать, не было ли писем.

Он помолчал и с некоторой грустью добавил:

– Писем нет.

– От кого вы ждете письма?

Девушка спросила лишь потому, что художник всем своим видом показывал, что он жаждет услышать этот вопрос. Ответ последовал незамедлительно:

– От Галы. С тех пор как я подарил ей Пуболь, она выезжает редко, а я имею право проведывать госпожу только по письменному приглашению. Вот мне и подумалось: если она скучала и грустила, могла ведь и отправить письмо до того, как хандра отпустила. Но нет, пока нет. Так что предчувствия меня не обманули: придется возвращаться в Кадакес.

Эти удивительные для Анны вещи Дали рассказывал совершенно обыденным тоном. Ни одно из желаний его жены не могло быть ему странным, диким и непонятным. Все было правильно и естественно, раз того хотела Гала.

Художник опустился рядом с Анной на камень.

– Знаешь, она всегда была гораздо дальновиднее меня, и я ей доверял и доверяю бесконечно. Мне так хорошо в Порт-Льигате лишь потому, что там все создано нами, все дышит ее руками и душой. Но не думаю, что останусь там, если нас настигнет разлука. Мой театр станет моим последним детищем, последним домом и последним пристанищем. Как думаешь, посетители будут сильнее чувствовать мой дух, если будут знать, что прямо здесь покоится то, что останется от тела?

– Прямо здесь? – Анну передернуло. Как многим молоденьким девушкам, разговоры о смерти были ей не слишком приятны. А сейчас, когда смерть зашла в ее дом, тем более.

– Да, где-нибудь под землей, конечно. Думаю, общественная уборная подойдет как нельзя лучше для этих целей. Я всегда относился к процессу дефекации более чем внимательно.

– К какому процессу?

– О боже! – Художник потеребил усы. – Забыл, с кем говорю. Так ты читала «Дневник одного гения» – мой бесценный писательский труд?

– Пока нет.

– Верно. Еще успеешь. Но прочти обязательно – там много ценных умозаключений на тему упорядоченной работы кишечника.

Он уставился на Анну с подозрением, будто хотел услышать от нее подтверждение, что шедевр будет прочитан непременно.

– Я почитаю.

– Прекрасно. И если у тебя будет возможность – съезди в Америку. Это действительно страна открытий. Я помню: я уже говорил это, но готов повторять бесчисленное количество раз. Там Дали-художник превратился в Дали-артиста. Там меня настигло и покорило искусство сцены, и, возможно, поэтому я так вдохновлен идеей создания театра.

Анна не успевала переключаться. Мысли сумбурно проносились в голове, и девушка никак не могла ухватить новую нить разговора. Гала со странными письменными приглашениями, испражнения, теперь Америка и снова искусство. И все это за три секунды, и невозможно было понять, игра это, очередной эпатаж (хотя зачем художнику производить на нее впечатление – она явно не способна принести ему никаких дивидендов) или перед ней самый настоящий Дали, ранимый, растерянный, но в то же время очень организованный в своем творчестве, эмоциональный, но всегда добивающийся своего, а еще очень преданный своей жене, своей стране, своему делу.

– Здесь будет сцена. Ну, или по крайней мере ее подобие. Я еще не видел театра без сцены, и в моем обязательно найдется ей место. Ничего выдающегося, просто вымощенные плиткой подмостки. Но они будут примечательны, очень примечательны: на них будет надгробная плита создателя музея. Да, именно так! В самом сосредоточии театра, в центре сюрреализма. Только так и никак по-другому. Это ведь гениальнейшая идея, ты не находишь?

Теперь художник отошел от камня и ходил из стороны в сторону, пробуя ногами почву, приседая и даже принюхиваясь, будто собирался прямо здесь и сейчас с точностью до сантиметра определить место своей последней обители.

Анна не нашлась что сказать. Она, конечно, знала, что в храмах и соборах есть склепы, да и в простых церквях можно встретить и надгробия, и могилы, но в музее…

– Мой храм искусства будет отвечать всем церковным канонам. – Дали продолжал «читать» ее мысли. – Произведения искусства, божественная музыка, прихожане и сам настоятель.

Он вернулся к девушке и весело подмигнул ей.

– Вы шутите, да? – поняла она.

– Я?! – Он мгновенно превратился в напыщенного индюка. – Я?! Никогда! Еще не хватало, чтобы Дали шутил. Какая мерзость! Такое подумать!

Кровь прилила к щекам девушки. Сейчас же схватить мольберт и бежать подальше отсюда. От разгневанных людей хорошего ждать не приходится. А что же тогда ждать от разгневанных гениев? Оказалось, гении на редкость отходчивы.

– Вернемся к сцене, – сказал художник. Он немного отошел от Анны и остановился, всматриваясь в то пространство, где, по его видению, должна была находиться будущая сцена. – Иди сюда!

И девушка почти подбежала. На лице глупая улыбка, руки дрожат: все хорошо, она прощена. Нет, это совершенно непозволительно разрешать так с собой обходиться. Она ведь не сказала ничего обидного, а он отчитал ее, как, как… как ребенка? Но она и есть ребенок. Доверчивый, скромный, неопытный. Потому и разрешает говорить ему все, что он хочет. Только бы говорил, говорил, говорил. Просить не пришлось.

– Здесь, под куполом, прямо на сцене будет лестница с перилами в галерею первого этажа. Сцену я окружу арками, а в них на уровне перил повешу гобелены моей «Сюрреалистической тавромахии». Я написал эту серию гравюр совсем недавно, три года назад. Меня вдохновил Пикассо. Уж не думаешь ли ты, что наше общение закончилось на пороге его парижской квартиры?

Анна вообще об этом не думала, но на всякий случай отрицательно покачала головой.

– Все так. – По лицу художника пробежала тень грусти, его взгляд обратился в даль: – Мы могли бы стать соперниками, непримиримыми врагами. Так ведь часто бывает, не находишь? Взять хотя бы известную историю Моцарта и Сальери. Но нет, нам с великим Пабло удалось этого избежать. Наверно, потому что я всегда преклонялся перед его славой и наши отношения никогда, даже на мгновение, не омрачала зависть. Я искренне считаю его «Гернику» величайшим произведением, которое во много раз превосходит своей художественной выразительностью все мои картины, посвященные ужасам войны. Я относился и отношусь к Пикассо, как влюбленный и преданный ученик к любимому учителю. Он единственный во вселенной, кто может приехать в Кадакес без приглашения и остаться, сколько пожелает. Жаль, теперь он там редкий гость. Ему ведь в следующем году девяносто. – Дали вздохнул. – Я должен спешить со своим театром. Мне будет что показать учителю. Хотя бы гравюры о корриде. – Он махнул рукой в сторону воображаемых арок, и Анна невольно повернула голову и внимательно посмотрела в пустоту так, будто там уже висели гобелены, упомянутые художником.

Дали заговорил плавным, тягучим, слегка менторским голосом экскурсовода:

– Пикассо подарил миру свою «Тавромахию» в пятьдесят седьмом году. Эта работа вдохновила Дали. Но не на повторение, нет. Я бы сказал, на некоторый спор. Любить учителя, поклоняться ему вовсе не означает беспрекословно принимать все, что дарит миру его кисть. Уроженец Малаги не может видеть корриду так, как ее воспринимает каталонец, – это же очевидно.

Девушка пожала плечами. В ее семье к корриде относились так, как в большинстве испанских семей: традиционная часть культуры, ценность и важность которой не вызывает сомнений. Отец даже несколько раз ездил на само действо и возвращался в приподнятом настроении. Говорил, что «эта штука посильнее футбола». А мать интересовалась, не жалко ли быка. Отец пожимал плечами и отвечал:

– Геройская смерть вызывает восхищение, а не жалость.

Сама Анна тоже относилась к корриде как к повседневной части испанского бытия, не задумываясь о том, что каталонец и андалусец могут иметь полярные точки зрения относительно этой «забавы».

– Я думаю, – Дали продолжал разглядывать воображаемые гобелены, – когда-нибудь это зверство покинет Каталонию, а меня с моей «Сюрреалистичексой тавромахией» вновь нарекут провидцем. Пабло – настоящий испанец – корриду воспевает. Дали же – не менее истовый каталонец – ее критикует. Не собираюсь делать это открыто и резко. В конце концов, доводы обожателей этого странного действа мне вполне понятны: свежая трава, лучшая доля, благородная смерть… – Он скривился так, будто съел по меньшей мере половину лимона. – Смерть, по мнению Дали, – это гадость и мерзость, и искать в ней благородство кажется полнейшим абсурдом. Повешу здесь гобелены, и пусть весь мир знает мое мнение. А мнение Дали, полагаю, чего-то стоит.

Художник отступил от еще не существующих арок, сделав несколько шагов назад, и легко подпрыгнул на месте.

– Значит, вот тут, – он сомкнул мыски туфель, – будет моя плита, а прямо перед ней на заднике сцены определенно должна быть декорация. Не стану изобретать ничего нового. «Лабиринт» был событием мирового масштаба, и упоминание об этом в моем театре более чем логично. В конце концов, то, что украшало собой сцену Метрополитен-опера, просто не может смотреться здесь неуклюже или вычурно. Все будет к месту. Так, как должно быть.

Художник прошел вперед, потом снова отступил назад, и опять вперед, и вновь назад. И так несколько раз снова и снова, до тех пор, пока воображаемая картина не обрела четкие очертания в его голове. Обрадованный этим, он поспешил к Анне и, потирая руки, заговорил возбужденно:

– Ты только представь эту композицию. Огромный бюст со сквозным проемом в груди, внутри которого открывается пейзаж: зеленые кипарисы, срывающиеся в море скалы. Конечно, место действия «Лабиринта» – Древняя Греция, но знающие толк в работах Дали узнают в этих каменных глыбах очертания моего любимого мыса Креус, и, конечно, такая декорация с истинно испанским пейзажем будет здесь абсолютно аутентична.

Он кивнул, посмотрел на воображаемый задник и повторил:

– Да, абсолютно аутентична.

Анна смотрела на художника с улыбкой. Она поняла, что учиться у него надо отнюдь не живописи. Да это было бы и невозможно: сеньор Дали не брал в ученики. Наверное, он не мог бы этого делать и при желании. Ведь невозможно кому-то приставить свою голову, фантазию, мысли и чувства. Но все же его увлеченность, его жажда жизни, бьющая через край, его энтузиазм и энергия абсолютно молодого человека вызывала и восторг, и восхищение, и даже зависть у совсем молоденькой девушки. «Очевидно, – думала она, – что у меня нет стольких знаний и умений. Этому есть причины и объяснения. Но почему же у меня – восемнадцатилетней – нет и трети всех желаний этого человека, что годится мне в дедушки? Наверное, эта встреча – указание мне, что совестно хотеть от жизни так мало. Но разве учеба в Академии – это не много в моем положении? Или следует, как большинство моих сверстников, мечтать о далеких странах, неистовых приключениях и большой любви? Страны… Да, пожалуй, он заразил меня интересом к Америке. Было бы здорово воочию увидеть Нью-Йорк или побродить по студиям, где расхаживал сам Дисней. Но я реалистка. Где я и где Америка? Туда один билет стоит половину моей годовой фабричной зарплаты. Конечно, если не мечтать, то никогда и не осуществишь задуманное. Но, с другой стороны, несбыточные мечты только отравляют жизнь.

Неистовые приключения? Ох, вот уж нет. Жизнь обошлась с моей семьей слишком сурово, чтобы я могла мечтать о приключениях. Мне хотелось бы, чтобы папа был здоров, и братик тоже, и чтобы мама не плакала. И не нужны нам никакие приключения. Хотя бы щепотку обычного счастья!

Большая любовь? Ну, наверное, когда-то она придет. Скорее всего. В общем, мне бы этого хотелось. Но будет ли большой? А это, вообще, можно измерить? Или вот у Дали, например, к Гала – большая любовь, а все, что у других, – это просто выдумка? Но как тогда объяснить наличие Аманды? И возможно ли в этом случае называть отношение художника к жене большой любовью? Как все сложно! Пусть просто будет любовь: взаимная, спокойная, надежная, а уж большая или какая там еще, жизнь покажет.

– Жаль, очень жаль.

Голос художника отвлек Анну от собственных мыслей. Ей стало неловко от того, что она позволила себе ускользнуть.

– Простите, – прошептала девушка, потупив взгляд, как нашкодивший ребенок.

– Я говорю, – не моргнув глазом, повторил Дали, – какая жалость, что сейчас нет всех этих переходов, арок и галерей, которые существуют в моей голове. Вот по этой галерее, – он указал кивком вперед, – можно будет дойти до «Зала Сокровищ». А справа непременно надо будет разместить очередной шедевр выдающихся размеров.

Возможно, нечто с фотоэффектом. Я уверен, что очень скоро фотография шагнет вперед. Поверь, дорогая, твое поколение ожидает масса сюрпризов. Но Дали потому и Дали, что способен ублажать публику сюрпризами уже сейчас. Так что справа обязательно надо разместить нечто особенное. Скорее всего, что-то из ненаписанного[37].

Анна вошла во вкус этой странной экскурсии, махнула рукой влево, спросила:

– А что будет там?

– О! – Дали вдохновенно улыбнулся ее интересу. – По обеим сторонам сцены определенно должны быть масштабные композиции. Было бы неплохо, если бы по сюжету они перекликались с гобеленами. Так что справа будет хорошо смотреться «Галлюциногенный тореро». Картина давно в моем музее в Санкт-Петербурге, что во Флориде, но я напишу ее копию на ткани. Дали критикует корриду, но вместе с тем не может не уважать доблесть прославленных тореадоров. Манолете, которого я изобразил на этом полотне, один из них. Вот скажи, – художник обратил к девушке пытливый взгляд, – как ты придумываешь образы?

– Я? – Анна смутилась. Она никогда об этом не задумывалась, да и если бы задумалась, не смогла бы найти ответа. Его просто не было потому, что до сегодняшнего дня она не написала ничего такого, чего не могло существовать на самом деле. И уж если бы взялась писать тореро, то он был бы вполне реальный, а не какой-то там «галлюциногенный». Девушка пожала плечами: – Я ничего не придумываю.

– И очень зря! У художника обязательно должна быть собственная картина мира, выстроенная им самим система образов. Дали давно сформировал свою систему: Гала, Венера Милосская, мухи, автопортрет – мальчик в матроске, бюст Вольтера, но эта система постоянно трансформируется, образы накапливаются, воображение пополняется. Как думаешь, оно может переполниться? – Художник задал вопрос с неподдельным интересом. Анна даже не поняла, спрашивал он ее или самого себя. Но Дали все же ждал ее реакции.

– Я не знаю, – ответила девушка.

– Вот и я тоже пока с этим не сталкивался. По крайней мере, в моей голове эти образы помещаются самым чудесным образом и делают картину мира ближе и понятнее. Образное мышление необходимо творцу. Если у тебя его нет – никогда им не станешь.

Анна вздохнула. Она никогда не думала в таком ключе о профессии художника. Казалось, в мире столько всего достойного быть запечатленным на холсте, что воображению просто незачем работать. Но если рассуждать, как Дали, то получается, что художник без фантазии никуда не годен. А как же тогда портретисты или пейзажисты, которые проводят долгие часы, недели, месяцы на пленэре, чтобы только изображение на картине в точности соответствовало оригиналу? Может быть, она как раз из таких художников, которые созданы для того, чтобы рассказать миру об истинной красоте природы и человека. Из тех, кто не будет заставлять публику искать, понимать, додумывать? Из тех, кто будет творить лишь для того, чтобы уловить и передать впечатление, подобно Моне, Ренуару или тому русскому с необычной фамилией, что добавлял в краску воск и его лунная дорожка на реке мерцала настоящим свечением[38].

– Я полагаю, – Дали в задумчивости водил носком туфли по пыльным камням, а обувь удивительным образом оставалась чистой, – каждый истинный художник в душе остается ребенком: ранимым фантазером, точно знающим, что он хочет.

«Нет, в его представлении, она совсем не художник. Жизнь заставила вырасти и научила не обижаться даже на судьбу, фантазии остались в далеком детстве, а что она хочет… Еще несколько часов назад Анне казалось, что она это знает, но теперь».

– Так вот, Манолете, на мой взгляд, несмотря на его занятие, персона выдающаяся и определенно заслуживающая внимания Дали. Кроме того, изображая этого человека, можно со всей очевидностью полагать, что эта картина будет иметь в Испании грандиозный успех. Понимаешь, о чем я?

Теперь Анна понимала. Образы, которые художник создает силой своего воображения, должны быть притягательны не только для него, но и для публики. Пусть они будут неприятны (мухи и пауки), непонятны (бюст Вольтера), архаичны (Венера), но они будут захватывать и интриговать, вызывать должный эффект. Художника запомнят, выделят из толпы, заговорят о нем и никогда не забудут.

Однажды встав на этот путь, Дали не собирался искать других дорог. Даже тогда, когда никто и ничто не мешало ему писать обычные пейзажи. Ведь любые каракули, вышедшие из-под его кисти, имели бы оглушительный успех. Но он остался верен себе. Ему надо не просто творить, а восхищать, поражать, царствовать. Отсюда и Манолете. Возможно, не все в Испании признают творчество Сальвадора Дали, но нет на полуострове человека, который не превозносил бы имя прославленного тореадора. Анна помнила, что ни один журнал о корриде, которые, бывало, покупал отец, не обходился без фотографий Манолете и статей о нем. Уже прошло больше двадцати лет со дня его гибели, а в Испании так и не нашлось тореро, который затмил бы славу Манолете. О нем пишут книги, снимают фильмы, выпускают фигурки и значки с его изображением. И без его участия теперь не обходится ни одна коррида. Ведь именно он придумал прием с красной тряпкой, которую в честь него теперь нежно называют «мулете». Он был ранен одиннадцать раз и погиб от двенадцатой раны, убив перед этим быка. Интересно, что восхищает Дали в этом человеке, если художник склонен критиковать корриду? Анна не успела задать вопрос, а мастер уже начал отвечать.

– Никогда не понимал увлечение корридой, но безмерную храбрость тореро сложно не оценить. Тем более такому человеку, как Дали, склонному к мнительности, ипохондрии и беспокойству о собственном здоровье. Меня, знаешь ли, может довести до нервного изнеможения обычная простуда. Однажды в Америке я несколько раз чихнул и потом несколько дней пролежал в постели, думая, что умру.

Вид у художника сделался скорбным. Анне казалось, что подобные вещи нельзя говорить серьезно. Она уже почти усмехнулась, но вовремя вспомнила, что Дали «никогда не шутит», и сдержалась.

– Это ужасное состояние: ждать того, что всегда считал совершенно невозможным. Гений Дали бессмертен, я так считал и считаю. Но невидимые и вездесущие бактерии могут оказаться сильнее гения. Осознание этого меня сломило. Дали всегда был брезглив, осторожен и внимателен к своему здоровью. Но теперь я аккуратен вдвойне. Люди, поступающие в корне наоборот, а тореадоры, безусловно, относятся именно к таким людям – рисковым и отчаянным, – вызывают во мне одновременно любопытство, поклонение и осуждение. Да-да, я глубоко убежден в том, что пренебрежение своим здоровьем достойно всяческого осуждения, но поскольку в данном случае это пренебрежение связано с удивительной отвагой и отчаянной храбростью, я не могу загнать свои чувства исключительно в отрицательное русло.

– Тореадоры не могут вызывать пренебрежение, – заявила Анна со страстью истинной испанки.

– О! – Дали снисходительно улыбнулся, кончики усов приподнялись еще выше. – Если пожелаешь, Дали найдет толпу недоброжелателей, которая назовет тореро убийцами быков и никак иначе. Их храбрость окажется безумством, благородство дурновкусицей, а профессия – пережитком прошлого, атавизмом, не желающим умирать из-за пошлой и необразованной публики, падкой на дешевые зрелища.

– Дешевые?! – Анна насупилась. – Вот уж нет!

– Если что-то стоит дорого, как билет на корриду, это вовсе не означает, что оно того стоит.

Художник выудил из кармана маленький блокнот и ручку, размашисто расписался на листке и протянул его Анне:

– Держи! Уверен, что найдется не один идиот, что захочет приобрести у тебя эту бумажку за кучу денег. Но, посуди сама, разве есть в ней по-настоящему что-то ценное?

Анна дрожащей рукой, стараясь не помять, спрятала листок в карман юбки. «Конечно, есть! Конечно! – хотелось кричать ей. – И я ни за что не продам его даже за миллионы денежных куч!»

– Вот «Галлюциногенный тореро», которого я перенесу на ткань, будет гораздо ценнее. Мне нравится эта картина. В ней собран весь Дали. К тому же в ней действительно удалось воплотить идею двойного образа. Мой Манолете вырисовывается из фигуры Венеры. Его глаза – это ее голова, а нос – грудь, рот – тень, скользнувшая по ее животу. Одежда тоже выписана самым тщательнейшим образом, а зритель видит в этом небрежность. И это и есть высшая ступень гениальности!

Анна не отрывала глаз от художника. Когда он принимался так безыскусно и неприкрыто себя восхвалять, то буквально перевоплощался из человека в античного бога. Он походил на Зевса, правящего миром, который по праву считает себя центром вселенной. Он делался выше ростом, фактурнее и занимал собой все пространство, вынуждая собеседника буквально растворяться в его речи, которая звучала с тем безмерным пафосом, что охватывает человека, совершившего нечто чудесное и неповторимое. Для Дали и всего остального мира этим чудом, конечно, были его работы. И об одной из них он продолжал вдохновенно говорить:

– Рубашку Манолете я превратил в мантию Венеры, зеленую тень около рта – в галстук, а куртку распластал по скалам, где покоится голова сломленного быка. Но важно не то, как, что, где и зачем Дали все это изобразил. Важно, как и где он это придумал, что привело к созданию образа. Художник отличается от других тем, что он обращает внимание на детали, ускользающие от других. В данном случае я всего лишь подержал в руках пачку карандашей марки «Винус Истербрук», на которой была изображена Венера Милосская с носом, щекой и ртом тореро. Всего лишь мгновение, секунда, – ничто и так много одновременно. Миллионы пожмут плечами и скажут: «Какая чушь!» А Дали, Дали создаст очередной шедевр.

Художник театрально шаркнул ножкой и поклонился. Анна подавила в себе желание аплодировать. Ведь разыгранная сцена действительно походила на искусный спектакль, а его исполнитель заслуживал букетов, оваций и криков «браво». Впрочем, она сдержалась. Ведь Дали явно не собирался заканчивать, и девушку ждал впереди еще не один выход артиста на бис. Анна решила его ускорить: махнула рукой в противоположную сторону от воображаемого «тореро», спросила:

– А что будет там?

– Что-то не менее грандиозное, – живо откликнулся художник. – Геометрически выверенное пространство будет тщательнейшим образом продумано и организовано в моем театре. Хотя зритель будет исполнен уверенности в том, что полотна и скульптуры расставлены в хаотичном порядке. Но нет, нет и еще раз нет!

Он повернул голову налево и несколько секунд молча рассматривал пустоту, потом сказал:

– Что ж, полагаю, сюда подойдет «Роджер, освобождающий Анжелику». Я как раз работаю над этим полотном. Возможно, назову его «Святой Георгий и Дева» (пока еще не решил). Эта картина просто восхитительна! А Анжелика – само совершенство. «Стоит только обратить внимание на сложность линий: сначала руки, затем там, где они прерываются, другой, совершенно божественный изгиб, абсолютно прямая линия, достойная Хуана Эрреры, зодчего Эскориала, и вдруг – бедро, кульминация, линия, достойная бессмертных античных греков»[39]. Все это поразительно, но по-другому и быть не может, ведь мне позирует Аманда.

Дали потер руки в чрезвычайном возбуждении.

– В этом и есть логика: Аманда и Гала, смотрящие друг на друга. Ведь в «Галлюциногенном тореро» зрительскую трибуну украшает лицо Галы.

Довольный собой художник взглянул на Анну.

– Сцена, актеры, декорации. Разве кто-то усомнится в том, что мой музей по праву будет называться театром?

«Театром, – подумала девушка, – одного актера, режиссера, сценариста, художника, директора; театром одного человека и всей страны». Она вдруг почувствовала беспредельный восторг от своей принадлежности к Испании, от того, что она и великий Дали были в какой-то степени одной крови, слеплены из одного пиренейского теста, соленого моря, жаркого солнца, высоких скал и душистого миндаля.

– И вот так, – мечтательно произнес художник, – вверх через галерею к «Залу Сокровищ». Я назову его так и отдам своим самым ценным работам, но это вовсе не значит, что в других залах будет нечего смотреть. Дали многогранен и почти необъятен. В театре найдется место всем его выражениям. Отсюда со сцены можно будет пройти и вниз. Вон там, видишь? – Мастер указал влево, где за каменными развалинами угадывался проход вниз.

Анна кивнула, спросила с интересом:

– И что будет там?

– Там будет то, что я называю Дали, далекий от публики. – Художник усмехнулся, и была в этой усмешке легкая горечь сожаления. – Мир считает меня почитателем тонконогих слонов, расплывшихся циферблатов, лица Галы и «пухлогубых» диванов, но это не так, совсем не так. Если кто-то ограничен этими знаниями, то не надо приписывать свою ограниченность Дали. Здесь даже самые малосведущие о моем творчестве увидят наконец полную картину. И на вопрос, кто такой Дали, уже никогда, никогда не смогут ответить: просто художник.

– Но ведь вы – художник.

Укор девушки был искренен и объясним. Сама она отдала бы многое, чтобы называться художником.

– Я, – Дали смерил ее долгим взглядом, – художник собственной жизни и всегда делаю то, что мне интересно. А когда человеку интересно слишком много, он уже не может быть охарактеризован одним словом «художник».

– А как тогда его описать? – живо спросила Анна.

И снова долгий взгляд, лишенный всякой иронии, и чрезвычайно серьезный ответ:

– Гениальный художник.

Девушка согласно кивнула. Уж кто-кто, а она нисколько не сомневалась в сверхгениальности этого человека, хотя теперь понимала, что о его творчестве ей неизвестно практически ничего – так, малая толика того, что какой-то составитель по собственной воле решил поместить в художественный альбом. А что в нем было? Все верно: слоны, часы и Гала. И даже диванам не осталось места.

– Что ты думаешь о рождественских открытках? – внезапно спросил художник.

– Ну, – Анна, охваченная неожиданно яркими воспоминаниями, замялась, – их приятно получать…

… – Разве их неприятно получать? – Отец вертел в руках открытку, которую мать только что вынула из почтового ящика и, поджав губы, не в силах скрыть укор, бросила на стол.

Анна, стоя за дверью в своей каморке, наблюдала за ними через щелку. Она видела не только родителей, но и стол со старой растянутой скатертью, и облезлые стулья. Мебель ее нисколько не занимала. Внимание приковала небольшая елочка с редкими ветвями и почти осыпавшимися иголками, которая стояла в железном ведре и, несмотря на свой унылый вид, выглядела почти нарядной в окружавшей ее еще более унылой обстановке. Елка напоминала о празднике. И пусть на ней не было ни шаров, ни бантов, ни звезд, ни даже карамелек, но под ней рядом со ржавым ведром обязательно должны были появиться подарки. Анна смотрела во все глаза и не видела около елки ни намека на праздничные коробочки или свертки. Она вздохнула. Может быть, волхвы чувствуют, что она не спит, и поэтому не приходят?[40] Или они ждут, когда лягут родители? Тогда, наверное, надо выйти и сказать им, что пора ложиться, иначе Анна останется без подарков. А это несправедливо! Несправедливо! В этом году она вела себя очень хорошо: не капризничала, не просила ни игрушек, ни сладостей (мама сказала, что отец потерял работу и Анна должна понять, и она старалась), прилежно училась и красиво рисовала. Она заслужила подарок от волхвов: чудесную нарядную куклу, мимо которой она с вожделением ходила почти целый год.

Фарфоровая красавица с белоснежным керамическим лицом, в соломенной шляпке, кружевном платьице и пластмассовых туфельках с серебристыми застежками надменно сидела на стульчике в витрине детского магазина. Каждый раз, когда Анна, сворачивая шею, проходила рядом, ей казалось, что кукла насмешливо смотрит ей вслед и даже показывает язык. О том, чтобы попросить ее у родителей, не могло быть и речи. Кукла стоила очень дорого. Анна даже не знала сколько – в витрине не было ценника, – но понимала: такие красотки не бывают дешевыми. Один только раз она позволила себе остановиться у витрины и буквально сверлила куклу взглядом, представляя, как будет кормить ее, купать, укладывать спать и собирать на бал. Она назовет ее Софи, и Софи станет ее лучшей подругой. Мать легонько дернула девочку за руку – пора уже идти дальше, и вот тут Анна не удержалась и сказала с придыханием:

– Такая красивая!

Мама грустно улыбнулась и согласилась:

– Красивая.

Больше никаких разговоров о кукле не было. Но Анна договорилась о ней с волхвами и чувствовала себя счастливой. Она знала: волшебники не подведут. В Новый год она подкрепила свою уверенность, повторяя про себя, как заклинание, «Софи! Софи! Софи!», раскусывая каждую из двенадцати виноградин[41]. И вот сейчас она отчаянно ждала чуда и боялась его пропустить. Девочка буквально заставила себя отойти от двери и забралась под одеяло. Мама всегда говорила, что волхвы приходят, когда дети спят. Анна зажмурила глаза, но сна не было. Из соседней комнаты доносились голоса родителей, и девочка не могла не услышать разговор.

– Я просила всего несколько песет, Андрес, – жалобно сказала мать.

– Если эти несколько песет для нас – целое состояние, то и для них они наверняка нелишние, – ответил отец не слишком уверенно.

– О чем ты?! – Мать буквально вскрикнула, но, вспомнив о «спящей» Анне, снова перешла на шепот. – Ты ведь всегда говорил, что у отчима есть средства.

– Ну, они могли и перевестись.

Тишина. Анна была почти уверена, что в этот момент мать качает головой, расстроенно уставившись в стену.

– Андрес, возможно, я не образованна и не начитанна, но совсем не глупа. Посмотри на эту открытку! Выходит, у твоей матери нашлись деньги на то, чтобы выбрать одну из самых дорогих на почте и вложить ее в самый дорогой конверт, не забыв при этом как следует подушить его духами, которые наверняка куплены в лавочке частного парфюмера.

– Ну зачем ты…

– Она могла бы ничего не присылать! Тогда у твоей матери хотя бы был шанс сказать, что она не получала моего письма, но это!

Анна услышала шуршание, голос матери стал читать:

– «Дорогая Анна! Мама пишет, что ты выросла и хорошо учишься. Поздравляю тебя с Новым годом и Рождеством. Целую. Бабушка». «Мама пишет!» Могла бы этого не упоминать. Она специально, Андрес, специально!

И мама тихо заплакала.

– Ну что ты! – Анна знала, что папа сейчас стоит около матери и гладит ее по голове. – Возможно, речь идет о другом письме.

– О каком? – Мать шмыгнула носом. – Мы не писали друг другу несколько лет. Ты не хотел – я так и делала.

– И теперь ты видишь, что не надо было никому писать. Моей матери нет никакого дела до нас.

– Но ведь Анна ее единственная внучка! – Мать снова повысила голос.

– А я ее единственный сын, и это никогда ничего не значило. Отношений нет, милая, и незачем пытаться их исправить.

– Но ведь я даже не ради тебя. Я только ради Анны. Она так хочет эту куклу. И я старалась, откладывала даже из того немногого, что у нас есть, но все равно не хватает. У кого еще попросить?

– Мама! – Маленькая девочка возникла в дверном проеме. Голос дрожал, в глазах стояли слезы, на душе было так горько. – Волхвов не существует, да? Это все сказки? Мяч в прошлом году, и скакалка, и все остальные подарки – это вы, да? И никаких волхвов.

– Милая. – Мать поднялась и сделала движение по направлению к Анне, но та резко развернулась и бросилась обратно в кровать. Уткнулась в подушку и отчаянно зарыдала. Прощай, Софи! Прощай, несбывшаяся мечта!

– Анна, мы… – Мама присела на краешек кровати и погладила дочку по голове. – Мы не знали, не думали…

Девочка резко села на кровати, вытерла слезы маленькими кулачками:

– Что я не сплю?

– Ну, в общем… – замялась мать.

– В общем, нет никакого волшебства, так, мам? Никаких волхвов, никаких подарков, никакого Рождества?! – В глазах малышки снова заблестели слезы.

– Анна, ну что ты?! Как же нет Рождества?!

– Я просто не знаю, чему верить.

Девочка обхватила маму за шею и уткнулась ей в плечо, снова зашмыгав носом.

– Выходит, это вы вместо волхвов, да?

– Да, – тяжелый вздох.

– Ну, тогда, – Анна вынырнула из материнской подмышки, – это не так страшно, что не будет куклы.

Она смотрела на мать ясными, блестящими от слез глазами и улыбалась почти счастливо.

– Родители ведь не волшебники, правда?

Снова тяжелый вздох и кивок:

– Правда, Анна.

– Покажи мне открытку!

Мать вышла и тут же вернулась, протягивая Анне открытку. На ней Каспар, Мельхиор и Бальтасар везли изумительно красивые сани, полные разноцветных коробок с красочными бантами. Девочка не сомневалась: в каждой из коробок лежала нарядная фарфоровая кукла с мелкими кудрями и розовыми губами.

– Краси-и-ивая! – Анна сунула открытку под подушку и улеглась. – Спокойной ночи, мамочка. – Ей удалось улыбнуться почти безмятежно. – Не переживай!

На следующее утро Анну ждал под елкой плюшевый мишка. Он был мягкий, большой, с широким голубым бантом на шее, в премилом полосатом комбинезоне и в полосатой же кепке.

– Тебе нравится? – с надеждой спросила мама.

– Конечно! – кивнула девочка, взяла медведя и унесла к себе в комнату. Там она повертела его в руках, посадила на кровать и неопределенно пожала плечами, будто не знала, что еще делать с игрушкой. Потом сказала:

– Жаль, что бант у тебя не розовый и я не могу назвать тебя Софи.

Больше с медведем она не разговаривала. Она разговаривала с куклой. С той самой, что продолжала сидеть за прозрачной витриной. Теперь Анна останавливалась у стекла каждый день, подолгу рассматривала куклу, но всегда говорила одно и то же:

– Открытки тоже приятно получать.

И было непонятно, кого она хочет в этом убедить: куклу, саму себя или целую вселенную…

– …их приятно получать, – повторила Анна художнику.

– Несомненно! – Дали широко улыбнулся. – А в одной фармацевтической компании решили, что открытки, которые придумает сам Дали, получать вдвойне приятно![42]

– Я знаю, – кивнула Анна, – ваши открытки были очень популярны.

– Да, Испания знает толк в Дали. Чего не скажешь в этом случае о других. – Маэстро помрачнел. – Америка, которая сделала из Дали безоговорочную звезду, оказалась не готова к нетрадиционному взгляду на Рождество. Странно. Ведь я христианин, как и большинство американцев. Но они хотели видеть традиционные ели с шарами и звездами, белокрылых ангелов и пухлых младенцев с подарками. В какой-то газетенке даже написали, что сюрреалистический взгляд Дали на Рождество оказался «слишком авангардный для среднего покупателя поздравительной открытки». Как это понимать, а? – Он озадаченно смотрел на Анну. – Выходит, среднестатистический испанский покупатель гораздо менее консервативен, чем американец?

– Очевидно, что Дон Кихот нам гораздо ближе, чем им, – улыбнулась Анна[43].

Дали улыбнулся в ответ. Ему не могла не понравиться ее осведомленность. Потом даже хохотнул:

– А с космосом в шестьдесят втором я и вовсе задел американцев по больному месту[44]. – Он помолчал, потом признался немного сокрушенно:

– И все-таки, все-таки нельзя сказать, чтобы мир принял восторженно мои открытки. Эти напыщенные лондонские франты из десяти эскизов запустили в производство всего два.

– Лондонские?

– Да. В пятьдесят девятом я работал над открытками по заказу «Холмарка»[45]. Дали был доволен. Ведь до него это делали Сезанн, Ван Гог и даже неподражаемый Пабло.

Художник выдержал паузу и заключил обиженно:

– Но взять всего два эскиза, когда была возможность иметь в пять раз больше! Я просто не понимаю!

Снова пауза и затем торжествующе:

– Но Дали всегда добивается того, что хочет. А теперь я хочу, чтобы мои открытки оказались доступны. И мне решать, показывать их публике или нет!

– В Испании все знают ваши открытки.

Художник смерил девушку ледяным взглядом:

– Безусловно, я построю свой Театр-музей для Испании и для испанцев, но во имя того, чтобы сюда приехал весь мир!

– Да, конечно, – смутилась Анна.

– И когда американцы войдут в зал с моими открытками, они пожалеют, что рождественские эскизы Дали не прижились на их континенте. И это будет справедливо, ты не находишь?

Анна горячо подтвердила свое согласие. Как это странно. Мировая знаменитость, признанный гений, великий творец способен расстраиваться из-за того, что не все и везде принимают его искусство. Казалось, ему не должно быть никакого дела до тех, кто его не ценит. И он ведь много раз об этом говорил. Но что на самом деле стоит за этими словами: защитная реакция, способ избежать душевных ран и скрыть свою ранимость? Бедный! Бедный!

– Я уверена, все посетители придут в восторг от ваших открыток!

Никто не смог бы обвинить Анну в неискренности. Испания боготворила своего каталонского гения и сходила с ума от всего, что изобретал его неповторимый ум. Открытки, которые вначале получали только врачи и фармацевты, очень быстро обрели популярность во всей стране. И даже несмотря на то, что не было на них традиционных рождественских символов: волхвов, виноградин, подарков, – послать человеку открытку, написанную самим Сальвадором, означало выказать особое расположение. Ведь стоили они дороже остальных. Анна никогда их не получала и не посылала, но любовалась ими в журналах, читала забавные комментарии о том, что имел в виду автор, изображая елку в виде бабочек или в виде длинных пушистых усов.

– Америка не приняла моих открыток, но вот Дали-иллюстратор произвел на нее впечатление, – заметил мастер, и голос его приобрел прежнюю уверенность. – Начав с театральных афиш, Дали и не думал останавливаться. Довольно много авторов, будь они живы, могли бы похвастаться, что рисунки к их произведениям рисовал сам Дали. Но, к сожалению, это мне выпала возможность с гордостью говорить о том, что я сотрудничал с Кальдероном, Кэрроллом, Монтенем и, конечно, Сервантесом. Не было, нет и, смею надеяться, не будет в мировой литературе героя интереснее, логичнее и значительнее Дон Кихота. Согласна?

Анна снова возвратилась на несколько лет назад. Вот она сидит за столом и буквально засыпает над книгой, пытаясь разобрать смысл прочитанного. Ей надо написать сочинение на тему «Дон Кихот – герой или безумец?». И чем дальше она читает, тем больше уверена, что этот странный персонаж – обычный сумасшедший. Мать зовет ужинать, и девушка с удовольствием отрывается от книги. Садится за стол и вздыхает:

– Какая же чушь этот Дон Кихот!

Отец молча жмет плечами. Рассуждения о литературе – не его стезя. Мать мягко укоряет:

– Разве можно так говорить о национальном герое?

– Да что же в нем героического? Все его подвиги – один пшик. Он воюет с какими-то мифическими собственными демонами.

– Ну, – смеется мать, – раз ты это понимаешь – значит не все потеряно. Коли человек справился с собственными демонами, все остальное ему уже нипочем.

– Все равно не понимаю, зачем нас заставляют читать эту нудятину.

Отец согласно кивает. Для него Дон Кихот тоже странный персонаж, а текст Сервантеса – редкостное занудство, брошенное на пятой странице. Политические заметки в газете или спортивные журналы гораздо интереснее и познавательнее.

– Наверное, эта книга для более старшего возраста, – соглашается мать. Она и сама не осилила этого толстенного «Дон Кихота». – Не знаю, зачем ее проходят в школе. Но дети должны знать имя Сервантеса. А изучать писателя без его героя странно.

Анна лениво ковыряет вилкой в тарелке с паэльей и с тоской думает о том, что сочинение ее будет отнюдь не блестящим. Дальше фразы «Дон Кихот был очень странным человеком» ее фантазия не работает. Вот если бы можно было не писать… Вилка останавливается на полпути ко рту. Анна вскакивает, пробормотав:

– Спасибо, я наелась.

Она бежит в комнату, плюхается за стол и отодвигает ручку с тетрадкой. Девочка берет кисти и за час рисует иллюстрации к подвигам Дон Кихота. И на них он тот, кто он есть: безумный герой, а может быть, и геройский безумец.

На следующий день учитель недоуменно вертит в руках протянутые девочкой листы.

– Что это?

– Мое сочинение.

– Но я просил написать.

– Я написала. – Анна улыбается с хитрецой.

– Но мне нужны твои мысли. Их письменное выражение, понимаешь?

Анна понимает. Но с письменным выражением она справляется гораздо хуже, чем с художественным.

– Я должен читать то, что ты думаешь, – продолжает настаивать учитель словесности.

Девочка опускает глаза, смотрит исподлобья, но брови ее изумленно приподнимаются, а голос звучит с непритворным удивлением:

– А разве это вы не можете прочитать?

– Сдаюсь! – Учитель поднимает руки вверх. – Убедила. Но в следующий раз, пожалуйста, пиши ручкой, договорились?

Анна с готовностью кивает. Она добилась своего. За сочинение получит высокую оценку, а рисунки потом можно отнести и в художественную школу в качестве домашнего задания по иллюстрации к произведениям. Однако ее отношения к Дон Кихоту это не определило. Она продолжала его не понимать. Странный человек, да и только. И почему все так носятся с Сервантесом и его героем? Анна думала ровно то, что думает каждый в ее возрасте. Подросткам пытаются привить вкус к литературе и интерес к чтению, но зачастую произведения школьной программы оказываются слишком взрослыми и громоздкими для неокрепших и неопытных умов. Возможно, это необходимо для того, чтобы хотя бы имена классиков были на слуху у тех, кто сошел со школьной скамьи, но на самом деле что толку от знания имен, если не понял и не принял того, что эти имена написали. Кто-то так и не перечитает Сервантеса, Борхеса, Лопе де Вегу. А в ком-то все же пробудят интерес жизненные обстоятельства, круг друзей, неожиданный разговор или случайная встреча с кем-то, чье мнение важно и бесценно.

Анна понуро рассматривала носки своих стоптанных сандалий и не знала, что ответить мастеру. Для нее значимыми персонажами были художники. А литературными – герои сказок и комиксов. Она не помнила, чтобы читала что-то помимо школьной программы. А то, что читала в школе, забывала довольно быстро. А если говорить о последних двух годах… Да что о них говорить, если сил и желаний не хватало даже на живопись. Какие книги? Какое искусство? Какое образование? Донести бы голову до подушки и спать, спать, спать. Вся информация только из радиоприемника, а в нем – новые решения Франко, прогноз погоды и чудесные хиты Рафаэля. Если у кого-то есть время, пусть себе рассуждает о гении Сервантеса и мировой значимости его произведений. А ей – Анне – нет до них никакого дела!

Вернее, не было. Вот еще пять минут назад ни Дон Кихот, ни его верный оруженосец, ни тот, кто придумал их приключения, нисколько не интересовали Анну. Но они интересовали Дали. Даже не так. Он снимал перед Дон Кихотом шляпу и признавал в нем не просто героя, а важнейшего героя во всей мировой литературе. И девушка не могла оставаться равнодушной. Теперь ей хотелось взять книгу и перечитать, не проглатывая, а пропуская через себя каждое слово. И читать, читать, читать. Сервантеса, Кальдерона, Пио Бароху, Делибеса. Чтобы вот так не стоять и не молчать, когда тебя спросит о чем-то образованный человек, а уметь ответить, обсудить, поделиться. К счастью, Дали не ждал от нее никаких заумных ответов и тонких рассуждений. Он продолжал говорить о себе.

– Дон Кихот великолепен хотя бы потому, что позволил Дали подняться вверх еще на одну ступень пьедестала. Он позволил мне не просто освоить новую технику, а создать ее. Ты готова создавать новые техники?

Анна вздохнула. Он снова говорил о том, что художником ей не стать. Она должна была искать и находить новое, а получалось только повторять. Но ведь ей всего восемнадцать! Кто знает, что ждет впереди? Возможно, возможно, она придумает нечто невероятное, неповторимое и доселе невиданное. На мгновение ее глаза загорелись, но тут же потухли: разве такое получится, если великий Дали жил до тебя.

– Я не знаю, – понуро призналась девушка. – Я бы хотела.

– Желание – полпути к успеху, – похвалил художник, и щеки Анны зарделись. – Мне всегда было скучно от мысли, что я создан лишь для того, чтобы водить по холсту кистью. Пневматический пистолет оказался как нельзя кстати.

– Пистолет? – испугалась Анна.

– Пистолет, – подтвердил Дали с важностью гусака. – Когда мне было двадцать, я поспорил, что получу Гран-при Мадридской академии, написав картину без единого прикосновения кисти.

– Двадцать? – ахнула Анна. Нет, у нее нет никаких шансов. Ей не еще восемнадцать, а уже.

Дали предпочел не заметить возглас собеседницы и продолжал:

– Надо ли говорить, что приз я выиграл? Я создал картину, бросая на холст краски, стоя на расстоянии трех футов от мольберта. Получилось восхитительное изображение обнаженной женщины. Каждое безукоризненное пятно попало точно в цель и заняло свое единственное возможное место. Потом я продолжил свои эксперименты в Париже и преуспел. Однако к литографии Дали никогда не тяготел. Я бы даже заметил: Дали был против нее. Творческий процесс не приемлет силу, он должен быть либеральным и благородным. А о каком благородстве может идти речь, если, стреляя из аркебуза[46], пробиваешь бумагу?

Анна слушала, затаив дыхание. Она и представить не могла, что орудием художника может быть что-то помимо кисти и карандаша. Нет, бывало, конечно, что используешь собственные пальцы, чтобы достичь более точного изображения, но даже разговоры об арбалетах, пистолетах и других странных для живописи предметах оказались ей в новинку. Между тем Дали разглагольствовал в абсолютном упоении:

– Как-то летом пятьдесят седьмого меня навестил Жозеф Форе. Ты его знаешь? – Анна не знала. – Именитый издатель, между прочим. Так вот, кроме своей достопочтимой персоны он привез мне груду тяжелых литографских камней и идею создания иллюстраций к «Дон Кихоту» на этих камнях. Не могу сказать, что идея меня сразу захватила, но очень скоро я должен был признать, что она совсем не дурна. Во-первых, «Дон Кихот» – вторая по популярности в мире книга после Библии. А во-вторых, камень, в отличие от бумаги, невозможно повредить, стреляя по нему краской из аркебуза. Итак, Форе меня убедил, и я тут же телеграфировал в Париж, чтобы к моему приезду был найден подходящий аркебуз. И мой друг – художник Жорж Матье – подарил мне очень редкий экземпляр пятнадцатого века. Его ствол был инкрустирован слоновьей костью, и каждый раз, когда я брал его в руки, чувствовал, что Дали и этот великолепный арбалет достойны друг друга.

Художник принял торжественную позу: приподнял подбородок, отставил чуть в сторону правую ногу, распрямил спину и заговорил так, будто объявлял коронный номер на арене:

– Шестого января пятьдесят шестого года Дали, стоя на барже на Сене, открыл эру «пулизма», выпустив из аркебуза первую свинцовую пулю, начиненную тушью. Клякса, украсившая камень, была не просто кляксой, а крылом ангела. Первая удача вдохновила Дали на последующие эксперименты. Ты когда-нибудь наполняла рога носорогов хлебными шариками?

– Эээээ… – Анна даже не пыталась скрыть замешательства.

– Тебе это и в голову не пришло бы. – Художник смотрел на нее без укоризны, скорее с сочувствием. – А вот я это сделал. Пропитал хлеб тушью, наполнил им рога и – раз. – Он резко взмахнул рукой.

– Что? – едва не подпрыгнула девушка.

Дали смотрел на нее торжествующе.

– Разбил одновременно два о камень.

– И? – не поняла Анна.

– И получил на камне два крыла мельницы.

– Не может быть! – благоговейно прошептала девушка.

– Вот так и будут говорить те невежды, что придут в мой театр и станут, открыв рты, бродить по его залам. Но, обойдя музей, они поймут: Дали может все! Все! От огромных инсталляций с оптическими иллюзиями до малюсеньких открыток. От ежедневного, ежечасного, бытового и незначительного до фееричного, грандиозного и уникального. Простые рождественские открытки будут соседствовать с иллюстрациями к «Дон Кихоту», «Автобиографии» Бенвенуто Челлини и «Опытам» Монтеня.

– Челлини? – переспросила Анна.

Дали воздел руки к небесам.

– И чему тебя только учили в твоей художественной школе? Если бы я был итальянцем, воскликнул бы «Мама мия», а так у меня просто нет слов.

– Учили всему понемногу, – понуро ответила Анна.

– Азы, понимаешь, без них никуда! – Мастер принял какой-то насупленный, даже воинственный вид, будто девушка в один миг превратилась из товарища в неприятеля, которого было необходимо победить во что бы то ни стало. – А Челлини – это все для художника, просто все. Ты хотя бы слышала о мастерах Возрождения? – Теперь Дали смотрел насмешливо.

– Конечно, – оживилась Анна и торопливо перечислила: – Да Винчи, Микеланджело, Рафаэль.

– Ладно, будем считать, что с тобой еще не все потеряно. Но имей в виду: в следующий раз, когда решишь заговорить об итальянских мастерах, не вздумай забыть фамилию Челлини.

Анна не стала говорить, что художник первым заговорил об итальянцах. Ей не терпелось узнать больше о неведомом мастере с таким звучным именем Бенвенуто, и Дали не преминул удовлетворить ее любопытство. Устав стоять без опоры, он облокотился на остатки каменной театральной стены и заговорил вкрадчиво, словно мать, читающая книгу ребенку:

– Челлини был в свое время так же грандиозен, как и теперь Дали. Сказать художник – не сказать ничего. Великий живописец, скульптор, ювелир, музыкант. К тому же воин. В этом он превзошел своего потомка. – Сделав изящный жест рукой, Дали указал на себя. – Кроме того, Челлини, как и Дали, был понят и принят во Франции. Ты читала «Асканио» Дюма?

– Пока нет.

Видимо, художнику понравилось первое слово в ответе, потому что негативной реакции на признание Анны не последовало. Дали снисходительно хмыкнул и посоветовал:

– Почитай! Девушкам твоих лет обычно нравятся исторические романы. А уж когда они пропитаны чувствами… Дюма был большой мастер по части того, как сочетать историческую правду с художественным вымыслом. Хочешь узнать о годах, проведенных Челлини во Франции, – почитай «Асканио», а там, возможно, твой не слишком образованный, но пытливый ум захочет осилить и его «Автобиографию».

Анна с готовностью проглотила колкость. В конце концов, он сказал «пытливый», а это вполне можно считать комплиментом.

– Я что-то устал, – неожиданно признался художник.

– Пора прощаться? – Анна не могла сдержать грусти.

– Пора передохнуть.

Ей показалось или Дали действительно подмигнул?

– Ходить по музею – дело утомительное. С этажа на этаж, из зала в зал.

– А будет несколько этажей? – восхитилась Анна.

– Неужели ты считаешь, что Дали не заслуживает большего, чем один этаж? – оскорбился художник.

– Я считаю, – тут же нашлась девушка, – что всего Дали не вместит и небоскреб, но я ведь не знаю всех ваших планов.

Мастеру явно польстил ее ответ. Он коротко кивнул, признавая ее правоту, и сказал:

– Всех планов не знает и сам Дали. Театр – живой организм, в котором постоянно меняется репертуар. Старые пьесы всегда чередуются с премьерами, потому что зритель нуждается в удивлении. А удивлять, даже шокировать я умею. Музей, состоящий из одних картин, – невыносимая скука. Здесь будет золото, драгоценные камни, мебель, и пусть публика рукоплещет!

– Золото? – недоверчиво переспросила Анна.

Дали отмахнулся:

– Потом об этом. Иногда я думаю о том, что если бы действительно был гением, то не нуждался бы, как все, в пище и отдыхе. Но увы! Здесь вынужден признать поражение. Но, с другой стороны, в чем я отличаюсь от многих, так это в том, что могу позволить себе пить, есть и ничего не делать именно тогда, когда этого хочу. Там, на площади, предполагаю, меня смогут избавить от жажды.

– На площади?! – ахнула Анна. На площади, где столько глаз и ушей, где каждый первый узнает мастера, где все станут таращиться на нее и спрашивать себя, кто это и что эта пигалица делает вместе с Дали!

Художник, казалось, не замечал ее замешательства. Он оторвался от стены и повелительно произнес:

– Идем!

Девушке ничего не оставалось делать, как беспрекословно подчиниться желанию гения. Гении – они такие: с ними не поспоришь. Их либо принимаешь, либо нет. Анна теперь знала наверняка: она навсегда приняла этого напыщенного франта в изящном сюртуке, блестящих туфлях, с зализанными черными волосами, мешками под выпученными глазами, умопомрачительными усами и заслуженно необъятным самомнением. Она подхватила мольберт и поспешила вслед за художником, который уже исчез в проеме, что в будущем станет входом во внутренний двор его музея.

Глава 9

«Сам я, когда пишу, не понимаю, какой смысл заключен в моей картине. Не подумайте, однако, что она лишена смысла! Просто он так глубок, так сложен, ненарочит и прихотлив, что ускользает от обычного логического восприятия».

Анна вышла на площадь и тут же почувствовала себя голой. Все, буквально все взгляды были устремлены к ее спутнику. Какими разными они были: поклонение и уважение, восторженный интерес, обычное провинциальное любопытство и даже легкое пренебрежение. Подумаешь, какой-то там Дали с его наращенными усами и бредовыми идеями! И что это за девушка вместе с ним? Вот это было самое главное. Что бы ни выражали глаза окружающих по отношению к художнику, на девушку все они смотрели одинаково.

– Что это за фифа и как тут оказалась? – казалось, спрашивал один двадцатилетний юнец другого, отрываясь от футбольного мяча и откровенно пялясь на Анну.

– Никогда ее тут раньше не замечал, – молча отвечал второй.

– Какая странная спутница у дона Сальвадора, – пожимала плечами пожилая сеньора, помешивая ложечкой сахар в кофе и подталкивая локтем в бок своего супруга.

– Ученица? У Дали? Не может быть! – поднял глаза от газеты мужчина интеллигентного вида в очках с толстыми стеклами.

И Анне казалось, что надел он эти очки исключительно для того, чтобы лучше ее рассмотреть. Хотелось резко повернуться и броситься назад, в арку, в спасительное укрытие развалин старого театра, чтобы только избавиться от назойливого любопытства и плохо скрываемого осуждения. Девушка чувствовала, что большинство буквально застывших на площади людей смотрят на нее с недоумением и подозревают в чем-то грязном и недостойном. Хотелось остановиться и закричать:

– Отвернитесь! Отстаньте! Пойдите вон!

Анна действительно остановилась, но не закричала. Она стояла на площади под уютным закатным солнцем и поливала слезами свои сандалеты. Никогда еще не испытывала она такого пристального внимания к своей персоне и сейчас же в одну секунду поняла, что и никогда больше не хочет его испытывать.

Дали почувствовал, что Анны нет сзади. Он обернулся и, увидев ее понурые плечи, поспешил подойти. Спросил тихо, но строго:

– И как это понимать?

– Я даже не… – девушка не находила слов, – все смотрят, неужели вы не видите?

– На Дали всегда все смотрят. Это естественно.

– Это ужасно! – Анна буквально вдохнула в эти слова все смятение, которое испытывала в данный момент.

Дали взглянул на нее то ли с жалостью, то ли с сочувствием и тихо засмеялся. Анна почувствовала себя еще более неловко. Как же уморительно, должно быть, они смотрятся со стороны. Стоят на всеобщем обозрении: плачущая малолетняя дурочка и гений не первой свежести.

– Прекратите смеяться! – Она насупилась, и от внезапного порыва злости слезы мгновенно высохли.

– Ты первая! – Дали смеялся еще громче и теперь явно искусственно.

– Вы специально, да? – догадалась девушка. – Хотите, чтобы все об этом говорили? Об этой сцене? Чтобы начали сплетничать и рассказали всему городу? И чтобы слухи дошли до журналистов и они бы напечатали об этом заметку в местной газете?

– Если напечатают в «Эль Паис»[47], будет еще лучше.

Анна нахмурилась и, невольно сжав руки в кулачки, буркнула, глядя исподлобья:

– Вы издеваетесь, да?

– Ничуть! – Художника, казалось, действительно забавляло происходящее. – И тебе я не советовал бы упускать свой шанс.

– В каком смысле? – Девушка смотрела с недоверчивой грустью.

Дали принял позу великолепного рассказчика – взгляд устремлен в даль, руки убедительно жестикулируют, голос звучит уверенно – и принялся излагать:

– Ты видишь статью в газете и снимок под ней (надо только постоять еще немного и подождать, пока какой-нибудь из самых любопытных и нахальных достанет свой фотоаппарат), потом звонишь в газету и говоришь, что на снимке с Дали – ты собственной персоной. Вуаля! – И он торжествующе замолчал.

– И? – не поняла Анна его ликования.

– И все. Дальше пресса все сделает за тебя.

Девушка продолжала сверлить художника непонимающим взглядом. По крайней мере, она забыла и о своем смущении, и о незнакомцах, наводнивших площадь и наблюдающих за ней. Дали продолжал разглагольствовать:

– Поверь, я изучил эту публику (я говорю, разумеется, о журналистах) вдоль и поперек. Не скрою, в большинстве случаев они пишут откровенную чушь, но встречаются среди них и вполне достойные индивиды. Так вот. На первых порах совершенно не важно, с кем ты будешь иметь дело. Главное, чтобы о тебе написали.

– Обо мне? – не поверила Анна.

– Именно! Ты была с Дали! Разговаривала с ним! Боже! Тебя даже видели плачущей. Замри! Кажется, нашелся охотник за сенсациями!

– Что?

– Нас фотографируют. Да веди же себя естественно! Не крути головой!

Краем глаза заметив вспышку, девушка втянула голову в плечи. Она была готова провалиться сквозь землю. Но спутник предпочитал не замечать ее растерянности и продолжал:

– Самое главное, тебе даже и выдумывать ничего не надо: никакого спектакля, никаких подводных камней. Ты – начинающая художница, а Дали решил доверить тебе свои планы. Он говорил о жизни, искусстве, любви. Он рассуждал о прошлом и позволил тебе заглянуть в будущее. «Неужели?» – удивятся журналисты. Причем не только приличные, но и все остальные, и хором решат, что в этой начинающей «живописице» определенно что-то есть, раз сам Дали… Ну а дальше все понятно.

– Что?

– Все. Дальше тебя попросят продемонстрировать две-три работы, протрубят о твоем таланте, обязательно найдется какой-нибудь заинтересованный меценат, и если ты не будешь дурой, обязательно воспользуешься ситуацией и взлетишь.

Быть дурой Анне не хотелось, но и взлетать за чужой счет тоже.

– Из грязи в князи, – пробормотала она и осторожно огляделась. Вопреки ожиданиям только два-три человека торопливо отвели глаза, случайно встретившись с ней взглядом. Остальным – стайке мальчишек-футболистов, пожилым парам в кафе, молодым мамашам с колясками и нескольким случайным прохожим уже не было никакого до них дела.

Жизнь вернулась в свое привычное русло. Ну, Дали и Дали. Он же родился здесь. Он тут частый гость. Славный сын Фигераса – вот и все. Да, с ним какая-то девушка. Ну и что? Раз она с ним – значит, так надо. Может быть, она ученица – тащит ведь тяжелый мольберт. Или родственница… Или дочка друзей… Или? Ах, не все ли равно!

Внезапно Анна испытала облегчение. Какая же она все-таки маленькая закомплексованная девочка! Действительно, а не все ли равно. Пускай себе смотрят: вопросительно, доброжелательно, негодующе, да как хотят. Конечно, не будет она пользоваться никакой ситуацией и не нужны ей никакие шансы. Но в одном Дали прав: раз он удостоил ее своим общением – значит, в ней что-то есть. И она должна не стесняться своего положения, а гордиться им.

– Ты в порядке? – осведомился художник. – Мы можем наконец сдвинуться с места, а не стоять тут на всеобщем обозрении, будто лицо Мэй Уэст поместили не под уменьшающую, а под увеличивающую линзу? – спросил он с некоторым раздражением.

Про лицо Анна не поняла ничего. Она поняла другое:

– Вы это специально, да?

– Что?

– Ну, про журналистов и все такое.

– Все такое, – передразнил художник. – Дали не из тех, кто тратит свое внимание на вещи случайные. Случайностей вообще нет ни в атомной физике, ни в математике, ни в искусстве, ни в жизни.

– Разве? – усомнилась Анна. – Но взять хотя бы нашу встречу. Ведь она же абсолютно случайна!

Художник посмотрел на нее с тем укоризненным снисхождением, с которым смотрит любящий родитель на нашкодившего ребенка, осторожно потрогал кончики своих усов и сказал очень тихо, трогательно и как-то слишком просто, а потому пронзительно:

– Это тебе сейчас так кажется, деточка.

Анна смотрела в его черные, большие, навыкате глаза, светящиеся умом, и верила безоговорочно. Все это создано для нее. Этот день, эта площадь во всех своих состояниях: утреннем – говорливым и бойким, полуденном – ленивым и знойным, и вечернем – неторопливым, завораживающим, западающим в душу, будоражащим лучшие чувства. И даже сам Дали здесь специально для нее. Для того чтобы научить не бояться, не прятаться, не стесняться, а видеть и ценить прекрасное, что дано только тебе и больше никому. Анне дана эта встреча, этот день, эта площадь, и пока это лучшая неслучайная случайность, которая произошла в ее жизни.

– Куда надо идти? – с готовностью спросила она.

– В гости, – коротко ответил Дали. – Полагаю, рабочий день окончен, и это к лучшему. Одета ты явно не для приемов. Только, пожалуйста, не надо снова впадать в оцепенение, будто ты кролик, которого бросают в клетку с тиграми.

И, не собираясь тратить время на дальнейшие уговоры, художник отвернулся от девушки и быстро зашагал через площадь, отвечая поклонами на поклоны, улыбкой на улыбку и приветствием на приветствие.

«И вам всего доброго», – говорил он, раскланиваясь с пожилым господином. «Мое почтение», – кивал старушке за столиком кафе. «Будьте здоровы!» – желал детишкам в колясках и их мамашам.

Анна еле успевала за ним, стараясь больше не замечать буквально пронзающих ее пытливых взглядов. «Неужели, – думала она, – это обязательное приложение к славе? Это всеобщее любопытство, узнавание, беспардонность? Это желание выхватить кусочек чужой жизни, приобщиться к великому и недостижимому? Неужели мне все это надо?» И тут же отвечала себе: «Нет! Мне ни к чему такое пристальное внимание незнакомых людей. Я никогда не захочу терпеть эти назойливые взгляды и беспардонные приставания: «Как поживаете, дон Сальвадор? Что нового, сеньор Дали? Над чем сейчас трудится великий художник?» И на все вопросы надо вежливо отвечать, не срываясь, не пытаясь унизить высокомерием».

Девушка быстро шла за художником и наблюдала, как он в одиночку совершенно свободно выдерживает натиск целой площади, охваченной ликованием от встречи с Дали. Она смотрела и видела: мастер не испытывает никаких затруднений. Напротив. Он выглядел абсолютно счастливым, довольным жизнью и даже гордым от того, что такое количество народа осаждало его своим вниманием. И при виде этой картины стало Анне не грустно, нет, и даже не тоскливо, но как-то немного досадно. Досадно на саму себя: такую робкую, такую непутевую, такую не приспособленную к жизни, которую должен вести человек, решивший посвятить свою жизнь творчеству. Нет, она никогда не смогла бы прилепить к своему платью брошь из яичницы, или выйти к публике в костюме водолаза, или выставить на всеобщее обозрение свое обнаженное тело, или написать подробный отчет о работе своего кишечника, даже если хотя бы на мгновение представить, что этот отчет мог быть кому-то интересен. Означает ли это, что сеньор Дали – единственный в своем роде уникум и ему дано то, что не дано другим? Конечно! Но еще это означает и другое: ей – Анне – решительно не стоит пробовать свои силы в живописи. Во всяком случае, в живописи серьезной. Конечно, можно попробовать поступить в Академию просто для самоутверждения, но ради чего? Просто ради красивой бумаги? Оно того явно не стоит. Можно было бы жертвовать всем и идти навстречу мечте, если бы Анна была хоть на долю секунды готова когда-нибудь вот так, как Дали, идти и непринужденно раскланиваться с незнакомцами и получать от этого необъяснимое удовольствие, как от сильнодействующего наркотика. Нет, никакой великий художник из нее не выйдет. Можно, конечно, писать в стол и прославиться после смерти, но на это гарантии никто не даст, да и на что тогда существовать при жизни?

Значит ли это, что надо совсем распрощаться с искусством? Ей стало страшно. И что тогда делать? Работать на заводе от звонка до звонка? В перерыве творог, булочка и сплетни с такими же, как она, сначала молодыми, а потом уже не первой свежести девушками? И разговоры о том, где выгоднее покупать сыр, как правильно готовить гаспачо, и конечно же о том, что все мужики сволочи. Нет! Теперь Анна еще больше, чем прежде, не хотела для себя такой судьбы. Забыть о живописи совсем? Не интересоваться искусством? Сейчас это казалось абсолютно невозможным. А что тогда? Попробовать стать учителем? Каждый день входить в класс и рассказывать детям о светотени? Учить правильно держать кисть, показывать художественные альбомы и смотреть, как в других загорается искра, которая так и не смогла разгореться в тебе? В этом ее предназначение? Это и есть неслучайность встречи с Дали? Сбить Анну с пути или, наоборот, наставить?

Машинально следуя за своим спутником, Анна представила, как входит в класс и, раскладывая на демонстрационном подносе фрукты, объявляет: «Сегодня пишем натюрморт». А потом под звуки шуршащих кистей осторожно скользит между мольбертами, кому-то одобрительно кивая, у кого-то подправляя эскиз, кому-то советуя иначе смешивать краски.

– Сеньора Ортега, подойдите, пожалуйста!

– И у меня взгляните, сеньора!

– Мне тоже нужна ваша помощь!

– Сеньора, у меня ничего не получается!

«Сеньора!» Анна не удержалась и звонко хохотнула. Ну, какая из нее сеньора?! Чтобы быть учителем, надо учиться, пожалуй, даже больше, чем ремеслу художника. Живопись – это, что бы ни говорил Дали, в первую очередь все-таки талант, а потом уже все остальное. Учитель, конечно, тоже должен иметь дар от бога в своей профессии. Но он и предмет свой должен знать отлично, и в других научных сферах что-то да соображать. Дети любят задавать каверзные вопросы, и только попробуй сесть в лужу и не ответить на какой-то из них – вмиг потеряешь уважение! А что Анна знает помимо программы средней школы и того, что проходили в художественной? Если что и знала, то за два года забыла. «Ох, везет же Дали! Он так много всего добился и знает, чего хочет добиться в будущем. Обеспечил себе и работу, и удовольствие на годы вперед: мечтает о собственном музее и непременно его построит. А Анна пока даже не представляет, о чем ей теперь мечтать, если только, если только…»

Дали резко остановился и обернулся. Недодуманная мысль снова ускользнула от девушки.

– Вид твой, конечно, далек от экстравагантности. – Художник оглядел ее с ног до головы.

Если что и смущало Анну в собственном облике, то только сандалии, довольно стоптанные и неподходящие под определение «модные». Но в остальном она выглядела вполне прилично: белая блузка с короткими рукавами-фонариками и широким воротником в виде кружевного волана и легкая светло-серая, чуть расклешенная юбка в крупную складку. Густые волнистые волосы собраны в аккуратный высокий хвост. Яркие дуги бровей разлетаются к вискам изогнутыми линиями. Зеленые глаза в ореоле пушистых ресниц смотрят скромно и внимательно. Тонкие щиколотки и запястья, изящная шея и талия. Небольшая грудь, длинные ноги, высокий лоб, гладкая смуглая кожа. Молодость. Она молодая симпатичная девушка, и разве имеет значение, во что она одета. Именно так Анна и подумала бы, если бы была немного старше и увереннее в себе. Но она была еще юной и застенчивой, поэтому покраснела и потупила взгляд. «Если он считает ее вид недостойным, зачем тогда потащил за собой?»

– Ты, конечно, необыкновенно мила, – смягчился художник, – но предполагаю, что твой образ ни в коей мере не мог бы пленить необыкновенную Эльзу.

«Эльзу? Он ведет меня к какой-то Эльзе? Кто это? Еще одна Аманда? Или просто родственница? Или подруга? Что мне там делать и зачем я вообще туда иду?»

– Все в целом симпатично, – продолжал рассуждать Дали, – но ни одной изюминки. Ни шляпы в виде отбивной, ни телефонов в ушах, ни омара на платье. – Он поморщился и с досадой покачал головой.

Анна, онемев, смотрела на художника. Маэстро сошел с ума? Какая отбивная? На голове? Мясо?! Хотя если Дали так восхищался тем, что Аманда Лир напялила на себя акульи челюсти, то и стейк вместо шляпки должен ему понравиться. Девушка невольно провела рукой по голове, словно хотела убедиться в том, что ее не украшает немыслимая отбивная.

– Впрочем, – художник снисходительно улыбнулся, – мы не на званый прием идем, так что можно выглядеть и без должной экстравагантности. Лицо, конечно, официальное, но в домашней обстановке тоже не придерживается регламента. Я говорил тебе, что собирался встречать Гала и Поля в полосатом купальном костюме, обвешанном бубенчиками, которые колыхались и звенели при каждом движении?

– Нет. Вы упоминали только, что собирались подушиться парфюмом с неприятным запахом, но по счастливой случайности передумали.

– Я и про бубенчики передумал, как только увидел Гала. Я не мог позволить себе появиться в таком виде перед дамой сердца. Я и теперь считаю, что всякому случаю должна соответствовать конкретная одежда. К счастью, сейчас Дали выглядит безупречно.

Он был совершенно прав. Ни белоснежная рубашка, ни вельветовый пиджак, ни брюки-дудочки, ни дорогие туфли – ничего не пострадало и не испортилось от целого дня бесконечных прогулок. Обувь была безукоризненно чистой, а одежда сидела так, будто маэстро только что облачили в нее известные модельеры и выпустили на подиум.

– Простые элегантные лодочки и маленькое черное платье смотрелось бы уместнее, но если я предложу купить… – Он вопросительно взглянул на Анну.

– Нет-нет! – тут же воскликнула девушка и даже невольно выставила вперед руки, словно хотела оттолкнуть это бестактное предложение.

– Я так и думал. Похвально, хотя снова недальновидно. Из платья, купленного самим Дали, можно было бы выжать многое.

– Я не хочу ничего выжимать.

Дали понимающе кивнул.

– Вот там направо и почти пришли.

– Так ваша… – Анна замялась, – Эльза сильно разозлится, увидев меня в таком виде?

Художник остановился и спросил удивленно:

– Эльза? Какая Эльза? При чем тут Эльза?

– Вы сказали, что мой образ без телефонов в ушах и мяса на голове не понравится Эльзе.

– А! – теперь Дали смотрел на Анну в крайней задумчивости. – Но разве я говорил, что мы идем к ней?

– Нет.

– Да, было бы весьма странно предлагать тебе прогуляться в Тунис.

– В Тунис?

Дали вздохнул и двинулся дальше, жестом предложив девушке следовать за ним:

– Я и забыл, с кем имею дело. Откуда ты можешь знать имя великой Эльзы Скиапарелли, если свою последнюю коллекцию одежды она представила в пятьдесят четвертом? Теперь она воспитывает внуков и подолгу живет в Тунисе. Говорит, что местный климат идет на пользу восьмидесятилетним старушкам. Вот уж она, в отличие от тебя, сумела обратить знакомство с Дали не только в дружбу, но и в деньги.

«Он считает наше знакомство дружбой?» – заискрилась в голове у Анны счастливая мысль.

– Признаюсь, Дали тоже извлек из этого сотрудничества свою долю успеха. Сумочки-телефоны, как и сережки к ним, были в Париже конца тридцатых годов популярны так же, как и теперь аксессуары от Шанель. А шляпки в виде отбивной или таблетки аспирина пользовались успехом у самых отъявленных модниц. Но больше всего, конечно, повезло знаменитому белому платью с нарисованным омаром и петрушкой. Его после показа приобрела Уоллис Симпсон. Это имя тебе о чем-то говорит? – В его тоне не было высокомерия, и Анна без стеснения пожала плечами.

– Герцогиня Виндзорская. Чтобы жениться на ней, наследник английского престола Эдуард отрекся от короны. Надо ли сомневаться, что весь свет следил за тем, что носит женщина, которая так вскружила голову столь знатной персоне. Спрос на платье был просто огромен. Странно, что ты ничего о нем не слышала. – Нотки обиды все же проскользнули в его голосе.

– В альбоме были только картины, – напомнила Анна о своей учебе в художественной школе, – а матушка моя модой никогда не интересовалась. Знаете, она очень хорошо шьет и вяжет, – призналась девушка. – Вот эту блузку тоже сшила она.

Дали снова посмотрел на одеяние Анны и, очевидно, вспомнив, что перед ним всего-навсего бедная девушка, а потому поняв всю нелепость своих обид, сказал:

– Что ж, если нарисовать на этой вещице омара, ее, пожалуй, даже можно будет назвать стоящей. Он остановился у ворот большого дома и торжественно объявил:

– Пришли!

Анну охватила паника. Никогда прежде не приходилось ей не то что бывать, но даже проходить мимо таких шикарных особняков. К дому вела подъездная аллея, обрамленная кустами олеандров. Сад пестрел бугенвиллеями, гибискусами и еще какими-то дивными цветами, название которых Анна не знала. Посреди сада журчал небольшой каменный фонтан: два дельфина, застывшие в высоком прыжке. Небольшую парадную лестницу в шесть-семь ступеней подпирали изящные колонны. Девушка не смогла сдержать возгласа восхищения:

– Как красиво!

Дали подтолкнул ее к воротам и пробурчал что-то вроде того, что красиво у него в Порт-Льигате или у Гала в Пуболе, а это вполне обыкновенное строение в духе классицизма, которое, конечно, может поразить своей монументальностью, но вот восхитить – увольте. Художник нажал кнопку звонка на воротах, и не успели они подойти к лестнице, как входная дверь распахнулась и им навстречу вышел человек, которого Анна сразу узнала. Она смутилась. Это был тот самый господин, с которым Дали поругался утром на площади. «Что теперь будет? Продолжение неприятной сцены? Художник решил призвать ее в свидетели своей правоты?»

– Сальвадор! – В голосе хозяина дома не было неприязни. Напротив, звучал он радушно и гостеприимно. – Ты мог бы предупредить, и мы подождали бы с ужином. Такая честь для нас, – и крикнул в глубь дома: – Дорогая, тут Сальвадор!

– Рамон, это Анна-Мария Ортега Буффон. – Художник показал на девушку. Анна подумала, не стоит ли склониться в реверансе перед человеком, у которого такой дом, но ограничилась осторожным кивком.

– Анна, имею честь представить, – улыбнулся Дали и сделал многозначительную паузу, перед тем как разразиться сенсацией, – Рамон Гуардьола Ровира – мэр Фигераса, мой друг и человек, который вот уже десять лет бьется над созданием моего музея.

Если бы в этот момент рот Анны был открыт, она определенно забыла бы его захлопнуть. Мэр взял ее за руку и учтиво поцеловал, чем вогнал девушку в еще большее смущение.

– Проходите! – Сеньор Ровира сделал приглашающий жест, и Анна оказалась внутри дворца. Не было там ни золоченых канделябров, ни антикварной мебели, ни мраморных полов и столиков из слоновой кости, но после убогой квартирки любой приличный по объему и обстановке дом произвел бы на девушку впечатление шикарного особняка из кинофильмов: большой холл, лестница с резными перилами, дубовый паркет. По стенам – уютные фотографии и пара картин, далеких от сюрреализма. В одном из углов – витрина, сплошь уставленная колокольчиками разного вида и размера. Чтобы собрать такую коллекцию, хозяевам явно понадобилось много времени. А еще больше времени наверняка ушло на то, чтобы получить столько грамот, дипломов и кубков, которые украшали другую витрину. Анна даже вытянула шею, чтобы попытаться разглядеть надписи на грамотах, но она стояла слишком далеко, а приблизиться не решалась.

Голос появившейся в холле невысокой, полноватой пожилой женщины в домашнем платье вывел девушку из оцепенения:

– Давно прошу Рамона переставить этот позор куда-нибудь подальше. – Она весело показала на витрину. – Люди сразу предполагают, что это какие-то особенные награды, а на самом деле, – она всплеснула руками, – позор.

– Милая, – мэр Фигераса нежно взглянул на жену, – не время, наверное?

– Нет? – Женщина подбоченилась, и этот жест почему-то подействовал на Анну успокоительно. Она почувствовал себя своей среди этих людей, что могут так просто общаться друг с другом без оглядки на посторонних. – А я надеюсь, хотя бы Сальвадор убедит тебя, что выставлять награды, которые я получила за пятое место на танцевальном конкурсе в возрасте семи лет, нелепо!

Дали подошел к витрине и сказал:

– Я считаю это изюминкой вашего дома и запрещаю куда-либо транспортировать сей весьма достойный экспонат.

– Да? Ты так считаешь? – растерялась женщина.

– Именно! И можешь мне поверить, даже если кто-то станет крутить пальцем у виска и говорить, что ты ненормальная, раз хранишь это под стеклом, – он с прищуром посмотрел на хозяйку дома, – ты будешь знать, как парировать удар.

– Скажу им, что единственная разница между мной и сумасшедшим в том, что я не сумасшедшая?

– И никак иначе! – Дали довольно хлопнул в ладоши. Хозяева дома тоже заулыбались. – Однако, – художник выдержал театральную паузу, – я до сих пор не объявил о цели нашего визита.

– Ох! – Жена мэра всплеснула руками и звонко расхохоталась. – Я и забыла о правилах вежливости. У нас сегодня прекрасный гаспачо и нежнейшие улитки. Изволите?

Художник учтиво поклонился:

– В другой раз, дорогая, в другой раз. Во-первых, смею надеяться, я слишком хорошо воспитан, чтобы являться на ужин без приглашения, а во-вторых, уверен, что свежие томаты окажут самое дурное влияние на работу моего кишечника. А этого Дали допустить никак не может.

Рассуждения о пищеварительной системе совершенно не смутили приветливую женщину. Очевидно, люди, бывшие с художником накоротке, привыкли к его своеобразному стилю общения, который им в определенном смысле импонировал. Во всяком случае, было заметно, что и мэр, и его супруга нисколько не тяготятся этим неожиданным визитом и не стараются проявлять любезность, а испытывают истинное удовольствие от общения с художником.

Мэр собирался что-то сказать, но жена снова его опередила:

– Может быть, голодна твоя спутница? – Она смотрела на Анну с неподдельным интересом, но под взглядом ее теплых и каких-то невероятно уютных глаз девушке почему-то было спокойно. Как будто она общалась с близкой родственницей или хорошей подругой. Есть такие люди, которые умеют одним своим появлением разрядить атмосферу и создать дружескую обстановку. Сеньора Ровира была как раз из таких: легкая в общении, немного суетливая, но явно наделенная живым и проницательным умом. К тому же, несмотря на возраст и откровенную полноту, еще очень симпатичная. Карие глаза искрились юношеским задором, на щеках играл молодой румянец, на губах – улыбка. Короткие волосы, тщательно окрашенные в темный цвет и невероятно густые, были аккуратно уложены и блестели при свете яркой люстры. Да и сама женщина сияла заботой, теплом и гостеприимством.

Девушка искренне поблагодарила хозяйку и заверила ее в том, что не голодна.

– Мы пришли по делу, – напомнил Дали.

Жена мэра снова одарила гостей потрясающе искренней улыбкой и подняла руки вверх:

– В таком случае сдаюсь и удалюсь. Рамон, развлекай гостей сам. – Она действительно поспешила уйти, и Анна отметила, что прежде, чем обратиться к посетителям, мэр проводил жену нежным, любящим взглядом. Девушка чувствовала радость, смешанную с болью и грустью. Ей нравилось находиться в доме, где со всей очевидностью царили любовь и покой. Но, с другой стороны, было горько осознавать, что в ее собственном доме такого нет и никогда не будет. «Почему же никогда? – вдруг мелькнула спасительная мысль. – Всё впереди: и дом, и любовь, и семья. Всё в твоих руках. Ведь именно об этом говорил ей не кто-нибудь, а Дали».

– Раз визит деловой – прошу в кабинет. – Голос мэра вернул Анну к действительности.

Она прошла за мужчинами в комнату, именуемую кабинетом, и, получив предложение присесть, сразу же нырнула в глубокое кресло у окна, стараясь сделать свое присутствие абсолютно незаметным. Но ей это не удалось. Без малейших предисловий Дали объявил:

– Не хочу затягивать и интриговать. Я пришел сказать, что я согласен. И благодарить за это надо эту юную девушку. – Художник указал на Анну, а мэр подскочил к ней и склонился в поклоне.

Анна вспыхнула, вымолвив чуть слышно:

– Что я такого сделала?

– Ты убедила Дали, – объяснил художник, – в том, что театру нужны подлинники. Ты – голос публики, а истинный творец обязан прислушиваться к пожеланиям своих почитателей.

– Я так вам благодарен! – Мэр выглядел так, будто сорвал джекпот. – Теперь музею точно быть! Ты это понимаешь, Сальвадор? Это надо отметить!

– Я в этом никогда не сомневался, – буркнул Дали, но соблаговолил согласиться: – Можно и отметить.

Через минуту Анна уже держала в руке стакан яблочного сока. Художник предпочел ограничиться водой. А мэр одарил себя щедрой порцией виски со льдом, заметив, что «событие такого масштаба необходимо закрепить чем-то покрепче водички».

– Сколько раз ты уже объявлял об открытии музея, Сальвадор?

Дали, который полулежал на элегантной кушетке с круглыми, обтянутыми дорогой тканью подлокотниками и витиеватой жесткой спинкой, принял глубокомысленный вид, отставил стакан и предложил:

– Посчитаем?

Глава 10

«Я хочу, чтобы мой музей был бы монолитом, лабиринтом, огромным сюрреалистическим объектом. Это будет абсолютно театральный музей. Приходящие сюда будут уходить с ощущением, будто им привиделся театральный сон».

Дали начал загибать пальцы с нескрываемым удовольствием.

– В шестидесятом мы договорились с тобой и Мели[48]. В шестьдесят первом отметили это событие, в шестьдесят четвертом я уже рассказал в интервью «Тайм», что строительство начнется с возведения купола. – Он поднял глаза вверх и пошевелил губами, освежая воспоминания. – В шестьдесят восьмом окончательно утвердили передачу театра под музей, а год назад уже договорились с Эмилио[49].

– Даже с Эмилио получилось договориться быстрее, чем с тобой. – Мэр произнес эти слова с улыбкой, но Анна уловила сквозивший в них легкий укор.

Дали предпочел его не заметить и продолжал:

– Ну и, наконец, пару недель назад на пресс-конференции в Париже я снова объявил о создании своего Театра-музея.

– Необходимо как можно быстрее утвердить проект, – живо предложил сеньор Ровира, словно боялся, что Дали снова передумает и планы на строительство так и останутся планами.

– Согласен, – кивнул Дали. – Проект слишком грандиозный, чтобы тянуть время. Но если в июне удастся утвердить проект в Совете министров, то предполагаю, что уже в октябре можно будет провести предварительное открытие[50].

– В октябре? – Мэр едва не опрокинул виски себе на брюки. – Ты шутишь?

Анна замерла. Сейчас начнется. Она уже успела уяснить, что в серьезных вопросах ироничный Дали шуток не признает. Но художник предпочел ограничиться насупленным взглядом и коротким: «Отнюдь».

– Предварительное открытие – это всего лишь набросок общей композиции.

– Ах, вот как. – Сеньор Ровира улыбнулся с облегчением. – В таком случае смею предположить, что он у тебя давно готов.

– Конечно. – Дали склонил голову, как сделал бы это человек, которого только что признали победителем Олимпийских игр. – И должен тебе сказать, что дело не ограничится одним только помещением старого театра.

– Думаешь?

– Уверен. Или ты полагаешь, что Дали можно чем-то ограничить и установить ему рамки?

Мэр добродушно крякнул и ответил:

– Нет-нет, дорогой Сальвадор. Остановить Дали – это утопия. Так, значит, город может рассчитывать на подлинники? – Он решил еще раз заручиться согласием Дали.

– Несомненно. Более того, я решил, что сделаю копии некоторых полотен, что принадлежат другим музеям. Как тебе идея «Тавромахии» на гобеленах? Она, – художник кивнул на Анну, которая полагала, что о ее присутствии все позабыли, – одобрила.

– Ну, раз сеньорита, которая убедила Дали сделать такой благородный жест, это одобряет, я никак не могу возражать. – Мэр говорил без тени иронии, с искренним почтением.

Анна одновременно и стыдилась своего присутствия при разговоре, и гордилась им. Она чувствовала себя так, будто стала свидетелем подписания Декларации независимости Соединенных Штатов. Неужели действительно ее слова заставили Дали изменить решение или он сочинил это специально для мэра? Как бы то ни было, Анна не могла не ощущать собственной значимости. Нет, она здесь не лишняя и не посторонняя. Она там, где и должна быть. Так решил Дали, а сомневаться в правильности его решений у нее не было повода.

– Что ж, – мэр встал, чтобы налить себе еще одну порцию виски, – необходимо утвердить чертежи и приступить к строительству. Думаю, мы управимся за четыре года, как считаете?

Анна рассматривала свои пальцы. Они заметно дрожали. Теперь еще один весьма почтенный и уважаемый господин начал интересоваться ее мнением, и она совершенно не представляла, что с этим делать и как отвечать. Дали же сориентировался мгновенно и резко ответил:

– Считаю, что если за четыре года не подкреплять интерес публики к музею, то к моменту открытия он просто иссякнет.

– И что ты предлагаешь? – Мэр снова отставил стакан. Его тон уже был иной. Он заговорил коротко, сухо, деловито. Как и подобает говорить человеку, который намерен делать дело, а не рассусоливать.

– Строить поэтапно и организовывать выставки по мере окончания строительства того или иного зала.

– Так-так. – Хозяин города кивнул, выражая свою заинтересованность предложением.

– Выставка открыток к Рождеству, афиш к театральному фестивалю, иллюстраций к какому-нибудь событию в книжном мире…

– Украшений?

– Определенно, если удастся договориться с Фондом Оуэна Четэма[51].

– Украшений? – пискнула Анна из своего кресла и тут же поймала недоуменный взгляд мэра. Дали же не выказал ни малейшего удивления по поводу ее возгласа. Он уже понял, что девушке, которая за всю свою жизнь видела только деревянные бусы на шее матери, даже в голову не приходило интересоваться драгоценностями. А уж тем более такими, которые были рождены фантазией Сальвадора Дали. Не тратя время на напрасные упреки, он охотно пояснил:

– Не воображай, что я ювелир, что часами сидит с пинцетом и лупой над переливающимися камнями, собирая из них уникальный ансамбль. Я – художник, которому удаются эскизы и убедительные слова, чтобы заставить известнейшую нью-йоркскую мастерскую «Алемань и Эртман» воплотить их в жизнь.

– Не преуменьшай своих заслуг, Сальвадор! Если бы не твое воображение, мир никогда не увидел бы этих восхитительных вещей. Чего стоят одни только сердце и глаз!

– Сердце?! – Удивление было так велико, что девушка позволила себе громкий возглас. – Глаз?!

Дали сделал страшные глаза, словно хотел напугать ее, и сказал другу:

– Боюсь, юная леди припишет Дали ложную любовь к отдельным частям человеческого организма. Устройство человека, конечно, очень необычно и заслуживает пристального изучения, но Дали не был бы Дали, если бы под сердцем подразумевал одно лишь сердце, а придумывая глаз, хотел продемонстрировать исключительно орган зрения и ничего больше. И мир должен увидеть эти работы. Без публики они существовать не могут. Ведь только ум, взгляд и чувства зрителя, который более или менее понимает задумку создателя, может вдохнуть в предмет искусства настоящую жизнь.

– По-моему, ты преувеличиваешь, – откликнулся мэр. – Все-таки жизнь произведению дает автор.

Своим замечанием он изрядно напугал Анну. Спорить с Дали на предмет искусства решится не каждый. Однако художник отреагировал спокойно, приведя простой аргумент:

– Народная мудрость говорит, что мать – не та, которая родила, а та, которая воспитала. Так и в искусстве. Ты только производишь акт рождения, а подлинную жизнь твое творение обретает время спустя. И ведь бывает, долгое время спустя. Вспомни, сколько гениальных мастеров получили признание после смерти. Ведь это только потому, что публика наконец определила, что их произведения достойны жизни.

– Соглашусь, – кивнул Ровира. – Однако ты, дорогой Сальвадор, часто откровенно говоришь о том, что хотел сказать в своем творчестве, и не оставляешь зрителю возможности додумать за себя.

– Ах, милый Рамон, – в тон ему отвечал Дали. – Если бы я сам мог понять, что я имею в виду, рисуя ту или иную картину, все было бы куда проще, но гораздо скучнее. Да, про свое «Королевское сердце»[52] я писал, что пульсирующие в нем рубины «олицетворяют королеву, чье сердце всегда бьется ради ее народа. Сердце из чистого золота символизирует народ, который охраняет и защищает свою государыню». Но смею предположить, что едва ли большой процент зрителей читали мои слова. А значит, они могут воспринимать красоту этой драгоценности совершенно в ином ракурсе и любоваться ею под другим углом.

– Милый друг, – не сдавался мэр, – увлеченный твоим искусством поклонник и в коллекции украшений найдет излюбленные символы Дали. – Можем проверить это не сходя с места. – Скажите, Анна, – он обернулся к девушке, – что придет вам на ум, если вы услышите о созданной Дали броши «Око времени». Это циферблат в обрамлении бриллиантов, выполненных в форме глаза. Во внутреннем углу лопнувший сосуд в виде рубина, из которого сочится бриллиантовая же слеза. Так что же? – Его проницательные глаза пытливо смотрели на Анну, и ей отчаянно захотелось прийти к нему на помощь. Она немного подумала и решила, что своим ответом не подведет:

– Картину «Постоянство памяти» и фильм «Андалузский пес».

Мэр радостно хлопнул в ладоши и подскочил в своем кресле.

– Вот видишь, Сальвадор! Публика знает Дали лучше, чем ты можешь себе представить.

Анне стало жаль художника, который мгновенно надулся и уставился в стакан с водой, который снова держал в руках. Она поспешила исправить положение.

– Всего несколько часов назад я бы не знала, что ответить. Сеньор Дали научил меня. К тому же «Постоянство памяти» – слишком известная вещь, чтобы на ум могло прийти нечто другое, когда речь идет о циферблате.

Дали довольно хмыкнул и обратился к мэру.

– Именно! Предполагая, что в своих творениях автор постоянно проводит одни и те же аналогии, можно сделать музей Дали музеем одной картины и на этом успокоиться.

– Какой? – одновременно воскликнули дон Рамон и Анна.

– «Апофеоз доллара». Разве ленивый еще не написал, что в ней весь Дали.

Анна мысленно открыла нужную страницу альбома. Да, без должных разъяснений понять эту картину было бы сложно. Она просто могла нравиться или не нравиться, причем по одним и тем же причинам. Кого-то притягивало необъяснимое сочетание несочетаемых образов, кого-то, напротив, раздражало. Но если на картину будет смотреть настоящий знаток творчества Дали, он без труда заметит, что все собранное на ней – это живое воплощение всех мифов и наваждений, что волновали и волнуют Дали на протяжении всей его жизни. Анна читала описание картины в альбоме. Читала, не понимая и половины, потому что просто не знала имен, которые там упоминались. Если бы она была более решительной, она бы попросила Дали рассказать, кто такие Марсель Дюшан[53], которого художник изобразил в виде Людовика XIV, и Вермеер Дельфтский[54] и почему они занимали столь почетное место в сознании художника. Но она не решилась. Не решилась сейчас, но не расстроилась, потому что теперь твердо знала: в скором времени она сможет рассказать и об искусстве в целом, и об искусстве Дали гораздо больше, чем многие из многих. А пока и тех образов, которые она помнила, вполне хватало для того, чтобы согласиться с художником. Ведь на холсте присутствовал и постоянно преследующий Дали двойной образ (на сей раз возлюбленная Данте Беатриче таинственным образом превращалась в Дон Кихота), и отсылка к Веласкесу (подобно автору «Менин» Дали изобразил себя, пишущего портрет Галы), и изображение армии Наполеона.

Очевидно, мэр тоже прекрасно помнил картину, потому что спорить с гостем не стал. Предпочел согласиться:

– Холст действительно необыкновенен. Пожалуй, покажем его публике на предварительных выставках.

– Почему бы и нет? – Дали пожал плечами, считая эту тему исчерпанной. Он встал с кушетки и подошел к окну, уставившись в ту сторону, где, невидимые глазу, находились развалины старого театра. – Мое последнее и самое лучшее творение. Отныне все, что я создам, будет для и во имя моего театра.

– Только не говори, что теперь станешь отказываться от предложений, подобных тому, что сделал в прошлом году Бернат[55], – с иронией заметил мэр.

– Такие предложения сложно назвать творчеством, – отмахнулся Дали. – Да и отнимают они не больше пяти минут.

– Зато тешат самолюбие и приносят неплохие дивиденды, – рассмеялся Ровира. – Что ты делаешь со своей ежедневной коробкой? – И пояснил для Анны:

– Наш друг в прошлом году нарисовал логотип для компании «Чупа-Чупс» в обмен на неплохой гонорар и обещание присылать ему каждый день по коробке этих леденцов. Так что же, Сальвадор?

– Хожу с ними на детскую площадку, распаковываю один, облизываю один раз и выкидываю. Потом распаковываю другой, и так, пока коробка не кончится.

Даже Анна позволила себе усмехнуться, а мэр и вовсе хохотал во все горло. Спросил, вытирая выступившие слезы:

– Неужели такой влюбленный в Дали человек, как ты, Сальвадор, сможет отвергнуть проекты, подчеркивающие его славу?

– Что может подчеркнуть славу лучше, чем собственный Театр-музей? – фыркнул Дали не оборачиваясь. И продолжил, мечтательно глядя в даль: – Несколько этажей, картины, инсталляции, графика, собранные собственноручно экспонаты из коллекции мастеров, которых я ценю. А еще драгоценности, афиши, скульптуры, музыка, кино и, наконец, наука. Оптические иллюзии тоже найдут свое место в этом прекрасном пространстве. А для Мэй Уэст я планирую отдельный зал, что скажешь? – Он повернулся к мэру.

Анна вдруг почувствовала себя лишней. Целый день Дали рассказывал ей о своих планах, а теперь обнаружил нового благодарного и очевидно гораздо более образованного слушателя.

– Твой проект, – коротко откликнулся Ровира.

– Ты только представь. – Художник отошел от окна и принялся ходить по комнате из угла в угол точно с таким полным волнения и энтузиазма видом, с каким вышагивал перед Анной на разрушенной сцене старого театра, рассказывая, чем и как будет наполнен его музей. Теперь его внимание принадлежало мэру. – Я трансформирую двухмерное изображение в трехмерное пространство, я создам нескончаемый сюрреалистический сон в виде гостиной. Губы будут диваном, нос – камином, на котором разместятся часы в духе испанского китча, а по обе стороны от носа я повешу глаза – картины с туманными импрессионистическими видами Парижа и Сены. В зале будет лестница, и, забравшись на нее, зрители через уменьшающую линзу смогут лицезреть лицо Мэй.

– Ты, как всегда, неподражаем. – Мэр не просто смотрел на художника, он им любовался, как произведением искусства, которое создано для того, чтобы поднять настроение и вылечить душу. Когда Дали удовлетворенно замолчал, его друг предложил все-таки отужинать и заверил, что кроме гаспачо, «ничем не полезного для дорогого Сальвадора», в доме найдется еще немало других продуктов.

– Ты же знаешь, – уговаривал он Дали, – такие договоренности гораздо лучше скреплять за столом.

Мастер наконец засмеялся и ответил:

– Да, дела, совершенные на сытый желудок, обычно случаются прибыльнее тех, что происходят на голодный. Когда нет пищи для желудка, соглашаешься на все. В довольствии же можешь рассуждать здраво и никогда не прогадаешь. Отужинаем, Рамон, и город подарит мне еще несколько акров земли под строительство.

Мэр добродушно пожурил художника и посмотрел на Анну, крякнув почти восхищенно:

– Каков! А? – Сеньор Ровира встал и направился к выходу из кабинета:

– Сейчас распоряжусь об ужине. В конце концов, такое дело необходимо отпраздновать достойно.

– Подождите! – Анна и сама не знала, как решилась остановить его. Мэр тут же обернулся. – Я… Мне…

– Анна, – вмешался Дали, – потратила на меня так много времени, что теперь ей определенно пора вернуться к своим делам.

Девушка кивнула и пролепетала:

– Простите.

Мэр выглядел обескураженным. Вряд ли на его памяти был еще хотя бы один случай, когда кто-то осмелился бы отказаться разделить с ним трапезу. С ним и с самим Сальвадором.

– Уговаривать бессмысленно, Рамон. – Дали говорил без каких-либо эмоций, но было очевидно, что перечить ему абсолютно бесполезно. – Анне необходимо вернуться домой. И если мы собираемся спокойно отужинать, то я бы на твоем месте распорядился об автомобиле. В противном случае нам придется провожать девицу на вокзал.

И уточнил в ответ на недоуменный взгляд:

– Она из Жироны.

Мэр коротко кивнул и вышел. В кабинете воцарилось молчание. Анна одновременно была и разочарована (ей бы хотелось, чтобы художник принялся уговаривать ее задержаться еще немного), и благодарна: Дали все решил за нее именно тогда, когда она сама осознала, что пора уходить. Ему больше нечего говорить ей. Он и так сказал слишком много. А она… Она могла бы слушать его еще долго. Всю жизнь. Но для этого у нее есть его искусство.

– Водитель ждет, – объявил мэр, вернувшись. – Не бойтесь, он ездит осторожно.

– Я не боюсь, – смутилась Анна от такой заботы.

– Она на редкость смелая девица, – произнес Дали, и теперь уже Анна зарделась от похвалы. Но все же переспросила:

– Я?

– Ну не я же, – фыркнул художник. – Я столько всего боюсь в этой жизни. А вот ты смотришь ей в лицо, не отворачиваясь.

– Я?! – Анна чувствовала себя беспомощным попугаем, но других слов не находила.

– Ты! Ты привыкла подстраиваться под судьбу, которая не оставляла выбора. Я надеюсь, что и теперь не станешь выбирать.

Анна растерянно смотрела на художника, стараясь найти объяснение его странным словам, но оно оставалось непроницаемым.

На крыльце мэр сердечно пожал ей руку, его жена расцеловала в обе щеки. Дали ограничился кивком и церемонным:

– До свидания, Анна!

Сердце ее забилось, слезы, готовые пролиться, мгновенно высохли, на губах заиграла почти счастливая улыбка. Ведь «до свидания» – это совсем, совсем не «прощай». Она многое поняла сегодня, а лучше всего то, что Дали ничего не делает и не говорит просто так. Он не мог попрощаться с ней навсегда, потому что понимал, что теперь она его ни за что не отпустит. Он останется с ней, даже если они больше никогда не встретятся.

Анна сидела на заднем сиденье шикарного автомобиля, что катил ее к дому, и глупо улыбалась. Она поняла, что заболела. Заболела не просто художником по имени Сальвадор Дали. Им в какой-то затяжной, вялотекущей и неизлечимой стадии она болела давно. Теперь к этому недугу прибавился новый, тоже неизлечимый и гораздо более сильный. Это была болезнь, которая заполняет все твое существо, болезнь, от которой лихорадит, болезнь, которая не отпускает даже ночью, потому что приходит к тебе в сновидениях. И имя этой болезни – страстное желание достичь цели, которую однажды определил как дело всей своей жизни.

Девушка осторожно отворила дверь в свою бедную квартирку. Мать сидела за столом, и вид у нее был не рассерженный, но сильно озадаченный. Будто необходимо было что-то срочно решить, а решение ей не давалось. Увидев дочь, она тут же воскликнула с облегчением:

– Анна!

Девушка бросилась на пол и, обхватив колени матери, расплакалась:

– Мама, прости! Я не должна была уезжать, не сказав тебе. Я вообще не должна была уезжать!

Мать силой оторвала ее лицо от своей юбки и сказала повелительно:

– Сядь, Анна.

И когда девушка повиновалась, примостившись на ветхой табуретке, продолжила:

– Сюда приходил человек…

– Да, – тут же оживилась Анна, – его попросили, чтобы ты не волновалась.

Мать, казалось, не слушала.

– Он оставил вот это. – Она подвинула к дочери лежащий на столе белый конверт.

Анна взяла его в руки и открыла. В конверте был чек. У Анны перехватило дыхание. Здесь бы хватило на все: на хорошие похороны братика, на сиделку для отца, на безбедное существование матери и даже, даже…

– Что это, Анна? Откуда?

Девушка, как загипнотизированная, смотрела на чек.

– Мама, ты не поверишь!

– Я постараюсь. – Мать строго нахмурилась, призывая дочь к немедленному ответу.

– Это подарок.

– Подарок? – По лицу женщины пробежала тень. – И позволь узнать, от кого же?

Анна зажмурилась и выпалила:

– От Сальвадора Дали.

– От кого? – Сеньора всплеснула руками и уставилась на дочь, словно та только что лишилась остатков разума.

– От самого Сальвадора Дали. – Анна обрела уверенность в себе, и голос ее теперь звучал торжественно.

– Но за что же такие подарки? – не отступала мать.

Анна было совсем уже собиралась сказать, что просто так. Но вдруг поняла, что соврет, если ответит подобным образом.

– Это благодарность, мам.

– Что?! За что же ему благодарить тебя?

– За то, что я понимаю, какое время показывают циферблаты на его часах.

– О чем ты? Какое время?!

– Точное, мама, точное.

– Анна! – Очевидно, женщина считала, что ее дочь не в себе. – Эту благодарность надо вернуть.

Девушка покачала головой:

– Это невозможно.

– Что значит «невозможно»? Раз это Дали, как ты говоришь, то узнать его адрес и отослать конверт не составит труда.

– Дали всегда делает то, что хочет, мама. Потому он и Дали. А если мы что-то и можем для него сделать, то только позволить ему творить то, что он пожелает. И потом, – Анна задумчиво улыбнулась, – он сам просил меня не выбирать.

Несколько секунд мать обдумывала ее слова, потом посмотрела на дочь глазами, в которых было все: и многолетняя боль, и тяжесть утраты, и какая-то обреченность от нелегкой судьбы, и внезапно появившаяся надежда, и облегчение, и радость, пока затаенная и еще не оформленная, но уже ощутимая и почти осязаемая.

– Доченька. – Губы ее задрожали, слезы закапали на белый конверт.

– Да, мамочка, да. – Анна тоже плакала и улыбалась сквозь слезы. – Теперь все будет хорошо.

– И ты, ты станешь художником.

Анна посмотрела на мать очень серьезными, честными и абсолютно счастливыми глазами, как может смотреть только человек, который знает, чего хочет от жизни, и верит в то, что это получит.

– Нет, – девушка покачала головой, – художником я не буду.

– Нет? – Мать смотрела на нее с недоверием. – И не будешь учиться?

– Учиться буду обязательно. А теперь давай спать, завтра тяжелый день.

Через месяц, когда Анна как раз стояла над открытым чемоданом и размышляла о том, что места еще достаточно, а положить нечего, в дверь позвонили. Почтальон протянул ей посылку, рассматривая девушку с откровенным удовольствием. Любой на его месте сделал бы то же самое. Во всей Испании не нашлось бы человека, который не узнал бы подпись персоны, оставившей свой размашистый автограф на почтовой коробке.

– Дали, – выдохнула Анна и, наскоро выставив почтальона, дрожащими руками открыла коробку. В ней лежало белоснежное платье с широким красным поясом. Спереди на подоле располагался огромный омар, а по бокам рассыпались букеты петрушки. К платью была приколота короткая записка: «Успехов в Мадриде! Возвращайся!»

Эпилог

«Смерть завораживает меня вечностью. Я столько умею, что не могу допустить даже мысли о собственной смерти. Это было бы слишком нелепо».

Фигерас 2000 г.

Экскурсовод остановилась посреди зала и обернулась к группе, заговорила приятным, хорошо поставленным голосом:

– Мы с вами находимся в башне, присоединенной к музею в тысяча девятьсот восемьдесят первом году. Раньше она называлась башней Горгот и являлась частью средневековых стен города. Художник лично переделал фасад здания и изменил его планировку, прежде чем переехать сюда.

– Переехать? – не удержалась от недоверчивого вопроса молоденькая симпатичная девушка в очках, за стеклами которых блестели живым интересом большие глаза.

– Да, – подтвердила экскурсовод. – Дали жил здесь с восемьдесят третьего года до самой своей смерти, что случилась одиннадцать лет назад двадцать третьего января. Он сам хотел превратить это здание в памятник всем загадкам, собирался разместить здесь тайные реликвии путешествия аргонавтов, воссоздать кабинет Франсиска Пужольса и открыть в одном из помещений кинозал с надписью «Художественным критикам не входить». Дали намеревался изучать тут новейшие достижения науки и эстетики, он лично нарисовал эскизы внешнего вида башни, украсив ее хлебом, яйцами и манекенами.

Десять лет назад в здании было открыто новое помещение Театра-музея, и сейчас здесь экспонируются в основном работы его последнего периода с семьдесят девятого по восемьдесят третий год.

– Восемьдесят третий? – Это уже не юный мужчина с заметной лысиной на голове и явным скепсисом в голосе. – Если не ошибаюсь, Дали скончался в восемьдесят девятом.

– Не ошибаетесь, – спокойно ответила экскурсовод. – Но в последние годы его покинуло былое вдохновение.

– Почему? – снова девушка в очках.

– А что удивительного? – ответил ее спутник – такой же молодой и пытливый юноша. Неуверенность в себе явно не входила в число его недостатков. – Он же родился в самом начале века. Какое вдохновение в восемьдесят лет?!

Заметив недоверчивый взгляд подруги, он призвал экскурсовода в помощники:

– Разве я не прав?

– И да, и нет. Последние годы действительно дались художнику тяжело. Но случилось это в основном из-за того, что он так и не нашел в себе сил оправиться от смерти своей любимой жены. Именно поэтому он переехал сюда, будучи не в силах оставаться в Кадакесе, где был долгие годы счастлив вместе с ней. Дали распорядился переименовать эту башню из Горгот в башню Галатеи. Так она и называется по сей день.

– А я вот слышала, – вступила в диалог пышнотелая дама со смешными светлыми кудельками на голове, – что не так уж мирно они и жили в последние годы. Она предпочитала жить отдельно в замке Пуболь, да и у него появились новые увлечения. Как ее там? Ну, эта, – дама сосредоточенно морщила лоб, пытаясь вспомнить, – актриса…

– Аманда Лир? – уточнила экскурсовод.

– Точно! – обрадовалась женщина. – Ведь она же была в его жизни.

– Была, – согласилась экскурсовод. – Но без нее он мог обходиться, а без Галы нет. И все без Галы ему было скучно: и писать, и творить, и даже жить.

Спорить никто не стал. На лицах туристов появилось то одухотворенное и несколько завистливое выражение, которое может появиться у человека, когда он сталкивается с поистине волшебным чувством великой любви, испытать которую, к сожалению, дано не каждому.

Экскурсовод обвела глазами группу. Почти каждый день она заканчивала свой рассказ именно так и никогда не могла отказать себе в удовольствии еще немного постоять, помолчать и посмотреть на людей, которые благодаря ее знаниям, ее опыту, ее любви наконец стали немного ближе художнику и поняли его суть лучше.

– А теперь, – сказала она немного погодя, – я вас оставлю. Вы можете побыть наедине с гением и вернуться к особенно запомнившимся экспонатам. На второй и третий этажи можно попасть через внутренний двор, там же находится и проход в залы «Мэй Уэст», «Сокровищ» и «Рыбная Лавка». Не забудьте, пожалуйста, что коллекция ювелирных украшений и полотно «Апофеоз доллара» находятся в отдельном здании. Спасибо за внимание и всего доброго.

Туристы принялись горячо благодарить экскурсовода и говорить наперебой, что такого интересного и содержательного рассказа не слышали давно, а то и вовсе. Женщина улыбалась, жала протянутые руки и всем тепло отвечала:

– Спасибо! Спасибо!

– Извините, – неожиданно робко обратился к ней спутник девушки в очках, – можно еще один вопрос?

– Конечно.

– Музей такой большой и разнообразный. И если все, что вы говорите, верно, то очень логичный. Но почему же тогда у меня осталось впечатление какой-то незаконченности?

– О! – Экскурсовод не могла скрыть своей радости. – У вас осталось самое верное, единственно правильное впечатление. Дали никогда не мечтал о завершении создания музея. Он открывал новые выставки, создавал новые экспонаты, собирал новые коллекции. Нет-нет, он не ждал окончания работ, наоборот, делал все, чтобы этого никогда не случилось.

– Но почему? – спросили хором несколько человек.

– Почему? – Экскурсовод мечтательно улыбнулась. – Об этом лучше всего скажет сам мастер. Вот его слова: «Этот музей – дело моей жизни. Я посвящу ему все оставшиеся мне годы. Но должен сказать, в Театре-музее ничего, абсолютно ничего не будет закончено. Потому что иначе и мне придет конец. А я, я хочу жить!»

– Как интересно! – всплеснула руками пышнотелая любительница искусства. – Откуда только вы все это знаете?

– Я окончила факультет искусствоведения в Мадриде и специализировалась на творчестве Дали.

– А говорите так, как будто знали его лично, – искренне сказала девушка в очках.

Экскурсовод несколько секунд очень внимательно смотрела на нее. Потом ответила:

– Как будто, – и вышла из зала.

Она быстро спустилась в служебное помещение, скинула туфли и, впопыхах натянув кроссовки и схватив сумочку, бросилась к выходу. В дверях столкнулась с приятельницей. Та сделала удивленные глаза:

– Ты все еще здесь?!

– Ага. Туристы задержали.

– Туристы! – фыркнула женщина. – При чем тут туристы?! Не можешь расстаться со своим Сальвадором даже в такой день.

Экскурсовод рассмеялась и отмахнулась:

– Успею.

Она действительно успела, втиснувшись в уже закрывающиеся двери электрички. Отдышалась, нашла свободное место у окна, села расслабленно. Лучше не думать о том, что было бы, опоздай она на поезд. В конце концов, надо держать себя в руках и действительно начать ограничивать время экскурсий. И тут же мысленно отмахнулась теперь уже от самой себя. Она не сможет. Никогда не сможет.

Женщина ехала в поезде и думала о том, что она уже совсем не молода. Сегодня двадцать лет со дня свадьбы. И ей уже сорок восемь. У нее заметная седина в волосах, чуть поплывшая талия, морщины на лбу и вокруг глаз, порой зашкаливает давление и мучает мигрень, болят спина, суставы и ноги. А вот душа – душа у нее не болит. Мама уже почти не встает, но все еще жива и дарит ей возможность чувствовать себя ребенком. Дети хорошо воспитаны и прилежно учатся. Мария на третьем курсе медицинского, Елена решила стать журналистом, а Сальвадору всего десять. Он пока не определился, но очень хорошо рисует. Как его мама. Муж обожает ее не меньше, чем двадцать лет назад. И сегодня они пойдут вдвоем в отличный ресторанчик, и будут болтать без умолку, и смеяться, и даже танцевать. Да, она располнела, но совсем немного, и вполне может себе позволить надеть свое любимое платье с омаром.

Анна смотрела в окно на мелькающий за ним восхитительный каталонский пейзаж. Буйная зелень Пиренеев струилась вниз, превращаясь в голые скалы, которые погружались в бесконечную синь Средиземного моря. Анна была счастлива. В ее жизни есть все. Все и даже больше. Ведь в ней был, есть и будет Сальвадор Дали. Его голос, его признания, его жизнь, его искусство и даже его автограф.

Сноски

1

Строчка из песни известного испанского певца Рафаэля.

(обратно)

2

Картина написана в 1938 г.

(обратно)

3

Традиционное испанское блюдо (обжаренная в карамели колбаса с хлебом, подается с вареными сладкими яблоками), которое, по словам владельца отеля и ресторана «Дюран» Луиса Дюрана, любил заказывать Дали.

(обратно)

4

Сальвадор в переводе с испанского означает «спаситель».

(обратно)

5

Картина написана во время обучения Дали в Академии изящных искусств Мадрида Сан-Фернандо в 1921–1922 гг.

(обратно)

6

Мать художника скончалась в 1921 г. от рака груди, когда Сальвадору было всего семнадцать лет.

(обратно)

7

Фильмы, снятые Луисом Бунюэлем в 1928 и 1930 гг. соответственно по сценариям, написанным в соавторстве с Сальвадором Дали.

(обратно)

8

В 1969 г. была опубликована книга Сальвадора Дали «Дневник одного гения», в котором он уделяет особое внимание исправной работе своего кишечника.

(обратно)

9

На одном из холстов Дали сделал надпись «Иногда я с наслаждением плюю на портрет своей матери». Скорее всего, художник и не думал оскорблять память своей матери, которую нежно любил. Скорее всего, он хотел вызвать в себе новую гамму чувств и переживаний. Но отец, доведенный до крайности эксцентричными выходками Сальвадора и к тому же настроенный против его связи с Галой, выставил сына из дома. В ответ художник послал отцу конверт со своей спермой и подписью: «Это все, что я тебе должен». Но впоследствии в собственной книге «Дневник одного гения» Дали открыто сожалел о своем поступке и очень тепло отзывался об отце.

(обратно)

10

Федерико Гарсиа Лорка был расстрелян фашистами в самом начале гражданской войны в Испании 19 августа 1936 г.

(обратно)

11

Андре Бретон (1896‒1966) – французский писатель и поэт, основоположник сюрреализма.

(обратно)

12

Друг семьи Дали, гений каталонской мысли, к философии которого художник испытывал большой интерес.

(обратно)

13

Французский живописец (1815–1891).

(обратно)

14

С 1978 г. в одном из углов площади помещен «Телевизионный обелиск» Фостеля – монолит из четырнадцати телевизоров, завершенный женской головой.

(обратно)

15

Непослушные дети в Испании рискуют получить в дар от волхвов кусочки угля.

(обратно)

16

Рене Магритт (1898–1967) – бельгийский художник-сюрреалист; Поль Элюар (1895–1952) – французский поэт.

(обратно)

17

Знаменитый ресторан на бульваре «Монпарнас» в Париже, в котором любили бывать знаменитые художники и поэты начала ХХ в.

(обратно)

18

Цитата из книги Сальвадора Дали «Тайная жизнь Сальвадора Дали, написанная им самим».

(обратно)

19

Картина 1945 г., которую Гала считала едва ли не самым ценным подарком, сделанным ей когда-либо Дали. Эта картина сопровождала супругов повсюду во время переездов, а изначально была выбрана как иллюстрация «Плана Маршалла» – программы американской помощи Европе в послевоенные годы.

(обратно)

20

Комментарий Дали к картине, сделанный им на выставке в Бинью (25.11.1947 – 05.01.1948), где он в числе других работ представлял и неоконченный эскиз «Атомной Леды».

(обратно)

21

«Цветущие ветки миндаля» (1890).

(обратно)

22

«…И жизнь, и слезы, и любовь» (исп.).

(обратно)

23

Картина Марка Шагала.

(обратно)

24

«Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим».

(обратно)

25

«Сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната, за секунду до пробуждения» (1944).

(обратно)

26

Дали, любящий свою родину и мечтающий о возвращении в Испанию из Америки, вынужден был признать власть генерала Франко. Впоследствии он неоднократно заявлял о своей симпатии к режиму, что позволило ему вести спокойное благостное существование.

(обратно)

27

Книга Аманды Лир «Дали Аманды» была издана в 1984 г.

(обратно)

28

Ресторан в Париже.

(обратно)

29

Номер 108 в отеле Парижа «Мерис», где ежедневно с 17.00 до 20.00 проходили посиделки, вдохновителем которых был Дали.

(обратно)

30

Австрийский скульптор Эрнст Фукс создавал скульптуру «Великая Эсфирь» с 1968 по 1973 г.

(обратно)

31

Скульптор, руководивший оформлением Версаля.

(обратно)

32

Рихард Вагнер скончался в 1882 г.

(обратно)

33

Опера Жоржа Бизе 1863 г.

(обратно)

34

Рассказывая об этом эпизоде своей биографии в интервью американскому журналисту, Дали утверждал, что во время его визита Пикассо предавался любовным утехам.

(обратно)

35

Огюст Роден скончался в возрасте пятидесяти семи лет.

(обратно)

36

В настоящее время в четвертой нише выставлено металлическое платье Пако Рабанна, увенчанное позолоченным черепом крокодила. Сзади находится статуэтка «Человек-птица» работы Дали, что придает всей инсталляции характерный египетский оттенок.

(обратно)

37

Речь идет о работе, которая в настоящее время расположена в Зале 17 (коридор). Написана в 1975 г. и называется «Обнаженная Гала, смотрящая на море, которая на расстоянии 18 метров трансформируется в портрет Авраама Линкольна». Эта картина действительно стала символом дара предвосхищения, свойственного Дали, так как, по сути, являет собой первое оцифрованное живописное изображение.

(обратно)

38

Имеется в виду Куинджи.

(обратно)

39

Так описывал эту картину сам Сальвадор Дали.

(обратно)

40

В Испании новогодние подарки детям приносят шестого января волхвы – библейские персонажи, отправившиеся с дарами к младенцу Христу.

(обратно)

41

По традиции в Испании, встречая Новый год, съедают 12 виноградин – по одной на каждый удар часов – и загадывают желание.

(обратно)

42

Речь идет о компании «Hoechst Iberica», основанной в Барселоне. С 1958 по 1976 г. ее клиенты получали к Рождеству поздравительные открытки, сделанные по эскизам Дали.

(обратно)

43

Речь идет об открытке 1960 г., где верх новогодней елки был представлен в виде торса и рук Дон Кихота.

(обратно)

44

Рождественская открытка Дали 1962 г. была посвящена освоению космоса.

(обратно)

45

Всемирно известный магазин игрушек.

(обратно)

46

Вид арбалета.

(обратно)

47

Самая популярная ежедневная газета в Испании.

(обратно)

48

Мелито Конзальс – фотограф, друг художника, который поддержал в 1960 г. просьбу мэра к Дали подарить городу одну из своих картин. Дали же пообещал подарить городу музей.

(обратно)

49

Эмилио Перес Пинейро – единственный в то время архитектор в Испании, умеющий создавать сетчатые металлические конструкции, подобные той, что задумал Дали.

(обратно)

50

Предварительное открытие состоялось 13 октября 1970 г.

(обратно)

51

До 1999 г. коллекция ювелирных изделий Сальвадора Дали принадлежала этому Фонду. В июне 1999 г. ее выкупил Фонд «Гала – Сальвадор Дали». Но и до этого времени, начиная с 1973 г., коллекция неоднократно экспонировалась в Музее Фигераса.

(обратно)

52

Ювелирная работа 1953 г.

(обратно)

53

Марсель Дюшан (1887‒1968) – французский и американский художник, шахматист и теоретик искусства.

(обратно)

54

Ян Вермеер (1632‒1675) – нидерландский художник, мастер бытовой живописи и жанрового портрета.

(обратно)

55

Эрик Бернат – в то время владелец компании «Чупа-Чупс».

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg