Александр Проханов Гость
© ООО «Издательство К. Тублина», 2017
© ООО «Издательство К. Тублина», 2017
© А. Веселов, 2017
Глава первая
В Москве прошел экономический форум, с лоском, величаво, с выступлениями, в которых стильно и изысканно сочетались легкая небрежность и тяжеловесная убедительность, утверждавшая господствующий экономический курс, суливший, пускай и не сиюминутное, но неизбежное процветание.
На форум съехались директора крупнейших банков, главы корпораций, владельцы металлургических заводов и нефтехимических концернов. Здесь были виднейшие экономисты, авторы финансовых теорий и промышленных доктрин.
Члены кабинета обнародовали долгосрочные программы. Премьер-министр в своей обычной мягкой манере предупреждал о трудностях, ссылался на международный опыт. В заключение выступил Президент с напутствием бизнесу следовать не только коммерческой выгоде, но и преследовать национальные интересы.
Было много кулуарных встреч, доверительных бесед, в которых сглаживались противоречия, глушились конфликты, достигались негласные договоренности.
Форум проходил в комплексе «Москва-Сити» среди сплетения стальных и стеклянных стеблей, устремленных в синеву. С верхних этажей грандиозной башни «Федерация» открывался вид на бескрайнюю белоснежную столицу, неоглядные русские дали в сверкании рек и озер, туманных лесов. И казалось, космический город парил над землей, и те, кто взирал на крохотный Кремль с рубиновыми каплями звезд, на туманные русские дали, чувствовали свою причастность к небожителям, от воли которых зависели ход земной жизни и судьбы земных обитателей.
После закрытия форума состоялся банкет. В великолепном ресторанном зале были расставлены столы. К участникам форума присоединились их жены, подруги, приближенные секретарши и прелестные молодые помощницы. Многие были в вечерних туалетах, с обнаженными шеями и голыми спинами. На многих были драгоценности. Сверкали бриллианты. Официанты, похожие на гусаров, в малиновых куртках с серебряными шнурами, в белых перчатках, раскладывали по тарелкам яства, наливали в бокалы вино, в рюмки – коньяк и водку.
Летний московский день погас. Москва струилась огнями, переливалась вспышками света, разлеталась вдаль своим золотом и жемчугами по необъятным пространствам. Казалось, что чей-то волшебный лик вышит на драгоценной плащанице. Гости за столами, чокаясь бокалами, парили над городом, над его золотым шитьем и бриллиантовыми россыпями. Иные бриллианты прилетели сюда, на вершину башни, и легли ожерельями на грудь красавиц, браслетами на их тонкие запястья, кулонами на их матовые полуоткрытые груди.
Разговоры за столами становились все веселее и оживленнее. Посмеивались над Премьером, который владел искусством говорить красочно и объемно, оставляя после своих речений ощущение удивительной пустоты. «Вакуум мысли», – сострил один из банкиров.
Отмечали прекрасную форму, которую продемонстрировал Президент, что отметало всякие сомнения в том, что он снова будет баллотироваться на высокий пост. «Власть – не часы, которые нужно менять» – тонко пошутил финансист, намекая на новые дорогие часы, замеченные на руке Президента.
Сплетничали о магнате, который развелся в очередной раз, оставив жене половину своего состояния. «Я знаю, где водятся женщины, которые выглядят гораздо красивее, а стоят гораздо дешевле», – съязвил глава авиастроительной корпорации. Сговаривались о путешествии на яхте, которая ждет их всех в Неаполе, и к ним обещает присоединиться знаменитый Тарантино. «Не путать с капучино, дорогой. А то попросишь принести два Тарантино с пенкой», – засмеялась одна из дам.
Иногда разговор заходил о слиянии корпораций, о процентной ставке, о предстоящем назначении на пост министра финансов. Но женщины сразу же прерывали подобные разговоры. Начинали говорить о картине Моне, которую приобрел за несколько миллионов долларов «алюминиевый король». О высокой церковной награде, которую вручил Патриарх многодетной жене нефтяного олигарха. О средневековом замке в долине Луары, в котором, когда его купил криминальный авторитет из Петербурга, ему стал являться дух французского короля.
Банкетный зал звенел стеклом, оглашался смехом. В стеклянных стенах переливалась Москва, которая, казалось, была сотворена для услаждения именитых гостей.
Когда стало совсем шумно и гости переходили от стола к столу, поднимали бокалы, целовали руки дамам, на подиум вышел один из устроителей форума, президент известной пиар-компании, с седовласой красивой головой, благородной осанкой, в которой чувствовалась непринужденность и свобода человека, привыкшего к открытому общению. Он постучал пальцем по микрофону, привлекая к себе внимание, и произнес:
– Господа, наш форум удался. Помимо серьезных аналитических выступлений, помимо оригинальных идей, наш форум продемонстрировал силу и цветение молодого российского капитализма. Навсегда миновали тревожные времена, когда из каменной толщи советского уклада пробивались робкие ростки капитализма, а на них с ревом, как стадо вепрей, неслись оголтелые красные орды, желая их затоптать, осуществить реванш плановой экономики. Все это позади, и вчерашние красные монстры превратились в жалкие мхи и лишайники, оттесненные на периферию российской жизни. Поздравляю, друзья!
Он поклонился, и зал откликнулся аплодисментами, звоном бокалов и несколькими экзальтированными возгласами «ура».
– Теперь же, чтобы разнообразить наше корпоративное общение, хочу представить вам художника, блистательного фантазера и мага, который своими выдумками, экстравагантными поступками рождает у зрителей переживания, разрушающие обыденные представления, вызывающие изумления, а порой и шок. Этот вид искусства называется перфоманс. Аркадий Веронов любезно принял наше приглашение и готов совершить свое действо, как всегда, оригинальное, и, быть может, шокирующее. Он скажет несколько слов в адрес лидеров российской экономики, вокруг которых собираются лучшие умы, лучшие художники и писатели, самые успешные и блистательные представители нашего общества. Итак, Аркадий Веронов, прошу!
Он сделал шаг в сторону, уступая место, и на это свободное место в круг света вышел мэтр Аркадий Веронов.
Он был высок и статен, в темном, застегнутом на все пуговице сюртуке, напоминающем френч. Солидности добавляла толстая серебряная цепь, как позумент висящая на груди. Он был моложав, лет пятидесяти. Имел продолговатое матово-смуглое лицо с высоким лбом, пушистыми, вразлет, бровями. Его нос украшала небольшая династическая горбинка. Волосы темно-русые, с легкой сединой у висков. Твердый подбородок и свежий малиновый рот, который слегка усмехался. Эта усмешка относилась к шумному многолюдью зала, мужским бокалам и женским бриллиантам, а так же к себе самому, к своему полувоенному френчу, серебряной цепи, кругу света, в который он встал, как цирковой артист.
Служители вынесли на подиум столик, на котором возвышался какой-то предмет, накрытый тканью.
Аркадий Веронов обвел зал глазами, и этот взгляд серых внимательных глаз, по мере того, как они двигались вдоль столов, смирял голоса, усаживал гостей на место, заставлял дам поворачивать лица в одну сторону, словно они были подсолнухами.
– Господа, – произнес Веронов голосом кафедрального профессора, начинающего лекцию, – один из присутствующих здесь именитых гостей, я вижу его благороднее лицо, в одной из своих статей блестяще изложил суть перемен, происшедших в России, – Веронов умолк, наблюдая, как закрутились в разные стороны головы гостей, желавших угадать, о ком упомянул Веронов. – Этот уважаемый и успешный банкир сказал, что современное российское общество делится на победителей, винеров, как он их назвал, и лузеров, проигравших, выброшенных из истории. Винеры – это самые деятельные, способные, авангардные люди России, которые заняли лидирующие места в стране и ведут ее к процветанию. Они получили во владения заводы, рудники, корпорации, а вместе с этим – русские реки, леса, океанские побережья. Распоряжаются они всем этим в интересах не только России, но и всего человечества. Лузеры – это лохмотья истории, лишенные воли, талантов. То сырье, из которого едва ли можно создать полноценный человеческий материал. Они брюзжат, ропщут, пьют водку, живут в своих зловонных подъездах, устраивают поножовщины и раз в году, в годовщину Октябрьского переворота, проходят по Москве в колонне под красными флагами, развлекая своим видом иностранных туристов, – жалкое подобие бразильского карнавала.
Гости улыбались, некоторые хлопали, иные поднимали бокалы. Продолжали искать того, кому принадлежит эта теория «высшей касты», к которой они себя причисляли.
– Октябрьская революция, как чудовищная охватившая мир эпидемия, схлынула и больше никогда не повторится. Россия, где находился самый страшный очаг эпидемии, переболела навсегда, выработала противоядие и теперь смотрит на это жуткое время без страха, а скорей с насмешливым презрением. Относится ко всем символам того кровавого времени, как к исторической бутафории. Начиная с крейсера «Аврора», где сегодня проходят забавные вечеринки. Кончая пулеметом «Максим», который смотрится теперь театральным реквизитом.
Веронов повернулся к столику, сдернул матерчатую накидку, и все увидели пулемет «Максим», так хорошо знакомый по кинофильму «Чапаев». Серо-зеленый, на металлическом лафете с железными колесами, с овальным щитком, с ребристым кожухом, из которого торчало короткое рыльце ствола. Пулеметная лента с латунными патронами вываливалась из его чрева. Пулемет стоял на полированном столике, в нем была беззащитность слепца, брошенного посреди дороги, не знающего, где он, зачем его привели и оставили посреди незнакомого мира. Для каких издевательств и насмешек он здесь?
Гости за столами ахали, смеялись, рукоплескали, радовались этой шалости весельчака, который выставил на посмешище это чудище, похожее на зеленую жабу, выловленную из мутного болота исчезнувшей истории.
– Это не пулемет, это артефакт, который мы внесли в область современного искусства, напоминающий нам о былых кровавых убийствах, но теперь знаменующий безвозвратный уход того отвратительного и кровавого времени. Это надгробный памятник на могиле Октябрьской революции. И вы, в духе древних языческих традиций, можете принести на эту могилу свои дары. Все, что лежит на ваших тарелках и налито в ваши бокалы. Быть может, эти деликатесы и эти марочные вина усладят на том свете неизвестного пулеметчика.
Веронов насмешливо сжал свои малиновые губы, отступил, приглашая гостей исполнить языческий обряд поминовения.
От ближнего стола легким игривым скоком подбежала молодая женщина с бокалом шампанского. Обернулась к залу хохочущим лицом, подняла высоко бокал и стала выливать на пулемет шампанское тонкой струей. Сияла счастливыми глазами. Зал аплодировал, смеялся. На мокром пулемете заиграл отблеск. Вслед за женщиной к пулемету подошел величавый банкир, неся тарелку с семгой. Цеплял вилкой красные лепестки рыбы, клал их на ребристый кожух, на железные колеса. Солидно, с легкой усмешкой вернулся на место. Зал хохотал, выкрикивал слова одобрения. Мерцали вспышки айфонов. Устроитель форума, директор пиар-агентства, был в восторге. Веронов, отступив в сторону, благосклонно улыбался, как воспитатель, наблюдающий за играющими детьми.
Молодой менеджер, управлявший огромной торговой сетью, обмазал пулемет красной икрой, оглядываясь на зал, убеждаясь, что им любуются, его затея нравится. Аналитик ведущей рейтинговой компании поднес к пулемету тарелку с королевскими креветками, посадил креветок на щиток, и они потешно увенчали железную кромку, напоминая ласточек на проводах. Зал ликовал. После напряженного делового форума его солидные участники нуждались в разрядке, в развлечении, и Веронов это развлечение им предоставил.
Дама в бриллиантах повязала пулемету салфетку, как ее повязывают немощному неряшливому старику. Другая, по-видимому, опустошившая не один бокал шампанского, повесила на торчащий из кожуха ствол свой перламутровый крестик и перекрестила пулемет. И «Максим», заляпанный объедками, с несвежей салфеткой и перламутровым крестиком, казался дурацким чучелом, не пугал, а смешил.
Веронов вновь приблизился к пулемету, жестом останавливая череду желающим накормить и напоить загробного пулеметчика.
– Господа, мы совершили магический обряд. Мы закупорили ту бездну русской истории, из которой вырвалось в свое время чудище революции. Мы замуровали эту бездну навсегда, и больше никогда не вырвутся из нее осатанелые комиссары, больше никогда не застрекочет этот зеленый уродец, из которого кухарка Анька-пулеметчица истребляла цвет русской интеллигенции, из которого большевистские палачи расстреливали пленных офицеров в Крыму. И вам, капитанам российской экономики, лидерам российского общества, никто не помешает вести нашу Россию к процветанию!
Веронов согнулся, длинным прыжком подскочил к пулемету, схватил рукояти и ударил огнем и грохотом, посылая в зал разящие очереди. Пулемет дрожал, у дула трепетал язык огня, лента извивалась, погружаясь вглубь пулемета.
Людей срезало со столов, дробилась посуда, брызгали хрустали. Люди стенали, визжали, бежали к выходу. Падали, топтали друг друга. Какой-то тучный господин давил каблуками голую спину упавшей дамы. Летели в сторону бриллиантовые броши и колье. Дергались голые ноги чьей-то вельможной жены. У выхода громоздилась гора шевелящихся тел.
Веронов в упоении водил пулеметом, вгоняя в банкетный зал огненные клинья. Кричал сквозь грохот:
– Да здравствует Великая Октябрьская социалистическая революция! Заводы – рабочим! Землю – крестьянам! Да здравствует Ленин!
Он чувствовал животный ужас зала, звериные визги, ликовал, видя перевернутые столы, ползущих людей, разорванные пиджаки и платья. Этот ужас был ему сладок, доставлял наслаждение, он впивал его, жадно глотал, расстреливая пулеметную ленту с холостыми патронами. В нем открылась темная воронка, бездонная скважина, в которую всасывались страх, страдание и хаос. Хотел, чтобы их было больше, чтобы они не кончались. Чтобы эта энергия разрушения и боли уходила в ненасытную воронку, куда падал и он сам с небывалым неутолимым наслаждением.
Заметил, как среди обезумевшего зала, бегущих и падающих людей остался стоять высокий пожилой человек с седой головой, который улыбался и сиял голубыми восхищенными глазами.
Лента кончилась. Пулемет умолк. Веронов оттолкнул пулемет. Видел, как из металлического рыльца вытекает голубая струйка порохового дыма и продолжает висеть и качаться перламутровый крестик.
Веронов стряхнул с рукава своего френча приставшие соринки и спокойно медленно вышел через черный ход. Спустился на подземную парковку, уселся в «бентли» и покатил по ночной, переливающейся алмазами Москве, оставляя позади стеклянные небоскребы.
Веронов вернулся домой, в свою великолепную квартиру, в окнах которой сиял Новодевичий монастырь, похожий на волшебный ночной цветок. Небрежно разделся, разбросав по спинкам стульев одежду, и отправился в ванную, сверкавшую белизной. Сидел среди душистой пены, выставив из нее руку с айфоном, просматривал первые отклики на свою недавнюю выходку.
Интернет трепетал от восторгов, возмущался, торопился с прогнозами, предупреждал, грозил, хохотал, издевался, сквернословил и проклинал. Известие о случившемся волной бежало по социальным сетям, подобно кругам на воде, и центром, от которого разбегались круги, была фотография Веронова, прильнувшего к пулемету. Размытое сияние вокруг ствола, падающие веером люди, оголенные женские ноги, раскрытые в ужасе рты. И страстное безумное лицо Веронова с прищуренным глазом, посылающего в толпу очереди.
Интернет бесшумно волновался, переливался, как северное сияние, распространяя весть со скоростью света.
Это трепетанье разлеталось среди бесчисленных мировых новостей, ошеломляющих, грозных, ужасных. Падали самолеты, взрывались дома, гибли под бомбами города, рушились банки, свергались режимы, прорицатели извещали о скором конце света, прекрасные женщины танцевали на карнавалах, голливудский актер в очередной раз превращал свой развод с фотомоделью в мировое представление, в Антарктиде от ледника отрывался айсберг и, окутанный туманом, плыл в океане в поисках беспечного «Титаника».
Веронов чувствовал таинственную связь зыбкой, летящей по миру волны, которая несла весть о его сегодняшней выходке, с другими мировыми событиями. Казалось, эти события были порождены холостой стрельбой пулемета в «Москва-Сити». Вопли ужаса, порожденные этой стрельбой, его собственная ярость и ненависть, сокрушение самодовольного величия дельцов и банкиров, возомнивших себя повелителями России – электронная волна со скоростью света летела по миру, замыкала контакты незримых взрывателей. Обрушивались горящие кварталы Алеппо, сходил с ума снайпер, стреляющий по мирной толпе, раскупоривалась колба с бактериями, от которых умирали в муках африканские племена.
Он не знал природы этих воздействий. Весь мир был погружен в пульсирующие эмоции, окружен проникающими одно в другое полями. Мир плавал посреди океана людских страстей, и одна порождала другую. Падающая с визгом голоногая жена банкира, рассыпающая бриллианты, его, Веронова, ликующий клекот приводили к сбою навигационного оборудования на борту самолета, и тот врезался в гору.
Веронов лежал в ванной, среди сверкающего кафеля и тихого журчанья воды. Выставил руку из пены, наблюдая, как с запястья к локтю медленно стекают белоснежные хлопья. В каждом крохотном пузырьке пены переливалась радуга. И рука с длинными пальцами, розовыми ногтями казалась ему красивой, и он знал, что если дунет на руку, сдувая пену, где-нибудь в Новом Орлеане торнадо сорвет кровлю с дома.
Он перелистывал электронные страницы айфона, просматривая комментарии на свою «пулеметную акцию».
«Веронов, молоток! Только зря холостыми шерстил. Пришлю тебе боевые. Борьба до последнего банкира!»
«Веронов, ты красная сволочь! Такие, как ты, из пулемета русских профессоров и священников перестреляли, а раввинов в Кремль привели. У тебя на лбу магендовид».
«Предлагаю ввести “черту оседлости” и поставить кругом пулеметы. За царя, за веру православную, за нашу Родину, огонь!»
«Как из города Бердичева, из-за той “черты оседлости” выбегали добры молодцы. Наши грады разлояхося, наши храмы оскверняхося!»
«Считаю, что надо как можно скорее восстановить на Руси монархию. Это и будет всенародным покаянием, а иначе Россия погибнет».
«Попы, дворяне и царь привели Россию к погибели, отдали ее масонам. А Сталин сделал Россию мировой державой. Да здравствует Сталин!»
«В том, что учинил господин Веронов, просматриваются признаки терроризма. Прокуратуре следует проверить случившееся в “Москва-Сити” на предмет экстремизма!»
«Господин Веронов, мы любили вас за ваши талантливые выступления по телевизору и считали вас совестью нации. Теперь же во время ваших выступлений мы будем выключать телевизор».
«Сбросить бы на вас всех атомную бомбу. И на Веронова тоже!»
Пена стекала по руке. Переливались в пузырьках крохотные радуги. И Веронов думал, не стряхнуть ли ему пену, чтоб у того, кто хотел сбросить бомбу, взорвался сосуд головного мозга и он упал в неизлечимом инсульте.
Глава вторая
Аркадий Петрович Веронов проснулся в своей широкой кровати, которая никогда не была для него брачным ложем. Он некоторое время лежал, открыв грудь, глядя на потолок, где в полосе бледного солнца бежали прозрачные тени машин и что-то тихо и восхитительно розовело. Новодевичий монастырь с каменными кружевами, диковинными раковинами и золотыми главами отражался в пруду, и это зыбкое отражение с плывущими лебедями проливалось в спальню.
Веронов сбросил одеяло, голый, перед зеркалом, сделал несколько упражнений, возвращая бодрость мышцам, пропуская упругую волну по всему своему сильному стройному телу. Набросил халат, принял холодный душ и перед тем, как выпить утренний кофе, прогулялся по своей великолепной квартире.
Помимо спальни она состояла из кабинета, гостиной и столовой. В кабинете стоял ореховый письменный стол под зеленым сукном, доставшийся ему по наследству от прадеда, с каменной плитой, на которой сиял стеклянный куб чернильницы, и в гнездах бронзовых подсвечников сохранился старинный воск. На сукне темнели пятна давнишних чернил. Здесь писал деловые бумаги прадед, отвечал на письма дед, готовила уроки мама, и он сам, не доставая ногами пола, старательно вписывал буквы в линованную тетрадь. Слышал, как дышит над его головой бабушка, умиляясь стараниями внука. Потом на этом столе, на зеленом сукне лежала мертвая бабушка, и он сквозь слезы видел у ее головы блеклые чернильные пятна.
Гостиная была в летнем солнце. На белых стенах висели картины современных модных художников. Отрок с двумя свечами среди красных холмов. Уродливый, с каменными ногами коновал, несущий на плечах окровавленного коня. Чернобородый насупленный кавказец, пьющий пиво. Обнаженная женщина в радужной пене. Веронов ласкающим взглядом осмотрел картины, вспоминая лица художников, вернисажи, выставки, бражное веселье богемы.
На диване лежали иранские, шитые шелками подушки. На длинной полке стояли кальяны. Их разноцветные флаконы и тонкие шеи напоминали стеклянных птиц, в каждом мерцало зеленое, красное, золотистое солнце. Вся стеклянная стая была готова взлететь.
Веронов подошел к окну и с обожанием смотрел на монастырь, на его изысканные женственные главы, бело-розовую колокольню, солнечную поверхность пруда, по которому плыли лебеди. И откликаясь на его обожание, в монастыре зазвонили, и рокочущий колокольный звон наполнил гостиную.
Пришла работница Анна Васильевна, чтобы напоить его кофе и убрать квартиру. Стареющую, со следами увядшей красоты вдову генерала Веронов называл помощницей, уважая ее вдовство, ценя ее деликатность и уменье готовить.
Анна Васильевна принесла из почтового ящика утренние газеты, и Веронов, в халате, пил кофе с гренками и просматривал газеты. И в каждой, в «Коммерсанте», в «РБК-дейли», в «Ведомостях» были сообщения о его вчерашней «пулеметной выходке» и приводилась одна и та же фотография, снятая на айфон кем-то из ошеломленных гостей. Пулемет с маленьким факелом у ствола, и Веронов с диким лицом сжимает рукояти.
«Коммерсант» писал: «Учиненное нашим прославленным художником господином Вероновым действо в банкетном зале «Москва-Сити» вполне сравнимо с террористическим актом и может послужить поводом для прокурорского расследования. Террористическому нападению с помощью эстетических средств был подвергнут цвет российской финансовой, промышленной и политической элиты. Результаты этого нападения, несомненно, скажутся на финансовом рынке, на поведении акций, приведут к непредсказуемым всплескам во внутренней и внешней политике».
Газета «РБК-дейли» отмечала: «Пулемет, из которого Аркадий Веронов обстрелял холостыми патронами представителей российской элиты, дал понять, что пропасть, разделяющая миллиардеров и нищий народ, легко преодолима с помощью справедливого распределения боевых патронов между пулеметчиками из числа народных мстителей».
«Ведомости» писали: «Напрасно полагают, что искусство отступило на дальнюю периферию общественной жизни. Мы получили свидетельство того, как новейшая эстетика вторгается в самые закрытые сферы и производит там разрушительное действие. Искусство мстит за годы своего отлучения и берет реванш, оповещая о себе не стихотворными строчками, а пулеметными очередями».
Веронов пил кофе, перелистывая газеты, довольный результатом вчерашнего перфоманса, эхо которого продолжало лететь по миру.
Работница Анна Васильевна, деликатно отойдя от стола, не мешала Веронову просматривать газеты. Но когда он отложил их в сторону, приблизилась:
– Вы меня извините, Аркадий Петрович, но я давно собиралась вас спросить. В чем состоит ваше искусство? Я знаю, есть художники, которые рисуют картины. Есть поэты, которые пишут стихи. Музыканты, которые сочиняют музыку. А у вас в руках ни кисти, ни смычка. Вы как бы фокусник, правильно я понимаю?
Веронов улыбался, разглядывая ее полное лицо с утонченным носом и красивыми губами, над которыми начинала собираться гармошка морщин:
– Видите ли, дорогая Анна Васильевна, творческий акт вызывает у зрителя прилив эмоций. И для этого вовсе не обязательно писать картину или водить смычком. Например, – он схватил чашку с недопитым кофе и плеснул на белую, с шелковым шитьем скатерть. Анна Васильевна вскрикнула, отшатнулась от черного, измаравшего скатерть пятна. Веронов смеялся, глядя на ее помолодевшее от испуга лицо. На этом лице на мгновенье вспыхнули красота и женственность.
– Вот видите, Анна Васильевна. Мое искусство подействовало на вас сильнее любой картины.
После кофе он удалился в гостиную, улегся на диван посреди персидских подушек и принимал утренние звонки, которые нарастали волной по мере того, как оживал Интернет, являлись на работу дотошные до новостей журналисты.
Всех интересовало вчерашнее происшествие в «Москва-Сити». Требовали подробностей, искали символические смыслы, просили уведомить о следующих акциях. Веронов сначала отвечал увлеченно, шутил, дурачился, пугал. Потом ему наскучили однообразные вопросы. Он выключил звук телефона и только поглядывал на мерцанье экрана и вспыхивающие номера. Один из номеров показался ему необычным. В нем подряд следовали четыре «семерки». Такой телефонный номер мог принадлежать исключительной персоне, и Веронов взял трубку.
– Господин Веронов? Меня зовут Янгес Илья Фернандович. Я директор английского инвестиционного банка, работающего в России. Вчера я был участником банкета, который был расстрелян вами из пулемета «Максим». Хотел вам сказать, что это было великолепно.
Голос говорившего был властный, рокочущий, с легчайшей иронией, которую мог позволить себе сильный, влиятельный, сведущий человек, не принимавший всерьез поступки людей, ибо он знал истинную природу их побуждений.
– Я бы хотел увидеться с вами и познакомиться.
Веронов вспомнил, как посреди бегущей, падающей и стенающей толпы стоял высокий седовласый господин с тонкой усмешкой и восторженными голубыми глазами. Он с восхищением следил за обезумевшим залом, и Веронов хлестнул по нему очередью, а тот в ответ поклонился.
– Если вам позволяет время, приглашаю вас к себе.
– Где вы находитесь? – Веронов уловил легчайший трепет, словно колыхнулось пространство и время едва заметно изменило свой бег.
– Новинский бульвар. Бизнес-центр. Компания «Лемур». Пропуск уже заказан.
В бизнес-центре бесшумно скользили лифты. На медных досках значились имена компаний и корпораций. Лощеные клерки с одинаковыми лицами, прическами, в белых рубахах и темных пиджаках мелькали на мгновение и исчезали, словно проходили сквозь стены. Молодые женщины, похожие одна на другую, – стройные ноги, короткие юбки, высокие каблуки, – несли куда-то легкие папочки, или выглядывали из-за стоек в приемных, окруженные компьютерами и телефонами. Все пространство тихо шелестело, нежно позванивало, переливалось.
Веронов отыскал медную доску с гравированной надписью «Лемур» и ушастым пучеглазым зверьком, растопырившим когти. Секретарша за стойкой очаровательно улыбнулась сиреневыми губами:
– Аркадий Петрович, вас ждут.
Кабинет, куда он вступил, был огромный, весь белый, сияющий, с просторным окном, за которым мягко рокотало Садовое кольцо. Посреди кабинета стоял человек с белыми, отливавшими синевой волосами. Его плотное немолодое лицо было в золотистом загаре – подобные загары обретают на островах в лазурных водах. На загорелом лице ярко сияли глаза, такие же, как у лемуров. Они меняли цвет от синего к зеленому, а затем – к золотистому. Глаза изумляли и завораживали. Веронов, пожимая крепкую руку, вспомнил эти глаза.
– Янгес Илья Фернандович. Когда вы полоснули по мне пулеметом, в ленте среди холостых оказался один боевой патрон. Он просвистел у моего виска и пробил стекло. Вот, посмотрите, – Янгес протянул Веронову снимок. На нем виднелось пулевое отверстие в оконном стекле с паутинками трещин, за которыми туманилась огненная панорама Москвы. – Не волнуйтесь, к вам не будет претензий. Я оплатил ущерб.
– Как среди холостых патронов мог оказаться один боевой?
– Не исключаю, что это была не пуля, а ваша неистовая воля, способная на расстоянии сбивать самолеты, – Янгес рассмеялся, дружелюбно подвел Веронова к дивану и усадил. Очаровательная секретарша уже разливала в узорные чашечки душистый чай, ставила вазочки с восточными сластями.
– Попробуйте. Чай заварен на травах, которые я сам собирал в Тибете.
– Вы изучали с монахами тибетские практики?
– Они, как и вы, взглядом сбивают птиц.
Веронов делал маленькие глотки, чувствуя душистую горечь, которую сообщали чаю желтые цветочки, что растут у подножья каменных Будд. Ждал, когда хозяин кабинета объяснит смысл их встречи.
– Я слежу за вашим творчеством, Аркадий Петрович, по публикациям в художественных журналах, читаю статьи арт-критиков. На некоторых ваших выступлениях присутствовал лично, как, например, вчера. Перфомансы, которые вы устраиваете, имеют далеко идущие последствия. Выходят далеко за пределы студий и галерей, где они совершаются.
– Что вы имеете в виду? – Веронов рассматривал собеседника, стараясь понять, что этот господин с характерным лицом банкира находит в его эстетских, часто скандальных представлениях, столь далеких от банковских счетов и валютных бирж.
– В Норильске я был по делам службы и присутствовал в Доме культуры на вашем представлении. На улице был чудовищный мороз, звезды, как раскаленная сталь. Кругом тундра, тьма. В зале простуженные угрюмые лица. И вдруг вы совершаете чудо. Занавес падает, и на сцене живая, ярко-зеленая, благоухающая трава, и на этой траве стоит прелестная обнаженная женщина с распущенными волосами. Какое было потрясение в зале.
– Действительно, было много оваций.
– Но я провел исследование. После вашего действа в городе резко упало число психических расстройств и на десять процентов увеличилась рождаемость.
– В самом деле? Так далеко мои арт-критики не заглядывали.
Глаза Янгеса переливались, как волшебные кристаллы, как загадочные оптические приборы, брызгающие синими, зелеными, золотыми лучами. И это волшебное излучение завораживало Веронова.
– Но вот другое ваше представление, в Петербурге. Тогда на длинную доску вы положили огромного живого осетра. Рыбина сначала билась, танцевала. Все тише, тише. Замирала, ей не хватало воздуха. Она шлепала красными жабрами, вздрагивала плавниками. Было видно, как она мучается, как меняется цвет ее тела, от бело-серебристого до тускло-фиолетового. Люди неотрывно смотрели, и казалось, они сами умирают вместе с рыбиной. И когда она умерла, все, обессиленные, разошлись.
– Да, быть может это было жестоко по отношению к рыбе, но публика была околдована и лишилась сил. В этом был эстетический эффект перфоманса.
– Но через неделю начались знаменитые лесные пожары. Тогда горела вся Россия, сгорали села, огонь врывался в города, от дыма тускнело солнце, и множество людей умерло от удушья. Это природа мстила за убийство рыбы. Вы казнили Царь-рыбу, и природа решила сжечь себя и всех нас. Это вы подожгли леса.
– Вы серьезно так думаете?
– Я убежден.
Белизна кабинета напоминала операционную. Лучи из глаз Янгеса были как разноцветные скальпели. Касались лица Веронова, делали едва ощутимые надрезы. Веронову казалось, что ему меняют лицо.
– Вы своими художественными действиями умеете извлекать бурю эмоций и подчиняете эти эмоции целенаправленной воле. Эта воля двигает эмоции в окружающий мир, и там рождаются непредсказуемые последствия. Ваш перфоманс не кончается студией или залом, а имеет продолжение в окружающем мире. Ваш перфоманс есть детонатор невидимых взрывов.
– Вы хотите сказать, что вчерашняя злая шутка с «Максимом» имела другие последствия, кроме разбитых бокалов, толкотни и женских задранных ног?
– Сегодня ночью взорвалось газохранилище в Липецкой области. Взрывом уничтожена промзона площадью в десять гектаров, погибло шестнадцать человек, и нарушено железнодорожное сообщение. Газохранилище принадлежало одному из участников банкета.
Янгес взял пульт, включил телевизор, и Веронов увидел мутный дым, огромные всполохи, развороченные конструкции, пожарных, бегущих в огне, и машины скорой помощи, в которые заталкивают носилки, покрытые брезентом.
– Это все сделал я?
Веронову вдруг захотелось подняться и, не прощаясь, уйти. Покинуть и забыть навсегда этот стерильный кабинет, человека с голубоватой сединой и кристаллическими переливами глаз. Забыть все произнесенные им слова. Кто-то невидимый хотел его уберечь, вывести его жизнь из незримой ловушки, куда она завлекалась. Выстричь ножницами, как ненужный и опасный, этот крохотный отрезок жизни, пока он не разросся, не стал направлением, где существование обретет неведомые и ужасные формы. Но он остался сидеть, остановленный лемурьими цветными глазами, завороженный колдовским бархатным голосом.
– Я уверен, – продолжал Янгес, чуть усмехнувшись, словно угадал происходящую в душе Веронова борьбу и торжествовал свою победу, – уверен, что взрыв в Чернобыле случился после того, как кто-то на потеху зрителем заколол невинного бычка. Ужас бычка, сладострастное возбуждение зрителей, направляемые беспощадной волей мясника, который по-своему был художник, достигли реактора и взорвали его. Это был диверсионный акт абсолютно нового типа. Диверсия, совершенная художником.
Веронову показалось, что его лизнул ледяной сквознячок. В кабинете было тепло. За окнами сияло солнце. Но сквознячок коснулся его, словно где-то приоткрылся погреб. Пахнуло ледяной промозглой сыростью.
Веронов оглядел кабинет. Пол был гладкий и чистый, и не предполагал подпола. И Веронов вдруг понял, что сквознячок сочится в нем самом, из невидимой щели, которая ведет в бездонный, находящийся под сердцем подвал.
– Скажу вам большее, Аркадий Петрович. Советский Союз был разрушен художниками. Без пуль, без вторжений, без военных переворотов. В Советский Союз, по тайной договоренности вашего и американского президентов во время их встречи в Рейкьявике, приехало несколько выдающихся мастеров перфоманса. И они в течение четырех лет перестройки совершали свои акции, нанося глубинные травмы общественному сознанию, в котором с каждой акцией умирали представления о величии государства, о несокрушимости армии, о всеведении спецслужб, о мощи промышленности, о героической истории, о доблестных героях, о гениальных писателях и музыкантах. Каждый перфоманс наносил удар по одному из столпов государства. И когда последний столп рухнул, когда состоялся заключительный грандиозный перфоманс – введение танков в Москву, убийство трех демонстрантов, сокрушение памятников, – тогда это грандиозное зрелище совершилось, пало государство. Недаром в священном писании сказано: «Дело рук художника ненавижу».
Веронов желал понять, не смеются ли над ним, не является ли сидящий перед ним человек фантазерам, которые водятся в артистической среде и своими фантазиями расцвечивают и украшают общение. Но улыбка Янгеса была жестокой и хищной.
– Почему вы меня пригласили? – спросил Веронов. – Я не взрывал Чернобыль.
– Я хочу предложить вам проект. Художественный, но и не только. Мы испытаем с вами новое оружие. Вы оружейник, вы и оружие.
– Я просто художник, мастер перфоманса, искусства, которое интересует очень узкую прослойку и абсолютно не интересует власть. Власть сослала художников в самые темные глухие углы общества и забыла о них. Мы все – отшельники культуры.
– Это и важно. Вы отомстите власти за унижения, за несправедливую опалу и ссылку. Вас не видят, вы вдалеке от Кремля, Генерального штаба, Президента. Вы в чулане. Но из своего чулана, из потаенного убежища вы наносите удары сокрушительной силы. И от ваших ударов загораются леса, взрываются газохранилища, шатается свод Государства Российского. Вас нельзя обнаружить, вы неуязвимы. Но после ваших камерных представлений падают самолеты и происходят массовые беспорядки. Давайте встряхнем Россию?
– Вы так не любите Россию?
Янгес встал и, глядя в дальний угол кабинета, перекрестился. Веронов увидел среди белизны мерцающий маленький образ в цветных переливах, как и глаза Янгеса.
– Я люблю Россию больше, чем кто либо. Россия – душа мира. Дом Богородицы. Россия соединяет небо и землю. Из России колодцы уходят прямо в небо, в Царствие небесное, и все человечество пьет воду из чаши, которую подносит народам Россия. Мир смотрит на Россию и ждет, когда она произнесет свое сокровенное Слово Жизни, которое спасет род людской. Все волшебные русские сказки, все великие философы и писатели, все революционеры и космисты слышали это небесное Слово и стремились обратиться с ним к людям. И все русские муки, все дыбы и плахи, все небывалые мучения побуждают сегодня Россию произнести это желанное Слово.
Янгес говорил вдохновенно, с глубоким волнением и верой. Глаза его увлажнились, и, казалось, вот-вот из них потекут разноцветные слезы.
– Но это Слово не может пробиться сквозь хаос и шум, которые сегодня наполняют русскую жизнь. Мы хотим услышать великую русскую симфонию, а слышим визги, скрежеты, отвратительные крысиные писки и собачьи хрипы. Там «красные», там «белые». Там монархисты, там революционеры. Те за Ленина, те за Сталина. А те за Колчака и Деникина. Мусульмане стекаются в свои мечети и мечтают об ИГИЛ. Евреи в синагогах мечтают о Второй Хазарии. Русские в церквях молятся о Государе Императоре. Шаманы выходят на капища и выкликают Большую Белую Сущность. Патриоты, либералы. Никониане, язычники. Все это смешивается, дерется, готово схватиться в смертельной войне. Надо встряхнуть Россию, чтобы весь этот сор опал. Чтобы ржавчина осыпалась. Чтобы грубая мазня исчезла и под ней открылся подлинный дивный лик, и Россия наконец произнесла бы свое вещее Слово Жизни.
Веронову казалось, что он стоит на прозрачном тончайшем льду в отблесках солнца, а под хрупким стеклом чернеет бездонная глубина. И от этого было сладко, и было ужасно, и этот ужас был упоителен, и эта темная бездна таилась в глубине его собственной души, и хотелось упасть в нее, и лететь в этой кромешной упоительной тьме, из которой он когда-то вышел на свет, был поставлен на хрупкий прозрачный лед, готовый распасться.
– В чем ваш проект? – слабым голосом спросил Веронов.
Янгес мгновенно остыл. Голос утратил слезную дрожь. Глаза высохли и переливались холодным блеском.
– Я открываю вам счет в банке, неограниченный счет. Даю вам задания, присылаю по электронной почте наименования объектов, которые вам надлежит взорвать. Конечно, фигурально, никакого терроризма. Хотя, если угодно, речь идет об испытании нового оружия. Это оружие – вы, Аркадий Петрович. Сокрушая очередную моральную твердыню, вы вызываете вихрь, который производит невероятные разрушения на огромном от вас удалении. Эти разрушения копятся, ваши эмоциональные удары учащаются и в итоге приводят к желаемой встряске. Россия вздрагивает. Ржавчина опадает, окалина осыпается. И Русская Мечта начинает сверкать в своей волшебной красоте. Вы меня поняли, Аркадий Петрович?
Веронов вдруг испытал удивительную легкость, освобождение, счастливое веселье. Он кудесник, обладатель волшебных искусств. Он будет разрушать запретные табу, срывать пломбы с запечатанных сундуков, где заперты стихии. И эти стихии по его повелению вырвутся на волю и своей свежестью, нерастраченной силой омолодят ветхий мир, очистят Россию от скверны.
– А что, если я, разрушая все заповеди, все запреты, отрицая все нормы и правила приличия, схвачу вас за нос? – спросил Веронов.
– Можете это сделать, Аркадий Петрович. Но вы этим ничего не добьетесь, как если бы вы схватили за нос себя самого. Мы с вами одно и то же.
Они посмотрели один на другого и рассмеялись. Веронов, прощаясь с хозяином белоснежного кабинета, вновь почувствовал ледяной сквознячок, который лизнул ему сердце.
Глава третья
Янгес Илья Фернандович не замедлил о себе напомнить уже вечером. Раздался телефонный звонок, и вежливый, слегка грассирующий голос произнес:
– Аркадий Петрович? Ваш телефон мне дал Илья Фернандович Янгес. Он сказал, что я могу к вам обратиться.
Это легкое гроссе и доставшаяся от прежних еврейских поколений печальная интонация позволили Веронову тут же создать портрет собеседника. Голый бледный череп с зачесами седых волос на висках. Заостренный, книзу опущенный нос с голубой жилкой. Большие влажные, чуть навыкат, грустные глаза с серыми мешочками под ними.
– Я слушаю вас.
– Меня зовут Исаак Моисеевич. Я исполнительный секретарь общества «Мемориал». Илья Фернандович сказал, что я могу к вам обратиться. А для нас Илья Фернандович является большим авторитетом.
– В чем ваша просьба?
– Илья Фернандович сообщил, что в вашем роду есть репрессированные родственники. Он сообщил, что ваш прадедушка был расстрелян по Делу Промпартии. Что две ваши двоюродные бабушки были сосланы в ГУЛАГ, в Красноярский край, а потом отбывали ссылку на Урале. Что еще один ваш дедушка отбывал срок в Каргополе. Так ли я говорю?
Веронов был уязвлен этой осведомленностью неизвестного человека, который вторгся в сокровенное прошлое его рода и бесцеремонно ворошил это прошлое.
– Откуда у вас такие сведения? Ведь, согласитесь, не каждому по нраву, когда кто-то с неясной целью теребит его родовые предания.
– Вы не должны гневаться, Аркадий Петрович. Судьбы ваших репрессированных родственников складываются с миллионами других репрессированных и не являются только вашим родовым прошлым. А являются нашим общим прошлым, прошлым нашей страны. У нас в «Мемориале» есть картотека, где значатся имена и судьбы всех невинно пострадавших от сталинского произвола.
– Допустим. Но зачем я вам понадобился?
– Видите ли, Аркадий Петрович, мы завтра проводим расширенное собрание. Хотим выступить с некоторыми инициативами, направленными на оздоровление нашего общества, в котором некоторые силы возвеличивают Сталина и оправдывают совершенные им злодеяния. Это прокладывает дорогу для новых возможных репрессий. Мы хотим предупредить общество об этой опасности.
– Но при чем здесь я?
– Илья Фернандович сообщил нам, что вы замечательный оратор и известный человек. Вы своим пламенным словом можете зажечь светильник памяти, боли и сострадания, который, увы, начинает меркнуть в наших очерствелых сердцах. Мы приглашаем вас выступить на нашем собрании, которое состоится завтра в Библиотеке Иностранной литературы.
Веронов раздумывал, стоит ли ему продолжать разговор. Но вдруг понял, что Янгес, этот загадочный маг, с которым он вступил в опасный и увлекательный сговор, дает ему повод совершить перфоманс, силой искусства извлечь из омертвелой материи импульс энергии, способной расшатать окостенелую жизнь.
– Что ж, я согласен, Исаак Моисеевич. Мне есть что сказать.
В нем медленно нарастало волнение, предчувствие сладостного мига, когда распадаются сухие ткани и сквозь них изливается полный боли и ужаса, полный жизни и жуткой красоты поток истинного бытия.
Его предки, деды и прадеды, расстрелянные, погибшие на этапах, измученные в лагерях, вызывали в нем не страдание, а недоумение. За что? Почему? В какой связи с его собственной жизнью? Он отодвигал их в туманное прошлое, в фамильные альбомы с их лицами, с их вопрошающими глазами, перед которыми робел и от которых отворачивался. Вокруг ревели страсти, истошные сталинисты воспевали своего кумира, поборники либеральных свобод ненавидели палача с бриллиантовой Звездой Победы.
Все кругом мучилось, корчилось, не умело отрешиться от прошлого, не хотело заглянуть в будущее. Зрел пузырь, один из многих, который Веронов хотел проткнуть.
И он стал готовиться к перфомансу, стал искать иглу, которой проткнет пузырь.
Утром, отправляясь в собрание «Мемориала», он катил в своем респектабельном «бентли» по набережной в струящемся блеске. Наслаждался зрелищем близкой реки, белыми речными трамвайчиками, зеленой кущей Нескучного сада, серебристой арфой Крымского моста. На заднем сидении, обернутый в холст, находился сюрприз, с которым он выйдет к собранию. И никто, ни одна душа не должна угадать, что скрывается под свежей холщевой тканью.
Впереди нежно и восхитительно заалел Кремль, породив сладостное головокружение, которое он испытывал с самого детства, когда Кремль румянился в синем морозном воздухе, или таинственно плыл в осеннем дожде, или в праздничном пасхальном ликовании парил над рекой со своими белоснежными храмами, с лучистым золотом своих куполов.
Веронов словно вдыхал аромат таинственного цветка, которым одарила его Москва.
Но поведя глаза в сторону, он испытал внезапную тяжесть, словно сумрачная туча заслонила недавнюю солнечность. Этой тучей был Дом на набережной, огромные, пепельно-серые сдвинутые кубы, вызывавшие тайную тоску, мутную тревогу – подобная тревога охватывает при виде крематория. Веронов невольно стал всматриваться в плоскую крышу дома, не идет ли оттуда дым.
Дом был задуман как символ мрачного беспощадного господства победивших революционеров над проигравшей монархией. Дом нависал над Кремлем, ложился на него могильной плитой, топтал его кресты, дворцы и соборы. В него заселилось первое поколение победивших комиссаров, из окон своих квартир наблюдавших поверженную Россию.
Их торжество продолжалось недолго. Сюда один за другим подкатывали ночные «воронки», и недавних властителей поднимали из теплых постелей и везли на Лубянку, где им ломали кости и расстреливали в глухих подвалах. Их детей и жен высылали в далекую Сибирь, а их квартиры заселяли офицеры НКВД, которые развешивали на стенных портреты вождя, любовались рубиновыми кремлевскими звездами, сознавая себя гвардией Сталина, «орденом меченосцев», чей меч продолжал свистеть, выкашивая ряды истинных или мнимых заговорщиков. Когда рухнула империя НКВД и главные опричники Сталина были расстреляны или сосланы, в пустые квартиры вселились партийные руководители, их сытые простоволосые жены, новая знать, уставшая от бремени сталинских новостроек и расстрелов. Теперь Кремль был их. Он был, как кремовый торт, которым они лакомились, выковыривая и обсасывая золотые ягодки куполов. И так продолжалось все тучные годы, в которые медленно, липко сползал оползень прокисшего государства, и в одну роковую ночь из Москвы улетели все красные духи, оставив столицу на истребление загадочным нетопырям и остроклювым грифам, таившимся ранее в глухих проемах кремлевских колоколен и звонниц. Дом на набережной заселили разбитные торговцы, ловкие спекулянты, устраивающие свои пиры с видом на Кремль, учиняющие оргии под визгливую восточную музыку с танцами на столах голых красавиц. И Кремль молчаливо наблюдал, как светятся окна в чудовищном доме. Но время шло. Обитателей, заселивших Дом не по чину, постепенно убрали, загаженные квартиры отремонтировали, заставили антикварной мебелью, развесили в тех квартирах хрустальные люстры, и в Дом вселились главы концернов, иерархи церкви, банкиры и звезды эстрады. В квартире, где когда-то жил комиссар, отдававший приказы о расстреле священников, теперь поселился епископ, молящийся по утрам на кремлевские кресты, мечтающий срезать с кремлевских башен рубиновые сатанинские звезды.
Веронов проезжал Дом на набережной, похожий на огромный кусок антрацита, и гадал, кто следующий поселится в Доме в очередную годину русской беды.
Он доехал до высотного здания, свернул на Яузу и оказался возле библиотеки. Оставил машину на парковке. Дал пятитысячную купюру двум служителям, чтобы те перенесли его сюрприз в здание библиотеки, но так, чтобы ни одна душа не заглянула под холст.
У входа его встретил Исаак Моисеевич, чью внешность с поразительной точностью угадал Веронов. Лысый желтоватый череп. Два пышных седых зачеса на висках. Деловитый опущенный нос с голубой жилкой. Печальные глаза, в которых, казалось, дрожала вековечная слеза.
– Вам будет предоставлено слово, Аркадий Петрович. У всех у нас разбитые сердца, и я вижу, что и у вас оно разбито. Проходите в зал заседаний.
Здесь было людно, шумно. Люди перемещались, взмахивали руками, громко говорили. Они напоминали грачей, которые опустились на поле, оправляли перья, чистили клювы, готовые в любой момент сняться и полететь дальше. Среди них было мало молодых. Мужчины и женщины были скромно, даже бедно одеты. По виду это были мелкие служащие, учителя, библиотекари, общественные деятели средней руки. Среди них Веронов заметил известную правозащитницу, до того ветхую, что она сидела, опираясь на палку, в нелепом чепце с неопрятными волосами. Нелепо выделялся полный казак, затянутый в синий мундир с эполетами и георгиевскими крестами. Виднелись телекамеры. Возвышалась трибуна. Стучали сидения откидных кресел, раздавались возгласы, и Веронову казалось, что щелкают клювы, хлопают перья, и стая вот-вот улетит.
Наконец все расселись и понемногу утихли. Исаак Моисеевич занял место в президиуме, постукивая пальцем по стакану, и призывая к тишине.
– Объявляю внеочередное собрание «Мемориала» открытым. Очень тревожно на сердце, когда видишь, как вновь поднимают из могилы Сталина. Ставят ему памятники, прославляют по радио и телевидению. Забыли, какой он кровавый изверг, и нас готовят ко второму пришествию Сталина. Мы, общество «Мемориал», должны обратиться к народу, к власти, к Президенту с предупреждением о грозящей опасности. С призывом провести десталинизацию, как она проводилась в годы Хрущева и Горбачева, и вырвать корень сталинизма из нашей русской почвы.
Исаак Моисеевич обвел зал тревожными глазами, желая убедиться, что призыв его услышан. Из зала раздалось несколько возгласов:
– Президент сам из КГБ, он сталинист!
– Надо не просить, а требовать! Именем всех расстрелянных!
– Любо! – ухнул, как филин, казак и умолк, втянул голову в плечи.
Веронов чувствовал возбуждение зала, нетерпеливые волны возмущения, страдания, закипающей ярости. Пузырь взбухал. Сюрприз, который Веронов приготовил для зала, стоял у стены, укрытый холстом.
Исаак Моисеевич высматривал в зале наиболее активных, указывал пальцем:
– Вы хотели сказать, Софья Львовна! Вы поднимали руку!
Из зала на сцену пошла невысокая хрупкая женщина, в поношенной кофте, с седой головой. Ее движения были порывисты, словно она вырывалась из чьих-то цепких объятий. У нее на шее был большой розовый зоб, перевитый синей веной. Когда она стала говорить, зоб начал краснеть, наливаться и жила пульсировала, готовая лопнуть.
– Вы знаете, мой дедушка, Франц Генрихович Беркович, был адъютантом у Уборевича. Он воевал за эту власть в Бесарабии, в Туркестане с басмачами. Он был награжден орденами, был красным командиром. Его арестовали по делу Уборевича. Его голого ставили в яму с ледяной водой, чтобы он дал показания на Уборевича. У него ноги стали синие и в них завелись черви. Его расстреляли по личному приказу Сталина. Я узнала имя следователя, который выбивал показания. Так пусть же дети и внуки этого следователя поедут к той яме и упадут на колени, станут вымаливать прощение. Я бы хотела заглянуть в их глаза, чтобы в этих глазах шевелились черви, которые завелись в ногах моего деда. Пусть на каждом доме, где жил палач, висит знак: «Здесь жил сталинский изверг. Люди, плюньте на порог этого дома!»
Ее зоб казался огромным красным корнеплодом, выросшем на шее. Голос клокотал, обрывался, и она была готова упасть со сцены.
Ее подхватили и усадили на место. Раздавались возгласы:
– Всех палачей-сталинистов заочно судить!
– Бирку на дом – «Здесь жил палач»!
– Вырыть их из могил вместе со Сталиным!
– Любо! – ухнул казак и втянул голову в тучные, с эполетами, плечи.
– Вот вы, вы, Николай Нестерович! Вы хотели сказать! – Исаак Моисеевич указал пальцем в зал.
На сцену пошел худой старичок в клетчатом пиджаке с кожаными подлокотниками, какие бывают у бухгалтеров. Он шел и оглядывался, словно его кто-то окликал. У него был седой хохолок и белые губы.
– Вы знаете, я художник и скульптор. Внучатый племянник Андрея Андреевича Филимонова, который рисовал декорации к спектаклям Мейерхольда. Вместе с ним был арестован, сослан на лесоповал. Там на людей наваливали огромные стволы и заставляли тащить на себе из леса к железной дороге. Мой дедушка надорвался и умер прямо в лесу. Я создаю памятник жертвам сталинизма, чтобы такие памятники стояли во всех городах, напоминали о невинных жертвах. Один мой памятник изображает изнуренного зэка на подгибающихся ногах, а на нем огромное тупое бревно, которое его давит. Другая скульптура изображает Сталина, лежащего на земле, подобно поверженному дракону, в чешуе и с хвостом, и ангел всаживает в него отточенный осиновый кол. Я бы хотел, чтобы убрали скульптуру «Рабочего и колхозницы», символ торжествующего сталинизма. И на этом месте поставили мой памятник. Прошу вас, поддержите мои проекты. Пусть Министерство культуры даст денег!
Его поддерживали:
– Предлагаю всем подняться, пойти к кремлевской стене и всадить кол в могилу Сталина, чтобы тот никогда не поднялся!
– Прямо сейчас начнем собирать деньги!
Старичок, взволнованный, возвращался на место. Его хохолок победно трепетал. Губы порозовели.
Веронов слушал выступления, в которых грустные воспоминания смешивались с гневными всплесками, с требованием возмездия, с тоскливыми, как плач, упованиями. За каждым выступающим стояли убиенные, замученные, сгинувшие бесследно в сибирской тайге, в тундре Салехарда, в горючих песках Караганды, во льдах Магадана. Они наполняли зал бестелесными телами, пустыми глазницами, открытыми беззубыми ртами. Их становилось все больше. Их не пускали стены. Веронов чувствовал лицом хлопки ветра, который поднимали их пролетавшие души. Все, кто выступал, казались ущербными, с отклонениями, со смещенными осями симметрии, словно им передавались через поколения переломы, травмы и помешательства тех, кого вели на расстрел.
– Мы должны поддержать инициативу «Бессмертный барак», – говорил огромного роста человек в черном потертом пиджаке и неправильно застегнутой рубахе. На его бледном лице синели подглазья, ноздри орлиного носа были полны волос, голос был каркающий, кашляющий, словно в горле застряла кость. – Достанем из альбомов фотографии наших репрессированных родственников и понесем их в многомиллионной колоне. По всем городам, по всем деревням! По Красной площади мимо могилы душегуба, чтобы она зашевелилась, и земля выдавила из себя проклятые кости.
– И пусть Президент возглавит колонну! Мы узнаем, с кем он, с народом или с палачами!
– День плача! Как холокост!
– Нет сталинизму!
– Любо! Любо! – ухал казак, сжимая огромные кулаки.
– Дорогие товарищи, – успокаивал зал Исаак Моисеевич. – Я хочу предоставить слово новому члену, которого порекомендовал наш замечательный спонсор Илья Фернандович Янгес. Это известный художник и общественный деятель Аркадий Петрович Веронов. Он будет продвигать идеи «Мемориала» своим искусством. Пожалуйста, Аркадий Петрович, – Исаак Моисеевич постучал ногтем о стакан, призывая к тишине.
Веронов подхватил свой сверток, вышел на сцену и установил сюрприз на столе, бережно поправил холст. Стоял, бледный, статный, в черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, похожий на факира:
– Дорогие братья, да-да, братья! Потому что все мы входим в скорбное братство, скрепленное слезами мучеников, кровью невинно убиенных. Наш с вами священный долг сберегать эту горькую родовую память, не давать ей увянуть, не позволить жестоким и бессердечным людям предать эту память забвению. Моя двоюродная прабабушка была историком, раскапывала Помпеи и закончила свои дни в лагере под Красноярском, где умерла от цинги. Мой двоюродный прадед был прекрасным инженером, и его арестовали, лили ему на голову нечистоты, и он умер от разрыва сердца. Половина моего рода бежала за границу от большевицкой тирании, а другая осталась здесь и погибла в тюрьмах и лагерях.
Зал слушал его с сочувствием, раздавались вздохи, стоны сострадания. Веронов чувствовал, как утончается пленка между ним и залом и по ту сторону невидимой пленки взбухает пузырь. Сердце его сладко замирало от предчувствия, от таинственной музыки, которая наполняла его голос певучестью.
– Наша память делает нас бесстрашными, не дает сомкнуться над нашими головами злу. Мы собрались здесь, чтобы восставить величие, солнечную победную красоту, пропеть хвалу неповторимому и бессмертному, – Веронов замер, чувствуя, как натянулась и дрожит протянутая через мирозданье струна. Повернулся к установленному на столе предмету, укрытому холстом. Схватил и, сдергивая, задыхаясь, страстно захлебываясь, крикнул: – Слава товарищу Сталину!
Сдернул холст, и огромная икона полыхнула золотым и алым, плеснула в зал своим огненным светом.
На золотом поле, среди ангелов, в рост, в белом кителе, с бриллиантовой Звездой Победы, стоял генералиссимус. Над его головой пылал ослепительный нимб.
Икона, как прожектор, светила в зал, испепеляя его. Веронов чувствовал ужас зала, гибнущие в страдании души, меркнущие от кошмара рассудки. Он куда-то проваливался, летел в бархатную бездонную тьму. В сладчайшем падении, испытывал несравненное наслаждение, неизъяснимое блаженство, в которое превращались мучительные крики толпы, слезные стенания, хрип ужаса.
Он видел, как отшатнувшаяся женщина с зобом закрывает локтем лицо, словно ей выжигали глаза. Как застыл с пустым, без дыхания, ртом мужчина с хохолком, превращенный в камень. Как тучный казак съехал с кресла вниз и блестел одним эполетом. Весь мир вокруг бурлил, сотрясался. Шевелились кости в расстрельных рвах. Взбухали безвестные могилы в песках и тундрах. И его прадед в мундире горного инженера бежал по воздуху, беззвучно крича.
Веронов видел все это, испытывая сладкий ожог в паху. Улыбаясь волчьей улыбкой, покинул зал и вышел, никем не преследуемый.
Сел в «бентли» и покатил в московском воздухе, в котором, казалось, пламенели лучи красно-золотой иконы.
Весь день Веронов испытывал счастливое вдохновение. Чувствовал молодую свежесть. Вся его плоть веселилась, смеялась. Тело порозовело, как у юноши, словно он принял радоновые ванны. Все то страдание и ужас, что исторгали потрясенные люди, преобразились для него в ликующую энергию, какая бывает при омоложении. Пропасть, куда он проваливался под вопли и стоны, была упоительной, свободное падение порождало счастье, и на дне этой пропасти что-то мерцало, драгоценно вспыхивало, манило, будто там, на огромном удалении, находился бриллиант. И хотелось слиться с этим бриллиантом, испытать небывалое блаженство.
Он лежал на диване посреди разноцветных кальянов, которые шествовали один за другим, как экзотические птицы. Интернет бушевал. Порожденная Вероновым буря летела от сайта к сайту. Ее разносили буйные блогеры, подхватывали остряки. Веронова проклинали, грозили ему судом. Им восхищались. Приводили отрывки текстов о раскулаченных крестьянах, расстрелянных маршалах, убитых режиссерах и академиках.
«Будь проклят ты, сталинский ублюдок! Тебе гореть в аду».
«Сталин – не человек, а скорость света. А ее невозможно остановить».
«Давайте одумаемся, проведем спокойную дискуссию: “Кто для России Сталин?”»
«Мало вас Сталин стрелял! Жаль, не дострелял».
«Сталин – кровавый карлик, который съел сердце России. А вы все – жиды вонючие!»
И множество фотографий иконы с генералиссимусом и золотым нимбом.
Волны, порожденные его эксцентрической выходкой, расходились по Интернету. Вибрация растревоженного мира накладывалась на другие вибрации, одна волна проникала в другую, их сложение меняло зыбкое пульсирующее поле, в котором происходило множество одномоментных событий. Русские самолеты пикировали на Алеппо. Ополчены Донбасса шли в наступление, выбивая противника из поселка. Разгневанный американский президент показывал кулак журналисту Си-эн-эн.
И все это переливалось, меняло очертания, и икона с генералиссимусом плыла в бесшумном океане, омываемая потоками мира.
Ближе к вечеру пришло электронное письмо.
«Блестяще! Вы истинный кудесник. Будем ждать техногенных последствий. Первый транш прошел. Ваш Янгес».
К письму прилагалась эмблема, напоминающая монету древней чеканки времен Ниневии или Вавилона. Змея, обвивающая колонну.
Веронов соединился с банком, где хранил деньги, и убедился, что на его счет только что пришло два миллиона рублей.
Он лежал на диване, вспоминая сладостное падение в бездну, в глубине которой дышал, переливался дивный бриллиант, манящий, влекущий, обещавший небывалое счастье. Эта бездна находилась в нем самом, он падал в себя самого, и заветный бриллиант переливался в глубине его сущности, на такой ее глубине, до которой невозможно дотянуться рассудком, а только колдовством, волшебством его искусства, разрушением запретных преград, срыванием заветных печатей, одну из которых он только что сорвал.
Он вдруг вспомнил нечто, что испытал когда-то в детстве, и что было связано с мамой.
Мама, драгоценная, ненаглядная, – ее легкий прах покоился на небольшом подмосковном кладбище, закрытом для новых погребений. Туда раз в год приходил Веронов и часами стоял у розового камня, на котором было вырезано дорогое имя, тускневшее, плывущее в тумане от неудержимых слез. С мамой был связан свет, который не давал тьме сомкнуться в его душе, уберегал его от злодеяний, позволял ему выстоять среди жестокого и кромешного мира.
Их веранда на даче, полная янтарного солнца. Мама, улыбаясь своей милой улыбкой, протягивает ему белую булку с медом и золотистая медовая капля блестит на ее руке. Елка наполняет их дом ароматами леса, теплого воска, волнующей сладостью праздника, и в блеске шаров, в мерцаньях голубой слюды мамина рука скользит посреди хвои, вешает за петельку стеклянную звезду. Зимнее окно с сини снегом, красная кирпичная стена дома, и мама читает ему сказку о богатыре, и на картинке богатырский конь склонил голову к придорожному камню. Заброшенная церковь, полная душистого сена, и мама, смеясь, легонько толкает его в это сено, которое принимает его в свою шелестящую глубину, и они с мамой лежат на сене, глядя, как в куполе церкви розовеет нарисованный ангел.
Их дача стояла на зеленой горе над рекой. Мама ушла на речку сполоснуть белье, а он остался в доме, перебирая посреди газетных листов засушенные цветы – желтый зверобой, белый тысячелистник, фиолетовый горошек. И вдруг испытал прилив нежности, захотелось увидеть маму, обнять ее, поцеловать ее каштановые душистые волосы. Он выбежал из избы. Гора была зеленой, солнечной, с нее сбегала розовая тропка прямо к синей реке, у которой на мостках мама полоскала белье. И такой огромный солнечный мир был вокруг, такая синяя река с разбегавшимися кругами, такая любимая обожаемая мама, что детская его душа раскрылась навстречу необъятному восторгу, любви, словно кто-то светоносный, белоснежный поднял его на руках, вознес в высоту, в лучистую лазурь, и оттуда он видел весь дарованный ему мир, леса, деревни, зеленую гору, маму у синей реки.
Теперь, лежа на диване, Веронов старался воскресить то детское чудо, богоявление на зеленой горе. Не мог. Знал, что оно было, что несло в себе неизъяснимую сладость, указывало путь вверх, в лучистую бесконечность, куда ему не дано было воспарить. И теперь эта уходящая в небо лазурь сменилась уходящей вниз бездной, в глубине которой мерцал таинственный подземный бриллиант.
Глава четвертая
Утром, за кофе, Веронов просматривал газеты, которые принесла из почтового ящика домработница Анна Васильевна. На первой полосе «Коммерсанта» размещалась крупная фотография Веронова, сдергивающего холст с иконы и открывающего белоснежного генералиссимуса на золотом поле, окруженного ангелами. Нимб над головой Сталина казался солнцем, встающим над головой вождя. Заголовок гласил: «Православный сталинизм». В статье сообщалось, что икону Сталина, наделавшую столько шума в обществе «Мемориал», изготовили по тайному поручению Московской патриархии. Написана она была в Софринских иконописных мастерских, что подтверждало существование в церковной среде целого течения, прославляющего Сталина и утверждающего – Сталин рано или поздно будет причислен к лику святых, как мученик, отравленный врагами русского народа, с которыми всю жизнь он боролся. Остается узнать, восклицал написавший статью журналист «Коммерсанта», как относятся к упомянутому течению кремлевские власти и скоро ли в кабинетах высших государственных чиновников появится икона Сталина.
Анна Васильевна дождалась, когда Веронов отложит газету, и сказала:
– Аркадий Петрович, вы уж меня извините, что я, быть может, вмешиваюсь не в свое дело и доставляю вам неприятность. Но вы же добрый, сердечный, интеллигентный человек. Зачем вам эти шалости? Кому-то от них смешно, а кому-то больно. Я читала, что вчера в зале, где вы выступали, многим стало дурно, а одну женщину с инсультом увезли в больницу. Пожалейте их, Аркадий Петрович. – Она волновалась, и ее увядшее, когда-то красивое лицо порозовело от переживаний.
– Любезная Анна Васильевна, – ласково ответил Веронов, глядя на ее большое, пополневшее тело, которое раньше, должно быть, волновало не одного мужчину, – искусство, которым я владею, вовсе не должно доставлять людям радость и удовольствие. Оно должно заставлять людей страдать, чтобы они очнулись от окружающей их пошлости и скуки. Может быть, они за это меня распнут. И будут правы. Художников всегда распинают.
– Не знаю, – огорченно сказала Анна Васильевна. – В народе поселился зверь. Все ненавидят, обижают друг друга. А где живет зверь? В ящике он живет, – и она кивнула на черный экран телевизионной плазмы. Веронов взял пульт, включил телевизор, и сразу же натолкнулся на ошеломляющий сюжет. Под Нижним Новгородом столкнулись два скоростных поезда. Уродливая кишка съехавших с рельс вагонов. Вереницы воющих санитарных машин. Военные подразделения. Носилки. Металлический туман, в котором тускло мерцают мигалки. Сплющенные от удара стальные конструкции. Чье-то окровавленное лицо. Рыдающая женщина. Сидящий на откосе старик. Крупным планом лежащая на насыпи детская туфелька.
Веронов жадно смотрел. Авария произошла из-за сбоя электронной системы. А сбой случился после того, как вибрация, рожденная его перфомансом, складываясь с другими вибрациями, усиливаясь, наполняясь таинственными энергиями, замкнула малый контакт, который передвинул дорожную стрелку.
Связь одного с другим была не прямой, но она существовала. Энергия разрушения, которую Веронов извлек своей выходкой, привела к катастрофе, и это он повинен в смертях, увечьях, в гибели двух составов.
Это открытие, ошеломив его, вызвало не раскаяние, чувство вины, а странное больное удовлетворение. Он управляет разрушительными энергиями мира. Он – тайный повелитель, от которого зависят жизни и смерти людей. Он обладатель могущества, которое увеличивает сладость того падения, того скольжения в пропасть, где мерцает подземный бриллиант.
Веронов сидел перед телевизором, втягивая ноздрями воздух, словно вдыхал металлический туман катастрофы.
Прозвучал телефонный звонок.
– Аркадий Петрович? С вами говорит протоиерей Марк из патриархии. Я работаю в отделе по связям с общественностью. Завтра мы проводим круглый стол в рамках воскресных чтений, посвященный взаимоотношениям церкви и общества. Вас рекомендовало одно уважаемое лицо, и мы бы хотели услышать ваше выступление.
Голос был рокочущий, величавый, и, должно быть, великолепно звучал под сводами храма. Веронов знал, о каком уважаемом лице идет речь. Удивлялся разносторонним связям Янгеса, который, судя по этим связям, был не простым банкиром.
– Я согласен, отец Марк. Завтра я выступлю.
Он стал готовиться к перфомансу так же тщательно, как готовится боевик к совершению террористического акта. Он обдумывал сущность аттракциона, воображал обстановку, в которой ему предстояло действовать. Рылся в Интернете, исследуя материалы о церковных событиях, о конфликтах, участившихся между священниками и людьми светской культуры.
Затем он принял душистую ванну и покрыл свое ухоженное тело мазями, лосьонами, благовониями, похожими на те, которыми пользуются священники, проводящие время среди кадильных дымов и елеев. Из реквизита своих театральных туалетов извлек рясу. Примерил, надел на шею золоченый крест и несколько раз перед зеркалом осенил свое отражение крестным знамением.
Утром, облачившись в рясу, направился в Кодаши. Там, среди чудесных замоскворецких особнячков, шатровых колоколен, старинных палат размещался культурный центр, где проводился круглый стол.
Отец Марк оказался тучным, с волнистой гривой, розоватыми белками и огромной грудью, в которой перекатывался рокочущий бас.
– А я, извините, предполагал вас мирянином, – облобызался он с Вероновым, коснувшись его щеки влажными губами. – Где служите, отче?
– В Торжке, вторым священником, в Богоявленском храме.
– Дак там благочинным отец Георгий Лавров. Как он здравствует?
– Слава Богу.
Отец Марк оставил его, заторопился к дверям, в которых появился иерарх в клобуке, темной мантии, с сияющей панагией. Марк припал к его белой сдобной руке, а тот покрестил ему темя, оглаживая свою пышную, цвета ржавого железа, бороду.
Веронов расхаживал в коридоре. Заглянул в зал, где размещался длинный овальный стол с микрофонами. На стене висел образ Богоматери Державной. В зале было пусто, и публика расхаживала по коридору. Раскланивались, целовались троекратно. Светские одежды мешались с церковным облачением.
– Как я рад, как я рад! – подлетел к Веронову господин с розовым лицом, холеными усами и бакенбардами. – Как Елизавета Семеновна? Удивительные наши русские реки! Удивительные монастыри! Незабываемое путешествие! – господин спутал его с кем-то, и Веронов не стал его разочаровывать. Глубокомысленно произнес:
– Волга – река русского времени, – и они расстались, господин побежал здороваться с кем-то другим.
Два господина, любезно поклонившись Веронову, остановились недалеко от него.
– Вы заметили, что Понтифик первый поцеловал Святейшего? И Патриарх лишь ответил братским поцелуем. Торжество православия было подтверждено, и одновременно был сделан шаг на преодоление мучительного раскола церквей.
– Удивляюсь ворчанию некоторых владык. Как глубоко все-таки в нас сидит неизжитый грех старообрядчества.
Люди кружили по коридору, заглядывали в зал, ожидая приглашения. Наконец прозвучал звонок. Все вошли, стали рассаживаться. Одним были отведены места в зале, другим – за столом перед микрофонами, и перед каждым там лежали блокнотик и ручка, стояла бутылка с водой.
– Ваше место здесь, отец Аркадий, – усадил Веронова отец Марк на почетном месте рядом с господином профессорского вида.
Повсюду сияли кресты, белели бороды, смотрели внимательные строгие глаза. Несколько телекамер темнели зрачками.
Веронов испытывал волнение, предчувствие драгоценной секунды: вот-вот в душе полыхнет обжигающий огонь, сорвет его с места, вложит ему в уста восхитительные насмешливые и злые слова, и состоится преломление света, излом светового луча, мгновенный толчок сердца, переворачивающий вверх ногами мир, и начнется сладостное падение в бездну, скольжение в пропасть, которая разверзнется среди обыденного пошлого мира.
Поднялся иерарх с ржаво-железной бородой и, оборотившись к иконе, прочитал молитву, и все крестились, кланялись драгоценной ало-голубой Богородице.
– Дорогие братья и сестры, – загудел в микрофон отец Марк. – С благословения Святейшего Патриарха Московского и всея Руси мы открываем наш круглый стол. Дух православия от алтарей и амвонов распространяется в светские аудитории, в университетские кафедры, в книги и рукописи писателей, близких к церкви. Именно это околоцерковное творчество нуждается в нашем каноническом попечительстве, ибо вольный дух художников и мыслителей может занести их в неверные пределы. Причащайтесь, братия, и не ошибетесь. Хочу предоставить слово нашему известному мыслителю и историку, с которым мы находимся в постоянном братском общении, Серафиму Григорьевич Монахову. Он сделает сообщение о Русском мире.
Названный господин имел пепельно-серебристое лицо, впалые виски, тонкий нос и бледно-голубые слезные глаза. Худые пальцы перебирали листки бумаги, и микрофон воспроизводил их шорох.
– Принято утверждать, что Святой князь Владимир из всех возможных религий выбрал православие, отдав предпочтение посланцам Византии, отвергнув католиков, мусульман, иудеев. Но разве, спрашиваю я, религии – это товар, лежащий на лотке, и их можно выбирать, щупать, пробовать на зубок? Не Владимир выбрал православие, а оно выбрало его. После крещения князя в Херсонесе свет православия воссиял над Россией и сделал ее избранницей Христа. Тогда же образовался Русский мир, одна из ипостасей его является земным царством, а другая небесным. Россия не может исчезнуть, не может пропасть, ибо ее бессмертная часть находится на небесах.
Оратор вопрошающе осмотрел слушателей, ожидая услышать возражения. Но их не было. Иерарх произнес:
– Очень глубокая мысль.
Оратор, вдохновленный иерархом, продолжал:
– Земная ипостась Русского мира могла меняться. Увеличиваться, уменьшаться. Менялись границы, уходили и приходили народы. Но даже тогда, когда земная ипостась совсем исчезала и русская история проваливалась в черную дыру, из небесной Руси, из Царствия Небесного падало в эту черную дыру несколько капель фаворской влаги, и Россия возрождалась во всей красе и могуществе.
Ему хлопали. Он, порозовев от удовольствия, всем кланялся.
Выступал провинциальный батюшка. Робея, сбиваясь, он рассказывал о воскресных школах и православных гимназиях. Выступал областной чиновник из Воронежа и рассказал о благотворительности, о жертвователях, помогающих восстанавливать храмы.
Веронов слушал, делал пометки в блокнот, чувствуя, как приближается заветный миг. Так чуткий охотник, затаившись, ждет, когда птицы, забыв осторожность, приблизятся на расстояние выстрела. Он кивал, демонстрировал высшую степень внимания, лишь бы не спугнуть добычу. Но добыча не улетала. Иерарх величаво колыхал бородой. Профессорского вида господа, наклоняясь друг к другу, деликатно перешептывались. Духовенство чинно слушало. Вдоль стен на стульях сидели аккуратные дамы, молодые безбородые семинаристы. Телеоператор скользил вокруг стола, улавливая камерой бороды, клобуки, сияющие кресты.
Выступал толстенький господин, которого отец Марк представил доцентом кафедры богословия в Инженерно-физическом институте.
– Деятельность Петра Степановича в стенах этой обители научной мысли свидетельствует о серьезных сдвигах в обществе, о сближении веры и науки, которая преодолевает атеизм.
Доцент читал по бумажке, пугливо поглядывая на иерарха:
– Наш Президент в своем обращении к Федеральному Собранию сказал, что с присоединением Крыма в Россию вернулся сакральный центр власти. Заявление из ряда вон выходящее. Жаль, что мало кто обратил на него внимание. А оно значит, что после возвращения Крыма, после этого чуда, совершенного по воле Господа, власть в России становится сакральной. Власть Президента становится сакральной. Он становится не просто гражданским Президентом, но избранником Бога. Своего рода помазанником. Присоединение Крыма к России стало своеобразным помазанием Президента, что делает его, по существу, монархом. Приближает долгожданное восстановление в России монархии.
Доцент выдохнул это последнее заявление торопливо и скомкано, боясь, что его перебьют. Но все спокойно отнеслись к его суждению, иерарх поощрительно кивал.
– А теперь, – отец Марк посмотрел на Веронова, – выступит отец Аркадий, который привез нам поклон из Торжка от благочинного отца Николая. О чем будет ваше выступление, отец Аркадий?
Веронов почувствовал, как счастливо остановилось сердце. Воздух вокруг стал прозрачней, икона Богоматери засияла, как радуга, четки в руках сидящего напротив священника казались самоцветами, крест на груди тучного иерея полыхнул таинственным златом. Приближалась желанная секунда, приближался восхитительный миг, когда он рассечет оболочку тленного мира, и огромные безымянные силы, закупоренные в тесный плен омертвелого бытия, рванут на волю, хлынут бушующим потоком, и он станет пить, захлебываться, насыщаться несказанной сладостью освобожденного мира.
– Ваше преосвященство, – он поклонился иерарху, – достопочтенные отцы, – он обвел глазами восседавший за столом клир, – я служу в Торжке. У нас в городе стоит вертолетная часть. И много соборов. Половина из них восстановлена, и в них происходит служба. Другие подлежат реставрации. И мне приходится от наших горожан слышать: «Зачем восстанавливать храмы? Лучше строить на эти деньги боевые вертолеты». И я отвечаю: «Армия, вертолеты, корабли, танки защищают Россию вдоль ее земных границ. А алтари и молящиеся у алтарей священники защищают небесные границы России, чтобы злые силы, сатанинские духи не проникли к нам. Их отражает молитва. Каждый молящийся священник или монах – это воин Христов, отбивающий от наших границ сатанинские полчища».
Его слушали благосклонно. Иерарх поправил на груди панагию. Отец Марк одобрительно кивнул.
– И я говорю моим прихожанам на проповеди: «Зачем вы идете в эту безбожную церковь, где вместо Бога деньги, вместо веры блуд? Попы, раскормленные коты, торгуют верой, они – содомиты, стяжатели. Это не церковь Христа, а церковь сатаны. Не храм Богородицы, а вертеп Дьявородицы. Под рясами попов козлиная шерсть, под клобуками – рога, и весь клир – пахнущие серой и фосфором козлища!»
Веронов с блеянием вскочил на стул. Вспрыгнул на стол. Расстегнул крючки на рясе, сволакивая ее с себя. Голый, в одних плавках, затанцевал на столе, набросив на лицо отвратительную козлиную маску. На его теле синей краской была нарисована змея, обвивающая колонну. Он играл, крутил животом, и змея извивалась. Он видел обомлевшие лица священников, выпученные глаза иерарха, задравшего холеную бороду, отца Марка с открытым ртом, осеняющего себя крестным знамением.
Веронов с ликующим криком, с пронзительным клекотом проваливался в черную бездну, испытывая несравненное наслаждение, дивную вспышку в паху. Приближался из мрака сверкающий бриллиант, и он желал слиться с ним, стать этим волшебным бриллиантом. Не долетев до чудесного света, остановился в падении. Бесшумно вознесся ввысь.
Он голый стоит на столе. Ошеломленные, почти в обмороке батюшки. Иерарх схватился за сердце. Какой-то семинарист опрометью покидает зал. Какой-то дюжий монах пытается схватить Веронова.
Веронов подхватил упавшую на стол рясу, кое-как замотался в нее, сбросил козлиную маску и выбежал их помещения.
Он катил по Москве, натягивая на плечи драную темную ткань. Ему казалось, что следом за его машиной мчатся, перевертываются, хохочут уродливые существа. То ли хотят его изловить, то ли славят его.
Вернувшись домой, он принял горячую ванну. Тер пенистой губкой грудь и живот, смывая змею. Краска была едкой, и змея плохо смывалась, и он стирал ее до боли, а потом раздраженную кожу мазал целительным кремом.
Все его тело ликовало, как в детстве, когда он просыпался в лучах солнца и все его клеточки пели, восхищались своему росту, – так радуется молодое хлебное поле, где всходит каждое зерно, напоенное светом и влагой.
Он старался понять природу своего наслаждения. Его веселил успех аттракциона, испуг людей, не ожидавших подвоха. В этом была его изобретательность, веселое коварство, пусть злое, но шутовство. Но помимо этого наслаждение доставляло попрание запретов, разрушение табу, которое накладывало на жизнь человечество за долгие годы своего существования. Он был революционер, разрушитель. Он поднимал восстание. Он разрушал темницы, в которых томились древние чувства и желания. Он нес свободу запечатанному человечеству. Он был освободитель, и там, где он проходил, раскрывались темницы и вылетал скованный дух. Именно этот освобожденный, веками таившийся дух омолаживал его, делал счастливым, заставлял ликовать. Это было упоительно. Это делало его великим художником, возвышало над всеми мастерами.
Так думал он, лежа в ванной посреди душистой пены, слыша, как тихо журчит из крана вода. На его розовой груди вновь проступила змея, и досадуя, он снова тер грудь твердой щеткой, избавляясь от ее навязчивости.
Интернет клокотал, хохотал, глумился.
«Козел в монастырской капусте».
«Атака сатанистов».
«У владыки Амвросия случился выкидыш».
«Богохульник должен предстать перед судом».
«Что, попы, дождались кары небесной?»
«Иудеи не дремлют».
Пришло электронное сообщение от Янгеса: «Восхищаюсь! Вас причислят к лику святых! Очередной транш прошел».
Он лежал на диване посреди кальянов, слыша слабые звоны Новодевичьего монастыря, и думал о природе своего искусства. Оно родилось не вчера. Молодым человеком он работал в закрытом институте, изучающем Космос. Вместе с другом Степановым они проектировали поселения для дальнего Космоса, в котором превалирует серая материя, действуют иные законы природы. Мир, как утверждал Степанов, подчиняется геометрии Лобачевского, согласно которой две прямые пересекаются в бесконечности. И есть еще второй мир – мир Меньковского, умонепостижимый, запечатанный и нераскрытый. Они со Степановым стремились смоделировать эти миры, искали их математический и эмоциональный образ. Доводили себя до безумия. Веронов считал, что этот образ открывается человеку в момент стресса, или в момент смерти, или в секундных откровениях, когда в мозг из других миров влетает космическая частица, замыкает в нем нейроны, и человеку на одно мгновение открываются фантастические картины, которые затем навсегда пропадают.
Для поиска этих частиц они поднимались на вершины Памира и целыми сутками сидели посреди светомузыки гор, под огромными звездами, дожидаясь гостьи из Космоса. Они прыгали с парашютами, били себя электрическим током, оглушали себя страшными децибелами, топили себя, фиксируя свои видения и переживания.
Их разработки, чертежи, рисунки, математические выкладки были остановлены распадом страны, крахом науки, смертью великих начинаний. Их институт закрыли, в нем хозяйничали американцы, вывозя секретную документацию. Янки предлагали Веронову и Степанову уехать в Америку. Веронов согласился, а Степанов остался в России на воде и хлебе.
В Америке Веронов недолго поработал в Хьюстоне, а потом познакомился с компанией художников, творцов современного искусства. Так родились его перфомансы. Так он погружал публику в стрессы, извлекая из этих стрессов небывалые переживания. Вернувшись в Россию, он несколько раз порывался отыскать Степанова, позвонить по его домашнему телефону. Но откладывал звонок. Откладывал встречу с прошлым.
За окном тихо шелестела Москва. Веронов слышал множество переливов, слабых всплесков, словно он лежал на отмели и на него набегали невидимые волны. Они неслись в мироздании, соединяли его с бесчисленными явлениями мира: звездами, цветами, атакующими танками, висящими на дыбе мучениками, девственницей, кричащей в объятиях насильника. Он слышал, как просачивается в мир, обретая волновую природу, его сегодняшнее действо – задранная борода иерарха, испуганный зев отца Марка, полное тоски лицо безусого семинариста.
Встал и включил телевизор. Сюжет, на который он натолкнулся, рассказывал о трех девочках – подростках, которые, взявшись за руки, с блаженными улыбками бросились с крыши двенадцатиэтажного дома. Так они и лежали в крови, взявшись за руки.
Веронов знал, что их роковой прыжок был связан с перфомансом. Когда он вскочил на стол, разрывая рясу, девочки подходили к краю крыши. Когда он танцевал, выкрикивая глумливые слова, они падали. Когда он убегал из зала, заматываясь в обрывки рясы, они уже были мертвы.
Этот сюжет не поразил его, а только изумил. Какая таинственная сила взаимодействует с его колдовскими действами? Ответа не было. Были три подруги, которые с улыбкой себя убили.
Глава пятая
Пребывая в возбуждении, он не мог оставаться дома и отправился на вечеринку, которую устраивал один модный литературный журнал. Редакция журнала находилась не далеко от Чистых прудов. Там собирались писатели, поэты, актеры, безалаберные милые фантазеры, неизбежные спутники богемы, наполнявшие подобные вечеринки смешными разговорами и безобидными сплетнями.
Вечеринка проходила в ресторане: в зале были убраны столы, служители разносили напитки, гости снимали с подносов бокалы и рюмки, слипались в нестойкие группы, чокались, судачили, теряли друг к другу интерес, переходили из одной группы в другую, создавая в зале непрерывное кружение, в котором словно размешивался, какой-то невидимый раствор.
Веронов чувствовал свою принадлежность к этому сообществу, где все друг друга знают, дружат, недолюбливают, кидаются друг другу на помощь, вероломно отворачиваются. Где все нуждаются друг в друге, как друг в друге нуждаются лесные деревья, кусты, трава, грибы, мхи и лишайники – все то, что и называется лесом.
Так думал Веронов, посмеиваясь над собой, не зная, кем себя считать – жимолостью, желудем или сыроежкой.
– О, привет, Аркадий! – кинулся целоваться с ним писатель Цесерский, автор манерных, с претензией на модерн, эротических повестей. – Ну ты великолепен! – Цесерский был худ, с лицом молодящегося старика, с тяжелыми морщинами, добытыми не в тягостных раздумьях, а в страстных и порочных поползновениях. Он был одет в желтый пиджак, сиреневые штаны, на шее красовался шелковый розовый бант, и это экзотическое облачение соответствовало эстетике его повествований, модной, дорогой и безвкусной. – Слушай, твои последние перфомансы наделали шума. Это новое слово. Ты взрываешь все мосты, все храмы и все могилы, и мы любуемся летящими в небо осколками. Россию надо взрывать, взрывать и взрывать. Надо сделать русский народ очумелым. Чтобы он жил среди взрывов. Чтобы он сошел с ума и только потом прозрел. Русский народ – это бык с налитыми кровью глазами. Если его не бить, то этот бык забодает весь мир. Ты сражаешься с этим быком. Ты – тореадор современного русского искусства! – Цесерский смотрел на Веронова дружелюбно, но его коричневые, с розоватыми белками глаза таили тревогу, словно он ожидал от Веронова едкой насмешки, и своими комплиментами предупреждал возможность такой насмешки. – Ты знаешь, вышла моя новая книга «Отравленная лилия». Пришлю тебе обязательно, она в твоем вкусе. Я только что из Парижа, презентовал «Лилию». Огромный успех. Договоры на переводы, рецензии в «Фигаро». Ты знаешь, французы считают меня лучшим русским писателем. Что ж, я не мешаю им так думать! – Цесерский рассмеялся, но взгляд был по-прежнему тревожный – не прозвучит ли в ответ на его похвальбу желчное замечание, на которые был охоч Веронов. – Надо ехать на Запад, – произнес писатель с горьким вздохом. – Только там оценят наше с тобой искусство. Здесь, в России, мгла! Искусство не нужно. Власть жрет, народ пьет. До какой степени оскотинился народ! Русским отведено место в стойле, и они охотно его заняли, – его морщины стали горестными и обрели странное сплетение, переходя одна в другую, словно их выточил один и тот же червь, ползавший по лицу Цесерского. – В России все гадко – власть, дороги, автомобили, книги, котлеты. Одно хорошо – это женщины. «Волосатое золото», как их называют. Я возвращаюсь из Парижа в Россию, только для того, чтобы насладиться русскими женщинами. У них особые пальчики, особые соски, особые губки. У русской женщины особое выражение глаз, когда ты доводишь ее до экстаза, а потом делаешь ей больно. Их глаза меняют цвет. Я описал это в моей книге «Русские прелестницы». Ну, ты читал, конечно, – и он, забывая о Веронове, отошел, мелькая среди гостей канареечным пиджаком и сиреневыми штанами.
Мимо Веронова прошла девушка в спортивной расстегнутой куртке и белой майке, под которой волновалась свободная, ничем не стесненная грудь. У девушки было смуглое, как у мулатки, лицо, черные вьющиеся волосы, сиреневые губы и яркие шальные глаза, которыми она скользнула по Веронову, маня его куда-то сквозь толпящийся люд. В ее руке был бокал с вином, и она сделала жест этой рукой в том же направлении, куда повели ее глаза. Веронов притворился, что этого не заметил и повернулся к поэтессе Лиле Воронецкой, которая писала стихи про арийцев и нибелунгов и побывала на Украине в частях, которые сражались в Донбассе с повстанцами.
– Ну как «Золото Рейна»? Как Зигфрид? Как Вагнер? – Веронов поклонился и внимательными, чуть смеющимися глазами оглядывал мужеподобное лицо поэтессы, тяжелый подбородок, мужскую солдатскую стрижку, коммуфлированную грубую куртку и брюки. Представлял, как в этом коммуфляже, посреди боевиков батальона «Азов» она читает свои стихи.
– Арийские мифы побуждают человека не бояться смерти, обращают его к величию, – сумрачно ответила Воронецкая. – Русский народ больше не верит в бессмертие, отвернулся от величия. А я отвернулась от русского народа. Я больше не русская. Я учу иврит, учу украинский. Я не хочу быть представительницей подлого трусливого народа, который отдал себя во власть еврейским банкирам и служит охранником в банках. Я сменила народ.
– Можно сменить пол, но как можно сменить народ? – спросил ее Веронов. – Твой народ будет преследовать тебя до предсмертного шепота, ибо ты перед смертью станешь шептать по-русски.
– Я перед смертью прочту на иврите мой стих, посвященный Моше Даяну, который купался в крови этих недочеловеков арабов.
– А как тебя принимали в батальоне «Азов»? Они не разглядели в тебе новую Ахматову и Цветаеву?
– Я читала им стихи на украинском на позициях, где артиллерия била по этим бандитам и недоноскам в Донбассе. Я сказала, что каждый убитый ими русский вызывает во мне восторг. И я попросила артиллеристов позволить мне выпустить снаряд по Донецку.
– Может быть, твой снаряд убил неизвестную тебе русскую поэтессу по другую сторону фронта?
– Я бы очень этого хотела. Мои стихи – это снаряды, которые я выпускаю в сторону народа-отщепенца, народа-предателя! Каждый русский, которого привозят в брезентовом мешке из Сирии или с Донбасса – премия за мои стихи! – Воронецкая резко повернулась к Веронову бритым затылком, и Веронову показалось, что от ее одежды пахнуло казармой и гарью.
В Веронова вцепился пробегавший мимо чернявый, похожий на колючку, публицист Меерович, посвятивший все свое творчество высмеиванию Президента. Он схватил пуговицу на сюртуке Веронова и стал сыпать мелкими смешками, мерцал бусинками фиолетовых глаз:
– Последний кремлевский анекдот. Президент летит в Алеппо принимать парад российских солдат-победителей. Одновременно решил испытать систему ГЛОНАСС в условиях Сирии. Прилетает. Строй бойцов. Он выходит; «Здравствуйте, товарищи грушники». А они в ответ: «Аллах Акбар!» Оказывается, ГЛОНАСС сдал сбой и привел его в расположение ИГИЛ. Смешно? – Меерович, хихикая, отцепился от Веронова и побежал дальше, чтобы колючкой прилипнуть к кому-нибудь другому и рассказать тот же самый анекдот.
Веронов снова увидел смуглую девушку, которая прошла совсем близко от него, опустив глаза и улыбаясь сиреневыми губами, и эта улыбка сиреневых губ предназначалась Веронову, и ее рука с бокалом показала куда-то в сторону, приглашая за собой Веронова. Но он снова сделал вид, что не увидел знак.
– Кто эта особа с сиреневыми губами, которая ходит кругами с бокалом вина? – спросил Веронов у модника, писавшего острые эссе в глянцевые журналы.
– Вы не знаете? Лариса Лебедь. Дочь крупного нефтяника из списка «Форбс». Живет в Европе, приезжает в Москву, чтобы устроить пару скандалов. Папа выкупает ее из полиции, и она, удовлетворенная, уезжает обратно в Европу. По-моему, она ищет повод устроить скандал. Держитесь от нее подальше.
Устроитель вечера, главный редактор издания, уже слегка подшофе, расплескивая из стакана виски, возгласил:
– А теперь, дорогие собратья, как всегда в традиции наших встреч прозвучат стихи. Сегодня их нам читает один из самых экстравагантных революционных поэтов Вениамин Кавалеров. Прошу тебя, Веня!
Гости расступились, не выпуская из рук бокалов и рюмок. В круг вышел невысокий изящный человек в черной рубахе, из выреза которой была видна худая, в стариковских складках, шея. Его лицо было высохшим, сморщенным, как плод, пролежавший долго на солнце. Седой бобрик, выбритые виски, рука с перстнем – все было модным, стильным, изысканным, словно над обликом поэта работал опытный стилист. Вениамин Кавалеров был эмигрантом, покинувшим советскую страну еще в семидесятые и многие годы прожившим в Париже. Там он сотрудничал с антисоветскими журналами и подвизался в богемных салонах. Там он воспринял стиль революционных студентов, философию Сартра и поэзию французского авангарда. Вернувшись в новую Россию, он продолжал исповедовать революционные идеи, участвовал в демонстрациях и создавал эстетику грядущей в России революции.
Теперь он стоял, окруженный литераторами, отчужденный от них едва ощутимым высокомерием, сознавая себя не столько поэтом, сколько провозвестником грядущих бурь.
Он поднял свою легкую руку с блеснувшим перстнем и стал читать:
В кремле разбилось голубое блюдце, И с колокольни колокол упал. Зажглись над Русью люстры революций, И начался кромешный русский бал.Голос у Кавалерова был с клекотом, петушиный. Он своим чутким слухом угадывал больше других. Видел солнце задолго до того, как оно взойдет. Пророчествовал, пугал своим пророчеством неведающий суетный люд:
Ударил час, и мир сорвал личину, И чаянье пророка воплотилось. Пришла вода, и Кремль взяла пучина. Чудовищный России Наутилус.Веронов вдруг ясно ощутил невидимый вал времени, который надвигался. Еще не наступил, но уже стоял у горизонта темной стеной, готовый их накрыть.
Революция, которая их всех поглотит, распорядится с каждым по-своему. Те, кто сейчас дружелюбно чокается, мило улыбаясь, станут непримиримыми врагами, будут стрелять друг в друга. Благополучные и респектабельные наденут красные галифе, повесят на бедра кобуры со «Стечкиным», пойдут убивать тех, кто сейчас стоит рядом с ними и рассказывает забавные анекдоты. Та молодая дама в модной шелковой блузке, с бриллиантиками в ушах, станет проституткой в парижском борделе. А та, с милой родинкой на свежем лице, пойдет медсестрой в тифозный лазарет. Тот станет жестоким предводителем новой страны, а этот пойдет по этапу. И он, Веронов, еще не зная своей доли, чувствует трепет, ожидание этого грозного вала, который изменит всю его жизнь, даст ему новый образ, быть может, ужасный.
Святая Русь, березовая грусть. Ты участи своей не избежала. Мне, сыну своему, разъяла грудь, Вонзив штыка отточенное жало.Веронов смотрел на изящного, хрупкого, как резная статуэтка, Кавалерова, на его бледную руку с перстнем, на стильный бобрик, и чувствовал беду его поэтических прозрений, которыми он выкликал бурю, тревожил неподвижное русское время, извлекал из него взрыв. И эта буря летела, морщила, рябила недвижную гладь, была готова ворваться ревущей жутью, сметая зыбкую жизнь. Кавалеров с окровавленной головой, с пробитым лбом лежал в овраге, расстрелявшие его конвоиры удалялись, забрасывая на плечи ремни автоматов, и в овраге зацветала черемуха.
В салон, где процветали недомолвки, Где скептик остроумием блистал, Влетел снаряд тяжелой трехдюймовки, И начал повесть с белого листа.На белой стене были развешены фотографии с именитыми гостями, посещавшими редакцию журнала. Поэт Быков, с круглой головой и усиками, похожий на кота. Вдова Солженицына Наталья, с белым волевым лицом, продолжающая на земле миссию покойного мужа. Американский посол в Москве Стелбот, окруженный сияющими членами редакции. Веронов смотрел на белую стену, нарядные рамки фотографий и чувствовал, как приближается к зданию снаряд: вот-вот с грохотом он проломит стену, оставляя в ней рваную дыру, промчится слепым вихрем над головами гостей и вылетит сквозь другую стену. И в открывшуюся дыру станет слышен шум улицы, рев толпы, пулеметные стуки, и в светский салон ворвется бешеное время, о котором пророчествует хрупкий поэт.
Померкнут блестки мишуры мирской. Повиснут флагов ветхие мочалки. Тогда в ночи промчатся по Тверской, Сверкая пулеметами, тачанки.Веронов вдруг испытал сладостную муку, слепящее до боли в глазах страдание, жадную страсть к разрушению, в котором сгинут все обрыднувшие образы мира, обступившие его. И начнутся жуткие русские игры, уносящие с земли все омертвелые формы, все благополучные мысли, все благонамеренные слова, превращая их в разящий свист великого русского сквозняка.
Там будет кровь в озерах, как вода. И упадут созвездья к горизонту. Гремя огнем, пойдут на города Танкисты из восставших гарнизонов.И он, Веронов, будет сидеть в этом танке, держась за ледяную крышку люка, глядя, как летит мимо глаз стеклянный воздух и разлетаются от ударов брони лакированные, с брызгами фар, машины, и пулеметные пунктиры прошивают толпу, и впереди, туманный, со своими дворцами и шпилями, встанет желанный город, к которому стремятся танки.
Гори, гори, багровая звезда, Над миром истлевающих останков. Мне пели песню бронепоезда На стылых разоренных полустанках.Это была красота разрушения, поэзия истребления, когда открывается сладкая тьма и ты летишь в нее в свободном падении, удаляясь от света, забывая о небе, наполняясь священной тьмой, в которой начинает мерцать адский огонь, раздается подземный восхитительный гул, начинает играть чудовищная музыка русской бездны. И ты ее сын, ее пророк, ее провозвестник.
Москва красна от липкого варенья. Под тяжестью согнулись фонари. Моя жена, как в первый день творенья, Войди ко мне при отблесках зари.Боже, были когда-то иная жизнь, прекрасная женщина, ее чудесное родное лицо, от которого становилось чудно и светло. Они плыли в лодке по негаснущему отражению зари, и вокруг стояли осененные леса, и в зеленом небе летела утка, роняла в озеро незримую каплю, и от той капли по стеклянной воде расходились медленные нескончаемые круги. Ведь была эта дивная женщина, которая могла бы его спасти от черной мглы, разрушительного безумия, смертельной тоски.
Когда уйдет с земли последнее создание, И ангел улетит в сияньи белых крыл, Ты нам оставишь нищее даянье, Весенний снег оттаявших могил.Поэт Кавалеров закончил чтение, бессильно уронил руку, согнул беспомощно голову, словно у него обломилась шея. Пошел в толпу, окруженный рукоплесканиями. Все чокались, поздравляли его и уже о нем забывали. Занимались сплетнями, флиртом, шелестящими смешными разговорами. А в Веронове проснулись слезная нежность к изнуренному своими пророчествами поэту, желание обнять его, защитить от неминуемых бед, которые очень скоро поглотят их всех.
– Вы отказываетесь меня замечать? – перед Вероновым стояла девушка с сиреневыми губами, смуглолицая, с ярким глазами, в которых сверкали две серебряные безумные точки. – Вы так избалованы женским вниманием?
– Напротив, я боюсь женщин, чураюсь их, – насмешливо произнес Веронов. – Мне показалось, вы делаете знаки кому-то другому, не мне. Я не достоин вашего внимания.
– Напротив, посреди этой комариной толкотни, этих жужжащих литературных мошек, вы один заслуживаете моего интереса. Я Лариса Лебедь, – она протянула ему смуглую руку с тонким запястьем, на котором блестела золотая цепочка.
– Аркадий Веронов.
– Вам не нужно представляться. Весь Интернет полон ваших изображений. Вы строчите из пулемета, пугаете бедных правозащитников иконой Сталина, танцуете нагишом перед Патриархом всея Руси.
– Положим, это был всего лишь архиепископ. Но все равно, мне неловко за мои нелепые шалости.
– Напротив, вы ими можете гордиться. Я ненавижу этих добродетельных пошляков, которые мнят себя добропорядочными членами общества. Мне хочется их оскорбить, сорвать с них личину, облить всех зеленкой. Именно этим вы занимаетесь – обливаете всех зеленкой.
– У меня и теперь с собой флакон зеленки, – Веронов хлопнул себя по карману, кивая на клубящийся с винными бокалами люд.
– Представляю, какое наслаждение вы испытываете, когда видите изумленные, выпученные от страха глаза!
– А чем вы пугаете обывателей?
– Быстрой автомобильной ездой. Жму на педаль, смотрю, как стрелка приближается к тремстам километрам в час, как отскакивают от меня автомобили-черепахи, как сыплются горохом пешеходы, как воет бессильно сирена патрульной машины, и лечу по Москве, которая кажется размытой акварелью.
– Как бы я мечтал оказаться с вами в одной машине! – Веронов вдруг жадно захотел поцеловать ее сиреневые губы, сжать их так, чтобы она застонала от боли, и он почувствовал бы солоноватый вкус ее крови.
– Хотите прокатиться?
– Хочу.
– Пойдемте.
Они вышли из редакции. Была теплая московская ночь. Накаленные за день камни, железные крыши и чугунные ограды источали накопленный за день жар. Пахло клумбами, духами и табаками прохожих. На стоянке Лариса Лебедь подвела его к красной «альфа ромео», которая казалась дельфином, застывшим на гребне волны. Тихо хрустнул замок, брызнули фары.
– Садитесь, – она пригласила Веронова, и тот погрузился в мягкую глубину машины, окруженный запахами кожи, сладких лаков и едва ощутимых благоуханий, которые оставляет в машине молодая прелестная женщина.
– Пристегните ремень, – сказала Лариса. Осторожно, бесшумно вывела машину со стоянки, а потом резко, с ревом кинула ее на проезжую часть. Вильнула, обходя тяжеловесный вседорожник, и с грохотом, как стартующая ракета, ринулась по бульварам.
Веронов ужаснулся дикому старту. «Альфа» вреза́лась в узкие зазоры, обгоняя попутные машины, задевала их зеркалами, казалось, толкала своими красными бедрами. Как игла, пронзала тесное пространство у чугунной решетки, и Веронову чудилось, что сейчас хрустнет метал и какой-нибудь крюк намотает на себя красный рулон жести.
– Нравится? – крикнула сквозь грохот Лариса Лебедь, успевая шарахнуться от злого рассерженного «мерседеса».
Бульвар запрудили машины, она истошно сигналила, а потом чудодейственным скачком перемахнула ограду и помчалась посреди деревьев, озаряя фарами шарахающихся людей, лихо избегая скамеек, и что-то мягкое шлепнуло по стеклу, то ли слетевшая с головы шляпа, то ли вырванная ветром из рук газета.
– Нравится? – снова крикнула она, когда они вернулись на проезжую часть и с бульвара, на красный свет, проскрежетав тормозами, свернули на Моросейку.
Веронов, сжатый, втиснутый в кресло, смотрел на нее, и она казалась ему сумасшедшей. Яростные глаза. Открытый, жарко дышащий рот. Среди сиреневых губ красный влажный язык. Руки бьют по рулю.
Это было безумное упоение, ожидание удара, смертельного хруста, последней вспышки. Веронов боялся ее окликнуть, не смел останавливать, ибо это могло привести к сбою чудовищного ритма, грозило крушением. Он только смотрел остекляневшими глазами, как мелькают фасады, валятся назад колокольни, проносятся красные огни светофоров. Навстречу шел троллейбус, и она мчалась ему в лоб, желая врезаться, протаранить, полыхая фарами. И только в последний момент отвернула, подрезала испуганную машину.
Они грохотали теперь по Садовой. Алая, пленительная, как губы красавицы, «альфа ромео» превратилась в свирепого хищника, который с ужасающим рыком рвал пространство, терзал другие машины, вылетал на встречную полосу, слепил огнями, предупреждал устрашающим ревом, непрерывным надсадным гудком. Веронов видел, как стрелка спидометра пересекает красную риску. В женщине рядом с ним горела смертельная страсть, дышала ярость, которую она переливала машине, и та была готова убить себя, расплющить в раскаленную красную кляксу.
Мимо, как миражи, проносились фасады, озаренное высотное здание, витрины, рекламы, брызгающие бриллиантами гирлянды, лунно-голубые колонны. Следом за ними уже выли патрульные сирены, истошно мигали фиолетовые вспышки. Они ускользали от погони. Лариса Лебедь оглядывалась на Веронова с безумным счастьем, с хохочущим оскалом зубов. Полицейская машина пристроилась сбоку, и металлический голос приказывал остановиться. Но «альфа» обошла машину, и было слышно, как что-то лязгнуло, заскрипело сзади, и голос умолк, прерванный ударом. Веронов вдруг ощутил счастливый провал в груди, упоение смертельными скоростями, приближение гибели, слом всех запретов: они рассыпались в прах, уступая безумной воле к смерти, воле к небытию, которое открывалось в душе, как заветная бездна.
Они свернули с Садовой, метнулись к театру Российской Армии, нырнули в пустынную улицу с чахоточными клиниками. Памятник Достоевскому мелькнул, озаренный, похожий на горящую свечу. Скользнули в темные переулки, под шлагбаум. Остановились у дома с фонарем, похожим на люстру. Лариса Лебедь небрежно бросила машину. Пошла, не оглядываясь на Веронова, к подъезду. Он шел следом, слыша, как тихо стонет сзади машина. За Ларисой Лебедь воздух светился, как ночное море, по которому прошел катер.
Они поднялись на лифте. Она отомкнула дверь, вошла в темную квартиру и по мере того, как шла по комнатам, зажигая свет, сбрасывала туфли, куртку, стягивала майку, роняла юбку, преступала через разбросанную одежду, голая, глянцевитая от пота. Направилась в ванную, и там, не прикрыв дверь, стояла под душем и Веронов видел ее поднятые локти, сильную грудь, блестящую спину, по которой бежала вода.
В постели она была душистая, влажная. Не давала обнять себя. Извивалась, как змея. Во время поцелуев больно кусала его. Нависала над ним и мчалась, как наездница, с криком, хохотом, без устали, закрыв глаза, словно продолжала недавнюю гонку, куда-то желая прорваться, испепелить плоть, превратиться в слепящую бестелесность. С последним вскриком, мучительным стоном, ослабела, упала рядом и лежала, как мертвая, неловко вывернув руку. Веронов смотрел на ее близкое плечо с красно-синим цветком татуировки.
– Они там все манекены. Из глины, из папье-маше, – тихо произнесла она.
– Кто манекены? – переспросил он.
– Все европейцы превратились в манекенов. Пустых и смешных. Их хочется толкнуть и разбить.
– Но ты выбрала Европу. Ты там живешь, тебе там нравится.
– Мне нравится, когда арабы в черных масках с «Калашниковым» врываются в синагоги и ночные клубы и опустошают там все обоймы. Мне нравится, когда выходец из Сенегала с фиолетовым лицом и кровавыми белками садится за руль грузовика и давит толпу манекенов в Ницце.
– Тебе нравятся террористы?
– А разве ты не террорист? Ты приходишь на собрание, где собрались манекены, и взрываешь их.
– Это искусство. Я художник.
– Террорист – великий художник. Он соскабливает своими взрывами и автоматными очередями пошлую обветшалую фреску и пишет другую, сочную, обрызганную кровью. Старое человечество, склеенное из глины и папье-маше, человечество неодушевленных манекенов, исчезает среди грохота и огня и возникает молодое человечество, орошенное живой кровью. Террористы делают надрез кесарева сечения, и появляется младенец, обрызганный кровью.
– Может быть, ты собираешься поехать в Сирию и примкнуть к ИГИЛ?
– Зачем мне Сирия? Скоро Россия превратится в сто тысяч Сирий. Мне место здесь.
– Ты что, веришь пророчествам Кавалерова? Ждешь новой русской революции?
– Она уже началась. Всмотрись в глаза людей. Среди тусклых, погасших, вдруг вспыхнет взгляд, в котором ненависть и восторг. В котором рушатся эти мерзкие дворцы, супермаркеты, золоченые храмы. Где горят города. Где на красных русских зорях мечутся бесчисленные стаи черных ворон, а в белых руках рублевских красавиц засияет вороненый ствол автомата.
– Кем ты будешь в этой русской революции?
– Мне примером служат те женщины, что в кожаных куртках и галифе расстреливали из наганов тучных банкиров, трусливых министров, дурных офицеров.
– Мне кажется, ты вполне готова для этой роли. Сегодняшняя гонка показала, что ты готова убить людей и убить себя. Ты всегда так водишь машину? Всегда гоняешь по дорожкам скверов на скорости двести в час?
– Я хочу на этой скорости ворваться в Кремль, в Троицкие ворота, пронзить его насквозь и вылететь на Красную площадь из Спасских ворот. Хочешь, промчимся вместе?
– Нас расстреляют на подходе к воротам.
– Ты не бойся смерти. Смерть – это то, что подают в конце жизни на сладкое. Хочешь меня убить?
Она повернулась к нему и смотрела темными, без белков, безумными глазами, в которых Веронов угадал ту исступленную сладость, которую сам испытывал, проваливаясь в смертельную бездну.
– Убей меня!
Веронов слушал ее, смотрел на сине-красный цветок на ее плече, на близкую грудь с темным соском, к которому она не давала ему прикоснуться. Испытывал нарастающую едкую неприязнь, не только к ней, но и ко всем, с кем повидался на сегодняшней вечеринке. К нарциссу Цесерскому, изнуренному старческим эротизмом. К извращенке Воронецкой, решившей перейти из одного народа в другой. К салонному революционеру Кавалерову, чья имитация воспета модными французскими журналами. И к этой пресыщенной дочке миллионера, которая из холеной Европы приезжает в Россию позабавиться среди обезумевших московских обывателей, как приезжают иностранцы поохотиться на экзотического русского зверя.
Все они были сверхлюди, возвышались над маленькими бренными человечками, находили в этом оправдание своим интеллектуальным бесчинствам. И Веронову хотелось взорвать это клановое превосходство, сбросить их на грязную землю, потоптаться на них измызганными подошвами.
Он чувствовал, как начинает сочиться в душе мучительное наслаждение, предчувствие темной пропасти, куда он полетит, оставляя над собой рванный провал, взрывную волну, сносящую незыблемые опоры. И он спрячется от этой волны в бездонной воронке.
– Мне надо идти, – сказал он.
– Ты не останешься?
– Нет.
– Как хочешь, – равнодушно сказала она.
Веронов стал одеваться. Застегивал рубаху, чувствуя, как в душе слабо трепещет, сотрясается в неслышных вибрациях незримый взрыватель.
– Ты знаешь, мне надо тебе что-то сказать, – он застегивал манжеты рубахи. – Я очень виноват.
– Что такое? – вяло спросила она.
– Мне было трудно с собой совладать. Ты такая прекрасная. И эта езда, эти безумные скорости.
– В чем дело?
Он набрасывал пиджак, надевал замшевые туфли:
– Мне страшно тебе признаться. Я негодяй. Но я не мог совладать.
– Да что, в самом деле?
– Видишь ли, я должен был тебе сказать. Но какое-то безумие. Ты такая прекрасная. Я забыл обо всем.
– Перестань! Говори!
– Видишь ли, у меня СПИД. На очень скверной стадии. Прости.
– Что? – возопила она. – Что ты сказал?
– Может, еще не поздно. Ты обратись к врачу. Может, я не успел тебя инфицировать.
– Мерзавец! Как ты мог? Ты гадюка!
– Мне очень жаль. Прости меня, – и он пошел из комнаты к выходу, слыша, как разрастается взрыв, как взрывная волна сметает весь модный литературный салон и летят, переворачиваясь, смехотворный Цесерский в канареечном пиджаке, Воронецкая в отвратительном коммуфляже, поэт Кавалеров со своей бледной изысканной кистью, украшенной перстнем, и эта голая красавица с лиловыми губами, провожающая его истошным криком.
Глава шестая
Он вернулся домой поздней ночью. В нем продолжали звучать рокочущие гулы, словно он крикнул в колодец, и ответный крик гудел, отражался из глубины.
Он подошел к окну и не увидел монастыря. Там, где обычно сияло розово-белое, с золотыми проблесками видение, сейчас была тьма. Он протер глаза, тьма оставалась, будто на глаза легли черные бельма. Он испугался, что его поразила слепота. Всматривался что есть силы в черную пустоту, в которой растворился монастырь, и постепенно из мрака вновь появилось нежно-золотое, бело-розовое видение. Его страх прошел. Видимо, на время была отключена подсветка, озаряющая монастырь.
Он почувствовал легкое подташнивание, какой-то ком в горле. Ком казался живым. Будто он проглотил мышь.
Он пошел в ванну и лег в теплую пену, желая смыть недавние ощущения, которые его тяготили. Он увидел, что змея на груди сохранилась, осталась синеватым отпечатком. Видимо, краска. которой он мазал тело перед походом к церковникам, была едкой и не сразу смывалась. Он тер себя губкой, и змея пропадала, тонула под розовой кожей.
Ночной Интернет затих, кончился обмен оскорблениями, жалобами, комплиментами. Буяны-блогеры спали, набираясь сил для предстоящих свирепых атак. Только изредка какой-нибудь ночной безумец вывешивал изображение голой женщины, или призрачного, в мертвенном освещении здания, или светящийся ночной цветок. Но Веронов чувствовал, как незримо пропитывают интернет темные энергии, которые он запустил в мир своей недавней выходкой. Тихая тьма змеей вползала в мировое пространство, и в горле, мешая глотать, шевелилась живая мышь.
Утром он услышал по радио, что в одной из колоний строгого режима в Псковской области произошел бунт заключенных. Зэки взяли в заложники несколько охранников. Последовал штурм колонии отрядом спецназа. Была стрельба, несколько заключенных было убито. Веронов не сомневался, что взрыв, который он произвел, привел к восстанию, породил отчаяние среди заключенных, заставил спецназ надавить на спусковые крючки.
Утром пришло электронное письмо от Янгеса. «Больше так не гоняйте по Москве. Мне дорога ваша жизнь. Очередной транш прошел».
Веронов не понимал, как Янгес мог уследить за ним. Какие тайные соглядатаи расставлены Янгесом в местах, где появлялся Веронов. И он решил прекратить эти опасные опыты. Выйти из этой сатанинской игры. Заслониться от зияющей тьмы образами прошлой восхитительной жизни.
Были, были в его жизни мгновения, когда он обожал, благоговел, любил. Когда его душа взрастала, ликовала, собирала чудесную, разлитую в мире красоту. Когда он верил, что этой красотой сотворен мир. Что у мира есть Создатель, любящий, всемогущий, знающий о нем, Веронове, дарующий ему одно чудесное откровение за другим.
Вспомнилось его увлечение молодой аспиранткой – историком Верой Полуниной, зеленоглазой, с очаровательными светлыми локонами, которые он так любил целовать, касаясь губами душистого лица посреди снежной Москвы с оранжевыми фонарями, вспомнилось, как она сквозь смех его останавливала: «Ну подожди. Ну здесь же люди. Давай уйдем в переулок». Они гуляли по старым московским улочкам, заходили в храмы, любовались великолепными монастырями. Он говорил ей о городах будущего, о космических поселениях, в которых станут жить лучшие прилетевшие с земли люди, образуя новое человечество. А она рассказывала ему о русских святых и праведниках, которые населяли монастыри: это, по ее словам, и были люди русского будущего, а монастыри – космическими поселениями, которые своими алтарями, крестами и чудотворными иконами летели в небесную бесконечность.
Он сделал ей предложение. Они решили пожениться. Отложив женитьбу на осень, решили поехать в Карелию, в глушь, чтобы там, в безлюдье, среди озер и негасимых зорь, насладиться друг другом.
Лодка колышется. Он вытягивает из озера сеть. Ячея в сверкающей слюде. Серебряные рыбы дрожат, извиваются, сбрасывают солнечные капли. Он смотрит на свою любимую сквозь сверкание сети, трепещущих рыб. Он так любит ее! Она явилась ему из озерного блеска, из красных прибрежных сосняков, из синего летнего облака.
Они идут лесами. Красный сосновый жар. Пахнет смолой, муравьиным спиртом. На тропе то и дело попадаются фиолетовые от черничного сока комья медвежьего помета. Где-то рядом, в черничниках бродят медведи. Но им обоим не страшно, они идут, взявшись за руки, и в стволах то слева, то справа мерцают озера. Он целует ее, видя, как на стволе длинной тягучей каплей висит золотая смола и в ее волосах запутался листик черники.
Баня на берегу. Ночное озеро черно-синее, недвижное. А в бане звон, плеск. Он кидает ковш воды на седые камни. Взрыв, удар раскаленного жара. Она вскрикивает, закрывает лицо. Он в тумане видит ее чудесную наготу, гладит ее стеклянные плечи. Взмахивает распаренным веником, чтобы ее не обжечь, поднимая своими взмахами душистый березовый жар. А потом – вон из бани, по мосткам с разбега в темное студеное озеро. Она плещется, плывет в темноте. Он видит, как, белая, она выходит из темной воды. И он из озера провожает ее обожающим взглядом.
Они поднимаются в гору, красную от подножья к вершине, покрытую дикой клубникой. Подол ее белого платья в ягодном соке. Губы сладкие, розовые от клубники. На вершине горы разрушенная деревянная церковь, серо-серебряная, с рухнувшим куполом. Они достигают вершины, поднимаются на церковное крыльцо. И с горы открывается безбрежная даль, красные боры, синие озера, с высокой утиной стаей, с застывшим голубым облаком, из которого летит блестящий дождь. И вдруг – такой бесшумный удар света, такая любовь к ней, обожаемой, к пролетающим уткам, к дощатой разрушенной церкви, ко всей неоглядной дали, которую подарил ему Господь, и к Господу, незримому и любимому, к которому ввысь, в бесконечность, стремится его верящая душа, исполненная лучистого света.
Веронов сидел среди ночи в своей московской квартире и чувствовал, как по щекам текут слезы.
Глава седьмая
Наутро Веронов проснулся свежим, с легким сердцем, чувствуя освобождение от бремени. Он избавился от тяжкой обузы, от пагубной страсти, избавился от кабального договора, по которому терял свободу, превращал свое изящное легкомысленнее искусство в орудие чужой разрушительной воли. Эта внешняя, воздействующая на него воля была отвергнута. Бодрый, счастливый, он пользовался обретенной свободой. Монастырь за окном в летнем солнце был нежный, женственный, весь в кружевах, как волшебный цветок, от которого исходило сияние и чудное благоухание. Веронов поклонился монастырю, молитвенно, бессловесно, мимолетно подумав о маме, о былой невесте Вере Полуниной, испытав тихую светлую печаль.
Он принял душ и, к своей радости, убедился, что противная змея на груди исчезла, как исчезло недавнее помрачение. Пил кофе, отложив, не читая, газеты, слушая милую Анну Васильевну с ее стареющей красотой, розовыми пухлыми щеками и тонкими морщинками над верхней губой. Она казалась ему привлекательной, домашней, доброй, как и все в этот утренний час обретенной свободы.
– Уж вы на меня не сердитесь, Аркадий Петрович, что я вам скажу. Не будете сердиться?
– На вас невозможно сердиться, Анна Васильевна.
– Я хотела вам сказать. Аркадий Петрович, почему вы не женитесь? Вы такой видный, благородный. На вас, наверное, женщины заглядываются. Столько прекрасных одиноких женщин, которые украсили бы ваш дом. Вы состоятельный человек, вам можно содержать семью. Вам в пору иметь детей, чтобы они здесь бегали, шумели. А вы все один да один. А в одиночестве вам приходят всякие мысли, и вы, как мальчик, шалите. А если бы у вас была семья, была жена, вы бы свои силы, свой ум тратили бы совсем по-другому. На пользу семье, на пользу людям. Вам, Аркадий Петрович, в доме нужна женщина.
– Да у меня уже есть в доме женщина. Это вы, Анна Васильевна. Другой не нужно, – засмеялся Веронов, видя, как смущена Анна Васильевна, как она уже жалеет, что завела неделикатный разговор.
– А мой Степан Тимофеевич очень меня любил. Я с ним познакомилась, когда он был майором. И мы всегда были вместе. Он был в Афганистане, а я детей растила. Думала, если его убьют, от него дети останутся, дальше жить будут. Очень он меня любил и не обижал никогда, – Анна Васильевна всхлипнула, отвернулась, и Веронов смотрел, как она прикладывает к своим бледным синим глазам платок.
Его телефон лежал рядом на столе без звука. Иногда начинала трепетать слабая вспышка, кто-то звонил, но Веронов не откликался. Телефон тонкой трубочкой соединял его с внешним миром, и по этой трубочке в его умиротворенный дом мог проникнуть яд, наполнить солнечные комнаты мертвенной мглой, как затмевает солнце пепел далекого взорвавшегося вулкана.
Веронов чувствовал, что в глубине телефона существует черная точка. И в этой точке таится взрыв чудовищной силы. От этого взрыва разомкнется пространство, сгорит время, разверзнется бездна, в которую упадет его обезумевшая душа. И он старался не смотреть на телефон, не отзывался на настойчивые мерцания.
Из телефона дул едва ощутимый сквознячок, словно в нем открылась малая скважина, ведущая в непомерную тьму, где дуют жуткие ветры, гуляют смертоносные вихри, грохочут камнепады. Но из скважины долетал едва ощутимый сквознячок, лизал ему лоб. Было впечатление, что черная точка из телефона переместилась на лоб, и блуждает, как метина прицела.
Скважина засасывала его. Казалось, к его шее, к артерии прилепилась тонкая щупальца, прикрепилась малая присоска и сосет его кровь, вбрасывая темные струйки яда. Он был отравлен, это отравление проявлялось, как нарастающий голод, потребность в той пьянящей сладости, которую он испытывал в своих прежних падениях в бездну. Каждая клеточка требовала утоления, умоляла насытить ее, напитать пьяной отравой. И он мучился, содрогался, как мучается наркоман в поисках шприца.
Он чувствовал, как в нем шевелится живое инородное тело. Он был беременен. В нем разрастался страшный эмбрион, который требовал пищи, яростно трясся, беззвучно орал. И видя, как трепещет в телефоне бледная вспышка, слыша утробный крик невидимого эмбриона, Веронов взял телефон.
– Аркадий Петрович? Это вас беспокоят из Музея Российской армии. Ваш телефон дал нам Илья Фернандович Янгес, член общественного совета.
– Что вам угодно?
– Илья Фернандович рекомендовал вас как видного общественного деятеля и замечательного оратора. Мы открываем в Подмосковье, в селе Петрищево, обновленный музей Зои Космодемьянской. И хотели бы просить вас выступить на митинге в честь открытия музея. Сейчас, вы знаете, участились нападки определенных людей на героев Великой Отечественной войны. Вы сможете выступить на митинге?
– Дайте мне подумать, – сдавленно ответил Веронов, слыша утробный рык. – Перезвоню через десять минут.
Он испытывал вожделение. Война и Победа были лакомством, на которое желал наброситься утробный зверь. Терзать, хрипеть, поливать ядовитой слюной, слыша бесчисленные стенания, видя, как содрогаются кости в братских могилах, как обессиленно сникают ветераны, как меркнет сияние военных парадов, как линяет красный цвет победных знамен и поминальное шествие Бессмертного полка тает и гаснет, теряя таинственную мощь воскрешения.
У него появлялся повод сокрушить незыблемую святыню, исторгнуть из миллионов сердец стон и рыдания, вкусить несравненную сладость осквернения, которое породит разрушительный вихрь и тот сметет последний оплот государства. Повалятся кремлевские башни, в ужасе разбегутся войска, и обезумевший народ начнет свою кромешную бойню.
Его удерживала мысль, что среди братских могил есть одна, в Сталинградской степи, где лежит его дед, молодой лейтенант – пулеметчик, добровольцем ушедший на фронт. Смертью своей он продлил слабую струйку рода, текущую через его, Веронова, жизнь. В юности, когда душа была исполнена родовых мечтаний, поисков сокровенных истоков Веронов собирался поехать в Сталинградскую степь и отыскать могилу деда. Положить на нее цветы, почитать стихи, которые хранились в тонких книжицах из дедовской библиотеки, чтобы дед из своей могилы услышал вещие звуки. Но так и не поехал, все откладывал на потом таинственное родовое свидание.
Теперь же ему предлагалось осквернить могилу деда. Чтобы в ужасе встрепенулись его легкие кости и пуля, сразившая его, выскользнула из костей и продолжила свой полет.
Он смотрел на телефон, и в нем раскрывалась темная сосущая бездна, в которую его влекло, и он был бессилен ее миновать.
Взял телефон и набрал номер:
– Хорошо, я согласен. Выступлю на митинге.
Его «бентли» мчалась по Минскому шоссе, среди сверканья встречных и попутных машин. Шоссе казалось голубым, с мелькающими тенями лесов, с внезапным озарением полей, в которых уже витал едва уловимый золотой свет близкой осени. На заднем сидении машины стоял саквояж, в который Веронов поместил сюрприз, приготовленный к выступлению в Петрищево. Его замысел был сокровенный, не подлежал разглашению, был связан с конспирацией. Веронов, боясь, что его мысли будут угаданы, прятал их, заслонялся легковесными песенками, сумбурными мыслями. Так прячут взрывное устройство в ворох мусора, в груду палой листвы.
На восьмидесятом километре шоссе возвышался памятник Зое Космодемьянской. Высокая, как хрупкий стебель, девушка тянулась вверх, но не туда, где в то далекое утро над ней качалась петля, а выше, в предзимнее небо, куда готова была улететь ее измученная, непокоренная душа. У памятника было людно, у подножья лежали цветы. Стояла полицейская машина с моргающей вспышкой. Проезжавшие автомобили в знак поминовения сигналили, и Веронов, подобно остальным, нажал на сигнал, боясь, что полицейские могут разгадать его замысел.
Деревенька Петрищево, где была казнена партизанка Зоя, являла собой небольшое поселение, в котором дома уже трудно было назвать крестьянскими избами. Они были перестроены, обшиты современными материалами, рядом с ними были гаражи, на них круглились телевизионные тарелки, и обитатели их были не крестьяне, а дачники, быть может, дальние потомки тех, кто пахал здесь и сеял, а в черную военную зиму шел смотреть, как немецкие солдаты вешают измученную девушку.
Кругом было многолюдно, шумно, вдоль улицы стояли машины, из репродукторов звучали военные песни – «Священная война», «Мы не дрогнем в бою за столицу свою», «Артиллеристы, Сталин дал приказ». Было много молодежи с цветами. Веронов, оставив машину у околицы, захватив саквояж, шел в многолюдье к единственному сохранившему вид крестьянской избы дому, тому, который собиралась поджечь Зоя и где располагалась команда немецких солдат. В этой избе всю ночь солдаты измывались над девушкой, из него на рассвете ее повели на виселицу.
Перед домом в палисаднике цвели яркие золотые шары, розовели пышные мальвы. Цветы, посаженные заботливой рукой, говорили о красоте, нежности, о любви, превозмогшей смерть, о памяти, одолевшей забвение. Веронов на мгновение залюбовался цветами, испытал печаль, но тут же превратил свои переживания в жесткую сталь затвора, который вогнал в ствол пулю. Ему предстояло сделать выстрел и поразить малую мишень, от попадания в которую содрогнутся земля и небо.
У палисадника толпились люди, немолодая женщина в платке с круглыми сорочьими глазами рассказывала, должно быть, не в первый раз, пользуясь случаем оказаться в центре внимания:
– Вот отсюда ее повели, прямо по снегу, босой, в одной рубахе. А солдаты над ней всю ночь насильничали. А выдал ее староста, который был кулаком, но не выслан. Когда наши пришли, конечно, его расстреляли. И две бабы, тоже из петрищевских, когда Зою вели, они в нее помои вылили. Тоже их расстреляли. А родня их уехала, кто куда, чтобы уйти от позора. А Зою вели вон туда, на тот конец, где уже народ согнали и виселица стояла.
И люди, слушая ее, медленно тянулись туда, куда она указала, и девушка, державшая пучок красных гвоздик, положила на землю два цветка, туда, где когда-то ступила босая стопа Зои.
Музей был новый, с крыльцом, он был обшит нарядным тесом, пах свежей краской. У входа Веронов отыскал человека, который по телефону пригласил его принять участие в торжеству. Угадал его по георгиевской ленточке на лацкане пиджака, по оживленным жестам распорядителя, по торжествующему лицу устроителя многолюдного действа.
– Аркадий Петрович, вам будет предоставлено слово пятым по счету. Сначала батюшка прочитает молитву. Потом глава района. Потом от Министерства обороны. Потом ветеран. Потом вы. Сейчас осмотрим музей, – и он куда-то исчез, оставив Веронова у крыльца среди почетных гостей.
Священник был в фиолетовой ризе, шитой золотом, синеглазый, с добрым розовощеким лицом. Глава района в дорогом костюме смотрел приветливо, но подмечал, все ли видят в нем значительную властную персону. Генерал из Министерства был строг и важен. Старик-ветеран был с бесцветным изможденным лицом, выцветшими глазами, сутулый, согбенный. Избыточно навешанные на нем медали и ордена, казалось, своей тяжестью тянули его к земле. Веронов сберегал под сердцем свой замысел, боясь выдать себя неосторожным словом и взглядом.
– Прошу в музей. Короткая экскурсия по музею, – позвал всех появившийся распорядитель. – Экскурсовод Вера Спиридоновна, очень коротенько, пожалуйста!
Молодая женщина-экскурсовод, свежая, красивая, на высоких каблуках, воодушевленная, вела почетных гостей по музею, устремляя указку к экспонатам.
– Смотрите, вот такая ситуация сложилась к осени сорок первого года на фронте вокруг Москвы, – указка скользила по карте. Черные стрелы фашистских ударов теснили кольцо красной обороны, прижимая его к Кремлю.
– Вот места, где в районе Москвы действовали партизаны и отряды НКВД, – экскурсовод перешла к соседней карте, где красными кружками среди черной оккупированной территории были обозначены партизанские центры.
– Вот такими бутылками с зажигательной смесью была вооружена Зоя Космодемьянская, проникшая в деревню Петрищево, – экскурсовод, переступая, постукивала модными каблуками. Она заметно волновалась.
– Так выглядел мундир немецкого солдата сухопутных войск, которые в те дни обосновались в Петрищево, – в стеклянной витрине был выставлен грязно-зеленый мундир с нашивками и крестом.
– А это личные вещи Зои Космодемьянской, платье и кофту пожертвовала музею мама Зои и Саши Космодемьянских. Брат и сестра были награждены посмертно звездами Героев Советского Союза.
Экскурсовод перешла к большой картине, на которой изображалась казнь партизанки. Горюющие крестьяне, немецкие кавалеристы, виселица с петлей, Зоя в белой, испачканной кровью рубашке.
Веронов так внимательно слушал, так сочувственно кивал, так не отрывал глаз от скользящей указки, что экскурсовод, завороженная его вниманием, обращалась только к нему, искала его глаз, его сочувствия.
Веронов же почти не слышал ее. Думал, на какие святыни он посягал, куда нацелен его удар. На все гигантские стенающие годы войны, на все ее фронты, на все атаки, на все горящие самолеты и танки, на все перерывшие планету траншеи, на все предсмертные стоны, на все хрипы и вопли рукопашных, на все пылающие города, на все салюты, на дырявый купол Рейхстага с красным победным знаменем, на парады, на песни, на торжественные гимны, на ночные кошмары, на сверкающие ордена, на всю горькую и великую память о войне, которая как бездонный водоем со святой водой, орошала Россию, не давала ей упасть, померкнуть в унынии, питала ее неисчерпаемой энергией. Победа была могучим реактором, питавшем энергией огромную измученную страну. В этот реактор был направлен удар Веронова. Взрыв реактора выплеснет непочатую энергию, и, распадаясь, он испепелит огромные пространства русской истории.
Так думал Веронов, содрогаясь, пугаясь, испытывая жуткую сладость, предвкушая сладострастное падение в бездну.
– Все, Вера Спиридоновна, спасибо, – прервал экскурсовода распорядитель с георгиевской ленточкой, который, вероятно, был директором музея. – Товарищи, прошу на митинг. Народ уже ждет.
Из музея все направились по улице к месту казни. Здесь посреди деревни росли высокие ели, под ними высилась стелла. Почетным гостям раздали гвоздики, и они печально прошагали к подножию стеллы и положили на землю цветы.
Кругом было много народа, круглились головы. Десантники в голубых беретах с автоматами готовились салютовать. Рядом со стеллой стояла небольшая трибуна, темнел стебелек микрофона.
– Дорогие односельчане, уважаемые гости, разрешите митинг, посвященный открытию нашего музея, митинг памяти Зои Космодемьянской считать открытым. Батюшка, отец Алексей прочитает молитву.
Священник сиял епитрахилью, рокотал баритоном. Прочитал литию и обратился к собравшимся с пасторским словом:
– Зоя Космодемьянская – мученица тех великих и трагических лет. Судя по ее фамилии, она была из семьи священников, служивших в церкви Козьмы и Демьяна. Значит, скорее всего, она была крещеной. А если нет, то крестилась кровью, приняв муку за «други своя», за Родину. И я предполагаю, что когда-нибудь наша православная церковь рассмотрит вопрос о ее канонизации, как мученицы, отдавшей жизнь за Христа, за Христову Победу.
Веронов вдруг испытал панику, желание схватить свой саквояж и кинуться прочь с трибуны мимо десантников с автоматами, протиснуться сквозь толпу, пробежать по деревне мимо памятника хрупкой, со связанными руками партизанки, мимо избы с золотыми шарами и мальвами. Он желал запустить мотор машины и мчаться подальше от этих мест, где было совершено злодеяние, где был совершен подвиг, где он, Веронов, пораженный глубинным недугом, черным сладострастием, собрался было второй раз казнить Зою, набросить петлю на ее тонкую, в кровоподтеках, шею и толкнуть ногой деревенскую лавку. Скорей, скорей прочь!
Но кто-то властный, мощный, поселившийся в нем, остановил его порыв, удержал на трибуне. И Веронов стоял сжимая саквояж, слушая выступление главы района:
– Мы открываем сегодня музей Зои Космодемьянской, который мы обновили за наши районные, бюджетные деньги. Это пример того, как в нашем районе мы заботимся о патриотическом воспитании молодежи. Сюда будут приходить и школьники, и ветераны, и я думаю, что музей будет привлекать к себе туристов со всех концов России.
Веронов слушал мертвые слова чиновника, для которого открытие музея было мероприятием. Но под коростой омертвелых слов бушевал неугасимый огонь Победы, энергия таинственного реактора народной судьбы и веры. И этот реактор он собирался взорвать. Думая об этом, он чувствовал жжение в паху, словно туда приложили раскаленный шкворень.
Говорил генерал из Министерства обороны:
– Подвиг Зои Космодемьянской вечно живет в сердцах нашего народа и нашей молодежи. На примере Зои Космодемьянской ведется воспитательная работа в армии, и наши молодые воины готовы совершить подвиг в любом месте, куда их посылает страна. Во время Чеченской войны рота десантников вся полегла на поле боя, но не пропустила террористов. Сегодня в Сирии наши военнослужащие жертвуют жизнями ради благополучия России.
Генерал зорко оглядывал народ желтыми ястребиными глазами, словно выискивал несогласных. Веронов слушал его казенную речь, готовый проткнуть жестяную оболочку и своим ударом достичь негасимой, огненной плазмы, которой являлась Победа.
Ветерану, когда ему предоставили слово, стало плохо. Он что-то стал говорить, задрожал, закачался, из глаз потекли слезы, и заботливые люди бережно свели его с трибуны, усадили на скамейку.
– А теперь слово предоставляется видному общественному деятелю, знаменитому художнику Аркадию Петровичу Веронову, – распорядитель указал Веронову на микрофон.
Чувствуя обморочную сладость, готовый рухнуть в пропасть, лететь в свободном падении, считая ослепительные секунды, перед тем как разбиться, Веронов шагнул к микрофону.
– У нашего народа есть драгоценности, которые делают нас бессмертным и неповторимым народом. У нас есть бесподобный храм Василия Блаженного, шедевр, в котором русский человек выразил свое представление о Рае, о Царствии Небесном. У нас есть священный Байкал, мировое озеро, сочетающее Россию с миром богов, которые, по древнерусским верованиям, обитали в реках, лесах, цветах. Байкал – бог русской природы. У нас есть Пушкин, явление космическое. Его Достоевский назвал всемирным, прижимающим к своему русскому сердцу все остальные народы. И у нас есть Победа, величайшее свершение мировой истории, сокрушившее проснувшийся ад, – Веронов чувствовал шаткие секунды, отделяющие его от падения, сосущее влечение, безумное упоение. – Герои Победы, известные и неизвестные, героиня Зоя Космодемьянская, сберегли не только Советское государство. Они сберегли и новое Государство Российское. Они святые, как сказал отец Алексей. Враги Государства Российского, наследники тех, кто желал сокрушить Советский Союз, делают все, чтобы умалить и уничтожить Победу. Они обливают Победу грязью. Они пятнают героев. Целая компания развернута против Зои Космодемьянской. Либеральные интеллигенты доказывают, что Зоя не совершила подвиг. Она была пироманка, то есть страдала недугом, заставляющим человека поджигать, все, что он увидит. Поэтому она и хотела поджечь дом с немцами. Они клевещут, что Зоя была психически ненормальной, что лечилась у психиатра. Что весь подвиг – есть плод советской пропаганды, которая хотела увлечь тысячи молодых людей, которые сомневались в справедливости сталинского режима.
Веронов говорил, чувствуя, как приближается что-то огромное, неудержимое, роковое, и это «что-то» влечет его в бездну, отравляет мучительной сладостью, сжигает сладострастным огнем.
– Исчадия рода людского хотят представит Зою Космодемьянскую как уродливое проявление психической болезни, помноженной на тотальную пропаганду. Но разве это не так? – Веронов стал расстегивать свой саквояж. – Разве может нормальный человек идти по ночным лесам, чтобы поджечь крестьянскую избу, оставив без крова своих соотечественников? Разве нормальный человек, выдержав ночные пытки, способен бесстрастно босиком стоять на снегу под виселицей и произносить сталинские фальшивые лозунги? Разве не пора положить конец этим сталинским мифам, фальсифицирующим нашу историю?
Веронов извлек из саквояжа макет виселицы, на которой качалась матерчатая кукла. Показал собравшейся толпе. Достал пузырек с бензином, вылил на куклу. Запалил зажигалку и поднес к виселице. Кукла вспыхнула, загорелась, шнур, на котором она висела, лопнул, и горящая кукла упала с трибуны на землю.
Ему показалось, что по всему небу полыхнула слепящая вспышка. Загудела земля, расступилась, открывая бездну. И он летел, восхищенный, самозабвенно закрыв глаза, ликуя, испытывая могущество, власть над землей и небом, несравненную сладость. Он приближался к огненной сердцевине, волшебной, как черный бриллиант.
Толпа ошеломленно молчала. Веронов сошел с трибуны, пробрался среди людей, расталкивая их локтями, и когда выбрался, то побежал по деревенской улице к машине, слыша за спиной запоздалый рыдающий вопль, крики, гул толпы. Раздались автоматные очереди десантников, стрелявших холостыми ему вслед.
Веронов упал в машину. Погнал из деревни. Мчался по шоссе, и ему казалось, что следом за ним несется с беззвучным криком его вставший из могилы отец.
Глава восьмая
Еще в машине он прочитал на айфоне сообщение Янгеса: «Эффект невероятный. Сейсмографы во всех районах мира зарегистрировали землетрясение. Видимо, так погибали ящеры и оставались жить теплокровные. Вы содействуете естественному отбору, в результате которого выживают сильнейшие. Ваш Дарвин. Транш прошел».
Веронов не понимал иносказаний Янгеса. Его разум был сотрясен. Он еще не пришел в себя после пережитого, подобного смерти наслаждения, какое испытывает самоубийца, кидаясь на асфальт с небоскреба. На мгновение ему открывалось упоительное знание об абсолютной смерти, в которой исчезало пространство и время и бытие прекращалось в черной ослепительной вспышке. Как будто совершалось зачатие иного мироздания. Вспышка длилась мгновение, и когда она погасла, пришли тоска, мука, желание снова и снова переживать это несравнимое состояние – переход из светлого мира в мир абсолютной тьмы.
Он вернулся домой под вечер и стал просматривать «Фейсбук», который орал, проклинал, рыдал, грозил ему казнью, сулил страшные болезни. С презрением он читал вопли бессмысленных, обездоленных людей, которым не суждено приблизиться к той кромешной бездне, куда он каждый раз спускается, одинокий, бесстрашный, всесильный.
Он отправился в ванную и обнаружил, что змея на груди опять появилась. Ее голова подходила к самому горлу, а хвост кончался в области паха. Она была голубоватой, словно татуировка. Он тер змею, но она не смывалась. Ему казалось, что в горле, в пищеводе, в желудке что-то шевелится, сжимается и разжимается, словно в нем поселилась посторонняя пульсирующая жизнь.
Монастырь за окном не пропал, но утратил свой нежный белоснежно-розовый цвет, напоминавший девичий кружевной наряд. Теперь монастырь был серо-черный, по нему перебегали и гасли тусклые огоньки, какие блуждают по тлеющему полену.
В Веронове тлело жжение. Темная муть застилала глаза. Он прислушивался к существу, которое в нем поселилось, и это существо требовало пищи. Этой пищей было то смертельное наслаждение, которое он пережил и пережить которое снова стремился.
Он включил телевизор. Показывали какие-то фестивали песен, скабрезности из жизни актеров, старые советские фильмы о пограничниках и колхозниках. Внезапно передачи прервались на срочное сообщение.
Пассажирский самолет, летевший в Сирию из России, разбился над Черным морем. В самолете находился хор военных певцов, которые собирались выступить перед российским контингентом, воюющем в Сирии, а также известная своим милосердием докторша, которая спасала раненых детей Донбасса, кормила бомжей на площади Трех Вокзалов, целила людей с дефектами нервной системы. В заявлении говорилось, что все пассажиры погибли. Причиной крушения была ошибка пилотов.
Веронов помрачено смотрел на экран. Там журналист расспрашивал приморских жителей, свидетелей катастрофы, представлял поющий хор военных молодцов в парадных мундирах, в фуражках с кокардами, и Веронов видел их могучие, наполненные звуком груди, их цветущие лица, которые поглотила пучина. Он представлял милое усталое лицо доктора среди обездоленных бомжей, которым она привозила прямо на площадь полевую кухню с горячим бульоном и кашей.
Нет, то была не ошибка пилота. Это он, Веронов, в Петрищеве своим чудовищным святотатством сотряс и землю, и небо, и волна разрушения покатилась по миру, настигла самолет турбулентным вихрем, швырнула к земле. В тот момент, когда тряпичная кукла горела и падала с виселицы на землю и толпа ошеломленно молчала, сокрушающий вихрь понесся по миру, заматывая в свой смертельный рулон самолет, направляя его в море.
Журналист расспрашивал жителя приморского поселка, и тот утверждал, что видел, как с земли к летящему самолету протянулся прозрачный волнистый след, достиг самолета, после чего тот стал разваливаться.
Веронов знал, что этот волнистый поток был порожден его святотатством, возмутившим все опоры и основы жизни. И эти опоры стали рушиться, мир стал разваливаться, а вместе с ним разваливался самолет, из которого сыпались в море обезумевшие, умиравшие на лету люди.
Веронов ужаснулся. Он был поражен неизвестным недугом. В нем поселился неведомый зверь. На его теле проступали голубые трупные пятна. Он хотел избавиться от недуга. Избавиться от смертельной пагубы. Сбросить иго, которым закабалил его Янгес, таинственный Лемур с глазами, из которых брызжут острые, как бритвы, лучи.
Веронов собрал всю свою волю, весь оставшийся здравый смысл, весь остаток духовного здоровья и решил сопротивляться недугу.
Утром он отправился в дорогую частную клинику, где решил пройти обследования.
Его пронзали ультразвуком, и, лежа в полутьме, чувствуя, как липкий щуп скользит по его голому животу, он видел на лунном экране свои почки, печень, предстательную железу, страшась узреть эмбрион, лобастый, пучеглазый, скрюченный, результат жуткого зачатия. Но все внутренние органы были здоровы, без патологий.
Он настоял, чтобы ему просветили желудок, в котором чувствовал непрерывное шевеление. Давясь, борясь со спазмами, он проглотил гибкую кишку с фонариком и телевизионной камерой, которая рыскала в его утробе, но камера не обнаружила постороннего тела. Пищевод, желудок, кишечный тракт были здоровы.
Его просвечивали на томографе. Медленно влекли сквозь огромное магнитное кольцо, которое рассекало его тело – так рассекают на тонкие ломти колбасу. Каждый срез являл собой разноцветные круги и овалы, похожие на древесные кольца, в которых откладывались прожитые им годы.
И здесь не обнаружили патологий. Он был здоров. Голубоватая змея на груди, которую он показал врачу, была гематомой. Отпечатком предмета, о который он ударился.
Исследования не обнаружили в нем физических заболеваний. Но он был болен, в нем поселился недуг. И этот недуг не имел физической природы. Он поразил его духовную жизнь. Зверь, который в нем поселился, был дух. И Веронов вспоминал средневековые гравюры, на которых был изображен злой дух с перепончатыми крыльями, косматым телом и звериными копытами. И он стал искать духовного исцеления.
Ему захотелось увидеть былого друга Федора Степанова, с которым он работал в космическом институте, проектировал поселения для дальнего Космоса, искал пути в потустороннюю реальность, где царят иные физические и геометрические законы, существуют иные субстанции, с которыми придется столкнуться человеку в дальнем Космосе. Веронов давно не виделся с другом. Они расстались, кода распалась страна и был закрыт институт, и Веронов, спасаясь от разрухи, уехал в Америку, а Степанов остался на пепелище, пропал из вида среди смуты, нищеты и бессмыслицы. Теперь же Веронов вспомнил о Степанове, о их возвышенных исканиях, восхитительных мечтаниях, надеясь в общении с другом вернуть себе былое духовное здоровье.
Телефон, который сохранился у Веронова, был недействителен. И он наугад отправился на Плющиху, где когда-то в старых домах жил Степанов. У жильца, входящего в подъезд, он узнал, что Степанов живет здесь по-прежнему и позвонил в обшарпанную дверь, на которой ножом было вырезано лучистое солнце.
Дверь открыла молодая женщина, и в неярком свете прихожей Веронову ее молодость показалась увядшей, опечаленной, горестной, будто преждевременная хворь выпила ее свежесть и молодость.
– Вам кого?
– Федора Федоровича. Он ведь здесь живет?
– А что вы хотели?
– Я его старый друг Аркадий Петрович Веронов.
– Да, я вас помню. Я дочь Федора Федоровича Людмила. Вы к нам приходили.
В этом увядшем лице Веронов угадал прелестную, цветущую девушку, которая раньше излучала обожание, светлую наивность, ожидание чудесной жизни. Веронов, приходя к другу, обязательно хотел увидеть его дочь, ее улыбающиеся нежные губы, бело-розовую свежесть лица, лучистые восхищенные глаза. Но какая-то тьма пролетела над этой девушкой, погасила ее лучистые глаза, выпила ее нежную свежесть губ. В ее голосе чудились тихие всхлипы.
– А Федор Федорович? Я могу его увидеть?
– Проходите, – произнесла она и повела Веронова через плохо прибранную прихожую внутрь квартиры, в кабинет Степанова, который так хорошо помнил Веронов.
Из кабинета доносился монотонный металлический стук, словно птица клевала карниз. На мгновение замирала и снова принималась клевать.
В кабинете, куда ступил Веронов, было сумрачно, словно стекла давно не мыли. Посреди кабинета стояла инвалидная коляска, и в ней сидел Степанов. Он был небрит, волосы были седые, нечесаные. На худых плечах висел поношенный пиджак, а колени накрывал клеенчатый фартук, какие раньше носили мастеровые – жестянщики или точильщики ножей. Он зажал между колен деревянную колодку, на которую было насажено металлическое изделие из белой жести. Степанов молоточком стучал по предмету, оставляя на жести маленькие лунки. В лунку сразу же попадал свет, и капелька света начинала мерцать, и все изделие звенело, мерцало, трепетало под руками Степанова.
– Что ты делаешь? – спросил Веронов, не здороваясь. Степанов поднял голову, узнал Веронова и не удивился, хотя с последней их встречи прошло двадцать пять лет.
– Видишь ли, простая консервная банка таит в себе бесчисленные формы, которые нужно из нее извлечь. Я подозреваю, что мир в начале своего творения имел цилиндрическую форму. Господь Бог сотворил множество последующих форм, раскрывая этот первичный цилиндр. Эвклидова геометрия, геометрия Лобачевского и мир Меньковского – все это заключено в консервной банке, и нужно научиться их извлекать.
– Ты уподобил себя Господу Богу и создаешь заново мир?
– Я создаю миры.
Степанов отложил свое мерцающее изделие. Толкнул коляску, подкатил к стене, где стоял прислоненный шест. Поднял его и что-то потянул. Под потолком вспыхнули, засверкали, замерцали бесчисленными бриллиантами, серебряными разводами, дивными переливами фантастические, созданные из чеканной жести скульптуры. Конусы, спирали, лучистые звезды, волшебные бабочки, пернатые дивы, сказочные цветы. Они лучились, отражались друг в друге, издавали тихие звоны, плыли, раскачивались. Это было мироздание, которые создал Степанов, извлекая его из старых консервных банок, превращая ненужный сор в великолепие космических кораблей и небесных поселений. Его творящая мысль, мечтающее воображение совершали преображение мертвой материи в дивную красоту, в райские цветы, в чертоги небожителей. Он плодоносил, рождал эти одушевленные светила, парящие сады, заоблачные города.
Веронов зачарованно смотрел, как под потолком утлого кабинета витают миры. Они рождаются из щуплого тела Степанова, из его длинных костлявых рук, в которых мерцало еще одно волшебное творение, готовое улететь в мироздание.
– Здравствуй, Аркаша, – словно очнувшись, произнес Степанов. – Очень рад твоему приходу.
Он протянул Веронову руку, и тот пожал холодные длинные пальцы, покрытые металлической пудрой.
Веронов смотрел на друга с чувством вины и сострадания. Степанов выглядел человеком, который все эти годы сражался с недугом, не сдавался, но недуг выпивал его силы, делал бесцветным лицо, зажигал в глазах болезненный металлический блеск. Космические города из консервных банок, мерцавшие над его головой, были следствием недуга, рождавшим в его изнуренном сознании фантастический бред.
– Как ты жил, Федя? Твоя дочь так повзрослела.
– Жил как в тумане, Аркаша. Институт разорили, он умирал еще несколько лет, и я умирал вместе с ним. Жена от меня ушла, кому нужны мои копейки? Дочь вышла замуж, родила, но ребенок умер, а муж сбежал. Теперь живем вместе. Несколько лет назад я упал и сломал шейку бедра. Теперь в коляске. Называю ее луноходом. Вот и вся моя жизнь, Аркаша.
– Скажи, а как сложилась судьба Философова? В нашей группе он занимался русской поэзией, Серебряным веком. Считал, что русская поэзия – световод, соединяющий Россию с Царствием небесным. Говорил, что в русской поэзии зарождается будущее человечество. Что с Философовым?
– Леонид не вынес разгрома института. Спился. Как-то звонил мне невменяемый. Читал стихи Мандельштама вперемешку с матом.
– А Букашкин Коля? Букашка? Он собирался на Северный полюс. Считал, что на Северном полюсе находится пуповина, соединяющая землю с другими мирами. Через эту пуповину можно проникнуть в иные миры, обнаружить новые законы Вселенной. Он утверждал, кто владеет полюсом, владеет мирозданьем. Россия владеет полюсом, а значит, владеет мирозданьем.
– Букашка, когда все уже рухнуло и все программы закрылись, все-таки отправился на Северный Полюс, на собственные деньги без сопровождения, без навигации и надежной радиосвязи. И уже не вернулся, пропал во льдах. В последней радиограмме он сообщал: «Вижу! Вижу!» А что он увидел, осталось неизвестным. Может, он улетел через пуповину в Мироздание? – горько усмехнулся Степанов.
– А Лунько? Он считал, что радиация может активизировать спящие участки мозга, и разбуженный мозг преодолеет существующую ограниченность разума, и человек постигнет непостижимое, объяснит необъяснимое!
– Лунько отправился в Семипалатинск, на ядерный полигон, который к тому времени был уже закрыт. У него не было надлежащих средств защиты. Он проник в штольню, в центр горы, где перед этим произошел ядерный взрыв. Провел там неделю, получил дозу радиации и умер от лучевой болезни. Он мне показывал снимки, которые сделал в горе. Это фантастические разноцветные стеклянные залы, хрустальные люстры, волшебные своды, радужные колонны. Как в сказках Бажова. Где-то фотографии у меня сохранились.
Веронов вдруг испытал слезную печаль, нежность к тому прекрасному времени, кода все они, фантасты и мечтатели, в предчувствии небывалых открытий, чудесных преображений, ждали, что явится на земле новое молодое человечество, избавленное от пагуб, невежества, и все они, художники, мыслители, фантазеры, были предтечи этого нового человечества.
– А помнишь?.. – Веронов обратился своей любящей помолодевшей душой к другу. – Помнишь, как мы отправились в Таджикистан на Памир, чтобы там, в горах, уловить летящую из неба частицу, которая пронзит разум и хотя бы на мгновение соединит его с мирозданием и нам откроется истинные законы Вселенной, образ мира, каким он был задуман в первые дни творения?
– Помню, конечно, помню, – отозвался Степанов, и его пергаментное лицо слегка порозовело, словно к нему стала возвращаться молодость. – Мы сидели на горе под звездами.
Веронов помнил, как они со Степановым уходили из весенней долины в горы, облачившись в телогрейки и вязаные шапки. В долине розовел готовый к цветению сад, виднелись стеклянные стволы с набухшими бутонами. Горы перед заходом солнца меняли цвет, становились золотыми, изумрудными, алыми. Начинали пламенеть и гасли, словно на вершинах рассаживались бестелесные духи, зажигали волшебные фонари. Они сидели в ночи среди студеных ароматов невидимых горных ручьев, ледников, над которыми горели звезды, белые, ледяные, пылающие. И они зачарованно смотрели на звезды, наблюдая, как пробегают по небу едва различимые радуги, словно кто-то восхитительный, невесомый, идет через звездные миры. Им казалось, что они слышат летящую из мироздания весть, оно откликается на их молитвы и зовы. И вдруг из темной глубины небес посыпались звезды, золотые, голубые, розовые, оставляя гаснущие следы. Это был божественный ответ на их упования. Их верящий, любящий разум сочетался с красотой и бессмертием. Под утро они спустились в долину, и сад расцвел благоухающим пышным облаком, словно звезды превратились в цветы.
– Боже мой, боже мой! – тихо произнес Веронов, и в нем вдруг проснулась такая печаль, такая нежность, такая слезная жалость и любовь к другу, что в порыве этой нежности и любви он обратил на Степанова всю свою истосковавшуюся по возвышенным чувствам душу. Одарил его своей силой, здоровьем, жизненным жаром, уповая на то, что этот животворный поток омоет Степанова, вернет его мышцам крепость, сдует металлическую пудру с его кожи, и она вернет себе былую свежесть, и все случившиеся с ним напасти исчезнут, и он встанет с коляски, шагнет ему навстречу, и они обнимутся.
– Я был инженером, Аркаша. Был математиком, антропологом, создателем космической психологии, исследующей резервные способности мозга, парящего в открытом космосе. Но теперь я домашний чародей. Шаман в инвалидной коляске. Мне приносят с помоек консервные банки, я их отмываю, очищаю, спасаю от смерти, от уродства и из этих искалеченных банок создаю космические города. Ты знаешь, почему мир не погиб? Почему не взорвались до сих пор все атомные бомбы? Не воспряли все детоубийцы и отравители колодцев? Не нажали на кнопки взрывателей все террористы? Знаешь, почему не восторжествовало зло, и мир не погиб? – Степанов умолк, давая Веронову время, чтобы тот нашел ответ. Не дождался, и таинственным шепотом, словно боялся, что их подслушивают, произнес: – Потому, Аркаша, что мать испытывает нежность к своему новорожденному младенцу. Потому что старик любуется цветком, который распустился на клумбе. Потому что прихожанин бросил копейку нищему перед храмом. Этих малых проявлений милосердия и добра достаточно, чтобы уравновесить мировое зло, запечатать его, удержать в черных катакомбах души, откуда оно рвется в мир. Я сижу в инвалидной коляске, Аркаша, стучу молоточком в консервные банки и запечатываю зло.
– Как запечатываешь? – Веронов с состраданием смотрел на болезненную улыбку Степанова, на дрожащие в счастливом безумии глаза. – Как ты запечатываешь зло?
– Помнишь, когда злоумышленники взорвали на Байконуре ракету «Энергия» и челнок «Буран», отсекли Россию от марсианского проекта, я создал этот космический цветок, и чертежи «Энергии» и «Бурана» сохранились для будущего, – Степанов воздел шест и тронул серебряное соцветие, мерцавшее под потолком драгоценными лепестками, и оно закачалось, издавая тихие звоны.
– Когда погибла подводная лодка «Курск», и все кругом рыдало, стенало, пропадало от горя, и казалось, что смерть лодки означает окончательную смерть государства, которое утонуло в пучине, я создал этот поднебесный корабль, космический «Курск», и народное отчаяние и горе сменились стоицизмом, который впоследствии позволил России построить великие лодки «Бореи», – Степанов коснулся шестом мерцающее диво, похожее на волшебную рыбу, от которой расходились прозрачные волны света, лилась музыка космических глубин.
– Когда случился теракт в Беслане, и сотни детских душ улетали из обугленной окровавленной школы, и вся Россия безутешно рыдала, я создал космическую птицу, на которой детские души улетели в небесное царство, где нет смерти и зла, а есть вечная жизнь и любовь, – Степанов потревожил шестом серебряную пернатую голубицу, и она заволновалась, засветилась, окруженная серебряными нимбами.
– Так было каждый раз. Когда в Грозном погибла от гранатометов Майкопская бригада и началась гибельная для России война. Или когда танки стреляли по Белому Дому и начиналась новая гражданская война. Или когда толпы шли с Болотной площади на Кремль и была готова пролиться кровь. Я стучал моим молоточком, словно шаман, бьющий в бубен, и заговаривал зло, запечатывал его, и в моем поднебесном соцветии появлялся еще один цветок, взлетал еще один космический корабль. Все, что ты видишь, – Степанов указал на парящие светила, – это ловушки, в которые я заманиваю очередное зло и запечатываю его семью печатями.
– Значит, все мы обязаны тебе тем, что еще живы? – усмехнулся Веронов, испытывая тайное раздражение. – Значит, ты нашел ключ к управлению миром? Отсюда, из своей инвалидной коляски управляешь историей?
– После того, как мы потеряли Родину, потеряли Космос, потеряли смысл и надежду, народ умер и лег во гроб. Но потом он очнулся, сначала открыл глаза, шевельнул плечом, встал и пошел. И это потому, что кто-то подобрал растоптанный цветок, принял в дом сироту, не стал лжесвидетелем. Малые, незримые миру подвиги, неслышные миру молитвы расколдовали народ, подняли его из гроба. И вот вернулся Крым, восстал русский Донбасс, пошла ввысь первая лунная ракета. Одни творят зло, распечатывают тьму. Другие орошают жизнь крохотными каплями живой воды, и жизнь продолжается.
Степанов говорил дрожащими улыбающимися губами, высказывая сокровенные мысли, словно боялся, что сейчас дунет ветер и сорвет с губ робкие слова. Веронов чувствовал, как растет в нем раздражение, закипает едкое негодование, неприязнь к Степанову.
– Выходит, что мы с тобой противоборствуем в этом мире? Я распечатываю зло, а ты вновь навешиваешь на него печать? Я впрыскиваю в мир яды, а ты орошаешь живой водой зараженный моими ядами мир?
– Выходит, что так, Аркаша. Я слежу за твоими деяниями. Твои деяния влекут за собой катастрофы. Разбиваются поезда, падают самолеты. Ты толкаешь мир к погибели, и он погибнет, если кто-нибудь не пожертвует собой ради его сбережения.
Веронов чувствовал, как клубится вокруг тьма, шатается земля, распадаются молекулы, раскрывается в душе клокочущая бездна, куда он вот-вот провалится.
– Ты – герой помоек! Дурной жестянщик! Уродливый неудачник! Ты убогий инвалид, и все, что тебя окружает, жалкое, болезненное и ничтожное! И твои жестяные уродцы, и твоя коляска, и твоя хворая бесцветная дочь!
Веронов чувствовал, как слепая ненависть скручивает его в узел. Как грохочут вокруг невидимые барабаны. Трещат оглушительные трещотки. Это ломалась земная кора, грохотал камнепад. Он схватил шест, прислоненный к стене. Ударил им по космическим кораблям, небесным рыбам и райским птицам, осыпая их и растаптывая. С силой толкнул коляску, которая отскочила, упала на бок, и Степанов болтался в ней, беспомощно тряс руками. Выскочил в коридор мимо испуганной женщины и то ли со смехом, то ли с рыданием выбежал из подъезда.
Глава девятая
Он гнал по Москве, а ему казалось, он летит в пустоте, оставленной взрывом. От него разбегались дома, шарахались машины, отлетали храмы. Посреди Москвы образовалась воронка, которая затягивалась, мелела, выдавливала его на поверхность из бездны, где он только что побывал.
Он пытался продлить пережитые ощущения, вызвать в душе безумную сладость, восхитительную боль, вспышку черного света, что ослепила его, лишила рассудка и воли, отдала во власть громадной повелевающей силы, которая сделала его всемогущим, открыла неведомые миры. А потом погасла, оставила по себе изумление, чувство невыносимого одиночества, страстное желание повторить вспышку, испытать несравнимую боль и сладость. Но сладость и боль стихали, оставляя в душе ядовитую муть. И он гнал по Москве, желая ударить машину в каменную преграду, чтобы в смерти повторилась вспышка несказанного черного счастья.
Дома он кинулся к телевизору. В Петербурге, в метро, произошел террористический акт. Репортер, прижимая к губам набалдашник микрофона с надписью «Россия», взволнованным голосом перечислял число убитых и раненых. Мелькали кадры изувеченных вагонов, залитые кровью лица, рыхлые, завалившие перрон трупы. Звучали какие-то невнятные сводки о каком-то портфеле, каком-то киргизе, о безоболочном взрывном устройстве, о гайках и гвоздях. И снова – набалдашник с надписью «Россия».
Веронов жадно внимал, впивал в себя этот задыхающийся голос репортера, эти кадры взорванных вагонов и убитых людей. Какой там киргиз! Какой там эмигрант! Это он, Веронов, своим жестоким волшебством подорвал поезд. Он, толкнув инвалидную коляску Степанова, расплющил вагоны метро, растерзал пассажиров.
Веронов записал репортаж и повторял его еще и еще, надеясь на повторение вспышки. Вспышки не было. Под черепом, стискивая мозг, раскалялся железный обруч, и эта боль было подобием той, которую он выкликал.
Ночью он спал с открытыми глазами. Существо, что в нем поселилось, не выдавало себя. Не дергалось, не билось в утробе. Но оно было внутри. Веронов чувствовал его тяжесть. Он был беременным, был на сносях. И живущий в нем младенец был покрыт шерстью, и на его маленьких ножках были нежные копытца.
Утром он чувствовал себя опустошенным. Хотелось пить, как после похмелья. Из зеркала смотрело на него изможденное больное лицо с запавшими висками и опущенными углами рта. Живот казался вздутым, и его опоясывала голубоватая полоса, какая бывает у беременных женщин. Он чувствовал сосущую тоску. Кто-то ненасытный высасывал его жизнь, требовал пищи. Требовал насыщения. Не получая еды, выделял яды, которые разливались по телу и мучили, истощали. Растущий в нем ненасытный младенец хотел, чтобы вновь повторилась черная вспышка. И этот черный слепящий блеск, сладкий ужас, ликующий кошмар и был той пищей, которая питала утробу. И утроба трепетала, содрогалась, ждала насыщения.
Телефон лежал на столе, и Веронову, казалось, что притаившийся в нем зверь из его глазниц, его глазами смотрит на телефон, ожидая звонок. Нетерпеливо сглатывает, торопит звук, который приближался в пространстве и, достигнув телефона, превратился в звонок. Веронов протягивал к телефону руку и отдергивал, и снова тянул, чувствуя неодолимую силу, которая им управляет, жуткую похоть, мучительное сладострастие. Схватил телефон:
– Аркадий Петрович, простите, что вас беспокою. Ваш номер мне дал Илья Фернандович Янгес.
– С кем честь имею? – глухо спросил Веронов.
– Меня зовут Семен Игнатьевич Морозов. Я полковник в отставке. Председатель общества ветеранов КГБ. Наша общественная организация состоит из отставников спецслужб, среди которых много генералов, высших офицеров. Сегодня мы собираемся на свое заседание, чтобы чествовать некоторых наших товарищей. Илья Фернандович сказал, что вы бы моли посетить наше собрание.
– Но я никогда не состоял в КГБ.
– Это не имеет значения. Мы проводим чествование, награждение, а потом кто-нибудь из числа творческой интеллигенции – поэт, музыкант, певец – исполняет песню, играет на скрипке, читает стихотворение. Илья Фернандович рекомендовал вас как известного художника, представляющего современное искусство. Мы вас очень ждем.
Веронов молчал. Смотрел на телефон, слыша, как урчит в нем зверь, нетерпеливо, словно телефон был лакомой костью, которую ему показывали.
– Аркадий Петрович, вы меня слышите?
– Слышу, диктуйте адрес, – Веронов отложил телефон. Зверь в утробе чуть слышно рычал.
Первую половину дня Веронов готовился к акции, ходил по магазинам, обдумывал перфоманс, который соответствовал бы месту действа, участникам представления. Сел в машину, установив на заднем сидении клеенчатую тяжелую сумку. Общество ветеранов КГБ находилось в Замоскворечье, на берегу канала, в бело-желтом ампирном особняке с окнами на набережную. Проехав сквозь чугунные ворота, он был встречен полковником Морозовым. Полковник был маленький, лысоватый, улыбчивый, чем-то напоминающий расторопного сельского бухгалтера. Он сразу же провел Веронова в комнату заседаний. Это была небольшая зальца, которая старинным хозяевам дома служила гостиной. Теперь посредине стоял овальный стол с крепкими дубовыми стульями. По стенам висели масляные потемневшие портреты каких-то московских бар, красовался лепной герб – лев с двумя мечами и лента с латинской надписью. За столом, занимая все стулья, сидели члены общества.
Все они были чем-то похожи. Гранеными лицами, словно их рисовали кубисты. Суровыми лбами и тяжелыми взглядами. На всех были застегнутые пиджаки и темные галстуки. Некоторые положили на стол костлявые пятерни, перевитые фиолетовыми венами.
Веронов вдруг подумал, что попал в масонскую ложу: сейчас его представят, и начнется обряд посвящения, с плащами, шпагами и священными сосудами. Но Морозов, не представляя Веронова, усадил его в стороне на диван, под портретом безвестного московского барина.
– Товарищи, соратники, – произнес Морозов, и Веронов поразился его преображению. Исчез улыбчивый расторопный сельский бухгалтер, низкорослый толстячок, и появился волевой, с упрямой складкой на лбу повелитель, перед которым дрожали вызванные на допрос диссиденты, трепетали сильные мира сего, видя в нем всесильное государство, всеведающее, неотвратимое в своем возмездии, – Дорогие соратники, мы собрались, чтобы посмотреть друг другу в глаза, убедиться, что в нас живет дух, преданность, честное служение. Государство наградило каждого из нас орденами, званиями, заслуженным доверием. Здесь же, в нашем братском кругу, мы награждаем наших выдающихся товарищей наградами нашего общества, которые не менее почетны и дороги, чем награды Родины. И первым, кого мы представляем к награде «Бриллиантовая звезда», является генерал-лейтенант Андрей Анатольевич Лодейников, – со стула поднялся статный старик с голым черепом и седыми бровями, из-под которых смотрели неподвижные стальные глаза. Ему аплодировали, но не было улыбок. Были неподвижные граненые лица, застегнутые пиджаки, темные галстуки. Веронова смущала эта одинаковость, словно всех здесь собравшихся создавали по единому образцу в таинственной кузне, выковывая как подковы. И они, побывавшие между молотом и наковальней, в своих граненых лицах несли отпечатки великих и страшных времен.
– Андрей Анатольевич выполнял ответственные задания руководства, имел дело с лучшими умами нашего общества, которые тогда именовались инакомыслящими, диссидентами, но были драгоценным достоянием государства и готовили перемены, невозможные без нашего с вами участия. Без вашего участия, товарищ генерал. Мы знаем, как бережно вы обошлись с гением нашего времени, академиком Андреем Дмитриевичем Сахаровым, спрятали его от травли, предоставив гению квартиру в Нижнем Новгороде. За это он был благодарен вам до самой своей смерти. Как виртуозно вы провели операцию по переброске Александра Исаевича Солженицына в Америку, где он, вдалеке от злобных недоброжелателей, мог продолжить свое великое творчество и подарил нам много замечательных произведений. За ваши заслуги перед народом, перед русской наукой и культурой, мы награждаем вас, Андрей Анатольевич, орденом «Бриллиантовая звезда».
Морозов открыл стоящий на столе ларец. Извлек лучистую, восьмиконечную, из белой платины звезду, усыпанную алмазами, и прикрепил ее к пиджаку генерала. Из того же ларца достал алую шелковую в разводах ленту и надел через голову генерала. Лента легла тому на плечо и на грудь, и он стоял, сияя звездой, с камергерской лентой. Все аплодировали, но не было улыбок. Генерал сипло произнес: «Служу России» и сел.
Веронов завороженно смотрел и слушал. Он оказался в сокровенном месте, где вышла на поверхность таинственная грибница, совершающая свой подземный рост сквозь толщи времен. На этой грибнице вырастают царства, возносятся и падают вожди, корчится человечество, повинуясь упрямой воле, двигаясь в сторону, куда направляет его подземная сила. Он попал ненароком в тайное общество. Невысокий лысоватый полковник Морозов был магистр, а сидящие за столом ветераны были рыцарями ордена, и один из них сиял бриллиантовой масонской звездой.
Снова заговорил Морозов:
– Наше братство, его Верховный совет, присуждает награду «Золотой триумфальный крест» генерал-майору Никите Викторовичу Черных. Его заслуги высоко оценены руководством. Его ум и бесстрашие проявились в момент объединения обеих Германий. Вы знаете, что спецслужбы ГДР противились объединению, «Штази» готовило восстание. Но благодаря выдержке Никиты Викторовича, который рисковал жизнью, удалось предотвратить восстание и две Германии объединились без кровопролития. Честь вам, Никита Викторович!
Поднялся костлявый, с квадратными плечами старик, чьи синие губы казались склеенными, и ни один звук не мог пролиться из этих слипшихся губ, хранивших великие тайны.
Все аплодировали. У всех были склеенные синеватые губы, словно им запечатали уста.
Морозов открыл ларец, извлек золотой крест с расщепленными концами и прикрепил к черному пиджаку генерала. Крест сиял, и в его пропорциях, в расщепленных концах дышала эстетика магических крестов, принадлежавших иной, не христианской вере. На этом кресте был распят не Христос, а было распято все – от начала времен – человечество. Голубая шелковая лента украсила плечо и грудь генерала. Он сел, и ничто не отразилось на его граненом лице, скованном на наковальне истории.
Это были члены рабочей артели, которая без устали трудилась среди разношерстного своевольного человечества, выстраивая его в колонны, направляя маршем в историю. Чистки, расстрелы, политические процессы, устранения неугодных политиков, проникновение в секретные центры врага – они протаптывали тропы, которые потом превращались в дороги, и по этим дорогам катилась история. Они были первопроходцы, и если они надрывались или сбивались с пути, то исчезали бесследно. И их исчезновение никто не оплакивал, на их месте тотчас появлялись другие.
Веронов смотрел на этих железных стариков, похожих на арматуру, на которой держалось государство.
– И наш третий награжденный соратник, – Морозов открывал ларец, – генерал-полковник Артур Миронович Шайгер.
Поднялся еще один ветеран. Он был голубоглаз, остатки волос были песочного цвета, нос не нависал над губой, как у многих присутствующих стариков, а задирался кверху. И тем не менее, он был похож на других – металлической тяжестью увесистого подбородка, гранеными щеками, холодом остывшего железа. Так выглядит кристаллический метеорит, пролетевший сверхплотные слои атмосферы и упавший на землю. Но в его оплавленных гранях тайно гудит свирепый космос, пламенеет мироздание, из которого он выпал.
– Артур Миронович выполнял самые деликатные поручения нашего руководства. С ними не справился бы никто другой. Он, если так можно выразиться, переводил состав нашего государства с одной колеи на другую, на европейскую. Его нелегальная работа в Америке! Его связи с политической элитой Израиля! Его участие в создании общественных движений и политических партий в период перестройки! Его огромные заслуги в создании Еврейского конгресса России! Его формирование Народных фронтов в Прибалтике и Закавказье! Если бы не филигранная работа Артура Мироновича, неизвестно, сколько катастроф и аварий претерпел бы состав нашего государства, переходя на новый путь. Вам, товарищ генерал-полковник, присуждается орден «Грозное око». Редко кому из наших соратников выпадает подобная награда, – Морозов извлек из ларца серебряный, увитый дубовыми листьями треугольник, из которого смотрел сияющий глаз. Прикрепил орден к черному пиджаку, повесил на генерала золотистую камергерскую ленту.
– Служу России, – произнес генерал, и серебряный глаз впился своим всевидящим лучом в Веронова, словно хотел разгадать причину его появления, секрет задуманной им акции.
Все аплодировали, и в хлопках слышался сухой металлический хруст, словно хлопающие руки были железные.
Звезда, крест и глаз сияли на черных сюртуках.
– А теперь, друзья, прежде чем мы перейдем в соседнюю комнату, где нас ждет фуршет, и мы звоном бокалов сможем еще раз поздравить наших награжденных соратников, я хочу представить вам известного художника Аркадия Веронова, чье искусство доступно пониманию лишь немногих. Как, впрочем, и наше. Мы с вами тоже показывали фокусы, от которых одни смеялись, а другие плакали. Прошу, Аркадий Петрович! – Морозов уступил Веронову место у стола, а сам отошел к окну. Веронов заступил его место, поставив перед собой на стол клеенчатую суму. Ветераны недвижно смотрели, словно они были статуи.
– Я вас приветствую и выражаю мое преклонение. Вы – особые люди, отлитые из стали. Особая порода драгоценных самоцветов. Вы, как говорили в старые времена, – рыцари без страха и упрека. А товарищ Сталин называл вас Орденом меченосцев. Вы – государственники, слуги Отечества, его хранители и стражи. Вашими трудам, жертвами и умениями сберегалось и сберегается государство. Вы защищали государство от врагов. Вы вдохновляли народ на труды. Вы мобилизовали ученых на создание атомного оружия, которое спасло нас от гибели. Вы лучшие из лучших. Я преклоняюсь перед вами, – Веронов поклонился. Ветераны, как каменные изваяния, молчали. Блестели на черных пиджаках бриллиантовая звезда, червонный крест, всевидящее око.
Веронов чувствовал, как в нем закипает таинственная буря, поднимается далекий вихрь, начинают звучать едва различимые гулы. Каменные истуканы мертвенно взирали пустыми глазницами. Их граненые лица, казалось, однажды застыли и больше не пробуждались, хранили окаменелое время.
– И сегодня вы стоите на страже нашего государства. Оно является для нас святыней, как и наша православная вера, наша изумительная русская словесность, наша волшебная природа, из которой мы вышли и куда удалимся, окончив жизнь. Вы – хранители заветов Пушкина и Толстого, Сергия Радонежского и Серафима Саровского, великих землепроходцев Дежнева и Ермака. Вы – соль соли русской земли. – Ветераны молчали. Веронов чувствовал, как в душе поднимается ураган, огромный, вселенский, от дуновения которого гаснут звезды, превращаются в прах царства, предаются забвению учения великих пророков. Этот ветер вылетал из его сердца, был готов повалить эти окаменелые идолы, а вместе с ними твердыню, на которой стоит государство.
– Вы лучшие из лучших. У вас горячее сердце, холодный ум и чистые руки. Этими руками вы подняли Россию на дыбу и жгли, хлестали, и она весь двадцатый век провисела на дыбе. Вы сдирали кожу с лучших людей, творцов и героев. Ставили их к стенке, стреляли им в затылок. Вы – герои застенков, рыцари расстрельных рвов, гении доносов и клеветнических наветов. Вас ненавидит народ.
Веронов заметил, как зашевелились каменные изваяния, разлепились их синие губы, затрепетали фиолетовые жилы на костистых руках. Морозов изумленно раскрыл рот, оглядывался по сторонам, словно хотел убедиться, что слух не обманывает его. Но ветераны раскачивали свои граненые головы, прикладывали ладони к ушам, чтобы лучше слышать, протирали слезящиеся глаза платками, чтобы лучше видеть Веронова.
А тот высоким, переходящим в клекот голосом продолжал:
– Вас будут проклинать миллионы людей через миллионы лет. Вы, предатели, разрушили великую страну. Продали врагу великий народ, предали Победу. Вы объединили Германию, поправ жертвы народа и обрекая нас на новую войну, которая уже грядет. Вы подтачивали Советский Союз, помогая его врагам, и сами были его врагами. Когда несчастная страна пала, вы набросились на ее труп и стали его рвать. Вы все перешли работать в банки, пошли в услужение к тем, кого прежде высылали из страны. Вы пустили в Россию врагов и чужих разведчиков. Вы и теперь толкаете Россию в пропасть. Покайтесь, ехидны!
– Что вы такое говорите? – возопил Морозов. – Замолчите, или я позову охрану!
– Что, и меня арестуете? – Веронов испытывал восторг, слышал, как гудит земля, расступаются глубины, и открывается бездонная пропасть, из которой дул ледяной сквозняк. – Вы и меня поднимете на дыбу? Будете вырывать клещами язык? Жечь каленым железом. А потом по ночному коридору поведете в подвал и убьете выстрелом в затылок?
– Молчать! – крикнул Морозов. – Охрана!
– Я принес вам подарок! – захлебывался в хохоте Веронов. – Это вам, кавалеры звезды и креста, вам кавалеры лобного ока! – Веронов расстегнул клеенчатую сумку и с грохотом вывалил на стол окровавленные кости, которые утром купил в мясных рядах. – Это кости Мандельштама! Кости Тухачевского! Кости Вавилова! Их миллионы, и все они к вам придут. Лягут с вами в постель, лягут с вами в гроб. Будьте вы прокляты!
Он терял сознание, испытывал небывалую сладость, проваливался в бездонный колодец, который вел в бесконечную тьму. Тьма сгущалась, и кто-то невидимый, восхитительный, ждал его к себе, обнимал сладострастной тьмой.
Слыша за спиной стариковский кашель, хриплые вопли, крики «Арестуйте его!», Веронов высочил из особняка. Упал в машину, продолжая хохотать, и понесся по набережной.
Глава десятая
Вернувшись домой, он включил телевизор. Сюжет уголовной хроники повествовал о чудовищном убийстве, случившемся в тверской деревне. Человек из охотничьего ружья застрелил жену и двоих детей, один из которых был грудным. Отправился в соседнюю избу, где жили его теща и свекор. Застрелил их. Убил их корову, перестрелял кур. Вернулся домой, поджег свою избу и сгорел вместе с убитыми. Камера показывала бедную деревню, покосившиеся заборы, какую-то рыдающую старуху, дымящиеся остатки избы.
Веронов смотрел, испытывая тоскливую отчужденность. Этот сюжет был тьмой, в которой только что побывал Веронов, пережив в той тьме сладострастный обморок. Чудовище, жившее в Веронове, требующее постоянного насыщения, перепрыгнуло в обезумевшего мужика и повело его убивать. Это он, Веронов, вскормивший в себе чудище, шел убивать, стрелял из двустволки в людей, направлял ствол на детские головки, бил в упор в коровий бок, подстреливал кудахтающих кур, а потом лил бензин на стены родной избы. Знание этого рождало в Веронове не ужас, а тоску. Это была жалкая тень пережитого им «черного счастья». Теперь, после извержения вулкана, когда Веронов проваливался в раскаленный бездонный кратер, из этого кратера летел пепел, мелкий, сухой. Покрывал траву, деревья, монастырь за окном, бумаги на столе, картину на стене. И его руки пепел покрывал сухой серой пылью.
Его падение в бездну напоминало прыжок в невесомость. Он парил в этом черном космосе, не чувствуя веса своего тела, бремени своей изнуренной воли, тяжести помышлений и угрызений совести. Он был от всего свободен, его плоть не имела веса, а воля принадлежала таинственной и восхитительной силе, мерцавшей в глубине, как черный бриллиант.
Теперь, после падения в бездну, находясь дома, он не чувствовал в своем чреве тяжелый плод. Зверь затих, не тревожил, насыщенный, утоленный. Но Веронов знал, что плод существует. Плод разросся, вышел за пределы чрева, заполнил все его тело. Под кожей рук Вероноа находились его мохнатые когтистые лапки. Под кожей живота и спины находилось его мускулистое тело, поросшее шерсткой. Под кожей лица находилась его косматая мордочка с розовым влажным носом. А сквозь глаза Веронова смотрели маленькие красноватые глазки. Скоро кожа человека, как ненужный кокон, распадется, и существо с липким курчавым мехом вылезет на волю.
Веронов понимал, что погибает. Пагуба, которой он страдал, съедает его, он сходит с ума, его силы тают, и с каждым сладострастным обмороком он становится немощней и безумней. Надо было спасаться.
К врачам он уже ходил. В церковь к священнику его не пускало его неверие. К загадочному колдуну Янгесу, который его закабалил, он не решался идти. Он хотел найти человека, который бы обнял его, пожалел, выслушал бы его горькую исповедь, одарил бы своим теплом, своей красотой. И таким человеком была его прежняя невеста Вера Полунина, которую он не видел долгие годы. Теперь же он потянулся к ней своей измученной, готовой каяться душой.
Он не знал ее телефона, но в Интернете нашел ее фотографию, краткую справку о ней, электронный адрес. Она была доктором исторических наук, имела множество трудов, несколько книг по истории русской исторической мысли с древности до наших дней. Тут же была фотография, и он жадно вглядывался в ее лицо, чуть пополневшее, все с теми же зелеными глазами и мягким ртом, в котором ему чудились утомление и печаль.
Он послал ей на электронную почту письмо:
«Если можешь, откликнись. Если не сочтешь мое обращение слишком запоздалым и ненужным, давай встретимся. А нет, то забудь».
Он ждал ответа, то и дело заглядывая на почту. К вечеру пришел ответ:
«Давай повидаемся. Вот мой телефон».
Он позвонил ей, испытывая давно забытое нетерпение, робость, предвкушение встречи. Они условились встретиться на другой день, в ресторане «Живаго», который выходил окнами на Кремль. Ему хотелось, чтобы их свидание случилось в каком-нибудь благословенном месте, и он выбрал «Живаго» с видом на янтарный дворец и розовую зубчатую стену.
Он сидел в ресторане, излюбленном месте именитой московской публики. То кивал проходившему мимо политику, который всем улыбался, надеясь, что его узнают. То отводил глаза от модного режиссера, который был геем и ставил спектакли с мужчинами в женских ролях. Ждал ее, Веру.
Она появилась в дверях, беспомощно вглядываясь в глубину ресторанного зала. Веронов испугался, что выходящие из зала люди увлекут ее обратно на улицу, туда, где шумел город и неслись машины.
У него было несколько секунд, чтобы ее разглядеть. Она была в строгом темно-синем костюме. Ее светлые волосы были уложены в дорогой парикмахерской. Лицо казалось родным и любимым. У Веронова заныло, запело в груди. На секунду свет вокруг нее задрожал, словно это был мираж.
Веронов поднялся, шагнул к ней, как будто шагнул в чудесное прошлое, где была несуществующая Москва с теми, уже несуществующими вечерами, в которые он встречал ее у подъезда дома у Самотеки. Веронов вспомнил, как они шли, плутали по бульвару, который благоухал палой листвой, и бронзовый памятник Толбухину, омытый дождем, был словно из черного стекла.
– Здравствуй, Вера.
– Здравствуй, Аркаша.
Они бегло, пугливо осматривали друг друга, словно убеждались в подлинности встречи.
Потом они пили вино, и он смотрел на ее милое дорогое лицо, на котором лежали тени прожитых лет. Между пушистыми бровями пролегла едва заметная складка. Щеки ее пополнели, и в них исчез прелестный румянец. Рот был такой же мягкий, чуть припухший, тот самый, который он целовал, но в уголках губ притаилась печаль.
– Как ты жила? Прости, это глупый вопрос. Ты замужем?
– Нет. А ты?
– Я один.
За окнами переливалась, шелестела Москва. Розовела зубчатая стена, и над ней возвышался янтарный дворец. Веронову казалось, что их столик окружен прозрачным свечением, сквозь которое не проникает ресторанный гвалт, звон посуды, мелькание официантов.
– Боже мой! – сказала она.
И как будто пахнул ветер, колыхнул невидимый занавес, открывая окно в исчезнувшее драгоценное прошлое. Они шли по вечернему бульвару, сырому от дождей, в грудах палой листвы тлел красный огонь, и сладкий дым исчезнувшего лета плыл над бульваром, они проходили сквозь эту горькую сладость, он ее целовал, и ее волосы пахли дымом, а за чугунной решеткой летели огни, и бронзовый маршал, омытый дождем, был словно из черного стекла, и дерево, к которому они прислонились, было сырым и черным, и он ее целовал, а она его останавливала: «Посмотри, там кто-то идет». У дворца старинные гаубицы, сияют золотом окна, как будто там идет бал, дамы в сиреневых и розовых кринолинах, блистательные офицеры, а он так любит ее, обнимает, чувствует, какая нежная у нее шея, как она вздрагивает от его поцелуя. В каменных колоннах театра, в коринфских капителях спали голуби, и они целовались у колонн, и он своей холодной рукой касался ее груди, и она говорила: «Голуби смотрят, не надо». Они миновали бело-желтые корпуса чахоточных клиник, где, каменный, в тоскливом смятении, стоял Достоевский и над ним в голых ветвях кричали ночные вороны, и они опустились на сырую скамейку, он целовал ее шею, грудь, ее дышащий живот, испытывая сладость и боль, обожание и нежность, неразрывную связь с ней навеки среди этой благоухающей осени, белеющих сквозь деревья колонн, сгоревшего в огне листопада. Запомнились ее огромные, испуганные глаза: «Неужели из-за этого люди умирают, убивают друг друга?» А в нем поселились тихая радость, счастливое утомление.
Теперь, спустя столько лет, они сидели в иной жизни, в ином городе, и она своими зелеными усталыми глазами угадывала его воспоминания, сливала их со своими:
– Ты помнишь, мы зашли в тот дом в переулке. Теперь его больше нет. Там была такая шумная, пестрая компания. Они называли себя язычниками. Как звали того художники, рыжего, тощего, с клювом. Он был похож на петуха. Как его звали?
– Его звали Кук, – и он изумился, как память сохранила это, случайно промелькнувшее лицо, случайно прозвучавшее имя.
Он помнил, как зимой они оказались в огромной квартире где-то на Малой Бронной. Принимая ее шубку, он видел, как искрится на лисьем вороте мех. Их захватила, закрутила, затормошила бражная компания каких-то художников, актеров, случайных знакомцев, чей дом был проходным двором, и в нем появлялись и исчезали театралы, джазисты, спившиеся стихотворцы и вольнодумцы, исповедники тайных, ими самими созданных религий и сект. С холода их повели к столу, влили в Веронова стакан водки, сунули недоеденный кусок пирога, и ему вдруг стало весело и свободно, все казались родными, неповторимо прекрасными, и его ненаглядная уже кружилась в ворохе обожателей. Хозяин, язычник, с рыжим петушиным гребнем, остроносый, зная свое сходство с петухом, хлопал себя по бедрам, кукарекал, и Вера смеялась, запрокидывала хохочущее лицо, и кто-то пытался ей сунуть в рот печеное яблоко. Принесли языческие маски, склеенные из папье-маше, раскрашенные яркими красками. Это были ритуальные маски колдунов и шаманов из языческих рощ и капищ, из речных омутов и лесных чащоб, в которых обитали русские духи. И все, кто был, повскакивали, напялили маски, запрыгали, затанцевали, и один, белокурый, в красной косоворотке, похожий на Леля, играл на флейте. Веронов схватил голубую, крашенную золотом маску с серебряной корой, напялил и сразу обрел другую плоть и сущность. Закружился, запрыгал, бешено вращаясь, видя сквозь вихрь, как Вера в маске деревенской колдуньи, с медными волосами, огромными голубыми губами, танцует, а к ней подкатывается, хочет обнять ее мелкий бес с рожками и свиным рыльцем. Они кружились до изнеможения, затем побросали маски и пошли к столу. Больше не притрагивались к водке. Двое фольклористов – молодые муж и жена – путешествующих по деревням в поисках старины, затянули протяжную песню о конях, орлах, чудесных странниках. Веронов подпевал, повторял пленительные слова, глядя на Веру. Знал, что любит ее и любим и им уготована не имеющая завершения жизнь.
– А ты помнишь, как я подарил тебе тюльпаны, а когда пришли в Дом Литераторов, ты преподнесла эти цветы какому-то пожилому писателю с орденскими колодками. Он церемонно целовал твою руку?
– Конечно, помню. Но я так и не спросила его имя.
– Это был Михалков.
Вспомнилась весенняя, в прозрачном изумруде Москва с алыми тюльпанами на сырых черных клумбах. Они, спасаясь от водяных усов поливальной машины, вбежали в вестибюль ЦДЛ. Там у входа сидели могучего телосложения привратницы. В пестром зале стоял дым коромыслом от табака. Раздавались голоса бражных провинциальных писателей, которые сидели среди размалеванных стен – на этих стенах именитости, уже почившие, оставляли свои автографы. Столик был заказан в Дубовом зале. Веронов рассказывал Вере легенды и анекдоты, исподволь указывал на писателей разных направлений и школ, сбившихся в свои литературные стайки. Здесь были те, кого называли деревенщиками, поборники «русской идеи», и один из них, синеглазый, с рыжеватой бородкой, возмущенно на весь зал восклицал: «В Карелии озер больше, чем у тебя веснушек! Поезжай и сам лодку построй!» Чуть поодаль от «почвенников» сидели те, кого позже назвали либералами, их мучила порочность советского строя, они писали о ГУЛАГе, клеймили Сталина, ездили за границу с литературными лекциями. В стороне, под разноцветным витражом, из которого струилась радуга, сидели писатели-азиаты. Скуластые лица, зоркие узкие глаза.
– Что он сказал о Карелии? Как хорошо побывать у озер! – воскликнула Вера.
В Дубовом зале, словно напоказ, появлялись известные писатели. С порога знаменитости озирали столы, словно кого-то искали, а сами следили за впечатлением, которое производило их появление.
Возник Евтушенко в малиновом бархатном костюме, который висел на его тощем теле, остроносый, с хохочущими адреналиновыми глазами. Всех обрызгал своим хохочущим взглядом и скрылся, оставив по себе недовольный ропот. Появился писатель Трифонов, автор печальных, тягучих, как мед, повестей, сделавших его литературной звездой. Африканские губы, вьющиеся темные волосы, глаза, полные аравийской грусти. Кому-то поклонился и вышел. Появился Солоухин, герой скандала по поводу серебряного перстня с изображением Николая Второго, монархист, чье личное дело разбирали на партийном собрании. Все они выходили из-за кулис, попадали в свет витража, становились многоцветными и гасли. Исчезали, погружаясь в дубовые стены, где сливались с тенями своих предшественников.
– Давай поженимся, – сказал он вдруг, – ведь мы и так уже муж и жена.
– Прямо сейчас? – улыбнулась она.
– Через полчаса.
– Скоро лето. Давай поедем в Карелию, проверим наши чувства. А потом поженимся.
– Сначала свадебное путешествие, а потом уже свадьба?
– Поедим в Карелию.
Она протянула ему руку, он целовал ее, и писатель с коричневым казахским лицом зорко смотрел на них.
Теперь они сидели в ресторане «Живаго», зачарованно глядя друг на друга, и она, прищурив свои зеленые глаза, словно всматриваясь вдаль, спрашивала:
– Ты помнишь, каким было озеро? Розовое на вечерней заре, тихое и серебряное белой ночью, бирюзовое по утрам. И над ним все время летали гагары.
– А помнишь эту песчаную дорогу вокруг озера в сосняках? Сосновые стволы были красные, а дорога пахла рыбой, потому что по ней проехали подводы с рыбным уловом.
– А помнишь, в сенях стояла большая деревянная кадка с моченой брусникой и ты ночью посылал меня к этой кадке, чтобы я принесла тебе бруснику, а я так боялась спускаться с нашего чердака. Вдруг попадется мышь.
– Хозяева уже спали в избе, а я слышал, как ты идешь в сенях босыми ногами, как хлюпает кружка, черпая брусничный сок, а потом ты осторожно возвращалась с полной кружкой, и под твоими ногами тихо поскрипывала лестница.
– А помнишь, как ты с лесником сажал лес. Лесник Степан вел под уздцы лошадь, ты шел следом с плугом, вел борозду, а я бросала горсти сосновых семян, видела, как на твоей спине потемнела от пота рубаха.
– Теперь там, должно быть, лес. В соснах белки, птичьи гнезда. Под соснами грибы, ходят медведи.
Они замолчали, блаженно улыбались, словно видели озеро, по которому пыла лодка, оставляющая за собой стеклянный след, и в оконце на их чердаке в сумерках появлялись маленькие паучки и учиняли таинственный танец, и всходила луна, огромная, желтая, оставляя на озере золотую дорогу, которая подходила к деревянным мосткам. Они кидались тогда с мостков в это золото, и он видел, как блестят под луной ее голые печи, как взлетают от ее рук золотые брызги, и он ее обнимал, прижимал к себе ее чудесное тело, а потом они шли в избу, опускались на свое шелестящее сеном ложе, в изнеможении лежали, слыша, как поднимается ветер и начинается танец ночных паучков.
– Почему ты тогда уехал? Почему меня бросил? Это было так ужасно! – горестно воскликнула она, и темная ложбинка между ее пушистых бровей стала заметной. – Что случилось с тобой?
Был знойный слепящий день, суливший грозу. Озеро тускло блестело. Вера с мостков стирала рубахи, стелила их на траве. Белые, красные, голубые, они лежали на зелени, раскинув рукава, и ему было тревожно смотреть на этот хоровод танцующих на траве, с пустыми рукавами, рубах.
Он шел по деревне, чувствуя, как печет непокрытую голову. В соседней избе хозяйка с внуками собирались в лес за черникой. Они стояли с корзинами, перед тем как погрузиться в смоляной, комариный жар леса. Веронову была неприятна мысль о лесной духоте, комариных укусах, липком поте.
На дворе соседнего дома лесник Степан строил лодку. Еловый комель с выгнутым корнем был закреплен на козлах. Лесник рубанком строгал доску, снимал завитки стружек, и, увлеченный работой, не ответил на приветствие Веронова. И это неприятно задело его.
На обочине виднелся валун, в розовом граните поблескивала слюда. У камня лежала узкая кромка тени, и вид этого камня, сухие блестки слюды, кромка тени почему-то испугали Веронова, и он поспешил пройти мимо камня.
Поодаль, полузасыпанное песком, лежало старое тележное колесо с поломанными спицами и ржавым ободом. Седое, растресканное дерево спиц, коричневый ржавый обод породили в нем тоску, унылую безнадежность, бессмысленность бытия, в котором все бренно, тускло, обречено на исчезновение под этим серым песком.
У крайнего дома на пряслах сохла медвежья шкура. Она висела мездрой наружу, отороченная жестким синеватым мехом. Белая мездра была в кровавых прожилках, на ней виднелась дыра от пули, сквозь которую пробивался мех. На мездре, еще влажной, сидели большие зеленые мухи. И вид этой сохнувшей шкуры, мысль о медведе, который недавно бродил в красных борах и лакомился черникой, оставляя синие горки помета, породил невыносимую тоску, бессилие, непонимание этой жизни. Как будто на солнце набегала тусклая мгла, и все вокруг было никчемно, ненужно. И лежащие на траве рубахи, и лицо соседки-карелки, замотанное в платок, и упрямое тупое скольжение рубанка по доске, и забытый Богом придорожный камень, и треснувшее колесо, и этот убитый зверь, которого смерть вырвала из леса, и Вера, женщина, с которой он обещал соединить свою, жизнь, стали ему чужими, неинтересными.
Хлынула тусклая мгла. Он качался, как на качелях, готовый упасть. Сходя с ума, спасаясь от своего безумия, он кинулся по дороге, сквозь лес, прочь от деревни. Сначала бежал, потом шел, задыхаясь, пока его не догнал допотопный автобус, и он укатил на автобусе, туда, к железной дороге, чтобы больше никогда не вернуться.
В Москве случились жуткие события августа. Ломалась страна, обломки свалились ему на голову, и он, спасаясь от этих обломков, от безумия, охватившего страну, уехал в Америку. Отправил оттуда Вере письмо, в котором писал, что им не надо встречаться, они несовместимые, чужие. И забыл о ней, не получив ответа.
Но теперь он видел ее милое, исстрадавшееся, любимое лицо и умолял о прощении.
– Вера, любимая, просто я не помнил себя! Это было безумие! Кто-то вселился в меня! Тот убитый медведь, он вселился, и с тех пор живет во мне! Во мне живет зверь! Мне худо, я болен, я погибаю! Прости, приголубь, исцели! Ты одна, только одна мне поможешь! Наше озеро! Эти крохотные звенящие о стекло паучки! Мы смотрели, как летят утки и садятся в осоку, и я помню тот теплый дождь, который звенел по воде, когда мы на лодке ловили рыбу. Ты выхватила из воды серебряную рыбину, она трепетала в воздухе, а ты не могла ее поймать! Поедем в Карелию, к нашему озеру. Начнем все сначала, с той минуты, когда все оборвалось! Я не могу без тебя, я погибну! – он целовал ее руку, чувствовал, как бегут по лицу слезы. Видел блестящие, переполненные слезами ее глаза.
– Да, Аркаша, да, поедем к нашему озеру! Начнем с той минуты, когда все прервалось. Это злой дух. Мы победим злой дух! Я все эти годы любила тебя! – она не отнимала руки, которую он целовал. – В нас еще много сил, много жизни! У нас будет семья. Как знать, быть может, у нас родится ребенок! Ты поедешь на Афон вымаливать сына! У нас будет мальчик. Мы поедем втроем к нашему озеру, чтобы он нас запомнил у нашего озера, в лодке, на лесных дорогах. Мы будем с тобой смотреть на лунную золотую дорогу, и наш сын в лодке выплывет на это золотую дорогу!
Веронов чувствовал, как из глаз бегут слезы, как ее рука скользит по его волосам. Но что-то в нем дрогнуло и сместилось. Сквозь слезы он увидел деревенскую улицу, дрожащий жар, и мелкие искры слюды на камне, трещины в разломанных спицах, и этот упорный тупой хруст рубанка.
– Я не знала твоего адреса, но писала тебе. Писала письма и не отсылала. У меня целая шкатулка написанных тебе писем!
Стеклянные пузыри жаркого воздуха налетели на него, разбились о грудь, о лицо. Он попытался спастись, удержаться на качелях, которые раскачивали его по дуге над провалом.
– Нам будет с тобой прекрасно! Мы созданы друг для друга. Мы прошли испытание. Любящие люди должны проходить испытания. Ты мой милый, любимый!
Он чувствовал, как набухает в нем сердце, как сипит в горле, как ядовитый огонь вырывается из-под языка. Невидимый зверь, косматый медведь поднялся в нем на дыбы.
– Ненавижу тебя! Никогда тебя не любил! Ты пустая, ненужная, отвратительная! Прощай! Мы больше никогда не увидимся! И не смей меня искать! Слышишь, не смей искать! – он вскочил из-за стола, видя ее потрясенное лицо. Выхватил из нагрудного кармана пиджака две красные купюры, швырнул их на стол:
– Официант, вот деньги, – расталкивая люд, кинулся к дверям. Вынесся, рыдая, на площадь.
Глава одиннадцатая
Тьма, которая вырвалась в ресторане «Живаго», породила аварию на химическом комбинате, где были разрушены емкости с хлором. Ядовитые газы и жидкости хлынули по окрестным полям, попали в питьевую воду, отравили города и поселки. Людей тысячами увозили из зоны бедствия. Веронов смотрел, как на экране орудуют солдаты в масках, катят санитарные машины, на носилках лежат неподвижные тела. Эта тьма вырвалась из черного рта кричащей, когда-то любимой женщины, из ее потемневших от ужаса глаз, из гранитного валуна, что по-прежнему лежит на обочине в далекой деревне, из медвежьей шкуры с кровавой дырой от пули, которая застряла где-то под сердцем Веронова. Он был источником тьмы, источником разрушений. Его деяния распечатывали кладовые, в которых скрывалась тьма. И она валила в мир. И в мире взрывались заводы, рушились мосты, падали самолеты, люди убивали друг друга, кончали самоубийством. Веронов слышал, как хрустит незримый свод мира, из него выпадают камни, и мир содрогается. Купол расколется и погребет под обломками мир. Он, Веронов, был убийцей мира. Он завершал существование мира, который когда-то был сотворен в божественной красоте и любви.
Это знание не вызывало в нем муку совести, не вызывало чувства вины. Его терзала жуткая жившая в нем пульсация. Начинала трепетать и томиться душа, и в ней возникало необоримое вожделение, влекущее к бездне, к несравненному наслаждению. Происходило предсмертное содрогание мира, и он вместе с миром летел в погибель. Но каждый раз он не долетал до черного мерцающего бриллианта, в котором был смысл бытия, и его выносило из бездны, неутоленного, кричащего от страсти. Потом наступала тишина, сонливые сумерки, забвение пережитого, пока вновь из потаенных скважин души не начинала сочиться мгла.
Он желал освободиться от этой колдовской зависимости. Мечтал лечь на операционный стол, чтобы врач сделал ему кесарево сечение, рассек бы который его многострадальное чрево, из которого выпадет мокрый, с липким мехом зверек, выскользнет из рук хирурга и убежит, оставляя на кафельном полу влажный след. А его вновь зашьют, срастят надрез, и он в забытье будет лежать в палате, чувствуя счастливое облегчение, продлевая сладостный сон.
Он звонил несколько раз к Янгесу, желая порвать с ним, сбросить это иго, эту необъяснимую колдовскую связь. Секретарша отвечала, что Илья Фернандович уехал на несколько дней и скоро будет.
Веронов обращал свою память вспять, стараясь в прошлом отыскать тот момент, когда в него влетело ядовитое семя, оплодотворило и стало превращаться в ненасытный плод, превращая его самого в чудовище.
Тот день в деревне, когда он увидел медвежью шкуру с кровавой дырой и в помрачении бежал, – тогда он впервые почувствовал приближение раскаленной тьмы, но избежал ее, лишь обжегся.
Или тогда в метро на «Площади Революции» среди бронзовых солдат и матросов. Он смотрел на блестящие рельсы, слышал набегающий из тоннеля гул, и его неудержимо потянуло на эти рельсы, чтобы острые как ножи колеса резанули его, перемололи хрустящие кости, разбрызгали кровавую мякоть. Он удержался, видя, как подкатывает в лучах и блеске головной вагон. Шатаясь, ушел из метро мимо бронзового с винтовкой солдата.
Или позднее, в Кремле, во время Съезда художников, когда в торжественном зале были расставлены банкетные столы, звенели бокалы, люди обнимались и чокались? За парадным столом президиума стоял академик, седой, румяный, с лицом благожелательного властелина, в окружении высоких чиновников. И в Веронове возникла безумная мысль, неодолимое желание подойти и плеснуть вино в это холеное породистое лицо, услышать изумленный вопль. Он налил бокал и пошел к президиуму. Остановился на полпути, одолев помрачение.
Нет, не тогда его ужалила тьма, не тогда она впрыснула в него ядовитое семя. Все это было только приближение тьмы, от которой он уклонялся.
Он был далек от политики. Он был фантазер и мечтатель. Искал пути в иные миры, как монахи ищут пути в небесные сады, надеясь вкусить сладость божественных яблок. Он не вникал в политические ссоры и распри, не прислушивался к решению съездов и пленумов – для него это были ворохи возникавших и исчезавших событий, оставлявших после себя горстки теплой золы, которую уносил ветер. Там, куда он стремился, царили «законы бессмертия», таились «коды вечной жизни». Но когда вдруг, подобно ливню, обрушилась перестройка, он словно очнулся. Кругом все валилось и падало. Умирало время, рушилась страна. Так в период каменноугольных хвощей и папоротников исчезали огромные существа, пропадали виды растений и животных. Распространялись эпидемии невиданных болезней, порожденных тлетворными, доселе неизвестными микробами. Вместо травоядных, с охлажденной кровью, гигантов появлялись злые, как крысы, хищники, сжирающие своих предшественников. И этот распад, где истлевала плоть государства, закончился рокотом танков, колоннами дивизий, вкативших в Москву и вставших на площадях.
Веронов очумело бродил по Москве. Приближался к танкам у Белого дома. Видел проституток, залезавших в люки к танкистам. Ждал, когда все завершится, безумие себя израсходует и устало схлынет, и он снова вернется к своим восхитительным формулам, космическим поселениям, в которых будет обитать человечество будущего, захватив в небесный чертог великие поэмы, сказания о героях, «музыку сфер», оставив в прошлом легковесный мусор баррикад, танцующую на броне проститутку.
Трое несчастных легли под гусеницы боевых машин. Асфальт был липкий от крови. Эта кровь ослепила боевого маршала, пролившего на своем веку реки крови, и он бежал от этих липких пятен на Садовом кольце. Вывел войска из Москвы.
Веронов помнил утихшую омертвелую Москву, в которой не раздавалось ни голоса, ни автомобильного гудка. Казалось, жители бежали, и город дико остывал в безвоздушном пространстве. Такая тишина бывает перед землетрясением, когда подземные, готовые сорваться платформы еще висят на последнем крючке, и все замерло перед ударом.
Веронов, будто собака, чувствовал приближение удара, тосковал, глядя из окна, как несется ошпаренная милицейская машина, расшвыривая лиловые вспышки.
Вечером он вышел из дома, и все вокруг рокотало, шевелилось. На проезжей части толпились люди. Возбужденные колонны шли в разных направлениях, выкрикивали призывы, размахивали трехцветными флагами. Сходились, смешивались, проводили короткие митинги и снова шли каждая в свою сторону. Были драки, кого-то нещадно лупили. Прямо на улицах распивали водку, предлагая выпить прохожим. Какой-то бомж запрокидывал косматое лицо, хватал губами бутылку, захлебывался в булькающем хохоте. Длинноволосый музыкант играл на саксофоне, медленно шел, а за ним тянулся хвост, и казалось, он уведет людей за край земли, опьяненно, завороженно они будут следовать за ним хоть в пучину морскую. Веронову казалось, что над городом висит гарь: то ли жгли мусор, то ли бумаги в учреждениях, или сгорало само время, превращаясь в едкий дым.
К ночи он вышел на Лубянскую площадь. Было людно, чернела толпа. У памятника Дзержинскому стоял кран с высокой стрелой. Стальная петля была наброшена на горло бронзовому исполину. Светили прожектора. Кто-то махал триколором. Трос натянулся, и памятник отломился от постамента и повис, раскачиваясь, под восторженный рев толпы. А рядом, через площадь, светился всеми желтыми окнами огромный дом КГБ. Веронов ждал, не сверкнет ли в окне одинокий выстрел, не поразит ли невидимый снайпер человека в кабине крана. Но выстрела не было, памятник, вращаясь на тросе, медленно плыл над площадью, и Веронову казалось, что вместе с памятником уплывает громадная страна, которую некому защитить, под улюлюканье толпы уплывает бесследно.
На Старой площади у здания ЦК клубилась толпа. К парадному входу была приставлена лестница, и ловкий юнец молотком и зубилом стесывал с фасада латунные буквы, возвещавшие о том, что здесь, в сером чопорном здании, находится штаб всемогущей партии. Буквы отлетали, падали со звоном на асфальт. Их пинали. Под ноги Веронову подлетела звонкая блестящая буква «О», и он отдернул ногу, боясь коснуться живой стонущей буквы. И никто из партийных вождей, из непреклонных партийцев не спасал свою крепость, не кинулся в толпу с кулаками, не устрашился быть растерзанным.
Веронову казалось, что он бредит. Темный воздух светился. Так было в детстве, когда он болел ангиной, пылал от жара, и мама закутывала лампу в красный платок, и в черно-красном свете возникали видения. Он спускался к набережной мимо Китай-города. Навстречу шел баянист, растягивал и сжимал ревущий баян, блаженно улыбался, и казалось, красные мехи баяна хлюпают кровью.
Его обогнала стайка молодых людей. Они были обмотаны трехцветными флагами. Девушка, проходя мимо, подняла вверх два пальца, обозначающие «победу, а юноша стал выкрикивать: «Свобода! Победа!», и они все убежали.
Веронову казалось, что в небе над Москвой-рекой возник прогал, уходящий в бездонную глубь, и оттуда, в облаках гари, несутся уродливые существа с перепончатыми крыльями, острыми клювами, когтистыми лапками. Бессчетно, тучами, врываются из непомерных глубин в московское небо, шлепаются на асфальт, плывут по реке, ударяют ему в грудь. Он чувствовал их мягкие хлюпающие удары. Они мелькали под ногами, цеплялись коготками за одежду. Воздух разрезали перепонки, горячие воздушные пузыри лопались у самых глаз, как тогда, в бреду, когда мутился его детский рассудок и пространство уходило, сжималось, как труба, а из этой мутной трубы неслись видения, и он кричал в бреду. То, что он видел сейчас у Китай-города было «темной материей», в которую он так стремился проникнуть, отыскать там законы антимира. Антимир ворвался в Москву, превращаясь в уродливых нетопырей, которые носились со свистом, настигали Веронова, били его колкими клювами.
Весь исклеванный, исхлестанный, он выбежал на Васильевский спуск.
И то, что он увидел, ужаснуло его. Там, где прежде в дивной красе цвел храм, словно цветок небесного рая, восхищая своим ликованьем, своим благоухающим чудом, теперь на брусчатке танцевали страшные скоморохи в колпаках, сбитых на бок шапках, в лоскутных хламидах. Дергались, тряслись, кого-то топтали, забивали насмерть, грохоча бубенцами и бубнами. Веронов пробегал мимо, боясь смотреть на брусчатку, по которой из-под ног скоморохов текли липкие, как варенье, языки крови.
Кремль казался воспаленным, словно его ошпарили кипятком. Вокруг звезд стоял туман, будто они испарялись. За стеной, среди дворцов и соборов что-то горело, и на низком небе танцевали отсветы кремлевского пожала. Веронов пробегал мимо Кремля и вместо обычного с самого детства благоговения испытывал ужас и отвращение. Кремль был чужой, был захвачен, в него вселился враг, который осквернил святыни. Веронов понимал, что сходит с ума. Вдруг он увидел, как вспучивается, шевелится кладка стены, из нее выпадают кирпичи. Просунулась голова птицы. Птица повела по сторонам головой и прянула из кремлевской стены, оставляя за собой рваную дыру. Огромная, красная, на шумящих крыльях, пронеслась над рекой и скрылась в темном небе за Балчугом. И Веронов знал, что из Кремля улетел красный дух и больше никогда не вернется, и в опустевшем гнезде свернулась скользкая змея.
То, что он чувствовал, было отравлением. По асфальту разбежалось множество трещин. Трещины расходились, и наружу, из донных глубин, сочился отравляющий газ. Он сводил с ума, стелился у фасадов, вяло колыхался под фонарями. Веронов, спасаясь от удушья, подпрыгивал, желая ухватить глоток воздуха.
На другой стороне реки, в Парке Культуры, гремела музыка, пылали прожектора, работали аттракционы. Там что-то вращалось, раскачивалось, рубило, стучало. Веронову с его помраченным сознанием казалось, что там идет казнь. На озаренных помостах четвертуют, рубят головы, дерут крючьями, протыкают орущую плоть остриями. Веселые палачи играли топорами, поднимали за волосы отсеченные головы. А к эшафотам подводили все новых людей, которых вылавливали в городе. И сейчас из проулка выбегут ловцы, скрутят Веронова и поведут через Крымский мост к эшафоту.
Он бежал прочь с набережной, желая затеряться в Зачатьевских переулках.
Брел, слыша с разных сторон неясные гулы. Они возникали, пропадали, будто кто-то огромный бродил по городу, переступал через крыши, кого-то искал. Этот кто-то был он, Веронов, и хотелось втиснуться в стену, стать плоским, стать стеной, чтобы этот гул прокатился мимо и его не коснулся.
Увидел, как навстречу, вылетев из подворотни, несется собака. Громадная, с косматым загривком, блестящими в оскале зубами, из которых свисает на бок язык. Из пасти собаки шел пар, хотя было по-летнему тепло и душно. Собака, хрипя, промчалась мимо, скосив на Веронова дикие, с красными белками, глаза. Кинулась в подворотню, а оттуда в переулок выбежала девочка и с тонким воплем стала убегать. За ней прыжками гналась собака. Догнала, ударила тяжким туловищем сбила и с хрипом стала рвать, рыться клыками в хрупкой мякоти, из которой раздался жалобный вскрик. Свирепо хрипела собака, грызла беззащитное тело.
У Веронова страшно сверкнуло в глазах, и он рухнул на тротуар, под фонарь, который тут же погас.
Он долго лежал в больнице, долго укрывался в лесной клинике под наблюдением врача. Исцелился, но знал, что стал другим. Все то же лицо и тело, тот же звук голоса, то же отражение в зеркале. Но он был другой. Из зеркала смотрело на него лицо кого-то другого, переступившего из одной жизни в другую, из одного мира в другой. Неведомая мгла поселилась в него и дремала, ожидая часа для пробуждения.
Глава двенадцатая
Позвонил Янгес:
– Дорогой Аркадий Петрович, хочу повидаться. Да вот беда, на несколько дней мне придется застрять в Европе. Банковские дела. Банк, как корова, требует ухода. А то перестанет давать молоко. Но как вернусь, обязательно встретимся.
– Буду рад, – сухо ответил Веронов.
– Но я, собственно, вот почему вам звоню. Вы же знаете, что наш самолет, который вез в Сирию певцов и чудесную женщину-врача, разбился. Ужасная катастрофа. Она потрясла все общество. Стольких людей сделала несчастными.
– Это беда, – сказал Веронов.
– Еще какая! Но среди тех, кто потерял все, среди овдовевших женщин, осиротевших детей, неутешных матерей и отцов есть несчастные, о которых никто не подумал.
– Это кто?
– Бомжи, за которыми ухаживала врач-милостивица. Она лечила их, кормила, пристраивала куда могла. Эти бомжи осиротели, стали неприкаянными. Мне передали, что они приходят туда, где она их собирала, не находят ее и плачут. Им надо помочь.
– Причем здесь я?
– В некотором роде, конечно, совершенно условно, вы погубили самолет. Этого никто не докажет, но мы-то с вами знаем. И теперь мы должны хоть как-то искупить вину.
– Что вы хотите?
– Я распорядился, чтобы бомжей собрали на их обычном месте, на площади Трех Вокзалов. Туда привезут хорошую еду, горячую кашу с мясом. Я договорился с военными, они пришлют полевую кухню. Горячий кофе, печенье. Будет пресса, телевидение. Устроим им праздник.
– Мое участие необходимо?
– Дело добровольное, Аркадий Петрович, но я знаю, что вы совестливый человек. Просто предлагаю вам принять участие. Это не только благотворительность. Это дань памяти самоотверженной женщине, и хоть в малой степени искупление нашей вины.
– Я приду, – сказал Веронов.
Он сидел в кабинете, глядя на осеннее золото, темное от дождей, среди которого монастырь дивно сиял, словно осень изошла из его бело-розовых стен, узорных палат, ажурных колоколен. Он удивлялся тому, как быстро согласился на требование Янгеса явиться на площадь Трех Вокзалов. Ибо это была не просьба, не приглашение, а требование, которому он подчинился. Тайная власть, которой обладал над ним Янгес, имела колдовскую природу.
Зависимость, которую он испытывал от банкира, гнездилась в темной глубине его сущности. В эту сущность проник Янгес и управлял ею. Теперь, после недавнего звонка Веронов силился подавить эту зависимость, освободиться от чар, которые несли ему гибель.
Но, решив не ходить на площадь, он тут же почувствовал едва ощутимое беспокойство, мучительное дребезжанье, какое возникает при ветре, дующем в слабо закрепленное стекло. Звенела и дребезжала малая клеточка, упрятанная в глубину его тела среди других бесчисленных клеток. Это была сладость: будто крохотный комар нащупал клеточку, вонзил в нее свое жало и выпустил каплю яда. Яд слабо жег, проникал в соседние клетки. Оттуда лился по сосудам в сердце, в желудок, в пах. Оживала вся дремлющая в нем грибница, брызгающая огненным сладострастием, перед которым были бессильны его воля и разум. Воля больше не принадлежала ему. Ей владел жестокий колдун, с которым он только что разговаривал. Разум пылал от неодолимой похоти, от предчувствия упоительного ужаса, с которым он станет проваливаться в бездну, предвкушая встречу с безликой всемогущей тьмой.
Он знал, что станет делать. Знал, что пойдет. Все в нем пылало, требовало утоления. Он собрался, готовясь к предстоящему действу, и поехал на площадь.
Шел дождь. Площадь Трех Вокзалов шипела, кипела, липко вспыхивала. Была огромным котлом, в котором дымилось варево, лопались пузыри, всплывали и тонули ломти черной плоти, которую вываливали на площадь вокзалы. С неба сыпались удушливые приправы, едкие специи. Казалось, в этом адском котле мелькают ошпаренные лица, взлетают обожженные руки, раздаются истошные вопли.
Веронов прошел в отдаленный угол площади, где было меньше машин и людей. На липком асфальте собрались бомжи. Их было с десяток, они обитали в грохочущих недрах вокзалов, кормились объедками, которые дарила им площадь, ночевали на чердаках и в подвалах окрестных домов, рылись в урнах, подбирали раздавленные пивные банки. Сами казались объедками, которые выплюнула площадь.
– Здорово, мужики, – бодро, запанибратски произнес Веронов. – Ну что, пировать будем?
– Да мы не для этого, так, – пугливо ответил один, в стоптанных красных кроссовках, в шляпке, которая была женской, но с нее сорвали бахрому матерчатых цветов.
– Нам сказали, Лизавета Федоровна зовет. Мы и пришли, – сказал другой, в синей, залитой маслом штормовке, отороченной лысым мехом. – Если нельзя, мы пойдем.
– Ты что, дурак, Ломоть! – произнес распухшими губами третий. – Лизавета Федоровна на дне морском. Мозги-то нельзя пропивать. – На третьем были ботинки без шнурков, рукава тужурки были засучены по локоть, и из них торчали худые, в наколках, руки.
– А чем кормить будут? Хорошо бы суп горячий, – тоскливо спросил еще один, без шапки, с синяком под глазом.
– Может, чего горячей? – хохотнул бомж в тельняшке и офицерской фуражке. Оглядел товарищей и щелкнул себя пальцами по шее.
– Ты чего, Майор! Елизавета Федоровна дала бы тебе по башке.
Они теснились, пестрые, в одежде с чужого плеча, какую носят цирковые клоуны. Были похожи своими бородатыми лицами на зверьков. И так же, как у зверьков, затравлено смотрели из шерсти голодные глаза.
Появился гармонист в русской косоворотке, в сапожках, с чубом из-под лихой кубанки, приглашенный Янгесом из какого-нибудь народного ансамбля развлечь горемык. Стал играть, растягивая картинно баян, и бомжи слушали, качали головами, а один пустился было в пляс, но смущенно осекся и спрятался за остальных.
Веронов испытывал веселое нетерпение. Цирк, который подготовил для него Янгес, был вполне пригоден для совершения действа.
Прибыли телекамеры. Операторы расставляли треноги, наводили окуляры на бомжей. Какая-то девица с блокнотом ходила среди бомжей, расспрашивала их, а они, казалось, обнюхивали ее, пахнущую духами. Засверкали вспышки фотоаппаратов.
– Вон вроде везут харчи. Суп или что?
Подкатил военный зеленый микроавтобус. За ним тряслась полевая кухня: зеленый чан на двух колесах. Из микроавтобуса вышли женщины с пакетами, в которых лежали пластмассовые тарелки и ложки. Вынесли огромный металлический чайник, из которого шел пар.
– Сколько вас тут ртов, орлы? – дородная румяная женщина весело оглядела бомжей, пошла на них, наступая пышной грудью. – Танцуем или кашу едим?
Гармонист тряхнул кубанским чубом, развел ревущий баян. Лихие переборы народного пляса хлынули на площадь, женщина затопотала, затанцевала, повизгивая, выманивая бомжей в круг. И те, вначале неуверенно, потом все бесстрашнее шли к женщине, топтались своими кроссовками и ношеными туфлями. Дергали нелепо плечами, тянулись к женщине, а она от них ускользала. Если кто-то хотел ее ухватить, била его по рукам.
– Орлы, натощак танцуем, а то брюхо набьете, станет вываливаться!
Другие женщины открывали бак полевой кухни. Веронов подошел. В баке была густо сваренная гречневая каша с кусками мяса. От нее шел пар, вкусно пахло тушенкой. В чайнике был кофе с молоком.
Веронов чувствовал озорное нетерпение. Ему хотелось смеяться. Он удерживал себя, чтобы не пуститься в пляс, не заходить ходуном рядом с пышногрудой красавицей среди подскакивающих и приседающих бомжей.
Играл баян, сверкали вспышки, оператор обходил танцующих, вступал в круг, удалялся, захватывая камерой площадь, карусель машин, спешащий люд.
Веронов достал из нагрудного кармана пластмассовый флакон с раствором слабительного, которое утром купил в аптеке. Слабительное, как уверял аптекарь, было мгновенного действия. Он незаметно влил в кашу раствор, помешал черпаком, делая вид, что пробует солдатское блюдо. То же сделал с чайником кофе. Отошел, глядя, как женщина, танцуя, приближается к полевой кухне, маня за собой бомжей.
– Вы что-то сказать хотели? – она обратилась к Веронову, задыхаясь после танца. – Пожелайте орлам приятного аппетита!
Веронов чувствовал нетерпение бомжей, ловивших ноздрями исходивший от каши дух.
– Лизавета Федоровна была исключительной женщиной, настоящей русской героиней. Она ездила в Донбасс под бомбежки и вывозила из-под бомб раненых детей. Она не боялась самых страшных эпидемий и вытаскивала людей из смерти. Но мы знаем, что Бог забирает лучших. Ее нет среди нас. Но она завещала нам заботиться о малых мира сего. И сегодня мы выполняем ее завет. Мы и впредь будем оказывать поддержку тем, кто в ней нуждается.
Веронов отступил, приглашая бомжей к полевой кухне. Те подходили, вставали в послушную очередь. Женщины щедро клали на пластмассовые тарелки кашу с мясом. Наливали в стаканчики сладкий кофе. Бомжи жадно ели, запивали. Боян играл. Оператор снимал благотворительную трапезу.
Бомжи ели еще и еще, тяжелели от сытной пищи. К их бородам и усам прилипла каша. Они блаженно улыбались, утирали рукавами рты.
Вдруг тот, который был в тельняшке и офицерской фуражке, вскрикнул, схватился за живот. Беспомощно оглядываясь, попытался бежать. Согнулся, помчался прочь, держась за штаны. Его крутило, он верещал, как заяц, а потом сел на землю и не шевелился.
Тот, что был в красных кроссовках, стал сжимать ноги, корчил больные гримасы, сдавливал живот, подхватывал штаны. Ковыляя, постанывая, волочился прочь. Третий, тот, кто был в линялой блузе, сквернословил, харкал, показывал кулак, а потом присел тут же подле кухни, стянул штаны с тощих ягодиц.
Баян продолжал играть. Толстогрудая женщина со своими помощницами залезла в микроавтобус, и он укатил с трясущейся полевой кухней. Операторы продолжали снимать разбредающихся полусогнутых бомжей, издававших жалобные стоны.
Веронов обморочно прислонился к мокрой стене. Он вновь побывал в черной невесомости, где плавали сгустки тьмы. Медленно возвращался на кипящую от дождя площадь, окруженную фантастическими теремами вокзалов.
Глава тринадцатая
Мерзкая выходка на площади Трех Вокзалов, как вспышка черного света, отраженная от множества черных зеркал, породила волнения в Москве. Либеральные вожди вывели сторонников на Тверскую. Те захватили с собой малолетних детей. Шествие протестующих заполонило центр, вместе с родителями шли дети. Одни несли разноцветные шары, флаги. Другие скакали, забирались на фонари, рисовали на стенах карикатуры на Президента и мэра. На демонстрантов набрасывались национальные гвардейцы, в шлемах, доспехах, с дубинками. Отрывали детей от родных, запихивали в автозаки. Стояли вопли, крики. Детей хватали в охапки, родителей за ноги волочили по асфальту. И все это снимали операторы, разносили по миру сцены «избиения младенцев». Веронов у телевизора ждал, что вот-вот покажут убитого, в луже крови, ребенка и начнется восстание.
Его не пугало восстание, не пугала детская кровь. Его пугала таинственная связь, соединявшая его выходки и представления с бедами и катастрофами. Пугала внедренность в загадочное устройство мира, где ему уготована неясная жестокая роль. Эта роль приближала его к чудовищному концу. После смертоносных оргазмов, восхитительных потрясений он становился все слабей и безвольней. В нем все меньше оставалось его самого, а все больше поселившегося в нем чудища.
Он знал, что отгадка его помрачения таится у Янгеса. У колдовского финансиста, заманившего его в смертельную игру. Есть ключ, способный разомкнуть изнурительную цепь, к которой он был прикован. Но Янгес отсутствовал. Милая секретарша обещала сообщить боссу о звонке, но ответного звонка не последовало.
Веронов знал, что существуют лекарства от колдовства. Средства, способные одолеть чары. Существует высшая сила, способная одолеть зверя.
Однажды он гулял по Новодевичьему монастырю, наслаждаясь тишиной, нежной женственностью бело-розовых храмов. Рассматривал надписи старых надгробий, где на черном мраморе были начертаны имена титулованных особ, – статских советников, генералов от инфантерии и артиллерии, архимандритов, почетных купцов. В монастыре, отделенном от города стеной, была райская красота, пахли розы, послушник в черной рясе поливал цветы, и звучали в лазури хрустальные перезвоны колоколов, которые отмечали звонами не земное, а небесное время. Он увидел, как в храм в сопровождении монаха идут две женщины, которые, приближаясь к храму, начинают дрожать, вскрикивать, подпрыгивать, извиваться, намереваясь повернуть обратно. Монах грозно на них кричал, замахивался, гнал к церковным вратам.
– Что это они? – спросил Веронов у послушника, поливавшего розы.
– Лучше не смотреть, – ответил тот, разбрызгивая над цветами серебристую струю.
– А что?
– Отец Макарий бесноватых отчитывает. Бесов гонит. Эти две бесноватые. Вишь, как их корчит. Бесы крест чувствуют. Я отсюда пойду. Да и ты уходи. Бесы из церкви вылетят, да тебя найдут. Не дай Бог! – послушник перестал поливать и заспешил прочь, шаркая башмаками.
Веронов усмехнулся и продолжил прогулку среди райских красот.
Теперь же он пришел в монастырь повидаться с отцом Макарием и умолять его о спасении. Было сумрачно, с деревьев летели желтые листья. Надгробья мокро блестели. Но розы все так же благоухали. Из низких туч тихо пели колокола.
Мимо шел молодой монах в рясе, с космами волос из-под скуфейки. Стан в талии был перетянут ремнем. Поравнявшись с Вероновым, монах, радуясь какой-то своей мысли, посмотрел на него синими глазами, собираясь пройти.
Но, должно быть, лицо у Веронова было полно такого смятения, такой неуверенности и робости, что монах остановился и спросил:
– Вы кого ждете?
– Мне бы отца Макария?
– Вам зачем? – монах пытливо осмотрел Веронова с ног до головы, как если бы хотел отыскать в нем признаки увечья или иных отклонений. – Батюшка отдыхает после службы.
– Я подожду, – и таким умоляющим и смиренным был голос Веронова, такая была в нем безысходность, что монах кивнул:
– Подождите. Если батюшка не спит, я позову, – и скрылся, развевая летучую рясу.
Веронов смиренно ждал под моросящим дождем. Московская осень принесла с собой холодные ветры, листопад, низкие тучи, среди которых купола горели, как золотые глаза. Город за стеной чуть слышно шумел. А здесь, над могилами, краснели рябиновые гроздья и в деревьях перелетали дрозды.
Неожиданно перед Вероновым возник монах. Он был могучий, сутулый, как борец. Из рукавов темной куртки виднелись сильные жилистые руки, какие бывают у кузнецов. Его борода, серо-стальная, твердо торчала, и казалось, если по ней провести напильником, она издаст металлический скрежет. Брови были седые, насупленные, и взгляд из-под них был грозный, жесткий. О таком взгляде говорят, что им можно выдергивать гвозди.
– Что надо? – спросил монах, и Веронов понял, что это отец Макарий.
– Помощь! Не могу, он меня мучит, убивает! Страсть огненная, в черную бездну! А потом – кругом катастрофы! Дети гибнут, самолеты падают! Убейте его во мне! Или меня вместе с ним!
Монах молчал, осматривал его, словно орудовал гвоздодером.
– Не ко мне. У нас запрещено отчитывать. Поезжай в Троице-Сергиеву. Там отец Адриан. К нему иди, отчитает!
– Батюшка, не отказывайся! Вот, возьми, на свечу, на ремонт храма! – Веронов извлек из кармана толстый конверт с деньгами, протянул монаху. Тот взял, сунул в куртку. Протянул к Веронову жилистую руку, сложил щепотью персты. Не касаясь живота, перекрестил. Веронов почувствовал, как дернулось в нем существо, больно сдавило нутро, и он слабо вскрикнул.
– Вон как крест чувствует, – сказал монах. – Приходи сегодня после вечерни. Стой здесь, меня спросишь, – и пошел, сутулясь, опустив могучие руки.
Веронов вернулся домой и ждал, когда за окном слабо прозвенит монастырский колокол, созывая прихожан на вечернюю службу. Он прислушивался к себе, хотел обнаружить присутствие зверя, который слышал колокол. Таящийся в нем зверь и был он сам. Изгнание зверя было изгнанием его самого, его перерожденной сущности, которая угнездилась в его нутре. Он прислушивался к себе, но в утробе было спокойно, лишь тревожила некоторая тяжесть в области паха.
Стемнело, по-прежнему сыпал дождь. Веронов надел плащ, вышел в холод московского осеннего вечера, с его желтыми окнами, с летучим проблеском автомобилей. Когда он вошел в монастырь, служба все продолжалась. В храме горели оранжевые окна, слышалось негромкое пение.
Веронов бывал в храме на Пасху и на Рождество, чтобы полюбоваться красивой службой. Не постился, не исповедовался, не причащался. И сейчас испытывал неуверенность, желание повернуться и уйти. Но оставался, ибо это зверь понуждал уйти.
Наконец служба кончилась, зазвенел колокол. С крыльца стали спускаться прихожане. Немолодые женщины, переговариваясь тихими голосами, прошли мимо Веронова, потянулись к монастырским воротам.
Он ждал, замерзая на дожде, видя, как гаснут, темнеют оранжевые окна храма. Все погасли, только одно слабо светилось.
Он почувствовал, как вдруг стало тяжело в паху. Эта тяжесть колебалась, словно жидкий ком ртути. Веронов положил руки на пах, будто обнимал этот тяжелый жидкий ком, не давал ему расплескаться.
Появился знакомый молодой монах:
– Батюшка ждет, идемте.
Они вошли в храм. Здесь стоял сумрак, только слабо светилось несколько лампад и в подсвечнике горела свеча. Было тепло – надышали прихожане. Казалось, в темных углах еще слабо звучат песнопения.
Из алтаря вышел отец Макарий. На нем была золотая епитрахиль, висел крест.
– Ступай сюда, – приказал он Веронову, указывая на таз, полный воды. Сквозь воду виднелись эмалированные цветы.
– Крещен?
– Бабушка крестила младенцем.
– Разувайся. Снимай с себя все до исподнего.
Веронов пугливо скинул туфли, стянул носки, совлек с себя всю одежду, оставшись в одних трусах.
– Вставай, – отец Макарий указал на таз, и Веронов встал в холодную воду на эмалированные цветы. Почувствовал, как внутри напряглась, набухла мускулами посторонняя плоть, распирая ребра.
Отец Макарий обратил лицо к свече, перекрестился и стал читать:
– Отче наш, сущий на небесах.
Веронов испытал страшную боль. Кто-то в нем прорывался сквозь кишки, отталкивал печень, сердце, пытался пролезть сквозь пах, застревая в бедрах. Кидался наверх, стремясь вырваться из горла. Внутри все бурлило, сворачивалось в клубки боли. Изо рта пошла жижа, закипела пена. Веронов захлебывался, выпучивал глаза, топтался в плещущей воде и кричал:
– Отпусти! Отпусти!
Священник молился:
– Да святится Имя Твое, да приидет царствие твое.
У Веронова хрустели кости. Он испытывал ужас, рычал и выл. Ему хотелось грызть зубами священника, грызть свечу, рвать на части стоящего рядом молодого монаха. Тот закрыл лицо и отвернулся.
– Да будет воля Твоя как на небе, так и на земле. Веронов валился на бок:
– Отпусти! Отпусти!
Отец Макарий повернулся к нему, и Веронов сквозь слезы увидел, как полыхают глаза священника. Они вращались в орбитах, словно тот взором выкручивал, вывинчивал из Веронова жуткий винт, словно пытался выдрать незримое корневище. Страшная морщина пролегла по его лбу. Он поднял крест, обратил его к Веронову. Голосом похожим на вопль воскликнул:
– Изыди!
Веронов слышал, как с треском распадается грудь, хлещет из разорванных сосудов кровь. Наружу, выпутываясь из кишок, выскакивал кто-то огромный, волосатый, похожий на гориллу. Горилла с ненавистью на него обернулась. Он рухнул, опрокинув таз, ударился о каменный пол.
Очнулся на лежаке. Над ним на церковной стене виднелась фреска. Георгий топтал конем и колол копьем кольчатую гидру.
– На-ка, выпей кагора, – отец Макарий поднес ему чашу. Веронов сделал несколько глотков теплого вина. Он был без сил, но это бессилие было сладким.
Глава четырнадцатая
Утром он лежал, исцеленный, в прозрачном осеннем солнце, чувствуя блаженную слабость. Не было сил, но была чудная пустота. Каждая клеточка изнуренного тела напоминала крохотный сосуд, из которого утекла ядовитая капля, и теперь он наполнялся животворной влагой. Так лист дерева после долгой ночи впитывает в себя любимый свет, растет, блаженствует.
Веронов суеверно прислушивался к этой пустоте, боясь восполнить ее чем-нибудь случайным, никчемным. Он достал диск, на котором были записаны народные романсы из тех, что так любила напевать мама своим несильным трогательным голосом. И теперь эти романсы сочетали его с былой красотой, с драгоценным туманным прошлым, в котором витали родные лица, упоительные напевы, простые и вещие слова, и от них плакала и ликовала душа.
«Соловьем залетным юность пролетела, голубой кафтан мой, весь он износился». «Ты не шей мне, матушка, красный сарафан». «Мутит душу мою твой печальный наряд, ах, зачем ты в него нарядила себя». «Помню, я еще молодушкой была, наша армия в поход далекий шла». «Что ты жадно глядишь на дорогу в стороне от веселых подруг».
Он слушал романсы, закрыв глаза, и ему чудились широкие степные тракты, многолюдные села, поросшие цветами обочины. Конница пылит, уходя в поход, шумят ярмарки, летают качели, горят в тусклых избах лучины, и в этой таинственной мгле дышат родные лица, и его изнуренный дух вновь обретает цветущую силу.
Он снимал с книжной полки Пушкина, которого не читал с юности. И вдруг волшебство пушкинского стиха открылось ему, и он изумлялся, как это доступно – оказаться в той незабытой стране, где «в багрец и золото одетые леса», где «шум и гром, и говор балов», где «лоскутья тех знамен победных, сиянье шапок этих медных», где «отцы пустынники и жены непорочны», где «девичьи лица ярче роз», где «вьются тучи, мчатся тучи», где «у Лукоморья дуб зеленый». Туда, в это таинственное Лукоморье, в русскую обетованную землю, он уйдет и там отыщет спасение, там, окруженный пушкинскими стихами, обретет, наконец, «покой и волю».
Теперь, когда он исцелен, он поедет на материнскую могилу, на тихое подмосковное кладбище, возле деревни, где когда-то была их дача и прошло его детство. Он приберется на могиле, покрасит оградку, проведет несколько светлых печальных часов в воспоминаниях, которые делают их неразлучными. «Мама, я скоро приеду к тебе», – думал он с нежностью.
Ему вдруг пришла счастливая детская мысль. Захотелось оказаться посреди осенних деревьев на темных сырых дорогах и собрать гербарий осенних листьев.
Повинуясь этой детской прихоти, он отправился в Нескучный сад. Бродил по мокрым аллеям и сырым извилистым тропкам. Вдыхал пьяный дух осени, переступая желтые, сияющие на черной земле листья.
Он взял в свой гербарий волнистый дубовый лист, поцеловал его, ощутив печальную горечь. Поднял зубчатый желто-розовый лист клена, выбирая его из шелестящей кипы. Нашел лапчатый ржавый лист каштана и осиновый красный лист, в котором дрожала дождевая капля с потаенной лазурью. Веронов собрал из листьев букет и нес его, думая, как станет раскладывать коллекцию, под пресс тяжеловесных книжных томов.
Навстречу выбежал малыш в красном пальтишке, в вязанном синем колпачке. Протянул лист рябины:
– Дядя, вот еще листик.
Веронов принял дар, поместил в свой букет. На его глазах появились слезы. Он вдруг испытал такое умиление, такое обожание этого хрупкого мальчика, подарившего ему лист рябины, что не удержался, поцеловал мальчика в синий колпачок. Видя, как торопится к своему сыну молодая мать, пошел, не утирая слез, по тропинке.
Анна Васильевна накормила его обедом:
– Вы, Аркадий Петрович, сегодня просветленный какой-то. Может, влюбились?
– Вы моя невеста, Анна Васильевна.
– Ну уж вы скажете! – и она смущенно отмахнулась. Он уловил этот особый жест, в котором еще оставалась милая женственность, какая бывает только у русских женщин. Подумал, как чудесно старятся русские женщины, с годами наполняясь возвышенным благородством. Анна Васильевна, красавица в молодости, и теперь, пополнев, поседев, была исполнена неподвластной годам красоте, той, что сохранится в ней до глубокой старости.
Веронов сел за компьютер и послал электронные письма другу Степанову и Вере Полуниной. В них он каялся, просил прощения, ссылался на безумие, которое теперь, слава Богу, одолел. И если есть ему прощение, он будет счастлив их увидеть и, как может, искупит свою вину.
Пребывая в этом просветленном умилении, он возмечтал уехать куда-нибудь в русскую деревню и там в одиночестве среди голых дерев и сирых полей встретить Покров с первыми снегами.
Раздался звонок. Веронов испуганно смотрел на мерцающий телефон, слушал настойчивые звонки. Эти звонки сулили несчастья. На них каждый раз откликался поселившийся в нем урод, требовал утоления, требовал, чтобы Веронов взял трубку.
Теперь он прислушивался к себе, желая уловить в своем чреве посторонние биения, обнаружить присутствие урода. Нутро молчало, было пустым, освободилось от бремени. Он был исцелен. Урод был изгнан. Черный гость, поселившийся в нем, покинул жилище.
Чтобы окончательно увериться в своем исцелении, в избавлении от незваного гостя, Веронов взял телефон.
Звонил давний приятель Петр Макровецкий, главный редактор радиостанции «Лотос», покровитель множества политических и культурных направлений, сделавший «Лотос» законодателем мод. Петр Макровецкий создавал репутации и разрушал их, если понадобится. Был вхож в Кремль. Дружил с радикальной оппозицией. Был принят в закрытых зарубежных сообществах. Он был весельчак, завсегдатай клубов, душа богемы.
– Аркаша, поздравь меня. У меня день рождения.
– Это национальный праздник. Поздравляю, друг.
– Хочешь мне сделать подарок?
– Повезти тебя на Бали?
– Приходи ко мне сегодня в эфир.
– Так сразу? Я не готов.
– Тебе и готовиться не надо. Посидим у микрофона, поговорим о всякой всячине. О культуре, о политике. О вернисажах.
– Да я как-то отвык от вернисажей.
– Не упрямься. Сделай другу подарок.
Веронов прислушивался к утробе, не притаился ли там черный гость. Не слышно ли биения черного сердца. Гостя не было. Веронов был избавлен от скверны. Над ним, как чудесный покров, простерлись жилистые руки отца Макария, его стальная борода, пылающий взгляд, изгоняющий зверя.
– Когда эфир?
– Часа через три.
– Приду.
Он надел свой лучший костюм. Небрежным узлом завязал французский шелковый галстук. Купил букет алых роз. Отправился к Макровецкому, которому был многим обязан. Тот в трудные времена поддерживал его, создавал ему репутацию экстравагантного модного художника.
Радиостанция «Лотос» располагалась на Новом Арбате, и в ее коридорах, кабинетах и студиях царило особое возбуждение, которое было свойственно интеллигентским кругам, в которых витали опасные слухи, мнимые страхи, едкие сплетни, горькие разочарования и мстительные планы по отношению к власти, источнику бед, терзавших Россию. Макровецкий собрал вокруг себя первоклассных аналитиков, известных политических деятелей, писателей и художников – и это позволяло ему наносить удары в самые чувствительные места общественной мысли, создавать целые направления, которые возникали на пустом месте и тут же исчезали, оставляя едва заметную несмываемую пыльцу общественных настроений. Вели передачи, принимали гостей изысканные женщины-радиоведущие, которые создавали особую куртуазность своими чарующими голосами, обворожительными улыбками, аристократическими туалетами. Как гейши, они пленяли гостей в независимости от их статуса и политических убеждений. Теперь, попав в редакцию, Веронов ощутил этот волнующий стиль, особый аромат, в котором угрюмые мужи, изнурительные в своей серьезности, вдруг становились манерными ухажерами, развлекая тем самым веселых и злоязыких ведущих.
В гостевой комнате, где приглашенные ожидали эфира, одна из ведущих, белокурая, в голубом туалете, не стесняясь Веронова, сидела в кресте, легкомысленно обнажив ноги, отдавала себя во власть гримерши, которая укладывала ее волосы, и рассматривала свои красивые длинные пальцы с ногтями, только что покрытыми лаком.
– Вот он, герой скандальных хроник, сеющий бурю в Интернете! Букет предназначен мне?
– Букет для Макровецкого. Поцеловал бы ваши персты, да боюсь выйти в эфир с лакированным носом.
В гостевую вошел адмирал в черной форме с регалиями, только что из эфира. Возбужденный, говорил сопровождающей его ведущей:
– Вода в Средиземном море имеет цвет ваших глаз. Буду вспоминать в походе ваши глаза.
– Вам будет не до меня. Вы станете стрелять ракетами по Сирии и забудете обо всем остальном.
Адмирал удалился, и его место занял вальяжный оппозиционер с холеным лицом, занимавший когда-то высший пост в правительстве, но потом перешедший в оппозицию. Он улыбался, полагая, что является неотразимым. Его сопровождала легкая, словно порхающая, ведущая с цыганскими бедовыми глазами и глубоким вырезом платья, не скрывавшим чудесный загар. Она щебетала:
– Все, кто вас слушает, ловит не мысли, а оттенки вашего голоса. Воображаю, как вы поете.
– Ваш баритон с упоением слушает интеллигенция и со страхом слушает Кремль.
– Мы сегодня составили с вами неплохой дуэт, – снисходительно откликался бывший министр.
В гостевую влетел Петр Макровецкий, как всегда, возбужденный, пылкий, неряшливо одетый, с седыми плохо промытыми волосами, с большими лошадиными зубами. Кинулся к Веронову:
– В студию! Минута до эфира! Уроки обольщения? – он зыркнул на женщин глазом дрессировщика, потащил за собой Веронова.
– А букет? А шампанское?
– С собой! Все в прямом эфире! Зачатие, рождение, смерть – все в прямом эфире!
Веронов захватил букет роз. Они прошли в студию, и, усаживаясь у микрофона, Веронов положил рядом с собой букет, чтобы он был виден в камеру сетевизора.
– Дорогие радиослушатели, начинаем нашу передачу «Понемногу обо всем». Сегодня у нас в гостях знаменитый художник, творец необыкновенных акций, ньюсмейкер, разрушающий миф о несовместимости политики и культуры, Аркадий Веронов.
– Петрусь, пользуюсь случаем поздравить тебя с днем рождения. Этот букет из роз – символ твоих бессчетных пламенных дарований. – Веронов коснулся цветов, чувствуя их свежий холодный аромат.
– У нас еще будет время после эфира выпить за мое здоровье! А теперь к делу!
Микрофон, как маленький черный клубочек, был перед самым лицом Веронова. Напротив перед таким же черным клубочком сидел Макровецкий. Тут же пламенел букет роз. Смотрели зрачки телекамер.
– Не кажется ли тебе, Аркадий, что власть, отгородившись от искусства, заблуждается относительно своей безопасности? Искусство обойдет власть с тыла и саданет он финкой под лопатку.
– Не думаю, чтобы у искусства была такая задача, – сказал Веронов. – У ветра нет задачи обогнуть дом с тыла и найти в нем щель. Он дует и дует. Одни боятся ветра и конопатят стены, а другие делают ветряки и добывают из ветра электричество.
Веронов был доволен своим ответом. Ответ был уклончив и парадоксален. Миллионы радиослушателей оценили изысканность ответа.
– Но не кажется ли тебе, что наши политики, создавая предвыборные команды, насыщают их экономистами, политологами, социологами, разведчиками, но только не художниками? И много теряют. Художник способен силой эмоций менять мир. Он сотрясает его или созидает.
Веронов ощутил беспокойство. Беспокойство вызывал и розы – эти багровые цветы, в глубине которых таилась тьма. Веронов отодвинул букет, чтобы вид цветов его не тревожил.
– Эмоцию художника вряд ли использует тот, кто не обладает эмоцией. Политики меняют мир, а художники своим творчеством фиксируют эти изменения, – сказал он.
– Но я читал арткритика, который следит за твоим творчеством. Он утверждает, что каждый раз вслед за твоим действом случаются аварии и катастрофы. Словно ты раскачиваешь кладку мира и из нее выпадают кирпичи.
Веронов видел, как сгущается тьма в глубине букета. Алые розы чернеют, они начинают пахнуть, как пахнут гробы, полные цветов.
– Это неправда, – сказал Веронов, отворачиваясь от букета.
– Но этот арткритик утверждает, что после твоего великолепного представления с пулеметом, когда ты расстрелял холостыми банкиров, случился грандиозный пожар на рынке, во время которого сгорело несколько пожарных.
– Это совпадение, – Веронов видел, как шевелятся цветы, и в них скрывается темное существо, рассматривающее его из лепестков.
– Ну как же неправда! А после твоей блистательной выходки в обществе «Мемориал», когда ты подсунул мученикам ГУЛАГа икону Сталина, под Нижним Новгородом столкнулись два скоростных поезда. Было столько жертв!
– Перестань, – слабо произнес Веронов, видя, как из букета высовывается мохнатое рыльце с розовыми мокрыми ноздрями и снова прячется. – Перестань.
– Да не скромничай, Аркаша. А твоя выходка с Зоей Космодемьянской, когда ты сжег тряпичную куклу. После этого разбился пассажирский самолет с военными певцами и женщиной-врачом. Свидетели утверждали, что в самолет вонзился прозрачный фиолетовый луч. Это твоя эмоция.
Веронов молча слушал, как тоскливо замерло его нутро, как мучительно, медленно оно растворяется и в него из букета прыгает ловкий мохнатый зверек и вновь свертывается в его утробе, как в норке. На Веронова надвигалось помрачение. Он боролся с ним, гнал зверька обратно в цветы, звал отца Макария, старался нырнуть под его простертые руки, под железную бороду. Зверек, поселившийся в нем, разрастался, ворочался, скреб цепкими коготками. Веронов задыхался, давился, хрипел.
– Но как же ты говоришь, что случайно? – не замечал его муки Макровецкий. – А на площади Трех Вокзалов, где собрались несчастные бомжи?
С хрипом и клекотом Веронов вскочил, схватил букет и стал хлестать им по лицу Макровецкого. Бил кулаком, и телекамеры разносили по миру дикую сцену. Веронов упал на стул. Ему казалось, что мир треснул и одна его половина переворачивается, как подорванный крейсер, показывает киль и медленно погружается в пучину. Веронов летел в черную яму издавая животный вопль.
Глава пятнадцатая
Утром после бессонной ночи Веронов в ванной рассматривал себя в зеркало. На него смотрело почерневшее лицо старика с трясущимися губами. Глаза с красными веками слезились. Взгляд бродил, словно он хотел углядеть кого-то, кто таился за его отражением. Волосы свалялись и напоминали шерсть. Тело было покрыто зеленоватыми пятнами, словно он превращался в тритона. Сквозь его облик проступал облик того, кто в нем поселился, того кто напялил на себя его облик, как напяливают пятнистый маскхалат. Было страшно коснуться лица, ибо Веронов не сомневался – стоит ему только до него дотронуться, оно начнет расползаться, и сквозь разорванную кожу глянет свирепая личина чудища. Гость, которого изгнал отец Макарий, снова вернулся. Был в его доме. Был в нем.
Снаружи доносилась бравурная музыка, размытые мегафонные возгласы, будто шел праздник. Веронов включил телевизор. Передавали репортаж из Владивостока, где радостные нарядные люди несли флаги, транспаранты, воздушные шары. Рассказывалось, как во Владивостоке отмечают День народного единства.
Веронов вспомнил, что сегодня государственный праздник. Дальний Восток его уже празднует, а Москва только собирает свои праздничные колонны, выводит на улицу демонстрантов, оркестры.
От открыл Интернет и узнал, что по Москве в центр, к Кремлю, где высится памятник равноапостольному князю Владимиру, пойдет несколько колонн из разных частей города. Правящая партия. Коммунисты. Русские националисты. Либеральные оппозиционеры. Все они сойдутся у памятника. На трибуну взойдут представители всех политических течений и конфессий и под сенью крестителя Руси продемонстрируют единство, солидарность, верность молодому Государству Российскому.
Ему вдруг страстно захотелось в толпу, на улицу, в осенний предзимний холод с брызгами дождя, с мокрым снегом. Но он не понимал, кто гонит его из дома. Он ли сам желает в тесных гомонящих толпах очнуться от наваждения, или тот, кто засел в нем, торопит его вон из дома, желая прогуляться среди праздничных толп.
Веронов запахнул теплое пальто, надел широкополую шляпу и вышел в ветряную сырость, где в голых деревьях, похожий на красную гроздь рябины, сиял монастырь.
По набережной от Лужников густо шел народ мимо имперской громады Министерства обороны, вдоль ветряной реки, за которой коричневый, безлистый, туманился Нескучный сад, крутились аттракционы Парка культуры и белела одинокая беседка с колоннами, с детства вызывавшая у него умиление.
В колонне, к которой он примкнул, шли русские националисты. Это был Русский Марш, которому власти города отвели маршрут по набережной, через Остоженку, Волхонку, к памятнику князя Владимира.
Попав в многолюдье колонны, Веронов почувствовал облегчение. Колыхалось множество черно-оранжевых имперских знамен. Среди них трепетали Андреевские стяги. Огромную икону Казанской Божьей матери несли шесть дюжих молодцев. Звучали строевые марши, «Прощание славянки», казачьи песни. Священники в облачениях с песнопениями несли хоругви. В нескольких местах виднелись портреты последнего царя – мученика.
Веронов шагал, не отрывая глаз от Богородицы, веря, что она укротила живущего в нем зверя, изгнала его, и теперь «дух изгнанья», не находя приюта, летает над осенними водами.
– Она, Царица небесная, заступница русская, – произнесла шагавшая рядом с Вероновым немолодая женщина в платке и длинной юбке, похожая на паломницу. – Всегда вызволяла Россию и теперь вызволит. Она нас видит и за каждого молится. Спаси нас, Царица Небесная, – и женщина на ходу перекрестилась, гибко согнулась в талии.
«Какое у нее чудесное, одухотворенное лицо!», – подумал Веронов.
Тут же вышагивал казак в кубанке, в синем мундире с георгиевскими крестами. Его серебряные пагоны сияли. На крепком усатом лице грозно и светло синели глаза. Он поймал взгляд Веронова. Произнес:
– Русскую силу никому превозмочь невозможно!
Веронов радостно с ним согласился.
Господин, что вышагивал рядом, в дорогом пальто с куньим мехом, словно угадал мысли Веронова. Оборотил на него свое свежее, интеллигентное лицо с седоватой бородкой:
– Вы знаете, нам еще предстоит вспомнить, что мы русские. Русский человек, если он ощутит себя русским, может все. И с ним Веронов соглашался, чувствуя прилив силы.
Вдоль колонны, то отставая, то вновь становясь во главу ее, перемещался руководитель. Веронов раньше видел его где-то: быть может, на экране, на пресс-конференциях. Без шапки, с золотистыми офицерскими усиками, с эмблемой орла на груди, он приближался то к одному, то к другому, говорил несколько слов соратникам, и люди в ответ улыбались, кивали. Было видно, что он любим, что им дорожат, признают его водительство. Веронову захотелось услышать его голос. Казалось, предводитель почувствовал его порыв, и улыбнулся ему.
Зверь, который мучил Веронова, исчез, улетучился. Не выдержал энергии марша, молитвенных песнопений, плещущихся стягов, в которых шумело русское время.
Колонна с набережной свернула на Остоженку, заполняя собой всю проезжую часть. Вышла на Волхонку к белому, как огромный сугроб, Храму Христа Спасителя. Все, кто шел в колонне, крестились на золотой купол. Ярче зазвучали песнопения. Оставляя за собой Волхонку, колонна вылилась к Кремлю, к Каменному мосту, к величавому князю Владимиру, который приветствовал всех подходящих воздетым крестом, опустив к земле суровый меч.
Кремль, розовый, в легкой дымке, казался влажным, телесным. Металлическая ограда отделяла Троицкую башню от площади. За ней стояла цепь солдат. Каменный мост был пуст, мокро блестел. Но вдали трепетало, надвигалось, краснело флагами шествие коммунистов, которые двигались от Октябрьской площади, от памятника Ленину.
Колонна националистов, в которой шагал Веронов, вошла на площадь. Веронов отстал от колонны, забрался по зеленому скользкому склону к Пашкову дому и стоял, сверху озирая площадь.
Колонна коммунистов красным языком залила мост, вязко стекла к Кремлю и сблизилась с националистами, не смешиваясь с ними. Красные флаги приблизились к имперским знаменам. Советские песни смешались с церковными песнопениями. В «красной колонне» Веронов увидел большой портрет Ленина, который остановился недалеко от Казанской Божьей матери. Хоругви развевались рядом с красными флагами. И это выглядело, как знак примирения.
Со стороны Манежной громогласно, мощно двигалась колонна кремлевских сторонников с трехцветными российскими флагами, транспарантами, с букетами цветов. Блестела медь оркестра. Грохотали барабаны в руках голоногих барабанщиц в мини-юбках, которые бодро маршировали, невзирая на холод. Это стоцветное скопище надвинулось на площадь, сминая собравшихся, требуя себе места, просачиваясь своими трехцветными флагами в скопление красных и имперских знамен.
Площадь вязко колыхалась, как наполненная тестом квашня, взбухала. В ней двигались медленные протуберанцы, склеивались, проникали один в другой.
И уже подходила четвертая колонна с либеральными оппозиционерами. В ней виднелись триколоры, воздушные шарики и радужные полотнища, под которыми шли секс-меньшинства. Впереди колонны саксофонисты мерцали своими изогнутыми инструментами, оглашая площадь заунывными тягучими звуками.
Веронов стоял на холме под стенами Пашкова дома. Склон был полон людей, не уместившихся на площади, а народ все пребывал.
У подножья памятника виднелась трибуна, окруженная полицейской цепью. На нее стали подниматься лидеры движений и партий. Белый монашеский клобук соседствовал с чалмой, еврейская кипа – с буддийским колпаком. Над всеми возвышался бронзовый князь, осеняя площадь крестом, опустив к трибуне острие меча.
Веронова восторгало зрелище. В этих толпищах чудилась таинственная сущность империи, из которой, как магма, изливались народы, верования, учения, безумные идеи, таинственные мечтания. Причудливо смешивались, уходили вглубь, вновь появлялись, и ничто не пропадало бесследно, все повторялось из века в век, из царства в царство. И сейчас в этом вареве возникало Государство Российское, уцелевшее после страшного падания. Оно вновь начинало свое восхождение, как тесто, в которое Господь бросил небесные дрожжи. Кремль, как глыба розовой лавы, был свидетельством вулканического извержения, в котором извергалась все та же загадочная имперская сущность.
Трибуна была заполнена.
Каждый, на ней стоящий, имел сторонников в запрудившей площадь толпе. Тысячи глаз следили за своими вождями, были готовы им внимать. Князь Владимир осенял их крестом, побуждал присягнуть на верность Государству Российскому.
Первым выступал мэр Москвы, представляя главенствующую партию. Веронову с холма было видно его продолговатое лицо, бледное, синеватое, с лунным оттенком. Был слышен его металлический голос, пропущенный сквозь микрофон.
– Дорогие москвичи, граждане России! Братья и сестры! – мэр старался был проникновенным, внести в свою речь сердечное тепло и искренность. – Наша Родина, наша любимая Россия пережила трудные, трагические времена, когда чуть было не исчезла с карты мира. Но благодаря вашим трудам, вашим подвигам, вашему служению матушка Россия не просто уцелела, а идет ввысь, взлетает, как космическая ракета. Самое дорогое для нас – эта наша многонациональная держава, в которой драгоценны каждый народ, каждый язык, каждая культура, каждая молитва. Обнимемся друг с другом в этот праздничный день. Обратимся к соседу со словами братской любви. Да здравствует Россия! – он воздел вверх кулак, и площадь ахнула, вздохнула. По ней покатилась волна, и в той ее части, где стояли сторонники власти, заколыхались трехцветные флаги и раздались многоголосые клики: «Россия! Россия!»
Веронов вдруг ощутил толчок в сердце. Словно ожила черная, притаившаяся под сердцем почка. Стала набухать, разрастаться. Давила на сердце, отодвигала его, теснила грудь. Он с ужасом чувствовал пробуждение зверя.
Зверь, как и Веронов, слушал выступление мэра. Улавливал фальшивые, сухие, как металлическая фольга, интонации. Не к месту, неискренне произнесенное сталинское «братья и сестры». Походя упомянутая держава, кровоточащая, с обрубками территорий, чудом уцелевшая после краха Красной Империи. Зверь торопился вырваться из Веронова, пролететь к трибуне и вонзиться в худое тело мэра, чтобы тот заклокотал, захлебнулся, выпучил глаза, вывалил синий язык.
Веронов не выпускал из себя зверя. Удерживал его под сердцем. Боялся, что зверь замутит площадь, раскрутит на ней чудовищный водоворот. Он спасал площадь, спасал флаги, толпу, стены Кремля, цепочку солдат, мелькнувшую в кремлевских воротах машину. Он брал зверя на себя. Вызывал зверя на себя, как делают воины, попавшие в окружение и желающие погибнуть вместе с врагом.
Говорил лидер коммунистов. Веронов видел его большое лобастое лицо, красный бант на груди. Слушал его крепкий поставленный голос, кому-то угрожавший, кого-то убеждавший.
– Москва – столица тысячелетней Державы, в том числе столица великого Советского Союза. Все святыни Москвы – это святыни русской истории. Это и гробницы царей, и мавзолей Ленина. Это могилы Пересвета, Осляби и могила Жукова. Это храм Василия Блаженного и Университет, построенный советскими людьми. Примирение, которое мы с вами празднуем, – это признание величия Ленина и Сталина наряду с величием Петра Первого и Ивана Грозного.
Зверь рвался из Веронова, терзал его изнутри когтями, прогрызал ему живот. Веронов был готов кричать, но не выпускал зверя. Тот хотел перелететь площадь и вселиться в говорившего коммуниста. Речь лидера была сытой, заученной, грешила забвением незаживших ран, оставшихся после распада страны. Веронов погибал, но удерживал в себе зверя. Так на войне погибающий батальон сковывает основные силы врага, мешая его продвижению. Он спасал Кремль, мавзолей, храм Василия Блаженного, спасал все бесконечное русское время, на которое посягал зверь.
Площадь колыхала красные стяги, скандировала: «Советский Союз! Советский Союз!»
Говорил лидер либеральной оппозиции. Он был молодой, яростный, на лбу чернела челка, маленький круглый рот, казалось, не закрывался. Он нервничал, торопился, словно боялся, что его сгонят с трибуны.
– Москва – европейский город. И мы должны соответствовать нашей европейской идентичности. В Москве должны неукоснительно соблюдаться права человека. В Москве должны развиваться демократические институты. В Москве должны существовать честно избранный парламент и находиться Президент, соблюдающий принцип сменяемости власти. И, конечно, в Москве, как и во всей России, должны соблюдаться права меньшинств, в том числе и сексуальных.
Одна часть площади негодующе загудела, зато другая восторженно гремела. Звучали саксофоны, развевались радужные флаги.
Веронов обхватил живот руками, не выпускал зверя, который бился в нем, как в мешке. Веронов от боли кусал губы до крови. Искал в толпе икону Смоленской Богородицы. Не находил. Повсюду колыхались ядовитые радужные стяги. О чем-то вещал либерал с черной челкой.
Веронов погибал, приносил себя в жертву ради любимого города, родных людей, божественных храмов. Так погибали герои, поднимаясь с гранатой навстречу танку, ложились под гусеницы, не пропуская врага. «Врешь! Не пущу! “Москва за нами! Умремте ж под Москвой!”» – хрипел он, с трудом удерживаясь на скользкой траве холма.
Выступал лидер националистов, тот, что привел колонну. Веронов видел его офицерские усики, золотого орла на груди. Черно-оранжевые имперские флаги заволновались, хоругви колыхнулись, Богородица обратила к трибуне свой лик.
– Мы, русские националисты, главная опора Державы. Мы дружно жили и будем жить со всеми народами России. Мы за согласие и за примирение всех политических сил России. Только так устоит государство, – голос лидера, спокойный, бархатный, почти не искажался мембраной.
Веронов услышал, как треснула грудь, лопнули ребра, растворилось нутро. И в кровавую щель, где билось липкое сердце, что-то прянуло, размытое, жуткое, неочерченное. Выплеснуло за собой обрывки внутренностей. Бурлящей струей понеслось над толпой к трибуне. Ударило в говорившего оратора, погрузилось в него. Тот обомлел, умолк.
Веронов видел, как выпучились его глаза, съехал на сторону нос, рот под усами стал черной дырой, в которую вошла излетевшая из Веронова тьма.
– Да, я утверждаю, что мы, русские националисты, являемся ведущей и единственной силой Государства Российского! – голос, секунду назад звучавший мелодично и бархатно, теперь ревел, в нем звучал надрывный хрип. – Мы требуем для русских всей полноты власти! Требуем покончить с русофобской политикой, начатой Лениным! Требуем вышвырнуть Ленина, эту гнилую куклу, из мавзолея и кинуть его тухлую кожу в овраг, на съеденье воронам и крысам! Требуем спилить с кремлевских башен масонские звезды, под которыми чахнет и погибает Россия! Мы добьемся этого, если не добром, так силой!
Он, повернувшись к стоящему рядом с ним коммунисту, с силой ударил его. Тот пошатнулся и ударил обидчика в ответ.
Трибуна заметалась. На ней возникла потасовка. Иерарх в клобуке, мулла в чалме, раввин в кипе, бонза в буддийском колпаке стали покидать трибуну. Драка на трибуне, как огонь, перелетала в толпу и подожгла площадь.
Сначала загорелась кромка у трибуны. Огонь драки стал растекаться, проникал в невидимые щели, разделявшие коммунистов и националистов, либералов и ревнителей власти. Все начинало клубиться, кипеть. В ход шли кулаки, древки флагов. Истошно били барабаны, ревели саксофоны, хрипели и выли голоса. Вся площадь превратилась в побоище. Взлетали руки, били ноги, катались ревущие клубки. Всплывали и тонули в гуще портрет Ленина и икона Богородицы. Крест в руках князя Владимира не останавливал побоище, а, казалось, благословлял его.
Площадь, охваченная ненавистью, не вмещала дерущихся. Толпа разбухала от ударов, смещалась к Троицкой башне. Солдаты сдерживали толпу цепью, сначала одной, потом второй, третьей. Толпа давила на заслон, как давит вода на дамбу. Выгибала цепь, медленно теснила ее к Кремлю.
Быстро сгущались сумерки. Над дракой зажглись фонари, словно кто-то подсвечивал побоище. Веронов с холма смотрел на черное варево, бурлящее от боли и ненависти. Это он учинил бойню, он разрушал хрупкий свод, выкалывая из него камни, и теперь рушился огромный свод государства.
Над его головой зазвенели и посыпались стекла из окон Пашкова дома. Полыхнул рыжий огонь. Дом горел, и из окон прыгали люди. Следом загорелись Публичная библиотека и Манеж. Пламя вылетало из окон, будто там разливали бензин.
Драка ходила кругами, словно в черной воде двигалась огромная рыба.
Веронов знал, что в толпе поселился зверь, излетевший из него. Зверь месит, перемешивает, перелопачивает, и уже не разглядеть, кто националист, кто коммунист, где либерал, а где исповедник власти. Каждый бился с соседом. Красный флаг хлестал другой красный флаг. Одна хоругвь разила другую.
Земля дрожала, расходились платформы, Москва уходила в бездонный котлован.
Веронова трясло, ноги его топтали склон. Он танцевал на холме среди языков огня, и вся площадь танцевала жуткий танец. В темном московском небе полетели желтые трассы, оранжевые, похожие на дыни, огни. Казалось, город обстреливают установки залпового огня. По Москве бьют крылатые ракеты. На улицах рвутся бомбы. У князя Владимира отломилась голова, из пустого туловища валил дым. И он, безголовый, источая дым, благословлял площадь крестом.
Толпа прорвала цепь и хлынула к воротам Кремля. Оттуда, один за другим, выскользнули бэтээры, длинные, как ящерицы. Ударили по толпе пулеметы. На каждом бэтээре трепетал и пульсировал огонь пулемета. Тупо, упруго стучало. Пулеметы прорубали в толпе коридоры. В этих пустотах копошились, ползли упавшие люди.
Веронов видел, как очередь взрыхлила склон у его ног, будто под землей прополз крот.
Площадь быстро пустела. Толпа покидала площадь, как вода при отливе, оставляя на отмели неподвижные тела, множество шапок, растоптанные знамена и хоругви. Полицейские в шлемах шли цепью, заслоняясь щитами, выдавливая с площади остатки толпы.
Веронов смотрел на площадь, липкую, голую, отражавшую оранжевые фонари, окруженную пожарами. И вдруг увидел, как на площадь выбежал мальчик, хрупкий, тонконогий, в красном пальтишке и синем колпачке, тот самый, который в Нескучном саду преподнес ему лист рябины. Мальчик бежал по асфальту, а за ним гналась огромная косматая собака. Догнала, кинулась. Мальчик тоскливо вскрикнул и затих. Только слышался звериный хрип. Собака, изогнув спину, вонзала клыки в маленькое тельце.
Веронову показалось, что мир вывернулся наружу жуткой начинкой. Он страшно вскрикнул и рухнул, покатился по скользкой траве.
Глава шестнадцатая
Он очнулся дома, на своей кровати. Над ним склонилось внимательное, с седоватой бородкой лицо. Человек был в белом халате, держал в руке прибор для измерения давления. За спиной врага виднелось встревоженное лицо Анны Васильевны. В спальной горела люстра.
– Что со мной? – пролепетал Веронов.
– Гипертонический криз, – ответил доктор. – Спазм сосудов, мой дорогой. Обычный обморок. Все будет хорошо.
– Что в городе? Все сгорело? Они били из пулеметов! Очередь прошла у моих ног. Я поскользнулся и покатился с холма.
– В городе все спокойно, никакой стрельбы. Разве что салют.
– Вы нашли меня у Пашкова дома? Вынесли из-под огня?
– Мой дорогой, никакого огня, никакого Пашкова дома. Ваша хозяюшка, – доктор повернулся к Анне Васильевне, – увидела, как вы упали у окна, и вызвала скорую. Повторяю, все будет у вас хорошо. Переутомились, мой дорогой, перенервничали. Я выписал вам лекарство. Вам нужно отдохнуть, уехать в какую-нибудь тишь, где нет ваших знакомых, нет раздражающих впечатлений.
– Анна Васильевна, что со мной? – спросил Веронов.
– Как вы напугали меня, Аркадий Петрович! Стояли у окна, а потом хлоп – и упали. Вот так, навзничь, – она взмахнула руками, показывая, как падает Веронов. – Я вызвала скорую. Как вы напугали меня!
– А вы, мой дорогой, должно быть, филолог? – спросил доктор.
– Нет, не филолог, – слабым голосом ответил Веронов.
– Не переводчик?
– Нет. Почему вы спрашиваете?
– Когда вы были без чувств, то говорили на каком-то непонятном языке. Я знаю английский, французский, испанский. Немного тюркские, немного фарси. Но это был какой-то другой язык. Вы изучали китайский?
– Нет.
– Суахили, урду? – допытывался доктор.
– Не изучал никогда.
– Быть может, это был какой-то древний язык, из числа умерших? Вы пережили стресс, и в вас проснулась реликтовая память. Я об этом читал.
– Не знаю, – слабо ответил Веронов. А сам понял, что это поселившийся в нем зверь говорил на древнем языке, возникшем при сотворении мира.
Доктор удалился. Анна Васильевна, тихо охая, притворила дверь в спальню, и Веронов остался один.
Он верил доктору и Анне Васильевне, утверждавшим, что с ним случился оборок, он не покидал лома, все, что он пережил, было бредом, кошмарным сном, жуткой иллюзией. Но он помнил свой бред в подробностях. Он видел офицерские усики у предводителя националистов и золотого орла у него на груди. Видел, как бурлит, подобно черной лаве, площадь, как зажигаются оранжевые фонари, освещая побоище, как накренился в толпе портрет Ленина, как валит дым из безголового князя Владимира, как пульсируют огни пулеметов, как взрыхлила землю у его ног пулеметная очередь, как пахнет растоптанная на склоне трава, как страшная собака настигает мальчика в красном пальтишке.
Если он оставался дома и упал у окна, в которое смотрел, слушая бравурную музыку, то из какой тогда реальности явились эти жуткие зрелища? Кто навеял ему этот чудовищный бред?
Янгес, колдовской банкир, чародей, завладел его разумом, отнял его волю, погрузил его в кромешную тьму. Увидеть его, отринуть, рассечь их роковую связь, порвать пуповину, по которой колдун вливает в него свой жуткий наркотик. Отринуть и спастись сию же минуту.
Он вскочил. Слыша за собой умоляющий крик Анны Васильевны: «Аркадий Петрович, куда вы?» – выбежал из дома в сумерки московского вечера, в холод и мокрый снег. Уселся в «бентли».
Рабочий день завершался, но учреждения еще работали. Веронов решил немедленно посетить бизнес-центр, в котором находилась корпорация «Лемур», увидеть Янгеса, обличить его дьявольскую природу и порвать с ним.
Садовое кольцо липко блестело, автомобили терлись друг о друга лакированными боками, как рыбы на нерестилище. Веронов оставил машину на стоянке и вошел в бизнес-центр. Странно, но пропуск при входе был ему уже заказан. Он поднялся в бесшумном лифте на этаж, где располагалась фирма «Лемур». Стал искать медную доску с изображением пучеглазого зверька с растопыренными лапами. Не находил. Мимо сновали клерки в белых рубахах и одинаковых черных костюмах.
– Простите, – Веронов остановил молодого человека с папкой, – где находится фирма «Лемур»? Я немного заблудился.
– «Лемур»? – удивился молодой человек. – Здесь нет «Лемура», – и скрылся за прозрачной дверью.
Веронов остановил молодую женщину на высоких каблуках в короткой юбке, похожую на типичную секретаршу:
– Будьте любезны, где здесь корпорация «Лемур»?
Та посмотрела на него лучистыми глазами:
– Здесь нет и не было «Лемура», – и прошла, чуть качая бедрами.
Веронов несколько раз прошел по коридору, рассматривая медные таблички с названием фирм. Там, где прежде висела таблица с глазастым зверем и надписью «Лемур», теперь висела таблица с наименованием другой фирмы. Веронов подумал, что, быть может, фирма «Лемур» сменила название, за дверью находится белоснежный кабинет, и его хозяин, Илья Фернандович Янгес, седовласый банкир с выпуклыми, меняющими цвет глазами любезно встретит его.
Он вошел в приемную «новой фирмы». Все оставалось тем же самым. Та же стойка из дуба, те же компьютеры, тот же тихий стрекот клавиш, та же милая секретарша с золотистыми волосами, скрепленными гребнем.
– Простите, могу я видеть Илью Фернандовича? – обратился к секретарше Веронов.
– Кого, простите?
– Илью Фернандовича Янгеса.
– У нас нет никакого Ильи Фернандовича, – ответила секретарша.
– Но как же! Я у вас недавно был. Меня принял Илья Фернандович Янгес. Хозяин фирмы «Лемур»!
– Нет-нет, вы ошиблись. У нас не водятся лемуры, – мило пошутила секретарша и вновь обратилась к компьютеру.
Веронов покинул бизнес-центр. Стоял на Садовой. Улица сверкала машинами. Полыхали белые водянистые фары. Краснели, как рубины, хвостовые огни. Все это было мнимо. Фирма «Лемур» была мнимой. Янгес был мнимым. Недавнее побоище в центре Москвы было мнимым. Вся его жизнь была мнимой. И он сам, Веронов Аркадий Петрович, был мнимым. Его не существовало в пространстве и времени, и сделанное им открытие о собственной мнимости тоже было мнимым.
Он стоял в пустоте, не зная, как выбраться из нее на берег, где он мог бы хоть за что-нибудь уцепиться. Он никогда не рождался и поэтому никогда не умрет. Он не умрет, потому что никогда не рождался. Пустота, в которой он находился, подтверждается той пустотой, что находится в первой, а первая помещается в той, которой является он сам, и все вместе они помещаются в огромную мнимость.
Веронов понимал, что сходит с ума. Хотел опереться мыслью на что-нибудь явное, несомненное, спастись от безумия.
На асфальт Садовой выскочил маленький мальчик в красном пальтишке и синем колпачке. Машины остановились, значит, водители увидели мальчика. И следом за ним сейчас выскочит огромная косматая собака, и эта собака и есть Илья Фернандович Янгес.
Веронов добрел до машины и добрался до дома.
Ночью он спал рваным сном. Пробуждения были похожи на выталкивания из воды. Он делал несколько спасительных глотков, а потом его вновь утягивало в омут и он мучился от нехватки воздуха.
Ему начинало казаться, что кто-то ходит по дому, стучит коготками, шипит. Словно по комнатам бродил большой еж, подбираясь к спальне.
Вдруг начинал звучать голос, сиплый, монотонный, читавший какой-то текст. Чтение шло на неведомом языке.
Утром Веронов проснулся растерзанным, с раздражением против всего, что его окружало. Больше всего его раздражал он сам. Похудевшие руки с отвисшей на локтях кожей. Провалившиеся виски, как у старой лошади. Бегающие, с пугающим золотым отблеском глаза, похожие на ягоды черной смородины. Нелепое тело в странных вздутиях и вмятинах.
Запахнувшись в халат, он вышел к столу. Анна Васильевна в своем аккуратном фартучке, в голубой блузке с кружевным воротничком подала ему кофе.
– Аркадий Петрович, уж простите меня. Доктор верно сказал, что вам надо отдохнуть. Лица на вас нет.
– Забудьте про доктора, – раздраженно ответил Веронов.
– Нет, Аркадий Петрович, так вы себя загубите. Вам уже Бог знает что мерещится. Вам бы отдохнуть на природе, Погулять по полям, по рощам. А то на себя не похожи.
– Я знаю, на кого я похож, – Веронов чувствовал, как в нем поднимается бешенство. – Дайте спокойно попить кофе.
– Нет, я все-таки вам скажу.
Веронову в глаза брызнула яркая, как ртуть, ярость. Он вскочил, схватил за плечо Анну Васильевну, круто развернул женщину, с силой ткнул головой в стол. Рывками, хрипя, задирал ей сзади юбку, сдирал с нее блузку. Она ахала, кричала, пыталась распрямиться. Он с силой бил ее в затылок, утыкая лбом в стол. Свирепо, видя трясущиеся ягодицы, насиловал ее. Оттолкнул, пошел прочь, слыша, как Анна Васильевна всхлипывает и тонко, по-собачьи подвывает.
Оделся, пробежал мимо забившейся в угол, растерзанной Анны Васильевны, выбежал из дома.
Он гнал по Новой Риге, слепо, безумно, не ведая куда. Мимо летела слепящая ртуть. Поля, леса, луговины, окрестные поселки – все было покрыто ртутью, едко слепило. Шоссе лилось, как река ртути. Встречные машины налетали, словно комья ртути, плющились, разбрызгивались, и брызги оседали в полях. Эти ртутные брызги летели из его глаз, и весь мир был залит слепящей ртутью.
Наконец он понял, куда мчит. В Холщевики, где на деревенском кладбище была похоронена мать. Долгие годы они с матерью жили на даче в Холщевиках, а, когда мать скончалась, он захотел похоронить ее там, где вместе с ней прошло его детство, чтобы жить на даче и часто посещать дорогую могилу. Дачу он продал, и могила осталась без присмотра. Он навещал ее реже, чем раз в год. Теперь он хотел увидеть могилу, упасть на нее, молить, чтобы мать из другого мира протянула ему свою чудесную руку, окружила его немеркнущим светом, исцелила, спасла.
Кладбище было на бугре, под березами, среди сухих колючих трав. Теснились оградки, крашенные бронзовой краской. Толпились кресты. На нескольких свежих могилах ярко краснели бумажные венки и черные ленты.
Могила матери была засыпана палой листвой, заросла сухой полынью. Из нее виднелся розовый камень с простым дубовым крестом. На камне он прочитал родное имя – Веронова Лариса Семеновна – и задохнулся от горькой сладости. Он сгреб руками листья, обнажив холмик. Там, в глубине, лежали легкие кости той, что его родила, кормила грудью, носила в сад с цветущим жасмином, читала чудесные сказки, растила, лелеяла, дарила красоту и любовь.
«Мама, что случилось со мной? Мама, спаси меня, милая!»
Сыпал дождь. На соседней могиле краснели красные матерчатые цветы. Веронов взывал к могиле. Но ответа не было. Мокрая земля безмолвствовала. Мать не откликалась.
«Мама, это я, твой сын! Мне плохо! Выйди ко мне!»
Могила молчала. Была пустой. Мать ушла из могилы. Не хотела встречаться с сыном.
«Мамочка, прости меня! Я грешник, чудовищный грешник! Я погибаю! Спаси!»
Могила безмолвствовала. Все кладбище было заставлено железными клетками. Было зоопарком. Но из клетки мать убежала сквозь березы в седые поля. Она убегала от него под дождем, не желая встречаться.
Веронов испытал злое удушье, ненависть к железным решеткам, жутким цветам, к матери, которая родила его на муку, на чудовищные злодеяния, и теперь не хотела ему помочь, убегала в поля.
«Ты этого хотела? Ты меня таким родила? Ты этому рада?»
Веронов смеялся, смотрел на жуткий красный цветок и мочился на могилу матери.
Он мчался вслепую, словно хотел укрыться от кого-то, кто настигал его в серых предзимних лесах.
Машина запрыгала на разбитом асфальте, остановилась перед оранжевым самосвалом, преградившем дорогу. Едва не ударив самосвал, Веронов встал, вышел из машины. Впереди громоздились какие-то оранжевые конструкции, что-то урчало, валил дым. Отъезжали два самосвала с кузовами в потеках. Несколько рабочих с азиатскими лицами в оранжевых жилетах стояли с лопатами. Из конструкций валил дым. Что-то варилось, чавкало.
Веронов приблизился. Чувствовал, что кто-то его зовет, туда, в перекрестье железных ферм, к закопченным чашам, к шумящему огню.
Он миновал рабочих, которые на него оглянулись и стали рассматривать дорогую подкатившую машину. Веронов приблизился к урчащему сооружению, увидел лестницу, ведущую вверх. Стал медленно по ней подниматься. Пахло гудроном, варом. В огромном котле что-то булькало. Он видел черное блестящее варево, в котором медленно взбухал пузырь, выпучивался и лопался, словно открывался глаз. Веронов смотрел на кипящий вар, и кто-то властный, необоримо желанный, звал его в эту темную глубину.
Рабочие снизу кричали ему. Он не слышал. Перед ним раскрывалась темная бездна, и в ней, желанной, необоримой, сверкал, приближался черный бриллиант. Тот, что сулил ему великое освобожденье от мук, вечное блаженство.
Веронов вздохнул и бросился в раскаленное варево, которое поглотило его.
Рабочие в оранжевых робах карабкались на лестницу. Смотрели в котел, где медленно наливался и лопался очередной блестящий пузырь.
А к вечеру замело, задуло, понесло в поля летучую пургу. Убелило травы, запорошило дороги, накрыло белым все деревни, проселки, березы с вороньими гнездами. Россия, молчаливая, бесконечная, легла в снегах, укрывших под собой все горести, все ожидания, все русские мечтания. Стало бело и чисто. К ночи ударил мороз. Небо открылось, стало звездно, тихо и бесконечно прекрасно.
В саду умолкли певчие дрозды. Соцветья звезд над крышами повисли. Деревня спит. Две синие звезды Несет зима на белом коромысле.
![Начинающий писатель [СИ]](https://www.4italka.su/images/articles/602834/primary-medium.jpg)
Комментарии к книге «Гость», Александр Андреевич Проханов
Всего 0 комментариев