«Моя жизнь с Евдокией»

448

Описание

Вполне благополучная горожанка, редактор и издатель газет, владелица трех кошек и собаки, терпит крах на издательском поприще, разоряется и вынуждена сменить комфортное городское жилье на маленький сельский домик — без газа, воды, туалета, батарей отопления, без ванной и прочих привычных удобств. Нужно учиться жить заново: топить печь, носить воду ведром, стирать в тазу, доить козу, сажать картошку и печь хлеб. Выживать в тяжелых условиях героине помогают собака Дуся и кошки — Анфиса, Вася и Соня. И, конечно же, любовь ко всему, что ее окружает. А окружающего мира — к ней.



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Моя жизнь с Евдокией (fb2) - Моя жизнь с Евдокией 1076K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Людмила Старцева

Людмила Старцева Моя жизнь с Евдокией

Моя жизнь с Евдокией

(повесть)

Нас было пятеро: я, Анфиса, Соня, Василиса и Евдокия. Пять взволнованных женщин — мы высадились десантом на сельский двор под вечер, в конце октября. Шофер выгружал наши вещи и попутно читал лекцию на тему «а кто не умеет себя вести, пускай бы дома сидел». Лекция была целенаправленной: во время поездки Евдокию стошнило прямо на эту штуку, которой переключают скорости. Дальше мы ехали — как придется. И теперь с нас взяли за проезд дороже, чем договаривались изначально.

— Вот так — сказал владелец оскверненного нами транспорта, фыркнул напоследок бензиновым перегаром, и уехал.

А мы остались сидеть рядком на лавочке. Как тараканы после дезинфекции — уцелевшие, но очумевшие — от двухчасовой тряски по бездорожью, и вдоволь надышавшись бензином.

По всему двору стояли коробки и яркие супермаркетовские пакеты с нашим скарбом — вызывающе красивые, совершенно не из этой жизни. И уж совсем инопланетной выглядела французская мультиварка, словно НЛО приземлившаяся возле удивленного сарая.

За спиной у нас был дом, перед нами — запущенный сад с незнакомыми деревьями. На одном из них висело желтое яблочко. Словно позабытая новогодняя игрушка на приготовленной к выносу елке.

— Яблоня — определила Дуся.

Соня посмотрела на нее с уважением.

— Ясное дело — сказала Вася.

— Подумаешь — сказала Анфиса.

Я промолчала. Мне хотелось одновременно есть и умереть. Но, поскольку есть хотелось всем, а умереть — только мне одной, пришлось действовать в интересах большинства. И я, подхватив мультиварку, первой вошла в дом, где нам предстояло начинать новую жизнь.

Кошки — Вася, Соня и Фиса — потянулись за мной. Дуся задумчиво почесала за ухом и пошла в сад.

— На разведку — подмигнула она мне. — Не бойся, я с тобой, и никому чужому не позволю войти в наш двор и в наш дом.

Хорошая у меня собака. Если бы не она и не кошки, я бы не стала затевать все эти игры в новую жизнь. А просто покончила со старой, и ушла туда, откуда не возвращаются.

*****

Этот маленький домик я купила месяц назад, когда почувствовала, что крах неизбежен. Мой скромный бизнес, кормивший нас все эти годы, приказал долго жить. Как могла, оттягивала я кончину некогда созданного мною детища, но в стране был экономический кризис, доллар стремительно рос, цены росли еще стремительней, народ покупал хлеб, картошку и колбасу, а то, что производила я, перестало пользоваться спросом. Ибо кому нужны газеты — а производила я именно их — во времена, когда месяцами не платят зарплаты, а пенсии хватает на полмесяца.

Я залезла в долги, я унижалась перед директором типографии, умоляя отпечатать тираж, несмотря на неуплату, я не спала ночами, мучительно размышляя — как быть? Денег не накопила, мы проедали все, что я зарабатывала, жили легко и безбедно, ни в чем себе не отказывая. Поэтому с окончанием бизнеса, закончилась, собственно, жизнь. Мы просто умрем с голоду. Нет, можно, конечно, пойти мыть полы где-нибудь в офисе или стоять на рынке, торгуя хозяйским товаром. Но что это будет за жизнь — мне было страшно даже представить.

Решение пришло, как это бывает у многих, ночью. На подушке тихонько мурлыкала Вася. Соня, большая любительница тепла, спала под одеялом. На телевизоре смутно белела Анфиса, где она ночевала отдельно от всех. На коврике возле кровати похрапывала Евдокия, разглядывающая один и тот же сон — она кого-то догоняет и все никак не может догнать. Оттого ноги ее во сне слегка подергивались, и, время от времени, Дуся вскрикивала шепотом «врешь, не уйдешь!»

Я же решала задачу со многими неизвестными. Нужно было так свести концы с концами, так расставить всё по местам, вывести такие формулы, чтобы в итоге образовалась некая сумма, пускай небольшая, но — стабильная, ежемесячная, позволяющая нам всем не голодать и чуть-чуть больше.

Тогда кризис только начинался, горожане еще не прочувствовали в полной мере непосильный гнет коммунальных служб, хотя квартплата росла, и росла, и росла, и конца этому не было видно. Но, тем не менее, жить в городе считалось намного престижнее и, разумеется, комфортнее, нежели в селе. Поэтому дома в пригородных деревнях и селах стоили недорого. А, по сравнению с городскими квартирами, так и вовсе пустяки.

И я решила продать квартиру, на вырученные от продажи деньги купить небольшой домик в селе, рассчитаться с долгами, а оставшуюся сумму положить в банк. В те времена банки давали неплохие проценты вкладчикам, по моим подсчетам получалось, что нам на прожитие вполне хватит денег от вклада.

План был составлен. Дело за малым — реализовать его.

*****

В поисках подходящего дома, я объехала, по крайней мере, двадцать пригородных сел, и все они были похожи друг на друга, как близнецы. Некрасивые, неухоженные близнецы. Разномастные заборы, в основном серые, деревянные, давно не крашенные, изможденные многолетними дождями и ветрами. Аборигены побогаче, огородили себя бетонными плитами — тоже серыми и мрачными.

Зато дома были совершенно одинаковыми, построенными, словно под копирку. Разной степени ухоженности — это да, и, как потом выяснилось, разница была еще и в начинке. Цена на дом складывалась из состояния его целостности плюс разнообразие внутреннего комфорта. И еще — чем ближе к городу находился дом, тем он был дороже. Можно даже сказать, что близость к цивилизации была главным критерием, по которому хозяева дома оценивали свои владения.

Согласно моему плану, я могла потратить на дом строго определенную сумму. Но то, что меня могло бы устроить, стоило в два раза дороже. Зато то, что устраивало мой кошелек, выглядело ужасно. А то, что устраивало нас обоих, отбрасывало бы меня, в случае покупки, километров на 80 от цивилизованного мира.

Время шло, деньги таяли, дом не находился, я нервничала.

Выручила Евдокия. В парке, где мы с ней ежедневно гуляли, она обрела нового знакомца. Его хозяйка, как это бывает у собачников, автоматически стала моей приятельницей. И пока Дуся окучивала доверчивого спаниеля на тему «иди сюда уйди противный», я поплакалась в жилетку новой знакомой. Та сказала — а вот есть дом. Дала адрес и телефон хозяев.

Созвонившись, я поехала на смотрины. Назад возвращалась потенциальной владелицей небольшого домика, находящегося в сорока километрах от города. Это полтора часа езды автобусом. Или час на такси. Только на такси в 15 раз дороже. Что для меня категорически исключает этот вид транспорта. Пора забывать барские замашки.

*****

И мы стали паковать вещи, продавать квартиру, покупать разные штуки, которые, как мне казалось, могут нам понадобиться в сельской жизни.

И волноваться. Мы стали волноваться. Потому что ни я, ни Дуся, ни наши надменные красавицы кошки — никогда не просто не жили в селе, а в глаза его живьем не видели. Только в виде картинки по телевизору. Весьма, как оказалось в дальнейшем, далекой от действительности.

Так и эдак стали мы прикидывать, как будем жить в доме, где нет газа, водопровода, ванны, стиральной машинки, кондиционера, интернета и даже туалета.

— А лоточек с песочком там есть? — спрашивала у меня Анфиса, большая любительница гигиены.

— Ты что, дура? — спрашивала у нее Евдокия, самая бестактная из нас. — Там под каждым кустом лоточек.

— А что такое куст? — спрашивала Соня, самая любознательная из нас.

— Это такое большое дерево — просвещала ее Дуся, близко знакомая с природой, которую изучала в парке по утрам и вечерам.

— А что такое дерево? — спрашивала Вася, никогда и нигде, кроме родных четырех стен не бывавшая.

— Еще одна дура — удивилась Евдокия. — Ты же в окно каждый день по часу смотришь, неужто деревьев не видела? Пошли, покажу.

И все пошли смотреть в окно.

А я мучительно размышляла — брать или не брать с собой большое зеркало, занимающее в прихожей чуть ли не всю стену. Его мне делали под заказ, над рамой колдовал модный дизайнер. Было бы жалко лишиться такой красивой и дорогой вещи.

— Ты что, дура? — спросила у меня Та, Что Скоро Будет Жить в Селе. — Что ты в нем собираешься разглядывать? Свою перепуганную физиономию? И где ты его повесишь? Разве что в сарае, там стены крепкие, выдержат.

Как потом выяснилось, Та, Что СБЖС, была права. Мне вполне хватало маленького зеркальца у входа, чтобы смотреть, нет ли у меня сажи на лице и замазывать остатками тонального крема темные круги под глазами.

Но все это будет потом. А пока мы доживали последние дни, часы и минуты в доме, где нам столько лет было хорошо и уютно. И в который было вложено столько сил, средств и душевного тепла.

Из прошлой жизни

У нас ремонт. Дуся ходит вся в краске и каждому встречному-поперечному доверительно сообщает, что «цены на стройматериалы просто бессовестные, как, впрочем, и мастера». Ах, эти мастера! Далее следуют трагическое закатывание глаз и негодующее потрясание наштукатуренными ушами.

Мы ссоримся по пяти раз на дню по поводу цвета, дизайна и «разбазаривания НАШИХ денег».

— Послушай, — говорит Евдокия — мы с тобой жили спокойно и уютно. Потом ты заплатила страшные деньги за то, чтобы к нам пришли вот эти люди и стали все ломать и пачкать. Они жутко шумят и воняют. Они ковыряют наши стены, а вчера куда-то унесли нашу ванну. Они курят на кухне и называют меня Шариком. Зачем нам все это?

— Так надо — говорю я. — Это называется ремонт. Наши обои в три раза старше тебя. В нашей ванне моя бабушка когда-то купала мою маму. На кухне некая собака прогрызла в линолеуме дыру размером с футбольный мяч. В прихожей эта же собака ободрала входную дверь и съела кусок плинтуса.

— Тебя послушать, так это я одна разрушила наше мирное счастье — обижается Дуся.

— Не сердись — целую ее в нахмуренный лоб. — Конечно же, я тоже приложила руку к созданию разрухи в нашем доме. В ванной на полу треснула плитка, на которую я роняла то фен, то банку с кремом. Я резко выдергивала утюговый хвост из розетки, и она выскочила из стенки, вон, висит на честном слове…

— Где? Где? — лезет носом в провода Евдокия. — Где здесь честное слово?

— Ты что! — кричу я и оттягиваю ее от розетки за ухо. — Ударит током — мало не покажется.

— Да ну, — легкомысленно отмахивается Дуся — эта штуковина такая маленькая, чего ее бояться?

— Розетка — маленькая, а ток в ней большой, 220 вольт.

— А кто такие вольты? А как их так много туда влезло? А как выглядит ток? Он страшный? А зубы у него большие?

— Пес его знает — некомпетентно отвечаю я. — Этот ток никто из людей никогда не видел, но все знают, что он есть. Про зубы ничего не могу сказать, но кусается он больнее, чем любая собака. Многие даже умирают от его укусов.

Загрузившись информацией, Евдокия задумчиво ходит по комнате, считая шаги. Один вольт, два вольта, три, четыре, пять, шесть… Выясняется, что наша комната в длину 15 вольт и в ширину 10. Чтобы узнать, как выглядят 220 вольт, Дуся уходит делать замеры в другую комнату. Но там готовятся клеить обои, слышны ласковые голоса «шел бы ты, Шарик, отсюда».

Хлопает дверца холодильника, видимо, теперь его измеряют в вольтах. А, судя по аппетитному чавканью, заодно и сосиски.

Я улыбаюсь — хорошая у меня собака, хозяйственная. А ремонт никто не любит — ни люди, ни собаки. Да он и не нуждается в любви. Потому как — самодостаточен.

*****

Дом принял нас без особой радости. Нет, он не выказывал неприязни, не строил козни, но чувствовалось, что без нас ему было лучше. Два года он уютно дремал в одиночестве, окутанный тишиной и паутиной. Но вот пришли мы, и стали шуметь, разговаривать, лаять, двигать вещи, охаживать стены веником, сметая паутину, трогать все руками, рыскать по углам.

Вася с Анфисой полезли рассматривать печку, поскольку им сказали, что вот эта странная штука будет греть нас зимой вместо пластиковых радиаторов.

Дуся чем-то гремела в сарае, возникала везде и всюду, обошла весь двор по периметру, что-то там рыла в саду.

Я мыла полы и окна, развешивала занавески, без конца теряла нужное, и находила удивительные предметы, никогда ранее мною не виданные. Пригодились найденные Евдокией в сарае резиновые галоши, поскольку мои нарядные комнатные тапки очень быстро стали мокрыми и грязными.

И надо было подумать, что мы будем ужинать, и где здесь магазин, и есть ли там хлеб, хотя, в общем-то, никто из нас пятерых к хлебу не привязан. Но должен же в доме быть хлеб? Что это за дом — без хлеба?

А дом стоял и молчал настороженно. Мы были ему чужими, и он был нам чужд.

Зато сад оказался гостеприимным и сразу же подружился с нами. Евдокия пропадала там целыми днями. Да и я любила сидеть в пожухлой траве под старой яблоней и смотреть, как на юг улетают облака.

А еще в саду жили целые колонии непуганых мышей. Кошки их даже не ловили — просто выбирали понравившуюся и несли в дом. Здесь я брала мышь за шкирку и выносила в сад. Одну, особо флегматичную, мы раз пять носили туда и обратно, пока ей это не надоело, и она сказала — или давайте уже ешьте или оставьте в покое. Никто не изъявил желания, поскольку для моих горожанок мыши — не еда, а так, живая игрушка. Мне тоже надоело играть в «вынос тела» и, оставленная в покое мышь, ушла жить в кладовую. Как же я потом об этом жалела!

Это была профессиональная диверсантка — она не столько ела, сколько наносила вред, по масштабам несоизмеримый с собственными ничтожными габаритами. Знала бы я, сколько полезного и нужного перепортит эта маленькая сволочь, сама бы ее съела в свое время.

Диверсантка с максимальным комфортом поселилась в трехкилограммовом пакете муки. Здесь у нее были спальня, столовая и туалет. Причем под туалет были приспособлены нижних два килограмма. Даже два с половиной. В верхнем слое мышь питалась, с перерывом на сон.

Собственно, съедено было не более столовой ложки, но выбросить пришлось все три килограмма. Мышь, не особо огорчившись, переселилась в коробку с чаем. И, заодно, продемонстрировала мне свое «фе», густо засеяв все полки черными зернышками крошечных какашек.

Страшные планы мщения уж было стали зарождаться во мне, но тут случилось прекрасное. Совершая ночной моцион по саду, мышь встретила принца, влюбилась, вышла замуж и переселилась на территорию супруга.

Вася говорит, что видела молодоженов, и что новобрачная решительно беременна.

— Передавай им мои поздравления — говорю я Васе. — Пускай плодятся и множатся.

А про себя подумала — хорошо, что не в кладовке.

*****

По саду ходит осень. Ласточки давно уж улетели, а скворцы всё никак. Они собираются в большие стаи и черными гроздьями облепляют электропровода. Что-то обсуждают, о чем-то спорят, но до ссор дело не доходит. Внезапно вся стая срывается с места, с сухим шорохом проносится над головой и исчезает вдали. А через час-другой снова сидят на проводах, как доремифасольки на нотном стане. Правда, песен не поют и не щебечут, как весной. Грустят, наверное.

Дуся, задрав голову, следит за скворцами, и когда они взлетают, бежит следом, лая и спотыкаясь об разбросанных повсюду кошек.

— Куда это они? — спрашивает у меня, запыхавшись.

— На юг, наверное. Скворцы — перелетные птицы, на зиму улетают туда, где тепло, в Африку, например, а весной возвращаются назад — поясняю я.

— Я тоже хочу быть перелетной, я тоже хочу в Африку — заявляет Дуся. — Вот улечу, будете тогда знать, каково оно — без меня. Вот тогда наплачетесь, нагорюетесь без Дусеньки.

— Да лети себе на здоровье — не стала возражать я — мы уж как-нибудь без тебя перезимуем, а по весне станем ждать тебя с курорта. Ну что, вещи твои собирать или как?

Евдокия задумчиво скребет за ухом, щурясь, смотрит в осеннее небо, золотистое и прохладное.

— А что у нас сегодня на обед? — спрашивает она.

— Гречка с курицей, блины со сметаной, суп с косточкой со вчерашнего дня остался.

— Что-то я проголодалась, бегая за этими перелетными скворцами, давай скорее будем обедать! — восклицает Дуся и бежит в дом.

И становится ясно, что до обеда в Африку никто не полетит. А после обеда — и подавно.

А потом пришел дождь. За ним — другой, третий…

Похолодало. И продавщица Надя, взвешивая макароны, напугала меня вопросом «А дрова у вас есть?» Собственно, напугал меня не столько вопрос, сколько ответ на него. Дров у нас не было. И где их берут, я не знала.

Надя вручила мне макароны, и номер телефона Коли, который ведает дровами в здешних краях. Коля сказал, чтобы я завтра никуда из дома не уходила, они с дровами будут у нас до обеда, а, может быть, после.

До самого вечера мы готовили сарай к приему Коли с его драгоценным грузом.

— А что такое дрова? На что они похожи? — интересовалась Евдокия.

— Видишь, липа стоит у ворот? Вот если нарезать ее ломтями, как колбасу, а потом ломти порезать брусочками, как сыр, — получатся дрова.

— Симпатично — одобрила Дуся. — И что, они нас будут греть? Как это?

— Долго объяснять, сама все увидишь.

А утром мы позавтракали и всем составом сели на лавку во дворе — ждать. Но Коля в этот день так и не приехал. И на следующий день — тоже.

— Мне холодно — жаловалась Анфиса.

— И мне — отзывалась из-под одеяла Вася.

И мне — молчала я.

*****

— Едут! Едут! — кричит Дуся, врываясь в дом. — Беги скорее, наши дрова едут!

От неожиданности я уронила шампунь в тазик с горячей водой, над которым мыла голову. «Бежать скорее» с намыленной головой не получалось. Пока я смывала пену с волос, взбудораженные кошки, подгоняемые Евдокией, помчались встречать долгожданные дрова. Намотав на голову тюрбан из махрового полотенца, путаясь в спадающих с ног резиновых галошах, вслед за ними к воротам устремилась я.

А там стоял здоровенный грязный грузовик, за стеклом кабины которого просматривался некто, вероятно, Коля. При виде меня некто высунулся из кабины, и закричал «уберите собаку!»

— Это он обо мне? — удивилась Дуся.

— Дусь, зайди во двор и постой там — сказала я. — Видишь, человек собак боится.

— Меня? — еще больше удивилась Евдокия.

— Тебя, тебя. Уйди, пожалуйста.

Обиженная и польщенная одновременно, Дуся ушла за забор и оттуда стала следить за дальнейшими событиями.

А события складывались не в нашу пользу. Машина в ворота не пролазила, поэтому сгрузить дрова к нам во двор — никак. Высыпать их на улице — украдут. И мы останемся без дров. Увезти назад — мы, опять-таки, окажемся пострадавшей стороной.

Коля курил на лавке у ворот, флегматично наблюдая, как я пытаюсь сообразить, что делать.

— Пускай руками носит — подсказала из-за забора Евдокия. — Ишь, расселся.

— Уберите собаку — сказал Коля.

— А вы, Коля, заходите во двор, не стесняйтесь. Здесь и поговорим — предложила Дуся.

Коля бросил сигарету под лавку и полез в кабину. Захлопнул за собой дверцу, выглянул в окно:

— Так вы дрова брать будете или как?

— Будем — сказала я решительно. — Выгружайте.

Распахнула ворота, попросила подогнать машину к ним вплотную и махнула Коле рукой — давай! Дрова легли фифти-фифти — половина во дворе, вторая половина — за воротами. И эту вторую половину предстояло перенести во двор, а потом все вместе — в сарай.

Я расплатилась с Колей, и он умчался, громыхая и дребезжа. А мы все собрались вокруг нашего сокровища. Дуся взобралась на вершину дровяного Эвереста, чтобы оценить фронт работ. Кошки обнюхивали деревяшки, а Вася даже лизнула. Я вспомнила, что на мне из одежды лишь полотенце и халат на босу ногу, и пошла переодеваться. Сняла тюрбан, надела вязаную шапку, старую куртку, на ноги — башмаки.

И приступилась к дровам. Поначалу Вася с Соней пытались мне помочь, но Соня тут же занозила лапу, и Вася повела потерпевшую в дом для оказания медицинской помощи. Анфиса сказала — какой ужас! — и отошла от дров подальше. Евдокия, бодро сыпавшая советами с вершины холма, в конце концов навернулась, ушибла плечо, разочаровалась в дровах и ушла в сад — восстанавливать душевное равновесие.

Я осталась одна на поле боя. Но испугаться не успела, потому как за воротами загромыхало, задребезжало и подъехал знакомый грузовик. Из него вышел Коля. И еще один такой же Коля. Первый Коля сказал, что второй — это его брат Гриша. Вдвоем они за час перенесли все дрова в сарай, уложив их красивым каре.

— С вас бутылка, хозяйка — сказал Коля.

— Две бутылки — поправил его Гриша.

Поскольку бутылок у нас отродясь не водилось, я отблагодарила купюрами. Братья погрузились в свой рыдван и отбыли.

— Если что надо — звоните! — крикнул напоследок Коля.

— Непременно! — крикнула ему вслед Евдокия.

*****

И тут выяснилось, что никому из нас прежде не доводилось разжигать печь.

— Сначала в нее кладут дрова — сказала Дуся.

— Логично — согласилась я, и забросила в печную дверцу пару поленьев.

— Клади больше, теплее будет — продолжила руководство Евдокия.

Я положила, сколько влезло. Под самую завязку.

— Теперь поджигай — скомандовала Дуся.

Я чиркнула спичкой, и, когда она вспыхнула, метнула ее в дрова. Промахнулась. Проделала то же самое с другой спичкой. Попала. Спичка упала между поленьев, помахала нам голубым язычком и погасла.

— А ты поджигай сразу две спички — сказала Анфиса.

— Три — сказала Дуся.

Я стала поджигать спички пучками и метать их в печь. Это было красиво. Однако дрова были холодны к моим фейерверкам.

Пришлось поднапрячь свои литературные познания, касающиеся добычи огня. Сначала в голове всплывали бесполезные «кресало», «трут», «огниво», потом пришли «лучина», «щепа», «растопка», закончилось все «камином» и «кочергой». Больше ничего в голову не приходило. Но из того, что пришло, я выцепила «лучину» и «щепу». А заодно вспомнила все случившиеся в моей жизни костры.

— Балда! — с чувством сказала я. — Какая же я балда. Ведь чем меньше кусочек дерева, тем легче и быстрей он загорится. Нам нужны щепки, веточки, сухая кора.

У нас целая куча этого добра на том месте, где лежали дрова. Тащите.

Притащили. Спросили — куда пихать? Печь туго набита дровами. Пришлось половину дров вынуть. На их место положили мелкие щепки и ветки. Дуся еще добавила фантик от конфеты. Я повторила фокус со спичками. И всё весело загорелось, затрещало, заполыхало. Над дровами. Которые никак не отреагировали на происходящее сверху. Щепки сгорели, дрова остались бездыханны.

— Балда! — сказала Дуся. — Какая же ты балда. Щепки нужно класть под дрова. Они станут гореть и подожгут собой поленья.

Достали из печи все, что там было. Снова сходили за щепками. Анфиса принесла кусок картона. Я добавила мятую газету. Вася принесла из кухни деревянную ложку. Все, кроме ложки, сложили в печь, подожгли и, когда разгорелось, сверху осторожно водрузили небольшое поленце. Десять глаз с тревогой следили, как огонь, нехотя, взобрался на кусок дерева, соскользнул, снова взобрался и стал его потихоньку облизывать. И вот уже наше полено заполыхало и тогда, поверх него, были положены еще два. Потом еще.

Мы сидели вокруг излучающей свет и тепло печи, грязные, как трубочисты, и счастливые. Теперь нам никакая зима не страшна. А еще можно будет печь картошку. И просто смотреть в огонь.

— Почти как на даче — говорит Дуся.

Из прошлой жизни

Вечер. Я сижу в интернете. Евдокия лежит на диване, изучает объявления в газете.

— Слушай — говорит она — а давай купим дачу. Будем летом валяться в траве, варить варенье.

— Ага — говорю — Я даже знаю, кто будет валяться, а кто — варить. Ты же не ешь варенье, зачем тебе дача? А в траве ты и в парке можешь поваляться.

— Я — да. А ты? Я же вижу, что тебе тоже хочется, только ты стесняешься. У вас, людей, это не принято. Вы делаете только то, что «принято». Вот где-то кто-то «принял», что это неприлично, когда немолодая толстая женщина валяется в траве.

— Господи, какая же ты бестактная! Немолодая… Толстая… Ты на себя посмотри — талия шире плеч, а туда же…

— Не любишь объективность — продолжают вещать с дивана. — Все вы люди такие. Называть толстых «толстыми» и старых «старыми» у вас тоже не принято. Иное дело мы, собаки. Говорим, что видим. Валяемся, где хотим.

— Ага. Например, на хозяйском диване.

— Господи, какая же ты бестактная! Попрекать каким-то диваном. Я и на коврике могу полежать. В следующий раз. Впрочем, он тоже хозяйский. Как и я. Грустная картина, радующая человеческий взор — хозяйская собака на хозяйском коврике.

— Да ладно тебе… Извини, я не хотела обидеть. Лежи себе на здоровье. А давай мы тебе отдельный диван купим? Твой собственный. Собачий. Будешь мне разрешать на нем валяться…

В ответ — тишина. Спит, моя хорошая, укрывшись газетой. Снится ей дача, поросшая травой. Где мы валяемся в обнимку, выбросив на задворки тазик с подгоревшим вареньем.

*****

Позднеосенние ночи имеют обыкновения уходить через несколько часов после того, как утро уже пришло.

На часах шесть, а за окном тьма египетская. Мир еще тих и бездвижен, но в нашем доме движение проснулось и дает о себе знать.

С телевизора с глухим стуком низвергается Анфиса, и приходит на кровать посмотреть, на каком этапе пробуждения находится хозяйка.

Вася взволнованно бегает по мне вдоль, в предвкушении завтрака. Она запрыгивает в ногах, мелкой рысью пробегает полтора метра до головы, хрипло вскурлыкивает и бежит обратно. Спрыгивает с кровати, бежит на кухню, гремит пустой тарелкой и возвращается на исходную дистанцию.

У Дуси на заднице живет блоха с часовым механизмом. Каждое утро, ровно в шесть, блоха впивается в Дусю, Дуся впивается в задницу, задница, потеряв равновесие, падает на меня, я, чтобы не свалиться, вцепляюсь в кровать, которая ходит ходуном.

Стеная, спускаю ноги с кровати. По дому, из уст в уста разносится благая весть о том, что хозяйка восстала ото сна. Оголодавшие за ночь уста, в полном составе собираются на кухне вкруг большого фарфорового блюда. Сейчас!

Накладываю кошкам еду, выпускаю Евдокию во двор, а сама сливаюсь в экстазе с ночным горшком. Поскольку Дуся панически боится темноты, через минуту раздается стук в дверь. Открываю:

— Ты всё сделала?

— Всё, всё — говорит Евдокия, оттесняя меня от порога.

— Точно всё? Что-то ты быстро вернулась — недоверчиво говорю я.

— Да всё, всё, не веришь, сходи проверь — бурчит Дуся уже откуда-то из спальни.

Представляю, как я босая и простоволосая, в развевающейся ночной рубахе, с фонариком в руке, брожу, как привидение, по темному и мокрому саду в поисках Дусиных какашек, не нахожу и, торжествуя, возвращаюсь в дом, чтобы бросить в лицо обманщице обвинительный приговор…

Идея, конечно, заманчивая, но это как-нибудь в другой раз. А пока, замерзнув, иду в кровать греться. Мое место, разумеется, уже занято. На требование подвинуться, Евдокия сонным голосом сообщает, что у нас на веранде стоит неплохой диванчик, так что… но все же сдвигается на край, во избежание.

— Совесть у тебя есть? — риторически спрашиваю я, завалившись под теплый Дусин бок.

— Вот только совести мне и не хватало — говорит Евдокия и кладет голову на подушку. — Спи, давай.

И мы засыпаем, так и не дождавшись утра. За окном все еще темно и, кажется, ночь не намерена уходить. Совсем.

*****

Утро все же пришло, но не одно — вместе с ним пришел дождь. Причем, не просто дождь, а Отвратительный Дождь. Такие непременно бывают в ноябре — серые, нудные, хладнокровные, безнадежные.

В связи с этим обстоятельством, наш маленький домик набит под завязку — своими и чужими, что сделало его похожим на сказочный теремок. Обычно, при хорошей погоде, вся живность рассеивается по территории участка (весьма немаленькому), и незаметно, как нас много.

Но под дождем никто гулять не хочет. Даже знакомая Дусина лягушка забилась под деревянную крышку колодца, и сидит там суровая, как маленький Будда.

Что уж говорить о кошках. Те побросали все дела и потянулись в дом. Евдокия всё никак не могла закончить беседу с приятельницей у ворот — пришлось пригрозить, что закрою дверь, не дождавшись балаболки.

Последними успели протиснуться: изгнанный мною вчера паук, вымокший насквозь кузнечик, и две козявки без имени и фамилии, однако же пищащие «погодите, свои, свои».

И вот мы сидим, смотрим в окошко, как уныло мокнет на веревке не успевшая сбежать футболка, удерживаемая цепкими пальцами прищепок, как течет с крыши вода в большое корыто, что стоит на углу дома, как издалека, из соседского огорода, светятся желтыми фонариками позабытые всеми тыквы.

И, конечно же, все хотят есть. В такую погоду жизнь сосредоточивается вокруг холодильника, далеко от него стараются не отходить, чтобы не бегать зря туда-сюда. Дуся откушала тарелку каши, две сосиски, оладушку, куриную лапку, отполировала все это молоком и поинтересовалась, как скоро будет обед. Кошки напились молока, закусили сметаной и выстлали собой кухонные подоконники. С тем же вопросом в глазах, что и у Дуси.

Паук с кузнечиком ни на что не претендуют — и на том спасибо. Козявки ушли в кладовую — на обзорную экскурсию, как они сказали. Интеллигентки, похоже.

А дождь все стучит по окнам, и, чтобы не свалиться в депрессию, я затеяла тыквенный пирог. В награду тем, кто читает эти строчки, я расскажу, как это делается.

Натираем тыкву на средней терке (не той, что трет такими небольшими лепестками, и не той, что истирает продукт в кашу, а той, после которой получаются тоненькие нежные полосочки). Добавляем соль, сахар, яйцо, пару ложек творога, муку, разрыхлитель. Все перемешиваем, должно получиться тесто, как для оладьев, даже немного гуще. Смазываем маслом мультиварку (или другую имеющуюся у вас емкость), слегка посыпаем бока и дно сахарным песком (он в процессе выпечки карамелизируется и пирог будет иметь сладкую хрустящую корочку), выкладываем тесто, нажимаем кнопку «выпечка» и выставляем время на час.

Этот рецепт проверен временем. И мной. Пирог получается пышным, нежным, янтарного цвета и пахнет цветами.

PS любителям ванили не советую ее класть, чтобы не забить аромат тыквы.

PPS понадобится большая чашка натертой тыквы.

*****

Дождь — это время, когда можно вдумчиво вытереть пыль со шкафа, или разложить из коробок вещи, уложенные туда осенью (ощущение — как давно это было). Я решила начать с книг, призвав на помощь добровольцев. Они пришли, в количестве одной Дуси. Кошки рассматривают сны, сказали не будить до обеда.

Евдокия, как утка яблоками, нафарширована вопросами. Они щекочут ее изнутри, копятся, толпятся и просятся наружу. От чего у Дуси хронически удивленное лицо, и округло-приподнятые брови, похожие на два вопросительных знака.

В нашем доме за решение всех вопросов отвечаю я. Вот и сейчас ко мне обращены Дусины глаза.

— Как ты считаешь — спрашивает Евдокия — я — живая?

— Что за вопрос? Живее всех живых — бодро откликаюсь я, распаковывая коробку с книгами.

— А как ты определяешь — кто живой, а кто — нет? — продолжает интересоваться Дуся.

— Нннуууу… — задумчиво тяну я, пытаясь сообразить, куда лучше приткнуть томик Достоевского. — Всё живое — оно, как правило, двигается.

— А вот когда я уронила кактус на пол, ты кричала — как не стыдно! он ведь живой! ему больно! Но как же живой, если не двигается? — возражает Евдокия.

— Не двигается… — бормочу я, озадаченная упорным сопротивлением Федора Михайловича, не желающего становится между Александром Сергеевичем и Львом Николаевичем. — Двигается он, только очень медленно, глазом не видно. Помнишь, этот кактус был маленьким, как слива, а теперь — как апельсин. Растет потому что. Уйди, Дуся, не мешай. И так голова кругом. Тут еще этот не лезет.

— Кто не лезет? — интересуется Евдокия, проигнорировав мое «уйди».

— Да вот — говорю — «Идиот».

— Надо же — удивляется Дуся — а так по виду и не скажешь. Как ты догадалась?

— Никак. На обложке написано.

— Где? Где написано? — толкается носом Дуся.

Федор Михайлович вырывается из моих рук и, взмахнув страницами, летит на пол.

— Двигается — констатирует Евдокия. — Значит, живой.

Тут мое терпение заканчивается. Подхватив «Идиота» за шкирку, шлепаю им Дусю по заднице, и предлагаю ей категорически выйти вон. Она обижается и рысит на веранду — жаловаться кошкам. До меня доносится — «там она идиотов по полкам раскладывает».

— Ой, а зачем нам идиоты? — спрашивает простодушная Соня.

— Читать будем — поясняет Евдокия. — Этими, как их, долгими зимними вечерами.

— А обедать будем? — спрашивает Анфиса.

«Точно, есть хочется» — думаю я и иду разогревать обед. На нашей маленькой кухне образуется столпотворение из оголодавших масс. Раскладываю еду по тарелкам. Все с увлечением едят плов, и только Соня все на двери посматривает.

— Ты чего оглядываешься? — спрашиваю я.

— А идиоты будут с нами обедать?

*****

А вообще, с едой у нас не очень. Денег мало, я старательно экономлю и готовлю, в основном, еду для бедных, а именно, суп. Который терпеть не могу. И, как оказалось, не только я.

— Ты меня не любишь — говорит Евдокия, и решительно отодвигает тарелку с супом.

— Вот как? — удивляюсь я. — Сделай милость скажи, что должно быть в тарелке, чтобы ты чувствовала себя любимой?

Дуся вдохновилась:

— Ну, во-первых, косточка. Такая красивая говяжья косточка, которую выдают всем любимым собакам. Во-вторых, печёночка, ты ее кусочками жаришь, а потом зарываешь в кашу. Так вот, кашу не надо, только печёночку, много. В-третьих, мороженое. Ну и что, что зима? Разве зимой другое мороженое делают? В-четвертых…

— Отставить — говорю я. — Ну, хорошо. Допустим то, что кошкам я дала суп, означает, что их я тоже не люблю. Но я ведь и себе налила точно такой же суп, как всем вам. Выходит, я и себя не люблю?

— Не любишь — соглашается Евдокия, ничуть не смутившись. — Если бы любила, купила бы себе новые башмаки, а не латала старые. И по вечерам лежала бы в ванне, а не мыла ноги в тазу, по очереди. И ела бы…

На этом месте я не выдерживаю, и выхожу из кухни, хлопнув дверью. Залезаю под одеяло, и сладко оплакиваю свою загубленную жизнь. Розовую ванну, оставшуюся в прошлом, мягкие замшевые ботиночки, подбитые овчиной, малосольную семгу, оливки, клубнику среди зимы. Ладно, оливки с клубникой не больно-то жгут мне сердце, а вот семги хочется ужасно. И обувь хорошую я люблю. Любила. А в ванну наливаешь пену… а еще вино можно с краю поставить, прохладное, розовое, мое любимое…

Тут на меня сверху навалилось тяжелое, горячее, пахнущее Дусей. Под одеяло проникает мокрый нос, влажный язык проходится по моему лицу, стирая слезы.

— Прости — говорит Дуся. — Твой суп — самый лучший суп в мире. Я люблю тебя. Я так тебя люблю, что готова есть суп каждый день, с утра и до вечера, всю жизнь…

— У нас нет столько супа — шмыгаю я носом, и обнимаю Евдокию за повинную голову.

Летать — а не камнем ворочаться Петь, а не напевать Как же мне яростно хочется Жить, а не выживать. Много ли надо женщине — Капля духов за ушком, Чтоб не прослыть деревенщиной С простонародным душком. Много ли надо, маленькой, Чтобы ее сломать? Веник, ведро да валенки: Вот упадет — не поймать. Имидж уже не важен: Дырочка на свитерке, Черная сельская сажа На городской руке. Где-то дала промашку Где-то ошиблась, видать. Летом взойдет ромашка, Стану опять гадать.
*****

Дни шли за днями. Мы привыкли к супу. Он привык к нам. А я научилась готовить его так, что между нами случилась любовь.

Суп по-деревенски

С самого утра, после завтрака, на плиту ставится большая кастрюля с водой, в которой плавает курица. Ну, не вся, разумеется, а лишь некоторые ее, самые привлекательные, с точки зрения супа, фрагменты.

Жду, когда закипит, делаю огонь минимальным, и иду в огород. Благо он рядом, рукой подать — двор пересек, открыл заднюю калитку, сделал шаг — и ты на месте.

Здесь я дергаю с грядки пару-тройку юных морковок, подкапываю здоровенный картофельный куст, и добываю несколько картофелин. Кстати, знаете ли вы, как добывают картошку?

Для начала нужно отыскать картофельный куст. Правильный картофельный куст. Правильный куст — это тщательно окученный куст. То есть, такой куст — он как бы высовывается из земельной горки, а не торчит на плоской поверхности. И чем больше горка, тем правильнее куст.

Горка, в свою очередь, тоже должна быть правильной: рыхлой, немного влажной, без сорняков. И, конечно же, в ней не должны скрываться полосатые жуки, имеющие виды на картофельный куст.

И вот мы нашли такой куст — правильный, торчащий из правильной горки. Присаживаемся перед ним на корточки, и начинаем процесс добычи. Запускаем обе руки внутрь земельного холмика, и осторожно, чтобы не испугать и не обидеть картофельный куст, шарим пальцами в мягкой прохладе. Вот картофельный стебель — его мы обходим стороной, вот камешек, который возомнил себя картошкой, лежит, созревает. А вот… воооот…нечто круглое и гладкое, размером с мячик для большого тенниса. Мягко обхватываем это круглое пальцами, и плавно, не резко — нет, вынимаем на свет божий…

Картофелина! С розовой, нежной, как у младенца, кожицей, с младенческими же ямочками на округлом, слегка вытянутом тельце, чуть горьковато пахнущая землей и травами — она лежит на ладони, как новорожденный, сделавший свой первый вдох.

Кладем добычу в корзинку, и снова ныряем руками под куст. И добываем еще пару-тройку крупных розовых картофелин. Добытого хватит на суп или борщ, или отварить и с маслом, с укропчиком, запивая холодным молоком…

Добыча картошки, скажу я вам, — это невероятно увлекательное и приятное занятие. Которого я была лишена раньше, когда ходила за картошкой на рынок. А не в огород.

Итак, морковка есть, картошка есть, теперь выдергиваю из земли беременную луковку. Она вроде бы молоденькая совсем, с лихим зеленым ирокезом — сверху, но уже с небольшим кругленьким пузиком — снизу.

Мою всё это дело во дворе под краном. Овощи чищу, нарезаю кубиком и кладу в кипящий бульон. А сама иду в сад, полоть траву или собирать малину.

Прихожу из сада, добавляю в суп горсть вермишели, и теперь уже стараюсь далеко от кастрюли не уходить, ибо чревато. Вермишель — материя тонкая, разваривается в кашу на раз-два-три, следует бдить и бдить.

Бдю. Бдя открываю входную дверь, стремительным домкратом выскакиваю во двор, сворачиваю за угол (там у меня грядка с зеленью), хватаю горстью укроп и петрушку, стремительно возвращаюсь. Проверяю — как тут моя вермишель? А вермишель — гут, и супчик почти готов. Осталось покрошить в него ароматной петрушечки, да с укропчиком, накрыть кастрюлю крышкой, отключить плиту и оставить упревать до полной кондиции.

*****

Сегодня ходили с Дусей за шиповником. Искололи все руки — у кого они есть. У кого их нет, сказали — ну где вы видели, чтобы ногами собирали шиповник? — и умчались в поля, гонять зайцев и ворон, ловить мышей, украшать хвост чертополохом.

Жаль! Как жаль, что я только теперь узнала, что красота живет не только в дальних странах, но и в пространствах, которые начинаются сразу за калиткой нашего скромного домика.

Сначала мы идем вдоль улицы, очень неширокой, с двух сторон окаймленной разномастными заборами, демонстрирующими уровень достатка их хозяев. В основном, этот уровень так себе, Евдокии по колено. Серый частокол из полуистлевших деревянных планочек, кое-где подвязанных бечевкой, потому как гвозди в них уже не держатся.

Нет, это еще не красота. Красота начнется сейчас, когда мы свернем направо, в узенький переулочек, который почти сразу же оборвется, и по левую руку, до самого горизонта, лягут изумрудные поля и рыжие перелески, а по правую руку — стоит лишь протянуть ее, пальцы коснутся надписи «Дорогому Васеньке от любящих жены и детей». Кладбище примыкает вплотную к селу, от огородов его отделяет лишь невысокая оградка, поэтому иногда можно увидеть, как по одну ее сторону выкапывают картошку, а по другую — закапывают покойника.

Кладбище чистенькое, ухоженное, нарядное — если так можно сказать об этом скорбном месте. Нынче, когда окружающие его обнаженные огороды стали черными, траурными, могилки — с их разноцветными веночками, голубыми и белыми оградками, крестами, выкрашенными золотистой или серебряной краской, желтыми песчаными дорожками — выглядят пестрыми детскими кубиками, позабытыми в песочнице.

Но нам не надо направо, мы идем прямо, по проселочной дороге, шоколадной лентой уходящей вдаль. Вскоре к дороге, с двух сторон, подступают бывшие колхозные сады: справа — яблочный, слева — вишневый. Впрочем, это все равно, где какой, сады заброшены давно, а вишневый — недавно горел, и стоит обожженный, с черными вишнями на обугленных ветвях.

Мы идем дальше, все прямо и прямо. Сады закончились, и дорогу густо обступают кусты шиповника, терна, боярышника, волчьего лыка. Солнце просвечивает кустарник насквозь, и кажется, что это оно зажгло тысячи маленьких ярко-красных язычков пламени на ветках шиповника. Ягоды крупные, спелые, слегка тронутые первыми морозами, они густо усеяли колючие ветки по всей длине.

Ягоды боярышника мелкие, кругленькие, словно капельки крови среди сухих листьев. Терн, чтобы вы знали, красив невероятно. Его ягоды похожи на вишню, на темно-голубую вишню с сизым налетом. Веток практически нет, куст состоит из длинных острых шипов, глядя на которые, я содрогаюсь, вспомнив терновый венец, возложенный на голову Христа.

И вот это все багровое, красное, синее, желтое, оранжевое — на фоне голубого неба, залитое золотым солнечным светом — окружает нас со всех сторон, останавливает и говорит — берите, срывайте дары природы, любуйтесь, восхищайтесь!

И мы восхищаемся. Дуся пропадает напрочь, растворившись в полях. Я достаю из кармана пакет, и жадно рву шиповник до тех пор, пока не начинают болеть пальцы, исколотые цепкими, словно рыболовные крючки, колючками. Пакет почти полон, я добавляю в него пару горстей терна, боярышник рвать ленюсь, он мелкий и невкусный, полезный, конечно, но не до такой степени, чтобы я еще час просидела в кустах.

Зову Евдокию, но мы не возвращаемся назад, нет, мы снова идем вперед, и дорога, спустившись вниз с небольшого холма, выводит нас к реке, в которой купается синее небо и плавают белые облака. Мы идем вдоль берега, покрытого сухой травой, сквозь нее пробивается новая, еще короткая, но столь густая и пружинистая, что Дуся не выдерживает и скачет зайцем, а, наскакавшись, падает на спину, и долго упоенно валяется, задрав ноги навстречу солнцу.

Я мою руки в речной воде: она чистая, очень холодная и пахнет… рекой. Два синих рукава уходят влево и вправо — куда хочешь плыви. Можно и поперек, конечно, к другому берегу, но это вряд ли, уж больно широко разливается река.

Евдокия сунулась было в камыши, но я сказала — пойдем домой, у меня замерзли нос и руки, и шарф я забыла надеть, в шею дует, и пакет тяжелый. И кушать хочется — добавила Дуся. И мы пошли назад.

И вот уже шиповник сохнет возле дышащей теплом печи, я пью горячий чай и хочу спать. Евдокия объелась и похрапывает рядом, подергивая хвостом, обильно увешанным шишечками репейника.

*****

Казалось, что осень никогда не закончится. Но вдруг случилась зима. Небо распахнуло крылья — от края и до края, неслышно паря над землей, роняет вниз белые перья. И я, как кошка лапой, хватаю одно из них на лету, подношу руку к лицу, или склоняю лицо к руке, чтобы как следует разглядеть оперение неведомой птицы. Но — разжимаю кулак, а там — ничего, лишь тонкая линия жизни рассекает влажную ладонь.

На одежде снег не тает, и через каких-нибудь надцать минут, я уже стою посреди двора вся в пуху, как большая белая птица, и смотрю в небо — не взлететь ли?

А снег идет все сильней, все гуще, и вот уже нет ни неба, ни земли, лишь сплошное, лениво движущееся марево, внутри которого, как маленький космический корабль, плывет наш домик. В иллюминаторе смутно виднеется Дусино лицо, беззвучно призывающее меня вернуться на борт. И я, прихватив из сарая пару поленьев, ступаю на веранду нашего корабля, громко топая, чтобы стряхнуть налипшие на башмаки инопланетные пух и перья.

Потом мы с Евдокией, как и положено космонавтам, пьем чай с ирисками, и садимся подле иллюминатора, разглядывать космос. И ждать, когда из его глубин нам навстречу выплывет планета, на которой никогда нет зимы, где всегда тепло и солнечно, где по деревьям скачут разноцветные животные, а с веток свисают банановые ананасы, черешневые тыквы, и прочие маракуйи с редисками.

— И сосиски — добавляет Дуся.

Разумеется. Непременно. Ибо мир без сосисок не совершенен.

Одинокая звезда блуждает в небе, как отбившаяся от стада овца. Она увязла в мелких мохнатых облаках, и испуганно мигает зеленым глазом. Мы с Дусей чаевничаем, и смотрим на маленькую точку, мерцающую в окне.

— Слушай — говорит Дуся, задумчиво хрустя сухариком, — вот как это она висит и не падает? На чем она там держится?

— Не знаю — говорю. — У меня в школе с астрономией было не очень. И с физикой — тоже.

— Что если она оторвется от… ну того, чем она приделана к небу, и упадет к нам во двор, и мы найдем ее, и заберем в дом…

— Хм, зачем она нам?

— Ну, как же — говорит хозяйственная Евдокия — экономия электричества. Она нам будет вместо лампочки светить. Опять же — красиво.

— Дусь, — говорю рациональная я — звезды ведь только по ночам светят, а ночью мы с тобой спим. Зачем нам ночью свет? Я, например, не могу спать со светом. Да еще с таким ярким.

— Ладно, устроим ее над входной дверью, под козырьком — пусть освещает крыльцо. Вдруг понадобится кому-то из нас выйти ночью во двор, а там светло, как днем, и видно — под какой кустик лучше присесть…и не забыли ли кого-то из кошек на улице… и… и…

Тут Дуся засыпает, уронив недогрызенный сухарик, и на лице ее застывает мечтательное выражение, говорящее о том, что и во сне Евдокия продолжает искать достойное применение свалившейся на нас звезде.

Тихонько потрескивают дрова в печи, тихонько похрапывает Дуся, я тихонько прихлебываю чай, глядя на уже почти нашу звезду, примеряющуюся как бы это половчей упасть в наш сад. Чтобы моя любимая фантазерка вышла рано утром на крыльцо, и засмеялась от радости.

Звезда далекая мерцает — Меня не видит, меня не знает. Но я уверена, что всегда Мерцать мне будет моя звезда. Когда-нибудь и я, как знать, Кому-то буду в ночи мерцать. Меня увидит он и тогда Мне скажет — здравствуй, моя звезда.
*****

А сегодня мы с Дусей поссорились. Навсегда. И Евдокия ушла из дома. Тоже навсегда.

Но тут, понимаешь ли, такой казус — за бортом минус десять. И ушелица, совершив круиз вокруг дома, решила отложить «навсегда» до лучших времен. Вернулась, села у печи, скорбно глядя в огонь, спиной сигнализируя миру о своем разочаровании в его устройстве.

Дело было так. Я носила дрова. Евдокия носилась вокруг меня. А, надо сказать, когда несешь дрова, то ни черта, кроме этих самых дров, не видишь. Я наступила на Дусю. Дуся заорала благим матом и укусила, подвернувшуюся под горячую руку, Анфису. Анфиса на трех ногах пришла ко мне жаловаться. Евдокия была призвана к ответу.

— Ты зачем укусила Фису?

— А что такого? — лихо ответила Дуся. — Кого хочу, того и кусаю.

— В таком случае, надо было меня укусить, ведь это я на тебя наступила.

— Нетушки — сказала Евдокия — тебя нельзя, ты в ответ можешь чего-нибудь сделать.

— А раз Анфиса не может ответить, ее можно кусать?

— Можно — легко согласилась Дуся. — Раз ничего не будет, то можно.

И победоносно посмотрела на ожидавшую справедливого приговора Анфису. Та зарыдала и полезла ко мне на руки. От возмущения я растеряла все слова:

— Ты… ты… ты — знаешь кто?… Мне стыдно, что у меня такая собака!

— Ну и целуйся со своей Анфиской! — дрожащим голосом выкрикнула Дуся и хлопнула дверью.

И теперь все разошлись по разным углам и дуются друг на друга.

Разложила по мискам вермишель с курицей, крикнула в пространство «обед!» и села есть. Евдокия дернула ухом, но созерцание огня не прекратила. Кошки пришли в полном составе. Анфиса, на правах жертвы террора, сразу полезла в Дусину миску и стала вылавливать кусочки курицы. Вася с Соней походили туда-сюда между тарелками, но все же определились, стали есть свою порцию. Я не стала вмешиваться в происходящее, обгрызла куриное крылышко, выпила чаю и пошла в разведку.

Возле печи было все так же траурно. Я села рядом, прямо на пол, и тоже стала смотреть, как рыжее пламя скачет по поленьям, а те, от неожиданности, трещат и искрятся.

— Понимаешь, Дуся, нельзя обижать того, кто слабее тебя.

— Понимаю.

— Как же ты так?

— Понимаешь, было очень больно, и нужно было срочно кого-нибудь укусить, а тут Фиска мимо шла… ну и…

— Понимаю.

— Я не хотела ее обижать, так получилось.

— А давай мы позовем Анфису, и ты извинишься? Фис, а Фис, иди сюда!

На пороге появилась страдалица, хромая, на всякий случай, на все четыре ноги.

Я посмотрела на Дусю и ободряюще кивнула.

— Фиска, ты того… я это… так получилось… прямо на ногу… больно… а тут ты…ну и… вот… — забормотала Дуся, глядя в сторону, противоположную кошке.

— А чего звали-то? — спросила Анфиса.

— Дуся сожалеет, что укусила тебя, и говорит, что больше так делать не будет. Правда, Дуся?

Евдокия затрясла ушами и хотела еще что-то сказать, но Фиса уже ускакала делиться с подругами радостной новостью.

— Ты меня не любишь — подвела итог Дуся. И тяжело вздохнула.

— Глупая ты, моя. Мне не нравятся некоторые твои поступки, но что бы ты ни сделала, я всегда буду тебя любить. Любила, люблю и буду.

— И я тебя! — воскликнула Евдокия и опрокинула меня на спину, прыгнув на радостях сверху. И пока я барахталась, пытаясь встать, из кухни раздался крик:

— Кто съел мою курицу? Сейчас я тебе покажу!

Бегу спасать Анфису.

*****

За ноябрем пришел декабрь. Вот уже и Новый год ходит неподалеку и спрашивает — готовы ли мы встретить его достойно? Еще нет, но — готовимся — говорю я ему. И хотя мне совершенно не до застолий, начинаю привычно суетиться в смысле праздничной еды.

— А вот это здесь лишнее — говорит Евдокия, сплевывая соленые огурцы. — Правда, Анфиса?

— Правда — отвечает Анфиса — отплевываясь зеленым горошком.

Соня ест молча, тихонько складывая под себя кусочки зеленого лука. Василиса глотает, не жуя, все подряд, с абсолютно индифферентным лицом, на котором невозможно прочитать нравится ли, не нравится.

Мы дегустируем оливье, который я только что закончила крошить. Лично мне кажется — соли маловато. Дуся считает, что достаточно было положить только вареное мясо и майонез. Анфиса считает, что ей мало положили и пробирается к столу, брезгливо переступая через расплеванные по полу огурцы. Соня считает разложенный вокруг нее зеленый горошек. Вася говорит, что то, что она только что съела, не считается, нужно положить заново, и тогда она, возможно, выскажется по поводу.

Позднее утро, а я еще не завтракала. А между тем, успела уже переделать сотню дел, замерзнуть, таская дрова и воду, согреться, растапливая печь, и осатанеть, монотонно работая ножом над созданием оливье. Поэтому дегустация меня лишь раззадорила, и я накладываю себе в тарелку еще одну порцию салата.

Видя такое дело, никто не спешит покидать кухню, все сидят и смотрят, как я жую. Зеленый горошек застревает в горле, соленый огурец кажется действительно лишним. Приходится делиться — вновь накладываю оливье в тарелки.

После того, как огурцов на полу становится в два раза больше, Евдокия говорит:

— Хороший праздник — этот Новый год. Пойду к воротам, узнаю, что там у соседей готовят. Заодно расскажу, как надо правильно делать оливье, чтобы не набросали туда лишнего.

Кошки сели у печи и стали умываться с особым тщанием, чтобы выйти к праздничному столу во всем великолепии.

А я заглянула в тазик, где полчаса назад было много и аппетитно, и поняла, что оливье на праздничном столе у нас не будет. Процесс дегустации приблизил его конец, перенеся с вечера на утро.

Зато скоро будет готово жаркое. Не забыть бы попробовать, достаточно ли в нем соли. И принести из кладовой бутылку шампанского, оставшуюся с тех славных времен, когда мы отмечали Новый год на такую широкую ногу, что конец этой ноги просматривался где-то в восьмых числа марта, продолжая расти в сторону майских праздников.

Нынче же торжество было намного скромнее и прошло по ускоренной и укороченной программе. Потому что я устала, это раз. Мы привыкли ложиться рано, это два. Денег нет, это три. И вообще, это четыре.

В шесть вечера я прихорошилась: помыла руки с мылом, причесалась и сменила резиновые галоши на домашние тапочки.

— И платье надень, свое любимое — сказала Дуся.

— Зови всех к столу — сказала я, пропустив платье мимо ушей.

А никого и звать-то особо не пришлось. Все заждались, устав издалека нюхать жареную курицу, задравшую жареные ноги в центре стола.

Стали усаживаться: Дуся с Анфисой не могли поделить место возле меня, Соне не хватило стула, и она полезла на подоконник, на который, оказывается, претендовала Вася.

Постучав чайной ложечкой по бутылке с шампанским, я торжественно провозгласила:

— Внимание, товарищи!

Товарищи так удивились, что каждый сел там, где стоял.

— Друзья мои! — несло меня дальше. — Нам с вами предстоит начать новую жизнь.

— Так вроде уже начинали? — сказала Евдокия.

— Что — опять? — огорчилась Соня.

— Тише вы — сказала Анфиса.

Вася тихонько щупала курицу.

— Попрошу не перебивать — постучала я ложечкой Дусю по лбу. — Товарищи! Я что хотела сказать? Ну вот, сбили с мысли, теперь не помню. Да. Вспомнила. Друзья мои, кто из вас умеет открывать шампанское?

— А что его открывать? — тоном знатока сказала Дуся. — Вон ту проволочку раскручивай и все.

— Я-то раскручу, а что будет потом, знаешь?

— Как интересно — сказала Соня. — Давай, скорей, раскручивай.

Раскрутила. Раздался выстрел. Пробка, славатебеосспади, не оставив после себя жертв и разрушений, улетела на веранду. Шампанское и дорогие товарищи брызнули во все стороны. Бутылка в моих руках билась, как припадочная, извергаясь разбуженным вулканом. Расторопная Евдокия подсунула под вулкан пустую кастрюлю, от чего извержение обрело определенное направление.

— С Новым годом вас, друзья мои — сказала я через полчаса, когда все снова собрались за столом. — С новой жизнью — и отхлебнула из кастрюльки.

Дуся с Анфисой потащили на себя курицу. Соня вскрикнула «так нечестно» и собралась заплакать. Но я перехватила птицу на полпути и расчленила ее на всех. Отхлебнула из кастрюльки, потом еще раз, допила остатки и пошла на крыльцо проветриться. На крыльце было темно и холодно, где-то на другом конце села пели про мороз и про коня. Я посмотрела на звезды, немножко поплакала и пошла спать.

Потом ко мне пришла жареная курица — судя по запаху, а, судя по весу и на ощупь — Евдокия. Лизнула меня в щеку, сказала:

— Ну вот, праздник в доме, а ты… соленая. С Новым годом тебя. Все будет хорошо, вот увидишь.

И мы уснули. А Новый год пришел без нас. И когда мы утром проснулись, он был уже немножко не новый.

Вряд ли найдете вы, где бы Был так и сложен, и прост Мир, что забросил в небо Тысячу пригоршней звезд. Переливаются колко Во тьме золотые огни — Словно гирлянды на елке, Над миром сияют они. Как елочный шарик на вате, Средь белых небесных перин Лежит, приуроченный к дате, Луны золотой мандарин. А сверху, из чаши Вселенной, Где медленно время течет, Льется благословенный Праздник зимы — Новый год.
*****

Мое нынешнее утро — это десятки мелких дел, сотни мелких движений, примитивных, многократно повторяющихся, порой, не имеющих окончательного завершения

Растопить печь, нагреть воду, умыться, вымыть посуду, вынести грязную воду, принести чистую, подбросить дров в печь, принести пару охапок из дровяного сарая, приготовить завтрак, накормить всех, не забывая себя, нагреть воду, помыть посуду, вынести грязную воду, принести чистую, подбросить дров в печь… И так — по кругу, белкой в колесе. На каком-то этапе непременно что-нибудь уронишь, потеряешь, забудешь, разольешь, разобьешь.

Кошек всё это не касается — они, позавтракав, долго моются, как на прием к английской королеве, потом — сытые и чистые — заваливаются под теплый бок печки и спят до обеда.

Евдокия же, наоборот, принимает самое активное участие в хозяйственной деятельности. Она сопровождает меня повсюду, если не помогая физически, то поддерживая морально. Вместе мы идем в сарай за дровами (бери вот это полено, и вот это, а вот это не бери, у нас такое уже есть), к колонке за водой (ведро полнее наливай, что ж ты полведра собираешься нести), выносим кошачий горшок (а некоторые в туалет по морозу ходят, потому что). Иногда наши маршруты не совпадают: я выхожу из дома в то время, как Дуся заходит в дом, и наоборот.

Вот я несу охапку дров, руки у меня заняты, перед глазами занозистый деревянный бок, я передвигаюсь, как собака Павлова, повинуясь условному рефлексу, ибо ничего, кроме поленьев перед носом не вижу. Осторожно поднимаюсь на крыльцо, ногой открываю дверь, осторожно переступаю через порог и наступаю на что-то теплое и мягкое. Теплое и мягкое выдергивается из-под ноги, и кричит Дусиным голосом «убивают!»

С трудом удерживая равновесие, добегаю до печки и сваливаю дрова на пол.

— Господи, Дуся, как же ты меня напугала! У меня просто сердце остановилось.

— А куда оно бежало? — слабым голосом спрашивает убиенная.

— Оно не бежало — оно стучало.

— В дверь? — изумляется Евдокия. — Ты что, на улице его оставила?

— Да ну тебя, Дуся, скажешь тоже — смеюсь я. — Это так говорится — сердце стучит. На самом деле, оно просто сжимается и разжимается — вот так, как мой кулак, и если приложить ухо к груди, слышен звук, похожий на стук.

— Ой — сказала Дуся — как интересно. А можно я приложу ухо к твоей груди?

— Ну, приложи — великодушно разрешаю я.

Евдокия прижимается ко мне и замирает, закрыв глаза. Она молчит так долго, что я беспокоюсь:

— Ну, что там?

— Стучит — восторженно шепчет Дуся. — Вот прямо мне в ухо — тук, тук, тук. Слушай, а давай теперь ты послушаешь, как у меня стучит.

Приходится согнуться в три погибели, чтобы приложиться к Дусиному боку. Что-то там, внутри Евдокии, бурчит и переливается, мешая сосредоточиться на издаваемом Дусиным сердцем стуке.

— Ну? — спрашивает сверху Евдокия.

— Стучит — докладываю я. — Даже громче, чем у меня.

Мы с Дусей чувствуем себя сообщницами. Нас объединяет такая важная штука, как стук наших сердец. Торжественно молчим, осознавая важность момента.

— А что это вы тут делаете? — на пороге возникает заспанная Анфиса.

— Ой, Фиска! — восклицает Евдокия. — Тут такое! Тут у нас стучит внутри. Иди к нам, мы тебя слушать будем.

— Еще чего — говорит Анфиса и прошмыгивает мимо нас на веранду. Вслед за ней мелькает рыжий Сонин хвост. Дуся, чтобы не упустить еще и Василису, рванулась в комнату и вскоре оттуда донеслось:

— Сейчас…слушать…стой…погоди…ну погоди ты…да что ж ты царапаешься-то…ай…ой…

Из комнаты выглядывает взлохмаченная Дусина голова:

— Слушай, тут у Василисы, кажется, сердце остановилось.

Я выронила ложку, которой мешала в кастрюле, и рванулась через кухонный порог. Вася сидит на шкафу, под самым потолком, сердито глядя вниз и нервно охаживая себя хвостом.

— Да нет, Дуся, все в порядке — говорю я. — Стучит у нее сердце, еще как.

— Ты прямо оттуда слышишь? — с уважением спрашивает Евдокия.

— Да ничего я не слышу. Я вижу. С остановившимся сердцем по шкафам не лазают. Если сердце останавливается, ложатся, закрывают глаза и больше не встают.

— Фу ты — говорит Дуся. — Слава богу — говорит Дуся. Ложится, закрывает глаза и вряд ли скоро встанет. Во всяком случае, не раньше обеда.

Переволновавшись в это хлопотливое утро, Евдокия сладко спит под стук собственного сердца. Иногда она вздрагивает, когда сердце стучит особенно громко.

*****

Я постоянно мерзну. И даже сплю в свитере и в теплых носках. В доме тепло, но не настолько, чтобы спать в пижаме или пить по утрам кофе в легком халатике. И потом — приходится весь день, полураздетой, курсировать из дома во двор и обратно. Поначалу, по городской привычке, я тепло одевалась перед каждым выходом на улицу. Но, поскольку выходишь чуть ли не каждый час, вскоре перешла на сельский режим: выскочил, в чем был, с ведром к колонке, набрал воды и — назад. Метнулся в сарай, прихватил охапку дров и — в дом. Спустился с крыльца, дорысил до забора, вылил грязную воду и — к печке, греться. Пока двигаешься, суетишься — тепло и даже жарко. А под вечер все эти прыжки по морозу дают о себе знать. Натягиваю на себя самый толстый свитер, шерстяные носки и залажу с головой под одеяло. Если не поленюсь согреть воду, в ноги кладу горячую грелку. Спиной упираюсь в теплую Дусину спину, носом — в теплую стенку, за которой находится печь. И, постепенно, отогреваюсь, разжимаюсь и даже высовываю ногу из-под одеяла.

По всему по этому, не могу спокойно наблюдать, как Евдокия, отклячив хвост, сидит на снегу голой задницей. А когда я вижу, как Дуся босиком штурмует сугробы, у меня холодеют пальцы на ногах.

— Дусь — кричу я в форточку — беги скорей домой!

Вбегает:

— Чего?

— Как — чего? Грейся, давай. На дворе минус двенадцать.

— И чего?

— Холодно — вот чего.

— Кому? — спрашивает Дуся.

— Мне — иронизирую я.

— Вот ты и грейся — парирует Евдокия. И, хлопнув дверью, убегает на мороз. Босая и голозадая.

Подбрасываю в печь пару поленьев, жду, пока они разгорятся, и иду в сарай за новой порцией. А на дворе — ой. К морозу добавился ветер, который и вносит меня в дом вместе с дровами.

Послонявшись туда-сюда, посмотрев на спящих в тепле кошек, на уютно потрескивающую печь, я не выдерживаю, и снова высовываюсь в форточку:

— Дусяааа!!!

Тишина. Никто не отзывается. Мелькает мысль — замерзла. Замерзла и лежит, тихая и бледная, и ветер заметает снегом ее бездыханное тело…

Выскакиваю в тапочках на крыльцо:

— Дуся! Дуся!!

Только ветер говорит в ответ «ууууу!» и швыряет мне в лицо мокрое и колючее.

Надо посмотреть за домом, думаю я. Поворачиваю за угол. За углом — сугроб. Из сугроба торчит Дусина задница, с развевающимся на ветру хвостом.

— Дусенька! — кричу я трагически.

Задница начинает пятиться в мою сторону, и из сугроба вылезает вся Евдокия. В зубах у нее мертвая мышь.

— Шехо? — спрашивает Дуся. Потом кладет покойницу на снег и спрашивает уже более внятно:

— Чего ты в тапках по морозу гуляешь? Перегрелась?

— Немедленно в дом — говорю я, чувствуя, что еще немного, и упаду в снег, и буду лежать, тихая и бледная, и ветер будет заметать… и так далее.

— Сейчас — говорит Евдокия. — Мышь, вот, спрячу, и пойдем.

И она снова погружается в сугроб, и выныривает из него уже без мыши, и мы бежим домой, и падаем на коврик возле печки, и я обнимаю печку за теплые бока, а Дуся обнимает за теплые бока меня, а сбоку сидит Соня и улыбается, глядя на нас.

Мы лежим и смотрим в огонь, и у Дуси на бровях тает снег, от чего глаза ее, отороченные светящимися капельками воды, кажутся таинственными и нездешними.

— А почему дрова умеют гореть? — спрашивает любопытная Соня.

— Не знаю — говорю я. — Там какие-то процессы происходят, но у меня в школе по химии была тройка, и по физике — тоже.

— А я знаю! — торжествующе провозглашает Евдокия. — Они горят потому, что они — дрова. Они так устроены — чтобы гореть и давать тепло тем, кто замерз. Вот.

Мы с Соней уважительно смотрим на Дусю.

— А еще бывают люди, которые дают тепло — говорю я, обнимая пригревшуюся у меня под боком Евдокию.

— И собаки — говорит Дуся — и собаки такие бывают.

Соня ничего не говорит. Она спит у меня в ногах. И ногам моим от этого — тепло.

Пока горит огонь в ночи, Оттает сердце, Когда в пылающей печи Открыта дверца. Как пляшет пламя на дровах! Как пляшет пламя… Нам не узнать — увы и ах — Что будет с нами. Та, что надеждою была, Росла и крепла. А поутру одна зола. Лишь горстка пепла.
*****

«Душа ее погрузилась на дно глубокой, как омут тоски, утащив за собой всю последующую жизнь, превратив ее в унылую цепь ежедневных обязанностей, в обузу, ставшую ей не по силам…» Это было так печально и так похоже на правду, что у меня защипало в носу. Прямо во сне. Где я досматривала читаемый накануне роман.

Зимой темнеет рано. И если часы показывают вечерние шесть, то окно — самую настоящую ночь, со всеми полагающимися ей атрибутами, как то: тьма египетская, белые звезды на черном небе, природа, замершая в предвкушении сна.

В селе жизнь и вовсе куриная: стемнело — отбой, рассвело — подъем. Вот и мы с Дусей, узрев погасшие окна, как две курицы, полезли на наш двуспальный насест. Спать, конечно, еще рано, поэтому я украсила нос очками очки и открыла уже лежащую в кровати книгу. У меня под подушкой всегда живет какая-нибудь книга, пока не исчерпает себя и не переедет на пмж в книжный шкаф.

Евдокия все не могла войти в гармонию с кроватью, укладывая себя то так, то эдак, по ходу проводя изыскания в хвосте и сотрясая нас троих (если считать книгу и не считать очки). Я терпеливо ждала, когда же Дуся, наконец-то, уляжется.

Не дождалась. И потому Евдокия была дважды вынесена за скобки, то бишь, вытолкнута мною за пределы кровати. Не став дожидаться третьего изгнания, Дуся тихонечко вытянулась по правому борт, сложив ножки крестиком, губки ноликом и время от времени заглядывая ко мне в книгу. Позаглядывав какое-то время, она сказала:

— Слушай, там же нет ничего, что ты туда уставилась?

— Ну как же нет? — возразила я. — Вот эти серые полосочки — это придуманные кем-то слова, которые другим кем-то положены на бумагу для того, чтобы третий кто-то смог их прочесть.

— Что же этот придумщик такие маленькие слова придумывает? Глаза можно сломать, разглядывая эту твою книгу.

— Слова-то, Дусь, он придумывает большие, бывает, даже огромные. Это тот, кто кладет их на бумагу, делает слова маленькими, чтобы их больше в книгу поместилось. Большие слова, конечно, читать было бы легко и просто, и очки не понадобились бы. Но тогда и удовольствие от книги было бы маленьким, быстро заканчивающимся. Вот представь себе, сосиску и говяжью косточку. Обе они дарят тебе удовольствие, только вот косточку ты будешь грызть долго, а сосиску — ам! — и всё, закончилось удовольствие.

— Слушай, а что если из больших слов наделать много маленьких книг? Ведь когда сосисок много, то и удовольствие будет большим — озарилась идеей Евдокия.

— Слушай, а что если ты немного помолчишь, я немного почитаю, а потом мы еще поговорим — не впечатлилась я идеей.

Что в Дусе хорошо — она легко обижается, и так же легко забывает обиды. Вот и сейчас она поначалу обиженно примолкла, потом привалилась ко мне теплым боком и уже через пять минут крепко спала, сопя столь упоительно и сладко, что я едва успела снять очки и засунуть их в чехол. И тут же заснула.

*****

Закон сохранения тепла: с утра встал — затопи печь. И я стараюсь его соблюдать. Заспанная, неумытая и неодетая, шаркаю тапками в соседнюю маленькую комнату, где стоит остывшая с вечера печь. Бросаю в нее несколько смятых бумажных листков, пару горстей сухой коры, несколько разнокалиберных щепок, поджигаю обрывок чего-нибудь бумажного и бросаю его поверх ранее набросанного. Жду, когда разгорятся щепки и кора, кладу в этот новорожденный костерок небольшое поленце, на него — крест-накрест — другое. И вот уже затрещало, заполыхало, задышало в лицо теплом.

Через полчаса стенка между «печной» комнатой и комнатой, в которой мы все обретаемся, становится горячей, и от этой огромной «батареи» — от пола и до потолка — становится тепло по всему дому, построенному вокруг печки. Холодно только на веранде, куда Дуся бегает остывать, перегревшись. Кошки этого не понимают категорически — что значит перегрелась? Они лежат вдоль стены, прижавшись к ее горячему боку, и не выказывают никаких признаков перегрева. Никогда. Ни при какой температуре

Впрочем, подобное теплолюбие не мешает котам бегать на улицу в поисках мышей. А вчера одну мышь застукали прямо в доме, прямо на кухне, прямо не знаю, где именно, но поутру она покоилась прямо на кухонном столе — маленькая, худенькая, со страдальческим личиком. При виде покойницы, мое лицо стало не менее страдальческим, а перст указующий гневно уткнулся в сидящих вокруг стола кошек — кто? Выяснилось, что никто. Правда, Дуся попыталась наябедничать, но успела лишь выкрикнуть «а я знаю кто». Ей тут же навешали оплеух, обшипели и обплевали, после чего Евдокия, пробормотав «ничего не знаю, ничего не видела», ушла страдать в сад.

День потек своим чередом. Дров принесла, сложила у печки, вышла с ведром за водой, принесла, нагрела, вымыла посуду, приготовила завтрак, накормила всю честную компанию, наградила себя чашкой кофе с кусочком кекса, подбросила поленьев в печь, посмотрела в окно — дождь, еще раз наградила себя и полезла в интернет — куда же еще лезть в такую погоду?

В доме тепло, потрескивают дрова, спят кошки возле печки, Евдокия посапывает на прикроватном коврике, еще немного кекса осталось в буфете.

Осторожно спрашиваю себя — это счастье? И осторожно себе отвечаю — да.

А еще у нас на чердаке (на нашем чердаке — уточняет Дуся) поселилась сова. И теперь она, составляя конкуренцию Евдокии, ловит в саду мышей (наших мышей — уточняет Дуся).

— Зачем она нам? Прогони ее — говорит Евдокия.

— Ты предлагаешь мне лезть на чердак с нотой протеста? — спрашиваю я.

Дуся измеряет глазом расстояние от земли до чердака.

— Высоко. Не долезть — с сожалением констатирует она. — Может, ты на нее помашешь чем-нибудь?

— О, что касается махания — это по твоей части. Садись и карауль: как высунется — маши на нее хвостом, лапами, ушами.

Такой расклад Евдокию не устраивает. Она рассчитывала, что я проделаю некие магические пасы руками, и сова, роняя перья, улетит восвояси. Оказывается, надо самой сидеть, караулить, махать.

— Ладно, пускай живет. А в дом она не полезет?

— Дусь, наш дом так плотно нашпигован кошками — ни одна птица не полезет.

— Все равно, пойду, скажу Анфисе, чтобы была начеку.

Под вечер сова смутной тенью мелькает из-под крыши, улетает на ночную охоту. Никто при этом ей не машет — ни навстречу, ни вслед. Та, которой это поручено, крепко спит возле печки, сложив ноги пучком и оттопырив верхнюю губу.

И снится ей, что они сидят с совой и пьют чай с сосисками. И сова говорит — дорогая, Дуся, сто лет прожила я на белом свете, но такой прекрасной собаки, как ты, до сих пор не встречала. И Дуся приветливо машет ей хвостом и думает, как хорошо, что на нашем чердаке живет наша сова. А мышей на всех хватит, еще и останется.

*****

И все-таки заболела. Я так часто, так страстно просила Его не посылать мне болезни, что, видимо, Ему стало интересно — а почему, собственно? Для начала, мне были посланы озноб и температура. Потом, что-то там прикинув, Он добавил кашель. И стал смотреть — что теперь будет.

А было вот что. С утра разложив еду по звериным мискам, и затопив печь, я залегла с книгой под одеяло. Героине почти удалось уйти от погони, машина мчалась по лесной дороге, ветки хлестали по лобовому стеклу… но тут в дверь заскреблись, и я пошла открывать. Вторглась Евдокия, наспех похлебала воды из ведра, сопя и толкаясь вывалилась обратно, больно наступив мне на ногу в дверях.

Закрыв дверь, легла читать дальше…а он ей говорит — попалась, голубушка, сейчас тобой серьезно займутся и ты нам все расскажешь… но тут в дверь ударили чем-то тяжелым, и я пошла открывать. Ввалилась Дуся с криком «козёл…наш огород…обнаглел…я ему…сейчас я ему еще», и тут же вывалилась обратно, оставив после себя наэлектризованное пространство.

Закрыла дверь, легла читать дальше…она лежала на его плече, гладила ладонью трехдневную щетину, он целовал ее пальцы… но тут дверь стали сносить с петель, и я пошла открывать.

— Этот козел!.. — закричала ворвавшаяся Евдокия.

— Дуся!!!!!!! — закричала, выведенная из себя, я. — Если ты не прекратишь бегать туда и обратно, и не оставишь меня в покое, я возьму и умру.

— Нет — испугалась Дуся — только не это.

И полезла вместе со мной в кровать. Там она положила себя мне на живот, все двадцать килограммов, и стала меня жалеть. Сначала одну руку, держащую книгу, потом — другую, потом, отодвинув носом книгу, пожалела одну щеку, потом — другую, потом — очки… и я перестала что-либо видеть.

— Дуся — сдавленно сказала я — если ты с меня не слезешь, я возьму и…

— Нет — сказала Евдокия — нет-нет, я сейчас… — и сползла на прикроватный коврик. Там она затаилась и лежала тихо-мирно. Две минуты. Или три. Или три с половиной.

— Я вспомнила — раздался голос снизу — больные должны хорошо питаться. Кстати, что у нас сегодня на обед?

— У тебя с утра стоит каша в тарелке.

— Нуууу, каша… а нет ли у нас чего-нибудь симпатичного?

— Хочешь, я дам тебе куриную лапку?

— Вчера была лапка, и позавчера, и позапозавчера… это не курица, а сороконожка какая-то.

— Могу суп погреть.

— Ой, вот как раз суп совсем не надо.

— Дуся — сказала я раздраженно — если ты не перестанешь привередничать, я возьму и…

— Ни в коем случае — отозвалась Евдокия, и пошла доедать кашу.

Сейчас она поест, потом взберется на меня, потяжелевшая на тарелку каши, станет дышать мне в лицо гречкой, жалеть меня в ухо, и тогда я возьму и точно умру.

И уж было смирилась с этим фактом, но в печи догорают последние дрова и если не подбросить еще, печка начнет медленно остывать, потом начнет остывать дом, потом — мы все.

Померила температуру — 39. К сожалению, не в доме, во мне. Сунула книгу под подушку, ноги — в тапки, голову — в шапку, себя — в куртку, руку — в варежку. Вторая варежка куда-то запропастилась, а искать ее не было сил.

— Ты куда собралась? — удивилась из кухни Дуся.

— За дровами — закашлялась я.

— Нет, вы посмотрите на нее! — возмущенно воскликнула Евдокия, обращаясь к кошачьей аудитории, млеющей под боком у печки. — Только что умирала, теперь ей срочно понадобились дрова.

Кошки укоризненно покачали головами, Соня даже сказала «кошмар», глядя в покрытое инеем окно. Однако желающих идти за дровами, вместо меня, не нашлось. И вместе со мной — тоже. Дуся еще продолжала бушевать и предлагать «посмотреть на нее», но уже без прежнего энтузиазма.

— Ты бестолковая! — крикнула мне вслед Евдокия.

— А у тебя каша на носу — вяло парировала я. И, хлопнув дверью, ушла в сарай. Дуся смотрела мне в спину из окна веранды и что-то беззвучно кричала. Каши на носу уже не было.

И снова наступила ночь. И снова росла и крепла температура. И снова я горела, как Жанна Дарк на костре.

Дуся, послушав, как я кашляю, не выдержала, и ушла спать к себе на лежанку. Кошкам все равно: они сплелись у меня в ногах в живописный венок — кашляй себе на здоровье.

Нынче в процесс добавились новые нюансы: вместо «холодно» — вчера, «жарко» — сегодня, болит горло, в носу открылся источник — будь он целебным, озолотилась бы. Но действующая скважина льет на подушку лишь пошлые сопли.

Что за мелкая, невидимая глазу дрянь, поселилась внутри и мучает меня? И главное — зачем? Что за радость ей в моих соплях и надрывном кашле? И какова ее конечная цель? Извести меня окончательно?

Давным-давно на Земле жили сплошь одни микробы. Было тепло, влажно, зелено, безопасно — живи не хочу. Потом в этот рай пришли мы: не в качестве партнеров, в качестве антагонистов. На всем протяжении своего существования человечество борется с микробами, получая мощную ответку. Но ни бубонная чума, ни испанка, ни сибирская язва, ни прочий мор и глад так и не смогли сбросить людей с тела Земли. Умирают одни, на их место приходят другие. Чтобы продолжить борьбу. Самая мощная и самая прибыльная индустрия в мире — фармацевтическая — целиком и полностью направлена на убийство существ, которых каждый из нас никогда не видел. Но нам говорят, что они есть, берегитесь.

Человечество помешано на стерильности. Помойте руки с этим мылом, и на них не останется микробов. Побрызгайте вокруг себя из этого баллончика, и воздух станет чист и безопасен для здоровья. Вымойте полы вот этим раствором, и ваш стерильный ребенок будет смело ползать по стерильной квартире. И пить стерильное молоко, в котором убито все живое.

Эта война никогда не закончится. Мы выживаем в ней лишь потому, что Всевышний наградил нас тем, чего нет ни у одного другого живого существа, — разумом.

А дал бы он его изначально, допустим, собакам или лошадям, паслись бы мы сегодня на жирных лужайках, покрытых толстым-толстым слоем микробов, и горя не знали.

Апчхи!

*****

Чай с медом и носки с горчицей не дали желанного результата. Пришлось ехать в город. За кошками обещала присмотреть соседка, а Евдокию я решила взять с собой.

— Я никуда не поеду — сказала Дуся, и села — к воротам передом, к зрителям — задом.

— Хорошо, оставайся, я поеду одна. Но учти — уезжаю я надолго.

— Нет — закричала Евдокия — не уезжай, давай останемся дома.

— Я не могу, Дусечка, мне нужно лечиться, ты же не хочешь, чтобы я болела, правда?

— Правда. А давай мы пойдем пешком. Зачем нам лезть в эту вонючую железную штуку?

— Ты с ума сошла: 50 километров мы и летом-то не одолеем, а уж зимой, по морозу и снегу — замерзнем в степи, как ямщики. Хочешь?

— Нет, как ящики, не хочу. А давай…

Евдокия мучительно искала выход из сложившегося положения. А положение было таково: местный мужичок, обладатель роскошных «Жигулей», согласился отвезти нас с Дусей в город. При этом наличие Евдокии в качестве пассажирки, увеличило плату за проезд чуть ли не вдвое. Поскольку крестьянин считал нахождение собаки в салоне святотатством. И взял с меня клятву, что сидеть Дуся будет только на полу, ни в коем случае не в кресле. Довольно-таки косноязычный, он изъяснялся высоким штилем, когда речь заходила о «Жигулях». «Салон», «кресла», «магнитола», «антифриз» — так и сыпались из него. Хотя я назвала бы всё это роскошество одним словом — рыдван. И только крайняя необходимость вынудила меня сесть в это чудо доисторической техники.

В данный момент дядя Юра, так звали автовладельца, с молчаливым неодобрением наблюдал мои танцы вокруг Евдокии. Была бы его воля, уж он бы не церемонился: взял бы кого надо за шкирку и засунул куда надо. И чтобы не вякал, этот кто надо. Но, поскольку обещали хорошо заплатить, рот дядя Юра не открывал, лишь лицом выражая сложные чувства по поводу.

Наконец мы погрузились: я — на переднем сиденье, пардон, кресле, в ногах у меня Дуся, зарывшаяся лицом мне в колени. На заднем сид… кресле, куча пакетов и коробок.

Поехали. Едва только выехали за село, Дуся закричала — стойте, меня тошнит, выпустите меня!

Остановились. Мы с Евдокией вышли, походили вокруг машины, подышали морозным воздухом, полезли назад.

Проехали еще минут пятнадцать. Дуся кричит — стойте, я больше не могу, пустите меня на волю!

Остановились. Мы с Евдокией вышли и стали ходить кругами, под многозначительный кашель дяди Юры.

— Ты меня здесь оставь, а сама поезжай дальше, нет моих сил, там так бензином воняет, я задохнусь и умру. Лучше в степи замерзну — как ящик — взмолилась Дуся.

— Как ямщик — машинально поправила я. — Дусечка, а давай мы сядем сзади, у меня есть сосиска, ты будешь ее нюхать, глядишь, как-нибудь доедем.

Молча перебросила пакеты на переднее кресло, села сзади, Евдокию положила поперек себя, засунув ее голову под куртку. Туда же засунула сосиску.

Дядя Юра дважды открывал и закрывал рот, но, видимо, сообразив, что желающих кататься за такие деньги он вряд ли более найдет, не стал комментировать нашу рокировку.

Поехали. Через пять минут Дуся всунулась из-под куртки с вопросом — нет ли у нас еще нюхательных сосисок?

— Есть еще одна — говорю — но не стоит рисковать, тебя и так тошнит. Нюхать — нюхай, а есть — не дам.

Водитель, наблюдавший нас в зеркальце, не выдержал, обернулся прямо на ходу:

— Дорогая?

— Кто? — не поняла я.

— Порода, говорю, дорогая?

Я прижала к себе страдальческое Дусино лицо:

— Очень. Очень дорогая.

— То-то, я смотрю, ты с ней возишься. Была бы беспородная, не тряслась бы так над собакой.

А еще через 15 минут мы приехали. Дуся вывалилась из машины и помчалась по знакомой улице, обнюхивая знакомые углы, и присаживаясь пописать каждые пять метров.

Я расплатилась с шофером, и пошла было догонять Евдокию. Но дядя Юра достал ручку и бумажку:

— Скажи, что за порода, я запишу, сыну хочу подарить.

— Ду… Дульсинея Тобосская. Только вы вряд ли найдете. Она одна такая. Другой такой на всем белом свете нет.

*****

К счастью, ничего серьезного у меня не нашли. Легкие, которые я подозревала в страшном, оказались выше всяческих похвал. Знакомый доктор сказал, что можно, конечно, ударить по мне антибиотиками, но лучшего лекаря, чем время, еще никто не придумал. А чтобы я не сотрясала дом залпами кашля, и чтобы совесть его была чиста, доктор выписал таблетки, название которых я забыла сразу же, как только за мной закрылась дверь кабинета.

Мы с Дусей так обрадовались результатам обследований, что назад решили ехать на такси. Красивая серебристая машинка, легкой птицей неслась над загородной трассой. И Евдокия уже не кричала, что ее тошнит, а обсуждала с водителем достоинства импортных рессор. И до дома мы добрались в два раза быстрее. Раздали кошкам городские гостинцы, поужинали и завалились спать.

А зима, между тем, подходила к концу. Но, не дождавшись весны, посреди февраля Вася захотела любви. Большой и светлой. Она не стала ждать, пока принц на белом коне прискачет к нам в дом, а по дворам, по долам, по заборам — пошла искать суженого. И — как в воду канула. Ее не было день, другой, третий…

— Что-то Васьки долго нет — волновалась Евдокия.

— У меня тоже душа не на месте. Это тебе не городские прогулки, в селе собаки лихие, да и люди кошек не особенно празднуют — отзывалась я.

— Только бы вернулась, уж мы ее отпразднуем, так отпразднуем — вздыхала Дуся.

Василиса явилась на четвертые сутки.

— А я замуж вышла — заявила она с порога.

— Поздравляю — сказала я. — И кто у нас муж?

— Да там один — неопределенно махнула лапой Васька. — Ты его не знаешь.

— Ясно. Жить здесь будете или у мужа?

— У нас гостевой брак — пояснила Василиса. — Каждый живет на своей территории, и ходит к другому в гости.

— Так. А гостевые котята на какой территории будут воспитываться?

— Ой — стыдливо опустила очи Вася — об этом еще рано думать.

— Об этом никогда не рано думать. Не было бы поздно. Иди ешь, и ложись спать — сказала я и пошла за дровами.

А у ворот стояла Дуся и строила глазки какому-то лохматому обормоту. Завидев меня, обормот наскоро распрощался с подругой и потрусил вдоль улицы.

— Правда — красивый? — спросила Евдокия, умильно глядя обормоту вслед.

— Даже думать не смей! — грозно сказала я.

— Чего это? — огрызнулась Дуся. — Ваське, значит, можно, а мне — нет?

— Господи, за что мне такое наказание — расстроилась я, и пошла в дом, забыв про дрова.

На подоконнике сидели Соня с Анфисой: Соня смотрелась в мое зеркальце, а Фиска учила ее щурить глаза так «чтобы лицо было привлекательным». Я в сердцах шуганула кошек, забрала у них зеркало, мимоходом заглянула в него, сощурила глаза и стала похожа на злого китайца.

А под вечер проснулась Вася, наскоро умылась и канула в ночь. Глядя ей вслед, стояла я на пороге, и казалось, что вот сейчас из сада мне навстречу выйдет весна. Крупные звезды густо усеяли темно-синее небо. Месяц удивленно выгнул бровь, глядя, как по снегу куда-то бежит, улыбаясь, кошка. С крыши капало.

— Дверь закрой — сказала у меня за спиной Дуся. — Весь дом выстудили со своей любовью.

*****

Все же есть пророк в своем отечестве. И не один. В моем доме их четверо, и все они предсказывают весну.

— Чую, чую — говорит Вася и, задрав хвост, убегает на свидание.

Интеллигентная тихушница Соня, всегда во всем и со всеми согласная, подтверждает:

— Да-да, что-то такое чувствуется в атмосфэре.

Самолюбивая индивидуалистка Анфиса, у которой обо всем имеется собственное мнение, заявляет:

— Ничего не чувствую, но весна будет.

Евдокия, озадаченная такими заявлениями, выходит на крыльцо и водит носом по ветру:

— Дымом пахнет из нашей трубы — говорит она. — А у соседей картошку жарят. А весна будет, а как же. В прошлом году тоже так было: зима, снег, мороз, потом вдруг кошки засуетились, потом у соседей что-то жарили, а потом раз — и весна.

Я скептически отношусь ко всякого рода пророчествам, поэтому лезу насчет весны в интернет. А там — черт ногу сломит в этой их виртуальной «атмосфэре». То плюс пять, то минус пятнадцать. Не знаю, что там чует наша Василиса, но я чую, что зима не скоро нас покинет. Соседи еще не раз пожарят картошку, прежде чем Евдокия обнаружит на крыльце весну.

А раз так, следует сходить в сарай и устроить ревизию дровяных запасов. Не хотелось бы, просидев всю зиму в тепле, бездарно замерзнуть в марте.

— Дусь — говорю главной пророчице, — я пошла дрова пересчитывать, а ты присмотри за печкой, вдруг вздумает погаснуть — зови меня.

— Я с тобой — говорит Евдокия — а за печкой пусть Анфиса присматривает, она у нас любит все контролировать и всеми командовать.

— Я сплю — сказала Анфиса — сами контролируйте свою печь.

— Какие вы все! — в сердцах хлопнула я дверью и пошла в сарай, чувствуя, как сзади виновато сопит Дуся.

Дрова, сложенные аккуратной поленницей, закончились. Остались дрова, сваленные в углу беспорядочной кучей. С виду — куча большая, но, поди знай, как скоро она иссякнет. Я походила вокруг кучи, повздыхала, подобрала брошенные еще с осени огородные перчатки.

Дуся сидела в сторонке, почтительно наблюдая за моими манипуляциями.

— А если печка погаснет — сказала она — вон у нас сколько дров, разожжем еще.

Я вспомнила, как мучительно мне по утрам, босой и сонной, добывать огонь из остывшей за ночь печки. Видимо, это воспоминание отразилось на моем лице, потому что Евдокия поспешно добавила:

— Хотя — чего ей гаснуть, горит себе и горит. И Анфиса там рядом, крикнет нам если что.

«Если что» все же не случилось. Когда мы вернулись в дом, наша печка все так же уютно потрескивала, Анфиса крепко спала, а хватит ли нам дров, я так и не поняла.

— Ты больше не сердишься? — спросила Дуся.

— Сосиску будешь? — спросила я.

*****

Почуяв приближение весны, картошка, которую мы заготовили с осени, стала стремительно прорастать.

— Нет — сказала я ей — еще рано.

Достала из кладовой ящики с ожившими клубнями, села на веранде и принялась обламывать бледные ростки. Рядом крутится Анфиса, осторожно трогая лапкой валяющихся на полу странных червячков. Сонечка, чтобы лучше видеть, залезла повыше — на подоконник. Она внимательно смотрит, как я расправляюсь с картошкой. Потом спрашивает:

— А ей не больно?

Неожиданный, надо сказать, вопрос.

— Не знаю — говорю я честно. — Вообще-то, к картошке не применяют такую штуку, как «больно-не больно». Ее режут, крошат, бросают в кипяток, кладут на раскаленную сковородку, не интересуясь, что она при этом чувствует. Молчит — и ладно. Но мне кажется, раз у картошки нет нервной системы, то у нее ничего не болит, что бы с ней ни делали.

— Ой — сказала Анфиса — а у меня сплошные нервы. На что ни наступят — всё больно. Наша неповоротливая Дуся мне уже всю нервную систему оттоптала.

— Она же нечаянно — заступилась за Евдокию Соня. — Она у нас хорошая — улыбнулась мне Сонечка. — А ты мне подаришь один росточек?

— Возьми, пожалуйста. Только зачем он тебе?

— Я посажу его в землю, он вырастет и будет у меня свой картофельный куст.

— Нет, Соня, из такого росточка ничего не вырастет. Да и не доживет он до того времени, когда земля согреется и можно будет садить в нее всякое разное. Я подарю тебе целую картофелину. Когда солнышко станет жарким, когда на нашей яблоне появятся цветочки, ты зароешь свою картофелинку в огороде, будешь ее поливать, беречь от сорняков и у тебя вырастет большой и красивый куст.

Соня слезла с подоконника и полезла в ящик — выбирать себе подарок.

— А ты? — спросила я Анфису. — Ты тоже хочешь вырастить картошку?

— Вот еще — фыркнула Фиска — больно надо в земле копаться, лапы пачкать. Но картофелину ты мне все же подари, пригодится.

И она тоже полезла в ящик за подарком. И, конечно же, выбрала самый большой клубень. Я очистила его от ростков и положила в отдельную коробочку.

— Ты подпиши коробку, чтобы все видели, что это моя картошка — нервничала собственница. — И спрячь куда-нибудь подальше. Но так, чтобы я знала — куда, и не нервничала.

А Соня в это время пригрелась в ящике и уснула, сидя в картошке, так и не успев выбрать подарок.

Анфиса хотела еще поговорить о себе и о своих нервах, но тут наши мирные картофельные посиделки были прерваны ворвавшейся с улицы Евдокией.

— Обедать! — энергично закричала Дуся с порога. — Что вы роетесь в этой дурацкой картошке? Обедать пора!

А никто и не возражал. Идея была принята на «ура» и мы все потянулись на кухню.

*****

Зимой село выглядит, как необитаемый остров: пустые улицы, ватная тишина, и только запах дыма говорит о том, что где-то здесь, за заборами и ставнями, обитают живые существа. Но как только приходит весна, как только яркое солнце согреет землю, все, что скрывалось от зимнего холода в домах, хлевах, сараях и будках, с лаем, мычанием, блеянием, квохтанием и гоготанием высыпает на первую травку.

Как хорошо сидеть на лавке под окном, опершись спиной о теплую стену дома и сладко жмурясь от золотистого света. Анфиса полезла было ко мне на колени, но через пять минут сказала — жарко. И свалилась под лавку, в тенечек.

Соседские гуси щиплют траву возле нашего забора.

— Эй, вы! — кричит на них Дуся, высунувшись из калитки по уши. — Вы же чужое добро жуете, ни стыда, ни совести, гады вы косолапые!

— Га! — говорят гуси. — Гляньте на эту гаву городскую. Без году неделя в селе, а уже голосит, как гыцелка цепная.

— Я счаз выйду! — надрывается Евдокия, пытаясь протиснуться между прутьями. — Счаз выйду и мы посмотрим, кто тут гыцелка.

На шум подтягиваются куры от соседей с другой стороны. Им тоже обещано выйти и сказать, кто они такие на самом деле. Куры заинтригованы, стоят по колено в пыли, ждут.

Мощность звука и накал эмоций с нашей стороны, достигнув немыслимых высот, внезапно прерывается. Дуся бежит к колонке, хрипя, как раненый боец, «пить!», выпивает полведра воды и возвращается к покинутой ею аудитории.

А там уже совсем не та ситуация, что прежде. Гуси перешли улицу и лежат в тени у своего забора. Кур забрал петух, увел на вечернюю перекличку. Тихо стало в селе. Улица длинная, выстланная солнечным светом, безлюдная, нет никого. Только Дусин нос торчит из калитки, в ожидании новых посягателей на частную собственность.

Я хожу по саду, освещенному розовым закатным светом, с радостью отмечаю, что все мои деревца благополучно пережили зиму. И что можно уже убирать солому, которой были укрыты приствольные круги. Скоро сад проснется, покроется нежным зеленым пухом, потом — бело-розовым цветом, а еще потом — я буду пересчитывать мои первые вишенки и яблочки.

Мы пережили эту зиму, нашу первую сельскую зиму, мы выжили, выстояли — думаю я с гордостью, глядя на беззаботно валяющуюся в траве Евдокию, на бегущую за неповоротливым шмелем Васю, на спорящих о чем-то под лавкой Соню с Анфисой.

— Вы бы кур завели — говорит мне сердобольная соседка. — Или козу. Что ж у вас — никакого хозяйства?

— Мы подумаем — отвечаю я, и подмигиваю улыбающейся мне из сада Дусе.

*****

Сегодня сажали картошку. Евдокия взяла на себя стратегию, мне досталась тактика. Вернее, нетактика.

— Ты не так копаешь — говорит Дуся. — Лопату держишь криво, поэтому ямки у тебя косые получаются.

— Ну и что? — возражаю я, с трудом разгибая спину. — Картошке все равно, в какой ямке лежать.

— В косой ямке вырастет косая картошка — уверенно заявляет мой стратег.

— Ну и пусть косая. Она же от этого не перестанет быть картошкой — вяло отбрехиваюсь я.

— Ты не так кладешь нашу картошечку в нашу земельку. Что ж ты ее бросаешь? Нужно класть осторожно, нежно. А то будет потом у нас урожай с отбитыми боками — волнуется Евдокия.

— Отойди, Дуся, иди, полежи в тенечке. Отбитые бока — такая штука, могут у кого угодно случиться.

— Как же я отойду, если ты не так картошку закапываешь?

Анфиса, Вася и Соня сидят на краю огорода и дремлют на солнышке. Время от времени, когда из Евдокии сыплются особенно громкие советы, кошки просыпаются, одобряют стратегию, восхищаются тактикой и снова засыпают.

— Вы что, спать сюда пришли? — кричит на них Дуся.

Кошки вздрагивают, с трудом открывают глаза и спрашивают — что случилось?

— Еще не случилось, но если некоторые будут спать вместо того, чтобы делом заниматься, мы останемся без картошки — говорит прокурорским голосом Евдокия.

— А я вообще картошку не ем — успевает сказать Анфиса, прежде чем снова уснуть.

— А я ем, но мало — говорит Вася. Бросает одну картофелину в ямку и ложится спать.

Соня молчит, потому как и картошку любит, и спать хочется.

— С кем мы с тобой живем под одной крышей! — возмущенно кричит мне Дуся. — Дармоеды! Ты не так их воспитываешь!

Надо бы достойно ответить разошедшейся нахалке, но из той позиции, которую навсегда приняло мое тело, я могу разговаривать только с картофельной грядкой и с обеспокоенно ползающими по ней червяками. Разогнуться не представляется мне возможным. Зато Евдокия говорит, что теперь я сажаю картошку гораздо лучше. Ямки всё еще косые, но кладу и закапываю отлично.

— Давай, пока ты так красиво стоишь, мы еще что-нибудь посадим — выдвигает новую стратегию Дуся.

— Давай мы, для начала, меня посадим. Я посижу немного, и мы поползем обедать — говорю я себе под ноги.

— Ну что ж, обедать нужно обязательно — соглашается Дуся. — Эй вы, сони, пошли в дом. А вот завтра я вам всем покажу, как правильно сажать картошку. Готовьтесь.

*****

Мы готовились — готовились, а вот к этому оказались не готовы.

— Внимание, рожаю! — сказала Вася и выложила к моим ногам маленькое, толстое и белое. Оно вяло шевелилось и энергично пищало. Вид у него был такой, будто его долго держали за щекой, а потом выплюнули.

— Что это? — в ужасе спросила Дуся.

— Плод любви — сказала я. — Предупреждала ведь некоторых, что от любви бывают дети. И вот, пожалуйста.

— Плод? — изумилась Евдокия. — Фрукт или овощ?

— Пока неясно. Посмотрим, что из него вырастет — сказала я и пошла в кладовку. Принесла большой картонный ящик, положила в него старое махровое полотенце и перенесла мать с приплодом в более подходящие условия.

— Удобно тебе? — спросила я Васю.

— С одной стороны — удобно, с другой — неловко как-то получилось — сказала Вася. Потом зажмурилась, крякнула, и на полотенце появился некто в полосатых штанишках. К бабке ходить не надо — мальчик. Крупный, лобастый — он сразу же решительно пополз к источнику питания. Теперь у Васи на пузе висело два плода.

Возле коробки сгрудились домочадцы в полном составе. Всяк норовил просунуть голову внутрь, и что-нибудь выразить новоявленной матери.

— Скажи им, чтобы не чавкали. Приличные дети так себя не ведут — воспитывает Анфиса.

— Какие хорошенькие! — умиляется Соня.

— Разойдитесь, детям нужен воздух — командует Дуся, и засовывается в коробку чуть ли не по пояс.

— О, господи — говорю я — надеюсь, больше плодов не предвидится?

Вася виновато пожимает плечами и счастливо улыбается. Соня с Анфисой, налюбовавшись на младенцев, уходят на веранду — обсудить событие. Евдокия продолжает нависать.

— Как думаешь, я им нравлюсь? — спрашивает она у меня.

— Они тебя не видят, Дусь — говорю я. — Они слепые.

— Какое горе! — расстраивается Евдокия. — Такие маленькие, и уже инвалиды. Бедная Вася!

— Ну что ты голосишь, как на поминках? Они же временно слепые. Через неделю у них откроются глазки, и котята станут зрячими. Думаю, что ты им понравишься.

— Ах, вот оно что! Ах, вот оно как! — радостно кричит Дуся.

На нас шикают из коробки:

— Тише вы, дети спят. Идите в другое место кричать.

— Пойдем на кухню — говорю я Дусе шепотом.

— Чаю попьем с сосисками — шепчет Евдокия. — Поговорим о детях.

Мы пьем чай и смотрим в окно. А за окном — сад. А по саду ходит солнце, и целует бело-розовые цветы на юных абрикосах. Пройдет немного времени, и на месте поцелуев завяжутся плоды. Плоды любви.

*****

Две вещи выводят Дусю из себя, два живых фактора лишают ее душевного равновесия — коровы и ёжики. С них и начинается каждый наш день.

Пять часов утра — время ёжиков. Село просыпается не под петушиный крик, а под Дусины вопли «попался, гад!», «не знаю, что с тобой счаз сделаю!», «убери иголки, иголки убери, говорю!» Это Евдокия в саду скачет вокруг ежа, остервенело роет землю и делает зверское лицо. Впрочем, ёжик уже привык к ежеутренним кавалерийским наскокам, поэтому тихо сопит себе в пузико, свернувшись в колючий шар, и терпеливо дожидается шести часов утра. Это — время коров, идущих на пастбище мимо нашего двора.

Коровы — более энергозатратный фактор, нежели ёжики. И если атакуемого ежа Дуся никогда в лицо не видела, то коровам всю правду о них приходится говорить в глаза. В отрешенные и равнодушные, глядящие мимо Дуси и плывущие мимо Дуси глаза. И вот этот вот коровий игнор Евдокия воспринимает как личное оскорбление. Как плевок в душу. Как вызов. И отвечает длинным горячечным монологом, лишенным логики и запятых, зато полным таких слов, за которые в старые добрые времена сажали на пятнадцать суток.

Но вот последняя корова показала Дусе измазанный в навозе хвост, и улица опустела. А слова-то еще не все сказаны, боевой задор распирает Евдокию, и она спешит в сад — излить на ёжика то, что не досталось коровам. Фигвам. Ёж не стал дожидаться, когда о нем вспомнят, и ушел по своим делам. Тогда Евдокия долго и энергично роет яму, большую красивую яму посреди сада, отплевываясь и чихая от попадающей в нос земли. Потом — мокрая, грязная, усталая, но довольная тем, как продуктивно прошло утро, возвращается в дом. Где я вроде бы как сплю, а на самом деле с пяти утра верчусь в кровати, как уж на сковородке. И надо бы выйти, призвать к порядку Дусю, и не хочется покидать подушку так рано, зная, что потом не уснуть.

— Просыпайся — говорит Евдокия, втыкая мне в щеку грязный нос. — Что там у нас на завтрак? И воды в ведре нет. И миска моя не мыта. И коты снова на веранде мыша выложили. И…

— Иди отсюда — приветливо отвечаю я. — Опять все утро орала и не давала никому спать. Осспади, за что мне такое наказание? У всех собаки как собаки, а у меня…

Евдокия обиженно сопит и лезет под кровать. Через минуту оттуда слышатся сонное дыхание и едва различимые ругательства — Дуся во сне договаривает коровам то, что не успела сказать наяву.

Спускаю ноги с кровати, нашариваю тапки и иду — готовить завтрак, носить воду, мыть Дусину миску, выносить мыша с веранды. День начался как обычно.

После завтрака я долго хожу по саду, осматривая каждое деревце, и каждому говорю — здравствуй. Солнце, с утра пораньше, нещадно жжет в макушку, поэтому ухожу в тень и рушусь в густую траву под шелковицей. Рядом тут же шумно падает Евдокия, закинув на меня все четыре ноги.

Мы с Дусей лежим, блаженно раскинувшись в высокой траве, и наблюдаем как большой черный жук какает. Это я потом сообразила, что какает, а поначалу не могла понять, что за черную нитку он пытается отцепить от себя задними лапками.

У Дуси на жука свои виды. Всю фауну и флору она оценивает по шкале «съедобно — несъедобно». На мой взгляд, жук выглядел крайне не аппетитно, да еще с этой ниткой, висящей из попки.

Насекомый тем временем, поднатужившись особо интенсивно, потерял равновесие и наступил Дусе на лапу. Дуся с перепугу гавкнула. Жук с перепугу покакал и убежал в заросли.

— Эх, ты, трусиха — сказала я лицемерно, так как сама побаиваюсь таких вот — больших и черных.

Дуся хотела достойно парировать, но в процессе поиска соответствующей моменту фразы, уснула — жарко все-таки. Я тоже задремала было, но тут пришла Соня и спросила — что это вы тут делаете?

— Иди-иди куда шла — сказали мы с Дусей хором. Соня обиделась и полезла на шелковицу.

— Я тоже так могу — пробормотала Дуся и уснула.

А я было вновь задремала, но тут обнаружилось, что у муравьев есть дело. И мы с Дусей лежим аккурат поперек этого дела.

И муравьи стали нас преодолевать. Дусе что, у нее шуба еще зимнего фасона, не вылинявшая, а я практически голая, любой комар может обидеть. Пришлось отползать, бросив Евдокию на съедение муравьям.

Я лежала по другую сторону шелковицы, надо мной шуршала Соня, и дрема уж было накрыла меня мягким крылом, но тут пришла Дуся и спросила не пора ли обедать? И мы пошли в дом, а в спины нам из травы таращился большой черный жук. И какал.

Мир под ногами такой же, как наш, Только поменьше масштабом: Вот тащит бревно из соломы мураш, Вот плещется в лужице жаба, Вот кто-то лохматый сердито жужжит, Вот кто-то звонит в колокольчик, Вот пальчик травинки натужно дрожит, Нанизав росинку на кончик. Вот кто-то тягуч и упруг, как желе, Вот кто-то крылат и воздушен, И клевер застенчиво жмется к земле, И ландыш умыт и надушен. Пес бегает пО миру в поисках блох, Мелькая мохнатой спиною. И я возвышаюсь над миром как бог, А Божья ладонь — надо мною.
*****

К нам, обойдя весну на повороте, пришло лето. Ослепительное солнце, жарко даже в тени, все полезло из земли прямо на глазах. Теперь по утрам я густо посыпаю бутерброды зеленью лука и чеснока. Маленькая грядка под окном стоит в ожидании петрушки и укропа. Чуть позже появятся салат со щавелем, а там и до редиски рукой подать.

Кошки моего увлечения подножным кормом не разделяют, молодую траву в саду едят только в качестве прелюдии к полноценному обеду. Приходится варить суп.

Сегодня был гороховый. Кастрюля разделилась следующим образом: большое блюдо супа с кусочками мяса — кошкам, тарелка поменьше, с косточками — Дусе, ну и остатки, которые, как известно, сладки — мне.

Кошки едят не спеша, вдумчиво пережевывая каждую горошину. Евдокия быстро хлебает жидкость, сплевывая картошку, торопится добраться до косточек на дне миски. Я… а что я — выпиваю свой суп в три глотка и ставлю греться воду — предстоит мыть посуду. Обидно, да? Меньше всех ела, а мыть кучу тарелок — мне.

Дуся сложила косточки живописной кучкой у себя на коврике, лежит — любуется. Соня с Анфисой сидят неподалеку от коврика, любуются как Дуся любуется косточками, которых им тоже хочется. Кошки тешат себя мыслью — вдруг Евдокии срочно надо будет куда-нибудь бежать и косточки останутся без присмотра. Увы! Дуся, ласково улыбаясь в завистливые кошачьи глаза, с хрустом, чавканьем и поливанием слюнями коврика, съедает все. Потом еще и слюни подбирает. Потом идет на кухню и громко хлебает воду из ведра. Потом там же возле ведра с грохотом рушится на пол и засыпает.

А кошки еще долго нюхают собачий коврик. У кошачьей надежды, которая как известно умирает последней, девять жизней. Нюхать и нюхать.

А вообще, что касается еды, я к этому отношусь очень просто. Могу есть черную икру, могу — картошку в мундирах. По обстоятельствам. Причем, и то, и другое доставляет мне удовольствие.

Кошки любят разнообразие — чтобы в тарелке было много чего и всего понемножку.

Евдокия — жутко консервативна, в том числе в еде. Всяческие новшества наталкиваются на Дусины антипатию, подозрение и предубеждение. Дуся хочет, чтобы завтра было как две капли воды похоже на сегодня, послезавтра — на завтра и чтобы так было всегда. Это, по мнению моей консерваторши, называется стабильностью, а мои робкие попытки как-то разнообразить наш быт, содержимое тарелок и духовное наполнение, пресекаются в самой категорической форме.

К примеру, у нас сегодня на обед был вермишелевый суп. Евдокия сказала — а вчера был борщ, где? Я сказала — мы три дня ели борщ, сколько можно? Дуся сказала — я объявляю голодовку. И ушла в сад. В знак протеста.

Невозможно заниматься чревоугодием, когда у тебя по саду бродит голодная собака. Я виновато выхлебала свой суп, сложив на край тарелки кучку куриных косточек. Потом, присоединив к ним еще пару, выловленных из кошачьей тарелки, иду в сад.

Дуся лежит на своем любимом месте, под яблоней, и плотоядно наблюдает за соседскими курами, что вертят толстыми задницами возле нашей ограды.

— Даже не думай — сказала я — у тебя голодовка, не забывай.

— А что ты мне принесла? — спрашивает Евдокия, продолжая разглядывать кур.

— Косточки. Куриные, между прочим.

— А вчера в борще какие были?

— Тоже куриные.

— Тогда давай — сказала отложившая голодовку Дуся, и захрустела костями с таким зловещим энтузиазмом, что куриные задницы за оградой стали стремительно удаляться в сторону горизонта.

*****

Утром выхожу на крыльцо — во дворе стоит ровный и мощный гул. Это гудит старая липа, растущая у калитки. Вернее, не сама липа, а тысячи пчел, слетающихся со всей округи на сладкий запах липового цвета. Гул прекращается с заходом солнца и возобновляется с восходом.

Липа цветет густо, роскошно. Вот уже третий день я заготавливаю липовый цвет, чтобы зимой можно было пить ароматный и целебный чай. На веранде, на всех ее подоконниках лежат золотистые цветы, и во всем доме пахнет медом.

А еще щедро плодоносит шелковица, под которой так любит валяться Евдокия. Она и нынче там валяется, нимало не смущаясь тем, что тенистое ложе ее сплошь усыпано перезрелой ягодой. Дуся вся покрыта фиолетовыми пятнами, и похожа на гоголевскую утопленницу. Что не мешает ей критически высказываться в адрес соседской козы, в том смысле, что если бы у нее, у Дуси были такие бесстыжие сиськи и такие кривые рога на голове, она бы, Дуся, пошла и утопилась. Я представляю себе Евдокию с рогами и говорю — я бы тоже.

Дни стоят жаркие, поэтому все дела стараюсь переделать с утра, пока прохладно. Перво-наперво, расстилаю под шелковицей клеенку, слегка встряхиваю пару веток, и ссыпаю крупную черную ягоду в большую миску. Ставлю миску в холодильник — это мой обед. Там же остывают простокваша, вареная рыба для кошек и куриные шеи — для Дуси. По такой жаре даже чай и кофе хочется потреблять исключительно холодными.

Потом я поливаю малину. Потом — помидоры. Потом ведрами таскаю воду в два огромных корыта. К вечеру вода станет теплой, нужно будет полить огурцы и кабачки — это из одного корыта. Во второе корыто я залезу сама и буду плескаться, постанывая от удовольствия. После меня в это же корыто залезет Дуся — теперь ее черед стонать и брызгаться.

Потом, уже в сумерках, мы с Евдокией сядем на крыльце, и будем слушать, как поет в саду сверчок, как шуршат на крыше коты, как сонно блеет соседская коза, как уходит еще один летний день и приходит еще одна летняя ночь.

Потом я иду в дом — спать, а Дуся уходит в сад — говорит, что видела там ежа, хочет с ним познакомиться.

Я сижу на краю уходящего дня, Свесив в сумрак усталые ноги. Кот бесшумно возник за спиной у меня, Разостлавшись на теплом пороге. Вот на нас, как пилоты из тысяч кабин, Смотрят звезды безмолвно и кротко, И всплывает из темных небесных глубин Золотая подводная лодка. Тут, восстав ото сна, черепицей шурша, Кот на крышу взошел без опаски — Будет звезды считать и знакомым мышам До утра намурлыкивать сказки.
*****

Мы с Евдокией — девки городские, балованные. В прошлой жизни (той, что нас так избаловала) проводили мы лето под кондиционером, за занавешенными жалюзи окнами, не ведая, что такое зной. Съедали по полкило (каждая) мороженого за раз, запивая его холодной «Перье с лимоном». А если уж совсем невмоготу становилось, залезали под прохладный душ, прихватив с собой мороженое и «Перье».

Нынче же мы проводим лето иначе. Не все коту Масленица — объясняю я ситуацию разбросанным по веранде кошкам. Поглядывая при этом в сторону Дуси, тщетно пытающейся найти в доме место, где живет этот прохладный волшебник Кондиционер.

И мороженку теперь мы делим одну на двоих с Евдокией, абстрагируясь от котов все той же сентенцией про Масленицу.

Проще всего оказалось с водой. Не «Перье», разумеется, нет. Но какое бы пекло ни стояло на дворе, из крана колонки всегда течет холодная и очень вкусная вода. Ну, а душ нам заменяет корыто, хотя, конечно, не то, не то.

Выручает мать-природа. В саду прохладный полумрак. Если, забросив все дела, упасть в траву под огромной старой грушей, подставив пятки под прохладный сквознячок — чем тебе не кондиционер? Но сельский быт не располагает к такому разврату, и пятки нужны, чтобы бегать ими туда-сюда. Хотя, разумеется, не всё так кисло, можно позволить себе часок-другой побездельничать.

Евдокии проще. У нее всего три дела: есть, спать и контролировать ситуацию в обозреваемом пространстве. В связи с жарой, основная часть суток отводится Дусей делу номер два. При этом, спя — она умудряется быть одновременно повсюду, где нахожусь в данный момент я.

Что снилось тебе, друг мой Евдокия? — спрашиваю я, допивающую второе ведро воды Дусю. Она смотрит на меня укоризненно и тяжело вздыхает. И я понимаю, что снилась ей прошлая жизнь, где она была собакой городской и балованной.

А поутру сельская жизнь снова отказала нам в комфорте. Упал сортир. Вот такой вот сюрприз: я проснулась, потянулась, выглянула в окошко — там ветер и сортир лежит. Лицом к земле, спиной — к небу. Всунула ноги в галоши, пошла разглядывать свершившееся.

Евдокия подоспела к месту событий первой.

— Поднимать будешь? — она с интересом посмотрела на меня, качающуюся на ветру.

— Подожду, может, сам встанет — говорю ей, а сама чувствую, как во мне зарождается зов природы. Так что, если этот истлевший скворечник не встанет, ситуация выйдет из-под контроля. И, как назло, вчера, в трудовом пылу, я повыдергала весь сухостой, так живописно окружавший сортир. Теперь не присесть, не прилечь. Лежачее место занято, сидячие — просматриваются из соседних домов и сортиров. В селе, как правило, присев на деревянное сиденье, дверь за собой не закрывают. Ибо будет тесно и скучно. Я и сама так делаю. Делала. Сохраняется ощущение замкнутого пространства и полного единения с природой. Можно посмотреть, не взошла ли картошка, не нужно ли полоть сорняки, составить план работ на день. А, заодно, и — того.

И вот теперь — лежит мой санузел передо мной, растянувшись во всю длину, трепеща клеенкой, прикрывавшей его с тылу.

Дуся отошла в сторону, присела в чистом поле и пустила большую красивую лужу. Вернулась, легла рядом с сортиром и воззрилась на меня, пританцовывающую вокруг поверженной будки.

Из соседского сортира — справа — спросили:

— Шо это с вашим туалетом?

Из соседского сортира — слева — ответили:

— Та впав, мабуть.

— Тю — сказали из правого сортира, оттуда вышел сосед дядя Коля и, поддергивая спадающие штаны, пришел мне на помощь. Взял мой сортир за шкирку, и одним махом поставил его на место.

— Прошу вас — сосед галантно приоткрыл сортирную дверь.

— Большое спасибо — галантно сказала я и ринулась внутрь, моля бога, чтобы сортир не завалился снова, на этот раз уже со мной внутри. Видимо, дядя Коля предвидел этот вариант, ибо, когда я вышла наружу, он стоял, как антлант, держа мой туалет двумя руками.

Мы пожелали друг другу доброго дня и расстались, довольные друг другом.

*****

Принято считать, что мухи — это отвратительные существа, отравляющие нашу жизнь, целенаправленно истощающие нашу, и без того тощую, нервную систему. Сволочи, короче.

Но не до такой же степени, надеялась я в душе, стараясь разглядеть в мухе личность, жизнь которой все же имеет некоторую ценность. Когда я была горожанкой (о! когда я ею была), количество насекомых в доме меня не напрягало, поскольку это были случайные единичные особи, вызывавшие скорее умиление, нежели раздражение. И по весне, когда первая, после зимних холодов муха, сонно тыкалась в оконное стекло, я открывала форточку, сажала муху на раму, на самое солнышко, где она отогревалась окончательно и улетала навстречу своему мушиному счастью. Такие вот трогательные отношения были у меня с мухами (муравьями, пауками, комарами, жуками и прочими пришельцами и прилетальцами).

Совсем не то в селе. Здесь полюбить каждую конкретную муху не удастся, будь ты трижды энтомологом-пацифистом. Их так много, и они столь активны и агрессивны, столь прилипчивы и навязчивы, что очень быстро, даже торопливо, делаешь тот шаг, что отделяет любовь от ненависти. И слово «сволочь» прочно входит в ежедневный лексикон.

Вот я сижу за компьютером, а по монитору ходит муха. Я пишу в нижней части экрана, муха ходит поверху, мы как бы друг другу не мешаем. Но. Но! Но!!! Она же, сволочь, не просто ходит, она ходит и какает, ходит и какает, какает, какает, оставляя маленькие черные точки на поверхности монитора. А ее собратья и сосестры делают то же самое на холодильнике, на стенах, на шкафах, на лампочках, на книгах, на везде.

Все лето я веду ежедневные бои с этими маленькими какальщицами. У меня вырабатывается устойчивый рефлекс — я машинально протираю любую поверхность, возле которой нахожусь в данный момент.

У Евдокии с мухами особые отношения. Потребительские.

Бывает, что детскому организму не хватает кальция, и тогда дети едят мел. А какому-то организму не хватает глюкозы, и человек набрасывается на сладкое. Беременный организм требует кислой капусты. Мужской — пива и женщин. Украинский — сала.

У Дуси в организме не хватает мух. Зато их хватает в доме, особенно на веранде, где дверь стоит нараспашку всё лето. Всяк мушиный индивид, отжив положенный ему, весьма краткий срок, ложится на пол, или на диван, или на подоконник, и, прижав к груди сухонькие лапки, умирает. Душа его возносится в невесомый мушиный рай, а телами умерших у нас заведует Евдокия. Несколько раз в день Дуся проходится по дому, и, словно веником, сметает языком скрюченные мушиные тушки. Делается это с большим тщанием и с не меньшим аппетитом.

— Дуся — спрашиваю я — откуда в тебе эта нездоровая любовь к мухам?

— А тебе что, мух для меня жалко? — в свою очередь спрашивает Евдокия.

— Да мне не мух жалко, мне себя жалко. Вот ты подбираешь всякую пакость, а потом лезешь целоваться. Вчера от тебя пахло мышами. Позавчера — коровьими лепешками.

— И что? — делает непонимающее лицо Дуся.

— А то, что меня потом тошнит от твоих поцелуев — раздраженно говорю я. И тут же сожалею об этом.

— Ах, вот как? — дрожащим от обиды голосом говорит Евдокия. — Когда я тебя целую, мне все равно, чем от тебя пахнет. Потому что это — ты. А ты… а ты… эх, ты…

Дуся протискивается боком в приоткрытую дверь и уходит в сад. Я же, неприкаянно послонявшись по дому, сметаю в совок новопреставленных мух, наливаю свежей воды в собачью миску, потом не выдерживаю и тоже иду в сад — мириться.

Евдокия лежит на своем любимом месте, под осыпающейся шелковицей, красиво инкрустированная маленькими золотыми листьями. Лицо у нее скорбное и отрешенное.

Я присаживаюсь рядом, вздыхаю, смахиваю с Дусиной шеи сухую травинку. Снова вздыхаю. Потом говорю:

— Понимаешь, Дуся, есть вещи, которые нам неподвластны.

— Понимаю — говорит Дуся, и, клацнув зубами, хватает на лету неосторожную муху. Потом падает на меня боком и лезет целоваться. При этом пахнет от нее… да какое это имеет значение?

*****

Все лето, не покладая лап, Дуся трудилась в саду. Трудовая деятельность была столь интенсивной, что свободного от работы времени ей хватало только на поесть и поспать. Я была довольна, что собака занята делом, и не вникала в Дусины садоводческие изыскания. В свою очередь, Дуся была довольна данной ей свободой, свежим воздухом и реализацией себя в качестве землекопа. А кошки были довольны тем, что никто не висит у них над головой и не спрашивает, почему вы лежите на моем диване и едите из моей миски.

В результате всеобщего довольства, наш сад нынче напоминает поле битвы. С применением тяжелой артиллерии и коврового бомбометания. Пройти от одного дерева к другому, не сломав ногу, задача практически невыполнимая. Кругом воронки мне по пояс, длинные извилистые окопы, недостроенные землянки, дзоты и насыпи. Раскопки перемежаются сухой травой, палками, окаменевшими костями, мумифицировавшимися мышами и жуками, тленом непонятного происхождения. Видно, что все это не впопыхах нарыто и не бессистемно валяется. Композиция продумана, дизайнер — поклонник широты и красивого хаоса. В общем и целом, налицо картина «Как я провел лето».

С лопатой и граблями хожу по саду, пытаясь придать ему цивилизованный вид: закапываю раскопанное, сгребаю в кучу бренные останки флоры и фауны, попутно рассказывая яблоням и грушам, что я обо всем этом думаю. Дуся бродит следом, лицо у нее вопросительное, а иногда, когда я закапываю особо удачную яму, восклицательное. Возражать она не решается, слыша мой гневный монолог, но и просто так отдать на поругание плоды трудов своих, Дусе жаль. Она уходит глубоко в тыл и потихоньку роется в земле, пытаясь восстановить поруганную гармонию.

— Дуся! — кричу я. — Дуся!!! Дусяяаааа!!! Не смей этого делать!!!

Евдокия падает грудью на зарождающийся было окопчик, и печально глядит мне в глаза.

— А давай мы эту ямку оставим. Одну. Пускай это будет моя личная ямка, и я смогу делать с ней все, что угодно. Я буду прятать в ней тайны, приводить ёжика в гости, играть с кошками в прятки, спать в ней… ну, пожалуйста…

— Ладно — говорю я. — Но взамен пообещай мыть ноги перед тем, как войти в дом, и не лазать ко мне на кровать. И оставь в покое Анфису. Кошке почти 10 лет, она тебе в матери годится, а ты все время с ней ссоришься.

— В матери — смеется Дуся. — Фисаааа, что я тебе скажу — кричит она и убегает искать названную мамашу.

Сад потихоньку желтеет, еще почти незаметно, чуть-чуть, но деревья, такие энергичные и веселые летом, стоят в задумчивости, в легкой дреме. Каждое дерево я знаю в лицо, мы прожили вместе почти год, непростой год. Год, когда я привыкала к новому месту, а все вокруг — привыкало ко мне. И к Дусе, конечно.

А под утро за приоткрытым окном осторожно, по-мышиному шуршит. Остро пахнет чем-то давно знакомым и немного — мокрым подоконником.

Дождь идет, — подумала было. И тут же — а почему, собственно, идет? Путь дождя вертикален, сверху — вниз. Но ведь ходить можно только по горизонтали. Вертикаль вынудит либо карабкаться вверх, либо падать вниз. Значит, дождь падает? Или все-таки идет?

Сначала падает, а потом поднимается и идет. При падении больно ударяется, поэтому и ножки подволакивает, поэтому и шаги у него такие шаркающие. Падает, встает и идет, падает, встает и идет…

За окном стихло. Ушел. Чтобы упасть в другом месте. И пойти дальше, зная, что обречен на вечное падение.

*****

Осень случилась сразу и без вариантов. Резко похолодало, а сегодня еще и с дождем — мелким, густым и каким-то исключительно мокрым, вот прямо — брррр.

Утром Дуся вывалилась на крыльцо, сказала «ого!», сказала «ох ты, поди ж ты» и ввалилась назад в дом.

— А пИсать, кто будет? — строго спросила я.

— Не сейчас — сказала Евдокия, и полезла под кровать — досыпать.

Коты впали в спячку. Видимо, до весны. Если так и дальше пойдет (в смысле холодов), будем печку топить (да-да! — воскликнули все — и поскорее!)

На днях были куплены дрова, вернее, будущие дрова. Пока это здоровенные ломти, на которые нарезаны стволы бывших деревьев. Теперь их нужно расколоть на мелкие полешки, чтобы в печь помещались. Для этого приглашен специальный человек, который придет к нам на выходные с топором, и наделает дров.

А пока этот бурелом лежит здоровенной кучей под забором, и Дуся уже пару раз совершила на нее восхождение, едва не переломав ноги. Во время последнего подъема на деревянный Эверест, сорвавшимся бревном Евдокию больно ударило по пяткам. Похромав пару дней, Дуся решила, что альпинизм — не ее стезя. И кровожадно ждет мужика с топором, который покажет этим деревяшкам, где раки зимуют.

Кстати, о раках. Не так давно нам подарили двух. Большущих. Наказали сварить, пока живы. Отказаться было неловко. Человек так радовался, что может что-то нам подарить. Но и бросать живых существ в кипяток никто не собирался. Поначалу раки жили у нас в тазу с водой. Дуся могла часами на них любоваться. Кошки тоже хотели любоваться, но их к тазу не подпускали, оберегая раков от возможных посягательств. А потом под вечер, как стало смеркаться, мы с Дусей тайно вынесли живой подарок за село, и бросили в реку. Дуся волновалась — утонут ведь. Я успокаивала ее — раки, они ведь в утонутом состоянии живут, на дне у них дома, и, возможно, наших раков ждут родные и близкие, волнуются…

И как они обрадуются — продолжила мои фантазии Евдокия, — как начнут обниматься-целоваться, пирогов напекут, устроят пир горой…

Всю обратную дорогу мы с Дусей обсуждали как там дела у наших раков. И радовались тому, какие мы добрые и великодушные. Правда дома, при виде пустого таза, Евдокия слегка взгрустнула, но тут нам подарили живую рыбу.

Надо смириться, но — не приемлю Осень, что пьет и не может напиться. Серое небо на серую землю Серую цедит и цедит водицу. Надо смириться, но — не приемлю Серую осень, что нынче на воле. Небом как будто вытерли землю. Вытерев, бросили в чистое поле. Надо смириться, надо бы, надо… Но не приемлю, нет, не приемлю. Я бы смирилась, я бы и рада… Жаль только неба, ушедшего в землю.
*****

Итак, мы прожили год в качестве сельских обывателей. Это был тяжелый год — без газа, без горячей воды и вообще без воды (счастье, что она есть во дворе, прямо у крыльца, выяснилось, что у многих селян и этого нет, ходят за водой к колодцу, что в конце улицы), без туалета в доме, без стиральной машинки и еще много без чего. И, как оказалось, без всего этого можно жить. Что так живут тысячи и тысячи жителей сел и деревень.

И еще оказалось, что сельская жизнь, если быть внутри процесса, а не смотреть на него по телевизору, совсем не такая, как ее принято показывать на экране. Это вовсе не аккуратные старушки в белых платочках, с кринками молока в морщинистых руках и с вселенской мудростью в глазах. Не озорные мужики, умельцы на все руки, лихо пляшущие под гармошку после трудов праведных. Не сидящие на завалинке старики, и не розовощекие молодухи, клубящиеся в хороводе под сенью берез.

Может быть раньше, очень-очень раньше, так оно и было. Нынче же село — место, где всяк выживает, как может. Если это хозяйство, где есть одна-две коровы, по двору и за забором гуляют куры-гуси, в сараюшке повизгивают свиньи, а в огороде, размером с футбольное поле, колосятся картошка-морковка-свекла и прочий овощ — значит, хозяева всего этого добра обречены на каторжный труд — без выходных и праздничных, без отпусков и больничных. Перерыв делается только на сон, и на поесть то, что вырастили.

Но таких мало. Главное качество нового крестьянина — это отвращение к труду — как к чему-то бессмысленному, бесплодному, не оставляющему времени на собственно жизнь, на мелкие радости, доступные горожанину — чашку кофе, утренний душ, прогулку в парке, мороженое или бокал вина на веранде кафе. Люди поняли, что картошку проще и дешевле купить, чем вырастить. Я была удивлена тем, что по сельским улицам круглый год ездят машины с картошкой, морковкой, яблоками, луком. Мне казалось, кто будет покупать овощи и фрукты, если практически каждый житель села является владельцем гектара, а то и двух, земли? Покупают. Я приставала к соседям с вопросом — почему не выращиваете? Земли много, можно вырастить все, что угодно и в любых количествах. Можно, говорят, но тяжело и дорого. Лето в последние годы приходит рано, в мае уже жарко, и жара стоит практически до октября. Если нет дождей, в поле ничего не вырастет. О поливе не может быть и речи — вода в селе дороже, чем в городе, а денег у сельского жителя меньше, чем у горожанина. Воду в селе экономят, как впрочем, и все остальное — электричество, газ, мыло, одежду, обувь.

Я тоже привыкла экономить. Вернее, не привыкла, и вряд ли привыкну. Но я — реалист, и понимаю, что жить нужно по правилам, которые тебе диктует место, где ты живешь. К тому же, благодаря интернету, мы потихоньку стали обрастать новыми друзьями, а они — стали помогать нам выживать.

Вчера мы получили посылку из Киева — два больших пакета с сухим кормом: для кошек и для Дуси. Пока я ножом вспарывала коробку, мне оттоптали все ноги, а Евдокия еще и носом истыкала везде, куда смогла дотянуться. Конечно, если бы я не отбивалась задней ногой, Дуся непременно дотянулась бы до коробки, чтобы первой вкусить от даров. Но я была ловка и стремительна, как этот, как его… ну, который ногами машет и кричит «йохху!» Ну, да пес с ним, телевизор мы давно уж не смотрим, поэтому все эти лихие ногомашцы остались за кадром.

Насыпала корм в миски и, как в прежние времена, когда в нашем доме жили достаток и благополучие, кошки нырнули в Дусину миску, а Евдокия сладко захрустела кошачьим кормом. Памятуя, что силовыми методами ситуацию не изменить, я оставила все как есть.

Нахрустевшись вдоволь, Дуся сыто икнула и сказала:

— Я же говорила тебе, что все будет хорошо, а ты плакала. Это ничего, что у нас денег мало, зато друзей много. Жалко, что я читать не умею, я бы такое написала в этом твоем фыс…бус… — нас этим кормом завалили бы с головой.

— Это идея — сказала я — с завтрашнего дня будем учить тебя читать и писать.

— А давай мы сначала научим Анфису или, вон, Ваську, им все равно делать нечего, целыми днями валяются у печи.

Я посмотрела на Анфису, стряхивающую с усов невидимые миру крошки, на Василису, сидящую недвижимо, словно объевшийся Будда, на Соню, вылавливающую лапкой остатки еды из Дусиной миски…

И поняла, что быть мне грамотной в одиночку, и отдуваться одной за всех. И переживать, и думать, чем накормить, и плакать по ночам от страха, что заканчиваются еда и деньги (а они, заразы, словно сговорившись, имеют обыкновение заканчиваться одновременно), и радоваться, что все мои любимые сыты и здоровы, и смеяться, обнимая Евдокию за толстую шею, и поплотнее накрывать одеялом котов, морозными ночами клубящихся в моей постели.

И жить. И получать в ответ любовь и радость чад и домочадцев, теплые слова и поддержку друзей, неугасимые веру и надежду.

— Я же говорила, что все будет хорошо — кричит Евдокия, убегая во двор, где за воротами торчат чьи-то уши.

Дусиные истории

(сборник)

История первая. Здравствуйте, я ваша Дуся

Однажды у меня появилась собачка Дуся. Её принесли мне в пакетике от колготок — полуживую от голода, блох и никому-не-нужности. Дусин ангел-хранитель покинул дитя на автобусной остановке. И Дуся легла под лавочку — умирать.

Не случилось. Щенка заприметила моя знакомая — особа жалостливая, но брезгливая. Она закатила Дусю палочкой в пластиковый пакетик, и отнесла мне — человеку ещё более жалостливому, и напрочь лишённому брезгливости, когда дело касается живых существ.

Изначально Дуся состояла из ушей и тощей задницы, соединенных между собой узловатой веточкой позвоночника. Держалась вся эта хлипкая конструкция на тоненьких рахитичных ножках. По пыльной Дусиной шубке мышиного цвета, тревожно сновали голодные блохи, поскольку Дуся как источник блошиного питания себя исчерпала.

Нужно было срочно что-то делать с этим прискорбным фактом в виде безучастнпипетки, влила это дело в Дусю. Отчего та сразу же уснула.

Потом я побрызгала спящую Дусю спреем от блох, и эти сволочи тут же резво заскакали по моим голым ногам. Пришлось побрызгать и ноги. Потом — пришедших посмотреть, что здесь происходит, котов. Потом — всунувшего в приоткрытую дверь башку пса Бусермана. Потом — диван. Потом — ковер. Потом спрей закончился. А ещё потом — проснулась Дуся. И её всей толпой повели о лежащей тушки. В первую очередь — накормить. Я взбила пару перепелиных яиц с тёплым молоком и, с помощью купаться.

Через день Дуся поняла, где в этом доме живёт еда, и прочно поселилась на кухне. А ещё через неделю в Дусиной конституции произошли заметные изменения. К имеющимся ранее деталям экстерьера добавились большое круглое пузо и маленький, но чрезвычайно энергичный хвостик. Который раньше был зажат меж чресел, а теперь вольно развевался за Дусей, сопровождая её повсюду.

Ещё в Дусиной жизни произошло очень важное событие — Дуся стала Дусей. У неё появилось имя собственное. Чему Дуся была несказанно рада. И заслышав своё имя, широко улыбалась, демонстрируя ряд мелких, но острых, как у акулы, зубов.

Сегодня, когда я переступаю порог моего дома, навстречу мне, звонко смеясь, катится Дуся. Я наклоняюсь, протягиваю руки, Дуся с разбегу прыгает в мои объятия, и самозабвенно целует меня в глаза, в нос, в губы, щекотно дышит мне в ухо. Я прижимаю к себе горячее Дусино тельце, и чувствую как зависть тихонечко покусывает моё сердце. Хочется, чтобы меня тоже нашли и полюбили. Чтобы я могла целовать дорогое лицо и впитывать чутким ухом нежное — ты моя дусенька!

Спокойной ночи, мой малыш. Откинув уши, Ты, словно грузчик, сладко спишь, Избив баклуши. Ты целый день скакал и пел, Валяя ваньку. Под вечер миску супа съел, И принял баньку. Ты, лапы разбросав, лежишь, Такой нескладный. Спокойной ночи, мой малыш, Все будет ладно…

История вторая. Утка с яблоками

К нам во двор совершенно непонятным образом просочилась соседская утка. Мы с Дусей вышли утром на крыльцо, а она ходит по саду — вразвалку, не спеша, по-свойски. Евдокия обомлела от такой наглости. Ненадолго, надо сказать, обомлела.

«Йохху!!!» — взвился в небо боевой клич, земля задрожала, Дусины пятки, опережая хозяйку, помчались призывать к ответу нарушительницу частных границ. Утка, узрев несущееся на нее чудовище, — с развевающимися ушами, выпученными глазами и языком наперевес — с перепугу вспомнила, что она птица, и взлетела. Это было красиво: сверху, над садом, летела утка; снизу, задрав голову, летела Евдокия; вслед за ними, роняя тапки, летела я. Долетев до забора, летчики воссоединились в живописную группу, поскольку утка, не сумев преодолеть двухметровую высоту, резко ушла в пике. На земле ее встретила Дуся, тут и мы с тапками подоспели. Кряканье, лай, крики «фу!», «брось немедленно!», сопение, кряхтение, хаотичные взмахи крыльев, лап, рук и ног…

Наконец утка ввернулась из-под Дуси, и молча пошла по саду в обратную сторону, потому что лететь, бежать или подавать звуковые сигналы у нее уже не было сил. Вслед за ней молча шла Евдокия, сдерживаемая моими грозными «фу». Завершала процессию я, фукая и волоча спадающие тапки.

Так мы молча бродили по саду довольно долго, пока утка, наконец, не зашла в тупик, уткнувшись носом в ограждение, а со стороны хвоста, подпершись Дусей и мною. Я взяла ее на руки. Небольшая — она оказалась неожиданно тяжелой, с жесткими перьями, с сильными и твердыми лапами. Измученная приключением, она собралась было задремать, но я сказала — нечего тут — и пересадила ее через забор. Очутившись на воле, утка проснулась и довольно бодро поковыляла вдоль улицы.

— Как думаешь — мечтательно глядя ей вслед, спросила Дуся — утки вкусные?

— Если запечь в духовке, с яблоками — очень вкусно — сглотнула я слюну. И тут же, опомнившись, возмутилась:

— Как ты можешь, Евдокия? Она ведь живая и не хочет, чтобы ее в духовку совали. А вот если бы в тебя напихали яблок?

— Ну, кто же станет пихать яблоки в собак? — снисходительно посмотрела на меня Дуся. — В собак надо пихать котлеты, сосиски всякие, косточки…

Евдокия оседлала любимую тему.

— … мороженое нужно пихать в собак, печенье… Слушай, а что у нас сегодня на обед?

— Суп — сказала я злорадно.

— С? — с надеждой спросила Дуся.

— С перловкой.

— И — с? — продолжала надеяться Евдокия.

— И с картошкой — продолжала злорадствовать я.

— И всё? — скисла оптимистка.

— И с говяжьей косточкой — сжалилась я.

— Так что стоим? Кого ждем? — взбодрилась Дуся.

И мы пошли в дом. Впереди я — в грязных тапках и с утиным пером в волосах. За мной Евдокия, философствуя на ходу:

— А если эта утка к нам еще раз придет, я ее трогать не стану, я сразу тебя позову. Потому что она ведь живая, опять же — яблок у нас нет…

Мы позавтракали, и я стала собираться в магазин. Это целый ритуал: надо вдумчиво составить список, положить его в кошелек, достать деньги из тайного места в книжном шкафу, положить рядом со списком, потеплее одеться, перед уходом подкинуть дров в печь, надеть варежки, взять ключи от калитки и — можно выходить.

— Яблоки не забудь купить — крикнула мне вслед Евдокия.

История третья. Чем плох чертополох

Сегодня Дуся познакомилась с чертополохом. Вот как это было.

Евдокия с плачем ворвалась в дом, крича — целуй меня скорее, вот сюда, и сюда, и еще сюда — мне больно. Спрашиваю, что случилось? Оказалось, кто-то коварно и неожиданно укусил Дусю за попу, когда она валялась в траве, на своем законном месте, в саду под шелковицей. И, главное, валяния эти происходят уже не первый месяц, и до сих пор никто на попу не покушался. А тут тебе — ааааааа!!!

Утешила, как могла, в укушенное место целовать не стала, поцеловала в горячий, жалобно шмыгающий нос. И пошли мы с пострадавшей на место преступления. Искать этого подлого кусателя, этого гадкого обижателя трепетных дусь.

И выяснилось, что во время дождей растет не только мягенькая травка, в которой так хорошо дремать после обеда. Но еще и сурепка, осот, лебеда, полынь и другая мелкая флора. А внутри этих зеленых зарослей тихонечко подрастал чертополох. Поначалу он вел себя вполне прилично, никого не трогал, когти не выпускал. Но со временем подрос, заматерел, оброс колючками и стал представлять опасность для окружающих. Окружающие об этом не знали, и доверчиво плюхнулись попой прямиком на притаившиеся в траве иголки.

Я предъявила Дусе обидчика, Дуся возжелала немедленной сатисфакции, но лично мстить поостереглась. Перепоручив это дело мне.

Чертополох — он такой, его голыми руками не возьмешь. Да и не голыми тоже. Думаю, что в роду у него были ежи и кактусы. Когда они перемешались, получился монстр такой колючести, что его можно использовать как холодное оружие. А в старину крепости нужно было не рвом с водой ограждать, а насадить чертополоха по периметру и спать спокойно.

Аккуратно садовыми ножницами срезала куст под самый корень, ножницами же взяла поверженного противника за шкирку и выбросила за забор. Пока он летел, Дуся успела сказать ему несколько напутственных слов. Догадываюсь, что среди них не все были приятными.

История четвертая. Запретное сало

С возрастом обнаружилось, что Дуся, при всей ее беспородистости, очень украинская собака — любит борщ и сало. И если с борщом ей как-то удается держать себя в рамках приличия, то сало Евдокия готова поглощать в любых количествах. Но вот как раз с количествами случился большой облом.

— Дуся — говорю — собакам нельзя есть сало.

— А кошкам?

— И кошкам нельзя.

— А тебе?

— И мне нельзя.

— Интересно, что же тогда сало делает в нашем холодильнике? Зачем ты его туда кладешь?

— Видишь ли, Дусенька, — лживым голосом говорю я — если чего-то очень-очень хочется, то немножко можно.

— Ой! — вскрикивает Евдокия. — Ой-ой! Мне уже!

— Что уже?

— Уже очень-очень хочется.

Смотрю в молящие карие глаза, вздыхаю, отрезаю тоненький ломтик сала, который мгновенно исчезает в Дусе.

— Ты хотя бы жевала — упрекаю обжору.

— Так а что там было жевать? Ты отрежь еще кусочек, нормальный, и я пожую.

Отрезаю еще ломтик, немного больше прежнего. Он тоже проваливается в Евдокию, не задержавшись ни на мгновение.

— Не получилось — вздыхает Дуся — давай еще раз.

— Нет — говорю — Евдокия. Нет и нет.

И прячу сало в холодильник. Дуся ложится тут же, рядом с дверцей, чтобы в случае следующего «очень-очень хочется» далеко не ходить.

Мои руки пронзительно пахнут соломкой, на которой обжигали сальцо, чесночком и перчиком. Перед глазами стоит розовый нежный бочок на золотистой шкурочке. И я чувствую, что мне не просто «очень хочется», не просто «очень-очень», а — мучительно, невыносимо, до спазмов в желудке. Я мечтаю, как Дуся уйдет из кухни, и тогда… я отрежу прозрачный ломтик сала, положу его на тонкий ломтик черного хлеба, сверху — чуть капну горчицей, сверху — положу маленький кружок маринованного огурчика…

Но Дуся, похоже, устроилась у холодильника надолго и никуда идти не собирается. Я в муках маюсь по кухне, перемыла посуду, начистила картошки, тщательно и с большой любовью протерла холодильник с ног до головы, потом перешла к мытью пола, ползая с тряпкой вокруг Евдокии. Когда пошла на третий виток, опползая лежащее тело, Дуся встала:

— Пойду-ка я погуляю, ежик в гости приглашал, и дела у меня в саду, и вообще…

На пороге не выдержала, обернулась:

— Приятного аппетита.

История пятая. Царевна-лягушка

Сегодня Евдокия впервые в жизни увидела лягушку — та о чем-то неосторожно задумалась под старым пнем в саду. Похоже, что лягушка до сего дня тоже смутно представляла себе как выглядят собаки. И, похоже, никто не предупредил ее о существовании таковых.

На этом сходство заканчивалось, и начиналась большая разница. Дуся пришла в полный восторг, зато лягушка была фраппирована донельзя. И ее можно понять — когда над тобой практически ниоткуда, из глубин Вселенной нависает нечто огромное, с выпученными глазами и плохо пришитым языком, инстинкт самосохранения кричит «беги!»

И все побежали: лягушка — вокруг пня, Дуся — вокруг лягушки, мне досталась крайняя орбита, по ней я и наматывала круги, взывая к собачьему хвосту о милосердии. Дуся все пыталась цапнуть резиновую попрыгунью зубами, но, видимо, добыча пахла не очень аппетитно, поэтому забег вокруг пня продолжался и продолжался… и продолжался бы бесконечно, но тут я споткнулась и упала, накрыв собою запыхавшуюся лягушку. Поднялась с прохладным комочком в руке, открыла ладонь, и мы с беглянкой рассмотрели друг друга как равные, на одном уровне, глаза в глаза. Лягушечка была прехорошенькой: изумрудная, с шоколадными разводами, с золотистыми глазами и с застенчивой улыбкой. Словом, царевна как есть.

Дуся скакала рядом с криками «отдай немедленно, это мое, я первая нашла, так нечестно, а еще друг называется…» Пришлось пойти на обман: бросила в другой конец сада любимый Дусин мячик, валяющийся одновременно везде и повсюду. Пока владелица бегала за игрушкой, я посадила лягушку в траву по ту сторону забора, просунув руку через сетку, и пошла в сторону дома. На крыльце меня догнала Дуся с мячом в зубах и предложила обмен. Я показала ей пустые руки. Евдокия плюнула в меня мячом и побежала в сад. Поисково-розыскные работы велись до вечера. Но — безуспешно.

История шестая. О храпе

— Зато ты храпишь во сне!

В пылу ссоры Евдокия бросила в меня запретным козырем, и посмотрела с чувством собственного превосходства: что — уела?

— Неправда! — отбила я пас. — Это ты храпишь всю ночь и не даешь мне спать.

— Неправда! — вернула пас Евдокия. — Если бы я храпела, я не слышала бы, как храпишь ты. А я — слышала!

Женщины — мы не могли смириться с наличием такого неженского порока, как храп. Он как бы задвигал нас далеко за границы женственности, делал женщинами второго сорта.

Можете ли вы представить тоненькую и нежную Наташу Ростову храпящей в ночи? Или прелестную и страстную Анну Каренину, всхрапывающую, как Фру-Фру[Фру-фру — так звали лошадь Вронского.], на груди у Вронского?

Другое дело мужчины. Богатырский храп делает их в глазах женщин еще более мужественными, говорит о наличии силы духа, о широте натуры, о власти храпящего янь над спящей инь. Если, конечно, инь удается уснуть рядом с храпящим янь.

Вечером укладываемся с Дусей спать. Лежим рядом, настороженно прислушиваясь к дыханию друг друга. Евдокия не выдерживает, засыпает первой, и уже через минуту похрапывает тоненько и нежно, как Наташа Ростова, если бы та умела храпеть.

В Дусе как будто включился вентилятор, к которому приставили куриное перышко.

Фррр-фррр! — говорит Евдокия, и удивленно вскрикивает, увидав кого-то во сне.

Фррр-фррр! — говорит Евдокия, и бежит куда-то сквозь сон, перебирая всеми четырьмя ногами.

Фррр-фррр! — оттопыривается верхняя губа, являя миру кусочек вермишели, которую Дуся ела на ужин.

Я улыбаюсь и тоже засыпаю, в душе надеясь, что если и присоединюсь к Дусиному фррр-фррр, то буду делать это красиво и страстно, как Анна Каренина, вздумай она похрапеть.

А утром, в ответ на Дусино «ну как?», я отвечу, что она спала как ангел. И пускай бросит в меня камнем тот, кто знает наверняка, что ангелы не храпят.

История седьмая. Как нас берегла милиция

Я вышла из магазина с двумя большими пакетами в руках. Евдокия сказала — наконец-то — и вручила мне рычаг управления — поводок. И мы, в предвкушении чая с сосисками и пирожными, двинулись было к родным пенатам.

Но двум алкашам, тусующимся на ступеньках маркета, чем-то не понравились наши спины. Этот факт был озвучен исключительно матом, но, в переводе на человеческий язык, смысл послания был таков — я сука, Дуся — само собой, нас надо давить нах, и идти нам следует туда же.

Один из алкашей был посмирнее, или может утрата равновесия не позволяла ему делать резких движений и заявлений. Второй же рвался в бой, и готов был лично отвести нас с Евдокией по заявленному адресу.

В одной руке у меня пакеты, в другой — поводок с Дусей на конце, третьей — я достала из кармана мобилку, носом набрала 102, одновременно плавно отступая из зоны военных действий.

На пятом гудке мне ответил настоящий милицейский голос — ленивый и недовольный тем, что его оторвали от важных дел.

— Слушаю вас — сказала милиция.

— Убивают! — вскричала я. — Грозятся придушить, помогите скорей…

— Стоп — сказала милиция — не так быстро, я записываю. Назовите ваши фамилию, имя и отчество.

— Зачем? — спрашиваю. Меня сейчас убьют, не спросив имени. Помогите!

— Так положено — говорит милиция. И, записав мои ФИО, запросила год, месяц и день моего рождения.

— Зачем вам это? — кричу в отчаянии, пытаясь удержать в руках пакеты, собаку, телефон и — в поле зрения — продолжающего фонтанировать алкаша.

— Так положено — говорит милиция, и спрашивает номер моего телефона.

Записывает не спеша и, наконец, сообщает — ждите, будет вам милиция.

К этому времени угрожавший нам с Дусей алкаш переключился на своего друга, допившего и доевшего весь имеющийся у них харч, пока коллега оттачивал на нас свои умственные способности. Дело приняло новый, благоприятный для нас оборот, и я поволокла продукты, собаку и свою поруганную честь в сторону дома.

Пришли. И был чай, были сосиски с пирожными. Евдокия схарчила всё, ничуть не печалясь по поводу конфликта. А мой аппетит остался лежать возле магазина, в грязном снегу, под ногами пьяного урода.

А через сорок минут раздался звонок. Звонила милиция с сообщением, что алкашей она не застала, и с вопросом — где? Я честно призналась, что не занимаюсь сокрытием преступников, и ничем помочь не могу. Тогда мы к вам подъедем — сказала милиция — вы нам все расскажете, мы все запишем, вы все подпишите, мы все оформим как положено…

Я послала милицию туда, куда меня надысь посылал алкаш, и отключила телефон.

История восьмая. Я подарю тебе блоху

У Евдокии атласная голова, шелковые уши, кожаный нос, бархатная спина, замшевые бока, мохеровое пузо, фетровые ноги и суконный хвост.

Мне больше нравятся шелк и мохер. Дуся же любит в себе всё, но больше всего внимания уделяет сукну, где содержит пару породистых и резвых, как арабские скакуны, блох. Содержит не из пренебрежения к гигиене, а из чистого интереса, как хобби, которым можно заняться на досуге.

Время от времени я произвожу дезинфекцию хвоста, и Дуся остается без хобби. Тогда она идет к воротам, о чем-то там шепчется с аборигенами, и возвращается в дом с приобретением — порцией тощих и злых блох с зубами, как у саблезубого тигра.

Теперь, вернувшись с прогулки, плотно пообедав и завалившись к печке под горячий бок, Евдокия проводит изыскания в многострадальном хвосте. Она вгрызается в него столь яростно и жадно, как если бы это был не хвост, а початок вареной кукурузы, до которой, кстати, Дуся большая охотница. Блохи гоняются хищными зубами из одного конца хвоста в другой, и обратно. Дистанция забега, нужно сказать, довольно приличная, не всякая блоха выдерживает заданный охотницей темп, и тогда Евдокия победно кричит «есть!». И, закатив глаза, что-то там, внутри себя, долго и тщательно пережевывает. Сельские блохи столь жестки и костлявы, что я переживаю, как бы Дуся не подавилась остроугольной блошиной коленкой или многочисленными ребрами.

— Может, ну их, этих блох, а, Дусь? — спрашиваю я. — Грызла ты себе куриные лапы, и дальше бы грызла. А хочешь, я тебе косточек говяжьих куплю? А блох, вон, Шарику соседскому отдадим. У него их такая коллекция, что ему все равно — десятком больше, десятком меньше.

Евдокия от возмущения поперхнулась блохой.

— Тогда давай отдадим Шарику и твой компьютер, пусть сидит в этом твоем фэс… фук…бук… а ты будешь общаться на лавочке, за воротами, с теткой Марией и проходящими мимо тетками. И вообще, дались тебе мои блохи, что ты к ним привязалась?

Тут Евдокию осенило:

— Да ты просто завидуешь! А хочешь, я подарю тебе блоху? Мне не жалко, честное слово.

— Спасибо, Дуся — говорю я — но мне негде ее поселить, хвоста-то у меня нет.

Евдокия смотрит на меня оценивающее, я так понимаю, представляет меня с хвостом. Видимо, получается не очень, потому что Дуся смеется и снисходительно говорит:

— Да ты не расстраивайся, без хвоста тоже можно жить. Хотя с хвостом, конечно, лучше.

И Евдокия, гордо задрав свое суконное сокровище, идет в сад. Выгуливать блох.

История девятая. Мышь второй свежести

Гуляя по саду, Евдокия употребила несвежую мышь, заболела животом и легла под одеяло — умирать.

— Прощайте все…прощай Анфиса…прощай Соня…Вася, возьми себе мой мячик…ой — таковы были сигналы, подаваемые одеялом.

Скорбная вереница сочувствующих потянулась к кровати, имея целью выразить свои соболезнования. Однако, доступ к телу был закрыт, даже не начавшись, причем, в самых категорических и нелицеприятных выражениях. А одеяло, еще какое-то время трагически повздыхав, мощно захрапело весьма прозаически.

Мы все ходили по дому на цыпочках, чтобы не потревожить покой страдалицы. Кошки собрались возле печки обсудить дальнейшие перспективы, я тихонько возилась по хозяйству. Нагрела воды, перемыла посуду, оставшуюся после обеда, принесла дров на вечер и стала готовить ужин.

За окном стемнело. Пришло время вечерней трапезы. Я разложила еду по тарелкам, сходила в маленькую комнату, где спали кошки, показала им знаками, мол, кушать подано, и мы стали печально жевать, памятуя о том, что за стеной у нас лежит умирающая Дуся.

— А что вы там без меня едите? — раздался слабый голос из спальни.

Анфиса поперхнулась вермишелью, которую беззастенчиво таскала из Дусиной миски, а я, налив в миску теплого молока, понеслась к скорбному ложу.

— Как ты, Дусь, лучше тебе? — спросила я, вглядываясь в заспанную физиономию Евдокии. — Передумала умирать?

— Еще не решила точно. А что у нас на ужин?

— Вермишель с курицей.

— Так, вермишель не надо, курицу неси.

— Ты бы поостереглась, Дусечка. Диету бы надо применить.

— Желание умирающего — закон — окрепшим голосом заявила Евдокия. — Мне еще сосиску и кусочек сыра. А молоко можешь Анфисе отдать, она у нас спит и видит, как бы это на какую-нибудь диету сесть.

— Ну, уж нет — возмутилась я — кур я тебе в постель таскать не буду. На мой взгляд, ты достаточно жива, чтобы дойти до кухни и поужинать вместе со всеми.

Тяжело вздыхая, Евдокия сползла с кровати и поплелась на кухню, волоча за собой одеяло.

— Ура! — сказала Вася.

— Я так и знала — сказала Анфиса.

— И я — поддакнула Соня.

После ужина я легла с книжкой в нагретую Дусей кровать. Евдокия пристроилась рядом, сопя и поминутно облизываясь.

— Слушай — сказала она через минуту, — а вот как живот знает — какая еда правильная, а какая — нет?

— Ну, это смотря, из чего сделана еда. Вермишель, например, сделана из муки. Курица — из мяса и костей. Сыр — из молока. Сосиски… тут я ничего не могу сказать, даже самые большие ученые не знают, из чего сделаны сосиски.

— Но ведь мышь — тут Дуся передернулась — тоже сделана из мяса и костей.

— Мясо бывает свежее, несвежее и очень несвежее. Тебе, похоже, попалось очень-очень несвежее. Ты бы, Евдокия, перестала подбирала всякую гадость, чтобы потом не пугать нас своей кончиной.

— А вы очень испугались?

— Очень.

— И Анфиса испугалась?

— И Анфиса.

— И Соня испугалась?

— И Соня.

— И Вася испугалась?

— И Вася.

— И ты испугалась?

— А я — больше всех.

— Вот ведь, трусихи какие — снисходительно усмехнулась Дуся. — Что ж вы так пугаетесь-то?

— Как же нам не пугаться, мы ведь тебя любим — вздохнула я и выключила свет.

— Я вас тоже — тихонько выдохнула мне в ухо темнота.

Спокойной ночи.

История десятая. Про ворону Варю

Однажды у нас в доме поселилась ворона. Варя. У Варвары было сломано крыло, и я отвезла ее в клинику, где ветеринар Сережа примотал крыло к Варваре, чтобы косточки срастались, не тревожась.

Варя ходила по квартире, вся в бинтах, как раненый боец, и кошки уступали ей дорогу, с уважением глядя на здоровенный шнобель. Развлекалась Варвара тем, что проводила изыскания в мусорном ведре, переходила вброд Дусину миску с водой, тырила всё, что плохо лежит и прятала под диваном. Иногда она выкрикивала неприятным голосом громкие слова на внеземном языке.

Очевидно, в наращивающем новые кости организме, не хватало кальция, потому что Варя ушла за диван, и стала тайно есть штукатурку вместе с побелкой, предварительно оторвав от стены кусок обоев. К тому времени, когда я обнаружила это дело, в стене была выклевана большая дыра, размером и глубиной с чайную чашку.

Знающие люди подсказали мне, что есть такая штука — церезит, им, дескать, можно быстро и надежно залатать стену. Я пошла в строительный магазин, чтобы раздобыть пару горстей этого самого церезита, и вернулась домой с двадцатипятикилограммовым мешком — меньше они не продавали.

В старой Дусиной миске я развела церезит теплой водой до состояния крутого теста, замазала дырку и ушла пить чай, в ожидании, когда тесто затвердеет и можно будет сверху наклеить обои.

А тем временем Варвара, обнаружив знакомую миску, привычно влезла в нее с ногами и задремала, грея ноги в теплых остатках церезита.

Раствор оказался качественным: когда я пришла посмотреть на дело рук своих, обнаружила, что церезит стал твердым, как камень — и на стенке, и в миске. Варвара стояла в нем, как памятник вороне, и миска с окаменевшим церезитом была ей постаментом.

Снова повезли птицу в клинику. Ветеринар Сережа сказал, что в его практике это первый случай, но ничего, не надо бледнеть лицом, сейчас что-нибудь придумаем. Он поставил миску с Варварой на середину стола и стал ходить вокруг него кругами. А Варя вертела башкой и ругалась.

Потом Сережа пластырем заклеил птице клюв, чтобы она не откусила ему руки, взял такую штуковину, похожую на шпатель с острым концом, и молоток, и стал отсекать лишнее.

Это была ювелирная работа. Мне было поручено держать Варвару, чтобы она не повредила больное крыло. У меня потом неделю болели мышцы рук, как будто я укрощала дикого мустанга.

В конце концов Варькины ноги были вычленены из каменного плена, и Сережа, мокрый и злой, вручил мне грязную и лохматую ворону, с ногами, густо усеянными кусочками церезита, поскольку их отдирать шпателем Сережа не рискнул.

Теперь Варваре было чем заниматься дома: она скрупулезно чистила ноги, обкусывая с них понемногу твердый раствор. Церезит она не выплевывала, а глотала, и я, обеспокоившись, позвонила ветеринару. Ничего, спросила я, что ворона использует церезит в качестве закуски? На что Сережа бодро сказал, что он знавал ворон, которые глотали гвозди и канцелярские скрепки — и ничего.

Пример с гвоздями меня успокоил, и я перестала искать на Варварином лице признаки дискомфорта.

А еще через неделю мы снова поехали к Сереже, и он размотал Варвару, пощупал освободившееся крыло и удовлетворенно поцокал языком.

А потом мы с Дусей поехали возвращать Варю в дикую природу. Кошки махали лапами вслед — скатертью дорога. И все закончилось хорошо.

История одиннадцатая. О сплетнях

Три девицы под окном — Фиса, Соня и Вася — обсуждают четвертую — Дусю.

Анфиса — большая поклонница умеренного питания, обладательница тонкой талии и узкой задницы — считает, что Евдокия чрезвычайно много ест, отсюда округлые формы, отсутствие талии и присутствие бедер просто таки неприличной ширины.

Соня — большая скромница и тихушница, с постным лицом стерильной монашки — считает, что Дуся ведет себя крайне неприлично, совершенно лишена женственности, храпит по ночам, чавкает за обедом и наступает на ноги приличным кошкам.

Вася — большая пофигистка и просто большая — считает так, как считают Фиса и Соня, а когда кошки разойдутся по своим делам, Вася перестанет как-либо считать. До тех пор, пока не выслушает очередного собеседника. Против Евдокии Василиса ничего не имеет, охотно делится с ней миской и подушкой, прощает оттоптанные ноги. Васе просто лень тратить себя на эмоции, поэтому она незыблема в любой ситуации и совершенно неконфликтна.

Обмен мнениями прерывается ворвавшимся с улицы объектом обсуждения. Объект — точно такой, каким описывают его усатые сплетницы — толст, громогласен, одна нога по колено в коровьем дерьме, остальные — просто грязные. Той, что по колено, Евдокия с ходу наступает на Соню, от чего та меняется в лице и шипит, как раскаленная сковородка, если на нее плюнуть.

— Привет всем! — орет Дуся. — По какому поводу собрание? Когда обедать будем? Это чей суп в тарелке недоеденный стоит? Я доем? Надо было раньше говорить, что это был твой суп, Анфиса. Это было твое молоко, Соня? Хорошее молоко, только мало. Пахнет? Чем от меня пахнет? Нормально пахнет, как обычно. Двиньтесь, девицы, я лягу возле печки греться. Ну и что, что ваше место? Сдвигаем Васю вправо, Соню влево, Анфису… Фиса, ты куда? И Соня туда же… Одна Василиса осталась. Слушай, Вась, я тебе такое расскажу. Идет, значит, эта корова, лепешки из нее сыплются и тут я…

На этом интересном месте мне пришлось срочно отлучиться за дровами, ибо печка все рвалась погаснуть и уже почти. По пути мне встретились Анфиса с Софьей, которые сидели на веранде и, судя по выражению лиц, продолжали говорить все о том же. Вернее, о той же.

История двенадцатая. О козлятах

У соседской козы родились дети. Двое. Мальчик и мальчик.

— Какие хорошенькие! — умиляется Дуся, прижавшись лицом к сетке забора.

Козлята нюхают черный нос, выдвинувшийся им навстречу, и тоненькими голосами говорят «мааамааа». Дуся рыдает от избытка чувств.

Козе, однако, не нравится такое положение вещей, и она дребезжит свое решительное «ко мнеееэээ». Малыши бегут к своей рогатой маме, в поисках молочных краников тычутся личиками в мохнатое брюхо.

— Давай мы тоже таких заведем — говорит мне брошенная козлятами Евдокия.

— А кормить их кто будет? Вымя у тебя есть? — пытаюсь остудить я Дусин энтузиазм.

Евдокия осматривает увешанное колючками пузо, что-то там пересчитывает.

— Есть. Есть вымя. Маленькое. Не такое, конечно, как у козы. Но если надо, я отращу.

— Тогда уж и рога с копытами отращивай, для полного сходства с козьей матерью.

— Нет, рога мне ни к чему — возражает Дуся. — Ужас какой — из головы две загогулины торчат. А вот копыта пригодились бы, ими ямки в саду хорошо копать. Опять же, покрасить можно. Сделать этот, как его, миникюр. Красиво.

— Педикюр — поправляю я. — Если на ногах — педикюр.

— Ну, все равно кюр. Можно будет все ноги в разный цвет покрасить — размечталась Евдокия.

— Ты детей кормить собралась или ноги красить? — остужаю я Дусины фантазии.

— Так ведь вымя еще не отросло.

— Вот когда отрастет, тогда и поговорим. Заодно и цвет педикюра обсудим.

Дуся снова бежит к забору.

— Мимими, мои маленькие, усюсю, мои мохнатенькие, идите сюда, мои сладенькие…

Козлята бегут к забору, скачут вокруг Дусиного носа.

— Мэээээээ! — стервозным голосом кричит коза.

Козлята бегут к матери, скачут вокруг нее.

— Ко мне, ко мне! — надрывается Евдокия.

— Мээээээээ! — орет охрипшая коза.

Козлята бегают между двумя любящими их сердцами, с одинаковым удовольствием нюхают собачий нос и мамины сиськи.

Я сижу в саду под яблоней, греюсь на солнышке, слушаю, как Дуся соревнуется с козой. Внезапно становится тихо. Обеспокоившись, иду посмотреть, кто выиграл приз в виде двух игрушечных козликов.

С одной стороны сетки спит Евдокия, подставив солнцу растущее вымя. С другой стороны — спят уставшие козлята. Рядом, на цыпочках, пасется коза. Стережет сны.

История тринадцатая. Дотянуться до небес

— Интересно, с какого места начинается небо? — задумчиво говорит Дуся, отмахиваясь ухом от соломинки, которой я ее щекочу.

Мы лежим в раю. Не знаю, чем пользовался Всевышний, создавая свой эдем, мне хватило граблей. Неделю напролет сгребала я сухую траву в нашем саду. В итоге получился целый стог, с меня ростом. На стог я набросила старенький плед, экспроприированный у кошек, всю зиму пролежавших на нем у печи.

А теперь лежим мы с Евдокией. Под нами мягко и упруго, нас окружают райские запахи, над нами поют райские птицы и плывут райские облака. Нам сладко и лениво. Мы разомлели на мартовском солнце. Мы стали пластилиновыми. Все процессы внутри нас замедлились, а мыслительный — тот вообще встал на якорь. Мой, но не Дусин. Дусе хочется поговорить. Она задирает ногу, щупает воздух над собой:

— Вот это уже небо?

— Нет — говорю я, предчувствуя дальнейшие расспросы. И они таки имеют место быть.

— А там, где крыша нашего дома — небо?

— Не думаю. Иначе по ночам звезды падали бы к нам в дом через печную трубу. Ты в доме звезды видела?

— Не видела.

— И я не видела. Значит, крыша еще не в небе.

— А вон ворона летит. Там уже небо? — продолжает допрос Евдокия.

— Не знаю, спроси у нее — сонно бормочу я, переворачиваясь на другой бок.

— Эй, ты, как там тебя, иди сюда! — орет Дуся, привлекая к себе внимание.

Ворона каркнула во все воронье горло и была такова.

Какое-то время Евдокия лежит молча. Замеряет расстояние до неба на глаз. Большое кудрявое облако плывет куда-то по своим делам, но увидев, как мы с Дусей красиво лежим на куче мусора, зависает над нами.

— Вот, наверное, прямо с этого облака небо и начинается. Как думаешь? — оживает Евдокия.

— Далось тебе это небо — сквозь дрему говорю я. — Что ты там забыла?

— Облако хочу потрогать — мечтательно говорит Дуся.

— Потрогаешь. Когда-нибудь. Все там будем — бурчу я, и, кажется, засыпаю. Потому что — раз — и уже лежу, укрытая небом до подбородка. Оно мохнатое на ощупь, теплое и очень тяжелое. Я пытаюсь сдвинуть его с себя, оно не сдвигается и говорит «отстань». Приходится открыть глаза. Евдокия сладко спит, навалившись на меня всем телом. Во сне она счастливо улыбается и шевелит ногами. Облако трогает, не иначе.

История четырнадцатая. Фальшивый волк

Прошел слух, что в лесопосадке за селом видели волка. Личность очевидца была неизвестна, зато личность волка стала известна всем: большой, серый, с ногами и с хвостом.

А мы с Дусей как раз собрались возобновить прогулки в поля, благо погоды наступили заманчивые. Рассказам о волках я не поверила, к тому же мы с Евдокией не из робкого десятка. Да-да, сказала Дуся. Конечно, сказала Дуся.

Я разбросала по карманам всякое разное в смысле перекусить, если проголодаемся, надела на Дусю ошейник, достала из кладовой, устроившийся там на зимовку, поводок и мы вышли в путь.

Сначала вдоль улицы, потом улица идет дальше, а мы сворачиваем направо, проходим мимо сельского кладбища и — перед нами степь до горизонта. Проселочная дорога кружит меж полей и уходит к реке. Я отстегиваю поводок от Евдокии — гуляй! Перво-наперво Дуся падает на спину, долго и самозабвенно катается по еще короткой, но уже густой траве, дрыгает ногами и сочно чихает, жмурясь от яркого солнца. Не знаю, что они здесь кладут в свой воздух, но какой-то процент алкоголя присутствует, это точно. От него кружится голова, хочется кричать, петь, валяться и дрыгать ногами. Из всех хотелок я осуществляю лишь одну — пою. Без слов, без музыки, без звука, но точно знаю, что пою.

Радостные и поющие дошли мы до лесопосадки. И навстречу нам вышел волк. Точно такой, как рассказывали: большой, серый, были у него и лапы, и хвост.

— Здравствуйте, граждане — сказал волк. — Не найдется ли у вас кусочка хлеба?

Мы с Дусей испуганно прижались друг к другу.

— Хлеба нет — сказала я. — Есть сыр и шоколадные конфеты.

— О! — обрадовался волк. — Давайте скорее.

Сыр был проглочен моментально. С конфетами произошла заминка — фольга застряла в зубах. Дуся деликатно подождала, пока волк расплюется с конфетными обертками, потом спросила медовым голосом:

— Уважаемый волк, скажите, как вас зовут?

— Да какой я вам волк? — сказал уважаемый. — Бобик я, из соседнего села. Вот, погулять вышел. А не найдется ли у вас еще чего-нибудь пожевать?

— Не найдется — отрезала Евдокия совсем другим голосом. — Нам самим мало. Иди себе с богом, тут тебе не продуктовый магазин.

— Ну, нет, так нет. До свидания, граждане — сказал бывший волк, и ушел откуда пришел.

— Вот и верь после этого людям — проворчала Дуся, глядя ему вслед.

Мы обогнули лесопосадку, и вышли к реке. Сели на берегу, на нашем любимом месте, и стали смотреть на воду. Она блестела и переливалась на солнце, тысячи золотых зайцев скакали по ее поверхности.

— Нет — возразила Евдокия — не похоже на зайцев, скорее, на битое стекло.

— Но все равно красиво — сказала я.

— Красиво — согласилась Дуся. — И кушать хочется. Эх, сыра жалко.

Я пошарила в карманах и обнаружила маленькое яблочко.

— Оставь — сказала Дуся. — Вдруг мы встретим настоящего волка.

История пятнадцатая. С Таривердиевым

Тихо плещется вода, позвякивает стекло, журчит спокойная музыка — мы с Микаэлом Таривердиевым моем посуду. Вернее, я — плещусь и позвякиваю, а он — журчит.

Музыка Микаэла — удивительная. Она не годится для больших площадей и толп, для шумных застолий и дискотек, для хождения строем, для карнавалов Киркорова и сладких соплей Михайлова.

А вот для мытья посуды — самое оно. Сидишь себе на высоком табурете, придвинутом к столу, сплошь уставленному немытыми тарелками, чашками, кастрюльками, в большом тазу пускает разноцветные пузыри мыльная вода, и ты по очереди опускаешь в нее то одно, то другое.

Посуды за время моей болезни накопилось много, парочка сковородок даже не поместилась на столе, стоят на полу, в ожидании своей очереди.

«Свой тайный смысл доверят мне предметы» — напеваю я, заглядывая в подгоревшую кастрюльку. Понятно, что мягкой мочалочкой это дело не отскрести. Но мы-то, сельские, народ ушлый — бросаем в кастрюльку горсть крупной соли и трем специальной тряпочкой. Потом — оппа! — окунаем кастрюлю в таз с водой и порядок.

Но вот, сквозь размеренные звуки воды и музыки, издалека, с другого конца земли, слабо, но настойчиво, как комариный писк, звучит иной звук. Кажется, Евдокия затеяла с кем-то выяснять отношения. А поскольку выяснения затянулись, я порываюсь сходить посмотреть, что там и с кем там. «Не дергайся, сиди спокойно — говорит Таривердиев — накричится, сама придет и все расскажет».

Мудрый человек, Микаэл, как в воду смотрел. Через пятнадцать минут за дверью раздался крик «эй вы там открывайте я пришла!» Ворвалась пахнущая морозом и снегом Евдокия и, спотыкаясь об сковородки, устремилась к ведру с водой.

— С кем ты там так громко ругалась? — спрашиваю я ту половину Дуси, которая не влезла в ведро.

Страждущая пытается одновременно пить и отвечать, от чего вода в ведре бурлит и булькает. Поверх бурления плавают Дусины уши.

Наконец Евдокия выныривает из ведра:

— Там соседская Джеська обзывала нас с тобой кринками и городскими гыцелками.

— Какими кринками? — пытаюсь сообразить я. — Может, украинками?

— Точно. Вы, говорит, украинки.

— Ну, не знаю, кто такие эти гыцелки, а вот насчет украинок твоя Джеська права.

— Как это? — удивляется Дуся.

— Мы с тобой родились и живем в Украине — значит, украинки.

— Ты же говорила, что мы живем в селе?

— Ну да, а село находится в Украине.

— А Украина?

— В мире.

— А мир?

— Во Вселенной.

— А Вселенная?

— Везде.

Тут лицо у Дуси становится таким украинским, что я с трудом удерживаюсь от смеха. Потом представляю Евдокию в веночке с лентами, сдвинутом на одно ухо, и все-таки смеюсь.

— И скажи этой Джеське, что она еще больше украинка, чем мы с тобой?

— Почему это? — обижается за нас Дуся.

— Потому что я по паспорту русская.

Окончательно обалдевшая Евдокия, вышибает лбом двери и, опрокинув сковородку, уходит искать Джеську, чтобы расставить с ней все точки над «и».

А я домываю посуду и принимаюсь мыть пол на кухне. Поскольку кухня маленькая, а предметов в ней много, шваброй тут не возьмешь, только ползком. Становлюсь на четвереньки, заползаю под стол, под печальное таривердиевское «ты скажи, где скрылася, знаешь, где она?» Была тебе любимая — кричу я из-под стола — была тебе любимая — выползаю я на свет божий — была тебе любимая — говорю я, выкручивая тряпку — а стала мне жена — допеваем мы с Микаэлом хором.

А еще нужно приготовить обед, натопить печь и заштопать носки.

Да, и не забыть, перед сном, обсудить с Евдокией национальный вопрос.

История шестнадцатая. Прогулочная

Справа — степь. Слева — степь. А между, с криком «веснааааааа!!!!», несется Евдокия. Причем, несется таким макаром, что если изначально не знать, как она выглядит, то сразу и не определишь. Видны только отдельные фрагменты, развевающиеся по ветру. Уши, трепещущие, как знамена на первомайской демонстрации. Много хвостов. Судя по тому, что ног не видно, догадываешься, что передвигается это летучее существо с помощью крыльев. Однако, их тоже не видно. Но они есть. Это как в самолете — пропеллеры вращаются с такой скоростью, что их как бы нет. Но они есть. И самолет летит. Параллельно Евдокии.

Я так не умею. Мой вес превышает вес самолета. И уши под шапкой лишены возможности развеваться по ветру. И крыльев я давно не ношу. Поэтому, от зависти, вместо того, чтобы кричать «веснааааа!!!!», я кричу:

— Дуся, не беги так быстро, крылья вспотеют!

Зато я дышу. Не спеша, с чувством, с толком, вкушая легкий ароматный воздух, словно изысканный десерт. К такому нужно подавать наперсток кофе и маленькую серебряную ложечку.

В синем небе ходят кругами белые чайки. Значит, река уже близко.

Я ускоряю шаг, так как теряю Дусю из виду. В прошлом году она уже обрушивалась в речку с разбегу, не разглядев ее сквозь камыши. Сказала, что камышам больше доверять не будет. Но, кто знает.

Застаю Евдокию сидящей на берегу, со сладкой улыбкой глядящей на воду.

— Смотри, какая птичка — говорит она мне, не сводя глаз с хорошенькой уточки, бесстрашно плавающей у Дуси прямо под носом. — Иди к нам, малышка, вылезай на берег, вода холодная, простудишься — лживым голосом зовет Евдокия.

— Не вылезет, можешь не стараться — говорю я.

— А ты отойди подальше, она тебя боится — командует Дуся.

— Думаешь, я страшнее тебя? — озадачиваюсь я.

Дуся напрягается в поисках обтекаемого ответа: так, чтобы я и отошла, и не обиделась.

— Не очень — говорит она. — Совсем немножко. Чуть-чуть.

— Ну, если чуть-чуть, то утка и не заметит разницы между нами.

И остаюсь на месте. Дуся щупает лапой воду.

— Поплывешь ловить? Не советую. Воспаление легких, как минимум.

— А как максимум?

— Про максимум я даже думать не хочу. Давай просто посидим на траве и посмотрим, как утка плавает.

— И зарабатывает воспаление легких — опечалилась Евдокия. — Вылезай, птичка! — кричит она. Собирается что-то добавить, открывает рот и на все камыши орет «апчхиии!!!» Все-таки вода холодная.

Утка стремительно исчезает, позабыв сказать «до свидания».

— Это все ты виновата — расстраивается Дуся. — Я же говорила тебе — отойди.

История семнадцатая. Маленькая

— Черная, лохматая тоска поселилась у нее в сердце, не давала жить и дышать, сжимала жестокой рукой тонкое, беззащитное горло — читала я придушенным, полным трагизма голосом.

— Ой — сказала Дуся и в страхе зажмурилась.

Книга о трагической любви — что еще могут читать женщины в дождливую погоду.

— Ой-ёй — повторила Евдокия — а вдруг она в моем сердце вздумает поселиться?

— Кто?

— Ну, вот эта, черная и лохматая, которая за горло хватает.

— Не бойся, моя хорошая, я ей этого не позволю.

— А вдруг она в твое сердце залезет?

— Не залезет. Мое сердце уже занято, в нем живешь ты.

— Как это? Я же — вот она, здесь, рядом с тобой.

— Ты — да. А моя любовь к тебе, мои мысли о тебе, моя радость от того, что ты у меня есть — они живут в моем сердце.

Дуся засмеялась громко, заскакала по комнате, закружилась, налетая на заглянувших на шум котов.

— А в моем сердце столько тебя… столько… столько… ого-го сколько… этой лохматой и страшной никак не втиснуться. Как хорошо, что мы есть друг у друга.

Тут в окно заглянул тоненький солнечный лучик, и стало ясно, что дождь закончился, что мрачные тучи больше не нависают над нашим домиком, нагоняя тоску. Евдокия ринулась в сад — посмотреть, как там ежик на зиму спать устроился, не затопило ли мышиные норки, где прячется листопад и вообще.

«Они жили долго и счастливо» — прочитала я, перелистнув последнюю страницу.

История восемнадцатая. Как украли косточку

А потом, на десерт, Дуся получила такую кость, такую! кость! о которой мечтает каждая собака, но получает — далеко не каждая, а лишь достойная. Вот Дуся, например.

Евдокия унесла свое сокровище в сад, легла с ним на любимое место под шелковицей и стала любоваться. Цвет, форма, запах — все было идеальным. Если посмотреть на кость справа — она похожа на ежика, а если склонить голову влево — на печную трубу, что торчит на крыше, как опознавательный знак для назначивших свидание котов. Вот этот кругленький набалдашник можно долго и вдумчиво грызть, наслаждаясь вкусом вареной говядины и теплом осеннего дня. А «печную трубу» нужно непременно разгрызть напрочь, потому что там, внутри, скрывается такая вкуснятина, что просто слюнки текут при мысли о ней. Хозяйка говорит, что это мозг. Теперь понятно, почему коровы такие глупые, если у них мозги по костям рассованы. Но это и хорошо. Иначе на свете не было бы столь чудесной вещи, как сахарная косточка.

Налюбовавшись на мосол, Дуся уж было приступила к вкушению, но внезапно зачесалось в спине. В самом ее конце, где приделан хвост. Изогнувшись дугой (надо худеть, мелькнула мысль), упираясь ногами в землю, сопя и жмурясь от напряжения, заклацала Евдокия зубами, выкусывая невидимую миру блоху. А когда разогнулась, то обнаружила, что кость исчезла. Совсем. Как сквозь землю провалилась.

Дуся вскочила, оббежала вокруг дерева, заглянула за смородиновый куст, обернулась несколько раз вокруг себя — все напрасно. Отчаяние черным крылом накрыло Дусину душу. Где же справедливость? — горько воскликнула она.

И в это время прямо перед ее носом с глухим стуком упала искомая кость. Это Вася, утащив тяжелый мосол и взобравшись с ним на дерево, не смогла долго держать его на весу.

Хорошо, что не на голову — подумала Евдокия. Вот она — справедливость.

История девятнадцатая. О бесконечности

Сон под включенный телевизор не прошел для Дуси даром. За завтраком Евдокия ошарашила меня вопросом:

— Слушай, а что такое бесконечность?

Я медленно жую булочку, чтобы успеть придумать нечто краткое, доступное и не причиняющее ущерб моему имиджу.

— Дусь, слово «бесконечность» самим своим звучанием отвечает на твой вопрос — без! конца! То есть, это то, что не имеет конца, не заканчивается.

Дуся задумчиво вылизала пустую миску. Заглянула в кошачью — там тоже все закончилось. Бесконечности поблизости не было видно.

— Так не бывает — сказала Дуся — у всего есть начало и конец. Возьмем, к примеру, Анфису, иди сюда Анфиса, стой спокойно, мы будем у тебя конец искать.

Фиса презрительно фыркнула и ушла с концами — сторожить мышей в кладовой.

— Хорошо — не расстроилась Евдокия — возьмем, к примеру, тебя. Я вижу, где ты начинаешься, и где кончаешься.

— Интересно, и где же?

— Так это же понятно: там, где голова — это начало, а вот то, что в тапках — это конец.

— По-моему, наоборот — возразила я.

— Ну что ты, в самом деле, голова — это самое главное, я своей и кушаю, и смотрю, и нюхаю, и слушаю, и думаю. Не может такая полезная штука, как голова, быть концом. С нее все начинается. А пятки — что пятки? Толку от них никакого. Болтаются себе на конце, только мусор всякий собирают.

— Мне кажется, Дусь, что бесконечность — это не какой-то предмет, а какой-то процесс.

— Как это?

— Ну вот, смотри, на плите у нас варится суп. Если он будет вариться, вариться, вариться, но так никогда и не сварится, в то же время, не прекращая попытки свариться, — это и будет бесконечность.

Евдокия впала в глубокую задумчивость: еще раз задумчиво вылизала пустую миску, задумчиво посидела у печки, и, задумчиво наступив мне на ногу, пошла на улицу.

Через полчаса, выйдя с ведром за водой, я увидела, как Евдокия вещает у ворот, собравшимся на лекцию аборигенам.

— Бесконечность — донеслось до меня — это когда жуешь сосиску, жуешь, жуешь, а она все не кончается и не кончается, и никогда не кончится, сколько не жуй.

Бурные аплодисменты. И робкий голос из задних рядов:

— Извините, а что такое сосиска?

История двадцатая. О глупом зайце

…и тут Дуся увидела зайца. Он был точно такой, как по телевизору. Только в телевизоре был маленький заяц, размером с жука, а этот был как Анфиса, если той оторвать хвост и приделать длинные уши. От восторга Евдокия перестала дышать, и какое-то время стояла бездыханная, с вытянутым навстречу зайцу лицом…

…и тут заяц увидел Дусю. Не знаю, встречал ли он до этого собак, но вид Евдокии восторга в нем не возбудил. Заяц посуровел лицом, весь напрягся и принял позу бегуна, над которым торжественно провозгласили «на старт!»…

…и тут Евдокия вновь обрела возможность дышать и заорала — заяц! стой! иди сюда! держи его!..

На зайца Дусины вопли подействовали, как звук выстрела из стартового пистолета — он сорвался с места, и огромными скачками понесся через пустое поле, заложив уши за спину, мелькая беленькой пумпочкой куцего хвоста. Евдокия, отчаянно крича и причитая, бросилась вдогонку.

Мне со стороны было видно, что у бегунов неравные возможности. Заяц — поджарый, мускулистый, спортивный — бежал весьма профессионально. Дуся же, большая любительница праздной неги и поздних ужинов, выглядела, увы… впрочем, что тут насмешничать, я выглядела бы ничуть не лучше, вздумай погнаться за зайцем.

Поначалу Дуся еще кричала на бегу «заяц, погоди! постой, куда ты?», потом замолчала, еще потом снизила скорость, затем и вовсе остановилась и, повернувшись, пошла назад.

— Дурак какой — сказала запыхавшаяся Евдокия, падая на землю рядом со мной. — Я просто хотела поговорить, а этот устроил тут гонки на выживание.

— Дусь, — сказала я — если бы заяц разговаривал с каждым желающим, его бы давно съели. Кстати, ты заметила, какие у него красивые глаза?

— Я заметила, какие у него грязные пятки — мстительно сказала Дуся. — Вот ведь, дурак какой — все никак не могла успокоиться она — о чем с таким можно разговаривать?

— Да ладно тебе — примирительно сказала я — вставай, простудишься.

И мы пошли домой. Из-за поворота нам навстречу вылетел небольшой снежок, беленький и куцый, как заячий хвостик. Он окружил нас со всех сторон, то забегал вперед, то немного отставал, он заглядывал мне в лицо, доверчиво садился Дусе на нос, от чего та чихала и мотала головой, словно одолеваемая слепнями лошадь.

Я смотрела на присыпанную снегом Дусину спину, и автоматически, в такт шагам, тихонько повторяла — летом заяц серый, а зимой — белый…заяц серый, заяц белый…

История двадцать первая. Сидя на диете

Однажды я села на диету. И поскакали мы с Евдокией гулять. Дуся — своим ходом, я — верхом на диете.

Прискакали в парк, где знакомые тетеньки стали угощать Дусечку пирожками и плюшками. Евдокии что — жрет без зазрения совести за обе щеки. А мы с диетой стоим, природой любуемся, глядя исключительно в сторону, противоположную плюшкам. Тут тетеньки начали еще чего-то из сумок доставать, но у меня сработал инстинкт самосохранения, и мы (я, диета и инстинкт) уволокли жрицу на другой конец парка. Там как раз гулял Дусин приятель, хозяйка которого принялась живописать мне тонкости приготовления плова. Вот как вчера она его готовила, кажется, чесночку не доложила, и мяско она любит, чтобы помягче, и чтобы рис был прозрачным, и укропчик чтобы, и морковочка чтобы золотилась…

Евдокии это нафиг не интересно. Она предпочитает натуральное мясо, а не в виде устной речи. Поэтому, прихватив приятеля, моя неверная подруга ушла шариться по кустам в поисках запретных ништяков. Ну, а нам с диетой деваться некуда — остались наслаждаться кулинарными рассказами словоохотливой собеседницы.

Потом Евдокия вернулась, увидела, что мне совсем плохо, что сижу я на диете как-то косо, совсем почти сползла — и потащила меня в сторону дома.

Прибежали. Дуся выпила ведро воды и ушла спать. Я же — стремительно нарезала меленько сало раскалила сковородку нажарила картошки с лучком подумала добавила в нее колбаски подумала добавила пару яиц подумала посыпала сверху тертым сыром взяла большой маринованный огурец… больше ничего не помню… помню только, что было сказочно хорошо.

А диета… что диета? Вылетела, наверное, в форточку. Там на кухне было открыто.

Села я значит на диету. И поскакали мы с Евдокией гулять. Дуся — своим ходом, я — верхом на диете.

Прискакали в парк, где знакомые тетеньки стали угощать Дусечку пирожками и плюшками. Евдокии что — жрет без зазрения совести за обе щеки. А мы с диетой стоим, природой любуемся, глядя исключительно в сторону, противоположную плюшкам. Тут тетеньки начали еще чего-то из сумок доставать, но у меня сработал инстинкт самосохранения, и мы (я, диета и инстинкт) уволокли жрицу на другой конец парка. Там как раз гулял Дусин приятель, хозяйка которого принялась живописать мне тонкости приготовления плова. Вот как вчера она его готовила, кажется, чесночку не доложила, и мяско она любит, чтобы помягче, и чтобы рис был прозрачным, и укропчик чтобы, и морковочка чтобы золотилась…

Евдокии это нафиг не интересно. Она предпочитает натуральное мясо, а не в виде устной речи. Поэтому, прихватив приятеля, моя неверная подруга ушла шариться по кустам в поисках запретных ништяков. Ну, а нам с диетой деваться некуда — остались наслаждаться кулинарными рассказами словоохотливой собеседницы.

Потом Евдокия вернулась, увидела, что мне совсем плохо, что сижу я на диете как-то косо, совсем почти сползла — и потащила меня в сторону дома.

Прибежали. Дуся выпила ведро воды и ушла спать. Я же — стремительно нарезала меленько сало раскалила сковородку нажарила картошки с лучком подумала добавила в нее колбаски подумала добавила пару яиц подумала посыпала сверху тертым сыром взяла большой маринованный огурец… больше ничего не помню… помню только, что было сказочно хорошо.

А диета… что диета? Вылетела, наверное, в форточку. Там на кухне было открыто.

История двадцать вторая. Как Дуся липу защищала

Поначалу она не поняла, что ее уже нет, и продолжала стоять. Но, поскольку больше ничего не держало на этой земле, стала медленно падать. Попыталась ухватиться за воздух. Не получилось, и она грохнулась о землю всем телом. С долговязой липой, что росла в конце улицы, было покончено.

Двое в синих комбинезонах с надписью Энергочегототам, вооруженные вонючей бензопилой, шли вдоль улицы и убивали деревья, дотянувшиеся до электрических проводов, создавая тем самым, аварийную ситуацию. В ветреную погоду деревья, чтобы не упасть, цеплялись пальцами за провода. Те не выдерживали и срывались вниз. В домах исчезало электричество, голубые экраны становились серыми, а холодильники — теплыми. Потребитель звонил в главную контору Энергочегототама, и сварливым голосом требовал света. Контора приняла меры: выдала двум специалистам пилу, и отправила наводить порядок.

Наша старенькая липа выше проводов в два раза. Но это — Наша Липа, и стоит она у нас во дворе, правда, у самых ворот. А провода — не наши, они висят на улице, и с Нашей Липой не пересекаются. Но она все равно испугалась, увидев, чем занимаются эти двое с пилой.

— Не бойся — сказала Дуся. — Мы тебя в обиду не дадим.

И села у ворот, нацепив на лицо самое зверское из всех, имеющихся в наличии, выражений. Синим комбинезонам было крикнуто, кто они такие, и как с ними поступят порядочные собаки, ежели что. Один из комбинезонов махнул в Дусину сторону пилой, и Евдокия полезла прятаться за толстый липин бок.

— Ничего — сказала она липе — это я в засаде. Ты, главное, не бойся. Слышала, как я их?

— Слышала, слышала — благодарно закивала ветвями липа, от чего сухая загогулина на ее макушке обломилась и спикировала Дусе на голову.

— Убивают!!! — заголосила Евдокия, и стремительным домкратом вломилась в дом, где я мирно мыла посуду. От неожиданности кастрюля спикировала в таз, вода вышла из берегов и полилась мне на ноги.

— Ну что ты голосишь? Кто этот подлый убийца нежных Дусь?

— Там эти ходят с пилой я заступилась на меня упало страшное — на одном дыхании сообщила Евдокия, и полезла в ведро с водой — пить.

Когда Дуся пьет, слышно на другом конце села. За это ее презирает Анфиса и стесняется ходить с ней в гости. В ответ Евдокия насмешничает на Фискиными благородными манерами.

Вот и сейчас Анфиса не сдержалась:

— Ты с перепугу все ведро выпьешь. Я видела, как ты за деревом пряталась.

— Не верь ей — сказала мне Дуся. — Если бы не я, пришли бы к нам эти с пилой и всех спилили.

— Что бы мы без тебя делали — умилилась я и полезла в холодильник. За сосиской.

История двадцать третья. Мыть или не мыть?

— Послушай, ты эту кастрюлю вчера уже мыла. И позавчера. А сегодня — опять. Почему? — спрашивает Дуся.

— Потому, что она грязная — отвечаю я.

— Ты что, грязь в ней варишь каждый день?

— Ну, почему — грязь? Суп я в ней варю.

— То есть, ты варишь суп, а потом моешь суповую кастрюлю, чтобы опять варить в ней суп?

— Правильно.

— Нет, неправильно — возражает Евдокия. — Если там был суп, ну и продолжай его варить. Он что, будет невкусным, если ты сначала кастрюлю в воде не пополощешь? Или вот — чайная чашка. Если ее не мыть, чай будет не таким сладким? Ты изо дня в день делаешь то, чего можно не делать. А потом говоришь, что устаешь.

— Ты, Дуся, мыслишь не по-человечески. А у нас, у людей, принято мыть посуду от старой еды, прежде чем готовить в ней новую. Так делала моя бабушка, моя мама, так делают все-все-все.

— Хм, откуда ты знаешь, как делают все? Ты что, к ним в кастрюли заглядывала? — скептически спрашивает Евдокия.

— Нуууу… за всю свою немалую жизнь я встречала только одного человека, который за всю свою немалую жизнь один раз варил обед в немытой кастрюле.

— Вот видишь! Встречаются все-таки разумные люди — обрадовалась Дуся. — И кто это был?

— Это большая тайна — загадочно сказала я.

— Ой! — вскричала Евдокия — Больше всего на свете я люблю тайны. Скажи, ну пожалуйста. Обещаю, что никому-никому не отдам твою тайну.

— Хорошо. Подойди поближе, я тебе на ушко шепну.

Дуся встала передними ногами на табуретку, где я сидела, максимально оттопырила ухо, зажмурилась, затаила дыхание…

— Это была я.

Евдокия повесила ухо на место и долго разочарованно смотрела на меня. Потом заорала «Анфиса, чего я тебе сейчас скажу!» и умчалась. Распространять мою тайну во времени и пространстве.

А я решила сегодня Дусину тарелку не мыть. Все равно она вылизана дочиста. Да и будет в ней нынче каша, так же, как и вчера. Посмотрим, не станет ли она менее вкусной из-за немытости посуды.

А там, глядишь, и на кастрюли перекинемся.

История двадцать четвертая. А мы летаем по ночам

И приходит ночь. И выключает свет и звук. И включает тишину, укутав наш домик в глухую тьму, как елочную игрушку — в вату.

Тихо. Только слышно, как на кухне цокает копытцами настенное время, бегущее по кругу, словно пони в зоопарке.

Цок, цок, цок, цок… — скачет секундная стрелка, обгоняя минутную и часовую.

Вздрогнула подушка под щекой: Анфиса бесшумно вспрыгнула на кровать, шепнула мне в ухо «не спишь?» и полезла под одеяло.

Цок, цок, цок, цок…

Рядом с кроватью раздается звук, как будто кто-то вытряхивает небольшой коврик, потом заворачивает в него булыжник и, с глухим стуком, роняет коврик на пол. Это Дуся чешет за ухом и рушится, не дочесавшись, сраженная сном.

Цок, цок, цок, цок…

Не спится. Тихонько спускаю ноги с кровати и вылетаю в окно. А за окном — сад. А в саду красные яблоки, зеленые груши, золотистые абрикосы, розовые сливы, вишневые вишни и малиновая малина. И я легко парю меж деревьев и кустов, прикасаясь к румяным яблочным бокам. И яблоня в ответ гладит меня по щеке влажными листьями, теплыми, пахнущими чем-то знакомым, не яблочным…

Открываю глаза — надо мной нависает Евдокия, облизывая мне лицо и руки.

— Что случилось? — пугаюсь я.

— У меня живот болит — говорит Дуся.

И тут я вспоминаю, что перед сном Евдокия съела большую миску макарон с мясом, потом — мое печенье, которое я планировала к чаю, потом — почистила кошачьи миски, потом похрустела еще чем-то из своих тайных запасов. В общем, объелась обжора. А ведь сколько раз было сказано — не жрать на ночь!

Но я не стала ничего такого говорить Дусе, потому что сама не люблю, когда порежешь палец, а тебе говорят «кто же так нож держит?» или больно ударишься об угол стола, а тебе говорят «какая ты неловкая».

Укладываю Евдокию к себе под бок, нежно глажу многострадальное пузо. Дуся слегка постанывает, потом — покряхтывает, потом — похрапывает и куда-то бежит во сне, пиная меня в живот задней пяткой.

Цок, цок, цок, цок…

Не спится. Снова спускаю ноги с кровати и крадусь к окну.

— Ты куда? — шепчет мне в спину Дуся.

— Пойду, полетаю — шепчу я в ответ.

— Я с тобой — говорит Евдокия, и вот мы уже летим над садом, над облаками, сквозь которые, далеко внизу, виднеется наш домик. На крыльце сидит Анфиса, неодобрительно щурится, задрав голову в небо — ишь, разлетались.

И мы с Дусей машем Фиске крыльями и идем на снижение — завтракать.

История двадцать пятая. Земная

— Мы живем на планете Земля — сказал телевизор.

— Ой, — сказала Дуся — и мы тоже. У нас этой земли — видимо-невидимо, и в саду, и в огороде.

— Берегите Землю, Землю берегите — запел телевизор.

— О, — продолжила комментировать Евдокия — ну прямо, как ты — Дуся не рой землю, Дуся не рой землю…

— Дусь, он имеет в виду не ту землю, которую ты любишь рыть. Он говорит о планете Земля, на которой мы все живем. А то, что ты роешь, это почва, покрывающая планету, и названная землей в ее честь. Ну, или планету назвали в честь почвы. Точно не знаю.

— Ух ты! — восхитилась Дуся — а какая она — эта планета?

— Сама я не видела, но пишут, говорят и по телевизору показывают, что круглая.

— Круглая — это какая?

— Ну, как этот вот твой мячик.

Евдокия с сомнением смотрит на мяч.

— Да врут они все. Что я — сада с огородом не видела? И совсем они не круглые.

— Смотри, Дуся — говорю я — если на мяч посадить муравья, то с того места, где он сидит, ему не видно, что весь мяч круглый. Ему кажется, да что там — кажется, он видит собственными глазами, что сидит на гладкой и плоской поверхности.

— Хм, — сомневается Дуся — а какая она еще — эта Земля?

— Сама я не видела, но по телевизору показывали, что голубая.

— Да ну, — возмущается Евдокия — врет он все, твой телевизор. Где ты видела голубую землю? Вот ты все лето рылась в саду и огороде — какого цвета там земля?

— Дусь, но по телевизору…

— Да что вы за люди такие! — взвилась Евдокия. — Верите только тому, что видите в телевизоре. Вот я верю своим глазам, а они видят, что круглое и голубое — это мяч, а земля — она… она такая… сейчас…

И Евдокия умчалась в сад, рассматривать планету, на которой живет вот уже второй год.

— И все-таки она вертится — невпопад сказал телевизор.

Не знаю, не видела.

История двадцать шестая. Не уходи!

Каждый раз одно и то же: пытаюсь улизнуть незаметно, но возле ворот меня настигает Дуся — куда ты?

— В магазин.

— Не уходи. Зачем?

— За хлебом.

— Не уходи. Зачем нам хлеб?

— Чтобы мазать на него масло и класть сыр.

— Не уходи. Мы можем есть масло и сыр без хлеба. Так даже вкусней.

— Возможно. Вполне возможно. Но если мы будем есть сыр с маслом без хлеба, у нас не останется денег даже на хлеб.

— Не уходи. Я не хочу ни хлеба, ни масла, ни сыра.

— У нас закончился чай, и мне нужен стиральный порошок.

— Не уходи. Будем пить молоко вместо чая, а стирать можно мылом.

Приходится пускать в ход тяжелую артиллерию.

— И сосисок надо бы прикупить, и курочек копченых, говорят, в магазин завезли…

Дуся становится между мной и воротами, пытаясь оттеснить меня на исходную позицию.

— Не уходи. Я буду есть кашу. Без хлеба, без масла и без сосисок. Только не уходи. Пожалуйста, не уходи.

Отодвигаю Евдокию и выхожу за калитку. Не выдерживаю, оборачиваюсь:

— Дусенька, я скоро вернусь. А ты стереги двор, чтобы к нам чужие не залезли, чтобы в доме был порядок, следи, чтобы коты вели себя прилично…

— Да-да — говорит Евдокия. — Конечно — говорит Евдокия. — Не уходи.

Но я ухожу. Иду вдоль длинной улицы, а Дуся сначала молча смотрит мне вслед, до последнего надеясь, что я передумаю и вернусь. Но моя спина удаляется все дальше и дальше, и надежды на возвращение нет никакой, и тогда Дуся кричит, рыдая навзрыд: «Вернись! Вернись! Вернись! Вернись!»

Я поворачиваю за угол, и Дусю становится почти не слышно, но ее «вернись!» больно колет под левой лопаткой.

По всему селу лают потревоженные собаки, но среди десятков голосов, я без труда различаю Дусин плач. Над миром летит отчаянное «вернись!», которое настигает меня в любой точке земного шара. И я понимаю — что бы ни случилось, пока я жива, я всегда буду возвращаться туда, где ждет меня моя собака.

История двадцать седьмая. Последняя

Дождь плакал злыми слезами. Никто его не любил, да и он, по правде сказать, не любил никого. И потому яростно рыдал день напролет.

В такую погоду всяк становится философом. Евдокия смотрела в окно, привалившись к теплому боку потрескивавшей печи, и думала, что вот, дождь — просто вода, холодная и бесполезная. А хорошо бы с неба падало что-то полезное, теплое молоко, к примеру. Это весной. Осенью — сметана. Зимой — эскимо или пломбир. Летом… летом, ладно, пусть будет вода. Чтобы поливала землю, где, на радость хозяйке, растут всякие картошки с морковками, и этот…как его, зеленый такой, похожий на мячик… арбуз, да, арбуз… и еще укроп, который хозяйка зачем-то сует в котлеты… котлеты… котлеты…

На котлетах философская мысль застопорилась, вращаясь вокруг столь притягательного объекта, как спутник на орбите.

— Дуся, ты обедать будешь? — позвали из кухни.

— Иду-иду! — отозвалась Евдокия с большим энтузиазмом. Ибо в дождь приходят не только философические размышлизмы, но и аппетит, и долгий послеобеденный сон. В котором будут и молочные реки, и нежные сметанные барханы, и айсберги из пломбира, и котлеты, с торчащими из них зелеными усиками укропа.

И чтобы хозяйка не забывала подбрасывать дрова в печку, и чтобы было тепло и уютно, и чтобы дождь за окном плакал от зависти.

Рассказы о любви (сборник)

Не случилось

Давным-давно, когда деревья были большими… да что там деревья — когда кусты были огромными, а Дуся — маленькой, тощей и пугливой, я решила, что наличие в доме собаки все же не восполняет пробела в личной жизни, возникшего в ней из-за отсутствия мужчины.

Для восполнения этого самого пробела, в дом был приглашен некто Александр, давно и стабильно делающий реверансы в мою сторону, и подающий надежды на то, что в конце жизни мне будет с кем умереть в один день.

И вот Александр обозначился у нас в прихожей, ему была выдана пара тапок с обгрызанными задниками, и пока он в них передислоцировался, на пороге появилась Евдокия.

— Ой! — воскликнула Дуся, страшно напуганная и страшно обрадованная, и пустила лужу.

— Ой! — воскликнул Александр. — Какая некрасивая собака. Дворняга?

Мы с Евдокией переглянулись, и я поняла, что умирать нам с Александром суждено по отдельности. Как, впрочем, и жить.

Но не выгонять же гостя, повели его на кухню, чаем поить. Пока гость втискивал себя в тесное пространство между стеной и кухонным столиком, я метнулась в прихожую, вымакала бумажными полотенцами Дусину лужу, и примчалась обратно.

Евдокия сидела напротив Александра и бдила. Что, в общем-то, верно — кто его знает, вдруг возьмет, да и сопрёт нашу единственную серебряную ложку, которую мы, обычно, подаем гостям.

Я поставила на стол вазочку с печеньем, приготовленные заранее бутерброды с красной икрой, числом три, на большее денег не хватило, открыла коробку шоколадных конфет, ради которых Дуся готова была умереть, даже вместе с Александром.

Когда гость потянулся за третьим бутербродом, дожевывая второй, воспоследовавший за первым, Евдокия деликатно потрогала его за ногу.

— Фу! — скомандовал Александр. — Место! Сидеть! Вон!

Исчерпав все известные ему команды, гость отодвинул Дусю ногой и потянулся к конфетам. Бедная Евдокия представила, как вот прямо сейчас, у нее на глазах, съедят все конфеты, вот просто все-все-все, не оставив ни одной. Дусина душа не вынесла такого ужаса, и моя дворянка заголосила как по покойнику, тоненько, траурно, нажимая на «ай» и «ой».

Гость поморщился, посмотрел на часы, на пустые тарелки и решил, что ему пора. Мы с Дусей провели его в прихожую, приняли от него наши тапки, Евдокия на радостях пустила лужу, а моя личная жизнь все так же зияла прорехой.

Дерево для старухи

Старуху никто не любил. И она никого не любила. Не из вредности, нет. Просто отвыкла. Это, во-первых. Да и любить-то было некого. Это, во-вторых.

Из родни у нее никого не было. Единственную подругу она похоронила три года назад. Завести собаку не позволяла микроскопическая пенсия и такое же здоровье. Котов она опасалась после того, как внимательно изучила настенный бюллетень в районной поликлинике. Там говорилось, что коты — разносчики зла, и, для пущей убедительности, были наглядно продемонстрированы здоровенные глисты, жуткого вида блохи и ярко-красные круглые лишаи. Бюллетень советовал держаться от котов подальше, и ни в коем случае не трогать их руками. А если уж случилось, тщательно вымыть руки с мылом. Лучше с дустовым.

Нынешним летом старуха пристрастилась гулять в парке, что неподалеку от дома. Народу в парке было немного, в основном, такие же старухи, как она. Но все они были при деле. Старухи с внуками, старухи с собачками, старухи с колясками. Встречались даже старухи со стариками. Что было особенно обидно.

На старуху никто не обращал внимания, и она в одиночестве курсировала по аллеям парка, делая вид, что занимается спортивной ходьбой.

Однажды, на дальней аллее, ей повстречалась молоденькая березка, сломленная практически пополам. Это было так печально и невыносимо глазу, что старуха, не задумываясь, развязала поясок, поддерживающий юбку, и с его помощью, и с помощью подобранной палки, наложила шину на перелом. Немного постояла, убедилась, что березка стоит, не падает, и пошла домой, поддерживая руками спадающую юбку.

Назавтра, собираясь на прогулку, она прихватила с собой пластиковую бутылку с водой. Березка слегка подувяла, опустила ветки вниз, но все же была жива. Старуха полила ее из бутылки, и пошла ходить по аллеям, совершая круговое движение так, чтобы каждый раз проходить мимо подпоясанного деревца.

Целую неделю она носила с собой воду для березки. А в начале следующей недели она застала вместо дерева огромную яму, в которой рылся энергичный экскаватор. Фонтан строят — радостно сообщил ей пробегающий мимо старичок в кедах.

Старуха постояла, попила воды из бутылки и пошла домой. Там она достала из плательного шкафа укутанную в наволочку пенсию, сходила в цветочный магазин и вернулась оттуда с лимонным деревцем в пластиковом горшке.

Она уже привыкла любить и не хотела больше отвыкать.

Большая любовь маленького роста

Он был маленьким. О таких говорят — метр с кепкой. Поэтому в женщинах он изначально оценивал талию. Лицо вблизи не рассматривал, потому как, пришлось бы задирать голову, что унизительно. Если талия соответствовала, он отходил на несколько шагов, и уже оттуда изучал лицо и ноги. Крайне редко эти три параметра — талия, лицо, ноги — гармонировали между собой. По этой причине он находился в состоянии хронического поиска. Но это — летом.

Зимой талия исчезала. Все эти шубы, дубленки, куртки, толстые свитера делают женщин квадратными. Согласитесь, какая талия может быть у квадрата? Зимние женские ноги тоже закамуфлированы сапогами-брюками. Остается лицо. Но делать выводы о женщине в целом после осмотра ее лица — это все равно, что покупать кота в мешке. И он ждал весну.

Весной прорезались ноги, но представление о талии все еще было смутным. А вот летом…

Однажды, перебегая глазами от талии к талии, он встретился с другими глазами, большими и серыми. И влюбился сразу и навсегда, даже не рассмотрев толком талию с ногами. Он был выше ее на три сантиметра, и казался себе большим и сильным. За это любил ее еще больше.

А ей нравились высокие мужчины. Поэтому она ходила с высоко поднятой головой, тянулась своим маленьким личиком к проплывающим в вышине мужским лицам. Как подсолнух к солнцу. И тайно мечтала о двухметровом принце.

А этот, маленький, пусть пока будет. Должен же кто-то быть рядом.

Весна и пельмени

Она любит его. Безмолвно, безнадежно.

А он любит пельмени. Со сметаной.

Зато ее любит мама, и ждет по вечерам с работы.

Маму любит ничейный кот, которому та выносит плошку молока.

Кота любит мальчик, бабушкин любимец, но папа против кота в доме. От кошек одни блохи, говорит он.

Папу любит сотрудница — старая дева, живущая с мамой.

А папа ест пельмени, и смотрит в окно.

За окном весна и девушки с немыслимыми ногами. Которых тоже кто-то любит, или вот-вот. Потому что весной все начинены любовью. Даже пельмени.

Страх

Они дошли до магазина, и мама сказала:

— Стой тут, никуда не уходи, я скоро приду.

И ушла. А он остался стоять. И стоял так довольно долго. Потом еще долго. Потом еще. Потом вдруг понял, что мама уже не придет. Никогда.

Сначала он тихонько заплакал. Но потом вспомнил, что мама не одобряет слез. И плакать перестал. Но тут же вспомнил, что мамы у него больше нет, и зарыдал в голос.

Вот почему-то плачешь глазами, а течет из носа. Он попытался вытереть сопли рукавом, но только размазал их по щекам. И от унижения, что вот стоит он с распухшим носом, весь в соплях и слезах, как выброшенный за дверь щенок, он завыл отчаянно и вдохновенно.

— Ты чего ревешь? — возле него притормозила тетенька с двумя красивыми пакетами.

— Мама ушлааааа — прорыдал он.

— Ну, раз ушла, значит, придет — сказала тетенька, порылась в пакете, сунула ему в руку пряник и пошла себе дальше.

Он машинально откусил от пряника, но жевать не смог, так как плакал и икал одновременно.

— Чей ребенок? — рядом возник маленький старичок в больших очках. — Мужчина, это ваш ребенок? — обратился он к лысому дяденьке.

— Зая, нам тут ребенка предлагают — сказал дяденька толстой тетеньке.

— С ума сошел? — сказала толстая зая. — Нам своих девать некуда — и поволокла дяденьку прочь. Домой. К детям.

Мальчик устал плакать, закрыл глаза, чтобы никого и ничего не видеть, и сел прямо на землю.

— Встань немедленно, простудишься — заволновался старичок. — Что же это делается? Ничейные дети на земле валяются. Вот оно — нынешнее поколение. Никакой ответственности. Надо милицию вызвать, пусть разберутся.

— Не надо никого вызывать — раздался рядом знакомый голос. Мальчика взяли за шкирку и поставили на ноги. Ткнули в нос платком — сморкайся. Потом быстро и ловко вытерли лицо и провели рукой по волосам так, как только мама умеет делать.

И они пошли домой. Обе руки у мамы были заняты сумками с продуктами, поэтому мальчик крепко держал ее за рукав. Он смотрел на маму и не мог насмотреться. И все время спотыкался.

— Смотри под ноги — сказала мама.

— Я так люблю тебя — сказал он. — Ты больше меня не бросишь?

Мама споткнулась. Потом остановилась, поставила сумки на землю и присела на корточки перед мальчиком.

— Балда — сказала она и поцеловала его в правый глаз.

— Рева-корова — сказала она и поцеловала его в левый глаз.

— Я никогда, запомни, никогда тебя не брошу. Нужно быть последней дурой, чтобы разбрасываться такими мальчиками.

Он сразу ей поверил. И всю оставшуюся дорогу уже не цеплялся за ее рукав, а скакал вокруг на одной ножке, забегал вперед и, оттуда, махал маме рукой — я здесь.

Ноготки

С утра у нее разболелся локоть. Правый. С чего бы? Не ударялась, не опиралась, тяжелого не таскала. Но болит ужасно. Хотела пожаловаться мужу, но тот успел открыть рот первым:

— Вроде бы в горле першит. Ну-ка, посмотри, что там?

Посмотрела. Там было темно, сыро и пахло окурками.

— Давай к окну подойдем — сказал муж.

Подошли.

— Не вижу ничего такого — сказала она. — Нормальное горло.

— Но я же чувствую — упрямился муж. — Дай зеркало.

Долго разглядывал.

— Может быть мне температуру померить?

— Давай я тебе заварю календулу — сказала она.

— Завари, завари — одобрил муж. — Пойду, пожалуй, прилягу.

Пошел. Прилег, с ноутбуком в обнимку. А она стала рыться в кухонном шкафу, где еще с прошлого года валялась коробка с сухими цветками календулы. Бабушка называла их ноготками.

«Почему ноготки?» — думала она, раздвигая на полках пакеты с макаронами и банки с крупами. Потом вспомнила, как, отцветая, календула образует круглые корзиночки. Если размять такую корзиночку в пальцах, она рассыплется на множество тверденьких полумесяцев, похожих на кошачьи коготки. «Вот — подумала она. — Правильнее будет коготки, а не ноготки».

Локоть болел все сильней, и она старалась действовать левой рукой. Неудобно, конечно, но если не спеша и осторожно — вполне. Коробка с коготками, то бишь, календулой, нашлась внутри большой фарфоровой кружки. Видимо, предполагалось, что в этой же кружке календулу можно будет заваривать.

Она поставила на газ чайник, насыпала в кружку оранжевый прах, бывший когда-то живым и цветущим, дождалась, когда чайник закипит, и залила прах клокочущей водой. Смотрела, как золотыми рыбками плавают в белом фарфоре разбухшие лепестки, тихонько поглаживала ноющий локоть.

— Скоро ты там? — слабым голосом обозначился муж.

— Сейчас, сейчас — торопливо схватила кружку правой рукой. Локоть выстрелил такой болью, что кружка полетела на пол, и, достигнув его, раскололась надвое. Золотые рыбки поплыли по линолеуму, норовя заплыть ей под тапки.

— Ну, что тут у тебя? — муж возник на пороге.

— Локоть болит — сказала она.

И, наконец-то, заплакала.

Две плюс один

Ночное небо так обильно усеяно влажно мерцающими звездами, что, кажется, вот хлопни погромче в ладоши, и на плечи, как роса с придорожного куста, посыплются серебристые капли.

Две девочки стоят на балконе пятого этажа и смотрят: старшая — вниз, младшая — вверх. Взрослая девочка ждет, когда в темный двор въедет знакомая машина, из нее выйдет высокий мужчина, хлопнет дверцей и направится к подъезду. И тогда можно будет бежать на кухню, ставить ужин в микроволновку. Потом делать обиженное лицо и неспешно нести его в прихожую.

Но во дворе тихо, ничто не движется, черными пятнами стоят на асфальте чужие машины: чужие мужчины оставили их, вошли в свои квартиры, и теперь ужинают или смотрят телевизор.

— Смотри, как вон та звезда мигает — сказала младшая девочка. — Наверное, ей что-то в глаз попало. Сколько звезд сегодня, и на каждой, наверное, есть балкон, и девочки на нем кого-то ждут.

— Чему вас только в школе учат? — рассеянно сказала старшая. — Вам разве не говорили на астрономии, что на других планетах жизни нет?

— Астрономия — завиральная наука — категорично заявила младшая. — Можно втирать людям что угодно, никто ведь не попрется на Марс или на Венеру проверять, есть ли там жизнь.

— Вовсе не обязательно туда, как ты выражаешься, переться. Есть спутники, зонды, космические корабли. С живыми людьми, между прочим. Которые до сих пор никого в космосе не встретили.

— Так они никуда, кроме Луны и не выходили. Да и на Луне сделали два шага с притопом, посмотрели вокруг — никого. Так и записали — на Луне никого нет. А там может народу больше, чем на Земле.

Взрослая девочка достала из кармана сигареты, покрутила их в руках. Младшая посмотрела на нее укоризненно:

— Ты же бросаешь курить. Ты дала папе честное слово.

Сигареты отправились обратно в карман.

— Ну, хорошо — сказала старшая. — Допустим, на каждой из этих звезд есть балконы с девочками, которые одинаково кого-то ждут. И что с того?

— Ну как ты не понимаешь? Ждут-то они одинаково, а те, кого они ждут, отсутствуют по разным причинам. Интересно, где может задержаться лунный папа или марсианский?

— Меня не волнует марсианский папа, мне интересно, где шляется твой земной отец?

— Ну, мам, ты чего? — возмутилась младшая. — Знаешь ведь, что папа на работе, у него срочный вызов, что-то там сложное и тяжелое.

— Мне от этого не легче — пробурчала старшая, и полезла в карман за сигаретами.

Внизу в это время угол дома посветлел, из-за него стало нарастать белое пятно, потом вырвались два тонких луча, как два белых ножа разрезали двор пополам, уперлись в двери подъезда, в котором жили девочки, и погасли. Из машины вышел высокий мужчина, хлопнул дверцей и направился к дому.

— Папа, папа! — закричала младшая девочка и, свесившись через перила, стала махать руками.

— С ума сошла! — воскликнула старшая, оттащив младшую от перил. — Свалишься отцу на голову, он и обрадоваться не успеет.

И она побежала: включать микроволновку с ужином внутри, бросать чайник на плиту, неспешно нести в прихожую обиженное лицо.

Любовь к ямкам

Дусе запрещено производить раскопки в саду. Ка-те-го-ри-чес-ки!

Но тут, давеча, Евдокия не сдержалась и вырыла хорошенькую ямку под смородиновым кустом. За что и схлопотала выговор с занесением в личное дело.

А, нужно сказать, личное дело — Дусино больное место, ахиллесова пята. Поэтому, в знак протеста, в саду была сооружена траншея, строительство которой закончилось лишь потому, что дальше рыть некуда — забор.

В ответ я выдвинула свой знак протеста — ушла гулять в поля, закрыв виновницу в доме. И пока я, в скучном одиночестве, тоскуя, бродила меж кустов и трав, печально смотрела в грустно текущую реку, Евдокия лежала на диване и копила в себе обиду.

— Вот не буду тебя больше любить, посмотрим тогда, что ты будешь делать — заявила она, как только я появилась на пороге.

— Ну, что поделаешь, буду любить тебя дальше — ответствовала я смиренно.

Дуся открыла рот. Закрыла. Вновь открыла. Обрела дар речи.

— Как это так? — изумленно спросила она.

— Вот так это так — передразнила я ее. — Я ведь люблю тебя не потому, что ты меня любишь.

— А почему? — заинтересовалась Евдокия.

— Ну, во-первых, ты красивая.

— Это да — согласилась красавица.

— Еще ты умная и добрая.

— Само собой — подтвердила Дуся.

— И скромная — улыбнулась я.

— Скромная — это какая? — не поняла Евдокия.

— Скромная — это если говорят «ах, вы такая чудесная-расчудесная», а она возражает «ой, ну что вы, что вы».

— Ну и дура, эта твоя скромная. Надо говорить «я еще лучше, чем вы думаете». А, вообще-то, я ведь тоже люблю тебя не за то, что ты меня любишь.

Пришла моя очередь интересоваться:

— А за что?

— Да ни за что. Просто так.

— Неужели во мне нет ничего такого, за что можно любить? — обижаюсь я.

— Есть, наверное. Но я об этом не задумывалась. Люблю себе и все.

Мы помолчали. Я — в ожидании комплимента, Дуся — в натужных поисках этого самого комплимента.

— Придумала — сказала, наконец, Евдокия. — Ты добрая. Ты очень-очень добрая. Можно я пойду и вырою в саду маленькую ямку?

— Нет. Нет и нет. Я с твоими ямками скоро без ног останусь.

— Вот не буду тебя больше любить — завела свою шарманку Дуся. Но, вспомнив, что она умная и добрая, добавила:

— Сегодня.

Сотворение мира

Давным-давно, миллиард миллиардов лет назад, когда Бог был молодым и неопытным, на том месте, которое мы нынче называем небом, висело зеркало, где отражалось все, что происходило на Земле. По утрам Бог, бреясь, смотрелся в него, заодно узнавая последние новости. Так появился первый Телевизор.

То, что Бог видел в зеркале, частенько портило ему настроение и даже аппетит. На Земле, в основном, стреляли, взрывали, убивали, делили и приумножали, чтобы снова делить, не поделив, снова стреляли и убивали.

В тот день бритва была тупой и не хотела брить, а новости с Земли были особенно кровавыми. И Бог не выдержал — запустил в зеркало лосьоном после бритья. Зеркало тотчас же разлетелось на миллионы сверкающих осколков, и над Землей осталась лишь черная стена, на которой оно висело, сплошь усыпанная стеклянной пылью. Так появилась Ночь.

Посмотрел Бог на погрузившуюся во тьму Землю, понял, что погорячился, пригласил пару электриков и те прикрутили к небу Солнце. Включили свет и ушли, оставив после себя плоскогубцы и запах перегара. Так появился День.

Лишившись зеркала, Бог перестал бриться, отрастил бороду, отошел от земных дел, предоставив людей самим себе.

На Земле все так же взрывают, делят и приумножают, убивают друг друга за право обладать всемогуществом.

У каждого из нас есть своя звезда, свой зеркальный осколок, висящий в небе. И однажды Бог посмотрит в него.

Аминь.

О собаках

Мы их любим за то, что они похожи на нас. Наверняка, собаки не догадываются об этом сходстве, не видят его глазами, но — чувствуют, и потому так тянутся к людям — существам, близким им по образу жизни, по тяготению к душевному комфорту и стабильности.

А еще мы их любим за то, что они не похожи на нас. Существуют, по крайней мере, десять различий, которые я насчитала у знакомых мне собак.

1. Собаки горизонтальны, мы — вертикальны.

2. У собак нет рук, нам — нечем вилять.

3. Собаки круглый год ходят босиком, мы — даже летом, поверх собственной кожи, надеваем хотя бы еще одну.

4. Собаки не едят лимоны и хрен, нас — не прельщают сахарные кости.

5. Для собак многодетность — это норма. Для людей — исключение из правил, за которое дают медаль и некоторые преимущества перед другими людьми.

6. Собаки не строят планов на будущее и не зависают в прошлом, мы — не умеем жить здесь и сейчас.

7. Собаки не задаются вопросом «почему?», мы же — хотим объяснений всему, что с нами происходит.

8. Собака жаждет зависимости, человек — мечется в поисках мифической свободы.

9. Собака искренна в проявлении чувств, человек — чувственно многослоен (можете представить себе улыбающуюся, виляющую хвостом, скачущую вокруг вас собаку, у которой на уме — ну ты и сволочь, однако?)

10. Собака никогда не пресытится тем, кого любит.

У моей собаки есть еще одно качество, которым не обладает ни одно живое существо — она принадлежит мне. Душой и телом. И это — ее выбор. Осознанный и добровольный.

На Земле живет 7 миллиардов человек. И никто из них до сих пор не сказал мне — я твой. Навсегда.

Песня о Зое

За месяц до 9 Мая в школе был объявлен конкурс на лучшую строевую песню о войне. От конкурсантов требовалось умение ходить строем под избранную ими песню, а потом изобразить краткое содержание того, чего пели.

Наша молодая и амбициозная классная, в просторечии — Саня, поставила перед нами задачу — занять первое место. Она забросила мужа и двух несовершеннолетних отпрысков, и по вечерам, после уроков, ходила с нами строем в школьном спортзале. Папа одного из учеников аккомпанировал нам на баяне. Саня, поддернув узкую юбку и сбросив туфли на шпильках, демонстрировала классу, как нужно правильно маршировать. Папа смотрел на Санины ноги, и не попадал пальцами по кнопкам музыкального инструмента.

Для завоевания первого места избрали песню про Зою. В смысле, Космодемьянскую. На роль Зои была назначена гордость класса — отличница, спортсменка и просто красавица Ирочка. Гестаповцами стали два оболтуса с последней парты, вечные второгодники и хулиганы. Тоже, в своем роде, гордость класса. Такие оглобли с уголовными лицами были только у нас.

По сценарию, написанному Саней, гестаповцы должны были схватить отважную Зою, заломить ей руки за спину и увести на казнь. Мальчик, которому нравилась Ирочка, тоже попросился в гестаповцы, чтобы иметь возможность прикоснуться к прекрасному. Но ему отвели роль народа, как, собственно, и всем нам. Народ должен был ходить кругами по залу и петь, в то время, как Ирочка сидела на корточках в углу и чиркала спичками, изображая поджог конюшни. В момент, когда мы трагически запевали «звезды в небе застыли и фашисты схватили Зою, отважную Зою», из-за сложенных стопкой матов выбегали гестаповцы и рысью бежали к поджигательнице. «Хэнде хох!» — жизнерадостно кричал первый гестаповец, в то время, как второй азартно выкручивал эти самые «хэнде». Отважная Зоя брыкалась, как необъезженная лошадь. На помощь первому гестаповцу, приходил второй, вдвоем они, сопя, заламывали героине руки за спину, от чего та начинала плакать и кричать «отстаньте, придурки!» Народ безмолвствовал. Мальчик, любитель Ирочки, скрипел зубами.

Как бы там ни было, но день конкурса наступил. В актовом зале собралась вся школа, включая уборщиц и буфетчицу. Мы жутко волновались и бегали смотреть в зал через щелочку в занавесе. Первый ряд занимало жюри во главе с директором школы. И это тоже действовало на нервы.

Пришло время нашего выступления. Народ промаршировал четким строем под папин баян, мы слаженно пропели про то, как звезды в небе застыли, гестаповцы изловили Зою, заломили ей руки и увели ее, не издавшую ни звука, на казнь. Далее, по сценарию, должен был погаснуть свет, а когда он зажжется, Зоя-памятник должна была стоять на постаменте, сооруженном из накрытой простыней табуретки, и гордо смотреть в будущее. Непобежденная и несломленная. На фоне народа. И двух посрамленных гестаповцев.

Все так и было. Почти так. Свет погас и зажегся, Зоя стояла на постаменте, мы пели заключительные строки, гестаповцам было стыдно за содеянное. Жюри смахивало слезы, директор крепился, но было видно, что и ему непросто.

И в этот трагический и победоносный момент ножка у табуретки подломилась и памятник с криком «мамочка!» рухнул на пол. Ирочкин мальчик бросился к ней на помощь. За ним повалил остальной народ, вместе с классной и баянистом.

Когда Ирочке сняли гипс с ноги, и она снова появилась в классе, первое, что сделала бывшая партизанка — села за одну парту с бывшим гестаповцем. А со вторым фашистом, Ирочке в затылок, сел мальчик, верный предмету своего обожания. Так и сидели они, до выпускного вечера, на классной «камчатке» — героиня, два гестаповца и выходец из народа.

А первое место нам все-таки дали.

Об отношениях

— Слушай — неожиданно спросила Евдокия — ты как к любви относишься?

Впрочем, этого можно было ожидать — после того, как к нашим воротам повадился ходить мелкий глистообразный субъект, вежливый такой — позовите, пожалуйста, Дусю.

— Дусь, а Дусь! — кричу я по-деревенски. — К тебе тут пришли, стало быть.

В тот же миг моя Джульетта кубарем скатывается с балкона, то бишь, с крыльца, и несется к воротам, где, как лайнер на взлете, бешено вращает хвостом искрящийся любовью Ромео. О чем-то они там шепчутся, соприкасаясь лицами, вглядываясь друг в друга, не обращая на меня никакого внимания. Я же, как строгая дуэнья, стою, поджав губы, поодаль и слежу, чтобы рандеву не выходило за рамки приличий.

Вероятно, все закончилось бы чинно и благостно, к вящему удовольствию всех участников события. Но судьба распорядилась иначе, возникнув в конце улицы в виде собранного на живую нитку, рыжего от ржавчины «жигуля» с хронически веселым дядей Колей внутри. Дребезжа и подвывая, передвигаясь в ритме «морзе», достигнув наших ворот, «жигуль» закладывает такой крутой вираж, что Ромео, пискнув скороговоркой «ждименяиявернусь», спешно ретируется. Расстроенная донельзя Джульетта, шлет вослед «жигулю» такие пожелания, что исполнись хоть одно из них, не колесить бы более дяде Коле по сельским просторам. Бороздил бы он небесные выси, распугивая постных ангелов в стерильных одеждах, или катая на багажнике чумазых чертенят.

Возвращаемся с Дусей в дом, мне нужно начистить картошки к обеду и мелко похлопотать по хозяйству. Усаживаюсь на скамеечке, с ножом в одной руке и картофелиной — в другой. Евдокия усаживается напротив.

— Вернемся к вопросу о любви — говорю я, работая ножом. — Не важно, как я к ней отношусь, но ты об этом и думать не смей. Её порывы благотворны, конечно, но зато последствия — ужасны.

— Как это? — пугается Евдокия.

— А вот так — жестко припечатываю я. — Ты вспомни, как весной Анфиса рожала котят, подняв на ноги весь дом, извозив в крови диван на веранде, как мы не спали по ночам из-за орущих малышей, а их мамаша не могла даже в туалет сходить, дабы не лишить отпрысков своего теплого молочного пуза, на котором дети висели 24 часа в сутки…

— А причем тут любовь? — спросила Дуся, не сумев логически соединить поцелуи у ворот и радости материнства.

— Об этом тебе лучше расскажет Анфиса. Она сейчас в саду обучает котят ловить мышей и лазить по деревьям. Вот ты у нее и спроси насчет любви. Да, а жениху своему передай — еще раз увижу как он делает подкоп под наш забор, уши пообрываю, и запрещу эти ваши приворотные амуры. Всё, не мешай мне работать.

Евдокия уходит в сад, на поиски Анфисы и ответов на свои вопросы. А я чищу картошку и вспоминаю, как я отношусь к любви. И отношусь ли еще вообще.

Девять месяцев в раю

Нынче, когда в моем организме болит не одно, так другое, я, оглядываясь назад, понимаю: лучшее, что было в моей жизни — это беременность. Меня не тошнило, не тянуло к соленым огурцам и кислой капусте, у меня ничего не отекало и не опухало, мне не хотелось странного, и вела я себя вполне адекватно. Более того, мне было хорошо, как никогда.

Все девять месяцев я пребывала в телесном блаженстве и душевном комфорте. Я всех любила и всем улыбалась, сожалея лишь о том, что мое пребывание в раю ограничено девятью месяцами, а не двадцатью с чем-то там, как у слонихи.

До четырех месяцев я скакала, как молодая лошадь, не отказывая себе в аэробике и пробежках по аллеям парка, и моя мама боялась, что я вытряхну из себя дитя на одной из этих аллей, и она останется без внучки. Мама истово верила, что у меня будет девочка, это у нас в роду, говорила мама. О мальчике даже и речи не шло.

До шести месяцев я выглядела, как обычная девица, с обычным девическим животом. Носила мини-юбки и разухабистые майки, благо дело происходило летом. И на занятиях для будущих матерей, которые в обязательном порядке нужно было посещать в женской консультации, среди арбузных животов и распухших тел, мое стройное тело выглядело чужеродным.

Зато после шести месяцев я начала стремительно толстеть. Что называется, не по дням, а по часам. К концу девятого месяца во мне было 95 килограммов живого веса. То есть, на моих обычных шестидесяти, осело еще тридцать пять. Подобно снежной бабе, я состояла из трех шаров: голова, живот и большая круглая задница. Я была похожа на всех кустодиевских купчих вместе взятых. И когда плыла по городу, подо мной прогибался нагретый солнцем асфальт. Но мне, по-прежнему, было хорошо. Особенно, если, не смотреться в зеркало.

Все закончилось в одно мгновение. У меня резко и сильно заболел живот. Побледневшая мама погрузила меня в сумрачное нутро «скорой», и отвезла в роддом. Там меня положили на высокое ложе в родильном зале, где я громко и монотонно кричала в потолок букву «а». Это продолжалось довольно долго и, похоже, кроме меня, никого не волновало.

Потом боженька сжалился и выключил во мне свет. Потом свет включился, но это был уже Тот свет. Надо мной висело бесконечное белое пространство. Вокруг меня — от левой пятки до затылка, и от затылка до правой пятки — стояли ангелы в белых одеждах, глядя мне в лицо с тревогой и надеждой.

Я спросила ближайшего ангела — который час? И тут же вся ангельская компания обрадовано задвигалась, засуетилась, закомандовала — тужься! дыши глубже! упирайся ногами! работай животом! скорее! активнее!

А мне не хотелось ни дышать, ни тужиться. Хотелось, чтобы оставили в покое и разошлись по своим ангельским делам. О чем я и сообщила ангелам.

Тогда один из них звонко шлепнул меня по заднице, и сказал в смысле «лежишь, как корова». От неожиданности и обиды, я вздрогнула, как укушенная оводом лошадь, напряглась, поднатужилась и уже через минуту из «коровы» превратилась в «мамочку».

— Поздравляю вас, мамочка — сказал улыбающийся ангел — у вас родился сын.

А в это время под окном бегала моя мама и ждала внучку.

Мне нравится

Мне нравится, как ловко Дуся чешет задней пяткой переднюю подмышку.

Мне нравится, как деликатно берет она из моих рук кусочек булки и уходит с ним в сад. И через минуту возвращается — с честным лицом и комочком влажной земли на носу.

Нравится, как падает она, от избытка чувств, спиной в траву, и валяется в ней, взбрыкивая всеми четырьмя, как ужаленная лошадь. Потом избыток заканчивается, и Дуся засыпает, поленившись повернуться на бок — ногами в небо. Проходящие мимо пейзане, выражают мне соболезнования.

Мне нравится, как под вечер, грохоча локтями и коленками, лезет она, сопя, под кровать, долго и шумно укладывается спать, и вот уже похрапывает и шепотом облаивает кого-то во сне.

Нравится, как рано утром Евдокия выскакивает на крыльцо, радостно напружинив хвост, в предчувствии нового дня. И моё «иди гуляй» падает уже в пустоту — Дуся умчалась в сад, навстречу солнцу.

Мне нравится, как размашисто лакает она из миски парное молоко, а потом, мокрая и холодная от росы, ложится на мои босые ноги, и, как ей кажется незаметно, вытирает молочные усы об штанину.

Когда кого-то любишь, в нем нравится все и ничего не раздражает.

Дуся говорит — ага.

Все дело — в тапках

Она терпеть не могла, когда кто-нибудь совался в ее тапки. Как назло, нога у нее была большого размера, от чего, время от времени возникающие в доме мужчины, чувствовали себя в ее тапках комфортно. Из-за этого она с ними ссорилась, а с одним, оставляющим в тапках стойкий запах мужских ног, пришлось даже расстаться.

Михаил Юрьевич был другим. В первый свой визит, он сразу же в прихожей расстегнул портфель, вручил хозяйке традиционные вино и конфеты, затем извлек пластиковый пакет и достал из него клетчатые тапки. Переобулся, аккуратно пристроив свои туфли под вешалкой, и только потом прошел в комнату.

Теперь по средам и пятницам возле ее кровати стояли две пары тапок — коричневый вельвет и красно-зеленая клетка. Это было непривычно, и, в то же время, создавало иллюзию замужества.

В субботу утром они пили кофе, сваренный Михаилом Юрьевичем, затем он укладывал тапки в портфель и уходил. До среды.

Зима подходила к концу, близилась весна. И как-то раз, в ночь с пятницы на субботу, выходя из душа, она обнаружила у себя на ногах клетчатые тапки. В темноте, слегка ошалевшая от любви, она воткнула ноги в первое попавшееся — и вот результат. Брезгливо сбросив чужие тапки, босая, она на цыпочках вернулась в спальню, тихонько поставила клетчатое рядом с коричневым, и забралась под одеяло. Михаил Юрьевич сделал вид, что ничего не заметил, но наутро она обнаружила в мусорном ведре пластиковый пакет, сквозь который просвечивало красное с зеленым. Бедные тапки — ими побрезговали дважды.

Поначалу она обиделась, хотела закатить скандал, но потом решила посмотреть, что будет дальше.

А дальше Михаил Юрьевич, придя, как обычно, в пятницу, достал из портфеля новые тапки, из толстого серого сукна. И все было как всегда, лишь на коврике возле кровати вельвет теперь стоял рядом с сукном.

До утра она ворочалась под боком мирно спящего любовника, не в силах заснуть. «А что ты хотела? — думала она. — Ты для него чужой человек, которого используют для безопасного комфорта. Как тапки. Он никогда на тебе не женится. Ты даже не знаешь, куда он носит свои тапки в остальные дни, кроме среды и пятницы. Надо кончать с этим, не дожидаясь, пока тебя бросят с брезгливым отвращением»

Она встала, решительно всунула ноги в серые тапки и пошла в душ. Там она немножко поплакала, привела себя в порядок особенно тщательно, подкрасив губы помадой цвета вамп.

Когда она вышла из душа, Михаил Юрьевич был уже на кухне, разливал по чашкам дымящийся кофе.

— Садись скорее — сказал он. — Кофе остынет. И потом — мне нужно сказать тебе что-то важное.

На столе, возле ее чашки, лежала маленькая бархатная коробочка. А на ногах у Миши были коричневые вельветовые тапки.

Оглавление

  • Моя жизнь с Евдокией
  • Дусиные истории
  •   История первая. Здравствуйте, я ваша Дуся
  •   История вторая. Утка с яблоками
  •   История третья. Чем плох чертополох
  •   История четвертая. Запретное сало
  •   История пятая. Царевна-лягушка
  •   История шестая. О храпе
  •   История седьмая. Как нас берегла милиция
  •   История восьмая. Я подарю тебе блоху
  •   История девятая. Мышь второй свежести
  •   История десятая. Про ворону Варю
  •   История одиннадцатая. О сплетнях
  •   История двенадцатая. О козлятах
  •   История тринадцатая. Дотянуться до небес
  •   История четырнадцатая. Фальшивый волк
  •   История пятнадцатая. С Таривердиевым
  •   История шестнадцатая. Прогулочная
  •   История семнадцатая. Маленькая
  •   История восемнадцатая. Как украли косточку
  •   История девятнадцатая. О бесконечности
  •   История двадцатая. О глупом зайце
  •   История двадцать первая. Сидя на диете
  •   История двадцать вторая. Как Дуся липу защищала
  •   История двадцать третья. Мыть или не мыть?
  •   История двадцать четвертая. А мы летаем по ночам
  •   История двадцать пятая. Земная
  •   История двадцать шестая. Не уходи!
  •   История двадцать седьмая. Последняя
  • Рассказы о любви (сборник)
  •   Не случилось
  •   Дерево для старухи
  •   Большая любовь маленького роста
  •   Весна и пельмени
  •   Страх
  •   Ноготки
  •   Две плюс один
  •   Любовь к ямкам
  •   Сотворение мира
  •   О собаках
  •   Песня о Зое
  •   Об отношениях
  •   Девять месяцев в раю
  •   Мне нравится
  •   Все дело — в тапках Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

    Комментарии к книге «Моя жизнь с Евдокией», Людмила Старцева

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!