«За грибами в Лондон»

За грибами в Лондон (fb2) - За грибами в Лондон [сборник] 1469K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Георгиевич Попов

Валерий Георгиевич Попов За грибами в Лондон

Путешествия – лучшая часть жизни…

© Попов В., 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2018

* * *

Похищение Европы

Поезд дружбы

Помню, как впервые пересекал границу. Вот последний наш берег, за ним – непривычно пустая река: ни лодок, ни купающихся. На нашем берегу – провожая нас? – лежали в позах весьма непринужденных четверо пограничников в зеленых фуражках, жгли костер. Дым низко стелился над водой. Отдыхают? Но почему именно здесь? Странное выбрали место. Говорят, что лучше всего запоминается именно что-то загадочное, не объясненное до конца. Посыпались гипотезы, шутки: «Может, костром этим отвлекаем внимание, а наш человек в другом месте переплывает реку?» – «Но зачем? – рассудительно сказал наш руководитель Леха. – Если и так сейчас переезжает границу целый поезд «наших» людей?» Но для чего же горит костер? Советская школа нас как воспитала: «Нет дыма без огня!» Над костром не было ни котла с ухою, ни шашлыка. Так зачем же? Посыпались новые версии: молодежь была «творческая», пытливая, и по случаю первого пересечения границы все мы были возбуждены. Ветер мотал дым то в одну сторону, то в другую. Запомнилась самая парадоксальная версия (которую, кстати, высказал я): «Пограничники жгут костер, поддерживая «дым отечества», который, как известно из классики, «сладок и приятен». Эту версию весело приняли. И так мы переехали мост. И встали. Вошли их пограничники, в непривычной форме (первый заграничный шок), смотрели наши паспорта, с акцентом (что естественно) спрашивали, что везем. А вдруг не пропустят, придерутся к чему-то?

Волновались все. Хотя готовили нас вроде бы тщательно: отбирали самых достойных, потом нас еще инструктировали, учили… Мы вызубрили наизусть непростые имена руководителей компартий самых экзотических стран – но пограничники почему-то их не спрашивали. Что-то другое интересует их? Может, моральный облик? Комиссия старых большевиков райкома проверяла нас!

– Как с этим делом у тебя? – спросил меня председатель комиссии, щелкнув пальцем по кадыку.

– Никогда! – вскричал я.

– А с этим? – Сосед его вдруг – дважды! – шлепнул ладонью по кулаку.

О чем это он?! Даже не понимаю!

– Даже не понимаю вас.

– Ну ладно… иди.

О чем они спрашивали наших девушек – не знаю. Но все в результате прошли.

И вот – первая «заграничная» проверка!.. Их, оказывается, интересует вовсе не наша идейная подготовка, а наши чемоданы. Впрочем, просмотрели всего один: как ни странно – у нашего руководителя… Ничего не отняли – и ушли.

Поезд, заскрипев, потянулся. Мы кинулись к окнам… Совсем другая жизнь, другие дома и поля!

Ночевали мы в маленьком приграничном венгерском городке, на вид скромном… но там мы обрели все, о чем тайно мечтали. И главное – чувство свободы! Все было другое, и главное – другими стали мы, освободилось все прежде зажатое! Так повлияла на нас «первая заграница». Несмотря на все клятвы, данные райкому, после обеда все тут же исчезли из гостиницы… и вернулись наутро. Оказалось, и ночью тут кое-что работает, не как у нас.

Но самая «вольница» развернулась в Будапеште, поразившем нас своей роскошной и вольной жизнью (хотя «венгерские события» были не так уж давно, и по улицам патрулировали еще наши автоматчики). Но – свобода пьянила! И я, решившись, подошел к Э.

Переглянулись мы с нею еще во Львове, где проходили «окончательный» инструктаж в местном райкоме перед пересечением границы. Многие ворчали: отнимают от поездки два дня! Но мне и во Львове уже нравилось – в городе был безусловный западный колорит, как мы его понимали… а главное – была уже жаркая, сухая весна. Помню, как мы с вновь обретенным другом Лехой, руководителем нашей делегации, утром, еще до завтрака, выскочили из гостиницы на соседний угол – «залить зенки», как он говорил. Явно западный, по нашим понятиям, сервис, большое стеклянное окно – шириной метров пять – и острое утреннее счастье… никогда прежде не пил с утра. Вот она – свобода!

И тут на солнечном углу появились наши девушки… И одна, на которую я запал сразу, как только увидел… Кстати, из Казани, где я родился. Дополнительный аргумент! Они шли мимо стекла, за которым мы сидели, и заметили нас. И вдруг ее взгляд, прямо в душу! Умирать буду – вспомню тот миг!

Следующий кадр: мы заходим с ней в бар, уже в Будапеште, и я вынимаю заначку. Строжайше запрещалось – но все знали, что рубли в Венгрии меняют. За давностью лет скажу: я засунул рулончик сторублевок в пасту. И, как бы по причине крайней своей чистоплотности, постоянно носил ее с собой. И вот, открыв зубную пасту с неожиданного конца, вытащил, прямо при ней, трубочку денег в целлофане. О, как она смеялась – прислонив руку к стене и как бы обессилено уткнувшись в нее головой! Потом – выпрямляется, глаза счастливо блестят. Мы шли с ней по Будапешту, и он был роскошен – особенно по сравнению с нашими тусклыми в те года городами. И вдруг что-то темное, закрывающее сияние, приблизилось к нам… Леха! Мрачный, как ночь!

– Я встречался сейчас с местными комсомольцами… – проговорил он.

– Ну? – уныло откликнулся я.

– Они мне сказали… где здесь стриптиз!

– Так пойдем же! – вскричал я. – Плачу!

Стриптиз меня восхитил! Хотя главная моя страсть была направлена в другую сторону.

– Что вы делаете? – шептал Леха. – Вас же… отправят обратно!

– Ты думаешь? – глянув на него, хрипло проговорила она. И мы опять обнялись!

И Леха с горя напился.

Потом мы подошли с ней к дверям ее номера, в котором жили еще трое ее подруг. Но их в номере не оказалось – свобода увела за собой всех! Вернувшись в свой номер перед рассветом, я чуток поспал и позвонил ей, из номера в номер. Она произнесла приглушенно (видимо, подружки уже вернулись):

– Не сходи с ума!

Но «тормозить» сейчас? Еще «затормозят», и не раз – это я знал… Но здесь, будем считать, мы вырвались на свободу! И «похитим Европу» со всеми ее прелестями! Я распахнул окно. Ворвавшийся ветер побеспокоил моего соседа, он что-то проворчал, натянул одеяло на голову. «Спи, дорогой!» Я вскарабкался на подоконник и шагнул на карниз. Карниз был весьма условный, состоящий в основном из голов разных дриад и наяд, сплетенных прихотливым стилем модерн под моими ногами. Дул сильный ветер, внизу простиралась река. Гибель была близка как никогда. Что вело меня? В основном – отчаяние. Я уже чувствовал, что такая жизнь вряд ли будет возможна после нашего возвращения. Только здесь – и сейчас! Я дотянулся ногой до увитой извилистыми прядями головы следующей русалки – и перенесся туда. Это по коридору казалось близко, а тут все замедлилось. Следующее окно было угловое, огромное, окаймленное цветами и листьями – мой любимый модерн. Прежде я любовался им издали – а вот теперь обнимал. Последним, быть может, объятьем: вряд ли кто до меня тут, снаружи, стоял? Но ведь кто-то же лепил этих русалок, значит, был тут? – так я заговаривал себя. Но лучше не задумываться, и главное – не смотреть вниз, в бездну. Гляди в окно! Увиденное – потрясло: за столом под бронзовым канделябром собралось руководство нашего комсомольского руководства (Леха был среди них) – а весь стол был завален пачками валюты. Выиграли ночью в казино? Или привезли столько? Главный руководитель наш, невысокая, но волевая Вероника Плешкина раздавала пачки, и горка валюты перед каждым росла. Не они ли говорили нам, что валюту не надо провозить, что дружба молодежи всех стран бескорыстна? Конечно, некоторые заначки мы провезли – но чтобы столько! Видимо, на идеологическую работу. Мне бы тенью проскользить – они бы и не заметили. Тем более что следующее окно манило – там ждала она! Но неожиданно даже для себя я толкнул рукой витиеватую форточку и, просунув внутрь руку, закричал:

– Дайте и мне денег! Дайте!

Они застыли в ужасе. Леха в панике кинулся ко мне с пачкой в руке, но волевая Плешкина остановила его. И тут я уже как-то весело сделал шаг по карнизу – и упал в следующее окно, на руки любимой. Неожиданно я оказался весь в царапинах и порезах.

– Тебя отправят! Тебя точно отправят! – с ужасом и восторгом шептала она, умащая меня йодом.

Когда меня спрашивали потом, боролся ли я с тоталитаризмом, я отвечал: «Да!» – подразумевая как раз этот случай.

Впрочем, меня почему-то не отправили (сложновато, наверное, было), но зато Леха теперь неотступно следовал за мной. То и была «идеологическая работа», на которую, видимо, и были выделены пачки денег. На что тратили мы их с Лехой – догадываетесь. Я понимал, что это плата за молчание, и я молчал. Целые пятьдесят лет! И вот говорю лишь сейчас… когда пришло время правды! Ночью Леха, замаявшись со мной, честно спал. Но он был, пожалуй, единственный такой: кто же спит ночью, вырвавшись на свободу? Только один Леха, пожалуй, уже от нее устал.

…Потом я часто бывал в этом городе – переводили рассказы, – и каждый раз я выходил на широкий Дунай, смотрел на высокую гостиницу, на той стороне, на последний этаж, с наядами и дриадами. Неужели это я там стоял? Есть чем гордиться!

За грибами в Лондон

Кончалось лето. Я купался в озере. Уже плыли по воде желтые листья.

– Привет! – вдруг проговорила какая-то голова, выныривая. – Не узнаешь, что ли? Маркелов я!

Оргсекретарь нашего Союза писателей!

– В Англию хотим тебя послать.

– Меня?

Вот это пруха! До этого я был только в Венгрии (начинать полагалось со «стран народной демократии», как там покажешь себя). И вот – в Англию! Видимо, в Венгрии я себя правильно проявил?

– Ну… есть сведения, что ты не теряешься в сложных условиях. А ведь всякое может быть в странах капитала!

– Еще бы!.. Через сколько дней выезжать?

– Послезавтра, брат! Как-то все комом у нас. Другого намечали – но тот подвел. Но не волнуйся – все сделаем!

В тот же вечер, бросив все на даче, я помчался в город, помылся, стал собираться. На полочке три помазка – на разных жизненных изгибах покупал я себе новые помазки – стояли вроде бы безразлично, а сами, ясное дело, ждали: кого же из них я в Англию возьму? Ладно уж, возьму всех трех, думаю, в контрабанде меня не обвинят? Взял еще крем «После бритья», а заодно и «После битья», а заодно и «После питья», а заодно уж и «После житья»… То есть начал сочинять еще дома!

В самолете сразу прилип к иллюминатору. Впервые покидаю родной континент! К сожалению, Европа лежала под облаками, и не верилось, что там, внизу – Германия, потом – Франция, под такими привычными, абсолютно знакомыми на вид облаками… После долгого ровного гуда самолет начало вдруг трясти, мимо летела мгла – самолет снижался над Англией. Все сидели неподвижно, прижавшись спинами к креслам, иногда гулко глотая слюну. Самолет то снижался, то снова заворачивал вверх – по салону проносился тяжкий вздох. Нелегко даются чужие миры! Во время очередного спуска-падения в неожиданном месте (почти что наверху) показалась земля: вспаханное поле, похожее на отпечаток ботинка из двух половинок – каблука и подошвы, у «каблука» – красивый белый дом, высотой с коробок. Потом все понеслось навстречу: блестящая река, кустарник, полосатая вышка… удар – и покатились по Англии!

Потом мы вышли на маленькую треугольную площадь – и меня охватило ощущение сна: все другое! Другая раскраска домов, медленно и беззвучно проезжают черные домики-такси… Люди двигаются иначе! Подали автобус с зеркальными стеклами, отражающими улицы, но прозрачными изнутри. Автобус тронулся. Седая женщина, встретившая нас, что-то говорила в микрофон по-русски, но я еще ничего не понимал – «ватное» ощущение полета продолжалось, тем более что автобус мчался по высокой эстакаде, острые крыши тесно составленных домиков с торчащими плоскими каминными трубами мелькали внизу.

Мы съехали в улицу. Близко, за стеклом, серые плиты тротуара, за решетками – белые ступени, поднимающиеся к дверям. Спокойные прохожие, никак не думающие о том, что мы к ним только что спустились с высоты десяти тысяч метров… Тротуары отодвинулись, начались улицы широкие, пестрые, торговые. Вдруг, осветившись низким вечерним солнцем, мы выехали на простор, все стали поворачиваться, разглядывать украшающую Трафальгар-сквер колонну Нельсона. Свернули в узкую улочку, прочитали табличку… Чаринг-кросс! Как приятно выговаривать английские названия.

Перед отелем вращалась на низкой мачте огромная светящаяся буква «С» – знак фирмы, владеющей сетью отелей «Сентрал отель». В номере я закрыл дверь, сел. Номер был довольно безликий, никакой роскоши. Можно было успокоиться, перевести дух… Но сердце стучало так, что было слышно! Перед отъездом предупреждали нас: «В отелях ничем не пользуйтесь, за все сразу же присылают счет!»

И над спинкой кровати был вделан какой-то циферблат с множеством делений. Это сколько же фунтов стерлингов могут насчитать? Не двигаться!.. Однако все же пришлось пойти в ванную – и когда вышел, увидел с ужасом, что стрелка подвинулась на четыре деления! Не надо было, видимо, воду спускать! Я застыл в кресле, боясь глянуть на стрелки… Еще добавилось два деления. Выскочил в коридор, пытаясь взять себя в руки, походил. И когда возвратился – еще пять! Разорен! Нам всего-то выдали по двадцать фунтов! «Все! Влип! Долговая яма! – обливаясь потом, подумал я. – Единственная достопримечательность, которую я здесь увижу – это Тауэр, тюрьма. Но зато – надолго!»

Зазвонил телефон. Может быть, хоть это у них бесплатно?

– Але, – осторожно произнес я.

– И у тебя циферблат? – голос Маркелова.

– …Да! – выкрикнул я.

– Это часы.

Гоcподи! Радость-то какая!

Сейчас бы ту остроту восприятия…

Я выглянул в окно: на площадке перед отелем, хохоча, бурно жестикулируя, стояли наши. Я сбежал вниз. Оказалось неожиданно тепло, все в пиджаках, в рубашках. И еще – ощущение не улицы, а квартиры: чисто, сухо, красивая посуда, книги, журналы вынесены из лавочек прямо на тротуар.

Мы свернули в уютную улочку, потом в другую. И так, гуляя, неожиданно пришли в Сохо – и там стали как-то разбредаться. Дальше – поняли все, глядя на вывески – советским людям лучше действовать поодиночке.

С колотящимся сердцем (прямо все время тут колотится!) я спустился в манящий подвал. Интеллигентная старушка в кассе взяла десять фунтов… В полутемном зале, похожем на сельский кинотеатр, хлопали откидывающиеся деревянные сиденья, люди входили и, как это ни странно, выходили, хотя сидеть здесь можно было до бесконечности… Стриптиз «нонстоп»! Обстановка была самая непринужденная. На освещенной сцене в конце зала маячила девица. Она переговаривалась с сидящими в зале, те что-то ей отвечали, вспыхивал хохот. Иногда, разговорившись, она прекращала раздеваться, смеялась… Потом сняла все! И тут же, брякая кольцами, занавес закрылся. Мимо кресел простучала каблуками следующая… И опять – шуточки, разговорчики, долгие перерывы. Никак это не напоминало обитель порока! Какая-то говорильня одна! За этим ли ехали? Я встал, хлопнув сиденьем, и вышел на улицу… Ну что за народ? Все у них можно!.. И не вызывает уже эмоций. Толпа по улочкам шла трезвая, насмешливая, спокойная… Вот она какая, Европа, в которую мы все так стремились. В эротическом кино – еще пять фунтов! – страсти тоже отнюдь не бурлили – в зале, во всяком случае, точно. Большинство зрителей спали! Нашли место! «Оскорбленный в худших своих чувствах», я вышел. Улица была пустынной, холодный ветер нес обрывки бумаги. Мне стало вдруг неуютно и слегка страшно. На тротуаре время от времени попадались какие-то люди, неподвижно сидящие на черных высоких мешках с мусором. На меня они абсолютно не реагировали. Увидев на повороте такси, я бросился к нему (лондонские такси – черные, старомодные – узнаешь сразу!).

Приехав к отелю, я долго смотрел на счетчик. Нет, к сожалению, это счетчик, а не часы – надо платить! Еще три фунта. Я вошел в отель и, почему-то не пожелав воспользоваться лифтом, мрачно стал подниматься по лестнице. На лестничных площадках тускло светились какие-то глиняные хари. На моем этаже харя не горела. Тоже мне «сервис»! Я шел по коридору, с усилием отталкивая преграждающие коридор тугие пожарные двери с надписью на них «Пут офф».

Да… Приехал черт знает зачем! Массу денег истратил в Сохо… Плохо! Я отжал тугую дверь и влез в номер. Ночью я проснулся оттого, что стало холодно. Я нащупал в стенке кондиционер, поставил переключатель на «хот» – горячее, постоял в темноте и вдруг почувствовал: «А я ведь в Англии! Стою сейчас прямо в Англии… Счастливчик! Запомни: ты счастливчик!» И я спокойно уснул.

После завтрака мы уютно уселись в автобус. Национальная галерея – великолепный Тернер! Потом «Тэйт-галери» – прекрасные импрессионисты!

После обеда автобус вынес нас из Лондона. Мелькали широкие зеленые поля с редкими стадами овец, иногда почему-то павлинов… Машин навстречу попадалось очень мало, особенно грузовых. И снова – зеленые травяные поля, пустынное шоссе. «Ш-ш-ш!» – пронесется легковая, и опять тишина. Англичане вообще, как я заметил, отнюдь не выставляют наружу процесс производства, не упиваются им, как это делаем мы, наоборот, скрывают его, и кажется, что существуют лишь зеленые поля – и белые овцы.

Стали подниматься башни. Чистый красивый Оксфорд… Студент в шлепанцах, по-домашнему, зашедший в церковь и заигравший вдруг на органе.

Но главное наслаждение, таясь и дрожа, я готовил себе на вечер: пойти по Лондону, самому выбирая маршрут, заворачивая, где я захочу! Не по «общей устремленности» (пропади оно пропадом, Сохо!), а по своей!.. И снова оказался, где все – на главной торговой улице Оксфорд-стрит. В сумерках зажигались названия, зеленые – магазинов «Вулворт», красные – «Маркс и Спенсер». Сплошные магазины: входишь – обдает теплый сухой ветерок, под ногами пружинит толстый ковер. Фурычит где-то тихая музыка, и повсюду – отличные шмотки! Но на два фунта ничего не подобрал. Пройдя эту бесконечную улицу магазинов, я вошел в паб. Красный ковер под ногами, мягкие диванчики, над стойкой – длинный ряд перевернутых разноцветных бутылок, закрытых крантиками. Посреди ковра лежала чья-то огромная собака, и никто ее почему-то не бил мокрой шваброй, не гнал. Основная идея их жизни, как понял я: не драматизировать.

…Я свернул на широкую аристократическую Парк-лейн: белые дома с мраморными колоннами – вдали от тротуаров, за деревьями. Пустые, сдержанно освещенные магазины. За тротуаром бесшумно двигались в несколько рядов красные огоньки машин, дальше темнел прохладный простор Гайд-парка. Потом я вышел на Пиккадилли-стрит и, как старый лондонский сноб, подумал: «Как вульгарны все же эти торговые улицы!»

…На следующее утро обнаружилась маленькая катастрофа. Я настолько привык к нашему автобусу, настолько он казался мне домашним, уютным, что накануне я оставил там шарф и кепку.

После завтрака на площадке перед гостиницей возник автобус совершенно другой. Но водитель остался прежний, и я долго толковал ему о своей пропаже.

– Я вонт ту сии май кеп!

Я делал рукой кольцо вокруг головы. Хочу, мол, увидеть мою кепку… Но как?! Водитель Кристофер, подтянутый, седой, сразу же улыбнулся, как улыбаются все англичане, когда к ним обращаешься: радостно, поощрительно, словно заранее одобряя то, что ты только собираешься еще сказать. Но меня он не понял. «Мол, кто мешает этому чудаку увидеть свою собственную кепку?» Ладно уж! Пусть остается кепочка им. Говорят, они испытывают экономические трудности… Дарю!

Я вылез из автобуса – который, оказывается, снова нацелился за город – и решил самостоятельно посетить те места, что волнуют любого «англомана»: Челси, мост Ватерлоо. С картой Лондона я пошел к метро. Кроме эскалаторов, в лондонское метро можно спуститься еще на лифте, и, когда долго спускаешься в тесном темноватом лифте, становится страшно, начинает ощущаться глубина земли, ее тяжесть. Метро английское на наше абсолютно не похоже, а похоже на лабиринт. С одной и той же платформы, но на поездах разного цвета можно уехать по разным линиям. Я долго изучал план, потом вошел наконец в серебристый вагон с поперечными диванчиками. Дверцы со стуком закрылись. Вместе со мной вошли две женщины – мать и дочь. Они тоже изучали план и поняли, что сели не на ту ветку. Они стали хохотать и хохотали до следующей станции. Да, запас оптимизма у них изрядный!

Район, где я вышел, показался обшарпанным – зато я нашел художественный магазин и был ошеломлен: все любимые мои художники едва ли не в подлинниках… во всяком случае, в натуральную величину! Боттичелли! Руссо!.. Еще какой-то художник, которого я до этого видел только во сне. Потом я гулял в Челси; по улицам летали желтые листья. Пестрые китайские, индийские кварталы. Потом я попал на какой-то рынок: на низком, сыром пустыре стояли навесы, люди, похожие на цыган, продавали всякую всячину. За рынком возвышался огромный собор, и возле него молодые ребята с красными от холода носами играли на гитарах, пели и раздавали всем листки с распятием. Пока я шел обратно через мост, голова моя окончательно озябла. На Трафальгар-сквер я увидел выворачивающий с Чаринг-кросс наш вчерашний автобус с зеркальными стеклами. Кепочка! Кепа моя! Я бросился наперерез, но автобус поехал по Пэлл-Мэлл и исчез.

Ну ничего! Я вспомнил, что рядом с нашим отелем есть магазинчик, где продаются кепки, рубашки… С хозяином его мы были почти что знакомы. Еще в день приезда я увидел его – он горестно сидел на ступеньках своего заведения, разложив вокруг себя свой товар.

Тогда же я мерил у него приглянувшуюся мне замшевую кепку.

– Фри паундз… три фунта! – сказал я тогда, показывая три пальца.

Он молча сорвал кепочку с моей головы, и выражение его лица ясно говорило: много шляется тут разных приезжих типов, желающих за три фунта иметь кепочку, которая самому ему влетела в четыре! Теперь, когда голова моя зябла, я вспомнил про него. Мне почему-то казалось, что теперь он уступит мне кепочку за три фунта, единственное, что огорчало меня, – что и трех фунтов у меня уже не было… Правда, ставят во всех магазинах – 9,99, потом – 2,99… Заманивают! Но нас не заманишь!.. Денег нет.

Как только я вошел в его лавку, он радостно вскочил.

– Плиз, плиз! – Он показывал рукой внутрь своего магазина.

И тут же натянул мне на голову полюбившуюся мне кепку и, трогательно, но горделиво улыбаясь, произнес:

– Фри паундз!

– …Ноу, – сказал я, протягивая на ладони мелочь.

Лицо его гневно исказилось, он опять сорвал с моей головы кепочку, бросил на полку. Ссутулившись, я удалился. Через час он отдавал ее мне за два пятьдесят, но беда в том, что и двух пятидесяти у меня уже не было: огорчившись, я дернул пивка и теперь мог разве что подать нищему.

В конце концов он готов был уступить мне кепочку за любую сумму, но у меня и любой суммы не оказалось в наличии. Купив дочери на последние пенсы чуингвам, я шел мимо его лавки. Уронив голову, он, как обычно, сидел на ступеньках. Увидев меня, он поднял голову.

– Сколько денег-то у тебя, морда? – с отчаянием проговорил он (за время нашей борьбы он выучился прекрасно разговаривать по-русски).

Я раскрыл перед ним кулачок. Он посмотрел на ладонь.

– …Hoy! – тяжко вздохнув, он покачал головой.

В номере я опускал в сумку чуингвам, и вдруг рука моя наткнулась на холодное горло бутылки. Бутылка эта была куплена в гастрономе возле моего дома и предназначалась специально для контактов. Я вспомнил о продавце кепок и понял, что более близкого человека среди англичан у меня нет. Я положил в карман пиджака поллитру и направился к нему.

Он бросил на меня взгляд, означавший: «Сколько ж ты еще будешь меня мучить?»

Я брякнул о прилавок бутылкой.

– О-о-о! – радостно закричал он, отбросив свою амбарную книгу, в которую до этого был углублен, сбегал в заднее помещение, принес стаканчики, запер магазин (тем более никто к нему особенно не ломился). Мы сидели в его заштатном магазине прямо на товаре и, разгорячившись, расчувствовавшись, говорили – давно я уже не разговаривал ни с кем так откровенно.

– А ты думаешь, у меня… – говорил я.

– А у меня, ты думаешь… – говорил он.

– Ты думаешь, мне легко?

– А мне?..

Давно я никому не жаловался, и вдруг – нашел собеседника, и где! Был самый подходящий момент – подарить кепочку, но гигантским напряжением воли он сдержался.

Вечером нашу группу пригласили в рабочий клуб. Представитель этого клуба, сухонький мистер Джонс, появился у нас за ужином. Его сразу же посадили во главе стола, окружили самыми интересными, как нам казалось, нашими людьми. Мистер Джонс лучился счастьем оттого, что он находится в центре внимания, на острие контакта двух стран, старался держаться молодцом, расправлял плечи.

– …Мистер Джонс… женат уже четвертый раз… Передайте дальше… четвертый раз.

Мистер Джонс ревниво смотрел, как сенсация эта распространяется среди нас, победно улыбался.

– Мы сейчас поедем в рабочий клуб! – перевели слова мистера Джонса.

– С нами поедет мистер Джонс? – спросил Маркелов.

– У мистера Джонса своя машина!

Машина эта была действительно припаркована у отеля (чем-то напоминала она мне старый ботинок).

В клубе было тесно, уютно. В одном конце зала была сцена, в другом – стойка. Я оказался за крайним столиком, со мной сидели двое англичан. Первый – стеснительный, мучительно краснеющий паренек, видимо, и со своими соотечественниками общающийся туго, – пришел сюда, наверно, в надежде, что с русскими развяжет этот узел, заговорит о главном, свободно и легко.

Второй англичанин настолько походил на моего соседа по лестнице Колю, что я слегка ошалел. На сцене появились двое рабочих – один плотный, с бородой, другой рыжий, в крупных веснушках, – и, играя на аккордеоне и гитаре, начали петь. Зал подхватил дружно – спелись давно! Потом нам несли пиво, мы повытаскивали наши «стеклянные сувениры» – не зря волокли этот груз! И мы тоже размягчились, развеселились, распелись… Стоило ехать! В первом часу ночи, растроганные, разгоряченные, вперемежку с хозяевами мы выходили на улицу. Мистер Джонс, пошатываясь, пытался залезть в свою машину, друзья его вытаскивали, мистер Джонс шутливо отбивался. Один из его друзей, дурачась, свистел, изображая полицейского.

Утро настало хмурое, наконец-то «типично лондонское». Зевая, все молча рассаживались в автобусе. Молча и хмуро бродили мы по холодному, неуютному Вестминстерскому аббатству. Покрытые белым полированным мрамором могилы знаменитых людей радовали не больше, чем любые другие могилы. Кроме того, наша переводчица Лида, которая в клубе особенно мне приглянулась, не расставалась с долговязым Славиком из Читы… Не понравилось мне это аббатство!

Потом мы переезжали на автобусе мост – сзади поднимался знаменитый парламент с трепещущим на ветру английским флагом, внизу простиралась серая, широкая, раздуваемая ветром Темза.

После обеда я отправился погулять по городу. Я понимал, что это уже на прощанье. Было грустно, одиноко, и, как ни странно, хотелось немножко поработать. Я вышел на пеструю площадь Пиккадилли. Посреди нее возвышался маленький бронзовый Эрот, но колоний хиппи возле него не оказалось, и вообще ни одного хиппи за все время мне не встретилось.

Потом я брел по какой-то улице, услышал сверху гул и, подняв голову, увидал, как узкий коридор неба между домами переползает самолет абсолютно незнакомой окраски. И тут я особенно остро почувствовал себя – в другом мире! Постой. Запомни… Ведь для этого ты и прибыл сюда.

Вечером я никуда уже не пошел, зачем? Главное схвачено! Сидел в номере, смотрел телевизор. Кроме того, скопилась кое-какая постирушка. Разгоряченный, довольный проделанной работой, я развешивал в ванной свои вещи, и тут послышался тихий стук.

Кому это я мог здесь понадобиться?

– …Йез!

Дверь медленно растворилась, вошел Маркелов.

– Грустно стало одному в номере сидеть. Давай, что ли, сходим куда-нибудь?

– Да надоело пешком ходить. Да и денег не осталось ни пенса.

– Деньги есть… Ни копья еще не потратил!

– Ты – лучший! – искренне сказал я ему.

На Стрэнде мы посмотрели витрины лондонских театров, сунулись даже внутрь… «Не по деньгам!» Потом оказались на улице прессы Флит-стрит. Маркелов (опытный наш «ездок») каким-то узеньким переулочком провел меня в знаменитый журналистский паб «Олд чешир чииз» («Старый чеширский сыр»). Паб расположен в здании семнадцатого века, наверх поднимается узкая деревянная лесенка, сам пабчик корявый и маленький, на деревянном полу опилки для сбора грязи с подошв. Но чем паб проще и корявее (а значит, старше), тем он в Лондоне котируется выше! – пояснил Маркелов… Не зря он должность занимал! Разбирался. Этот «пабчик» оказался самый знатный. В маленькой комнатке с узкими деревянными скамейками по бокам и собираются ведущие лондонские журналисты: обмениваются идеями, разрешают споры, заключают пари. Причем расплата порой бывает довольно неожиданной: седой почтенный джентльмен, выслушав обстоятельно другого, кивнул, положил на стойку трубку, взялся за брюки и быстро, но спокойно показал присутствующим свой зад. Вот так чопорные англичане! Гул, хохот, крики нарастали. Мы с Маркеловым выпили по жестянке пива и спустились в переулок…

– Не нравится мне здесь, – проговорил Маркелов.

– Почему?

– Потому! Например, полно повсюду грибов, белых, красных – не собирают! В Гайд-парке! В Кенсингтон-гарденсе! Не берут! Гордые, что ли?.. Не по-нашему это!

– Зато по-ихнему, – сказал я.

Мы сделали из газеты лукошко. Расшвыривая палками листья, долго шастали в Сохо-сквере.

– Подберезовик! – закричал вдруг Маркелов. – …Ну подивились, и ладно.

Утро нашего отъезда выдалось тихим и солнечным. Мы собрались у автобуса. Огромные окна дома напротив обычно были зашторены атласными сборчатыми занавесками, а тут, подняв глаза, я увидал, что одна из занавесок отогнута и у края огромного окна стоит молодая красивая женщина в длинной рубашке. Она встретила мой взгляд, улыбнулась и опустила занавеску. Может, это и была сама Англия? По случаю отъезда настроение было сентиментальным… Мы сели в автобус, чтобы ехать на аэродром Хитроу. Сидя в глубоком кресле, я читал на прощанье английские газеты… Да-а! Подарил англичанам самое ценное, что имел, – свою кепочку, а фунт все равно продолжает падать… Жаль!

Автобус тронулся. Последний раз мелькнули ларьки с пестрыми журналами, седые розоволицые джентльмены…

Гуд бай!

Крылья любви

Постепенно я осознал: лучшее в заграничных путешествиях – наши люди, осуществляющие в этих поездках свои мечты, порой неожиданные. Показывали себя!

Помню, как на площади Революции в Москве, рядом с могучим памятником Марксу, заметенным по пояс снегом, собирались в автобус туристы из разных городов, чтобы лететь через Москву в Италию. Молча и мрачно влезали они в салон, пробившись сквозь февральскую вьюгу, и сидели скукожившись. С кем я лечу? Что за чучела? Потом я понял, что то же самое они думали про меня. А кто мы, как не чучела? Как живем?! Группа из Казани так и не прибыла – у них пурга, и все (кроме меня) стали кричать: хватит ждать, так мы все опоздаем! Вот она, «дружба»! Почему я молчал? Да так… В казанской группе была одна: пересекались в маршрутах. Автобус рванул в аэропорт. И я, что интересно, не вышел…

Вариант, конечно, не лучший – оказаться в Венеции в феврале. Нас привезли из аэропорта на пристань, мы втиснулись вместе с другими пассажирами в речной трамвайчик с красивым итальянским названием вьяпоретто – и поплыли. Долго шла какая-то промзона – ржавые доки, стены заводов: такого мы насмотрелись и у нас.

О! Вот, наконец, и дворцы. Но восторга не было. Конечно, Венеция всегда Венеция. Но и февраль всегда февраль! Низкие тучи, порывистый ветер, выбивающий слезы. Вдобавок ко всей этой пакости – то были еще советские годы, и казалось, что навязчивый советский сервис дотянулся и сюда. Больше всего тревожила судьба чемоданов: их укатили куда-то вдаль и где-то там, видимо, погрузили на что-то. Свое «счастье» я уже знал: если хоть один чемодан затеряется, то это будет именно мой. Вслух, конечно, я этого не говорил: в советской тургруппе нельзя выделяться, особенно в худшую сторону. Разместившись в отеле (комнатки – гробики), все спустились к завтраку.

– Представляете, мой чемодан только что принесли – не успел даже побриться! – жаловался один.

– А в моем вообще водку разбили – чувствуешь, пахнет все? – говорил другой.

А моего так вообще не привезли! Вышел к обеду в зимних ботах и свитере… но – молчу!

Потом была экскурсия – шли тесной толпой по узкой улочке вдоль каналов, шириной и красотой значительно уступающих Обводному. Окончательно потемнело, и пошел мокрый снег. Наш гид, видимо из эмигрантов, язвительно прокомментировал:

– Специально для вас!

И мы снова оказались в нашем отельчике. Да, россиянину никуда не деться от своей тяжелой судьбы! Открыл номер… а чемодана все нет! Надо спускаться к ужину – а во что переодеться? И жаловаться нельзя – больше не выпустят. Как говорили опытные ездоки за рубеж: «Ты украл чемодан, или у тебя украли чемодан – без разницы. Все одно – компромат!»

Спускаться и не хочется. Публика, конечно, отборная. Первое дело, конечно, «вождь». Совмещающий, ясное дело, свои официальные обязанности с тайными, которые ни для кого и не тайна: такой обязательно должен быть. Он-то и донесет кому надо, до чего ты дошел: «спьяну потерял чемодан»… или что-то еще похлеще.

«А этот, второй – тоже… жлоб! – вспоминал я злорадно. – Надо же – в Венецию водку волок! Надеюсь, разбили ему всю?» (Тут я скажу, забегая вперед, был не прав…) А эта парочка: двое тряпичников – он и она. Они уже впопыхах что-то купили: и вот теперь в их оконце как раз против моего они оживленно жестикулировали, потом вдруг погас свет… Не подумайте чего плохого – тут же появился огонек спички. «А, – понял я. – Поджигают выдернутую из купленой вещи ниточку, проверяют, чистая ли куплена шерсть?»

К ужину супруги вышли озлобленные, друг на друга не глядя – совсем, видимо, оказалась не шерсть! А я так спустился и вовсе злой и с ходу сообщил вождю:

– Чемодан украли!

Тот позеленел.

– Вечно что-то происходит с тобой!

Происходит. Причем с раннего детства. Откуда, интересно, он это узнал?

После весьма скудного ужина (где знаменитые итальянские вина?!) мы вместе со «жлобом», у которого разбили в чемодане водку (а значит, и жизнь), вошли в лифт. Ехали молча и молча вышли. Но у своей двери он сделал чуть заметное движение – зайдем?.. К счастью, не вся его водка разбилась.

– Вот, не в чем и выйти! – жаловался я.

– Да чего тут смотреть? – горевал и он. – Хуже Обводного!..

Послышался стук. Спрятали стеклотару. Вошел «тряпичник». С испугом глянул на меня.

– Свой, – сухо обронил хозяин.

Спасибо! Даже слезы вдруг потекли. Снова сверкнули стаканы.

– Задолбала меня! Подай ей чистую шерсть! – простонал «тряпичник».

– Да откуда тут шерсть?! – усмехнулся владелец разбитой (к счастью, не до конца) водки…

Без стука вошел «вождь». Настороженно глянул на меня.

– Свой, – произнес хозяин.

До чего же приятно это – быть хоть где-то своим!

– А чего ты в свитере, не переоделся? – поинтересовался «тряпичник».

– Да я и не мылся!

– Чемодан у него украли! – показал свою осведомленность «вождь» и добавил вдруг: – Не боись! Пробьемся!

Выпили еще. К себе я летел как на крыльях. Оказывается, и в феврале можно жить, и даже в Венеции! Главное – какие люди у нас!

Раздался стук в дверь. Сердце радостно прыгнуло. Она?!

Я распахнул дверь… Стоял «тряпичник», держа перед собой отличную рубаху на вешалке.

– На! Носи!

– Спасибо тебе!

За ужином он радостно шепнул мне:

– Жена вырубилась! Есть тут одно местечко… Пойдем?

– Мммда!

– Сейчас… за плащом только! – шепнул он. И вышел. И вдруг вернулся.

– Там наша группа приехала, из Казани! В лифт не пробиться. Одна там… м-да!

Я не кинулся к ней. По законам советской конспирации сидел в номере… и вдруг зазвонил телефон! И ее голос!

– Простите… у меня не работает кондишн! Вы не могли бы зайти в номер четыреста семь?

– Могу!

Надел подаренную рубаху. Пошел! Вернувшись в номер, я сладко заснул. Сон был счастливый: лето! Правда, я слышал скрип дверей, голоса… Воры? За чемоданом? А его и нет! Засмеялся во сне.

Утром открыл глаза – чемодан стоял! Помылся, переоделся, сбежал вниз. Стоял веселый гвалт. Сияла Венеция. Я посмотрел на наших, гомонящих за столом – какие красивые, элегантные, раскованные женщины! Мимолетные, манящие взгляды! Да и мужики тоже неплохи – игра мышц, твердый рисунок губ, общая уверенность! Где те чучела?.. Видимо, то была маскировка, чтобы выпустили за рубеж!

Вдруг все повернулись к двери… появилась она!

Потом мы с ней сидели, обнявшись, на ступеньках причала у Гранд-Канале, подстелив свитера, оставшись в рубашках… Как пригрело вдруг!

Постепенно все мы крепко сдружились. Где еще и дружить нашим людям из разных городов, как не в Венеции? Тут особенно видно, как мы близки!

– Ну вы счастливчики! – сказал подвыпивший вождь (впрочем, из этого состояния и не выходивший).

Он «раскусил» нас, но не до конца, думая, что у нас «мимолетный роман», как это часто случалось тогда в таких поездках: супругов не выпускали «сразу двоих».

– Сколько же вы валюты сэкономили друг на друге, пока мы все шлялись тут, деньги тратили?

– Что значит – друг на друге? Выбирайте выражения! – дерзко усмехнулась она. Была бесстрашна!

Наши новые друзья добродушно рассмеялись. Все одобряли нас – или завидовали. Пусть будет счастье… хотя бы иногда. А что там дальше – хоть трава не расти!

Конечно, «заграничная любовь» давалась дорого. Не поднять!.. Во всяком случае так часто, как хотелось бы. Поэтому больше мы с ней встречались в Москве, посередине между нашими городами, у «сочувствующих» друзей по иностранным поездкам… как-то за рубежом все оказывались душевнее. Однажды она ехала из своего города на машине всю ночь. Формальное объяснение – за продуктами, тогда действительно были с этим проблемы. Но чтобы с риском для жизни? Был дикий гололед, дорога была абсолютно пустой – никто не рисковал так – только она… Где-то посреди ночи остановил ее изумленный гаишник:

– Куда спешим?

– К любимому человеку!

– Ну… удачи вам!

Я спал у друга на раскладушке на кухне, держа руку на телефоне, и на рассвете он зазвонил.

Потом она сидела на кухне, с синевой под глазами, и зубы стучали о кружку с чаем.

Днем она ходила за мясом, которого как бы и не было нигде.

– Я от Гурама Исааковича! – говорила она наобум, смело спускаясь в подвальчик с кровавыми тушами, ошеломляя окровавленных мясников своей азиатской красотой, а также магическим Гурамом Исааковичем, соединившим в себе кровь двух самых авторитетных в торговле рас. И стучали топоры, и мы с трудом поднимались с ней наверх, отягощенные сочащимися кусками коровьей туши, предназначенными, увы, не мне, а ее семейству.

Но менялись времена – и проблем с мясом не стало! Просто стало некуда силы девать… И ей с ее энергией стало тесно в СССР, которого к тому же не стало. Она оказалась в Германии… И опять спасти нас мог только туризм! Встречались и расставались во Франкфурте-на-Майне, «стыковочном» аэропорту.

У нас даже, как у стойкой пары, появились скидки и бонусы и свои приметы. Мы всегда просили на регистрации:

– Ниэ виндоу (возле окна)!

И получали свое! Двигаясь в проходе самолета, азартно искали ряд.

– Ага! – восклицали почти торжествующе.

С удовольствием усаживались.

– Это называется «Ниэ виндоу»! Опять над крылом, не видно ни черта!

И это получалось почти всякий раз – и стало почти уже нашим амулетом, хорошей приметой – значит, все будет как всегда.

– Ведь нельзя же требовать при регистрации «Визаут вингез» (то есть «без крыльев»)…

Мы смеялись. Уютно усаживались, смотрели на наше крыло. Самолет разбегался… Летим! Блаженно откидывались на креслах. Не зря говорят, что любовь имеет крылья, а у нашей любви – крылья были стальные! Дальше может идти реклама: «Летайте самолетами»… Так жизнь и пролетела, «не мимо», но прошла. Слава богу, не потеряли голову и кое-что сделали и на земле.

Последнее романтическое путешествие

…И вот – последняя муза, как я думаю. Мы только накрыли в номере столик, чтобы встретить Новый год, как заверещал ее ноутбук.

– Петя по скайпу! – закричала она. – В ванную, быстро!

И запихнула меня туда!

– Блокнот хоть дай! На тумбочке лежит! – прохрипел я.

Не ожидал! Хоть часы на руке: глянул – две минуты до наступления Нового года! Ничего себе, докатился! Новый год – в ванной, мягко говоря! Успел налить из крана холодной воды – не горячей же! – и чокнуться со своим отражением в зеркале. Чтой-то вдруг забрезжило… Налил до краев и хлопнул второй стакан, и тут уж сообразил: «Ведь я не только в этом замкнутом помещении – я еще в Будапеште, где почти полвека назад встретился с первой музой – и помню, тогда…» Хлопнул третий стакан (почему-то горячей, но это неважно) – и стал вспоминать «Заметили друг друга еще во Львове»… Быстро писал. Сколько времени в этой ванной прошло? Понятия не имею! Писал. Дверь вдруг заскрипела.

– …Чего? – с трудом оторвался.

– …Ты выходить вообще собираешься, нет?

– Сейчас… полчасика! – забормотал я.

– Ну ладно! Пиши! – грозно проговорила она и хлопнула дверью.

Через границы

Иностранный крем «После бритья» кончается как-то сразу. Наш долго еще хлюпает, пузырится и выдает после долгого выжимания какие-то сопли. А этот отпустит еще одну довольно сочную уверенную колбаску, и все – больше ни миллиграмма, сколько ни проси!.. Ну что ж, тут все по-другому… и главное – другие запахи. Вот, например, этот, в зелененьком флакончике… Я отлил, кинул на щеки, завинтил… И вышел из ванной.

Гага, со слегка опухшими после сна, полуоткрытыми губками, с красноватыми вытаращенными глазками, стоял в дверях кухни, сдирая жестяную нашлепку с баночки пива. Я впервые в эту нашу встречу разглядел его, так сказать, без бутафории – он был такой же тоненький, в такой же белой футболочке и шортиках, как в пионерском лагере, где мы познакомились почти четверть века назад. Но тут был не лагерь – за окном был совершенно другой пейзаж: соседний дом уходил вдаль и ввысь широкими террасами, заросшими кустами, деревьями, гирляндами цветов.

– Так… – поводя тоненьким синеватым носиком, проговорил Гага. – Мазался, падла, моей «Кельнской водой»?

– А ты что, предпочел бы запах родного «Тройного»? – поинтересовался я.

Улыбаясь, мы смотрели друг на друга. Вдруг он быстро приложил палец к губам. Из спальни вышла Рената в махровом халате и, сдержанно поклонившись мне, не глядя на Гагулю, прошла в ванную.

…Дело в том, что мы вчера с Гагой (он же Игорь) по случаю нашей встречи слегка «нарушили спортивный режим» – не только здешний, немецкий, но и наш, среднерусский. Началось все довольно культурно: они встретили меня в аэропорту, с ходу радостно сообщив, что в самолете моем обнаружена бомба, которую, однако, удалось обезвредить… Ничего себе начало! Мы с Ренатушкой тут же слегка отметили это радостное событие в стеклянном баре (Гага был за рулем), потом мы вышли на автостоянку – на жару, яркий свет, в заграничную пахучую пестроту.

Потом мы приехали в их скромненькую квартирку, разделись до трусов (кроме, разумеется, Ренатушки) и сели на террасе, расположенной над ухоженным садиком. Присутствие мое среди друзей, с которыми я без отрыва жил десять лет (с того года, как Ренатушка приехала на стажировку в наш университет), делало все вокруг каким-то понятным, знакомым, незаграничным… словно мы чудом прорвались в какой-то привилегированный, закрытого типа пансионат где-нибудь в Ялте или Зеленогорске и теперь наслаждаемся привилегиями: чистотой, ухоженностью, подстриженными кустами, солнцем и тишиной, копченой ветчиной и баночным пивом. Из своего скромного опыта зарубежных поездок я знал, что странное чувство иной жизни приходит не сразу и, как правило, внезапно, от какого-нибудь пустяка, привычно-незаметного для здешних и абсолютно убойного для тебя. Пока же прежнее мое, предотъездное, возбужденное состояние растягивалось, как резина, и сюда… Я радостно приглядывался, внюхивался, стараясь прорвать пелену, почувствовать, что я прилетел.

Потом, где-то на двенадцатой баночке пива к Гагуле пришла роскошная идея: немедленно показать мне таиландский ресторан, расположенный прямо вот тут, в этом здании напротив, поднимающемся террасами.

– Пойдем, Ренатушка? – вскакивая, произнес он.

Ренатушка, поджав губы, молчала.

– Но, Игор, – своим слегка гортанным голосом заговорила она. – Тебе же завтра целый день сидеть за рулем!

Я все понял.

– Да зачем? Неохота! Отлично же сидим! – миролюбиво сказал я.

Но Игорек уже завелся – уже вполне по-нашему, почти как в те черные дни, когда Рената, закончив стажировку, жила уже здесь, а его не отпускали даже на конференции, где бы он мог хотя бы встретиться с собственной женой. Но такие издевательства были тогда в порядке вещей – сейчас вроде нормально, но напряженка в душе осталась…

– Рената! – тряся перед своим изможденным детским личиком растопыренными пальчиками, завопил Игорек. – Ты что, со своей обычной тупостью не понимаешь, что к нам наконец приехал наш любимый друг?

– Я не меньше тепя люплю Валеру, – волнуясь и слегка обнаруживая акцент, проговорила Рената. – И потому не хочу, чтопы из-за твоих трошаших рук он савтра погип! Вам ехать через всю Германию завтра!

– Ты знаешь, что я прекрасно вожу машину – в любом, кстати, состоянии! И все дорожные происшествия, которые с нами случались, происходили исключительно по твоей вине, из-за твоих идиотских советов, которые ты любишь давать под руку!

Игорек весь дрожал. Чувствовалось, что это давняя заноза в его сознании: полностью или не полностью владеет он сравнительно новой для него здешней жизнью – в частности, вождением машины.

– Но ты же знаешь, Игор, – мудро сдаваясь, проговорила она, – что я не могу с вами пойти сейчас в ресторан, я непременно – непременно, да? – должна готовиться к завтрашней лекции!

– Все! Понял! Мы пошли. И, кстати – на все время пребывания моего друга здесь – я не Игор, как ты меня зовешь, а Гага – как называют меня мои друзья!

– Я уже вижу это! – сказала Рената, грустно улыбнувшись.

Игорек весело чмокнул ее в бледно-розовую щечку и убежал в комнату переодеваться. Мне вроде бы переодеваться было не надо – достаточно одеться – я и так был в лучшем… Игорек скоро появился в белых шортиках и футболочке, с черной кожаной сумочкой через плечо.

– Игор! – кротко проговорила Рената, кивая на сумку. – Зачем ты берешь все деньги? Я тоже очень рада приезду Валеры, но зачем ты берешь их все – ты же опять потеряешь сумку! Возьми сколько угодно – но все остальные лучше оставить!

Но в Гаге уже играло его казачье упрямство.

– Ты прекрасно знаешь, что сумку я в прошлый раз потерял по твоей вине, причем в Испании, а тут – два шага от дома!

Рената кротко вздохнула.

– Не беспокойся, Ренатушка, все будет в порядке! – солидно проговорил я.

– Но ты, надеюсь, придешь к нам? – слегка обиженно-отстраненно проговорил Гага.

– Хорошо. Если закончу работу – приду! – сказала она.

С чувством божественной легкости (при всей нашей любви к Ренатушке с другом лучше наедине) мы сбежали по скромной мраморной лестнице и вышли на улицу. В жарком слепящем свете я попытался оглядеться… в сущности – это были новостройки, мюнхенское Купчино, серые бетонные дома… на ближайшей стене, правда, был нарисован идиллический сельский пейзаж с рекламой пива «Паулянер». Мы быстро прошли через жару и слепящий свет и вошли в кондиционированные катакомбы под огромным террасовым домом – тут, увы, сходство с нашим Купчино кончалось – яркий подземный зал тут и там ответвлялся уютными тупичками: итальянский ресторан с приятно щиплющей нервы игрой мандолины… зеркально-роскошный салон модного парикмахера, крохотные пестрые магазинчики… Потом вдруг показались восточные миниатюрные пагоды, бронзовые страшные птицы, золотистые, в мудреных иероглифах, решетки… наш таиландский ресторан!.. Мы сели в плетеные кресла, вольготно расслабились, огляделись – откуда-то из таинственного полумрака чуть слышно доносилась восточная музыка. Гага, вскочив, пошел помыть руки (я, не желая нарушать блаженного оцепенения, отказался). Вернулся он свежий, умытый, оживленный.

– Володьке позвонил – сейчас подгребет! – радостно сообщил он.

– Какой это Володька? – Я наморщил лоб.

– Ну… мой здешний приятель, художник, – ответил Игорек. – Сейчас я угощу тебя потрясающим напитком, который есть только тут… сейчас. – Он нетерпеливо огляделся.

Подошел, кротко улыбаясь, грациозно-хрупкий официант-таиландец в белой бобочке.

Гага, поглядывая в богатое – метр на метр – меню, долго разговаривал с ним по-немецки. Таиландец очень тихо что-то отвечал и в ответ почти на каждую фразу робко кланялся. Наконец, еще раз поклонившись, он отошел.

– Отлично! – хлопнув ладонью по меню, радостно сверкая глазами, воскликнул Гага. – Гляди… – Он повел пальцем по реестру. – Против некоторых блюд стоят восклицательные знаки, а вот – целых два. Это значит, что блюдо слишком экзотическое… с непривычки можно слегка ошалеть.

– Надеюсь, мы не заказали ничего такого? – поинтересовался я.

– Нет, нет… пока нет! Ничего такого, о чем бы ты раньше не знал… или, во всяком случае, не слыхал бы! – усмехнулся он.

– А напиток? Что за напиток мы будем пить? – уже почти капризно осведомился я.

– Сейчас… попробуй угадать! – оживленно потирая руки, проговорил Гага.

Тут, кланяясь, вышли из сумрака сразу три таиландца, поставили фарфоровую горелку с тихим, чуть вздрагивающим пламенем над ней, много баночек, видимо, с разными соусами, потом бадью с торчащими из нее палочками. Я схватил одну из палочек, поднял ее – с нее, как тонкий полупрозрачный флажок, свисал ломтик мяса.

– Ну тут разные экзотические виды мяса… ну там, лань, гималайский медведь, ягнятина… все! – Он нетерпеливо махнул рукой. – Осторожно подогреваешь на пламени, потом в какой-нибудь соус – и ешь!

– В сыром виде?

– Конечно! – Гага небрежно пожал плечом.

– Изобрази!

Он изобразил. Я последовал его примеру. Жжет!

– С-с-с! Отлично! – просасывая через рот охлаждающий воздух, проговорил я.

Потом таиландец поставил на стол графинчик с золотыми птицами. Мы торопливо налили по рюмке и выпили: я выпил зажмурясь, сосредоточившись, дегустируя.

– Ну? – спросил Гага.

– Грушевка! – воскликнул я.

Точно такой грушевый самогон я пил две недели назад на Кубани.

– Да, точно… грушевая водка! – несколько шокированный моей осведомленностью, признался Гага.

– Но отличная штука… какой аромат! – Я зажмурился. – Ну и, ясное дело, качество значительно выше, чем у нас!

Так уж и быть, порадую друга! Удовлетворенный высокой оценкой таиландской грушевки, Гага налил по второй. Потом появился Володя – плотный, слегка прихрамывающий, с черными усиками. Приподнявшись, я тряхнул ему руку. Лицо его показалось мне знакомо… но, наверное, в основном теми неуловимыми отличиями, которыми отмечается лицо всякого нашего соотечественника, оказавшегося на чужбине.

Наш разговор с Гагой к тому времени уже кипел, продвигался вперед странными рывками, характерными, впрочем, для нашего общения и на родине.

– Давай… Баптисты!.. Какая рифма?!

– Баб тискать!

– Точно! – Мы радостно хохотали.

– Давно не виделись-то? – поинтересовался Володя.

– Четыре года! – сказал Гага. – Думали – все! И тут – на тебе! Перестройка! И этот тип тут как тут! Приехал меня спаивать!

– Ну давай… чтобы еще не видеться лет пять! – предложил я, и мы радостно чокнулись.

– Как приятно наконец наблюдать родную ахинею! – сказал Володя.

– Да, тут мы – абсолютные чемпионы! – сообщил Гага.

И действительно, ахинея удалась! После таиландского ресторана, где Гага безуспешно пытался склеить таиландку с маленькой балалаечкой, мы оказались в итальянском ресторане, потом – в испанском, где поели паэльи и где я поимел от Гаги скандал за неправильное пользование зубочисткой и где потом – под ритмичные хлопки Вовы – мы исполняли огненный танец фламенко. Потом, уже без Володи, были в каком-то изысканном пристанище местной богемы, оформленном каким-то моднейшим дизайнером в виде заброшенного цеха: неструганые скамейки, мятые вентиляционные трубы из светлого кровельного железа, оборванные завсегдатаи, одетые почему-то почти по-зимнему. Наконец мы были в состоянии полного счастья, полностью духовно слились… Ритмично рубя ладошками и радостно опережая друг друга: «Я знаю лучше!» – выкрикивали наше общее юношеское ненормативное (назовем это так) стихотворение… Все теперь у нас было разное, лишь хрупкие воспоминания юности объединяли нас: эти дурацкие наши стихи знали на всей планете лишь мы вдвоем:

Пока не стар, Идешь ты в бар, Подобно человеку, И смотришь на живой товар По выбитому чеку. Но ждет тебя здесь не любовь (Иронию прости нам!): Тут бьют тебя и в глаз, и в бровь Мингрелец с осетином. И вот, сдержав протяжный стон, Не жив, но и не помер, Ты ищешь в будке телефон И набираешь номер! К тебе на помощь мчится друг, Уже втолкнувший в тачку Почти без скручивания рук Безумную гордячку. И если не напьешься в пласт И будет все в порядке — Она тебе, возможно, даст Свои погладить прядки. И, лежа на ее груди И локоном играя, Ты Музе скажешь вдруг: «Гляди! Сестра твоя родная!»

Закончив чтение одновременно, мы с Гагой глянули друг на друга и радостно захохотали.

По случаю весьма позднего нашего появления Ренатушка встретила нас в прихожей бледная, скорбно прижав руки к груди… И, естественно, поутру довольно чопорно с нами обращалась – сухо кивнула и прошла в ванную. Гага, повернув голову, посмотрел ей вслед. Судя по добродушно оттопыренной нижней губе и блеску глаз, он был доволен, что гулянье, редкое в его теперешней жизни, блистательно удалось.

Ренатушка вышла из ванной уже причесанная, свежая, подтянутая, как и положено молодой немке.

– Я все понимаю, Игор, – заговорила она. – Но скажи мне, зачем ты взял сумку с получкой – ведь ты же знал, что напьешься и потеряешь ее!

«Ну, во-первых, там была уже не вся получка…» – подумал я.

– Но ты же прекрасно знаешь, Рената, – слегка передразнивая занудливость ее тона, произнес Гага, – что сумку вернут: сколько раз я напивался и терял ее – и каждый раз приносили!

– Но зачем тебе нужно столько раз напрягать нашу социальную систему, вновь и вновь проверять ее честность! – взволнованно проговорила она.

– Но мне кажется, это ей приятно! – вступил я.

Гага мне подмигнул.

– Ну что ты, Валера, тепер хочешь на завтрак? – уже весело и дружелюбно (вот жена!) обратилась ко мне Рената.

– Думаю – корочку хлеба за такое поведение! – скромно сказал я.

– Дай ему корочку хлеба… и йогурт… и сыр… и кофе свари! – уже вполне сварливо скомандовал хозяин. – В дорогу нам положи только питье: этому – пиво, мне – швепс! Жратвы не клади – купим что-нибудь по дороге.

Приступ крестьянской скупости, усугубленный похмельем! – так это сформулировал я. Мы спустились по лестнице в прохладный и сумрачный гараж под домом и подошли к машине… Гага сосредоточенно молчал – чувствовалось, что предстояло путешествие достаточно серьезное.

Мы поцеловали в разные щеки Ренатушку, положили сумки на заднее сиденье, сели сами на передние.

– Пристегни, Валера, ремешок! – Рената, протянув руку, подняла с сиденья ремень страховки.

Я пристегнулся, утопил кнопочку возле стекла, блокирующую дверь, – так на моей памяти поступали все серьезные автомобилисты, – поерзал, поудобней устраиваясь.

– Ну, спокойно, Рената! – Игорек поднял руку. – Вечером позвоню!

– С богом! – проговорила Рената взволнованно.

По наклонному бетону мы подъехали к воротам, Гага нажал пальцем кнопку радиопульта, зажатого в руке, и ворота разъехались.

– Кстати… – Он достал темные очки, набросил на нос. – Кнопочку блокировочную вытащи! – тщательно выруливая по дорожкам, отрывисто произнес он.

– Пач-чему?!

– Я, кажется, сказал! – сварливо произнес он.

Дикие химические реакции бушевали в нем. Сужу по себе. Иностранное похмелье непредсказумей нашего!

– Но у нас все втыкают кнопочки. – Я взбунтовался. – Чтобы дверь не открылась на ходу!

– Но в Европе, – он слегка издевательски глянул на меня, – давно уже ее… никто не втыкает!

– Пач-чему?!

– При катастрофе… очень трудно… вытаскивать… э-э-э… тела, – сосредоточенно выруливая на дорогу, ответил он.

Пока что мы ехали по знакомой дороге к аэропорту.

– В аэропорт? – поинтересовался я.

Гага сосредоточенно кивнул.

– Уже… катапультировать меня собираешься, из Германии? – вскользь поинтересовался я.

– А что? – беззаботно откликнулся Гага. – Выпили – и хорош!

Настроение улучшалось – особенно у меня: предстояло проехать по Германии, промчаться через пространства, в которых я не был никогда!

Уже Мюнхен удивлял! Как-то не производил впечатления цельного города. Километровая пешеходная зона от вокзала до ратушной площади, где мы бушевали вчера… а вокруг – какие-то поля, рощи, потом вдруг, ни с того ни с сего – скопление огромных домов-параллелепипедов, снова луга и опять старый город, но – отдельно от центра.

– Да, самое трудное – выбраться отсюда, – словно прочитав мои мысли, проговорил Гага. – Город вроде бы кончился – и опять!

Совсем уже шли места дикие, и вдруг снова стеклянные гиганты с надписями: «Банк», «Отель», на самом высоком параллелепипеде стояли белые буквы «Арабелла».

– Арабелла-парк, – кивнул Гага, – один из самых дорогих районов…

– Надо ж, куда их занесло! – посочувствовал я богачам.

Потом ехали через какой-то совсем азиатский район, по красивой старинной площади шли толпы в экзотических одеждах.

– Вон видишь… турки! Очень много турок у нас! – озабоченно произнес Гага. – А сейчас будет вообще самый аристократический дорогой район, но там, наоборот, все тихо, скромно, чтобы толпы не привлекать. И, кроме того, как раз над этим районом самолеты взлетают и садятся… на дикие лишения приходится аристократам идти, чтобы хоть как-то отделиться от всех! – Гага усмехнулся. – Вообще надо отметить, – уже лекционным тоном, словно перед своими студентами, заговорил он, – престижность района на Западе вовсе не связана с близостью к центру, можно проехать через совсем завальный район, и снова – блеск!

Да, непросто тут у них.

Ну вот, вроде бы вырвались. Высокий мост над бесконечным разливом рельс, два стеклянных гиганта по обеим сторонам моста, с мерседесовскими эмблемами – тонкими серебристыми колесиками – наверху… Белели Альпы на горизонте, как скомканная и брошенная бумага.

Машинная свора, увидев зеленый на светофоре, резко рванула.

– Ну вот… а сейчас начинается! Автобан! – азартно произнес Гага.

Машины почти бесшумно, но стремительно неслись в шесть рядов – три ряда с нами, три навстречу. Расстояние как-то не замечалось: ровный асфальт без разрывов, однообразная ограда – но скорость была за сто. Пошел дождь. Соседи слева, оставляя за собой завихрения воды, уносились вперед. Зато мы так же лихо обходили соседей справа – самых медленных в гонке. Мы вырвались из дождя на сухое – обогнали тучу. Пошли ровные, чуть холмистые, подстриженные желтые поля и красноватые склоны виноградников. Изредка на каком-нибудь идиллическом холмике мелькал белый домик под черепичной крышей… Один! Одна семья управляется с гигантским пространством, сажает и собирает! Тихо протарахтел крохотный трактор на длинном склоне – один в поле.

На вершине холма темнеет лес с четкой закругленной границей, словно лес подстригли под полубокс. Порядок и чистота, никакого сора и хлама, и нигде не видно людей – словно все поддерживается само собой.

Вот мы влетели в аккуратненький городок – чистенький костел, высокий, весь из зеркального стекла универмаг, ресторанчик под тентом…

– Стоп! – хриплю я. – Дай хоть дыхнуть, воды заглотнуть!

– Не останавливаемся! – азартно произносит Гага и, стремительно вильнув рулем, выскакивает на одну из дорог на сложной шестиперстой развилке. – Ф-фу! Чуть не проскочил! – Он вытирает пот, и тут же с легким, но мощным дыханием нас нагоняет новая стая – держаться, держаться с ними, а если не выдерживаешь, надо, предупредительно помахав поднятой рукой, сойти на правую, более медленную полосу. Но Гага держится, закусив губу, со своим скромненьким «Опель Пассатом» среди «Мерседесов», «Фордов» и «Ягуаров».

– Сумасшедшие, тут все сумасшедшие! – тряся растопыренной левой ладошкой, возмущенно и восхищенно восклицает он. – Единственная в мире страна, где нет ограничения скорости!

И снова однообразное жужжание. И такая игра у него – почти на целый день – два раза в неделю: дорога на работу, дорога с работы… Да, это тебе не пять станций метро, которые он проезжал раньше, когда жил у нас. Тут я его буквально не узнаю. Был избалованный академический мальчик, который падал в обморок по дороге в булочную, а здесь… безжалостный пожиратель пространств!

От некоторой монотонности пути я задремываю – как мне кажется, всего на секунду, но когда вдруг резко, толчком просыпаюсь, вокруг – горы. По-немецки аккуратные, без излишнего нагромождения, но горы!

– Ну и ну! – Я ошеломленно оглядываюсь по сторонам. – Ну ты и работу себе нашел! Ближе не было?!

– Подходяшшей не было, – лихо отвечает Гага.

Он уже уверенно, победно сворачивает на одну дорогу из трех, на одну из пяти, на одну из семи; тут уже плотно населенная зона – кругом дома, виллы, высокие виадуки, – надо на ходу разбираться. Вдруг, после особо лихого поворота (одна дорожка, безошибочно выбранная чуть ли не из пятнадцати), мы уже мчимся вдоль берега: гладкий водный простор, окруженный по горизонту аккуратными горами с белыми домиками. Дальше все меняется стремительно – мы с ходу въезжаем внутрь какой-то огромной пристани, причаленной к берегу, громыхнув трапом, въезжаем в большой гулкий железный ангар, проезжаем через него – и как знать, если бы не цепь, преграждающая путь, не съехали бы мы в воду? Но у самой цепи мы застываем как вкопанные. Гага вытирает пот. К нам, лавируя между другими машинами, устремляется черноусый красавец в голубой униформе. Гага протягивает ему через окошко ассигнацию, тот отрывает билет. Я с недоумением озираюсь по сторонам, назад, въезжают все новые машины…

– Паром, что ли? – восхищенно восклицаю я.

Гага, довольный эффектом, благодушно кивает. Мы с двух сторон вылезаем из машины, по железному, с заклепками, гулкому трапу поднимаемся на просторную верхнюю палубу.

Паром медленно отплывает. По мере удаления от берега все больше видно пространства, уходящего вдаль и ввысь, с россыпями белых домиков в уютных долинах. Из дымки вырисовывался дальний берег. Через полчаса паром мягко ткнулся в пристань, цепь на краю парома сняли, и машины, как голодные, рванулись вперед.

– Ну, может, немножко расслабимся? – оглядывая обступившие нас субтропики, предложил я.

– Сначала дела! – холодно произнес Гага.

Какой-то просто Железный Феникс!

Машина карабкалась по осыпающимся, чисто крымским улочкам-горушкам, только дома по сторонам были другие, шикарные виллы. С завываньем – вверх, с уханьем – вниз.

– Кратчайшая дорога, – отрывисто выдохнув, счел нужным объяснить Гага.

– Ясно! – выдохнул я.

Я тоже устал, хоть был исключительно зрителем, частично спящим. Нас понесло вниз с горушки, и на этот же перекресточек с поперечной горушки скатился огромный белый «Форд» – с отчаянным визгом тормозов мы остановились в полуметре друг от друга. Седой, жилистый, в белой бобочке владелец, застыв за стеклом, впился взглядом в моего Гагу – и Гага, не мигая, уставился на него. Пауза накалялась. Ну все! Я пригладил волосы. Сейчас монтировки из-под сидений – и в бой! Но пауза длилась, водители были неподвижны. Вдруг седой джентльмен широко улыбнулся, поднял у себя за стеклом руку и приветливо помахал. Должен отметить, что Гага ни на мгновение не отстал; когда я обернулся на него, он так же радостно улыбался и махал рукой. Ну и порядки! Наконец, насладившись лицезрением друг друга, оба резко и безоговорочно дали задний и багажниками вперед стали карабкаться обратно каждый в свою горушку. Казалось бы, тут достаточно и одному попятиться, чтобы другому проехать, но – кому? Вот вопрос! Конечно, если по-нашему, наш занюханный «Пассат» должен был потесниться, чтоб уступить шикарному «Мерседесу», – об чем речь? Но тут, видимо, и речи не могло быть о чьем-то наглом преимуществе – тени этого не было. Чудная страна!

Надо признать, что соревнование в джентльменстве мы все же проиграли и еще раз, уже вдвоем, помахав чудесному старику, проехали первыми… Но нас же двое? Ползанье по горкам продолжилось.

– Знакомый, что ли? – чтобы хоть как-то объяснить небывалую приветливость, поинтересовался я.

– С такими засранцами не знакомлюсь! – проворчал Гага. – Съезжает без сигнала!

– Но и ты же без сигнала!

– Просто порядок тут такой – всегда улыбаться, при любых осложнениях, и чем осложнение круче, тем улыбаться радостней.

– И правильно, я считаю!

– А тут все правильно! Можешь быть стопроцентно уверен, что, если ты ни в чем не виновен, тебя не накажут никогда.

– А у нас – запросто!

– Зато уж, – упрямо продолжил Гага, – тут если ты хоть что-то нарушил, можешь быть абсолютно уверен, что наказание неминуемо.

– Да… тоже не как у нас…

– И если пытаешься лукавить, финтить, вина твоя, в глазах общества, возрастает в сто раз!

– Сурово!

– Ты, может, слыхал – нашего премьера уже почти свалили за то, что он сказал неполную правду. И скинут, будь уверен, – тут такие не нужны!

– Да-а-а… – как-то неопределенно произнес я.

– Помню, в самом начале еще… двух месяцев тут не прожил, – заговорил Гага. – Выезжал я как-то из гаража… и чью-то машину легонько стукнул, у тротуара. Радостно оглянулся – никого! – и валить! Вечером приезжаю довольный домой и говорю Ренатушке: «Ты знаешь, я тут машину одну тюкнул – но удалось отвалить». Понятное вроде, по-нашему, дело. Но только гляжу я – Ренатушка побледнела как смерть! «Когда это… было?» – еле-еле выговорила. – «Утром, а что?» Она еще пуще побелела. Потом берет слабой рукой телефон, ставит передо мной: «Звони в полицию!» – «В полицию? Вот еще! С какой стати?» – «Умоляю тебя, если еще не поздно, звони!» – «Зачем? Никто же не видел!» – «Звони! Ты погубишь (если уже не погубил) свою судьбу здесь! Тут человек, который обманул, сразу же вылетает изо всех порядочных сфер, тепя не фосьмут даже в торгофлю!» – «Но ведь совсем легонечко же тюкнул!» – «Звони!» – «Ну дела!» Набираю номер полиции, меня там приветствуют, как именинника. «Как замечательно, что вы нам позвонили! Впрочем, мы ни на секунду не сомневались, что вы порядочный человек! Впрочем (мимоходом, вскользь), все ваши данные нам уже известны… Так что – замечательно! И если вас не затруднит, позвоните, не откладывая, владелице машины – она очень ждет вашего звонка, вот ее телефон». Звоню – та тоже безумно счастлива, что наши жизненные пути пересеклись. Ни тени упрека!

– Великолепно!

– Что великолепно-то?! Ты бы так пожил!.. Сумку не потеряй – сразу же приносят!

Мы вскарабкались на еще одну горку и завернули в темные бетонные катакомбы, подпираемые столбами – чуть опять же не столкнувшись с выезжающим автомобилем, еле успели увильнуть – да, Гага молодец! – и заняли вроде бы тот единственный свободный от машин квадратик, с которого, видно, только что съехал тот автомобиль – блестело пролитое машинное масло. Мы наконец-то встали.

– Ну… все! – Гага утер рукавом счастливый пот, застыл в неподвижности.

– Что все-то? – Я огляделся. – Мчались столько часов через всю Германию, чтобы оказаться в этом погребе?! Надолго мы тут?!

– Ты что, не можешь посидеть?! – заорал Гага. – Провел бы ты шесть часов за рулем – я бы посмотрел!

– Ну ясно, ясно. – Я дисциплинированно застыл.

Наконец Гага зашевелился, медленно вылез, я, во всем копируя его, вылез тоже медленно.

Мы, уже пешком, поднялись еще на одну горушку – перед нами открылась бескрайняя озерная гладь. Чуть в стороне, на самом верху, стоял огромный стеклянный куб, опутанный толстыми отопительными трубами, сильно напоминающий котельную в Комарово…

– А это что за ангар? – поинтересовался я.

– Это наш университет! – сухо произнес Гага.

– A-а… понимаю… Постмодернизм!

– Ну наконец-то ты начал кое-что понимать! – Нижняя губа его благодушно отмякла. – Вообще, – он улыбнулся, – если тебе, в том числе и здесь, будут что-то долго и сложно толковать, ты говори после некоторой паузы: «Постмодернизм!» И никогда не ошибешься. И наоборот, будешь автоматически считаться очень умным и вдобавок очень смелым человеком. Усек?

– Усек!

Мы вошли в огромный холл, почему-то мощенный булыжником. По краям, у стеклянных стен, валялись очень грязные и потертые, но зато очень длинные диванные валики, скованные алюминиевыми цепями.

– А это что? – поинтересовался я.

– Это? – Гага кинул взгляд. – Место для отдыха. Постмодерн. – Он уже был крепко сосредоточен на чем-то на своем. – Так-так-так… – Он постучал карандашиком по зубам. – Так. Вроде бы должен тут еще получить какие-то деньги!

Он решительно направился к крохотному окошечку в стене, за которым вроде бы никого не было, но тем не менее, сунув туда какую-то бумажку, тут же вынул увесистую пачку ассигнаций, бросил в карман.

– Да… я гляжу… ты неплохо уже освоился тут!

– А то! – лихо ответил он.

Мы быстро пошли по какому-то коридорчику, потом поднялись по какой-то лесенке, свернули, снова поднялись, потом спустились, пошли по коридорчику.

– Специально так все запутано! – радостно, уже чувствуя себя дома, сообщил Гага. – В первое время никак не мог обнаружить свой кабинет.

– Ясно. Постмодернизм.

Он солидно, как крупный уже ученый, кивнул. Что интересно – на всех этих лестничках и коридорчиках не было ни души.

– Ну а если и на лекциях моих так же будет? – разволновался я.

– Не волнуйся! – зловеще проговорил он.

В одном, наверное, двадцатом коридорчике, ничем вроде бы не отличающемся от предыдущих, Гага вдруг достал ключ и вставил его в белоснежную дверь.

– Мы туда вообще-то? – засомневался я.

– Туда-а, туда-а! – Гага толкнул меня внутрь.

Узкий белый пенал, освещенный люминесцентными лампами, с массой компьютеров, но в общем довольно пустынный. Я обернулся – на белой двери с этой стороны увидел свою фотографию.

– Это так! – Гага небрежно махнул рукой.

– Ну ясно… чтобы не перепутать кабинет!

Мы, улыбаясь, смотрели друг на друга.

– Ну так как ты живешь? – усаживаясь в крутящееся кресло и почти официальным жестом предлагая мне такое же, произнес он.

– Как? Нормально – я же говорил!

– Ну а дома как? – Он пытливо глядел на меня.

– Как дома может быть? Великолепно, как же еще?!

– А помнится, ты говорил: хотел поднять семью… на недосягаемую для тебя высоту?

– A-а… не успел!

Я терпеливо смотрел на него: что еще?

– Ну а материально ты сейчас как? – занудно спросил он.

Отыгрывается, сволочь, за трудную дорогу, сбрасывает стресс!

– Великолепно, – ответил я.

– Ну ясно, великолепно! – заскрипел он. – Видел я, как великолепно… был у тебя! Мебель типа «смирение паче гордости».

– Ну такая же мода как раз! У тебя тут то же! – Я оглядел его кабинет.

– По-прежнему, значит, считаешь все, что происходит с тобой, колоссальным достижением своего ума?

– Безусловно! – Я оживился.

– Ну что ж, правильно! – Он солидно, по-профессорски уже, запыхтел трубочкой, кивнул. – Я говорил на последней конференции, что сейчас в литературе время нарциссов. – Он показал на какой-то сброшюрованный отчет.

– Нарциссов?

– Ну, считающих себя самыми великолепными.

– А-а-а…

– Ну хорошо – давай текст, – холодно произнес он, протягивая руку.

– Текст?

– Текст.

– Какой текст?

– Текст твоей завтрашней лекции!

– А-а-а… завтрашней лекции… а зачем?

– Студенты должны ознакомиться с ней… чтобы подготовить свои… э-э-э… возражения. – Он плотоядно улыбнулся.

– Ну… на.

Я вытащил из-за пазухи несколько листков, напечатанных на машинке.

Он раскурил трубочку, напустил дыма, накинул на тоненький носик огромные очки, стал внимательно прочитывать листок за листком, потом вернулся к началу, включил компьютер, стал настукивать на экран букву за буквой.

– Ну как? – взволнованно проговорил я.

– Вполне приличный текст, – сухо и отрывисто произнес он.

– Ну слава богу! – Я откинулся на спинку кресла.

– Подожди, «слава богу» скажешь в конце! – с угрозой проговорил он.

Он долго молча стучал – я весь извертелся – потом замедлил стук.

– Как это прикажешь понимать: «Гротеск является кратчайшим путем от страдания к его противоположности»? К чьей противоположности – страдания или гротеска?

– Страдания, ясное дело!

– Пример? – строго проговорил он.

– Ну… например… сижу я дома… Полный завал! Абсолютный! И у жены, и у дочери – полный ужас! И вдруг – раздается резкий звонок в дверь, входит незнакомая волевая женщина, молча проходит в комнату, откидывает одеяла и начинает срывать с постелей наволочки, простыни, пододеяльники. «Простите, но в чем дело?» – робко пытаюсь у нее спросить. «Дело в том, что я по ошибке выдала вам чужое белье!» – «А… где наше, позвольте узнать?» – «Понятия не имею!» – гордо говорит. С огромным комом нашего белья идет к двери. «Откройте, пожалуйста!» – высокомерно приказывает. И вдруг все мы чувствуем, что нас вместо предполагаемых рыданий душит смех. Секунда – и все мы не выдерживаем, радостно хохочем! Женщина презрительно смотрит на нас: «Таким идиотам, как вы, вообще не надо белья выдавать!» Уходит. А мы не можем остановиться!.. Понятно? Страдание, неимоверно разрастаясь, не имея эстетического вкуса, перевешивает само себя, грохается в лужу. Плюс еще одна беда – и страдание переходит в хохот. Меняет полюсность. Вот так вот… Умно?

Гага молча кивнул и, снова повернувшись к клавишам, продолжал стучать.

– Так… а это – «Все проблемы возникают из-за ошибок»? Не слишком ли высокомерно?

– Нормально!

Гага застучал.

– Так, а это что за литературный прием у тебя: «…Газета гналась за грузовиком – видно, что-то хотела ему сообщить»? Не знаешь?

– Не знаю.

– Ну ладно… тебе завтра объяснят! – с угрозой произнес он и снова застучал.

Наконец он допечатал, долго сидел сгорбившись, вдумчиво попыхивая трубочкой, – я даже извелся.

– Ну так и что? – Он поднял пытливые глаза. – По-прежнему, значит, отрицаешь социальность в литературе?

– Ну… примерно да!

– Напрасно! Это сейчас очень модно! Большой бум!

– Знаю, ну и что? Как-то стыдно, понимаешь, говорить то, что все уже говорят. Разрешенная смелость! «То, что общеизвестно, – то уже неверно!» Слыхал?! «Смелый писатель – это тот, кто смело говорит людям то, что они и сами давно знают». Это уже мое… Вот как, скажем, принято сейчас: ругай милицию, всяких администраторов… и все в порядке будет у тебя. А мне почему-то стыдно! Понимаю – отличнейший момент, бешеную карьеру можно сделать, именно, наверное, поэтому – не могу! Недавно иду по одной площади, ну там толковище, как сейчас везде… И по тротуару мимо меня идет мильтон с рацией в руке. И что, ты думаешь, он в эту рацию бубнит? «Внимание, внимание!.. Купил расческу, следую домой!.. Внимание, внимание! Купил расческу, следую домой!»

– Та-ак! А может, это шифр какой-нибудь? – усомнился Гага.

– Да нет, не думаю. Закончил связь – вытащил из кармана расческу, некоторое время любовался ею, начал причесываться. Вот такая на самом деле жизнь!

– Ну ясно. – Гага помолчал. – А потом этот же мильтон дубинкой тебя жахнет по башке – будешь знать!

– Так то в другой уже момент! А я выбираю вот этот… Или, скажем: недавно прорывались мы в ресторан, ну как всегда – с унижениями, страданиями, прорвались наконец. И – гардеробщика теперь нет! Минут двадцать ждали его! И вот появляется седой старичок, утирает губы… ясное дело, видит нас… Но, как бы не видя нас, перекладывая какие-то тряпочки, «Поку-шали, поку-шали!» – напевает как бы про себя. То есть как бы извиняется, но – просит его понять… Колоссально понравилось! Вот что слышать надо… что давно уже никто не слышит. А классово подходить… Хватит! Подходили уже! – Я разволновался.

– Ну а как же надо подходить?

– Художественно! – ответил я.

Гага удовлетворенно кивнул – видно, это совпало и с его соображениями, но все же подколол:

– Не хочешь, значит? Ну-ну, смотри! А то тут недавно был один из ваших – так тот все нес по кочкам, грязью мазал. Жирно, слоями! Зал – битком. Немало «капусты нарубил»! Купил джинсы, джип, джус… что-то там еще. Компьютер, машинку, стиральную машину… Самолет с его покупками еле взлетел!

– Но ведь страшно же на таком самолете! Это я образно говорю.

– Ну, ну… говори! Ладно, как ты работаешь, это я своим балбесам более-менее объяснил. А вот как ты живешь – будут вопросы. Писать как угодно можно – свобода творчества! А вот как жить хорошо – вот будет к тебе вопрос. – Он откинулся. – Что плохо у вас живут – это все понимают, а вот что хорошо – это не понимают.

– Попробую объяснить. Ну все… А теперь – в пивную! – вскричал я.

– В пивную? Нет! В пивной ресторан! – воскликнул Гага.

Мы мгновенно промчались через лестнички, коридорчики, выскочили на волю.

– На машине? – Я рванулся к гаражу.

– Нет уж! На автобусе, представь себе!

– Нашел чем испугать!

Мы пошли на остановку – белоснежный навес.

– Ну… скоро? – нетерпеливо сказал я.

Но не успел Гага ответить, как подкатил шикарный автобус, открыл дверцы.

– Постой! – Я схватил вдруг Гагу за шиворот. – Не поедем на этом!

Автобус вежливо некоторое время ждал, потом сложил свои аккуратные дверцы и уехал.

– Ты что, с ума сошел от перенапряжения?! – вырвавшись наконец от меня, яростно зашипел Гага. – Чем тебе автобус-то не понравился?!

– Да понимаешь… – я замялся. – Как-то в нем хорошеньких было мало… Раз уж я с такими трудностями приехал к тебе, то хочется, чтобы в автобусе были хорошенькие.

– Идиот! – Гага затряс своими ладошками перед личиком. – Хорошеньких ему подавай! Да кто ты такой? Да у нас министры не требуют такого! Избалован ты просто… непонятно чем! – Он возмущенно умолк.

– Да, согласен… я избалован… но исключительно самим собой, – миролюбиво согласился я.

– Ну вот, – тоже остывая, проговорил Гага, подходя к расписанию, – теперь из-за твоего идиотизма торчи здесь… Следующий черт знает когда – через сорок минут!

– Ничего, может, еще раньше придет! – бодро сказал я.

– Не придет, понимаешь, не придет! Здесь страна систематическая, если написано – через сорок… – сварливо заскрипел он, – значит, сорок!

Из-за поворота появился автобус… Гага задохнулся от ярости!

Вот этот автобус был подходящий – хорошеньких полно!

– Ну вот видишь! – миролюбиво сказал я. – Все как я хотел!

– Стоило этому идиоту приехать, – хрипел он, поднимаясь в салон, – как моментально поломалось все, даже расписание! Знаешь, ты кто? Гений идиотизма!

– А ты – Хорь и Калиныч в одном лице! – Я больше опирался на русскую классику.

– Ну все… выходи! – он пихнул меня. – Или тебя выкинуть?

– Драться, к сожалению, не могу – слишком шикарно одет.

– Выходи, говорят тебе! – Гага выпихнул меня из автобуса.

– Жалко. – Я поглядел вслед автобусу. – Там одна отчаянно клеилась! – Я вздохнул.

– Уверен, она на тебя с испугом смотрела! – проговорил он.

– Думаешь, как в известном романсе: «Ты с ужасом глядела на меня»?

– Нет такого романса, – сказал Гага.

Мы свернули в какой-то сад.

– Куда это мы? – возмутился я. – Не туда!

– Туда-а, туда-а! – усмехаясь, произнес он.

И действительно, под раскидистыми пахучими липами я разглядел тяжелые, накрытые скатертями столы, могучие стулья. На них сидели люди, пили пиво и ели.

– Биргартен… Пивной сад! – доложил Гага.

– Понимаю! – воскликнул я.

После короткого разговора, который я частично уже понимал, официант принес много-много разноцветных сегментов сыра на деревянной доске, шершавые соленые палочки в бумажном стаканчике, потом – длинные сосиски, шипящие на сковороде. Наконец принесли и пиво.

– Ну! – Мы стукнулись тяжелыми кружками.

– Та-ак! – радостно проговорил он. – Завтра мои ребятушки… орлятушки мои… раскатают твой докладик… по бревнышку! – Он сладострастно хлебнул.

– Отлично! – воскликнул я.

Несли уже седьмую, восьмую закусь!

Потом я уже сидел расслабленно, привольно облокотившись на удобную – как раз под мышку – ограду сада.

– Вот ты говоришь, – лениво, уже не зная, к чему придраться, заговорил я, – …вот ты говоришь… демократия, Европарламент… А вон стоит прямо посреди улицы полицейский – не скрою, правда, первый, которого вижу за все время, но стоит посреди улицы – и останавливает некоторые машины – правда, редко. И документы в них проверяет! Это как?!

– Граница, старик, – кинув туда спокойный взгляд, равнодушно сказал Гага и тут же пожалел о сказанном.

– Граница?! – Я вскочил, перегнулся, как мог, через ограду и стал вглядываться туда. – С кем?! – Я повернулся к Гаге.

– Ну со Швейцарией… – неохотно ответил он. – Я ж говорил тебе, тут вся Европа сошлась…

– Со Швейцарией?! – Я еще больше перевесился через забор. Улица уходила за границу абсолютно спокойно. – А можно туда?

Да, было такое время, когда для разных стран в Европе были разные визы… А в Швейцарию, кстати, и сейчас.

– Сразу видно, человек оттуда! – заворчал Гага. – Сколько границ уже пересек – и все ему мало, подавай еще одну!

– А нельзя?! – Я встрепенулся.

– Сложно, – подумав, проворчал он.

– А помнишь, как ты ко мне, когда я в Венгрии был, из Австрии прорвался?!

– Ну я тогда молодой… к тому же пьяный был.

– А сейчас? Слабо?!

– Ну все… ты мне надоел! – Он со стуком поставил кружку, подозвал официанта, заплатил.

– Все, что ли? – проговорил я разочарованно.

– Как ты хотел.

– Как – я хотел?

Он не отвечал. Мы быстро сели в автобус – тут уж я не ерепенился, – проехали несколько остановок, потом вдруг сели в вагончик, оказавшийся фуникулером, – он поволок нас над обрывами, пропастями.

– Куда же так высоко?!

– Альпы, старик, – отрывисто сообщил он.

– Ясно.

Мы вышли на обдуваемой ветром площадке, окруженной со всех сторон пространством. Чуть в стороне стояла деревянная кабинка с двумя как бы подвешенными жесткими сиденьицами и широко раскинутыми крыльями.

– Планер, что ли? – дрогнувшим голосом спросил я.

Гага зловеще кивнул. Мы подошли, сели рядом в креслица… Ух! Старушка-билетерша получила денежки, как-то по-славянски перекрестила нас… и отцепила. Грохот, сотрясение, резкий ветер, потом – глухой удар, словно обрывающий жизнь, и небытие: тишина, неподвижность. Я открыл наконец глаза: под моим крылом паром внизу, на глади озера, был как игрушечный. Гага, растрепанный и словно надутый воздухом, рядом что-то пел.

– Высота? – деловито осведомился я.

– Метров четыреста, – глухо (уши заложило) донеслось до меня. – Что, не любишь?!

– Ну почему?! Люблю!

– Вон видишь, беленький домик на мысу? – Гага, выпростав ручку, показал.

– …Вижу.

– Италия, старик!

Запретные радости

Амстердам… Темный квартал вдоль канала. Все двери окаймлены красными светящимися трубками… Если уж и это не разбередит! Втискиваюсь в узкую улочку… Песня вдруг вспомнилась: «Широка в деревне улица – а нам не разойтись!» Петь пришел? Ближе к делу! Вся стена – стеклянные дверки. Напоминает будки телефонов-автоматов. Вспомнил надпись на них: «Разговор не более трех минут!» Может, хватит посторонних ассоциаций, а? Но что делать, похоже. И «разговор» здесь тоже «не более трех минут» – судя по частому хлопанью дверей. Рискнуть?.. Но, помнится, в те наши будки, телефонные, на морозе люди мужественно выстаивали длинные очереди – так было важно в будку войти. Тут такого энтузиазма не наблюдается – очереди нет. До чего же коварно время! Косит все! Очереди нет – но и желания тоже!

А помнится, на крышу нашего дома обледеневшую лез с однокашниками, чтобы поглядеть в окна женского общежития, где, собственно, ничего такого особенного не наблюдалось. Простуда, кашель, озноб – не останавливали! Кровь из носа, когда упал – к счастью, не с крыши, а на нее!

В те же будки телефонные часами стоял, за «двушку» для автомата готов был полжизни отдать – только бы лишь дозвониться! А тут – дверки распахнуты, и «двушка», в общем, найдется… Мимо иду! Вот одна девушка прелестная, дверь нараспашку (и не только дверь!) стоит, просто и весело разговаривая с парнем. Но не думаю, что она так уж искренне радуется, стоя почти голая на морозе… Брюзжишь? За этим сюда пришел? Сосредоточься! Вот эта, строгая, в очках, на доцентшу похожа, которая унижала меня по математике. Мечтал отомстить – причем именно в такой форме! Не тянет! В смысле, «доцентша» уже «не тянет» на «двушку». Выдохлась страсть? Или жадность уже душит? Второе вернее! Мимо прошел. Вышел на темную площадь, к исторической церкви, по некоторым сведениям, самой старой в этом городе. Тебе – туда.

И необязательно было ездить так далеко! В моем доме, в прежнем подвале, вдруг тоже открылось! И теперь, когда после трудового дня возвращаюсь домой – буквально набрасываются, «листовки» суют!

Однажды удивился: «Юсуф! Дворник наш! Работу сменил?»

Он испугался, забормотал:

– Это я только вечером – днем во дворе! Не беспокойтесь – все подмету!

Хоть один человек за свое рабочее место боится. Вернее, сразу за два. Уже и на стриптизах нас заменяют!

– Смотри! – строго сказал ему и прошел домой.

На следующий вечер накидываются вдвоем! Второй тоже дворник, судя по всему. Переквалифицировались, можно сказать, поднялись! Я разговор в сторону отвел – на проблемы миграции.

– Твой земляк?

– Брат! – сообщил, сияя, Юсуф.

Соединились в хорошем месте! И уже развязно себя ведут, понимающе усмехаются: «Зачастил!» Уже к себе домой не могу приходить?

– Жильцам дома – со скидкой! – воскликнул брат.

Толковый менеджер! Но им только поддайся! Как на работу будешь ходить – с тем же тяжелым чувством! Был прежде там пункт сдачи бутылок, характерный кислый запах стоял. Теперь там праздник торжествующей плоти, судя по «листовкам»… но запах, наверно, остался! Тогда хоть за делом туда ходил, с пустыми бутылками. Волновался: примут ли все? И радостный выходил с мелочью в кулаке! До двух рублей выручка доходила! А теперь – если спустишься туда? Прощай, деньги?

…Думал ли я когда, что буду охвачен столь тяжелыми размышлениями возле вертепа, где голые прелестницы пляшут вокруг шестов?.. Дожил! Да. Жизнь прошла. Не мимо, конечно, но прошла. Добрел домой. В прихожей сидел.

О, телефон зазвонил! Долго не брал… Снял все же. Тишина! Сердце запрыгало.

– …Алло, – после долгой паузы проговорил женский голос, не сразу узнанный, но – пронзивший душу.

– …Алло, – хрипло ответил я.

И все вернулось! Трудные «запретные радости» больше не нужны.

Бабочка

«Два лейтенанта, Петров и Брошкин, шли по территории молочного завода. Вдруг грохнул выстрел. Петров взмахнул руками и упал замертво. Брошкин насторожился.

– Что это у вас тут стреляют? – строго спросил он, входя к директору завода.

– Да это шпион! – с досадой сказал директор. – Третьего дня шли наши рабочие, и вдруг видят: сидит он и молоко пьет! Они побежали за ним, а он побежал и в творог залез.

– Как – в творог?

– У нас на четвертом дворе триста тонн творога лежит.

– Будем ждать! – решил Брошкин. – Проголодается – вылезет.

– Он не проголодается! – сказал директор. – Он, наверное, творог ест!

– Мы тоже будем есть творог! – решил Брошкин.

Подъехала машина, и из нее вышел подполковник Майоров и шестеро лейтенантов. И все навалились на гору творога. Вдруг они увидели, что к ним приближается толпа. Впереди шел пожилой рабочий в очках.

– Мы к вам, – сказал он Майорову. – В помощь!

– Спасибо! – сказал Майоров, и его строгие глаза потеплели.

Когда творога осталось килограммов двадцать, из него выскочил шпион, побежал, петляя, и скрылся в третьем дворе.

– Плохо дело! – сказал директор. – Теперь он в масло залез!»

Дочитав, я поднял глаза от текста. Испанские студенты смеялись. Так же, как русские и любые другие. Читал это незатейливое сочинение во многих странах – и отлично реагируют. Если нормальный перевод – никакой преграды между культурами нет, и все прекрасно понимается – конечно, с оттенками местного интеллекта.

Бабочка русской культуры все еще порхает по разным странам и континентам, и пыльца с ее крыльев еще не стерлась.

Мой друг Вова, оказавшийся в Майнце, читает все, публикующееся у нас, смотрит все наши новые фильмы по Интернету и обрушивает все свои переживания на меня. «Как – не читал? То есть как – не смотрел?» – «Посмотрю, посмотрю».

Феномен русской культуры и литературы действительно существует – и действует не только на наших эмигрантов. Знаменитый славист Жорж (фамилию не называю, все литераторы и так знают ее) в свое время имел конфликты в СССР, была разбита его личная жизнь – и сколько сил теперь тратит он на поддержку русской литературы, и эта его страсть позволяет если не позабыть, то как-то сгладить обиды. Дело, по его ощущениям, стоит того.

Не менее знаменитый славист Рене, монархист, не принимающий никаких революций, работал секретарем у русского писателя-эмигранта, собрал, наверно, лучшую в мире коллекцию эмигрантской литературы, которую никак не может представить широкой публике – власти все не могут найти достойного помещения: власти не только французские (это еще можно понять), но и наши. В общем-то, эта «парочка» – власть и культура – никогда не была дружной.

Живущий теперь в Барселоне режиссер Борис, представитель знаменитой ленинградской режиссерской школы, позволившей ему вполне заслуженно занять заметное место в театральной Испании, вынужден был покинуть Ленинград из-за конфликтов с властью.

А я? Вот сижу тут в Испании, в тенечке, после бурной встречи в мадридском университете – и стараюсь не думать о том, какие неразрешимые сложности ждут меня в Питере как руководителя писательской организации, когда я попытаюсь осуществить хотя бы одну культурную программу!

Да и здесь многие жалуются. Жизнь в разных странах во многом похожа – как вот эти серые воробьи, бодро скачущие во всех странах. Вдруг один воробей взлетел и запорхал по какой-то ломаной траектории, резко меняя направления, вверх-вниз, влево-вправо. За бабочкой гонится. Поймал, негодяй! Но борьба вышла почти равной, выбрал жертву себе «не по клюву»: бабочка тоже «потрепыхала» его, он даже свалился набок. И вдруг – бабочка вырвалась, села на куст и стала поправлять крылышки.

«Вот так и культура», – подумал я.

Рабочая гордость

Самолет снижался над Ниццей. В зелени (вечная весна!) виднелись черепичные крыши, и почти у каждого дома сверкало голубое зеркальце бассейна. Да-а! Вот оно, место отдыха богатых бездельников! «Ну, может, и богатых, но навряд ли бездельников!» – поправил себя я. Набережная Ниццы – Английский променад с пальмами – тянется дугой от горизонта до горизонта. Вниз уходит наклонная серая стена, под ней – ровный галечный пляж, дальше – лазурное Средиземное море. Купальный сезон еще не пришел. Зябкие европейцы уже спускаются на пляж, идут, хрустя галькой, вдоль моря, но пальто и шляп еще не снимают. Солнце уже греет лицо, но, по их понятиям, этого мало. У нас при такой погоде, и даже раньше, пляж Петропавловки сиял бы голыми телами. А эти переговариваются, смеются, молодые дружески толкаются, резвятся, но обнажаться никто не спешит.

О, один загорающий есть! В наклонной стене впадина, ниша. В углублении ветра нет, и солнце печет вовсю – и обнаженный, седой, подтянутый красавец, сладко жмурясь, раскинулся в пластмассовом кресле, подстелив полотенце. Хорошо устроился! Впрочем, через минуту зависть моя чуть уменьшилась: я увидел таблички возле ниши и с помощью моей спутницы перевел: «Горячий душ», «Камера хранения ценных вещей», «Туалет». «Тубзик», как называет это заведение моя спутница, запомнившая это словечко с далеких пионерских лет. Так что этот… милорд, хранитель необходимых «удобств», раскинулся, пожалуй, слишком горделиво! Хотя, с другой стороны, каждый человек сам выбирает, как ему себя чувствовать и где. Этот считает, видимо, что все прекрасно, – и глупо и даже подло его с этого сбивать. Да его и не собьешь! Это мы непрерывно мучаемся, даже в самых высоких своих кабинетах, – а этот вполне счастлив и горделив здесь. Мое первоначальное ощущение, что это загорает какой-нибудь пэр или герцог, все-таки отошло… Вероятно, это все-таки служащий данного учреждения… вот такие они тут! Самодостаточные, о таких говорят. «Рабочая гордость» – сказали бы у нас.

К нему направилась дама с собачкой – хотя на табличке у входа явственно изображена была собачья голова, накрест перечеркнутая красными линиями. Ясно, по-моему! Но эта мадам – миллиардерша, видимо – прет не глядя! Для них не писан закон! Почему-то злоба меня душила… Вот они и встретились. Ну все? Конец идиллии? Ведь ясно же сказано: с собаками нельзя! И вдруг услышал их радостное курлыканье! Давние любовники, может? Похоже. Уж больно ласково и любовно у них. И конфликт тут же разрешился, а верней, даже и не возник… при этом и закон был не нарушен: красавец вышел на солнце с шавкой в ладонях, что-то ласково и строго ей говорил, шавка сладко жмурилась на солнце, но при этом грозно рычала. А я залюбовался им… суперзвезда! Что-то у Маяковского есть, об ужасе такой работы в Париже… Мрачно поэт смотрел! Сгущал краски… Мадам грациозно выпорхнула, подошла к… даже не могу подобрать слово, как его назвать, все наши термины слишком унизительны, взяла собачку, и они некоторое время озабоченно обсуждали ее непростой характер, потом нежно расстались… все-таки любовники? Хотя слишком большой социальный контраст… или у них это не акцентируется?

Потом появились еще две дамы – и я с завистью слушал их любезный и даже радостный разговор с… не могу подобрать достаточно звучное название его должности. Может, сплошь родственники к нему идут? Да нет. Просто – французы!

Потом он вышел на солнце с мобильником и строго выговаривал кому-то… возможно, сыну за недостаточное прилежание в учебе? Вот люди!

Потрясающая встреча ждала меня и на русском кладбище в Ницце. Рене Герра, великий знаток русской эмиграции, согласился показать мне могилы эмигрантов, когда я об этом попросил. И глянул на часы.

– Ровно через полчаса вся Франция уйдет на обед. Время обеда для французов священно… Успеем ли?

– Но для тех, к кому мы направляемся, обед, мне кажется, уже не играет той роли?

Мне казалось, что такие шутки, с каплей цинизма, в веселой Франции допустимы. Но Рене строго глянул на меня. Не проканало!

– Потом… те, кто там лежит, мне кажется, вовсе не французы, а русские? – добавил я.

– Все, кто собирается жить во Франции, должны научиться жить по-французски и обедать, в частности, как они, – отчеканил Герра.

«И даже покойники?» – чуть было не брякнул я, но вовремя остановился. Но Рене, кажется, просек мою мысль и поглядел на меня еще более строго.

– И даже русские сторожа русских кладбищ! – гордо произнес он. – И именно он нас и ждет.

– Потомок аристократа? – уточнил я. Аристократы – педанты, знаю я.

– Нет. Местный бомж, – уточнил Герра. – После того, как по пьяни утонула в море его жена, он совсем было опустился, и я устроил его сюда. И он снова обрел свое достоинство. И сейчас ничто не помешает ему через десять минут запереть ворота и уйти обедать на неопределенное время.

Во, гордый человек!

– А нельзя ему позвонить?

– А что это изменит? – пожал плечом Рене.

Однако пошел в свой кабинет и некоторое время там разговаривал. Вышел довольный.

– Я сказал ему, что приведу русского писателя, и он согласился подождать. Поехали.

Мы ехали вверх по крутым асфальтовым улицам, сквозь решетки торчали ветви с цветами.

Остановились у деревянных ворот в высокой насыпи. Рене постучался бронзовой стучалкой в виде ладони. И калитка открылась.

Худой бородатый мужчина, в строгих очках.

– Писатель из Петербурга Валерий Попов, – познакомил нас Рене. – А это – Алексей Иванович.

– Хорошо. Я буду у себя!

Сухо кивнув, сторож наш встал на четвереньки и залез в пересохший шалаш у стены.

Мы поднялись к кладбищу. Мраморное, белое, слепящее, оно поднималось к ярко-синему синему небу почти вертикально. Сзади нас, под горой, лежало лазурное море.

«Отличное местечко!» – чуть не вырвалось у меня.

Но я сдержался, стал почтительно разглядывать плиты. Ого! Адамович. Бобринский (внебрачная ветвь от Екатерины Второй), Жемчужников (автор Козьмы Пруткова), Малявин, гениальный художник. Юденич! Юрьевская (моргантическая жена Александра Второго). Романовы, Гагарины, Оболенские, Волконские.

Зашли в храм, венчающий кладбище, на самом верху. Мраморные доски с фамилиями офицеров русской императорской армии, скончавшихся в Ницце с 1921 по 1951 год.

Стали спускаться. Сверху слепило солнце, снизу – море. Остановились у шалаша.

– Надо поблагодарить Алексея. Здесь так принято! – сказал Рене.

Алексей и сам уже выполз, встал, показавшись вдруг крупным, значительным. Я неуверенно трогал правой ладонью мелочь в кармане брюк – дать?

– Что же вы, Валерий Георгиевич?! – вдруг строго произнес он. – Я так на вас надеялся – но вы как-то сникли. Что вы написали за последнее время? «Горящий рукав». И только. Простите, разочарован.

И он уполз в шалаш. И все? Аудиенция окончена? Я стоял потрясенный. Получил выволочку! И где? На кладбище! Правда, кладбище знаменитое, «населенное» гениями. И даже сторож здесь – эрудит.

– Не расстраивайтесь! – произнес Рене, когда мы сели в машину. – Просто пока мы ходили, он залез в Интернет. В Интернете, сами понимаете, сведения не полные. Не хотелось ему показывать, что он что-то не знает. Ведь на таком кладбище работает!

– Рабочая гордость! – Я все понял. – …Да нет. Он прав! Надо больше работать!

В следующий свой приезд в Ниццу я привез гору своих новых книг – сунуть в его шалаш, показать, что слова его меня вдохновили. Но Рене сказал мне, что Алексей на том же кладбище, но уже, увы, не как сторож.

Встречи на высоком уровне

С самым знаменитым русским писателем-современником Сергеем Довлатовым мы познакомились в гостях. Вышли вместе и направились к нему, купив по привычке тех лет одну вещь. Сели и только хотели разлить – как вдруг вошла его строгая мама, Нора Сергеевна. «Познакомься, мама, это Валерий Попов!» Пытаясь отвлечь ее внимание от предмета на столе, Серега указал на меня. «Хорошо, что Попов, плохо, что с бутылкой!» – сурово сказала она. «Да нет, это моя. Он ни при чем!» – Сергей попытался спасти мою репутацию. «Да нет, это моя!» – Я благородно взял вину на себя. «Ну если не знаете, чья, – значит, моя!» – сказала Нора Сергеевна и сосуд унесла. Такова была первая встреча. Потом у него были неприятности, потом – эмиграция… Про последнюю нашу встречу с Довлатовым рассказать не могу, поскольку она намечалась, но не состоялась. Остались книги и всеобщая к нему любовь. Однако в США я все же оказался – по вызову другого знаменитого земляка из той же компании, Иосифа Бродского.

Были у меня встречи и с главами государств, правда, недолгие. В 2005 году, во время русского сезона на французской книжной ярмарке, однажды утром спустился по лестнице отеля на завтрак и обомлел: все, торжественно одетые, уже садились в автобус. Мой друг-москвич удивился: «А ты не знаешь? Едем сейчас в Елисейский дворец, на встречу с Путиным и Шираком!» «А я как же?» «Ну… переодевайся!..» Я успел! Правда, не совсем. Сбегая, увидел через стеклянную дверь, что автобус отъезжает. Я прыгнул. Стеклянная дверь гостиницы должна была, по идее, разъехаться, но не разъехалась. Не сработал фотоэлемент? Видимо, я превысил скорость света. Со страшной силой я ударился лбом в толстое стекло и был отброшен назад, на спину. Рядом был бар. Бармен кинулся ко мне, приложил ко лбу мешочек со льдом. Москвичи, хохоча, уехали. Полный провал! Вдруг рядом с моей головой оказались лакированные ботинки. Надо мной стоял красавец во фраке. Он с изумлением смотрел на меня. Потом обратился к бармену медленно-французски, но я понял! Спрашивал: «А где русские писатели?» Бармен показал на меня, лежащего на полу: «Вот, только этот». Я мужественно встал. Красавец, уже на русском, сказал мне, что он из Елисейского дворца, за русскими писателями. В итоге я, один-единственный представитель великой литературы, в огромном автобусе, по осевой линии мчался в Елисейский дворец. Передо мной торжественным клином ехали мотоциклисты в белых шлемах. Главы государств уже ждали, в роскошном зале с бархатными креслами. Мы подошли. Путин несколько удивленно посмотрел на меня. Видимо, хотел понять: где же остальные. С присущей мне находчивостью я сказал: «Я из Петербурга!» Путин кивнул, мол, тогда все ясно. Я поздоровался с ним, потом с Шираком, и тут в зал вошли остальные мои коллеги, глядя на меня с изумлением и завистью. Да, как-то вот так. Одни спешат занять места в автобусе, забывают друзей, но в результате почему-то опаздывают. Другие попадают в истории, переживают неприятности, падают – но в итоге почему-то побеждают. Имею я в виду не столько себя, сколько моих знаменитых коллег, о которых я рассказал в начале… Да, были в жизни встречи! Чего еще и желать? Осталась только встреча «на самом высоком уровне»» – но с ней, я думаю, лучше повременить.

Париж навсегда

Париж всегда был в нашем сознании городом счастья – и при встрече эту репутацию подтверждал. Роскошью, сиянием улиц, элегантностью и приветливостью прохожих он поразил меня в первый раз в восьмидесятые годы – особенно потому, что у нас тогда было неприветливо и хмуро. Советских туристов возили на красивых автобусах, Париж был городом уютных отелей, великолепной кухни и гениальной живописи. А каким же еще ему быть?!

Он все больше становился любимым городом, особенно когда приютил многих наших подпольных художников, бывших изгоев, с которыми мы у нас пили портвейн в мрачных подвалах, – Париж поселил их в красивых мастерских, оборудованных на месте прежнего рынка, «чрева Парижа», накормил их, напоил, прославил – теперь мы, приезжая к ним в гости, отмечали в престижнейших галереях открытие их выставок, чокаясь шампанским «Клико» и закусывая устрицами. Победа! Мы стали гражданами вольного мира! И он признал нас – читал наши книги, покупал картины, и любимей всех был первый город вольного мира – Париж! Помню, как я, счастливый, пьяный и молодой, шел по Елисейским полям!

Была у меня и своя история, связанная с Парижем, – завязавшаяся давно, еще в Ленинграде. Однажды я спешил по улице Маяковского, мимо знаменитого родильного дома имени профессора Снегирева. И у самого входа в приемный покой мы столкнулись вдруг, животом к животу, с прелестной молодой женщиной. Почему у нее был живот, понятно, а я просто был тогда слишком толст. Но не это главное! Главное – почему мы столкнулись! Я – потому что был в своих мыслях и ничего не замечал. А она – потому что (бывает ведь в жизни счастье!) читала на ходу мою книгу и тоже ничего не видела вокруг. Вот момент! Как мы оба обрадовались! «Какая встреча! Значит, все будет хорошо!» – сказала она.

И так и вышло. Через тридцать семь лет я с волнением рассматривал незнакомую публику, рассевшуюся на стульях передо мной на парижской книжной ярмарке. Есть ли хоть одна родственная душа? Кажется, есть! Женщина в первом ряду, по виду, по одежде типичная парижанка, реагировала на мои байки живо и, главное, быстро, еще до перевода. Своя? После выступления она неуверенно подошла. «Вы меня, наверное, не помните?» – «Почему же? Я все помню!» – «Да нет. Наша встреча была слишком мимолетной. Буквально на минуту – у родильного дома…» – «Так это вы? Как я мог вас забыть! Вы мой любимый читатель! Кто еще так читал меня, как вы!» – «И у меня все прекрасно – отличный сын, любит вас!»

Именно там и тогда окончательно убедился я, что жизнь прекрасна. Париж – город, где сбываются мечты. Мы стали радостно переписываться, договорились о встрече у нее. Если отбрасывать лучшее – что же останется? Собрался прилететь к ней – с новой страстной читательницей. Где еще праздновать любовь, как не здесь? Уверен, они подружатся. Париж – город легкий.

…Правда, многие уютнейшие парижские кафе зачем-то превратились в мрачные забегаловки с рядами скамеек, где плохо одетые эмигранты смотрят футбол, а на нас поглядывают косо… И вот в ноябре 2015 года – вспышка открытой ненависти, кровь!

Погиб Париж? Нет! Наш Париж – навсегда. Он пережил гильотину, фашизм и расцветал снова и снова – символ вечного счастья. Не бросим его – и он не бросит нас. Билеты куплены заранее, и мы не собираемся их сдавать.

«Два рейса в Париж из-за террористической угрозы перенесены…» Ну что? Сломали нас?

Можно, конечно, сдрейфить, спасовать, пожертвовать мечтой, и благоразумно выжить, и потом таскаться с баночками по поликлиникам, вчитываться в анализы… Обменять нашу «красивую жизнь» на вкрадчивую, осторожно-хмурую? Но мы не от Парижа откажемся. От себя!

…Ну что? Летим?

Птичий двор

Главное, что радует за рубежом, – встреча с любимыми картинами. «Птичий двор». Так называется картина «малого голландца» Яна Стена – любимая моя! Открыл я ее неожиданно, в Национальной галерее, в Лондоне, причем не залах, а в киоске у гардероба. Цветная, с английскими буквами внизу – афиша временной выставки, которая, оказывается, уже уехала, и поскольку была не копией, а плакатом выставки, стоила копейки. Я тут же схватил ее.

…В тихую воду уходят мостки. И на мостках стоит красавица-уточка: пестрая, с хохолком. К ней подплывают ее пестрые подружки, самых разных мастей, и она, слегка на возвышении, благосклонно ждет их, как королева. На ступеньках к воде девочка в белом, уронив соломенную шляпу на ступеньку, поит из чашки молоком беленького козленочка, притом стеснительно смотрит на нас, а с двух сторон ею любуются два работника – один, благообразный, только что собравший яйца в корзину, с кувшином молока, из которого он налил ей в чашку, и второй, уродец-карлик в рваной одежде, в башмаках, с корзиной под мышкой, тоже смотрит на девочку. Над ним – голубятня, откуда летят белые голуби, заполняя верхнюю часть. Один голубь в «зените» картины выше всех раскинул крылья, как дух святой. Дальше – стена, и за аркой виден замок, тоже окруженный водой, а через арку сюда, к нам, прет пестрая птичья толпа – белые гуси, серые куры, черно-бело-красные индюки. В правом углу картины на сухом светлом дереве сидит павлин, свесив роскошный свой веер. В левом углу картины строго и слегка недовольно смотрит огромный яркий петух: все ли как надо, все ли хорошо?!

Что так связывает меня с птицами? Помню свой самый первый урок. Учительница, раздав тусклые листки в клеточку (сорок седьмой год!) предлагает нарисовать, кто что хочет. И я тупым карандашом нарисовал почти невидимую серую уточку, уместившуюся в одну клеточку. Почему так мелко? Стеснялся? Потому что сам был тогда неярок и мелок и мучительно чувствовал это? И, «разворачиваясь» постепенно, всюду искал уточек, подбирал себе все более яркие их изображения. Стеклянная, в ярких полосах – из самой Венеции. Из Тель-Авива – в натуральную величину, из папье-маше, из Майнца – слепленную из цветных острых зернышек. Вот чего я достиг: весь мир у меня на кухне слетелся на утиных крыльях! У себя в Питере, на Сенной, купил у старушки сервиз из шести мелких тарелочек – и ел с них… Может быть, когда-то мама уговаривала меня: «Доешь кашку – увидишь уточку?» А тут – даже дуэт! Коричневый селезень тормозит в воде лапами, приводняясь рядом с уточкой – коричневые пучки камыша, треугольнички в небе – летящая стая, от которой откололся наш селезень ради любви. «Птичий двор» с бумажного плаката, висевшего у меня над столом, разлетелся по всей квартире.

Саму картину я встретил неожиданно, в музее Гааги, куда заехал случайно, с другом – не очень большим любителем музеев. Буквально пробежаться меня отпустил, сам ждал нетерпеливо в машине. Но я все же задержался, застыл перед проникновеннейшей картиной Вермеера «Вид Дельфта». Оторвался все-таки, обернулся… И снова оцепенел. Она! Любимая моя! Вот она где! В тихую воду уходят мостки… Я стоял, сколько можно – потом кинулся в музейный ларек. ЕЕ там не оказалось! Только маленькая открытка, почтовая! Ушел.

Остался лишь тот плакат, лондонский. 1976 года. И изорвался, истрепался в ремонтах и переездах. Исчез! Износился, как и моя жизнь! Когда это точно произошло – даже не помню. Разбился и сервиз. Как и жизнь. А вот и больница. Голые стены. Жизнь кончается тем, что все исчезает. Слово «утка» имеет здесь жалкий смысл – писаешь в нее, если встать не можешь.

Но наконец – встал… Лучший в мире пейзаж – из окна больницы: на плоской крыше гаража – ярко-зеленая плесень, из нее – деревце! Прошаркал в столовую. Произнес: «Пятый стол». И тут вдруг в руке нянечки оказалась тарелочка – коричневый селезень спускается к самке, крылья его широко распахнуты. Моя? Но моих уже нету!

– Стойте!!! – прохрипел я. – Нет… Давайте!

«Привет сверху» – вот что значит эта тарелочка, оказавшаяся у меня в руках! Утку покрыла горушка гречи… «Докушаешь – увидишь ее!» Впервые поел! И выбрался из больницы. И картина моя любимая «Птичий двор» – снова над моим рабочим столом: наконец технологии достигли того, что я смог увеличить открытку из Гааги до величины картины. Каждый день гляжу на нее… и теперь уже ничего не страшно: есть куда уйти.

Открытие Америки

Америка моих друзей

Бунт на корабле

Первый раз я летел в Америку в 1991 году. Земля была покрыта ковром туч, и смотреть пришлось на подвешенный над креслами монитор. На экране светился зеленым светом наш самолетик, пересекающий карту мира – и словно зацепившийся за самый кончик земли. Неужели мы действительно уже над самым крайним мысом Норвегии, и вот сейчас я – впервые в жизни – покину наш континент и повисну над мировым океаном?

Для меня этот перелет через океан в Америку – впервые в жизни – был равносилен перелету через реку вечности – Лету. Предстояла встреча с друзьями, с которыми давно уже простился навсегда, увидеть которых казалось так же невозможно, как исчезнувших с лица земли. И – главное волнение – от предстоящей встречи с бывшим знакомым, встречаемым прежде то на Литейном, то на Пестеля – и получившим теперь главную в мире литературную награду… Ну как с ним теперь разговаривать? С ним и раньше-то было разговаривать нелегко: его прерывистая, нервная речь, нищая надменность в сочетании с тяжкой стеснительностью заставляли его то дерзить, то краснеть. Уж лучше бы это был незнакомый Гений, Гений – и все, Гений – и слава богу, а не тот конкретный и весьма ощутимый знакомый, рядом с которым прожиты десятилетия ленинградской слякоти, с которым были невыразимо мучительные отношения, тревожные, на краю бездны, беседы. А как бы ты хотел – чтобы гений говорил банальности и общался как все? Нет уж! Соберись! Завтра – встреча. Ты тоже не лыком шит! К тому же ведь это он сам меня вызвал, как сказали мне тетеньки при оформлении бумаг…

Всё! Зелененький значок самолетика оторвался от изрезанной кромки. Я глянул в иллюминатор: ровный ковер облаков, как и раньше… но как-то стало зябко. Ну а чего бы ты хотел? Ты же ведь собрался в Америку! Не знал, что будет так наглядно страшно? Не знал. Говорили, что лететь придется десять часов… ну и что? Я никогда, что ли, не проводил в дороге десять часов?! Да сколько раз, в ту же Москву!.. Но, оказывается, разные бывают часы. Пытался задремать – но не вышло. Я пригнулся к иллюминатору – и замер. Что это? Лохматый ковер облаков протыкали острые, абсолютно черные, мертвые горы. Ни малейших признаков жизни и какого-либо движения – мы словно зависли. Ничего страшнее я еще не видал. Почему не летим-то? И откуда такие скалы в океане? Где мы?

Я трусливо опустил пластмассовую шторку иллюминатора и пытался сосредоточиться на происходящем в салоне. Ничего не происходило! Пассажиры, задвинув шторкой иллюминаторы, дремали. Я поднял глаза на монитор. Мы пересекали какой-то огромный остров. Откуда он тут взялся? Пытался что-нибудь вспомнить – и не мог. Куда нас занесло? При этом все продолжали спокойно спать – все, кроме меня! Изображение на мониторе дрогнуло, изменился масштаб, остров теперь казался не таким громадным, и внизу появилась зеленая надпись… Гренландия! Гренландия-то зачем? Она-то откуда взялась? Мы же в Америку летим. Уж так далеко на Север зачем было идти? Я открыл иллюминатор, надеясь на какие-то изменения… Нет! Те же черные пики. Движемся ли? Но вот внизу появился скалистый обрыв, и вокруг него – кружево изо льда. Легче как-то не стало. Куда прем? Обещали Нью-Йорк и плюс сорок! Но вот эта ледяная феерия закончилась, слава богу, и во всю ширь лежал пустой океан. Тоже не такое уж ласковое пространство – белые бурунчики были видны с самолета – даже страшно их представить вблизи, оказаться в них! А каково было Колумбу, плывшему там вот внизу – и даже не знавшему, сколько еще плыть, есть ли вообще берег и удастся ли вернуться? Представил себя там, внизу… Бр-р! Вот это было путешествие! В наши дни дальние путешествия происходят, как правило, на самолетах. Но впечатлений и даже волнений хватает вполне. Я откинулся на спинку и пытался уснуть. Нельзя так уж сильно переживать. Здоровья не хватит! Успокойся! Это вовсе не бесконечный океан под тобой, а так, понарошку. Кажется, только один я, с чересчур обостренным восприятием, так переживаю… Да нет! Остальным трудней, как я заметил еще при посадке. Многие плакали, прощались-обнимались с самыми близкими, и, может быть, навсегда. Сейчас пытаются успокоиться, уснуть. Их путь – рисковее твоего! Что их там ждет? Никто точно не знает. А если «знает точно», и об этом уверенно говорит – внутри все равно мучается: «Не сглупил ли? Все прежнее – с кровью оторвал…»

Нет, не спокойно тут! Вдруг главная стюардесса, прежде гордо ходившая между кресел с вежливо-неприязненным выражением то ли надсмотрщицы, то ли в лучшем случае властной начальницы (рейс был наш, еще советский, и так ей, видимо, полагалось), вдруг чего-то по-настоящему испугалась – лицо у нее стало человеческое, но очень испуганное. Из сегодняшних лет оценю это так: в девяностые все мы жили с ощущением предстоящих крутых перемен. И что бы ни говорили тогда наши рты – чаще всего что-то умное и оптимистичное, – в животе жил какой-то страх, предощущение бездны, и уж тем более здесь, над океаном, в котором должна была «утонуть» прежняя жизнь многих – и на том берегу должна начаться новая, непонятная и тревожная. Я-то ведь тоже «летел в разведку», с тяжелой думой: может, действительно, хватит прежних мучений и унижений, надо «рубить концы» и начинать новую жизнь на новом континенте, как сделали многие мои друзья. И вон как удачно, говорят… Правда один из наших «победителей», Довлатов, только что неожиданно умер, не дожив до нашей назначенной встречи – и до пятидесяти лет. А у Бродского – уже два инфаркта. А я – как за каменной стеной! Но, может быть, уже за ней засиделся, и пора вылезать? Вот я и вылез… Но как-то зябко. И вот – это мгновенное изменение прежде надменного лица стюардессы, испугавшее многих. Но сформулировать могу я один (на то я и мастер слова) общее ощущение всех в эту минуту: уж лучше прежняя, надменная советская застылость, чем этот вполне искренний испуг из-за катастрофических изменений жизни… Зачем же мы все летим, так рискуя?

Уже довольно давно в хвосте самолета раздавались какие-то младенческие всхлипы и выкрики. Но я (как, наверно, и многие) пытался внушить себе, что это бессмысленный младенец гулькает, не соображающий ничего. С младенца что взять? Хотя именно он-то и правильно страдает, боится – это мы все задубели и ничего не чувствуем! – говорил себе я.

Да нет! Это не младенец. Выкрики становились уже вполне осмысленными: «Я не могу так больше! Мне страшно! Выпустите меня! Я должен…» Кто-то, понижая голос, как мог, его уговаривал, удерживал – но выкрики и звуки борьбы становились все отчаяннее, уже нельзя было это скрывать. И вот даже наша старшая стюардесса, «бандерша» (такое вот неполиткорректное слово вырвалось у меня от переживаний), сломалась, не смогла больше удерживать надменную маску советской начальницы – и испугалась, и кинулась туда. Встревожились (вернее, перестали уже скрывать свою тревогу) уже многие, привставали с кресел, пытались обернуться, разглядеть происходящее в самом конце самолета. Паниковал худой, лысый, с сединой за ушами мужчина в белой рубашке, сидевший на втором кресле от прохода. Плотная женщина, видимо, жена, сидевшая с краю, тоже теряла уже спокойствие, но не выпускала тонкие руки мужа из своих, пыталась их удержать. Видимо, хорошо знала его «штучки», напоила валерьянкой. Но – нет! Сейчас этот паникер вырвется, станет метаться – и нервы, вслед за ним, могут сдать сразу у многих (взять того же меня). А страшней паники в самолете, летящем над океаном, нет ничего. «Вот как не просто происходит оно, «великое переселение народов!» – мелькнула мысль.

Сначала «бандерша» (для краткости сохраним это слово) пыталась «подавить бунт» все той же ледяной советской жесткостью:

– Гражданин! Немедленно возьмите себя в руки! Вы нарушаете правила поведения на борту! Если вы не уйметесь – в аэропорту прибытия к вам будут приняты меры административного взыскания…

Ведь раньше действовали такие меры, причем безотказно? Но уже другой контингент! Распоясавшийся! Этот гражданин, с веснушками на розоватой коже, как раз и летел, чтобы вырваться из советского гнета… а гнет все еще его давил! Он вроде и хотел-то всего встать с кресла и сходить в туалет – и не разрешают! Но раз жена с таким отчаянием удерживала его – все чувствовали: она-то знает, что посещением туалета дело не ограничится, он обязательно разгуляется, распсихует всех. И все это чувствовали. Силы жены между тем иссякали, и «надсмотрщица» с отчаянием понимала, что прежние «стальные» советские формулировки уже не властны над «этими». Вырвались!.. И теперь паникуют! Многие, устав, опускались в кресла. Но вовсе не успокаивались. Наоборот, лихорадочно думали: что же делать?

Самолет еще стало потряхивать. Турбулентность? «Только турбулентности тут и не хватало! – уверен, так подумал не один я. – Турбулентности не заказывали!»

По проходу, слегка покачиваясь, быстро прошла вторая стюардесса – помоложе и, я бы сказал, попривлекательней. «Пышка», мысленно назвал я ее. Такое восприятие поднимает дух, и не только! Ну, «пышка», давай! Покажи себя!

Опять же – это почувствовал не только я: многие мужики посмотрели ей вслед с веселой надеждой: «Вот это – настоящая баба! Сообразит!»

Перед тем как ринуться в хвост, она, «аппетитно» привстав и чуть выгнувшись, открыла верхнюю полку и вытащила чемоданчик с красным крестом. Многие вдохновились этой картиной… могла бы и подольше так постоять. Но нельзя. Вопли не утихали – вовсе наоборот. Старшая «мегера» (как-то я необъективен к ней) уже шла обратно, оставив «клиента» в уже слабеющих руках его жены, и, сойдясь на минутку с «пышкой», сказала ей что-то отрывистое и злое. Скомандовала! Все-таки хочет показать, что она главная (хоть и не справляется!). Что она «тявкнула» нашей любимой «пышке»? Наверняка что-то тяжелое и несправедливое, типа: «Требую немедленную вынужденную посадку… И ты будешь за это отвечать!» Но наша «пышка» не дрогнула. Закалка у нее тоже есть. Она что-то ответила – как бы послушно, но уже с тайным торжеством. Я услышал примерно: «Хорошо, Марья Владимировна! Я попробую что-то сделать!» И пошла с «красным крестом» в руках. Теперь все с надеждой смотрели ей вслед. Мужчины, при этом «сканировали» и ее дивные ноги: важный фактор в данной ситуации. Пышка подошла к креслам «паникеров» и сделала дивной своей ручкой уверенный жест жене: «Вставайте! Освободите место». Мол, вы свою роль уже сыграли (причем неудачно), теперь – я. Жена вскочила возмущенно: «Вот она, награда, за все мои мучения!» И вдруг, стоя в проходе, стала демонстративно курить! Вот вы справляйтесь, справляйтесь, как можете – а я пока покурю!» Тоже бунт! Или тогда еще разрешалось в самолетах курить? Кажется, да – причем, кажется, именно только в хвосте. «Ну покури пока, покури!» Пышка уверенно села к ее мужу, на ее нагретое и даже перегретое место, к «разбушевавшемуся» клиенту… И что же? Оказалось, что его и за руки даже не надо было держать! Сидел как миленький. Вот именно, «миленький». Именно это «слово из чудных ее уст» его и расслабило. Ласково говорила, гладила по плешивой голове… И всё! Нет, не всё! В «Аэрофлот» берут только самых волевых! Послышался «чпок» открываемого чемоданчика (с красным крестом), щекотно запахло лекарством, еще спиртом. Бодрящий запах! «Сейчас, миленький!» – нежно выдохнула она. И «всадила». Брякая бутылочками и шприцами, собрала свою коробочку – и уверенно встала. И властно указала нервно курившей жене на освободившееся место. «Прошу!» При этом, кажется, сделала жене замечание за курение (тогда еще ограничивались замечаниями. Уверенность, что можно не курить десять часов, тогда еще не овладела массами). Жена что-то нервно ей ответила (быть может, поблагодарила?) и, вдавив окурок в какую-то свою железную баночку, села. А куда деться? «Клиент», ее муж, мирно спал со сладкой улыбкой на устах. Надеюсь, проснется? Жена, вздохнув, достала платок и вытерла ему слюни…

«Пышка» повернулась и победно, как по подиуму, пошла по проходу, держа перед собой чемоданчик с красным крестом, словно приз. Сначала некоторые, а потом уже все дружно зааплодировали, глядя ей вслед. Да, и ноги ее заслуживали аплодисментов! Каково было слышать эти овации «старшей», Марье Владимировне, в их каморке возле кабины пилотов? Но что делать? Меняются времена – и вперед выходят другие люди!

Настроение в салоне поднялось. Теперь это были не разобщенные пассажиры, волнующиеся поодиночке – образовалось общество, аудитория, требующая новой «пищи»! «Шоу маст гоу он!» – как пел тогда суперпопулярный солист. Пора уже на английский переходить. Чай, к Америке уже подлетаем, а на монитор как-то даже перестали глядеть. «Шоу должно продолжаться!» – все знали и перевод. Были уже не пассажиры – а разохотившаяся публика. И должен быстро явиться новый «солист», сплотить массы. Времени-то, наверное, в обрез уже? Я поднял шторку иллюминатора… Бац! Опять какая-то изрезанная ломтями земля, и не земля даже, а ослепительное сияние снега и льда! Мы поднялись по глобусу еще севернее? Зачем?! Представлял бы заранее этот путь – еще подумал бы! С таким ужасом в душе прилетать и начинать – там, где и само по себе все мучительно сложно? А ведь многие, как понял я на посадке, летели туда навсегда, покинув родные берега, чтобы видеть вот эти ледяные пространства? Сурово Америка нас встречает. Новое оледенение, что ли, началось? Ньюфаундленд – наконец вычитал я на мониторе. Как-то я не так его представлял, да и вообще не готов был к Ньюфаундленду. Это же самый северный кончик Америки! Специально над дикими землями летят? Напрямик через океан опаснее, что ли? Какая забота! Но в чем безопасность? Если тут грохнемся… то что? Не повредим ни одного населенного пункта? Это замечательно! Уже столько часов – и абсолютно пустая планета. Даже страшно на такой жить. Спрятавшись в своих городишках, не хотим даже видеть, на какой страшной, пустынной планете мы живем. Единственное, что может утешить, – другие планеты, видимо, еще страшней. И с таким «бодрым чувством» начинать тут «новую жизнь»?

Нужна какая-то «новая песня!» И нашлась. Сидевший рядом со мной молодой пузатый мужчина как-то больно уж весело поглядывал на меня. У нас что, возникли какие-то отношения? Потом он вдруг, усмехнувшись, встал, закрыв своим животом все пространство в салоне, спустил из багажного отделения плотный рюкзачок, поставил на свои мощные колени. И снова как-то озорно глянул на меня… Что ему надо? И вдруг он вытащил из рюкзачка и поставил перед собой на колени белую… кипу кип! Надеюсь, вы правильно меня понимаете? Хотя я и сам сначала не очень все понимал. С нашего пионерского детства мы знали скороговорку: «Купи кипу пик». Но тут слегка по-другому… Предлагал, видимо: «купи кипу кип?» То есть еврейских религиозных шапочек, похожих на тюбетейки? Но мне-то они зачем? Мне, к сожалению, и одной много. Он вдруг снял одну, верхнюю, подержал пятерней и, помедлив, надел ее… на себя. И посмотрел на меня как-то совсем уж задорно!.. Чего пристал? Собрав всю волю в кулак, понимая всю некорректность моего поведения, я все же отрицательно покачал головой. Нет, я летел не затем. Улыбнувшись слегка снисходительно, он вдруг с легкостью, неожиданной для его комплекции, поднялся и, держа перед собой «кипу кип», пошел по проходу – и, хотя шатало, он удерживал свою «пирамиду» в равновесии. Свободных мест было полно – салон был заполнен едва наполовину – и мой бывший сосед садился то в один, то в другой ряд. Доносился разговор… хохоток – и на голове очередного пассажира появлялась белая кипа. И вот в белых кипах уже все головы за редкими исключениями… я чувствовал себя черной вороной среди белых. Да-а! Процесс ассимиляции идет вовсю. А ведь только что были советские люди, пусть и бывшие, и вот… «чпок»! «Нулевые годы», массовый отъезд. Вот так, на лету, одна идеология сменяет другую! Как оно новообращенным?.. Волнительно? Впечатлений, конечно, не как у Колумба, но для наших нервов – вполне!

Под иллюминатором – глухая тайга без просвета, и вдруг у нижнего края выпрыгнули буквы – Нью-Йорк! Где? В этой «тайге»? Ну, Америка! Изумила меня намного раньше, чем я приземлился.

На экране теперь ползли изрезанные берега, и вдруг два могучих небоскреба появились из облаков, почему-то в диком наклоне… И снова – облака. На экране – изрезанное побережье, месиво островов! Как тут выбрать нужный?

Вроде разобрались. Внизу замелькали ангары, потом (еще непривычное для нас в те годы) забитое машинами шоссе.

Решительно опускались. Душа замерла… Стукнулись, покатились. Всё!

Аборигены

Шли пешком по жаре, вошли в здание. И тут же – «культурный шок». Могучая, два на два метра, негритянка в полицейской фуражке утрамбовывает могучим животом в маленькую боковую комнатку без окон всех «беспачпортных» (то есть не имеющих американского паспорта) – для того чтобы свободно могли пройти к себе на родину «настоящие американцы» с синими паспортами. Расхристанный мулат с косичками… измученный, слегка зеленоватый хиппи… А мы стоим, прижатые, с Голышевым, великим переводчиком (только что с ним познакомились), старым другом Бродского, столько сделавшим для перевода американцев на русский язык. Вот она, Америка! Права – в первую очередь! Но не для всех.

– Аборигены! – насмешливо говорю я Голышеву, кивая на хиппи. А что еще остается?

Наконец выпускают и нас, изрядно помятых.

У пропускной стойки дежурный спрашивает, почему-то медленно-украински:

– Волына е?

– …Нэмае!

И я оказываюсь в Америке.

И вот – сутолока и гвалт аэропорта имени Кеннеди. Из переполненного зала – выход в тесный, жаркий, пробензиненный подземный тоннель… Плотный старичок в шоферской фуражке бежит, размахивая табличкой с нашими фамилиями. С нами еще и Таня Бек, московская поэтесса, тоже приглашенная Бродским на семинар в Новую Англию, как и мы. Поздоровавшись, полезли в автомобиль. Вот это машина! Фуражка шофера кажется маленькой где-то далеко впереди… Но какой приятный ветерок, кондишн… и сразу находит сладкая дремота. Ну, не спи же! Разуй глаза! Мы выезжаем из тоннеля в Нью-Йорк!.. Но вместо небоскребов – какие-то дачные домики. Это, кажется, я говорю вслух.

– В этих «дачах» они живут круглый год! – глухо (уши еще заложены) доносятся до меня слова Голышева.

Негритянка с крыльца вытряхивает одеяло… И – весь Нью-Йорк? Мы вкатываем на гигантскую развязку – и вокруг только машины, более ничего. Салют, Америка! Мчимся.

Короткий сон. И – резкое пробуждение. Сколько времени прошло? Мы – в глубоком шоссе, прорубленном среди мощных скал, наклонные, параллельные шрамы-царапины по серому ровному граниту. Даль впереди обозначается убывающими к горизонту золотистыми светящимися двойными воротиками – буквами «М», обозначающими «Макдоналдсы»… Но об этом я узнал позже. А пока, любуясь ими, заснул.

Пробуждение: стрекотание ссохшихся листьев под шинами – акустика уже другого пространства, мы вдоль высоких пятнистых деревьев подъезжаем к деревянному домику, шофер выходит, крутит ключ в дверях, мы входим в душноватое помещение, карабкаемся наверх. Крохотная гостиная. Стол. Скамьи. Небогато. Рухнуть бы да поспать. Тут утро, вечер? Надо посчитать. Есть и электрочайник тут! (Для наших девяностых – полное ноу-хау.) Чего тебе надо еще? Разводят нас по «пеналам». И это все, для чего ты летел? Вскакиваю. Выхожу в общую комнату. Голышев говорит на английском по телефону. Таня с ним.

– Профессорша наша завтра утром появится. А пока, говорит, отдыхайте! Иосиф тоже завтра подъедет! – Голышев зевает.

– Я, пожалуй, вздремну! – говорит Таня.

– А я – нет! – Я встаю.

Столько промчаться – и тут вдруг сломаться!

– Пойду!

– Только смотри не потеряйся! – заботится Голышев.

– Да где же? Тут не Нью-Йорк! – улыбается Таня.

– Он может! – слышу я Голышева.

Откуда тот знает? И я выхожу. Тут не Нью-Йорк. Тут прелестный «кампус». Просторные лужайки, на них какие-то незнакомые могучие белые деревья с длинными горизонтальными ветвями (местные белые дубы, как я узнал после). Сладкий запах засохших листьев. Американская осень. «Коннетикат-Калладж».

Волнуясь, выхожу за ворота. Первые мои самостоятельные шаги в Америке. Аккуратные, полусказочные домики… но уже доносятся из-за них грохот и свист. И уже напирает ветер, тяжело идти. Но это и подходит как раз к моему теперешнему состоянию. Вперед! Не сдаваться!

Завтра приедет наш друг Иосиф. Зачем вызвал нас? Посмотреть? По-доброму? Или свысока? Ну что ж… Посмотрим! Голышев еще в машине рассказал, что вызвали нас по особому случаю. Здесь учатся в основном богатые дети. И одного из них убили в Нью-Йорке, в баре. Но его отец – американец настоящий – не утонул в этом горе – а учредил фонд имени своего сына. И когда Иосифу, уже лауреату, предложили провести первый семинар, он пригласил нас.

– Закаляйся, друг! – говорю я себе. – Борись с ветром!

И вот обхожу последний роскошный дом, красующийся на взгорке, – и сразу пытаюсь отодвинуть от себя упругий напор ветра: ладонью толкает, валит с ног. Если расставить руки и распахнуть рот – надувает, как шарик. А океана – нет! «Толкотня» высоких дюн – океан должен быть за ними, передвигаюсь вверх-вниз.

Где же океан? Хотелось бы встретиться с ним «нос к носу» – а не только с лишь с самолетной высоты. Где-то вот здесь, озираюсь я, высадились с корабля «Мэйфлауэр» первые поселенцы, преодолевшие океан – и составившие потом американскую знать. И вот теперь я преодолел океан и стою здесь. Где же они высадились тут: кружево островов, до горизонта… Не беспокойся так за них! Высадились, судя по всему. Но чего ж ты так нервничаешь? Из-за Иосифа, что ли? Да. Раньше учили нас: «Делать жизнь с кого? С Дзержинь-ского!» А теперь вот он, Бродский, «наше все». Во всяком случае для уехавших – точно. Но и для нас – тоже. Соберись! Покажи, что и мы не шелуха… Нас ветром не сдуешь!

Двигаюсь. Еще один шок: на макушках дюн, сперва редко, а потом уже сплошь стоят какие-то безумные люди, растрепанные, почти растерзанные ветром – заросшие мужчины, но есть и длинноволосые женщины – и, яростно жестикулируя, что-то орут в шуме океана, воюя, что ли, с ним? Я оглядываюсь на красивый дом на горе… Оттуда, что ли? Выпустили проветриться, разрядить безумие в борьбе со стихией? Нет, к Америке никогда не привыкнешь, здесь все не так!

Наглотавшись песку, дохожу наконец до воды… Нет океана! Так, озерца. Чистой воды, огромного пространства, простирающегося до самой Европы, не увидел я! Отплевываясь от песка во рту, вернулся. Здесь все не так!

– Что там, на горе, сумасшедший дом? – спросил я Голышева, пьющего чай.

– Да нет! – почему-то радостно произнес он. – Хотя поначалу кажется так. Знаменитейшая театральная школа, организованная еще Юджином О’Нилом! Актеры!

– А чего они… на горках орут?

– Голос развивают. И душу.

Я тоже там побывал!

– Но дикое впечатление.

– Аборигены! – говорит Голышев.

Явление Бродского

Утром, быстро побрившись, выхожу в «общую». Наша американская профессорша Елизабет Рив говорит по телефону, машет мне рукой – и продолжает:

– Уже выезжаете? Да, все здесь. Скоро увидитесь.

От волнения я ухожу от домика, брожу в каких-то пыльных кустах… Ну и что из того, что был твоим приятелем, а стал нобелевским лауреатом? Бывает!

Возвращаюсь в домик. Появляются красивые, аккуратные студенты – руссисты «Коннектикат-Калладжа», говорящие по-русски. Так называемое неформальное общение – расспрашивают нас про жизнь. Вдруг Голышев, сидевший лицом к окну, произносит:

– О! Его зеленый «Мерседес»!

И вот в прихожей (она же кухня) прозвучал быстрый скрип шагов и абсолютно вроде не изменившаяся картавая речь. Ну что он там застрял? Кофе с дороги? Я понимаю, что волнение – не только от предстоящей встречи с Гением, но и от еще более нервной встречи со Временем. Проходят десятилетия, и все вроде бы не меняется – а вот сейчас тебе предстоит отразиться в зеркале времени и увидеть, что оно делает с нами. И вот он входит, располневший, улыбающийся, и произносит – слегка картаво, как всегда:

– Валега, пгивет! Ты изменился только в диаметге!

Теперь в нем уверенность и твердость – прежней дрожи не ощущается. Одет он абсолютно небрежно – в какую-то размахайку цвета хаки, в каких у нас ездят на рыбалку… Его высокая, породистая молодая жена из старой русской эмиграции, смешавшейся с итальянской, по-русски вроде и не говорит – во всяком случае, ничего не произносит. Ну ясно, она ценит Бродского теперешнего – и зачем ей все эти смутные, нервные, тяжелые питерские воспоминания, которые привез сюда я?

Перед выступлением мы расходимся по комнатам. Да, интересно колдует время! Вспышки-воспоминания… Вот встреча на углу Кирочной… В шестьдесят каком-то году. Он с первой своей любовью, тоже высокой и красивой, Мариной Басмановой.

«Привет, Валера! Мне очень понравились твои рассказики в «Молодом Ленинграде». – «А, чушь!» – говорю я. Я тоже мог бы сказать, что мне «очень понравилось» его единственное, странное, непонятно почему отобранное из всего равнодушными составителями стихотворение в том же «Молодом Ленинграде» (и, кстати, первое и последнее, напечатанное здесь)… но это же смешно. Только усмехаться и можно над тем, как и что у нас тогда печатали! Тяжелые, нервные годы – но образовались мы именно тогда, хотя и не представляли еще, что будет с нами.

Тут я, спохватившись, снова вижу себя в белой американской комнате. Сколько времени? Кидаюсь вниз – и оказываюсь в странной пустоте и тишине. Никого! Бегу. Стриженые лужайки, сверху занавешенные от солнца знаменитыми белыми дубами – изображенными даже на гербе штата Коннектикут. Небо ярко-синее, за лужайками – белые деревянные дома. Осень. Коннектикут.

Нахожу серые административные здания, за ними – огромное зеленое поле, по краям – радостно орущая молодая толпа; разные цвета по разные стороны: помню, ребята говорили, решающий матч!

Вхожу в аудиторию, на двери – небольшая афиша с нашими фамилиями. Да, народу поменьше, чем на футболе. Бродский уже на кафедре – и как раз читает самый любимый мой стих. Что так действует – голос, все больше набирающий силу? Или слова?

Я входил вместо дикого зверя в клетку, выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке, жил у моря, играл в рулетку, обедал черт знает с кем во фраке. С высоты ледника я озирал полмира, трижды тонул, дважды бывал распорот. Бросил страну, что меня вскормила. Из забывших меня можно составить город. Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна, надевал на себя, что сызнова входит в моду, сеял рожь, покрывал черной толью гумна и не пил только сухую воду. Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя, жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок. Позволял своим связкам все звуки, помимо воя; перешел на шепот. Теперь мне сорок. Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной. Только с горем я чувствую солидарность. Но пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность.

Была тишина, потом – овация. Потом он снова начал читать этот стих – по-английски.

Через полчаса намечалось новое выступление – и мы прилегли на краю футбольного поля. Футбол – бушевал, публика – ревела. Да, трудно тут побеждать. Но надо стараться. Надо бы сказать Иосифу самое важное, но при установившемся приятельском тоне пафос не проходил.

– Ну что? – спросил Голышев. – Сходим, передохнем?

– Да нет. Лень! Тут поошиваемся! – сказал Иосиф.

– …хата есть, да лень тащиться! – процитировал я другое мое любимое его стихотворение.

Иосиф улыбнулся. Ну хотя бы так продемонстрировать, как мы все его ценим и любим.

После второго выступления мы остались сами с собой – даже профессорша наша, всем поулыбавшись и выдав конверты, ушла.

– Как-то вот так тут… без экстаза! – Иосиф объяснил нам правила здешней жизни.

Запросто, «демократично», сказал бы я, заходим в шумную пиццерию. Встаем в очередь.

– А нельзя с лауреатом без очереди? – спросил я.

Он усмехнулся:

– Это только у вас!

– А вон в ту пиццерию, через дорогу, нельзя? – предлагаю я. – Там пусто!

– Э, нет! – усмехается Иосиф. – Тут меня знают все, а там – никто!

Мы садимся с пиццами.

– Да, – произносит он. – В первый раз я выступал здесь за пятьдесят долларов!

А теперь (по его требованию) всем нам – по полторы тысячи, как ему! Так и не успел его как следует поблагодарить… Вечером мы сидели в комнате Голышева, уничтожая привезенные нами водочные запасы. Иосиф разгорячился – вспоминали друзей, улицы, дома, где жили разные потрясающие типы.

– Ничего – после инфарктов твоих? – спросил Голышев, открывая вторую бутылку.

– А! – Иосиф махнул рукой.

Супруга его, которая так и просидела весь вечер словно мраморное изваяние, вдруг встала во весь свой гигантский рост, четко, без малейшего акцента произнесла:

– Мудак! – и вышла из комнаты.

Мы были в шоке! На кого это она так? Ну что ж, пора, видимо, расставаться!

Уже в полусне появилось: солнечный школьный коридор – и рыжий картавый мальчик что-то возбужденно кричит, машет руками. Так я впервые увидел его.

«Мне кажется, мы хорошо пообщались, без понтов!» – с этой мыслью я засыпаю.

…Проснулись мы рано – но Иосиф уже уехал.

– Сейчас мчится уже по «хайвею» в другой университет! – говорит Голышев. – Такая жизнь – приходится крутиться!

Я вспоминаю обшарпанный «Мерседес», более чем демократичный наряд Иосифа… Может, это вовсе не пижонство, как вначале подумал я, а суровая реальность?

– А как же Нобелевка? – спрашиваю я.

– Иосиф – настоящий русский интеллигент! – усмехается Голышев. – Умудрился получить Нобелевку именно в тот год, когда она была минимальной!

– Это по-нашему, – сказал я.

Американский футбол

До отлета я еще успел побывать в Нью-Йорке и повидать нескольких бывших земляков, по которым соскучился. С москвичами я расстался при въезде в Нью-Йорк. Сначала вышла Таня, как только мы съехали с высокого виадука, в начале забитой машинами улицы, улыбнувшись и помахав. После этого водитель – старичок в шоферском кепи – как-то строго посмотрел на меня. Что-то я уже делал не так? Я протянул ему написанный по-английски адресок моего нью-йоркского друга Ефимова, который собирался тут меня приютить.

– Ноу! – отрубил вдруг шофер и вернул мне бумажку.

– Как это – «ноу»?

Я был потрясен. Элизабет же сказала нам, что нас довезут. Но не сказала, правда, куда. Голышев взял из моих рук листочек.

– Это чей адрес?

– Ефимова. Он мне написал, что можно к нему.

– Нью-Джерси! Это даже не Нью-Йорк. Другой штат. Далековато. Две речки переезжать. Для Нью-Йорка в этот час – нереально. Увязнем надолго.

– Как-то странно: любимого друга обнять здесь, выходит, проблематично?

– Еще как! Другого адреса, попроще, у тебя нет?

Хорошо, что у меня было много друзей в Питере, оказавшихся теперь здесь! Другого друга достал. У меня, как у шулера, полная колода друзей!

– А! Вот это более-менее реально: Квинс! – одобрил Голышев.

Дал мою бумажку водителю – и он буркнул:

– Йес.

Поехали. Пока напоминает больше нашу улицу Мориса Тореза, «точечные дома». Громыхает метро, вылезшее наверх. Но такое и у нас есть! Похоже, так я и не увижу настоящий Нью-Йорк с его небоскребами – как герою повести «Москва – Петушки», несмотря на все его старания, так и не удалось увидеть Кремль.

– А вот это дом Довлатова! – показывает Голышев на дом вдалеке.

Стандартная новостройка – хотя уже и не новая. Вот где прошла его бурная американская жизнь!

– А на кладбище нельзя заглянуть? – вырвалось у меня.

– Знаешь, – сказал Голышев уже с досадой, – тут не «заглядывают!» Тут едут. Причем с большими проблемами. Сиди и не рыпайся. Не сбивай!

И вот еще точечный дом, и мы вдруг останавливаемся.

– Ну, давай! – говорит Голышев. – Твой дом! А меня Иосиф где-то в Бруклине поселил – надо доехать.

– Пока! – Я выхожу.

«Пока» тут скорее звучит как «прощай».

– Там, наверное, «доормен»… – высунувшись, говорит Голышев. – Ну как бы вахтер. Сможешь объясниться?

– Офф коуз!

И я остаюсь один. Поднимаю голову. Та же «не новая новостройка»! Никакого дормена нет. Но и лифт почему-то не спускается. Какой-то ключ, наверное, надо вставлять? За границей всегда что-то надо знать, чего ты не знаешь! Есть ощущение нереальности, «того света». Чистая лестница, с цветами на площадках, кажется уже раем: можно и пешком.

Открывает Вика.

– О! Я слышала, что ты здесь, гуляешь с Иосифом, но уж никак не чаяла, что появишься!

– Ну как же! – восклицаю я.

Не говорить же, как было дело! Темновато и тесновато, по сравнению с их квартирой на Петроградской.

– А Михаил где?

– На работе, где же еще, – говорит хмуро.

Растопим лед!

– О! – грохаю бутылкой об стол. Таких бутылок с зажигательной смесью несколько у меня!

Но разговор не зажигается.

– Удостоился, значит? – говорит Вика.

– Чего?

– Великого нашего лицезреть.

– Да он нормальный! – восклицаю я.

– Ну да! – усмехается Вика. – Дома у него теперь знаешь как? Во главе стола сидит он, рядом – предыдущие лауреаты Нобелевской, за ними – будущие лауреаты. Дальше – лауреаты других премий, а нас, грешных, в самом конце, если место найдется!

– Да мы валялись с ним на траве!

– Надо было тебе скосить ту траву и засушить! Потом выгодно продашь.

Пора кончать эту мороку.

– Ну, за встречу! Давай.

– Милая русская привычка – пить с утра! – усмехается Вика. Меня, честно скажу, больше интересовала закуска. – Может быть, как у вас говорят, «руки помоешь»? – предлагает она.

– Я вообще мытьем рук не увлекаюсь… Но ладно!

С некоторым усилием все же встаю. Здесь все «на преодолении». Другой мир. Вода в унитазе стоит «на самом высоком уровне», почти у самого его края – крайне непривычно, даже неловко! Душ торчит из стены твердой палкой, два раза жахнулся башкой, пока мылся.

Вика встречает меня криком, когда выхожу:

– Валера! Ты что, с ума, сошел? Закрой сейчас же окно! Негр по пожарной лестнице взлетит, схватит твою сумку, ты и не увидишь его!

Вешаю тяжелую сумку себе на шею. Вика тут улыбается:

– Ну ладно уж, сними!

Чуть выпиваем.

Потом я открываю тетрадь с записями. Отсюда мы и начнем захватывать Нью-Йорк!

– Кстати, звонки тут платные, – вскользь замечает Вика. – Какая-то очень сложная система, я еще не освоила!

– Но можно хоть Ефимову позвонить?

– А-а-а! Так это ты к нему ехал?

– Ну почему?! Сперва к вам! А дальше уж…

– Ну давай.

Как-то по-сложному набирает номер. «Только недолго!» – это она не говорит, но я уже чувствую.

– Валера, это ты? – кричит в трубке Марина. – Игоря нет! Ты где?

Наши – или так мне показалось – от непривычки разговаривают по телефону тут с некоторым напряжением, почти кричат… словно пытаются докричаться «через две речки».

– Привет, любимая!

Может, зря я так говорю при Вике? Но я со всеми так говорю.

– Ты что? Не смог доехать? – кричит в трубке Марина. – У Беломлинских? Ладно. Когда Игорь приедет, позвонит Мише. Ты тут все равно ни черта не поймешь – поэтому не объясняю! – Она смеется. – Ну ладно! Долго не могу говорить!

Помню, как уютно и обстоятельно мы обустраивались в кресле перед телефоном, готовясь к долгой беседе!

– Пока!

Рассматриваю свои записи, планы «захвата Нью-Йорка».

– Хорошая у тебя записнуха, Валера! – усмехается Вика. – Но у Довлатова она была больше раз в шесть. Амбарная книга! И там буквально по минутам было расписано – куда поехать, кому позвонить, даже как разговаривать: «застенчиво», «туповато», «высокомерно». Скажу тебе, ты его вообще не знал. Он и там так же притворялся недотепой, как и здесь. А на самом деле! У меня была уже четкая договоренность – работать на радиостанции «Свобода», вдруг на моем месте – Довлатов. И звонит мне, и представляет это событие как цепь нелепых случайностей! Ну просто «сам не понимает как». Но я не стала играть в эту игру, в которую он всех завлекал. «Ты хитрый армяшка!» – так и сказала ему, хотя и сама наполовину армянка.

«Ну как же так? – думаю я. – Человек ведь только что умер – и так о нем! Да, раньше у нас до такого – во всяком случае, в нашем кругу – не доходило! Все мы были союзники, единомышленники, друзья! Но здесь, видимо, так не проживешь!»

Вика, как всегда, красивая и решительная, принципиально говорит только об Америке – хотя и не всегда самое приятное. Все мои попытки передать от кого-то приветы, что-то вспомнить хорошее, ею сурово пресекаются на корню. О прошлом говорить бессмысленно, теперь все – здесь! Она сосредоточена и мрачна.

Брякает дверь, появляется Михаил. Мы здороваемся, обнимаемся – но без всяких шуток-прибауток, как бывало. Веселье тут как-то не прижилось. Где его золотые кудри торчком, веселый, победный курносый нос, озорной взгляд?

– Я шагаю с работы, усталый! – произносит он строчку из песни, которую раньше он пел весело, слегка насмешливо. Сейчас усмешка печальна.

– Девятьсот долларов платим за эту квартирку! – сообщает он как первую новость.

У нас он был самым обожаемым детским художником, его веселые персонажи поднимали дух.

– Рисуешь?

– Служу! В газете «Новое русское слово»… Метранпаж!

– Что это такое?

– Только тут впервые и узнал. Набор, в общем. А рисунки… редко.

Открывает газету – на последней странице – его вполне узнаваемый рисунок – но без обычного озорства. Обнаженная женщина, слегка в веснушках, обозначена контуром, на лугу, в цветах.

– Реклама фильма!

– А. Хорошо!

– И я так думал! И вдруг пришли в газету сотни возмущенных писем от американцев: «Разрушаю устои!»

– Правильно! – говорю я. Мы чокаемся. – Разрушай, разрушай! Пусть знают наших!

– Так не хотят! – нервно вступает Вика. – У них норма. От русских – один! Так же, по одному, от других национальностей. Всем – «равные права». На похоронах Довлатова вообще не было ни одного американца! Иосиф – первый. Серега – уже второй. И им он уже не интересен. Вот так.

– Ну зачем, Вика, ты так говоришь? – возражает добродушный Михаил. – Может, и были американцы на похоронах – мы ж не опрашивали.

– Нет! – чеканит Вика. Красавица! Гордый кавказский профиль. – Знаешь, как тут? Без сентиментов. Если хочешь что-то значить – вытесни другого! Ты покажи Валере свой рисунок, покажи.

Миша открывает газету. Карикатура! Раздутый, как аэростат, Довлатов, висит над толпой, пальцы руки и ног накачаны, как сардельки. Под ним восторженная толпа. За ниточки держат раздутого ими же и куда-то тащат. Вдохновенные лица…

– Это, что ли, первые, Генис и Вайль?

Миша кивает, вздыхает.

– После этой карикатуры поссорился с ними, с Довлатовым – я уже не говорю, теперь со мной не общается и его вдова. Вот такое «веселье»!

– Да.

Выпиваем.

– Он, вообще-то, не к нам, он к Ефимовым ехал! – сообщает Вика.

Что же такое тут?! Почему злые?

Миша встает.

– Ну давай, Валера. Отвезу!

Нет человека добрее и ответственнее его!

– Ты с ума сошел, Миша? – кричит Вика. – Это же в Нью-Джерси! И ты выпил…

– Ладно, Миша! Отдыхаем, – говорю я. – Ефимов сам прорежется.

– И думаешь, он за тобой приедет сюда? – распаляется Вика. – В Нью-Йорке такое нереально!

Что же это за Нью-Йорк такой?!

– В лучшем случае, – произносит Вика, – он согласится забрать тебя где-то в центре.

– Передача мяча! Американский футбол! – Я смеюсь. – Национальный спорт!

Для этого я, наверное, и приехал, чтобы ощутить!

– Как бы тут не забросили тебя, словно мяч, куда подальше! – усмехается Вика.

Да. Тут не расслабишься.

– Ну ладно, Викуся! – вздыхает Михаил. – Не пугай нашего друга. Зачем это ему – он ведь скоро уедет.

С завистью произнес? Приходит Юля, их дочь. Держится бойко, по-американски: «Все о’кей!»

– Валера! – фамильярно обращается ко мне (я ее еще в люльке помню). – Ты не мог бы Иосифу позвонить?

– Но… зачем?

Оказывается, знаменитый молодой актер Михайловский тяжело заболел, собирают деньги.

– Ну попробую… Алло! Иосифа можно… Спрашивает… Попов.

– Валега, пгивет! Как дела?

Не надеялся, больше услышать его голос. Излагаю вопрос.

– Ладно, я подумаю, – нетерпеливо произносит он. – У меня другое к тебе. Ты же выступал с книгой! А я у тебя ее не взял. Спохватился, когда мчался уже по хайвею. Ты Петю Вайля увидишь? Передай книгу ему, ладно? Хочу ее тут кое-кому показать. Договорились? Ну пока.

Вешаю трубку.

– Ну что… – произношу, всех оглядывая. – Он вроде бы добр?

Хотя пот у меня на лбу почему-то выступил. Вытираю.

– Он добр к друзьям, которые приезжают сюда ненадолго! – чеканит Вика. – А кто постоянно тут путается под ногами – в бараний рог!

Да… светлые мои представления о верной дружбе лихих ребят, вместе завоевывающих новый мир, постепенно темнеют. Застенчивый (в ранней молодости) Иосиф, как я тут узнаю, безжалостно размазал всех, кто составлял ему хоть какую-то конкуренцию. Своими высокомерными отзывами буквально стер с лица земли кумира нашей молодости Васю Аксенова, превратил его в ноль в глазах местной элиты – и тот уже не поднялся.

Позже Фазиль Искандер рассказывал нам, как он в день присуждения Бродскому Нобелевской премии оказался у Аксенова в Джорджтауне, под Вашингтоном. Василий Павлович лежал с мокрой тряпкой на лбу. Увидев Фазиля, произнес жалобно:

– Ну ты слыхал? Может, хотя бы теперь этот гад отцепится от меня?

Да-а! В больших играх головы отрывают! – понимаю я… Но мне, может быть, удастся ускользнуть.

Звонит телефон.

– Ефимов тебя берет! – поговорив, сообщает Миша.

– Сюда приедет? – наивно, весь еще в иллюзиях, радуюсь я… Игорек, старый друг!

– Нет. Передача на ходу. Увидишь этот трюк! – Михаил поднимается.

Понятно. Американский футбол. Передача мяча – с дикой скоростью, из рук в руки. Я – мяч.

– Заодно проведу тебе экскурсию по городу, – улыбается Михаил.

– Ну, увидимся? – говорю я Вике. – У меня выступление в четверг.

– Навряд ли! – И добавляет, смягчаясь: – Не пропадай!

– Ничего! Может, еще увидитесь! – говорит Миша. Нет человека добрее него!

– Может, поедем, Вика? – дружески (ведь мы же друзья) спрашиваю я. – Нью-Йорк посмотрим!

– Зачем? Я же не на экскурсии здесь! – отвечает Вика надменно.

– Ну…

Подхожу к ней. Обнимаемся – с чувством, что не увидимся больше никогда. Находясь в одном городе – я неделю еще тут… «А зачем?» – суровый американский вопрос.

Мы проезжаем на Мишиной «Тойоте» через «сравнительно приличный» (по словам Михаила), но скучноватый Квинс.

– Бесится Вика! – вздыхает Михаил. – После смерти Довлатова на радиостанцию «Свобода» опять не ее взяли, а Марину Рачко!

– Жену Ефимова? – Я потрясен. Так Вика еще сдерживала свою ярость – зная, куда я направляюсь. Как тут, оказывается, все напряженно. – А ты как же? – вырывается у меня.

– Что – как? – Миша передергивает рычаги управления.

– …К Ефимову меня везешь.

– Если начать со всеми счеты сводить – руины останутся! – вздыхает Михаил. – Пусть хоть меня не боятся!

Так вот кто «ангел Нью-Йорка», сохраняющий остатки добра! Вот что Михаил здесь делает, понял я. Честь ему и хвала!

…А карикатура на Довлатова? Все мы не безгрешны! Но Миша тащит меня через Нью-Йорк! Не старинные (тут старинного вообще нет), но старые трехэтажки из голого красного кирпича, с ржавыми пожарными лестницами по фасаду и огромными пожарными бочками на плоских крышах.

– Вот наша главная достопримечательность! – вздыхает Михаил. – А небоскребов тут так… горстка! Черт! Хотел побыстрей – а вышло медленней! – восклицает Михаил.

Мы застряли прочно в стаде машин в каком-то диком месте. Да, у нас, при всем упадке, такого нет – обшарпанные дома, окна с кусками стекол, а за ними – лица!

– Да! – вырвалось у меня. – Теперь мне ясно, где надо тут жить, чтобы чувствовать себя неудачником!

У нас тоже тоскливо, но таких четких «провальных районов», как в Нью-Йорке, у нас пока нет.

– Да-а! С этим у нас хорошо. В смысле – плохо, – вздыхает Михаил.

Только благодаря пробке и образовалось время для разговора. Нет худа без добра?

– Да-а, – говорит Михаил. – Здесь называешь адрес – и с тобой все ясно. Потому все и напрягаются, чтобы хоть чуть подняться по жилью – а то на работу не возьмут! Адрес определяет. Квинс, Манхэттен, Бруклин? Еще рассматривают. Но не дай бог – Гарлем или Южный Бронкс: такое даже не рассматривается. И даже если Манхэттен – многое важно: «А какая именно стрит? Вест или ист?» Люди делятся на сто категорий, сто ступенек. Стараешься вверх, а получается – вниз. Реноме каждого района может вдруг резко поменяться, с плюса на минус: смотря куда капиталы пойдут! Так что адрес твой стоит у тебя на лбу, как клеймо!

«Неужели и нас ждет такое «четкое будущее»? – с отчаянием думаю я. – И придет оно – всех расщелкивая «по своим лузам». И уже не выберешься!.. Да-а! Наши друзья здесь – разведчики будущего, первые «пионеры» на Диком Западе. Хвала им!»

Продвигаемся помаленьку. Уже видна за домами Ист-Ривер, река не широкая, но – гигантский мост!

Вдруг звонит телефон! В машине! Во прогресс! Миша берет трубку – причем без провода… Я шалею! Так я впервые увидел мобильный телефон.

– Привет! – Миша говорит. – Да, со мной! Это Ефимов! – сообщает мне.

– Отлично! Где он? Давай!

Мой друг Ефимов, с которым вместе начинали литературный путь! Озираюсь: где ж он?

– Рокфеллер-центр? – кричит Миша. – Через двадцать минут? Постараюсь!

– Рокфеллер-центр! Отлично! – я восклицаю. Там небоскребы! Каток (летом вроде, нет? Видел на открытке)! Флаги всего мира висят! Шикарно!

– Ты попробуй туда доползи! – хрипит Михаил.

У меня тоже в горле пересохло.

– …Нет! Не успеем! – через некоторое время он произносит с отчаянием.

Что тут за лабиринт такой, забитый машинами?

– Что такое? – чуть обижаюсь я. – Мой лучший друг не может меня подождать двадцать минут? Мы ж не виделись двадцать лет!

– Тут это не рассматривается! – восклицает Михаил. – Здесь нельзя стоять и ждать: просто таких мест не предусмотрено. Чтобы пересечься – надо совпасть с точностью до сантиметра, и главное – до секунды. Как состыковка в космосе. Или мимо пролетишь. Порой целый день пытаемся состыковаться – и так и разъезжаемся, не повидавшись.

Неужели я друга не увижу? Чувствую, даже азарт возникает в этой игре. Да, все наши тут – безумцы, «первопроходцы», рванувшие сюда, почти не представляя, что их тут ждет… Ну а ковбои знали, что ждет их в прериях? Они – безумцы и храбрецы, первые испытавшие на себе объятия Америки, объятия будущего.

– Алле! Игорек! А к ООН ты через полчасика не сможешь подъехать? На передачу тела? – напряженный телефонный переговор. – …Не получится?

«Да выкини ты меня где попало!» – хочется выкрикнуть. Но это, озираюсь, точно будет конец. Не выберусь! Даже на тротуар сквозь машины не выберусь. Пешеходов тут вообще нет! Лишь «железное стадо». Звонит телефон, и Миша, послушав, вдруг прижимает горячую трубку к моему уху, и я слышу сиплый, родной голос моего давнего друга, который с некоторой веселой натужностью говорит поразительные слова:

– Нет! Сегодня ничего не получится! Унесло меня совсем не туда. Но зато я стою в соблазнительной близости от «Холланд-тоннель», который вдруг оказался не так забит. Думаю воспользоваться лазейкой и ускользнуть домой. Через час этот шанс закроется – и такого расклада может долго не быть. Так что «передача тела» откладывается! Алло! Михаил?

– Это я, тело! – произношу я и отдаю трубку. «Холланд-тоннель» ему важнее меня!

– Ну все понял! Пока! – устало говорит Михаил.

– Операция «баба с возу» не удалась! – резюмирую я.

– Зато посмотрим Нью-Йорк! – стоически улыбается Миша. Последний мой друг. – Да, вот так! Месяцами не видимся! – добавляет он.

И это в городе самых развитых коммуникаций! Прячет мобильник в бардачок. Первое мое взаимодействие с мобильником не принесло результатов, и так я до сих пор не пойму: мобильник – это символ всесилия или полного бессилия? Медленно движемся «в железном стаде». Как первопроходцы, прокладываем путь. А им было легко? Бизоны, говорят, стояли стеной. Правда, не такие стальные, как эти, и не такие вонючие.

Проезжаем тесный, грязный невысокоэтажный Бруклин – сначала негритянский (это заметно), потом еврейский: толпы в черных лапсердаках и шляпах.

– Тут у нас ювелиры… алмазы рекой!

Чувствую, не увижу их никогда! Выезжаем на берег неширокой Ист-Ривер. Могучие мосты слева и справа. На том берегу – «горный хребет» из небоскребов. Наконец-то!

– Да. Моща! – восклицаю я.

– Вот где мы сейчас стоим – самый фешенебельный район в Бруклине! – говорит Михаил.

(Здесь, в одном из богатых домов, настигнет смерть Иосифа Бродского – в шикарной двухэтажной квартире. Вот оно, непрестанное американское стремление вверх, к успеху. В прежней полуподвальной квартирке на Мортон-стрит жена, наверное, успела бы помочь или вызвать «Скорую». А тут только утром увидела его тело в кабинете на втором этаже. Вот как опасно высоко залезать!)

Через огромный, железный, грохочущий Бруклинский мост переезжаем в Манхэттен. Нижний Манхэттен. Тесная Уолл-стрит с выстроенной «под классику» биржей – где бурно продолжает решаться судьба мира.

Старинный форт на самом краю Манхэттена: отсюда отстреливались от англичан. Заря американской истории!

– Смотри! – восклицает Михаил.

Смотрю в небо, над домами – и вижу странный луч света, уходящий далеко вверх.

– Это просвет между башнями-близнецами. Они в дымке сейчас.

Символ американского величия, самых передовых технологий, превосходства во всем! Но дальше десятого этажа их сейчас не видно.

– Одна, кажется, на полтора метра пониже! – говорит Михаил. – В какую пойдем?

Пытаюсь хоть как-то обозначить себя на фоне такого величия.

– Давай в ту, что пониже! – шучу я. – Зачем лишний риск?

Мы входим в мраморный холл. Открываются дверки. Скоростной лифт (естественно, самый скоростной в мире) идет легко и почти неощутимо: лишь немножко придавливает.

Выходим на самый верх. Теряю равновесие и устойчивость. Стеклянных стен как бы нет – чувствуй высоту и пространство: ты паришь надо всем.

Вниз и вдаль – бурное водное пространство, крохотная зелененькая статуя Свободы с факелом на островке… Как страшно, наверное, падать отсюда!

Свобода не для дураков

Наутро Михаил, добрый и терпеливый, доставил меня на радиостанцию «Свобода», где я должен был выступать. Здесь меня ждут! Петя Вайль: таким я его мысленно и видел – могучий, бородатый, толстый и теплый, настоящий Микула Селянинович… если я ничего не путаю в школьной программе. Обнявшись, мы лупим друг друга по спине. Вот она, радиостанция «Свобода»! Чуть отстранившись, оглядываю. Скромная комнатка… Сколько народа слушало «Свободу»! Вскоре появляется Петин «подельник» – Александр Генис, неразлучный соавтор его. В отличие от могучего и добродушного Пети, Александр напоминает пирата, вид у него скорее коварный – пронзительный, насмешливый взгляд из-под косой челки, нос, как ятаган. Мы крепко обнимаемся. Заочно любим друг друга давно: таких понимающих меня людей даже в Питере нет! Уходим в комнатку с микрофоном. Отсюда весь русский мир завораживал голос Довлатова. Спорил со мной заочно на этой станции – а вот очно не пришлось. Писал, что ждет меня, – но не дождался. Более важные образовались проблемы. Два месяца, как его схоронили, но многое тут еще напоминает о нем: доска, заполненная вырезками из газет… приколотые к стене его карикатуры. Запомнилась «Рой Медведев» (популярный тогда политик и публицист) – изображенный карандашом Довлатова «рой медведев», вьющихся вокруг кремлевской звезды.

Ведут к микрофону – неужели на весь мир зазвучу из этой крохотной комнатки? Как-то не верится. Волнения не ощущаю, спокойно говорю. Долблю, как обычно, свое: «Жизнь удалась!» Какая компания у меня! Кушнер, Уфлянд, Горбовский, Штемлер, Довлатов, Бродский… Не мир поглощает нас – мы поглощаем его!

Время передачи проносится как-то быстро.

Ну всё? Ну где тут теперь те бездны порока, которыми так пугали нас? «Хватит ли здоровья?» – вот что по-настоящему волнует меня. Первая «бездна порока» оказалась невдалеке – перейти совсем неширокую улочку. Вижу табличку. И это Бродвей?! После моего выступления «на весь мир» некоторое высокомерие овладевает мной. Огорчил, братец! Ведь мы даже наш широкий Невский называли «Бродвеем» и, гуляя по Невскому, мысленно «хиляли по Броду»! Где ж тут гулять? Ну разве что вот: магазин «Ликьер»! Вошли – и сиянье бутылок ослепило меня! Галереи бутылок! Мы в те суровые годы в России пили лишь спирт «Рояль», привезенный опять же из Америки (как говорили, медицинский) – а тут! Улицы и переулки бутылок, прежде виденных лишь в кино… Одних джинов – сто! Мой любимый (пока что заочно) «Бифитер» с красным английским гвардейцем на этикетке… «Гордон» – зверская морда кабана, в гирлянде черных можжевеловых ягод.

– Что берем? – Гулко, как во сне, голос Пети.

– Все! – Я выхватываю «заначку». – Вот.

– Обижаешь! – насмешливый голос Саши.

Приятный бряк в рюкзаке… Потом мы, кажется, вернулись в редакцию – и процесс пошел.

– Да, мы знали, что ты жизнелюб, но не верили, что настолько! – доносится дружеский голос Пети.

И вот я куда-то лечу… Что, моя американская миссия исчерпана? Или меня выселили досрочно? Какая-то снова водная гладь за окном! Окошко, правда, квадратное… значит, не самолет. Но почему же опять слева и справа от нас, насколько хватает зрения – просторы воды?

– Хадсон! – уловив в моем взоре недоумение пополам с отчаянием, поясняет сосед.

Это его фамилия, что ли? Но он показывает пальцем вдаль. Название реки? А-а. Хадсон! Гудзон! Их могучая, в свое время индейская, река. Но зачем мне она?

– Вашингтон-бридж! – поясняет сосед.

Но это уже ясно почти – без «бриджа» бы нам над Хадсоном не лететь. Но зачем? Как-то мне Генис и Вайль ничего толком не объяснили. Или я не уловил? Может, они медленно по-английски объясняли, чтобы я лучше тут ориентировался? Может быть. «Где же я буду ночевать, в этом мире чистогана?» – горестно думаю я. Тогда я еще не знал, что в Америке все просчитывается до мелочей.

Мы съезжаем с моста. Но от этого не легче. Там хотя бы перспектива была… Гудзон! А здесь – вообще не понять! Какие-то домики… Пальмы! Беда. Стопроцентно, я потерялся, чего-то недопонял. С отчаяния засыпаю – может быть, сон ясность внесет?

Резко меня будят, грубо трясут. А говорили, страна грез! Вот она, реальность вблизи. Водитель – толстый негр, грубо разбудив, поднял меня из кресла, протащил по проходу и высадил из автобуса в непроглядную ночь! Сумка, шлепаю ладонью – слава богу, на боку… Но я-то где? Вокруг – тьма. Вот она, «страна безграничных возможностей!»… Но не для дураков!

В глубинке

Мой учитель, писатель-народник, все советовал мне уехать «в глубинку», и вот я с ужасом понимаю: я в глубинке, причем в американской, а это еще «глубиннее»! Вглядываюсь в тьму – и паника не успевает полностью овладеть мной: я оказываюсь в объятьях какого-то человека с колючей, но знакомой мне бородой. Где-то я уже ее осязал и даже обонял… В Питере! В родном Питере! Это же Ефимов – с него и начался мой бешеный взлет, первый писатель, который ввел меня в свет! И вот встреча в Америке – и, как я теперь соображаю, рассчитанная и осуществленная моими друзьями с точностью до секунды и до метра! Вот он, «американский футбол»!

Мы идем по проселку… То были времена, когда писатели непременно курили трубку – и Ефимов исключением не был. Душистый дымок.

– Да… темновато тут! – Клацая зубами, я спотыкаюсь о колдобину.

– Да уж, не Манхэттен ваш! – произносит он тоном превосходства.

Я уже как бы и завсегдатай Манхэттена! Хотя ни черта там, в сущности, не видал. «А ведь жил ты у нас в писательском доме, рядом с Невским!» – хотел я сказать Ефимову… Но не мне судить! Я в те годы на купчинских болотах жизнь коротал.

– А где мы сейчас? – интересуюсь я.

– Нью-Джерси! – вместе с клубом дыма выдыхает он. – Я писал тебе. Уже другой штат.

Ефимов уверен в себе, даже в темноте.

– Ну не в Манхэттене же, в этой душегубке, жить! – чеканит он.

Воздух действительно тут хорош… Жадно вдыхаю воздух, поскольку ничего больше тут пока нет.

Вдруг из тьмы появляется Марина – симпатичнейшая жена сурового своего мужа.

– Марина! – Я кидаюсь ей на шею.

– Совершенно пьян! – хохочет она.

Вот теперь я действительно чувствую, что мы встретились!

Мы заходим в деревянный дом, похожий на скромную «будку Ахматовой» в Комарово.

Весь первый этаж – открытое помещение, только столик с компьютером и диван. Вдали вижу террасу, стол с абажуром над ним… Но на ужин я явно опоздал! Я падаю на диван.

– Э-э, приятель! Тебе не сюда! – доносится дружеский, но какой-то все же скрипучий голос Ефимова.

Я, как робот, встаю.

– Можно не открывая глаз? – бормочу я.

– Ну, попробуй! – усмехается Ефимов. Он подводит меня к крутой лестнице, кладет мою руку на перила. – Так… теперь в гору!

Я поднимаюсь по ступеням. Иду и иду!

– У тебя просто… небоскреб какой-то!

– Почти, – усмехается Ефимов.

Гулко ударяюсь головой в доски.

– Это люк! Открывай!

– Открываю!

– Залезай.

С трудом вкарабкиваюсь на чердак. Вот она, западная роскошь. Сколоченный топчан, на него что-то накинуто.

– Ну как тебе там? – Снизу гулко доносится голос Ефимова.

– Нормально! – отвечаю я.

И вырубаюсь…

– Па-дъем! – дурашливый вопль. Всклокоченная голова моего хозяина торчит из люка в полу.

– Что-о-о… утро-о-о ужо-о? – произнес я, раздираемый зевотой.

– Не знаю, как у вас – а у нас утро! – проговорил он весело. – Слезай! Сейчас еду по делам – могу тебя подбросить куда скажешь!

Во как.

Я, кряхтя, спустился по вертикальной лестнице – тут еще и акробатом приходится быть!

Рядом, у лестницы, радостно обнаружил и сумку мою, и дверь в узкую ванную – и впервые за много лет в зеркале увидел себя. Да-а! С красотой что-то странное творится!.. Умылся – не помогло. Решил побриться. Параллельно вспоминал.

Да-а-а… Их дом на Разъезжей (а точней, комната в коммуналке) и есть то место, где когда-то встретились все! В один вечер (ну не обычный, а литературный) там могли оказаться и Бродский, и Уфлянд, и Кушнер, и Марамзин, и Горбовский. Там-то я подружился по-настоящему и с Ефимовыми, которым хватало терпения и доброты организовывать и выдерживать эти еженедельные сборища, ставшие теперь историческими: сложился бы вообще питерский литературный «бомонд» без Ефимовых? «Но тут к ним добираться далече! – подумал я, имея в виду уже не путь от Ленинграда к Нью-Йорку, а от Нью-Йорка сюда! – В пустыне теперь блуждают, как в Библии было сказано?.. Но выберутся», – думаю я.

Да, – я смотрю из крохотного окошка ванной, – пустыня! То ли футбольное поле, то ли пустырь. Твердости Игорька можно позавидовать. Решил – и переехал сюда. И сомнений не выказывает ни малейших! Как сколотил отличную литературную компанию в Ленинграде… так, наверное, сколотит и здесь… в этом домике? Отличная, просторная застекленная терраса, окнами в зелень. Да, тут можно жить и работать. А в Ленинграде, честно сказать, последняя квартира Ефимовых на канале Грибоедова была темновата!

Слегка взбодрившись, я вышел к ним.

– А здесь… отдельный дом! – размышляя, эту последнюю фразу я произнес вслух. – Причем твой! – сказал Ефимову, правду в глаза.

– Мой, – усмехнулся он. – …Правда, каждый месяц я должен выплачивать по частям его цену… немалую, надо сказать.

– Хорошо, значит, идут дела!

Эта бодрая моя фраза, я заметил, взбесила Ефимова.

– Лучше некуда! – прохрипел он. – …Если не считать того, что в почтовый ящик каждый раз руку опускаю так осторожно, словно боюсь там схватить очковую змею.

– Откуда ж она там?

– С почты! – резко сказал он. – Может, обнаружится чек за проданные книги издательства, долларов этак на двести… А может, и иск на миллион!

– Что же такого натворить надо – на миллион? – изумился я.

– …Дороже всего здесь оценивается моральный ущерб! Права индивидуума! Хочешь выкинуть миллион – обидь кого-нибудь. Или хотя бы упомяни без его согласия. Многие наши друзья – бывшие алкаши – тут оценивают себя в миллион… непонятно, правда, с какого бодуна.

– Кто ж это?!

– Да тот же Мишка Шемякин!

– Мишка? Шемякин? – вскричал я. – Да это же… друг! Да я же! Его знал!.. Еще таким! – Я поставил свою ладонь сантиметров на десять от земли, потом, подумав чуть-чуть, добавил: – За пивом бегал… Правда, не для меня! – поправился я, уже в испуге: миллион-то кому охота терять?

– Тут за пивом не бегают! Тут деньги делают! – зловеще Ефимов произнес. – Причем фактически из всего! Шемякин якобы за батю обиделся.

– А чем же ты батю его обидел? Он разве здесь?

– Прелесть ситуации заключается в том, что он сам своего батю обидел – а с меня потребовал миллион.

– Да. Серьезно поставлено тут.

– Напечатал я в одном сборнике его давнее интервью – где он клянет батю своего, называя сатрапом и чекистом. И – бац! – иск мне на миллион. Оказывается, он взгляды свои тут в Америке пересмотрел, и батя его не сатрап и чекист, а лихой кавалерист! А за «чекиста» – с меня миллион. Многие тут, на воле, странно преобразились. Бежали от коммунистов – а тут ими стали.

– Да-а… Удивительная страна! Слышал, что права личности тут берегут… но чтоб такое!.. Дураки на свободе.

– Да нет, вовсе не дураки! Соображают! К счастью, судья-негритянка умная оказалась. Сказала ему: «Наказание за ваши ошибки молодости вы должны сами нести, а не вешать вину на других»!.. Это я в вольном переводе даю.

– …Вы же с Шемякиным корешились в Питере! У тебя же картина его была!

– Продал немедленно. Заодно, кстати, узнал, что слухи о бешеных его гонорарах распространяет он сам. За копейки купили.

– Да-а. Тут какой-то котел с кипятком! Я бы не выжил.

– И не надо! Ты на сколько тут дней?

– …Да думаю, не сварюсь. Буду, как говорится, краток.

А то лишишься тут невзначай миллиона!

– Сейчас вот в почтовый ящик надо лезть – а боюсь.

– Давай я слазаю!

– Ты настоящий друг! – усмехнулся хозяин

Мы вышли к калитке. Он откинул крышку ящика… Надеюсь, «про очковую змею» он в переносном смысле сказал? Я сунул руку… Пусто. Ф-фу!

Вытерли пот со лба. У меня-то с похмелья, это ерунда, но у него, видимо, от переживаний!

– Ну что, завтрак я заслужил?

– Да, – буркнул он.

Но вместо этого мы почему-то подошли к столу, за которым сидела Марина и печатала на компьютере – так я впервые увидел компьютер в упор: тогда он еще занимал целый стол.

– Вот на нем и зарабатываю… себе по шее! – вздохнул Ефимов. – И это, собственно, и есть все мое издательство «Эрмитаж», о котором идет столько шума по миру!

– Идет-идет! – горячо подтвердил я.

Хотя как-то привык я к более многолюдным издательствам… Но главное ведь – что издавать. Тут должно появиться самое лучшее!.. Поэтому Ефимов – здесь! И не отступится!

– Отлично! – воскликнул я.

Но какая ответственность у него… и прежде всего – перед своей жизнью! Из любимого города уехать, попасть здесь в долговую кабалу, чтобы… что? А вдруг не окупится, и великая литература тут не появится? Тогда – зачем? Но Ефимов из тех, кто возражений не признает – все будет как он решил. Восхищаюсь.

Вообще-то больше всего я хотел бы пивка, но, изучив обстановку, понял: долгое утро с медленным сладостным опохмелом, к какому мы привыкли у нас, здесь не проходит.

Вообще-то я приехал к ним, Ефимовым – обогнув половину земного шара! – к моим старым друзьям. Как мы любили друг друга, какие мы проводили сладостные вечера в Ленинграде вчетвером, вместе с моей женой Нонной – рассказывали что-то интересное, говорили дерзко, мечтали, были заодно… Все исчезло? Причем в стране, куда многие так стремились, думая, что как раз здесь «самое то»! Где «оно»? Теперь я сюда как бы занес прежнее пьяное, бестолковое прошлое… Нет! Ошибаются! Я четок и трезв. Я застегнул пуговицу на горле.

– Я готов!

Неизвестно, правда, к чему?.. Ко всему!

– Я, вообще-то, по делам собираюсь, – проскрипел друг.

– Я с тобой!

Игорь, тяжко вздохнув, натянул тяжелые «чоботы» (у нас в таких ходят в лес… Но в Америке, кажется, вообще одеваются небрежно)… Зато очень собранно живут: Игорь поглядывал на часы, Марина что-то торопливо допечатывала на компьютере, тоже поглядывая на часы-ходики (из их уютного, такого неторопливого питерского дома, но здесь она глядела на них с отчаянием, явно не успевая закончить работу к сроку).

После смерти Довлатова, узнал я от Беломлинских, она заняла его место на радиостанции «Свобода» и готовила очередную передачу. Да, Довлатова, ставшего «голосом и лицом» последней русской эмиграции, заменить будет нелегко.

Марина закончила наконец печатать и с облегчением откинулась:

– Фу! Успела. Посмотри!

Игорь не спеша просмотрел напечатанное, потом солидно, уверенно кивнул кудлатой своей головой:

– Отправляй!

И наконец-то открылась прежняя Марина – веселая, лихая, близкая.

– Наверное, он хочет пива? – улыбнулась она.

– Какое пиво! – сморщился Ефимов. – У нас сегодня тяжелый день! Тут за пивом вообще не бегают! – проговорил он неожиданно злобно. – Тут сразу же запасают на год… Банки две-три. – Он вдруг улыбнулся.

Я, по глупости, пока не представлял, из чего он сложится, «тяжелый день»? Откуда возьмется он, такой уж тяжелый, если я приехал сюда наслаждаться и отдыхать, общаться с любимыми друзьями? Но Ефимов с его мрачной серьезностью, обозначившейся еще на родине, здесь уж точно весь в серьезных делах… И «тяжелый день» удался!

– Может, он хочет кофе? – сказала Марина под тяжелым мужниным взглядом.

– Хочу! – произнес я и сел.

Ведь мы же друзья и любим друг друга! И я не допущу, чтоб это совсем улетучилось!.. Хотя лично я кофе не люблю. Но не до мелочей тут!

– Ладно! – вдруг добродушно улыбнулся он. – …И бутерброд ему дай!

И всё? Да, «культа из еды» здесь явно не делают. Кофе был почему-то в тяжелой пластмассовой кружке – из таких грубых сосудов, я заметил, пьют в Америке не только кофе, но даже чай… Хотя чай, похоже, не пьют вообще: слишком медленный для них напиток.

Зажевал бутербродом с сыром.

– Спасибо, Марина!

Все же проглянула наша дружба и любовь, хоть и фрагментарно!

Но друг мой уже бил копытами, как кентавр!

– Опаздываем! – прохрипел он.

Куда, интересно? «На тот свет»? Но еще бабушка говорила: «Не торопись на тот свет – там кабаков нет!»

Мы вышли из их избушки. За забором – шоссе, за ним – пустырь.

– Это точно Америка? – может быть, неудачно пошутил я.

– Сейчас увидишь! – прохрипел он.

Не просто сухо у меня во рту после вчерашнего, а вообще вокруг очень сухо и душно. Прерии, видимо.

Мы рухнули в машину. Таких низких машин у нас тогда еще не было – испугался, что куда-то проваливаюсь. Паника, конечно, диктовалась похмельем, кофе не помог… Но здесь это неважно. Ты в Америке, друг! Трудностями нас не запугаешь.

– Куда едем? – вскользь поинтересовался я. За окном все такие же домики…

– На почту! – сухо ответил он.

Да! Одно из самых неподходящих занятий с похмелья – стояние в очереди на почте. Еще в магазине туда-сюда. А на почте… как-то всегда душно. Едко пахнет расплавленным сургучом. Нет, почта – это не то место, о каком я сейчас мечтал! Плюс еще запах бензина в салоне. Автомобиль, видно, не нов! И с экологией напряженка! Ну что же это такое?

– А зачем… почта? – поинтересовался я, сдерживая эмоции и еще кое-что. – Я-то ведь уже тут? – Это я попытался пошутить. – Кому же писать?

– Да так. Бандероли, рукописи, книги. Рукописи получаю, книги отправляю. Конечно, хотелось бы грузовиками возить!.. Но пока, увы, хватает портфеля.

Ясно. Значит, почты не избежать. Причем в таком состоянии. Невольно вспомнилась фраза из одного моего сочинения: «Одно дело – «Когда я на почте служил ямщиком», и совсем другое – «Когда я на почте служил ящиком!»! Не знал, как шутка моя обернется! Перед глазами все кружится и меркнет: того и гляди действительно «сыграю в ящик».

– Стоп! – вскричал я.

– Погоди, не здесь же! – брезгливо проговорил Игорь, и мы проехали еще метров триста. – Давай! – Он открыл мою дверку, и я удалился в заросли диких бананов: огромные листья, размером с меня! Затерялся… потом вернулся. Сел, утирая рот.

– Только не причисляй это свое состояние к трудностям жизни в Америке. Америка тут ни при чем!

Когда он изрекал мудрость, как казалось ему, он снисходительно улыбался. За улыбку спасибо ему. Хотя не так, конечно, я представлял встречу с Игорем Ефимовым, старым другом, который и приобщил меня к литературе в далекие – уже тогда далекие – шестидесятые! Но что делать? Переволновался, устал.

– Спасибо! Ты настоящий друг! – произнес я. – …Едем!

Автомобиль его дребезжал, как ведро.

– А чего так далеко-то? – вырвалось у меня. – Ближе почты нет?

Ефимов всегда умел подавить своей правильностью, обстоятельностью, делая все методично и не спеша…

– Америка многому учит! – назидательно заговорил он. – У нас жили мы, вообще ни о чем не думая!

– …Ну я бы так не сказал.

– А здесь приходится думать постоянно! – произнес он слегка надменно.

– О чем?

– О чем? – Он усмехнулся. – Ты, конечно же, не заметил, что мы приехали в другой город?

– Город? – удивился я.

А где – город? Небоскребов нет… даже просто каменного дома. Село как село.

– Представь себе! И этот город считается гораздо более престижным, чем тот, где живу я.

Ну да. Я все же огляделся. Каменные дома есть… Ну типа Колпино или Дно, хотя там больше высоких домов.

– И это несмотря на то, – продолжал назидательно скрипеть он, – что здесь живут в основном негры.

Это я заметить успел.

– Но негры очень богатые и важные! Работники министерств, ведущих компаний.

Да. Домики тут, пожалуй, поприглядней.

– Поэтому иметь адрес здесь престижней! Гораздо вежливей отвечают сюда. В Америке адрес – это первое, на что обращают внимание, и в зависимости от адреса решают твою судьбу.

Да. Страна контрастов. Которые неопытному взгляду и не видны, а незрелому уму даже и непонятны. Может, и мне лучше отправлять свои рукописи не от дома, а, скажем, с Выборгской стороны? Вдруг престижнее? Но – нет… У нас пока до этого не дошло. Бедные белые и богатые негры! Голова кругом идет.

– Вот. – Он торжественно остановился.

С виду – изба как изба. Но молчу. А то чуть было не сказал: выдаешь себя за богатого негра?

Все равно он глядел обиженно!.. Видно, надо было восторженно вскрикнуть: «Неужели это оно?!»

– Тебя, я вижу, это не очень интересует? – произнес он.

Обидел я друга!

– Нет, ну почему же?! – вскричал я.

– Ладно… иди. – Он безнадежно махнул рукой.

– Куда? – испугался я.

Проклял и выгнал? Видно, испугался, что я скомпрометирую его, начну еще на почте «травить»?

– Туда! – он указал пальцем.

Какой-то промышленный ангар, за лужайкой.

– А что это?

– Ну… туда… – заговорил он уже торопливо, мыслями будучи весь уже на престижной почте, – сносят всяческий хлам, в том числе и ненужную одежду. И продают… приезжим.

Иди, мол, куда тебя еще?

– Ага… – Я с трудом выбрался из машины.

– Не бойся… иди смелее! – усмехнулся он.

Я вошел в сумрачный ангар – и сразу же отшатнулся. Кислая духота! Лежалые вещи… хотя некоторые из них и висели. И – ни души! Зато дух – да! Прошибает! Когда голова кружится и слегка подташнивает – самое то. В основном тут висели скукоженные кожаны – в таких скачут ковбои на своих лошадях и палят из кольтов. Я снял один, взял на грудь, и он меня повалил своей тяжестью на спину. Совсем я ослабел! С трудом спихнул с себя этот тяжкий зипун. Не хватало мне только в эту жару выйти в такой броне. И так желудок подкатывал к горлу. Особенно когда я полз. Я нашел один чудесный сапог – правда, женский, на высочайшем каблуке, и с ним по-пластунски полз – встать не было сил! – в поисках второго. Жене или там кому… Подобрать подходящую девушку под сапог не проблема! В те годы у нас гораздо трудней было подобрать сапог под девушку, чем девушку под конкретный сапог. Даже и не знаю, кому поднести: сразу три кандидатуры возникло. Но все – двуногие. И раз уж я тут оказался, в этом раю с элементами ада – надо до цели доползти, нарыть пару! Хотя бы не эту, любую хотя б. Любящие, но жадные глаза тебя ждут. Обязан. Хотя бы кому б! Горы обуви на пыльном линолеуме, внутрь забирался, как червь, горы расшвыривал, как богатырь… пары нет! Об острый угол соприкоснулся лбом А! Кровать! Хотелось прилечь, но… Сознание уходило. Слишком пряный аромат. Не лучшее место с бодуна. Здесь, кажется, морят клопов в мебели, моль в одежде, а заодно и клиентов. Найти бы выход… Все затмевают зипуны. Шопинг!.. Зипун, что ли, выволочь? А потом с ним куда? Запарюсь. О! Джинсы! У нас на них молятся. Но не знал еще тогда, что такие в моду войдут, – простреленные дробью. Отбросил. Все! С шопингом покончено. Выполз, высунув язык, на лужайку, лежал, сладко дыша. Какие-то ботинки пришли. Тоже сильно поношенные. Но зато хоть парные! Хотел ухватить. Ботинок отдернулся. Пригляделся: Ефимов в них! Слава богу.

– Ну, что нашел? – спросил он свысока.

– Тебя нашел!

Качаясь, пытался обнять его, но он сухо отстранился.

– Ты же шопинговать хотел?

«Мало ли что я хотел?..» Хотел – передумал! Но у них так не принято. Решил – значит, решил! И мой друг теперь – олицетворение их порядка: мол, нечего беспорядок тут разводить!.. Человек идеи!

– Тогда тебе надо в Нью-Йорк!

– Зачем?

– Шопинговать!

Слово какое-то… выворачивающее.

– …Там?

– Ну если ты здесь ничего не нашел… Там возможности больше.

– Да?

– Ну тогда не знаю, куда тебя. Есть тут пищевые баки, куда сбрасывают и одежду. Но там еноты хозяева.

– Кто?

– Еноты. Тут их полно. Экология отличная.

– …И что? Они и одежду берут?

– Нет. Одежду они как раз оставляют.

– Нет, с енотами встречи не ищу.

– Да-а… Могут, вообще, и искусать. И бешеные попадаются.

– Нет!

– Ну тогда давай! – Подвез меня к какой-то будочке у дороги.

– Что это?

– Остановка. Автобусы – каждые пять минут. Правда, в разные части Нью-Йорка… Но тебе ведь, в сущности, все равно?

– Да. Все равно! – я согласился безвольно.

– Тогда жди. Вернешься обратно…

…если вернешься…

– Вон мой дом.

Отправляют в большую жизнь!.. Мой небольшой, в сущности, корабль.

– Если где-то останешься – позвони.

Где я могу остаться?

Ефимов укатил.

Господи, как пересохло во рту! Вокруг пустыня какая-то! Где оно, общество потребления? Доллара не истратить в приятной обстановке. Я приехал сюда, чтобы завоевать этот мир!.. Но как-то этого мира не вижу. Писали, «Город желтого дьявола». Но где же он, дьявол? Какая-то пустыня вокруг. И ни одного человека, чтобы в глаза заглянуть! И на всем обозримом пространстве не вижу, где я могу получить глоток воды… или хотя бы купить! И это называется у них «шопинг»! Такого сушняка я не ощущал даже в свои худшие годы в пустынном Купчино… О господи! Мчится автобус! Огромный! Ну наконец-то! Все лучше, чем сидение на этой скамейке в окружении пустоты. Пусть хоть в ад!.. Но ад оказался здесь. Я поднялся… и тут же обратно сел, абсолютно раздавленный! Автобус, даже не тормознув, только выстрелив в меня лужей, промчался! Откуда лужа-то, в эту сушь? Для меня, специально! Уже «мания преследования» началась! Где же так называемые права человека… томимого жаждой? Он хочет ехать – а его не берут. Добавьте непереносимый сушняк, тошноту, сильное головокружение! Начав со встречи с нобелевским лауреатом, я стремительно качусь в самый низ социальной лестницы! Кому ты тут нужен такой? Соберись! Пусть все видят тебя преуспевающим русским писателем, не уступающим местным русским, – и будь таким… коим ты, в сущности, и являешься. Скоро придет новый автобус – и ты в нем умчишься… Ну если не навстречу славе, то – во всяком случае – навстречу воде! Или что тут у них? Кока-кола? Пойдет! Ведь лишь вчера твой голос гремел с радиостанции «Свобода» на весь мир, поражая всех весельем и оптимизмом: «Жизнь удалась, хата богата, супруга упруга!» Держись! Но… автобус снова промчался мимо. Как же так? Может, ты не увидел табличку: «Автобус направляется в парк»? А если бы и увидел – все равно бы не перевел. Первые переселенцы тут со значительно большими невзгодами столкнулись. А тут что?.. Автобус окатил грязью – и все! Индейцы переселенцев стрелами обдавали, а тебя – лишь грязью!.. И третий автобус со свистом промчался! Может, у них правило такое: приезжих из постсоветской России не брать! Как же они меня отличают? И лишь значительно позже я понял как! А пока что решил выстоять на посту! Как в известном рассказе Леонида Пантелеева «Честное слово»: дал себе слово – стой! Хотя чувствовал себя совсем худо… Что такое, ё-моё? Не принять ли мумиё? Но и любимая моя присказка здесь не помогает. Бороться! Наши так легко не сдаются! Здравствуй, Америка! Со мной твои Сэллинджер, Апдайк, Фолкнер, Хемингуэй! Где вы? И их не видать! Сначала моя битва с автобусами напоминала мне сцены корриды из великолепной «Фиесты» старины Хэма… но позже я бы это сравнил со значительно более грубым фильмом «Рокки» с Сильвестром Сталлоне. Автобус летел на меня, я вставал навстречу ему… но он проносился, сбивая меня воздушной волной, оставив меня поверженным все на той же скамейке, потом я снова вставал… Не судьба! Поверженный, добрался к родному – уже! – дому Ефимовых.

Хозяин удивленно поднял бровь, даже не встав от компьютера. Что они такого особенного в этом компьютере нашли?

– Так быстро?

Ничего себе «быстро»! Мне показалось, вечность прошла, причем не из лучших.

– Ну как шопинг? – равнодушно спросил он.

– Жопинг! – вынужден был сказать я.

– О! Слышу родную речь! – С кухни, улыбаясь, пришла Марина.

– Не уехал! – сообщил я.

– Почему? – Ефимов поднял бровь еще чуть выше.

– Да как-то в автобус не сесть.

– Что? Неужели переполнен? – удивилась Марина.

– Не знаю. Не остановился.

– Ни один?

– Ни один.

– Но почему?

– Не любят, видимо, наших.

– Не болтай ерунды! – строго Ефимов произнес. – Здесь любят всех одинаково!

Они переглянулись с Мариной и чему-то усмехнулись.

– А ты руку поднимал? – вдруг спросила Марина. Чувствовалось, переживала за меня.

– …Какую руку?

– Правую. Можно левую! – пояснил Игорек.

– А ты же мне не сказал.

– А ты так и не догадался?

– …Но у нас как-то так берут… без рук! – произнес я убито.

– Да нет! Без рук тут ничего не добьешься! – Ефимов оскалил свои прокуренные зубы, удачно пошутив.

– М-да! – вздохнула Марина. – Далеко он без нас не уедет.

– Ну ла-адно! – Ефимов после удачной своей шутки разулыбался и подобрел. Вспомнил старую дружбу! Даже вскочил. – Маринка! – завопил вдруг он. – Так это же ведь сам Попов к нам приехал!

Дошло.

– Да вроде бы я! – смущенно признался.

– А я тут… действительно очумел! – Он потряс кудлатой головой. – Ф-фу! Ко мне друг приехал, а я! Едем!

– Куда?

– Куда тебе надо. Заодно и Маринку отвезу. «Первый раз в первый класс!»

– В смысле?

– На работу устроилась! На «Свободу». Вместо Довлатова.

– Ну не «вместо», – заскромничала Марина. – Просто на то же место.

– Справишься! – уверенно сказал Ефимов.

Маринка разоделась, накрасилась и стала такой же красавицей, какой когда-то была в Питере. Да – ведь именно у Ефимовых, в их комнате в коммуналке, все когда-то и начиналось! Ефимов – мозг, Маринка – душа!

– Ну что, Валера, волнуешься? – улыбнулась она. – Да, в первый раз увидеть Нью-Йорк – это потрясающе!

– Да я вообще-то видел его… но как-то смутно, – пробормотал я.

– Про это мы знаем! – усмехнулся хозяин. – Ну, едем? Так куда тебе?

– Да ты не парься, – забормотал я. – Выкини меня там где-нибудь, а вечером подберешь… что останется.

– Ну… посмотрим. Тебе, наверное, деньги нужны? – спросил он великодушно.

– Да я не знаю.

– Маринка, у тебя осталось что-нибудь?

Марина вытащила из сумки бумажник.

– Вообще-то мне дали там что-то за выступление в «Коннектикат-Калладже» с Бродским… – Я протянул ему мой «лопатник». – …Мало?

То было святое время, когда мы еще не знали ничего о силе доллара.

Ефимов глянул – и обалдел.

– Мало?! – Он вдруг бешено захохотал, как, бывало, он хохотал, когда ловко выигрывал в преферанс. – Марина! Ни цента ему не давай! – восторженно заорал он. – Ты знаешь, сколько у него?

– Сколько?

– Во! – Ефимов развернул перед ней мой кошелек. – Полторы тысячи долларов!

– Ой! – произнесла Марина.

– Это много? – поинтересовался я.

– Наш месячный в лучшие времена бюджет! – произнес Ефимов торжественно.

Ё-моё! Я же богат, оказывается! Мог бы красиво жить. Но где? Хозяева, похоже, красивой жизнью не интересуются, живут так.

– Откуда у тебя такая сумма? – спросила Марина.

– Откуда, откуда, – проворчал Ефимов. – От Иосифа!

– Ну да, – проговорил я. – Я вспомнил! Он говорил: получите столько же, сколько и я. Но я как-то не при́дал значения. Или не прида́л?

– «Не придал он!» Что думаешь делать с такими деньгами? – рявкнул Ефимов.

Еще одна проблема нашлась!

«Да могу, собственно, вам отдать!» – чуть было не сказал я, но в последний момент удержался. Ведь мне еще тут жить да жить.

– Ну… посмотрим, – уклончиво произнес я. – Хотел бы все же глянуть, хотя бы одним глазком, ваше «общество потребления!».

– Теперь-то еще бы… с такими деньгами! – проговорил Ефимов несколько холодно.

Классовое разделение наступило? Они с Маринкой как-то многозначительно переглянулись.

– Да! – хмыкнул Ефимов. – Иосиф очень добр… особенно с теми, кто приезжает ненадолго!

Да, уже понял я, тут вдобавок к трудностям привыкания – еще и непростые отношения прежних друзей. В Питере нам, тогда неприкаянным, нечего было делить – а тут началась гонка. Раскидало ребят.

– Ну, поехали?

Мы выехали на берег Гудзона и встали.

– Ну как? – весело оскалясь, друг повернулся ко мне. – Впечатляет?

– Да-а! Грандиозно!

Манхэттен! На том берегу величественно, как горный хребет, зубцами поднимались небоскребы. В основном серые, но вот и стеклянный, голубой. На самом кончике острова поднимались «близнецы» – два самых высоких, стройных здания Торгового центра… ужасную судьбу которых никто еще тогда не знал.

Мы молча любовались: не только я, но и мои друзья – чувствовалось, что и они в повседневной суете любуются этой красотой не так часто.

– Да-а! Нью-Йорк! Еще его называют «Большое яблоко»! – торжественно произнес друг. – Но много не укусишь – не надейся!

«Постараюсь укусить как можно больше!» – подумал я.

Далеко влево над Гудзоном словно летел огромный, но казавшийся изящным и легким мост Вашингтона.

– Мне кажется, я уже ездил по нему, – произнес я робко.

– Удивляюсь, как ты с него не упал! – Ефимов снова улыбнулся удачной своей шутке.

– Не, сейчас нам не туда, – усмехнулась Марина.

Мы свернули направо, и пейзаж стал понемногу исчезать, и вот видны были лишь вершины небоскребов. Мы все больше уходили под землю, а точней, под воду: мы въезжали в грохочущий полутемный тоннель под Гудзоном, втягивающий в себя все автомобильные реки штата Нью-Джерси.

– Холланд-тоннель! – в шуме крикнул мне Игорек.

Так это он ради него бросил меня давеча – предпочел тоннель. Да, неказист он. Неужели я хуже? В пробензиненной духоте, в узком и низком подземелье мы часто останавливались вместе с потоком машин и стояли подолгу. Такой душегубки я раньше не встречал.

– Ценю! – крикнул я Ефимову.

Он кивнул – очевидно, неправильно меня понял. Он-то, наверно, решил, что я ценю это чудо созидания, путь подо дном широкой реки… На самом-то деле я оценил его подвиг: что он тащил меня через эту трубу. Понял, наконец, почему он так долго и упорно не хотел мне показывать эти стальные джунгли. Впрочем, Ефимов, кажется, никогда не комплексует! Над нами навис, подавляя и удушая, огромный желтый трейлер. И как-то избежать этого, переместиться, выкрикнуть: «Я так не играю!»… безнадежно! Вот они, джунгли капитализма! Наконец двинулись – и снова надолго остановились. Ф-фу! Ефимов на меня не смотрел. Место для мирной философской беседы было явно не подходящее.

– Нью-Йорк! Сплошные проблемы! Одна из них эта… «Холланд-тоннель!» – наконец произнес он свысока и небрежно, когда мы остановились в третий раз. А как еще надо на это реагировать? Только так. Есть Нью-Йорк с его проблемами, но ты выше них!

Наконец выползли «из трубы» с высунутыми языками… Полегчало. Теперь это был уже вожделенный остров Манхэттен – сердце, мозг, желудок, легкие Нью-Йорка!.. Пока это, правда, как-то не ощущалось. Прямо рядом с выходом из тоннеля как-то уверенно и, я бы сказал, бесшабашно разгружали баржу с цементом, по воздуху к нам тянулся серый шлейф – и нам удалось заглотнуть цементной пыли. Ефимов раздраженно поднял стекло. Глянул на меня. Я понимаю злобу его: когда хочешь продемонстрировать, чем гордишься, обязательно привяжется какая-то гадость.

– …Отлично! – натужно просипел я, но он не прореагировал. Не поверил?

Да. Тут вспыхнешь! Когда мы встали на перекрестке надолго, я приоткрыл дверку машины, чтобы дохнуть, – и обжегся воздухом, слово открыл дверку печи. Почему-то тронул рукой крышу машины: раскалено!

Да, похоже, тут лучше заизолироваться. Захлопнул дверь. Однако прохожие шли. Герои! Публика абсолютно не похожа на нашу – и иначе себя ведет. Не гуляют. Идут. Не видно, чтобы стояли и говорили не спеша.

От «лодки» я так и не отцепился. Да и соблазнов, куда бы нырнуть, как-то не возникало. А вот и знакомый уже Бродвей… Ефимовы вышли – и я молча и тупо пошел за ними! Тут надо держаться друг друга, иначе конец! – усвоил я.

– Вот, привез вам новую работницу, как договаривались! – усмехнувшись, сказал друг мой Ефимов Генису и Вайлю, уже сидевшим за столом с бумагами.

– Марина, привет! – обрадованно сказал Вайль. Генис помахал, не отрывая глаз от бумаг. Меня они как бы не замечали в упор. Надеялись, видимо, что это призрак.

– Вот и друга вам оставляю, – безжалостно добавил Ефимов. – Под вашу ответственность.

– Ну что вы! Мы недостойны! – Генис съязвил.

Попал я в жернова!

– Ну ладно, мальчики! – весело проговорила Марина. – Давайте о работе! Валеру я вечером заберу.

«Видимо, в бессознательном состоянии, как обычно!» – подумала, наверное, она, но не озвучила.

– Работа не убежит! – проговорил добродушный Петя Вайль.

Принес чай в тяжелых кружках. И мне дали! Слезы счастья затуманили взор.

– У тебя выступление завтра, в русском центре, в час дня! Ты помнишь? – Петя сказал.

Не забыли меня!

– …Но пойми нас правильно! – встрял язвительный Генис. – …Это вовсе не значит, что мы с тобой проведем это время… не разлей вода.

– О какой воде ты говоришь? – усмехнулся Вайль. – Вода, как видишь, его не интересует!

– Почему же? Я пью! – Я покорно глотнул чая из кружки.

– Ну ладно! – сказал Вайль – Ты подожди нас здесь час – и мы пойдем с тобой – и чего-нибудь проглотим!

– Или кого-нибудь! – язвительно вставил Ефимов.

– Ну… пойдем, Марина, в горячий цех, – сказал добрый Вайль. – Пока! – помахал он Ефимову. – А ты сиди здесь! – Это мне.

Они удалились. Ефимов, бросая меня, как-то заговорщицки подмигнул.

Я остался один. Все напоминало тут о Довлатове. Я вспомнил ранний, пустынный коктебельский пляж, быстро идущего мне навстречу по тихой жаре московского критика Сережу Чупринина:

– Вы слышали? Ночью передавали: Довлатов умер!

– Как? Мы же встретиться с ним договаривались!..

– Вот так…

Нашел последнее (во всяком случае – ко мне) письмо Довлатова:

«Дорогой Валера! Твое поручение я выполнил сразу, но отвечаю с опозданием, потому что, извини, у меня был запой, и говорить по телефону я мог, а писать было трудновато… Сборник может получиться замечательный…»

Хотели сделать с ним сборник – из уехавших и оставшихся. Океан между нами – но есть ли на свете люди более близкие, чем те, что подружились в конце пятидесятых на общем подъеме, общем веселье, пьянстве – и главное, на ощущении своей запретной для того времени экстравагантности, талантливости, почему-то вдруг оказавшейся не одинокой, а окруженной близкими, такими же веселыми и гонимыми талантами. Такое братство едва ли еще возникнет где и когда.

Смерть Довлатова не был такой уж неожиданной и для тех, кто жил с ним рядом, и даже для тех, кто жил здесь. Вся его жизнь – словно специальный, умышленный набор трагикомических происшествий. Он, словно стыдясь своей физической роскоши, грандиозной фигуры и яркой южной красоты, разбивал свое прекрасное лицо знойного красавца о первый встречный корявый столб. Все вокруг, постепенно набираясь здравомыслия, с ужасом и восхищением следили за уже одиноким «полетом Довлатова», трагикомическими зигзагами его жизни. Как? Вылететь из университета – который прекрасно себе заканчивали и гораздо большие обалдуи, чем он, и становились «душой компании» в самых разных серьезных учреждениях, хоть и выпивающими и поглядывающими на студенток, но кто же без этого? «Кто не пьет – тот подозрителен», – говорили тогда. И лишь Довлатов не выдержал даже столь вольготных условий – и «улетел». И сразу – в армию!.. хотя большинство даже вылетевших как-то уворачивалось от сапог и портянок – пережидало, потом восстанавливалось в универе – и все прекрасно. И лишь он один загремел в армию, притом куда?! В лагерные войска, охранять уголовников! Да, это мог только он. Довлатов сразу и до конца понял, что единственные чернила писателя – его собственная кровь. И тот, кто пишет чем-то другим, просто обманывает. Или просто служит, или всего лишь развлекает. Довлатов, однако, не осуждал никого – чем и привлек любовь столь многих. Даже наоборот, чем более лукавую, ничтожную жизнь вел человек, тем больше уделял ему Довлатов своего внимания и таланта (талант любит тех, с кем он может проявиться наиболее ярко). Поэтому и круг читателей у него так широк – он обнимает, берет в друзья и людей вовсе не идеальных – как и сам рассказчик.

Помню давний звонок Сергея: «Валера! Нужно бы встретиться и поговорить. Я как раз сейчас на Невском. Фланирую по той стороне, куда прежде не допускались нижние чины».

Понятие «нижние чины» появилось у него после службы в армии. А несколько чопорный, изысканный стиль говорения был свойствен ему с самого начала, поднимал его из окружающего хлама.

В условленной точке, на углу Невского и улицы Восстания, издалека вижу его фигуру, возвышающуюся над всеми на Невском. При его приближении с некоторой досадой замечаю, что он движется в окружении низкорослой (особенно рядом с ним), слегка опухшей и помятой свиты, с едким ароматом затянувшейся многодневной гульбы. Ну что ж, король не может без свиты. Свита делает короля! Какая свита – такой король. Я понимаю, это его работа, эти люди будут в его рассказах очаровательно-смехотворно-абсурдны, нелепо-остроумны… А пока это материал, «руда». Но работа, пусть незаметная постороннему взгляду, идет: я-то чувствую это, и даже с некоторой завистью. Я-то зачем пришел? Здесь его кабинет, в котором дышит литература (пусть и с легким оттенком перегара), – в отличие от многих чопорных кабинетов, где не дышит ровно ничего.

Бессмысленному обществу высокоэрудированных пьяниц, окружавшему его, он дал жизнь, полную смысла и остроты, создал для них изящный, быстрый, легкий язык… Другого им было просто не осилить. Многие, многие наши общие знакомые стали «по Довлатову» жить и говорить. Он дал жизнь нашей аморфной среде, которая без него задохнулась бы в псевдоинтеллигентных банальностях.

Мы идем с ним по Невскому, высокопарно беседуя, и, поняв, что они больше не нужны, члены его свиты, измученные многодневным служением литературе, по одному с облегчением линяют.

Но оказывается, в голове Довлатова – всегда четкий маршрут (насколько он четок, я понял значительно позже). Мы оказываемся вдруг на кухне полуподвальной квартиры у бывшей Серегиной жены красавицы Аси Пекуровской. Зачем? Ведомо одному лишь ему. Ася болеет, куксится, у нее обвязано горло, она кашляет… Но мы почему-то сидим, не уходим. Чего «высиживаем»? Ведомо лишь ему одному. На дворе – грустные семидесятые, когда как-то вдруг развеялась праздничность шестидесятых, многие разъехались – кто в Америку, кто в Москву.

Посереди Асиной комнаты в детском манежике уже стоит, глазеет с любопытством Маша, дочь Аси и Довлатова, которую он не очень-то признает, уверяя, что у него слишком «мало энтузиазма», без которого дети не появляются.

Звонок в дверь. Приходит врач. Они уходят с Асей в комнату. Разговаривают с перерывами… «Теперь покашляйте!» Ася кашляет, потом что-то насмешливо говорит. Врач, глянув на нас, тупо сидящих на кухне, чему-то усмехнувшись, уходит. Ася, закрыв за ним, возвращается. Она и в болезни сохраняет главное свое качество – иронию. Придерживая рукой больное горло, смеется: «Знаете, что врач сказал? Сочувствую вам, у меня соседи такие же скобари!» Смеемся – но Довлатов как-то мрачно. Зачем сидим? Сочиняет очередной свой рассказ? Но вот эту историю рассказываю я. А он уже не расскажет…

И вот я в Нью-Йорке. Как договаривались с Довлатовым. Но не довелось. Теперь мой вечер будет вести не он, а наши общие дружбаны – Вайль и Генис. А он умер как-то нелепо, неожиданно – так казалось со стороны. А когда появляешься здесь – чувствуешь: нет, не неожиданно. Причина главная – тяжесть! В этом городе почему-то ощущаешь большую тяжесть, чем в Питере. И даже я, приехавший ненадолго, чувствовал нарастание ее. То же метро. У нас случайно поехал не в ту сторону, заметил – тут же спокойно вышел, пересек зал, сел на встречное направление и приехал куда хотел. А тут, если расслабился и сел не туда, выбираться будешь долго и трудно. Ошибаться совсем нельзя! Ты под прессом! Но Америка и воспитывает. Приехав сюда талантливым разгильдяем, Довлатов именно здесь стал серьезным писателем. Бросил разглагольствовать, как его не печатают в России, заставляют лгать – а сел и про это написал. И показал колоссальную свою силу – и хитрость: стал великим страдальцем, создателем смелой литературы, не печатаемой в России! При этом все то, что напечатал в России, тихо выбросил на помойку. Что же за шедевры его там зажимали и не печатали? Уже неважно! Победителей не судят! Хотя первое свое творение, которое она сам признал стоящим и переиздавал – «Компромисс», написанный в Вене, по пути в США, когда из писем Лены он понял, что жизнь в Америке его ждет гораздо более жесткая, чем раньше, – там сваливать на бесчеловечную систему свои неудачи – дохлый номер! И лишь тогда взялся по-настоящему. Точный «автопилот»: время рассчитал четко. Любой успех в советской России всю бы его репутацию подкосил! Гениальный писатель – всегда еще и гениальный «лоцман» своей судьбы! Даже «Зона», которую как бы гнобили в России, сделана в Америке – не случайно там включены уже нью-йоркские сцены. Да, жизнь писателя не проста. Но остаются лишь книги. Они и есть результат и окончательный портрет. Вдруг представил себе его двойника – оставшегося и до сих пор жалующегося по пивным на козни обкома. И таких немало – в пивных. А в Америке как-то более принято работать, чем скулить. Хотя и местные, «антикоммунистические обкомы», тоже его душили, вербуя в свои ряды, и он вырывался. Но в Америке как-то не принято подолгу сидеть в луже. И он сделал, что намечал. Он подарил этой стране, этому поколению прелесть русской прозы – до этого тут любили все только американское. А всем нашим эмигрантам дал героя, которого они полюбили. Именно при нем – и его друзьях – радиостанция «Свобода» заговорила по-нашему, теперешним языком, а не прежним советско-антисоветским. Вся вольная, озорная новая Америка, состоявшая из прежних наших аспирантов и вольнолюбивых сотрудников режимных НИИ, заимела наконец своего собственного писателя! И как они любили его – за то, что он с ними, здесь, помогает жить! Потому и очередь из машин, въезжающих под дождем на кладбище, была бесконечной.

Вчера отчасти были и поминки, считай, с его ближайшими корешами… А я, как он уехал из Питера, так и не увидел его!

Появляются, как-то ехидно улыбаясь, Генис и Вайль.

– Ну что… желание посетить какой-нибудь музей не появилось? – интересуется Генис.

– Пока нет! – вздыхаю.

– Что же нам с тобой делать тогда? – куражится Александр.

– А ты на русский конгресс его с собой возьми, – усмехается Петр. – Получит удовольствие!

– Ну ясно. Пользуетесь моей беспомощностью.

– Что делать? Ты выдан нам на поруки, на перевоспитание! – «сокрушается» Вайль. – …Ну ладно уж! – добродушно добавляет. – Мы не садисты, войдем в твое положение!

– А заодно – и в наше! – усмехается Генис.

– Как, прямо здесь? – Я сглотнул слюну.

– Нет! – отрубил Петя. – Второй раз на нарушение трудовой дисциплины мы не пойдем! Даже ради тебя!

– Ясно.

– Дикарь! – усмехнулся Александр. – Для этого здесь существуют китайские рестораны!

– Да-а?! – искренне обрадовался я.

Китайский квартал: тесная толпа движется по улице пестрых, шумных, пахучих кабаков – некоторые даже без передней стены. Входи, наслаждайся запахами и, надеюсь, не только ими. Заходим, садимся.

– «Серебряный дракон»! Любимый ресторан Бродского, – с гордостью произносит Александр.

– Так что отчасти это и культурная программа! – добавляет Петр.

Я мог бы рассказать им, что только что выступал с Бродским, в «Коннетикат-Калладже»… но – не тот момент. Ближе к делу! Да – драконы тут на всех стенах, выпуклые и плоские, но сила не в них.

Улыбающиеся китайцы (может, улыбаются неискренне?.. но это неактуально) начинают метать нам на столик кувшинчики, котелки, пиалки с дразнящими ароматами… Появляется пузатый, желтоватого стекла графинчик с драконами. Петя профессионально разливает – вровень всем. Со стоном сладострастия пьем.

– Ну а теперь, – Петя разливает, – за тебя! Мы ведь – твои «утящиеся», как ты написал. Когда ни денег, ни работы тут не было, сильно ты нам помогал. В скверике выпивали – но без закуски. Вспоминали тебя!

– Тобой фактически закусывали! – подхватывает Саша. – «Помнишь, как у Попова: «Бабочку поймали, убили, сделали первое, второе, три дня ели!» Ну, за тебя!

Чокаемся, пьем. Едкие слезы счастья текут по щекам. Вот, оказывается, зачем я приехал сюда!

– Ну вот! – откинувшись, произносит довольный Вайль. – Понял теперь, что значит культурно опохмелиться?

– Да-а-а!

– Ну все! – Петя, заслонив собой окно, встал. – Пошел пахать!

Какая тут жизнь у них – долго не посидишь.

– А я? – тоже поднимаюсь.

– Спокойно! Я с тобой! – произносит Генис.

Но – не надолго. Торопится и он.

– Я, к сожалению, должен идти. Ну что? Еще графинчик? А часов в шесть ты приползай к нам – Марина тебя дотащит.

Ну да! И Ефимов нас снимет с автобуса. «Вот что делает с личностью советская система!» – подумает он и в данном конкретном случае будет прав. Ну нет уж! На берегу Гудзона я поклялся покорить этот Город, «сгрызть это яблоко» – и я сделаю это!.. И что? Никогда столько не пил, как почему-то здесь! Притом что другие не пьют – только я. Да я вообще раньше не пил, но здесь почему-то беспробудно. Но чувствую, что иначе не выдержать. Алкоголь мне тут – единственное горючее. А думал, наоборот, что буду собран и трезв.

– Я с тобой! – Я поднимаюсь тоже.

– На Конгресс? – удивляется Генис.

– А что здесь странного? – произношу я. – Он же русский?

Роскошный отель «Хайятт». После «полдника» у китайцев мы с Генисом, сытые и довольные, взираем на собравшихся слегка свысока: «Что еще за проблемы тут у них?»

– Сейчас начнут выступать участники «Ледового похода», – шепчет Генис. – С Гражданской войны, но – с другой стороны!

– Ну что ж, послушаем и с другой! – Я настроен в целом благожелательно.

– А сейчас поставят вопрос: почему нас нет ни в Сенате, ни в мэрии, – шепчет Генис.

– …почему нас нет ни в Сенате, ни в мэрии? – как эхо, доносится из президиума.

– Как «там» обожали заседать – так обожают и здесь! – шепчет Генис. – Ну все, я пошел на работу! Ты со мной?

– Ну почему же? Я остаюсь. Мне интересно.

– Да? – Генис поражен. – Но до нас ты, надеюсь, доберешься?

– Ну почему обязательно до вас? Постараюсь, но не обещаю.

Генис, тревожно озираясь, уходит. Но не выволакивать же ему меня с Русского конгресса? Удивлен! А я, кажется, «на ноги встаю»!

Новый друг

Но чему тут особенно удивляться? Просто я пошел по социально-общественной лестнице резко вверх. Не все же мне быть выбрасываемым темнокожими водителями из автобуса?

Я внимательно, не сводя глаз, выслушиваю доклады, восторженно аплодирую – и члены Конгресса поглядывают на меня уже с интересом и одобрением: появился новый – энергичный, деятельный – член! Стремительная карьера, не так ли?

На банкете ко мне подходит типичный «русский богатырь» – русая бородка, голубые глаза.

– Мне кажется, мы где-то встречались… В Питере, в Купчино? – вспоминает он.

– Точно!

Неторопливо идем с ним через Центральный парк. Вечерняя прохлада – и даже пахнут цветы. Проходим арку в невысокой насыпи – сколько раз тут проходили герои фильмов из разных веков.

– Наконец-то я нормально иду по этому городу – и не чувствую напряжения! – замечаю я.

– В этом районе, – он повел рукой, – живут только очень богатые люди. И почти никто из них не пользуется автомобилем. Поэтому тут спокойно.

– Без автомобиля? А в чем же их… радости?

– Но не в «пробках» же? Поэтому у нас как бы добровольное соглашение: на «керосинках» наших тут не дымить. Люди тут умные – находят общий язык.

У дальней ограды парка, уже в сумерках, он показывает мне среди кустов мраморную площадку, в нее впечатаны отполированные бронзовые звезды.

– Это в честь «Битлз»!

– Почему здесь?

Мы выходим на тротуар. Перед нами высокий дом, в стиле средневекового замка.

– «Дакота»! – произносит он.

– «Дакота»? Что-то знакомое.

– Так называется этот дом. Тут вот, в подъезде, убили Леннона.

– А!

Молча постояв, уходим.

– А вот это, – он останавливается на тихом, узком перекрестке, – мой дом.

Невысокий по здешним меркам дом с зеркальными стенами. В нем отражается кажущаяся крохотной старинная католическая церквушка напротив.

– Не понимаю! – удивляюсь. – Это какой век?

– Шестнадцатый… Из Франции сюда привезли.

Ну теперь понятно примерно, в чем их житейские радости. Любуемся. Солнце садится. Да, вряд ли я заночую среди этой красоты. Но тревоги как-то не чувствую, лишь комфорт.

– Этот район к западу от парка – Вест – считается наиболее респектабельным. Может, пойдем пошатаемся? – вдруг предлагает он. – Редко так удается!

– С удовольствием!

Мы приходим на узенькую улочку, сплошь состоящую из баров. Шум, но какой-то приятный, не дикий. Как-то уже завязло в голове, что нью-йоркские увеселения обязательно грязные, в диком районе. А здесь – весьма приличная публика, великолепно одетая, но – веселая. Люди в возрасте – но прекрасно сохранившиеся, и женщины – ого!

– Это наше место знакомств, – поясняет он. – Не то что какой-то бордель с его унылыми обязанностями – все исключительно по желанию и под настроение! Называются такие заведения – «мит-бар». Тут двойной смысл. И «митинг», встреча. И «мит» – мясо. Но все очень прилично. Босота не заходит сюда!

– Да-а. В такое местечко я б сходил.

– Нет, – подумав, говорит он. – Не успеваем!

Такое родное, такое ленинградское выражение!

– Просто я хотел бы вас в гости пригласить!

– Можно! – восклицаю я.

Мы заходим в «зеркальный дом» – и сразу упираемся в узкий лифт.

– Тесновато… но тут мало кто ездит, – поясняет он.

Мы взлетаем наверх – и выходим на крохотную площадку, устеленную бархатом. Всего две двери на ней.

– Тут еще, кроме меня, живет одна голливудская звезда. Но появляется крайне редко. Тогда забегает… за солью.

Дверь открывается прямо в зимний сад. Стеклянные стены, цветущие тропики. Далеко внизу – та церквушка.

– Прошу! – Мы усаживаемся в кресла. – Когда-то я строил наше Купчино. Потом приехал сюда. Вдруг оказалось, что наши технологии не так уж плохи. Но сначала было…

Он открывает огромный холодильник в углу и вынимает абсолютно нашу, российскую трехлитровую пузатую банку с какой-то прозрачной жидкостью.

Наливает полстакана, протягивает мне. Нюхаю.

– Так это же спирт «Рояль»! – восклицаю я.

До боли знакомо! Без него все бы мы засохли – когда у нас вдруг образовался алкогольный дефицит.

– Случайно с другом надумали, – поясняет он. – В Россию его гнать. И пошло!

– Да-а!

Восхищен. Говорю:

– Благодаря этому спирту наше отношение к Америке смягчилось. Теща отличную хреновуху делала! А жена – кофейный ликер, для изысканных вечеров. Появился «Рояль» вдруг у нас, как ясно солнышко – в пластмассовых бутылках, с красивой наклейкой, с коронами – и все мы сразу «роялистами» стали!

– Это мы с другом и придумали! – улыбается он. – Но в этот район я уж не на спирте въехал, – мягко улыбается он. – Тут другое котируется! Но привязанность осталась. Для себя. И для ближайших друзей!

Чокаемся.

– Польщен! А сюда на чем «въехал», если не секрет?

– …Гидроабразивная резка! Слыхал? Вода под высоким давлением, из узких сопел, с примесью режущего абразива… Ну типа песка. Еще в Купчино с другом разработали. Очень пригодились пожарные сопла с наших подводных лодок, которые тогда как раз списывали. Так совпало… В Линкольн-центре были? Еще нет? Там каменные узоры. Мои!

Голос хозяина доносится все более глухо. Временами слышу звонкое касание банки о края стакана. Банку просвечивает луч. Восход? Как рано тут у них! Стеклянные стены затуманиваются… Неужели от нашего дыхания? Поднимается солнце. Банка, стоящая на стеклянном столике, пронизана желтыми лучами, тоже запотевает, стекают капли. Сладкая нега плавно перетекает в сон. Но – короткий.

– Нам пора! – Голос хозяина.

– А сколько по-здешнему? – поднимаю голову.

– Шесть утра.

– Самое время! – Бодро встаю.

В запотевшей банке еще осталось. Непроизвольно тянусь.

– Ну если мы выйдем с ней – не поймут! – улыбается хозяин.

– Понял!

Выходим без нее. На солнечной лужайке прощаемся.

– Ну если будет время – заходите вечерком. Адрес знаете.

– Для счастья мне достаточно знать, что вы существуете.

Жмем руки.

– Ну я дальше быстро пойду. А вы отлично можете отдохнуть вот здесь! – показывает на холмик, заросший кустами.

– Спасибо.

И я засыпаю сладким, спокойным сном на травяном пригорке в самом центре Нью-Йорка. Я уже чувствую себя здесь как дома. Смутно в полусне вспоминаю, что как раз в Сентрал-парке и убивают, и расчленяют: но это как-нибудь в следующий раз…

Просыпаюсь от топота: толпы в майках и трусах мчатся по дорожкам. Просто не Сентрал-парк, а стадион какой-то! Пора и мне. Отлично отдохнувший, бодро поднимаюсь.

Выхожу на Бродвей. Хозяин мне вчера показал: «Верный путь! Дойдете по нему куда угодно!» «Хиляю по Броду», как в юные годы мечтал. По поперечным «стритам», выходящим к берегу, лупит солнце. Иду все быстрей: утро так действует. А вот эта небольшая площадь чего-то знакома… Так это же знаменитая Таймс-сквер, и в тот первый бурный вечер мы здесь, оказывается, были с орлятами: помню водопады рекламы! Сейчас – потоки рекламы «пересохли». Солнце вместо них… И вот эта улочка мне знакома… Сейчас выглядит скромно. Но ведь это же «печально знаменитая» Сорок вторая стрит, вместилище пороков! И здесь, выходит, я был. А то откуда же помню ее? Был, видимо, здесь с Генисом и Вайлем, до «отфутболивания» меня на автобусе. Оказывается, я здесь емко живу, уже покорил Нью-Йорк, только временно об этом забыл, и совершенно напрасно!

Я иду дальше и вдруг впервые чувствую, что не спешу. Может быть, даже схожу в музей, чтобы подчеркнуть свою полную самостоятельность… Где же тут он? А вот же он!.. И на ступенях музея вдруг вырубаюсь.

Спасение

Во сне я видел родные просторы – березки, поля, как и положено русскому человеку.

– Кэн я хелп ю? – вдруг прогремело как гром.

Я разлепил глаза – и оказался в суровой реальности. Негры встречались уже и у нас, в Петербурге – но этот, однако, в фуражке с кокардой и гордой надписью «New York city» на ней. Такая же надпись была и на его рукаве… «Но это скорее логично! – мысли ворочались с трудом. – Более странно было бы, если бы на рукаве красовалось «Chicago». Да – видимо, спирт «Рояль», несмотря на свое американское происхождение, все-таки больше подходит для русских просторов – а для здешней жизни как-то он не идет. Я огляделся. На ступеньках музея я так и заснул. Побывал ли внутри, как хотел? Далеко не уверен. Все же бессонная ночь меня доконала! Но главное – я цели своей достиг. Сказал музей – значит, музей! Настоящий первопроходец. Триумф мой, правда, оценили не все. Полицейский, как я прочел в его взгляде, ставил меня явно невысоко. И доказать ему мою значимость, в отрыве от всех моих заслуг (только книги мои в сумке – но они на русском), будет нелегко. Плохо, что я спал на ступеньках! Среди дня! Это неудачно. Правда, на ступеньках роскошных, музейных, мраморных, ведущих к великолепному белому зданию… Не иначе как «Метрополитен-музеум»! Высоко взлетел! Но чуть-чуть не долетел. На вопрос: побывал ли я в Нью-Йорке в «Метрополитен-музеум», я отвечаю: «Почти!» Был – но на подступах. Спал. Но сидя! А это состава преступления не содержит: иначе б уже скрутили – в Америке с этим строго. Правда – афроамериканец, не полицейский, лежал, вольно раскинувшись, рядом со скульптурой великолепного белого льва в углу лестницы, и полицейский его не трогал – решил помочь именно мне. Я, значит, не безнадежен?

– Фенкс, фенкс! – залепетал я (по-нашему «спасибо, спасибо»).

И бодро встал, лишь слегка покачнувшись. Хлопнул ладонью – сумка на боку. Это удача! Теперь надо легко сбежать по ступеням… А это уже успех! Я стоял на тротуаре. В энергичной толпе. Пожалуй, что слишком энергичной. Сметут! Но назад хода не было. Полицейский не сводил с меня глаз: видно, влюбился.

И тут меня как ошпарило. У меня же сегодня выступление! В два часа дня… Но где? Что-то мне Вайль говорил. У меня же записано… Но вот как-то неразборчиво. Позвонить ему? Нет, интуиция подсказала: нельзя. Я же приехал покорять Америку – и вдруг забыл место выступления! Сбросят со счетов. У кого бы спросить? Огляделся… Но – слишком много тут миллионов на улицах – не все знают всех.

– Земеля? – вдруг услышал я рядом.

Пожилой, тучный мужик, одетый при этом в майку и шорты. Да, пожилые люди у нас по Невскому так не ходят… пока.

– Как узнал? – прохрипел я. Почему-то всегда русские обижаются, когда их узнают!

– Да по глазам, как же еще! – засмеялся земеля. – Поддал крепко, видать. – Он явно наслаждался родной речью, да и родной, забытой здесь, ситуацией.

«Надо же, так напиться с миллиардером!» – сжала голову мысль. Но про миллиардера разумно решил не говорить: может быть, тут у них классовая вражда?

– Позвонить бы надо! Но как – забыл. Недавно приехал.

– Номер хоть помнишь?

– А то!

Показал тетрадушку с записями.

– Ну… попытаемся! – сказал он.

Мы вошли в раскаленную будку. Телефон там страшный висел: огромный, сразу с несколькими «ожерельями» букв и цифр. Все как-то замелькало, закружилось…

– Ну? – Земеля уже терпение терял.

Взгляд мой метался по записям. Кому же звонить? А вдруг – Ей?! Раз уж так отчаянно… Гулять так гулять! В более спокойной ситуации бы не решился.

– А вот! – даже с каким-то вызовом, указал ему строчку.

– О! Приличный район!

Да. Я, видимо, в гору пошел.

– Как она тебя только терпит? – не без зависти сказал он.

– Вот сейчас и посмотрим, – пробормотал я, вытирая пот. – Набирай!.. Деньги?

– Ладно уж, не надо! – великодушно произнес он.

Хорошие все-таки наши люди! Слезы потекли. Что-то я стал в Нью-Йорке слезлив!

– На! – Он сунул мне тяжеленную трубку. – Услышишь голос…

– Ее?!

– Нет. Операторши… Говори «коллект».

– Это значит что?

– Это значит – за счет твоего абонента!

Да-а. Начало хорошее!

– Потом назовешь себя.

– Себя? – ужаснулся я. – В смысле – захочет ли она?

– Но не меня же. Ну давай!

Он вышел из будки. Но стало неожиданно более душно. Грубый женский голос заговорил в трубке. Нет, с такой скоростью я не секу! «Коллект!» – удалось наконец вставить. Голос утих. Потом снова она что-то забарабанила. Прямо по голове бьет! Пауза… Тут, видимо, пора называть себя. А вдруг она не согласится – ее расход все-таки! Помню, как она говорила: «Дорого и бессмысленно». Что бессмысленно – точно…

– Мистер Попофф! – выкрикнул я.

В трубке шло блюмканье и тюлюлюньканье – и лучше этой музыки я не слышал никогда. Хоть бы она продолжалась вечно!

– Слушаю. – произнес ее голос по-русски.

…Поняла, значит. Сейчас бы попить!

– Привет, – прохрипел я.

Обессиленный, выпал из будки. К счастью, «земеля» подхватил меня на руки.

– Ну?

– Приедет.

– Даже так? Любит, значит.

– Ну… увидим. Спасибо тебе!

– Ты это… давай не стой на месте! – посоветовал он. – Ходи. Местные не стоят, ходят. Тут хоть и свобода – но лучше не выделяться! Бывай!

И он нырнул в толпу. Нет чтобы напиться с товарищем, быстро открыть душу, майку порвать. Бросил! Все они такие тут! Я совсем что-то расклеился. Не ходить хотелось – а снова на ступеньку упасть. Но она это вряд ли одобрит! Какая она? Двадцать лет мы не виделись. Но голос-то как разбередил! Такой же робкий, к концу фразы как бы задыхающийся. Но робкой-то она не была!

Вдруг полились слезы. Совсем, видно, ослабел.

Студенческие годы!.. Возник слепящий кавголовский снег. В провалах следов свет стоял голубой. Ира, особенно тоненькая в длинном толстом свитере (Сенька, друг, дал!), провожала меня на станцию, и природа, сияя, словно подсказывала: «Зря уезжаешь! Это же счастье. А уж ее-то оставляешь совсем зря!» Слезы так и лились. Вроде как от сияния: все сияло вокруг: склоны, сосульки, снег на сосновых лапах. И от Иры сияние шло! «Оставил на друга!» На один день! Но чувствовал какое-то облегчение: «Вырваться на свободу! Не должен никому – и ей прежде всего!» А вечером Сенька сказал: «Мы, ОКАЗЫВАЕТСЯ, любим друг друга! Извини, старик!» Тогда мы так называли друга… Это вот теперь он, наверное, старик. А тогда он стариком не был и это доказал. А «стариком», никуда не годным, оказался я… Хотя старше Сеньки всего на месяц. Такие дела. А она «покаялась»! «Извини. Я честно сопротивлялась. Целых полчаса». Она еще улыбалась! Внезапные ее вспышки дерзости на фоне застенчивости сбивали с ног. Даже Сенька, «друг», и тот больше переживал – или хотя бы честно делал вид! «Давайте считать происшедшее трагической ошибкой!» – бормотал он. «Давайте… но ошибкой моей!» – отрубил я. «А давайте – нашей общей! – весело предложила она. – И за это все вместе пойдем за картошкой!» «Нет!» – И я ушел, идиот, навсегда из той избушки, что снимали мы неподалеку от ската гигантского кавголовского трамплина. Просыпались от шороха: «Шшш! Шшш!» – с трамплина уже «слетали» «первые ласточки». Двадцать лет прошло – и вот вдруг вернулось! Что делать, как раз такую Иру я и любил. Ушел в ночь – и просидел на станции, под утро задремал – чуть не пропустил первую электричку: успел вставить руки и двери разжал. Она уже трогалась – свободно погибнуть мог, но это не пугало, даже радовало! Как бы сейчас вот «последнюю электричку не пропустить!» – стряхнул дремоту… Осталась лишь одна фотография с загнутыми углами: мы стоим у хаты в снегу, и Ира дует на сосульки, свисающие с низкой крыши. И сосульки сияют, и как бы «сдуваются», косо висят – хотя, конечно, их «подкосил» ветер при замерзании – но фото замечательное. «Чудо любви».

И думал – конец. Но вдруг потеплело, «подуло» из Нью-Йорка… И вот я здесь. Но Семена – не простил.

О господи! Подъезжает она! И как ни в чем не бывало машет за дверцей – «Залезай!».

– Надо же, а! Мы в Нью-Йорке! – воскликнул я, забравшись к ней.

– Давно пора! – сказала она, и мы поцеловались.

Незнакомый седой ежик на голове – но… стала еще лучше!

– К тебе! – властно приказал.

С похмелья – чувственность возрастает.

– Хорошо, – как-то смутно улыбнулась.

– Сенька, надеюсь, на работе?

– Надеюсь! – скромно произнесла.

– Тогда жми!

– Ладно, – сказала и, сбросив мокасины, нажала на педали ногами в шерстяных носках: и тут зябла!

Вспомнил мгновенно, как впервые она тронула своей ледяной рукой мой живот, и я вздрогнул. Усмехнулась: «Да. Вот такие у меня руки почему-то. И ноги, кстати, тоже. Поэтому даже с мужиками сплю в шерстяных носках. В варежках как-то не решаюсь». Вот такие признания у нее слетали легко, как бы вскользь!

– ООН! – Она мотнула головой в сторону высокого плоского здания с вяло повисшими флагами.

Въехали на грохочущий чугунный мост промышленно-грузового типа с маленьким островом посередине реки. Непринужденно разгружалась баржа, цемент длинной седой лентой летел по ветру. Что значит «открытое общество» – все у них на виду. За мостом ехали среди маленьких домиков типа «дачный кооператив среднего офицерского состава». Потом дома стали выше.

– А теперь ничему не удивляйся! – сказала она.

Переехали многорядный грохочущий проспект, и дальше шествовали только индусы: фиолетовые, важные, иссушенные, в высоких чалмах. Такие же сидели в лавках и магазинах.

– А говорили – престижный район! – вырвалось у меня.

– Был! Теперь я индуска! – кокетливо дернув плечиком, проговорила она.

Из-за резных дверей тянутся сладкие дымки благовоний. Ну вот, еще и в Индии я побывал!

– …Ну что? Теперь успокоился? – после сладостной паузы прошептала она.

– Да! А теперь – чайку! – воскликнул я. – Индийского!

– Ты прямо как раджа!

– А ты – моя любимая танцовщица! Зачем, думаешь, я летел за океан?!

– Ну есть сведения, что у тебя выступление.

– Ну это мелочь! – я отмахнулся. – Кстати, ты не представляешь, где это? – Показал запись.

– Представляю… Не ближний свет.

– А во сколько, не знаешь?

– Молодец! – усмехнулась она. – Такой же олух! – ласково погладила по остаткам кудрей. – Но это надо Сеньке звонить – он-то мне и сказал о тебе… Или не звонить? Тебя что-то смущает? – усмехнулась.

– Нет. Это раньше меня что-то смущало. А теперь – нет! Теперь мы с ним – квиты. Звони!

– Звоню… Привет! Ты представляешь, кто у нас тут сидит?.. Точно! «Гастролер»! Но не знает, во сколько его выступление… Во сколько? Так чего ж мы сидим!

– Чуть было не сказала «лежим»! – усмехнулась она, вешая трубку.

– Ну как? Не возражает?

– Озадачен.

– Это хорошо!

И мы помчались. Даун-таун («Нижний город»), юг Манхэттена – не ближний конец. Ехали через Чайна-таун. Я тут был? Или это – другой был Китай?.. Малая Италия – ярко освещенная Мадонна в нише с гирляндой лампочек… Ридна Украина. Вывеска – «Щирые щи». Как тут компактно разместился земной шар!

Когда я вошел в зал – Генис и Вайль, мои «ведущие», уже сидели за столом в начале уютного зала – бледные, встревоженные, прилизанные и почему-то опухшие.

– Это он! Он! – почему-то в ужасе закричал Генис, показывая на меня пальцем.

Они дико захохотали.

– А кого вы, собственно, ждали?

– Ну уж замену искали, – сказал Петр. – Обзвонились всюду!

– Уже точно решили, что тебя убили, расчленили и после этого – перевербовали! – заявил Александр.

– Ну это уж чересчур… хотя, что-то действительно было, уже не помню.

– Кто ж доставил тебя?

– Да так, одна знакомая.

– Смотри, освоился! Обнаглел! – вскричал Генис.

Появление меня, затерявшегося в городе-спруте, в точно указанное время в точно указанном месте, им чудом казалось! А то нет.

– И где же твоя знакомая? – недоверчиво спросил Вайль.

– Паркуется. Подождем.

– Так тут она до вечера может парковаться, и безуспешно! – вскричал Генис.

Решили начинать. И правильно сделали. Бывшая «царица моих грез», столь внезапно здесь появившаяся, исчезла навсегда.

В утешение в зале было много таких: бодренькие, чуть постаревшие, бывшие наши «боевые подружки» из прежних НИИ и КБ, соратницы по туристским походам, прибившиеся теперь здесь. Зал был полон – но явно разделен на несколько групп. Первые ряды были заняты статными седыми людьми – «монархистами», условно говоря. Лестно, что они соблаговолили прийти. Будут строго допрашивать: зачем мы погубили Россию? Хотя на самом деле погубили они, или допустили, я при том не присутствовал. Но ответить придется. Ближе к галерке, по студенческой привычке, усаживались, в свитерах, с геологическими бородками, деятели нашей волны, шестидесятники, смело перевернувшие нашу жизнь там… но почему-то оказавшиеся после этого здесь в невероятных количествах. Теперь они будут спрашивать с нас: они всё так чудно начали, зачем же мы всё так опошлили? «Что делается с демократией в России? Почему Законодательное собрание не ладит с Собчаком, прогрессивным лидером?» – вот таких нападок я жду от них. Хотя правильней было бы обвинить их: «Вот вы уехали – так все и захромало». Но – нельзя. Они пришли сюда за удовольствием – поговорить свысока: отвечу и им. Взгляд ухватил интересную пару в конце зала… Эти-то зачем пришли? Молодая красивая пара, шикарно одетые… Бьюсь об заклад, что забрели сюда по ошибке – литература явно не их конек. Уж и не знаю, чем я могу их ублажить! Больше волновало меня другое: где же Она, так долго паркующаяся любовь моя? Лежит уже в объятиях своего мужа?.. Непонятно, собственно, почему у меня могут возникать какие-то возражения? Окстись! Напряжение (или раздражение?) нарастало… Ну что же, пора в бой.

Вайль и Генис лестно представили меня как их любимого писателя современной России (коварно не упомянув Довлатова, которому, оказывается, уже передоверили свои сердца). Я стал читать. Наверно, я выбрал для этого случая не тот рассказ. Надо было «Случай на молочном заводе» (о шпионе, который залез в гору творога и его ел – рассказ пользовался неизменным успехом, как у детворы, так и у престарелых), а я опрометчиво выбрал рассказ более сложный, «И вырвал грешный мой язык» – о том, как я однажды, в мрачном настроении, почистил зубы по ошибке вместо пасты клеем «Момент» и умолк навсегда. Как всегда в моей работе (нелегко, кстати, так жить! случай абсолютно подлинный, говорящий сам за себя, но как это почему-то постоянно бывает в моей практике), в подлинность не поверили, посчитав язвительной аллегорией. Но этого и хотели!

Стремительно встал представительный мужчина с вьющимся чубом и острым носом.

– Разумеется, мы прекрасно поняли ваш рассказ. Естественно, там вы не могли об этом сказать, но здесь-то скажите: рассказ о том, что власть заклеивает вам рот?

– Да нет, – угрюмо произнес я. – Никакой аллегории и нет. Рассказ подлинный.

– Понимаю вас, – он язвительно улыбнулся. – Но можете говорить откровенно: здесь стукачей нет!

– А разведчиков? – мрачно брякнул я.

Зал захохотал. Лед, как говорится, тронулся. Дальше я говорил с удовольствием – только курчавый время от времени наскакивал на меня:

– Вы будете уверять, что у вас нет цензуры? Вы будете уверять, что ваши книги не резали? За кого вы нас принимаете здесь? Стыдитесь!

Что ж это за тип? Хотя ожидать таких было нужно. Из кожи вон вылезут, чтобы доказать, что там у нас ад, а здесь – рай. Иначе зачем же они бросили там престижную должность доцента?

Меня даже посетила страшная мысль – а вдруг это Семен, муж паркующейся, так неузнаваемо изменившийся за двадцать лет нашей разлуки, пришел сюда мстить мне за то, про что он еще даже не знает?.. Что удивительно, его стали «угомонивать» (или «угаманивать») свои.

– Слушай, ты опять? Мы не для того сюда пришли, чтобы тебя слушать. Сядь.

Указали ему на недопустимость «прокурорского тона» и уважаемые ведущие – Генис и Вайль.

– Давайте лучше послушаем Попова!

– Я, конечно, стыжусь, – признался я. – Но рассказы мои не урезали ни разу!.. Выбрасывали – было. Что рассказы реальные… не хотите, не верьте.

– Почему? Я тоже однажды «Моментом» зубы почистил! – вдруг бодро произнес старичок, ошибочно принятый мной за белогвардейца… скорей, думаю, из первых комсомольцев.

Постепенно взаимопонимание налаживалось. И «наша волна» не оказалась такой уж суровой, и не спросили с меня за действия Собчака, а больше спрашивали меня про общих друзей. И монархисты были не так уж монархичны, оказавшись, на поверку конституционными демократами… Но больше всего меня порадовала та великолепная пара молодых роскошных красавцев – он и она, которых я ошибочно посчитал вообще чуждыми… Они застенчиво подошли последними, и он сказал:

– Вы знаете, когда мы уезжали из Харькова и нам позволили вывезти очень мало книг, мы взяли лишь ваши книги.

– Не может быть!

– Может, – улыбнулась она. – Вот, подпишите, пожалуйста!

Вот это счастье! Не зря, выходит, приехал!

– Если вы хотите купить что-то из электроники, мы вам можем помочь, – снова заговорил он. – Мы как раз работаем в таком магазине! Специально отпросились, на встречу с вами.

– Из электроники? Да вроде нет… – Но тут я вспомнил о деньгах, подаренных Бродским (что удивительно, «в мире чистогана» я их даже не «почал»). – А вообще можно чего-нибудь прикупить, – произнес я уже более рассудительно.

Мы вышли с Алексом (так он себя просил называть) – и его Жанной – на улицу. Рядом шли верные Генис и Вайль.

– Ну… вы забираете его? – с облегчением, как мне показалось, спросил Вайль.

– Да, – сказал Алекс. – Мы сейчас едем с Валерием покупать ему электронную технику.

– Так он богач?! – вскричал Генис. – У меня самого еще телевизора нет!

– Ну ты еще купишь, – рассудительно сказал Вайль. – А он скоро уезжает. Покажи нам, на всякий, твой обратный билет. – Петя посмотрел. – Проводим. – Он строго посмотрел на Гениса.

– Ну конечно! – вскричал Александр. – Поможем ему таранить его багаж. Телевизор! Да еще видик наверняка купит! Меня потрясают наши гости с родины. Сначала они нам рассказывают о трудностях перестройки, мы доверчиво добываем им, исключительно из жалости, какие-то жалкие гонорары – а потом они, непонятно на какие деньги, катят к самолету баулы выше их ростом! Нам тут вовек столько не купить!

– Ну ведь для нас это – тьфу, – примирительно сказал Вайль. – А для них это важно.

– Так это у них, выходит, общество потребления? – вскричал Генис. – А не у нас?

– Да, – вздохнул Вайль. – Просто мы производим для них, а покупают – они. Скажи, – Петя обратился ко мне, – ты ведь интеллигентный человек? У тебя ведь не будет баул на колесиках выше тебя ростом?

– Нет! – торжественно произнес я. – Клянусь!

Поочередно вдарив меня по плечу, Вайль и Генис исчезли, как джинны. Как джины – это придумал я, и почему-то сразу вспомнился джин «Бифитер». Но я отогнал это назойливое видение.

– Ну, едем? – проговорил Алекс.

– Да… Меня-то вообще привезла сюда одна знакомая… Но что-то я не вижу ее. Ни на выступлении, ни сейчас.

– Ха! – воскликнул Алекс почему-то радостно. – Так это ж Нью-Йорк! Невозможно припарковаться!

Почему-то в Нью-Йорке этим гордятся.

– А нам с Алексом трудно парковаться еще и потому, – застенчиво улыбнулась Жанна, – что у нас пока нет машины.

Вместе посмеялись.

– И мы поедем с вами на метро! – бодро воскликнул Алекс. – Ведь вы же по-настоящему нью-йоркского метро и не видели?

– Нет! Ни по-настоящему, ни во сне.

– Тогда едем! – воскликнул Алекс. – Нам довольно далеко. Форт Ли! Самый север Манхэттена!

– Там я еще не был, – проговорил я с некоторой долькой уныния.

Уже я представлял себе этот путь. Но оказалось – не в полном объеме. Если снова сравнить мою жизнь в Нью-Йорке с «американским футболом», а меня – с мячом, перебрасываемым на дикой скорости от игрока к игроку, то это был самый длинный пас, через весь Манхэттен (эту громаду я уже чуть-чуть представлял). И главное – кто там перехватит меня на том конце? Это совершенно неясно.

Наши в Нью-Йорке (особенно в первые годы жизни) понимают эту проблему даже очень хорошо.

– А там вам кто-то сможет помочь, отвезти покупки? – прочитал мои мысли Алекс.

Кто? На самом северном кончике Манхэттена! Причем нужно оказаться там с точностью до секунды – останавливаться в Нью-Йорке, как известно, нельзя… Я мысленно перебрал всех. Мне кажется, мои друзья Ефимовы уже без меня заскучали! И я не ошибся. Ефимов уже показал себя один раз отличным перехватчиком «мяча», то есть меня.

– Наберите, пожалуйста, этот номер.

Этот самый длинный пас через весь Манхэттен я запомнил навсегда! Прежде всего, поразило метро – неприхотливо-промышленного вида: мчит – и ладно, не до красот. Мелькали станции. Но самое удивительное – как менялась публика! У нас такого нет. В районе Централ-парка вошли несколько удивительно респектабельных людей – казалось бы, таким в метро вообще нет смысла спускаться. Но я помнил слова своего друга-миллионера, что «манхэттенцы» по своему району на автомобилях не ездят… Особенно меня поразила своей статью и ухоженностью дама, совсем пожилая. У нас таких пожилых нет. И вдруг, как по взмаху палочки, все они исчезли, и в вагон ввалились шумные негры, некоторые едва одетые, а у одного «малыша» на руку была намотана тяжелая цепь, которой он так задумчиво поигрывал, поглядывая на нас.

– Гарлем, – проговорил Алекс, почти не двигая губами. – Не смотрите. Привяжется.

С разочарованием поняв, что с нами кашу не заваришь, «малыш» непринужденно лег на вагонную скамейку и лежал, занимая ее всю, как-то не смущаясь тем, что мы стоим. Потом и они вдруг исчезли (за свою зону, как я понял, тут обычно не заезжают: не поймут!), и вагоны заполнила еще более экзотическая публика – низкорослые, раскосые, с многочисленными жесткими косичками и мужчины, и женщины!

– Этот райончик называется Ямайка! – прокомментировал Алекс. – Живут ямайцы. Ну как вам?

– Впечатляет!

А на «Форт Ли», куда мы наконец прибыли, преобладали в основном белые… И это вдруг оказалось удивительным. К экзотике привык – как настоящий «местный».

С помощью Алекса я выкатил баул на колесиках (с шикарным телевизором и видиком) на панель, сиротливо огляделся – и в тот же момент подкатил автомобиль, и из него выскочили радостные Игорь с Мариной.

– Марина! Смотри! – восторженно вскричал Игорек. – Я был уверен, что никакого такого магазина, а уж тем более такого количества покупок не будет ни за что, Попов бредит… А все это – есть! Мы потрясены!

– Да обвыкаюсь помаленьку, – скромно проговорил я.

– Ну, быстро грузимся! – Ефимов заговорил. – Сюда давай…

Ну что, «американский футбол»? Я выиграл!

Я пытался сдержать свое слово, данное Вайлю; когда я выкатил баул с электроникой из магазина, он едва доставал мне до плеч. Но в последний день подключились Марина с Викой: «Должен ты что-то и Ноннке привезти – у вас ведь шаром покати!» И баул «превысил».

– Ага! – закричал радостно Генис, увидев меня (хотя я был за баулом почти не виден). – Что я тебе говорил? А ты – «У них духовный голод»! Вот что у них!

Добрый Вайль тяжело вздохнул.

– Скажи ему, Валера, – проговорил Вайль. – Ведь не только же это, – он указал на баул, – ты увозишь из Нью-Йорка?

– Нет! – ответил я искренне. – Главное – здесь! – И я указал на сердце.

– Вот видишь! – сказал Вайль.

С трудом, с помощью Ефимова, взвалили баул на весы.

– Перевес! – радостно вскричал Генис. – Надо доплачивать! Что я говорил?

– Ты «говорил» – ты и доплачивай! – проворчал Вайль. – За свое удовольствие – заплати!

– Да ладно! – Я полез в карман. – Я заплачу.

– За кого ты нас принимаешь? – вскричал Генис.

И пошел к «окошечку». Вернувшись, усмехнулся. Еще что-то придумал нехорошее.

– Не радуйся! Все равно все сопрут. Моя теща из Риги вот такой же загрузила. А получила – пустой! Сказали – через прореху все выпало, над Гренландией! – Генис захохотал.

Забегая вперед, скажу: он был не прав – баул мой не выпотрошили! Только полоснули бритвой – и этим почему-то ограничились.

– Ну это уже ваши орлы поработали, – так это потом прокомментировал Генис, когда они с Вайлем приехали в Питер и я рассказал про баул.

– Не может быть! – воскликнул Вайль. – Ты же знаешь, Александр: Ленинград – город высокой духовности, ограбить не могли.

– Ну, наверное, это я полоснул, чтобы не было все уж так гладко! – предположил я.

Так гладко и не было! Только я, помню, сел у иллюминатора, блаженно вытянув наконец ноги, – как вдруг увидал внизу возле самолета мой одинокий баул, мокнущий под дождем! Все-таки мне «везет»! Я стал с дикими криками хватать за ноги пробегающих стюардесс, показывал на баул внизу, и его загрузили… А бритвой полоснули, очевидно, потом!

Но я тогда этого не знал – поэтому покидал Америку, полный светлых чувств. А покупки-то так, ерунда! Главное – я тут увидел старых друзей и нашел новых. И понял: с теми, кто оказался так далеко, у нас по-прежнему больше общего, чем разного.

И океан на обратном пути не казался уже таким бесконечным и страшным.

Америка как соавтор

Жаркий Вашингтон

Второй раз я летел в Америку в 2001 году. Этот мой прилет разительно отличался от первого. Первый раз я летел к «друзьям по кухне», покорившим новый континент, к «парню с нашей улицы», ставшему нобелевским лауреатом… и главное – в страну нашей мечты. Куда же все делось? Какая страна исчезла! Я имею в виду, как ни странно, Америку! Оказалось, она существовала лишь в нашем воображении, светила нам нашим же отраженным светом, и когда наши явно чрезмерные надежды погасли, она стала обыкновенной страной, которая вовсе и не обязана так уж любить нас – если и мы теперь к ней относимся трезво. Мы обожали страну Фолкнера и Хемингуэя, но гении не ходили толпами по улицам, а обычные американцы и Фолкнера-то не знали, а не то что нас! Но когда им подсказали политики, что «Россию надо спасать», – они с американским простодушием кинулись к нам на помощь. И боже – за кого же они нас держали!

Помню одну из первых встреч с ними, долгожданными гостями, в шикарном питерском Доме ученых, бывшем великокняжеском особняке. Собрались писатели, художники, композиторы, ученые. И вышел «миссионер». К дикарям! И стал показывать нам, как надо держать голову, как улыбаться.

– Сейчас он будет учить нас ходить! – сказал кто-то.

Потом он скрылся за ширму – и вдруг явился в какой-то рванине и глядел на нас, загадочно улыбаясь. Видимо, этот ход с неизменным успехом он повторял во всех слаборазвитых странах, но здесь он почему-то успеха не имел. Тут он улыбнулся еще ослепительней, видимо, решив: да, страна эта еще более слаборазвитая, чем считалось.

– Вот, – сказал он (русский он знал, но этим его знания о нас ограничивались). – Это, – он показал на себя, – одежда творческого человека. Он – попрошайка, он должен уметь просить деньги у правительства и фондов. Без этого не обойтись!

В зале сидели авторы книг, симфоний, картин. За кого же они считали нас, если прислали нам – и считали это за благодеяние – такого затейника?

Помню другую встречу: хорошенькая домохозяйка, чьей фамилии никто никогда в мире не слыхал, учила нас, как писать книги, искренне и простодушно делилась с нами секретами своего успеха.

Они думали, что нас надо поднимать с нуля… или им хотелось, чтобы так было?

Первый раз я летел в Америку для выступлений в «Коннектикат-Калледже», вместе с Бродским. Студенты смотрели нам в рот! Второй раз я уже летел на Всемирный конгресс писателей! Еще круче? Но такая пышность – Всемирный конгресс писателей – у нас, людей уже прожженных, вызывала сомнения. Так ли уж американцы любят «всех писателей»? Что-то мутное… И с чего это вдруг писатели всего мира съедутся, как по команде? К кому? Слетится какая-нибудь шелупонь! Но – в США все равно тянуло. Там наверняка есть замечательные люди!.. Но нами, похоже, занимаются совсем другие.

С пересадкой в Нью-Йорке мы прилетели в Вашингтон и оказались словно в парилке. И лишь в роскошном «Хайятте», где поселили нас, дышалось легко, били фонтаны, играла музыка, вкусно пахло. Ну что ж? Начало неплохое! К нам веселой и слегка уже нетрезвой толпой подошли ушлые москвичи и наши эмигранты.

– Ну что, – сказал один, – и гордые питерцы приехали Муна послушать?

Оказалось, что этот «Всемирный конгресс писателей» оплатил Мун, знаменитый американский проповедник корейского происхождения, с репутацией далеко не прозрачной, загадочной. И через час, когда мы собрались в конференц-зале, он обрушил на нас свое красноречие, а точней, быстроречие, причем на корейском. Переводчики не успевали, лишь восклицали иногда (и то на английском) – «любовь»! «семья»! «дети»! Эва, удивил! Потом речь его стала вовсе бессвязной, просто звуки, какие-то языческие камлания! Переводчики сконфуженно умолкли. Конец! Тишина. Некоторая растерянность… Но растерялись не все! Наш брат – не промах! На трибуну выскочил самый великий из нас, маленький, лысый, неугомонный, любимый всеми нами актер и режиссер. Я заранее начал улыбаться – и окаменел.

– В России – духовный сифилис! – кричал наш гений. – Мы гнием без вас, без вашего очистительного слова!

– Видно, на большую деньгу замахнулся! – шепнул мне на ухо сосед-эмигрант.

Покаяние гения встретили овацией. Вот для этого нас и привезли? Не помню, как я оказался на сцене. Думая, что я сейчас буду развивать тему духовного сифилиса, в зале захлопали.

– Нет у нас никакого духовного сифилиса! – сказал я. – И не было никогда. И с душами у нас все в порядке – не хуже, чем у вас.

Прошел перевод – и ропот недоумения: «Зачем приехал тогда?» Сам удивлен!

– Но ведь у вас после крушения коммунистической идеологии вакуум сознания. Разве не так? – проговорил кто-то из зала с акцентом, видимо, какой-то русист, знаток наших душ.

– Нет у нас никакого вакуума! – сказал я. – И не было! И никакой коммунистической идеологии у нас не было! Была, может, но не лично у нас. Так что с душами у нас все в порядке.

«Уж заполнять наш «вакуум» языческими заклинаниями, которые мы слышали здесь, точно не стоит!» – подумал я, но не сказал.

– Ну здорово ты им врезал! – горячо тряс мне руку маленький, лысый великий режиссер, только что жаловавшийся на сифилис системы и тут же (причем искренне!) превратившийся в горячего нашего патриота.

В конце заседания нам было торжественно объявлено, что вечером мы все приглашены на Концерт балета Большого театра, тоже приехавшего в США по приглашению Муна. Шик! Но этот «русский шик» скорее для американцев. А нам так долго лететь в Америку, чтобы смотреть наших же «лебедей», как-то странно.

Ты никого не обманешь

И мы с моим другом поэтом Сашей Кушнером решили идти гулять. Я знал нескольких замечательных писателей и поэтов – и все они были удивительными людьми! И Саша как раз такой. Чем же еще писать, как не душой?

Вспоминаю международный писательский круиз по суровой Балтике. Оказавшись вдруг в одиночестве, под холодным дождем я грустно гулял по верхней палубе, вглядываясь в бесконечную тьму. Зачем ты здесь? Кому ты нужен? Вдруг я увидел, что издалека по мокрой сверкающей палубе ко мне бежит человек. Когда он подбежал, я увидел, что это Саша Кушнер. Он протер круглые очки, потом сорвал кепку. С головы его буквально повалил пар!

– Ну наконец-то! – проговорил он. – Куда ты пропал? Всюду тебя ищу! Я там с одним шведом разговаривал – он хочет с тобой познакомиться насчет перевода твоих книг!

– Спасибо, Саша!

Я обнял его под дождем. Жизнь уже не казалось мне пустой и бессмысленной. Какая же пустота – когда есть рядом такие люди!

Я не помню, что было потом, не помню никакого шведа… или он все же был? Но всегда буду помнить Сашино волнение, азарт, его страстное желание помочь, не жалея сил. Кто-нибудь другой, более молодой, стал бы так бегать в качку по кораблю? Другие так не волнуются… поэтому они не поэты.

И вот мы с Сашей гуляли по Вашингтону. С нами пошел еще молодой поэт, ученик Кушнера. Был октябрь, и стояла невыносимая жара. После того как мы целый день парились на этой нелепой конференции, созванной, как выяснилось, местным проповедником, я почему-то чувствовал вину перед моими коллегами, хотя и не я их сюда приглашал… но все-таки надо попытаться что-то сделать. Вашингтон оказался однообразным, с одинаковыми домами в духе наших пятидесятых, причем чуть в стороне от исторического центра улицы уже не имели названий, а лишь буквы и цифры… Трудно ориентироваться, улицы не отличаются. И жара! Я хотел отыскать богемный вашингтонский пригород Джорджтаун, где, как я слышал, деревья и река. Точного пути я не знал, с моим убогим английским добиться я ничего не мог – знал только направление. Саша, конечно, понимал всю рисковость этого приглашения, но, однако, пошел: товарищ хочет сделать что-то хорошее – как же его не поддержать? Он, терпеливо улыбаясь, шел со мной по очередной раскаленной улице. Толпа на улицах становилась не богемной, а какой-то бомжовой… старик, скрючившись, спал в картонной коробке… Александр терпеливо шел рядом.

Зато уж наш молодой друг «оттягивался по полной». Он презирал мой маршрут с самого начала, как презирал почти все, используя лишь высокомерные интонации… Но как же: «Небожитель!»

– Вы разве не понимаете, Александр Семенович, – говорил он, усмехаясь, – что Попов сочиняет очередной свой абсурдистский рассказ с нашим участием! Какой может быть тут Джорджтаун? – Он с презрением огляделся.

– Ну, еще пару улиц пройдем? – обратился я к Саше.

– Конечно, почему ж нет? – спокойно отвечал Александр.

И мы шли. Отнюдь не гигант от природы, навсегда сохранивший облик очкарика-отличника, он был спокоен и благожелателен, понимая: только так и создается что-то достойное. А наш спутник… он тоже шел с нами – но лишь чтобы доказать нелепость моих усилий и торжество своего высокомерного скепсиса. Как-то наглядно все проступило: кто будет всегда любим читателями, а кто – никогда. Тщетны попытки обойтись без души, без любви к людям и желания помочь – и никакие модные выкрутасы тут не помогут. Ты никого не обманешь. Получишь столько же, сколько отдаешь. И будешь «своим» только среди таких же, как ты!

А мы с Сашей нашли Джорджтаун – хотя пота пролили немало. И вот – речная свежесть после каменной раскаленной духоты, склонившиеся к воде ивы, прелестные маленькие домики, увитые плющом. Наш спутник умолк… а что вообще он может сказать? Ты никого не обманешь!

Дружба народов

Остальные дни совещания мы провели в основном в номерах. Что интересно, к нашей «теплой компании» с энтузиазмом присоединились и грузины, и литовцы, и поляки, и другие только что «освободившееся от нас». В этом жарком сухом Вашингтоне как-то стало пронзительно ясно, что мы по-прежнему ближе между собой, чем с другими. И на этой радости заварился большой загул – в номерах шел непрерывный праздник, мы пили и хохотали!

И вот выпала моя очередь бежать за бухлом. Надо сказать, что в Америке, в этом как бы «обществе якобы потребления», а тем более в Вашингтоне, столице страны, быстро затариться алкоголем как-то проблематично. Скажем так: запихать у всех на глазах в рваную авоську восемь бутылок джина – нереально! Не могу даже объяснить почему. Нереально! Приходится заходить в несколько магазинов и чинно брать по одной, максимум по две, при этом выглядеть «комильфо».

Внутренне готовясь к такому серьезному делу, я шел через шикарный мраморный холл. В центре на возвышении сиял роскошный букет, а вокруг пьедестала журчали хрустальные струйки, летела водяная пыль на цветы. Я сунул туда голову, освежился. Красота, прохлада! Вот так бы и жить. Почему же мы, черт возьми, так не живем?!. Да потому что я бегу за бухлом! – ответ простой. Но как у всякого русского человека – время от времени к нему приходит если не просветление, то раскаяние. Это секундное – не более того – угрызение совести и спасло меня. Я решил все же глянуть в зал заседаний. Зал полон! Чем они тут наслаждаются – непонятно. Как раз шла раздача каких-то анкет, молодые корейцы с улыбками раскладывали их на столах перед делегатами, и те бойко начинали их заполнять, что-то вписывая, видимо, заявки – кому сколько миллионов нужно на то, чтобы сделать писателей в своей стране счастливыми. А нас тут нет! Почему? Вопрос чисто риторический. Помню, как в прошлый приезд я был в Нью-Йорке на Русском конгрессе, и остро ставился там вопрос – почему нас нет ни в мэрии, ни в Сенате? Побежать, позвать наших? Не пойдут! А тут миллионы распиливают. Четко как! Но чертовски душно. Но люди же выдерживают! Почему? Выдержка больше? Да нет. Чего мы только в России не выдержали! Выдержать можем. Так почему ж нас тут нет? Волю любим? Но за этим вовсе не обязательно лететь сюда!.. Этот мучительный приступ самоанализа оказался спасительным! Во всяком случае – для меня.

Клиент

Я уже был на низком старте, готовясь к забегу, и вдруг дверь из зала приоткрылась, и бесшумно выскользнул довольно представительный плотный человек в аккуратном светлом костюме, в роговых очках. Взгляд его скорее был строг, нежели благожелателен. Сейчас прикажет мне идти в зал заседаний! А как же мои друзья? «Не пойду!» – твердо решил я. Он внимательно смотрел на меня через толстые окуляры. И что-то выдавало в нем русского. И что-то, видимо, во мне. Что во мне – я догадывался.

– Где же все русские писатели? – произнес он как бы вообще, в воздух, но я имел право и откликнуться. Предложить прямо себя я не решался… но и сказать правду ему, где находятся все остальные, тоже было неловко.

– Работают! – сказал я, сглотнув слюну (мучила жажда).

– А вы? – улыбнулся он.

Я понял – он увидел у меня бейдж на веревочке, где было ясно написано «райтер».

– Вышел… освежиться, – пробормотал я.

Хотел для доказательства даже сунуть голову в фонтан, но удержался: звериным чутьем, которым так щедро наделила нас природа, уловил: что-то наклевывается, от чего вся эта поездка может обрести хоть какой-то смысл.

– Тогда, быть может, пройдем в бар? – предложил он.

С коллегами бар мы игнорировали из-за высоких наценок, а так – что же не зайти?.. А как же друзья? Личное боролось с общественным, но недолго.

– Можно, – прохрипел я.

И в баре – фонтан. Что при здешней духоте, впрочем, неудивительно. Сели.

– Владимир! – представился он.

– Валерьян! – Я почему-то слегка исказил свое имя. Дурь не совсем еще вышла из головы.

– Что выпьете?

– Джин энд тоник!

Подозвав официанта, заказал. А себе – воду. Экономия?

– Ради вас я прилетел из Нью-Йорка.

– Прямо ради меня?

– Да! – Он с улыбкой ткнул пальцем в мой бейдж с фамилией. – Я ознакомился со всеми прибывшими из России – пока что заочно. Вы особенно интересуете меня… потому что вы из Питера.

О, хоть раз повезло! Обычно москвичи оттесняют.

Мы чокнулись. Он, правда, водой.

– У меня к вам предложение.

Я неожиданно для себя поклонился.

– Давайте напишем вместе роман!

– Э… а…

– Вы хотите узнать, а кто я? Вот, – он протянул визитку.

Какой-то там «Консалтинг лимитейтед». Фамилию пока не разобрал: сразу много английских согласных в начале, изображающих, видимо, нашу Щ.

– Владимир Цукер! – помог прочитать. – Я не писатель, – прямо сказал он. – Так что – не претендую. Но сюжет мой.

– А…

– Естественно, все будет оплачено. По международным расценкам!

Удачно я сбегал за бухлом! Точнее, не сбегал.

– А…

– О чем роман, вы хотите спросить?

Ну… не хочу. Но могу!

– О чем?

– Видите ли, я москвич. Бывший. Занимаюсь бизнесом, на достаточно высоком уровне. У меня в Москве много хороших друзей, в том числе и в правительстве.

– Значит, о вас?

Сбацаем – о чем речь!

– Ни в коем случае! – скромно, но не совсем искренне произнес он. – На роман я не потяну. Но у меня есть много влиятельных знакомых!

Надутый тип.

– Раиса Горбачева.

– О ней? Сделаем! – Я поднялся, как бы выражая готовность уже пройти к рабочему столу.

– …Вы куда-то спешите? – мягко укорил он.

– Ну… спешил! Но теперь уже нет.

Не для того же, чтобы бухать с земляками, я приехал в этот суровый край!

– Слушаю вас.

– Наша компания проводит важные русско-американские мероприятия на государственном уровне.

– Это? – Я обвел рукою пространство.

– Не только. Слышали, наверное – «От сердца к сердцу»?

– Песня?

– Не совсем. В плане развития дружественных российско-американских отношений уже несколько раз крупнейшие американские хирурги приезжают в Россию и бесплатно делают операции остро нуждающимся в них, в том числе детям. И последний раз эта программа проходила у вас, в Петербурге. И мы хотим, чтобы вы написали об этом книгу… Художественную.

– Да-а? Ну… постараюсь, когда вернусь…

– Но дело в том, что мы должны написать книгу вместе.

С соавтором я еще не пробовал… Но для чего-то я приехал сюда?

– Так что, раз вы уже здесь, вам полезно будет ознакомиться с Америкой. В работе над книгой это, без сомнения, пригодится.

– Без сомнения! – произнес я.

– Я чувствую, вы куда-то торопитесь. Я, кстати, тоже спешу. Давайте встретимся в Нью-Йорке и поговорим подробней.

– О. Я как раз собирался туда. У меня и билет уже куплен!

Опять поторопился! Надо солидней, значительней быть.

– Тогда можно я отксерокопирую ваш билет?

– Зачем?

– Вас встретят. И, может быть, частично удастся ваш билет оплатить.

Удача.

– А с кем ты сейчас разговаривал? – спросил наш гениальный и всевидящий режиссер, когда мы столкнулись с ним в холле.

– А-а! Володя. Известнейший миллионер. Работу предлагает.

– О! Це дило! – воскликнул режиссер.

Снова, но не так

И вот я лечу на небольшом самолете из Вашингтона в Нью-Йорк, и не просто так, пошляться, как я вначале планировал, а по серьезному делу. Взвалил на себя! Как говорила наша классная воспитательница – «Нет добросовестнее этого Попова!». И что? Сейчас какой-то Владимир с уже приобретенным здесь американским акцентом будет меня учить, как писать романы? Я огляделся: наш самолет, Вашингтон – Нью-Йорк, хоть и отношения с Америкой охладели, полон россиян. И я, кстати, тоже лечу. Снижаемся! Мой сосед-земляк, весь перелет не отрывавшийся от своего ноутбука, с сожалением захлопнул крышку, потянулся и зевнул. В иллюминатор он даже не глянул: а что там особенного?

В прошлый раз мы выходили по полю, а теперь – по резиновому коридору… Прогресс! Впрочем, так по всему миру. Как-то легко и, я бы даже сказал, пренебрежительно пропустили через паспортный контроль, таможенники вообще не проверяли. Вовсе не так, как в первый мой прилет. Снова, но не так!

Разъезжается стеклянная дверь. У стенок стоят встречающие… и меня тоже встречают – но не радостные друзья, а кудрявый незнакомый парнишка с моей фамилией на листке. Я прилетел к незнакомым. Увижу ли своих? И что в них увижу? Наверное, я так страстно хочу увидеть их, чтобы сравнить их жизнь со своею: кто проиграл? Кто выиграл – кто уехал, как они, или кто остался, как я?

И жадно допрашиваю парня, который ведет меня через раскаленную площадь.

– Ну и жара у вас в мае! Это что же, всегда так? – Начинать лучше с погоды. Подтекст понятен: да, нелегко вам жить тут!

– Это еще что! – простодушно отвечает он, выруливая со стоянки. – Октябрь! Вот летом тут действительно нечем дышать! Стоишь – и через улицу страшно перейти, так все накалено!

– Ну и как же вы? – Вопрос как бы сочувственный, но полный зависти: как тут мучаются они? Так же, как мы, или лучше?

– Да ничего… Терпим! – улыбается он.

Мы едем среди грохочущих скреперов, бульдозеров, спешно строится какая-то параллельная дорога, грязь и пыль. Когда-то СССР называли страной вечной стройки, а оказывается, вечная стройка – это нормально. Жалко, что у нас теперь ее нет.

На обрыве появляются первые патриархальные домики с крылечками, и я взглядом знатока осматриваю их.

– А это как, престижный район?

– Ну что вы? Это же ад! Самолеты грохочут! – улыбается паренек.

Рассказывает мне, как растерялись они тут поначалу, как оказалось вдруг, что ничего тут нет, к чему мы привыкли в Союзе, где мы жили на всем готовом, при этом еще лениво поругивали: бесплатное (почти что) жилье, лечение…

– …Потом позвонили вдруг, – доносится голос водителя (я сижу, как люблю, сзади), – из одного фонда и говорят: можем вам выдать бесплатную страховку на детей! Значит, лечить их можно. Мы так обрадовались!

А до этого было нельзя? Да, все наши тут – безумцы, рванувшие вдруг сюда, почти не представляя, что их ждет!

– Алло! – водитель взял трубочку.

– Где вы сейчас? – продребезжал голос Владимира.

– А где вы? Будем на вас ориентироваться! – кричал водитель. Видимо, «где мы», он и сам не понимал.

– Ну… я поехал, – произнес Владимир и отключился.

Мы уже пробирались Манхэттеном. Голубой стеклянный небоскреб плавно переходил в небо, в нем отражались облака – и «маленький» небоскреб, стоящий напротив.

– Где вы? – вдруг прорезался Владимир.

– На углу Тридцать четвертой стрит и Седьмой авеню.

– Я сейчас к вам приду!

«Приду»? Значит, где-то оставил машину, справедливо решив, что встреча пешехода с машиной на порядок проще, чем встреча двух машин. «А где он поставил машину?» – такого вопроса я тогда еще не задавал, это вопрос из «четвертого измерения», он нам не по уму. Автомобилисты Питера! Наслаждайтесь! Вы пока что живете и ездите в раю!

Вскоре, пахнув печным жаром, дверка открылась, и в салон сел Владимир. Совсем другой, чем при первой встрече, какой-то сугубо нью-йоркский, отчужденный. Как мы с ним душевно в баре сидели! Здесь, похоже, не светит. Тут я его почти не узнал. Он отдышался, и мы кивнули друг другу. Ни на какие объятия и поцелуи не было сил. Такая тут жизнь…

– Ну… идем в мой автомобиль! – отдышавшись, проговорил он. И мы покатили мой чемодан в его тачку.

Нью-Джерси

– Что же такого имеют они за то постоянное напряжение, в котором живут?

Этот вопрос задавать ньюйоркцам было неловко, я пытался понять это сам. Мы ехали с ним «за реку» – в Нью-Джерси, другой штат. В Нью-Джерси, местности почти сельской, живет большинство моих нью-йоркских знакомых – вольготно, не так, наверное, дорого, как в центре, но очень далеко. Первый раз я ехал «за реку», в Нью-Джерси, по высокому, могучему мосту Вашингтон-бридж: размах, простор, мощный Гудзон, намного шире Невы, крохотные белые кораблики далеко внизу, на ряби воды. Сила, красота!

Сейчас, похоже, мы выбрали другой путь: покружив между закопченными зданиями промышленно-складского типа, мы с толпой машин втягивались в душную дыру тоннеля. Теперь так: прошло уже время восторгов, все диктуется необходимостью, экономией времени и бензина.

Та часть Нью-Джерси, в которую мы выехали из тоннеля, как-то тревожила меня. На железных номерах здешних машин выдавлено «Гарден стейт» («Садовый штат»), но садом пока что и не пахло. Пахло другим. Шоссе-виадук летело над каким-то ржавым болотом с тухлой травой. И Владимир был сосредоточен и молчалив. Вот под нами прогрохотал товарняк, и снова потянулись хляби.

– Крупнейший завод лекарств! – наконец подал голос издатель, указав на высокие трубы за длинным забором.

Да-а. Я и сам уже ощущал некий запах: не зря американцы между собой называют Нью-Джерси «штат под мышкой»… дышится не очень легко. Я, конечно, догадывался, что не легко будет. Но что вот таким образом обстоит дело… Куда меня занесло? Надо скорее вдыхать запах лекарств: может, вылечусь?

Пейзаж вокруг начал меняться: замелькали маленькие деревянные домики, выстроившиеся в узенькие, трогательные «стрит», повеяло патриархальностью, покоем. Машины, разбегаясь в эти улочки, исчезали, и вот мы уже ехали в тишине. Пошли луга, леса с мощными дубами, накрывающими своими ветвями широкие поляны. Дома попадались реже, но они, в стороне от шоссе, за газонами и клумбами, выглядели все шикарней: каменные особняки в вычурном колониальном стиле или в староанглийском стиле Тюдор. Вот, оказывается, что имеют американцы за свою изнурительную работу! Разумеется, настоящие американцы! И москвичи! Я глянул на Владимира. Это вам не петербуржцы. Разница чувствуется даже в Америке… причем в Америке особенно.

– Вот – любуйтесь! – Владимир указал на трехэтажный дом из светлого мрамора с огромными окнами.

– Это ваш дом? – воскликнул я восхищенно.

– Да нет! – скромно сказал он. – Это наша школа… Здесь учатся мои сыновья.

– Но школа, видимо, не такая уж «средняя»?! – сказал я, желая ему польстить.

– Ну почему же? – строго проговорил он, отсекая саму мысль о каком-то неравноправии в Америке. – Здесь учатся все, кому недалеко ехать.

А «недалеко ехать» как раз богачам! Такое вот «равноправие».

– Село наше называется Игл-Вью, – улыбнулся Владимир. – Вроде как «Орлиный вид».

– У вас просто какой-то колхоз-миллионер! – пошутил я.

– Вы нам льстите! – улыбнулся Владимир.

– А это что?

Стеклянный дворец со скошенной крышей.

– Это наш спортивный комплекс. Мой старший сын тут занимается гимнастикой. Кстати, под руководством олимпийского чемпиона… кажется, из Белоруссии.

Ехали дальше.

– А это клуб?

– Нет, это мой дом.

Мы вошли в зал. Иначе это не назовешь. Светлое пространство на два этажа, наверху – галерейки, туда мы и поднялись. И оказались в маленькой спальне с балконом.

– Ну вот, располагайтесь. Будет настроение – спускайтесь.

Он прикрыл дверь. Странно! А без настроения нельзя? Пока мы добирались сюда, он несколько раз разговаривал по телефону с женой на самые разные темы. Но темы гастрономической, как ни вслушивался, я не уловил.

В Америке вообще дома не готовят. Если вдруг брякнешь: «Я бы поел!» – смотрят на тебя с некоторым удивлением, подняв бровь. Потом все же отрываются от компьютера, с тяжким вздохом: «Ах да! Он же приехал из нищей России, у них еще сохранился этот странный обычай – обедать, терять на эту нелепую церемонию время!» Этот их шок, что интересно, вовсе не сопровождается звоном кастрюль или шипением масла на сковородке. Никаких «спецэффектов»! Так что не стоит зря терять реноме, выставлять себя голодающим. Достойно терпи, улыбайся. Даже если ты «проколешься» и попросишь поесть, никакая скатерть-самобранка тут не появится. Хозяйка – если она американка – вообще не прореагирует. А хозяин – даже если вы с ним в юные годы в Питере не вылезали из кабаков – здесь всего лишь распахнет огромный, выше него, великолепный холодильник и недоуменно уставится внутрь. Через некоторое время он с досадой выхватит какую-нибудь баночку или коробку и будет делать вид, что пытается разобраться. Но это ему не удастся!

– Николь! – крикнет он. – Ты не знаешь, это крем или паста?

– Я не понимаю, Сэм! – крикнет она. – Погоди, приедет Шакира – и мы будем пить кофе!

Но в тот приезд я еще не привык к этому и чувствовал голод. Я вышел на балкон. Тропический сад! Прямо перед балконом – допрыгнуть можно – необъятный, светлый, гладкий, пятнистый ствол, над ним крона – глянцевые листья, и не цветы, а огромные алые шишки размером с ананас! Может, ананас? – внюхался. Не пахнет. Просто супердерево, в четыре обхвата. Но, увы, не ананас. А кушать хочется.

Я непринужденно спустился вниз. Владимир утопал в белом кожаном кресле. Гениально было бы, например, если бы он при этом чистил картошку, но, увы – в таком интерьере это бы выглядело дико. Он смотрел новости на огромном, во всю стену, экране – таких еще не было у нас. Но притом, успел я заметить, он смотрел наши новости. Я хоть и жил тогда в самой гуще нашей жизни, ностальгии еще не успел испытать: грязные наши улицы, неприглядная толпа, штурмующая магазин. Да, было тогда такое. Правда, тут, в «обществе изобилия», магазинами, похоже, вовсе не интересуются – даже продуктовыми.

Нажав на пульт, он погасил экран. И повернулся ко мне с некоторым, как мне показалось, неудовольствием.

– А, вы уже готовы?

– Смотря к чему, – вдруг вырвалось у меня.

– Аня! – крикнул он, повернув голову. – У нас есть что-нибудь пожрать?

Странный вопрос для миллионера. Из двери, ведущей в сад, появилась симпатичная, тоненькая, глазастая Аня – как позже выяснилось, мать четырех сыновей.

– Здравствуйте! Вова забыл нас познакомить. Меня зовут Аня. Может быть, на террасу пойдем?

Вова со вздохом встал. Мы вышли на дощатую террасу, переходящую в газон.

– Вы блинчики с джемом будете?

– Да!

Она ушла – и вернулась не с блинчиками, а с креслицем на колесиках, в котором весело вертелся синеглазый хлопец с белыми кудрями и ложкой в руке, которой он колотил по тарелке. Говорить он еще не мог, но что-то напевал и глянул на меня вполне радостно.

– Это наш Майкл. Мишаня! – сказала Аня.

И принесла блинчики. В углу террасы стоял агрегат для барбекю с железной решеткой. Но задействовать его, похоже, в ближайшее время не собирались. Это у них случается по большим праздникам, а мой приезд, как почувствовал я, праздником не был. Зато – прелестный запах свежескошенной травы, с лужайки перед нами.

– Заборов, как я понимаю, у вас не ставят! – начал я светский разговор (чтобы не наваливаться сразу на еду).

– Ну такие, чисто условные! – охотно откликнулась Аня. – Чаще всего – невысокий кустарник. Ну просто ради того, чтобы чужой ребенок случайно не забрел и не свалился в ваш бассейн.

– Ну, – я оглядел их коротко стриженную ограду, – все же какая-то защита…

– Нет! – весело ответила Аня. – Недавно через наш луг стая диких оленей промчалась – еле я успела Мишаньку схватить!

– …Вы готовы поговорить о нашей работе? – перебил ее Владимир. – Тогда пойдемте в мой кабинет.

Он вынул из стола тощую папку.

И замолчал.

– Можно глянуть? – я протянул руку.

Мне показалось, он с неохотой отдал два распечатанных листика. Даже полтора.

– Да. Не много! – вырвалось у меня.

– Я для того и пригласил специалиста, чтобы было много! – несколько раздраженно произнес он.

Как они тут в Америке верят в специалистов! Чуть закашлялся – сразу к врачу, никаких домашних лечений. Испортилось отчего-то настроение, никаких попыток разобраться, с чего бы это. Сразу – психиатр!

Так и тут. Сразу – все на меня. Никаких попыток подумать. Зачем? Профессионал есть.

– По-моему, тут изложено все ясно! – Он все же снизошел. – Наш замечательный хирург Кристофер Стофа по программе «От сердца к сердцу», прооперировал в Ленинграде девочку-сиротку Ксюшу четырех месяцев от роду с тяжелейшим пороком сердца «тетрадой Фалло». Поскольку условия тогда у вас были далеки от совершенства, он сделал лишь первый этап операции: спас ее от неминуемой смерти. Чтобы провести второй этап операции, который возможен сейчас лишь в Америке, и сделать девочку жизнеспособной, он удочерил ее. Не скрою, я ему в этом помог. Переезд детей, нуждающихся в лечении, в Америку – одна из сторон нашего проекта. Готовится операция. И тут вдруг объявляются родители девочки, подкинувшие в свое время девочку в дом малютки и даже не обозначившие себя. И вдруг у них «совесть проснулась»! Именно когда знаменитый американский хирург, человек не бедный, удочерил девочку и готовит к операции! Теперь – требуется их согласие. При этом они обвиняют нас в похищении ребенка при живых родителях! А раньше где они были?! – Он задохнулся от возмущения.

– А вы хоть общались с этими родителями?

– Не имею ни малейшего желания! Этими делами занимается исключительно адвокат!

Ну понятно. Адвокат. Психиатр. «Специалист». Всем должны заниматься специалисты! И я в их ряду. Большая удача.

– А скажите, когда я могу увидеться с хирургом?

…героем романа, как я понимал.

– С хирургом? – Владимир с удивлением поднял бровь. – Понятия не имею. Время специалиста такого уровня стоит слишком дорого. Даже не рискну к нему обращаться.

И гордо застыл. Вот такая у нас Америка! Специалисты дороги.

«А интересно, – впервые подумал я, – сколько мое время стоит? Пользуясь моим пребыванием в Америке и глядя на других высокооплачиваемых специалистов типа Владимира (я оглядел окружающую роскошь) пора и себя поставить в этот ряд».

Вова, похоже, мою мысль прочитал. Причем – сам! И даже обошелся без высокооплачиваемого психиатра.

– Я сейчас вам оплачу стоимость перелета Вашингтон – Нью-Йорк.

Он вынул из стола и протянул мне сотню и двадцатку баксов – исключительно мятые и тертые. Я заметил, в Америке почему-то ходят только такие. А у нас в России (если они есть) всегда новенькие, хрусткие, будто только что из станка. Словно две разные валюты. Не знаю, зачем мне эти наблюдения. Толку-то что?

Сто двадцать. Да, небогато. Ну понятно: плюс блинчики. Сунул баксы в пиджак.

– У меня только маленькая просьба! – произнес он. Судя по важной его манере – просьба «не маленькая». – Я все же…

Причем тут «все же»?.. И что значит «только»?

– …хотел, чтобы и моя фамилия была на обложке!

– А! – Это я принял поначалу даже с радостью. – Значит, американские эпизоды пишете вы, а русские – я!

…Но он почему-то молчал и даже как-то обиженно надулся. Ну понятно. Значит, и американские – тоже я. Рукою специалиста.

– У вас есть литературный агент?

На любое дело им нужен отдельный специалист: себе не доверяют!

– Нет, к сожалению. Агента нет.

– С кем же я буду вести переговоры о вашем гонораре?

– Со мной.

– С вами?!. Боюсь, что вы не разбираетесь в этом вопросе.

– Разберусь.

Владимир поморщился. Ох, эти русские! Каждый занимается всем и поэтому не разбирается ни в чем. Отсюда и хаос.

– К сожалению, я сейчас не могу выплатить вам достойный аванс! – сообщил он.

А недостойный? Что же это такое? «Куда ни кинь – всюду клин».

– Доходы наши…

Как доходы – так «наши»!

– …будут зависеть от результатов. Я сделаю, со своей стороны, все возможное. Моя тетя работает бухгалтером в Голливуде! Я думаю, это достаточное основание надеяться…

Ну если бухгалтером, то конечно! Все деньги Голливуда – наши!

– …на приличный гонорар. Но главное для меня – честь и достоинство. Мы с Крисом, сделавшие важное, как мне кажется, дело, должны выглядеть достойно. Так что… – Он требовательно посмотрел на меня.

Осталось только сообразить – как и мне выглядеть достойно!

– …Не смею вас больше задерживать! – проговорил он и встал.

Я как-то растерялся. Не понял! Где он меня «не смеет больше задерживать»? В своем кабинете – или вообще нигде?

– Хорошо. Приступаю к работе, – сухо произнес я и, прижимая к груди невесомую, но драгоценную папочку, подался наверх, в мою (пока что) светелку.

Что мы имеем на сегодняшний день? Хирурга (о котором роман) я так, похоже, в ближайшее время и не увижу: сумасшедшая занятость, все по минутам. Не увижу – по крайней мере сейчас – и спасаемую им девочку. И не сближусь с ее родителями – соавтор мой дружбы с ними не простит. В шахматах такое положение называется цугцванг, когда ни один ход невозможен! Но в шахматы я в Доме пионеров играл… а здесь надо искать какой-нибудь ход. И единственный пока ход – работа! Она, как я уже знаю, притягивает все, что ей нужно. Мы имеем этот роскошный дом в местечке, которое называется «Орлиный вид». Отлично! Сюда мы и поселим нашего хирурга. Мне кажется, своей блистательной работой он вполне это заслужил! Ему же мы отдадим в жены и очаровательную Аню, Вовину жену. Извини, Вова! Ты же сам ничего мне больше не показал – приходится обходиться этим. Пока что, кроме этого шикарного дома и очаровательной твоей жены, мне нашему герою дать нечего. Дом и семью! Это уже немало. Надеюсь, взрослых сыновей Вовы я тоже увижу? Работа пошла. И долго не отпускала. Я даже не услышал, как появился Владимир – буквально на цыпочках.

– Я принес вам кефир.

– Ну хорошо… поставьте.

Американская ночь

Перо я отбросил лишь в половине второго. Разумеется, мой путь в это «гнездышко» я тоже описал – в романе пригодится.

Еще одна странность Америки – тончайшие одеяла! Приспособимся. Наконец-то я после стольких странствий спокойно посплю!.. Проснулся я резко, в глубокой ночи, от каких-то чудовищных воплей: кто-то кому-то, хлюпая и рыча, перегрызал горло, и тот предсмертно вопил, булькал, захлебывался. Затихло… И через десять минут по новой. Любовные ласки хозяев? Не ожидал. И новый «сеанс» диких ласк, еще более страстных и омерзительных! Да, непроста жизнь в США, даже в самых престижных поселках. Затихло… точней, вопли удалялись и затихли вдали. Посплю! Послышался ровный шум сильного дождя. Отлично! Освежит воздух! Толкнул раму – и обомлел. Дождь монотонно шумел – но дождя не было. Высунул руку. Ни капли! Небо было абсолютно чистое, сияла луна. Америка! Как тут все странно у них. Внезапно дождь (который, в сущности, и не шел) оборвался. Но дышать, что удивительно, стало легче. Наконец задремал. Но тут стало светать, и запели птицы! Один крупный наш классик, вынужденный годы жить в США, уверял, что даже птицы в Америке не поют – намекая тем самым на бездуховность США. Поют! Да еще как: с полным осознанием своих прав. Обязательно вставлю в роман. Пора, кстати, уже и вставать. Внизу уже чем-то брякают: может, завтрак?

Американское утро

Опять блинчики!

– Ну как вы почивали? – спросил Владимир, жуя.

Надеюсь, это он не издевался?

– Прекрасно! Правда, слышал какие-то крики. – Решил ничего от него не скрывать.

– А. Это еноты, – зевнул он. – Любовные игры у них как раз.

Дикая страна! Олени, еноты – и все прямо на газоне у них. Еноты, помню, и в прошлый мой приезд докучали. Хотя лично их не встречал.

– Порой с перегрызанной глоткой прямо тут на газоне валяются! – Он равнодушно ткнул вилкой.

Да. Неплохое добавление к завтраку.

– …Потом вдруг дождь пошел. Но какой-то странный… Без струй.

– А! – Он опять зевнул (видимо, тоже не выспался). – Это поливка газонов. Обычно мы ее заказываем на пять утра. Включается автоматически. Вот! – Он показал на соски краников, торчащие прямо у края террасы.

Умно.

– Ну как наша с вами работенка? – сладко потягиваясь, спросил он.

Другой бы, более тупой, мог сказать: «Какая может быть работа в таких условиях? Глаз не сомкнул!» Но мне-то как раз условия понравились. И именно тем, что глаз не сомкнул. Дивная американская ночь!.. И, кстати, это пока единственное, что точно в роман войдет. Это как раз главное. Хотя соавтор мой думает, конечно, что главное – другое. Но то «главное» и дурак напишет. Драгоценны детали. И эта ночь пока – первая находка. Остальное все присосется, не сомневаюсь. Но надо что-то спросить у него для приличия, иначе он обидится опять.

– Работа идет. И кое-что уж сделано.

И это, как ни странно, «американская ночь». А если кусок настоящий, знаю уже – вокруг него обязательно «совьется» и все остальное.

– Есть какие-нибудь просьбы?

– Да. Я хотел бы… узнать хоть какие-то обстоятельства.

Владимир встал.

– Как раз сейчас мы этим займемся. В том же здании, где мой офис, – контора известного адвоката, занимающегося как раз претензиями родителей девочки. Об этом я его попросил.

– Отлично!

Снова – специалист. И снова, конечно, «узкий».

Но оказался – широкий.

Счастливчик

Мы входим в лифт шикарного билдинга. Цукер нажимает кнопку 12.

– Заглянем в мой офис.

Но неожиданно на седьмом этаже лифт звякнул, двери его разъехались, и вошла женщина. На открывшейся площадке сияла золотом доска с надписью (даю ее в русской транскрипции): Грегори Голод.

– А! Это наш адвокат. Но нам чуть позже! – проговорил Владимир.

Но я вдруг выскочил на площадку, и он с изумлением вышел за мной.

– Григорий Голод? Вот это да! – вскричал я.

– Вы знаете Григория Голода? – изумился Владимир.

– Знаю! И еще как! – воскликнул я радостно.

Гришка Голод – один из тех, кто вдруг исчез в пучине заграничной жизни, как нам долгие годы казалось – навсегда. И вот – объявился, и в хорошем месте объявился. Маленький, горячий, всегда чем-то взволнованный, говорящий, несмотря на сильное з-заикание, много и страстно – о том, о чем все мы говорили в восьмидесятые – о свободе, о невозможности дальше жить в тоталитарном обществе, о Пастернаке, Платонове, Бердяеве! Разговоры наши в основном оставались разговорами, и Гришка, как и все мы тогда, выглядел восторженным балбесом. Но – человек сделал рывок, и теперь золотая доска с его именем сияет в одном из высотных зданий Нью-Йорка!

– Один из самых известных адвокатов, – произнес Владимир уважительно. – Помогает и русским эмигрантам… но это уж почти бесплатно! – По его интонации я понял, что себя-то он к эмигрантам не относит, стопроцентный американец. – Я попросил его заняться этими… самозваными родителями. Он может нам разъяснить ситуацию… хотя в нашей книге мы вовсе не обязаны изображать все буквально.

Но в данный момент меня волновало другое.

– Надо же! – пробормотал я, и открыл тяжелую дверь.

– Мы не вовремя, – произнес Владимир, но все же вошел за мной. Как меня примет Голод – так и он ко мне будет относиться.

– Голод здесь? – спросил я секретаршу (явно русскую). – Скажите, что его хочет видеть Валерий Попов.

Секретарша ушла и почти сразу вернулась.

– Извините, господин Голод не может вас сейчас принять. У него клиенты.

Вот что Америка делает с людьми!

Владимир, пренебрежительно отодвинув меня, вышел вперед.

– Я договаривался с господином Голодом! – произнес он.

– Вас он примет точно в назначенное время!

– Я понял. Пойдемте! – Владимир мягко повел меня к выходу.

И вдруг – поток русских ругательств (не привожу их!) ударил в спину. Я обернулся. В дверях своего кабинета стоял Гриня. Ростом он не стал выше, к сожалению, – но стал прекрасен! Роскошный серый костюм. Платиновая седина в его слегка поредевших кудрях.

Он изверг еще несколько матюгов, потом чопорно извинился перед секретаршей:

– Извините, Катюша!

– Да пожалуйста! – усмехнулась она.

– Просто этот с-с-с-старый хрен… н-н-не объяснил толком, к-кто он такой! – З-заикание осталось при нем. Но оно ему никогда не мешало. Мы страстно обнялись. При этом он довольно чувствительно колотил меня по спине. Был, помнится, крупным боксером в весе «мухи». Потом резко оттолкнул меня, поедая глазами. – С-сразу не в-врубился, что это т-ты!

– А это, познакомься…

– Да мы з-знакомы! – Он отрывисто пожал Владимиру руку и снова обратился ко мне: – Ты имеешь свободное время?

Чего другого, а этого навалом! Да, годы чувствуются, как-то по-американски он стал говорить русскими словами.

– Но мы вроде по делу! – Я посмотрел на Владимира.

Тот гляделся надменно. Был главным, а вдруг…

– Я понимаю… встреча старых друзей! – натянуто произнес он.

– Да я его сейчас вообще… Убью! – захохотал Голод и снова начал трясти меня. – Я хочу водки! – выкрикнул вдруг суперадвокат.

– Надеюсь, вы… э-э-э… найдете время и для нашей темы? – Вся строгость этой фразы Владимира была целиком обращена ко мне.

«Не боись! Я и не в таких условиях работал!» – но этого я, конечно, ему не сказал.

– Доверьтесь профессионалам! – довольно сухо произнес я.

– Тогда я, наверно, могу идти? «Переводчик», я вижу, вам не понадобится? – произнес Владимир и так, никем не обласканный, ушел.

– Стоп! – Гриша разомкнул наконец свои стальные клешни, и я мог вдохнуть. – Я только закончу с клиентами… И мы будем иметь с тобой обед!

«Иметь обед»! Да, говорит уже не совсем по-русски… Но душа – наша!

Он ушел в кабинет. Через десять минут оттуда вышли две измученные жизнью тетки – и возле них, как чертик, прыгал Гриня.

– Главное – не тушуйтесь! Теперь у вас на руках документ! Законы великой Америки – за вас!

Выскочил с ними в коридор и тут же вернулся.

– А сейчас – я покажу тебе нас-стоящую Америку!

И мы вошли с ним в лифт. Сейчас передо мной откроется «Америка Грегори Голода», яркая и энергичная.

Мы вышли на 34-ю стрит (прочитал вывеску). Зубчатая тень от небоскребов разной высоты на стеклянной стене нашего билдинга. Было душно, почему-то пахло калеными семечками, но толпа была оживленная, радостная и добрая. Люди были самые разные: белый аристократ в безупречном костюме и галстуке и рядом – мулат в грязной майке и шортах. Но, случайно задев друг друга, они улыбались друг другу одинаково радушно.

– Ты понял, что это за город? – воскликнул мой Вергилий, и я, конечно же, радостно кивнул. Отвечать на его восторг вполнакала было просто бестактно: я тоже сиял, как мог.

– Тогда пошли! – Он подтолкнул меня в спину, мой слишком медленный ход не устраивал его: он дарил мне такой город! – Начнем твое обучение с азов! – произнес он надменно.

Дикая самоуверенность, слегка удивительная в этом маленьком заикающемся человеке, в Америке абсолютно не исчезла и даже возросла: он, конечно же, был абсолютно уверен, что до него никто не смог толком показать мне этот удивительный город, по-настоящему это может сделать только он! Ну что ж – эта энергия и привлекает клиентов и помогает, наверно, выигрывать дела. Мы подошли к подземному переходу и спустились на одну ступеньку.

– Так! Стоп! – скомандовал он. – Щупай стенку!

Я растерянно шарил рукой по абсолютно гладкой поверхности.

– Да не здесь! – раздражаясь моей бестолковости, вскричал он. – Вот! – он рывком подвинул мою руку.

– Да… какие-то пупырышки, – пробормотал я.

– «Пупырышки»! Это азбука Брайля, для слепых! Сколько здесь пройдет за день слепых?! Один из ста тысяч? Может быть, даже ни одного. Но это здесь есть! – гордо произнес он. – Ты понял, какая это страна? Конечно, ты скажешь (почему обязательно я?), что слепой спокойно может спросить и у прохожих, что это за переход. И в этой стране, ты можешь быть уверен, ему не только подробно все расскажут, но и переведут его!

Я хотел было сказать, что и у нас тоже иногда переводят слепых, но Гриня, вскинув маленькую ручку, остановил мою речь.

– Но! – воскликнул он и, слегка сбавив пафос, повторил уже мудро и взвешенно: – Кто-то может подумать, что слепой, спрашивая, унижает себя – а может быть, ему не хочется унижаться? И вот! Щупай! – Он заставил меня снова щупать пупырышки. – Он может узнать все самостоятельно, не унижаясь!

– Мд-а-а! – проговорил я, распробовав пупырышки. – Права слепых тут на высоте.

– Ты понял, да? И не только слепых… – произнес он слегка обессиленно, что немудрено было после такой вспышки.

Под землей мы прошли молча, но, как только поднялись на жаркий, раскаленный солнцем угол, последовала новая вспышка, даже более бурная.

– Вот! Смотри! Ты видел?! – Он торжествующе показал на огромного, почти обнаженного негра с какой-то тряпочкой на чреслах, сидевшего на асфальте недалеко от ступенек. Из одежды, кроме тряпочки, на нем была еще какая-то табличка на шее, обрывок картонки с кривой надписью карандашом. – Ты способен понять, что там написано?

Я напрягся.

– Тейк ми оф… фо ту долларз?.. Можешь послать меня… за два доллара?

– Точно! – воскликнул он радостно.

Он быстро подошел к негру, они о чем-то побалагурили, и Гриня, торжествуя, вернулся. Два доллара, правда, не дал, но он же и не послал его подальше, как предлагало объявление? – Понял теперь? Человек почти голый сидит в центре Нью-Йорка – и никто, заметь, никто не делает ему замечаний, а уж тем более не унижает его: о таком тут давно никто не слышал. Человек предлагает послать его за два доллара подальше и притом не чувствует ни малейшего унижения! Здесь все абсолютно равны. Я, преуспевающий адвокат, и он, нищий негр, только что поговорили на равных и расстались приятелями! Ты это заметил?

– Да-а-а! – уже привычно восхитился я.

Мы подошли к огромной стеклянной коробке с надписью «Пенсильвания-билдинг» – и сошли в подземный гараж. Он подал квиток дежурному, и тот быстро пригнал с какого-то глубинного этажа (тут, кажется, семь этажей вниз, небрежно сказал Григорий) машину: огромный молочного цвета «Линкольн»! И мы поехали по нью-йоркским улицам, забитым оживленными толпами: все стремились куда-то, несмотря на испепеляющую жару… а мы-то в прохладе, несмотря на «всеобщее равноправие»! Но не будем придираться, а тем более – к себе! К роскоши быстро привыкаешь и перестаешь мучиться: ну а что здесь такого-то? Элементарные удобства. Мы перескочили Ист-Ривер и въехали в низкоэтажный Бруклин. Как пояснил мне Гриня, ерзая на сиденье, мы едем по Оушн-вей (Океанский путь), главной улице Бруклина. Улица была широкая, тенистая, за деревьями стояли маленькие одинаковые домики вроде тех, что строили у нас после войны пленные немцы. Прохожие были на удивление одинаковые: несмотря на жару, в душных черных костюмах с длинными пиджаками, в черных шляпах, с завитыми пейсами, похожими на пружины, свисающими из-под шляп.

– Это ортодоксы? – со знанием дела произнес я.

– Нет! – воскликнул он опять же радостно. – Тут вообще ни черта не поймешь! Это так называемые пейсатые, в чем-то они не согласны с ортодоксами, а те не одобряют их! Тут столько всего, что даже я не разбираюсь! – с восторгом он махнул маленькой ладошкой. – Верней, разбираюсь по ходу, когда надо, – уточнил Гриня.

Мы въехали на темноватую улицу – как бы «под крышей» грохочущей надземки.

– Вот она, наша родная Брайтон-Бич! – Он вдруг блеснул слезой. – Что скрывать – все наши отсюда. Я тоже когда-то прозябал здесь. Мечтал стать великим переводчиком! – Он грустно улыбнулся. – Но постепенно вышел на настоящее дело – и теперь могу помочь остальным!

Его классический профиль гордо скользил на фоне неказистых домов его юности.

– Ну что, выйдем? – тормознул он.

Ну как тут не выйти? Его «малая родина»!

Шла толпа. Так странно я никогда еще себя не чувствовал. Наши – и в то же время нечто с ними произошло. На вид совсем наша баба жаловалась подруге:

– Мои чайлденята мне продыху не дают!

Молодой пижон говорил спутнику:

– Этот ворк затеррибал меня!

Мне вспомнился страшный рассказ Брэдбери – как космонавты высадились на Марсе… и оказались в родном городке! И лишь иногда на лицах их родных и близких проступало что-то ужасное, непонятное. Наверное, эта тревога нашла на меня с устатку: уже который день непрестанного напряжения! Тут вечно кипит нечто обжигающее, дикая смесь из несоединимого прежде. Нью-Йорк затеррибал меня!

По узкой боковой улочке мы вышли вдруг к огромному, ослепительному океану. Наконец я увидел Атлантику с этой стороны. Долгий деревянный помост вдоль бесконечного пляжа. На скамейках сидели в основном старухи, пристально разглядывая проходящих: наш – не наш?

Мы сошли на песок, к самой кромке воды. Быстро темнело, все исчезало. Перед нами была огромная тьма, в которой можно было увидеть лишь мерцающие огоньки самолетов и кораблей.

– Вот так. – Гриня махнул туда рукой. – И вплоть до самой Европы – ничего!

Мы помолчали. Какое огромное пространство разделяет нас с ними! Уцелеем ли как единая нация? Что теперь свяжет нас?

– Можешь помахать ручкой своим ближним! – улыбнулся он.

Я помахал.

– А теперь, – произнес он торжественно, – мы пойдем с тобой в ресторан. Не волнуйся, я тебя приглашаю!

К счастью, поволноваться я даже и не успел. И мы прямо с пляжа зашли в ресторан «Татьяна», слегка темноватый после сверкающего океана шатер. Впрочем, шатер тоже огромный, здесь тоже было свое «небо», но темное, в звездочках.

– Вообще, тут не так просто сесть, но меня здесь знают! – самодовольно сказал Гриня.

И действительно, официант, мелко кланяясь, провел нас за очень удобный столик на возвышении. И все, естественно, стали глядеть на нас и шептаться: «Это Грегори Голод, известнейший адвокат! А это какой-нибудь его питерский дружок: адвокат Голод очень щедр!» Естественно, этого я не слышал, но вычислил. Адвокат Голод раскланивался со знакомыми чуть свысока… или это так казалось, поскольку мы сидим выше всех. Но и там, внизу, разглядел я, сидели люди солидные, респектабельные, «нашего круга», как эти самые люди любят говорить. Вдруг там заговорили громко, торжественно:

– А теперь разрешите, – донеслось снизу, – поднять тост за нашего уважаемого…

Поднялся «уважаемый» – седой, респектабельный – такие у нас раньше были «завмаги» со связями, которые могли достать всё. Чем-то родным и забытым повеяло… Наши обычаи, фактически не изменившись, перенеслись сюда. Было принято вот так отмечать юбилеи всем коллективом – бакалейным или научным отделом или всей бухгалтерией, сдав успешно отчет. И такие же властные женщины с высокими прическами царили за столом. У стены, на эстраде, образовался концерт – и сходство с ушедшим «совком» еще более усилилось. От него вроде уехали – а оказалось, привезли его сюда, на другой берег океана. Начался концерт. Артисты все были «советские», родные, привычные, похожие то на Лещенко, то на Гурченко… А может, это они сами и есть? – подумал я уважительно. Так ведь большие люди тут за столами! Потом был объявлен акробатический этюд… свет драматично, таинственно, многообещающе погас, потом луч прожектора вырвал из тьмы изогнувшуюся девушку-змею в блестках. Чисто советский «акробатический» этюд, с элементами эротики. У нас много было такого, подаваемого под какой-либо советской личиной. «Акробатический этюд»! Спорт – в массы! Но то был не спорт!.. И все умные люди это понимали – хотя и не произносили вслух. Секс это был!.. и все понимали и наслаждались… оставаясь при этом советскими людьми! Удивительно, что это перелетело сюда. Так люди ведь те же самые! «Советский Союз»! Мы у себя такое давно забыли – а оно, оказывается, тут! Люди эти уехали, многие из протеста!.. но самое любимое перевезли сюда. Похоже, мы сохранимся и тут. И даже, что удивительно, – лучше сохранимся, чем на родине, где все прежнее исчезает так стремительно.

Принесли закуски.

– Ты понял, какая грудинка? – мычал сладостно Гриня с грудинкою в зубах.

Грудинка была действительно восхитительной. Причем абсолютно нашей: красной, с белыми прожилками. В Америке я что-то такой не видал… А у нас в последнее время такую можно было достать только по блату. А тут – рай! Да, эти люди исполнили свою мечту. Но – мечту восьмидесятых. Не заскучали ли? Нет! Солидные женщины уже лихо отплясывали – им тут хорошо. И как дома, и гораздо спокойней. Тогда еще никто не знал, что придет цунами, который ударит по Брайтону, сметя прибрежную линию… Но восстановят же!

Уже на выходе нас догнал официант и спросил: он что, обидел нас чем-нибудь? И когда мы сказали, что нет, спросил довольно развязно, почему же мы «обидели» его. Гриня вытащил кошелек.

– Только на Брайтоне официанты так себя ведут! – произнес Гриня, но не с осуждением, а с гордостью. – Ты п-понял? Одесса-мама! – И он, довольный, захохотал.

Да нет – похоже, мы здесь уцелеем! Я как-то успокоился.

И напрасно. Нью-Йорк – это тебе не какой-нибудь Нижнехоперск, это город-гигант, монстр! Брайтон-Бич на нем – лишь изюминка.

Мы неслись над темным уже океаном. Я даже не видел, что у нас под колесами. Но, наверное, что-то есть, раз не падаем. В лице моего друга была решимость вместе с отчаянием. И моя душа трепетала.

Путь наш разветвлялся на множество, казалось бы, таких же, на каждой развилке выпрыгивали освещенные фарами указатели с буквами, цифрами и какими-то загогулинами… обозначающими дорогу назад, что ли? Щупальцы спрута разбегались, как волосы, и самое ужасное, понял я, лишь один волос из этой гривы – для нас, остальные гонят нас в пекло. Успевай выбирать!

– А мы… куда? – наконец решился вымолвить я.

– Да уж… доставлю тебя… к твоему любимому Цукеру в Нью-Джерси… сам ты… пропадешь! – Это мой друг выговорил с протяжными паузами, вглядываясь вперед.

– Ой, да! Я же задания не выполнил! – испугался я.

– З-заткнись! Не отвлекай меня… ерундой! – В голосе его появилась досада. – Завтра… ты придешь… ко мне в офис… и мы все с тобой перетрем!

Удивительно! Речь наша и их отличается все больше, расстояние раздвигает нас – а вот жаргон у нас общий, непонятно даже, на каком берегу родился, словно бы там и там одновременно – никаких тебе преград! Значит ли это, что общая речь сохранится, но такая?

«Да, навряд ли он завтра уделит столько мне времени! – Мысли быстро мелькали, словно срываемые ветром листья. Судя по раздосадованному выражению его лица, он вообще уже жалеет о том, что с мной связался! «Эти призраки из прошлого ломают тут все, появляясь так некстати со своей «дружбой». Хоть бы они появлялись пореже!» – Это, как я уже теперь знаю, мечта, даже мольба, всех ньюйоркцев. Появляясь, мы ломаем их жизнь. Надеюсь – не навсегда.

Ударило резкое слово, которое точно, я думаю, сохранится на обоих континентах. Мои опасения сбылись: точно, мы ехали не туда! Гриня выругался вторично, уже с оттенком усталости, и схватил телефон.

– Хэлло! Пытаюсь доставить вам вашего друга!

Уже «вашего»! Вот она, Америка!

– …Да нет. Относительно трезв.

Хоть за это спасибо!

– Имею один маленький интерес! Скажите, Девяносто шестой вэй – это к вам или от вас? От вас? Все понял! – Гриня вдруг дико захохотал. – Друга вашего получите завтра!.. По частям! – вдруг выкрикнул он.

Представляю реакцию Цукера! Я тоже захохотал. Этот «ночной полет» мне начинал нравиться. Мне кажется, «работодатель» мой горячо сейчас раскаивался в своем выборе. Я «профессионал»? Да! Но профессионал абсурда! – Я захохотал. Мы летели в тартарары!

– Ну ты понял теперь, что такое Нью-Йорк? – кричал Голод. – Мы думали, что мчимся на бешеной скорости к твоему Цукеру… нашему общему Цукеру. Но выяснилось, что мы мчимся на бешеной скорости… ровно в обратном направлении!!! Нью-Йорк нас развел как лохов! Сделал с нами что захотел!

Гриня был абсолютно счастлив. Вечер удался!

– Кстати, вот этот остров, что сейчас под нами, – прибежище мафиози! Но не пугайся – это самое безопасное место: здесь их виллы.

Пролетели… Нью-Йорк в конечном итоге сделал то, что тайно хотел я. Я хотел поговорить с другом спокойно… И вот целая бескрайная ночь у нас впереди. Съехали, наконец, с хайвэя в узкую улочку.

– Куда теперь? – поинтересовался я.

– Ко мне! Куда же еще? – усмехнулся друг.

Наконец мы спокойно, без бешенства, поговорим. После «полета» над океаном мы наконец приземлились… даже уши были заложены, как после посадки!.. Тишина. Мы катимся между уютными, я бы сказал буколическими, домиками с палисадниками.

– Самый кошерный район, – сообщает он (уши наконец-то открылись). – В синагогу, правда, хожу лишь на праздники.

…Мы проговорили с ним на кухне всю ночь, как когда-то. Вспомнили всех. «А Жидков – знаешь кто теперь?..» Уютная, типично русская жена поставила нам закуску, посидела и, не выдержав, ушла спать. Русский загул – в самом кошерном, как сказал мне Гриша, районе Нью-Йорка!

– Ну а что с нашим делом? С усыновлением хирургом малютки? Ее родители действительно жлобы? – я мягко приступил к делу.

– Не совсем так. Мать – несовершеннолетняя. Бойфренд ее, отец ребенка, еврей, студент-медик, загремел в армию – ну это уже батя роженицы постарался, обкомовский босс. Там студента жахнули по башке прикладом. Комиссовался, но в родной город не вернулся. Не совсем, видимо, теплые чувства питает теперь к этой семье. Роды были очень тяжелые, родильная горячка – она долго не приходила в себя. И тут ее батя, партбосс-барбос, принял меры: решил вообще аннулировать внебрачного ребенка, тем более с диагнозом таким. Приказали директору родильного дома объявить роженице, что ребенок погиб. И отправили дитя в дом малютки – как бы подкидыш. И там бы она вскоре и умерла: диагноз безнадежен. Но с приездом американских хирургов, когда девочку нашу вытащили из небытия и Крис уже усыновил ее, – батя роженицы, верный ленинец, и «причепился» к хирургу. Якобы хирург знал, что есть родители!

– Ясно. Только родители не знали, что у них дитя!

– Ввели их якобы в заблуждение… Ну – «враги»! И вдруг эта бедная девочка поднялась в цене! Партбоссы эти как и при социализме не слабо жили, теперь и при капитализме «хочут жить». Барбос надеется с Криса большие деньги срубить через суд за моральный ущерб! За похищенного ребенка! Тут это дорого стоит. А девочка между тем вся синяя, между жизнью и смертью, в американской клинике лежит. Вторая операция, завершающая, намечалась. Но теперь зависло: на операцию разрешение матери требуется. А тут еще – суд, чуть ли не о похищении младенца! А если они выиграют суд – получат компенсацию, девочку отнимут – причем на верную смерть! Зато бабки срубят, и девочку в придачу. На верную смерть. Вот я и должен найти решение, всех вразумить, желательно до суда.

– Да-а. Ну а мать ее что? Ведь она должна давать разрешение на операцию, а не дед.

– Да. Пора ей уже самостоятельно решать, без бати-волкодава. Кстати, довольно самостоятельна она.

– И где она?

Друг мой некоторое время колебался, потом вдруг поднялся.

– Здесь. Пошли!

– Куда?

Он направился к деревянной открытой лестнице на второй этаж.

– Она, кстати, совсем не робкая. Характером в батю… Не скрипи ступеньками.

– …Почему?

Мы поднялись наверх, и он осторожно приоткрыл дверь. И там, в узкой комнатке (одна стена была скошенная, часть крыши), при тихом свете ночника, вытянув руки по одеялу, спала красавица с длинными рыжими вьющимися волосами и чему-то улыбалась.

– Ангел! – вырвалось у меня.

– Да уж! Особенно когда спит. Ну все.

Он приложил палец к губам, и мы бесшумно спустились.

– Так что – не робкого десятка. Приехала сюда, в университет поступила. Ну понятно – не без батиных денег. Но проявляет самостоятельность. В основном, правда, по части дури.

– Наркотики?

– К счастью, нет. Дурь – имеется в виду глупость. Не хочет разрешение на операцию подписывать… Решила почему-то, что Крис на ней женится должен. Хотя ей до Криса – как до Луны. Но русские здесь поначалу такие все, с абсолютно нереальными требованиями. Еще неделю живет у меня – потом сваливает в кампус. Надо до этого успеть разрешение подписать.

– А Крис что… не хочет на ней жениться?

– Да! – Гриня воскликнул. – Тут не хватало только тебя. Вот будет ахинея-то! Поэтому собирайся. Пора.

Жена его, кстати, завтраком не обеспокоилась! Вот оно, американское «равноправие»!

Мы выехали с ним на электричке (он сказал, что сегодня не уверен в себе как в водителе).

– А где ортодоксы? – Я оглядел вагон.

– О! Они абсолютно своей, отдельной жизнью живут. Лучше посмотри, что написано на стене вагона? «Пожалуйста, не разговаривайте громко по мобильным телефонам, не беспокойте соседей!» Вот так вот! Заботятся о людях!

Так и у нас, вроде, заботятся о людях… По крайней мере, так говорят.

Потом мы торопливо завтракали с ним в кафе на первом этаже его офис-билдинга, и он тыкал маленьким пальчиком:

– Ты чувствуешь? Свежайшие булочки!

Я чуть было не сказал ему, что теперь свежайшие булочки можно найти и у нас… Но зачем сбивать настроение счастливому человеку? К тому же он уже вытащил из портфеля бумаги, начал что-то записывать.

– Ну? – Гриня наконец оторвался от бумаг. – Все?

– Все!

– Пойдешь к Цукеру? Ну… соавтору твоему.

– Да нет. Не сейчас. Пойду погуляю.

Не все же мое время он купил?!

– Ну, бывай! Держим связь.

Последнее, что я увидал: Гриня стоял в холле возле огромного негра в желтом комбинезоне и строго показывал ему пальчиком на перегоревшую лампочку возле лифта.

Наш Нью-Йорк

Ну… Куда? А куда глаза глядят! Нью-Йорк – мой! И я пошел не спеша по жарким красивым улицам. Пятая авеню… Улица роскоши! Уточка в витрине из каких-то металлов. Ого! Пятьдесят долларов. Купил. Должно же что-то вещественное от Нью-Йорка остаться?

О! Бродвей. Где-то здесь радиостанция «Свобода». Зайду! Генис, главная теперь «звезда» тут, сидел в одиночестве за столом. Нынче руководство «Свободы» переехало в Прагу, ближе к слушателям, и Вайль руководил оттуда. Генис – тоже не прежний: прическа не такая хипповая, как тогда. Изумился, увидев меня.

– Вот так, да? Запросто, без предупреждения, без звонка, заходим на крупнейшую радиостанцию мира?! Ты в Нью-Йорке, а я не знаю?

– Привет тебе от проповедника Муна!

– А… Оттуда. Сектантом стал?

– Не знаю. Что-то пока не чувствую.

После рабочего дня мы сидим на дощатой террасе домика Гениса, прямо «по-над Гудзоном», в Нью-Джерси. Дом его напоминает наши двухэтажные «дровяники», какие я запомнил перед войной в Казани, – там хранили дрова. Но качество здесь, безусловно, американское – пол отполирован, сияет! А вид! Гудзон раскинулся во всю ширь! Слева нависает гигантский Вашингтон-бридж.

– Америка – страна удивительная, – говорит Александр, – даже трогательная порой. Не сразу привыкаешь. Например, у подножия этого супермоста находится крохотный музейчик, посвященный происшедшей тут битве американцев с англичанами за освобождение. Причем битву эту американцы проиграли начисто! И про это музей… Неожиданно, правда?

За вечерней гладью Гудзона, на том дальнем берегу – вдруг серия ослепительных белых вспышек.

– Это что за салют?

– …Я тоже сначала любовался. – Генис вздыхает. – Пока не узнал, что это – крупнейший мусоросжигающий завод.

Как-то тут все перемешано.

– Ну должны же где-то мусор сжигать, – утешаю я.

– Да-а! Тут как-то все по-американски открыто, производственные процессы не прячут. Но все это создает какую-то… мощь! Вот тут на твоем месте режиссер Параджанов сидел, смотрел на тот берег, на Манхэттен, и восклицал: «Кавказ! Это же Кавказ!»

– А вон какая-то старинная церковь торчит. Откуда здесь?

– Из Парижа, вестимо. Рокфеллер купил, разобрали – и здесь собрали. Динамичная страна!

– А в России так: «Как колокольню побелили? Повалили да побелили!»

– Кстати, – по-американски честно и прямо Генис говорит, – возле этой церкви сейчас один из самых жутких райончиков Гарлема! Экскурсоводы рассказывают – рядом с моим домиком останавливаются – и об ужасном этом Гарлеме тоже почему-то с гордостью говорят: «Великий город, у нас все есть!»

И Саша тоже говорит это гордо.

– А вон – небоскреб с надписью «Нью-Йоркер»! – восклицаю я (надо же друга поддержать). – Это тот самый знаменитый журнал, в котором Довлатов печатался?

– Первое время я так гостям и впаривал. Но теперь, став настоящим ньюйоркцем, честно говорю: к журналу этот отель отношения не имеет. Журнал только интеллигенция читает, «тонкая пленка» на поверхности жизни. Отель – популярней. Вот так!

Думаем несколько минут о нашей горестной писательской доле.

– Да… И «Нью-Йоркер» не тот… – грустно говорит Саша. – Зато Нью-Йорк точно тот!

Солнце за нашими спинами опускалось. Пейзаж темнел.

Зашли с террасы в дом. Деревянный кабинет был невелик – столик и ноутбук. Теперь я тоже «гляжусь» в такой и общаюсь с миром, но тогда презирал: «Из души надо брать, а не из Интернета!»

– И ты – в ящике!

– Зато текст из него – в ту же секунду в любой точке мира! – сказал хозяин. – Пришла эра, когда уже не важно, где ты сидишь, важно, что пишешь.

Да и где сидишь, важно. В то время в литературе «Солнце вставало на Западе», главные оракулы жили там, и Генис и Вайль, смелые и веселые, были среди них далеко не последними.

Однако темнело.

– Я чувствую, что проблемы ночлега в Америке надо решать стремительно! – произношу я. – Довезешь?

– С радостью! Надеюсь, недалеко?

– Да тут же, в Нью-Джерси! «Орлиный вид».

– Ого! Высоко залетел.

Шикарные дома Игл-Вью, я надеюсь, поразили Гениса. Но сам он точно всех поразил.

Расставание

Когда я зашел в дом Владимира – тот встретил меня на пороге.

– Я не ошибся? Вас сам Генис привез?

– Да. А что? Мы друзья детства.

Увез знаменитый Голод – знаменитый Генис привез! Мой здешний рейтинг стремительно растет: главное – вовремя остановиться. Кажется, Цукер оценил: правильно связался со мной.

– Ну? Обогатились?.. Впечатлениями, я имею в виду.

Мы сидим с ним за столиком – к сожалению, пустым – на той же терраске, над газоном.

– А, да. Говорили с Голодом всю ночь.

– Ну и как? Голод утолили? – по-своему, тяжеловесно шутит он.

– Да. Узнал многое.

Даже и не все, думаю, надо Цукеру сейчас говорить. Но я и должен быть главный!

– Ну что? Все взвесили?

– Да.

– Беретесь?

– …Да.

– Тогда я поручу юристу составление договора.

Еще один «специалист»!

– Это не Голод?

– Нет. Это специалист по авторскому праву… Он афроамериканец.

– Прэлэстно.

Еще в советское время нас приучили симпатизировать неграм. «Они не обманут. Сами угнетенные!» И, как ни странно, в подсознании это сохранилось. И, думаю, это неплохо.

– Завтра я покажу вам больницу. И далее – вы свободны.

«С вещами на выход»! А ты думал как?

…За завтраком разговор не клеился. Но все вроде бы порешали?

– Ну я жду вас в машине! – Цукер встал.

Я спустился с моею котомкой.

Цукер, опять довольный, кивнул: мол, осваивается помаленьку соавтор в этой стране «желтого дьявола», то есть золота, которого, кстати, в этот приезд я что-то не видел. Я огляделся. Жаль мне покидать этот райский уголок с полюбившимися уже обитателями.

– А жена ваша с нами не едет?

Может, хоть она сжалится и меня здесь оставит?

– Нет. Она едет на работу. У нее свой автомобиль. А потом мы встречаемся с ней в Нью-Йорке – и сразу же едем на уикэнд к друзьям.

Вопрос исчерпан! Но тут в кухню вдруг вошла пышная черноглазая брюнетка. Кстати, так и ела меня глазами!

– А это кто? – произнес я. Полностью был ошарашен.

– Это? – невозмутимо и даже слегка изумленно произнес Владимир (мол, в связи с чем это вас интересует?). – Оксана! Она останется с моими детьми.

– А мне нельзя тут с ней пожить?! – вырвалось у меня некорректное предложение.

– Нет.

Да. Суровый край. Впрочем, Цукер и не догадывается, что и так я все это увожу с собой, и обязательно пристрою в роман. Хорошо бы и Оксану как-то пристроить!.. Но пока еще не знаю как.

Предпоследний приют

Мы зарулили к красивому зданию на холме, с огромными окнами. Все было абсолютно не как у нас! Входишь в парадный холл с красивой мебелью и торжественными портретами каких-то почтенных людей.

– Предпоследний приют – так называют у нас больницу! – пошутил Цукер, но вальяжно, величественно. Образ свой редко покидает… Молодец!

– Это самые знаменитые врачи? – активно включился я.

– Нет, – проговорил Владимир. – Это попечители, на чьи пожертвования построена и существует больница.

– А почему вас нет? – строго спросил я.

– Это большая честь. Надо заслужить! – произнес он.

– Но, я думаю, у вас получится.

Подумав, Цукер благосклонно кивнул.

– А где врачи? – озирался я. Как-то не хватало мне привычных врачей, озабоченно пробегающих по коридорам в белых халатах, от которых веяло свежестью, и бодростью, и надеждой. Пусто вокруг.

– Наш друг Крис, насколько я знаю, именно сейчас оперирует в другой клинике. А следующая его операция – даже не знаю где! Наши врачи – свободные люди, – с гордостью произнес он.

– Ну а, на худой конец, больные-то где?

Где эти старички и старушки, шлепающие с мисочками в руках по направлению, столовой, расточающей сладкие запахи?

– Да как-то особенно никто тут не шляется, – жестко он пояснил. – Да даже и не валяется! Дороговато здесь находиться.

Да, странные тут больницы. Ни врачей, ни даже больных. И даже не пахнет! Это я в переносном смысле сказал. Но получилось в буквальном – больными даже не пахло. А если еще учесть, что и поликлиник тут тоже нет… то где же «передовая медицина»?

– Так кто же здесь есть?

– В США на очень высоком уровне контингент медицинских сестер… «нёзёсс» по-английски. Они и координируют процесс. Вот, полюбуйтесь!

Через стеклянную стену мы поглядели, как в светлой комнате несколько серьезных женщин работает на компьютерах и разговаривают по телефону.

– Здесь обрабатываются данные с датчиков, которые контролируют больных.

– То есть рассматривают данные?

– Да. В том числе одна из важных – тип страховки. Медсестры все обрабатывают и посылают врачам. И те уже пишут решение.

– В смысле – диагноз?

– Нет. Пока что – решение. Берет он этого больного или нет.

– Но мы же смотрели сериал «Скорая помощь». Там всех берут!

– Ну «Скорая» она и есть «Скорая»! – как-то недовольно он сказал. – Первая помощь оказывается. Но если речь идет о серьезном лечении – тогда так.

– Неконтактным способом, – вырвалось у меня.

– Ну, если хотите – так, – жестко ответил мне Цукер.

– Да я-то как раз не хочу! Мне нравилось, наоборот, когда врач ощупывал.

– Сейчас аппаратура вполне с этим справляется. Разумеется, здесь есть отдел диагностики, самый передовой.

– Но… дистанционной!

– Да! Высококлассные специалисты здесь не шляются просто так.

…Ну ясно. Но больше мне нравится, когда «шляются». Заглядывают. Говорят… пусть даже и не по делу, а просто так. Размечтался!

Коридор неожиданно перегородила стеклянная стена с такой же прозрачной дверью – и я бы, несомненно, расшиб лоб, если бы не буквы на двери: «Surgery of one day».

– Что это написано? Хирургия одного дня?

– Да. Такое отделение открыто тоже во благо клиентов и страждущих родственников. Потому что порой даже операция не обходится так дорого, как последующее содержание в больнице.

– И?

– Тут в основном несложные операции. И работают стажеры.

– И сразу ставят на ноги?

– Ну, во всяком случае, лежать не дают. Выдают в основном сидячих. На стульях.

– Так стульев не напасешься! Или приезжают со своим?

– Думаю, да, – сухо Цукер сказал. – Можно, конечно, оставить на какое-то количество дней, – с явной неприязнью к таким клиентам мой друг произнес. – Но это дороговато!

– Ну да. Как наш один писатель написал: «Он и здоровый-то столько не стоил!»

– Вы не совсем правильно поняли меня.

– Почему? Понял. Человек должен быть самоокупаем… А не просто так!

А я-то валялся после операции десять дней – и хоть бы хны! Сосед, помню, все ныл: «Ну когда же вы, доктор, меня выпишете?» – «У вас плохо заживает шов!» – «Прям как в тюряге!» – жаловался больной, щедро татуированный. А тут – свобода выбора. И все выбирают свободу!

– Так где же люди? – вырвалось у меня. – О чем же я буду писать?

– Люди? – Владимир задумался. Действительно, где? Попробую вам помочь! – Лицо его озарилось какой-то идеей. – Идемте!

Мы пошли по коридору в обратную сторону. И все явственнее доносились звуки старорежимного, но удалого фокстрота. В больнице! Вот она, американская сила духа!

В питерской больнице, где недавно побывал, я, придя в себя после операции, спустился в буфет на первый этаж. И только я поднес к губам давно желанную чашечку кофе и даже сладострастно зажмурился, услышал вдруг заунывные звуки отпевания. Я замер. Потом, повернувшись, я не только услышал отпевание, но и увидел его, со всеми мрачными атрибутами, включая сразу несколько смиренно лежащих покойников в гробах. Это сильно! Оказывается, по просьбе верующих часть нижнего буфета превратили в часовню… чтобы больные на всякий случай готовились к отпеванию.

А тут – лицо Владимира сделалось вдруг напряженно-веселым. Тут – так! Мы подошли к залу с распахнутыми дверями.

– Вообще, не совсем удобно… в их частную жизнь, – проговорил он. – Но вы, как наш Орфей, загляните.

Я заглянул – и застыл. Люди немножко напоминали мне тех… кто лежал у нас в часовне. Но тут они танцевали! Не то чтобы лихо задирали ноги, как в мультфильмах, – скорее волочились, но парами, немощно навалившись друг на друга, и широко улыбались, хотя и несколько напряженно. Что интересно – такими же были и музыканты. Однако наяривали как могли. Их улыбки напоминали оскалы вурдалаков… но, несомненно, демонстрировали американский оптимизм! Даже не знаю, какая из двух церемоний – наша или американская – испугала сильней.

– Ну? Вы поняли? – произнес Владимир. – Америка – самая жизнелюбивая страна!

Я вспомнил церемонию в нашей больнице, где клиенты при отпевании смиренно лежали в гробах. А тут они встали и пляшут фокстрот!

Я сказал об этом моему провожатому – но аналогия моя совсем ему не понравилась.

– Я думаю, что они вообще здесь не лежат! – произнес он резко.

Ну прямо, никто здесь не лежит!

– …Думаю, их привезли сюда родственники.

– На танцы? – вырвалось у меня.

Владимир даже и не ответил на это. Мы шли по светлому, широкому, чистому коридору. Навстречу нам шел, весело подпрыгивая, размалеванный клоун в широких штанах, с шариком на колпаке.

– А это к кому?

– Это обычно родственники вызывают, чтобы смягчить больному какое-нибудь трагическое известие. Чаще всего – что у него нет больше шансов.

– Медицинских? Или страховых? – Я уже чувствовал себя своим в этих безднах.

– Бывает порой так, порой этак, – твердо он произнес. – Порой родственники решают, что заводить новую страховку уже нет смысла.

– А старая исчерпана, – подсказал я.

– Да! – твердо сказал он. – И я в свое время тоже не буду бессмысленно разорять близких.

– И вам пришлют клоуна?

– Я в этом не нуждаюсь!

Сильные люди тут живут! Успешная страна… Даже не знаю, что лучше: клоун или священники в черном? Прям разбегаются глаза!

– Да… налажено тут, – пробормотал я.

– Я рад, что вы прочувствовали основы американской медицины.

– Я тоже безумно рад!

Мы вышли. Нескольких танцоров действительно вели к машинам их родственники. Верхом на стульях никого, правда, не выносили.

– Спасибо вам! Неизгладимое впечатление! – произнес я.

Он не ответил. Моя ирония, тем более касательно медицины, которой в Америке принято гордиться, явно бесила его. Да и меня, честно говоря, не все устраивало… Как я напишу эту книгу? Как я справлюсь с обычаями этой страны, которая живет по своим правилам, в которые я не вписываюсь? Как мне обуздать, хотя бы в книге, обычаи даже родной моей страны – где, наоборот, каждый делает все что хочет, а получается все равно ужас? Что будет с бедной больной девочкой, которая «попала в жернова» двух могучих, но таких разных государств? Что я могу сделать тут!.. Ну что? Разойдемся? А как же дело, за которое я взялся?

– Знаете, – сказал я. – Как-то все… не срастается. Никто ни с кем не общается. Если и общаются, то через «специалистов». А так – нет. Романы так не рождаются.

– Так вы отказываетесь? – проговорил Цукер.

– Ну даже не знаю. Девочку жалко. Но я навряд ли смогу ей чем-то помочь. Ну как-то… ничто не сцепляется! – с отчаянием проговорил я.

– Сколько еще у нас есть времени на размышления? – спросил Цукер.

Он сказал на «размышления»? Непривычное слово. Он, наверно, хотел сказать «на консультации»?

– …Наши из Вашингтона вылетают в Москву послезавтра.

– Вы с ними? – поинтересовался Цукер.

Откуда я знаю?! И нет даже «специалиста», чтобы хотя бы у кого бы узнать: «когда я вылетаю»?

– А что вы предлагаете? – спросил я.

Нашел все-таки «специалиста», на которого все можно свалить.

Но он явно колебался. Впервые заметил подобные эмоции у него.

– Ладно! – проговорил он. – Я попытаюсь связаться с Крисом. Может быть, он согласится связаться с вами.

А я-то соглашусь с ними связываться? Но я этого не сказал. Ценю свою выдержку!.. Верней, то, что осталось от нее.

– Так куда вы сейчас? – осведомился он.

Им главное – сбагрить!

Я полистал блокнот – и показал запись, которую и внес-то в последний момент, на «всякий пожарный». Думал, что буду тут дико занят. А я – свободен, увы.

– Это что? Телефон? Какие-то цифры, мне кажется, не нью-йоркские? – спросил я Цукера.

– О! Северный Бронкс! Дипломатические дома! – почтительно произнес Цукер. – Истеблишмент!

Докатился, подумал я.

Истеблишмент

– …Я самый первый был, кто переворот в Бангладеш отразил! – хорохорится Боб.

Мы мчимся через какой-то гористый лес. Оказывается, есть и такое в Нью-Йорке.

– Отразил – в смысле «подавил»? – уточняю я.

Почему-то со студенческих лет было принято куражиться над ним. Обижался, надувался. И вот – достиг! Аккредитован при ООН!

– Отразил – в смысле написал! – отвечает он обидчиво. – …А ты, слава богу, хоть вспомнил про меня!

– Извини меня… но что это за ужасная вонь? – Я долго сдерживался, но не сдержался.

– Скунс! – произносит он с гордостью. – Скунс дорогу перебежал незадолго до нас.

– Распустили вы тут… животных! – говорю я.

Скунс. Енот. Впрочем, «вай нот»?!

– А вот это, – он показывает громоздкое сооружение справа, – «Янки-стадиум». Прекрасный стадион.

Мы взлетаем на виадук. Огромный, но какой-то разоренный город внизу. По узкой улочке мчится толпа, при этом люди дерутся. Горит автомобиль.

– Это что, съемки?

– Увы, реальность! – скорбно, но и с каким-то пафосом (принято гордиться всем?) восклицает он. – Южный Бронкс! Самый жуткий райончик! Единственное место, где точно появляться нельзя. Если чернокожие больше базарить предпочитают, права качать – то здешние латиносы горло тебе перерезают молча, в лучшем случае – с коротким проклятьем!

Ничего себе «лучший случай»!

– И в этом районе ты живешь, со своим семейством? Ради карьеры?

Вот уж действительно: «И опасна, и трудна!»

– Ни в коем случае! – говорит он спесиво.

– Но ты ведь писал же мне – Бронкс.

– Северный Бронкс! – чеканит он. – Южный и Северный – разные полюса!

– Да-а… город контрастов.

– Бе-зусловно! – говорит он самодовольно. – А как же?

– И это говоришь ты, коммунист?

– Тут как-то, старик, все становятся капиталистами! Но я – всего лишь скромный клерк! – произносит он с затаенной гордостью.

Съезжаем с виадука. Хвойные холмы, редкие домики. Нью-Йорк, оказывается, бывает холмист!

Ныряем вверх-вниз, потом застываем. Застываю и я. Да, эффектно. Передо мной – почти отвесный обрыв, и там, почти в небе – дома.

– Наш истеблишмент тут живет. Дипломаты. ООН. Журналисты, аккредитованные при ООН.

Это в аккурат ОН. Аккредитованный!

– Да-а! Забрался ты!

– Как только въехал сюда – однажды заблудился….Спрашиваю у негра – в приличном костюме, в приличном автомобиле. Называю адрес. Улыбается ослепительной их улыбкой. «Нет, брат! – ласково произносит (негры всех называют «брат»). – Тот район не для нас с тобой! Не надо тебе туда ездить! Обидят!»

– Одно слово – истеблишмент! – вставляю я.

– Вот так! – гордо говорит Боб.

«Неумолимо советский» запах щей! Не скажу, чтобы по нему стосковался, но слюну сглотнул.

– Да уж! – хохочет он. – Что есть, то есть. Совок!

И даже лифт – наш, советский, раскачивается и скрипит.

Обнимаюсь с Верунькой, женой его. Старшая их дочь, как и положено в переходном возрасте, дичится, дерзит. Визит наш оказывается на удивление краток. Спагетти с пармезаном, бутылка вина.

– Вэл (так называют меня друзья), к сожалению, спешит! – вдруг заявляет хозяин.

Я буквально о-цепене-ваю! Да никуда я не спешу! Хватит уже, спешил. Хоть у друга думал расслабиться в родной обстановке! Но – Нью-Йорк! Все тут становятся американцами и куда-то спешат. Как только Верунчик выходит на кухню, Боб вдруг начинает корчить зверские рожи. Что это значит? И буквально насильно вытаскивает меня на площадку с макаронами в зубах.

– Ты что? Дай хотя бы прожевать!

– Прекрати! – шепчет он. – Ты что, не понимаешь?! Должен же я тебе город показать!

– Да я вроде уже видел его.

– Ты видел? – презрительно восклицает он. – Ни хрена ты не видел!

У него своя «мечта о Нью-Йорке». Садимся в автомобиль и резко стартуем. Знаю я, чего он «с меня» хочет! Летим в тартарары!

– Конечно, теперь уже не то! – сладострастно излагает он, развалясь на сиденье. – Вот когда я приехал! 42-я стрит! Стриптизы! Закрытые клубы! – Он щурится. Как бы не съехал с трассы. – Теперь мультики там показывают! С развратом борются, понимаешь. Но есть места! Е-есть! – Голос его крепчает. – Понимаешь, не с кем погулять! Бздят все. Ты, надеюсь, не бздишь?

Это смотря какое гулянье. Но уж друга не брошу.

Мы углубляемся в какие-то мерзкие трущобы… Голый кирпич стен. Фига с два я отсюда выберусь! Боб явно замахивается на весь уикэнд.

В пучине порока

…Эта «малая гильотина» заколебала меня!

На верную гибель меня направил! Высыпал мне горсть мелочи (никелей, как у них говорят).

– …Иди! – жарко выдохнул.

– Это мне на разврат? – Я осмотрел мелочь.

– Да! – Он страстно промычал, опустив ресницы.

– Сам, значит, не идешь?

– Не могу, старик! – восклицает даже более страстно, чем если бы мог пойти.

– Ясно. Я, значит… твой… «шшуп»? «Чувствилище», как интеллигенты говорят?

– Да! Ступай! – повел ладонью наотмашь.

Узкая деревянная лесенка вверх – и я вхожу в зал. Стойка, на ней стопкой какие-то жетоны. За кассой, на заметном возвышении, строгая кассирша – пожилая, чопорная, в пенсне. Примерно как в какой-то старинной, времен Диккенса, аптеке. Протягиваю ей, привстав на цыпочки, как бедный мальчик из романа Диккенса, свои никели. Не глядя на меня, сбрасывает мои никели в звонкий ящик и подвигает мне два жетона. «Жетоны на что?» Озираюсь. Грубая распорядительница в халате уборщицы показывает грубой рукой: «Туда!» В конце зала – какой-то деревянный шатер. Но входа в него нет. Торчат какие-то напряженные зады – но, безусловно, мужские. Ага! Окошечки в этом «шатре царицы Тамары»! Но все окошечки заняты. Как-то напряженно все тут. Отваливается, наконец, один. Вырвал свою голову из окошечка, как мне показалось, с трудом. Поправляет усы. Может, там держали его за усы и целовали? Но тогда почему потирает шею?

– Некст! – кричит распорядительница.

«Некст» – это я. Как-то даже страшновато.

Маленькая дверка в стенке размером с голову, в ее нижней части – шпенек… Поднимать?.. Не поднимается!

Распорядительница яростно отнимает у меня жетон и кидает в щель рядом с дверкой. Дверка сама вверх пошла. Техника! Но рано я радовался.

– Уан? – почему-то орет на меня распорядительница. В смысле «один жетон»?

– Йес! – с достоинством произношу я. Да, «один». Чай, не лопатой деньги гребем.

Она хватает меня за волосы на затылке и пихает мою голову в окошечко, как учительница – нерадивого ученика. Я и есть нерадивый ученик. И вот я внутри этого «царства наслаждений»! Верней, моя голова. Напряженно всматриваюсь в сумрак, и вот – Она! Царица Тамара! На небольшом возвышении размером с сундук знойно извивается Она. Голая. Но настоящая страсть – лишь на лицах, всунутых в окошечки. Вытаращенные глаза. Но, может быть, это у них от удушья? Производят несколько странное, гнетущее впечатление – такое же, как, безусловно, и я.

Бац! Вдруг что-то сильно бьет мне по шее. «Воротца» опустились!

Задыхаясь, я выдергиваю голову – встрепанный, полузадушенный – полуобезглавленный, гневно таращусь на бандершу.

– Овертайм! – злобно хрипит она. В смысле «перебор».

А по-другому как-то тут нельзя «отбивать время»? Так она еще грозит кулаком! Мол, на несколько секунд позже выдернул башку, на несколько сотых цента перебрал наслаждений сверх положенного!

Ну? Второй тайм? Задумчиво вынимаю жетон.

– Уан?! – Она уже визжит. Мол, какой идиот тут заходит с «уаном»? Да. Не успею насладиться – как голову отсекут. Потратить свои, с таким трудом заработанные, на чужбине? Ну нет уж!.. Разве что мелочь? Нашариваю на второй жетон – в смысле, на третий.

Кидаю второй и третий вместе!

Ого! В этот раз удалось дождаться сокровенного, даже неожиданного, от «царицы»… Соском прикоснулась к моим губам! Неземное блаженство! Но тем сокрушительней был удар по шее. Как только голова не отскочила? С какого, интересно, удара отваливается она внутрь? Думаю, со следующего жетона. Да, по-настоящему борются с пороками только здесь. Говорил мне школьный тренер по волейболу: «Не заглядывайся на девчонок!» И вот расплата. Я хотел покинуть эту «пучину порока» – но на моем пути встал какой-то огромный малаец и что-то быстро шепеляво говорил, и теснил своим животом обратно к кассе – видимо, так «уговаривал» погостить еще. Не выпустит, чую. Такая вот моя траектория в Америке – когда-то начинал со встречи с нобелевским лауреатом, а заканчиваю в душном притоне, где меня хотят если не убить, то уж ограбить точно.

Вдруг в кармане заколотился мой телефончик. Неужто друг мой вспомнил про меня?

…Никак нет. Какой-то приятный мужской голос, но исключительно по-английски. Хорошо хоть, не по-малайски. Но наслаждение от речи чисто эстетическое – ни слова все равно не пойму. О! Одно слово вдруг уловил. «Сарджери!» Это, кажется, «хирургия»? Не может быть!

– …Кристофер?! – кричу я.

– Йесс, йеес!

– Ай вонт ту си ю.

– Оф коз! – Он наконец-то понял, как мало я по-английски говорю. – …Ай вейт ю ин хоспитал! – произносит он на «русском английском». И вдруг добавляет на чисто русском: – Друг!

– Ай гоу! – кричу я.

И, уверенно сдвинув глыбу-малайца, скатываюсь с крутой лестницы и падаю в автомобиль.

– Гони! – кричу я другу.

И он гонит, уверенный, что я сделал там, куда он меня послал, нечто ужасное.

Финал

И вот я стою в операционной, где оперируют бедную Ксюху, – она лежит под яркими лампами на столе, вся запеленутая, размером с батон. Левая ручка ее почему-то прибинтована к голове, словно она отдает пионерский салют – видимо, чтобы она не пыталась рукой прикрыть свое сердце, которое еще бьется, но вскоре остановится на время операции. Забьется ли снова? Но все выглядят абсолютно спокойно, и даже те, от кого самым страшным образом зависит исход, делают вид, что ничего особого не происходит, продолжают разговаривать – уж явно не об операции, улыбаются.

– Валери! – машет мне рукой Крис. – Близко стой!

И я проталкиваюсь к нему. Народу – как на каком-нибудь светском приеме, только шампанского не хватает. Умеют американцы «делать события»! Потом все зрители усаживаются в амфитеатр, и только меня Крис удерживает за рукав.

– Стой!

Научился русскому, когда оперировал у нас, по программе «От сердца к сердцу», в самые лихие девяностые годы. И, кстати, в полном восторге. Рассказывает, что тогда за пачку американского «Мальборо» у нас можно было все – проехать куда хочешь на такси, пообедать в ресторане. Восхищался, кстати, и нашими хирургами: делали чудеса. Поскольку не было хирургических ниток – вытаскивали их из раны, когда заживала, и зашивали этими нитками следующего. Почти как на фронте работали. Но с Ксюхой проблема возникла. Когда Крис делал ей предварительную операцию, два раза электричество вырубалось. Спас ее! Но увез. И рассказывает, и ведет себя абсолютно без надрыва и пафоса, спокойно и с юмором. На четверть итальянец, кудрявый и веселый. Неделю я прожил у него в доме на Лонг-Айленде, на берегу океана. Абсолютно простой деревянный дом, и чувствовал себя я там гораздо привольнее, чем у Цукера. С женой он в «разъезде», хоть официально не разведен. Хозяйничает пожилая азиатка Шакира, кстати, готовит отвратительно, но Крис лишь смеется, говорит: «Зато я худой!» И здесь, в операционной, он абсолютно не выглядит важным и даже главным. Стоит в сторонке, с кем-то болтает, из-под короткого халата видны поношенные джинсы и кроссовки. Словно студент забежал пообщаться. Это, понял я, чисто по-американски: не важничать! Я, кстати, вполне по-дружески советовал ему жениться на Марине, маме Ксюхи, – красавица, умница, в американском университете учится!.. Но он лишь дурашливо-испуганно таращил глаза и повторял полюбившуюся ему русскую присказку (много их собрал): «Где уж нам, дуракам, чай пить!» И хохотал. Да. Такого не принудишь! Свободный человек.

Присутствует, как я уже говорил, много красивых людей, шикарно одетых. Модное событие. И все, что интересно, симпатичные и как бы уже родные. На общем деле сошлись и видимо, как-то вложились материально, раз их пригласили. И судя по тому, что все со всеми знакомы, такое уже не впервые в их жизни. И даже с Цукером мы радостно обнялись! Не пойму: соскучились, что ли? Кстати, Марина, мать Ксюхи, вся разодетая, сидела в третьем ряду – и все, зная тему, поглядывали на нее. Красовалась! Хоть разрешение на операцию и дала (ну как же, сразу стала суперзвездой!), но к больной дочурке, мне кажется, была равнодушна, в сторону операционного стола даже не глянула, зыркала по сторонам. Может быть, что-то с годами придет, когда Крис вернет Ксюху к нормальной жизни и та тоже станет красавицей и умницей? Кстати, в романе я так и написал… А пока лишь поглядывал на Марину в третьем ряду и подмигивал Крису, мол, давай! И тот подмигивал мне. Словно на вечеринке.

Между тем операция уже шла. У изголовья и сбоку операционного стола размещались два довольно многолюдных «оркестра» с красивыми инструментами. И я уж кое-что понимал: один «оркестр» – перфузионщики, отвечающие за искусственное кровообращение: когда сердечко Ксюхино остановится, кровь по тельцу будет гнать насос. И второй «оркестр», стоящий отдельно, – анестезиологи. «Оркестры» легко различать: почему-то все перфузионщики – китайцы, а все анестезиологи – негры. Почему так? Видимо, лучше понимают друг друга. Вот оно, расовое многообразие Нью-Йорка, в четком взаимодействии. Ксюху обступили анестезиологи. Им предстоит сейчас «усыпить» нашу красавицу… которая и так-то едва жива. Остановить сердце! А потом (самое трудное) – «пробудить» ее.

И вот наступила тишина. Видимо, Ксюша «уснула». Надо думать, не навсегда? Анестезиологи отступили, и тут задвигались перфузионщики. В большом стеклянном цилиндре вдруг появилась кровь… стала подниматься. Потом пошла вниз. Зал охнул. Заработал насос, который должен был вместо сердца гнать в тельце Ксюхи кровь. Без свежей крови гибнут все органы, и раньше всех погибает мозг. Насос работал, гнал кровь – сердце стояло.

И вперед медленно и важно вышли фиолетовые индусы в чалмах (колдуны, как я их сразу назвал). Но оказалось – хирурги! Тоже все одной расы. Они обступили Ксюху на столе (она лежала вся задрапированная белым, только кусочек возле сердца открыт) и, склонившись, что-то делали с ней. «Что делали?» Резали! Время от времени в руках у них появлялись салфетки, пропитанные кровью, они бросали их вниз. Сам Крис оставался в стороне, словно и ни при чем – так, студент, но не очень и интересуется.

Самый главный индус взял в руки резак – зубастое колесико с ручкой – и наклонился. Ужасный звук! Пилили Ксюшкины ребра – иначе к сердцу и не пройти. Бедная Ксюха! С самого начала сколько досталось ей! Я глянул на Марину в третьем ряду… Кажется, побледнела.

Индусы отступили. И тут Крис, словно вспомнив о важном деле (ах да!) пошел к столу, переступая кроссовками через многочисленные кабели и провода, тянущиеся над полом. Операционная медсестра (белокожая, кстати) на ходу «приодела» Криса – надела на него маску (глаза открыты) и «обула» на обе его руки перчатки. И первое, что тут сделал Крис, – нашел глазами меня и махнул обрезиненной рукой: «Подходи!» Я слегка смущенно приблизился. Само сердце – маленький розовый пузырь – я видел лишь секунду, потом Крис опустил на него руки. Когда он делал надрезы – я отвернулся. Потом я увидел, как ассистент-индус подает Крису иглу на длинной нитке. И началось быстрое «вышиванье». Высоко над столом был закреплен большой «гребень» с зубцами – и нитку, продетую через сердце, Крис быстро закидывал на гребень, точно в нужный промежуток между зубцами – и «продевал» в сердце уже следующую длинную нитку – и снова закидывал ее на гребень. Четвертая нитка… Двенадцатая! За ним, как за фокусником, невозможно было уследить! Потом он стал так же стремительно снимать по паре нитей с гребня и тянуть, затягивать «узелки на сердце». Легко, без малейшего напряжения и даже с улыбкой. Но так легко это делать мог только он… Все? Я обомлел. Все «заштопал»? Крис уже, прешагивая кроссовками провода, шел от стола ко мне, спокойно улыбаясь.

Все остальное могли и другие. Индусы, клонясь, работали долго. Одно дело – открыть, но труднее – закрыть, чтобы все срослось.

Теперь – отключить от искусственного кровообращения. Кровь ушла из цилиндра. На большом экране появилась зеленая линия – кардиограмма. Вернее, отсутствие ее. Никакого движения. «Оркестранты» переговаривались, китайцы ходили в гости к неграм, те – к ним, включали, переключали… Зеленая линия дрогнула! И вот на ней появились зубцы. Сердце заработало! Амфитеатр зааплодировал.

Наверное, лучше бы вам прочитать более научное и подробное описание операции… Но боюсь, что мы с вами это не осилим.

По моей книге, которая через год вышла, чуть было не сняли сериал. Кто-то, видимо, прочитал – и мне позвонили с нашего телевидения и предложили десять тысяч долларов за право экранизации. Вот оно, богатство! Ура! Но тут я вспомнил про моего соавтора, Цукера – ведь и его фамилия стоит на обложке, рядом с моей. Позвонил – надо же порадовать и его. Но он среагировал так: «Десять тысяч долларов? Это же копейки! Откажитесь немедленно. Уже идут переговоры в Голливуде…»

Видимо, тетя-бухгалтерша шустрит.

«…уже сам Ричард Гир согласился на роль хирурга!»

Сомневался я что-то… В результате – заглохло везде. Но я все равно рад, что это было: Америка в сердце моем!

Жизнь чужая – и моя (командировка в Израиль)

Прибытие

Слегка помятой, но элегантной толпой мы прошли через узкий коридор в здании аэропорта. Нас, матерых международных путешественников, этот просторный и светлый зал ничем особенным не удивил – ну еще один международный аэропорт: гулкие мраморные просторы, бесшумные эскалаторы, шикарные витрины… Повидали мы их. Экзотикой показались лишь евреи-ортодоксы, в основном молодые, но в длинных бородах, широких черных шляпах и длинных лапсердаках. И вдруг одна молодая семья, одетая, как все ортодоксы, кинулась к нам, и знаменитая москвичка из нашей делегации обнялась с худым бородатым мальчиком, отцом этого семейства.

Вот, оказывается, как поворачивается судьба: московский блеск, суета, богатство, слава родителей – все оказалось несущественным для этого мальчика, выбравшего жизнь здесь, непонятную для многих из нас и, кажется, довольно суровую. Мы тащили Россию из болота тухлого социализма, мы сделали жизнь в ней «под нас», под наши таланты, под наши вкусы, под наши успехи… и вот как дети многих из нас оценили наши усилия: отвернулись и ушли.

Что же они нашли здесь такого, что перевесило все наши успехи, которыми мы так гордимся, все наши идеалы, добытые в борьбе? Выходит, наша заслуга лишь в том, что мы открыли ворота – и многие, даже не сказав спасибо, ушли? За что боролись?.. Видимо, и за это тоже: чтобы каждый мог выбрать свой путь. Но ведь у нас – Эрмитаж, Третьяковская галерея… Наша история, наконец.

А что здесь? Мы поднялись в высокий автобус. Освещенный аэропорт отъехал, и мы двигались в темноте. Вглядываясь, я видел лишь редкие далекие огни. Встретившая нас Катя Эпштейн, которая вела нас потом все дни по Израилю, поздравила нас, еще слегка оглохших после полета, с благополучным прибытием на Землю Обетованную… Пока что приходилось верить ей на слово: по-прежнему, кроме тьмы за окном и редких огней, ничего не было видно.

Я оставил тщетные попытки что-либо разглядеть за окном, отвернулся и уже привычно погрузился в отчаяние: напрасно я надеялся, что это будет увеселительная поездка, передышка. Там мне приходится из последних уже сил отвечать за свою жизнь – здесь мне придется отвечать за чужую. Трудно сказать, что предпочтительнее. Глаза не разбегаются, а, напротив, сбегаются в точку и закрываются: нечем особенно любоваться.

Но, как правильно говорит мне мудрый мой отец, в твоем возрасте единственная доступная форма отдыха – это перемена работы, одной на другую, хотя бы временно. Будет ли легче? Не очень уверен. Там я отвечаю за свою семью – и не могу ответить, а здесь я, человек, не имеющий ни одного еврейского корня, должен «ответить» за эту страну, дать в конце какой-то ответ. За этим нас сюда и прислали – людей в основном знаменитых, значимых, ценимых, весьма перегруженных: хватит ли сил души разобраться еще и в этом? А куда ты денешься, раз взялся? А как не взяться-то было, если жизнь дома уже за горло взяла? Единственный способ передохнуть – под другим, здешним, грузом проблем. Выдюжу ли?

А куда ты денешься-то? Ужо в гробу отдохнем!

Марк Зайчик, бывший ленинградец, вдохновитель и организатор этой поездки, уже пообещал мне, что после этой поездки пошлет меня в Сибирь, по еврейским общинам сибирских городов – рассказывать про Израиль.

Так что будь и к этому готов, человек без единого еврейского корня, но дружественно настроенный: рассказать про Израиль на берегах Байкала – и рассказать так, чтобы экономные еврейские общины не вздохнули горько о напрасно растраченных деньгах.

В автобусной полутьме я поглядывал на лица моих знаменитых спутников – лица, давно уже достойные того, чтобы их чеканили на медалях или барельефах: Аксенов… Битов… Улицкая. Дремлют, кажется, вполне умиротворенно. Похоже, налет бронзы, уже покрывший их, не пропускает тревог. Волнуюсь, похоже, только я. Им уже не надо самоутверждаться и что-то кому-то доказывать. Похоже, тут провалиться рискую только я. Как правильно говорил гениальный Станиславский: «Не надо стараться». Надо быть уверенным в том, что ты все сделаешь как надо. И желательно заранее знать, «как надо».

Впрочем, писатель, взлетая, каждый раз не уверен, что приземлится. И в этом волнении – вся прелесть, и для писателя, и для читателя. Уверенные полеты мало волнуют. Но и постоянно волноваться не хватает уже сил.

Впрочем, светлый и легкий дар Аксенова спасал всех уже не раз. Спасет и сейчас: уж его-то – точно.

Битов веско скажет о чем-то о своем – и никто не посмеет сделать ему замечания, даже если он скажет (или напишет) что-то совсем на другую тему.

Блистательный Толя Найман (сидит рядом со мной), поэт и романист, наверняка напишет блестяще.

Людмила Улицкая, наверное, поселит сюда героев очередного своего замечательного романа.

Про всех знаю – только не про себя. Что я расскажу сибирским евреям, когда Зайчик пошлет меня туда?

– Иерусалим! – торжественно произнесла Катя.

Но я увидел за окном лишь бензоколонку.

У геенны огненной

Зато утром! После завтрака мы собрались в холле. За полукруглым восточным окном был провал, бездна, гигантский овраг среди холмов.

– Вот это она и есть, геенна огненная, – сказала нам Катя. – Место, где в день Страшного суда восстанут все умершие!

Ну… Постоим на краю. Мы молча смотрели в бездну. Значит, и мы когда-то еще раз окажемся здесь? Когда? Когда все воскреснут! Но если должны восстать все жившие, никакого исключения ни для кого – значит, это должно произойти, когда умрет последний живущий, то есть никогда? – такая мысль меня мучила. Да, с такой склонностью колебать Великие Истины (унаследованной, кстати, от родного отца), наверное, не надо приезжать на Святую землю. Не видать мне Сибири. Не потяну!

Но все равно провал за окном впечатлял. Как рассказывала Катя, тут столько слоев могил, столько ушедших цивилизаций, что археологи теряются: сколько слоев пройти и на каком остановиться? Вон там – Катя показала – раскопали древний пантеон, стали расшифровывать надпись… Иезекииль! Ветхозаветный пророк. Существовал на самом деле!

Вот в это я верю. И понимаю, что именно такой и должна быть геенна огненная – древней и страшной!

– А вон на горе дворец Ирода. Он был не только царь-детоубийца, но и знаменитый строитель. А вот, – она показала в сторону длинного холма, – христианская колокольня, так называемая Славянская Свеча. По преданию, это место вознесения Христа.

Наша гостиница – «Гора Сиона» – стояла прямо над геенной огненной.

– Ну что? Поехали? – позвала Катя.

Наш автобус остановился у Стены Плача. И мы пошли к ней. Да, спокойным тут трудно остаться. Называешь ты себя верующим или неверующим, все равно у тебя в душе много неосуществленных надежд, горьких обид (за что так тебя наказывают?) – и, может быть, здесь наконец можно пожаловаться, посоветоваться, попросить? Чудес нам не надо, чудеса нужны слабым. Мы лишь об одном попросим: будь справедлив! А то все как-то смутно, обидно порой… Бормотание, похожее на гудение пчел, густело по мере приближения к Стене, сложенной из древних камней, с пучками темной травы, то ли живой, то ли мертвой. В щелях камней торчали и свернутые бумажки. Письма к Богу. Евреи, в ортодоксальных нарядах и в обычных одеждах, склонялись, бормоча молитвы. Столько человеческой надежды, страсти, любви!

Да, правильное выбрали место для укоренения нации – в самом центре древней истории, у башни Давида, у Стены Плача. Здесь не надо долго искать национальную идею: вот она. Именно здесь древние корни великого народа. И евреи, съехавшись сюда со всего мира, держатся за них изо всех сил так, что их кости порой трещат. Какого напряжения им это стоит – мы увидели в этой поездке.

Да и тут – один из центров опасности, напряжения. Вся еврейская история – на грани гибели, на краю опасности – то исход из Египта, то Холокост. Увы, отчасти поэтому еврейский народ так силен, так спаян, так целеустремлен, так предан своей вере, своему предназначению.

И прямо тут, за Стеной Плача – мечеть, толпы мусульман, а сбоку от Стены – невысокая Храмовая гора. Когда Шарон однажды прошел по ней, страсти разгорелись – мусульмане считают это место своим. Нет, наверное, больше такого города на земле, где один метр стоил бы столько крови. Но это не геометрическое пространство, это пространство духовное, и уступать его никто не намерен. Впрочем, похожее бывало и в других городах…

Но здесь это происходит сейчас, сегодня, ежечасно, месяцы хрупкого мира сменяются годами вражды. Наш предводитель Марк Зайчик, показывая чуть в сторону, говорит, что когда-то можно было ходить на эти улицы, сидеть в арабских харчевнях, есть замечательную арабскую еду – лепешку питу с хумусом (тертые зерна), и арабы улыбались… вообще, они добрые люди, пока речь не доходит до религиозных столкновений… сейчас в эти кварталы может войти только араб. Или самоубийца.

И этот город-костер существует, живет, и живет с азартом, удовольствием – уличные кафе, торговые развалы, веселые толпы. Впрочем, как сообщает Катя, приток туристов в Иерусалим в связи с разгаром интифады – религиозной войны – упал резко. Сколько же приезжих здесь было раньше, если и сейчас наш автобус движется медленно, с трудом?

Мы выходим из автобуса, весело фотографируемся с хорошенькой девушкой в полицейской форме – и с автоматом, между прочим. Хоть она и ведет себя весело и даже кокетливо, стоит она здесь не просто так: за невысокой оградой – Дом правительства. В маленьком домике, КПП, – довольно утомительная процедура проверки – забирают мой паспорт, потом его почему-то не могут найти, потом он вдруг почему-то обнаруживается на полу. Интересно – почему всю жизнь самое нелепое выбирает именно меня? Многовато напряжения для одного дня – перенасыщенный эмоциями город! Но люди тут живут – день за днем, год за годом. Как это выдерживают они? Тем более те, которые сидят здесь, в Доме правительства? Не только горячее дыхание арабского мира обжигает тут: многие государства не признают Иерусалим столицей – евреи расширили свои земли, прибавив Иерусалим, и объявили его столицей после вооруженных столкновений, и не все в мире согласны с этим, лишь несколько постоянных посольств находятся в Иерусалиме, другие считают столицей Тель-Авив, который сами евреи столицей не считают. Напряг кругом!

Поэтому, наверное, не стоит обижаться на столь долгую проверку… Да такая ли уж она долгая? У себя мы порой не можем на прием в Смольный попасть. А тут только мы появились, и уже сам Арик (так называют здесь Ариэля Шарона), говорят, интересовался нами, думает, как бы выбрать время, удобное и нам, и ему, чтобы встретиться.

Все-таки, наверное, не зря здесь люди так горячатся, вкладывают столько страсти… Уж правительство, похоже, они сделали себе близкое, свое… хоть и раздираемое противоречиями: скоро мы в этом убедились.

Пока мы идем по светлым коридорам с цветами там и тут (солнце уже жарит через стекла: субтропики!) и уже без всяких дополнительных церемоний и проверок оказываемся в большом кабинете Натана Щаранского – нашего бывшего земляка, а ныне министра израильского правительства по делам Иерусалима. Именно он отвечает за то, чтобы костер этот не разгорался.

На стене кабинета – огромная фотография Иерусалима. Вечный город, где почти каждый дом – памятник истории. Крыши – в снегу. Вдобавок к другим проблемам, в Иерусалиме, почти единственном из городов Израиля, бывает еще и зима. Правда, когда – непонятно: на календаре конец декабря, а солнце шпарит через стекла, как летом, буйная зелень за окном.

Щаранский здоровается запросто, дружески – с теми, с кем знаком уже давно, весело обнимается… Господи, какого министра мы потеряли! У нас, впрочем, и не может быть таких министров. К нашему попробуй прикоснись, если только ты не голая девушка легкого поведения.

Щаранский, бывший наш диссидент, – веселый, свойский, гораздо ближе всем нам, – сколько выпито чая с такими людьми на диссидентских кухнях! Да, он ближе нам, чем наши министры, которые неизвестно откуда взялись.

А когда известно – это не радует. А Щаранский – явно свой.

– Был в Москве, – рассказывает он. – Зашел с детьми своих друзей в зоопарк… Слышу, экскурсовод скучным голосом рассказывает: «Вот перед вами верблюд… А вон Щаранский!»

Мы смеемся. Потом вместе фотографируемся. Да, нелегкая ему досталась работа! Как в этом городе все переплелось! Даже в знаменитый Вифлеем ходить опасно (хотя он близко совсем). Приходится строить забор, рассказывает Щаранский, чтобы террористы не приходили оттуда.

Потом мы едем в автобусе. Иерусалим состоит из вытянутых холмов и долин между ними. Внизу мы видим поселок двухэтажных блочных домов – там ходят люди, дети играют в футбол…

– Один из самых опасных поселков, лучше туда не заходить, – почти спокойно, обыденно сообщает Катя.

Постоянно жить в таком соседстве! Безумие – или подвиг?

Потом мы приезжаем в кнессет, израильский парламент. Почти у самого входа на мониторе меняются фотографии красивых молодых лиц: парни, девушки, улыбаются, смеются.

– Сегодня здесь показывают тех, кто погиб именно в этот день, за все годы, как здесь стоит наше государство, – говорит встретивший нас член кнессета Юрий Штерн.

Полюбовавшись шпалерами Шагала, мы идем вверх, на встречу с членами кнессета – бывшими нашими земляками. И снова удивительное ощущение, примерно как при встрече со Щаранским. С одной стороны – члены парламента далекого государства, а с другой стороны – удивительно родные, близкие лица – гораздо более близкие, чем в нашем телевизоре… Такое впечатление, что ты на каком-нибудь ученом совете в родном НИИ. Именно такие люди уехали сюда и оказались тут членами парламента. Увы, но с нашими «отцами государства» почему-то не чувствуешь такой классовой близости. И, с одной стороны, завидуешь удаче этих людей, уехавших и сделавших здесь такую карьеру… но с другой стороны, вскоре начинаешь чувствовать груз проблем, измучивших этих людей, расколовших их. С земляками они ведут себя дружески, свойски, как в недавней жизни на какой-нибудь диссидентской кухне… но непрерывно звонят их мобильники, они деловито – и порой резко – переговариваются. Та «кухня», которая ждет их в зале заседаний и от которой они оторвались ради нас, погорячей будет всех предыдущих «кухонь»…

Как успел понять я, разделяет их уже многое, в частности, отношение к «дорожной карте» – так называется план урегулирования на Ближнем Востоке, предложенный вездесущими и высокомерными американцами, – далеко не у всех одинаковый взгляд на этот план. Отведя с нами душу, вспомнив славное время нашего общего духовного единства, они по одному расходятся на заседание, по своим партиям и фракциям.

Потом мы едем в мемориал Холокоста. Вот деревья, каждое из которых посвящено человеку, внесшему великий вклад в спасение евреев в своей стране: маршалу Франко, маршалу Маннергейму, Шиндлеру («Список Шиндлера»).

Затем мы входим в странное пространство – сверху и снизу нас окружает множество мерцающих огоньков, обозначающих души погубленных еврейских детей, и монотонный, словно бы с того света идущий голос перечисляет имена погубленных фашизмом – перечислению этому нет конца.

После того мы еще оказываемся в университете, знакомимся и беседуем со славистами, глядим с террасы университета на холмы и долины великого города.

В отель возвращаемся уже в сумерках, усталые, хочется рухнуть и отдохнуть, но гораздо сильней другое чувство: ты же в Иерусалиме – главном городе истории человечества!.. И не видел еще почти ничего!

И, преодолев усталость, несколько энтузиастов под руководством неутомимой Кати направляются в Гефсиманский сад.

Мы пускаемся в путь, который, увы, не близок. Иерусалим – великий город, и ходить по нему надо пешком, чтобы почувствовать, выстрадать его величие. Мы поднимаемся по какой-то темной то ли улице, то ли лестнице, то ли коридору. В сумраке проплывают дикие силуэты – то ли торговцев, то ли грабителей – восточные лица трудно сразу четко идентифицировать… какие-то темные переулки, уходящие в стороны, усиливают ощущение опасности. И, наверное, хорошо, что мы оказались тут, на виа Долороза, иначе – Крестном пути Христа, именно в напряженных, зловещих сумерках – это эмоционально точнее, чем была бы дневная экскурсионная прогулка. Станции… Остановки Христа в пути на Голгофу называются странно – станциями. Вот здесь он встретил Марию, свою мать. Здесь, усталый, облокотился о стену, и можно потрогать углубление в камне – образовавшееся, конечно, не от его прикосновения, а от миллионов прикосновений людей, идущих этим путем, самым известным в истории человечества.

Гефсиманский сад был уже закрыт – мы лишь постояли у ограды, потрогали листики… «Лужайка обрывалась с половины, за нею начинался Млечный Путь».

Утром, прохладным и солнечным, мы пришли туда, где Крестный путь кончался, – в Храм Гроба Господня. Встав на колени, опустили руку в углубление, где, по преданиям, стоял крест, на котором Христа распяли. Потом, войдя в часовню, выстроенную тут Александром Третьим, оказались у саркофага с Гробом Господним. И кто бы ты ни был – верующий или вроде неверующий, – не встать тут на колени и не поцеловать мраморную крышку – невозможно.

Потом каждый из нас обжег у часовни пучок свечей и увез их с собой – считается, что, зажженные в минуту несчастья, они могут спасти…

Молодые и смелые

Красивые гористые пейзажи, уютные городки. Если забыть о непрекращающейся войне, наступает блаженство. Забыть, впрочем, трудно – на дороге от Иерусалима стоят у обочин подбитые израильские военные грузовики, бронетранспортеры, оставленные как память о штурме Иерусалима израильскими войсками: не сразу Иерусалим стал столицей Израиля.

Пейзаж хоть и красивый, но непривычный, чужой. Приятно здесь проезжать туристом, но жить? В пустыне, пусть и преображенной упорным трудом? Человеку, привыкшему к России?

Мы сворачиваем в тенистую улочку, въезжаем за ограду, к зданию, похожему на обычную нашу школу.

– Здесь центр абсорбции, – объясняет нам Катя. – Но не совсем обычный: для подростков, приехавших сюда без родителей, самостоятельно.

В гулком зале мы усаживаемся на стульях: писатели Аксенов, Айзенберг, Битов, Найман, Улицкая, Арьев, Попов. Режиссер Яновская. Телепродюсер Рузин. Напротив нас усаживаются ребята – на вид самые обычные, точно такие же, как в наших школах. Такие, да другие – решившие полностью изменить свою судьбу. Директор рассказывает о программах, которые дают здесь, – языки, компьютер, экономика, психология, социология. Дети должны быстро и успешно войти в непривычную, напряженную жизнь. По их выступлениям кажется, что они впитывают новое с удовольствием и азартом, уверены в себе и своем будущем. Сердце мое, правда, сжимается, когда все они, включая девушек, в один голос говорят, что ближайшее свое будущее связывают с армией.

Через несколько дней, когда произошел взрыв на автобусной остановке и погибли три девушки-солдата и один парень-солдат, я снова вспомнил о них, но они говорили о своих военных планах спокойно и даже гордо: в Израиле солдаты окружены почетом и любовью. Кроме того, как сказали нам эти дети, армия для них – единственный способ поступить без проблем в университет, заплатить за учебу: здесь это удовольствие недешевое.

На многое решается человек, особенно юный, переезжая в Израиль… но, как показалось мне, они гордятся своей решимостью. Решительные действия и формируют настоящий характер.

Вспоминается мне и разговор в университете Беэр-Шевы, уютного городка в центре жаркой пустыни Негев.

Студентка, приехавшая из Смоленска, для того, чтобы платить тут за обучение, работает продавщицей в универсаме. Как она совмещает это с занятиями – ее личный вопрос. Кроме того, довольно дорого стоит проживание в кампусе. Для решения этой проблемы существует программа «Открытая дверь». «Что ж это за программа?» – улыбаясь, спросил я, но по мере того, как она рассказывала, улыбка сходила с моего лица. Да, неслабая программа для молодой девушки. «Открытая дверь» – это дверь ее квартиры, которую ей предоставляет программа в одном из самых проблемных районов, с недружелюбным (мягко можно сказать так) арабским населением. Но дверь ее должна быть открыта, особенно для живущих тут детей, которых надо воспитывать, развлекать, растить их добрыми, терпимыми, культурными. Наша знакомая учила арабских детей (в районе, в котором не арабам лучше не появляться), ставила с ними пьески собственного сочинения, ее подруга, получившая квартиру тоже по этой программе, учит арабских детей современным танцам. В пекле, можно сказать! «Так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат».

Зато уж точно после всего этого не придет им в голову пропускать занятия, как это делали мы, или валять дурака на лекциях. Уж точно, что знания, достающиеся им с таким трудом, они будут впитывать с жадностью. И уж наверняка станут отличными специалистами!.. Неслабое воспитание.

При въезде на летную базу нас тоже встречали на КПП молодые красавицы в форме… неужели и летают они? Одна, пухленькая, с томными глазами и приподнятой очаровательной верхней губкой, села к нам в автобус. Что заставляет их служить в армии? Кроме возможности заплатить за учебу, в летных войсках, как это почувствовали мы, есть ощущение элитарности. Мы подъехали к красивому домику, окруженному клумбами. Штаб? Клуб? Нас провели в маленький зальчик, и некоторое время мы ждали, глядя в окно. Потом вдруг из-за плоской горы на горизонте выскочили три самолета и лихо повернули сюда. Сели, судя по грохоту, где-то рядом, и буквально через несколько минут в холл вошли три высоких юных красавца в светло-зеленых элегантных комбинезонах. Весело, слегка насмешливо переговариваясь, они налили себе по стаканчику кофе, потом один из них, самый стройный и красивый, подошел к нам и стал говорить (Катя переводила). Оказывается, в летчики отбирают одного из нескольких тысяч желающих, по выдающимся интеллектуальным и физическим данным. Похоже, еще и по красоте – чтобы израильский народ особенно горячо любил своих воинов.

Потом он вернулся к товарищам по летному звену, и там, в закутке с диванами и компьютерами, они воткнули дискету, как я понял, запись полета, с какими-то точками и идущими к ним трассирующими линиями. «Разбор полетов» сопровождался азартными криками, словно они смотрели футбольный матч. Но как-то стремно, говоря по-русски… ведь ракеты их в цель летят и в конце взрываются, а они тут смеются… «Это были учения, запись учений!» – почувствовав наши переживания, пояснила Катя.

Нас повезли к ангарам, мы поднялись по трапу к кабинке хрупкого самолетика (снаряженного сверхточными ракетами), смотрели на шкалы, ручки, кнопки… Рядом стал нарастать грохот – и три самолета выехали из ангаров, развернулись, разогнались и умчались в сторону плоской горы на горизонте. Тоже на учения?

Как-то было тревожно. Может, еще и потому, что не было слышно русской речи. «Наших» в авиацию не берут? И только когда сели пить чай и здешний повар в колпаке, поставив перед нами чашки с кипятком, одним пакетиком «заварил» по очереди шесть чашек, мы вдруг все, не сговариваясь, дружно воскликнули:

– Из России?

– Из Бухары! – произнес он, улыбаясь.

Ну вот наконец-то и «наш»!

После ужина в аргентинском ресторане, где была встреча с нашим послом (за широким стеклом плескалось тихое голубое Средиземное море), мы ехали в гости к местному представителю общества Сохнут (общество это занимается вопросами переезда в Израиль). Мы проезжали оживленные перекрестки, потом – темные участки и снова – кварталы… Въехали в сельскую улочку, вошли в дом, сели на террасе. Уже было темно. Хозяин пошел поставить чай и вскоре вернулся. Мы уже перешли к анекдотам, но тут глянули на него, и разговор оборвался.

– Снова теракт, – проговорил хозяин, – причем на перекрестке, который вы недавно проехали. Целых два месяца не было терактов – и вот опять!

Через некоторое время по телевизору показали погибших – трех красивых улыбающихся девушек в солдатской форме и рыжего веселого парня-солдата (бомба была заложена на остановке возле военного училища).

Теперь из года в год в этот день фотографии эти будут появляться на мониторе у входа в кнессет.

Цветы в пустыне

Цветы не растут в пустыне. Они цветут только в израильской пустыне, которую и пустыней уже не назовешь. Мы едем всё дальше и дальше на юг, выходим из автобуса в горячий сухой воздух и, осмотрев очередную достопримечательность, едем дальше.

Вот мы, как Гулливеры, обошли знаменитый аттракцион «Мини-Израиль», увидели то, что не увидим в поездке, – маленькую Хайфу на севере и крохотный Эйлат на самом юге, на Красном море. Туда мы тоже не доедем, увы. В масштабах мини-Израиля мы выглядели фигурами значительными, посетители, среди которых преобладали недавно приехавшие, которые тоже начали знакомство с Израилем с макета, узнавали кое-кого из наших: «О! Никак сам Аксенов! Вот это встреча!» А вот повезло другому: «…Неужели это вы?!» Приятно почувствовать себя гигантом в мини-Израиле.

Потом – ланч в стеклянном ресторанчике, из сумок вытаскиваются припасенные бутылки и по обычаю, сближающему всех нас, разливаются под столом, и еще раз, и еще… Все-таки близкие люди, коллеги, и когда мы еще так хорошо посидим, вместе в чужой стране – как раз в чужих странах в основном и встречаемся. Да, страна эта необыкновенная… не зря евреи здесь съехались вместе: особая еврейская аура неповторима… Наливаем.

Наша руководительница Катя подходит к нам и говорит, смеясь:

– Хозяин просит вам передать: оставьте хоть немножко места для еды!

Шутка чисто еврейского колорита, добрая, лукавая и печальная. В таком тоне разговаривают евреи всюду, с насмешкой и любовью, всюду, а тем более здесь, где они уже точно у себя дома.

– Ох уж эти вечные еврейские подколы! – усмехается Найман.

Шоссе тянется дальше к югу, и вдоль него, не обрываясь нигде, тянутся тонкие резиновые трубки во много рядов: трубки эти поят водой пустыню, превращая ее в сад.

Не только евреев тянет поселиться здесь: мы останавливаемся у большого францисканского монастыря, где живут монахи-французы. За оградою – райский сад. Рядом с входной аркой – уютный темноватый магазинчик, где монахи продают свое вино и добродушно дают пробовать: веселый худой старик в рясе с капюшоном протягивает каждому из нас по стаканчику того вина, которое мы указываем. Полумрак озаряется вспышкой – монах кидает лукавый взгляд: фотографировать здесь нельзя… но взгляд его добр, лукав – он понимает людские слабости.

Как следует затарившись, мы идем к выходу. У дверей, уже ярко освещенный солнцем, – ларек с какими-то неумелыми поделками. Можно купить?

– «Игрушки, сделанные детьми террористов», – переводит Катя надпись.

– …Как? Может быть, игрушки детей жертв террористов?

– Нет, именно детей террористов, – терпеливо объясняет нам Катя, – родители их наказаны или погибли, а дети отданы в специальный приют, где о них заботятся…

Трудно сразу понять здешнюю жизнь!

Вдоль дороги мелькают не только уютные городки и ухоженные поля и сады: вот за окном проплывает неуютный пустырь, потом – нескладные строения, слепленные из чего попало – листов жести, рубероида, фанеры. Впрочем, попадаются и домики поаккуратней, но все равно бедные, печальные. Да, не все гладко на Земле обетованной!

– Это бедуины живут, – поясняет Катя. Мы грустно молчим. – Да, – добавляет Катя, – вот так бы выглядела вся эта земля, если бы мы сюда не пришли и не основали Израиль.

С ее словами приходится согласиться: кончаются поселения бедуинов, и идет израильский поселок – аккуратные домики в цветах и деревьях.

– В Израиле сейчас самые высокие урожаи, – продолжает Катя. – И, например, наши особенные израильские помидоры обожает весь мир!

– Прекратите свою сионистскую пропаганду! – говорит насмешливый Толя Найман. – У вас какой-то ура-патриотизм!

– Но так настроено большинство здесь! – гордо говорит Катя.

Все же жестокая пустыня постепенно берет свое – зелени все меньше, бурые, безлесые выжженные горы окружают нас.

– Подъезжаем к Мертвому морю, – объясняет Катя эту перемену ландшафта. – Вот здесь, – показывает она на выжженный склон, – знаменитые Кумранские пещеры, где в кувшинах были найдены самые древние свитки Библии.

И вот – засверкало на дне долины узкое Мертвое море.

– Холмы за ним – это уже Иордания, – говорит Катя. – Вообще, англичане, уходя отсюда, поступали с границами и государствами как им взбредет в голову. Почему-то объявили эти земли иорданскими, хотя объяснить это довольно трудно! – довольно воинственно произносит она.

Толя Найман опять усмехается: мол, вы бы, конечно, хотели, чтобы все было по-вашему.

Щурясь, вглядываемся в блеск Мертвого моря. Ни одного домика по берегам. Только видны в плоской воде без волн узкие насыпные дамбы, почти достигающие иорданского берега.

– Что это? – спрашивает Люся Улицкая.

Катя улыбается, довольная. Чувствуется, что вопрос ей по душе.

– Евреи – это такие люди, – снова начинает свою апологетику Катя. – Они не хотят работать! Вернее, они стараются придумать, как облегчить свой труд, а заодно сделать его продуктивней. Так что они придумали? Как только они поняли, что соли Мертвого моря приносят доход, годятся для косметики, они тут же придумали эти дамбы! Специальные машины по ним ездят и берут соль. А евреи отдыхают!

Да, у нас редко встретишь такую неустанную преданность своему народу. Даже завидно.

Два дня красивой жизни в шикарном отеле на Мертвом море укрепили наши силы.

Купание в бассейне отеля с водой Мертвого моря, а потом даже и в самом Мертвом море не забудется никогда. Какое-то удивительное, космическое впечатление – тело твое становится неуправляемым, ноги поднимаются, голова тонет – не зря и в бассейне, и в самом море – специальные поручни: нужно придерживаться за них, чтобы не хлебнуть, упаси боже, «мертвой воды» – потом не откашляешься. Впрочем, вера в силу «живой воды» Мертвого моря здесь огромна: привозят в инвалидных креслах людей, почти безнадежных. Неподвижно они сидят в каких-то сложных креслах-устройствах с какими-то штурвалами, штангами, противовесами, и только ноздри чуть шевелятся, вдыхая волшебные испарения. Потом вдруг открывают глаза, говорят и даже улыбаются… «Воскрешение Лазаря»?

Взбодрились и мы – особенно те, кто прошел довольно страшную с виду процедуру обертывания целебной грязью.

Одна из поездок – в ближний кибуц. Едем вдоль бурых, безжизненных скал, поднимаемся в узкое, сухое, осыпающееся ущелье.

Шлагбаум. За ним – буйная тропическая зелень. Озирая сухие скаты вокруг, понимаешь – зелень не сама здесь выросла.

Нас встречает худой, интеллигентный человек в очках.

– Элия, – представляется он.

Дальше идет удивительный рассказ о его жизни – удивительный, впрочем, лишь для нас, а не для тех, кто тут живет: кибуц – вообще заведение необычное. Наш гид, он же один из руководителей кибуца, служит, оказывается, в Министерстве иностранных дел, в должности довольно крупной – но живет уже много лет здесь, в кибуце, каждый день ездит в Иерусалим и обратно. «Не так-то это близко!» – вспоминаем мы наш путь. Далее идет вещь еще более удивительная: всю свою зарплату, надо думать, немалую, он отдает в кибуц. Вспоминаешь, что Израиль начинался как государство социалистическое: все на труд, все на войну, все общее. Реализовалось ли? Евреи преданы своим идеям как никто и на полпути не останавливаются.

– Конечно, есть у нас в кибуце и паразиты, – вздыхает Элия. – Все люди разные.

Но все-таки – удалось! В пустыне, где ближайший источник – известный еще с библейских времен небольшой водопад в горах, люди решили вырастить райский (ботанический) сад.

– Несколько сот видов деревьев и растений! – говорит Элия.

Мы идем по извилистой аллее.

– Вот это дерево – баньян… сплетено из множества стволов. А это, может быть, догадаетесь?.. Баобаб!

Светлый ствол занимает всю лужайку.

– А это писателям должно быть знакомо и близко.

Элия говорит на иврите, Катя переводит, но кажется, что он говорит по-нашему, так близка нам эта интонация, горьковато-насмешливая.

– Догадались?.. Анчар! – говорит Элия.

Катя переводит.

Вспоминаем: «В пустыне чахлой и скупой, на почве, зноем раскаленной…»

Неужели Пушкина знают и тут? Здешнее дерево с «русской» прививкой. Небольшой куст с крупными листьями. У анчара, конечно, дружно фотографируемся. Всё же все мы – от ствола русской литературы и, стало быть, от «Анчара».

Потом мы наблюдаем зоопарк, где звери, а особенно почему-то черепахи, ведут себя предосудительно – размножаются на глазах!

– Тут еще леопард к нам забегает, – усмехается Элия. – Вот эта сетка, огораживающая кибуц, – исключительно от него.

Через сетку мы глядим на сухую бурую долину, оставшуюся без изменений с библейских времен. За сеткой – сад, бассейны, отель – туризмом теперь кибуц в основном и кормится. Уютные коттеджи – для гостей и для членов кибуца. Оказывается, кроме всего прочего, они еще и несут вооруженную стражу по ночам: опасность в Израиле повсюду.

В заключение Элия рассказывает нам почти анекдот – как сюда приехал год назад один крупный российский начальник, чуть ли не прокурор, потребовал организовать ему тут римские утехи. Почему-то именно слуги закона особенно склонны у нас к этим утехам. Получил от Элии отказ. Потом, после ночного разговора (из всех «утех» состоялась лишь выпивка), Элия и функционер неожиданно подружились и теперь переписываются.

В зоопарке мы радостно наблюдаем черепах, их «римские утехи»… ритм, что удивительно, вовсе не «черепаший»!

– В общем-то кибуц – это развлечение для нашего возраста, – говорит Элия, провожая нас. – Молодежь у нас кибуцев не признает, хочет свои деньги, свою собственность.

Мы прощаемся (замечательный человек!) и с сожалением уезжаем.

Поднимаемся высоко в горы, в знаменитую старинную израильскую крепость Масаду, восхищаемся инженерным искусством строителей, сумевших на дикой высоте, на безводном плато, построить неприступную крепость «со всеми удобствами» – с баней, запасами воды, хранилищами пищи и главное – интенсивной духовной жизнью.

Озираем с высоты дали Израиля, безводные долины, суровые холмы… Да, много мужества и силы понадобилось израильскому народу, чтобы утвердиться здесь, защитить свои принципы и законы, сделать страну цветущей… А мы как здесь?!

Нужна ли Израилю русская литература?

За нашу короткую поездку нам, к сожалению, не удалось полностью ознакомиться с израильской жизнью. Наверное, она великолепна, раз сумела поглотить и дать развиться многим из «наших», приехавшим сюда. Не доехали мы до Хайфы, где сосредоточены промышленность, и торговля, и знаменитый технический вуз «Технион», куда, как сообщили нам, принимают лишь гениев… В Израиле говорят: «Иерусалим молится, Тель-Авив веселится, Хайфа работает».

Именно в Хайфе почему-то оказались и многие из наших бывших земляков-литераторов. Так хотелось их видеть и, главное, понять: как они тут живут? Нужна ли кому-то в Израиле, кроме них, русская литература? Может быть, вообще пространство русской литературы скукожилось, нигде больше нет ее, кроме как в России? А может, уже и в России ее нет? Во всяком случае, литературный журнал уже не купишь у нас, да и книгу не всегда найдешь. Кончается, что ли, русская литература, а вместе с нею – и наша жизнь? Вот, думаю, главная тревога, главный вопрос, ради которого мы поехали. Ведь жизнь каждого из нас, из нашей литературной группы, несмотря на разницу талантов, судеб, возрастов, национальностей, питается только русской литературой, больше ничем.

Чем же нам еще так страстно интересоваться?

Так привился ли наш дичок к местному «анчару»?

За время поездки мы точно поняли лишь одно: с израильской литературой в Израиле все в порядке. Но это и естественно. Их древний язык, который так трудно выучить (но они выучили), – основной стержень нации, когда-то рассеянной по миру и теперь воссоединяемой здесь. Язык – их знамя, их подвиг! Увлечь всю нацию идеей, которая сперва кажется неосуществимой, – заставить всех в зависимости от возраста, образования, способностей выучить древний, забытый иврит, сделать его родным, повседневным… Уже только один этот подвиг должен необыкновенно вдохновить людей, объединить их, наполнить души. «Не зря же мы учили столь трудный язык! Не зря! Мы – нация!» Естественно, что при таком подъеме и израильская литература в почете.

Это мы почувствовали по тому, как нас готовили к встрече со знаменитым израильским писателем Амосом Озом. Думаю, кое-кто из нас не менее знаменит у себя на родине, да и в мире. Тем не менее встреча эта никоим образом не была посвящена нам, только ему. Нам всю дорогу рассказывали о нем, и чем ближе надвигалась встреча, тем чаще и подробнее. Замечу, что встречи с членами кнессета и правительства не оговаривались так тщательно, как с «самим Озом». Конечно, нам, пишущим, было приятно, что хотя бы где-то к писателям относятся с таким пиететом! И завидно: с нами бы так!

Вот о чем думали мы, пока ехали через уютные, цветущие маленькие израильские городки в один из таких уютных маленьких городков возле пустыни Негев (где климат, говорят, чрезвычайно полезен), где и живет окруженный таким почетом знаменитый израильский писатель.

И главное – как мы поняли из рассказов о нем, – этот писатель вовсе не «государственник», воспевающий мощь Израиля, защищающий его интересы, он… диссидент. О его взглядах, в том числе и политических, люди, сопровождающие нас, отзывались неодобрительно: «Он смеется над всем, что у нас свято! Но… талант!» И это, оказывается, главное. Главное, чем должна гордиться национальная культура.

Встреча произошла не у писателя дома (зачем беспокоить семью классика?) – власти сняли для этой цели небольшой холл в отеле.

Впрочем, его супруга присутствовала. Сам классик – седой, интеллигентный, обаятельный – сразу покорил нас своей иронией, свободной игрой ума, всячески подчеркивая свою «европейскость», европейский масштаб, о внутренних проблемах говорил вольно, не всегда политкорректно, но блистательно, остро, легко. В общем, очаровал. «Нормальный европейский писатель. Повидал таких!» – мрачно прокомментировал Андрей Битов. Обидно слегка, когда все вертится не вокруг тебя, а вокруг кого-то другого… Впрочем, тут их страна; знакомясь при встрече, при некоторых именах Оз почтительно склонял голову: видно было, что он к встрече тоже готовился – но как-то в процессе общения ни к кому из нас конкретно не обращался. Что и сказать: его бенефис! Все нормально.

Вот как тут – наши дела? Вот задача, которая все больше тревожила нас. Люди, говорящие по-русски, не забыли о нас?! Вот в мини-Израиле: «Неужели Аксенов?» В дьюти-фри в аэропорту: «Скажите, вы… Битов? Я выросла на ваших книжках, мечтала вас увидеть. И наконец увидела вас – тут!»

На встрече с нами в книжном магазине-клубе в Иерусалиме народу было битком, много знакомых, а порой просто родных, родственных лиц. Складывалось ощущение, что все наши читатели уехали в Израиль. Такой близкой, чуткой аудитории, чтобы «дышала с нами в такт», реагировала на каждый изгиб чувства и мысли… у нас такой аудитории я не видел давно. Вот оно, писательское счастье. Выступил Аксенов, потом я прочитал несколько баек из последней моей книги «Запомните нас такими» – о весьма своеобразной жизни нашей литературы. Понимание было абсолютным.

…Нет, русская литература не пропала в Израиле – наоборот, ее ностальгически холят и лелеют! Новые израильтяне дарили нам свои книги и журналы на русском – оказывается, выпускать их тут вполне возможно… Странно вообще, если вдуматься. С огромным трудом, напряжением построено государство Израиль, все население выучило старый, трудный иврит – тем самым совершив национальный подвиг, формирующий нацию. Зачем им какой-то посторонний язык, подрывающий единство? Говорят, что власти так вначале и рассуждали. С большим трудом разрешили театр на русском языке… Теперь это один из самых преуспевающих и посещаемых театров! Значит, в нашей закваске, «заквасившейся» на инженерских и диссидентских кухнях, есть что-то замечательное, необходимое новому государству? Видимо, дерзость мысли, отвага, полет фантазии. «Наши» и в кнессете, и в правительстве. Видимо, и образование, и стойкий характер, отличающий тех, кто выжил в России, весьма примечательны и оценены здесь так же, как и уникальный заряд, который несет замечательная русская литература. Зачем выбрасывать хорошую вещь? Это не по-еврейски. Пусть будет, если это полезно. Вот такие у меня ощущения остались… Русская литература жива и тут! На встрече я так разволновался, разговорился, разжестикулировался, что сидящий рядом Аксенов сказал:

– Валера, не маши так руками! Голову мне снесешь.

И мой оптимизм – как обычно, весьма поверхностный – развеял суровый Марк Зайчик: «К сожалению, Валера, русский язык – лишь тонкая пленка на темном океане израильской жизни… Не думаю, что это останется».

И опять волнение: могу ли я, экскурсант, что-то рассказывать об израильской жизни? Вот и роль русского языка тут понял неверно… Переоценил! Но так мне хочется.

Последний день

Последний день в Израиле был солнечным, легким и приятным. Деловые москвичи уже улетели, программа кончилась. Я вышел из гостиницы в Тель-Авиве… и вдруг, еще не улетев, почувствовал ностальгию по Израилю. Особенно когда вспомнил, какое сегодня число – тридцатое декабря, предпоследний день года! Представил – правда, сейчас с трудом, – какая слякоть и тьма меня ждут в Петербурге. Да, будет не хватать теплого солнца на синем небе, лазурного ласкового моря… Особенно в декабре! Золотой пляж уходил к морю прямо от гостиницы… Понежиться бы после праведных трудов! Но нет! Я заставил себя пойти в другую сторону: Тель-Авива я фактически не видал – а как же без этого?

Я пошел по широкой улице – набережной, отгороженной от моря местами бурной субтропической растительностью, местами – роскошными зданиями гостиниц. Надо забирать к центру города, от моря уходить. В незнакомых городах я ненавижу расспрашивать: во-первых, не люблю беспокоить людей, во-вторых, неизвестно, что спрашивать. Наверняка в самое лучшее место города сами принесут тебя твои ноги – и душа! Они уж не ошибутся!

На каждом перекрестке я стоял, как в счастливые годы беззаботной юности, стараясь почувствовать, куда меня тянет, в какую улицу свернуть лучше.

Душа – лучший гид, никогда не обманет!

И так, по жаре, прячась иногда в тень роскошных деревьев, я вышел на широкую улицу-бульвар, людную и красивую. По-прежнему я расспрашивать ничего не хотел – свои глаза и душа расскажут лучше. Я прочел вывеску: Дизенгоф. Кажется, это главная улица Тель-Авива, а может, и не главная – но мне она нравится. Пойду по ней. Я шел и шел, очень долго, греясь и наслаждаясь. Главное, что меня тянуло все дальше, кроме жажды увидеть еще и еще напоследок, – это приятное настроение толпы, летнее, беззаботное, курортное. Я, конечно, понимал, что это не единственное настроение, которое бывает у людей тут. Мои друзья рассказывали мне, что в том же Тель-Авиве есть бедные районы, где трудно жить, тесно и душно… но на прощанье, в коротком промежутке между увиденными проблемами Израиля и теми, что ждали меня дома, хотелось понежиться. Я шел и шел, с наслаждением вдыхая тропические запахи, греясь на солнце.

Я вышел на круглую площадь с какой-то приподнятой площадкой на столбах, поднялся туда, развалился на скамейке, сбросил ботинки и понял, что дальше не пойду: оставшееся для блаженства время проведу здесь. На соседних скамейках грелись люди, в основном пожилые. Разговоров не было, поэтому я только по виду их пытался понять, кто они: из России или нет? Почему-то мне казалось, что из России, – знакомое выражение глаз. Люди блаженствовали на солнышке… Ну что, обрели тут блаженство?

На спинках скамеек виднелись надписи по-русски, в основном – непристойные. И это тоже предстоит переварить этому государству.

Ну все. Пора в обратный путь.

У гостиницы я сел в глухой микроавтобус с задвинутыми занавесками. Он тронулся – и я тут же сдвинул занавеску: на прощанье на пальмы посмотреть.

Возвращение на родину

Гнездо

И вот я снова в Казани, после стольких лет! Добрые люди помогли найти мне мой дом.

Помню этот дом раньше, чем себя, помню движение вдоль него (видимо, в коляске) и первое знание, первый страх: вот сейчас свет окон оборвется, и наступит тьма!

Вот за этим окном на втором этаже я сидел в ванночке с водой, и стало мне вдруг холодно и одиноко в этом мире! И тут я услышал гулкие голоса, и приблизились уже знакомые, родные лица, хотя назвать их я пока не мог. Помню бултыханье чьей-то руки в мутной мыльной воде, и затем – струю кипятка, согревающего мое тело и душу. Все помню, все! И как я свой маленький голый зад радостно двигал туда-сюда, чтобы найти самое лучшее место. Маленький, размером с кулек, а уже искал удовольствий! И правильно: не поймаешь сразу – не догонишь потом!

Гулять выходил в широких красных шароварах (помню их!), сшитых, как потом признался отец, из бабушкиной скатерти. Гулял с комфортом – с маленьким стульчиком в левой руке и бутылочкой сладкого чая в правой. Такое сибаритство! В разгар войны! Не спеша я шел, волоча в пыли стульчик, шаровары раздувались ветром (я всегда выбирал лишь попутный – иначе не выходил), пересекал двор, прочно устанавливал стульчик на самом краю обрыва, удобно садился, закидывал ногу на ногу и благосклонно озирал дали. Потом подносил бутылочку, запрокидывал ее и пил. И все это было здесь, на этом дворе, который кажется теперь таким неказистым. А сколько вместилось чувств!

И даже помню, как стульчик этот исчез! Мы переезжали на дачу – точнее, на селекционную станцию, где работали родители. И вдруг – тпр-р! Телега остановилась: стульчика нет! Возвращаться? «Ничего! – улыбается отец. – Он ведь на четырех ногах – догонит!..» Первая фраза из услышанных мной, которой удалось войти в полное собрание моих сочинений, содержащее теперь тридцать томов!

Не отрываясь я гляжу на мой дом, где я – до шести лет, которые тут прожил, – успел уловить самое главное: как вкусно жить! Внутрь дома уже не зайти, пора уходить, и теперь уже почти точно – навсегда!

Да, неспроста дом этот в моих сновидениях казался странным: стоит как-то на юру, среди таких оврагов и буераков, что легко не найдешь, и даже адрес не поможет – настолько на отшибе дом. Неспроста я здесь зародился, такой странный. Таких странных названий улиц нигде больше и не встречал! С одной стороны этого холма течет улица Низенькая, с другой – Поперечногорская. Даже компьютер не поверил, подчеркнул это название красным! Помню, как скользил на санках с холма к фигурной чугунной колонке на перекрестке наклонных улиц. Зима! Замерзшие, сверкающие ледяными узорами окна. Что-то изменилось с тех пор в природе (и в жизни) – давно уже нет тех роскошно плетеных ледяных «пальмовых веток», сплошь покрывающих стекло. Сколько в этих узорах видишь важного для тебя! Замечаешь, как с медленным поворотом земли «ледяные ветки» начинают все ярче сверкать, переливаться всеми цветами, наполняться солнцем – и, ликуя, вдруг ощущаешь огромный, занимающий весь объем вокруг смысл и разум, заботящийся о том, чтобы твое сердце наполнялось. Сколько десятилетий прошло с тех пор – но более нарядной, праздничной комнаты, чем тогда, я не видел!

Солнце греет все сильней, ощутимо нагревая лицо и руки. Узоры подтаивают, стекают, и остается лишь запотевшее с нашей стороны стекло. И это – самое то! Было волшебное творчество природы – а теперь действуй ты! Соревнуйся! По туманной пленке остывшего пара, покрывшей стекло, рисуется так приятно, с забавным скрипом – упругий твой палец, оказывается – отличный инструмент! Рисуй что хочется. Первый азарт творчества! И вначале, как всегда, портреты – мой и моей младшей сестры, сидящей рядом на подоконнике и тоже охваченной тем же азартом. Появляются круглые рожи с глазами и ртом, которые тут же начинают «плакать» – стекают струи. Тут же рисуются новые портреты – старые, тем более плачущие, уже не устраивают. Стремление к совершенству! И, чувствуя безграничные возможности своей души, со скрипом, похожим на стон, стираешь подушечкой ладони родные «портреты» и страстно, горячо надышав «новое полотно», новый слой пара на стекле, рисуешь по новой. Утираешь сладкий пот и чувствуешь, что лучше не бывает. Рядом со мной трудится моя младшая сестра. Уже ясен ее легкий, покладистый характер. Мы весело толкаемся, сопим – тесные, теплые отношения за общим увлекательным делом. Приятно, оказывается, быть с другим человеком, не тобой. Я замечаю вдруг, что сестра взяла откуда-то гвоздь и рисует тонкие линии, рисунок ее затейливее, в нем вмещается больше – добавляет к рожицам сверху чудесные «кудри».

– А давай, – я заранее ликую оттого, что скажу сейчас смешное, – ты мне дай свой гвоздь – а я тебе дам свой палец!

Мы смеемся… если бы все комнаты были бы так же озарены, так же полны азартной, веселой работой, как прекрасна была бы жизнь! И надо к этому стремиться, искать эти комнаты!

И вот, приехав в Казань, я увидел эти окна.

Другое пронзительное воспоминание – лето. На плоской утоптанной площадке перед домом в какой-то странной неподвижности стоит толпа пацанов. Сразу почувствовав – это в четыре-то года! – нечто цепенящее, странное, испуганно приближаюсь. Что так сильно, словно в сказке, заколдовало их?! Все взгляды неподвижно устремлены в одну точку, где за тремя оврагами и четырьмя холмами, совсем в уже недостижимой дали, горит оранжевая полоска заката, и на ней – крохотная черная «заплатка». Что это? Почему они смотрят так далеко? Какое имеют отношение к тому, что происходит там, в столь далеком, абсолютно недостижимом, нереальном? И вдруг вижу, что заплатка на фоне заката начинает двигаться по нему, перевожу изумленный взгляд на ребят и по гордому изгибу их губ понимаю: то, далекое, недостижимое, в их руках! Тонкая нить тянется меж пальцами аж туда, к горизонту! Там, в недостижимой дали, его бумажный змей: торжество, власть над пространством, сила разума и воли! Как важно ощутить все самое главное в жизни в самом начале, в «гнезде»! Сразу – и навсегда! А кто не помнит, откуда вылетел, – никуда и не прилетит.

Любимые руины

С сорок шестого года мы жили в Ленинграде, а летом родители-агрономы перевозили меня в Пушкин, где были их опытные поля. Поселились мы в каком-то то ли замке, то ли монастыре, в полутемной комнате со сводчатым окном. Зачарованный, ходил я летом по заросшему полынью двору вокруг полуразрушенного дома с высоким боярским крыльцом. Родители были весь день на работе, где живем мы, не объясняли – и это к лучшему: ничего не было слаще тех фантазий, что посещали меня в том пустынном, залитом солнце огромном дворе. Кем я только себя там не представлял! Первые мои «сочинения» появились именно там – лучших декораций нельзя было и представить! Появились рядом товарищи – но как будто тоже из моих грез: мы думали только о нашем «замке», открывали в нем все новые затхлые подземелья, манящие вглубь, но чаще всего заваленные обрушившимися сводами. Кто знает, не подари мне господь эти руины в самом начале моей жизни, сделался бы я потом фантазером-профессионалом, сочинителем историй? Почему-то именно руины, а не целые, пусть даже прекрасные дома, пробуждают фантазию! Особенно нас манил высокий белый (судя по остаткам стен) терем с полукруглыми окнами без стекол. Взгляд пронизывал его насквозь, а наверху, над острой черепичной крышей, непонятным образом уцелевшей, сиял круглый, золотой (в этом у нас не было ни малейших сомнений!) барельеф: всадник на золотом коне пронзает копьем дракона. Под теремом был пахнущий тленом подвал, заставленный круглыми железными, почерневшими после пожара коробками. Если коробку удавалось вскрыть, ножом или даже штыком (оружия и нашего, и немецкого тогда в Пушкине было полно), из нее вываливался – точнее, выпыливался – серый пепел, сложенный концентрическими кругами. Мои более опытные друзья почему-то шепотом сообщали мне, что у немцев здесь был склад кинофильмов, а точней, кинохроники. Теперь там появлялся какой-то страшный, мычащий (видимо, контуженный) человек, вытряхивал жестяные коробки (все заволакивалось черным) и с бряканьем складывал их в мешок. Говорили, делал из них электроплитки. Он нам казался страшным. Еще более страшная история была связана с золотым всадником на башне: сообщалось абсолютно достоверно, что один мужик полез туда, но сорвался и разбился насмерть. «Бог наказал!» – это тоже шепотом.

И только когда я покинул это царство, я постепенно стал узнавать правду о нем, помню, что с неохотой таинственность уходила. Узнал название – Федоровский городок. Построен он был, оказывается, по приказу Николая Второго вокруг храма Федоровской иконы Божьей Матери, семейной иконы русских царей. В этих странных домах жили служители церкви. В городке также работало «Общество возрождения художественной Руси», работали мастерские старинных ремесел, здесь бывали и рисовали Древнюю Русь И. Билибин, М. Нестеров, Н. Рерих, потом – когда здесь в первую мировую стал лазарет – служил санитаром Сергей Есенин, правда, больше выступавший со стихами на вечерах «в русском стиле», которые так любили посещать дочки царя, работавшие в лазарете санитарками, да и сам царь с супругой. И не случайно были построены эти терема в стиле а-ля рюс в подражание теремам прошлых веков: это была последняя надежда, последняя, отчаянная попытка императора Николая «возродить могучую Русь» – хотя бы здесь! Перед отъездом на фронт он зашел сюда, посетил мастерскую «Общества возрождения художественной Руси», посидел грустный – и приехал уже отрекшимся, и отсюда вместе с семьей был отправлен в Сибирь, откуда никто из них уже не вернулся. Все их надежды остались здесь… Но и меня почему-то неудержимо тянет сюда: недавно я вдруг признался одной знакомой, что главное мое желание теперь – чтобы рассеяли меня пеплом под дубами, стоящими на любимой моей поляне у Федоровского городка.

Южнее, чем прежде

Дождь все шел, шел и даже перестал. Газеты на улицах в своих деревянных рамах промокли от темной воды, и сквозь сегодняшнюю газету виднелась вчерашняя, а сквозь вчерашнюю – позавчерашняя. И уже чувствовалась зима, но топить почему-то не начали, и однажды утром, проснувшись, я увидел, как за ночь «поседела» сапожная щетка, оставленная на подоконнике. Те, кто должен был уже начать топить, вместо этого зачем-то рано, часов в шесть утра, стучали кувалдами по трубам, и звон шел по всему дому. Но холодно было по-прежнему.

Потом я поехал на работу. Последнее время я стал замечать странную склонность к самым простым делам: вот сейчас, например, долго резал большие куски чертежной бумаги на более мелкие. Надо это делать? Надо. Но не столько же времени! Спохватившись – что это со мной? – я встал, вошел в лифт и спустился на склад: последнее время я часто тут отсиживался. И вдруг кладовщик наш Степан Ильич протянул мне трубку на перевитом шнуре:

– Тебя.

– Ты спишь там, что ли? – голос начальника. – Поднимайся… В командировку поедешь.

Поезд в Одессу отходил ночью. Поспелов, мой напарник, был могучий сорокалетний мужик, самый большой зануда из всех, каких я только в жизни своей видал. Командировку эту он воспринял как жестокий удар судьбы. Вагон ему сразу же не понравился, он стал об этом говорить и говорил долго. Я слушал его терпеливо, понимая, что такое вот есть теперь в моей жизни, хотя раньше никогда не бывало. Но вот все в вагоне заснули, и я тоже заснул, потому что я очень люблю спать в поездах. Почти весь следующий день я спал у себя на полке, а за окном все было так же серо и дождливо. Уже под вечер я кое-как оделся, слез с полки, сонный и разбитый, и с незавязанными шнурками вышел в коридор. В стене вагона была маленькая ниша вроде алтаря, и в ней под краником стоял граненый стакан. Рядом в деревянной рамочке висело расписание: Дно – Витебск – Жлобин – Чернигов – Жмеринка – Котовск – Одесса. «Витебск!» – крикнул проводник. Потом он с грохотом поднял в тамбуре железный лист, прикрывавший ступеньки, спустились на землю. Рядом был другой путь, сейчас пустой, а за ним – здания.

Я пошел по мазутным шпалам, обогнул вокзал и вышел в город. У меня была всего минута, я жадно глядел вокруг. Может, и не окажусь здесь больше никогда! Подъезжал пыльный автобус, из него выходили люди. Обычно вроде – но со сна казалось каким-то странным. Постояв, я вернулся к поезду. Старушки в мужских пиджаках шли вдоль поезда, продавая из закопченных кастрюль горячую картошку, а из ведер – соленые огурцы, с прицепившимися к ним ветвистыми растениями… «Какие-то хвощи из мезозойской эры», – так определил их я и вдруг почувствовал, что путешествие будет необыкновенным. Я купил четыре картохи, поданные мне на газете, но обжигающие сквозь нее, и стал откусывать, дуя на них. Поезд заскрипел, мы поехали, я зацепился за самый последний поручень и пошел вперед, переходя из вагона в вагон по скрежещущим железным мостикам над мелькающими внизу шпалами. Вагоны были разные, попадались и очень хорошие – прохладные, чистые, с упругими поролоновыми полками, плоскими плафонами, светло-серыми стенами в мелких резиновых мурашках. Тут была совсем другая жизнь и разговоры совсем другие. Мягкий вагон был глуше, на окнах толстые шторы, ватные диваны, глубокие дорожки, и все тут было глухо, и звук поглощался. А вот наш вагон: темно-синий, скрипучий… Билеты Поспелов брал! Не останавливаясь, я пошел дальше. И сразу был вагон-ресторан. Тамбур без боковых дверей – так, решетки, и, облокотясь на них, парень в белом грязном халате чистил картошку. Дальше за узким коридором – буфет с бутылками, а потом – расширение и столы, и за ними много народу – одни уже ели из алюминиевых чашек, стуча ложками, другие еще ждали, привычно злясь, хотя спешить им сейчас было некуда. Дальше, за стеклянной стеной с отпечатанным на ней белым виноградом, было еще отделение, народу поменьше – может, пугал или просто утомлял пьяный, громко конфликтующий сам с собой. Вокруг – никого. И только когда пришел другой, еще более пьяный и буйный, первый сразу же успокоился и уснул. «Сдал смену!» Съев бифштекс и выпив бутылку пива, я долго сидел у окна, потому что нигде в других вагонах окно не подходит так близко к человеку.

Ночью я несколько раз чувствовал остановки и еще – что стало тепло. Когда я проснулся, поезд шел через мост, над водой, около большого теплого солнца. Было очень светло, и проводник, который смотрел вчера на всех с непонятной ненавистью, сейчас, улыбаясь, тащил на спине «сентиментальные» голубые и розовые матрасы; пассажиров сильно убавилось, остались единицы, стало просторно и светло.

Поезд шел в коридоре акаций с мелкими листьями, а внизу, у рельс, вились сухие дынные плети. Вдруг поезд оказался в большом замкнутом дворе, и на деревянной галерее, вдоль которой мы ехали, висело засохшее, слегка скрученное белье. Так поезд проехал еще несколько дворов, где на него никто не обратил внимания, и стал дрожать, тормозить, и мелькнули белые ступеньки вверх, и началась ровная платформа, обтянутая с трех сторон сеткой. Приехавших было немного, и они все тут же исчезли. А я, выйдя, сел на чемодан прямо у вагона, и мне вдруг стало так тепло и уютно, что не хотелось больше никуда. Но мой-то зануда Поспелов, конечно, тащил меня на стоянку такси. Ему не объяснишь, что хорошего может быть на платформе. «Пошли, – говорил он. – Чего ты тут? Чего сейчас может быть хорошего? Вот вечером, если время будет, – тогда да! Пошли». Он схватил чемодан и понесся. Видно, многое он так упустил, признавая радость только в местах, специально для нее отведенных. А там ее почти и нет, совсем нет, настолько она зыбка, неуловима и сразу же ускользает оттуда, где ее объяснили и прописали.

Улица, по которой мы ехали, была выложена тусклым розовым камнем и впереди поднималась. В стекле иногда поблескивал луч, прошедший сверху сквозь листья, и проплывали лица вплотную, чугунные гнутые перила, стволы с шершавой корой. Потом мы выехали на обрыв, и далеко внизу слепило море, а направо был прекрасный бульвар, и в начале его на камешке стоял маленький зеленый Ришелье. Мы съехали вниз по крутой осыпающейся дороге. За воротами порта мы увидели просторную площадь, и по ней раскатывали грузовые тележки с острой железной горстью впереди. Потом мы ехали осторожно по узкой асфальтированной стенке, а в конце, все больше нависая над нами, стоял «Иван Франко». И вот он закрыл все своим черным масляным бортом. Не то что трубы, палубы его не было видно.

Мы поднялись по трапу, показали вахтенному командировку, и он указал нам путь. Мы очутились в огромном холле. Справа изгибался длинный барьер, и за ним сидели девушки в сером, и перед каждой толпился табунчик разноцветных телефонов. Стена слева ходила такой волной – то открывались и закрывались массивные двери лифтов и загорались стеклянные цифры – номера этажей, где бы он сейчас мог быть.

Но девушка за стойкой сказала нам, что наши каюты еще не готовы, а подошедший вахтенный сообщил, что нас ждут в гидроотсеке. Суровое начало! Он повел нас по длинному желтому коридору – прямо, потом налево; на стене то и дело появлялся белый плоский план корабля, усыпанный номерами кают, изображениями рюмок, душей, туалетов. Резко выделяясь на плане, стояла красная пластмассовая блямба. Это была «Where are you», то есть «Где вы сейчас». И она возникала то и дело на нашем пути. Мы спустились на лифте «в преисподнюю», прошли через сумеречный зал с автомобилями, и за ними снова был план и на нем красная точка, уткнувшаяся в край корабля. Тут уже не было никого, стены и пол были из железа, покрашенного просто белой краской. Мы спустились еще через несколько таких отсеков, открывая под собой люки и закрывая их со скрежетом над собой. И, наконец, был гидроакустический отсек, цель нашей командировки. В этом остром и холодном ящике мы просидели с дежурным акустиком часа два (это – не отдохнув с дороги!), скорчившись, выпаивая паяльником старые изношенные детали и впаивая вместо них новые. Потом защелкали тумблерами, включая аппаратуру. Все «фурычило», как было принято говорить.

– Ну че – как вы устроились? – разгибаясь, спросил акустик.

– Да какое там! – мрачно произнес Поспелов.

Теперь он будет акустика угнетать!

– Так я пойду? – Я встал, почти во весь рост.

– Ну, иди! – пробурчал Поспелов. Что все вышло так просто и легко – его это явно не устраивало. Не такой человек! Сейчас устроит и здесь какую-то драму.

Я полез вверх, открывая люки над собой и закрывая их со скрежетом под ногами. И так я глупо вылез в обыкновенный коридор, к удивлению гуляющих в нем пассажиров. Здесь меня поймал вахтенный и повел в мою каюту, отведенную мне на сандеке, то есть на солнечной палубе. Я открыл полированную деревянную дверь и оказался в объеме уюта, спокойной красоты, дружелюбия мебели и света. Серый пушистый ковер покрывал весь пол, залезая под стол и под кровать. Большое окно из целого куска стекла. Плотные шторы в цвет – не то чтобы в цвет моря или там неба, а в цвет чему-то другому, очень важному. Потолок был закрыт ровным матовым стеклом, и оттуда шел свет, просто свет, без всяких терминов, ассоциаций и хвастовства. Слева у двери прилепился щелеватый ящичек. Я нагнулся к нему, и он меня словно погладил чистым теплым воздухом из себя. Справа прорезалась еще одна еле заметная дверь, и за ней было жарко, влажно, сверху свисал белый душ, а на полу лежал коврик из мясистых южных прутьев. Я сдвинул с себя одежду на край и вообще снял, и сел на этот коврик, и по мне потекла горячая вода. Я двигал головой, подставлял под струи лицо с закрытыми глазами, изгибался и двигал кожей, направляя ручейки удовольствия в еще не охваченные места. Я распарился, разомлел и просто уже валялся, а горячая вода все текла по мне, находя во мне все новые места желания и все новые очаги наслаждения. И вдруг я встал, закрыл кран, протер запотевшее зеркало и стал торопливо вытираться. Я не знал почему – ведь спешить мне было некуда. Кто его знает, почему мы всегда прерываем наслаждение, не доводим его до конца? Что мы боимся зачать в своей душе?

Не знаю зачем, но все-таки я вышел в холодную каюту, не совсем, конечно, довольный, прекрасно понимая, что ничего более приятного взамен душа я не найду, – но все-таки вышел. Я вдруг заметил, что корабль дрожит, дрожит все сильнее, и вид за окном, гора и домик на ней поворачиваются, и окно сползает с горы, и вот уже за ним ничего. Только вдали бетонная коса и красный маяк на ее конце, и он понемножку приблизился к моему окну, осветив всю каюту красным светом. Я даже видел, как вертятся в нем цветные стеклянные призмы, то расходясь, то накладываясь. Потом каюта снова побелела, и сразу за этим началось движение пола, медленное приближение этой стены, удаление другой, и потом наоборот – приближение той и удаление этой. Я вышел в мягкий коридор, там не было ни души, спустился по широкой лестнице, потом с трудом, нажимая на ветер, открыл дверь на палубу. Там тоже было пусто, большая поверхность некрашеного ровного дерева. Я погулял по этим бесконечным палубам, так никого и не встретив. За бортом была уже страшная тьма, и в ней чувствовалось большое пространство и полное отсутствие каких-либо предметов в нем. Я ходил очень долго и замерз, но замерз очень свежо, приятно. Я толкнул дверь наугад – и за ней были прекрасное видение, мечта, свет и тепло. Тут один за другим шли салоны, это так и называлось: палуба салонов. И везде уже сидели люди, ели ложками красную икру, сосали дольки балыка, резали жирных, тускло поблескивающих угрей с отстающей кожей, пили водку двойной очистки из больших экспортных бутылок. Рядом в нише помещался бар, маленький, круглый, мутно-вишневый, с облаком пара из кофеварки. Этот корабль куплен был за границей и предназначен для них, роскоши такой мы еще, видимо, не заслужили… что я попал на пробный рейс – удача, и все!

Проснулся я рано утром на широкой деревянной кровати, с ощущением свежести и удовольствия. Я побегал в трусах по каюте, принял душ, оделся и уверенно направился в кают-компанию завтракать (командировка такого рода была уже не первая, и я знал, как надо). Просторно, светло! Я сказал «приятного аппетита», набрал из фарфоровой чаши молочного супа, сел. В дальнем конце ел мичман Костя, с которым я вчера познакомился в музыкальном салоне. Это был очень красивый человек, тонкий, элегантный, сероглазый блондин с твердым взглядом. Я бы даже сказал, что у него был несколько рекламный вид. Но скоро я понял, что он знает об этом, какой он элегантный красавец, и понимает, что ничего в этом нет плохого, что, может, так и надо, но тут же слегка издевается над этим. В общем, такой человек, какие мне как раз нравятся. Окончательно я понял это, когда увидел его с женой, мяконькой, беленькой, с зелеными глазами и веснушками, которая заведовала тут развлекательной программой. Видно было, что в их браке есть элемент несерьезности, постоянного подшучивания. Когда я выходил, Костя стоял с ней у выхода и лениво говорил: «Ну шо решим? Можно по шлюпошной пойти, а можно по прогулошной».

Да, много на этом корабле красивых палуб.

Я тоже вышел – и вдруг увидел перед собой Ялту. Она спускалась белыми домами, садами, с какой-то безумной высоты, почти что с неба – к самому морю, к скользким обросшим камням.

Я стоял на шлюпочной палубе, глядя вниз. Шла посадка, и длинный деревянный трап прогибался от людской тяжести, и шестеро вахтенных во главе с пассажирским помощником с трудом держали этот напор горячих, влажных тел, иногда пропускали по одному, и тот бежал, пружиня трапом, и исчезал. Вообще дело было серьезное, все рвались на корабль, с билетами и без билетов, словно ожидая именно здесь найти наконец-то счастье, которое они давно заслужили. Только несколько человек там, внизу, выделялись своим спокойствием и неизмятой одеждой. Они стояли кружком, и один из них разгибал проволочки на шампанском, а на чугунной тумбе в газете лежал мокрый виноград. По их движениям, сочным голосам, по их лицам, не измученным суетой, угадывалась их принадлежность к ялтинскому дому отдыха ВТО. Потом мы плыли с ними вместе, и мне все больше нравились их самоуверенность, постоянно хорошее расположение духа и, так сказать, это их высокое легкомыслие. Посадка почти закончилась, и они спокойно вошли, и никто даже не спросил у них билетов. Сразу после этого шестеро матросов вынули трап и положили его на барьер, вдоль корабля. Помогая друг другу, они стали выдергивать толстый волосатый канат, служивший перилами, из колец. Потом сложили к середине стоячие железные прутики с кольцами и покатили трап, оказавшийся на колесиках. Они разогнали его по асфальту, как самокат, и у кормы резко развернули. Сверху спустился крюк, подцепил трап и, качнув, утащил его наверх, почти к самой трубе. Оказавшийся рядом со мной матрос, рыжий пацан лет семнадцати, стал крутить скрипучее колесико, и снизу к нам подтянулся плетеный пахучий блин из лыка, который предохранял корабль на стоянке от ударов его об стену. Тем временем с чугунных тумб сбросили петли троса, трос пополз и втянулся внутрь, корабль задрожал и стал незаметно отходить кормой, открывая большой треугольник воды.

Был уже двенадцатый час, и на нагретой деревянной палубе у бассейна стояли пустые плетеные кресла. Я уселся в одном из них, закрыв глаза и вытянув шею. Солнце наконец-то распуталось с мелкими желтоватыми облачками, которые донимали его с утра, и теперь светило ровно и горячо. Бассейн занимал сводчатую стеклянную галерею, уходил вниз, в прозрачную воду, гнутыми трубами перил и рубчатыми резиновыми ступеньками. Дно бассейна, казавшееся ближе, чем оно было, выложено цветным кафелем, образующим силуэты рыб. В глубине, у самого дна, были вделаны толстые стекла, и из-за них светили в воду прожекторы. От бассейна шли мокрые следы, они вели в кожаный и непромокаемый бар «Русалка», где продавали горькое польское пиво, сосиски, кофе с жареным миндалем.

Рядом со мной на тугом маленьком сиденьице разместился румяный кудрявый толстяк. Все вызывало у него восторг. Мы разговорились, и он сказал, что он оркестрант, пианист. Он и его ребята должны играть вечером, а остальное время свободны. Я давно уже не встречал человека, которому бы так повезло в жизни и чтобы он так открыто радовался, не стесняясь. Мы сидели, глядя на широкий белый приглаженный след от кормы до горизонта и на огромных чаек, неподвижно висящих над кормой. Особенно я заметил одну, целый час не шевельнувшую ни перышком. «Ишь, как парят!» – сказал я пианисту. «Да, – задумчиво произнес он. – Насобачились!» И мы опять замолчали.

Я шел на обед с мокрыми волосами, приятно чувствуя разгоряченное тело. Я пытался вспомнить свои городские неприятности и если и вспоминал что-то, все равно никак не мог понять: неужели этого было достаточно, чтобы повергнуть меня в ту яму, в которой я находился перед отъездом? И тут у входа в кают-компанию я столкнулся с моим коллегой Поспеловым. Он мрачно брел по коридору в черном пиджаке, осыпанном перхотью. Мы молча съели лангеты и компот, так же молча встали, сели в лифт, спустились до конца, открыли все люки, спустились в наш холодный, пахнущий мышами погреб, подошли к черной шершавой стойке, выдвинули по направляющим нужный нам блок. Профилактика… Мы молча работали часа два, и он все сохранял свое гнусное выражение. И тут меня охватила ярость. «Ах ты, гад, – подумал я, – сколько же можно всех давить? Да ведь сам ты ни черта не умеешь, только давишь и давишь, я буду не я, если здесь тебя не пересижу!» Мы включили все экраны, и на одном выплыли зыбкие волны, а по другому, словно стрелка по часам, медленно двигался луч, и после него на экране ненадолго оставался неясный контур берега, вдоль которого мы шли. Мы решили прошерстить всю акустику, раз уж мы здесь, – «глаза» и «уши» корабля. К вечеру мой напарник завибрировал, стал поглядывать на меня и потом – это было уже часа в два ночи – отправился якобы за оловом и не вернулся. А я вылез наверх только утром, вместе с акустиком, сдавшим смену. Подошел, понурясь, Поспелов. Теперь я мог «размазать» его, но не было желания. Я жадно «вдыхал» всеми чувствами окружающее. Было очень холодно. Корабль стоял. Вдруг приподнявшийся ветер словно приподнял и белесый берег, едко запахло. Цемент!.. Значит – Новороссийск. Прямо под нами была широкая бетонная причальная стенка на обросших тиной столбиках. К стенке привалились ржавые корпуса барж. Тихие молчаливые люди, свесившись со стенки вниз, выдергивали время от времени из воды спокойных, мохнатых бычков совсем под наш корабль. Поднималось красное солнце.

После Новороссийска мы плыли в какой-то мгле, не видно было ни моря, ни неба, даже ноги были видны неясно. Но потом выплыли из тумана, и я, свесясь, смотрел, как лоснящийся, уходящий под меня борт то лезет на волну вверх, дрожа, то шумно шлепается вниз, в яму, и притом быстро идет вперед, судя по уносящимся назад прозрачным пузырям и воронкам. «При таком ходе опоздание нагоним, к восьми будем в Сочи», – сказал пианист, глядя вместе со мной на воду. Весь вид его, как обычно, говорил о благополучии и довольстве. Мягкая панама, майка, старые брюки, которых не замечаешь, расстегнутые и разношенные сандалии; в веревочной сетке, надетой на руку, полураздавленные помидоры, покрытый крупинками соли шпиг, яйца. «В Новороссийске купил. Хотите?» – «О да!» Он опустился на корточки, выложил и выставил это все на газету, и мы прекрасно позавтракали на свежем воздухе. А вечером были в Сочи. У трапа, как всегда, образовалась толпа. Но был еще и наш, служебный трап!

В Сочи я бывал не раз, но все как-то с другого конца, с железнодорожного, и сейчас мне пришлось идти в центр через длинный белый мост с согнутыми под прямым углом бледными фонарями. Внизу, под мостом, широко была распластана галька, и только в одном месте бултыхался ручеек. За мостом – темная улица под густыми деревьями, и людей тут было полно, никто не хотел уходить, словно боясь, что вдруг кончится это – теплота, темнота, любовь. И было удивительно, что я оказался здесь, в таком важном месте, хотя мне полагалось сейчас под мокрым снегом вдавливать себя в автобус. А я стоял тут, на темной улице, и набухал счастьем, и думал с удовольствием, что вот как мне повезло наконец! Но скоро, поднимаясь вверх по длинным мраморным ступенькам среди сладко пахнущих деревьев, я почувствовал, что дошел до предела, что больше душа «не вмещает», и сейчас все сломается, пропадет, и наступит отчаяние: «Почему все уходит?» Оставалось только напиться. Местное темное вино «Изабелла» – из бочек на улице, пахучее и липкое, как здешняя ночь. Его продавали тут всюду, стаканы и деньги передавали на ощупь, в полной южной тьме, переходящей в сон.

Проснулся я в саду, на скамейке, прямо под пятнистым деревом с нестерпимо красными цветами, и песок, который частично был и на мне, ровно покрывал весь сад, и еще стояли такие же деревья, почти такой же красоты. Лишь я никуда не годился, был не хорош. Сполз к морю по высохшему, осыпающемуся обрыву с голубым отливом. На пляже было пустынно, плоско лежали топчаны. Только под навесом уже сидели двое, обмазанные синей размоченной глиной с обрыва. Море было тихое и кончалось на берегу совсем тонким-тонким слоем. Тут я закричал что-то вроде «Эх!» или «Ах!» и, расшвыривая одежду, добежал, плюхнулся в воду и поплыл, переворачиваясь, шлепая по воде лицом и немного глотая ее, такую прозрачную и холодную. Я плавал сколько мог, и пляж заполняли люди, а потом я лежал в прибое, и меня било и поднимало, и тянуло назад, а потом опять поднимало выше, чем я сам мог бы подняться. И вот – море выкатило меня на камни, я вскочил, вытерся рубашкой до покраснения и разогрева, потом полежал, сладко вытянувшись, на топчане, чувствуя, как сняло с меня это купание всю усталость, всю тяжесть, весь лишний опыт.

Теперь можно было догонять мой фрегат, барк, корвет, который ушел, ясное дело, по расписанию, то есть вчера. Хорошо, что я хоть помнил – куда. С роскошного сочинского вокзала я поехал на электричке, и она сразу же ушла в тоннель, и стало темно, и в вагонах зажегся свет. Потом она выскочила на узкую террасу, слева – стена вверх, морщинистые камни, а справа обрыв к бесконечной лазури море – небо!.. и снова – тесный темный тоннель, лампочки отражаются в темных окнах. После тоннеля горы слева стали отходить, удаляться, и правильно – так лучше видно их! Любовался… потом – хвать! – посмотрел направо, а моря нет, убежало… только белые южные дома. Потом и горы слева ушли за горизонт, электричка катила по ровному месту: рельсы, рельсы, посыпанный пылью асфальт. Адлер. От Адлера снова стали набираться горы, сначала вдали, на горизонте, понемножку. В вагоне стоял громкий разговор, почти крик, хоть и по-русски, но с необычным нажимом, напором к концу фразы. Грузины. Их становилось все больше. Черные блестящие глаза, широкие плоские кепки. Электричка переехала через мутную речку Псоу, границу России и Грузии, и гул в вагоне тут же сменился, все перешли с русского на грузинский. Я не раз переезжал эту реку в ту и другую сторону и каждый раз замечал этот эффект: туда – с русского на грузинский, обратно – с грузинского на русский на половине фразы, на половине слова, на половине звука. В электричке появились двое загорелых небритых нищих. Они трясли порванной соломенной шляпой, при этом на них временами нападал сильный смех, и они хохотали, прислонившись друг к другу спинами, а потом двигались дальше, насупившись, сдерживаясь, и вдруг снова прыскали и, приоткрыв рты с пленками слюны, снова весело хохотали, что довольно-таки странно для нищих. Никто, однако, не удивлялся, и многие давали им деньги. Становилось между тем жарко, солнце через стекла нагрело электричку. «Надо выйти», – подумал я.

Тем временем электричка остановилась как раз между двух тоннелей, хвост только что вылез, а нос уже увяз в следующем. Гагры. Выйти и смотреть, как поднимается вверх земной шар, покрытый густым лесом, и уходит в пар, в неясность. С другой стороны, за узорными деревянными домами, сияло море. Я плюхнулся в него и уплыл далеко, и там развернулся, и увидел за пляжем обрыв с перепутавшимися на нем ветками, а за обрывом – высокий деревянный дворец с циферблатом на башне. Я вылез на берег и увидел широкую пологую лестницу, ведущую туда.

За витражной дверью – огромный, резной деревянный зал ресторана «Гагрипш», с выходящими в зал балкончиками, где тоже сидели и пировали люди. Я прямо зашатался от нахлынувших на меня запахов жареного мяса, перца, пролитого вина. Я тут же сел за стол с не очень белой скатертью и для начала попросил молодого официанта принести мой любимый «суп пити»: баранина, мясной сок, горошек, лук, перец. Еще мне поставили вымытую и вытертую бутылку вина с размокшей и сползшей этикеткой. Тут я решил вымыть руки, но так и не нашел, где бы это, и, вернувшись, увидел за моим столом трех грузин, уже разливших мое вино по бокалам. «Можно?» – слегка язвительно спросил я, подходя и берясь за спинку стула. «Конечно! – закричали они наперебой. – Конечно, можно! Садись! Выпьешь с нами?» – предложили они. «Пожалуй», – сказал я с иронией, совершенно ими не замеченной. И появились на столе еще три такие же бутылки и целый хоровод супов, от пара которых у меня запотели ручные часы. Ну не вышло ссоры, никак!

Между тем набирался народ, и оркестр в нише начал играть – сначала, часа два, тихо, а потом все острей и азартней, и все повскакали с мест, и началась общая пляска, с бегом на носках по залу, с быстрым выставлением рук в одну линию вдоль плеч, хрипами и свистами, глухими хлопками в такт. И я кинулся туда, и все было прекрасно, и только в конце вечера один молодой, по-старинному красивый грузин, которого я толкнул, пообещал меня зарезать, и хоть я, наверное, заслужил это, мне все-таки не было страшно – я знал, что уж если он сказал это, произнес, значит, ничего такого не будет. Как говорится, если услышал выстрел, значит, эта пуля тебя уже не убьет. И действительно, когда утром, снова заночевав на скамейке, я встретил его на пляже, он помахал мне рукой, засмеялся и прокричал: «Прости, дорогой!» И я его, конечно, простил. После этого он поехал на лодке и на виду всего пляжа устроил драку веслами с ребятами из соседней лодки, и его лодка перевернулась, и утонула его зеленая нейлоновая рубашка, и сами они все изрядно нахлебались, и побывали под лодкой и на дне, и, когда вышли, вдруг обнялись и с песней пошли под душ. Это «зарядка» у них такая!

Обедал я скромно, в столовой – но удаль была и здесь. Когда я сказал: «Маловато чего-то мяса», старый седой грузин на раздаче стал метать на тарелку куски: «Хватит, дорогой? Не стесняйся – говори!» – «Послушайте, – спросил я, – чего вы такой веселый? Получаете много?» – «Да, – сказал он, – девяносто рублей. Да еще за бой посуды вычитают. Так что прилично». – «Но зато у вас сад, наверное, лавровый лист?» – «Лавр – хорошее дерево. Только нет у меня, замерзло. Свободен теперь!» Он засмеялся, еще раз утвердив меня в мысли, что на одни и те же деньги можно жить и богато, и бедно. И что живут они просто, и никаких исключительных причин для радости у них нет, и веселы они так от тех же самых причин, от которых мы так грустны.

Потом я оказался совсем уже в пекле, и электричка, немного проехав по этой жаре, вдруг остановилась в нерешительности, словно спрашивая: «Что, неужели дальше?» Потом дергалась, немножко ехала и снова вопросительно останавливалась. В вагоне все разомлели, блаженствовали. Появились два контролера в расстегнутых кителях, по телу их стекал пот, холодные щипцы они прижимали к щекам. В вагон они не вошли, сели на резные ступеньки и тихо плыли над самой землей. Вот простая облупленная будочка, на ней табличка с веселыми червячками – названием по-грузински. Сверху спускается деревянный желоб, по нему стекает мыльная вода, и под ней растут из земли большие полированные листья банана. Дальше поднимаются горы, уходят в облака, и уже там, где, по всем статьям, должно быть небо, вдруг открывается лиловая или фиолетовая плоскость, и на ней еще что-то происходит. Но жара – я вам скажу! Из крана хлещет вода, я подбегаю, и холодная вода течет по мне, я уезжаю, но она впиталась в рубашку, трясется капельками на волосах.

Южнее, южнее!

В Сухуми по улице шла высохшая старушка, вся обернутая в черную марлю, и старик, тоже весь в черном, в задранной кверху кепке. На груди у них круглые фотографии с изображением умерших родных. Они идут быстро, их лица и тела сухи, в них нет ничего лишнего.

Я купил в магазине, обвешанном мушиной липучкой, длинный, как палка, белый пресный батон и, грызя его, поехал дальше.

В Батуми тучи лежали прямо в городе, было пасмурно, тепло и влажно. У причала стоял мой корабль… ну, во всяком случае, чем-то похожий… пока я решил не уточнять. Я сидел в деревянном плавучем ресторане и пил дешевое сухое вино, а вокруг кричали что-то непонятное гости – как мне показалось, более светловолосые, чем те, с кем я напился вчера… А в Аджарии уже! Потом они встали и под руководством метрдотеля, рыжего краснолицего человека, под его команду, стали раскачивать ресторан, шлепая им об воду, хохоча. Насколько их легкомыслие мудрее нашего глубокомыслия! Как много мелкого, занудного слетает с нас в этой стране! По набережной ехал старик на ржавом велосипеде, толкая ногу рукой. У берега пыльная машина уткнулась носом в дом. На нем странная вывеска – на грузинском и на русском: «Смешанные товары». Кто же, интересно, их смешал? В порт по широкой дуге входил маленький катер «Бесстрашный». Ну ладно, бесстрашный. А чего, собственно, бояться?

Уроки Грузии

Я мчался на автобусе в аэропорт. Алазанская долина простиралась внизу, крыши домиков в густой зелени казались маленькими. Широкие ухоженные поля, а на дальних склонах – ровно «расчесанные» ряды винограда. За виноградниками темнели поднебесные горы Главного Кавказского хребта, защищающего эту благословенную долину от непогоды.

За дни, проведенные здесь, мы снова вспомнили после долгой разлуки, за что мы так любим Грузию: за праздничное восприятие жизни! Веселись – а проблемы подождут, в конце концов, не мы же должны искать их, а они нас. И если мы будем непредсказуемы и свободны, то нас не найдут! Закончившийся тут литературный фестиваль, который мы покидали, носил название, которое у нас в России вряд ли бы официально одобрили, – «Поэзия и вино».

Здесь не приняты негативные эмоции. Мужчины здесь горды и прекрасны. Откуда мужская гордость? Неписаный, но общепринятый закон: если тебя на рассвете привозят на машине, выгружают и с почтением доводят до дома – это вовсе не позор для мужчины, а знак его безупречной репутации и уважения к нему. Надо радостно проводить, уважительно встретить, раздеть мужа, уложить, если он утомлен, – это почетная миссия каждой жены! Мужчины поэтому в Грузии не придавлены, как у нас, и не просыпаются в отчаянии и раскаянии – а просыпаются гордо: их не в чем упрекнуть, они живут как положено!

И жены должны беспокоиться лишь тогда, когда подобные происшествия вдруг прекращаются и муж дома сидит. «Что случилось, Гиви? Ты не заболел! Ах, уходишь? Ну, слава богу!» Такой муж – гордость жены. Поэтому и женщины тут горды и величавы: кровь царицы Тамары в каждой из них.

Гордость – главное тут. Только здесь освобождаешься от рабского страха перед секундной стрелкой: мы ведь хозяева жизни, а не рабы! К этому сладкому чувству привыкаешь не сразу. Сперва я одолевал всех вопросами: «А во сколько начало семинара?», «А во сколько именно мы выезжаем на экскурсию?». Лица их мучительно морщились: зачем пригласили мы этого зануду? Неумный человек!.. Но я быстро умнел. Что значит «когда»? Когда захотим! Не время нами командует, а мы – им! Сладко жить, перейдя «на грузинское время», – чувствуешь себя человеком. И с пространством мы делаем что хотим: один грузинский писатель вдруг сообщил, что вместо нашего семинара очутился в Зугдиди – и новость была встречена криками одобрения! Широкая жизнь.

Перед отъездом мы сидели в доме на склоне горы, в гостях у внука великого грузинского поэта, и вид ухоженной Алазанской долины вселял абсолютную уверенность в правильности выбранного жителями долины порядка.

– За каждой гроздью винограда надо ухаживать, как за отдельным ребенком! – говорил хозяин.

И вдруг потемнело, и с громким шорохом выпал град. И земля побелела. И хозяин вдруг побледнел.

– Это серьезно? – почему-то шепотом спросил я.

– Очень. За пять лет, что я здесь, такое впервые, – ответил он так же тихо.

Похоже, что в Грузии считается позорным паниковать. Град продолжал стучать по перилам. Мы слегка опаздывали, но бежать – в такой ситуации – было позорно. Мы выпили за Грузию, за Россию, за возобновление дружбы, простились, получив в подарок каждому по бутылке вина, сделанного хозяином. И лишь когда мы, съехав с холма, обернулись на его дом с красной черепицей, мы увидели, что хозяин вышел в длинном плаще и широкой шляпе и ушел в виноградник. И вдруг – радуга поднялась над долиной, как ручка корзины!

В самолете было тесно, темно. Мы разогнались, чтобы взлететь. Многие грузины крестились, но не униженно, а как-то гордо. И вот мы попали в сплошную мглу. Праздник кончился? Двигатель натужно гудел. И тут мгла оборвалась, хлынуло солнце, и ухо сидящего впереди вдруг расцвело, как алая роза.

Не спать, не спать

Хорошо, свесившись с верхней полки, вдруг увидеть, что за ночь оказался совсем в другой жизни. Дома – сразу видно, не наши: другие окна! Незнакомая речь: вдоль путей идут двое рабочих, грязноватых, заляпанных, но все равно, как-то по-своему, а не по-нашему. И так свежо вокруг, просторно, самое раннее утро…

Весь последовавший за этим день я провел на заводе, в разных душных помещениях, и вечером приехал на автобусе в центр – погулять, подышать. Вечер был теплый, солнечный. Огромная ровная площадь, большие серые шершавые плиты, иногда между ними трава, а в самом конце собор – высочайший, готический. Солнце садится, холодновато. Надо погреться. Знаменитое кафе. Некрашеный деревянный стол. Приносят в высокой рюмке зеленую, тягучую жидкость – ликер, крохотную чашечку кофе. Смакуя, сижу… Неплохо!

Хочется спать, зевается. Автобус ныряет, приседает. Моя остановка. Вроде бы. В темноте все другое. Рядом море, его слышно. Оттуда несет песок со свистом. Темно… Минут сорок проблуждал на ветру, вдоль глухой заводской стены – той самой? – но входа так и не обнаружил. Замуровали? Только наелся песку. Надо в город ехать, там хоть потише. И появилось такси!

– Еду в гараж.

– Годится! – Я сел.

Гараж теперь самое то… В машине тепло. Покачивает. Тихая музыка. Шофер молчит, но хорошо молчит, не напряженно. Вдруг встрепенулся. «О! – говорит. – Смотри!» Я уже задремал в тепле, но тут очнулся. «Что?» – «Вон, гляди, машина. Водитель то ли бухой, то ли еще что». И действительно, впереди, почти в полной темноте, я разглядел белую машину, она шла плавными зигзагами, от одного края шоссе к другому, но очень быстро, все больше удаляясь. Шофер дал ходу, и мы стали нагонять, но тут она не вывернула с одного из своих виражей, с треском въехала в кусты, подпрыгнула на мягких кочках и врезалась левым крылом в пень, который оказался трухлявым, гнилым и от удара тихо взорвался. Мы подбежали. Водитель мирно спал, похрапывая… возможно, уже давно. Таксер выключил двигатель. Стало тихо. «Пусть поспит до утра…» Таксер достал пачку, закурил. Шоссе поблескивало среди леса. Потом он бросил окурок, и мы поехали…

Скоро мы въезжали в гулкий цементный гараж. «Погоди! – сказал шофер. – Может быть, с кем договорюсь. Тебе куда?» – «Да мне некуда». Я сидел на деревянном топчане, на замасленной ветоши, в тепле. И был уже счастлив, в общем-то. Задремал. Но он разбудил меня. Уже умылся, переоделся. «Сейчас пойдет развозка. Развозка, понимаешь? Надо ехать». Надо так надо. Мы вышли во двор, там, ярко изнутри освещенный, стоял полустеклянный микроавтобус. «Может, ко мне поедешь?» – пробормотал мой шофер. Я посмотрел на него и понял, какого труда ему стоили эти слова… да еще после смены. «Да нет! – сказал я. – У меня поезд в три часа. Прогуляюсь!» – «А-а-а!» – сказал он с облегчением. И я вышел за ворота.

Я шел по мокрой, пустой, темной улице. Ничем не связанный, наобум… Стало даже интересно. Так прохладно, чисто, спать совсем расхотелось, и голова такая ясная, какая днем, в толкучку, и не бывает…

Так я вышел к реке. Ветхая деревянная пристань, и фонарь ржавый скрипит. Лег я на скамейку, попробовал заснуть. На спине – голова кружится, на животе – колени мешают. И чуть закроешь глаза – сразу начинают светлые кольца падать, на фоне закрытых век… всю жизнь так вот падают – и не знаю, что это. Потом очнулся, открыл глаза… Да ну его. Неуютное место! Пошел и вообще непонятно куда забрался: корабли старые, проржавевшие – на мысу, а кругом каналы с мазутной водой, островки, не природные, а технические, на сваях. Конец мыса – гнилые мостки. Обязательно тебе до самого края надо дойти – там и хрустнуло под ногой – и стою по пояс в воде, керосином пахнет. И тут еще какая-то конструкция, размером примерно с лошадь, рухнула рядом, плюнула в меня вонючей волной. Какое-то просто крушение непонятной империи происходит на глазах. Добрел по грудь в воде до глухой кирпичной стены. Окон нет. Двери есть. Но – технические, железные, явно редко открываемые. Уюта в них нет. Похоже – единственное, что мне остается, – это плавать начать, нырять, отфыркиваясь с наслаждением… Нет. Еще немного пешком пройду. Нашелся и у этой стены угол, а за углом висячая галерейка, и «человеческая» дверь, деревянная! Добрался. Толкнул. Разбухла. Подалась со второго раза. Большое помещение, гулкое. Уверенно разделся. Тазы стоят пирамидой. Верхний снял, другие задев, – и далеко прозвенело. Два крана: один сплошь железный, другой – с воткнутой деревянной, распаренной ручкой. Понятно. Ткнул ее. Из крана пар пошел – туго, с шипением, все сразу заполнил, а потом уж и вода – тонкой перекрученной струйкой. И такой пар: где-то там, в технических нуждах используется, а здесь уж так, как говорится, «на выдохе», но нам – в самый раз. И тут из пара человек выходит, тоже голый. «Потри мне между лопаток, никак не дотянусь». – «Давай!» Приятно человека встретить в ночи. Он нагнулся, руками в скамейку уперся, напружинился. Видно, приготовился к сильному нажиму. И стоит так. А вокруг тихо совсем, пусто. Только капли щелкают… Он обернулся и через плечо, не разгибаясь: «Так ты чего?» – «А-а-а, – говорю, – да-да. Сейчас». Стал тереть часто, крепко, сначала вдоль спины, потом поперек, на бока мыльной пеной залез, на шею. «Молодец! – кричит он глухо, из-под себя. – Теперь смывай!» Я в тазу мочалку подержал, потом понес и вдруг руку опустил, стою. Потолок высокий, сводчатый. А под ним стекла цветные, запыленные. «Где все же я?» Тут он оборачивается, прямо оскалился. «Да ты что? Издеваешься?» – «Да-да!»

Потом пошли с ним под душ, потом я собирался втереться чуть подвысохшей моей рубашкой – он с удивлением глянул, какое-то казенное сложенное полотенце принес, со штампом с неясными буквами. Понял: начну вчитываться – засвечусь, предприятие, вполне возможно – секретное.

«Ну… зайдем?» – предлагает… Даже не знаю. Но незнание тут опасно. Тупо кивнул. Натянули одежду. Прошли стеклянную дверь, потом узкий коридор – коричневый линолеум, а по стенам на деревянных щитах разные инструкции. Большая кухня. Кафельный пол, холодный. Посередине, на плите, кастрюли. Миски железные, кружки… Не в тюрьме ли я? «Должно быть!» – он произнес, с ударением на «быть». Вошли в маленькую комнатушку вроде буфета. Кефир в проволочных ящиках. А под столом две кастрюли, небольших. Вытащили их, сняли крышку. Там по дну, по стенкам и между собой слиплись макароны холодные, с мясом. Стали их есть. «Подожди, надо запить». А во второй кастрюле компот, остатки. «Сейчас, – говорит, – со дна. На дне самый изюм». Стал кружкой водить по дну, а там в основном песок, скрип. Одежда на мне скрюченная, влажная. Попили компоту. Ничего так, мылом пахнет. Но надо идти отсюда… мало ли? Вышли с ним в город.

Пустынно. Рядом – морской вокзал. Закрыт на ночь! «Забота о людях!» К моим услугам только какой-то пролом в кирпичной стене. Небогато? Самое то! «Не спать так не спать!» Какой-то узкий наклонный ход, вверх, по битому кирпичу, а потом вообще все стало загибаться спиралью. Темнота, изредка только в стенах оконца лунный свет. И запах такой, смутно знакомый: грязной, подпорченной старины – не очень приятный запах, но важный, многое я по нему вспомнил. Как в Пушкине после войны – много всяких храмов, церквей, старинных домов разрушенных именно с таким запахом гнили, сырости и кое-чего похуже, прикрытого лопушком, хруст стекол, темнота. И так я живо все вспомнил – того мальчика нервного, с неискренней улыбкой, в коротких штанишках на лямочках… До сих пор я те лямочки чувствую. И вот уже – боже мой! – тело большое, везде не достать, щетина шею колет, зубов половины нет, можно влажным языком острые обломки ощупать – неужели это я, тяжелый, неужели уже столько жизни прошло?! Впервые так – пронзительно, свежо, страшно… Побежал вверх, хрустя. Несколько развилок прошел наугад. А что под ногами – и кирпичная крошка, и технический мусор, и в ватнике ногами запутался, и в паутину лицом попал, паучок по щеке побежал… Выберусь ли отсюда? Но ни разу не хотелось обратно, наоборот, с упоением лез. И вот – не успел даже остановиться: вниз вдруг поехал. Стало светлей. Но – страшней. У самого конца этого «трамплина» удержаться сумел, руки раскинув. Выход… в никуда? Выглянул осторожно. Метра три вниз – квадратный водоем… И с четырех сторон стены вверх уходят. И там небо, высоко, два облачка луной освещены. Не утро еще. А в воде, прямо подо мной, дверь деревянная плавает, размокшая. И захотелось мне туда прыгнуть. Вообще, как я сейчас вдруг осознал, мне давно такого хотелось, но все случая не открывалось. Но страшно. Метров шесть лететь, и не в бассейне Вооруженных Сил, а в незнакомом помещении, гулком… Я и раньше, когда у меня стопорилось все, застывало, по ночам на крышу вылезал, смотрел, железом гремел, ходил… но не прыгал. Пора? Если сейчас не прыгну – значит, все, исчерпалась моя жизнь, закончилась, ничего другого уже не будет… Но – страшно.

И в этот момент упало что-то в воду, гулкое эхо, и волна пришла, подо мной шлепнула. Тут я крикнул, от скользкой стены оттолкнулся – как от нее можно оттолкнуться – и вниз полетел – три метра счастья, волосы со лба ветром подняло… Конечно, на дверь я упал плашмя, она притопилась немножко, потом всплыла. И во все стороны волны пошли, о стены – хлюп-хлюп, хлюп-хлюп… Отлично. Лежа на брюхе, дотянулся до длинной корявой палки… «посошок»? Плавала у стены, в пыльной сморщенной пенке. С ней кто-то и приплыл сюда? На двери? Но зачем? Или дверь сверху упала? Встал на ноги, балансируя. Вверх, на темную дыру посмотрел. Странно, наверно, я там выглядел… А здесь – не странно? Стал погружать посошок… Уткнулся! Каменное дно. Бассейн… Вряд ли – для купания! Оттолкнулся. Нацелился в коридор, что темнел в стене. Снова – во тьму? Слегка об угол стукнуло, чуть развернуло. И поплыл. Посошок в воду, толкаешься, скользишь. Иногда о стену стукнешься деревом, потом оттолкнешься ладонью… И все был этот коридор, только однажды выплыл в зал, круглый, и там совсем уже светло было, сверху, видно, светало… Но не выбраться – только плыть. И так я плыл, коридоры сходятся, расходятся, сплетаются, водой о стены шлепают. И вот плыву я так по коридору, наверно, пятому, и вдруг вижу в стене окошко, маленькая рама, стекла пыльные, и вдруг там рожа показалась: видно, хозяин ее зевнуть собирался и, увидев меня, обомлел. Да и я тоже. А он повернулся в глубь комнаты, поговорил чего-то своим небритым лицом и исчез. А я дальше поплыл. Следующее окно не застеклено, на каменной толще закругленной стоит тонкий стакан с водой, зубной порошок открыт, пленка пергаментная прорвана, и щетка изогнутая лежит. Остановился. Почистил зубы. Словно впервые это блаженство осознал. Белое облако за собой в воде оставил. А стена стеклянная началась, из толстого непрозрачного стекла, и вся дрожит, гудит. А другая стена исчезла – простор, насколько видно. Островки, на них какие-то станки, домики с трубами, дым слегка. Паром ходит, и на всех островках люди стоят, руки вытянув, просят перевезти. И на всем от воды отсвет дрожит.

Это у нас тоже есть один комбинат, все цеха на островах, и переходить по длинным мосткам, хлюпающим. И вот сидит бухгалтер, и уже не так прост, как есть на самом деле, потому что за окном осока белесая мокнет и водная рябь уходит далеко под серым небом… Целый день я там ходил над водой, осенней, темной, а потом вернулся к себе в учреждение с какой-то кожей очень свежей, замерзшей, сел в столовой на стул, грудью к спинке, и заговорил, и неожиданно целую толпу собрал смеющуюся. Сырое свежее облако любви… И сейчас то же. Хорошо. Выплыл я на такой квадрат: по краям стучат, железо пилят, и уже солнце пригревает, пар от воды, а я сижу на своей плавучей двери в середине воды, греюсь. А те, что стучат, надпиливают, в ватниках, беретах, тоже, наверное, с удовольствием чувствуют, как спину нагрело. Поглядывают на меня с удивлением, но спросить, окликнуть никто не решается. Тогда я лег, вытянулся и проспал на «плоту» – несколько, думаю, часов. Потом совсем припекло, я проснулся оттого, что стало горячо. Плот мой к берегу прибило. Люди ватники сняли, сидят у воды, молоко пьют с белыми булками, разламывают. Хорошо!.. И вообще это тот самый завод, на котором я вчера весь день провел… Вон и наш механизм осторожно на тележке к воде спускают, как положено. Только так на нем все болты стянуты – пьезопластины изогнулись, сейчас лопнут. Соскочил я на берег и на бригадира накричал. Он даже булку выронил: приплывают всякие типы на дверях, спят до полудня, а потом вдруг начинают орать, и главное, что все верно! От удивления он даже сделал, что я ему велел. Но еще долго на меня оглядывался, головой тряс. Потом я видел, как он в курилке обо мне рассказывал, жестикулировал, изображая меня… неужели – такой? Все посмеивались, щурились от дыма, пепел стряхивали. Потом он и мне рассказал, когда мы с ним поработали и на берегу сидели, спиной к лодке прислонясь. «Представляешь… Утро, досыпаем еще на ходу, – и вдруг появляется оттуда, где никого быть не может, фигура, молча, и скользит по воде – к нам! А когда ты посередине спать улегся и похрапывал – тут уж никто глаз не мог отвести. А потом, когда ты на воде спать улегся! Просто – работа остановилась, смотрели все. Ты повернешься, плот накренится, и все – ах! Но полежал не напрасно – такой теперь у тебя… рабочий загар!»

Наши вытянутые ноги доставали до воды. Остров, окруженный водой, а потом – домами. Хрустнув суставами, мы встали. Небо не в той раме, что я привык. Вошли в дом, и зазвонил телефон. На голом столе лежала трубка, растянув перекрученный шнур, и отражалась в столе, и говорила голосом Сани, моего помощника. «Алло! – закричал я. – Алло!» – «Ну вот… – Саня почему-то надолго замолк. – Вчера с приемщиками, сам понимаешь… А ты-то куда потерялся?» – «Я-то как раз нашелся, в отличие от тебя».

Я разложил на столе нашу документацию. Только тут я почувствовал бессонную ночь. Зевота… И вдруг подуло – еле успел прихлопнуть на столе вздувшиеся вдруг листки.

Ошибка, которая нас погубит

Все дни в командировке я был занят до упора и только перед самым отъездом успел зайти в знаменитое местное кафе. Оно называлось «Молочное», однако когда я спустился вниз, в полированный темноватый прохладный зал, оказалось, что здесь продают и джин, горьковатый, пахнущий хвоей, и зеленый итальянский вермут, и чешское пиво. Такая трактовка названия, не скрою, порадовала меня. Я сел на прохладную деревянную скамейку, стал приглядываться в полутьме. Сначала я моргал, ничего не видя, но уже через несколько минут был поражен обилием прекрасных, молодых, скромных, серьезных девушек, тихо сидевших над глиняными кружками, в которых подавался, как я выяснил, кофе со сливками. Если не сделать сразу – то не сделаешь уже никогда, и я, не дав себе опомниться, пересел за соседний столик, где сидела прекрасная тоненькая девушка с большим толстым портфелем под боком. Как она таскала этот портфель, такая тоненькая? Никогда в жизни я еще не говорил так складно. Незнакомый город, новое место – все это действовало на меня, взвинчивало. Сомнения мои, печальный опыт – этого здесь не было, я не взял этого с собой, как выяснилось. Больше всего я люблю таких девушек – серьезных и грустных (хотя среди знакомых моих никогда таких не было), и вот эта девушка была именно такой. Кривляки, кокетки – пропади они пропадом! «…знаете, – уже через час, волнуясь, говорила она, – я не могу побороть ощущения, что если вы уйдете, это будет какой-то потерей в жизни». Ее лицо неясно розовело в полутьме, рядом со мной была только ее рука – тонкая, с синеватыми прожилками на запястьях, с тоненьким кольцом на безымянном пальце. Ее голос – чистый, дрожащий, иногда вдруг с усилием насмешливый. «Каждый человек, который уходит, – потеря, – говорил я, дрожа. – Но сейчас я тоже чувствую что-то необыкновенное…» Мы взялись вдруг за руки, испуганно посмотрели друг на друга… Сидевший за нашим столом румяный яркоглазый человек вдруг повернулся ко мне. «Простите, – чуть встревоженно сказал он, – вы…» Он назвал мою незатейливую фамилию. «Да, – удивленно сказал я. – А что?» – «Простите, что вмешиваюсь, но я не могу не сказать: я читал ваши статьи, и они меня восхищают!» Это был единственный человек в мире, который читал мои статьи! Я держал за руку самую прекрасную девушку, во всяком случае, одну из самых прекрасных – другой такой я не найду никогда (ее ладонь от неподвижности чуть вспотела, и она, рассеянно улыбнувшись, перевернула руку в моем кулаке на спинку). И тут же сидел единственный человек, который читал мои статьи! И я вдруг чего-то испугался. «Знаете, мне нужно ехать! – сказал я, морщась, глядя на часы. «Ой! – испуганно сказала она. – Правда? А остаться не можете? Ну хотя бы на час?» Но я был уже во власти приступа идиотизма. «Да нет, – тупо бормотал я. – Билет, понимаете, куплен…» Она грустно смотрела на меня… и этот идиот! «Ну все! – я с ужасом слышал свой голос. – Еще надо в камеру хранения забежать. Два узла, сундучок такой небольшой…» Я бормотал, пятился задом, мелко кланялся.

Яркий свет на улице ослепил меня. Я стоял, покачиваясь, тяжело дыша. «Что это было, а?» Я хотел вернуться, но возвращаться не положено почему-то.

Дальше все понеслось, как в фильме, в котором все знаешь наперед и поэтому ничего не чувствуешь. Ну что полагается делать в поезде? Пить чай? Ну, я и выпил, восемнадцать стаканов. Выбегать на станциях? Я выбегал, хотя не мог точно объяснить, зачем. С поезда я ринулся прямо на работу. «Что, приехал?» – почему-то удивленно говорили мне все. «Приехал! – злобно говорил я. – Прекрасно ведь знаете, что сегодня я и должен приехать!» – «Ну, это понятно…» – говорили все с непонятным разочарованием, словно ждали от меня какого-то чуда, а его не случилось. «Не понимаю, чего вы ждали-то? – в ярости спрашивал я. – Обычная командировка. Вы что?!» – «Ничего…» – со вздохом доносилось в ответ. В полной прострации я пошел на прием к директору. Он-то уж похвалит меня за точность, тут-то я пойму, что счастье, конечно, счастьем… «Приехал?!» – удивленно воскликнул директор. «Приехал! – закричал я. – Представьте! На что вы намекаете все тут? Вы хотите сказать, что я дурак?» – «Нет, ну почему же? – отвечал он. – Все правильно. Я просто…» – «Что просто?! Что – просто? – вцепился я. – Вы все хотите сказать, что я идиот?» – «Ну почему же…» – сказал он неуверенно.

Вечером я пошел в театр, на спектакль, на который все тогда рвались. Стиснутый со всех сторон толпой, я медленно продвигался вперед. Все двигались туда, один только рвался оттуда, крича: «Ну пропустите же! Вы что?! Семь часов уже, магазин закрывается!» Я посмотрел на него и тоже стал проталкиваться обратно. Я приехал на вокзал. Я даже сделал попытку пролезть в кассу без очереди, но при первом же окрике: «Гражданин! Все хотят ехать!» – вернулся назад. Ночь в поезде я провел без сна. И вот я вышел на вокзальную площадь, сел в трамвай. Показалась та улица, черные обрезанные ветки на белом небе. Я был холоден абсолютно. Я знал уже: момент тот канул безвозвратно (хотя я мог его и не отпускать). Я вошел в здание, начал спускаться по лестнице. Лестница была та. Я открыл дверь… Подвал. Капают капли. Толстые трубы, обмотанные стекловатой. Два человека в серых робах играли на деревянном верстаке в домино. «Ну чего? – обернулся ко мне крайний. – Забьем?» – «А-а! Давайте!»

Рождество

…Самолет прилетел и сел, слава богу. Не «слава богу» другое: долго ждали багаж, а когда наконец заскрипела лента и он перед нами поплыл, понеслись стоны… То был не он! Вернее, он, но какой? Что за адская колесница прокатилась по нашим вещам? Словно самолет наш все же не долетел – только так можно объяснить такое состояние багажа! Или, может, авиалайнер терял наши баулы по пути, и потом их откапывали и тащили сюда? Версия более гуманная – но тоже, увы, не утешает.

Вперемежку с раздавленными и разорванными чемоданами плыли и отдельные вещи, оказавшиеся вне тары: бывшие сувениры, раздробленные флаконы, сломанные игрушки… В общем, подарки к Рождеству – нынче как раз канун!

Нервные побежали жаловаться – и получили, ясное дело, достойный отпор. Пришла волевая женщина и сказала с достоинством:

– А вы думаете, такое у НИХ первый раз?

– А у вас? – кто-то пискнул робко.

Женщина, подавив его взглядом, удалилась. Вопрос закрылся. О! Вот и мой чемодан! Целый и даже застегнутый. Только вроде как-то опух. Не пори ерунду: с чего это? Ухватил его, сволок. Жаль, правда, оторвали ручку и хвостик, за который я его гордо катил. Вынес в обнимку. Прощай, чемодан. Доеду – и выкину!.. Ошибся, однако. Пришлось еще в этот вечер пообщаться с ним! Таксисты, конечно, оборзели – но это тоже ерунда. Главное, добрался.

Рано радовался! Обессиленно сел в прихожей. Сегодня в доме как раз никого… можешь отдышаться. Обольщаешься! Сунул руку в чемодан… и словно нащупал змею! Выдернул вместе с рукой женское платье! За ним – туфлю! Вот так. Сел еще глубже в кресло. Перепутал чемодан? Или ОНИ перепутали вещи? Вынули, потом сунули не туда? А, неважно как. Главное – отчаяние. Ты никто и ничто. И с тобой делают что хотят!.. Как, впрочем, и с остальными. Но я же ясно видел свои пакеты! Да. Вот они. Но есть и чужие. Вот этот, например… с аккуратно сложенными в магазине детскими футболками… Подарки к Рождеству. Рождество скоро!

Хорошо к нему приближаемся! Надо бы, конечно, камчатую скатерть (что такое камчатая?), витые свечи, вино… Но чему радоваться? Где вы, волхвы, предвещающие радость? Собрал чужие вещи в чемодан (свои выбросил)… Надо отвезти это обратно. Выходит, я – волхв? Со скрипом суставов поднялся. Да, нелегко в наши дни выполнять эту радостную обязанность!

Сошел вниз. Такси в этот праздничный вечер почему-то шли косяком… но платить ту же дикую сумму, чтобы ехать от дома, – выше моих сил. И возможностей. Поволок чемодан к метро. Жаль, оторвали хвостик. Не покатишь… Это я уже говорил. Странное какое-то Рождество. Улицы черные. Где вы, волхвы?.. Ах да.

Но силы, однако, кончились. Очнулся я в маршрутном такси. Неподвижном. Унылый незнакомый пейзаж. Какие-то пьяные юнцы, явно ищущие жертву… А кто-то ждет утерянные вещички, надеясь на чудо к Рождеству.

– Где я?

– Конечная. Авиагородок.

– А аэропорт? Вон ведь у вас написано! – ткнул в отчаянье в грязное стекло.

– Это – по требованию заезжаем. А ты спал! – зевнул водитель. Явно тоже собирался поспать. – Сейчас в парк. Ну хочешь, до метро тебя довезу, еще успеешь, – сжалился он.

– Нет!

Я стал выбираться. Пешком в аэропорт дойду. Должно же в эту ночь хоть что-то случиться!

– Видишь, в конце улицы автобус стоит? – Он глянул на часы. – Последний. Через минуту отправляется. Может, и забросит тебя в аэропорт?

А как ты потом выберешься оттуда? А благодарности не дождешься. Скорее оскорбления… Но это уже пустяк! Давно я так не бежал, особенно с чемоданом!

В «бюро багажа» в аэропорту сдал попавшие мне чужие вещи. Приняли их как-то устало, без огонька. Хорошо хоть, не допрашивали. Но, главное, сделал кому-то радость под Новый год – кто это получит. Кто волхвы? Мы!

Сверкая, вдруг полетел снежок. С разбегу ввалился я в какое-то «средство передвижения» – замедлив ход, оно меня подождало – и оно сразу же дернулось и поехало. И по пришедшему вдруг вместе с бензиновым запахом толчку радости я почувствовал, что Рождество уже началось.

Мороз до слез

Проснулся я от колокольного звона. Давно он не доносился сюда – туманная оттепель глушила звуки. И вдруг – словно колокольня рядом: идут и глухие тяжелые удары, и бойкий перезвон. Сдвинул шторы: косая солнечная «косынка» на доме напротив. Сердце радостно прыгнуло. Но что, собственно, произошло? Просто сильный мороз обостряет все чувства. Заметил не я: в сильные морозы вспоминается детство. Эта яркость, восторг, пронзительность жизни однажды наполнили твою душу, когда ты вышел еще в валенках и закутанный платком, и между тобой и счастьем ничего еще не стояло, и ты его испытал. И теперь оно вспоминается при той же картинке за окном, и вдруг кажется: откроешь дверь и выйдешь прямо в жизнь без забот.

Я торопливо оделся – пока ничего еще не встало между мной и этим утром – и выскочил во двор. Успею? Ухвачу? Во дворе – красота. Солнце свесило с крыши свою ногу – и почти достало до земли. И правда – как в детстве: в сильный мороз изнутри слипаются ноздри, а пальцы в носках заледенели и друг о друга скрипят. И вдруг это получится: я уйду в страну счастья и останусь там навсегда?

Из ворот завернул направо. Лед на Мойке был выпуклый, рябовато-белый, словно не черная вода замерзла, а белое молоко. От этого сияния по щекам извилисто потекли горячие едкие слезы, смораживая, скукоживая щеки. Потому, наверно, так сладок мороз, что ты особенно остро чувствуешь: ты живой, горячий внутри.

Вдали по льду кто-то бегал, сновали черные точки. Сощурился изо всех сил, вглядываясь туда. Дети! Вспомнил: однажды и я выскакивал на лед, задыхаясь от страха и восторга. И почему-то мы с другом были без пальто и без шапок в такой день. Почему? А чтобы запомнилось ярче. И так же грозно дымилась черная полынья под мостом, где, видимо, выходила труба. Долго смотрел, щурясь.

Однажды, в те далекие морозные и счастливые дни, когда хотелось сделать что-то невероятное, перебегал по льду через Фонтанку наискосок в Дворец пионеров, и провалилась вдруг правая нога, оказалась подо льдом, и ее как-то стало тянуть в сторону течением, словно река хотела оторвать ее от меня. За спиной ремонтировался дворец Белосельских-Белозерских, и там кричали рабочие, но я постеснялся кричать, медленно выполз и осторожно дополз до противоположного спуска. И вбежал по мраморной лестнице в огромный резной шахматный зал Дворца, насквозь просвеченный ярким морозным солнцем. Все кинулись ко мне – и преподаватели, и ребята. Оказывается – все они видели, как я добирался: сперва увидел один, потом все остальные. То был единственный миг моей славы в мире шахмат!

Но зима обостряет все чувства до сих пор. Помню, как я, уже став своим в военно-промышленном комплексе, однажды летел к своему другу в далекий гарнизон, куда он, умница и отличник, попал после института. Говорят, там дикий холод и невозможно жить, – а я вот лечу к нему как ни в чем не бывало: друзья есть друзья, и морозы нам не указ. И помню ужас и восторг на пересадке в Красноярске. Тогда нужно было идти от трапа до аэропорта пешком. Волосы превратились в ледяные иглы и кололи нежную кожу головы. Теплый свитер и шапку в оттепельном Ленинграде я сдал с багажом и переходил это ледяное пространство в легком пальтеце. Из всех дверей аэропорта валил пар.

Чуть отогревшись в зале, узнал от моих спутников: багажник нашего лайнера заледенел, и багаж не вынимается. Ждут специальные разогревальные машины, которые сейчас пытаются разогреть предыдущий лайнер – а потом уже наш. Но мой вылет дальше уже объявлен! Я подошел к стойке. Те развели руками… «Так вы летите?» – «Лечу!» – «Тогда бегите». И я выскочил на солнце и мороз. Большего отчаяния и восторга я не испытывал никогда. Самолетик был маленький – летающая консервная банка, промерзшая насквозь, стюардесса была в тулупе и ватных штанах. Летчик сидел как-то небрежно, наискосок, дверка в его кабину была распахнута, и он смотрел вовсе не вперед, а на нас. «Ну ты и оделся!» – сказал он мне, впрочем, довольно спокойно: чего только они не видали тут! «Да я ненадолго!» – лихо ответил я, и летчик усмехнулся.

Друг встретил меня и тоже изумился, почему я так легко одет. «Да ради тебя, дурака, бросил теплую одежду, чтобы ты чувствовал, как я тебя люблю!» – сказал я. А так, может быть, и не признался б в любви – а тут, на морозе, даже слезы потекли.

И друг подвиг мой оценил, раздобыл сверхсекретный военный спецтулуп, и когда мы вечером, пьяные, шли по его поселку и к нам то и дело подходили патрули, друг гордо говорил мне: «Покажи им штамп!» И я гордо отворачивал полу того тулупа, показывал какой-то загадочный черный штамп на отвороте, и нам отдавали честь. Сильный мороз как-то приподнимает душу, толкает на подвиги, напоминает, что человек и окреп в противоборстве с природой. Ах, ты так? А я не уступлю! А не было бы того – чем бы я теперь гордился? Сильный мороз подбивает русского человека к лихости и веселью.

И сейчас я вдруг заметил, что лихо и весело перехожу мост и в нагретую булочную врываюсь с такой радостью, какой не испытывал уже давно.

Лето на краю света

Трудно даже поверить: внизу, под иллюминатором самолета – Северный Ледовитый океан! И хоть уже начало июня – он все равно Ледовитый! Розовые льды громоздятся друг на друга, какое-то их движение происходит – но воды не видно нигде. Похоже, навигация еще не началась… или ее просто не видно в этом огромном пространстве. Летим так уже пять часов – и внизу ни кораблика, ни домика, лишь сиянье льдов. Да, отсюда видно: не так уж много места отвоевал человек на земле! Снижение – и такие же безжизненные холмистые равнины – рыжие, снег кое-где. И – обрыв. Дальше пусто. Край света!

Баржа идет через лиман с бурой водой, на том берегу на холмах – яркие кубики домов, высокая новая церковь, на самом конце земли раскинул руки огромный Николай Угодник, покровитель мореплавателей. Дальше начинается пространство дикое, безлюдное, дальше глаз не видит ничего, там загибается земной шар… Но оттуда, как ни странно, порой появляются корабли.

За церковью и прямоугольным домом культуры лежит посреди небольшой площади тот, ради кого мы и прибыли: в знакомых очках и кепке, но весь из бронзы – и, чуть улыбаясь, вглядывается в бесконечную водную даль. Мальчишки, брякая досками на колесиках, пытаются взлететь на низкий гранитный постамент памятника, из которого вырастает скала, на которой вольно раскинулся «Чукча номер 1» – писатель Юрий Рытхеу. Победивший такое пространство – и теперь подаривший его нам: девять часов лёта над сверкающим льдом! Ушедший из этого клинышка земли в Большой мир и вернувшийся знаменитым: памятник его вокруг всего света сюда везли – «земных дорог» сюда нет!

Пара дней официальных церемоний в честь нашего бронзового друга, вручали премию имени его – и наконец попадаем в «нормальную» местную жизнь! Сидим, набившись битком, в рабочем вагончике без окон, за длинным столом, закиданным рыбными скелетами и уставленным бутылками, и – поем! Вернее, по-настоящему поют, соревнуются двое – блондин и брюнет. Первый – сухощав, даже изможден, втянутые щеки, светлые глаза, красная кожа, татуировка на пальцах, яростно бьющих по струнам: «Се-верр-ный вар-риант!» Хит явно его собственного производства. Второй – длинноволосый тучный брюнет, заполнивший весь угол, с черными задумчивыми очами, поющий медленным басом тягучие старинные песни, местный диакон, как шепнули мне. Блондин, едва дождавшись, как тот закончит, врывается своим хрипом, напором, биением струн… И – тоже успех! В коротких промежутках меж песнями мы еще успеваем спорить, кто лучше.

Выхожу на деревянную лесенку передохнуть. Уходят пологие сопки, на них зеленеет трава, в ней – мириады комаров: попробуй сунься! Моросит дождик. День хмурый… Вернее, ночь. И до ближайшего теплого климата – тысячи километров! Море кажется каким-то инопланетным – бурое, непрозрачное. Волны вынесли поплавки наши почти на берег. Называется, выехали на рыбалку! Зато другие этим занимаются: у плавучего крана, в углу между ним и берегом – громкие шлепки, чавканье, из воды вылетают высоко и нарочно громко шлепаются огромные косатки, похожие на торпеды: загнали рыбный косяк в угол и с хрустом жрут. На краю крана сидят рыбаки – и только успевают вытаскивать: рыба предпочитает такую смерть, хотя бы за наживку.

Прямо у лесенки стоят хилой толпой только здесь увиденные мной евражки, странно похожие на вставших на задние лапы кошек, даже страшно немножко на них глядеть; выразительно смотрят, протягивают лапки: «Дай что-нибудь!» Совсем не боятся. Надо же! Поизумлявшись, поднимаюсь в вагон. Навстречу густой дух, и – песня. «Северр-ный вар-риант!» Видимо, на бис. Край света. Незнакомая жизнь. И попробуй только пожалеть их, сказать им: «Как же вы тут?!»

Наши на Севере и Юге

Вдруг позвонила какая-то тетя Кира:

– Наша дача под Ригой этим летом свободна! Приезжай!

Заманчиво, однако, увы, ошиблась номером! И так сорвалось несколько поездок на Запад, и тут еще эта нелепость! Может, действительно, суть в какой-то нашей несуразности, из-за которой вдруг перестало это дело клеиться?

Зато этот год с самого начала был богат поездками в других направлениях. Сперва это казалось мне чуть ли не поражением. Ну что тебе, скажем, Кольский полуостров? К тому же, повисев часа полтора над Мурманском, мы вдруг услышали голос пилота:

– К сожалению, по погодным условиям Мурманск не принимает! Летим обратно!

Мы сели в Пулково и полночи ждали, когда снова объявят вылет. Рядом сидели, переговариваясь, мои спутники. И вдруг я стал чувствовать, что досада и усталость, вместо того чтобы расти и замучить меня вконец, почему-то исчезают, заменяются спокойствием и даже какой-то радостью – и все дело в них, в моих спутниках. Никто из них не унывал, не бегал скандалить, размахивать какими-то корочками, дающими какие-то особые права. Все вели с себя с достоинством, спокойно и весело, никто даже мысли не допускал, что этот мелкий эпизод стоит того, чтобы портить настроение. «Может, северная закалка? – подумал я. – Какие же молодцы!» Я и сам наполнялся силою и уверенностью. Кто чего-то такое говорит, что народ у нас так себе? На самом деле – замечателен он!

Вместо Мурманска я поехал в Мончегорск – но на этот раз уже поездом. Ехали сутки. Тяжело? Отлично! Моими попутчиками в купе были трое мужчин – и я снова был поражен их спокойной уверенностью, добродушием, открытостью. Самый приветливый и предупредительный оказался главным врачом областной психиатрической клиники в городе Апатиты. Трудные характеры его пациентов, мне показалось, никак не повлияли на его собственный характер, скорее наоборот – я думаю, его добродушие им помогло.

Второй, с холеной седой бородкой, оказался специалистом по специфическим заболеваниям этих мест: климат, долгая полярная ночь, вредные производства (чего только не добывают там, рискуя здоровьем). Но разговаривал он просто, ужасами не пугал: «Все под контролем!» Больше он рассказывал о полезном и приятном сотрудничестве с норвежцами и шведами: «Сажусь в машину – и в тот же день там».

Третий, самый молодой в купе, был бригадиром сварщиков-трубоукладчиков, он вел себя бурно, многое злило его в предстоящей работе – но то была скорее дотошность, желание исправить, но уж никак не бросить.

Но главное, что разволновало меня, – их восторг после посещения Петербурга: какая воспитанная молодежь, какие приветливые официанты! Пришлось мне оправдывать высокие оценки моих попутчиков, я старался как мог и приехал, я надеюсь, в несколько лучшем виде, чем был до этого. Я видел жизнь многих стран, и что-то мне мерещится, что наша жизнь – самая позитивная.

Такая мысль, как ни странно, посетила меня и в самолете, летевшем рейсом Шарм-эль-Шейх – Каир и попавшем вдруг в зону жестокой турбулентности. Сперва все старались держаться, потом, когда вдруг самолет заскользил вниз, начались крики. И только в хвосте, где сидела наша пляжная компания, стоял хохот.

– Не боись! – кричал лысый хирург. – Если кому чего оторвет – пришью!

И когда самолет, сильно тряхнув нас, все-таки сел и в салоне страшно запахло жженой резиной, молодая толстая женщина (из деревни, как она говорила нам), нюхнув, сказала вдруг:

– У пилота галоши сгорели!

Первыми после нас захохотали наши бывшие друзья с Украины, потом другие народы заинтересовались причиною нашего веселья, и фраза, переведенная с русского на немецкий, английский, китайский и японский, прокатилась волной хохота от хвоста к носу. Живем!

Молдавская сюита

Порой жизнь зажимает так, что не продохнуть. И почему-то особенно к концу года. Так уж приучили нас – жить циклами в триста шестьдесят пять дней, и где-то после триста пятидесятого дня скапливается безумная тяжесть, которую надо как-то сбросить. Но как? Не отвертишься. Приезжает знакомый шведский поэт, который за десятилетия нашего общения так и не выучил ни слова по-русски, как, впрочем, и я – по-шведски. Раньше спасало нас слово «Сколь!», которое в приблизительном переводе означает «Вздрогнем!», но теперь для «вздрагивания» нет уже ни здоровья, ни достаточных средств, ни, как ни странно, времени, хотя раньше его хватало на все. Мало того, примерно в эти же дни прибывает родственница, вдова любимого моего двоюродного брата – утратившая, увы, возможность самостоятельного передвижения, – значит, все эти дни придется передвигаться вместе с ней. Ну почему так зажало? Расплата за прежние лихие дни? Я вроде все рассчитал. Всегда гордился своей изворотливостью. Ровно неделю перед их приездами должна была занять поездка в Молдавию. А уж после Молдавии… Я был должен быть бодр! Энергичная фраза: три слова, заметьте, на букву «б»!

И тут – облом! Отменилась поездка! Где же силы черпать? Утром первого «не молдавского» дня я был в полном отчаянии. Зазвонил телефон. Жизнь кончается тогда, когда не ждешь радости даже от лучших изобретений человечества: телефона, мобильника… о телевизоре я уже и не говорю. Откуда ждать помощи? Может, душа?

…В Молдавии я был полвека назад – но воспоминание сохранилось яркое, словно это было вчера. Вспомнил, как в беззаботной юности, получив гонорар, шел по улице и вдруг купил билет и улетел в Кишинев, который мне рисовался раем. И так и вышло. Несмотря на зиму, какие-то деревья цвели. Пригревало солнце, и, главное, люди были ярко и как-то празднично одеты. Некоторые, правда, шли в расшитых узорами молдавских полушубках-дубленках, но обязательно нараспашку, открыв себя солнцу.

«Жить хорошо! – пришла мне в голову вполне естественная мысль. – Но почему же иногда возникает зло? Это ж требует усилий, активных действий! Зачем? Ведь сама по себе – жизнь прекрасна!»

И тут же эта гипотеза получила подтверждение. Слегка приустав и, может, от этого слегка приуныв, я зашел в стекляшку-столовую, нагретую солнцем, и только сел, как из-за соседнего столика ко мне радостно кинулись два местных жителя с золотистой бутылкой коньяка.

«Выручай, друг!» Я уже понял их мысль… но, как оказалось, не до конца. «Ну… садитесь». Я вежливо встал. «Да не можем мы! На работу опаздываем! Заказали вторую бутылку, не рассчитали». – «Ну-у…» – «Да мы оплатили, не бойся!» – «Тогда могу». – «Ну спасибо!» Они еще и благодарили меня. Помню то счастье! И не забуду вовек. Что же ты приуныл-то? Из-за того, что ты сейчас не в Молдавии? Да какая разница!..

Мобильник зазвонил, прерывая воспоминания. А собственно, зачем прерывать их? «Алло… Привет!.. Нет! Не могу… (точней, не хочу). Я в Молдавии!» – «Как – в Молдавии? – изумился он. – Мы же с тобой вчера…» – «Взял – и уехал! Что – нельзя?» – «Ну почему же…» – «Вот так!» «Я в Молдавии! – говорил я всем, даже тем, кто звонил по домашнему телефону. – Что значит – «как?»… Солнечно! Все, пока!»

…Тот «столб коньяка» я стремительно выпил и дальше летел буквально на крыльях, правда, часть маршрута на крыльях подводных – и за иллюминаторами сверкал Дунай. Вот уже не ожидал, что окажусь на Дунае и даже в Вилково, удивительном городке, в котором вместо улиц – бесчисленные протоки, и по ним плывут лодки с загнутыми носами…

«Алло!.. Я в Молдавии! Да!» Неделю я прожил великолепно. С утра – огненный танец жок, потом – коньяк. Солнце сияло. И через неделю… я даже загорел! Трудные дела… родственники… кредиторы. Налетай! Спляшем вместе.

Чудеса на заказ

Под Новый год всегда хочется чудес, доказывающих, что жизнь все еще любит тебя. Но чего еще ждать? Мало тебе? Уже то, что ты живешь, появился на свет, – колоссальная пруха!

Мой отец приехал в Ленинград в 1937 году поступать в аспирантуру, сбежав с прежнего бессмысленного места работы, на котором его заставляли учить казахов сеять пшеницу в пустыне, где она никогда не росла. Сбежал – в 1937 году, когда за десятиминутное опоздание отдавали под суд… И все обошлось! И в аспирантуру он поступил. Но, конечно, не сразу. Великого ученого Николая Вавилова, который должен был решить, брать его или не брать, в городе не было – обещали, что он приедет где-то под Новый год. Отец жил в общежитии, разгружал вагоны за копейки. Наступила зима. А отец сказал на прежнем месте работы, что едет в отпуск в Крым, тулупа не надел.

Отец вроде решил вернуться – но не в Казахстан, а в родную деревню… Он вспоминал, как медленно шел на вокзал по Невскому, подолгу любуясь красотами, на что-то еще надеясь. И – опоздал на поезд! Лиговка оказалась перекопана, пришлось бежать в обход! Он показал это место, благодаря которому я появился на свет. В общаге на следующий день он увидел перевод от друга из Казахстана, который продал его тулуп и прислал деньги!

Отец поступил к Вавилову в аспирантуру, познакомился с мамой – и все вышло великолепно! Конечно, лучшее чудо – то, которого страстно жаждешь! Все остальные чудеса как-то блекнут.

Характер отца передался, к счастью, и мне. И мне везет – совершается невероятное, если я очень чего-то хочу.

Помню, попав в пропасть между социализмом и капитализмом, я страстно из нее рвался, звонил в Москву модному издателю, чей телефон мне с трудом удалось добыть.

Отшивали! «Владимир Викторович занят!» Но я приехал в Москву, все-таки ему дозвонился. «К сожалению, сейчас уезжаю!» – «…А где вы находитесь?» – все же зачем-то спросил я. И оказалось – он в соседнем доме с тем, где я жил. И через минуту я стоял перед ним! И моя литературная жизнь продолжилась – в лучшем тогда издательстве Москвы. Чудо? Но как страстно я его создавал!

Под все эти бурные воспоминания я входил, между прочим, под своды приемного покоя больницы Святого Георгия. Поможет ли он мне – кстати, папашин тезка? Разве что сохранит жизнь! «А тебе мало этого?» – «Да, мало!» – «Угомонись!» Мой друг-хирург вышел навстречу. «Ну что? Собрался наконец-то?» – «Да!» – «Дела все закончил?» – «Увы! Ну, может, сходим куда, пожрем на прощанье?» – «Какое еще прощанье? – Он глянул на часы. – Ну…» – «Тут близко отличный грузинский ресторан!» – вскричал я. «Нет! Тут есть рядом кафе. Без алкоголя!» – мрачно добавил он. Да, крепкого алкоголя не было. Но было пиво! Правда, лишь двух сортов. Но мне хватило! Пражское – «Велкопоповицкий козел», и братиславское – «Златый фазан». Почему-то, волнуясь, я выбрал второе. Вдруг ожил мобильник – звонил, что интересно, тот самый человек, который тогда оказался в соседнем доме в Москве, когда решалась моя судьба, – ставший за эти десятилетия большим начальником. «Ты что делаешь с двадцать второго по двадцать седьмое?» – «А что?» «Да надо поехать тут на одну ярмарку». – «В Братиславу?!» – воскликнул я вдруг. «Откуда ты знаешь? – изумился он. – Мы тут минуту назад решили!» – «Сам удивляюсь!» Про братиславское пиво я уж не стал говорить: не надо казаться проницательнее начальства.

«Что, опять что-то?» – проворчал друг-хирург. «Я быстро!» – я пообещал. «А в Европе как раз Рождество!» – возликовал я.

Конечно, скептик тут скажет: «Ну и что? И без всякого пива раздался бы звонок». Но лучше все-таки верить, что чудеса случаются по твоей воле – тем более что так оно и есть.

Парадиз

Я прошел через весь остров, обернулся и увидел его весь – ровный, чуть провисающий к середине. Длинные ограды для коров из двух жердей – одна у земли, другая повыше – редкими изогнутыми линиями пересекали широкий луг. Я уже знал, что там – мягкое, чавкающее болото, по которому может пройти лишь корова на ее раздваивающихся, пружинистых, грязных копытах. Вся середина острова была травяной, и только на высоких берегах рос лес, согнутый ветром, а где не согнутый – переломанный. Я хотел вернуться обратно по кругу, по высокому берегу, но сразу же оказался в страшном буреломе: острые обломки веток уткнулись мне в горло, как пики! Кустарник был сцепленный, перепутанный, закрытый елями от солнца, гнилой, с серой свисающей бахромой, осыпающейся трухой, вызывающей зуд на коже… Не пройти! Значит, единственный путь назад – та же тропка посреди долины, и опять та же собака будет лаять на ветру, поднимая хвост, а грудью припадая к земле, а потом, когда я с покрасневшим напряженным лицом все же пройду, она поднимется на все четыре лапы и еще несколько раз гавкнет, уже с большими промежутками, вопросительно… Но на обратном пути собака не выскочила из сарая – только корова на лугу подняла голову. Когда я вернулся к дому над бухтой, где приставали катера, установилось предвечернее затишье, впервые за весь день между серой водой и серым небом появилось желтое расплющенное солнце, и в полузаброшенном доме, где я снимал террасу, стекла сделались желтыми. Я сидел на единственном стуле и смотрел на закат.

…Утро пришло тихое, теплое и туманное. Терраса на втором этаже, на столбах, стоящих внизу в малине, в крапиве. Горизонт расплывчат и пуст, и поднимешь глаза через час – стоит белый строй кораблей, появившихся незаметно, беззвучно, непонятно когда. Обедая в кухне, я взглядывал через маленькое окошко и видел, как набираются тучи, все темнеет, крепчает ветер. И потом, хлопнув дверью, я вышел на обрыв и, открыв рот, сразу весь наполнился ветром, словно надутая резиновая игрушка, и упругие, словно накачанные, руки даже не приблизить к бокам. По скользкой тропинке, цепляясь за кусты, я спускаюсь вниз. Перекинув с животика на спинку, открываю ржавый замок, отталкиваю лодку и рывком врубаю мотор. Сначала лодка падает, проваливается между волн, но вот я нашел ритм, вернее, скорость, и лодка мчится по верхушкам волн, сшибая их, сбивая. Вот так! Вот так!.. Все в нашей власти, абсолютно! Только одно место – впереди – освещено солнцем, волна там пестрая, рыжая. Вот появляется вдали форт – розовый, словно из помадки, особенно розовый на фоне серого неба. Обрыв, взблескивающий иногда маленькими острыми камнями, вереск, горячие цветы, пушки. Моторка, лопоча над мелкими беспорядочными волнами, качаясь на веревке, остается, привязанная, внизу. Я взбираюсь вверх, пролезаю через пролом в полуразрушенной стене. До этого был словно оглохшим от ветра, и вдруг за стеной, после простора, волнения – жара, звон в ушах, тихое бубнение пчел.

Обратно я плыл уже в полной темноте, только однажды появился берег, дом, и раскачивался рядом единственный жестяной фонарь, и тень от его козырька раскачивалась по воде на много километров. Потом вдруг послышался стук мотора. «Эхо?» – подумал я… И вдруг совсем рядом в темноте навстречу прошла лодка, человек на корме рукой, заведенной за спину, держал руль. Лодка прошла, и через некоторое время волна от нее шлепнула подо мной о борт. Откуда он плыл и куда? Причаливая у себя, я озирался. Но его не видно и не слышно уже из-за волн. Остро, тяжело дыша, я поднялся на второй этаж, сел на кровать, но спать не хотелось. Наоборот, давно уже во мне не было такой свежести и волнения.

Я спускаю ноги, снова надеваю снятые было ботинки – сейчас они кажутся особенно мокрыми, тесными – и, усиленно, с размаху шаркая, поглубже забивая в них ноги, из комнаты выхожу на крыльцо. На ощупь прохожу двор, захожу в сарай. Под ногами пружинит толстый слой опилок. Осторожно нащупываю на козлах маленькую бутылку, морщась, делаю глоток. Различаю на полке светлый никелированный трубчатый фонарик и сразу беру его. Медленно иду обратно. Волна хлюпает внизу о мостки. Только в такие темные ночи и понимаешь, как мало, в сущности, людей на земле! Включаю фонарик – и желтое, тусклое, рябое пятно появляется на дорожке передо мной. Как далеко прыгает, меняет форму его свет при самом легком движении кисти руки! Вот рассеялся во тьме над обрывом, вот снова сплющился возле ног, а вот легко взлетел по стенке дома – и какое удовольствие доставляет эта маленькая, но наглядная власть. Потом я лежал на кровати, с ужасом и восторгом чувствуя себя единственным в огромном пространстве. Бухнула размокшая, разбухшая фортка, и я, словно дождавшись какого-то знака, счастливо вздохнул и уснул.

Безумное плавание

1

Я стою у канала – и вижу себя, выходящего на тот берег из переулка. Рядом идет мой друг Никита. Между мной этим и тем – не только вода, но и тридцать лет жизни, которых Никита не пережил. Как бы хотел я сейчас перелететь туда – в то время и на тот берег! Никита тащит кучу вещей: мы уходим в плавание на его катере. Я, с присущим мне тогда легкомыслием, иду голый по пояс, неся перед собою на вытянутых руках свою единственную, ночью выстиранную, рубашку. На воде колотится о гранитную стенку катер. Никита, как всегда, в ярости. Но это для него – рабочее состояние. Только так он и может выполнять постоянно возникающие перед ним сверхзадачи: например, нагрузить на себя всю эту гору и тащить – в ином состоянии это невозможно. Сверкая очами, бросает груз на ступени. Ясно вижу его: смесь гусара и цыгана. Или, как говорила его умная мать, смесь цыгана и медведя. За буйство и любят его те, кто любит, – но стараются как-то сдерживать его. Даже жена его, стальная Ирка, дочь сталевара, маленько устала и на время переуступила эту радость мне. Найдите второго такого дурака, как я, который на это пойдет, причем бескорыстно!.. Ну, не совсем бескорыстно: наша семья постоянно должна деньги их семье. Но я иду сейчас с удовольствием, потому что Никиту люблю. И жены наши дружат, даже слишком активно. Уехали на кинофестиваль в Москву, словно не понимая, чем это чревато! Зная Никиту! Но зная и меня. На меня только и надеясь. И совершенно напрасно, кстати: в их отсутствие мы тоже тут сделали что смогли, – поэтому покидаем эти берега в легкой панике.

Раз пять за ночь Никита вскакивал, бегал на канал, смотреть, не угнали ли катер, – свободно могли перепилить цепь или открыть замок. Может, он своим мельканием и отпугнул воров? Последний раз бегал туда-обратно уже на заре. Потом скрипел половицами рядом со мной.

– Ты спишь или нет? – произнес он почти умоляюще.

Я сладко потягивался на старинной кровати. Эта обстановка принудительной роскоши, которую насаждала тут Ирка вопреки ему, вводила Никиту, друга лесов, полей и рек, в дикое бешенство… но не меня. Меня вообще в бешенство трудно ввести. И перед предстоящим суровым плаванием – почему бы не понежиться? Если он думает, что я во всем буду подчиняться ему… Впрочем, поторопиться стоит: вместо прощальной записки Никита оставляет жене черепки двух севрских ваз. Как обычно – погорячился, давая понять, что знает, зачем она уехала в Москву. Теперь страдает, попрекает меня тем, что я при последней ссоре с моей женой разбил лишь чашку за восемь рублей. Конечно, таких бездн страданий, как у моего друга, у меня нет, да и ваз – тоже. Да и чашку, честно говоря, я надеюсь склеить по возвращении, все-таки вещь! Ссоры неизбежны, но вещи надо беречь. Масштабы наших друзей, Ирки и Никиты Дубровичей, недоступны нам – моя жена столько не зарабатывает, сколько его, и разбить севрскую вазу – для меня радость недоступная. Так что – хотя бы еще немного понежусь. В пределах разумного.

– Ну ладно… А где рубашка моя? – вняв мольбе друга, я поднялся.

– В ванной. Ты вчера ее выстирал… зачем-то, – улыбнулся он.

– Так единственная моя богатая вещь!

При упоминании богатства Никита задергался. Ничего, у них много еще ценных ваз, хватит на десятки, если не на сотни таких отъездов. А не хватит – подкупят еще, Ирка ни в чем не знает удержу и, конечно же, гораздо безумнее, чем ее муж, и богаче: все контакты итальянцев с отцами нашего города держит в кулачке, так что Никита может позволить себе пару ваз… так же, как работать крупным ученым за малые деньги – хотя переживает, конечно, этот перекос.

Мы спускаемся к катеру. Помимо сохранения равновесия на борту, на мне еще одна важная задача – создание эпоса, саг и баллад об этом плавании. Сделаем! Почему нет? Я вообще надеюсь на этом катере в литературу уплыть, вырваться из того засекреченного ада, в котором с Никитой держат нас. И Никита надеется. Но и волнуется – вдруг саги будут не те?

Когда мы с ним ездили в Москву в командировки и там немного позволяли себе, на обратном пути он изводил меня, добиваясь создания безупречной легенды – чтобы только научные встречи, все по секундам. И я сочинял! Здесь такая прелесть вряд ли получится – судя по отчаянному настрою его, да и по тому, как мы стартовали, по черепкам севрских ваз.

Похоже, он вообще собирается в этом плавании погибнуть. Ужас он способен победить только еще большим ужасом: другого метода не знает. Главное – не пускать его в Ладогу, самый опасный на свете водоем, крутить его до изнеможения здесь… Думаю, Ирка будет мне благодарна. Да и мать Никиты, думаю, благодарна бы была. Да я и сам себе буду благодарен: жить-то охота. Попробуйте найти другого вместо меня на такой эпос!

Никита «кошкой» поймал катер, отогнанный от ступенек, причаленный за кольцо в гранитной стене, подтянул его и прыгнул. Катер «свихнулся» набок, Никита чуть не упал. Ухватился за мачту с прожектором. Устоял! Хорошее начало! С ходу чуть не оказались в воде. Бешено вращая очами, заорал мне:

– Вещи давай!

…Не украли почему-то наш «гробик»! Хорошенький – даже окошки в нем есть. Можно рулить, стоя на палубе, а можно из рубки, за стеклом. На просторной корме, где можно блаженствовать, – люк в темный трюм.

Строили мы его на родном заводе, где трудились с Никитою после вуза… слепили наш корабль из всего практически, что было не нужно. Заводские охранники, выпуская нас, буквально рыдали от нашей честности, осматривая корабль. С трудом успокоили их, дав денег.

Покидали наш багаж на корму, потом, через рубку, – в каюту. Пусть пока валяется, потом разберем! Развязали на причальном кольце морской узел…

Никита, схватив весло, начал отгребаться. О, волшебный, чуть гнилостный запах воды! Всю зиму о нем мечтали!

– Греби, сволочь! – Никита заорал.

Волной прошедшего катера нас колотило о гранит. Вытащив из трюма весло, я огребался им, стоя на корме. Гондольер!.. Хотя, если учесть «резиновых медуз», плывущих тут в изобилии в солнечных бликах, в красивом слове «гондольер» хочется заменить одну букву. Пока эпос не очень звучный идет.

– Табань!!! – Никита завопил. Яростью на все плавание запасается. Хотя, думаю, в этом плавании будет у него возможность ее пополнить. Тяготы еще только начались.

До этого мы с ним по-другому плавали, другого водоизмещения, да и назначения, были корабли. Спускали в Неву из дока секретный «заказ», замаскированный над поверхностью воды под дровяной сарайчик – и так тащили нас на буксире через всю Неву в Ладогу. Маршрут никак не зависел от нас. Балтийское море безъядерным было объявлено, поэтому долго волокли нас по Свири из Ладожского озера в Онежское, дальше по Беломору, через Выгозеро, через девятнадцать шлюзов. Порой только выйдешь наверх потянуться, зевнуть: это где мы шлюзуемся? Не поймешь! Выручали нас только карты – но не географические, другие. Сека, преферанс. Правда, и там Никита бушевал, но в железной «коробочке», которую тянет сонный буксир, бушевать бессмысленно – быстро утихал. Потом, безвылазно уже за приборами сидя, ходили петлями в Белом море, пересекая магнитные линии, «размагничивали» подводную лодку – без размагничивания ею пользоваться нельзя. Вернувшись к берегу, сдав «заказ», тащились на поезде назад. На одной и той же станции – всегда! – входили освобожденные урки, продавали финки с наборными рукоятками. Начиналась «опасная торговля» с ними. И это единственный момент азарта был у нас.

В «свободном плавании» у нас, похоже, иначе все: будет дана воля всем страстям. И вот уже результат: не успели отплыть – терпим бедствие! А еще хотим в Ладогу плыть!.. Ну не все, положим, хотят. Хочет Никита. Безумие чистой воды – к Ладоге, самому чистому водоему, это особенно относится. Но насчет Ладоги мы еще поглядим. Пока что бьемся перед первым мостом, раскинувшимся между Казанским собором и Домом книги, всю ширину Невского он занимает. Фактически под Невским проспектом должны мы пролезть. Проход длинный, а главное – узкий, никак не попасть, все время промахиваемся, колотимся о гранит. Сверху нависают, продолжением стенки канала, плоские шероховатые колонны Казанского собора. Сколько раз тут пешком пробегал. А вот на катере – посложнее будет. Впихнулись-таки в тоннель, но тут же завязли. Под шикарным Невским в грязи застрять и тут и провести отпуск? Только на большой скорости трубу эту можно пролететь, а мы сунулись вяло и еле назад из-под моста вылезли, по локоть и по колено в грязи. Хорошее начало! Может, пока не поздно, вернуться домой, склеить вазы, отрихтовать их, дождаться жен?

Но запах болота, который мы вытащили из-под моста сюда, нас больше волновал, чем все прочее.

– Ничего! По-другому пойдем! – Никита рявкнул. – Врубаемся!

Ткнул в кнопку пускателя, дизель затарахтел, винт перелопатил грязную воду, поднялись хлопотливые пузыри. Никита за штурвал ухватился – и мы развернулись по красивой дуге. Иначе пойдем. Слава богу, у нас в любую сторону можно плыть и прибыть именно туда, куда хочешь. Меня лично влекло местечко неподалеку отсюда: мыс у слияния канала Грибоедова с Мойкой. Какое-то сельское место – травяной скат к реке, не покрытый гранитом. Лежат, блаженствуют босые люди, которым не надо уже спешить. Там мы и проведем наш отпуск. Там мы нашу независимость и отстоим. Поплывем упоительными изгибами Грибоедова канала, круг почета по нашему городу совершим – глядишь, Никита и успокоится, расхочет в Ладоге погибать. Лучше мы будем прелести лета здесь вкушать.

Плавно изогнутая ограда Финансово-экономического института, зарешеченные арки проплывали слева. Эхо мотора, чуть отставая, летело позади. Я снял кеды, лег на носу, облокотившись на покатую рубку, подбоченясь. Мое официальное звание на борту – зам по наслаждениям! Считай, приступил.

Мы прошли под Банковским мостом с золотокрылыми львами по четырем углам. Цепи, которые они зажали в зубах, держали мост.

Под ним стук нашего дизеля стал чуть громче, но ненадолго. Мы снова выплыли на простор. Слева пошло здание общежития Финэка… четные этажи там женские. Мы, кажется, бывали там… в прошлой жизни. Прочь, прочь!

Природа! Чистота! Только лишь это интересует нас! Гордым караваном плыли вытаявшие изо льда бутылки, иногда стукаясь, словно приветствуя друг друга после долгой разлуки. Некоторым не повезло – стояли в сонных заводях, в гранитных углах, в сморщенной бурой пенке. Одна бутылка попала в переплет – из-за застрявшей ветки образовался водоворот, бутылку засасывало, потом она ошалело выпрыгивала, сияя чистотой, и ее снова засасывало по кругу. Пусть! Спасать ее мы не стали: буйство природы нам больше по душе. Последняя призрачная льдина вдруг отпаялась от шершавой стенки и встала поперек. Наш ледокол раздавил ее с легким хрустом. Все же мы выплыли и плывем – как бы жизнь ни вязала нас! Никита, сияя, стоял за штурвалом, кудри его трепал ветерок. Мы с ним раздухарились уже, несли нашу обычную ахинею: я называл его Король Джон Некрасивый Первый, он меня – Мерзкий Хью.

– Ну что, Мерзкий Хью? Доволен?

– А то!

На гранитных ступеньках, ведущих к воде, время от времени мы замечали студенток, как бы прилежно готовящихся к сессии.

– Надо брать! – говорили мы деловито.

Но плыли мимо. Нынче больше история города волнует нас! Мы вплывали в мещанскую, ремесленную часть. Трехэтажные пыльные домики с кургузыми колоннами, трогательные и жалкие в их наивных попытках походить на дворцы. Здесь становится грустно – а это так хорошо!

Ампирный домик с острым «скворечником» наверху, с круглым чердачным окошком, ржавым балкончиком на фасаде. Над низкой сырой аркой – полуисчезнувший символ ушедшей эпохи: «Осоавиахим». Мало уже кто сейчас расшифрует это заклинание. Звезда, с тремя уже концами (два уже отвалились), под ней скрещены винтовка и пропеллер, и вьется каменная лента с буквами: «Крепи обо… ну С… Р».

А рядом – свежепокрашеный розовый домик-пряник с узорчатой белой глазурью у окон. И, кстати, загадочный: не видно никаких дверей.

Как приятна эта дополнительная жизнь, которой мы раньше не замечали! Вдруг подаренная нам просто так, ни за что! Могли бы ее и не увидеть, если бы не поплыли сюда! Мы и своей-то жизни порой не замечаем. А так, с воды, все идет перед нами не спеша.

Облезлое вычурное барокко на углу забитой грузовиками Гороховой. Каменный мост с тяжелой сводчатой аркой. Заточение под ним казалось долгим… Уф! Вылезли наконец!

Ограда канала, состоящая из сцепленных чугунных «нулей», по широкому полукругу уходит влево, даря нашему плаванию какую-то особую лихость!

– Ну что, Мерзкий Хью?

– Отлично, Джон Некрасивый!

На ступеньках сидела прелестная студентка, ветерок шелестел страницами учебника.

– Надо брать!

Наша потенциальная подруга помахала нам пальчиками, а мы – ей.

Дальше – больше неба, простора. Обрывается коридор домов, старая усадьба отступает от берега вглубь, за решетку, выставив вперед лишь два маленьких флигеля. Окна, заколоченные фанерой.

У Демидова моста – простор поперечного Демидова переулка, соревнуются по диагонали мещанская роскошь на углу с роскошью сталинской, послевоенной. У мещанской – завитушек побольше. На третьем углу – острый дом-утюг, воткнувшийся между каналом и переулком.

2

За мостом все как-то переменилось – на гранитных ступенчатых спусках к воде сидели уже не милые студентки, а обтрепанные бомжи. И вообще жизнь пошла суровая: в трюме вдруг гулко застучало, разнося корпус изнутри, катер крупно затрясся.

Никита резко убавил газ, гаркнув «Рули!», прыгнул в трюм. Я ухватил штурвал и в наступившей зловещей тишине плавно вырулил к гранитному спуску. Рябые грязные ступеньки были закиданы разорванными картонными коробками, и рядами, словно в ложе, сидели бомжи. Ну что же, не зря скучали тут, увидели «гибель Титаника»!

– Все! Хана вашей коробочке! – радостно сообщил ближний бомж с розовым шишковатым лицом.

Мы стукнулись о гранит.

– Прими конец! – Я кинул ему чалку, но он не поднял ее.

Люди с такими лицами не унижают себя грубым трудом. Видимо, это не просто личность, это – Пан здешнего места, быть может, даже Харон, пропивший свою лодку и встречающий прямо уже в аду.

Стараясь не следовать нецензурным советам зрителей, я привязал чалку к чугунному кольцу в стенке, потом спрыгнул в люк.

Никита сидел в полутьме трюма, там, где сходится «ковшиком» дно, скорбно держа в грязных руках уже безжизненный коленчатый вал, словно труп любимой змеи. Соединяющий части вала игольчатый подшипник рассыпался в середине, усыпав руки и колени Никиты сияющими иглами, словно тающим снегом.

– Ты тут? Ну спасибо! – произнес он с горечью, очевидно, намекая, что я не сразу разделил с ним беду. Но я же причаливал!

…Да! Вот она, наша с Никитушкой «свобода»! На Сенной, в одном из самых гнилых мест города. Здесь знаменитые «Вяземские казармы», приют бездомных бродяг еще с девятнадцатого века, и уже тогда так же сияли всеми цветами радуги носы «вяземских кадетов», как и сейчас. Теперь, видимо, это и наша жизнь. Приплыли!

– Достанем подшипник здесь… – неуверенно произнес я.

Да, не для этого мы отплывали, чтобы закончить жизнь здесь, спиваясь «в поисках подшипника»! Никитушка был в отчаянии.

– Кто скажет слово «подшипник»… – вскричал он, – тот сам пойдет его доставать!

– Да я и слова такого не знаю, – уверил его я.

– И я, – глухо произнес он.

Переживания его можно понять – все ж таки это его катер, выстроенный на нашем заводе на Иркины деньги. Правильно рассчитала – что так уж сильно не разгуляешься на нем. Может, кого даже наняла, чтобы поставил нам еле живой подшипник. С нее станется! Но Никите не скажу – у них и так семейное счастье на волоске.

– Отдыхаем! – воскликнул радостно я. – Свобода!

И вольготно развалился на корме.

– Официант! – Я поманил Никитушку. – …Виски!

Никита, угрюмо усмехнувшись, вытащил из сумки бутыль (к сожалению, водки), не допитую дома. Да, тут совсем все не так, как на суше! Покой и тишина, и никто нас не тронет! Полоска бензиновой радужной воды, отделяющая нас от берега, означает полную нашу автономность! Могу я на берегу лежать босой? А тут – сколько угодно.

Пухленький милиционер, шуганувший со ступенек бомжей, хозяев здешних мест, с тихой завистью глянул на нас, как на мечту, ему недоступную.

– Бутылку-то спрячь, – шепнул мне Никита.

– Зачем? Пойми – мы не на его земле!.. А потом… Бутылка же прозрачная, и водка прозрачная – никто и не увидит, что мы пьем!

Этот устный шедевр потом не раз использовался мной в литературной деятельности, а родился он именно тогда, на теплой палубе катера. Чувствовал ли Никита счастье? Думаю, да. Все же мечта его сбылась – хотя бы частично. По-настоящему умел наслаждаться лишь я… Никита этому только учился… но так и не выучился до конца.

Куда нам, собственно, плыть? И тут ведь отлично.

«Этот дом я знаю, – сказал я сам в себе, оглядывая окрестности. – Это дом Зверкова. Эка машина! Какого в нем народа не живет: сколько кухарок, сколько приезжих, а нашей братьи чиновников – как собак, один на другом сидит. Там есть и у меня один приятель, который хорошо играет на трубе…»

Положим, это не я, а Гоголь сказал. Но я помню!

– Ну что, так и будем лежать? – вскричал Никита.

– Ты прав. Надо повернуться к солнышку! – кротко ответил я.

С грохотом опорожнив рюкзак и закинув его на плечо, Никита молча спрыгнул на берег, едва не свалив меня за борт – еле я удержался на краю. Осторожней надо! И вот – равновесие, слава богу, восстановилось. Ну что ж… Никиты мне будет не хватать. Особенно поначалу.

Зато стало совсем спокойно. Что может быть лучше, чем развалиться вот так в центре города? Попробуй так развалиться на берегу! Сколько злобы на тебя прольется! А тут… Я сладко зажмурился. По красному фону под веками прокатилась какая-то темная волна. Открывать глаза? Или так догадаюсь?.. Усек! Это чайка пролетела на фоне солнца! Ну голова! Могу даже не открывать глаз – и так все вижу.

Как легкое беспокойство, пролетел ветерок. Как-то там Никитушка? Что-то давно его нет. Впрочем, это даже хорошо, обязательно надо дать ему разрядиться, больно много скопилось в нем электричества, плыть так нельзя.

Электричеством он заразился от своей диссертации, посвященной загадочному природному явлению – шаровой молнии. Необъятную природу – магнитные поля, циклоны, течения – пытается он цифрой объять. Но на шаровую молнию он зря замахнулся. Погорячился. Не время еще о ней говорить! «Смесь мистики с математикой», – такой отзыв он в Москве получил на свою диссертацию. Никита, видевший в детстве Ахматову (мать его с ней дружила), гневно сказал, что отзыв этот напомнил ему слова Жданова, назвавшего Ахматову «полумонахиней-полублудницей». После получения отзыва загулял, пропил деньгу, что дала Ирка ему для пополнения их антикварной коллекции, сам же и испугался, дико занервничал… типичный его сюжет: пытаясь спастись, дико дергается и губит все. Взъерошенный, с блуждающим взглядом, по Арбату бежал (я рядом с ним был), и тут к нему скромная, миловидная девушка подошла и спросила, потупясь: «Мяса хотите?» Никита в ужас пришел: неужто это чистое существо предлагает себя в столь циничной форме? Рушится все! Но оказалось – она действительно мясо предлагала ему. Никитушка безвольно побрел за ней (я рядом), мы спустились в подвал, и там, опершись топором о колоду, встретил нас некий «мясной король», похожий на палача, который любезно предложил Никите отрубить все, что он захочет. «Как? От чего отрубить?» Оказалось, имелся в виду лось, распластанный на полу, жертва суперохотников из руководства страны, близких друзей «мясного палача», о чем он нам с гордостью и поведал. Заманчиво, конечно, оттяпать хоть что-то от благ начальства! В те годы, в связи с временными трудностями, мяса в свободном доступе не было – и вот удалось выйти на руководство страны! Никита обрадовался: «Привезу Ирке мяса! Может, тогда и новость о зарубленной диссертации легче пройдет… А также и об истраченной на алкоголь вверенной ему сумме? «Беру!» – произнес Никита. И «палач», приговаривая, что всегда готов прийти интеллигенции на помощь, с этаким хряпом отрубил лосю заднюю ногу. «Бери, дорогой!» Никита, обезумев от счастья («Спасен?»), ногу запихнул в тот же баул, где диссертация была (большая часть ноги, правда, торчала). А заплатил, кстати, я… Баул этот, для сохранности, Никита в купе под голову положил. Но спал, как всегда, неспокойно и получил кошмарное месиво из листов диссертации, мяса и крови.

…С окровавленной (к тому же отвергнутой в Москве) диссертацией он домой, конечно же, не пошел. Понял, что погиб окончательно. Поехали на родной завод и уединились с ним в катере. И ждали, пока жены наши уедут на кинофестиваль. Не зря говорят, что искусство спасает! А до того Никита даже высовываться боялся. И когда убыли наши жены (по непроверенным данным) – мы выплыли наконец с нашей верфи, расположенной в устье Невы, аккурат где впадает в нее Фонтанка. Свернули на Фонтанку – и тут Никита вдруг, с трудом отлепив лосятину от диссертации, диссертацию в воду швырнул!.. Эх, по-другому надо было сделать, если по уму, – выкинуть ногу, а диссертацию, наоборот, оставить! Но кто же знал, что это за нога и куда приведет? А Никитушка – он такой. Всегда – четко и безошибочно! – выберет худший путь. И с него не сойдет! Бурно наше «свободное плавание» началось. Но Никита, похоже, ни на какие компромиссы не согласен идти: только гибель! Безоговорочно! Справлюсь ли с ним?

Помню, как уплывала от нас его диссертация, шевеля страницами-крылышками, оставляя кровавый след. Рыбки поклевывали ее, умнея на глазах. Диссертация все отставала от катера – рыбки своими ротиками тормозили ее. Мы как раз проплывали ту часть Фонтанки, у заводов и верфей близ залива, где раньше, в доме адмирала Клокачева, Пушкин после лицея жил. И Никитина диссертация в нежных рыбьих губках почему-то напомнила мне озорную поэму Пушкина «Царь Никита и его дочери». Но сказать о том я не решился – а вдруг еще зазнается? Этого только не хватало!

А ужас между тем нарастал. Перекрыть ужас кошмаром – любимый Никитушкин стиль. Когда приплыли мы к нему, на канал Грибоедова, и заночевали – в первую же ночь, как Пиковая дама, шаровая молния ему явилась, тема его диссертации. Спали у него – и вдруг он вскочил, как ужаленный, и, отгораживаясь ладонями, завопил: «Нет! Нет!» Воплями «выдул» ее в форточку… Когда во второй раз она появилась – я даже глаз не открыл… Хватит! Никита с его темпераментом для масштабных трагедий рожден, а я должен беречь свои скромные силы. В промежутках между визитами молнии он выбегал еще катер смотреть у набережной: не украли ли? Ночь так что бурная была. И сейчас, в покое и тишине, на солнышке, на корме, потянуло в сон. Имею я право? Пока Никитушки нет? Пока он расходует на Сенной излишки своего темперамента, восстановим немного свой.

…Перво-наперво надо будет ему присоветовать ногу съесть. Разорвать причинно-следственную цепочку, что к трагедии привела. Ведь если бы не лосятина, вернулся бы Никита с поруганной диссертацией к Ирке, и та, слегка пометелив, простила бы его. Но с окровавленной диссертацией – это уж чересчур. Пришлось ее утопить. В смысле, диссертацию. А если бы не была она в реке, а лежала в шкафчике, то и шаровуха – тема диссертации – глядишь, отдыхала бы меж страниц в виде изысканных формул, а так выскочила, как мокрая кошка! И ее можно понять. Надо было еще в поезде мясо съесть. Соседей угостить. Пусть даже насильно! А то, чувствую уже, завелись в катере лосиные мухи, бегают по губам, мешают дремать. Неоднократно про них читал, и вот явились, кусают, явно намекая на то, что по вкусовым качествам я не уступаю лосю. Становятся людоедами. Вот финал! Не было еще такого ужаса (попавшего в наше поле зрения), который бы Никитушка не реализовал. И, к несчастью, еще не финиш! Финиш впереди. А пока вздремнем, если сможем, после бессонной ночи. Плещется вода…

Проснулся я от грохота на палубе. Ошарашенно вскочил, глянул: Никита исполнял на корме дробную чечетку. Да, сильно он за это время продвинулся по социальной лестнице вниз: мятый, всклокоченный! Ну что ж, на Сенной искони стоят «Вяземские казармы» для бродяг, и фиолетоволицые «вяземские кадеты» давно уже облюбовали эти места. Мимикрировал! И как успешно! Я глянул: солнце стояло в зените. Похоже, сегодня будет длинный день.

– Я – свободно плавающий гусь! – заорал Никита, вскинув руки к солнцу.

Да. Хорошо он отметил начавшуюся свободу! А меня не взял. Другие теперь у него друзья. Как раз один такой сидел на ступеньках спуска – видно, Никита решил всегда его иметь под рукой как образец для подражания. Даже для этих мест, я бы сказал, тип слишком колоритный. Какая-то несимметричная голова: левая половина лысая, с какими-то чахлыми кустиками, лицо какое-то синеватое, как утрамбованный снег, глаз тусклый, неживой. Правая сторона почти нормальная, пробиваются даже однобокие усики, надо лбом – ежик, глаз хитрый и наглый. Двуликий Янус какой-то! Одет, впрочем, тоже неоднозначно: на ногах опорки без шнурков и носков, видна грязная кожа, мятые брючки (тут тоже есть асимметрия – к одному колену прилип окурок, к другому – нет), пиджак жеваный, зато под ним сияет фиолетовая, хоть и мятая, но, видимо, шелковая футболка с вышитой на ней надписью: «Шанель № 5». Что ж, ему не откажешь в некоторой изысканности. Достойный идеал выбрал Никита для себя.

Может, нам дать, пока не поздно, задний ход, отменить наше «свободное плавание», снова наглухо «засекретиться» на своем предприятии? А то как-то больно бурно рассекречивание наше пошло.

Но Никиту не остановишь уже. Посмотрел осоловело на меня, уловил, видимо, некоторые сомнения в моих очах, набычился.

– Вот, – на пришельца кивнул, – все нам сделает!

Отрицая какую-либо критику в свой адрес, глянул на меня уже злобно: вот, мол, пока ты тут отдыхал, я столько уже наворотил! Как оказалось – немало. «Что же этот тип для нас сделает?» – тогда я еще не знал этого. Если бы знал!

Подробнее оглядев его, я опять вздрогнул. Руки он держал на коленях, в правой руке висела до блеска потертая матерчатая авоська, между пальцами наколоты буквы – это-то и испугало меня: на одной руке было выколото – КОЛЯ, на другой – ТОЛЯ. Как это понимать? Но Никиту, видать, это не смущало. Пер на рожон.

– Давай!

Он протянул пришельцу руку, и тот прыгнул на борт. Похоже, новая фаза пошла.

– Ну так чего он сделает-то? – Я пытался все же взять ситуацию под контроль.

– Все! – повторил Никита упрямо.

Вблизи гость тоже не слишком выигрышно гляделся. Что «все» он сделает? Он хотя бы для себя «что-то» сделал! Отнюдь не цветущ! Но глядел нагло, особенно правый глаз. Видно, оценивал мою силу и влияние на борту. Оценил невысоко.

– Мы с тобой вроде договаривались, а не с этим? – он повернулся к Никитушке ликом, ко мне спиной.

Хочет, похоже, нас поссорить, вбить клин? И это, судя по всему, удается! Сойти, что ль, на берег? И оставить друга? Нет.

– Лосятину обещал купить! – указывая на гостя, воскликнул Никита, радуясь, что не совсем еще пропил память, более того, проявил деловую хватку.

Лосятину – это хорошо! Эта зловещая лосятина чуть уже не погубила нас.

– Показывай! – буркнул Коля-Толя.

Раскомандовался тут!

Мы полезли в трюм. Я вместе с ними, взяв всю свою волю в кулак, стараясь не упустить ситуацию из-под контроля. Никитушка оторвал мясо от внутренней обшивки… Клейкий лось! После диссертации не видели его. Кусок солидный – вся нога. Правая или левая? Несущественно! Тучей взлетели мухи в косом солнечном луче.

– Сколько? – произнес Коля-Толя, приподняв ногу.

– Пятнадцать кило! – брякнул Никитушка, как мне кажется, слегка наобум.

– Сколько хочешь?

– Тысяча! – смело Никита сказал.

– Годится! – не моргнув глазом, произнес Коля-Толя (моргать он, похоже, мог только одним живым глазом, но и им не моргнул).

Так! Это удача! Не выпускаем его отсюда, пока все не порешим!

Денег при этом никаких он не дал. Ну что ж, возьмем товарами и услугами!

– Вот и подшипник у нас развалился, на кардане… не можем плыть, – я показал.

Куй железо, пока его нет.

– О подшипнике мы не говорили с тобой! – В полутьме трюма тот глянул нахальным глазом на Никиту. Видно, и Никиту решил подмять!

– Говорили! – упрямо произнес Никита.

Слава богу, соображает, что иногда надо быть и на моей стороне. Точнее, на нашей. Плыть-то нам! Стоянка опасно затянулась.

– Договоримся, – подумав, произнес гость.

Мы вылезли на корму, с наслаждением разогнулись. К другу моему вроде возвращался разум. Но крайне медленно.

– Ну так, – сказал я Никите. – Деньги свои отдай!

Деньги и Никитушка – вещи несовместимые.

– Поглядим еще, сколько подшипник затянет, – увернулся он.

– Тогда гони за мясо! – сказал я Коле-Толе. – И не тыщу, а лучше – полторы! Мясо свежайшее!

– По мере реализации, – нагло ответил он.

Уже хозяином чувствовал себя здесь! Да, наломал Никитушка дров – причем за столь короткое время.

– Так реализуй скорее! – Я мягко взял гостя за кадык.

– Скорее только гонорея! – нагло ответил он.

Но пока мы здесь – без этого «проводника-туземца» нам не обойтись.

– Ладно! Пошли на разведку! – Он ткнул Никитушку в бок, решив, видимо, пренебрегать мною, а им помыкать.

Во влипли мы! Липкий лось! Никитушка покорно поплелся. Поколебавшись, я тоже спрыгнул. Катер авось не уведут. А если и уведут – то бог с ним. Главное – друга спасти, идущего в новых экономических условиях пьяным зигзагом. Ирка меня убьет, если что с ним случится. Пойду.

Сенная в те годы торговала с земли, с кинутых в грязь картонок, именно на них лежал весь товар. Консервы, почему-то в солидоле – во всяком случае, обмазанные им снаружи. Стояли бутылки, облепленные опилками. Магазины с шикарными прилавками, санитарно безупречные, были в ту эпоху почему-то абсолютно пусты. И если кто и поднялся с тех лет в князи, то как раз из грязи. Редкие ларьки над картонками гляделись уже как дворцы. К одной из картонок мы подошли. Пожилой пролетарий распродавал добро родного завода.

– Список, – требовательно сказал Коля-Толя, наш Вергилий, проводник в этом аду.

Продавец протянул картонку цен и наименований… Цены столько с тех пор скакали, что я их забыл, но перечень товара поразил меня – помню его до сих пор: шланги армированные гофрированные, паста уплотнительная, ключ фильтра, трубозажим, диск обрезной по камню, по металлу, пистолет герметика, бабочки полдюймовые папа-мама, футорка хромированная, водорозетка, уголок-хром, заглушка, муфта, хомуты.

– Подшипники покажи! – потребовал Коля-Толя уверенно, да и торговец не подкачал, тут же картонку нам дал…

Список подшипников тут я не привожу за неимением места.

– Дорого! – жестко произнес Коля-Толя, возвращая реестр.

– Почему дорого? Мы ж мясо отдаем! – воскликнул Никита, но Коля-Толя и продавец (одна шайка?) даже не повернулись.

– Так!.. Обложили! – вдруг проговорил Коля-Толя, глянув на убогий ларек, высившийся неподалеку.

– Кто обложил? – нервно спросил Никита.

– Кто? Эти… горные орлы!

Действительно, несколько «горных орлов», крутя на пальцах цепочки с ключами, стояли невдалеке.

– А нам-то что? – спросил я грубо.

– Так это ж мой ларек! – сообщил Коля-Толя.

Выходит, это касается и нас? Как пелось в модной в те годы песне: «Если радость на всех одна, то и беда одна»? Но – с какой стати?

– Подпалят! Надо все выносить! – скомандовал Коля-Толя.

Он отпер ларек, и под взглядами «орлов» мы с Никитушкой с натугой подняли, отнесли и поставили на корму скособоченный ящик, брякающий бутылками вина с удивительным названием на косой наклейке – «Гара-Еры». Потом – еще ящик.

– Смотри, как сильно осел! – показал Никита на ватерлинию катера.

– Лучше утонуть, чем тебя сожгут! – гордо сказал Коля-Толя.

– Что – и катер сожгут? – поинтересовался я.

– А то! – уверенно он произнес. – Слушай меня! Кстати – ты тоже, – Никиту одернул. – Пошли! Еще один ящик нести..

Стремительная карьера! Вчера еще Никитушка был почти доктором наук (одной, во всяком случае, ногой), и вот – грузчик у какого-то ханыги. К тому же имеющий шансы быть заживо сожженным. Как, впрочем, и я.

– За что они сжечь-то тебя хотят? – вскользь поинтересовался я.

– Что значит – «за что»? – дерзко ответил Коля-Толя. – Так я же им долг не отдаю!

Мы с Никитой ошеломленно глянули на него. Этот «буревестник экономической свободы» нас пугал.

– А чего ж ты… не отдаешь-то? – И Никита, похоже, уже засомневался в своем фаворите.

– Так на чем же я тогда поднимусь?

Дикая логика! Но только лишь она, видно, и правит сейчас? Катер осел от вина. Теперь у нас, значит, плавучий ларек? И, значит, нам и ждать в гости «красного петуха»? Так?

– Как-то все… больно динамично! – пробормотал я.

Не покидало меня предчувствие, что сегодня будет мучительно-долгий день. И предчувствие, похоже, меня не обманывало. Солнце еще не коснулось крыш – а уже столько…

– Подшипник где?! – встряхнул я было задремавшего Колю-Толю.

Придется мне, как лейтенанту Шмидту, взять командование этим кораблем. Коля-Толя как-то задумчиво глядел на нас. Прочитать его взгляд было не трудно: а вы-то, вообще, кто такие на этом корабле?

– Ладно… что-то сделаем, – лениво произнес он.

Один «горный орел» с берега, с зажигалкой в руке, уже хищно поглядывал на нас.

– Валим отсюда! – пробормотал Никита, который, надо отметить, при всем его бешеном нраве был трусоват. – Ну где твой подшипник? Скорее!

– Скорее… – Коля-Толя отвечал уже знакомой нам присказкой, которую вряд ли стоит вторично тут приводить.

Бомжи, рассевшиеся на ступеньках спуска, как в амфитеатре, комментировали момент.

– Зря вы с Колей-Толей связались! Совсем без башни! Против Хасана пошел!

Это, конечно, вдохновляло.

– Надо валить! – произнес Никита вполголоса.

– Бурлаков, что ли, нанять? – предложил я.

И Коля-Толя впервые оценил мой ум.

– Легко! – Коля-Толя указал грязным пальцем на своих приятелей. – За ящик гара-еры вас хоть в Англию оттащат!

Почему он сказал «вас», а не «нас»? Линяет, что ли?

– А подшипник, что ли, в Англии будем брать? – поинтересовался я.

– Давайте… горючее закупайте! – скомандовал он.

– Какое горючее? – сказал я. – Подшипника нет.

– Вот. – Коля величественно указал на пеструю толпу товарищей. – Теперь это ваш «перпетуум мобиле».

– Нобелевку получим! – Никита вдруг дико захохотал.

Связь с реальностью, похоже, лежит лишь на мне.

– Какое горючее? Гара-еры? Так оно наше и так.

– Ты его купил? – надменно произнес Коля-Толя.

Да. На дорогое «горючее» мы перешли!

– По-моему, нас вокруг пальца обводят, – пробормотал я.

– А, ладно! – Никита махнул рукой. – Трудно, что ли, вокруг пальца обойти, если это надо для дела? Сколько? – доверчиво протянул Коле-Толе кошелек.

Тот взял у него портмоне, поковырявшись, сколько-то вынул, а портмоне вернул, чем, надо сказать, изумил меня. Неоднозначен наш человек! Потом достал из обоймы бутылку гара-еры, протянул товарищам.

– Это вам на первый этап.

Пойдем по этапам.

– Поняли, шеф!

Коля-Толя размотал чалку – довольно длинный причальный конец, и тот самый тип с шишковатым лицом, который отказывался ловить веревку, когда мы терпели тут бедствие, теперь жадно ее поймал. Потащат?

А пока – каждый из них по очереди присосался к бутылке.

– Ну а вы чего стоите? Вам не останется! – равнодушно проговорил Коля-Толя.

– Так что? Нам тоже тащить? – опешил Никита.

– Ну а то?! – удивился «работодатель». – Катер-то ваш!

Да. Нелегко разобраться в извивах нынешней экономики… мы сами же и оплачиваем свой труд? Как-то слишком стремительно мы вплыли в рыночные отношения!

Никита, впрочем, анализировать ситуацию не стал (это его и губит!) мгновенно прыгнул на берег, вырвал у бомжа бутылку и жадно присосался сам. Похоже, подобное развитие событий его устраивает. Должен сказать, что и мне этот «отдых на воде» нравился – особенно после подводной лодки, железной тюрьмы, которой мы отдали лучшие годы.

– А ты чего стоишь? Пошли! – скомандовал я Коле-Толе. – Нам каждая лошадиная сила важна!

– Я вам не лошадь! – гордо Коля-Толя ответил. – Я за рулем! Знаю фарватер тут, слава богу!

Как быстро перевернулась наша жизнь. Раньше партия была наш рулевой, теперь – этот… «трудящийся»! Бурлаки выстроились.

– Взяли-и! – завопил Коля-Толя.

Мы потянули сообща.

– Пошла-а! – радостно завопил наш рулевой.

Было впечатление – тащим мы с Никитой: впереди нас канат как-то провисал. Да, далеко мы так не уйдем!.. Но далеко и не надо.

Солнце уже село на крыши. Было, в общем, неплохо! У каждого моста мы делали привал, снова угощали себя, ну и наших коллег, разумеется, бутылочкой гара-еры. Вкусная вещь! Жалко, что раньше не знал. Полжизни выкинул. Под мостом, таща катер, смело шли вброд. Прелестные названия тут! Читаю словно впервые: Сенной мост, Кокушкин (где «Александр Сергеич Пушкин с мосье Онегиным стоит»), Вознесенский, Большой Подьяческий, Львиный… когда-то давным-давно, в другой, кажется, жизни, мы проплывали под похожим мостом, с крылатыми львами… Но тот мост, кажется, назывался Банковский? Как это было давно!

С каждого «привала», после гара-еры, мы поднимались все менее охотно – у Харламова моста мы залегли надолго. Никитушка вольно раскинулся у корней тополя, ворот расстегнут, сияют глаза. Теплое солнце плавится в воде.

– А ты знаешь, я давно мечтал так отдохнуть! – произнес Никита.

– Ты знаешь, я тоже, – ответил я.

3

Следующий привал оказался последним. Чего и следовало ожидать. Наши силы тоже не бесконечны. Ящик гара-еры!

Никита плакал, и я знал почему. Вон там, в комнате за витым балконом, затемненной ветками тополей, он был счастлив, отдыхал от жены, от бессмысленного антиквариата. Вольготно раскидывался на драной тахте, вздыхал радостно, закуривал «Беломор». Мать его, репрессированная аристократка, тоже дымила нещадно. Беседовали, небрежно переходя с английского на французский, с французского на немецкий… С кем теперь сможет Никита так говорить? Тут скоро даже английский забудешь! Чтоб не мешать им, я выходил на балкон. Меня они тоже любили. Вера Владимировна понимала, что я стою как щит между Никитою и его женой – и при этом стараюсь сделать так, чтобы они не расходились. Ирка столько для Никиты делала!.. что трудно перенести.

Был у нас с Никитой загул. Но не такой. Чисто сухопутный. С дикцией у нас были нелады. «Скжт пжст гд зд пвн лрк». Попробуйте понять, что это означает всего лишь: «Скажите, пожалуйста, где здесь пивной ларек?» Но несмотря на дикцию, а точней, на отсутствие ее, Никита то и дело маме звонил. «Мама!.. докушивай шпроты!» В самом начале загула мы зашли к ней и оставили вскрытые шпроты. Взяли по рыбке – и ушли. Оказалось – навсегда… с ее точки зрения. Никита ей снова и снова звонил про шпроты – но она вдруг перестала трубку брать. И когда добрались досюда и вошли в комнату – она уже умерла. На ковре лежала, с трубкой в руке. Видно, Ирку уговаривала Никиту простить.

Мамы тут нет теперь его. И комнату прозевали. Конечно, Ирка могла бы ее купить – но тут ей как раз предложили новую вазу. Опять был загул. Я, правда, лишь имитировал его. Но довольно добросовестно: с почечной коликой в больницу загремел. Поплачу вместе с Никитой: моя мама тоже умерла. «Мама приехала!» – стоило мне это сказать, и все бессмысленные дела отступали. Мама спасала меня. «Мама приехала!» Прости – потом я это уже говорил, когда ты не могла приехать, но спасала все равно. «Мама приехала!» Теперь больше нет у меня этой защиты. Обороняюсь сам.

Бурлаки – и мы в их числе – валялись в пышном тополином пуху. Канал тут делает свой очередной изгиб, оставляя под тополями круглую полянку, окаймленную речной оградой. За тополями – скукоженный домик, бывший ампир. А здесь – столики, стулья стоят. По случаю первого теплого вечера все коммуналки вылезли сюда – улучшили жилищные условия. Прихлебывают чай. В майках, домашних тапочках. Совсем тут домашний канал. Тихая Коломна.

Коля-Толя пришвартовал наш катер, повернулся к нам:

– Ну чего? Нравится тут?

– А тебе-то что? – спросил Никита враждебно.

– Так живу ж я здесь! – сказал Коля-Толя.

Вот это да.

Подвел к нам усатого старичка в выпуклых очках.

– Батя мой!.. Ни хрена, правда, не слышит. И соображает с трудом. На «Серпе и молоте» молотом бухал – оглох давно.

Смотрел старичок тем не менее сердито.

– Денег прошу у него на бизнес – не слышит ни хрена!

Заснули мы с Никитушкой на палубе катера – все же надо его оберегать. Проснулись мы рано, от крика:

– Пошел вон!

Как глухие-то громко кричат!

– Чтобы я, старый коммунист, в твоих спекуляциях…

Коля-Толя стоял на берегу, батя кричал из окошка вровень с землей.

– На вот! – Батя вдруг вышвырнул в окошко никелированный таз – белый изнутри, красный снаружи. Таз, проскользив по пуху, звонко стукнулся об ограду из сплошных, слегка вытянутых кверху чугунных «нулей».

– Лютует батя! – Коля-Толя сказал. – Бесится, что я его коммунистическую дурь в себя не впитал! Вот таз мне швырнул. Каждый такой раз говорит мне, что я не его, что я по каналу вот в этом тазе приплыл – и он только вскормил меня, воспитал. Воспитал – это мы еще посмотрим! И еще поглядим, откуда я приплыл, в этом тазе! – Он гордо поглядел вдоль изогнутой набережной, потертых фасадов убогих старых домов. – Я ж и чувствую, что я не евоный… думаю – с одного из этих дворцов! – Он кивнул вдаль.

Никита возбужденно глянул на Колю-Толю. Никита тоже на генеалогии помешан. Барон!

– Ну… так плывем? – взволнованно произнес Никита.

– «Плывем»? – Я показал на сладко спящих в мягком пуху бурлаков. – Вон основная движущая сила общества вповалку лежит!

Никита яростно глянул. Ярость эта его знакома мне. Я и в его-то аристократическом происхождении сомневаюсь, и это бесит его…

– Ты вообще ни во что не веришь! – заорал на меня. – И плыть не хочешь! Вот мой друг! – Колю-Толю приобнял.

Видимо, плохо выспался.

– Счас сделаем! – Коля-Толя сказал.

Вот они теперь друзья! А я кто? Безродный изгой, никому не интересный, духовно пустой.

– Кто понимает – тот главный! – Коля-Толя произнес. Хоть на гербе его вырезай! Аристократические замашки уже бушевали в нем. – Ну? Почапали?

Ко мне это приглашение вряд ли относилось, но я пошел… Нужен же двум генералам мужик?

Мы прошли по пуховому ковру (в пуху желтели мелкие семечки), прошли под низкой аркой в сырой, просевший к середине двор, через еще более низкую арку в совсем крохотный второй двор с облупленным флигелем и занимающей весь его фасад широкой каретной дверью. В глухом углу двора, где никогда не бывало солнце, сохранился серый тощий сугроб: середина вытаяла, и теперь он напоминал крыло.

– Вот… – озираясь, произнес Коля-Толя взволнованно. – Тут такая шпана жила! Все в зоне нынче. Я один уцелел. Ну – благодаря бате, конечно… этому, – добавил он. Явно расстроен их ссорой был. – Ну ладно! – утер глаза.

Дверь на грязных чугунных петлях медленно повернулась, и мы вошли под тусклые своды. Щелкнул выключатель. Так вот где его рай! Коля-Толя, оказывается, автомобилист! Но главное его увлечение, похоже – механика, а не езда, у нас так в основном и бывает: ржавый корпус «Запорожца» стоит осями на кирпичах, вокруг масса запчастей. Полки, стеллажи – все заставлено.

– И наш подшипник тут есть? – проговорил Никита.

– Вашего тут ничего нет! Есть мое! – звериный оскал капитализма снова проступил в нем.

– А катер – чей? – озверел и Никита.

– Ну катер… наш. – На некоторые социалистические уступки Коля-Толя все же пошел. – Я ж лучший автомеханик в Коломне был! – Больше его волновали собственные переживания. – Пока не начался этот бардак! Эти… устроили!

А я-то считал, что это, наоборот, он виновник перемен.

– Да… жизнь обломала меня! – произнес Коля-Толя скорбно, имея тут в виду многое, в том числе и недопроявленный аристократизм.

У Никиты тоже все смешалось. По женской линии матери Никита барон, барон Бьердерлинг – один из них установил, как утверждал Никита, памятник Пржевальскому в Александровском саду. По отцу мама – Гнучева. Фамилия полицмейстера, в честь которого мост через Мойку на Невском назывался одно время Полицейским. Коля-Толя тоже аристократ… в худшем случае – незаконный, спущенный на воду в тазу! А приемный отец его – оглохший молотобоец-коммунист… Вот как сплелось! А папа Никиты, Аркадий Дубрович, не пришедший с войны, – еврей по национальности… Все тут наше, родное сплелось… Так куда же нам плыть?

Коля-Толя, однако, решительно снял со стеллажа подшипник, протер рукавом.

– Все! Сейчас поплывем!

Мы пошли обратно.

– Ты соображаешь, нет? – попридержав Никиту, я зашептал: – Чтоб человек из таза нами командовал! Куда мы поплывем?

Ус Никиты задергался… «Ты вообще не веришь ни во что!» Все ясно!

Вперед, значит? Аристократические замашки до добра не доведут… «Два мудреца в одном тазу отплыли в страшную грозу…» Да чего уж там – два! Три!

Мы спустились на катер. Стук молотка по железу не разбудил бурлаков. Мы разъяли крестовину, гибко соединяющую части карданного вала, выколотив из пазов оси старого подшипника, вколотили новый (я бы сказал – относительно новый!), зажали стопорными кольцами… Плывем!

Никита ткнул грязным пальцем в кнопку. Двигатель заработал. Почти уже забытый звук!

Вдруг из-под арки показалась женщина, медленно шла к нам, переваливаясь на опухших ногах.

– Погодь! – проворчал Коля-Толя.

Мы долго ждали, пока она подошла к парапету, ряду чугунных нулей. Приспущенные простые чулки, бесформенное тело в какой-то рясе, тройной подбородок и – маленькие, добродушнейшие глазки.

– Клавдея Петровна! – отрекомендовалась она нам.

– Ну это мать моя… вроде, – буркнул Коля-Толя.

Слово «вроде» не рассердило ее.

– А, – произнес Никита.

– На вот, возьми хоть! – Она заботливо протянула через перила прозрачный пакет. В нем проглядывали веревка и мыло. Странный подарок сынку!

– Этот, что ли, прислал? – проворчал Коля-Толя, забирая пакет.

– Батя-то? – произнесла она добродушно. – Да нет, он в Усачевские бани пошел.

– Ясно! От него дождешься! – Он яростно швырнул пакет в каюту. – Да это, – счел нужным объяснить, – веревка, мыло… постирать, высушить! Ну все! Покедова! – махнул рукой.

Мы вырулили по широкой дуге.

– Еще неизвестно… откуда я приплыл! – бормотал Коля-Толя, имея в виду таз.

Стоя за рулем, Коля-Толя гордо поглядывал на проплывающие мимо ампирные домики, некоторые с гербами на остром «скворечнике» наверху. Подбирал себе герб? Червленое поле с лентой, с изображением таза на щите, в профиль и анфас… чем плохо?

Мы вырулили тут как раз в неаристократическую часть города. С одной стороны канала по шумной Садовой гремел трамвай. За рельсами грязно желтел понурый Никольский рынок с галереей под сводами.

Справа вставал бело-голубой храм Николы Морского со знаменитой ступенчатой колокольней.

– Может, меня крестили там? – Коля-Толя взволнованно пробормотал.

Да нет. Если б крестили – в тазу бы вряд ли отправили!

Мы причалили слева, у трамвайных путей, у старого Пикалова моста. Поднялись по гранитным ступенькам, переждали грохочущий трамвай. Походили, вздыхая, вокруг рынка. Переулки вокруг были неказистые – Дровяной, Щепяной. На Никольском рынке, как видно и по известной гравюре, продавали дрова.

– Может, – Коля-Толя усмехнулся, – из полена сделали меня, как Буратино?

Думал он при этом явно о другом – о тех «приемных» родителях, которые «выловили и воспитали» его.

Ходили под навесом галереи. Маленькие зарешеченные окна, за ними длинные тусклые «дневные лампы».

– Завод «Эмальпосуда»! – воскликнул я. Теща тут работала!

Рядом был магазин. Волнуясь, мы вошли. Тазы! Снаружи красные, белые внутри! Отсюда Коля-Толя и выплыл? Может, ветреная работница «Эмальпосуды» и пустила его по волнам? Страшная мысль: не родственник ли? Что-то волнующее я тут вынюхал и «для себя». Точно! В магазине этом и керосин раньше продавали, и я с бидоном сюда ходил – еще тещу не зная. Помню все: жестяное корявое корыто, вделанное в прилавок, тяжело колышущийся желтоватый керосин, свисающие с поручня три жестяные уточки-ковши. Большой (мятый весь), тускло мерцающий – литровый, средний – пол-литровый и маленький – четвертинка. Зачерпывали, гулко опрокидывали керосин в бидон. Запах при этом свежел, усиливался. Сладко кружилась голова. Лет десять жили мы так. На полках таяло землистое мыло… Клавдея Петровна нас снабдила таким (видно, после войны запаслась). Свисало мочало. Да – насыщенное было местечко. Мы с Никитой тактично вышли, оставив Колю-Толю наедине с тазами.

Все? Приплыли? Мы с Никитой спустились на катер, ждали, сидя на корме. Как он там? Поглядеть? Но тут он сам появился на ступенях.

– Ну? – с вызовом проговорил он. – Чао-какао?

Мол, не нужен я больше вам?

– Куда ты? – пробормотал Никита.

– К этому назад – не пойду! Сдохну тут.

– Ну зачем же? – воскликнул Никита. – Плывем!

Лучше вместе – красиво погибнем! Коля-Толя, подумав, спрыгнул.

– Да… недалекое мое происхождение оказалось! – произнес Коля-Толя горестно. – С завода «Эмальпосуда» я.

Сказать ему, что и моя теща отсюда?.. Но слишком родственных связей с ним побоялся.

– Ничего! – Как мог, я утешил его. – Зато против течения выгреб! Новорожденный. Геркулес прямо!

Теплые чувства даже возникли. Подшипником мы теперь скованы с ним навек.

– Ты знаешь, – и Никита подключился, – после революции многие аристократки на фабриках работали – происхождение скрывали. Моя – на табачной! – всхлипнул. – Там и приучилась курить.

Коля-Толя дружески сжал ему плечо. Аристократ аристократа всегда поймет! Вперед!

Никитушка врубил двигатель. Нас покачало на «свальном» течении – канал Грибоедова пересекался тут поперечным Крюковым каналом. Ну? К Фонтанке? Там самые знатные дворцы! А тут… тесновато тут! Гулко. Свернули в узкий Крюков канал. Скромный домик Суворова-Рымникского Колю-Толю не взволновал.

Но вот-выплыли на Фонтанку. Простор! Закачало. Стайка сереньких уточек устремилась к нам – интересуясь, видимо, что-нибудь поклевать. Справа, за темно-синим куполом Измайловского собора, вздымались краны судостроителей. Там родной завод! И засекреченная Никитушкина диссертация плыла, расклевываемая рыбками-шпионками… Хватит, горбатились там! Свернули налево, в более-менее аристократическую часть. Порадовал сфинксами Египетский мост. Величественная усадьба Державина. Ну он уже кого надо благословил. Нас вряд ли одобрит. Обуховский мост, пропускающий по себе грохочущий Московский проспект. Мелькнула вдали уже слишком знакомая нам Сенная площадь… Прочь! Убогий Горсткин мост, упирающийся в дом номер сто – заводик с запыленными стеклами.

Семеновский мост пропускает через себя шумную Гороховую, ведущую на Семеновский плац, где Достоевскому завязывали глаза, грозя казнью… Позади!

Пешеходный Лештуков мост, в створе Лештукова переулка.

По Фонтанке уже с натугою шли, против течения – замыкали круг.

Дальше были очень высокие дома. Грело ощутимо уже: многие окна распахнуты, из них торчат, сушатся матрасы, как языки. На одном, высоко-высоко, лежал человек и смотрел на нас. Интересно ему, наверно, видеть с высоты наш катерок, прущий против мощного течения… Не хотим из этого города уплывать! За Чернышевым мостом с башенками дворы пошли. Коля-Толя оживился.

– Думаю, тебе надо раздеться и лечь в таз, – я присоветовал. – Так скорее узнают тебя!

– Ничего! Генетическая память мне самому подскажет, – заносчиво произнес он.

Тут успевай только ее включать! Красный изящный домик Голицыных. Напротив – Аничков дворец, подарок Екатерины Второй фавориту Разумовскому… потомства, вроде бы, не было у них… Потом Потемкин тут жил. А на другом берегу – пышный, багровый Белосельских-Белозерских дворец.

– Ну?! – азартно глянул на Колю-Толю Никита… мол, выбирай!

Расщедрился! Но Коля-Толя молчал, как и генетическая память его. С Аничкова моста, меж укротителями коней, на нас глазели прохожие. Проплыли под средней аркой, под гулкими сводами… Ну?! Слева – роскошь Шуваловых, справа, за чугунной оградой, – замок Шереметевых! Разбегаются глаза! Богаче матушки Екатерины Шереметев, бают, был! Коля-Толя молчал. Не узнавал замков. Не по нам эта роскошь – хоть и восхищает она. Какие мы, к черту, аристократы! Нормально бы прожить!

У Симеоновского моста – острая, барочная еще, церковь Симеона и Анны. Поставленная еще Петром по случаю рождения дочери Анны… если и родственники мы тут – то очень уж дальние.

За мостом уже пошел цирк. За ним – мрачный Михайловский замок. Напротив, за рекой, домик Тургенева, откуда Пушкин глядел на «приют угрюмого тирана, забвенью брошенный дворец». Перед ним изогнулся красивый зелено-золотой Второй Инженерный мост – без воды под ним. Тут раньше проходил ров, который должен был защитить Павла, но не защитил. Дворцовый переворот, с убийством. После его засыпали… ров, я имею в виду.

Коля-Толя нервно позевывал, и взгляд его уже был угрюм: ну их, эти гербы! Кровью пхнут.

Нас замотало у развилки Мойка – Фонтанка. Шумные уточки окружили нас. По Фонтанке в Неву – и в Ладогу?!

– Дай! – вдруг бешено заорал Никита, хватая штурвал.

Он стал лихорадочно сворачивать в Мойку… Не уплывем из города! Нет.

– Так я туда ж и хотел! – Коля-Толя обрадовался.

По городу будем шастать: тут все под рукой. Мы вплыли в тихую Мойку. После встречного ветра на просторах Фонтанки тут казалось тихо. Было солнечно, тепло. С тихим шелестом откупоривались уши, закупоренные на ветру. Мы постояли… Блаженство! Пушкин здесь прохаживался, в домашних туфлях. Писал: «Летний сад – это мой огород».

Дальше мы потрюхали не спеша – мимо фасада Михайловского за зеленой лужайкой, под Лебяжий мост. Ручка сектора газа на нижней отметке, движок ласково журчит.

Между Марсовым полем и Михайловским садом, под Вторым Садовым мостом выплыли наконец туда, куда я стремился.

Здесь, у места вытекания канала Грибоедова из Мойки, – удивительное место, сельское почти. Берега – травяные скосы, заросли кустов. Приятно тут лежать, беззаботно закинув одну босую ногу на другую, не думая ни о чем. И если не поднимать глаза на желтую громадину дома Адамини, низко глядеть, то напротив – такой же травяной скос, и можно вообразить себя в деревне.

– Причаливай! – крикнул я.

Никита глянул на меня с благодарностью. Тут по каналу Грибоедова до его дома рукой подать. Может, тут, от дома невдалеке, и отстоим свою независимость?

Мысли кусают, как лосиные мухи. Впрочем – и мухи тоже. Коля-Толя шустро в трюм залез и вылез с лосиным мясом в тазу. Нашел-таки тазу применение! И мясу. Чуть в сторонке, под фальшивым мостом, под которым так ничего и не протекало, рынок толпился. Сувенирный. Сувенирами там торговали, матрешками с лицами руководителей, причем и матрешками тех лидеров, которые еще в будущем придут. Во проницательность! Коля-Толя подался туда, с ногою в руках, положив ее в таз.

– Не продешеви! Ждем! – благословил его я.

Ничего не сказав, наш коммивояжер скрылся. Как-то тревожно стало опять. Чуть рынком запахнет – так тревога. Лося уже нет… а лосиные мухи кусают. Особенно в голову. За лосей принимают? Может, и у нас скоро вырастут рога?

Мы с Никитой воровато переглянулись. Бог с ней, с ногой! Может быть – по домам? Рукой ведь подать!

…Не удалось-таки лося реализовать! Коля-Толя прибежал встрепанный, весь в крови (надеюсь, в лосиной?). Сел на берегу.

– Выеживаются! Якобы искусство там у них! Да за такое искусство…

– А ты разве не знаешь, – я спросил, – что высокое и низкое – несовместимо?

– Где низкое-то? – Он обиделся. К Никите прицепился: – Вот ты возвышенным занимаешься… облаками… Молниями всякими.

– И что? – Никита напрягся.

– А то. Пока в отпуске ты, от природы отвязался – вон какая погода стоит!

Коля-Толя захохотал. Никита взвился. Пришлось мне вступиться за него.

– Ты не очень-то тут! – Коле-Толе сказал. – Распоясался! Ты у нас на борту… в статусе персидской княжны!

– Что-то не вижу я тут Стеньки Разина! – он дерзко ответил.

– Увидишь! – рявкнул Никитон.

Врубил двигатель. Коля-Толя с лосиным тазом еле запрыгнул на борт.

– Ну что? – проговорил Никита насмешливо. – К бате-коммунисту тебя?

– Никогда! – гордо Коля-Толя вскричал.

Под сенью громадного Спаса-на-Крови Никита выруливал на канал Грибоедова. Ну что? Замыкаем круг?

– К жене-начальнице рулишь? – произнес Коля-Толя проницательно. Въелся в нашу жизнь!

Никита резко переложил руль. Чуть не опрокинувшись, вернулись на Мойку… Еще один сделаем кружок?.. Свободное плавание, никуда не спешим. Коля-Толя держался гоголем. Видимо, был уверен, что мы под его руководством от рынка к рынку плывем.

– Правее презерватива держи! – указал он.

Никита назло взял влево – и сел на мель.

– Фуфло! – вскричал Коля-Толя.

Пришлось спрыгивать, проталкивать в ледяной воде. Столкнули. Дрожа от холода, взобрались. Надо срочно брать моральный реванш.

– Ну что? – сказал я ему. – Куда ты теперь? Валютный рынок (как раз проплыл за бортом, с матрешками) не принял тебя! На Сенной тебя горные орлы ждут. Даже неродной папа не любит тебя!

О тщеславных планах его, связанных с тазом, я уже не стал говорить.

– Вечный «скиталец морей» получаешься?

– А вы нет?

О, мы да. Плыли под Конюшенной церковью, где Пушкина отпевали (и где в тот год, когда мы плыли, еще не было креста), но Коля-Толя уверенно перекрестился. Мы торопливо сделали то же. Укорил нас.

Проплыли Мойку, 12. Недавно я там в пушкинской квартире был. Такой близкой кажется Мойка из окон – рукой достать. Смотрел Пушкин на Мойку – как не смотреть? Жаль, нас не видел, таких молодцов! Вплыли в широкое гулкое пространство под Певческим мостом. Запели.

Доносился уже шум Невского. Кажется, где-то неподалеку и я живу… но друзей своих кинуть не могу. Тут, кстати, для Никиты торжественные места. Под Зеленым мостом проплываем, бывшим Полицейским, называвшимся так в честь полицмейстера Гнучева, прапрадеда его матери. Будь, Никитушка, так же тверд, как твой предок.

Есть старинная гравюра у меня – это самое место, и солнце там, как сейчас, и такие же тени от гранитных столбиков набережной. В прошлом оказались. И заодно узнал время на той гравюре, глянув на ручные часы: ровно половина четвертого, как сейчас.

Мост как раз красили из распылителя, ясное дело, зеленым… больше этот мост известен как Зеленый мост. Пригнуться пришлось… И – вынырнули дальше на Мойке. Слева – Строгановых растреллиевский дворец. Справа – Дом Елисеева. В двадцатые годы – «Сумасшедший корабль», куда гениев всех согнали, чтоб были под рукой. Гумилева арестовали тут.

Слева – усадьба за решеткой.

– Дом призрения сирот! – Коле-Толе сказал – вон скульптура под крышей, символ этого заведения – пеликан, разрывающий грудь и кормящий своим мясом птенцов. Ныне тут учат будущих педагогов, призывая их следовать примеру пеликана. А здесь бюст Бецкого стоит, большого деятеля. Он тут дом для сирот и учредил. Между прочим – Трубецкого внебрачный сын. Тот и образование ему дал, и имя. Точней – фамилию. Правда, несколько усеченную. Трубецкой-Бецкой. Такую давали незаконнорожденным. Елагин-Агин… Замечательный, между прочим, художник был!

– Пушкин-Ушкин! – Коля-Толя мрачно усмехнулся.

Красный мост, под шумной Гороховой, тоже красили. Коля-Толя, не захотев пригнуться, слегка «покраснел»… Надеюсь, не в политическом смысле?

Впереди самый широкий, Синий, мост – под роскошной Исаакиевской площадью. Поднебесный золотой купол Исаакия, Николай I верхом, за ним торжественный фасад ВИРа – Всесоюзного института растениеводства. После войны мама с папой из Казани сюда перевелись… и благодаря тогдашнему их порыву – я теперь здесь. Я застыл торжественно: самое важное для меня место! Синий мост тоже красят – свисает маляр в люльке. Пригнуться? Нет. Теперь краситься – мой черед. Я только зажмурился… Освежает! Синий мост надолго нас с небом разлучил… наконец вынырнули. Светлело постепенно, у самого выхода заиграла на своде золотая сеть от воды. Выплыли с боковой стороны ВИРа. Спасибо ему!

А вот здесь, на гранитных ступеньках, я обнимался… и помню с кем! Тут еще и гранитный столбик стоит – но не по этому случаю, а в память наводнения, с высокой зарубкой воды. Какое счастье, что не совпало это событие с моим посещением этого места… Кончился ВИР – в смысле, здание кончилось, а центр науки остался: еще ученики отца тут!

Маячит Фонарный мост. Здесь в Фонарной бане мы с Никитушкой мыться любили! Да и любим… Тут, может, плавание и закончим. Но не сейчас! Дальше – Почтамтский мост, (одно время – Тюремный), изысканное сооружение в стиле «модерн». А справа – серая конструктивистская громада, послереволюционный изыск – Дом работников связи, или – «Дом случайных связей» (ходили сюда на танцы). Помню «учителя танцев», учившего нас культурно танцевать – манерного, прилизанного, с орденом Красной звезды на потертом лацкане. Сколько уже было всего! Вон в тот маленький домик за Тюремным мостом (предпочитали, изгаляясь, его так называть), помню, девушку провожал, прижимал ее к мусорным бакам. Теперь там, похоже, детский сад. И тогда, видимо, был… Воспитательница? Не помню ее лица. Помню объятия, колотун, волнующий аромат мусорных баков. Надо бы гара-еры выпить – жизнь свою помянуть!

На другом доме увидел совсем другой эпохи след. Надпись – «Плиссе и гофре». Наши пятидесятые… забытые больше всех!

И вот – огромный желтый дворец. Юсупов тут с Распутиным расправлялся, в шикарных интерьерах. На другом берегу – однообразные Конногвардейские казармы… гвардия придворных служак. Мы – свободнее!

Поцелуев мост. За ним уже места менее шикарные пошли. Обшарпанный форт на островке – Новая Голландия, голый кирпич стен. Секретный завод в год нашего плавания. В высокие ворота не заплывешь: цепь болтается у воды. Раньше тут ставили паруса. Теперь тоже кое-что ставят – по работе приходилось там бывать. Один раз в пьяном виде мой друг-художник переплыл туда через канал Круштейна, бывший Адмиралтейский. Схватили его, скрутили. Пригрозили, что засекретят его и навек в Новой Голландии оставят. Поклялся, что зверски пьян и практически ничего не помнит, даже того, что туда приплывал… Выпустили его! И мы с Никитушкой тоже мечтаем рассекретиться, отсюда уйти. Поклясться каждый готов, что не помнит практически ничего. Но, однако, канал Круштейна (впоследствии – снова Адмиралтейский нас взволновал. Тянет нас в глубь производственных отношений, витающих тут. И катер наш, чувствуя стойло, туда косит! Справимся с управлением?

Плыли в задумчивости. Слава богу, Коля-Толя не расчухал наших дум, а то мог бы над нами поиздеваться. «Что? Снова в прошлое потянуло?» А кого – нет?

Таинственный дворец Бобринского, внебрачного сына Екатерины. Неплохо и некоторые внебрачные жили!

– Я тут в секции бокса занимался! – Коля-Толя нас в реальность вернул.

Обогнули засекреченную Голландию (прощальный круг?), миновали часовых в будках… Дальше Мойка уже к устью текла, в область производственных отношений, доков и кранов. Нам не надо туда!.. Пока, во всяком случае. Мы свернули, навалившись на штурвал, снова в тихий Крюков канал. И опять выплыли к колокольне Николы Морского, но с другой на этот раз стороны. Свернули на родной наш Грибоедов канал, плыли вдоль Садовой – опять. Возвращаемся мы – в почти родную уже Коломну. Скособоченный дом Никитушкиной матери, а вот – домик родителей Коли-Толи (видимо, все-таки настоящих)… А вон и батя его из бани идет, усами шевелит, весь красный от гнева!

4

Дальше уже эпос пошел. Колин-Толин папа, топорща усы, приблизился к парапету. Коля-Толя стоял на палубе катера. Вполне мог бы, блудный сын, отцовские колени обнять. Но все не по Рембрандту получилось: другие времена.

Коля-Толя бате таз протянул: мол, примите его назад и оставьте ваши злобные вымыслы. Ваш я! Но батя, проклявший его со всей страстью старого коммуниста, таза не взял. Тогда Коля-Толя в трюм занырнул и положил в таз нашего лося. Ничего себе! – мы с Никитой переглянулись. Надеялись на лосе обогатиться, но если он как дар идет? Не обогатишься. Стыдно даже про деньги говорить! Стыдно – нам. Ему ничего не стыдно. Вообще, согласно легенде, это отец на радостях должен заколоть жирного тельца. А вместо этого наш лось идет!.. Ну ничего. Для такого дела! Но батя не принял и этот дар. Стоял как на трибуне Первого мая, только что лозунгов не кричал: «Долой гидру капитализма!» Молчал. Может быть, думал? Повернулся, ушел.

Коля-Толя в отчаянии таз с лосем в люк кинул, чуть дно не пробил.

– И фамилией меня наградил – Совков! – заговорил он. – Хотя Совковы раньше не слабо звучали: купцы! Дегтем торговали!

Нужный продукт. Немножко другая трактовка – не дворянская. Но тоже ничего.

– Весь деготь Петербурга был наш. Тут недалеко на лабазе надпись еще сохранилась: «Деготь. Совков»! Нас еще Петр Первый сюда пригнал!

Пригнал. Но не покорил.

– Значит, фамилия неплохая была, – попробовал я его утешить.

– Так они фамилию эту гордо несли! Только он опоганил – такой смысл ей придал!.. Да еще тазами швыряется!

Во где страдания. Потом вдруг на нас переключился:

– Все! Отплавались! Считай, что подшипника у вас нет! Сниму!

Проще всего, конечно, срывать горе на нас. Встанем тут, что ли, на вечную стоянку? Без подшипника далеко не уплывешь… Выпив гара-еры, подобрел он.

– Ладно… Договорюсь с ребятами. Дотащат вас!

Распихав по карманам гара-еры, пошел на переговоры. Ребята так и лежали в пуху. В процессе переговоров с ними и Коля-Толя напился в пух, да там и остался. Смыться воровато? Совесть не позволила. Тем более Колина-Толина мать к нам спустилась. Клавдея Петровна.

– Вы уж на него не серчайте! Он такой.

– Да мы видим.

– Вроде не дурак. Техникум у него кончен. Это мы – темнота. Про купцов он вам говорил? Ничего не было такого.

– Про таз нам сказал. Что приплыл на тазе… из какого-то дворца.

– Ну дурачок! – засмеялась. – Таз отец ему так швырнул: мол, хоть помойся! А он! – качала головой восхищенно. – Техникум кончен у него. Химический. На Технохиме работал, прилично приносил. Говорил, счастливый: «Мама! Я работаю на потолке!» Ну в смысле – на максимуме зарплаты, который только положен им.

Грустно улыбалась. Что за тишина? Хороним, что ли, его? Вон же он спит, на пуховой перине!

– А потом… три года назад… – Она помолчала. – Иду я как раз на рынок! Счастливый бежит. «Мама, а я к тебе иду! С Серегою сменами поменялся – у того вечером свадьба, я вечером выйду вместо него!» Пошли с ним на рынок. «Что купить, мама?» Вернулись назад. И – ушел вечером. Прибегает соседка – на Технохиме работала: «Клавдея? Твоего сына сожгло». Открывал банку с фосфором – фосфор и вспыхнул. Потом доказали на суде: нельзя было в такой расфасовке посылать. Так что государство ему компенсацию платит. Но глаз не вернешь! Ездил в Одессу, оперировать хотел. Вернулся веселый, пьяненький. «Ну? Что сказали тебе?» – «Отличные, мама, ребята, хирурги там! Радуйся, говорят мне, что у тебя один хоть глаз есть. Тут у нас все безглазые в основном лежат. А ты вон какой орел! Так что выпьем давай, и уезжай скорей, пока мы тебе второй глаз не изуродовали!» Вот так.

Сидела, чему-то улыбаясь.

– Они близнецы родились. Но другой – не такой немножко. Боевой!.. Скоро освобождается!

Вот когда уж начнется тут!

– А в молодости вместе озорничали, – улыбнулась тепло. – Специально написали на руках: на одной – Коля, на другой – Толя. Чтобы путали их.

Хорошая шутка.

– Так он Коля? Или Толя? – я бестактно спросил.

Она улыбалась, погрузившись в воспоминания… Вопроса не поняла?

– А мы с отцом всю жизнь просто живем. На «Серпе и молоте» от звонка до звонка. Так уж воспитаны: чтобы себе – ничего. Помню, однажды с премии – молодые еще были – он себе ботинки купил. Отличные, на спиртовой подошве. Не надевал, в шкафу все держал. Однажды не было его – вдруг кто-то в окно нам стучит. А нам все в окошко стучат – нижнее оно! – показала. – Гляжу – босые ноги, грязные, в окне. Открыла – женщина, полураздетая. Ну, выпимши, конечно. И главное – босая! Осень! Сентябрь! «Чего тебе, милая?» – «Да дай хоть чего-нибудь!» – «Чего ж я могу тебе дать? У самих нет ничего!» Заметалась по комнате. Стыдно мне – понимаете? Человек просит, а мне нечего дать. Вспомнила – к шкафу кинулась, Лешины ботинки взяла. «На тебе, милая! Босая не ходи!» Та обулась, пошла. Леша возвращается – я как мышь. «Ты, Клава, чего?» – «Да так… вспомнила чего-то!» Два месяца тихо прошло. И тут – праздник, Седьмое ноября! Ему грамоту должны на заводе вручать. Вынул костюм. Я обмерла вся. Ищет ботинки. «Клава, тут ботинки были мои – ты никуда их не дела?» – «Украли их!» – брякнула. «Как?» – «Да я на окно их выставила». – «Зачем же ты новые ботинки, ненадеванные, выставила на окно?» Ну тут я все рассказала ему, как на духу. «Так за это я, Клава, тебя и люблю, что ты такая дура у меня!» Посмеялись. А потом, весною уже, в апреле, выглянул он в окно: «Клава, погляди-ка! Это не та женщина, которой ты ботинки мои отдала?» Выглядываю… Та! И опять босая идет! Но к нам уже не заглядывает!

Клавдея Петровна улыбалась. Какой-то праздник получился!

Тут и патриарх, герой эпоса, подошел, стоял у ограды, выпуклыми очками отражая кучевые облака.

– Зовет чего-то. Пойду!

Но вернулась скоро, с ведром кипятка.

– Постирать вам велел!

Неужто плохо так выглядим?

– Да неловко как-то!

– Сымайте, сымайте!

Сели загорать.

– А где… этого вещи? – кивнула в сторону Коли-Толи, спящего в пуху.

– Да все на нем вроде… – неуверенно сказал я.

– Ет похоже! – засмеялась она.

Выстирала все, в том же тазу. Тазом этим усыновила нас.

Развесила наши шмотки на веревках над катером. Флаги захлопали над головой. Флаги поражения? Или флаги победы?

Выпила Клавдея Петровна гара-еры, запела тоненько:

– Городски-и цвиты!.. Городски-и цви-иты!

Коля-Толя пришел – хмурый, всклокоченный:

– Женщинам не место на военном корабле!

– Ухожу, сынок, ухожу!

Кивая нам и улыбаясь, ушла.

Коля-Толя спустился. Адмирал!

– Ну я обо всем договорился!

Видимо, во сне?

– Дотащат вас ребята! Только их накормить надо.

– Чем?

– Чем, чем! Мясом – чем!

– Чьим? – я поинтересовался.

– Что значит «чьим»? – Коля-Толя задергался. – …Моим!

А. Тогда – ладно. Не стали спорить. Никита отомкнул крышку люка, хотел лосятину поднять.

– Не понял! – Коля-Толя вдруг крышку люка жестко ботинком прижал.

– Так мясо… – Никита произнес.

– Оно, насколько знаю, в обороте у меня! – заявил Коля-Толя, новоявленный наш купец.

Ни черта не поймешь в этой рыночной экономике! Мы же за свое мясо должны платить?!

– Логично вроде? – Никита на меня посмотрел.

Я пожал плечами. Никита пятьсот вытащил, на меня посмотрел.

Я, что ли, должен? Я вообще к этому мясу не прикасался ни разу – и погорел! Что значит – шаги грядущего! Раньше не было так!.. Впрочем, и раньше так было, только теперь функции государства на себя Коля-Толя заботливо взял. Я дал пятьсот, из отпускных.

– Что это вы мне протягиваете? – Коля-Толя поднял изумленно спаленную бровь.

– Как что протягиваем? Деньги! – Никита сказал. – Тысячу! А что?

– Какую тысячу? – изумился тот.

– Нашу! – Никита пробормотал. – За наше же мясо… Логично?

– Тысяча – это ваша цена. А моя – две тысячи. Логично?

– Две тысячи? За наше же мясо?

– Бывшее ваше! А ты думал как? Рынок! За пятьсот и подшипник отдам! – Коля-Толя расщедрился.

– Он что, из золота? А теперь мы собственное мясо для бурлаков закупаем – у тебя: по-христиански это?

Коля-Толя молчал. Видно – не зря мы вдоль храмов проплывали!

– Ну ладно… – сказал. Мясо, правда, в общий котел не пожертвовал. Зато другой план предложил. Берем деньги в долг, у тех же «горных орлов» (я заметил уже по нам, что в своих операциях он крепко надеется на людскую забывчивость), на эти же деньги берем у них сухосоленую козлятину (их главный товар) и им же перепродаем. Долг, естественно, не возвращаем. На этом и «поднимаемся»! Просто, как все гениальное. А для безопасности операции – все это делаем с катера!.. «Неуловимый ларек»! Как нам такой вариант?

Никита выпил гара-еры и свалился на палубе. Стремительное наше скатывание по социальной лестнице не мог пережить.

Мимо, шевеля страницами, диссертация его проплыла. Рыбки жадно клевали ее и до того, наверное, поумнели, что уже образовали, думаю, свой ученый совет. И вполне самодостаточно себя чувствуют! А Никита – лежит. Переживает, что он не гений. Будто рыбки – гении!

– Она! Снова! – тыча перед собой грязным пальцем, завопил Никита, потом отгородился ладошкой, как Борис Годунов от «кровавых мальчиков».

Сжигая тополиный пух, оставляя ровный черный след на воде, катилась к нам шаровая молния.

– Нет! Нет! – Никита завопил.

Шаровуха прыгнула на него, но, к счастью, тут Коля-Толя наш с тазом оказался, отбил ее. Она отлетела на берег, упала в пух, и пух вспыхнул. А рядом бурлаки спят! Но Коля-Толя и там оказался, накрыл молнию тазом, потом не удержался все-таки, Никите сказал:

– Молния твоя тазом накрылась!

Никита задрожал, не зная, как реагировать – положительно или отрицательно?

– Выпусти ее, – прохрипел. Что значит – ученый!

Молния выскочила, как ошпаренная – и умчалась по Вознесенскому проспекту, на лету лишая невинности всех постовых.

Никита плакал, размазывая грязные слезы по лицу. Прощайте, высокие технологии! Наш удел теперь – «неуловимый ларек»!

– Ну пойду вздремну! – сказал Коля-Толя. – Устал я с вами.

Да – не хватает нам простоты.

– Держите – подарок! – Коля-Толя вдруг таз нам протянул. – Чувствую, без него вам хана! От чистого сердца оторвал! – Швырнул таз на палубу, отвернулся, слезы утер. Никиту поощрил персонально: чуб его растрепал. – Ты еще будешь у меня рыдать от счастья! – пообещал.

И оказался прав. Когда мы несколько дней спустя в Ладоге тонули, и тазом тем воду вычерпывали, и молнии отбивали, Никита рыдал.

Ушел Коля-Толя. Лосятину под мышкой унес. Видно, ей еще во многих удачных сделках участвовать предстоит.

Солнце позолотило воду, рубку катера, мух. Лосиные мухи необыкновенно размножились и почему-то не покидали нас. Нет ноги!.. А мухи почему-то повсюду. Скрупулезно рассматривал их. Маленькие «пегасики» с крыльями. Вдруг раздвигали хитиновый панцирь, вскидывали мутные крылышки, потом неряшливо их складывали – из-под чехла выбивались, как ночная рубашка из-под пальто.

Валялись с Никитушкой на корме. Дивный вечер. Лето выпускало свои прелести впереди себя. Только еще май кончается, а такая красота! Воду снова пухом закидало. И вдруг!.. Теперь «теплый снег» на воде раздвигала кастрюля! Под парусом к нам плыла! Никита возбужденно схватил подсачник, вытащил ее.

Мачта стояла в густом супе, на парусе было написано: «Эй! Дураки!» – и прилеплены фотографии наших жен. Отыскали нас! Причем без труда. Знали, что далеко не уплывем. Не ошиблись!

В полном молчании съели суп.

– Ну что… сдаемся? – как более мужественный сказал я.

Мухи весь катер облепили!

– Нет! – в отчаянии Никита вскричал.

Свалился в каюту, выскочил оттуда с ружьем. Вскинув стволы, выстрелил. «Бурлаки», спящие на берегу, не пошевелились.

Зато мухи все враз затрепетали крылышками – и подняли нас! Катер оторвался с легким чмоканьем от воды, лопнул канат. Сперва мы прямо над пухом летели, потом стали забирать выше, перевалили приземистый амбар с черной надписью «Деготь. Совковъ». Летели по Вознесенскому проспекту, на высоте машин. Оттуда глядели на нас, зевая. Подумаешь – в Петербурге-то! – не такое видали.

Пролетели между Эрмитажем и Адмиралтейством. Самый широкий разлив Невы, за ней – Ростральные колонны с пламенем наверху. Сегодня же День города! – вспомнил я.

Мухи к солнцу начали поднимать. Туда еще рано нам… на воде охота пожить! Никита выстрелил из второго ствола – и мухи нас отпустили, и мы с размаху шлепнулись в воду, как раз на развилку между Большой и Малой Невой, где спаренные, раскачивающиеся два буя обозначают водоворот, свальное течение. Но нас не замотать! Врубили мотор – и вырулили на фарватер. Ну и ветер тут! Мы подходили к Петропавловке. Волна, просвеченная солнцем, вдарила в грудь Никиту за штурвалом, промочила его насквозь и выскочила за плечами его золотыми крыльями, как у ангела на шпиле. Плывем!

5

Троицкий мост с роскошными «канделябрами» нависал впереди. Влево лукаво манила Кронверка… Хватит! Были уже: Кронверка, Карповка с их лукавыми извивами… Оттуда уже приходила зараза, загубившая нашу предыдущую экспедицию месяц назад. Хватит того, что из-за этой Кронверки мы потеряли друга, нашего любимого Игорька, и теперь вышли в плавание без него. Хотя и до той роковой экспедиции первое облачко набежало уже…

А было хоть когда-то безоблачное время?.. Да! Сколько счастливых дней мы провели в мастерской Игорька в сером конструктивистском доме на Карповке! Игорек, промграфик на нашем предприятии, имел не только свободное расписание, но и свободную мастерскую… Немудрено, что счастье надолго поселилось там! Игорек рисовал, потом травил микросхемы в плоских ванночках с ядовитыми кислотами, напылял электролизом в растворах микроконтакты, рисовал макеты, буклеты – и на этом нежилом этаже (задуманном строителями светлого будущего как солярий, но потом накрытом крышей) Никита тоже любил размешивать свои могучие химизмы, созданные для пальбы ими из пушек по облакам ради чистого неба или, наоборот, проливных дождей по теме «Затруднение наступления сил противника». Великие замыслы реяли там! Но не только великие: иногда там слышался женский смех… как известно – злой враг великих замыслов. Одна из прелестниц, покидая нас на минутку, по пути в туалет случайно задела плечиком пальто хозяина, висевшее на гвозде, – и этот добротный, многотонный шедевр из настоящей кожи, доставшийся его деду, военному моряку, по американской помощи, называемой ленд-лиз, в благодарность за сопровождение его крейсером американских судов, везущих нам в военное время тушенку и какао… это пальто, символ эпохи, рухнуло в ванну с ядовитым раствором и мгновенно растворилось. Ничего удивительного – состав был создан для «травления» металлов – а тут нежное, хоть и добротное пальто. Ясное дело, гостья и сама обомлела, увидев, как исчезло пальто, лишь легкое облачко повисело в растворе – и тут же раствор снова сделался абсолютно прозрачным!.. Только что была вещь, и какая! И вот – нет ее. Красотка задергалась. Куда ей теперь идти? И имеет ли вообще она теперь право ходить – может, обязана застыть изваянием, памятником вине и раскаянию? Повисла тишина. Некоторое время еще Игорек улыбался – столько, насколько хватило сил, но когда силы кончились – гаркнул так, что стекла задребезжали:

– Иди!

– К-куда? – прошептала губительница.

Мы смотрели на Игорька – неужто эта светлая, добрая личность, тот, кого мы так любим, «потеряет лицо»? Пальто – оно, конечно же… Но мы? Неужели растворилось и счастье?

– …Куда шла, – ровным, но безжизненным голосом произнес Игорек, и его остренький носик покраснел, что означало близкие слезы.

Она тихо, стараясь не брякать, закрылась там и сидела сколько могла – но сколько можно выдержать, тем более слыша эту тишину?

– Не закрывай, – так же безжизненно произнес Игорек, когда она вышла. Медленно поднял ванночку (она, кажется, и не стала тяжелей) и, мелко ступая, понес ее в уборную (упаси боже, поверхность заколеблется и выплеснется хлястик или рукав!). Бережно приседая, поставил на кафель… Пот смахнул не только Игорь, но и мы. Все – пальто вроде бы цело… Хотя раствор абсолютно, до отчаяния прозрачен. Игорек вышел и, злобно на нас глянув, закрыл туалет на внешнюю щеколду. Он бы закрыл и на внутреннюю – но не мог же он вечно находиться там?.. Начались муки – когда приходили новые, неопытные гости и рвались туда. И изумленно смотрели на Игоря, встававшего на пути.

– Чего ты?

– Ну… не ходи туда.

– Да никого там нет – я же видел!

Гость нетерпеливо хватался за ручку и получал толчок в грудь.

– Ты что, а?!

– Но я же сказал… там есть!

– Кто?

– …Пальто!

Иногда напористый гость дверь все же распахивал – изумленно говорил:

– Да нет там его.

– Есть, – с отчаянием, понимая всю неубедительность, говорил Игорь. – Оно… растворенное.

– Где?

– В ванночке.

– …А зачем?

– Надо! – иногда он объяснял так, а иногда, отчаявшись, говорил: – А! Иди. Только осторожнее, умоляю. Не прожги его.

– Чем?

– А ты не понимаешь, чем?!

И когда настырный гость, застегивая ширинку, оттуда выходил, Игорек шептал страдальчески:

– Небось все прожег!

Главное, что установить это было невозможно. Стоя на страже фактически несуществующего пальто, Игорек извелся, хотя порой на него находили приступы прежнего очаровательного легкомыслия, и он напевал, почесывая носик, своим фальшивым тенорком известный романс:

– Рас-творил я паль-то! Стало душ-но невмочь! Опустился пред ним на колени!

Потом, видя, что оно и не думает выкристаллизовываться, впадал в мрачность.

Но это было, как мы учили по химии, «первое агрегатное состояние». Не окончательное! Кончилось лето, к огромным окнам мастерской прилипли листья… Тут бы пальто и надеть! Но тут, увы, включили отопление, и… Я увидел вдруг Игорька, заглянувшего проведать свое пальтецо в туалете – и вдруг отшатнувшегося в дверях. Что еще оно отмочило?

– Оно… там, – пробормотал Игорек.

Ну а где ж, слава богу, ему быть!

– Оно…

Явно еще что-то отчебучило! Я смело пошел – и тоже отшатнулся. Фантом пальто! В связи с отопительным сезоном жидкость перешла в пар. Оно висело под потолком… и сквозь него просвечивал кафель! А была добротная вещь!

Игорек воровато захлопнул дверь. Не вылетишь, птичка!

Надо ли говорить, что после того режим посещения туалета еще более ужесточился. Летучее пальто – это та стадия, после которой наступает уже вера в черта.

Но мукам предела нет. И виновата, как всегда, женщина, и даже не Большая Любовь, всего лишь минутная слабость – этого уже ожесточившегося, в общем-то, человека!

Зашла ненадолго и – шасть в туалет. И тут же вышла.

– Стой! – крикнул он, резко обернувшись, и выдохнул: – Все!..

Пальто выходило за ней из туалета. Игорек кинулся к нему – и воздушной волной, поднятой телом, выпихнул пальто на балкон. Пропустив через себя перила, оно повисло над бездной. Игорек хотел кинуться туда, руками в рукава, как в смирительную рубашку – я еле успел ухватить его за полу (пиджак тогда на нем еще был).

Пальто кокетливо висело над бездной. Хоть бы исчезло совсем! Можно было постараться забыть о нем и наконец задуматься о строительстве нового пальто… но когда оно тут, рядом!

Муки Акакия Акакиевича, утратившего шинель, – ничто по сравнению с этим! Там хоть было понятно – царизм, трудные условия существования мелкого чиновничества… а тут – за что и, главное, кто наказывает? Поздний социализм? Ранний капитализм? Ни хрена не понятно.

Чтоб как-то поддержать сознание друга, мы помчались за водкой, и тут сверху на нас рухнул наш друг, кинувшийся все же в объятия пальто, его не удержавшие. Если бы не мы, он ударился бы об асфальт, а мы, люди мягкие, сдержали удар… хотя в отношениях, честно сказать, получилась трещинка. Удар о нас произвел какую-то встряску в его мозгу – и Игорь напал на Никиту, как только мы выпили принесенную водку, принесенную, кстати, вместе с его телом – на вес он оказался даже тяжелей водки! А пальто так и висело на прежней высоте.

Никита как раз заваривал в ванночке свой химизм – по теме «Бурные осадки в районе возможного наступления врага» – «бактериологическое орудие» оседало кристаллами.

– Так «осади» хотя бы пальто, чтобы оно наконец выпало в осадок! – пристал к нему Игорек.

– Ну хорошо, – волнуясь, согласился Никита.

Светлея лицом (Никита все же верил в свою работу, хотя не понимал ее), он набрал в клизмочку свое «научное вещество» и, помедлив, прыснул с балкона. Попал! Вылетел плевок, и призрак пальто как-то скукожился, как после неудачной стирки.

– Испортил! – Игорек завопил (будто прежде оно было в идеальном виде).

– Что ты хочешь от меня! – заорал Никита и, отбросив клизму ярко-красного цвета, выскочил на улицу.

Вот так поссорились близкие друзья, из-за того, что слишком всерьез относились к жизни. Снизу Никита глянул: висит пальтецо! Значит, ни к черту не годна его химия! Если уж пальто висит – то и дождь не выпадет. Значит, он не ученый… а бабий хвост, тянущий с государства деньги, чтобы жена его покупала антиквариат!

– Но я ж не хотел! – спохватился Игорь, когда Никита ушел.

После того пальто Игорька целую зиму висело перед балконом! Слава богу, не превратилось в снег.

И вот! Теперь! Над простором Невы появилось облачко… материализовавшись где-то у золотого ангела… Оно? Никита, чувствовалось, еще не готов был к примирению: глянул и отвернулся. Облачко ширилось.

Неужто летит наш друг в пальто, научившийся-таки в нем летать, и мы снова будем вместе, как раньше? Вопреки всему? Вопреки нашей последней размолвке? Ведь, надо признаться, плюс к пальто мы еще успели наломать дровишек! Вот тут, свернув влево (чего не следует делать никогда!) на краю Петропавловки, у деревянного Иоанновского моста через Кронверку, мы и причалили месяц назад, на свою беду. Она стояла, распластавшись у гранитной стенки, как ящерка, греясь на солнышке, – сюда, за выступ бастиона, ветер не залетал… Зато мы залетели!

Мы и не планировали то плавание абсолютно серьезным, окончательным, последним – всего лишь, как говорят англичане, «трип» – превентивное плавание, подготовительное, разведывательное… Но получилась, увы, «разведка боем»!

– Ишь… распласталась! – Никита проворчал.

Я как джентльмен спрыгнул с высокого носа катера, подошел к ней.

– Привет. Ты кто?

– А Вика! А ты?

– А инженер! А поплыли с нами?

– А давай! А то я уже окоченела кокетничать тут!

Я познакомил ее с Никитой, помню, даже сфотографировал. Никита, мрачный (уже тогда), проговорил угрюмо:

– Ну давай… скорее снимай! А то я устал уже доброе выражение держать в глазах!

И мы отчалили. С Викторией на борту, постоянно вскрикивавшей от проплывающих красот, мы прошли под Троицким (тогда еще Кировским) мостом, поплыли вдоль тонко сплетенного чугуна решетки Летнего сада… «Где статуи помнят меня молодой. А я их под невскою помню водой», – с волнением прочла Вика. Впрочем, она-то была еще молода и сама мало что помнила – только стихи… Но зато теперь-то ей есть что вспомнить!

Радостно мы свернули по широкой дуге, мимо грозной «Авроры», голубого (видно, в цвет волн) Нахимовского училища и вошли в Большую Невку. Как ни странно, тут, в узости, ветер дул гораздо сильней, волны были выше и злей. К чему бы это? Как темное облако, набежало сомнение… Может, мы зря? Немало уже наш друг горя повидал от случайных гостий – взять тот же случай с пальто. Но мысль эта рассеялась… Мысли наши легко тогда рассеивались, особенно на ветру, и осталось лишь ликованье – мы часто ликовали тогда. Порадуем внезапным своим появлением, а еще и!.. Крепкое оказалось «и»!

Мы прошли под простым, но мощным Сампсониевским мостом. Справа пошла Выборгская, слева – Петроградская сторона. Тогда еще там не сверкали сплошным зеркальным стеклом бизнес-центры – темнели закопченным кирпичом заводы. Вика забеспокоилась.

– Мы куда?

– Туда-а, туда-а! – грозно проговорил капитан.

У Вики, как показалось мне, появилось желание спрыгнуть. И она была бы права: доплыть в холодной, отрезвляющей воде до ближайших гранитных ступеней – всего ничего. Зато бы она… но об этом позже. Девичье сердце чует беду!

У совсем невзрачного Гренадерского моста, у обветшалых гренадерских казарм мы ушли на Петроградскую сторону, поплыли по вовсе узкой, мелкой Карповке. «Мелко плаваете!» – как сказал бы Захарыч, наш знакомый мореман. И был бы прав. Совсем близко за нами летело эхо. Справа нависал, наплывал сладостно-гнилостными запахами Ботанический сад. Миазмы – наша цель?

На левом, простом, покатом берегу в желтых одуванчиках грелись на солнышке вытащенные лодки и катера. Хлюпали о берега волны, поднятые нами. За берегом вставали стройные желтые корпуса Первого медицинского, что вскоре пригодилось… Идиллия!

За Ботаническим садом – северный модерн, суровые, но изысканные дома Аптекарского острова Петроградской стороны, угловые круглые башни с железными флажками-флюгерами наверху, с вырезанными на флажках цифрами – 1901… 1904. А вот и наш плоский урод, серое детище конструктивизма, созданное не для жизни – для воплощения идей. Но – жили и тут, и порой неплохо. Мы, во всяком случае. До поры.

Мы поднялись в лифте. Открыли дверь в мастерскую собственным ключом. Игорек сидел, горевал о пальто… И тут мы! О радость! Игорек и действительно обрадовался, забегал, потирая ручонки:

– Картошечка? Так… имеется. Лучок… так. Грибочки закатанные… Есть!

Мы вились возле Вики, хвастались видом из окна нашего друга, иногда легко касаясь ее, исключительно с целью привлечь внимание – то к удивительной, перекрученной спиралью, могучей иве на берегу, то к каменному орлу на доме напротив… то – к «подвешенному пальто».

Игорек, самый бескорыстный из нас, беззаботно насвистывал, чистил картошечку… То было счастье… внезапно вдруг испарившееся, как его пальто. Посвистывая, Игорек пошел к двери с ведром, выкинуть очистки, сдвинул щеколду. Дверь с грохотом распахнулась, и, как шаровая молния, влетела разъяренная Ирка, жена Никитушки. Меня больше всего взбесило, что она так плохо думает о нас: мы же ясно сказали ей, что идем в суровую Ладогу! Почему же она решила так вдруг, что мы уткнемся в мелководную Карповку? Мы вообще оказались здесь абсолютно случайно! Наши пороки, в которых нас сейчас обвинят, давно фактически дышат на ладан! А злобная Ирка раздувает их! Кто звал ее? Как-нибудь сами бы разобрались в своих пороках. А теперь – все. Больше всего я боялся за Никиту. Несколько звонких оплеух его даже украсили бы, придали румянца щекам, добавили бы света в глазах. Но я-то знал: произойдет то, что Никиту не красит: всегда он находил наихудший путь и долго потом всех ненавидел – за то, что видели его таким. Будучи уже абсолютно уверена в его предательстве (по отношению к нам), Ирка сняла с ноги тяжеленный туфель и ударила Вичку по голове.

– Ты чего, Ирка? – вставая меж ними, залепетал Игорек. – Это вообще мой дом… моя гостья… Ты чего?

Милый Игорек! Чувствуя спиной предательскую Никитушкину поддержку, Ирка, наглея, замахнулась снова. Игорек отпихнул ее.

Никита, шевельнув усами, глубоко вздохнул. Ну вот и погуляли. И все. Теперь надо отрабатывать «семейное счастье», как оно понималось в их семье.

– Ты коснулся моей жены? – натурально побелел Никита. – Коснулся? Ты?

Казалось бы, что в этом плохого? Но Никита уже летел в жуть, и остановки на этом пути не были обозначены. Может, он сам придумал, что, лишь извалявшись в грязи, может начать ползти к ней просить прощения? Удивительный стиль: я бы такого не выдержал… Не выдержал такого саморазрушения в конце концов, и Никита. Не знающий его давно и подробно не поверил бы глазам: раздув ноздри, топорща усы, имитируя ярость, Никита «схватил под уздцы» клеенчатую сумку с бутылкой и жахнул Игоря по кумполу! Кто может долго вынести такую жизнь? Никита не вынес. Игорька спасли только кудри – тем не менее сразу потемневшие. Он зашатался, стал падать, я подхватил его.

Исполнив долг, смыв вину кровью друга, Никита стал теперь отрабатывать этот грех.

– Ну что… этого ты хотела? Довольна? – оскалился он на Ирку.

Сделает плохо всем. Не всех еще обидел. Но обидит всех. Ирка, сообразив, что он теперь очистился и имеет моральное право ее убить, кинулась бечь. Мы видели с высоты, как Никита по набережной Карповки мчался за ней.

– Одеждой будешь меня попрекать? – орал он.

Когда она уже успела его попрекнуть? Видно, на лестнице? Никита, прыгая, стянул джинсы, кинул в Карповку. За ними, как большая птица, полетела рубаха. Вичка смеялась. Но тут внимание ее привлек Игорек, дико побледневший.

– Что стоишь? – уже на правах хозяйки, много здесь пережившей, рявкнула она на меня. – Опупел?

Вот и меня наконец обидели.

– Потащили его! – скомандовала Вика.

В последний момент я увидел, что Ирка юркнула в такси. Никита, остановясь, вдруг повернулся и, увидев меня в окне, ощерясь, погрозил кулаком. А я-то волновался, что про меня он забыл! После чего он с треском скрылся в прибрежных зарослях.

Мы с Викой тащили Игорька по деревянному мосту через Карповку, к корпусам Первого медицинского. Там быстро его обрили и сделали «зайчика» с белыми марлевыми ушками на голове. Оттуда, обвинив меня в невмешательстве в драку и соглашательстве, Вика повела Игорька обратно уже одна, пользуясь вполне заработанным правом хозяйки. Загадка женской души! Вначале фактически не замечая его, теперь полюбила всерьез, обритого и с «ушками».

Ну что ж. Досталась-таки она ему… как мы, собственно, и планировали это в первые счастливые мгновения нашей встречи… Но не таким путем!

Обруганный со всех сторон, я пошатался по Карповке, потом все же взял себя в руки и не ушел. Наоборот, пошел разыскивать Никиту: наверняка тот уже использовал бутыль по прямому назначению и спит где-то тут. Может, огреет еще и меня, но, надеюсь, уже облегченным сосудом… Да – размялись неплохо.

Нашел я Никитушку в сквере, под памятником моему знаменитому однофамильцу Попову. Голый, лишь в плавках, с удивительно грязными ногами (как он успел так испачкать их?), он мирно дремал на плече у хрупкой маленькой старушки, быстро вязавшей пуховую шапочку. Время от времени она примеряла ее на Никитушкину башку. Я долго смотрел, завидуя. Ему вяжет? Да нет! После всего, что он натворил, – навряд ли. Просто использует его как модель.

– Позвольте забрать у вас своего друга? – чопорно осведомился я.

– Да бяри, черта этага бешанага! – благодушно ответила она.

Я слегка встряхнул «этого черта». Он открыл мутный глаз. В усах его шипела серая пена. Он долго вглядывался в меня.

– …ну чт… плвем? – проговорил он не совсем четко, опуская гласные.

– Куда уж нам плыть?

…И выплыли мы с ним лишь теперь, уже через месяц, поскандалив с женами. И – без Игорька!.. Его я незадолго до этого навещал. Сидит, ни на что не реагируя, и, не отрываясь, смотрит в окно на свое пальто, повисшее, как назло, как бы в пределах досягаемости – над крышей дома напротив, возле каменного орла. И Вика, так радостно с ним начавшая жизнь, в растерянности была теперь: зудел непрерывно ей, чтобы она пригнала его пальто.

– Иди! У тебя получится. Оно на тебя клюнет – я знаю его!

Вика куксилась, обижалась, что ей такие дают странные задания, гонят на крышу, вместо того чтобы приласкать на дому. Ее вполне можно понять! Но и Игорька тоже: всю душу вложил в реставрацию пальто, и теперь, ясное дело, душа – там… И неужели это теперь его душа летит к нам, в его летучем пальто?.. Да! Хотя лишь любящему взгляду это открыто. Для всех – это лишь облачко, набухшее водой… Эх! Вспомнил, как мы бодро именовали нашу команду: и млат водяной (Никита), и уродливый скат (Игорь), и ужас морей однозуб (это я)…

Никита, что-то злобно пробормотав, спрыгнул в каюту и выпрыгнул с ружьем.

– Разлетался тут! – и стал целиться.

Все не мог простить обиду, нанесенную им самим. Своей химией (кстати, отвергнутой военными) набил-таки восемь патронов, надеясь реабилитироваться, и собирался теперь выстрелить, пролить летучую душу друга в виде осадков, доказать себе, что он не пустое место и что-то может… В душу друга стрелять?! Я стал выламывать у него берданку.

– Если он друг, конденсируется как миленький! Выпадет в осадок! – хрипел Никитон.

Да, трудные испытания для дружбы придумал он. И вдруг – закапали слезы. Из облака.

– …Чего это он? – Никита пробормотал, хотя этого вроде и добивался.

Мы стояли с ним мокрые, заплаканные слезами с небес. Что это? Что-то произошло с Игорем? Или он оплакивает нас? Душа растаяла в небе… Хотя, наверное, обычная была тучка, и никакой вовсе не друг в пальто, это только мы нафантазировали с Никитой, страдая.

– Ну… на Карповку? – пробормотал я, тронув штурвал.

– Нет!!! – весь напрягшись, завопил Никита. И добавил тихо: – Слишком дорого обходится эта Карповка… нам всем. Прямо плывем.

Мы молча шли к Литейному мосту, и вдруг Никита, оглянувшись, сбросил ход: еще какая-то темная тучка в небе догоняла нас… Второе пришествие плачущего пальто? Нет – это двигалось гораздо быстрее, я бы сказал, наглей. Такой стиль прощупывался. «Тучка» по-наглому пикировала на нас. Ясно – это он, наш бомж-бизнесмен Коля-Толя, с которым мы уже столько маялись в наших малых реках и каналах, посланец из рыночного будущего, которое, как мы надеялись, оставили позади. Настигает. Летит верхом – на нашей, то есть лосиной ноге, которую Никита купил в Москве после провала диссертации, чтобы задобрить Ирку, но не задобрил, и которую мы вроде бы продали Коле-Толе, но денег он нам не дал, а потом перепродал ее нам, деньги взял, но ногу оставил себе. Запутались в этой рыночной экономике! Да и нога от всех этих перипетий сошла с ума и летает теперь по воздуху, облепленная лосиными мухами, и возит его! Такой у нас теперь друг вместо Игоря – за наши грехи. Черт какой-то фактически, который потащит нас в ад. Совсем уже разладился наш мухолет, катает кого попало!

Коля-Толя хлопнул по корме босыми пятками (обувь свою тоже, видимо, пустил в оборот), небрежно отбросил «третью ногу», принадлежащую когда-то лосю, и мухи с этой ноги кинулись бешено общаться с мухами на катере. Зажужжали! Столько надо рассказать! Размножались! Коля-Толя, наоборот, был ленив и спокоен.

– Ну что? Меркнете? – произнес он, насмешливо посмотрев на нас. Слово было столь неожиданным, что я сперва не узнал его, принял за иностранное, похоже, туркменское… лишь постепенно додул.

– Сияем! – ответил я.

– Вижу! – усмехнулся гость.

Хозяин? Во всяком случае, он глянул на ногу, и она тут же встала перед ним по стойке «смирно».

– Вольно, – процедил он, и нога упала.

Натренировал! Нашу ногу!

– Я вообще как коммерческий директор маршрут одобряю! – вдруг решил нас морально поддержать (хотя непонятно, кто назначил его коммерческим директором?). – Огребем нормально.

…Что он имеет в виду? Знает, куда мы плывем? Мы сами пока этого не знаем.

– Так что… нормально, – успокоил он нас почти окончательно. – Надо только тут брата перехватить.

Мы вздрогнули. Про брата его мы слышали только ужасное… пугал нас чем-то этот план «Перехват».

– Где? – вымолвил я.

– Да тут неподалеку. В «Крестах».

Мы с Никитой переглянулись. В «Крестах», знаменитой питерской тюрьме, я однажды бывал с гуманной (туманной) миссией, с целью дарения книг библиотеке Крестов от «общества содействия»… не помню чему. Помню библиотеку, переплетчиков в черных робах и шапочках… кстати, выяснилось, что заключенным книг не выдают – порвут на самокрутки. Так что гуманизм нашей миссии поблек. Помню культурный их центр, с маленьким макетом тюрьмы – в качестве поощрения разрешалось поглядеть на свою тюрьму и снаружи… как бы с «птичьего полета»… «Зачем я не сокол?» Похоже, наш друг собирается сделать из своего брата (Толи-Коли?) сокола с помощью лосиной ноги. Чудовищная композиция: «Сокол с лосиной ногой»… Мысли беспорядочно прыгали в панике. О таком ли отдыхе мечтали мы с Никитой долгими зимними вечерами? Нет! И еще раз нет. И еще раз нет. Запомнил я также подписку, которую дает каждый поступивший в «Кресты»: «Уведомлен, что в проволоку, окружающую территорию, подано напряжение, несовместимое с жизнью». Не окажемся ли за проволокой, несовместимой с жизнью, мы, в обмен на «сокола»? Тревожные мысли. Лишь Коля-Толя был спокоен и, захватив штурвал, рулил уверенно.

– А за что он там… у тебя? – Я попытался хотя бы поставить какую-то моральную планку.

– А! Украл не то! – махнув рукой, с горечью произнес Коля-Толя, и в голосе его прозвучало, конечно, могучее осуждение современного общества, в котором если украдешь «то» – станешь сенатором, а если «не то» – бесправным узником.

Исправить это нам и предстоит. Моральная планка, во всяком случае, была поставлена теперь высоко. Можно не волноваться. Однако я почему-то волновался. Вспомнил фото, что видел в тюремном культурном центре (рядом с макетом тюрьмы): освобождение щеголеватого Набокова-старшего из «Крестов», восторженные встречающие, в лицах – благородство. Да-а… изменились времена. Впрочем, фотографию освобождения я видел, кажется, в одной книге. В тюрьме же, наоборот (и это естественно), вовсе другая фотография висит: прибытие Набокова-старшего в «Кресты» – на открытой пролетке, рядом с полицейским. Вот так. Я окончательно приуныл.

– А были… исторические случаи… побега из «Крестов»? – вскользь поинтересовался я.

– Не были, так будут! – веско ответил наш друг.

Краснокирпичная громада, с крестами в стене, с высокими трубами, нависала над нами.

– Ну причаливай, что ли! – высокомерно скомандовал Коля-Толя.

…Где ты, Игорек? Уж он с присущим ему высокомерием поставил бы Колю-Толю на место: «Извините, господин! Не имею чести! Мне кажется, вы ошиблись палубой!»

Сейчас бы его! Помню, как перед первым нашим плаванием, год назад, – что он сказал алкашу, который стерег наш катер (и заодно, кстати, всю ночь выкачивал воду)? Снисходительно похлопав его по плечу, Игорек произнес: «Ну спасибо, братец! Ты можешь рассчитывать на рюмочку водки!» Не получить, а только рассчитывать! Такого мастера высокомерия, как Игорек, больше нет. А мы с Никитушкой (несмотря на свирепый его вид) покорно терпим все унижения. Наказание за наши грехи. Безвольно перепрыгиваем на какой-то грязный, обитый кровельным железом понтон, обматываем трос вокруг кнехтов, вытираем тыльной стороной ладони пот – и смотрим на «главного». На корме понтона – лебедка с намотанным тросом, на носу – маленький подъемный кран, посередине – глухая будка… Обстановка самая деловая. Мы приоткрыли тяжелую дверь. Верстак, тиски (может быть, это пыточная?), на верстаке – мятая алюминиевая миска, в ней – синяя надкушенная картофелина с воткнутой вилкой – настолько стремительно, по каким-то срочным делам, отбыл этот работник, что не доел картошку и даже вилку вытащить не успел… Но что тут делаем мы?

– И сегодня работаем, что ли? – раздался вдруг окрик сверху.

У гранитных ступенек стоял «фараон», так, кажется, раньше их называли. Не милиционер, а как раз охранник, Вспомнил: по-тюремному их зовут «контролер». Но от этого как-то легче не стало. Принял нас за рабочих понтона – как, видно, Коля-Толя на это и рассчитывал. Надень рванину – и ты вне подозрений, «социально близкий».

– Принеси-ка тот дрын! – указал мне Коля-Толя на кривой лом на носу понтона. Я покорно принес. Коля-Толя уже напялил рабочие рукавицы. Лишь после этого сурово глянул на докучливого фараона. – Да будь она проклята, эта работа! – проговорил, и в голосе его прозвучала истинная надсада, кстати, полностью убедившая охранника.

– Ну ладно, – добродушно произнес он и стал спускаться по деревянному трапу, пружиня им. На ремнях на груди его висел, переливаясь, баян… Человек к нам с отдыхом. – Шило есть? – поинтересовался у Коли-Толи.

Из нашей кораблестроительной практики знали мы, что «шилом» моряки называют спирт. И на понтоне, видимо, шило водилось. У таких умельцев, как мы, шило обязательно должно быть. Мы с Никитой переглянулись.

– Бери выше! – произнес Коля-Толя и вынул из торбы, висящей на плече, бутылку, заткнутую газетой. – «Черт»!

– Что за «черт?» – удивился охранник.

– Ну с завода безалкогольных напитков, – Коля-Толя сказал и, заметив разочарование в глазах охранника, пояснил: – Ну фактически тот же спирт, только концентрированный… добавляют по капле в лимонад, чтоб не портился.

– А, – успокоился гость. – Ну а я как раз сменился.

Сколько смысла было в простой этой фразе: мол, раз я сменился, происхождение «черта» не волнует меня, да и вообще отдыхать-то нужно? Коля-Толя, в отличие от его брата, украл, похоже, самое «то». Охранник, во всяком случае, одобрил. Он взял у Коли-Толи бутыль, оглядел ее весьма благосклонно и, с чмоканьем вытянув газетный кляп, отхлебнул… На лице его появилась глубокая задумчивость… потом последовал одобрительный кивок. Пошло дело! Коля-Толя верно все рассчитал: с такими людьми можно работать! Охранник долго сидел, сладко зажмурясь, потом открыл глаза, полные счастья. И, нежно склонив голову к баяну, заиграл. Репертуар у него был обширный… хватило почти на час. Чувствовалось, он относится к этому с душой.

– У нас что, клуб МВД? – нервно спросил у меня Никита.

– Видимо, да.

Не совсем, очевидно, чувствуя аудиторию, наш гость играл еще и еще. Перешел на бойкие плясовые. Лосиная нога, до того привольно раскинувшаяся на палубе (видно, проникшись лиризмом), тут сразу вскочила и под лихой наигрыш стала бить чечетку… Просто какой-то праздник у нас!

Коле-Толе, кстати, праздник этот тоже не нравился, как и нам, и он все враждебней поглядывал на расплясавшуюся, с треснутым копытом, ногу: под чью музыку пляшешь? Лишь беззаботный «контролер» ничего не видел, изгибая баян.

Коля-Толя устал уже от ложного гостеприимства.

– Все! Стоп!

Он ухватил вдруг развеселившуюся ногу и забросил ее за высокую стену в тюрьму. Мы обомлели. Как она так залетела? Явно – на крыльях мух! Лишь контролер, ничего не замечая, играл… Да, с такими людьми можно жить!

Через секунду нога вылетела обратно: уцепившись за копыто, на ней висел… Коля-Толя Второй, только в робе и в шапочке. Он опустился на катер, хмуро, без всякого энтузиазма, оглядел его. Мы, в свою очередь, глядели на гостя… Да, это не Набоков-старший! И даже не младший. Явно не «англоман». Не выразил ни малейшей признательности, глядел зло. Не граф Монте-Кристо!

– Ну что? Поплыли? – так же хмуро произнес Коля-Толя… который наш… без тюремной шапочки. Освободитель, кстати, брата – который в шапочке.

Два сапога – пара… И мы, отвязав трос, перешли на катер, врубили мотор. А контролер все наигрывал.

– Э! Э! Вы куда это? – Он наконец встрепенулся, но претензия его относилась вовсе не к «шапочке», а скорее к нам. С баяном на груди (впрочем, продолжая играть) он перепрыгнул на катер. Коля-Толя, даже не глянув, пихнул его, и он, оступясь, упал спиной в расширяющееся пространство между катером и понтоном… плыл за нами долго, продолжая играть.

– А без баяна, глядишь бы, утоп, – оглянувшись на него, равнодушно произнес Коля-Толя (без шапочки).

Брат его по-прежнему был как не родной.

– Куда плывем-то? – Он хмуро глядел на берега. Будто там у него, за стеной, была Венеция!

– А куда тебе надо? Туда? – враждебно произнес Коля-Толя, кивнув на строгий гранитный куб Большого дома за рекой. – Ну ладно! Расслабься!

И он достал из-за пазухи недопитого «черта».

Через двадцать минут, как бревна, все они катались в каюте… и Никита, увы! Не выдержал нервного напряжения. Но кто-то должен рулить?!. Почему-то я.

Мы (в смысле я) прошли широкий крутой изгиб у растреллиевского Смольного собора (хоть бы кто вылез глянуть на эту красоту!), нырнули под Охтинский мост с гранитными острыми башенками… Все шире, безлюдней… Что-то мне подсказывало, что в центр не стоит. Беглец, может, и спрячется – а нас найдут!.. За большим, но скучным мостом – Александро-Невская лавра, богатое мраморно-чугунное кладбище, какого лично нам не видать… Все просторней – и все пустынней!

Эх, жизнь! Разве так раньше мы отдыхали? Помню, еще до катера, снимали дом на Вуоксе, выходили рано-рано… Брали в сарае весла, сачки, удочки, шли по росе…

Помню, как мы однажды прошли сквозь маленькую бесцветную радугу, повисшую над тропинкой. Никита, при всех его знаниях, не смог ее объяснить. Душевно жили… А теперь какие-то «бревна» я везу!

– Э! – я одернул сам себя, «выдернул» из задумчивости. Где это мы плывем? Что это перед нами? Крепость на скале. Сколько же я пропадал в счастливом прошлом? Неужто знаменитый Орешек, легендарный Шлиссельбург хочет сообщить мне, что мы прошли всю Неву от устья до истока и сейчас подходим к началу ее – светлой Ладоге? Когда же мы прошли всю Неву, все ее брюхо, свисающее книзу, на юг, и лишь потом закругляющееся к северу… Уткина заводь, Новосаратовка, Дубровка… Теплобетонная? Где они? Неужели я так удачно задумался, что сразу – Шлиссельбург? Похоже, срезая петлю, большую часть дороги мы проделали напрямик, по земле. Состояние позволяло: я тоже пару раз «черта» хлебнул. И вот – о чудо! Чую за крепостью простор, ветер, свободу!

– Ур-ра! – я закричал.

…Что не пробудило, кстати, моих спутников. К счастью для них. Уж лучше пусть все мне одному – ситуация оказалась нелегкой! Снизу вдруг громко стукнуло, высоко нас подбросило… Ништяк! В экстазе я вылетел аж на Шереметьевскую отмель, сплошь усеянную каменными лбами. Лишь у самого берега тесным строем крадутся корабли да кричат что-то, размахивая руками, рыбаки. Думаю – это мне, и можно себе представить – что!

Бац. Мы снова «взлетели» на подводном валуне! Может быть, со времен Петра тут не видали такого? Водное родео! Раз в триста лет!

«Бревна», стуча головами, катались в каюте. Ладно уж, пожалеем их. Осторожно стал красться к берегу, угадывая камни по кипению над ними мелких пузырьков. «Конь» подпрыгнул задом. Это уже нечестно – этого камня не было. Катер взбесился? Это немудрено. Ближе к Ладоге дуло свирепей – ветер возле антенны на рубке свистел, антенна прыгала, как удилище. Наконец-то фарватер… кажется – без камней. От ветра я спрятался за самоходной баржей. Главное – не отстать. И – даже жарко стало, без ветра. И тихо. Отдохнем? Как же! В тихой «тени» баржи я вывел катер в Ладогу, держался, как мог, но баржа стала уходить, я остался один – и тут вдарило! Вынырнув из огромной, холодной, прозрачной волны (солнце садилось), я обнаружил себя на палубе (а долгое время не было ее) и, что характерно, вцепившимся в штурвал. Рулим! Я в восторге заорал. Но надо соображать, пока для этого есть еще время. Второй солнечный вал поднимается вдали медленно, не спеша, но будет, пожалуй, покруче первого. Я стал быстро разворачиваться. Не подставить бы борт. «Бревна» гулко перекатились – и, пожалуй, это ускорило поворот. Я засмеялся. И тут меня снова накрыло волной, но уже сзади. Это уже как подарок! Новый восторг. Особенно оттого, что я ухожу из Ладоги. Живой! Встречная баржа прикрыла меня… Жара! Мокрая насквозь, до прозрачности, рубаха дымилась.

А тут и сам катер словно задымился: промокшие мухи, облепившие катер словно чехлом, затрепетали крылышками, отряхиваясь, и вдруг вместе с лосиной ногою снялись и, выстраиваясь в облако, напоминающее лося с одной реальной ногой, подались к берегу. Рыбаки в лодках, бросив удочки, ошалело смотрели на пролетавшего над ними призрачного лося. Неужели «это» покинуло нас? Загляделся – и зря. На катер вдруг надвинулась гигантская тень – впритирку с нашим бортом проходил огромный, «поднебесный» грузовой танкер. Я отшатнулся от надвигающейся гигантской тени – впритирку со мной шел огромный танкер. Пожалуй, нашему хрупкому катеру не место здесь. Я вырулил вправо, в тихий Ладожский канал, обнимающий озеро и отгороженный от него высокой каменной грядой… Ни ветра, ни грохота волн. И жара! Стрекот кузнечиков в скошенной траве лишь подчеркивает тишину. Поплывем-ка мы здесь, неторопливо. Слева – гряда, отгораживающая от ужасов Ладоги, правый берег – деревенская улица. Может, остановиться, причалить, на солнышке вздремнуть? Греется на завалинке старик в валенках, перед ним блеют две грязные, заросшие овцы… Идиллия! Одинокое белое облачко в синем небе, солнце пригревает лицо. Счастье! Переведя мотор на малые обороты, в блаженстве даже прикрыл глаза… но недолго длилось это блаженство! Сиплый, настойчивый гудок его перебил. Распахнул очи… Занимая всю узость канала, навстречу двигался плечистый буксир! Разойдемся? Впритирку! И то если набрать скорость – иначе придавит и утащит за собой. Врубил скорость. Сошелся с буксиром, борта притерлись. Идем? Или он меня тащит назад? Судя по удаляющемуся от меня старику с овцами – реально второе: сейчас он выволочет нас из канала. Я довел ручку скорости до упора. Мотор грохотал, смешиваясь с негромким бухтеньем буксира… Прорвались! Буксир удалялся сзади, спереди надвигался любимый старик с овцами на берегу. С каким счастьем я разглядывал его снова… он как-то не реагировал на разыгравшуюся перед ним титаническую борьбу. Видно, повидал всякого.

О! Вот оно, главное, впереди. Буксир – мелочь. Я-то еще вскользь подумал: зачем за ним трос? А вот он зачем! На тросе, слегка залезая на оба берега, тащился плот. Вот его уж мы не проскочим, и он утащит нас в Петербург, на деревообрабатывающий завод, где из нас настругают досок – с особенным удовольствием из тех «бревен», что валяются в каюте… – или перелетим? Мухи нас, к сожалению, покинули, и надежда лишь на тот посконный дизель марки «Чепель», что стоит у нас. Снова разгонимся. Я завопил. На таран? Не было бы там какого сучка, что вспорет нам днище, и тогда будет у нас одно счастье – остаться на плоту и плыть туда, куда он нас потащит! Представляю лица моих спутников – я захохотал, – когда они вылезут наконец на палубу! Так и есть – мы сели на плот! Старик на завалинке теперь уже, кажется, с интересом наблюдал то шоу, которое я тут разыгрывал. Второй раз проплываю под его взглядом назад. Будет ли это шоу постоянным? Ну уж нет! Спрыгнул в каюту, раскатал «бревна» (по синеватому лицу Никиты ползли мухи, усы брезгливо дергались), вытащил из-под них багор, вылез наверх – и, размахнувшись, как рогатину в медведя, всадил багор в берег.

А-а-а! Не любишь! С громким шорохом ползем по плоту. С размаху шлепаемся в воду. Потрясаю багром. Богатырь!

Отдых недолгий. Трос уходит с плота назад, и передо мной – второй плот, «плечистостью» не уступает первому. Жилистый, однако, этот буксир!.. Но и мы тоже!

Прорвались!.. Но недолго пришлось наслаждаться тишиной, стрекотом кузнечиков, сельской идиллией на берегу. Тут же меня приветствовал бодрым гудком новый встречный буксир – в этот раз с тремя плотами, один за другим. Набрал дикую скорость, прополз по всем трем плотам. Посмотрел на берег… старик сидит с палкой на завалинке – перед ним две заросшие грязные овцы. Но ведь это – другой старик, другие овцы? Или те ж? Или время остановилось в этом тесном канале, застряло, никуда не движется, а если и движется, то только назад? Неужто я застрял в этой дурной бесконечности, и старик с двумя овцами будет всегда? Посмотрим!

И солнце, кстати, тоже остановилось над горизонтом – давно уже заходит и не может зайти. Да, этот бесконечный день запомнится мне!.. если, конечно, когда-нибудь кончится. После борьбы с пятым, кажется, буксиром с вереницей плотов я вытер запястьем пот, глянул на берег… А-а! Старик вместе с овцами исчез. Значит, я сдвинул время, заставил земной шар повернуться, упираясь в него багром? Солнце, правда, все столь же ярко разливалось по горизонту, но солнце – мелочь! Бывает, задумалось маленько. А я, ликуя, выскочил на широкий разлив – мощная река Волхов пересекала канал и впадала в Ладогу, по берегам – красивые церкви, с горки спускается зубчатой стеной монастырь. Я замер. Вот оно, счастье. Причем заслуженное, натруженное. Тело сладко гудело. На медленной скорости, тихо тарахтя, мы проплывали эту красоту… Хоть чего-то ты в этой жизни достиг! На далеком берегу воротца – продолжение берегового Ладожского канала, не спеша подруливаем туда – заодно любуемся, наслаждаемся… Лодки с рыбаками там и сям. Есть же люди, которые могут пить это счастье каждый день, с толком и не спеша! И я с ними почти наравне наслаждаюсь чудесным вечером.

Из каюты вдруг высунулась лохматая башка, затем на четвереньках выползло странное существо. Держась за рубку, встало, покачиваясь. Напоминает Никиту. Нижняя мокрая губа безвольно свисает, мутные зенки блуждают. Облеплен лосиными мухами: не все, оказывается, покинули нас – на его долю осталось.

Сейчас еще очнутся эти чудесные близнецы, Коля-Толя и Толя-Коля, и идиллии конец. Но и Никита себя показал: короткопалой своей ручонкой сцапал штурвал, стал выкручивать, выруливать назад – я, с трудом выходя из счастливого оцепенения, перехватил штурвал.

– К-куда? – заорал я.

– Т… т… т… тазат! – с трудом двигая распухшим языком, выговорил он…

«Назад», надо понимать? Ну нет уж! Я отпихнул его. Устояв на ногах, он изумленно озирался. Красота эта явно не устраивала его. Помню насмешливые стихи Игорька, посвященные одному из наших совместных плаваний: «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом. Под ним товарищ кривоногий с разбитым в пьяной драке лбом. Под ним струя светлей лазури, над ним луч солнца золотой, а он, мятежный, ищет дури, как будто в дури есть покой!»

Похоже! Дико таращась, он снова сунулся к штурвалу.

– Куда ты?

– Н-н-назад!

На этот раз он ухватил штурвал весьма крепко, и мы рулили туда-сюда, поочередно друг друга побеждая, выписывая затейливые узоры на солнечной глади перед носом проходящих судов. На фоне такой красоты – столь безобразная сцена.

– Н-нельзя плыть без Игорька! – завопил он. Вспомнил! Правда, с некоторым опозданием…

По форме безобразно, но верно по сути. Игорек давал нашей жизни этакий великосветский шик. Помню, как однажды во время шторма на заливе он подал нам элегантные коктейли и обижался, что мы пьем не через соломинки! «Какие соломинки? Ты посмотри, что творится!» – мрачно, но влюбленно глядя на него, кивнул Никита на волны, огромные, вороненые, время от времени подергивающиеся еще мелкой рябью от какого-то дополнительного мелкого ветерка. «Действительно, Никита, что это?» – брезгливо проговорил Игорек, глянув в иллюминатор… и пристыженные волны вскоре утихли. Да, как нам не хватает его! Без него плавание превращается в какой-то тяжкий крестьянский труд с перерывами на пьянство и драки. Никакого праздника. Теперь лишь суровый расчет может как-то держать нас на плаву. Я отпихнул Никиту – он стоял на корме, бессмысленно раскачиваясь и икая. Сейчас упадет. Но штурвал мне не выпустить – нужно попасть в продолжение канала: от старания я даже высунул язык.

В Ладогу нам не надо – оттуда доносится свист и рев. Черное небо, черные валы с кружевной «пенкой»! С Ладогой так что повременим. Пойдем по Волхову до Ильмень-озера, до батюшки-Новгорода, и там – преклоним колени, как легендарный Садко, богатый гость. Потом, правда, – припоминаю – он оказался почему-то в подводном царстве, но не пропал и там. Но мы спешить со сказочным подводным царством не станем, побудем пока в реальности. Она у нас и сама по себе довольно причудлива. Я уже подрулил, через разлив Волхова, к продолжению ладожского окружного канала, и вдруг оттуда высунулось какое-то мурло, похожее на гигантское земноводное, гибрид жабы со змеей. А окрестные жители, в лодках и огородах, почему-то совершенно не дивятся тому чудищу, даже не смотрят на него – видно, со стародавних времен уже привыкши к битвам со змиями, плевое дело. Лишь новичку боязно… Змий между тем надвигался. Плоское брюхо летит над водой, под ним дрожит горячий воздух… Судно на воздушной подушке! То, что казалось мне зрачками по всему телу, – всего лишь головы пассажиров за грязным стеклом. Уф! Разгулялись нервы – причем не только у меня. Готовясь к битве со змием, я как-то забыл о друге. А он не только готовился, но сразился. Когда чудище, ревя, поравнялось с нами, Никита решительно качнулся на корме и – прыгнул. И свершилось чудо. Мухи, доселе облепляющие Никитушку сплошь, дрогнули и, храня его облик вниз головой, остались в воздухе, не захотели тонуть и, повисев, двинулись к берегу – а он упал в воду, под надвигающийся «воздушный корабль». С ужасом я смотрел, как трепало его тело в воздушной подушке, растягивая рот, бессмысленно надувая щеки. Оттащит его в город и выкинет там, у Александро-Невской лавры, где находится наш любимый Речной вокзал? Нет. И тело не пригодилось. При входе в канал (в ту часть, которую мы уже прошли) судно выпихнуло Никитушкино тело, его взлохмаченная башка замелькала на глади, оставленной судном, словно приглаженной утюгом, но кипящей мелкими пузырьками. Жив? А что же душа его, улетевшая с мухами? Медленно улетает назад, к Петербургу? Или – то была не душа? «Тело», однако, бойко подплыло к катеру, ухватило сброшенный мною трап, вскарабкалось, оставляя лужи, прошлепало уже босыми почему-то ногами по палубе (ботинки, очевидно, остались в воздушной подушке? Но это, увы, не главная из потерь) и, глянув на меня абсолютно пустым взором (чего еще от тела-то ждать?), сверзилось в каюту и захрапело. «Битва при Волхове» закончена. И даже, возможно, нашей победой: мы вошли-таки в канал!

Оказавшись в тихом, хотя и узком пространстве, я сказал себе: все! Отдыхаем! Пора «слиться с коллективом». Я взял незаконченную еще бутылку «черта» и выпил до дна. Блаженство пришло… Но в глазах как-то потемнело. Ослеп?.. Или, может быть, просто ночь? А раз все равно не видно ни черта, так незачем и рулить – катер, как лошадь, сам отыщет стойло. Мотор бубнил, а я привольно раскинулся на корме, не прикасаясь к штурвалу. Канал узкий, как коридор, и из него мы никуда не денемся – куда-нибудь приплывем. Довольно долго я любовался звездами; мотор мерно стучал. Никакого тебе встречного движения. Видно, в полной тьме по каналу плавают лишь такие романтики, как я. Несколько раз я задремывал, потом просыпался… звезды все те же… значит, все хорошо. В очередной раз приподняв голову, вместо уютных огоньков избушек во тьме я увидел тьму полную. Стук мотора перестал двоиться в берегах, звучал как-то робко и неуверенно… берега ушли? Где мы? А неважно! Везде наши люди – других тут нет. Мысль эта потрясла меня своей глубиной. Я гулко захохотал – и эхо откликнулось, правда, нескоро. Значит, где-то есть берега. Чего волноваться? Счастье, уютность той ночи я помню до сих пор. Находился в полной тьме – но в тишине нашей, в нашей темноте! Какое блаженство. Вдруг звук мотора как-то изменился. А. Все понятно. Сели на мель, дело житейское. Я уверенно слез с кормы, уперся ладошками и стал писать на наш корабль, почему-то не пугаясь бурлящего рядом винта. Порубит? Побоится! Почему, собственно, винт должен бояться? Потому! Безудержная богатырская удаль овладела мной. Я навалился на корму – и катер сдвинулся! И мягко растворился во тьме… Ничего! Догоним. Я поплыл саженками – и, представьте, догнал. Удалось мне это исключительно потому, что катер стоял. Бог спас: кончилась солярка. Ну а зачем нам она, когда все тут и так родное? Я вдруг увидел сбоку от носа блеснувший в воде настил из бревен, спрыгнул на него с чалкой, обмотал ее вокруг крайнего щербатого бревна, потом привольно раскинулся на корме и уснул. Какая разница, где мы? Тут везде хорошо. Может, подумал я, засыпая, то лучший день моей жизни был…

6

Снился мне еще один день нашей жизни, почему-то он часто появлялся во сне. Еще не имея катера, мы снимали избушку. И вот сейчас, в моем сне, мы вышли из двери в сплошной туман. Игорь и Никита, полиглоты и эрудиты, сразу же вдарились в не законченный накануне спор и, рассыпая вокруг цитаты и научные термины, пошли к реке. Зато мне, не обремененному такой эрудицией, досталась честь заглянуть в сарай, взвалить на плечо кипу удочек, мерно покачивающихся при ходьбе (даже сейчас, во сне, я с наслаждением ощущал это покачивание). Я догонял моих друзей, уходящих в туман, по дороге через широкий луг.

Посреди луга они остановились.

– Эй ты! Черная кость! Не отставай! – обернувшись, насмешливо сказал Игорек.

– Слушаюсь! – откликнулся я.

Голоса звучали в тумане глухо, таинственно. Мокрая трава по краям дороги согнулась, серебрилась каплями.

Я догнал друзей – тем более что они остановились и вдруг умолкли. Над дорогой стояла невысокая серебряная арка, сотканная из капель. Маленькая одноцветная радуга. Потом Никита долго, сбивчиво, яростно объяснял ее. Честно говоря, ученым мой друг не был, хотя и защитил все, что положено… но, сам понимая свою научную несостоятельность, дико психовал. Не раз признавался нам, что, если бы не Ирка, поселился бы на реке, рыбачил, ходил бы с грязью под ногтями и был бы счастлив. Но – Ирка! И счастье его, и гибель. И вот он пытался объяснить нам «малую радугу» с помощью математических терминов и формул и даже выхватил огрызок карандаша. Зачем? Суть той арки была понятна без всяких формул: мы просто входим в еще один счастливый день.

Примерно то же самое чувствовал и я, проснувшись. Как это бывает после сладкого сна, размылась граница сна и яви, блаженство сна перетекало в реальность – тем более они мало отличались: такое же тихое, туманное утро. Я ощущал это, не открывая глаз, чувствуя кожей. Рубаха моя расстегнулась на животе, но я не хотел шевелиться, застегивать ее, зная, что мой теперешний полусон, сладкое оцепенение на корме важнее всего… вот бы не кончалось!

Вылез на палубу Никита, топтался, босой. Стараясь не улыбаться (улыбка выдаст, что я не сплю), я представлял себе (фактически видел, не открывая глаз), как всклокоченный Никита изумленно озирается, пытаясь понять, где же мы оказались-то? Вопросик для капитана немаловажный! – тихо ликовал я. Что ж: надо было меньше пить. Неплохой сюрпризец я ему подготовил! Ликование душило меня – хотелось вскочить, заорать, схватить Никиту, трясти. Мы приплыли!.. неважно куда… но я сдерживался. Пусть каждый сладостный этап нашей истории будет нетороплив. Я смаковал каждую подробность, представляя Никиту: при его богатырской внешности – кудри, усы, лихой взгляд – ножки и ручки у него довольно короткие, маленькие (еще один большой источник переживаний для него… а он вспыхивает порой и от меньшего).

Дальше последовал неожиданный ход (характерный, впрочем, для Никитушкиного темперамента): так и не сумев ничего вспомнить и понять, он с размаху бухнулся в воду (надеюсь, хоть часть одежды он успел снять?). Волной пришла бодрая прохлада из взбаламученной глубины, потом как дополнительная награда шлепнулась холодная капля на мой голый живот, и кожа сладко дрогнула. Блаженство длилось. Куда он пропал? Потом послышалось сиплое дыхание в самое ухо – он вынырнул рядом с катером и пытался вскарабкаться… но ручки-ножки-то у него не того! Я не двигался, тихо улыбаясь. Пусть помучается, как мучился я, когда вел катер по каналу через плоты, – может, оценит. Тяжело вскарабкавшись, пошлепал босыми ногами туда-сюда (ботиночек-то нет! Ботиночки-то в воздушной подушке с бешеной скоростью мчатся к Питеру!). Наконец, выбрав меня в жертвы, за неимением других, остановился рядом. Открыв один глаз, я увидел его миниатюрные ступни, нетерпеливо переминающиеся… все же не решался меня будить. Но, заметив открывшийся глаз (лукаво открывшийся, как он сразу решил), бешено заорал:

– А где ботинки мои?!

Что я ему? Мажордом? Холодный сапожник? Не спеша, с наслаждением я перекатился на бок и, подперев голову, улыбаясь, смотрел… что привело его в окончательное бешенство.

– Я спрашиваю, где ботинки мои?! – Ножки его затанцевали нетерпеливо невдалеке от моего лица… Вдарит?

Носков, кстати, у него тоже нет – видно, летят вместе с ботинками. Хотелось мне, конечно, сказать где… Но боюсь, что реальность его испугает больше, чем страшная сказка.

Поэтому я таинственно молчал, что, конечно, он трактовал как издевательство. Но издевательством было бы, если бы я ему сказал! Стал бы орать, хотя б, конечно, понял, что это правда, происшествие в его стиле. Поэтому – молчание. Блаженное состояние еще не покидало меня.

– А где… Ладога?! – уже довольно робко произнес он. Да – Ладогу наш адмирал, увы, потерял.

Теперь я молчал уже многозначительно… пусть сам почувствует (уже начинает!), что за свои ботинки, так же как за Ладогу, скорее, должен отвечать он. Ножки топтались в нерешительности… Ну все. Хватит издеваться над другом! Я встал. Вот так туманище! Невольно наваливался вопрос: где мы? Не видно ни берега, ни воды, ни причала… лишь крайнее выщербленное бревно, обмотанное нашим тросом.

– Я думаю, тут что-то хорошее вокруг, – ласково сказал я.

Никита снова забегал. «Твой оптимизм меня бесит!» – не раз кричал мне он. И я его понимал. Действительно, какие основания оптимизма? В трюме у нас валяется невесть кто… Находимся неизвестно где… Так что, если взглянуть в глаза объективной реальности… Но зачем? Не за тем мы плывем. В реальность устали уже вглядываться… и еще наглядимся. А сейчас… Сладко вздохнув, огляделся.

Туман постепенно наливался оранжевым светом. И вот уже высоко – сперва смутно, потом все яснее и яснее – появилось солнце. От него к нам шла золотая лестница. С реальностью картину эту соединяло лишь то, что ступеньки были мокрые и от них шел пар. Храм солнца! Никитушка нервно забегал. Не мог, видимо, примириться с тем, что мы прибыли сюда не под его руководством, скорее вопреки ему, несмотря на все его выкрутасы, которые, конечно же, смутно им вспоминаются и пугают его. С ужасом, например (не помутился ли разум?), глядел на вылезающих на четвереньках Колю-Толю и его точную копию – брата-близнеца, которых он, видимо, совершенно не помнил… Более «подходящих» лиц для того, чтобы вызвать угрызения совести, вряд ли можно было найти: «Что же мы натворили вчера, вместе с этими страшными рожами? Оба брата-близнеца выглядели так, будто их только что выкопали из могилы… в лучшем случае – после недельного там пребывания вытащили из воды… хотя лучшим этот вариант я назвал не подумав. Оба они, однако, излучали уверенность в своей правоте – похоже, считали, что наш катер и существует именно для перевозки таких лиц.

Никита с надеждой посмотрел на меня: может, помогу разобраться?.. Никогда!

– Ни фига себе! – произнес Коля-Толя (или его брат), восхищенно оглядывая «золотую лестницу», ведущую в небо. Что значит – люди хлебнули жизни и теперь ценят ее прелести! И тем самым косвенно и мои заслуги – ведь я же сюда их привез.

– Ну, пойдем? – торжественно произнес я, хозяин ситуации, нашедший среди тьмы эту «лестницу в рай»

– Стоп… разберемся! – мрачно сказал Никита и распластал на мокрой крыше рубки карту. Что он отыщет здесь? Сотни названий и тысячи значков, в большей части таинственных. Вот она, благодарность друга! Поддержку, пожалуй, я найду лишь у двух этих дружков, беглых каторжников.

Мы стали подниматься по солнечной лестнице. Никита за нами. Нет, все равно потрясающе, что бы Никитушка там ни бубнил. Наверху лестницы мы остановились перед огромным солнцем. Оно уже ощутимо грело.

Повернувшись (спины раскалились, от них пошел пар), мы стали с высоты озирать окрестности. Сияние золотых речек и ручейков. Прямо под нами – раздвоение потоков. Вот это, надо понимать, канал, по которому мы сюда приплыли, а эта вот могучая река… – Свирь!.. Что же еще? Могучая Свирь, соединяющая озера Онежское и Ладожское, – и мы достигли ее! И я стоял у руля!.. хотя, может быть, с некоторыми перебоями – о, это неважно! С гордостью глядел я на карту, взяв ее из рук подрастерявшегося Никиты: это сколько же миль я отмахал, не выпуская штурвала! Можно меня поставить в ряд со знаменитым мореплавателем Дежневым, открывшим самый крайний наш мыс, с теми же братьями Лаптевыми, первопроходцами Севера… Гордость переполняла меня. Друг, однако, хотел все приземлить.

– Но здесь не указано никакого поселения! – прохрипел он, тыкая грязным пальчиком в карту.

– Обоснуем, – уверенно сказал я. Вон уже какие-то палисадники проступают в тумане.

– Сообразим, ясное дело! – Братья (хоть и не Лаптевы) поддержали меня. – Столько корячились – неужто зря?

Как они «корячились», я решил не уточнять: потеряю союзников.

На первом плане проступила избушка с манящей надписью «Буфет».

– Если ты считаешь, что это фата-моргана, можешь с нами не ходить, – сказал я Никите.

Заскрежетал зубами.

– Зубы побереги! – усмехнувшись, произнес Коля-Толя (или его брат). Вообще – эта пара стала меня смущать… Разберемся.

И мы вошли в этот «храм солнца». В косых лучах слоился табачный дым. Запах водки, мокрой одежды. Веселый гвалт.

– Эти фата-морганщики крепко, однако, фата-морганят! Причем с самого утра! – не удержавшись, сказал я Никите.

Тот лишь дернул плечом. Ну конечно, конечно! Все это лишь видение… сладкий сон… пригрезившийся с похмелюги! Но, замечу вскользь, весьма кстати – вот того бы пивка! Шумно сглотнул слюну. Никита в ответ захрустел развернутой картой – отстаивая свою несуществующую правоту, и сюда карту принес! Хотел, видимо, сказать – «ничего этого нет!» – но побоялся. Посетители и так несколько враждебно глядели на клиента, который и в кабаке ориентируется по карте – не верит, видишь ли, в то, что есть!

– Нет тут ничего! – пробормотал все-таки он.

Я огляделся. Судя по всему, эти несуществующие люди сейчас будут нас бить, причем вполне ощутимо!

Я пересел за другой стол. Там сидел небольшого роста старикашка в треухе. И бубнил:

– Я король плотников! Понял? Король! – гордо говорил он, но сидевший напротив него друг глядел почему-то страдальческими, слезящимися глазами и время от времени отрицательно мотал головой.

Чем кончится этот разговор? Кончился весьма убедительно: маленький, обидясь, снял треух – под ним сияла корона.

– Ну… понял? – спросил он своего оппонента. Тот зажмурил глаза.

Ко мне подошел Коля-Толя, несколько заносчиво:

– С тобой тут серьезный человек хочет побалакать.

– А чего? Можно.

Тот подвел меня к «серьезному человеку»… Сидел один, проницательно глядя на меня.

– Падай!

Упал.

– Лакай! – подвинул мне кружку пива.

«Лакать» я, естественно, не стал. Просто выпил.

– Ты Боря-Колесо! – сказал проницательный.

Я не отрицал. Для того и приплыли, чтобы прожить какую-то новую жизнь.

– Могут быть проблемы.

– Ну а как же без них?

– Ты как всегда – прикидываешься шлангом! – произнес он.

В целом – он меня раскусил.

За столом образовалась вдруг женщина.

– Дарья Лепесткова, – представилась она.

Я тоже представился.

– Ты кто?

– А инженер. А ты?

– Зверовщица, – просто сказала она и, заметив, что я слегка вздрогнул, торопливо добавила: – Да тут всякие есть! Форельщицы… змеевщицы!

– Кто?..

– Змеевщицы. Тут раньше знатный змеесовхоз был – «Заветы Ильича». Поразбежались ныне.

– Кто поразбежался?

– И те, и те, – просто ответила она.

Я задумался. Ну что ж… В раю и должны быть змеи!

– Рыбачить приехали? Пр-равильно! Тут черви отличные! – изобразила грязными пальцами червей, довольно художественно.

– Вот это по-нашему, по-водолазному! – неслось от стола с какими-то гигантами (видимо, водолазами?), сидевшими с водкой.

Тут Лепесткова просто и безыскусно пригласила меня к себе, на дальнюю звероферму, при этом честно предупредив, что автобус туда пойдет лишь сегодня, а обратно – через неделю…

– А может – и никогда! – улыбнулась она таинственно.

Но тут появился Никита, никем не обласканный, красный, всклокоченный, в последнем градусе гордости и обиды.

– Ну мы плывем или нет? – произнес он, надменно выставив вперед ногу (босую).

– Погоди… сейчас!

Прервал мои напряженнейшие раздумья!

– Тогда я один. – Он двинулся к выходу.

– Погоди! – Я догнал его.

Он остановился. Кинул взгляд на Колю-Толю и Толю-Колю, братавшихся с водолазами.

– Позови их, – холодно Никита сказал.

– Нет уж! – вспылил тут и я. – Это чисто твои фантомы. Ты их и зови!

– Нет!

Он гордо ушел. Я двинулся за ним, на пороге остановился. Гвалт, запах прелой одежды, кислого пива, табака!.. Потерянный рай! Я вышел.

У лестницы догнала нас Дарья Лепесткова, снова заманчиво показав пальцами червей. Мы в нерешительности остановились… особенно нерешительно, надо сказать, остановился Никита.

– Но черви-то нам всяко нужны! – сказал я.

Не хотелось расставаться с этой жизнью. Никите, я чувствовал, тоже…

– Ну давай, – добродушно произнес Никита.

Пройдя по улице, мы, по указаниям Лепестковой, полезли в овраг.

– Что – тебе не нравится? – поинтересовался я.

Спускаться было довольно склизко. Навоз. Слежавшаяся, обильно «удобренная» и от того особенно скользкая солома.

– Зато тебе все нравится! – злобно ответил он.

– Так ведь за этим и плыли!

Овраг, во всяком случае, нравился мне: много полезных вещей – прочно скрученные пружины от матраца, рядом – почти целый зипун, впрессованный в землю, местами проросший голубыми цветочками и травой. А черви – вообще отменные. С руку! Тихо парил навоз.

– Ат-тличные черви! – вскричал я.

На обрыв взошла чудесная девушка в коротком платье и лихо выплеснула на нас ведро с помоями – картофельные очистки повисли у нас на ушах, как ряд сцепившихся «восьмерок», считающихся, как я где-то слыхал, символом совершенства.

– Все! Хватит! – Никита заорал и стал карабкаться из оврага.

Пришли на катер (червей я прихватил, в спичечном коробке). У катера я задержался: Лепесткова чертила мне, на том же коробке, как можно достичь зверосовхоза водным путем.

– Скоро ты? – Никита метался по палубе.

– Отстань, зудень! – сказала Лепесткова, глянув на него.

Никита вздрогнул, поняв, что это слово прилипло к нему уже навсегда.

– Ногу у нас украли! – запричитал Никита, выруливая за буй.

– Нет, – внес я поправку. – Улетела она.

– Как улетела?

Я лишь вздохнул. Не поверит!

7

Никита встряхнул перед собой карту, показывая, что отныне намерен доверять только ей… всяческие фата-морганы должны уйти, как туман. Лишь строгие научные данные!

– Вот! – Он уставился в карту. – Примерно через десять миль будет Погост… В смысле, – спохватившись, добавил, – большое рыбацкое село. Там, – блаженно потянулся он, – в баньке помоемся… выпьем! – Он сладко зажмурился.

– Было, – меланхолично произнес я.

– Что было? – вскричал он.

– Село. Большое, рыбацкое… Погост.

– Когда? – Он зашелся яростью.

– Только что.

– Это!.. – Он не находил слов, чтобы заклеймить то, что мы только что с ним покинули… – Не Погост!

Помолчав, мы вздохнули. Работая на наших верфях с первым допуском секретности, мы знали (как, впрочем, и все), что населенные пункты на наших картах с целью конспирации всегда ставятся со сдвигом – чтобы враг в них не попал. Враг в них и не попадет. Зато мы – попали, но уходим, не поверив реальности… предпочтя реальности заведомо ложную карту. «Не Погост!» Ярость Никиты грызла теперь пустоту. Ни домика, ни даже лодки! Берега загажены проходящими тут иногда плотами с лесом – прокисшие сучья в застое у берегов, кора, топляки – черные, полузатонувшие, похожие на крокодилов. «Береги, Валерик, берег реки!» – родилась строчка. Да. Этот берег стоило бы поберечь! Грустный пейзаж! Поругана не только природа, но уже и та техника, что порушила природу. Вмешались, изгадили и бросили. Ржавая узкоколейка вдоль берега разломана, торчат рельсы, лежит опрокинутая платформа. Погуляли!

Разруха смотрела на нас мрачно: приехали тут! Все вокруг сломано, а эти вдруг ездят! И наше железо поддалось веянию разрухи – послышался гулкий стук, заколотило в трюме. Мы кинулись туда. Игольчатый подшипник, поставленный Колей-Толей, взорвался изнутри блестящими иглами, рассыпавшимися по трюму. Вал, освободившись, стучал в дно. Горячий привет от Коли-Толи: «Что, далеко уехали без меня?» Еще один укор Никите, что ради карты бросил живую жизнь… при всей ее омерзительности. Мы прошли немножко по инерции и встали. И главное – выехали на широкий мрачный разлив, где и течения не ощущалось. Я робко надеялся, что течением нас отнесет понемногу обратно, но, кажется, и течение здесь умерло.

Только торчали из воды голые черные стволы… затопленный лес, погубленный водой… да и вода с торчащими пиками гляделась скорбно.

Между тем уверенно вечерело. Не только пространство, но и время тут убито? Что за обрезок дня – почему такой быстрый? Похоже, что для нас начался он не утром и «солнечная лестница» знаменовала собой не начало, а середину, а может быть, и конец дня. Неспокойно было – словно бы это лично мы повредили и пространство, и время. Не именно мы, может быть, но в принципе – люди. Катер остановился. Все… Полная безжизненность! Приплыли.

Я огляделся. И небо пустынно. Даже птицы не залетают сюда!

– Все-таки мое село было лучше, чем твое – вот это! – не удержался я.

– Ну конечно, я бездарь! Что я могу создать! – усмехнулся Никита.

– Нет… ну что-то в этом есть! – Со всем доступным мне энтузиазмом я оглядел этот вакуум. Да-а… Кроме скомканной карты в рубке, никаких других радостей не видать.

– Нет, ну села тут вообще есть, – кивая на карту, произнес я. – Вот Мошкино. Крупное село. Шамокша! А дальше – вообще: Лодейное Поле, Свирьстрой!

Я надеялся, что названия эти здесь, в тиши, прозвучали достаточно звонко. Но Никита не оживал.

– Ясно, – проговорил он глухо. – Только мне их никогда не достичь.

– Ну почему? Почему?! – взбадривал его я.

– Потому… Сам знаешь! – убито произнес он. – Даже лосиные мухи нас покинули!

– Ну и что?

Я попытался рассказать об этом радостно: как, хлебнув Ладоги, мухи переполошились и улетели в форме лося, прихватив, кстати, вполне реальную ногу… Последнее средство передвижения, на котором мы могли бы спастись… Истратив бодрость, и я приуныл.

– Ну-ну… давай! – грустно усмехнулся Никита. Мол, давай, плети свое, у тебя хотя бы это есть!

Обрушилась тьма. И тишина. Бесполезность любого разговора, да и любого действия тут были как-то особенно очевидны. Невозможно вычерпать наперстком всю тьму Вселенной, которая тут навалилась на нас. Даже звезды она поглотила: ни огонька. Тут даже бессмысленно разговаривать: жалкий лепет. Но и во всем этом что-то было. Величие тьмы. Я хотел было поделиться с Никитой этой мыслью, но промолчал… Не стоит разрушать это величие мелким трепыханием! Мы стояли на корме молча и неподвижно. Даже течение, которое должно бы нести нас назад – от Онежского озера обратно к Ладожскому, отсутствовало тут. Мы стояли в полной темноте, тишине и неподвижности. Абсолют.

– Смотри! – вдруг прохрипел Никита. Лицо его смутно белело передо мной. Мне показалось, что оно осветилось. Я обернулся. Застыл.

Холм на горизонте, чернеющий во тьме (при желании его можно было принять за неподвижную тучу), вдруг вспыхнул тысячью огней!

Что это? То самое «село», в которое так стремился Никита? Но это, судя по огням, целый город! Обалдев, Никита счастливыми глазами глядел на меня. Значит, и мое иногда сбывается? – говорил его взгляд.

– Да… – после долгой паузы произнес я.

Говорил Никита, что надо плыть дальше… и был прав. Но мы-то не плывем, а стоим. Более того, наверняка нас тихо, незаметно, но все же сносит течением назад. Значит, мы не приближаемся к этой… фата-моргане, а удаляемся!.. Нет! Приближаемся! Сперва я убеждал себя, что это мерещится. Как? Двигатель-то не работает. Но – неоспоримый уже факт: приближаемся! Как?

Никита глядел на меня потрясенный, счастливый… И он может творить чудеса, делать самые дикие мечты явью! Огни приближались, становились все выше и ярче! Это не село! Дом! Огромный! В двенадцать сияющих этажей. Откуда он здесь, в этой дикой местности, где и берегов-то нет? И вот он навис уже рядом, озарил нас. С отчаянием мы с Никитой переглянулись. Увы! Это не город! Рейсовый теплоход! К тому же на нашей убогой лодчонке нам надо бешено отгребать в сторону, пока эта фата-моргана не расплющила нас! Когда это ложное зарево растаяло вдали, тьма показалась особенно темной и бесконечной. Все! Больше ждать нечего. Мы с Никитой спустились и молча улеглись в наш саркофаг.

Сон плотно прилегал к той яви, которая окружила нас тьмой… в которую мы зачем-то так усиленно забирались… Наверное, не ощутив тьмы, не оценишь и света. Но где свет? Мало его на земле. Кругом ночь, долгая, беспросветная, глухая! И вот сон.

…Мы с Никитой сидим в какой-то абсолютно темной комнате и молчим. Если абсолютная тьма и тишина, то откуда я знаю, что в комнате мы с Никитой? Но так бывает во сне. Мы тяжело, долго молчим, потом Никита глухо произносит: «Ну что ты ко мне все цепляешься? Ты ведь знаешь, что меня давно нет?»

В каком это мы году? Упираясь во что-то ладонями, я пытаюсь вылезти – и просыпаюсь. Но «просыпаюсь» в другой сон. Счастливый… Это, надо понимать, рай. Какой-то город с мраморными мостовыми… Или такой дворец? Гладкий, с узорами пол покрыт по щиколотку прозрачной водой, просвеченной солнцем. И мы с Никитой, босые, голые, идем по этому городу, временами оскальзываясь в воде, на камне – смеясь, хватаемся за руки, поддерживаем друг друга. И идем дальше. По краям, чуть приподнятым над водой, – колонны, высокие арки, за ними – новые залы с тонкой светлой водой. Это, надо понимать, уже сон к рассвету. Сон рассеивается, тает… но он все еще есть. Еще подержать, не отпускать это счастье!

Все! Открыл очи – до бесконечности выжимать этот счастливый сон невозможно. В катере уже можно что-то видеть… Но Никиты на лежанке нет! Я резко сажусь, стукаюсь о переборку. И – снова тишина. Неужели сбылось страшное? И тут сверху доносится сладостный звук! Можно подробно и четко видеть глазами, но и ушами тоже, но это лишь тогда, когда хорошо знаешь объект. И тут – по короткому энергичному бряканью я сразу представил все – и задрожал от радости, все мгновенно увидев. Никита уютно, по-турецки сидит на корме, скрестив босые грязные ноги, и вяжет к спиннингу нашу любимую, радужного отлива, блесну, иногда тихо брякая ею по палубе. Жизнь продолжается? Я вылез на палубу. Бр-р-р! Суровое пространство вокруг словно слегка припудрилось, посветлело. Никита, подняв башку, грустно и как-то отчаянно улыбнулся мне. Слайд лета. Ложная заря? В этом пространстве верить ничему нельзя.

Потом Никитушка встал на свои изящные, миниатюрные ножки и с легким вздохом закинул блесну. Жива еще надежда!.. чуть-чуть жива.

Стал выматывать – леска резала темную, мертвую воду – и вдруг встала. Тормоз на катушке спиннинга затрещал резко в глухой тишине.

Мы переглянулись.

– А-а! Топляк! – на всякий случай мрачно произнес Никитон, продолжая, однако, наматывать.

Топляк? Полусгнившее, полузатонувшее бревно, которых тут множество? Похоже на то. «Добыча» шла туго, но мертво, ни разу не трепыхнувшись.

– …Дохляк, – бормотал он, не спуская, однако, глаз с конца лесы, напряженно режущей воду.

– Подсачник! – вдруг дико заорал он, глянув на меня. Да, на бревно не похоже, хотя размерами… – Подсачник! – прохрипел он.

С грохотом я свалился в трюм, стараясь забыть о боли в ушибленном колене, отмотал сетку подсачника от разного хлама в трюме, вылетел наверх. Да-а-а. Вдвоем с Никитушкой мы с трудом подняли на палубу нечто. Действительно: полущука, полутопляк. Черная, с зеленой накипью плесени. Сколько лет, а может, столетий, она нас тут дожидалась? Одна голова ее с трудом помещалась в подсачник. Было четкое ощущение, что это не мы ее поймали, а она нас. «Щука с руку» – мечтали мы в детстве. Нет. Эта скорее с ногу! И что более всего поражало – полное ее безразличие к судьбе. С трудом вытащенная нами, она так и лежала, как бревно, мордой в сетке, не делая никаких попыток изменить обстоятельства, и только ощерившаяся черная пасть с белыми загнутыми зубками да глаза-буравчики позволяли надеяться на то, что она все же питает к нам некоторые чувства. Да. Щука сказочная. Но у такой язык не повернется просить об исполнении каких-то желаний. Одно лишь желание – расстаться. Но не вспылит ли она и не устроит тут бучу? Ась?.. Удивительно молчаливая щука. Особенно страшно представить уху из нее! Мы с Никитой молчали. Да, представить себе более красноречивое послание судьбы невозможно. Ясно все. Не стоит больше дергаться. Бери со щуки пример. Лечь, что ли, спать, вечным сном? Мы с Никитой переглянулись. Солнце привстало – и тут же бессильно упало. Сумеречная зона, где нам теперь жить… после жизни… Все!

– Смотри! – вдруг прошептал Никита.

Я посмотрел. Но лучше бы я этого не видел! Хорошо тут встречают нас. Чуть слышно тарахтя, почти беззвучно, бесконечную эту плоскость резала большая деревянная лодка. На корме ее понурилась фигура, вызывающая самые зловещие ассоциации – в плаще с глубоко надвинутым капюшоном, согнутая, неподвижная. Бр-р! И – груз соответствовал. Первая лодка тянула за собой вторую, и наклонно лежащий в ней длинный прямоугольный ящик не вызывал никаких сомнений в своем содержимом… Гроб!

– Я знаю! Тут, на островах, негде хоронить! В райцентр возят, – пояснил Никита.

Да-а-а. Хорошее место. Следующими, видимо, отбуксируют нас. Впрочем, чего нам ждать? Любое движение лучше этой застылости!

– Давай! Цепляйся! – заорал я. – Кидай блесну!

Никита с отчаянием глянул на меня: а другой «попутки» не будет?

– Кидай!

Зацепил, за вторую лодку. Удачно, что не за гроб! Фигура впереди, к счастью, не обернулась. Не хотелось бы раньше времени видеть этот оскал! Никита, упершись грудью в рубку, ухватив спиннинг, ждал… Потащило! Скинули в воду щуку как лишний балласт. Фигура в лодке не оборачивалась. Это понятно. При ее масштабах работы пара лишних клиентов – пустяк. Никита застыл, как атлант, обозначились мышцы. Держал спиннинг: лишь бы не выпустить! Зацепил «рыбу», которая куда-то тащила нас. Тянулась сумеречная зона… потом жизнь стала вдруг расцветать. Как ни странно, нас тащили назад, к похеренному нами селу. На обрывах реки – красивые избы в высоких цветах, окна припорошены белыми ветками яблонь… Из каких-то сладких воспоминаний фраза приплыла: «…На пороге нашего дома лежит дым и корова…»

«Наш рулевой» свернул к берегу, к покинутой нами «солнечной лестнице», к бревенчатому причалу. Возвращенный рай? Фигура в капюшоне, причалив, как-то гибко и бодро перебралась к «ящику», скинула его в воду и, приподняв снизу балахон (открыв прекрасные белые девичьи ноги!), вытащила ящик на берег. Некоторое время волоком тащила его к оврагу (тому самому, где недавно нам вешали на уши кожуру). Как дивно этот овраг гляделся после прожитой нами зловещей тьмы!

Фигура, опустив подол (дивные ножки в последний раз мелькнули), сбросила крышку ящика, стала нагибать его. Оттуда с веселым писком стали вываливаться ярко-желтые цыплята. Вразвалочку они бежали к оврагу, рылись клювом и лапками, отважно карабкались по скользким, дымящимся навозом, покатым склонам, срывались и снова карабкались!

Фигура, постояв неподвижно, вдруг привольным и гибким движением откинула капюшон – и открылась чудная девичья головка с буйными рыжими кудрями. Вот так!

8

Завороженные, мы двинулись к ней. Гладкая поверхность воды, просвеченной солнцем. С дальнего, еле видного берега долетает голос, будто все совсем рядом:

– Алена-а-а! На инкуба-аторе была-а-а?

– Да-а-а!

Просторно, вольготно здесь! Будем тут жить… пока не кончатся черви! Покопаем еще.

Добрые крестьянские дети сверху кидали в нас мелкими камешками, довольно метко – и радостно вскрикивали в ответ на наши вскрики. Всюду жизнь! Пришлось таз, подаренный нам Колей-Толей и предназначенный для червей, надеть нам на головы – сразу на две головы. Под меткими ударами таз громко звенел, но мы с Никитой, соединенные тазом, только смеялись. Ого! С трудом устояли на ногах. Тяжелая артиллерия! Кто бы это мог поступить таким образом? Наверняка только близкий человек. Мы глянули из-под таза… ну да! Коля-Толя кинул кирпич! Своего таза не пожалел, лишь бы к нам достучаться!

– Узнай, чего хочет! – Никита сказал.

Судя по кирпичу, жаждет помириться. И я, как опытный дипломат, стал карабкаться вверх для переговоров.

– Что за бардак в форме одежды? – сурово встретил меня наш друг.

Действительно: для тепла надел короткий свитер на длинную рубаху. Торчит. Непорядок! Поправим.

– Ну как ты тут? – слегка виновато спросил я. Бросили друга.

– Нормалек! – ответил он. – Тут отлично, вообще. Экстремальное строительство!

Действительно, скелеты каких-то огромных сооружений маячили вокруг.

– Самое то, – добавил он, – что тут мазут перекачивают из танкеров в цистерны!

Мазут – это жизнь!

– А… где брат твой? – поинтересовался я.

– Да тут… связался с красулей одной… со зверофермы.

Тоже неплохо.

– А ты, Раздолбай Иваныч, как жил? – Он вдруг обратился к Никите.

От такого приветствия Никита слегка ошалел, открывал-закрывал рот, не в силах ничего вымолвить.

– Ну ясно. Бухой, как всегда! – продолжил тот. – Нормалек, вообще. Кто трудится – а кто бухает!

Никиту пора спасать – задыхался негодованием.

– Ну ладно – показывай! – строго сказал я Коле-Толе. – Что тут у тебя?

У каждого – свой пейзаж. С ним мы сразу оказались в бескрайнем сплетенье путей, составов, цистерн и платформ, с ржавыми свалками по краям, на первый взгляд, хаотичными, но полными смысла для него. Шпалы черные, просмоленные…

– Что делают, а? – сказал он мне, кивая на темную цистерну с надписью «Светлые нефтепродукты». Что-то возмутило его.

Тут же жили и люди. Настоящий бидонвиль… бедно-виль, сложенный из похищенного прямо тут, на станции. Коля-Толя тут свой, приветствовал, называя по именам, обитателей – хотя лишь утром появился. Но… Что кому дано!

– Видал? – кивнул на огромный обугленный скелет гигантского сооружения. – Нефтяная фирмочка тут одна была – зарядила все заправки бензином пополам с соляром. Умники! Полгороду карбюраторы забило – прочихаться не могли. И вот – возмездие… маленький пожар!

Все тут – ему родное. Быстро вошел.

– О, он-то мне и нужен! – Коля-Толя произнес.

Кинулся к солидному человеку в шляпе, с портфелем. Мы деликатно отстали.

– …я тут тиссо-самшитовую рощу насажу, – доносился до нас говорок Коли-Толи, – тогда они меня только через ЮНЕСКО достанут!

Не успеваешь следить за его мыслью! Гордый, вернулся к нам.

– Ну… все заряжено! – произнес он.

– Надеюсь – мы тоже «заряжены»? – уточнил я.

Он сухо кивнул.

– Пить будешь? – вдруг обратился он ко мне неожиданно демократично. Вряд ли он имел в виду воду.

– На свои – нет! – собрав всю волю в кулак, ответил я твердо. Потом эта формула, найденная там, не раз спасала меня.

– Ну?.. А на общие? – спросил он.

От удивления я даже остановился. На какие «общие». Что это с ним? Заговорила совесть?

– А… где они? – заинтересовался Никита.

– А заработать надо! – сурово произнес он. А мы-то было расслабились. – Ладно, – снова смягчаясь, произнес Коля-Толя. – Я тут одним полкузова поддонов накидал – надо закончить.

Видимо, будем теперь жить тут, зарабатывая мелкими погрузочно-разгрузочными работами и тут же тратя, по указаниям Коли-Толи, на вино.

Платформа, едущая по рельсам сама по себе, точно остановилась рядом с нами. Доставила ржавый натюрморт… Бери, строй, живи!

– Это чуть позже! – оценил «поданное предложение» наш друг. – Тут на четвертом пути две мехсекции вина – пока хватит нам! – решил нашу судьбу Коля-Толя. – Надо выпить перед дракой-то, – мягко добавил он.

Заманчивые перспективы!

– Какая драка-то? – поинтересовался я.

Мы с Никитой тормознули, пытаясь устоять над пропастью народной жизни, в которую падали.

– Так с местными, – терпеливо, как несмышленышам, пояснил наш гид. – Ты что думаешь, они за так это отдадут? – Он обвел рукой окружающее нас богатство. – Кровь придется пролить!

– Да. Конечно, – интеллигентно согласился Никита.

Ждет нас неправый бой. Нет у нас четкого классового чутья, умения провести границу между собой и хаосом… Помню, как Никита, причесанный, а-тю-тю-женный, с чертежами в руке на защиту своей диссертации шел – как вдруг его ханыга остановил: «Пошли!» – «Да я тут, – забормотал Никита, разворачивая зачем-то чертеж, показывая, – вообще-то диссертацию иду защищать…» – «Ладно. Брось. Скажи лучше, зачем ты вчера ушел? Не делай больше так!» Под этим неумолимым нажимом Никита последовал было по указанному пути – лишь Ирка, увидев все в форточку, кинулась и сумела его отбить. А так бы!.. И тут Никита боялся этого, потому и бежал из этого села. Но не скрылся.

– Вон поддоны хватай! – Коля-Толя указал нам путь в сумрак склада.

Все? Прежде чем утонуть в этой жизни навсегда, мы оглянулись на прежнюю. Виднелась река, наш катер у пирса. Единственный, кто мог изменить нашу судьбу, – это Игорек с его высокомерием: «Простите. Не имею чести. Пардон…» Так бы он говорил с «работодателем». Но где он? Попробуем сами.

– Нет… мы, пожалуй, поплывем, – пролепетал Никита, чуть качнувшись к обрыву.

– К-куда вам плыть?

– Туда. – Никита неопределенно махнул рукой.

– А у вас что, подшипник цел? – проницательно усмехнулся Коля-Толя.

Как в воду глядел! Знал свой товар. Нет у нас подшипника! Мы с тоской поглядели на недоступный более водный простор. По зеркальной глади доносилось сюда:

– Ален!.. Ты куда-а собралась?

– А на свида-ание! У меня же свидание есть!

Вздохнув, мы двинулись к складу.

9

– Постой! – заорал вдруг Никита.

На далеком речном горизонте появился вдруг серебристый паук на ножках.

– Оно! – Никита произнес. – Судно! На воздушной подушке!

Вспомнил! Тогда, вблизи, оно казалось огромным, а издалека… тоже впечатляло!

– Там же ботинки мои! – вскричал Никита и, прыгнув, стал съезжать по наклонному скату с острыми камешками… Разбежался! Так и ходит тот «паук» до сих пор в его ботинках! Но Никитушка помнит то купание, когда нырнул в воздушную подушку обутый, а вынырнул босой. Помнит! Значит, не пропил еще мозг.

Судно поднималось из воды на дрожащих призрачных лапах… потом стало оседать, выруливая к берегу. Уже можно было разглядеть пассажиров. Один из них махал нам ладошкой, лениво-грациозно… Игорек! Спаситель наш! Только он так может махать!

– Игорек! – воскликнул я радостно.

Никита окаменел. Ах да. Они же в ссоре – после того происшествия у Игорька в мастерской, куда мы прибыли к нему с, кажется, Викой? Да. И кончилось это, с явлением Ирки, не лучшим образом… Но сейчас-то, сейчас! – я ел глазами Никиту. Судно оседало, причаливало. Никита сделал было рывок, чтобы кинуться головой в воздушную подушку, но опоздал. Неужели появление друга не заменит ему ботинки? А? Я по очереди глядел то на Игоря, то на Никиту. Игорь сошел последним, не спеша… Точней, предпоследним: за ним следовала на тоненьких каблучках пышная молодая особа.

– Это ж Вика! – радостно заорал Никита и кинулся жадно ее целовать.

Игорек насмешливо наблюдал эту сцену, поблескивая очочками. Наконец он обратился ко мне:

– Объясни мне, пожалуйста, кто этот человек, который так жадно целует мою девушку?

– Но это же Вика! – пояснил ему счастливый Никита. – Помнишь, с которой тогда вышло… не очень хорошо? Приехала! Значит, простила? – Взяв девушку за плечи, любовался ею. – Теперь – мир?

Да. Стоило умчаться в такую даль, чтобы Никита почувствовал себя наконец свободным и, значит, счастливым. И мы – снова друзья, и нет между нами злобы.

– Эт-то Виолетта, – холодно произнес Игорек. – С Викою мы давно расстались. Ты, Никитушка, как всегда, пьян.

Никита, понурясь, отступал, скукоживался, гас на глазах… и упал бы с причала в воду, если бы я его не удержал.

– А зачем ты вообще притащился сюда? – уже воинственно произнес Никита. – Я тебя не звал.

– Точно? – насмешливо спросил Игорек. – А как же это… Я сижу у себя в мастерской, элеган-т-но работаю… И вдруг влетает твоя душа, вся облепленная мухами, в самом жалком виде, едва похожая на тебя, – Игорек поморщился, – и кидается ко мне в ноги! Вся растерзанная, растрепанная… Вниз головой! Стосковался по мне, выходит?

– Где ж я ее потерял? – пробормотал Никита.

– Это когда ты прыгнул в воздушную подушку! – Я кивнул в сторону судна: воздух как раз вздувался под ним. – Душа с испугу и покинула тебя.

– И почему-то ко мне прилетела, – усмехнулся Игорек.

– Да потому что он любит тебя, дурака! – вскричал я.

– А ботинки были на ней?! – страстно вскричал Никита.

– На ком? На душе? – Игорек удивленно поднял бровь. – Что несешь?

Судно отходило, поднималось. Горячее пространство дрожало под ним.

Никита, вдруг взревев, кинулся вниз головой с причала, туда – в воздушную подушку. Сколько сил бурлило в этом почти прозрачном объеме, где вроде бы ничего нет: Никиту трепало, надувало, переворачивало. Судно еще громче взревело, приподнялось – и вышвырнуло Никиту из-под себя. Сперва мелькнули над водой его ноги, потом запрыгала его голова, судорожно распахнутый рот, вытаращенные зенки. Потом он вдруг победно выбросил вверх кулаки… на них красовались его ботинки! Вернул! В лишениях они, конечно, скукожились, еле-еле налезали на кулачок, но – вернулись. Значит, и жизнь возвращается! Со второй попытки Никита выбрался на помост, стоял, счастливо раскачиваясь. С кормы отходящего судна вдруг слетел бледный призрак Никиты – его душа, сияющая сотней радужных крылышек… Она приблизилась к оцепеневшему Никите и, как влитая, вошла в него… а мухи улетели.

Душа Никиты на месте! Мы радостно смотрели друг на друга. И тут вдруг с обрыва скатилась огромная железная бочка и, свалив всех нас с ног, прокатилась по нам, расплющив. Вскочили, встряхнулись. Да-а-а… Лишь Виолетта сделалась еще краше! Бочка тем временем, кувырнувшись еще пару раз, грохнулась на нос нашего катера, едва его не утопив, и прочно встала. «Как изваяние на носу галеры», – сказал классик про красивую женщину… Но здесь это сравнение не подходит. С обрыва ссыпался Коля-Толя.

– Вдруг откуда ни возьмись… – нагло произнес он, любуясь бочкой. – Вот, дегтя достал!

Опять, видимо, на наши деньги! Сколько, интересно, мы за это должны? Не хватает нам только бочки дегтя!

– Отличный тут деготь делают… в смысле, томят. – Коля-Толя по-хозяйски взошел на нос, поглаживал бочку. – В смысле, кладут бревна в землю, поджигают, закапывают. И вот! – Снова залюбовался. Видно, решил с нашей помощью возродить забытые купеческие традиции своей династии «Совковъ. Деготь. Дедушка и внучок». Но, надеюсь – теперь это наше все? Вложились в деготь? – Так что на рюмку дегтя всегда можете рассчитывать! – подмигнул он.

Все молчали, еще толком не опомнясь.

– Кто это? – холодно спросил Игорек.

– Это наш друг… и партнер, – ответил я осторожно.

– Странно… – обронил Игорек. Вот кто вернет нам нашу честь, нашу этику и эстетику! – Вижу, вы с вашей слоновьей грацией вляпались в очередную лабуду. Голубчик, чего тебе? – с ледяной вежливостью спросил Игорек и даже элегантно запустил два пальца в нагрудный карманчик, словно собираясь дать расчет этому типу.

Но все, кто знал Игорька, прекрасно понимали, что денег он не даст никогда. «Чудовищная бедность!» – любил повторять он, призакрыв глазки, нашлепнув нижнюю губу на верхнюю, скорбно покачивая головой. На самом деле – в восторге от своей жадности. Денег он не вытаскивал никогда. То есть движение это должно было поразить врага лишь своей элегантностью. Высокомерие его могло показаться шокирующим – только что сплющенный, уже надулся, как индюк.

– Так что, собственно, у вас за дела? – Он надменно глянул на Колю-Толю, потом, вопросительно, на меня – как на переводчика.

Я, как мог обстоятельно, рассказал ему все: как Никита в Москве купил лосиную ногу, с целью ублажить Ирку после провала своей диссертации, но Ирку не ублажил, а нога кровью слепила страницы его диссертации, после чего диссертацию пришлось выкинуть в Неву, а нога осталась. И как тут вклинился Коля-Толя и не раз уже обогатился на нашей ноге, и как развелись на ней лосиные мухи в таком количестве, что подняли и понесли наш катер, да и сама нога на мухах летала теперь, куда хотела… Умолк, чувствуя неубедительность. Потом все же добавил, что в конце концов нога, это наше все, наше главное и единственное вложение (кроме бочки дегтя?), теперь покинула нас, обидясь на наше безобразное поведение…

– И ты думаешь, в это можно поверить? – усмехнулся Игорек.

Мы молчали.

– Спроси у него! – Я указал на Колю-Толю, человека из народа.

– Мне кажется, он… э-э-э… пьян, – надменно произнес Игорек.

– Кто пьян? Я? – обиделся Коля-Толя. – Да дай мне волю – я вообще перестану пить!

– Вон она! – заорал вдруг Никита.

По крутому берегу за протокой, сквозь чащу и бурелом, лосиная наша нога скакала за лосем, который улепетывал на всех своих четырех от такого ужаса!

– Такое только с вами может произойти! – произнес Игорек.

…Сперва мы успешно гнались за ногой на катере. Коля-Толя, наш лиходей, золотые руки, серебряная душа, глаз-алмаз, все мгновенно наладил, обмотал сломанный вал какой-то портянкой, и винт врубился, поднял сзади бурун. Игорек из последних сил пытался быть снисходительным, но азарт захлестывал и его.

– А скажи-ка, дружо-ок, – обращался он к Коле-Толе, – сколько, как ты думаешь, срок действия твоей… э-э-э… портянки?

– А… кто ее знает! – азартно отвечал Коля-Толя, глядя вперед.

– Как утверждает… э-э-э… наш пьяный друг, некоторый запас прочности имеется, – перевел Игорек речь Коли-Толи для нас, культурных людей.

Все-таки мы, трое, близки. Сколько мучились, много думали: «Жили не по лжи ли?» И вот – снова мы вместе.

Лось скрылся, прыгнув вбок, сообразив, видимо, что дело не в нем, и теперь нога уматывала исключительно от нас: крепко мы ее запугали! Но настигали-таки… И тут! Как раз возле омута зловещей щуки послышался треск – с ходу врезались в топляк! Потом заколотился в трюме вал – срок действия нашей портянки вышел, и она разлетелась… До сих пор носим обрывки ее на груди как память о нашем героизме!

– Ну все! – побледнел Никита.

Мы тонули. Да, немножко перегрузили наш борт. И бочка дегтя, образно говоря, оказалась последней каплей. Воды в каюте было по колено.

– Кто хочет – может уйти! – блестя мазутом, бензином, дегтем, орал Никита…

Но никто не покинул борт. Даже Виолетта.

– Ой, как интересно!

– Отлично, тонем вместе! – заорал Коля-Толя.

Мы погружались. В гости к щуке… Надеюсь, она помнит нашу доброту?

Вокруг уже было абсолютно темно! Чистый деготь. Так что уже и непонятно: на воде мы или уже под водой?

– Смотри!.. – прошептал Никита.

Тихо мерцая, мимо нас с робким шорохом пролетал клин лосиных мух… вытянувшийся в форме нашего катера! Чуть замедлясь, пролетел мимо нас и стал удаляться… как красивая мечта, порвавшая с тяжелой реальностью! Мы убито молчали.

– Нехорошо, – капризно произнес Игорек, – когда форма опережает содержание!

Форма застыла (видно, обидевшись?). Потом вернулась, попятясь – и села на катер, как чехол. С тихим чмоканьем нас вынули из воды… понесли. Какое же содержание без формы – еще один пример. Мы полуплыли-полулетели. Мухи справлялись уже с трудом. Впереди, если верить карте, нас ждали Важины, Козоручей, Хевроньино, Пидьма, Плотнично, Ровский Карьер и, наконец, Вознесенье.

Мы тихо двигались в абсолютной тьме. Лишь наш «чехол» сиял множеством крылышек.

– А че? Гордо идем! – произнес Коля-Толя.

10

Ночь, проведенная вне дома, гораздо просторней обычной ночи. Особенно она хороша под открытым небом: в душу входит Вселенная. Я лежал на корме с закрытыми глазами – и летел в Космосе. Такого не было давно – не зря мы мечтали об этом плавании всю зиму. В глухую февральскую пору, особенно тяжкую, Никита сознался: ты знаешь, я карту тайком мочу в ванной и нюхаю… так плыть хочу. И вот – сбылась мечта; простившись с городом, мы прошли по Неве до Шлиссельбурга, до бушующей Ладоги, потом, уж не буду вспоминать как, протырились по узкому Ладожскому каналу до Свири, по ней махнули почти до Онеги – гуляли как хотели! Потом, на Вознесенском заводе, благодаря связям Коли-Толи, подлатали дно – и вольготно, по течению, спустились по Свири обратно в Ладогу, к тому времени притихшую, сияющую. И вот уже две недели блаженствуем тут, неторопливо пересекая ее по диагонали: от Свирской губы на восточном берегу до уютных шхер на севере. В тихих теплых заливах жизнь беззаботна и легка. Лосиные мухи, прижившиеся на катере и в суровых переходах обтягивающие его, как чехол, в затишье обленились, разнежились, висели жужжащей тучкой поодаль, после строгих форм все больше склоняясь к ленивому абстракционизму. И, наконец, с легким ветерком подались к западу – видимо, на какое-то модное биеннале. Ветерок между тем не стихал, нагоняя на спокойную воду вороненую рябь, похожую на мурашки. И становилось зябко, и сердце сжималось: сколько ни тяни, а все равно предстоит обратный путь через коварную Ладогу в тяжелую городскую жизнь… Ну еще хотя бы сутки блаженства!

Каждое утро – этот прелестный пейзаж: светлые расходящиеся протоки, хвойные острова, похожие на лохматых ежей, застывших на зеркале.

На крыше каюты лежали удочки: такие блаженно-тихие стоят ночи и дни, что спокойно все оставляем: тут не украдут. Запрыгнул на крышу, сел, свесив ноги. Нашарил пальцами в ржавой банке туго свернувшегося у стенки, замаскировавшегося червя. Напялил, забросил. Утонул, оставив грязненький след, – и почти в то же мгновение утонул и поплавок, словно грузило его утопило. Дернул. Окунек маленький, зеленовато-полосатый. Подержал на весу, решая его судьбу. Он трепыхался, но держался с достоинством. Я заглянул через люк в темную каюту. Никита спал на левой скамье, в джинсах и двух свитерах, жару и холод не различал, считая такую мелочь недостойной внимания. Игорек, наоборот, спал эффектно обнаженный, вытянув стройные ноги и втянув гладкий живот. Коля-Толя, темная личность, предприимчивый бомж, непонятным образом втершийся к нам, и спал как-то скрытно, ничком, словно боясь опознания. Доведет своими выходками нас до греха, высадим его на один из этих островов, как беглого каторжника! Дама, сопровождавшая Игорька, нас, к счастью, покинула в трудную минуту – когда мы бешено загуляли в Вознесенье… Но спать на короткой лежанке в головах у друзей, где спала она, я отказался: на палубе, под открытым небом спать полюбил! Когда это еще удастся?

Я опустил окунька на леске в каюту, пощекотал им Никите нос. Ноздря и ус бурно задергались, он забормотал что-то тревожное – видно, мысли о возвращении донимали его. Перебросил окунька на живот Игорьку – тот лишь блаженно вытянулся, видимо, приняв эту щекотку за утреннюю ласку юной своей одалиски… к счастью, исчезнувшей… но сумевшей оставить сладкие воспоминания – во всяком случае, на коже Игорька. После знакомства окунька с моими друзьями я вытащил его из темницы, отцепил – он, не веря своему счастью, булькнув, уплыл.

Начинать день с добрых дел – мое правило.

Увы, продолжить день как хочется не всегда удается: все, к сожалению, зависит не только от тебя.

Выполз Никита, своими двумя грязными свитерами на голое тело как бы подчеркивая, что никаких там блаженств и радостей не признает, жизнь любит суровую, полную невзгод. Лицо носит лиловатое.

– Все! – прохрипел он. – Хватит! Собираться пора!

Конечно, если кому-то клево – разве это можно терпеть? При его характере вряд ли мы вообще выберемся спокойно.

– Крепить все по-штормовому! – скомандовал он.

Было бы желание – а шторм найдется. Вздыхая, я сматывал удочки.

Блаженно улыбаясь, выглянул Игорек.

– Что? Уже уплываем? – обиженно шмыгнул носиком.

– А затариться? – это уже подал голос Коля-Толя, наш «приймак», как сурово называл его Игорек.

Однако предложение «приймака» было принято благосклонно. Оставив меня залеплять пластилином трещины в дне, полученные при столкновении с топляком, друзья мои отбыли с кошелками на материк – за вином. Считали, что на топляк налетели по моей вине. Ну конечно же. Я ведь рулил. А они, как обычно, спали крепким алкогольным сном. Почему я так легко признаю себя виноватым? С этими грустными размышлениями я разделся, надел маску, взял пластилин и слез в ледяную воду.

Уже уверенно вечерело, когда послышался грохот и вой и из-за мыса вылетел Никитушка на лихом грузовике, стоя в кузове: ворот розовой его рубахи, надеваемой по праздникам, был распахнут, пыльные кудри развевались, взгляд его был тускл, зато сверкала отвисшая нижняя губа.

– Быстро! – не слезая, махнул он рукой.

До этого много часов слышал я доносившиеся с материка взрывы, пытаясь понять: неужто мои друзья так гуляют? Или идет война, которая в этом регионе (у границы с Финляндией) закончилась вроде бы более полувека назад? Теперь мне, видимо, предстояло узнать, что стало с остальными товарищами. Как одеваться – на радость или на бой? Решил оба варианта учесть: надел свежую рубаху, но сверху ватник.

– Скорей! – Никита махал ручонкой.

В кабине, к моему удивлению, сидела женщина, напоминающая каменную бабу, какие встречаются в скифских степях… и вот – на севере Ладоги, оказывается. Но сразу я не просек, что именно ради таких, как она, эта спешка.

В железном кузове нас кидало, как кегли. Ветер рвал слова, забивал глотку – однако Никита обрывочными фразами передал суть. Все, по его словам, было настолько блестяще, что дальше некуда. Случайно встретившись с ними в магазине (сказав «с ними», он застенчиво кивнул на «каменную бабу»), немножко выпили, а потом все пошло настолько замечательно, что он не мог не вспомнить про своего лучшего друга, то есть про меня, и, вырвавшись из потока наслаждений, примчался. И вот мы несемся!.. Куда? Местность становилась все более дикой – но не в смысле природы, а в смысле ужаса. Каменное ущелье без единого листка – и глыбы камня, раскиданные какой-то чудовищной силой.

– Взрывной карьер! – пояснил гордо Никита.

По гордости в его голосе я смекнул, что дамы, к которым мы летим, имеют непосредственное отношение к взрывному делу, – и он это подтвердил. Это радовало. Местность становилась все более зловещей… что, видимо, говорило о том, что работа идет как раз успешно. Вот мелькнул экскаватор, сгребающий ковшом камни и с грохотом ссыпающий их в самосвал, точно в такой, на каком мы ехали. В кабине и экскаватора, и самосвала были женщины. Увидев нас, экскаваторша захохотала, перекрывая грохот:

– Эй, Самсонна! Не души их – нам оставь!

Что, интересно, она имела в виду? Вспомнилась почему-то «Одиссея», встреча отважного путешественника с разными чудовищами… Не те времена? Те, те!

Наконец мы тормознули у крутого обрыва. На краю его, над нами, тянулся барак. Вдруг оттуда обрушился грохот, и я испуганно прикрыл темя руками.

– Это дискотека у них, – застенчиво пояснил Никита.

Коля-Толя нас встретил, как падишах.

– Что за бардак в форме одежды? Все! Гуляем по-жесткому!

Что это значит, я вскоре начал понимать.

Сначала камнебойщицы не могли успокоиться после жаркой работы, перекрывая грохот музыки, выясняли отношения.

– Если ты еще так поставишь заряд (видимо, бригадирша?), я тебе его засуну знаешь куда?

– А чего ж мужиков тут нет?! – Я тоскливо озирался.

– Согласно законам амазонок, убивают их после… использования, – интеллигентно объяснил Игорек.

– Понятно…

После совместного распития спиртных напитков отношения несколько потеплели.

– Городски-и-и цви-ты! Город-скии-и цвиты! – неожиданно тонкими голосами запели хозяйки.

Я пытался вспомнить, где совсем недавно слышал эту песню. И вспомнил: ее пела мать Коли-Толи, бедная женщина, на какое-то время спасшая нас от лишений на канале Грибоедова. Как недавно, а кажется, так давно. Навернулись слезы. Здесь, где не было ни города, ни цветов, песня эта звучала особенно жалостливо. Никита наматывал слезы на кулак. На самом деле он только и мечтал о сближении с народом, поэтому и держался порой так испуганно-горделиво, и вот наконец сближение с народом произошло – и, что удачно, с женской его частью.

– Ладно… Пошли! – утирая слезы огромным кулаком, аж сама бригадирша сгребла Никиту.

С песней «Городски-и цви-ты, городски-и цви-ты!» они удалились. Причем Никита пел тенором, а она – басом. Один глаз ее был завязан… Циклопша! Мы переглянулись: кто следующий? К счастью, нам быстро удалось напиться до полной недееспособности и заснуть прямо под грохот музыки… Проснулись мы, пожалуй, от тишины. Среди нас не хватало лишь одного. Я вывел орлов проветриться. Было хмуро и зябко.

– Надо спасать нашего Одиссея. И валить, – сказал я. – Кто пойдет?

– Я-а! – Коля-Толя сказал, зевая и потягиваясь, явно собираясь там заснуть и сделать нас пленниками навеки.

– Я пойду, – произнес я.

– Молодец, – отвесил мне Коля-Толя комплимент. – А то я уже сбросил тебя со счетов!

– Как бы я тебя откуда не сбросил!

– О, гляди!

Никиту мы неожиданно обнаружили тут – он стоял над самым обрывом, голый, но в ватнике, и крупно дрожал. Увидев нас, он обрадовался и как-то испугался.

– Она стихи мне читала… свои! – произнес он почему-то шепотом. Пришлось мне натянуть на себя маску циника, резко заявив, что от стихов одни неприятности.

Никита вздохнул.

– Уходим? – полувопросительно приказал я.

– Она говорит… – неуверенно произнес Никита. – что скоро еще змеевщицы должны подойти. Клуб-то один у них! – добавил он как бы в оправданье, хотя оправдывал непонятно кого.

– …Кто? – почему-то шепотом спросил Игорек.

– Змеевщицы, – глухо ответил Никита. – Доильщицы змей. Из соседнего змеесовхоза. Змеесовхоз развалился… так что сил много у них.

Это настораживало.

– Еще зверовщицы подойдут…

Тут уже я вздрогнул.

– Все! Валим! – Я сделал первый шаг.

– А твоя баба – там? – хватаясь за Колю-Толю, как за камень спасения (оборот правильный), Никита с надеждой кивнул на барак.

– Моя баба – это которая с кляпом во рту! А эти слишком много трендят! – сурово произнес Коля-Толя.

– Ну… тогда пошли. – Никита сломался.

Пейзаж вокруг был такой, словно наши ударницы-камнебойщицы добрались и до Луны – вместо нее был жалкий осколок. Завораживали время от времени встречающиеся таблички: «Внимание! Вы находитесь в зоне взрывных работ. Три продолжительных гудка – взрыв. Четвертый гудок – отмена взрыва». У одной из табличек нас накрыл унылый гудок… Достаточно ли он продолжительный?.. Достаточно. Достаточно продолжительная пауза – и второй гудок… тоже достаточно продолжительный.

– Но третьего может ведь и не быть? – встрепенулся Никита в паузе.

Но тут унылое пение донеслось с небес.

– Поздняк метаться! – спокойно Коля-Толя сказал. – Стойте… и рот пошире откройте – меньше волна в перепонки бьет.

Третий, продолжительный, оборвался… Мы стояли, разинув рты… Перепонкам это, может быть, и поможет – но как насчет прочих органов?

…Четвертый тягучий гудок! И только мы, защебетав, двинулись, как снова потянулся гудок. Первый… Потом – второй… Третий. Мы долго стояли, разинув рты… Четвертый.

– Ну все! Мы так не уйдем! – сказал я. – Это они играют с нами так. «Любовные игры»!

– Для кого «до», а для кого и после, – уныло сказал Никита, плетясь позади.

– Для тебя сделали исключение, – ласково пояснил Игорек.

И лишь мы отплыли – послышался взрыв, и град огромных камней просвистел по воздуху и, шипя, погрузился рядом. Циклопши не просчитали заряд – а то б нас накрыло.

11

…Мы лишь с трудом перевели дыхание, как Коля-Толя сразу же предложил нам причалить в соседней бухте, где, он точно уже знает, все будет «тип-топ». «Отличные бабы! Зуб даю!» Но его зубами и бабами никто не заинтересовался – после великанш-циклопш чувствовалась некоторая апатия. Тем более они так раскачали Ладогу – только держись! Ветер свистел, срывая белое кружево с черных волн. Открывалось вдруг дно, мы скользили с высокой волны прямо на камень.

– Ну так гуляем мы или нет? – отражая золотым зубом вспышку молнии, настаивал Коля-Толя.

– Нет! – отрубил я. Пришлось роль капитана взять мне. После циклопш Одиссей наш как-то потерял всю уверенность. Все! Обросли эпосом достаточно! Как Садко – богатый гость в подводное царство стремился – мы не хотим.

– Не пойму, что ты олицетворяешь, – нагло сказал мне Коля-Толя, замышляя, видимо, бунт на корабле.

– В настоящий момент я олицетворяю грубость! Все!

Скорей уйти бы от берегов! Все берега Ладоги на карте обведены крестами – что означает, оказывается, не могилы, а камни… Впрочем, и первая трактовка верна.

И снова – с водяной горки вниз, и перед носом – уже два камня. Глаза не разбегаются, а, напротив, сбегаются в точку… Пронесло! Все еще любовные игры циклопш?

Доигрались! Катясь с водяной горки, ласково жахнулись о камень кормой. Вода в катере была уже по пояс: то ли через верх захлестнуло, то ли не держит ремонт. Не верили раньше в смерть! Но теперь? Буквально вижу ее! Надо было остаться у циклопш! Было чудесно – по сравнению с этой чернотой, внизу и вверху! Красненьким тазиком я черпал воду, передавал Никитушке – и тут же ветер слизывал из него воду и сплевывал в катер. Игры!.. Предсмертные любовные игры!.. Все! Переходим на статус подводной лодки: черная вода в каюте сровнялась с уровнем Ладоги – так что переливать воду не имеет большого смысла. Заглох, всхлипнув, мотор. Пустил таз плавать – красиво краснея на черном, он уходил от нас. У него-то, единственного, как раз есть шанс спастись, прибиться куда-то к берегу – и юная босая поселянка примет его. Будет мыться в нем, напевая… Это уже малахольный предсмертный бред. Я-то не таз.

– Таз уплывает!

Только заметив это, Никита заорал, выкатив зенки. Может, хоть жадность нас спасет? Не может быть, чтобы с таким накалом чувств люди погибали. Гребя спинками сидений, гнались за тазиком. Самое черное в черном – мыс. Обогнули!

– Огонь! – прохрипел Никита.

Есть такие безжизненные огни – створы, стоят на деревянных щитах на безлюдных островках и даже на плоских камнях среди волн, освещают дикость возле себя, но работают. Если «свести» пару створ одного цвета в линию – значит, точно по фарватеру идешь.

– …Это не створы! – через ветер Никита проорал.

И вроде бы не звезда – хотя звезды так же порой подмаргивают… Это живой огонь!.. Но такой далекий, что разве что для прощания с жизнью годится он.

Ни фига! Я занырнул в каюту, немножко поплавал там и вылез с багром и одеялом. Зацепил порванным углом одеяло за багор. Парус!.. Потащил нас!

Игорек поймал в рубке по приемнику «Маяк», любимая песня наша пошла, ансамбля «Вингз» («Крылья») под командованием Пола Маккартни. «Хоп!» Взлетаем в черную гору. «Эй, хоп!» Скользим вниз с горы.

Потом Игорек сделал каждому по коктейлю «Манхэттен» и с изумлением на волну смотрел: что за дурь встревает тут в элегантный ужин?

Доползем! Тем более брюхо уже не смолкая скребет по камням – лишь бы не развалиться. Плюха в корму – и мы, шаркая, подвигаемся еще на метр к берегу. Волна откатывается – и мы на пьедестале стоим, как памятник… нашему безрассудству! Сколько лет с того времени прошло… и безрассудства больше не было. Жаль.

Это не костер вовсе! Горит изба… Что это изба – понять можно только по форме пламени – самой избы уже не видать. Прыгаем с носа, как десантники, в поднятой руке Игорька приемник орет, я, на вытянутых, держу багор. Вылезаем, скользя. Сзади еще холодно, спереди – жарко. Ни секунды не передохнув, кидаемся к пламени. Лучший, а часто единственный способ спастись самому – это пытаться спасти другого. Если бы не пожар – утонули бы.

В горящую избу (за неимением женщин) пришлось входить нам самим. Дверь снаружи подперта колом, что явно говорило о злонамеренности. Сбив багром горящий кол, я распахнул дверку. Мгновение спустя оттуда выкатился дымящийся «колобок», накрывшийся сверху пиджаком. Скатился в озеро, выкатился назад и тут кинулся в избу… что-то дорогое спасать? Выскочил: глазки-буравчики под лохматыми бровками, в руках – черный, огромный, с плоским диском пулемет Дегтярева… Презент спасителям? Да! Повел дулом по нам.

– Ну что, суки? Взяли? – Очередь поверх голов. Стал утирать рукой слезящиеся глазки. Боевой дядя: чуть нас не положил.

– Вали его! Это ж Федя-Колобок! – скомандовал Коля-Толя. – А то он нас! – Что тут у тебя?

У каждого – свой пейзаж. С ним мы сразу оказались в бескрайнем сплетенье путей, составов. Он кинулся Колобку под ноги, и тот упал.

Освобожденный узник был нами же и повязан бельевыми веревками. Такова, увы, жизнь!

Потом – допрос… в процессе которого Федя-Колобок завладел инициативой.

С пулеметом Дегтярева на борту – по его словам – мы превратились бы в отличный патрульный катер, грозу браконьеров, о чем Федя-Колобок только и мечтал. Шатаясь по прибрежным селам в поисках пакли, смолы, пива, мы только и слышали жалобы на его крутой нрав. Поставленный завхозом на базу отдыха большого завода (увы, исчезнувшего), он сразу же стал превышать свои полномочия: ломал силки на ондатру, поставленные не в срок, резал сети, отнимал ружья, однажды отобрал у охотника даже пулемет, повторив фактически подвиг Матросова – правда, не до конца.

– Похоже, тебе тут не жить! Угробят тебя! – подвел итог Коля-Толя, и был прав.

Провожали, надо сказать, Федю душевно. Собралась вся округа, и стол во дворе, уцелевший при пожаре, был завален прощальными дарами (большую часть которых Федя гневно сбросил со стола, посчитав взятками). Катер нам наладили полностью – лишь бы Федя уплыл, так что вернулись мы домой исключительно благодаря Фединой популярности и авторитету.

– Да, без тебя у нас последняя совесть уйдет! – с болью сказал со стаканом в руке механик Витя, главный браконьер, наверняка причастный к поджогу. – Мы ж тебя любим… так что уезжай скорей от греха!

– Я вернусь! Встретимся еще! – угрожал Федя.

На рассвете мы отплывали, кинув последний взгляд на спасший нас берег. Увозили с собой груздь. Черный, диаметром со сковороду, после ночного заморозка он скрипел, даже визжал, когда я срезал его…

12

Для начала Федя пытался выбросить наши блесны, запрещенные в Ладоге, еле утихомирили его. Потом искали в его фельдшерском чемоданчике лекарства, чтобы дать ему. Справедливо решив, что спасение такого человека из огня – пик нашего плавания, мы заворачивали домой.

Лишь войдя в Неву, вздохнули спокойно – на воде, сплошь изгаженной радужными бензиновыми лужами, Федя сломался, поутих: защищать ему тут было уже нечего.

– Где тебя высадить? – куражился Коля-Толя, кстати, ближе всех сошедшийся с ним. – Вон отличная избушка! – Он указывал на причаленный у тюрьмы «Кресты» понтон с железной будкой. – В воде не тонет, в огне не горит!

Федя, кинув тяжелый взгляд на этого пустомелю, промолчал. Когда мы подходили к Литейному мосту, он вытащил на корму свой пулемет в мешке и вытряхнул его в темную воду. Эта траурная церемония расстроила всех – думаю, даже бы тех, кому Федя доставил много хлопот. Грустно, когда что-то кончается. Он сидел на корме, уронив короткие ручки, свесив ножки, словно размышляя: а не бултыхнуться ли самому?

Но тут появился из каюты наш Игорек в ослепительной бобочке и галстуке бабочкой, неся перед собою поднос с фужерами.

– Прощальный коктейль! – произнес он, строго глянув на Федю: в майке и галифе тот не совсем вписывался в светский раут. Федя, усмехнувшись, спустился в каюту и вышел презентабельный, в пиджаке на майку.

Хорошо, что Нева такая широкая и большая, можно долго плыть… но миг расставания близился – расставания, может, с лучшим, что было у нас. Удержимся ли на моральной высоте после расставания, не рассыплемся ли?

Ночевать приютились у Литейного – там под мостом широкие гулкие пространства над асфальтовым берегом, плюхаются волны, шумит молодежь, в ее сторону неодобрительно косятся рыбаки… Вплываем в реальность. Последняя наша ночь. Странно, каждый задумался и даже удивился: странно – рукой подать до дому, а… не подать. Что-то встало между нами и домом, и пока не пройдем через это «что-то» – не успокоимся. Даже как-то страшно – как бывает во сне, словно лишился дома. Как Одиссею – надо все испытания пройти, чтобы вернуться. Не прошли?

– Так тебя домой, что ли? – спросил Коля-Толя у Феди.

Федя тяжко вздохнул: ему, похоже, тяжелей всех путь домой, чувствовался какой-то булыжник у него на душе. Затих под мостом гвалт уже под утро, и Федя рассказывать стал, обращаясь в основном к Коле-Толе, тоже «израненному жизнью»… Был Федя майором, зампотехом танкового полка, танк наехал на ногу, раздавил ступню. Комиссовался, взяли на завод имени Кулакова завхозом. Начал с того, что перекрыл крыши на всех корпусах новеньким кровельным железом – через дыры в крышах, оказывается, воровали больше всего!.. Это и оказалось для него роковым – зимой, когда сосульки сбивал, больная нога поехала, веревка не выдержала – упал во двор, сломал все что можно. После больницы «благодарное начальство» отправило командовать базой отдыха, а он там, по военной привычке, так раскомандовался, что чуть не сгорел… сами видели. Потому, может, так и лютовал на озере, что на душе кошки скребли. Дочь – дома без матери, и все у ней как-то наперекос. Школу не кончила, в техникум пошла. Оттуда отчислили. Проводницей работала. Но и там… Спилась, короче. Теперь он даже не знает, цела ль их комната в доме на Сенной. Боится туда… Поэтому и мы, чувствуя это, здесь стоим.

…Рассвет на реке Неве – время радостное, но зябкое. Любое явление природы, увиденное после долгого перерыва, вызывает воспоминания, волнения. В городской жизни под крышей многое забываешь – и, оказавшись на воде на рассвете, вдруг вспоминаешь сладко. Помню, на верфи, раньше, когда сдавали «заказ» (так хитро зашифровывали мы подводную лодку), спускали ее по «слипам» в Неву, возле устья, напротив памятника Крузенштерну, замаскированную под плавучий сарай, и буксир тащил ее в Ладогу, оттуда – через Беломор на Север. А мы на одну ночь еще оставались пировать на верфях, начальство тогда не скупилось в таких делах, денег на «заказы» отпускалось с лихвой. А утром, еще полупьяные, на катере догоняли наш «заказ», чтобы в нем на ходовые испытания идти. Одно из сладких воспоминаний в жизни! Казалось бы, застой, оборонка, режим… но ничего приятнее того утра вспомнить не могу. Вода парит, мы летим с песнями, и на одном и том же месте – уже заведено было – подъезжали к нам рыбаки, и происходил «чейндж»: ведро «шила», спирта, на ведро вьющихся пестрых свежевыловленных миног!.. Утро вроде такое же – но жизнь наша уже не та. Ушли мы с тех верфей, рассекретились… да и сами верфи уже не узнать – и мы теперь сами полностью отвечаем за нашу жизнь. Иногда хочется назад «засекретиться», чтобы опять за нас думали, – но назад хода нет!

Почапали тихо – под Литейным мостом, потом свернули под Прачечным на розовую тихую Фонтанку, вдоль безлюдного еще Летнего сада, направо по Мойке вдоль еще обшарпанного в те года Инженерного замка, вдоль стриженого Михайловского сада и под Вторым Садовым мостом выплыли в тихое, почти сельское место при вытекании из Мойки канала Грибоедова к Спасу на Крови. Когда-то мы мечтали с Никитой тут все лето провести. Не вышло. Закрутило, поволокло. И теперь – лишь вдохнули запах земли, горьких одуванчиков, и дальше, под нависающий Спас-на-Крови… подняли головы к гербам городов, выложенных мозаикой. И – под Итальянским мостом. Таперича бы пробиться через узкую длинную трубу под Невским – в прошлый раз с Никитой в грязи застряли с той стороны, и вон какой крюк пришлось делать. Прорвемся?

Упираясь кто руками в круглые шершавые стены, кто веслом, кто багром, пролезли-таки в едином порыве, прорвались сквозь «трубу» под Невским… сначала светлый кругляшок замаячил, покачиваясь, потом пошла по стенам солнечная рябь. Выехали – под высокие колонны Казанского собора. Вперед! А вот и проплыли мимо Никитушкиного дома, откуда недавно, а кажется, так давно, начинали плавание. Замкнули «кругосветку»! Но не остановились, увы. Никита кинул на меня бешеный взгляд: молчок! Страшнее места для него сейчас нет: мало того, что перед отплытием разбил часть антиквариата, порывая с прошлым, так взял еще любимое Иркино «ожерелье Нефертити» – правда, принадлежавшее Никитиной маме. И что? Этого Ирка ему никогда не простит… Так и будем кругами ходить? Миновали! Бледность схлынула с его чела, но штурвал отдал мне: руки дрожали… нелегко так мимо дома проплыть, где вся жизнь состоялась, какая уж ни есть. Вернется, увы, вернется он, никуда не денется – только сейчас ему лучше об этом не говорить. Голова гордо откинута, глаза горят!

Банковский мост с золотокрылыми львами. С тяжелой темной аркой – Каменный мост. Дальше канал дает плавный изгиб… время для размышлений. Пространство разбегается у Демидова моста. За ним снова сужается. Нависающий остроконечный дом-утюг и грязные, закиданные мусором гранитные ступеньки к Сенной площади, где Колю-Толю мы обрели… Причалили к гранитному кольцу, у Сенной. Расстаемся?

– …Ну, кто со мной в разведку? – Федя бодро сказал.

13

Все вызвались! Ну, а кому катер сторожить? Неважно. Бомжи местные посторожат. Не забыли, наверное, еще, какой мы им праздник тут устроили? Надейся и жди!

Вылезли по ступенькам. Обошли дом-утюг, подошли к нему со стороны площади.

– Вот сюда, в арку, – вяло Федя кивнул. И не двинулся. – Боюсь!

Боевой офицер, воевавший в Афганистане, но понимаю его: тут не душманы, тут – свои… волнений больше.

– Давай сперва в «Корюшку» зайдем, – пробормотал Федя.

Тяжелые деревянные столы и скамейки, чад, гвалт. Федя лишь глянул в угол, где шумела самая пьяная компания, и сразу же рванулся назад. Но было уже поздно.

– Папа! – раздался отчаянный крик.

Из засиженного пьяницами угла метнулась толстая, опухшая женщина. Федя закрыл глаза.

– Папа! – Она целовала его. Федя приоткрыл наконец веки. – Папа! Не плачь! – Грязной рукой она подтирала ему слезы. – Я комнату не продала, не волнуйся!.. Но Семен Георгиевич свою продал… там уже ремонт, – виновато вздохнула. – Ну… посидишь? – Она неуверенно кивнула в сторону своей забубенной компании.

Мы воровато переглянулись. Вообще, после долгой «засухи» на воде, где нельзя было толком расслабиться, сейчас бы хорошо снять стрессы – прошедшие и, главное, будущие, размочить их в пиве. Федя почувствовал это.

– Ну ладно, присядем, – тяжко вздохнул.

– О, Люська! Сколько женихов тебе батька привез! – крикнули из угла.

Федя своими глазками-буравчиками туда пальнул. Больнее, видимо, не было темы для него.

– Только не с твоими! – буркнул Федя, и мы сели за другой стол.

К нам приблизился изысканный бармен – набриолиненный, прилизанный, холеный, держа руки с ухоженными пальчиками перед жилеткой, словно брезгуя тут к чему-либо прикасаться. Обменялся взглядом почему-то со мной: мол, вы же понимаете, как я ко всему этому отношусь! Почему-то именно мне доверил это понимать.

– Здравствуйте, Федор Кузьмич! С прибытием! – вежливо приветствовал Федю. – Наконец-то я вижу тут интеллигентную компанию!

А мне казалось, что мы выглядим как бродяги.

– Здорово, – выдохнул Федя.

– Могу я вас угостить?

Помедлив, Федя кивнул.

Бармен грациозно удалился за кулисы и вскоре торжественно выплыл с подносом, на котором стояли четыре бутылки пива и брякали фужеры, чистые и красивые, совсем не такие, как у прочей шантрапы.

Он бережно все расставил и культурно, по полфужера, налил.

– Все… Пошла коррупция! – Федя усмехнулся.

– Во угощает будущего тестя! – донеслось из-за угла.

Переглянувшись с Федей, нашей даме бармен налил чуть-чуть. И столько же Коле-Толе.

– Адекватно налей! – Коля-Толя подвинул свой фужер.

Бармен проигнорировал эту бестактную просьбу, словно не слышал ее.

После первой порции все закружилось, навалился общий шум, жара. Дальше все помню лишь урывками.

– Ну что, добился своего, Серж? – сильно раскачиваясь на скамье и, видно, не замечая этого, говорил Федя. Маленький чубчик, оставшийся на его голове, буйно растрепался.

– В каком плане? – Бармен обиженно отвел назад аккуратную свою головку. – А! Что я комнату Семена Георгиевича купил? А не имею права? Прикажете каждый день мне из Кузьмолова мотаться? Извините – не то положение у меня сейчас. И мои родители, извиняюсь, ленинградцы… в отличие, может быть, от ваших… Так что прошу не обижаться на меня. Я все сделал через нотариуса! И если вы хотите вопрос этот в корне порешить, то я на вашей Люсе жениться готов – я уже говорил вам это. Еще до того, как комнату Семена Георгича оформил. Тогда вся квартира будет… наша, – последнее он произнес как-то не совсем твердо.

– И отравит вас тут же! – донеслось из угла. Серж вздрогнул.

– Отвали, жених! – Федя рявкнул.

– Ну видите, вы сами все делаете! – довольный тем, что мирные переговоры сорвались не по его вине, Серж поднялся. – А что я немножко там… перестроил – так не жить же в хлеву, за такие деньги, я извиняюсь! – Говоря «в хлеву», он вполне откровенно глянул на Люсю: мол, понимаете, откуда хлев!

Потом вдруг Серж, горячий и тесный, оказался рядом со мной, прижав к грязной стенке (почему-то четко выбрал меня), и стал обиженно мне объяснять (как самому понимающему), что ему тоже нелегко. Разговор тонул в общем гвалте, все, включая наш экипаж, расслабились, шумели… Ну просто дом родной!

Бармен Серж поведал мне, что здесь ему душно, он задыхается. На самом деле он давно уже занимается большими делами – плитка, щебень, а барменом работает лишь из жалости. Не уточнил, правда, из жалости к кому: к нам или себе? Я малодушно ему поддакивал. Его тоже можно понять!.. Как и всякого. Из-за моего малодушия он и выбрал меня. Но что делать? Я не впервые в себе это замечал: безошибочно выбирают, чтобы терзать!

– Пейте – мне не жалко! – Мелькнула третья, четвертая бутылка.

Бармен Серж, как мельком заметил я, тоже немножко порастрепался.

– Ну все! – Федя вдруг жахнул по столу. – Пойдем глянем, что ты там наворотил!

– Каким образом? Я же на работе! – гордо откинулся Серж. Федя поднялся. – Но могу рассказать… Мне лучший дизайнер делал!

Федя тяжело сел.

– Вот! – Бармен стал хватать из пластмассового стаканчика почти прозрачные треугольные салфетки. – Вот, – вынул из жилета серебристую ручку, стал чиркать на салфетке, как бы волнуясь (а на самом деле, как показалось мне, чтобы ничего не было понятно). – Тут так… и так. Ясно? – Отодвинул салфетку, как Пикассо, сотворивший шедевр.

– Ничего не ясно, – Федя проворчал.

– Но вы же не дизайнер!.. Ну глядите еще! Поймите – солидно вложившись, не мог же я оставить этот… хлев, – снова не удержался от обидного слова и взгляда на Люсю! – Обустроил кое-что. «Шкаф», в котором Семен Георгич жил – вы же знаете, он сам так его называл, – расширил немного… вот тут… Такая вот теперь моя комната! – Как усталый гений, кинул ручку на лист.

– Не понял… А как же коридор? – произнес Федя. – Нам теперь через твой дизайн… через твою комнату, что ли, ходить?

– Нет уж, вот этого не будет! – поджал губы Серж.

Люся сидела, потупясь. Бармен гордо молчал: мол, я сделал что мог и как мог, а уж за ваши глупости сами отвечайте.

Молчание было долгим. Мне вдруг почудилось, что весь зал затих. Хотя это навряд ли.

– Ладно, есть один вариант, – кротко вздохнув (мол, глупость делаю!), сказал Серж. – Вот, – снова зачиркал ручкой. – Высота комнаты эта нелепая мне ни к чему. Короче, ставлю натяжной потолок. И тут вот – между натяжным моим потолком и старым – пространство… полметра почти…

– И что? – произнес Федя.

– Можете здесь проходить… положите досочки, сколотите, чтобы потолок мой не рвать. И – вперед! – Даже осклабился. Впервые что-то бандитское мелькнуло в нем.

– На карачках под потолком, что ли? – Федя проговорил.

Серж дернул плечиком: мол, это уж не моя проблема… я и так глупость делаю ради вас.

– Ну спасибо… – заговорил Федя. – По потолку я пока как-то не хожу. И Люся тоже. На карачках, конечно, приходилось передвигаться, не без того. Но то – по собственному желанию, а не так!

– А как же в армии, Федор Кузьмич? – Серж примиряюще улыбнулся.

– А армию ты не трожь! – Федя резко поднялся. – Пошли!

Но с ним и Люсей пошел почему-то один я. Все остальные «матросы» отстали. И так всегда!

В углу двора, у дверки на лестницу, были сложены аккуратной горкой тугие серебристые мешки, явно иностранные… против таких не попрешь! Мы стояли молча. Из дверки выскочил мастер: в строгом комбинезоне, весь, до бровей, покрытый серебристой цементной пылью – но, несомненно, негр. Почему-то это особенно подкосило Федю.

– Почему негры-то? – пробормотал он убито. – Своих, что ли, нет?

Люся виновато вздохнула, словно и в этом была ее вина.

Увидев нашу неказистую толпу, мастер встревожился. И его можно было понять.

– Гоу! Гоу! – Он замахал черной, с желтой подпалиной, ладонью.

– Нет уж! – прорычал Федя. – В моем Отечестве посторонние мной командовать не будут!

И мы пошли напролом. Отодвинув мастера, поднялись по старым стертым ступеням, усыпанным серебристой пылью, до верхнего тупика лестницы. Старая ветхая деревянная дверь стояла, прислоненная к стенке, в глубине мелькали в дымке стройные африканцы, пилили и скребли. Мы вошли. На нас они даже не посмотрели. Менялись времена: на смену бурному, порой трагичному стилю общения хозяев и работников шел абсолютно индифферентный стиль. Даже языка не надо знать. Зачем? Только отвлекает! Так называемый натяжной потолок, съедая почти половину высоты, еще, видно, не натягивался и потому колыхался, как парус.

– Предлагает мне ходить по нему! – горько усмехнувшись, кивнул туда Федя.

Глаза щипало. Потекли слезки у Люси, Фединой дочурки… какая она хозяйка? Теперь – плачь не плачь.

Самое обидное – что новые стенки ставили, отступя от старых, оставляя там пространство.

– Я что же, за стенкой должен жить, как домовой? – громыхал Федя.

Отгораживали и комнату его: два негра, убеленных цементом, перегораживали проем в дальнем конце стеной из легкого гипсокартона. Хода туда теперь не будет вообще!.. вот уж действительно будет – отдельная квартира!

– Убрать! – рявкнул Федя.

Негры аккуратно положили стенку на пол, повинуясь. Видно, понимали язык, во всяком случае – интонацию.

– Пошли! – скомандовал Федя дочери, и мы прошагали за ним, гордо оставляя грязные следы на сахарно-белом гипсокартоне… Проследовали – и стенка за нами поднялась… Замурованы? Федя не повернул головы – и мы особо не поворачивались. Если уж сам хозяин спокоен – чего нам дергаться? Небось Федя на войне выходил и не из таких ситуаций!

Да, крепко нас склеило плавание. Кое-что вывезли из него! Спайку! Окно Фединой светелки выходило на крышу.

– Это теперь мой парадный ход! – усмехнулся он.

За рамой – кровли до самого горизонта. Как желток, сиял в тумане купол собора. Море крыш!.. Ничего! Проплыли по Ладоге – и здесь не пропадем! Как любил я раньше забираться на крышу, пройдя через солнечную пыль чердака, подтянувшись, вылезал на ломко стреляющее под ногой кровельное железо, быстро шел, балансируя, чтобы не соскользнуть. Освобождаясь от тяжести ноги, ржавое железо гулко распрямлялось, подкидывая вверх фонтанчик ржавчины. Запах нагретого солнцем ржавого железа всегда с тех пор поднимает в моей душе восторг, чувство опасности, азарта, балансирования на краю. Хорошо, что я это опять почувствовал. Не к этому ли окошку, глядящему на крышу, я подходил крадучись давным-давно, заглядывал в таинственную жизнь за рамой… кто же там может жить? И вот – проник. Точно! Так же в растрескавшемся длинном деревянном ящике рос зеленый лук, светлеющий к корню, в другом – мелкие фиолетовые цветки. Попал-таки в свою мечту!.. С другой, правда, стороны. Изнутри. И на самом закате, в конце этой жизни, в которую я так стремился попасть. Наступила вдруг тишина… Тихий ангел пролетел?.. Нет, это строители закрепили глухую стенку. Поднялось волнение. Надо прощаться со всем этим – с крышами, с видом города… или, наоборот, остаться тут навсегда? Но как?

– А будем тут жить! – бодро Федя произнес. – Кровлю править! А еду нам на малярных люльках будут поднимать! Правильно, Люська?

Та со слезами кивнула. Белые облака, неподвижно застывшие, вдруг двинулись в поход, – я даже пошатнулся. Нет, облака на месте – это Федя повернул стекло, с отражением неба, пошире открывая окно.

Зазвонил у Феди мобильник.

– А! Это ты, Серж? Да так… все нормально! Стенка твоя не мешает нам. Бывай! – Федя сунул трубку за пазуху. Весело на нас глянул – и мы старались глядеть так же бодро. Не пропадем!

Федя, покряхтывая, вылез на крышу, мы – за ним. Распрямились, стояли под широким небом – все слегка кружилось: то ли от алкоголя, то ли от высоты. Вот оно, небо! Вот она, голубень-то пошла!

И тут откуда-то издали пошли звонкие удары, с детства знакомые мне. Где-то крышу перекрывают: удары большого деревянного молотка, сгибающего кровельное серое железо на углу деревянного верстака – радость толковой работы, долгожданного обновления, передающегося зрителям… и даже слушателям. Я закачался. Федя поддержал меня:

– Ты осторожней… пока привыкнешь!

– Я привык! С детства бегал по крышам! – радостно сказал ему я.

– Ну-ну. – Федя улыбнулся.

Звонкие сгустки воздуха летели к нам – Федя, побалансировав на краю, протянул руку Люсе, и они пошли в ту сторону, грациозно, как по камешкам, перешли по гребням на кровельных стыках. Стоя на дальней крыше, повернулись, помахали – и исчезли! Прыгнули на другую крышу, пониже?

Им теперь хорошо! А что делать мне? Снизу донеслось шарканье троллейбусной дуги по проводам, бряканье по железкам на стыках.

Рядом вдруг появился Коля-Толя. Я лежал на горячем скате крыши и слышал его.

– Я вообще, – Коля-Толя раздухарился, – только с самолета не падал без парашюта! А так – со всего. Жил я тут… с одной… На третьем этаже… И так она достала меня… что решил я выйти… через окно.

– Врешь! – произнес я.

– Счас увидишь! – Грохнув железом, Коля-Толя шагнул к краю.

– Погоди, – произнес я, – …лучше рассказывай!

– …короче, выпрыгнул. Попал на троллейбусные провода. Те спружинили… Ну и закинули меня на пятый этаж.

– Выше?

– Выше, ясное дело!

Он долго молчал… Но эпос на этом не кончался – как не кончается любой эпос.

– Ну!

– Гну! Ну… и жил там с одной. И так она там достала меня, что вышел я из окна.

– С пятого? – хихикнул Игорек.

– Ну а с какого? И на троллейбусные провода. Спружинило…

– На шестой? – подсказал ему я.

– К сожалению – на седьмой!

– Ловко.

– Не хочешь – не верь!

14

…Очнулся я, как это ни странно, в пивной, которую мы недавно так драматично и, я бы сказал, с пафосом покинули. И вдруг – опять, как ни в чем не бывало! И главное, я не мог вспомнить, каким образом мы все здесь опять очутились? Ни по чему догадаться не мог! Ни по серому с землистым оттенком лицу Коли-Толи, ни по привычно набрякшему лилово-бордовому лицу Никиты, ни по сиявшему почему-то красотой и духовностью лицу Игорька. Странно, что я возник из небытия как бы в середине, разгаре спора, который я уверенно, видимо, вел, ничего не помня. А помню лишь с Никитиной бешеной фразы:

– …да Пиросмани никогда не стал бы работать здесь. Он мог только… в насиженных местах, где духовность была. А тут!

Я презрительно махнул рукой. С чего это нас взволновала судьба Пиросмани? Скорей нам надо было позаботиться о своей, не совсем понятной. Поэтому при последних словах я зорко огляделся окрест: не обидят ли Сержа, хозяина этого заведения, обвинения в бездуховности? Похоже, что да. Из-за своей стойки он поглядывал на нас с явной антипатией. Странно, но бар как-то успел стремительно перемениться. Смутно помню закопченные, неровные стены в масляной краске… сейчас стены сияли кафелем и чистотой. За сколько это могло произойти? Выяснив это, проясним кое-что и в своей судьбе, в той части жизни, которая исчезла из памяти. Не могло же все тут покрыться кафелем мгновенно? Правда, при капитализме стены быстро и часто меняют свой облик, но насколько быстро? Вопрос. Неуютность обстановки влияла на нас. Я вздрогнул как-то зябко… какой-то бесконечно расширенный туалет – так бы я назвал интерьер, в котором мы оказались. Коля-Толя, повидавший в жизни все, как он уверял, и тот был поражен происшедшими переменами.

– Абортарий какой-то, – бормотал он, озираясь.

Еще нужно добавить, что и кафель, и шикарные, отражающие свет столы и сиденья, и все остальное вокруг было почему-то гнетущего темно-синего цвета. То ли хозяин выразил наконец свои тайные вкусовые пристрастия, то ли просто такой цвет подвернулся ему в его бурной коммерческой деятельности? Помню, он признавался мне в своем пристрастии к щебню и кафелю – но не в такой же степени?

Серж надменно приблизился к нам.

– Мне кажется, вы что-то сказали? – обратился он к Коле-Толе.

…Давно, наверно, никто не обращался к Коле-Толе на «вы», но обращение это вряд ли было дружелюбным.

– Водки нам дай! Чего мы тут пустые сидим, а ты там маячишь! – произнес Коля-Толя.

– Водки не держим, и вообще… Ваня, как они оказались тут?

Я бы тоже хотел это знать. Двухметровый (двухметровый во всех измерениях) Ваня приблизился к нам от зеркальных, тоже темно-синих дверей. Под его строгим вечерним костюмом явно прочитывался бронежилет. Ваня глядел на нас как-то сонно, видимо, не в силах объяснить наше присутствие. Пришлось Сержу все взять на себя.

– Дело в том, – произнес он, – что вы люди… э-э-э… не того круга, на которых это место… э-э-э… рассчитано.

Быстро же мы скатились по общественной лестнице! Я оглядел растрепанных своих друзей и свое отражение в кафеле… да, облик не люкс! А это заведение явно рассчитано… на кого? Я внимательно огляделся. Прежнего гвалта и чада тут не осталось и следа… весь объем был, в общем-то, пуст – только за длинным столиком в дальнем конце чинно восседала компания каких-то говорливых людей в строгих костюмах с белыми квадратными значками-бейджами на лацканах.

– А это кто? – дружески спросил я у Сержа, надеясь все же возродить наши прежние культурные отношения.

– Это? Венгерологи, – не без гордости произнес он.

– Венерологи? – Коля-Толя обрадованно встал. – Тогда у меня к ним вопрос.

Бармен Серж буквально усадил его взглядом.

– Еще одна… столь же удачная шутка, – процедил он, – и вы окажетесь за решеткой… Все! – И он удалился.

Мы с Никитой переглянулись: тут, между прочим, доктор наук сидит, без пяти минут… да и я одной ногой Гоголь!

– Эй ты… постой! – прохрипел вслед бармену Никита.

Тот оцепенел, потом стал медленно разворачиваться. Никита кинул отчаянный и веселый взгляд на меня, я кивнул, и он опустил руку за пазуху. Наверно, лишь черноморский матрос, окруженный со всех сторон врагами, с таким упоением и отчаянием выхватывал гранату. В глазах Сержа мелькнул испуг – и его можно было понять. Иван, было сделавший к нам шаг, не дойдя, остановился. Ликуя, Никита обвел взглядом всех и, наконец, выхватил… то. Старинное ожерелье с сапфирами, в серебряных кружевах… все, что осталось от семьи его мамы, от почти четырехсотлетней истории ее семьи. Колье это, в очередной раз уходя от Ирки, Никита унес из их квартиры, напоминавшей даже не музей, а забитую антиквариатом подсобку комиссионного магазина. Только колье! Сколько раз он мечтал употребить его на какое-то благородное, важное дело, что осветило бы ярким светом бессмысленную его жизнь. И вот – это мгновение настало!

С некоторым разочарованием я успел заметить, что темные сапфиры своим цветом в точности совпадают с цветом кафеля, – но Никиту морально поддержал, даже пересел, чтобы быть с ним рядом.

– Что это? – Зачарованный Серж протянул руку.

– Тебе! – Насмешливо глядя, Никита брякнул ожерельем и тут же отвел его от руки Сержа. – Одно условие… Ты уйдешь навсегда из этого заведения… мне оставишь.

Сглотнув слюну, бармен робко кивнул.

– Это все? – пробормотал он.

Мы с Никитой переглянулись.

– Не все! – отчеканил Никитон. – Уйдешь из той квартиры… отдашь ее Феде и Люде. Теперь все! – Он немножко подвинул руку к Сержу, тот переплел свои пальцы с ожерельем, но Никита пока что не отпускал. – Так да или нет?

А нужна ли Феде и Люде квартира, мелькнула мыслишка, ведь они… ушли?

Серж дернул ожерелье – и если б Никита его не выпустил, оно бы порвалось.

– Надо глядеть, что это за стекляшки… Эксперту позвоню! – Он двинулся к бару и скрылся в подсобке.

Мы с Никитой переглянулись… Все вроде ничего? Интересно, мелькнула мысль, этот синюшный цвет лица у нас – от кафеля или уже от природы?

Серж вскоре вышел, поигрывая ожерельем на левой руке, как четками. Две бутылки водки сияли в правой его руке.

– Это что – все? – не удержался я от дурацкой шутки, кивнув на бутылки.

– Да нет… Это так… почва для размышлений, – произнес Серж, разливая по стаканам. Мы молча хлебнули. Серж полюбовался ожерельем. – Тебе бар, говоришь, отдать? – оглядел зал. – А мне чем заниматься?

Никита вздохнул – как всегда, после бешеного напора, сразу готовый на все уступки… на фиг ему этот кафельный ад? Тут даже эхо какое-то громкое и неуютное. Да, я поглядел на Никиту: надо его крепко поддерживать, иначе сломается, колье просто так отдаст.

– Чем заниматься тебе? – сказал я. – Щебнем. Чем же еще? Ты ж говорил, что у тебя большие дела с щебнем!

Хорошо, что вспомнил недавний наш разговор про щебень и кафель!

Советовать ему заниматься кафелем после явного «кафельного перебора» в баре явно не стоило.

– Щебнем?.. – задумчиво произнес он.

Тянет время? – вдруг мелькнула у меня мысль.

– Мы наводку тебе дадим! – воскликнул я. – Отличный камнебойный карьер!

– Кстати, отличные бабы там! – внес свою лепту и Коля-Толя.

– Свяжем тебя, – уверенно произнес я, поневоле чувствуя себя главным ответственным…

– Ах, свяжете! – Серж вдруг оживился. Надеюсь, слово «свяжем» Серж понял в правильном смысле?

– Свяжете, значит, меня? – снова Серж повторил, как-то многозначительно.

– Ладно, – добродушно заявил Никита, роскошным жестом обводя помещение. – Это можешь оставить себе! Только квартиру оставь… Феде с Людой. Лады?

Серж кивнул как-то заторможенно.

«Еще не хватает, – подумал я, – вымостить это помещение щебнем!»

– А ожерелье-то спрячь! – взволнованно добавил Никита. – Эрмитаж за него полмиллиона долларов давал… Да Ирка не согласилась… Так что хватит тебе! – Чтобы покончить с этим мучительным вопросом, Никита хлопнул водки.

Серж словно чего-то ждал. И дождался? Из подсобки донеслись какие-то стуки, и Серж, почти подпрыгнув, пошел туда.

– Эксперты, наверное, – пробормотал он.

И почти сразу вышел, окруженный с двух сторон «экспертами». Что это за «эксперты», было сразу видать. Один из них был маленький брюнет, другой – огромный шатен, но при этом у них было что-то общее, самое главное. Сразу настала тишина, и они не спеша, уверенно подошли к столу.

– Руки покажи, – улыбаясь, сказал Никите маленький.

– Зачем? – испуганно пролепетал Никита.

– Не мыл, наверное, – усмехнулся большой.

Никита, от страха потерявший голову, попался на эту детскую уловку – и сразу вытянул вперед руки, дрожащие и действительно немытые, с грязными ногтями. И тут же маленький защелкнул наручники. И почему-то после этого стряхнул ладонь об ладонь, как будто сделал грязное, но необходимое дело.

– Ну, пошли, – вполне обыденно произнес крупный.

– К-куда? – пробормотал Никита.

– Да разберемся, откуда у тебя это? – Маленький вытащил из кармана колье и показал Никите.

– Я отвечу! – гордо подняв голову, сказал Никитон.

– Ну вот и поехали, – добродушно сказал крупный.

И они двинулись к выходу. Биться с этими сатрапами? Бесполезняк! Мы лишь взглядами проводили Никиту, идущего гордо. Машина за дверьми оказалась не обычная «хмелеуборочная», как мы надеялись, а джип с темными стеклами.

– Да… серьезный автомобиль, – пробормотал Коля-Толя.

Слышал ли это Никита? Надеюсь, не слышал. Возле услужливо распахнутой дверки он повернулся к нам, жалко улыбнулся и взметнул вверх руки с двумя поднятыми пальцами, что означало английское «виктори» – победа! Ему «помогли» сесть, и машина уехала. Вот так… Неожиданный итог «счастливого плавания»! Или его можно назвать скорей безумным?.. Все? Можно идти домой? Да нет, как раз домой не получается… надо это дело дальше вести… Как?

Поразмыслив, мы вернулись в пивную, или таперича коктейль-холл, как мы увидели на вывеске. Что добавить еще к происшедшему?

Что Серж показался жалким и растерянным, принес еще две бутылки водки, бормотал, оправдываясь, что не он вызвал «экспертов».

– Честно, я нормальному эксперту позвонил… это он уже настучал, – растерянно бормотал Серж, усиленно нам подливая.

Мы пили, почему-то надеясь найти разгадку этой тайны на дне стакана… Известная уловка для слабодушных.

– Они и меня чуть не забрали! Веришь? – говорил Серж.

Я послушно кивал. Не мог не кивать! Падение полное! Главное – в двухстах метрах отсюда мой дом, но я почему-то не могу пойти туда: не то состояние души, а теперь уже, после выпитого, и тела. Мой друг Никита – в глухом застенке, расплачивается за тот добрый порыв, который совершил, и тяжело, наверно, ответит… а я тут трескаю водку. С кем? Один только что засадил моего лучшего друга в тюрьму, лишил его семью фамильного ожерелья, а Федю и Люду – жилья. Другой, играя Никитушкиной лосиной ногой то на повышение, то на понижение, фактически обобрал нас – а я пью с ними, киваю и поддакиваю. Для жалкого оправдания внушаю себе, что для литератора все полезно, и даже пытаюсь лепить какие-то стишки… «Вот Никиту в кандалах… вывели из «Корюшки»… Ах, ах! Ох, ах!.. Горюшко, горюшко!» Что происходит со мной? Творчество – удручающее. Жизнь моя – запутана, слаба. Раньше я хоть что-то мог и умел, потом увлекся буддизмом и после буддизма, видимо, совсем ослабел. Что я могу? Я не могу даже сказать этим людям: «Пошли вон!» Скорее они мне это скажут! Я даже себе не могу сказать: «Пошел вон!» Или себе, может, скажу? Не смогу.

Впрочем, если нет сил исчезнуть физически, есть способ исчезнуть химически – способ, хорошо известный на Руси. Я налил себе полный стакан водки и, сказав «Прощайте!», выпил его. Венгерологи запели что-то по-венгерски, и все пропало.

15

Очнулся я, сидя в инвалидной коляске… но коляска та была, к счастью, не моя. Во-первых, сильно обшарпанная… что же, я давно на ней езжу? Но – когда? А во-вторых, самое главное – передо мной была ручка переключения скоростей, другие непонятные ручки, спидометр (?), еще что-то автомобильное, о чем я ни малейшего понятия не имею: в жизни ничего не водил! Не моя это мотоколяска. Факт.

Мысль эта почему-то наполняла меня ликованием. А вот и хозяин. Горбун с маленькими ножками, перекидывает свое хрупкое тельце, опираясь на трость. Взгляд, однако, у него был уверенный и жестокий. К кому это я попал?

Он сел за руль и насмешливо смотрел на меня. И молчал.

– Скжт пжст… кк я здс окзлс? – слипшимся, горьким ртом произнес я.

– С неба упал! – усмехнулся он.

Я, видимо, настолько ослаб, что вдруг горячо ему поверил – может, действительно я летал высоко, спрыгнув с крыши на провода, которые спружинили, а вовсе не сидел в той зловещей темно-синей пивной, где вершились гнусности, – и все, значит, неплохо… Людям ослабшим свойственно верить в легкую победу хорошего, в чудеса.

– С неба? – радостно произнес я.

– Ага… с неба, – усмехнулся он. – И валялся в грязи!

Да. Судя по состоянию моей одежды – он прав. Горячий пот вдруг прошиб меня. Я вытирался грязным платком.

– Так куда прикажете? – издевательски произнес он, трогая рычаги.

– Мне бы воды попить где-то! – прохрипел я: во рту наждак!

– Попробуем! – усмехнулся он.

После чего возил меня долго и непонятно и, я бы сказал, жестоко. Надолго оставлял меня и медленно-медленно куда-то уходил, ничего не объясняя… а встать я почему-то не мог – лишь жалко озирался: то какой-то магазинный тыл с ящиками в грязи, то узкий двор с кирпичной стеной, уходящей до неба… Я высох до кишок. Но безжалостный горбун возвращался без воды, ничего не объясняя, вез меня дальше и снова надолго бросал. Наверное, это и есть ад, наказание за все мои прегрешения? Вот мы въехали в какой-то дикий двор, красные дома с черными окнами без стекол, ржавыми лесенками вдоль стен.

– Ну… тебе, наверное, сюда? – проговорил он, открывая с моей стороны дверку. Я поглядел на убогую дверку в углу… «Вытрезвитель». Ну что ж – он, наверное, прав. Может, хоть там мне дадут воды?

Но мечты мои не сбылись.

– На вас, алкашей, воды не напасешься! – таков был грубый ответ коренастой женщины в форме. – Вот, садись пока в кресло. Сейчас доктор придет, разберется.

Из прошлых посещений подобных мест я помнил, что доктор определяет степень опьянения, а значит – дальнейшую твою судьбу.

Казалось, страшней ничего уже не будет, но – в соседнем кресле я увидел Федю.

– Ну что, со свиданьицем, – мрачно произнес он.

Как он здесь оказался? Ведь ушел по крышам, я же своими глазами это видел!.. Мерещилось? Я боялся его спросить о судьбе его дочери Люды. Да и что спрашивать? Тут, конечно, где же ей еще быть? И действительно – скоро из-за приоткрытой двери донеслись ее вопли:

– Папа! Папа!

Не дай бог еще кому-нибудь из живущих услышать такой крик – и в таком месте! Федя с мучительной гримасой приподнялся.

– Да сиди! – грубо сказала хозяйка. – Ничего с ней такого не сделают! Перепилась просто. Но пятнадцать суток всем вам светит! – глянула и на меня.

– Папа!

Федя рухнул. Отчаяние овладело и мной. В то время, как мой друг Никита страдает за свое благородство в застенке, я оказался здесь: кислая вонь, ругань, и помощи неоткуда уже прийти… Даже Федя, который своим огнем вывел нас из кромешной тьмы, когда мы гибли в Ладоге… даже он оказался здесь, и вместе со своей любимой дочуркой!

Зазвонил телефон. Дежурная вышла и, вернувшись, поманила меня. Я встрепенулся. Подул какой-то ветерок. Откуда? Подмигнул зачем-то Феде, потом, идиотски помигивая сам себе в зеркало, пошел. Ты и в тюрьме карьеру сделаешь! Кто это говорил мне? Или я сам придумал?

Привели в культурный кабинет, с фикусом. Начальник – свежий, молодой, румяный, представился:

– Лейтенант Топчий!

– Очень приятно!

Чу! Вот она, карьера в застенке? Но не хотелось бы, честно говоря. И вдруг почему-то среди этой относительной чистоты и даже комфорта меня вдруг прорвало: зарыдал. Вспомнились все страдания и переживания последних дней. Как хорошо – зарыдать, после многих лет напряженных улыбок! И рыдать вдоволь, всласть! Топчий терпеливо ждал, пока я нарыдаюсь. Мягко улыбался. Веет спасением? От кого же это? Пропало вроде бы все?

– Поплачьте, поплачьте… Это хорошо. Ведь вы, говорят, сочиняете? – нежно Топчий сказал.

«Говорят? Это кто же, интересно, говорит? – Какая-то часть мозга трезво заработала. – Кто на помощь пришел?» В последние дни реагировал на мои фантазии лишь Коля-Толя, который называл меня «маршалом брехни». Неужели с такой неожиданной стороны пришла помощь? Вот уж не ожидал! От кого, от кого, но уж не!..

– Тут ваш друг согласился заплатить за вас штраф.

– …Какой?

И вошел Коля-Толя. Я чуть было снова не зарыдал – с трудом сдержался.

– Ну, сильно он вас тут мучил? – свысока Коля-Толя поинтересовался.

– Да нет, ничего. – Топчий улыбнулся. – До дому доведете?

– Доведу куда надо! – сурово Коля-Толя сказал.

Я с трудом поднял голову, которая почему-то не держалась, пытался понять, что его слова значат, но так и не понял.

Коля-Толя, вздохнув, вытащил мятые деньги. Вот кто, оказывается, настоящий друг! Я чуть вновь не заплакал. На ярком свету, идущем сквозь окошко (закат?), мухи, облепившие деньги, зашевелились, пытались взлетать, вместе с купюрами. Сердце мое прыгнуло. Лосиные мухи! И те самые деньги, что Коля-Толя выручил зверскими перепродажами лосиной ноги, – бросил их на благородное дело таки! Никите в его застенке было бы сейчас радостно, если бы узнал: действия его приносят плоды! Узнает ли? Только мухи могут ему принести эту благую весть. Я с надеждой глядел на двух, вылетевших в форточку на Сенную площадь.

Топчий взял деньги.

– А почему в мухах все? – брезгливо проговорил он.

– Липнут к хорошему делу, – хмуро пояснил Коля-Толя.

– Ну? – напутственно улыбнулся мне Топчий, сгребая деньги с мухами в стол.

– Там еще Федя с дочкой, – прохрипел я.

– На Федю я не подписывался! – ощерился Коля-Толя. – Ты сам его откопал!

Постояв, я сел, что, наверное, обозначало: тогда я остаюсь!

Долгая тишина.

– А… жрите! – Коля-Толя стал еще деньги метать…

«Но ведь хорошее дело не пропадает, – я подумал с тоской, – в том числе и для того, кто это делает? А?»

Пока мой спаситель счастливым не выглядел. Но все равно душа моя снова наполнялась слезами, но чистыми, светлыми, радостными. Я с любовью смотрел на него: сколько он подличал, хитрил – и все на благородство ушло! Можно сказать, при великой акции присутствуем тут.

– Приведите Кучумовых, отца и дочь! – с улыбкой скомандовал Топчий, сгребая в ящик деньги и туда же – мух.

Коренастая его помощница вскоре пришла с Федей и Людмилой. Вид у них был мятый и недовольный. Это понятно. Полное счастье если и наступит, то чуть спустя.

– Идите!.. Вы… боевой офицер! – проникновенно произнес Топчий. В глазах Феди сверкнула влага. – Возьмите в руки себя! А ты, Люда… – помолчав, Топчий махнул рукой. – А вы не там сюжеты ищете, господин сочинитель! – напутствовал Топчий меня.

– Там! – проговорил я. – …Сенная-то – в самый раз!

Услыша это, задержит меня? Но на мою судьбу это не повлияло.

Мы вышли на задворки Апраксина двора. Глухие купеческие амбары, пыльные окошечки, свалки тары. Коля-Толя долго шел впереди, не в силах справиться с яростью, простить себе благородство, которое все больше казалось ему глупостью. Когда я, с целью благодарности, настиг его, он отвечал заносчиво и презрительно. Например, начисто отрицал, что мы были в квартире Феди, собираясь прыгнуть с крыши.

– Мандеж! – так оценил он этот сюжет.

Из его резких слов выходило, что мы только и сидели в пивной, пока не нагрузились, и нас забрала «хмелеуборочная»… Скудно!

Мы вышли на Сенную. Нет, там не били женщину кнутом, крестьянку молодую, но общее впечатление все равно было ужасающим. В те годы там шло строительство метро, два старых дома стояли треснувши, посреди площади, закиданной синей кембрийской глиной, возвышалась мрачная башня с маленьким окошком. Все, что было уже использовано в производстве, валялось тут же: ржавые конструкции, доски, бревна. И в этом хаосе зарождалась новая жизнь: лотки, прилавки, подстилки, уставленные гнилым товаром.

Окольно, балансируя на дощечках над канавами, мы обошли площадь и вышли к каналу уже в темноте. Катер наш стоит! Мы привольно вздохнули… и тут из рубки вырвался луч фонаря. Из трюма – другой. Из люка каюты – третий. Шмон! Что ищут? Неужели еще ожерелья, подобные Никитушкиному? Судя по околышу, мелькнувшему в луче, – видимо, да. Народ серьезный. Никитушка в застенке, ожерелье отобрано, катер обыскивают. Обыскивают, видимо, неофициально: околыш резко выдернулся из яркого луча. Милиционеры действовали слегка воровато… «мундиры голубые»! Стиль нашего времени, увы!

Мы отошли.

16

Ночевали мы в подвале: груды дворницкого песка, на них – картонки, подложенные, видимо, спящими тут. Я спал – пытался спать – у окошка, вровень с землей. Люда, вздыхая, громко шуршала фольгой, разворачивала шоколадку, подаренную папой.

Алкогольный сон непрочный: я проснулся тусклой ранью от шума метлы. От сухого шарканья запершило в горле – к тому же с каждым махом метлы в окошко влетала тучка пыли, и я задыхался.

«Господи! – впервые, наверное, в жизни подумал я. – Если ты существуешь… покажи себя!»

И он «показался» – добавив к сухому шарканью метлы бойкое веселое поскакиванье зубчатой пивной крышечки. И я услыхал.

Какое солнце тут, оказывается, включают в пять утра! Щурясь, мы выползли из подвала. Стояли… Проехала поливальная машина, и темные струйки извилисто бежали по асфальту, замедляясь, попадая в «чулок» из пыли. Мычали голуби, словно кто-то тер мокрой губкой по стеклу. Смотреть на свет было больно. Ну что – новый ослепительный день?

– А пойдем глянем еще на катер! – просипел я… Последний романтик! Кто же тебе там катер оставит?

Все вяло пошли. Не расходиться же – теряя последнее хорошее, что еще соединяло нас… Вышли на набережную – и остолбенели!

Катер сиял! Золотая сеть бежала по борту. Последний оплот наших надежд. Вдруг оттуда послышался дикий грохот. Кто ж это там? Сердце дрогнуло. Запоздалый мильтон? Из люка выпрыгнула знакомая короткопалая рука, схватила дощечку, валявшуюся среди других на корме, и скрылась. Потом вынырнула лохматая башка.

– Никита! – заорал я. Он вздрогнул. Потом глянул свирепо. Потом – улыбнулся.

– Весь пол выломали! Копи царя Соломона устроили тут!

– Выпустили? – вскричал Федя. – Не может быть!

– Ну ожерелье забрали… на экспертизу… А! Нормальный выкуп! – Никита махнул рукой. На великое дело ушло – плату за свободу!

Мы перешли на борт, покачнув катер.

– Всю тушенку, сгущенку увели, что под полом лежала! – хрипел Никита.

– Видимо, ожерелья из них сделали для своих баб, – предположил Коля-Толя и изобразил: – «Нюрка! Че лахудрой стоишь? Ожерелье из тушенки одень!»

– «Ожиренье надень!» – пошутил я, главный «виртуоз слова» в этом путешествии.

Даже Люда улыбнулась. Точней – только она и улыбнулась. Никита, зверея, как всегда, безуспешно тыкал в кнопку пускателя. Тишина… и вдруг – громко зачухало! Хорошо начался день! Неужели отталкиваемся, неужели плывем? И вода смоет всю грязь и горечь, что накопилась у нас?

…Мы прошли под низким Сенным мостом, маленьким Кокушкиным, широким Вознесенским… Тут уже начиналась зона влияния Коли-Толи.

– И куда же мы плывем – не пойму? – говорил он, поглядывая на нас и сияя. – Куда ж это путь держим – не возьму в толк!

Я лишь робко догадывался, боялся надеяться. Прошли под Харламовым… Давным-давно, кажется, мы плавали тут. И – ничего не изменилось – та же идиллия. Бурлаки, оставленные тут нами, все так же блаженствовали, валяясь в толстом тополином пуху.

– Куда ж мы это плывем – не пойму! – торжествовал Коля-Толя.

«Неужели к его родителям?» – думал я. И сейчас разыграется одна из вечных мистерий: возвращение блудного сына под отчий кров? Возвращение – со свитой подвижников, что помогла ему пройти испытания, сохранить себя! Встретят? И заколют, как положено, тельца? И мы наконец отдохнем. И главное – Федя с Людой… найдется же для них закуток покоя? А?

– Куда же плывем-то мы? – ликовал Коля-Толя.

Возвращается счастье? Мы переглянулись с Никитой: где только наш Игорек, кок и стюард, он же – художник, ценитель всего прекрасного… Его изысканный вкус придавал нашему плаванию добавочную прелесть… Увы! Неизбежные, невозвратимые потери! «И млат водяной (Никита), и уродливый скат (он), и ужас морей – однозуб (я)», – так воспевал он, вслед за поэтом Василием Жуковским, наш экипаж. Где он, наш уродливый скат?

– Вон он! – заорал вдруг Никита.

Это невозможно! На газоне за оградой лежал Игорек в своем добротном, кожаном, отлично отреставрированном пальто! Изловил его все-таки! И не жарко ему теперь? Спал он, во всяком случае, умиротворенно. На газоне на коленях перед ним стояли два молодых милиционера. Смеясь, они срывали с газона белые одуванчики и, смеясь, сдували пушинки Игорьку на лицо. Какая неожиданная нежность!

– Нет, не просыпается, – шептались они.

…Потом этот случай с одуванчиками я вставил в пять минимум рассказов! Неправильно сказал Топчий, что я не там сюжеты ищу!

Игорек, бережно перегруженный нами на борт, проснулся и глядел на нас презрительно, недоуменно, типа: где я? Видно, сны были слаще! Ничего, мы еще покажем ему.

– Куда же мы плывем – не пойму! – не переставал торжествовать Коля-Толя.

А вот и наш мыс, выгиб, полуостров, и за деревьями дряхлый дом, где жила раньше Никитина мама, а сейчас встречают нас, опершись на решетку, Коли-Толина мама, Клавдея Петровна, и батя его, Алексей, если не ошибаюсь, Иваныч.

– Явились? – строгий взгляд бати из-под очков.

Похоже, некоторая напряженность?

– И-и-и, род-ны-и вы мои-и! – запела Клавдея Петровна и всех нас спасла.

За время, что мы здесь не были, расцвел пень, выпустив пук алых розг.

В прохладной подвальной квартире, куда нас привели Коли-Толины предки, мы вздрогнули. Толя-Коля! Брат-близнец, освобожденный нами же из узилища! Смотрел на нас неласково. Как более блудный сын опередил брата и, видно, уже слопал жирного тельца… Уходим?

– И-и-и! Родныи вы мои-и! – Клавдея Петровна обняла своих сыновей. – И вы не уходите! – повернулась к нам.

Всем тут место нашлось!

– Ну что? Много наторговал? – стал цепляться батя к «нашему» Коле-Толе. – Много наторговал?

Коля-Толя молчал. Классовая ненависть, в кругу семьи?

– …Так угощай гостей! – неожиданно радушно продолжил батя.

Я мог бы сказать, что Коля-Толя, безусловно, наторговал кое-что… но все это ушло на нас, на наше спасение. Мы переглянулись с Федей. Он крякнул. Кто ж нам поверит, глядя на нас? Рванина рваниной!

Вдруг подул легкий ветерок, и откуда-то сверху, с макушки тополя с отпиленными ветками, что-то полетело… розовое… зеленое… Листья? Нет, не похоже… Летели зигзагами, но уж больно заковыристыми… влетели в окно… Деньги! Вместе с мухами, однако, вернулись к нам! Что истратили – то и заработали!

Родители восхищенно переглядывались: добытчик! – а Коля-Толя, главный казначей лосиной ноги, наоборот, вел себя хмуро: деловито сгреб деньги, вместе с мухами сунул за пазуху. Помедлив, как оно и положено, вынул одну ассигнацию, протянул отцу.

– Распорядись, батя!

– Ну а ты? Сбегай тогда! – гневно скомандовал отец другому брату, Толе-Коле, раскинувшему тапочки по дивану.

– Да пожалей ты его! – запричитала Клавдея Петровна. – Пусть отдохнет!

– «Отдыхал» уже – хватит! – Батя вспылил. Все сейчас рухнет?

– Я сгоняю! – поднялся я. В дверях я переглянулся с Никитой: – А давай считать все это большой удачей?

– А давай!

– Маша! Пробей молодого человека! – в подвальном магазине, пронзенном лучом, крикнула продавщица.

И Маша пробила меня.

…Ночью, на кухне, через сорок лет, я пишу это и жадно пью воду: жажда мучает прям как тогда! Рядом вожделел кактус… напоил и его!

…Когда я вернулся, братанов, а также Никиты, на месте не было. Не утерпели!

Федя и Алексей Иваныч степенно играли в шахматы.

– Городски-и цви-ты! Городски-и цви-ты! – пели Клавдея Петровна и Люда.

Игорек тоненько подпевал.

Оглавление

Похищение Европы

  Поезд дружбы

  За грибами в Лондон

  Крылья любви

  Последнее романтическое путешествие

  Через границы

  Запретные радости

  Бабочка

  Рабочая гордость

  Встречи на высоком уровне

  Париж навсегда

  Птичий двор

Открытие Америки

  Америка моих друзей

    Бунт на корабле

    Аборигены

    Явление Бродского

    Американский футбол

    Свобода не для дураков

    В глубинке

    Новый друг

    Спасение

  Америка как соавтор

    Жаркий Вашингтон

    Ты никого не обманешь

    Дружба народов

    Клиент

    Снова, но не так

    Нью-Джерси

    Американская ночь

    Американское утро

    Счастливчик

    Наш Нью-Йорк

    Расставание

    Предпоследний приют

    Истеблишмент

    В пучине порока

    Финал

Жизнь чужая – и моя (командировка в Израиль)

  Прибытие

    У геенны огненной

    Молодые и смелые

    Цветы в пустыне

    Нужна ли Израилю русская литература?

  Последний день

Возвращение на родину

  Гнездо

  Любимые руины

  Южнее, чем прежде

  Уроки Грузии

  Не спать, не спать

  Ошибка, которая нас погубит

  Рождество

  Мороз до слез

  Лето на краю света

  Наши на Севере и Юге

  Молдавская сюита

  Чудеса на заказ

  Парадиз

  Безумное плавание

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg