«Край безоблачной ясности»

Край безоблачной ясности (fb2) - Край безоблачной ясности (пер. Наум Вениаминович Наумов) 1946K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Карлос Фуэнтес

Карлос Фуэнтес КРАЙ БЕЗОБЛАЧНОЙ ЯСНОСТИ Роман Перевод с испанского Н. Наумова

ПРЕДИСЛОВИЕ

«Это — ужасно», «Это — гениально», «Это — не роман», — такими возгласами был встречен первый роман тридцатилетнего писателя Карлоса Фуэнтеса «Край безоблачной ясности», появившийся в 1958 году. В истории мексиканской прозы, пожалуй, не было еще произведения, которое вызвало бы столь бурную читательскую реакцию, столь сильный общественный резонанс. Роман ошарашивал дерзкой экспериментальностью, отвергал традиции и каноны жанра. Это была взрывчатка, заложенная под пьедестал порядка, приличий, казенной фразеологии. Да и само произведение, рассыпающееся на куски, с оборванными связями, было похоже на хаотическую груду, остающуюся после взрыва. Конечно, многое объяснялось молодостью автора, упорно искавшего новых средств изображения и не боящегося разрушать традиционные формы. Но своей дисгармоничностью книга Фуэнтеса обязана прежде всего кричащей дисгармонии действительности, в ней отразившейся.

Писатель прорубается в толщу этой действительности, владея богатым инструментарием. Он выступает и как художник, обладающий мастерством реалистической живописи, и как поэт, отдающийся потоку образов, и как историк, прочерчивающий вехи национального развития, и как мыслитель, тяготеющий к философским концепциям. Но прежде всего он — мексиканец, жаждущий открыть Мексику, постигнуть и выразить ее сокровенную суть.

Карлос Фуэнтес родился в 1928 году. Это было время, когда страна еще дышала неостывшим жаром недавно отгремевшей революции. Мексиканская революция 1910 года, первая в XX веке революция в Западном полушарии, являла собой могучий социальный взрыв, который смел диктатуру Порфирио Диаса и господство феодальной власти. Однако стихийность, присущая крестьянскому движению, отсутствие единства и четкой программы привели к тому, что наиболее радикальные течения мексиканской революции не смогли победить.

В стране долго не утихала борьба. В 20–30-е годы происходили острые политические столкновения, верхушечные заговоры, массовые движения. Но со временем в противоборстве сил постепенно выявлялся буржуазно-демократический характер революции, прорубившей путь капитализму. После второй мировой войны сложилась благоприятная обстановка для того, чтобы этот капитализм начал решительно утверждать себя. Политика президента Мигеля Алемана (1946–1952) открыла шлюзы для беспрепятственного накопления национальных капиталов; в стране начался ажиотаж обогащения. Лозунгом дня стал переход от «разрушительной» революции к «конструктивной». Через три десятка лет после того, как отгорел пожар крестьянской революции, Мексика бросилась стремительно возводить здание капиталистической экономики и буржуазного жизнеустройства.

«Не находите ли вы довольно парадоксальным, что в момент, когда мы ясно видим, что капитализм завершает свой жизненный цикл и существует еще в виде своего рода злокачественной опухоли, мы начинаем двигаться к нему?» — спрашивает один из персонажей романа. Ему вторит другой: «Мне смешно переживать здесь то, что произошло в Европе более ста лет назад». Историческое время — это внутренний нерв, стержень повествования.

Автор романа «Край безоблачной ясности» остро ощущает движение истории и, охваченный стремлением постичь смысл, «дать синтез» современной ему Мексики, соотносит происходящие в ней процессы и с общемировым временем, и с собственным, мексиканским временем, тем, что уже ушло в прошлое.

В романе отчетливо присутствуют две хронологические координаты: 50-е годы — момент сегодняшний, и годы революции — момент вчерашний. В промежутке между ними и совершилась в Мексике та драматическая трансформация общества, которая выявила жестокую логику исторического процесса. Неумолимо разверзалась пропасть между теми, кто богател, и теми, кто нищал, между все еще сохранившимися лозунгами народной революции и формировавшейся новой действительностью.

Вдохновлявшие одних и обескураживавшие других, эти сдвиги заставляли всех задумываться: «Куда идет страна? Что стало с революцией?» Спорами на эту тему заняты многие персонажи романа, каждый из которых дает ответ в соответствии с собственной жизненной позицией. В сущности весь роман «Край безоблачной ясности» представляет собой попытку ответить на вопрос, поставленный ходом самой истории.

В романе дана широкая социальная панорама, вмещающая множество самых непохожих людей — уличных проституток, миллионеров, разорившихся аристократов, политиканов, интеллигентов, батраков. В этом людском потоке есть несколько персонажей, к которым привлечено основное внимание писателя. Таким является прежде всего процветающий капиталист Федерико Роблес. Этот образ потому так пластичен, насыщен и типичен, что именно он своей личной биографией связывает две хронологические точки в траектории Мексики — ее революцию и ее сегодняшний день. «Готовый прянуть вперед, как стрела, выпущенная из лука», — таким выглядит Роблес на своем портрете, нарисованном знаменитым Диего Риверой (характерная деталь: банкир, жаждущий запечатлеть себя на полотне знаменитого революционного художника); таким видит себя и сам Роблес, с откровенным самодовольством повествующий о своем восхождении на вершину социальной пирамиды.

В Мексике есть жаргонное, грубое слово «чингон» — буквально насильник. В расширительном смысле — это вообще сильная личность, утверждающая себя за счет других. На общественной арене чингоны — возносящиеся наверх хозяева жизни. Именно таким чингоном предстает Роблес, жадно упивающийся своей ролью, гордый тем, что вместе с себе подобными он «оседлал» страну. Но вот странный парадокс: чингоны вызывают не только ненависть, но и уважение; их не только проклинают, но ими и восхищаются. Эгоизм, аморальность Роблеса неотделимы от его заразительной жизненной энергии, наивного упоения собственными успехами. Роблес еще не утратил связи со своей босоногой молодостью батрака и солдата революции. Народные корни банкира — вот что привлекает интерес писателя и что придает Роблесу некую двойственность, в которой отразился двойственный характер самого капиталистического прогресса. Две женщины, с которыми связана жизнь Роблеса, соответствуют двум ипостасям его личности. Законная жена Норма, блестящая, холодная, — его союзница в борьбе за завоевание общественного положения; их брак сугубо деловой, оба заняты общесемейным бизнесом. Вторая женщина, бескорыстно преданная ему Ортенсия, полностью обнаруживает себя лишь в момент краха карьеры Роблеса.

Бледный спутник Роблеса — бледный по тому, как скупо он представлен в романе, и по тому, какую скудную жизнь он прожил, — Либрадо Ибарра. Можно сказать, что это смутный негатив Роблеса. То, что ярко высвечено в портрете ловкого капиталиста, в Ибарре затемнено горечью несбывшихся надежд; его общественная деятельность оказывается совершенно бесплодной. Сталкивая биографии Роблеса и Ибарры, автор как бы показывает две доведенные до конца внутренние тенденции мексиканской революции: в сломанной жизни Ибарры — крах ее социалистических идеалов, в процветании Роблеса — реализацию ее буржуазных целей.

Ибарра примечателен еще и тем, что именно он ставит проблему выбора своего пути как сознательный акт. Для Фуэнтеса-романиста эта проблема всегда представлялась первостепенной, он исследует ее в самых разных вариантах. С особой тщательностью, особым драматизмом раскрывается она в судьбе отца и сына Пола.

Если Ибарра и Роблес, каждый по-своему, вмещают в свою биографию всю траекторию революционной и послереволюционной Мексики, то в судьбе семьи Полы эта траектория делится надвое и рассматривается прежде всего в аспекте морально-психологическом. Отец Гервасио Пола замкнут в революционном времени, а его сын Родриго живет и действует в Мексике сегодняшней. Но судьбы их прочно сцеплены, они — звенья одной семейной цепи, и обоих автор заставляет решать одну и ту же мучительную проблему: как жить?

Родриго Пола — самый рефлектирующий из всех персонажей романа. Тщеславный и безвольный юноша терзается одновременно и памятью о героически погибшем отце, на которого он не способен походить, и жаждой успеха в обществе нуворишей, которое он презирает. Нравственный потенциал Родриго так скуден, что он без особого труда идет на компромисс: забыв юношеские порывы, он становится изготовителем модных пошлых фильмов. Оказывается, впрочем, что и отец его был вовсе не героем, а предателем и трусом. Ренегатство отца и сына — это нечто вроде наследственного недуга; различны лишь его конкретные проявления. Женитьба Родриго Полы на Пимпинеле де Овандо, дочери разорившихся аристократов, придает законченность его моральной деградации. Подобные браки были по-своему частной сделкой. Отпрыски разоренных дворянских семей жаждали приспособиться к обществу преуспевающих плебеев, а те — украсить себя мнимым блеском былого величия. Но Родриго Пола так далеко зашел в своем падении, что пожелал вообще отказаться от своего прошлого. «Моя мать была дочерью дона Рамиро Субарана, близкого друга генерала Порфирио Диаса», — сообщает Родриго невесте лживую версию своего происхождения, зачеркивая память о страданиях вдовы погибшего Гервасио, всю жизнь влачившей нищенское существование. Так наглухо замыкается круг предательства, напрочь изживаются воспоминания о революции.

Высшее общество Мексики имеет в романе свое сценическое пространство — это салон старого распутника Бобо. Каких только человеческих экземпляров здесь не встретишь — юных и морщинистых куртизанок, принцесс крови и вчерашних плебеев, превратившихся в богачей, сутенеров и модных писателей, — словом, целый сонм хозяев жизни и их прихлебателей. С молодой беспощадностью взглянув на этот мир, писатель зорко подметил его убожество, его судорожную жажду копировать повадки более старой, опытной иностранной буржуазии. Есть какая-то обреченность, унылость в том, как разыгрываются словесные дуэли и любовные сцены, как повторяются одни и те же остроты и модные слова. В салоне Бобо у каждого своя роль, своя маска, здесь все играют в давно известную игру, без жара и трепета. Фуэнтес не жалеет сарказма, живописуя салон Бобо. В одном из первых своих интервью Фуэнтес сказал: «Они действительно карикатурны, и было бы ложью изображать их по-человечески… Да и может ли быть по-настоящему человечной едва дебютировавшая буржуазия?»

Вводя читателя в противоположный мир — мир обитателей бедняцких кварталов, писатель резко меняет свою манеру. Издевку сменяет сочувственная интонация, сатирическую карикатурность — разительная достоверность в изображении мира так называемого масеуалли (в ацтекской империи так именовали низший слой). Здесь царит неустроенность и нищета, которые гонят из дома молодых парней; вынужденные уходить на заработки в Соединенные Штаты они становятся брасерос. И вот возвращаются они с приборами, которые некуда девать, — в родном доме нет электричества, привозят исковерканные английские слова, которые смешивают с родной речью, привозят деньги, которые недолго спустить в кабаке. Юноши и подростки рано узнают горькую цену жизни. С детства предоставленные самим себе, они легко попадают в лапы уголовщины, становятся ее жертвами.

В мире масеуалли есть также свое историческое — революционное, — а не только сегодняшнее время. Память о нем всплывает на ежегодных сходках в доме старой доньи Серены, где собираются ветераны знаменитой Северной армии Панчо Вильи. В 1915 году все они вместе со своим вождем вошли в столицу и заняли президентский дворец. То была истинная кульминация крестьянской революции. Но у истории была своя логика, и бывшие ветераны доживают свой век в скудости и забвении. Им самим не дано постичь эту логику; их удел — бесконечные воспоминания о былых подвигах, которые наизусть знают даже их дети.

Констатируя широту охвата социальной жизни в романе «Край безоблачной ясности», заметим, что в нем нет такого существенного ее представителя, как индустриальный пролетариат.

В многослойном романе Фуэнтеса присутствует один особо важный пласт, который можно назвать интеллектуальным. Через все повествование проходят непрекращающиеся дискуссии о судьбах Мексики — не только о ее недавней истории, но и о ее исконных чертах и особенностях, предлагаются формулы, объясняющие ее удивительное своеобразие. Порой создается ощущение, что мексиканцы буквально заворожены этими спорами. Чтобы понять смысл столь настойчивых попыток постичь так называемую «мексиканскую сущность», напомним вкратце, какими обстоятельствами обусловлена реальная, неповторимая специфика историко-культурного формирования Мексики.

Как и другие нации Латинской Америки, мексиканская возникла в результате завоевания иберийскими колонизаторами коренного индейского населения Америки. Отсюда ведет начало процесс столкновения, а затем взаимодействия и взаимопроникновения разнородных начал — местного и привнесенного извне. Однако ни в одной из стран континента этот процесс не был столь интенсивным, и нигде он не привел к столь оригинальному и нерасторжимому синтезу двух этносов, двух культур, как в Мексике. В сознании, обычаях и нравах, психологии и в искусстве мексиканцев — везде находит свое выражение изначальная двуединость их происхождения, везде присутствует как первоисточник — индейское начало.

В XVI веке Мексика стала частью испанской империи. Иерархическая структура колониального общества, с его строгими расово-социальными перегородками, зиждилась на фундаменте унаследованных от ацтекской империи традиций авторитарно-теократической власти. В мексиканском обществе прочно слились все виды насилия (виоленсии) — и сохранившиеся от ацтекского прошлого и насаждавшиеся испанской колониальной властью. Эта система породила такое чисто мексиканское явление, как «касикизм». Касик (индейское слово, означающее вождь) — это сильная личность, подчиняющая своей власти округу и вершащая ее судьбы вне всяких государственных установлении. Жестокое самовластие касика, сопряженное с кровопролитием, — характернейший плод мексиканской виоленсии, и поныне неистребимой.

Война за независимость в начале XIX века, свергнув политическое иго Испании, не смогла ликвидировать социально-экономическое наследие колониализма. Власть прошлого сохраняла свою зловещую силу: в течение десятков лет шли гражданские войны — результат феодального междоусобия, соперничества больших и малых вождей — каудильо. Сапогами каудильо и касиков растаптывались книги, которые вдохновляли вождей войны за независимость и сторонников общественного обновления. Мучительным был процесс формирования нации. Лаконично и образно определил его крупнейший писатель и мыслитель Мексики XX века Альфонсо Рейес: «Лик нового народа рисовал нож. Рубцы придавали ему рельефность».

Важным шагом на пути социального прогресса страны было проведение реформ выдающимся государственным деятелем Бенито Хуаресом в 50–60-е годы прошлого века. Однако реализация его программы и борьба против интервенции европейских государств, пожелавших поставить на трон Мексики эрцгерцога Максимилиана, вновь потребовала множества человеческих жертв. Перед взором всей Европы предстала тогда картина непреклонной стойкости национального духа мексиканцев и их вождя Хуареса.

Неукротимость народного порыва, готовность любой ценой заплатить за свободу с еще большей силой проявились в буржуазно-демократической революции 1910–1917-х годов. Ее главной движущей силой было крестьянство, давшее двух выдающихся вождей — Эмилиано Сапату и Панчо Вилью. Оба они — истинные сыны народа.

Вчитываясь в раздумья о судьбе Мексики, которым предаются персонажи, мы постоянно сталкиваемся с такими ее особенностями, как метисный характер нации, присутствие в ее жизни индейского наследия, неистребимость традиционной виоленсии и, наконец, исключительная роль народного подвига в истории. В рассуждениях на эту тему нет строгой системы, но они в целом представляют весьма важный элемент романа.

Встает и еще один вопрос: почему все эти раздумья приобрели такую остроту и актуальность в жизни мексиканцев 50-х годов, почему именно в это время занялись они поисками своей самобытности? Для этого также были свои основания.

Послевоенные годы, принесшие Мексике интенсивные социально-экономические сдвиги, были поворотными также и в развитии ее духовной жизни. Как и вся Латинская Америка, Мексика стремилась не только к упрочению своего национального суверенитета, но и к высвобождению традиционной культурной зависимости от Европы. Процесс этот был прямо связан с важнейшим фактором мировой послевоенной истории — распадом колониальной системы и выходом на международную арену народов, веками пребывавших в состоянии периферийной замкнутости. Пробудившееся сознание своего равноправия отпечаталось в крылатой фразе мексиканского поэта Октавио Паса: «Впервые мы стали современниками всего человечества».

Момент национального самоутверждения — это всегда момент самопознания. Мы утверждаем себя тем, что отдаем себе отчет в собственном характере, в оригинальности вклада, который вносим в историко-культурный процесс человечества, — так считали участники философского движения, которое возникло и в Мексике, и в других странах Латинской Америки в послевоенный период. «Идея Америки», «философия латиноамериканского», «философия мексиканской сущности» — таковы некоторые из наименований этого движения, крупнейшей фигурой которого стал мексиканский ученый Леопольдо Сеа. Он отчетливо сформулировал задачу: «Понять прошлое — значит понять настоящее», решению которой посвятила усилия возглавляемая им культурологическая школа.

Конечно, движение гуманитарной и художественной школы, обозначившееся в Мексике в 50-е годы, не было первой и единственной попыткой самопознания. Но только теперь и в Мексике, и в Латинской Америке оно приняло последовательный, целеустремленный характер, стало очевидным выражением кризиса практики и идеологии колониализма и следствием исторически неизбежного пробуждения национального сознания угнетенных народов.

Вот таким образом и возникла связь между проблемой своеобразия Мексики, столь напряженно исследовавшейся и обсуждавшейся в 50-е годы, и теми процессами, которые в эти годы совершались не только в национальном, но и шире — общемировом масштабе.

Что такое Мексика? «Как ты умудряешься понимать ее? Где она начинается и кончается?» — в устах рефлектирующего Родриго Полы этот вопрос звучит как отголосок дискуссий, захвативших в ту пору интеллигенцию. В дискуссии, происходящей в романе, привлекают внимание прежде всего точки зрения Мануэля Самаконы и Икски Сьенфуэгоса; каждый предлагает свою систему взглядов, в которой отразились определенные тенденции общественной мысли и жизни Мексики.

Как пояснил позже Фуэнтес, Самакона «вобрал в себя черты многих типичных интеллигентов, озабоченных поисками мексиканской сущности, что представлялось им актом исторического искупления». Самакона буквально «охвачен мистическим пристрастием ко всему национальному, к истории Мексики». В романе он — фигура не действующая, а лишь размышляющая. Погружаясь в истоки историко-культурной самобытности Мексики и сталкиваясь со своим главным оппонентом Икской Сьенфуэгосом, Самакона одновременно пытается осмыслить и социальную траекторию послереволюционной Мексики. И вот здесь в диспут включается еще и Федерико Роблес, наиболее полно выражающий кредо и практику буржуазной Мексики. Три фигуры как бы олицетворяют собой три направления: Роблес целиком прикреплен к сегодняшнему дню; Самакона устремляет свой взор к будущему; Икска же, наоборот, обращен к прошлому.

Рассуждения Мануэля Самаконы почти все имеют вполне определенный источник — это знаменитое эссе Октавио Паса «Лабиринт одиночества», увидевшее свет в 1950 году и сыгравшее важную роль в развитии идеи мексиканского своеобразия. Об источнике говорится прямо — выходя из магазина, Самакона несет под мышкой весьма популярную в то время книжку Паса. Но главное, что Самакона по многим вопросам высказывается словами автора «Лабиринта одиночества».

Концепция Самаконы, как и Паса, в основе своей идеалистическая; сознание выступает в ней как генератор исторического процесса. Исходный момент рассуждений Паса заключается в том, что, рожденная в крови конкисты, вобравшая в себя два начала, Мексика в силу этого лишена органичности. Пользуясь категорией известной историософской системы Ортеги-и-Гассета, он называет это «неподлинностью». Согласно его взгляду, «неподлинность» характеризует и дальнейшую историю Мексики. Европейские влияния, которые пришли в XIX веке на смену господству испанизма и которые сыграли раскрепощающую роль для мексиканского сознания, Пас отвергает. Он однозначно характеризует их, как подражательные, и потому называет их «внелогичными» для мексиканской сущности. Специфику происхождения и положения Мексики в системе мировой культуры Пас исследует с помощью таких терминов, как «чингада» и «эксцентричность», которые являются основополагающими и для Самаконы.

«Чингада» — это и самоутверждение сильной личности, и акт насилия над женщиной, и господство хозяев общества над его париями. Но слово «чингада» имеет и еще один смысл: сама Мексика, рожденная в крови насильственного завоевания, — это плод «чингады». Так термин «чингада» стягивает воедино элементы исторического и социального своеобразия нации. Что же касается «эксцентричности» Мексики, то этим термином Самакона, вслед за Пасом, определяет периферийное положение Мексики в системе мировой культуры, ее отъединенность, иначе говоря маргинальность. «Мы не чувствуем себя шестернею зубчатого сцепления, частью единого целого, которое мы способны питать и которому даем питать себя», — заявляет Самакона.

Отражая реальный опыт многовековой колониальной и полуколониальной зависимости Мексики и, следовательно, ее отъединенность от центра западной цивилизации, термин «эксцентричность» в рассуждениях Самаконы предстает, однако, как некий непреодолимый рок. «Эксцентричность», так же как и «неподлинность» в «Лабиринте одиночества», являются для Самаконы категорией, неизменно характеризующей сущность Мексики. Он не пытается ни связать ее с конкретными историческими обстоятельствами, ни проследить ее внутреннее изменение. Система мысли Самаконы, как и его наставника, замкнута ее идеалистической природой. Меж тем движение истории, ее диалектика исподволь врываются в их мысль. Ведь сама по себе попытка задуматься над «эксцентричностью» Мексики уже говорит о многом. И не кто иной, как Пас, писал о распаде в послевоенное время «ядра колониальной системы» и выходе в «современность» ее бывшей периферии.

Обращаясь к опыту мексиканской истории, Самакона усматривает такую определяющую ее черту, как способность народа к подвижничеству, жертвенности. Он доводит до крайних пределов эту мысль, заявляя, что не триумф, а поражение «ведет нас к правде, мужеству, самоограничению». Перечисляя главных героев мексиканской истории, он видит их величие в мученичестве. Идея эта, что очевидно, отмечена печатью мессианизма.

Лишены необходимой четкости и рассуждения Самаконы о мексиканской революции. Как известно, ее глубина и размах сделали возможным появление такой социальной программы, которая была гораздо более широкой и прогрессивной, нежели принцип экономического либерализма, реализующийся во всех буржуазных революциях. Некоторые из статей мексиканской конституции, принятой в феврале 1917 года, закрепили эту программу. Вот почему Самакона готов, кажется, допустить, что опыт мексиканской революции мог бы помочь решению важнейшей исторической проблемы: «как обеспечить полное развитие общественных начал и охрану общественных интересов, не ущемляя достоинства личности». Однако ход его собственных мыслей сам собой опровергает иллюзорность подобного допущения, и он вынужден констатировать, что очевидным и «конкретным результатом мексиканской революции стало образование новой привилегированной касты», то есть нового правящего класса — буржуазии.

Интеллектуальные усилия Самаконы не приводят его к выработке какой-либо определенной системы. «Он почувствовал себя маленьким и смешным. Должно быть, маленькими и смешными чувствовали себя все, кто пытался что-то объяснить в судьбах этой страны». Мы не раз убеждаемся, что даже вполне справедливые социальные оценки и наблюдения Самаконы не влекут за собой категорических выводов, а подчиняются общей туманно-идеалистической концепции исключительности, непознаваемости Мексики. «Объяснить ее? Нет, — сказал он себе, — верить в нее, и только. Мексику нельзя объяснить; в Мексику можно лишь верить, верить яростно, страстно, отчаянно».

Эта фраза сразу же заставляет вспомнить крылатые строки Тютчева: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить: у ней особенная стать — в Россию можно только верить». Примечательно, кстати, что и в рассуждениях Самаконы об «эксцентричности» присутствует Россия, что для философских раздумий о мексиканской сущности не случайность. В одном из трудов уже названного философа Леопольдо Сеа мы встречаемся также с некоторыми параллелями в судьбах обеих стран. Согласно его тезису, обе они, занимая периферийное положение по отношению к центру западной цивилизации, противостоят ей неповторимым своеобразием своей истории и национального духа. Что же касается самого тезиса мексиканской исключительности, то, пожалуй, и в нем можно усмотреть некую аналогию славянофильским концепциям. В отличие от своего главного оппонента Икски Сьенфуэгоса, Самакона устремлен не к прошлому, а к будущему: «Мексика должна достичь самобытности, двигаясь вперед, она не найдет ее позади».

Этот призыв к будущему — не просто риторическое восклицание. Если мы вспомним мысли Самаконы о необходимости морального очищения, борьбы за социальную справедливость, то его позиция, при всей ее философской уязвимости, не может не вызвать сочувствия. Думается, что и сам Фуэнтес ближе всего стоит к Самаконе.

Однако, понимая неясность, расплывчатость целей социальной программы своего персонажа, автор лишает его практического действия. Самакона для Фуэнтеса — только носитель идеи мексиканской самобытности, которую он же сам и воплощает: тем, что является плодом чингады, сыном, не знающим отца; тем, что он метис, несущий в себе кровь двух рас, и, наконец, тем, что погибает как жертва типичной мексиканской виоленсии.

Оппонент Самаконы Икска Сьенфуэгос играет в романе гораздо большую роль. Он не только выразитель определенной идеи — идеи исконности и незыблемости индейского начала в жизни Мексики. У него есть еще и важная, собственно сюжетная функция в романе. Автор наделяет его какой-то необъяснимой притягательностью, позволяющей ему не только быть конфидентом всех главных персонажей романа, но и связывать их между собой, а порой и открывать им те связи, о которых они и не подозревали.

«Курьезной фигурой, характерной для дисгармоничного мира, в котором мы живем», называет его один из завсегдатаев салона Бобо, имея в виду именно эту его функцию. Меж тем магическая власть Икски над людьми не поддается логическому объяснению, она существует как бы сама по себе, как неумирающее духовное наследие древнего мира. Блуждая по салонам и лачугам, по дорогам и закоулкам Мехико, Икска реализует внешнюю, авантюрную сторону своей жизни, сущность же ее — в принадлежности Икски к стихии индейского языческого мироощущения.

Икска открыто исповедует унаследованную от матери, старой Теодулы, идею неподвижности мира. «Не люди творят жизнь, а сама земля, по которой они ступают… Там, в темной глуби все остается по-прежнему». Он проповедует приверженность к истокам незапамятной древности, как единственной животворной силе: «Мексика есть нечто раз навсегда данное, неспособное к эволюции. Непоколебимая скала, которая сносит все». Древность — это индейское наследие, не растворившееся в последовавших напластованиях, сохраняющееся как некий важнейший фермент.

Восходящая к ацтекскому мироощущению идея искупительной жертвенности, идея смерти, как силы, рождающей жизнь, — вот что лежит в основе философии Икски Сьенфуэгоса. И доводит он эту идею до самых что ни на есть грандиозных масштабов: Мексика, как средоточие безмерных, бесконечных жертв, только она и сумеет спасти мир, весь мир, от распада и гибели.

Итак, оба — и Самакона и Икска — приходят к выводу об особом предназначении Мексики в мире, однако исходят они из разных установок: один — утверждая ее динамику, ее движение к будущему, а другой — ее незыблемую статичность.

Идеология Икски, однако, отнюдь не монолитна. В финале романа автор подводит его к кризису, к осознанию бесперспективности косного и жестокого мира старой Теодулы. Икска сам ощущает тупик, куда загнала его приверженность к идее статичности бытия. Она ничем никому не помогла. Но выйти за пределы замкнутого мистического круга он не может. Ему, как, впрочем, и Самаконе, не ясны перспективы будущего. Мы прощаемся с Икской, растерянным, утратившим свою первоначальную таинственную силу. Его единственный удел — стоическая покорность течению жизни: «Здесь нам выпало родиться и жить. Ничего не поделаешь. В краю безоблачной ясности».

В противоречивости Икски, в драме его сознания автор видит некоторые объективно существующие особенности народного сознания в целом. Автор демонстративно сливает голос Икски с голосом анонимной массы мексиканцев, мировоззрение которых, сохранившее множество предрассудков прошлого, не выработало еще отчетливой социальной идеологии.

И Самакона и Икска, два главных интерпретатора так называемой «мексиканской сущности», предстают перед читателем в своей неизбежной ограниченности и в исторической обусловленности своих исканий.

Автор не сводит воедино тезисы всех своих мыслящих персонажей, он предлагает читателям самим задуматься над высказанными идеями. Свою же задачу он видит в том, чтобы представить мексиканскому обществу, как в зеркале, нынешнее его состояние, заставить его вслушаться в его же собственную разноголосицу.

«Две темы всегда привлекали меня к себе: город Мехико, таинственный и отталкивающий, и социальная действительность страны», — сказал Фуэнтес еще в начале своего творческого пути. Обе темы соединились в романе «Край безоблачной ясности».

Мехико — это и место действия, и одновременно коллективный герой романа, что, в свою очередь, определило художественные особенности повествования. Огромность города, «лишенного внутреннего единства и полного чудовищных контрастов», пестрота, многолюдье — все это диктовало автору манеру повествования, беспорядочного, хаотического, то вбирающего в свои рамки всю столицу, то сосредоточивающегося на одной-единственной личности, несущего в своем потоке то абстрактно-философические рассуждения, то напряженные лирические монологи, сменяющиеся бытовыми сценами и экскурсами в историю. «Роман-репортаж», «роман-коллаж», «сплав хроники и фрески» — так пытаются определять жанровое своеобразие книги. Еще труднее определить ее стиль, скорее, здесь надо говорить о принципиальном отказе от единого художественного стиля, о смешении эпоса, лирики, документа.

Читатель не сразу сможет привыкнуть к тому, что рядом с напряженной патетической речью звучит вульгарный жаргон, публицистика соседствует с сочным бытописанием, поэтическими описаниями сновидений, построенными на неясных ассоциациях.

И все же есть одна очень своеобразная стилистическая особенность, характерная для манеры Фуэнтеса, — это изобразительная чрезмерность, изобильность — все то, что принято именовать словом барочность. Теоретик и практик стиля барокко в латиноамериканской литературе Алехо Карпентьер увидел в нем отражение специфики жизни этого континента, «где встречаются все эпохи».

Сосуществование различных пластов — это еще один из характерных факторов мексиканского своеобразия, сформировавшийся особым ходом истории; в последние десятилетия с наступлением интенсивного капиталистического процесса оно приобрело особенно драматические, острые очертания.

Машина прогресса двигалась столь лихорадочно, что на обочине своего пути она оставляла нетронутыми пласты вековой отсталости, нищеты. Материально-технический прогресс не был в силах искоренить пережитки феодализма и даже колониального средневековья; в современной структуре Мексики наслоились разные эпохи и цивилизации. В одном хронологическом срезе сегодняшней жизни встречаются тростниковые лачуги и небоскребы; индейцы, питающиеся соком магея, сохраняющие верность языческим обрядам, и элита, пользующаяся благами новейшей техники и комфорта.

Напластование в Мехико самых разных этнических, исторических, социальных, бытовых, культурных слоев, переплетение самых разнообразных форм сознания — вот что потребовало от писателя дотошной художественной инвентаризации действительности, дотоле еще не находившей литературного воплощения, перенасыщенности изображения.

«У тебя нет памяти, потому что все живет одновременно», — вот ключевая формула, заявленная вначале и повторенная в конце, дающая представление о сосуществовании в одном времени прошлых, неизжитых эпох. Затем она реализуется в зрительном пластичном, и тоже барочном, образе центральной улицы Мехико — проспекте Хуареса, по которому писатель заставляет двигаться главные фигуры мексиканской истории в обратном направлении, вспять к истокам. Недавних лидеров революции сменяют образы людей XIX века, и так дальше, пока эта галерея не завершается фигурой завоевателя Мексики — Кортеса, покорившего в 1521 году столицу ацтекской империи Теночтитлан. Эта красочная словесная фреска вызывает в памяти другую — живописную фреску Диего Риверы «Воскресный сон в Аламеде». На этой росписи, украсившей стену отеля «Прадо», также представлена галерея исторических персонажей. На обеих фресках — словесной и живописной — в небольшое городское пространство втиснуто множество фигур; плотная заселенность создает ощущение образной перенасыщенности, утяжеленности.

Барочная изобильность господствует и в завершающем монологе, воспроизводящем не только исторические, но и социальные срезы Мехико, олицетворенные его многочисленными персонажами: «Это город Габриэля, пригоршня канализационных люков, это город Бобо, выросший из испарений и миазмов, как кристалл из раствора, это город Либрадо Ибарры, воплощение безмерной скоротечности, это город Теодулы Моктесумы, завороженный остановившимся солнцем… это город Федерико Роблеса, детище поражения и насилия, это город Родриго Полы, барахтающийся в воде…»

В ряду художественных средств, к которым прибегает Карлос Фуэнтес, важное место занимает символика (по признанию самого писателя, в этом романе она выступает «слишком уж обнаженно»). Символом, и притом многозначным, является заглавие романа. «Край безоблачной ясности» — это апокрифический возглас испанских конкистадоров, пораженных чистотой и прозрачностью воздуха на мексиканском нагорье Анауак, где они встретились с отчаянным сопротивлением коренных обитателей страны. Возглас был повторен великим немецким ученым и путешественником Александром Гумбольдтом, с восхищением рассказавшем о Мексике в начале XIX века. Столетием позже те же слова, как некий пароль, появляются в «Видении Анауака» — эссе, принадлежащем Альфонсо Рейесу. И наконец, они были подхвачены официальной пропагандой: «Ваша любимая радиостанция ведет передачи из края безоблачной ясности»… В заглавии книги соединились и напоминание о славной традиции, и горькая насмешка над нею, превратившейся в расхожее клише, и саркастический намок на отнюдь не безоблачную, но скорее смутную и удушливую атмосферу современной мексиканской столицы.

Символический характер имеют и некоторые ответственные эпизоды романа. Таков пожар в особняке Роблеса — пожар, жертвой которого становится Норма. Реалистически мотивированное, это событие заключает в себе своего рода высший смысл: искупительное жертвоприношение, к которому, следуя древним ацтекским законам, взывает старая индианка Теодула.

В символическом плане следует рассматривать и несколько неожиданное нравственное возрождение разорившегося в результате финансового краха Роблеса. Возрождение это по замыслу автора оплачено двумя смертями, совпавшими по времени: неизвестного ему юноши Габриэля и его молодого друга Самаконы, в котором он так и не узнал собственного сына. Зрелище бессмысленной виоленсии приводит Роблеса к потрясению; он переживает катарсис. Роблес вспоминает собственное преступление — убийство рабочего вожака Фелисиано Санчеса, которого он убрал со своего пути. Автор заставляет усомниться Роблеса в собственной правоте, устыдиться своего прошлого. Для Фуэнтеса Роблес — это блудный сын народа; с его возвращением в лоно народной жизни Фуэнтес связывает и собственные надежды на очищение и обновление революционных идеалов.

Иной вопрос — насколько были обоснованы эти надежды, насколько были способны реальные, а не символические роблесы осознать свои ошибки и раскаяться в своих преступлениях? Беспощадный ответ на этот вопрос дал сам Фуэнтес в следующем своем романе — «Смерть Артемио Круса» (1962), хорошо известном советскому читателю. Герой этого романа во многом сходен с Федерико Роблесом: он тоже благодаря революции выбился из низов, стал одним из «капитанов» капиталистической Мексики. Но теперь уже автор не питает никаких надежд на его «исправление»: Артемио Крус не только глубоко преступен, но и бесповоротно обречен, как и вся капиталистическая система, им представляемая. И сам он произносит себе приговор.

У Артемио Круса немало «предков» в мировой литературе — Артамоновы Максима Горького, Будденброки Томаса Манна, Форсайты Джона Голсуорси. Но, в отличие от европейских романов, где история возвышения и упадка буржуазной семьи прослеживается на примере нескольких поколений, в книге Карлоса Фуэнтеса она спрессована в одну жизнь. Как и первый роман Фуэнтеса «Край безоблачной ясности», так и «Смерть Артемио Круса» с предельной наглядностью отразили убыстренный ход социальных процессов, характерный для развивающихся стран в современную эпоху. «Смерть Артемио Круса» по справедливости единодушно признана одной из вершин современной латиноамериканской литературы. Эта книга по праву заняла почетное место в мировой прозе.

Многое изменилось в Мексике с того времени, как вышел первый роман Фуэнтеса. Четырехмиллионная ее столица стала тринадцатимиллионным мегаполисом, поражающим своей грандиозностью, оригинальностью, великолепием древних и новейших художественных сооружений. Еще более лихорадочным стал ритм ее жизни, еще более напряженными ее социальные конфликты. Интенсивность национального развития Мексики — явление в высшей степени примечательное в современном мире. И в свете этого особенно интересно обратиться к роману «Край безоблачной ясности». В запечатленной молодым писателем картине молодого общества мы увидим истоки тех процессов, которые вывели Мексику за эти четверть века из экзотической провинциальности на арену мировой истории.

Да и сам Фуэнтес за эти годы проделал огромный путь. Никогда не довольствующийся достигнутым, вечно ищущий, он неустанно экспериментировал. Меняющаяся действительность Мексики толкала его на поиски новых тем и новых средств изображения. Эти поиски не всегда приносили победы, и путь писателя не был гладок. Но активное отношение к жизни, постоянное ощущение своей причастности к судьбе своей родины и Латинской Америки, обостренное чувство времени — все это остается характерными чертами его творчества. «Я верю, — сказал Фуэнтес, — в искусство и литературу, которые противостоят действительности, атакуют ее, обнажают, преобразуют и утверждают».

Карлосу Фуэнтесу, выдающемуся художнику слова, уже вписавшему свое имя в историю национальной и континентальной литературы, предстоит совершить еще многое.

В. Кутейщикова

КРАЙ БЕЗОБЛАЧНОЙ ЯСНОСТИ

Содержание

1

      Меня зовут Икска Сьенфуэгос

Глэдис Гарсиа (1951)

Там, где пуп луны

Гервасио Пола (1913)

Семья Овандо (1910–1915)

Федерико Роблес (1907–1951)

Норма Ларрагоити (1920–1940)

Родриго Пола (1914–1932)

2

      Старик с желтыми усами

Город дворцов

      Икска Сьенфуэгос идет

Либрадо Ибарра (1923–1951)

      В субботу ровно в десять вечера

Масеуалли

      Высокий, нескладный, весь какой-то разболтанный

Росенда (1911–1935)

      Подсчитай

Мехико на озере

      Из кабинета Федерико Роблеса

Хищная птица орел

      Заляпанный грязью автобус подъезжает к конечной остановке на улице Рамона Гусмана

Пимпинела де Овандо

     Лицо каталонского типа, словно вырубленное топором

Пусть исколю себе руку

      Отец, мать, бабушка

Paradise in the tropics

      В сумрачной галерее окружного суда

Водораздел

      — Уедем отсюда, друг

Ортенсия Чакон (1918–1951)

Чтобы взобраться на Нопаль

Фелисиано Санчес (1938)

Череп в день праздника

Мерседес Самакона (1914–1915)

Ползающий орел

3

Бетина Регулес

Родриго Пола

Край безоблачной ясности

1

Меня зовут Икска Сьенфуэгос. Я родился и живу в Мехико, Ф. о. Это не трагично. В Мексике нет места для трагедии. Здесь все оборачивается позором. Позорно, что мое происхождение ранит меня, как шип агавы. Позорен мой паралич, мое безволие, окрашивающее каждую зарю в цвет свернувшейся крови. И мое вечное сальто-мортале в завтра. Я вижу мою изрытую порами темную кожу и знаю: жить активной жизнью, действовать, верить — изо дня в день, а не только в дни, выпадающие мне на долю как награда или наказание, — мне не дают силы, таящиеся в глубине, в глубине, в недрах этой долины. Не дает дуэнде Анауака, который не виноградины раскусывает, а сердца, не пьет бальзам земной влаги, а высасывает мозг из костей — вот его вино, не гонится за юрким зверьком, чтобы снять с него пушистую шкурку, а охотится за самим собой в черном месиве искореженных камней с мутными глазками яшмы. Поставленный на колени, увенчанный колючим нопалем, бичуемый собственной рукой. Настигнутый в своей пляске стрелою подъемного крана или бампером грузовика. Убитый на войне или в кабацкой драке в час правды, единственный неминуемый час. Безжалостный поэт, вздернутый на дыбу художник, учтивый босяк, простодушный хитрец, я возношу бессвязную молитву, но она отвергается, как похабный каламбур. Мне всегда приходится горше, чем другим. О, мой путь, мой крестный путь, о котором мне некому поведать, который ставит меня лицом к лицу с богами, не пожелавшими сжалиться надо мной, потребовавшими от меня пройти его до конца, чтобы познать самого себя и себе подобных! О, этот невыносимый путь — кровоточащее золото и жаждущая земля, синкопические ритмы и смутные краски! Воитель, окруженный пустотой, я облекаюсь в панцирь фанфаронства, но в душе рыдаю и не перестаю рыдать, мечась, как зверь в клетке, в поисках услады: родины, женщины, сахарных скелетов, созвучной песни. Мы живем, повернувшись спиною к жизни, из боязни смотреть ей в лицо, слепые к вторжениям нового, раздробленные на куски, которые стонут от отчуждения, разбрасываемые центробежной силой. Мы призваны быть свободными, но свобода ускользает от нас, просачиваясь сквозь сеть перекрестков, на которых выбирают дорогу. И в останки этой свободы мы обмакиваем кисти и усаживаемся на обочине жизни забавляться игрою красок… Мертвый от рождения, ты с самого начала сжег свои корабли, чтобы другие создали эпопею из твоего смердящего трупа; живой и после смерти, ты выкопал слово, подобного которому нам не произнести. Ты остановился, в последний раз озаренный солнцем; потом пришла ошалелая победа, и тебя, недвижимого, опустошенного, захлестнула стихия материального, официального и показного. Но я слышу прорывающиеся сквозь рев моторов и пианол-автоматов отзвуки атабалей, грохочущих в скопище осыпанных драгоценностями гадов. В твоих урнах дремлют змеи истории. В твоих глазах сверкает россыпь тропических солнц. В твоем теле — колючий терновник. Не поддавайся, дружище! Достань свои бичи, отточи свои ножи, будь непреклонен, не давай растрогать себя, не говори, не смотри. Пусть отправляются в изгнание все твои сомнения, вся твоя тоска; каждый день начинай родами. Вдохновляйся тихим, едва слышным перебором струн или скрипом уличной шарманки, который доносится до тебя, как бы освежая и проясняя твою память, вдохновляйся и возрождайся. Возрождайся сам. Твои герои не вернутся, чтобы помочь тебе. Не ведая о том, ты столкнулся со мной на этом плоскогорье погребенных сокровищ. Здесь мы оба живем, и на этих улицах смешиваются наши запахи, запахи пота и пачулей, свежеобожженного кирпича и природного газа, встречаются наши праздные тела, но не наши взгляды. Никогда мы вместе не преклоняли колени, чтобы принять одно и то же причастие; вместе сотворенные, вместе истерзанные, мы умираем в одиночку. Что же поделаешь. Такова судьба. Будем крепиться, дружище. Быть может, когда-нибудь наши руки соприкоснутся. Давай же нырнем в наш город, неизведанный, как лунный кратер, город, собравший в горсть канализационные люки, город, выросший из испарений и миазмов, как кристалл из раствора, город, хранящий все то, о чем мы забыли, город плотоядных утесов, город окаменелого горя, город безмерной скоротечности, город остановившегося солнца, город, горящий на медленном огне, город, стоящий по горло в воде, город, коснеющий в плутовстве, как в летаргическом сне, город со взвинченными нервами, город с кривой улыбкой, город с тремя пупами, издающий тошнотворную вонь, город, возносящийся ввысь и ползающий на брюхе, город молодящийся, в блестках огней, город, стареющий в своей колыбели, где свили гнездо вещие птицы, новый город рядом с изваянием из пыли веков, город на краю огромного неба, город в сияющей грязи, в лоске полировки и сверканье драгоценных камней, город, изнывающий от желания и терзающий струны, город — детище поражения и изнасилования (тайного изнасилования, которое нам приходилось скрывать), город — рынок рабов, вместилище живого товара, город, заряженный яростью, город, оглушаемый трезвоном колоколов, город, куда, как скотина на водопой, стекаются наши братья, истомленные жаждой и покрытые коростой, город, сотканный из амнезии, воскрешенного детства, воплощенного мифа, голодный город, пышный город, сучий город, таящий в себе проказу и холеру. Раскаленный плод. Бескрылый орел. Звездный змей. Ничего не поделаешь. Здесь нам выпало родиться и жить. В краю безоблачной ясности.

ГЛЭДИС ГАРСИА

— А ну-ка!

Уборщик поддал ей под зад, и Глэдис вдохнула холодный утренний воздух. Обернувшись, она в последний раз окинула взглядом кабаре, запыленное зеркало, переполненные окурками пепельницы. Чупамирто зевал, сидя на бонго. Лимонно-желтые огни погасли, и пальмы, выстроившиеся вдоль тротуаров, снова стали похожи на облупленные колонны. По улице между луж пробежала кошка; ее булавочные зрачки вобрали в себя ушедшую ночь. Глэдис сняла туфли, передохнула, закурила (пухлые губки, зубы с золотыми коронками) последнюю сигарету — ей полагалась сигарета каждые пятнадцать минут. На улице Герреро вода уже сошла, и она смогла обуться. По Букарели, не отбрасывая тени, со скрипом катили первые велосипеды; уже пошли трамваи. Проспект походил на свалку: обрывки бумаги, отбросы из китайских кафе, дохлые собаки, старуха, роющаяся в мусорном ящике, дети, зарывшиеся в ворох газет и афиш, заменяющих им постель. Слабый, мерклый свет — как от свечи у тела покойника. От Лошадки в сторону Докторес отходила похожая на гроб грядка еще не раскатанного асфальта, унылая, как протянутая рука. Казалось, ничто не может оживить это мертвое царство. Ну, а когда светило солнце, чувствовалось здесь биение крови, трепет жизни? Глэдис, перед которой открывался вид на Карла IV и его карликовый двор из неоновых выкриков

ЛОТОНАЛ ГАРАНТИРУЕМ ЧЕТЫРЕ ПЯТЫХ

              ВАШЕГО HIGHBALL GOODRICH

ВАШЕГО HIGHBALL GOODRICH,

не приходили на ум лотки с фритангой и газетчики в бумажных колпаках, с оттопыривающими рубахи кипами газет за поясом, потому что она не знала дневной жизни, дневного Мехико, старого, пыльного Мехико, где самый воздух обгладывает силуэты современных зданий, превращая их в развалины огромной деревни. Миниатюрная, в облегающем тело, как кукурузные листья тамаль, лиловом атласном платье, из-под которого выглядывали тонкие ножки в туфлях на платформе, она шла и зевала, сверкая золотыми зубами. Глазки, как капули, а взгляд воловий. Какая скука идти одной по Букарели в седьмом часу утра! Она напевала песенку, которой когда-то каждую ночь учил ее толстый пианист из «Бали-Аи»: о женщина, о женщина-богиня, и Бето мне ее пел; вот уж кто по-настоящему взял меня в оборот; он был таксист и все катал меня на машине; парень хоть куда — и в постели не оплошает, и выпить не дурак! Бывало, говорил: «Чувиха, садись в машину, чувиха, сегодня я накачаюсь»

— Ты одна, милашка?

— С тобой. Что скажешь?

Чупамирто уже знал его и объявлял в микрофон, что посвящает ему свои мамбо; я таксист, кручу баранку.

— До чего же ты хороша, милашка, ай-ай-ай, мой плясун уже вскочил — заслышал харабе…

— Не драчись, рукосуй.

— Вот это да…

— Ах, как жаль, ах, как жаль…

я таксист, кручу баранку, и второго такого весельчака не сыщешь; до чего он мне нравился в своем канареечном свитере

— А в школе тебя не подцепил какой-нибудь поросенок, милашка?

— В школе? Ты шутишь.

— Ко мне приставал один верзила по прозвищу Майейа, проходу мне не давал. Я был тогда еще совсем малявка, и этот долдон драл меня за уши. Так это и продолжалось до тех пор, пока я не убил одного кореша и меня не посадили на два года. Видела бы ты теперь этого Майейю. Иногда я его встречаю, и он строит мне такую улыбочку, как будто я его закадычный дружок. Но я тоже ни с кем не связываюсь. Сама видишь, в какие передряги попадает таксист; и вылезают, не заплатив, и обзывают по-всякому. Ну и пусть обзывают. Что лучше — умереть в своей постели или чтобы какой-нибудь тип отправил тебя на тот свет? К чему лезть на рожон, верно я говорю?

Но она уже сказала ему без дураков:

— Откуда у меня башли? Кабы я одна такая была, а то вон сколько девок. Да еще эти танцульки. Каждый день приходится торчать здесь, танцевать. Чанчараранча, чанчарара… Сама знаю, что стервой стала. Что же ты хочешь, такая жизнь…

Такая жизнь. Того, что с ним, у нее уже больше не было. Но брюнеты предпочитают блондинок, и та, белобрысая, увела его. Бето. А теперь у нее был хлипкий старикашка с одышкой, который приходил к ней каждую пятницу вечером, выдавая себя за высокопоставленного чиновника какого-то ведомства. Только он и оставлял ей башли. Распалялся, хоть остужай, обнимал ее за талию и орал:

— Бронзовая раса, уж эта бронзовая раса! — А потом рассказывал ей, покатываясь со смеху, как он вкручивает шарики жене: мол, по пятницам он задерживается допоздна из-за недельного отчета. Но это было уже не то, что с Бето.

— Вам нравится чоу[1] в «Бали-Аи»?

— Еще бы, здесь очаровательно, черт побери, я очарован тобой…

— Тогда приходите почаще. Что же это — только по пятницам. Как будто повинность отбываете.

— Я же тебе сказал, по пятницам я обдуриваю мою старуху, в этот день нам все сходит с рук…

Здесь, в этой долине, окруженной горами, которые высятся, как пустынные замки, в большом городе, приземистом и душном городе, расползающемся, как лишай, и родилась Глэдис. Однажды какие-то лавочники захотели свозить ее на автомобиле в Куэрнаваку, но в Тамплане машина сломалась. Она не имела представления о горах и море; о простой сурепке, о свидании песка и солнца, о твердом кизиле, о первозданной красоте… до чего, должно быть, красиво море… Она была прикована к цементу и дыму, к скоплению блестящих отбросов. Глаза ее были закрыты, всегда закрыты. Наконец, едва держась на ногах от усталости, она добралась до Докторес. Засветила лампаду Ты богатая, а мы бедные; у тебя есть все, а у нас ничего; разве ты не матерь милосердия? горе горькое, а никуда не денешься и легла. Думать о белых слонах, чтобы поскорее заснуть? Жетоны, жетоны, беззвучно падающие на стол. Десять песо. Она уже немного зашибала. У нее сжались зубы. Стара? Тридцать лет. Заезжена? Пусть скажет Бето. Впервые она задумалась о том, что станет с ней, когда она уже не сможет зарабатывать себе на жизнь в «Бали-Аи». Как зарабатывают на жизнь? Завтра утром схожу в какой-нибудь магазин. Интересно, сколько платят продавщице? Надо произвести хорошее впечатление; Лилиана одолжит ей свою лису, а нет, она обойдется собственным кроликом. Где те духи, которые мне подарили у входа в кино? Не жалеть туши для ресниц; нет ничего отвратнее, чем харя безвкусной гринги… Жетоны, жетоны, таракашка уж не может продолжать свой трудный путь… Она лежала, скорчившись, у холодной стены при свете лампады и чувствовала, как у нее немеют ноги, а живот разбухает, разбухает о, царица небесная, сохрани и помилуй чад своих ныне и присно! Чад своих…

Она вышла из модной лавки на проспект. Пошел дождь, сливавшийся с серыми зданиями. Городской дождь. Зараженный запахами. Пятнающий стены, но не уходящий в землю. Минеральный дождь. Он падал со свинцового неба, барабаня по головам, покорно опущенным головам, блестящим от воды и вазелина. Поставщики мексиканского неба — поставщики голов — ждали в безнадежном молчании, прижимаясь к стенам, как приговоренные к расстрелу ждут залпа, который все не раздается. Рядом с дождем — худые и жирные тела, пропитанные испарениями бензина и асфальта, на минуту обратившиеся в мумии. Под дождем — вылинявшие вывески, зевота камней, город, подобный парализованной туче, застарелые запахи очистков и гарначей, продающихся под зелеными тентами, едва слышный шорох шин, обрывки песенок. Небо разверзалось, ничего не даруя, а цемент и мексиканцы ничего не просили: пусть дождь борется с пылью, пусть ветер кусает лица, пусть приходится ждать, прижимаясь к стенам, размякнув от сырости, как хлеб в похлебке, с обвисшими усами, остекленелыми глазами и мокрыми ногами, съежив все свое грязное, вонючее и нездоровое тело, обезображенное фурункулами и бельмами, оцепенев в нише, как вечный идол, сидя на корточках у обшарпанных стен, роясь в отбросах — чего бы погрызть; пусть приходится ждать, как ждут ночи летучие мыши. Ждать, тяготея к первобытной сырости закоулков, где сквозь шум дождя можно уловить сопенье и чмоканье — неужели уединились и обнимаются под дождем? — ждать всеобщего объятия, когда контуры черного небосвода говорят: ты здесь, они там. Глэдис всасывала капли, стекавшие с носа. По щекам ее, как ночные слезы, ползла тушь для ресниц. Кролик вонял. Глэдис подняла руку, чтобы остановить попутную машину.

(— Ну, не дурак? Посмотрите только на него. Вот что значит нарваться на сволочь. Мать его так! Который час? Шесть. Открывают в девять. А льет как из ведра.)

— Вот когда прополощешься, шушваль! — притормозив, проехал велосипедист. Начиналась ночь, ее ночь, ночь, которую предназначали ей ангелы и пустота. Глэдис плелась по проспекту Хуареса. Пахло газом. Где были другие, люди, которых она могла бы любить? Не было ли где-нибудь здесь теплого дома, где найдется место и для нее? Ее родные…

отец был птицелов; он с раннего утра уходил на ловлю, и мать готовила ему кофе, добавляя в него спиртного, а мы приводили в порядок клетки. Жили мы у моста Ноноалько. Меня назвали Гауденсиа. Угораздило же меня родиться двадцать второго февраля! Летом кровля из листового железа накалялась, и у всех закипала кровь. На одной койке спали родители с маленьким, на другой — я с братьями. Я даже не поняла, да так и не узнала, кто из них сделал мне пакость. Но кровля была накалена, и все мы, огольцы, распалялись и уж не знали удержу. Мне было тринадцать… Так вот и начинают. А потом я уж больше их не видела.

У отеля «Прадо» ей встретилась компания высоких мужчин и белокурых женщин в драгоценностях, куривших сигареты. В зубах у них поблескивали мундштуки. А они даже не были гринго, говорили по-испански.

— Побыстрее, Пичи, схватим такси.

— Иду, chéri[2]. Только поправлю накидку.

— Увидимся у Бобо, Норма. Не опаздывай, оргии обязывают к британской пунктуальности…

— И, кроме того, когда начинается вакханалия, каналья Бобо подменяет ром «негрита» текилой.

— Чао, милочка!

и походили на богов, снизошедших сюда, на тротуар, и возвышавшихся, как статуи, над всеми остальными, точно над жалкими червями, да что над остальными, над ней самой, бессознательно присоединившейся к ним, ощущавшей себя родной сестрой торговцев выцветшим барахлом, хафпрайс, беричип[3], продавцов лотерейных билетов, газетчиков, нищих, таксистов, людей в промасленных рубашках, платках, вельветовых брюках, рваных сандалиях, которые нескончаемым потоком двигались по проспекту. Но в ближайшем табачном киоске, притулившемся между двумя ларьками — с сумками из крокодиловой кожи и с засахаренными земляными орехами, — она купила за два песо алюминиевый мундштук.

ТАМ, ГДЕ ПУП ЛУНЫ

Хуниор трещал, как сорока, не забывая в то же время тискать грудь Пичи. Такси то и дело встряхивало — в дождливую ночь колдобин не избежишь, — и каждый раз при этом Хуниор наваливался на Пичи. Она отвернулась и посмотрела на часы.

— Увидишь, какие сногсшибательные вечера устраивает Бобо… Там будут поэт Мануэль Самакона, Эстевес, философ-экзистенциалист, принц Вампа (этот прямо из комедии плаща и шпаги), Шарлотта Гарсиа, ее весь мир знает, и куча всяких аристократов, художников, педерастов: словом, весь Мехико. Бобо время от времени вдруг меняет освещение, и его не шокирует, если какая-нибудь парочка на полчасика запирается в его туалетной. Все это люди, умеющие жить! Мой отец фантастическая личность. Всякий раз, когда я собираюсь к Бобо, он ворчит за своим corn-flakes[4]: «Развратники, алкоголики, наркоманы». Просто смешно, правда? Бедный старик только так и умеет говорить — как будто составляет опись имущества. И вечно у него одна и та же песня: он, видите ли, self-made man[5]. Но пока он выдает мне месячное содержание, я молчу, пусть только гонит монету.

Пичи положила на плечо Хуниору свою головку в кудельках, как у пуделя.

— Как это восхитительно, Хуниор! Ты знаком со столькими интеллектуалами! Ведь это, как говорится, сливки общества. Не думай, мне тоже стоило большого труда добиться самостоятельности и отделаться от этих занятий по психологии — один бог знает, какой комплекс у меня развился бы от них. Хм-м, каким «Yardley»[6]от тебя пахнет…

Такси остановилось перед большим домом — балконы, облицованные цветной мозаикой, стеклянная гладь фасада, — из penthouse[7] которого доносился звон бокалов.

— Послушай, — сказал Хуниор шоферу, — теперь съезди за одной сеньорой на Монте-Арарат, тридцать девяносто четыре. Дашь гудок, и она выйдет.

— Не могу, начальничек, — ответил шофер, почесывая красный шрам на лбу. — Я бы с превеликим удовольствием, но сегодня никак не могу.

— Как это не можешь? С каких пор мы стали так привередничать? — накинулся на него Хуниор, слегка поддергивая рукава, чтобы были видны манжеты его шелковой рубашки: он мысленно уже перенесся в зал Бобо.

— Нет, правда, не могу, — упирался шофер. — В любой другой день я бы и слова не сказал, а сегодня не могу. Барриладо черт-те где.

Хуниор вытащил зажигалку и посветил в кабину.

— Значит, Хуан Моралес, номер тридцать семь двести сорок два? Что же, поговорим с хозяином парка…

Хуан Моралес улыбнулся.

— Вот испугал-то, — бросил он и поехал. Сдержав желание матюгнуться на прощанье, он почесал шрам, взял вторую скорость и принялся насвистывать.

— Обнаглели, с каждым днем все больше наглеют, — пробормотал Хуниор и под руку с Пичи вошел в лифт.

— Поцелуй-ка меня покрепче, толстушка, вот так… Не кочевряжься.

— Потом, Хуниор… Помнешь накидку. Лучше рассказывай дальше. Кто еще будет?

— Ну, из старой знати — Пимпинела и Золотко, которую теперь, с легкой руки Пьеро, называют — просто блеск! — плохой девочкой из хорошей семьи… Да, еще некий Сьенфуэгос. С этим поосторожней. Держись от него подальше.

Полированная дверь открылась, и в нос ударил табачный дым, перебивая ароматы, поднимавшиеся из кокетливых курильниц, и запахи изысканных духов. Пичи и Хуниор вошли, громко смеясь.

— Бобо, Бобо!

— А, дорогие! Входите и приобщайтесь к вечным истинам. Где-то здесь ходит индеец с подносом, разносит пития. Voici. Oh, Rimbaud, le temps des assassins[8].

Бобо, чей цветастый жилет был знамением благодушия, вприпрыжку побежал призвать гостей к тишине. На маленькую эстраду возле лестницы уже поднялась декламаторша (разумеется, из района Карибского моря). Она стояла, вперив глаза в пол, как будто оттуда должно было появиться нечто такое, что ознаменует литературно-сценическое повторение валтасарова пира. Когда шум стих, эта блистательная особа в неоэллинском одеянии, стянутом в талии, энергично выпрямилась, выставила грудь, раскинула руки и возвела глаза к небу.

Древнею скорбью меня родная земля одарила, а волю черпаю я у Рубена Дарио…

Гости безотчетно отдались мелодии стиха. Мануэля Самакону окружала свита девиц и старух; Эстевес беседовал в уголке с двумя девушками в очках. Пьеро Казо что-то рассказывал шепотком, грациозно помахивая бокалом коньяка. Шарлотта Гарсиа бесцеремонно разглядывала в лорнет публику, а Гус выражал принцу Вампе свое сожаление по поводу отсутствия фотографов. Сильвия и Регулес с застывшей на лицах привычной улыбкой отчужденно сидели на софе, словно ожидая поезда в том или в другом направлении, хотя, собственно, ни в том, ни в другом направлении им ехать не нужно. Аргентинский филолог Дардо Моретто просматривал те немногие книги, которые ему удалось обнаружить. Декламация звучала как бы в отдалении, ненавязчивым аккомпанементом — так играет в баре хороший тапер, чтобы не мешать посетителям разговаривать. Пичи и Хуниор подошли к индейцу с подносом, не преминув промычать хм-м.

— Еще то ли будет, когда приедет Лалли с бонгосерос, — подойдя к ним, сказал Бобо.

Икска Сьенфуэгос вошел в зал, остановился и, поморщившись, закурил сигарету.

сначала окунуться; не задавать вопросов, не смотреть на лица; окунуться в шум и сумятицу теней, во всю эту муть. Перемена освещения. Желтый. Он им идет. Бобо следовало установить рентген. Да нужен ли он? Зеркала. Мутные пятна, отражаясь, множатся до бесконечности. Огни, спины, гладко выбритые подмышки, добросовестно обнаженные груди, особая манера выпускать дым изо рта, пряди волос… Плоть и запах, от них нельзя избавиться, но можно избавить их от безвкусицы. Это не эстетичная, хотя и рафинированная плоть, это агрессивный запах, аристократический запах. Лица потом. Пока окунуться. Забыть о себе, это ключ к благу, которое заключается в том, чтобы забыть о других; и не просто освободиться, а подчинить себе остальных

На разноцветных стенах duplex’а[9] — киноварь, сиена, кобальт — висели репродукции — Шагал, Боччони, Миро — и один-единственный оригинал: Хуан Сориано, голубые буйволы на арене цвета рыбьей чешуи. На полу стояли статуэтки: футуристический велосипедист, возвышавшийся над карликовой Коатликуэ, безмолвно вопиющей, как открытая рана. Возле огромного окна зеленели вьюнки и пало-бобо, а в буфете, украшенном изразцами в сельском вкусе, среди бутылок красовалась вырезанная из «Эсквайра» гёрл, разговаривающая по телефону: нейлоновые телеса, умильно-похотливый взгляд. Мануэль Самакона, полулежа на диване, приглаживал взъерошенные волосы. Его греческий профиль портили толстые щеки, но струйка дыма, которую он с медлительностью священнодействия непрерывно выпускал изо рта, приковывала внимание почтительных слушателей — молодых писателей, приглашенных Бобо из бредового пристрастия к попурри, и накрашенных старух, в свое время увлекавшихся Барбарой Хакоб, — к самой привлекательной, Самакона это знал, линии его лица.

— Так вот, поэт не может отказываться от жизненно важной задачи: называть по-другому вино и хлеб. Но это, вполне очевидно, предполагает, что он ясно сознает, что такое вино и хлеб. Если так, он может пойти дальше, проникнуть в самую суть вещей и тем самым подчинить их себе, сделать своими рабами…

— Но ведь поэт — это прежде всего человек, который именует вещи, — сказал юноша, видимо, страдающий астигматизмом.

— Да, но пусть он не придает своим «наименованиям» отпечатка «United Press». Допустим, уровень понимания, которого он достиг, в историческом плане еще не устоялся. Неужели из этого следует, что поэзия должна спуститься на ступень обыденного сознания, во имя «доступности» раствориться в своем времени и исчезнуть вместе с ним?

— Ах, какая прелесть…

— Это высокомерие, сеньор Самакона, вот что я вам скажу…

— Что ж, кому-то надо быть и высокомерным. Вы много говорите об империализме янки. А я вот думаю: разве, обесценивая наше слово, а значит, и наше воображение, мы не помогаем ему? И разве, с другой стороны, стремясь — с этим скромнейшим высокомерием — дать нашему воображению и нашему слову высочайшее выражение, мы не становимся в большей мере людьми и в большей мере мексиканцами…

— Борьба против империализма должна быть непосредственной, должна захватить народ.

— Не надо путать разные вещи. Я приветствую войну против империализма, мой друг, но пусть она будет эффективной: против империализма борются на его собственной почве, на почве материальных интересов, а не с помощью куплетов. Но что на самом деле вас больше интересует: эффективно бороться против империализма или чувствовать себя справедливым человеком, который стоит на стороне добра и достоин обличать и клеймить злых людей?

Молодой человек, страдающий астигматизмом, вскочил, осыпая пеплом старух.

— Декадент, продажное перо, проповедник чистого искусства! Сколько вам платит госдепартамент?

Мануэль Самакона невозмутимо затянулся сигаретой.

— Даже для того, чтобы быть паяцем, требуются характер и воображение.

Федерико Роблес нажал кнопку.

— Слушаю, сеньор, — простонал хриплый голос секретарши.

Роблес наклонился к микрофону, потрогал подушечкой большого пальца свой шелковый галстук и сказал:

— Созовите пайщиков в субботу в десять часов. Повестка дня: освобождение Либрадо Ибарры от его обязанностей. Прошу не опаздывать. Если Ибарра снова позвонит, можете соединить его со мной. Все.

— Слушаю, сеньор.

Аппарат звякнул, и Роблес поднялся с кожаного кресла. В кабинете с панелями красного дерева и огромным ковром мерно постукивал маятник часов. Девять вечера. Федерико Роблес с минуту смотрел на свое призрачное отражение в оконном стекле. Он поседел — как генерал Диас. Это, пожалуй, даже облагораживало его. Он провел ногтями по борту пиджака, сшитого так, чтобы скрывать брюшко. Полюбовался своим маникюром. Зазвонил телефон.

— Сеньор, вас просит сеньор Либрадо Ибарра…

— Соедините.

Роблес прикрыл глаза. Соедините. Либрадо Ибарра. Либрадо Ибарра. Он должен был сразу представить себе его: три тысячи песо. Костюм мышиного цвета. Вечный запах дешевой кухни. Жидкие волосы, зачесанные на плешь. Покорные глаза-луковки. Прикажете что-нибудь еще? Да… нет, больше ничего, больше ничего.

— Соедините… Как дела, Ибарра? Как ваша нога? Ну, хорошо. Нет, меня не было в конторе. Разве вам не сказали? Так чем могу служить?

нога раздроблена машиной; машина продолжает действовать, начинает урчать, жадно жуя чуждое вещество: плоть старика, который не уберег ее от стальных шестерен и гаек

— Да, как же. Сожалею, что не смог приехать в больницу. Вы ведь понимаете, у меня не только это маленькое общество, но и другие, более крупные… Нет, я не получал никакой записки… Конечно, не имеет.

пай в три тысячи песо, предприятие как предприятие, двадцать три пайщика, старик в обшарпанном костюме, в обязанности которого входит ухаживать за машиной и смотреть, чтобы рабочие не филонили

— Как так, Ибарра? Несчастный случай на производстве? О чем вы говорите? Вы меня что, за дурака принимаете?

Общество с ограниченной ответственностью

— Нет, мой друг. Вы глубоко ошибаетесь в своих расчетах. Вы взяли на себя побочные функции в качестве пайщика. Так что лучше помолчите насчет несчастных случаев на производстве. Я вам говорю: помолчите… Ограниченная ответственность? Не будьте наивны. С кем же, по-вашему, вы разговариваете? Неужели вы думаете, что хоть одно серьезное кредитное учреждение стало бы иметь с нами дело, если бы я не брал на себя неограниченную ответственность? Да что вы в самом деле…

пай в три тысячи песо; все его сбережения; обычная песня: все мои сбережения, а теперь я остался ни с чем

Роблес ударил кулаком по столу, и в стекле появилась зеленая трещина.

— Согласительная комиссия? Послушайте, дурачина вы этакий: вы не рабочий, а пайщик. Теперь до вас дошло? Ну что ж, идите в вашу согласительную комиссию. Идите, идите… А вы знаете, что значит попасть в черный список?.. Вот то-то… О чем? В субботу собрание. Посмотрим, будет ли единодушно поддержано ваше ходатайство, получите ли вы так свои денежки.

поставить дело на предприятии, большом или маленьком, все равно, не так-то легко; что они в этом понимают? С человеком, у которого хромая нога и три тысячи песо, далеко не уедешь; в этой стране держи ухо востро… начнешь с уступок в маленьких делах, а потом…

— До свидания, Ибарра. Будьте здоровы.

Роблес повесил трубку. Письмо об «Анонимном».

Глубокоуважаемый друг, как Вам известно, в текущем году предположительно более 50 % сливающихся акционерных обществ составят анонимные общества. Не находите ли Вы показательным, что…

Роблес нажал кнопку.

Что сказать о мебели Бобо? Она требовала поз, которые были приняты у римлян времен упадка, и низенькие столики, уставленные керамическими вазами с виноградом из синего стекла, приглашали вернуться к тем временам. На маленькой стеклянной этажерке выстроились лохматые, без обреза, тома «Эстетической философии» Мальро бок о бок с полным собранием сочинений Мики Спиллане и «Озарениями». На деревянном пюпитре красовались «Песни Мальдорора» и две перуанские пепельницы. А на каждой ступеньке лестницы стояло по горшку с нопалем. Пьеро Казо продолжал помахивать бокалом с коньяком. Стоявшие возле него Пичи и Хуниор отвечали на его слова ритмическими волнами смеха, обязательной дани этому бонвивану par excellence[10].

— Пьер только что вернулся из Англии, Пичи.

— Иначе говоря, с Севил-роу, дорогие. Нет другой страны, которая до такой степени сводилась бы к одной улице. Но во время этого последнего набега я сделал, друзья мои, приятное открытие: кулинарная строгость, по-видимому, положительно отразилась на традиционной строгости нравов. Вы знаете, англичане уже общаются со своими визави. Кто здесь сейчас очередная звезда, Хуниор?

Роберто Регулес должен был сохранять улыбку. Он пристально смотрел на повернутое к нему в профиль лицо жены. У нее начинал обозначаться двойной подбородок. Женясь на Сильвии, он воображал, что никогда не заметит у нее какого-нибудь признака приближающейся старости, во всяком случае, не почувствует при этом серьезного беспокойства. Страсть. Любовь. Товарищеские отношения. Такова была запрограммированная последовательность. Он должен был сохранять улыбку.

— Ну, уходи с ним. Чего ты ждешь? Все равно все знают, ведь так? К чему тебе соблюдать декорум?

У Сильвии на лице не дрогнул ни один мускул, и глаза ее по-прежнему издалека улыбались каждому из присутствующих.

— Замолчи. Если бы не дети…

Рядом с Мануэлем Самаконой сели Бернардито Сюпрату и Амадео Тортоса. Самакона поморщился: ему пришлось отказаться от своей излюбленной позы а-ля мадам Рекамье.

— Нам нужно вернуться назад, — продолжал он, проводя рукой по лбу, — на позицию индивидов, вернуться к Паскалю, к Гете, проникнуться уважением к жизни, сказать вместе с Китсом: «Я творю просто из желания достичь прекрасного и испытать радость, которую это доставляет, даже если каждое утро я сжигаю то, что создал за ночь». Разве не может быть сегодня Кеведо, который занимался бы простым, святым, всеобъемлющим ремеслом человека и творца?

Тортоса кашлянул и взмахнул руками.

— От вас, дорогой Мануэль, ускользает смысл общественного движения. Вы чрезмерно предаетесь ностальгии, издыхаете по потерпевшим крах идеалам. Конечно, и, к несчастью, тут ничего не поделаешь, — прежде чем действовать, надо выработать теорию. Но теория означает рассмотрение, то есть в конечном счете действие. Надо чувствовать боль бедняков, не дающий покоя императив солидарности…

— Конечно, нужно бороться против этого чудовищного мира! Нельзя больше мириться с этой монастырской культурой, раболепствующей перед буржуазией. Культура приобрела украшательский облик, потребительский характер. Надо снова сделать ее незаменимой, священной! Надо, чтобы каждый чувствовал себя Леонардо! Миссия поэта — это миссия глубокого и священного общения, какое достигается в любви.

Сюпрату изрек:

— Безусловно, l’amour est une réalité dans le domaine de l’imagination[11].

Хуан Моралес с веселым блеском в глазах и горделивой ухмылкой распахнул двери таверны.

— Проходи, старуха. Давайте, ребята.

Роза поправила на груди свое ситцевое платье. Дети побежали к свободному столику. Хуан вразвалку прошел через зал. Официант поклонился.

— Проходите, пожалуйста, сеньоры. Вот сюда.

Пепе, Хуанито и Хорхе, уткнувшись подбородками в скатерть, читали засаленное меню, а мать оправляла платье. Хуан сел и принялся играть зубочисткой.

— Хуан, мальчикам пора бы уже спать. Завтра им в школу и…

— Ничего, старуха, сегодня особый день. Ну, ребята, чего вам хочется?

Хуан Моралес почесывал красноватый шрам на лбу, двадцать лет проработать ночным таксистом не фунт изюму, уж я-то знаю. Недаром у меня, можно сказать, свой флаг на лбу. Сколько пьяных, сколько сукиных детей: вези их в Аскапоцалько, вези в Буэнос-Айрес в три-четыре утра. И вдруг как трахнут тебя по голове. Или надо вылезать и вытаскивать клиента, а под конец тебе же и ребра пересчитают. И все за двадцать песо в день. Но теперь с этим покончено.

— Ну, надумали?

— Смотри, папа. Вон тем детям несут пирожные. Вот и нам бы.

— Хуан…

— Не беспокойся, старуха. Сегодня особый день.

а потом тот случай, когда какие-то подонки сели в машину, чтобы поймать его в ловушку, чтобы ограбить его. Хорошо, я насторожился: чуть было меня на тот свет не отправили, Розита. И чему тут удивляться? Отец, бывало, говорил мне: «Эх, Хуан, на таких, как ты, ездят, кому не лень, ты родился, чтобы таскать чужую ношу, как осел, да еще подхлестывать самого себя. Не забывай время от времени гульнуть. Поступай, как знаешь, но не будь дураком: никто у нас не требует отчета за нашу жизнь, а не успеем помереть, о нас забудут». Но то в провинции, а здесь, в столице, надо быть поосторожнее, не то останешься без работы.

— Вот что, приятель, подай-ка целого цыпленочка на нашу семью, да скажи, чтобы хорошенько обжарили. И пирожных, знаешь, этих, с клубникой и с кремом. И пусть нам сыграют мариачи.

Роза всегда одна, бедняжка. Даже когда родила, меня не было с ней. Всегда у нее все наготове — в семь вечера кофе, в семь утра вода для бритья. (А когда утром я ложусь спать, простыни всегда холодные. Ледяные. Как будто не люди спали в этой постели, а только ночь и роса. Как будто нет у Розы тяжелой плоти, и крови, и чрева, жаждущего мужского семени. А пацанов я и вовсе никогда не вижу. Но уж теперь будет по-другому.)

— Что ты хочешь послушать, Роза?

— Пусть дети выберут…

— «Хуан Меченый», «Хуан Меченый»…

В таверне стоял легкий запах перца и свежеиспеченной тортильи, застывшего жира и фруктовой воды. Хуан погладил себя по животу. Посмотрел вокруг, на столики, покрытые цветастыми скатертями, и плетеные стулья, на смуглых мужчин в костюмах из чесаного мериноса и оливкового габардина, говоривших о бобах и о быках, и на женщин с черными гривами вьющихся волос, с фиолетовыми губами и накладными ресницами, зашедших сюда после кино. Наверное, и на него все смотрели, на него и его семью.

И на этих полях ни цветка не осталось

— Хуан, мы не можем…

— Почему это не можем? Вот чего мне всегда хотелось. Бутылочку вина, знаете, этого, с золотой этикеткой…

а если бы я не поехал сегодня с гринго? если бы меня не было на месте, когда позвонили из отеля и вызвали машину на целый день? если бы гринго не взял меня на ипподром и не подарил мне этих билетов на сорок песо?

— Эй, друг, ты выиграл, иди получи.

— Как выиграл? Что случилось? Послушай, а куда мне идти?

— Сразу видно — новичок; новичкам и везет

— Сразу видно, что ты, бедолага, за всю жизнь такой кучи денег не видел…

— За твое здоровье, старуха.

И с револьверами в руках всем скопом на него

Роза обронила белозубую улыбку, улыбку метиски, и, взяв пальцами клубничку, положила ее в рот.

Восемьсот песо. «Ваше счастье — новичкам везет. Только не возвращайтесь сюда — обдерут, как липку». Еще бы, и не подумает! Теперь он будет дневным шофером, будет ложиться в одиннадцать и вставать в шесть, как люди. Теперь у него восемьсот песо, чтобы начать новую жизнь, чтобы согревать постель Розе, чтобы им играли мариачи.

Родриго Пола вышел из лифта опустив голову и нахмурив брови. Его габардиновый костюм контрастировал с костюмами других приглашенных, выдержанными в темных тонах.

Видишь, в Лондоне теперь в моде charcoal hues[12].

Он подошел к группе, окружавшей Мануэля.

— L’amour est une réalité dans le domaine de l’imagination.

Сьенфуэгос оперся обеими ладонями о стену. Потом опомнился и принялся обсасывать маслину из коктейля. Сюпрату. L’amour Est Une Réalité… Фразы в этом духе и непроницаемое молчание во всех остальных случаях стяжали ему славу оракула. Читал он только биографии (жил заемной жизнью, как кто-то сказал?): из этого материала он и возводил себе пьедестал. Теперь Сюпрату, должно быть, читал жизнеописание Талейрана; в других случаях он вызывал всеобщее восхищение с помощью Макиавелли, Наполеона, Уайльда и Гильермо Прието и, таким образом, приобрел репутацию человека, отличающегося широким кругозором, смелостью, блестящим умом, цинизмом и «вкусом землицы». А вот и Лопес Уилсон, молодой человек, страдающий астигматизмом: он приходит на такие вечера, чтобы знать врага, видеть его вблизи, ступать по его почве, чтобы служить свидетелем-очевидцем разложения буржуазии, а тем временем участвовать в ее удовольствиях. Тут все они: провинциальный поэт, берущий первые уроки светской фривольности; супружеская чета a la page[13], сделавшая своей профессией элегантность: мир для нее зеркало — завистливое зеркало! — ее изящества и обаяния; романист с невыразительным, как картошка, лицом, словно появившийся бог весть из каких недр рассевшейся земли: подобный потухшему вулкану, он пытается исторгнуть талант из непроницаемой толщи, и его монотонный голос перечисляет селения и ранчерии, священников, касиков и провинциальных девушек, оставшихся старыми девами. А там распускает хвост некий автор без книг, кичась двадцатым изданием своих первых двадцати редондилий: неважно, он гений, потому что он свой, он нам подходит, он остряк, а это главное в Мехико. Интеллектуал-бюрократ, воплощение осмотрительности и уклончивости; молодые люди с поэтически-социалистическими претензиями, для которых марксизм нечто вроде дадаизма; литературные поденщики, спасители человечества из фешенебельных кафе, коктейльные меценаты и журналист, который своими короткими заметками в воскресных выпусках газет создает и разрушает репутации. А напротив них остальные, люди другого толка: уверенные в себе, полные презрения к шушере (неужели мексиканский интеллигент никогда не поймет, с каким отвращением и презрением смотрят на него сливки общества?), девица, объявившая, что хочет стать международной куртизанкой, — у нее есть отлично разработанный план: два артиста кино, бейсболист, проба в Голливуде, три сезона на Ривьере, миллионер; последний отпрыск знатной семьи: для самого себя он также последний светский лев, неотразимый, рожденный для того, чтобы блистать в салонах с мраморным мундштуком в зубах, соблазнять известного рода женщин, которые только и хотят время от времени менять любовников, и внушать ужас девственницам. Все эти белокурые мексиканки, элегантные, одетые в черное, убежденные в том, что задают тон и показывают мировой класс в жалкой, паршивой, захудалой стране. Их мужья, преуспевающие адвокаты и начинающие промышленники, которые думают, что проникают (здесь, на всех вечерах всех Бобо) в зону высшего вознаграждения, величайших наслаждений, безумного успеха. И подлипалы: безвестные молодые люди, сыновья мелких чиновников и школьных учителей, внезапно преобразившиеся от соприкосновения с видной фигурой, к которой они примкнули, несущие общий отпечаток прилизанной изысканности: клетчатый жилет, стрижка Марк Фабий Брут. Волна титулованных особ, лишившихся своих владений и привилегий и заброшенных войной на это плоскогорье, и их церемониймейстер Шарлотта Гарсиа. Бобо, лезущий вон из кожи, чтобы создать веселый рой, группу, Группу. И те, кто еще кое-чего стоит, те, кто может потерпеть крах: Родриго Пола, который всякий раз, когда его отталкивают, переходит на противоположную позицию по отношению к тем, кто его оттолкнул; Мануэль Самакона, который никогда не коснется святой истины, никогда не найдет жизненного объяснения… И Норма… И Федерико. Те, у кого хватит мужества и терпения вспоминать.

Отдаленное журчание говорило о непреходящих ценностях:

Когда ты далеко, нет жизни для меня, иль жизнь моя на смерть походит, я чувствую бесчувствие свое: приходит Парка и уводит меня назад, в небытие.

В группе Мануэля кивали, перемигивались, шептались; Тортоса размахивал руками:

— Полагаю, я достиг этого духовного общения с бедняками… Не смотрите на меня так; не надо быть поваром, чтобы судить, хорош ли омлет. Да, я сижу здесь, попиваю вино на вечере у Бобо, но ни на мгновенье не перестаю думать о нуждающихся классах. Каждому из нас следовало бы задать себе вопрос: «Имею ли я право на собственную библиотеку и на удовольствие читать по воскресеньям Т.-С. Элиота, имею ли я право на свою удобную культурку, имею ли я право сидеть у Бобо и фразерствовать, когда вижу в своей же стране трагедии батраков и жителей Валье-дель-Мескиталь?»

— Я не хочу щеголять эрудицией и не стану углубляться в теорию, — прервал его Самакона, — но ведь и вы, наверное, зажимаете нос, когда едете в автобусе с каким-нибудь голяком.

Пола поднял палец:

— Не обязательно быть либо грязным оборванцем, либо un homme révolté[14]…

— Подумайте хорошенько, прежде чем говорить, друг мой, — проворчал Самакона. — Что касается Камю, то он, как истый француз…

Бернардито почувствовал, что ему представляется прекрасный случай блеснуть.

— Простите. Ce n’est pas français parce que c’est idiot[15].

Когда все с удивлением уставились на него, он ответил вызывающим взглядом, который говорил: «Никто не понимает моих намеков».

Родриго Пола продолжал:

— Поймите меня правильно. Я люблю поэзию…

— А поэзия тебя любит? — послышался глухой голос у него за спиной. Это был Икска Сьенфуэгос.

— Это Икска Сьенфуэгос?

— Пренеприятный субъект, дорогой принц. Вездесущий и незримый, как бог. Имеет свободный доступ на официальные приемы, в салоны high life[16] и в гостиные магнатов. Не поймешь, то ли он волшебный мозг какого-нибудь банкира, то ли альфонс, то ли просто наркоман. Словом, еще одна курьезная фигура, характерная для дисгармонического мира, в котором мы живем.

Гус оправил свой пиджак из красного вельвета.

— Гармония, гармония, princeps meus![17] Вот греки понимали, что гармония — высшая ценность. В гармонии разрешаются противоречия. Если главное — это гармония, то, ты можешь любить кого хочешь, не в пример мещанам, которые настаивают на том, чтобы ты спал с толстыми, вонючими бабами. От мужчины никогда не воняет.

Принц Вампа кивал из окутывавшего его облака дыма. Шарлотта Гарсиа, которая в эту минуту снова присоединилась к ним, засмеялась, поднося к губам рюмку «мартини»:

— Что ни говорите, но стыд — это вопрос освещения. Если бы вы знали, какая смелость для меня прийти к Бобо; мы не в ладах с Лалли. Но когда она приедет, я скажу ей всю правду: что она порочное существо, что она причинила мне боль, но что я обожаю ее. О, последний из Вампа! Я так устала, мне так надоело все! — Шарлотта поглаживала себе горло, как заклинательница змей. — До чего хочется разбить чье-нибудь семейное счастье! Бобо совсем сошел с ума — зачем ему понадобилось приглашать всех этих никчемных молодых литераторов? Посмотрите только на них. Никакой уверенности в себе, настоящей sans façons[18]. Мы живем в маленькой Африке! Joie de vivre[19] и тому подобное, все это очень хорошо, но коктейль есть коктейль и должен иметь практический результат. Бобо все еще не понял, что нынешние нувориши — это завтрашняя аристократия, как нынешняя аристократия — вчерашние нувориши.

— А позавчерашняя аристократия? — спросил уязвленный принц Вампа.

— Ах, дорогой, — отпарировала Шарлотта, ущипнув за бескровную щеку родовитого собеседника, — как раз она не в счет: по крайней мере в Мексике это нынешняя мелкая бюрократия. За исключением, разумеется, таких, кто, как ты, слишком занят, чтобы работать, и, кроме того, не будем забывать эту маленькую деталь, фигурирует в Готе… Но посмотрите-ка, кто вошел! А ведь какая красавица была! Посмотрите на эти морщинки у глаз, о-ля-ля!

Наташа, закутанная до ушей в зеленый бархат, набеленная, как луна, в золотом тюрбане эпохи шимми, увенчивающем ее «Kiss-me-quick»[20], вошла с уверенностью женщины, которая с 1935 года была царицей карнавалов в Сан-Фермине, сердце международного пляжа Мексики. Несколько молодых писателей освободили самый комфортабельный диван в гостиной.

Наташа села и огляделась.

неизменный ритуал; желтый свет, добропорядочность и сдержанность. Теперь голубой: подыскиваются предлоги, начинается шушуканье, подготавливаются тактильные элементы этой ночи. Скоро их разберет. Вон Пола, смакует пятый «дайкири». Думает: «Я стою побольше, чем они. Я могу позволить себе роскошь побыть среди них, пока они мне не надоедят». Не терять его из виду. Опять пошел дождь. Первая ласточка: Сильвия поднимается вслед за Пьеро… Икска Сьенфуэгос улыбнулся.

Сильвия, воспользовавшись темнотой, подошла к Педро Казо. Она нервно вертела в руках бриллиантовую пудреницу.

— Минутку, Пьеро…

Казо потрепал ее за ухо.

— Опять минутку, дорогая? Наша дружба сложилась из минуток. Я не люблю женщин, предлагающих себя, понимаешь? Посмотри на Регулеса. Он грозен, как нибелунг. Избавь меня от семейных сцен. Adieu, adieu[21].

Наташа, наблюдавшая за ними с дивана, улыбнулась, разгадав, что происходит. Ей было все это не внове. Бедный Пьеро. У него уже редели волосы.

Норма Ларрагоити вошла в ту самую минуту, когда Бобо менял голубое освещение на зеленое. Еще ярче засверкали ее драгоценности, coup de soleil[22] волос, золотые подвески, фиолетовые веки.

Родриго Пола поспешно отошел от группы, в которой стоял.

— Ой, Пичи, — шепнул Казо из-за облачка дыма, источаемого сигаретой «Кравен», — нашему милому Хуниору нужна чашка крепкого кофе, а может быть, и кое-что еще. Помоги мне отвести его в туалетную. Zitti, piano[23].

Хуниор сиплым фальцетом кричал каждому, кто приближался к бару:

— О-о-ой, какой сюрреалист; о-о-ой, какой хайдеггер-р-ровец! — И распевал, махая руками: — Lemme go, Emelda, dahling, you’re biting mah fingah[24].

— Как неприятно! — заметила Пичи. — Как вы думаете, чем вызывается эта потеря контроля над собой? Адлер считает…

Хуниора положили на кровать, и он тут же заснул.

— Ну вот, больше он уже не доставит хлопот. Посидим, посмотрим, как он спит. Бедный Хуниор! Существует снобизм, основанный на открытии, что Санта-Клауса не существует. Как может такая умная девочка, как ты…

— Зачем вы так говорите, сеньор Казо? Хуниор научил меня…

— Сеньор Казо, сеньор Казо! Зови меня Пьеро, как все. Можно подумать, что ты меня боишься.

— Вежливость не мешает…

— …пылу, — Пьеро взял Пичи за бедра и медленно поцеловал ее в шею.

— Хм-м-м-м-м-м.

— Моя королева, ты девственна?

— Пьеро! Шалости шалостями… хм-м… но сначала надо подготовиться интеллектуально, а потом… хм-м-м-м-м… наслаждаться жизнью… — Голос Пичи слабел и прерывался, словно просачивался сквозь толстый фильтр.

— Mens sana in coprore insana[25].

— А вдруг кто-нибудь войдет? Пьер, ой, Пьеро, моя накидка! Мои пуговицы!

— Я закрыл дверь на задвижку. — Пьеро ощупью нашел штепсель от лампы и выдернул его.

— Пьеро, здесь? А Хуниор?

— Ему покажется, что кутеж в самом разгаре и он напропалую веселится… Иди ко мне, моя радость.

— Ах, Пьер, Пьеро!

— Madonne, ma maîtresse… et cetera, et cetera… au fond de ma détresse…[26]

— Хм-м-м-м-м…

Наташа провела руками, искрещенными голубыми венами, по твердым белым скулам. Под высоким, до ушей, бархатным воротником потрогала шею. Испытала такое ощущение, будто касается ослабленных струн виолончели. Увидев, как Пьеро и эта девушка, похожая на Наташу былых времен, направляются в туалетную, она представила себе все. Вспомнила Пьеро 1935 года, обольстительного молодого человека, в котором было что-то байроническое, и женщину в расцвете красоты, блистающую в европейских столицах, на пляжах, в толпе любовников. Не смогла сдержать хриплого стона. Закутанная в бархат, она встала и вышла, сверкая глазами, из шумной гостиной, погруженной в полутьму.

В баре «Монтенегро» сквозь жужжание голосов едва прорывался тонкий звон бокалов. Вентиляторы взбалтывали запахи мягкого ковра, косметики и джина. То к одному, то к другому столику официант подносил телефон, и посетители назначали свидания, извинялись, заказывали билеты в агентстве Кука. Привычно поведя плечами, Кукита скинула меховую накидку на спинку стула.

— А где ты теперь живешь, Глория?

— В Чили. Знаешь, my dear[27], жизнь там такая, как была здесь во времена дона Порфирио. В «Ипико», в «Унион», в «Винья-дель-Мар» принимают великолепно — замороженное шампанское, choses flambées[28]. …И конечно, нет этого ужасного нашествия лавочников из Теннесси. Посмотри вокруг.

Глория тщательно пудрилась, глядя в зеркальце и морща губы.

Sure, sure. They’re gay and colorful, but look here. I don’t get the impression they’re active business-like people…[29]

— He думай, быть замужем за дипломатом не так-то легко, тут есть свои минусы. Кто-то сказал, что есть четыре профессии, которые нельзя сменить: профессии дипломата, журналиста, актера и проститутки. Ну, а как ты? Выглядишь ты прекрасно — до обалдения хорошенькая.

Кукис тряхнула кудрявой головкой и улыбнулась, обнажив зубки.

— Сама видишь, наш милый Мехико все тот же…

oooh, the most beautiful old ruins you can imagine; quite a trip, and cheap, too…[30]

— Девицы по-прежнему обзаводятся бэби на пятом месяце замужества. Настоящие скороварки!

— А как сердечные дела?

— Сейчас расскажу. Я познакомилась с таким мужчиной — закачаешься. Ради него я продала бы и тело и душу.

Вошла группа американцев в соломенных шляпах, горланя «Да здравствует Мексика!». Глория нарочито передернула плечами, как от озноба. Гид туристов — смуглый, низкорослый, в мешковатом бежевом пиджаке — пошел поговорить с руководителем музыкального квартета.

— Послушай, в доме банкира Роблеса будет благотворительный бал. Обязательно приходи. Поскольку вход платный и у меня такой роскошный кавалер, мне представляется прекрасный случай побывать в этом доме и в то же время не здороваться с хозяйкой. Видела бы ты, что это за красавец-мужчина! Я бесповоротно порываю с мужем. Жалкий мозгляк. А этот просто великолепен. Он уже возил меня в свое имение и даже в Акапулько. Роман среди пальм. Хотел меня потрясти, представляешь?

happy birthday to you, happy birthday, dear Larry, happy[31].

— Допивай рюмку. Нас ждут у Бобо.

Кукита новела плечами.

— За тебя — до дна!

Росенда с трудом встала, ей тут же пришлось ухватиться за латунную спинку кровати: подгибались ноги, прикрытые широкой желтой сорочкой. Глаза ее остановились на прибитом к стене осколке зеркала, отражавшем кожу, похожую на луковую шелуху. Выпрямившись, Росенда направилась к шкафу, достала из заветного места поблекшие, лиловатые фотографии и снова легла. «Росенда Субаран, 1910» — гласила надпись на той, где была снята девушка в кудряшках, немножко смешных для ее возраста, которая стояла, облокотясь на бутафорскую колонну фотостудии, приложив руку к щеке и изогнувшись, как буква S. «Росенда С. де Пола» — было написано угловатым почерком на следующей, запечатлевшей уже зрелую женщину, но в той же позе, с тем же наклоном головы, и худенького мальчика с широко раскрытыми глазами. А когда дошла очередь до фотографии статного военного с блестящими волосами, который браво улыбался, держа на согнутой руке каску с плюмажем, у Росенды запрыгал подбородок, мелко и часто запульсировали жилы на шее, и, задыхаясь, она уронила на пол фотографии и закрыла глаза. Ей представился стенной шкаф, полный тянучек, миндаля и горшочков с медом; замкнутый, как шкатулка, дом; огромная, нескончаемая стена, которую она обегала закатившимися глазами и которую в мгновение леденящего ужаса озарила пороховая вспышка: каждая пуля была солнцем, вылетавшим из тьмы и разбивавшимся о роговицу старухи. Обессилев, она уже не удерживала и даже не замечала слюны, стекавшей ей на грудь.

В гостиной стоял дым столбом. Бобо сел на ступеньку лестницы с бокалом в руке, чтобы в свое удовольствие полюбоваться приятным зрелищем: вечер удался, царило общее оживление. В его голубых глазах сквозила сладкая мечтательность. Бобо ex machina. Какой класс! И только что вошла графиня Аспакукколи! Какой класс!

Графиня направилась прямо к группе Вампы, Гуса и Шарлотты.

— Дражайшие, у меня в доме нет ничего съестного, кроме rice-crispies[32], — без всяких предисловий сказала она со своим черногорским акцептом. — Покажите мне поскорее, где здесь закуски.

В уголке сеньориты в очках торопливо кивали Эстевесу, говорившему в нервном возбуждении:

— Мексиканец — безликое и расхлябанное существо, которое смотрит на свой удел самое большее со страхом или любопытством. А философия Dasein[33] осознала конечную сущность человека; он есть совокупность возможностей, последняя из которых — смерть, зримая всегда опосредованно и никогда не испытанная на собственной шкуре. Как проецируется Dasein на смерть?.. — Сеньориты в очках, потея от увлечения, одергивали свитера. — Это существо, предназначенное для смерти; связующее звено между чистым бытием и полным уничтожением… у-у, аргентинец… Извините; невозможно философствовать, абсолютно абстрагируясь…

Из-за спин сеньорит выглянуло белое, как гипс, внимательное лицо благоухающего духами Дардо Моратто.

— Продолжайте, продолжайте, Эстевес. Я для того и приехал, чтобы узнать, что думают в Мексике. Крайне интересно, крайне интересно видеть самое начало процесса. У вас дело идет. Вы себя покажете. Представьте меня девушкам. Но куда же вы?

— В туалет, — выпалил Эстевес.

— А!.. Знаете ли вы, как был изобретен сортир?

Сеньориты в очках с нервным смешком признались, что не знают. Моратто поправил галстук и широкий воротник пикейной рубашки.

— Какой пробел в вашем образовании! Его изобрел сэр Джон Уоттон, придворный елизаветинских времен, латинист и переводчик Вергилия. Что вы хотите, и он, несмотря на все свои достоинства, не избежал дворцовых интриг. Елизавета сослала его в один из этих холодных и неудобных замков. А как же, переводя Вергилия, пользоваться драгоценными моментами озарений, сопровождающих испражнение, когда приходится бежать по мерзлым полям?

Сделав в виде фиоритуры замысловатый жест, Моратто расплескал содержимое своего бокала.

— О, простите, сеньора, я вас не забрызгал?

— Ничего, — сказала, обернувшись, Норма Роблес. — Почти тринадцать лет, милый мой Родерико!.. Но ты ведь знаешь, в Мехико то-то и хорошо, что здесь никто никого не ищет, а, кроме того, у нас не отличишь зиму от лета, и время проходит незаметно. Да что я тебе рассказываю!

— Тринадцать лет, Норма.

— Ну и что?

— Ты ждешь мужа?

— Мужа? — она, жуя маслину, широко раскрыла глаза. И засмеялась — как раньше никогда не смеялась, подумал «милый мой Родерико». — Всему свое…

— Норма, — проговорил Родриго и хотел взять ее за теплую руку, сверкающую золотом и бриллиантами.

— О, тихо. Ты все еще чувствуешь себя в саду нашего незабвенного отрочества. — Она утопила в рюмке новый смешок. — В твоей пучине погибну я, бурный джин!

Никогда еще он не видел ее такой красивой, как теперь, под двумя вуалями, схваченными бриллиантовым аграфом. И она была иной, чем прежде.

— Ты стал настоящий стиляга. Я вижу, времена переменились к лучшему.

— Смотря с какой точки зрения, — сказал Родриго, разводя руками.

— Ну, ну, ну, не начинай опять эти нескончаемые разглагольствования доморощенного трибуна. Как ты мне надоел! Это — во-первых; а во-вторых, ты был не прав, не так ли? Нет, мой мальчик, только мы, богатые люди, отдаем себе отчет в том, какая пропасть отделяет нас от бедных; бедные не знают о ней, и, пока их не просветит какой-нибудь ренегат-помещик, нам ничто не грозит. Но comes the revolution[34], и первыми расстреливают ренегатов и путающихся под ногами интеллигентов. Ха-ха!

Родриго молчал, уставившись на спичку, валявшуюся на полу. Снова вкрался протяжный голос Дардо Моратто:

— Сэр Джон изобретает сортир и, сидя в нем, переводит Вергилия. Великий труд успешно доводится до конца. И подумать только, что нынешние английские джентльмены, отправляя нужду, не воздают благочестивой дани памяти сэра Джона Уоттона, латиниста, придворного и переводчика Вергилия!

— Ах, Родригито, неужели ты так и будешь вечно ставить себя в смешное положение! Эй, человек! «Дайкири» для сеньора…

Фиделио чуть не разлил рюмки. («Черт бы побрал… уже скоро одиннадцать, скоро приедет Грабиэль, а я здесь. Черт бы побрал…»)

— Смотри себе под ноги, — прошипел Бобо. — Что с тобой сегодня? Ходишь, как очумелый.

Норма, протянув руки, похожие на дремлющих змей, взяла с подноса рюмки.

— Ах, как хорошо быть замужем за важной персоной, финансовым гением, который строго выполняет свои обязанности, но не выходит за рамки. Если бы он не приходил ко мне раз в неделю, я бы подумала, что он сошелся с другой, и это пробудило бы во мне ревность, дополнение к любви, которого я вовсе не желаю! Я бы горевала, тосковала, терзалась и не пошла бы на такую приятную party[35], где встречаешь старых друзей, которых уже не надеялась когда-нибудь увидеть. А что ты поделываешь теперь, старина?

— Ничего; немножко пишу и…

Норма беззвучно зааплодировала затянутыми в перчатки руками:

— Прекрасно, прекрасно, литература такой же необходимый аксессуар, как сигареты или хороший коньяк.

— Норма… послушай, я тебя по-прежнему люблю…

— Браво! Как оригинально! Болезнь, по-видимому, приобретает характер эпидемии. — Норма, сузив глаза, бросила на него сквозь вуаль косой взгляд. — Ты что вообразил, болван? — и, снова распахнув ресницы, пропела: — Ах, какой сквозняк! Бобо, что тебе стоит закрыть окно; и к чему нам гнусавая поэтесса?

Немеркнущее виденье, владычица тайных сил, верни мне златые мгновенья, когда я безгрешно грешил.

— Ну, и что дальше? Может, ты хочешь, чтобы мы вернулись в незабвенный сад, где когда-то так мило сюсюкали? Или возьмемся за ручки и отправимся в «Синеландию»? Тебе ведь ничего больше и не нужно… До девяноста лет доживешь и будешь украдкой целоваться со старухами в доме призрения. Потому что там ты и кончишь свои дни. Ну, пока.

Норма отвернулась от него и помахала рукой. Вошла Пимпинела де Овандо. Высокая, с орлиным носом и обжигающе холодными, отливающими металлом глазами. Сьенфуэгос улыбнулся: Норма под руку с Пимпинелой. Ты мне знатность, а я тебе деньги. Ты мне деньги, а я тебе знатность. Ни та, ни другая не внакладе. Рано ты помер, Порфирио.

— Ты завтра увидишь мужа? — спросила Пимпинела, улыбаясь всем сразу.

— Увы, да, — воскликнула Норма бессознательно подражая ее манере держаться.

— Не забудь, дорогая, напомнить ему о моих трехстах акциях. Ты обещаешь?

— Не знаю, Пимпинела, я никогда не говорю с ним…

Пимпинела изобразила лучезарную улыбку.

— Да, чтоб не забыть… Моя тетя хочет, чтобы ты пришла к ней ужинать в следующий четверг.

У Нормы загорелись глаза.

— Донья Лоренса Ортис де Овандо?

Автобус затормозил, но еще с минуту не рассеивались запах блевотины, тяжелое дыхание, дремота. «Ме-е-хико!» — изрыгнул шофер и сдвинул кепку на затылок. В автобусе с запачканными птичьим пометом окнами пассажиры зашевелились, потянулись за продавленными корзинами и сколоченными из планок ящиками с цыплятами, зашаркали рваными ботинками. Габриэль попытался протереть стекло, чтобы причесаться; надел свою бейсбольную шапочку и снял с крюка кожаную куртку. Теперь живей, потрачу несколько песо на такси и мигом доберусь до дому. Прижимая рукой бумажник, Габриэль пробрался к выходу. По площади Нетцауалькойотль прогуливались проститутки с забинтованными коленками и заляпанными грязью каблуками туфель. «Теперь или никогда, дружок», «Со мной, миленок, сразу станешь мужчиной», «Меня на всех хватит, девки, и плачу долларами!», «Yes, yes[36], угощайся в свое удовольствие», «А, старый приятель!» Габриэль пошел по улице, чувствуя терпкий запах смуглых тел, слушая топот своих шагов по выщербленным плитам тротуара, глядя на свое новое отражение в погашенных витринах обувных магазинов — как он прекрасно выглядел, как загорел! Город наваливался на него, рябило в глазах. Как будто не было неба. Но теперь уж он каждый год будет возвращаться в калифорнийское раздолье, в поля, овеянные запахом томатов. «Такси!» Прямые улицы, размеченные, словно вехами, кучами мусора, низкие дома-развалюхи. Он забавлялся, читая вывески закусочных, похоронных бюро, которых было полным-полно на Трансито и в Рабочей колонии: побеленные фасады и всегда выставленные наружу карликовые сосновые гробики для детей. За каждой дверью ему чудился запах застылой крови ребенка; недалеко ходить, только в его семье умерли четверо еще совсем маленькими, не успев ни поработать, ни поспать с бабой, в общем, не сделав ничего важного в жизни. Габриэль нетерпеливо щелкал пальцами. Сейчас он заявится домой с пачкой долларов в кармане и с подарочками всем на загляденье. Он был на заработках первый раз, но теперь каждый год будет уезжать в Штаты, как удастся, легально или нет, пусть даже придется переходить границу под пулями или вплавь через реку. Либо это, либо торговать мороженым на улицах Ф. о. — больше податься некуда. Он уже говорил Туно, когда они вместе работали на уборке урожая в Техасе: «Ну и что из того, что тебя не пускают в шикарные рестораны? А в Мехико тебя пустят, что ли, в „Амбасадер“?» «Здесь, приехали. Получите». Габриэль постучал в дощатую дверь дома 28-б. «Вот и я со всеми пожитками». Мама, открывающая в улыбке желтые зубы, и отец с мятым, словно заспанным, лицом, и старшая сестра, та, что уже на возрасте, и два мальчугана в дырявых комбинезончиках и фуфайках. «Грабиэль, Грабиэль, как ты окреп, помужал!» — «Я вам всем кое-чего привез, ну-ка, ребята, открывайте чемодан». Комната, освещенная свечами, с картинками у железной кровати. «Это тебе, Пепа, вон какая ты стала грудастая: такие носят ихние бабы, чтобы поддерживать титьки. Very fain»[37] — «Ой, Грабиэль, какой ты чудной», — все повторяла мать. «А тебе, старик, шапка, как у меня, прямо из Кливленда; туго там приходится Бето Авиле. А для тебя, мамочка, вот что: посмотри только, это чтобы ты поменьше работала». — «А что это за штуковина, сынок?» — «Сейчас расскажу. Послушайте, а где же Фиделио?» — «На поденке, Грабиэль. В доме у каких-то богачей. Да ты объясни мне, что это такое?» — «Смотри: вставляешь воронку в эту белую штуку, потом насыпаешь туда фасоль, или кладешь морковь, или что хочешь, и в минуту все само перемелется, без тебя». — «Ну-ка, посмотрим, посмотрим». — «Нет, мамочка, надо штепсель включить, ведь это работает от электричества». — «Да ведь у нас тут нет электричества, сынок». — «А, черт возьми. Тогда ничего не выйдет, мамочка, пользуйся ей, как ручной мельницей. Вот так. Что же тут поделаешь. Ну ладно, я зверски хочу есть. Где там тортильи? С мексиканской едой ничто не сравнится, но в будущем году я опять двину на север — там и деньги, и работа, и five and ten[38], и электрический свет».

Родриго Пола осушил седьмой бокал «дайкири» и обежал взглядом гостиную; с какой-то особенной ясностью он улавливал ту музыку благополучия и изысканности, которая воплощалась в каждом дымке сигареты, во всех этих пепельных нимбах, осенявших головы. Кровь его волновало одно слово: успех. Перед его мысленным взором сверкала каждая буква в отдельности: у, эс, пэ, е, ха. Он взял еще бокал «дайкири». Нужно было заклясть это слово. И нужно было что-то еще. Ему хотелось заглянуть в себя самого своими утомленными и воспаленными глазами, хотелось объясниться с самим собой. И что-то еще. Дело было не просто в том, чтобы превратить ничто в нечто. Пола, разговаривая сам с собой, повторял открывшуюся ему истину: надо рассеять, как дым, превратить нечто в ничто. Он бросил бокал на ковер и подошел к Бобо.

— Надо поднять тонус. Я покажу один номер.

— Ш-ш-ш! — Бобо приложил палец к влажным губам и, чтобы привлечь внимание гостей, затрубил в кулак.

Родриго очертя голову пустился гаерничать. Люди встали с диванов и пуфов и столпились вокруг комедианта. Номер всегда пользовался большим успехом — и среди школьных товарищей Родриго, и у посетителей одной таверны, где он его недавно показывал. Это была пародия на фицпатриковские описания путешествий:

— А теперь мы прибываем в мексиканскую Венецию, в плавучие сады Чучемерико. Черт возьми! Какая блондинка плывет на этом каноэ, украшенном цветами! Эй, красавица, не возьмешь ли нас с собой?

Люди разошлись и расселись по своим местам; возобновили прерванные разговоры, потянулись за сигаретами.

— А теперь перед нами знаменитый музыкант, поэт и безумец, который расскажет нам, как родились его песни…

Пола скривил лицо и втянул щеки, собираясь передразнивать Агустина Лару. И тут он увидел лица тех немногих приглашенных, которые еще обращали на него внимание — без особого интереса, как смотрят на дождь, выпуская дым изо рта и думая о чем-то своем, — и только одну улыбку. Он дорого заплатил бы, чтобы не видеть ее: это была улыбка Нормы. Пимпинела что-то шепнула ей, и обе отошли в сторону. Родриго с перекошенным лицом и втянутыми щеками не открывал рта. Остаток группы рассеялся, и Родриго, стоявший теперь один посреди гостиной, где его то и дело толкали сновавшие официанты, которых подгонял Бобо, стараясь восстановить оживление, запел, как во сне, уставившись на ковер:

— Святая, моя святая…

В гостиную вошел пьяный Пако Делькинто с взъерошенными седыми волосами, в клетчатой рубашке и желтых ботинках, типичный представитель богемы, журналист, художник и участник велогонок в Бахио, где он занял двадцатое место. Его сопровождала женщина с неподвижным, пустым взглядом и нечесаной гривой, из тех, какие называют экзистенциалистскими, в стиле Жюльетты Греко.

— Avanti[39], Делькинто! — завопил Бобо, спускаясь с лестницы, откуда он обозревал гостиную, как с бельведера. — Теперь не соскучимся! Вот единственный мексиканец, который понимает, что необходимо создать у нас комедийную атмосферу, единственный подлинный буффон в достославной столице Мехико!

— Литература, добродетели, всевозможные занятия, подарки, удовольствия, бессмертная весна и ее приметы! — заорал Делькинто, кривляясь, как клоун.

— …выдающиеся правительство, религия и государство!.. — подхватил, умирая со смеху, Бобо.

— …и нефтяные месторождения, черт… — добавила графиня, давясь икрой.

Жюльетта, не раскрывая рта, смотрела на всех трех с глубоким презрением.

— Долой общество! — крикнул Делькинто, взобравшись на софу. — Если бы кто-нибудь захотел писать о нас, ему бы пришлось калькировать нас с оборотной стороны; мы калька с кальки, крах машинописи, двадцатая копия с копирки! Вот что такое творческий, самобытный, великолепный мексиканизм! У-у-у-у, все мы присасываемся, как моллюски, к своей работенке и своим tics[40], которые не дорастают до пороков, а толкуем о мексиканизме, парагваизме, гондурасизме! Художники всех стран, соединяйтесь: вам нечего терять, кроме своего таланта! Oh, Barbara, quelle connerie la guerre![41] О чем ты думаешь, нежная Филис?..

Женщина, которую он окликнул, сохраняла негодующее молчание, только подняла брови, густые брови над глазами тараканьего цвета. Белые носки ей очень шли в этот вечер. Бернардито Сюпрату на минуту подумал, что нашел себе спутницу жизни.

Графиня, снова присоединившись к своей группе, взяла еще одну тарелочку икры и бисквиты.

— Эваристо получает шестьсот песо в месяц, вот и все наши доходы. Я кое-как выхожу из положения благодаря этим приемам. Но в один прекрасный день мне придется пойти на панель, чтобы как-то прожить.

— Что за дурной вкус пригласить Делькинто! — проронил Гус.

— Не устроить ли нам в субботу коктейль у меня? — спросила Шарлотта, но, поймав взгляд Вампы, который, по-видимому, отвергал субботние вечера как время коллективных возлияний мелкой буржуазии, поспешила добавить: — Или лучше в следующий вторник. Ты, Гус, просмотри списки пассажиров, прибывающих из Нью-Йорка и Лос-Анджелеса, нет ли там какой-нибудь знаменитости. А ты, принц, одолжи мне фамильную печатку для приглашений. За дело! Чтобы убить скуку, сейчас же начнем звонить друзьям. Подумать только, я сегодня не плакала, чтобы быть красивой! Это здесь-то!

Жюльетта села на пол и закатила глаза. Делькинто делал ерши. Сюпрату не без робости подошел к жгучей брюнетке в белых носочках.

— Ah, que vous êtes jeune et que vous êtes femme…[42]

— Пошли вы на…

Старый художник обхаживал одну из сеньорит в очках: «Как видно, вы в плену буржуазных условностей. Было бы обидно, если бы ваш талант задушила обывательщина… Вы рождены для искусства… приходите ко мне. Вот моя визитная карточка…», — а Эстевес тем временем спрашивал на ухо Тортосу: «Почему мексиканец печален?», — а Мануэль Самокона собирался спасать, спасать и брал за плечи Бобо: «Общество, где вместо стихов читают только рекламу, вменяющую в обязанность пользоваться таким-то средством от пота под угрозой потерять жениха, или делать хлорофильные полосканья под угрозой лишиться популярности, такое общество не может не стоять на краю пропасти. Как можно в этом обществе чувствовать космический ужас? Как можно избежать скуки, неотделимой от коллективной безопасности? Парадокс, метафора, образ, какими опасностями вы чреваты!». — Романист-почвенник объяснял графине, которая теперь жадно поглощала жареный картофель: «За Апатитланом тянется сухая равнина, а затем вы поднимаетесь к Сан-Танкредо-де-лос-Рейес. Там и небо вроде бы ниже, и люди унылые. Земля ничего не дает, одни кактусы, кругом пустыня. А вдали можно различить индейцев, которые спускаются с гор, неся мачете, как знамена. Это я знаю не понаслышке, сам видел. А дальше дорога идет круто вниз, и начинает чувствоваться жара. Мы приближаемся к Чимальпапану, где уже растет трава и где правительство решило построить плотину. Там живут Атолоты, шайка касиков, которые разоряют округу и умыкают самых красивых женщин. Помню…», — а Лопес Уилсон потчевал рассуждениями о диалектике скептически слушавшего его принца Вампу: «В марксизме вы нашли бы кое-что интересное для вас».

Лалли, любовница Бобо, ворвалась в гостиную в сопровождении пяти бонгосеро.

— Suivez moi! — кричала она им. — Je suis le péché![43]

Изумительная, восхитительная Лалли, женщина-спрут, в своем неизменном черном саване, контрастировавшем с ее белыми волосами и белой кожей, почти прозрачной, как засушенный алькатрас, звучно поцеловала Бобо, согнала с эстрады декламаторшу и водворила на ее место бонгосеро.

— Торжество Переса Прадо над музами! А ну, давайте, ребята, я отколю коленце!

Для меня всегда ночь (говорила про себя Ортенсия Чакон), а я хотела бы ощущать, что он здесь, не только по его дыханию. Мне это меньше всего нужно, — улыбнулась она, — и в то же время мне больше всего хотелось бы иметь эту возможность, не как природную особенность, а как дар, обретенный на один-единственный час. Потом она провела руками по смятым простыням, ища подушечками пальцев теплую, чуть влажную вмятину, где недавно лежал Федерико Роблес.

Так прошло несколько минут, долгих как часы. Она думала о том, что только усталость указывает ей время — когда спать, когда просыпаться и когда — это всегда было лучше всего — ждать: тянуло вечерней прохладой, сильнее чувствовался запах бензина, к которому примешивался запах детей, когда они выходили из школы напротив, и их, казалось бы, невнятный гомон расчленялся в ушах Ортенсии на отчетливые слова: хоть она и не слушала их, она их понимала, домысливала; ее обоняние улавливало и сладкий запах тянучек, которые продавали детям, и запахи мыла и мочала, доносившиеся из бакалейной лавки на первом этаже. Потом она нюхала простыни и пыталась воссоздать тело Федерико. Водя пальцем по полотну, она обозначала глаза, рот, шею, руки, ноги и, ложась на белую тень, обнимала ее и говорила, всегда молча: я жду тебя, потому что ты потребовал этого от меня и я сама всегда хотела этого, и ничего другого. Нет, не темнота заставляет меня ждать: темнота лишь увенчивает мое страстное ожидание, а с тобой все мое существо перестает чувствовать себя ущербным и обреченным на жизнь во мраке, беспросветном мраке, как вначале.

— Как упоительно, Пьеро, хм-м-м-м-м!

Все были в сборе, когда в дом, расположенный в районе Наварте, где стены были украшены картинами Руано Льописа, изображающими сцены боя быков, а с концертного пианино свешивалась манильская шаль, вошел Федерико Роблес. Вошел, как обычно, словно надвигаясь на противника, медленно, но неотвратимо, как выстрел, слегка нагнув голову индейского типа с бритыми висками и помахивая рукой в ответ на приветствия. Только перед виски с содовой он останавливался и выпрямлялся.

— Нет, если не пустишь пыль в глаза — не создашь ощутимого впечатления прогресса, а без этого не будет иностранных капиталовложений. Какие фотографии помещает многотиражный американский журнал? Не фотографии сточных труб, мостовых или электрических фонарей — этим никого не удивишь. Он помещает фотографии огромных зданий, роскошных автострад, отелей, фасадов больниц, даже если внутри нет ни одной койки. В общем, чего-нибудь такого, на чем лежит отпечаток элегантности и прогресса и что красиво выглядит в кодахроме, верно? И то же самое видит американский бизнесмен, вкладывающий капитал…

— …послушай, Пепе; все продумано. За бесценок покупаются земли, мы все их покупаем. Потом ты тихохонько ждешь год-другой, и вдруг правительство открывает, что там рай земной, говорит о природных красотах Мексики, и пошло: шоссе, благоустройство, общественные работы, поощрение туризма, все, что хочешь. Тут мы и нагреваем руки. По меньшей мере удесятеряем капитал…

— …и этот дурак решил удостовериться, что шоссе, которое появилось на карте и которое обошлось ему в тридцать миллионов, действительно существует. Ясное дело, он нашел там только кукурузные поля…

— …Почему обанкротился Рио-де-Жанейро? Да потому, что закрыли казино «Урка» и «Китандина» стала для города разорительной роскошью. И то же самое произойдет с Акапулько, если не разрешат игорные дома. Маленькие притончики приносят грошовый доход…

— …не будем дураками: единственная организованная сила — это клир, и он готов сотрудничать…

Между группами собеседников проскользнул Красавчик, показывая порнографические открытки. Шепнул:

— Мы ввозим сто испанских девочек. Они прибывают в субботу утром, так что вечером в Акапулько, сами понимаете…

Лопитос добавил:

— Заметьте: из Испании. Это вам не американки из Биверли-Хиллс, почти увядшие в тридцать лет. Первосортный импорт, carissimi[44].

— Как дети? — спросил Роблес.

— Вернулись в Канаду, к доминиканцам, — ответил Пепе. — Сара очень скучает. Норму не интересует канаста?

Потом появился Красавчик с дамской комбинацией, набитой апельсинами, и с блюдом для фруктов на голове. Роблес тем временем неторопливо подошел к центральной группе.

— Регулес — самая подходящая фигура для ведения дел. Сами мы, как вы понимаете, будем оставаться в стороне. Регулес готов все взять на себя, если нам придется публично осудить эту операцию. Он даже хочет провести год или два в Европе, чтобы немножко рассеяться; он, знаете ли, не в ладах с женой… Как дела, Роблес?

Роблес наклонил квадратную голову.

— Послушайте, Роблес. Все дело только в том, чтобы создать впечатление, что капиталовложение, о котором вы знаете, рентабельно с точки зрения общественных интересов. Надо, чтобы соответствующие сведения исходили от частной фирмы.

Роблес снова наклонил голову. В дверях он столкнулся с Роберто Регулесом.

— До свиданья, банкир! Я ухаживал за вашей супругой у Бобо. Завтра увидимся на площадке для гольфа, не так ли?

Роблес кивнул и сделал пальцем знак шоферу подать машину.

теперь тела, мысли, голоса слипаются в один сальный ком; теперь по мозгам всех этих людей циркулирует один и тот же алкоголь, та же разжиженная кровь, то же забытье; теперь расточительство предстает во всей своей красе; стоившие таких стараний различия в покрое платья, цитатах, кружевных платочках, духах, жестах тонут в общем студенистом месиве: цепляться друг за друга — девиз мексиканского высшего общества, и оно сцепляется в один клубок, всем скопом обтерхиваясь и облезая, в Спа, в Антиб, в Сан-Себастьяне, в Мехико: меняется только фон, а этот мир остается все тем же. Мы владеем всеми тайнами, всеми данными, всеми ценностями, поставленными на карту. Это что-нибудь да значит. Мы имеем право попирать их.

Афро-кубинские ритмы захлестнули квартиру Бобо, разрисуй меня так, чтобы звали меня суперменом, ах, су-пер-меном, чтоб Тарзаном меня называли любя, Делькинто конвульсивным движением опрокинул ерш, Жюльетта, не моргнув глазом, шла за ним, подняв руки вверх, называют меня сумасшедшим, потому что я сбрендил слегка, и пьянчугой меня называют, потому что лакаю я ром, Кукита сбросила свою норку и передернула плечами, о-па, чтобы звали меня суперменом, ка-а-а-а-бальеро, Сильвия Регулес вышла, не попрощавшись, Глория Бальсета вошла, высоко держа голову и слегка улыбаясь, Шарлотта отошла от телефона, чтобы обнять Лалли: «Я должна сказать перед всеми: эта женщина — извращенное существо и причинила мне боль, но я обожаю ее!» давай, давай, веселись, ка-а-а-бальеро, ах, ты увидишь, крошка, Кукита танцевала, как пингвин.

пляши, пляши, как пингвин, пляши

— Лисенсиадо Тортоса, — подбоченившись, спросил Гус, — как марксист-христианин вы не чувствуете себя неловко в этой атмосфере Амаргедона?

Ах, менуэт, менуэт, менуэт, его танцевали в пятнадцатом веке, а теперь, в пятьдесят первом году

— Nihil humanum a me alienum puto[45],— в экстазе воскликнул Тортоса.

— О-о-о, вы всегда уклоняетесь от прямого ответа. Греки считали, что гармония…

кто это, кто это? Я вам скажу: это Пачито по прозвищу Че

— Inderweltsein[46].

скоро приедет телевиденье, а-а-ай, нет, нет, нет

— Место интеллигента в деревне.

побарабатиби кункуа, не-е-е-гр, побарабатиби кункуэ

— Он хочет, чтобы я спала в чулках и поясе, представляешь?

Делькинто кричал, перекрывая грохот марак и бонго и рев обливавшихся потом негров: «Снобизм, чистый снобизм! Посмотрите на мою Жюльетту! Вы думаете, это загадочная женщина с бурным прошлым? А она — дура, вульгарная, невежественная баба, которую я умелой рукой подобрал на зубоврачебном факультете и которая в этой обстановке умирает от страха, гр-р-р-р-р!» И он сжал Жюльетту в объятиях, а графиня Аспакукколи тем временем, воспользовавшись сумятицей, проскользнула в кухню.

— Че, Мехико — воплощение ницшеанского тропикализма!

Бобо плакал от смеха, в бешеном темпе меняя освещение; силуэты мелькали словно вырезанные ножницами из фиолетовой, красной, синей бумаги. Кукита вышагивала по-военному, а Сюпрату ползал за ней на коленях, дым въедался в тела, звенели бокалы, нервно обмахивались взвинченные женщины.

умерла Долорес сеньоритой

— Без сомнения, Мексика — страна, полная жизненных сил. Разве можно представить себе это в Мар-дель-Плата!

Делькинто тискал Жюльетту, целовал ее в затылок, вытаскивал ее груди, жал живот под вопли Бобо, и Шарлотты, и Лалли, и философа Эстевеса:

— Гнусная блудница! Пусть гноищем будет твоя могила, и пусть твоя тень чувствует ужасные муки жажды…

— Проперций! — ликуя, воскликнул Дардо Моратто. — Проперций! Terra tuum spinus…[47]

уже едва слышны клавикорды, как аиста тихий клекот

Бобо в тесной пижаме былых времен, когда он еще был строен, приканчивал последнюю бутылку коньяка с меланхолическим видом вестгота, пережившего полный разгром, и, вдыхая затхлый запах окурков и винных опивок в разбитых бокалах, бормотал:

— Бойся данайцев, Бобо, бойся данайцев!

Потом принялся на четвереньках собирать спички, разбросанные по ковру. Одиннадцать утра. На Инсургентес, на Ницце, где особняки времен Порфирио Диаса уже приходили в упадок, превращаясь в магазины, рестораны, салоны красоты, рычали моторы. Полуденное солнце нещадно пекло. Ни малейший ветерок не шевелил хохолки тополей на Пасео-де-ла-Реформа. С девятого этажа облицованного розовым камнем здания, высившегося между двумя унылыми мансардами, Федерико Роблес смотрел на неуверенную стилизацию, которую являл собой город. Воздушные и хрустальные с фасада, дома показывали свои неказистые, грубо окрашенные кирпичные торцы с рекламой пива. Вдали, у подножья гор, вихрилась бурая пыль. А здесь, поблизости, тарахтели пневматические молотки — рабочие разбирали мостовую. Гирлянда приземистых секретарш и продавщиц, покачивающих бедрами и сопровождаемых вольными комплиментами, сплеталась с вереницами бездельников и старых гринго в рубашках с открытым воротом, рассказывающих анекдоты, привезенные из Канзас-Сити, другим гринго, набитым анекдотами, которые ходят в Пеории. Спешили, поглядывая на часы, лысые люди в серых костюмах с потрепанными портфелями под мышкой.

— Такси, такси! — слышалось с тротуаров. Лавируя и обгоняя одна другую, «туту-ту-ту», сплошным потоком мчались машины. Гудки разбудили Родриго Полу; несмолкаемый городской шум проникал сквозь щели и в его комнату в глубине дома на улице Росалес. На плоской крыше своего особняка, укрывшегося в центре Ломас-де-Чапультепек, Норма Ларрагоити де Роблес разложила подушки и скинула свой шелковый халат. Тщательно, чтобы напитать каждую пору, она намазывалась опаловым маслом «Sun-tan»[48]. Ортенсия Чакон ждала в темноте шумы с улицы Тонала, ждала, когда во второй раз из школы высыпят дети — вечерняя смена — и повернется ключ в замочной скважине. Проспект Микскоак медленно пробивался сквозь строй приземистых зданий под надзором бакалейных магазинов, мелочных лавок и второсортных кино, среди шума кирок и катков, трамбующих асфальт, но ничто не проникало в наглухо запертую комнату Росенды Пола, все еще погруженной, как в кошмарный сон, в свое бредовое бдение, охваченной ужасом перед тем, что она видела с предельной ясностью, но не могла выразить словами, застревавшими в ее дряблом горле, содрогающемся от нервной икоты. Шарлотта, Пьеро, Сильвия Регулес, Гус, принц Вампа, Пичи, Хуниор спали; только Пимпинела де Овандо, элегантная и надушенная, в черных очках, шла по Мадеро к конторе Роберто Регулеса. Перед взором Роблеса Мехико открывался, как карты из разных колод, — король пик в Санто-Доминго, тройка бубен в Поланко, — от темного туннеля Мины, Северного канала и Аргентины, раскрывавшего рот, ловя воздух и свет, глотая лотерейные билеты и проспекты венерологов, до прямого и корректного Пасео-де-ла-Реформа, чуждого мелким порокам, гнездящимся в Роме и Куаутемоке с их потрескавшимися фасадами и оседающими фундаментами. Из конторы Роблес видел безобразные крыши, неказистые балконы. Он думал о бесполезном пробуждении людей, которые жили в этих домах: белесые, как глазной гной, потеки на баках для воды, рахитичные цветы в горшках… Роблес любил высовываться из окна и с невозмутимым спокойствием смотреть на не докучавшее ему кишенье голытьбы, на все фибры города, обозначенные людьми, которые проходили внизу, не имея понятия о Федерико Роблесе, наблюдавшем за ними с высоты небоскреба. Два мира — небо и навоз. По безупречной системе сообщающихся сосудов, изолированной, индивидуальной, он перемещался из обнесенного решетками дома колониальной архитектуры с каменным безе портала в автомобиль, из автомобиля — в лифт из никеля и стали, из лифта — в кабинет с огромным окном и кожаными креслами, а стоило нажать кнопку, совершалось обратное движение. «Вполне заслуженно, — думал Роблес, потирая лацкан пиджака. — Нелегкое дело отделиться от этого народа. Все это побежденные, навсегда побежденные». Он разглядывал свои розовые ногти. Этими самыми ногтями он когда-то с упорством одержимого разрывал землю в Мичоакане. Он снова устремил взгляд вдаль: туда, где висел дым над вокзалом Буэнависта, и за мост, в сторону Вилья. Глэдис Гарсиа, стоя на мосту, курила вонючую сигарету, а когда бросила окурок, он упал на крышу лачуги из жести и картона. В стороне Бальбуэны — другого полюса пыли — Габриэль сам с собой играл в расшибалочку, поджидая корешей — Бето, Туно, Фифо, — с которыми собирался отпраздновать свое возвращение. Роза Моралес обходила похоронные бюро в поисках дешевого гроба, а Хуан с запачканными кровью и вином губами ждал на столе в морге «Скорой помощи».

В дверь колотили во всю мочь, и этот грохот вырвал Родриго из мертвецкого сна. Со стоном и проклятьями он сдернул с себя тяжелые простыни и медленно спустил ноги на занозистый пол. Уронил свинцовую голову и уткнулся лицом в ладони. Стук в дверь не прекращался; его сопровождал отвратительный, требовательный, назойливый голос. Наконец Родриго собрался с силами, заставил себя встать и открыть. Черные как уголь глаза Икски Сьенфуэгоса глянули на него тем мрачновато-веселым взглядом, не зависящим от обстоятельств, который так раздражал Родриго. Сьенфуэгос вошел, зажал рукой нос и бросился открывать створки окна, выходившего в сырой, насыщенный кухонными запахами внутренний двор.

— Газ? — полувопросительно-полуутвердительно сказал Сьенфуэгос. — Да ведь он не твой. Ты что, не понимаешь? Он не твой.

Хохотнув, Икска швырнул в Родриго газетой. Тот повалился ничком на кровать. Сьенфуэгос, казалось, брал в свои руки мирок этой комнаты, лепил его, возвращал стенам их грубую устойчивость, рассовывал все по своим ящичкам, обращал золото в тусклую медь. Ему ничего не стоило убить чудесный сон, раздавить смешком его волшебных обитателей.

— Выкладывай, выкладывай, — приставал Сьенфуэгос, вертя стул. — Дай волю своему красноречию. Тебе ведь хотелось, чтобы был свидетель? Ну, так не жмись, говори.

— Не морочь мне голову! — пробормотал Родриго, все еще лежа на животе и глядя на брошенную Икской газету, которая медленно впитывала лужицу, образовавшуюся от капель, падающих с потолка: три финансовых магната кутят в ресторане, схвачена Вируэлас, убийство на почве ревности, море спермы в типографской краске. В трех магнатов заворачивают рыбу, Вируэлас служит треуголкой мальчишке, попавшему под дождь. (Крепкий панцирь и живучее нутро. Вчера вечером в четырех стенах с заткнутым ртом. А сегодня здесь как ни в чем не бывало чищу себе ногти и разглядываю лица трех толстых банкиров — нет, это все равно, что рисовать скрипку для Паганини.) Родриго со смехом вскочил с постели: один из них, с жемчужной булавкой в галстуке, с highball[49] в пухлой руке, был он, Роблес.

Норма открыла глаза, и ей захотелось, чтобы солнечные лучи прокалили ее зрачки. Потом опять прикрыла веки, чтобы испытать то ощущение, когда, как круги от камня, брошенного в стоячую воду, разбегаются синие точки и красные искры. Но солнце концентрировалось на ее губах. Солнце целовало ее. Норме захотелось вспоминать, вспоминать поцелуи. Она снова раскрыла глаза и порывисто приподнялась. Она всегда молила судьбу, чтобы ее вспоминали, и никогда не хотела никого вспоминать. А теперь она испытывала, помимо страха, легкое чувство обиды, унижения при мысли о том, что она скоро начнет вспоминать, в то время как другие забудут ее. Расширив ноздри, она вдыхала запах дрока, поднимавшийся из сада. Это был такой же сад, как тот, другой, возле домика, где она отпраздновала свое восемнадцатилетие. Вспоминал ли его кто-нибудь, кроме нее? Вспоминал ли кто-нибудь в эту минуту — и в любую другую — всю жизнь Нормы? Она протянула руку и взяла флакон с маслом, а солнце, сгущенное солнце, дробилось, преломляясь в собственном свете, который отражало блестящее тело с фиолетовыми остриями сосков.

Мануэль Самакона открыл окна своей квартиры на улице Гвадалквивир и со стоном закрыл глаза. Прерывисто дыша, он взялся обеими руками за голову и сел на обитый кожей стул. Ему захотелось вспомнить фразы, которые он произносил вчера вечером, но в памяти всплывали только глаза молодого человека, страдающего астигматизмом, безупречно черная кожа негров, запах табака, «Мисс Диор» и дезодорантов. «Парадокс, метафора, образ, какими опасностями вы чреваты!» — пробормотал он и, подбежав к зеркалу, вправленному в жестяную звезду, увидел, как у него вспыхнули, налились кровью уши. Он с улыбкой вернулся к письменному столу. Взял перо и бумагу. Посмотрел на Пасео-де-ла-Реформа, пытаясь обнаружить что-нибудь новое в этом знакомом уголке. Начал писать: «Мексика» — с весельем, «Мексика» — с яростью, «Мексика» — с ненавистью и состраданием, которые кипели в нем и которые он ощущал как физическую боль в солнечном сплетении, и снова, и снова — «Мексика». Так он исписал страницу, начал другую, исписал и ее, потом вышел на балкон, воззрился на солнце, скомкал листки и изо всех сил швырнул их в светило с уверенностью, что они долетят до него и сгорят, а затем схватил горшок с цветами и швырнул его тоже в солнце. Ему бы камень, много камней, но он услышал только, как горшок упал на асфальт, разбившись вдребезги, и увидел герань, раздавленную колесом автомобиля.

Он сел за письменный стол. Вспомнил, что этот уголок, широкий и пышный Пасео-де-ла-Реформа, скопирован с авеню в Брюсселе по указанию Шарлотты. Увидел, как понуро прошла-промелькнула индейская семья. Услышал истошный плач девочки, почувствовал запах наперченных кукурузных початков и хикамы с лимоном, проникавший в его открытое окно. Напротив высился пятнадцатиэтажный жилой дом на бетонных опорах, воздушный в своем одеянии из стекла и многокрасочной мозаики. Контраст? Нет. Самакона взял перо.

«Не столько контраст, сколько эксцентричность. Может быть, это и есть подходящее слово для нас: эксцентричность. Мы не чувствуем себя шестернею зубчатого сцепления, частью единого целого, которое мы способны питать и которому даем питать нас. Мы живем, как в монастыре, отгородившись от мира, повернувшись спиною к нему. Мы не чувствуем, что наши творения, наш дух входят в логический строй, понятный для других и для нас самих. Испания эксцентрична, да, но эксцентрична в рамках Европы. Ее эксцентричность — это тоска по упущенной возможности участвовать во всем том, в чем она имела право участвовать: в перипетиях духовного становления современного человека. В Испании было замешено тесто современности. Что помешало ему взойти? Что преградило путь приобщения к европейской жизни нации, которая ныне живет, замкнувшись в себе, чуждая всем проявлениям умственного движения? Такова боль, ностальгия, эксцентричность Испании. И Россия тоже эксцентрична по отношению к Европе.

Но только Мексика — мир, коренным образом чуждый Европе, вынужденный принять как роковую неизбежность тотальное проникновение Европы и усвоить европейский язык, европейские формы жизни и символы веры, хотя существо ее жизни и веры совершенно иное. Это хуже, чем смерть, — явление естественное, приемлемое, — это убийство, вивисекция, отсечение форм, соответствующих сущности. Поэтому теперь для нас все сводится к поискам стыка между тем, что мы представляем собой в действительности, и формами, призванными выразить сущность, которая сама по себе нема, и мы ищем его на ощупь, вслепую, бродя вокруг да около».

Он посмотрел на свое отражение в оконном стекле. Тонко очерченный профиль, тонкий ястребиный нос, тонкие, в ниточку, губы: силуэт, наложенный на ширококостное, мясистое, темное лицо.

«Мы не знаем своего происхождения. Первоисточника крови, которая течет в наших жилах. Но существует ли такой первоисточник? Нет, всякий чистый элемент исчерпывает и изживает себя, ему не дано укорениться. Самобытное нечисто, смешано. Как мы, как я, как Мексика. Иначе говоря: самобытность предполагает смешение, созидание, а не чистоту, предшествующую нашему опыту. Мы не рождаемся самобытными, а достигаем самобытности: происхождение — это созидание. Мексика должна достичь самобытности, двигаясь вперед; она не найдет ее позади. Сьенфуэгос думает, что если мы вернемся вспять, опустимся в самую глубь, то это обеспечит нам встречу с самими собой, откроет нам, что мы собой представляем. Нет; нам надо создать себе первобытность и самобытность. Мне самому неизвестно мое происхождение; я не знаю своего отца, знаю только мать. Мексиканцы никогда не знают, кто их отец; они хотят знать свою мать и защищать ее, избавлять ее. Отец остается в туманном прошлом; он объект поношений, он осквернитель нашей собственной матери. Отец совершил то, чего мы никогда не сможем совершить: покорил мать. Он настоящий мачо, и это вызывает у нас злобу».

Он снова принялся расчленять свое отражение. Да, вылитая мать, креолка с точеным лицом. А за этими тонкими чертами, под спудом, — бесформенная субстанция, смуглая, темная индейская порода отца.

«В глубине темная плоть, творящая себя самое без соприкосновения с чужеродными элементами. Когда мы искупим ее? Дадим ей имя? Исторгнем из безвестности?»

Он встал и закурил сигарету. Обежал взглядом комнату: обитые кожей стулья, заваленные книгами полки, консоли с репродукциями произведений индейского искусства: бытие, сконцентрированное в пастях ольменских ритуальных топоров, абстрактная обрядность звездообразных фигур из Окскинока, чувственная радость примитивов, холодный пожар, полыхавший в ацтекском мироздании. «Верх варварства, — подумал Мануэль. — Варварство не как недостаток и не в силу недостатка, а как совершенство, как целостное выражение модуса жизни, предшествующего понятию личности и чуждого этому понятию. Циклическое бытие, служение светилу, жизнь под знаком несотворенной природы. Нет, они не правы: все это объясняет нас лишь частично. И воскресить все это невозможно. К счастью или к несчастью, Мексика — нечто другое. Это в корне иное нечто и надо объяснить во всем его объеме, и объяснить под углом зрения будущего, под углом зрения его включения в будущее, а не на основе коллективного самоубийства».

Он снова сел за стол и взялся за перо. «Константы. Медленное, интуитивное становление мексиканского народа без соприкосновения с внешними социальными формами. Поиски формального, юридически-политического определения против поисков сущностной, историко-культурной преемственности. Выдвижение формальных определений в антиисторической перспективе, в основу которой кладется заимствование со стороны, подражание признанным образцам, не считающееся с внутренней логикой развития. Отрицание прошлого как предпосылка любого спасительного проекта».

Но какова модель, собственная и действительно спасительная модель, которой должна придерживаться Мексика? Какой модели придерживался бы лично он? Он не без юмора подумал, что у него есть религиозные возможности, возможности художественные и возможности животные. Он покусал перо и взял новый лист бумаги.

«Какова шкала живых ценностей? Если бы она была объективной, пожалуй, не было бы никаких проблем. Но она не объективна, и каждому предоставляется вырабатывать ее собственными силами. Но предположим гипотетически, что объективная шкала существует и что высшей ступени человеческого совершенства достигает, скажем, Леонардо да Винчи. Это должно было бы ободрять нас, потому что разница между Леонардо да Винчи и заурядным человеком, без сомнения, меньше, чем разница между заурядным человеком и шимпанзе. Для заурядного человека было бы легче приблизиться к великому художнику, чем к обезьяне. Но вот появляется добрый христианин и говорит нам, что заурядный человек меньше отличается от Иисуса, чем от Леонардо да Винчи. Значит, легче приблизиться к образцу, который являет собой Иисус, чем к образцу, воплощаемому Леонардо? Или в действительности речь идет о двух взаимоисключающих линиях ценностей? Факт тот, что в качестве исходной точки и там и здесь берется заурядный человек и что временами он хочет по возможности приблизиться к Иисусу, а временами к Леонардо. Линия его ценностей становится ломаной; пять дней Леонардо на три дня Иисуса. Если бы я мог направить все свои силы на неотступное движение к той или другой цели! „А почему бы не направить их на движение к шимпанзе? — скажет мне ироничный друг. — Спускаться легче, чем подниматься, и хотя разница между твоей личностью и личностью Иисуса и Леонардо меньше, чем разница между твоей личностью и шимпанзе, ты скорее уподобишься шимпанзе, чем Иисусу или Леонардо. Конечно, эти идеи не выражаются так грубо. Скажем лучше: совершенство не достигается с течением времени. В действительности время лишь удаляет нас от первозданного совершенства“. Да, должно быть, так думает Сьенфуэгос. Ergo[50] давайте опускаться до уровня шимпанзе под тем предлогом, что в глуби мы найдем паше забытое существо, наше первозданное Супер-Существо. То, что обычно считается прогрессом — я говорю главным образом о духовном, а не о материальном прогрессе: поборники последнего довольствуются очень простыми задачами и слишком уверены в его благодетельности, чтобы искать ему оправдание, — это поиски цели, которая, не олицетворяясь ни в Иисусе, ни в Леонардо, может воплощаться в шимпанзе, но в шимпанзе, переодетом в доброго дикаря, в Зигфрида, в Сципиона Африканского или в Иисуса Навина с электропылесосом. Прогресс должен зиждиться на равновесии между тем, что мы есть и чем никогда не перестанем быть, и тем, чем мы, не жертвуя своим существом, имеем возможность стать, — Иисусом, Леонардо или шимпанзе».

Его отвлек какой-то шум. Он высунулся в окно и увидел, как водитель водовозного грузовика, парень с отталкивающей внешностью — низкий лоб, щетинистые волосы, приплюснутый нос и толстые губы — несет в дом большую бутыль воды и как она, выскользнув у него из рук, падает на тротуар и разбивается вдребезги. Водитель перекрестился, потом сел на бампер грузовика и, вытирая пот со лба, запел:

Какая красотка-молодка! Ах, лучше бы ей умереть…

Мануэль нахмурился и снова принялся писать: «Теперь это страна, имевшая своих Избавителей, своих Помазанников, своих великих людей. Но, быть может, они были великими в силу обилия шимпанзе, которым им приходилось противостоять. И они терпели крах тоже в силу совместного противодействия шимпанзе. В Мексике не было ни одного преуспевшего героя. Чтобы стать героем, надо было погибнуть: вспомним Куаутемока, Идальго, Мадеро, Сапату. Восторжествовавший герой не признается героем: тому пример Кортес. Эта мысль, пожалуй, справедлива и применительно к стране. Признала ли бы Мексика себя самое в качестве триумфатора? Мы смакуем наши поражения и чуть ли не гордимся ими. Победы, как правило, превращаются в пустые юбилеи: 5 Мая. Но Завоевание, война с Соединенными Штатами!.. Кто в действительности выиграл войну 1847-го? Кажущийся триумф Соединенных Штатов — думают, хоть и не говорят мексиканцы, — был триумфом акромегалии, опьяняющего могущества, материализма и поражением человеческих ценностей. Серийные автомобили против тыквенных мисок. И так далее. Поражение Мексики, напротив, ведет нас к правде, мужеству, самоограничению, свойственному культурному и гуманному человеку. Успех не всегда выпадает на долю достойного, скорее, наоборот. И, следовательно, то, что имеет успех, не обязательно хорошо, а то, что терпит неудачу, не обязательно плохо. Нельзя отождествлять успех с хорошим, а неудачу с плохим, иначе вышло бы, что Соединенные Штаты хороши, а Мексика плоха. Так как мы знаем, что это неверно, мы убеждены, что дело не в том, чтобы быть хорошим или плохим, а в том, чтобы иметь значимость в человеческом плане, то есть вызывать любовь или ненависть. Важны сила и направленность чувства, а не практические результаты. Но если ненависть — дурное чувство, а любовь — хорошее, не впадаем ли мы снова в манихейство, хотя и не в плоскости практики, а в плоскости духовной жизни? Все мексиканское в духовном смысле прекрасно, хотя практически бесполезно. А все иностранное, даже если практически хорошо, в духовном смысле дурно».

Он покусал перо. Подумал: чувство неполноценности? Улыбаясь, написал: «Что такое чувство неполноценности, как не замаскированное чувство превосходства? При полном и безусловном превосходстве нет стремления к самооправданию. Наша приниженность есть не что иное, как скрытое чувство собственного совершенства, которое другие не замечают, внутренняя убежденность в том, что нас отличает совокупность высоких норм, которые, к несчастью, никак не могут претвориться в жизнь, сделаться явными и завоевать нам уважение других народов. Пока мексиканский дух, эта высшая реальность, остается под спудом, — думают в глубине души мексиканцы, — нам надо делать вид, что мы усваиваем другие, общепризнанные ценности: от одежды до экономической политики, включая архитектуру. Промышленная революция, которая довела до крайнего предела европейский престиж, каждодневно рождается в Мексике. На этом и зиждится наше декретируемое превосходство. И тем не менее они кое в чем правы: надо смотреть вперед. Только „смотреть вперед“ не значит „ориентироваться на европейские и американские формы жизни“, которые, хотя еще не изжили себя, знаменуют конечный этап. К несчастью, новая мексиканская буржуазия дальше них ничего не видит; ее единственное желание — как можно скорее перенять классические черты капиталистической буржуазии. Мы всегда опаздываем на пиршества. Вместо яств нам достаются крохи обгрызанного мышами черствого хлеба. И тем не менее… Ныне мы могли бы с открытыми глазами, черпая силу только в нашем собственном опыте и исходя из него, готовиться к тому, чтобы создать себя, пустив корни в истине социальной и философской структуры. Разве революция не приблизила нас к этой истине? Но что же делать, если реальное могущество, исходившее от революции, сладострастно отдалось щекотке беспрецедентного в Мексике крезогедонизма? Вот проблема — реальное могущество. Ведь никогда еще реальное могущество человека не было так велико и в то же время до такой степени лишено ценности для человека. Что представляет собой реальное могущество, скажем, такого человека, как этот банкир Роблес, о котором столько говорят, если не чистый рост могущества как такового, без атрибутов ценности? Это чудовищная антиномия, ибо если существует какая-либо специфическая человеческая ценность, то именно могущество в самом широком смысле слова. Когда могущество перестает быть ценностью, оно приближается к весьма опасной грани: его использование становится безответственным. Ценность — могущество — ответственность являют великое единство, которое связывает нас с другими людьми, с природой и с богом. Могущество без ценности и без ответственности выливается в разобщенность и в служение ненасытным божкам или обожествленной абстракции: истории, слепым силам, избранному народу или не поддающейся контролю механике. Мы стоим на распутьи. Какую дорогу мы выберем? И прежде всего, какую дорогу выберет Мексика с ее запутанным опытом, с ее противоречивой жизнью? Будет ли у нее возможность выбирать, сумеет ли она выбрать свой собственный путь или поддастся преступной слепоте избранных?»

Ему не захотелось больше писать. Он снова устремил взгляд на солнце. Он почувствовал себя маленьким и смешным; должно быть, маленькими и смешными чувствовали себя все, кто пытались что-то объяснить в судьбах этой страны. Объяснить? «Нет, — сказал он себе, — верить в нее, и только. Мексику нельзя объяснить; в Мексику можно лишь верить, верить яростно, страстно, отчаянно». Он сложил свои листки и встал.

— Потому что я хотел чего-то стоить сам по себе, как личность, — рассеянно проронил Родриго, ища ботинок под кроватью.

— Зачем? — слегка улыбнулся Сьенфуэгос, ставя чайник на электрическую плиту. — Здесь уважают не людей, а звания: сеньор Президент, сеньор Директор, сеньор Этикетка. А с другой стороны, имеет ли смысл кончать самоубийством? Я хочу сказать — в Мексике. Разве только для того, чтобы насмеяться над силами, грозящими тебя убить.

Сложив руки, он ждал, когда закипит вода.

— Ты мог умереть, удовлетворяя общественную потребность, сыграв «жестокий фарс», ко всеобщему удовольствию.

Родриго медленно обулся, щурясь от дыма сигареты, которую он держал в зубах.

— Слова ни к чему, Икска. Теперь я опять испытываю искушение, которому поддался вчера вечером. Но это всего лишь искушение, не больше того. Вернее, два искушения: вчерашнее и обратное — жить, как жил. Не знаю; но вижу все… Тысячу дней я безотчетно искал родную душу, ждал внезапной встречи, желанной встречи с существом X, единственным на свете существом… Я потерпел крах, Икска.

— Нет, просто на твою долю выпадали лишь маленькие успехи.

Взгляд Родриго вяло скользил по газетным строчкам (ПРЕКРАСНОЕ СОСТОЯНИЕ НАШЕГО СКОТОВОДСТВА… с духовной помощью святой матери церкви…

Пока выясняется дело, Сусанне с дочуркой своей пришлось ночевать за решеткой: решили — так будет верней…

Разбился шофер-забулдыга. Хуан Моралес, водитель такси, и т. д. и т. д., вчера вечером налетел на автобус и т. д., его жена и трое детей отделались легкими ушибами, а шофер, в желудке которого при вскрытии обнаружены свежие следы алкоголя, и т. д., в результате этого нового проявления варварской безответственности и т. д. водителей такси семья обречена на нищету… КОРОЛЕВА ХЛОПКА — хорошенькая дамочка из Торреона, штат Коауила… шажок, там-там-там, шажок

Он с раздражением разорвал газету. Заверещал автомат-проигрыватель в мелочной лавке, и за дверью послышался шорох: кто-то наспех подметал коридор. Родриго взял откупоренную бутылку пива и, запрокинув голову, стал пить из горлышка, но тут же сплюнул: он уронил в бутылку окурок сигареты.

— Нет, я потерпел крах. Ты ведь был со мной на подготовительном, помнишь те дни, когда я опубликовал «Избранное»?..

Он не смог продолжать; он чувствовал, что система самооправдания рушится. Он тщательно выстроил ее, и долго сохранял, и восстанавливал в памяти… а теперь вдруг это слово — «Избранное» — разрушало все. Он упал на кровать и в каком-то исступлении, со слезами в голосе крикнул, глядя в недвижимое лицо Сьенфуэгоса:

— «Избранное»! Ну не умора! А что еще на моем счету, скажи, что еще?

— Если хочешь, даже твой крах.

— А что еще? Знаешь ли ты, что я не сажусь писать, не имея в запасе набора фраз, взятых из последней дюжины эссе и плохих переводных романов, которые я прочел? Всем известно, что выходит из-под пера Родриго Полы: тарелочка объедков, собранных невзыскательной, как мышь, грязной служанкой.

Он уткнулся лицом в желтую подушку, а Сьенфуэгос налил две чашки дымящегося чая.

— А если бы ты добился успеха, ну, не знаю, у Нормы, на литературном поприще, в денежном смысле?..

— Нет, — поднял голову Родриго. — Нет… я разрушил бы такое благополучие. На это меня хватило бы при всей моей слабости. Покончить с собой! Вот потеха-то! Покончить с собой, потому что на вечере у некоего Бобо, евнуха с крашеными волосами, меня отвергли, меня отвергли, Икска, ты сам видел, я не лгу!

— Опять отвергли, Родриго. Это не в первый раз.

— И ты это знаешь. Чего ты не знаешь? Смехота! «Бард молодежи, многообещающий талант!»

Сьенфуэгос поставил чашки на единственный стул и взял Родриго за плечи.

— А теперь ты должен сделать выбор, ты меня понимаешь, правда? Бесповоротно стать на ту или другую сторону. Раз навсегда покончить с половинчатостью.

— Что толку? Кому это надо?

— Всем нам. Тем, кто навсегда останутся нам неизвестны. Тем, кому ты скажешь своим молчанием да или нет. Тем, кому ты сам не простишь, и тем, кому улыбнешься в знак примирения. Их много, Родриго, тех, кто никогда не узнают о твоем решении. Но одно решение приведет тебя к нам, откроет тебе глаза, позволит соприкоснуться с голой правдой страданий, более страшных, чем твои, и вложит кремень в твою грудь. А другое поставит тебя против нас, сделает тебя равным среди равных в блестящем обществе, даст тебе чувство собственной исключительности и принадлежности к немногим избранным. Здесь ты останешься в безвестности, но в своем одиночестве будешь причастен к всеобщему братству. Там у тебя будет имя, но среди толпы никто не коснется тебя и ты никого не коснешься. Выбирай.

Родриго сжал руки и воскликнул:

— Ты не понимаешь, Икска… Я не верю, не верю…

Сьенфуэгос силой развел руки Родриго.

— Выбирай… и вспомни.

— Воспоминания… Я Родриго Пола

— И еще, и еще…

— И место, где я был зачат

— И еще

— И такой доступный успех, который, однако, всегда выпадает на долю других и никогда на мою, разве не верно, Икска? Норма и Федерико, даже Бобо, Казо. Почему они, а не я?

— А те, кто не выбились в люди? Те, кому пришлось отдать Мексике больше, чем жизнь, — свою не-жизнь, свою бессловесность? Те, кто остались безымянными? Те, кому не пришлось ни от чего отказываться?

— Два берега

— Которым не сойтись

— Роскошный берег богатства и власти и суровый берег кабалы и бича

— Берег мертвых и берег живых

— Берег сладкого сна, непрерывной чреды солнечных, лучезарных сновидений и берег горькой яви — скудного маиса, съеженных тел, иссякшей воды

— А в центре город

— Распухшая голова, вместилище денег и званий, над рахитичными членами. Здесь живут те, кому есть от чего отказываться

— Но там, на другом берегу

— К нам протягивают руки те, кто так и не выбились в люди

— Мой отец

— Гервасио Пола. Неужели ты, Родриго, и Федерико Роблес, и Норма, и все остальные умрут, не узнав, кто они были?

— Не узнав, что они нас вскормили. Мой отец

— Память… Родриго… рождается и гибнет между двумя лунами, и взгляд беспокойно ищет

— Чем пригвоздить себя к кресту: гвоздь это всегда человек, мой отец

— А страна безымянна: где найти имя, которое было бы именем вождя

— Мой отец

— Вождя, который своею жизнью искупил бы все те разделявшие нас и ускользавшие от нас мгновения, когда мы не сумели возвыситься над ничтожной распрей, над чувством зависти, над трусостью

— Переряженной в рассудительность? Мой отец

— Ты помнишь его?

— Мой отец, мой отец, мой отец

ГЕРВАСИО ПОЛА

Однажды ночью, в марте 1913-го, когда в воздухе пахло пылью и полоса лунного света, как шрам, прорезала долину, в тюрьму Белен прибыл губернатор Федерального округа Энрике Сепеда. Из автомобилей, вытирая нос рукавом, закуривая крошащиеся сигареты, начищая сапоги о ляжки, вылезло тридцать вооруженных людей. Лысый Ислас крикнул караулу: «Прибыл губернатор округа!», и Сепеда подошел вразвалку к старшему офицеру и изрыгнул:

— Я губернатор округа…

Габриэль Эрнандес спал в своей камере. Обсидиановую маску его лица с маслянистыми прорезями глаз разбил пинком черный сапог.

— Давай одевайся…

Эрнандес, низкорослый, монгольского типа человек, встал и краем глаза заметил конвойных, ждавших у двери камеры.

— Во двор! — приказал помощник начальника тюрьмы.

Лиловый сумрак, серые стены Белена. Стена смертников, изрешеченная пулями, в пороховых подпалинах. Сепеда, Ислас, Каса Эгиа угощали друг друга сигаретами, перемигивались, похохатывали, а генерал Габриэль Эрнандес, окруженный конвоем, двигался к месту расстрела.

— Если бы у меня было оружие, меня б не убили.

Жирная рука Сепеды ударила Эрнандеса по лицу.

Пять стрелков выпустили в него пули под раскатистый смех губернатора. С последним выстрелом хохот смолк. Сепеда шлепнул рукой по земле: «Вот здесь пусть разведут костер…» — и прислонился к стене.

Пока огонь пожирал труп Эрнандеса, распространяя запах горелого мяса и копоть, от которой чернело лицо Сепеды, Гервасио Пола и трое других пленных бежали из Белена, спрятавшись в повозке с мусором.

Когда они ехали из Белена на свалку, Пола подумал, что так, должно быть, чувствуют себя мертвые: им хочется крикнуть могильщикам, что на самом деле они живы, что они еще не умерли, только задыхаются от смрада, окоченелости и немоты, что это пройдет и не надо забивать гроб, не надо засыпать их землей. Четверо мужчин, погребенные под отбросами и скованные страхом, были сосредоточены на одном: дышать. Лежа ничком на дне повозки, они прижимали носы к щелям между досок, втягивая свежий запах земли. У одного из беглецов тяжелое дыхание прерывалось всхлипываниями; Пола хотел бы украсть у него этот даром растрачиваемый воздух. От миазмов гнилья и экскрементов уже саднило грудь, когда повозка остановилась. Гервасио Пола толкнул локтем ближайшего товарища, и беглецы с замиранием сердца стали ждать минуты, когда откроются дверцы, ночной ветер ворвется в их тесный склеп и мусорщики начнут лопатами раскидывать отбросы.

Они были на равнине недалеко от Сан-Бартоло. Мусорщики не оказали сопротивления; оба они уже лежали на земле, привязанные к колесам повозки. Кучи отбросов и нечистот, облепленные мухами, тянулись от дороги до подножья ближайшего холма. Гервасио охватило уныние, когда он разглядел испачканные лица и мокрую одежду своих товарищей.

— За сегодняшний день нам надо добраться до первого сапатовского лагеря, — сказал один.

Пола посмотрел на его босые ступни. Потом оглядел голые до колен хилые ноги второго и израненные кандалами гноящиеся лодыжки третьего. В лунном свете их ногти блестели, как самородки. Подул ветер с гор, разметывая кучи отбросов. Пора было двигаться — путь предстоял нелегкий, скалы да заросли.

Гервасио первым зашагал к холму. За ним гуськом, словно в привычном порядке, шли остальные. Здесь, на равнине, ноги увязали в болотистой почве; там, на подъеме, их ждало кое-что похуже: исцарапает до крови колючий кустарник. У подножия сьерры Гервасио остановился. Под порывами сухого ветра скрипели деревья.

— Ничего не поделаешь, придется нам разделиться, — проговорил он, не поднимая головы. — До Трес-Мариас будем подниматься вместе. Там Педро и я возьмем вправо. Эта дорога легче, но и опаснее: можно нарваться на пост федералистов. А ты пойдешь с Синдульфо и свернешь влево, ты ведь лучше знаешь дорогу на Морелос. Если до темноты не доберемся до лагеря, опять разойдемся, теперь уж поодиночке. До рассвета где-нибудь спрячемся, а может, пройдет отряд сапатистов, пристанем к нему. Ну, а не выйдет — увидимся в Белене.

— Но ведь Синдульфо не выдержит со своей больной ногой, — сказал Фроилан Рейеро. — И левая дорога тяжелей. Лучше пусть Синдульфо пойдет с тобой, Гервасио, а Педро — со мной.

— Лучше идти всем вместе, мало ли что может случиться, — вмешался Синдульфо, тот, у которого гноились лодыжки.

Пола поднял голову.

— Вы слышали, что я сказал? Пусть хоть кто-нибудь спасет свою шкуру. Лучше, чтоб в живых остался один, чем умерли все четверо. Как намечено, так и сделаем.

Пахнуло предутренним холодом: уже перевалило за полночь, время не ждало, и Гервасио двинулся по тропе, вьющейся по крутому склону холма, оглашаемого стрекотом цикад.

Огромное не всегда подавляет. Гервасио охватило гордое чувство: их маленькая группа — героическая когорта, и пусть они едва тащат ноги по горным тропинкам, настанет час, их поступь зазвучит железным топотом, и они одолеют громаду гор, покорят ее своим маршем. Восходящее солнце высвечивало сосны вокруг четырех беглецов. Пола оглянулся и посмотрел на равнину; она простиралась до самого горизонта. Шли молча; поднимались медленно.

Вот оно как, Фроилан, кто бы мог подумать, что здесь, в горах, ты почувствуешь себя более беспомощным, чем в тюрьме, более одиноким. Что там сломали во мне? Помню ночь, когда я в первый раз услышал вопли. Сколько их было, первых ночей, первых рассветов. Всегда одинаковых, всегда новых. Первая ночь воплей. Первый рассвет с барабанным боем и залпами во дворе. До меня доносились только шумы, казалось бы, однообразные. Но я знал, что каждый из них имеет свой особый смысл. Моя очередь все не наступала. Все не приходил час встать и сказать им: я готов, я не боюсь, нет надобности завязывать мне глаза. Я все ждал. Я уже хотел, чтобы за мной пришли, хотел показать, что я за человек. Но мне не дали. Другие умирали, плача, вырываясь, прося пощады. Они не знали, что я в своей одиночке жду минуты плюнуть в лицо палачам. Каждый раз, когда кого-нибудь ставили к стенке, я мысленно вставал на его место, высоко держа голову. Нате, возьмите мою жизнь! Я готов был заменить любого на пути из камеры во двор. Но этого мне так и не позволили. Меня сломали.

Педро обрезал ногу осколком стекла и сжал зубы.

Пусть я весь изрежусь. Пусть моя кровь пропитает дорожную пыль. Только пусть меня не оставляют одного. Вместе мы выдержим. Нас вместе схватили и вместе схватят опять. Вместе и расстреляют всех четверых. Но пусть не оставляют меня одного на холме.

А Синдульфо ни о чем не думал, только старался на ходу прикоснуться руками к лодыжкам.

В полдень, уже приближаясь к самым высоким вершинам, где им предстояло разделиться, но еще не войдя в полосу тумана, они остановились и сели в тени сосны.

— Надо бы промыть раны Синдульфо, да воды нет, — сказал Фроилан Рейеро.

— Не думайте о воде… — отозвался, понурив голову, Синдульфо.

— Не думайте о еде, — усмехнувшись, добавил Гервасио.

Педро пробормотал:

— А неплохо бы поесть…

— Не думайте о еде, — сжал зубы Гервасио.

— Уже подходим к Трес-Мариас.

— Да. Там разделимся.

— Меня сломали, Гервасио. Меня сломали.

— Не скули. Ты лучше всех знаешь дорогу на Морелос. Кому придется туго, так это мне…

— Должно же кому-то прийтись туго, чтобы все четверо выкрутились. — Фроилан жевал обвисшие усы.

— Хоть бы один-то спасся, — сказал Гервасио, уставясь суровым взглядом на камни.

— У нас в деревне был старик, который решил умереть в одиночестве. Говорят, он всегда этого хотел. Он давно уже представлял себе смерть и думал, что она не застигнет его врасплох. И когда почувствовал, что она приближается, выгнал всех из дому, чтобы встретить ее не на людях, точно желал один насладиться тем, чего так долго ждал. А ночью, когда смерть уже кружила вокруг него и голос у него срывался и падал, будто обваливался кусками, как штукатурка, он дотащился до двери и с выпученными глазами показался на пороге — хотел рассказать другим, какова она, смерть. Я это видел, потому что забрался к нему в сад за апельсинами. Он был благодарен мне за то, что я увижу, как он умирает, уткнувшись лицом в землю.

Педро умолк.

— Нужно, чтобы было кому рассказать… перед концом, за минуту до конца.

— Расскажешь какому-нибудь федералисту.

— Не дадут времени. Найдут одного — тут тебе и конец. Найдут вместе с другим — прежде чем упасть, встретишься взглядом с товарищем.

— Нужен кто-нибудь, кто простил бы тебя, — сказал Педро.

А Гервасио подумал, что прощают стервятники, прощает земля, в которую превращаются останки, прощает червь, справляя свой пир. Стоя под сосной, он простер руку над долиной: он почувствовал в эту минуту, что где-то вдали от его израненных товарищей, вдали от этой скованной, дышащей пылью, унылой земли или где-то глубоко в ее недрах, иссушенных багровыми султанами пожаров и пламенем костров, на которые всходило столько мучеников, или где-то высоко над морем лесов, изглоданных засухой, искалеченных вырубками, — где-то на том краю нерасчлененного мира, который зовется Мексикой, должно таиться спасение такого человека, как он, измазанного в нечистотах и изнемогающего от усталости, отсутствующего в памяти других мексиканцев, но верного им, и верного им только тогда, когда он верен себе самому. Спастись сегодня, спасти себя, свою шкуру, чтобы завтра спасти остальных. Они хотят, чтобы я умер вместе с ними; эта безличная, общая смерть кажется им не такой страшной. Они считают, что мой долг погибнуть вместе с ними. Они даже предпочли бы, чтобы я умер раньше и тем облегчил им смерть. Я готов спасти их, если они дадут себя спасти. Но только если я сам спасусь, я смогу сегодня спасти их, а завтра других.

— Вы же видели с банши, — говорил Фроилан, — как расстреляли и бросили в огонь генерала Эрнандеса. Его увели одного. То же самое ждет и нас, если нас схватят опять. Лучше уж здесь, в горах, всем вместе.

— Я не хочу умереть ни один в лесу, ни в тюрьме, окруженный врагами, — всхлипнул Синдульфо.

Пола отступил и сухой веткой хлестнул Синдульфо по спине; свет, пробивавшийся из долины, смягчал гневный блеск его глаз.

— Дурак! Чего ты болтаешь? Не понимаешь разве, что ты и так обуза для нас со своей больной ногой, будь она проклята?! Чего ты еще хнычешь, тоску наводишь? Я тебе покажу!

— Ладно, ладно, старшой… больше не буду.

— Хватит, Гервасио, — удержал его за руку Фроилан. Из леса тут и там стали подниматься дымки и потянуло запахом смолы и горящих листьев.

— Ладно, пошли. В лагерях уже кухарят: видите дым. Каждый такой столбик может означать и друга и врага. Но кто проголодался, пусть идет прямиком к любому…

Близ Трес-Мариас они разделились. Фроилан поддерживал Синдульфо, обняв его за пояс. Педро шел позади Гервасио, понурив голову и растирая руки, чтобы не закоченеть в ледяном тумане.

Земля под ногами Гервасио и Педро была холодна, как покойник; и мертвенно бледным было ее вспухающее с каждым шагом лицо — покрытые инеем скалы и ели. Чтобы добраться до первого сапатовского лагеря, надо было обойти пост федералистов, где несли караул иззябшие солдаты, и хижины, откуда доносился запах подгоревшей еды. Под вечер Педро вдруг схватился за живот и упал на колени. Его начало рвать. В лесной чаще сгущались сумерки. Педро с перекошенным ртом и выпученными глазами безмолвно просил отдыха, передышки.

— Уже темнеет, Педро. Пройдем еще кусок вместе, потом разделимся. Ну, вставай.

— Верно сказал Фроилан: как с генералом Эрнандесом. Сперва расстреляли, потом сожгли. То же самое ждет и нас, Гервасио. Лучше остаться здесь, в лесу, и умереть по-божески. Куда мы идем? Скажи мне, Гервасио, куда мы идем?

— Хватит разговаривать. Дай мне руку и встань.

— Да, на то ты и командир. Ты сильный человек, ты знаешь, что надо идти и идти. Только не знаешь куда. Присоединиться к Сапате? А что дальше?

— Идет борьба, Педро. Сейчас надо не рассуждать, а бороться.

— Бороться, ни о чем не задумываясь, как будто нет у тебя ни воспоминаний, ни предчувствий? А что проку? Думаешь, имеет какое-нибудь значение, что ты да я боремся? Сейчас, когда мы здесь одни, можно сказать, затерянные в лесу, а меня вдобавок еще лихорадит, что мы с тобой можем одни-одинешеньки? Подумай толком. Какое имеет значение, что мы сделаем или скажем? Все так или иначе разрешится независимо от нас, разве не так? Зачем же нам понапрасну жертвовать собой? Уйдем, Гервасио, подальше отсюда, подальше от этой заварухи. Пусть ветер пронесется над нашими головами. Ничего не изменится.

— Что ты предлагаешь?

— Пойдем в Куатлу, постараемся раздобыть одежду или деньги… А потом каждый подастся в свои родные места…

— Тебя будут искать и найдут, Педро. Тебе уже не выпутаться. Ты хочешь остаться в стороне. Значит, только мне лезть в пекло. Не выйдет. И потом, нет таких мест, где можно отсидеться. В Мексике теперь уж нигде не укроешься. То, что происходит, затронет всех нас.

— А что потом?

— Потом каждый займет свое место. Кому что положено.

— Так же, как раньше?

— Не спрашивай. Когда идешь в революцию, нечего задавать вопросы. Мы должны выполнять свой долг, вот и все.

— А кто, говоря всерьез, выиграет от революции? Ты никогда над этим не задумывался?

— Мы не знаем, кто выиграет. Вся страна выиграет, Педро. Все живое в стране. Выигрывает то, что выживает. А мы живучие. Ну, вставай.

— Меня опять лихорадит, Гервасио. И мутит. Как будто в животе летучие мыши развелись.

— Идем. Скоро стемнеет.

Педро опустился на колени.

— Придется заночевать здесь. Я больше не могу.

Воздух наполнился стрекотом цикад, холодный ветер начал гулять по склонам. Педро растирал себе руки; у него не попадал зуб на зуб. Внезапно их объяла ночь.

— Не бросай меня, Гервасио, не бросай меня… Только ты можешь привести меня куда надо… Не бросай меня во имя твоей матери…

Педро вытянул руку и царапнул землю.

— Прижмись ко мне, пожалуйста, мне холодно… Так мы оба согреемся. — Он попытался протянуть руку еще дальше и покатился по земле, набивая рот пылью. — Гервасио, отзовись, отзовись, не собираешься же ты похоронить меня здесь… — Он попробовал разглядеть свои руки, чтобы убедиться, что жив; густая тьма окутывала гору. Круглыми от страха глазами он оглядел черный лес и закричал: — Уведи меня отсюда, Гервасио, давай вернемся в тюрьму! Мне страшно на этой горе, где нет ни одной живой души; мне страшно на воле, без кандалов… Пусть их поскорее наденут на меня, Гервасио, Гервасио! — Педро сжал руками лодыжки и на минуту снова почувствовал себя свободным пленным. Я хочу быть пленником людей, а не холода, тьмы и тоски. Мамочка, пусть на меня поскорее наденут кандалы, чтобы мне не бродить, как неприкаянному. Я хочу остаться подневольным человеком. Таким я родился. В том-то и горе. — Гервасио! Не бросай меня одного, заклинаю тебя твоей матерью… Ты командир, веди меня… Гервасио.

Слова Педро уносил ветер, свистевший между скал. Гервасио Пола уже бежал под гору к желтому огню в долине Морелос.

Генерал Инес Льянос обтер пальцы о живот и сел. У него за спиной, на биваке, из-под красновато-желтых широкополых шляп солдат сверкали в ночи индейские глаза.

— Угощайтесь, пожалуйста, не стесняйтесь. Берите еще. Так, значит, вы бежали из Белена?

— Да, господин генерал. Бежал в одиночку и за один день перевалил через горы, — ответил Гервасио Пола, дуя на озябшие пальцы. — Только я и сбежал. И теперь, с вашего позволения, хочу присоединиться к генералу Сапате и продолжать борьбу против узурпаторов.

— Ах, как вы отстали и какой вы болван! — расхохотался генерал Льянос, беря с жаровни очередную тортилью. — Что же вы, читать не умеете? Что говорится в настоящем Плане Айялы? Там разносят Мадеро за недопустимую мягкотелость и слабость. А кто выпустил это воззвание? Генерал Викториано Уэрта, который теперь возглавляет нас…

— А Сапата?

— При чем тут Сапата? Перед вами Инес Льянос, ваш покорный слуга, верный законному правительству, и завтра вы вернетесь в Белен. А теперь постарайтесь набраться сил, потому что путь далекий, и с вас сойдет семь потов.

Гервасио Пола снова вступил в серые стены Белена. Во дворе чернела земля на том месте, где сожгли тело Эрнандеса. Пола прошел по золе, и у него задрожали ноги. В одиночке его стало клонить ко сну; у него уже слипались глаза, когда вошли два офицера.

Капитан Самакона, стройный блондин с тщательно нафабренными усами, сказал ему:

— Нет надобности объявлять вам, что вас без дальних слов поставят к стенке. — Он все время смотрел в потолок. — Но сперва вы скажете нам, в каком направлении бежали заключенные Педро Риос, Фроилан Рейеро и Синдульфо Мацотль.

— Зачем… Ведь их все равно рано или поздно поймают.

— Затем, что мы хотим казнить вас всех вместе, чтоб другим было неповадно. Решайте. Если не скажете, вас завтра же расстреляют одного.

Дверь камеры захлопнулась с металлическим лязгом, и послышался удаляющийся стук каблуков по каменным плитам длинной тюремной галереи. Попавший в ловушку ветер метался между железными балками. Гервасио бросился на пол.

завтра меня расстреляют одного; завтра, за углом завтрашнего дня всегда прячется череп… У меня уже задрожали ноги, когда я проходил по пеплу Габриэля Эрнандеса; мы станем мостом из пепла для приговоренных к смерти; Педро пройдет по моему пеплу, Синдульфо по пеплу Педро, а Фроилан по пеплу Синдульфо. Только так мы и простимся друг с другом. Один перед дулами винтовок; едва забрезжит рассвет, я пойду по галерее, стараясь забыть то, что знаю, и вспомнить то, что забыл… Будет ли у меня время для раскаяния? Даже если бы мне снова подарили жизнь, ее не хватило бы, чтобы раскаяться во всем; но как ты мстишь, костлявая, тому, кто думал, что ты не то же, что жизнь! Смерть охватывает все, жизнь лишь вкрапливается в нее. Она лишь исключение по отношению к смерти. Мы идем к ней, пыжась, воображая, что встретим ее как герои, а когда доходит до дела, думаем: что чувствует человек, когда ему в живот или в грудь впивается свинцовая пуля, и еще одна, и еще, что он чувствует, черт побери? Будешь ли ты сознавать, что льется твоя кровь, что глаза у тебя выкатываются из орбит, — говорят, у убитых они как луковицы? Будешь ли знать, что происходит, когда к тебе подойдет другой человек, чтобы добить тебя выстрелом в затылок; а ты не сможешь говорить и молить о милосердии? Мы уже исчерпали всякое милосердие. Боже святый, мы уже исчерпали его, как же нам молить тебя о нем? Мне страшно, боже святый, мне очень страшно… а ты ведь не умрешь вместе со мной; я не хочу говорить о моей смерти с теми, кто не умрет вместе со мной! Я хочу говорить о ней с моими товарищами, чтобы мы помолчали вместе и умерли вместе, вместе, вместе! Все обрывается, все остается неосуществленным… вот что такое смерть…

Гервасио вскочил и крикнул стражнику:

— Пусть придет этот капитанчик!..

(Педро остался на горе, правее Трес-Мариас, сразу за постом федералистов. Его лихорадило. Должно быть, он еще там. Фроилан и Синдульфо пошли влево. Дорога там трудная, каменистая, а у Синдульфо болит нога: наверное, они далеко не ушли. Да и не ели мы столько времени, и в такой холод…)

В воскресенье, на рассвете, еще до того, как зазвонили колокола приходской церкви, заспанный Гервасио шел по гулкой тюремной галерее. Он щупал свои плечи, лицо, живот, мошонку: его тело имело больше права на жизнь, чем он, а оно-то и умирало. Он ничего не видел вокруг — ослепляла плоть. Потом ему захотелось вспомнить все, мысленным взором обежать всю свою жизнь; память остановилась на птице, мочившей крылья в реке где-то в Тьерра-Кальенте. Он хотел перескочить на другое, на родителей, на женщин, на жену, на сына, которого он не знал, но видел только мокрую птицу. Конвой остановился, и из другой камеры вышли Фроилан, Педро и Синдульфо. Он не видел их лиц, но знал, что это они, потому что сразу перестал вспоминать и понял, что они идут во главе осужденных. Всем четверым было предназначено умереть вместе. Лицо его овеял влажный утренний воздух. Им овладели те же мысли, что и в горах, и он почувствовал себя великим. Они дошли до стены и повернулись кругом, лицом к винтовкам.

— Мы бежали вместе, — тихо сказал товарищам Гервасио Пола.

— Ну и паршивая смерть, — вздохнул рядом с ним Синдульфо. — Только и проку, что разведет нас, наконец.

— Погибнем вместе, — сказал Гервасио, набрав воздуху в легкие. — Дай мне руку. И скажи остальным, чтобы взялись за руки.

Тут он увидел глаза товарищей и, почувствовав, что перед ними уже предстала смерть, зажмурился, чтобы жизнь не покинула его раньше времени.

— Да здравствует Мадеро! — крикнул Фроилан в ту минуту, когда грянул залп.

Разорванная на куски птица упала в реку Тьерра-Кальенте, и капитан подошел добить четырех мужчин, корчившихся в пыли.

— Когда вы наконец научитесь убивать их одним выстрелом, — сказал он солдатам; и ушел, разглядывая линии своей руки.

— Мой отец, мой отец, мой отец

Чад от пережаренного жира, распространяясь по внутреннему двору, поднимался в комнату Родриго Полы, на плоские крыши, в прозрачную высь и смешивался с другими запахами города. Элегантная и надушенная Пимпинела де Овандо в черных очках шла по Мадеро к конторе Роберто Регулеса. В голове ее четко, как на аспидной доске, вырисовывались цифры. Триста акций. Сорок пять тысяч гектаров. Место для Бенхамина в банке Роблеса. Вопрос об ужине у тети Лоренсы был улажен. Через посредство Регулеса можно было вернуть некоторые земли. Цифры стерлись, и всплыл образ тети Лоренсы, обремененной годами и воспоминаниями, сквозь который проступали другие образы: Порфирио Диас, ландо перед отелем «Портерс», затененная деревьями Сокало, тенты и островерхие крыши, много слов Я в течение долгих лет терпеливо ждал того времени, когда народ будет подготовлен к тому, чтобы выбирать и сменять состав правительства республики в период избирательной кампании, не опасаясь вооруженного мятежа, и ныне полагаю, что это время настало и давний крепкий аромат.

СЕМЬЯ ОВАНДО

Так было предусмотрено?.. В один прекрасный день большой прием в честь маркиза Полавехи в старинном особняке — о, эти особняки с мансардами, которые, как гербы, говорят о высоком ранге, вкусе, состоятельности их обитателей! — на одной из улиц Амбурга (долгие годы безмятежного счастья теснились в памяти доньи Лоренсы в эту минуту); а назавтра отъезд — добровольное изгнание, продиктованное верностью. Донье Лоренсе казалось, что не последовать за доном Порфирио в Париж значит проявить малодушие, Хоакинито считал, что это уж слишком, лояльность лояльностью, но не надо перебарщивать, а дон Франсиско процитировал что-то относительно преимущества золотой середины, решив обосноваться с семьей в Нью-Йорке: так будут удовлетворены и чувство долга, и требования осторожности. Об асьендах никто не побеспокоился; жизнь вдали от родины, говоря между нами, скорее правило, чем исключение, и лишь обязанность присутствовать на празднествах по случаю Столетия могла лишить меня зрелища коронации Георга V и прервать мое восхитительное séjour[51] в Англии. В Нью-Йорке я уже облюбовал подходящую квартиру на Парк-Авеню. Лоренса сумеет завести знакомства. Хоакинито — эксцентричный молодой человек — будет развлекаться на званых вечерах с прогулками верхом, которые устраивают Вандербильты, а лето проводить в Ньюпорте. Поразмыслим спокойно: так или иначе буря скоро уляжется. Если Мадеро хочет удержаться у власти, он должен следовать политике мира, консолидации и укрепления моральных устоев, которую проводил генерал Диас; а в противном случае представляется неизбежным возвращение дона Порфирио. Разве не отдают ему должное даже его враги? «Его частная жизнь безупречна. Как отец семейства он сумел надлежащим образом воспитать своих детей, о чем свидетельствуют добродетели его дочерей и корректность, скромность и деловитость сына; как супруг он являет пример, достойный подражания, ибо оказывает своей благородной подруге все знаки уважения и любви, которых она заслуживает». Разве не таково господствующее настроение в современной Мексике? Разве образцовый порядок, олицетворяемый доном Порфирио, может быть заменен другим с сегодня на завтра? Великолепное здание мира и прогресса не так-то легко разрушить; революция — мыльный пузырь. Государственные служащие знают, что им платят лучше, чем когда бы то ни было, а семьи среднего достатка — что они живут в лучших жилищных условиях и лучше питаются и одеваются, чем когда бы то ни было. Во всяком случае, страна не сможет процветать без своей руководящей элиты. Кто бы ни возглавлял правительство, мало-помалу к руководству вернутся серьезные люди, которым и карты в руки, — недаром они сумели повести нацию по пути прогресса и порядка. Дон Франсиско мысленно составлял их списки и с удовлетворением констатировал, что других кандидатов на эту роль в Мексике нет. А за этими людьми он видел имена, названия фирм и компаний, свидетельствующие об уровне, до которого поднялась нация; дон Франсиско смаковал эти названия: они были ощутимым проявлением достигнутого равенства, они выражали тот факт, что Мексика впервые заговорила с миром на ты.

Доэни, Пирсон, К.-П. Хантингтон,

Моктесума Копер К°,

Палмер-Салливен, Батопилас, Нельсон энд Уэллер,

Крестон-Колорадо Голд-Мининг…

Они смогли взять с собой только самые знаменательные реликвии, те, что в амбургском доме красовались в стеклянных шкафах, да картины Феликса Парры и Альберто Феустера. Они покидали разомлевший розовый город, унося на губах вкус пыли и вечернего дождя.

Когда до Парк-Авеню донеслась весть о Трагической декаде, дон Франсиско приказал семье укладывать вещи. Когда Уэрта укрепил свое положение, он опять распорядился собираться. Но всякий раз им что-нибудь мешало тронуться в путь — то Хоакинито гостил у кого-нибудь на загородной вилле, то дона Франсиско приглашали на совещание в Сонора-Лэнд-энд-Кэтл в Чикаго, а когда они возвращались в Нью-Йорк, было уже поздно, дон Франсиско уже знал другие новости: в Морелосе сожгли сахарный завод, в Сакатекасе взорвали поезд. А потом дон Франсиско умер от воспаления легких, а ни донья Лоренса, ни Хоакинито не умели оперировать ценными бумагами и акциями, которым старик вел учет только в своей памяти, и еще менее того объясняться насчет квартирной платы на английском языке, не похожем на тот, которому Хоакинито научился в Англии. Близ Парижа, в Нейи, у них был дом, и осенью 1915 года донья Лоренса с сыном перебрались туда.

«Какое наслаждение говорить по-французски!» — вздохнула донья Лоренса, и действительно, к концу года испанский был изгнан из виллы в Нейи. «Здесь, наконец, можно, — думала донья Лоренса, отдавая распоряжения слугам, — принимать, угощать чаем, жить как подобает приличным людям. Вот тут все встает на свои места. Нью-Йорк! Суфражистки и протестанты! И президенты, охотящиеся на тигров! Существует нечто такое, что называется cachet[52], я не устану это повторять сыну: нечто такое, что называется cachet и что лишь немногие умеют различать и ценить. Соединенные Штаты… toujours quantité, jamais qualité[53]. Наша духовная родина здесь, в Европе. Я не устану это повторять».

Нейи превратилось в место встречи мексиканцев, которые, спасаясь от хаоса, поддерживали национальное достоинство, доказывая своим европейским друзьям, что прекрасно умеют распознавать возраст бургундского. Конечно, Франция ведет войну, но какая огромная разница между войной воспитанных людей и войной лохматых мужланов! Однажды за чаем у матери Хоакинито познакомился с мексиканской девушкой, которая не говорила по-испански. Покоренная такой аристократичностью, донья Лоренса задумала женить на ней сына, и вскоре в церкви Сен-Рок состоялась брачная церемония. Казалось, возвращались старые времена. Сколько знакомых лиц! Читая и перечитывая списки приглашенных, донья Лоренса испытывала особую радость при каждой фамилии, которая здесь, в горьком изгнании, продолжала утверждать непреходящие принципы и ценности. Иногда она думала, что, в сущности, никогда не покидала квартал Хуареса: Мексика была там, где были они.

Фернанда, жена Хоакинито, бледная, чопорная особа, воспитанная монахинями в Швейцарии, скоро устала от непрерывной болтовни доньи Лоренсы и ностальгии ее частых гостей. «Je ne peux pas supporter tes mexicains folcloriques et leur pitoyable sens d’épave»[54], — сжав зубы, говорила она мужу. В 1924 году родился Бенхамин, и бабушка с первых дней стала укладывать его в своей спальне в окружении семейных портретов. «Пусть он учится французскому, это очень хорошо, но пусть в то же время не забывает, что он из рода Ортис де Овандо. Твой отец, Хоакин, сказал бы по этому поводу что-нибудь умное, например, что нельзя больше терпеть, чтобы эти бандиты терзали Мексику. Вот посмотри, что пишет твой дядя: теперь получается, что наши земли никогда не принадлежали нам, или что господ Каррансу и Обрегона не назовешь порядочными людьми, но наверняка они скоро нас всех позовут, когда устанут от всего этого, и мы должны быть готовы снова занять место, которое принадлежит нам по праву». Бенхамин играл в парке Нейи, а в два года его поручили заботам бонны-бельгийки; но каждый вечер донья Лоренса брала его в свою комнату, показывала ему фотографии и говорила о его предках, энкомендеро Новой Галисии: «Смотри, дорогой, это дон Альваро, который был генерал-губернатором. Он обосновался в Новой Испании около тысяча шестьсот двадцатого года. А твой прадед был префектом императора. Это фотография дома в Амбурге: тут вырос твой отец. Посмотри, это твой дядя, присутствовавший на коронации Альфонса XIII. А эта тебе нравится? Это „Pro Ecclesia Pontifico“[55], которую подарил нам его святейшество…», об асьендах, о других знатных семьях, с которыми он когда-нибудь будет общаться. Бенхамин рос один, у него не было иных товарищей, кроме обруча, и когда он, надев картонные латы и размахивая игрушечной саблей, вскричал: «Aux aztèques, aux aztèques!»[56] — донья Лоренса не могла прийти в себя от восторга.

Ребенку было около пяти лет, когда умерла его мать и Хоакинито вернулся в Нейи. По счастливому совпадению в это же время умер их поверенный, и Хоакинито, расположившись в библиотеке, взялся управлять состоянием семьи Ортис де Овандо. Он с удивлением обнаружил, что попечением старого адвоката Лесселя оно не только не уменьшилось, а, напротив, возросло, и Хоакин, сорокалетний вдовец, окруженный соблазнами Парижа, полного поэтов-авангардистов и куртизанок, пусть не столь блистательных, как в 1915 году, зато более веселых и менее разорительных, решил, что настало время для новых форм вложения внушительного капитала, которым он располагал, — благослови бог Лесселя, дона Франсиско, и асьенды, и акции! Административного рвения Хоакинито хватило всего на два дня, и скоро на весь Париж прославился южноамериканский миллионер в серой шляпе, способный арендовать на одну ночь «Сфинкс» и декламировать Гюго с акцентом, который все находили épatant[57].

В начале 1935 года семье пришлось продать дом в Нейи и отправиться в Мексику. Несколько недель Монпарнас оплакивал отсутствие Хоакинито, для которого теперь стало единственным и постоянным удовольствием возлежать на мягкой софе в амбургском доме.

Амбургский дом! В тот вечер, когда донья Лоренса вновь вошла в него, она села на ступеньку лестницы и заплакала. Ее встретило то самое зеркало в золотой раме, перед которым — как давно это было! — она стояла перед отъездом, поправляя вуаль и улыбаясь мягкой улыбкой, исполненной покорности судьбе. Но теперь то ли в зеркале, то ли в складке ее губ сквозило нечто такое, о чем донья Лоренса не хотела думать, но что накладывало отпечаток на весь ее облик: уверенность в близости окончательного успокоения, окончательного, как воскресшее воспоминание о прошлом, не позволяющее больше искать это прошлое и думать, что оно все еще существует. Донья Лоренса опустила взгляд и решила забыть. Забыть, что она вспомнила. Оставаться знатной дамой.

«Ты видел, Хоакин? Вчера я пошла посмотреть на дом Геновева: теперь там кондитерская, конюшни развалились; а в доме Родольфо — испанский клуб. Говорят, в правительстве одни масоны. И это еще не все. В школах не преподают закона божьего. Ни у кого нет денег на приемы. Все наши друзья стали счетоводами и торговцами, коммивояжерами и мелкими служащими или, в лучшем случае, учителями истории».

Во всех знакомых домах со стен смотрели, как призраки, темные прямоугольные пятна — раньше здесь висели старинные картины, попавшие теперь в руки какого-нибудь антиквара; дешевая обивка в цветочках покрывала потертый шелк диванов и кресел, линолеум заменял ковры. И с такими людьми, как Овандо, никто не считался. Франсиско сказал бы: «Как может быть, чтобы принимались важные решения без консультаций с классом, который имеет законное право на руководство? И как может быть, чтобы дочери моей сестры держали галантерейную лавку и простаивали целый день за прилавком, а в окне внучки бывшего министра красовалась надпись: „Вязка свитеров“?» С Бенхамином этого не случится. Я позабочусь о том, чтобы он высоко держал голову, сознавая свое происхождение и свой долг; а вместе с ним и все мы, Ортис де Овандо, вновь займем достойное положение. А Хоакинито: Я не виноват в débâcle[58], я им все уши прожужжал, чтобы они ушли из деревни и купили недвижимость, как двоюродные братья, которые теперь загребают деньги лопатами. И в конце концов, по мне уж лучше проводить день, лежа на софе и попивая коньяк, чем, как мои товарищи по британской школе, с утра до вечера продавать галстуки под надзором какого-нибудь паршивого гачупина, который заведует отделом.

Многие из старых знакомых оставались в Европе. Другие, те, у кого еще были деньги, начинали возвращаться в Мексику и предавать — стонала донья Лоренса — свой класс: якшаться с бандитами, играть в бридж с женами политиков и закрывать двери перед обедневшими друзьями. Кое-кто даже породнился с безбожниками! И амбургский дом мало-помалу распался на части: сначала в чужие руки перешел сад, где построили себе апартаменты какие-то ливанцы; потом конюшня, переоборудованная под бакалейный магазин; наконец, фасад дома, гостиные, первый этаж, где разместилась модная лавка. У них осталось всего четыре комнаты: спальня, превращенная в столовую, комната Хоакино, комната, где спали донья Лоренса и Бенхамин — это в восемнадцать-то лет! — и кухня, где готовились фрикадельки и рис, их повседневная пища. Донья Лоренса не пожелала расстаться с мебелью, и она громоздилась в спальнях рядом с фарфоровыми и хрустальными вазами для цветов, фарфоровыми фигурками придворных в белых париках, камеями, музыкальными ящиками, буколическими гобеленами и прочей рухлядью, пропахшей затхлым запахом, не выветрившимся из ореховых шкафов, и воплощавшей былое величие дома Ортис де Овандо. Солнце уже не заглядывало к ним. А по ночам на сданной в аренду крыше мигала зеленым огнем реклама пива. Проходить к себе им приходилось тихо и быстро, через модную лавку, через прославленную гостиную, где когда-то чествовали Полавеху, а теперь расположились глухие гости — манекены. Но в спальне упорно оставался старый мир. Здесь все сохранялось, и прошлое, и будущее! И Бенхамин! Такой послушный и почтительный, со своим очаровательным французским акцентом. Да, он будет настоящим сеньором. Он не сможет по семейной традиции учиться в Европе. Но и не будет тереться среди всякой шантрапы в университете, как его двоюродные братья, которые ради диплома архитектора поступились гордостью Овандо.

А пока что донья Лоренса, осанистая старуха с орлиным носом и тщательно уложенными соломенными волосами, в шелковой шали, толстых чулках и ботинках со шнуровкой, долгими часами рассказывала Бенхамину о танцевальных вечерах начала века, вспоминала имения в Бахио, в Соноре, в Морелос, титулованных особ Испании, которым оказывалось гостеприимство под этим самым кровом, поездки в Чапультепек во времена доньи Кармелиты. Послушный, почтительный Бенхамин со своим очаровательным французским акцентом! Бенхамин — с сонными глазами, всегда полуоткрытым ртом и плохо выбритыми щеками, сутулившийся при ходьбе и непрестанно чесавший в затылке. Бенхамин — не знавший женщин, живший под стеклянным колпаком. Бенхамин — последняя камея. Когда бабушка оставляла его одного, он читал вслух отдел объявлений в газете и всплескивал руками всякий раз, как ему попадалось французское имя.

Когда ему исполнилось двадцать четыре года, к ним пришла ужинать его двоюродная сестра, Пимпинела де Овандо (тоже пляшет под дудку нуворишей, с грустью думала бабушка, и участвует в оргиях авантюристов, которые без малейшего стыда сами называли себя «космополитами»). Она сначала пошушукалась с доньей Лоренсой, а когда сели за стол, заговорила, выгнув брови:

— Что вы собираетесь делать с Бенхамином, тетя? Последние тринадцать лет вы жили на остатки вашего состояния, но не думайте, что их хватит до конца его жизни.

— А что ты предлагаешь, моя милая? Чтобы Бенхамин пошел продавать носки? Бенхамин примерный юноша, можно даже сказать, последний мексиканец, воспитанный как кабальеро, и когда-нибудь…

— Если ему очень повезет, будет продавать носки. Конечно, у него нет никакой подготовки, и неизвестно, выйдет ли из этого что-нибудь… но если бы его можно было устроить в банк…

— В банк! Дорогая Пимпинела! Франсиско всегда говорил: «Поступай так, чтобы банкиры служили тебе, ставь их в зависимость от себя; иначе неизбежно будешь их рабом, другой альтернативы нет». Кто бы мог подумать! И ведь это говорилось, когда директора банков были известные люди и приходили завтракать к Франсиско. А теперь!.. Я уверена, что все они были раньше революционерами и коммунистами. О, нет! Бенхамин рожден, чтобы пользоваться услугами банкиров.

— Прости меня, тетя. Но в конце концов посуди сама… Позволь, позволь. Пригласи ужинать Норму Ларрагоити, жену Федерико Роблеса, знаменитого банкира. Она претенциозная мещаночка, не спорю, типичная выскочка и все, что угодно, а Роблес мужлан бог знает из какого медвежьего угла. Но Нормочка тает, когда слышит громкое имя, и если ей доведется поужинать здесь, в этом доме, овеянном твоими воспоминаниями, она будет на седьмом небе. Не беспокойся: мы купим все, что надо. А на следующий день Бенхамин получит место в банке.

Напрасны были все протесты доньи Лоренсы. Норма Ларрагоити! Дочь какого-то баскского лавочника. А все же ей надо будет показать, что значит быть такими людьми, как мы, и, несмотря на нашу бедность, достойную бедность, дать ей почувствовать, какую милость ей оказывают. Это было невозможно: когда вошла сияющая Норма, в норковом палантине и бриллиантовом колье, которым она небрежно играла, воплощая в глазах старухи торжество нового мира, излучая чувство уверенности и принадлежности к хозяевам жизни, чья воля — закон, чувство, которое когда-то было присуще им, Овандо, донья Лоренса с болью осознала, что времена безвозвратно переменились. Пьедестал, который около четырех десятилетий она считала пустующим, ожидающим их, был уже занят, занят с вульгарной бесцеремонностью — бабушка подчеркивала это — грубой силой, а не милостью божьей.

— Знаете, донья Лоренса, мой отец во время революции потерял все свои асьенды. Я говорю Федерико, который сохраняет верность революционным принципам, что в том, что я вышла за него замуж, есть что-то от реванша. А кроме того, это обстоятельство в какой-то мере уравнивает нас с вами, правда? Сколько известных людей пострадало! Но главное — сохранять подлинное чувство собственного достоинства, как сумели сохранить его мы все, правда? Так вот, я просто не нахожу слов, чтобы выразить свое возмущение тем, что нам не позволяют привезти в Мексику останки дона Порфирио…

На следующей неделе Бенхамин начал надписывать конверты в Мексиканском сберегательном банке. Все нашли, что у него очаровательный почерк, по-французски изящный, как надписи на картинках с сердцем Христовым.

Пимпинела, преображенная черными очками, не встретилась взглядом с Икской Сьенфуэгосом. Волею провидения между ними прошел грузчик, сгибаясь под тяжестью мешка, закрепленного лямкой у него на лбу. Сьенфуэгос улыбнулся и вошел в здание из розового камня, возвышавшееся на проспекте Хуареса между двумя домами конца прошлого века, увенчанными мансардами, в котором находилась контора и владельцем которого был

ФЕДЕРИКО РОБЛЕС

— Вы просите, чтобы я рассказал вам совсем о другом человеке, Сьенфуэгос, — сказал Федерико Роблес, стоя перед голубоватым окном своего кабинета. Он то разглядывал свои руки, то поднимал голову и пытался уловить в своем отражении на стекле другой образ, витавший перед ним в легком и холодном воздухе.

— Я уже не помню, что вышел оттуда

тихий ручеек, а возле него хижина, редкий лесок, кукурузные поля; один за другим рождались братья, уже не вызывая своим появлением на свет ни радости, ни печали, и мать быстро принимала прежний облик — едва обозначавшиеся формы, свойственные женщинам расы бедняков; уже не реальные, а только живописные образы: отец, который приходит вытирать пот с лица, есть, спать, старик с землистым, как у мумии, лицом, страшными глазами и ласковыми руками, которому хотелось бы все, что надо, говорить, не раскрывая рта, потому что слова тяготили и обжигали его, как будто высказывать мысль значило искажать ее или упускать самое главное, то, что не высказывалось; поле и долгие часы на поле с матерью и отцом, когда и срывались тяжелые, обжигающие слова:

«но, проклятая, но, уже солнце заходит»

«но, шлюха, прости господи, как луна заходит, так ты у меня на ходу засыпаешь»

воскресенья в Морелиа: сласти, и разукрашенные повозки, и верховые; красивые церкви среди деревьев, взлетающие, как стрелы, в небо, зеленое от листвы; расписанный старшим сыном, уже работавшим в Морелиа столяром, алтарь храмового святого, который они все вместе устанавливали под праздник,

«чтобы ребенок поправился»

«чтобы хорошо взошел маис»

«чтобы нам никогда не расставаться»

«мне по душе, отец, работать здесь, в столярной, и чувствовать себя вольным человеком»

и опять хижина среди кукурузных полей, запах гниющих стеблей и горелых листьев, тощие свиньи

— Надо забыть все это. Мы слишком спешим, чтобы думать о том, что мы те самые люди, которые какие-нибудь полвека назад работали под палкой помещиков. Теперь у нас дела невпроворот. Открыть простор труду. Возвеличить страну. А это умерло, навсегда ушло в прошлое.

говорили, что хозяева у нас хорошие; что они требуют свое, но дают обрабатывать парцеллу для себя и не держат лавки, в которой крестьяне обязаны все покупать

— Этими землями владел дон Игнасио де Овандо. Он очень редко бывал там. Его имя и облик были почти легендарны. Теперь я вспоминаю отца, и он кажется мне неотделимым от этой земли, словно жил на ней испокон веков. Помню, когда он кончал работу, он всегда вдавливал ногу в черную борозду, а на следующий день солнце высушивало грязь на его уарачах. По субботам все собирались потолковать о своих делах, и тогда отец тоже рассказывал, как было раньше.

— Еще во времена Серафино, моего деда, эта земля кормила всех. А потом вышли эти законы, и сеньор Игнасио начал скупать все парцеллы. Потом многих из наших прикончили чужие солдаты. Я уцелел и по-старому пахал землю. Все еще думал, что с нее должны кормиться все, как раньше. Но после войны вышли новые законы, и уж тут нас слопал дон Игнасио. Но жаловаться не приходится. В других местах людей заставляют покупать все на месте. А у нас, пожалуйста, ступай в Морелиа и трать свои денежки, как тебе вздумается

— Да, пожалуй, он был доволен. По собственному почину индейцы никогда не совершили бы революцию. В то время приехал к нам мой старший двоюродный брат Фроилан Рейеро, которого ребенком увезли в Мехико. Помню, как он мочил усищи в хикаре, гладя меня по голове, и рассказывал, что в Морелосе молодой Педро, сын дона Игнасио, бесчинствует на сахарном заводе. Молодой Педро должен был занять место отца, когда старик умрет.

— Там, в Морелосе, он разъезжает верхом со своими дружками, и они заарканивают крестьянских женщин — накинут лассо и увозят. Слышали бы вы, какой визг поднимается! Никто не хочет выходить из дому. Но волей-неволей приходится идти за водой или стирать на речку, а те пользуются этим — заарканят, надругаются, а потом отпустят

— Фроилан рассказывал и о многом другом — он вдоволь поездил и всякого насмотрелся. О Валье-Насьональ, откуда никто не выбирался живым, о забастовщиках Кананеа. Побывал он и в Рио-Бланко.

— Как там организовываются люди, так и здесь крестьянам надо организовываться. Сейчас проводит избирательную кампанию сеньор Мадеро, и люди говорят, что, если он придет к власти, кончатся все наши несчастья

— Помню, отец только хмурил брови, запаливал огонь и говорил Фроилану, чтобы он оставил их в покое, мол, все само собой образуется.

— В Морелосе уже собираются люди Сапаты. Я побывал в Рио-Бланко и понял, что хозяева перешли всякие границы. Мой друг Гервасио Пола сейчас в Мехико раздобывает средства для Сапаты, и если дон Порфирио не посчитается с выборами, больше уж никто не станет терпеть

Федерико Роблес сел на кожаную софу и слегка улыбнулся: «Лучше б они утихомирились», — ровным голосом говорил отец, когда Фроилан вспоминал перипетии забастовки в Рио-Бланко.

— У меня в тех местах был один приятель, у которого умер сын, — поэтому он и пришел в Рио-Бланко. Там фабрика и дома в низине, а кругом горы и сельеа, как будто ограда, чтобы люди чувствовали, что податься некуда. От этого брала тоска, и казалось, тоска, а не пыль клубится по дороге между фабрикой с балкончиками и хозяйской лавкой. Так вот, у моего приятеля умер сынишка: его в одиннадцать лет поставили работать в красильне, и бедняга наглотался столько трухи от оческов, что и года не протянул. Когда я приехал, он уже лежал в гробу в белой рубашке, без штанов, совсем исхудалый, — погиб мальчишка ни за что ни про что. И это был уже не первый случай. Если кто и доживал до старости, то только чудом. Ведь у рабочих что ни год — ребенок, а получают они пятьдесят сентаво в день, вот и приходится посылать на работу детей, которым платят только двадцать. Да еще прими в расчет, Альбано, что два песо в неделю с них берут за жилье. А так как плату выдают бонами для хозяйской лавки, один бог знает, как они все не перемерли от голода и грязищи. Люди просто сохнут, — работают-то ведь по тринадцать часов в сутки, — сохнут и сохнут, как выкорчеванные корни на солнце. Я видел, как они возвращались с работы, — даже говорить не могли, как будто им рот зашили, и без сил валились прямо на землю. До того уставали, что и есть не просили. Но я вам рассказывал про умершего ребенка. Так вот, мой приятель не выдержал, вышел из дому, а тело тащит за ноги и кричит. Тут все начальники показались на балкончиках. Одни, похоже, испугались, а другие насмешничали, и, видно, мой приятель не мог этого стерпеть — швырнул труп, можно сказать, им в лицо, мол, нате, глядите, и все попрятались и захлопнули окна. Но в это время там уже образовывалось Общество рабочих, и Гервасио Пола — он человек грамотный — приехал сказать им всем, чтобы они немного выждали и организовались. Поэтому, когда началась стачка текстильщиков в Пуэбла, рабочие Рио-Бланко, отрывая от себя последний кусок, устроили складчину для рабочих Пуэбла и послали им, что могли. Дирекция узнала про это и распорядилась закрыть фабрику. Тогда и здесь началась забастовка, хотя все понимали, что хозяйскую лавку закроют и будет нечего есть. Два месяца они рыскали по округе — чего бы взять в рот. Видели бы вы, Альбано, как эти люди боролись с голодом! Откуда только силы брались! У всех были исцарапаны руки колючками, все ходили, вытягивая шею и тараща глаза, — высматривали, нет ли где кореньев. Иногда по лицам людей видно, что делается у них в нутре, вот так и было тогда. Они продержались два месяца, и если бы даже после этого ничего не произошло, я бы все равно знал, что, вспоминая их лица, не смогу спать спокойно, пока не увижу этих мексиканцев свободными. Ведь они грызли ногти от голода, Альбано, а готовы были дать отрубить себе руки и язык, только чтобы другие поели. Если бы вы это видели, вы бы знали, что вы не одиноки. Но знали бы и то, что смотреть, как рядом с вами страдают ваши товарищи, все равно что умирать от горя. Я был полон боли и ярости, и я вам говорю, это у меня уже никогда не пройдет. Потом забастовщики обратились к дону Порфирио, прося его сжалиться над ними и обещая поступить, как он скажет. А дон Порфирио сказал только, чтобы они терпели и возобновили работу на прежних условиях. Рабочие — люди слова, и они сдались, только попросили, чтобы им дали немного маиса и фасоли на первую неделю, до получки. А надсмотрщики сказали — нет, ничего мы не дадим этим собакам. Но с голодом шутки плохи, Альбано. Пока над голодом не смеются, каждый терпит, чтобы, хоть умри, себя не уронить. А тут шестьсот рабочих бросились в хозяйскую лавку, разобрали все, что там было, а потом подожгли ее, и фабрику тоже. В их лицах не было ярости и даже злобы. Был только голод, было что-то такое, против чего не попрешь, вроде как не может не родиться ребенок, когда время приспело, и не может человек не проститься с жизнью, когда пришел смертный час. Что-то такое, что находит на людей, хотя никто об этом не думает. Тогда в Рио-Бланко вошли войска Росалио Мартинеса, и некуда было деться от пальбы и порохового дыма, и люди падали мертвыми на улицах, не успев даже крикнуть. Солдаты гнались за рабочими до самых домов и кончали всех без разбора. А тех, кто убежали в лес, и там разыскивали и убивали, ни слова ни говоря. Никто даже рта не раскрывал, ни солдаты, ни рабочие. Слышались только выстрелы да свист пуль. Все умирали молча, но люди уже не знали, что лучше, — такой конец или прежняя жизнь. Один батальон руралес отказался стрелять, и тогда солдаты Росалио его уничтожили. Потом только и видно было железнодорожные платформы с горами трупов, а то и одних ног и голов. Их сбросили в море в Веракрусе, а кто из Общества рабочих еще оставался в Рио-Бланко, тех там же и повесили.

Роблес подошел к полированному письменному столу и взял из шкатулки черного дерева гаванскую сигару.

— Мой двоюродный брат рано умер. Его приказал расстрелять Уэрта. Иногда я себя спрашиваю, что из него вышло бы, если бы он уцелел.

Устремив взгляд на бледные контуры Аламеды, Икска Сьенфуэгос проговорил:

— Мы все задаемся вопросом: что делали бы теперь так называемые чистые революционеры? Что делали бы сегодня Флорес Магон, Фелипе Ангелес, Акилес Сердан?

— Возможно, были бы плохо оплачиваемыми и пришибленными учителями, — пробормотал Роблес, вертя во рту ароматную сигару. — Одно дело сознавать несправедливость, другое — взяться за строительство, а это единственный эффективный способ покончить с несправедливостью. Мне выпало счастье сначала воевать, а потом строить. Хотя, кто знает… Мы хотим создать капиталистическую экономику и в то же время применять законодательство, охраняющее права рабочего класса. Вот вам чистая правда: чтобы иметь капитал, надо заплатить за него человеческими жизнями, как мы платили жизнями детей, умерших в красильнях Рио-Бланко, и только после этого можно издавать рабочие законы. — Сьенфуэгос остановил взгляд на красновато-фиолетовом куполе Дворца изящных искусств и тут же прикрыл глаза, как бы приглашая Роблеса продолжать. Банкир с толстой сигарой в зубах сел и подтянул рукава рубашки. — В десять лет меня отдали в служки священнику маленькой церкви в Морелии. Он научил меня писать и прислуживать во время мессы. Вначале родители навещали меня, да и я ходил обедать в хижину у ручья. Но потом я почти никогда не выходил из Морелии. Отец умер от дифтерита, а братьям было не до меня. Позднее мне рассказали, что мою мать заарканили, а когда мой старший брат, столяр, решил отомстить за нее, его забрали в солдаты, и остальные уже не хорохорились. Обрабатывали парцеллу и помалкивали. Не думайте, что из-за этого мне захотелось расквитаться с кем следует, — тогда я еще ничего не понимал,

«как луна показывается, так ты у меня спишь на ходу»

«чтобы хорошо взошел маис»

«мне по душе, отец, работать здесь, в столярной, и чувствовать себя вольным человеком»

«вы бы знали, что вы не одиноки»

а если бы и понимал, из-за этого не пошел бы в революцию. Революция наступила, как наступает день или ночь, как начинается дождь или подводит живот от голода. Надо вставать или ложиться. Или мокнуть, или есть. Вот так. Я понятия не имел, почему она вспыхнула, но уж раз она вспыхнула, надо было брать быка за рога. А уж потом некоторые, в том числе и я, нашли себе оправдания.

— Другие их не нашли, а как раз они знали, что к чему… — прервал его Сьенфуэгос.

— Правильно. Но это другой разговор. Эти всегда знают, что к чему, только от этого им никакого проку.

— Вы сами были из этих…

— Как маис, который был зерном, прежде чем выйти в трубку. Но когда он вышел в трубку, он уже не зерно.

Слово «эти» вертелось в голове у Сьенфуэгоса, пока он смотрел на Роблеса, с сосредоточенным видом посасывающего сигару. Кто были «эти»? Насколько ясно Роблес это понимал, в какой мере он оставался одним из «этих», таким же, как «эти», столь же безымянным, как они? Нить его мыслей прервал слегка певучий голос банкира:

— Священник мне говорил, что, когда я хорошенько выучу латынь, он отправит меня в семинарию, потому что все мальчики, которых он рекомендовал, знали латынь и со временем становились епископами. Когда мне исполнилось четырнадцать лет, я уже понаторел в этой премудрости и, должно быть, был очень симпатичный мальчуган, потому что мне охотно подавали, когда я ходил с кружкой. — Роблес усмехнулся и окутал себя густым дымом сигары. — У меня были товарищи, но многие из них подались на Север, чтобы примкнуть к Мадеро, а другие на Юг, к Сапате. Священник частенько толковал о событиях и очень обрадовался, когда в Мехико взял верх Уэрта. А я только ждал пресловутого поступления в семинарию. Да… ждал

— Это маленький индеец, кроткий и послушный, который рано понял, какое расстояние отделяет его от лучших людей, нашел себе местечко в мудро устроенном мире и всю жизнь будет служить богу и обществу в качестве ризничего. Даже после того, как я, увы, покину моих прихожан и им пришлют нового пастыря, он день-деньской будет протирать чаши и мрамор, всецело поглощенный своим делом и чуждый соблазнов, довольствуясь немногими друзьями и все мечтая, бедняжка, поступить в семинарию

до того дня, когда мне довелось прислуживать в соборе при посвящении послушниц в монахини. Если бы вы видели эти фарфоровые личики на фоне черных чепцов! Наверное, ни одной не было больше восемнадцати лет. Никогда до этого я не видел таких девушек. И когда я подумал о том, что они навсегда хоронят себя, во мне все перевернулось. Мне хотелось, Сьенфуэгос, подбежать к ним, расцеловать их и попросить у них прощения за что-то, в чем я виноват перед ними, и — главное — за все то, в чем виноват не я. Кажется, мне хотелось даже что-то принести им в дар, я и сам толком не знал что, может быть, свою любовь? Пахло как в склепе, и, наверное, от этого так отчетливо слышалось шуршание монашеских одеяний о каменные плиты нефа. Вы ведь знаете, что значат такие вещи или, вернее, такие моменты, когда человек начинает понимать. Сознавать, что он может действовать. Поэтому, когда священник взял меня с собой в асьенду его семьи, неких Самакона, поблизости от Уруапана, я уже не был прежним тихоней.

Роблес встал и, начав снова прохаживаться по кабинету, остановился перед своим портретом работы Диего Риверы, висевшим над стальными стеллажами. На интенсивно синем фоне вырисовывалась темная и плотная фигура банкира (обе ноги — левые) в коричневом кашемировом костюме. На портрете Роблес выглядел более стройным и более напористым, готовым прянуть вперед, как стрела, выпущенная из лука, и как бы подчинял себе краски, поглощая их, так что из рамы выступал только его силуэт.

— Озарения приходят нежданно-негаданно и, незваные, куда-то зовут. Не проходит и секунды, а человек уже знает, что не пойдет больше по прежнему пути. Там, в асьенде, жили мамаша, дряхлая сеньора; незамужняя старшая сестра лет тридцати, всегда одевавшаяся в черное; и другая сестра, которой еще не было шестнадцати, носившая платья, плотно облегающие бюст, Мерседес. Папаша умер, а брат был военный, капитан…

Роблес остановил взгляд на дате, обозначенной в правом нижнем углу картины: 1936. Держа руки на располневшей талии, он всматривался в портрет, пытаясь разглядеть сквозь него черты пятнадцатилетнего юнца. Кто мог помнить его? У Роблеса промелькнула мысль, что он впервые сфотографировался в двадцать два года и никогда не сможет увидеть, каким был в детстве. Он повернулся спиной к портрету, и ему бросились в глаза белые зубы Сьенфуэгоса, выпустившего изо рта струйку дыма. Роблес с непонятной досадой посмотрел на него и заложил руки за спину.

— Представьте себе, я ушел из асьенды и два дня возил с Уруапана воду для лошадей. Потом меня забрали федералисты и увезли в Керетаро. Я украл у них лошадь и подался на Север. Ехал по ночам, а днем прятался.

Роблес пощупал шею, набухшие вены, дряблый жирок под подбородком.

— В Агуаскальенте, когда у меня пала лошадь, я забрался в поезд. Он был набит людьми, которые бежали из одного воюющего лагеря и хотели присоединиться к другому. Где-то в Коауиле я попался на глаза конституционалистскому генералу и понравился ему, потому что немножко знал по-латыни. Там, в армии, когда я распевал «Валентину» на латыни, чтобы посмешить генерала, мне и исполнилось восемнадцать лет.

Он провел пальцами по рукаву, пытаясь нащупать под мягким кашемиром, шелковой подкладкой и батистовой рубашкой упругий и нервный мускул.

— Я спал на земле, дрался под палящим солнцем, и от этого у меня были крепкие руки и дубленая кожа. А ноги — какие бывают у тех, кто не слезает с седла. Сколько селений, сколько имен и боев… ну, ладно…

Санта Роса Гуайямос Орендаин вот когда был пьян Уэрта у тебя уже колотится сердце Сакатекас Лусио Бланко Фелипе Ангелес Эррера притворившийся глухим когда сообщили что в Сакатекас разбили Баррона Диегес Итурбе-и-Буэльна

федералистам подошел конец и некуда уже им было деться лишь оставалось юбки раздобыть и в женщин поскорей переодеться

…солнце было… как подброшенная в воздух монета — орел или решка? — которую никто не подбирал. Родину воплощал генерал, славу — моя изрешеченная пулями шляпа. Все эти образы, проносящиеся передо мной, окрашены в цвета севера — цвета гор и перкалевых юбок.

две тысячи пятьсот человек наши в тот день захватили их всех поставили в строй но никого не убили

в горах и долах сражались ночью и днем терпели тысячи лишений чтобы сбросить тиранию мы пядь за пядью прошли всю территорию, Сьенфуэгос, от Торреона до Лердо от Монтеррей до Ларедо пронесли по всей федерации каррансисты знамя победы, уж мы-то узнали страну. Эту иссохшую, печальную страну, которую заволакивал пороховой дым, висевший между небом и землей, и которую кружило в нескончаемой смертной гульбе. Поезда, переполненные солдатами и ящиками с боеприпасами, костры у шпал, где жарили козлят, она была китаяночка, китаяночка, китаяночка; китаец был ее папа, и мама была китаянка картечь и кровь, и желтые равнины, которые, казалось, сами мчались вскачь…

Роблес смотрел в окно, и взгляд его терялся вдали, за силуэтами деревьев Аламеды, за едва различимыми церквями на проспекте Идальго. Из-под его набрякших век сверкнул мрачный огонек, и он подумал, что ему надо больше ходить и что гольф ему вреден: расширение вен.

— Сколько девчонок мы перепортили, переспишь разок с какой-нибудь смугляночкой — и поминай, как звали, а однажды мы спалили хижину, в которой спали жена и дети одного нашего капрала. «Кто же мог знать, черт подери, что ты из этих мест?» — Роблес снова сел и опять принялся сосать сигару, оттягивая носки, чтобы взглянуть, нет ли воспаления. — А потом этого капрала хлопнули, чтобы не орал. Вечерами меня звал к себе генерал,

— Заходи, латинист. Наступает, как говорится, время тучных коров, дои сколько влезет. Не теряйся только, и, вот увидишь, ты далеко пойдешь. Нахрап — единственное, что нужно, чтобы подчинить себе это племя. Они даже не замечают, что их оседлывают, и не успеешь оглянуться, как ты уже у них на хребте. Им неважно, что ты их погоняешь и обкрадываешь, лишь бы у тебя были красивые бабы и нахрап. Пожалуй, даже если ты поведешь себя как честный человек, они ни в грош не будут ставить тебя, так зачем же идти против суверенной воли народа, а?

он хохотал и выходил попеть с солдатами, сидя на корточках у изрешеченной пулями стены. И вот в апреле тысяча девятьсот пятнадцатого мы заняли позиции перед Селайей.

Икска не прерывал его, только наклонил голову, и в эту минуту ему захотелось стать на место Роблеса, проникнуть туда, где Роблес переставал быть Роблесом-солдатом, Роблесом-адвокатом, безвестным, но честолюбивым, Роблесом-дельцом, умевшим ловить рыбку в мутной воде, Роблесом-банкиром, Роблесом-именитым и становился просто Роблесом, человеком со своей особой судьбой, которую он никому не мог открыть и не мог сменить ни на какую другую. Роблес замолчал. Он уставился в глаза Икски, а тот — в глаза Федерико. Роблес отрешился от себя, от своего тела. Он уронил руки и приподнял густую завесу, делавшую непроницаемым его взгляд. Его взгляд и взгляд Сьенфуэгоса сливались и тонули в текучей магме, магме воспоминаний. Икска не позволил себе пошевельнуться, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Как красноречивый в своей окаменелости идол, он безмолвно призывал Роблеса раскрыть не рот, а глаза, едва прочерченные между тяжелыми веками, и в озарении — озарении памяти — увидеть, воссоздать все те дни, которые он забыл или не желал вспоминать. В глазах Роблеса вспыхнули бирюзовые искорки, как мерцающие огоньки в ночи,

— Майкотте осажден в Гуахе!

тек поток пехотинцев, садившихся в поезд под звуки горнов, грохот сцеплений и шипение пара       со своего места в шеренге кавалеристов Федерико различал фигуры генералов Хиля и Обрегона, командовавших войсками       они должны были ждать здесь, под Селайей, вильистов, которых своим маневром завлечет сюда Обрегон, когда будет прорвана осада Гуахе, а на равнине под палящим солнцем кишели пешие и конные, меднолицые люди с жесткими усами, в широкополых шляпах, нахлобученных до бровей или сдвинутых набекрень, офицерских фуражках, платках, завязанных на затылке, в заляпанных желтой грязью сапогах       глаза, поблескивающие, как стекляшки, в ослепительном свете, сверкающие зубы, лукавые взгляды, яки, роющие волчьи ямы и усеивающие пшеничные поля проволочными колючками вся широкая, выжженная зноем равнина кипела, а они, не двигаясь с места, ждали на солнцепеке в развернутом строю, покуривая крошащиеся сигаретки и принимая котелки с тамариндом и рисом от солдаток, которые, примостившись под брезентовыми навесами, раздували угли в жаровнях, толкли зеленый перец и мешали варево в глиняных корчагах       целый день, не слезая с седла в ожидании приказаний, Федерико дымил, склонившись над гривой коня, и следил за набухшими облаками, плывущими по направлению к горам, как разостланные скатерти       он ни о чем не думал, ни о чем не гадал; подобранный, напряженный, как сжатая пружина, он был сосредоточен на одном: по первому знаку броситься в бой против войск генерала Франсиско Вильи       на пшеничные поля с беззвучным грохотом обрушился ливень       в три часа дня поезд пришел назад.

— Вилья бросился к поезду, как только услышал гудки!

— Майкотте прорвался на правом фланге!

— Войска опять сосредотачиваются в Селайе!

Обрегон, грозно хмурясь и топорща усы, соскочил с паровоза и принялся отдавать приказания, проверять, осматривать волчьи ямы, затопленные поля, застывшую в строю кавалерию, колючую проволоку       яки в своих красных шейных платках, развевающихся на ветру, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками, попрыгали в волчьи ямы и затаились там, по колено в грязи, недвижимые, как статуи святых в своих нишах Хиль отдал приказ пехотным частям расположиться в боевом порядке при свете распухшего предвечернего солнца четко вырисовывались силуэты людей, лошадей и пушек, и передвижение войск было видно как на ладони       пехота противника уже заняла позиции напротив сил Обрегона, и вот первая атака вильистской конницы огласила равнину гиканьем и ржаньем       заглушая храп лошадей и дзеньканье шпор, из волчьих ям, где засели яки, загремели залпы, сшибая всадников, и тут же из этих сырых святилищ взметнулись штыки, вонзаясь в брюхо лошадей       на головы индейцев дождем лилась кровь и валились кишки, а уцелевшие от пуль вильистские конники падали с седел на новые штыки, которые, как указующие в небо железные персты, торчали из всех волчьих ям, рассеянных по полю боя       продвигаясь через хлеба, превратившиеся в лагуну, вильисты внезапно застревали, наткнувшись на колючую проволоку, цеплявшую их за ноги, раздиравшую мошонки       по воде, рикошетила картечь, оставляя, как след, кровавую пену, пузырившуюся на губах умирающих: в колючем железном силке со стонами корчилась груда человеческой плоти       с вечера до утра прокатились одна за другой двадцать семь атак вильистской кавалерии       когда солнце взошло высоко, на равнине уже смердело от убитых лошадей; маленький горнист Хесус Мартинес сыграл отбой, и войска Обрегона отошли на исходную позицию       новый, казалось неудержимый, натиск Вильи встретил новый отпор коррансистов во главе с кавалерией       Федерико Роблес, потрясая мачете и стреляя из пистолета, мчался вскачь сквозь смятые ряды вражеской пехоты; отпущенные поводья хлестали лошадь по глазам, мелькали, как в калейдоскопе, на мгновение окаменевшие от изумления лица, окровавленные тела, брошенное оружие, поднятые руки; с головы Федерико слетела фуражка, волосы ерошил ветер, хотя утро было безветренное, — от сумасшедшей скачки, и он, с проснувшимся честолюбием, чувствовал в этом ветре веяние славы; с быстротой мысли он опускал мачете на головы солдат Северной дивизии, раскалывая черепа, липкие от пота и крови; разгоряченный, в каком-то сладострастном исступлении, сжимая ногами бока коня и впившись зубами в уздечку, Роблес размахивал мачете и стрелял, не обращая внимания ни на грохот вильистских пушек, ни на предсмертные стоны — последнее прощание, которое никто не слушал       под подковами лошади Роблеса скрипели пустые бурдюки вильистской пехоты       перед ним были только спины бегущих       он, гарцуя, вернулся в лагерь, где заливались рожки и уже тянуло дымком от жаровен, — знак окончательной победы, возвращения живых       в последний раз окинул взором поле боя под Селайей       хлеба, где гимном звучал шелест колосьев под дуновением вечернего ветра; дымящиеся туши лошадей; переплетение рук и ног, недвусмысленные ласки трупов, сведенные смертной судорогой пальцы, высовывающиеся из лагуны с колючей проволокой, закатившиеся глаза, изрешеченные солнцем, и раскрытые рты, казалось, поющие прощай       фигура Альваро Обрегона возвышалась среди свежих войск, двигавшихся к лагерю по оплодотворенной равнине       Федерико рысцой поехал к своим       он опустил глаза и посмотрел на свои ладони, на линии рук, оттененные кровью и грязью       пусть всегда будет так, свисти в ушах, хлещи меня, ветер, и пусть мои руки всегда будут такими как мерцающие огоньки в ночи. Не прошло и двух минут между двумя взглядами. Роблес очнулся, вспомнил, что у него есть тело, манера держаться, способность двигаться:

— Апрель тысяча девятьсот пятнадцатого. Мы вошли в Мехико семнадцатого, Сьенфуэгос. Генерала не пустили в Керетаро, а в виде утешения дали ему дом с мраморной лестницей и всем прочим на площади Ахуско. Я не знал, куда себя деть, ведь я только и умел воевать. Генерал приглашал меня на свои пирушки, где вначале бывали только наши, но потом начали появляться молодые адвокаты с хорошим нюхом и женщины известного толка. Мне пришлось проглотить немало обид. Из-за моего невежества, из-за моей наружности. Это только подстегнуло меня. Мне надо было занять такое положение, чтобы меня уважали, несмотря на мое невежество и мою наружность. И мне надо было крепко работать, чтобы служить стране. Иначе зачем же мы совершили революцию? Уж конечно, не для того, чтобы, сложа руки, созерцать торжество наших идеалов, а для того, чтобы работать каждый на своем поприще. Мы, вступившие в Мехико с Каррансой и Обрегоном, испытывали противоречивые чувства. Но все мы понимали, что настал момент принять большие решения и вооружиться несгибаемой волей.

Роблес говорил, прикрыв глаза; в узкие щелочки между веками едва проникал свет.

— Страна была разорена; десять лет неразберихи, хозяйственного развала и почти миллион убитых. Генерал разобрался в положении вещей и в двадцатом году, после смерти Каррансы, распустил свои войска, когда все еще твердо верили, что без этой надежной опоры любая марионетка сломает себе шею,

«Я НЕ ДОБИВАЮСЬ ПОСТА ПРЕЗИДЕНТА», — ГОВОРИТ ДЕ ЛА УЭРТА

ВИЛЬЯ УБИТ

Несчастный Панчо Вилья предательски убит, уже наш Панчо Вилья на кладбище лежит

а он — нет, он видел, что будущее за деловыми людьми, и на это взял курс,

центром моды и роскоши в столице останется кабаре «Дон-Кихот» в отеле «Регис»

он понимал, что время преторианства в Мексике подходит к концу,

ВОЙСКА ЭСТРАДЫ ВЗЯЛИ ГВАДАЛАХАРУ

что празднество революции уже отшумело и что, если Мексика хочет идти вперед, она должна дать дорогу буржуазии, зарождавшейся со времени войн за Реформу,

новинка моды, широкие многоцветные пояса с пышной бахромой

старая любовь не ржавеет

когда на сцене появилась Лупе Ривас Качо, она была встречена овацией       КАРРИЛЬО ПУЭРТО

расширить власть народа и сделать его хозяином страны на деле, а не только в идеальных схемах, какие строили Хуарес и Окампо.

осталось только

четыре полоски

маиса

План Агуа Прието нанес последний удар преторианству, и мятеж де ла Уэрты, а потом Серрано и Эскобара были только барахтаньем утопающего.

ПОБЕДА ПРАВИТЕЛЬСТВА Битва под ОКАЛЬТАНОМ продолжалась восемь часов

(Прощай моя малышка,

не плачь о Панчо твоем)

Революция выдвинула две светлые головы: Обрегона и Кальеса,

Школьный учитель, участник революции с 1911, уполномоченный Соноры, временный губернатор, он сочетает в своей творческой личности качества друга, гражданина, государственного деятеля, которые у него всегда носят отпечаток мексиканского духа и всегда отвечают моменту, когда их нужно проявить,

которые при всех своих излишествах

— Сколько времени?

— Сколько вам будет угодно, господин президент

отстояли главное и покончили с анархией. А я пошел прямым путем к своей цели;

«ДУХ ЗАГОВОРИТ ГОЛОСОМ МОЕЙ РАСЫ»

за три года я стал адвокатом, начал завтракать в фешенебельных кафе, ходить в театры. Познакомился с портными. Даже брал уроки танцев.

Родольфо Валентино Труппа Исабелиты Фор Мария Тереса Монтойя в Главном театре чапультепекский ипподром, Сон-Син, Л’Оранжери It’s you — just you I’ve loved you — and never knew[59]

Я был уже наготове, когда генерал Кальес занял пост президента и всерьез приступил к реорганизации страны.

после многих лет вооруженной борьбы народу представился исключительный случай оценить по достоинству вождей

Генерал Обрегон посвящает

себя сельскому хозяйству в Уатабампо

революции, проверить, насколько истинными были их идеи и насколько эти идеи укоренились в народе

Это была задача, достойная титанов,

МОРРОУ, НОВЫЙ ПОСОЛ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ

Двадцать седьмая статья не имеет обратной силы

Архиепископы в Чапультепеке

и решать ее нужно было исподволь, с величайшей осторожностью.

Горостиета поднял мятеж

СЕРРАНО И ГОМЕС КАНДИДАТЫ

— Нас могут сколько угодно критиковать, Сьенфуэгос, и думать, что мы, горстка миллионеров, — по крайней мере сформировавшаяся тогда старая гвардия, — разбогатели, выжимая пот из народа. Но когда вспоминаешь, что представляла собой Мексика в то время, смотришь на вещи по-другому. Шайки бандитов, которые не могли утихомириться. Парализованная экономическая жизнь. Генералы со своими частными войсками. Потеря всякого престижа за границей. Атмосфера недоверия в промышленности. Тревожное положение в деревне. Отсутствие общественных институтов. А нам нужно было одновременно защищать революционные принципы и проводить их так, чтобы они работали на пользу прогресса и порядка в стране. Примирить одно с другим непростая задача. Куда легче провозглашать революционные идеалы: раздел земли, защита интересов рабочих и все, что угодно. Тут нам пришлось взять быка за рога и отдать себе отчет в том, что единственная политическая истина — компромисс. Это был момент кризиса революции. Момент, когда надо было решиться строить, даже если для этого придется поступиться чистой совестью. Пожертвовать некоторыми идеалами, чтобы достичь чего-то осязаемого. И мы на это пошли. Мы имели право на все, потому что хватили лиха. Одного бросили за решетку, у другого изнасиловали мать, у третьего отняли землю. И каждому из нас порфиризм закрывал все пути, не позволял выбиться в люди. А теперь, Сьенфуэгос, пришло наше время подняться наверх, но подняться, работая на страну, а не задарма, в отличие от тех, кто был наверху при старом режиме.

Стоя возле окна, Роблес показал рукой на беспорядочно раскинувшийся город. Сьенфуэгос продолжал молча дымить.

— Посмотрите вокруг. У нас остаются еще миллионы неграмотных, миллионы босых индейцев, умирающих с голоду оборванцев, крестьян, трудящихся на жалкой парцелле тощей общинной земли, без машин, без субсидий, миллионы безработных, уезжающих в Соединенные Штаты. Но есть и миллионы людей, получивших возможность ходить в школы, которые построили им мы, революция; миллионы людей, для которых покончено с хозяйской лавкой и открылись ворота заводов; миллионы людей, которые в тысяча девятьсот десятом году были бы пеонами, а сейчас квалифицированные рабочие, которые были бы служанками, а сейчас машинистки с хорошим жалованьем; миллионы людей, которые за тридцать лет из нищего крестьянства перешли в средний класс, которые имеют свои машины, и пользуются зубной пастой, и проводят пять дней в году в Теколутла или Акапулько. Этим миллионам людей наша промышленность дала работу, наша торговля позволила обзавестись имуществом. Мы впервые в истории Мексики создали устойчивый средний класс со своими мелкими экономическими и житейскими интересами, которые служат лучшей гарантией от мятежей и беспорядков. Эти люди ни за что на свете не хотят потерять свою работу, свою малолитражку, свою купленную в кредит мебель. Эти люди — единственное конкретное достижение революции, и оно дело наших рук, Сьенфуэгос. Мы заложили фундамент мексиканского капитализма. Это заслуга Кальеса. Он покончил с вольницей генералов, проложил шоссейные дороги и построил плотины, привел в порядок финансы. Вы скажете, что на каждом шоссе мы срываем куш? Что комиссары по делам сельских общин прикарманили половину предназначавшихся крестьянам субсидий? Ну и что? Неужели вы предпочли бы, чтобы во избежание этих зол не было сделано вообще ничего? Неужели вы предпочли бы абстрактный идеал ангельской честности? Повторяю: мы хватили лиха и имеем право на все. Мы выросли в хижинах, крытых соломой, и потому имеем право — да, скажу напрямик — имеем право на дом с высокими потолками и лепниной на фасаде, и сады, и «роллс» у подъезда. Кто этого не понимает, тот не понимает, что такое революция. Революции делают люди из плоти и крови, а не святые, и они всегда в конце концов создают привилегированную касту. Уверяю вас, что, если бы я не сумел воспользоваться обстоятельствами и до сих пор пахал бы землю в Мичоакане, как мой отец, я бы не жаловался. Но факт тот, что я здесь, и в качестве предпринимателя я полезнее для Мексики, чем в качестве крестьянина. А не я, так другие потребовали бы те же синекуры, заняли бы место, которое я занимаю, делали бы то, что делаю я. Мы тоже вышли из народа, и в лице таких людей, как мы, с нашими домами, садами и автомобилями, в некотором роде торжествовал народ. Кроме того, эта страна очень быстро засыпает, но и просыпается в самый неожиданный момент, и кто мог сказать нам в те дни, что произойдет завтра? Надо было обеспечить себя. И для того, чтобы получить все это, мы шли ва-банк. Это не имело ничего общего с нынешним мелким политиканством. Тогда нужна была, во-первых, смелость, во-вторых, смелость и, в-третьих, смелость. Чтобы заниматься делами, надо было всей кожей чувствовать политическую обстановку и иметь железные нервы. Тогда не было предприятий с американским участием, гарантирующих от всякой случайности. Тогда мы каждый день ставили на карту все. Так мы и пришли к власти, Сьенфуэгос, к власти в истинно мексиканском духе, опирающейся не на штыки. Вы видите, чего стоит миф о мексиканце, порабощенном тиранией. Тирания не нужна. Это доказывает тот факт, что за тридцать лет у нас не было ни одного случая государственной измены. Нужно было другое: оседлать страну, отпихнуть остальных, не дать себя обойти, словом, показать себя настоящими чингонами. Кого хватает на это, тем не приходится опасаться никаких бунтов, они вызывают только восхищение. Никем так не восхищаются в Мексике, как настоящим чингоном.

Роблес уронил руку. При сильном возбуждении его лицо приобретало цвет аспидной доски: кожа, которую так тщательно маскировали кашемир, тон рубашки и галстука, побрызганный одеколоном носовой платок, снова становилась кожей индейца.

— Мы владеем всеми тайнами. Мы знаем, что нужно стране, понимаем ее проблемы. Нет другого выбора, как терпеть нас или снова впасть в анархию. Но анархии не допустит средний класс.

Икска Сьенфуэгос не спеша погасил сигарету и подошел к окну, сверкавшему в лучах солнца, уже клонившегося к закату: был четвертый час.

— Вы большой хитрец, Сьенфуэгос, но вот что я вам скажу. Не воображайте, что я доверяю вам или что я говорю только ради удовольствия послушать свой собственный голос. Вы знаете больше, чем показываете, и хотите в подходящий момент припугнуть меня. Потому я и рассказываю вам о себе — чтобы вы знали, с кем имеете дело, вот и все.

Сьенфуэгос ответил на это искренней и дружелюбной улыбкой, от которой суровые черты Федерико Роблеса невольно смягчились. Смеющиеся глаза Сьенфуэгоса поглощали весь облик банкира, одновременно подтянутого и обрюзгшего, а на языке у него вертелись слова из другого интервью, сказанные другим человеком, пришедшим к власти в истинно мексиканском духе, другим настоящим чингоном: «Мексика имеет теперь свой средний класс. Средний класс — наиболее активный элемент общества. И у нас, и во всем мире. Богатые слишком поглощены своими богатствами и привилегиями, чтобы способствовать общественному благу. С другой стороны, нуждающийся класс, как правило, слишком невежествен, чтобы осуществлять руководство. Развитие демократии будет зависеть от деятельного, трудолюбивого, прогрессивного среднего класса».

Не переставая улыбаться, Икска подумал, что Роблес и внешне напоминает Порфирио Диаса: такие же широкие крылья носа, такие же глаза, как у ящерицы, такая же тщательно набеленная кожа. Банкир в последний раз пососал едва не погасшую сигару.

— То, что я вам говорю, Сьенфуэгос, настолько верно, настолько правильно выражает глубокий инстинкт страны, что даже наиболее левые правительства форсированным маршем шли по пути, который ведет к буржуазной стабильности. Мексиканский капитализм должен быть благодарен двум людям: Кальесу и Карденасу. Первый заложил его основы. Второй дал ему реальное развитие, создав широкий внутренний рынок. Он повысил заработную плату, дал рабочему классу всякого рода гарантии, добиваясь, чтобы он чувствовал, что его интересы охраняются, и не затевал беспорядков, окончательно установил политику государственных капиталовложений в общественные работы, увеличил кредиты, перераспределил земли и достиг во всех сферах широкой циркуляции лежавшего под спудом богатства. Таковы реальные факты, имеющие непреходящее значение. По сравнению с ними его вредная демагогия, на мой взгляд, отступает на второй план. Если бы Карденас не придал рабочему движению официального характера, последующие правительства не могли бы спокойно работать и увеличивать таким образом национальный доход. После него Мексика может быть чем угодно, только не страной латифундий, управляемой бесполезной аграрной плутократией. Она может иметь свою плутократию, но только такую, которая создает рынки, открывает возможности использования рабочей силы, двигает Мексику вперед. Мексиканская революция оказалась мудрой: она рано поняла, что для того, чтобы революция была эффективной, эпоха борьбы должна быть краткой, а эпоха подъема длительной. И она ничего не оставила на произвол судьбы. Все ее акты были взвешены. Каждый раз пост президента занимал именно такой человек, какой нужен был в данный момент. Вы представляете, что было бы, если бы эта бедная страна оказалась в руках Васконселоса, Альмасана или генерала Энрикеса! Мы просто пропали бы… Технические и административные кадры Мексики сформировались, и их нельзя заменить первыми попавшимися выскочками. На этом поставим точку.

Федерико Роблес, вздохнув полной грудью, застегнул свой двубортный пиджак. Икска заподозрил, что своей полнотой он обязан искусству портного: и ее требовала политическая мимикрия.

— Моя жена ждет нас с аперитивом, — сказал Роблес и задернул тюлевые занавески на окне кабинета.

Норма Ларрагоити де Роблес с тампонами на веках подставляла обнаженное тело лучам жгучего и расслабляющего солнца. Они проникали сквозь тампоны и веки, и глаза ее воспринимали светило, как два расплывчатых яичных желтка. Солнце — плоское и пустынное солнце Севера, а потом высокое, изъязвленное, темное солнце Мехико — и было первым воспоминанием. Первым воспоминанием и первым началом бытия; ей захотелось отдаться солнцу, почувствовать, как семя светила обжигает ее чрево, самой стать солнцем, и, палимая зноем, она, как в бреду, произнесла и несколько раз повторила свое собственное имя:

НОРМА ЛАРРАГОИТИ

Норма родилась в Торреоне, в семье мелких торговцев, которые обанкротились, когда ей было пять лет, — как раз перед этим был провозглашен План Агуа Приета. Отец покончил с собой, и, как только покойника положили в гроб, мать отправила девочку в Мехико к зажиточным родственникам. Рождество она проводила в Санта-Мария-дель-Оро, где тогда жила ее семья, потому что старший брат, единственный кормилец, работал на шахте. Но уже в пятнадцать лет она отказалась уехать из Мехико на рождество, когда в столице так весело, и дядя с тетей прекрасно поняли ее и купили ей бальное платье. Норма сразу привлекла к себе внимание: глаза у нее зеленые, и она, такая беленькая, мыла волосы настоем ромашки, с изяществом танцевала фокстрот «In а secluded rendez-vous»[60], кладя свою свежую ручку на затылок партнера. У дяди и тети был особнячок с большим садом в квартале Хуареса, и они часто давали вечера. На них бывало много молодых людей, и Норма в их обществе умела держаться с достоинством, но и кокетничать в пределах дозволенного. «Норма, все говорят, что ты девица ой-ой-ой!» — кричал ей, показывая язык, самый младший из ее двоюродных братьев, и она делала вид, что сердится, но в глубине души была довольна. Когда ей исполнилось восемнадцать лет и дядя с тетей устроили по этому случаю бал, она познакомилась с одним мальчиком с подготовительного, который славился как поэт и обворожил ее своими томными черными глазами. У него не было ни гроша за душой, и звали его Родриго Пола, но ей достаточно было слушать, как он говорит, — он так красиво говорил! — есть с ним мороженое в кафе на Парижской улице и каждую субботу ходить в кино «Ирис» на звуковые фильмы с участием Греты Гарбо, Чарльза Форрелла, Дженет Гейнор. Он рассказывал ей о своем отце, выдающемся сапатовском генерале, убитом Уэртой, и о матери, которая пожертвовала собой, чтобы дать ему образование, — теперь он собирался поступать на юридический, — и о своих литературных планах, и о том, как он открыл поэтические миры Рембо и Сен-Жон Перса, и об университетской автономии, и о мексиканском рабочем движении. Потом он отважился поцеловать ее, чего я никогда не потерплю, так это чтобы меня недооценивали; а Родриго меня недооценивал, когда целовал меня, когда влюбился в меня, когда воображал, что я готова на все, только бы чувствовать, как он, танцуя со мной, сжимает мне талию. Идиот! Что же, по его представлению, мы делали бы в промежутках между поцелуями? Неужели он не понял, что я хочу жить, ловить момент, вращаться в обществе, неужели он не понял, что существуют более высокие круги, чем тот, к которому он принадлежит, существуют открытые автомобили, и дорогие кабаре, и уик-энды? Ему, видно, нравится ждать неделю или две той минуты, когда он украдкой поцелует меня в нашем саду, но если он думает, что я всегда буду жить в этой затхлой атмосфере, — как бы не так! — он оскорбляет меня, и тогда Норма почувствовала, что добилась своего и он ей больше не нужен, но Родриго продолжал бегать за ней и шептать ей на ушко. Тетя бранила ее:

— Ты испортишь себе репутацию. Молодые люди перестанут обращать на тебя внимание. Как может быть, чтобы ты разлюбила его с сегодня на завтра?

Но она думала, что каждому мужчине надо отдавать и от каждого брать всю нежность, все поцелуи и ласки, не растрачивая себя, а приберегая для следующего или последнего: любовь — вопрос воли, и ее завоевывают с помощью опыта и пренебрежения к другим. Дела у дяди шли хорошо, и они переехали в Лас-Ломас, где жили люди побогаче. Норма вошла в новое общество и скоро забыла компанию с Пасео-де-ла-Реформа, а когда за ней начал ухаживать сын одного политика, приезжавший на «мерседес-бенце», она сказала, чтобы Родриго, если он позвонит, всегда говорили, что ее нет дома. Потом она познакомилась с другим богатым молодым человеком, Педро Казо, который преподносил ей орхидеи, а через него — с компанией, которая устраивала поездки в чудесные асьенды, куда ее приглашали на уик-энд с вечера в четверг. Когда в Мехико приехала ее мать, она была в Куэрнаваке, а вернувшись, уже не застала ее. Об одном молю бога: чтобы он не отнимал у меня гордости — единственного, что я имею, что я чувствую действительно своим. Она живет во мне, несмотря на эту старушку метиску (как мог жениться на ней мой отец, светловолосый испанец? Слава богу, я пошла в него), которая целый день ходит, как в форме, в фартуке и платке. А этот мужлан, мой брат! Дробить камни — только на это он и способен. Кажется, даже дядя с тетей начинают стыдиться их, как и я, а ведь дядя с тетей птицы не бог весть какого высокого полета. Я уже попросила их не высовываться из окна, как в деревне, когда за мной приезжает Педро; я умираю от стыда. Ни дядя с тетей, ни мать не понимают меня: я хочу подняться высоко, общаться с самым цветом Мехико. Нет, боже мой, не общаться. Представлять цвет Мехико. Не блистать отраженным светом богатства и элегантности, а воплощать блеск, богатство и элегантность. Разве есть закон, обрекающий меня оставаться на уровне посредственности? В общем, они хотят, чтобы я вышла замуж за богатого и содержала их, вот и все. В асьендах собиралось много людей, ругавших правительство. Бывали там и иностранцы, искусно игравшие словами и насмехавшиеся надо всем тем, что чтили ее дядя и тетя.

— Посмотрим, долго ли продержится эта страна без нефтяных компаний.

— Ils sont bêtes[61]. Что вы хотите, это страна индейцев, которой и правит индеец.

— …нужна новая хунта нотаблей. В этом решение всех проблем. Или в эмиграции из Европы… Возьмите Аргентину…

— Ладно, не будьте критиканами. По крайней мере, здесь дешевое виски, хороший климат и женщины, которые только и мечтают переспать с вами.

— Ça, alors[62]. Блудить на высоте двух тысяч над уровнем моря — это, знаешь ли, хорошо для коз и мексиканцев.

Эксцентричность, но эксцентричность хорошего вкуса; равнодушие, которое фривольность не лишала торжественной весомости; тоска по сильным ощущениям; Биариц, Жан-де-Люс, Иския; слова: «наш круг», «мой стиль», «нувориш», и тяжелое солнце, прирученный камень, алые зори, отливающая глубокой синевой зелень мексиканской равнины. Супружеские пары, меняющиеся партнерами; сумасброды, бросающиеся одетыми в бассейн; хлопанье откупориваемого шампанского; бессонные ночи за изобретением новых рецептов коктейля; тяжелое похмелье, утренняя тишина, усталое тело, каждой порой вбирающее свет; конкурсы женских бюстов; бесконечное, blasé[63], перечисление имен, стяжавших славу в искусстве, в политике, на сцене мировых аристократических курортов; непрестанное повторение длинных историй, связанных с видными людьми. Графиня Аспакукколи и Эваристо, которые в Париже считали друг друга соответственно богатой наследницей и миллионером-нефтяником, поженились, а в Куэрнаваке обнаружили, что ни у него, ни у нее нет ни гроша за душой; граф Лемини родом из Далласа, né[64] Томас Шварц, занятый разведкой месторождений нефти на юге Мексики; старуха миллионерша мистрис Мелвилл, сопровождаемая всегда новым, всегда молодым и всегда продувным племянником; дон Эфрен, старый порфирист, который сумел своевременно продать свои асьенды и вложить капитал в городскую недвижимость; Лалли, изысканная модель всех модных мексиканских художников; Бобо Гутьерес, жизнерадостный молодой человек, мастер по части practical jokes[65]; и девицы, девицы всякого пошиба, допущенные в святая святых благодаря эфирному могуществу своего певучего смеха, своим потребительным качествам и личному вкусу хозяина дома дона Луиса Вердагуэра, который сам называл себя «последним владыкой этих, увы, опустевших стен»: знаменитые италийские древности шли с молотка. Когда-то у него был роскошный особняк на проспекте Хуареса. Были дипломатические посты в Европе. Было громкое, hors commerce,[66] имя. Был субботний чай в доме Кадены. Словом, было все, что подобает. Теперь остался лишь осколок былого великолепия: Сан-Фермин.

И женщина в черных бархатных брюках, курившая сигарету, вставленную в китайский мундштук со змеистым узором в виде слонов и пагод.

— Chėre[67] Норма, — говорила она ей, крася ногти на краю бассейна, — ты все еще девственница? Погляди, как на тебя смотрит Пьеро. Настоящий рыцарь без страха и упрека!

Норма изо всех сил старалась не подать виду, что смущена, и не покраснеть.

— Вот это и покоряет нас. Ты здесь единственная, кто умеет краснеть. Если бы ты знала, как много теряет женщина, когда уже не способна и на это. Ах, liebchen[68], ты со своим стыдливым румянцем зачаровываешь Пьера, а я… То-то и оно: всегда надо что-то прикрывать, оставлять на потом, как делают хористки, тогда voilà[69], сохраняется какой-то элемент красоты, единственный, который остается открыть. Дайте мне бикини, и я переверну мир! У мексиканских мужчин удивительное представление о женской стыдливости; стоит им увидеть тебя голой, даже если они и не прикоснутся к тебе, их охватывает мистический ужас. А при фиговом листке и половой акт в их глазах не затрагивает чести. И это извращение. По мне уж лучше Руссо у ног госпожи де Варан: тут сочетаются уважение и страсть.

Норма все смеялась нервным смехом и не знала, что сказать, а вдобавок ее стесняли темные очки Наташи, с которыми та не расставалась.

— Сколько мне лет, по-твоему, Нормита?

— Лет тридцать, может быть, немножко больше…

— Какая наивность! Неужели ты думаешь, что, если бы мне было тридцать лет, я спала бы двенадцать часов, носила бы весь день черные очки и эту накладку, чтобы скрыть плешь? Сырая морковь, ячменные галеты, двухчасовая возня с кремами, массаж — целый церемониал, придающий шик агонии! А видела бы ты меня, когда я ложусь! Гиньоль!

— Вы очень привлекательны, Наташа.

— Ха-ха! Еще пять лет, и мне придется всем на потеху танцевать с жиголо или играть в покер с другими размалеванными старухами, наподобие персонажей Колетт. Как вы поете? «Уж лучше, право, умереть». Бр-р! А ты чего-то ждешь, не решаешься отдаться любви. Неужели ты думаешь, что всегда будешь все той же, свежей и розовой от смущенья? Подумай-ка об этом. А он ничего… мускулистый, золотой от загара… Ну, ладно, молчу.

Наташа гладила своего огромного пса и уходила в Куэрнаваку. Однажды вечером Норма зашла за лаком для ногтей в комнату Наташи и нашла там настоящую мумию, белую, как известка, одеревенелую, с тощими, как палки, руками, на которых вырисовывались синие вены. Все волосы у нее были собраны в три пучка, стоящих торчком, а кожа под подбородком свешивалась, как сумка у кенгуру. На письменном столе блистала другая Наташа, томная, усыпанная драгоценностями, — фотография двадцатилетней давности.

— Этот снимок сделал Распутин. Никто мне не верит. Но, как сказал… не помню кто… когда не верят в сверхъестественное, это на руку дьяволу.

Наташа принялась сосать свои галеты, и Норма вышла с чувством тошноты, увидев в стакане воды ее зубы, словно сокровище морского чудища. Я действительно верила, что мой долг сохранять невинность до брака. Но это значит оказывать слишком много чести будущему мужу, а пока что сохнуть от тоски. Бывают такие ночи в Куэрнаваке, когда я готова выйти на панель. Я сойду с ума, если не отдамся кому-нибудь, если и дальше буду довольствоваться тем, что голая смотрю на себя в зеркало и сладострастно глажу себя под простынями… В следующий уик-энд Норма вечером под каким-то предлогом зашла в комнату Педро и, полная уже не страха, а нетерпения, провела там ночь. Когда в семь часов утра она вышла оттуда, лакей, собиравший пустые бутылки, посмотрел на нее с понимающей улыбкой, как смотрел — она замечала это — на большинство гостей в любой час. Залитые кровью простыни вызвали у Педро отвращение к Норме, и он перестал с ней встречаться, но за ней заезжали другие молодые люди, которые уже не присылали ей орхидей и в машине клали ей руку на ляжку, а если она не хотела целоваться с ними, больше не приглашали ее. Из Санта-Мария-дель-Оро приехала ее мать. Норма уже не отважилась выйти на улицу с этой старушкой, одетой в черное, которая говорила «давеча» и не умела поддержать разговор. Мать со слезами на глазах уехала на шахту, оставив ей свою фотографию и фотографию ее брата, надписанные ужасным почерком, которые у Нормы скоро затерялись. На вокзале были также дамы Овандо, и Норма, чтобы ее не узнали, до самого носа закуталась в меха, а потом ей сказали, что видели, как она прощалась со своей служанкой, какая ты демократка, Нормита!

Когда ей исполнилось двадцать восемь лет, о ней уже много говорили; газетчики фотографировали ее во всех кабаре каждый раз с другим мужчиной, а на одном официальном приеме она познакомилась со смуглым банкиром в великолепном фраке, перед которым расшаркивались все ее друзья.

Ни дать ни взять дон Николас Браво, отпускающий на свободу пленных, ах, ах, а баки у него, как у Родригито… Внушительный вид у этого банкира; все ходят перед ним на задних лапках. В сущности, это как раз то, что мне нужно от мужчины, с которым я свяжу свою судьбу: чтобы его почитали. Любовь, говорит Наташа, по определению исключает искренность.

— Если мне удастся заарканить его, мы вернем себе состояние.

— Это местный Ротшильд, из него лишнего слова не вытянешь, и он холостяк.

Федерико Роблес пригласил Норму танцевать, но, сделав два па, отказался от этого занятия и повел ее в буфет. Она без умолку говорила — о том, как вырос Мехико, о новых ресторанах и дансингах, о «Казанова» и «Сан-Суси», о том, как много интересных людей наехало в город со всех концов мира, вот теперь это действительно большая столица, тут и Кароль, и Лупеску, и Фернанда Монтель в своих сногсшибательных зеленых париках; надо наслаждаться жизнью в этом новом, веселом, космополитическом Мехико, не правда ли? Наслаждаться жизнью, потому что каждый имеет на это право, когда работал всю жизнь. Но наслаждаться жизнью можно только с настоящими мужчинами. Порядочная девушка встречает так много ничтожеств, тряпок и так мало мужчин с характером, которым она могла бы помогать, ну, мало ли, в тысяче мелочей: в вопросах светской жизни, одежды, хорошего вкуса, искусства пользоваться жизненными благами, — ему так не кажется? Ей удалось развеселить Роблеса. Он относился к ней очень почтительно, и через год они поженились.

Как раз в ту минуту, когда на крышу выглянула служанка, Норма, у которой от солнца закружилась голова, внезапно села, думая, — вернее, не думая, а стараясь уяснить то, что чувствует, — что, какие бы горестные или страшные картины она ни представляла себе, у нее не навертывались слезы, не навертывались, не навертывались. Она прикрыла грудь халатом.

— Приехал сеньор с гостем, и они ждут вас, сеньора.

— Скажите сеньору… скажите сеньору, что я прошу меня извинить. Что я себя плохо чувствую или что-нибудь еще. Что хотите.

— Хорошо, сеньора.

РОДРИГО ПОЛА

Родриго глубоко дышал, а рядом с ним Икска закуривал сигарету, прикрывая обеими руками оранжевый огонек спички. Голубые кроны деревьев на Пасео-де-ла-Реформа мало-помалу тонули в сумерках, и здесь, у Севильской улицы, не было в это время обычного оживленного движения. Двое мужчин. Один среднего роста, с тонкими чертами, зеленоватой кожей и кругами под глазами, черными, как вороново крыло, другой, Икска, с глазами цвета жженого миндаля, щетинистыми волосами на висках, толстыми губами и чисто индейскими, но и отчетливо проступающими европейскими чертами средиземноморского типа: что-то в нем напоминало тех ладно сложенных, обласканных морем и солнцем, не придавленных нуждой и заботой людей, которых увековечивают взирающие на них античные статуи. Они шли по бульвару. Родриго смотрел на свои желтые ботинки, мало-помалу покрывавшиеся пылью. Он чувствовал и сознавал каждое свое нервное движенье. А Сьенфуэгос шел так, как будто и не шел, как будто его толкал летний ветерок, как будто у него не было ног и рук, в отличие от Родриго, которому они так мешали. Икска бросил спичку и, затянувшись, выпустил дым. Сизое облачко на мгновение застлало ему взор.

— Мы с тобой много чего пережили вместе. И, кажется, знаем все друг о друге.

— Еще бы мне тебя не знать! — По этому городу нельзя было идти десять минут, не запылившись с ног до головы.

— Так же, как мне тебя. Мы те, кого называют «разбавленными мексиканцами». Хитрые, скрытные, зловредные ублюдки…

Ублюдки. Плоды насилия. Кого над кем? Где начиналось это тайное изнасилование, это грубое вторжение в самое сокровенное? Родриго не мог совладать со своими руками и ногами. Он чувствовал себя неуклюжим, смешным. Впереди маячил памятник Независимости с вставшим на цыпочки ангелом, а возле улицы Флоренции босой индеец гнал коз.

— Как ты знаешь, моего отца расстреляли в Белене по приказу Уэрты. Это было в тысяча девятьсот тринадцатом, и я родился, когда он уже был в тюрьме,

«Ты вспомнил меня, отец, перед смертью? Подумал обо мне?»

«Помню только тепло в паху и мошонку, полную семени».

«А меня, уже зажегшего кровь моей матери, меня?»

«Нет; только холодное утро и воспоминание о птице, которая пролетела, моча крылья в реке где-то в Тьерра-Кальенте, а потом свинец, который впивается в тебя, хотя ты уже не чувствуешь этого, и пропитывает тебя изнутри, окрашивая в свой цвет».

но нам не отдали тела, и мы узнали об этом — я хочу сказать, узнала моя мать — лишь несколько лет спустя, когда труп отца был завален горой других безымянных трупов, которые оставила за собой революция.

«Начинаются смерчи, сынок, и я закрою глаза и буду глотать пыль, потому что ветры принесут вместе с ней прах твоего отца». Что бы я ни делал, я всегда думал о нем, Икска, как будто на самом деле мы жили в доме втроем. Но мне не за что было уцепиться, чтобы представить себе его; с тех пор, как я себя помню, я пытаюсь найти что-нибудь такое, что помогло бы мне воссоздать его подлинный облик; меня никогда не удовлетворяла пожелтевшая фотография человека в военной форме с нафабренными усами и бравой улыбкой, а мать никак не хотела нарисовать мне желанный образ, потому что для нее отец был другим, был реальным, существовавшим вне ее воображения человеком, который оставил ее вдовой через год после того, как они поженились, и воспоминание о нем растравляло в ней чувство обиды, а может быть, и зависти к нему, пусть рано умершему, но изведавшему в жизни нечто необычное, исключительное; мать никогда не испытала ничего подобного, и именно эта обыденность, заурядность ее существования побуждала ее сравнивать себя с отцом и мысленно меняться с ним местами, представляя себя им, но другим. А я нет, я хотел лишь быть его продолжением, продолжением в духовном смысле (это я знал с раннего детства, хоть и не мог бы объяснить, что я под этим понимаю); да, это я знал уже тогда, а кажется, только теперь отдаю себе в этом отчет. Но он жил в другой стране, в другом городе: Мексика и Мехико умирают каждый раз, когда человек проливает свою кровь во имя воодушевляющей его идеи, словно мы ждем этого самоотверженного человека, чтобы принести его в жертву и умереть вместе с ним; и, наверное, я родился, когда он умирал; я оказался один с живым трупом, матерью, которая день-деньской, сидя в плетеном кресле-качалке, вязала детские вещи для заказчиц из прихода Санта-Марии; а потом, не оставив завещания, умер дедушка, который нам помогал, и его остальные дети, выжившие из дома Росенду, мою мать, когда она вышла замуж за революционера, набросились на небогатое наследство и пустили в ход все средства, чтобы ей не досталось ни сентаво. Вот с чего начинаются мои воспоминания и моя жизнь: мать в поисках работы ведет меня за руку по центральным улицам из магазина в магазин, а я не свожу глаз с ее старых ботинок на шнуровке, которые ей жали. Когда, наконец, она нашла место в одном торговом доме, мы смогли на ее жалованье в сто двадцать пять песо плюс комиссионные и маленький приработок (по вечерам она еще вязала детские вещи) кое-как сводить концы с концами. Я целые дни проводил один на крыше нашего домика на улице Чопо; чтобы отдать меня в религиозную школу, не было денег, а отдавать меня в государственную мать не хотела. С крыши я смотрел на железную паутину ограды Музея естественной истории и слушал, как свистят продавцы воздушных шаров и играют шарманщики, которые каждый день появлялись в нашем квартале; шарманщики видели, что я, опершись на парапет, глазею на них; и протягивали мне шляпу, а я начинал насвистывать и смотреть в небо, как бы показывая им, что я не просил их играть, да и сам могу развлечь себя музыкой. Как странно, вдруг вспоминаешь разные мелочи и видишь себя со стороны, словно другого человека, такого далекого, что кажется, будто глядишь на рисунок или на фотографию, попавшуюся на глаза в журнале, который ты мельком просматриваешь. Вспоминаешь, как ребенком, ложась спать, надевал на голову чулок, чтобы не взлохмачивались волосы, видишь этого нарисованного мальчика, который часами стоит на крыше у парапета, глядя на прохожих, а иногда прислушиваясь к цокоту копыт по брусчатке мостовой. От этих кавалеристов надо было прятаться, их следовало опасаться: никогда не забуду бледное, как зимнее небо, лицо матери, вернувшейся с работы в тот день, когда в Мехико вступили вильисты; она спрятала меня под тюфяком и несколько дней притворялась больной, чтобы не ходить в центр. Должно быть, ей мерещилось, что один из этих свирепых людей — мой отец, что он не умер, а все еще скачет по равнинам в другом обличье… Нет смысла вспоминать это; на самом деле в тот момент, наверное, все было не так, и нам не следовало бы углубляться в воспоминания.

«идет, идет койот, съесть тебя идет»

Моим единственным развлечением было пройтись по улице Чопо. Целые дни я торчал на крыше, а вечерами, когда время тянулось не так медленно, смотрел, как мать вяжет, сидя в своем кресле-качалке.

«Бедный мой сыночек! Остались мы с тобой одни в этом бесчеловечном мире. Что с нами будет, сынок?»

«сшит колпак да не по-колпаковски»

Когда мне исполнилось восемь лет, я поступил в школу маристов, и мать удвоила свое рвение в магазине и стала еще больше работать по вечерам; у меня были две фотографии, отца и матери, и если он оставался одним и тем же, потому что я даже мертвого представлял его себе в военной форме, с бравой улыбкой, то она раздвоилась на мать с фотографии и другую, новую мать; делая уроки при свете качающейся лампы под зеленым бархатным абажуром, я уголком глаза смотрел на нее, в то время как она сидела над вязаньем у окна, ловя последние, слабые лучи света; прежняя мать всегда говорила: «Скоро все уладится»; новая вдруг удивила меня; я увидел ее в отражении на оконном стекле, и, должно быть, она сама увидела себя, потому что провела рукой по скулам, по подбородку, словно пытаясь вспомнить красивые фразы о ее былой красоте; изменились ее глаза; помимо сеточки легких морщинок и чуть углубившихся глазных впадин, у нее был новый взгляд. Она сама увидела это одновременно со мной, и с этой минуты, каждый вечер, когда можно было разглядеть отражение на стекле, мать время от времени приостанавливала движение спиц и всматривалась в него, стараясь уяснить, что именно изменилось в ее взгляде. Я делал вид, что пишу в тетради, но не упускал ничего из этого вечернего ритуала, а мать, по мере того как вглядывалась в стекло, все лучше различала то, что отражалось в нем как бы на заднем плане; различала и меня, и вот однажды она обернулась, как ужаленная, и метнула испепеляющий взгляд на мою сгорбленную фигуру; вздрогнув, как от электрического тока, я принялся было снова писать, но она не дала себя обмануть, поняла, что я подглядывал за ней, что она стареет не в одиночестве, что не только она замечает происходящее, что в ее жизни есть другой человек, с которым она и должна делить жизнь; вот что мать, должно быть, почувствовала в эту минуту и, вскочив, с развевающейся шалью бросилась на меня и ударила меня по лицу, разлив пузырек с чернилами. «Не обманывай меня!» — кричала она, а я, свалившись со стула, залез под стол и оттуда со страхом смотрел на темную, прямую, как столб, фигуру матери, казалось, выросшей до потолка; я видел, как у нее плясали руки, судорожно сжатые в кулаки, как мало-помалу они расслабились, разжались и как она умоляющим жестом протянула их ко мне со словами: «Иди ко мне, мой мальчик, кто же тебя защитит, если не я?»; и я бросился к ней и обнял ее колени, плача от горечи, какой еще не испытывал, и в то же время радуясь тому, что я что-то понял в ней и что она уже больше не будет, я это знал, сердиться на меня за то, что я понимаю ее, но и стыдясь за себя, за свое шпионство.

Родриго поднял голову, возвращенный к действительности настойчивыми гудками на площади Куаутемока; машины, мчавшиеся встречными потоками вверх и вниз по Пасео-де-ла-Реформа и вливавшиеся в эти потоки с Датской и Римской улиц, с улицы Инсургентес и улицы Рамона Гусмана, скованные пробкой, тянулись впритык одна к другой длинными извивающимися змеями; непрестанно гудели клаксоны, без всякого толка свистели полицейские, высовывая головы из окошек, кричали водители и снова нажимали на клаксоны один-два-три-четыре-пять раз.

Человек с малых лет знает, кто он такой, и я узнал тогда, что я что-то вроде шпиона, каким я почувствовал себя в тот вечер, вроде соглядатая, то есть человека, нанятого разузнавать, как живут другие. Только и всего. И я понял кое-что похуже. Что я способен видеть все свои недостатки и не способен их преодолеть.

— Ты похож на нашу страну, — сказал Икска, беря Родриго за локоть, чтобы перейти через проспект.

— Нет, Икска, нет. Почему мой отец смог броситься в борьбу, преодолеть эти недостатки, а я нет? Почему перед ним и его людьми был открыт путь честной деятельности, а у нас нет иной возможности, кроме как приспособляться, сжигать себя изнутри, таиться да пакостничать, вот, вот, пакостничать? Я уже сказал тебе, что с той поры, когда я начал понимать, что к чему, я сознаю себя не столько его кровным, сколько духовным сыном, и что сегодня я должен был бы действовать, имея для этого больше оснований, чем он; что он так или иначе действовал бы сегодня, что он не стал бы, как я, жить паразитарной жизнью. Но ведь я пытался, Икска, ведь правда? Я всегда внутренне боролся, искал истину, стремился отдаться служению идее; но что это дало? Скажи мне…

— Мануэль Самакона сказал бы тебе, что, если моральная борьба совершается в тебе самом, если ты мыслишь и внутренне чувствуешь себя солидарным с другими людьми, этого достаточно для того, чтобы ты участвовал во всем…

— И ты так думаешь?

— Я думаю… в конце концов сама жизнь тебе подскажет то, что я думаю, а если нет, то и мои слова тебе не помогут.

— Посмотри на мужа Нормы. Он твердо стоит на земле, знает, чего хочет. Он убежден, что работает на благо страны. Достаточно ли делать то же, что он, и чувствовать себя так же, как он? Боже мой, что это за страна, Икска, куда она идет, что можно с ней сделать?

— Все.

— Что все? Как ты умудряешься понимать ее? Где она начинается и где кончается? Почему она довольствуется половинчатыми решениями? Почему отказывается от лучшего, что у нее есть? Какие формулы позволяют понять ее? За что, за что тут уцепиться? Что сталось с ее революцией? Она лишь создала новую группу потентатов, уверенных в том, что они господствуют надо всем, и считающих себя такими же необходимыми, какими себя считали сьентификос.

— В Мексике нет ничего необходимого, Родриго. Рано или поздно тайная и безымянная сила все затопляет и все преобразует. Эта сила древнее незапамятной древности, и в ней, как в зернышке пороха, сконцентрирована взрывная мощь. Эта сила — происхождение, первоисточник. В нем вся суть, все остальное — только личины. Мексика есть нечто раз навсегда данное, неспособное к эволюции. Непоколебимая скала, которая сносит все. На эту первозданную скалу могут наслаиваться какие угодно отложения. Но скала сама по себе не меняется, всегда остается одной и той же.

— Это мне не помогает, Икска, это ничего не решает для меня.

— А твоя собственная жизнь?

— Да, об этом мы и говорили.

У кино «Робле» стояла очередь; Родриго и Икска протиснулись между людьми со скучающими лицами, которые черепашьим шагом двигались к освещенному окошку кассы.

Каждый день в половине восьмого я шел в школу и за квартал до нее начинал волочить ноги и поддавать носком ботинка крышечки от бутылок с пивом и лимонадом. Урок закона божьего внушал мне ужас. Учителя говорили, что это самый важный урок. «Если ты не будешь знать географии, то останешься глупцом, и только; но если ты не будешь знать катехизис, то не спасешься и попадешь в такое место, где всегда будешь один, без мамы и папы, без никого»; а я никогда ничего не знал. По другим предметам можно было хоть в чем-то разобраться самому, хоть до чего-нибудь дойти своим умом; но в законе божьем все было уже установлено, все сомнения отвергались, все пути были закрыты…

— Высшие добродетели?

— Вера, надежда и…

и Родриго умолкал, стыдясь произносить слова, которых он не понимал. За одной партой с ним сидел Роберто Регулес, и однажды он после уроков пригласил Родриго к себе выпить шоколаду. Он жил в доме, окруженном зубчатой стеной, на проспекте Чапультепек, и у него была своя комната, где было полным-полно оловянных солдатиков и толстых тетрадей. Родриго спросил его, что это за тетради, а Роберто ответил, что в них всякие секреты, влез на кровать и достал с полки одну из тетрадей; усевшись на полу, он с самодовольным видом открыл ее, предвкушая удивление товарища.

— Ты сам знаешь, какая скука катехизис. Так вот, на самом деле это не такая уж скука. Как посмотреть, потому что здесь есть кое-какие секреты, — и он раскрыл тетрадь, полную вырезок, религиозных картинок и написанных тушью фраз. — Вся штука в том, чтобы додуматься, что на самом деле значит то или другое, так, чтобы, когда отец Вальес спросит тебя, ты знал, что к чему, и не дал себя провести. Посмотри: вот Надежда. Он показал на страницу, где была картинка с изображением распятого Христа, а рядом с ней фотография одной из актрис итальянского кино. Наверху страницы красным карандашом было написано слово «Надежда», а ниже стояло: «чур, чур, отыди, дьявол, прииде Иисусе».

— Но если Ииисус не придет, что тогда? Либо дьявол сожрет тебя, либо ты перехитришь дьявола, и тогда уже дьяволу кричать: чур, чур, отыди, дьявол, прииде Иисусе, понимаешь? Родриго не понимал и, наклонив набок голову, рассматривал страницу Надежды.

— Ну и тупой же ты. Неужели не понимаешь? Все имеет два смысла, и ты выбираешь тот, который тебе подходит, понял? Смотри, вот Целомудрие.

Это была чистая страница.

— А что значит эта, пустая?

— Тут тоже два смысла. Раз никто не говорит о целомудрии и все замолкают, когда я спрашиваю про него за столом, значит, это что-то плохое и запрещенное.

— Но ведь в катехизисе сказано, что надо быть целомудренным…

— Тогда почему же родители никогда не хотят говорить об этом? Нет, наверняка это что-то плохое, но раз тебе это запрещают, значит, тут должно быть что-то хорошее. Эта страница потому и пустая, что это ни хорошо, ни плохо, и ты, не подавая виду, только ждешь, что выйдет. А теперь скажи, хочешь играть в это со мной?

Родриго сказал да, и друзья подали друг другу руку, и Роберто заставил его подписать буквой «х» клочок бумаги, и в классе они украдкой переглядывались, когда учитель говорил о надежде, и Родриго вспоминал итальянскую актрису, разлегшуюся на тигровой шкуре, и каждый раз, когда отец Вальес произносил одно из священных слов, Роберто что-нибудь писал на бумажке, которую передавал Родриго: сухой цветок, кошка, кровавый крест. Приходя домой, Родриго садился за стол, на который падал зеленый свет, открывал тетради в клеточку и притворялся, что делает уроки. На самом деле он, лихорадочно роясь в своей небогатой памяти, выискивал новые соответствия магическим словам катехизиса, чтобы на следующий день поразить Роберто своими блестящими находками: святой дух — черный флаг корсара; милосердие — последний ужин моей мышки; теология — черный креп на доме дедушки… С приближением времени ужина у него начинали трястись поджилки, и он грыз карандаш в ожидании той минуты, когда мать, сидевшая в своем кресле у окна, встанет и подойдет взглянуть на его тетрадь. Тогда он наскоро заполнял страницы бессмысленными цифрами и прятал в ранец тайные бумаги.

Так, Икска, мы с моим другом Роберто Регулесом — да, тем самым, — придумали тайную игру, основанную на катехизисе; игру, поглощавшую наше воображение и время и в школе и дома. И мне — не знаю, поймешь ли ты меня, — хотелось вовлечь мать в эту игру, не для компании и не потому, что я рассчитывал на ее понимание, а потому, что благодаря этой игре, в которой участвовали только двое, Роберто и я, игре, которую могли объяснить только он и я и в которую только он и я могли принять других, я чувствовал свое превосходство над ней; не сознавая этого, я жалел мать, жалел за ее старые ботинки, за то, что ее лицо с каждым днем все больше отличалось от лица молодой и изящной сеньоры с фотографии, и мне хотелось подарить ей, даровать эту игру, в которой воплощались все прелести тайны и исключительной привилегии; но мать не подозревала об этом и думала, что она естественным образом властвует надо мной, не спрашивая на то моего согласия, и что я всегда буду частью ее, единственным свидетелем ее повседневной жизни, вечерних часов, которые она проводила у окна в плетеном кресле-качалке с клубком ниток в подоле, и того, как с каждым днем все больше западают ее глаза и она все больше отдаляется от женщины в пышном платье со старой фотографии; и она не интересовалась тем, что занимало меня, а я тем, что занимало ее, но без нее, без ее удивления, без ее открытия, что я создал себе другой, свой собственный мир, игра для меня оставалась незаконченной, неполноценной: мне нужно было посвятить ее в нашу тайну, чтобы она увидела, что я живу сам по себе, не нуждаясь в ней, но она так и не узнала об этой игре, потому что однажды утром…

Отец Вальес, преподававший катехизис, тихонько подошел к Роберто и открыл парту; Роберто с силой захлопнул крышку, защемив ему палец. Учитель, у которого от боли и негодования затряслись гладкие розовые щеки, скрутил ухо мальчику и снова открыл парту; там он обнаружил бумаги с непонятными соответствиями и забрал их. После урока он подозвал Роберто и сказал ему, чтобы тот прекратил эти шалости, не то он пожалуется директору.

— Что будем делать, Роб? — спрашивал его Родриго, когда они шли по улице, где старые вязы осеняли дома из розового камня.

— Увидишь, что я сделаю. Мы этого учителишку втянем в игру.

Неделю спустя всю школу созвали в актовый зал. От мальчиков в knickers[70] и гольфах исходили запахи мыла, кислой отрыжки и еще не разогнанного сна, к которым примешивался запах сосновых парт и свежеочиненных карандашей. В глубине зала возвышались голубой алтарь и статуя девы Марии под белым покровом, усыпанным лилиями. Вошел бородатый директор; его сопровождал, понурив голову, отец Вальес в светском платье. Возня, шутки и пересмешки смолкли: в зарослях бороды директора разверзлась лиловатая пещера.

— Мы собрались здесь по случаю чрезвычайного происшествия. Отец одного из ваших товарищей изобличил вашего учителя в неподобающих поступках, заслуживающих самого сурового осуждения. Я хочу, чтобы сеньор Вальес, прежде чем навсегда покинуть эти стены, перед всеми попросил прощения за свое безобразное поведение. А вы, дорогие дети, я уверен, расскажете своим родителям о безупречной честности дирекции этого коллежа, которая, рискуя потерять в будущем году нескольких учеников, тем не менее сочла своим долгом удовлетворить желание отца семейства…

У Родриго так засосало под ложечкой, что он не смог дальше слушать речь директора; он понял, что отец Вальес вступил в игру, стал ее третьим участником. Он обернулся и хотел было что-то шепнуть Роберто, который стоял позади, но улыбка и торжествующий блеск в глазах приятеля остановили его. Директор ничего не разъяснил. Мальчики высказывали разные догадки, приписывая отцу Вальесу всякого рода преступления:

— Наверное, его застали с женщиной.

— Не будь дураком: такие не любят женщин.

— Наверняка он прикарманил пожертвования.

Во дворе Родриго с потными от волнения руками подошел к Роберто и спросил его прерывающимся голосом: «Он вошел в игру?», — а Роберто ответил, хохотнув: «И еще как! Ведь у него в комнате нашли книгу». — Засунув руки в карманы, он переваливался с каблуков на носки. «Нашу книгу? Но как же так… как она могла туда попасть?» — Родриго хотелось плакать, и он едва не закусил губы. «Это я ее подложил. А потом рассказал папе, чем забивает мне голову этот священничек, и папа потребовал, чтобы его выгнали, если не хотят лишиться ежегодной субсидии, которую получает от него коллеж… а так как субсидия больше, чем плата за сорок учеников, сам понимаешь…» — «Значит, это была не священная игра», — хотелось сказать Родриго, не бросить в лицо товарищу, а просто сказать, и все; но Роберто начал подкидывать в воздух монету. «А теперь я уезжаю в Гуанахуато, к себе на родину. Там живут мои полоумные тетки, и они наймут мне частного учителя. Здесь мне уже обрыдло». — И у Родриго, следившего за монеткой, которую Роберто подкидывал и ловил с акробатической ловкостью, к горлу подкатил ком: «А наш договор?» — только и смог он выдавить из себя (желая этим сказать: ты мой единственный друг, ты придумал игру, а теперь мне остается только долгими часами торчать на крыше да смотреть, как вяжет мать; один я не могу играть в эту игру, ты мой единственный друг, не уезжай). Роберто ушел, играя монетой, а Родриго остался во дворе. Носком ботинка он царапал дерево, а в голове у него вертелись соответствия, теперь уже утратившие священный смысл: старая мать, шоколад, вера, шишка, милосердие, зеленый свет

Мерцание реклам пива и страховых компаний, рома и газет осветили трепещущим светом лица Икски и Родриго. В центре высился Карл IV, командуя движением грузовиков и такси, а с белого здания, у которого толпились унылые продавцы лотерейных билетов, приходившие сдать оставшиеся, громкоговоритель выкрикивал выигравшие номера. По улице Росалес с лязгом и скрежетом проезжали желтые трамваи, на углу Колон стайкой прохаживались женщины, смачивая слюнями брови и порванные чулки, а вниз по Букарели бежали, хлопая друг друга по спине и дразня черно-белого пса, с десяток мальчишек в комбинезонах, которые только что распродали вечерние газеты и теперь направлялись в Аламеду или в Кармен прикорнуть на скамейке или на паперти. Родриго, помешкав, двинулся через улицу Букарели.

— Зайдем к Кико выпить кофе. Мне еще не хочется залезать в свою конуру.

Потолкавшись среди толстых в зеленых габардиновых костюмах и тощих, плохо выбритых мужчин, женщин с сальными волосами и чубатых парней в джинсах, опускавших в автомат-проигрыватель монетки в двадцать сентаво, друзья отыскали свободный столик.

— Какие девки у Чаито! Вот это бордель!

— Jive, boy, jive![71]

— А что ты скажешь об этом ударе сверху? Лихо, черт побери! Паренек свое дело знает!

— Он воображает, что, если я его подчиненная, он имеет право на все.

— Jive, boy, jive!

— Увеличение заработной платы?

— В это время мать повысили в должности, а я остался в школе один. Роберто уехал, а он был мой единственный друг. Теперь, когда я лишился покровительства Регулеса, богача, чей отец субсидировал школу крупными суммами, все ребята принялись насмехаться надо мной и щелкать меня резинками по ногам,

Пола, Пола, Пола гад, поцелуй-ка меня в зад

а я притворялся больным, чтобы не ходить в школу. Я начал покупать книги на деньги, которые мать по воскресеньям давала мне на кино и мороженое, и читать их на крыше, пока не заходило солнце; спускался, прежде чем мать возвращалась из центра, ужинал и уходил в свою комнату читать; и тогда мама стала по вечерам усаживать меня возле себя и говорить, не отрываясь от вязания: «Ты никогда не рассказываешь мне о своих планах, сынок; что ты собираешься делать?» Но я не отвечал и думал о магических словах, которые уже ничего не означали, или о «Виконте де Бражелоне», или о резинках, от которых у меня были синяки на ногах. Как она говорила? «Помни, каким бы одиноким ты ни был, у тебя есть мать, которой ты всегда можешь довериться и все рассказать. Ты уже взрослеешь, и если не будешь рассказывать матери все, что с тобой происходит, тебя одолеют сомнения и ты не сможешь ни в чем разобраться», а я оглядывал нашу маленькую гостиную, общую комнату нашей семьи, состоявшей из меня, матери и призрака отца, лампу под абажуром из зеленого бархата; стол с блюдом для фруктов, от которого пахло гнилью, и жесткие стулья вокруг него; плетеное кресло-качалку, в котором по вечерам сидела мать за вязаньем или шитьем; диван, тоже плетеный, тоже обшарпанный; деревянный потолок, покрашенный розовой краской; окно с ситцевыми занавесками; дверь с бронзовым колокольчиком. И только теперь, когда я слушал эти слова матери, мне пришла в голову мысль, что мне предстоит когда-нибудь покинуть этот дом, оставить позади эти чашки шоколада и клубки ниток, и я безотчетно подумал, что, как бы далеко я ни ушел, мать не останется одна, потому что с ней всегда будет призрак с нафабренными усами и бравой улыбкой, и, должно быть, она поняла это — как понимала многое за минуту до меня, словно угадывала по моим идиотским, широко раскрытым глазам все, что я думаю, словно только благодаря мне, но всегда за минуту до меня, она могла узнавать некоторые вещи, — и поэтому никогда не возвращалась к тому, что сказала мне в тот вечер, никогда не повторяла эти легковесные слова, которые не нашли у меня отклика, которые я никогда не считал верными и которые, как я вижу теперь, лишь выражали ее желание как бы вобрать меня в себя, удержать в своем лоне и всегда, до конца наших трех жизней, неустанно производить меня на свет в нескончаемых родах, длящихся днями и ночами и годами, вечных родах, в которых она будет черпать силы и сознание своей правоты и которые возвысят ее, как монумент, воздвигнутый на плаценте, как воплощение матери-природы, живой и наэлектризованной природы, равнодушной к жизни людей, к городской суете, к проектам и бумагам — ко всему, кроме своего единственного непрерывного акта: акта рождения. Поэтому, когда я спросил ее: «Папа хорошо относился к тебе?», она все поняла, все прочла в моих идиотских, широко раскрытых глазах и, уронив спицы на подол, закусила губы. Слова, которые она произнесла, Икска, необъяснимы, как своевольная природа, как мать, для которой существует лишь одна подлинная правда — разверзающееся лоно, длящийся всю жизнь момент родов, и, как бы ни толковать эти слова, я их никогда не пойму. Она сказала: «Твой отец был трус, который выдал своих товарищей и умер как дурак, оставив нас в нищете».

Родриго спрятал свое изменившееся лицо, уткнувшись в чашку кофе. Сьенфуэгос принялся барабанить пальцами по столу в такт проигрывателю, стонавшему: Если бы не умер Хуарес, родина была бы спасена. Родриго поставил чашку на липкое блюдечко.

— Потом я вспоминаю себя, с запавшими глазами и позеленевшей кожей. Мне было тогда семнадцать лет, и я собирался поступить на подготовительный факультет университета. Школа маристов закрылась, и мать очень боялась, как бы на подготовительном со мной чего-нибудь не случилось. После той сцены мы уже не могли разговаривать между собой — разве только просили друг друга о чем-нибудь, касающемся домашнего обихода, обменивались двумя словами, когда уходили и приходили. Но она следила за каждым моим движением, жадно ловила все, что позволяло ей выведать, что я делаю, когда остаюсь один. Теперь она в одиночестве вязала в гостиной, стараясь безмолвно сказать мне что-то, и я это чувствовал в своей комнате, где каждый вечер брался за перо, потому что, наконец, пришло открытие. Я писал в лихорадочном напряжении, не зная толком, какие слова ложатся на бумагу, уверенный в одном: что бы ни вышло из-под моего пера, это важно. Важно потому, что писать — для меня единственный способ сказать: я есмь. Я. Я, отличный от всех других, а не один из многих. Я, тождественный только себе самому. Единственный. Даже бог не может заменить меня другим. Если бы я был другим, рухнул бы мир. Луна была бы солнцем, день исходил бы от другого светила. Меня нельзя заменить другим, а другого мной. Я читал Гарсиласо и чувствовал, что вступаю в совершенный, гармоничный мир, в котором все могли бы любить, жить, видеть других и представать перед другими, не стыдясь и, главное, не нуждаясь в оправданиях. А когда мне в руки попался томик Рембо, я подумал, что встретил своего подлинного брата и друга, который сумел бы понять и разделить со мной великое открытие, великое несчастье. Я писал, сжимая зубы; толкал лампу, свисавшую с потолка, чтобы, глядя, как мечутся тени, почувствовать, что они мечутся и во мне самом, что комната уже не внешнее пространство, а мой собственный мозг, одновременно огромный и крохотный, пляшущий в шальном и фатальном ритме. Потом я без сил валился на кровать. Молча, с закрытыми глазами раздевался, залезал в постель и ждал головной боли, с которой я, бывало, каждое утро готовился к той ужасной минуте, когда войду в школу. На подготовительном я познакомился с группой моих сверстников, которые тоже интересовались литературой. Их возглавлял Томас Медиана, который проектировал издавать журнал, где будут печататься в переводе произведения всех новых европейских писателей, неизвестных Мексике. Они слегка посмеялись над моим неумеренным увлечением Гарсиласо, но, когда я заговорил о Рембо, присмотрелись ко мне и решили, что я достоин принимать участие в их беседах во время перемен. Томас спросил, читал ли я Жида, и обещал показать мне свою библиотеку: «Я подписан на N.R.F.[72] и получаю все новинки. Здесь даже не слышали о Марселе Прусте. А ведь существует новое, действительно современное мировосприятие». Дружба с этими молодыми людьми окрылила меня. Все они, как и я, числились на юридическом отделении, но никто не читал книг по правоведению. «Это поприще ближе всего к тому, что нас интересует, — говорил Медиана. — Наши родители считают, что позорно не иметь диплома, уж не говоря о том, что без него мы будем подыхать с голоду. Время богемы прошло!» Я принялся шлифовать свои стихи, чтобы показать их Томасу, и когда кто-нибудь из моих новых друзей говорил мне: «Когда же мы почитаем твои вещи?..» — как это волновало меня, Икска, как это волновало меня! Ты помнишь эти дни? Какие неисчерпаемые силы мы чувствовали в себе, как мы верили, что нам суждена великая будущность! Искусство, литература, наши новые магические слова… Помнишь, как Ороско расписывал подготовительный? После занятий я подолгу наблюдал за напоминавшей паучка фигуркой художника, который, часами стоя на лесах, одной рукой заполнял формами и красками старые стены. Я чувствовал, что эти краски принадлежат мне, что произошло нечто значительное, раз эти краски смогли появиться и заговорить и сказать каждому, кто он, чем он живет, что представляет собой как личность. Потом я начал поздно возвращаться домой: часами сидел с новыми друзьями в кафе где-нибудь в центре — помнишь, Икска, какие они были в ту пору? Пабло Береа, самый серьезный из нас, уже достигший успеха как поэт и выдвинувшийся на службе; Луис Пинеда, выпустивший сатирический журнал; Хесус де Ольмос, высокий и вылощенный, сыпавший каламбурами; Рамон Фриас, скромный и аккуратный, скупой на слова и точный в выражении мысли, без конца работавший над длинной поэмой, которую держал в тайне; Хорхе Тайльен, самый старший, уже побывавший в дальних краях и опубликовавший три сборника стихов, поражавших яркостью и новизной; Роберто Ладейро, самый таинственный, самый блестящий, провозвестник новых идей, и Томас Медиана, маленький и бледный, всегда в черном, полный сатанинского юмора. С каким энтузиазмом, Икска, я произносил тогда их имена! Они были жрецами нового культа, который обещал нам возможность посредством поэзии спастись как личности и оставить наследие красоты.

Родриго втянул носом затхлый воздух кафе, и ему захотелось перенестись в «Париж», где его каждый вечер ждали за столиками.

Де Ольмос (бормоча при появлении темного силуэта Медианы). L’Ange Heurtebisse! Je te garde, je te heurte, je te brise[73]…

Ладейра (застилая себе дымом глаза). Андре Жид задается вопросом, надо ли сначала быть, а уж потом казаться, или необходимо сначала казаться, для того, чтобы быть тем, чем кажешься.

Медиана (садясь). Существует зыбкая, но уловимая геометрия времени. Время и человек — единственные элементы, способные играть друг с другом. Может быть, потому что они не соприкасаются, даже когда вписываются друг в друга: les jours s’en vont, je demeure[74]. Ho, с другой стороны, я ухожу, а дни остаются. Значит ли это, что время — видимость, а я — реальность? Или время представляется мне видимостью, но представляет реальность? Там, в бесконечности, параллельные линии сходятся, здесь…

Де Ольмос. A rose is a rose is a rose[75]. Каждое существо есть зеркало зеркала зеркала: иллюзия самого себя, зеркальное отражение простого факта собственного бытия… Сколько можно ждать? (Стучит по полу тростью с перламутровым набалдашником, чтобы подозвать официанта.) Ты, Томассо, — как и я, почему не исповедаться в этом, когда исповедь может таить в себе нечто сладострастное, — культивируешь дружбу (впрочем, культ — темное слово!), но не гибкость. Ты знаешь, что наша неподвижность в этот момент чревата опасностями, притом самыми непосредственными (кстати сказать, избави нас бог от посредственностей!). Такая неподвижность всегда есть не что иное, как процесс изощренного самовнушения, которое мы не можем анализировать, если не хотим…

Пинеда (отрываясь от стакана с апельсиновым соком и выпучив глаза). Опять все тот же лейтмотив, все те же общие фразы! Вы просто безнадежны!

Де Ольмос (поджав губы). Подходящим девизом для сада Академии было бы сегодня Knopf thyself[76].

Береа (откашлявшись и возвысив голос). Мне кажется, мы отвлеклись от темы разговора. Дисгармония или противоречие между временем и человеком в действительности есть дисгармония или противоречие между определенным временем и определенными людьми. Мы упиваемся, дорогие друзья, сладостной тоской по тем эпохам, когда существовало соответствие между временем и человеком! Теперь, когда это соответствие нарушено, наше дело снова найти его; я имею в виду надлежащее соответствие между этим временем и этими людьми. Соответствие, которое я назвал бы синонимом мировосприятия: вот магическое слово, которое вместе с тем выражает наши задатки, наши устремления.

Ладейра (не меняя своей неудобной позы: голова откинута на ребро спинки плетеного стула). Яго в известной мере прав. Нас что-то объединяет, хотя должно было бы разъединять.

Медиана (подхватывает и тут же пугается того, что сказал, или жалеет, что не приберег это для более выигрышного случая). Это наше одиночество, наша неприкаянность.

Ладейра. Да, существует — какое может быть сомнение! — сообщество поэтов, людей с высокими помыслами. Но это сообщество определяется уже не общепринятыми ценностями и заботами, а как раз отщепенством и одиночеством личностей, которые занимаются делом, все более чуждым интересам и потребностям массы.

Медиана (опустив глаза). Не случайно поэтому горькое восклицание Кокто: «Поэзия нашего времени сохранит красоту мученичества. Поэзия — тяга к общности. Мученичество — неповторимый, непередаваемый опыт, даже если львы Колизея говорят другое».

Де Ольмос (как бы резюмируя). Человек культуры обречен на непонимание. Культура — культ окультного.

Пинеда (с шумом всасывая сок через соломинку). Правильно, сеньор О’Культо.

— Вот в какой атмосфере я начал писать. «Приучайся к строгости, — повторял мне Томас Медиана, когда часов в семь мы с ним выходили из кафе „Париж“ и направлялись в Пуэнте-де-Альварадо, где он жил. — Мы должны как можно скорее выбрать свой путь и уже никогда не сбиваться с него». Мы прощались на углу улицы Сади Карно, и я шел на улицу Чопо, к светящемуся окну, у которого вязала мать. Но вот однажды, когда я возвращался, окно было темным, и я вошел в дом с каким-то дурным предчувствием, словно с ощущением недомогания, предвещающего болезнь, которая еще не обнаружилась, но уже гнездится в моей кишечной флоре. В этот день — в этот вечер — я нашел мать в моей комнате. Она сидела на кровати с пачкой листков в руке. Это была рукопись; я хотел броситься к матери и отнять мои бумаги, но меня остановили ее горящие глаза. Обычно в них светилось горестное разочарование и мольба о жалости. «Осторожно!» — читал я на ее губах (но не в глазах, нет, глаза выражали нечто другое, более страшное, — обманутую надежду, жажду сочувствия), всякий раз, когда я пытался приблизиться к ней, произнося ее имя — для меня ее имя было «мама», — всякий раз, когда я звал ее ужинать. Но в этот вечер мать сумела превратить свои глаза из тихих озер, в которых теплился кроткий свет, в колющие острия, и эти глаза, теперь уже заодно с губами, сказали мне (сказали? нет, это значило не сказать, а оторвать от себя часть жизни, открыть то, чего мать не открыла, когда я играл в свою первую детскую игру, — что пуповина обрывается, что ребенок уже выпал из питавшего его теплого чрева, которое ему предстоит в свою очередь согревать и питать): «Вот чем ты занимался весь год! Писал стихи!» И только теперь я понял, что мать нашла подходящий случай потребовать от меня то, о чем она еще никогда не говорила вслух; я знал это и боялся этого теперь, когда она, сидя на кровати, с потемневшим лицом и растрепанными волосами, потрясала листками: «А я-то целый день надрываюсь в этом магазине, чтобы сделать из тебя человека! Посмотри на меня: я вся иссохла, лишилась здоровья, а теперь и любви — нет, любви я и раньше не знала, никогда не знала, с тех пор, как он пренебрег мной, — чтобы прокормить тебя и вывести в люди, но ты ничего не понял. Что тебе мать!» А мне казалось только… нелепым… слушать эти слова в том самом месте, где я каждый вечер писал, где я осознал себя как личность со своей нелегкой ношей идей и замыслов, которые, пока я сам не выскажу их, не к чему знать кому бы то ни было (ведь тогда это было внове, и только теперь мы знаем, что, как это ни чудовищно, быть притчей у всех на устах куда важнее всего остального, и это заставляет нас, пишущих, торопливо выплевывать слова и продавать их под самой выигрышной этикеткой, да, теперь слава завоевывается и оплачивается этой ценой), и поэтому… внезапно… я почувствовал себя хозяином своей жизни, которой могу придать то или иное направление, очертание (как, должно быть, мой отец в какой-то момент придал своей жизни контуры, очерченные побегом через горы, тюрьмой Белен, расстрелом), и сыном не столько своих родителей, сколько своего собственного краткого, но неповторимого, незаменимого опыта, и сказал (какими словами? Знаю только, как они звучат для меня теперь): «Мама, у меня своя судьба», а мать сжала в комок листки и со смехом, с пародией на смех повторила эти слова: «Своя судьба! А у меня была своя судьба? И у кого она была?» (Уж во всяком случае не у твоего отца, ему была суждена только смерть, он был мертворожденным для себя самого, для своих близких и для родины, родины, за которую он проливал кровь, ради которой пожертвовал всем, не говоря о ждавшей его необыкновенной, да, необыкновенной любви, и которая отправила его на расстрел). Чтобы ты знал: нет у тебя никакой своей судьбы. У тебя есть обязанности перед самим собой, которые ты должен сознавать, и мать, у которой не было своей особой судьбы (да никогда не было и мыслей об этом), а были только мытарства и огорчения, которая все силы клала на то, чтобы сделать из тебя порядочного человека (да, порядочного: образованного; да, порядочного: богатого; да, порядочного: женатого; да, порядочного: семьянина; да, порядочного: католика; да, порядочного: имеющего возможность и умеющего принимать гостей; да, порядочного: с чистой совестью; да, порядочного: благонадежного; да, порядочного: не нуждающегося в благодеяниях и не знающего горя; да, порядочного: ни жалостливого, ни гневливого). У матери прервался голос, а лицо исказилось гримасой от сдержанных слез, и это потрясло меня, как гром среди ясного неба. Я упал к ее ногам, обнял ее колени, и мне захотелось заглушить все доводы рассудка, требовавшие от меня холодности. Потом я встал, сел на кровать рядом с ней, погладил ее по волосам. Она не давала воли слезам, продолжала все с той же страдальческой гримасой сдерживать рыдания, рвущиеся наружу, как плененный ветер, а я с чувством самодовольства (какое испытываешь, когда в классе поднимаешь руку, потому что ты один выучил урок, когда на улице поджидаешь прохожих, чтобы у них на виду подать милостыню нищему, когда знаешь, что тебя слушают и, не подавая виду, что замечаешь это, повышаешь голос и выбираешь самые впечатляющие слова) любовался своей сыновней нежностью в то время, как сердце мое бунтовало, а у матери хрипело в горле, и в моих глазах она была, да, она была — как бы это сказать, Икска? — просто… вульгарная женщина. Она оставила листки у меня на коленях и выбежала из комнаты, а я поднес их к ночнику       времени полумрак… глаза, подобные песне, навевающей… печальный удел быть чужим… и прижал ладони к глазам и почувствовал безмерное желание рассмеяться: разве было место для этих слов в днях и фактах моей реальной жизни, в этой сцене с матерью? Какое отношение имело одно к другому? Быть может, она была права, и никто не имеет права быть самим собой, жизнь есть непрерывное растворение в желаниях и поступках других; эта самая комната отныне не будет моей, только моей; в ней навсегда останется сидящая на краю кровати фигура, умоляющая о сочувствии, полная горечи, требующая оправданий. Мне пришли на память слова Медианы, и я возненавидел его. Я не желал больше верить ему, вещавшему своим маслянистым голосом: «Наше поколение должно создать в Мексике культ строгости, без которой любое произведение останется в лучшем случае явлением преходящей моды». Нет, нет, нет, это трусость, надо дерзать, идти на риск неудачи, думал я, и на языке у меня вертелись общие места и хромающие, но священные стихи, священные потому, что в них было то, что я хотел постичь, то, что я желал создать; так или иначе, я и мир получали в них выражение, и это было главное, хоть я и не знал, как сказать это Томасу.

— Да, — сказал Икска Сьенфуэгос       Хуарес не должен был умереть, ах, не должен был умереть

— Через несколько дней я отнес рукопись к типографу, с которым меня познакомили Медиана и Де Ольмос. Денег у меня не было, но мы поладили на том, что весь тираж достанется типографу, а я не потребую ни одного экземпляра. Книга должна была выйти под названием «Избранное» без указания издателя. Когда я рассказал это Медиане, он нахмурил брови и заметил мне, что я ничего не потерял бы, если бы показал рукопись товарищам, прежде чем отдать ее в печать; что есть известного рода групповая солидарность и что то, что опубликует один из нас, затрагивает всех. Но я был движим потребностью, пересиливавшей все эти соображения; этой книге предназначалось быть единственным доказательством того, что я существую и имею право самостоятельно думать, сомневаться, искать, ни у кого не спрашивая позволения.

— Он два раза так провел быка под мулетой, что еще бы чуть, и повис бы на рогах.

— Эй, бэби, вот твой карманный Синатра.

— И надо же, я совершенно случайно столкнулся с ним на теннисном корте.

— До свиданья, говорю я этой девчонке, и пошел себе.

— Они думают, ты только и высматриваешь, к кому бы привязаться, как полицейский на углу.

— Мы по-прежнему собирались в кафе. Теперь все разговоры вертелись вокруг замысла создать театральную труппу, чтобы познакомить публику с Кокто и Пиранделло. Де Ольмос сфотографировался в шапочке магистра и со шпагой для иллюстрации интервью, которое он дал одному журналу и в котором он насмехался над старым пантеоном поэтов-романтиков и модернистов и перефразировал Жида и Эллиса применительно к мексиканской жизни. Одна из этих фраз («Покончим с младенчески наивным представлением, что поэзия должна быть доступной для женщин и пригодной для семейного чтения. Хуан де Дьос Песа не стоит и песо, чтобы не сказать ломаного гроша!») вызвала возмущенные письма в редакцию журнала. Тайльен путешествовал по Святой земле и присылал оттуда восторженные сонеты. Береа работал в особом секретариате министерства финансов. И как раз в это время в Мехико приехал знаменитый южноамериканский поэт Флавио Милос. Наша группа решила дать ужин в его честь, и мы выбрали для этого дом Медианы как самый фешенебельный. Все мы в меру сил участвовали в подготовке приема и в назначенный вечер явились на ужин в черных костюмах с гвоздиками в петлицах и зажгли свечи на столе, украшенном тюльпанами. Семейство Медиана в свое время безбедно жило на доходы, которые приносили второстепенные посты в порфиристском бюрократическом аппарате, и интерьер в доме, хотя и несколько потускнел, еще хранил следы былого блеска в виде лепнины на потолках и зеркал в покрывшихся патиной бронзовых оправах. Мебель была строгая и немного потертая, а на консолях красовались томики N.R.F., которые Томас перенес сюда из своей спальни. Шли часы, а Милос не появлялся. Старая-престарая служанка то и дело показывалась в дверях и объявляла: «Сеньорито Томасин, у меня испортится салат».

Родриго улыбнулся и попросил еще чашку кофе.

— Под конец мы перестали разговаривать и сидели, как истуканы, уставившись на все более укорачивавшиеся огарки свечей. У Лайдеры не сходила с лица двусмысленная улыбка, а меня разбирал смех. Наконец, ровно в двенадцать ночи, раздался звонок и вошел толстый человек с трехдневной щетиной, в вельветовой куртке, без галстука. Я прекрасно помню его первые слова, разбившие, как хрупкое стекло, нашу сугубо интеллектуальную настроенность: «Ну и бабы здесь! Какие задницы!» Ни с кем не поздоровавшись, он взял бутылку вина и улегся на полу. У Лайдеры сбежала с лица улыбка, а Медиана побледнел.

Де Ольмос (с блестящими от помады волосами, пытаясь спасти положение). У Макса Жакоба есть одна весьма знаменательная фраза…

Милос (сплюнув вино на ковер, орет). Двое суток в Гуамотезине, черт подери!

Медиана (жалобно). Роберто, нам следовало бы представиться.

Ладейра (откинув голову на спинку кресла, с любопытством разглядывает тучного поэта).

Милос (перевернувшись на живот и хлебнув из своего бокала). Ух и бабы! Так и пышут жаром, будто вылеплены из вулканической лавы! А какие клешни! С такими бабами и ящиком текилы чувствуешь себя могучим кондором, который своим дыханием развеивает тучи. Надо уметь кружить, кружить, как дельфины у Талары: на минуту покажутся на волнах, блестя на солнце, чтобы все полюбовались на них, и уходят вглубь. А какие ягодицы, черт побери…

Береа (поправляя галстук). Мы полагали, сеньор Милос, что было бы небезынтересно обменяться мнениями о влиянии Эрреры-и-Рейсиг…

Береа и Медиана, чинно сидя в креслах Второй Империи, механически прихлебывали вино. Милос валялся на ковре. Де Ольмос открывал и тут же закрывал рот. Я расхохотался: мне вспомнились заготовленные фразы, коллективный обзор творчества Милоса и его вероятных влияний, ожидание некоего озарения, и теперь, глядя на этого пьяного кита, я был доволен, думал о своей книге и радовался, что не показал ее Медиане. Не в силах совладать с приступом смеха, я почел за лучшее уйти, не попрощавшись, в то время как бледный Томас продолжал прихлебывать вино, а Флавио Милос орал, разлегшись на ковре… — Родриго остановился и высыпал на столик сигареты из своей пачки «Деликадос». Опустив голову, он принялся строить из них пирамиду. — Но Милос был всего лишь веселый турист, Икска. Он уехал, а я остался, преследуемый укоризненными взглядами Томаса Медианы. Когда вышло в свет «Избранное», Томас возглавил критику, без сомнения добросовестную и основательную, которую я, однако, счел злопыхательской. Разумеется, словесную критику. Не появилось ни одной рецензии. Сыпались шутки и каламбуры. Большую часть экземпляров моя мать распространила среди своих товарищей по работе в бельевом магазине. Вот во что вылились мои бессонные ночи, мои амбиции, мое притязание на собственную судьбу перед лицом матери. Она поняла мое состояние и ничего не сказала. Друзья охладели ко мне; наконец я решил порвать с ними. Как раз тогда я познакомился с Нормой и решил, что обойдусь без них и без литературной славы: ее любовь заменит мне все. Когда же я потерял и это, я попытался найти новую опору в студенческом движении… На этой почве мы и сошлись с тобой, Икска… В тысяча девятьсот сороковом году я был мелким чиновником, который оставлял все свое жалованье в борделях. Медиана был прав. Группа, которую он возглавлял, не изменила своему призванию и внесла свой вклад в литературу. Мать была права. Нет судьбы, есть обязанности. Так что…

— Нам пора закрывать, не то нас оштрафуют, — подойдя к ним, сказала официантка.

Родриго выпил стакан воды. Икска заплатил по счету.

— Мы продолжим этот разговор в другой раз, ладно? — потупясь, сказал Родриго.

Глубокая тишина, нарушаемая лишь беззвучной трескотней реклам, окружала окоченелого Карла IV.

2

Старик с желтыми усами и палкой с медным набалдашником, пользуясь воскресеньем, выводит своего внука из темного дома на улице Эдисона и тащит к Лошадке, где они садятся в автобус, который идет в Ломас. Старик, подрагивая в коленях, усаживает мальчика у окна и, потрясая геройской палкой, указывает ему дома, которых уже нет, — особняк Итурбиде, особняк Лимантуров, кафе «Колон», и те немногие, которые, на его взгляд, заслуживают упоминания, хотя и сохранились. «Раньше на этом проспекте были сплошные дворцы», — говорит он мальчику и тычет пальцем в стекло, не обращая внимания на грубые окрики толстяка-шофера, который только на оживленных перекрестках перестает заглядывать в спортивный журнал и прикладываться к бутылке с лимонадом. «После генерала Диаса этой стране пришел конец, мой мальчик, пришел конец», — а мальчик лижет мороженое и закидывает голову, чтобы измерить взглядом высоту новых зданий, выходящих на площадь Колон, но старик их не видит, он видит только то, что стоит перед его мысленным взором, и, приоткрыв вялый рот, ожидает очередного дворца порфирианских времен: эти островки, сохранившиеся в его памяти и отвечающие его вкусу, окружает пустыня цемента и стали. После памятника Куаутемоку, где в автобус садятся десятка два потных пареньков в красных майках, с футбольными мячами под мышкой, глаза у него делаются масляными, и он, вертя палкой, описывает сады, где он бывал, экипажи, которые были в моде в ту пору, ливреи лакеев и кучеров и нечто такое, что он не может толком назвать, — другой ритм шагов, другой запах, другую манеру держаться. «У нас навсегда отняли этот город, сынок! Раньше это был настоящий город дворцов. Смотри хорошенько на то, что я тебе показываю, и перестань лизать мороженое!» Он хочет упомянуть о губернаторе Ланда-и-Эскандона, но подозревает, что мальчик ничего не поймет. Вот они и в Ломасе. Старик с ужасом смотрит на здание в колониальном стиле со множеством лепных украшений, ниш и желтых витражей. Он стучит палкой оземь. «Раньше здесь было чистое поле».

ГОРОД ДВОРЦОВ

Федерико вошел в туалетную комнату жены, где стоял густой запах духов и пудры. Раздвинул голубые тюлевые гардины; сидя перед трельяжем, Норма тщательно укладывала волосы; при виде мужа она запахнула халат на груди и слегка улыбнулась. Роблес остановился возле гардин и попытался поймать взгляд Нормы в зеркале; потом оглядел ее бюст, спину, волосы цвета красного дерева.

— Да? — спросила Норма лишенным всякой интонации голосом.

— Нет, ничего… Я зашел только узнать, какие у тебя планы на сегодня… — Федерико подумал, что это отсутствие модуляций в вопросах и ответах уже стало для них обязательным и естественным. Они никогда не нарушали вежливости. Между ними никогда не бывало сцен. Но со спины она выглядела такой беспомощной, такой слабой и хрупкой.

Норма взяла пуховку и припудрила шею, взметнув розовое облачко.

— Сегодня свадьба дочери Переса Ланды. В воскресенье, как у какой-нибудь служанки!.. Не понимаю, о чем они думают. При деньгах старика… Наверняка это будет вульгарно, как…

— Зачем же ты идешь? — «Пустые вопросы, пустые ответы», — подумал Федерико. Зачем она идет? Разве он сам не чувствует, что Норме надо быть на этой свадьбе, и на всех таких свадьбах, что она должна дополнять его, помогать ему, чтобы он поспевал везде, чтобы присутствие Федерико Роблеса, подразумеваемое или явное, чувствовалось во всех сферах избранного общества?

Норма, в свою очередь, поискала в зеркале лицо мужа.

— Положение обязывает, — она улыбнулась. — И потом, узнаешь последние сплетни. Надо бы нам иногда и вместе приезжать. Мне думается, на таких сборищах обделывают делишки. Да и эта свадебка — сделка. Посмотреть хотя бы на жениха, который путается с кем попало…

— Он что, не любит ее?

— Да что ты! Неужели, по-твоему, кто-нибудь может полюбить эту мартышку? Представляю ее в белых митенках, всю взопревшую от натуги. Нет, друг мой. Этот хлыщ женится на деньгах, чтобы за всю жизнь больше пальцем не пошевелить. Но дуреха ничего не понимает, так ей вскружили голову газеты, где ей льстят на все лады. Наверное, воображает себя писаной красавицей. При этакой-то роже — прямо для ярмарочного балагана! И с фигурой, как у крошки Гриффин, помнишь? Чего только не делают деньги. — Норма вздохнула и опять принялась пудриться.

— И Перес Ланда на это идет?

— А что ему остается! Не хочет же он, чтобы эта карлица, мнящая о себе бог знает что, осталась старой девой и вечно портила впечатление от его прелестного сада? Пусть благодарит бога, что нашелся дурак, согласившийся избавить его от такой уродины. Представь себе, говорят, канадские монахини не приняли ее в свой пансион, потому что она такая дурнушка, — мол, это будет угнетающе действовать на остальных девочек. И действительно, когда ее видишь, так и хочется бросить ей орех — обезьяна, да и только. Уж как с ней только не носятся: тут тебе и торжественный прием по случаю ее дня рождения — фраки обязательны, все чин чином, и путешествие в Кохинхину, чтобы девочка расширила свои горизонты, а бедняжка как была, так и остается тетеха тетехой, нескладная, зобастая и вдобавок глупа, как пробка. Так что, уж раз нашелся недоумок, который хочет взвалить на себя эту обузу, да еще лижет пятки папаше, чего же еще ждать, скорей к алтарю! Разве не так?

В нос Роблесу ударил запах пудры. Он вспомнил — сам того не желая, потому что желал он только, чтобы эти минуты прошли обособленно, в отдельном секторе жизни, — что в спальне Ортенсии Чакон ничего подобного не бывает, и ему захотелось от крепкого аромата пудры и духов Нормы вернуться к этому отсутствию всяких запахов, кроме одного: запаха слившихся тел и слившегося пота в пронзительный миг неповторимого соития, когда вот-вот пошатнется мир, когда все возможно, даже настичь и схватить воздух, даже вскрыть слой за слоем земную кору и добраться до раскаленной и жидкой, звездной сердцевины земли. Роблесу захотелось постичь разницу между двумя женщинами. Спать с Нормой было не опасно. С Ортенсией, и только с Ортенсией, любить — значило бросаться с головой в омут, не зная, какая пелена разорвется, какой сгусток огня обожжет им язык, какая опора их — Федерико и Ортенсии — жизней рухнет или воздвигнется, когда они выпустят друг друга из объятий.

Норма соблюдала ритуал, неизменный, как бег стрелки по циферблату часов. А Ортенсия сама была временем, не ведающим хронометра. Неприкасаемая и немая в своем ночном мире, властно, как приставленный к горлу нож, требующая безмолвного ответа на свой безмолвный зов, она вкладывала всю свою жизнь в ожидание того момента, когда, отдавшись безудержному порыву, она в считанные минуты израсходует всю силу страсти, накопленную за неисчислимое время. Федерико подошел к Норме и положил ей руку на спину.

— Не надо… — Норма мягко отвела его руку.

Не была ли она также и его созданием? Или только его половиной? Даже не так: его продолжением или аванпостом. Теперь он искал в зеркале подлинные черты Нормы: ее лицо, первоначально отвечающее определению «прехорошенькое», постепенно сделалось более утонченным и теперь все более соответствовало единому образу международной стилизации: выгнутые брови, холодные и блестящие глаза, стройная шея, высокие скулы, полные и упругие губы. Федерико захотелось вспомнить прежнее лицо Нормы (ведь еще до того, как он с ней познакомился, еще тогда, когда он впервые услышал про нее в ресторане, где двое мужчин говорили о ней, — это было примерно в 1940-м, когда простая фраза: «Я — верующий» узаконила известный стиль жизни, которого еще стыдились, хотя он уже существовал, — с той минуты, когда он узнал, что есть красивая женщина по имени Норма Ларрагоити, которую еще не видел, в его воображении уже возникло это лицо), и в эту минуту он отдал себе отчет, что именно черты, которые он видел сейчас, отвечают его тогдашнему представлению о ней. Маска Нормы была неприметно сформировавшимся слепком с того лица, которое придумал или пожелал Федерико. Весь облик этой женщины, понял Роблес, был чистым продуктом его воли. Она, сама не зная того, лишь привела себя в соответствие с воображаемым эталоном, и этот новый облик наложился на ее прежний, подлинный, и навсегда пристал к нему. Встрепенувшись, Федерико хотел коснуться руками лица жены, но та снова отвела их со сдержанной яростью — яростью, сконденсированной в каком-то невидимом зернышке, потому что Норма по-прежнему улыбалась и пуховка по-прежнему порхала по ее груди. Она была все та же. Федерико хотелось верить, что он в любую минуту может проникнуть в ее мысли. Он перевел взгляд с шелкового халата, хрупкой талии и надушенного затылка Нормы на свои лиловатые руки, внушительную фигуру и лицо, тоже отражавшееся в зеркале. Что объединяло эти два лица — сияющее, как бриллиант, отвечающее всем требованиям моды, до того избитым, что они превращали особый вид элегантности в общий знаменатель скрытой вульгарности, и мясистое, смуглое, с тараканьими глазами и бритыми висками? Это никогда не было высказано словами. Такие слова никогда не произносятся. «Все этот проклятый стиль обиняков, — подумал Роблес, не отдавая себе в том отчета, потому что для него самого этот стиль был естественным, — не допускающий ни единого крика, все наша неукоснительная сдержанность даже перед лицом самых ужасных фактов, наша мексиканская замкнутость, не позволяющая выразить в словах владеющее человеком чувство, которое от этого подавляется, вытесняется, наконец, извращается. Неужели мы все такие?» Хоть он и знал, что не сможет убедить себя в этом, ему хотелось верить, что чувство тут ни при чем: мы все симулируем любезность и мало-помалу вытравляем в себе то, что называется непосредственностью и что уже сводится у нас лишь к двум-трем моментам раскованности, откровенности, прямоты; мы все боимся быть судимыми, боимся общей мерки, потому что хотим быть особенными, единственными в своем роде, и ради этой жалкой исключительности жертвуем несравненно большим — своеобразием многообразного, достигаемым в великом единстве многих, а потому и не поднимаемся на ту ступень, когда уже нельзя сказать «я люблю тебя», так как любить тебя — значит любить себя, значит, отрешиться от стыда, тщеславия, власти, от всего, что могло бы быть преградой между нами, распахнуться настежь перед тобой и проникнуться тобой так, чтобы я был уже не я, а ты, и ты была уже не ты, а я. Этого никогда не могло быть между ним и Нормой. Норма не раскрылась бы до конца перед ним, как он не раскрылся бы перед людьми, представляющими возможные препятствия на пути к целям, которые ставило перед ним честолюбие. Но такую жену он и хотел, такую и искал: она должна была быть и была его эквивалентом в светской жизни, одной из пружин его успеха, новой солдаткой настоящей революции. Он снова устремил взгляд на отражение Нормы и представил ее себе, как в чреде зеркал, на коктейлях, свадьбах и ужинах, где ее принимали, потому что она жена Федерико Роблеса, где ее уважали, потому что она жена Федерико Роблеса, а Федерико Роблес — человек, который сумел одержать верх и возвыситься над другими, у которого есть деньги, и власть, и возможность помочь тому, кто хочет сделать карьеру, и, следовательно, Норма — воплощение элегантности, шика и всего того, что означали атрибуты ее мужа по ту сторону незримой границы между трудом и игрой, в высшем свете. «Такую жену я и хотел, — промелькнуло в голове у Роблеса, — для этого она и была мне нужна. Только для этого, Норма выполнила молчаливый договор».

— Видел бы ты, какое впечатление я произвела на этих Овандо. Конечно, они бедны, как церковные крысы, живут, словно в другую эпоху, без всякого confort[77].

— Надо будет как-нибудь пригласить их на ужин.

— У-у-у, им этого до смерти хочется. Еще бы, они хоть сейчас. Но пусть сначала нанесут нам визит. Покажем им, что знаем себе цену. Эта донья Лоренса, сразу видно, надменная старуха. Пыжится, как индюк, и держит себя так, как будто оказывает тебе великую милость. Но я видела, с какой завистью она посмотрела на браслет — действительно великолепный! — который ты подарил мне на рождество, и клянусь тебе, эта сеньора еще будет заискивать передо мной.

У Роблеса шевельнулось недоброе чувство. Подумаешь! Кто был в свое время дон Франсиско Ортис как не выскочка, которому посчастливилось понравиться генералу Диасу и, воспользовавшись этим прибрать к рукам земли индейских общин? Кто был отец Пимпинелы, дон Лукас, как не мелкий торговец, который обделывал делишки на таможнях под покровительством Лимантура? Но, пожалуй, эти люди, не способные участвовать в новой жизни Мексики, только и заслуживали сострадания, с которым относилась к ним Норма. Не испытывать к ним жалости значило бы уважать их.

— Как-то себя чувствует человек, который имел все и вдруг оказался у разбитого корыта? — сказала Норма, крася губы.

— Не беспокойся. Если бы я завтра разорился, то послезавтра снова начал бы наживать состояние.

Теперь Норма пожала руку Федерико, и он снова почувствовал в ней свое продолжение и свой аванпост. Ему уже не хотелось больше вспоминать минуты близости с Ортенсией Чакон, минуты, не вмещавшиеся в тот замкнутый мир, который он мог делить — в молчании, подавляя ненависть и поддерживая фикцию супружеских отношений — только с Нормой. Полнота его могущества порабощала его, как бы заключая в замкнутую сферу, насыщенную теплом и светом, казалось, не оставлявшим в его жизни ни одного темного уголка, в котором могла бы таиться опасность. Тот день, когда он, зажав уздечку в зубах, скакал по полю боя под Селайей, где и зародилось его могущество, и эта самая минута, когда продолжение Федерико Роблеса готовилось во всем блеске своей элегантности царить на аристократической свадьбе, были полюсами этой всеобъемлющей сферы. Федерико автоматически вычеркнул все предшествующее и все связанные с ним воспоминания, которые не далее как сегодня всплывали, воссоздавая его другой образ, другую, похороненную и забытую жизнь. Мерседес и Ортенсия — только эти два имени мелькали в закоулках его памяти, когда Норма вставала и вздыхала:

— Ах, любовь моя, чего только не приходится делать, чтобы поддерживать свое положение в обществе! Иногда я думаю: это не жизнь, столько обязательств, столько светской суеты. Поверь, я делаю это ради тебя.

Федерико сморщил губы в легкой улыбке. Он верил.

— Что за безвкусная свадебка! — проговорила сквозь зубы Шарлотта Гарсиа, помахивая рукой хозяевам, когда «меркурий» тронулся и помчался с Монте-Либано к Пасео-де-ла-Реформа. Сидевшая рядом с ней Пимпинела улыбалась, снимая длинные черные перчатки. Шарлотта резким движением сняла розовую шляпку с перьями и бросила ее на сиденье возле Пимпинелы.

— Никогда не пойму, дорогая, к чему все это расточительство: шампанское, индейки, канапе, скрипичные оркестры, шелковые шлейфы, а потом все разъезжаются, ворча и злословя.

Проспект змеящейся лентой спускался под гору, освещенный косыми лучами солнца, между ясенями, витринами и рустованными фасадами.

— Когда на такие действа попадает заведомая парвеню, вроде меня, это еще понятно, но тебе-то это к чему, Пимпинела! Как ты можешь переносить этот smugness[78], это пошлое самодовольство толпы нуворишей! Они щеголяют в обновке своей буржуазности с таким видом, как будто были капиталистами с сотворения мира. Какой ужас!

Пимпинела не изменила чарующей улыбки, которой лучилось ее золотистое лицо.

— Моя милая бабушка говорила, что порфирианская аристократия с таким же ужасом смотрела на вильистов и сапатистов, вступавших в Мехико, с каким она и дамы ее круга в прошлом веке смотрели на Диаса и его приспешников. В те времена порядочные люди были лердисты. Хотя и они разбогатели на имуществе клира.

— Это просто божественно! Надо сохранять верность своим предрассудкам, — заметила Шарлотта с хриплым смехом. На ее лице, сохранявшем благодаря кремам, массажам, а главное усилиям воли тот лоск, который скрывает возраст, мелькали зеленоватые отсветы Чапультепекского парка.

— Призадумайся, кто придет на смену аристократам революции и на кого они, в свою очередь, будут смотреть с ужасом? Тут ничего не поделаешь. Наша милая Мексика всегда остается Мексикой. А пока что надо существовать. Когда я вижу, как тетя Лоренса тоскует о прошлом и все еще верит, что дон Порфирио воскреснет и разгонит плеткой всю эту шваль… А между тем все могли бы, как я, использовать потребность новых воротил в престиже, в аристократическом лоске. В современном мире надо быть хоть чуточку практичным, ты не находишь?

— Ах, Пимпи, ты очень умная, а каково мне, ведь я вижу только эстетическую сторону вещей. Как по-твоему, я могу себя чувствовать среди плачущих от умиления родителей и сопливых девчонок в тюлевых платьях? Если бы мы могли жить в Нью-Йорке или Париже, в центре мира, где люди говорят и одеваются, как ты, скажи на милость, что нам было бы делать в Мехико?

— Это мазохизм, дорогая, — сказала Пимпинела, расширив янтарные глаза и понизив голос, — и не надо забывать приятную аксиому: в стране слепых…

— Ты невыносима! — простонала Шарлотта и взбила себе волосы. — Между прочим, ты обратила внимание на портного, который смотрел на свадьбу из кухни и расхваливал слугам свое творение?

— Я видела нечто более впечатляющее: Норму Ларрагоити, в первый раз выглядевшую старой.

— Ну, с таким мужем, как у нее… Представляешь, как она боится, что он сделает ей ребенка, который пойдет в него…

Машина остановилась перед баром на улице Ливерпуль. Пользуясь воскресным вечером, служанки с накрашенными ртами, похожими на крупные влажные вишни, в ситцевых или черных плисовых платьях и лаковых лодочках прогуливались под руку с капралами, и их накидки цеплялись за военные пуговицы. Некоторые сосали лимонные леденцы на палочках, другие напевали песенки. Там и тут мелькали широкие юбки кричащих цветов, густо напомаженные перманенты, лотки мороженщиков и гирлянды воздушных шаров.

— Хватит с нас зооциальных зрелищ, — вздохнула Шарлотта, вылезая из машины.

— А ты уверена, что Сильвия здесь?

— Она бывает здесь каждое воскресенье. L’amour, tu sais[79].

Квартет гитаристов вздыхал возле стола, во главе которого сидела Сильвия Регулес в норковом палантине, державшемся на одном плече, не сводя глаз с одного из исполнителей, курчавого и смуглого парня.

— Как это old-fashioned[80]? — крикнул Бобо метродотелю. — Вы будете говорить мне, нибелунгу, что такое old-fashioned? Место действия: Нассау. Время: тысяча девятьсот сорок второй. Когда его мучили кошмары, герцог Виндзорский просил играть ему мои old-fashioneds, пока его морганатическая супруга снималась для «Vogue»[81].

Сильвия расцеловалась с Шарлоттой и Пимпинелой.

— Его высочество — представила она принца, и Шарлотта сделала неловкий реверанс. — Остальных вы знаете: графиня Аспакукколи, Кукис, Бобо…

ах, любовь моя, ты уж не любишь, ах, любовь моя

Кукис настойчиво пыталась просунуть руку между туловищем и рукой принца, а он — устрашающая челюсть и благоухание нарда — с такой же настойчивостью отводил ее. Пимпинела села рядом с Сильвией, а Шарлотта напротив принца:

— Я познакомилась с вашими августейшими родителями chez la comtesse de Noailles[82].

— Вы напоминаете мне о плачевных событиях тысяча девятьсот восемнадцатого, — вздохнул, выдвинув свою дикую челюсть, королевский отпрыск.

— Сегодня в семь у меня коктейль в честь Мэриленд Эйнсворт, «Soapy»[83] Эйнсворт — вы с ней знакомы? а также в честь ее лошади, если она выиграет скачки на приз Жокей-клуба, и я почла бы за честь, если бы Вы…

— Ныне наша отчизна во власти красной тирании…

— Помнишь, Пинки, последние балы, когда мы с тобой тайком следили за гостями с балкона для музыкантов?.. — сказала приглушенным голосом графиня Аспакукколи.

— Liebe Zagreb[84].

Графиня быстро проглотила содержимое своего бокала.

— Пинки, Пинки, все кончено, капут, здесь царство лавочников и торгашей, oh damn![85] Я сейчас заплачу. Даже этот край — по праву родства в третьем колене — мог быть твоим.

Сербский принц встал и, подняв свой бокал, проговорил:

— Vive l’empereur![86]

— Это мы его убили! — воскликнула Шарлотта. — Так вот, теперь, чтобы загладить нашу вину, я посвящаю также и вам коктейль в честь Soapy Эйнсворт и Теннесси Ровер Боя.

— Кто это Теннесси Ровер Бой? — подняла брови графиня.

— Лошадь Soapy… Будем надеяться, она уже победила на скачках.

— Мы не знаем родословной вашего Ровер Боя, дорогая Шарлотта, но странно, что вы ставите его на одну доску с потомками Рейфершейдт-Орсини, правителей Аквисгранума с тысяча сто сорок седьмого года состоящими в родстве с самыми старинными семьями Священной Римской империи.

— Вам угодно знать мою родословную, сеньора? Почитайте Берналя Диаса — вы найдете там имя моего прапрадеда, он был маркиз де Агуасфлоридас и родственник Моктесумы, а ваши предки в те времена сажали свеклу на берегах Дуная…

Принцесса, красная, как рак, вскочила, пролив свой «мартини», и, подняв указательный палец, разразилась потоком непонятных слов. Потом стянула на груди горжетку и, уже не в силах совладать с собою, раздувая ноздри, крикнула:

— Ах, ты каторжное отродье! Твои предки были галерные гребцы и подыхали от цинги! — Она с яростью схватила Шарлотту за волосы: — Я покажу тебе зад, и ты увидишь родинку, унаследованную от Карла Великого!

Гитаристы оборвали музыку, и только августейшее вмешательство помешало графине спустить панталоны:

— Liebe Sophia[87], je t’en prie…[88] С глубоким поклоном его высочество удалился, увлекая в объятиях бушующую графиню.

— Испортили мне роман! — пожаловалась Кукис, ставя на стол свой «дайкири». — А я уже чуть было не подцепила его…

— J’ai le cul de Charlemagne![89] — вопила графиня в дверях бара.

всякий раз, когда ты спрашиваешь, где, когда и как, я отвечаю тебе

Хуниор подошел к столу, за которым только что разыгралось сражение:

— Привет! Я видел твой royal match[90], Шарлотта. — Та поправляла прическу. — Да здравствует победа trade over tradition[91]!

— Что можно ждать от людей, которые не знают, что такое ванна? Вы почувствовали, как пахнет от этого эрцгерцога? Фу! Садись, Хуниор.

Кукис побежала обнять журналиста, который с явным трудом оторвался от стойки.

— Мой обожаемый Восемь колонок! Я тут подцепила особу королевской крови! Чтоб было похлеще, напиши, что здесь была настоящая знать: сербский принц, Аспакукколи, Шарлотта — она, оказывается, происходит по прямой линии от Куаутемока, и я, царица бала быть может, быть может, быть может

— Твое дело улажено, — шепнула Сильвия Пимпинеле. — Мой муж переговорил с этими людьми, и они согласились, чтобы вам вернули асьенды, пока в Чиуауа, а потом и другие…

— Сильвия! Это так нежданно… тетя Лоренса просто не найдет слов…

— Тс-с! Я обязана тебе кое-чем поважнее, правда? — сказала Сильвия и пожала руку курчавому и усатому гитаристу.

Теннеси Ровер Бой, слава богу, действительно победил на скачках. Вырвавшись на полголовы вперед, он занял первое место, и вызванные этим волны восторга прокатились от общих трибун ипподрома до овеянных прохладой столиков на самом верху, где восседали члены Жокей-клуба. Мэриленд Эйнсворт в экстазе размахивала руками над головой. Сидевшие возле нее Гус и Лалли чуть не упали в обморок от потрясения, но Гус, более здравомыслящий, тут же выбежал позвонить Шарлотте. Из холла, дожидаясь, пока соединят, он рассеянным взглядом смотрел на рой девочек, толстушек и заморышей, которые суматошными стайками бегали из угла в угол, на скучающих денди, которые дымили сигаретами, с пренебрежительным видом глядя друг на друга, на девиц полусвета, щеголявших в фиолетовом — фиолетовые платья, фиолетовые веки, фиолетовые губы, на иссохших старых вояк, на сеньор, которые подтаскивали складные стульчики, собираясь начать партию канасты.

— Ровер Бой! — выдохнул Гус и, повесив трубку, побежал назад, туда, где в ажиотаже размахивала руками Мэриленд, повторяя со слезами на глазах: — Му old mammy should have seen this! She raised Rover Boy on clover and alfalfa, she did![92]

— Ничего особенного, моя красавица, — выпалила Лалли. — Меня вот вырастили на всяких мистиках от Платона до Гуисы и Азеведо, хотели, видите ли, чтобы я отличала косметику от космологии и звезду экрана от созвездий Зодиака. Ну не смех!

— She says she understands your feelings,[93] — перевел Гус.

— Oh, that’s sweet![94] — всхлипнула Мэриленд Эйнсворт, и слезы покатились по ее немыслимо веснушчатому лицу, оправленному в голубые сумерки.

— Soapy, Mister So-and-So[95] — самый дивный мужчина в Мехико! — шептала Шарлотта, водя наследницу мыльной империи от одного приглашенного к другому. На стенах, обитых оранжевым шелком, красовались фотографии с автографами знаменитостей: Шерли Темпл, доктора Атля, Сомерсета Моэма, Эльзы Максуэлл, герцога и герцогини Виндзорских, Али Чумасеро и Виктории Окампо. Общество группировалось вокруг пуфов, рассеянных там и сям, как грибы: на одном сидела Лалли, на другом — Хуниор, на третьем — Педро Казо. Играл скрытый электрофон — чередовались Жаклин Франсуа и «Лос Панчос». Венок из гардений с вплетенными в него незабудками, образующими слова «РОВЕР БОЙ», наполнял гостиную трояким запахом — венчания, исповедальни и свежего мха.

— Юлия Болгарская, — представил Пако Делькинто уже осунувшуюся и по-прежнему безмолвную Жюльетту перипатетической группе, которую составляли Шарлотта и Soapy. — Charmed, I’m sure[96].

— Со времени саргонидов не было такой оргии, как в Сан-Фермине на прошлой неделе, — заметил Пьер Казо, и Кукис, сидевшая у него на коленях, вздохнула:

— Там был серб! И как Пичи ни осаждала его, он пригласил не ее, а меня на Te Deum[97] в пятницу. В честь покойных королей Черногории, знаешь?

oh je voudrais tant que tu te[98]…

— В это время года Place Fürstenberg[99] усыпана опавшими листьями, — проронила Пимпинела де Овандо.

— Да, но это не мешает французишкам быть занудами, а Парижу — грязной дырой, — отозвался Хуниор. — Город Света, видите ли! Да откуда, Пимпи? Они бы рады хоть в праздник иметь такое освещение, как у нас на Инсургентес. Туда хорошо ездить раз в год, как я, но жить надо в Мехико. Где ты видела во Франции столько удобств, как здесь? Взять хоть ванны, да и дома, и весь уровень жизни. Разве в Париже есть такие кварталы, как Лас-Ломас или Педрегаль? Нет, там одни музеи и призрак Наполеона.

les pas des amants désunis[100].

— Сеньора Мыльце говорит, что сменила семь мужей и никак не поймет, почему ни разу не забеременела, — проговорила Лалли с белозубой улыбкой. Правда, suit?[101]

— Sure, daddy makes a surplus of three million a year, tax deducted, but he likes to keep in touch with the finer arts and pays a roving culture trailer with records and books[102].

— Говорят, ты гомосексуалист, Гус.

— Гомо — да, а сенсуалист ли, не знаю.

открой мне балкон и сердце

Родриго Пола подошел к Кукис, от которой исходил густой запах духов. Как бы поправляя красноватые, как палисандровое дерево, волосы, которые двумя волнами струились от висков и иссякали на шее, она поглаживала себе затылок, показывая мягкие складки выбритой подмышки и округлую линию, обрисовывающую грудь, которая казалась одновременно воздушной и тяжелой. Возле нее болтали Казо, Делькинто и Жюльетта. Родриго мысленно запретил себе какие бы то ни было литературные реминисценции; иначе невозможно понравиться Кукис, подумал он, и еще подумал, что именно эти реминисценции, эти постоянные упоминания о том, что, отнюдь не будучи всеобщим достоянием, служило ключом в круг посвященных, но на всех остальных действовало усыпляюще, и отпугнули от него Норму. Разве не хотел он добиться успеха во всем, что предпринимал? А успех дается пассивностью, сказал себе Родриго; надо только поддаться случаю, подчиниться автоматическому ходу вещей, которому никто не придал то или иное направление, определенное разумом или страстью. И, кроме того, какого черта! В конце концов, педантично, да и не очень-то демократично ставить на обсуждение всякую цитату или ассоциацию, которая приходит тебе в голову. Он проследил взглядом за продуманными движениями Кукис, в которых сочетались ласковая пассивность кошечки и напряженность рептилии. «Кошки скрещиваются со змеями, и получается нечто коровье», — пробормотал себе под нос Родриго, когда его взгляд упал на подол Кукис.

— Вы не находите, что серб — вылитый Рок Хадсон? — спросила Кукис, когда Родриго решился преодолеть окружавший ее барьер «Мисс Диор».

— Кто выигрывает на монархических гонках? — сказал Родриго, скрестив ноги на ковре, и тут же почувствовал, что вопрос был некстати. Кукис поджала широкий рот, который, как ей казалось, делал ее очень пикантной — в стиле Джоан Кроуфорд.

— А ведь это я представил тебе его, — сказал Пьеро.

— Ах, мой ангел, — ответила Кукис, приблизив губы к губам Казо, благодарная ему главным образом за то, что он протянул ей руку помощи. — Что мы, бедные, делали бы без твоего savoir faire[103] в этом Кактусленде!

— Послушай, послушай, — закричал Хуниор с соседнего пуфа, — эти знатные особы очень хороши, чтобы пустить пыль в глаза, но когда дело доходит до машины с откидным верхом и до квартирки, кто, интересно, на это раскошеливается?

— Ах, Хуниор, ведь вам тоже приятно иметь дело с девушками из высшего общества. Вы же не только ради сладенького за нами ухаживаете? Это на тебя не похоже. Если бы не тон distingué[104], ты и не обращал бы на нас внимания.

— Ну, ну, об этом я не спорю. Тайные наслаждения оставим монахам, — сказал Хуниор, облизывая края бокала. — Кто же показывается с девочкой, если не хочет, чтобы все это знали?

— Ты просто божествен, Хуниор!

— Любовные интрижки лишены интереса, если не вызывают внешнего отклика, — вставил Родриго, с трудом удержавшись от поэтической цитаты.

Кукис с досадливой гримасой оборвала свой пролог к поцелую.

— Послушайте, сеньор, вот уже дважды вы раскрываете рот, и оба раза некстати. Разве вы меня знаете? С чего это вы присвоили себе право на такие фамильярности?

— Нас как-то познакомила Норма у Бобо… — неуверенно сказал Родриго, чувствуя себя донельзя смешным в своей позе йога.

— А, мой милый, так ты тот самый дурак!

Родриго попытался немедленно взять реванш над неприятным чувством погибшей репутации.

— Vous n’êtes si superbe ou si riche en beauté qu’il faille dédaigner un bon coeur qui vous aime[105].

Он понял, что его смущенный взгляд плохо согласуется с декламаторскими жестами: Пьеро едва подавил истерический смех, который нелепым образом заразил Кукис и Хуниора. Все трое встали и, отойдя, сели в темном углу гостиной.

меня тоже гнетет глубокая грусть

Как пучеглазая рыба, всплывшая из глубины аквариума, из этого темного угла, который она уступила троице Кукис-Хуниор-Пьеро, появилась Наташа. В ее глазах, оттененных темными кругами, сквозило тоскливое желание уже не столько вернуть былое, сколько излить накопленную мудрость на новых людей. Два облика — блистательный (внешний) и покойницкий (скрытый) — времен Куэрнаваки превратились в один: известковая личина теперь возобладала над лицом и овладевала всем телом. Родриго почувствовал на своей щеке шероховатый грим и, обернувшись, увидел оранжевые, двух оттенков губы.

— Можно, я приведу одну цитату? Нет, ничего не говори; я знаю, что здесь это… как бы сказать?.. не очень демократично, правда? Но не важно; слушай, есть наглецы и есть фаты… Некто сказал, что наглец — это неумеренный фат. Фат утомляет, надоедает, досаждает и сердит; наглец сердит, раздражает, оскорбляет; один начинается там, где finit[106] другой.

Родриго меланхолично посмотрел на тюрбан из перьев цапли и высокий бархатный воротник Наташи; ее исхудалое лицо отливало целым спектром цветов от зеленого до розового, как извечная, первозданная луна.

— И кем же вы считаете меня, сеньора?

Наташа закатила глаза и округлила губы:

— О! Вы! Вы! Только мексиканцу может прийти в голову говорить «вы» незнакомой женщине, которая подходит сказать ему блестящую фразу Лабрюйера. Вы! Вечно эта вежливость! Кто ты, любовь моя? Посмотри вокруг. Мусорный ящик говорит салатнице: я тоже эклектик.

Наташа поднесла папиросу к груди Родриго, приняв выжидательную позу, — это была ее излюбленная манера просить огня. Родриго не понял, пока Наташа нетерпеливым движением не пояснила, чего она хочет, и только тогда он неуклюже пошарил в карманах и достал коробку «Класикос». Наташа не изменила позы:

— Весь вопрос в крыльях, дорогой. С крыльями — бабочка. Без крыльев — гусеница. Voilà![107] Предложи мне drink[108].

Родриго церемонно подал Наташе руку; она со скрипом поднялась с пуфа.

— On n’est pas ce qu’on était[109],— вздохнула она, щуря от дыма свои зеленоватые, невыносимо сумрачные глаза. Они направились к бару; Шарлотта погасила почти все огни и Кукис целовала Хуниора, Пьеро комментировал применяемую ею технику лобзаний, Лалли гладила бедро Soapy Эйнсворт, а Бобо, наблюдая за ними, рассуждал о преимуществах двусмысленности. Жюльетта, словно присутствуя при ритуале, до того привычном, что он казался ей фатальной неизбежностью и уже не трогал ее, слушала словоизвержения Делькинто. Наташа чокнулась с Родриго:

— Cheers![110]

С каждым глотком лицо ее становилось все бледнее.

— Знаешь, дорогой, отрасти себе крылья. Они не вырастают у тебя, потому что… тебе Их то и дело подрезают, или, может быть, ты сам даешь их подрезать. Am I right?[111]

Она с острым удовольствием, которое доставлял ей алкоголь вместе с неожиданным обществом молодого человека, потягивала через соломинку свой «манхаттен». Родриго кивнул. Ему не хотелось прерывать ее. Он уже начинал как бы растворяться в обычной для таких вечеров атмосфере; ноги у него немели, а в голове шумело от возбуждения; и Наташа на банкетке бара почему-то напоминала ему перевернутую сцену из «Голубого ангела». Она начала тихо напевать глуховатым голосом:

Surabaya Johnny, warum bist du so roh? Du hast kein Herz, Johnny, und ich liebe dich so[112].

Она была Эмилем Яннингсом в женском образе, а он смущенной Марлен; подумав это, он засучил одну штанину; Наташа поднесла руки к глазам, и ее пение:

Du hast kein Herz, Johnny, und ich liebe dich so,—

замирая, перешло в смех. Родриго взял ее руку и поцеловал; она провела запястьем по его холодному затылку. Они спросили еще по бокалу.

— А знаешь, ты очень милый и нежный. Можешь ничего не говорить, дорогой, я знаю: тебе очень трудно. Все мексиканские женщины нашего круга либо ханжи, либо дешевые проститутки. Они хотят пристроиться или поблудить, им не нужны… как бы это сказать?.. человеческие отношения. Il faut savoir nener les choses[113], понимаешь?

— А кто виноват?

— Мексиканские мужчины, bien sûr[114]. Как сказано у этой монашенки? «Глупые мужчины…» и так далее. Это они хотят, чтобы женщины были либо святошами, либо шлюхами — на большее у них не хватает воображения. А еще?.. Сказать тебе? Ecoute[115], меня не остановишь, когда я ругаю Мексику. Еще нувориши, которые не знают, что делать со своими деньгами, у которых есть только нечто вроде панциря, как у насекомых, но нет всех тех условий… как это говорится?.. становления, которые в Европе даже буржуазии придали известный блеск. Конечно, в Европе буржуазия действительно класс; это Кольбер, это Ротшильды, но это и Декарт, и Монтень; более того, сам этот класс порождает Нерваля и Бодлера, которые его отвергают. А здесь, дорогой мой, принадлежность к буржуазии — нечто вроде подарочка, который почему-то достался кое-кому, on ne saurait pas se débrouiller[116]… У нашей буржуазии нет… как бы сказать?.. стержня, это каста без традиций, без вкуса, без таланта. Посмотри на дома наших буржуа и, sale marmite[117], на их мебель, они лишь грубое подобие буржуазии, они toujours les singes[118]… мексиканские макаки, обезьянничают с настоящей буржуазии.

Наташа хохотнула и осушила свой бокал:

— А интеллектуалы! Cher, cher[119], они имеют такое же отношение к интеллекту, как слюна к почте, — помогают, tu sais[120], приклеить марку. Им нужен престиж и почет, дорогой, et ça suffit[121], им не нужно ни идей, ни творчества, ни страсти, которая подвигает на него; они хотят только быть на витрине; разговор их убог, если не напыщен, а внешность безобразна, безобразна, знаешь ли, в самом дурном смысле, без отпечатка индивидуальности или величия, безобразна, как дурной запах изо рта или гноящиеся глаза. Ну… продолжать? Чего стоят хотя бы журналисты — одной рукой крестятся перед святой девой Гуадалупской, а другой берут взятки, черт подери! Человек средних умственных способностей имеет право читать в газетах не одну кинорекламу. Эта страна дальше от мира, чем… чем Юпитер! У всех в запасе набор готовых идей, позволяющих чувствовать себя разумными и достойными уважения людьми, добрыми мексиканцами, добрыми отцами семейств, добрыми националистами, добрыми мачо, ça pue, mon vieux[122]. Но какое убожество! А жалкие мексиканские священники и жаль-чай-ший мексиканский католицизм? Какое шарлатанство! Ведь это не шутка, дорогой, ведь быть настоящим христианином — или, если хочешь, настоящим буддистом — это огромная… как бы сказать?.. жгучая проблема, tu sais[123]. Il faut avoir…[124] железный характер. Ведь дело не в том, чтобы посылать девочек в монашеский пансион, где их будут учить стыдливости и мелочным правилам благонравия, не в том, чтобы запрещать детям критиковать за столом папу, не в том, чтобы плакать от умиления над открыткой с изображением Ватикана и даже не в том, чтобы подавать милостыню или бить себя в грудь для успокоения совести. Быть христианином это все равно что агонизировать tous les jours[125] — понимаешь? — и каждый день воскресать и чувствовать себя одновременно величайшим дерьмом и самым благословенным существом, всерьез каяться и быть по-настоящему смиренным! Жаль, что католическая обрядность больше впечатляет, чем католическая догматика.

— Почему же ты живешь в Мехико? — спросил Родриго. Ему хотелось посмеиваться и подмигивать, молчаливо солидаризируясь с Наташей, но он чувствовал себя по-настоящему оскорбленным фразами, которые слетали с ее увлажненных оранжевой пеною губ.

— Почему мы живем, chéri[126]? Почему мы живем в этом у-жас-ном городе, где чувствуешь себя больным, где нечем дышать, где должны были бы обитать только орлы и змеи? Почему? Одни потому, что они выскочки и авантюристы, а в этой стране в последние тридцать лет предпочтение отдается именно выскочкам и авантюристам. Другие потому, что вульгарность, глупость и лицемерие… comment dire?..[127] все-таки лучше, чем бомбы и концентрационные лагеря. А третьи… третьи, и я в том числе, потому, что, наряду с отвратительной, расфуфыренной вежливостью таких людей, как ты, есть невыразимая вежливость служанки или мальчика, продающего эти самые emmerdeurs[128] газеты; потому что наряду с гнойником, в котором мы живем, существуют люди, ça va sans dire[129], невероятно дезориентированные, но сердечные и бесхитростные, которым по доброте душевной даже не приходит в голову, что их эксплуатируют и топчут ногами comme la puce[130]; потому что под этой коростой, покрытой дешевой американизированной позолотой, есть живая плоть, самая живая в мире, самая подлинная в своей любви и ненависти, в своих горестях и радостях. Вот и все. C’est pour ça, mon vieux[131]. Потому что с этими людьми обретаешь душевный покой… И именно там, в этой среде, которой мы пренебрегаем, сосредоточено не худшее из худшего, а нечто лучшее, чем то, что вы считаете наилучшим, ça va[132]?

Родриго несколько секунд тупо смотрел в пустую бутылку. Не хотела ли Наташа сказать ему то же самое, что Икска: выбирай, выбирай мир, к которому ты хочешь принадлежать, и не оглядывайся назад, как жена Лота. Он поднял голову:

— Значит, опять крестовый поход Гогена? Опять поиски доброго дикаря, местного колорита и первобытной чистоты, на этот раз среди тотонакских чистильщиков ботинок и стряпух с гор Пуэблы?

— Быть может, и так, мой друг. У нас, по крайней мере, всегда остается выход: возможность s’enfuir[133], искать là-bas[134], Эльдорадо вне нашего континента. А у вас? У вас нет, mon vieux[135], у вас нет своего là-bas, вы уже там, вы уже на месте. И вам на месте надо выбирать, верно? — Наташа тепло улыбнулась Родриго, выразив этой улыбкой неподдельное чувство интереса и симпатии.

— Для тебя это не так уж трудно. Отрасти себе крылья того или другого цвета. Ведь это так легко. В обоих случаях надо только поддаться тяге, hein[136]? Посмотри вокруг себя. Ты думаешь, у этих людей есть какие-нибудь моральные сомнения или хотя бы сознание, что у них нет никаких моральных сомнений? Подумай, как это легко, мой друг, подумай только…

Голос Наташи вместе с ее телом, ее руками мало-помалу отдалялся от Родриго, от маленького бара; наконец ее поглотили тени, продуманно созданные хозяйкой дома и потому более глубокие, чем те, которые сгущаются ночью в лесной глуши. Родриго до последней минуты не сводил глаз с тощей луны, а потом остался один. Шум, смех, голоса жужжали у него в ушах, как бы обгоняя его и оставляя в стороне, на отшибе, с чувством скуки и отвращения.

Икска Сьенфуэгос идет через старый рынок Хуареса на улицу Абраама Гонсалеса, где живет в своей комнатушке Либрадо Ибарра. Он проходит между опустевшими после утренней торговли прилавками, где теперь сидят продавцы, закусывая остатками вяленого мяса и зеленью, и вдыхает острый запах крови зарезанных цыплят и уачинанго, которая окрашивает цементный пол и смешивается с потоками мыльной воды, выплескиваемой из ведер под лай собак толстыми женщинами с черными бородавками и намазанными вазелином волосами, в то время как другие женщины сосредоточенно пересчитывают оставшиеся у них пучки тимьяна, майорана, лаврового листа, душицы, мексиканского чая, петрушки, мяты и ромашки перед тем как вернуться к себе в Контрерас, Мильпальту или Ксочимилько, на свой крохотный участок, с тем, чтобы в следующий базарный день опять прийти сюда со своими тощими пучками. Откуда-то доносятся звуки гитары, такие ленивые, дремотные, словно сама сиеста сонно перебирает струны. Выставленные на продажу птички в клетках, прикрытых от зноя тряпками, уже не щебечут и не машут крыльями. Сморенные сном, валятся как попало отяжелевшие тела. Скоро пять часов. На рынок нисходит глубокая тишина. Вечернее солнце бьет в глаза Сьенфуэгосу. На окрестных улицах и площадях начинают раздаваться заунывные звуки шарманки. Ребятишки окружают шарманщика и поют старинные песни       на заре я с нею расстался паломница с прекрасными очами       а Сьенфуэгос отыскивает нужный ему номер дома на улице Авраама Гонсалеса, входит в широкий внутренний двор с заброшенными цветочными горшками и по скрипучей лестнице поднимается на третий этаж.

ЛИБРАДО ИБАРРА

— Трудно говорить о Федерико Роблесе? Чего там! Трудно говорить о себе самом или о других, когда относишься к ним с любовью или с ненавистью. А к Роблесу я ничего подобного не чувствую. Какое там! Это было бы все равно, что испытывать любовь или ненависть, скажем, к газетному заголовку или еще к чему-нибудь такому, что не имеет к тебе никакого касательства.

— Да, я, кажется, понимаю то, что вы говорите, — вставил Икска Сьенфуэгос. — Хотя я вижу, как раз вас деятельность Роблеса близко коснулась.

— Вы имеете в виду мою ногу? Чего там! Это со мной сделала машина, а не Федерико Роблес. Нет, я хочу сказать, что мне более чем достаточно моего собственного опыта, что с меня хватает того, что я повидал и пережил, а Федерико Роблес к этому мало причастен. Судите сами: я познакомился с Федерико на юридическом факультете, когда нам обоим было лет двадцать пять. Федерико тогда был секретарем одного генерала, а я стажером в адвокатской конторе, и честолюбия у меня было не меньше, если не больше, чем у Роблеса. Так что вопрос не в этом. Возможно, Федерико сделал то, чего я не сумел сделать. Возможно, я сделал то, чего Федерико не сумел сделать. По как бы то ни было, в то время нам обоим было двадцать пять лет, и мы оба были бедные студенты, и перед обоими маячил Мехико, который надо было завоевать. В президентство Обрегона было пропасть таких, как мы, молодых людей, полных честолюбия и уверенных, что их ждут большие дела. Как мы вкалывали, друг! Бывало, долгими ночами в ноябре, в декабре, когда так пахнет жареными каштанами, — знаете? — в паршивой комнатенке на улице Доктора Вертиса, где столбом стоял дым и чашки из-под кофе были переполнены пеплом, мы до обалдения корпели над гражданским правом Планиоля и государственным правом Ланса Дюре. Но чего стоят связи, которые создаются в годы учебы, в эти бессонные ночи, если потом людям уже не приходится видеться? А ведь в эту пору друг другу доверяются без оглядки, даже чересчур. Каждый на лету ловит мысли другого, знает всю его подноготную, вплоть до того, как он мочится! И это при том, что нам самим не очень-то по душе раздеваться догола, вы не находите? При том, что надо всегда сохранять дистанцию, не то сами пожалеете, что слишком разоткровенничались. Так уж мы устроены, почтеннейший, что тут поделаешь! Я знаю Федерико как облупленного, а он точно так же знает меня. Только он занимает такое положение, которое позволяет ему ездить на мне, а я — такое, что вынужден давать на себе ездить. Вы ведь понимаете, голод не тетка. Но в то время мы были на равных. Служить секретарем у генерала было очень полезно для того, чтобы набраться опыта, но пока это мало что давало. А я вел грошовые гражданские дела. Так что мы вместе ходили в китайские кафе и к девкам на улицу Второго Апреля, покупали подержанные книги на проспекте Идальго и все такое прочее. Я говорил вам, что знал даже, как он мочится? Да что там! Сколько раз мы спали с одной и той же бабой на одной и той же кровати! Что уж тут говорить, черт побери!

Либрадо Ибарра почесал себе лысину и подмигнул глазами-луковками. В тесную комнатку на улице Абраама Гонсалеса свет проникал через окна, заставленные цветочными горшками и стеклянными безделушками. У Либрадо Ибарры нога была в гипсе, и он старался поудобнее усесться на кровати и время от времени сплевывал в медную плевательницу. От неловкой позы живот у него выпячивался, казался кругленьким и тугим, как барабан, и это не вязалось с его мертвенной бледностью и худобой. Всю обстановку комнаты составляли умывальник, допотопный платяной шкаф, облупленный стул, на котором сидел Сьенфуэгос, и тумбочка с мраморной доской.

— Так вот, мы были на равных, и перед нами открывались одни и те же пути. Надо было выбирать. Да, легко сказать. Тогда ничто еще не устоялось, а каждый, понятно, ищет верное дело. Но что можно было считать верным делом в те дни? Надо было знать новые пути, которые ведут к успеху. А такими казались все. Да, еще ничто не устоялось, все было впереди, и нам предстояло строить Мексику, начиная с нуля. Какой путь был самым многообещающим? Заметьте: новые правительства привлекали всех — рабочих, крестьян, капиталистов, интеллектуалов, специалистов, даже Диего Риверу! В противоположность сьентификос Диаса, которые организовались сверху донизу в замкнутую касту, революция на первых порах привлекала к себе все живые силы страны. Таково было положение вещей, когда нам с Федерико было двадцать пять лет: возможности во всех сферах, понимаете? Новые перспективы для всех, одинаково широкие для рабочего и крестьянина, для адвоката и банкира. Для того и совершилась революция. Конечно, как же иначе. Во всяком случае, так мы думали тогда. Словом, выбирай и действуй. В конце концов, у нас выдвигаются благодаря своим недостаткам. В институте профессор Касо много говорил об английском эмпиризме. Чего там! По этой части мы в любое время заткнем англичан за пояс. Но в то время, почтеннейший, мы не так смотрели на вещи. Я решил специализироваться по аграрному праву, полагая, видите ли, что талантливому молодому человеку это сулит блестящую будущность. Я послал к черту адвокатскую контору, где работал, и отправился зондировать почву. Федерико же пошел по другому пути. Как только он получил диплом, генерал передал ему очень выгодные дела. Представьте себе, Федерико узнал, что некоторые разорившиеся и вдобавок безмозглые порфиристы продают застроенные участки в центре города за пятую часть их стоимости. Он предложил продать эти участки, которые ему даже не принадлежали, каким-то банкирам-гринго за сумму, втрое превышавшую их реальную стоимость. Поскольку банкиры скряжничали, не соглашаясь на эту цену, Федерико раздобыл фальшивый чек генерала на сумму, впятеро большую стоимости участков, якобы предназначавшийся для приобретения их в собственность государства. Гринго капитулировали, заплатили за участки сумму, которую запрашивал Роблес, и только после этого Федерико в первый раз отправился на переговоры с порфиристами и купил у них эти участки за пятую часть их стоимости. А я… С чем же я столкнулся, сеньор? Оказалось, что землемеров, направленных в бывшие асьенды, убивали наемные бандиты асендадос, которые действовали с ведома, а иногда и при поддержке местного касика, что братья и дяди губернатора выдавались за бедняков-индейцев и получали одну парцеллу за другой. Вот так-то. Да что тут долго говорить. Я убрался в Мехико, и после такого опыта хотел жить только в городе и держаться на пушечный выстрел от всего, что имеет какое-нибудь отношение к деревне. Я был потрясен, почтеннейший. Сколько раз мне приходилось бежать из латифундии, где заподозрили, что я шпион правительства! Это была собачья жизнь. Так вот, я вернулся и женился на первой попавшейся девушке. Она была худосочная дурнушка, но ведь в конце концов и я не Хорхе Негрете, приятель. Я вообразил — представьте, в этом-то возрасте! — что с такой женщиной можно спокойно стариться. В адвокатской конторе меня послали ко всем чертям, но в одном профсоюзе меня взяли на работу в качестве юрисконсульта. И вот перед вами такая картина: все пророки пролетариата живут припеваючи в своих домищах в Куэрнаваке — когда только они успели, когда только успели? Вот что называется на ходу подметки резать! — веселясь с хористками и принимая кое-кого из старорежимных аристократов, а некий идеалист попадает на Трес-Мариас. Вместе с коммунистами, честными профсоюзными лидерами, ребятами из Союза социалистической молодежи и кое-кем из васконселистов. Так-то, сеньор. Там я пробыл до тысяча девятьсот тридцать четвертого. А моя дурнушка оставалась здесь; я едва отведал ее и — хлоп! — погорел. Не успел даже сделать ей ребенка. Эх, черт возьми! Вот какими были для меня плоды революции — если революция и «Верховный вождь» это одно и то же.

Либрадо тихонько засмеялся и поднес к носу платок. Громко сморкаясь, он продолжал:

— А что же Федерико Роблес? Он тем временем каждое утро прохлаждается со всякими хлыщами в фешенебельных кафе, а через некоторое время на те деньги, которые нажил на первом дельце, покупает скотоводческие фермы в Толуке. Потом он их сбыл и сказал мне, что в мексиканской деревне нечего делать, что тут конъюнктура никудышная из-за аграрных законов, в особенности теперь, когда президентом станет этот Карденас, с которым нужно держать ухо востро, и что касики, у которых рыльце в пушку, плохо кончат; словом, что теперь ценится не земля, а капитал. Потом он подался на Север — вы этого не знали, правда? Об этом он, понятно, умолчал — и стал промышлять в игорных домах Нижней Калифорнии. Вообще он, кажется, брался за все: был и комиссионером, и поставщиком — лишь бы заводить знакомства с гринго и поддерживать хорошие отношения с важными шишками. Когда я вернулся с Трес-Мариас, он возглавлял компанию по скупке и продаже земельных участков, в которую входили гринго, и некоторые мексиканские политики. Они за бесценок скупили чуть не весь Ломас. Потом он одним из первых стал строить жилые дома. Это дело верное, вы же понимаете. К тысяча девятьсот тридцать шестому году он уже пошел в гору. Деньги к деньгам, приятель, и эти гринго прониклись к нему доверием, сделали его юрисконсультом в своих компаниях, потом ввели в административные советы, а там он уже сам встал на ноги и смог вкладывать деньги в свои собственные предприятия. Ну и нюх у него был! Он понял, что для сельского хозяйства у государства нет ни сентаво свободного, что все идет на городское благоустройство, торговлю и промышленность, и все в Федеральном округе. Он одним из первых начал кредитовать в крупных масштабах строительную промышленность. А тем временем цены на участочки все поднимаются и поднимаются, квартирная плата тоже, а нет, так можно снести одно и построить другое. Город растет и растет, приятель, а вместе с ним растет и Роблес. Вы же видите, какая здесь пропасть людей из деревни, которые стекаются сюда, потому что тут есть работа на стройках, а на деревню никто не обращает внимания. И сезонников. И выходцев из аристократических семей Орисабы и Масатлана и откуда хотите, которые переходят в столичный средний класс: думают, что здесь они быстро выдвинутся, а кончают тем, что становятся машинистками и мелкими торговцами. Роблес всегда страхует себя. В политике поддерживает контакты с гринго, но во времена Седильо на всякий случай заигрывал также с «золотыми рубашками» и нацистами. Ловкач, черт побери! Тут тебе и поездки в Соединенные Штаты, и шикарная жена, словом, все, что придает престиж. Ничего не скажешь, он сумел устроиться. А я? Вернувшись с Трес-Мариас, я нашел мою бедную дурнушку совсем исхудавшей, да и было отчего. Все связи я растерял, но в конце концов Фелисиано Санчес, мой товарищ по профсоюзу, устроил меня на работу в министерство народного образования, и меня направили на периферию «проводить в жизнь статью третью», вы ведь знаете, что это такое. Ну, я и поехал. Взять с собой жену было невозможно, мой друг. В Вилья-де-Рефугио одну учительницу схватили наемные бандиты и превратили в лепешку, протащив за ноги по камням. Другой отрезали уши, а некоторых учителей повесили и сожгли. Всё касики, сеньор, касики и священники. Вот вам и народное образование в деревне. Так-то, начинали мы одинаково, и, казалось, все открывает широкие возможности. Только надо было бы, чтобы к этому прилагалось все то, ради чего совершилась революция. Земля, образование, работа. Ну вот, вы видели, каков был мой опыт. Другое дело Роблес, он встал на верный путь, вот и достиг прочного положения. Выходит, для того и совершилась революция. Чтобы в городе Мехико спекулировали земельными участками.

Ибарра начал хохотать; это был не понятный и оправданный хохот, а раскаты гортанного смеха, похожего на замаскированный плач, с каждой новой волной все более громкого и казавшегося неудержимым и нескончаемым.

— А моя дурнушка? Представьте ее положение. Как ей было раздобывать деньги, пока я мытарился? Фелисиано Санчес, мой товарищ по профсоюзу, пожалел ее и взял к себе в дом, а ей, конечно, пришлось платить натурой. Вот тебе и дурнушка! Но я не затаил на нее зла. В общем-то упрекать ее за это значило бы слишком много требовать от нее. Теперь, когда я заболел, она пришла навестить меня. Фелисиано убили пятнадцатого сентября — «при попытке к бегству». За смутьянство. Но моя дурнушка предпочла остаться с детьми, которых она прижила от Фелисиано. Теперь она уже старая, и когда я вспоминаю, что, женясь на ней, воображал, что мы будем стариться вместе… Не думайте, каждому нужен человек, который старился бы вместе с ним. Все, что можно разделить с другим, не пропадает, а как бы удваивается, вы так не думаете? Ну, ладно! Я вернулся в министерство народного образования, где и работал до последнего времени. Обратите внимание: даже рабочий теперь не так беззащитен, как мелкий служащий. Среднему классу приходится хуже, чем простому народу, потому что у него есть иллюзии и, кроме того, ему надо сохранять декорум. Он должен соблюдать известные приличия в отношении домашней обстановки, еды, одежды. Чиновник не может ходить в уарачах и в холщовых штанах. И он не сводит концы с концами. Мы живем в обществе свободного предпринимательства, сеньор, и люди, которые предпринимательством и живут, поднимаются наверх, но средний класс остается там, где был. Паршивая работа, рутина… да что вам рассказывать! В один прекрасный день мне захотелось сжечь все архивы и в жизни не видеть больше запыленной бумаги. Ведь я четырнадцать лет проторчал там, и каждый день одно и то же, та же никому не нужная работа, тот же автобус «Косумель» с жесткими скамьями, та же комнатенка, та же скука после работы, когда не знаешь, куда себя деть, — разве только поискать бабу или сходить на двухсерийный фильм в кино «Колониаль». А на следующий день в восемь утра опять отмечайся в табеле. Эх, черт побери! А между тем Федерико Роблес… Кто же тут не согнет спину, скажите на милость? При жалованье в шестьсот песо в месяц… И кого же я знал среди новой плутократии, кроме Федерико Роблеса? Вот так и получилось, что я, как вы знаете, предоставил себя для юридического мошенничества, внеся три тысячи песо, которые мне даже не принадлежали, чтобы стать формально пайщиком Общества с ограниченной ответственностью, а фактически надсмотрщиком над несчастными работягами на плохо оборудованной фабрике с устаревшими и неисправными машинами. Все для того, чтобы обойти закон. И вот я перед вами. Вы говорите с блестящим специалистом по трудовому праву.

Ибарра опять закатился нескончаемым хохотом. Сьенфуэгос улыбнулся.

— Теперь Роблес говорит мне «вы», извольте радоваться! Но не в этом суть. Суть в том, что каждый прожил свою жизнь, верно? и что он оказался там, а я здесь, внизу. Две жизни, два примера. Но я не жалуюсь, чего там! — Ибарра опять поднес к носу платок, но, прежде чем высморкаться, закричал: — Игнасия! Игнасия! Это женщина, которая обслуживает жильцов в нашем доме. Славная индианочка. Послушайте, вы мне не купите в лавочке пачку «Монте-Карло» и бутылочку пепси? Я вас отблагодарю. Вот возьмите… что вы, дорогой мой, еще этого не хватало, почему вы должны меня угощать? Большое спасибо.

В субботу ровно в десять вечера дешевая проститутка входит в закусочную на улице Сан-Хуан-де-Летран и спрашивает торта-компуэста и чашку кофе. Закусывая, она смотрит в зеркало, висящее на стене, и, поднимая нервным движением три пальца, здоровается с другими женщинами, которые торопливо едят, или слюнявят поехавшие чулки, или, не переставая болтать, мажут губы, глядясь в ручное зеркальце. Все это «подружки», и в закусочной их знают, и когда они на мели, им дают что-нибудь поесть, но та, что ест торта-компуэста, держится особняком; остальные думают, что она задается или еще новенькая, но на самом деле ей просто неохота рассказывать одни и те же басни, выдумывать, как все, что она из Гвадалахары и что у нее есть кот, которого ей приходится содержать, и что один политик застал ее с котом и побил ее; неохота выдумывать приключения, которые, хотя бы в воображении, нарушают однообразие того, что для нее только работа, которую она не может оправдать тем, что у нее на руках старая мать, новорожденный ребенок или брат-паралитик, которой она занимается просто потому, что хочет быть проституткой, потому, что работать служанкой или продавщицей ей постыло, хотя теперь даже и проституткой быть опыстылело; ночью она думает, что сможет спать все утро, а в одиннадцать утра уже просыпается и томится скукой, считая часы до десяти вечера, когда она приходит в закусочную, и ест свою торта-компуэста, и отправляется в гостиницу-кабаре, и ждет, не угостят ли ее еще одной торта-компуэста, а потом танцует для вида и просит один бокал с подкрашенной водой за другим и в десять минут отпускает клиента. Она поправляет свой «конский хвост», пудрит смуглые скулы и выходит на улицу, глядя себе под ноги, на тротуар, по которому идут мужчины в широких рубашках и суженных книзу брюках и нахальные педерасты, пристающие к капралам. Она не знает, что разреженный воздух, и пар, который поднимается с тротуаров, и пасмурное небо, низко нависшее над плоскими крышами, и светящиеся рекламы, и весь изломанный профиль города хотят обласкать ее и сделать своей, обратить в живую капельку города и унести туда, куда уходит корнями сам город со всеми его жителями, мужчинами и женщинами, и где город и все его жители оставили свою мудрость: так думает Икска Сьенфуэгос, когда видит на углу улицы Месонес дешевую проститутку, которая, не поднимая глаз от тротуара, идет предписанной ее ремеслом вихляющей походкой, которая уже стала для нее естественной. Сьенфуэгос пристраивается к ней и, волоча ноги, идет с ней рядом, но вот проститутка поджимает губы, останавливается и упирается руками в толстоватую талию. «Не купишь — не лапай, приятель». И она исчезает, свернув на Вискаинас. На улице Ниньо-Пердидо Сьенфуэгос входит в таверну, где висит табачный дым и шум голосов перекрывают басы гитары и медь корнета, от которой у всех свербит в горле, и снуют официанты с тарелками шкварок на жестяных подносах. За одним из столиков Бето в рубашке с закатанными рукавами обнимает Габриэля за длинную, черную от загара шею, откликаясь ликующими воплями на гнусавые и глухие голоса мариачей.

МАСЕУАЛЛИ

Ах, волны на озере

— Что нового, Бето?

— Ничего…

— Как дела?

— Помаленьку…

— А кто твой товарищ?

— Габриэль.

— Это тот, который уезжал батрачить?

— Откуда вы знаете?

— Мне Теодула рассказывала.

Набегают одни, убегают другие

— Слышишь, Габриэль, этот сеньор — знакомый вдовы Теодулы.

— А, ну-ну.

— Ну, как тебе там было?

— Да как вам сказать…

— Выпьем чего-нибудь?

— Само собой…

Ах, одни в Сайулу

— Текилы?

— Как хотите…

— Там, наверное, вы стосковались по ней.

— Как?

— Должно быть, в Штатах вам не хватало нашей текилы.

— Да, текилы не хватало. Это точно.

— Ну, ладно, а почему ты уехал из Мексики, Габриэль?

— Кто его знает…

— Не находил работы, или еще почему?

— Да нет; знаете, как бывает: и то, и се…

— Еще по одной?

— А как же.

А другие, ах, в Сапольтан

— В Мексике жизнь тяжелая, Габриэль.

— Вам виднее, начальник.

— Какой там начальник! Я тебе такой же товарищ, как Бето.

— Ну, как знаете…

— Из какого ты квартала?

— Я… вон оттуда, с той стороны.

— Из Ботурини, сеньор. Ботурини и Хамайка — вот наш район.

Ах, туда влечет меня сердце

— Послушай, друг, не будь ты таким недоверчивым.

— Да нет, не в том дело.

— А в чем же?

— Сказать начистоту…

— Выкладывай, Габриэль. Сеньор свой человек.

— Сказать начистоту, так вдруг язык не развязывается, и, сказать начистоту, не затем мы сюда пришли.

— Еще по одной, Габриэль?

— Конечно. Послушай, Бето, а где же Туно?

— Сказал, сейчас придет.

— Ну, хорошо.

Ах, ах, плывя на бревне

— Я думаю, в Соединенных Штатах условия жизни…

— Послушай, что же стряслось с Туно?

— Говорю тебе, сейчас придет.

— А не травишь?

Габриэль пронзительно свистнул, и взъерошенный парень в рубашке с короткими рукавами, подмигнув, пробрался к ним через зал, где плавал табачный дым, играли мариачи и склонялись над стаканами посетители.

— Алё, boy[137]!

— А, Туно, наконец-то, мать твою так!

— Вот сеньор…

— Очень рад, мистер.

— …сеньор — свой человек, Туно.

— A-a-a!.. Ну, смотрите… Алё, boy! Мы ведь не виделись с Эль Эй[138]!

— С Эль Эй, Туно! Ах, мать твою так!

Ах, что скажет любовь моя нежная

— Получите! Ну, я пошел.

— Всего хорошего, сеньор.

— Спасибо, начальник.

— Бисинья[139], мистер.

Ах, вот чем ты платишь мне?

— Фу-ты ну-ты, ножки гнуты.

— Брось, Туно. Это знакомый Теодулы.

— Ну и что?

— Значит, он клиент и свой человек. Правда, Габриэль?

— Он самый настоящий фрайер.

— Ну, ты скажешь тоже.

— Настоящий фрайер. Как тебе живется, хорошо ли, плохо ли; того и гляди разжалобится.

— Брось, он хороший человек.

— Какой там, к хрену, хороший человек. Что ж, он думает, так я ему и выложу, что у меня на душе? Да и чего он поймет, мать его так?

— Правильно, Габриэль. Не к чему с каждым быть нараспашку, шур[140].

— Точно. Это можно только с корешами, как ты и Бето…

— Да и то не всегда.

— Точно, друг.

— Чего он выспрашивает? Как будто я скажу ему чего-нибудь новое.

— Дернем еще!

— Само собой. Даст бог, не поперхнемся. Нет, надо же! Такие привяжутся, и пошли, и пошли: ходил ли ты в школу, умеешь ли читать, и хрен их знает, чего еще… За ваше.

— Юрай[141].

— Точно, Габриэль.

— Сами понимаете, кому охота то и дело вспоминать, что с ним было? Мало того, что вдоволь нахлебался, еще и копайся в этом…

— Нечего и говорить, бродер[142].

— Ты же понимаешь, друг, никто не жалуется. Ну вот я начал работать в парикмахерской, и это было не так уж плохо, правда ведь? Так нет же, верный кусок хлеба не про тебя — ступай на все четыре стороны, ищи-вынюхивай, где бы заработать. Ничего не поделаешь, друг.

— А кто жалуется?

— А есть везучие, Туно. Им сразу фартит. За что ни возьмутся, все у них идет как по маслу. Так уж получается.

— То-то и оно!

— Ничего не попишешь. Кому что бог судил, верно?

— Против судьбы не попрешь.

— Но и жоху, который как сыр в масле катается, ничего не скажешь. Каждый устраивается как может, что верно, то верно. Мне вот тоже никто не говорил: делай то или это, но стоило только посмотреть на моих стариков, дружище, чтобы понять, что у них вся надежда на меня, я ведь старший, братья померли, а от девчонок никакого проку. Старики с каждым днем сдают и уже никуда не годятся, значит, выкручивайся, как знаешь, ничего не поделаешь.

— Точно. Ничего не поделаешь.

— Пока ты еще пацан, дело другое. Шатаешься где хочешь, и все тебе интересно. Идешь себе за собаками, которые знают квартал лучше, чем ты, да глазеешь по сторонам. Все здесь свои, все с тобой здороваются и зовут сыграть в расшибалочку. Но как только видят, сукины дети, что ты входишь в возраст, начинают косо смотреть на тебя.

— Боятся, как бы ты не перебил им дорогу…

— Всего боятся, Бето. Как бы ты не позарился на их деньги, на их девчонок. Сразу начинают все скрывать от тебя. А потом тебя задирает какой-нибудь глот — просто так, чтобы испытать тебя, — и тут уж ничего не поделаешь…

— Конечно. Тут уж не будь слабаком.

— Только потом гляди в оба — могут и подстеречь с ножом. И если захотят, они тебя уделают, Бето. Это они умеют! И поскольку у них есть ходы к важным шишкам и они готовы на все…

— Тем даже выгодно, чтобы этих подонков не трогали, — могут и пригодиться. Смотришь, они уже разъезжают на машине и все такое прочее.

— …если ты им пришелся не по нраву, ты пропал, друг, сам черт тебя не спасет. Ты, конечно, постараешься не попадаться им на глаза, но и это тебе не удастся: куда ты денешься? Разве можем мы в кошки-мышки играть? Не из того мы теста. Ну, ладно… В кабаре, где я работал официантом, поначалу, верно, было очень хорошо. Но когда видишь, как кривят рожу старые официанты, прямо с души воротит. Они, мол, из-за тебя ни песеты не заработали, ты у них вырываешь кусок изо рта. Говнюки. И каждый вечер там ошивается всякая шпана, того и гляди, нарвешься на скандал. Нет, друг, это не по мне. Идешь в мороженщики, но и тут та же история… Что же тогда остается? Ну его к черту, подадимся в Штаты. Там тебе платят доллары, и ты возвращаешься к себе тратить их, и никто к тебе не вяжется. Ты скажешь, что гринго обращаются с тобой, как с последним дерьмом? Ничего не поделаешь, за это они тебе и платят хорошие деньги.

— Годан сонобич![143]

— Сукины дети! Черт побери, Бето, когда тебя обсыпают этой дрянью от блох и заставляют раздеваться догола, а то и бреют лобок, так и хочется…

— Схватить хороший дрын и…

— На ночь, бывало, набиваемся в какой-нибудь хлев и спим вповалку, все нагишом, и от всех воняет этой пакостью, как ее…

— ДДТ.

— Во, во. А здоровенный гринго двух метров ростом орет тебе грисер[144] и с головы до ног обыскивает тебя. Но, черт побери, его ты больше не увидишь, и других тоже. Кончил работать — можешь снимать комнату, какая тебе нравится, и у тебя есть деньги, чтобы выпить и переспать с бабой. И когда переходишь границу, друг, даже приятно вспомнить те края. Здесь ведь только и видишь сухую землю и грязных индейцев. Вроде бы и не растет ничего, а на той стороне…

— Фифо сказал мне, что в Соноре скоро будут хорошие земли, Габриэль, там плотины строят…

— Посмотрим. Чего же лучше — работать и зашибать деньги в Мексике!

— Посмотрим.

В следующее воскресенье, как обычно, в доме папаши Пиокинто собралась маленькая фаланга ветеранов Северной дивизии. Пожелтевшая, как осенний лист, семидесятилетняя донья Серена, которая в свое время воевала наравне с мужчинами, бывший лейтенант, а ныне стрелочник в Индианилье Себастиан Паломо, которого время лишило прежнего пыла, но не свирепо сверкающих зубов, и сам папаша Пиокинто, с вечно заспанным лицом. На этот раз по случаю чрезвычайного события на столе красовались тамали по-приморски с аппетитной золотистой корочкой и красная пульке: Габриэль, сын дона Пиокинто, вернулся из-за Браво, загорелый, окрепший и с кучей долларов в кармане. В общей и единственной комнате домика на улице Бальбуэна, куда через открытую дверь, грубо сколоченную из досок, вливался полуденный свет и звон колоколов, все уселись за стол. Габриэль знал наизусть разговоры, которые здесь велись, истории, которые рассказывались из года в год, поблекшие фотографии, которые каждый из стариков всякий раз приносил с собой.

— За здоровье паренька, — крикнула донья Серена, тряхнув седыми, с голубоватым отливом волосами и подняв кружку с пульке.

— А почему вы не устраиваете новый налет на Колумбус? — скаля зубы, спросил Габриэля Паломо.

— Нынешние ребята уже не такие, как мы, господин лейтенант, — вздохнула донья Серена. — Что поделаешь! Мы тоже оказались не такими, как те, что поднялись высоко! Помнится, кум, все мы были равнехоньки, когда пошли в революцию, все вышли из одних и тех же ранчерий и селений. А теперь вот, видите, иные стали господами, а мы с чего начинали, тем и кончаем. Но мы не жалуемся! Что прожито, того сам бог не изменит…

Дон Пиокинто в нахлобученной на голову бейсбольной шапочке, которую Габриэль привез ему из Ларедо, обходил стол, подливая всем пульке из графина:

— А помните, как за нами гналась карательная?

Два других ветерана всплеснули руками и расхохотались.

— Ты только послушай, паренек, — сказала донья Серена Габриэлю, который уже знал эту историю. — Нас окружили в лощине Марипи, а было нас всего шесть человек: твой отец, Паломо, я и трое затрюханных рядовых. Но мы-то знали местность как свои пять пальцев, притаились и в ус себе не дуем, а гринго совсем сбились с толку.

— Пять дней прятались посреди пустыни, — вставил Паломо.

Донья Серена подняла руки и с шумом уронила их на квадратные колени:

— И что ты скажешь? У нас кончается вода!

Старики хором расхохотались.

— Расскажи ты, Паломо.

— Так вот, кончается вода, и через двенадцать часов у каждого из нас глотка суше, чем степной уисаче. Тут вдруг мы видим, что одна из лошадей начинает мочиться, и — кому это пришло на ум, Серена?..

— Тебе, кому же еще…

— Так вот, меня сразу осенило, и я тут же поставил флягу у нее между ног.

— И при шести лошадях мы выдержали, хотя в Чиуауа солнце пропекает до самой печенки.

А потом донья Серена достала из своей кошелки пачку старых-престарых выцветших фотографий, которые стали переходить из рук в руки:

— Посмотри только на себя, Серена, до чего же ты хороша верхом и с винтовкой на проспекте Пятого Мая!

— Мы ни за что не должны были выходить из Мехико! Нас, вильистов, обвели вокруг пальца.

— Ты, наверное, не знаешь, Габриэль, что твой отец уселся в президентское кресло?

— Ну и здоровенную затрещину дал ему генерал Вилья, когда увидел это!

Воцарилось молчание. Все уписывали тамали, а когда принесли фасоль и тортильи из рассыпчатой муки, какие пекут на севере, Себастиан Паломо поперхнулся, и донье Серене пришлось постучать ему по спине. После кофе Паломо начал играть на гитаре, и все, покуривая «Фарос», запели:

Двадцать пятого июля каррансисты отошли, а немало их могилу в поле том себе нашли.

От перебора струн у доньи Серены защекотало в носу, и она заплакала в голос. Габриэль встал и сказал, что идет на корриду.

В «Любви Куаутемока» его уже ждали Бето, таксист, который должен был повезти их на своей машине, и Фифо в рубашке с открытым воротом и шляпе из пальмовых листьев с бахромой. Потом пришел Туно, который тоже только что вернулся из Техаса с уборки урожая и теперь стриг себе волосы — черные, «как негр в два часа ночи», — на манер новобранцев янки, попавших во флот, и носил суженные книзу брюки и пиджак в желтую клетку. В четыре часа, пробираясь через ноги толстушек, от которых разило вазелином, и руки продавцов прохладительных напитков и земляных орехов, они поднялись на верхний ярус стадиона. Когда прошел торжественный момент шествия тореро и музыка смолкла, Фифо сунул два пальца в рот и начал свистеть, а Бето принялся пускать бумажных голубей в затылки болельщикам. Туно сделал скучающее лицо:

— Бейсбол, пожалуй, более трилинг[145]…

Первые неудачные вероники матадора вызвали бурю свистков; Фифо старался изо всех сил, а Габриэль кричал:

— Мы не чай пить сюда пришли!

— Тебе бы коров доить, недоносок!

Когда вошла знаменитая кинозвезда в норковом палантине, на верхних скамьях поднялся озлобленный ропот и послышались выкрики:

— Если хочешь, чтоб пробрало, оставайся дома — бугай найдется!

— Эй, милашка, иди сюда, уж я тебя ублажу!

Фифо снял шляпу и вытащил из нее полузадохшегося желтого ужа.

— Ну-ка, передайте дальше; она не жалится…

Уж начал переходить из рук в руки, сопровождаемый воплями женщин и похабными манипуляциями мужчин. Его путь был виден: ряды зрителей, по которым передавали змею, казалось, подражали ее судорожным извивам.

Всеми овладела скука. Тореро никуда не годились; пикадоры цеплялись за гривы храпящих лошадей; бандерильеро перепрыгивали через барьер, а один болельщик, из тех, что выскакивают на арену, чтобы показать свою удаль, оставил там свои теннисные туфли и отлетел метра на три. Уж мертвым вернулся к Фифо. Все пили пиво из горлышка. Стадион дружно освистывал тореро, и на арену летели подожженные подушки и бутылки. Бумажные мешочки с мочой лопались, попадая в головы зрителей, занимавших места в первых рядах.

— Прямо дикари! — крикнул мужчина, сидевший позади четырех друзей.

— И ты в том числе, дружок, — проговорил Фифо, а Бето обернулся и прыснул пивом ему в лицо. Тот начал размахивать руками, но это только подзадорило ребят; Фифо тыкал ему пальцем в живот, а Бето нахлобучивал шляпу до ушей. Мужчина вышел, отирая пиво с лица, а Фифо принялся носками ботинок толкать в ягодицы девушку, сидевшую перед ним.

— Перестань, а то позову полицейского, — закричала девушка.

— Вот испугала-то!

— Смотрите, ребята, гринго! — присвистнув, сказал Габриэль.

Чета туристов собиралась сесть перед ними. Фифо поставил торчком банан на сиденье, и, наткнувшись на него, американец подпрыгнул, а женщина навела свою кинокамеру на четырех мексиканских хулиганов. Туно начал щекотать женщину соломинкой, а Бето между тем засовывал ей в сумочку мертвого ужа и вытаскивал оттуда бумажник.

— Police![146] — закричала было женщина, но тут же осеклась, когда Фифо показал ей нож.

Подушки все летели на арену; туриста окатили грязной водой; мужчина, которого Бето обрызгал пивом, вернулся с пятью приятелями и начал раздавать оплеухи Фифо и Бето; Туно и Габриэль подставили подножки двум его товарищам и принялись топтать их ногами, Фифо дал отпор ему самому, одним взмахом ножа срезав пуговицы с его рубашки, а Бето ударил коленом в живот еще одного. Жандармы ковыряли в зубах да посмеивались, и потерпевший со своими приятелями с позором ретировались, крича:

— Ну, погодите, сволочи, поговорим после корриды…

— Ай ванна фок[147],— пробормотал Туно, и четверо друзей направились к выходу, щелкая зрителей по голове, сплевывая на сидящих в нижних рядах и пугая женщин мертвым ужом. Пока они добрались до выхода, произошли еще две или три боксерские встречи.

— Вот это жизнь! — заорал Фифо, когда они вышли на улицу, а Бето спросил:

— Как вам понравился мой приемчик?

В машине Бето все продолжали веселиться: орали, пели модные песенки, кричали непристойности прохожим и обнимались.

— Ай ванна фок, — повторил Туно, поправляя резинки и подтягивая брюки.

— Рано еще. Сначала выпьем.

Они поставили машину Бето напротив «Марго» и пошли по Санта-Мариа-ла-Редонда, притихшей в серых сумерках в ожидании огней и ночного оживления. На углу Ла-Либертад им попалась закусочная. Они вошли, пиная ногами медные плевательницы и вызывающе глядя на остальных посетителей, нашли свободный мраморный столик, и полилась текила.

— Вы опять поедете в Штаты? — спросил Бето.

— Еще бы! Скажи-ка, Туно, как на твой вкус тамошние бабы?

— Первый сорт, — сказал Туно. — Да я и сам неплох — настоящий латиноамериканский ловер[148], не то что эти гринго, которые, сдается мне, умеют только слюни пускать.

— Во дает, сукин сын! А у тебя что новенького, Фифо? Как работенка?

— Да что работенка! Та, что ты мне оставил, когда уехал в Гринголандию, так, халтура. Торговать мороженым дело незавидное. Даже прислуги на меня не смотрели. Нет хуже постоянной работы; хочется чего-нибудь поинтереснее, чего-нибудь такого, чтобы не сидеть на месте, а крутиться, и чтобы людей разбирало любопытство — мол, что это за птица, как он зашибает деньгу.

— А я хотел бы иметь постоянную работу здесь, в Мехико. Но такую, чтобы что-то светило впереди, понимаешь? Да только кто тебе ее даст? Я уже был мороженщиком, каменщиком, официантом в кабаре, что мне остается?

— Поганая жизнь! — вздохнул Фифо. — Только Бето хорошо, мировое дело быть таксистом.

— Не скажи, — отозвался Бето. — Конечно, тут есть свои плюсы; можно подцепить девчонку, прокатить дружков. Но потом все деньги оставляешь в кабаке и целый день, подыхая от скуки, колесишь по городу, по большей части один, и выучиваешь названия улиц. Иногда меня подмывает бросить это дело и махнуть в Штаты с Туно и Габриэлем.

— Ну, не жалуйся, Бето. Тебе по всем статьям повезло. Послушай, а что стало с той чувихой из «Бали-Аи»?

— Глэдис? Чертова шлюха, у нее был самый настоящий сифилис, а она и не знала об этом… Спасибо одному доктору из Сан-Рафаэля, а то бы я пропал… А потом мне попалась эта блондинка, помнишь, и тут уж было невозможно устоять…

— Почему это женщины требуют от нас верности? Ведь они тоже не прочь для разнообразия покрутить то с одним, то с другим, разве нет?

— Это потому, что они себя не уважают и не ладят с другими бабами. Ты обратил внимание? То ли дело мужики: мы все относимся друг к другу по-товарищески, как мужчина к мужчине; взять хоть тебя, Фифо, ты мне все равно как брат.

Фифо и Бето обнялись и похлопали друг друга по спине.

— Нет ничего дороже, чем друг!

— Кому же еще расскажешь, что у тебя накипело на сердце? А будешь все держать при себе, нутро сгниет от тоски, правильно я говорю? При нашей собачьей жизни с кем же и поговорить по душам, как не с корешами?

— Сами знаете, отцу с матерью некогда с тобой рассусоливать. В девять лет тебя, как собаку, выгоняют на улицу продавать газеты, или тырить бумажники, или чистить ботинки.

— Но так и становишься человеком, Бето. Так и узнаешь всю эту банду сволочей, и хари их, и повадки. Даже то, как они милостыню подают. Уж я-то на этом собаку съел, недаром до тринадцати лет был поводырем слепого. А чего только не знал этот хитрюга-слепец! Сдается мне, он видел за четверых ушами, кончиками пальцев и чуть ли не пупком. Он даже по запаху узнавал, кто подходит, кто ему даст песо, а кто пять сентаво. Недоверчивый был старик. Так и не дал мне проведать, где он прячет деньги, и когда его сшиб грузовик, никто не знал, где он их держал, и я остался без работы и без денег.

— Куда ни кинь, все клин, Фифо.

— А вообще-то работенка была не пыльная; когда помер слепой, я хотел заняться этим делом в Ацтекас, но у них там свой профсоюз, и чужим ходу нет.

— Ну, ладно, допивайте и пошли. Уже пора.

Они вышли в обнимку и проскочили между облупленными автобусами, которые шли один за другим по улице Органо. В открытые двери и окна, освещенные зеленоватым светом, видны были застланные голубыми простынями железные кровати, манившие взгляды солдат, каменщиков, шоферов, которые, засунув руки в карманы, прохаживались между шпалерами приземистых и распухших женщин с намазанными губами и румянами на смуглых или белых от пудры щеках. Проститутки напоминали марионеток, механически выполняющих, повторяющих всегдашние движения. Одни прогуливались вразвалку, другие только высовывались в окна, кутаясь в ситцевые халаты; одни угрюмо ждали, стоя у стен, другие приставали к мужчинам, цепляясь за рукава и уговаривая прибавить песо, чтобы хватило на еду и автобус. Подчеркнутые платьем ягодицы и бюсты; заклеенные липким пластырем ссадины на коленях. Глаза, как перышки на ветру, пляшущие, егозливые, и глаза, как камень, суровые и усталые. Губы, сложенные сердечком, и губы, приоткрывающие в улыбке красные десны и мышиные зубы. И у всех — сокрытое, как тайная рана, и вожделенное, как сверкающее сокровище, мягкое лоно, то расслабленное, то сжатое, коварно-гостеприимное, как мышеловка, приветливое и неторопливое в обществе, нетерпеливое в одиночестве. У одних свежее, у других дряхлое, у одних многоопытное, у других еще не искушенное, у одних бесстыдное, у других стыдливое, у одних игривое и смеющееся, у других сумрачное и чопорное, у одних дряблое, как помятая, захватанная клубника, которую в последний раз выкладывают на прилавок, у других упругое, как спелая мушмула, но у всех таящее в себе сладкую негу с примесью глубокой тоски и жгучей боли.

— Пойдем сперва в «Тиволи», — предложил Габриэль.

На галерке жевали муэгано. Свистки заглушали голос тенора в смокинге с алыми отворотами, освещенного мерцающими огнями. Хористки с крашеными волосами, голыми пупами и отвислыми грудями толкали друг друга, размахивали руками и неуклюже прыгали, а иногда и шлепались на подмостки. Потом на сцену вышла звезда — крохотная женщина в черном бархатном платье и шляпе с перьями.

— Давай, давай, начинай! — кричал зал.

Карлица, хотя и не без заминки — заела «молния», — скинула платье, потом бюстгальтер, и перед зрителями заплясали ее огромные груди, разделенные образком божьей матери Гуадалупской. Раскорячивая коротенькие ножки, она приблизилась к рампе и принялась вертеться и корчиться под крики публики:

— Догола, догола!

Экзотическая артистка взялась рукой за резинку трусиков, делая вид, что собирается сдернуть и их, но тут свет погас, и оркестр грянул бешеное крещендо.

Друзья вышли на улицу. В темноте маячила обветшалая Санта-Мариа-ла-Редонда. Группы мариачей осаждали машины, появлявшиеся на площади Гарибальди; повсюду, от одного конца Тенампа до другого, мелькали кожаные штаны и фетровые шляпы с металлическими блестками, гитары и скрипки; девчонки в розовых носочках танцевали за стакан подкрашенной воды. У ларьков толпились люди с набитыми ртами и жирными пальцами, уплетая тако и червей агавы; в небе мерцали отсветы неоновых огней, а в темных закоулках улицы, запруженной мужчинами и женщинами, слонявшимися в обнимку, прохожим предлагали порнографические открытки и пакетики с наркотиками. Среди мусора из опрокинутых урн, объедков, проспектов врачей и брошенных газет шныряли шелудивые собаки. Маленькие фигурки в комбинезонах и полосатых сатиновых рубашках торчали у ларьков и газетных киосков и проскальзывали в продымленные кабаре, где посетители волочили ноги под звуки дансона и в такт мамбо встряхивали волосами. У Дворца изящных искусств ночное оживление стихало, а на улице Сан-Хуан-де-Летран возобновлялось с новой силой — теперь уже более скрытое, не так бросающееся в глаза. Тек человеческий поток в поисках ритуального воскресного веселья, поток незнакомых и в то же время привычных лиц, с особыми у каждого чертами и все же одинаковых: темных, каменных.

Фифо пригладил намазанные вазелином волосы и, взяв Туно за руку повыше локтя, двинулся к улице Органо. Туно подтягивал брюки и выпячивал грудь.

— Пока, — крикнул Фифо с середины мостовой Габриэлю и Бето. — Завтра увидимся в Вилья.

— Вот этим меня и донимали гринго, — пробормотал Туно. — Вечно измывались: «Что еще за хаси дис вирчин оф Гуадалупи?»[149] — Но тут я не пасовал: носил образок на виду, хоть все и смеялись надо мной.

Их поглотила ночь, а Бето и Габриэль направились на улицу Меаве.

— По-моему, здесь лучше, — сказал Габриэль.

Свет ламп мерк перед сверканьем большой пианолы-автомата, откуда исходили томные, стонущие звуки дансона «Неридас». «Угостишь сигареткой?» — спрашивали девицы в белых льняных платьях с блестками. Бето встал, прошелся по залу и направился к маленьким каморкам, отделенным друг от друга ширмами. В каждой был стол с рулоном бумаги и бутылкой вина и одинокий диван, обитый зеленой клеенкой. Бето вошел в одну из них и прилег, не сомневаясь, что какая-нибудь придет. Так было всегда. Он их не искал, они сами находили его. И всем им, как новеньким, так и самым старым и потасканным, он умел что-то дать. Он погасил свет и закурил сигарету. Немного погодя он почувствовал возле себя чье-то дыхание и запах крема. Он протянул руку и обнял за шею невидимую женщину. Потом ущипнул ее за грудь.

— Вроде бы я не знаю тебя, толстушка.

— Я видела, как ты вошел, а я уж знаю твои повадки…

— Погоди, погоди, сейчас отгадаю.

— Я всегда говорила: второго такого весельчака не сыщешь… Бето.

Голос ее изменился, тоненько зазвенел, и тут он со стыдом вспомнил его.

— Глэдис, — почти беззвучно произнес Бето. — Так ты сюда попала?

Глэдис легла рядом с ним, взяла у него сигарету изо рта и прикурила от нее. Все перевернулось в ней в эту минуту молчания, и, не отдавая себе в этом отчета, не в силах выразить и даже осознать свою уверенность, она всем существом почувствовала, что в эту ночь они не прикоснутся друг к другу и что Бето, что бы он ни сказал, чувствует то же самое. Два дымящихся светлячка то опускались, то поднимались.

— Платить надо двадцать пять песо, — сказала Глэдис.

— Заплачу утром, когда будем уходить.

— У тебя все хорошо?

— Мотаюсь, как обычно. — Бето закрыл глаза.

— А как насчет нас с тобой?

— Что уж теперь говорить. Помнишь, я спутался с этой блондинкой, и с тех пор мы больше не виделись… Это не по моей охоте случилось, Глэдис; так уж вышло с нами тремя. Говорят, есть волевые люди, которые добиваются, чего захотят. Но ты и я…

Глэдис закрыла глаза руками. Ей хотелось что-нибудь сказать; в голове копошились какие-то слова, молитвы; клонило ко сну

Просить бога; о чем нам просить; нас придавила жизнь и заткнула нам рот; да ничего и не нужно; не к чему говорить, свиделись, и ладно… ты обратил внимание, сколько таких людей, как мы, на улицах, на рынках? Море. И все они, как и мы, голоса не подают

Бето притушил сигарету о стену, испещренную пятнами от раздавленных тараканов. Он не умел говорить, но думал

Я родился и когда-нибудь умру, не зная, что было в промежутке       проходят дни и наступает воскресенье, праздник как праздник       мы идем на корриду, наливаемся пивом, бузим в кабаке, спим с девкой, а по сути дела только ждем, пригнувшись, когда нас бог приберет

— Ты обратил внимание, Бето, что есть люди, про которых все знают, как их зовут? — спросила Глэдис, сбрасывая туфли, которые упали на занозистый пол со звуком пощечин. — Папа, Сильверио, президент.

Глэдис, я не хочу, чтобы ты говорила со мной; я никогда не толкую с людьми; что само срывается с языка, то и говорю; о чем мне с тобой разговаривать, раз у меня нет воспоминаний? мне вспоминается только мама, и то с каждым днем у меня все больше стирается в памяти ее лицо, и я помню только, что настанет мой последний день, когда и мое лицо сотрется; но не спрашивай меня, что было в промежутке, потому что я и сам не знаю; мне холодно и хочется спать, хочется опуститься куда-то вниз

Глэдис закрыла глаза и уронила сигарету в медную плевательницу.

Их что муравьев, если подумать обо всех, кто жил и отдал богу душу

— Попробуй сосчитай тех, кого жизнь ухайдакала, а ведь ни одного не знаешь по имени.

Пожалуйста, не говори, Глэдис, прошу тебя… сегодня праздник, можно покейфовать, но праздничаем мы в потемках, не так, как раньше; это черный праздник, а раньше был солнечный

Мы люди без имени, Бето, как собаки, которым только так, для потехи, дают кличку; таких, как мы, много, и все без имени; и, может быть, они тоже видели сны, как ты и я теперь

Вместе видеть сны…

Только так оживает в памяти все былое и все цвета и дни; такси, такси, третья скорость, задний ход; в Ноноалько есть мост, и там ничего не растет, но есть птицы в клетках, выставленные на продажу, и уголок, где можно помолиться пресвятой деве; не уходи, меня сгложет тоска

У Глэдис и Бето сомкнулись веки, и оба увидели себя в красном свете, разлившемся под темным потолком борделя; у их ног залаяла собака.

Карлицы с длинными намасленными волосами обнимают нас и пляшут на наших животах; индюк на аметистовом троне говорит с нами и, зачаровывая нас своими перьями, превращает наши лица в маски сна и танца; звучит музыка — голос каменной женщины, которая волнует воды озера и сама себя душит петлей из цветов; цветы поглощают лаву, извергаемую из лунных кратеров, и в знамение праздника жидкое солнце течет по бесплотной плоти богов, которые нас принесли и нас унесут, кролика и воды, змеи и крокодила, травы и ягуара. Это наш дом, наша бирюза, увенчивающая его, наши знаки достоинства, наше черное зеркало предвестий. На западе нас ждут цветы с тремя пестиками, и солнце взойдет, когда мы оросим их влагой, таящейся в наших чревах; ступай по пути, который ведет через желтый маис и на котором ты встретишь попугая, и белый батат, и колодец с кровавой водой…

Мы долго шли дорогами, тропами и вот пришли, но пришли к водяному глазу.

И тут была сказана первая речь — о том, чтобы все получили свое маисовое зерно и построили город.

И из зрачка орла изошел приказ, и все посеяли красный маис и засыпали его пригоршнею солнц.

И проросшие солнца раскрыли свои каменные пасти и созвали праотцов, и тогда вода расступилась и зажглась, заалела огненными плодами, и змея вспрянула и стала двигаться стоймя, пока маис не вернулся в борозду и воды не остыли.

И тогда мы узнали, что солнце тоже голодно и что оно питает нас, чтобы мы возвращали ему его теплые налитые плоды.

И некоторые уже начали взваливать себе на плечи ношу, и копаться в земле, и охотиться с сербатаной на лесную птицу и чешуйчатых тварей.

Но наступал день праздника, и все прикасались к золотому трону, и с облаков падали павлиньи перья, и вода превращалась в камень.

Тогда можно было вскрывать себе вены и отправляться в путешествие с алой собакой.

Тогда мы могли, не стыдясь, кормить друг друга.

Но подул железный ветер, и камень превратился в песок и грязь.

И настало время плача и тщетных поисков, время сидеть в пыли и ловить насекомых, время заглянуть в свое сердце и найти там обугленное солнце, время, когда мы почувствовали себя беспомощными, не способными даже вымолвить слово.

Ах, братцы, ах, убогенькие, ешьте своих насекомых, ибо глаз воды высох и снова грязь затопляет города; пляшите босиком и обнимайте колючий нопаль, хватайтесь за крылья колибри, пока паршивый пес грызет ваш пуп, и пусть фиолетовые вулканы гнойников усеивают ваши чрева и срамные места; вы уже опускаетесь на дно, к матери вод, к прародителю бабочек с пунцовыми крыльями…

— Похолодало, — сказала Глэдис, проснувшись.

Бето открыл глаза и поймал на потолке последние отблески сияющего балдахина, осенявшего их во сне.

— Вот и утро, — проронил он, протирая глаза. Его глаза встретились с глазами Глэдис, маленькой и закоченевшей на клеенчатом диване.

— Клянусь тебе, Глэдис, — сказал Бето горячо и проникновенно, — клянусь нашим заступником Святым Себастьяном…

Глэдис приблизила лицо к лицу Бето, и губы их слились в нежном и тайном поцелуе.

— Не к чему идти в Вилью, ведь святая матушка не сидит взаперти, она сразу везде, — бормотала вдова Теодула Моктесума, подметая пол в своей лачуге. Мертвенный сумеречный свет проникал в нее сквозь щели в дощатых стенах и соломенную крышу. Две желтые циновки, комаль, связка сушеного перца на гвозде, тесто для тортилий, корзина с тряпками. Вдова Теодула поставила в угол метелку, взяла кувшин и начала брызгать на пыльный пол.

Фигуру ее, казалось, отягощали, как балласт, большие подвески, браслеты на запястьях, разрисованных лиловыми жилами, золотые ожерелья, обвивавшие шею до самого подбородка. Драгоценности позванивали в такт размеренным движениям старухи в раздувавшемся длинном красном платье. Кончив брызгать, Теодула стала на колени и громко сказала:

— Тебе не нужен алтарь, потому что я приношу тебе в дар мое сердце, о, милосердная мать в накидке из роз, в юбке из змей, о, сердце ветров. Обращайся хорошо с моим мужем доном Селедонио, который умер таким молодым, и со всеми ребятишками, которых ты унесла. Я тоже скоро приду, теперь уж недолго.

Она встала на ноги, погладила драгоценности. Потом вдруг прищурила глаза и поднесла руку к уху с оттянутой тяжелой серьгою мочкой.

— Ты уже пришел? — воскликнула она. — Входи, сынок, я одна.

Расхлябанная дверь отворилась, и сначала на пол легла полоса зернистого света, а потом показалась высокая фигура мужчины. Теодула опустилась на циновку и знаком пригласила его сесть возле нее.

— Не уходи надолго, — сказала Теодула, — я уже чувствую, как кровь у меня начинает густеть и течь медленней.

— Верно, подходит твой час, — сказал Икска Сьенфуэгос, поглаживая белые волосы вдовы и усаживаясь на циновке.

— Кому же это знать, как не тебе, сынок? Теперь я по целым дням не мочусь и у меня в горле застревают тортильи.

— Потом ты начнешь харкать кровью и на пальцах считать минуты. Но ты ведь знаешь, что можешь выбрать и другую смерть.

— Не знаю, лучше ли это будет. Чего я хочу, так это жертвоприношения, сынок, хотя бы маленького… — голос Теодулы дрогнул, и она, не колеблясь, простерлась ниц перед Икской и желтыми подушечками пальцев коснулась его коленей, — …хотя бы вот такусенького. Ты мне обещал, сынок. Там, в своем краю, перед тем как уехать в столицу, я сделала жертвоприношение моему мужу дону Селедонио и всем детям. Никто не ушел так; я всех обрядила, всех одарила, всем поднесла что могла. Теперь, когда я ухожу, я могу надеяться только на тебя, — больше некому позаботиться, чтобы я не осталась без подарков.

— Положись на меня, Теодула, — сказал Икска, глубоко вдыхая запах жаровни и красного перца. — Все, что нужно, будет сделано, ты получишь то, что хочешь.

— Ладно, сынок. Не хватало только, чтобы ты принес мне жертву по принуждению. Такие вещи делаются по-божески, от души, или уж лучше и не браться за них.

— Никто здесь не зарился на твои драгоценности?

— Что ты! Маленький Туно мне как-то на днях говорил, что без меня даже трудно представить себе этот квартал и что здесь все как один уважают меня и готовы разорвать на куски всякого, кто меня обидит. Конечно, здесь не то, что в моем краю; там я могла по праздникам щеголять драгоценностями, и они вроде бы даже выглядели красивее среди папоротника и густых деревьев. Другие тоже одевались наряднее, и солнце поднималось выше, чем здесь, и золото блестело ярко, как солнце…

— Хорошо, что тебе никогда не приходило в голову продать их.

— Молчи, сынок, даже не поминай мне об этом! Это вещи старинные, их хранили у нас в семье еще до самого давнего предка, какого я помню, дона Уисмина, которому было сто с лишним лет, когда я в первый раз собрала волосы в пучок. Потом, когда я вышла замуж, мне прокололи уши, надели на меня серьги и все остальное, и с тех пор я никогда не снимала эти вещи. Мне кажется, что без них я не смогла бы молиться и даже думать о том, что скоро приду к Селедонио и ребятишкам. Они — как крылья колибри или щитки броненосца, без которых эти божьи твари превратились бы во что-то другое, не похожее на то, что задумал великий отец, скажем, в красного червяка или в облезлого пса. Ты скажешь, Икска, что я рехнулась, но сейчас, когда я вспоминаю всю мою жизнь, — ведь пока не придет время умирать, некогда вспоминать, что с тобой было, — мне кажется, что я Теодула, вдова Моктесумы только потому, что с четырнадцати лет, когда меня выдали замуж, носила все эти вещи.

— Иди, согрей меня, Теодула

— Сейчас приду, Селедонио, но в доме душно и пахнет сандалом, и я хочу сперва немного прохладиться в ночном тумане, чтобы ты сначала почувствовал мою свежесть, а потом насладился моим жаром

— Постой возле двери, чтобы я тебя видел. Какой-нибудь год назад ты была еще девочкой

— В сезон дождей у меня еще только начали наливаться груди, а теперь я твоя жена

— Я люблю смотреть на тебя, когда ты голая, в одних только драгоценностях дона Уисмина

— Я никогда не должна снимать их, Селедонио, а наедине с тобой я только их и буду носить

— Ты освежилась?

— Да, я иду, Селедонио, я уже искупалась в звездном свете

— Да, Икска, они как будто приросли ко мне…

Икска встал и зажег огарок свечи в подвешенной к соломенной кровле плошке. На лицах Теодулы и Сьенфуэгоса затрепетали тени. Сьенфуэгос уже не в первый раз слышал повествование старухи, но Теодула продолжала говорить, возбужденная ожившей новизной былого.

— Там большие леса, и змеи, блесткие, как стекло, а я ходила гулять в моих драгоценностях. Я хотела сшить себе праздничную юбку из змеиных шкурок, но когда я проходила, всех тварей пугал звон и блеск драгоценностей, и они, как по волшебству, исчезали, и я не могла их изловить. Но там, в моем краю, драгоценности были — как бы тебе сказать, сынок? — сгустком света и цвета, а не отдельными вещами, которые прячут и которыми пользуются в одиночку. А здесь, в Мехико, мне думается, что они принадлежат уже не всем, а только мне одной и что их у меня могут украсть. Здесь надо, чтобы ребята охраняли меня, а там драгоценности принадлежали всем, и в особенности животным, которых они так удивляли. Когда я рожала, я всегда клала ожерелье себе на живот, чтобы благополучно разродиться и чтобы не прерывалась золотая цепочка, чтобы доброе передавалось детям через пуповину. Потому-то, должно быть, они так скоро умирали — чтобы мне досталась и жизнь их, и смерть. Чтобы я встречала их с драгоценностью и провожала с подарками. Мне не приходится жаловаться, сынок…

Вдова закурила «элеганте» и, передернув плечами, продолжала:

— Кто его знает, сколько лет я там прожила, помню только, что когда умер первый ребенок, в наших местах проходили войска русого короля, забирая в солдаты всех молодых парней — или, подожди, может, это было потом? — а когда меня привезли в Мехико, здесь уже проповедывал Фиденсио, а я и знать не знала обо всем, что здесь произошло, как рассказывали соседки.

Теодула с гримасой отвращения бросила сигарету и села возле комаля, а Икска лег на спину, положив голову на циновку и вытянув ноги; поглощенный своими мыслями, он пропускал мимо ушей в сотый раз повторявшийся рассказ. Теодула начала делать тортильи, повышая голос, заглушаемый шлепками теста:

— Теперь мы поедим, а потом вытащим их и помолимся за них. Прости, сынок, что я делаю тебе меньше тортилий, чем раньше, — уж очень руки болят.

Старуха молча кончила готовить тортильи и, сдобрив их нарезанным перцем и луком, молча подала Икске. С благоговейным видом пожевав острую лепешку, Теодула прополоскала рот свежим техуино, вытерла руки о платье и знаком подозвала Икску. Они оба стали на колени, убрали циновку и принялись руками разгребать землю, пока не показалась доска. Икска с трудом поднял ее, и лачугу заполнил одновременно теплый и сырой запах — запах влажной земли и засохших цветов. Икска спустился в подпол.

— Сперва гроб дона Селедонио, он самый большой, — сказала Теодула.

Источенный червями гроб стоймя поднялся из ямы и с глухим грохотом упал на пыльный пол. Вдова оттащила его в угол и, уже запыхавшись, вернулась за другими гробами, поменьше, которые Икска подавал наверх из погребального подвала. Когда, вылезши из подпола, он ставил их рядом с большим гробом, с них сыпалась труха. Теодула перекрестилась.

— Здесь земля сырая, и дерево быстро гниет, — заметила она. Потом опустилась на колени и подняла крышку большого гроба. Сверху он был завален сухими цветами и глиняными идолами.

— Ты тоже стань на колени, сынок.

Сьенфуэгос опустился на колени возле старухи, которая доставала из гроба идолов.

— Ты здесь, Селедонио, а на тебе ближний науаке, чтобы твои кости не переставали петь. — Теодула взяла идола, поцеловала его и трижды прижала к груди. — И с тобой четырехлицая икскуина, которая покрывает тебя снаружи и наполняет грязью, чтобы ты не забывал, чей ты, и еще другая, с двумя лицами, чтобы ты видел их, а не нас, и никогда не приходил и никогда не уходил. А потом этот патекаль, который не смог спасти тебя своими снадобьями, хотя они и не нужны тебе были, потому что кого зовут, того никто не удержит. А потом все крольчата, чтобы твои кости поили землю и у нее могли быть праздники…

Когда показался череп Селедонио, вдова сложила руки и всхлипнула.

— Ай, мой муж Селедонио, как ты рано ушел от меня, почти и не дал мне насладиться тобой! Тебя уже унес уауантли, унес совсем голым, как он сам, снял с тебя кожу и унес в самое сердце гор, где уже нет воздуха! Ай, Селедонио, посмотри только, что с тобой сделали!

Сьенфуэгос обнял старуху за плечи и поднял на свет череп Селедонио.

— Уже пора подправить его, — сказала вдова, вытирая подолом платья лицо, темное, как перезрелый маис. — Ну, давай.

— Икска взял в углу банку с синей краской и кисточку и подал их старухе. Вдова обмакнула кисточку в краску и провела ею по скулам черепа.

— Ну-ка, сынок, ведь ты умеешь писать…

Сьенфуэгос взял в одну руку череп, в другую кисточку и написал на лбу большими буквами: «Селедонио». Изрезанное морщинами лицо Теодулы осветилось улыбкой.

— Теперь хорошо. Жаль, что нельзя сейчас положить к нему его цветы, но их надо привезти из наших мест; я ему обещала.

Не вставая с колен, вдова повернулась к маленьким гробам.

— А здесь дети, они и понять ничего не успели. Только-только отошел чиуатеотео, который убивает нас, когда мы рожаем, пришло другое дитя и унесло их. Вот они спят, и с ними чернолицый, который излечивает от всех болезней, — смотрит, хорошо ли их усыпил. Их уже подкрасили в прошлый раз, и цветы у них новые. Только помолись за них, Икска, и не тревожь их больше. Попроси, чтобы их осветили Четыреста Южных, ведь они остались на юге и оттуда глядят на моих деток, покрашенных под цвет луны.

Вдова Теодула Моктесума опустила голову и погрузилась в глубокий сон наяву. Золото, блестевшее у нее на шее и на запястьях, бросало отсвет на глиняные фигуры, выстроившиеся у большого гроба. Недвижимая, со все более тяжелыми и темными веками, Теодула долго оставалась в этом полузабытьи возле своих покойников. Икска пристально смотрел на нее, не сводил глаз с седой головы. Потом старуха уснула, а Икска продолжал бодрствовать возле нее, пока утренний свет не затмил огонек свечи и не упал через щель в крыше на покрашенный череп Селедонио. Вдова зашевелилась над скопищем идолов и пыли.

— Мне пора идти, Теодула, — тихо сказал Сьенфуэгос.

Вдова, не размыкая тяжелых век, простонала:

— Будет мне подношение, сынок?

— Тебе его уже недолго ждать.

— Хвала святой матери! — выдохнула Теодула, все не раскрывая глаз.

В этот самый час Роза Моралес, соседка доньи Теодулы, сосредоточенно разглядывала свои квадратные руки, с каждым днем все более красные от пара, мыла, горячей воды: только так она и могла совладать с ощущением дурноты. Услышав легкий шорох на кровати, где спали дети, она обернулась и приложила палец к губам: Хорхито ворошил себе волосы и моргал черными миндалевидными глазами. Ребенок осторожно слез с кровати и тихо сказал матери:

— Ты уже опять уходишь?

— Я провела с вами целых два дня, детка. Не каждую неделю праздник.

— Мамочка, а почему ты не живешь с нами всегда, как раньше?

— Потому что теперь мамочке надо работать вместо твоего папочки, который улетел на небо.

Ребенок наклонил голову и вопросительно посмотрел на мать.

— Смотри, Хорхито, не разбуди братишек, а когда они проснутся, дай им позавтракать и отведи их в школу. Я скажу донье Теодуле, чтобы она заходила время от времени посмотреть на Хуана, — как бы его опять не начало знобить.

— Мама, а мы никогда больше не пойдем послушать мариачей, как в тот вечер, когда папочка улетел на небо?

Роза обняла голого мальчика.

— Если хозяева дадут мне наградные на рождество, обязательно пойдем, я тебе обещаю.

— Вот здорово! А они хорошие, новые хозяева?

— Очень хорошие, Хорхе, но распоряжается всем повариха. Сеньора Норма ни во что не вмешивается.

— А ты возьмешь меня когда-нибудь в этот дом, просто так, посмотреть?

— Когда-нибудь возьму, но сеньора говорит, что не хочет видеть детей… Я возьму тебя, когда они уедут отдыхать.

Хуанито закашлял во сне. Роза вскочила со стула и подбежала посмотреть на него. Потом зажгла свечу перед образом и поцеловала ребенка в лоб.

— Значит, до следующего воскресенья, мама?

— Да, до следующего воскресенья. Если Хуану станет плохо, позвони по телефону, ты ведь знаешь номер…

Роза торопливо вышла из дома, не оглядываясь на ребенка, который, распахнув дощатую дверь, с порога махал ей рукой. Забежала к вдове.

— Присмотрите за ребятишками, донья Теодула…

На улице Бальбуэна она села в автобус, полный рабочих, хозяек, едущих на рынок, и сколоченных из планок ящиков с цыплятами и зеленью. Маячившие вдали серые здания центра окутывал легкий туман; на проспекте Фрай-Сервандо-Тереса-де-Мьер гасли огни, и у окошка найма уже тянулась очередь рабочих. Пестрели маркизы кино и кабаре, а на углу улицы Сальто-дель-Агуа группа усталых мариачей ела посоле. Мимо окна автобуса проносился многоликий город, а Роза, прильнувшая щекой к стеклу, ничего не видела перед собой, только вспоминала придушенный кашель малыша и бессознательно связывала его с ударом при столкновении и с мертвым Хуаном в морге, где все они, дети и она, смотрели на него, казалось, еще ощущавшего на губах вкус красного вина. А к чему мне кого-то винить, ведь этим его все равно не вернешь… ах, Хуан, как мне рассказать тебе все, как мне сказать тебе, что у меня уже не болит сердце от того, что мы бьемся, как рыба об лед, и я почти никогда не вижу детей, что все это мне уже не важно, что я хочу только еще раз согреть тебе постель, пока я еще не забыла твое лицо и твое тело… потому что ты с каждым днем уходишь все дальше, и я уже не вижу тебя перед собой, как в первые месяцы после того, как мы похоронили тебя; теперь мне уже приходится закрывать глаза и царапать себе руки, чтобы услышать твой запах и почувствовать, что ты возле меня… хочу только, чтобы ты еще раз согрел меня, один-единственный раз, даже если после этого я не увижу тебя и в раю… За окном автобуса замелькали высокие ограды и лужайки Лас-Ломас, и Роза пробралась к выходу, а сойдя, прошла пять кварталов до дома хозяев, дона Федерико и сеньоры Нормы, где ей предстояло стирать, мыть посуду и стелить постели в ожидании воскресенья, когда она вернется на улицу Бальбуэна и узнает, не умер ли ее сын.

Индеец в куртке цвета электрик и уарачах обернулся и в улыбке обнажил зубы, крепкие и белые, как молодой кукурузный початок. Габриэль потер нос и переступил с ноги на ногу. В хвосте, тянувшемся по проспекту Фрай-Сервандо-Тереса-де-Мьер, перед ним стояло по меньшей мере человек пятьдесят. Солнце припекало, хотя небо было затянуто облаками. Габриэль расстегнул ворот рубашки и начал насвистывать. Индеец опять улыбнулся ему, топорща редкие усы и морща длинный нос, напоминавший рыльце крота. Габриэль принялся шарить в карманах. Индеец протянул ему спички. Габриэль покачал головой: он искал сигарету. У индейца сигарет не было, были только спички. Собачья жизнь. Кто знает, найдется ли место для него. На этой стройке требовалось самое большее пятьдесят рабочих, а за утро уже набрали около тридцати. Вдоль очереди прошла торговка горячими закусками, обвешанная корзинками и узелками. Габриэль купил моле и принялся жевать сладковатые волокна мяса, поводя плечами и почесывая ухо. «Прием окончен!» — крикнул служащий, нанимавший рабочих, и поспешно захлопнул окошко. Поднялся ропот, и люди стали расходиться. Многие, сев на край тротуара, принялись есть тако. Габриэль отшвырнул ногой крышечку от пива. «Не повезло», — вздохнул индеец. Габриэль выплюнул кусочек тортильи и кивком попрощался с ним. На углу он подвернул брюки и, насвистывая, вскочил на ходу в автобус. Протолкавшись к металлическому поручню, он ухватился за него и продолжал свистеть. «Это что еще? — заорал шофер, сощурив глаза на зеркало, поблескивающее среди картинок, крохотных алтарей с искусственными цветами и открыток с голыми женщинами. — Не отвлекай меня, приятель!» Габриэль перестал свистеть. На каждом повороте на него наваливались тучные женщины с хозяйственными сумками, а за брюки цеплялись сопливые золотушные ребятишки в комбинезончиках. Габриэль соскочил с подножки автобуса и направился к бару, приземистому строению, покрашенному синей краской, с нарисованными на стене огромными крышками от пепси-колы. Бар назывался «Победы Состенеса Роча».

Было двенадцать часов дня. В баре было пусто, только в углу двое пьяных обнимались и бормотали бессмысленные слова. Габриэль спросил мескаль и посмотрелся в засиженное мухами и потускневшее от времени зеркало, висевшее на стене. Зеркало отражало горчичного цвета кожу, курчавые волосы, обрамляющие чистый лоб, гладкие, без пушка, щеки и дерзко изогнутые линии полуоткрытых мясистых губ. Немного погодя открылась дверь, и вошли два человека в низко надвинутых шляпах и габардиновых костюмах. Оба уставились на Габриэля. Тот, что повыше, подошел к стойке.

— Ты вернулся?

— Привет, — сказал Габриэль. — Да, уборка кончилась.

— А что теперь собираешься делать?

— Да вот, ищу работу.

Вновь пришедшие толкнули друг друга локтем в бок и ухмыльнулись.

— Значит, ищешь работу.

— Ну да. Есть-то надо, верно? — Габриэль хотел было поднести стопку к губам, но высокий схватил его за руку, и мескаль пролился на стойку.

— Что это ты? Чего вам надо? — Габриэль сжал кулаки и почувствовал, как у него загорелись уши.

— Послушай только, Купидо, он спрашивает, чего нам надо, — сказал высокий своему товарищу. Тот раскрыл рот, но ничего не ответил, только вздохнул. — До чего короткая память у некоторых людей.

— Хватит. Я зашел сюда мимоходом, и мне не о чем с вами толковать…

— А кто говорит, что ты хочешь с нами толковать? Это мы хотим с тобой потолковать, дружок, чтобы ты нас вспомнил. Чтобы ты вспомнил своих корешей. Правильно я говорю?

Приятель высокого опять раскрыл рот, но теперь еще завращал глазами и сдвинул набекрень шляпу.

— Потому что некоторые забывают про паханов и хотят быть сами себе головой, не так, что ли?

— Я никого не трогаю, — пробормотал Габриэль и подозвал бармена. — Налейте мне другую.

Высокий ткнул Габриэля пальцем в живот.

— Ты что, не понимаешь? Уж больно ты скор, дружок. Кто тебе сказал, что ты можешь выпить другую? Лучше мы тебя сами угостим. Правильно я говорю? — и он опять толкнул локтем в бок товарища. — Ну-ка, один мескаль для моего приятеля и два пива.

Над их головами жужжали мухи. Только это и нарушало тишину: два пьянчуги в углу заснули. Бармен молча ходил взад и вперед, откупоривая бутылки.

— Ну, будем! — Высокий пригубил пиво. А когда Габриэль поднял стопку, толкнул его под локоть. Пока он медленно вытирал руку, два приятеля, улыбаясь, наблюдали за ним.

— Вот видишь, друг, — сказал высокий, — ты себе разъезжаешь по Калифорнии, как турист, а кое-кто остается здесь и все помнит.

Габриэль приблизил лицо к лицу высокого.

— Слушай, ты: хоть ты и заправила в этом квартале и у тебя есть рука, потому что ты лижешь зад кому надо, я все равно могу тебя уделать, когда захочу. Для того я и набил тебе морду один раз, чтобы ты это знал.

Высокий опять отхлебнул пены из стакана.

— Допустим, приятель. Только второй раз ты меня не застанешь со спущенными штанами. — И бросил товарищу: — Правильно я говорю?

Тот осклабил зубы и, не меняя своей расслабленной позы, начал наотмашь бить Габриэля по лицу, а худой ударил его коленом в живот и пустил в ход пустую бутылку.

— Ребята, не… — закричал было бармен и осекся.

Габриэль скорчился, схватившись одной рукой за живот, а другой за голову, и упал. Худощавый пинал его ногами, поправляя галстук.

— Здесь все знают, кто тут командует, и тебе тоже, дружок, не худо это узнать, хоть ты и уезжаешь на каникулы.

Приятели расплатились и вышли, толкая друг друга локтем в бок. Габриэль, лежа на полу, чувствовал, как по губам его течет кровь. Он попытался встать, опрокинул плевательницу, опять упал, и его кровь смешалась с пролившейся из плевательницы слюной.

— С этими не связывайся, — простонал, уже не сдерживаясь, бармен.

— Что уж тут, что уж тут…

— Что же тут поделаешь…

Мать прикладывала горячий компресс к распухшему носу Габриэля. Старшая сестра напевала в углу, а отец уже спал.

— Это еще к малым бедам, Габриэль. Бывает хуже. Братья твои и вовсе умерли.

— Я только хочу работать. Клянусь тебе, я ни с кем не связываюсь, никого не задираю.

Мать вздохнула и пошла взять другую тряпку из ведра с водой, кипятившегося на огне.

— Здесь всегда так было, Габриэль. У одних меньше, у других больше, но у каждого свои беды. Всякий раз, как я прихожу исповедоваться, чего только мне не рассказывает сеньор священник. Уж ему ли не знать, у кого какое горе. Я часами слушаю, а он говорит, да так хорошо, складно, рассказывает, как маются все соседи. Как будто я исповедуюсь и за себя, и за весь квартал. И не думай, от этого делается легче. Ты бы тоже сходил…

Габриэль нетерпеливо сдернул с лица остывшую тряпку.

— Что толку? Разве сеньор священник найдет мне работу?

Мать приложила новую тряпку к лицу Габриэля.

— Да ты трать пока то, что привез. Не обязательно тебе сейчас же начать работать.

— Не по нутру мне шататься без дела, честное слово. Погулять хорошо, но когда бьешь баклуши, и это не в радость. Ребята все утро на работе, а мне куда себя девать? Фиделио целый день у хозяев — подай, прими, а отец в Индианилье. Что мне остается? Знаешь, уеду-ка я насовсем в Штаты. Там всегда найдется что делать.

Уронив тряпицу, мать взяла обеими руками голову Габриэля и, ничего не сказав, прижала ее к груди и приникла к ней своим загрубелым лицом, изрезанным глубокими морщинами. Девушка все напевала, а старик похрапывал.

Высокий, нескладный, весь какой-то разболтанный человек с дряблым лицом идет по проспекту Микскоак с беленькой собачкой на руках. На собачке попонка из разноцветных лоскутов; на шее и всех четырех лапах бубенцы. За высоким мужчиной идет другой, постарше, со смуглым и замкнутым лицом; он несет картонный цилиндр, помятую трубу и маленькую лестницу. На обоих выцветшие фетровые шляпы, рубашки без галстуков, обтрепанные брюки и другого цвета пиджаки, и оба идут через силу, спотыкаясь, как будто только потому, что их тащат сами улицы. Но высокий все же сохраняет какую-то театральную осанистость, тогда как тот, что пониже ростом, едва волочит ноги, и выглядело бы более естественно, если бы он валялся на улице, как брошенная за ненадобностью вещь, а не шел, преодолевая безмерную усталость, которая сквозит в его тусклых глазах, в сжатых губах, во всех чертах его осунувшегося лица, словно вылепленного рукой скульптора из серой и податливой массы. Они идут мимо дешевых универмагов, маленьких кино, продуктовых лавок, между желтых трамваев и фонарных столбов, идут, как олицетворение какого-то карнавала, который все не кончается, все гонится за своим собственным прокламированным весельем. Они рано утром вышли из Порталес, в полдень останавливались в Хенераль-Анайя, а позднее — в Ноче-Буэна. Везде одинаковые дома, одинаковые люди. Только усталость заставляет их останавливаться, и тогда они начинают работать. Высокий, крутя орлиным носом и посасывая беззубые десны, сворачивает налево, на улицу 11 Апреля и крепче прижимает к себе изжелто-белую собачку. Они выходят на улицу Эроэс-де-ла-Интервенсион; низкорослый, с похожим на серую маску лицом и затянутыми мутной поволокой глазами, отстал. Высокий останавливается, снимает шляпу и достает из кармана красный колпак. Низкорослый устало играет на трубе, издающей неровные, сиплые звуки, а высокий надломленным голосом подпевает ему без слов — тарара, тарара. Кое-где с плоских крыш маленьких домов, серых от пыли, выглядывают служанки. Икска Сьенфуэгос, прежде чем войти в один из этих домишек, останавливается посмотреть, как собачка бегает по катящемуся цилиндру. Высокий снимает колпак и кланяется служанкам. «Представляю вам знаменитую собачку Навина, многократно выступавшую на аренах цирков международного класса, побывавших в Мексике, стране, которую провидение наделило всевозможными дарами, более многочисленными, чем листья у лавра!» — хрипит высокий, а маленький продолжает мычать в помятую трубу. Потом он устанавливает посреди плохо вымощенной улицы лесенку, а высокий подводит к ней собачку, которая быстро поднимается по ней и, взобравшись на верхнюю ступеньку, испуганно повизгивает. «А теперь, сеньоры, вы увидите, как она спускается. Это знаменитая собачка Навин из цирка братьев Атайде и цирка Барнума, который объездил весь мир». Собачка повизгивает и мелко дрожит, звеня бубенчиками. Высокий безрезультатно щелкает пальцами и наконец берет собачку за ошейник и заставляет спуститься под звуки трубы, обрывающиеся на крещендо. В сумерках пестрым пятном выделяется лоскутная попонка и поблескивают бубенцы. Служанки скрылись. Высокий протягивает колпак к закрытым окнам. Маленький сел на скамейку; лицо у него мрачнее тучи. Икска Сьенфуэгос входит в дом и направляется к комнате Росенды Субаран де Пола. «Поторапливайся, до Порталес далеко», — говорит высокий маленькому, но тот не двигается с места, будто не слышит. «Ты же видишь, сегодня мы мало собрали, и на автобус не хватит. Пойдем, перекусим на углу». Но маленький не шевелится. Высокий, неуклюже складывая свой огромный костяк с разболтанными шарнирами сочленений, садится с ним рядом. «Ну что ж. Я вижу, для тебя грим важнее еды. Будь по-твоему. Не ешь. Гримируйся, как раньше. Что, ты стыдишься выступать так, в своем виде? А мне, думаешь, очень приятно обходиться одним этим колпаком? Ладно, ладно, я ведь тебе обещал, верно? Только не трать все сразу, не будь дураком». И оба тяжело встают, забирают цилиндр и лесенку и, погладив испуганную собачку, опять пускаются в путь, направляясь к проспекту Революции.

РОСЕНДА

— Наверное, вам не все сказали

потому что все истины заключены в наших днях и разбиваются вдребезги при каждом взгляде, при каждом биении сердца, при каждой случайности, а вы, и он тоже, не знали эти промчавшиеся дни, уже потонувшие в тумане, как комнаты с шелковыми занавесками, набитые безделушками, камкой, бархатными креслами, фарфоровыми статуэтками и картинами, изображающими сцены из сельской жизни, как весь наш мир, где царили мир и покой (предшествовавшие любви и празднику, потому что любовь и праздник были, да, были, как ни дорого за них пришлось заплатить), дни, когда мы жили одной семьей и с флажками в руках выходили приветствовать дона Порфирио, проезжавшего по улицам города, который был не таким, как теперь, безобразным и золотушным, с цементными шишками и тайными опухолями, а маленьким, окрашенным в пастельные тона, в котором было нетрудно ориентироваться и в котором районы были четко разграничены (теперь ведь вы повсюду, на всех проспектах встречаете голодранцев, они без всякого стеснения сидят в Аламеде, тащатся в уарачах по Реформе, отрыгивают свою поганую еду на бывшей улице Платерос, где мы жили), как и круги общества, где каждому принадлежало свое место, и вы не знаете, что происходит, когда в окна тихого особняка, задохшегося в тяжелой камке и жирной полировке, врывается буря слов, которые никто не хотел слушать (потом, не тогда, нет, нет, не в ту пору, когда в них был аромат правды, который позднее выветрился, сохранившись лишь в чем-то более сокровенном, чем пожелтевшие страницы книги или надежно запертый ларец: в сердце мало любившей женщины), из уст молодого человека, мужественного (лживого), статного (обольстительного), высокого (маленького в моих объятиях, почти наивного в своей невинности по части того, что мы, женщины, знаем, даже когда еще ничего не знаем о любви), а теперь я умираю,

— Я умираю, сеньор

а он не придет ко мне. Я могу сказать ему, чтобы он посмотрел вокруг себя — я знаю, он ничего от этого не выиграет, но все равно, все равно — и подумал об этом особняке, который я для него только что наполнила ароматом былого, тогда он узнает все, поймет, как расстаются с укрытой от всех ветров жизнью, в которой каждого оберегают остальные, в особенности, когда ты маменькина дочка (в кисейном платьице, с тугими локонами и с няней, которая носит за ушами листочки душицы и умеет рассказывать сказки о ведьмах, порожденных бесноватым круженьем летучих мышей, и со стенным шкафом, полным хамонсильо, взбитых сливок, а главное, тянучек), и кажется, ничто никогда не сможет взбудоражить этот кукольный дворец, как вдруг в него врываются пламенные слова, перед которыми ничто не может устоять, слова, возвещающие то, что вопреки самим себе мы хотим узнать (не понять умом, нет, постигнуть как-то иначе). Так было с Гервасио Полой

— Моего мужа звали Гервасио Пола

муж — слово, которое я не желала слышать и которое, приходя мне на ум, заставляло меня прятать голову под одеяло и звать старую няню с душицей за ушами, — Гервасио появился во всей своей обольстительности, на черном коне с горящей, как солнце, сбруей, чтобы сказать мне, что жизнь переменилась, что отец семейства уплыл на немецком корабле (а я в своем кукольном домике, таская из шкафа хамонсильо, ничего не замечала) и что теперь он, Гервасио Пола, полковник и может обеспечить мне привычную и достойную меня жизнь, и его нафабренные усы лоснились в полутьме гостиной с гардинами на окнах, а мои родители слушали все это из столовой, куда падал отблеск его великолепия, его пуговиц, сапог и напомаженных волос, причесанных на пробор и обрамляющих оливковое лицо, как плюска лесной орех. Но так было всего лишь год; год, когда они терпели его (потому что он был полковник, а Мадеро — президент, и их поднимали на щит, и надо было сохранить маленький особняк, спящий в бархате и полировке), год, когда он навсегда наполнил мне словами голову и утробу, и слово, зароненное в утробу (которое он так и не узнал, потому что оно появилось на свет, когда он гнил в застенке и когда мне уже указывали на мою глупость, мою опрометчивость, когда уже повторяли «сама виновата», и все мои братья, зная, что я в положении, чувствовали ко мне отвращение, которое они испытывали бы, будь у меня любой другой муж, но которое не выражали бы, если бы брак был подходящим, да, если бы тихая заводь не была взбаламучена, да, если бы все оставалось по-старому, а теперь дело обстояло иначе, и Мадеро был убит, а Гервасио в тюрьме, и у меня в утробе зрело слово Родригес, единственное, что он мне оставил), которое мне пришлось проращивать в одиночестве, прячась от людей, в маленьком холодном доме, вдали от тепла и достатка другого, прежнего, дома, чьи двери они закрыли для меня, пришлось вынашивать в одиночестве (радуясь в одиночестве первым толчкам в живот и пытаясь думать о том, как я расскажу ему все, как я воссоздам все медленное и темное вызревание существа, порожденного его словами и моей кровью), целый день склоняясь над вязаньем в уверенности, что, когда я кончу эти носки, этот шарф, он вернется и погладит меня по голове и скажет, что все прошло, что можно отдохнуть, и ляжет со мной, чтобы почувствовать, как во мне растет то, что принадлежит нам обоим, провести ночь в молчании, стараясь ощутить существование ребенка, и, в любовном томлении, не преступая безмолвного запрета, с пылающими щеками блуждать рукой по моему телу, моим волосам, но нет, этому не суждено было статься, его не было со мной, когда его слово, круглое и тяжелое, росло в моей утробе, и он никогда не узнал об этом, потому что я уже больше не увидела его. Если бы он вернулся, я различала бы нас троих, троих, а так — нет, мы всегда были вдвоем, я и отец-сын, я и Гервасио-Родриго, я и наше продолжение, но уже не в его словах, а в моем молчании, в решениях, которые я принимала одна, вы понимаете? И не могло быть другого решения, кроме как есть-пить и ничего больше не ждать; я поняла это, когда, много позже, — в то время я уже работала (чтобы есть) в одном магазине в центре города, — у меня стал бывать капитан Самакона (это было спустя три года после смерти Гервасио, а я еще верила, что он вернется, и старалась во что бы то ни стало сохранить свой прежний облик, который принадлежал ему, чтобы он не думал об этих днях и этих годах, а вернулся к исходной точке, к тому моменту, когда мы расстались, и чтобы сладостно-горькие воспоминания и радость встречи слились воедино и мы в один миг наверстали время, прошедшее в тоске ожидания, неизвестности и вынашивании) и, узнав, кто я, сказал мне: «Я сам в то раннее утро в Белене скомандовал „огонь“, я сам был во главе команды, назначенной для расстрела, перед облупленной стеной и лицами четырех людей, которые не захотели, чтобы им завязали глаза, но в последнюю минуту взялись за руки и зажмурились, и сам пристрелил мятежника Полу — вашего мужа, который корчился в пыли, потому что солдаты не умели как следует стрелять и не добили осужденных. Ваш муж умер три года назад, сеньора. Это было одно из многих преступлений Уэрты, за которые он должен дорого заплатить, а теперь, когда я на стороне Каррансы, я могу предложить вам достойное вас положение», да, он произнес почти те же слова, и у него были такие же жесткие усы, и такая же фуражка, сдвинутая набок, и такая же бравая осанка: это был все тот же человек, который теперь пришел сказать мне, что Гервасио умер, и тогда я поняла, что мне не остается ничего другого, как есть-пить, и подумала, что, как это ни горько, за несчастьем и смертью естественно следуют обычные повседневные дела и что я должна была бы провести ночь возле тела Гервасио, а потом на его катафалке приготовить нашу (Родриго и мою) еду и смешать запахи свеч и гардений с запахом пригоревшего жира, но, как видите, случилось иначе, для меня его смерть наступила три года спустя, и я вдыхала пыль (когда в этой долине, которая на моих глазах иссохла, а раньше, помню, была цветущей, поднимались тучи пыли), думая, что с ней ко мне донесется прах моего мужа, но капитан настаивал: «Не оплакивайте его; мне тяжело говорить вам это, но он умер недостойно. Он мог пойти один на расстрел, а он выдал своих товарищей, сказал, где находятся остальные беглецы, чтобы было не так страшно умирать. Вот как обстояло дело, сеньора», но я упрекнула его не в подлости (в подлости? разве он не был командиром? разве он не имел права требовать всего от своих соратников? он поступил правильно, и я упрекала его не в этом), а в том, что он не позвал меня, чтобы я тоже погибла, потому что, если он был командиром этих людей, он был также моим мужем и отцом моего ребенка и должен был призвать нас, потребовать от нас, чтобы мы разделили его участь; но нет, он оставил нас одних под тем предлогом, что не все было в его воле, что он мог отдать мне свою жизнь, но не смерть; вот в чем была его подлость, и я таю на него злобу за то, что он так мало уделил мне из своей жизни, а потом даже не подарил мне свою смерть, понимаете? потому что должен же он был что-то от себя дать мне целиком, а он не дал мне ничего, кроме этого продолжения, которое я породила, которое я вырастила (быть может, он хотел, чтобы этот ребенок воплотил в себе все, его жизнь и смерть, но этого он так и не дал понять, и я этого так и не узнала), и под влиянием этой обиды, этого чувства обделенности я раз навсегда отказалась понимать некоторые вещи и убедила себя в том, что Гервасио не существовал, что ребенок — порождение моего замысла и моей воли, что я сама оплодотворила себя мечтой о мужчине, которого познала лишь во сне, который обладал мной лишь как виденье, возникшее из ночного тумана, и что эти два сопряженных момента — самооплодотворение и роды — длятся вечно, что всегда в меня вливается семя моей мечты и из меня исторгается телесный продукт этого зачатия, который затем претерпевает обратное превращение, и так без конца. Но он не захотел, сеньор, он не захотел быть частью моей жизни (моей, моей жизни, такой, как я говорю, сводящейся к этим двум моментам, которые сливаются воедино и неотъемлемым элементом которых он должен был оставаться, будучи навсегда связан со мной пуповиной и порождая мечту, в свою очередь порождающую его), и, хотя он мне ничего не говорил, по его детски прозрачным глазам я угадала, что он не собственный отец в желательном для меня духе, не отец-возлюбленный, а отец-критик, не отец, который принял бы меня такой, какая я есть, а отец, который тайно следил бы за мной, взглядом говоря мне: «Ты уже не та, что раньше; ты изменяешься, у тебя темнеют глазные впадины и тускнеют глаза, а кожа становится дряблой, и теперь ты несчастная вдова, которая стареет и тщетно работает, хотя растили ее для жизни в кукольном домике, где няня рассказывала досужие истории, а из шкафа пахло совсем не так, как пахнет в этом доме, куда не попадает солнце и где все отдает плесенью», и я не могла это вынести; мое лицо оставалось, должно было оставаться таким же, как всегда, чтобы он вспомнил его, если вернется, оно должно было отвечать любовным фразам и словам, которые превратили его в другое лицо, лицо жены, но Родриго этого не знал, он только видел, что на него ложится сеть мелких морщин, и тайком следил за мной, более того, заставлял меня саму наблюдать за собой и убеждаться в том, что это верно и что принуждает меня отдать себе в этом отчет маленькое тоненькое существо, садившееся делать уроки при свете зеленой лампы, ребенок, который, вместо того, чтобы врастать в мою жизнь, отдалялся от нее, глядел на меня и говорил мне: «Я не ты; я могу быть с тобой, но тобой я не буду»

— Мой сын, мой сын!

— Вы никогда не говорили ему всю правду, все, что вы думали? Вы хотели, чтобы Родриго сам все понял? — спросил Икска Сьенфуэгос.

— Да, я так хотела

потому что не могла мельчить, опошлять все то, что составляло мой мир, вы понимаете? (в моем мире и без того уже измельчало все, что можно потрогать и измерить, и я не могла еще больше принижать его, вытаскивая на свет то, что я думаю, ведь прежде отношения были ясны без слов, ведь все, во что верили в нашем доме, все, что считали правильным мои родители, братья и я, разумелось само собой, и нам не приходилось оправдываться, просить прощения за то, что мы делали и чувствовали, за нашу семейную жизнь и наше положение — то и другое оправдывалось самим порядком вещей, и так должно было быть и теперь, только теперь у меня была вульгарная работа, вульгарная квартира, вульгарная одежда; я не могла допустить, чтобы эта вульгарность распространилась на мою душу, на мои слова и на жизнь, которую я передам сыну), но его отчужденность заставила меня снова искать Гервасио, однако, подобно тому, как Родриго заставил меня увидеть, что я уже не та, что раньше, он заставил меня увидеть другим и Гервасио, и у меня изгладилось все, что я поддерживала в себе до сих пор, — обида, еще теплившееся воспоминание о его теле, комплекс отца-сына, неудовлетворенная потребность разделить с ним смерть, с тем, чтобы он разделил со мной роды, и таким образом соединиться с ним в смерти и родах, в родах и смерти, и теперь, в часы, которые поглощала моя серая и однообразная работа, не доставлявшая никакого удовлетворения, — ведь работа может быть такой же праздничной, как праздность, но это не такая работа, сеньор Сьенфуэгос, она лишена всякой радости, всякого интереса, — я научилась упрекать Гервасио в другом, в том, что не имело никакого отношения к нашей истории, к нашим совокуплениям и к их плоду, а касалось только новой жизни, нового города, который рос вокруг меня, и новых людей, тех, которые заняли покинутые места, и из этой превратной действительности (из этого окружения, чуждого всему нашему опыту и нашему личному искусу в любви, смерти, жизни, зачатии) вышел новый Гервасио, которого я была вправе упрекать, а этот новый образ определил судьбу, которую я предназначала Родриго: другое, настоящее, то, о чем я только что говорила (мою подлинную жизнь), засосала обыденность, и мне пришлось измышлять новые мотивы и новые отношения, и это я понимаю только теперь, когда я уже одинока (но нет, не одиночество заставляет меня отдать себе в этом отчет и не приближение смерти, а что-то другое), и я вам так и говорю. К этому времени уже прошло десять лет с момента смерти Гервасио, и я опять стала сравнивать мою внешность с той, какая у меня была в те дни. Я брала фотографию мужа (она висела у изголовья моей ледяной постели, в которой прошло мое вдовство, потому что рано или поздно перестаешь быть вдовой, перестаешь вспоминать, что в свое время нечто вторглось в твою плоть с такой беззастенчивостью и с такой напряженной силой, но, если говорить о Гервасио, в то же время и с деликатностью, на которую не всякий способен: он был добр, теперь, хоть и слишком поздно, я это понимаю, добр и великодушен, а такие качества от нас ускользают, потому что мы все усложняем и не хотим принимать вещи такими, как они есть, какими были изначально и какими должны неизменно оставаться, достойные самого бережного внимания, которое им может обеспечить только одно: доброта, великодушие) и, подойдя с ней к зеркалу, поднимала ее на уровень моего лица и думала, что теперь я выгляжу его матерью, и укоряла его словами, которые исходили не от меня, а от моей безрадостной работы, от города и новых людей, от всего, что омрачало мне душу       Умер ли ты или пропал без вести, ты навсегда остался таким, как был: тридцатилетний мечтатель, ринувшийся в битву во имя высоких идеалов, ты уже не станешь никем иным, а разве ты не понимаешь, Гервасио, что мужчина не может следовать своему призванию, когда он должен кормить жену и ребенка? Мечтатель, мечтатель, расстрелянный в тюрьме, сегодня, десять лет спустя, ты мог бы быть богатым (и я опускала руку и вспоминала нуворишей, приходивших в магазин покупать обстановку для новых домов в новых районах, где селились все те, кто не умер в тюрьме Белен, те, кто нахлынули бесстыдной толпой, и, те, кто сумели приспособиться к новым временам), и ты, Гервасио, не имел права ставить себя под удар; ты должен был беречь себя, как все эти люди, которые теперь стали богатыми и влиятельными. Ты не подумал ни обо мне, ни о твоем сыне; ты оставил меня сохнуть в одиночестве; я хотела бы простить тебя, Гервасио, но не могу, ты не дал мне ни любви, ни того немногого, что необходимо, чтобы жить в довольстве. Но я добьюсь (это была ложь, это была ложь, родившаяся из моего упрека, и я знаю это теперь, когда уже поздно, скажите же бедному мальчику, скажите ему, пока не стало слишком поздно и для него, что в этой стране нет ни побед, ни поражений, что люди проходят по этой земле, не оставляя следа, что все здесь были и будут призраками, все помимо своей воли еще до рождения обречены на это, потому что, в сущности, Мексика живет лишь призрачной жизнью, и лишь непрерывные, не имеющие исхода битвы призраков скрываются за той возней в пыли, в которой гибнут наши индивидуальности; скажите это ему), чтобы твой сын победил, как побеждают здесь. Я согну его в бараний рог, но заставлю сделать карьеру, научу заискивать перед власть имущими и угождать им, чтобы его не поставили к стенке, как тебя, и чтобы он сумел обеспечить нормальную жизнь женщине, которую выберет, и присутствовал при появлении на свет своего сына…

— …стакан, сеньор, стакан с тумбочки, скорее…

Икска одним движением протянул руку за стаканом и поднес его к прозрачным губам старухи с иссушенной кожей, похожей на луковую шелуху. Простертая на кровати с латунными спинками, она издавала стонущие, хриплые, нечленораздельные звуки, и глаза ее без конца меняли выражение по мере того, как в ее мозгу стремительным потоком проносились непроизнесенные слова и невыразимые мысли. Росенда отпила глоток серой, мутной жидкости, и у нее заходил кадык между дрожащими жилами:

— Вы меня понимаете?

но я не могла опуститься до вульгарности, вы меня понимаете? и не могла сказать это ребенку, а могла сказать только портрету его отца (потому что в глубинах моих восприятий и воспоминаний они продолжали отождествляться, и для меня по-прежнему сливались воедино совокупление и роды, подобно тому, как в рассветной мути сливаются звезды и оба лика луны), потому что ребенок был в школе лишь предметом насмешек и с каждым днем все больше прятался в своей комнате, а я, сидя внизу за вязаньем, во власти моей лжи старалась угадать, что он делает, и, подходя к двери его комнаты, ждала, не послышится ли какой-нибудь шум, и думала о том, что он уже большой, что ему уже тринадцатый год, а в этом возрасте начинаются искушения; о том, что нужно поговорить с ним о его отце (неудачнике), чтобы он понял что к чему и не тратил времени даром (Гервасио, собиралась я сказать ему, только наговорил мне красивых фраз, а потом дал себя убить), и ложь кричала во мне: не хочу, чтобы Родриго пошел по его стопам! Он должен выйти в люди, и, во власти лжи, исходя из лжи, отталкиваясь от моей томительно однообразной работы и моего безрадостного прозябания в городе, где я чувствовала себя изгнанницей, — а ведь когда-то он был моим, когда-то в нем сосредоточивалась наша мирная домашняя жизнь, которая рухнула в один миг, сменившись мучительным сплетением любви, заброшенности, вдовства, — и жаждя (зачем, зачем существует такая жестокая любовь, так нуждающаяся в разрушении для того, чтобы сохраняться, такая строгая к естественным слабостям детей, так жаждущая засосать в чрево ребенка, который от нас ускользает?), чтобы он был моим, только моим, я решилась сказать ему, что его отец был подлец и глупец, который выдал своих товарищей, подлец, оставивший нас в нищете; так я и сказала ему, но он только спросил меня, хорошо ли Гервасио относился ко мне, а я уже потеряла (в моей одинокой постели, в мои вдовьи ночи и служебные дни) истину, которая (как я вам сказала) заключалась только в доброте и великодушии Гервасио, моего мечтателя, моего глупца, моего труса, моего ребенка, моего мужа… И я приписывала насмешкам богатых однокашников Родриго, а не моей любви (той любви, о которой я вам говорю) его молчание, его отчужденность по отношению ко мне, возникшую с того вечера, когда я заговорила с ним о его отце, его душевное состояние, делавшее для него невозможным более составлять, хотя бы так, как прежде (посредством связей, сотканных из открытых и смущенных взглядов, из красноречивого молчания) одно целое со мной, с моими убеждениями, моими воспоминаниями и моими скромными, скромными стремлениями: отныне ни мне, ни ему не суждено было больше знать (я, как раньше, употребила слово «знать»), чем живет другой. Его изуродовали в школе, говорила я себе, мы не богаты, и над ним насмехаются, и это лишило его дерзости, необходимой для того, чтобы побеждать; его заставили прятаться в своей комнате и писать вместо того, чтобы думать обо всем том, что ему надо сделать (и чего не сделал его отец; надо выдержать; все пошли далеко; Кальес был школьным учителем). И Родриго рос, а я все больше погрязала во лжи; он был уже взрослый (у него появились другие желания), приближался чреватый опасностью момент, когда выбирают жизненный путь, и я дрожала над ним — сидя в своем плетеном кресле, безмолвно повторяла ему, хотя он никогда не слушал меня, как я боюсь, что он не выбьется в люди из-за того, что в доме нет мужчины, и после полуночи тихо входила в комнату, где он писал и потихоньку начинал курить и где в это время он спал, и, встав на колени у его изголовья, широко раскрытыми глазами смотрела на него и говорила ему, что он уже не ребенок и все такое прочее, и поправляла его подушку, а он спал беспокойным сном и поворачивал голову, когда мои слова тихим эхом отзывались в его сновиденье. Это была ворожба, еще одна ворожба, не давшая результатов: он удалялся под влиянием богемной компании своих новых друзей (мы знаем, сеньор, что они не любят наших детей, что они сходятся для того, чтобы забыть о нас, чтобы потешить себя иллюзией самостоятельности, а в конце концов остаются одинокими, как остался одиноким он)

— Вы его друг?

он приходил поздно, а я подолгу стояла, держа влажную руку на ручке двери, как будто в комнате Родриго прятался какой-то зверь, какое-то чудовище, охраняющее тайну жизни Родриго, его отношений с новыми знакомыми, отношений, которые он позволял мне не понять, а только принять (не добиваясь этого от меня, нет, не принуждая меня к этому, — всегда молча, в соответствии с выработанной им новой схемой сыновней любви), а когда я решилась войти, я нашла лишь эту новую любовь, эти бумаги (которые значили для него больше, чем я, больше, чем друзья, больше, чем он сам, как я чутьем поняла тогда; не знаю, как теперь: он такой беспомощный), исписанные стихами, и тут я захотела довести ложь до высшего предела, всецело предаться лжи и, быть может, не сознавая этого, изнемочь во лжи и от этого вернуться к правде

— Он… он вам это рассказал?

что я ему сказала тогда? я подумала, что никто не имеет права на свою особую судьбу, я решила довершить ложь: пустынная равнина между предназначавшейся мне судьбой, между моим укутанным в вату прошлым и моей новой, вдовьей жизнью была уже так огромна, что я не поверила в его призвание, не захотела, чтобы у него была своя судьба, вы понимаете, сеньор? у него должны были быть так же, как у меня, только обязанности, так я ему сказала, а на самом деле я хотела только выразить ему, как я хочу, чтобы судьба у него была, но чтобы она была продолжением моей судьбы и судьбы его умершего отца; но я не осмелилась на это и, не отдавая себе в этом отчета, лишь завершила ложь и выскочила из комнаты, натыкаясь на стены узкого коридора, добежала до своей спальни и заперлась. В этот вечер я в последний раз видела их обоих; я поняла, что вынудила Родриго уйти — еще не в буквальном смысле в тот день, в тот год, но рано или поздно уйти, оставив лишь в моей памяти свои глаза и легкое биение жилки на руке, которой он, если бы я не выбежала, продолжал бы гладить меня, как старый, немой памятник прошлого, со своей абстрактной вежливостью, не позволявший мне ничего знать о его жизни, в своем отчуждении, все более углублявшемся (пока однажды он не ушел навсегда, но ушел учтиво, без сцен, не бросив мне бичующего слова, которое спасло бы меня), чтобы никогда не вернуться, никогда больше не повидать меня, никогда, даже сегодня, в день моей смерти

— Стакан, сеньор Сьенфуэгос…

И… и… вернется ли Гервасио в запекшейся крови, которую он мне остался должен? ведь это был прелестный ребенок, когда он родился

— …если бы вы его видели… бедняжку…

(там, в шкафу, задохшегося в пачке смазанных фотографий, какие делались в то время), когда он трогал ручонкой мои волосы; он был крохотный, совсем крохотный: он родился из щепотки пороха, да, а он этого не узнал, не понял…

— …скажите ему, бедняжке…

что нет ни успеха, ни поражения, что ему дано лишь идти, бежать по пути, который определен его ничтожной судьбой (он этого хотел, не так ли?), между тем как всю землю заполняют старые призраки, пришедшие из страны прошлого, где я жила девочкой с няней и с тянучками, пока не ворвались слова, скажите ему это, ему не сказали всего, потому что истины заключены в наших днях и разбиваются вдребезги при каждом взгляде, при каждом биении сердца, при каждой случайности, а вы не знали эти дни, но они не могли длиться, здесь ничто не длится, мы существуем лишь мгновение, и нас засасывает и высасывает другой вихрь…

— Стакан, сеньор…

скажите ему, чтобы он пришел хоть раз… я знаю, что он беден, что он не сможет мне помогать…

— …приди, бедняжка…

Из тонкогубого рта Росенды вывалился остроконечный язык, и послышался едва различимый звук, словно в горле что-то защелкнулось. Икска встал и закрыл ей лицо простыней. Потом погасил свечу на тумбочке и вышел из комнаты.

— Подсчитай, Луис. Мне кажется, мы не сможем. — Молодая женщина, светловолосая, тоненькая, хрупкая, с точеным профилем, гладкими волосами и неровными зубами, садится на софу с розовой обивкой. В квартире, помещающейся на пятом этаже большого дома на улице Мигеля Шульца, в этот вечер, как всегда, пахнет газом, кухней и чем-то вроде домашнего животного — от мексиканской мебели среднего разбора. Из темной прихожей темный коридор, выложенный серыми плитками, ведет к обшарпанной двери гостиной, обстановку которой составляют круглый стол, два стула, софа, плетеное креслице. Убранство дополняют несколько олеографий на религиозные темы.

— Не беспокойся, Хосефина. Вот увидишь, все получится. — Молодой метис с жидкими усиками, в рубашке с засученными рукавами и в дымчатых очках пишет цифры на листке бумаги.

— Еще надо заплатить за спальню.

— С этим мы скоро разделаемся. Меня же обещали повысить. С декабря я буду уже не продавцом, а разъездным агентом. Если мне дадут северный сектор, можно будет зарабатывать кучу денег. Спрос на хлопок поднимается, дорогая, и там будут хорошо сбываться сельскохозяйственные машины…

— Ах, как я хотела бы взять Луисито из этой школы, где учатся дети всяких голодранцев, и отдать его в католическую.

— Не беспокойся, это первое, что мы сделаем. А потом, я уже приглядел квартиру в другом районе…

— А сколько за нее берут, Луис? Мне кажется…

— Шестьсот песо, солнышко. Всего на двести больше, чем здесь, и это в шикарном квартале: в районе Нуэво-Леон.

— Мне уже опостылел Сан-Рафаэль. Волей-неволей приходится поддерживать отношения с соседками. Встречаешь их на рынке и в парке, а когда имеешь дело с людьми, которые тебе не ровня… сам понимаешь. Иногда, Луис, хоть я тебя люблю и верю в тебя, мне кажется, что мы никогда не выберемся из этого убожества, и мне хочется…

— Ну, ну, полно тебе.

— А твои начальники не пойдут на попятную?

— Что ты! Знала бы ты, как ко мне относится заведующий отделом. И он уже говорил обо мне с главным. Говорю тебе, дело в шляпе. Вот увидишь, в декабре меня сделают разъездным агентом.

— Если ты заработаешь на севере много денег…

— Те-те! Спокойно, Хосефина. Подожди немножко. Надо еще посмотреть…

— Луис, мне так хотелось бы иметь машину. Луисито уже седьмой год, и было бы так славно ездить по воскресеньям за город… И потом, я хотела бы второго ребенка, потому что нехорошо…

— Оставь, пожалуйста. Мы не можем позволить себе это. И так еле сводим концы с концами.

— Но я же тебе говорю, это нехорошо. Я уступаю тебе только потому, что очень люблю тебя, но меня учили, что это грех, что надо иметь столько детей, сколько богу угодно нам дать. Если бы ты время от времени ходил со мной в церковь, ты бы знал, что…

— Оставь, пожалуйста, Хосефа! Что может знать священник о личных проблемах каждого человека!

— Луис! Ты ведь знаешь, что я уважаю мою религию, не говори так…

— Хорошо. Но не огорчайся. Я скоро выдвинусь. Начальники меня ценят, честное слово. Может быть даже, лет через десять…

— У нас будет свой домик?

— Конечно, Хосефина. Не горюй.

— Посмотри, я вырезала несколько фотографий из американского журнала. Знаешь, что мне здесь нравится больше всего? Кухонный гарнитурчик для завтрака. Вот бы нам такой, чтобы поменьше бегать взад и вперед. И так было бы гораздо уютнее, ты не находишь? У Родригесов в точности такой, а Мариа де ла Лус мне сказала, что…

— Много они понимают, твои Родригесы! И не водись ты с этой бабой, она тебе только голову забивает.

— Но это же замечательные люди. Сеньор Родригес в два счета заработал кучу денег. Вот такие знакомства нам подходят… Луис, мне уже невмоготу жить в этом районе. Пожалуйста, поторопи своих начальников, скажи им…

— Конечно, Хосефина, конечно. Не горюй. Вот увидишь, все будет в порядке.

МЕХИКО НА ОЗЕРЕ

Было семь часов утра; шел дождь. Сонный пульс города еще слабо прощупывался, когда Сьенфуэгос, закутанный в черный плащ, подъехал в похоронном фургоне к двухэтажному дому, затерянному среди разбросанных зданий Микскоака. Он вдохнул разреженный, колющий, как толченое стекло, воздух и соскочил с фургона у самой двери: улочка утопала в желтой грязи.

— Я вас позову, — крикнул он парням из похоронного бюро и, перескакивая через две ступеньки, взбежал по лестнице. Едва он открыл дверь комнаты Росенды, ему ударил в нос смрад. Казалось, все слова, которые Росенда произнесла на протяжении жизни, сгустились в запахи, чтобы обрести новую выразительность. Он нашел ее такой же, какую оставил накануне вечером: заостренный язык, открытые глаза, почти прозрачная кожа, похожая на луковую шелуху. Упершись коленом в кровать, он с трудом сложил руки Росенды на груди. Закрыл ей глаза. Чтобы не отваливалась челюсть, подвязал ее носовым платком. Спустился вниз.

— Можете подняться. Я подожду вас здесь.

С брезентового верха фургона капало. Икска поднял воротник плаща и закутался до самого носа. Было слышно, как грузчики спускаются с гробом по узкой лестнице, как шлепают нога по грязи. Кое-где из окон высунулись женщины. Сбежалась орава мальчишек, которые на проспекте Революции предлагали свои услуги прохожим с вещами: перебраться с одного тротуара на другой было не так-то просто.

— Эй, хозяин, дай пять сентаво, погрузим покойника…

Один из детей не егозил и не выпрашивал деньги; стоя босиком в воде, он молча смотрел, как служащие похоронного бюро балансируют, чтобы не поскользнуться в грязи. Черная прядь падала ему на лоб и свисала между глаз. Он украдкой складывал пальцы крестиком и беззвучно шевелил губами. Икска подозвал его.

— Ты не сосед доньи Теодулы, мальчуган?

— Хорхе Моралес к вашим услугам, — без остановки проговорил мальчуган певучим голосом.

— Что ты делаешь здесь так рано?

— Когда такой потоп, можно заработать монетку-другую, сеньор.

Он не переставал складывать пальцы крестом и шевелить губами, глядя себе под ноги, в мутную воду.

— Хочешь получить несколько сентаво?

Мальчик кивнул и почесал коленку, избегая встречаться с Икской взглядом.

— Мигом садись на автобус и поезжай к донье Теодуле. Скажи ей: «Мать умерла». Больше ничего. Запомнишь?

Мальчик опять кивнул головой.

— Сказать, что мать умерла. Больше ничего.

Икска дал ему песо, и он убежал, вспенивая бурую воду.

Пока они ехали из Микскоака в Сан-Педро-де-лос-Пинос, утро вступило в свои права. Дождь теперь падал тяжелыми теплыми каплями, от которых поднимался пар. Икска подумал, что завернутое в саван тело, наконец, походит на плод, о котором грезила Росенда, на выношенного ею отца-сына, Гервасио-Родриго. Беременность, которую она жаждала повторить, воплощалась теперь в ее собственном трупе. Мимо Икски проносился город, приземистый, серый, заштрихованный дождем, который вместо того, чтобы благодетельной влагой впитаться в землю, только разбавлял грязь и поил рыгающие водосточные трубы, и воспоминание о Росенде превращало его в огромную плаценту, разбухшую от расстрелов, и взыскуемой любви, и равнодушия, и бесплодных жертв. Четыре миллиона выстраивались в ряд, не касаясь друг друга руками, вдоль стены, озаряемой вспышками пороха. Четыре миллиона, сжав зубы, рожали в нескончаемых схватках ежедневный свет, еженощную тьму, и ни один день, ни одна ночь не сцеплялись с другими днями и ночами: они рождались по отдельности от этой человеческой флоры, чтобы продлить строго отмеренный срок и исчезнуть без следа в памяти, без возможности воскрешения. Таков был труп, и таков был город. Здесь получало продолжение и иные масштабы все, что заключала в себе неизбывная беременность Росенды.

Между шпалерами кипарисов пролегала грязная дорожка. Капли дождя текли по лицу Сьенфуэгоса, который, опустив голову, шел за людьми, несшими гроб. Он бессознательно вглядывался в следы их ботинок, за несколько секунд расплывавшиеся под дождем. Могила была полна воды. Гроб Росенды опустили в нее, и вода вспузырилась от комьев земли, посыпавшейся с лопат.

— Простите, — проронил Икска и ушел с кладбища.

В ту минуту, когда Теодула Моктесума, утопающая в своем широком темном одеянии, закрывала за собой дверь комнаты в глубине дома на улице Росалес, Родриго Пола подошел к зеркалу в ванной. В зеркале его бледное лицо выглядело все же не таким смутным, каким было на самом деле. Он принялся строить физиономии — страдальческую, смеющуюся, удивленную, самодовольную, пока не почувствовал, что его собственное лицо и лицо отраженное раздвоились, стали различными и такими же далекими друг от друга, как настоящая луна, которую никто не знает, и ее изломанное отражение в пруде. Он втянул в себя запах сухих цветов, которые оставила в комнате старуха. У него начали болеть лицевые мускулы, но он не мог остановиться. Какое лицо он сделал, когда объяснялся в любви Норме Ларрагоити? Вот такое. А какое лицо он сделал, когда Медиана исключил его из группы? Родриго нахмурил лоб и округлил губы. А какое было его официальное, писательское лицо? Он выгнул одну бровь и жадно затрепыхал крыльями носа. Потом он опустил плечи, почесал голову и ощутил подлинную, чуждую всему этому комедиантству, острую потребность писать — некоторым образом поговорить с самим собой, оставить единственное подлинное свидетельство. Он порылся в ящике письменного стола и достал огрызок карандаша. Нашел заложенную в роман Пио Барохи пачку серых листков бумаги. Сел на край кровати. Почесал нос. Начал писать.

«Вопрос состоит в том, как представляет себе человек свое собственное лицо. Какое это лицо на самом деле, ужасное или прекрасное, не имеет значения. Все дело в том, представляешь ли ты свое лицо интересным, волевым, выразительным или смешным, глупым и безобразным. Со мной бывает когда как. Иногда, выходя из кино, я воображаю, что мне передалось самое впечатляющее в лицах, которые два часа мелькали передо мной на экране. Я поднимаю брови, выдвигаю вперед нижнюю губу до того, что она у меня пересыхает, выпячиваю грудь. Я уверен, что люди на улице обращают на меня внимание и догадываются, что перед ними выдающаяся личность. Я человек, излучающий какую-то магнетическую силу. Я похожу на Виктора Франсена или Лоренса Оливье. А в другие дни у меня с самого утра сосет под ложечкой, я мешкаю перед зеркалом с бритвой в руке, чувствуя себя обескураженным при виде своей намыленной физиономии, выхожу из дому, волоча ноги и понурив голову в уверенности, что все прохаживаются на мой счет, смеются, показывают на меня пальцами — мол, посмотрите только на этого беднягу. Все зависит, таким образом, от душевного состояния, которое, в свою очередь, зависит от внешних импульсов. Казалось бы, следовательно, достаточно наличия надлежащих импульсов, чтобы достичь желаемого душевного состояния и соответствующего облика. Однако, как правило, я предпочитаю, чтобы люди указывали на меня как на беднягу и испытывали жалость ко мне. Почему бы это? Быть может, потому, что отсюда я могу сделать скачок к самоутверждению и опровергнуть тех, кто считает меня беднягой. Обратный ход был бы, без сомнения, гораздо тягостнее. Это не значит, что соприкосновение с людьми, которые сочли меня достойным жалости, не может быть подчас столь мимолетным, что я не успею доказать им противное. Я предполагаю, что у этих людей окончательно останется впечатление, что им попался круглый дурак. Поэтому я предпочитаю заблаговременно обдумывать мои встречи и впечатление, которое я хочу произвести. Кое-кто скажет, что все это смешно, что о людях можно судить объективно, что подлинная личность проступает сквозь любые маски. Я в этом не совсем уверен. Возможно, игра, притворство на основе повторения становится подлинной натурой, а первоначальная индивидуальность навсегда утрачивается, атрофированная в бездействии. Не знаю. Во всяком случае, я, в силу этой диалектики, уже не могу разобрать, какая из моих масок совпадает с моим настоящим обликом.

Рассмотрим несколько примеров. Предположим, я обладаю — или обладал — какой-нибудь особой способностью. Скажем, способностью писать. Я начал свою самостоятельную жизнь, выступая в качестве писателя, представляясь таковым миру, вручая ему при первой встрече визитную карточку, которая гласит: „Родриго Пола. Писатель“. Точно так же, как другие заявляют о себе: „Такой-то, инженер-строитель“ или „Такой-то, специалист по реставрации картин“. Однако они могут немедленно и осязаемым образом доказать, что они действительно инженеры-строители или реставраторы картин: налицо их продукция, которая может быть воспринята пятью чувствами. Но как доказать другим, что ты писатель? При всей осязаемости книги, сколько бы вы ни смотрели на нее, ни трогали, ни нюхали ее, это ничего не скажет вам, я уж не говорю, о ее стилистических достоинствах, но даже о простом факте ее существования. Вы увидите перед собой определенный предмет, сделанный из бумаги, букв, клея, ниток. Вы потрогаете этот предмет. Понюхаете клей, с помощью которого переплетена эта кипа бумаги. Вы сможете даже лизнуть языком любую страницу. Но все ощущения, которые вы при этом испытаете, ничего не скажут вам о данной книге. Вы можете даже усомниться в том, что она существует как книга; ведь так трудно действительно приблизиться к ней, к ее внутренней сущности. Совсем другое дело, когда вы непосредственно и на основании ощутимых свидетельств убеждаетесь в том, что перед вами бетонное здание или блестящая и пахнущая лаком после реставрации картина XV века. Таким образом, не существует безусловных доказательств того, что ты писатель; самое большее, существует известность, престиж, и тогда возникает вопрос, как использовать этот престиж для достижения конкретных целей, а не для создания книг. Когда я был студентом подготовительного факультета, я написал маленькую книжку стихов и использовал это, но использовал не для того, чтобы написать новые книги, опираясь на первую, а для того, чтобы, опираясь на нее, выбрать подходящий способ действия для решения более конкретных задач. Но, конечно, правила игры не позволяют магу, который достает кролика из цилиндра, после представления зажарить этого самого кролика, поскольку последний, чтобы соответствовать своему особому назначению, может быть только магическим кроликом.

В самом деле, у меня не было иной возможности, кроме как сесть за письменный стол в роли начальника канцелярии и диктовать слова, из которых складываются конкретные письма, памятные записки и циркуляры. Но тут дает себя знать моя первоначальная установка; так как мне необходимо было доказать, что я писатель, я намеренно плохо формулировал документ, чтобы иметь возможность потом исправить его и продемонстрировать таким образом свои писательские способности. Однако, доведенное до крайних пределов, это поведение, во-первых, навлекло на меня ненависть моих подчиненных, а во-вторых, создало у всех убеждение, что я работаю медленно и задерживаю ход дел. А я хотел только вначале вызвать дурное впечатление с тем, чтобы последующее хорошее было открытием, сюрпризом.

Отсюда следует, что вести себя подобным образом можно, только располагая длительным временем, гарантирующим, что я успею продемонстрировать высокие качества, отправляясь от низких. Да, это трудно, потому что люди и учреждения хотят — и требуют — быстрого и ясного определения и, если не получают его, довольствуются первым впечатлением. Какая нетерпеливость! И отсутствие мудрости. Если бы мои начальники обладали ею, они в конце концов признали бы мои возможности, вытекающие из высокой литературной одаренности. Но они поторопились, составили мнение обо мне на основании первых результатов моей деятельности и уволили меня. Потеряли от этого они, а не я. Таковы последствия поспешных умозаключений.

Поскольку никого невозможно обязать входить в эти соображения, общественный резонанс такого поведения, как мое, сводится к нулю, и не остается ничего другого, как ограничиться самим собой. Так, однажды я решил воздержаться от удовлетворения известных естественных потребностей. Я заставил себя в течение нескольких дней не ходить в уборную, услаждаясь возрастающим недомоганием, которое это вызывало. Дело дошло до тяжелого заболевания — ни много, ни мало, перитонита, — и только тогда я позвал врача и, спасшись от смерти, почувствовал, что в моем выздоровлении заключается триумф, которого я никогда не достиг бы путем однообразного ежедневного испражнения.

Ясно, что такого рода героические поступки не могут повторяться изо дня в день. Их героический характер определяется именно их исключительностью. Это соображение заставило меня искать для них в повседневной жизни заменители, которые, если дать им подходящее название, суть не что иное, как „нервотрепка“. Категория „нервотрепки“ заслуживала бы развернутого и обстоятельного исследования. Почему человек склонен трепать нервы другим? Зачем он это делает? Пожалуй, именно „нервотрепка“ определяет в плане повседневности мой стиль героизма. Если — как это обычно бывает — нет времени для того, чтобы развернуть перед другими всю картину такого поведения, какое я понимаю под героическим, то я ограничиваюсь тем, что треплю другим нервы в виде убедительного доказательства того факта, что я способен воздействовать на них, дать им почувствовать себя. Так, во времена моей бюрократической деятельности я приказывал моей машинистке очинить мне карандаш; когда она вручала мне его, я ронял его на пол, и грифель ломался. Повторяясь, эта операция в конце концов приводила к исчезновению карандаша как такового. Тогда я чувствовал себя вправе сделать машинистке выговор за халатность, в результате которой машинописная работа не была готова вовремя, а если смущенная женщина отваживалась — что случалось нечасто — сказать на это, что она все утро была занята очинкой карандаша, я всегда мог ответить ей, что она должна писать на машинке, а не чинить карандаши, и что, если она сама не знает, в чем состоят ее обязанности, я могу порекомендовать, чтобы ее перевели на другую должность и дали ей вместо машинки точилку для карандашей.

Таковы маленькие модификации моей общей линии поведения. Но есть и более сложные случаи. Недавно на одном вечере я сознательно поставил себя в смешное положение. Икска Сьенфуэгос был там и заметил это. Я вернулся домой, уже готовя, вполне логично, мой последующий триумф перед лицом тех самых людей, в присутствии которых я сел в лужу. Я вскипятил чай на электрической плитке и, раздеваясь, нечаянно уронил ремень на раскаленную спираль. Я заметил это только тогда, когда мне в нос ударил невыносимый запах горелой кожи. Зная мои повадки, не приходится удивляться, что я, во-первых, предоставил ремню палиться дальше, а во-вторых, лег спать, несмотря на то, что в комнате было не продохнуть от вони. Когда на следующий день пришел Икска, который и разбудил меня, он сразу подумал, что пахнет газом и что я пытался покончить с собой — без сомнения, из-за того, что накануне вечером попал в смешное положение. Да, люди привыкли считать меня слабым и неуравновешенным. Признаюсь, я не вывел Икску из заблуждения; наоборот, я подладился к нему, жалостливо заговорил о моей врожденной тяге к самоубийству и о моем жизненном крахе. В тот же вечер Икска вытащил меня пройтись по Пасео-де-ла-Реформа, чтобы „подышать свежим воздухом“ после того, как я нанюхался „газа“. Он настоял, чтобы я рассказал ему о своем детстве (теперь вошло в моду думать, что детство определяет человека, как будто человек не становится тем, что он есть, а возвращается к тому, чем он был), и я, воспользовавшись этим, описал свое детство в таком духе, чтобы усилить у Икски чувство жалости ко мне. Кто знает?.. Может быть, я рассказал только правду, но, несомненно, я подчеркивал свою кротость, стремился представить себя пай-мальчиком и таким образом придал своему рассказу соответствующую окраску. Не знаю, поверил ли он всему. Не знаю также, не поддаюсь ли я жалости к себе и сейчас, несмотря на мое твердое намерение сказать себе правду.

Как бы то ни было, все это не надо принимать слишком всерьез и тем более вменять себе в вину. Вменять себе в вину независимо ни от каких соображений надо отсутствие великодушия. Но для того, чтобы быть великодушным, нужно обладать чем-нибудь таким, что можно принести в дар другим. Работоспособностью, любовью, талантом, пониманием и уж не знаю, чем еще. Но когда нечего дать, когда у человека нет ничего за душой, можно ли винить его в недостатке великодушия? Наверное, это мой случай. Точно так же, если нет препятствий, которые надо преодолевать, можно ли винить человека за то, что он сидит сложа руки? Например, у меня нет искушений. Значит, мне и не надо их побеждать. Я думаю, что Христос, которого сатана привел на вершину горы, откуда показал ему все соблазны мира, прекрасно знал: во-первых, что привел его туда сатана; во-вторых, что, будучи богом, он при мало-мальском соответствии своему понятию или хотя бы при желании сохранить декорум не может поддаться искушению со стороны сатаны. У него был иммунитет против сатанинских искушений. Бедный сатана с треском провалился. Бога нельзя ввести в искушение; для него не существует искушения, а потому он и не может быть виновным. Ему нечего преодолевать. Так же обстоит дело и со мной. У меня ни к чему нет тяги; я могу, самое большее, чем-нибудь увлечься, а это не то же самое.

В сущности, меня интересуют только метаморфозы, которые я хочу осуществить. Иногда, как я уже отметил, я терплю неудачу на исходном этапе, и дальше дело не идет. Но каждый раз, когда я терплю неудачу на одном поприще, я перехожу на другое, противоположное, — попробовать, нельзя ли там добиться своего. Например, когда мои друзья с подготовительного осмеяли мою книгу, мне пришлось порвать с ними и с их взглядами и перейти к их антиподам. Если они эстеты, решил я, то я буду человеком действия. Я стал бороться за университетскую автономию, примкнул к васконселистам, как бы говоря бывшим товарищам: „Я в вас не нуждаюсь. Я могу перейти на противоположную позицию, и дело с концом“. Но при малейших трениях с новым окружением я отшатывался от него и возвращался на прежнюю позицию. И так ad infinitum[150].

Могут спросить: чем же кончается дело, когда человек так живет и думает. Очень просто: сюжет исчерпывается, и человек чувствует, что оказался в тупике, хотя смена позиций без конца продолжается. Да, в тупике. А когда человек в тупике, он уже не способен ничего изменить. Ведь если ты хочешь быть всегда прав и непрестанно переходишь с одной позиции на другую, которая в данный момент представляется правильной, то ты навсегда лишаешься всякой возможности правоты. Так бывает. Человек становится рабом собственной игры, подчиняется ее стихийному ходу, и она приобретает самодовлеющее значение; из действующего лица он превращается в щепку, которую несет по течению. Он уже вне категорий хорошего и дурного, надежды и безнадежности. Может быть, это и называется лишиться благодати. Вот и все».

В шесть часов вечера Икска Сьенфуэгос вошел на паперть собора и расстегнул свой черный плащ. Сокало в этот час мало-помалу пустела. Отправлялись последние переполненные автобусы, торопливо проходили, засунув руки в карманы и зажав под мышкой тетради, студенты, направлявшиеся на вечерние занятия в Сан-Ильдефонсо и в Санто-Доминго. На всех углах продавцы лотерейных билетов выкрикивали номера и выигрыши. Газетные киоски закрывались, а чистильщики ботинок, насвистывая, убирали щетки и грязные тряпки в свои ящики, сверкающие зеркалами и медными пластинками. Потом по проспекту Мадеро и улице Пятого Мая спустилась орава мальчишек, крича: «Вечерний выпуск». Наконец показалась бесформенная фигура Теодулы Моктесумы. Старуха вошла в ограду и поднялась на паперть окутанного сумерками собора.

— Ты его видела? — спросил Сьенфуэгос, закуривая сигарету.

— Да, сынок. — Теодула бесшумно высморкалась в уголок платка и вперила свои впалые глаза в глаза Икски.

— Ну и как?

— Ах, сынок, он у меня сразу сник. — Вдова вытащила из-за пазухи самокрутку и знаком попросила у Икски огня. — «Вчера вечером умерла твоя мамочка, — говорю я ему, — а я искала тебя по всему городу и не могла найти». Он спросил, где она. Я ему сказала, что ее уже похоронили, не знаю, на каком кладбище. Где же он был, когда его мамочка умирала, спросила я. На одном вечере, сказал он и весь сник. «Что уж ты так, — говорю я ему. — Бедняжке уже пора было умирать, совсем старенькая и недужная была». И знаешь, что он мне на это сказал, Икска? — Теодула вытащила самокрутку изо рта и заквохтала, как индюк. Лицо ее, похожее на зачерствелую тортилью, все сморщилось от смеха.

Икска улыбнулся.

— Ну, что?

Теодула воздела руки и уронила их на живот.

— По какому праву я говорю ему «ты»! Господи боже мой! Ну, я показала ему, Икска, не беспокойся.

Она бросила самокрутку и поплыла к центральному входу. У двери оглянулась, улыбнулась Икске и, закутав голову платком, вошла в собор. Икска продолжал курить, прислонясь к фасаду храма. Только докурив сигарету, он отдал себе отчет в том, что чувствует на себе взгляд, на который до этой минуты не обращал внимания, взгляд, одновременно тяготящий его и волнующий, как смутное предвестие. Он обежал взором пепельно-серые сумерки. Увидел старика с загрубелым лицом, продававшего картинки на религиозные темы. Двух женщин с большими ладанками на шее, вползавших на коленях в храм. Глаза ребенка, которые почти закрывала черная прядь: у решетчатой ограды, почесывая коленку, стоял босой Хорхито с двумя или тремя газетами под мышкой. Он пристально смотрел на Сьенфуэгоса, молчаливо выпытывая его волю и молчаливо вызываясь исполнить ее. Мальчик положил руку на железную перекладину. Щупленький, в большом, не по росту, сером комбинезоне, он выглядел жалостно и, видно, догадывался об этом. Икска подошел к решетке; солнце уже спряталось за зданиями Сокало и, казалось, с уровня земли бросало свои лучи в сероватый, все более узкий просвет между строениями из тесонтля и туфа и опускающимся пологом ночи. Ее приближение вызывало у Икски безотчетно тревожное чувство. Он кашлянул и погладил мальчика по голове.

— Ты опять тут как тут, мальчуган, — сказал он.

Хорхито робко улыбнулся.

— Не возьмете вечерний выпуск?

— Уже темнеет… Тебя, наверное, ждет мать? — Икска все не мог отнять руку от головы мальчика. А солнце скрывалось.

— Мама с нами не живет. Она работает в большом доме. — Хорхито утерся рукавом и шмыгнул носом, силясь улыбнуться.

Икска положил руку ему на плечо.

— Ты живешь очень далеко… не хочешь ли…

Хорхито, продолжая чесать коленку, с полуулыбкой вопросительно смотрел на Икску. Обежав высокую фигуру в черном плаще, глаза его заблестели.

— Твой папа умер, верно?

Мальчик кивнул головой.

— Не хочешь ли… чего-нибудь сладенького или поужинать? Да, лучше поужинать, поесть горячего, а потом лечь спать… — Икска взял ребенка за руку, холодную, как ледышка, в противоположность его собственной теплой, потной руке. Лицо Хорхито, минуту назад готовое осветиться улыбкой, застыло, а глаза, утратив вопросительное выражение, впились в Икску с гипнотической силой, и мальчик попытался выдернуть руку. Икска сжимал ее все крепче, наклоняясь к ребенку, чтобы заглянуть ему в глаза, а тот, бросив газеты, вырывался и, наконец, укусил Икске руку, высвободился и, перебежав через улицу, остановился на краю площади. Там он оглянулся на Сьенфуэгоса и снова пустился бежать; через минуту обратившись в серое пятнышко, он исчез на улице Двадцатого Ноября.

Икска Сьенфуэгос закрыл другой рукой кровоточащий след маленьких зубов. Вышел на середину Сокало. Пососал кровь из ранки и, обернувшись кругом, как бы вобрал в себя вместе с кровью всю широкую площадь. Она была пустынна. Последний косой луч солнца высвечивал кружок неба. Между гигантскими тенями розовых и желтоватых, как слоновая кость, каменных громад — дворца, собора, ратуши и зданий с аркадами на противоположной дворцу стороне — еще колыхался полусвет. Перед воспаленными глазами Икски проносились другие образы: на юге — темные воды канала, усеянные белыми туниками; на севере — пирамида, испещренная знаками — пылающими жезлами, черепами, бабочками, стена, увенчанная змеями, храмы братьев — Дождя и Огня; на западе — таинственный дворец, полный альбиносов и горбунов, павлиньих хвостов и засушенных орлиных голов. Созерцаемое в действительности сливалось в глазах Икски с созерцаемым в воображении, настоящее становилось бездонным зеркалом прошлого, а прошлое — настоящего. Неизменным оставалось только небо, только крохотный светлый кружок.

— Появится ли это опять? — проговорил Икска во власти двоякого образа.

Он опустил голову и приложил руку к земле; капелька крови впиталась в пыль, обратившись в серый шарик. Он укусил себе руку в том самом месте, где была ранка, и снова почувствовал на губах теплую влагу. Закрыл глаза; ему нравился терпкий, металлический вкус собственной крови. От этого вкуса у него кружилась голова и шумело в ушах, как бывает в минуты ужаса, когда твое дыхание сливается с дыханием незримого призрака.

Сьенфуэгос раскрыл глаза. Солнце закатилось. Беспокойно озираясь в темноте, Икска чувствовал, какое множество теней теснится в его груди.

— Я мечтаю о другой ночи, не такой, как эта, — проговорил он. — О ночи, когда можно будет собрать все кусочки разбитой луны, все осколки первозданного. О другой ночи.

На Сокало зажглось освещение. Из собора выходили одетые в темное богомолки. На мгновение ослепленный, Икска поднес руки к глазам. Вокруг фонаря, жужжа, кружила оса; на свету блестело ее желтое брюшко, отливала глянцем черная спинка. Кружила и кружила, упоенная своим жужжаньем, своим владычеством над ночью, своей рабской приверженностью к искусственному свету. Икска вытянул перед собой руки, как бы отвращая темноту. Зрачки его расширились — ему хотелось прорвать покров ночи и увидеть новую зарю. Напоенные внутренним светом глаза, запавшие в темные впадины, искали по всему небосклону звездное знамение.

Хоть бы одна слеза, хоть бы одна, — думал Родриго Пола, медленно спускаясь по лестнице, с такой силой самообличения, на которую он, рассуждая хладнокровно, счел бы себя неспособным. Когда он вышел на улицу Росалес, в лицо ему пахнул насыщенный электричеством воздух, предвещавший грозу. Вспыхивали зарницы, и при их трепещущем свете меркли неоновые рекламы. Направляясь с улицы Росалес к Пуэнте-де-Альварадо, Родриго под разверстым небосводом чувствовал себя до смешного маленьким. Казалось, мир опрокинулся, и вместо воздуха в вышине разливался бурный океан, извергающий молнии и черные тучи, которые растекались, расползались во все стороны, как щупальца спрута: вот-вот целое море обрушится на его крохотную голову. Предгрозовая атмосфера подавляла его, но вместе с тем наводила на мысль, что он, его личность походит на скалу — нечто особое, имеющее название, — которая не перестает быть скалой, не утрачивает своей особенности, даже если ее захлестывает потоп, даже если ее крушит эта могучая, но безликая стихия. Не только эту иллюзию строил себе Родриго во время своей ночной прогулки: он был одержим — в особенности сейчас, когда он жаждал найти точку опоры для той скорби, которую почитал себя обязанным испытывать, — мыслью о том, что, если он отверженный, то те, кто его отвергают, поступают так потому, что чувствуют его превосходство, а превосходство пугает посредственность. Томас Медиана и группа писателей, сформировавшихся в двадцатых годах, оттолкнули его потому, что чувствовали в Родриго, в его молодости и многообещающем таланте силу, угрожающую их позиции в литературе. Норма Ларрагоити отвергла его любовь, потому что видела в нем человека, который подчинил бы ее себе, который потребовал бы от нее такой самоотдачи и преданности, о какой и не помышлял скучный, узколобый банкир. Высокое положение, почет, власть ускользнули от него не из-за недостатка, а из-за избытка достоинств, подумал Родриго. Подумал и улыбнулся. В сущности, все случаи, когда его отвергали — товарищи, круги общества, в которых он вращался, — восходили к одному, как к своему прототипу: его отвергла другая скала, обособленная и имеющая имя, как и он сам, — Норма Ларрагоити. Он остановился на перекрестке, напротив парка Сан-Фернандо, смакуя свои мысли, свои оправдания. Известие о смерти Росенды, ужасная старуха, принесшая его, попытка закрепить на бумаге, предназначенной хранить правду, глубочайшее объяснение своей жизни — все это уже казалось ему далеким и нереальным. По Пуэнте-де-Альварадо и проспекту Идальго длинной вереницей тянулись автобусы и трамваи. Все почти пустые: было уже около одиннадцати. Родриго прошел через парк, поздоровался с позеленевшим от времени и непогод бронзовым Висенте Герреро, охраняемым орлами. Церковь Сан-Фернандо высилась, как воплощение невозмутимого достоинства, и в ее облицовке отражались колышущиеся ветви деревьев. В длинной решетчатой галерее, которая на улицах Ороско и Берра ограждала кладбище, свистел ветер, налетая с этим непочтительным свистом на мраморные надгробья. Вспышки молний на мгновение освещали эпитафии: посвятил жизнь родине и умер за нее в Сории в 1863, застигнутая смертью под венцом, покоится она здесь вечным сном; уже уснувшие голуби сидели в нишах портала, а один на шее обезглавленного святого. Родриго двинулся дальше по проспекту Герреро, мимо убранной сухими цветами ризницы Сан-Фернандо. Пошли дома пониже, с потрескавшимися фасадами; в мерклом свете были едва различимы кабаре, мелочные лавки, булочные, откуда доносились кислые запахи. На углу улицы Виолета он окинул взглядом квартал, где были представлены все занятия и все стороны жизни города: семейный ресторанчик, продуктовые магазины, скобяные лавки, сапожные мастерские, крупорушку, закусочные, неказистые гостиницы, больницу для кукол и статуэток святых, склад лесоматериалов, кино «Капитолий» с маркизами в псевдоклассическом стиле, грязно-розовое кабаре «Сад», павильон «Золотой блеск», где можно почистить ботинки, а заодно сыграть в бильярд; «переплет диссертаций», «аккумуляторы», «забавы, фокусы, головоломки», стеклянную галерею гравера Тостадо; улицу Инсургенте Педро Морено, улицу Мина, улицы Магнолиа, Эсмеральда и Моктесумы. И малорослых людей с лицами монгольского типа, сгорбившихся над мисками с горячим варевом, — прячущихся за всевозможными масками ископаемых существ, наподобие съежившихся ихтиозавров. А в центре стоял он сам — одиночка, сознающий свою межеумочность, свое непрочное положение между мирами, которые его отвергают. Он обернулся назад и в непроницаемой темноте, объемлющей Мехико, поискал взглядом самые высокие огни на проспекте Хуареса и Пасео-де-ла-Реформа. Он находился между двумя зонами, граница между которыми в материальном плане была неприметна, но в духовном разделяла их высокой стеной, колючей проволокой, железным заслоном, как все границы в этом городе, где он жил. Создавал ли эти пропасти город как таковой или они были делом рук его обитателей? Родриго подумал, что он лишь один раз почувствовал потребность — которую никогда не диктует разум — отрешиться от инстинкта самозащиты, не отстаивать от вторжений свой внутренний мир. Это было, когда он познакомился с Нормой. Ему захотелось тогда распахнуться настежь перед ней, чтобы излить ей все, чем он жил, и вобрать в себя все, что она захочет ему дать. Но с каждой новой встречей, с каждым новым поцелуем между ними росла преграда, и создавалась эта преграда формой, стилем. Он отдавал себе отчет в том, что всегда испытывал потребность рассуждать о своей любви, наполнять ее словами и отголосками чужих слов, определять ее, в каждом разговоре, при каждом поцелуе — который никогда не был просто поцелуем, а всегда был как бы приложением к его словам, — настойчиво возвращаться к абстракции своей любви, тогда как Норма хотела только быть любимой, просто-напросто быть любимой, без этих слов, без этого разглагольствования о любви, которую ей нужно было изведать самой, превратив в свой любовный опыт, и она не нуждалась в том, чтобы Родриго приготовил ей непреложную формулу переживаемого ими обоими. «Дай мне то, чем ты обладаешь, не зная об этом, ведь любить только и значит открывать неведомый край, край, который мы еще не объездили и которому еще не дали названия». Вот чего домогалась, вот какой вызов бросила ему в свое время Норма, а несколько дней назад Наташа, думал Родриго. Сейчас, когда он медленно шел по улице, невольно ловя вкусные запахи и тихие отзвуки играющих пластинок, ему хотелось так думать. Она бросила вызов, а он не принял его. Ему дороже были его реминисценции, его слова, чем женщина, которая могла полюбить его нагого, без слов. Небо разверзлось; казалось, в вышине опрокинулся почернелый, заржавленный дискос, полный облаток. Родриго укрылся под тентом устричной. Дождь барабанил по залатанной парусине, брызгал ему на плечи. В помещении с треском вспыхнула шкала радиолы-автомата и послышались гуарачас.

Обладает ли он еще тем, чем когда-то обладал, не подозревая об этом? Тем, что он никому не отдавал? Или, может быть, как раз потому, что он держал под спудом это достояние, эти душевные способности, они у него атрофировались, навсегда исчезли? Да, он уже написал все, что мог сказать в свое оправдание: он хотел казаться тем, чем не был, для того, чтобы потом поразить мир, раскрыв свое подлинное существо. Скорее можно извинить простую трусость, чем это интеллектуальное лицедейство. Сначала Норма. Потом Росенда, его мать. Сколько раз за эти годы он подходил к двери дома на тихой улочке в Микскоане, заранее зная, что никогда не переступит его порога, что только обманывает самого себя, когда думает, что его свободная воля продиктует ему, как поступить — войти, навестить мать или не делать этого: ведь он знал, что не войдет, еще до того, как направился сюда! «Я слишком горд для этого, — говорил он себе, подходя к двери, — пусть сначала она поищет меня». Так незаметно прошло одиннадцать лет: в атмосфере равнодушия и мелочности время бежит быстро, неуловимо. Но гордой была мать, а не он. Он только разыгрывал гордость. Так было, когда он отказался принять вызов Нормы, так было, когда он изменил своему призванию, потому что друзья раскритиковали его, оказался неспособен возвысить свое творчество над критикой или просто творить, невзирая на критику. Он думал, что уязвил их этим. Нет… Он проявил гордость, бросил все, чтобы доказать… что? Что доказать? — спрашивал себя Родриго. Что он доказывал себе самому или другим, когда из окна своей комнаты украдкой следил за парнями и девушками из его квартала, которые, взявшись за руки или обнимая друг друга за талии, отправлялись на вечеринку или на загородную прогулку, и с высоты своего гордого духа обливал презрением пустых, чуждых духовных потребностей людишек, какими ему хотелось их считать? Что? Родриго вышел из-под тента и быстро зашагал к улице Росалес. Беспощадно сек дождь. В вышине пространство само с собой перекликалось громами и вспышками мрачного света. Все мифы и символы, связанные с первозданным хаосом, воплощались в этом грозном небе, сосредоточившем в себе таинственную мощь. Оно вызывало ни с чем не сопряженную печаль — не беспричинную, но самодовлеющую.

Родриго поднялся по выложенной плитками лестнице на свой этаж, закурил сигарету и, подняв глаза, увидел у двери своей комнаты неясную фигуру. Это был Икска Сьенфуэгос. Его плащ и черные волосы сливались с темным фоном, и только улыбающееся лицо белело в полутьме. Родриго поднес руку ко рту, неловко взял сигарету и обжег пальцы.

— Должен же ты был когда-нибудь прийти, верно?

Родриго пососал обожженный палец и отпер дверь.

Икска вошел и сел на стул, расставив ноги. С плаща его капало на занозистый пол.

— Не порть мне паркет, — сказал Родриго и начал ходить по комнате взад и вперед: пять шагов до маленького окна с тусклыми стеклами, пять шагов до двери уборной.

— Ну и вымок же я! — воскликнул Сьенфуэгос. — Хорошо бы выпить чашечку чаю. Что с тобой?

Родриго пожал плечами. Снял пиджак и бросил его на кровать.

— Если хочешь, поставь чайник на плитку.

Сьенфуэгос внимательно посмотрел на него и подмигнул.

— Выкладывай, что с тобой, старина.

Пола остановился и опять пожал плечами.

— Надо скрывать свои чувства, верно? Ведь так нас воспитали? — Он поднес к глазам обожженный палец. Кончик припух и покраснел. — Вчера вечером умерла моя мать. Сегодня утром ее похоронила старая служанка. Я ее так и не увидел. Когда она умирала, я… я старался покорить одну красотку на коктейле у Шарлотты, старался доказать… А, черт побери! — Родриго попытался улыбнуться. — Я даже не был приглашен. Пролез, как на вечер у Бобо. Ведь если бы я хоть так не отводил душу, Икска…

Икска ничего не сказал. Выражение лица Родриго не соответствовало его словам. Словно прочтя мысль Сьенфуэгоса, Родриго повернулся к нему спиной и, взяв чайник, направился к раковине.

— Что? — громко, чтобы заглушить шум воды, лившейся из крана, сказал он: ему показалось, что Икска что-то ответил. Потом вернулся назад, поставил чайник на плитку. Сел на край кровати; встал и открыл окно. С внутреннего двора, как из колодца, поднималась гнилостная сырость; пахло мокрыми отбросами, старыми газетами, тараканами. Родриго, как загипнотизированный, смотрел на дождь, обреченно падавший во двор мутными струями. «Вот какая природа нам дана, — сказал он себе. — Случайный дождь, зараженный миазмами». Он подумал, что уже больше не сможет любить ничего, кроме тишины и природы. Что он хочет слушать только шумы, которые нежданно-непрошенно рождает природа. Мир дышал: не говорил, не думал, только благодарно дышал, впивая свежесть ручья, журчащего в ущелье, соки пастбища, мирта, земли, которую топчут неоседланные кони, запах молодого вина, источаемый корнем кипрея. Только это дыхание и стоило слушать, по ночам ловя его в крике совы и в пиликанье сверчка. Только его. Родриго обернулся к Сьенфуэгосу, и его охватило безотчетное, казалось, знакомое, но забытое чувство, такое чувство, будто лицо Сьенфуэгоса надвигается на его собственное лицо с той же неотвратимостью, с какой дождь падал в глубину придавленного темнотой двора, на разбухшие кучи мусора, на крытые листовым железом крыши, на дома из тесонтля, на мостовые города. И будто это лицо заглатывает природу, убивает ее, как ее убивали улицы, звуки радиол и автомобильных гудков.

— Город дворцов! Улица Росалес! Бессмертная весна! — Родриго хохотнул.

Он подумал, что нужны времена года, когда природа меняет кожу, чтобы распознавать себя самого и других. Не отрывая глаз от дождя, который еще в воздухе превращался в брызги нечистот, он попытался мысленно воссоздать знойное лето, вызревание сладких плодов, отягощенные золотом ветви у речушки, в которой плещутся нагие тела… зримую, окрашенную в сепию и багрец осень, время жатв и празднеств в ознаменование выполненной работы… зиму, расстилающую белый покров, под которым земля восстанавливает силы и вынашивает семена… весну: возрождение, а не монотонное, без вех и передышек, продолжение самой себя.

— Мы теряем счет времени, Икска. Здесь все дни одинаковы. Пыль или дождь, все то же солнце, и больше ничего. Что может воскреснуть в этом неизменном мире?

Воскреснуть. Сьенфуэгос снова, как в семь вечера, когда он стоял посреди Сокало, почувствовал бремя ночи, запершей солнце на замки темноты. Его взгляд остановился на прыгающей крышке закипевшего чайника.

— Я не могу тебе помочь. У тебя своя судьба. Твоя жизнь предначертана. Что я могу сделать? Сказать тебе, что я думаю? Что для меня составляет смысл жизни?

— Почему бы нет? — Родриго положил в чашки по пакетику чая и налил кипяток.

— Потому что ты не поймешь. Твоя жизнь, та жизнь, о которой ты рассказывал мне несколько дней назад, когда мы шли по Пасео-де-ла-Реформа…

— Не имеет никакого отношения к тому, что ты думаешь?

— Никакого или самое прямое. Не знаю. — Лицо, как дождь, лицо без выражения и без следов прошлого. — Мир не дан нам раз навсегда, — добавил Сьенфуэгос, закованный в свой мокрый плащ. — Мы должны пересоздать его. И держать его в порядке. Мир слеп и неразумен. Предоставленный своим собственным силам, он сморщился бы, как оторванное от ствола червивое яблоко. Да, ствол дал ему соки и жизнь. Но тот, кто сорвал яблоко, должен сохранить его или умереть.

Родриго сел на кровать:

— Знаешь, так я думал, когда… когда решил уйти от матери и начать самостоятельную жизнь. В тот день, когда я вышел из дома на улице Чопо, ничего не сказав, даже не попрощавшись… я как раз и почувствовал, что отсекаю себя от ствола, что отныне я сам себе ствол. Но потом я подумал… что этот уход вызван не столько моим собственным решением, сколько отношением матери ко мне, ты понимаешь? Поэтому я и спрашиваю: кто побудил нас сорвать твое яблоко? Не исходило ли скрытое приглашение сорвать его от самого ствола, от этой творческой силы? Как же может самоустраниться творец? Разве он не должен сам уберечь свое творение? Почему он дает яблоку гнить?

Икска, мигая от дыма сигареты, щипавшего ему глаза, подумал об отце Родриго, о Гервасио Поле. Ведь это он своей жертвой, своей волей — волей к свободе, героизму, славе? — создал мир, определил судьбу двух существ.

— Да, возможно, творец испытывает стыд и раскаяние, — сказал он ровным голосом, контрастировавшим с нервным возбуждением, которое звучало в тоне Родриго. — И в первую очередь, что могло его привести к самомалейшему акту творения? Но, быть может, какой бы стыд, какое бы раскаяние ни испытывал творец, этого недостаточно для того, чтобы уничтожить созданное. Божье творение несет печать божественности даже в гниении. Сам бог не мог бы вернуть в небытие то, что он сотворил: творение бога вечно.

Снова то же смутное воспоминание, то же безотчетное чувство, неистово рвущееся наружу: неприкаянный призрак с беззвучным стоном, отзывающимся в каждой капельке крови Родриго, искал тела, в которое он мог бы воплотиться, уст, которыми он мог бы заговорить.

— Но ведь он мог предвидеть, что это творение будет порочным, разве не так? Как он мог заведомо породить зло? Где место для зла в замыслах творца?

— Да, Родриго, где место для зла? Послушай… Когда-то мне рассказывали об одном здешнем священнике, уж не помню, из какого квартала, о котором шла худая слава. Сначала о нем судачили женщины, но потом начались толки и среди мужчин. Как священник, исповедник, проповедник он вел себя образцово и вызывал восхищение у этих людей, но в житейской обстановке, вне храма это был совсем другой человек. По воскресеньям, после службы он прогуливался по площади в рубашке с открытым воротом и затрапезном сером костюме, куря и бросая на прохожих циничные взгляды; заходил в бары, ввязывался в споры, отпускал крепкие словечки. Но в храме он преображался: его сосредоточенность, благочестие, несомненная искренность при отправлении службы, — которая благодаря ему превращалась из общепринятой формальности в религиозный акт, вызывающий живой отклик в душе и оставляющий в ней глубокий след, — проникновенность его проповедей и утешение, которое они приносили, целомудренность и достоинство, с которыми он исповедовал кающихся, завоевывали ему любовь и уважение прихожан. Разумеется, все это стало известно в епархии, и священнику сделали выговор за его легкомысленное и скандальное поведение вне исполнения строго ограниченных церковных обязанностей. Ему пришлось обуздать свои мирские вожделения. Но по мере того, как он этого достигал, он становился другим и в своей внутренней, религиозной жизни. Циничные замечания, которые он отпускал на улице, обратились в произносимые с кафедры циничные апофтегмы, прикрытые теологическим одеянием. Говорят, одну девушку, которая ему исповедовалась, он довел до самоубийства. Зато вне храма его поведение стало безупречным: он всегда носил сутану, медленно шествовал по малолюдным улицам квартала, сложив руки на животе с видом праведника, вкушающего душевное блаженство, занимался множеством богоугодных дел. Наконец, однажды в воскресенье его застали, когда он, бросившись на алтарь, выкрикивал кощунства и плевал на потир. Его отправили в сумасшедший дом.

Икска медленно выпил чай.

— Вот тут и коренится ложь; это зло, эта порочность тоже исходит от бога; он пожелал ее, он ее предвидел. Потому что бог есть бесконечное благо, но также и бесконечное зло: он чистое, бездонное, беспредельное зеркало всего, что он создал. Мы его творения в добре и во зле. Наша судьба может быть иной, но, чтобы быть подлинной судьбой, она должна до конца согласовываться с той или другой из этих двух реальностей, с добром или злом. Мы должны всецело отдаться своей судьбе, бесповоротно перейти некую грань… Этот переход так краток.

Родриго, который стоя слушал Икску, не хотел верить в эту краткость и тем более в эту бесповоротность. Ему хотелось дать отпор Икске, собрать всю свою веру, потонувшую в равнодушии, вложить ее в несколько слов и уцепиться за эти слова, произнеся их как заклятие против слов Икски. Но он почувствовал, что уже не сможет произнести их и что этим и определяется действительность: два человека лицом к лицу, Икска и он, сломленный, нервозный, не способный породить взрывчатую силу, которая сокрушила бы Сьенфуэгоса, уничтожила бы исходившую от него физически ощутимую мощь.

— Но ведь бог един… — проговорил он без убежденности.

Сьенфуэгос прищурил глаза, сконцентрировав излучаемый ими внутренний свет в узких щелях между веками:

— И это тоже ложь. Бог множествен. Каждый бог был порожден четою, а каждая чета — двумя четами, а две четы — четырьмя, и так далее. Небо населяет больше богов, чем жило на свете людей. — Голос Икски возвышался, раскрывая весь свой диапазон, и в ушах Родриго звучал оскорбительной уверенностью и властностью. — Быть может, есть какая-то не имеющая названия точка схождения всех особностей. Но в этой точке берет начало неиссякаемый поток людей, которые принимают творение и обязуются поддерживать его, и поток богов, которые творят. Каждый человек питает творение какого-нибудь бога, Родриго; каждый человек вслед за ему подобными в реке времени отражает несказанный лик того бога, который отмечает его своим знаком, определяет его и преследует до тех пор, пока он не вернется в смерти к первоначальному дуализму. Весь вопрос только в том, совершается ли этот краткий переход между рождением и смертью с творческой целеустремленностью или протекает в духе компромисса, в русле бессознательного прозябания. Чего ты хочешь?

Родриго не ответил. Он не понимал, означает ли то, к чему призывал его Икска, великое обогащение жизни или простую жертву, самоотречение, которое лишь в финале озарит жизнь, придаст ей смысл и спасет ее от заурядности.

— Над нами тяготеет столько всего, что испытываешь такое чувство, будто другие уже прожили за нас часть нашей жизни, — сказал Родриго. — Только мой отец смог прожить свое, понимаешь? Но не за себя одного, а также и за мою мать, и за меня. Получается так, как будто он, расстрелянный, лишил меня возможности пережить то, что несла в себе революция, потому что опередил меня. Нет, я не понимаю тебя, Икска. Да и кто в наше время может понять тебя и пойти на то, чего ты требуешь?

— Самый обездоленный. — Икска приоткрыл свои мясистые губы и сказал почти на ухо Родриго: — Тот, кто бросился в первозданное пекло творения, чтобы дать пищу огню, был прокаженный… Да, прокаженный. Он возродился, превратившись в звезду. В неподвижную звезду. Потому что одной жертвы, пусть образцовой, было недостаточно. Нужна была повседневная жертва, повседневная пища для того, чтобы солнце светило, совершало свой круг и в свою очередь питало мир. Нет, я вижу не одного бога и не одиночную жертву. Я вижу солнце и дождь на вершине Города. Вижу стихии, с которыми непосредственно сопряжена жизнь каждого человека. Вижу убедительные доказательства — солнце, дождь — высшего могущества, а на земле — тонкую перегородку из моей кости и плоти. Она средостение. Над ней — чистые боги. Под ней — прах, остающийся от наших жизней, скрытых от боязливых глаз. Вот и все. Чего ты хочешь?

— Я… я не знаю, что сказать (призрак хотел заговорить, бился в темных глубинах сознания, за порогом речи, но не мог), не знаю, что думать… Мне трудно высказать правду… Я знаю, что потерпел крах (но не мог выбраться из трясины притворства), что как бы я ни оправдывал себя… я не смог добиться литературной славы, о которой так мечтал юношей… не смог добиться любви единственной женщины, которую любил… не смог дать матери каплю нежности, которая ей только и была нужна…

— А если бы ты отказался от всего этого? Если бы ты отказался от славы, любви, великодушия?

— …они родились бы из жертвы, Икска?

— Могли бы родиться. Но ты, не сумев отказаться от них, согласился на их эрзацы, ты меня понимаешь? Ты их обесценил. Для таких людей, как ты, существует известный предел; дойдя до него, они погружаются в самосозерцание…

Родриго почувствовал себя оправданным; казалось, в словах Икски прозвучало то, что он сам написал сегодня.

— Да, да…

— …или попадают в положение белки в клетке. Кружатся в колесе и воображают, что движутся вперед… А в один прекрасный день иллюзия рассеивается. Finis[151]. И тогда тебя может спасти только жертва. Тогда надо раскрыть глаза на свою ничтожную жизнь и убедиться в том, что остается только сжечь все, чем ты жил, в надежде, что из этой жертвы родится что-то лучшее.

Все тело Сьенфуэгоса вибрировало от внутреннего напряжения. От близости к этому сгустку энергии Родриго пробрала дрожь.

— Дело даже не в этом. Мне только не хватило нужного слова. Не знаю какого; я уже не сумел бы его произнести. Я думаю, что моя мать главным образом и требовала от меня слова, в котором прозвучала бы сила и твердость. Произнеси я его, мы, быть может, сблизились бы… и сблизились бы с отцом. Но я не умел его произнести. Я ушел, Икска, как уходит прислуга, которую переманили на другое место, под первым попавшимся предлогом… Я не сказал матери, почему я ухожу, что я думаю о ней, ничего не сказал. Так было со мной во всем. Ничего не было сказано и сделано до конца. Ты прав. А теперь предоставь мне быть тем, что я есть, и не…

— Тебе нужно принести себя в жертву. — Икска цедил слова, растягивая губы и сверкая крупными, ровными, словно выточенными, зубами. — В жертве ты сможешь обрести искупление. Пойдем со мной; я научу тебя… Забудь все остальное, забудь то, чем ты был, Родриго, забудь догматы веры, которую ты даже не сумел претворить в жизнь и которая лишь усилила твою жалость к самому себе. Плюнь на святыню, если твоя святыня — это пошлое сострадание к себе, которое только подчеркивает твое убожество! Плюнь в щеку, которую подставляет трусливый бог, когда его бьют по другой щеке! Трепещи, но жертвуй собой, да, жертвуй собой, и ты придешь к нам и зацелуешь солнце, а солнце задушит тебя и выпьет твою кровь, чтобы ты слился с ним воедино!

Фигура Икски, как глыба, вырисовывалась на фоне окна, заштрихованного дождем, в желтом, казалось, сгущавшемся свете лампы, и каменная кладка, изрезанная трещинами, росла из слов, которые он произносил, грозно сверкая глазами и зубами, и в его прерывистом голосе звучало непреклонное требование. Ветер переменился, и с его порывами в окно захлестал дождь, обрызгивая обоих собеседников. Икска посмотрел на растерянное, беспомощное лицо Родриго Полы.

— Я вижу, ты не хочешь разделить судьбу своего отца и своей матери? — процедил Сьенфуэгос, сверля глазами это безжизненное лицо. — А разве ты не хотел претерпеть, как они, поражение и унижение? Скажи, не говорил ли ты мне в тот вечер, что хочешь быть продолжением своего убитого отца и своей матери, которую жизнь выжала, как лимон, лишила любви и обрекла на одиночество? «Я хочу быть в духовном смысле продолжением своего отца!» Ах, с какой легкостью ты сказал это тогда!

— Да.

— А ведь твой отец пожертвовал собой, один на один встретил смерть…

— Нет, Икска. Мать не это хотела сказать. Он оказался не способен умереть в одиночку. Чтобы найти в себе силы принять смерть, ему понадобилось выдать трех человек. Даже умереть он хотел вместе с другими, а не в одиночку… не в одиночку. Он сделал то, чего мать требовала от меня: она хотела, чтобы я не ставил себя под удар, не оставался один. Он сделал это в смерти. Она требовала, чтобы я поступал так в жизни. Не быть отщепенцами — вот к чему на самом деле стремились они оба и вот что я имел в виду в тот вечер. Я хочу найти себе место под солнцем, хочу вырваться из-под гнета поражений, который они оставили мне в наследство. Я не хочу, чтобы меня затоптали в пыль, как их. Только не это, Икска! Ты должен спасти меня от унижения, от поражения… Это я и хотел сказать тебе тогда. Неужели ты не понял меня?

С лица Сьенфуэгоса мало-помалу сходило выражение напряженности. Он закурил сигарету, стараясь принять свой обычный вид. Ему стала смешна его ошибка. Призраки Гервасио и Росенды, подумал он, наверное, посмеются над ним. Да, нужно было снова вернуться к той прогулке по Пасео-де-ла-Реформа. Родриго сказал тогда, что хочет быть продолжением своего отца; но он добавил: «Вот Роблес знал, чего хочет, Роблес завоевал себе место в мексиканской жизни». Федерико Роблес в его глазах был живым воплощением, настоящим преемником Гервасио Полы.

— Это очень просто, — снова заговорил Сьенфуэгос. — Разве ты не видишь, в каком обществе мы живем? Возможностей больше чем достаточно.

— Не быть отщепенцем, — сказал Родриго, еще не почувствовав, что атмосфера переменилась. — Да. Это она и сказала мне. Я должен был сделать то, чего они не сумели сделать: найти себе место под солнцем. «Твой отец должен был постоять за себя, как все те, кто сегодня богат и влиятелен», — говорила она.

— Как Федерико Роблес…

— Да, Икска. Как Федерико Роблес, которого тоже выдвинула революция, но который выжил, чтобы служить Мексике, чтобы создавать…

— …богатство и благосостояние. Так ты этого хочешь?

— Не знаю, как это выразить. Икска, я не вижу другой возможности в Мексике. Мой отец выполнил свой долг, сделал то, что должен был сделать в тот момент. Но теперь…

Икска насвистывал в промежутках между затяжками.

— Похоже, вдове не дождаться жертвы, какой она заслуживает, — пробормотал он, улыбаясь.

— Что?

— Так, ничего. Конечно, я тебе помогу, старина. Кстати, я уже поговорил кое с кем из кинопродюсеров. Им нужны хорошие сценаристы. Хочешь с ними познакомиться?

Родриго кивнул. Дождь перестал, и со двора пахнуло пронизывающей сыростью. Икска все насвистывал и курил, вытянув ноги.

Из кабинета Федерико Роблеса Икска Сьенфуэгос обегает взглядом проспект Хуареса. Сквозь голубоватые стекла огромного окна он видит мужчин и женщин, снующих здесь изо дня в день, — канцеляристов, практикантов из адвокатских контор, торговцев, шоферов, официантов, машинисток, разносчиков; перед ним мелькают белые, метисы, индейцы, кто в пиджаке, кто в кожаной куртке, а женщины в платьях, более или менее приближающихся к образцам элегантности, навязанным кино, но в угоду местному вкусу подчеркивающих их формы, и ему хочется мысленно воскресить памятные дни, когда, выстроившись шпалерами или смешавшись с толпой, тот же проспект заполняли другие люди с такими же глазами, в которых читается раздвоенность их происхождения и судьбы: августовский день, когда кряжистый, как дуб, старик с курчавой бородой, в синих очках и в походной шляпе, на которую он сменил котелок сенатора, вступил в город во главе конституционалистских войск; и те неправдоподобные дни, когда здесь из-под широкого сомбреро, какие носят на солнечном юге, сверкали страстью Айялы, уже угадывая трагедию Чинамеки, черные как уголь и горящие как звезды глаза, самые печальные и самые чистые глаза, какие видел этот проспект, и улыбался белозубой улыбкой Доротео Аранго, в бриджах, крагах, сером свитере и техасском стетсоне; июльский день, когда Лошадку захлестнула буйная, как цветенье нопаля, овация, которой встречали маленького, тихого человека, нелепо выглядевшего на коне в своем темном сюртуке, смущенного прибоем голосов, оскорблявших скромность этого маленького святого, маленького человека, мягкотелого и нерешительного; день, тоже июльский, когда по этому же проспекту в старой черной карете, исколесившей всю Мексику, ехал человек с непроницаемым, как маска, лицом, на котором лежала печать неусыпного бдения и несокрушимой воли; июньский день, когда великолепная чета обманутых марионеток проезжала под гирляндами цветов в сопровождении наполеоновского маршала и архиепископа Пуэблы; сентябрьский день, когда старик с мордой беззубого льва вступал на этот проспект под полосатым знаменем, запятнанным в Чурубуско, в Чапультепеке и в воротах Сан-Томе, в то время как его каролинский полк и батальон морской пехоты окружала, как темь, взявшаяся за ножи голытьба; майскую ночь, когда независимость нарядилась в карнавальный костюм, когда сержант преторианских войск и подхватившая его клич толпа босяков и «приличные люди», празднично осветившие фасады домов, произвели на свет скомороха-императора, посадили на трон авантюриста, торговавшего всем на свете, сулившего что угодно и выбрасывавшего любые флаги; и, наконец, далекий августовский день, когда все смешалось в сумятице боя — щиты и перья, челны и бригантины, свист стрел и грохот аркебуз, — и сеньор Малинцын увидел с плоской крыши дома в Амаксаке приближающееся каноэ побежденного. «И с той поры, — думает Икска Сьенфуэгос, — происхождение и судьба разделились, как воды разветвившейся реки, утвердившись на одном и том же проспекте, всегда двояком, будь это гладь канала или лента асфальта. Со времен Тео Кальи до 1951-го здесь сосуществует то и другое, ползающий орел и ночное солнце».

Сьенфуэгос взял газету и отошел от окна.

Послышался настойчивый голос Роблеса.

ХИЩНАЯ ПТИЦА ОРЕЛ

— Вы только читайте мне вслух газету, дорогой Сьенфуэгос, и ни о чем не беспокойтесь.

Вокруг стального стола Федерико Роблеса сидели три стенографистки. Грузный, но собранный, он ходил взад и вперед по кабинету, а Икска Сьенфуэгос зачитывал газетные сообщения при ровном полуденном свете, который сочился сквозь жалюзи, ложась золотистыми полосами на серый фланелевый костюм банкира. Внезапно Роблес остановился и ткнул указательным пальцем в сторону Сьенфуэгоса.

— Вы подсказали мне удачный ход, дорогой Сьенфуэгос. Монтеррейцы, должно быть, пришли в бешенство, хотя, судя по их заявлениям, они смирились. Сильный всегда прав…

Роблес с довольным видом пожевал сигару и принялся полировать ногти о лацкан.

— Не рой яму другому, сам в нее попадешь. Если бы я не продал акции, они наверняка продали бы свои. Тут уж кто кого. Вам пришла в голову прекрасная мысль, Сьенфуэгос. Вот что называется хороший нюх. Надо думать, им пришлось не по вкусу оказаться вдруг компаньонами группы Коуто. Они могут сколько угодно делать вид, что им это очень приятно, но они прекрасно знают, что теперь одно из двух: либо они проглотят Коуто, либо Коуто их сожрет. А мы, как вы понимаете, выйдем из игры и не останемся внакладе.

Роблес хлопал себя по бедрам и улыбался. Сьенфуэгос продолжал читать вслух с оттенком иронии в голосе заявления монтеррейской группы. Роблес прищурился: до сих пор он был слишком поглощен их содержанием, чтобы обратить внимание на тон Икски.

— Сейчас я отдам распоряжения, и поедем завтракать ко мне. Надо отпраздновать это дело. Норма приведет одного из своих коктейльных интеллектуалов, от которых она в восторге, и без вас я буду сидеть, как пень.

Икска, в последний раз прошелестев страницами газеты, кончил читать.

— Кого это, лисенсиадо?

— Некого Самакону.

— Из Мичоакана?

Помимо желания Сьенфуэгос своим испытующим взглядом вызвал у Роблеса физическое ощущение неловкости. Банкир опустил глаза и поджал губы.

— А? Может быть. Я его не знаю; говорю вам, это приятель Нормы.

Он повернулся спиной к Сьенфуэгосу и выглянул в окно, выходившее на проспект Хуареса. Он подумал, что Сьенфуэгос собирается снова расспрашивать его, а он не хотел попасть в эту ловушку. Он был уверен, что ему не приходится стыдиться своих побуждений и поступков, и если согласился рассказать историю своей жизни, то только для того, чтобы самому убедиться, что может вспоминать свое прошлое, отца, Фроилана Рейеро, священника, ту девчонку с асьенды так же спокойно, как искал бы какую-нибудь фамилию в телефонной книге. Убедился, и достаточно. Не к чему было еще раз возвращаться к этому…

— Вот что, сеньорита. — Роблес повернулся к худой, нервной женщине, не отнимавшей потных рук от блокнота. — Оформите банковскую ссуду обществу по торговле недвижимостью и застрахуйте земельные участки в страховой компании. Подготовьте памятную записку для административного совета со ссылкой на дело с Прадо Альто. Такая же операция. — Он снова потер ногти о лацкан, посмотрел на Сьенфуэгоса и добавил, словно обращаясь к нему: — Подчеркните заинтересованность патрона. А вы, сеньорита, напомните Хуанито относительно ящика сигар для секретариата. Он уже знает.

Роблес начал кошачьей походкой прохаживаться по пушистому ковру.

— Вы все можете идти.

Три сеньориты бесшумно — ковер заглушал шаги — вышли из кабинета, а Роблес развалился в кожаном кресле, расставил ноги и положил тяжелую руку на колено Икски.

— Вот как мы провернем это дело: банк, который принадлежит мне, дает ссуду обществу по торговле недвижимостью, которое принадлежит мне, и мы шутя покупаем земельные участки. Я рассчитываю, что, купив их у этого дурака, который думает, что сделает выгодное дельце, по цене два песо за метр, я смогу сейчас же перепродать их по тридцать, а через год и по шестьдесят. На всякий случай нас страхует компания, которая тоже принадлежит мне. Это даст триста тысяч песо прибыли немедленно или больше полумиллиона, если мы подождем, и никто ничего не пронюхает. Вы видите, — Роблес вздохнул и стряхнул пепел сигары в пепельницу на высокой ножке, — теперь надо самому обделывать свои дела. А я еще помню, как было во времена генерала: чтобы делать деньги, приходилось искать ходы к важным шишкам, подмазывать всех и каждого. Были люди, которые получали от губернаторов штатов ежемесячно пять-шесть тысяч песо — тогдашних песо! — за то, что они, так сказать, блюли их интересы в президентском дворце. Теперь, конечно, тоже требуется моральная поддержка высокопоставленных лиц, потому что так уж водится в Мексике, Сьенфуэгос, но она приобретается на основе дружеских отношений и доверия, которым пользуется тот, кто работает на благо страны в соответствии с прогрессивной национальной политикой. Так-то!

Он встал и опять начал упругими шагами, как пума, расхаживать по ковру.

— Нет, вы подумайте только, как я уел этих монтеррейцев-скупердейцев — ни словечком не обмолвившись, взял да и продал свои акции. Я готов прыгать от радости, когда представляю себе, как они взбеленились! Ну, поедемте, выпьем по бокалу, чтобы отпраздновать это дело. Как-никак вы имеете к нему кое-какое отношение.

Сьенфуэгос смотрел на банкира все с тем же выражением лица, от которого тому становилось не по себе, и Роблес, несмотря на самоуверенность, звучавшую в его словах, никак не мог отделаться от этого безотчетного чувства.

— Нет, сегодня я не могу, лисенсиадо. Но вам будет интересно потолковать с Мануэлем. Это умный малый, и вы узнаете, как мыслит новое поколение…

— Чем он занимается?

— Он поэт…

— Уф!

— …но зарабатывает на жизнь передовицами и статьями, которые пишет для одной газеты. Вам стоит привлечь его к себе, лисенсиадо. Вы, финансисты и промышленники, до сих пор мало заботились о том, чтобы окружать себя такого рода новыми людьми, а ведь это тоже поддерживает престиж.

Роблес проворчал, пожевывая погасшую сигарету.

— Обойдемся и без них. Всяк сверчок знай свой шесток.

— Хорошо, но беседовать с молодыми людьми во всяком случае полезно. — На лице Икски еще явственнее проступило не то ироническое, не то скучающее выражение. — Ведь у вас нет детей.

Роблес проговорил, выпуская дым:

— Ах, дорогой Сьенфуэгос! Мне это уже не по возрасту. Лет через десять — пятнадцать я устану работать, и единственным удовлетворением для меня будет видеть результат моих усилий в достижениях страны. Этот прогресс и будет моим детищем. Вы понимаете, нам еще многое нужно сделать, а Мексика страна бездельников. Здесь горстке людей приходится работать за тридцать миллионов трутней.

— Тем лучше для вас; ведь это значит чувствовать себя чуть ли не искупителем, правда?

— Ну, не искупителем, а просто человеком, выполняющим свой долг…

— Мексика всегда ищет искупителя, вам так не кажется? — Икска отточил свою улыбку. — Теперь нести бремя всех грехов нашей страны выпало на долю таких людей, как вы. И в частности на вашу долю, поскольку вам довелось пережить все важнейшие события в жизни Мексики за последние полвека. От стачки в Рио-Бланке до продажи акций крупного консорциума. От соломенного сомбреро Сапаты до отглаженной панамы, которую Дж.-П. Морган завещал своим университетским соперникам. От начала до конца. Скажите мне: как вы чувствуете себя, проделав весь этот путь? Меня всегда интересовали люди, чья жизнь претерпела коренные изменения. Остается ли такой человек, несмотря ни на что, тем же, кем он был вначале? А если нет, то что именно делает его другим? Как укладывается в нем вся эта мешанина пережитого и приобретенного — работа на кукурузном поле, битва под Селайей, упорство, честолюбие, деловая хватка? Где тут центр тяжести? Чувствует ли себя этот человек таким же, как вначале, да и помнит ли он начало? Стал ли он лучше или только растратил то, чем был одарен? От природы ли мы такие, как есть, или становимся такими? Верно ли, что наше первое решение есть в действительности окончательное решение?

Роблес не вникал в слова Икски, в их точный смысл. В голове его снова проносилось, беспорядочно теснясь, множество образов, о которых умалчивали его поза, выражение лица, весь его облик. Ему хотелось уловить, закрепить хоть один из них: в этой сумятице таилась какая-то забытая истина. Только это он и сумел понять, прежде чем схватил летнюю шляпу, лежавшую на стеллаже, небрежно надел ее на свою квадратную голову и сказал:

— Ну, ладно, я опаздываю. Пойдемте, дружище Сьенфуэгос.

Как только они встали из-за стола, к Норме подошел слуга в спенсере и черных брюках:

— Сегодня пятница, сеньора. Люди уже ждут у ворот.

— Сейчас приду, — сказала Норма с деланной улыбкой, которую она считала чарующей. — По пятницам приходят бедные, — объяснила она Мануэлю. — Не думай, что это чистая филантропия. Таким образом я избавляюсь от остатков еды, от старого платья, даже от газет. С вашего разрешения я вас на минутку покину.

Вместе с легким ароматом духов Нормы исчезло связующее звено между Самаконой и Роблесом, позволявшее им поддерживать разговор. Банкир открыл стеклянную дверь, выходившую в сад, и пригласил Мануэля выйти. Поодаль, за решетчатыми воротами, толпилось десятка полтора людей — мужчин в плетеных шляпах и женщин, закутанных в платки, с одинаково неподвижными смуглыми лицами. Тщетно пытался Мануэль найти хоть одно, отличающееся от других своим выражением: все они только и выражали безмолвное ожидание. Сжатые губы, черные, лишенные блеска глаза, высокие скулы. «Неизменные во все времена, — подумал Мануэль. — Как подводная река, темная и не зыблемая ветром перемен и течением мысли». Когда появились слуга и Норма — он с бумажными мешками, она, вздернув подбородок, с видом человека, намеренного осыпать благодеяниями своих ближних. — одни плотнее закутались в платки, как бы стараясь сделаться еще неприметнее, другие протянули руки через решетку, и все наклонили головы. Слуга раздал мешки, не открывая ворот. Заплакал сопливый ребенок на руках у желтой женщины. Потом все поблагодарили хозяйку, отрывисто или нараспев, но тоже неразличимыми, как бы лишенными тембра голосами, и ушли — иные пронзительно свистя. Норма от ворот показала знаком Роблесу и Мануэлю, что чуточку задержится.

— Так, значит, вы интеллектуал? — сказал без предисловий Федерико Роблес, когда она ушла.

— Да, — улыбнулся Самакона. — Наверное, в ваших глазах это не придает мне большого престижа.

Роблес пошарил в карманах жилета:

— Плевать я хотел на престиж. Важно дело делать.

— Под делом можно понимать многое… — снова улыбнулся Мануэль.

— Правильно. — Роблес отыскал сигару в шуршащей целлофановой обертке. — Но не в этой стране. Здесь нужно смотреть в будущее. А поэты связаны с прошлым.

Мануэль опустил голову и засунул руки в карманы:

— Следовало бы определить, что такое прошлое.

— Прошлое — это то, что мертво, мой друг, и что в лучшем случае заставляет вас чувствовать себя великим или жалким. Только и всего.

Мануэль поднял голову и, моргая, уставился на Роблеса:

— А прошлое Мексики?

Роблес, сосредоточенно расковыривавший обертку сигары, не задумываясь, отпарировал:

— Его не существует. После революции Мексика стала другой. С прошлым покончено навсегда.

— Но для того, чтобы обратиться к будущему, о котором вы говорите, — продолжая моргать от лучей вечернего солнца, падавших на голову и плечи Роблеса, сказал Мануэль, — вы во всяком случае должны были в какой-то момент отдать себе отчет в том, что существовало прошлое, которое надо забыть.

— Возможно.

Плотная фигура Роблеса вырисовывалась на солнце, как глыба, осиянная светом, резавшим глаза Мануэлю.

— И когда вы оглянулись на это прошлое, лисенсиадо, какое чувство вы испытали? Возвеличились ли вы в собственных глазах или почувствовали себя достойным жалости?

Роблес, наконец, разорвал целлофан и, поднеся к носу гаванскую сигару, вдохнул ее свежий аромат.

— Для меня прошлое — это бедность, мой друг. Вот и все. Я хочу сказать, мое прошлое.

— А прошлое Мексики, лисенсиадо? Вы же мыслящий человек…

— Хорошо. Для меня Мексика отсталая и бедная страна, которая боролась за то, чтобы стать передовой и богатой. Страна, которой пришлось бежать, я бы сказал даже, нестись вскачь, чтобы нагнать цивилизованные нации. В прошлом веке думали, что для этого достаточно дать нам новые законы, подобные законам Соединенных Штатов или Англии. Мы доказали, что этих целей можно достигнуть, только создав промышленность, двинув вперед экономику страны. Создав средний класс, непосредственно заинтересованный в этих прогрессивных мерах. А теперь скажите мне, как вы смотрите на вещи.

Говорить о Мексике? Мануэль не знал, с чего начать. Он вспомнил, что однажды заключил безмолвный договор с Мексикой, нерушимый договор, заверенный солнцем. С чего начать? Он вспомнил, как он бросил свои бумаги, свои слова в центр мексиканского солнца. Только так он и мог говорить. А теперь…

— Я вижу, вам все ясно, и не могу не позавидовать вам… Я… я хотел бы с такой же четкостью, как вы, объяснить себе историю Мексики. Но в том-то и дело, что я не нахожу силлогизма… — Мануэль подыскивал слово, не то, так это, какое-нибудь, любое; он прикусил губу: — магического слова или просто оправдания, которое объяснило бы мне столь горестную историю, как наша.

Роблес широко раскрыл глаза и погасил спичку, не закурив сигары.

— Горестную? Почему горестную? Мы живем в блаженном краю, мой друг. Спросите любого европейца, он вам скажет, что здесь просто рай. Пройти через две мировые войны, бомбардировки и концентрационные лагеря — вот это горе.

— Нет, нет, вы меня не понимаете. — Мануэль приминал ногой мягкую садовую траву: — Ведь люди, которые пережили, как вы говорите, бомбардировки и концентрационные лагеря, смогли в конце концов осмыслить свои испытания и подвести под ними черту, дать объяснение своим собственным действиям и действиям своих палачей. — Он хотел представить себе лица людей, о которых он говорил, множество лиц, два лица, хотя бы одно лицо человека, которого пытали, ссылали, принуждали носить желтую звезду, но перед ним всплывали только лица, которые он видел минуту назад, неразличимые лица ожидающих подаяния. — Самый ужасный опыт, Дахау или Бухенвальд, лишь выделил то, что стояло под угрозой: свободу, человеческое достоинство, назовите это как угодно. «Как подземная река, темная и отчужденная», — подумал он. — Для мексиканского горя нет подобных оправданий. Что оправдывает разрушение индейского мира, наше поражение в борьбе с Соединенными Штатами, смерть Идальго или Мадеро? Что оправдывает голод, пересохшие поля, бедствия, убийства, насилия? Во имя какой великой идеи их можно переносить? Какая цель придает им смысл? Вся, вся наша история в своей кровавой цельности тяготеет над нами, и ничто, причастное к ней, ни события, ни люди, никогда не уходит полностью в прошлое.

Он машинально потянул за рукав Роблеса, заставив его сделать два шага.

— Аполлон, Дионис, Фауст, l’homme moyen sensuel[152], что, к черту, означают здесь эти символы и понятия, что они могут объяснить? Ничего. Все они разбиваются о глухую стену на этой земле, так обильно политой безвинной кровью, как никакая другая. Где ключ к нашей истории, где, где? Найдем ли мы когда-нибудь его, доживем ли до этого? — Мануэль отпустил рукав Роблеса. — Надо что-то воскресить и что-то уничтожить, чтобы этот ключ обнаружился и позволил нам понять Мексику. Мы не можем жить и умирать вслепую, пытаясь все предавать забвению, и каждый день рождаться сызнова, хотя мы знаем, что все наше прошлое живо и давит на нас, как бы нам ни хотелось его забыть. Наследие, в которое внесли свою лепту и Кецалькоатлы, и Кортесы, и Итурбиде, и Хуаресы, и Порфирио, и Сапаты, комом стоит у нас в горле. Каков наш подлинный облик? Какой из всех?

— Вы, интеллектуалы, любите все усложнять, — сказал Роблес, не вынимая сигары изо рта. — Здесь есть только одна истина: либо мы сделаем страну процветающей, либо умрем с голода. Мы можем выбирать только между богатством и нищетой. А чтобы достичь богатства, надо ускорить движение к капитализму и все подгонять под этот образец. Политику. Образ жизни. Вкусы. Моды. Законодательство. Экономику. Все что хотите.

Солнце над садом сияло во всю мочь, не такое полнозрелое, как в полдень, но более близкое, и его резкий, раздражающий свет вибрировал в последнем, надсадном усилии.

— Но мы же всегда это делали, — проговорил Самакона, — разве вы не понимаете? Мы всегда гнались за чужими образцами, всегда рядились в платье, которое нам не идет, надевали личину, чтобы скрыть истину: мы другие, другие по определению, не имеющие ни с кем ничего общего, мы — страна, выросшая, как гриб, в незнаемом краю, выдуманная, выдуманная еще до первого дня творения. Разве вы не видите, что Мексика разбила себе лоб, обезьянничая с Европы и Соединенных Штатов? Да вы же сами мне это только что сказали, лисенсиадо. Разве вы не знаете, что порфиризм пытался оправдать себя позитивистской философией, переколпачивая нас всех? Разве вы не понимаете, что вся наша история была карнавалом, монархическим, либеральным, контовским, капиталистическим?

Роблес пыхнул сигарой.

— А что же вы хотите, мой друг? Чтобы мы снова начали носить перья вместо одежды и есть человеческое мясо?

— Как раз этого я не хочу, лисенсиадо. Я хочу, чтобы все эти тени больше не мешали нам спать, я хочу понять, почему и для чего носили перья, чтобы уже не носить их и быть самим собой, обрести свое подлинное я, не нуждающееся в перьях. Нет, речь идет не о том, чтобы тосковать по прошлому и восхищаться им, а о том, чтобы проникнуть в прошлое, осмыслить его, похоронить мертвое — а мертвое то, что порождено глупостью и злобой, — спасти живое и понять, наконец, что такое Мексика и что можно с ней сделать.

Роблес отделился от Мануэля и направился к решетке.

— Не заноситесь. С Мексикой можно сделать только то, что сделали мы, революция, — повести ее по пути прогресса.

— Куда повести?

— К более высокому уровню жизни. Иначе говоря, к счастью каждого мексиканца в отдельности. Ведь только это и имеет значение, не так ли?

— Но как можно говорить о счастье каждого мексиканца в отдельности, если сначала не разобраться, что собой представляет, чем дышит этот мексиканец? Откуда вы знаете, что каждый мексиканец хочет того, что вы собираетесь ему дать?

Мануэль шел теперь следом за Роблесом. Банкир обернулся к Самаконе:

— Я старше вас, мой друг. Я знаю человеческую природу. Люди хотят благ. Хотят иметь свою машину. Дать образование детям. Жить в хороших санитарных условиях. Вот и все.

— Вы думаете, что те, кто все это имеет, чувствуют себя вполне удовлетворенными? Что, например, самая богатая нация, какую знала история, действительно счастливая нация? Не переживает ли она, напротив, глубокий духовный кризис?

— Возможно. Но это имеет второстепенное значение, мой друг. Главное заключается в том, что большинство гринго хорошо питаются, живут в хороших квартирах, имеют холодильник и телевизор, учатся в хороших школах и даже позволяют себе роскошь бросать подачки европейским попрошайкам. Сдается мне, что им наплевать на ваш пресловутый духовный кризис.

— Может быть, вы и правы. — Мануэль вынул руки из карманов, посмотрел в небо, как бы ища, откуда льется солнечный свет и прозрачный воздух, и закрыл ладонью глаза. — Не знаю. Может быть, я неправильно поставил вопрос. Может быть, я болен ненавистью к Соединенным Штатам. Как-никак я мексиканец.

Роблес улыбнулся и похлопал его по плечу.

— Ну, ну, не унывайте. Я люблю потолковать с молодежью. В конце концов вы тоже детище революции, как и я.

Мануэль хотел ответить ему улыбкой на улыбку, но почувствовал, что вместо этого у него получается какая-то гримаса.

— Революция. Да, это вопрос. Не будь мексиканской революции, мы с вами не вели бы здесь этот разговор; я хочу сказать, не будь революции, мы никогда не задались бы вопросом о прошлом Мексики, о его значении, вам так не кажется? В революции ожили вместе с грузом своих проблем все люди, творившие историю Мексики. Я думаю, лисенсиадо, искренне думаю, что в многоликой революции они все предстают вживе, со своей утонченностью и грубостью, со своим цветом кожи и голосом, дыханием и биением сердца. Но если революция раскрывает нам во всей полноте историю Мексики, отсюда еще не следует, что мы понимаем и преодолеваем ее. А это жгучая проблема, это завет революции, не столько для вас, которые могли отдавать все свои силы действию и думать, что этого достаточно, чтобы служить Мексике, сколько для нас.

— Ваш долг продолжать наше дело.

— Мы в другом положении, лисенсиадо. Перед вами стояли злободневные задачи. И вы быстрым и твердым шагом шли к решению этих задач. Мы нашли уже другую страну, где все более или менее устоялось, упорядочилось и отлилось в жесткие формы, где трудно, не выжидая, когда для этого созреют все условия, решительно вмешиваться в общественную жизнь. Страну, ревниво оберегающую свой статус-кво. Подчас я думаю, что Мексика переживает затянувшийся период Директории, своего рода стабилизацию, которая, обеспечивая заметное умиротворение страны, вместе с тем препятствует ее правильному развитию в направлении первоначальных целей революции.

— Я не согласен с вами, мой друг. Революция осуществила свои задачи во всех отношениях. Она осуществила их с высшей мудростью, если хотите, окольными путями, но осуществила. Вы не знаете, какой была Мексика в восемнадцатом — двадцатом годах. Надо отдать себе в этом отчет, чтобы оценить прогресс в жизни страны.

Эвкалипты заслоняли солнце; его лучи терялись, запутывались в листве и ветвях и лишь слегка окрашивали в теплые тона кору деревьев.

— Но куда ведут нас эти «окольные пути»? — сказал Мануэль Самакона. — Не находите ли вы довольно парадоксальным, что в момент, когда капитализм завершил свой жизненный цикл и существует еще лишь в виде своего рода злокачественной опухоли, мы начинаем двигаться к нему? Не очевидно ли, что весь мир ищет новых форм экономической и духовной жизни? Не ясно ли также, что мы могли бы участвовать в этих поисках?

— Чего же вы хотите? Национального коммунизма?

— Назовите это как угодно, лисенсиадо. Лишь бы найти решения, подходящие для Мексики, решения, которые позволили бы, наконец, согласовать наши юридические формы с нашим национальным характером и нашей самобытной культурой. Достичь подлинной целостности бытия этой страны, распадающегося сейчас на разрозненные элементы.

— Подождите, подождите. — Над вершинами деревьев розовела огромная рана. — Бы говорили о целях, которые первоначально ставила перед собой революция. В чем же состояли эти цели?

Самаконе не хотелось больше спорить. Стоя на влажном газоне, он с беспокойством думал о том, что все имеет два, три, бесконечное множество объяснений, в каждом из которых есть своя истина. Что нечестно вставать на какую-нибудь одну из этих точек зрения. Что, быть может, сама честность есть не что иное, как форма самоубеждения. Да, самоубеждения.

— В том, о чем я только что сказал: ощупью найти заветный ключ и раскрыть мексиканцам Мексику во всей ее полноте. Спасти ее прошлое от забвения и лжи. Порфиризм тоже подразумевал, что народ может быть счастлив, только если он умеет забывать. Отсюда его ложь и лицемерие. Диас и сьентификос думали, что достаточно одеть Мексику в платье, сшитое Огюстом Контом, и поселить в доме, построенном по чертежу Гаусмана, чтобы мы тем самым вступили в Европу. Революция заставила нас отдать себе отчет в том, что все мексиканское прошлое присутствует в нашей жизни и что, если вспоминать его больно, то, забывая его, мы от него не избавимся. «Что означают все эти слова? — думал Мануэль про себя. — На какую конкретную реальность они опираются? Кому они нужны? Или их достаточно продумать, произнести, чтобы они претворились в жизнь, обрели осязаемое бытие и проникли во все сердца? Да, это так, это так», — мысленно повторял он вслед за своими словами.

— И, в частности, революция, собрав воедино все нити исторического опыта Мексики, выдвинула перед нами вполне ясные цели — аграрную реформу, организацию труда, народное образование, — а главное, возвысившись над экономическим либерализмом, который выявил свою бесчеловечность и в этом смысле потерпел крах, предвосхитивший крах правого и левого тоталитаризма, провозгласила необходимость примирить свободу личности с социальной справедливостью. Мексиканская революция была первым мощным народным движением нашего века, которое сумело поставить основную проблему: как обеспечить полное развитие общественных начал и охрану общественных интересов, не ущемляя достоинства личности. Экономический либерализм во имя индивида пожертвовал обществом и государством. Тоталитаризм во имя государства пожертвовал обществом и индивидом. Не кажется ли вам, что в движении тысяча девятьсот десятого — семнадцатого Мексика нашла принцип решения этой всеобщей проблемы? Почему же мы не развили его? Почему мы остановились на полпути? Я не могу помыслить, что единственным конкретным результатом мексиканской революции было образование новой привилегированной касты, экономическая гегемония Соединенных Штатов и паралич всей внутренней политической жизни.

Роблес изрыгнул три смешка вместе с табачным дымом.

— Тихонько, тихонько, милый друг. Что касается первого пункта, то привилегированная каста, как вы выражаетесь, пользуется привилегиями в соответствии со своим трудом и импульсом, который она дает стране. Это вам уже не землевладельцы, годами не бывавшие в своих асьендах. Пункт второй: Мексика вступила в период промышленного развития, не имея достаточной материальной и финансовой базы для того, чтобы обходиться своими силами. Нам приходится поэтому ради блага страны допускать американские капиталовложения, которые в конце концов не выходят за рамки, определяемые нашими законами. Пункт третий: нашу внутреннюю политическую жизнь парализовала не революция, а явная несостоятельность партий оппозиции и их оторванность от народа.

— Нет, лисенсиадо, я не принимаю вашего объяснения. — Мануэль почувствовал, как у него затрепетали крылья носа: настал момент решительного столкновения с Роблесом, а главное, с миром Роблеса. — Новая плутократия зародилась не на почве труда, а на почве использования политической обстановки для выгодных дел, заложивших основу ее процветания; и ее раннее возникновение привело к подавлению сверху самых чистых устремлений революции. Ведь эта каста не только выполняет экономическую функцию, как вы полагаете, но и играет определенную политическую роль — реакционную роль. Вы знаете также, что принцип ограничения иностранного участия в мексиканских предприятиях нарушался и нарушается и что в большинстве случаев мексиканские предприятия только по названию мексиканские. Вы знаете, что если иностранные капиталовложения не способствуют образованию внутреннего рынка, то они мало чего стоят. И главное, вы знаете, что определение цен на продукты нашего сельского хозяйства и нашей горнорудной промышленности, возможность индустриализации, все равновесие нашей экономики зависит не от нас. Я согласен, что «единая партия» предпочтительнее любой из так называемых оппозиционных партий, которые на деле выступают скорее как союзники ИРП. Но я осуждаю «единую партию» за то, что она привела к застою политическую жизнь Мексики, препятствуя возникновению политических движений, призванных помочь решению национальных проблем и способных, расшевелив элементы, которые ныне погружены в сонную индифферентность, но которые никогда не примкнут ни к партиям клерикальной реакции, ни к коммунистической партии, сплотить и организовать эти элементы. Или ИРП намерена освящать безысходный статус-кво? Это было бы все равно, что сказать мексиканскому народу: «Тебе и так хорошо. Не к чему тебе думать и говорить. Мы сами знаем, что тебе подходит. Сиди и не рыпайся». Но разве это не то же самое, что думал Порфирио Диас?

— Вы говорите, как безответственный человек. Я вижу, мы друг друга не понимаем, дорогой Самакона.

— А между тем так важно, чтобы мы друг друга поняли, лисенсиадо Роблес.

Мануэль протянул ему руку и пошел к решетке сада, прозрачно-бледного в надвигающихся сумерках, как лицо в затуманенном стекле. Долина была омыта последними осенними дождями, и на каждом шагу чувствовались запахи эвкалипта и лавра.

Ортенсия Чакон в темноте пробегала наэлектризованными подушечками пальцев по рукам Федерико Роблеса. Ее распущенные волосы слегка потрескивали: надвигалась гроза. Всплыв из глубины сна, тяжелого и нежного, как принимавшая его плоть, Федерико Роблес открыл глаза и, окинув взглядом фигуру Ортенсии, испытал чувство какого-то озарения. Не первый вечер проводил он в квартире на улице Тонала, но только в этот раз, казалось ему, он уже не смутно, как прежде, а с предельной отчетливостью осознал место, которое занимала в его жизни эта женщина, вот уже три года дарившая ему свою близость и нечто такое, что Федерико еще не умел назвать. Теперь, видя ее в кровати, он связывал с ней два новых момента, над которыми не задумался бы в предшествующие годы. Раскапыванье погребенных образов прошлого в беседе со Сьенфуэгосом и легкое отвращение жены, которое он впервые почувствовал в то воскресенье, когда она собиралась на очередную свадьбу. Тогда он невольно подумал о том, что в действительности значила для него Ортенсия Чакон. Но ему понадобилось еще раз побыть с ней и поспать возле нее каменным, бездонным сном, чтобы подтвердить самому себе то, что он невольно подумал тогда. У Ортенсии, тридцатидвухлетней женщины, выносившей трех детей, живот и груди уже утратили былую упругость, но кожа оставалась сливочно-нежной. Роблес вспомнил минувшее мгновение, за которым последовал сон. Мгновение, когда Ортенсия в темноте и тишине, без слов, без стонов отдалась ему с неистовой, всепоглощающей страстью. В кульминационный момент Федерико закусил прядь ее волос, и это привело ему на память, воскресило потонувшую в сутолоке последних дней, заслоненную всем тем, что составляло его повседневную жизнь, картину поля под Селайей, день, когда он мчался вскачь, впиваясь зубами в уздечку и чувствуя, как все его тело полнится силой, торжествующей над сумятицей боя, грохотом, людьми, падающими вокруг него. Ему отчетливо вспомнились вопросы Сьенфуэгоса. Он снова закрыл глаза; в его воспоминании эти вопросы задавал не Сьенфуэгос, а молодой человек, который в тот же день обедал у него и поверял ему свои мысли, смотрел на него как на живое существо, а не как на символ успеха и молчаливо подразумеваемых мексиканских ценностей. Образ Мануэля Самаконы почему-то взволновал его — логически он не мог этого объяснить. Он пристально посмотрел на Ортенсию: между нею и этим образом, внезапно всплывшим в памяти, казалось ему, должна была быть какая-то связь. Ортенсия повернулась с излишней осторожностью, стараясь не потревожить его.

— Не беспокойся, я уже проснулся, — проговорил Роблес, не поднимая головы с подушки.

— А, хорошо, — отозвалась она тихим и покорным, но тем особенным, проникновенным голосом, каким она обращалась к нему одному из темноты и тишины.

Он подумал, что Ортенсия воплощает все, что делает его самим собой: без слов ощутимое могущество; мощную и непосредственную жизнедеятельность, элементы которой можно перечесть по пальцам и которая протекает независимо от внешних проявлений могущества, как бы под ними или над ними. То, что выпадает в осадок из жизненной взвеси, то, что питает его живительными соками, то, чем он дышит. Залитую кровью равнину под Селайей. Нагое, влажное тело женщины. Роблес вздохнул полной грудью; кровь быстрей заструилась в его жилах. Он спустил тонкие, безволосые ноги и сел на край резной кровати из орехового дерева.

Ортенсия провела пальцами по его спине.

— Тебе хорошо? — спросила она.

Роблес попытался напружинить сразу все мускулы, перелить в свое тело силу, которую он ощущал во всех фибрах своего существа. Хорошо ли ему? Он чувствовал прилив энергии, свежесть, легкость… но завтра, подумалось ему, он растратит всю силу, почерпнутую здесь, у Ортенсии. Он снова оглядел тело метиски, опустил глаза на ее живот, на темный треугольник внизу живота. Соответствовал ли источник силы ее назначению? — снова спросил его Мануэль Самакона голосом Икски Сьенфуэгоса. Смуглые тела Федерико и Ортенсии четко вырисовывались на белизне простыней.

— Ортенсия…

Она положила руку на плечо Роблеса.

— Ты иногда вспоминаешь?..

Ее пальцы поднялись на взъерошенный затылок Роблеса.

— Немножко.

Роблес потер себе лоб; перед его мысленным взором пронесся белесоватый мир, оправленный в никель и мигающий неоновыми глазами; а за ним — другой, раскинувшийся вширь, красноватый, полнящийся песнями, именами, развернутыми знаменами, взбешенными лошадьми. В центре каждого из этих миров стояла его собственная фигура: прозрачно-бледная — в одном, почерневшая, обугленная — в другом. Опаленный человек протягивал руки призрачному; тот был не в силах поднять свои. Роблес прикоснулся губами к голове Ортенсии; почувствовал: здесь цельная, без разлома, единая жизнь. Единая от рождения до смерти, как жирная линия, проведенная одним движением твердой руки… Быть может — ему не хотелось больше думать, а хотелось выбежать отсюда со своим сокровищем, силой, и швырнуть его в пасть мира, ждущего лакомства от сильного человека, — быть может, только отказавшись от обмена этой силы, почерпнутой у Ортенсии, на внешнее могущество… только так…

Он встал и оборвал свои размышления. Тусклые глаза Ортенсии вглядывались в него, как в бесплотную тень, и осветились улыбкой, только когда она услышала шорох одежды, стук ботинок по половицам, шумное дыхание.

Заляпанный грязью автобус подъезжает к конечной остановке на улице Рамона Гусмана, и из него выходят мужчина в сомбреро, какие носят на севере, женщина в ситцевом платье и худенький мальчик лет десяти с лишаем на щеке. Мужчина слюнявит в толстых губах сигарету и, щуря клопиные глазки, следит за шофером, который лезет на крышу автобуса за прикрытым брезентом багажом. Женщина, не то чтобы толстая, но бесформенная, как тюк, сутулит и без того сутулые плечи и удерживает за руку мальчика в синих штанах и рубашке с открытым воротом, который кричит и показывает пальцем на мороженщика.

— Ну, вот и чемоданы. Увидишь, старуха, что такое наша столица!

— Эва, как будто ты здесь уже был.

— Нет, быть-то я не был; но мужчины всегда знают побольше, чем вы, понятно?

— Смотри, продают мороженое; смотри, продают мороженое, я хочу мороженого!

— Замолчи, надоеда. Хоть бы уж он поскорее вырос, чертенок!

— Ну да, а тогда станешь жаловаться, что он пьянствует и путается со шлюхами.

— Замолчи, Энрике! А потом еще спрашиваешь, кто это учит ребенка всяким гадостям!

— Ну, пойдемте, — говорит мужчина с клопиными глазками и неровно подстриженными усами. — Посмотри только, Tepe, посмотри только, какой город! Недаром про него говорят — город дворцов! Посмотри только, какой проспект! Посмотри вон туда, на площадь. Видишь памятник? Это Куаутемок. Фелипито, кто был Куаутемок?

— Этот, который что-то там сделал в печальную ночь; я хочу мороженого!

— Видишь, Tepe, вот для чего их посылают в школу. Фелипито! Скажи мне, кто был Куаутемок!

— Вот пристал! Хочу мороженого!

Мужчина замахивается на мальчика; женщина укоризненно смотрит на мужчину.

— Ну, вот и мы, красавец Мехико. Увидишь, Tepe, в столице у нас пойдут дела на лад. Здесь быстро зашибают деньгу, сама увидишь. При моем ремесле — а я в шорном деле не новичок — и при такой клиентуре, как гринго, которых здесь пропасть, мы за один год разбогатеем.

— Ты то же самое говорил, когда мы переехали из Кулиакана в Пьедрас-Неграс, а видишь, мы так и сидим на мели.

— Не говори мне про эти дыры! Посмотри только, где мы теперь. Здесь мы обоснуемся на те денежки, которые как-никак сберегли, и я даже возьму подмастерья, а через год мы будем зарабатывать три тысячи песо в месяц чистыми. Вот увидишь.

Бесформенная женщина кривит рот. Мальчик показывает то на одно, то на другое. На перекрестке Реформы и Инсургентес мужчина в сомбреро, какие носят на севере, глубоко вздыхает.

— Это моя столица, так-то вот!

ПИМПИНЕЛА ДЕ ОВАНДО

— Занятный вы человек, Сьенфуэгос. Назначаете мне свидание в баре — подумайте только, — а теперь хотите, чтобы я рассказала вам свою жизнь.

— А чего вы ожидали от меня?

— С вами, по крайней мере, можно говорить откровенно. Хотите, я выскажу мои догадки?

— Конечно.

— Во-первых, Сьенфуэгос — друг Роблеса и может быть мне полезен в деловом смысле. Вы согласны?

— Согласен. Но сказать вам одну вещь? Могущественный банкир вот-вот докатится до Приюта Мундет. Стоит кому-нибудь ликвидировать свой счет в банке, «дом Эшер» зашатается.

— Что-то не похоже…

— Не похоже, потому что никому не приходит в голову, что Роблес может вложить все депозиты банка в какие-то фантастические аферы с куплей-продажей песчаных участков… Но как бы то ни было, дело не в этом.

Пимпинела облизнула губы и сделала вид, что эта новость ее совершенно не волнует.

— Во-вторых, Сьенфуэгос думает, qu’il peut coucher avec moi[153], a я всегда не прочь дать урок людям. Я это умею. Согласны?

— Да, но вы опять не угадали.

— В-третьих, хоть это и маловероятно в данном случае, но в конце концов это мое métier[154]; вы хотите, мой друг, придать себе блеск аристократическим именем. Для такой роли я гожусь. Кажется, вы сами это сказали как-то раз, не так ли? Ты мне деньги, я тебе знатность, ты мне знатность, я тебе деньги. Но поскольку вы едва ли рассчитываете на это, остается допустить, что вы в самом деле хотите, чтобы я рассказала вам свою жизнь.

— Не обязательно именно вашу жизнь. Расскажите мне вообще о людях…

— Это называется сплетничать.

— И вы это любите.

Пимпинела улыбнулась и сняла перчатки. Оглянулась вокруг в поисках знакомых лиц. Маленький бар, по-видимому, был главным образом пристанищем любовников, развлекающихся парочек и конфузливых женихов и невест. Пимпинела с удвоенным любопытством поискала знакомых. На каждом столике, едва освещая скатерть, горела свеча под колпачком из пергаментной бумаги. Лиц нельзя было различить. К тому же бар был разделен на закутки вроде стойл, а несмолкавшее пианино заглушало и без того невнятный говор мужчин и женщин, рассеянных по залу.

— В отдельных кабинетах, какие были лет тридцать назад, по крайней мере имелись шезлонги и прочие удобства.

— Мы живем в эпоху всеобщего б……, к чему уж тут отдельные кабинеты.

Пимпинела скомкала перчатку, и в глазах ее сверкнул холодный гнев.

— Как вы смеете!.. Есть слова, которые сразу выдают того, кто их произносит.

— Что вы будете пить, Пимпинела?

— Я, кажется, к вам обращаюсь. Перестаньте подмигивать, оставьте эти босяцкие ухватки.

— Дорогая Пимпинела, при таком отсутствии гибкости вы ничего не добьетесь и уж во всяком случае возвращения асьенд и восстановления прошлого…

— Что вы понимаете! Легко говорить… Что вы понимаете!

Пимпинела встала и, повернувшись спиной к Икске, натянула перчатки. Выдавила из себя улыбку и вышла из бара. Села в свой «опель» и поехала к себе, на улицу Берлин. Ей хотелось только одного: как можно скорее оказаться в подобающей обстановке, в обиталище, созданном для того, чтобы сберегать и являть тот неуловимый дух, хранительницей которого она себя чувствовала. Открыв дверь своей квартиры, она, прежде чем зажечь свет, с минуту помешкала: ей хотелось принюхаться к мягким коврам, к ветке иммортелей, к слабому аромату духов, который она сама оставляла здесь изо дня в день. В темноте она кончиками пальцев потрогала красный бархат, которым была обита мягкая мебель, маркетри застекленных шкафов, рамы картин. Потом включила проигрыватель и опустила иголку на уже поставленную пластинку. Покорная ее воле, комнату затопила река звуков. Пимпинела прилегла на диван и дала Вивальди увлечь себя в хрустальный мир, неосязаемый, но всеобъемлющий, как воздушный океан. Совершенное творение, повторяла про себя Пимпинела, вся, до последней клеточки, отдаваясь музыке, растворяясь в ней; она с благодарностью принимала это творение, как награду, предназначенную провидением ей одной сверх ее знатности и положения в обществе, и тем не менее говорила себе, что она не искала, не просила ее. Она чувствовала себя более чем вознагражденной, обретшей внутреннюю цельность и полноту и в то же время повторяла себе, что живет раздробленной, разбитой на осколки жизнью и что какая-то частица ее существа до изнеможения силится восстановить ее, воссоединить эти осколки. В некий заветный миг Пимпинела нащупала, почуяла, вспомнила, вырвала из прошлого все то, что питало ее жажду самосохранения; в двойственном и в то же время едином порыве она устремила свой мысленный взор и назад, и вперед, а глаза ее подернулись густой и зыбкой дымкой.

— Пимпинела не хочет есть, сеньора.

Сеньора де Овандо, затянутая в корсаж и утопающая в шумных шелках, направляется к девочке с золотистыми локонами, которая, сидя на высоком стульчике красного дерева над тарелкой с овсяной кашей, кривит губы, готовая расплакаться. Крохотная, она кажется затерявшейся, как булавка, посреди столовой, на персидских коврах, под двумя люстрами, которые никогда — ей это запомнится — не перестают издавать легчайший хрустальный звон, за столом с медной инкрустацией, рассчитанным на двадцать четыре персоны, между двух переглядывающихся зеркал, в которых отражаются обтянутые зеленой камкой стены, инкрустированный перламутром комод, вазы из белого мрамора с росписью, изображающей времена года в виде гирлянд из груш, цветов, орехов, персиков, каштанов. Пимпинела на минуту задумывается о том, как много вещей в этом большом доме, окруженном ухоженными садами. Штофные кресла и сервант с голубым севрским фарфором; часы с орнаментом «рокайль», увенчанные купидоном, который с каждым часом все выше поднимает свой лук; столы с затейливо изогнутыми ножками, опирающимися на четыре львиные морды. Стеклянные шкафчики с веерами, расписанными во вкусе Ватто. Арабески, вытканные на спинках кресел, флейты, подвешенные над дверьми, серебряные канделябры. Вестибюль, откуда в комнаты ведет широкая, расходящаяся в стороны лестница. Два одинаковых бюста Марка Аврелия в нишах. И отражающиеся одно в другом зеркала в золоченых рамах.

— За папу, за маму…

Девочка хватается за шею матери.

— Что такое с моей доченькой? Ей не нравится овсяная каша? Бяка? Иди к маме, мое солнышко.

У дверей ожидает уютное ландо. Пимпинела вперяет свои голубые глаза в небо, текущее между зелеными берегами крон. Болтает ногами; пододвигается к матери и чувствует щекочущее прикосновение мягкой ткани. Розовые и бледно-зеленые домики в один-два этажа с зарешеченными балконами и высокими сенями. Мужчины в огромных остроконечных шляпах с ведрами воды в руках. Кондитерские ларьки, мощеные булыжником улицы, газовые фонари. И опять небо, просвечивающее сквозь листву. От желтой кружевной обивки ландо пахнет пылью. Размеренный цокот копыт по мостовой усыпляет Пимпинелу. Она нюхает желтые кружева, потом платье матери, кладет ей голову на колени и засыпает.

— Мы будем защищать то, что нам принадлежит, Анхелика.

— Пимпинела уже большая. Она заслуживает другого, заслуживает жизни, для которой мы ее воспитали. Ты не можешь отказать в этом своей дочери. Ты не можешь обречь ее на прозябание в стране, разоренной революцией, в чуждой среде, в атмосфере вульгарности.

— Мы будем защищать то, что нам принадлежит, Анхелика. Посмотри на твою кузину Лоренсу. Вот она и и ее сынок действительно прозябают, прячась от страны и от своих обязанностей. Мы спасем то, что можно спасти, от этого разгула варварства.

Дон Лукас де Овандо прохаживается по туалетной, наматывая на палец золотую цепочку от часов, свисающую из жилетного кармана. Другой рукой он поглаживает седеющую бородку, которая лишь подчеркивает твердую линию выступающего подбородка, такого же волевого, как его отливающие металлом глаза, складки у рта, кряжистая, собранная фигура. Высокая, белокожая, томная Анхелика расчесывает перед зеркалом свои длинные медные волосы.

— Не понимаю как, Лукас…

— Ты думаешь, эта революция отличается от любой другой? Нет. Мы их уже немало видели в Мексике. Наши семьи прошли через Акордаду и империю, провозглашенную Пио Марча, через План Касамата и План Аютлы, через План Пориа, а теперь и через План Гуадалупе. Всегда одно и то же. Чтобы справиться с любым переворотом, надо в каждом конкретном случае разобраться, о чем идет речь с экономической точки зрения, и сообразовываться с этим. Сейчас главная опасность — сапатисты и вся эта деревенщина. Вот откуда надо ждать удара.

— Но ведь мы живем асьендами, Лукас. Как же нам быть?

— Отделаться от асьенд. Поскорее продать их американцам. Сменить их на городскую недвижимость. В Федеральном округе аграрной революции не будет, Анхелика.

— Меня не это волнует. Беда в том, что нет подходящего общества… Бедная Пимпинела! Когда я думаю о моей девической жизни…

— Пусть лучше наша дочь не блистает на балах, чем умирает с голоду. Вопрос решен. Я уже видел участки в конце Реформы. Они стоят гроши. И найдется не один недалекий человек, готовый променять дом в центре Мехико на асьенду. Ты увидишь, насколько я прав.

— Ты часто бывала на балах, мама?

Анхелика гладит Пимпинелу по голове. Шея, руки и лицо девушки кажутся ослепительно белыми по контрасту с длинным черным платьем, падающим мягкими складками. «Нос Лукаса, — глядя на нее, думает Анхелика, — видна порода. А ведь девочкой она была курносенькая».

— Да, тогда были другие времена, — пытается засмеяться Анхелика. — Теперь, ты ведь видишь, в чести нувориши из Соноры и Синалоа.

— Вот бы дать бал, когда мне исполнится девятнадцать. — Пимпинела, стоя на коленях у ног Анхелики, ластится к матери. — Правда, это было бы восхитительно? Теперь, когда уже прошел траур по папе…

— Да ведь из людей нашего круга почти никого не осталось, девочка. Кого же мы пригласили бы?

— Почему твои друзья и родственники уехали, а мы остались?

— Что ты хочешь, у твоего отца были твердые взгляды. Да, он кое-что спас, как и говорил. Но жизнь не сводится к этому. Нужно подходящее окружение, общество равных нам людей…

Пимпинела думает обо всех балах, на которых ей не довелось побывать. Но к чему об этом говорить? Она знает ответ матери:

— Пока ты не можешь ездить на балы к известным людям в сопровождении приличного молодого человека, и притом на такие балы, куда приглашали бы и твою мать, сиди дома.

— Есть один молодой человек, мама… мы с Маргаритой познакомились с ним в одной кондитерской… он адвокат, и…

— Как его зовут?

— Роберто Регулес.

— Регулес? Регулес? Первый раз слышу это имя.

Анхелика, сидя в неудобном кресле, расшитом канителью, смакует marrons glacés[155].Пимпинела хмурит лоб, окаймленный черной лентой.

— Но ведь это вполне порядочный молодой человек, мама, он безупречно одевается и очень внимателен.

— Не всяк монах, на ком клобук, дочка. Ты знаешь, что я забочусь только о твоем благе. Послушай: твой отец был очень умен и оставил нас в достатке, в то время как многие потеряли все. Мы можем прилично жить на наши доходы. Нам нет надобности якшаться с выскочками. Мы сохранили, как хотел твой отец, кое-что из нашего состояния. Сохраним же и наше достоинство. Наш долг в память о твоем отце оставаться верными его понятиям.

— Да, мама…

— Мы не можем пожертвовать этим ради бала, Пимпинела. Но я тебя понимаю, я тебя понимаю. — Анхелика привлекает к себе девушку. — Как мне не понимать! Когда я думаю о своей юности, такой не похожей на твою… Если бы ты видела мундиры, какие носили тогда, эти султаны и каски. Кадрили… а потом вошел в моду вальс, и в вихре танца развевались платья женщин, кружившихся по залу в объятиях молодых людей, которые… Тут была своего рода традиция, понимаешь? Каждый год в такой-то день бал давала одна семья, в такой-то день — другая, и так далее…

Анхелика берет за плечи Пимпинелу.

— А что если нам с тобой поехать в Европу?

Пимпинела вскакивает и хлопает в ладоши.

— Мама! Мама! В Европу!

Мать подбирает подол черного платья и подбегает к маленькому шкафчику маркетри; она в возбуждении ворошит пожелтевшие бумаги — купчие, арендные договора — и, наконец, наугад вытаскивает одну.

— Проспекты Пятого Февраля и Боливара… пятьдесят песо метр… теперь они, наверное, стоят все сто… Все в порядке, дочка! Это то, что нам нужно!

— Ты помнишь молодого Регулеса, мама?

— Регулеса? Первый раз слышу…

— Да. Первый раз.

— Так что случилось с твоим сеньором Регулесом? — Анхелика надрывно кашляет, утопая в пене кружевного белья и в расшитых подушках и подушечках, которыми завалена ее кровать.

— Он женился. — Пимпинела медленно проводит пальцами по золоченому краю кровати. В осанке, которую мать сохраняет даже здесь, на одре болезни, она чувствует нечто такое, что напоминает о былом блеске дома Овандо, и, опустив глаза, как бы проецирует на себя тусклый отсвет этого блеска. — Он женился на своей секретарше. На медовый месяц они едут в Нью-Йорк. Ты помнишь, я познакомилась с ним… шесть лет назад, когда он был молодым адвокатом? Теперь он…

Анхелика тщательно поправляет волосы, выбивающиеся из-под белого чепчика.

— Да, представляю себе. Теперь люди быстро делают карьеру. Должна же быть какая-то разница между девятьсот десятым и тридцать пятым годом. Быстрота, современность и все такое. — Анхелика снова кашляет, страдальчески выгибая брови.

— У них дом в Лас-Ломасе, с большим садом, автомобиль. Роберто поверенный многих новых компаний.

— Да, да, это в духе времени; раньше только зрелые люди занимали ответственные посты…

— Я могла выйти замуж за него.

Анхелика отмахивается.

— Нам и так хорошо, дочка, нам и так хорошо. Мы ни в чем не нуждаемся.

Пимпинела обеими руками сжимает край кровати.

— Я хороша собой?

— Не просто хороша. Я бы сказала, ты изысканно хороша. Ты унаследовала…

— Что мне толку от этого? Мама, мама, ты знаешь, я не хочу причинять тебе боль. Но скажи, что мне пользы от того, что я порядочная, уважаемая женщина, носящая прославленное имя? Скажи.

— Не волнуйся, доченька. Ты еще очень молода…

— То же самое ты говорила, когда мы уезжали в Европу. А разве кто-нибудь там заинтересовался бедной мексиканочкой? Разве кто-нибудь интересуется мной здесь, в Мехико?

— Если бы тебе довелось жить во времена моей молодости, если бы на твою долю выпали балы, прогулки, все то, что составляло стиль жизни прошлого века…

— Но на мою долю ничего такого не выпало… И дело не в балах и прогулках, а в том, чтобы… как бы это сказать, не оставаться на обочине жизни, не чувствовать себя отверженной… мама, клянусь, я говорю это не для того, чтобы причинить тебе боль, но я хочу знать…

— Мы не виноваты, — Анхелика протягивает руку, ища руки Пимпинелы. — Рухнул наш мир. Ты не можешь винить меня… Выхода нет.

— Роберто женился на своей секретарше.

— Оставь их в покое, это их мир, а не твой. Довольствуйся тем, что есть. Нам и так хорошо, мы ни в чем не нуждаемся. А если понадобится, ты ведь знаешь, мы можем продать застроенный участок и опять уехать куда-нибудь…

— Пимпинела де Овандо.

— Ого! Из тех самых Овандо?

Пимпинела улыбается ослепительной улыбкой. С удовольствием, которое ее амфитрионы не преминут превратно истолковать, она обводит взглядом гостиную. Калифорнийская оболочка — цветные окна с рамами в духе пост-чурригереско, обилие решеток, плиточный пол — заполнена мебелью в стиле «модерн»: никелированные ножки, каучуковые сиденья, столики, покрытые красным лаком; и дюжина зеркал всевозможных форм — в виде звезды, полумесяца, волны, лестницы. Хозяйка дома с видимым энтузиазмом манипулирует рычажком, открывая и прикрывая жалюзи.

— В Мехико прелестно декорируют интерьеры, — вздыхает Пимпинела.

— Будьте как дома.

— Какая очаровательная картина!

— Вы знаете, это одна из первых вещей, которые я купил.

— Похоже на Тьеполо. Здесь есть что-то от этой насыщенности колорита, от этой сумеречной прелести Венеции.

— Так и есть, так и есть. Это Венеция в сумерках.

— Гм-м-м. — Пимпинела одаряет улыбкой амфитрионов. — Как приятно! Я давно не видела такого прекрасного интерьера.

— Вот, вот.

— Вас как connaisseur[156], генерал, наверное, заинтересовали бы некоторые картины, которые у меня сохранились. Конечно, они относятся к семнадцатому веку и переходили из поколения в поколение, но для вас…

— Мы можем перейти на «ты», правда?

— Пимпинела! Я так полюбила вас… так полюбила тебя… — Сильвия Регулес наливает две чашки дымящегося чаю. — Лимон?

— Спасибо.

Косые лучи заходящего солнца падают в широкие окна особняка в Лас-Ломас и нимбом окружают голову и плечи Пимпинелы.

— Твои советы по поводу той party[157] были великолепны, просто великолепны, Пимпинела. Не знаю, как тебе отплатить… Пимпинела похлопывает Сильвию по руке.

— Забудь об этом. Так приятно в нынешнем Мехико встретить такую женщину, как ты. Утонченности нельзя научиться, дорогая Сильвия. Знаешь, после того, как мы все потеряли во время революции, единственная радость для нас находить равных нам людей, в обществе которых можно думать, что ничего не потеряно, что вкус и элегантность…

— Дорогая Пимпинела…

— Словом, находить родственные души.

— Твоя дружба так много значит для меня. — Сильвия слегка вздергивает нос, гладит себя по шее и трогает серьги. — Знаешь, Роберто всегда загружен работой, бедняжка. Ему то и дело звонят из канцелярии президента. Он уже советник бог знает скольких компаний.

— Да, я знаю, что это такое. Мой отец тоже вел такую жизнь. Но для нас все это кончилось. А ведь мы, знаешь ли, кое-что значили.

— Пимпинела! Это было ужасно! — Сильвия подносит руки к горлу и делает круглые глаза. — Все эти убийства, эти расправы над несчастными священниками. И грабежи, грабежи. Сколько пропало прекрасных асьенд.

— Да, все это верно. Но повторяю: важно сохранить дружеские отношения, а не материальные блага. Дружеские отношения, утонченность, вкус, подлинные духовные ценности.

— Да, да, Пимпинела. Именно это я чувствую, когда я с тобой. Иногда мне здесь так тоскливо одной — дети в школе, а Роберто работает до десяти вечера.

— Рассчитывай на меня. Мы всегда можем погулять, сходить в кино, выпить рюмочку.

За окном раздается настойчивый автомобильный гудок. Пимпинела достает из сумочки зеркальце и пудреницу.

— Это Пьеро Казо приехал за мной. Завтра увидимся, правда?

— Да. — Сильвия снова трогает серьги и делает вид, что проглатывает слезу. — Пьер Казо, этот красавец, фотографии которого то и дело помещают в светской хронике?

— Он самый. Он очарователен, а так как ему больше нечего делать, кроме как развлекать своих подружек, с ним не соскучишься! Хочешь, я познакомлю тебя с ним?

— Норма, Норма, если бы я не понимала, что ты делаешь это только ради дружбы, которая нас связывает…

— Конечно, Пимпинела, еще бы! Как мне не понимать твое положение, когда я сама прошла через это! Мне посчастливилось выйти замуж за Федерико и тем самым разрешить все свои проблемы. Как я могу не помочь подруге из моего круга?..

— Да, Норма, для нас всегда будет спасением верность своему кругу. Есть люди, которые этого не понимают.

— Ты можешь во всем рассчитывать на меня. Я сегодня же поговорю с Федерико. Он не любит, чтобы я вмешивалась в его дела, но для тебя я сделаю все, что угодно.

— Тетя Лоренса очарована тобой.

— Она прелесть. Она напоминает мне мою покойную мать.

— Она говорит, что всегда рада будет тебя видеть, что ты ей напоминаешь молодость.

— Какая прелесть! Знаешь, люди, получившие одинаковое воспитание, рано или поздно сходятся. В особенности в этой аморальной атмосфере. Как тебе нравится история с Сильвией и Казо?

— Не надо винить ее. Она жила так одиноко, без малейшего внимания со стороны мужа, в особенности в тех мелочах, которые так много значат.

— Я живу точно так же, но ведь не жалуюсь и не ищу любовников.

— Конечно, в том-то и разница. Ты женщина из порядочного общества, а это дает силу.

— Наверное, он уже возил ее на ту асьенду, правда?

— Разумеется; они проводят там каждый уик-энд.

— Интересно, чем это кончится. Поживем — увидим. Как приятно иметь такую подругу, как ты, Пимпинела, возвышающуюся над всей этой пошлостью.

— Этому нельзя научиться, Норма… Такими нас воспитали.

— И ни о чем не беспокойся; дело будет решено в твою пользу. Напиши на листке бумаги, чего ты хочешь, хорошо?

Пимпинела встала с дивана и зажгла свет; иголку заело, и она издавала одну и ту же визгливую скрипичную ноту; однако это тоже Вивальди, подумала Пимпинела и предоставила визгу без конца повторяться. Она стояла перед зеркалом, глядя на изящную блондинку, на ее тонкую, стройную фигуру, строгий черный костюм, орлиный нос, отливающие металлом глаза, надменный подбородок, обозначившиеся морщинки у рта, и в то же время как бы сквозь стекло: ей хотелось снова восстановить в памяти былое, детство, все мелочи домашнего обихода… «Сеньора, Пимпинела не хочет есть»… «Не им меня судить», — сказала она, и опять погасила свет. А иголка все скрипела по пластинке.

Лицо каталонского типа, словно вырубленное топором, а против него круглое, красное, но усталое лицо. Каталонка сидит на стуле, прямая, как его спинка; на стенах крохотной комнатушки старые фотографии, две репродукции «Капричос», полка с зачитанными книгами: Прадос, Эрнандес, Гарсиа Лорка, Леон Фелипе, Альтолагирре.

— Так, значит, вы его видели?

— Видеть-то видел, сеньора… но ваш муж был очень плох, вы бы его не узнали.

— Где?

— Поблизости от Таррагоны. Но это был уже другой человек. Никто его не узнал бы.

— Вы забываете, что уже скоро тринадцать лет, как я в Мексике.

— Все равно. Говорю вам, он был уже не похож на себя. Другой человек.

Прямая, высокая женщина видит, что посетитель не понимает ее. Она хочет сказать: его лицо для нее навсегда останется все тем же, это бронзовое от загара лицо ополченца с заржавленной винтовкой на плече, который оборачивается, чтобы на прощанье помахать ей беретом. В воздухе Сан-Фелиу смешивается дыхание Средиземного моря и Пиренеев, и весь народ и ополченцы поют… на передовой под Теруэлем… и пепельные глаза Пабло смотрят на балкон, где она стоит, старательно улыбаясь, смотрят поверх голов шагающих и поющих людей, поверх моря и гор, встретившихся в воздухе, и к ней он обращает свою терпкую песнь об отваге и стойкости… если захочешь написать мне, адрес известен, теруэльский фронт… Каталонка знает: ничто не изменит это лицо.

— Не ходите вокруг да около. Говорите напрямик.

— Так вы уже тринадцать лет в Мехико, сеньора?

— Скоро будет тринадцать. Как видите, держу кондитерскую лавочку, и мы не голодаем. Можно даже сказать, ни в чем не нуждаемся. Теперь мы и здешние, и тамошние. Две родины всегда лучше, чем одна. А вы? Бежали? Как?

— Пехом. В Сьерра-де-ла-Пена, а оттуда в Хаку. Потом перевалил через хребет и спустился во Францию, в Ларен. Вот и все. И пусть меня черт поберет, если кто-нибудь может пройти, сколько я прошел.

— Вы молодцы, как всегда.

— Будьте и вы молодцом, сеньора, крепитесь, потому что Пабло был очень плох, когда я расстался с ним.

— Ничего, он выдержит. Выдержал налеты юнкерсов, неужели не выдержит гнилые бобы Франко? Он выдержал и Теруэль, и Гвадалахару, и осаду Мадрида. Таков мой Пабло, да будет вам известно. Что вы за люди! Если он знает, что я жду его здесь, что для меня тринадцать лет… да что тут говорить. Когда он уходил с ополчением из Сан-Фелиу, он мне так и сказал. Адрес известен. Я здесь, он там — это не имеет значения. Расстояние измеряется не морями.

— Сеньора… не знаю, как вам сказать. Пабло погиб. Он взялся прикрыть нас, когда мы уходили. Франкисты изрешетили его пулями. Он спас нам жизнь: они подумали, что он один. Это был настоящий герой, — не переводя дыхания, выпаливает круглолицый мужчина, и его слова обращаются в ток, пробегающий по телу высокой, прямой женщины с глазами, как сливы, и длинными руками. У нее перед глазами сталкиваются и разбиваются на осколки воскресающие в памяти сцены. Расставания, плачущие женщины, поющие солдаты, бредущие по снегу беженцы, вино и лук, сапоги и альпаргаты, лица людей с плоскогорья и с побережья, из Наварры и Валенсии, из Кастильи и Эстремадуры, лица героев единственной честной, от начала до конца чистой истории, единственного безусловного испытания человеческой личности. Она поднимается, упершись длинными руками о стул. С минуту ждет, не скажет ли мужчина что-нибудь еще. Потом произносит:

— Я уже сказала вам, что не этим измеряется расстояние. Встаньте, сеньор, встаньте… и пойте со мной, пойте как раньше, пойте, чтобы проститься с Пабло.

В маленькой комнатке на улице Насас едва слышно звучат погасший голос женщины с грубым лицом, будто вырубленным топором, и хриплый, надтреснутый голос круглолицего мужчины: с пятым, пятым, пятым полком, мать, ухожу я на фронт…

ПУСТЬ ИСКОЛЮ СЕБЕ РУКУ

В продолжение всего ужина Роблес распространялся на политические темы. Только поднося ко рту бокал вина, он прерывал свои разглагольствования, и Норма, уже механически выполняя урок, обращалась к Сьенфуэгосу:

— Вы читали Курцио Малапарте?… на гастроли в Дворец искусств приезжает индусский балет… в прошлое воскресенье в Жокей-клубе… в конце концов достоинство и корректность кое к чему обязывают… мы с Федерико ужинали с его высочеством и графиней Аспакукколи… мне посчастливилось найти замечательного Ороско… эту безделушку мы привезли из Брюсселя… — и переставала говорить, как только муж ставил на скатерть розовый бокал.

— Так вот, я говорил вам, Сьенфуэгос, что нашему опьянению нефтью пора уже кончиться. Мы не способны вести постоянную разведку в широком масштабе. Мало-помалу должны вернуться замаскированные, но самые настоящие иностранные компании, которые дадут нам свои технические знания и свой динамизм. В противном случае мы будем по-прежнему медленно продвигаться по пути индустриализации, тормозимой псевдопатриотическим пылом, с которым мы кричим, что нефть принадлежит нам. Повторяю вам, благосостояние страны как конечная цель выше всякого националистического удовлетворения.

Сьенфуэгос молча наблюдал за этой игрой и забавлялся, считая минуты и убеждаясь, что на тот и другой голос этого контрапункта отводится почти одинаковое время. На одном конце стола — налитая свинцовой тяжестью, грузная фигура Роблеса, на другом — в непринужденно-томной позе его золотоволосая жена. По окончании ужина Роблес закурил сигару и попросил разрешения удалиться:

— У меня сегодня неофициальное совещание, но еще рано. Норма, поухаживай за сеньором Сьенфуэгосом, предложи ему что-нибудь выпить. — И, отрывисто кивнув, он ушел.

— Коньяк, мятный, анисовый?.. — спросила Норма, потирая запястье о запястье, как она делала, когда душилась.

— Да… коньяк, — сказал Икска Сьенфуэгос, пристально глядя на нее.

Пауза затянулась: Норма наполняла рюмки. И еще на несколько минут: Сьенфуэгос согревал свою рюмку в руках.

— Вы вовсе не обязаны оставаться, — сказала Норма, подавляя зевок, тем не менее не оставшийся незамеченным. — Откровенно говоря, такие ситуации не что иное, как свидетельство доверия ко мне со стороны Федерико. Представьте себе, он начал выказывать мне его сразу же после того, как мы поженились.

— Вы этим воспользовались?

Норма засмеялась.

— Теперь мужей обманывают только из чистого чувства долга. А я люблю совершать поступки, сопряженные с опасностью или доставляющие радость.

Было что-то неуютное, искусственное во всей обстановке этого дома, начиная с обитой голубой парчой мягкой мебели, которая не вязалась с колониальной архитектурой и с витражами, украшенными геральдическими щитами, по обе стороны лестницы. Странная смесь стилей отличала весь особняк: стены, имитирующие голый камень, покрашенные в желтовато-коричневый цвет, балкон на третьем этаже, ниши со статуями местных богородиц из Лос-Ремедиос, из Сапопана — рядом с римскими бюстами и китайскими статуэтками. Картины Феликса Парра, которые продала Роблесам Пимпинела и которые в былые времена украшали амбургский дом. Аляповатые безделушки; пианино, большие зеркала в рамах с фальшивой патиной; диваны, обитые голубой парчой, и резные деревянные панели; мраморный пол, люстры в столовой, решетки на окнах — все дисгармонировало с новомодной элегантностью хозяйки дома, с ее платьем и драгоценностями. Сьенфуэгос подумал о том, как эта смешанная обстановка отвечает союзу Федерико и Нормы. Его пристальный, сосредоточенный взгляд изменился:

— Вы оправдали надежды вашего мужа.

— Я вам только что сказала: тут нет никакой заслуги. Я люблю совершать поступки…

— Нет, я имею в виду не это. Я хочу сказать, что Роблес получил от вас то, что хотел получить, когда женился. Но — скажите мне, если я перехожу границу дозволенного, — вы сумели, в свою очередь, использовать его?

— Не беспокойтесь. Мне кажется, мы оба знаем жизнь. И я ничего не потеряю, если скажу вам, что вышла за него замуж, потому что была разорена. Моя семья все потеряла во время революции…

— В бытность мою на Севере я познакомился с вашим братом, Норма. Тогда он работал на шахте и зарабатывал сущие гроши. Возможно, теперь, когда он стал батраком, ему живется лучше.

Норма почувствовала, что поднять брови и засмеяться, как она сделала, недостаточно для того, чтобы скрыть свое внезапное замешательство.

— Вы профессиональный шантажист, сеньор Сьенфуэгос?

— В известном смысле… Я хочу сказать, что со мной вам нет надобности притворяться. Принимайте меня таким, как я есть, или сразу прогоните меня.

— Я уже сказала вам: меня привлекает опасность… или радость.

— Какое чувство вызывают у вас имена: Санта-Мариа-дель-Оро, Родриго Пола, Педро Казо, асьенда де Сан-Фермин, Наташа, Пимпинела де Овандо? Чувство опасности или радости?

— Если вы считаете меня выскочкой, или social climber[158], или проституткой, мне это смешно, — сказала Норма, закуривая «Парламент». — Если вы считаете меня снобом, мне грустно. Кто в наши дни не сноб в том или ином роде?

— А в каком вы?

— Мой снобизм сводится к желанию вращаться среди людей с именами, иметь деньги и чувствовать себя принадлежащей к цвету этой страны. Вы знаете, что такое вырваться из убогой жизни мексиканского среднего класса? Вы знаете, каково тебе, когда ты обречена в силу бог весть каких законов оставаться заурядной, неприметной, плохо одетой, стыдящейся самой себя, унылой, уныло целомудренной, даже когда теряешь девственность? Я выросла в этой среде, и если бы я поплыла по течению, я бы сейчас продавала лосьоны в каком-нибудь магазине и мечтала бы только о том, чтобы ходить по субботам в кино. Называйте это снобизмом, или талантом, или жаждой жизни, но я здесь, наверху, а они остались там, внизу.

Норма встала.

— Я запрещаю вам упоминать о них. Я сама это сделаю: моя мать, мой брат. Они не сумели выбиться в люди или не имели для этого нужных качеств. А такие победы одерживаются в одиночку, их нельзя разделить. Если это снобизм, я горжусь своим снобизмом. Вот и все.

— Быть может, снобизм нечто более серьезное, чем то, о чем вы говорите. Быть может, это не что иное, как форма духовной слепоты, при которой все вещи рассматриваются в себе, без атрибутов. Интеллектуальный сноб, который рассматривает интеллект как таковой, социальный сноб, вроде вас, сноб-невежда, для которого ничего не знать признак превосходства, сноб по части внешности, словом, сноб любого толка все лишает содержания. То, чему он отдает предпочтение, хорошо, то, что он отвергает, плохо. Половина мира умирает для снобов, потому что они к ней безразличны. Однако мир никогда не сводится к своей половине, к той половине, которая для нас желательна. Но вернемся к вам: я считаю вас только Нормой Ларрагоити, женщиной, которой Федерико Роблес обязан своим самоутверждением, чувством своего отличия от тех, кого он оставил позади, преодолением комплекса неполноценности. Словом, его приспешницей.

— Вы очень остроумны. Почему бы вам не сказать то же самое Федерико? Он self-made man. Что до меня, то я просто проделала свой собственный путь отдельно от Роблеса. Если я и помогаю мужу, то только так, как сегодня вечером: разговаривая с незнакомыми людьми о Малапарте.

— Вы в самом деле так думаете или просто не отдаете себе отчета в своей роли? Да ведь вы, Норма, настоящая боевая подруга Роблеса: разве смог бы он без вас, без вашей светскости, без вашей нахватанности выбраться из трясины — я говорю это не с презрением, а с сознанием, так сказать, вязкости, засасывающей силы, присущей нашей народной жизни, — полностью избавиться от гнетущего груза своего происхождения? Неужели вы думаете, что для этого было бы достаточно денег и успеха?

Норма поглаживала себя по щеке:

— Вы почти дословно повторяете то, что я сказала ему, когда мы познакомились. — Она сложила бантиком губы и распахнула ресницы, придав лицу карикатурно-наивное выражение: — «Надо наслаждаться жизнью в этом новом, веселом, космополитическом Мехико, не правда ли? Наслаждаться жизнью, потому что каждый имеет на это право, когда работал всю жизнь. Но наслаждаться жизнью можно только с настоящими мужчинами. Порядочная девушка встречает так много ничтожеств, тряпок и так мало мужчин, которым она могла бы помогать, ну, мало ли, в тысяче мелочей: в вопросах светской жизни, одежды, хорошего вкуса, искусства пользоваться жизненными благами, — вам так не кажется, сеньор Роблес?»

Икска и Норма рассмеялись. Она весело налила себе рюмку, чокнулась с Икской, и они опять засмеялись, как сообщники.

— А знаете, Сьенфуэгос, хорошо распахнуть душу. Вы мне нравитесь.

— Осторожно! Не забывайте о том, что я могу ужаснейшим образом шантажировать вас батраком Ларрагоити.

— Touché[159]. Но вы уже давно в курсе дела. А ни один из этих кретинов, которые меня окружают, не разузнал о моем маленьком секрете. Но если бы даже вы вздумали интриговать против меня, они вам не поверили бы. Мое pose[160] и мои драгоценности сильнее всех ваших слов.

— Как видите, то, что нас разделяет, не так существенно, как то, что нас могло бы объединить.

— Если бы я не подозревала, что вы интереснее, чем сами подозреваете, я сказала бы, что вы приближаетесь к опасной грани, рискуя впасть в пошлую претенциозность.

— В самую точку. Но позвольте мне продолжить свою мысль: если бы статистик, не лишенный воображения, захотел бы подобрать для вас место в своей классификации, он занес бы вас в графу новинок под рубрикой «социальные посредники».

Норма залпом выпила свой коньяк.

— La Procuratrice des Hauts Lieux[161] — dat is mi…[162]

— Я думаю, Роблес инстинктивно понял — в нашей стране наречие «инстинктивно» восполняет все недостатки понимания, — что его денег и достигнутого положения недостаточно. А на другой стороне были те, кто по опыту знал, что тоской по былому блеску и заплесневелыми титулами не прокормишься. Ergo, Норма Ларрагоити…

— Ergo, Норма Ларрагоити… Social Climber Number One[163]. Вот это да!

Сьенфуэгос скользил взглядом по мягким линиям тонкой фигуры Нормы, полулежавшей на софе. Во власти того же инстинкта, что и она, Икска расслабил и напряг мускулы. Он почувствовал, как по всему его телу разливается желание, казалось поднимающееся снизу, от ног, обретающее силу в чреслах и током бегущее из глаз к глазам Нормы, к ее лону, ее ногам. Норма, смотревшая на него, как завороженная, почувствовала, что глаза ее затуманились, и, поглаживая себя по щеке, смехом прервала паузу:

— Знаешь, Икска, когда Федерико мне сказал, что ты придешь ужинать, я подумала, что ты женщина, — вот так имечко! И теперь мне опять приходит это в голову. Откуда у тебя такое лицо, чудо-юдо? Почему ты не стрижешься crew cut[164]? То ты мне кажешься цыганом, моя прелесть, а то вдруг превращаешься в суровую богомолку.

— Послушай, Норма…

Норма вскинула руки и пригладила растрепавшиеся светлые волосы:

— Ну, хватит. «Те, что на другой стороне, инстинктивно скисли», — говорила она, передразнивая Сьенфуэгоса.

Но она уже понимала, что ее обычные приемы в данном случае недостаточны, что Икска Сьенфуэгос не Родриго Пола. Она облизнула губы и закрыла глаза. Сьенфуэгос бросил рюмку на пол, и она разбилась вдребезги, но Норма не пошевелилась.

Я не должна позволять ему говорить то, что он хочет сказать мне. Почему он, и никто другой? Мой мир создан, мне стоило труда достигнуть этого, и теперь я хочу только пользоваться всем тем, что имею, а этот человек говорит слова, слова, которые заставляют меня желать все больше, и больше, и больше, пока я не взорвусь; и заставить его замолчать я могу не словами, а лишь своим телом, и никогда еще я не чувствовала свое тело таким опасным и таким радостным, никогда, ни в тот, ни в другой раз, ни с Пьером, ни с Федерико — с Федерико я тоже была один раз, одну, монотонно повторяющуюся ночь, — и мое тело потребует свое и заговорит само, помимо моего желания, — ведь мне нечего желать, я уже наверху, где никто не может прикоснуться ко мне и причинить мне вред, — и я уже не могу подняться выше, потому что погублю себя, да, и взорвусь, да, взор…

Икска бросил на пол рюмку Нормы, и она тоже разбилась.

Ты любовь, подобная смерти, подобная океану, способному вместить в свою глубь, безвозвратно поглотить миллионы тел

Любовь, подобная смерти, потусторонняя любовь, которую мы не можем запятнать, Икска, которой нет места в жизни, у которой свой мир и своя смерть, к которой мы не можем прикоснуться своими грязными руками

Потому что настанет день — ты когда-нибудь думала об этом, Норма? — когда тебя уже не будет здесь, когда уже ничто не скажет другим: «Это Норма Ларрагоити» (когда о тебе уже не будут вспоминать и ты никому не будешь нужна, когда уже не будут знать, что Норма Ларрагоити существовала и была на самом верху)

Норма раскрыла глаза и оглядела Сьенфуэгоса, который стоял, расставив ноги и сжав кулаки. Ей хотелось уловить в его позе и выражении лица покорность, благодарность: то, что выказывали ей другие, когда домогались ее.

— Разве есть что-то недосягаемое для нас, коль скоро мы такие, какими вправе быть?

— Да, есть…

— Почему ты так думаешь?

— Я не думаю. Я только что ощутила это вместе с тобой.

Норма, полулежавшая на couch[165], ощутила легкое презрение к себе самой. Она чувствовала, что теряет самообладание; прислушивалась к себе, к своему затаенному, неприметному для Сьенфуэгоса дыханию, прерывистому дыханию раненого, но счастливого животного, к трепету каждой клеточки тела, которое она еще по-настоящему никому не дарила, а теперь хотела принести в дар во имя мертвой, недосягаемой ни для нее, ни для него, трансцендентной любви.

— Скажи мне: «Я люблю тебя», — сузила веки Норма.

— Почему бы не жить в глубине моря?.. Там столько места…

— Скажи: «Люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя»…

Норма знала, что никогда не услышит этих слов. Она только ощущала темную магнетическую силу, исходящую от Сьенфуэгоса и вливающуюся в нее. Она встала, прижала к себе Икску, и его губы слились с ее губами. Норма впилась ногтями в напряженную спину Сьенфуэгоса, а Икска чувствовал под шерстью платья ее горячую грудь и искал упругий сосок.

— Вот я какая, — со смехом прошептала Норма, не отрывая губ от его рта и еще сильнее впиваясь ногтями в его спину, и добавила низким, густым голосом, — ты один это знаешь теперь.

Сьенфуэгос считал про себя, пока длился поцелуй; он знал уже каждую складку ее рта. Потом Норма высвободилась, оттолкнула его руками и с суровым видом спросила:

— А теперь скажи мне, почему я приспешница мужа? Что дает ему превосходство надо мной?

— Власть. И умение пользоваться ею, — сказал Икска, слизывая губную помаду.

— Идем со мной. — Норма взяла его под руку и, как пьяная, стукаясь о перила, смеясь, гладя себя по волосам и царапая руку Икски, поднялась с ним по лестнице и открыла дверь спальни.

— Власть! Власть! — с хохотом говорила она, сбрасывая с себя платье и туфли. — Видишь? Нет у него никакой власти. Только ты это знаешь.

Норма погладила себя по талии и протянула руки к Сьенфуэгосу.

— Клянусь тебе, что я не спала ни с кем, кроме мужа, с тех пор, как мы поженились.

Икска стоял напротив нее, напряженный и трепещущий в темноте, как пламя свечи, которая ярко горит, только когда темно, но сгорает и при свете.

— А с ним ты спала не без страха.

Норма прикрыла грудь руками.

— Да, не без страха. Посмотри на мое тело, потрогай его, а потом представь себе Федерико и скажи, могу ли я не бояться зачать такого, как он… — Норма упала на кровать.

— Хочешь такого, как я?

— Нет, никакого не хочу… иди ко мне, суровая богомолка…

Сьенфуэгос сел на кровать и положил руку на горло Нормы.

— Слушай, несчастная, что тебе нужно: мое тело или мои слова? У меня есть только слова, даже мое тело из слов, и эти слова могут стать твоими.

— Икска, мне больно!

— Я буду душить тебя до тех пор, пока у тебя не вывалится язык, как черный агвиат. Слушай меня… тебе не нужна плоть, ты хочешь слов, слов, которыми могла бы угнетать других и которые возвращались бы к тебе, обратившись в чужое горе. Ты не вправе быть довольной собой: ведь то, что ты только что назвала желанным для тебя — деньги, имена, чувство принадлежности к цвету Мексики, — желанно не само по себе, а только как средство. Ты должна быть собой, собой во всей полноте и со всеми следствиями в твоей жизни, ты меня понимаешь? Разве ты не этого хочешь?

Из уст Нормы вырывался нечленораздельный стон, но глаза ее выражали не страх, а презрение и в то же время нечто близкое к жадности. Ее обнаженное тело, безвольное, беззащитное, теряло всю свою привлекательность.

— Возьми власть, она принадлежит тебе. Тебе не нужно ничего другого. И я не дам тебе насладиться моей плотью, пока ты не проглотишь все мои слова, и тебя не затошнит от них, и они не оплетут тебя, как щупальца спрута. Пока ты не сделаешь их своими.

Икска опять впился зубами в губы Нормы, прокусив их до крови. У Нормы снова вырвался невольный стон, не громкий, но долгий, и она с новой силой, с силой первой страсти, безрассудной, слепой, безумной страсти, обняла Икску. Со стоном на устах и с умоляющим взором, впиваясь в него ногтями, Норма почувствовала, что какая-то мощная, горячая волна — волна нахлынувшего солнца — подхватывает ее, уносит и бросает во вспененную пучину. Икска выдохнул:

— Ты это сделаешь, Норма, ты это сделаешь?

И не голос ее, а все отзвуки бури, бушевавшей в этом новом, возникшем в одно мгновение мире, мире слепой и безумной страсти, ответили: «Я сделаю то, что ты хочешь, но ты овладеешь мной, и снова, и снова овладеешь, да?»

Отец, мать, бабушка и пятеро детей приезжают в порт Акапулько на «шевроле-1940», заляпанном грязью, пропахшем рвотой и усыпанном банановой кожурой. Дети кричат, впервые увидев зеленоватую кромку моря. «Замолчите, сопляки!» — «Зачем ты так, Педро. Это же естественно». — «Вы всегда отличались благовоспитанностью, — брюзжит бабушка, — всегда выбираете самые изысканные выражения. Помнишь, Луиза, того красивого молодого человека, который ухаживал за тобой, пока ты не встретила этого… такого воспитанного?..» — «Попридержите язык, сеньора, если не хотите, чтобы я вам выдал, — орет сидящий за рулем краснолицый мужчина, обросший седой щетиной. — Вы забываете, что я служил в войсках Майторены, и если мне уже не случается отхлестать ремнем пьяного капрала, то я еще могу проучить полоумную тещу, которая суется не в свое дело». — «Вы только со мной и воевали, босяк!» — кричит с заднего сиденья бабушка, стиснутая грязными и растрепанными детьми. «Сеньора! Мое терпение имеет границы!» — «Помолчите, грубиян; как подумаю, что Луиза могла…» — «Ладно, мама. Интересно, какая это гостиница, куда мы едем, Педро. Хоть бы там не было бассейна; я так боюсь, как бы кто-нибудь из детей…» — «Еще бы! Не хватало только, чтобы после того, как мы ухлопали все, что отложили за год, на эту треклятую затею, у нас утонул один из сопляков. Вот что, Луиза, поедем назад. Я уже вижу, что получится из этого отпуска. Полоумная старуха зудит…» — «Босяк! Вот как вас воспитали!» — ворчит бабушка с взлохмаченным пучком и трясущимися щеками. — «…ты не знаешь ни минуты отдыха из-за детей…» — «А ты выходишь из себя, потому что не представляется случая гульнуть в свое удовольствие, верно?» — со слезами в голосе говорит тонкая, смуглая женщина. «Не в этом дело; подсчитай-ка; включая еду, тридцать песо на человека, помножь это на восемь… это же разорение, Луиза! А чаевые официантам, которые смотрят на тебя сверху вниз, а катанье на катере, а кокосовая вода — ведь этому нет конца!» — «Тогда зачем ты нам обещал?» — «Разве это мужчина! Если бы Луиза вышла замуж за…» В порту нечем дышать, пахнет гнилой рыбой и бензином. Вокруг старого «шевроле» все сверкает на солнце. Дети кричат и начинают раздеваться.

PARADISE IN THE TROPICS[166]

«Этот человек хочет меня погубить», — подумала Норма, лежа на раскаленном песке частного пляжа в маленькой бухте между скал, перед огромным желтым домом с висячими террасами, синими тентами и тенистыми деревьями вокруг беседки-бара из бамбука и кокосового дерева, где горели два золотых огонька, две точки искусственного света среди сияния, щедро лившегося с неба. Она подумала это только теперь, когда набегающие волны, обессилев, робко лизали ее ноги, но ей хотелось уверить себя, что она так думала с той минуты, когда познакомилась с Икской Сьенфуэгосом. Солнце снова ласкало ее, и она снова предавалась воспоминаниям. Норма подняла голову и увидела далеко в море голову Икски, ритмично плывшего к берегу. Редкие шумы — отдаленный свисток паровоза в Икакосе, приглушенный крик ласточек — звучали так же отчетливо, как вырисовывалась голова Икски, которую Норма видела теперь, словно в бинокль. Не этого ли, в сущности, она и хотела: чтобы он погубил ее? — безотчетно промелькнуло у нее. Она укусила себе палец. Почему ей приходило в голову именно это слово — гибель? Не шла ли речь просто о требовании иного рода, чем те, которые до сих пор предъявлялись к ней и которые она сама предъявляла к другим? Из воды показалось тело Икски, блестящее от соли и пены. Он бросился на нее, не дав ей вымолвить слова. Она успела лишь скользнуть взглядом по его следам на песке, и цепь ее мыслей распалась, и она подчинилась его телу, которое требовало всего, всей ее плоти, чтобы уничтожить ее, исчерпать в спазме, граничившем со смертью: он хотел выпить ее, выпить до дна, а не тешить словами, не подавать советов, не оставлять ей ни малейшей надежды, что, опустошенная, выжатая, она сможет рассчитывать на что-либо иное, чем бесцельное повторение того же опустошения. Не этого ли хотела и сама Норма? Для сплетенных на песке тел, — соленого, в клочьях пены тела Икски и сухого, обожженного солнцем тела Нормы, — время остановилось, будущего не существовало: все было здесь, здесь и теперь, — парализованное солнце, навсегда застывшие, не успев разбиться, волны и она, Норма, думающая о чрезмерности своей самоотдачи и усматривающая в молчании и неуемной требовательности Икски иронию и едва скрытую жалость. Норма, упершись руками в грудь Икски, оттолкнула его от себя.

— Теперь оставь меня, — проговорила она хриплым голосом, и Икска, не сказав ни слова, с улыбкой повалился на песок. Его блестящее, удовлетворенное и исполненное самоутверждения тело, казалось, глумилось над обессиленным телом женщины. «Но было в его улыбке, в его иронии, — подумала Норма, стирая с себя полотенцем песок, — нечто совершенно чуждое фривольной ухмылке». То была серьезная улыбка, торжественная ирония, и именно это ставило Норму в тупик и побуждало ее, в свою очередь, броситься к нему и снова почувствовать, как он требует от нее немой и смертельной самоотдачи, только для того, чтобы узнать, к чему же все сводится в конечном счете, в чем ключ ко всем загадкам его страсти. Однако узнать это, — поняла она, когда Икска впивался в ее губы поцелуем, который был не даром, а лишь новым требованием, чтобы она прекратила сопротивление, перестала существовать, сознательно уничтожила самое себя, — узнать это можно было бы только, если бы он сдался, уступил женщине. Но Икска был неспособен сдаться, допустить, чтобы и она, со своей стороны, предъявила ему такое же требование, и именно это сводило ее с ума: откуда он мог — накатила большая волна и, разбившись о берег, обдала их брызгами, — откуда он мог черпать подобную силу, когда он ни от кого ничего не принимал, когда, по существу, он держался в пустоте, куда не было доступа ни жалости, ни любви, ни даже ненависти других? Педро Казо, собственно говоря, отдался ей; предложив ему себя, Норма использовала его: он приобщил ее к половой жизни; Родриго Пола искал только эфемерного — пощекотать нервы и покрасоваться; Роблес сделал из нее посредствующее звено, орудие, но зато дал ей место в мире, осязаемое и зримое место, удовлетворив ее самую острую потребность. Только Сьенфуэгос требовал от нее всего, не позволяя ей требовать чего бы то ни было. «Должно же быть в конце концов объяснение этому, — прошептала Норма, уткнувшись лицом в соленое плечо Икски, — ясное и прямое объяснение, которое не надо разъяснять». Сьенфуэгос засмеялся, встал и побежал к воде, чтобы снова затеряться в волнах, а она, обессиленная, осталась лежать на кромке песка. Она могла бы надеть купальный костюм — подумала Норма — и таким образом дать ему понять, что она не всегда в его распоряжении, не всегда готова лежать нагой на полотенце, ожидая, когда он вернется из битвы с волнами, напоенный силой и чувственностью от соприкосновения с мощной стихией. Но она не смогла. Она поискала в море голову Икски и пожелала снова испытать смертельное слияние, и заподозрить у Икски иронию, и почувствовать себя впервые покоренной, порабощенной. Солнце достигало зенита; тишину нарушали лишь ласточки шорохом своих крыльев; дом Федерико Роблеса на вершине скал вырисовывался на горизонте, как желтый гипсовый персик.

Наташа, которую тащил за собой большой датский дог с желтыми, как яичные желтки, глазами, возглавляла маленькую процессию, направляющуюся по Калетилье к бару «Бали». Широкополая шляпа китайского кули, шелковая косынка, завязанная под подбородком, и огромные черные очки почти полностью закрывали ее лицо. Она сохранила стройность и могла позволить себе ходить в черных slacks[167] и пестрой рубашке. Шарлотта, слегка отстававшая от нее, помахивала пухлой рукой всем знакомым, которые плескались в море, полном масла и слюны, или лежали на матах вдоль маленького пляжа, когда-то чистого, а теперь превратившегося в свалку пустых бутылок, кокосовой скорлупы и маслянистого человеческого месива. За ними следовали Бобо и Гус; первый непоправимо расплылся, чего сам все еще не замечал, — узкие плавки походили на сухой лист, случайно упавший на тесто. Гус в полосатом халате шел припрыгивая — перескакивал через тлеющие окурки. С моторной лодки их окликали, размахивая руками, Кукис и Хуниор, снимавшие с себя акваланги и водолазные очки, в которых они напоминали гладких ящериц.

— От Нептуна к Вакху, дорогие! — крикнула Шарлотта, щуря близорукие глаза навыкате, как у уачинанго, утопавшие в густой пене сморщенных век, и указывая на осененный хохолком старой пальмы бар, который полнился звуками гитар и звоном бокалов. Наташа привязала собаку к одному из столбов домика в деревенском вкусе, в котором помещался «Бали», и отыскала свободный столик. В час дня бар начинал наполняться людьми в купальных костюмах, попивавшими из высоких бокалов «Tom Collins» и «Plater’s punch»[168]. Трио гитаристов, непременная деталь мексиканского колорита, наигрывало приторные песенки. Все, кто хотел, чтобы их видели в Акапулько, приходили сюда в этот час, и бар «Бали» набивался до отказа. Последними появлялись аристократы с яхт и моторных лодок, носившиеся на водных лыжах с риском срезать головы пловцов. Шарлотта, Гус и Бобо пробирались к столику, занятому Наташей. Старая куртизанка отдувалась, окруженная группами потных молодых людей с высокими хохолками, засученными до подмышек рукавами рубашек и медальонами со святым сердцем на груди. Одна из этих групп теснилась вокруг какой-то девицы с гладкими крашеными волосами, которая непрерывно курила, не понимала намеков и просила помочь ей ослабить бретельки купальника.

— Вы видели Кукис и Хуниора? — спросила Шарлотта, садясь. — Честное слово, Наташа, раньше нужно было avoir plus de cachet[169], чтобы прицепиться к стольким миллионам. Представь себе, эта Кукис была продавщицей в парфюмерном магазине, а теперь, как видишь, бывает на всех наших parties и чванится своим Хуниором; ведь у него денег куры не клюют и к тому же он настоящий красавчик.

К столику подошли Гус и Бобо.

— Еще одна такая прогулочка по диким пляжам, и я отдам концы, Наташа, — простонал Бобо.

— Фу, до чего здесь стало скверно, — вмешался Гус, отряхивая пыль со своего полосатого халата. — Лет двадцать назад Акапулько был шикарнейшим местом. Никто тебя не знал, и ты мог в шесть вечера голышом бегать по Орнос. Никаких туристов, все нетронуто, девственно…

— А ты был юнцом, — сказала Шарлотта. — Ах, Гус! Это, конечно, не Канны, но в нашей паршивой стране скажи и на том спасибо. По крайней мере, видишь знакомые лица и можешь покрасоваться в обществе богачей. И потом, на что тебе жаловаться? В газетах пишут, что ты приехал сюда, что ты катался на яхте Хуниора, что ты был на вечере у Роберто Регулеса. А все это, к твоему сведению, выражается в девальвированных песо. Ты возвращаешься в Великий Теночтитлан, и тебя засыпают приглашениями, ты завязываешь связи и процветаешь, толстячок! Не порть себе кровь!

Гус облизнул соль с пухлых губ.

— Какой материализм, Шарлотта! Раньше в Мексике было немножко больше духовности. Интеллектуалы были интеллектуалами и не якшались с людьми из высшего общества. А теперь все перемешалось, художник корчит из себя светского человека, порядочная девушка выдает себя за синий чулок, и никто ничего не понимает. Мы просто на людей не похожи!

К столу подошли мокрые Кукис и Хуниор:

— Привет! Закажите нам три «алька-сельтер» и один «ромпопе». Мы сейчас вернемся. Море просто божественно! — И парочка, взявшись за руки, побежала к воде.

— После этого откровения пусть мне подадут двойную текилу, — вздохнула Шарлотта. — Что я вам говорила? «Ах, ах, море божественно!» Святой Пепитон Уамучильский! Comme elle est spirituelle celle-là[170], эта девица.

— Это единственный способ преуспеть, — сказала Наташа с тоскливым вздохом, не вязавшимся с ритмами тропической музыки. — Как начала Норма Ларрагоити? Или Сильвия Регулес? Tu le sais, chérie[171]. Обе они вульгарные женщины из среднего класса, которые подцепили миллионеров, говоря, что море божественно, и закатывая глаза. Мексиканцы не хотят иметь проблем со своими женщинами. Им нужны только дурочки, которые спокойны и всем довольны, раз есть деньги, и every now and then[172] ложатся, как трупы, безропотно принимать потоки спермы от самодовольных самцов…

Бобо и Гус встретили хохотом эту тираду, прерванную, когда Шарлотта, ни на минуту не забывающая блистать светскими знакомствами, помахала рукой, чтобы привлечь внимание Пимпинелы де Овандо, которая шла по Калете под красным зонтиком, куря сигарету. Там и тут мускулистые молодые люди строили пирамиды и боролись, поощряемые смеющимися глазками своих подружек на этот сезон, и среди них ее широкая плиссированная юбка походила на розан.

— Ну, к Пимпинеле это не относится, — сказал Бобо, прихлебывая кокосовую воду с джином. — Посмотрите, как она сохраняет достоинство среди всей этой швали! Чего только бедняжке не приходится делать ради куска хлеба!

Гус запахнулся в халат.

— И она еще держится за свою девственность, как будто в этом проявляется аристократизм. Честное слово, Бобо, это имело смысл, когда Мехико был деревней и все семьи были знакомы между собой. Но теперь, при четырех миллионах жителей! Никто не считает твои оргазмы.

Все четверо встретили Пимпинелу лучезарной улыбкой.

— Пимпи, дорогая!

— Ты ослепительно хороша!

— Да разве можно так блистать среди плебса, заполонившего этот пляж! Зачем метать бисер перед свиньями?

Пимпинела села со своим обычным, исполненным ледяной любезности видом.

— Что слышно в Мехико? — спросила Шарлотта.

— Там уже известно, какой контрабандой занимается сеньор Сьенфуэгос? — проговорил Бобо. — Darling![173] Мы живем здесь целую неделю, не читая ни газет, ни чего бы то ни было, стараемся преобразиться на лоне Mater Natura[174]…

— Натуральной в тысяча девятьсот двадцать седьмом… — вставила Наташа.

— …и, так сказать, оживить интерес к нашим особам. А то мы уже всем в зубах навязли. Когда ты, Шарлотта, закатила у себя выпивон, дальше уж ехать было некуда. Я двенадцать раз подряд упоминался в светской хронике, представляешь, а умер этот всклокоченный старичок, который изобрел атомную бомбу, — и ноль внимания.

Возвращение Кукис и Хуниора прервало смех, которым, как и ожидал Бобо, все наградили его за остроумие.

— Привет, Пимпинела, — сказал Хуниор и положил мокрую руку на ее print[175]. — Черт возьми, какое здесь общество! Международный класс! Не хватает только Нормы и ее нового дружка…

Слова Хуниора были встречены молчанием, в котором сквозил жадный интерес, и Кукис, воспользовавшись паузой, поспешила выпалить:

— Вы бы их видели! Без памяти влюбленные блаженствуют на маленьком пляжике, буквально отгороженном от всего мира. Не пойти ли нам сегодня в эту сторону, Хуниор? Здесь можно разузнать больше секретов, чем в Мехико с помощью сыщика, — и Кукис залпом допила стакан Шарлотты, нервозно ерзавшей на стуле.

— Мы его знаем? Мы его знаем? Не то чтобы я хотела совать нос в чужую жизнь, но, если он женат, надо сообщить его жене. Пусть мужчины время от времени позволяют себе маленькие шалости, это в порядке вещей, но только с женщинами из низшего круга.

— Это тот тип, который был на вечере у тебя, Бобо, напыженный фразер, едва смотревший на нас…

— Сьенфуэгос! — заорал Бобо. — Наш контрабандист!

Выжидавшая до этой минуты Пимпинела сказала:

— Во всяком случае он путается с ней не ради денег.

— Ну да! — изрыгнула Шарлотта. — Ради ее прекрасных глаз.

Пимпинела, улыбаясь, подождала еще с минуту, пока не убедилась, что все полны внимания. Четыре разомлевших собеседника за столиком и двое стоящих, Хуниор и Кукис, до того обгоревшие на солнце, что с них клочьями слезала кожа, вытянули шеи, прислушиваясь к тихому и размеренному голосу Пимпинелы:

— Кроме шуток, Федерико Роблес разорен. Он только сохраняет декорум, вы понимаете, чтобы не подать виду. Оказывается, он взял все деньги из банка, чтобы вложить их в какие-то рискованные аферы, которые ему не удались, и теперь сидит на мели и просит займа, чтобы вернуть то, что потерял. Я, откровенно говоря, уже взяла оттуда наши маленькие сбережения. Вы ведь понимаете, я не могу подвергать риску тетю Лоренсу. У нее и без того остались крохи от ее былого состояния, а если она и это потеряет, ей придется кончить свои дни в приюте для престарелых. Само собой разумеется, я знаю, как обстоит дело, из верного источника, но меня просили это не разглашать, и я вас прошу о том же.

Шесть голосов взорвалось вокруг Пимпинелы.

— А мне-то эта Норма всучила тысячу акций какой-то лавочки! — вне себя от ярости закричала Шарлотта.

— Да что там! — заверещал Бобо. — У Роберто Регулеса Роблес выудил бог знает какие кредиты. Оно и понятно!

— А папа учитывает его векселя! — простонал Хуниор.

Одна Кукис не поддалась общему смятению и с бокалом в руке пробралась к другому столику.

— А, Кукис! — весело встретил ее подвыпивший мужчина, по-видимому, душа компании. — Золотая девочка, бич мужчин, тотонакская Мессалина!

— Мой обожаемый Восемь колонок! — Кукис обняла журналиста в полотняной куртке, карманы которой были набиты сигарами. — Ты всегда, как говорится, со сливками общества. — Кукис из-под темных ресниц обежала взглядом приятелей журналиста, которые со сдержанной улыбкой приняли этот комплимент. — Ну, разве не божественно в Акапулько! И сколько здесь новостей узнаешь!

Журналист, покачиваясь над своим стаканом, подмигнул одному из собутыльников.

— Вот тебе одна для начала: завтра всему свету станет известно, что ты подцепила самого богатого наследника на плоскогорье. Настоящая сенсация!

— Правда, любовь моя? — Кукис запечатлела на лысеющей макушке журналиста пахнущий йодом поцелуй. — То-то они взбесятся! Ты ведь знаешь, чего стоит быть независимой в Мексике, — на тебя сразу начинают клеветать. Уверяют, что ты кончишь проституткой, ведь так?

Кукис с лучезарной улыбкой теребила волосы журналиста.

— Моего Хуниора хотели женить на этой дурочке, маленькой Регулес, представляешь, когда ему нужна опытная девушка, которая была бы ему под стать и умела бы держать себя с людьми, ведь правда? А главное, любовь моя, не ставила бы его в смешное положение. — Кукис села на колени к журналисту и заложила ногу на ногу. — Как жена Роблеса, которая, представляешь, уже завела себе любовника, и это в тот момент, когда старик что называется пошел ко дну…

Журналист, не переставая подмигивать приятелю, приблизил ухо к ее губам.

— …что ты на это скажешь? Я все думаю о людях, которые держат там свои сбереженьица, — ведь от этого кондрашка может хватить, правда? Только поклянись мне, что не напишешь об этом!

Журналист покашлял и обнял Кукис за талию.

— Нет, моя прелесть, мой долг охранять интересы публики. Неужели ты думаешь, что я смогу спать со спокойной совестью после того, что ты мне рассказала? У меня самого текущий счет в банке Роблеса! Нет, моя прелесть, нет. Честное слово, ты оказала услугу обществу. Благодаря тебе избегнут разорения многие добропорядочные семьи.

Наташа издали следила за маневром Кукис. За окнами, вдалеке, куда не доходили запахи песка, налипшего на купальные костюмы, и пота трех гитаристов, и обмазанных кремами тел, проносились, как негнущиеся марионетки, водные лыжники, а по другую сторону высились освещенные солнцем нагромождения штукатурки, черепицы и мозаики, цельные в своем беспросветном безобразии.

Кукис стала пробираться назад, к своему столику, задевая бедрами, обтянутыми купальником, голые плечи и спины.

— Раз нельзя говорить о политике, что было бы с нами, дружище, если бы не такие скандальчики, — сказал журналист одному из своих товарищей.

Чино Табоада, лежа на мате с тампонами на веках, подставлял свое грузное тело лучам вечернего солнца. В одной руке он держал highball, в другой — сигару, которую откладывал только для того, чтобы почесаться. На щиколотках у него были эластичные повязки, на голове красная соломенная каскетка. Загар оттеняла белая майка с факсимильными автографами знаменитостей. Симон Эфраим в полотняных брюках «слоновьи ноги» и желтом шейном платке оставался в тени. Родриго Пола, сидя в напряженной позе на плетеном стуле, играл соломинкой и настойчиво подхлестывал воображение.

— Ладно, — сказал он наконец. — Есть у меня сюжет для кассового фильма, но, возможно, его запретит цензура.

— Выкладывайте, — пробурчал Табоада, не меняя своей роскошной позы. У самой террасы, как крыльями птица, шелестело море. Тихо вечерело.

— Дело в том, что речь идет о лесбиянках… — продолжал Родриго.

— Ничего, — вмешался Симон, — это поправимо, сэньор, мы сделаем их максиканками…

Родриго рассмеялся с необычной веселостью. Наконец он чувствовал свое превосходство над средой. Он безотчетно припомнил две-три фразы Медианы на подготовительном, один-два жеста Нормы Ларрагоити, приглушенные смешки Хуниора, Пимпинелы, Бобо. Теперь он был уверен, что может над всем этим одержать верх. Когда Симон сказал максиканками, Родриго захотелось ответить: «святой дух, черный креп на дедушкином доме». Он охотно возобновил бы ту игру; ах, если бы ему вовремя сказали, что для того, чтобы восторжествовать надо всем и над всеми — над насмешливыми интеллектуалами, над ослепленными богатством красавицами, над деспотичными матерями, — нужно только знать новую механику новой игры. Ведь игра зависела от игроков: вступив в нее, нужно было со временем сделаться необходимым и самому повести ее.

— Еще бы, конечно, сеньор Эфраим, мы сделаем их мексиканками. Этим разрешается все: мы имеем общечеловеческую тему и в то же время местный колорит, который производит впечатление на иностранную публику. Две девушки, понимаете ли, выросли в разных условиях. Одна принадлежит к высшему обществу, другая из бедной семьи.

— Что надо для фестиваля! — снова пробурчал Табоада.

— Простите, вы уже можете считать, что у вас стоит на консоли Лев Святого Марка, — решительным тоном сказал Родриго. — Что станется с девушками? У одной есть все…

— У другой ничего, — вздохнул Табоада. — Она родилась под мостом, выхаживает братишек!

— Она сирота. Знаешь, Чино, есть один замечательный дом, который мы можем использовать. Мы придадим этим сценам самобытность и сэкономим на set[176].

Табоада пополоскал рот виски.

— Люди хотят реализма, Симон; прекрасно. Мы переплюнем итальянцев. Представь себе: трущоба, развешенное для сушки белье, судачащие кумушки, сутенер, атмосфера бесцельного бунтарства, детской преступности…

— Не забывай, что это будет цвэтной фильм. — Эфраим нетерпеливо подергивал ногой, с удовольствием чувствуя, как морской ветерок задувает в штанину и пробирается до колена. — Надо вставить что-нибудь красивое.

— На это у нас есть вторая девушка, которая живет в роскошном особняке, элегантно одевается и катается в шикарном «кадилаке», — сказал Родриго.

— Прелэстно! — Эфраим вытянул ноги, чтобы холодок поднялся выше. — Я все представляю. Большой салон, декорированный гладиолусами. Широкая мраморная лестница. Венэра Милосская на лестничной площадке. Это будет прэкрасно на широком экране.

Родриго встал и с блестящими глазами, переводя взгляд с Эфраима на Табоаду и с Табоады на Эфраима, продолжал:

— Что же происходит? Девушка из высшего общества катается с хлыщами в своем розовом «кадилаке»…

— Прелэстно!

— …она помешана на мамбо, устраивает в своем доме разнузданные оргии, когда папа с мамой уезжают по делам, начинает баловаться наркотиками…

Табоада сел на циновке.

— Не продолжайте, Пола! Я все вижу своими глазами. Другая, бедная девушка, шьет на разлаженной зингеровской машине, чтобы братишки могли ходить в школу. Но вот по случаю рождества устраивают праздничный вечер, и она всех затмевает, танцуя румбу. Ее видит один импресарио…

— Прелэстно! Самая подходящая роль для Дидо дель Мар.

— Между тем другая курит марихуану, путается с котом, попадает в руки вымогателей…

— Великолепно, сеньор Табоада! — Родриго описал рукой круг. — Идея контрапункта просто гениальна. Девушка из высшего общества в сочельник со стыдом подходит к родительскому дому. Она смотрит с улицы на освещенные окна особняка, где дают рождественский ужин. Плачет. Не решается войти.

— На ней платье с блестками и ажурные чулки, верно? — воскликнул Табоада как раз в ту минуту, когда с его век упали тампоны.

— Да. Слишком поздно. Она перебегает через улицу, и ее сшибает грузовик.

— А тем временем другая, бедная девушка, выходит замуж за импресарио.

Табоада вытирал полотенцем пот.

— Что надо для фестиваля!

Родриго снова улыбнулся. Да, он вступил в игру, но он еще покажет им себя; пусть они пока смотрят на него, как хотят; он им покажет… он напишет блестящий сценарий, он когда-нибудь всех поразит своим талантом. Его будут сравнивать с Эйзенштейном, Пудовкиным, Флаэрти. Родриго расхохотался.

— Тихонько, тихонько… — Эфраим снова нетерпеливо подергал ногой. — Нужны красавчики для женской публики.

— И чтобы они пели, — пробурчал Табоада и с удовлетворенным видом опять разлегся на мате. Слуга, задыхающийся в сорочке с крахмальной манишкой и полосатой куртке, подошел положить лед в стаканы.

— Любовник девушки из высшего общества, — Родриго с воодушевлением пососал соломинку, — поет болеро в фешенебельном кабаре. А импресарио, наоборот, молодой человек, выросший в деревне, на лоне природы, и, когда свободен от дел, одевается, как ковбой, и поет серенады бедной девушке.

— Пока она молится святой деве. Надо считаться и с религией.

Родриго окинул взглядом эспланаду виллы Табоада. На столиках красовались каменные ступки, превращенные в пепельницы, глиняные кувшины и другие предметы индейской кухонной утвари. «А на кухне, — подумал Родриго, — наверное, пользуются скороварками и миксерами». Он едва удержался, чтобы не спросить у Эфраима, выставляют ли напоказ в гостиных голливудских домов сковороды и кастрюли из огнеупорного стекла. Тут снова раздался басистый голос Табоады.

— Ну, все в порядке! Послушай, Симон, пусть Родриго останется здесь на неделю, чтобы написать все, что мы обговорили. Ты понимаешь, дружище, нужны поэтические диалоги, ведь мы хотим сделать что-то стоящее. Пусть, например, эта золушка и импресарио приезжают на уик-энд в Акапулько и он пускается во всякие сравнения, мол, море похоже на то, а волны на это, и твои губы та-та-та, и пальмы ля-ля-ля. Я тем временем подыщу съемочные площадки, а ты, Симон, займись съемочной группой. Через неделю мы сможем начать натурные съемки и в две недели отснимем всю ленту.

Симон наморщил нос и почесал лысину.

— У Родриго уже вполне сложился замысел. За четыре дня он кончит сценарий.

— Ну, ну, не прижимай его так, скряга ты этакий. — Табоада встал и принялся делать гимнастику. У него тряслись жировые складки, и с волос, вьющихся на затылке, падали крупные капли вазелина. — Не беспокойся, дружище. Послушай, Симон, та курносенькая статистка, которая играла угнетенную индианку в моем последнем фильме, сейчас свободна?

— Эсли не свободна, мы ее освободим, Чино.

— Пусть ее пришлют сюда, к нашему другу Пола, чтобы ему приятнее было работать. Вот это будет шлягер! Как мы его назовем?

— Специалист по названиям Всшилисшилский. Сейчас он в Куэрнаваке. Пусть придумает. За это ему и платят.

— О’кей, о’кей.

— На первый раз мы дадим Родриго двенадцать тысяч.

— О’кей, о’кей.

Родриго откинул голову на спинку стула. Закрыл глаза и замурлыкал болеро. Стакан приятно холодил руку, виски приятно согревало желудок, в жилах играла кровь. Заходящее солнце красило облака в гармоничные тона как бы для того, чтобы лучше потрафить эстетическому чувству Эфраима и Табоады. Они оборвали разговор, чтобы воздать молчаливую почесть природе. Родриго раскрыл глаза и почувствовал желание написать на розовом небосклоне слово «конец».

— Море уж очень неспокойное, — сказала Норма, сидевшая на складном стуле посреди нависшей над скалами террасы.

— Тем лучше, опробуем парусник, — ответил Икска.

Норме не хотелось двигаться с места. В каждой поре ее загорелого тела гнездился вечерний свет, и каждая была напоена хмелем последних дней, проведенных на белом песке и в изумрудной воде, обласканных солнцем и пропитанных солью, последних дней и последних ночей любви, единственных, — говорила она себе в эту минуту, — которые она будет вспоминать. Обняв себя руками за плечи и слегка прищурив глаза, Норма следила за скупыми движениями Икски, который, устремив взгляд на море, медленно курил, поставив ногу на бортик террасы.

— Тебе было хорошо?

Сьенфуэгос не ответил. Лучи заходящего солнца, падая на его лицо и грудь, оттеняли жаркой охрой оливковый цвет кожи.

— Сердцеед! — Норма закрыла глаза и сморщила губы. — Не злись, farouche[177]. Ты ведь знаешь, я сделаю все, что ты хочешь, я твоя.

Икска улыбнулся, не поворачивая лица к Норме. Из порта начали доноситься звуки дансонов, изрыгаемых электропианолами. Крепчавший бриз покрывал море барашками.

— Пойдем, Норма.

— Поднимается сильный ветер. А здесь нам так хорошо.

— Пойдем.

Они спустились по каменной лестнице к причалу. Сьенфуэгос поднял парус, Норма, балансируя руками, спрыгнула в лодку и примостилась на корме. Мимо нее проплывали скалы: Икска выводил парусник в открытое море.

— Ну и погодка!

Море мрачнело, все чернее становилась глубь, все грознее небо, и Норма чувствовала, как ее окутывает соленая муть. Она смотрела на спину Икски, управлявшего парусом, и ей хотелось встать и впиться в нее зубами. Ее охватило неудержимое желание сделать это, даже если она его больше никогда не увидит, укусить его в спину, как бы завершив этим все дни их любви. Она подумала, что никогда больше не сможет жить в акапулькском доме, что ложа в нем окрашены, пропитаны плотью Икски, которую сейчас ей хотелось укусить. Она обернулась к берегу, пропадавшему во взболтанной ветром ночи.

— Ты меня любишь, Норма? — крикнул Икска, перекрывая хлопанье паруса.

— Да, да! Больше самой себя! — Сиплый рев заглушил ее слова. — Икска! Вернемся!

— Больше самой себя? — снова крикнул Икска.

Но Норма уже не слушала его. Начали подниматься волны, сначала мелкие, слабые, потом все более плотные, высокие, готовые захлестнуть легенькое суденышко и в слепой ярости швырнуть его в бездонную глубину.

— Спусти парус, Икска!

— Больше самой себя?

— Мы перевернемся! Спусти парус!

Норма, стоя на коленях, быстро огляделась по сторонам: два огромных, беспросветно темных вала — более темных, чем небо, в которое они вздымались, как стены, — с разинутой пастью катились навстречу друг другу; послышался грохот, и Норма с отчаянием схватилась за спасательный круг, но почувствовала, что чужая рука вырывает его у нее, не с исступлением, как цеплялась за него она, а с холодным, трезвым умыслом: эта рука сжимала ее запястье и отрывала ее кисть от твердого круга, воплощавшего спасение. Норма почувствовала, что ее засасывает в другой, неосязаемый круг, и у нее зазвенело в ушах; во тьме вспыхнули серебристые молнии, замелькали неуловимые, как рыбы, бороздящие океан, бесформенные цветные пятна. Потом она снова вдохнула воздух и услышала справа от себя дыхание Икски, державшегося за спасательный круг. «Отдай, отдай!» — попыталась крикнуть Норма: она не хотела поверить в то, что означала сверкавшая в темноте улыбка Сьенфуэгоса, подобная оскалу какой-то немыслимой акулы. Снова раздался грохот; Норма опять погрузилась в жидкое серебро, на этот раз вязкое, как слизь, опять потянулась ногами, ногтями ног к далекому дну и опять, вынырнув, глотнула воздух: перед ней по-прежнему, как в фокусе объектива, была блестящая голова, опирающаяся на спасательный круг. Норма, вспыхнув яростью, в три маха подплыла к этому твердому белому кругу. «Отдай! отдай!» — задыхаясь, повторяла она, царапая лицо Сьенфуэгоса, впиваясь ногтями в его шею, словно в полоску твердой земли, барахтаясь и взбивая кипень, пока не обхватила руками голову Икски, не погрузила в воду, не утопила ее и не завладела спасательным кругом.

Море успокоилось. По небу проносились растрепанные белесые облака. Обессилевшая Норма, еле двигая руками и ногами, плыла к берегу, к рассеянным в темноте огонькам. У нее перед глазами стоял ее собственный образ, и кровь кипела при мысли о том, что она спасена, что спасено ее тело, спасено все ее могущество.

Наконец она ткнулась подбородком в песок. Расслабила мускулы, закрыла глаза. Она чувствовала только, как, набегая и откатываясь легчайшими волнами, на губах ее пульсирует вода. Она не могла найти слов для молитвы; только «Норма, Норма» исходило из ее уст, и только песок и море внимали ее сдавленному голосу. В голове у нее вертелись и другие имена — «Родриго… Пимпинела», бессознательно говорила про себя Норма, «…Икска, Родриго… Федерико…» — но они не срывались с языка, словно приклеенные слюной, словно связанные с ее теплым телом в клочьях пены, с ее спасенным телом.

Норма, не соображая, где она, наугад побежала по пляжу. Взбежала по крутой лесенке и оказалась на Кебрадской дороге. Прибежала к своему дому, пробежала по аллее, обсаженной тенистыми деревьями и бугенвилеями, пробежала через гостиную, выходившую на море, и вбежала в свою комнату. Не передохнув, с лихорадочной поспешностью вытерлась, причесалась, накрасила губы. Надела яркое платье и белые туфли. Сунула деньги в сумочку.

Она включила зажигание, выехала на шоссе и помчалась в темноте на голубые огни порта, туда, где с пляжей к отелям поднимался поток открытых автомобилей, полных бронзовых от загара молодых людей в расстегнутых до пупа рубашках, в плавках, в чалмах из обсыпанных песком полотенец, с транзисторами, пущенными на полную мощность; туда, где у мола копошился народ: мулаты с зеленоватой кожей, пузатые негритянки, желтые дети, неудачливые рыбаки с нанизанным на бечевку жалким уловом, продавцы кокосовых орехов — все, сидя спиной к городу, лицом к морю; туда, где слышалось лопотанье американцев в соломенных шляпах, пестрых юбках, темных очках, с сигарами в зубах и кинокамерами через плечо; где горели неоновые вывески баров и отелей, пахло газом и тухлой рыбой, раздавались настойчивые автомобильные гудки, свистки полицейских и стоны пианол-автоматов; где высились новые, но уже обшарпанные здания с горделивыми фронтонами, заслоняющие лачуги с соломенными крышами, голых детей, тела, дрожащие в приступе малярии; где с пляжей для простого народа шагали к центру худые, изнуренные люди; где пестрели шерстяные купальники, из которых выпирали телеса, и лоснились разлезшиеся перманенты; где по пляжам, усеянным окурками и бутылками, среди замков из песка, оставленных детьми, бродили старые шелудивые собаки со слюнявыми мордами; где на маслянистой воде покачивались барки, а на берегу сушились водные лыжи, где рекой лились джин и ром, там-там-там, джин и ром, там-там-там, там-там-там, где повсюду, от Голубого пляжа в Копакабане до Бум-Бум, звучали тропические ритмы, там-там-там, и сплетались тела, и любовная судорога сводила члены; где полукружье белого песка и зелени было, как ноготь с пальцем, сращено с бетонным, пропитанным алкоголем, распродающимся на доллары Акапулько. Все это обдавало своим дыханием пылающие щеки Нормы, пока она мчалась на машине. Она остановила ее у какого-то бара: от топота ног, грохота бонго, звона стаканов и звуков пианино сотрясалась крыша из пальмовых листьев. Норма вошла и скинула туфли. Без партнера вышла на танцевальную площадку и на минуту остановилась, слегка расставив ноги, поводя плечами, прикрыв веки и приоткрыв губы, влажные от пота и косметики. Мускулистый, курчавый мужчина с густыми усами и раскосыми глазами взял ее за талию; Норма облизнула губы, прижалась к мужчине и обвила руками его торс.

— Ты не выпьешь?

— Еще как выпью: пусть на стойку поставят в ряд с дюжину «дайкири», «дайкири» frappé[178], — весело сказала Норма хрипловатым голосом.

Танцуя, она брала со стойки рюмки и залпом выпивала их. Ритм бонго уже стал ее собственным, как бы от природы присущим ей ритмом, в котором она и двигалась, танцуя, от столика к столику, от рюмки к рюмке: остальные пары покинули площадку.

— Вот это по мне! — крикнула Норма, взвихряя юбки. — Пусть знают, что почем! Вот это по мне! Я осталась одна!

— Здесь есть кораблик, — сказал ей на ухо курчавый мужчина.

— Какой кораблик, малыш?

— Игорный притончик, только и всего…

— Ну что ж, в притончик так в притончик.

Лодка килем резала воду: за пределом контролируемой полицией зоны покачивалась белая яхта с фосфоресцирующими флажками. Норма, пританцовывая, поднялась по трапу. Плотный, краснолицый старик преградил ей вход.

— Это я, Макаракас, — крикнул курчавый.

— Come on, boy[179].

— Деньги есть? — спросил Макаракас Норму.

Она остановилась как вкопанная, посмотрела в раскосые, застылые глаза своего спутника и расхохоталась; раскрыла сумочку и, выхватив из нее, швырнула ему в лицо три бумажки по тысяче песо.

— Возьми, дурак, и научись разбираться, с кем имеешь дело.

Они вошли в салон, где играли в рулетку; яхту слегка качало; Норма села за столик и спросила еще «дайкири».

— Здесь есть мороженое, хочешь? — подойдя к ней, сказал Макаракас.

Норма снова не смогла удержаться от смеха.

— Я жива, понимаешь?

— Само собой…

— И ни от кого ни завишу, понимаешь?

— Ну и девочка…

— И могу на всех наплевать, понимаешь, на всех…

— Вот это по мне, детка.

— Потому что я — самое лучшее.. — Норма поднесла руку к виску, потом повисла на шее у Макаракаса, не переставая смеяться, — …самое лучшее, что дала Мексика, понимаешь?

— Ну, конечно.

— И они все у меня в руках: Пимпинела, Родриго, даже тот, который уже утонул.

— Идем сюда.

Им открыл дверь худощавый, нервный американец с иссиня-черной бородой, в капитанской фуражке.

— Я хочу, хочу лимонное мороженое, — запела Норма, входя в обнимку с Макаракасом, босая и воздушная.

В сумрачной галерее окружного суда, выходящей во внутренний двор, где висят доски объявлений и фотографии неопознанных трупов, маленький человечек, секретарь суда, тычет указательным пальцем правой руки в ладонь левой.

— Я знаю, сеньор, что вы дали мне четыре тысячи песо, чтобы дело было решено в вашу пользу, но противная сторона представила неоспоримые доказательства. От них никуда нельзя было деться.

— Ах, вот как, — цедит сквозь зубы обливающийся потом толстяк. — Вы что, меня за дурака считаете?

Тщедушный человечек заискивающе гладит толстяка своими желтыми руками по отворотам пиджака.

— Не горячитесь, не горячитесь. Вот увидите, я все улажу.

Над темным и грязным двором проносится свежий сентябрьский ветерок. У ворот однорукий старик продает уголовный кодекс в красной обложке, песенники и «Официальные ведомости».

— Я дал ни мало ни много половину председателю суда второй инстанции. Теперь, когда ваше дело будет слушаться там, вы можете считать, что выиграли тяжбу.

Толстяк смеется и отирает крупные капли пота, которые скатываются из-под его серого стетсона.

— Ловко, черт побери. А сколько вам дали мои противники, чтобы выиграть дело в первой инстанции? Секретарь смущенно улыбается, обнажая редкие желтые зубы.

— Пять тысяч, уважаемый. Как видите, вы во всяком случае остаетесь в выигрыше. А наш брат… скажите сами, как нашему брату сводить концы с концами на грошовое жалованье, которое нам платят. Вы же видите, жизнь с каждым днем дорожает. Уж не знают, что выдумать. Теперь все сваливают на войну в Корее. Вы же понимаете. Каждый выходит из положения как может, правда? Говорю вам, ни о чем не беспокойтесь. Вы выиграете дело.

Секретарь с папкой под мышкой торопливо бежит по двору, кивает головой группе адвокатов и, юркий, как мышонок, шмыгнув вверх по выщербленным ступеням лестницы, исчезает в здании окружного суда.

ВОДОРАЗДЕЛ

Медленно проходя через площадку для гольфа, Роберто Регулес не переставал думать о том, что сообщила ему Пимпинела де Овандо. Площадку окружала богатая гамма зелени, порожденная дождями при содействии целого полчища садовников. Сероглазый, с глубоко врезавшимися в загорелую кожу морщинами на щеках и коротко остриженными светлыми волосами, тронутыми сединой, он возвращался в клуб, прервав игру на девятой лунке. Позади него, обмениваясь замечаниями и смеясь, шла группа мужчин в каскетках особого фасона, моделью для которых послужили фуражки американских адмиралов с тихоокеанского театра военных действий, в свитерах из ангорской шерсти, полотняных и фланелевых брюках и грубых ботинках. Регулес замедлил шаг, чтобы они догнали его.

— Что-то вы рано сегодня разбили нам игру, лисенсиадо…

— Да, — улыбнулся Регулес. — Я хочу пораньше прийти в контору.

— Да ведь еще только одиннадцать.

— Понимаете, меня беспокоит одно дело.

— Да ну! У всех нас важные дела.

— Это срочное дело. Вы меня поняли бы, дон Хенаро…

— Я? Уж конечно… После того, как Роблес подложил нам, монтеррейцам, такую свинью этой передачей акций, вы будете мне рассказывать, что значит попотеть.

— Еще бы! — воскликнул Регулес, вертя в руках мячик для гольфа. — Это уже называется нечестностью. Но вы же видите, Роблес не знает удержу. Преследовать свои личные интересы — в порядке вещей, но всему есть предел: надо уважать интересы других. Когда люди зарываются, они становятся опасны, дон Хенаро…

— Кому вы это говорите, лисенсиадо! Как бы вам понравилось, если бы вас за здорово живешь превратили с сегодня на завтра в компаньона бандита Коуто? А Роблес так с нами и поступил; он передал пятьдесят один процент этому субъекту и оставил нас на бобах.

— А! Так это был Коуто…

— Он самый…

— Дорогой дон Денаро, скажите-ка мне вот что: акции, которые Роблес передал Коуто, были именные?

— К несчастью, нет. Все на предъявителя.

— Вы тесно связаны с группой Ибаргуэна, Веларде и Капдевилы, не так ли?

— Что ж, это ни для кого не секрет. Мы стали теми, кто есть, благодаря…

— Дон Хенаро, приглашаю вас на стакан виски, чтобы отпраздновать наше объединение.

— А? — В хмуром взгляде дона Хенаро блеснуло понимание, и, подойдя к клубному буфету, двое мужчин отделились от остальных.

В тот же день Регулес открыл военные действия. В его новой конторе на площади Колон в стену был вделан бар, и из этого уголка, где в современном вкусе сочетались кожа и стекло, Регулес, свежий и бодрый после игры и массажа, со стаканом виски в веснушчатой руке, непрерывно звонил по телефону. Каждый раз, когда он набирал номер, из отверстий диска, чудилось ему, на него смотрели янтарные глаза Пимпинелы де Овандо. В короткие промежутки между энергичными, быстрыми, решительными разговорами ему вспоминалась юная фигура Пимпинелы в тот день, когда их представили друг другу в одном фешенебельном кафе. В ту пору «весь Мехико» собирался в этом старом доме, где стены были выложены изразцами, пить чай и завтракать, а Регулес, только что получивший диплом, приехал из Гуанахуато полный амбиций: его девизами были деньги и положение в обществе, и в этом кафе он надеялся найти и то и другое. Он рассчитывал, что Пимпинела даст ему второе; теперь он был рад, что узколобая спесь семьи Овандо обрекла на провал его матримониальные планы. Он сам, — думал Регулес, — создал себе положение в обществе. Девиз был один — первый член бинома. Деньги обеспечивали положение в обществе; заставляя аристократов принимать его бывшую секретаршу Сильвию, девушку из среднего класса, как сеньору Регулес, снисходя к просьбам Пимпинелы содействовать возвращению ее асьенд и выслушивая ее сплетни о неустойчивом финансовом положении Федерико Роблеса, он достигал более полного триумфа, чем если бы вступил в обветшалый клан Овандо.

— Сильвия?.. Нет, мне не до этого; у меня к тебе срочное дело. Скажи своему другу Казо, чтобы он немедленно позвонил мне… Что, не находишь слов?.. Цинизм? Ну-ну. Раз я в какой-то мере содержу его, он может, со своей стороны, сделать мне маленькое одолжение… Я серьезно говорю. Я хочу, чтобы он в течение получаса позвонил мне… Да, я знаю что сегодня день рождения Бетины, но я буду очень занят. Найди ей кавалера, и пусть они поедут в «Версаль» или куда-нибудь еще… Хорошо. Пока.

— Дорогой Коуто! Что за чудо! Вас стало невозможно застать дома. А? Да, все мы завалены работой… Послушайте… Да, конечно, я понимаю… Послушайте, у меня, как вы знаете, под залогом ваши акции на сумму восемьсот тысяч… Да, именные акции компании по разработке залежей серы… Так вот, я знаю, что тут дело пахнет крахом… Ах, вы тоже это знали и ничего не сказали мне! Ладно, мы с вами друзья, Коуто, и сообща можем выйти из положения… Да так, случайно, знаете, слухом земля полнится… Нет, как я могу сомневаться в вашей добросовестности! Но поскольку мы оба в курсе дела, как вы посмотрите на то, чтобы заменить в качестве залога именные акции серной на акции компании дона Хенаро? Вы выиграете на этом сто тысяч песо и сможете тут же, пока никто не узнал, уступить свой пакет серной. И скажу вам прямо: если мы с вами не уладим это дело сегодня же, я завтра сбуду эти акции как удастся… Есть, знаете, разные способы. Ну, что вы! Сегодня я — тебе, завтра ты — мне. Жду вас у себя, чтобы оформить это, дорогой Коуто… Всегда к вашим услугам…

— Дон Хенаро? Дело в шляпе. С завтрашнего дня я как кредитор Коуто буду обеспечен в виде залога его акциями на предъявителя… Да, я уже договорился с ним… Да, настоящий хищник, но видит только непосредственную выгоду, только куш, который можно урвать, нет у него широкого кругозора… Фактически я буду пользоваться правами вашего компаньона, и, прибегнув к маленькому маневру, мы… Вот именно. Коуто удовольствовался ста тысячами, которые выиграет на обмене… У Роблеса сегодня же будут отобраны лицензии? Великолепно! А прекращение кредитов? А, понимаю, мало-помалу, чтобы он не почувствовал, откуда ветер дует… Да, кстати! Вас не интересуют эти участки, прилегающие к вашей фабрике? А, вас опередил Роблес! Ну что ж! Кажется, я могу уладить и это дело… Как вы захотите… Нарушения закона о труде?.. А вы можете столкнуть его с профсоюзными лидерами… вы понимаете? Прекрасно: рука руку моет.

— Как поживаете, Казо? К делу: вы не заключили с Роблесом контракт о продаже этих участков?.. Говорите, осталось только поставить подпись?.. А, он дал вам крупный задаток? Так, так, вас принимают за дурака. Оно и понятно, у вас на лбу написано, что вы собой представляете… Да, разыгрывать из себя денди одно, а вести дела совсем другое. Слушайте, что я вам скажу, или идите к черту… То, что вы слышали… Эти участки стоят по крайней мере вдвое больше, чем вы думаете. Роблес хочет вас облапошить. Я предлагаю вам двадцать песо за метр. То, что вы слышите… У вас ведь много долгов, дружок, пускать пыль в глаза обходится дорого… Нет, я вам вовсе не угрожаю; но только благодаря заступничеству Сильвии я держу у себя эти векселя и помалкиваю… Вы меня понимаете?.. А, задаток! Сколько это? Хорошо, эти деньги в вашем распоряжении, с тем чтобы вы завтра же вернули их Роблесу и отказались от сделки… Ну, пока, дружок, пока.

— Да, сеньор. Я завтра же все забираю из банка. Положение Роблеса из рук вон плохо. Он вложил капитал в компанию по разработке залежей серы, а вы ведь знаете, что там назревает. Я предупреждаю вас, потому что знаю, что у вас вклад в этом банке… Конечно, плохая политика. Чем больше заинтересованных лиц узнает об этом, тем лучше. Надо позаботиться и об интересах наших коллег, ведь мы, финансисты, можно сказать, одна семья… Ну, что вы, я ваш слуга, сеньор… Да, Сильвия мне сказала. Пусть дамы договорятся, я буду очень рад. Для меня это честь. Значит, до скорого…

— Лисенсиадо Капдевилья? С вами говорит Регулес… Ре-гу-лес, через Р… Да, друг дона Хенаро… Простите, я знаю, но у меня есть для вас важное известие, касающееся промышленности… Да, насчет фабрики Роблеса… Да, со стороны Роблеса это, мягко выражаясь, нечестная конкуренция… Да, конечно, и коварная… Демпинг?.. Нет, дело в том, что у меня имеются документальные доказательства нарушений закона… Да, конечно, они в вашем распоряжении… И я тоже, лисенсиадо, и я тоже… Ваш слуга.

Регулес повесил трубку и поправил красный шелковый галстук и уголок платочка, выглядывавший из верхнего кармана. Сел в обтянутое голубой кожей кресло и нажал кнопку.

— Запишите, сеньорита. В первую очередь составить конфиденциальную докладную записку в министерство юстиции. Подготовить контракт с сеньором Хуаном Фелипе Коуто о залоге акций на предъявителя на сумму восемьсот тысяч песо. Аннулировать предыдущий контракт с тем же сеньором после заключения нового. Подготовить договор о купле-продаже с сеньором Педро Казо: десять тысяч метров по двадцать песо. Второй такой же договор; нижеподписавшийся — продавец, Хенаро Арриага — покупатель; десять тысяч метров по тридцать пять. Займитесь этим и скажите, чтобы мне принесли досье Федерико Роблеса.

До девяти вечера Регулес выписывал из этого досье цифры, сведения, все, что могло дать точное представление о капитале и о жизни Роблеса.

— Ты стал совсем черный, сынок, даже лиловатый; раньше, помню, ночи были такие, — сказала вдова Теодула Моктесума, принимая Икску в своей лачуге, где пахло влажным мохом и сухими цветами. — Сразу видно, что ты с солнцем воевал. С чем пришел?

Сьенфуэгос повалился на пыльную цыновку. В лачуге, которая, казалось, была заклятьем заключена в магический круг, — она так же противоречила времени, как мольба о том, чтобы не случилось уже случившееся, — все было по-прежнему: та же пыль, те же пятна от воды и пищи на земляном полу, те же могилы под полом.

— С чем пришел? — снова спросила Теодула Моктесума, вбивая в Икску черные гвозди глаз в напряженном ожидании слов, которые воскресят ее мир.

Икска закрыл лицо руками, и голос его прозвучал из-под ладоней глухо и горестно, словно чужой:

— Наш мир умер, Теодула, умер навсегда. Все равно как если бы пепел твоих сыновей и Селедонио был развеян по ветру без единой слезы, без всякой надежды, что мы что-то восприняли от них.

— Сынок, — зашамкала старуха, как бы замахиваясь на Икску серпом своего высохшего тела, — не люди творят жизнь, а сама земля, по которой они ступают, понимаешь? Пусть пришли все те, кто пришли, те, кто отняли у нас наше добро и заставили нас забыть знамения, все равно, сынок, там, под землей, в темной глуби, где они уже не могут топтать нас ногами, все остается по-прежнему и по-прежнему слышатся голоса наших предков; ты это знаешь.

Икска, подняв глаза, поцеловал руки Теодулы.

— Нет, уже не слышатся. Ведь я хотел их услышать, ведь я провел годы с закрытыми глазами, надеясь уловить их гул. Напрасно. Как будто все унес ветер новых слов. Нынешнее солнце уже не наше солнце, Теодула, это солнце… как бы сказать?.. предназначено покрывать загаром кожу, натертую синтетическим маслом, предназначено…

Вдова посмотрела на Икску как бы издалека, с абсолютным непониманием, застрявшая в каком-то году, в каком-то дне, которые прошли века назад и не имели ничего общего с неотвратимой действительностью нынешнего года, нынешнего дня. Икска почувствовал, что перед ним распадается старая скорлупа, придававшая Теодуле постижимую телесную форму, и остается одно только сверкающее сокровище, червонный слиток, висящий между солнцем и землей. Но позванивание драгоценностей мало-помалу снова восстановило в памяти и зрении Икски реальный облик Теодулы, ее дряхлое тело, ее сморщенное, как изюминка, лицо.

— Кто его знает, сынок, кто его знает, что к чему… Может, оно и не так, как ты думаешь. Может, теперь только одежда новая и обряды другие, каких мы с тобой не знаем, а вершится все то же. Ведь земля требует свое — уж это я знаю, сынок, это я хорошо знаю, — требует свое и рано или поздно все заглатывает и все делает таким, как следует быть, хотя бы и после смерти. Никому от этого не уйти. Эта женщина, Икска, эта женщина, которую ты хотел вырвать оттуда…

— Норма, — бесцветным голосом произнес Икска. — Ее зовут Норма.

— Эта Норма, наверно, смотрит на вещи не так, как ты и я. По что из того, сынок! Что бы она ни делала, скажу я тебе, наша земля поглотит ее, сам увидишь. Мы встретимся с ней там, где все кончается, где обрывается нить. Не раньше, потому что обличье у нас другое, и людям не за что ухватиться, чтобы совершать наши обряды и чтобы понять наш дар; но под конец, когда бедняги уже не говорят и их никто не понимает, тогда да, сынок, тогда да. Тут мы можем наброситься на них и забрать их к себе, сделать их своими. Это наше царство… там мы и живем потом.

Вдова села на корточки возле кухонной утвари, что-то бормоча себе под нос. Икска молчал, пытаясь вслушаться в это бормотанье, размотать клубок дум Теодулы. Потом сказал ей:

— Достаточно ли, чтобы мы с тобой, Теодула, так думали и старались так жить, для того, чтобы наш мир действительно существовал? А ведь, пожалуй, только в этом вся наша сила. На что же мы можем рассчитывать? Ты меня понимаешь, Теодула?

Вдова с силой, словно хлестала ремнем, шлепала рукой по тесту.

— Я знаю только то, что говорю. Наши везде и всюду, они невидимы, сынок, но живы, еще как живы. Ты сам увидишь. Они всегда побеждают. Сдается мне, ни в одном другом краю не пролито столько крови, не погибло столько героев, не легло в землю под погребальные песни столько мертвых в красках и цветах. Ты лучше меня знаешь, что они никогда не покидают нас и что в нужную минуту они всегда здесь. Вроде как бы вознаграждают себя за то, что произошло раньте, вроде как бы показывают, что все кончается там, где началось, что начало и конец всему — они и их знамения; тебе так не кажется, сынок? Пока их не призывают, они только видятся во сне. Но мы их призываем, сынок, словно бы и не хотим, а призываем, чтобы они нам жизнь освещали и чтобы не забывалось наше доподлинное лицо, которое мы должны сохранять под всеми масками. Так-то вот. Если ты кого-нибудь упустишь, как того твоего друга, у которого мать умерла, ничего, найдется другой. Хватит и одного, сынок. Прежде чем умереть, я увижу его и подарю ему свои драгоценности и свой последний взгляд, чтобы он знал, что кто-то знает. Знает, что он принес себя в жертву. Мы чахнем, про нас забыли. Мы остались одни с чужаком в железной маске. Но это в жизни; а в смерти нас никогда не забывают, Икска. Сам увидишь, сынок.

Теодула дала опасть тесту и, сложив пергаментные руки, широко раскрыла глаза, вперила их в смутное лицо Сьенфуэгоса и сказала неслыханным голосом, который, если когда-нибудь и звучал, то лишь в мертвое и забытое время, погребенное в воде и пепле, и морских раковинах, и барабанной коже, — скорее рыбьим, чем человеческим голосом: — Мы подходим к водоразделу. Они умрут, а мы воскреснем, чтобы питать жизнь. Мы уже поплатились за свои сновидения; теперь расплачиваться городу. Ларец с бирюзой, каменное сердце, гнездилище змей, пробудись.

И при этих непроизнесенных словах Сьенфуэгос увидел, как языки огня — грозное знамение — охватывают спящий город и тела Роблеса и Нормы, этих сломанных кукол, погруженных в последний сон на пороге последнего искупления.

— Уедем отсюда, друг, уедем отсюда. — Мальчуган в линялых джинсах останавливается на углу улицы Букарели и проспекта Чапультепек и бросает вызывающий взгляд на всех и все в городе.

— Но ведь у меня дома, Лало, у меня дома…

— Да перестань ты морочить мне голову. У тебя дома думают, что ты в школе так же, как я. До конца уроков мы успеем смыться, и никто нас не хватится.

Другой мальчик, пониже ростом, в бежевой шерстяной куртке, грызет ноготь…

— Ну вот… Что я говорил? Я так и знал, что ты сдрейфишь.

— Понимаешь, друг, у меня мама останется одна…

— Ну и что ж, зато ты скоро принесешь башли в дом.

— Да, но она хочет, чтобы я получил образование и сделал карьеру. Знаешь, как она, бедная, работает, чтобы я учился. Если я не вернусь из школы, она с ума сойдет.

— Работают одни дураки, старина! Мы с тобой ребята не промах. Только в этом поганом городе нам нет ходу. А в Сьюдад-Хуарес — сам увидишь…

— Ну, а ты уже говорил с этим твоим двоюродным братом, который нас озолотит?

— Нет, но ты увидишь, это свой парень. Там у него кабаре со всякими штучками-дрючками — развлекайся себе и загребай денежки. Здесь что? Прикинь-ка: еще год сидеть, как дураки, в школе, два на подготовительном и пять или шесть в университете. Выходит, еще девять лет ходить без гроша в кармане и выслушивать всякую нудь от учителей, которые только дурят тебе голову. Ну нет, друг. Если ты родился для этого, оставайся здесь. Я уезжаю в Сьюдад-Хуарес.

Низкорослый толстенький мальчик хмурит лоб и опускает глаза. Второй, стройный, нервный, причесывает свой черный хохолок и приглаживает рукой волосы на затылке.

— Поганый город! Здесь кончишь чистильщиком ботинок. Видал, сколько тут молодчиков с машинами, Мемо? Разве ты да я можем с ними тягаться? Думаешь, подцепишь стоящую девчонку, когда ковыляешь на своих двоих? А-а-а-а… ты ведь еще никогда не пробовал бабу, рукосуй!

Толстенький стыдливо смотрит на товарища.

— Имей в виду, друг, на Севере надо не теряться.

Икска Сьенфуэгос идет по направлению к улице Тонала и встречается глазами со стройным, нервным мальчиком. Тот отвечает на взгляд Икски угрюмым и вызывающим взглядом.

— Вот так здесь все на тебя смотрят, Мемо. С жалостью, сверху вниз. Нет, я от других не отстану! Мы еще заткнем за пояс всех этих столичных пижонов, когда вернемся!

И мальчики, засунув руки в карманы, переходят через улицу, лавируя между трамваями и машинами.

ОРТЕНСИЯ ЧАКОН

— Ведь он вам обо мне не говорил, правда? Как же вы узнали обо мне?

он слишком нежен, слишком стыдлив; я не упрекаю его за то, что он не выставляет меня напоказ, наоборот, я предпочитаю, чтобы было так, как есть, — понимаете, мы всегда, кроме первого раза, виделись только наедине, с глазу на глаз, здесь. Словно наш мир не мог расшириться ни на сантиметр

— Вот там, где вы сидите, садится и он

и сначала дает мне почувствовать издали свое присутствие;

— …вы ведь на софе сидите, правда?

нет, я не упрекаю его за это и не стыжусь этого; для всего нужно определенное место, нужно определенное место и для того, чтобы наша любовь или ненависть устоялась и пустила глубокие корни, — иначе, боюсь, да, боюсь, мы были бы призраками; я чуть и не стала призраком; и я за то и благодарна Федерико, что он дал мне в полной мере изведать любовь и ненависть и оттого почувствовать себя человеком из плоти и крови, каким я себя чувствую теперь

— Ладно; этак я вам наскучу; не хотите ли чашку кофе? нет, я прекрасно знаю, где что: вот, например, там, где вы сейчас, софа кофейного цвета, а слева от вас камин — он только так, для украшения, не действует, — здесь стул, а посредине… но так я вам еще больше наскучу…

и чутье мне подсказывает, что вы хотите что-то узнать, верно? и я знаю, что вы этого заслуживаете; почему я это знаю? я тоже пришла издалека, мы с вами без слов понимаем, откуда; по-моему лицу вы волей-неволей должны это увидеть, разве нет? ведь мы выросли без слов, обходясь одними взглядами. Эти взгляды не так-то легко выдерживать, вы не находите? мы сами не можем долго переносить свое подлинное лицо… как бы вам сказать?.. есть лица, которые нас ужаснули бы и довели бы до крайних пределов во всех страстях, хороших и дурных, но это невозможно, вы так не думаете?.. ведь есть еще множество правил, которые нужно соблюдать, хорошенько следя за собой, чтобы не оплошать, чтобы не показать другим свое подлинное лицо и чтобы, увидев его со страхом и отвращением, они не изничтожили тебя. Да, я подозреваю у вас такой взгляд и чувствую, что вы подмечаете его у меня; поэтому я и знаю, что могу говорить с вами, что вы этого заслуживаете. Быть может, мы в чем-то похожи друг на друга. Бывают схожие люди; я хочу сказать, разные, но такие, какими должны быть, и этим-то не похожие на других. Но вначале я была такая же, как все, а жизнь моя — как стоячая вода. Моя мать была простая, бедная женщина, а я у нее незаконнорожденная, понимаете? и все мое детство я перебиралась из одной каморки с единственной кроватью, втиснутой между сундуками и вешалками со старой одеждой (которую нам иногда отдавали), в другую, такую же неказистую. Не очень-то весело мне жилось, сами понимаете: в нашем закутке негде было повернуться, а в комнаты я разве только украдкой заглядывала и всегда боялась попасться на глаза хозяйским детям и нарваться на какую-нибудь грубость, и знала, что день моего рождения мать держит в секрете, не смеет обмолвиться о нем хозяевам, чтобы не подумали, что она подарок выпрашивает, хотя нам и в праздники, даже на рождество, ничего не дарили. Но это неважно, и…

— …должно быть, я вам наскучила…

нет, я хочу вам сказать, что уже тогда, в пору моего долгого детства, я научилась — мне это запало в душу без всяких слов, — научилась ждать, то есть быть женщиной (потому что нам не к лицу просить, добиваться, надоедать: те, кто так делает, не женщины — у них только тело женское, но они — крысы, белые крысы с нежной шкуркой, которая от малейшей жары покрывается паршью и облезает); женщина должна безмолвно ждать, ждать минуты боли и минуты, когда ее позовут, не прося заранее ни того, ни другого; этому я научилась; говорю вам, научилась, не выражая это в словах, не уясняя себе, — просто приняла душой, как мы принимаем все истинное

— Моя мать — простая женщина — кое-что скопила, сеньор Сьенфуэгос. Давно наступило мирное время (я родилась в тысяча девятьсот восемнадцатом), когда я, уже переросток, смогла пойти в школу. Я получила начальное образование, а потом кончила курсы машинописи и стенографии. Внезапно перед такими людьми, как я, открылись новые возможности

но между матерью и мной образовалась глубокая трещина: она по-прежнему ходила в платке, в юбке с карманами, оттопыренными от связок ключей, и в переднике, и лицо у нее было, как сухой орех, блеклое, и на висках шелушилась кожа, и волосы она закручивала в тугой пучок на манер старух-богомолок, а я уже носила шелковые чулки и мазала губы, потому что ходила в кино и видела, как одеваются и красятся актрисы, и общалась на курсах с совсем другими людьми; но это было потом, а до того были только кухни, где всегда вкусно пахло, кухни с печами и жаровнями, с изразцами и каменными ступками, кухни старинных домов, вроде дома сеньоры Овандо, где главным образом и прошло мое детство, где я поджидала, когда покажется сеньорита Пимпинела, подглядывала за ней и пыталась подражать ее жестам и одеваться, как она

— Вы помните, какие тогда носили меха, юбки с воланами и шляпы — очень глубокие или широкополые я хотела их иметь, да и кто не хотел бы? И поэтому я решила поступить на курсы, а чтобы было чем платить за ученье, работать официанткой. Нет, мать меня плохо понимала; ей казалось, что мы уже нашли свое место, что мы и так бог знает что совершили, когда из своего селенья в штате Идальго приехали в Мехико искать работу, не имея ни малейшего представления, что будем здесь делать, она беременная, а я как непроросшее зерно; она считала, что нам и так хорошо, что я должна знать свое место и что нечего мне пыжиться, пытаясь шить себе такие платья, как у сеньориты Пимпинелы, а тем более работать в китайском кафе, среди мужчин, которые не умеют относиться к девушке с уважением. (Ортенсия Чакон, восемнадцати лет, лицо индейского типа, но очень нежное, с тонкими чертами, если не говорить о толстоватых губах, и стройная, но с полными ножками.) В этом кафе я и встретила его

— Мой муж… не очень высокий, но коренастый, плотный, что называется крепыш, курчавый, с густыми усами. Где-то здесь у меня должна быть его фотография…

в пиджаке и в галстуке; а тогда для меня это было все — пиджак и галстук. Он приходил после работы выпить чашку кофе с рогаликами — кафе было неподалеку от Министерства финансов, где он служил. Как он меня полюбил? Как вам сказать… Да, это всегда ново, несмотря ни на что, потому что это все равно что открыть для себя город — да, город, в котором мы живем, иллюзией любви превратить его в свой заповедник и, забыв обо всем, летать над его крышами и время от времени спускаться отдохнуть в кино, в Чапультепекский парк, на ярмарку, где попугаи вытаскивают на счастье билетики, и поэтому я вышла за него замуж и народила детей

— Я родила от него троих детей. Должно быть, они уже совсем большие

и я ожидала, что он по-прежнему будет водить меня в кино и на ярмарку (как ожидают, сеньор? нет, теперь я знаю: ожидают только то, что не может снова произойти, ожидают повторения двух-трех моментов, которые в самом начале наложили на нас свой отпечаток и помешали нам жить, как мы жили, покорившись судьбе, — ах, зачем, к чему эти воспоминания? да, двух или трех — момента перед поцелуем, момента после родов, момента чьей-нибудь смерти; я хотела бы, или, вернее, хотела тогда сосредоточиться на них и дать изгладиться из памяти другим, длительным, в сущности и составляющим нашу жизнь, которую я не мыслила себе, нет, не мыслила себе исполненной покорности), но уже наступила другая жизнь, жизнь замужней женщины, которая только ждет (а этому, как я сказала вам, я научилась) и должна ждать, ничего не прося; и все же это не то же самое, что знать, что от нас не хотят и не ждут, чтобы мы ждали, что мы не годимся даже на то, чтобы ждать; а именно так было с Донасиано; он ни разу не дал мне понять, что ценит мое ожидание, что, быть может, он никогда ничего мне не даст, но понимает (или хотя бы видит, только видит), что я жду того, что он мне никогда не даст; нет, ответом мне было молчание, молчание плоти. И, понятно, молчание в буквальном смысле. Нетерпение встретиться с приятелями, чтобы выпить с ними, не развеселясь и не расчувствовавшись от этого, не обретя самого себя, не достигнув того, что, должно быть, дает мужчине настоящее, страшное, буйное пьянство, а не такое, как это, жалкое и постыдное; или его блуд с другими женщинами, должно быть, тоже холодный и пресный, но украшенный словами (словами, которых он ждал от этих женщин, потому что искал не столько физического наслаждения, сколько слов, понимаете, слов — ведь слова можно уносить с собой и носить при себе, слова можно пересказывать, словами можно производить впечатление на приятелей, хвастаться, тешить свое самолюбие, а с физическим наслаждением ничего этого не сделаешь, оно исчерпывается в один миг, разделенное только с одним человеком, и, как таковое, неповторимо; оно оставляет слишком горький осадок, чтобы рассказывать о нем, да этим никого и не поразишь; оно мимолетно и в то же время непреходяще, оно оставляет глубокие раны, и оно же их лечит; в нем мы познаем себя; и я, игрушка, подстилка Донасиано, тоже ждала какой-то истины от физической близости с ним); или его выкрики на корриде, где он тонул среди моря голов, вдали от ярко освещенной марионетки, которая господствовала над ним, господствовала над животными и не слушала его грязной брани; или драки, из-за того, что кто-то не так посмотрел на него, — что означало все это, что за этим скрывалось? Может быть, он и его приятели считали, что это и есть настоящая жизнь, видели в этом самоутверждение. Может быть; по крайней мере, Донасиано приходил домой с блестящими глазами и думал, что я угадаю, почувствую престиж, который он завоевывал с каждым новым ругательством, с каждой новой пощечиной, с каждым новым баром или борделем, где он побывал (но, должно быть, он подозревал, что я равнодушна к этому, что я жду только малого и простого — поцелуя, ярмарки, кино, чего-то такого, что не имеет ничего общего с этим престижем, которым он пользовался лишь в кругу приятелей; и вот он насиловал меня, требовал невозможного от моего тела, мучил меня и себя самого, бессмысленно силясь в холодном, механическом акте показать мне всю свою мужскую силу — и думал о том, что завтра вернется к своему столу и шкафу с папками в канцелярии, где им помыкает начальство и где никто не знает о его мужских подвигах, вот что, должно быть, он думал во время всех наших соитий, потому что вдруг весь расслаблялся, но все же ничего мне не говорил, не позволял себе тут же, в постели, заплакать, не желал признать правду, не желал почувствовать себя бедолагой, а ведь так он спасся бы, потому что, несмотря на свое разочарование, что-то приобрел бы — чуточку моей любви и немножко больше уважения, но такой человек не способен на это, правда? и так и будет прибегать к этим ложным, превратным способам самоутверждения, правда?), и поэтому он не мог мне простить, что, когда умерла моя мать, я пришла к нему на службу, в грязное, затхлое помещение, где он работал, попросить денег на похороны и заставила его почувствовать, что здесь у него нет под рукой ничего такого, что оправдывало бы его претензию на превосходство надо мной, что здесь он всего лишь низший служащий, который не может ни блудить с архивными папками, ни напиться допьяна кипяченой водой, ни дать по морде начальнику за то, что тот не так посмотрел на него; я увидела это по его глазам, по тому, как он растерянно искал руками досье или что-то менее осязаемое, чтобы придать себе важность. Да, я почувствовала нежность к нему, но в то же время и презрение: я при всем желании не могла вынести его голоса, в котором звучали и властность, и бессилие: «Здесь не бюро похоронных процессий, моя милая; выметайся отсюда». Только это он и смог придумать, чтобы покуражиться надо мной, вы понимаете?

— Я все сносила от моего мужа, сеньор Сьенфуэгос, но наступает момент, когда…

— Вы никогда ему не?..

— Нет, я ни разу не сказала ему в лицо: лжец! Бог не попустил. Теперь я ненавижу его; и я дала бы ему что-то глубоко личное, самое большое, что могла бы дать, если бы сказала ему правду, если бы назвала его лжецом. Я говорю это теперь, и это звучит, как кощунство в пустом храме. Не заставляйте меня краснеть, сеньор!

— Разве у нас кто-нибудь отрицает то, что другой безапелляционно утверждает? Нет, наша вежливость входит в нашу ненависть.

— Да…

…мы заставляем их до самой смерти верить в свою ложь. Так было…

— Жизнь все дорожала и дорожала, сеньор, а он давал мне гроши. Нас было уже пятеро, народились дети, я ведь вам говорила: моя старшенькая, Гуадалупе, — она теперь, должно быть, уже совсем взрослая, наверно, даже красит губы; Чанито, который вечно что-нибудь выдумывал и все мне рассказывал, а когда подрос, специально для меня сочинял разные истории — он все понимал и был мне опорой в последние годы моей жизни с мужем; и маленький Северо, который потом умер. Нас было уже пятеро, и поэтому я сказала Донасиано, что тоже пойду работать, что в конце концов я ведь кончила секретарские курсы и могу помогать ему

он опять повел себя, как дурак, — вместо того, чтобы задуматься о своей жизни, о том, кто он есть, стал придумывать, как бы мне ответить, чтобы поддержать свое мужское достоинство. Мол, сиди дома, никуда ты не пойдешь, мол, можно подумать, что у тебя нет мужа и детей, мол, можно подумать, что я не работаю, как негр, мол, не заводи свою обычную песню, мол, по-твоему, значит, я не способен прокормить семью, мол, ты думаешь, я не понимаю, в чем дело, мол, ты просто хочешь держать меня на привязи, как собачонку, нет, тебе не деньги нужны, ты хочешь, чтобы я сидел взаперти, тебе не по нутру, что я мужчина, а не каплун, у, ледышка, ледышка, ледышка, тебя не хватает на меня одного, а я управляюсь с тобой и еще с тремя бабами впридачу. Вот что он мне наговорил

— Я стала искать работу и нашла ее, сеньор. А когда нашла, забрала детей и ушла от него, и он не стерпел не потому, что любил нас, не потому, что нуждался в нас, а потому, что ему не хватало отзвука своих поступков, потому, что ему важно было, чтобы мы знали о его пьянках и подвигах в публичных домах, — важнее даже, чем чтобы о них знали его приятели; так я думаю и этим объясняю то, что он сделал, сделал тоже для того, чтобы это получило огласку, чтобы у кого-нибудь это вызвало восхищение. Таков был мой бедный Донасиано, и мне думается, что в последний раз, когда я его видела, он в первый раз отдал себе отчет в том, что я, молчаливая женщина, вечно ждавшая его, я, несчастная, которую он сделал калекой, сильнее его, что я способна выдержать больше, чем он (ведь я выдержала насилие и роды, унижение и позор, ведь я выдержала рассказы о его гнусностях, сеньор, ведь скорее я была мужчиной, чем он, потому что несла и свою, и его ношу, а он не мог вынести бремени своей собственной жизни, чувствуя себя чуть ли не парией, и испытывал потребность перелить ее горечь в меня, но даже в своих грязных и грубых соитиях был не в силах восполнить свою жизнь, которую я вбирала в себя, которую извергало мое нутро и которая опять назревала, как гнойник, с новыми словами, новыми пьянками, новыми блуднями, новыми драками, — назревала во мне и для меня, а не для него): вот что он тогда понял, я прочла это на его лице за миг до того, как вскрикнула и поднесла руки к глазам

— Настал момент, когда я не выдержала, понимаете? и он захотел отомстить мне.

Ортенсия медленно надела свои темные очки и едва приметно улыбнулась. Икска Сьенфуэгос подождал продолжения ее рассказа, вдыхая запах лилий, наполнявший маленькую комнату, и обегая взглядом кафельные плитки с мексиканскими узорами.

— В больнице я все думала, зачем он это сделал, и не могла найти никакого другого объяснения. Мои сослуживицы оплатили мое лечение и позаботились о детях. Однажды пришел навестить меня глава фирмы, которого я не знала. Я до сих пор помню, как он мягким голосом высказал мне добрые пожелания и заверил меня, что я ни в чем не буду нуждаться. Потом он пришел еще раз; я не понимала зачем; мне все это было тягостно. А он пришел расспросить меня о том, что произошло

и я начала рассказывать ему то, что рассказала вам. И вот скоро я стала ждать, когда послышится его голос, ждать одного его присутствия, можно сказать, как хлеба, благословенного и горького хлеба, который обязывал меня отдать себе отчет в том, что произошло, ничего не забывать, а может быть (тогда я сомневалась, а теперь знаю, что это возможно), и уяснить себе место любви и ненависти в моей жизни. Раньше, с Донасиано, я жила одна; с Федерико нет. Выносить одиночество, может быть, легче, сеньор. Видеть, как страдают те, кого мы любим, значит, умирать от горя; этому, сам не зная того, научил меня Федерико, который живет один, один. Он тоже рассказал мне о себе, о своем детстве, о своей жене, и из всего этого я поняла, что моя история (моя жизнь, и мои попытки подражать сеньорите Пимпинеле, и моя тоска по нескольким мгновениям любви, канувшим в прошлое, и мои воспоминания о детстве, прошедшем на чужих кухнях, и появившиеся на свет дети, и все то, что мне хотелось высказать вам) проще и яснее. Что я хочу ждать (как я пыталась вам выразить) и хочу принадлежать мужчине, который заставил бы меня ждать; что я не хочу быть всем ни для него, ни для кого бы то ни было, а хочу только быть достойной ждать мужчину, который умел бы воевать не только за себя, но и за меня, а не делал бы из меня тесное вместилище своих поражений, вы понимаете? (который не рассказывал бы мне о своих неприятностях и стычках, о которых я знала бы и без слов; который не делал бы из меня эхо своей жизни среди мужчин, а приходил бы, отягощенный силой и напряженный, как сжатая пружина, принять от меня накопившееся ожидание, слепое ожидание). Слепое. Они оба этого хотели. Донасиано, который оставил меня слепой, и Федерико, который нашел меня слепой. Который заставил меня тосковать о том, что я ни разу не видела своими глазами его лица и тела, который описывает мне меня саму и свет, ровными полосами пробивающийся сквозь жалюзи и играющий на моем лбу и моих губах, пока мы лежим в постели, в то время как я могу только обнюхивать и ощупывать Федерико и непрестанно ждать, ждать, когда он даст мне свою мужскую любовь, исполненную требовательной, напористой силы, но вместе с тем и уважения ко мне, ко мне такой, как я есть, такой, как есть, потому что он не возвысил и не принизил меня, а полюбил именно такую, как есть, с моими воспоминаниями, с моими выжженными дотла глазами, с моими ожиданиями и всем, что составляет меня. Свою любовь и свою ненависть. Нет, он разлучил меня с моими детьми. Он определил их в интернат и платит за них, но это не меняет дела. Быть может, я возненавижу его, и я ему так и сказала. Но он этого хочет, он хочет и моей любви, и моей ненависти (одна любовь, сеньор, лишь наполовину заполнила бы мою жизнь) к нему и ко всем, кто ее заслуживает: он научил меня ненавидеть Донасиано, радоваться при мысли о том, что он в тюрьме, думать о гадости, которую муж плеснул мне в лицо, и обо всем этом. Но — вы знаете? — его жестокость проникнута нежностью. Она входит в жестокость, которой я заслуживаю и которая мне нужна для того, чтобы любить мою жизнь и иметь право на нее, но и только, потому что настоящую, большую жестокость он оставляет в своей мужской жизни, проявляя ее в том, как он пользуется людьми, которые его окружают, в том числе и своею женой (она всегда была для меня даже не тенью, а призраком, чуждым моей любви и ненависти, чуждым любви и ненависти Федерико, принадлежащим к другому миру). Потому что мир, который в конце концов станет миром Федерико Роблеса, этот мир, поверьте мне, здесь. Он пока еще не стал им, потому что сейчас Федерико не такой, каков он по натуре своей, а такой, каким его сделала жизнь. Так же, как я. Но позади, сеньор, позади — его настоящее лицо, первое, единственное. Когда Федерико признает, что я существую, что человеческая личность существует сама по себе, независимо от него, от его прошлого, от его нынешней жизни, вот тогда, сеньор, да, он станет тем, кем должен быть. Жить в таком мире он и хотел. Он не заслуживал другого, и я счастлива, счастлива предложить ему этот мир — все говорит мне, что теперь уж не он мне, а я ему могу что-то дать. Что же я могу ему дать, думаете вы, не так ли? Я никогда не отваживалась спросить это у него, потому что то, что он искал у меня, когда приходил провести со мной вечер, включало и мою сдержанность, не позволявшую мне задавать вопросы и пытаться проникнуть в его другую жизнь. Но я тем не менее знаю это (мои сухие глаза иногда вновь расцветают и вновь создают бездонное зеркало, где рождаются не просто образы, а некие птицы, которые, как смутные видения, пролетают за моими веками и, неразрывно связанные со мной, с моим существом, уносят меня в город, породивший меня и подаривший мне мою жизнь и свои улицы, в город Мехико, по которому я ходила и ездила на автобусах, в котором я рожала детей, в который я всматривалась в ночи, никогда не находя того, что хотела увидеть, и который всегда разговаривал со мной языком затхлых и тухлых запахов; так я это чувствую, сеньор) и обращаюсь к воздуху, которым дышу, и к своим ощущениям, к запаху Федерико и к тому, что мне говорит о нем осязание, — но не к самому Федерико, хотя для меня его физическое присутствие и сводится к этим ощущениям, — и спрашиваю: не темноту ли я предлагаю ему? Не в темноте ли может найти свой свет Федерико Роблес? Скажите вы мне, сеньор Сьенфуэгос

Ортенсия кашлянула и подвинулась вперед в своем кресле на колесах. Ее взяла злость, и она решила прервать томительное молчание.

— Он уж, конечно, не говорил вам про меня. Откуда же вы знаете обо мне? Что вы от меня хотите? Что вы здесь делаете?

ЧТОБЫ ВЗОБРАТЬСЯ НА НОПАЛЬ

Новая заря — новый город. Город вне связи времен — без воспоминаний и без предчувствий, — сносимый течением по асфальтовой реке, к водопаду, где он распадается, теряя свой облик. В этот рассветный час Икска Сьенфуэгос шел по улицам, составляющим скелет Мехико — сколет без сочленений, — от красной крепости Вискаинас к затянутой в цемент с лепным рюшем улице Сан-Хуан-де-Летран, этому туннелю, по которому, гонимая ветром, летела вся шелуха и скорлупа прошедшей ночи: человеческий сор и просто сор, отголоски шума, доносящиеся из кабаре, и шарканье ног по мостовой, выдающее похотливых старикашек, ласкавших обвислые груди в «Меаве», «Синей Бороде», «Бандиде» — во всех борделях, где проститутки отпускали за ночь по три-четыре клиента, плативших по шестьдесят — сто песо за эти захватанные, вялые плоды, и от Сан-Хуан-де-Летран к музею железных занавесей, который в этот час являл собой проспект Мадеро, музею, куда не вмещались лишь церковь Св. Франциска, погруженная в глубокое ожидание и овеянная ароматом гвоздик, да дворец Итурбиде, горделивый и в забвении. Сьенфуэгос шел, по обыкновению засунув руки в карманы черного плаща, глядя куда-то вдаль, в одну точку, и на минуту выходя из задумчивости, только когда его внимание невольно привлекала архитектура какого-нибудь здания или в поле его зрения, на фоне Sanborn’s, High Life, Марии Павильяни, Пастеландии, American Book, кино «Рекс», Масаля, Кодака, РКА, Кальпини, Кимберлея, отеля «Риц» появлялись люди — метельщики улиц, полицейские, мальчишки, старухи, похожие на черные скелеты.

Это был час, когда город представал в своей сути: в сером, стальном свете выступало только главное, только общие очертания, абрис, без нажима и без обмана, не так, как в другие часы, при солнце или при луне. Час перед возвращением к жизни. Икска, каждый день совершавший такую прогулку, как только просыпался, был постоянным свидетелем этого повседневного воскресения; казалось, он был насыщен электричеством, и оно-то, стекая с его судорожных пальцев, все приводило в действие. Но сегодня ему хотелось только, чтобы от него исходила сила, способная удержать, закрепить образ города, встававший перед ним в этот час. Икске думалось, что он проникся правдой Родриго, Нормы, Роблеса. Норма и Родриго были уже на пути к тому, чтобы принять окончательное обличье. Роблес оставался загадочной, непостижимой фигурой; он, хозяин нового мексиканского мира, он, перед кем преклонялись Родриго и Норма, сам был в большей мере, чем кто бы то ни было, рабом этого мира и его бунтарем. Он был его Отребьем-Столпом, единственным, кто знал или угадывал в истоках или за пределами этого мира, в котором теперь были замкнуты они все, куда более широкие миры. Какова природа Роблеса, его подлинная природа? Остановившись закурить на углу Мадеро и Пальма, Икска подумал, что она, должно быть, настолько проста и ясна, что он, Икска, ее никогда не поймет. Что темная, обочная жизнь, которую предлагала Роблесу Ортенсия Чакон, была лишь заменителем, самое большее опосредованным отражением того прозябания, с которым он столкнулся с самого начала, а властвованье, описанное Либрадой Ибарра (а в другой раз и самим Роблесом) было лишь бегством от этой скрытой природы и в то же время ее проявлением. И в эту минуту Икска почувствовал, что вопрос о том, во что же в конечном счете суждено претвориться этой природе, решится в мучительной борьбе, в которой восторжествует либо Роблес в новом облике, либо Сьенфуэгос и Теодула. Он увидел, что день вступает в свои права, и подумал о множестве людей, близких ему людей, уже проснувшихся, раскрывших глаза, в которых светится мысль, и призванных приблизить свершение судеб.

В квартире на улице Берлин, в квартале Хуареса, где с такой изысканностью сочетаются сверкающая полировка и бархат, шкафчики маркетри и засохшие иммортели, Пимпинела де Овандо просыпается от режущих ей глаза первых лучей света.

Норма Роблес вернулась из Акапулько дочерна загорелая, слегка похудевшая и осунувшаяся, но полная силы и решительности, сквозившей в каждом ее движении, — вся как натянутая тетива. От ее прежнего заискивания перед Пимпинелой не осталось и следа, и она без обиняков объявила ей, что Бенхамина выгнали из банка, и поделом — пусть хоть сама Пимпинела подыхает с голоду вместе со всей своей подыхающей с голоду родней. Так она сказала и, подняв брови, добавила:

— А кроме того, я знаю, милочка, как ты ловчишь, чтобы вернуть свои асьенды. Если ты думаешь, что добьешься этого, заискивая перед Роберто Регулесом и покрывая Сильвию, то ты ошибаешься, моя красавица. Недаром Федерико делал революцию, он на страже ее завоеваний. Я просто предупреждаю тебя. Лучше забудь про это, деточка, не то Федерико такое поднимет в газетах, что тебе не поздоровится.

И Пимпинела не могла сказать то, что хотела, потому что Норма, худая и загорелая, развалившаяся на диване в свободном халате, не давала ей принять саркастический и пренебрежительный тон, чтобы разрушить установившиеся между ними отношения, но сохранить при этом позицию превосходства: Пимпинела не могла понять, почему Норма вдруг так переменилась к ней. Отношения между ними всегда строились на вполне определенной и ясной основе, на основе взаимной выгоды, а тут все было беспричинно, необъяснимо, как и последующие слова Нормы:

— Послушай, детка, я вовсе не из аристократической семьи; мой отец был мелкий торговец с Севера, а мать из простых — ты как-то раз, давно, видела ее на вокзале — помнишь? — и подумала, что это моя служанка. Мой брат всю жизнь дробил камень, а теперь батрачит, что ты на это скажешь? Но несмотря на все твои титулы и всех твоих предков колониальных времен, я значу побольше, чем ты, моя красотка, потому что я наверху, а ты внизу, — понимаешь? И эта напыженная старуха, твоя тетка, хоть у нее и голубая кровь, всего лишь служанка, такая же служанка, как ты или Роза, моя горничная.

И эта несложная правда показалась Пимпинеле большей ложью, чем ложная версия происхождения Нормы — украденные асьенды, знатная семья, пришедшая в упадок. Пимпинела почувствовала, что уже никогда не сможет сказать тете Лоренсе: «Норма претенциозная мещанка, а ее супруг мужлан, бог знает, из какого медвежьего угла», потому что это была правда, признанная правда со всеми ее последствиями для Пимпинелы и ее близких: от этой мещанки зависел их хлеб насущный.

Норма снова заговорила с непонятной для Пимпинелы яростью:

— Ты, наверно, не знала, что родители моего мужа были пеонами в асьенде твоего дяди? Так вот, знай. А теперь ты и твои родственнички слуги Федерико. Так-то, моя красавица! В буквальном смысле слуги, без шуток, деточка, потому что этот кретин, твой племянничек, сегодня же вылетит со службы, а тебе вернут твои земли, когда рак свистнет, понятно?

И Пимпинела, принявшая было гордую осанку, почувствовала, что вертящиеся у нее в голове предписания достоинства, впитанные с молоком матери, предписания, которые всегда были и претендовали быть и впредь паролем и отзывом Овандо, уже не имеют никакого конкретного применения, что они никчемны, что они отжили свой век. Пимпинела сникла и сказала:

— Мы ведь так нуждаемся, Нормита; тетя Лоренса очень стара, ты же знаешь, а Хоакинито никогда не работал, на что же им жить? Тысяча песо для них много значит. Подумай, ведь у них было все на свете; представь себе, если бы ты с сегодня на завтра…

И хохот Нормы, раскатистый, неудержимый, полный осознанного и смакуемого торжества, все еще звучал в ушах Пимпинелы, проснувшейся у себя в квартире на улице Берлин, в квартале Хуареса.

«Чем ты теперь занимаешься, дорогой?»

Норма назначила ему на этот час свидание в «Никте-А». Она сделала это через служанку, и вначале Родриго решил не ходить, оставить ее в дураках, и за час до свиданья сел писать свой второй сценарий — «Разбитая страсть» была уже на подходе, шла последняя неделя съемок, — с наслаждением представляя себе, как Норма будет его ждать и не дождется, но когда стрелки часов показали семь, почувствовал острую потребность и надежду увидеть ее, и это чувство не оставляло его, пока он не вошел в бар и не различил в полутьме блистательную Норму, всем своим видом выражавшую требование пасть к ее ногам и неизменную снисходительность: «Чем ты теперь занимаешься, дорогой?» И он вместо того, чтобы ответить в духе самоутверждения (а быть может, по своей особой логике, именно ради самоутверждения) сказал то же самое, что во время своей последней встречи с Нормой: «Да так… пишу кое-что…» — а она опять похлопала в ладоши, не снимая перчаток, и проговорила, окутав себя дымом сигареты: «Что ты будешь пить, дорогой?» — «Мартини». — «У-у-у, раньше ты пил только orange-crush!»[180] — и Родриго невольно поморщился и, моргая, обежал взглядом посетителей, замаскированных полумраком, царившим в баре.

— Что, тебе не весело?

— Нет, с тобой мне всегда весело, Нормита.

— Не понимаю, как ты можешь веселиться при своей бедности. Неужели ты так и будешь сидеть сложа руки, палец о палец не ударишь, чтобы выйти из этого положения? Неужели у тебя нет никаких стремлений?

— Что ты предлагаешь? — Родриго почувствовал, что впервые сможет осуществить тот блестящий замысел, который так долго лелеял и развивал наедине с самим собой, не имея других свидетелей, кроме чайника и железной кровати: притвориться бедолагой-неудачником, а потом вдруг предстать в своем подлинном, ошеломляюще великолепном облике.

— Прости, Норма. Я не имею права говорить с тобой в таком тоне. Я дошел до крайнего предела, понимаешь?.. когда уже не до достоинства, когда дело идет просто о куске хлеба…

— Дорогой! Потому я и назначила тебе свидание. Бывают моменты, когда долг человека забыть прошлое и проявить великодушие, тебе так не кажется? Мы вдруг вспоминаем, что у нас есть старые друзья, которых жизнь не балует и которые заслуживают нашего сочувствия и нашей помощи… Я могла бы поговорить с Федерико — если, конечно, тебя это интересует, старина, — и попросить его, чтобы он дал тебе хорошую работу. Ты ведь человек не честолюбивый, Родерико, так что удовольствуешься не бог весть каким, зато верным заработком. По крайней мере будешь знать, что каждое первое и пятнадцатое число… — Глаза Нормы заволокло дымком сигареты. Она сидела, положив руку на стол, и на устах ее застыла улыбка милосердной самаритянки не без arrière-pensée[181].

— Да, Норма, — ответил ей в тон Родриго. — Меня бы это вполне устроило. И, может быть, время от времени ты удостаивала бы меня чести выпить со мной по рюмочке, разумеется, за твой счет.

Норма засмеялась.

— Ну, уж не знаю. Понимаешь, я вращаюсь в очень требовательном обществе, среди людей, так сказать, другого стиля…

— Конечно, я понимаю. Но мы могли бы видеться наедине, ведь правда? Как в юности. На жалованье, которое платил бы мне твой муж, я снял бы квартиру получше, и ты могла бы приходить ко мне. Я бы сообразовывался с твоими вкусами и с твоей утонченностью — признай за мной, по крайней мере, известный миметический талант, — накрывал бы стол на двоих, со свечами, шампанским и музыкой Кола Портера, звучащей как бы вдалеке. Все было бы как на рекламных картинках в «Лайф», понимаешь? А после ужина я медленно раздевал бы тебя по мере того, как гасли бы свечи, и целовал бы тебя в ягодицы, шлюха!

Подошел официант. Норма с невозмутимым видом заказала «мартини» для Родриго. Потом не спеша поправила волосы и отхлебнула глоток из своего бокала:

— Как я уже сказала тебе, я вращаюсь среди людей другого пошиба. Таких, которых не приходится жалеть.

Родриго опустил голову. Пианист забегал пальцами по клавишам, разговаривая с соседним столиком. В бар вошла группа молодых людей с окаменевшими от лака прическами и холодными глазами; засунув руки в карманы, с сигаретой в углу рта, они враскачку направились к стойке; какие-то американцы лет под сорок молча пили, не спуская с них глаз.

— А раньше, помнишь, — проговорил Родриго, нам не было надобности в резких словах, чтобы ранить друг друга.

Норма вздернула нос.

— Ранить друг друга? Неужели ты думаешь, что когда-нибудь хотя бы задел меня? Хм! Ты придаешь чрезмерное значение отношениям между сопливыми юнцами.

Но Родриго уже говорил, не слушая Норму.

— Помнишь, как это было?

— Ну, знаешь, всего не упомнишь…

Родриго почесал себе веко.

— Да. Твой дядя, светловолосый баск, преисполненный важности, был заведующим отделом в бельевом магазине, где работала моя мать. Однажды он вызвал ее и попросил пригласить меня от его имени на вечеринку, которую он устраивал в твою честь. Да. Прекрасно помню, что сперва я отказался пойти; я никогда не бывал на таких сборищах и не умел танцевать. Но мама умолила меня сделать это ради нее, приняв в расчет ее положение в магазине.

— Оба вы были хороши, и ты, и она! Простофили неотесанные. А дядя! Тебе хотелось бы, чтобы я так и осталась там, сделалась типичной мещаночкой…

— Я целый час одевался. Без конца причесывался, разглядывал в зеркале свое худосочное, зеленоватое лицо с заостренными чертами. Ты жила в квартале Хуареса, помнишь, возле Пасео-де-ла-Реформа, как называлась эта улица?..

— Хм!

— …и мне было далеко идти туда, с улицы Чопо, да еще я останавливался на каждом углу, раздумывая, не вернуться ли.

— Ты не меняешься, дорогой.

— Мне было тогда девятнадцать лет. Ты не можешь отрицать, что ты…

— Ну, хватит.

— Ваш домик был освещен, оттуда доносился модный мотив… — Родриго улыбнулся, замурлыкал, а потом тихонько пропел:

— Heaven, I’m in heaven[182]. И вот, я попытался состроить критическую физиономию. — Он опять улыбнулся, будто не замечая поднятых бровей и презрительной гримасы Нормы. — Попытался, прежде чем войти, напустить на себя фатовской и развязный вид. Молодые люди, столпившись в уголке, смеялись и украдкой поглядывали на ряды одетых в розовое и голубое девиц, которые сидели на высоких кожаных стульях — помнишь? — и вытирали вспотевшие руки кружевными платочками…

— Они все такие же, — засмеялась Норма.

— Патефон играл, но никто не отваживался танцевать, а твой дядя сказал мне, что ты сейчас спустишься, что это твой день рожденья. Я продолжал со скучающим видом пить пунш. И вот появилась ты…

— Маленькая Лулу! — бросила Норма, нервным движением осушив свой бокал, и со стуком поставила его на стол.

— …зеленоглазая и светловолосая, в бежевом платье декольте.

— Да замолчи же! Неужели ты думаешь, что я все та же? Посмотри на меня и скажи, осталось во мне что-нибудь от…

— Ты улыбнулась каждому из гостей свежей, влажной улыбкой. Нас представили друг другу, и ты мне сказала, что мы уже давно должны были познакомиться, что ты много слышала обо мне и о моих стихах.

— Ах, ты, мой миленький! Какая безвкусица!

— А я не знал, что ответить. За пределом моих занятий и бесед с моими друзьями-писателями для меня все на свете было ново, а фраза, которую ты произнесла, значила… казалось, значила, что кто-то может выслушать меня…

— Не напоминай мне про это! Уж и наслушалась же я! Честное слово, забавный ты человек.

— …и сказать мне что-то приятное. Ведь это не так уж трудно. Я сказал тебе, что мои стихи немногого стоят, а ты ответила, что я еще так молод, а уже приобрел известность, не в пример всем этим мальчикам, которые скучились в углу…

— «У них нет честолюбия», да?

— Да. Потом ты пригласила меня танцевать, а я сказал, что не умею, но ты все с той же улыбкой показала мне, как я должен держать тебя, положила руку мне на затылок, прижала меня к себе и повела. Я только вдыхал запах твоих волос. Я желал сказать тебе, что с тобой я мог бы говорить обо всем на свете, что тебе я мог бы излить душу, высказать то, что я думаю, и что, если бы нам не хотелось говорить, достаточно было бы быть вместе, вот так, как в эту минуту, чтобы все было сказано.

— Тебе бы, детка, вести рубрику «Сердечная почта».

— Потом ты пригласила меня выйти в сад, в этот заглушенный пальмами садик, и подняла руки, и сказала мне, что самое важное — человек, который вам близок, что для того и стоит устраивать вечера, чтобы познакомиться с этим человеком и после этого забыть о других, помнишь? И я сказал, что тоже так думаю и что…

— Теперь расскажи мне лучше какую-нибудь пиратскую историю.

— Нет; я обнял тебя за талию, а ты склонила голову мне на плечо.

— Ты меня уморишь со смеху, детка.

— Я сказал тебе, что настает минута, и вдруг понимаешь, что главное — не идея или произведение, а человек, и ты уткнулась подбородком в мой галстук и попросила, чтобы я поскорее приходил к тебе опять и чтобы я не давал обещаний, которых не сдержу. Ты сказала мне: «Ну-ка, дай я посмотрю тебе в глаза», — и несколько раз повторила мое имя. А я только взял тебя за руки, стиснул их, прижал твою голову к моей щеке, а потом заставил тебя поднять лицо и почувствовал, как мои слова входят в твои уста, и попросил тебя, чтобы ты позволила мне быть твоим первым мужчиной. Ты только повторяла: «Люблю тебя, люблю тебя…» — и поцелуями закрывала мне рот, и…

Шум, от которого отрешился Родриго, снова нахлынул на него каскадом невнятных слов, звуков пианино, визгливого смеха.

— Замолчи! — крикнула Норма. — У тебя даже не хватает остроумия рассказать об этом как надо. Ты бог знает до чего раздул жалкую возню распалившихся подростков…

— Я говорю то, что чувствую, вот и все.

Норма накинула палантин на свои бронзовые от загара плечи.

— Ничего ты не чувствовал; ты выдумал, что чувствовал это, как выдумал все — что ты великий писатель, что спасешь мир и уж не знаю, что еще.

Родриго хотелось бы посмотреть на себя в зеркало.

— А ты?

— Я на это не клюнула, дурак, — сказала Норма, приблизив лицо к лицу Родригеса, с той же необъяснимой жестокостью, какую она выказала в разговоре с Пимпинелой.

— Я знала, что ты только и умеешь слюни пускать. А теперь я знаю это лучше, чем когда бы то ни было: ты, бедняжка, хочешь только чувствовать себя добреньким, не способным и мухи обидеть.

— Но разве твои руки, губы, все…

— Ах, так? — Норма сморщила губы. — Хочешь начистоту? Да, представь себе, я могла бы тебя полюбить. Полюбить можно кого угодно; это вопрос воли. Я полюбила бы тебя, если бы ты покорился мне или подчинил меня своей власти. Но ты не этого хотел, понимаешь? Ты хотел только нравиться самому себе, одному себе, хотел жеманничать со мной, а потом прятаться в своей скорлупе и чувствовать себя очень хорошим и счастливым. Но в одиночку. Ты хотел щекотки, и больше ничего. Если бы у тебя хватило духа изнасиловать меня, я была бы тебе благодарна.

Родриго, игравший коробком спичек, чувствовал себя мягкотелым, бесхребетным.

— Не лги, все дело было в моей бедности.

— При чем тут, к черту, твоя бедность! Это пришло потом, из-за того, что мне не дано было другого. Ты не хотел быть моим, а хотел быть спасителем мира, витать в облаках, сделав из меня бесполого свидетеля твоего морального величия и таланта. Ты ни разу мне не сказал: «Я завладею тобой, а если нет, владей мною ты». В том-то и разница между такой тряпкой, как ты, и таким человеком, как Федерико, который подчинил меня себе и который даже своим равнодушием показывает мне, что он делает деньги и имеет власть надо мной. А ты разве был когда-нибудь способен на это?

Автор «Избранного» отдавал себе отчет в своем жалком виде, в своих неловких жестах, во всем том, что еще не изгладили в нем несколько недель преуспеяния.

— Это неверно, Норма, клянусь тебе, это неверно. То было нечто реальное. Нет ничего более реального, чем любовь, потому что она требует реального присутствия любимого существа. Вот этого я и требовал. В ирреальности, Норма, можно вскармливать только ненависть, но не любовь.

— Вот, вот. Ты сам сказал: любовь требует реального присутствия. Хм! Когда же ты воспользовался моим реальным присутствием? Ты только строил воздушные замки…

— Это неверно. — Родриго хотелось избавиться от жалобного тона, того же самого, что в ту пору, когда ему было девятнадцать лет и когда Норма сказала домашним, что для Родриго ее никогда нет дома, а он все звонил ей и кружил вокруг домика в квартале Хуареса, а потом вокруг особняка в Лас-Ломас. — Я вновь нашел тебя в других женщинах, в которых всегда видел тебя, твое лицо, твое тело…

Приблизился официант. Норма, щелкнув пальцами, показала ему, что просит счет.

— Ладно, я пришла сюда не для того, чтобы ты плакался мне в жилетку, а для того, чтобы предложить тебе работу, потому что знаю, что ты умираешь с голоду. Не будь ребенком, Родриго. В этом городе женщины корыстны, и всякий, кто хочет, найдет подходящую. Каждый день создаются новые состояния, и надо быть дурой, чтобы связаться с человеком без гроша за душой. Выкинь, деточка, в мусорный ящик свою тоску о прошлом и будь на уровне. Увидишь, бабы начнут к тебе липнуть, как только пронюхают, что ты на коне. Сразу забудешь обо мне. Ну, ладно, ты хочешь работу или нет?

Родриго дал Норме расплатиться. Встал и следом за ней вышел на проспект Хуареса.

— Моя машина на улице Бальдерас, — сказала Норма. — Подвезти тебя?

Швейцар отеля «Дель Прадо» открыл дверцу желтого «ягуара» с кожаными сиденьями и сверкающей никелировкой.

— Спасибо. Вот моя, — ответил Родриго с самодовольной и торжествующей улыбкой, которой как вознаграждения требовала вся его прошлая жизнь, сотканная из неудач и самооправданий. «Только этого я и хотел, — подумал Родриго, — только этой минуты перед лицом этой женщины». Вытянувшееся лицо Нормы было для него бальзамом, излечивающим его от всех томлений, от всех душевных недугов. Между Нормой и Родриго пробежал мальчишка, продававший вечернюю газету. «Читайте про банкротство! Банкротство знаменитого банкира!» — прокричал он и скрылся в темноте. Родриго вздохнул полной грудью, окинул взглядом огни, горевшие вразброс, где ниже, где выше, на проспекте Хуареса, этом каньоне процветания, и сел в автомобиль, который с бесподобным великодушием презентовал ему Эфраим в виде аванса за будущие киносценарии.

— Нет, меня им не свалить, — говорил Федерико Роблес, стоявший без пиджака среди разбросанных бумаг, мечущихся секретарш и теснившихся вокруг него адвокатов. — Я уже как-то раз сказал Норме, Сьенфуэгос, и теперь повторяю это вам: если сегодня я окажусь на улице, завтра я снова составлю себе состояние. Вот увидите!

Роблеса захлестывали властные и умоляющие голоса:

— …заявление должно относиться ко всем отделам, лисенсиадо…

— …вы просили сэндвич, лисенсиадо, вот, пожалуйста…

— …что если вы хотите, чтобы синдик…

— …читаю вам: «Статья 437: Порядок взыскания определяется…»

— …звонил лисенсиадо Регулес…

— А! — воскликнул Роблес, швырнув на пол папку с бумагами. — Уже показался этот стервятник! Но пусть зарубит себе на носу: здесь с ним не будут разговаривать, и пусть катится к такой матери… Если он думает, что пришло его время урвать кус…

— Востребование налоговой задолженности; массовое стечение кредиторов, и общие расходы на…

— Скажите ему, что я стреляный воробей, и если он посмеет теперь воспользоваться моим положением…

— Кредиторы, пользующиеся преимущественным правом на удовлетворение претензий согласно…

Роблес выпрямился и, ощетинившись, как загнанный зверь, срывающимся голосом визгливо закричал:

— Убирайтесь отсюда все! Вон! Идите к черту! Оставьте меня одного!

Когда закрылась дверь за последним адвокатом, жажда покоя, тишины, одиночества, которую испытывал Роблес, утратила оттенок ожесточения. Он весь расслабился и повалился на кожаный диван. Икска, стоя, наблюдал за ним.

— Такой стреляный воробей, как я! — Он растянулся во всю длину и свесил руку на пол. — В Мексике так не убивают, Сьенфуэгос. С помощью прессы, основываясь на сплетне, на любой клевете. Так нельзя. Пусть меня убьют, встретившись со мной лицом к лицу. Пусть мне дадут за что ухватиться. Как мужчины. Но не так.

Сьенфуэгос, глядя на него в упор, сверху вниз, сказал:

— А вы давали своим врагам такую возможность?

Роблес привскочил, как на пружинах.

— Что вы хотите сказать? Я поступал не лучше, не хуже любого делового человека. Но из-за меня никто не пролил ни одной слезы. Да, я знаю, что вы думаете. Когда вы пришли ко мне и сообщили, что монтеррейцы собираются продать свой пакет, я вас поблагодарил за это, Сьенфуэгос, я проникся к вам доверием, я поручил вам важные дела и послушался вашего совета: нанести удар первым. И за это вы меня теперь упрекаете? — Он снова уронил голову на валик дивана. — Я рассказал вам мою жизнь. Я вырос на кукурузном поле, Сьенфуэгос, и выбился в люди своими силами, без чьей-либо помощи. Вы скажете, что я оказался ловкачом, а другие нет? Ну и что? К этому и сводится в двух словах вся история нашей страны. Ее делают дельные люди, вот и все.

Сьенфуэгос улыбнулся. Роблес со вздохом сел. На его желтой коже, как на мраморе, вырисовывались фиолетовые прожилки.

— Скоро нагрянут журналисты. Это будет настоящий ад. Послушайте, здесь поблизости, на улице Акилеса Сердана, есть одно захудалое кафе. Подождите меня там, мы с вами чего-нибудь выпьем, и я успокоюсь. Я скоро приду.

Икска спустился на проспект Хуареса и пошел по направлению к Дворцу изящных искусств. Из подворотни вышел Мануэль Самакона с книгами под мышкой. В парке Аламеда деревья качались от ветра. Люди, покидавшие конторы и магазины, безрадостно, под грузом невыразимой апатии, не позволяющей даже промелькнуть крамольной мысли о несправедливости, волоча ноги, тащились по тротуарам. Закрывались газетные киоски. Длинные очереди ждали автобусов, идущих в Линдависта, Марискаль Сукре, Ломас, Пенсиль. Самакона поздоровался со Сьенфуэгосом.

— Симпозиум о мексиканской литературе. Нужно ли описывать сальтильские сарапе, получал ли Франц Кафка субсидии от Уолл-стрита, исчерпывается ли содержание литературы социалистического реализма треугольником — два стахановца и трактор, верно ли, что мировое значение мексиканской культуры пропорционально ее национальной самобытности. Много рецептов и нулевое число стоящих книг.

Сьенфуэгос взял Мануэля под руку:

— Пойдем выпьем по чашечке кофе.

— С удовольствием.

Самакона был ниже Сьенфуэгоса, а с книгами под мышкой и с плащом на руке выглядел маленьким и толстым. Только большая, четко очерченная голова и точеный профиль отличали его от любого другого обрюзгшего метиса среднего роста, которого можно было встретить на улице.

— Вот, смотри: Гуардини, «Лабиринт одиночества», Альфонсо Рейес, Нерваль, — сказал он, когда они проходили мимо Мексиканского банка, — показывая четыре книги, которые нес под мышкой.

— К чему все это? Наша культурная жизнь сохраняет вечный статус-кво так же, как политическая. Только буржуазия действует, продвигается вперед, завладевает страной. Лет через десять в Мексике будут господствовать плутократы, вот увидишь. А интеллигенты, которые могли бы представлять моральный противовес этой силе, порабощающей нас, умирают от страха, как похищенная девственница. Революция первоначально отождествлялась с духовной силой, которую она исторгла из самой себя, точно так же, как она отождествлялась с рабочим движением. Но когда революция перестала быть революцией, и духовная жизнь, и рабочее движение сделались казенными. Попробуй только взбаламутить эту стоячую воду! Сразу поднимется крик о национализме, о ложных ценностях, о симуляции народолюбия. С ума сойти!

Смех Мануэля звонко отразился от оранжево-желтых стен почтамта в стиле венецианского дворца. Икска Сьенфуэгос тоже улыбнулся: в Мексике считается дурным тоном не подшучивать над своими собственными несчастьями. Трамваи медленно двигались по улице Такуба: в другом дворце, где помещался Горный институт, гремели петарды — это студенты требовали продленных каникул. Икска и Мануэль вошли в кафе, где в нос шибал запах инсектицида, а неоновые трубки бросали на столики тусклый зеленоватый свет. Здесь не было ни показной чистоты американского образца, ни уюта старых мексиканских кафе. У Самаконы это заведение ассоциировалось с псом, продуктом всех скрещений, порожденным в атмосфере городских миазмов, который ходил между столиками, обнюхивая дырявый линолеум.

— Что станут делать мексиканские интеллектуалы, когда будет достигнута гласность? — улыбнулся Мануэль, бросая на стол плащ и стопку книг. — Потому что приближается день, Икска, когда люди захотят гласности, и больше ничего. Не заварух, не перестрелок и даже не того, чтобы ИРП перешла в оппозицию. Нет. Только одного: чтобы обо всем можно было говорить открыто, чтобы можно было критиковать общественных деятелей и обсуждать социальные проблемы. Президентом, как всегда, будет кандидат ИРП. Вопрос не в этом. Чего хочет народ и будет все больше хотеть, так это чтобы кандидат не выбирался, в свою очередь, конклавом бывших президентов. Народ захочет обсуждать кандидатов, а вместе с ними и проблемы. Наша наемная печать, конечно, не очень-то помогает этому. А наши интеллектуалы либо самые глупые в мире марксисты, либо люди, которые считают, что важнее, пусть в одиночку, серьезно работать в своей области, чем пачкать руки, вмешиваясь в такую бессмысленную и механическую общественную жизнь, как наша.

Икска заказал два кофе быковатому официанту, чесавшему в паху.

— Всегда есть еще один шаг, которого никто не может избежать: насилие, — сказал, слегка скривив рот, Сьенфуэгос. — Повторяющиеся уроки истории недостаточны, чтобы предотвратить его. Он всегда делается, этот шаг.

— И наша страна уже много раз подвергалась насилию, — проговорил Самакона, закуривая сигарету и щурясь от дыма. — Ты это хочешь сказать?

— Нет, — ответил Икска ровным, каким-то чужим голосом. — Только один раз. Как все.

— Когда?

— Когда она забыла, что первое решение есть в то же время и последнее. — «Теперь, — подумал Мануэль, — голос Сьенфуэгоса стал слишком внушительным, исполненным сознания какой-то особой значительности, которую Икска приписывает себе, неизвестно почему». — Что она может быть лишь тем, чем пожелала быть с самого начала. Что все остальное только личины, которые она надевает на себя.

Мануэлю хотелось разгадать, что за личину надевает на себя сам Сьенфуэгос.

— О каком первоначальном решении ты говоришь?

— О решении исконной Мексики, еще не порвавшей пуповины, связующей ее с природным бытием, Мексики, которая действительно воплощала свою сущность в своих обрядах, которая действительно создавала себя в вере, которая…

— …которая действительно подчинялась кровавой деспотической власти, прикрывавшейся сатанической теологией…

Икска иронически посмотрел на него.

— А нынешняя власть? Сейчас придет сюда Федерико Роблес. Сегодня она принадлежит — или принадлежала — ему. Разве эта жалкая, лишенная величия власть торгаша лучше, чем та, у носителей которой, по крайней мере, хватало воображения связывать ее с солнцем и с реальными, постоянными и необоримыми силами космоса? Уверяю тебя, что я предпочел бы скорее быть заколотым на жертвенном камне, чем потонуть в дерьме капиталистических афер и газетных сплетен.

Принесли дымящийся кофе, подернутый сальной пленкой. Самакона отказался от сахара, предложенного ему Сьенфуэгосом.

— Я пью так. Да, я читал утренние газеты. Хотел бы я знать, что теряет от этого такой человек, как Роблес. От чего он отрекается…

— Отрекается?

— Да. — Мануэль, поморщившись, отхлебнул горький кофе, отдававший толчеными бобами. — Я хотел бы знать, зависит ли его личность от тех элементов власти, которые у него теперь отняты, или в нем есть подлинная сила, нечто такое, что не позволит сломить Роблеса, несмотря на его банкротство. Вот что мне важно знать, а не просто тот факт, что Роблес разорился… На мой взгляд, — Самакона с легкой улыбкой заглянул в глаза Сьенфуэгоса, — Федерико Роблес — это личность.

Сьенфуэгос знаком остановил его: вошел Роблес. Официант столкнулся с банкиром и раздраженно крикнул ему:

— Полегче, полегче, смотрите, куда идете…

Роблес не удержался от горькой улыбки. Он сел напротив Сьенфуэгоса, рядом с Мануэлем. У него старчески одрябли веки, набрякли мешки под глазами, и его тусклый взгляд контрастировал с хищным блеском в глазах Икски Сьенфуэгоса.

— Вот так-то… Видите, Сьенфуэгос, — сказал он, сбросив шляпу, — у меня не изменилась ни одежда, ни манера держаться. Но даже официанты догадываются, что я небольшой барин. «Полегче, полегче…» Уже много лет со мной так не говорили.

— Это захудалое кафе, тут обычно и публика захудалая, — отозвался Икска.

— Вот и я попадаю в этот разряд. А ведь я потратил немало лет, чтобы создать себе безупречную внешность… Ну, Самакону я знаю, так что мы можем говорить откровенно. Вы видите, как быстро пропадает респектабельный вид. Для этого официанта я всего лишь толстый и неуклюжий индеец, который наступил ему на мозоль. Очень тяжело отказываться от завоеванного, Сьенфуэгос.

Икска отхлебнул жидкий кофе, оседавший грязной кашицей на дно плохо вымытой пластмассовой чашки со следами губной помады.

— Как вы думаете, кому труднее от чего-то отказаться — тому, у кого есть все, или тому, у кого нет ничего? — подмигнул Мануэль, повернув голову к Роблесу, и тут же бросил взгляд на Икску.

— Нет, я говорю не о материальных благах, — перебил его Роблес. — Для меня не имеет значения ни дом, ни автомобиль. Я отказываюсь от могущества, вы понимаете? От могущества, которое я же и создал. Ведь без меня, без горстки Федерико Роблесов, которые строили в течение тридцати лет, не было бы ничего, даже возможности от чего-то отказываться. Без нас, я хочу сказать, без узкого круга могущественных людей, сдастся мне, все потонуло бы в традиционной апатии нашего народа.

— Вы имеете в виду людей, выдвинувшихся во время революции? — спросил Самакона.

— Да. Во время революции. Вы знаете, как она началась, а я это пережил. Без программ, без ведущих идей, почти без целей — хотя наш друг Самакона думает иначе. С доморощенными, опереточными вождями. Без продуманной тактики и настоящей революционной теории. Согласен, многое было утрачено или предано. Но кое-что удалось спасти, и спасли это мы…

— Дельные люди… — сказал Икска, не имея в виду напомнить Роблесу их недавний разговор.

— Да, друг мой, дельные люди. Карранса и Кальес, боровшиеся против тех, кто привел бы нас прямиком к катастрофе, против Сапаты и Вильи. Мы, строящие в атмосфере лени и апатии, которую нам приходится преодолевать. Мы, не боящиеся запачкать руки…

Икске хотелось всецело сосредоточиться на наступившем теперь поворотном моменте в судьбе Роблеса, отвлекшись от его прошлого и будущего, но в голове у него невольно промелькнули картины боев под Селайей, воскрешенные голосом и воспоминаниями Федерико.

— …мы, лебезящие перед высшими и надменные с низшими; мы, в какой-то мере поступившиеся своим достоинством, чтобы спасти нечто более важное. И от всего этого я должен теперь отречься?

Лицо Сьенфуэгоса, блестящее и, казалось, отточенное, как лезвие топора, приблизилось к лицу Роблеса.

— Теперь, когда вы имеете все, вы отречетесь. Это легко. Ужасно будет отрекаться потом, уже ничего не имея.

— Ну, уж вы хватили! — протянул Роблес. — Этого не требовалось даже от бога.

— От бога… — проговорил Самакона.

— Конечно. — Роблес выпятил, грудь, снова приняв вид уверенного в себе человека. — Если Иисус Христос волнует людей, то это потому, что он отказался спастись в качестве бога, чтобы принести себя в жертву в качестве разбойника. Неужели вы думаете, что имело бы смысл обратное? Что, будучи разбойником, он мог бы пожертвовать собой как бог? Мне кажется…

Самакона перебил его нервным, захлебывающимся голосом:

— Но то, что Христос умер как разбойник, не исключало возможности умереть как бог. Как раз его смерть позволила любому будущему разбойнику умереть как бог. Его смерть вобрала в себя все смерти, все акты воли, чреватые смертью, отречением и крахом. Христос не только отказался от проявления своей божественности, не только отказался быть богом в глазах других. Взяв на себя бремя судьбы человеческой, он вместе с тем отказался от всех возможностей, существующих для человека, будь то разбойник, святой или блудник. Все могут умереть как бог, потому что бог умер за всех. Все должны спастись — все или никто. Должен спастись и тот, кто живет в безвестности смиренной и жертвенной жизнью, и тот, кто заведомо преступает завет милосердия и любви. — Мануэль на мгновение умолк. Он уловил в своем собственном голосе доселе незнакомые ему интонации; вспомнил фразы, которые произносил несколько недель назад у Бобо, и сам удивился новому ходу своей мысли; это удивление послышалось в его голосе, когда он снова заговорил: — Величайший преступник может сказать: «Я совершу свое преступление вполне предумышленно, я подвергну свою жертву пыткам и глумлениям, всего более противным ее свободе и ее достоинству как подобия божьего, и тем не менее в силу любви, которую бог питает ко мне, кровавому злодею, он может все это простить мне и спасти меня». — С лица Икски не сходило ироническое выражение. Роблес сидел, уставившись на стопку книг и плащ Самаконы. — Единственным, кто не спасется, будет воскресший, потому что он уже не сможет совершить преступления и почувствовать вину. Он познал и вернулся.

— Ты имеешь в виду Лазаря? — скроив карикатурно-умильную физиономию, спросил Сьенфуэгос.

Все трое засмеялись. Самакона снова нахмурился.

— Лазаря. В его подсознании живет убеждение, что, когда он снова умрет, он снова воскреснет. Он может быть вероломным или своекорыстным, может совершать какие угодно преступления с уверенностью, что через несколько дней после смерти он вернется совершать новые преступления: никто не призовет его к ответу. Лазарь не умрет на земле. Но он окончательно умер для неба. Он не бессмертен: вечная жизнь на земле есть отрицание бессмертия. Воскресший уже не спасется, потому что он не может ни от чего отказаться, потому что он не свободен, потому что он не может грешить.

— Но ведь вы требуете, чтобы человек от чего-то отказывался, и при этом выдвигаете условие, чтобы он ничего не имел. Почему же? И объясните не спеша, — пробурчал Роблес.

— Потому что различие между нами и Лазарем состоит в возможности вины; у него нет этой возможности, а у нас она есть. Он уже не может взять на себя чужое горе или чужую вину: он наглухо отгорожен от жизни, для него ничто не имеет значения, кроме парализующего знания собственной судьбы. — Подошел официант с настороженным и в то же время сонным лицом. Роблес спросил теуакан. — Таким образом, он не может уподоблять свою судьбу судьбе себе подобных. Вы меня понимаете, лисенсиадо? Отказаться от чего-то можно, во-первых, когда имеешь все, и тогда от этого мало что выигрываешь, и отказ может обернуться тоской, сожалением и сомнением. Мы утрачиваем место среди равных себе. Они остаются там, мы оказываемся здесь. Но отказаться от чего-то, когда у тебя нет ничего, можно, только взяв на себя горе и вину уже не равных тебе, а тебе подобных. Это единственное богатство, которое остается у нас с момента нашего отречения до нашей гибели. Лишившись всего, что нам принадлежало, мы можем только жить с другими, ради других. И вопрос, который я хочу задать вам, лисенсиадо, состоит в следующем: откажетесь ли вы от всего, чтобы тосковать об утраченном, или чтобы в конце концов отказаться даже от тоски, чтобы сбросить с себя шкуру своей фальсифицированной индивидуальности и голыми нервами ощутить слезы и кровь других мексиканцев?

Роблес молча глядел на грязный стол. Им овладело чуждое всей его житейской логике неуловимое чувство проникновения в какую-то тайну, и это чувство, казалось, излучали глаза Мануэля Самаконы. И не смысл произносимых Самаконою слов был важен для Роблеса — их поток как бы увлекал его в иную сферу, где такие же, навсегда забытые им глаза тщились восстановить его собственный былой облик. Словно в лицо ему бросилась свинцовая кровь, оно стало вдруг пепельно-серым. Он едва расслышал сопровождаемые смехом слова Икски:

— Дорогой Мануэль, вся эта концепция хороша, пока она опирается на понятие личности, способной воспринимать и порождать искупление, вину и так далее. Но я не вижу, какой смысл может она иметь в стране, где не существует личности, а существует нечто другое — воздух, кровь, солнце, копошение безымянной массы, магма из костей, камней и злобы, что угодно, только не личность.

— Тогда эта страна во власти сатанизма… — промолвил Самакона.

Сьенфуэгос снова засмеялся, сощурив свои желтые глаза.

— Во власти сатанизма! Я серьезно говорю, Самакона, а не как средневековый мифоман…

Самакона с такой силой ударил кулаком по столу, что расплескал теуакан банкира. Роблес не сводил с Мануэля до дрожи напряженного взгляда.

— Я говорю о реальных вещах. Я говорю о распаде, о бесконечном рассеянии человеческого единства, доходящем до такой степени, когда уже недостижимы ни любовь, ни сострадание, ни даже самосозерцание, потому что сама человеческая личность лишена всякой цельности, атомизирована, когда не остается места не только для жизненной связи с любимым существом, но и для простого признания жизни других. Эта фиктивная жизнь, признающая только себя самое, и есть сатанизм.

Его темные, глубокие глаза, метавшие молнии на собеседников, отвергали застывшую улыбку Сьенфуэгоса. Мануэль помолчал, поморгал, и взгляд его прояснился. Подошел официант, потряс рукой в знак проклятия, и вытер тряпкой пролитую минеральную воду.

— Поэтому я хочу знать, что означает коловращение, о котором ты говоришь, в чем его смысл… Какой толк знать, что это стихийное коловращение существует. Я хочу знать смысл копошения этой безымянной массы, кипения этой магмы из крови и злобы, которую, по-твоему, представляет собой Мексика.

— От нее зависит спасение, спасение всех. — Сьенфуэгос почти вплотную приблизил свое бледное, блестящее лицо к нахмуренному лицу Самаконы. — Спасение мира зависит от этого безвестного народа, который есть центр, пуп планеты. От мексиканского народа, единственного сверстника мира, единственного народа, который еще не выпустил изо рта первозданный сосок. От этого дурно пахнущего, сифилитического, увязшего в липком пульке скопища, от этого скота, предназначаемого на убой. Все остальные народы ныне тяготеют к первородному гумусу, который определяет их, хотя они не подозревают об этом; только мы всегда жили в нем.

Сьенфуэгос посмотрел на Роблеса в ожидании ответа, но погруженный в себя банкир не отозвался: мысли его были далеко. Все, что говорилось за этим столом, воспринималось им в виде ощущений и образов. Перед его взглядом вставало былое, и, казалось, раздавленный его грузом, он весь как-то обмяк, осел.

— Федерико Роблес сказал бы, — снова заговорил Сьенфуэгос, — что смотреть на вещи так, как смотрю я, значит требовать, чтобы мы остановились, перестали работать, создавать промышленность, повышать благосостояние… Да. Пусть все это рухнет, чтобы рассвет застал нас в пустыне без иного богатства, кроме нашей кожи и нашей речи. Чтобы все мы сызнова пустились в путь, отправляясь от первозданного песка и нашего тела, татуированного ранами и поражениями. И тогда стонущий и ноющий мир — Икска и сам не знал, говорит ли он это или только думает, но судя по взгляду, которым отвечал на его взгляд Самакона, тот все это слышал, — узнает, что не ему скорбеть об утраченном, что подлинная скорбь суждена не ему: есть другая страна, другие люди, у которых не было в жизни ничего, кроме горя и скорби. Равноденствие страданий имело место в Мексике; здесь побратались все обещания и все предательства; здесь самое старое, самое морщинистое солнце; и только здесь его лучи дают не свет, а мрак. Солнце непрестанно ярится, но всегда ночь. Ночь, когда в страхе разбежались боги, ночи, когда мы молились, чтобы не произошло то, что уже произошло, ночи, когда мы перед зеркалом строим ужимки, подражая чужеземным образцам, в то время, как с нас спускают шкуру и выжимают из нас пот и кровь. Ночь торжества размалеванных кокоток и господ с несгораемыми шкафами, ночь противоборства штыка и булыжника. — Сьенфуэгос знал, что его несказанные слова проникают сквозь завесу бесстрастия, которое выражало все более древнее лицо Роблеса, сквозь пелену, заволакивающую его взор, сквозь мякоть его бескостного тела, проникают и прожигают его. — Роблес, Самакона, вулканический пепел взметается к созвездиям, чтобы всем возвестить: если не спасутся мексиканцы, никто не спасется. Если здесь, на этой земле, где народ доведен до скотского состояния алкоголем, предательствами и непрестанно возобновляемой ослепляющей ложью, невозможна благодать милосердия и любви — та самая благодать, которой ты взыскуешь, — то она невозможна нигде. Либо мексиканцы спасутся, либо не спасется ни один человек на свете. Но как сказать это, Роблес, Самакона, когда нам отгрызли мыши язык, когда вся наша речь свелась к патриотической трескотне, сальностям и безмолвным выкрикам дорожных указателей? — И если обратить взор назад, к истокам, станет ясно, Самакона, что не было горя, поражения и предательства, сопоставимых с горем, поражением и предательством, которые пережила Мексика. И тогда станет ясно, что если мексиканцы не спасутся, не спасется ни один человек на свете.

— Да, — сказал Мануэль Самакона и, выведенный из оцепенения произнесенными вслух словами Икски, принялся передвигать свои книги, играть коробком спичек, макать окурок в кофейную гущу. — Но на кого же будет возложена ответственность за это горе и это предательство? Повторяю, Сьенфуэгос: недостаточно констатировать нищету и бедствия Мексики. Кого надо винить в них? Я серьезно говорю тебе: за каждого бесплодно погибшего, принесенного в жертву мексиканца отвечает какой-то другой мексиканец. И я возвращаюсь к моему тезису: для того, чтобы эта смерть была не бесплодной, кто-то должен взять на себя вину. Вину за каждого исхлестанного плетью индейца, за каждого угнетенного рабочего, за каждую голодающую мать. Тогда, и только тогда, отдельный человек в Мексике отождествится со всеми униженными мексиканцами. Но на ком грехи Мексики, Икска, на ком? — Старый, с каждой минутой, с каждым словом все более старый, недвижимый, как гора, и незримо бурлящий, как подземная река, с кипящей лавой в окаменелых озерах глаз, Федерико Роблес чувствовал, осязал слова Мануэля Самаконы. — Самое ужасное, Сьенфуэгос, что порою приходит мысль: быть может, эта земля не требует отмщенья за море крови, обагрившей ее, а требует крови. Если бы это было верно, тогда да, я согласился бы с твоими мыслями о безымянном вулкане, о всеобщем распаде и о смерти человека.

Но не это слышалось Федерико Роблесу в сплетавшихся, как змеи, голосах. Он прислушивался к чему-то давнему, заглушенному успехом и могуществом; к тишине сиесты в главном городе провинции, к голосу толстого человека, отчеканивающего каждое слово; к эху выстрелов, взметающих известковую пыль на поросшей чахлым кустарником пустоши. Он прижал пальцами веки, силясь вспомнить забытые имена: в них он как бы на ощупь искал воплощения слов Самаконы. Бесплодно умерший человек, виновный человек. Голоса Икски и Мануэля отдалялись и замирали во тьме, и Федерико Роблес, древний и забытый, как первая капля влаги, попавшая в чашу моря, неприкосновенный в своем последнем прибежище — прибежище собственного сознания, наедине с самим собой, с закрытыми глазами погрузился в воспоминание, которое мог вызвать только этот день, день крушения его могущества…

ФЕЛИСИАНО САНЧЕС

В камеру Фелисиано доносились отголоски праздничного шума: было 15 Сентября, а он сидел за решеткой. Тряхнув квадратной головой, Фелисиано попытался внести ритм в эти отголоски. Ведь он уже упорядочил долетавшие звуки за то время, пока сидел в тюрьме, а теперь они все разом стекались к нему, сметая его схему. Откуда они исходили? Не извне. Нет, их создавали память, бенгальские огни воображения, кипение крови. Потому что на вольном воздухе никто не давал себе воли. Теперь — как загорался Фелисиано, вспоминая былые годы! — веселились при закрытых дверях. Просто кощунство — такой праздник в четырех степах. Фелисиано барабанил пальцами по стене как бы в такт вечерним шорохам. Он уже порядком сидел. И не в первый раз: он всегда был впереди и подвергал себя опасности, когда другие прятались в кусты. У железнодорожников, у шахтеров, у лесорубов Эль-Чапарро, где пролилось столько крови. Ему бы пора отдохнуть, а тут, как снег на голову, арест. Придрались к его словам; и надо думать, не в последний раз. Он подошел к решетке и, едва сдержавшись, чтобы не чихнуть, крикнул:

— Послушайте… Послушайте! Я к вам обращаюсь, что, у вас зад примерз?

Напомаженный индеец с маузером наконец подошел:

— Вы сами нарываетесь, сами нарываетесь…

— Хватит выпендриваться. Послушайте, не приходили ребята?

— Никому вы не нужны, никому вы не нужны.

Он все время спрашивал одно и то же. Товарищи из профсоюза ни разу не пришли. Ни разу не выразили протеста против арестов. Ничего не скажешь, они умели помалкивать.

— Послушайте, что это за бардак? Я уже три дня прошу носовой платок. У меня насморк.

Солдат посмотрел на Фелисиано своими блестящими, маслянистыми глазами и прыснул со смеху, как от щекотки. Потом повернулся и ушел, продолжая смеяться — смачно, заливисто, с подвизгиваньем. Из глубины коридора буркнул:

— Тебе самое время лечиться от насморка.

У Федерико Роблеса был непроницаемый взгляд, а новый костюм «salt and pepper»[183] придавал ему внушительный вид. Он был уполномочен изложить ситуацию. Ему исполнилось тридцать девять лет, и в его недавно отстроенном доме в Куэрнаваке каждый уик-энд собирались такие же, как он, молодые и честолюбивые адвокаты, консервативные банкиры, немецкие дипломаты и главари «золотых рубашек». Скоро должна была закончиться и отделка дома в квартале Ипподромо, розового, с фризом, украшенным лепными аллегорическими фигурами. Роблес быстро шел в гору, и теперь его молодость и умение держаться в тени — его связи и взгляды были известны лишь узкому кругу — делали его идеальной фигурой для миссии, которая на него возлагалась: отправиться в столицу штата и сообщить кому следует об опасности, которую представлял приезд профсоюзного лидера Фелисиано Санчеса.

— Этот человек заварит здесь кашу, — сказал Федерико Роблес. — Он с каждым днем приобретает все больший вес в профсоюзах Мексики, но если его без шума убрать, никто и пальцем не пошевелит. Те, что помельче, склонны к компромиссу и предпочитают уладить дело миром, с тем чтобы закрепиться на своих постах. Не беспокойтесь, никто не станет мстить за Санчеса. Предлог? Его не надо искать. Санчес человек неосторожный, говорит без обиняков и сам даст нам повод. Он приедет сюда выступать на площадях, расклеивать на стенах воззвания, иначе говоря, подрывать общественный порядок, господин генерал. Это уже само по себе достаточное преступление, вы не находите? Я серьезно говорю: наша группа пришла к выводу, что этот человек, если его вовремя не остановить, способен все перевернуть вверх дном. Наше руководство в Мехико и наши иностранные друзья считают, что его устранение отвечает жизненным интересам не только нашей группы, но и родины. Пока в Мексике существуют такие люди, как этот Фелисиано, невозможно спокойно работать. Если так будет продолжаться, вкладчики испугаются и не дадут нам больше ни сентаво.

— Но ведь Санчес выступает также и против правительства, — отчеканивая слова, произнес генерал, сидевший на брезентовом стуле в тени на террасе. — Не следует ли нам это использовать?

Роблес попытался проникнуть взглядом сквозь тень, окружавшую генерала. Федерико посадили метрах в десяти от него, поодаль от террасы, на солнцепеке, и их разделял длинный стол. По обе стороны от генерала стояли вооруженные люди. Другие, покуривая, прохаживались по двору.

— Нет, господин генерал. Независимость этого негодяя и придает ему силу. Тех, кто сменит его, правительство обласкает и приручит, рабочие потеряют веру в своих лидеров, и тогда нам будет легче привлечь их к себе.

— Хорошо, лисенсиадо, — сверкнув зубами, сказал генерал. — Мы займемся этим смутьяном.

Лежа ничком на койке, Фелисиано пытался уснуть, несмотря на перхоту и кашель, как вдруг его похлопали по спине. Фелисиано заворчал и повернул голову.

— Вставайте, вставайте.

— О, сеньор. Я себя так плохо чувствую. И еще не рассвело.

— Ничего. Мы вас вылечим от простуды.

Фелисиано встал, застегнул рубашку, повел плечами, разминая ноющую спину. Протер глаза и разгладил седеющие усы. Как автомат, вышел за солдатом из камеры, и в лицо ему пахнула свежесть сентябрьского утра. Вместе с двумя конвоирами он влез в кузов грузовика.

— Куда мы едем? — спросил он, и голос его заглушил выхлоп мотора.

— Праздновать Пятнадцатое сентября, — ответил один из солдат, обнажая в улыбке бледные десны. — Ну-ка, хлебни текилы. Простуда пройдет.

Фелисиано, запрокинув голову, пил из горлышка бутылки, когда грузовик выехал из тюремных ворот. На небе мерцал, напоминая о празднике, отсвет иллюминации, все более далекий и бледный… Словно мчась на тобоггане, Фелисиано видел перед собой только освещенное черное шоссе, но чуял запахи плоскогорья, одетого в темное платье льяносов, запахи базальтовых гряд, облитых лунным светом. Индейцы-солдаты с рыбьими глазами дремотно покачивались из стороны в сторону. А Фелисиано с каждым оборотом колес вбирал в себя дыхание бесплодной, бурой равнины, скупой, как геральдическая символика, природы, спавшей мертвым сном в этот час холодного рассвета, в котором гнездились свинцовые птицы. Грузовик остановился. Казалось, ветер, собравшись со всей равнины, обрушился вихрем на голову Фелисиано Санчеса.

— Самое место! — сказал один солдат другому. Они вылезли, и с кабины грузовика на Фелисиано упал слепящий луч прожектора.

— Теперь беги! — крикнул ему капрал и толкнул его с шоссе на тропинку, поблескивающую зернами известняка. Фелисиано весь сжался и чуть было тут же не рухнул замертво. Упал на колени, ударившись о твердую землю. Капрал поднял его, стал опять толкать, и Фелисиано, машинально стряхнув с колен известковую пыль, очнулся и побежал в темноту, пытаясь ускользнуть от колющего луча.

— Цель как следует, в спину, — сказал один из солдат, когда свет настиг и залил Фелисиано. С мягкой, гипнотической силой в него проник сквозь спину смертоносный дождь, и Фелисиано упал ничком на чахлые кустики и свинцовую землю.

Федерико Роблес остановился напротив своего строящегося дома. Стоя возле парка Ипподромо, он с застывшим лицом наблюдал за сновавшими по лесам рабочими, вдыхал запахи кирпича, извести и краски и представлял себе лепной орнамент, который появится на фризе, — пышнотелых Церер в гирляндах из колосьев и с рогами изобилия. Рядом с ним человек в черном ждал ответа. Тени пальм трепетали на тщательно выбритом, смуглом лице Роблеса, казалось, вылепленном из желтоватого теста и украшенного двумя черными пуговками, более блестящими и непроницаемыми, чем любые глаза.

— Нет, мой друг, нет. Я не прошу такого вознаграждения за мои услуги. Поблагодарите генерала за его предложение. Но портфель министра в революционном правительстве, которое он вскоре возглавит, мне не по плечу. Есть люди более заслуженные, имеющие опыт и административные таланты. Я смогу быть полезнее для вас, не занимая официального поста. Скажите генералу, что я удовлетворюсь несколькими сотнями квадратных метров земли, вон там, наверху. Ему ведь ничего не стоит предоставить их мне, и все останется, как говорится, между своими. Да и незавидные это участки. Вы же понимаете, пройдет много лет прежде чем кто-нибудь решится строить так далеко от города. Ну, вот и все.

Федерико подумал, что ванную неплохо бы украсить витражами, и подозвал архитектора.

ЧЕРЕП В ДЕНЬ ПРАЗДНИКА

На следующий день после того, как Роблес, Самакона и Сьенфуэгос провели вечер в кафе на улице Акилеса Сердана, утро выдалось солнечное и на редкость тихое. Было 15 сентября, и триста тысяч людей выехали за город в отправлявшихся с опозданием поездах, автобусах и импортных машинах. Роблес так и не узнал, чем кончился спор между Мануэлем и Икской; в какой-то момент он встал из-за столика, вышел из кафе, прошелся по улицам и задернул занавесь, скрывавшую жгучий блеск его индейских глаз, только когда снова вошел в свою контору, где по-прежнему царила суматоха. Он машинально продолжал заниматься формальностями, связанными с банкротством. Голос его уже не повышался: он медленно, как во сне, тек по руслу дел, консультаций, бумаг. Новый рассвет застал Федерико без пиджака, на кожаном диване, куда он свалился от усталости. Он не почувствовал первых — самых проникающих — лучей солнца, и для него продолжалась ночь: он не мог даже различить цвет собственных рук, не вставая с дивана и не зажигая света. «Кто-то хочет посмотреть на меня, — подумал он, — кто-то хочет заглянуть в меня. Он не здесь, не рядом со мной. Но это не имеет значения. Он хочет посмотреть на меня по-другому. Хочет вместить свои глаза в мои. Как два яйца: вот-вот треснет скорлупа, и из них вылупятся птенцы, и вырастут во мне, и захлопают крыльями во мне, и завладеют мною». Роблес не мог думать ни о чем другом. Он был один. Только начищенные ботинки блестели — как и его глаза из-под набрякших век, — в полутьме, которая наступает, когда только-только забрезжит рассвет. Роблес сделал глубокий выдох и почувствовал всю тяжесть воздуха, давящую на живот. Он сжал руки, как будто в каждой держал по плети, и в жилах у него запульсировала кровь, разгоняемая по всему телу, вялому и в то же время бессознательно напряженному, как бы чего-то ожидающему. Он подумал, что надо встать и зажечь свет. Что он увидит? Он мысленным взглядом обежал кабинет: полки с досье, письменный стол с телефонами и кнопками звонков, старомодный несгораемый шкаф, картина Риверы, кожаные кресла, огромное окно с голубоватым стеклом, фильтрующим солнечные лучи. Обитель могущества. Впервые Роблес почувствовал несоответствие между окружавшей его обстановкой и самим собой. Он тяжело встал и направился в прилегающую к кабинету ванную. Снял рубашку; из мятой майки выпирало безволосое коричневое тело с крупными сосками, со складками на руках и на талии. Пустил горячую воду и смочил помазок. По мере того, как бритва скользила по щекам Федерико Роблеса, из-под белой мыльной маски показывалось смуглое лицо.

— Я еду в Акапулько на своем драндулете, — говорил в этот час Мануэль Икске. — Поедем со мной. Хочу попраздновать во славу героев.

Всю ночь они пили и спорили, Мануэль горячо и сбивчиво, Икска с холодной сдержанностью, стараясь передать свою мысль не столько словами, сколько взглядом. Они вылезли из такси на углу Пасео-де-ла-Реформа и улицы Нева.

— Вот и мой допотопный фордик. Поедем со мной. В Акапулько, этой жемчужине тихоокеанского побережья, мы восстановим силы, подорванные интеллектуальным расточительством. — Мануэль взял Сьенфуэгоса за рукав. — Будем валяться на пляже, любоваться красотками, вести подобающую нам жизнь. Не поедешь? — Мануэль сел в машину и высунулся в окошечко. — У меня не хватает мужества умереть за свои убеждения. А раз так, то к чему продолжать? — Мануэль поехал по Пасео-де-ла-Реформа, а Икска быстро зашагал сквозь тонкий рассветный туман.

Наташа, Бобо, Пако Делькинто и Гус в одиннадцать утра отправлялись в Куэрнаваку. Лалли обещала им экзотический завтрак — жареное на углях мясо, приготовленное возле бассейна, и присутствие двух или трех журналистов, специализировавшихся на светских новостях.

— Нам представляется случай отомстить за бедную Пимпинелу, рассказав все, что мы знаем, об этой парвеню Ларрагоити, — сказала Шарлотта и зажала нос от вони, исходившей от бумажной фабрики в Пенья-Побре.

Пако Делькинто, сидевший за рулем, только презрительно скривил губы. Гус расправил свой шелковый шарф и, повернувшись к нему, сказал:

— Не будешь же ты отрицать, Пакито, что это значит просто смеяться над людьми. Столько толковать о потерянных асьендах и о донье Кармелите Ромеро Рубио!

Пако Делькинто высунулся из машины и театрально втянул в себя зловоние.

С шести вечера Сокало начала заполняться. Со всех четырех сторон на нее в тишине стекался народ. Подчиняясь какой-то стихийной дисциплине, люди молча теснились в терпеливом ожидании. В семь разомкнули веки прожекторы, и их лучи изрешетили собор, дворец, ратушу. Осветили камень, и черные головы, и кипень платков и белых блузок. Вырвали из темноты фейерверочные снаряды. Черная пасть города сжималась в узкую щель между пыльным небом и выросшей из воды древней землей. И вот в тишине взорвалась первая ракета. Ничто не препятствовало раскатам ее грохота, ничто не искажало ее эха. Толпу окутали облака порохового дыма. Фейерверочные снаряды с громыханьем запылали красным и синим светом, посыпались бесцветные искры, в ночном воздухе запахло гарью. Грянули трубы, и небо расцвело зелеными, белыми, алыми огнями, и на всех лицах затрепетали их отсветы. Разливались запахи карнитас, горячей тортильи, свежей хикамы. Совершался светоносный обряд надо всем плоскогорьем, над толпой, казалось, выросшей из его сухого нутра, над смуглыми телами людей, устремивших взгляды на балкон.

— Смерть гачупинам!

С того времени, когда Фифо вступил в сознательный возраст, он всегда приходил на праздник в память Клича: воровать бумажники, продавать гордитас, а когда стал постарше — прижиматься к женщинам и кричать: «Смерть гачупинам!» Теперь, когда он проталкивался через толпу, чтобы лучше видеть центральный балкон и залитый искусственным светом колокол из Долорес, его затерло скопище народа, теснившегося вокруг того места, откуда бил фонтан огней. Он запрокинул голову и почувствовал себя потонувшим среди людей. Отчетливо видны были гроздья голов, выглядывавших из окон дворца. Фифо хотелось разглядеть, что происходит в самом дворце. Хрипло зазвонил колокол из Долорес, и толпа зашумела, замахала руками, затрещала петардами, Фифо поискал, что бы такое выкинуть, чтобы показать себя, выделиться из всех этих безымянных людей, над головами которых взмывали ракеты и метались лучи прожекторов.

— Фифо, Фифо!

— Смерть гачупинам!

— Еще так эрли[184], а он уже набрался, — сказал Туно. — Что же нам останется на потом, дружище?

— Хватит тут прохлаждаться, Бето. Пошли в кабачок, — сказал Габриэль.

Все шумно одобрили это предложение. Компания с криком и свистом двинулась по улице Монеда. Фифо пританцовывал, Габриэль почесывал пробивавшуюся бородку.

— Я знаю, куда мы пойдем. Мне бы хотелось кое с кем свести счеты. Ну-ка, Бето, достань бутылочку.

Мескаль пошел по кругу, и Бето заорал:

— Эй-эй-эй! Сегодня мне все трын-трава! Пускай хоть костлявая приходит!

— Только бы суит[185], как от пули, — вздохнул Туно.

Все в обнимку двинулись по боковой улочке, прилегающей к академии, по направлению к Мерсед. На маслянисто-желтом куполе Сантиссима трепетали отсветы фейерверка. Друзья свистели и пели… рождены мы все на страданья, с колыбели в страданьях живем…

— Уже принесли гроб?

— Вот он, тут, возле дома. Хоть бы он вам не понадобился.

— Какого цвета?

— Белый, для ангелочка ведь. Из хорошей сосны. Шелковой обивки не хотите?

Роза Моралес выглянула из комнаты, освещенной двумя свечами. Из-под платка достала маленького Иуду, покрашенного в желтый и лиловый цвета, с большим угольно-черным носом и остроконечным хвостом.

— Сразу положите его туда. Это его любимая игрушка.

Служащий похоронного бюро взял Иуду за нос и положил в гроб, боком, чтобы он поместился вместе с телом.

— Я вас еще попрошу… Больше некого: ведь никто не придет, пока он не умер. Скажите лавочнику, который торгует пульке, что сегодня будет велорио. Кофе я сама приготовлю.

Роза вернулась в дом. У посиневшего Хорхито все больше вываливался язык.

— Хоть бы знать… хоть бы мне кто-нибудь сказал, от чего он умирает.

Она зажгла третью свечу, но не смогла сосредоточить свое внимание на образе пресвятой девы. Взгляд ее обегал голые стены, комаль и жаровни, расписные горшочки, вывалившееся на пол тесто. Она обернулась посмотреть на ребенка. Он был уже мертв. Роза отдернула занавеску, отделявшую комнату от улицы, и вышла на немощеный тротуар. Бары, лавки, не закрывавшиеся в эту праздничную ночь, дым ракет и петард, стлавшийся над кварталом, — все это Роза воспринимала как оскорбление и насмешку. Скажи мне, Хуан: зачем мы родились? Зачем происходит то или другое, если у всего один конец? Она закутала голову в платок, подняла белый гробик и понесла его в комнату.

Мануэль Самакона не нашел комнаты в Акапулько и решил ехать дальше, по Пье-де-ла-Куэсте, рассчитывая к утру добраться до Койюки. Первые ночные часы он провел на пляже, и теперь, в двенадцатом часу, выехал из порта, освещенного огнями трех цветов, потея во фланелевых брюках и рубашке с подвернутыми рукавами. Возле него на сиденье лежали плащ и кипа книг, растрепавшихся от тряски и покоробившихся от жары. В Пье-де-ла-Куэсте рокотало море, перекрывая звуки гитар, которые доносились из группы, расположившейся вокруг костра. Шоссе спустилось в заболоченную лощину, и по сторонам потянулись густые банановые рощи, когда Мануэль заметил, что бак течет и запас бензина быстро уменьшается. Он продолжал медленно ехать в темноте и духоте под гомон бессонных попугаев, пока не завидел огни. За тремя или четырьмя крытыми соломой хижинами стояло побеленное одноэтажное здание, откуда доносились голоса и звуки пианолы. Желтокожие женщины покачивались в гамаках, не обращая внимания на бегавших среди луж по шоссе голых ребятишек, взбудораженных в эту праздничную ночь шумом, не стихавшим в кабачке. Мануэль остановил машину в нескольких шагах от него, и ему захотелось с минуту спокойно посидеть, чтобы вместе с потом испарилась и вся накопившаяся усталость. Он закурил сигарету и полистал одну из книг: et c’est toujours la seule — ou c’est le seul moment…[186] Потом вылез, открыл багажник и взял алюминиевую канистру. Повторяя про себя строку Нерваля, направился к кабачку. Медленный дансон, исходивший из хрипучей пианолы, сталкивался с громкими голосами, с надрывными криками одетых в белое людей, которые, едва двигаясь, перекидывались похабными словами. Беззубые рты, мертвенные, землистые лица…

— Простите, не могли ли бы мне здесь продать несколько литров…

Один из мужчин, стоявших у стойки, оглянулся на Самакону, повернулся, как волчок, и, выпучив круглые остекленелые глаза, выстрелил в него из револьвера два, три, пять раз.

Мануэль выронил канистру, схватился руками за живот, с раскрытым ртом вышел на дорогу, овеянную густыми запахами листьев и трав, и упал мертвым.

— На меня никто не смеет так смотреть, — сказал человек с круглыми глазами, похожими на стеклянные шарики, в которые играют дети.

Весь праздничный день Федерико Роблес, обратившийся в свою собственную омертвелую кору, в тусклый отсвет своих воспоминаний, провел, сидя на кожаном диване в своем кабинете и глядя вдаль, на деревья Аламеды, на расплывчатые купола Санта Веракрус и Сан Хуан-де-Дьос. Еще дальше, над забытой площадью Сантьяго Тлальтелолько, на которую выходили бурые здания казарм, обнесенные высоченными облупленными стенами, над оживленными улицами Перальвильо, поднимался явственно различимый туман, сотканный из порохового дыма и света. Но не это видел перед собой Федерико Роблес; в его мозгу плясали восемь колонок на первой полосе газеты, где говорилось о неизбежном банкротстве одного банка, о сомнительных аферах, в которые пустился его управляющий, рискуя не только капиталом компании, но и всеми вкладами; вечерняя газета, где было помещено уже более подробное сообщение с указанием имен; взволнованная толпа, собравшаяся на следующий день перед банком; вторжение хорошо одетых мужчин и женщин, спешащих забрать свои деньги; люди, с которыми Роблес в этот день вел торопливые переговоры, чтобы сбыть акции, продать земельные участки и дома, получить кредит. И лицо Роберто Регулеса. Загоревшее на площадке для игры в гольф, с серыми глазами и резкими чертами, оно улыбалось ему с ладони каждой руки, протянутой за вкладом. Это Регулес опротестовал его векселя, Регулес взбудоражил все деловые круги, распуская слухи о его темных махинациях, сталкивая интересы, приобретая недвижимость за полцены и акции за треть их стоимости, суля всем и каждому прямую выгоду от разорения Роблеса и таким образом подготавливая его окончательный крах. Но за всем этим, в какой-то иной сфере сознания, вне видимой связи с событиями последних дней, маячило бледное лицо изрешеченного пулями Фелисиано Санчеса; а еще дальше, из самых глубин памяти, всплывало лицо Фроилана Рейеро, разговаривающего с отцом Федерико Роблеса у огня в мичоаканской хижине или стоящего у стены в тюремном дворе, куда его привели на расстрел. Эти два лица — покрытые пылью и кровью лица убитых, которые Роблес невольно воссоздавал, — соединялись и сливались в его памяти. «Оба погибли напрасно, — скорее почувствовал, чем подумал, Роблес, — и ни одна живая душа не вспомнит о них и не скажет: „Это я! Это я твой убийца!“» Перед мысленным взором Роблеса двое мертвых обращались в одно тысячерукое тело, изрешеченное свинцом. Фроилан Рейеро и Фелисиано Санчес, вспоминавшиеся Роблесу, олицетворяли для него всех безвестно погибших, всех рабов, всех голодающих. В этот миг Роблесу передались горе и скорбь, которыми овеяна жизнь всех мексиканцев. Альбано… Молчаливый старик, который произносил скупые слова так, словно швырял раскаленные камни за пределы мира, в самое солнце, и который каждый вечер вдавливал ногу в черную борозду, чтобы на следующий день солнце высушило грязь на его уарачах, оставив свой горячий след в каждой капельке его пота. Мерседес… женщина, ставшая женщиной в объятиях юного Федерико, познанная в темноте и погребенная в темноте… Картечь и солнце, поля под Селайей, посев и удобрение, и взбешенная лошадь, легкая и стремительная в огне боя, такая же, как та, которая… которая… Роблесу захотелось вспомнить какое-то имя, связанное с прошлым, с прошлым и в то же время с этой самой минутой, но в памяти всплывали только имена и далекие лица Фроилана Рейеро и Фелисиано Санчеса. В эту минуту смерть, носящая их имена, окружала, как плацента зародыш, тело и жизнь Роблеса. Исчезло все осязаемое: в мире остались только темная и просторная оболочка, подобная небосводу, на котором блуждающими звездами светятся имена умерших, и он, Федерико, недвижимо лежащий ничком, с перебитыми крыльями и прижатыми к земле застывшими глазами. Призрачный сон: глаза, вобравшие в себя мерцание звезд, говорили один другому

«как так, Ибарра? Несчастный случай на производстве?»

«надо, чтобы соответствующие сведения исходили от частной фирмы»

«старик с землистым, как у мумии, лицом, страшными глазами и ласковыми руками»

«тогда и здесь началась забастовка, хотя все знали, что хозяйскую лавку закроют и будет нечего есть… я был полон боли и ярости, и я вам говорю, это у меня уже никогда не пройдет»

«маленький индеец, кроткий и послушный, который рано понял»

«если бы вы видели эти фарфоровые личики»

«и другая сестра, которой еще не было семнадцати»

«теперь уже наступает, как говорится, время тучных коров»

«Майкотте осажден в Гуахе!»

«пусть мои руки всегда будут такими»

«старая любовь не ржавеет»

«мы впервые в истории Мексики создали устойчивый средний класс»

«теперь это действительно столица… надо наслаждаться жизнью в этом новом, веселом, космополитическом Мехико»

«от природы ли мы такие, как есть, или становимся такими?.. ведь у вас нет детей, лисенсиадо»

«иногда я думаю: это не жизнь, столько обязательств, столько светской суеты. Поверь, я делаю это ради тебя»

«мы не можем жить и умирать вслепую»

«тебе хорошо?»

«Ортенсия»

«либо мексиканцы спасутся, либо не спасется ни один человек на свете»

«на ком же грехи Мексики, Икска, на ком?»

«Фелисиано упал ничком на чахлые кустики»

Роблес резким движением закрыл глаза руками. Стемнело. В кабинет со всех концов города доносился многообразный, насыщенный, хотя и глухой шум. Голоса перекрывал учащающийся грохот ракет. Праздновалась годовщина Клича. В одиннадцать часов Федерико вышел из конторы, лавируя между кучками пьяных, гуляющих и детей, бросающих шутихи, добрался до своего автомобиля и поехал к себе, в Лас-Ломас. В гостиной было темно, Федерико позвал жену и, не услышав ответа, поднялся в спальню, где горел свет. Норма лежала на кровати в шелковом с кружевами дезабилье. Она едва повернула к нему голову.

В облике обоих, мужа и жены, стерлись случайные черты и обозначилось главное, определяющее: покрасневшие глаза, страдальческая гримаса, обмякшее тело Нормы; плотная фигура, судорожно сжатые руки, древние глаза Роблеса.

У Нормы вырвался глухой, подавленный стон — тоскливое прощание с той, навсегда оборвавшейся, жизнью, о которой все говорило в этой роскошной спальне — обитые атласом стены, оправленное в золотую раму зеркало, красные ковры.

— И этот дом мы тоже теряем? — сдавленным голосом спросила Норма. — Не лги мне! И дом тоже?

Федерико новым взглядом окинул комнату. Его грузная, словно свинцом налитая фигура была в ней уже чужой. Цвет ковра вызывал тошноту: казалось, из этого красного пятна выступают все те же тела, те же два лица.

— Тоже.

Норма царапнула ногтями по подушке:

— И что же ты собираешься делать? Будем жить подаянием или как? Скажи мне!

— Это дело временное. Мы снова встанем на ноги. — Слова сами собой срывались у Роблеса с языка; в глубине души он чувствовал отвращение к тому, что они означали, и порыв к разрушению и к новой встрече с миром, зародившийся под влиянием голосов, воспоминаний и одиноких раздумий последнего дня. Из каменной глыбы выскользнула змейка: Роблес поднял указательный палец.

— Дай мне драгоценности.

— Ха-ха! — Норма приподнялась на кровати; под рубашкой обозначились острые груди, на шее запульсировала жилка. — А дальше что? Поступлю в кафешантан? Или, может, откроем швейную мастерскую на дому?

— Не кричи. Услышит прислуга.

— Представь себе, и прислуги нет. — Норма скрестила руки и, скривив рот, оглядела Федерико с ног до головы. — Повариха уехала на праздник к себе в селение, у Розы умирает мальчишка. А ты даже не пришел побыть со мной… — Она уронила голову. — Я себе места не находила от злости и одиночества.

Роблесу захотелось было подбежать, утешить ее, обнять — впервые не механически, с холодной душой, как он это делал в те заранее намеченные, размеренные и трезвые ночи, когда они сближались после неспешных приготовлений, соблюдая все правила гигиены и спокойно следя друг за другом. Но именно воспоминание об этих ночах остановило Федерико. А между тем Норма впервые предстала перед ним в облике, вызывающем жалость, а не во всем блеске тщательно продуманной элегантности, создающей атмосферу, в которой мгновенно улетучивался самый запах соитий, запах тел с закупоренными порами. У Роблеса не дрогнул ни один мускул:

— Драгоценности.

Норма пододвинулась к краю кровати:

— Нет! Говорю тебе — нет! Хоть это останется у меня!

— Ты дашь мне драгоценности и останешься со мной.

Вихрю простыней, шелка и кружев Нормы противостояла ужасающая, сверхъестественная неподвижность ее мужа.

— С тобой! Да ведь ты же разорен, детка! Сегодня я говорила с Сильвией Регулес; она сказала мне, как обстоит дело, я узнала от нее больше, чем из газет… С тобой! Но я замужем за этим домом, за автомобилем, за моими драгоценностями, а не за тобой!

Роблес протянул руку, и Норма отодвинулась, забившись в подушки:

— Уходи отсюда. Я не хочу тебя видеть сегодня, Федерико. Я не хочу говорить тебе то, что думаю, то, что чувствую в эту минуту… Оставь меня в покое. Мы с тобой оба оказались не такими, какими должны были быть. Мы проиграли! Но уж теперь какие мы есть, такие и есть. Уходи! Сегодня я не могу тебя выносить… не могу!

Федерико, точно автомат, приближался к ней, движимый, как она догадывалась, чудовищным, неконтролируемым, чуждым ему самому механизмом.

— Что, больно смотреть правде в глаза? Я тебе говорю, уходи, Федерико! Уж не собираешься ли ты ударить меня? Ха-ха!

Слова Нормы не вязались с ее съежившимся от страха, бессильным, будто парализованным телом. Роблес подошел к ней, взял ее за плечи, приблизил губы к ее шее. Норма высвободилась из этого тяжелого, холодного, как металл, объятия.

— Уходи, уходи!

— Драгоценности, — проговорил Роблес. — Дай мне их сейчас же.

— Ничего я тебе не дам. — Норма вскочила с кровати и подбежала к двери. — А завтра я возьму их и уйду. Ты мне не нужен, понимаешь? У меня есть свой круг, который не имеет ничего общего с таким человеком, как ты… У меня есть свои собственные силы; к твоему сведению, я кое-что значу не только потому, что я замужем за тобой. Что же, по-твоему, я делала все то время, когда ты оставлял меня одну, приходил лишь раз в неделю спать со мной? — Все тело Нормы наливалось силой. — Чего ты ждал от меня, раз в первую же ночь после свадьбы убедился, что я не девственница? И почему ты меня терпел? Потому что я тебе что-то давала, правда? Давала то, чего не могли тебе дать все твои миллионы. Ощущение, что ты не пария, не мужлан, не грязный индеец, что ты принадлежишь к порядочному обществу, вот что!.. И знаешь… — Норма засмеялась, глядя на застывшую грузную фигуру Роблеса, в чьих глазах опять блеснули отсветы далекого прошлого, всплывшего в памяти, — я сильна не потому, что я твоя; я могу жить, и любить, и заставлять людей считаться со мной и подчинять их себе, потому что я это я, а не потому, что я замужем за… за голяком, который напускает на себя важность, за пеоном с асьенды, за… Да ты только посмотри на себя! Кем ты себя воображаешь, уж не красавчиком ли с киноэкрана? Ха-ха!

Смеясь, Норма снова испытывала чувство, владевшее ею, когда море, море, которое она побеждала и подчиняла себе вдали от Икски с его электрической улыбкой, влекло ее к берегу, — чувство собственной избранности, исключительности: даже перед лицом человека, который ее покорил, она оставалась единственной, ни с кем не сравнимой, Нормой Ларрагоити.

— Неужели ты никогда не чувствовал, с каким отвращением я ложилась с тобой в постель, пока не поборола свое собственное тело и не приучилась терпеть тебя, как будто ты… что-то еще, хамелеон, а не мужчина? Неужели никогда? Ты думаешь…

Роблеса взорвало, и он дал выход своей ярости, вышвыривая все из ящиков трельяжа, переворачивая вверх дном платяные шкафы, срывая занавески. Норма неудержимо смеялась, захлебывалась смехом. Роблес в бешенстве вышел из комнаты, прошел по коридору, спустился по лестнице, а Норма все смеялась. Когда снизу донеслись неровные шаги Федерико по мраморному полу вестибюля, Норма заперла дверь и бросила ключ на разворошенную постель. Потом легла, раскинувшись, и почувствовала что-то вроде спазм, выталкивающих изо рта сухой, злобный смешок, в котором уже не было ничего веселого и который уже не был ни на кого рассчитан. Прислушиваясь к нему, Норма дрожала, словно он исходил от кого-то другого, а не из ее собственных уст.

Эфраим, Чино Табоада и Родриго в первом часу ночи вошли в дом Лалли в Куэрнаваке. День они провели возле бассейна, обсуждая детали нового сценария Родриго. История монахини, которая отрекается от обета и пускается завоевывать мир, — первоначальный замысел Родриго — из уважения к религиозным чувствам публики была переделана в историю кафешантанной дивы, которая постригается в монахини. Дом Лалли, претендовавший быть show-place[187] мексиканского декоративного искусства, скрывался за высокой коричневой, как мамей, стеной, сверху утыканной колючками. На остальных стенах патио, наполовину закрытых бугенвилеями, перемежались индиго и побелка. Наличники дверей были выкрашены в ярмарочно-яркие цвета, а ванны находились в куполообразных помещениях, украшенных мозаикой. Роспись по золотому фону под XVII век, ex-voto, триптихи в колониальном вкусе подчеркивали национальный колорит. На широкой террасе, выходившей на скалистый обрыв, пританцовывал Пако Делькинто, прижимая к груди бутылку шампанского.

— Коацакоалькосский Любич! — закричал Бобо, завидев в саду напомаженного Чино.

— А знаешь, Бобо, этот домик идэально подходит для боевика, который мы сэчас обдумываем… — сказал Эфраим, все ощупывая руками.

— Позвольте вам представить Родриго Полу, нашего нового литературного гения, для которого не существует ничего непосильного, — провозгласил Табоада, сделав рукой широкий жест над головами развалившихся на кожаных и брезентовых стульях гостей — Гуса, Наташи, Шарлотты, Пимпинелы де Овандо, Пако Делькинто и того самого журналиста, которому Кукис в Акапулько сообщила сенсационную новость. Большинство встречало Родриго на вечерах у Бобо и Шарлотты, но после того, как его представил Табоада, все с интересом посмотрели на Полу, как будто видели его впервые. Послышалось общее «очень приятно»; только Наташа, не расстававшаяся с черными очками, улыбнулась Родриго и протянула ему с кожаного дивана свои синие костяшки.

— Красив, правда? — шепнула Шарлотта Пимпинеле.

— Да, по-своему, похож на мавра, правда? — громко сказала Пимпинела и повернулась к журналисту. — Я говорила вам, что подняться наверх своими собственными силами, на мой взгляд, очень хорошо; не это коробит аристократов, а притворство, ложь. Вы ведь знаете, что мы принимали Норму, потому что думали, что она так же, как мы, пострадала от революции…

— Chère[188], — вздохнула Наташа, подбирая ноги, — une révolution, ça ne se fait pas: ça se dit[189],— и встала, расправляя на животе складки своих бархатных брюк. Родриго с улыбкой ждал ее. Наташа достала золотую зажигалку и закурила длинную папиросу. — Гм-м. Даже и в этом, mon petit[190].— Она взяла его под руку, и они прошлись по террасе; Родриго полной грудью вдыхал мягкий воздух долины, напоенный запахами фламбойаны и агвиата.

— Я вижу, ты решился. Теперь у тебя есть крылья определенного цвета. Ради этого пришлось кое-чем пожертвовать, правда? — Родриго не хотел придавать значения словам Наташи, которая, сверкая своими ровными искусственными зубами, продолжала: — On n’a pas…[191]у человека может быть только одна судьба. Зачем же, mon vieux[192], выбирать судьбу, идущую вразрез с судьбою общества? Oh, la rébellion, les révoltés; on les a bien foutus, ceux-là! Ce sont des poètes, tu vois! Mais toi![193]Знаешь, я с первого раза поняла, что ты человек честолюбивый, у тебя это на лбу написано; только честолюбцу могло быть так досадно, что он не чувствует себя своим человеком на вечере de ma chère bête[194] Шарлотты. Теперь, когда ты уже принадлежишь к этому обществу, tâche, oui, tâche[195] подчиниться ему, соблюдать его законы, и ты будешь иметь все, что хочешь. Вопрос не в том, чтобы что-нибудь делать, а в том, чтобы плыть по течению. Сам увидишь, мир идет навстречу тем, кто ничего не делает, и отдаляется от тех, кто пытается его переделать.

— Вотрен в юбке! — засмеялся Родриго, прижимая к себе холодную руку Наташи.

— Tu a de l’esprit, chéri…[196] Да, так оно и выглядит. Я знала другой мир, законченный, устойчивый, достойный. Не очень-то приятно переживать момент, когда на авансцену выходит буржуазия. Мне смешно переживать здесь то, что произошло в Европе больше ста лет назад. Возникновение новой господствующей касты, образовавшейся на основе денег и темных дел, санкционированных законом. Les révolutions ont toujours son Empire; les Robespierres deviennent Napoléons…[197] Что ж поделаешь! Таков мир. И тебе надо жить в нем в согласии с его законами. Ты добьешься успеха, Родриго. Настало время, когда в Мексике открываются все возможности для личного преуспеяния. Революция похоронена. Теперь существует буржуазный двор, который уважает только деньги и элегантность; обладай ими, и ты станешь видной фигурой в Мехико; без них ты опустишься на дно, пополнишь собой люмпен-пролетариат, который множится с быстрым ростом всякого города. Да, ты прав: я сделаю из тебя маленького Растиньяка, мексиканского Люсьена де Рюбампре… — Наташа засмеялась, и Родриго подхватил ее смех, но в глубине души испытывал горячее, благотворное, честолюбивое чувство достигнутой славы. Он заметил, что Пимпинела де Овандо не перестает наблюдать за ним; хорошего покроя брюки, модная рубашка в тонкую синюю полоску и все остальное придавали Родриго совсем другой вид, чем его прежний костюм, типичный для мексиканца из среднего класса: оливкового цвета габардиновая пара, сужающиеся книзу брюки, накладные плечи, широкие лацканы.

— Пимпинела очень мила, — заметила Наташа, перехватив их встретившиеся взгляды, и не без умысла добавила: — Только один человек ее не любит, потому что завидует ей, потому что знает, что при всех своих деньгах никогда не достигнет шика и аристократизма Пимпинелы, — Норма Роблес. Cette petite parvenue[198].

Слова Наташи оправдывали в глазах Родриго его новую жизненную позицию, отныне он не будет знать сомнений и колебаний. Целый мир, вмещавший и расстрел на рассвете, и невеселое детство, и долгие вечера возле Росенды, вязавшей в своем кресле-качалке, и поползновения завоевать литературную славу, вмещавший все, о чем прежде думал и вспоминал Родриго, в эту минуту навсегда канул в небытие. Слова, всю жизнь сопровождавшие Росенду, как неотступный кошмар, в эту минуту были поистине похоронены вместе с ней в могиле на кладбище Сан-Педро-де-лос-Пинос: больше никто не произнесет их ни вслух, ни про себя. Две встречавшиеся и переплетавшиеся в сердце Родриго линии жизни, которые начинались с залпа, прогремевшего однажды в серое утро во дворе тюрьмы Белен, и кончались беседой между двумя призраками, Росендой и Сьенфуэгосом, навсегда оборвались.

— Послушайте только, как веселится это проклятое отродье! — заорал Пако Делькинто, когда над обрывом прокатился грохот взорвавшейся ракеты. — Что они празднуют, черт бы их побрал? Если выбирать между вице-королем в парике и господином со звездно-полосатым флагом, по мне уж лучше первый.

Родриго подошел к Пимпинеле и занял место журналиста, который теперь танцевал самбу с Шарлоттой.

— Делькинто нас смешит, — сказал Родриго, подчеркивая местоимение, — а это уже кое-что в таком грустном обществе, как наше, где лишь очень немногие умеют сохранять уверенность в себе, ум и изящество, представляя в этом смысле образец для народа.

— Это придет, — ответила Пимпинела, коснувшись рукой рукава Родриго. — Наше общество еще очень молодо; со временем оно отшлифуется. К счастью, есть такие люди, как мы, спасшие некоторые традиционные ценности; мексиканская революция была ужасающим потрясением, но, как видите, не все потеряно.

Родриго ободрил приветливый взгляд Пимпинелы.

— Вы правы. Моя покойная мать, дочь Рамиро Субарана, близкого друга генерала Диаса, всегда говорила мне то же самое. Я могу вас понять; мы перебрались из особняка в квартале Рома в жалкий домишко на улице Чопо. Но это только заставило нас еще крепче держаться за наши настоящие ценности…

— Мне нравится ваша искренность.

Пимпинела и Родриго взялись за руки. Он глазами пригласил ее танцевать. На его затылок легла свежая, надушенная рука, и он ощутил холодок браслета.

— Смотри, Чино. Сразу видно, что у Родриго хороший вкус.

— Денег у нее, должно быть, не густо, но для форсу…

— Дэньги у него будут, а она даст ему марку. Two eggs for the price of one[199].

Лалли, сидя на корточках возле проигрывателя, выбирала пластинки. Поставив дюжину блюзов подряд, она отпила глоток шампанского и вздохнула: ей нужно было спустить десять кило. I love you for sentimental reasons[200].

Габриэль в обнимку с Бето сидел в одном из похожих на стойла закутков кабачка. Лилось вино, горели лампы под стеклянным колпаком, пели мариачи.

— Пусть мне поют мариачи, сегодня я померюсь с костлявой! Ах, Бето, почему это каждый год пятнадцатого сентября какая-то тоска находит? Вспоминаются вещи, которые не хотелось бы вспоминать. Всегда человек сам себе портит жизнь, разве нет? Кто нас заставляет…

— По случаю национального праздника и в честь посетителей сегодня мы угощаем всех желающих. И чтобы было вкусней, все приготовила сама хозяйка… — объявил толстый хозяин заведения, перекрывая шум голосов, крики и свист. Стали разносить дымящиеся кастрюли с моле, тотопос с фасолью, чипоклес, тамали с золотистой корочкой, серые тортильи, кувшины с розовым атоле, облепленные мухами сласти (хамонсильос, атес, макарронес, биснагас) и стаканы желтого пульке с корицей. Вокруг видны были жадно протянутые руки, набитые рты, обмазанные подливкой, испачканные соусом рубашки. Под пальцами музыкантов надрывно рыдали гитары, словно с кем-то прощались и все не могли расстаться.

— Откройте, я ранен! — кричал Габриэль из своего закутка. — Пойте так, как будто поете в последний раз, как будто нас прямо здесь расстреляют! Э-э-э-э-э-эй!

Словно отозвавшись на его крики, осовелые, мокрогубые люди, сидевшие и стоявшие вокруг мариачей с миндалевидными глазами и блестящими от помады отвислыми усами, в сомбреро с потускневшими блестками, хором подхватили песнь: Я буду ждать в овраге, у нопалей, я свистну, и ты выходи… Руки резкими взмахами отбивали такт, и в движениях этих был подъем и вызов, и голоса срывались на фальцет, как бывает, когда от волнения щиплет в горле, и в уголках ртов пузырилась слюна.

— Точно, Габриэль. В эту ночь, пятнадцатого, все вспоминается. И, чтобы облегчить сердце, тянет обо всем рассказать корешам. — Бето поднял свой стакан и покачал головой. — О каждом пинке, который дает тебе жизнь! О каждой истории, от которой хочется плакать, когда ее вспоминаешь!

— Как будто римембер модер[201],— сказал Туно, почесывая за ухом.

— По-моему, так и должно быть, Бето, так и должно быть. С кем же еще отвести душу, если не со своими корешами, которые тебе все равно как братья? Даю слово, я люблю тебя, Бето, даю слово, ты мне брат! — Габриэль обнимал таксиста за шею и хлопал по плечу.

— Ай ванна фок, — сказал Туно с безучастным, отсутствующим видом. — Если бы не кореши, хоть вешайся, Бето. Начни я тебе рассказывать свои несчастья, конца не будет.

— Ты знаешь Иоланду, ту красотку, которая всех завлекает, а как доходит до дела, строит из себя недотрогу? — говорил Фифо, прищелкивая пальцами.

— Эта та, у которой глаза, как ежевика, и такая походка, как будто не женщина идет, а катится морская волна…

— Она самая. Как есть Иоланда. Но не попадись на эту удочку, Бето… Она изменщица, друг, и ни во что не ставит сердце мужчины…

— Вот такие меня забирают, э-э-э-эй! Вот такие я люблю… американцы думали, что драться все равно что каркис танцевать, …Слышишь, Фифо, какие уж тут разговоры в такую ночь?.. но пришлось им вскорости убраться, убраться… У-у-у-у! До чего же я ненавижу гринго! Один мексиканец справится с целой сотней этих белобрысых! Ублюдки поганые! — орал Габриэль, пока не засаднило в горле.

Из-под пальцев мариачи, игравшего на большой гитаре, водопадом лились звуки на мешанину тел; женщины в расшитых стеклярусом платьях висли на шее у своих кавалеров; запашок блевотины начинал заглушать запах пипиана; слышались громкие голоса мужчин, которые, сжав кулаки и прищурив глаза, распевали старую песню: чувствовать, как кровь кипит, коль «Да здравствует Халиско!», точно грозный клич, гремит.

— Это пел Хорхе Негрете. В техасском лагере у нас была его пластинка, помнишь?

— Уж я бы показал этим гринго!

— А, Габриэль, и ты здесь! — крикнула размалеванная женщина с золотыми зубами.

Мариачи выпили по стаканчику и снова начали медленно играть, вытягивая душу из каждой струны. Шум стих, слышалось только негромкое жужжание голосов. Габриэль стал пробираться к окликнувшей его женщине. Ксочимилько, Икстапалапа, как красивы в Мексике цветы… В кабачок вошел высокий худой мужчина в сдвинутой набекрень шляпе и габардиновом костюме в сопровождении своего неизменного спутника, коротышки с открытым ртом и глазами навыкате.

— Простите, простите, — вздыхал Габриэль, наступая на ноги и проталкиваясь между локтями, всем кладя руку на плечо, всем дыша в уши и скользя по лицам мутным, неверным взглядом…

Блеснул металл, и Габриэль издал крик.

— Я тебе сказал, приятель, что меня два раза врасплох не застанешь, — бросил худой с окровавленным ножом. — Мне на мозоль не наступай… Пойдем, Купидо.

Габриэль корчился на полу, в пыли и обрывках серпантина. Мариачи умолкли. Худой мужчина в шляпе набекрень спрятал нож и вразвалку двинулся к выходу. На пороге он обернулся.

— Кто нарывается, тот свое получает…

Его товарищ почесал в голове, шире раскрыл рот и закатился смехом.

Габриэль был уже недвижим. Бето подошел к телу; смуглая кожа, красные от крови джинсы. Мариачи снова запели под крики и треск петард и шутих, бросавших беглые отсветы на разноцветные флажки из глянцевой бумаги, без слов уходит друг любимый

Размалеванная женщина сказала Бето:

— Он уже умер.

— Шухер! Полиция!

— Донья Теодула, позвоните моей хозяйке, — вытирая слезы передником, сказала Роза вдове Моктесуме. — Ее зовут сеньора Норма. Сейчас я вам дам номер телефона. Скажите ей, что он умер, что у меня сегодня велорио. — Вдова, сложив руки, на животе, смотрела на заострившееся, бескровное лицо Хорхито, лежавшего в сосновом гробу вместе со своим Иудой. «Норма. Запомни ее имя», — сказал в свое время Теодуле Икска. Глубокие глаза вдовы не выдали охватившего ее предчувствия.

— Если ко мне придет высокий, черноволосый мужчина, — сказала Теодула Розе Моралес, — скажите ему, что я скоро вернусь; пусть подождет меня. Пусть побудет с вами возле мальчика.

«Теперь уже скоро», — думала Теодула, сидя на деревянной скамье пустого автобуса, который вез ее в Лас-Ломас-де-Чапультепек. Шофер беспокойно поглядывал на нее в зеркало. Никто не ехал в эту ночь в Лас-Ломас в автобусе второго класса. Служанки и садовники, которые обычно пользуются такими автобусами, отправились на Сокало или с разрешения хозяев уехали на праздник в родные края. Драгоценности вдовы все чаще звякали друг о друга по мере того, как автобус набирал скорость: шофер гнал машину, торопясь добраться до конечной остановки и закончить смену. На запястьях Теодулы плясали тяжелые золотые браслеты с чеканкой; на сухой груди болталась, улыбаясь раскосыми глазами, маленькая золотая маска на шейной цепочке.

— Теперь уж скоро.

Поэтому, сойдя, она не удивилась красному зареву и дыму. Желтый особняк с украшенными лепниной окнами, черными решетками, нишами, мозаикой и голубыми витражами пылал, как факел, и его прежние очертания исчезали в копоти и языках пламени. Как сгусток крови, багровела горящая дверь в глубине сада — розария, затоптанного ногами зевак и пожарных.

— Назад, назад!

Вдова, прищурившись, смотрела на пожар поверх голов любопытных. Потом золотою змеей проскользнула между ними к решетке. Под напором воды из брандспойтов огонь на мгновение сбился в один дрожащий сноп, но тут же снова заполыхал вразмет.

— Остановите эту старуху!

Теодула, срывая золото с рук, с шеи, с ушей, мягкой и стремительной заячьей побежкой метнулась к горящей двери. Вся темная, сокрытая от мира жизнь этой старухи с заскорузлой кожей и черными, как погасшие угли, глазами, вспыхнула ярким пламенем вместе с пожаром. Теодула подняла руки, в которых сверкали древнейшие драгоценности, более могущественные, чем ревущее пламя.

— Спасибо, сын! — не столько голосом, сколько всем телом вымолвила она и бросила драгоценности в окутанную дымом гостиную.

Теплые, влажные руки взяли вдову за плечи; ее обступили пожарные.

— Что вы здесь делаете? Разве вы не понимаете, что это опасно?

— Здесь живет моя приятельница Роза; она повариха, сеньор, — сказала Теодула, и на ее пепельно-сером лице изобразилось нечто вроде улыбки.

— В комнатах слуг никого не было, и на первом этаже тоже. Разве только кто-нибудь остался наверху, и тогда уже ничего не поделаешь. Уходите отсюда, сеньора!

Теодула снова улыбнулась. Освободившись от золота, отягощавшего ее руки и шею, она чувствовала непривычную легкость.

— Этого мы с тобой и хотели, Икска, — бормотала она, удаляясь от костра, в который превратился особняк Федерико и Нормы Роблес. — Я тебе сказала: они прячутся, но, когда надо, выходят. Принять приношение и жертву.

Норма, кашляя, одной рукой прикрывала лицо, другой стучала в дверь. Наконец, обессиленная, опустилась на колени. Вначале, когда она с ужасом почувствовала запах дыма, пробивавшегося в щели, а потом увидела гигантское пламя, взметнувшееся из-под окна, она начала лихорадочно перерывать постель, ища и не находя ключ в скомканных простынях. Но вот поднимавшийся вверх огонь, в котором потрескивали сухие вьюнки, в одно мгновение охватил тюлевые занавески. Норма бросилась к двери и принялась, крича, колотить в нее кулаками. Красный язык полз по коврам, лизал простыни и, наконец, коснулся ее халата и ступней.

— Ах! — вскрикнула Норма, почувствовав жгучее прикосновение к спине, и упала в черную пропасть, бездонную, как ее глаза.

Икска Сьенфуэгос стоял возле проема двери, освещенного двумя огарками свечей, прислонившись к пыльной стене из необожженного кирпича, без штукатурки, и слушал плач Розы Моралес над гробом сына. Глаза его горели огнем провидения; все слова и обряды, хранимые в его сердце, растворенные в крови, слились в сгусток, выпиравший из него, как грыжа. Четыре дня, чтобы добраться до места празднества, — безмолвно говорил он теням, которые отбрасывали на него женщина и гроб при неровном свете свечей; — четыре дня; стаями унесутся ввысь с развевающимися султанами те, кому суждено питать собой солнце; обвитых небесными пеленами их повлекут на восток.

Его беззвучный голос заглушал плач Розы: На празднество, куда приходят с роскошными приношениями, мы тоже принесем свои дары, Роза. Вольными взмахами рук-крыльев мы поднимемся над двумя горами, которые грозили нас раздавить… Он вжимался лопатками в кирпичи. Он хотел быть свидетелем, но не знал как, хотел проникнуть в плач Розы и теплившийся в ней тихий свет, но не знал как. Восемь пустынь, восемь холмов отделяют нас от святилища… Я буду смотреть на тебя как на первого чужестранца в краю ночи, и, клянусь тебе, мы вместе отправимся на празднество, где дышат души странников. Перед нами раскроется сердце гор, и мы прибудем на это темное празднество. Прибудем в достойном виде, умасленные и окровавленные. Красная собака несет нас по реке… Икска кусал себе губы и сутулил плечи под бременем молитвы, которую он не умел произнести —… вот уже мы в возрожденной земле, той самой земле, которую мы оставили. Нет, мы не покидали ее; она — сплошная могила. Мы не проделали никакого пути. Мы вступаем в девять преисподней в той самой точке, откуда мы вышли. — Рыдания Розы стихали, словно ее убаюкивала молитва Икски. На город, пропахший порохом и опутанный серпантином, уже пыхнуло солнце. Теодула Моктесума в своем длинном красном платье легкой походкой шла по немощеному тротуару, приближаясь к изломанной светотенями фигуре Сьенфуэгоса.

— Жертвоприношение уже совершилось, — дойдя до Икски, прижавшегося к пыльной стене, прохрипела вдова ему на ухо. — Теперь мы можем снова быть самими собой, сынок. Больше не к чему притворяться. Ты вернешься сюда, к своим, ко мне. Ты сделал мне подарочек перед тем, как я уйду. Эту женщину, Норму, поглотил старейший, огонь. — Старуха желтым, как кукурузный лист, скрюченным пальцем показала на встающее солнце. — Смотри, оно уже вышло опять. Мы можем войти. Тебя ждет твоя новая жена, сынок, а ее ребенок уже с моими малышами и Селедонио.

Икска не хотел понимать; в своем сумбурном сне наяву он только повторял непонятные слова молитвы. Ему вспоминался живой Хорхито с газетами под мышкой, стоявший в сумерках у решетки собора, и теперь он угадывал в этом воспоминании предвестие возвращения к очагу, к обрядам, к темной жизни Теодулы и ее покойников.

— Послушай только, как она плачет, Икска. Бедняжка не знает. Ты помолись здесь, как мы молимся за наших детей, а потом войди и утешь ее.

— Остается еще одна жизнь, мать, — проговорил Икска, сливавшийся со стеной.

— Что же, бди над ней, если хочешь. Но ты уже здесь, с нами. Здесь твое место. Со всем остальным покончено. Теперь каждый будет тем, кем должен быть, ты это знаешь.

Теодула Моктесума, уже не обремененная древним грузом, вошла в лачугу, откуда доносился голос Розы Моралес вместе с запахами свечей и соснового гроба.

С города слетела шелуха праздничной ночи. Последние группы усталых мариачей шли по домам, приваливаясь от усталости к розовым, зеленым, серым стенам зданий, позевывая и вяло затягивая гимн новому дню:

поцелуй среди ночи, поцелуй на рассвете, и к утру ты мне стала всех дороже на свете…

МЕРСЕДЕС САМАКОНА

На затемненном стекле четко вырисовывался профиль женщины, чуть поблескивала линия лба, носа, шеи. Окно выходило на мощенную булыжником площадь, закаленную в стычках с порывистым ветром, насыщенным запахом ауэуэтес, и находившуюся под высоким покровительством низких домов с зарешеченными балконами, за которыми тянулись новые сады, окруженные увитыми плющом обветшалыми стенами, переделанные в гаражи конюшни, лужи грязной воды. Мерседес Самакона медленно перебирала четки. Скоро должен был послышаться вечерний звон колоколов приходской церкви Койоакана. Другие шумы — автобусов, велосипедов, голосов — не долетали до Мерседес. Она прислушивалась только (в этот час она имела обыкновение выпивать стакан молока с пирожками или бисквитами, испеченными монахинями Сан Херонимо) к шагам служанки по плитам темного тесонтля, к дребезжанию надтреснутого глазка (открывалась дверь из матового стекла), к приглушенным шагам по ковру, чуть замедлявшимся там, где приходилось огибать сосновую консоль.

— Сеньора… вас спрашивают, — почти шепотом сказала служанка.

— Мануэль? — Мерседес повернулась спиной к окну, и от дуновения ветра слегка зашевелились ее седеющие волосы, стянутые в тугой пучок.

— Нет; какой-то сеньор Сьенфуэгос.

— Какой он из себя?

— Высокий, сеньора, высокий и…

— Ну?

— Смуглый, с очень темными, очень черными глазами.

Мерседес повторила слова, едва слышно произнесенные служанкой: «Смуглый, с очень темными, очень черными глазами…». Ее взгляд вернулся из дали, куда унесли ее воспоминания, от которых ее душила ярость. Мерседес отдала себе отчет в том, что, выбитая из колеи, она, обычно державшаяся очень прямо, сидит перед служанкой, опустив голову и ссутулив плечи. Она поправила кружевной пластрон и камею, которая выглядела на нем, как рельефная деталь того же кружева.

— Ты ведь знаешь, что я никого не принимаю, кроме Мануэля. Скажи, что меня нет дома.

— Хорошо, сеньора. — Шаги по ковру, дребезжанье глазка в медной оправе, громкий, как колокольный звон, стук каблуков по тесонтлю повторились в обратном порядке. Мерседес обежала взглядом голые белые стены. Выпрямилась в кресле и снова повернулась к окну. Смуглый мужчина с очень темными глазами. С темными глазами. Она опять взяла четки; раскрыла молитвенник и тут же закрыла его с гримасой отвращения. Подумала, что не это настоящие слова; это — слащавая проза, лишенная всякого величия. Смуглый мужчина с темными глазами. Внезапно подувший ветер с воем взметнул листья, усыпавшие всю площадь, и тут же стих. Мерседес выглянула на улицу. «Должны бы быть придуманы великие слова, — подумала она, — такие слова, в которых нашли бы выражение страшные и темные глубины духа и религии. Темные». Она поднесла руку к глазам. Она не хотела снова все вспоминать; однако что же еще она делала все эти годы, как не вспоминала изо дня в день каждую подробность, каждый легкий запах, каждое дуновение ветра, колеблющее плод на дереве, — все, что могло помочь ей воссоздать образ того человека и тот момент ее жизни?

— Нет; сегодня не стану, — сказала она про себя, а вслух, как заклятье, произнесла слова, которые пронеслись у нее в мозгу точно упряжка закусивших удила лошадей:

— Дух истины будет свидетельствовать о Мне

Да, потому что только позднее, много позднее, Мерседес вдумалась в эти слова из Евангелия, которые ее дядя, священник, заставил ее выучить наизусть, когда она уезжала в Морелию учиться в начальной школе. Строгая сеньора учила Мерседес грамоте и счету, но слову божьему — а это и были слова бога — наставлял ее священник, чтобы она научилась отличать видимость от истины, невзирая на мирские искушения и людскую молву, ибо истина в конце концов восторжествует и будет свидетельствовать о самой себе и о Мерседес, как она свидетельствовала о Христе. Но она это думала — не тогда, а если и тогда, то вспомнила это лишь спустя долгие годы — только потому, что ее дядя, священник, требовал от нее выучить наизусть и повторять, без устали повторять: «Дух — истины — будет — свидетельствовать — о — Мне».

— Не прикасайся ко Мне, ибо я еще не взошел к Отцу Моему.

Но в тринадцать лет сеньорита уже знает все, что полагается по части грамоты и счета, и ей говорят, чтобы она возвращалась к матери учиться другим вещам. Но ее мать прикована к креслу-каталке, сестра так и не вышла замуж и с каждым днем сохнет, тончает, как кусок металла, который обтачивают до тех пор, пока он не превратится в плоскую, ровную пластинку без единой зазубрины, а брат, офицер, служит в федеральной армии, расстреливает мятежников.

— В прошлое воскресенье мы поставили к стенке четверых, милая Мерседес, четверых смутьянов, которым довелось умереть всем вместе. Безбожники, полные гордыни, они считали, что им довольно самим простить друг друга и придать друг другу силы. Безбожники.

Мерседес бросала пяльцы и закрывала руками глаза: «Не прикасайся ко Мне… пока я не взойду к Отцу Моему, — думала она, вернее, ей казалось теперь, что она это думала всегда, а на самом деле она думала это только теперь, — пока Он не призовет нас и не свершит над нами свой суд». — Только потом — или теперь — ей стало казаться, что она вспоминает, как произносила про себя эти слова, слушая рассказы брата, когда он получал отпуск и в сдвинутой набекрень фуражке и сверкающих сапогах, с закрученными кверху а-ля кайзер русыми усами приезжал в асьенду близ Уруапана; чувствуя, как сестра, худая, как жердь, и холодная, как металл, с налитыми кислотой глазами безмолвно судит всех, в свои тридцать лет уже сознавая себя обреченной на безбрачие, что наполняло ее жалостью к самой себе, которая доставляла ей единственное неотъемлемое наслаждение; видя мать, прикованную к креслу на колесах, тоже не раскрывающую рта, как будто у нее было мало времени молчать и безмолвно упрекать бога за свою немощь: это молчание было как бы безъязыким посредником между ее собственным гневом и гневом бога, сделавшего ее калекой, как бы ситом, сквозь которое просеивались суждения, и осуждения, исходившие с обеих сторон, без слов питая друг друга и смешиваясь, как песок. И только брат судил мечом, судил во имя невысказанных слов и громового молчания матери и сестры, возмещая их немоту кровью, железом и смертями тех, кому вынесли приговор мать-калека и сестра — старая дева. Таков был этот дом, когда тринадцатилетняя Мерседес приехала из Морелии в бязевом платье, с каштановыми косами до пояса, со вспрянувшими сосками и с болями в животе, о которых ей хотелось взглядом сказать матери и сестре, но которых ни та, ни другая не объяснили ей; мать — потому что уже забыла, а сестра потому, что прятала это под черными одеждами своего стыда. Так и проходили вечера: они молча сидели в своих креслах-качалках с жесткими спинками, а в раскрытые настежь окна вливался запах спелого кофе и врывался электрический стрекот цикад, доносимый ветром, благоуханным ветром, настоенным на горной свежести и дыхании тропиков, который щекотал ноздри Мерседес и заставлял ее закрывать глаза и, глубоко вздыхая, чувствовать, как этот настой камня и фруктов спускается вниз, к животу, где таилась тяжесть и боль, и еще ниже, еще ниже.

— Когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, который втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздает тебе явно.

Ей хотелось — теперь ей казалось, что она и тогда отдавала себе в этом отчет, — избить мать и сестру, чтобы их голоса наконец зазвучали, откликаясь на ее жизнь, и чтобы таким образом между жизнью Мерседес и молитвой, которую она читала за закрытой дверью, установилась какая-то связь, какая-то соразмерность, да, соразмерность, и они не оставались, как прежде, в разных плоскостях, одинаково монотонные, — молчаливая жизнь, молчаливая молитва. По утрам, когда на дороге поднимали пыль ранние прохожие и первые повозки, ярко освещенные солнцем, которое начинало припекать, пыша, как раскаленная плита, обжигающая своим жаром крылья носа и пальцы еще до того, как приготовленная на ней еда коснется нёба, Мерседес выходила погулять. Прохаживались чванные петухи, царапая шпорами неровный булыжник мостовой на короткой улочке, ведущей к корралю, а за ним начиналась дорога, тянувшаяся по полям, где шла уборка урожая, и равнина распахивалась во всю ширь от гор до реки. Мерседес шла между пеонами, убиравшими урожай, и время от времени брала несколько зерен душистого кофе, чей аромат господствовал над всеми запахами в округе, а смуглые мужчины с удлиненными черепами и с глазами, как осколки яшмы, поднимали головы и провожали ее взглядами, в особенности, когда ей исполнилось четырнадцать лет и она сама почувствовала, что у нее изменилась походка, что она налилась какой-то тяжестью и вместе с тем упругой силой и оттого приобрела горделивую осанку и непринужденную, но осознанную плавность движений. Так ходила Мерседес в четырнадцать лет по кофейным плантациям, стараясь поймать взгляды мужчин, работавших в соломенных шляпах, которые защищали их от солнца, и в то же время избегая их, потому что этого требовала ее новая осанка и потому что она хотела только хорового сопровождения звучащей в ней музыки, сопровождения, которое на самом деле она даже не слушала бы и тем более не считала бы заслуживающим внимания, но которое, доносясь до нее невнятным шепотом, создавало бы атмосферу, позволяющую ей, наконец, войти, и затворить дверь (обрести веру), и молиться в одиночестве (свидетельствовать о себе), и раскаиваться в чем-то (в своей новой манере держаться), и просить прощения за что-то (за темные взгляды): так, казалось ей теперь, она думала тогда. Наконец, однажды она поймала такой взгляд — хотя это не имело последствий, потому что она не увидела больше человека, который бросил на нее этот пристальный взгляд, а если бы и увидела, то не узнала бы его, — и сбилась с шага, остановилась, оглянулась назад и услышала голос, свой собственный голос: «Со мной что-то случится, скоро со мной что-то случится». — Она быстро, но без спешки вернулась домой, чувствуя холод в затылке и слабость в ногах, поднялась в свою комнату, заперла за собой дверь и стала бить себя в грудь и шептать в тишине, что раскаивается, раскаивается в том, что вызвала нечто такое, чего не понимала, — ведь дозволено было только то, что она знала; священник объяснил ей слово божие; она должна была знать, должна была отличать Его от дьявола — и бог, который видит во тьме, воздал бы ей, воздал бы за все, даже за то, что она согрешила, если бы она уповала на прощение; но он никогда не воздал бы ей — думала она теперь — за то, что она не жила, за то, что молчаливо пренебрегла Его милостью, как другие женщины в их доме. Надо было последовать за ним; оставить все и последовать за ним, последовать его слову и духу, но также и тому, что Он явил в своем воплощении.

— Иди за Мною и предоставь мертвым погребать своих мертвецов.

В живом воплощении греха и прощения, средоточия и последнего лика всех вещей. Мертвые погребали мертвецов, сидевших в четырех стенах, в кресле на колесах и в качалках с жесткими спинками, в туго накрахмаленных воротничках и чепцах, мертвые погребали мертвецов не столько даже в тюремном дворе, где по команде, которую отдавал брат нервным и решительным взмахом сабли, расстреливали заключенных, сколько там, в этом прямоугольнике, заполненном молчанием и не выраженной, душимой под черными платьями злобой, освященной дядей, от которого пахло мочой, именно там. Только вне этого дома можно было следовать за ним; Он мог быть только вовне, в любом из этих смуглых людей, от которых пахло сырой землей и зернами кофе, а если не в них, то в воздухе, пестреющем от колибри, или просто в зеленой полосе, из края в край расстилавшейся перед ней. Иногда Мерседес поднималась на колокольню часовни и обегала взглядом долину, стараясь охватить в этом окоеме весь Его мир — не тот, где мертвые погребали своих мертвецов, а тот, где совершался непрерывный акт творения, потому что Он простирал свою руку на зеленый ковер, таящий мириады взглядов, которые нужно было ловить, которые хотели сказать ей нечто такое, чего она не могла услышать в заполненном молчанием четырехугольнике, обиталище матери, сестры, священника и самой Мерседес, предназначенной, как они считали, занять четвертый угол, быть свидетелем небытия, немым, как эти женщины, или отбарабанивающим заученные формулы,

— дух истины

— дайте есть алчущему, напоите

— нищие духом

— не искушай господа бога твоего

как ее дядя, священник. То, чему надлежало следовать, было вне их дома; Его миром был этот вольный мир, а не мир домашнего затворничества. Когда она думала об этом, кровь бросалась ей в голову. Тогда ей уже не было надобности осознавать, что у нее новая походка, и новые груди, и ножевая рана между ног, — просто ее существо обретало три новых центра, подобных трем лунам, одновременно сияющим на небосводе, отвечающим друг другу песней на песнь и ведущим разговор о ее внезапном, ошеломительном рождении и о смерти прежней Мерседес, разбитой вдребезги этим рождением, — черным на солнце и серебристым в ночи лунам, озаряющим ее другую, темную половину; так она это чувствовала. И все взгляды, украдкой бросаемые на нее с кофейных плантаций, не могли сказать ей всего этого, не позволяли ей освоиться с тем, что только ее воображение открывало ей в отдельные минуты — когда она смотрела с колокольни, когда стояла на коленях в своей спальне, возле кровати с затейливыми медными завитушками на спинках, покрытой белым тюлевым покрывалом, невольно следя за бледно-зелеными мотыльками, которые разлетались, вспугнутые ее шагами, или, не ведая, что их могут внезапно прихлопнуть рукой, упорно кружились, глупые, вокруг керосиновой лампы, опьяненные светом, который их приковывал, и взбудораженные тем, что это был, они знали, не естественный ночной свет, — открывало не как нечто прочное, навсегда проникшее в ее тело, а как что-то переходное, подготавливающее ее к ее настоящему предназначению. То были грунтовые воды, которые еще предстояло отвести, чтобы осушить почву, то было лишь фосфорическое мерцание, предваряющее свет, при котором она яснее увидит, почему должна возносить молитвы, бить себя в грудь и просить прощения. С высоты белой колокольни три луны Мерседес господствовали над тянувшейся из края в край, покуда видит глаз, плодородной полосой Уруапана, обиталищем семян и цикад, над патио, заросшими цветами и лишайниками, над стенами с облупившейся побелкой, над водой, которая орошает жирную, изобильную землю, опровергающую мнимую бесплодность вулканического пепла, над тонкокостными мужчинами с удлиненной головой и безъязыкими женщинами, задавленными заботой о еде, одежде, детях, над неумолчным шумом Цараракуа, который уже никто не замечал, и грохотом водопада, приглушенным пышной растительностью, которая окаймляет Бальсас, над фруктовыми садами, где теплый воздух напоен ароматом плодов, еще мелких, едва начавших переход от семени к соку, сиропу, ликеру. Мерседес подумала: «Сейчас, здесь, со мной что-то случится».

— Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель.

Потом, когда женщины станут судачить и вспоминать, как было дело, они скажут, что Мерседес, когда ей минуло пятнадцать лет, узнала, что священник привезет из Морелии нового ризничего приходской церкви. Это был опрятный, ладный юноша, худощавый и собранный, под стать пейзажу, который так легко воссоздается в памяти. «Скромный, работящий, почтительный индеец», — сказал о нем священник, когда приехал; это он несколько раз повторил, как имел Обыкновенно повторять фразы из катехизиса. Мерседес вначале лишь мельком увидела его, потому что его сразу отослали есть на кухню. Священник все бубнил: «Скромный, работящий, почтительный…», а Мерседес вспоминала взгляд темных глаз, на мгновение упавший на нее, — напряженный и как бы полный удивления перед тем, что только что открылось ему. Он вобрал в себя все взгляды местных крестьян, но в отличие от них, множественных и различных, был единственным, неотделимым от этого тела, от этого человека, не свойственным никому другому. Мерседес заметила, что во время каждой еды этот неповторимый взгляд устремлялся на нее сквозь занавеску из нанизанных на нити перламутровых раковинок, отделявшую столовую от темного коридора, который вел в кухню, и только она одна замечала его, потому что сидела как раз напротив коридора, в темноту которого, как разъяренные шмели, впивались глаза юноши, мало-помалу отдаляясь, пока с легким скрипом двери не исчезали совсем. Это происходило по утрам, когда три женщины завтракали одни, во время обильного и долгого обеда, за которым на почетном месте сидел священник, и, наконец, в восемь часов вечера, когда запах дымящегося кофе и растопившегося масла разносился из кухни по всем комнатам, выходившим с четырех сторон на квадратный внутренний двор, вымощенный голубой плиткой. Каждое утро, гуляя меж кофейных плантаций, Мерседес говорила себе, что сегодня, да, сегодня, эти глаза сверкнут среди коричневых листьев, а потом, выпрямившись, юноша в полный рост покажется на солнце. Один за другим прошли жаркие дни, когда солнце уподоблялось змее, кусающей собственный хвост, а эти глаза все следили за ней во время каждой еды, и она все искала их во время своих утренних прогулок. Но вот однажды… да, на сей раз это был он; он шел, опустив голову, по той же тропе, что она, уже в городском платье, к которому, видно, еще не привык; священник передавал этот кургузый костюм от одного ризничего другому. Они поравнялись; Мерседес уже не отважилась искать его взгляд; по она остановилась, сделала вид, что поправляет пряжку на туфле, и уголком глаза посмотрела вслед юноше. Потом пошла за ним на небольшом расстоянии, время от времени останавливаясь потрогать растение или погладить кобылку, высунувшую морду из-за ограды. Между тем со стороны корраля, к которому вела тропинка, навстречу им неслось все более густое облака пыли — полное взрывчатой силы облако, казалось, оглашавшее всю равнину храпом и ржанием. Мерседес остановилась, прижалась к ограде и оцепенела, прислушиваясь к топоту копыт в бешеной скачке; наконец, она смогла различить раздувающиеся ноздри и пену на губах лошади; Мерседес окутала пыль: горящие глаза животного обжигали ей грудь. Когда Мерседес отняла руки от лица, она увидела юношу, который с утыканной гвоздями жердиной в руке преградил дорогу взбесившейся лошади, и почувствовала, что он обуздает ее; из хребта лошади бил фонтанчик черной крови, а юноша осторожно тянулся к болтавшимся поводьям. Он стоял спиною к Мерседес; она различала только его напряженные мускулы, взъерошенные волосы и руку, сжимающую жердину. Взмыленная лошадь ржала и, всхрапывая, поднималась на дыбы. Мерседес, как завороженная, смотрела на нее, пытаясь в этом буйстве всей плоти животного найти отражение и объяснение бунта своей собственной и всякой иной плоти. По мере того, как юноша завладевал поводьями и подбирался к шее жеребца, конь все больше ярился: глаза наливались кровью, с губ падали клочья пены, а между ног нервно подергивался толстый член, и казалось, именно в нем — семя силы, именно в нем, вибрирующем от напряжения, — источник всей его ярости, всего бешенства, величественного в своей необузданности. У Мерседес перехватило дыхание, вернее, она почувствовала, поняла, что каждый ее вздох может оказаться последним, что после каждого выдоха она может лишиться способности дышать. Ее глаза перебегали с юноши, который, не выпуская жердины, обхватил шею коня, на восставшую плоть жеребца. Какая-то магнетическая сила током лилась от сплетенных тел человека и животного, подобных искалеченному кентавру, к девушке, озаренной изнутри светом своих трех лун, которые в эту минуту, когда человек гордо утверждал свою власть над животным, пульсировали в лад всей природе, исполненной трепета жизни. Жеребец, фыркая, опустил голову; и тогда разразился гнев юноши, только этого и ждавшего: без крика, сжав зубы, с желваками на скулах, по которым струился пот, он стал бить жердиной покоренную лошадь, и при каждом ударе из ее крупа брызгала, как сок из зрелого сапоте, густая, черная кровь. Мерседес закрыла глаза и подумала о вибрирующей плоти между ног жеребца, которую теперь заслонял юноша; человек и животное отождествлялись в обладании зерном, источником мощи. Когда сумятица улеглась, перед Мерседес снова открылась широкая, торная тропа; пыль осела, сбежавшиеся крестьяне разошлись с места боя, лошадь увел ее укротитель, и дорога опустела.

— …и Он очистит гумно свое, и соберет пшеницу свою в житницу, а солому сожжет огнем неугасимым…

Нет, ей уже не понять, как они узнали место неназначенного свидания, свидания в потемках, когда зрение уходило в ногти и подушечки пальцев, и как они, оба еще невинные, догадались, не встречаясь, не разговаривая, руководствуясь одной лишь чувственной интуицией, что нужно делать в ризнице часовни, куда не проникал свет и где оба широко раскрывали глаза, как будто их сетчатка сама излучала свет, как будто они вместе с осязанием, глазами умных рук, познавших податливое тело другого, могли прорвать все завесы темноты. Они никогда не видели друг друга, потому что он только подглядывал во время еды, а она различала в сумраке лишь его глаза, а когда потом она приходила в часовню, он уже был там и молча, ощупью искал ее руки и прижимался грудью к ее груди, которая у нее уже не пылала, находя упоительный покой в соприкосновении с его телом, и оба вслепую искали губы другого, и смеялись, и падали на старые покровы, и наслаждались друг другом под тихий шелест ветра, доносившийся в заброшенную ризницу, как отзвук вечерней тишины, сиесты, покоя. И она хотела питать его силу, и больше ничего; придавать ему мощи, чтобы он укрощал лошадей, и прокладывал дороги, и срывал плоды, и говорил ей, что ее три светила живут, и имеют смысл, и придают его миру тепло и вкус. Они никогда не испытывали друг к другу отвращения, или презрения, или жалости. От Мерседес пахло кофе и свечным воском, и она была уверена, что этот момент ее жизни подготовлен всеми вечерними часами, которые она прежде проводила на колокольне, что ее нынешние поступки так же чисты, как ее тогдашние мысли, и что то и другое составляет неотъемлемую часть ее молитвы, окружающего ее пейзажа, самого ее естества. Каким же ужасом, кошмаром, крахом всего того, что она считала предуказанным богом — богом, являвшим себя здесь, в своих несомненных, осязаемых воплощениях, богом, которого она смешивала с посевами, солнцем, землей у подножия колокольни, — были для нее свет и голоса, ворвавшиеся в старую ризницу вместе с двумя черными фигурами. Впервые Мерседес увидела себя вместе с юношей, который закрывал глаза рукой, не защищая их от слепящего света, а стараясь как бы разгородить свет и мрак, чтобы снова укрыться во мраке, в то время, как сестра визгливо кричала и кашляла, прикрывая рот черной накидкой, а священник вопил и размахивал руками, как крыльями ворон.

что я тебе сказала дядя я заметила эти подозрительные взгляды эту непоседливость это новое выражение лица у девочки у девочки! как будто можно снова сделать целой разбитую вазу пригревай на груди змей Эрнестина пригревай змей давай есть голодному чтобы тебе так отплатили за это чтобы опозорили этот дом до сих пор чистый не затронутый худой молвой и скандалами а мой пример дядя пример порядочности и целомудрия сколько лет я жертвовала собой ухаживая за больной матерью а эта эта посмотри на них как собаки посмотри на них мерзость погибель грех посмотри на них пригревай змей вот что получается когда привозишь вшивых индейцев к приличным людям приличным людям и в потемках как слепые омерзительно омерзительно и что скажут что скажут что скажут приличные люди боже мой какое бесчестье какой грех боже мой одержимые греховным сладострастием уведи эту девочку Эрнестина спрячь ее от глаз приличных людей а я займусь этим дьявольским отродьем шлюха шлюха Эрнестина она не виновата ее изнасиловал этот дикарь она не знает не понимает что она сделала ты будешь гореть в вечном огне Мерседес тебе нет спасенья а я состарилась ухаживая за нашей матерью я научу тебя каналья отличать приличную девушку от паршивых индианок вроде твоей матери ублюдок а я храню честь семьи скажи мне дядя скажи мне дядя а я я я

И Мерседес, уже забывшая «я, я, я», которое прочно привязывает к благополучной, размеренной жизни, где нет места непредвиденному, в эту минуту, когда свет и время сместились, утратили свое обычное — новое — соотношение, отдала себе отчет в случившемся и почувствовала себя на краю смерти, личной смерти, грозящей именно ей, ее оплодотворенной плоти, и захотела уцепиться за «я существую» и перестала быть той, кем была, потому что бросила яростный взгляд на понурившегося юношу, и через мгновение уже бежала к дому на виду у людей, продиравших глаза после сиесты, бежала с гнусной гордостью — Мерседес сказала бы теперь, что гордость не дается от природы, ей учатся, ее вырабатывают, и в эту минуту она училась гордости — и повторяла про себя, что она приличная девушка, а он грязный индеец, что ее сестра пожертвовала собой, а дядя владеет словом божьим, и все это — гордость, горечь, стыд — слилось воедино, причиняя такую боль, словно стальное острие вонзалось в ее лоно, или лезвие рассекало ее, как зрелый плод, или ножницами кромсали ее нервы, натянутые, как струны, и, охваченная ужасом, наполовину разбавленным удивлением (с тех пор, могла бы сказать она теперь, ей все давалось наполовину, и гордость, и грех, и любовь, и стыд), она вдруг остановилась, как вкопанная, подобно коню, который на всем скаку поднимается на дыбы, остановленный своей собственной яростью, переполненный своей собственной мощью: поняла, что у нее будет ребенок, и почувствовала, что теряет рассудок, а тем временем вечерний звон, чистый и полнозвучный, начинал разливаться над плодородной долиной, над головами взбудораженных мужчин и женщин Уруапана и возвращавшихся с работы крестьян из Лос-Рейес-де-Сельгадо и Парачо, из Тингамбато и Парангарикутиро, со всей земли, простершейся пахотой и вздыбившейся окружными горами, траурной и сырой земли, на которую в эту минуту Мерседес глядела увлажненными глазами, с таким чувством, как будто не только видела, но и осязала ее, и которую во всех фазах ее жизни — во время сева и во время жатвы, в пору полноводья и в пору засухи, при солнце и при звездах — ей хотелось вместить в себя, чтобы ускорить смену этих фаз, а тем самым и свои роды; так было. Потом люди заговорили — и сейчас еще говорят — об одержимой сатанинской гордостью женщине с замутненными глазами и выпирающим животом, которую в любое время можно было встретить на кофейных плантациях, в коррале и даже напротив божьего дома: она целыми днями, а иногда и ночью разгуливала, выставляя напоказ свой позор, гордясь своей новой фигурой, за которой угадывался плод, подобный тлеющему углю, ступая по пыли босыми ногами, прося пить у крестьян и отвечая презрением на укоризненные взгляды, которыми они встречали ее, — как будто никогда в жизни не видели беременной женщины, как будто ее плоть не была той же, что и раньше, когда они смотрели на нее по-другому, как будто тогда в ней не дремало то самое, что пробудилось сейчас, — а потом ложилась спать под сухой плач, сухой, как мощи матери, и стук в дверь спальни, куда сестра просила ее впустить, чтобы они помолились вместе, а не обрекали себя на вечные муки (Мерседес за свои поступки, Эрнестина за свои упущения), и, вытянувшись во весь рост на кровати с бронзовыми завитушками, засыпала с гордостью и грехом, застрявшими в глотке, каждую ночь обрекая себя на вечные муки, засыпала в ожидании смерти, предчувствие которой коснулось ее в тот день, когда ее невинность и ее наслаждение обратились в ужасающий хаос света и времени; так говорили люди. И наконец заговорили мать и сестра, заговорили, сидя в своих креслах с жесткими спинками, заговорили с каменными лицами, покрашенными в телесный цвет, заговорили так, как будто никогда и не было их покорного молчания, их вечного молчания, заговорили о грехе и гибели души, о добродетели и чести, о том, что сделал бы покойный отец, образцовый кабальеро, и о том, что сделает, когда узнает, гневливый брат, командующий расстрелами, заговорили, чтобы выговорить все, чего не выговорили за целую жизнь, заговорили с высоты своей безгрешности, завоеванной оплаченными мессами, индульгенциями, отсчитанными по четкам ночными молитвами, воскресными песнопениями и участием во всех велорио, и продолжали говорить в тот самый день, когда Мерседес застонала и впилась в подушку, а они, вспоминая свои богоугодные дела, стали ждать неизбежного в надежде, что плод греха, появившись на свет, сам собой исчезнет, испарится ради спокойствия их совести. У Мерседес, предоставленной самой себе, едва хватило силы выбраться на балкон, открыть его и выкрикнуть слова, идущие от нутра, а не от рассудка, слова, единственный смысл которых состоял в том, что женщина в родах — одна, и с балкона она увидела мать в кресле на колесах, которое толкала сестра: укутанные в черные покрывала, они направлялись в церковь, а между тем у нее между ног уже прорезался ребенок, живой, пахнущий запахом плоти, и таинственный, как река, текущая только ночью, темный и безмолвный, как миг его зачатия, но осязаемый, несмотря на это безмолвие, ошеломившее Мерседес, которая ожидала другого, которой казалось, что рождение человека должен сопровождать громовый грохот, и она успела только схватить со стола ножницы и снова упала на кровать, корчась и кусая себе руки, пока ребенок рождался, а потом с закрытыми глазами, с помраченным сознанием, в котором теснились образы и картины, имевшие касательство к любому дню и часу, ушедшему в прошлое, но только не к этому, собрав последние силы, извернулась и перерезала пуповину, подняла ребенка за ноги и стала шлепать его, напевая что-то, песнь, которая тоже относилась к другому дню, но уже к будущему — только впоследствии, мурлыча ее, она вспомнит, что напевала ее тогда, — потом забылась, а проснувшись, уже не нашла ребенка, в то время как у нее пылали груди, словно в них клокотала и рвалась наружу раскаленная лава, а не молоко. Только тут она вспомнила о другом существе, имевшем отношение к рождению ребенка, о его отце, и в своем туманном и трепетном сне обрекла его на неведение — относительно зачатия и родов, на слепоту, на жизнь в темноте, где он сможет лишь ощупью находить свою правду и свое удовлетворение, а главное — это она едва угадывала чутьем — на непрерывное самоутверждение, в свою очередь обрекающее его на бесплодное расточительство своей мощи, явленной в памятном укрощении коня и в их соитиях, на эгоистическое карабканье вверх, на кручу, с которой он рано или поздно сорвется, так что реальные плоды этой мощи, мнилось Мерседес в ее бреду, достанутся ей одной, рассеявшись, как дым, для него; бессознательно ища руками ребенка, она предназначала его отцу обретать свою мощь в темноте, а тратить ее при свете, никогда не уясняя связи и соотношения между мощью и ее плодом. И лишь на миг она вспомнила имя отца своего ребенка, которое он никогда не называл ей, которое она лишь однажды случайно услышала, когда дядя позвал его, и которое ей никогда в жизни больше не удалось вспомнить. Всплывшее из ее сумбурного сна, оно вырвалось криком из ее бессильно простертого, обескровленного тела:

— Федерико!

Всякий раз в ту минуту, когда воспоминания подходили к имени, в памяти Мерседес обнаруживался провал. Уже стемнело, и только шпильки поблескивали в ее волосах, закрученных на затылке в тугой пучок. Итак, она закрыла глаза, а потом… а потом в течение долгих часов, ничем не отмеченных, не отмеренных, лежала, тараща глаза на плывущее по стенам спальни лицо, в котором сливались едва увиденное лицо сына и едва вспоминающееся лицо отца, а из гостиной доносились звуки молитвы об искуплении ее позора, и теплыми от дыхания земли вечерами слышался спокойный и резкий голос священника, который приближал свое лоснящееся лицо, похожее на глазированное пирожное, с красными изюминками несимметрично посаженных глаз к лицу матери, то есть к маске, которая заменила его, не из-за болезни и усталости или из-за горя, а потому что в страхе перед своими никогда не высказанными мыслями старуха, как в последнее убежище, забивалась, пряталась в себя, и говорил: «Твоя дочь погубила свою душу, Анна Мария, она согрешила телом и духом и никогда не допустит меня в свою комнату, чтобы исповедоваться мне и повторить за мною слова, которые могли бы доставить ей утешение, даруемое нашей святой матерью церковью, а значит, и спасение, и ты, Анна Мария, тоже должна проклясть ее, чтобы остаться на стороне бога и церкви, и не снимать своего проклятия, пока она не смирится и не покается, посыпав голову пеплом», — а думал: «Спаси меня, господи, от адских мук и от земных скорбей, и сделай меня праведным, и позволь мне во имя Твое вязать и решать, возглашать награды и наказания на этом и на том свете, и не попусти меня открывать сердце тем, кто оскорбляет Тебя похотью и сладострастием; прокляни, господи, эту девушку, чтобы я спасся, исполняя Твою грозную волю и Твой суд, чтобы я имел случай доказать Тебе свою веру», — и опять говорил на ухо (уже не слышащее) матери (уже отсутствующей): «Соберись с силами, Анна Мария, и вместе со мной прокляни ее во имя твоего покойного супруга, царствие ему небесное, и во имя всех умерших в лоне церкви, прокляни ее навсегда, потому что мне думается, что благодать уже никогда не снизойдет на эту несчастную девушку и что если она и покается, то покаяние это будет внушено ей не смирением, а сатанинской гордостью, которой она одержима», — а думал, не зная, что отголосок его мысли, сведенной к самой сути своей, донесется в спальню Мерседес, и она, тоже не зная того, услышит его: «Ведь теперь она изведала страдание и знает, что жалкое смертное существо способно своими силами, не получая иного облегчения, чем то, которое сумеет почерпнуть в себе, выдержать любую боль, и, значит, через посредство этой боли сама найдет нужные слова и прямой путь к спокойствию духа, и предастся в руку Твою, и почувствует дыхание Твое, и станет воистину божьей женщиной, не нуждаясь в моих словах и в прощении, которое я как священник могу ей дать от Твоего имени, не нуждаясь во мне, не нуждаясь во мне», но Мерседес услышала тайную мысль дяди и уже произносила слова, решающие вопрос жизни и смерти, которым она научилась, когда вынашивала и рожала ребенка, и в них обретала спокойствие и решимость. Поэтому она смогла выйти из дому, высоко держа голову, как всегда будет держать с этих пор, и испытывая новое чувство, которое уже никогда не покинет ее, чувство непокорной покорности судьбе: «повинуюсь не по долгу, а по необходимости». В синей шелковой шляпке, с двумя чемоданами и прислугой-индианкой она отправилась объезжать сиротские приюты Мичоакана и всего Бахио. Кошелек Мерседес был набит сентенарио, которые, не сказав ни слова, ей дала мать, приведенная в смятение рацеями священника, подавленная множеством несказанных слов, в сущности уже отсутствующая, за минуту до того, как умерла в ужасе перед ожидающей ее полной гибелью, и это позволило Мерседес колесить по Бахио в старом семейном рыдване с одетым в белое кучером. Равнодушная к буре, возвещаемой грохотом пушек и трепещущими лоскутами знамен, она искала в проходящих войсках того, кто оплодотворил ее, в уверенности, что он где-то сжимает ногами бока необъезженной лошади, что его мощь ищет битвы, крови, огня, пока не положила считать его мертвым, когда в Селайе — за несколько дней до сражения между силами Обрегона и Вильи — нашла в одном приюте розовощекого ребенка с тонкими чертами, которого оставила там за своей подписью ее сестра Эрнестина. Мерседес уехала с ним в Мехико, купила дом в Койоакане, назвала ребенка Мануэлем и вырастила его в любви к истине. Незаметно прошли годы, как бы остановившись на двух-трех моментах, вобравших в себя все время и всю жизнь; как кровь под струпом, в ней все эти годы пульсировало одно: отец моего сына, у тебя не будет иной мощи, чем та, которую ты выжал из меня, и тебе придется вернуться к моему образу и к образу твоего сына, чтобы найти истину и источник своей силы, а все остальное — и бесплодная гордость, и самое ужасное преступление, то, которое не осознается как преступление, — рассеется, как дым, и она представляла себе его в новом мире, в новом городе, где он утверждает свое господство, по-прежнему утверждает свое господство, полнясь мощью, силой, которую она и все, что ее окружало, — сырая земля, земные плоды, глаза, руки, лица мексиканцев, которые, не видя их, тем не менее были свидетелями их любви, — дали ему вначале.

Небо уже померкло. Кавалерийский эскадрон, возвращавшийся с парада по случаю 16 Сентября, усталым топотом копыт нарушил тишину, стоявшую на площади. Мерседес встала и закрыла окно. Снова послышались шаги служанки, которая шла сказать ей, что ужин подан. Словно сошедшая с гравюры, исполненной непонятной печали, Мерседес направилась в темноту. Как всегда, высоко держа голову, не сутулясь: плечи ее отягощало лишь бремя этих мгновений озарения, и любви, и гордости, и искупления. Она так и не узнала, что Мануэль Самакона предшествующей ночью глупо погиб в одном кабачке в штате Герреро. Она не узнала, что Федерико Роблес дал смертоносный выход своей мощи, прежде чем нашел истину в своем собственном семени, взращенном Мерседес. Она села и налила из кувшинчика ароматный шоколад в грубую глиняную чашку.

ПОЛЗАЮЩИЙ ОРЕЛ

Утренний свет сконденсировался в Федерико Роблесе: казалось, этот старый, грузный человек в помятом костюме и был источником света, в котором купался. Засунув руки в карманы пиджака, он шел куда глаза глядят, не разбирая дороги, по незнакомым кварталам, выросшим незаметно для него за пределами той четко очерченной части города, где протекала его жизнь и гнездилось его могущество. Он ничего не искал и ничего не предвидел — просто шел и шел, не спеша и не медля, безучастно и слепо, лишь скользя взглядом древних глаз по серому скелету города, усеянного следами праздника; группы бессонных мариачей, добродушных пьяных, женщин, стоящих в очередях у молочных с завернутыми в платки детьми, похожими на червячков, мелькали вокруг Федерико Роблеса, как в калейдоскопе; он знал, хоть и не видел, что никто не обращает внимания на него, никому не кажутся неуместными его темная фигура и его внезапно постаревшее лицо, что весь его новый облик, столь исключительный для него, здесь зауряден и общепринят. Роблес, пересекая улицу, остановился как вкопанный, когда грохот грузовика прорвался сквозь шум, еще стоявший у него в ушах. В воображении он снова, как разъяренный слон, метался по парадным комнатам особняка в Лас-Ломас с тайной жаждой разрушения, которую он никогда еще не испытывал, никогда не сознавал: разбивал о мраморный пол китайские вазы, опрокидывал торшеры, срывал со стен бра, сдергивал со стола скатерть с приборами, фарфоровой посудой, так и не съеденным холодным ужином и канделябрами, которые, мерцая, освещали гостиную; а сверху доносился истерический смех и плач Нормы, колотившей в дверь, когда Роблес, не отличая холодный блеск приборов и мрамора от отсветов пламени, которое медленно расползалось от упавших свечей, вышел из дому, хлопнув дверью, сел в автомобиль и помчался вниз с холмов Ломас, словно в сумбурном сне, сотканном из множества образов, пляшущих и накладывающихся друг на друга, из света, смеха, разрушения и смятения. Когда он открыл глаза и с внезапным удивлением затормозил, в лицо ему пахнул утренний воздух; он оказался в незнакомом месте и почувствовал себя как в чужом краю, куда добрался после долгого путешествия: облинялые стены преграждали ему дорогу, трухлявые фонарные и телефонные столбы образовывали непроходимую сельву, перевитую лианами проводов. Роблес в мятом костюме, который он не снимал три дня, вышел из машины и увидел дощечку с надписью: «Фрай X. Торквемада». Это была прямая улица, где серая мостовая сливалась с серыми домами и серым небосводом. Роблес двинулся по ней, движимый каким-то тайным порывом, как будто кто-то вел его за руку или ноги сами влекли его к истинному центру, к пупу города, к месту новой встречи с Мехико. Городские запахи, как колосья в тугой сноп, соединялись в один запах, который еще не разогнали дневная сутолока и разобщенность. Это был запах паровозного дыма, утекшего газа, проснувшихся цветов, которые несли на рынок, потеков мочи на стене и ранней стряпни. Воздух был прозрачный, невесомый, колющий. Улицы в районе Альгарин и в Рабочем квартале не имели ни имен, ни лиц: как серые змеи, они ползли по складкам города, свивались и распрямлялись под усталыми ногами Роблеса. Его остановили литания и плач, доносившиеся из облачка испарений, которое поднималось из сточной канавы и окутывало лачугу из бурого необожженного кирпича и грубо сколоченных досок.

— Утренняя звезда…

— Ковчег завета…

Подойдя к открытой двери, Федерико Роблес заморгал от мерцания высоких, оплетенных цветами свечей, освещавших людей в черном, которые молились у белого гроба.

— Ковчег Давида…

— Агнец божий…

— Успокойтесь, донья Магдалена, успокойтесь.

— Надо же было ему приехать, чтобы его убили…

— Бедный Габриэль! — сказал старик с красными от бессонницы глазами, державший в заскорузлых, как черствый хлеб, руках бейсбольную шапочку.

— Приехал такой веселый, с подарками для всей семьи. Кто бы мог подумать!..

— Он был мой закадычный друг, — шмыгнул носом Бето. — Возьмите чашечку кофе, дон Пиокинто, теперь уже ничего не поделаешь.

— Мы еще сведем счеты с этим долговязым, мать его… — заговорил Фифо.

— Имей уважение, бродер, — проронил, понурив голову, Туно.

В нос Федерико Роблесу ударил запах гардений и оплывающих свечей, наполнявший тесное помещение. Все изменило для него свои масштабы, как для птицы, спустившейся с высоты.

— Проходите, сеньор; вы тоже его друг?

Бето, взяв за локоть, провел в комнату безвольно подчинившегося ему Роблеса и дал ему в руки стакан желтого пульке.

— Ушел от нас Габриэль! Он не напрашивался на это, сеньор, даю вам слово… беда сама пришла… такова судьба.

— Судьба… — повторил Федерико, погруженный в сон наяву.

— Поди знай, почему умирают люди! Раз до них доходит черед, значит, на то воля божья. — Бето поднял стакан и сделал жест, означавший: «Ваше здоровье». Тихое причитание женщин заставляло и мужчин понижать голос.

— Но Габриэль, сеньор, был такой молодой… И так умереть, вдруг, ни с того ни с сего. Не успев даже увидеть в лицо своего убийцу, не успев и пальцем пошевелить, чтобы защититься. Можно сказать, понапрасну умереть, сеньор.

Древние глаза Роблеса обежали окоченевшее тело Габриэля, кровавое, казалось, еще дымящееся пятно у него на животе, женщин в темных платьях, тесным кольцом окружавших труп. Это было воплощение скорбной судьбы народа. «Это мой двоюродный брат Фроилан в то утро, когда его расстреляли в Белене, — говорили древние глаза Роблеса, хотя он был не в силах ни произнести вслух, ни вспомнить имен тех, о ком он думал, — это Фелисиано Санчес, убитый в спину, когда он бежал по известковой равнине…» И Роблес угадывал голос, произносивший в нем эти слова, и глаза, вселившиеся в его собственные; то были голос и глаза Мануэля Самаконы. Он обернулся к двери, посмотрел на бледнеющее небо с близкими звездами, как бы прижимаемыми к земле трепетным светом восходящего солнца. Ему захотелось улететь к этим близким звездам; улететь, чтобы не ползать больше по земле среди трупов людей, чья смерть не имела оправдания. «Чтобы умереть, не обязательно что-нибудь сделать, — говорили ему этот угаданный голос и эти глаза человека, который был плотью от плоти его, — чтобы умереть понапрасну, воли не требуется».

Федерико снова посмотрел на труп Габриэля. «Кто ответит за эту смерть? — раздался угаданный голос, исполненный гнева. — Кто убийца этого человека, всех наших людей?» С рыданьем без слез, которого никто не услышал, Федерико упал на колени в пыль, покрывающую земляной пол. Бето тронул рукой плечо этого смуглого, грузного человека.

— Он был наш, свойский парень, — сказал Бето. — Мы были все как один, а не каждый сам по себе, понимаете? Как будто Габриэль это я, а я — Габриэль. Одно слово — друзья.

Колени Роблеса вдавились в землю. Озерную, донную, навсегда сокрытую землю, сухую в своей зримой коре, сырую в своей древней глуби, месте всех встреч. Роблес отверг рождавшееся у него поверхностное объяснение трагедии. Подлинное объяснение, чутьем понял он, надо было искать не в том, в чем он искал его, исходя из своей, и только из своей судьбы, а в жизнях других людей, которые в эту минуту унижения и изнеможения он воспринимал как свою собственную жизнь, — в немых жизнях, питавших его. И эти немые жизни, имен которых он, быть может, не помнил, умножались перед его мысленным взором в виде фатальных пантомим, пока не охватили всю мексиканскую землю, все поражения, и убийства, и битвы и не слились опять, прихлынув к Федерико, говоря с ним, признавая его.

Роблес, не вставая с колен, поднял руку и провел ладонью по холодному, как лед, лбу Габриэля.

Поднимаясь по лестнице небольшого дома на улице Тонала, внезапно постаревший и усталый человек чувствовал, что каждая ступенька таит воспоминания. Дом был четырехэтажный, с квартирами на каждом этаже. Покрытая плитками, кое-где разбитыми или потрескавшимися, лестница прилегала к оштукатуренной стене, исцарапанной и захватанной руками детей и служанок. Из слухового окна серым пыльным столбиком падал тусклый свет. Ортенсия Чакон жила на четвертом этаже, но Федерико Роблес знал, что было что-то еще — какая-то жизнь, хотелось ему сказать, — между первым и четвертым этажом, где слепая Ортенсия в обществе своей старой служанки ждала Федерико, приходившего по вечерам, предаваясь, как и он, смутным, бессвязным воспоминаниям, необъяснимым в свете обыденного разума, который прядет нить насущных забот, эту удавку повседневности. Теперь было по-другому. Теперь воспоминания как бы распутывались и располагались в должном порядке, становились на свои места в прямом и переносном смысле. Ступенька Альбано Роблеса и его земли, сырой и опаленной солнцем. Ступенька Фроилана Рейеро, мочащего в хикаре свои обвислые усищи; Фроилана в сумятице голодных бунтов, боев и расстрелов; Фроилана, для которого видеть, как страдают другие, значило умирать от горя. Ступенька Мерседес, голосом плоти зовущей его на безглазое и безгласное свидание в час сиесты; Мерседес, в которой тихо всходили посевы любви, для которой часы жизни вытягивались в одну линию, проведенную, как глубокая борозда, неосознанной мощью, являвшей себя в укрощении взбешенных лошадей, в тайных объятиях, в теплоте впервые излитого семени, в первобытном творчестве, глубоком и темном. Ступенька Селайи: поля, затопляемые потоками живой плоти, где под грохот пушек и звуки фанфар, играющих зорю, в сверкании штыков и мелькании подков, раскаленных от бешеной скачки, безвозвратно погибал целый мир и рождался целый мир, никем не предначертанный мир, который был создан людьми, опалившими порохом и оросившими кровью эти поля, который эти люди открыли, чтобы подчинить его себе и завладеть им. Ступенька Либрадо Ибарры: ночи, озаренные молодостью и честолюбием, и ночи, изуродованные городом, ночи, когда они изучали науку хитросплетений, и ночи, когда они озирали открывавшиеся перед ними широкие дороги, которые, как потом оказалось, надо было сглаживать с помощью угодничества, заведомого обмана и молчаливого оправдания того, что не имело оправдания. Ступенька Фелисиано Санчеса: последнее кровавое решение, последний кровавый шаг на пути к достижению могущества, получившего признание и благословение. Норма Ларрагоити: податливая плоть и податливая жизнь, спокойно текущая по установленному руслу, жизнь, в которой нет ничего живого, но все прочно и устойчиво, которую уже не когтят, а крепко держат в холеных руках, чтобы не расплескать благополучия и довольства. И последняя, разбитая ступенька, где нога подгибается и теряется равновесие: снова взбаламучивается вся жизнь, требуя чтобы ее не забывали, чтобы знали, что она отказывается быть зачеркнутой. Там, на уровне последней ступеньки, была дверь Ортенсии Чакон.

Словно наделенная слухом летучей мыши, ловившим каждый шаг Федерико Роблеса, пока он медленно поднимался по лестнице дома на улице Тонала, словно живое воплощение чутья, безглазая женщина, сидя в кресле на колесах, ждала его у раскрытой двери. Ни он, ни она не сказали ни слова; только взялись за руки, и Федерико покатил кресло через маленькую гостиную в спальню. Там, не отпуская теплую, пухлую, смуглую руку женщины, он оглядел ее. Тонкие и типично индейские черты Ортенсии освещала легкая улыбка. Глаза скрывали темные очки. В кончиках пальцев, касавшихся пальцев Федерико, пульсировала кровь, и вся его кровь кинулась ей навстречу. Они сидели молча, и из пальцев в пальцы переливалась жизнь. Смуглые мужчина и женщина, одетые в платье европейской цивилизации, но унаследовавшие что-то от рабов, от покоренных господ, от жизни, навсегда утратившей жизненность, только пальцами и могли сказать друг другу, что они одинаковы и не похожи на других. Общая нежность предвещала ощущение их единства. Они не разговаривали.

Федерико почувствовал, что солнце, осветившее жизнь в этот день, подходит к зениту, где оно запылает бесцветным пламенем, жгучее и величественное. Он уже знал, что здесь, в соприкосновении с Ортенсией, он все поймет. Он погладил ее черные волосы.

— Ты пришел… — наконец, сказала она.

— Да.

— Не знаю, почему, но я тебя так ждала.

— Ты ждала меня?

— Да, очень.

Ортенсия нащупала край кровати и села рядом с Роблесом. Потом легла. Роблес приложил щеку к ее груди. Нечто более явственное, чем биение сердца, чем голоса плоти, возвещало им приближение желания. В темноте они вслепую искали друг друга — осязанием и дыханием, без слов. Они чувствовали себя не так, как если бы были в одиночестве, и не так, как если бы уже слились в одно существо; но и не так, как если бы еще оставались двумя. Да, их было двое, но каждый был и самим собой, и другим, потому что другой признавал его своим вторым я, своим инобытием. Вот эта мудрость, не нуждающаяся в словах, и сообщала Ортенсии желание, а Федерико — волю: волю другого существа, обретавшего жизнь именно теперь, в момент их жаркого слияния, существа, которое уже признавало их и взывало к ним во имя своей собственной жизни, таившейся в соитии этого мужчины и этой женщины. Сплетение трепещущих тел Ортенсии Чакон и Федерико Роблеса было лишь первой лаской, встречавшей их дитя, уже живое дитя.

Федерико спал, а Ортенсия бодрствовала над ним. За непроницаемыми завесами сна Роблес видел себя всегда с другими, никогда в одиночестве, и лицо человека, мочившего усы в глиняной хикаре, говорило ему, что ужасно не одиночество, что по-настоящему, ужасно одно: видеть, как страдают другие. А Ортенсия бдела над его сном с открытыми слепыми глазами, чтобы, раскрыв свои, он прежде всего увидел ее, а в ней мир.

Ночь приглушенными шагами сошла на 16 сентября 1951-го.

3

БЕТИНА РЕГУЛЕС

Хайме Себальос всегда выделялся своими способностями и честолюбием. С пятнадцати лет он начал публиковать стихи в недолговечных провинциальных журналах, а когда он учился на юридическом факультете, ему поручали выступать с речами по разным случаям: перед губернатором, на торжественном открытии плотины, а однажды, 16 Сентября, перед самим президентом. Учился он блестяще, а его изысканные манеры и зрелость, которая проявлялась и в том, как он одевался, и в том, как он вел себя, снискали ему симпатии всех приличных людей в Гуанахуато. Поэтому, когда в апреле 1954-го туда приехала погостить восемнадцатилетняя Бетина Регулес, одна из самых известных красавиц в столице, которую репортеры, писавшие о светских новостях, называли «золотой девочкой», дочь известного адвоката и дельца Роберто Регулеса, все дамы приложили усилия, чтобы они познакомились.

Вначале Бетина почти не разговаривала ни с кем из окружавших ее молодых людей. Она со всеми держалась корректно, всем вежливо улыбалась, но никому не позволяла перейти грань между случайным знакомством и первой ступенью близости. По всей видимости, она зондировала почву. При первых встречах Бетина обходилась с Хайме так же, как с другими местными кавалерами. Но, разобравшись в светской жизни провинции, она без колебаний выбрала его. Хайме почувствовал, что барьер между ними исчезает, — для этого достаточно было едва уловимого взгляда, который Бетина бросила на него, пудря нос. Хайме пригласил ее танцевать; мало-помалу их щеки сблизились; потом он отважился крепче обнять ее за талию, и наконец они тесно прижались друг к другу, оба уже сбившись с ритма, не слушая музыки. Дамы, сидевшие вдоль стен просторного зала, выказывали удовлетворение.

— Бетина на редкость хороша. Кто бы мог подумать, что эта девушка, пользующаяся таким успехом в столице, остановит свой выбор на одном из наших юношей, правда, подающем блестящие надежды.

— Родная земля зовет, донья Асунсьон. Недаром отец Бетины тоже родом из Гуанухуато. Отсюда он и уехал искать счастья.

— Какая прелестная пара!

— И дон Роберто богатейший человек, миллионер. Подумайте, как повезло Хайме! Теперь он, как только защитит диплом, сможет поехать в Мехико, и там дон Роберто поможет ему стать на ноги. Решительно, они оба выиграли в лотерею, оба!

Все вечера для них были слишком коротки. Сперва они, взявшись за руки, гуляли по Пасео-де-ла-Преса; потом, обнимая друг друга за талию, углублялись в лиловый сумрак узких переулков; наконец, сидели в машине Бетины, блестя глазами и без конца повторяя одни и те же слова, избитые и каждый раз произносимые впервые, за которыми шел пролог к молчанию:

— Тебе хорошо, любовь моя?

— Да, Хайме…

— Тебе не мешает дым сигареты?

— Нет, клянусь тебе, мне хорошо…

— Действительно хорошо?

Пролог к молчанию, когда их губы сливались, и Хайме сквозь рубашку чувствовал грудь Бетины.

Быстро летели ночи юной любви. Животное тепло, горько-сладкая плоть, мгновения вне времени, которые хочется удержать навсегда:

— Навсегда, Бетина?

— Навсегда, Хайме, любовь моя, любовь моя!

— Жизнь моя! Я хотел бы усыпать звездами твои волосы…

— Не говори, Хайме; обними меня…

И звезды усыпали волосы Бетины, и влюбленные падали в объятия друг к другу, и он чувствовал ее дрожащие руки у себя на затылке, а она его пальцы, впивавшиеся в ее спину и легким прикосновением пробегавшие по ее талии, рукам, ложбинке между грудями. Вечера были по-провинциальному тихие, как им хотелось, — разве только на пианоле снова и снова проигрывалась их любимая пластинка:

The important is here and now and our love is here to stay,[202] —

когда они, едва передвигая ноги, танцевали в пустом баре, и Бетина ловила ухом страстное дыхание Хайме.

Только по воскресеньям Бетина менялась; когда они приходили на традиционный файф-о-клок с танцами в ресторане отеля, Бетина отделялась от Хайме, с которым — как ему хотелось думать и чувствовать, — она составляла до этого единое целое. Тогда Бетина, иная Бетина, демонстрировала свои туалеты одновременно строгого и вызывающего покроя, выделявшиеся среди одинаковых тюлевых платьев местных девиц, высокомерно поднимала брови, кичась своей столичной элегантностью, и слово «вульгарно» то и дело слетало с ее губ и читалось в ее взгляде. Тогда ей нравилось танцевать с шиком, выделывая сложные па на зависть неловким провинциальным парам.

— В Париже мы останавливаемся в отеле «Крийон», — говорила она Хайме более громким голосом, чем обычно. — Папа говорит, что через него прошла вся история Франции. Представь себе, на этой самой площади стояла гильотина.

Хайме чувствовал, что она не такая, как всегда, но не переставал восхищаться ею и радоваться ощущению независимости от провинции, которое и он выказывал бы, будь у него возможности Бетины.

В начале июня Бетина должна была вернуться в Мехико. Они условились, что, как только Хайме защитит диплом, он тоже приедет туда, и тогда они все решат.

Диплом Хайме оказался не столь блестящим, как все ожидали. Он с тайным удовлетворением повторял про себя, что на то были причины: долгие ночи без сна, ежедневные длинные письма, постоянное ощущение жара в груди.

На вокзале Буэнависта его ждала девушка его мечты, с пепельными волосами и томными движениями. Бетина помахала ему рукой, но от Хайме не укрылась досадливая гримаса, промелькнувшая на ее лице. Он сошел с поезда в своей воскресной черной тройке с гвоздикой в петлице и побежал обнять ее.

— Нет, Хайме, не сейчас. Нас видят люди.

В желтой «МГ» с откидным верхом, обдуваемые ветром, ворошившим им волосы, они поехали на улицу Милан, где находился пансион, который рекомендовали Хайме.

— Поразмысли о том, что мы будем делать, Хайме. Что ты предпочитаешь? Гольф, теннис, верховую езду?

— Ты ведь знаешь, я не спортсмен, Бетина. Занятия, литература…

— Ну, это мы исправим. Выбери поскорей. Я заеду за тобой в девять вечера. Да, кстати! А нет у тебя нет столь торжественного костюма, в английском вкусе? Знаешь, элегантного, но удобного. И послушай, здесь не носят цветы в петлице.

— Не знаю… надо будет купить… Может быть, ты мне поможешь найти то, что нужно…

— О’кей. Договорились. Чао, любовь моя. До вечера!

Вся блестя на солнце, Бетина умчалась, подняв облако пыли и дыма.

Гостиная Бобо была все той же, что и всегда; приветливый амфитрион с одутловатым от возлияний лицом, все в том же жилете, теперь едва вмещавшем его телеса, встретил Бетину и Хайме, вертя в желтых зубах свой золотой мундштук:

— Дорогие! Входите и приобщайтесь к вечным истинам. Где-то здесь ходит индеец с подносом, разносит пития. Voici, oh Rimbaud…

И убежал, потонув в табачном тумане, пропитанном терпким запахом джина и виски. Хайме чувствовал себя неловко в своем черном костюме, помятом в дороге, и даже массивное кольцо с гербом факультета выглядело здесь неуместным. Он непрестанно поправлял уголок платочка, высовывавшийся из верхнего кармана, и незаметно обтирал запылившиеся ботинки об обшлага брюк.

— Гус, darling[203]! — воскликнула Бетина и обняла толстячка с выщипанными бровями.

— Красавица моя! Как давно мы не виделись! С мартовских ид!

И оба засмеялись этой шуточке, понятной лишь им двоим. Гус, упершись рукою в бок, внимательно оглядел Хайме.

— Представь нам твоего агента похоронного бюро, Бетина…

Но Хайме уже повернулся к нему спиной и направился в буфет. Бетина пошла за ним, цедя сквозь зубы:

— Держи себя хоть сколько-нибудь прилично, дорогой…

Они смешались с толпой гостей. Бетина чувствовала себя здесь, как рыба в воде, а Хайме следовал за ней, бормоча лишь: «Очень приятно… очень приятно… я приехал сегодня… да, Бетина мне сказала…» и обегая взглядом гостиную Бобо, разноцветные стены, картины и статуэтки. Стоя на верхней ступеньке лестницы и наклонясь над балюстрадой, Пичи с густо накрашенными ресницами вздыхала:

— Mon romance royal![204] Сейчас придет мой romance royal!

Бобо подошел к Бетине и Хайме:

— Ничего не скажешь, для нас наступила осень. Еще недавно твоих родителей здесь относили к молодежи. А теперь ты царица бала. Сколько воды утекло! И сколько разочарований и страданий мы испытали! Мехико уже никогда не станет прежним после ужасной смерти Нормы…

— Ну, бедняжка была довольно вульгарна, но в конце концов… — прервала его Шарлотта Гарсиа, утратившая прежнюю подвижность и гибкость, словно заржавевшая, потрясая все тем же лорнетом со сломанной оправой, скрепленной пластырем. — Умереть такой смертью, изжарившись посреди Лас-Ломас-де-Чапультепек! Право, здесь еще бродит Уичилобос. Послушай, а ты не знаешь, что сталось со знаменитым банкиром?

— Представления не имею, — пробурчал Бобо, жуя свой мундштук. — Кто-то рассказывал, что он женился на служанке или вроде того, в общем что-то ужасное. А что ты скажешь об этом обманщике Вампе?

Шарлотта прижала руку к сердцу:

— Ах, не напоминай мне об этом смертельном ударе! Не знаю, как я еще дышу после этого! Так обвести нас вокруг пальца!

Лицо Бобо скорбно сморщилось:

— Оказалось, он всего лишь повар из итальянского ресторанчика в Сан-Франциско!

— А мы-то обращались с ним, как с принцем крови! Не напоминай мне об этом, Бобо, я просто умираю от негодования… И подумать только, что Пьер Казо взял его к себе на службу… Каждый раз, когда я у него обедаю, у меня такое чувство, что макаронам известны все мои секреты!

— Ах, боже мой, сплошные несчастья, — засмеялась Бетина, играя бриллиантовым колье.

Шарлотта перевела свои близорукие глаза на Хайме.

— Нет, дорогая, произошли и очень приятные события. Я просто счастлива, Бобо, за Пимпинелу и Родриго!

— Я сказал тебе, когда Родриго в первый раз пришел сюда на коктейль, — с воодушевлением произнес Бобо: — «Это талантливый малый». Разве нет?

— Да. И какие приемы они устраивают! У них очаровательный дом в Педрегале. Вот где приятно бывать. Такой cachet[205], такая утонченность, столько вкуса. Сразу видно, кто есть кто в нашем несчастном захолустье.

Подошла графиня Аспакукколи, дожевывая гуакамоте.

— Я потеряла ключи, дорогие. Кто пригласит меня к себе ночевать? — Она обежала группу жадным взглядом: — Вы, молодой незнакомец? — сказала она, царственным жестом указывая на Хайме. Все засмеялись, а Хайме невольно покраснел. У Бетины, когда она заметила это, смех застрял в горле. Она повернулась и быстрым шагом направилась в туалетную комнату. Там была Наташа, кожа да кости, и Кукис, уже подурневшая, с обозначившимися морщинками у рта.

— Привет, Бетина! — простонала Наташа, крася губы яркой помадой. — Мы уже видели твоего суженого. Ведь это он и есть?

— Настоящий приказчик! — прибавила Кукита. — И ради него ты порвала с Сесаром? Я решительно не понимаю тебя, дорогая… Подумать только, что эта маленькая ханжа Марна дель Росарио приберет к рукам столько миллионов! Что за расточительство, милочка!

Бетина расплакалась, закрыв лицо руками.

— Знать будущее значит не иметь будущего, — вещал Родриго Пола, окруженный слушателями, раболепно ловившими каждое его слово. — Успех в кино всегда под вопросом, и завоевывает его тот, кто умеет завладеть вниманием зрителей, поставить свой талант на службу широким массам. Не вызывает сомнения, что в Мексике уже существует огромная публика, которая хочет таких вещей, которые развлекали бы ее и легко воспринимались бы, но вместе с тем были бы на достаточно высоком художественном уровне. Все мы, кинозвезды, сценаристы, продюсеры, в долгу перед этой публикой, перед нашей публикой!

— Ты добился удивительного успеха, Родриго, — сказала Шарлотта. — А в подборе новых звезд ты не участвуешь?

— Ну, это собственно не моя область, но мой совет имеет вес, ты меня понимаешь? — На Родриго был итальянский костюм с тремя пуговицами и серый шелковый галстук. Его живое лицо светилось абсолютной уверенностью в себе.

Хуниор подошел к Хайме:

— Это вы тот рак на безрыбьи, которого подцепила Бетина, не так ли? Моя мама просто фантастическое существо: представьте себе, она специально поехала в собор помолиться пресвятой деве, чтобы Бетина не вышла за вас замуж! Ну, не сногсшибательная деталь?!

Не вызвав ни у кого интереса, вошли музыканты из тропического оркестра и начали отбивать ритм и горланить припев ах, выпивон, выпивон, выпивон, ча-ча-ча, ах, что за выпивон.

Кукис, глядясь в зеркало, шепнула Бетине:

— Не забудь напомнить папе о моем деле. Насчет тех участков в районе Баррилако, помнишь?

Но Бетина не слушала ее. «Он не только беден, — думала она, пудрясь, — он жалок, да, жалок, неотесанный, вульгарный. В обстановке богатства и элегантности он чувствует себя не в своей тарелке». Но эта мысль наталкивалась на живое воспоминание о ласках и поцелуях, потом опять всплывал образ неуклюжего провинциала, плохо одетого, не умеющего поддержать разговор и вести себя в блестящем обществе как свой человек, а вслед за тем снова вспоминались его нервные руки и поцелуи, поцелуи, поцелуи.

рикача, рикача, рикача, так на Марсе зовут ча-ча-ча

— Все старо и обретает новизну, только когда имеет успех, — разглагольствовал Родриго Пола перед группой своих почитателей, готовых рукоплескать ему за одно его присутствие. — В этом тайна хорошего сценариста. Вы видели, какой успех имели «Нагие души»? Это вечная история Ромео и Джульетты, но перенесенная на дно, где Ромео — сутенер, а Джульетта — девица из кабаре, дочь слепого тореро. А к этому добавляется новизна ча-ча-ча и Дорис Леаль в новой роли, не имеющей ничего общего с ролью самоотверженной супруги, которую она исполняла раньше. Старый, испытанный сюжет, новое облачение, и вот вам аншлаг!

ах, Ольга, Ольга, что за тамали

— Сейчас придет mon romance royal! — продолжала вздыхать Пичи каждый раз, когда в гостиную входил новый приглашенный.

— Можно узнать, Пичи, кто этот чертов герой твоего романа? — спросил ее на ухо Гус.

Пичи на мгновение изменилась в лице, потом снова начала вздыхать:

— Сейчас придет, Гус, сейчас придет mon chevalier royal[206].

выпей шоколада, заплати что надо

Вошел Пьеро Казо с новой девушкой, розовой и сияющей, с пухлыми губками и глазами газели.

— Здесь сеньор Пола, — шепнула она Пьеро. — Давай попросим его устроить мне пробу в кино.

пимпольо, пимпо-о-о-о-ольо, пим-пим-пимпольо

Хайме остался один; скрестив руки на груди, он стоял перед огромным окном. Бетина подошла к нему и взяла его за локоть. Она настроила себя на легкий тон и певучим голосом сказала ему:

— Как тебе понравилась наша компания, Хайме? — Бетина положила руку ему на рукав. — Завтра мы пойдем к папе. Он на все согласен и хочет, чтобы ты сразу поступил в его контору. Он сказал, что подарит нам дом в Ансурес.

Они помолчали. Хайме медленно погладил руку Бетины.

не хочу-у-у-у, чтоб меня толкали локтями, не хочу, чтоб били меня голово-о-о-ой

РОДРИГО ПОЛА

В час ночи Родриго ушел от Бобо и спустился по Авенида-де-лос-Инсургентес. Его машина стояла на углу улицы Наполес; Родриго открыл дверцу и хотел было сесть, как вдруг различил в кабине темную фигуру. Он отпрянул и захлопнул дверцу. Через минуту, оправившись от внезапного страха, он попытался разглядеть сквозь стекло лицо неизвестного. Горькая улыбка была ответом на испытующий взгляд Родриго, и тот снова открыл дверцу.

— Неужели я так изменился? — сказал ему человек с изнуренным смуглым лицом.

— Икска! Да ведь мы уже три года…

— Садись. Проедемся.

Родриго поехал дальше по Инсургентес. Возле него сидел иной Сьенфуэгос, не тот, какого он знал: он был небрежно одет, в рубашке без галстука, и черты его лица, которое раньше походило на маску, неизменно сохраняя выражение жадного внимания, утратили прежнюю жесткость, но Родриго чувствовал, что дело не только в этом, что Сьенфуэгос переменился и в более глубоком смысле. Икска провел рукой по кожаной обивке «ягуара».

— Совсем другое дело, не то что та комната на улице Росалес, — сказал наконец Икска, когда они подъехали к перекрестку улиц Чапультепек, Оаксака и Инсургентес, где с рекламы сигарет «Ралей» им улыбалось плоское лицо курильщика, выпускающего дым изо рта.

— Куда тебя подвезти? — спросил Родриго, надевая перчатки, пока машина стояла перед светофором. Был декабрь, дул слабый, но режущий ветер. В небе сверкали звезды.

— Куда ты едешь?

— Домой, в Педрегаль-де-Сан-Анхел. Но я могу отвезти тебя куда хочешь.

— Мне все равно…

— Как твоя жизнь? — спросил Родриго, трогаясь с места.

— Ничего. А как твоя?.. Угости меня сигаретой.

Родриго достал пачку из кармана теплого пальто и нажал кнопку электрозажигалки. Икска затянулся и замигал глазами от дыма.

— Теперь ты стал тем, кем хотел стать, правда? Мне приятно это видеть.

— Что ты имеешь в виду?

— Твой успех, твои деньги, твою супругу. Это совсем не то, что было в ту пору, когда я нашел тебя полумертвым в комнатушке на улице Росалес, где были закрыты окна и полно газа…

Родриго весело засмеялся. Что сталось с его исповедью, написанной на серых четвертушках бумаги, которые он заложил между страниц Пио Барохи? Теперь он с удовольствием прочел бы их Икске. Но, покидая комнату на улице Росалес, он прежде всего решил ничего не забирать оттуда, бросить все и сказать привратнику, что он может располагать кроватью с латунными спинками, его одеждой, чайником и чашками, Барохой и исповедью. Маленький демон, комфортабельно устроившийся под его новым, элегантным платьем, начал нашептывать ему, требовать от него, чтобы за отсутствием этих четвертушек бумаги он еще раз разыграл перед Сьенфуэгосом то, что было описано на них.

— Газ! Успех! Моя супруга! Деньги! — засмеялся Родриго, снова останавливаясь перед светофором на проспекте Альваро Обрегона. — Конечно, никто не жалуется, но… разве я не живу и той, другой жизнью? Ты думаешь, Икска, что нельзя быть одновременно тут и там? Ты так думаешь? Ты думаешь, новая жизнь уничтожает, перечеркивает прежнюю?

— Твоя новая жизнь должна перечеркнуть предшествующую…

— Глупости! — Машина рванулась с места. — Глупости, и больше ничего! У тебя всегда в запасе готовые формулы, Икска! Надоела эта? Вот вам другая! До чего просто, черт побери… Ну, а ты, со своими тайнами и своим неведомым прошлым, что ты? Ты можешь оставаться в стороне, на том берегу, и, зажав нос, смотреть на человеческое стадо, мысленно распоряжаясь судьбами других!

— In vino veritas[207].

— Иди ты к черту! Должно быть, ты… сволочь по натуре или уж не знаю кто… только этим можно объяснить твое пристрастие играть людьми…

— Играть людьми?

— Да! Только этим можно объяснить… что ты скрыл от сына смерть его матери, что…

— А это было важно для тебя?

— Было ли это важно для меня? — Родриго подумал о Росенде, единственном человеке, которого ему было бы действительно важно иметь свидетелем своего процветания и успеха. А Норму? Норму нет. Норма уже была свидетелем в тот вечер, когда они вдвоем вышли из «Никте-А». Там Норма кончилась для него, втайне подумал он не без стыда и вместе с тем не без желания признаться в этом. Но Росенда никогда не была свидетелем. Ему уже с трудом удавалось восстановить в памяти облик матери; он скорее ощутил на мгновение пыльный ветер или сгустившийся запах, чем представил себе ее во плоти. Нескончаемая цепь светящихся реклам и цветных фонарей — приближалось рождество — опутывала Авенида-де-лос-Инсургентес. — Нет, не знаю… Если иметь в виду ее саму по себе, то, пожалуй, нет… Мне было важно… то, что она так и не узнала, понимаешь? так и не узнала, кем я хотел быть, а знала только, кем я был в данный момент, в каждом отдельном случае… Знала только, что я хорошо берусь за дело, но ничего не довожу до конца, пытаюсь показать себя и проваливаюсь. А я все-таки показал себя, да еще как! И скажу тебе в лицо, Икска, плевал я на твои поучения, черт побери!

Произнося эти слова, Родриго сам сомневался в их правдивости. Ему не к чему было подлаживаться к Икске Сьенфуэгосу, его новая жизнь требовала определенного отношения к другим — такого отношения, которое прежде всего избавляет от надобности объясняться и оправдываться. И тем не менее…

— Послушай, Икска: тогда было очень легко все уничтожать, а между тем речь шла о вещах, которые нельзя уничтожить. А теперь, когда у меня есть только такие вещи, которые заслуживают уничтожения, о которых я же говорил — пропади они пропадом, я не в силах тронуть их, я их ценю и берегу. Я ценю и берегу все, чем определяется мое новое положение. И я поставил крест на любви, на самоуважении, на призвании, на всем… и моя мать знала, что так будет, понимаешь? Поэтому она требовала от меня обеспеченности, да, буржуазной обеспеченности, которую я в конце концов и создал себе. Моя мать понимала меня, еще бы, но она понимала меня в каждом отдельном случае, в данный момент; она не знала, что так будет — как бы это сказать? — в целом, в охвате всей моей жизни, а если и знала, то не говорила этого, ища другие, не связанные с моими наклонностями поводы для того, чтобы предъявлять мне свои требования, и мне приходилось оправдываться в том, о чем она знала, но не говорила. Наши отношения были чем-то вроде игры, в которой игроки никогда не встречаются, а каждый играет, как сумасшедший, сам по себе, и думает при этом, что играет с другим.

— Да ведь ты и сейчас делаешь то же самое, неужели ты не понимаешь? Как ты ни стараешься, ты не можешь увидеть себя в истинном свете. Я знаю, что сейчас, разговаривая со мной, ты хочешь быть искренним, Родриго, но в действительности ты только стараешься вызвать у меня сочувствие и восхищение твоими новыми оправданиями. Ты…

— Замолчи, дурак! Что ты понимаешь! Ведь ты живешь, как тень, тайком роясь в чужих жизнях, ища в них поживу. Ты нежить без плоти и крови. Подумаешь, чистый человек! Лучше бы посмотрел на себя и почувствовал все свое убожество…

— Значит, ты его чувствуешь? Ну и чувствуй. Тебе не к чему об этом говорить.

Родриго опять нажал кнопку электрозажигалки.

— Чистый человек! Сильный человек, способный нести свою трагедию в себе! Слизняк! Ты никогда никому ничего не дал, кроме твоих рецептов, твоей проклятой праведности; ты никого не любил… Вот. Теперь ты уже не можешь третировать меня как ничтожество!

Икска медленно курил, притулившись к углу кабины.

— Тебя мучит история с Нормой.

Родриго дал тормоз. Икску бросило вперед, и он обеими руками уперся в ветровое стекло.

— Повтори только это, сволочь, и!.. — Родриго поднес кулак к лицу Сьенфуэгоса. — Что ты об этом знаешь! Ты переспал с ней, чтобы что-то испытать, не знаю, что — кто тебя поймет, — а не потому, что любил ее; ты ее никогда не любил, и никто не любил ее больше, чем я, слышишь! Не думаю даже, что ты это сделал для того, чтобы доказать мне, что можешь в два счета добиться того, чего я не добился за всю жизнь. Но ты не спал с ней всякий раз, когда потихоньку выходил из дому и отправлялся в бордель, тебе не приходилось наделять каждую девку лицом и телом Нормы, чтобы быть в состоянии хоть немного любить ее, ты не говорил проституткам слова, которые хотел бы сказать Норме, которые предназначались только для нее; ты не пытался заменить Норму десятками безымянных, безликих, бесчувственных тел. Сволочь!

Икска расслабленно сидел в своем углу и молча улыбался.

— Ну-ну, смейся. Конечно, тебе-то что.

Машина медленно тронулась. Руки в желтых перчатках легонько ерзали по рулю. В последний раз — клялся себе Родриго, — в последний раз, больше никогда. Он думал о том, что возможны всякие объяснения и что ему незачем возвращаться к тем, которые ему больнее всего принять, которым не должно быть места в его новой жизни.

— Прости меня, Икска. — «Не так ли надо вести себя с ним?» — подумал Родриго. — Я знаю, что ты мне друг, что ты сделал бы все для меня… конечно, исходя из своей точки зрения. Дважды два — четыре. Занавес. Нет, не так все это просто… потому что, когда у тебя есть талант, а ты не развиваешь его… когда знаешь, что можешь любить, а не любишь… когда знаешь правду, а сознательно начиняешь себя ложью…

— Ну, а теперь, теперь когда у тебя есть все?

«В последний раз», — клялся он.

— Что все? Пимпинела? Она дает мне то, что имеет, свое имя, свою элегантность, свои связи, как мне давала Норма что-то другое, хотя и не знала об этом, а я ей ничего не даю. Я и женился на Пимпинеле ради этого. Ради того, что она мне дает — начиная со своей девственности. Должно быть, она считает, что и я ей что-то даю. Тетя Лоренса смогла, наконец, восстановить свой паршивый амбургский дом, доставить себе удовольствие прогнать евреев и гачупинов и начать опять принимать мумий вроде нее самой. Хоакинито смог спокойно умереть, прижав к груди бутылку «эннесси». Недоноску Бенхамину уже не о чем беспокоиться. Но я не дал им ничего от самого себя, Икска. А Пимпинела мне помогает, понимаешь? доставляет мне нужные связи, приводит в Педрегаль других мумий. Но она не знает и никогда не узнает, кто я…

— Тем лучше!

— Не смейся: она не узнает, какое я дерьмо; она, должно быть, искренне думает, что я выдающийся человек, потому что, написав десяток сценариев для боевиков, я обзавелся большим белым домом с садом, декорированным в стиле «Рокайль», с бассейном и со скульптурами Генри Мура, «ягуаром» и супругой с именем. Она наверняка так думает и чувствует себя вполне удовлетворенной. Но то, что составляет мое существо, осталось изолированным, как клочок земли, превратившийся в остров, и сколько я ни думаю об этом наедине с самим собой — потому что я уже ни с кем не могу говорить о таких вещах, мне этого не простили бы, — я никогда не узнаю, кто я и что со мной произошло. Посмотри, — Родриго отпустил руль и поднес руки к лицу Икски. — Это такие же руки, как у других…

— Не дури. Веди машину как следует.

— Посмотри на эту руку: она способна рукоблудничать, но способна и писать, действовать, обнимать женщину, играть, работать. А этой рукой я всегда только… ковырял в носу. Эта рука — ты это знаешь, я говорю это не для того, чтобы разжалобить тебя! — могла написать великую поэму, могла ласкать Норму Ларрагоити… посмотри на нее… она многое, многое могла. Моя мать думала, что эта самая рука может вытащить ее из той трясины, в которую ее засасывали бедность и культ мертвеца, и она могла это сделать. Но она даже не закрыла ей глаза: была слишком занята ковыряньем в носу. А могла.

Икска, выйдя из себя, прорычал:

— Замолчи. Противно. Чего ты заслужил, то и имеешь.

— Заслужил? Что это значит? Чего заслуживала моя мать: чтобы воскрес мой расстрелянный отец? Чего заслуживала Норма: чтобы ее любил неудачник по имени Родриго Пола? Мы все заслуживаем то, что имеем: моя мать свою тоску, Норма свою смерть, а я свое нытье.

За виадуком Нуэво-Леон машины набирали скорость. По сторонам мелькало все меньше огней, все больше садов.

— Ты не думаешь, что мои излияния к чему-то обязывают тебя? — улыбнулся Родриго.

— Я только твой слушатель, — ответил Икска.

— Да, так гораздо удобнее. Когда на все смотришь со стороны, чувствуешь себя единственным свободным человеком, не так ли? — Родриго расхохотался. — Дай-ка вспомнить: в первый раз мы встретились с тобой на подготовительном, когда ты заинтересовался группой Томаса Медианы; тебе было тогда лет восемнадцать, но ты уже выглядел так же, как сейчас. Во второй раз — во время студенческих стачек в защиту университетской автономии. Потом мы встречались в ту пору, когда ты был псевдоконфидентом Федерико Роблеса, вплоть до тысяча девятьсот пятьдесят первого. И вот теперь. Что ты делаешь теперь?

— Я не живу больше в этом городе, — ответил Икска. — Здесь я уже сделал то, что должен был сделать.

— Что? Кончилась возможность сосать Роблеса и Норму, и до свиданья? Прекрасная жизнь для праведника!

Икска все в той же позе — словно плюхнулся, как куль, да так и остался — сидел в своем углу. Без галстука, в черном двубортном пиджаке и старых серых брюках, он не отличался от любого прохожего с улицы.

— Все нашли свою судьбу. Даже я…

— Судьбу? А, ты много говорил о судьбе и о жертве. Ну-ну!

— Можно послужить жертвой, и не понимая этого, — послышался снова низкий голос Сьенфуэгоса. — Так умерла Норма.

— Да, расскажи мне об этом. Какое ты имел к этому отношение?

— Я? Никакого. Они несли в себе свою судьбу.

— О Роблесе больше ни слуху ни духу. Ты не знаешь, что с ним стало? Мне сказали, что он снова женился. — Родриго подумал о том, как он выглядит сейчас, когда ведет машину: ему хотелось, чтобы последнее впечатление, которое он оставит у Икски, было связано с уверенными и изящными движениями его рук и головы. Мимо промелькнуло несколько одноэтажных ресторанчиков и закусочных.

— Да, он женился. Живет на Севере; кажется, у него есть земля, и он выращивает хлопок. Если не ошибаюсь, в Коауиле. У него есть сын.

— Причина пожара так и не выяснилась?

— Нет. Роблес пришел в полицию и заявил, что пожар произошел по его вине. Что он несет ответственность за смерть Нормы. Но ему не поверили, отнесли его слова за счет нервного потрясения, тем более, что знали о его банкротстве.

— Кто сыграл с ним эту скверную штуку? Все-таки жалко беднягу. Говорят, все это подстроил Роберто Регулес, мой благородный школьный товарищ, Ну, а как ты?

У Сьенфуэгоса — он сам это почувствовал — по-старому заблестели глаза.

— Я?

— Да, ты. Иногда мне даже не верится, что ты ешь и спишь, — засмеялся Родриго.

Икска поставил ногу на правую ногу Родриго, слегка нажимавшую на акселератор.

— Осторожно…

И надавил на нее. Машина мчалась все быстрее и быстрее.

— Я? Чего ты хочешь? Чтобы я рассказал тебе, что со мной случилось за эти годы и как я живу? Я бы сам хотел это знать.

— Икска, убери ногу!.. — Родриго нажал на клаксон, и он заревел, заглушая скрип колес.

— Думаешь, я помню свое собственное лицо? Моя жизнь каждый день начинается заново, — кричал Икска, — и я никогда не помню, что произошло перед этим, понимаешь? Никогда! Все было ужасной игрой, и только, игрой в забытые обряды, в знамения и в мертвые слова; должно быть, она довольна, уж конечно, она довольна, уж конечно, она верит, что смерть Нормы была необходимой жертвой и что, раз она принесена, мы можем опять погрязнуть в убожестве, кликушествовать, поминая своих родичей, и разыгрывать смирение!

— Икска, убери ногу с акселератора, а то я потеряю управление…

— Она заставила меня жить с этой служанкой и ее детьми, опять в темноте! Ты не знаешь мою мать, Родриго… моя мать скала, моя мать гнездилище змей, у нее нет… — Икска кричал и смеялся, все сильнее нажимая ногой на ногу Родриго. Фары автобусов и легковых машин проносились у них перед глазами, как красные светляки. Наконец, не переставая смеяться, но теперь уже беззвучным смехом, Икска убрал ногу. Машина резко остановилась, содрогаясь и пыша парами бензина и масла. Они были у монастыря Кармен. Икска поднял отвороты пиджака, со смехом дернул Родриго за ухо и вылез. Машина снова тронулась и умчалась по направлению к Педрегалю, а Икска остался у стены старинного монастыря. Скоро он почувствовал пронизывающий холод. Из монастырского сада поднимался легкий туман; туман, который окутывал Икску, стушевывал его силуэт, проникал в его тело и завладевал им, как бы превращая и его в туман, хотя и не столь прозрачный, как тот, что ледяным дыханием поднимался от земли. Подгоняемый холодным декабрьским ветром, Сьенфуэгос быстрым шагом пошел по проспекту, по городу, и его глаза — только они и жили, только они и блестели в этом сгустке тумана — вбирали в себя дома, и мостовые, и редких в этот час прохожих, проникая в самое сердце ночи. Весь обратившийся в глаза — глаза каменного орла, глаза летучего змея, — Сьенфуэгос и был городом с его голосами, воспоминаниями, шумами, предчувствиями, огромным и неведомым городом, раскинувшим руки от Копилько до Индиос-Вердес, расставившим ноги от Пеньон-де-лос-Баньос до Куатро-Каминос, городом с золоченым пупом Сокало; он был плоскими крышами, и баками с водой, и почернелыми цветочными горшками, он был небоскребами из стекла, и мозаичными куполами, и стенами из тесонтля, и мансардами, он был лачугами из необожженного кирпича и жести, и особняками, крытыми цветной черепицей и обнесенными железной решеткой; он был именами, и запахами, и телами, рассеянными по глубокой лощине, похожей на вмятину, оставленную на постели плоскогорья грузной и нескладной фигурой; он был всеми могильными плитами и всеми голосами, он был Гервасио Полой, который хотел спастись в одиночку, как потом его сын, он был Фроиланом Рейеро, Педро Риосом и Синдульфо Мацотлем, которые умерли со словами: «Да здравствует Мадеро!», застрявшими в глотках, он был Мерседес Самакона, в чьей памяти всплывала темная любовь и зародившееся могущество, он был Нормой Ларрагоити, погребенной под норками и драгоценностями, он был каталонкой, которая, выпрямившись во весь рост, со слезами пела песни времен испанской войны, он был Федерико Роблесом, которого засосало в самую глубь народной жизни, туда, где начало начал Мексики, и который только тогда приобщился к другим и признал как личность другое существо — слепую Ортенсию Чакон, ждавшую до конца, ждавшую, пока это не произошло, он был всеми самодовольными и самоуверенными марионетками — Шарлоттой, Бобо, графиней Аспакукколи, Гусом, Педро Казо, Кукис, Бетиной Регулес, Хайме Себальосом, он был шорником с севера, который приехал полный надежд в город дворцов, он был клоуном, у которого не было денег на грим, он был Росендой, в могиле соединившейся, наконец, с прахом того, кто для нее воплощал первую любовь, и упоительные слова, и оплодотворение, он был Либрадо Ибаррой, который просто прожил свою жизнь, и стариком, который тосковал по дворцам порфирианских времен, он был Бето, Фифо и Туно, и доньей Сереной, и трупами бессмысленно, ни за что ни про что погибших Мануэля Самаконы и Габриэля, он был семьей, тратившей все свои сбережения на отпуск в Акапулько, и Фелисиано Санчесом, умершим на свинцовой равнине, и Пимпинелой де Овандо, и, наконец, он был своим собственным голосом, голосом Икски Сьенфуэгоса.

КРАЙ БЕЗОБЛАЧНОЙ ЯСНОСТИ

Мы хозяева ночи, потому что в ночи видим сны; хозяева жизни, потому что знаем, что готовиться к ней и тратить ее на то, чтобы подготовиться к смерти, значит, лишь обрекать себя на затяжной крах. Ты раскрылся, венчик цветка; но тебе не к чему говорить: нам внятно все, кроме голоса. У тебя нет памяти, потому что все живет одновременно; твои роды измеряются временем, огромным, как солнце, и малым, как дольки плода; ты научился рождаться каждый день, чтобы отдавать себе отчет в своей ночной смерти: как мог бы ты понять одно без другого, как мог бы ты понять живого героя? Яшмовый нож длинен, и тебе вручила его ночь, беззубая, с окровавленным ртом, как же ты можешь отвергнуть мольбы ночи, в которых узнаешь свои собственные моления? Длинен нож, и близки сердца, близко жертвоприношение, которое ты совершишь без милосердия и без ярости, быстрый и черный, потому что ты сам требуешь его от себя, потому что ты хотел бы быть тем, в чью грудь вонзят нож, из чьей груди вырежут сердце, — убей же его весной, животворной весной, вечной весной, которая не позволяет тебе принимать в расчет седые волосы, иные ласки, чем те, которые она расточает тебе, вехи, переходные ступени; убей того, тождественного лишь себе самому, кто есть ты, убей его, прежде чем он сможет заговорить, потому что в тот день, когда ты услышишь его голос, ты не устоишь, почувствуешь ненависть и стыд и захочешь жить для того, кто не есть ты, у кого нет имени; убей его, и ты поверишь в него, убей его, и ты обретешь своего героя; подноси, подноси огонь к ступням его ног, чтобы плоть смешалась в воздухе с пылью и твой прах летал над долиной, над меридианом, незримо прочерченным именами, именами плотными и тяжелыми, именами, которые лепятся из золота и крови, именами круглыми, именами острыми, как звездный луч, именами, окутанными чернильным фимиамом, именами, которые сочатся из пор твоей единственной маски, маски безвестности. Лица, накладывающиеся друг на друга, тысяча лиц, одна маска: Акамапичтли, Кортес, Сор Хуана, Ицкоатль, Хуарес, Тецоцомок, Ганте, Илуикамина, Мадеро, Фелипе Ангелес, Моронес, Карденас, Кальес, Обрегон, Комонфорт, Альсате, Санта-Ана, Мотолиниа, Алеман, Лимантур, Чимальпопока, Веласко, Идальго, Итурригарай, Альварадо, Гутьеррес Нагера, Панфило де Нарваэс, Гутьерре де Сетина, Тетлепанкетцаль, Порфирио Диас, Сантос Дегольядо, Леона Викарио, Морелос, Кальеха дель Рей, Лердо де Техада, Моктесума, Хусто Сьерра, Амадо Нерво, Сумаррага, Ксикотенкатль, Базен, Аксайакатль, Малинче, Сапата, О’Доноху, Геновево де ла О, Уинфилд Скотт, Альенде, Абасоло, Альдама, Ревильяхихедо, Руис де Аларкон, Васконселос, Шарлотта, Фернандес де Лисарди, Эскобедо, Рива Паласио, Состенес Роча, Зекери Тейлор, Гомес Фариас, Линати, Посада, Форе, Уитцилиуитль, Ванегас Арройо, Тольса, Саагун, Панчо Вилья, Антонио де Мендоса, Сигуэнса-и-Гонгора, Фернандес де Эслава, Эчаве, Диас Мирон, Бернардо де Бальбуэна, Сервандо Тереса де Мьер, Несауальпильи, Мина, Антонио Касо, Хуан Эскутиа, Лупе Велес, Сервантес де Саласар, Карранса, Васко де Кирога, Ксавьер Вильяуррутиа, Авила Камачо, Гонсалес Ортега, Несауалкойотль, Кантифлас, Лабастида, Максимилиан Габсбургский, Кинтана Роо, Итурбиде, Эмилио Рабаса, Эулалио Гутьеррес, Анайа, Мирамон, Игнасио Вальярта, Роберто Сото, Хосе Клементе Ороско, Берналь Диас дель Кастильо, Хуан Альварес, Гвадалупе Виктория, Викториано Уэрта, Бустаманте, Андрес де Тапиа, Игнасио Рамирес, Нуньо де Гусман, Хуан Диего, Куаутемок, Альтамирано, Пино Суарес, Абад-и-Кьепо, Мануэль Акунья, Отилио Монтаньо, Николас Браво, Тисок и ты, безымянный, ты, клейменный раскаленным железом, ты, похоронивший пуп своего сына вместе с красными стрелами, ты, влюбленно глядевшийся в ночное зеркало, ты, расцарапавший сухую землю и выжавший сок из магея, ты, рыдавший на алтарях сумеречных богов, ты, носивший сан судьи и жреца и именовавшийся бирюзовым цветком маиса, ты, овладевавший своею женой под знаком обезьяны, ты, танцевавший под звуки флейт, пока не падал замертво, ты, странствовавший вместе с красной собакой, ты, указывавший путь, ты, видевший агонию воскресшего солнца, ты, изрешеченный пулями на озере, ты, оплакивавший беззащитность и поражение, ты, породивший нового сына, с двумя пупками, ты, написавший багрового ангела и изваявший бога в колючках, ты, посадивший сахарный тростник, ты, забывший свои символы, ты, молившийся среди свечей, ты, оставшийся без языка, ты, сгибавшийся под тяжестью бремени, ты, пахавший землю, но голодавший, ты, хватавшийся за дреколье и камни, ты, обезглавленный, ты, поставленный к позорному столбу, ты, безоружный и беспамятный, ты, окруженный стеною штыков, ты, снова падавший со свинцом в груди, ты, шагавший босиком с заржавленной винтовкой, ты, распевавший эти имена, ты, одевавшийся в платье из прозрачной бумаги и цветного картона, ты, взрывающий петарды, ты, продающий лотерейные билеты и прохладительные напитки, ты, выкликающий газеты и спящий на земле, ты, прикладывающий к вискам липовые листочки — лекарство от всех хворостей, ты, закрепляющий лямки на лбу, ты, продающий вразнос рыбу и зелень, ты, шаркающий ногами в кабаре и с высунутым языком бегающий по городу в поисках случайной работы, ты, уезжающий в дальний край, чтобы, перебравшись через реку с риском попасть под свинцовый град, собирать апельсины для соседа, ты, носильщик, не знающий, как прокормить своих худосочных и чумазых детей, ты, ищущий, чего бы поесть, спящий в подворотнях, ездящий зайцем на автобусе, не умеющий говорить о своих страданиях, а умеющий только терпеть, ты, сидящий на корточках в безнадежном ожидании, ты, не знающий даже, где оправиться, ты, озирающийся по сторонам в квартале, где лучше не показываться в одиночку, ты, не имеющий ботинок, ты, набивающий живот скверной фритангой и одуряющий себя водкой, ты, уходивший, приходивший и вновь уходивший, но ни от кого не слышавший ни «здравствуй», ни «до свиданья», ты, плетущий соломенные стулья, ты, за несколько сентаво играющий на гитаре, ты, свистящий, когда переходишь через улицу, потому что ты слеп, ты, накрашивающаяся по воскресеньям и покупающая себе лиловую шаль, ты, приходящая на рынок с пучками зелени, ты, ожидающая клиента на железной кровати, ты, роющийся в мусорных ящиках и подбирающий окурки, ты, невезучий, ты, чертыхающийся и сквернословящий, ты, играющий в расшибалочку, ты, умерший от оспы, ты, сжигающий Иуд, ты, молящаяся пресвятой деве, ты, попавший под трамвай, ты, подравшийся на улице, ты, отдавший концы, загнувшийся, протянувший ноги, ты, заложившая в ломбард ложки и вилки, ты, кладущий кирпичи и гремящий петардами в день Санта Крус, ты, ползущая на коленях в собор, ты, освистывающий боксера в Арена-Мехико, ты, сидящий за баранкой такси, ты, приходящая с работы и находящая мертвого ребенка, ты, едящий подгорелое мясо и гарначи, тамаринд и помятый магей, похлебку и пережаренную фасоль, кесадильи и магеевых червей, карнитас и посоле, гранатовый пунш и манильские манго, подгнившие арбузы, сальса де пипиан и кахета кемада, пульке и чилакесес, чиримойю и гуанабану, леденцы и трехцветные хамонсильо, ты, что носишь синий комбинезон и соломенную шляпу, полосатую блузку и ажурные чулки, бумажные брюки и чамарру, шерстяную шаль, поясок с серебряной пряжкой и колечко с солнечным камнем или с дешевым камушком, ты, который никогда не дрейфишь и любого пошлешь куда подальше,

а посредине в пустоте, мое неистовое сердце

а на другом берегу вы, господа, вожделеющие благосостояния и славы, — я, мы, вы, только не ты, только не третий, — и вы, которым посчастливилось не быть тобой, которые могли бы быть — для этого было бы достаточно по воле случая родиться в другое время, в другой семье! — тем же носильщиком, тем же нищим, но оказались немногими избранными в этом царстве нопаля; вы, путешествующие и фланирующие, имеющие имя и блестящую будущность, и вы, идущие в гору и скатывающиеся под уклон, и вы, прокладывающие шоссе и строящие домны, основывающие анонимные общества и консорциумы, заседающие в административных советах вместе с мистером Я-вложил-в-это-дело-свои-денежки и мистером Здесь-я-хозяин, и вы, спешащие из Жокей-клуба в «Версаль», в ночной бар, в яхт-клуб, в penthouse дона Лижите-мне-зад, на асьенду дона Пыль-в-глаза, и вы, наводящие косметический блеск на лицо, подставляющие телеса массажисткам и соблазнительно аранжирующие грудь, и вы, прогуливающиеся со своим альфонсом и своим пуделем, и вы, выписывающие из-за границы отрезы бристоля, и вы, разъезжающие в серебристой «альфа ромеро» с хромированной арматурой и кожаными сиденьями, и вы, сидящие в ложах первого яруса, и вы, приятели короля серы и королевы бибопа, и вы, важные господа, к которым все обращаются почтительно, не позволяя себе никакой фамильярности, и вы, перед которыми распахнут весь мир, и вы, для которых биде и лосьоны непременные предметы обихода, и вы, имеющие имя, громкое имя, и прославленных предков — «Можно вести родословную и от Кортеса, и от Куаутемока!», «Руис де Аларкон родился в Мексике!» — и все такое прочее, вы, дон Я-к-вашим-услугам и донья Будьте-как-дома, мистер Очень-приятно и мисс Позвольте-поцеловать-вас-в-зад, вы, учтивые и просвещенные: ничего, прошу вас, после вас, действительное избирательное право и никакого переизбрания!

И нам снилась речь, и слова скопились у нас на острие кинжала и прозвучали в хохоте ракеты; он сказал: «Мой нос блестит издалека, как луна, трон у меня серебряный, и когда я выхожу, лик земли озаряется», — и ему ответили из домов на пирамидах, и из жилища рыб появились желтые початки маиса и белые початки, но в ночи, когда гаснут неоновые трубки и люди жмутся к собакам и ищут пишу, где можно притулиться и прикорнуть, накрывшись куском брезента или газетами, слышится: «Посмотри на нас, послушай нас, не покидай нас, не лишай нас своей защиты и поддержки, не дай нам остаться сиротами без роду и племени, посвяти нас в древнюю тайну, подними покрывало, открой нам свой древний лик, прародительница зари», и ее двойник отвечает: «Пусть рабами будут слова, рабами деревья, рабами камни, но в те времена у них в каждом сочленении был рот, и они всеми заглатывали пищу, а когда рождался ребенок, мать умирала, и ребенка, ему на счастье, растили змеи, а священные кости его матери уносили четыреста зайцев». Вот что говорили голоса, и голоса разносились по воздуху, и голоса были щитом из орлиных перьев и копьем из бирюзы, а у матери, как известно, есть лицо, которое она скрывает под маской, и под ее эгидой дети могут приносить цветы туда, где курится дым, и все голоса поют одновременно и отзываются в горах, и в крыльях колибри, и в когтях тигра, и в обтесанном камне; поют лодки на бирюзовом озере, каменные ступеньки и намасленные волосы, поют, что мы родились не для того, чтобы жить, а для того, чтобы спать и видеть сны; поют разом все голоса, но орел выклевал у поющих язык, и камень почернел от огня, и раздались звуки труб, и крики, и свистки, и в последний раз султаны и золотые значки поднялись над городом, умершим с восставшим фаллосом и беззвучным стоном, и тогда наступило время оспы и чумы, время, когда вырывали золото из могил, и бежали в горы, и искали прибежища в лесах, и спускались в шахту, и, грызя удила, покорялись узде, время, когда те, что носили камзолы и колеты, властвовали, а бедные и босые не смели роптать: жребий был брошен, и, орел ли то или решка, монета легла той стороною кверху, где выбиты погонщики мулов и гачупины, клирики и сутяги, золоченые фестоны и фризы с каннелюрами; и вот появляется огромный рынок, куда тянутся нити из Камбре и Скифии, из Макона и с Явы, базарная площадь, где заключают сделки и служат молебны, читают проповеди и устраивают гулянья, щеголяют в рубище и в парче, новый узел человеческих связей, гнездилище судейских, сикофантов, сборщиков налогов, городских советников, оплот короны (бесполезный против судьбы), улов того, кто закинул сеть в Санлукаре, пристанище бездельников и черных сутан, к которым принадлежал и неисправимый еретик, обманувший доверие церковных и светских властей, с чьим именем связаны знаменательные события, трагические и незабываемые

потому что старец хотел только свободы для рабов

потому что его ученик, орел, осаждаемый стервятниками, хотел только более справедливого общественного устройства и счастья для всех

потому что их головы на потеху солдатам были подняты на пики и для острастки выставлены напоказ: смотрите на эти седины и на это дубленое лицо со впалыми висками, закутанное в белый плат, с которым герой не расставался со дня своей первой битвы, смотрите и берегитесь потому что низшие касты, бесправные и задавленные поборами, дошли до крайней ступени обнищания и упадка, а от покровительства закона им было мало пользы, и стал необходим раздел королевских земель

(это не слова, а крик души)

потому что почтенный старец, которого вы видите, мой отец, и родина прежде всего, потому что победы одерживают не те, чьи головы подняты на пики, а те, чьи головы увенчаны лаврами, и тот, кого конгресс провозгласил императором, и первые люди империи, то есть самые высокопоставленные и богатые люди, представляющие и освящающие существующий порядок, защищающие десятину, и 1593 имения, принадлежащие одним только женским монастырям, и недвижимость богоугодных заведений, и пожертвования, и ежегодные отчисления в пользу мужских и женских монастырей, и налоги, выплачиваемые натурой в 1204 приходах, и материальные ценности, находящиеся в церквах, включая алтари, произведения живописи, колокола, облачения, мраморные изваяния, всякого рода предметы украшения, чаши, подсвечники, кадильницы и драгоценные камни, жемчуг, золото и серебро, потому что уже наступила майская ночь 1822-го и донья Николасита превратилась в принцессу, а прочие — в камергеров и камер-юнкеров

потому что старик хотел только свободы для рабов и земли для индейских общин

(это не слова, а крик души)

потому что любитель петушиных боев заявляет о своей безусловной приверженности к федерализму, прогрессу, свободе, ко всем абстракциям в духе времени, которые служат знаменами в социальной борьбе, и вот уже он — спаситель Мексики, наделенный верховной властью: религия и привилегии, восемьсот песо за пирожные мосье Ремонтелю и приходский священник, скачущий похоронить ногу избавителя; пусть мне не отказывают в единственном звании, которое я хочу передать своим детям — звании доброго мексиканца, и на сцене появляются мистер Пойнсетт, шотландцы и йоркцы, «Эль Соль» и «Эль Коррео де ла Федерасьон» пурос и модерадос, и Барраган, и Гомес Фариас, и холера

Old Zack’s at Monterrey Bring on your Santa Anner For every time we lift a gun Down goes a Mexicanner[208], бурые ущелья Буэнависты, заросли, окружающие Серро-Гордо, немые колокола Пуэблы и, наконец, муниципалитет Мехико перед лицом всего мира и главнокомандующего американской армии торжественно заявляет, что, если, в силу превратностей войны, город оказался в руках Соединенных Штатов, то дух его не сломлен, и, как бы долго не продолжалось де-факто иноземное господство, он никогда добровольно не подчинится чьей бы то ни было власти, кроме той, которая основана на федеральной конституции и осуществляется правительством Мексиканской республики: «Я поручил капитану Робертсу, который командовал головным отрядом штурмовой колонны при взятии Чапультепека и во всех операциях тринадцатого сентября, водрузить на национальном дворце звездный флаг нашей страны; впервые со времен Кортеса на этом здании зареял иностранный флаг, воодушевляя все мои войска; охрана дворца, в который уже пробрались воры и грабители, возложена на подполковника Уотсона и его батальон морской пехоты»

потому что Лейн находится уже в долине Месилья, Раусе-Бульбон в Гуайямосе, а Его Светлейшее Высочество издает декрет, в котором указывается, в каких случаях государственные советники имеют право носить жезл, и предписание, согласно которому одевать своих слуг в желтую ливрею дозволяется только членам кабинета; и прибывают суда, нагруженные сундуками возвращающихся кавалеров ордена Гвадалупе, и продаются и покупаются посты губернаторов и начальников военных округов, и полькос продолжают танцевать, и уже находятся люди, которые ссужают деньги под залог имуществ духовенства, а потом прибирают их к рукам, и тогда снова — темные лица, окровавленные знамена, вырвавшиеся из безмолвия слова, сверкающие глаза: Аютла. Занавес опустился, карнавал кончился, но надо еще оплатить издержки: мятеж в Такубайе, головы Окампо и Сантоса Дегольядо, зверства Маркеса, а тем временем в народную толпу, подобную сухой, заскорузлой, бурой земле, проникали слова: все имущество клира должно перейти во владение нации, провести полное отделение церкви от государства, созывается учредительный конгресс с тем, чтобы он свободным волеизъявлением дал нации новое общественное устройство в форме представительной демократической республики, тогда как другие слова, полные раболепства, возносятся к трону: корона императора Мексики предлагается (non ti fidare[209]) его императорскому и королевскому высочеству (torna al castello[210]) эрцгерцогу Фердинанду Максимилиану (trono putrido di Montezuma[211]) в наследственное владение (nappo gallico pieno di spuma[212]), а индеец из Гуэлатао в черном плаще и высокой черной шляпе колесит по потрескавшейся от засухи и опаленной порохом земле, по пустыням, ощетинившимся зелеными колючками, по горам, похожим на сжатый кулак, а в Чапультепеке в это время решают, что капеллан ни под каким видом не должен обращаться к императору и императрице в дворцовой часовне, что директор дворцового оркестра в случае найма музыкантов обязан представлять их кандидатуры на одобрение императора, что в императорском доме будет малый двор и большой двор, а кроме того, военная свита, что на церемонию посвящения в кардинальский сан фрейлинам и придворным дамам надлежит являться в декольтированных платьях с лентой св. Карлоса и вензелем императрицы, и решают — пусть и дальше падают тела под картечью Базена и Дюпена, пусть не высыхает в Мексике, никогда не высыхает море крови, не иссякает единственная вечная река, которая разливается по Тьеррас-Кальентес и пыльному плоскогорью, всегда полноводная под яростным солнцем, но также решают (с затаенной скорбью), что национальный траур будет объявляться (они уже предчувствуют поражение) только по случаю смерти императора или императрицы Мексики (прощай, мама Шарлотта), и в продолжение оного дворцовые канцелярии должны запечатывать исходящие черным сургучом, и она уже знает: «Мне не следовало бесчестить кровь Бурбонов, унижаясь перед этим проходимцем Бонапартом!», а он думает: «Я не выпущу кормила из рук, пока не пролью до последней капли всю кровь ради защиты нации!» Доблестный генерал Маркес, любезный генерал Мирамон, бесстрашный генерал Мехиа, патриотичный генерал Видаурри против двадцати пяти тысяч безымянных людей, которые движутся вдоль берегов Сан-Хуана и окружают Керетаро, зачем ты покинул благословенные края там, за морем, где жил со своей Шарлоттой, зачем ты бросил вызов индейцу Хуаресу, который не оскорблял твоей нации, 19 июня 1867-го, семь часов пять минут утра, памятный Холм Колоколов, слуга бежит погасить огонь, который загорелся от вспышки пороха в момент залпа и от которого уже затлел сюртук расстрелянного, так окончился жизненный путь этого сына Европы, повинного в кровавых драмах, которые никогда не изгладятся на страницах истории, напрасно твоя благородная супруга отправилась в Париж, она лишь испытала унижение, когда от нее отмахнулся Наполеон, напрасно несчастная отправилась в Ватикан, она лишь лишилась рассудка, а потом набальзамированный труп с черными, как у святой девы Керетаросской, глазами, безволосый после того, как его погрузили в бак с мышьяком, почернелый от впрыскиваний хлористого цинка, поднимают на палубу «Новары»,

и снова говорит человек с бесстрастным лицом: «Направим теперь наши усилия на то, чтобы обрести и упрочить благодеяния мира». Мир был подлинным желанием страны, мира жаждал мексиканский народ, мира ждала вся республика от края до края, от церкви Професа до Жокей-клуба, и мир торжествовал после Нории и Тукстепека, мир воплощали мистер Херст и мистер Пирсон, мир вопил «убей их на месте», мир требовал «поменьше политики, побольше распорядительности», мир означал расхищение земель индейских общин владельцами латифундий, мир несли руралес и жандармы, мир был палочный, мир представляли рекрутский начальник и «хефе политико», мир отождествлялся с событиями в Валье-Насиональ, Кананеа, Рио-Бланко и с тюрьмой Белена, мир улыбался со страниц «Эль Ихо дель Ауисоте» и глядел из глазниц разукрашенных черепов в витрине Посады, и, как мы уже сказали, генерал Диас желает принести как можно больше блага своей родине, если только это совместимо с его намерением неограниченное время оставаться у власти; да, мы способны к демократии; мексиканский народ не должен вверять свою судьбу Диасу, а должен сыграть принадлежащую ему по праву роль в предстоящей избирательной кампании. Выбирайте! Если вы хотите кандалов, нищеты, унижения перед заграницей, участи парии, обреченного на жалкое прозябание, поддержите диктатуру, которая дает вам все это; если же вы предпочитаете свободу, улучшение экономического положения, восстановление национального престижа, жизнь гордого и независимого человека, примыкайте к либеральной партии, которая братски объединяет достойных и мужественных людей и увешанный орденами человек с тонкими, в ниточку, губами, напудренной кожей индейца, надменным и хищным выражением лица и широкими ноздрями, которые раздуваются, когда стайка голубей кружит вокруг Чапультепекского замка, невидимый за белыми гардинами, произносит: «Я был бы рад образованию оппозиционной партии в Мексиканской республике»

и все люди, и песни, и лозунги, и битвы, и обряды — не что иное, как завтрашнее воспоминание, которое мы не захотели сделать сегодняшним: в воспоминании (если бы ты знала, комета, что такое скорость!) беременное время рождает всех своих детищ, и каждый скелет встает из земли, погруженной в нескончаемый траур, чтобы сказать свое слово (несказанное слово), и память сжигает (озаряя горизонт) преграду между живыми и мертвыми и становится, наконец, всеобщей: мы все здесь, сегодня, мы все живы и распознаем друг друга на этой земле, вдоль и поперек расчерченной кровью (о, скорбная дата — двадцать второе февраля!), в дымной буре, на взмыленных лошадях, перед лицом пушек, прочищающих глотки, в кромешной ночи Сьюдад-Хуарес-ла-Сьюдадела «земли, леса и воды, узурпированные асендадо, сьентификос и касиками, перейдут во владение селений» Вилья соединился с Урбиной, с доном Макловио Эррерой, с Перейрой, с братьями Аррьета Агирре и с Контрерасом «для осуществления наших целей мы создаем армию, которая будет именоваться конституционалистской, и назначаем ее первым вождем…» прощайте, все мои друзья, я вас со скорбью покидаю, но в этом мире жить нельзя, на мир и счастье уповая имя Эмилиано Сапата Иларио Салас Сесарео Кастро Отилио Монтаньо Катарино Пердомо Антонио Вильярреаль Франсиско Мухика Педро Колорадо Эулалио Гутьеррес Сенобио Морено — это общее имя, принадлежащее и им, и их предшественникам, это река голосов, которыми говорит наша земля, река, берущая свое начало в человеческом следе, в человеческой могиле, в человеческой песне (колокола Вилья-Айяла, ай, Вильяльдама Чиуауа, за сальтильскими сарапе я иду из Уэуэтоки, поет Висенте Корнехо на мосту Наранхо): только земля говорит, но чего же еще! Воспоминаний больше нет. На мгновение здесь, перед нами, словно просвет в облаках, предстает единое лицо, вобравшее в себя все лица, и, словно речь, раздающаяся с неба, звучит единый голос, вобравший в себя все голоса, где бы они ни раздавались — от Пуэрто-Исабель, подмышки гиганта, до Каточе, его носка, от Кабо-Корренте, бедра, до Пануко, соска, от Мехико, пупа, до Тарамуары, ребер

а потом дым оседает, замирает стук подков на равнине, смолкает последний аккорд гитар, исчезают фантасмагорические картины — такие великолепные, такие красочные! — и перед нами снова распухший город, не помнящий родства, рассевшаяся на пыльной земле и забытом озере жаба с цементно-асфальтовой мордой, опьяненная неоновым вином, город, где безоружный охотник — пол рыщет, как в заветном урочище, где ночь и день работают мясорубки проституции, через которые пропускают отбросы и деньги, где доят луну, где теряются следы: это Канделариа, Пантитлан, Дамиан, Кармона, Бальбуэна, Демокрасиас, Альенде, Альгарин, Мартирес-де-Рио-Бланко, Бондохито, Таблас, Эстансуэла, Потреро-дель-Льяно, Летран-Норте, Артес-Графикас, Сан-Андрес-Тетепилько, Прогресо-дель-Сур, Коапа, Порталес, Атлантида, Альтависта, Поланко, Гуадалупе, Инн Флорида, Ночабуэна, Америкас Унидас, Летран Валье, Вертис, Нарварте, Эухения, Сан-Педро-де-лос-Пинос, Идальго, Сан-Мигель, Виррейес, Хардинес-дель-Педрегаль, Нуэва-Ансурес, Рома, Пино-Суарес, Санта-Мария, Баррилако, Попотла, Элиас-Кальес, Атлампа, Сан-Хосе, Инсурхентес, Перальвильо, Никоцари, Магдалена-де-лас-Салинас, Эроэс-де-Чурубуско, Буэнос-Айрес, Хуарес, Сан-Рафаэль, Линдависта, Тепейак, Игнасио-Сарагоса, Депортиво-Пенсиль, Куаутемок, Марте, Реторно, Сифон, Коуоакан, Тлакопак, Окстопулько, Сан-Херонимо, Альфонсо XIII, Молино-де-Росас, Ботурини, Примеро-де-Майо, Герреро, 20 Ноября, Ховенес-Революсионариос, Ацтекас, Ломас-де-Сотело, Мехико-Нуэво со своими четырьмя миллионами жителей, это город Габриэля, пригоршня канализационных люков, это город Бобо, выросший из испарений и миазмов, как кристалл из раствора, это город Росенды, хранящий все, о чем мы забыли, это город Глэдис Гарсии, ощетинившийся плотоядными утесами, это город Ортенсии Чакон, окаменелое горе, это город Либрадо Ибарры, воплощение безмерной скоротечности, это город Теодулы Моктесумы, завороженный остановившимся солнцем, это город Туно, коснеющий в плутовстве, это мой город, город с тремя пупами, это город Бето, улыбающийся кривой улыбкой, это город Роберто Регулеса, издающий тошнотворную вонь, это город Гервасио Полы, возносящийся ввысь и ползающий на брюхе, это город Нормы Ларрагоити, ослепляющий блеском полировки и сверканьем драгоценных камней, это город Фифо, изнывающий от желания и терзающий струны, это город Федерико Роблеса, детище поражения и насилия, это город Родриго Полы, барахтающийся в воде, это город Розы Моралес, сжигаемый на медленном огне, это снова разрозненные лица и голоса, это память, обратившаяся в пепел, это батрак, бегущий из деревни, и банкир, спекулирующий земельными участками, это тот, кто спасся в одиночку, и тот, кто спасся вместе с другими, это хозяин и раб, это я сам, глядящийся в зеркало, подражающий правде, это тот, кто принимает мир, как неизбежность, это тот, кто признает другого как личность, безотносительно к себе самому, это тот, кто берет на себя грехи земли, это иллюзия ненависти, это реальность любви, утверждающей: «ты есть», это первое решение и последнее решение, это «да свершится воля твоя» и это «моя воля закон», это одиночество, припертое к стенке последним вопросом, это человек, умерший понапрасну, это лишний шаг, это орел или решка, это единство и рассеяние, это геральдическая эмблема, забытый обряд, навязанная мода, это обезглавленный орел, змея, обратившаяся в пыль, — в звездную пыль, которая оседает на все лики города, на утраченные и на обретенные иллюзии, на древние вершины, украшенные султанами и окрашенные кровью, на купола, увенчанные железным крестом, на дворцы, где танцуют вальсы и польку, на высокие стены, скрывающие от глаз особняки с бассейном, с тремя машинами и с куклами в норках и в бриллиантах. В быстролетную пыль, уносящую все слова, сказанные и не сказанные

«пусть хоть кто-нибудь один спасет свою шкуру. Лучше, чтобы в живых остался один, чем умерли все четверо» «мы владеем всеми тайнами. Мы знаем, что нужно стране, понимаем ее проблемы»

«об одном молю бога: чтобы он не отнимал у меня гордости, единственного, что я имею, что я чувствую действительно своим»

«в Мексике нет ничего необходимого, Родриго»

«а у меня была своя судьба? И у кого она была? Уж во всяком случае не у твоего отца; ему была суждена только смерть, он был мертворожденным для себя самого, для своих близких и для родины»

«когда в классе поднимаешь руку, потому что ты один выучил урок, когда на улице поджидаешь прохожих, чтобы у них на виду подать милостыню нищему»

«не думайте, каждому нужен человек, который старился бы вместе с ним. Все, что можно разделить с другим, не пропадает, а как бы удваивается, вы так не думаете?» «того и гляди разжалобится»

«чего же лучше — работать и зашибать деньги в Мексике!»

«и тогда мы узнали, что солнце тоже голодно и что оно питает нас, чтобы мы возвращали ему его теплые, налитые плоды»

«никто не ушел так; я всех обрядила, всех одарила»

«я хочу только еще раз согреть тебе постель, пока я еще не забыла твое лицо и твое тело»

«и таким образом соединиться с ним в смерти и родах, в родах и смерти»

«я хочу найти себе место под солнцем, хочу вырваться из-под гнета поражений, который они оставили мне в наследство»

«деньги есть?»

«надо позаботиться и об интересах наших коллег, ведь мы, финансисты, можно сказать, одна семья»

«вроде как бы вознаграждают себя за то, что произошло раньше, вроде как бы показывают, что все кончается там, где началось, что начало и конец всему — они и их знамения»

«ожидают только то, что не может снова произойти, ожидают повторения двух-трех моментов, которые в самом начале наложили на нас свой отпечаток… момента перед поцелуем, момента после родов, момента чьей-нибудь смерти»

«подумай, ведь у них было все на свете; представь себе, если бы ты»

«либо мексиканцы спасутся, либо не спасется ни один человек на свете»

«за каждого бесплодно погибшего, принесенного в жертву мексиканца отвечает какой-то другой мексиканец»

«скажи мне, Хуан: зачем мы родились?»

«tu a de l’esprit, chéri»

«если бы не кореши, хоть вешайся, Бето. Начни я тебе рассказывать свои несчастья»

«теперь уже каждый будет тем, кем должен быть»

«прокляни, господи, эту девушку, чтобы я спасся, исполняя Твою грозную волю и Твой суд»

«отец моего сына, у тебя не будет иной мощи, чем та, которую ты выжал из меня»

«это был наш, свойский парень»

«не знаю почему, но я тебя так ждала»

и Глэдис Гарсиа, пылинка в гонимой ветром пыли, останавливается на мосту Ноноалько, закуривает последнюю сигарету, роняет спичку на крыши из жести и толя и вдыхает еще сонное дыхание города, паровозный пар, запахи бензина и алкоголя, а Икске Сьенфуэгосу хотелось бы, чтобы его голос, беззвучный, как сумятица всех воспоминаний, сквозь городскую пыль донесся до нее и, мягкий, как дружеское прикосновение, сказал ей, сказал ей только: «Ничего не поделаешь. Здесь нам выпало родиться и жить. В краю безоблачной ясности».

КОММЕНТАРИИ

1. Ф. о. — Федеральный округ.

2. …не дает дуэнде Анауака… — Дуэнде — мифологическое существо, близкое нашему лешему, домовому. Анауак — старинное название долины Мехико.

3. …сахарных скелетов… — в Мексике 2 ноября, в день поминовения усопших, продают раскрашенные сахарные черепа, скелеты и т. п.

4. Атабаль — музыкальный инструмент, род медного барабана.

5. Бонго — музыкальный инструмент, род барабана.

6. От Лошадки в сторону Докторес… — «Лошадкой» называют в Мехико конный памятник испанскому королю Карлу IV (1788–1808).

7. Фританга — кушанье из пережаренных помидоров, перца, тыквы, кусочков мяса.

8. Тамаль — род кулебяки, заворачиваемой в банановые или кукурузные листья.

9. Капули — плод произрастающего в Мексике дерева того же названия; гладкокожий, желтый, овальной формы, размером с вишню.

10. Харабе — народный танец.

11. …таракашка уж не может продолжать свой трудный путь… — Слова из популярной песенки «Кукарача» («Таракан»).

12. Гарначи — лепешки с перцем.

13. Угораздило же меня родиться двадцать второго февраля! — Траурная дата: 22 февраля 1913 г. по приказу Уэрты были злодейски убиты президент Франсиско Мадеро и вице-президент Пино Суарес.

14. Бонгосерос — ансамбль музыкантов, играющих на бонго.

15. Коатликуэ — богиня смерти в мифологии ацтеков.

16. Пало-бобо — дерево, часто используемое как декоративное растение.

17. Барбара Хакоб — один из псевдонимов колумбийского поэта Мигеля Анхеля Осорио (1879–1942).

18. Мики Спиллане — американский бульварный писатель, поставщик низкопробных криминальных романов.

19. «Озарения» — книга стихотворений в прозе Артюра Рембо.

20. «Песни Малдорора» — книга французского поэта Лотреамона (псевдоним; наст. имя — Изидор Дюкасс; 1846–1870).

21. Буэнос-Айрес. Здесь: район Мехико.

22. Мариачи — народный музыкальный ансамбль.

23. «Хуан Меченый» — мексиканская народная песня о знаменитом удальце с сабельным шрамом на лице.

24. И на этих полях ни цветка не осталось… — Слова из песни о Хуане Меченом.

25. И с револьверами в руках всем скопом на него… — Слова из песни о Хуане Меченом.

26. Гильермо Прието (1818–1897) — мексиканский политический деятель и писатель. Известен главным образом своими поэтическими произведениями и мемуарами.

27. …вкусом землицы. — Реминисценция, связанная с романом «Вкус землицы» испанского писателя Хосе Мариа Переды (1833–1906).

28. Валье-дель-Мескиталь — безводная долина на пустынном каменном плоскогорье, прозванная Долиной слез.

29. …фигурирует в Готе… — Имеется в виду «Готский альманах», генеалогический, дипломатический и статистический ежегодник, выпускаемый в Готе с 1763 г.

30. «Синеландия» — известный кинотеатр в Мехико.

31. …рано ты помер, Порфирио… — Порфирио Диас (1830–1915) — мексиканский политический и государственный деятель, генерал, установивший в 80-х годах прошлого века режим клерикально-помещичьей диктатуры, с которым покончила революция 1910–1917 гг.

32. Бето Авила — известный мексиканский бейсболист.

33. Агустин Лара — популярный в 30–40-х годах композитор и исполнитель эстрадной музыки.

34. Жюльетта Греко — популярная французская певица.

35. Филис — условное имя женщины, занимающей мысли поэта. В расширительном употреблении — возлюбленная (от греч. «филе» — подруга).

36. Алькатрас — дикорастущий и садовый цветок.

37. Перес Прадо — руководитель популярного музыкального ансамбля.

38. Биверли-Хиллс — город в Калифорнии близ Лос-Анджелеса, известный как местожительство американских кинозвезд.

39. Марака — музыкальный инструмент, тыква с камешками внутри и с деревянной ручкой.

40. Мар-дель-Плата — портовый город в Аргентине.

41. Ломас-де-Чапультепек — богатый аристократический квартал в Мехико.

42. …по указанию Шарлотты. — Мария Шарлотта (1840–1927) — дочь бельгийского короля Леопольда I и жена австрийского эрцгерцога Максимилиана, который в 1864 г. был провозглашен мексиканским императором, а в 1867-м расстрелян национальным правительством, возглавляемым Хуаресом.

43. Хикама — южноамериканское растение, клубни которого употребляются в пищу.

44. Куаутемок (р. между 1494 и 1502 — ум. 1525) — верховный правитель ацтеков, руководитель вооруженной борьбы против испанских завоевателей. После падения Теночтитлана был захвачен испанцами, подвергнут пыткам и казнен.

45. Идальго-и-Костилья Мигель (1753–1811) — руководитель народного восстания 1810–1811 гг., переросшего в национально-освободительную войну Мексики против Испании. После поражения революционной армии был расстрелян испанцами.

46. Мадеро Франсиско Индалесио (1873–1913) — мексиканский политический деятель, руководитель мексиканской революции на ее первом этапе, президент Мексики с 1911 г. В результате контрреволюционного мятежа 1913 г. правительство Мадеро было свергнуто, а сам он убит.

47. Сапата Эмилиано (1877–1919) — герой мексиканской революции 1910–1917 гг., виднейший руководитель развернувшегося в это время крестьянского движения на юге Мексики. Был предательски убит мексиканскими реакционерами.

48. 5 мая. — В этот день в 1862 г. французские интервенты на подступах к Пуэбле были наголову разбиты мексиканскими войсками под командованием генерала Сарагосы.

49. Энрике Сепеда — ставленник генерала Викториано Уэрты, который в феврале 1913 г. совершил контрреволюционный переворот, свергнув законное правительство Франсиско Мадеро.

50. Габриэль Эрнандес — один из героев борьбы против диктатуры Порфирио Диаса, губернатор Федерального округа при президенте Мадеро. По приказу занявшего его пост Сепеды был брошен в тюрьму и расстрелян.

51. План Айялы был написан школьным учителем из Куаутлы О. Монтаньо совместно с Э. Сапатой и провозглашен 28 ноября 1911 г. Он включал ряд радикальных политических и экономических требований. Главное содержание плана составляла самая революционная по тем временам аграрная программа (немедленное возвращение незаконно отторгнутых у деревень земель, экспроприация одной трети помещичьих земель и т. д.) и призыв к борьбе с асендадос за землю и свободу. Воззвание Уэрты, которое Льянос называет «настоящим планом Айялы», в действительности не имело с ним ничего общего.

52. Сокало — центральная площадь в Мехико. Официальное название — площадь Конституции.

53. Амбург — аристократический район Мехико.

54. …по случаю Столетия… — Речь идет о столетии со дня начала войны за независимость, 16 сентября 1810 г., когда вспыхнуло народное восстание, возглавляемое М. Идальго и X. Морелосом.

55. …весть о Трагической декаде… — Под этим названием в историю мексиканской революции вошли события 9–18 февраля 1913 г., начавшиеся мятежом Бернардо Рейеса и Феликса Диаса против правительства Мадеро и закончившиеся узурпацией власти генералом Викториано Уэртой.

56. Венустиано Карранса — военный и политический деятель Мексики, лидер конституционалистов, выступавших в защиту конституционного режима, попранного Уэртой. С 1914 по 1920 г. президент Мексики. В 1920 г. был свергнут в результате военного переворота и убит во время бегства из столицы.

57. Альваро Обрегон — мексиканский военный и политический деятель. Во время революции сыграл видную роль в свержении диктатуры Уэрты, позднее воевал против Ф. Вильи и нанес решающее поражение его армии, подорвав тем самым силы аграрной революции. В 1920–1924 гг. президент республики. В 1928-м был вновь избран президентом, но убит агентом клерикалов еще до вступления в должность.

58. Энкомендеро — испанские колонизаторы, на «попечение» которых передавались индейцы, номинально свободные, но в действительности подвергавшиеся феодально-крепостнической эксплуатации.

59. …какого-нибудь паршивого гачупина… — Гачупины — прозвище испанцев в Мексике (согласно одному толкованию это слово означает «люди со шпорами», согласно другому — «пришельцы»).

60. …поездки в Чапультепек во времена доньи Кармелиты. — Окруженный парком замок Чапультепек служил официальной резиденцией Порфирио Диаса. Донья Кармелита — жена Диаса.

61. Уарачи — грубые сандалии из сыромятной кожи.

62. А потом вышли эти законы… — Речь идет о так называемом законе Лердо (1856), который привел к расхищению земель, принадлежащих индейским общинам.

63. …чужие солдаты — французские интервенты.

64. …новые законы… — Речь идет об изданном в декабре 1883 г. законе о колонизации пустошей и о создании специальных межевых компаний, который вызвал невиданное в истории Мексики разграбление крестьянских земель.

65. Хикара — деревянная или тыквенная миска.

66. Росалио Мартинес — генерал, заместитель военного министра в правительстве Порфирио Диаса, отдавший приказ расстрелять рабочих.

67. …тех там же и повесили… — Описанные выше события в Рио-Бланко происходили в декабре 1906 — январе 1907 гг.

68. Аламеда — парк в Мехико.

69. Флорес Магон Рикардо и его брат Энрике — мексиканские революционеры, которые сыграли выдающуюся роль в борьбе против диктатуры Порфирио Диаса в канун революции. В дальнейшем стали лидерами мексиканских анархистов. Рикардо Флорес Магон в 1918 г. был осужден в США по обвинению в «преступном анархизме» и в 1920 г. убит в тюрьме. Энрике Флорес Магон порвал с анархизмом и стал членом мексиканской коммунистической партии.

70. Фелипе Ангелес — генерал, примкнувший к Франсиско Вилье и остававшийся его сподвижником до полного разгрома регулярных войск вильистов.

71. Акилес Сердан — мексиканский политический деятель, виднейший сторонник Мадеро. Вел активную антиправительственную пропаганду и готовил вооруженное восстание против диктатуры Порфирио Диаса. Был убит в своем доме в ночь на 19 ноября 1910 г., оказав вооруженное сопротивление полиции.

72. «Валентина» — популярная песня времен мексиканской революции 1910–1917 гг.

73. …они должны были ждать здесь, под Селайей, вильистов… — Франсиско Вилья (1877–1923) — выдающийся мексиканский революционер, прославленный вождь крестьянского движения на севере Мексики, командующий сформированной им героической Северной дивизией.

74. Яки — индейское племя, обитающее на северо-западе Мексики.

75. Де ла Уэрта Адольфо — временный президент Мексики после свержения Каррансы, а затем министр финансов в правительстве Обрегона. В 1923 г. вышел из правительства и возглавил реакционную оппозицию. После подавления мятежа, поднятого его сторонниками, отправился в изгнание в Соединенные Штаты.

76. Эстрада Энрике — приверженец Адольфо де ла Уэрты, поднявший мятеж в штате Халиско в декабре 1923 г.

77. …со времена войн за Реформу… — Имеется в виду буржуазная революция и гражданская война 1854–1860 гг., окончившаяся полной победой либералов, выдвигавших требование реформы, под которой подразумевалась секуляризация имущества церкви, ликвидация привилегий духовенства и офицерства и т. д.

78. Лупе Ривас Качо — популярная в начале 20-х годов мексиканская эстрадная актриса.

79. Каррильо Пуэрто — губернатор Юкатана, активно осуществлявший в своем штате аграрную реформу. В декабре 1923 г., во время контрреволюционного мятежа Гуадалупе Санчеса и Энрике Эстрады, был схвачен и расстрелян.

80. Хуарес Бенито Пабло (1806–1872) — выдающийся мексиканский политический деятель, президент республики с 1858 по 1872 г. Под руководством Хуареса либералы одержали решительную победу над консерваторами в трехлетней гражданской войне. В период иностранной интервенции в Мексике (1861–1867) Хуарес возглавлял героическую борьбу мексиканского народа, завершившуюся полным разгромом интервентов.

81. Окампо Мельчор — мексиканский политический деятель, один из наиболее радикальных сторонников реформы. В 1861 г. был убит на своей ферме отрядом реакционеров, которые после поражения консерваторов перешли к партизанской борьбе против законного правительства.

82. План Агуа Приета, опубликованный губернатором Соноры Адольфо де ла Уэрта в союзе с генералом Плутарко Элиасом Кальесом в 1920 г., призывал к устранению Каррансы и назначению до выборов временного президента.

83. Серрано Франсиско — офицер, арестованный по обвинению в подготовке заговора против президента Кальеса и расстрелянный в октябре 1927 г.

84. Эскобар Гонсало — офицер, возглавивший мятеж в штатах Сонора и Коауила в марте 1929 г. Через два месяца мятеж был подавлен, и Эскобару пришлось покинуть Мексику.

85. Кальес Плутарко Элиас (1877–1945) — мексиканский реакционный политический деятель, президент Мексики в 1924–1928 гг. и фактический руководитель ее внешней и внутренней политики в 1928–1934 гг. В 30-х годах стал одним из руководителей мексиканских фашистов. В 1936 г. был выслан из Мексики президентом Ласаро Карденасом.

86. Школьный учитель… всегда отвечают моменту, когда их нужно проявить… — Речь идет о Кальесе.

87. Дух заговорит голосом моей расы… — Слова мексиканского философа Хосе Васконселоса (см. коммент. № 92.), ставшие девизом Мексиканского национального автономного университета.

88. Двадцать седьмая статья не имеет обратной силы… — В статье 27 мексиканской конституции минеральные богатства страны объявлялись неотчуждаемой собственностью мексиканской нации. Став президентом, Обрегон заявил, что статья 27 не имеет обратного действия, иными словами, что иностранцев, приобретших права на недра до 1917 г., она не коснется и что относится она только к тем залежам, которые остались незамеченными во время погони за концессиями при Порфирио Диасе.

89. Гомес Арнульфо — мексиканский генерал и политический деятель. В 1927 г. при поддержке реакционных сил выдвигал свою кандидатуру на пост президента. Убедившись в безнадежности своей попытки прийти к власти, поднял мятеж в Веракрусе, но был схвачен и расстрелян.

90. …показать себя настоящими чингонами. — Чингон — жаргонное слово, означающее «насильник», причем подразумевается изнасилование женщины.

91. Карденас-и-дель-Рио Ласаро (1895–1970) — видный мексиканский политический деятель, принадлежавший к левому крылу правящей институционно-революционной партии, президент республики с 1934 по 1940 гг. Правительство Карденаса восстановило в стране демократические свободы, пресекло происки реакционеров-заговорщиков во главе с Кальесом, оказало поддержку профсоюзному движению, активно осуществляло аграрную реформу, ограничило влияние иностранных монополий на национальную экономику, национализировало нефтяную промышленность и провело ряд других прогрессивных мер.

92. Васконселос Хосе (1882–1959) — мексиканский философ, историк и государственный деятель. В период мексиканской революции выступал на стороне конституционалистского буржуазного движения. В 1929 г. вокруг кандидатуры Васконселоса на пост президента объединились наиболее реакционные элементы страны. Потерпев поражение на выборах, Васконселос пытался поднять восстание, а затем бежал за границу. В 1940 г., вернувшись в Мексику, стал ректором университета в г. Соноре, а потом директором Национальной библиотеки в Мехико.

93. Альмасан Хуан Андреу — мексиканский генерал и политический деятель. Поддерживал контрреволюционную диктатуру Уэрты и участвовал в карательных экспедициях против крестьянских отрядов Сапаты. В 1940 г. был выдвинут реакционными силами на пост президента. Потерпев сокрушительное поражение от Авилы Камачо, заявил, что выборы подтасованы, и, выехав за границу, опубликовал манифест с призывом к мятежу, на который, однако, его сторонники не откликнулись.

94. Энрике Игнасио — мексиканский военный и политический деятель. Будучи временным губернатором штата Сопора, а затем губернатором штата Чиуауа, яростно боролся против Франсиско Вильи.

95. Хунта нотаблей, в составе 80 человек — представителей высшего духовенства, крупных помещиков, горнопромышленников и генералитета — была создана правящей кликой во главе с Санта-Аной в 1842 г. вместо разогнанного ею конгресса, в котором большинство составляли либералы. К середине 1843 г. хунта нотаблей выработала реакционнейшую конституцию, известную под названием «Органических основ».

96. …субботний чай в доме Кадены. — Гарсиа де ла Кадена — честолюбивый генерал времен Порфирио Диаса, замышлявший мятеж и убитый в Секатекасе местными чиновниками.

97. Колетт Габриэль (1873–1954) — французская писательница.

98. Николас Браво — один из героев войны за независимость, прославившийся своим великодушием. В 1811 г., вскоре после того, как его отец был казнен испанцами, отпустил на свободу 300 пленных.

99. Кароль — румынский король Кароль II. В 1940 г. в условиях обострившихся внутренних и внешнеполитических противоречий отрекся от престола и эмигрировал. Магда Лупеску — его любовница.

100. Маристы — монашеская конгрегация.

101. Сьентификос (букв. — «люди науки») — приверженцы позитивизма, отвергавшие принципы революционного либерализма и отстаивавшие идею прогресса на основе науки. Превыше всего ценили экономическое развитие, считали мексиканцев отсталым и варварским народом, который нужно силой повести по пути цивилизации при помощи иностранного капитала, и активно поддерживали диктатуру Порфирио Диаса. Многие из них занимали высокие посты и пользовались своим положением для личного обогащения.

102. Синатра Франсис Альберт — популярный американский певец и киноактер.

103. Эллис Генри Хэвелок (1859–1939) — английский психолог и философ, автор работ «XIX век», «Душа Испании», «Мир снов» и др.

104. Хуан де Дьос Песа — мексиканский поэт начала XX века, известный как автор юбилейных од, рождественских поэм, стихов о сыновней любви и т. п.

105. Эррера-и-Рейсиг (1875–1910) — уругвайский поэт и журналист. Один из представителей испано-американского модернизма.

106. Гриффин Жозефина (р. 1928) — английская киноактриса.

107. …под покровительством Лимантура. — Хосе Ивес Лимантур — глава сьентификос, министр финансов в правительстве Порфирио Диаса.

108. В те времена порядочные люди были лердисты. — Лердо де Техада (1827–1889) — мексиканский государственный деятель, министр юстиции, затем иностранных дел в правительстве Хуареса, а после смерти Хуареса, с 1872 по 1876 г. — президент республики. В 1876 г. был свергнут Порфирио Диасом и эмигрировал в Соединенные Штаты.

109. Это мы его убили… — Речь идет о Фердинанде Иосифе Максимилиане, эрцгерцоге австрийском, который в 1864 г. был навязан Мексике французскими оккупантами в качестве императора. Потерпев полное поражение в борьбе с мексиканскими патриотическими силами во главе с Хуаресом, Максимилиан был по приговору военного трибунала расстрелян в 1867 г.

110. Аквисгранум — латинское название Аахена.

111. Берналь Диас де Кастильо — испанский конкистадор, участник завоевания Мексики, автор «Подлинной истории завоевания Новой Испании».

112. Шерли Темпл (р. 1928) — американская киноактриса. В возрасте от 4 до 10 лет — «чудо-ребенок», голливудская звезда. В 14 лет сошла с экрана.

113. Доктор Атль — псевдоним Херардо Мурильо (1875–1964), мексиканского художника, писателя и ученого.

114. Эльза Максуэлл (р. 1883) — американская эстрадная артистка.

115. Али Чумасеро (р. 1918) — мексиканский поэт.

116. Виктория Окампо (р. 1891) — аргентинская писательница.

117. Жаклин Франсуа (р. 1922) — французская эстрадная артистка, автор и исполнительница лирических песен, пользовавшихся широкой популярностью в 40–50-х годах.

118. «Лос-Панчос» — популярное мексиканское трио гитаристов.

119. Джоан Кроуфорд — американская киноактриса, исполнявшая по преимуществу роли эмансипированных и развязных девиц.

120. «Голубой ангел» — фильм американского режиссера Джозефа Штернберга по роману Генриха Манна «Учитель Гнус» с участием Эмиля Яннингса и Марлен Дитрих, исполнявших главные роли. Вышел в Германии в 1930 г.

121. Мачо — «настоящий мужчина» (букв. — самец), воплощение мужской силы, дерзости и удали.

122. …тотонакских чистильщиков сапог… — Тотонака — индейская народность, обитающая по преимуществу на побережье Мексиканского залива.

123. Уачинанго — большая рыба, напоминающая морского окуня и высоко ценимая за вкусное мясо.

124. Хорхе Негрете — популярный мексиканский певец и киноактер.

125. Трес Мариас — мексиканские острова в Тихом океане, место каторги и ссылки.

126. …если революция и «Верховный вождь» это одно и то же. — «Верховным вождем» называли Элиаса Кальеса (см. коммент. №85).

127. Орисаба — город в штате Веракрус; Масатлан — портовый город в штате Синалоа.

128. Седильо Сатурнио — генерал, богатый землевладелец, один из лидеров крайней правой группировки, готовивший в 1937–1938 гг. фашистский переворот.

129. Золотые рубашки — военизированная фашистская организация.

130. …«проводить в жизнь статью третью»… — Имеется в виду статья 3 конституции, предусматривающая обязательное светское и бесплатное образование.

131. Торта-компуэста — своего рода горячий сэндвич с маслом, майонезом, колбасой, ветчиной, перцем и другими ингредиентами.

132. Масеуалли — низший слой ацтекской общины в древней Мексике.

133. …фаланга ветеранов Северной дивизии. — Северная дивизия под командованием Франсиско Вильи была одним из основных соединений конституционалистов и сыграла выдающуюся роль в разгроме армии Уэрты. В последующий период гражданской войны сражалась против войск каррансистов и американских интервентов.

134. Пульке — алкогольный напиток из сока агавы.

135. Браво — река, по которой частично проходит граница между США и Мексикой.

136. Колумбус — американский городок в штате Нью-Мексико, на который 9 марта 1916 г. отряд Ф. Вильи совершил налет, послуживший поводом для вооруженной интервенции США.

137. Уисаче — произрастающее в Мексике сухолюбивое дерево.

138. Муэгано — род коржиков из маисовой муки на фруктовом сиропе.

139. Тако — пирожки из маисовой муки с мясной начинкой.

140. …и червей агавы… — Черви, паразитирующие на некоторых видах агавы, в Мексике употребляются в пищу.

141. Дансон, мамбо — кубинские танцы.

142. …увидимся в Вилья. — Вильей в народе называют собор Гуадалупской божьей матери в Мехико. Название «Вилья» распространяется также на прилегающий район, где бывает ярмарка и находится множество кабаре, погребков и т. п.

143. Папа, Сильверио, президент… — По-видимому, имеется в виду Сильверио — католический святой.

144. Комаль — глиняный диск, на котором пекут маисовые лепешки.

145. Техуино — перебродивший настой жареного и молотого кофе.

146. Науаке, икскуина, патекатль, уауантли, чиуатеотео — фантастические существа потустороннего мира в древних индейских верованиях.

147. Посоле — блюдо из свиной головы и маиса.

148. Моле — мясо под соусом из кунжута, перца и пр.

149. Состенес Роча — генерал, прославившийся в борьбе против иностранной интервенции в Мексике (1861–1867) и контрреволюционных мятежей во время правления Хуареса.

150. Мескаль — водка из агавы.

151. Хамонсильо — род сластей, приготовляемых на молоке.

152. …отец семейства уплыл на немецком корабле… — Речь идет о Порфирио Диасе, который в мае 1911 г. бежал из Мексики на борту немецкого парохода «Ипиранга».

153. Мехико на озере. — Слова из популярной мексиканской песни «Гвадалахара» («Гвадалахара на равнине, а Мехико на озере»). Мехико расположен в ложе ныне высохшего озера, где на двух островах, соединенных дамбами с берегами и между собой, до завоевания Мексики Кортесом находился главный город ацтеков Теночтитлан.

154. Перед воспаленными глазами Икски проносились другие образы: на юге темные воды канала, усеянные белыми туниками… на западе — таинственный дворец, полный альбиносов и горбунов, павлиньих хвостов и засушенных орлиных голов. — Исторические реминисценции. Имеются в виду реалии времен могущества ацтекской державы и процветания Теночтитлана: пирамида, на которой возвышался храм верховного божества Уицилопочтли, окружающая храмовую территорию стена, украшенная сверху скульптурными изображениями змей, каналы, каменный дворец касика и т. д.

155. Висенте Герреро (1783–1831) — мексиканский национальный герой, сподвижник Морелоса, борец за национальную независимость и уничтожение рабства. Трагически погиб, став жертвой предательства.

156. Гуарачас — танцевальная музыка.

157. …старик с курчавой бородой, в синих очках и в походной шляпе, на которую он сменил котелок сенатора… — Речь идет о Венустиано Каррансе, который при Диасе был членом сената.

158. …сверкали страстью Айялы, уже угадывая трагедию Чинамеки, черные как уголь и горящие как звезды глаза… — Речь идет об Эмилиано Сапате, который был предательски убит в 1919 г. на асьенде Сан-Хуан-Чинамека.

159. Доротео Аранго — подлинное имя Франсиско Вильи.

160. …маленького святого, маленького человека, мягкотелого и нерешительного… — Речь идет о Франсиско Мадеро.

161. …человек с непроницаемым, как маска, лицом, на котором лежала печать неусыпного бдения и несокрушимой воли… — Подразумевается Бенито Хуарес, с триумфом въехавший в Мехико после разгрома французских интервентов в 1867 г.

162. …великолепная чета обманутых марионеток… — Имеются в виду ставленник Наполеона III Максимилиан, посаженный на трон французскими интервентами под командованием маршала Базена при поддержке мексиканских клерикалов, и его жена Шарлотта (см. коммент. №42).

163. …старик с мордой беззубого льва… — Подразумевается генерал Уинфильд Скотт, командовавший американскими войсками в Мексике во время войны 1846–1848 гг. и прославившийся кровавыми расправами в Чурубуско, где он расстрелял полк ирландцев-католиков, перешедших на сторону мексиканцев, в Чапультепеке и т. д. В Мехико, куда американцы вступили 14 сентября 1847 г., городские низы оказали им ожесточенное сопротивление.

164. …толпа босяков и «приличные люди», празднично осветившие фасады домов, произвели на свет скомороха-императора… — Речь идет об Агустино Итурбиде, который под давлением своих сторонников был провозглашен императором 19 мая 1822 г. Клич: «Да здравствует Агустин Первый!» бросил сержант находившихся в столице войск Пио Марча.

165. …все смешалось в сумятице боя… и сеньор Малинцын увидел с плоской крыши дома в Амаксаке приближающееся каноэ побежденного. — Речь идет о падении Теночтитлана, выдержавшего длительную осаду и почти полностью разрушенного Кортесом 13 августа 1521 г. «Синьор Малинцын» — прозвище Кортеса (Малинцын — имя индианки, которую в числе двенадцати девушек Кортесу подарили покорившиеся ему касики и которая доказала свою преданность новому повелителю, предав индейцев, замысливших нападение на испанцев). Под побежденным подразумевается Куаутемок, племянник и зять Монтесумы.

166. Со времен Тео Калльи… — Тео Калльи (дословно — «дом бога») — ацтекские пирамиды.

167. Хищная птица орел. — Слова из песни «Гвадалахара» («Хищная птица орел запечатлела себя на деньгах, но прежде чем сесть на нопаль, ему пришлось испросить позволения»). На гербе Мексики, воспроизводимом на денежных знаках, изображен сидящий на нопале орел со змеей в когтях, что связано с легендой о Теночтитлане, который якобы был в соответствии с указанием прорицателя основан там, где ацтеки увидели такого орла.

168. Лисенсиадо — в Мексике обращение к лицам, имеющим университетское образование.

169. Кецалькоатл — бог воздуха у толтеков, изображавшийся в виде пернатого змея.

170. ИРП — институционно-революционная партия; правящая партия, представляющая интересы крупной и средней буржуазии, связанной с монополиями США.

171. …который что-то там сделал в печальную ночь… — Под этим названием в историю Мексики вошла ночь на 30 июня 1520 г., когда отряд Кортеса потерпел в Теночтитлане жестокое поражение от ацтеков, перебивших более половины испанцев.

172. Приют Мундет — богадельня в Мехико.

173. …«дом Эшер» зашатается. — Имеется в виду новелла Эдгара По «Падение дома Эшер».

174. Наши семьи прошли через Акордаду… — Речь идет о поднятом либералами во главе с Лоренсо де Савала восстании против президента Педрасы, представителя консерваторов (1828 г.), которое получило свое название от тюрьмы Акордада в Мехико, где были расквартированы восставшие войска.

175. …через план Касамата и план Аютлы, через план Нориа, а теперь и через план Гуадалупе. — Документы, содержавшие требования политических и социальных преобразований, выдвинутые в ходе повстанческих и революционных движений, направленных против монархии Итурбиде, диктатуры Санта-Аны, режима Уэрты. (В плане Нориа такого рода требования использовал и Порфирио Диас, поднимая мятеж против правительства Хуареса.) «Планы» получали свое название по месту, где они принимались или провозглашались.

176. …цветные окна с рамами в духе пост-чурригереско… — Мексиканский чурригереско — архитектурный стиль, родившийся из соединения испанских традиций с мастерством индейских ремесленников, вариация барокко. Для этого стиля, лучшие образцы которого относятся к XVII и первым десятилетиям XVIII века, характерны любовь к краскам и пышному орнаменту.

177. «Капричос» — серия офортов Франсиско Гойи.

178. Прадос, Эрнандес, Гарсиа Лорка, Леон Фелипе, Альтолагирре — испанские поэты-антифашисты.

179. Пусть исколю себе руку. — Слова из песни «Гвадалахара» («Пусть исколю себе руку, но я съем эту туну»; туна — плод нопаля, колючего кактуса. Здесь под туной подразумевается женщина).

180. Вискаинас — старинный монастырь в Мехико.

181. …на фоне Sanborns, High Life, Марии Павильяни, Постеландии, American Book, кино «Рекс», Масаля, Кодака, РКА, Кальпини, Кимберрлея, отеля «Риц»… — магазины мексиканских и иностранных фирм, салоны мод, увеселительные заведения и т. п.

182. Лулу — героиня двух пьес немецкого драматурга Франца Ведекинда — «Дух земли» (1898) и «Ящик Пандоры» (1904), а затем комической оперы А. Берга, немого фильма Пабста и, наконец, комиксов. Воплощение грубой и агрессивной чувственности, «женщина-вамп».

183. Нужно ли описывать сальтильские сарапе… — Сальтильо — город на севере Мексики, славящийся изготовляемыми там сарапе — одеялами и покрывалами, которые употребляются также в виде верхней одежды, вместо накидок и плащей.

184. Гуардини Романо — немецкий католический писатель итальянского происхождения, автор книг «Христианин перед лицом расизма» (1939), «В поисках мира» (1948) и др.

185. «Лабиринт одиночества» — книга мексиканского поэта Октавио Паса, посвященная культурно-историческим судьбам мексиканской нации.

186. Альфонсо Рейес — мексиканский писатель, критик и эссеист, затронувший в ряде своих работ — «Видение Анауака» (1917), «Последняя граница» (1942), «Икс на челе» (1952) и др. — проблему формирования и особенностей национальной культуры Мексики.

187. Нерваль Жерар де (1808–1855) — французский поэт романтической школы.

188. Теуакан — минеральная вода.

189. …было 15 Сентября… — Мексиканский национальный праздник, годовщина народного восстания против испанского владычества, начавшегося в ночь на 16 сентября 1810 г. под руководством Мигеля Идальго.

190. Карнитас — нарезанная кусочками и особым образом зажаренная свинина.

191. …праздник в память Клича… — Речь идет о знаменитом «Кличе Долорес» («Да здравствует святая дева Гуадалупская! Долой дурное правительство! Смерть гачупинам!»), которым толпа в селении Долорес (провинция Гуанахуато) ответила на призыв своего приходского священника Мигеля Идальго к восстанию против испанского господства (1810).

192. Гордитас — сдобные булочки.

193. «…залитый искусственным светом колокол из Долорес». — В праздник 16 Сентября президент ударяет в колокол из Долорес, выставленный на обозрение в столице как национальная реликвия.

194. Мамей — южноамериканское дерево, а также его съедобный плод.

195. Ex voto — приношения, сделанные во исполнение обета или в благодарность за милость божию, в виде картин, досок или иных предметов с соответствующей надписью, которые вешаются на стенах в церкви.

196. Коацакоалькосский Любич. — Коацакоалькос — город в штате Веракрус. Эрнст Любич — американский кинорежиссер, пользовавшийся большой известностью в 30–40-х годах.

197. Моле — мясное блюдо с острой подливкой.

198. Тотопос — поджаренные маисовые лепешки.

199. Чипоклес — особым образом приготовленный красный перец.

200. Атоле — напиток из маисовой муки, разведенной в подслащенном молоке или воде.

201. «Откройте, я ранен!» — Слова из популярной песни.

202. Пипиан — соус, приготовляемый из жареных и молотых зерен тыквы и различных специй.

203. Ксочимилько, Икстапалапа, как красивы в Мексике цветы… — Ксочимилько — место пикников и увеселений под Мехико, где всегда торгуют цветами. Икстапалапа — рынок цветов в самом Мехико.

204. Ауэузтес — произрастающее в Южной Америке хвойное дерево.

205. Сапоте — съедобный плод одноименного дерева с темно-желтой сладкой мякотью и черными семенами.

206. Гуакамоте — салат из агвиата, лука, помидоров, перца и сыра.

207. Магей — вид агавы.

208. …колечко с солнечным камнем… — Солнечный камень — ацтекский календарь, который выбивают на различных украшениях, тиснят на коже и т. п.

209. Бибоп — быстрый танец под джазовую музыку.

210. Руис де Аларкон-и-Мендоса (р. 1581, Таско, Мексика, — ум. 1639, Мадрид) — испанский драматург. Примыкал к школе Лопе де Вега.

211. …действительное избирательное право и никакого переизбрания… — лозунг, демагогически выдвинутый в 1876 г. Порфирио Диасом, который, придя к власти, заменил конституцию личной диктатурой и правил страной в течение последующих 34 лет, многократно «переизбирая» самого себя на пост президента.

212. …улов того, кто закинул сеть в Санлукаре… — Подразумевается Колумб, отправившийся из Санлукара в свое третье путешествие, когда он достиг берегов Южной Америки.

213. …потому что старец хотел только свободы для рабов… — Под старцем подразумевается Мигель Идальго.

214. …потому что его ученик, орел, осаждаемый стервятниками, хотел только более справедливого общественного устройства… — Под его (то есть Идальго) учеником подразумевается Хосе Мария Морелос.

215. …тот, кого конгресс провозгласил императором… — Речь идет об Итурбиде.

216. …потому что любитель петушиных боев заявляет о своей безусловной приверженности к федерализму… — Под «любителем петушиных боев» подразумевается Санта-Ана.

217. …религия и привилегии. — Лозунг консерваторов в годы буржуазной революции и гражданской войны.

218. …приходский священник, скачущий похоронить ногу избавителя… — В 1838 г., во время войны с Францией, Санта-Ане оторвало ногу пушечным ядром, пущенным с французского корабля. Санта-Ана устроил своей ноге торжественные похороны.

219. Пойнсетт Джоэль — американский посол в Мексике в 20-х годах прошлого столетия; беззастенчиво вмешивался во внутренние дела страны, насаждал американскую агентуру и участвовал в организации антиправительственных заговоров.

220. …пурос и модерадос… — Пурос (крайние) — левое крыло либералов, решительные противники феодально-клерикального режима; модерадос (умеренные) — правое крыло либералов, сторонники «умеренной, благоразумной» реформы.

221. …и Барраган, и Гомес Фариас… — Барраган — лидер консерваторов, Гомес Фариас — лидер либералов.

222. …заросли, окружающие Серро-Гордо… — В районе Серро-Гордо, к северо-западу от Веракруса, в апреле 1847 г. произошло сражение между мексиканскими и американскими войсками. Послав часть своей армии в обход через ущелья и густые леса, которые Санта-Ана считал непроходимыми, Скотт разгромил мексиканцев.

223. …немые колокола Пуэблы… — В Пуэбле при приближении американских войск не зазвучал набат, зовущий на защиту города; из-за предательства городской верхушки и духовенства он был сдан без боя.

224. Лейн Джемс Генри (1814–1866) — американский офицер и политический деятель. Во время американо-мексиканской войны (1846–1848) командовал полком и отличился под Буэнавистой и Мехико.

225. Раусе-Бульбон Гастон (1817–1854) — французский авантюрист, пытавшийся завладеть мексиканскими золотыми приисками. Высадившись с этой целью во главе отряда головорезов в порту Гуайамас (штат Сонора), был схвачен и расстрелян по приговору военного трибунала.

226. …и полькос продолжают танцевать… — Полькос — насмешливое прозвище, которое в прошлом веке получили представители «золотой молодежи» за их увлечение празднествами и танцами, в особенности модной в то время полькой.

227. …темные лица, окровавленные знамена, вырвавшиеся из безмолвия слова, сверкающие глаза: Аютла… — Речь идет о восстании против диктатуры Санта-Аны, начавшемся в небольшом городке Аютле (штат Герреро) 1 марта 1854 г.

228. …мятеж в Такубайе… — контрреволюционный мятеж, поднятый 17 декабря 1857 г. и окрестностях столицы генералом Сулоагой, объявившим новую конституцию недействительной. Этим мятежом началась трехлетняя гражданская война, в которой либералы одержали решительную победу над консерваторами.

229. Окампо Мельчор и Сантес Дегольядо — видные деятели либеральной партии, убитые в июне 1861 г. бандами консерваторов под предводительством реакционного генерала Маркеса.

230. …индеец из Гуэлатао в черном плаще и высокой черной шляпе… — Речь идет о Бенито Хуаресе (см. коммент. №80).

231. …пусть и дальше падают тела под картечью Базена и Дюпена… — Базен и Дюпен — французские генералы, командовавшие войсками интервентов в Мексике.

232. …19 июня 1867-го, семь часов пять минут утра, памятный Холм Колоколов… — Время и место казни эрцгерцога Максимилиана (см. коммент. №42).

233. …и снова говорит человек с бесстрастным лицом… — Речь идет о Бенито Хуаресе.

234. …мир торжествовал после Нории и Тукстепека… — Провозглашенный в январе 1876 г. так называемый тукстепекский план, якобы имевший целью защиту конституционного режима, на деле предвозвестил установление диктатуры Порфирио Диаса.

235. …и увешанный орденами человек… — Речь идет о Порфирио Диасе.

236. …о, скорбная дата — двадцать второе февраля! — См. коммент. №13. 

Примечания

1

Эстрадное представление (искаж. от англ. show).

(обратно)

2

Дорогой (фр.).

(обратно)

3

Полцены, очень дешево (исканж. от англ. half-price, very cheap).

(обратно)

4

Кукурузными хлопьями (англ.).

(обратно)

5

Человек, обязанный всем самому себе (англ.).

(обратно)

6

Марка одеколона.

(обратно)

7

Здесь: надстройки (англ.).

(обратно)

8

Вот. О, Рембо, эпоха убийц (фр.).

(обратно)

9

Квартира, расположенная в двух этажах с внутренней лестницей (англ.).

(обратно)

10

По преимуществу (фр.).

(обратно)

11

Любовь — реальность из области воображения (фр).

(обратно)

12

Темно-серые тона (англ.).

(обратно)

13

В духе времени (фр).

(обратно)

14

Бунтующим человеком (фр.). Термин заимствован из одноименного философско-публицистического памфлета Альбера Камю.

(обратно)

15

Это не по-французски, потому что это глупо (фр).

(обратно)

16

Высшего общества (англ.).

(обратно)

17

Знатнейший, именитейший (лат.).

(обратно)

18

Непринужденности (фр.).

(обратно)

19

Жизнерадостность (фр.).

(обратно)

20

Здесь: локоны (англ.).

(обратно)

21

Пока, пока (фр.).

(обратно)

22

Здесь: солнечный блеск (фр.).

(обратно)

23

Тихонько (ит.).

(обратно)

24

Отпусти меня, дорогая Эмилия, не кусай меня за палец (искаж. от англ. — Let me go. Emilia, darling, you re biting my finger).

(обратно)

25

Здоровый дух в нездоровом теле (лат.).

(обратно)

26

Мадонна, моя возлюбленная… и так далее, и так далее… в глубине моей тоски… (фр.).

(обратно)

27

Дорогая (англ.).

(обратно)

28

Все с пылу, с жару (фр.).

(обратно)

29

Конечно, конечно, они веселы и живописны, но, видите ли, мне не кажется, что это предприимчивые, деловые люди… (англ.).

(обратно)

30

О, красивейшие руины, какие только можно вообразить, прекрасное путешествие, и к тому же дешево… (англ.).

(обратно)

31

С днем рожденья, с днем рожденья, дорогая Ларри (англ.).

(обратно)

32

Рисовых хлопьев (англ.).

(обратно)

33

Бытия, существования (нем.).

(обратно)

34

Наступает революция (англ.).

(обратно)

35

Здесь: вечеринку (англ.).

(обратно)

36

Да, да (англ.).

(обратно)

37

Очень изящно (искаж. от англ. fine).

(обратно)

38

Букв.: пять или десять (англ.). Имеются в виду так называемые магазины единой цены, где все товары стоят пять или десять долларов.

(обратно)

39

Вперед (ит.).

(обратно)

40

Привычкам, пристрастиям (фр).

(обратно)

41

О, Барбара, какая гнусность война! (фр.).

(обратно)

42

Ах, как вы молоды и женственны… (фр.).

(обратно)

43

За мной! Я — грех! (фр.).

(обратно)

44

Дражайшие (ит.).

(обратно)

45

Ничто человеческое мне не чуждо (лат.).

(обратно)

46

Бытие в мире (нем.).

(обратно)

47

[Пусть зарастет вся] могила твоя колючками… (Проперций. Элегии. Кн. IV, 5. — (Перевод с лат. Л. Остроумова).

(обратно)

48

Солнечный загар (англ.).

(обратно)

49

Стаканом виски (англ.).

(обратно)

50

Следовательно (лат.).

(обратно)

51

Пребывание (фр.).

(обратно)

52

Особый отпечаток (фр.).

(обратно)

53

Всегда количество, никогда качество (фр.).

(обратно)

54

Я не могу выносить твоих опереточных мексиканцев, этих жалких обломков кораблекрушения (фр).

(обратно)

55

От главы церкви (лат.).

(обратно)

56

На ацтеков, на ацтеков! (фр).

(обратно)

57

Шикарным, сногсшибательным (фр.).

(обратно)

58

Крах (фр.).

(обратно)

59

Это тебя, именно тебя, я любил, не зная о том (англ.). (обратно)

60

На уединенном свидании (англ.).

(обратно)

61

Они глупы (фр).

(обратно)

62

Вот еще! (фр).

(обратно)

63

Здесь: до пресыщения (фр.).

(обратно)

64

Урожденный (фр.).

(обратно)

65

Розыгрышей (англ.).

(обратно)

66

Здесь: незаурядное, исключительное (фр.).

(обратно)

67

Дорогая (фр.).

(обратно)

68

Милочка (нем.).

(обратно)

69

Вот (фр.).

(обратно)

70

Бриджах (англ.).

(обратно)

71

Джаз, бой, джаз! (англ.)

(обратно)

72

«Нувель Ревю Франсез», французский литературный журнал.

(обратно)

73

Игра слов; букв.: ангел Эртебис! Я тебя храню, я тебя толкаю, я тебя ломаю… (фр.).

(обратно)

74

Дни уходят, я остаюсь (фр.). Строка из стихотворения Г. Аполлинера «Мост Мирабо».

(обратно)

75

Роза есть роза есть роза (англ.). Строка из стихотворения Гертруды Стайн.

(обратно)

76

Здесь: закройся, заткнись (сочетание немецкого Knopf и английского thyself).

(обратно)

77

Комфорта (фр.).

(обратно)

78

Самодовольство, ограниченность (англ.).

(обратно)

79

Любовь, знаешь ли (фр.).

(обратно)

80

Старомодный (англ.).

(обратно)

81

«Вог». французский модный журнал.

(обратно)

82

У графини де Ноай (фр.).

(обратно)

83

«Мыльной» (англ.).

(обратно)

84

Милый Загреб (нем.).

(обратно)

85

Проклятье (англ.).

(обратно)

86

Да здравствует император! (фр.).

(обратно)

87

Дорогая София (нем.).

(обратно)

88

Прошу тебя (фр.).

(обратно)

89

У меня зад Карла Великого! (фр.).

(обратно)

90

Великолепный матч (англ.).

(обратно)

91

Здесь: предприимчивости над аристократизмом (англ.).

(обратно)

92

Видела бы это моя старая мамочка! Ведь это она вырастила Ровер Боя на клевере и люцерне! (англ.).

(обратно)

93

Она говорит, что понимает ваши чувства (англ.).

(обратно)

94

О, как мило! (англ.).

(обратно)

95

Мистер такой-то (англ.).

(обратно)

96

Здесь: очень приятно (англ.).

(обратно)

97

Тебя Бога (лат.) — начальные слова молитвы «Тебя Бога славим».

(обратно)

98

О, я так хотела бы, чтобы ты… (фр.).

(обратно)

99

Площадь Фюрстенберг (фр.).

(обратно)

100

Шаги разлученных любовников (фр.).

(обратно)

101

Здесь: мило (искаж. от англ. sweet).

(обратно)

102

Конечно, папа получает за вычетом налогов три миллиона долларов прибыли в год, но он интересуется изящными искусствами и оплачивает разъездной фургон с пластинками и книгами (англ.).

(обратно)

103

Находчивости, ловкости (фр.).

(обратно)

104

Изысканный (фр.).

(обратно)

105

Вы не столь величественны и не столь красивы, чтобы пренебрегать любящим вас сердцем (фр).

(обратно)

106

Кончается (фр.).

(обратно)

107

Вот! (фр.).

(обратно)

108

Чего-нибудь выпить (англ.).

(обратно)

109

Я уже не та, что в былое время (фр.).

(обратно)

110

Английское приветственное восклицание, употребляемое также вместо тоста.

(обратно)

111

Я права? (англ.).

(обратно)

112

Джонни из Сурабайи, почему ты такой жестокий? Ты бессердечен, Джонни, а я так люблю тебя (нем). (обратно)

113

Здесь: надо уметь соответственно вести себя (фр.).

(обратно)

114

Конечно (фр.).

(обратно)

115

Слушай (фр.).

(обратно)

116

Тут не разберешься (фр.).

(обратно)

117

Здесь: черт побери (фр.).

(обратно)

118

Все еще обезьяны (фр.).

(обратно)

119

Дорогой, дорогой (фр.).

(обратно)

120

Знаешь ли (фр.).

(обратно)

121

И этого достаточно (фр.).

(обратно)

122

От этого воняет, старина (фр.).

(обратно)

123

Знаешь ли (фр.).

(обратно)

124

Надо иметь… (фр.).

(обратно)

125

Каждый день (фр.).

(обратно)

126

Милый (фр.).

(обратно)

127

Как бы сказать?.. (фр.)

(обратно)

128

Осточертевшие (фр.).

(обратно)

129

Само собой разумеется (фр.).

(обратно)

130

Как насекомых (фр.).

(обратно)

131

Вот почему, старина (фр.).

(обратно)

132

Здесь: понимаешь? (фр.)

(обратно)

133

Бежать (фр.).

(обратно)

134

Там (фр.).

(обратно)

135

Старина (фр.).

(обратно)

136

А? (фр.).

(обратно)

137

Малый (англ.).

(обратно)

138

Американское произношение начальных букв названия Лос-Аламос.

(обратно)

139

До скорого (искаж. от англ. be seeing you).

(обратно)

140

Конечно, несомненно (искаж. от англ. sure).

(обратно)

141

За ваше здоровье (искаж. от англ. mud in your eye).

(обратно)

142

Брат (искаж. от англ. brother).

(обратно)

143

Проклятые сукины дети (искаж. от англ. God damn son of a bitch).

(обратно)

144

Презрительное прозвище мексиканцев в Соединенных Штатах (искаж. от англ. greaser).

(обратно)

145

Здесь: увлекательный (искаж. от англ. thrilling).

(обратно)

146

Полиция (англ.).

(обратно)

147

Хочу бабу (искаж. от англ. I want to fuck).

(обратно)

148

Любовник (искаж. от англ. lover).

(обратно)

149

Что еще за шлюха эта пресвятая дева Гуадалупская? (искаж. от англ. hussy this virgin ot Guadalupe?)

(обратно)

150

До бесконечности (лат.).

(обратно)

151

Конец (лат.).

(обратно)

152

Средний человек из плоти и крови (фр.).

(обратно)

153

Что он может спать со мной (фр.).

(обратно)

154

Ремесло (фр.).

(обратно)

155

Засахаренные каштаны (фр).

(обратно)

156

Знатока (фр.).

(обратно)

157

Вечерники (англ.).

(обратно)

158

Карьеристкой, парвеню (англ.).

(обратно)

159

Здесь: метко (фр.).

(обратно)

160

Здесь: положение (фр.).

(обратно)

161

Законодательница высшего света (фр.).

(обратно)

162

Вот кто я… (Искаж. от англ. that is me).

(обратно)

163

Парвеню номер один (англ.).

(обратно)

164

Мужская короткая стрижка (англ.).

(обратно)

165

Кушетке (англ.).

(обратно)

166

Рай в тропиках (англ.).

(обратно)

167

Спортивных брюках (англ.).

(обратно)

168

Названия коктейлей (англ.).

(обратно)

169

Выглядеть более элегантно, изысканно (фр.).

(обратно)

170

Как она умна (фр.).

(обратно)

171

Ты же знаешь, дорогая (фр).

(обратно)

172

Время от времени (англ.).

(обратно)

173

Дорогая! (англ.).

(обратно)

174

Матери-Природы (лат.).

(обратно)

175

Здесь: блузку из набивной ткани (англ.).

(обратно)

176

Декорациях (англ.).

(обратно)

177

Здесь: бешеный (фр).

(обратно)

178

Здесь: со льдом (фр.).

(обратно)

179

Поднимайся, парень (англ.).

(обратно)

180

Апельсиновый сок (англ.).

(обратно)

181

Задней мысли (фр.).

(обратно)

182

О, небеса, я в небесах (англ.).

(обратно)

183

Серый, «цвета соли с перцем» (англ.).

(обратно)

184

Рано (искаж. от англ. early).

(обратно)

185

Здесь: легкая (искаж. от англ. sweet).

(обратно)

186

Всегда одна — иль то единый миг… (фр.).

(обратно)

187

Выставкой (англ.).

(обратно)

188

Дорогая (фр.).

(обратно)

189

Революцию не совершают, а провозглашают (фр).

(обратно)

190

Мой милый (фр.).

(обратно)

191

Здесь: у человека нет… (фр.).

(обратно)

192

Старина (фр.).

(обратно)

193

О, бунт, бунтари; видели мы их! Это поэты, понимаешь! Но ты! (фр).

(обратно)

194

Моей милой глупой (фр).

(обратно)

195

Старайся, да, старайся (фр.).

(обратно)

196

Ты не глуп, дорогой (фр.).

(обратно)

197

Революции всегда приводят к империи; Робеспьеры становятся Наполеонами… (фр).

(обратно)

198

Эта маленькая выскочка (фр.).

(обратно)

199

Здесь: выгодная сделка (англ.).

(обратно)

200

Я вас люблю сентиментально (англ.).

(обратно)

201

Вспоминаешь мать (искаж. от англ. remember mother).

(обратно)

202

Главное — здесь и сейчас, и здесь быть нашей любви (англ).

(обратно)

203

Дорогой (англ.).

(обратно)

204

Здесь: блистательный герой моего романа (искаж. от фр.).

(обратно)

205

Особый отпечаток (фр.).

(обратно)

206

Мой царственный рыцарь (фр.).

(обратно)

207

Истина в вине (лат.).

(обратно)

208

Старина Зек в Монтеррее, теперь подайте сюда вашего Санта-Аyу, ведь каждый раз, когда мы делаем выстрел, падает мексиканец (англ.). Зек — американский генерал Зекери Тейлор, взявший Монтеррей в сентябре 1846 г. после трехдневных ожесточенных боев.

(обратно)

209

Не обольщайся (ит.).

(обратно)

210

Здесь: возвращайся восвояси (ит.).

(обратно)

211

Гнилой трон Монтесумы (ит.).

(обратно)

212

Галльская пенная чаша (ит.).

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

КРАЙ БЕЗОБЛАЧНОЙ ЯСНОСТИ

  1

  2

  3

КОММЕНТАРИИ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg