«Дива»

Дива (fb2) - Дива 1190K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Трофимович Алексеев

1

Поздним вечером Зарубин смотрел в дождливое окно и мечтал выбраться на природу — просто так, без всякого дела, даже без ружья, хотя бы ночь переночевать у костра. А для этого надо было придумать неотразимую для руко­водства причину срочной командировки. Как назло, тре­вожных сигналов с мест не поступало, если не считать, что всю страну заливали дожди и почти не оставалось на­дежд даже хотя бы на несколько дней бабьего лета. А пе­ред грядущей зимой так хотелось ещё тепла, раздолья, яркого солнечного света, и это всё при осенней спелости природы, когда яблоки трескаются от внутреннего напря­жения, а груши изливаются нектаром. Но в это время года контора переходила почти на казарменное положе­ние: даже чтобы съездить в выходные на дачу к друзьям, требовалось высшее соизволение. Ко всему прочему ге­неральный директор в разгар осеннего сезона охоты вы­пустил директиву — резко сократить на это время коли­чество командировок сотрудников. Всем было понятно, зачем они придумывают неотложные дела, старательно рвутся в регионы и даже разыгрывают целые театраль­ные миниатюры, сговорившись с начальниками охотуправлений.

Два раза в месяц Зарубин заступал на оперативное де­журство, придуманное руководством вкупе со всеобщей милитаризацией Госохотконтроля. То есть сидел на сво­ём же рабочем месте, по приказу непременно в формен­ной одежде и с телефоном, который связывал напря­мую с министром, а на столе лежала папочка ему для доклада, обычно пустая. Впрочем, трубку тоже ни разу не приходилось снимать с аппарата, и это всё означа­ло, что дежурство проходит успешно, все вопросы ре­шаются в оперативном порядке. За прошедшие два года было зафиксировано всего десятка три сообщений, в ос­новном о браконьерстве либо о превышении служебных полномочий работниками охотуправлений, отстреле особо опасных хищников-людоедов и ЧП из-за неосто­рожного обращения с оружием. Но случались и собы­тия, что называется, из ряда вон и подлежащие докладу наверх. В одном сообщалось, что в Якутии обнаружили настоящего реликтового ихтиозавра, попавшего в сети. Рыбаки опасались выпутывать такую добычу из-за ко­лючей чешуи, хотели вытащить вместе с сетью, одна­ко на помощь из озёрных глубин поднялся другой ихти­озавр — то ли самка, то ли мать. В одну минуту пленник был освобождён, а рыбакам остались чешуя, рваная сеть и множество снимков, сделанных на телефоны. Правда, когда их начали изучать специалисты Госохотконтроля, сразу обратили внимание, что это не озеро, а большая река, скорее всего Обь в нижнем течении. Сам же ихти­озавр на отдельных снимках очень уж напоминает круп­ную рыбу, ну а присланная колючая чешуя, величиной с пол-ладони, несомненно, осетровая. Во втором сообще­нии томский начальник управления докладывал о поим­ке дикого лигра, то есть помесь льва и тигра, что в при­роде бывает в редчайших случаях. Будто бы эти хищники бежали из разных зоопарков, когда-то случайно забре­ли в лесостепные районы, некоторое время жили каж­дый сам по себе, а потом встретились. И от долгих скита­ний и одиночества страстно полюбили друг друга — так объяснялась причина столь необычного естественного скрещивания, вследствие чего львица благополучно за­чала, разродилась двумя полосатыми лигрятами, и од­ного из них якобы случайно поймал местный фермер из Дубровки. Эти животные не знали страха перед чело­веком и всем звериным миром, но отличались миролю­бием и более походили на огромных кошек. К сообще­ниям прикладывались фото и видеосъёмка, прошедшие экспертизу учёных из Госохотконтроля.

Как выяснилось, оба сообщения дошли до адресата, а впоследствии выяснилось, что всё это удачные шутки дежурных. Генеральный директор Фефелов, будучи ру­ководителем новым, не проверил информацию, попался на прикол и доложил министру. Говорят, тот обрадовал­ся, что в мире есть ещё что-то непознанное, неизвест­ное, таинственное, и расстроился, когда узнал про розы­грыш. Правда, шутники накаркали, и менее чем через год в новосибирском зоопарке первый лигр родился! Но там встреча львицы и тигра произошла по недосмотру обслу­живающего персонала, который оправдывался тем, что любовь хищников возникла также от тоски и одиноче­ства. Мол, когда эти чувства переполняют душу, то даже люди способны творить чудеса и раздвигать толстые прутья клеток.

Безобидные в общем-то шутки тоскующих на дежур­стве сотрудников и легли в основу чиновничьей забавы. По предложению шефа для оперативных дежурных сде­лали ещё одну папку, куда записывали самые остроум­ные фантазии, основанные на охотничьих байках. Это чтобы от безделья не маялись на дежурстве, а творчески напрягали мозги. И учредили приз — лицензию на от­стрел мамонта.

Зарубин сначала в подобных развлекаловках участия не принимал, считая их признаком деградации: взрос­лые люди, госчиновники, доктора и кандидаты, занима­лись студенческими капустниками. Но когда сам первым в конторе получил приз за самую невероятную байку, втя­нулся, вдохновился и держал уши топориком. А призовая история приключилась в Костромской, по другим сведе­ниям, в Новгородской области, однако после публика­ции заявку сделали ещё несколько областей, в том чис­ле и Вологодская. Сердобольные деревенские старушки, спасая кабанов в голодную снежную зиму, так прикор­мили зверьё, что теперь на территории сельского посе­ления, в границах, где охота запрещена, живут сто шест­надцать секачей и свиней, не считая сеголетков, — сами учёт вели, всем животным клички дали. В этой зоне по­коя, в подполах заброшенных домов, в сараях и пустую­щих зерносушилках зимуют до девяти крупных медведей, десятка полтора пестунов и добрая сотня барсуков. От­рыли себе берлоги, норы и спят! С каждым годом пого­ловье растёт, звери приводят в деревню зимовать своих сородичей, а то и просто попавших в беду — так, за ка­баном приковылял волк с капканом на лапе. Одна сер­добольная бабулька пружины сжала с помощью ухвата, дуги развела, а зверь вынул лапу, спасительницу свою укусил до крови и удрал. Старушка два дня кровь уни­мала, на третий её ток остановился, и вместе с ним от­пали все нажитые болезни. А у пенсионерки их был це­лый букет — от радикулита и до болезни Альцгеймера; даже зубы начали расти! Решили, что это не волк её по­кусал — оборотень, какой-нибудь целитель-волшебник из телевизора.

Местный охотовед с ног сбился в поисках дичи, ре­шил, у зверей началась повальная миграция и запросил дополнительное финансирование на проведение специ­альных исследований, чем, собственно, и должен был за­ниматься Госохотконтроль. Бабушки тем временем уже до губернатора дошли, просят овса, гороха на посевы, пару грузовиков кукурузы, вакцины, чтоб сделать при­вивки, — картошку-то они садят сами целыми гектарами. И ещё несколько бочек испорченной селёдки, которая хо­рошо восстанавливает флору кишечников оголодавшему зверью. Покупать всё на свои — пенсий уже не хватает.

Эту невероятную, без особых преувеличений историю Зарубин изложил в служебной записке и неожиданно по-залучил лицензию на мамонта, оформленную в золотую рамку и за подписью министра. Оказалось, он возглавля­ет нелегальное жюри приколов, а секретари перепутали папки. В результате бабушки продолжают кормить зверьё, писать жалобы, ждать помощи и теперь ещё отбиваться от охотоведов, которые норовят выгнать зверьё обратно в лес и составляют протоколы, налагая штрафы за неза­конное использование объектов охоты, одомашнивание диких зверей или вовсе за браконьерство.

С той поры Зарубиным овладело тайное и страстное за­нятие — записывать охотничьи рассказы. А в Госохотконтроль они стекались со всей страны, правдивые, нелепые и загадочные — все в одну кучу. Каждая командировка приносила сюрприз и последующий успех. Как госслу­жащему Зарубину не полагалось публиковать служеб­ные материалы в открытой прессе, сдерживала корпора­тивная этика, и он придумал себе псевдоним — Баешник. Так на Вологодчине, где он вырос, называли рассказчи­ков или сказочников, сочиняющих бухтины, — небыва­лые истории, сказки и анекдоты. Первую байку про ста­рушек и кабанов он напечатал в охотничьем журнале и имел неожиданный успех. Пытливые читатели нашли несколько таких деревень, куда в голодную пору сбегает­ся зверьё и просит помощи у человека. Вторая публика­ция про пингвинов его успех только закрепила и вызвала новую волну читательского интереса. Но в то же время начался и шквал внутренних проверок в Госохотконтроле: откуда произошла утечка служебной информации.

И Зарубин с тех пор почуял себя чужим среди своих.

Третья публикация о поимке живой чупакабры и во­все покорила читающую охотничью публику, особенно домохозяек. Начали слать денежные переводы, чтоб заку­пать для неё свежую кровь либо живых овец: гуманисти­ческие воззрения современников не поддавались никако­му логическому осмыслению. И когда Зарубин обработал и опубликовал байку про лигра, точнее про любовь львицы и тигра, понял, что почти созрел для более крупной литературной формы. И вообще захотелось в жизни че­го-то значительного, вдруг остро и неотвязно почувство­валась тоска от одиночества, которой ранее у себя не за­мечал, а даже гордился редкостным даром — ни разу не жениться и дожить холостяком до сорока. Охота со­бирать мелкие байки улетучилась, претила некая вторичность: какой темы ни коснёшься, непременно всплывёт старая притча, анекдот либо чей-нибудь сказ. Самому же придумать захватывающую историю не хватает опыта, и оставалось лишь мечтать об оригинальной и большой литературе, теребя страницы чужих книг, в том числе Сабанеева.

Правда, втайне от сослуживцев и шефа он уже начал описывать внутреннюю жизнь чиновничьего аппарата Госохотконтроля, но почему-то получалась откровенная сатира, наполненная ещё и саркастическим ядом. Зару­бин понимал, что смеётся и издевается над самим со­бой, и всё-таки обнародовать свои сочинения никогда бы не решился, ибо это грозило немедленным разоблачени­ем и увольнением. Не сказать, чтобы он зубами держал­ся за своё место, однако оказаться на улице был не готов: статус работника министерского подразделения откры­вал большие возможности получать информацию, хоро­шую зарплату и возможность охоты в любом уголке стра­ны, что ценил Зарубин более всего.

Он пребывал в состоянии тоскливой мечтательности, возможно, потому и показалось, будто генеральный ди­ректор не в двери вошёл — с небес спустился. Фефелов редко заходил в кабинеты подчинённых, любил вызы­вать к себе, причём даже не сам — через секретаршу, но оправдывал это служебным, ненавистным для него этикетом, подчёркивая свой либерализм. Тут же явился собственной персоной, что случалось, когда требовалась неофициальная научно обоснованная консультация либо решение головоломной задачи. Например, избавиться от навешанной министерством обязанности контролиро­вать поголовье пингвинов. Сами пингвины в Антаркти­де существовали, их колонии жили в российской зоне ответственности, однако за численность и развитие это­го вида фауны спросить было не с кого. Госохотконтроль был структурой новообразованной, и сразу же по «чер­дачному» типу, то есть высокопоставленной министер­ской свалкой, куда сносят всё, что из-за государственных интересов выбросить невозможно.

Однако от всего этого была и польза: Зарубина коман­дировали на Южный полюс! И он два месяца там отдыхал на станции, став в доску своим парнем в стаде пингвинов. Одна самка ему даже яйцо снесла и потом назойливо за­ставляла высиживать птенца, спрятав его в складках жи­вота. Пришлось на морозе задирать одежду и показывать ей, что складок таких у него нету: Зарубин от природы был сухощавым и жилистым, и удивительно, пингвиниха это поняла. Яйцо пришлось спрятать в самое тёплое место — под мышку. А она начала приносить ему рыбу и требовать, чтоб ел сырую — откармливала. Через ме­сяц у Зарубина под мышкой вылупился пингвинёнок.

Про это он и опубликовал байку, которая сделала из­вестным псевдоним Баешник, но сильно не понравилась руководству. Уличить в разглашении служебных секре­тов его не смогли, но подобных командировок лишили напрочь. Кто-то ехал в Африку — перенимать опыт кон­троля за охотничьими ресурсами, кто-то в Южную Аме­рику — изучать организацию коммерческих охотничьих хозяйств, а Зарубин теперь сидел в Москве или раз в год наведывался, к примеру, в Тамбовскую область выяснять причины падения поголовья зайца-русака. Или вздрю­чить руководство охотуправления, где начали подполь­ную торговлю лицензиями на отстрел животных. Кроме общих надзорных задач Госохотконтроль выполнял функ­ции тайной службы министра, поэтому его сотрудников, и особенно Фефелова, в регионах опасались, откровенно не любили, но вынуждены были подобострастно при­нимать на самом высоком уровне, изображая крайнюю степень гостеприимства.

В общем, такой внезапный визит шефа сулил нечто новое! Тем паче в руках начальника была угловатая кар­тонная коробка, грубо замотанная скотчем и напомина­ющая мину террориста-смертника. Мечтательный вид Та рубина и его гражданский костюм шеф сразу заметил, но с учёными либеральничал и не наказывал за наруше­ние формы одежды. Существовала байка, будто его са­мого отняли от любимого занятия и посадили в кресло руководителя федерального уровня, то есть якобы совер­шили насилие над свободолюбивой романтической лич­ностью, вытащив из грязи в князи.

— Ко мне обратился вологодский губернатор, — как- то рассеянно сообщил Фефелов. — У него там не совсем обычная проблема. В охотугодьях на реке Пижме завёл­ся йети. Просит с ним разобраться. Посоветуй, что мо­жем сделать.

И ткнул пальцем в карту на стене. Зарубин ощутил приятный ветерок назревающей командировки, тем бо­лее в свою родную область. Однако виду не показал: шеф не любил, когда перед ним излишне рьяно копытят землю.

— Мысль не новая, — определил он. — На приз не по­тянет.

Фефелов выругался, что делал редко:

— Натуральный йети, мать его... йети... Снежный че­ловек! Без шуток.

Генеральный относился к своим сотрудникам с иро­нией и одновременно подчёркнутой уважительностью, поскольку добрая четверть его подчинённых были кан­дидатами и докторами, имели десятки научных работ, а у шефа — заочный биофак университета и много лет госслужбы начальником областного охотуправления. Од­нако никакой ущербности от этого он не испытывал, на­против, все понимали: пожелай он остепениться, сделает это влёгкую. Причём диссертацию напишут и принесут сами подчинённые, но он — что их подкупало в начальни­ке — упорно этого не хотел. По крайней мере за два года совместной работы намерений не высказывал.

— Снежные барсы — это по нашей части, — сразу по­пытался отбояриться Зарубин. — Но с человеками мы не работаем.

— И не придётся, — заверил генеральный. — Ну, если только с одичавшими особями...

— С одичавшими пусть разбирается клиническая ме­дицина.

— Ладно, назовём это чудище лешим, — нашёлся Фефелов. — Игорь Сергеевич, как ты думаешь, наша кон­тора имеет к ним отношение? Если это не фольклорный образ, а некое дикое существо? Живущее в лесу?

Зарубин понял: генеральный ищет вескую причину, дабы отфутболить губернатора и проблему со снежным человеком в какое-нибудь ведомство. А позволять это ему ни в коем случае нельзя: сорвётся назревающая ко­мандировка!

— К лешим отношение имеет церковь, — поразмыс­лив, сказал он. — Вот и пошли туда вологодского губер­натора.

— Погоди, а почему церковь?

— Потому что леший относится к отряду нечистой силы. И наверное, к подклассу духов. Пусть изгоняют дьявольское отродье. У них там есть тысячелетний опыт, все средства и силы.

Генеральный шутки понимал, но рассмеялся озабо­ченно.

— Да, это было бы по адресу!.. Тогда мы чем зани­маться будем? Как блюсти охотничьи угодья? С кадилом в руках?

— Я уже два года спрашиваю себя об этом, — угрюмо пробурчал Зарубин. — Чем мы занимаемся?

Фефелов отряхнулся от либерального и шутливого вида.

- Ну, занимаемся мы государственным контролем, делом очень важным. И отделаться от губернатора нам не удастся. Его самого йети чуть из засидки не вытрях­нул. Лабаз своротил. А местного охотоведа на следующий день о землю шмякнул, чуть не убил...

Зарубин попытался растащить запутанную ситуацию на детали.

— Почему йети напал на губернатора и охотоведа? Другие случаи агрессии есть? С простыми охотниками?

— В том-то и дело — нет!

— То есть это дикое существо отлично разбирается а социальной структуре нашего общества? Так?

— Выходит, так, — согласился обезоруженный шеф. — К тому же губернатор, между нами, человек очень сколь­зкий. Лично у меня вызывает антипатии. Возомнил себя великим охотником! За три года больше сорока медведей отстрелял. По всей области ездит и бьёт — прикормлен­ных, привязанных, можно сказать... Но на Пижме у него чуть ли не личная база. И охотовед там —- этот самый Костыль...

Фефелов оборвался на полуслове — схватил себя за язык, наболтал много лишнего, что не положено знать подчинённым. С ним это и раньше случалось, про­сто бывший начальник областного охотуправления ещё не привык к коварству столичного чиновничества, ког­да всякое неосторожное слово могут использовать про­тив тебя.

— Да понятно, какие они охотники, — потрафил от­кровенности Зарубин. — Ни одного трудового зверя...

Шеф пониманием был удовлетворён — наклёвыва­лась командировка!

— Но ты не отбояривайся, — предупредил он. — Да­вай подумаем, что можно сделать в данном случае.

Зарубин отметил свой собственный талант лавиро­вать, правильно вести диалог с начальством, похвалил себя и собрался с мыслями, чтобы и продолжить разго­вор вплоть до точки невозврата, когда будет приказ о ко­мандировке.

— Отослать губернатора к криптозоологам, — посо­ветовал он. — Пусть неведомыми науке существами за­нимается неведомая наука.

— Да губернатор уже был у каких-то шарлатанов. Там гарантировали живьём отловить, и бесплатно, чтоб толь­ко в угодья пустили, и место указали, где появляется. Обещали прислать бригаду пятнадцать человек, лучших специалистов.

— В чём же дело?

Генеральный что-то недоговаривал.

— Такую банду к себе в область пускать боится. По­том не отстанут. Они сразу земли попросили, сорок гекта­ров, чтобы поселить свою общину, строевой лес и льгот­ные кредиты... В общем, губернатор обратился ко мне с личной просьбой. Я бы сам съездил. Бывал там на охоте пару раз. Помнишь, как-то рассказывал? Но сейчас даже на сутки не вырваться.

Зарубин все помнил, намёк понял и уже начал испы­тывать волну предстоящего счастья.

— Если мы станем заниматься йети, над нами будет ржать вся пресса, — однако же заключил он. — Как с ох­раной пингвинов. Вот уж поиздеваются!

— Ты за репутацию не волнуйся. Обеспечим максимум секретности, губернатор и Костыль предупреждены. Пое­дешь будто бы на охоту, как простой московский гражда­нин. Да и неплохо попроведать свою малую родину. Без трофея от Костыля не уедешь. Скажу, чтобы выставил зверя из заначки. Но проблему надо снять.

— А лицензию на снежного человека дадут? — язви­тельно ухмыльнулся Зарубин.

— Увидишь — бей без лицензии! Живым можно не брать. Если что, вали всё на меня.

На столичной госслужбе шеф никогда не был настоль­ко смелым и решительным, ибо ещё не обтесался в чиновничьей среде, не обкатался в высших тусовках и всё время осторожничал, как всякий охотник, крадущийся к зверю: Фефелову пророчили кресло начальника депар- гпмента в министерстве.

— А что такое случилось, шеф? — прямо спросил За­рубин.

И тут генеральный выдал секрет государственной важности, ибо огляделся и заговорил полушёпотом:

— Понимаешь, там... — И указал пальцем в пото­лок. — Обещали медвежью охоту одному европейско­му королю. И принцессе... Близко от Москвы и непрото­кольную, понимаешь? Это его какие-то семейные дела, но даже королева не должна знать, что муж с дочкой стреляли зверей. Вологодский губернатор взял органи­зацию на себя, министр лично обязал меня обеспечить безопасность охоты. А тут леший впутался!

— Леший и король — это любопытно, — заключил Зарубин.

Однако Фефелов иронии не услышал.

— Будет любопытно, если сорвём охоту, — проворчал он. — Сам король, говорят, вполне адекватный. Но дочка у него — капитан подразделения специальных сил. Сво­енравная особа и, между прочим, неотразимая красави­ца. Это ей захотелось русских медведей пострелять, руки чешутся. Папашка договорился...

— А принцесса и леший — это уже тянет на приз!

— И приз нам будет... Ты живых принцесс когда-ни­будь видел?

— Не приходилось, но вариант интересный, если учесть моё холостое состояние. Буду зятем королю...

— Успокойся, — с ухмылкой осадил шеф. — Она на вид и в самом деле ничего, однако натуральная вол­чица. Даже вроде глаза с желтизной. Говорят, стерва редкостная. Видел её в Испании на выставке трофеев, была в охотничьем костюме из волчьих шкур. Выгля­дела эффектно...

Зарубин спросил нехотя и ворчливо, но втайне тор­жествовал.

— Когда выезжать? Выходные на носу...

— Желательно завтра утром, — как-то невзрачно про­изнёс шеф, нагоняя страха, что командировка для За­рубина может и не состояться. — У тебя что, семейные планы на выходные? Свидание с женщиной? Ты скажи...

— Какие у холостяка планы? — ухмыльнулся он, пы­таясь вернуть позиции. — Нет, я готов ехать. Как всегда, раскрываться не буду, поезжу, послушаю народ...

— Перед охотоведом не объявляйся сразу, — посове­товал шеф. — И будь с ним поосторожнее. Он тоже ещё тот волчара, всё под себя гребёт... Поезди по округе, при­кинься любознательным охотником. Ты же любишь бай­ки слушать?

— В общем, как всегда...

— Но если хоть слово об этом напишешь! — шеф хищ­но блеснул очками. — Придётся искать работу. И псевдо­нимом не прикроешься, Игорь Сергеевич. Как тебя там? Баешник?

Опытный, прожжённый чиновник умел показывать свою информированность в те мгновения, когда её не ждут, чем мог и с ног сбить. Но Зарубин был непрошибаем: ещё когда занимался боксом, определил для себя в качестве лучшей защиты полную открытость.

— Баешник, — подтвердил он, не моргнув глазом. — Спасибо, что предупредил.

— Я рассчитывал на тебя, Игорь Сергеевич, — воз­мущённо заговорил Фефелов. — Если что, Госохотконтроль на тебя оставить. То есть завещать своё кресло... Это не нарушение корпоративной этики, это пахнет пре­дательством.

Нет, умирать шеф не собирался, а вот сесть на ме­сто руководителя департамента министерства мечтал, и об этом знали все.

— Можно уже начинать? — серьёзно спросил Зарубин.

— Что начинать?

— Искать работу?

Шеф протянул длинную, вдумчивую паузу и решил сменить амплуа диктатора на либерала.

— Мне эти королевские охоты тоже в печёнках си­дят, — ворчливо пожаловался он. — Стало модно уго­щать охотой. В казну хоть бы двадцать копеек заплатили. И всё обеспечь: авиатранспорт, проживание, охрану, ору­жие. Теперь вот ещё и защиту от снежного человека! Как в советские времена! Будь моя воля, я бы такое написал...

Зарубин ощутил себя прощённым за все прошлые гре­хи по поводу выноса сора из избы Госохотконтроля.

— Напиши!

Шеф обсуждать это не стал, и стёкла его очков пере­стали поблёскивать.

— Смотри не проколись на деталях. И помни о сроках. Король приедет в течение недели.

Хотел уже уйти и унести коробку с собой, но у две­рей словно вспомнил о ней, хотя всё время не выпускал из рук. И как-то сразу угас высокопоставленный началь­ственный голос.

— Ещё будет личная просьба. Найди там ферму Дракони и купи упаковку сливочного масла. Только нефасо­ванного, большим куском.

— Не проблема, — осторожно сказал Зарубин, чуя, что дело тут не в масле.

Но Фефелов словно забыл, что угрожал увольнени­ем, пустился в восторженный, если не сказать, восхи­щённый рассказ, как местный мужик, дважды Герой Соцтруда и бывший председатель колхоза, наладил выпуск не просто известного вологодского масла, а создал осо­бенный продукт. Да такой, что местный губернатор добыл ему современное маслодельное оборудование и догово­рился о поставках его в подмосковный совхоз Непецино, откуда оно уже под другой маркой попадало в кремлёв­ский общепит. Будто съешь утром бутерброд, душа на целый день смазывается и не скрипит. Но у этой байки про масло оказался неожиданный конец: сам дважды Герой Драконя надорвался на работе ещё в колхозные време­на, получив два инфаркта, и скоропостижно скончался в прошлом году от третьего. Однако вдова дело знает, хозяйство процветает, и сама она — цветущая женщина, но перья можно не распускать: ощиплет, ибо по харак­теру ещё круче принцессы. И вот ей-то как раз и следу­ет передать подарок — так, ничего не значащий презент, знак уважения.

Рассказал всё это, и вдруг отягощённый лирическим отступлением, вернулся к столу, сел, как обыкновенный посетитель, и снял очки.

— Принцесс живьём ты не видел, — начал он совсем необычно. — И таких женщин не встречал...

— Таких это каких?

У шефа был явный литературный талант: образы ро­ждались мгновенно, и всегда оригинальные. Зарубин так не умел.

— Как парное молоко...

— Как парное мне не нравится, — признался он, по­нимая слова шефа как намёк на его образование, полу­ченное в Молочном институте. — Люблю, чтоб были ох­лаждённые...

— Охлаждённые — это как? Сдержанные, что ли? Фригидные?

Зарубин не хотел говорить с шефом о личном, выра­зился скупо:

— Парное скисает быстро.

Фефелов попытался уловить скрытый смысл — не уло­вил.

— Потому и холостяк, — философски заключил он и встряхнулся, явно пожалев о сиюминутной слабости. — В сорок лет это означает крайнюю степень эгоизма. Ох­лаждённые ему нравятся... Может, сам простуженный?

— Да мне просто не везёт на этой охоте...

— Давно хочу спросить: что у тебя с носом? — как-то скучно спросил шеф, явно желая перевести тему разго­вора. — В аварию попадал?

— Боксом занимался...

— Да ну? И что, сломали на ринге?

— В ранней юности ещё. Потом погоняло дали — Ло­моносов...

Фефелов слушать про бокс не захотел, положил ко­робку на стол и сказал обыденно:

— В общем, вручи. Вдову Дивой Никитичной зовут. Та­кое странное имя... Не забывай: король будет на текущей неделе. Лично я отвечаю за безопасность охоты.

— Может, тогда сам и съездишь? — предложил Зару­бин как последнее испытание. — Парного молочка по­пьёшь, подарочек передашь. Да и маслица прикупишь!

Шеф замер на несколько секунд, потом вскинул голову.

— Ты натуральный циник, Игорь Сергеевич! Бес-искуситель... Знаешь ведь, министр и на сутки не отпустит.

На самом деле Фефелова никто не держал, прежде всего министр, и об этом знали все сотрудники. А также знали, что к концу грядущей недели, скорее всего в вы­ходные, состоится назначение на должность руководите­ля департамента министерства, и в такой ситуации лучше не уезжать из Москвы, избегать всяческих рисков, быть всё время под рукой и на связи. Потому что желающих занять место около дюжины — это только те, что были известны и ждали очереди. Министр мог запросто при­тащить «варяга» со стороны, и тогда продвижение стопо­рилось намертво — было от чего волноваться! Зарубин тоже стоял в неком резерве и должен был ждать и мо­литься, чтоб шефа скорее повысили, и тогда бы он, при счастливом сочетании небесных светил, сел в его кресло. Но он ничего не ждал и тем паче не молился, поскольку этим занимались добрых полтора десятка сотрудников, и шансы у них были на порядок выше, а всё из-за опу­бликованных баек их автора — Баешника.

Тон шефа стал приказным — неотвратимость предсто­ящей командировки была с блеском закреплена!

— Езжай ты, доверяю, — сказал тот. — И ещё помни о строгой конфиденциальности.

Уже потом, когда Зарубин по дороге на Пижму подса­дил попутчиков, семейную пару, и совершенно секретную, но уже пространную, с деталями, информацию о будущей королевской охоте услышал из их уст, чуть ли не давил­ся от хохота и камуфлировал его под гримасы, будто бо­лит зуб. Это было замечено, и от тётки даже поступил со­вет обратиться в тотемскую больницу. Зарубин подобрал их на перекрёстке следов грейдера, среди тайги глухой, где близко и деревень-то не было, зато лесовозных до­рог, развилок, перекрёстков великое множество, иные, торные, наезженные, вели в никуда. Стояли попутчики у обочины, как два гриба на толстых ножках, с тяжёлы­ми сумками, голосовали неумело, и он бы не остановил­ся, коль знал, где и куда свернуть. Но тут указателей нет, дело к вечеру, навигатор будто с ума сошёл, бормочет, что сбились с маршрута, и в обратную сторону посылает: спутник в космосе тоже запутался в пижменских просёл­ках. Вот и пришлось прихватить первых встречных, чтоб дорогу показывали, хотя подсаживать пассажиров было нежелательно: руководство пыталось скрыть появление в этом браконьерском краю сотрудника Госохотконтроля, чтоб никто в лицо не знал. И одновременно настоятельно требовало провести некую скрытую разведку, дабы вы­яснить, что в народе говорят по тому или иному случаю.

Оказалось, попутчики из Красной Пижмы — посёлок так называется — и ездили в вологодский город Тотьму вставлять себе пластмассовые челюсти по льготному тарифу, как заслуженные работники леса: это всё была губернаторская программа по оздоровлению местного населения. Вставили и теперь на попутках добирались на­зад, в свой пижменский край. У лесорубов к пятидесяти годам во рту остаются одни пеньки, как на лесосеке, жевать нечем, и это в наказание за то, что всю жизнь с то­пором — так объяснила набожная тётка. Она шептала молитвы и крестилась на все заброшенные храмы и по­госты, когда проезжали редкие, чаще брошенные дерев­ни. Однако же сама призналась, что всю жизнь работа­ла в комсомоле, райисполкоме секретарём, была членом партии и без какой-нибудь веры жить не может.

Но её муж когда-то лесной техникум закончил, хорошо знал природу, рассуждал как философ, поэтому не согла­сился со столь мистическим толкованием и сослался на то, что в леспромхозах зубы попросту не лечили, а рвали, если немного заболит, мол, приказ такой спустили сверху. И это было по-медицински правильно: в течение жизни человек все время что-то приобретает и теряет, в первую очередь зубы. В старости пора уже не мослы грызть, а кашку есть, как в детстве, коровку заводить и творожок со сметанкой лопать. Дескать, природа мудра и сама регулирует кормо­вую базу. Беззубость, она тоже на пользу организму, как эдакий сигнал к сдержанности. Например, в драке тебе выхлестнули зубы не просто так — с намёком: чтоб мяса ел поменьше и ярости поубавил. Поэтому, вернувшись до­мой, они непременно купят стельную тёлку у Дракониной вдовы, невзирая на новые челюсти. У неё коровы удоис­тые, чистопородные, то ли испанские, то ли французские, а называются как тряпки — джерси. Жена попутчика по­купать даже импортную нетель и растить из неё корову отказывалась, поскольку никогда в жизни её не держала, не доила и с молоком не управлялась. Тогда её стропти­вый муж рубанул сплеча:

— Не купишь — разведусь на хрен!

— Ну и разводись! — огрызнулась тётка. — А я деньги сыму с книжки и себе хвархворовые вставлю! А с ними я хоть за лешего пойду, хоть за Деда Мороза!

Казалось, ссора у них серьёзная, смертельная для бра­ка, сейчас биться начнут, вон мужик уже кулаки стис­нул, того и гляди врежет супруге по новым зубам. И сам тут же получит! Не хватало ещё стать свидетелем семей­ной драки: Зарубин поэтому и попутчиков не брал, что­бы ехать в тишине, думать, мечтать: пустынная дорога к этому располагала. Но попутчик расхохотался, держась за круглый живот.

— Ох, уморила! Скажи ещё — в снегурки возьмёт! Да ты знаешь, сколь они стоят? Она с книжки сымет!..

И тут Зарубин узнал, что за большие деньги, пример­но как стоимость новых «жигулей», можно и в Тотьме по­ставить себе фарфоровые на титановых штырях, которые вкручивают в оставшиеся пеньки. Сам не видел, но Бору- та рассказывал: возятся во рту, как в слесарной мастер­ской, дрелью сверлят, ключами крутят, зато потом че­люсти снимать и в стакан класть не надо! Цивилизация добралась и до этих глухих мест, вот только денег на та­кие зубы ни в жизнь не заработать, поскольку у попутчи­ков в наличии осталось всего на одну нетель. А в пересчё­те требуется ровно как на восемнадцать нетелей, если их покупать как мясо. Стадо целое во рту можно носить! Так что, мол, никуда ты от меня не денешься — это он уже про жену; леший тоже не дурак: бесприданницу с пласт­массовыми челюстями брать не захочет.

В общем, забавные попутчики попались, весёлые, простодушные: они тут же помирились, заулыбались и даже неловко обнялись. Зарубин не пожалел, что на­рушил своё правило дорожного одиночества и прихва­тил голосующих на дороге. Вставив пластмассовые челю­сти почти даром, они теперь сияли хищными улыбками, словно американцы, и без умолку, перебивая друг друга, рассказывали совершенно невероятные истории. Послу­шать — так Зарубин попал в сказку, в волшебный, но по­чему-то опустевший рай, в заколдованный лес, где ниче­го, кроме чудес, теперь уже не творится.

Как ни спешили, как ни срезали углы и петли по прямицам, на паром всё-таки опоздали. Скособоченный ржа­вый понтон стоял у причала на другом берегу уже без ка­тера, ушедшего куда-то вверх по реке: ещё отражённые полны и пенный кильватерный след не успели выгладить­ся на тёмной воде и дым от выхлопной трубы реял в ве­чернем воздухе. Попутчик надеялся догнать, побежал берегом за поворот и даже там что-то кричал, но вернулся раздосадованным и только руками хлопал. Паром был частный, фермера Дракони, сама переправа нелегаль­ной, поэтому паромщик никаких графиков не соблюдал, переправил молоковоз после вечерней дойки, отцепился от понтона и уплыл домой. К тому же был уже пьяный, поскольку днём наверняка перевозил за реку городских грибников и ягодников, а у него строгий тариф — сто граммов с колеса, — и вот уже лет пятнадцать не меняет­ся. Мост через Пижму был, но пришлось бы делать крюк километров восемьдесят по разбитым просёлкам, чтобы приехать опять сюда же.

Сам Зарубин никуда не торопился, и ночёвка на бе­регу была в удовольствие, тем паче вечер был без до­ждя, хоть и влажный, однако у костра терпимо, палатки ставить не придётся. А после четырнадцати часов за ру­лём никакого снотворного не надо. Спешили попутчи­ки, ибо ночевать в каких-то двадцати верстах от своего дома обидно. И хоть семеро по лавкам у них не сидело, скотины пока не держали, всё равно переживали, потому как дочка должна была с практики приехать на кратко­срочные каникулы — картошку копать. Ещё переживали, урожай погниёт в земле: две недели висят над головой моросящие дожди, хорошо, у них песок, а у кого сугли­нок — в огород не могут зайти, тонут, будто в Дорийском болоте. Оказавшись на берегу возле парома, они посожа­лели, что опоздали, но как люди местные и привычные ко всему, тут же развели костёр, достали какую-то про­визию и принялись дружно готовить ужин.

А Зарубин, разминая тело, прихватил бинокль и по­шёл тропинкой воль реки, испытывая редкое ощущение блаженства и какой-то ребячьей радости от того, что вчерашняя кабинетная мечта сбылась самым чудесным об­разом. Даже искупаться захотелось, тем более вода по­казалась тёплой, ещё не осенней, но берега глинистые, топкие. Подыскивая удобное место, он ушёл за пол­километра от парома и увидел целый лес деревянных свай с обеих берегов: в колхозные времена тут явно был мост, который восстанавливали после каждого полово­дья. А посередине торчал высокий бревенчатый сруб — мостовая опора, пережившая десятки вёсен и изглодан­ная льдом. Лучше нырялки не найти, и внизу глубина большая, воду пучит. Зарубин уже прикинул, как можно по уцелевшим балкам перебраться на сруб, но вдруг уви­дел высокого человека на верху: место было занято. Он стоял на краю, смотрел в бегущую воду, не замечая ни­чего вокруг, и всё бы ничего, но при этом выглядел как сказочный Дед Мороз. Сначала подумал, это от баек по­путчиков блазнится, однако вскинул бинокль — нет, на­туральный! Синяя шуба с белым меховым стоячим воро­том, боярская шапка и в руках не простая палка — посох, обмотанный чем-то блестящим! Только этот новогодний костюм весь пожёван, затаскан, видно, даже вата торчит из дыр. И не хватает белой бороды: вместо неё торчит настоящая, окладистая и чёрная. И на вид примерно ро­весник, лет сорока...

Когда Зарубин въезжал в Вологодскую область, ви­дел дорожный транспарант «Родина Деда Мороза» и осо­бого внимания на это не обратил, мало ли вдоль дороги глупой рекламы? Но сейчас вспомнил и на минуту ото­ропел. Что за представление? Откуда взялся, если до Но­вого года далеко, на улице середина сентября? С про­шлого загулял? И почему этот ряженый у переправы? Специально выставили на пути, чтоб напустить мистиче­ского тумана? Однако никто не знал, что Зарубин здесь поедет, свернуть на дорогу с паромом посоветовали по­путчики, чтобы не наматывать лишние километры че­рез мост...

И впрямь чудеса!

Окликать его Зарубин не стал да и купаться расхотелось, от воды холодном дохнуло. Теряясь в догадках, он пошёл обратно, к костру, где хлопотали попутчики. Они уже приспособили старые ящики вместо стола, вскипя­тили котелок, заварили чай и намазывали бутерброды  покупным маслом.

Это забавно, — сказал он, присаживаясь у огня. — но я сейчас видел настоящего Деда Мороза.

Где? — односложно спросил попутчик, никак не вы­разив чувств.

— Вон там, за поворотом! На мостовой опоре стоит.

— Видать, тоже на паром опоздал, — как ни в чём не бывало проговорила тётка.

Зарубин головой потряс.

— Что он здесь делает? В такую пору?

— Бродит, — сказал попутчик, тоскливо взирая то на чайник, то на свои сумки. — У нас же все леса за­колдованные. Поэтому написано кругом: «Родина Деда Мороза»! А раньше на въезде плакат висел: «Пижма — земля героического труда!» Это когда наш председатель вторую Звезду Героя получил. Теперь тут круглый год — Новый год! Колхозов нет, работы нет, а каждый день — праздник! Зарплату никто не получает, а кругом одни ма­газины и торговые центры. Даже у нас возвели новый маркет. Коммунизм построили, мать его за ногу!..

И выразительно пнул сумку.

— Домой приедем — получишь! — спокойно сказала его жена, оценив намекающие телодвижения мужа. — И тебе будет праздник. А ты присаживайся, каши ман­ной поедим, чайку с конфетками попьём!

Это уже было приглашение к столу, бывшие беззубые но привычке всё ещё варили себе кашки. Зарубин от­крыл багажник, достал сумку с провизией, заготовлен­ной в дорогу, и армейскую фляжку с коньяком — попут­чик сразу повеселел.

— Только этот Дед Мороз у нас не совсем настоящий. Хотя росту в нём два метра с лишком! Я его, как тебя, не раз видел близко. Бывают же такие высокие люди! Он у нас артист.

Тётка посмотрела, как Зарубин наливает коньяк, и жёст­ко выразила своё неудовольствие:

— Дьявольское отродье — ваш артист. Ещё говорят: оборотень! Или хуже того — леший. Сила в нём сатанин­ская!

Попутчик был решительно не согласен, но выразил­ся как-то туманно:

— Дива Никитична его молоком поила и кропила — ничего подобного! Так и остался заслуженным артистом.

Его жена пристально посмотрела в сторону разрушен­ного моста и набожно перекрестилась.

— Всё одно — нечистая сила!

— Нечистой силы не бывает, — вдохновлённый попут­чик взял свой пластиковый стакан. — А оборотнями всег­да называли предателей, у которых нутро гнилое. Или ми­лиционеров теперь. Не надо слушать полудурков и старух. В природе вся сила — чистая! Это ещё Ломоносов сказал.

— Чтоб узнать, оборотень или нет, надо парным мо­локом напоить и окропить, — сообщила тётка уже для Зарубина. — Раньше так проверяли. И всех на чистую воду выводили.

Её муж ответом не удостоил.

— Кстати, он по пути в столицу через нас проезжал. И предсказал нашему пижменскому краю богатое будущее.

— Кто проезжал? — спросил Зарубин, потеряв нить разговора. — Дед Мороз?

— Ломоносов!

— У меня в юности было такое прозвище, — вспом­нил он.

— Да вижу: нос-то тебе сломали... В драке, что ли?

Зарубин хотел рассказать, что кличкой такой награ­дили по другому случаю: получив серьёзную травму и две недели пролежав в больнице, он вернулся и сам начал ло­мать носы. Тётка не вникала в мужской разговор, тяну­ла свой и не давала сказать.

— Где оно, это его будущее? — огрызнулась она. — Столько дырок в земле провертели, хоть бы что! У дру­гих вон хоть минералка впустую, но течёт. А у нас кол­хозы, и те развалились. Одни дракоши с драконицами панствуют...

— Будущее ещё будет! — философски, но резко пре­рвал её муж. — Тебе всё сразу вынь и положи, а его за­служить надо.

— Ты ему много не наливай. — посоветовала тётка. — Иначе до утра не отвяжется, поспать не даст, артист! Он у меня не пьянеет, верней, язык всегда трезвый, но голо- иа дурная делается. Такого нагородит — только слушать успевай. Одно слово — Баешник. Фамилия у него такая.

— Неужели такая фамилия? — восхитился Зарубин, вспомнив свой псевдоним.

— Такая и есть, — подтвердила тётка. — Всё равно что болтун. Пустомеля! Иногда перед людьми стыдно бывает...

— А у самой-то какая фамилия? — рассмеялся попут­чик. — У нас весь род — бухтинщики да баешники. Рань­ше, когда плотницкие артели ходили в другие края, одно­го непременно брали с собой. Радио не было, телевизоров нс было, а развлечений охота. Вот мои предки и баяли, То есть сказы разные сказывали. Топором не махали — языком зарабатывали полную артельную долю. Разговор­ное искусство всегда ценилось! Так что мы с дедом Моро­зом вроде как из одного актёрского цеха.

Зарубин только этого и хотел!

— А я люблю байки послушать! Давно вот так ночь не сидел у костра...

— Если в охотку враньё его терпеть — на здоро­вье, — позволила тётка и натянуто замялась. — Можно Я у тебя в машине поночую? Мне с вами тут сидеть со­всем не по нутру...

— Да конечно! — Зарубин разложил пассажирское си­денье и накрыл спальным мешком.

— Ага, забоялась! — обрадовался попутчик и без жад­ности, со вкусом выцедил коньяк. — Гляди, заберёт тебя Дед Мороз в снегурочки! Вот он, религиозный дурман, мракобесие, всю жизнь борюсь. Скоро на Дорийское пой­дёшь багул нюхать... Ладно, пей чай да ложись! И не ме­шай мужикам.

Солнце зашло, и потому как становилось сумеречно, тётку начинало откровенно поколачивать. Она торопливо поела каши, выпила чаю, поглядывая в сторону снесённо­го моста, бережно надкусила пряник и нарочито зевнула.

— Пошла я спать.

— Приятных снов! — облегчённо пожелал муж.

2

Едва она скрылась в кабине, Зарубин налил по ма­ленькой, и попутчик подбросил дров в костёр. Оба почувствовали волю и азарт: один рассказывать, другой слушать. И начал Баешник с недосказанного ещё по дороге — про районного охотоведа, которого звали на Пижме Недоеденный, хотя фамилия тоже была как прозвище — Костыль. И вид у него соответствовал: прогонистый, но плечистый и нравом несгибаемый, с заусенцами. Сюда приехал откуда-то из Белоруссии, как молодой специ­алист, школьный учитель физкультуры, но пообтёрся, пер­вый раз женился на местной и остался. Жил бы себе да и жил, пускал бы корни в худую Вологодскую землю, однако этот пришлый бульбаш увлёкся охотой, бросил жену, школу, наел на дичи толстую шею и пошёл в егеря.

Не минуло и года, как физкультурник благодаря высшему образованию сделался охотоведом, и мужики поначалу об­радовались: грамотный, вежливый и имя у него ласко­вое — Олесь. Предыдущий-то был из шофёров, поймает на охоте с нарушением, на весь лес ор стоит — мать-пере- мать, отлает как собаку и, бывало, отпустит без составле­ния протокола. А этот даже не пожурит, сразу ружьё от­нимет и такой штраф выпишет, хоть корову со двора веди или вешайся. Потом и вовсе взвыли вольнолюбивые, гор­дые пижменские мужики: в лес стало ни ногой! Не то что за зверем, по грибы-ягоды, и то в ножки Костылю кланяй­ся, а что собрал в лесу, ему принеси и сдай за копейки.

А всё потому что с ведома губернатора свою охотни­чью базу построил, все угодья под себя подмял, прибал­тов запустил, которые стали скупать дикоросы у местного населения за сущие копейки. При живом председателе со­всем другие порядки были, Драконя Недоеденного в узде держал, всё грозил угодья у него отнять — да не успел. Теперь Костыль голову поднял и свои законы утвердил, по-современному это монополия называется: хочешь вво­лю собирать грибы или клюкву, собирай только на сда­чу. И ладно бы государству — литовцам, этим зелёным братьям! Они же в камерах всё заморозят, потом при­гоняют фуры и прямым ходом в Европу. Можно сказать, последний заработок, последнюю свободу отнял буль- баш этакий.

Да ведь не на тех напал: сначала несколько раз про­сили, дескать, не обижай местных, люди здесь лесом всю жизнь кормились, и теперь, когда колхозы-леспромхо­зы позакрывались, так и вовсе остаётся питаться дара­ми природы. Потом для острастки предупреждать стали: колёса протыкали, ремни на снегоходе резали, литовских заготовителей пугали, вокруг овсяных подкормочных площадок карбид разбрасывали, чтоб животные не под­ходили, — ничего не проняло. Только злее становится и беспощаднее к туземцам!

И вот тогда на Костыля зверя натравили, небольшо­го, чтоб до смерти не задрал. Сначала напоили медведя мёдом с водкой и, когда он сговорчивый сделался, усло­вились с ним проучить охотоведа, дождались, когда он поведёт районного прокурора на лабаз и дали сигнал. Ко­солапый вышел на поле, прокурор стрелил его, а зверь прикинулся мёртвым и лежит, как условились. Охотни­ки подходят, довольные, медведь вскакивает — и сна­чала на прокурора: видишь ли, молодой ещё был, охо­товеда в лицо не знал, к тому же, говорят, близорукие они. Прокурор от него свистанул, а Костыля-то не напу­гать, тот второпях стрелил навскидку, и мимо! У Олеся карабин был, СВТ, машина тогда ещё редкая, полуавто­матическая, изрядно потрёпанная ещё в Отечественную, магазин при перезарядке и отстегнулся. Костыль давит • пуск — патрона-то нет и затвор открыт!

Но Олесю в хладнокровии не откажешь, он давно уже имжменских баек наслушался, знал, что если медведя го­лой рукой за корень языка взять, то можно, как мягкую ш рушку, домой живого привести. Называли даже име­ни, кто водил, например дед Боруты, коновал. Однажды гик вот привёл, держит за язык и кричит своей старухе: Хватай коромысло! Бей между глаз!

Та схватила — и не медведю, а деду по лбу! Медведь такое увидел, со страху вырвался и убежал. Правда, та­ких ловкачей вроде и на свете давно не было. Так вот, Ко­стыль пятерню ему в пасть и давай за язык ловить, дру­гой же рукой пытался ножик достать. А медведь-то уже овса на поле хапнул, в пасти у него скользкая каша — никак не взять! И ножика не вынуть, назад сбился, не дотянуться. Пока возились эдак-то, зверь всю руку до лок­ти ему пожевал. Тут прокурор очухался, оглянулся — нет, охотовед ещё живой, даже скальп на месте, борется с ко­солапым и вроде пытается его через бедро кинуть. Спор­тсмен же, говорят, вольной борьбой в институте увле­кался! Но стрелять законник забоялся: Костыля можно зацепить, ну и давай над головами палить. Они возятся, нолохаются, матерятся — прокурор палит. Медведь знал, что у него десятизарядный СКС, дождался, когда магазин и опустеет, бросил бульбаша и наутёк, как с мужика­ми договор был.

Охотоведу руку собрали, поправили, но пальцы всё равно врастопырку остались, отсюда и прозвище появи­лось — Недоеденный. А когда он в пятый раз женился — >то не считая десятка любовниц — стали его называть ещё просто охотоведом, то есть ведающим охоту всё вре­мя, как племенной бык.

Зарубин слушал попутчика с серьёзным видом и удо­вольствием, поскольку его торопливый вологодский го­ворок напоминал знакомую с детства музыку. Но когда этот сказочник завернул про то, как мужики с медведем договорились, непроизвольно хохотнул и уже не мог из­бавиться от недоверчивой ухмылки. Знал ведь, что всё это байки, но начинал верить, а ведь трудно сохранять спокойствие, когда слышишь, как собеседник старатель­но тебя дурит к потешается с серьёзным видом. Однако попутчика ничто не смущало.

— У вас что, медведи считать умеют? — спросил За­рубин.

— А то как же! — уверенно заявил тот. — Даже науке известно, всякий медведь до десяти считает. Наши, пижменские, и писать умеют. Они однажды письмо сочи­нили губернатору, жалобу на Костыля...

Даже его жена тут не выдержала, высунулась из ма­шины.

— Будя брехать-то, — строго сказала она. — Что человек-от про тебя подумаёт?

И словно пластинку сменила. Вкусив коньяку, этот сказочник окрылился, однако потерял охоту травить бай­ки — переключил своё нарочитое возмущение на беспо­рядки и принялся крыть местное начальство. А это было в самый раз — услышать голос народа, поскольку Зару­бин хоть и вырос в Вологодской области, однако давно жил в Москве, не знал современных нравов малой роди­ны, тем паче её глухих уголков. Попутчик же так увлёк­ся, что в азарте потерял всякую осторожность, продол­жая повествовать о тёмных сторонах пижменской жизни. И считал, что имеет на это право, поскольку одно время, когда леспромхоз закрыли, работал егерем на базе у Не­доеденного, весь его произвол наблюдал воочию и уво­лился из-за принципиального несогласия с агрессивной политикой в отношении к местному населению. Пять минут Баешник чихвостил всё охотничье руководство, благополучно избавился от замечаний жены и, когда та громко засопела, вернулся к прежним байкам, но уже полушёпотом.

Оказывается, не доеденный медведем, Костыль не уго­монился, хотя сразу догадался, кто зверя натравил, и ни­какого послабления местным мужикам не сделал; на­против, ещё хуже пакостить начал, и всё по закону. Он называл их аборигенами или того хуже — туземцами. Ироде не так и обидно: «туземец» вообще слово русское и означает, что человек из той земли, но всё-таки уни­чижительно. Так вот, захочет туземец зайчика стрелять иди грибов-ягод побрать, отработай три дня по обустройству солонцов, потом заплати деньги, путёвку выписывай и ещё ходи по определённому маршруту, в строго отве­дённое место, и не нарушай экологического равновесия а природе. Медведи же, кабаны и лоси теперь даже охот­никам из Вологды не достаются, только начальству, бо­гатым москвичам да иностранцам. Чтоб Костылю всё прощалось и прикрытие от властей было, он хитро сделал — когда-то пристрастил к охоте местного губерна­тора. Прежде-то тот и ружья в руках не держал, но од­нажды Недоеденный заманил его на глухариный ток и заразил, словно отравой. Бывший егерь по себе знал, насколько это занятие людей с ума сводит, человек как больной делается, и если рыбалкой увлёкся, то тихое по­мешательство, охотой же — вооружённое и буйное.

То же самое и с губернатором произошло — одержи­мый стал, разных ружей себе накупил, ножиков, амуни­ции, ещё больше надарили взяткодатели и просто при­гибай. Раздухарившись, изображая из себя барина, он дичное стрельбище построил и даже свору легавых завёл, Как помещик, чтоб мелких птичек круглый год стрелять, теперь мечтает о борзых. На охоте все свои губернатор­ские дела решает, делегации встречает, в том числе ино­странные, для чего непременно надевает шляпу с пером, как немец. Короче, произвёл увлечение в образ жизни и государственной службы. Иногда в засидке важные бумаги подписывает и печати шлёпает. На Пижму как ни приедет, как ни сядет на лабаз, как ни стрелит — зверь лежит, потому что руку в тире набил. Или поставят его на номер, пустят взвод егерей, и они на него лосей го­нят, бывало, целый табун. Так он на выбор, как совест­ливый защитник фауны, лосих не трогает, одних рогачей бьёт, а потом с ними фотографируется в назидание дру­гим охотникам. А однажды снялся даже в окружении жи­вых благодарных самок, но это было уже после того, как попутчик уволился из егерей.

Оказывается, тётка в машине всё ещё не спала, со­пела и слушала, и тут не вытерпела — открыла дверцу.

— Да это он на лосиной ферме снялся! Полно врать- то! Они хоть и коровы, да ведь не дуры. За цё благода­рить, коль он быков перестрелял? Сам-от подумай, цё го­родишь?

Видно, на ночь вставные зубы сняла и сразу зацокала.

— Такая подпись была под карточкой! — отпарировал муж. — Своими глазами видал.

Попутчица подошла к костру и присела поближе к благоверному.

— Вы уж его не слушайте, — заворковала она За­рубину. — Брешет мой туземец. Они все у нас бреху­ны да баешники. А губернатор нам достался хороший. За счёт него мы себе челюсти подешевше вставили. Если б нечисть не разводил, цены бы не было. В газе­те сознался: всё мясо отдаёт в детские дома, на котлеты, себе не берёт. Да и не съесть стоко-то! Даже хвархворовыми зубами.

— Кто тебе сказал, что зубы у него фарфоровые? — изумился попутчик. — Сама придумала?

— Поцё сама? Медичка сказала, которая сверлила! Им по должности ставят. — Потом громко зашептала. — Человек-от на базу едет, к Недоеденному. Номера-то на ма­шине видал? Московские! А ты цё плетёшь? Цего языком-то мелешь? Ну как передаст?

Зубастый и обретший достоинство, попутчик чувство­вал себя независимым, отвечал громко и дерзко:

— По справедливости говорю, как есть. Не бойся, зубы назад уже не выдерут! Теперь можно всё говорить, пусть люди знают. Эх, мне бы фарфоровые вставить! Да стакан водки с мёдом залудить!.. Всех бы перегрыз! И губернато­ра, и особенно Недоеденного доел бы! И даже Диву Ни­китичну укусил бы.

Он уже дошёл до той степени правды, что душа тре­бовала простора, но жена мешала, путалась под ногами, опасалась, как бы не сболтнул лишнего.

— Нашему бы теляти да волка съесть! — подобостраст­но рассмеялась она. — Диву-то за что кусать?

— За задницу, конечно! Ох, до чего вкусная женщина...

Супруга ничуть его не ревновала, верно, привыкнув к болтовне.

— Не верь ему, — сказала Зарубину. — У нашего гу­бернатора и зубы, и плешина на голове — всё настоя­щее. Вставных только три или четыре, говорят. В рот ему не заглядывала, не щупала...

Попутчик уловил запретную тему о губернаторе и, дабы усмирить жену, переключился на Костыля.

— Про охотоведа я тебе всё расскажу! — встрепенул­ся он и поправил челюсти во рту. — Что наши мужики-то удумали на сей раз! Это же надо такое вытворить!

— А что за мужики-то? — осторожно поинтересовал­ся Зарубин.

Вывший егерь своих не выдавал и никаких имён не на­зывал.

— Нашлись ловкие ребята!.. Сейчас Костыль сам сидит и заднице, и вся его прибалтийская свора в лес не суёт­ся. А как раз второй слой белых пошёл! Грибов в борах — видимо-невидимо. Присядешь эдак-то — одни ядрёные шляпы торчат по беломошнику, иные с человечью голо­ву. Два автобуса с зелёными братьями пришло, но вот хрен одного сорвут! Нынче брусники мало, так весь зверь на подкормочных площадках жирует. Как вечер, так стол­потворение, считай, весь овёс уже потравили. Да никто зверя не шевелит, лабаза пустые стоят и ни выстрела! Для фауны благодать наступила. Не будет нынче коро­левской охоты!

— Отчего же так? — подтолкнул Зарубин и щедро на­лил ему коньяка.

На спиртное он был не жадный, поболтал в стакане, понюхал и даже не пригубил: для него была важна ин­трига и сам процесс рассказа!

— Нашлась управа и на Недоеденного, — мстительно произнёс попутчик, всё ещё интригуя. — А его предупре­ждали, добром просили! Пусть теперь убытки считает!

— Да ты скажи уж прямо! — не выдержала его жена и, распахнув дверцу, перекрестилась на ёлки, стоящие в темноте, как стрельчатые храмные купола. — Бесов на­слали! Прости, Господи!.. Собираемся по всей Пижме крест­ным ходом идти. Благочинный приезжал, благословил.

— Бесы — не материальные существа, — философ­ски заметил её муж. — Они вымысел попов, чтоб народ в темноте держать. А вот волков развелось! Но охотове­ду некогда хищников истреблять, он королевские охоты проводит, бабки зарабатывает. У Дракониной вдовы пять тёлок зарезали, две из них стельные были. Пока мы собе­рёмся покупать, всех порежут... А ты про бесов лепишь! Хоть раз их видала?

Попутчица не пожелала вступать с ним в дискуссии на тему нечистой силы и веры.

— Ты ежели охотиться едешь на базу, то сразу пово­рачивай назад. Довезёшь нас и в обратку. Охоты нынче не будет. Можешь, конечно, у нас погостить. Мы любим гостей, и дочка приедет, картошку копать...

Это уже было сказано Зарубину и ясности не доба­вило.

— Но у меня лицензия выписана! — нарочито возму­тился тот. — На медведя и кабана.

— Повесь её на сук, — заявил бывший егерь. — И воз­вращайся в свою Москву.

— А что случилось? Почему?

Попутчики заговорщицки переглянулись, и тётка об­речённо вздохнула.

Нечистая сила кругом. Видал Деда Мороза? А есть и почище!.. Как увидишь свет над лесом — знай, или ки­кимора на болоте светится, или леший вышел на про­мысел.

— Если свет, то какая же нечистая сила? — вялова­то возразил её муж. — Говорят, где нечистая, там тьма.

— Уж не знаю, кого ты слушал, — с комсомольским задором отчеканила его жена. — Но старые люди так го­ворили. Увидишь зарницы или ещё от земли свечение — нечисть ходит, себе дорогу светит. Бесовский огонь!

У попутчика было благодушное настроение, ссориться не хотелось.

— Див у нас завёлся. Точнее будет, дива. Борута гово­рил, на Дорийском болоте поселилась и живёт.

Зарубин знал про это сказочное существо, бабушка и детстве пугала, мол, не ходи один в лес, див схватит и унесёт к себе в логово, ребятишкам своим на забаву.

— Это кто? — однако же спросил он. — Что за зверь?

— В том-то и дело, что не зверь, — замялся Баешник. — Если верить попам, то нечисть. По-нашему, так леший, дяденька лесной, див — всяко называют. Леших, кикимор, русалок так и кличут — дивьё лесное. Если женского рода, то дива.

— На Пижме даже иногда девчонок так называют, — призналась тётка которые оторвами растут. Вот мы свою Натаху так и звали...

И оба почему-то тревожно и надолго замолчали.

— То есть у вас настоящий леший завёлся? — спросил Зарубин и побулькал фляжкой.

— Вроде того, лесной дяденька, — боязливо отозва­лись попутчица. — Или, верней, тётенька...

— Раньше как-то незаметно было, — трагично подхва­тил бывший егерь, явно не желая менять своих убежде­ний. —Лешего редко встренешь. Где-нибудь возле Дорий­ской мари только. Он туда к кикиморе ходил...

— Будя языком трепать! — попыталась остановить жена. — У них ведь не как у людей...

Баешника уже понесло.

— Бывало, конечно, — невозмутимо продолжал он. — То зверей из загона выпустит, то морок наведёт и в трёх соснах закружит... А сейчас всюду ходит, многие видали. Я человек образованный и опираюсь на факты. Вынуж­ден признать: дива в нашем краю есть. И русалки из Дора в речки перебрались, в омутах живут. Кикиморы теперь на всех болотах. Пойдёшь за морошкой, непременно ба­ловать начнёт. Или закрутит, или корзину с ягодами от­нимет и выкуп просит.

— Всякой твари развелось! — горько вздохнула по­путчица. — Раз сам губернатор под опеку взял и сделал все наши леса заколдованными. Так однажды при наро­де и сказал, дескать, мы нынче лесов рубить не станем, поскольку все уже вырубили. Мы их заколдуем, и все ту­земцы будут жить счастливо.

— Деду Морозу терем выстроил в Великом Устюге! — подхватил муж. — С ледяными палатами. Туда он местных девок водил морозить. Тоже охотовед знатный! То есть как племенной бык: всегда в охоте, если близко тёлка.

— Многих, гад, поморозил! — с завистливой мститель­ностью добавила жена. — Снегурку себе ищет. Как с цепи сорвался, кобель! Девки-то липнут сами. Они же у нас простые, до сих пор думают: Дед Мороз настоящий. За­муж хотят, так уже и не смотрят, дед — не дед. Главное, чтоб мужик был, и лучше если заслуженный артист... Вон наша Натаха-то, тоже с Морозом сфоталась!..

— И нарвался однажды, — горестно заключил попут­чик, желая перебить жену, дабы не выносила семейных секретов. — В этом деле надо меру знать. А он, будучи выпившим, принародно заявил, дескать, саму лешачи­ху в снегурки возьмёт! Мол, только она по достоинству ему будет! И заставил народ хоровод вокруг ёлки водить и орать:

— Дива, явись! Дива, явись!

— Лешачиха услышала и явилась! — торжественно вставила тётка. — Прямо на ёлку в терем! И так самого поморозила!.. Все достоинство-то и отвалилось. Говорят, теперь он как мерин: не конь, не кобыла...

Мужик не сдержался.

— Ты уж объясни толком! Человек подумает, и правда... Дед Мороз был назначенный, не настоящий. Арти­ста из Москвы привезли, заслуженного. Но дива-то, гово­рят, была настоящая! Вот и отснегурила ему хозяйство, чтоб девок не портил.

— Откуда же она взялась? — спросил Зарубин.

— Наши мужики на Вятку ходили, — по секрету сооб­щил попутчик. — Договорились и привели да поселили и Доре. Это бывшая деревня колдунов на болоте. Теперь он в наших лесах хозяин.

— Бабу привели, то есть лешачиху! — встряла его жена. — Нашли там одинокую и уговорили на Вологод­чину пойти. Она узнала, что губернатор нечистой силе терема строит, вот и согласилась Снегурочкой у Деда Мо­роза послужить... Ой, не к ночи помянуто! Накличу не­чистых духов — не уснуть будет.

Похоже, спор этот у них был давний, потому что оба зажигались, как спички.

— Да ведь толком-то не рассмотрели кого! — драчли­во возразил попутчик. — Нынче среди людей трудно раз­личить, баба или мужик!

— Если Снегуркой служила — какой же мужик? Зато какая весёлая Снегурочка была! И бесплатно ра­ботала. Губернатор нарадоваться не мог вместе с мо­сковским мэром. Народ поездами поехал! А потом вы­шел разлад...

— Всё равно не доказано! — упёрся попутчик. — Дракоши уверяют, лешего привели!

— Дак Борута щупал — лешачиха! Тварь она гулящая!

— Ладно тебе! Боруту если послушать!.. Кто ещё ви­дал, что гулящая?

— А цё к мужикам только пристаёт?

— К кому приставала-то? К Эдику, что ли? Так к Эди­ку и мужики пристают.

— Деда Мороза совратила — терем покинул! Снегур­ку свою назначенную бросил. А она ведь уже с пузом была! Надеялась, замуж возьмёт. Теперь к губернатору иск выставила, алименты платить. Потому как Дед Мо­роз — лицо сказочное, не настоящее, по лесам скрыва­ется, документов не имеет. А губернатор — избранное голосованием.

— Голосованием — значит, тоже сказочное лицо!

— Но алименты пообещал не сказочные...

Эта житейская история как-то приземлила поэтич­ность образов, и попутчик перевёл дух.

— Теперь нового Деда Мороза привезли, — скучно сообщил он. — Нашли артиста ещё здоровей. Такой ле­шак!.. Этого в строгости держат, по договору, там всё прописано. Снегурка ему положена разовая, привозная на праздник. И чтоб с дедом ни-ни! Отснегурила и уехала. Сам губернатор по конкурсу выбрал, чтоб детям нрави­лась, а не Деду Морозу. Прежний-то кроме назначенной ещё десяток местных Снегурок держал. И в своём тере­ме морозил! Поморозит и бросит, разбаловался совсем мужик, развёл бардак.

— Вот и наскочил на лешачиху! — подхватила его жена. — Сейчас весь дедморозовский штат поменялся. Правда, ребятишки новую Снегурку за Бабу-ягу прини­мают...

— Страшная потому что, — вставил попутчик. — На­стоящая нечистая сила. Зато никакого искушения деду.

— А то ведь до чего дошло! — забывшись, воскликну­ла тётка. — Старая-то Снегурка принародно чуть губер­натора не совратила!

— Вот что ты несёшь? — заругался муж. — Откуда гам народ? Никто ничего не видал! А не видал — зна­чит, и не было!

— Хочешь сказать, лешачиха к самому губернатору иг приставала?! — брякнула тётка и, опомнившись, при­крыла рот ладонью. — Прости, господи...

Да к нему же приставала Дива Никитична!

- Это он приставал к Диве, дура ты!

Должно быть, оба проболтались в азарте, выдали пижменский секрет, но слово вылетело. Зарубин знал про вдову от Фефелова, но сделал вид, будто ничего о ней не слышал.

— Я что-то запутался. — сказал он. — Дива лешачи­хи, а Дива Никитична кто?

- Вдова председателя.

— У нас председатель колхоза был Герой труда, Драконя.

— Дважды герой, Алфей Никитич, царство ему небес­ное...

Объяснили и как-то насупленно умолкли. Зарубин плеснул коньяка в стаканы, чтоб оживить разговор.

— Неужели к самому губернатору лешачиха приставала?

— С чего бы ещё шум-то начался?

— Губернатор у нас лысый, — сообразно своей логике пояснила тётка. — Значит, мужчина жаркий, по чужим подушкам причёску вышаркал. Так эта тварь его по пле­шинке погладила и титьками потёрлась...

— Борута не видал, чтоб гладила! И тёрлась об лабаз.

— Зато другие видали! — огрызнулась та. — И у него стали волосья расти. Сначала вся макушка заросла, по­том ниже поползло.

— Вот что несёшь? Откуда ты знаешь, куда поползло?

Тётка окончательно воспряла.

— Егеря с ним в бане парились, видали. Говорят, весь мохнатый стал.

— Он давно уже мохнатый! Порода такая...

— А от чего, скажешь?!

— Библиотекарша говорит, денег на культуру не вы­деляет. Вот и оброс шерстью.

— Их на культуру никогда не выделяли! Никто не об­растал... Дива погладила!

Попутчик спорить больше не стал, неторопливо выпил коньяк и рассказал историю, вообще уже фантастичную.

Егеря Недоеденного прикормили крупнейшего кабана с трофейными клыками — что тебе бивни мамонта! Раз­умеется, Костыль доложил губернатору, и тот примчался прямым ходом из Кремля, где отчёт держал, — вот что значит ловчая страсть. Недоеденный сам вызвался сопро­вождать охоту, сели на лабаз вдвоём, а губернаторского начальника охраны Кухналёва с крупнокалиберным ка­рабином посадили на опушке леса с подветренной сто­роны, чтоб страховал, подранка достреливал и посторон­них не пускал.

Солнце на закат, в кристальном воздухе даже кипрей­ное семя на пушинках замерло: на Русском Севере бы­вает такое состояние природы, будто в невесомости си­дишь, и тишина, даже дышать боязно. И вот на сумерках вдруг слышат зубовный скрежет — значит, секач вышел и уже кормится! Только в каком месте на поле, не разбе­рёшь, овёс высокий, да ещё подсеянным горохом пере­витый, ничего толком не разглядеть. Вроде есть чёрное пятно и движется, но в потёмках не понять, что за жи­вотина. Не раз бывало, вместо кабана медведя стреляли и наоборот. А то и лося случайно валили: у них как раз в это время гон, шныряют в поисках соперника где угод­но. А ночными прицелами губернатор принципиально не пользовался и другим не велел, считая, что всякому зверю надо дать шанс. Решили ближе подпустить, что­бы уж наверняка высмотреть будущий трофей. Охото­вед ночной бинокль включил, всё одно понять не могут, то ли матка с двумя медвежатами, то ли свинья с поро­сятами. Охотники даже карабинов в руки не взяли, ведь секача ждут, другая дичь ни к чему. Видно, что пятно лох­матое, бесформенное, скрежещет зубами, словно кабан, чавкает как медведь, а размером с крупного лося, если нс больше, только ни рогов тебе, ни длинных ног. Кака- и то гора шерсти ползёт!

Под самый уж лабаз подпустили, всё равно понять не могут, что за зверюга, да и темнеет быстро. И тут гу­бернатор не утерпел, вздумал стрелять: снял карабин г гвоздика, да только положил ствол на упор, как животи­на встала во весь рост. Оказывается, на корточках сидела и жрала горох! Охотоведу же сначала медведь привидел­ся: морда, пасть, клыки, лапы — всё звериное. Но гу­бернатору показалось — обликом так вылитый человек! Лицо, руки и даже женскую грудь рассмотрел! Только очень мохнатый и огромный — метра четыре высотой показался, как раз в уровень засидки!

В общем, тварь эта сначала карабин у него вырва­ли и на глазах в штопор скрутила. Потом засмеялась и но лысинке будто бы погладила, а губернатор отмахнул­ся, отпихнул ручищу и заругался, мол, какое право име­ешь лапать неприкосновенное лицо? Тут лешачиха и рас­свирепела, ухватилась ручищами, расшатала лабаз, а он на четырёх столбах стоял, вырвала из земли и завали­ла на лес. Если бы лестница его не подпирала, в дребез­ги бы разбился, и люди бы пострадали. Но всё обошлось, он только накренился, тварь же напоследок взвизгнула женским голосом. Недоеденный утверждал, выразилась похабно и убежала, как человек, на двух ногах. И лад­но бы только охотники — охранник Кухналёв всё это на­блюдал издалека, в прибор ночного виденья, а он был целым полковником службы безопасности и совершен­но трезвым в тот миг!

Но все эти очевидцы и пострадавшие были на Воло­годчине людьми пришлыми, с разных краёв, ни в чёрта, ни в бога не верили, поэтому, пережив стресс, взялись гадать, что произошло. Заводилой разбирательства стал, естественно, губернатор, он и убедил остальных, что это не зверь, не огромный медведь, и не дивьё лесное, а ре­ликтовый снежный человек, про которых давно талды­чат по телевизору. Костыль его послушал и тоже изменил мнение. Просто после поединка с медведем ему звериные рожи всё время чудились, и тут охотовед даже будто бы вспомнил человеческие руки, что раскачивали столбы ла­база, и обнажённые женские груди с оттянутыми соска­ми, как у кормящей матери. К тому времени он разошёл­ся с пятой женой, нарожал в общей сложности семерых детей, женскую физиологию и животных знал хорошо.

Мало того, на следующее утро вся компания поехала на поле и там, где кабаны вскопали землю, нашли гигант­ские человеческие следы, с которых охранник професси­онально сделал гипсовые слепки. В общем, все сошлись на утверждениях губернатора, а чтобы его не дискреди­тировать столь необычным случаем, решили всё засекре­тить, что сделать на Пижме практически невозможно. У этой охоты на секача оказался ещё один свидетель — пижменский мужик Борута. Этот туземец тоже когда-то у Костыля работал: сначала шутом, за деньги упраж­нения с хвостом показывал, а когда его лишился, стал егерем. И поскольку по профессии был колхозный вете­ринар, то не просто лосей загонял на стрелков, а ещё за­нимался животным миром базы, то есть собаками, при- травочными зверями, что в клетках жили, и лошадями. Но всё это пока Недоеденный не отыскал себе настояще­го специалиста-собачника, после чего колхозника уво­лил — обидел мужика.

И сделал это зря, потому как Борута сам почти леший, везде теперь ходит, всё видит, и как губернатор охотил­ся на кабана, тоже узрел. Разумеется, и самого лешего на двух ногах он наблюдал не только на подкормочной площадке, и в борах, где прибалты собирали белые гри­бы, но и на зарастающих просёлках, заброшенных полях, старых вырубах и даже возле охотничьей базы. И ничего особенного хозяин леса не проделывал, только пока­пывался воочию, и все прибалты бежали от него в ужасе, чтоб спрятаться за высоким забором. А поскольку зелё­ные братья теперь дальше её территории не высовыва­ются, то леший вконец обнаглел, трётся всё время возле базы и напускает страху. Недавно Эдика поймал, совла­дельца литовской компании, парня храброго, который, служа ещё в советской десантуре, грузин не забоялся и рубал их сапёрной лопаткой, когда они бунт учинили на площади в Тбилиси. Поймал в объятья и поцеловал взасос, так что всё европейское лицо десантника оказа­лось в пасти чудовища, да ещё титьками потёрся об него. Титьки голые, без шерсти, и сама она вся без телесных полос, но смугловатая, кожа гладкая и видом — женщина, только роста и объёма исполинского. Ещё Борута заме­тил, как леший, то есть скорее всего лешачиха, изныва­ет от плотской страсти без мужика: бабы, они всё время трутся, если сильно чего-нибудь хотят.

Отсюда и пошло дива, то есть снежного человека по-научному, считать женским полом, дивой, а так этих самых гениталий не заметно, хотя существо совсем об­нажённое.

И всё бы ничего: прошло бы время, и эта нечистая сила покорилась бы Деду Морозу, пошла бы в Снегурки или вернулась на Вятку, где водилась, говорят, в избытке: напрямую-то через Великий Устюг тут совсем близко. Од­нако губернатор, встречаясь с самим президентом, взду­мал заразить того охотой и для начала весной затащить на глухариный ток. Глядишь, какой-то краешек пирога н обломится для областного бюджета, всякие инвести­ции пойдут, гранты и прочие деньжата. А пока байками про медведей и кабанов потчевал, и Борута свидетель­ствовал, что губернатор весьма искусно описывал охо­ту, как настоящий баешник. И даже изображал в прези­дентском кабинете, как следует подходить к поющему на току глухарю.

Президент носил фамилию звериную, диких живот­ных обожал и не купился на россказни губернатора, зато пообещал отправить в Вологду одного европейского ко­роля с дочерью. Этому королю не быть, не жить надо русского медведя стрелить, иначе, мол, чуть ли не с тро­на снимут. Причём они с принцессой условились сделать это тайно: ихняя мамаша, то бишь королева, возглавляла движение «зелёных» и защищала от убоя даже комаров.

3

Этот вездесущий и всевидящий Борута вполне мог наблюдать за разговором губернатора с президентом, только другим, третьим глазом, посколь­ку после увольнения из собачников колхозный ветери­нар увлёкся всякой чертовщиной, связался с городскими шахарями и его даже по телевизору показывали. Хвост у него отпал, но зато на лбу шишка вздулась, и светила народной медицины Шлопак обследовал его в прямом эфире, где подтвердил: скоро черепушка лопнет, откро­ется третье око, а сам Данила превратится в прямой ка­нал, связывающий два мира.

Вообще-то сказ про Боруту — это отдельная история, поскольку он личность на Пижме знаменитая, всем из- нсстная правдивостью. Сам Баешник иногда откровенно привирал, и делал это без злого умысла, чтобы слуша­теля заинтриговать, чего никогда не скрывал. Но Дани­ла к местным баешникам отношения не имел, и об этом на Пижме знали все: если он какую-либо новость при­нёс — значит, то и произойдёт. Будто он действительно канал связи и ему кто-то сверху нашёптывает, что в бли­жайшее время случится. На что уж сам Баешник предсказатель знатный, и если скажет: «Завтра будет дождь, спину ломит», то ненастье непременно случится. Или, например, его престарелая, выжившая из ума тёща с утра шерстяные чулки натянула, тёплой шалью подвязалась — жди хоро­шей погоды, поскольку она всю жизнь поперечная.

Но тягаться с самим Борутой никто не в состоянии! За неделю вперёд, как медведю Костыля пожевать, Данила предупреждал его, даже упрашивал, чтоб не водил прокурора на охоту — не послушал. Или вот откуда про­стому смертному туземцу, например, узнать, что в резуль­тате беседы президента с губернатором на Пижму прие­дут самые настоящие король с принцессой?

Поговаривали, бабка Боруты тоже лешачихой была, то есть дивой, откуда во внуке появилась любовь к лесу, зверью, чудесам и дар ясновидения. Дед же будто был цы­ганом, коновалом и колдуном, поэтому жил на острове в Дорийском болоте. И фамилия у него подходящая: бо- рутой, или боровым, в средней полосе России зовут ле­ших. Но если так судить, то у нас пол-России лешие, по­тому как в лесах живут, что тебе дивьё лесное. И самое распространённое, незлобливое ругательство — лешак, или леший тебя побери, особенно у вятских соседей.

Если считать через бабку, то Данила всего лишь в третьем колене был лешаком, поэтому немного под- выродился в смысле роста: всего метра полтора с кепкой и в башмаках на высоком подборе, потому его в армию не взяли. Хотя при этом он силой обладал невероятной, поистине, лешачьей! Не руки — паровозные маховики, свисающие ниже колен, плечи хоть и не широкие, но весь он сухожилиями перевитый, кремнёвый. На спор за день­ги однажды лом в узел завязал, а за двойную плату раз­вязал. Ещё в юности на призывной комиссии стул вме­сте с грузным доктором за ножку одной рукой взял, едва дотянулся и на шкаф поставил. И сказал, спустит после того, как тот бумагу подпишет, что годен к строевой без ограничений.

А Даниле до зарезу надо было попасть в армию, по­скольку в юности он влюбился в девчонку — Диву Драко­ню, приёмную дочку председателя колхоза. Совсем ещё юная, она выглядела вполне взросло и уже считалась пер­вой красавицей в Пижменском Городке. Все женихи жда­ли, когда подрастёт, и уже копытом били, фотокарточки в кабине тракторов вешали. Борута же ростом не вышел и был ниже её на полторы головы: Дива такой дылдой вымахала, редкий парень ей по росту подходил. Так вот эта гордая девица вздумала над ним посмеяться, сказа­ли, отслужишь в армии — приходи, поговорим. Может, подрастёшь или станешь героем — не посмотрю, что ко­роткий. Лучше героем стань; люблю, когда совершают подвиги, дескать, меня не просто высватать надо — чем- то покорить, завоевать, тогда я ни на что не посмотрю.

Знала ведь, зараза, что не возьмут в армию, — и не взяли!

Доктор, сидя даже на шкафу, не подписал, вызвал милицию, и Боруте вместо армии дали пятнадцать су­ток. Здесь он и познакомился с настоящими залётными гастролёрами, приехавшими ограбить тотемский банк, но случайно посаженными за мелкое хулиганство в ресто­ране. И для начала подрался с ними — один против пяте­рых бугаёв, и всем наколотил так, что короткого на вид парня отъявленные «медвежатники» зауважали. А им до зарезу требовался такой неприметный с виду, про­нырливый силач — сейфы ломать и в форточки лазать. Мот они и взяли Данилу в свою банду да увезли с собой а южный город Сочи. Что делать, если в армию не берут, а приключений страсть как охота? У Боруты же была мечта: когда-нибудь заработать денег и купить себе мо­тоцикл, хотя бы «Восход», — была такая популярная мар­ка. Приехать в родную деревню, посадить Диву и прока­тить с ветерком, чтоб у неё душа зашлась!

Когда он первый сейф вспорол топором, будто кон­сервную банку, то сразу купил красную «Яву» и хотел рвануть к себе на Пижму, Диву катать. Бандитская жизнь ему категорически не нравилась, тянуло в лес, к колхозным и диким животным, однако законы в банде были стро­гие: могли прирезать или пулю в живот засадить, чтоб в муках умирал.

Ветеринарное дело у Боруты было наследственным, его дед, цыган, тот самый, что будто бы с лешачихой жил, слыл лучшим коновалом. А отец его уже в колхозе рабо­тал, всю жизнь быков и поросят кастрировал да коров искусственно осеменял и сына к этой работе пристра­стил. Поэтому Данила всё-таки решил сбежать из банды, невзирая на угрозы, и только подгадывал момент. И тут помогли опера: всю шайку схватили в каком-то кабаке, где «медвежатники» награбленное прогуливали. Боруту они с собой не брали, по-отечески считали ещё молодым, чтоб просаживать жизнь в ресторанах, мол, купили тебе забаву — мотоцикл, вот и катайся до следующих гастро­лей, когда понадобишься. Он, как только узнал, что всю банду повязали, сел на «Яву» — и только пыль завивает­ся. Но в Ростове Данилу схватили: кто-то выдал, и поса­дили его на нары. А по молодости дали четыре года.

Так или не так всё было, на Пижме знали из рассказов самого Боруты, а он тогда ещё не был каналом и мог слег­ка преувеличивать, чтоб распустить о себе славу гроз­ного бандита-медвежатника: почти все люди малого ро­ста этим грешат. Но судя по наколкам, в тюрьме Данила сидел, и срок отбывал там же, на юге, а при лагере был огромный свинарник, куда бывшего колхозника и опре­делили. Там оказался зэк, преподаватель ветеринарной академии, который узрел интерес Данилы и взялся на­таскивать его своему ремеслу. За четыре года выпесто­вал специалиста, только институтских корочек не хва­тало. Зато справка была, что прошёл курс обучения под руководством этого известного ветеринара, его рукой на­писанная. Так что зона пошла на пользу Боруте во всех смыслах.

А ещё он послал больше тысячи писем Диве, отправ­ляя их через «волю», то есть минуя лагерный контроль, где красочно описывал свои военные подвиги сначала в Сомали, затем в Афганистане. И так поднаторел сочи­нять всяческие боевые истории, что сам уже начинал ве­рить, что воевал снайпером, много чего повидал и испы­тал. Дива же ничуть не сомневалась, что Данила воюет, но отвечала изредка, рассказывая про колхозные дела. И ни строчки о личном, поэтому Борута тешил надежду, что она всё же его дождётся. Но младший Драконя, тогда уже Герой Соцтруда, откуда-то узнал, что земляк не в око­пе сидит — на нарах, и прислал в колонию ходатайство, что заключённый такой-то будет немедля трудоустроен и колхозе и взят на поруки, если его досрочно освободят. Поруту не освободили, статья была тяжёлая, но когда он вышел на волю по окончании срока, то получил направ­ление в родную «Красную Пижму» — колхоз так назывался.

И только тут узнал, что Дива вышла замуж за Алфея Никитича, который был тогда главным зоотехником. Вех людей выше себя ростом Борута ненавидел либо от­носился к ним с подозрением, а младший Драконя был двухметровым гигантом, и конечно же, приёмная дочка предпочла его, тем паче выросли они в одной семье. Ал­фею тогда было за тридцать, а Диве всего семнадцать: говорят, не женился, ждал, когда она подрастёт. Борута гоже стал ждать, когда соперник изработается и умрёт. Он знал пословицу: «От работы кони дохнут», видел, что многие молодые мужики скоро загибаются от чрезмер­ного переутомления, поэтому берёг здоровье и ждал сро­ка. Однако соперник лишь здоровел, получал награды, должности, и когда изработался и умер старший Драко­ня, младший занял место председателя. Данила тогда работал в колхозе ветеринаром-осеменителем, и отно­шения у них с Драконей были хорошие, никто и не по­дозревал, что в Боруте страсти кипят. Скоро Алфей Ни­китич заработал вторую звезду Героя, бюст на родине, а Дива одну за одной родила ему трёх дочерей, и надеж­ды Данилы растаяли.

Тогда прошедший бандитскую школу Борута ре­шил убрать председателя, взял ножик, лопату, скараулил на лесной дороге и выкатился навстречу, будто ле­ший. А Драконя машин не признавал, верхом ездил, да на крупном жеребце. Конь с испуга на дыбки взвился, так внук известного коновала уронил его одним ударом. Что потом произошло, Борута сразу и не понял: предсе­датель из седла не вывалился — жеребец будто умень­шился до размеров ишака и выскочил из-под седока. Дра­коня так и остался стоять на ногах. И по свидетельству правдивого Боруты, вырос вдвое! Сгрёб он Данилу, зажал чуть ли не в кулак и спрашивает:

— Что это с тебя потекло?

Тут потечёт, когда соки жмут! И слова в ответ не ска­зать, дышать нечем.

— Ладно, — говорит председатель. — Повиси да об­сохни!

Согнул сосну, отломил сук и повесил за шиворот, сам же снова сделался обычного роста, поймал коня и уехал. Данила висит и дыхнуть боится: ватник трещит, ни рукой, ни ногой не шевельнуть, ствола дерева не до­стать, а до земли метров десять, навернёшься — костей не соберёшь. Так часа три прошло, помощи ждать неот­куда, по этим чёртовым дорогам и так редко ездят, тут же дело к ночи.

И вдруг почуял, как в копчик словно буравчик ввер­нули, так сильно защекотало, но не почесаться! Борута потерпел-потерпел — уже невмоготу! Потом осторож­но глаз скосил, глядь, а из штанов со спины вылазит ка­кая-то лохматая верёвка и шевелится, будто живая. Вы­лезла, дотянулась до сучка, на котором висел, и, когда только обвилась вокруг, он догадался: да это же хвост вырос! Крепкий, ловкий и чувствительный, как ладонь, особенно его кончик. Данила, конечно, подивился этому, но из лекций своего академика-сокамерника знал, что подобное явление вполне возможно. В учебниках по ге­нетике даже фотографии есть: хвостатый мальчик, на­пример. В критической ситуации у Боруты включилась генетическая память, и вот тебе результат... Люди же от обезьян произошли.

Борута наконец-то дух перевёл, затем руками к суч­ку потянулся, и тут телогрейка не выдержала, воротник оторвался. Данила бы рухнул вниз, но хвост выдержал! Разве что затрещал немного и, мускулистый, чуть сыграл, будто резиновый. Правда, при этом язык втянулся в гор­ло: то ли от страха, то ли напрямую как-то был связан с хвостом. Борута достал руками ствол дерева, обнял его, отдышался и тогда только понял, что спасён.

Он спустился и побежал домой, но тут обнаружил, что хвост, сослуживший ему службу в воздухе, на земле ме­шает, волочится по грязи, цепляется за кусты и вообще но характеру неуправляемый, ведёт себя как ему хочет­ся. И к своей хвостатости ещё надо привыкнуть, приспо­собиться, как и где его носить этот результат генетиче­ской памяти. Обезьяне или коту, например, легко: задрал вверх и ходи, а от человека с хвостом ещё шарахаться начнут, каждому про Дарвина не объяснишь.

Данила скрутил его в моток, как верёвку, запихал сна­чала в штаны, однако идти мешает, или норовит в шта­нину провалиться, а там в сапог и под пятку, наступишь — больно! Опять скрутил, засунул под куртку, однако без дела хвост вялый делается и всё время выпадает, путает ноги. А если его напрягать, то он, как шило, протыкает, рвёт крепкий брезент на спине и торчком становится. Нако­нец придумал, куда девать: вокруг талии обмотал, слов­но кушаком, подпоясался, и конец изолентой прикрутил.

Пришёл домой — тогда Борута уже переехал в леспромхозовский посёлок — и стал испытывать хвост сначала на грузоподъёмность: колесо от легковушки поднимает, мотоцикл полминуты на весу держит! Потом зацепился за потолочную балку, поднялся над полом и завис, как космонавт в невесомости. Баешник тогда случайно за­шёл к соседу и застал его висящим под потолком. Снача­ла испугался: не удавился ли? И если удавился, то как-то странно, не тем концом своего тела. А Борута ему свер­ху говорит:

— Молчи, что видел! Никому ни звука, иначе порчу наведу.

Так Баешник и узнал про хвост. А Данила слово с него взял, спустился на пол и начал хвастаться, мол, не только тяжести поднимать, на ловкость проверил — цены хвосту нет! Чугунок из печи вынимает, стакан держит, причём может с полки достать, и вставать не надо, ложку со сто­ла берёт! Только вот почему-то не ко рту несёт, а куда-то назад, но ведь приучить можно. Единственное, холода бо­ится, ночью под одеяло лезет и спать мешает.

Одним словом, Данила оценил, что хвостатому жить гораздо легче, особенно если рукодельем занимаешься, плотницким либо столярным делом: бывает, гвоздь надо подержать, а нечем! Из колхоза он тогда уже уволился, ветеринарной работы в другом месте не найти, и Бору- та по первости пошёл шабашить. Костыль тогда актив­но базу строил, гостевые домики ставил, а топор в руках у Данилы хорошо держался, но умел он только сейфы рубить. В бригаду плотников не взяли, и тогда он нанял­ся подсобником — лес на срубы закатывать, посколь­ку сила была богатырской. С хвостом так и вовсе кра­сота: лебёдки не надо, подкатил, затянул бревна на сруб и к другому пошёл. Только чтоб никто не видел и лиш­них вопросов не задавал, можно по ночам работать. Охо­товед не оценил трудолюбие шабашника, но, зная о его ветеринарных способностях, предложил работу егеря-со­бачника. То есть отдал под его начало всю псарню и притравочных зверей, медведей и кабанов. А ещё казённый карабин и клетку на колёсах — переоборудованный УАЗ, чтоб зверей на притраву собак вывозить. И зажил Бору- та, как бывало в Сочи, даже «Яву» себе купил, уже ново­го образца, поскольку мотоциклы по-прежнему обожал.

Но как шила в мешке не утаить, так и хвост в штанах: кто-то подглядел, как Данила кормит медведя. В клетку к нему он поначалу входить опасался, поэтому загибал конец хвоста крючком, ставил тазик с едой и подсовынал в кормушку. Медведь и тот смотрел удивлённо, зная, что у человека всего две руки и не бывает хвостов. И вот подсмотрели и доложили Костылю, что собачник хвоста­тый. Тот сначала не поверил, хотя Борута внешне похо­дил на обезьяну, но когда увидел хвост, кроме основной работы предложил шабашку. Надо было за деньги по­казывать клиентам всякие фокусы или даже просто два часа сидеть голым в клетке, демонстрируя возможности хвоста. Он даже придумал псевдоним Даниле — Див, мол, ты изображай настоящего лешего, отловленного в мест­ных лесах.

Скрывать свои вновь открывшиеся физиологические качества уже было невозможно, а предложение охото­веда ему понравилось, поскольку Данила мечтал купить знаменитый «Харлей» и настоящую униформу байке­ра. Когда гости после охоты собирались на базе, Борута раздевался, садился в клетку, брал в руки книжку, читал, а сам тем временем выделывал всяческие упражнения хвостом. Поднимал двухпудовки, подвешивал себя к по­толку, не выпуская книги из рук, лазал по карманам ошеломлённых зевак и щекотал женщин, забираясь под юбки. Фото рядом с клеткой можно было сделать за от­дельную плату, а за тройную Данила выходил на волю и обнимал клиентов, в том числе и хвостом. Тогда сни­мали два вида — спереди и сзади.

Уже через полгода Борута осуществил свою мечту, от­пустил могучую бороду и разъезжал на «Харлее» по мест­ным дорогам. Колхоз вместе с Драконей тогда загибался от нищеты, резали дойных коров, распродавали технику, а бывший ветеринар благоденствовал: от местных девок и женщин отбоя не было, приставали, мол, прокати или покажи хвост. Но эта любовь к мотоциклам и сыграла злую шутку. Однажды Данила повёз покатать молодую фельдшерицу. Обычно, чтобы пассажирки не вылетали из седла на ухабах, он притягивал их к себе хвостом, по­путно щекоча щекотливые места. Эта же сама знала, где щекотать байкера, расслабила Боруту, вот он и распу­стил хвост. Тот же возьми и намотайся на колесо. Один рывок — и как не бывало! Под самую репицу оторвало, разве что корешок остался.

Фельдшерица перепугалась, хвост с колеса сняла, по­сле чего они поспешили в медпункт, где пытались при­живить, прикрепить к репице, но для этого требовалась сложнейшая операция. По слухам, в то время хвосты при­шивали только в Израиле, куда уехало много советских хирургов. Разумеется, хвост не прижился и новый больше не отрос, Боруту перевели в собачники с простым егер­ским окладом, а с потерей забавы с клеточным дивом приток клиентов на базу резко упал. Костыль обвинял во всём Данилу, и у них началась сначала тихая вражда.

И вот в позапрошлом году на Пижму приехал извест­ный народный целитель Шлопак, будто бы местных ба­бок полечить, воду зарядить и самому силой подпитаться от деревьев и самой местности. Медпункт к тому време­ни закрыли, уволенная фельдшерица коз завела, и все теперь выгоняли хвори возле телевизоров либо звали Боруту, помня, что он ветеринар и в медицинских делах понимает. Он и в самом деле начал лечить, но испыты­вал недостаток знаний, давал советы, что и сколько пить, наугад, повинуясь интуиции, и даже не мечтал, что судь­ба сведёт его с самим народным академиком.

Оказывается, была у целителя ещё одна цель, тай­ная, — поискать в глухомани среди замшелых туземцев знания и знатоков народной медицины, настоящих кол­дунов, рецепты всяких чудодейственных снадобий, за­говоров, приворотов — в общем, всё то, что ещё не так давно считалось дурью и мракобесием. Вчерашние ком­сомолки и ныне сельские бабушки уже несколько лет лечились возле телевизоров, столичного лекаря знали в лицо и потянулись к нему чередой, как к батюшке, ког­да тот приезжал. К священнику они входили как к богу, у порога падая на колени и крестясь на него, как на икону, норовили руки целовать; перед Шлопаком делали то же самое да ещё и оголялись, помня, что так положено пе­ред доктором. От старушек он и услышал, что на охот­ские есть егерь, который в прошлом был ветеринаром, и самое интересное, хвостатым! Однако то ли хвост сам отпал, то ли он избавился от него хирургическим путём, поскольку умеет делать операции скотине, точно не из­вестно. Говорят ещё, девки оторвали — короче, лишился предмета, коим деньги зарабатывал. И ещё поведали, мол, его бабка то ли ведьмой была, то ли дивой, и дед — цыган — коновал.

Как раз такой человек и требовался Шлопаку!

Лекарь разыскал Боруту, обследовал его репицу, кото­рая уже давно зажила, что и короста отвалилась, а так заспиртованный в бутыли и скрученный в моток хвост, длиной один метр семьдесят четыре сантиметра. Он при­шёл к выводу, что Данила неправильно эксплуатиро­вал его, не берёг, потому он сильно перетёрся у копчи­ка и оторвался, и отругал, дескать, допустимо ли было им брёвна поднимать и двухпудовые гири? Если тебе по­счастливилось отрастить хвост, то носи его с честью, как украшение, а деньги зарабатывать можно одной лишь его демонстрацией, без поднятия тяжестей.

А ещё Шлопак взял анализы и установил, что сам Корута относится к племени людей недостающего зве­на, не найденного Дарвином. То есть переходная особь из обезьяны к человеку разумному. И это вовсе не озна­чает, что он отстал в развитии; напротив, представители этого племени обладают уникальными природными лекарскими способностями, телепатией, ясновидением, возможностью перемещаться в пространстве и ещё зна­ют язык зверей. В общем, владеют божественными та­лантами, давно утраченными человеком разумным.

Сначала Шлопак хотел увезти его в Москву вместе | заспиртованным хвостом и там проводить сеансы на те­левидении, однако Данила своим диким чутьём заподо­зрил неладное, вспомнил бандитов, Сочи и отказался напрочь. Да ещё заявил целителю, что сам опытный вете­ринар, долгое время со скотом работал, лечил, а меньшие наши братья по внутреннему устройству очень похожи на людей, и болезни бывают одинаковыми. Столичный лекарь оценил опыт Боруты, его природные возможно­сти и решил организовать на Пижме целую научную ла­бораторию или даже создать филиал Академии народ­ного целительства. Тут отовсюду источалась сила земли, чего неразумные туземцы не замечали и жили как обыч­но, не используя природных качеств местности и своих организмов.

Борута на ходу сочинил себе биографию, заявив, что отбывал срок не по уголовной статье, а за убеждения, мол, занимался нетрадиционными видами лечения. В общем, прикинулся страдальцем, был произведён в академики Академии народного целительства, и они со Шлопаком начали обследование всех проклятых мест на Пижме. Это для людей несведущих, тёмных и ортодоксальных места бывают таковыми, а для специалистов по паранормаль­ным явлениям они кладезь знаний, объект для изуче­ния. Почти год два академика ездили по району и встава­ли лагерем возле гнилых болот, мёртвых омутов, лысых гор и там, где по преданию жили колдуны или соверша­лись чудеса, произведённые нечистой силой. В частно­сти, искали место, где стояла деревня Дор: по преданию, там жили одни кудесники, волшебники и чародеи. Одна­ко никто даже примерного расположения её не помнил, посылали на одно из топких болот, дескать, этот самый Дор ушёл в трясину вместе с жителями.

Академики ездили по всей Пижме, замеряли поля са­модельными приборами, проводили испытания со свои­ми и чужими тонкими телами и энергиями, занимались лозоходством. И выявили много аномальных зон, вместе с приглашёнными телевизионщиками сняли несколько передач, прославивших Пижму чуть ли не на весь мир.

Однако везде находили только следы нечистой силы, при­токи её воздействия на природу, загадочные явления, по ни одного лешего, ни русалок с кикиморами, ни ведьм так и не обнаружили. Все проклятые места взяли под надзор, в том числе и видеокамер, а сами занялись лечебной практикой. Исцелять бабушек на Пижме оказалось лег­че всего, ибо доверчивые, они выздоравливали от заря­женной воды и хлебных зёрнышек. Академики букваль­но чудотворствовали!

В первую очередь Шлопак стал лечить самого Дани­лу, точнее, его копчик, полагая, что если однажды хвост отрастал, то отрастёт и во второй раз, коль есть природ­ная предрасположенность. Курс был терапевтическим: целитель вешал Боруту за шиворот на то самое дерево, где впервые обнаружился хвост, и держал так несколь­ко часов. Его уникальная природа должна была вспом­нить первобытное состояние и толкнуть силы организ­ма на воспроизводство хвостовых позвонков. Сначала он висел в альпинистском снаряжении, потом задача ус­ложнилась, и лекарь стал вешать его, как Драконя, — за воротник ватника и уже без всякой страховки. Древ­няя генетическая память никак не пробуждалась, хотя Данила каждый раз испытывал страх и однажды чуть не рухнул, когда затрещала фуфайка. Было время пови­сеть, подумать, и он всё больше склонялся к мысли, что дело тут не в его природе, а в чародействе председателя, весь род которого связан с нечистой силой. Алфей Ники­тич наколдовал и отрастил Боруте хвост, чтоб посмеяться, но оказалось, устроил его судьбу, можно сказать, сделал счастливым человеком. И только неразумная беспощад­ность к собственному организму подвела, хвост перетёр­ся, оборвался там, где было тонко, и теперь никак не хо­тел отрастать.

Данила поделился своими соображениями с целите­лем, а тот уже давно заметил странное поведение пред­седателя, и особенно его жены. То, что Дракони водят­ся с нечистой силой, всем было известно, они даже этого не скрывали и всё время здоровались с духами. Кто хо­дил с ними по грибы-ягоды, все слышали и видели: при­дёт в лес, старший или младший, непременно скажет:

— Здравствуй, батюшка див! Дай твоих грибов по­брать! Зимой похлёбкой угощу.

Если намедни в лесу пусто было, даже мухомора не ви­дать, тут же на глазах белые полезли, обабки, рыжики и даже грузди. На болоте же ещё и поклонится:

— Здравствуй, матушка кикимора! Позволь твоей мо­рошки порвать! Зимой придёшь, чаю попьём.

И весело так с ними разговаривает, пока собирает, иногда какие-то птичьи звуки издаёт, а ему, как эхо, от­вечают.

Оба супруга до сих пор шастали ночами по пижменским просторам и каждый сам по себе: верхового Дра­коню можно было встретить в полночь на холмистых зарастающих полях, а его жену в лесу или на реке, и не­пременно с бидончиком молока. Дракоши, то есть зятья председателя, тоже чем-то промышляли, шныряли по ноч­ным просторам, и всегда вооружённые до зубов. То ли браконьерили, то ли, напротив, охраняли свои угодья, по­скольку все леса и поля в округе, вся флора и фауна фор­мально принадлежали ферме. Борута и сам любил бро­дить по ночам, поэтому всё видел и слышал и однажды чуть не столкнулся возле омута на Пижме с Дивой Ни­китичной, которая на его глазах вылила молоко в реку.

— Зачем ты льёшь молоко? — спросил он, всё ещё ис­пытывая притягивающие к ней чувства.

— Русалок пою, — призналась Дива.

— Я бы тоже не отказался! — чтобы завязать разго­вор и вспомнить юность, сказал Борута.

— Добро, — отозвалась она. — В следующий раз встретишься, тебя напою.

Сказала как-то многообещающе, с тайным намёком — сердце затрепетало, и копчик зачесался. Но Дива Никитична всполоснула бидончик водой и ушла. А дело было ранним утром, от белой реки молочный туман поднимал­ся, Данила глянул в парную воду — а там девы с рыбьи­ми хвостами и зелёными волосами ловят белые струи, молоко пьют!

Сколько раз потом ходил на это место один и Шлопака водил, так больше русалки и не всплыли из глу­бин. Сам пробовал молоко лить, и целое ведро извёл — хоть бы хвостом плеснула.

Наблюдение за Драконей и его женой ничего конкретного не дало, и тогда они решили пойти к председа­телю с повинной и на поклон, чтоб свёл с нечистой си­лой, например с лешим или ведьмой, от которых можно научиться чародейству и всякому колдовству. А лучше с обоими сразу! Взамен же они готовы были выполнять любую работу на ферме. Председатель тогда уже боль­ной был, но их выслушал с серьёзным видом, заметно было, зла не держал, и даже про хвост Боруты не напом­нил. В то время за глаза многие над ним посмеивались, и мальчишки так и вовсе играли в хвостатых леших, иные смельчаки дразнили, показывая в присутствии Данилы нерёвочные хвосты или даже самодельные рога. Город­ские байкеры узнали про хвост и однажды подарили сель­скому коллеге немецкую рогатую каску, в которой Борута теперь катался на «Харлее», напоминая чёрта.

Колхоз к тому времени давно извёлся, Алфей Ники­тич заделался фермером и дела у него шли в гору, рабо­чая сила требовалась до зарезу, а местные мужики обле­нились, считали за позор работать на частника — кулака. Вместо малоудоистых колхозных бурёнок Драконя развёл стадо импортных, теперь наращивал поголовье с явным участием нечистой силы, конечно, поскольку зарубеж­ные коровы приносили по двойне и только тёлок. И без всякого искусственного осеменения — только натураль­ным образом, то есть с помощью чистопородного быка. Однако самодеятельных лекарей к своему стаду Драконя не подпустил — выписал ветеринара из Франции, а Диву отправил на целый год в Европу учиться сыродельному мастерству. Академиков-добровольцев он загнал в ката­комбы рыть подземную камеру, где будут созревать твёр­дые сорта сыра, но и то с испытательным сроком.

Два месяца Борута со Шлопаком копали в горе под­земелье, вытаскивая грунт вручную и за этот рабский труд не получая ни копейки, — за кормёжку вламыва­ли да за будущую науку. Драконя хоть и болел, но всюду был со своими работниками, сам за троих пахал и ещё учить успевал, но не чародейству, а как кайло в руках дер­жать и слежавшийся грунт отбивать. Срок они выдержа­ли и вскоре были приставлены к более лёгкому труду — за мизерную плату убирать навоз из коровника: система навозоудаления была ещё не запущена. Потом началась посевная, покос, заготовка силоса, строительство ангара для кормов, ремонт техники, валка леса, земельные и бе­тонные работы. Всего даже не перечесть, что пришлось делать, лекари никогда в жизни столько не трудились, причём с раннего утра и до позднего вечера, да ещё без выходных. Драконе-то что, он привычный, а тут руки-но­ги болят, спина отваливается, а работе конца и края нет. И наконец не выдержали, спросили, когда же начнётся обучение колдовскому ремеслу.

— Обучение давно идёт! — заявил Драконя. — Разве это не волшебство? Я почти бесплатно половину сельхо- зобъектов построил. Не было ничего, и вот оно, стоит! Как по мановению волшебной палочки.

— Это ваши интересы, — сказал начитанный столич­ный лекарь. — А когда исполнишь наши?

Они как-то забыли, что имеют дело с дважды Героем Соцтруда, тот и принялся загибать пальцы:

— За неполный год вы освоили горнопроходческое дело, работу на технике по заготовке кормов, сварочное и слесарное ремесло, валку и трелёвку леса, даже говноуборку. Фундаменты научились ставить, дома рубить!

Да разве это не волшебство? Вы же сейчас мастера, чу­дотворцы! Вас где хочешь с руками оторвут. На что вам колдовство?

Те почуяли, что их хотят на мякине провести или, по « столичному, кинуть.

— Хотим получить науку, как договаривались! — замолвили они. — Своди нас с лешим или ведьмой. А лучше обоими сразу! Но чтоб по взаимной договорённости, гарантией преподавания знаний.

А Драконя уже и тогда маялся с сердцем, по болотам ходить не мог, однако же согласился.

— Добро. Но чтоб потом не жаловались, претензий не приму.

И наконец-то академики услышали о месторасполо­жении Дора от знающего человека. Деревня колдунов оказалась не так и далеко от Пижменского Городка, толь­ко давно брошенная и даже домов не осталось. Когда на­чалась коллективизация, её жители будто погрузили свой остров в трясину и все утонули. Но был и такой слух, де­скать, чародеи сожгли дома и разбежались по лесам, оста­вив заклятье: кто посмеет пробраться на Дор или, хуже того, поселится на острове, тот помимо своей воли повя­жется с нечистой силой. Старики про заклятье помнили, а молодые скоро забыли, бегали на болото за клюквой, морошкой и хоть бы что. Борута слышал об этом и сво­дил бы Шлопака, но где конкретно стояла деревня кол­дунов, никто указать не мог, а болото большое, на нём десятки островков — поди сыщи, на котором деревня стояла. После тридцатых годов всё так заросло, задерновилось, замшело, что и следов не осталось, или впрямь деревня та провалилась в трясину. Данила с целителем побродили по мари, ничего не нашли и уехали в другие места.

Тут же Драконя привёл их на Дорийское болото, где чернели жуткие окна воды среди гиблых трясинных полей и зелёные островки леса, выросшего на моренных холмах.

Говорили, тут когда-то озеро было глубокое, называлось Дорийское. Кто-то утверждал, будто его сами колдуны вы­сушили, превратили в топкое болото, чтобы попы не ходи­ли, но был слух, что перед войной мелиораторы взорвали перешеек и спустили воду в Пижму, чтоб удобрение — са­пропель черпать. Иные грешили и на Драконю-старшего, который якобы сделал надёжное убежище для всей нечи­сти, чтоб жила в недосягаемости. В общем, озеро исчезло, и ничего полезного из этой мари не добывали, если не счи­тать замшелого щучья, по слухам, обитающего в окнах, и ягоды — морошки да клюквы.

Так вот председатель провёл академиков на один из островов, показал сначала мшистые ямы с головнями и углем, затянутые малинником и бузиной.

— Здесь Дор стоял. Но он вам не нужен! Пошли дальше.

Перевёл через следующую трясину на другой остров,

повыше и посуше, там сдёрнул мшистый ломоть с огром­ного валуна и показал знаки.

— Жертвенный камень, — сказал при этом. — Что на нём изображено, вам лучше знать. Оставайтесь здесь до утра, и будет вам наука. Утром приду и выведу.

Академики как глянули на знаки-то — мать моя! — вся ледниковая глыба руническим письмом исписана! Если расшифровать, все знания можно получить! А по­верх древнего письма начертаны церковные купола, кре­сты и уже по ним — пятиконечные звезды: вся борьба идеологий отразилась. Борута тогда ещё не понимал, что это значит, но по бледности лица Шлопака определил: по­пали куда надо. Сам же Драконя, ни слова больше не го­воря, ушёл и оставил академиков одних.

Пока было светло, целитель изучал надписи, срисовы­вая их в блокнот: фотографировать камень было нельзя по правилам исследования аномалий, будто бы от съём­ки исчезала какая-то тонкая материя. Глаза его стали без­умными, академик лишь что-то шептал и ничего не объ­яснял. Но когда стемнело, решил уйти с этого островка, поскольку оставаться на нём в ночь было опасно: священ­ный камень был древним алтарём на капище и, по уве­рению Шлопака, излучал энергию, по мощности равную жергии египетских пирамид. Уже в потёмках они су­нулись было к острову, на котором Дор когда-то стоял, но провалились в трясину и едва выбрались. Дело было осенью, спички замочили, костра не развести, хорошо, с собой фляжка со спиртом была. Данила слегка прогрелся изнутри и снаружи, но великий трезвенник и борец с алкоголем Шлопак пить отказался наотрез, натирать грудь и ноги тоже, и чуть его не вылил. Отошли подаль­ше от алтаря, залезли под выворотень, соорудили гнез­до и вздумали ночь прокоротать, однако целителя коло­тит — где здесь уснёшь?

Тут и началось! Вдруг на острове, где Дор был, петухи заорали. Кричали эдак минут пять, угомонились, и слыш­но, там музыка заиграла, свирели, бубны, жалейки, гуд­ки: в общем, весь старинный набор инструментов. Потом огни вспыхнули и пляски начались у костров! Академи­ки знают, там никого не должно быть, а люди прыгают,  скачут, орут какие-то заклички, будто призывают кого-то. Шлопак аж задрожал весь — то ли от страха, то ли от ра­дости, что слышит и видит то, что искал. Может, и от хо­лода, поскольку оба мокрые были, накупавшись в тряси­не, и ещё студёный туман поднялся.

И здесь из болота между островов встаёт нечто бе­лое — по фигуре, так женщина; стоит она на обыкновенной телеге, обращена лицом к академикам. Борута не испугался, не зажмурился и узнал — да это же Дива Никитична! В белом халате, как обычно она ходит у себя на маслозаводе, в такой же косынке и в руке — бидон­чик с молоком.

А целитель колотиться перестал и шепчет:

— Кикимора! Так вот она какая...

— Сам ты кикимора, — панибратски проворчал Да­нила. — Это жена Дракони, Дива...

— Это кикимора из болота восстала! — уверенно зая­вил Шлопак и достал блокнот, чтоб её срисовать.

Только тут Борута и разглядел, что она велика ростом и одета в сверкающую, колючую сутану — будто толчё­ным стеклом обсыпана!

— Всё равно похожа на Диву Никитичну...

— Что у неё в руке? — спросил целитель. — Какой-то цилиндр? Или свиток?

— Бидончик, — определил Данила. — Алюминиевый, трёхлитровый...

Шлопак встрепенулся.

— Это похоже на серебряный сосуд! В котором древ­ние алхимики хранили свои знания!

— Да какой сосуд? Обычная тарка, на ферму за моло­ком ходят...

— Подумай сам: зачем она на болото пошла с бидоном?

— Да она всех молоком поит, блажь такая у бабы. За­одно проверяет на оборотничество.

— А как?

Всё, о чём рассказывал Борута, Шлопак считал тай­ными знаниями предков и их записывал. Поэтому ново­испечённый академик если что и присочинял, то обыч­но для образного выражения.

— Оборотни парного молока не выносят, — сообщил он. — Испытуемого надо облить парным или покропить. Если оборотень — сразу же обернётся, кем был. Однаж­ды даже скандал случился на партийном собрании колхо­за. Дива прыснула молоком на инструктора обкома, тот превратился в филина и улетел в окно.

— Молоко — вместилище вселенской мудрости! — благоговейно произнёс целитель. — Символ божествен­ных откровений! Млечный путь. Вот бы вкусить хотя бы глоток!..

Кикимора будто услышала его, протянула бидон и другой рукой к себе поманила. Мужики переглянулись и напряжённо замерли.

— Интересно, кого она манит? — с дрожью в голосе свросил целитель, однако же не теряя учёной мужествен­ности. — Кого выбрала? Тебя или меня?

— Наверное, меня. — признался Данила. — Она дав­но обещала парным молоком угостить.

Почему тебя?

— По кочану! У нас в юности с Дивой любовь была...

— Вместе пойдём, — заявил Шлопак, глянув пытли­во. — В таких ситуациях лучше всюду ходить вдвоём.

Несмотря на свои чувства, Борута с ним согласился: подойти к самой Дракониной жене, когда она в образе ки­киморы, да ещё среди ночи, было опасно. Даже если она минит! От внезапного контакта с её мужем хвост вырос, Тут же вообще неизвестно, что наколдует Дива Никитичной. Очнёшься от морока, а у тебя хобот или рога проби­лись — с нечистой силой только свяжись!

Прошли они через болото к телеге и ни разу не прова­лились, будто по воздуху шли: понятное дело, под влия­нием энергетического поля. Борута теперь не сомневался, что это Дива, хотя ростом возвысилась и вместо халата — блестящая одёжина. Да разве Данилин глаз обмануть, коль она с отрочества ему грезится и во сне, и наяву?

А Дива подождала их и эдак царственно говорит:

— Хотите молока? — и завлекательно так бидончик показывает. — Парное, тёплое ещё...

— Хотим! — в голос сказали академики.

— Тогда впрягайтесь, мои кони! Покатаете меня по бо­лоту — получите.

Они оба почуяли её безмерную власть, неожидан­но для себя повиновались и впряглись — каждый взял по оглобле. Дива же поставила бидон в телегу, сама кнут шила, коим и взмахнула над спинами:

Н-но, вороные!

Академики потащили телегу по болоту, а колеса вяз­нут, не разгонишься. А эта кикимора ещё кнутом щёлка­ет, понукает, покрикивает, словно кучер:

— Рысью марш! Ишь, застоялись! Шевелите копытами!

Кое-как они разбежались, перешли на рысь, Дива же Никитична всё равно стоит в телеге, машет кнутом и уже до спин достаёт, норовит по ушам попасть.

— Вскачь пошли! С ветерком прокатиться хочу!

Тучный столичный целитель выдыхаться начал, но Борута, напротив, силу почуял и понёс — ветер впрямь за­свистел в ушах. Кикимора развеселилась от скорости, бе­лое одеяние на ней трепещет, всхлопывается, а сама она лишь кнутом пощёлкивает то слева, то справа, указы­вая, куда телегу тянуть. Бидончик в телеге трясётся, под­прыгивает, того и гляди опрокинется. Один круг нареза­ли по топкому болоту, второй, на третьем Шлопак начал падать. Вышел из-под воли Дивы, то есть пересилил её энергетическое поле и шепчет:

— Давай её свяжем. Пока нас не заездила. А сосуд за­хватим? Ведь насмерть загонит, ведьма!

Борута бы никогда не посмел так бесцеремонно обой­тись с Дивой, но оглянулся, а в телеге вроде бы и в са­мом деле кикимора! Хохочет над академиками, щёлкает кнутом, потешается:

— Вы не кони вороные — мерины толстозадые!

К тому же Данила уже привык слушаться столичного целителя, в общем, сговорились, одновременно бросили оглобли. Они уткнулись в трясину, и Дива Никитична ку­барем полетела с телеги. И по инерции прямо мужикам под ноги! Тут они её схватили, да сразу и бросили: с рук кровь потекла! Все ладони изрезали в лохмотья! А кики­мора встала, отряхнулась и говорит:

— Экие вы глупцы! Привыкли Диву Никитичну ла­пать! А я не Драконина жена — я дева-недотрога!

Незадачливые лекари стоят, понурившись, пытаются кровь остановить — тщетно. Она же опять кнутом щёл­кает, сердится:

— Берите оглобли! Да не шалите более. Накатаюсь, по­лучите свой сосуд! Всякие знания заработать надо!

До самого рассвета катали они Диву Никитичну или кикимору, а может, ту и другую в одном лице: на Пижме иен нечистая сила на неё походила, потому как счита­лось, нельзя без вмешательства бесовщины так сохра­нить красоту и привлекательность. Академики уж го- тиы были взмолиться, попросить пощады, отказаться от всякой науки, ибо доведены были до полного изне­можения, но тут на острове, где Дор стоял, петухи зао­рали. Первый раз лекари оглянулись: вроде бы нет ки­киморы на телеге, один только бидончик стоит, однако в глазах всё плыло, туман густой, не разберёшь. Ког­да же во второй раз посмотрели, а и самой телеги нет! Академики просто бредут по болоту и руки так держат, словно оглобли тянут. Но позади, там, где след тележный кончился, бидончик стоит! Всё в тумане растаяло, толь­ко он, заветный, и уцелел!

Академики назад побежали, Шлопак схватил сосуд, открыл — полон парного молока, ещё тёплый на ощупь.

Первым он и приложился, да чуть не весь выпил! Боруте пришлось стучать ему и по плечам, и по голове, чтобы оставил немного.

Целитель наконец-то оторвался от бидончика, где было всего-то несколько глотков. Данила попробовал — в это тёплые, не успевшие загустеть после сепаратора сливки! Ещё коровой пахнут и по его гурманскому вку­су не самые добрые, от увядающего осеннего травостоя.

— Это не молоко, — рассеянно произнёс Борута. — это же сливки!

— Потрясающе! — воскликнул целитель. — Нам пре­поднесли сливки с Млечного Пути. Вкуси же их, Данила!

Он всегда говорил так выспренно и поэтично, если даже речь шла о чем-либо земном и обыденном. Шлопак был романтической и возвышенной натурой, чего как раз не хватало Боруте.

— Как бы вреда не было, — усомнился он. — С не­привычки...

Предупредить товарища хотел, однако вдохновлён­ный целитель заговорил уже афоризмами:

— Знания приносят печаль, но не вред!

Данила выпил остатки, всего-то со стакан, и тут почу­ял зуд во лбу чуть выше переносицы — такой же стойкий, навязчивый, как на копчике, прежде чем хвосту отра­сти. Руки теперь были свободны, он почесал, испытывая удовольствие, но через несколько минут ощутил в этом месте напряжение, будто чем-то тупым давят изнутри черепной коробки. И когда петухи на соседнем острове наорались и смолкли, у Боруты на лбу выросла крупная, розовая шишка...

4

 И вот королю с принцессой была обещана охота в этот сезон на самом высоком уровне, а на Пижме леший ходит! Это же международный скандал, если вместо медведя к Его Величеству выпрет див или дива! Мало ли что лешачьему отродью в голову взбредёт, оно же не понимает ни чинов, ни титулов. Лад­но Эдика приласкать: литовского иностранца все бабы целуют, а если принцессу чмокнет? Ещё хуже — короля так же, взасос?!

В общем, губернатор озадачил Недоеденного вытра­вить эту тварь из пижменского края и сам озадачился, подключил свои столичные связи, и вот теперь из Мо­сквы должна приехать целая бригада специалистов по ра­боте со снежным человеком. То есть учёных людей, кото­рые будто бы умеют с ними обращаться. Но это вряд ли поможет, потому как в местных лесах бродит самый на­стоящий див, а не обезьяна, дикарь какой-нибудь или снежный человек. Туземцы, кто договаривался и при­манил сюда лешего, кто знает его повадки и нрав, по­могать не станут, а самим учёным не сладить, будь они хоть академиками. Костыль в этом убедился: неугомон­ный, он на следующий день после охоты с губернатором велел егерям поправить лабаз, вечером на него засел, и в сумерках леший опять явился. Только на корточках по овсу не ползал и горох уже не жрал; подошёл в откры­тую с опушки леса и снёс крышу с засидки. Охотовед пы­тался взять его на мушку и выстрелить, но вдруг оторопь взяла и тяжесть разлилась по всему телу, будто в мышцы воды закачали. Ладно, пожёванная левая рука, но и пра­вая стала непослушной, замедленной, сигналы от голо­вы не принимала. А див выудил из лабаза Недоеденного, обнюхал всего, фыркнул и швырнул в овёс. Добро, тот спортом занимался, сгруппироваться успел, а то бы весь переломался. И хорошо ещё вездесущий Борута оказал­ся неподалёку. Третий глаз у него ещё не открылся, од­нако он уже им подсматривал, стервец, и знал, что будет, наперёд! Дождался он, когда леший удалится, подбежал, сгрёб Костыля, даже старой обиды не помня, положил в мотоциклетную коляску и скорее в Пижму.

Всё равно охотовед сутки пластом пролежал, и когда немного поправился, вздумал с ним помириться, из врага друга сделать. Предложил ему должность инспектора, на­чальника над егерями, зарплату с губернаторскими над­бавками, казённую машину и карабин, однако гордый колхозник отказался из-за своего непреклонного норова. Тут Костыль и заподозрил, что это собачник из-за обиды ему нагадил и зазвал лешего, однако всем известно, Бо­рута здесь ни при чём. Он бы и сам рад вступить в кон­такт, да только лешему это без нужды: раз есть договор с мужиками — а Недоеденный в этом не сомневался, — то чудище будет исполнять его в точности. Без ведома ле­шего ни один человек, тем паче пришлый, в лес не вой­дёт, гриба не сорвёт — не то что медведя взять.

Зарубина подмывало спросить, кто же они, эти мужи­ки-туземцы, что со зверем договаривались и лешачиху пригласили в район, однако выдавать себя было рано­вато. Тётка же расчувствовалась, по-матерински про­никлась к нему, считала, что Зарубина бог послал, иначе пришлось бы ночевать на обочине. Поэтому проситель­но произнесла:

— Человек-от почти за тыщу километров ехал. Нехо­рошо отправлять не солоно хлебавши...

— И чего ты предлагаешь? — грубо спросил её муж и скрежетнул новопоставленными зубами.

— Дак может Драконину вдову попросить? Дракоши нынче овсы сеяли, и медведи у них все сосчитаны.

— Ага! Станут тебе Дракоши чужого на своих медве­дей водить! Они москвичей терпеть не могут. Сама же Дива Никитична не поведёт?

Сама не поведёт, но ежели попросить, даст зятя.  Скажем: знакомый, в гости приехал...

Лучше сказать, что родня он нам, потому за него хло­почем. Кум, брат, сват, что-то в этом роде. А то не поверит.

- Скажем: будущий зять! — нашлась тётка. — Ната­щи кавалер!

Ты женатый, нет? — спросил попутчик.

— Да холостой он, — уверенно заявила его жена. — сразу видно!

Откуда тебе видно? Ему ведь лет сорок! Видно, бок­сом занимался, эвон какой нос. Нынешние девки таких любят...

— Я холостых мужиков сразу вижу, — похвасталась тетка. — От них дух такой исходит, ядрёный...

— Да уж, — ревниво проворчал попутчик, — в ком­сомоле ты хвостом повертела...

Для тётки это была больная тема, и она попыталась переключить внимание мужа на Зарубина.

—- Человек он хороший, подсадил, повёз и денег не спросил. Так бы пёрлись с сумками. Цего бы ему не по­мочь?.. Скажем, Натахин ухажёр. Натаха-то должна вот-вот приехать с практики. Если уже не приехала! Пускай у Драконей и поживёт. Зачем отдавать его Недоеденному?

 — Почему тогда у Драконей? Где логика? Если Ната­щи кавалер?

Тётка смутилась и что-то прошептала мужу — тот сер- ш то отпрянул.

— Да и хрен с ним, пускай пристаёт! Скорей бы V с кто-нибудь к ней пристал!

- Она же у нас девица! — возмутилась попутчица.

Девица? А кто с Дедом Морозом в обнимку фотался?

Жена ему рот заткнула.

— Ты что мелешь-то?! Сфоталась, ну и что? С ним все девки фотаются!

— А зачем в этом выставила, как его...

— В Интернете? Так это модно сейчас!

— Ну а почто голая-то снималась?!

— Почему голая? Это стринги называются!

— Ага, стринги: здесь черта и здесь черта. Больше нету ни черта...

— Натаха хотела показать, что ни деда, ни мороза не боится!

— Телеса она свои показывала, — обидчиво провор­чал попутчик и умолк.

— Всё равно, пусть вдова у себя поселит, — упрямо повторила жена, покосившись на Зарубина. — От греха подальше.

— Она поселит! И себе парня приберёт! Любит при­езжих...

Тётка вздохнула:

— И то правда... Но и к нам его тоже опасно. Залезет ночью к Натахе...

— Вот и будем до пенсии её кормить, если никто не за­лезет.

— Будем, а что остаётся? Теперь зубы вставили...

Обсуждали это так, словно Зарубина не было!

— Мне всё равно надо к Костылю, — не вытерпел он. — Лицензии к нему выписаны...

— Костыль тебя в лес не пустит, — заявил попут­чик. — И охотиться не даст, пока приказ губернатора не исполнит, дива не изведёт.

— А эти Дракоши дадут?

— С дракошами тебя ни один леший не тронет, — вставила тётка. — Тем паче со вдовой. Ей даже губерна­тор не указ.

— Как же так? — обескураженно спросил Зарубин.

— Дак Драконя-то был председатель! И Герой!

- Председатель чего?

Как цего? Объединённого колхоза!

— Но ведь колхоз у вас развалился?

Колхоз-то развалился, — восхищённо согласилась по­путчица. — Да только Драконя каждый день отправлял м 1'отьму молоковоз на три тонны. И ещё один перерабатынил на своём маслозаводе. При вдове так ещё больше стало.

Откуда же столько?

— А этого никто не знает, — заявил её муж. — Фено­мен природы. Известно точно, они дома только двух ко­ров держат, этих самых тряпочных, французских. Чтоб детишек парным молоком поить. И ещё нетелей на про­дажу, которых волки режут.

— Колхоза нет, а надои есть?

Бывший всегда откровенным, попутчик начал тем­нить или толком ничего не знал и строил предположения.

— Колхоза-то нет. Да ведь земля осталась. Драконя, можно сказать, с детства председатель. Его отец тоже был председателем, вот и научил. Сын далеко вперёд смотрел и перед самым крахом укрупнился — соединил три кол­хоза и леспромхоз в одно аграрно-промышленное хозяй­ство. У него столько власти в руках было — ого! Всю па­хотную землю, выпасы, сенокосы — всё под себя подгрёб. Колхозные леса и гослесфонд в придачу! А ещё со всех со­брал холостых молодых специалистов и выдал за них всех грех дочерей чуть ли не в приказном порядке. Одну свадь­бу гуляли. Куда бы теперь Костыль ни сунулся, председа­тель документы и карты на стол — везде его территория. Даже губернатор вынужден считаться. Поэтому Недое­денный арендует у него угодья, а в договоре всё прописа­но. Вроде даже звери принадлежат колхозу «Пижменский Шродок». Будто у Дракони каждый медведь с биркой. Ко­стылёвы гости стрелят зверя, станут шкурать, а него в ухе написано чей. Так Борута говорит, сам видал...

— Может, у вас и речка Пижма молочная, с кисель­ными берегами?

— Вроде того, — подхватила тётка и глянула на мужа с укором. — Сказал бы уж прямо, нечего человека во­дить вокруг да около...

— Сама и скажи! Я экономическую базу обозначил.

— От нечистой силы молоко, — заявила попутчица. — Говорят, стада Драконины пасёт и кормит дивьё лесное. И от постороннего глаза прикрывает! Потому и масло по­лучается вкусное.

— Если пасёт сила нечистая, — в тон её мужу серьёз­но заметил Зарубин, — то молоко должно быть мерзко­го качества. Тем более масло!

— А ты занозистый мужик, — вдруг определил попут­чик, защищая супругу. — Вредный, всё с подковыркой... Или журналист, или из налоговой.

Зарубин вздохнул с сожалением.

— Не угадал... Хотя статьи иногда пишу... Просто лю­бопытно стало, откуда столько молока. Я же когда-то во­логодский Молочный институт закончил, зоотехническое отделение.

— Дак там наша Натаха учится! — изумилась тётка. — Ты местный, что ли? Вологодский? То-то я чую, как род­ной.

— Вырос в Грязовце, — с гордостью произнёс Зару­бин. — Есть у вас такой городок...

— Как же, знаем! — почти хором и весело восклик­нули попутчики.

Дорога из Москвы лежала как раз через этот город, и он свернул с трассы, заехал, чтобы побывать возле дома, где прожил чуть ли не половину жизни. Когда-то там жила бабушка, у которой он воспитывался с шести лет: отец служил в конвойных войсках и часто переезжал из одного лагеря в другой, поэтому Игоря оставили в Гря­зовце, чтоб ходил в одну школу. Раздолбанный, унылый и тщедушный городок ещё называли Грязенбург, одна­ко Зарубину он нравился. Можно было выйти из дома сразу в лес и собирать грибы, а в поле — землянику, что они с бабушкой и делали. Она и отдала его потом учить- сн в Молочный институт, поскольку всю жизнь прорабо­тала главным технологом на маслозаводе.

Бабушка давно умерла, поэтому он постоял возле дома, где жили уже незнакомые люди, посмотрел в окна на чужие занавески и отчалил на Пижму.

— А как в Москве-то очутился? — изумилась тётка. — 11омера-то у тебя московские! Всех наших после молоч­ного по колхозным фермам разгоняли!

— Дальше учиться поехал, — уклонился от расспро­сом он.

— Теперь ферм-то нету, куда Натаха пойдёт? К Драко­нимой вдове на ферму не возьмут. У них семейное пред­приятие... Девка умная и с виду — одно загляденье! Же­ниха бы ей доброго и взамуж отдать...

Зарубин прервал это откровенное сватовство.

— И где же всё-таки фермеры берут молоко?

— Толком никто не знает, — опять заёрзал попут­чик. — А если всерьёз, то говорят, в Кировской и Архан­гельской областях скупают и за своё выдают. Но тоже враньё: у нас напрямую и дорог-то нет, чтоб скоропортя­щийся продукт возить. А туземцы коров давно не держат, молоко в магазинах берут...

Тётка чуть не выдала какую-то их тайну.

— Борута говорил, у вдовы дойное стадо где-то, от на­логов спрятанное. И все эти тряпочные, породистые...

— Цыц! — оборвал её муж. — Не наше это дело! Ска­ти ещё, лешие пасут, лешачихи доят...

Его жена примолкла, а он сам начал выдавать секреты ещё похлеще.

— Вдова со своими зятьями, между прочим, под покро­вительством самого губернатора. Тот к ней тайно заезжа­ет, будто бы парного молока попить, маслица прикупить..,.

— Какого маслица? — взвинтилась жена и по-медве­жьи пышкнула. — И молоко он не пьёт... С Дивой бри­льянты делят.

— Уши развесь и слушай! — прорычал попутчик. — Какие брильянты? Ты что мелешь?

— Которые хохлы копают! У председателя, когда жив ещё был, под домом труба обнаружилась. Геологи нашли. Одна с нефтью, другая с брильянтами.

— Ты что городишь? При постороннем человеке?

— Он же вологодский! Из Грязовца!

— Тогда, во-первых, не труба, а трубка, — поправил муж. — И не с брильянтами, а с алмазами. Во-вторых, у Дракони под домом никаких полезных ископаемых нету! Ну откуда им взяться?

— А зачем в горе ходы роют? — шёпотом спросила тётка. — Его отец ещё рыл, сын рыл. Сейчас вдова. Це­лое метро выкопали! Не сами, конечно, хохлы работа­ют, как рабы, в цепях закованные. По ночам из-под зем­ли украинские песни слышатся...

Попутчик только головой потряс.

— Там у него хранилище! Для созревания сыра!

— Это он такие слухи распускает, — не согласилась жена. — На самом деле подземный завод, из нефти бен­зин гнать и всякие вещества. Сейчас всё из нефти дела­ют. Есть подозрение, и сливочное масло. А ты спрашива­ешь, где молоко берёт.

— Ну откуда у нас нефть и алмазы?!

— В Архангельской нашли — значит, и у нас есть, — не сдавалась тётка. — Ломоносов не зря говорил! Только всё Драконям досталось, потому как вся их порода связа­на с нечистой силой. От Героя Труда звёзды да бюст оста­лись. Алфей Никитич был местный олигарх!

Попутчик слушал жену, ёрзал, стыдился, не зная, как её остановить, и тут не сдержался, выругался и прика­зал молчать.

— Болтовня всё! — заключил он. — Алфей Никитич отшельником жил вот и насочиняли! Был я у него в по­гребах. Там всё плиткой сделано, как в лаборатории. Бабы в марлевых повязках ходят. И хохол всего один, который сыр варит. Цепь у него есть, только на шее, золо­ти и толщиной в палец...

— А что ты у него в погребах делал? — ревниво спро­сили жена, не найдя других аргументов.

В понятые меня брали! — мгновенно оправдался гит. — Когда Недоеденный на председателя написал и ко- миссию прислали из санэпидстанции. Помнишь, масло привозил?

Масло неплохое, — справедливо оценила жена. — Купил тебя Драконя куском. Они любую комиссию ку­пит! Вон даже губернатор не устоял перед нечистой си­лой, кто его надоумил устроить родину Деда Мороза?

- При чём здесь Дед Мороз?

— При том, что тоже нечисть! А надоумил Драконя. Мол, как-то выживать надо. Коль сельское хозяйство угробили, дураков заманивать, то есть туристов, из го­родов. Дескать, есть такой сказ в наших местах, как в са­мые трескучие морозы на тройке белый старик проезжал. !то И нынче видят многие. А это ведь он губернатору сказ про своего деда рассказал!

И тут тётка окончательно распалилась, затмив талан­том мужа-баешника. Оказывается, Драконин дед родом пе местный, а приехал невесть откуда на тройке белых коней в лютые январские морозы. Крытый тулуп на нём пыл красный, шапка с куньим мехом, но тоже с крас­ным верхом, ехал, как барин, в белой кошеве, а кучером у него был молодой парень. Заехал он в Пижменский Го­родок, тогда ещё нищий довоенный колхоз, поглядел, как моди бедно живут и стал подарки раздавать: ребятишкам конфетки, бабам красные косынки, а мужикам по стоп­ке водки. А Новый год тогда ещё не праздновали, ёлок не ставили и про Деда Мороза только из сказок и знали. Пород бежит на площадь, радуется, и будто кто-то ска- 111 л, мол, старик этот — сила лесная, нечистая, а кто-то признал его за деда Драконю, вятского картёжника, ко­торый каждую осень уходил пешим в города с колодой карт в кармане и серебряным рублём. Говорят, до Москвы и Питера доходил, а назад всякий раз возвращался на тройке и с подарками.

Кем бы это старик ни был, пользу принёс не сказочную — взял да своего внука, что кучерил, в Пижменском Городке оставил. И с такими словами:

— Люди добрые здесь проживают. Сделай их счастливыми.

На другой же день колхозники собрались и выбрали его председателем, сроком на один год, но оказалось пожизненно, поскольку нечистая сила ему помогала скотину ростить, хлеба выращивать, молока надаивать. При Никите Драконе начали в пижменском краю лесовозные дороги строить, так председатель запретил тянуть прямые через пахотные земли, отвёл неудобья, увалы, болота. Все, кто ездил в этих краях, кляли и костерили председателя, наматывая лишние километры и совершая невообразимые круги. А народу тут раньше было много, и не только колхозного: две мелиоративные колонны работали, рейсовые автобусы ходили в райцентр, самолёты даже летали из Тотьмы в Красную Пижму, леспромхозный посёлок. Поэтому дороги всё время спрямляли, отчего и появилось много разбитых просёлков. На самом же деле у жителей было убеждение, будто Драконя-старший не о землях заботился и уж никак не о людях; для нечистой силы дороги прокладывал, поскольку она любит жить в чащобах, веретьях и болотах, а председатель с нею был всегда повязан. В народе молва ходила, будто он договорился с мелиораторами и тайно спустил Дорийское озеро, будто бы сапропель добывать и поля удобрять, но на самом деле, чтоб превратить водоём в непроходимое болото — всё для нечисти старался, чтоб ей спокойно жилось на моренных островах среди топей.

Но и кроме слухов многие сами наблюдали колдовство Дракони. Например, нигде грибов-ягод нет — а у него полно, или как сено косить-убирать: кругом дожди льют — у него солнышко, и даже росы не выпадают. Точно так же и хлеб жать, лён дёргать, озимые сеять. За счёт этого Драконя-младший стал потом дважды Героем Соцтруда и даже собственный бюст у него на родине ему поставили. Сна­чала в вологодском парке, для народа, как пример добро­совестного труда, а когда перестройка началась, перенес­ли и установили прямо напротив окон его собственного дома, чтоб сам на себя любовался и идеи социалистическо­го труда не рассеивал в капиталистическом производстве. Правда, цветы к памятнику по праздникам теперь кладут только дочери, зятья, губернатор с его пристебаями да не­чистая сила, но всё равно почёт. Журналист из Вологды Тоха Хохолов уже лет сорок про двух Драконей статьи пи­шет, по телевизору показывает, за что гонорары, премии получает все эти годы! А из международной организации «зелёных» ему такую отвалили, что машину себе купил — сам хвастался. Правда, на ней и в аварию попал, полгода на костылях шкандыбал потом.

А с женой, то бишь теперь со вдовой Алфея Никити­ча, тоже нечистая история была. Едет однажды Никита Драконя с полей вдоль этого самого Дорийского болота — а вечер был ясный, бабье лето в тот год аж на три неде­ли растянулось! Едет, радуется, глядь — полная корзина на обочине стоит, осокой повязана. Думал, грибники за­были, какая-нибудь слабосильная бабуля набрать-то на­брала, а донести не смогла. Развязывает корзину, а там ребёнок совершенно голенький, на моховой подстилке спит, да так сладко — не разбудить. Привёз домой, от­дал жене, а наутро собирает колхозное собрание и гово­рит: «Кто младенца у Дорийской мари оставил? Прошу сознаться и забрать, пока не поздно». Иначе, мол, док­тора привезу, и на поголовном обследовании тот сразу определит, кто родил. Тогда ещё молодёжи много было, одних незамужних доярок-свинарок человек пятнадцать. Даже замужние бабы сидят, глазами хлопают, перегля­дываются, одну повитуху послали, чтоб определила, чьих кровей будет новорождённая. Будто в первые дни жизни на лице ребёнка ещё заметен некий родовой знак, и кто умеет смотреть, тот его увидит. Повитуха глянула на мла­денца, пошушукалась со старухами и говорит:

— На наших мужиков дак ни на кого не похожа, — сама же председателю в глаза не глядит. — Должно, при­езжие бросили.

Дорог настроили, мост каждый год налаживали, так грибников-ягодников сотнями попёрло, могла какая-ни­будь девка родить в лесу и бросить.

Тогда Драконя спрашивает:

— Кто возьмёт подкидыша на воспитание? Поднять руку!

Колхоз-то тогда ещё был в самом соку, жизнь вольгот­ная, у всех ребятишек дополна, ростить, учить, одевать-обувать надо.

Никто руки не поднял, и тогда председатель говорит:

— Раз никто не хочет, я возьму девку.

И взял себе. А повитуха на собрании промолчала, но потом от неё слух пошёл, дескать, подкидыш-то выли­тый Драконя-старший, но кто мать, неизвестно. Скорее всего, лесная дива, почему ребёночек-то и лежал не в пе­лёнках — в корзине на моховой подстилке. А лешачи­хи-то заманивать мужиков умеют! Таких чар напустят — редко кто устоит. Обычно прикидываются немощными, болящими, дескать, идти не могу, возьми на руки, поне­си меня. Если же мужик взял на руки диву — тут и конец ему! Шею обовьёт, головку на грудь положит и в самое сердце дышит. Старики же раньше говорили, мол, если дива сблудит с мужиком, нагуляет пузо и родит, то мла­денца отцу отдаёт. Верно, и сблудила какая с председате­лем да и вручила новорождённую Драконе, а тот, чтоб перед женой оправдаться, колхозное собрание устроил.

По своему задорному характеру так запросто мог с ка­кой-нибудь дивой перекликнуться и склонить ко грехов­ному прелюбодеянию.

Тут уже попутчик не выдержал.

— А будто наши бабы с дивами не спали! — выругался он. — Будто в подоле не приносили? В лес по грибы они ходят! Да вас и склонять-то не надо лешему. Вам толь­ко поздоровей мужиков подавай — сами подвернёте! Ты меру-то знай! Сколь девок вокруг Деда Мороза хвостами вертели? Снегурочки, мать их!..

— Ну-ка приведи пример! — взъелась жена. — Кто от дива забрюхател?

— Сапронькина девка, Варвара. Всё в лес бегала...

— Она от геолога понесла! У них любовь была с этим, который скважины бурит.

— Вот он и пробурил Варваре скважину! Пацана мох­натого родила!

— Дак буровик этот армян был!..

Попутчик замахнулся, будто по заднице хотел шлёп­нуть супругу, но лишь махнул рукой, а та поняла и по­нравилась:

— В общем, вырастил найденную девку. И замуж за сына отдал, за Алфея. То есть наврали, что Никита Драконя с дивой сблудил. А то, что она нечистое отро­дье, так это известно. Ведьма, и имечко у неё подходя­щее — Дива! Старший Драконя так назвал, и прикле­илось. Трёх дочерей родила, но хоть бы, зараза, чуток постарела. Сам Алфей быстро износился от трудов, забо­лел да помер. А ей хоть бы что! Оно, конечно, всю жизнь за председателем жила...

— Ага, и ломила за троих! — встрял муж. — Своей скотины несколько голов держала. А ты одной коровён­ки не завела...

Тётка пропустила реплику мимо ушей, ибо выдала са­мое главное:

— Вдова и приманила губернатора! Напустила на него чары, присушила, вот он теперь и ездит.

— Сама подумай, — попытался урезонить супруг. — На что губернатору деревенская баба, когда городских кралей хватает? Даже столичные к нему ездят. Вон прин­цессу король везёт! Думаешь, зря? У меня подозрение, просватать хочет за нашего губера.

— Говорят, ведьма она, — заявила та. — Потому и в принцессах засиделась, не берёт никто.

— Да кто тебе сказал? Ей ведь не просто замуж вый­ти! Нужен принц соответствующий.

У тётки была своя логика.

— Губернатор мужчина свободный, вдобавок лысый, но не принц. Он же раньше секретарём райкома был в Череповце! Такой партийный был, верный ленинец!

— По должности он как князь нынче!

— Я не про положение, — философски рассудила по­путчица. — Про его убеждения. Идеология не позволит жениться на принцессе.

— Кто её нынче придерживается?

— Такого нелегко очаровать даже ведьме! Сдаётся, он тайный коммунист, то есть оборотень.

— У тебя все ведьмы. Когда губернатор глаз положил на Диву Никитичну, ты тоже говорила!

— И сейчас скажу: ведьма она! А губер — оборотень. И принцесса — оборотень. Приглядишься — на волчицу смахивает, рожица вытянутая.

— Где ты её видала?

— По телеку показывали! Кругом нечистая сила! А Дива твоя и вовсе...

Бывший егерь застонал от возмущения.

— Одна ты чистая!.. Дива Никитична просто красивая женщина! Ею мужики любуются. Приезжие так и вовсе глаз оторвать не могут. А её вдовье положение привлекает...

— И не только приезжих! — ревниво произнесла тёт­ка. — Туземцы тоже хороши! Всех приворотным сред­ством опоила — и тебя, и губера. Да и Костыль ходит об­лизывается...

— Наслушалась сплетен и всё перепутала, — сокру­шённо сказал попутчик. — Приворожила она не губерна­тора! И не меня. А этого московского начальника. Охотни­чьего генерала! Фамилию забыл... Ну как его? В мундире ещё ездил?

— Хвехвелов хвамилие! — отчеканила супруга. — Вер­но, и генерал охотничий попался! Заманила его Дива Ни­китична...

Зарубин чуть не подпрыгнул при упоминании Фефелова: в прошлом году тот был здесь на охоте по пригла­шению Костыля и хотя вернулся с трофеем, но озабочен­ный. Генеральный ехал на новую должность в Москву, как и положено чиновникам, оставив свою прежнюю жену, то есть холостой и свободный для нового, столичного брака. Возраст подходящий, к полтиннику, седина в бо­роду бьёт, страсти в голову. И уже невесту себе сыскал согласно генеральскому чину, будто к свадьбе готовился, но съездил к Костылю за медведем и о женитьбе замол­чал. Спустя несколько месяцев только проговорился од­нажды на охоте, мол, встретил он на Пижме женщину не- ниданную, редкостную — хоть сейчас на подиум выводи, на конкурс красоты! Дескать, встречаются же ещё в рус­ских селеньях такие экземпляры, что все модельные са­лоны отдыхают. Однако о том, что это и есть вдова Дракони, ни слова! Однако презенты шлёт.

— Она ещё и Деда Мороза заманила, — продолжала аещать тётка. — Согласилась в снегурки пойти. Один раз на люди и вышла, так у артиста голову снесло. Умыкнуть хотел Диву у председателя! Тот ещё живой был, но хво­рал сильно. Да разве Драконя позволит? В общем, ар­тист сам заболел...

Попутчик не выдержал.

— Будет врать-то! — перебил он. — Всё не так! У Деда Мороза свой интерес был. Не Дива ему нужна была — ле­шачиха. А Алфей Никитич не дурак, согласился с леша­чихой его свести. Но велел отработать морозилкой одно лето. Мол, если ты Дед Мороз, то ступай-ка в холодиль­ную камеру масло охлаждать. Председатель задаром ничего не делал. Артист неделю воздух морозил, дул, хо­лод нагонял, посохом стучал, а когда масло таять начало, сбежал.

— Да он в подземельях насильно артиста держал! В кандалах!

— Это он Боруту со Шлопаком держал! А потом Ко­стыля!

— А что, и Костыль в лапы к Драконе попадал? — не выдержал Зарубин.

— Костыль думал, он хитрей всех, — со скрытым удо­вольствием сказала тётка. — Думал, мужчина неотрази­мый, тем более что вдова к нему благоволит. Он с женой разошёлся, чтоб Диву Никитичну соблазнить. А заодно ферму прибрать. Но в руки зятьям попал. А те его зако­вали и в гору заточили. Больше месяца продержали, пока губернатор в переговоры не вступил. Спас, выпустили...

— Зятевья ему сказали, — добавил муж, — ещё раз на нашу мамку посмотришь блудливым взором, отдадим медведю, пусть доедает. А у неё их трое, зятевьёв-то!

— Дракоши скормят, — согласилась супруга. — Зяте- вей у нас Дракошами зовут. Поэтому Костыль теперь Пи- жменский Городок стороной объезжает. Они всё хозяй­ство и держат...

Хотела ещё что-то сказать, но от реки ни с того ни с сего налетел студёный ветерок и показалось, сне­жинки полетели! Попутчица прижалась к мужу и при­крыла рот ладошкой.

— Ой!.. Это ведь Дед Мороз идёт! Накликали силу не­чистую...

— Сидела бы в кабине, — проворчал тот. — Коль бо­ишься...

До машины было десять шагов, но тётка вскочила и приказала её проводить. Попутчик исполнил этот ка­приз с удовольствием, а Зарубин тем временем надел куртку: от реки тянуло ледяным холодом, и хоть вместо снежинок несло пепел из костра, всё равно стало зябко.

— Север, — сказал баешник, усаживаясь на своё ме­сто. — Мы — так привычные. Но ждём бабьего лета, чтоб нашим бабам в радость. Оно и здесь бывает, жара стоит, только редко. А супругу мою не слушай: бабские сплет­ни. Вот вдова у Дракони — это да, женщина бесподоб­ная. Раз увидишь...

И осёкся: то ли жены испугался, то ли его насторожи­ли шорох травы и потом тяжёлая поступь. Тут из темно- I ы выступил Дед Мороз в расстёгнутой шубе и с посохом. I'остом он и впрямь был за два метра, а в темноте в вы­сокой шапке казался ещё выше, так что вполне можно было принять за снежного человека...

По уверениям попутчиков, Дед Мороз сбежал со сво­его поста ещё позапрошлой зимой и был уволен от служ­бы. С тех пор и бродит по местным лесам, о нём знают псе туземцы в округе и давно привыкли, считая его за по- лусказочное существо. Вполне возможно, артисту боль­ше понравилась роль снежного человека, сменил амплуа и, пользуясь искусством перевоплощения, стал пугать охотников и грибников. А мощи в нём, чтоб своротить лабаз, вполне достаточно; что же касается четырёхме­трового роста, то у страха глаза велики...

У костра Дед Мороз присел на корточки, погрелся, подставляя бока: было заметно, что его морозит, и го­лос был простуженным.

— Мужики, вы тут посторонних не видели? — спро­сил он и откашлялся.

— Не замечали, — сдержанно отозвался присмирев­ший Баешник.

— Ты что, дедушка, простудился? — участливо спро­сил попутчик.

— На Дорийское ходил, — признался тот. — А там малярийный туман случился и багул цветёт. Лихорад­ку схватил.

Зарубин налил коньяку.

— Выпей, согреешься...

Поднёс стакан и мгновением позже пожалел об этом. Дед Мороз выпрямился и глянул свысока, но в глазах сто­яли слёзы.

— Ты кто такой?

— Охотник, — сказал Зарубин, ощущая, как от него и в самом деле исходит холод, а обмотанный фольгой по­сох кажется ледяным.

— К Недоеденному на базу едет, — вступился попут­чик. — У него и бумаги есть. На медведя и кабана.

— Зверей не дам! — заявил артист, рассматривая За­рубина. — Нынче я бумаг не выдавал. Никто в моих вла­дениях стрелять не будет.

— Я его предупреждал! — угодливо хохотнул Баешник.

Дед Мороз в полемику вступать не стал.

— Борута сказал, сюда учёные едут диву ловить.

— Учёных не видали! — поспешно заверил попут­чик. — Ни одного! Как хоть выглядят?

— Кто их знает?.. Наверное, умные.

И внимательно посмотрел на Зарубина.

— Умных по дороге не встречали, — отозвался тот. — Дураков полно...

— Поймаю — заморожу! — пригрозил Дед Мороз, глядя льдистым, ускользающим взором. — Увидите, так и передайте.

— Непременно, — пообещал попутчик.

Заслуженный артист запахнул шубу, подпоясался ку­шаком и пошёл в сторону разрушенного моста, как и по­ложено, доиграв героическую решимость прямой, могу­чей спиной.

— Ого-го! — спустя минуту уже из леса донёсся его могучий голос. — Порезвимся нынче, брат мой, Север­ный Ветер!..

— Он что, совсем отмороженный? — спросил Зару­бин, слушая эхо.

Попутчик слегка расслабился и застегнул куртку: по­тянуло холодным ветром.

 — Вроде того... Говорят, у него с перепоя всё началось. Сейчас в рот не берёт, а ещё хуже сделался. Борута ска- шл, дива его с ума свела. Не вдова — настоящая леша­чиха. Обнадёжила, что научит чудеса творить, погодой управлять, живностью всякой. Ну и людями тоже. А он на радостях так запил и куролесить начал, что проснул- ги однажды, а дивы нет. Не выдержала, сбежала. Алко­голизм, он никого не щадит. Ни заслуженных артистов, ни дедов морозов...

Он долго прислушивался и озирался, опасаясь то ли ' моей жены, то ли ушедшего артиста. На всякий случай придвинулся ближе и перешёл на шёпот:

— Теперь вот ходит, Снегурку ищет. Отчаялся парень, совсем шальной стал, девок всех подряд ловит: думает, они дивы. Поклялся весь дедморозовский бизнес в руки мыть. Но праздники проводить бесплатно, на радость лю­дям, как заповедал дед Драконя. Тот, старый, что на белых конях приезжал, вятский картёжник. Знаешь, сколь нынче туристов ездит? Поездами возят! Это же целая губернаторская программа, совместная с мэром Москвы.

(Иолотиться можно! Но бесплатно работать никто не со­глашается. А без Снегурки-то ему никак...

Зарубин непроизвольно передёрнул плечами.

 —Холодом от него сквозит...

— Ну так дива кое-чему научила. Например, пургу пу­скать, снег мести...

— Пургу пускать мы все умеем...

— А оторопь наводить? Человек при виде ватный де­лается, белый, как снег. Ни рукой, ни ногой. Вот что ты го стаканом стоишь как замороженный? Пей!

Зарубин послушно выпил и встряхнулся.

Чудеса!

Теперь-то я убедился, — не сразу признался попут­чик. — Ты и есть тот самый учёный. Артист почти угадал. Думал, признает, и начнётся у вас драка. Потому за тебя И иступился. Дед Мороз-то меня знает, хотя и не знает­ся. Он-то заслуженный, а я так себе, не пришей кобыле хвост... А вступился из-за жены: ведь перепугается, ког­да хлестаться начнёте. Ты же боксёр?

— Из-за чего хлестаться?

— Борута ему сказал: учёные едут диву ловить. Стрелят и в морозилку положат, к зелёным братьям, где гри­бы морозят. А Дед Мороз надежды ещё не потерял вер­нуть себе лешачиху. Вдвоём бы они весь край на уши проставили... Ну что, учёный, как я тебя раскусил?

Признаваться было нельзя ни в коем случае: вести тут летали впереди самих событий.

— Врёт твой Борута, я за медведем еду.

— Ну, как хочешь, — быстро согласился тот. — Учёному-то я бы подсказал, как эту диву изловить живьём. Для научной пользы. С учёным бы мы потолковали на самые разные темы. И про снежных людей, про русалок. Раз ты за медведем, так тебе на что?

Он явно провоцировал на признание, искушал, зло­дей! Но просто быть любознательным человеком никто не запрещал, и делу это никак бы не повредило.

— И можно изловить? — нарочито усмехнулся Зару­бин.

— Изловить можно всякую сущность, — многозначи­тельно заявил бывший егерь и потерял интерес. — Да­вай поспим. А то паром рано будет, сразу после утрен­ней дойки.

— Ты мне про Боруту не всё рассказал, — напомнил Зарубин. — Напились они молока на болоте, а дальше что?

— Да ничего особенного, — пробормотал Баешник. — Как всегда, пронесло...

— Кого пронесло?

— Столичного лекаря, естественно. Данила-то при­вычный...

Подбросил дров в костёр, улёгся у огня на подстилку из елового лапника и сразу захрапел. А Зарубин ему по­завидовал, потому что на удивление после долгой доро­ги не срабатывало обычное снотворное усталости, и даже коньяк не помогал. Напротив, всё это бодрило и вверга­ло в состояние бездумной мечтательности, которое было прервано дождливым московским утром явлением гене­рального директора. Захотел оказаться на дикой приро­де, чтобы ночь провести, да у костра — и вот тебе, пожа­луйста, всё воплотилось: глухие леса кругом, река течёт рядом и даже деды морозы ходят. Ещё бы снежного че­ловека изловить, чтоб обезопасить королевскую охоту, — и полное ощущение счастья...

— Ладно! — попутчик вдруг сел, будто ванька-встань­ка. — Так и быть, расскажу тебе про Борутушку. Всё одно не спится...

5

Уже перед рассветом Баешник начал задрёмывать, но ни на секунду не прерывал своего повествования. Солдатскую фляжку они

усидели влёгкую, и попутчик начал подламываться, сказывалась крестьянская натура — спать по ночам. Клюнув носом несколько раз, он встряхнулся, клятвенно пообещал историю Боруты завтра продолжить, прилёг у костра и вдруг, уже полусонный, стал вспоминать своего отца, который, оказывается, служил в конвойных. В пижменских краях тогда были лесные зоны, лес рубили зэки, и многие туземцы пошли на службу во внутренние войска. Вот и старший Баешник вкусил этого хлебушка, после чего стал мрачным, молчаливым и без явной причины однажды застрелился из служебного оружия, будучи в карауле.

Зачем всё это он вспомнил, было непонятно, посколь­ку сам вскоре опять засопел и больше уже не просыпал­ся. Однако настроил Зарубина на свои воспоминания, ко­торые напрочь отпугнули сон.

Всякий раз, когда он приезжал к отцу, они непремен­но брали удочки и шли на реку, чтобы просидеть ночь у костра. Свою родную мать Зарубин помнил очень пло­хо: родители разошлись, когда ему шёл пятый год. Мать тоже работала в лагере, познакомилась там с каким-то зэком, страстно влюбилась и, когда тот освободился, убе­жала с ним в Орловскую область. Игорь не испытывал к ней никакого притяжения, и отец говорил, это оттого, что она никогда не кормила его грудью. Будто роды были тяжёлыми, и у матери пропало молоко, так что вкуса его он не помнил, будучи полноценным искусственником.

Отец Зарубина всю жизнь прослужил в конвойных вой­сках: начиная со срочной службы охранял лагеря, этапи­ровал и ловил, если сбегали, зэков-уголовников и, не зная другой жизни, своей гордился и восхищался. Более всего любил бокс, которым занимался почти профессионально, садил на соревнования, побеждал и страстно любил воен­ную форму, ходил всегда начищенный, наглаженный, к са­погам прикручивал стальные подковки, чтоб при ходьбе цокали. Отец был урождённым вологжанином, к месту и не к месту любил повторять фразу:

— Вологодский конвой шутить не любит!

В ней, как конфета в обёртке, был упакован крутой, сильный характер неподкупного, мужественного чело­века — так казалось отцу. Да и сыну тоже, поскольку ро­дитель с малых лет стал делать из него бойца, для на­чала — боксёра. Тренировал сам, но, когда отправил жить к бабушке в Грязовец, лично записал в секцию, до­говорился с тренером и тщательно отслеживал заня­тия. В двенадцать лет Игорю сломали нос, на всю жизнь оставив опознавательный знак, и иссекли губы, поэто­му он носил усы. Отец приезжал часто, весь наглажен­ный и скрипучий, либо на каникулы забирал к себе в ла­герь, но не пионерский, водил на службу, где сам часами о чём-то разговаривал с зэками. Тогда он работал «ку­мом», то есть опером.

Таким с детства он и помнил отца, а ещё запомни­лась шевелящаяся серая масса на плацу: «звери» — так называли заключённых. Окна служебной родительской квартиры выходили на бараки и лагерный плац, поэто­му Игорь с детства больше видел «зверей», чем людей. От безликих существ, собранных в единую глиноподоб­ную массу, да ещё замкнутую заборами и опутанную ко­лючкой, исходил страх, как от сказочного чудовища. Он как дым, проникал с улицы в комнату, мешал дышать днём и заснуть ночью. Родители напитывались не толь­ко запахом колонии — вонью сапог, кислой капусты и го­речью немытых тел, — но и этим страхом, источая его потом в стенах дома. Разницы между волей и неволей не было никакой, ещё в детстве Игорю казалось, он сидит в зоне и обречён на пожизненный срок, поэтому в пять лет от роду он замыслил побег и к нему готовился. Ча­сами он сидел у окна, смотрел сверху на лагерный за­бор с проволокой, запретную зону и мысленно намечал себе путь, как бы если находился по ту сторону ограж­дения. Сидел он всегда под замком, поскольку родители опасались расконвоированных зэков, выходил на прогул­ку один раз вечером, и то в сопровождении матери. Бе­жать он собрался даже не к бабушке в Грязовец — про­сто на волю, ибо от отца уже знал, что в первую очередь всех беглых ловят у родни. Он ждал только весны, что­бы днём подтаял, а ночью замёрз снег, заваливший про­волоку-путанку между заборов, — самую опасную штуку, хотя она была про другую сторону мира, в мире «зверей», и побегу Игоря не мешала.

В апреле всё было готово, однако всего на день его опередила мать, вдруг не вернувшаяся со службы. И толь­ко на следующий день выяснилось, что уехала с каким-то освободившимся «зверем». Побег пришлось отложить: жалко стало отца, а скоро приехала бабушка и отвезла Игоря к себе в Грязовец.

Судьба сына предрешена была ещё с тех малых лет, вологодский молодняк пачками призывали в конвойные войска, где служили ещё и азиаты — охраняли «зверей», а в Вологде было даже специальное училище, где гото­вили работников колоний. Однако со временем восторг родителя относительно своей боевой судьбы начал исся­кать, и он, приезжая в отпуск всё реже произносил горде­ливую фразу о конвое. И когда удавалось ночевать с ним у костра на реке, молча пил водку, становился угрюмым и будто стыдился своей службы. Когда же они проводи­ли товарищеские встречи на песчаном или травянистом ринге, то отец уже не давал ему пощады, как в отроче­стве, — боксировал как с равным и свирепел при этом, если Игорь не сдавался. Ещё хуже, если пропускал удары и ли уходил в нокдаун. Форма на нём износилась, потуск­нела, исчезли стрелки на брюках, сапоги больше не цо- кили и ссохлись, стали кургузыми затёртые капитанские погоны. Всё военное он надевал теперь, только приходя МП службу, а так стал ездить в гражданском и ещё оправ­дывался: мол, у населения негативное отношение к лю­дям в форме. К тому времени он уже женился, и у них с новой женой появилась мечта поскорее выйти на пен­сию и поселиться где-нибудь в деревне, завести корову, хозяйство, что он впоследствии и сделал.

А Зарубин-младший тем временем пережил все дет­ские страхи, заканчивал школу и стоял перед выбором, куда пойти. Вологда славилась в то время обилием ла­герей и вологодским маслом, поэтому путей было два: первый лёгкий, в ненавистное конвойное училище, куда сыновей работников брали с охотой, и второй — в нена­вистный Молочный институт, куда был солидный конкурс из-за факультета механики. Педагогический среди парней даже не упоминался, являясь символом унижения муж­ского достоинства. Сам Игорь не хотел ни туда ни сюда, просто жил, читал книжки без какой-либо ориентации в пространстве, усиленно занимался боксом и серьёзно думал сбежать из Вологды — например, уехать на стро­ительство БАМа.

Всё решилось само собой, когда однажды сидели у ко­стра на берегу и отец спросил о планах.

— Вологодский конвой шутить не любит, — сказал Игорь, чтобы отвязаться от родителя и не выдавать за­мыслов о побеге.

Некогда гордившийся своей службой, отец вдруг зая­вил, что эта дурацкая фраза — признак тупости, безмоз­глости и азиатской дикости, чего следует стыдиться. И что заключённые не скот, не звери, а тоже люди, и иногда по­рядочнее и честнее, чем те, кто живёт на свободе. Новая жена у него была филологом и сильно на него действова­ла, заставляя читать книги даже по философии. Отец те­перь жалел, что когда-то купился на дешёвую наживку — чувство власти над людьми, которых, как зверей, содержат в клетках. На самом деле всё это призрак, обман, всё не на­стоящее, даже на вид капитанские погоны — не капитан­ские вовсе. Когда он в сорок пять вышел на пенсию, по­казал солдатский военный билет — ефрейтор запаса! А большую часть жизни гордился, что он — офицер...

Тогда Игорь во второй раз испытал сыновнее чувство жалости к отцу, и оно опять удержало от побега. Его опыт жизни помогал потом не один раз и в те моменты, ког­да приходилось делать выбор даже по таким мелочам, как служебная форма одежды. Оказавшись в структуре Госохотконтроля руководителем научного отдела, Зару­бин получил звание генерала. Неведомо по чьей блажен­ной воле, но все службы управления охотничьим хозяй­ством одели в военную форму и нацепили им погоны. И ладно бы только охотоведов и егерей, кто непосред­ственно с оружием в руках охраняет угодья; милитари­зации подлежали даже шофёры и курьеры. Начальники областных охотуправлений сделались генерал-лейтенан­тами, а в столичных охотничьих конторах сидели такие чины, что на погонах места не хватало для больших звёзд. И взрослым, солидным людям было почему-то не стыд­но ходить ряжеными, не совестно красоваться в маска­радных мундирах, пошитых на заказ в генеральских ате­лье! Зарубин форму не шил, продолжал ходить на службу в гражданском костюме даже когда его назначали опе­ративным дежурным и скоро был вызван генеральным. Сам Фефелов сидел в полном облачении, выглядел, ко­нечно, красавчиком, почти маршалом, и ничуть не тяго­тился своим расфуфыренным видом. Скорее, напротив, осваивал генеральские привычки и манеру поведения, хотя по возрасту был старше всего на восемь лет, то есть ему ещё полтинника не стукнуло — возраста, когда нани­маешь оценивать свои заслуги.

И вот шеф с порога начал снимать стружку, мол, мп службу следует являться в форменной одежде, а на де­журство — так сам бог велел. Тогда Зарубин и рассказал Шефу о своём отце, капитан-ефрейторе внутренней служ­бы, причём сделал это без какой-либо нравоучительно- | ти, просто с житейской горечью. Фефелову не зря проро- чили высокий пост в министерстве: соображал он быстро, и ы поды делал правильные и лишних вопросов не зада­вал. Он не только смирился с гражданским костюмом За­рубина, скоро свою форму стал надевать лишь на службе, а то и по Москве ездил в мундире. Потом и вовсе запер его а шкафу и более не доставал. Пожалуй, с той поры у них м начались почти приятельские отношения, даже с собой мп охоты стал приглашать. Но это ровным счётом ничего иг значило: мало-мальски мужской дружбы шеф ни с кем нс заводил, чтоб быть независимым и чтоб вышестоящее руководство не заподозрило личных симпатий к кому-либо мз сотрудников. А чтобы они не обольщались на будущее, ом демонстративно вздрючивал случайных приближён­ных, поэтому никто личных отношений с ним не заводил.

Однако судьбу не обманешь: Зарубину всё же выпало изучать и охранять зверей, только настоящих: его диплом­ная работа в Молочном институте неведомыми путями попала в МГХ скорее всего, из-за темы, связанной с от­ношениями человека и животного мира. Сам он считал, что новизна работы сложилась случайно и виною успеха омять же стала его собственная жизнь: когда писал о пси­хологии животных при стойловом содержании, перед гла­вами всё время был лагерный «зверинец». Он уже собирал­ся ехать по распределению на ферму совхоза зоотехником, кпк внезапно получил приглашение в аспирантуру...

...Катер пришёл на восходе, сразу же прицепился п понтону, а спустя несколько минут на него въехал молоковоз с жёлтой бочкой. В хозяйстве фермера Дракони был совсем не колхозный порядок. Паром тотчас отча­лил и через десять минут уже пришвартовался к дере­вянному помосту на этой стороне. Паромщик явно был похмельным, поэтому загрузкой машины Зарубина руко­водил сам и тут же получил плату по тарифу.

— Ну, теперь почти дома! — перекрестилась тётка, когда понтон ткнулся в причал. — Драконей ещё прое­хать, и никакая нечистая не достанет!

Баешник проспал у костра всю ночь, привычно во­рочаясь с боку на бок, выглядел отдохнувшим, бодрым, однако его больше не распирало желание поговорить, и на сей раз инициативу перехватила жена. Вероятно, ей показалось, что вчера она слишком разоткровенни­чалась с незнакомым московским человеком, и теперь отрабатывала назад, опровергая вчерашние утвержде­ния. Драконя со своей красавицей-женой Дивой и Дра- кошами уже не выглядели зловещими колдунами и ча­родеями.

Вышку сотовой связи Зарубин узрел, едва поднялись на берег, однако ехали до неё долго и кружным путём. Потом дорога завиляла, спускаясь в распадок, и от скоро­сти и виражей у попутчицы душа зашлась. Когда лес рас­ступился, на высоком увале оказался одинокий двухэтаж­ный дом в восемь окон по переду, со светёлками — терем настоящий, с рубленым двором и на каменном подклете.

— Тут председатель и жил, — вполне обыденно сказал попутчик. — Ну, пойдёшь в гости ко вдове?

— Это что, хутор? — спросил Зарубин.

— Центральная усадьба колхоза была, — с тоской вздохнула тётка. — Пижменский Городок называется. Сейчас вдова со всем драконьим выводком живёт.

Её муж что-то вспомнил и рассмеялся:

— Коль пойдёшь, не забудь цветков нарвать и к па­мятнику положить. Алфей Никитич при жизни требо­вал уважения.

Несмотря на выглянувшее на час солнце и безмятеж­ный простор, место показалось Зарубину неприветливым. (! фасадной стороны за старым и ухоженным домом мер­зость запустения, будто выставленная напоказ — раз­рушенные сараи, рваные крыши изветшавших зерно­сушилок, столбы, рухнувшие изгороди и высоченный непролазный бурьян кругом. А ещё ветер на горе, так всё это шевелится, гремит, скрипит. И как насмешка над ушедшим колхозным миром посередине деревни торча­ла красная вышка сотовой связи. Правда, мобильный те­лефон не работал и здесь, и сам знак современных ком­муникаций и технологий ничуть не скрашивал пейзаж; напротив, вносил некую безумность, отвергая всякую со­четаемость прошлого, настоящего и будущего. Впрочем, как и парадная асфальтовая дорога, ведущая от расхри­станного просёлка к дому. И только аккуратные стога сена на выкошенном склоне горы примиряли, кое-как связывали времена и слегка облагораживали запущен­ный вид.

— А всё равно место тут нечистое. Поехали отсюда! Мы тут по соседству живём...

Соседство с Драконей оказалось неблизким, попутчи­ки жили в бывшем леспромхозном посёлке Красная Пи­жма аж за пять километров по невероятно пыльной до­роге, на вид таком же непривлекательном, зато, словно в шаль, укутанным в пышный молодой сосняк. Когда же подъехали к брусовому двухквартирнику, из дома выско­чила полная копия тётки, разве что более поздняя, и от­того ещё не округлевшая — в общем, было что выкла­дывать в Интернете.

— Мамуля! Папуля!..

Пока они обнимались, Зарубин выставил из багаж­ника их сумки и попытался уехать, но избавиться сразу от гостеприимных хозяев не удалось: привыкшая коман­довать тётка повисла на дверце машины.

— Пока не накормим, не напоим — не отпустим!

И тут же был представлен весёлой Натахе, которая стригла взглядом незнакомца, будто овцу, и опасно свер­кала бёдрами в разрезах юбки.

— Ваш молочный кончал, а в Москве живёт! — по­хвасталась тётка, сияя новыми зубами. — Доча, стол на­крывай!

— Да вам же надо картошку копать, — напомнил За­рубин. — Пока дождя нет.

— Ничего, у нас в огороде песок, — сообщила Ната- ха. — Мы и в дождь можем. Нынче бабьего лета не дож­дёшься!

— Тебе ещё рано бабьего лета ждать, — строго сказа­ла мать. — Ещё девичье не отгуляла...

Время было предобеденное, а поскольку не завтра­кали, то в животе урчало, поэтому Зарубин сдался. Женщины засуетились на кухне, а попутчик на пра­вах хозяина достал из сумки заветную бутылку и водру­зил на стол.

— ГАИ у нас тут лет пятнадцать не бывало! Не Москва, в прибор дуть не заставят.

Мать с дочерью пошептались, и тётка заговорила вкрадчиво, выдавая браконьерство мужа:

— Может, ты гостя на медведя сводишь? Себе-то, поди, приглядел уже место? Тоже ведь полянку сеял.

Тот глянул строго.

— Ничего я не сеял!.. Но где зверь ходит, знаю.

— Дак чего?.. Вот и своди!

— Я бы сводил, — отозвался бывший егерь, взирая пытливо. — Да только не за медведем он приехал.

И взглянул с подозрительной пытливостью.

— За чем же ещё? — простодушно спросила тётка, выставляя горячую картошку, осыпанную укропом и лу­ком.

Попутчик не зря всю дорогу травил байки про ле­ших — всё, что хотел, высмотрел, узрел и теперь был уверен в своих выводах.

— За дивой, — и достал хрустальные стопки из сер­ванта. — На диву охотиться будет. Не на Драконину вдо­ву — на лешачиху.

Тётка что-то со звоном выпустила из рук.

— На что же дива-то ему?.. Помилуй, Боже!

Этот психолог разлил водку.

— А он учёный. Это его прислали, чтоб обеспечить охоту короля и принцессы.

Попутчица выглянула с кухни и замерла, уставившись на Зарубина. В этот миг за её плечом возникло удивлён­ное личико дочки.

— К нам король приедет? С принцессой? Настоящие?!

— Приедут, — твёрдо сказал попутчик. — Но это се­крет, не болтайте.

— И можно будет посмотреть на них? — не унялась Натаха. — И сфотаться? На телефон!

— Вот, учёного проси, — ухмыльнулся тот. — Если самому покажут... Ты не обижайся, парень. Только мы тут тоже не дураки сидим и нюха не потеряли. Плохо ты маскируешься, хреновый из тебя разведчик. Как ты ста­нешь диву ловить?

— Толком ещё не знаю, — искренне признался Зару­бин. — Послали — поехал...

— А почему меня Дивой не назвали? — капризно спросила Натаха. — Мне так это имя нравится!..

— Дива — нечистая сила, — отрезала мать. — Ступай, нс мешай мужикам.

Дочка нехотя удалилась на кухню, стриганув по Зару- Пину отцовским испытующим взглядом.

— Надо было сразу признаться, что учёный, — хозя­ин поднял стопку. — С нами лучше по-честному... Обмо­ем зубы!

Они выпили и принялись закусывать солёными ры­жиками в сметане. Женщины продолжали метать на стол уже готовые блюда, будто здесь готовились к приезду го­стей. Баешнику дома стены помогали обрести степенство и уверенность. Он не спеша и плотно закусил и на­лил ещё по стопке.

— Так и быть, помогу тебе, — тоном волшебника про­изнёс он. — Поймаешь ты свою диву...

Сказано было Зарубину, и негромко, но жена его ус­лышала.

— Что задумал-то? — встряла она. — На что её ло­вить? Пускай себе живёт. Может, со своим Дедом Моро­зом сойдётся. Да уйдут к вятским...

— Не ваше бабье дело! — окончательно осмелел и огрызнулся хозяин дома. — Для науки одну поймать можно!.. Окольцуют да отпустят, как обычно.

— Если так, то ладно, — мгновенно согласилась та. — Только, может, заместо кольца на неё бы крест повесить? Окрестить бы нечистую, да окрутить с артистом.

— Тебе бы только окрутить!.. — отмахнулся бывший егерь и придвинулся к Зарубину. — Слушай меня вниматель­но. Сейчас ешь, пей, пару часиков можешь вздремнуть...

В это время с кухни выпорхнула дочка.

— Папуль, а когда поймают, сфотаться с ней можно?

— С кем? С лешачихой?

— Ну да! Чтоб потом в Интернет выложить?

При Зарубине он не стал ругаться на дочку, и видно было, относится к ней ласково.

— Это к учёному, — кивнул попутчик. — Думаю, он позволит...

Натаха состроила глазки гостю.

— Вы позволите сфотаться?.. Я с Дедом Морозом уже фоталась!

— Я вот тебе дам, — несурово пригрозил отец, вер­но, вспомнив Интернет. — Нашла с кем... Иди, помогай матери.

— Поймаю — позволю! — пообещал Зарубин. — Даже верхом покататься.

— Верхом на лешачихе?! — восхитилась она, одна­ко сникла под взглядом родителя и удалилась на кухню.

— Часам эдак к пяти подъедешь к базе, остановишься и километре, — продолжил наставлять бывший егерь. — Машину в лес загони, чтоб не на глазах... Сам иди к Пи­жме, засядь в кустах и карауль. На заходе дива придёт. Или по другому берегу, или по твоему. Тут как повезёт. Она сейчас каждый день возле базы трётся... Увидишь — лови! Только не стреляй — бесполезно, пуля не берёт.

— Так прямо и ловить? — переспросил он.

— А что?.. Делай что-нибудь. Вали на землю, связы­вай. Не знаю, я ни разу не ловил. Может у вас, учёных, есть приёмы, способы... Она не кикимора, мягкая, шер­стяная, рук не порежешь.

— Говорят, четырёхметровая! Столбы из земли рвёт.

— Ну, с бабой как-нибудь сладишь. У них одно сла­бое место...

Назвать, какое, он не успел, ибо жена внесла стопу блинов с рыжиками, варенными в сливках, и наконец-то присела к столу. Хозяин поёрзал.

— Сам бы пошёл с тобой... Да картошку копать надо, и так опоздали.

У Зарубина от его речей как-то сразу аппетит отбило, хотя глазами бы всё съел. Такие блины с рыжиками гото­вила бабушка, и в другой раз он бы половину стопы смёл, но тут кое-как проглотил пару и ощутил смутное беспо­койство. Разум противился, чтобы верить в существова­ние леших, но струна иронии, насмешки была уже пере­тянута. Чтобы оценить и прочувствовать, где тут правда, в где хитроумное надувательство, надо было проветрить мозги, избавиться от липкой пелены наваждения.

— Благодарю за обед, — он встал. — Всё было вкус­но... Мне пора!

— Дак и не поел ничего, — встрепенулась хозяйка. — Может, с собой завернуть? Тебе сила понадобится!

— Спасибо, не надо.

Всё семейство вышло на улицу провожать, тётка не унималась:

— Гляди уж там, поосторожней. С нечистой силой схватишься! Крест-то на тебе есть?.. Вот, возьми! — су­нула в руку пакетик. — Тут ладан. Если что, ладаном её, все черти боятся. Смирные делаются...

Параллельно Зарубин выслушал наставления хозя­ина, как найти владения Недоеденного, сел наконец-то за руль и помахал дочке, которая уже была в резиновых сапогах и с вилами в руках.

— А Натаха у нас красавица! — тётка засунула голову в кабину. — И работящая! Приедешь ещё, полюбуешься, дак, может, и в Москву с собой возьмёшь! Ты не стесняйся...

Муж вынул её из окна, стал что-то выговаривать, но Зарубин уже не услышал, потому как с места взял ско­рость, выбросив из-под колёс тучу песчаной пыли.

На обратном пути, проезжая мимо Пижменского Го­родка с единственным жилым домом Дракони, он вне­запно заметил ещё одну дорогу, с тыльной стороны, без асфальта, недавно отсыпанную и вполне приличную. Свер­нул на неё и узрел совершенно иной ракурс — процвета­ющая европейская деревня: ухоженные жилые домики с палисадами, асфальтовые дорожки и обилие цветников с георгинами. Посередине стояло модульного типа строе­ние, будто на современной американской ферме, покра­шенное в голубой цвет и стерильное даже снаружи. Во­круг ухоженный, стриженный газон, отдельные блоки с трубопроводами, вентиляционные короба, и всё ды­шит, действует как единый организм. Скорее всего, это и был маслозавод, где производили масло для кремлёв­ского общепита. Фасадный вид из-под горы с руинами и чертополохом был всего лишь прикрытием, чтобы от­пугивать проезжающих.

Все эти чудеса в недрах запустения и разрухи охраня­ли автоматический шлагбаум и две видеокамеры, наце­ленные, как пушечные стволы.

Зарубин перед ними и остановился, полагая, что сей­час к нему выйдут, однако кругом было ни души, и похоже, камеры стояли тут для острастки. Тогда он достал коробку с подарком Фефелова и пошёл за шлагбаум. В это время из крайнего блока вышла женщина в белом халате и с марлевой повязкой на лице, более похожая на доктора, чем на колхозницу. Зарубин вежливо поздоровался, но спросить ничего не успел.

— Это ещё что такое? — грубовато спросила она. — Ну-ка, выйди! Выйди отсюда!

Принимали в этом колхозе, прямо сказать, неласково, Зарубин отступил за шлагбаум и вежливо поздоровался.

— Как бы увидеть хозяйку, Диву Никитичну?

Женщина чуть отступила, смерила недоверчивым взглядом и оттянула маску на подбородок.

— Это я. Что нужно?

Никакой особенной красоты, разящей наповал, Зарубин не заметил: миловидная и самоуверенная особа лет за тридцать...

— Я привёз вам подарок от Фефелова, — он протянул коробку. — Вот, возьмите.

— Какого Фефелова? — вдова чуть сбавила напор. — Который из Москвы, что ли?

— Из Москвы, на охоту сюда приезжал...

Она говорила громко, чуть развязано, в поведении чувствовалось внутреннее простодушие, смешанное с барской, даже царской брезгливостью.

— Вот неймётся мужику! — усмехнулась Дива Ники­тична. — А что прислал-то?

— Не знаю, — сказал Зарубин. — Просил передать...

Она посмотрела на свои стерильные перчатки.

— Ну-ка, открой!

Разрезать упаковку пришлось ножом. В коробке ока­залась ещё одна, такая же круглая, но обтянутая бар- хитом, как ларец и явно антикварного вида, на замоч­ке и с золотым ключиком на тесьме. Подарок, кажется, Диву заинтересовал.

— Ишь ты, какая красивая... И что там внутри?..

Зарубин отомкнул замок и осторожно открыл ларец — там, в ложе из белого шёлка оказались серебряные, с по­золотой, пяльцы для вышивки и стеклянная коробочка с набором золотых игл самой разной длинны и конфигу­рации. Сказать честно, вещи дорогие, старинные, и Дива, увидев всё это, восхитилась:

— Какая прелесть! Генеральский подарок... Ценная, должно быть, вещица?

— Антикварная.

В следующий миг она потеряла интерес и преврати­лась в избалованную вниманием барышню.

— Какие назойливые мужчины, — вымолвила она с жеманностью богатой невесты. — Знают, что не при­нимаю, и всё равно подарки шлют...

Снова спряталась под маску и хотела уйти.

— И что мне теперь с этим делать? — спросил Зарубин.

— Поедешь по берегу, увидишь омут глубокий, так в воду брось, — посоветовала она.

— Может, обратно вернуть? Вещица дорогая...

Дива рассуждала без прежнего простодушия, неожи­данно многозначительно и даже жёстко:

— Вернуть — напрасную надежду подать. А станет спрашивать, скажи, я сама в реку бросила. Русалкам по­дарок в пору, пусть вышивают. У них на дне ниток мно­го и времени не счесть...

Зарубин не знал даже, что и сказать, Дива Никитич­на гордо удалилась, а он остался стоять с коробкой в ру­ках, физически ощущая, что за вдовой потянулся некий инверсионный след, выхлоп, по которому можно судить о силе двигателей. Обычно в таких случаях восхищён­но говорят: какая женщина! Но Зарубин восторга не ис­пытал, а силу её отнёс к ведьминскому характеру: вдова привыкла к вниманию мужчин и вертела ими, как хоте­ла, включая губернатора.

После столь неудачного знакомства с хозяйкой фер­мы он не стал более искушать судьбу и поехал к Костылю.

Охотничья база оказалась не близко и на полуострове: Пижма делала здесь крутую петлю, образуя защищённый модой почти правильный круг, и только узкий перешеек связывал его с материком — так было на карте. По зем­ле же пришлось порядочно накрутить петель, прежде чем попал на нужную дорогу с единственным указателем на развилке — «Охотбаза «Пижма» 1 км». Куда вела вто­рая дорога, оставалось загадкой. Может, просто на де­лянку, где вместо леса теперь выруб с пеньками. Зарубин жал, что его здесь ждут, однако, исполняя рекоменда­ции попутчика, свернул в лес сразу за аншлагом, загнал машину в молодой сосняк, расчехлил и зарядил карабин. ()н не собирался стрелять ни в лешего, ни в снежного че­ловека, за дорогу мозги вроде проветрились, но остался подсознательный детский страх, опасность незнакомо­го пространства. Оружие давало иллюзию защищённо­сти и одновременно подчёркивало, что страх этот всё-та- ки сидит и дорожным ветром его не выбить. Поскольку на языке, будто попавший в рот волосок, прилип вопрос: вдруг появится сейчас леший, и что ты станешь делать?

И в голове треплется та же мысль...

В молодом беломошном бору и впрямь повсюду тор­чали бурые шляпы уже переросших грибов, нагретая за день хвоя источала приятный смолистый запах вме­сте с полусонным, уже осенним умиротворением. Рядом база с десятком домов, два автобуса людей, а музыки нет, дыма костров не видать — даже отдалённых голо­сов не слыхать. Ни шороха, ни движения, никакой жи­вой души поблизости — ни чистой, ни нечистой!

Зарубин прогулялся по лесу вдоль дороги, потом уви­дел просвет впереди, пошёл на него и оказался у белёсой, пенистой реки, словно и впрямь молоко текло. Глубоко врезанное русло с обрывистыми берегами упиралась в ка­менную моренную гряду и вдали уходило на круг, оги­бая холм. На вершине его и стояла охотничья база: сре­ди сосняков блестели жестяные крыши, из труб курился дымок, и это было единственным знаком, выдающим присутствие людей. Несмотря на свой горный и бурный вид, Пижма оказалась спокойной и глубокой, а молоч­ный её цвет создавался за счёт белого камня, песчаных яров и белёсого неба.

Выглянувшее солнце упало в тучу, начал моросить дождик, быстро смеркалось, и всей нечисти пора было выходить на оперативный простор, но тускнеющие бере­га по-прежнему были пусты и безмолвны. Уже в сумер­ках Зарубин спустился к воде, умылся, и тут увидел, как по речной, зарябленной дождём глади бесшумно скользит резиновая лодка. Один человек сидел на вёслах, другой в корме, и оба похожи на припозднившихся или только что выехавших на ловлю рыбаков. Тот, что был на кор­ме, колдовал со спиннингом, однако забросил его все­го пару раз, потому что гребец резко повернул к берегу и причалил неподалёку от Зарубина. Рыбаки всё делали молча и почти беззвучно; они выволокли лодку на берег, подхватили прорезиненный объёмистый мешок, торча­щий посередине, и понесли его по песчаной круче вверх. Мешок был тяжёлый и скользкий, наверняка с рыбой, и мужики его дважды уронили, пока лезли на песчаную кручу. Зарубин даже рассмотреть толком их не успел, за­метил лишь, что один малого роста, в камуфляжном ко­стюме, чернобородый, другой в чём-то сером и длинно­волосый — космы всё время спадали на лицо. Выждал, когда они поднимутся на берег, после чего оббежал сто­роной, по пологому подъёму, а когда оказался в сосновом подросте, рыбаков не обнаружил.

Облачность сгущалась, и так быстро померкло, что в густом лесу стало темно, а высокий бор с восточной стороны уронил непроглядную тень на всю речную до­лину. С горки стало видно почти весь полуостров с ба­зой, где зажглись галогенные слепящие прожектора, и не то что выслеживать — ходить-то без фонаря ста­ло трудно.

Зарубин выбрал направление и, выставив вперёд руки, двинулся напрямик в сторону своей машины. В чистом беломошном бору он скоро проморгался, присмотрел­ся и пошёл уже скорее, хотя двигался наугад, без вся­кой уверенности, что выйдет на дорогу. Он спешил, пока совсем не стемнело, ибо знал свою слабость — потерю ориентации, особенно в сумерках. При чём ещё несколь­ко лет назад этот изъян как-то не замечался или всегда проносило: в экспедиции на Памир ездил, на Нижнюю |унгуску, на Дальнем Востоке в уссурийской тайге почти ГОД прожил, и ничего. Но к сорока годам Зарубин начал блудить, что называется, в трёх соснах, и это тщательно скрывал, объясняя себе тем, что на новой работе в Госо- хотконтроле начал терять чувство реальности. Кажет­ся, выпадают из памяти и жизни целые сегменты бытия, возникает ощущение пустых, не прожитых клеток и соб­ственной ненужности. Время идёт, а ничего не меняет­ся и ничего ещё толкового не сделано, кроме трёх опу­бликованных баек.

Когда занимался академической наукой, всё было ясно: изучай предмет, осмысливай и пиши статьи. Но бюджет и институте поджали, жизнь дикого животного мира в чи­стом виде никому не нужна, если нет прикладного значе­ния, то есть экономической выгоды. Учёных разогнали но министерствам, нечего мол, колечки птичкам на лап­ки вешать, изучать миграции плотоядных да травояд­ных, приносите конкретную финансовую пользу. А нет — ив рынок, шмотками торговать.

Станешь задумчивым, потеряешь тут чувство ори­ентации, если все предыдущие сорок лет псу под хвост и не совсем ясно, что делать дальше. Сидеть в чиновни­чьем кабинете и отчёты писать, сколько добыто дичи охотниками-любителями или бросить всё, например, же­ниться и начать жизнь сначала, пока не поздно.

На сей раз Зарубин не заблудился, вышел на дорогу к базе и, пока осматривался, гадая, в какой стороне оста­вил машину, вдруг снова увидел рыбаков. Точнее, снача­ла услышал шорох и пыхтение за просёлком, и только пройдя на звук, разглядел одну длинноволосую фигуру внизу и вторую, едва различимую, на дереве. Прячась за соснами, он подошёл ещё ближе и наконец-то увидел, что делают: затаскивают верёвкой мешок на высокую гу­стую ёлку. У Зарубина даже вопроса не возникло, зачем тянут рыбу на дерево: дальневосточные охотники так приманивают медведя, когда по рекам валом идёт гор­буша. Через пару недель она скатится в океан, а подве­шенная в мешке протухнет и станет испускать зловоние на многие километры. Пристрастившиеся к дармовой добыче косолапые непременно унюхают и троп к прива­де натопчут, дерево обдерут, а забраться взрослому сла­бо — садись на подходе и стреляй на выбор, пока матка с медвежатами не пришла. Эта хитрая: детёнышей заго­нит наверх, а те или мешок порвут, или сук, на котором висит, отгрызут.

Правда, Зарубин не слышал, что таким же образом приваживают зверя на Вологодчине. Тут чаще сеют специ­альные подкормочные площадки, реже вытаскивают при­ваду — павший скот, но, видимо, туземцы переняли опыт, если есть дармовая рыба. Только вот место выбрали не со­всем удачное, близко от дороги да и от базы тоже, однако вмешиваться не стал, чтоб рыбаков не пугать. Те же пове­сили мешок, после чего бывший на ёлке мужик спустился, и Зарубин узнал, вернее, угадал — да это же Борута! Ква­дратный, низкорослый, чернобородый и могучий, как го­рилла, на ёлки забирался на одних руках. А второй на туч­ного столичного лекаря вовсе не похож; напротив, худой, прилизанный, больше напоминающий дятла.

Они осторожно, крадучись, удалились не на базу, а к речке, где лодку оставили, и только тут пришло в го­лову, что приманку выставили не на медведя — скорее всего, на лешего! Наверное, думают, пришедший с Вят­ки снежный человек рыбу любит...

Ему сразу же вспомнилась чудаковатая пара попут­чиков, и что нашло — не совсем понятно, какое-то рас­слабление за целый день тяжёлого пути, может, даже :ш последние годы. Забывшись, где он и зачем приехал, Зарубин громко расхохотался, понимая, что это опреде­лённого рода истерика, но сдержаться уже не мог. Тихий вечер в сосновых предместьях охотничьей базы, единож­ды потрясённый гулким хохотом, теперь отзывался дья­вольским, визгливым смехом. Но Зарубин эха не слышал, хохотал до слёз от дури, которая творилась вокруг, от глу­пости своего начальства, от строгой секретности своей миссии — в общем, полного, крайнего и не поддающе­гося лечению идиотизма, в котором теперь сам оказался И от которого никак не мог избавиться. Смеялся от все­го непотребного, пыльного и ядовитого, что накопилось, ни пластовалось в душе, в том числе и страха, который можно было выбить только смехом...

Спустя несколько минут ему уже стало уже не до сме­ха: всё-таки заплутал, причём как всегда неожиданно и напрочь. Едва он унял последние судорожные всплески хохота, как на базе волчьим хором завыли и залаяли со­баки, отчего ночной лес показался зловещим. Зарубин точно помнил, где оставил машину, но пролез весь моло­дой сосняк, а её нет. Первая мысль была чисто москов­ская: эти двое рыбаков случайно наткнулись и угнали! Да ведь вроде бы по привычке на сигнализацию поста­вил, запищала бы, к тому же двум туземцам разобраться С электронным замком зажигания не под силу...

Несколько раз он возвращался на развилку с указате­лем, находил свёрток, по которому съехал в сторону, даже следы своих колёс, и шёл по ним, отмеряя примерное расстояние, но оказывался совсем в другом месте. Будто и впрямь леший водил! В какой-то миг он терял ощуще­ние реальности, потом встряхивался и задавал себе во­прос: где я? Прислушивался к угасающим собачьим го­лосам и вспоминал, что заплутал и ищет свою машину.

Нечистая сила на Пижме всё-таки существовала, не­взирая на убеждения. Сама ещё не показывалась, но вред­ный свой нрав проявляла: сигнализация на кнопку бре­лока не реагировала, сколько бы он ни давил, вызывая переполох и тревогу. Это было не впервой: когда пар­ковки в Москве стали ограниченными и платными, он несколько раз умудрялся терять машину и потом искать в переулках точно так же, как в лесу. Ходил, давил кнопку — машина не отвечала. Но там мешали дома и забо­ры, тут же — частокол молодого бора, пропускающего всякий сигнал.

Леший издевался часа полтора, прежде чем уже в пол­ной темноте Зарубин не хряснулся грудью о собствен­ную машину. Он попытался снять её с охраны, и оказа­лось, попросту села батарейка, и дверь не заперта! Чтобы уже больше не блудить, он включил навигатор и поехал на базу по маршруту, который прокладывали из космоса. Техника исправилась и сама показала на дисплее точ­ку конца маршрута: спутники в небе для нечистой силы оказались не по зубам.

И уже возле базы в свете фар вновь мелькнули эти две фигуры — волосатый и обезьяноподобный, теперь уже узнаваемый Борута. Они отскочили на обочину, однако не побежали, чтоб скрыться, а проводили автомо­биль, верно, пытаясь выглядеть, кто едет...

6

В здувшаяся в переносье Боруты розовая шишка и впрямь напоминала закрытый веком спящий глаз. По расчётам академика Шлопака, процесс созревания третьего ока мог растянуться до девяти ме­сяцев, то есть у глаза был период его зачатия и вынаши­вания, как у младенца, ибо процесс рождения нового зре­ния весьма сходен с внутриутробным развитием плода. 11о убеждению целителя, третий глаз — это вселение в уже живущего на земле, человека ещё одной, боже­ственно зрячей души, которая в течение девяти месяцев находится на стадии яйца и имеет такое же устройство.

Обо всём этом Шлопак успел рассказать Боруте до того, как почуял первый позыв, ещё неоднозначный и отстра­нённый. Сначала он просто замирал, оборвавшись на по­луслове, прислушивался к себе и как-то невыразитель­но гримасничал — казалось, привыкает к своему новому состоянию. И было непонятно, по крайней мере со сто­роны, нравится ему иное качество сознания или что-то беспокоит, напрягает. Всё-таки не гомеопатическую дозу знаний влил в себя — чуть ли не три литра сливок вы­дул. Данила и сам чувствовал: подступает лёгкая тош­нота и головокружение, но это часто бывает на болотах, где осенью во второй раз начинает цвести особый сорт багульника. Знают о нём только изощрённые городские токсикоманы, которые приезжают его понюхать и пой­мать свои тончайшие глюки. И ещё новоявленные ша­маны, которые спешат собрать цвет, чтобы зимой, сме­шав его с мухоморами, корнями веха и белены, сделать отвар, почти мгновенно вгоняющий в транс, то есть от­крывающий путь к потусторонним знаниям. Или иначе, бредовой дури, которая приходит во время острого от­равления глюкогенными средствами.

Багульник цвёл возле Дора, но нюхать его не было нужды, поскольку вместе со сливками, если верить Шло- паку, он впитал в себя такой объём знаний, что никакие шаманские практики не требовались. По уверению цели­теля, мощнейший поток информации пьянил человече­ский разум точно так же, как хмельной напиток, и к это­му нужно было быть готовым. Тошнота и головокружение тоже естественные реакции перегрузки сознания.

Испив тёплых сливок, академики пришли в себя после тележных оглобель и сумасшедшей ночной скачки по бо­лоту, заметно окрепли, повеселели и, испытывая бравур­ное опьянение с лёгким головокружением, пошли в своё убежище, ждать Драконю, чтобы провёл через топи. Сна­чала подремали вполглаза, затем поспали — нет пред­седателя! Обманул: всё-таки нечистая сила. А пора бы выходить с заколдованного острова; особенно целитель спешил: полученной информацией следовало поделить­ся с другими академиками. Шлопак на Пижму вроде как в разведку пошёл, но за деньги академии, значит, и от­чёт держать надо.

Солнце давно взошло, а Дракони нет, уже откровен­но ругать его стали, и тут Боруте откровение было — ге­ройский председатель умер! Проводил академиков в Дор, приехал домой, лёг и скончался ещё вчера. И над ним сейчас плачет овдовевшая Дива Никитична...

Данила потёр свой третий, ещё не вылупившийся глаз — нет, картинка устойчивая! Драконя в гробу ле­жит, вокруг стоят Драконицы, то есть дочери, и Драко- ши — зятья. И Дива плачет с причетом:

— На кого же ты меня распокинул!..

— Алфей Никитич умер, — уверенно заявил Борута. — И теперь нам с этого острова не выйти...

Боруте досталось всего несколько глотков, поэтому он пока почти ничего не ощущал, так, лёгкое недомо­гание, однако тяга и жадность к знаниям столичного целителя возымели действие. Его прохватило сразу же, как только Данила сказал, что с острова не выйти. Шло- пак успел отбежать всего на несколько метров от убе­жища и спрятаться за валун. Вернулся он бледный, тря­сущийся от лихорадки и, ничего не успев сообщить, убежал назад.

Поначалу Данила даже мстительно подумал, дескать, нечего жадничать, теперь расплачивайся за знания, коль вкусил их со сливками да ещё в таком количестве. И вот на тебе, опоносился! Сказать по правде, Борута уже при­вык к чудачествам целителя и его заявлениям, поэтому сосуд с мудростью воспринял соответственно, однако де­лал вид, что верит академику.

Когда тот скрылся за валуном в третий раз, причём в течение четверти часа, Борута своим крестьянским умом понял, что дело плохо. Столичный желудок Шлопака не принимал знаний, вернее, тёплых парных сливок, последствия могли растянуться надолго, а как выбирать­ся из болота без проводника, неизвестно. После третьего эпизода целитель притащился едва живой и рухнул под выворотень на постель из еловых лап. Его пронесло и вы­полоскало так, будто наружу вылетели не только сливки знаний, но и остатки разума. У Шлопака начинался бред: сначала он лопотал что-то о чистке организма перед важ­ным жизненным этапом, потом рвался ловить неких сущ­ностей, вышедших из него, пока они не принесли беды. Тащить его через топи нечего было и думать, а полное расстройство пищеварения, телесной мощи и рассудка у академика только начинались, причём одновременно. Самостоятельно бегать за валун он не мог, требовалось это каждые пять минут, и Боруте пришлось водить его, удерживая под мышками, и садить на импровизирован­ный горшок.

— Лови сущностей! — исступлённо просил целитель, вращая сумасшедшими глазами. — Лови и дави! Ты яс­новидящий, должен их видеть!

Данила и в самом деле вначале смотрел, но из Шло- пака ничего, кроме детской неожиданности, не вылета­ло и, чтобы отвязаться, делал вид, будто кого-то ловит и давит. Сам же лихорадочно думал, как поправить здоро­вье товарища. Вода в болоте гнилая, промывать желудок опасно, можно навредить; а чтоб сварить из коры закре­пительное снадобье, костра не развести: спички размо­кли в прах. Оставалось полфляжки спирта, но целитель его на дух не переносил и не желал потреблять даже в ме­дицинских целях — такой был идейный. И только ког­да лежал пластом, принял колпачок размером с напёр­сток, а когда полегчало, согласился выпить ещё. К вечеру он слегка ожил, но передвигался ещё с трудом, тем паче по болоту, и они кое-как перебрались на островок, где когда-то стояла деревня колдунов. До материкового бе­рега оставалось немного, метров триста по мари с чёр­ными окнами воды, и пройти до сумерек они бы успели, однако Шлопаком снова овладел исследовательский дух. Теперь он сам попросил спирта, чтобы обрести рабочую форму, забрался на самую высокую точку острова и стал наблюдать за соседним, где стоял алтарный подписной камень — так их называли на научном языке.

Борута хоть и получил звание академика, хоть и вкусил из сосуда знаний, которые тотчас же отпечатались на лбу, однако столь ярой настойчивостью в науке ещё не обла­дал. Он скромно погасил назревающий шторм в желудке чистым спиртом, устроился на моховой подстилке рядом со Шлопаком и задремал. А когда очнулся от ночного хо­лода, то целителя не обнаружил! На земле валялись его фотоаппарат, блокнот и самодельный прибор для опреде­ления аномалий — вещи, с которыми академик никогда не расставался, таская их на шее как священные амулеты. Самое любопытное, в эту ночь не орали петухи, не выли жалейки и не плясали люди, на острове стояла полнейшая знобкая тишина: нечистая сила скорбела по усопшему Драконе. И ещё — тьма, осенняя, непрошибаемая, с низ­кой облачностью и без единой звезды.

Выросший в лесах, Данила не боялся темноты и ноч­ного пустынного пространства, которое само по себе уже нагоняет страх, а будучи внуком лешачихи, даже любил это время суток. Ко всему прочему вздувшаяся в пере­носье шишка если не была ещё полноценным глазом, то будто подсвечивала, как лампочка, при этом не излу­чая видимого света. Должно быть, не зря синяки и шиш­ки называли фонарями. Борута собрал вещи целителя и осмотрелся, насколько это было возможно в редком и угнетённом лесу. Все старые деревья были пляшущими, то есть кривыми, завитыми, как штопор, и уродливыми, что, по мнению целителя, являлось признаком мощней­шей аномальной зоны. Ему, столичному жителю, и в го­лову не приходило, что уродовала лес не магнитная сила, а скотина, объедающая листья и молодые побеги. Кор­ма на мшистых островах явно не хватало, поэтому коро­вы питались и ветками в том числе, как лоси.

Сначала подумалось, Шлопаку опять приспичило и он сидит где-нибудь за камнем, однако Данила сделал крут, окликнул, потом прислушался и принюхался. Целителя близко не было! Тогда Борута сделал круг побольше, по сути, обогнул всю вершину моренного бугра с замшелыми ямами от подполов, заросших малинником, — никого...

И тут закралась мысль, что Шлопак от сильных пережи- ваний опять потерял рассудок и пошёл через болото к бере­гу, где стоял «Харлей». Но мог это сделать и в здравом уме, ибо считал, что находиться долго в аномальной зоне очень опасно. Напугал, настращал сам себя, по недомыслию ри­нулся через топи, провалился в трясину или окно и утонул...

Подогретый столь яркой воображаемой картинкой, Данила почти оббежал весь остров, при этом ни разу не запнувшись, хотя повсюду валялись замшелые камни и огарки брёвен. Естественно, никаких следов не обнару­жил, и тогда начал методично исхаживать весь торчащий из болот моренный холм, заглядывая чуть ли не за каж­дый куст бузины и проверяя малиновые заросли. Конеч­но, найти человека таким образом было трудно, и Бору- та больше доверялся нюху и интуиции. Часа четыре без устали он прочёсывал остров, пока не начало светать, и шансов, что Шлопак жив, оставалось всё меньше.

Он уже выломал жердь и собирался штурмовать тря­сину в сторону берега — предполагаемым путём, которым мог сдуру пойти целитель, как уловил запах дыма, нано­симого ночным тягуном. Обычно такой сырой и тусклый дымок исходит от угасающих головней, и Борута, вынюхав его источник, осторожно двинулся на него, как на маяк. Вонь старого кострища становилась всё ярче, и букваль­но через сотню шагов он узрел крохотную полянку сре­ди уродливых болотных сосенок. В этом месте или близко от него за ночь он прошёл несколько раз и ничего подозри­тельного не увидел. А тут выбрел на широкое и укрытое толстым слоем пепла свежее кострище, от которого исхо­дил удушливый запах гари. Огонь здесь полыхал щедрый, метров пять в высоту, может быть, ещё пару часов назад, и не заметить его было просто невозможно!

И возле этого пепелища безмятежно спал раздетый догола Шлопак. Повсюду на толстом истоптанном мху валялись пустые бутылки из-под шампанского, коньяка и дорого вина, остатки богатого пиршества в виде мяс­ных нарезок, надкусанные фрукты, пластиковые упаков­ки, салфетки и распущенная туалетная бумага. Одним словом, мусор, оставленный большой пьяной компанией. Но более всего Боруту смутила брошенная возле костри­ща пластиковая метла, которую он заметил в последнюю очередь, когда уже приводил в чувство спящего целителя. Данила нахлопал его по щекам, растёр уши, затем пере­крыл кислород, зажав нос, однако Шлопак не проснулся. Изо рта воняло перегаром, а от самого чем-то женским, скорее духами, помадой и пудрой, как в городском баб­ском туалете.

Так и не пробудив целителя, Данила кое-как отыскал и собрал его одежду. Куртка валялась на земле, меховая безрукавка оказалась натянутой на пень, но штаны вме­сте с трусами и носками висели на дереве метров в пяти от земли! И как туда попали, оставалось загадкой. Ещё больше его поразила футболка Шлопака с завязанным горлом, доверху набитая поганками, которых на остро­ве росло в изобилии. А сверху лежало нечто, состоящее из двух сумок, и Данила вначале даже понять не мог, то ли перемётные сумы, что вешают всадники через сед­ло, то ли самый обыкновенный бюстгальтер, только неве­роятных размеров и сшитый из заячьего меха. В каждом его отделении лежало по корзине поганок!

Уже ничему не удивляясь, Борута кое-как одел товари­ща, и поскольку ботинок его не нашёл, то напялил носки и спрятал синеющие от холода ступни в этот самый мехо­вой лифчик: подмораживало, и густо забелел иней. Судя по остаткам пиршества, тут гуляло человек десять, не мень­ше, и скорее всего, женщины, поскольку всюду валялись обёртки от конфет, шоколада и банановые шкурки. Одна­ко судя по количеству бутылок от дорогого армянского ко­ньяка, в вакханалии участвовали здоровущие на алкоголь мужчины. Но самое главное, откуда всё это взялось на Пи­жме, если в магазинах дешёвая водка и старый добрый портвейн? И почему Данила ничего не видел и не слышал?

Утомившись разгадывать загадки, будучи в расхри­станных чувствах и подавленном сознании, Борута оты­скал живые угли в кострище, раздул их и, навалив дров, сам задремал у огня. Сон был чуткий, тревожный, всё чу­дилось, будто магазинная метла сама по себе скачет во­круг костра и отбивает какой-то ведьминский ритм:

— Ий-ах! Ий-ох! Ох-ох-ох!

Но когда взошло солнце и раскалилось, сгоняя иней, Данила в очередной раз пробудился и обнаружил, что метла и в самом деле переместилась и теперь стояла торч­ком против него без всякой поддержки, опираясь лишь на встрёпанный пластиковый веник. Борута не поленился, вскочил и в сердцах сшиб её пинком, отчего метла издала стон — о-ох! — и отлетела к краю поляны. Костёр почти прогорел, но солнце так распалилось, что он наконец-то заснул по-настоящему в надежде, что началось бабье лето.

И проснулся от моросящего дождя и звяканья стек­ла. Шлопак ползал на четвереньках по поляне, подни­мал пустые бутылки и выжимал в себя остатки коньяка и вина. На излеченных алкоголиков Борута насмотрел­ся ещё в зоне, когда работал в свинарнике, куда их при­писывали за невыносимо нудный характер и подлые по­вадки. Но никогда бы не подумал, что этот трезвенник, борец с алкоголизацией населения принадлежит к их чис­лу: на опухшем розовом лице, будто на фотобумаге, про­явилось всё прошлое целителя.

Перебирая порожнюю посуду, тот наконец-то наткнул­ся на Боруту и, проморгавшись, с четверенек перетёк в позу лотоса. Возможно потому, что связанные лифчи­ком ноги не позволяли встать.

— А где все? — тупо спросил Шлопак.

— Кто — все? — у Данилы холодок пробежал по спине.

— Ну, женщины? Доярки?

— Какие женщины? Мы в Доре, на необитаемом острове...

Борута оборвался на полуслове, вдруг осознав, что то­варищ не бредит и какие-то женщины здесь были. Судя по лифчику, великанши! Привыкнув как-то бездумно счи­тать себя внуком лешачихи, Данила только сейчас пред­ставил себе свою бабку, которой никогда не видел. Пред­ставил и ужаснулся. А целитель побрякал бутылками, выдавил в себя тонкую струйку дохлого шампанского.

— Данила, сгоняй в магазин? — тоскливо попросил он. — Эти доярки всё выпили... Возьми вискаря и пива.

— Ты с ума сошёл? — спросил Борута.

Тот огляделся и наконец-то увидел, что находится ни самом краю пляшущего угнетённого леса, а далее — освещённая солнцем и бурлящая газами топь. Высокий берег исчезнувшего Дорийского озера маячит в полуки­лометре как недостижимая и вожделенная земля.

. — Мы где? — спросил Шлопак. — Ты узнаёшь место?

Я-то узнаю. А ты совсем не помнишь, куда нас завёл Драконя?

Целитель ещё раз осмотрелся и помотал головой.

- Не помню, отшибло... Я же на пиру пировал!

— Это бывшая деревня колдунов!

 — Нет, ты надёжный товарищ, — оценил тот и вынул и I кармана горсть мятых долларов. — С тобой можно ра- ботать... Сбегай за вискарём?

Борута знал, что у излеченных алкоголиков никогда не следует идти на поводу и выполнять их волю. Напро- I ив, надо тормозить желания и держать в строгости, что­бы миновать момент расслабления психики. Иначе упа­дут в запой ещё более жестокий, чем прежде.

— Ничего не получишь! — отрезал Данила. — Даже нс мечтай.

— Меня женщины напоили! Нет, точнее, отравили со­лянкой из ядовитых грибов.

— Зачем ел? Хотел знания получить?

— Меня кормила поленица! То есть дива... А женщи­ны мной занюхивали.

— Это видно, ты весь какой-то занюханный.

В Шлопаке вспыхнула похмельная ярость.

— Ты особенно не духарись, Борута! Кто ты такой? Туземец?

Данила аккуратно урезал амбиции.

— Сам подумай, откуда на острове женщины?

— Откуда? — задумался тот. — Да они все местные доярки!

— Молоком поили? Парным? — язвительно спросил I .орута. — Или опять сливками?

— Погоди... Молоко было, но что-то ещё, более креп­кое. Точно не помню... Такая весёлая компания доярок!

— Доярки с армянским коньяком?

Шлопак перебрал бутылки, понюхал горлышки.

— Похоже, да, с хорошими напитками... Но я виска- ря хотел.

— Они, случайно, не на мётлах прилетели?

Целителя от этих слов встряхнуло, будто током уда­рило.

— На мётлах?! Да, вспомнил! Это было похоже на ведь- минский шабаш... У них же был тризный пир по Дра­коне! Они так председателя поминали... И меня чуть не съели!

И тут Шлопак рассказал, что, едва Борута задремал, как в животе заурчало, и он опять почувствовался острый позыв. Отбежать успел недалеко и только присел, спу­стив штаны, как перед ним выросла женщина. Возмож­но от того, что целитель сидел на корточках в угнетённой позе, не украшающей мужчину, а она стояла, показалась невероятно высокой и дородной. И корзина в руке, раз­мером с колесо от трактора!

— Такой импозантный мужчина, а повсюду гадит, — укоризненно сказала она, хотя смотрела с любопыт­ством. — Куда не наступишь, повсюду его кучи!

У Шлопака не то что позыв — дыхание перехватило. Сидит со снятыми штанами, голову уронил и зажмурил­ся, полагая, что всё это ему чудится. А женщина склони­лась, взяла его за подбородок.

— В глаза мне смотреть! — приказала. — И отвечать! Это ты осквернил священный остров?

— Я, — честно признался целитель. — Кикимора слив­ками опоила...

— Жадничать не надо! Теперь там грибы не растут. А сейчас и этот остров вздумал загадить? А ну встань!

Он послушно вскочил, натянул штаны и замер. Это была не вчерашняя кикимора, хозяйка мари — сила нечистая, но похожая на обычную женщину; перед ним стояла богатырша, поленица из русских сказок. Показа­лось, высоченная, необъятная и в одеждах, весьма легко­мысленных для героини эпоса: в коротком белом хала­те на голое тело, да ещё не застёгнутом на все пуговицы, и белой косынке. На ферме Дракони такими доярки хо­дили и работницы маслозавода, причём, ничуть не стес­няясь мужиков, посверкивали интимными частями тела.

И вот эта доярка вдруг усмехнулась, как-то вожделен­но посмотрела на пленника и говорит:

— Давно я с мужчинками не шалила! — и потянулась, показывая бёдра в обхват толщиной. — А ты с виду ниче­го, только гадишь в священных местах... Какую бы тебе кару придумать? На осине тебя удавить, что ли?

Академик сообразил, что это не простая доярка и пора каяться.

— Пощади, поленица! Расстройство пищеварения...

И тут его спасло образование, знание фольклора.

— Как ты назвал меня? — изумилась она. — Ишь ты, какие слова знает!.. Верно, поленица я лесная, ди­ной меня зовут. Только вот сыскать себе исполина никак не могу. Всё мелкие мужчинки попадаются. И такие, как ты, — засранцы, — вздохнула и уже благодушно добави­ла. — Ладно, наказание на твой выбор. Согласен?

— Согласен! Из чего выбирать?

— Или ступай на остров и убери за собой, или со мной по грибы. Я сегодня устраиваю скорбный пир по Драко­не. И надо приготовить поминальную грибную солянку.

— С тобой по грибы! — не раздумывая сказал цели­тель.

Он любил полнотелых женщин, но тут слегка ужас­нулся, осматривая могучую фигуру великанши: едва ей до пупа доставал! Если такая обнимет — задавит и не по­чувствует.

— Добро! — она подала корзину. — Я стану собирать, я ты лукошко за мной носить.

Шлопак взвесил полупустую корзину в руке и пожа­лел, что не выбрал уборку дерьма, благо, что на ферме этому научился. Но делать нечего, пошёл за богатыршей. А она идёт по лесу босая, съедобные грибы пинает, сры­вает одни поганки и в корзину кладёт. Причём особенно радуется мухоморам, бледным поганкам и лжеопятам. Идти за нею следом — сплошная мука: как наклонится за грибом, непомерные трусы мелькнут и ягодицы в пол­ном своём объёме — снизу-то всё видно.

Наконец целитель не выдержал, забежал вперёд, хо­тел сказать, чтоб не нагибалась, но смутился и говорит, дескать, грибы-то ядовитые, отравиться можно. Она же лишь усмехнулась:

— У нас всё за милую душу! А тебя и со сливок несёт!.. Ступай позади меня, не топчи грибы.

И при этом потрепала его по макушке, пригладила вставшие дыбом волосы. Исследовательский дух в це­лителе не пропал, несмотря на опасность, он продолжал отслеживать свои ощущения и тут почуял мощный по­ток возбуждающей энергии, даже лукошко с поганками враз полегчало.

Так они раз обошли весь остров, собрав мухоморы, бледные поганки, желтяки и прочие несъедобные грибы, включая трутовики с гнилых пней. Шлопаку уже как-то всё примелькалось, иногда он даже натыкался на доярку, когда та резко склонялась за грибом, но охваченная по­исковой страстью, она будто и не замечала этого. Акаде­мик уже думал, всё, сбор окончен, все поганки сорвала, но когда пошли по второму кругу, опять наросло! Вылез­ли даже осклизлые строчки и мерзкие, поносного цвета, сморчки, которые обыкновенно растут в мае. Корзина уже была с верхом, и дива, чтобы грибы не высыпались, сняла с себя халат и обвязала её, оставшись в одном ниж­нем белье! И хоть бы смутилась на секунду, что рядом не­знакомый мужчина: нравы у пижменских полениц были ещё те!

Пока они обходили остров в третий раз, грибная сти­хия поганок и вовсе разгулялась: разноцветные мухоморы Стояли ковром, с деревьев свисали бесконечные гирлянды ядовито-жёлтых опят, словно вздетых на нитки, сопливые свинухи росли вперемешку с ложными лисичками.

— Ты счастливый мужчинка! — оценила доярка, в азарте срывая поганки. — С тобой можно по грибы хо­дить. Вот только класть некуда! Снимай майку!

Шлопак послушно снял и подставил ей футболку, но и когда она оказалась полной, лесная поленица огля­делась, и целитель понял: сейчас заставит снять штаны.

— Как ты думаешь, Борута за нами подглядывает? — однако же спросила она и смущённо потупилась. — Л то я стесняюсь, он такой глазастый. Всё видит, а тут ещё третий глаз во лбу зреет...

— Ты знаешь Боруту? — удивился он.

— Кто же на Пижме его не знает? Он нашей породы, и пока хвост у него не отпал, интересный мужчинка был! Да и сейчас такой охальник, спасу нет. Так и норовит под юбку сигануть! Мелкий, так не сразу и заметишь...

— Борута спит, — шёпотом сообщил целитель, напол­няясь волнующим трепетным предчувствием.

— Вот и хорошо! — она хихикнула и сняла тесноватый меховой лифчик, высвободив грудь. — Сюда ещё два раз но столько войдёт. Вот уж попотчую скорбящих доярок!

И надела на шею целителя поясок бюстгальтера, от­чего образовались два лукошка, висящие у пояса. Корзи­ну и футболку с грибами Шлопак взял в руки, а дива всё рвала поганки и складывала в лифчик, при этом как-то игриво усмехаясь. Потом не сдержалась и сказала:

— Ты что рот-то разинул, столичный? Не для тебя бе­регу свои прелести, нечего пялиться! Или голых жен- нщн не видал?

И тут Шлопак поймал себя на том, что и впрямь смо­трит на лесную поленицу с открытым ртом, но без всяко­го плотского вожделения — скорее, как тонкий ценитель женской красоты, на сей раз поражённый и очарованный размерами персей: о них хотелось говорить высоким по­этическим штилем.

— От твоей груди глаз невозможно отвести, — при­знался он.

— Лучше отведи уж, от греха подальше, — посове­товала дива. — А то ведь соблазнишь — замучаю в объ­ятьях!

И тем самым не возбудила — задавила возникшие было чувства Шлопака в самом зачатке. Изнемогая, он кое-как дотащился до широкой поляны на острове, где уже горел костёр и над огнём висел огромный медный котёл. Какие-то бесполые, в униформе, человекообраз­ные существа рубили дрова, носили воду и с помощью газонокосилок косили осеннюю полусухую траву, делали газон. По своей замороженной неторопливости и мелан­холичному виду они напоминали прибалтов, что приез­жали целыми автобусами на базу Недоеденного.

— Это кто? — спросил целитель. — Литовцы, что ли? |

— Пришельцы, — походя обронила дива, вываливая поганки в котёл. — Гуманоиды, наши волонтёры. Приле­тают каждый сезон, тоже грибы любят. Тут вволю едят, сушёные с собой увозят... Люди из будущего, достигшие совершенства. Ты же искал с ними контакта? Вот, поль­зуйся случаем.

Наладить контакт с инопланетянами Шлопак очень хотел, но не успел, да и ещё не знал, как подступиться к ним. На остров через болото потянулись доярки, на­груженные пакетами, и сразу же расстилали скатерти для поминок, выставляя закуски и бутылки. Все они тоже были в белых халатах, только ростом вдвое мень­ше, но тоже при телах, вскормленных на молоке и слив­ках. При виде Шлопака они испытывали любопытный восторг — точно такой же, когда в чисто мужской ком­пании мужики обнаруживают единственную женщину.

— О, сегодня у нас на тризном пиру будет мужчинка!

И тут же его впрягли откупоривать бутылки с вином. Возле костра им становилось жарко, они скидывали ха­латы и сверкали телами, будто на черноморском пляже.

Поленица лишь довольно улыбалась, помешивая веслом грибное варево в котле — запах стоял ядовитый и мерз­кий, но вдыхали его с удовольствием. Пир начался с по­минальной речи дивы, которая перечислила все регалии усопшего председателя, добрым словом вспомнила до­роги, построенные им, разведённое стадо французских коров и даже новенький маслозавод, откуда продукция поступает в Кремль. В общем, говорила скучно, как на со­брании, однако женщины вдохновенно взирали на поле- 11 ицу и всё норовили непременно с ней чокнуться гранё­ным стаканом. На какое-то время про Шлопака забыли, занятые выпивкой и закуской, и у него возникла даже шальная мысль сбежать, ибо алкоголь он на дух не пере­носил. Улучив момент, когда доярки встали возле костра, поднимая уже по второму стакану, целитель отступил к опушке леса, и тут на пути встали пришельцы в унифор­ме. Они показывали на костёр, и их знаки были вырази­тельными: Шлопаку предписывалось быть с женщинами.

Гуляющей независимой походкой он вернулся к цен­тру поляны и тут попал в руки диве.

— Вот он, голубчик! — подняла одной рукой и притис­нула к груди. — Пахнет, как настоящий! Предлагаю, де­воньки, выпить за душу настоящего мужчины Алфея Ни­китича и занюхать мужичком!

Сама выпила, занюхала и передала в другие руки.

— Я бы даже им закусила, — созналась доярка, во­жделенно нюхая и покусывая Шлопака. — Жирненький такой!

И ловко так сдёрнула с него одежду.

— Отравишься, — сказала дива. — Он же ядовитый, кик поганка!

Женщины, как всегда, наперебой стали предлагать свои рецепты приготовления:

— А если вымочить и отварить? С чесноком?

— Можно натереть солью и перцем.

— В уксусе подержать! И отбить как следует.

— В соусе замариновать...

— Да ладно, скоро грибная солянка поспеет!

Целителя пустили по кругу, передавая из рук в руки,

нюхающие его щекотливые носы ничуть не возбуждали, и Шлопак чуть ли не молился, чтоб скорее поспела солян­ка. Некоторые сладострастные доярки не только нюхали, но и покусывали, а иные заставляли его выпить и подно­сили стакан к губам. Он сначала сопротивлялся, однако сладить с возбуждёнными подвыпившими женщинами оказалось невозможно, тем паче некоторые предлагали опустить трезвенника в котёл— сдобрить варево. И спас лишь летучий консилиум, установивший, что солянку можно таким образом сильно испортить.

Первый глоток коньяка встал колом, но уже второй пролетел соколом, а после третьего Шлопак сам стал за­нюхивать выпивку доярками.

И наконец-то поспела солянка! Женщины враз по­теряли интерес к целителю, похватали миски и встали в очередь. Поленица, как хозяйка пира, работала черпа­ком и щедро разливала смертельное по ядовитости ва­рево. Однако доярки вкушали его, словно божественное блюдо и перевоплощались, становились манящими и си­яющими! Но Шлопак помнил, что это преображение — результат возможного действия алкоголя, когда все жен­щины кажутся красивыми.

А они тем временем, вкусив ядовитых грибов, от­куда-то взяли пластиковую метлу и начали учиться ле­тать на ней: кажется, полёты ведьм входили в програм­му тризного пира. Доярки по очереди садились верхом, разгонялись, подпрыгивали, и у иных получалось про­лететь по воздуху пару метров — мешали толстые за­дницы, тянущие к земле. Эта забава вызывала взрывы веселья и была настолько популярной, что женщины забыли даже про напитки и закуски. Образовавшуюся пустоту возле костра с котлом заполнили пришельцы; они встали в строгую очередь, словно патроны в обойму. Придвигаясь к диве, орудующей черпаком, инопланетя­не вынимали из-под униформы гофрированные шланги г раструбом-присоской, как у самолётов при дозаправке н воздухе или как у оперированных больных с удалённым пищеводом. Поленица выливала туда черпак, пропихи­вала пальцем застревающие грибы, и на кукольно-непод­вижном лице гуманоида появлялась гримаса, напомина­ющая японскую улыбку.

Когда волонтёры получили свою порцию яда, женщи­ны наупражнялись с метлой, опять проголодались и по­лезли к котлу уже без всякой очереди, подавая миски через голову и сами хватались за черпак. Поминальных речей больше не произносили, хотя Драконю вспомина­ли, тризна превращалась в пикник. Шлопак в вакхана­лии не участвовал и, хотя от выпитого кружилась голова, всё равно боролся с искушением до тех пор, пока вдруг не узрел, что дива будто бы уменьшилась ростом. Или он вырос! В общем, стала вровень с ним, однако властности ничуть не убавилось. Поленица поднесла ему миску варё­ных поганок и подала ложку.

— Ешь! — завлекающее приказала она, представ во всей своей прелестной красе. — И я тебя поцелую.

Шлопак знал, что отравится, и как приговорённый к смерти, но зачарованный, хлебнул грибной солянки...

Что было потом, он не помнил, в том числе и поцелуя дивы. Очнулся уже после пира, разбуженный сильным приступом похмельной жажды. Рассудок его был уже в критическом состоянии и колебался на грани затуха­ния. Он ещё понимал, что находится среди топких болот,

Однако требовал выпить и уходить с острова не хотел — ждал возвращения женщин. Что за компания проводила здесь пикник, оставалось загадкой, но ясно было одно — •то не местные доярки, а скорее и в самом деле ведьмы, съехавшиеся сюда из разных мест. Сквозь безумие у Шло- пака прорывались некие реальные детали и мотивы пе­режитых событий, однако всё равно напоминали бред. Тем паче целитель ревниво упрекал Боруту, что тот, дав­но имея дело и отношения с дивой, то есть с поленицей, скрыл от него свои отношения. А сам не раз даже под юбку к ней заскакивал! И обвинял в нарушении корпора­тивной этики и обязательств: когда Данилу производили в академики, то подписали договор о взаимной открыто­сти и полной доступности своих источников информации. Борута клялся, что не бывал ни у кого под юбками, одна­ко уже понимал, что это бесполезно.

И всё же ближе к вечеру он уговорил Шлопака поки­нуть Дор хотя бы на время, чтобы привести себя в поря­док. Вытаскивать его с острова пришлось чуть ли не вруч­ную, сам рисковал провалиться в трясину и академика утянуть за собой. Какими путями шёл, не помнил, пови­новался интуиции и третьему, ещё не рождённому глазу, но всё же выпер целителя на сушу. Оказавшись в коляске «Харлея», тот начал капризничать, требовать немедлен­но добыть виски, но тут Борута уже взял ситуацию под контроль. Чтобы усмирить возбуждённую страсть алко­голика, он повёз Шлопака с ветерком по ухабистым до­рогам и почти выветрил синдром. Однако похоже, вы­шиб остатки разума: академик требовал теперь везти его в Москву, чтобы по горячим следам дать интервью на телевидении о состоявшемся контакте с потусторон­ними силами и пришельцами, которых он видел воочию, о том, что они обожают наши земные поганки и являют­ся прообразом будущего человечества.

Данила всё же предполагал, что Шлопак, вкусив на­пёрсток спирта, сорвался с тормозов, ушёл болтаться по острову и наткнулся на гуляющую компанию мест­ных баб, которые любили иногда оторваться от мужей и погудеть на природе. Или, может, в самом деле устро­или поминки по председателю. Конечно, доярок на ферме было всего три-четыре, доили коров по современным технологиям, но в сознании несчастного целителя могло двоиться и троиться. А выпившие пижменские женщины в определённые дни полнолуния или в предменструаль­ный период превращались в истинных ведьм и были спо­собны на всё, в том числе и занюхивать спиртное живым мужиком. Не зря учились летать на метле! И вот на та­кую компанию мог вполне нарваться романтический сто­личный целитель.

Борута привёз Шлопака к себе домой, попробовал уло- /кить спать, однако теперь тот вроде бы даже образумил­ся и снова начал требовать немедленной доставки его в Москву. Телефон академика вымок в трясине и вышел из строя ещё на острове, и он после долгих уговоров скло­нил Данилу, чтобы тот позвонил по секретному номеру. Бо­рута всё это просчитал за блажь умалишённого и всё-таки набрал номер. И вдруг получил строгое предупреждение охранять Шлопака от всех видов внешнего воздействия на него, и сообщение, что эвакуационная команда немед­ленно вылетает спецрейсом вертолёта на Пижму.

Естественно, ничему этому Борута не поверил, к тому же голос в мобильнике был насмешливым и ядо­вито-ироничным, особенно когда Данилу называли «го­сподин академик». Но когда он передал трубку целителю, тот неожиданно заговорил на каком-то иностранном язы­ке, причём страстно и как-то жалобно. Что ему пообеща­ли в ответ, Данила не понял, но Шлопак даже всплакнул отчего-то, и уже из мужской солидарности, глядя на без­утешного страдающего товарища, Борута всё-таки сбегал и магазин и принёс четвертинку дешёвой водки — другой не было. И в магазинной очереди услышал подтвержде­ние своему откровению: Драконя умер, и теперь на Пи­жме чуть ли не всенародная скорбь.

Данила принёс водку, однако целитель нашёл в себе силы и пить отказался! При этом заявил, что долг его гражданской ответственности превыше всего.

После звонка в столицу академик и в самом деле успо­коился и в ожидании транспорта уснул, сидя за столом. Борута убрал из-под его носа чекушку с водкой, спрятал было в шкаф, но передумал — раскупорил, выпил сам за помин души председателя и лёг поспать. Всё остальное произошло как во сне, ибо в реальности быть не могло: прямо на улицу возле дома сел десантно-штурмовой «кро­кодил», разметав кур и распугав жителей. Люди в чёр­ной униформе выскочили из машины, в одну минуту вы­вели Шлопака и Боруту, погрузили на борт, и вертолёт в тот же миг взлетел.

Баешник видел это собственными глазами, посколь­ку Данила жил наискосок от него, и весь процесс эва­куации произошёл средь бела дня. Уже потом досужие языки разнесли слухи, будто вертолёта не было вовсе, а за академиками пришёл чёрный губернаторский «мер­седес» с охраной. И как всегда, нашлись те, кто уверял, будто увезли их на УАЗе — простой неотложке, послан­ной из Тотьмы, однако не могли объяснить, как целитель с Борутой вскоре оказались на экране центрального теле­видения. Но ведь были и такие, кто откровенно лгал, что исследователей аномалий грузили в скорую не спецна­зовцы в чёрном, а люди в белых халатах, и будто упако­вали их в смирительные рубашки, дабы не оказывали со­противления. Установить что-либо достоверно на Пижме и так нелегко, тут же вообще всё погрузилось в тряси­ну разнотолков, и неоспоримым фактом оставалось воз­вращение Боруты, который явился стриженным наголо и в сопровождении уже другого академика.

7

0хотничья база на Пижме напоминала древнерусскую крепость: по всему периметру была огорожена настоящим острогом, а над воротами воз-вышалась башня с окнами-бойницами и круговым гульбищем. Её пирамидальную крышу венчал чёрный флюгер в виде петуха, а на гранях поблёскивали солнечные батареи.

На базе его ждали давно, егерь с карабином напере­вес стоял на башенном гульбище, и когда Зарубин вышел из машины, раздался окрик по всей форме:

— Стой, кто идёт?!

— Йети! — откликнулся тот.

— Кто-кто?

— Снежный человек!

Вспыхнул яркий прожектор, осветивший машину и Зарубина, часовой спустился вниз и настороженно ос­мотрел гостя.

— Как ваша фамилия? — спросил на всякий случай. — Гоминид, — ухмыльнулся Зарубин. — Слыхал? Часовой был так перепуган, что юмора не восприни­мал, стал докладывать по рации, что приехал человек СО странной фамилией, и в это время из калитки вышел узнаваемый по описанию попутчиков охотовед — бли­стал лысиной, сильно хромал и передвигался с инвалид­ной тростью.

— Ждём со вчерашнего дня! — Он раскинул объятья, но опомнился и скромно протянул руку, спрятав за спи­ну поеденную левую, с костылём. — Меня зовут Олесь.

Они были примерно ровесниками, а Зарубину нрави­лась простота отношений среди мужчин.

— Игорь, — представился он. — Вы тут как в осаде, с караулом на воротах...

Чувствовалось, что охотовед привык к приезду боль­ших начальников, держался раскованно, однако при этом соблюдал этикет и всё время озирался, будто косоглазил.

— Пришлось выставить пост, — признался он. — Часа два назад вдруг хохот в лесу, гомерический... Не слышал?

Зарубин вспомнил, что это он смеялся, а по реке да­леко разносится, однако признаваться не стал.

— Не слышал, в машине был...

— Верный признак — снежный человек бродит непо­далёку, — на ходу заключил Костыль. — На поле он тоже хохотал, когда сбросил меня с лабаза.

На базе была полная тишина, хотя на автомобильной стоянке стояло два туристических автобуса, рефрижера­тор и десяток легковых автомобилей. Повсюду горели наскоро развешенные фонари, тенями маячили отдель­ные фигуры вооружённых людей, а выпущенные из во­льеров собаки молча сидели почти под каждым деревом, словно выжидая добычу.

Недоеденный очень хорошо просчитывал и чувство­вал приезжающих гостей и начальников, сразу опреде­лял, что и кому нравилось, точно угадывал желания, что выдавало в нём предопределённость родового предназна­чения. Зарубин, исследуя закономерности существова­ния групп диких животных, вывел когда-то даже формулу, применимую в том числе и к существованию человече­ских общностей. Люди, как и звери, вопреки всем науч­ным теориям, делились на две основополагающие кате­гории: первые служили делу, в том числе определённой идее, высшей установке, богу, а вторые им прислуживали. Между ними произрастал тонкий растительный, изоляци­онный и самовосполнимый слой питательной базы, кото­рым кормились обе стороны, пребывая в благоденствии.

Это своеобразные расходные материалы: плесень для бактерий, лишайники и мхи для оленей, трава для тра­воядных, насекомые, черви и мелкие грызуны для пло­тоядных. Но если нарушалась гармония, то первые ста­новились чисто плотоядными, начинали поедать вторых, нижележащих, и уровень цивилизационного развития резко понижался. Для того чтобы мир оставался в рам­пах гуманитарного поля, обеим сторонам следовало нара­щивать питательную прослойку между собой, заботить­ся об экологии пищи, иначе мирному сосуществованию групп приходил конец. Поедание себе подобных не воз­вышало высших, а лишь продлевало их существование в низменном состоянии, что отрицательно действовало на состояние низшего пищевого слоя, поднимало в нём дух сопротивления, революционные настроения, и мир переходил в состояние глобальных потрясений.

Стоило Зарубину оформить свои выводы в виде на­учной концепции и подать заявку на участие в междуна­родном форуме, как его тут же сократили и предложили работу в Госохотконтроле, где ничего, кроме зарплаты, нравиться не могло.

Недоеденный не случайно носил своё прозвище: его активно доедали вышестоящие и судьба висела на воло­ске. Не организуй он тайную охоту короля и принцес­сы, будет съеден вместе с вычурным острогом, башней, портянками, бинтами и башмаками. Он был запуган боль­ше не снежным человеком, а грядущей судьбой — поте­рей собственной кормушки, которую ему удалось орга­низовать на развалинах бывших колхозов и леспромхоза. Вернее, на их землях, которые, как известно, не развали- вшотся вместе с системами. Но будучи ярким представи­телем низшего слоя, он вошёл в революционный экстаз и был, по сути, неукротимым воином.

В первую очередь он гостеприимно повёл Зарубина в баню, и когда сам разделся, то выказал своё родствен­ное отношение к снежному человеку. Не по возрасту сильно плешивый, Костыль весь оброс густой сизой шер­стью, которая спускалась от небритой бороды по всему телу, и этот толстый ковёр без греющего подпушка рассы­пался по кончикам пальцев на ногах. Давно нестрижен­ные толстые ногти напоминали звериные когти и бряка­ли по чисто остроганному горячему полу, а детородные вислые органы были почти чёрного цвета. Этот дикий его окрас особенно проявился, когда охотовед раскраснелся от жара, скрутил с ноги эластичные белые бинты, а ли­ловые синяки на теле обрели розовый оттенок. Костыль на полок не полез, посидел у пола на корточках, дыша как-то воспалённо, разогрелся и выскочил в предбанник.

— Мне сразу в жар нельзя, — признался он. — Дра­кошей гонял и лёгкие подсадил... А тут ещё с лабаза эта тварь скинула.

В доказательство существования йети он показал на боках кровоподтёки, ровно по пять штук с каждой сто­роны по количеству пальцев — пятерни у лешего были гигантские, размером с подборочные лопаты. По паре рё­бер с каждой стороны оказались сломанными, и слышно было, как хрустели, доставляя боль, но спасали выдерж­ка, спортивное терпение и воля к победе. А на голеносто- пе сильно потянул связки, поэтому хромал.

Пока парились и мылись, Костыль не особенно-то досаждал разговорами: по-холопски чуткий, давал воз­можность отдохнуть гостю и насладиться банным жаром. Но когда они вышли к накрытому столу, обёрнутые поло­тенцами и равные по духу, предложил выпить по рюмке, нарушая сухой закон базы. И тут из него попёр бунтар­ский дух, включился самоспасатель.

— Какие у тебя соображения? — поставил вопрос ре­бром. — Что станем делать? Королевская охота не про­токольная, Его Величество может явиться в любой день в течение недели.

— Пока никаких, — откровенно признался Зарубин. — Надо посмотреть на месте, разобраться...

— То есть как? — обескуражился Недоеденный и стал шарить у себя на боку, словно искал нож. — Фефелов ска­тил, ты специалист, учёный, целый доктор наук.

Оказалось, у него сломанные ребра расходятся и на­чинаются болезненные колики.

— Наука леших не изучает, — лениво промолвил Игорь, распаренный и разомлевший. — А также чертей, русалок, домовых и прочих сказочных тварей. Это об­ласть филологии.

Недоеденный сразу набычился, что было естествен­но для людей его слоя: им всегда требовался конкретный ответ по существу.

— Вот когда тебя схватит такая сказочная тварь под рёбра! И швырнёт на землю!.. Потом захохочет и убе­жит на двух ногах!

— Ты мне завтра сможешь устроить такое представ­ление? — спросил Зарубин.

— Какое? — опешил тот.

— Демонстрацию лешего? В полной красе? А равно йети, снежного человека, чёрта и дьявола? Ну, хоть ко­го-нибудь! У меня есть лицензия на отстрел даже мамонта.

Костыль выдержал паузу достоинства.

— Могу устроить охоту сегодняшней ночью.

— Прямо на базе?

— Рядом с базой! И далеко бегать не надо. Это чудо­вище само придёт. А чтобы ты увидел его во всей красе, поселю тебя в надвратной башне. Оттуда вся база и её окрестности — как на ладони.

— Один мне уже обещал показать, — пожаловался Зарубин. — Я несколько часов болтался возле базы —

НИКОГО.

— Кто обещал?

— Баешник из Красной Пижмы.

— Нашёл кого слушать! Этот тебе такого нагородит! Они у нас с Борутой мастера разговорного жанра.

— А про Дорийское болото тоже врут?

— Что вся нечистая сила там? Конечно врут! Чтоб дру­гие туда не совались. Сами щучьё ловят да карасей меш­ками. Ягоду прут возами...

Зарубин вспомнил рыбаков, что подвешивали прива­ду на ёлку возле дороги.

— Леший свежую рыбу любит? Или тухлую?

— Не знаю, — подумал и искренне признался охото­вед. — На рыбе не проверяли... Но воды боится — зна­чит, рыбу не ест.

— Коты тоже воды боятся...

— А вот зелёный горох жрёт! И дерёт его со стручка­ми и ботвой.

— И сам придёт к базе?

— Если уже хохотал — значит, здесь бродит, — уве­ренно заявил охотовед. — Вчера ночью из-за реки явил­ся. По той стороне болтался. Хорошо, мы на полуостро­ве. Сегодня в бору смеялся, с нашей стороны.

Зарубин слушал его и ел: готовить мясо и рыбу, а так­же угощать на базе умели. Специально обученный егерь-прибалт подавал на зависть столичным ресторан- щикам и умел предлагать блюда, объясняя их составля­ющие и технологию, правда, по-русски говорил плохо. Особенно понравился салат из белых грибов в остром сливочном соусе.

— Так что, пора в засидку? — между прочим спросил Зарубин.

— Не торопись, собаки сигнал подадут, — заверил Недоеденный, вставляя ножку рюмки в растопыренные пальцы. — По целой ночи воют и орут который день. И Митроха заревёт обязательно.

— Кто такой?

— Завтра познакомлю, — скрывая горделивое отно­шение, сказал охотовед. — Протравочный медведь. Сам выкормил, уже восьмой год пошёл. Умнющий зверюга, чуткий, как человек, только не говорит. Вернее, пытает­ся сказать, но мы не понимаем.

— Олесь, скажи мне честно, — чокаясь, спросил За­рубин. — Ты в него стрелял? В так называемого йети?

— Стрелял, — признался охотовед и выпил. — Не в так называемого — в натурального. Фефелов сказал, с тобой можно откровенно...

— Шкуру снял? Или труп заморозил?

— Первый раз выстрелить не получилось. Страх, ото­ропь, потом руки затряслись, адреналин... К тому же он копия человека, только мохнатый и ростом метра четыре.

— А во второй?

— Во второй жиганул из манлихера. Там пуля в па­лец... Встряхнулся, засмеялся и ушёл.

— Может, промазал?

Недоеденный возмущённо вскочил, но быстро опом­нился.

— Вчера мы залпом долбанули, в четыре ствола, — сказал просто, с достоинством и посмотрел на часы. — 11римерно в это время, с надвратной башни. Только при­сел и вроде бы выматерился...

— Если матерится на русском, уже хорошо. Что по­том?

— Встал, головой потряс и ушёл! По сосняку, как по траве... То есть попадание было!

— А правда, он губернатора по лысине погладил? — вспомнил Зарубин.

Костыль выругался и недовольно мотнул головой.

— Ну, туземцы!.. Кто доложил? Баешник? Слух уже запустили!.. В общем, да, погладил, но это между нами.

— Говорят, у него после этого волосы начали расти.

— Начали, но по другой причине.

— Денег на культуру не даёт?

— Мазь ему из Индии привезли!

Зарубин глянул на волосатого охотоведа, однако ОТ шутки удержался.

— Сегодня леший что-то опаздывает, — ухмыльнулся он. — Или спонтанно приходит, когда вздумается?

— Обычно с сумерками выползает...

— Говорят, лешачиха?

— Если надо лешачиху, — с намёком проговорил Ко­стыль, — будет на выбор. Только дать три зелёных свистка.

— Это ты о чём? — прикинулся Зарубин.

— Да всё о том же, нашем, мальчишеском...

— А Дед Мороз бывает?

Костыль его осведомлённость оценил и сразу стал се­рьёзным.

— Мы сначала на него и подумали, — признался не сразу. — Решили, он пакостит... Отловили, в клетку заперли и продержали двое суток. А йети всё равно хо­дит! Ещё наглее стал... Артист на нас в областную про­куратуру жалобу накатал! Незаконное лишение свободы. Разбирательство идёт...

— Он вроде бы отмороженный...

— Прикидывается! В роль вошёл, вздумал весь дед- морозовский проект под себя взять. А знаешь, какие там деньги крутятся?.. Да ещё в снегурках своих запутался. Его и пнули из Великого Устюга. Мы с ним намаемся... Но сейчас главное — от йети избавиться!

Тем часом официант принёс форель, обжаренную в раскалённом оливковом масле и переложенную доль­ками печёной тыквы, утверждая, что это национальное литовское блюдо.

— В Пижме ловили? — спросил Игорь, только отве­дав деликатес.

— Какое там! — отмахнулся Костыль. — В Пижме ерши да плотва. По ледоставу налим пойдёт... Рыбалка здесь плохая.

— А мужики ловят...

— Кто сказал? Баешник?

Перед глазами опять встали эти двое с мешком: если там не рыба на приваду, то что? Можно было подвиг­нуть охотоведа и проверить, но в темноте и ёлку-то не найти...

— Баешник, — согласился Зарубин. — Давай спать?

Наверное, Олесь решил, что убедил наконец-то учё­ного.

— Значит, охота отменяется?

— Йети сегодня не придёт.

— Почему? Каждый день ходил...

— Вся эта нечисть учёных за версту чует, — серьёзно проговорил он. — И исчезает. Спугнул я его. Боюсь, и зав­тра не покажется... Загадка природы!

Костыль поразмыслил, помассировал недоеденную руку.

— Что ты хочешь сказать? Не пойму...

— Лешие заводятся не в лесах, а в мозгах, — уже без всяких намёков сказал Зарубин. — У кого завёлся, тот и видит.

— То есть у всех у нас глюки? — со скрытой яростью спросил охотовед. — Человек сорок видело одновремен­но. У моих егерей, у начальника охраны, полковника ФСБ, между прочим? У губернатора?

— Массовый психоз, коллективный религиозный страх в неестественной среде обитания. Перед естествен­ными силами природы.

— И у собак религиозный? — ещё задиристо спросил Костыль.

— Собаки реагируют на ваш адреналин. Люди выды­хают его запах, в воздухе возникает перенасыщенный электролит.

— А Митроха? Дикий зверь, между прочим, в клет­ке сидит!

— В том-то и дело, что в клетке. Живёт с собаками всю жизнь и с людьми. Поведенческая реакция одна и та же.

Недоеденный обтёрся полотенцем, промокая свою гу­стую растительность, и стал одеваться.

— Насколько я понял, ты приехал наши головы поле­чить? Не проблему решить, а мозги нам вправить? Слиш­ком просто рассуждаешь!..

— Меня генеральный послал, Фефелов, — совсем уж раболепно признался Игорь. — Выбор пал на меня: начальству виднее, кого посылать. А я уж как умею, так и рассуждаю.

Фамилия столичного чиновника сработала, как пуля из манлихера. Костыль успел одеть штаны, подрубился и осел на лавку.

— Хрен знает... Может, ты и прав. Мы и в самом деле зашорились. И нам уже чудится...

Зарубин тоже стал натягивать одежду.

— Видишь, собаки сегодня молчат... Потому что люди успокоились, думают, приехал специалист по снежному человеку. Проблему решит, бояться нечего. И твой чут­кий медведь не ревёт...

— И правда, — охотовед опять глянул на часы. — Вто­рой час, а тишина... Так и быть, если ты прав... Если у нас тут в самом деле с мозгами... Если йети — полная дурь, я тебя отблагодарю.

— Не заморачивайся, Олесь, — сонно пробубнил За­рубин. — Пойдём спать.

— Я тебя провожу до башни, — услужливо предло­жил хозяин.

Надвратная башня изнутри оказалась двухкомнат­ной, уютной и натопленной. Строили её для губернатора и даже в шутку называли «воеводские палаты», но его ох­рана обследовала их и решительно забраковала. Здание было слишком открытым, чтобы, например, принимать тайных гостей, простреливалось отовсюду, ко всему про­чему лестница в палаты была узкой и крутой. Губерна­тор сам поднялся и потом едва спустился, поэтому баш­ню использовали для гостей молодых, юрких, а гульбище как наблюдательную площадку дежурного егеря, охра­нявшего территорию.

Спальня подивила невиданным сексодромом с под­ходящими для взлёта подушками и валиками, только стюардессы недоставало. Но судя по поведению охотомеда, она могла появиться в любой момент. Холодных на вид, но пылающих огненными копнами крашеных женщин с берегов Балтики здесь было подавляющее большинство.

Распрощаться у порога с Костылём не удалось: тот поднялся следом и включил свет. И уже тут разбудил го­стя смелым заявлением:

— Знаешь, мне впервые разговаривать с приезжим человеком интересно, — признался он. — Ты прямой, открытый, не боишься правды сказать. Люблю таких. И интеллект... Со мной же никто не может тягаться но интеллекту. Я всех задавливаю. Собеседникам инте­ресно — мне нет.

— Тебе надо служить в Госохотконтроле, — с невесё­лой иронией проговорил Зарубин. — Туда сейчас весь ин­теллект собирают, который на старых местах не приго­дился. Как я, например.

Он не услышал подтекста.

— Да мне самому интересно разгадывать такие ребу­сы, — признался Недоеденный. — И сложные задачи ре­шать... Я на Пижме засиделся, здесь простора не хвата­ет, нет полёта мысли...

— Тут ещё какой полет! Здесь чудеса, лешие бродят, русалки на ветвях сидят. Всё как у Пушкина.

— Представляю, как это интересно в масштабах стра­ны! Тебе же часто приходится выезжать по всяким та­ким сигналам?

— Даже в Антарктиде был, нравы пингвинов изучал...

— Вот это размах!

— Но к лешему послали впервые! — уже откровенно съязвил Зарубин. — У тебя больше опыта, приходилось вступать в прямой контакт.

— Ты об этом потом Фефелову расскажи, — серьёзно заявил Костыль. — А то я в прошлом году заикнулся, мол, нора бы мне выбираться с Пижмы... Он будто и не ус­лышал. Я же ему такую охоту устроил! Зверя на триста пятьдесят килограммов увёз. Сейчас я лучший специа­лист по всяким таким явлениям, ты это оценишь. Глав­ное, не боюсь контакта с потусторонними силами приро­ды. Страх преодолел.

— Считаешь, силы эти потусторонние?

Костыль на минуту задумался.

— А ты меня послушай и сам рассуди, какие они, — вывернулся он. — Есть у нас тут одна баба... Точнее, жен­щина, вдова фермера Дракони. Дива Никитична... Ей уже под полтинник, а выглядит на тридцатник или даже мень­ше. Троих дочерей родила, и хоть бы что — девичья фи­гура! В общем, ведьма натуральная. Её когда-то старший Драконя на дороге нашёл...

— И удочерил, — продолжил Зарубин. — Вырастил и за сына замуж отдал...

— Баешник просветил? Понятно... Так вот Фефелов случайно заехал к ней масла купить. Сам его туда и по­слал! Её муж, Алфей Никитич, уже в больнице лежал, в Вологде... Заехал и заторчал там на два дня! Чем уже она потчевала его, но мозги обработала так, что чумной вышел. Никак уезжать не хотел, едва в чувство приве­ли... Представляешь, влюбился!

— Влюбиться — это здорово...

— Чего здорового? Если бы по своей воле...

— А что, бывает по чужой?

— Она присушила! — заявил Костыль. — Ну приворо­жила, опоила чем-то... Ведьма же! И губернатора тоже, между прочим. Меня пыталась опоить — не вышло!..

— Чем опоить?

— Парным молоком! Заговорённым, естественно...

— Как столичного целителя?

— Баешник и про него рассказал?

— В картинках...

— Не молоком их напоили — водярой. Какие-то бабы. В общем, тёмная история...

— А где теперь целитель?

— Говорят, Шлопак до сих пор лечится, — сообщил Недоеденный. — И на Пижму больше ни ногой.

Зарубин усмехнулся и тяжело вздохнул:

— Я бы хотел, чтоб меня приворожила, какая-нибудь ведьмочка...

Недоеденный не услышал тоски закоренелого холо­стяка.

— Но я про другое хочу сказать. Все эти чудеса со снеж­ным человеком, с лешим, козни Дивы Никитичны про­тив меня! Не знаю, сама ли она по полям бродит, или по­сылает кого... Но всё с её участием!

— Может, любит тебя? — спросил Зарубин.

— Да меня тут любят все бабы! — уверенно заявил он. — А сейчас, когда в разводе, так вообще с ума сходят. Я здесь второй жених после губернатора. И никому нет дела до моих чувств... И вдова эта тоже! Любит или нет, не скажу, но бегает за мной. Будто с жалобами: то телят волки порезали, то тёлок... А сама всё молочком хочет на­поить! Я его терпеть не могу. У меня аллергия на парное!

Он ещё что-то хотел сказать, но подумал и решил, что и так слишком разоткровенничался. Поэтому сделал не­ожиданное заключение:

— В общем, она мне и навредила. Фефелов сначала хотел меня забрать в Госохотконтроль. Но после того, как угодил к Диве на ферму, резко изменил отношение. Мы же с ним, получилось, соперники! Потому что она ещё тешится надеждой меня очаровать.

— Конкурировать с шефом трудно, — саркастически заметил Зарубин. — Но зато каков соперник!

— В том-то и дело! — подхватил Недоеденный. — Я с медведями боролся, мне чем крепче противник, тем азартней. Но твоя помощь потребуется, Игорь. Только надо чисто провести королевскую охоту. Поможешь? А я в долгу не останусь. Выставлю самого крупного мед­ведя. Есть у меня один в заначке, для губернатора бе­рёг... Тебе отдам.

— Ловлю на слове, — сонно пролепетал Зарубин. — В общем, мы с тобой ещё поговорим. А сейчас — спать!

Костыль услужливо выключил свет и слышно было, как похромал в потёмках по крутой лестнице. Один марш прошёл удачно, но на втором оступился и загремел, со­провождая полет соответствующей речью...

8

Проснувшись, Зарубин вышел на гульбище    и сразу же оценил своё жилище: отсюда   и впрямь вся база и её окрестность просматривались на полверсты, в том числе вся речная излучина и даже другой берег, покрытый мелко­лесьем. Кроме того, рубленый арочный свод над ворота­ми усиливал все звуки, и потому было слышно, о чём го­ворят егеря возле клеток со зверями, стоящих на отшибе под крепостной стеной. Утро было солнечным, с явным намёком на начало бабьего лета, однако север стоял под плотной завесой облаков, а это был местный гнилой угол.

Прошедшая безмятежная ночь вдохновила многочис­ленное население охотничьей базы. По словам Костыля, прибалты ничуть не расстраивались по поводу явления ле­шего, воспринимали это как опасное приключение в экзо­тической стране — они уже чувствовали себя путешеству­ющими европейцами. Многие семьи и матери-одиночки были с детьми, но не особенно-то опасались снежного че­ловека, поскольку видели издалека, в контакт не вступа­ли и чаще испытывали боязливый восторг. Впереди у них была ещё целая неделя пребывания на природе, надея­лись, что прекратятся моросящие дожди и ещё успеют по­ходить за грибами, чтобы оплатить своим трудом отдых, кормёжку, проезд в обе стороны да ещё запастись дорогу- щим у них сушёным белым деликатесом.

После завтрака народ получил разрешение на выезд в сопровождении вооружённых егерей и теперь собирал­ся в лес. Накрапывающий дождик не мог остановить тру­дового порыва, прибалты заворачивались в полиэтилен, получали казённые корзины, пестери, лукошки и расса­живались по микроавтобусам. Вероятно, слух о приезде специалиста по укрощению нечистой силы облетел базу: с Зарубиным вежливо здоровались пышущие здоровьем и охотой тридцатилетние особы, а мужчины трясли руку и уже благодарили. Чувствовать себя героем было при­ятно, хотя ещё незаслуженно, тем паче сам Костыль при­бежал в приподнятом настроении: за всю ночь ни один пёс не завыл. Верный признак, что леший к базе даже не приближался.

Недоеденный проводил грибников и поднялся к За­рубину на гульбище.

— Пошли, Митроху покажу!

Зверинец располагался на заднем дворе базы, подаль­ше от жилья. Две клетки были пустыми, в третьей возле полного корыта отходов после завтрака сидел молодой, угрюмый и зажравшийся секач. Крупный, уже раскорм­ленный на зиму медведь находился в двойной простор­ной клетке и напоминал круглую тётку-попутчицу. Как заведённый, он бродил взад-вперёд по бревенчатому полу, словно обеспокоенный и самоуглублённый чело­век, и даже приближение хозяина не могло выбить его из задумчивого состояния. Охотовед отомкнул наружную клетку и хотел было открыть дверцу внутренней, одна­ко медведь внезапно бросился на решётку и зарычал, ис­портив представление.

— Митроха, с ума сошёл?! — ругнулся Костыль. — Пшёл на место!

Зверь стал грызть прутья.

— Не входи, порвёт, — предупредил Зарубин.

Недоеденный был человеком смелым, заводным, от­чаянным, приходилось верить в рассказ о поединке со зверем, о том, что охотоведа любят все бабы в окру­ге, и не сомневаться, что его когда-нибудь непременно доедят. Тем паче Костыль не мог ударить в грязь лицом перед гостем и в клетку всё-таки вошёл, однако Митро- ха всё равно не позволил себя потрепать за холку. Вжал­ся в угол и едва заметно покрутил носом, выражая при­знак крайней агрессии. Вероятно, Костыль заметил это, однако покинул клетку не сразу, показывая, кто тут хозя­ин и одновременно изгоняя из себя атавизм застарелого неизживаемого испуга.

— Что-то волнуется Митроха, — облегчённо заключил он, вешая замок. — Странно, вчера ещё руки лизал... На­верное, к дождю!

Бригады сборщиков уже выехали с территории, те­перь в поход собирались пешие, с большими корзина­ми и запасом пластиковых ящиков: из-за вынужденно­го сиденья в осаде грибов было полно и рядом с базой, однако группы выходили всё равно под охраной егерей с собаками на поводках. Когда ушла последняя, Зарубин открыл свою машину.

— Теперь и нам пора.

Недоеденный даже спрашивать не стал, куда, принёс два спиннинга с набором блёсен и удочки.

— Но это полная безнадёга, — вяло сказал он. — Даже щурята не берут...

— У нас возьмут, — пообещал Зарубин. — Если по­везёт, будет целый мешок рыбы. А удочки оставь, рука­ми ловить будем.

Охотовед был заинтригован, но уточнять что-либо про будущую рыбалку не стал, взял из своего домика писто­лет в кобуре, сел рядом и сразу же стал переговариваться с егерями по рации. Судя по докладам, его подчинённые повеселели, ничего опасного не наблюдали и даже вырос­шие в этих краях восторгались обилием грибов. Правда, сообщали, что кто-то из местных уже вторгся во владе­ния охотбазы, идёт впереди и режет целые, то есть мо­лодые и не червивые. Прибалты же резали всё подряд, поскольку поцелованный дивой Эдик запустил в Европу оригинальную мысль: если белый гриб избит личинка­ми комара — значит, он экологически чистый, по анало­гии с яблоками. Провокация удалась, чистоплотные евро­пейцы покупали дерьмо червей, ели его с удовольствием, а литовцы гнали на запад порченые дары природы, кото­рыми брезговали пижменские туземцы. Обо всём этом Костыль и рассказал, пока ехали до развилки, где Зару­бин вчера оставлял машину.

Днём леший отдыхал, не кружил голову, поэтому он почти сразу отыскал ёлку, на которой висел мешок. В би­нокль посмотрел — висит на месте, зелёный, объёми­стый, похоже, из-под большой резиновой лодки. Снизу потянул носом — вроде рыбой не пахнет, да и где тут почуешь, если метров семь от земли. Но будь там рыба, мухи бы уже летали и чёрный ворон кружил...

Недоеденный приковылял, увидел и только присвистнул:

— И что за хрень там висит?

— Сейчас посмотрим, только не мельтеши, дорога рядом.

У Зарубина было желание сунуть носом охотоведа

в то, что он плохой хозяин и не контролирует ситуацию в угодьях, однако пожалел мятого медведем и лешим Ко­стыля и не погнал на дерево хромого — скинул куртку и забрался сам. Пощупал, никакой там рыбы нет, на дне что-то круглое и тяжёлое, а всё остальное пространство забито чем-то мягким, лёгким, но туго спрессованным, как уложенный в сумку, парашют. Горловина же накрепко затянута, поэтому он отвязал мешок и спустил его на ве­рёвке вниз. И там уже они вдвоём развязали, осторожно вытряхнули на землю и ещё развернуть не успели, как сразу стало ясно — мохнатая надувная кукла! С мерзкой чёрной рожей снежного человека!

— Этот леший за рёбра хватал? — с ухмылкой спро­сил Зарубин, сдерживая чувства.

Хладнокровного охотоведа потряхивало, он только вскидывал руки и матерился, забыв, что первый парень на селе, интеллектуал и сельский интеллигент:

— Но как же так?! Кто?! Откуда?!

На самом дне мешка оказался тяжёлый стальной бал­лон от акваланга с перепускным клапаном и вентилем, чтоб накачивать куклу. Зарубин перебрал ворох лохматой искус­ственной резины, нашёл сначала аккуратно заклеенные специальным пластырем пулевые пробоины навылет: еге­ря стреляли прицельно, кучно и по убойным местам. По­том кое-как разобрался с устройством конечностей лешего и ремнями управления. Каждая нога надевалась на челове­ка, как комбинезон, и вдвоём можно было по очереди бе­жать, совершать гигантские шаги и одновременно мани­пулировать руками. Даже этикетка была пришита к пятке лешего «Майе т СЫпа», название куклы «Уей» и что-то вро­де рекомендации на английском — использовать изделие в рекламных целях и уберегать от кошачьих когтей.

Опытный и бывалый недоеденный охотовед никак не мог избавиться от шока, а более от обиды, что его — самого Костыля! — так задёшево купили китайской игрушкой. И теперь не избежать посмешища и издева­тельских шуток зловредных пижменских аборигенов.

Жажда мести и привела его в чувство, он даже ко­стыль откинул и стал собирать всё в мешок.

— Вешаем обратно и засаду! Возьмём с поличным!

И только когда упакованную куклу вернули на дере­во, к Костылю вернулось самообладание.

— Ты откуда узнал про рекламную игрушку? — мно­гозначительно спросил он, опустив другой вопрос: уж не сам ли её привёз?

— Я даже скажу, кто её повесил, — ухмыльнулся За­рубин. — Этих людей ты должен знать, если здесь хозя­ин. Их было двое.

— Кто? — обомлел тот, готовый опять погрузиться в шоковое состояние — даже недоеденная рука задёргалась.

— Один на гориллу похож, чёрная борода, волосы до плеч...

— Борута! — воскликнул охотовед. — Данила, а пого­няла — Собачник... А второй?

— Тот на птицу похож, с клювом и бородка торчком...

— Толстый, грузный?

— Худой, носатый, как дятел...

Недоеденному было стыдно признаваться в некомпе­тентности.

— У него в прошлом году академик жил, Шлопак фа­милия. Но тот толстый, и на Пижму теперь не ездит...

— Не знаю. Видел двоих, один точно Борута. По опи­санию.

— Опять какой-нибудь новый академик. У Боруты веч­но полудурки тусуются! Ты когда успел отследить?

— Попутно, — хмыкнул Зарубин.

— Ну, везучий!.. Что же они ночью куклу не надули?

— Я мог их спугнуть, решили не рисковать.

Когда сели в машину, Недоеденный вызвал по рации двух егерей, сделал общий отбой тревоги, сообщив, что йети пойман, однако скоро насупился и приуныл.

— Про губернаторского медведя не забыл? — решил подбодрить его Зарубин.

— Не забыл...

— Сегодня вечером я готов на лабаз. Ты хорошо его привязал?

— Успокойся, будет тебе зверь...

— Привязал, но ищешь способ зажилить? Королю от­дать?

Но прозорливца из Зарубина не получилось, охотове­да мучили совсем другие мысли.

— Сейчас думаю и одного не пойму, — признался Костыль. — Погладить по лысине губернатора она ещё могла. Но как резиновая кукла завалила лабаз? А потом меня вышвырнула из засидки?..

— Она же управляемая.

— И как Эдика поцеловала? До сих пор рожа синяя?

— Там пасть устроена как присоска, дыня влезет...

— Ты успел всё изучить? Испытать? — язвительно спросил он.

— Я же учёный, — отозвался Зарубин. — Это моя рабо­та. Привезём куклу на базу, надуем, поэкспериментируем...

Того уже душило самолюбие, точнее сказать, грызло нежелание ещё раз попасть впросак и опозориться. Пока возвращались на базу, Костыль всю дорогу места себе не находил, метался, как Митроха в клетке. На базе же охотовед даже хромать перестал, изображая бурную де­ятельность, и про учёного забыл. Он отозвал всех егерей из лесу, дабы организовать посменную засаду у мешка с куклой; первых двух проинструктировал и уже отпра­вил на место. Заподозрив опасность, Борута мог вообще не прийти за мешком или не пугать прибалтов куклой ещё несколько дней.

— Давай съездим, посмотрим поле, — предложил За­рубин. — А вечером поеду и сяду. Мне сопровождение не требуется.

— Медведя сам выставлю! — по-хозяйски властно от­резал он. — Но когда этих кукловодов возьмут с полич­ным. И прояснятся все обстоятельства дела. Ты не бойся, без трофея не уедешь. Умею держать слово, за что и ценят.

Зарубин терпеть не мог, когда мужики таким образом начинали юлить, пятиться от своих слов, однако спорить не стал, а дал по мозгам из крупного калибра: достал те­лефон и начал набирать Москву. На базе стояла антенна и связь была отличной — губернатор постарался.

Костыль почуял опасность и мгновенно сделался ла­сковым:

— Игорь Сергеевич, ты пока не докладывай Фефе- лову! Поймаем Боруту, тогда уж по полному результату. А поле покажу, мне не жалко! Зверь твой, без вопросов!

Тут же посадил в свой УАЗ и повёз куда-то на восток, но старому колхозному просёлку с зарастающими сосня­ком полями по обе стороны. Даже какая-то полуразрушен­ная деревенька с силосными ямами мелькнула за окном. До подкормочной площадки с лабазом оказалось не так и близко, проехали десяток развилок, множество перекрёст­ков, и Зарубин с опозданием спохватился, что надо бы за­помнить дорогу. Навигатор был с собой, но цифровая элек­троника и космическая связь на Пижме не выдерживала никакой критики. Однако сегодня она работала на удив­ление исправно, Зарубин ставил точки, и ещё сам запоми­нал повороты, чтоб потом, в темноте, выбираться одному.

Или тогда придётся унижаться и просить, чтобы на охоту возил егерь...

Засеянное высоким овсом поле оказалось полностью закрыто лесным массивом, а с одной стороны отрезано глубоким древним оврагом, поросшим березняком. Круп­ные осторожные звери любили такие скрытые подходы, поэтому лабаз оказался на его краю; то есть движение медведя на поле было под полным контролем. Иные осо­би доживали до глубокой старости благодаря когда-то ус­мирённому чувству голода; возраст, опыт и чувство са­мосохранения заставляли медведя нарезать вокруг пищи несколько кругов, прежде чем он не удостоверится в пол­ной безопасности. У охотников считалось, привязать зве­ря на поле — это поставить лабаз в таком месте, где он ни при каком ветерке или даже тягуне не обнаружит че­ловеческого запаха и кружить перед выходом не станет.

Здесь всё было оборудовано со знанием дела, даже подъём в лабаз начинался со ствола когда-то поваленной толстой берёзы, мостом нависающей над руслом оврага. Медведь выходил на поле под ним и свежего запаха сле­да чуять не мог. Да и сам лабаз если был не королевским, то губернаторским точно: берестяная крыша от дождика, по секторам обстрела упоры для оружия, полочки, столик, на полу старая рогожа, чтоб не шуршала обувь, и мягкие подушки под задницу и спину, набитые гречневой половой.

— Зверь непутаный, выходит ровно в половине вось­мого, — шёпотом сообщил Костыль. — Можно часы про­верять. Кормится минут сорок, осторожный, часто ста­новится на дыбы. Окрас классический, бурый, по хребту лёгкая седина. Короче, выйдет — сразу узнаешь...

Сказал всё это так, будто свою любимую женщину от­давал и вроде бы даже всхлипнул, но возможно, от глу­бокого вздоха у него так хрустели переломанные ребра.

На обратном пути Зарубин ничего, кроме дороги и примет, которые будет видно при свете фар, не отсле­живал, поэтому показалось, доехали быстро. Сборщики уже вернулись на базу и теперь, отобедав, чистили и го­товили к заморозке добычу: около сотни пластмассовых ящиков, с горкой наполненных белыми грибами, жда­ли очереди на обработку, настроение холодноватых при­балтов казалось горячим и возвышенным. Они даже ста­рые советские песни пели, причём без всякой иронии, ностальгически тянули: «Широка страна моя родная...». На этот дружный хор будто бы перепуганный насмерть, поцелованный Эдик выполз на люди из своего тайного убежища, заклеив синий нос припудренным пластырем.

Зарубин старался не особенно-то маячить на базе, пообедал у себя в надвратной башне и лёг с осознанием выполненного долга: на важной охоте следовало быть в ясном уме. Проспал он часа три, садиться на лабаз было рановато, однако он всё же поехал, дабы в свет­лое время изучить дорогу и потом не блуждать ночью. Свежий след УАЗа хорошо и почти повсюду отпечатал­ся на просёлке, две недели мочили дожди, но такие, что земля не раскисала — успевала впитывать воду. Без вся­ких приключений он добрался до нежилой деревушки с крышами из дранья и гигантскими бетонированны­ми силосными ямами, в которых уже густо росли бе­рёзы, там свернул налево и увидел следующий ориен­тир — электролинию со снятыми проводами. Дороги вдоль неё не было, просто набитые, заросшие травой колеи, по которым бежал свежий след. Тут наверняка ездили только охотники, потому как узкие поля уже за­росли, а на оставшихся траву никто не косил. До под­кормочной площадки с лабазом оставалось километра три, половину из которых можно было проехать на ма­шине и далее уже добираться пешком, хотя привыкший к технике зверь не очень-то её и боялся.

И тут за полем со столбами и перелеском откуда-то взялась наезженная дорога, которая почему-то не запом­нилась и на которой след УАЗа терялся. На обочине пе­рекрёстка стоял рыжий, вросший в землю, гусеничный трактор, тоже не отметившийся в памяти. А сам грязный просёлок шёл поперёк хода и оказался полностью затоп­танный коровами: вероятно, полчаса назад здесь прогна­ли стадо. Но Зарубин помнил, что будто бы после этого перелеска они с Костылём никуда не поворачивали, поэ­тому пересёк дорогу и поехал прямо, хотя на бугре с про­сохшей почвой следов не отпечаталось, однако заросшая старая колея была. Ругая свой навигаторский кретинизм, он пересёк зарастающие клочкастые нивы, миновал ещё один широкий перелесок и оказался на краю свежевспаханного поля.

Всё-таки несмотря на запустение, сельскохозяй­ственная жизнь в окрестностях Пижмы ещё теплилась, по крайней мере, тут даже сеяли озимые. Поэтому и зверь был: ещё занимаясь академической наукой, Зарубин сде­лал вывод, что дикий животный мир странным образом держится за мир человека и мигрирует из покинутых им районов следом за своим извечным врагом. И дело тут вовсе не в колхозных полях и обилии искусственной кор­мовой базы. Точно так же звери уходят и с территорий лесных, горных и даже нефтяных промыслов, невзирая на то, что после шумной и грязной деятельности двуно­гих наступает покой, что выруба и карьеры зарастают мелколесьем и ивняком, что наступает рай для траво­ядных, особенно парнокопытных, а значит, и хищников. Ан нет, крупное зверьё упорно кочует за человеком, буд­то его добровольный пищевой обоз, и главное, размно­жается лучше.

Вывод он сделал, только додумать не успел, выявить скрытые взаимосвязи в биосфере, влияние миров друг на друга, чтобы оформить это в концепцию: академи­ческую науку в этой области начали массово сокращать как нахлебников.

От вспаханного поля Зарубин вернулся к перекрёстку с брошенным трактором и не пожалел, что выехал раньше срока. В памяти застряла закономерность, что они с Косты­лём, когда ехали на лабаз, чаще поворачивали в восточ­ную сторону, то есть налево, куда и прогнали стадо коров. Он повернул и через полтора километра по совершенно не­знакомому смешанному лесу и в хлам разбитой дороге ока­зался на типичной летней колхозной дойке. На просторной поляне были жердяные загоны, навесы, сама дойка из бе­лого кирпича и даже тарахтела электростанция, а за длин­ным сараем торчала знакомая жёлтая бочка молоковоза. Дойное стадо было голов на сто, отдельно, вне загород­ки, бодались нетели и среди них бродил племенной бычара со складчатой мордой. Рёв стоял трубный и бесконеч­ный, а управлялись всего три доярки — по крайней мере, столько белых халатов и платочков мелькало среди скота. Зарубин сразу вспомнил рассказ Баешника про тризный пир на острове: судя по телосложению, эти вскормленные на молоке женщины могли устроить поминки с катанием на метле. Их разбитные голоса и смех напоминали весёлую гулянку, но не работу. Зарубин послушал — говорили о му­жиках, потом глянул на время и ближе подъезжать не стал, поскольку через пять минут надо было уже сидеть на ла­базе, то есть за час до выхода зверя.

Загадки, где Дракони берут молоко, больше не суще­ствовало. И никакой тебе нефти, молочных рек и прочих чудес природы. Но возникла другая: как он попал в не­знакомое место, если всю дорогу ехал по ориентирам и не мог сбиться с пути?

Он вернулся к ржавому трактору и для очистки сове­сти проехал прямо по дороге, однако никаких знакомых примет не нашёл: тот же смешанный лес с небольшими полянами и травой, выбитой скотом. А на пути к лабазу был сосновый, болотистый и под ногами чавкал торфя­ник. Зарубин включил навигатор, исправно работавший вчера, однако связи со спутниками не было. Заколдован­ная или замордованная, она, эта связь, предательски ис­чезала всякий раз, как только он чувствовал, что сбил­ся с дороги. Испытывать судьбу и ехать дальше не имело смысла, да и времени не оставалось хотя бы к выходу ак­куратного королевского медведя поспеть, потому что ки­лометр или больше до лабаза надо идти пешком.

Зарубин не нервничал — тихо посмеивался над со­бой, уже мысленно согласившись, что придётся пойти на поклон и попросить, чтобы на охоту его возил егерь. На перекрёстке у трактора он повернул назад, через пе­релесок на поле со столбами, где побуксовал в глубокой луже драгоценных десять минут, и уже поднявшись на бу­гор, остановил машину: время было половина восьмого. Зверь уже вышел и даже найди он сейчас подкормоч­ную площадку, забираться на лабаз нет смысла: только спугнёшь, и осторожный седоватый старик может завтра не выйти вообще. И тут он заметил след УАЗа, который на горке поворачивал резко на восток и пропадал в мо­лодых сосняках. То есть спускаться вниз и проезжать пе­релесок было не нужно! А его смутила цепочка столбов, вдоль которых он и поехал...

Отсюда до подкормочной площадки оставалось ки­лометра полтора и километр пешком, но время упуще­но. Поэтому можно было отдыхать все сорок минут, пока медведь пасётся, затем проехать к лабазу, пока светло, и заметить дорогу, чтобы уж завтра попасть на охоту на­верняка...

Зарубин снял куртку, расстелил её рядом с машиной на траве и лёг, испытывая редкое ощущение благода­ти. Вечер был тёплый, пасмурный, без дождя, в воздухе по-летнему звенели комары, в траве стрекотали кузне­чики и где-то далеко — сороки. Шум дойки сюда не до­носился, и слух, привыкший к постоянному звуковому фону, завис вместе с летучим кипрейным семенем, а вку­пе с ним замерли все бегущие ручейки мыслей. В та­кие редкие мгновения он всё время вспоминал, или точ­нее, наполнялся состоянием, которое испытывал лишь в то время, когда в одиночку жил в уссурийской тайге. Там оно было почти беспрерывным, и отвлекали только свои громкие мысли, когда надо было садиться за стол писать дневниковые наблюдения и поквартальные от­чёты. Сейчас же его вывел из небытия надрывный звук автомобильного мотора: дойка наверняка закончилась, и молоковоз повёз товарное молоко на переработку. Тай­ный колхоз Дракони работал как часы: сеялись озимые на комбикорм, паслись стада коров, и теперь становилось ясно, с какого разнотравья, с какого букета растений по­лучалось волшебное масло для кремлёвского общепита. И стадо он спрятал надёжно: в такую бездорожную глу­хомань, да ещё прикрытую губернаторским покровитель­ством, вряд ли кто посторонний сунется.

Невидимый молоковоз на минуту остановился за пе­релеском, затем хлопнула дверца, и машина с воем уполз­ла по грязному просёлку. А спустя несколько минут, как стихли все звуки, он услышал размеренные грузные шаги, точнее, стук травы будто по резиновым сапогам. Припод­нял голову — никого вокруг, но звуки есть. И уже близ­ко! Зарубин вскочил, огляделся и прислушался: тяжёлая поступь человека доносилась с косогора, но там, в багро­веющем зареве, никого не было!

Во рту отчего-то стало солоно, и заныли кончики пальцев на руках, словно были поморожены и теперь отходили. Незримый тяжеловес прошествовал по бугру, и за ним, словно от летящих пол плаща, шлейфом потя­нулся ветерок, колыхая травы, — полное ощущение, буд­то пробежал человек. Когда звук шагов исчез где-то возле леса, Зарубин увидел женщину в белом халате и бидончи­ком в руке! Спину продрал непроизвольный озноб, хотя он понимал, это не кикимора — скорее всего доярка, которую наверняка высадил молоковоз. Она шла от доро­ги по полю совершенно бесшумно и, увидев машину, сде­лала доворот, направляясь прямо к Зарубину.

Он тряс головой, мысленно отплёвывался, однако из­бавиться от наваждения не смог — к нему шла вдова Дра- кони! Подошла, встала в нескольких метрах и посмотрела так, будто хотела сделать выговор: опять какую-нибудь границу перешагнул, что-то нарушил, не туда залез. Он даже осмотрелся, ожидая ругани, но Дива Никитична заглянула через стекло в машину и будто расстроилась.

— А где же Костыль? — удивлённо спросила она.

— Должно быть, на базе, — неуверенно произнёс За­рубин. — Впрочем, не знаю...

— Это не он сейчас к лесу пробежал?

— Нет, я здесь один!

— Жаль... Дяденька, а ты его увидишь сегодня?

— Конечно... Что-то передать?

Вдова посмотрела на свой бидончик и надменно ус­мехнулась.

— Скажи, Диву Никитичну встретил, хотела парным молочком напоить, — она произнесла это так, будто со­биралась дать не молока, а яду.

— Он же молоко терпеть не может...

— Ничего, у меня выпьет! Последнее ему предупре­ждение: будет от меня убегать, поймаю и уши надеру!

— Так и передать?

Дива Никитична, похоже, чувствовала себя на Пи­жме владычицей.

— И ещё скажи: не изведёт волков за старой дойкой, отниму угодья. Выгоню с Пижмы к чёртовой матери. Опять тёлку зарезали!

Зарубин почувствовал себя виноватым.

— Хорошо, передам...

Вдова как-то странно всмотрелась, будто приблизив к себе, и вдруг доверительно спросила:

— Дяденька, ты подарок-то в реку бросил?

— Нет ещё, — признался он. — Подходящего омута не нашёл, с русалками.

— Сегодня поедешь, так брось, — велела она.

— Не жалко? Вещица дорогая, антикварная...

— Нечего меня подкупать! — вдруг заявила Дива Ни­китична.

— Фефелов вспоминал вас очень тепло, — Зарубин попытался защитить шефа. — И при этом волновался...

— Знаю я это волнение! — отрезала вдова. — Если бы от души подарок!.. Костыль боится, что угодья отниму, вот и настропалил своего начальника. А тот даже ухажи­вать пытался... Выбрось!

Вдове эта тема была неприятна, да и Зарубину не хо­телось вникать в тонкости их отношений.

— Хорошо, сегодня же найду омут, — пообещал он.

И поймал себя на мысли, что непроизвольно тайно

разглядывает Диву Никитичну и при этом на ум прихо­дит единственное слово — царственная. Тут можно по­нять шефа и его чувства...

— Впрочем, давай его мне, — вдруг заявила вдова. — Сама выброшу, всё равно на омут иду.

Зарубин достал подарок шефа.

— На омут русалок поить? — спросил, передавая ко­робку.

— Какой ты любопытный, дяденька! — усмехнулась она. — На что тебе знать?

— Интересно! Неужели в Пижме русалки водятся?

Дива Никитична посмотрела как-то искристо и про­никновенно.

— Водятся...

— И молоко пьют?

— Пьют... А тебе не верится в это, дяденька учёный?

— Как-то не очень, — признался Зарубин.

Вдова стояла в трёх шагах от него, но в этот миг опять словно приблизилась вплотную и заговорила так, что он ощутил запах её дыхания:

— Русалочки парного молока попьют и в осеннее пол­нолуние обретут белые тела. И тогда станут зримыми. Так-то они, как вода, прозрачные. По ночам в бабье лето они выходят на сушу и танцуют до утра. Кто захочет взять себе в жёны русалку, может в тот час её высмотреть и мету свою оставить.

— Какую мету? — чувствуя некое опьянение, спро­сил Зарубин.

Показалось, Дива Никитична говорит, склонившись к его уху:

— Самая надёжная метка — посмотреть с любовью. И этого довольно... Когда луна закатится, все русалоч­ки в омут уйдут, а примеченная останется в белом теле и на берегу. Но сразу её хватать нельзя: за собой утянет. Надо в полдень прийти и взять — будет тебе самая вер­ная жена! Но обязательно, чтоб было бабье лето. Тог­да примеченные русалки, как совы, слепнут на солнце. А нынче вон всё моросит и моросит. Да всё равно хоть три дня, но тепло ещё будет!

Вдова рассмеялась и враз будто отдалилась. По-цар­ски она и ушла, не сказав более ни слова. Зарубин смо­трел ей вслед, ощущая восхищение и одновременно не­кое сожаление: было в этой женщине что-то колдовское! Она отошла уже шагов на полета и вдруг повернула на­зад, заставив насторожиться. Подошла, как-то пытливо пригляделась к Зарубину и смущённо засмеялась:

— Ещё тогда спросить хотела... Что у тебя с носом, дяденька?

— Боксом занимался...

— А-а... Больно было?

— Нормально...

— Значит, ты парень битый?

— Было, доставалось...

Дива Никитична снова будто бы приблизилась, оста­ваясь на месте.

— Почему холостой-то до сих пор?

Он чуть не сказал фразу, мол, тебя ждал. В последний миг схватил себя за язык, ибо сказать это хотел в шутку.

— Откуда ты знаешь? — спросил Зарубин. — Может, у меня три жены и семеро по лавкам?

— Не смеши меня. Я всё про тебя узнала, учёный...

— Да я тоже про тебя кое-что слышал. Например, го­ворят, колдунья...

Он постеснялся назвать её ведьмой, думал, обидится, но вдова вдруг улыбнулась:

— Не колдунья — ведьма я. Ты-то молока парного хо­чешь?

Отказаться — значило признать больной бред столич­ного целителя и фантазии Костыля по поводу приворотов.

— Хочешь проверить, не оборотень ли? — усмехнул­ся Зарубин.

— А как можно проверить?

— Говорят, достаточно окропить молоком...

— Глупости говорят! — отмахнулась она. — Если бы так просто можно было вычислить оборотней, их бы на свете не осталось... Пить-то будешь или нет?

— Спасибо, не откажусь, — Зарубин сам почуял, как дрогнул голос.

— Что такой несмелый-то? — усмехнулась Дива Ни­китична и подала бидон. — Пей!.. Ну что ты замер, дя­денька? Будто не из Москвы. Столичные все шустрые. Вон твой Фефелов...

Взмахнула коробкой с подарком и продолжать не за­хотела.

Зарубин открыл крышку, ощутил полузабытый дух парного молока и, выдохнув, приложился к сосуду...

9

0н уже забыл, когда в последний раз пил молоко вот так, только что из-под коровы, ещё насыщенное биологическим теплом животного. Студентов, выезжающих на практику, обычно предупреждали, чтоб они не зверствовали над своим организмом, не увлекались парным, и особенно сливками, сразу по-сле сепаратора. Понять состояние несчастного Шлопака было можно, но Зарубину всё шло на пользу.

Вдова словно услышала его мысли:

— Дяденька, ты сильно не увлекайся! — игриво преду­предила она. — Мне не жалко, но вред может случиться. Оставь русалочкам...

— Какой такой вред? — прикидываясь несведущим, спросил он.

И ощутил, как самый настоящий пьянящий хмель разливается по телу, будто на голодный желудок хватил бокал шампанского! Голова закружилась и приятно, сла­достно онемели губы...

— Потом узнаешь, какой! Будет тебе охота!

Зарубин вернул бидончик.

— Ну, спасибо!.. Хмельное у тебя молоко!

— Осенний травостой, пора зрелого семени, — как-то многозначительно произнесла Дива Никитична. — Кто толк понимает, тот ценит и такие нюансы. Самое целеб­ное молоко, потому и пьянит.

Он понимал толк, точнее, что-то ещё помнил со сту­денческой скамьи, однако про институт смолчал, хотя был повод завязать разговор. В хорошем расположении духа она сама была как парное молоко, и понять Фефе- лова было можно. Эта зрелая женщина светилась юной девичьей целомудренностью, скрадывающей возраст, и одновременно манила к себе, словно намекая на воз­можность отношений и свою доступность. И даже не кол­довское — что-то ведьминское в этом было!

— Ты, дяденька, не заплутал ли? — вдруг спросила Дива Никитична. — Вид у тебя потерянный.

— Есть немного, — согласился Зарубин. — На лабаз ехал, а попал не туда. Леший водит...

Он умышленно её провоцировал, надеясь, что вдо­ва каким-то образом себя выдаст, например причаст­ность к существованию леших, к приключениям Бору- ты со Шлопаком, но она свела всё к светскому разговору.

— Бывает. У нас охотники часто тут блудят, место та­кое. Чуть свернул не там и потерялся. Тем более дни па­смурные, солнца нет. А так хочется бабьего лета!

И сделала изящное, едва уловимое движение — буд­то потянулась от предвкушения тепла и удовольствия.

— Кто здесь ходит? — уже прямо спросил Зарубин. — Перед тобой кто-то грузный прошёл. Как слон, и ветер за ним...

Вдова махнула рукой.

— Должно быть, дива. Кому ещё?

— Дива — это лешачиха?

— Лешая, — со знанием дела поправила она. — Ле­шачиха — это жена лешего. Наша, говорят, незамужняя.

— Не боишься тут ходить?

Вдова отвечала простодушно и весело, как все мест­ные туземки.

— Чего же бояться-то? Если я сама — Дива?.. Лешую встретить — это к счастью. Она не всякому и покажется.

— Откуда она взялась? Говорят, раньше не было.

— Наши мужики позвали, она и пришла, — просто объ­яснила Дива Никитична, словно речь шла о чём-то обы­денном. — Они любят почудить. Иначе, мол, скучно жить.

Она свернула на уазовский след и пошла сухим кра­ем старой дороги в сторону лабаза! Когда уходила в пер­вый раз, Зарубин даже не заметил этого, и тут попытал­ся остановить.

— Погоди! — запоздало окликнул он. — Ты куда идёшь?

— Домой, — обескуражено отозвалась вдова. — А что? Уж не подвезти ли меня хочешь?

— Но там же... подкормочная площадка. Там медведь на поле пасётся!

— Что ты, дяденька, — пропела Дива. — Там наша де­ревня. Да ты совсем потерялся. Нет здесь ни площадок, ни медведей.

— Где же они? — растерянно спросил Зарубин.

— Это ты у Костыля спроси. Я ведь на охоту только за волками хожу...

— А как на базу проехать?

Он точно помнил, откуда приехал, но вдова указала совсем в другую сторону.

— Вон по той дороге! Видишь, трактором наезжено?.. Да левей, левей гляди! Ну куда ты смотришь? Где мелко­лесье, там!..

Внимание отвлекала, заговаривала: пока Зарубин высматривал на травянистом бугре приметы дороги, Дива Никитична исчезла! Видимо, скрылась в молодом густом сосняке, затягивающим узкие колеи, — только за­тронутые ею ветки качались.

И ещё осталось послевкусие от парного молока.

Он курил редко, и только трубку, привыкнув к ней в па­мятной командировке на Уссури, потому что взращивал там грядку настоящего турецкого табака, оставленную ему предыдущим наблюдателем. Такого вкусного зелья было не купить даже в фирменных московских магазинах, и он держал в машине несколько брикетированных пачек «Зо­лотого руна», вкус которого слегка напоминал уссурий­ский самосад и мог перебить любое послевкусие.

И только раскурив трубку, он обнаружил, что уже де­сятый час и ненастные сумерки заволакивают простран­ство. Как-то незаметно время прошло! В другой раз он бы не сунулся по едва приметному следу УАЗа: через полчаса стемнеет. Самое время ехать на базу, пока машина стоит в старой колее и на фоне тускнеющего неба видна строч­ка столбов. Однако Зарубин был уверен, что Дива Ники­тична ошиблась, показывая ему дорогу на базу, и сейчас идёт в сторону лабаза, никакой деревни там быть не мо­жет! Или умышленно послала его по ложному пути.

Зарубин поехал следом за вдовой, намереваясь до­гнать где-нибудь за поворотом, — не догнал и через два километра. Давно бы уже должны показаться овраг и поле с овсом, но впереди лес только сгущался, а под колёсами змеилась нахоженная тропа, которой прежде не было. Он всё ещё надеялся её догнать, поэтому пое­хал дальше, размышляя, что бы значила эта будто бы случайная встреча. Может, в самом деле вдова захоте­ла испытать учёного, напоить молоком, якобы предна­значенным русалкам? Знает, что Зарубина уже напичка­ли байками про дивьё лесное, про столичного целителя, вот и решила проверить на вшивость — струсит или выпьет?

Но тогда зачем предупреждать, что возможен вред от молока?..

Он не мог поверить, что впереди мелькает деревня, даже когда увидел редкие огоньки фонарей. И только оказавшись на улице, обрадовался и обескуражился од­новременно: прошло ощущение невесомости, под нога­ми чувствовалась твердь, но разила наповал мысль, как он здесь очутился. Деревня оказалась знакомой, с забро­шенными силосными ямами, и на другом её краю было с десяток жилых домов, и всё-таки Зарубин на всякий слу­чай спросил, как проехать к Костылю. Весёлый мужик у колодца с удовольствием объяснил, по каким дорогам ехать и где сворачивать, вдобавок ко всему вдруг зарабо-тал навигатор, вычертив маршрут до базы — то есть зат­мение разума и у него благополучно закончилось!

В двенадцатом часу ночи, когда Зарубин вернулся на базу, там царил праздничный, почти новогодний пе­реполох. В свете многочисленных прожекторов по тер­ритории расхаживал снежный человек, а вокруг него су­етились и ликовали прибалтийские сборщики грибов, снимая всё это на телефоны и камеры. Добропорядоч­ных семейных пар, да ещё с подростками, было немно­го, основная масса — одинокие женщины от тридцати, и вот они-то отрывались по полной программе, смешав­шись с детьми. Внешне холодные прибалтийки оказались женщинами пытливыми, весёлыми и даже озорными, по­скольку старались отыскать у снежного человека гени­талии.

Егеря не просто надули куклу, но теперь отрабатыва­ли её движения: четырёхметровый леший ходил прямо, нагибался, присаживался и норовил поймать руками су­етящихся возле зрительниц. И по движениям казалось, будто кукла живая! Произведённое в Китае чудище оказа­лось среднего рода: вроде бы и груди обозначены, и есть что-то между ног, по крайней мере, белобрысые литовоч- ки находили некий отросток, но думали, что это сосок, через который надувают нижнюю часть куклы. Прощу­пать толком никому не удавалось, леший хохотал голо­сом егеря, брыкался, и у него получалось даже дать пи­нок резиновой мохнатой ступнёй в чей-то умышленно подставленный зад.

Взрослые просто веселились от пережитого недавне­го страха, а подростки норовили укусить куклу за ноги, их отгоняли егеря, поскольку резина была тонкая и ко­му-то уже удалось прорвать её зубами.

Ворота базы оказались распахнутыми настежь, поэто­му Зарубин без остановки въехал на территорию и поста­вил машину на служебную стоянку. Несколько рабочих в празднестве не участвовали — загружали рефрижератор свежезамороженными грибами: Европа ждала эко­логически чистый червивый деликатес. Погрузкой руко­водил поцелованный йети Эдик, который на вопрос, где Костыль, неопределённо махнул рукой в сторону бесну­ющейся толпы. Оказалось, в честь поимки лешего был временно отменён сухой закон, и хозяин базы выставил дармовое угощение, иначе, по-европейски, называемое фуршетом. Однако сам был не очень-то весёлым.

— Ну что с полем? — он налил водки в бокал и по­дал. — Поехали грузить?

— Грузить рано, — сказал Зарубин, но бокал взял.

— То есть промах? Или подранок? Я выстрел слышал.

— Это не мой выстрел, — он подставил ему под нос ствол карабина. — Нюхай.

Охотовед нюхать не стал, но повеселел.

— Дракоши-бракоши резвятся. Их лешим не напуга­ешь... Неужели не вышел?

— Пока площадку искал — опоздал, — признался За­рубин. — И выстрела не слышал.

— Как же не слышал? В твоей стороне стреляли!.. Ты где был-то?

— Сам не знаю! И дорогу вроде запомнил...

— С полей на бугор поднимаешься — и от столбов вправо, — объяснил Костыль. — Мы же ездили, колею хорошо видно...

— Нашёл я бугор со столбами... Но там за перелеском дорога наезженная.

— Откуда там дорога?..

— И распаханных полей нет? — Зарубин про летнюю дойку умолчал. — С озимыми?

— Какие озимые? Глухой угол!

— А дорога к реке выходит?

— Не выходит! — рассмеялся уже Костыль. — Тебя где носило, Игорь?

— Леший водил, — ухмыльнулся тот. — Завтра пое­ду разберусь...

— Леший теперь по базе ходит! Ладно, не ты первый там блудишь, место такое... Ну всё равно, давай замах­нём. За твоё везение! Приехал и лешего поймал! Ты прав, Игорь, всё в наших мозгах. Уважаю!

Костыль выпил, а у Зарубина после молока в желудке всё ещё разливалась благодать и в голове светился лёг­кий хмель — ни водка, ни пища не полезли бы.

— Не хочу пока, — уклонился он.

— Да пей! — и сказал по секрету. — Прибалты пла­тят за спиртное — награда за поимку лешего! Женщи­ны от тебя в восторге. Присмотри себе парочку на ночь. Лучше подружек.

— Парочку?

— Не стесняйся, по-европейски у них это уже приня­то. Порнушки насмотрелись. Наберёшься впечатлений!

— Я дух переведу, — Зарубин поставил бокал. — Мо­лока напился.

— То-то я смотрю, у тебя усы не обсохли! — засмеял­ся Недоеденный и настаивать не стал. — Ну что, тогда даю добро на королевскую охоту. Это же целый процесс, такая головная боль!..

— А сам светишься от счастья, — язвительно заме­тил Зарубин.

— Ещё бы! Ни разу не принимал королей! И особен­но — принцесс!.. Ты её видел когда-нибудь?

— Вроде бы видел однажды, — неопределённо прого­ворил он. — По телевизору...

— Ни хрена ты не видел! — он протянул фотогра­фию. — На вот, полюбуйся! Из Интернета скачал... Как узнал, к нам едет, озарило!

На снимке была знойная ухоженная брюнетка, но с яв­ной печалью в глазах, отчего вид её казался по-детски обиженным и замкнутым.

— Это мой единственный шанс, — доверительно сооб­щил Костыль. — Перст судьбы. Мы с тобой тогда в бане недоговорили... Я уже три месяца, как в разводе, и не женился. Не бывало ещё такого... Думаю, в чём дело? Не­весты вьются, такие прибалтки приезжают, а никого не хочу. Сама Дива Никитична клинья бьёт! Это вдова местного фермера Дракони... И тут на тебе — король с юной принцессой едут к нам на охоту! Можно сказать, всю жизнь её ждал!

— Она не такая и юная, — грубовато осадил его Зару­бин. — Ив принцессах засиделась, это точно.

— Знаю, ей тридцатник, но это самый сок. Что, если и она ждала?

— Обычно принцесс выдают без их согласия.

— Династические браки, слыхал... Как ты думаешь, может она влюбиться? — доверительно спросил Недое­денный. — Так, чтоб голову потерять?

— Как Фефелов?

— Ну, хотя бы так.

— Эта может, — согласился Зарубин.

— Почему?

— Она же едет за приключениями?

— Ну да! У них в Европе тоска. Уже по две бабы в по­стель тягают, а удовольствия нет... Что для приключе­ний надо сделать?

Зарубин глянул на лысину охотоведа: на территории базы он снимал свой треугольный берет.

— Для начала заделаться принцем.

— Издеваешься?.. Я серьёзно спрашиваю. Как себя ве­сти, чтоб влюбилась? Без ума? С нашими бабами знаю как, но это же принцесса!.. Фефелов говорил, ты всегда дельные советы даёшь. Например, слышал, она сказки любит, в том числе русские.

— Офицер спецназа и сказки? Оригинально...

— Видимо, не простая она принцесса...

— Вот и расскажешь ей сказочку волшебную...

— Я только про Колобка знаю!

— Расскажешь про Колобка, — увернулся Зарубин. — Честное слово, не знаю, как обходиться с принцессами!

Недоеденный остался заверен, что он мог бы помочь, да видно, не захотел.

— Жалко, — проговорил Костыль. — Мне вот по­следнее время хочется понять, как женщины любят? Вот что они чувствуют, глядя на мужчину? Мы — по­нятно. У нас всё время одна только мысль в голове — овладеть, инстинкт размножения. А у женщин, говорят, целый букет тонких чувств. Они наслаждаются видом, фигурой, мускулатурой. И главное, что им на ушко шеп­чешь...

— Тебе это зачем? — Зарубин не ожидал от охотоведа столь странных изысков в области женской психологии.

— Сам не знаю! — искренне признался он. — Что-то бродит в душе. И всё началось после шестого брака. Хо­чется, чтоб седьмой стал последним. Вот поведу на охо­ту принцессу, а она влюбится...

— Значит, станешь королём! — сказал без всяких на­мёков Зарубин, однако охотовед обиделся.

— Ладно, пошли, зверей покажу!

И повлёк в сторону своего зверинца. Зарубин нако­нец-то достал платок и вытер усы — подсохшая молоч­ная пенка оказалась липкой, вязкой и сладкой, как мо­роженное. Кукла всё ещё расхаживала по площади под восторженный визг и улюлюканье зрителей, насидевший­ся взаперти народ отдыхал, как на карнавале. Леший от­рабатывал новую функцию — поцелуй, однако операторы ещё не освоили технологию, и раздавалось лишь смач­ное чмоканье. А ещё кукла громко и выразительно пу­кала, когда наклонялась, чтоб поцеловать, и вызывала смех: китайцы хорошо изучили рынок и нравы Запа­да, знали, чем веселить отупевших европейцев. Оказа­лось, она даже писать умеет, если налить воды или вина в специальный резервуарчик типа грелки. Игра оказалась настолько забавной, что суровые, медлительные взрос­лые прибалты превратились в детей, особенно молодые женщины.

А в разных клетках, прежде пустовавших, под охра­ной егеря отдыхали две знакомые фигуры, освещённые прожекторами, — один волосатый, второй остроносый.

— Как я и говорил! — без всякого торжества сказал Костыль. — Борута со своим новым приезжим академи­ком. Вот, знакомься!

Борута и в самом деле напоминал сказочного и ма­ленького лешего, сидел на чурбаке ссутулившись и щу­рился на яркий свет сквозь узкую щель спадавших на лицо косм. Его напарник больше походил на тоскли­вую ворону с распущенными крыльями или крупного дятла.

— На сумерках эти друзья сняли с ёлки мешок, — с за­дором стал рассказывать охотовед. — Притащили к базе. Я дал команду затихнуть. Когда распотрошили и стали накачивать, подал сигнал! Взяли тёплых, с поличным. Даже на камеру сняли!

— Ты ещё попляшешь на поводке, — хмуро пригро­зил ему Борута. — Доедят тебя с аппетитом.

Полуосвещённый Митроха с шумом заходил по своей клетке и запышкал с металлическим звуком.

— Вон даже Митроха смеётся над тобой! — захохотал Костыль. — Отпал у тебя хвост, Данила! И третий глаз не открылся.

И тут же, в его присутствии рассказал, историю, ко­торая напрочь разрушала версию Баешника. Оказыва­ется, Боруте этот хвост подарили московские академики, которые купили его в Китае, чтобы надувать довер­чивый русский народ. Его репица крепилась к копчи­ку специальными присосками, прикрытыми трусами, а крохотный джойстик с кнопками был в руке. Даже опытный недоеденный охотовед поверил, что хвост на­стоящий: академики научили Боруту, как вести себя, по­этому он скрывал его существование и вызывал лютый интерес. Аккумуляторов хватало на два часа представле­ния, при определённом навыке хвост выполнял любые прихоти оператора, даже зажигалкой щёлкал и давал прикурить. Конечно, брёвен на срубы он не закатывал хвостом — делал это руками, но пустотелую бутафор­скую двухпудовку поднимал и миску с пищей медведю подавал. Единственное неудобство — после присосок оставались синяки, как от медицинских банок, в резуль­тате чего Борута был разоблачён.

Скорее всего, эти же академики привезли ему куклу йети.

— Ты уже «хулиганку» себе схлопотал, — пугал его Костыль. — И ещё докажут нападение на государствен­ное лицо! Там уже не трёшник светит. А ты уже сидел за бандитизм!

— Это у тебя Эдик — государственное лицо? — огры­знулся Борута.

— Губернатор!

— Мы губернатора не целовали!

— А кто по лысинке гладил? И нас чуть из лабаза не вытряхнул?

— Не знаю... Только не мы!

— Конечно же не вы! Какой дурак подпишется?

И тут в ответ на разоблачение хвостатости Борута рас­крыл ещё одну тайну — встречную! И очень похожую на правду.

— Плохо тебя Дива Никитична с лабаза навернула, — мстительно произнёс он. — Пожалела, а надо было вниз головой!

Костыль слушать этого не захотел, повлёк Зарубина от клеток, будто бы не желая больше перепираться с ку­кловодами, хотя начиналось самое интересное. К тому же волосатый напарник Боруты крикнул вслед:

— Запомни, урод! Дива тебя вышвырнет с Пижмы!

Понять, про какую диву он говорит, было нельзя,

но Зарубин почему-то подумал про вдову. Охраняю­щий пленников егерь воспользовался близостью на­чальства.

— Вон тот всё время в туалет просится, — пожало­вался и указал на птиценосого. — Дважды уже водил, и опять! У него будто с испуга расстройство. Что делать?

И смотрел при этом на Зарубина. А он в этот момент узнал пленника, точнее, вспомнил лицо: много раз видел на экране в передачах, какой-то известный криптозоолог с совершенно заковыристой фамилией: то ли Густобров, то ли Толстобров — что-то связано с бровями.

Недоеденный посмотрел на Зарубина, узрел скрытый интерес и стал благосклонным.

— Ладно, своди ещё, — позволил он, — мы не звери... Но когда гости угомонятся.

— Надо бы в контору сообщить, — проговорил Зару­бин. — Может, завтра? Спать хочется...

— Я уже доложил Фефелову, — признался Костыль. — Всё обсказал! В общем, нам благодарность за оператив­ность. Король будет через двое-трое суток. Дату уточ­нят.

— Молодец! — похвалил Зарубин, про себя ухмыль­нувшись: охотовед рвал одеяло на себя, что было впол­не естественно в его незавидном, как и у птиценосого криптозоолога, положении.

Недоеденный эту ухмылку засёк и даже выворачи­ваться не стал.

— Ну ты же свой бонус уже получил? На лабаз тебя отвезут, чтоб леший больше не водил. Не сегодня-завтра зверь обязательно выйдет.

— Все путём, Олесь, — успокоил он. — Ты мне толь­ко позволь побеседовать с этим учёным. Один на один.

— Он что, и впрямь учёный?

— Известный криптозоолог. Есть такая новая псев­донаука.

— А, самодеятельность, что-то слыхал... Да беседуй на здоровье!

Уже возле клетки Зарубин вспомнил фамилию крипто­зоолога — Толстобров, хотя при свете прожектора бро­вей у него вообще не было видно. А тот, наверное, что- то уже прослышал о приезде учёного на Пижму, поэтому сложилось впечатление, будто ждал этой встречи.

— Кроме кукольного театра чем ещё тут занимае­тесь? — напрямую спросил Зарубин.

Все тотчас же удалились, егерь и вовсе убежал, даже Митроха в своей клетке лёг. Только Борута не шевель­нулся, однако настороженно и пристально взирал сквозь свои космы.

— Защищаем интересы местного населения, — был ответ истинного революционера в застенках, — которое тут называют туземцами.

— Благородное дело, — одобрил Зарубин. — Вы те­перь здесь вместо Шлопака?

— Я здесь сам за себя, — гордо отозвался Толстобров и вдруг огорошил: — А вы тот самый Зарубин? Читал ваши работы по психологии взаимодействия человека и животного мира дикой природы. Со многими вывода­ми согласен. Но готов и поспорить.

Это прозвучало как комплимент и намёк.

— К сожалению, помочь вам освободиться не могу, — сразу предупредил он. — Задача другая.

— Не волнуйтесь, сам освобожусь, — уверенно заявил птиценосый. — Мне тут некогда задерживаться.

— В зоне сидел? — спросил Зарубин.

— Я в психушке сидел, — признался тот. — Ещё при советской власти.

— Богатый опыт...

— Меня клетки не держат. Эти полудурки успокоят­ся — сбегу. Можете даже предупредить своего Недое­денного.

— А кто его на самом деле с лабаза вышиб?

Криптозоолог ухмыльнулся.

— Дива Никитична, кто ещё?.. Теперь он народу уши притирает, мол, снежный человек.

— А что она на лабазе делала?

Как человеку, одержимому своими идеями, бытовая тема ему была неинтересна.

— Костыля ждала. Она его преследует всюду.

— Зачем?

— Там что-то сугубо личное...

— Наверное, работы много? — спросил Зарубин, что­бы уйти от темы разговора. — По защите прав и свобод населения?

На иронию, как все юродивые, он не реагировал.

— Мы кроме всего изучаем аномальную зону в этом районе, — с готовностью сообщил он. — Есть уже очень интересные результаты, но ожидаем большего, и в самое ближайшее время.

— А я вам тут мешаю?

Криптозоолог отвечал молниеносно.

— Ни в коем случае! Напротив, помогаете. Вы прово­цируете пространство на активизацию, поэтому мы вас не трогаем. И пожалуйста, продолжайте заниматься сво­им делом.

Обычно подобные деятели всевозможных псевдонаук норовили поспорить и даже откровенно задирались; этот казался открытым и откровенным, чем и обезоруживал.

— В чём же выражается аномалия? — спросил Зару­бин.

— Здесь район наползания литосферных плит друг на друга, — легко объяснил он. — На поверхности земли когда-то произошёл тот же процесс — взаимо­проникновение двух пространств. Двух магнитных по­лей, двух энергетических ёмкостей. А значит, и време­ни. И никаких тебе порталов! Шёл по дороге в одном пространстве и попал в другое. Серая зона совершен­но не осязаема. Да вы уже это ощутили... Кстати, тут зона древних вулканов, в жерлах которых образовались кимберлиты. Они прикрыты слоем моренных отложе­ний. Возможны месторождения алмазов и редкоземель­ных элементов...

Под этими простыми суждениями крылась шизоид- ность, известная в народе под выражением «ум захо­дит за разум» — тоже почти неизлечимая аномалия в мозгах. Но то ли после парного молока, символа не­ких первичных истин, с точки зрения Шлопака, то ли от сказок четы попутчиков, но Зарубин неожиданно подумал, что в версии Толстоброва есть нечто разум­ное и реальное. И ощущение это испытано им самим, когда он поехал на лабаз по знакомой дороге, а попал неизвестно куда.

Ну, или в самом деле леший водил! Тут куда ни кинь, везде клин...

Криптозоолог, уловив движение его души и мысли, начал вербовку:

— Если вы серьёзно хотите проникнуть в тайны пи- жменской аномалии, мы можем встретиться и погово­рить конкретно. Здесь всё не так просто, как кажется. Вам, думаю, уже рассказали про остров, где стояла де­ревня колдунов?

Костыль уже вышел из укрытия и продвигался к клет­кам, давая понять, что разговор пора завязывать.

— Над вашим предложением я подумаю, — пообещал Зарубин, совсем некстати вспомнив, что собеседник ле­чился в психушке. — Желаю удачи.

— И вам ни пуха ни пера! — весело ответил тот и не­ожиданно добавил: — Насчёт парного молока не сомне­вайтесь. Вас же это гнетёт? Дива Никитична — святая женщина.

Борута прикрыл глаза от слепящего света прожекто­ра и помахал рукой, даже медведь перевёл дух и что-то рюхнул.

— Ну и как? — спросил Костыль, поджидавший в от­далении. — Клиника?

— Не сказать, чтобы конкретная, — отозвался Зару­бин. — Дурака больше валяют. Присматривайте за крипто­зоологом. Обещал сбежать.

— Сбежать? Нереально! — хвастливо произнёс Ко­стыль. — Знаешь, кто охраняет? Бывший конвойный офицер! Не страж — зубр, от него не удерёшь.

— Ну гляди, моё дело предупредить. Он очень прони­цательный человек и мыслит оригинально.

— Вот, тебя уже понесло! Нельзя неподготовленных людей допускать к умалишённым. Их болезнь заразитель­на, я это проходил.

— С Борутой бы ещё потолковать...

— Ну, началось!.. Завтра потолкуешь, пошли поси­дим, — как-то скучно и неохотно предложил Недоеден­ный. — Обмоем победу над лешим. Сегодня же твой праздник.

— Спасибо, я сыт. В самом деле молока напился. Пар­ного.

— Где ты напился?

— У Дивы Никитичны, — признался Зарубин. — Хоте­ла тебя напоить, а отдала мне! Ты не ревнуешь?

— Я тебе не завидую! Вот какая зараза!..

— Мне понравилось, давно парного не пил...

— Не в этом дело! — перебил Костыль. — Она всех приезжих достаёт со своим молоком. А там какое-то при­воротное средство! Ведьма же... Фефелова опоила, тот до сих пор ей поклоны шлёт. Она и меня пробовала при­сушить, но не вышло. Я эти гадости за версту чую. А ты попал, если молоко из её рук пил!

— Что будет-то?

— В лучшем случае пронесёт, — уверенно заявил Недоеденный. — В худшем — будешь ей подарки слать из Москвы. Это такая тварь!

— У меня желудок крепкий, — заверил Зарубин. — Пока ещё никому не удавалось присушить.

— Дай-то бог! Всё равно хряпни стакан водки, чтоб нейтрализовать яд.

— Правда, в желудке булькает! — он потряс животом. — Боюсь, как бы в самом деле медвежья болезнь не началась.

— С непривычки бывает, — согласился Костыль. — В нашем возрасте с молоком не шутят: детская пища... И вообще мой тебе совет: ничего не бери у туземцев. От­равить не отравят, но навредить могут.

— Да ладно тебе!..

— Аборигены на всех приезжих злые. Сами не хотят работать и другим не дают...

— Пошёл я спать, — сказал Зарубин и не прощаясь направился к надвратной башне.

— Гляди! —- вслед сказал Костыль. — Припрёт — беги ко мне. Таблетки есть, спасают от любого яда и приворота.

На улице ещё часа полтора гудел праздник, и, судя по теням, всё ещё бродил изрядно притомлённый рези­новый леший. Уснуть сразу не удалось: стоило закрыть глаза, как перед взором замелькали просёлки, повороты, перекрёстки, уставший вестибулярный аппарат не справ­лялся, свой собственный «навигатор» в голове клинил, вызывая рваный, мусорный поток дневных впечатлений. Ко всему прочему коварная вдова не выходила из голо­вы. Эта женщина удивила больше, чем туземцы с куклой йети, по крайней мере, вызывала странные чувства. Ско­рее всего, обладала некой силой, которую Зарубин по­чувствовал, но будучи в здравом уме, объяснить, что это, не мог. Он лежал в полутёмной башне, таращился в ме­дового цвета потолок и мысленно следовал за её образом, летящим сквозь суетливое мельтешение лиц.

И вдруг одно из них будто выхватилось из прошло­го и нарисовалось в действительности, поскольку Зару­бин отчётливо осознавал, что бодрствует и сна ни в од­ном глазу.

10

А я со снежным человеком сфоталась, —таинственно заявила дочь Баешников. — Он такой прикольный!

— Ты как здесь очутилась? — непроизвольно спросил Зарубин.

— На велике приехала! Сегодня же день открытых ворот!

— Что это значит? — для порядка спросил он, чтобы скрыть чувство, что его застали врасплох.

— У нас же тут никаких развлечений, — горестным тоном своей матери, то бишь старой комсомолки, призналась Натаха. — А Костыль раз в две недели открывает ворота для туземцев. Это когда смена прибалтов уезжает домой. Можно на халяву вкусностей поесть, выпить. У них тут повар классный и даже вискарь наливают. В прошлом году Маринка так замуж вышла, за повара-прибалта. Теперь в Европе живёт...

— С поваром?

— С поваром, но в Таллине!

— Супер, — оценил Зарубин. — Всегда будет сытая и розовенькая... А мне сегодня предлагали водку.

— Да вискарь-то скончался к десяти вечера! — засмеялась она, присаживаясь на край сексодрома. — Егеря остатки стебнули!

— Что сделали?

— Украли! А ты знаешь, в честь чего нынче вечеринка? Да ещё с халявой?

— Нет...

— А ты скромный парень, — оценила Натаха. — Се­годня праздник в честь лешего! Ворота внеурочно откры­ли. Так мы с Людкой успели... Ты герой, оказывается. Из­ловил снежного человека!

— Куклу...

— Всё равно, про учёного все говорят, а мне прият­но!.. А что ты так рано завалился? Пошли потусуемся?

— У меня режим, — скучно и с намёком старого, опас­ливого холостяка сказал он. — Завтра ранний подъём.

— Ладно, — согласилась Натаха. — У тебя тут ван­на или душ есть? А то я пропотела на велике. Мы с Люд­кой так педали крутили, боялись опоздать... душ на базе должен быть.

— Есть, — сначала признался Зарубин и подло попы­тался исправить ситуацию. — Только я не пользовался... Воды горячей нет! Ночью!

— Да мне и холодная сойдёт...

Она вскочила и, теряя детали одежды по пути, устре­милась в душевую, что была в передней части башни. Зарубин поймал себя на трусливой мысли, что проду­мывает пути отступления, а если точнее, побега: можно спрыгнуть с гульбища башни. Хотя высоковато и неиз­вестно, на что и как приземлишься в темноте...

— Игорь? — вдруг позвала Натаха. — А как ты дума­ешь, какого пола кукла йети?

— Никакого, — мрачно отозвался он. — Я не обнару­жил следов половой принадлежности.

— Но женская грудь у неё есть!

— Есть, — обречённо согласился Зарубин. — Ярко вы­раженных гениталий нет! И вообще, это вопрос к китай­ской промышленности.

— Мы с Людкой поспорили: он див или дива?

— Скорее всего, бесполый.

— А меня родители и до сих пор иногда зовут дивой! — похвасталась она. — То есть лешачкой.

— В тебе что-то есть...

— Нет, ты настоящий герой, — после долгой паузы оценила Натаха. — И не гонишь... Я не хочу уезжать из этой страны, как Маринка. Поэтому мне и Москва сой­дёт... Ты живёшь в своей или съёмной?

— В съёмной! — с радостью соврал Зарубин. — В ком­мунальной, с общим душем и кухней.

— А у тебя бритва есть? — вместо ожидаемой и долж­ной реакции спросила она. — Дай мне приборчик.

— Он там, в коробке, — откликнулся он. — Синяя та­кая...

Натаха после этой фразы больше не подавала при­знаков жизни, и ему показалось, завоевательница столи­цы уже отказалась от своих планов, однако она явилась через четверть часа, озябшая от холодной воды и обря­женная в его охотничью куртку, надетую на голое тело. Но при этом с чисто выбритым, непорочно девичьим лоб­ком, выставленным напоказ, и полная созидательной ре­шимости.

— Ничего, мы снимем отдельную, — заявила она, укла­дываясь рядом с изяществом кулинара, водружающего вишенку на торт. — Ты как любишь, сразу или с прелю­дией? Я так уже готова.

— А ты картошку выкопала? — спросил Зарубин то, что первое пришло в голову, глядя на её руки.

Натаха прервала череду последовательности своих слов и действий — вопрос выбил из колеи.

— Нет ещё... Родичи садят гектар! Все голода боятся.

Он понимал, что говорит цинично, даже подло по от­ношению к женщине, но поделать с собой ничего не мог.

— Вот и садись на велик, крути педали и копай.

— Я тебе совсем не нравлюсь? — со скрытой слезой в голосе спросила Натаха после долгой паузы. — А мне показалось...

— Как женщина ты прекрасна, — кривясь от грубости своих слов, признался Зарубин. — Ты такая аппетитная, с удовольствием бы тебя трахнул. Но этого так мало...

Он знал: скажи в этой ситуации словами другими, оста­нешься непонятым.

— Нет, ты просто бесполый, как снежный человек. — Натаха съёжилась. —- И холодный... А может, ты гомо­сек?

Это уже был явный вызов, и никакие тут хитроспле­тения слов были не нужны. Зарубин прикрыл её одея­лом — подальше от соблазна.

— Сегодня я встретил женщину, — признался он. — Такую необыкновенную...

— Какую? — вполне миролюбиво спросила Натаха.

— Как парное молоко, — он вспомнил Фефелова.

— Дива Никитична, — сразу и точно определила она. — Всем приезжим головы кружит. И никому не даёт!

— Чего не даёт?

— Ничего не даёт!

Она обиженно попыхтела, затем полежала, съёжив­шись в комок, и осторожно подкатилась к боку. Прижа­лась, притиснулась — тело было ледяное, в пупырышках и не вызывало ярких сексуальных чувств.

— Я только погреюсь, — попросила она. — У тебя там и впрямь вода холодная. Знала бы — не полезла...

Зарубин купился на её дрожащий шёпот, обнял, при­жал к себе и в тот же миг понял, что сделал это зря: На­таха обвила, заплела, сострунила его руками и ногами.

— Не отдам тебя Диве, — зашептала, как лешачиха, куда-то в самое сердце. — Ты мне сразу понравился, ты мой. Я сама — дива лесная! Я молодая ведьма!..

Он запоздало осознал свою ошибку, но исправлять её теперь требовалось в полном соответствии с правила­ми лечащего врача или закоренелого холостяка: не на­вреди, но скажи правду. Если бы он почувствовал волну искренних чувств, вряд бы устоял, однако в самом нача­ле уловил фальшь не только в голосе; её телесный жар и трепет странным образом не возбуждали и не вызы­вали ответных чувств. Зато вздымалась волна сильнейшей плотской страсти, тем паче Натаха вздумала пока­зать, что всё умеет и погрузилась под одеяло. Зарубин едва успел взлететь с сексодрома, и в тот же миг на ули­це ударил хлёсткий выстрел, дружно заголосили собаки.

— Что это? — испугалась Натаха, отбрасывая одеяло.

— Это не судьба, — обречённо сказал он и натянул брюки.

А сам в тот миг подумал: с такой женщиной мож­но прожить всю жизнь, возможно, даже испытать мину­ты счастья. Но так он думал о каждой, что оказывалась в его постели, однако сорокалетнее воздержание от от­ношений брачных, супружеских, говорило о многом. Все, даже близкие друзья уверяли: об эгоизме. Он же по юно­шеской наивности всё ещё хотел влюбиться...

— Да ты тоже бесполый, как кукла! — вначале с остер­венением отозвалась Натаха. — И Дива Никитична твоя — ведьма! Успела присушить, гадина...

Зарубин от этого имени ощутил прилив тёплой, уми­ротворённой волны и чувство, будто после долгих ски­таний вернулся домой. Она это узрела и, будучи ночной кукушкой, отчаянно вздумала перекуковать дневную: принесла из ванной свои вещички и стала одеваться в его присутствии. И делала это, надо сказать, более из­ящно, чем раздевалась. И всё тут было предусмотрено у студентки Молочного института, даже старомодные, од­нако же не исчезающие из эротических фильмов чул­ки на подтяжках. Зарубин наблюдал за этим, своим ци­ничным умом комментировал про себя, а сам изнывал от плотской страсти, пока Натаха наконец не упаковала свои прелести в одежды.

— Что же мне делать? — невыносимо горестно для мужского сердца спросила она. — Так одиноко и беспро­светно...

— Крутить педали, — нарочито грубо сказал Зарубин, чтобы исторгнуть из себя остаточный дым сексуальных чувств. — Родители ждут.

— На улице темно, а у меня нет света, — виновато призналась она.

В это время ударил следующий выстрел, и послыша­лись голоса:

— Митроха сбежал!

— В реку прыгнул! Держи!..

Потом протяжно заревел сам медведь. Причём в сво­ей клетке. И там же раздался дикий хохот.

Зарубин выскочил на гульбище — Натаха не отстава­ла, держась за рукав, как испуганный подросток. По базе бегали егеря с карабинами, собаки, мельтешили лучи фонариков и только кукла, привязанная к дереву, стоя­ла неподвижно, скорбно уронив островерхую мохнатую голову: постепенно стравливался воздух. Весь переполох происходил в районе зверинца, по крайней мере, все бе­жали туда и там же горели прожектора.

Медвежий рёв и хохот ещё продолжались, когда За­рубин пришёл к зверинцу. Митроха сидел в своей клетке, а смеялся Борута, катаясь по решётчатому полу, рядом кого-то обливали водой, и весь народ, поднятый по тре­воге, суетился вдоль берега.

— Козлы! Недоумки! — клял егерей Костыль. — И го­ворите, вологодский конвой шутить не любит?

Оказывается, егерь-конвойник сжалился над птице­носым пленником в клетке и, когда сборщики грибов ушли спать, в очередной раз повёл его в туалет. И толь­ко сердобольный открыл клетку, как эта драная ворона, эта тварь вонючая внезапно натянула на голову охранни­ка загаженные штаны и выскочила наружу. Да ещё пы­талась освободить Боруту! Ослеплённый, выпачканный охранник всё же дал сигнал тревоги, но догнать задер­жанного не смог — тот бросился к реке, прыгнул в воду и уплыл без штанов.

Это так оправдывался униженный, оскорблённый и почти плачущий егерь, пока его отмывали. Знал бы он, что имеет дело с телезвездой, не сходящей с экрана, если в передачах речь идёт о чём-нибудь сверхъестественном. Зато Недоеденный напоминал свирепого секача, грозил­ся всех уволить, но и клял себя, что не послушал учёно­го. Борута просмеялся и теперь как-то хитро помалкивал, завесившись космами и посверкивая глазами — словно в щёлку подсматривал из другого мира. Ему выставили дополнительную охрану, повесили на клетку ещё один за­мок, собак посадили в вольер, с тем и разошлись.

Криптозоолог умел держать слово!

Вся эта канитель и суета пролетели мимо, и уже ког­да они с Натахой возвращались назад, вдруг из толпы прибалтов выделилась девица в джинсовом костюмчике.

— Натаха, я здесь...

Та обрадовалась, кинулась навстречу.

— Как у тебя?..

— Никак, — был тусклый ответ. — А у тебя?

Дочка Баешников была прирождённой актрисой и уме­ла держать лицо. И присутствия Зарубина ничуть не стес­нялась, говорила таким шёпотом, что хоть уши затыкай:

— Так, полежали в обнимку... Такой горячий мужчи­на! А энергия от него!..

Долгое время Зарубин считал девушек и вообще всю женскую половину целомудренной частью человечества, которую надо завоёвывать, получая раны и проливая кровь. Когда отец заставлял его заниматься боксом, всё время об этом твердил, причём убеждал, что не умею­щему за себя постоять достанется и соответствующая, никому не нужная девушка. Мол, красивые женщины обожают героев, гусаров, украшенных шрамами и про­ломленными носами в том числе. Первая, ещё школь­ная любовь Зарубина, предпочла студента пединститута, вторая, обретённая уже в Молочном институте, будучи на практике, встретилась с каким-то председателем кол­хоза, вышла замуж и перевелась на заочное отделение. Третьего фиаско он ждать не стал — оставил свою воз­любленную до того, как она в нём разочаровалась.

И только на четвёртом десятке своей жизни он нако­нец-то узнал, что женщины ищут и «снимают» мужчин точно так же, как это делают мужчины, но только из­ящнее и изощрённее, с артистическим творческим под­ходом. А нравы теперь таковы, что не рыцари бьются за принцесс, а те сами устраивают поединки, дабы овла­деть мужчиной.

В башню они вернулись втроём, причём девушки по­путно откуда-то прихватили свои велосипеды. И обе поч­ти в голос попросили пересидеть тёмное время, чтобы уехать с рассветом. Зарубин не собирался противить­ся, напротив, посчитал, что теперь никакого искушения быть не может, помог завести велики на гульбище, напо­ил девиц яблочным соком — обоих мучила жажда, и ука­зал на диван в передней комнате.

— Можете вздремнуть.

И ушёл в спальню. Конечно, образ обнажённой и ап­петитной Натахи в подсознании остался, тут, что ни го­вори, но самчинный нрав, вещь почти не поборимая. И несколько минут перед сном он мелькал перед взором и уже почти растворился, как внезапно возник в реаль­ности, причём раздвоенный. Студентки Молочного яви­лись обнажёнными призраками и опустились на сексо- дром с двух сторон.

— Нам страшно! Там так темно!

— И кто-то воет!

— Не воет — вибрирует!

— Стонет и плачет...

Они прилипли с обоих боков, и испуг их не был на­рочитым — поколачивало реально. Грешным делом, За­рубин уже подумал, что пижменские девчонки нахвата­лись заразы от европейских прибалток и теперь лезут в постель к мужчинам парами, однако услышал низкий, вибрирующий, зудящий звук горлового пения. Причём казалось, будто он идёт не снаружи, а откуда-то свер­ху, от потолка и, выпадая из одной точки, рассеивается по всей площади башни. И это уже был звук чего-то зна­чительного и пугающего своей необъяснимостью. Потом к нему стал примешиваться собачий вой, и когда этот за­унывный хор набрал силу, вступил гортанный и протяж­ный рёв медведя. Арочный свод над воротами работал как акустический аппарат, усиливая либо неузнаваемо изменяя звуки. Стройный этот хор, вызывающий озноб и неприятное чувство, длился минут двадцать и только набирал силу.

И это всё не снилось, потому как по базе опять забега­ли егеря и, судя по голосам, начали усмирять собак и Ми- троху. Мало того, повскакивали многие враз протрезвев­шие прибалты и с акцентом, но заговорили по-русски:

— Лешего чуют! Опять пришёл снежный человек!

— Это русские нас пугают. Все туземцы здесь — ле­шие...

Зарубин и в самом деле ощутил непроизвольный страх от всех этих звуков, а женская натура отзывалась ярче, по­этому девчонок уже колотило. Они жались к нему, заку­тывались в одеяло и не могли спрятаться так, чтоб чув­ствовать себя в безопасности, даже его мужская энергия не спасала. На сей раз Зарубин даже выходить не стал, закрыл форточки, распахнутые с вечера из-за духоты, и снова лёг, но Костыль ворвался сам. Он включил свет, и, увидев девушек на сексодроме, тут же выключил.

— Прошу пардону... Игорь, всё в порядке, не волнуй­ся. Это Борута чудит.

— Ничего себе, чудотворец, — проворчал Зарубин. — Девушек чуть с ума не свёл...

— Наших девушек не запугать! — ухмыльнулся Недо­еденный, усаживаясь на диван в передней. — Борута зря старается, верно, барышни?.. Он раньше собачником ра­ботал, медведя кормил, так все животные его слушают­ся, и он может делать с ними всё, что захочет.

Присутствие охотоведа, а более его желание остать­ся в башне уже бесило.

— А глотку заткнуть ему можешь? — спросил Зарубин.

Костыль намёк понял, нехотя встал.

— Сейчас его переведут в мясной склад, то есть в же­лезный контейнер-рефрижератор. Всё успокоится, и мож­но будет... поспать. Верно, барышни?

С тем и удалился. А у девушек вдруг исчезла эротиче­ская лихорадка, хотя они изначально явились в спальню, ведомые желанием поиздеваться над оробевшим Зару­биным. Поэтому и разделись, настрополили себя на роль развращённых сексбомб — захотелось романтики и при­ключений. Тут же ладони стали просто тёплыми, сухими и глаза почему-то виноватыми.

— Извините нас, — потупленно сказала Натаха. — Хо­тели приколоться... Светает, так мы поедем. Вы только родителям ничего не говорите, ладно? Всё равно ты клё­вый парень...

Зарубин спустил им велосипеды с гульбища, девчонки стыдились поднять глаза, и в этом искреннем и целому­дренном смущении двух начинающих ведьм они и уехали.

Через полчаса, когда Боруту перевели в контейнер, собаки успокоились, а на востоке призывно заалело, За­рубин выехал с базы и не торопясь по своим ночным следам, покатил на восток зарастающими полями и пе­релесками. Опять накрапывал мелкий грибной дождь, и просвета на небе не предвиделось. На сей раз он чёт­ко отслеживал приметы и ориентиры, но в какой-то мо­мент обнаружил, что едет не туда и след на земле старый, от УАЗа. Он вернулся до ближайшей развилки, нашёл там отпечатки своих колёс, и оказалось, ехал правильно! Просто сам себе заморочил голову и запаниковал. Ско­ро в дождливых сумерках он заметил деревушку с силос­ными ямами и даже остановился: зрелище было живо­писным, полотнище тумана словно отрезало приземную, разрушенную часть домов, исчезли сиротливые глазни­цы окон, и в светлеющем мире плыли совершенно це­ленькие, хотя и замшелые крыши с печными трубами.

И из них, как дым, курился туман! Наверное, его под­хватывало тёплым воздухом от земли и возносило по ра­ботающим дымоходам, отчего трубы курились столба­ми, как в морозный день. Даже заброшенные силосные ямы с густым березняком на дне показались рабочими, доверху набитыми свежей зелёнкой. Обман зрения был настолько правдивым, что Зарубин даже разглядел сле­ды гусениц, поскольку обычно зелёнку в ямах прессова­ли трактором. В дополнение к этому он увидел внизу зе­лёные ручейки истекающего сока!

Но стоило тронуться с места, проехать несколько ме­тров, как картинка разрушилась, всё встало на свои ме­ста и даже белёсый туман одёрнулся ветерком и обнажил суровую неприглядность запустения.

Мираж, отвлёкший его на несколько минут, сбил с толку, пробираясь обочинами по разбитой дороге, он свернул не туда и с первой попытки угодил на просёлок, ведущий в сторону от холма со столбами. Когда же соо­бразил, то вернулся назад, нашёл свой вчерашний след и не поленился, вышел и сделал затёску на дереве. Сле­дующим ориентиром должен быть берег реки с омутом. Ехал и ждал: вот сейчас за поворотом откроется речная долина и плёс, но дорога изрядно повиляла и потянула в гору. Берега не было, а впереди замаячил уже бугор со столбами! Проскочить открытое место он никак не мог, с обеих сторон стоял плотный смешанный лес без еди­ного просвета. На сей раз Зарубин возвращаться не стал, поехал вперёд и уже через километр оказался на знако­мой вершине холма. И столбы разбегались в обе сторо­ны, как вчера...

Высокий моренный бугор был травянистым, сухим и отсюда, как со смотровой площадки, можно было ози­рать все окрестности, пожалуй, на несколько вёрст. Всё было на месте, даже красный огонь на невидимой вышке, только речной долины не просматривалось ни в какой стороне, кругом старые ленточные выруба и узкие за­брошенные поля, прикрытые гребёнками леса. Впрочем, Пижма здесь не так и велика и вполне может скрыться в этих зарастающих пространствах. Самое главное, холм со столбами тот самый, и с места не сошёл!

Зарубин немного поколебался, выбирая место, куда поехать и на чём себя проверить, выбрал привязку бо­лее реальную — лабаз. Если его нет, если там деревня — значит, вчера был именно в этой точке. На всякий слу­чай он оставил затёску и поехал на площадку, всё время отслеживая отпечатки протекторов. Внизу, на сырой зем­ле, их оттиск вообще становился чётким, и ошибиться тут было невозможно. Через полтора километра он на­шёл лесной прогал, где они с Костылём оставляли маши­ну, и дальше пошёл пешком. Старая хозяйственная до­рога была и здесь: вероятно, каждую весну егеря ездили на колёсном тракторе, чтобы вспахать и засеять королев­ское поле. И хоть колеи глубокие, но вывезти отстрелян­ного зверя на УАЗе можно вполне...

Старый овраг с перекинутой берёзой возник внезап­но, и Зарубин облегчённо вздохнул, хотя замаскирован­ного лабаза ещё не увидел. Вздохнул и сразу ощутил зем­ное притяжение, реальность, а то до последней минуты был не уверен ни в чём и плыл, как в невесомости. Здесь он опасался будоражить себя даже мыслями, вспоминать, где был вчера. Потом, когда он забрался на лабаз и сел, как в королевской ложе, в голову вообще пришла шаль­ная мысль — не уснул ли вчера? Вполне возможно! Было очень тепло, сухо, прилёг, разморило, и во сне ему яви­лась вдова Дракони с бидоном...

Он не стал воспалять воображение, вернулся обратно на холм и встал там, где стоял вчера. Чтобы не задремать и чего-нибудь не пропустить, вышел из машины и ещё полчаса нарезал круги по холму, осматриваясь и прислу­шиваясь. Мышкующая лиса покружилась по склону, дя­тел постучал на старой вырубке, да пара воронов про­летела — весь живой мир. И молоковоз не идёт ни туда, ни сюда, а того быть не может, чтоб в сентябре при таком травостое не было утренней дойки! Однако же колхозные нравы даже и в тайных колхозах оставались прежними: на работу никто не торопился, по крайней мере, молоко­воз по дороге за лесом не проползал и доярки не спеши­ли. А на восходе подул ледяной ветерок...

Сначала он сел в машину и включил двигатель, чтобы погреться, однако по привычке всё ещё вертел головой но сторонам. Потом поехал к дороге за перелеском, чтоб посмотреть следы молоковоза, и, едва спустился с бугра в сосновый подрост, как почуял, что это совсем другое место. И перелеска не было — начинался сплошной мас­сив сорного молодняка на все четыре стороны. Хотя доро­га существовала! Только по ней в последний раз ездили ещё до дождей и уж никак не на бензовозе — на джипе, да и стада коров не прогоняли уже, поди, лет двадцать. Л вот лоси и кабаны изредка ею пользовались...

И основной приметы — ржавого трактора — на пе­рекрёстке не было.

Всё-таки Зарубин решил посмотреть, что на другом конце этой дороги, проехал, как вчера, ровно полтора ки­лометра и увидел поляну, густо засеянную овсом и горо­хом. А с краю, у леса, виднелся лабаз с крышей, перед ко­торым овсы были поедены и побиты зверем. Однако же летняя дойка здесь когда-то стояла! По краю поля кое-где сохранились колья от загонов, но самое главное — посе­редине торчал остов сарая из белого кирпича. Бывший ещё вчера целым!

Гадая, когда ему поблазнилось — вчера или сегодня, — Зарубин с оглядкой прибрёл к лабазу и поднялся по бар­ской лестнице с перилами: засидка была сооружена явно для высокого начальства, только телевизора не хватало, а так жить можно и спать есть где. Узкие бойницы за­стеклены, рамы открываются бесшумно и даже шторки на окнах, чтобы йети не подглядывали. И всё это сдела­но давно, не к приезду короля: Недоеденный умел при­нимать гостей любого ранга. Проверяя сектор обстрела, Зарубин стал открывать шторки и вдруг увидел на поле человеческую фигуру в знакомом синем тулупе Деда Мо­роза. То ли стёкла увеличивали, то ли такой была оптика атмосферы, но артист показался высоченным. Овёс ему был по колено! Он уходил торопливо, оглядываясь, а по­том вовсе побежал, делая огромные скачки, и Зарубин понял, что спугнул его. За полминуты Дед Мороз пересёк полукилометровое поле и скрылся в густом кустарнике.

Если с него снять маскарадный тряпочный тулуп, об­рядить во что-нибудь шерстяное да выпустить в сумер­ках, когда от земли вьётся туманчик, от снежного чело­века не отличить...

Было полное ощущение, что только сейчас на поле Зарубин видел не человека, а звероподобное суще­ство, даже нанесло неким мускусным запахом. В уют­ном лабазе вдруг стало неуютно, хотелось немедлен­но покинуть это чёртово место, хотя он понимал, что всё это — детские страхи, оставшиеся ещё с тех пор, когда он из окон своей квартиры видел зону и постро­енных на плацу «зверей». И всё же без суеты он спу­стился на землю и, подгоняемый неприятным ощуще­нием, не спеша добрёл до своей машины, а это стоило больших трудов! Зарубин понимал: стоит лишь раз под­даться искусительным чувствам, побежать, как начнёт­ся паника сознания, и тогда снежные человеки полез­ут из всех углов.

Он развернул машину и без оглядки поехал назад, на бугор со столбами, однако ощущение наваждения по­плыло за ним облаком и, когда он остановился, окутало холм. И тут Зарубин вспомнил криптозоолога Толстобро­ва — и впрямь на Пижме словно схлестнулись между со­бой два пространства. Вроде кругом всё то же, но будто много времени миновало! Столбы электролинии на месте, однако покосились, и уазовский след хоть и есть, но буд­то старый, прибитый дождями: именно здесь они повер­нули с Костылём на подкормочную площадку, где пасся королевский медведь.

Навязанный окружением морок постепенно прони­кал в мозги, и чтобы этого не случилось, сегодня же надо сесть на лабаз, отстрелять бонусного старика, что­бы не увезли трофей в Европу, и загасить парное молоко кровью. Пить горячую медвежью кровь самца его нау­чили нивхи на Дальнем Востоке. Они делали это риту­ально и почти регулярно, дабы напитаться мужеством, укрепить сердце, не бояться духов и заодно избавиться от десятка человеческих болезней и немочей...

11

На базу он приехал к обеду, когда сборщики  вернулись из леса и взялись за обработку   урожая. Резиновый леший окончательно сдулся, однако же ещё сидел под деревом, уронив голову: всеобщий страх перед нечистой силой был исторгнут не только у егерей, но и у всего населения охотничьей базы, и мальчишки теперь пытались нака­чать куклу автомобильным насосом. Зарубин хотел сра­зу же лечь спать, однако Костыль попросил дождаться наряда милиции, высланного из райцентра. Надо было ответить на вопросы следователя относительно Боруты со своим подельником и мешка с куклой, а пока пообе­дать. В трапезную, как здесь называли столовую, он по­шёл и за накрытый стол сел, но даже малейших призна­ков голода не чувствовал.

— Тебя что, опять молоком напоили? — как-то подо­зрительно засмеялся охотовед. —Давай ешь! Может, для аппетита по сто грамм?

Зарубин помотал головой.

— Не хочу... Я только чаю попью.

В голосе Костыля и в самом деле зазвучала рев­ность.

— Слушай, вчера Дива Никитична к тебе пришла или приехала?

— Вообще-то приехала, на молоковозе.

— Сам видел?

— Сначала видел молоковоз на летней дойке.

— Откуда там летняя дойка?.. Впрочем, понятно...

 — На бугре стоял, — продолжал Зарубин. — Молоко- ш»з мимо проходил. Остановился, дверца хлопнула, по­том вдова появилась...

— Во ты везучий! — завистливо восхитился Костыль. — 11е хотел тебя грузить, но раз тебе все само в руки плы- «ёт... Я этот молоковоз ловлю уже года два! В прошлом году мои егеря поехали поле пахать весной. Но ведь осто­лопы же! Так же встретили его на дороге, напились мо­лока и отпустили. Все же местные, покрывают друг дру­га... Правда, обоих прохватило со страшной силой. Пару дней страдали... И это не единственный случай. Я понял, И у тебя та же проблема?

— У меня всё в порядке.

— Да ну?

— Желудок привыкший. Я же молочный заканчивал...

— Это я знаю... Жалко, не предупредил. Мне этот мо­локовоз нужен позарез!

— Зачем? Парного молочка тебе и вдова принесёт...

— Она-то принесёт. — Недоеденный доел грибной суп­чик и придвинул к себе второе. — Понимаешь, в чём дело, Игорь... Никто не знает, по какой дороге поедет, отку­да и куда.

— Известно: из одного пространства в другое!

Костыль замахал руками.

— Этот бред я уже слышал от Борутиных гостей... Ты про Алфея Никитича знаешь, должно быть... Так вот он умудрился каким-то хитрым образом прибрать к рукам колхозные леса и скупил у мужиков земельные паи. Весь этот край до Архангельской области принадлежит его се­мейству. Кто-то влиятельный в Москве помог, а кто, по­нять не можем. Своя влиятельная рука или на самом верху. Ну или тогда впрямь нечистая сила помогает! Наш губернатор однажды дёрнулся, прижать хотел Драконю. Теперь сам прикрывает, из опаски его столичных связей... Мы вынуждены арендовать у него земли как охотугодья. Видел, сколько здесь зверья? Обращал внимание на тропы? Самая продуктивная охота у нас... Но вдова со своими Дракошами за фалды держат. Дракоши — это зятья Дра- кони... Мы вынуждены платить даже за сбор дикоросов! Думал, сам Драконя умрёт, легче станет. Но вдова его ока­залась ещё круче! А чтоб свалить её, надо найти источник, откуда она возит молоко! Левое, явно мерзкого качества, если прохватывает. Санэпидстанция и налоговая у меня на охоте бывали, только сигнала ждут... Мы с Фефеловым этот вопрос обсуждали. Могли бы кое-что сделать. Но чер­ти попёрли его к вдове! Последствия известны... Если ты молочка попил и не тронулся умом... Извини, конечно! С тобой можно иметь дело. Надо вдовушку эту взять за жа­бры. Пока зацепка одна — поймать, кто поставляет ей мо­локо. По документам всё шито-крыто.

— А у неё своего дойного стада нет? — будто между прочим спросил Зарубин. — Каких-то её телят волки ре­жут...

Для Костыля это была застарелая головная боль.

— Говорят, есть... Но где прячет? Губернатор зимой давал вертолёт. Мы летали будто бы на учёт поголовья диких животных. На самом деле скот искали. Облетали весь район — ни сараев, ни загонов, ни заготовленных кормов. Ничего нет, а молоковоз ходит, как «летучий гол­ландец»... Поверишь тут в нечистую силу. Не зря тузем­цы говорят, ещё старший Драконя с дивьём лесным до­говорился. Оно и стада его пасёт, и корма заготавливает. Начнёшь выяснять, сунешься поглубже — вдова, ведь­ма, глаза отводит...

— Мистика, — сдержанно проговорил Зарубин, уни­мая внутреннюю трепещущую дрожь. — Как можно гла­за отвести?

Костыль разозлился.

— Какого чёрта ты тогда блукаешь по дорогам? Где ты вчера ездил — помнишь?.. Поверишь тут в мистику! В ле­ших и ведьм! Сегодня поедешь на лабаз — рацию возь­ми, в машину тебе положу...

Выдать полной инструкции он не успел, поскольку в трапезную ворвался егерь.

— Генерал приехал! И Кухналёв с ним!

— Ну, началось! — выдохнул Костыль и умчался.

Пользуясь суетой, Зарубин ушёл в свою башню

и не раздеваясь завалился спать. Показалось, только за­крыл глаза, а когда егерь его разбудил, оказалось, про­шло четыре часа! Он вспомнил, с какой мыслью заснул — завалить седого старика и попить его крови, дабы мозги не съезжали. Столь неожиданное желание сейчас пока­залось паническим: ничего же особенного не произошло! И нечего попадать под массовый психоз, царящий вокруг. А то вроде бы приехал лечить головы другим, но сам по­пал под влияние, даже крови захотелось...

Совещание происходило в егерской избе и напомина­ло военный совет в Филях на знаменитой картине: на сто­ле карты, полна пепельница окурков, компас, линейка и курвиметр, а уже подуставшие от обсуждения чины сидели, развалясь, вдоль стен. Вместо Кутузова был на­чальник УВД с чёрной повязкой на глазу, делавшей его свирепым, однако скрашивали светлый китель и блеск многочисленных звёзд, создавая вид праздничный и не­много потешный. Рядом сидел начальник охотуправле- ния, тоже в генеральском мундире, но почему-то его все звали просто Гришей. Потом могучий полковник Кухна­лёв в камуфляже, ещё какие-то полувоенные люди с ко­кардами и значками охотинспекции. Длинный Костыль в их присутствии стал коротким, приземистым и выгля­дел как пленённый Наполеон — сходства добавлял треу­гольный берет, которым он на людях всегда прикрывал лысину. В воздухе вместе с запахом дыма от дорогих си­гар висело какое-то уже принятое решение, и по тому, как все разом вскочили и наперебой потянули руки, ста­ло понятно, что Москву сдали французам или, вернее, Ев­ропейскому Союзу.

И это было поручено озвучить Недоеденному.

— Игорь Сергеевич, сегодня ты поедешь на другую площадку, — заявил он. — Там ходит не отстрелянный губернаторский секач, так что по трофеям обмен равно­значный. С губернатором согласовано. На твоё поле ре­шено посадить короля. А на старую дойку посадим прин­цессу.

Они даже роли распределили, и верно, отрепетиро­вали, поскольку генерал подхватил согласованный текст речи:

— К вам будет просьба, Игорь Сергеевич, сопрово­ждать охоту принцессы. С Фефеловым согласовано. Вам это по рангу, тем более вы опытный охотник и знаете два языка. Мы уверены, сможете обеспечить её личную без­опасность.

Это можно было расценить как компенсацию за отня­того седого старика! Однако скромный и отчего-то счаст­ливый генерал Гриша хотел подбодрить и случайно вы­дал тайну:

— Охота с принцессой — это почти что награда, ор­ден за поимку лешего!

— Вы, Зарубин, не обижайтесь, — быстро поправил его «Кутузов». — Это вопрос государственной важности. Вернее, межгосударственной.

— Пойми правильно, — добавил Кухналёв. — Всё де­лается в целях безопасности особо охраняемых персон. Ты человек наш, вологодский...

Зарубин заметил на простоватом, выразительном лице Костыля глухое недовольство, даже ненависть: от­няли принцессу!

— А кто пойдёт с королём? — спросил Зарубин.

— С Его Величеством на лабазе буду я, — сказал Кух­налёв. — И плюс его телохранитель.

И тут в воздухе почуялся дымок несогласованности.

— Всё-таки оставлять принцессу на одного Зарубина опасно, — осмелел Недоеденный. — Мы не знаем, какой он стрелок, это во-первых...

— А во-вторых, мы знаем, какой ты стрелок! — с мно­гозначительной резкостью сказал генерал. — И помним охоту с местным прокурором. Всё, Костыль, вопрос не об­суждается! У тебя главная задача — чтобы зверь вышел.

— И не просто зверь, а трофейный экземпляр, — за­явил охотничий генерал. — Причём на две площадки.

Костыль не скис — умел держать удар, и ответил сдер­жанно.

— Выход зверей я обеспечу. Но оставлять принцессу без должного надзора рискованно. Между прочим, я го­товился, даже сказки начал читать!

— При чём здесь сказки? — опешил начальник УВД.

— Она любит, чтоб ей рассказывали сказки волшеб­ные. И приехала в Россию будто бы для сбора фольклора...

— Откуда знаешь? — восторженно спросил генерал Гриша.

— По телевизору слыхал.

— Для сбора информации она приехала, — провор­чал Кухналёв. — Фольклор — прикрытие. Наши сдела­ли установку: принцесса — офицер спецслужб.

— Ты наговоришь, Родионыч! — возмутился Ко­стыль. — Тебе везде шпионы чудятся. А у принцессы, мо­жет быть, тонкая душа? Поэтому я сейчас учу наизусть Пушкина, «Руслана и Людмилу»...

Его уже никто не слушал.

— Товарищи, попрошу всех соблюдать конфиденци­альность, — напомнил милицейский генерал. — Слова «король», «принцесса» не использовать даже в разговорах с егерями. И никак не величать. Просто гости, господа.

А про короля уже знали все пижменские туземцы! Даже «фотаться» готовились...

На том совет закончился, и все повалили на улицу к своим автомобилям. В это время наряд вывел из же­лезного ящика закованного в наручники Боруту. Глав­ный кукловод на Пижме сейчас сам походил на дивьё лес­ное, только не на лешего — на шишка, лесного гнома: малый ростом, но всклоченный, будто ему начёс сдела­ли, и из волос отовсюду торчит солома. Однако вид при этом был не потешный, не сказочный: его цыганские, чуть навыкат глаза посверкивали вызывающе, а на лице застыла надменная усмешка. Скорее всего, третий глаз у него так и не вылупился, переносица была чистой и гладкой, но следовало отметить, что взгляд был прон­зительным, цепким и чувственным. Боруту поместили в милицейскую машину, и кавалькада автомобилей по­кинула базу. Только главный стражник Кухналёв остал­ся на базе, да и то ненадолго. Он достал из своего джи­па пистолет в подмышечной кобуре, сел в УАЗ и поехал осматривать объекты, которые теперь брались под кру­глосуточную охрану. А Костыль оттянул Зарубина в сто­рону и, жалкий, растерзанный, с затаённой обидой, по­пытался оправдаться.

— На меня навалились! Ты пойми, Игорь!.. Кстати, у тебя была возможность — один вечер. Сам виноват, ла­баз не нашёл. Ведьма глаза тебе отвела...

— Всё путём, Олесь, — дружески сказал Зарубин. — Не бери в голову!..

А сам ощутил первый толчок ничем не оправданной неприязни.

Утешить Костыля было невозможно, губы кривились от сдерживаемых эмоций, возможно, от слёз, и это выра­жение слабости начинало раздражать.

— Не просто навалились, — продолжал он жалобно. — В блин раскатали! Гриша, и тот рот открыл... Забыл, гад, кто его в кресло начальника посадил! В общем, меня сли­вают по полной. А я размечтался про Госохотконтроль... Ещё и вдова встряла, бумагу накатала губеру — жалует­ся, что волки заели!

— Ну что мне тебя, по головке погладить? — разо­злился Зарубин. — Сопли утереть?

Кривящая рот обида перевоплотилась в серый налёт решимости, поджатые губы почти не размыкались.

— У меня к тебе просьба, Игорь, — вдруг жёстко вымолвил Недоеденный. — Пока ещё не поздно, откажись от принцессы. Придумай причину, сошлись на простуду, кашель, чих. Мол, заражу Её Высочество, да и зверь не выйдет.

— Неужели ты всерьёз на что-то надеешься? — прямо спросил Зарубин.

И увидел перед собой самоуверенного, сильного бойца, которому много что в жизни удавалось, особенно в отношениях с женщинами.

— Где наша не пропадала, — усмехнулся Костыль. — Она принцесса, но ведь баба. Со всеми вытекающими.

А лабаз на старой дойке располагает к интиму...

Возможно, этот охотовед знал, что говорит, и был прав. Для таких целей и была оборудована засидка со шторками.

— Ладно, я подумаю, — чтобы не отказывать сразу, пообещал Зарубин.

А сам двулично подумал, что никогда и ни за что не откажется от награды — охоты с принцессой. Хотя ка­кая эта к чёрту награда?..

— Будет ещё одно совещание, с работником МИДа, — и полголоса и с оглядкой заговорил Костыль, почти уве­ренный в успехе. — Там и заявишь. Я твой должник, но за такую услугу... Проси что хочешь! Как золотая рыб­ка, три желания исполню.

— Три много — одного хватит, — ухмыльнулся За­рубин.

— Я понял! — уже шёпотом заговорил он. — Ты же на Диву Никитичну запал? Сразу это заметил, молоком напоила... Все гости на неё западают. У неё есть избушка, н урочище за Дором. Из Дорийского болота тёплая речка течёт, так на ней домик стоит. Вроде как лесная сторожка, ещё Драконя построил... Когда вам устроить свидание?

— Ты что, сутенёром у неё подрабатываешь?

Недоеденный отпрянул, как-то по-бабьи замахал ру­ками.

— Да боже упаси! Как тебе в голову пришло? Дива туда часто ночевать ходит одна. Мне сначала егеря гово­рили, потом я сам выследил... Этой осенью так почти ка­ждую ночь там. И такое ощущение, ждёт кого-то!

— Но уж точно не меня...

— Может, судьбу свою? Кто первым набредёт — тот и суженый. Она теперь вольная особа и романтичная...

— Ну и пусть ждёт...

Обескураженный Костыль даже растерялся, утратил красноречие и заговорил косноязычно:

— Неужели ты совсем... не того? Никак?.. Да ну, не верю! Фефелов вон сразу... Эх, я бы и сам! Но теперь принцес­са... А у тебя какое желание-то?

Когда Зарубин чуял, как начинает наливаться ядови­тым сарказмом, сам себя ненавидел, но уже ничего по­делать не мог.

— Желание есть, — серьёзно проговорил он. — Уз­нать, куда девался трактор с перекрёстка?

Недоеденный потряс головой.

— С какого... перекрёстка?

— Как на дойку поворачивать, куда принцессу садят.

— Известно куда — егеря на металлолом сдали.

— Когда?

— Лет десять назад. — Костыль насторожился. — По­годи, а ты-то откуда про трактор знаешь?

— Вчера блудил — видел, — аккуратно признался За­рубин. — Попал куда-то... Сегодня там же вроде ездил, ничего не нашёл.

Охотовед как-то облегчённо отмахнулся, глянул на часы и заспешил.

— Место такое! Я сам иногда блужу. Там с этого косо­гора дорог натоптано, и все одинаковые... Так мы куда едем? Если в урочище за Дорийской марью — так рано ещё. На лабаз — так в самый раз.

— На лабаз.

Костыль сначала посмотрел на него возмущённо.

— Ну, ты и кремень! — последнее слово прозвучало как «дурак».

Потом подумал и добавил с завистью:

— Есть в холостяцкой жизни своя прелесть: никому ничего не должен.

По пути на лабаз он не хуже баешника стал расска­зывать про гигантского секача, так и не отстрелянного губернатором, — набивать цену. Зарубин поймал себя на мысли, что внутренне радуется такому обороту: те­перь не надо стрелять старика и пить его кровь. Пусть король с принцессой испытают, что такое охота на мед­ведя в русских лесах. Однако ничего о своих столь ин­тимных чувствах Костылю не сказал, понимая, что отно­шения между ними теперь испорчены непоправимо. Он и сам не понимал, отчего конкретно вспыхнула эта нена­висть к охотоведу. От предложения отказаться от охоты с принцессой? От его кичливого нрава, глупой самоуве­ренности? Или от того, что ему теперь известно укромное место в урочище за Дорийской марью, где ночует Дива Никитична, но он не может сейчас туда поехать?

Губернаторский лабаз, который пытался своротить снежный человек, был отремонтирован капитально, даже новую лестницу привезли и крышу покрыли старой, от­лежавшейся берестой. Однако начинка была мужской, аскетичной, не для соблазнения принцесс. Недоеден­ный поднялся вместе с Зарубиным, и видно было по по­ведению: ещё переживал случившееся нападение йети, а по другой версии — вдовы председателя. Овёс был из­рядно побит зверем, наискосок, от дальней стороны поля, виднелась широченная тропа, будто стадо проломилось, а в пяти метрах от засидки вообще было выкатанное пят­но с полсотки.

— Туда меня и зашвырнул, — шёпотом подтвердил охотовед. — Вот тебе и кукла...

Зарубин вспомнил про Деда Мороза, шныряющего по подкормочным площадкам, хотел рассказать, но Ко­стыль оставил рацию, без всяких напутственных слов почти бесшумно спустился на землю и так же ушёл к ма­шине. И в этом проявилось его искреннее отношение к столичному начальствующему гостю — точно такая же ненависть. Причём одинаково беспричинная, сразу за всё: что он, вологодский молочник, вырвался из небытия и те­перь восседает в Госохотконтроле, там, где мечтал воссе­дать Недоеденный. Что ему, Зарубину, отдали принцессу на охоту, а он, Костыль, вынужден платить отступные — сдать в наём избушку со вдовой. К которой, по всей веро­ятности, любвеобильный охотовед сам неравнодушен...

Понять его оскорблённость было можно, простить меркантильность — нет!

Зарубин уже почти разобрался в своих и чужих чув­ствах, расставил все знаки и несколько успокоился, чётко определившись, что от принцессы не откажется. В этот день появилось солнце, но вечер был знобкий, со сту­дёным ветерком, поэтому он надел волчью безрукавку, устроился на удобном сиденье со спинкой и, не выспав­шийся, стал дремать. По свидетельству егерей, кабан вы­ходил на кормёжку в разное время, чаще в лёгких сумер­ках после заката, и поскольку был не пуган, то кругов не нарезал, вылетал галопом и начинал драть горох с ов­сом. Зарубин ничуть не боялся уснуть: не раз бывало, что он просыпался, обнаруживал зверя на площадке, стрелял и был с трофеем. Нивхи вообще утверждали, что спящего человека зверь не чует и не слышит, особенно хищники, поскольку они больше реагируют на мысли, на думы че­ловека, чем на запахи и звуки. Охотник сидит в засидке и думает: сейчас выйдет медведь, и я его убью! Чем доль­ше сидит, тем громче думает, так что на весь лес чутко­му третьему уху зверя слышно. А спящий пребывает со­всем в другом мире. Сон уносит его душу в рай, где сытно, тепло и никаких земных забот. Зверь же выходит на кор­мёжку голодный, у него в голове одна мысль — поесть, все другие отступают. Вот так жадность не даёт удачи человеку и гонит зверя под выстрел. Поэтому умные нивхи в засидке возле привады или спали, или прикидывались спящими и мечтали, что они счастливы, что у них в ледя­ной яме и так много мяса, а в чуме красивая жена и мно­го забавных, любящих папу детишек. Голодный зверь ду­мал: сытый человек сидит, не тронет, и выходил.

У Зарубина чум в Москве был, даже ледяная яма существовала вроде морозильной камеры, где полно мяса и рыбы — жены и детей не было. А не женился он по той же причине, что и голодный, жадный охот­ник: увидит дичь, прицелится уж было, но глядь, а есть крупнее, жирнее, слаще. Только возьмёт её на мушку — бах! — и промахнулся от спешки! И первая улетела, и вто­рая. Обилие дичи в угодьях — это великий искус и реаль­ная возможность остаться голодным. Голод же порождает жадность, и так всё идёт уже не по первому кругу. Это у нивхов всё просто: отец с сына спустит штаны, посмо­трит, оброс ли шерстью, пойдёт в соседнее стойбище и приведёт девицу — вот тебе жена, люби. И тот любит! Да так, что всю жизнь не оторвать...

Зарубин сидел на лабазе и дремал, даже засыпал на несколько минут: волчья шкура наполняла тело те­плом и спокойствием. Погрузиться же в долгий сон не удавалось, не позволяли комары, звенящие по-летне­му назойливо и жалящие до сильнейшего зуда. Он давил насекомых, чесался, полусонно осматривал поле, прини­мая шорох крови в ушах за движение — какие уж тут ро­мантические сны про райские кущи? Невидимое солнце наконец-то село, гнус опал, однако Зарубин взбодрился, ибо в лесу раздался отчётливый треск: зверь был на под­ходе. Потом стрекотнула сойка и послышался поросячий визг: шла матка с детёнышами. И в это же время с другой стороны площадки чёрным шаром выкатился медведь — движение зверя началось. Зарубин посмотрел в оптику на косолапого, а тот в свою очередь приподнялся на дыбки и выслушивал треск свиньи в кустах. Молодой и оголодавший, он несколько раз хапнул овса, почавкал, по­сле чего насторожился и решил не рисковать — сбежал с поля! В это время, как остроносая греческая галера, выплыла крупная свинья с выводком — и сразу на не- потравленную середину площадки: дескать, я кормящая мать, мне положено брать лучшие куски.

Пока кабаны жрали горох, начало смеркаться, потя­нуло зимним холодком и даже снегом запахло. Зарубин хотел надеть куртку, всунул одну руку в рукав, и в этот миг на опушке леса, рядом с лабазом затрещало так, что непроизвольный мороз пробежал по спине. Шёл истин­ный хозяин площадки! Свинью с мелочью сдуло с поля, только хвосты и уши мелькнули в высоком овсе. Одна­ко вместо свирепого трофейного секача выскочил мед­ведь, тот же самый, юный ещё и жадный. Согнав конку­рентов, он сел на задницу и, загребая овёс лапой, пошёл, словно комбайн.

Начиналась забавная и настоящая театральная игра: звери путали друг друга, изображая подход на кормёж­ку доминирующего самца. Свинья наверняка сейчас сто­яла на опушке леса и высматривала, кто на самом деле пришёл. И могла взять на испуг этого умного и молодого шалопая. Но не успела: медведь протаранил густые овсы до широкой тропы, по которой Борута с напарником та­скали куклу, забыл про еду и стал вынюхивать землю. В бинокль хорошо было видно, как шерсть на загривке встала дыбом, а разваленные уши сдвинулись к макушке. Зверь вдруг металлически пышкнул и саженными скач­ками ринулся с поля. И потому как треск поплыл по гул­кому вечернему лесу, рвал напрямую, далеко и без оста­новок. Было не совсем понятно, что могло так напугать нагловатого, умеющего бороться за пищу зверя: следы ещё одних театральных деятелей с куклой лешего долж­ны были давно выдохнуться. Возможно, китайская ре­зина оставляла на земле какой-то стойкий и пугающий запах.

Зарубин осмотрел в прицел поле: стрелять через цей- совскую осветлённую оптику ещё было можно. Однако смеркалось быстро — ещё полчаса, и можно спускаться с лабаза, идти к стоянке, куда Костыль должен пригнать машину... Глаз от напряжённого всматривания уставал, поэтому, оторвавшись от окуляра, он зажмурился на не­сколько секунд и помассировал бровные дуги.

И вдруг увидел рядом на лавке совершенно незнако­мого мужика, невысокого роста, но круглого от полноты и напоминающего мяч на ножках. Он сидел так, словно всё время здесь был, причёсанный, с чистыми волоса­ми, собранными в косичку, круглолицый, куцебородый и востроглазый — почти сказочный шишок, дивьё лес­ное. Когда и как он поднялся на лабаз, Зарубин не услы­шал, прикованный к оптике, поэтому возникло чувство, будто материализовался из воздуха. Обычно растолстев­ших мужиков мучила одышка — этот забрался по лест­нице и ни разу не пышкнул.

Скорее всего, на столь внезапное явление и был рас­чёт.

— Не бойся, охоту не испорчу, — предупредил он. — Губернаторский кабан сегодня не выйдет.

Третьего глаза на лбу у него не было, а внешностью он напоминал Шлопака, о котором подробно рассказы­вал Баешник, однако известного целителя быть не мог­ло на Пижме. Ко всему прочему бесшумно взошедшему на лабаз гостю было лет за пятьдесят, и он не боялся в су­мерках ходить по лесам и полям в зоне зверовой охоты, где могли случайно и подстрелить. Тем паче этот плот­ный призрак имел фигуру, напоминающую откормлен­ного медведя-подростка.

— Ты кто? — спросил Зарубин.

— Меня зовут Анатолий, — полушёпотом представил­ся он. — На вологодском разговорном — Тоха. Фами­лия — Хохолов.

— Слышал такую фамилию... Почему не выйдет?

— Потому что никакого могучего вепря здесь нет, — выразительно промолвил Тоха. — Ты уж мне поверь, хо­дит всякая мелочь.

Баешник считал этого журналиста непревзойдённым баешником, хотя сам Хохолов относил себя к серьёзным публицистам. Однако это не помешало ему всю жизнь писать о династии председателей колхоза, возникшей са­мым чудесным образом — то ли от проезжего на тройке вятского картёжного шулера, то ли от настоящего Деда Мороза, который оставил своего внука со сказочной фа­милией Драконя.

То есть журналист лавировал между реализмом и ми­стикой, не выказывая своего истинного предпочтения.

— Снежный человек не мелочь, — нарочито хмуро произнёс Зарубин. — А вполне приличный трофей.

— Ты же поймал его? — как-то невыразительно изу­мился тот. — Говорят, он теперь веселит туристов на базе...

— А кто же тогда охотоведа с лабаза сбросил? Кукла?

Хохолов всё же страдал от излишнего веса, изредка

шумно переводил дыхание.

— Недоеденного сбросила Дива Никитична, — вдруг заявил он и продышался, будто из воды вынырнул.

Зарубин едва скрыл всплеск язвительных чувств.

— То есть это она и губернатора по лысинке поглади­ла? И лабаз завалила?

— Не знаю, кто его гладил, может, и кукла. Но Ко­стыль попал под тяжёлую руку вдовы.

— Значит, вдова — оборотень?

Журналист вытаращил на него оловянные глаза.

— Почему — оборотень? Дива Никитична поджида­ла его на лабазе. Костыль решил, на свидание пришла, ну и вздумал её погладить. А она женщина серьёзная и явилась, чтоб выловить самого охотоведа. И прину­дить его к истреблению волков. За собственное самомне­ние Костыль и поплатился. Вышибла с лабаза — вон туда улетел.

И показал тёмное пятно примятого овса. Потом про- моргался, будто сгоняя слёзы, и добавил:

— Бабе скоро полтинник, а в ней всё ещё комсомоль­ский задор. Потрясающая женщина...

Зарубин узрел ещё одного безнадёжно влюблённого во вдову. Но похоже, у журналиста, как у Боруты с Фефе- ловым, не было шансов.

— Значит, Костыль меня обманул? На этом поле ни се­кача, ни снежного человека?

— Секача нет, а лешая сюда приходит, — уверенно заявил Хохолов. — Борута сам видел не раз, ему мож­но верить.

— С какой стати? По-моему, на Пижме одни баешни- ки живут. И Борута самый главный...

Журналист продышался и взглянул просветлёнными глазами.

— Вопросами существования йети и прочих неуста­новленных существ занимается разведка. Специальный отдел ГРУ Шлопак на них работал, и он же завербовал Боруту.

— Про разведку не слышал! — честно признался За­рубин. — Но знаю народную примету. Если журналисты кивают на неё — значит, прикрывают своё вранье.

Хохолов надулся и покраснел.

— А кто эвакуировал их на вертолёте? Люди в чёрном?

— Спецназ какой-нибудь психбольницы.

— Ладно, это мы потом обсудим, — с обидой произ­нёс он. — Я разыскал тебя совсем по другому поводу. Предлагаю вместе поехать на Дорийскую марь. И пройти маршрутом Шлопака и Боруты. Ты же хочешь разобрать­ся с лешими, русалками? Посмотреть на дивьё лесное?

— А там точно покажут? — ухмыльнулся Зарубин.

— Кто бывал в Доре, все видели.

— Если опять куклы?

Журналист, видимо, знал отношение учёного ко вся­ческой чертовщине.

— Твоя задача доказать или развенчать молву. Тебя же за этим прислали?

— Меня прислали выловить снежного человека.

— Неужели тебе не интересно посмотреть, где оби­тает дивьё лесное? Не исключено, и твой йети там же...

— А кто нас поведёт через болото?

— Борута.

Заявление прозвучало неожиданно.

— Его увезли в наручниках, — напомнил Зарубин. — И на сей раз люди в форме цвета маренго.

— Уже отпустили, — спокойно сообщил журналист. — Будет ждать нас у мари, в условном месте.

— Как это — отпустили?

— Говорю же, связан с ГРУ выполняет задание.

— А нас на острова поведёт тоже по заданию? На пир доярок из разведки?

— Нас — по совести.

— Не верю! — отмахнулся Зарубин. — Какой смысл? Показать спектакль ряженых? Кукольный театр?

Хохолов усмехнулся.

— Думаю, ты просто трусишь. Не готов к встрече с другими обитателями и сущностями. Ищешь причи­ны, чтоб отказаться, а дивьё лесное давно ищет контакта.

— Зачем?

Журналист сам точного ответа не знал.

— Например, чтобы сожительствовать в мире и согла­сии. Как всегда было...

— Абсурд! Борута — талантливый сказочник, баеш- ник и выдумщик. Это я признаю...

— Давай сходим и посмотрим? Ты же должен обеспе­чить безопасность проведения королевской охоты? А где Дор был, там логово лешего!

Соблюдая правила игры, Зарубин про короля даже не упоминал, и сейчас оставил это без комментариев.

— Ну, уж если в логово к самому лешему, — сказал он. — Да под предводительством Боруты...

— Только никому ни звука, — предупредил Хохолов и заторопился. — Всё, я ухожу! Сюда кто-то едет... В де­сять утра встретимся под горой у Пижменского Город­ка. Там Дорийская марь совсем близко. И без опозданий, ждать не буду, пойду один.

И стал легко спускаться по лестнице, едва касаясь сту­пеней и подпрыгивая, будто мячик. Несмотря на объё­мы, журналист оказался подвижным, ловким и, надутый до отказа, вряд ли тонул в болоте. Он исчез в темноте как призрак, и минутой позже по дороге к полю замелькали фары машины. Охотовед почему-то ехал прямо к лабазу! Зарубин разрядил карабин, начал спускаться вниз и уже с лестницы увидел, что приехал поцелованный Эдик.

— Игорь, извините, вам срочно нужно на базу!

— Что случилось? — спросил тот, когда садился в ма­шину.

— Непонятно пока, — бывший десантник нервничал и всё ещё говорил в нос. — Было восемь пистолетных выстрелов! В районе поля, где должен охотиться король. Олесь уже выехал, послал за вами.

— Там же должен быть полковник?

— Скорее всего, он и стрелял!.. Не спрашивайте боль­ше ничего! А то я в дерево врежусь, руки трясутся... Бе­жать надо из России!

12

До базы ехали молча, и, хотя час был не поздний, там оказалось тихо, как при осадном положении, только собаки скулили и забытая, однако полностью накачанная кукла снежного человека стояла на ветерке, парусила и чуть покачивалась, как жи­вая. Дальше Зарубина повёз егерь, загрузивший в багаж­ник двух лаек. Что стряслось у Кухналёва на площадке, он тоже не знал, но по рации удалось выяснить, что пол­ковника на лабазе не нашли, зато там остались его вещи — тёплая куртка, полупустая карманная фляжка с коньяком и радиостанция, выданная ему Костылём.

— Кухналёв очень ответственный человек, — заявил егерь. — Просто так палить не станет. Тем более на ме­сте проведения ответственной охоты. И рацию он не бро­сил бы!

— И что ты думаешь? — спросил Зарубин.

— Что я думаю? —- не сразу проговорил тот, остервене­ло вращая баранку. — Пора увольняться из этой долбан­ной конторы к чёртовой матери! Пока крыша не съехала...

И как Эдик, разговаривать больше не захотел.

На знакомом бугре со столбами он повернул в сто­рону площадки и подъехал почти к лабазу, где стояли две машины с выключенными фарами и маячил Костыль с рацией в руках и берете-треуголке. Темнота уже стоя­ла осенняя, махровая, поэтому лучи фонариков на овсах казались ослепительными: егеря прочёсывали площадку.

— По второму разу пошли, — сообщил охотовед. — Гиблый номер, нет его на поле...

Егерь, что привёз Зарубина, выпустил лаек, и те, по­крутившись у поваленной берёзы и обнюхав куртку пол­ковника, унеслись куда-то в заросший овраг. Собаки были охотничьи, не разыскные, и тоже вряд ли могли бы по­мочь, разве что завизжат, если найдут человека, а то об­нюхают и мимо промчатся.

— Если сигнал подавал, то почему весь магазин вы­садил? — вслух размышлял Недоеденный. — Причём стрелял, как будто в истерике... Так от зверя не отстре­ливаются. Он же хладнокровный рептилоид! Участвовал в боевых действиях...

Егеря осмотрели опушку поля, и лучи фонарей нача­ли исчезать в глубоком овраге.

— Сейчас ещё все следы затопчут, — посетовал Ко­стыль. — Придётся оставить до рассвета...

— На деревьях смотрели? — спросил Зарубин. — Мог заскочить, если зверь поджал.

— Смотрели!.. Он и на дерево не залезет: толстый.

— Когда за задницу схватят — заскочишь...

— Орал бы с дерева...

— Тогда надо искать вдоль дороги, — предложил За­рубин. — Если столкнулся с медведем, побежал бы к ма­шине.

Охотовед подумал, молча согласился и стал призывать егерей к себе. Потом что-то взвесил и осторожно признал­ся, что медведь этот, по свидетельству туземцев, людоед, и пришёл он из Архангельской области, где будто бы в про­шлом году задавил и съел грибника, но сам был ранен. Ду­мали, сдох, а он перебрался на вологодскую территорию, так что пусть его стреляет король. Зарубин так и не понял, для чего это рассказано, то ли чтоб утешить, то ли из опа­сения, что зверь мог напасть на Кухналёва.

УАЗ полковника стоял в полукилометре от лабаза на обочине, а лес по сторонам от зарастающей дороги был густым, сорным, по нему и днём-то продраться труд­но, но послушные егеря полезли в эти джунгли, подсве­чивая фонариками. Костыль посадил Зарубина к себе в машину и поехал впереди, подсвечивая обочину фа­рой-искателем. От мельтешения теней рябило в глазах, однако собак они заметили оба: лайки махнули по обо­чине мимо и умчались вперёд по освещённой дороге, ко­лоть глаза в темноте даже псам не хотелось.

— Так бесславно накрылась охота короля и принцес­сы, — тоном обречённого на казнь сказочника заключил Недоеденный. — Придётся стрелять и кричать. А пошу­мим — зверь уйдёт, и две недели кури бамбук.

Поиски полковника вели пока что тихо и даже разго­варивали вполголоса. Однако и так изрядно нашумели, истоптали площадку, оставив человеческие запахи, ка­тались на машинах, а главное, Кухналёв пальбу затеял, и хоть из Макарова стрелял, всё равно в вечернем осен­нем воздухе за километры слышно.

— Представляешь, что значит сорвать такую охо­ту? — продолжал рассуждать удручённый охотовед. — Если с самого верха посыл?.. Всех нас пошлют далеко и надолго. А если ещё и с Кухналёвым... Боюсь даже ду­мать — тьфу-тьфу-тьфу! Губернатор сожрёт!

Так они доехали до машины полковника и останови­лись; далеко позади егеря продирались через чапыж­ник, посверкивая фонарями. Костыль заглушил дви­гатель, и Зарубин тотчас услышал остервенелый лай собак где-то впереди и, показалось, недалеко. Сквозь голоса лаек изредка раздавались звериное ворчание и хрипы.

Недоеденный сделал стойку, затем выдернул из ма­шины карабин.

— Раненный медведь!.. Пошли!

Около сотни метров они пробежали по дороге, прежде чем определили источник звука и полезли на него через густой мелкий сосняк. Фонарь был один, поэтому Зару­бин отставал на шаг, а самоуверенный и отчаявшийся Костыль светил и ещё успевал рассуждать на ходу:

— Кухналёв всё-таки зверя стрелял, идиот! Не удер­жался, что ли?.. Чтобы из своей хлопушки и такого матё­рого... Может, впрямь людоед?

Впереди замелькали собаки, работающие по ранен­ному зверю — вертелись на одном месте, лаяли азартно, но похоже, хваток не делали, что было странно. И неви­димый пока медведь от них не отмахивался, только ур­чал и ещё издавал звуки незвериные — шмыгал носом!

— Слышишь? — спросил Зарубин.

Костыль потряс головой.

— Ничего не пойму... Хрипит?

Не опуская стволов, они подошли ещё ближе и оба за­мерли, как если бы на их глазах дикий зверь оборотил­ся в человека.

Кухналёв сидел на валежине, как спущенная рези­новая кукла лешего, согнувшись почти пополам и уро­нив голову. Первой мыслью было: ранен, поэтому Зару­бин стал его ощупывать, однако никаких следов крови не было, только свежая жидкая грязь на штанах и пле­чах. И ещё заметил: пуговицы на рваной рубашке за­стёгнуты наперекосяк, что люди в здравой памяти бы­стро обнаруживают и исправляют. Замазанный грязью пистолет болтался у него на ремешке, затвор зафиксиро­вался в крайнем заднем положении, показывая, что ма­газин пуст. Ни на собак, ни на свет он никак не реагиро­вал, только мычал, рычал и в самом деле шмыгал носом и всхлипывал, словно наплакавшийся подросток...

Из лесу на дорогу его выволокли на брезенте, а весу в полковнике было за центнер, поэтому тащили с оста­новками, прорубая дорогу. И тогда ещё кому-то из еге­рей пришло в голову, что он не в шоке и не в бессозна­тельном состоянии, а попросту пьяный вдрабадан и спит. И все эти рычание, всхлипы и прочие издаваемые звуки не что иное, как храп раскормленного и ожиревшего че­ловека в состоянии сильного алкогольного опьянения. Хотя многие знали, что начальник охраны губернатора непьющий и в компаниях лишь пригубляет свою рюмку. На дороге его сразу же хотели погрузить в машину и везти на базу, однако положенный на землю Кухналёв вдруг сел и совершенно осознанно потребовал выпить, чем сначала подтвердил догадки. Костыль принёс ему недопитый коньяк, отвернул крышку, однако полковник вышиб фляжку и потребовал с раннего утра прочесать лес. И ещё отчётливо произнёс фразу-завещание, исполняя долг охранника:

— Не пускайте короля на охоту.

Почему не пускать, зачем и кого искать, не объяснил — повалился на брезент и захрапел, всхлипывая при этом. И уже сонный произнёс:

— Учёного замочу.

Все это слышали и посмотрели на Зарубина.

Охотовед всеми силами ещё стремился спасти положение, поэтому велел грузить Кухналёва и всем ехать на базу, чтобы не создавать в угодьях лишнего шума.

По дороге полковник что-то бормотал, пытался поднять голову, потом вроде бы начал ругаться — всем так показалось, однако егерь, державший его голову на коленях, расслышал.

— Да он же про йети говорит! Про лешего!

Тряский просёлок окончательно привёл его в чувство.

Перед самой базой полковник самостоятельно сел, огля­делся, но ничего не сказал и из машины уже выбрался сам. На ногах он едва держался, поэтому Костыль с Зару­биным подхватили его под руки и отвели в особняк губер­натора. И только тут при ярком свете рассмотрели, что он весь исцарапан, а синтепоновая безрукавка и рубаш­ка насквозь продраны или чем-то прорезаны. Когда же с него стащили грязную одежду, то обнаружили укусы — явно человеческими зубами. Только челюсти да и сами зубы были раза в три шире! Особенно это хорошо про­сматривалось на предплечьях и плечах, где редко рас­ставленные зубы пробили кожу.

И это уже была не резиновая беззубая кукла...

Но самое главное, почти все серьёзные укусы и цара­пины оказались густо смазанный йодом!

— Кто тебя так, Родионыч? — спросил Костыль и, пох­лопав по щекам, как доктор, заглянул в глаза.

Тот ещё смотрел тупо, осоловело, но вроде бы прихо­дил в себя. Охотовед принёс перекись водорода, спирт, принялся заново обрабатывать укусы, и тут полковник встрепенулся, точно выбрал флакон со спиртом и стал пить, как воду. Зарубин выхватил у него склянку, одна­ко тот успел сделать несколько глотков и не поморщил­ся, не задохнулся. Потом отпихнул Недоеденного и заго­ворил вполне осмысленно и возмущённо:

— Куклу нашли и обрадовались? Йети поймали? Снеж­ного человека?.. Ты, специалист по лешим! — это уже от­носилось конкретно к Зарубину. — Из Москвы приехал ловить!.. А это вот что? Это чьи зубы?! Или я сам себя покусал? Посмотрел бы ты на это чудовище!..

— Ты не шуми, Родионыч, — попытался защитить его Костыль. — Жив остался, и ладно. Ты не первый йети в лапы попал...

— Он же сидел на этом лабазе вчера... — огрызнулся Кухналёв. — Почему к нему леший не вышел? А ко мне?..

Зарубин хотел честно сказать, что заблудился и на ла­баз не попал, но охотовед опередил — весело развёл ру­ками и пытался согнать шуткой свой страх.

— Повезло тебе, Родионыч! Теперь мы тебя будем звать — Недоеденный!

В нём была ещё злость пережившего стресс и ужас че­ловека, однако самоконтроль оказался жёстким, и шут­ка подействовала — не зря до полковника дослужился.

— Ладно, мужики, извините, — покаялся он. — Это нервы, на пенсию надо... Страху натерпелся — жуть!

И даже попытался улыбнуться — получилось криво, по-змейски. Но спирт подействовал положительно: лицо расправилось и даже проступили некие чувства. Прежде чем полковника прорвало, у него началась затяж­ная икота, с которой сам он справиться не мог и попро­сил выпить. Уняв таким образом стихийные проявления организма, он встряхнулся и почувствовал себя героем. По крайней мере, сам он так и оценивал случившееся.

Личную безопасность короля и принцессы обеспечи­вали свои телохранители, а охрану территории охоты возложили на Кухналёва, поэтому он вначале обошёл пешком площадку на старой дойке, выбрал место, где установить наружный пост, затем подъехал к лабазу, где должен сидеть король. Здесь надо было поставить двух охранников, чтоб один наблюдал со стороны за лабазом, другой за путями подхода, но так, чтобы зверь не почу­ял. Несколько километров намотал по чапыжникам, ко­е-как определился и устал. В засидку ему подниматься было не надо, но он всё же поднялся, чтобы посидеть и отдохнуть, тем паче до выхода зверя оставалось часа два, а на верху обдувает, комаров меньше. Кухналёв вы­пил немного коньяка, отвалился на спинку королевско­го сиденья и сам не понял, в какой миг заснул. А когда проснулся, глядь — медведь уже на поле! Тот самый, бу­рый, с проседью по хребту, и размерами просто гигант, центнера на четыре с половиной. Кормится совсем рядом с лабазом, шерсть блестит, переливается, от солнца крас­ным отдаёт: на любой международной выставке трофеев Гран-при обеспечен! И ходит, как в тире, словно под вы­стрел подставляется то одним ухом, то другим и всё бли­же к лабазу. Полковник уж и дышать стал через раз, чтоб не спугнуть, хочешь или не хочешь, надо ждать, когда по­кормится и сам уйдёт. Первых минут десять было трудно спокойно взирать на такое чудо, потом как-то обвыкся, да и зверь обсиделся на поле, всякую осторожность по­терял, дерёт овёс и чавкает — на весь лес слышно. Пара журавлей совсем низко пролетела, так на секунду пре­рвался, посмотрел и вдруг присел на задние лапы, вы­гнулся и с кряхтением, как старик, с довольным урчанием кучу навалил. Чуть ли не под самый лабаз — такой вонью нанесло!

Кухналёв кое-как выждал обещанные сорок минут, но медведь не уходит, чуть отполз в сторону, вьёт свои сно­пы да сдирает пастью колосья. Тут полковник и подумал, что вчера учёный спугнул зверя, тот не выходил на кор­мёжку и, верно, проголодался так, что двухдневную норму берёт. Вспомнил, смирился с судьбой, совсем успокоился, чуть глотнул коньячка и снова начал дремать. Глянет, что зверь ещё на поле, и закроет глаза. И вдруг опять вонью нанесло, в дрёме подумал, медвежьей, но запах показал­ся странным, мускусным, как от хорька, и такое ощуще­ние, будто в лицо кто дохнул. Кухналёв глаза открыл — никого, и медведя на поле уже нет! Надо скорее сползать вниз и переходить овраг, поскольку время уже сумереч­ное, а мост егеря сделали хреновый, сучки торчат, можно запнуться и загреметь. Ещё подумал сходить за топором в машину и обрубить, чтоб король не запнулся и не рухнул в овраг. Уже внизу спохватился — свет включать нельзя, зверь только что ушёл и может быть в логу. И когда уже в потёмках до середины берёзы добрался, вспомнил: курт­ку и рацию второпях и спросонья на лабазе забыл! Фона­рик прихватил, чтоб с берёзы не рухнуть, а что коньяк в кармане куртки, даже не вспомнил. Только развернулся назад, тут и встало перед ним это чудовище!

Полковник много чего в жизни повидал, даже пово­евать успел, но вот чтобы так оторопь брала, ещё не ис­пытывал. Тело сделалось неуправляемым, даже мысли остекленели, инстинкты самосохранения отказали — ни бежать, ни думать, сам словно кукла резиновая стал. Про оружие, с которым не расставался, забыл: гипноз ка­кой-то! Но происходящее всё-таки воспринималось, толь­ко так, как если бы видеокамеру поставили на автома­тическую съёмку.

В первый раз Кухналёв отслеживал йети в прицел, когда снежный человек Костыля с губернатором чуть из лабаза не вытряхнул. Сквозь оптику и ощущения были совершенно иными, как в кино. А тут оказались лицом к лицу, поскольку леший стоит на дне оврага, полков­ник же на жидкой берёзе, которая под ногами трясётся. Сколько так простояли, неведомо, однако Кухналёв за­помнил лешего в лицо, только вот глаз не запомнил, воз­можно потому, что ещё в школе КГБ учили смотреть со­беседнику в переносицу, дабы не возникло личностных, а значит, и ложных отношений.

Потом йети дунул на полковника, словно свечу хо­тел загасить, схватил ручищами, забросил себе на плечо и понёс. Да так быстро, как на машине, только верши­ны деревьев по лицу бьют! И он ощутил под собой не ре­зиновую куклу — живое, горячее, переполненное мыш­цами и силой существо. Но не зверя, а что-то типа коня, если едешь верхом без седла. Тут у него стрельнула пер­вая мысль, что это конец: если не растерзает — ушибёт насмерть. Полковник и вспомнил про пистолет в плече­вой кобуре, изловчился, засунул руку подмышку и достал. А передёрнуть затвор ремешок мешает, не дотянуться другой, зажатой рукой! Кухналёв ещё в лейтенантах од­нажды терял пистолет на полевых занятиях, так после этого едва остался на службе и зарёкся носить личное оружие без страховочного ремешка. Здесь же сначала пе­регрызть его хотел, однако изловчился и зубами затвор­ную раму передёрнул! И поскольку леший нёс его нога­ми вперёд и лицом вниз, то стрелять стал по мохнатым ягодицам, мелькающим ногам, вернее, по икрам и босым пяткам — не было в прицеле убойных мест! Это уже по­том сообразил, что мог бы в позвоночник или в крестец, а тогда, в пылу, не заметил, как распатронил магазин.

Вообще всё остальное было как во сне, какие-то об­рывочные кадры, сознание угасало. Но одно попадание было, поскольку йети ойкнул, присел и то ли рану свою увидел, то ли просто рассвирепел — сдёрнул с плеча и на­чал с рёвом кусать. Мог бы своей пастью и шею перекусить, горло порвать, а он вроде бы убивать человека не хотел, резвился с ним, как кот с мышью, потом швыр­нул его, словно тряпку, и, прихрамывая, убежал. Впрочем, там лес густой, так Кухналёв толком не видел, как исчез йети, да и сознание отрубилось. Очнулся, когда в маши­не везли.

Зарубин, слушая его, почти уверился, что это бред воспалённого сознания, разогретого выпивкой. У пол­ковника могли быть галлюцинации, сон разума, боль­ные фантазии... Если бы не зубы человекоподобного су­щества на предплечьях!

И тут Недоеденный задал вопрос, который помог бы выяснить, что недоговаривает потерпевший полковник:

— А кто тебя, Родионыч, йодом измазал?

— Йодом? — переспросил тот и надолго умолк.

— Ну да, почти все раны обработаны.

— Помню, мне ещё и укол поставили, — как-то иссту­плённо признался он. — Внутримышечно...

— Кто? Йети?

— Если бы!.. Какой-то худой носатый мужик. На во­рону похож.

— Без штанов? — спросил Зарубин.

— Нет, в штанах... Но это тоже как во сне!

— Беглый подельник Боруты! — догадался Недоеден­ный. — А он откуда там взялся? И ещё с аптекой? Ты как их называешь?

— Криптозоологи, — напомнил Зарубин

Ветеран службы безопасности напряг свой оператив­ный опыт.

— Сложилось впечатление... Мужик наблюдал за про­исходящим, всё видел. Потому что сказал, дескать, легко отделались. Он с вами только порезвился.

— Родионыч, а ты титек у него не заметил? — встре­пенулся Костыль. — Самка была или самец?

— У кого? — тупо спросил Кухналёв. — У мужика?

— Да нет! У лешего.

— Он же меня задом наперёд нёс!

— А когда стояли лицом к лицу? На берёзе?

— Не заметил... Ниже подбородка не смотрел.

— Я заметил, — будто бы похвастался Недоеденный. — Титьки, я вам скажу — во! Там есть за что подержаться. И голые, даже соски вроде обсосаны...

Невесёлый Костыль подогревал себя юмором, но ста­реющему полковнику это было неинтересно.

— А что думает товарищ учёный? — с сарказмом спросил он. — Или учёные у нас не думают?

Зарубин в это время как раз и подумал, что у полков­ника был приступ белой горячки, но озвучить свои тай­ные мысли — значило поднять скандал, который ничем не закончится.

— Накануне в том же районе я видел Деда Мороза, — сообщил он запасную версию. — Полагаю, напал на вас этот артист. Надо устроить облаву и на время изолировать.

И по лицам собеседников понял, что его вывод реши­тельно не принимается.

— Один раз уже изолировали, — скептически произ­нёс Недоеденный. — Проверено, это не он.

— Во мне сто десять кило, парень! — возмутился пол­ковник. — А эта зверюга несла меня, как этого!.. В об­щем, как барана...

Зарубин лишь ухмыльнулся.

— Артист — психически больной человек, — однако же серьёзно сказал он. — Возможно состояние аффекта...

— А зубы! — взвился Кухналёв. — Ты видел укусы?

— Да нет, Дед Мороз исключается, — подытожил Ко­стыль. — Тем более он знает Родионыча! Несколько раз встречались в Великом Устюге...

— Придётся отменять охоту, Олесь, — вдруг заявил полковник.

— Нереально! — отрезал тот. — Перенести на день-дру­гой куда ни шло...

— Сам доложу губернатору!

— И знаешь, что произойдёт? — не сдавался Костыль. — В лучшем случае я на ферме у вдовы... с тачкой навоза. Ты тоже с тачкой, только на своей даче. А охота всё рав­но состоится.

Он поскромничал, а ведь хотел сказать: в постели у вдовы...

— Какое решение? — спросил Кухналёв, и оба при этом уставились на Зарубина, как на йети, — куда-то в переносицу.

Тот взял свою куртку и карабин.

— Ладно, вы решайте, я поехал...

— Куда? — подхватился Костыль. — Ночь на дворе!

— Я понял, ко мне претензии... Поеду на встречу с ле­шим! Надо и мне наконец-то с ним познакомиться.

— Да его и след простыл!

— Вот и поищу следы, поброжу там, как приманка. Вдруг диве понравлюсь, молочком парным попотчует.

— Игорь, я за тебя головой отвечаю, — почему-то за­волновался охотовед.

— А что это ты такой заботливый стал? — подозри­тельно спросил Зарубин. — Боишься, залезу не туда, уви­жу, что не положено?

Он ссориться не захотел, помнил уговор относитель­но принцессы.

— Нет, ты не подумай! Я не ограничиваю... Просто ты плохо ориентируешься. Фефелов наказал не отпускать одного!

— Скажи ему, самовольно уехал.

— Куда конкретно? Я должен знать.

— Поеду в логово, — поддразнивая Недоеденного, со­общил Зарубин. — Ты знаешь, где живёт дивьё лесное?

— На Дорийское болото? — усмехнулся тот. — Баешник тебя поведёт?

— Пусть едет, — мстительно произнёс Кухналёв. — Бго профессиональная обязанность. За этим из Москвы вызывали!

— Езжай! — позволил Костыль. — Там сегодня будет много леших. Вернее, лешачек. Наши бабы за клюквой собрались. Так можешь к ним примкнуть! Весело будет!

— Примкну, — пообещал Зарубин и вышел.

Он не надеялся, что леший или его призрак, рож­дённый нетрезвым воображением полковника, всё ещё бродит возле лабаза — скорее всего, у Кухналёва были не лады с алкоголем. Стоило только увидеть, как он вожделенно смотрит на флакон со спиртом и его пьёт. А укусы на его руках и плечах запросто мог имитиро­вать беглый соратник Боруты, Толстобров: эти куклово­ды на выдумку горазды, наверняка придумали железные челюсти, сделали деревянные ступни ног, чтоб оставлять следы. Туземцев загнали в резервации, ограниченные сельскими поселениями, дабы не путались под ногами и не мешали охоте и сбору дикоросов, но они восстали и действуют оригинально, используют элементы устра­шения. Законов они не боятся, их лидеры преспокойно бегут из-под стражи: верить, что Боруту отпустили из-за связи с разведкой, смешно. Пижменские «мужики», при­глашающие к себе леших, просто очень ловкие ребята. Они умудрились обработать мозги целого полковника.

Если охота для королей — удовольствие, угощение, десертное блюдо для уже насытившихся, то для абори­генов она по-прежнему средство выживания.

Так думал Зарубин, пока ехал уже знакомой дорогой к полю с королевским медведем. Никакого особого пла­на у него не было, тем паче в темноте следов не увидишь, и, чем так напугали Кухналёва, не разберёшь; он просто хотел походить по старым хозяйственным дорогам и по­слушать, что делается ночью. Конечно, была опасность заплутать в потёмках, но до рассвета оставалось немного, а при свете он уже сносно ориентировался в этом углу — по крайней мере, базу находил.

Машину Зарубин оставил на бугре со столбами, фо­нарь не включал и, когда освоился во мраке, увидел небо в звёздах, да таких крупных и ярких, что вершины сосен золотятся. Постепенно пригляделся и пошёл без света: дорогу на лабаз так наездили, что колеи и в темноте вид­но, свернуть случайно некуда, кругом чапыжник стеной. Идти можно было вообще бесшумно, если бы не шурша­ли придавленные колёсами деревца да не шаркали вет­ки о плечи. В зарастающих полях было так тихо, что он муть не наступил на зайчонка, и когда тот стреканул из- под ног, показалось, сохатый ломится. Зарубин не крался, просто шёл медленно, и порою чудилось, что он начина­ет сливаться с ночью и окружающим пространством, со­вершенно пустым, необитаемым и звонким от тишины.

Не было и быть не могло здесь какой-либо нечистой силы!

В каком-то месте он даже остановился, испытывая ра­дость от этой ночной прогулки. И подумал, что пережи­вает лучшие минуты жизни за последние несколько лет с тех пор, как его выбросили из зыбки академической на­уки на реальную житейскую обочину, кинули, как мест­ных туземцев. Только сейчас, спустя два года, оказавшись в пижменской глухомани, он наконец-то почувствовал вкус и остроту сиюминутных переживаний. А раньше была полная безвкусица; бабушка бы сказала: живёшь, как мякину жуёшь, — ни сытости, ни сладости.

Через час ему показалось, он начал видеть в темноте, потому что дорога впереди будто осветилась, и отнёс это к фокусам человеческого зрения. Но в какой-то момент на прямом отрезке пути он заметил впереди некое шеве­ление, и вдруг из отдельных теней сложилась одна вели­кая, человекоподобная. Гигантская широкоплечая фигура двигалась позади него, почти повторяя движения, и За­рубин с каким-то тоскливым удовлетворением подумал: ну наконец-то и на него йети открыл охоту!

Морозец, конечно, щипанул затылок, даже какой-то мускусный запах почудился, чужое дыхание, но когда он потянул карабин с плеча и одновременно обернулся, увидел, что за спиной из-за кромки соснового молодня­ка всходит большая и ещё ущербная луна. А на дороге — его собственная тень...

Ещё несколько секунд, и воображение бы разыгралось, понесло бы на своих плечах, как выпившего полковника!

В потёмках расстояния оказались короче; Зарубин не заметил, как прибрёл к лабазу, и леший на сей раз не пугал тенями и никуда больше не завёл. Луна уже взметнулась над лесом, светила со спины, и он без фона­ря поднялся в засидку. На освещённом поле было пусто, только тёмные пятна мятого овса и тени от высоченных кустов полевого осота. Медведи, кабаны, птицы и даже лешие наелись и ушли на покой, ибо до рассвета оста­вался час. Живая природа существовала в своём ритме: днём следовало переваривать пищу. Однако именно в это время Зарубин ощутил голод — впервые после того, как вдова напоила его парным молоком. А прошло двое су­ток! В машине какая-то еда была — в основном, бутер­броды и яблоки, взятые с собой в дорогу ещё из Москвы. Только наверняка всё уже прокисло, поскольку упаковано в пластик. Он вспомнил красную рыбу с тыквой, не съе­денную в бане, и аппетит разгорелся ещё пуще.

И всё же он досидел до рассвета, после чего спустился с лабаза и потрусил к машине. От голода уже подташнивало, во рту накапливалась горькая слюна, и он на ходу рвал пе­резревшие листья малины и жевал, чтобы её перебить. Те­перь за спиной поднималось зарево от солнца, окончатель­но стёршее все ночные страхи: ни йети, ни леших, ни прочей чертовщины здесь не было! Можно ехать на базу, официаль­но об этом заявить и взять охоту короля с принцессой под свою ответственность. Вызваться самому сопровождать от­стрел с этой венценосной парой и не пускать в лес ни Ко­стыля, ни полковника. Пусть охраняют подходы к площад­кам, и то где-нибудь в отдалённости. Только эти недоеденные вряд ли примут его гарантии, особенно Костыль, который спит и видит посидеть ночку с принцессой на лабазе.

Зарубин пришёл к машине, когда солнце взошло и сра­зу же скрылось за низкой облачностью, будто на минуту его выпустили и спрятали, заменив дождиком. Несмотря на это, он растребушил пакет с едой на капоте машины и достал фляжку. Колбаса осклизла и не годилась, сыр и хлеб позеленели от плесени, а из последнего яблока с видом первооткрывателя выглядывал зелёный червяк. И едва он вспомнил о бидончике с парным молоком, как услышал надрывный вой автомобильного мотора. За ле­сом по дороге полз молоковоз! Всё как в прошлый раз: сейчас машина остановится, хлопнет дверца и появится Дива Никитична с молоком...

Но звук машины проплыл мимо, на сей раз без оста­новки, и как-то сразу пропал. И тут на дороге впереди по­явились двое: мужчина вёл на верёвке корову, а короткая, толстая женщина шла сзади и погоняла её хворостиной. Животное сопротивлялось, мотало головой, не привы­кнув к поводу и тоскливо помыкивало. Зарубин дога­дался: его весёлые и зубастые попутчики! И ведут они не корову, а судя по размерам, нетель. Эта пара его тоже заметила, и Баешник, выругавшись, даже помахал рукой.

— Не идёт, лешачка! — пожаловался весело и с любо­вью. — Привыкла на воле, красавица наша...

Возле Зарубина они остановились, и мужик полез в карман за куревом.

— Вы откуда здесь? — тупея, спросил Зарубин.

— Утром на молоковозе приехали, — удовлетворён­но доложил попутчик. — Вот, выбрали себе кормилицу!

И горделиво погладил рогатую голову.

Его жена, кажется, тоже была счастлива, но практич­но попросила:

— Посмотри-ка опытным глазом, стельная ли? А то ведь мой леший-то ницё не понимает!

— Да стельная она! — рявкнул мужик, — будто я стель­ных не видал!

— Ты баб видал, а это корова!

— Не корова, а тёлка! Покрытая!

— Вы где её взяли? — спросил Зарубин, чувствуя, как скачут мысли.

— Как — где? — опешил попутчик. — В стаде у Дра- кониной вдовы.

— Ты не подумай дурного, — заторопилась тётка. — Не украли, деньги ей заплатили. А Дива Никитична гово­рит, поезжайте и выбирайте сами. Чтоб обиды не было. Какую возьмёте, такую и ладно. Ещё на молоковоз свой посадила.

— У Дивы здесь стадо? — спросил Зарубин.

Попутчики переглянулись.

— Как сказать, — начал темнить мужик. — У него тут нетели стояли. Той самой тряпочной породы, джер­си. А про стадо не знаю... Ты лучше скажи, как охота? Добыл кого или впустую?

— Пока впустую, — признался он.

— Говорят, дива поймал? — засмеялся попутчик. — Или это не добыча?

— Куклу поймал, резиновую...

Открывая секрет, как и где леших ловить, он заведо­мо знал, что будет китайская игрушка!

— Борута чудит? Он на это мастер. Я тебе про хвост рассказывал...

— А зачем приходил молоковоз? — спросил Зарубин.

— За молоком, — встряла попутчица. — За чем ещё? Ты лучше глянь, стельная ли?

— Стельная, — не глядя сказал он. — А дойка закон­чилась?

— Дак и молоковоз ушёл! — поспешила тётка. — Те­бе-то чего?

— Молочка хотел попить. Парного.

— Опоздал маленько, доярочки уехали...

Баешник натянул верёвку.

— И дойку закрыли.

— Как это — закрыли?

Попутчики опять переглянулись.

— От чужого глаза закрыли, — серьёзно сказал Ба- сшник.

— Не наше это дело, — спохватившись, строго произ­несла тётка и взмахнула хворостиной. — Нам люди до­брое дело сделали. Нечего тут языком молоть...

Нетель нехотя побрела за новым хозяином, серди­то отмахиваясь хвостом. И пошли они по дороге к ла­базу, как и Дива Никитична! Он даже предупреждать их не стал, словно заворожённый, проводил взглядом и спросил невпопад:

— Вы что же, так и поведёте?..

— А мы напрямки! — откликнулся Баешник, не обо­рачиваясь. — Ты ездишь окольными путями, а мы пря- мицами. Это совсем близко!.. Ну, ни пуха тебе, ни пера!

Они спустились с холма, некоторое время ещё помель­кали в молодом сосняке и исчезли из виду в том месте, куда уходила Дива Никитична. По прямице, которая шла в бро­шенную деревню с силосными ямами! С пространствами тут и в самом деле творилось что-то невообразимое или с его мозгами, не приспособленными к ориентации на мест­ности. Можно было и впрямь подумать, что они, эти про­странства, как и литосферные плиты, наползли друг на дру­га и перемешали ориентиры во времени и пространстве.

Уводимая нетель прощально проревела уже из чащобы, и её голос привёл в чувство, Зарубин прыгнул в машину. Три часа будто корова языком слизнула — было уже де­вять, а они с журналистом Хохоловым договорились встре­титься возле Пижменского Городка ровно в десять!

13

Поскольку прямым дорогам он не доверял,  то поехал кружным, но знакомым путём,  через базу. Он даже заезжать туда не собирался, думал сквозануть мимо и сразу к ме­сту встречи. Однако проскочить не удалось: возле импровизированной воротной арки, где встречали гостей, Зарубин угодил в руки Недоеденному. Куклу йети, вы­ставленную у въезда, как добычу и символ победы над туземцами-конкурентами, куда-то убрали, не спавшие ночь егеря бегали вдоль дороги и, словно профессиональ­ные дворники, накалывали на палки бумажки, бутылки и прочий мусор, сбрасывая его в мешки.

— Король едет! — как-то выспренно сообщил Ко­стыль. — Сегодня вечером на лабаз. Приказ Фефелова — не отлучаться ни на шаг.

И зачем-то обошёл машину.

— Я только в Пижменский Городок сгоняю, — вполне мирно сказал Зарубин. — И назад. Человека предупредить...

Недоеденный будто не услышал его и уже превратил­ся в диктатора.

— Через пять минут на совещание в егерскую избу. Не забудь, что обещал.

И тут Зарубин впервые за всю командировку не сдер­жался.

— Я тебе ничего не обещал, — выразительно сказал он. — И принцессу ты не получишь!

Что-то изменилось в пространстве, пока он бродил по угодьям в поисках снежного человека, покусавше­го начальника охраны. Недоеденный и глазом не мор­гнул.

— Ты опоздал, Зарубин. Принцессу на охоте буду со­провождать я. А ты не дёргайся, учёный.

Оказывается, все условия пребывания короля и про­ведения охоты переиграли в приватном порядке. На базу прибыла охрана Его Величества и представитель Мини­стерства иностранных дел — человек, далёкий от приро­ды, от местных условий и от жизни вообще, но неверо­ятно заносчивый и въедливый. Он и взял на себя общее руководство, и тут же получил прозвище — Мидак. Кух- налёв и Недоеденный с удовольствием свои полномо­чия ему передали, даже словом не обмолвившись о йети и ночных приключениях с полковником. Поэтому присут­ствие учёного на базе оставалось пока в тени, Зарубина не привлекали ни к каким подготовительным мероприя­тиям, но приказали никуда не отлучаться и ждать коман­ды. То есть выключили из процесса, чем, в общем-то об­радовали. Он жалел, что не смог предупредить Хохолова, однако и по этому поводу не расстраивался: на острова в Дорийской мари следовало идти без спешки, и по край­ней мере с одной ночёвкой.

Тем временем переустройство условий пребывания Его Величества продолжались. Королевские телохрани­тели признали прибалтийских туристов европейцами не­полноценными, поэтому выразили мнение, что их на базе не должно быть. Мидак велел немедленно удалить га­старбайтеров за пределы района охоты, и тотчас нача­лась их поспешная эвакуация. С резиновым йети они на­игрались и наснимались вдоволь, с королём и принцессой не удалось, и это вызывало справедливое возмущение. Сборщики грибов пытались отстоять свои права, сулили пожаловаться в Совет Европы, в Комиссию по правам че­ловека, но их уже никто не слушал. Похоже, королевские телохранители когда-то служили в полиции, действова­ли жёстко и втроём погасили назревающий бунт, угро­жая непослушным электрошокерами. Бывший десантник Эдик вступил с ними в препирательство, получил удар то­ком, но не успокоился: когда прибалтов загрузили в ав­тобусы, он первым запел «Широка страна моя родная». Соотечественники подхватили песню как протест про­тив насилия, и с нею отбыли в неизвестном направлении.

Мидак на этом не успокоился, приказал разоружить всех егерей и прочий обслуживающий персонал, вклю­чая начальника охраны Кухналёва: опасался терактов. Сначала ему попытались втолковать, что по правилам егеря обязаны страховать охоту гостя, добирать, то есть достреливать подранков и охранять Его Величество от слу­чайного нападения зверя. Однако дипломат посмотрел на егерей-туземцев и от их простецкого, развязного вида пришёл в тихий ужас. Но дипломатично скрыл свои чув­ства и заверил, что сам король стреляет отлично, не гово­ря уже о его телохранителях, а принцесса вообще чуть ли не чемпион. Так что вооружённые егеря не требуются.

Полковник с Недоеденным настаивать особо не ста­ли, внутренне торжествуя, что своим тупым упрямством Мидак роет себе могилу, и уже начали было разоружать свою гвардию, но тут ему напрямую позвонил губерна­тор. И попросил не забывать, что в пижменских лесах живут лешие. Вероятно, дипломат в последний раз слы­шал о них только в детстве, однако знакомый с иноска­зательностью речи, потребовал объяснить, что это зна­чит. Скрывать уже не было смысла, и ему рассказали про снежного человека, который обитает в местных ле­сах и третирует охотников. Мидак не поверил, принял это за дурную шутку, но полковник для наглядности по­казал искусанные предплечья.

Дипломат сначала пришёл в откровенный шок и чувств уже не скрывал. Затем схватился за телефон, дабы предотвратить приезд короля, но поразмыслив, зво­нить не стал, ибо сам в первую очередь попадал под то­пор. Никто бы в МИДе не поверил в существование йети, леших и другой нечисти, посчитали бы, что их предста­витель на природе перебрал и несёт больной бред. Полу­чалось, остановить процесс, запущенный с самого верха, без грандиозного скандала невозможно — никто не за­хочет быть крайним и подставлять самого президента. А король с принцессой уже в Вологде, на приёме у губер­натора, с которым через несколько часов вылетят на вер­толёте в Пижму!

Однако дипломата не зря учили выдержке и самоо­бладанию, он скоро пришёл в себя и попытался разло­жить ситуацию на составляющие, чтобы каждую решать поочерёдно. И только тут будто бы вспомнили про учёно­го, приехавшего по этому вопросу, — нашли, кого кинуть на плаху! Зарубин сразу это понял, как только его при­гласили на третье по счёту экстренное совещание и Ми- дак с вымороченным лицом бухгалтера начал задавать вопросы. Но когда в ответ услышал, что ни йети, ни ле­ших, ни прочих тварей нет в пижменских лесах и вооб­ще на белом свете, сначала решил, что его вводят в за­блуждение, умышленно запутывают.

— То есть этих существ нет, а их страшные укусы есть? — попытался разобраться он.

— Это что-то вроде эффекта плацебо, — попытался втолковать Зарубин. — Результат религиозной веры. На­пример, когда на руках появляются стигматы...

Вникать в вопросы психологии и философии Мидаку было некогда.

— То есть следы зубов — это отклонение от нормы? — совсем не дипломатично спросил он. — Я имею ввиду психическое здоровье господина Кухналёва?

— Я этого не говорил, — увильнул Зарубин. — Диа­гнозы ставит врач.

— Мне тоже показалось, начальник охраны не совсем адекватный человек, — заявил Мидак. — И что вы пред­лагаете?

— Забыть о снежном человеке. Его нет.

Дипломат был научен всё схватывать на лету и из все­го извлекать выгоду.

— То есть если король не знает о существовании снеж­ного человека или лешего, то и ничего подобного не уви­дит?

— И рассказывать сказки ему не нужно, — подтвер­дил Зарубин. — Необходимо предупредить всё его окру­жение, но очень аккуратно.

— Вы как учёный можете дать гарантии?

— Абсолютные.

Мидак смерил взглядом его фигуру, вроде даже вес прикинул и остался неудовлетворённым.

— Откуда же всё это взялось? — вздумал поразмыш­лять он, как простой смертный. — Не было же, и на тебе — снежные люди, лешие, русалки... Пришельцы всякие!

— С лёгкой руки губернатора.

— Губернатора?..

— На въезде в область аншлаг видели — «Родина Деда Мороза»? Даже терем ему выстроили. Безобидный, раз­влекательный бизнес-проект... Но так рождаются религии.

Вопросы происхождения религий дипломата тоже не интересовали.

— Значит, в вашем присутствии леший не явится?

— Его не существует.

— И можете дать письменные гарантии?

У Зарубина руки зачесались — написать расписку, адре­сованную Мидаку, а лучше самому МИДу в том, что в Пи- жменском районе йети, леших, русалок и другой нечисти не существует. Но если сей документ подписать от Госохот- контроля, то можно подставить шефа: попадёт в руки жур­налистам — смеха будет вдоволь и позора не оберёшься.

Дипломат подумал примерно так же, поскольку вдруг изменил решение.

— Нет, письменных не нужно. Сделаем так: поста­вим вас в непосредственной близости к королю. И что­бы не на глазах Его Величества. Найдётся такое место?

Вопрос уже был к Костылю, но отозвался полковник.

— Под лабаз его, — злорадно произнёс он. — И пусть охраняет, умник. Своим обережным присутствием свя­того херувима!

Хотел сказать много чего, но от злости поперхнулся и закашлялся.

— С тех пор как Зарубин поселился в башне, — под­держал Недоеденный, — ни один леший к базе не подхо­дил. Как отрезало.

— Кто же станет охранять принцессу? — спросил За­рубин и посмотрел на Костыля.

— Я готов обеспечить охоту и личную безопасность Её Высочества, — мгновенно вызвался тот. — Мне не потре­буется никакой дополнительной охраны.

Мидак ничего не знал об охоте на медведя с местным прокурором и о том, как снежный человек выбросил его из лабаза тоже, поэтому аргументов против у него не на­шлось. Тем паче представитель МИДа обязан был назна­чить ответственных, а тут Костыль вызвался сам и вы­глядел при этом убедительно.

— Согласен, — подытожил Мидак.

Из егерской избы не выходили — бежали готовиться к исполнению порученных обязанностей. Только Кухна- лёв выплыл, как грозовая туча, и досказал Зарубину то, что не успел. Лицо его стало лиловым, как у поцелован­ного йети Эдика, а сам он гневный от унижения и оскор­бления, как после катания на плече у йети.

— Ты нас всех дураками выставил! Гляди-ка, деятель нашёлся! Учёный — в дерьме мочёный! Если тебя сегодня йети не схватит, я тобой займусь! И покажу плацебо. Такие сделаю стигматы! Так что молись, чтоб леший тебя побрал!

Настращал так, ушёл и, видимо, нажаловался Фефе- лову в Москву, поскольку скоро позвонил шеф и для нача­ла вполне дипломатично попросил рассказать свою вер­сию происходящего. Зарубин доложил обстановку, и тут начальник забыл про этикет, но называть стал на «вы».

— У вас было три дня, чтобы ликвидировать пробле­му! Почему снежный человек до сих пор бродит по ле­сам?

— Это была кукла, китайская игрушка, — попытался оправдаться он и налетел на рычание хищника:

— Какая, на хрен, кукла? А кто напал на Кухналёва?!

— Скорее всего, Дед Мороз!

Фефелов ушёл в долгую шоковую паузу.

— Вы что несёте? Какой ещё Дед Мороз?

— Сбежавший отмороженный артист! Есть тут такой, по лесам бродит, в поисках Снегурочки. Вологодчина — родина Деда Мороза.

Шеф, кажется, перепугался.

— Слушайте, Игорь Сергеевич... Вы не заболели? Что с вами? Это же слушать невозможно. Какая родина?..

— Тут об этом на всех аншлагах и дорожных указате­лях написано! Бизнес-проект, совместный с мэрией Мо­сквы. Позвоните, и вам скажут...

Последние фразы привели Фефелова в чувства.

— Да, припоминаю, губернатор что-то говорил... Ну а что делать-то будем?

Зарубин попросил связаться с губернатором и пред­упредить, дабы тот ни под каким видом и предлогом не посвящал короля в подробности русского фолькло­ра, не описывал ему сказочных героев. А если и затеет­ся подобный разговор, то пусть оперирует понятными для европейского сознания образами монстров, вампи­ров и вурдалаков. Фефелов попросил оставаться на связи, тут же позвонил губернатору и выдал ему обязательные рекомендации учёного. Но получилось, опоздал: в дру­жеской беседе за обедом губернатор сначала похвалился своей бизнес-выдумкой, родиной Деда Мороза, а потом на всякий случай предупредил, что в русских лесах вме­сте с медведями до сих пор водятся всевозможные суще­ства в виде ведьм, леших, кикимор, снежных человеков и другой разной нечисти, которую инквизиция в Европе давно извела. Хотел повеселить экзотикой, упредить воз­можные события, поскольку искусанный йети начальник личной охранный уже донёс о своих ночных злоключе­ниях. А отменять охоту нельзя: после обеда подписыва­ют документы о прямых торговых сделках с областью.

Возможно из-за неточности перевода король, и осо­бенно принцесса, восприняли рассказы губернатора как экзотику, и к счастью, вроде бы ни чему не поверили. У Фефелова возникла хлипкая надежда, что если теперь даже и выползет какая-нибудь хрень, то будет воспринята не иначе, как часть забавного представления для высоких гостей. Главное, не подпускать близко и не стрелять на по­ражение — отпугивать всеми возможными средствами. Иначе будет скандал, королевскую охоту не утаить и «зе­лёная» королева съест венценосного с потрохами.

— Прости, Игорь Сергеевич, — напоследок повинился шеф. — Оказывается, Вологодчина и впрямь родина Деда Мороза. А если есть такой персонаж, почему не быть ле­шему? Может, это тоже чей-нибудь бизнес-проект?

Только за час до прилёта короля Мидак вдруг спохва­тился, что решать прежде всего надо вопросы не безо­пасности персон, а обеспечить им гарантированную охо­ту. Обязательный выход на кормёжку по крайней мере двух медведей на разных площадках! В этом деле он ни­чего не понимал, но получил соответствующие инструк­ции и задачу, чтоб каждая венценосная персона убила по одному зверю. А как это делается и где, он стал выяс­нять у Недоеденного, который был глух к воплям Мида- ка и невероятно спокоен. И если волновался, то от пред­стоящей встречи с принцессой.

На одной, основной площадке вчера Кухналёв сильно нашумел, главный трофей может не выйти, то есть надо рассматривать надёжный запасной вариант, и это было ясно даже Мидаку. Егеря сделали вид, что зависли над картами охотугодий, хотя Костыль, допущенный к телу принцессы, поклялся, что звери выйдут.

Зарубин же ушёл в свою башню, потому как сам про­цесс добычи зверя его уже не касался. Задачу обережного святого херувима он усвоил, место в будущей охоте знал, а предстояла четвёртая бессонная ночь — тут и у челове­ка со здравым рассудком начнутся помутнения.

Он уснул так крепко, что не услышал, как на площад­ку охотбазы приземлился вертолёт с губернатором и ко­ронованными особами. Егерь растолкал Зарубина, когда уже надо было ехать на лабаз, точнее, под него, на сбо­ры было несколько минут. Оружие ему не полагалось, по­тому как он должен был находиться в непосредственной близости к королю, или точнее, под королём, разрешили взять только бинокль. Окончательно он проснулся лишь в машине и тогда понял, что везут его совсем на другое поле — не туда, где кормился седой старик и где вчера Кухналёва покусал йети. И везут рановато: до выхода зверя ещё часа три! Однако район охоты уже оцепили, на дороге обнаружился пост, где проверили документы даже у егеря, и показалось, охранник взирает на учёно­го как на героя-смертника, изготовившегося накрыть ам­бразуру своим телом.

А может, и почудилось спросонья...

Подкормочная площадка оказалась не так и далеко, причём с худым, низкорослым овсом, забитом сорняками, а сам лабаз далеко не королевским, сколоченным из ста­рых досок и дырявой крышей из рубероида. На счастье ко­роля, дождь был лишь с утра и к вечеру установилась па­смурная, но сухая погода, грозящая ночным заморозком. Судя по набродам, медведи сюда заходили, но редко и мел­кие: должно быть, Недоеденный вместе с губернатором решили перестраховаться. Впрочем, другого края поля с земли не было видно, а у леса могли выходить и круп­ные. Зарубин наверх не поднимался, егерь сразу же поса­дил его на раскладной стульчик под лабазом и опутал весь низ шуршащей маскировочной сетью. А от неё несло сы­рым складским армейским запахом на версту!

— Вы что делаете-то? — непроизвольно спросил За­рубин.

— А сиди и молчи, — недружелюбно отозвался егерь. — Наше дело маленькое...

Огородил его с трёх сторон, оставив вид на поле, и по­спешно убежал к машине. Назначение этой вонючей сети было не совсем понятно: то ли она скрывала Зарубина от глаз короля, то ли маскировала самого учёного от ле­шего. Ясно одно: почуяв её запах, ни один зверь на поле не выйдет, а лёгкий предвечерний тягун как раз в сто­рону овсов.

Оставшись один, Зарубин кое-где приспустил сеть, чтоб был обзор на все четыре стороны, и тщательно осмотрел местность в бинокль. По периметру всё поле было закры­то плотным лесным массивом и только справа виднелся прогал, похожий на заброшенную дорогу или просеку, за­росшую высоким кипреем, от которого сквознячком тя­нуло невесомые облачка белого пуха. Трава там оказалась примятой, отчётливо виднелось тёмное пятно занорыша — выход звериной тропы, а в двух десятках шагов, у самого леса, валялась какая-то ржавая конструкция, напомина­ющая соломенный бункер от комбайна. Он не обратил бы на неё внимания — не всё ещё железо егеря свезли в ме­таллолом, если бы при первом осмотре не заметил како­е-то неясное движение. Будто прополз кто-то, или одна за другой проскочили собаки, что-то колыхнулось в зарос­лях, сбило пух с травы и затихло.

Несколько минут Зарубин неотрывно держал под на­блюдением это место, но там всё замерло — не исключе­но, ветерок прогулялся по просеке, создавая иллюзию дви­жения. .. Он уже переключил внимание на самый дальний конец поля, изучая кромку леса, как боковым зрением за­сёк резкое сотрясение семенных плетей кипрея. И не от ве­тра — от живого существа: кто-то ползал у самой земли, трогая частокол рослой травы. Ко всему прочему чуть поз­же послышался странный чмокающий звук, а потом тихий скрип или визг, настороживший ещё больше. Если кабаня­та рыли мышей, то матка бы давно объявилась, если Кух- налёв посадил туда свою охрану, то это глупость несусвет­ная — ставить людей на звериную тропу...

Зарубин приподнялся на нижнюю обвязку лабаза, но рассмотреть что-либо мешала высокая трава. Рас­стояние до ржавой железяки было метров сто, сходить и посмотреть нетрудно, однако прямо по краю поля идти — спугнёшь, если это зверь, в обход по лесу — дол­го, неизвестно, когда привезут короля. А есть приказ всё время находиться под лабазом, сидеть тихо и желатель­но не дышать, пока коронованная особа не сделает вы­стрел по медведю.

И тогда Зарубин рискнул — забрался на лабаз. Отсю­да всё поле просматривалось хорошо, только этот лес­ной прогал перекрывали густые ветви близко стоящей ёлки и виднелся лишь звериный занорыш. Высовывать­ся он не решился, опасаясь, что площадка под наблюде­нием, и не ошибся: через минуту нарисовался Кухналёв. Грузный, он с пыхтением забрался до средины лестницы и сделал внушение.

— Тебе положено находиться под лабазом, — впол­голоса проговорил он. — Спускайся немедленно и зай­ми своё место.

— Я работаю, — со скрытой агрессией сказал Зару­бин. — И попрошу мне не мешать.

— Работаешь? — изумился тот. — Каким образом?

Толстобров был бы доволен его ответом.

— Ставлю энергетическую защиту!

— А-а, — несколько свял полковник. — Все эти ваши заморочки... Поставишь — немедленно спускайся вниз.

— В ста метрах отсюда, — Зарубин указал направле­ние. — Вон там... Происходит некое движение... Что там у вас? Охрана?

— Не твоего ума дело, — грубо отозвался полков­ник. — Занимайся выполнением своей задачи.

Он ушёл тяжёлой поступью снежного человека, а За­рубин спустился на своё законное место и погрозил ему вслед кулаком.

Через полчаса в глазах зарябило, и хоть движения больше не было, однако непонятные звуки всё-таки до­носились, то шаркающие, то будто железо скрипнет или брякнет, а то послышится приглушённый говор. И это был не зверь — люди, скорее всего, охрана или тайные соглядатаи из местных туземцев.

В общем, кто-то сидел в высокой траве и изнывал от ожидания, как сам Зарубин. И это вскоре подтверди­лось. Невзирая на запах от маскировочной сети на поле вдруг нарисовались два пестуна, мягкие и круглые, как ме­ховые шары. Вышли совершенно бесшумно, прогулялись до середины площадки, и тут один принялся копать зем­лю, другой же лениво рвал овёс и по-детски чавкал. Мало того, из травы вдруг возникла их мамаша — крупная, с за­лизанной хищной мордой и блестящей чёрной шерстью. Вариант, прямо сказать, трофейный: можно стрелять, по­скольку сеголетков у медведицы нет, а прошлогодние уже выросли. Несмотря на убогость овса, запасное поле у Недо­еденного оказалось со зверем, причём непуганым: вышли рано! Пестуны держались от матери на расстоянии, види­мо, уже отгоняла, приучала к самостоятельности. Безза­ботно и мирно паслись они минут пять, после чего все трое одновременно встали торчком. И смотрели в одну сторо­ну — на лесной прогал со ржавым железом! То ли шум уловили, то ли что-то почуяли. Трёхметровая медведица показалась во всей красе — шкура тряслась от нагулянно­го жира и переливалась на солнце, как полотнище дорого­го бархата. И стояла прямо, горделиво, как йети!

Мгновение — и всё семейство скачками скрылось в траве. Потом откуда-то донеслось недовольное урчание, вроде бы медвежонка. Зарубин ожидал, что выйдет более крупный зверь и опять начнётся борьба за пищу, но всё стихло и замерло, даже незримое шевеление в прогале.

А потом в воздухе или в ощущениях Зарубина произо­шёл некий беззвучный щелчок, после чего сердце заби­лось иначе, и кровь в один миг вскипела.

По полю шёл натуральный снежный человек, как его описывают очевидцы: лохматое, шерстистое существо при­мерно трёхметрового роста. Он шёл не спеша, открыто, на­правляясь прямо на лабаз, и Зарубин понял: идёт к нему и встречи не миновать. Придавленный разум заверещал, хотелось крикнуть: нет, этого не может быть! Этого не су­ществует в природе! Но голос пропадал, и отказывал ре­чевой аппарат, выдающий нечленораздельные звуки. Ещё миг, и накатила бы волна паники, Зарубин уже чувствовал наплывавшую шквалистую ледяную силу, но в это время громыхнуло, и ударил косой ливень. Однако вместо воды с неба сыпало молоком! В одно мгновение снежный чело­век стал белым, и Зарубин догадался: это же Дива Ники­тична окропила его молоком, чтобы проверить, оборотень он или настоящий. И всё это ему снится, поскольку в небе и впрямь загремело, и по лицу потекла вода.

Холодный дождь отрезвил мгновенно и смыл дрёму вме­сте со всеми грёзами. Он облегчённо вздохнул и, вскочив со стульчика, отступил вглубь, чтоб не доставало ливнем. Дождь молотил по земле и крыше лабаза ещё несколько минут, потом тучку сдуло за спину, и вечернее солнце на­конец-то впервые засияло радостно и жарко, показывая на полчаса, каким бывает бабье лето. Зарубин понимал, что это был сон, однако ощутил на губах вкус молока, ещё раз отёр лицо и обнаружил на ладони белую жидкость, спу­тать которую с чем-либо было невозможно. Однако разум и трезвомыслие уже выбрались из-под тягла сновидения, и его следы надо было убирать безжалостно, не размышляя. Он склонился над густой травой, политой дождём и, соби­рая влагу руками, умыл лицо до скрипа кожи.

И вовремя! На тропе к лабазу показались трое. Который из них венценосный, сказать было трудно: все обряжены в камуфляж, и у всех на плечах карабины, на шеях бинок­ли и фотоаппараты, но средний был повыше и с бородкой, больше походил на старого солдата, чем на короля. Один, помоложе, отстал и скрылся с тропы, двое других продол­жали путь и с ходу стали подниматься на лабаз. Скорее все­го, Зарубина за сетью они не заметили. Первым на лестни­це оказался бородатый, второй бережно страховал, и стало ясно, кто здесь король. Вторым поднимался спортивный те­лохранитель-стрелок, по свидетельству Костыля, професси­ональный охотник за львами, побывавший однажды в их лапах и тоже вроде как недоеденный. Забрались они лег­ко и почти бесшумно, сели, осторожно зарядили оружие и замерли. Охотничья подготовка у них, несомненно, была, не ёрзали, не сучили ногами, не шуршали одеждой, и уже через пять минут казалось, что наверху никого нет.

И напротив, в лесном прогале опять началось движе­ние! Кто-то крупный и громоздкий ползал по земле воз­ле ржавого железа и тряс кончики кипрея, сбивая семя. Дважды мелькнуло что-то тёмное, бесформенное, и потом раздался протяжный, хриплый вздох — не человеческий и не звериный. Будто воздух выпустили из резиновой лодки! Зарубин сразу же вспомнил даже не сон — куклу снежного человека, но такого быть не могло, чтобы у або­ригенов оказалась вторая игрушка. И главный кукловод Борута сидел в милиции!

Зарубин оторвался от бинокля, зажмурился, чтобы унять фантазии, но, когда открыл глаза, без оптики уз­рел, как над травой взметнулась неясная, рослая фигу­ра и сразу же со стоном осела. Явно не кукла — живое существо, которое таилось в траве до поры до времени, и вот вздумало встать!

И это уже было не сновидение...

14

Разум противился, нельзя было верить глазам своим, тем паче человекообразную фигуру они ви­дели всего секунду, но подогретые воображени­ ем чувства били тревогу — там дива! Затаилась и ждёт нужного ей момента, чтобы выбежать на поле. Король стрелять будет только в медведя — в человекообразное существо не посмеет, так они в Европе воспитаны, даже венценосные. Но что станет делать телохранитель?..

С лабаза всего этого видеть не могли, там ёлка ме­шала, поэтому сидели тихо и наверняка слышали возню. Кипрей уже трясся нескончаемо, словно кто-то в нем ка­тался, и глухие стоны не прерывались. И это навело За­рубина на новую мысль: что, если там лежит крупный раненный медведь? И пусть уж лучше свирепый зверь, пусть тот самый людоед, чем снежный человек!..

Но в следующее мгновение стало зябко: короля на лабазе не достанет, а вот безоружного Зарубина под ним никакая сетка не спасёт! Вся надежда на меткость и хладнокровие стрелков, если успеют свалить бегуще­го стометровку зверя...

И вдруг послышался отчётливый чмокающий звук, будто лапу сосал, а потом характерный хруст сжимаемой пластмассовой бутылки, окончательно сбивший с тол­ку, что это могло быть. Минуты три звуки чередовались или складывались в какофонию, после чего опять раз­дался вздох, и над травой восстал хорошо различимый без бинокля зверь! Но с зелёной бутылкой, которую тер­зал лапами и зубами, при этом громко и со вкусом чмо­кая. Пожалуй, минуту он приплясывал на одном месте, по пояс возвышаясь над кипреем, и его можно было при­нять за человекоподобное существо! Потом откинул пла­стиковые лохмотья, трубно взревел, сотрясая вечернее пространство, и со стоном опустился на четыре лапы.

Над головой тотчас же зашевелились стрелки. А мед­ведь попутно и с грохотом смёл с дороги металлом и по­плёлся на поле, как корабль, раздвигая траву. Шёл с ур­чанием, неторопливо, вразвалку и часто останавливаясь, отряхивался, будто выкупался в воде. Он более напоми­нал рассерженного пьяного мужика, вышедшего на ули­цу в поисках, с кем бы подраться. Низкорослый овёс до­ставал ему до брюха, отчего зверь казался непомерно крупным. Выйдя на середину поля, как раз под выстрел, он вдруг завалился на спину и с приглушённым хрюка­ньем стал кататься, как обычно катаются медвежата. По­том вскочил, сделал рывок в одну сторону, затем в дру­гую — резвился, как спущенный с цепи пёс!

Зарубин даже забыл об охотниках на лабазе, поэтому выстрел прозвучал внезапно. Зверь лёг сразу, однако че­рез мгновение вскинул голову, попытался вскочить, и тут громыхнул второй карабин, крупнее калибром. Медведь осел и превратился в совсем скромный ком шерсти, слов­но вдвое уменьшившись в размерах...

На верху клацнули два затвора, и на минуту повисла тишина. Затем коротко гоготнула рация и над головой послышалась восторженная иностранная речь. С тропы прибежал второй телохранитель, за ним егерь с соба­кой, которую тут же спустили с поводка. И пока лай­ка бегала к медведю и обнюхивала его, проверяя, жив ли, появились губернатор, начальник охотуправления генерал Гриша, Кухналёв и с ним двое в штатском. Ко­ролевская свита поспешила на поле осматривать тро­фей, а Зарубин тем временем выпутался из сетей и, уже не скрываясь, опушкой леса пошёл к прогалу, откуда выходил медведь.

Приспособленный под клетку, соломенный бункер был пуст. Но рядом сидели трое — два егеря и с ними вспотев­ший, мокрый Борута. Пили они из пластиковой бутылки, сидели со стаканами в руках, однако молча и скорбно, как на поминках. Возле битого зверя на поле началось кру­жение, захлопали бутылки шампанского, а здесь, в ста метрах от королевского фуршета, был свой, плебейский праздник, скорее похожий на тризну. И стало ясно, что туземцы на Пижме никакой корпоративной этики не со­блюдали, жили своей жизнью и находились в постоянно действующем сговоре. Отпущенный «разведчик» Борута к спиртному не прикасался и, отстранённый, злой, толь­ко шарил незрячими глазами, погружённый в собствен­ные мысли. Оба егеря напряглись и уставились на Зару­бина, словно воры, застигнутые на месте преступления.

— Ты-то откуда здесь? — спросил один.

Оказывается, командовал тут безучастный Борута.

— Этому налейте, — бросил он, вскинув выпуклые базедовые глаза. — Этот ничего не знал, пусть помянет.

Тот самый егерь-конвойник, от которого бежал крипто­зоолог Толстобров, без единого слова налил в стакан что- то тягучее, густое и протянул Зарубину.

— Примешь? За упокой его души?

Зарубин покосился на пустую клетку, взял стакан — оказалось, мёд, разведённый пополам с водкой, медве­жий напиток.

— С браслетами долго проковырялся, — горестно и гнев­но проговорил Борута. — Устроил бы вам тут охоту...

— Ну, чего теперь? — попытался утешить егерь. — Дело сделано... Ладно, помянем его человечью душу.

Борута отодрал от тела мокрую рубаху и стащил её с себя, будто кожу снял. И сразу стало видно, что он весь свит из сухожилий и верёвочных мышц — анато­мию можно изучать. На запястьях его оказались челюсти от наручников, и в самом деле напоминающие браслеты, и это значило, что «разведчика» не отпустили — он по­просту бежал и уже успел разорвать оковы. Егерь-кон- войник выпил, отломил кусок проволоки и стал ковы­рять замок наручников.

— Сейчас, Данила, — пробурчал он. — Я их враз щёл­каю...

— Это только в кино так, — заметил второй егерь. — Бабской заколкой отпирают. На самом деле хрен откро­ешь.

— Ну и сволочи же вы! — скорбно выругался Бору- та. — Как мы договаривались? Поите в хлам! Чтоб в клет­ке уснул...

Егеря начали оправдываться наперебой:

— Да мы поили!

— Он же гад, много не пьёт.

— Тяпнет бутылку для куража — и лапу сосёт.

— Или ворчит, песни поёт!

— Да вы для себя экономили! — Борута пнул бутыл­ку на импровизированном столе. — И когда только на­жрётесь?

Егерь-конвойник один браслет расстегнул и вручил его владельцу:

— Возьми на память! И нечего нас попрекать, мы по­дневольные...

Борута сгрёб с лица сосульки волос

— Я ведь его с малых лет... Из соски выпоил...

— Да хватит тебе скулить! — оборвал егерь. — И так тошно!..

Медовый напиток хмелил сразу, как парное молоко...

Конвойник взялся расстёгивать второй браслет, а на поле, возле битого зверя, запели здравицу королю, которую обычно поют на именины, «Многая лета...». Еге­ря насторожились, один вскинул бинокль.

— Губер приехал... Часа на полтора сабантуй!

— Погодите-ка! — Борута встряхнулся и отнял руку с браслетом. — Я им тоже устрою сабантуй! Контроль- ку не делали?

Егеря заволновались.

— Может, не надо, Данила? Всё-таки король...

— А это не для собственной утехи, — Борута уста­вился на Зарубина. — Для учёного сделаю. Чтоб служба мёдом не казалась. Устрою показательные выступления. Приехал тут нас учить!

Третий глаз у него не вылупился, но от шишки, опи­санной Баешником, остался круглый шрам и пигмент­ное пятно, как от чирья. И вот этот след сейчас покрас­нел, будто засветился изнутри.

Зарубин не понял иносказания на счёт службы и что собирается сделать Борута, но спрашивать ничего не стал. Вероятно, они оба с Толстобровом отлично знали, кто и как выследил их, когда вешали на ёлку куклу в мешке, и кто игрушку у них отнял. То есть от них можно ожи­дать всё, что угодно.

Впрочем, кто его знает, что придумал этот бесхво­стый академик, теперь изображающий чародея: заведёт и утопит в трясине...

— Делали контрольку или нет? — оживал и будто вы­растал тот. — Вы же рядом были?

— Два выстрела слыхали, — егерь снял второй браслет. — Но второй не прицельный, по корпусу. Вро­де шлепок был, по мясу. Им же трофей нужен, целый че­реп...

— Король, говорят, мастер спорта по пулевой, — до­бавил другой. — А телохранитель за львами охотился...

— Не король — принцесса мастерица, — возразил конвойник. — А сам он будто в армии служил...

— Контрольки не было, значит сделаю! — яростно произнёс Борута и опять уставился на Зарубина. — Слы­шу, как стучит Митрохино сердце. Будет королю трофей, а тебе наука. Хрен же редьки не слаще, но тоньше... По­чему под гору не пришёл? Где с Тохой договорились?

К его косноязычию следовало ещё привыкнуть, Зару­бин не сразу и сообразил, под какую гору.

— Служба отвлекла, — неопределённо сказал он.

— Твоя служба — установить существование йети, — заключил Борута. — Или его полное отсутствие. Отрицай на основании или докажи по опыту... Готов отчитаться перед Фефеловым? И губернатором?

Когда академик пытался говорить научным языком, выходило ещё потешнее.

— Всегда готов, — по-пионерски козырнул Зарубин. — Если представишь мне дивьё лесное во всей красе.

— Тебе намекающих знаков мало? Я же во сне тебе показал лешую? В полном её обличье? Чего ещё надо?

— В каком... сне? — осторожно спросил он.

— В котором ты на службе заснул? А я тебе Диву явил!

Даже от такого вздора повеяло мистическим холодом.

— Какую диву? — переспросил Зарубин.

— Диву Никитичну! С молочным дождём?

Он вспомнил краткий сон под королевским лабазом и стряхнул подступающий озноб, попытался шутить.

— Явить-то явил, да ведь руками хочется пощупать...

— Ишь ты, шустряк! — ревниво встрепенулся Бору­та. — Все приезжие такие! Дай сразу в руки... Возьми, если получишь. Тогда и щупай!

— Где взять-то? — его же языком заговорил Зару­бин. — Она же колючая, вся в стекле.

— Ты как думал? Это не рыбку съесть! На сей раз за тобой сам приду, чтоб не увильнул. Сведу на острова, а там сам расхлёбывайся. Если на слово не веришь. Толь­ко не струсь! И на службу не вали.

— Добро!..

— Чего добро? — вдруг засмеялся академик. — Вот сейчас будет катавасия и умора! Ох уж похохочем. Попом­нят они Митроху! Ты давай дуй к своим пристебаям, гу­ляй, а то заподозрят. И слушай внимательно свой народ!

— Может, не надо, Данила? — ещё раз попросил сер­добольный егерь-конвойник. — Напустишь страху, а он — настоящий самодержец. Если случится чего?

— Я нежно сделаю, — заверил Борута и пихнул Зару­бина. — Ты иди, иди давай на службу. Да много не пей с ними, чтоб голова не болела, когда приду за тобой.

Пока длилась фотосессия короля с трофеем и участ­никами охоты, пока поздравляли с полем, наскоро об­мывали выстрел и произносили здравицы коронованной особе, стемнело, и Митроху вытаскивали, по сути, ночью. Могли бы заехать на поле и загрузить, однако устроите­ли охоты, особенно генерал Гриша, будто бы исполня­ли некий ритуал и оказывали честь добыче короля. Весу в битом звере было центнера три, поэтому связали лапы, просунули жердь и понесли впятером: король всюду пы­тался принять участие, подставлял плечо, но только пу­тался под ногами.

Зарубин после поминок с егерями в общем праздни­ке не участвовал, держался подальше, наблюдая за дей­ством со стороны, однако на него сначала наткнулся Кух- налёв, заметно повеселевший и благодушный.

— А ведь и в самом деле всё обошлось, — признал­ся он. — Неужели эта нечисть и впрямь боится учёных?

— Панически боится, — подтвердил Зарубин.

— Тогда объясни мне почему? На лбу же не написано!

— Это секретная информация.

— Да у меня есть все допуски!

Зарубин огляделся.

— Снежный человек умеет считывать мысли и состо­яние интеллекта.

Кухналёв не поверил и сарказма не уловил.

— Только не надо лапшу вешать! Дикая тварь, без штанов ходит...

— От вас ничего не утаишь, — признался Зарубин и вспомнил про пакетик с ладаном, засунутый попутчи­цей в нагрудный карман. — Как вы считаете, это что за вещество?

И сунул ему под нос бумажный кулёк. Полковник по­нюхал, развернул и пожал плечами.

— Пахнет как в церкви...

— Это ладан.

— И помогает?

— Лешие шарахаются, как черти. Это вам по секрету.

— Отсыпь немного?

— Забирайте весь! — великодушно позволил Зару­бин. — Мне больше не пригодится.

Полковник бережно завернул кулёк в носовой платок и спрятал во внутренний карман.

— Пошли, представлю Его Величеству! — вспомнил он. — Вот такой мужик!

— Не хочу, — увернулся он от полковничьей хваткой лапы.

Кухналёв особенно не настаивал, бросился к егерям и охране, которые заваливали тушу зверя в кузов пика­па. Король всюду следовал за своей добычей и даже гру­зить помогал, причём по-настоящему вцепился в шкуру и поднимал «на раз, два — взяли!». Правда, ему тут же поднесли воду и полотенце, чтобы вымыл руки, и обра­ботали их каким-то спреем.

Уже в двенадцатом часу наконец-то венценосного по­садили в кабину пикапа, куда он сам пожелал сесть, и пое­хали на базу. Машин к лабазу приехало около десятка, од­нако Зарубин сел в егерский УАЗ, шедший замыкающим, и не пожалел об этом, ибо услышал глас пижменского на­рода. Егеря обсуждали вопрос, снимать шкуру с медведя сразу по приезде на базу или утром. Решили, что утром, не спеша, поскольку король не мог везти с собой солёную — только выделанную, да и то с великими предосторожно­стями. А приготовить свежатину можно из замороженной медвежатины, поскольку дикого мяса в морозилке нава­лом и любого, вплоть до вальдшнепов и перепелов.

Тут стало известно, что охота принцессы тоже вро­де как удалась: охрана сообщила, будто на старой дой­ке, где она сидела под присмотром Костыля, прозвучал выстрел. Жена Его Величества, то есть королева, была против мерзких увлечений мужа и дочери, поэтому они рассчитывали поставить её перед фактом, то есть обду­рить — постелить или повесить на стены в своём замке шкуры русских медведей как глупые российские подар­ки. Будто об этом проболтался сам король, отчего сильно напряг егерей: для них было чудом, что даже у королей дома есть разногласия. Тогда как каждый из них, простых туземцев, держал свою бабу в кулаке — по крайней мере, так казалось егерям, которых лично из своих рук угостил стаканом водки сам венценосный.

С импровизированного фуршета у лабаза егерям уда­лось стащить несколько бутылок виски, поэтому они продолжали гулять и по дороге на базу, а поскольку раз­лить в стаканы из-за тряски было невозможно, то глота­ли из горла и закусывали апельсинами. Но всех пятерых почему-то не охватывало закономерное веселье, словно охота ещё не закончилась, — тоже оплакивали Митро- ху, но тайно. В команде не было только тех двух, что вы­пускали пьяного медведя на поле. Одни егеря сожалели, что не сделали контрольный выстрел в затылок, но дру­гие были против, и мотивировали тем, что король дол­жен получить череп в целости, как трофей. Даже спор завязался, откуда у киллеров пошла привычка делать контрольку, но вскоре погас сам собой.

Из дальнейшего разговора стало понятно, что это уже не первый одомашненный зверь, которого подстав­ляют под выстрел на этом поле. Двух застрелил сам гу­бернатор, когда только приобщался к охоте, и ещё не­сколько — крутые московские бизнесмены. Никто из них ни на секунду не усомнился, что стрелял матёрых диких зверей, а не подвыпивших мишек. Им даже когти подре­зали и подтачивали, ибо в клетках они отрастали до безо­бразной длины. Весь процесс гарантированной охоты так и назывался у егерей — «сделать маникюр». Оказывается, они дома выкармливают ещё несколько медвежат и мед­ведей, чтобы потом продать своей собственной охотбазе.

Клетку Митрохи завтра же займёт очередной подставной зверь, обречённый на «маникюр», и овчинка стоит вы­делки: взрослый матёрый зверь идёт по цене подержан­ной иномарки плюс премия за организацию охоты. А ещё дают бесплатные лицензии на отстрел лосей и кабанов, которые потом можно продать городским богатеньким клиентам. Выращивать диких зверей в домашних усло­виях хлопотно и долго, это не поросёнок, что выраста­ет за год, но, во-первых, зимой медведь спит, во-вторых, живёт на постной каше и столовских отходах, затраты минимальные, а потом, выкормив зверя, можно зарабо­тать на машину и более того, это как повезёт. Оказыва­ется, Недоеденный давно придумал «маникюр», просла­вился среди состоятельных клиентов гарантированной охотой и база приносит прибыль круглый год.

Королевская колонна двигалась с частыми останов­ками, поскольку среди джипов оказались автомобили с низкой посадкой. Из машин никто не выходил, а пото­му ничего подозрительного не заметили ни гости, ни при­нимающая сторона, высокое областное начальство и еге­ря. И только когда зарулили на стоянку базы, последние враз протрезвели, следы похмелья остались только в тя­жёлых замутнённых глазах.

Начиналась какая-то чертовщина: убитый Митроха исчез! Скорее всего, ожил и выпрыгнул на ходу из кузо­ва пикапа, поскольку на лакированном борту остались толчковые следы когтей, почти пробивших автомобиль­ную жесть. А на полу не было ни капли крови, обычно вытекающей из битого зверя по трясучей дороге. Зару­бин сразу же вспомнил угрозу Боруты и сначала отмах­нулся от самой мысли, что он как-то причастен к ожив­лению и побегу зверя. Однако услышал от егерей уже знакомую фразу, сказанную полушёпотом:

— Борута чудит...

А королю, как назло, вздумалось ещё посниматься с трофеем, уже на фоне охотничьей базы, и он рвался к своему медведю. Кто-то вовремя сообразил вырубить свет, но и полнейший мрак не вразумил венценосного. Сначала он готов был подождать, пока приедет брига­да ремонтников, затем порывался сам найти неисправ­ность, поскольку разбирался в электротехнике и требовал инструмент. Пришлось дать ему плоскогубцы, отвёртку, а провода обрезать, чтоб током не убило. Король залез в распределительный щит и стал искать неисправность, рассказывая про то, как он сам чинит электрику у себя во дворце. Ковырялся полчаса, причину так и не нашёл, однако упрямый, потребовал схему энергопитания.

Положение спас ничего не понимающий Мидак и всё знающий губернатор, отвлёкшие венценосного. Они пред­ложили пройти в трапезную палату, где накрыт стол, заж­жены свечи и где следует провести ритуал древних рус­сов, добывших медведя. То есть проводить дух зверя в верхний мир возлиянием хмельного мёда, иначе у до­бытчика начнётся полоса несчастий. Дескать, а трофей уже выгрузили и торжественно увезли на каталке сни­мать шкуру, мол, дело это не царское, кровавое и лучше на него не смотреть. Опытный охотник и талантливый рассказчик, претендующий на роль баешника президен­та, губернатор на ходу сочинил детали ритуала и обяза­тельные правила обработки звериной туши. Он даже без переводчика втолковал королю, что шкуру с медведя сле­дует снимать не позже трёх часов после отстрела, чтобы она не потеряла естественный блеск шерсти, так цени­мый на выставках трофеев. А прошло уже два с полови­ной, поэтому егеря работают при свечах, дабы уложиться в срок. У ободранного вовремя зверя мясо будет свежее и вкуснее, парную медвежатину, проверенную ветерина­рами и медиками, подадут уже через полчаса.

В общем, короля уболтали, увели трапезничать в гу­бернаторский домик, где включили свет, но лишь после того, как он вкусил хмельного мёда, закупленного специ­ально для высокородных клиентов. Напиток этот не только веселил, приводил в восторг, пьянил не тело — душу, ибо делал мир блестящим и радостным.

Егеря слегка протрезвели, однако шока от потери трофея не испытывали; они переглядывались, понима­ли друг друга и обсуждали вслух, какую шкуру, имею­щуюся в морозильной камере, теперь подсунуть королю. Митроха был настоящий бурый, а в запасе оказалась шкура чёрного зверя, но по размерам подходящая. В су­мерках, да ещё и в азарте, и по неопытности, венценос­ный вряд ли определил окрас — ночью все кошки серы. Уже засоленную шкуру тут же достали, развернули и по­ложили рядом с разделочным столом под специальным навесом. Вероятно, что-то подобное уже приключалось с Митрохой, и те, кто не хотел делать контрольки, откро­венно радовались, что медведь сбежал. Другие же него­довали, среди егерей назревал конфликт из-за грядущей премии.

Едва утрясли вопрос со шкурой, как по рации пришло сообщение, что на поле принцессы произошла нештатная ситуация. Охранники Кухналёва, стоявшие в ближнем оцеплении, выждали полчаса после выстрела, приблизи­лись к лабазу и никого там не обнаружили. Исчезли все, кто находился в непосредственной близости от поля, — Недоеденный, принцесса и её телохранитель, бывший на посту возле засидки. При этом охотничья винтовка венценосной особы осталась на лабазе, а также её куртка и предмет женского туалета — бюстгальтер с оторванной застёжкой. При тщательном осмотре найдено ещё четы­ре зелёные пуговицы от камуфляжа, клок солдатского одеяла, вырванный из середины, и прядка какой-то шер­сти, оставленной на неровностях бойницы лабаза. На вы­зовы по рациям не отвечают, осмотр подкормочной пло­щадки ничего не дал, зверь, если выстрел был по нему, тоже не найден ни убитым, ни раненным. Скорее всего дело рук лешего! Или Боруты, который продолжал чу­дить. Короля пока не известили, но губернатору доложи­ли, и тот требует немедля начать поиск, и уже гонит сюда взвод милиционеров, снятый с дальнего оцепления...

На базе включили свет и началась всеобщая кутерь­ма: опять забегали полупьяные, но быстро трезвеющие егеря, руководимые генералом Гришей. Зарубин хотел уже спуститься с гульбища — про учёного и Госохотконтроль как всегда забыли, и следовало бы напомнить о себе. И тут услышал у себя за спиной искушающий и знакомый голос:

— Ну что, будем созерцать суету или на острова До­рийской мари поедем? Чтоб посмотреть в натуре дивьё лесное? Я за тобой пришёл...

На гульбище, прижавшись к стене, стоял волосатый Борута. Стоял, как придорожный камень на распутье с начертанным роковым предсказанием пути и без пра­ва выбора...

15

Доринская марь напоминала опрокинутый  на бок, изветшавший дом и взирала на мир чёрными «окнами», пугала хлюпающими, гнилыми трясинами и валила с ног терпким, тленным запахом шаманского багула, который раз в четыре года цветёт осенью и считается дурным растением. О том, что ещё лет сто назад здесь ходили суда, говорили со­превшие в костлявый прах деревянные барки и лодки, бревенчатый причал, торчащий из земли на береговом склоне, и крутые каменистые яры со следами прибоя. Когда-то ледник, приползший сюда из Скандинавии, вы­пахал глубокую впадину, а потом растаял, и в холодной, моренной земле возникло мёртвое озеро с небольшими островками.

Сейчас это место скорее напоминало то, первоздан­ное, и несмотря на зелёный покров, было неуютным. Его погибельность витала в воздухе вместе с запахом тлена, болотной вонью и неким низкочастотным гулом. Да ещё в ушах звенело, потому как добирались сюда на раздол­банном в прах «Харлее»: другой транспорт не проходил. Выхлопные трубы отсутствовали, треск стоял невероят­ный, способный распугать всю чистую и нечистую силу, из цилиндров вырывались адское пламя и смрадный дым. И благо, что ехали ночью: дважды останавливались, что­бы потушить начавшиеся позади пожары — затлевший лесной подстил и штанину байкера. Днём бы огня и не за­метили, и хорошо, дождик был накануне, павшая хвоя загоралась не везде, иначе бы тайгу спалили.

Зарубин ехал налегке, без оружия и каких-либо ве­щей: проводник заверил, что ничего брать не нужно, в том числе продуктов и спального мешка, поскольку есть и спать не придётся. Ещё не ступив в логово нечи­сти, Зарубин уже ощутил влияние некого магнетизма, вспомнил, что эта территория объявлена академиками аномальной зоной и поймал себя на мысли, что хочется бежать отсюда. Аппетит и в самом деле пропал, тем паче сонливость, которую он испытывал от бессонных ночей. Удерживали разве что самолюбие и обострённое любо­пытство: что ещё придумал мастер кукольных развлече­ний и академик, чтобы поразить воображение учёного?

А Борута между тем лишь нагонял страха. На рассве­те академик заглушил мотоцикл, стащил рогатую каску, сел на камень у берега и надолго замер. И сидел так, пока Зарубин ходил вдоль болота и осматривал мрачные про­странства в свете пасмурного утреннего неба. Когда же вернулся, застал его за странным занятием: Борута снял сапоги и теперь резал ножом толстенные ногти, более по­хожие на звериные когти.

— Дырки в сапогах делают, — мимоходом объяснил он. — Скоро потекут...

— А-а, — сказал Зарубин, рассматривая его волоса­тые ноги: у такого человека вполне мог отрасти настоя­щий хвост...

— Ты зачем спалил надувную куклу? — спросил ака­демик. — Перед Недоеденным выслужиться хотел?

Было чувство, что они вышли на ринг.

— Исполнял свой долг, — с достоинством проговорил Зарубин. — Избавлял людей от предрассудков.

— Избавил?

— Не знаю, — честно признался он, ожидая от Бору- ты всё, что угодно, в том числе и нападения.

Он как-то подзабыл, что является инициатором изъ­ятия резинового снежного человека, Недоеденный все заслуги взял на себя, но утаить свою причастность к че­му-либо на Пижме было невозможно. И только тут на­конец-то дошло, что, согласившись ехать на Дорийскую марь, Зарубин сам себя обрёк на непредсказуемую месть Боруты. Заведёт куда-нибудь, бросит среди зыбунов или попросту утопит...

Пока у академика в руке был нож, Зарубин держал на прицеле сосновый дрын: кулаком этот свиток из мышц и сухожилий был не пробить. Однако тот демонстратив­но засунул нож в ножны и натянул сапог.

— Я учёных не трогаю, — сказал, будто его мысли ус­лышал. — Потому что сам причастен к науке и народной медицине. Тем более ты нам даже помог с куклой. Она так правдиво в плен попала! Костыль даже не догадался, что это отвлекающий манёвр.

— И это всё, чтобы сорвать охоту короля? — скучно спросил Зарубин.

Борута своих секретов не выдавал.

— Ещё узнаешь зачем, не торопись. Вот что ты дума­ешь про принцессу? Кто она такая на самом деле?

— Женщина, — лениво предположил Зарубин. — Со всеми вытекающими.

Борута взглянул на него с брезгливой усмешкой.

— И ты ещё хотел избавить людей от предрассудков?.. Какой же наивный. Принцесса — паровоз. То есть локо­мотив. И потащит она за собой целый вагон. С одним пас­сажиром. Соображаешь?

— Нет, — честно признался он.

— В назначенный час за ними прилетят. И стюардес­сы в ангельских костюмах пригласят на борт.

— Кого пригласят? — невпопад спросил Зарубин, ощу­щая тупость от этого дурацкого диалога.

— Артиста и принцессу.

— Какого артиста?

— Заслуженного!

— Куда пригласят?

— На борт чёрного вертолёта!

— При чём здесь артист?

У Боруты, оказывается, была конспирологическая версия всех приключений короля и его дочки на Пижме. Он поозирался и заговорил полушёпотом:

— Неужели не догадался? Это же было внедрение на­шего агента! Принцесса — капитан секретного подразде­ления. Никто не знает комплекса задач, которые выпол­няют специальные силы. Поэтому организовали охоту на Пижме. Деда Мороза вывели на принцессу в результа­те многоходовой операции. На самом деле это наш раз­ведчик...

Зарубин опять ощутил прилив истерического смеха и, чтобы ему не поддаться, напустил на себя мрачный вид.

— Хватит молоть вздор, — сурово проворчал он. — Должны же быть какие-то пределы разумного. Откуда взялся Дед Мороз?

— Не веришь? Принцесса сейчас в его объятьях.

— А Костыль?..

— Участь Костыля печальна...

— При чём здесь разведка, шпионы?

— Добро, — легко согласился Борута и взглянул на часы. — Ждать уже недолго. Скоро появится верто­лёт — чёрный, десантный...

— Посмотрим...

— А хочешь знать, что будет? — с прозренческим от­странением проговорил Борута. — Что произойдёт в бли­жайшее время? Послушаешь мою сказку? Только запом­ни основные контрольные слова. Готов?

— Готов.

Зарубин неожиданно понял причину своего внутрен­него неудовольствия и раздражения; он не знал, как себя вести, если этот ясновидец угадает. По логике он нёс пол­ный бред, но какой-то очень уж правдивый — хотелось сказать: да, так бывает...

— Артист похитил принцессу, — всевидящий откинул голову и закрыл глаза. — Их поймают. Он убежит с терри­тории базы. Организуют погоню и не найдут. Дед Мороз выйдет в назначенную точку и включит радиомаяк. Де­сантный вертолёт тем временем будет барражировать над районом операции. Получив сигнал, приземлится, возь­мёт на борт. В московском аэропорту ждёт спецрейс част­ной авиакомпании. Любовь ослепляет, принцесса забы­ла, что она — капитан подразделения специальных сил.

Зарубин даже позавидовал, насколько органично Бору- та придумывает пути развития ситуации — будто из книжки про разведчиков вычитал. Однако ни единому слову не по­верил: если принцесса и в самом деле с артистом, то вряд ли король, а тем более губернатор со своим окружением допу­стят их побег. Изгнанный отовсюду, Дед Мороз даже вну­треннего паспорта не имеет, объявлен вне закона и разы­скивается по причине претензий своих бывших снегурок и отмороженных девиц, как злостный неплательщик али­ментов. Его могут вообще выловить и отправить в дурдом, чтоб не разжигать международного скандала.

Но можно было сделать поправку на здоровье самого неуёмного фантазёра, его больное воображение или ин­тригующие хитрости сказочника, знающего конец сказки.

Между тем невозмутимый Борута походил по берегу болота, подержал согнутый указательный палец над голо­вой, будто определяя направление ветра, после чего не­сколько приуныл, глядя на топи. Заманивший сюда Зару­бина, знаток мари и самый главный проводник на Пижме, идти на остров не спешил, в чём честно признался.

— Давай подождём, — предложил он, — У меня пред­чувствие нехорошее. Если сейчас пойдём, один из нас утонет. Могу даже сказать кто.

— А говорил, лучший проводник! — с ядовитой мсти­тельностью произнёс Зарубин и сам это услышал. — Знал бы — не поехал...

— Я на самом деле лучший, — невозмутимо сказал тот. — Только ночью. А днём ходить опасно.

— Вы же днём кикимору на телеге катали?

— Никого мы не катали! С чего ты взял?

— Баешник из Красной Пижмы рассказывал.

— Нашёл кого слушать!.. На что ей телега, когда она гуляет по топям, мха не касаясь?

— А одеяние у неё из чего?

Борута почему-то посмотрел на свои ладони.

— Белёная крапивная мешковина, — со знанием дела сказал он. — И вся битыми ракушками посыпана, рука­ми не возьмёшь...

Хоть что-то было правдой!

Зарубин спустился с берега к залитому водой тыловому шву болота, прошёл по гнилым, утопающим в жиже мост­кам и ступил на мшистую землю. Пятнистая, ярко-зелё­ная марь источала некий свой свет и казалась сплошным зыбуном, однако на ней виднелись колеи от какой-то тех­ники. Туземцы считали, это кикимора катается на своей телеге, но Борута отрицал, уверяя, что у него есть боло­тоход на дутых колёсах собственной конструкции. Прав­да, сейчас сломался, запчастей не хватало, а так бы они прокатились с ветерком. А вот Дракоши, зятья покой­ного Дракони, могли по топям ходить, аки посуху, пото­му что вся семья — сила нечистая. Однажды Борута сам видел, как все трое зятьёв с его дочерями шли по мари, даже травы не касаясь, да ещё каждый нёс пестерь с яго­дами вёдер на пять. Академик пытался их на болотоходе догнать — куда там!..

Зарубин прошёл по мшистому, кочковатому болоту полсотни метров и встал перед пузырящейся и кем-то взбаламученной топью. Даже из-за собственного самоу­довлетворения идти дальше было опасно. Говорят, в до- ринских зыбунах только в памятной, современной исто­рии утонуло более десятка человек, в основном бабушек, которые и доныне ходят по морошку. Вологодским ста­рушкам не быть не жить — надо заготовить на зиму этой ягоды, чтоб сварить морошкового варенья. Кислого из-за недостатка сахара, насыщенного косточками, вязнущи­ми в зубах, но почти священного, и риск угодить в тря­сину их не держит. По свидетельству Боруты, у тузем­цев есть даже особая молитва к кикиморе, чтоб пустила в свои владения и пронесла мимо гиблых мест. Переда­вать её в чужие уста нельзя, сразу силу потеряет, но ког­да они вернутся из деревни колдунов, пообещал предо­ставить текст для научных целей.

Зарубин потоптался для вида, щупая ногами зыбун, оглядел светлеющее пространство мари и вернулся на бе­рег. Борута взирал на него в прищур, и казалось, во лбу горит третий глаз.

— Ладно, пошли, — хмуро согласился Борута. — Раз тебе не терпится дивьё лесное посмотреть, рискнём... Только, чур, если кто из нас тонуть станет, другому не вы­ручать. Обоих засосёт. Согласен?

Пугал, паршивец!

— Согласен!

Ни мокроступов, ни шестов не предложил, велел идти след в след, и больше ничего. Марь под ногами лишь чуть колыхалась и казалась вполне проходимой, под мхом уга­дывалась песчаная твердь и даже вода не выступала. Сна­чала Борута вёл напрямую, затем пошёл зигзагами, оги­бая чёрные окна иногда по самому их краю и на ходу поясняя, дескать, тут щучьё на блесну берёт, тут зимой окуней можно таскать, а здесь бабка из Пижменского Го­родка утонула. С жадности нагребла трёхвёдерный пе­стерь морошки и в трясину угодила, драгоценной ноши так и не бросила, с ней и в болото ушла в этом месте, тре­тья по счёту. Прежних утопленниц не доставали, а эту вы­нули вместе с пестерем, а скинула бы, так преспокойно выползла. Ягоду её товаркам отдали, так они её помы­ли в воде и варенья наварили — чего добру пропадать?

И продемонстрировал, что топь в этом месте челове­ка держит: перекинул рюкзак и, балансируя, перебрал­ся сам. Зыбун напоминал батут, ноги увязали всего-то по щиколотку, однако если на секунду задержаться, на­чинал проседать, образуя воронку, заполняемую бурой водой, по уверению проводника, настоянной на костях пижменских ягодниц. А иногда из чёрной пучины чере­па всплывают, а то и целые тела, поскольку в болотной жиже есть бальзамирующие вещества.

Пугал, стервец!

Зарубин старался запомнить дорогу, но после треть­его зигзага в голове всё перепуталось, а следов на мху почти не оставалось, как на дорогом персидском ковре. Потом выяснилось: Борута кружит по болоту умышлен­но, чтобы заморочить голову и сбить с толку. Когда он на­чал выписывать очередной зигзаг, Зарубин пошёл пря­мо и даже ног не замочил. Топкие места, конечно, были, иные пузырились от обилия метана, однако все хорошо просматривались, особенно при утреннем косом свете. Бо­рута заметил самовольство ведомого, но ничего не сказал и, подлый, вздумал наказать, в очередной раз закладывая петлю. Зарубин пошёл прямо и чуть не угодил в скрытое «окно». Оказавшись на тонущей кочке, он увидел рас­ступившуюся перед ним чёрную полынью, успел пры­гнуть назад, увяз и отползал на четвереньках, искупав­шись до пояса. Проводник всё это видел, но промолчал, и только когда поднялись на лесистый остров, ухмыль­нулся, глядя на мокрого, в торфяной грязи, учёного. Сам он, будучи в коротких сапогах, оставался сухим.

Путь к деревне колдунов занял чуть больше часа, бе­рег мари хорошо просматривался, и возникало ощуще­ние полной безопасности. Если бы проводник не мудрил и не закладывал виражи, ходу до суши полчаса, и обойти надо всего два «окна», действительно опасных, если идти бездумно. То есть недоступность логова нечисти Борутой слишком сильно преувеличена, чтобы набить себе цену. Зарубин уже давно почуял этот скрытый подвох и толь­ко ждал, когда проводник в аномальную зону проколется.

Сам остров, где когда-то была деревня колдунов, на­поминал тонущий в болоте корабль, даже рубка у него была в носовой части в виде лысой горки, окружённой ельником, и довольно острый форштевень, сложенный из крупных валунов. А венчала его стальная тренога — геодезический знак, к пику которого кто-то привязал длинную красную ленту. Всё остальное было, как рас­сказывал попутчик Баешник: заросшие малинником и ку­стами бузины подпольные ямы, замшелые огарки брёв­ен, торчащие из земли, как признак старого пожарища, да некогда угнетённый скотом, а ныне вольно возрос­ший пляшущий лес с причудливыми кронами и скелета­ми старых сухостойных сосен, вызывающих некоторую оторопь. За что, вероятно, моренный островок и угодил в список аномальных зон Шлопака.

Борута молча привёл его к своему потаённому стану, скрытому в густом ельнике, где в крутом берегу остро­ва была выкопано земляное убежище, креплёное брёв­нами. В этом бункере можно было пересидеть ядерный удар, и не только за счёт глубины подземелья; запаса про­дуктов хватило бы года на два. И самое главное, печь то­пить не надо: от болота окрестная земля не замерзала, лишь укрывалось снегом и продолжала хлюпать. Колдуны на острове точно так же грелись, когда весь лес на дрова пустили. Правда, без привычки дышать было тяжеловато: марь источала сероводород, по мнению Боруты, весьма по­лезный для здоровья. Он попадал в землянку через кера­мическую трубу, выведенную наружу, чтобы высовывать датчики, камеры, микрофоны и брать анализ газового со­става воздуха. Для демонстрации Борута выдернул затыч­ку, дал понюхать — откровенно воняло туалетом.

Сам Борута попил воды: при посещении логовища не­чисти полагалось голодать, дабы не опозориться в кри­тической ситуации, как было со Шлопаком, вкусившим сливок из сосуда познания. Прочитав короткую вводную лекцию про аномальную зону, Борута почти сразу лёг на деревянный топчан и захрапел, а Зарубин всё никак не мог принюхаться к сероводороду и при свете крохот­ной свечки попытался найти затычку от керамической трубы. Не нашёл, скрутил чью-то куртку, хотел заткнуть ею, и тут услышал шум на улице, точнее, гвалт неболь­шой, но возмущённой толпы. Звуки доносились из той же трубы, и, если верить Боруте, Зарубин сейчас слышал голос параллельного мира, то есть дивья лесного, кото­рое на острове живёт не от петухов до петухов, а как ему вздумается. На болоте в этот час никого не было и быть не могло, даже днём туземцы опасались приближаться к заколдованным, гиблым местам, если не считать ста­рух и доярок — короче, настоящих ведьм. Слова были не­разборчивы, считывался лишь высокий накал страстей и отдельные бранные выражения.

Кажется, лесное дивьё переживало всплеск агрессии. Было чувство, что параллельный мир готовит нападение и приближается к подземному схрону, шум накатывал­ся волной, вызывая непроизвольную панику. И Зарубин в какой-то миг ей поддался, ощутил назревающий ледя­ной холод и растолкал Боруту. Тот прислушался — тру­ба уже клокотала гневом, наугад откуда-то выхватил за­тычку и заткнул голоса неведомого мира.

— Ложись спать, — сонно посоветовал он. — Пускай визжат, мы тут в полной безопасности. Переждём туман, а вечером ещё не того наслушаешься...

Зарубин стряхнул наваждение, огляделся и безропот­но повиновался, удивляясь собственным чувствам. Ему, как гостю, был предоставлен надувной матрац на топча­не и пуховой спальный мешок — в нетопленном бунке­ре было прохладно и влажно. Он забрался внутрь и ещё долго не мог согреться, сдерживая дрожь и понимая, что она- результат пережитого страха. Шум с улицы всё ещё доносился, но едва слышный и неопасный, и он бы уми­ротворил себя до состояния сна, однако вспомнил, зачем пришёл сюда, оставив свои дела на базе в самом крити­ческом состоянии, — принцесса потерялась! И верить в предсказание Боруты нет никакой охоты...

Звуки всё же доносились в бункер, вероятно, на дру­гом конце трубы был какой-то акустический сборник или усилитель. И это натолкнуло на первую трезвую мысль: Борута устроил вещание голосов потустороннего мира че­рез эту трубу! Эдакая первоначальная подготовка психи­ки перед походом в недра Дорийской мари, в логово ди- вья лесного, на священный остров, где лежит алтарный камень. Наслушаешься голосов, а картины чудовищ под- верстаются сами от собственного о них представления и воображения. Драматургия этого спектакля была по­сложнее, чем с китайской куклой йети: учитывалась бо­лее тонкая психология, рассчитанная не на массовый ис­пуг — на индивидуальное восприятие.

Покинуть бункер бесшумно не удалось. Тяжёлый де­ревянный люк открывался со скрипом, напоминающим сигнализацию, и Борута вскочил.

— Ты куда?..

— Воздухом подышать... Не могу спать днём!

— Гляди, на верху опасно, — меланхолично предупре­дил он. — Нечисть здесь без расписания живёт и в тума­не ещё более зловредна...

Но задерживать не стал. Зарубин выбрался на волю и только здесь облегчённо вздохнул, однако обнаружил плотный, непроглядный туман! Да ещё какой-то мерзкий, холодный, пробирающий до костей. Зато здесь туалетом не пахло, а вполне сносно — болотом, багульником и сы­ростью. И никаких тебе голосов!

Пока он ощупью собирал хворост и разводил костёр, где-то загоготали гуси, скорее всего, дикие, что гнездились в болоте, а потом вообще все звуки пропали. Дивьё лес­ное будто бы убралось в свой параллельный мир, невзи­рая на благодатный туман. И всё бы ничего, но Зарубин вдруг ощутил болезненный озноб, который обычно быва­ет от температуры. Он жался к огню, но топливо быстро истлевало под ветром, а топора не было, чтоб нарубить настоящих дров. Пока он бегал за хворостом, костёрчик чуть не угас, однако и подпитанный горел недолго, а ли­хорадило всё сильнее. Чтоб не замёрзнуть, пришлось бы всё равно спускаться в подземелье, так и не дождавшись явления нечистой силы, а туман становился гуще и удуш­ливей. Он подсовывал в огонь обгоревшие охвостья веток и уже поглядывал на открытый люк в подземелье, ког­да за спиной, в лесу раздался сильный треск. В тумане он не увидел, как рухнула сушина, — услышал характерный грохот дерева о землю, и разбитые крупные сучья сухой сосновой кроны прилетели чуть ли не к ногам Зарубина. Он шагнул в белую пелену и, склонившись к земле, узрел целый ворох дров, но, не успев обрадоваться этому, от­скочил. Незримая и неведомая сила разворачивала сухо­стойный ствол сосны в сторону костра! Сумрак и туман не позволяли увидеть эту силу, но оценить её можно было по тому, как дерево толщиной в обхват двигалось к Зару­бину, подминая мелколесье и кустарник. Будто кто-то ка­тил его впереди себя!

Зарубин непроизвольно отступил в противоположную сторону — к замаскированному лазу в бункер, и в это вре­мя сушину бросили на землю в трёх шагах от костра. По­том послышался шорох осыпающейся гальки, и всё стихло.

Выждав несколько напряжённых минут, Зарубин вер­нулся к угасающему костру, щедро накидал дров и при свете яркого пламени увидел очертания павшего сухо­го дерева. Незримый благодетель не вывернул из земли, а сломал сосну у корня, приволок к огню и обеспечил то­пливом на долгое время. И сделал это не человек и даже не зверь, ибо переломить сосновый ствол не удалось бы даже самому крупному медведю...

Эта заготовка дров впечатлила и взволновала Зару­бина настолько, что он забыл об ознобе. И вновь ощутил его, когда от пламени затрещали волосы, и понял, что от костра уже не согреться, что холод внутренний и бо­лезненный. Он крутился у огня и всё сильнее мёрз, хоте­лось лечь, укрыться с головой, спрятаться от некого под­ступающего страха за свою жизнь, как в детстве. Но при этом обратно в подземелье не хотелось! Он всё-таки на­деялся, что это состояние вызвано болотом и туманом, возможно, насыщенным некими вредными испарения­ми, тем же цветущим багульником. Если потянет вете­рок, сдует этот сумрак и появится солнце, всё пройдёт само, а сейчас надо жечь костёр и ждать.

Преодолевая себя, он несколько раз сходил за дрова­ми, заготовил надолго, чтобы больше не отходить от ко­стра, но в это время из бункера появился Борута. Он даже не удивился, откуда столько топлива, присмотрелся к За­рубину и осел.

— Худо дело, учёный... У тебя болотная лихорадка! Почто не предупредил?

— Откуда же я знал?

— Нельзя тебя тащить на алтарный остров. Там ещё хуже будет... А лекарства с собой нет!

— Ничего, переборю, — сквозь зубы произнёс Зарубин.

— Что ты переборешь? Лихорадку?.. Три часа — и че­ловек сгорает. Спасти может только вертолёт!

— Какой вертолёт?

Борута выбрался из люка с сапогами в руках и тут стал обуваться.

— «Чёрная акула»... Я могу подать сигнал. Но в тума­не не найдёт... Слышишь, уже летает?.. Придётся идти!

Зарубин и впрямь услышал в непроглядном небе вой турбинных двигателей вертолёта. А ему казалось, это шум в ушах от болезненного состояния...

— Ладно, я на алтарный остров. Туда и назад...

— Зачем ты пойдёшь в таком тумане?

— За снадобьем, тебя спасать, — академик спустился к болоту — Зарубин не отставал.

— Меня просто морозит. От усталости, несколько но­чей не спал... Не ходи!

— Сначала все так думают... Если туман снесёт, туши костёр! Сам в бункер.

— Почему?..

— Мы в зоне спецоперации, — ворчливо заявил Бо- рута и, будто в воду, шагнул в зыбун. — Со мной бы тебя не тронули. Я пароли знаю.

— А без тебя?..

— Огонь засекут с воздуха, а свидетели им не нуж­ны. Никто разбираться не будет, снайпер срежет, и всё...

Над марью туман стоял пеленой, образовав просвет, высотой как раз в его рост. И всё произошло так стреми­тельно, что заторможенный болезненным ознобом Зару­бин в первые минуты не смог прочувствовать и понять, что происходит. Академик прошёл всего-то метров двад­цать и вдруг почему-то уменьшился вдвое. И заорал:

— Не подходи! Не смей! Вместе уйдём...

Зарубин и не собирался подходить, смотрел вдоль ту­манной пелены в узкий просвет над марью и отмечал, что Борута почему-то елозит на одном месте и становит­ся всё короче. Скоро над зыбуном остались лишь голова и раскинутые руки, будто он плыл брассом.

— Эх, было же предчувствие!.. — это были его послед­ние слова, прозвучавшие над глухим от тумана болотом.

И только когда голова его исчезла, Зарубин опом­нился и побежал по упругому зыбуну. На месте, где про­валился Борута, зияло «окно», едва прикрытое плаваю­щими кочками с осокой, и между ними ещё пузырилась чёрная вода. Стоять на одном месте было опасно: выпле­тенная травой, корнями багула и мхами болотная ткань проседала, выдавливая пенистую грязь. Зарубин попя­тился, видя, как чёрная дыра в болотной хляби быстро затягивается, не оставляя даже следа, приметы, что туда только что канул человек! Через несколько шагов сам провалился по колено, после чего рухнул плашмя на зы­бун и пополз к берегу. Пожалуй, в это время и дошло, что Борута утонул. Причём, исполняя благородное дело — по­шёл за лекарствами от болотной лихорадки!

Зарубин кое-как вылез на берег, тут встал на ноги и оглянулся. Туманная пелена трепетала, норовила опу­ститься и захлопнуть тонкий просвет, и он, уже полубез­умный, опять побежал в болото. В это время и услышал над головой свист турбин: машина и впрямь барражи­ровала над территорией, и только туман мешал увидеть, какой это вертолёт. Помня наказ Боруты, он испытывал назойливое желание спрятаться, что сделать было не­возможно, однако без всякой нужды встал на четверень­ки и зачем-то пополз к месту, где утонул академик. До­полз, посуетился возле уже затянувшегося окна и понял, что ничем уже помочь не может. И всё равно вернулся на сушу, почти на ощупь отыскал и выломил ольховый шест, более похожий на удилище: толще не нашёл, — и снова пополз по зыбуну. Возле «окна» Зарубин попы­тался измерить глубину, легко проколол травянистую поч­ву и чуть сам не ушёл вслед за шестом: трёхметровый, он не достал дна!

В этот миг ему стало страшно, что он ходит и ползает по зыбуну, как по тонкому льду; любое неосторожное дви­жение, и можно уйти вслед за Борутой. Зарубин выбрал­ся на остров насквозь мокрый, продрогший и с воспалён­ным дыханием, ко всему прочему напал чих и сильнейший насморк. Он почти залез в костёр, одежда запарила, и всё равно согреться не удалось, однако появилась первая трез­вая мысль: пока есть ещё силы — бежать с острова, где его никто не найдёт. Или, несмотря на все устрашения акаде­мика, подать сигнал вертолёту, когда снесёт туман, — рас­палить несколько костров. Даже если тут на самом деле какая-то операция, не звери же они...

Турбины просвистели почти над головой, даже ту­ман взвихрился, раздутый винтами, и Зарубину показа­лось, в небе мелькнул силуэт военного штурмового вер­толёта. Он непроизвольно замахал руками и закричал, но прореха в тумане сошлась, и гул унёсся куда-то вглубь мари. Зато где-то за спиной возник другой звук — похо­же, мотоциклетного мотора. И он поймал себя на мысли, что сходит с ума: сразу увиделся Борута верхом на «Хар­лее». И был не плодом воображения — ехал натурально по мари, огибая «окна»! Правда, в просвете между зем­лёй и небом были видны лишь колёса и рогатая каска, всё остальное скрывалось в тумане. Зарубин потряс го­ловой, зажмурился и услышал незнакомый голос:

— Гляди, костёр горит! Кто-то есть!

Из болота на берег вырулил трёхколёсный велоси­пед, только огромных размеров и с мотором. А восседали на нём два мужика, как два сказочных молодца из лар­ца, только с ружьями за спинами и одинаково опоясан­ные патронташами.

— Эй, гражданин, ты кто? — спросил тот, что был за рулём.

— Должно быть, это учёный, — подсказал его пасса­жир. — Похож...

И оба с любопытством уставились на Зарубина.

— Я заболел, — неожиданно для себя признался тот. — Болотная лихорадка...

— А ты откуда взялся? — весело ухмыльнулся води­тель. — Не с Борутой ли пришёл?

— Борута утонул! — вспомнил Зарубин. — Вон там, в трясине...

— Да ладно! — засмеялся пассажир. — Такого быть не может!

— Учёный, а ты волков здесь не видел? Пару?

От насморка и чиха у него слезились глаза.

— Волков не видел... Вертолёт летает.

— У нас опять тёлку порезали, — заговорил пасса­жир. — Стельную! Отбили от стада и...

— Погоди, — остановил его водитель. — Мужику и впрямь хреново, не видишь, что ли... А где Борута?

— Говорю же, утонул...

— Перестань, учёный, говно не тонет! Он что, бросил тебя на острове?

Зарубин старался сморгнуть слёзы, но мужики всё равно двоились.

— Не знаю, пошёл за лекарствами... Вы вертолёт ви­дели? Это «Чёрная акула»?..

— Да он совсем плохой, — заключил водитель. — А ну, садись в багажник!

Пассажир соскочил с болотохода и помог забраться в решетчатый ящик между двух колёс.

— И правда, квёлый совсем, потный, липкий и трясёт его... Но нам некогда, мы волков ищем!

— Отвезём в избушку и мамке скажем, — уточнил во­дитель. — У нас опять волки тёлку порвали...

И больше уже не разговаривали. Болотоход на авто­мобильных камерах понёсся по мари, как по асфальту, и лишь мягко покачивался на зыбунах. Туман не позво­лял видеть пространство и определить, куда они едут с та­кой скоростью — всё неестественно быстро мелькало пе­ред глазами, отчего ломило переносицу и вызывало чих. Впрочем, это казалось теперь не важным, надо было пе­ретерпеть ледяной и мокрый встречный поток воздуха. И грело единственное слово — избушка. Сколько они так неслись по мари, неизвестно, однако Зарубин отме­тил, что эта чудо-машина затряслась на каменистой осы­пи и сразу же исчез туман. Потом болотоход выскочил на какой-то заросший просёлок, который уткнулся в не­кое подворье: вполне приличный домик под старыми еля­ми, крохотная банька и круглая клумбочка с увядшими, почерневшими от холода георгинами. Здесь и прекра­тилось мелькание, пассажир соскочил на землю, чтобы вынуть Зарубина из ящика. В это время над головами опять завыл вертолёт, причём низко, над самым лесом, и не надо было быть специалистом, чтобы определить, что это армейский фронтовой штурмовик, отчётливо на­рисовавшийся в дорожном просвете.

— «Чёрная акула»! — крикнул он.

Мужики переглянулись.

— Борута начудил, — хохотнул водитель. — Совсем худо парню...

— Но это же вертолёт! — воскликнул Зарубин. — Чёр­ный, военный...

— Ну и что?

— Зачем он летает?

— Дак принцессу ищут, — сказал пассажир. — Пошли в избушку, тебе в сухое тепло надо...

— У вас же на базе принцесса потерялась? — спросил водитель. — Или ты не слышал?

— Слышал, — признался Зарубин. — Но это совсем другой вертолёт! В МЧС не такие...

И осёкся, ибо хотел повторить ту глупость, что рас­сказывал ему Борута.

— Позвоню мамке, пусть пришлёт кого, — сказал во­дитель пассажиру и добавил уже Зарубину: — Извини, учёный, нам некогда с тобой возиться. А лихорадка прой­дёт.

— Ты багульником надышался, — добавил пасса­жир. — Ещё бы чуть, и таких бы картинок насмотрел­ся!.. Тебя же Борута привёл поглядеть на дивьё лесное?.. Туда теперь часто ездят багул понюхать. За деньги, меж­ду прочим. А тебя бесплатно угостили...

Он отвёл Зарубина в домик под елями, велел снять мокрую одежду, дал какую-то униформу — комбез и курт­ку, после чего уложил на диван и укрыл тулупом.

— Я печку затопил, лежи. Сейчас тепло будет.

— Спасибо, — пролепетал тот, наконец-то согреваясь.

— Только не спи, — предупредил пассажир. — Иначе глюки начнутся. Перетерпи немного. Мы в детстве тоже бегали; нанюхаешься, а потом орёшь по ночам...

Сказать, от чего орёшь, он не успел: с улицы позвали, потом заверещал двигатель, и болотоход умчался. При всём желании уснуть он не смог, вместо озноба теперь доставала головная боль, от которой было не открыть глаз — начиналась светобоязнь. Она накатывалась вол­нами, всякий раз вызывая мстительные чувства к Боруте, хотя Зарубин понимал, что мстить уже некому. Заманил, завёл на болото, зная про отраву цветущего багульни­ка, чтобы нанюхался и «мультиков» насмотрелся, как подростки-токсикоманы. Неожиданную месть придумал академик! Ещё неизвестно, что бы произошло, если бы до конца вынюхал этот «курс ароматерапии», не исклю­чено, потерял бы рассудок. Благо, нелёгкая занесла охот­ников за волками, иначе бы с головой погрузился в па­раллельный мир и видел бы вокруг только дивьё лесное...

Он точно помнил, что не засыпал даже на минуту, однако в какой-то момент услышал вкрадчивый голос у себя над ухом:

— Пей, дяденька, не бойся... Молоко помогает. Ты же знаешь, его бесплатно дают на вредном производстве. Особенно на лакокрасочном...

Зарубин понял, что в руках у него знакомый бидон­чик, и он уже выпил больше половины! А голос между тем продолжал звучать, больше напоминая сновидение:

— Тебя же на базе потеряли. Как принцессу! Ищут вез­де... Твой начальник Фефелов прилетел!

Потом они ехали на машине по невероятно тряской дороге — в голове отдавалось. И это был не сон.

— Отлежаться бы тебе, — Дива Никитична была за ру­лём. — Да боюсь оставлять у себя. Начнут искать — оты­щут мою избушку. А это моё последнее прибежище, где могу побыть одна. И так уже Недоеденный намекал, что знает... Как принцессу найдут и всё успокоится, ты при­ходи. Дорогу запомнил?.. Или давай я за тобой заеду?

Зарубин что-то ей отвечал, но невпопад, не понимая, что его приглашают на свидание. Буровил что-то про бо­лото, багульник, кажется, рассказывал про Боруту и чёр­ный вертолёт, потому что она смотрела на него участли­во и с сожалением. И увещевала ласково:

— Ничего, дяденька, это пройдёт. И глаза откроются, чтоб на свет смотреть...

При этом гладила ладонью по лицу; он не видел из-за светобоязни и бегущих слёз, но ощущал её руку и чуял, как утекает головная боль. И уже отчётливо запомнил момент, когда остановились на развилке возле указате­ля на охотбазу Костыля.

— Здесь ты уж сам дойдёшь, — сказала вдова. — Не бойся, открой глаза!

Он разлепил веки, протёр загноившиеся глаза — пе­ред ним и впрямь оказалась Дива Никитична. А была опасность, что всё это снится...

— А ты? — спросил Зарубин.

— Мне пора назад, — озабоченно проговорила вдо­ва. — Дракоши мои волков обложили, придётся самой на номер становиться... Завтра за тобой заеду! Вечером приходи на эту развилку.

Голова уже не болела, и на свет можно было смо­треть, но отупение чувств ещё не прошло. И когда маши­на Дивы Никитичны исчезла за поворотом, он спохватил­ся, что ничего не сказал ей, даже не поблагодарил. Пока Зарубин шёл к базе, окончательно пришёл в себя и по­старался затвердить всё, что слышал от Дивы Никитичны. А в большей степени старался убедить себя, что всё это было на самом деле, а не привиделось в токсикоман­ском бреду.

К счастью, отчитываться перед шефом, где он был со вчерашней ночи, не пришлось: Фефелов искал прин­цессу с воздуха, возглавив поисковую группу. Заруби­ну же рекомендовалось немедленно отправиться на по­иски с наземной, которая до сей поры не подготовилась к выходу из-за того, что Мидак и Кухналёв никак не мог­ли поделить власть...

16

Мидак оказался слабаком, схватился за голову и чуть ли не взвыл, когда обнаружилась пропажа принцессы, однако Кухналёв, как чело­век военный, мгновенно взял ситуацию под контроль и ко­мандование — на себя. Представитель МИДа опамятовался, у них началась распря, один отдавал приказ, другой его от­менял. Губернатор занял сторону своего начальника охра­ны, однако был уличён Мидаком в игнорировании распо­ряжений МИДа, негосударственном подходе и потерял авторитет. И только прилетевший по тревоге Фефелов су­мел примирить враждующие стороны, выступив посредни­ком. А если быть точным, то заперся с противоборствую­щими сторонами в егерской избе и в грубой форме отматерил обоих, популярно объяснив, что о результатах поиска будет докладывать лично министру. Полковник ФСБ и Мидак тут же договорились командовать вместе, дружно сдали шефу учёного Зарубина, который самоустранился, в поисках участия не принимает и вообще вроде бы сбежал. В общем, процесс, кажется, пошёл, по крайней мере, име­ющийся личный состав привели в боевое состояние и при­готовились к выезду. Этот дуумвират уже не интересовало бегство ожившего Митрохи; они рвались искать и спасать принцессу, пока король не проспался от княжеского напит­ка — хмельного мёда, не опамятовался и о ней не спросил и пока уполномоченный Фефелов не доложил министру о бездействии местных властей.

Всё благодушное отношение к Зарубину кончилось, полковник даже спрашивать не стал, где он всё это вре­мя находился, приказал немедленно садиться в машину и выезжать вместе с егерями на старую дойку. Тогда он был уверен, что исчезновение трёх человек сразу, тем бо­лее самого Недоеденного, без вмешательства нечистой силы не обошлось и никакой тут ладан не поможет.

На поле приехали только к обеду и застали здесь одно­го начальника охотуправления, генерала Гришу. Охранни­ки с ночи всё ещё прочёсывали опушку леса и прилегаю­щую местность в надежде найти хоть какие-нибудь следы и составить предположительную картину, что тут могло произойти. Оставленная в засидке винтовка принцессы и её куртка подвигали к мысли, что Её Высочество внезап­но схватили и понесли, как вчера самого Кухналёва, а Ко­стыль выстрелил и помчался догонять. Но в эту версию не закладывался явно сорванный бюстгальтер, подсказы­вая совершенно иное развитие событий. И уже совершен­но необъяснимые факты: лабаз и брошенные вещи — всё залито белым веществом, похожим на молоко.

Зарубин понял, что сейчас с него спросят за нечистую силу и приготовился к обороне, но на полковника напа­ла неожиданная рассудительность, можно сказать, даже просветлённость. Сказывалось влияние Мидака, кото­рый понимал значение уполномоченного министром Фе- фелова и на всякий случай застзшался за его подчинённо­го. Кухналёв отстал от учёного и тут же сам переиграл свою версию, вдруг вспомнив о воспылавшей страсти Не­доеденного к принцессе, на что указывали оставленные на лабазе предметы женского туалета. То есть принцесса бежала полуголой! И явно от сексуального домогатель­ства любвеобильного охотоведа.

По его рассуждению, Костыль, оставшись на лабазе вдвоём с принцессой, начал приставать к ней, а как он это делает, полковнику было известно. Утончённо воспитан­ная королевишна сначала сопротивлялась, отбивалась чем могла и плеснула в охотоведа молоком. Но всё же не выдержала наглого напора, попыталась убежать, и Ко­стыль бросился в погоню. Королевский охранник, быв­ший внизу и в некотором отдалении от лабаза, увидел побег принцессы и агрессивность Костыля, сделал преду­предительный выстрел и помчался спасать охраняемое тело. Но в какую сторону все они побежали, ночью было не разобраться. Откуда взялось молоко на лабазе — тоже. Ясно было одно: все эти события произошли в светлое время суток, судя по выстрелу, прозвучавшему в райо­не старой дойки, и фонарю Недоеденного, оставленно­му на лабазе.

То есть с момента исчезновения прошло часов сем­надцать, не меньше, и Кухналёв драконил своих охран­ников, которые сразу не доложили о происшествии и пы­тались исправить ситуацию своими силами. И только под асфальтовым катком тяжёлого гнева полковника они поколебали его версию, признались, что вступили в не­кий полушутливый сговор с Костылём. Охотовед попро­сил не реагировать, если услышат характерные возгласы принцессы либо увидят их совместную отлучку с лаба­за, и те согласились из мужской солидарности. Причина на это была уважительная: королевишна вела себя с Не­доеденным игриво, если не сказать вольно, ибо создава­ла впечатление избалованной, распущенной женщины. Это было всеми замечено, в том числе и телохранителем принцессы, который не обращал внимания на забавы Её Высочества. Она наконец-то хоть на один вечер избави­лась от опеки венценосного отца, вспомнила, что при­ехала отдохнуть, порезвиться, набраться впечатлений, испытать новые чувства. Охранникам показалось, прин­цесса немного влюблена в очаровательного и остроум­ного охотоведа. Даже языковый барьер не удерживал: на все её речи Костыль отвечал двумя словами на ан­глийском — уез и ехсизе ше, чем вызывал у неё приступ веселья. Она словно забыла, зачем приехала на лабаз, называла Недоеденного медведем и, верно, собиралась охотиться на него.

И охранники же подтвердили, что выстрел был из за- сидки, не исключено, что случайный либо из баловства, ибо потом послышались весёлый смех принцессы, вос­торженные и даже характерные её вопли:

— Вау! Вау!

Костыль тоже что-то говорил, но громким шёпотом и неразборчиво. Охранники решили, на лабазе начался роман, и не мешали принцессе, поскольку ориентирова­лись на поведение её телохранителя, который знал по­вадки своего охраняемого лица и ни на выстрел, ни на го­лоса никак не среагировал. Побежал он со своего поста, когда на лабазе стихли голоса, прекратилось всякое дви­жение, и тишина показалась подозрительной. Однако в засидку телохранитель не поднимался, а лишь несколь­ко раз окликнул принцессу, убедился, что там никого нет, и почему-то ринулся через поле к берёзовой роще. Тогда уже начало смеркаться, и охранники не увидели, в каком месте он исчез в лесу. Само поле и прилегающую опуш­ку они уже прочесали, но ничего не обнаружили, в том числе и следов, искать которые ночью, да ещё в районе активного движения зверя, бессмысленно.

Кухналёв тут же доложил губернатору результаты опроса, пообещал к вечеру найти принцессу с Костылём и попросил не извещать пока короля, а лучше напоить его, чтоб сломался и завалился спать. В это время ко­е-как приполз автобус с милиционерами, бывшими в оце­плении, и началось прочёсывание близлежащего леса. Ровная цепь помелькала на поле, углубилась в берёзо­вую рощу и пропала. А когда через сорок минут верну­лась, уже разрозненная, малыми группами, выяснилось, что потерялось трое сотрудников. Причём каждый был с рацией, но почему-то на вызовы не отвечал. Командо­вавший милиционерами капитан хотел было отказать­ся от поиска, ссылаясь на усталость сотрудников: тре­тий день стояли в оцеплении, — но попал под дружный рёв дуумвирата и снова погнал подчинённых в лес, уже в другом направлении. На сей раз не вернулось ещё чет­веро! Их подождали, постреляли из ракетницы, и Кухналёв всё-таки дал отбой: начался дождь со снегом и ве­тром. Одетые по-летнему милиционеры залезли в свой автобус, а охранники натянули тент и развели костёр воз­ле лабаза — кроме сырости заметно похолодало, а ран­ние сумерки довершили этот ненастный день. К тому же пришло сообщение, что в район исчезновения принцес­сы кроме воздушной группы МЧС выдвинулись ещё три наземные, вооружённые тепловизорами и прочей тех­никой поиска.

Зарубин поймал себя на мысли, что тихо ненавидит уже всех — Кухналёва, Недоеденного, своего шефа Фефелова, который всё ещё летал на вертолёте, грызущихся между собой егерей и даже безобидного генерала Гришу. Бродя по полю в одиночестве и размышляя над природой собственной агрессии, он вдруг наступил на что-то мяг­кое и сначала отдёрнулся: медвежьих свежих куч в ов­сах было в избытке. Но потом потрогал ногой, поднял и на ощупь понял: декоративная боярская шапка Деда Мороза!

И в тот же миг вспомнил предсказание Боруты: прин­цесса бежала с артистом!..

Когда Зарубин видел его в последний раз на этом поле, Дед Мороз был в шапке и убежал в ней. Конечно, он мог потом вернуться и потерять её, но не бросил бы. Значит, уронил шапку впопыхах, когда нельзя было останавли­ваться...

Деда Мороза здесь тоже считали нечистой силой, и идти сейчас к Кухналёву, чтоб сдать вещественное до­казательство, равносильно подставиться под его неу­молимый вздорный нрав. Неизвестно, что ему в голову взбредёт, однако в любом случае присутствие на поле от­мороженного артиста — факт очень важный. И хочешь или не хочешь, но прямо указывающий на то, что пред­сказания утонувшего Боруты подтверждались!

Кухналёв вместе с Мидаком откровенно дремали в ма­шине, и когда Зарубин открыл дверцу, оба вздрогнули и сделали озабоченный вид. Полковник оглядел наход­ку оловянным взором, потянул носом, затем конкретно понюхал.

— Знакомый мускусный запах... Где взял?

— Недалеко от лабаза, на поле.

— Если её схватил артист, — стал размышлять он, — значит, и меня тоже? Ты это хочешь сказать?

Ему можно было не отвечать. В возможности Деда Мороза Кухналёв поверить не мог, да и обидно было ез­дить на загривке сумасшедшего, куда интереснее звучит история про снежного человека.

На сей раз полковник прежней резкости не проявил.

— Нет, исключено. А челюсти?.. — И привстал. — Это... что такое?

Высунул палец сквозь дырку в шапке.

Судя по характерным следам, это была пулевая про­боина навылет.

— Час от часу не легче, — привставший было Мидак обрушился на сиденье. — Неужели принцесса стреляла по артисту? Только убийства не хватало...

— Дед Мороз жив и здоров, — заверил Зарубин, — И даже счастлив! Потому что он сейчас рядом со своей возлюбленной.

— Бред! — полковник и слушать не хотел. — Это ты Боруту наслушался? Ещё про чёрный вертолёт расскажи!

Зарубин молча закрыл машину и подался к егерям, которые тоже развели свой костёрчик и повесили чай­ник: всех мучило похмелье, но никто не смел выпить. Че­рез некоторое время полковник с шапкой в руке пришёл туда же и, судя по поведению, хотел помириться с учё­ным, начал выдвигать новую версию — о причастности Деда Мороза к похищению принцессы!

Но тут нашлась одна из пропаж, вернулись три заблу­дившихся милиционера, и не с пустыми руками — при­вели с собой телохранителя Её Высочества! Он оказался в одном ботинке, сильно хромал, натовский камуфляж был изодран, в том числе даже на спине, под глазом синяк, лицо поцарапано, и самое главное, где-то поте­рял карабин. Было полное ощущение, что и этот попал в лапы снежного человека и сейчас начнёт рассказывать байки, как Кухналёв. Однако первые пять минут телохра­нитель ничего толком объяснить не мог, хотя к нему об­ращались аж на трёх языках. Больше других переживал генерал Гриша: всем иностранным охотникам по причи­не секретности непротокольной охоты он выдал казённое оружие под личную гарантию и теперь отвечал головой.

Телохранителю догадливые егеря налили виски, уво­рованные ещё на королевском поле, и тот, придя в себя, заговорил на французском, причём не скрывая деталей характера своей подопечной. Он признался, что являет­ся бывшим офицером войск специального назначения, служил вместе с принцессой и был ею избран в качестве личного охранника. Добрый по натуре, он и раньше по­зволял ей всяческие вольности, зная, что отец держит её в строгости, и тут будто бы не заметил, как она кокетни­чает с Костылём. Дело в том, что её хотят отдать замуж за некого чуть ли не африканского принца, разумеется, без любви, и телохранитель принцессу жалел, потакал желаниям. К её увлечению охотоведом отнёсся, как всег­да, лояльно и был уверен, что на лабазе они непременно займутся любовью. Поэтому предусмотрительно отошёл подальше, чтобы не мешать, однако подходы к лабазу держал под наблюдением и видел, что по лестнице никто не поднимался. И молока ни он, никто другой не прино­сил, поскольку бывшая сослуживица его на дух не пере­носит, а никто из посторонних принести не мог. Откуда оно взялось на лабазе, ему неизвестно.

Принцесса любила напитки и мужчин покрепче, ино­гда употребляла кровь убитых ею животных. Телохрани­тель об этом знал, поэтому, когда после выстрела на ла­базе посмеялись и затихли, вначале подумал, спустились на землю, чтобы уйти в широкие поля, и там теперь ка­таются в ромашках и васильках. Это у него такое пред­ставление было о любви по-русски. Ещё выждал какое-то время и только потом догадался: сбежали в ближайший кабак и загуляли, поскольку прошло полчаса, а их нет. Он вспомнил, что зрелым русским мужчинам, когда они ухаживают за женщинами, требуются раздолье, стрель­ба, непременно трактир и цыгане с гитарами. Нечто по­добное случилось с принцессой в Африке, когда охоти­лись на львов, потом в Бразилии, где она так же исчезла на несколько часов вместе с ружьём и добычей — гепар­дом. Её искали в джунглях, а она оказалась в ресторан­чике с сопровождающим охоту егерем.

Подождав ещё, телохранитель отправился искать свою подопечную, но оказалось, в русских лесах совер­шенно невозможно ходить: нет дорожек и даже тропи­нок, как, впрочем, и указателей, крутом ямы, буреломы и даже трава не скошена! Что больше всего удивило — обилие дорог, но ни одного придорожного кафе или ре­сторанчика! Он и не заметил, как оказался в глухой ноч­ной тайге, где сначала потерял ботинок, радиостанцию, а потом и карабин. Будучи офицером, он проходил шко­лу выживания в любых условиях, однако ничего подоб­ного и представить не мог. Телохранитель часто падал, повредил босую ногу, застряв между колодин, и чуть не убился о дерево, когда побежал. А побежал оттого, что погнались какие-то люди с фонарями, впоследствии оказавшиеся полицейскими. Он принял их за бандитов, а они его — за мифическое существо, называемое лешим.

Телохранителю кое-как втолковали, что до кабака здесь сотни километров, а до цыган и того больше, по­этому искать пропавших также, как в Европе, бессмыс­ленно. Самое важное, что для себя уяснил Кухналёв: Дед Мороз явно убит, а Недоеденный бежал с принцессой! Не просто увёл её в поля или кусты для временных утех, а имеет некие виды на Её Высочество, и завтра уже мо­жет разразиться скандал, если этот прохиндей явится с беглянкой к королю и потребует их оженить или по­просит покровительства и королевской защиты, чтобы избежать тюрьмы.

Полковник доложил губернатору о сложившейся си­туации, не стесняясь в выражениях относительно исчез­нувшей парочки, и тот лично попросил Мидака ликвиди­ровать конфликт в самом зачатке — как только поймают Недоеденного. А чтобы он не мог покинуть пижменских лесов, предупредили поисковые группы МЧС и поставили заслоны на многих выездах — перекрыть всё оказалось нереально. Охотоведа было приказано немедля аресто­вать, надеть наручники и спецмашиной отправить в Во­логду. Принцессу же, соблюдая все нормы международ­ного права, то есть избегая всякого насилия, доставить на базу и передать венценосному отцу.

Сам же король по-своему оценил долгое отсутствие королевишны; он, скорее всего, хорошо знал характер дочери, понял, что с ней творится что-то стихийное, не­предсказуемое, и особенно не переживал, зная взбал­мошность дочери. За очередной трапезой в честь отстре­ла медведя и препровождения его духа в верхний мир он вдруг извинился за возможное неадекватное поведение принцессы и даже произнёс горделивую речь:

— Она у меня авантюристка, плутовка и капитан в под­разделении войск специального назначения! Но душа у неё нежная и трепетная, принцесса обожает сказки Ан­дерсена. В юности я был таким же.

В ответ Его Величеству сказали, что принцесса ещё не отстреляла зверя, но проявляет достойное упорство, будет охотиться до вечера, не исключено до утра, и с ней всё в порядке. А тем временем вертолёт наконец-то при­землился на базе, чтобы переждать ночь, группы МЧС из-за дождя встали на ночлег, и всякий поиск прекратил­ся, дабы с утра начать его с новыми силами.

После ароматерапии на Доринском болоте Заруби­на всё время клонило в сон, и в этом полудремотном состоянии он вспоминал уютный домик Дивы Ники­тичны, спрятанный под елями, чтоб не засекли с воз­духа. Вспоминал и мечтал вновь оказаться на дива­не, под старым и тёплым тулупом, однако пролёживал бока на неудобном сиденье в егерском УАЗе, где зате­кали шея и скрюченные ноги. Около полуночи он вы­лез из машины, чтобы размяться, и обнаружил, что дождь кончился, тучи развеялись и вышла огромная полная луна. И так светло, что видно дороги! Зарубин не хотел бежать, всё получилось как бы само собой: сначала прикинул расстояние от старой дойки до уро­чища, где стоит домик вдовы, и получалось не так и да­леко, если пойти прямицей, через деревню с силосны­ми ямами. Часа за три можно одолеть даже нескорым шагом, смущало единственное: не запомнил дороги. Но от Пижменского Городка совсем близко, километра три, и вроде бы всё по густому молодому ельнику. Глав­ное, найти усадьбу Дракони!

Свежий воздух бодрил, после дождя повернуло на хо­лод, и, чтобы не замёрзнуть, Зарубин лёгкой трусцой пробежал километр, разогрелся, наддал и опомнился на бугре со столбами. Бежать не хотел, ноги сами вели и точно выбирали направление — фонари в полузабро­шенной деревеньке уже призывно замелькали впереди, когда из лунного полумрака выскочили две тени и будто срубили Зарубина. Он полетел в грязь, и на него тут же навалились, профессионально скрутили руки, после чего легко подняли, отвели на обочину и прижали к капоту машины. Ощупали, обыскали, вывернули нагрудный кар­ман, где были документы. Судя по пятнистому зимнему камуфляжу, это был ОМОН.

— Я свой, — сказал Зарубин первое, что пришло в го­лову, и хотел распрямиться. — А вы кто?

Однако его снова уткнули носом.

— Вологодский ОМОН! — окая, выпалил кто-то за спи­ной. — Руки на копот!

Потом вывернули голову и осветили фонариком.

— Кто токой?

Ответить он не успел, поскольку услышал, как по ра­ции кому-то передают, что задержан сотрудник Госохот- контроля — видно, прочитали в документах, но всё рав­но не отпускали. Началось бестолковое разбирательство по радиосвязи, похоже, в ОМОНе про такую организа­цию даже не слышали, и наконец-то спросили Зарубина:

— Ты цё тут делаёшь ноцью-то?

— Принцессу ищу, — наливаясь злостью, прошипел он. — А вы кого ловите?

Омоновцы стали добрее.

— Да кого-то Костыля!

— Мою фамилию знаете?

— Дак приказано всех ловить!

Наконец-то связались с губернаторской охраной, и че­рез десять минут за Зарубиными приехал сам Кухналёв.

— Ты почему здесь? — удивлённо спросил он. — Ска­зано же: ждать утра.

— Замёрз, — признался тот. — Кросс бегал.

— А не сбежать ли хотел? — заподозрил полковник, но, судя по тону, в шутку.

Когда рассвело, он вкупе с Мидаком выстроил на ис­ходном рубеже все силы — милиционеров, своих ох­ранников и егерей. В строй поставили даже Зарубина и генерала Гришу, и после инструктажа поисковая цепь двинулась через поле в лес, наполняя всех чувством бес­полезности такого занятия. Искать следовало сразу не­сколько лиц — принцессу, живого или мёртвого Деда Мороза и самого Недоеденного. Если Её Высочество за­хватил уцелевший отмороженный артист, то за прошед­шие сутки унёс её за многие километры; ещё дальше увёз бы Костыль, если убийство Деда Мороза и похище­ние — его рук дело. Этот организатор охоты мог зара­нее проработать маршрут, спрятать где-нибудь машину и теперь окольными путями и прямицами мчал её в не­известном направлении.

Поисковая цепь в лесу рассыпалась, сжалась по два- три человека и напоминала дырявую сеть. Но и в неё на­чала попадать добыча: сначала нашли потерянный ка­рабин телохранителя. Видимо, он в страхе продирался сквозь чащобник и не заметил, как сук павшей ели за­цепил ружейный ремень, сдёрнул его с плеча и выстриг косой кусок натовской камуфляжной ткани, трепещущей на ветру. Генерал Гриша заметно ожил, но все остальные теряли остатки азарта и брели понуро, представляя, что прочёсывать придётся эдак километров двести, до самой Тотьмы.

Костыль нашёлся несколько раньше, он брёл по за­растающей лесовозной дороге, сильно хромая и опира­ясь, как странник, на сучковатый посох. У него даже бо­рода заметно подросла, возможно, за счёт впутавшегося зелёного лишайника, отчего он сам начал напоминать старого, облысевшего лешего, где-то потерял берет. Ни­кто не ожидал его увидеть, поэтому все остановились, а Кухналёв помнил приказ, достал пистолет и передёр­нул затвор. Недоеденный шёл, погружённый в свои раз­мышления, и вряд ли замечал, что творится вокруг, по крайней мере, продолжал идти как ни в чём не быва­ло, пока не наткнулся на ствол пистолета. И лишь тогда поднял настолько измученный взгляд, что даже полков­ник застеснялся и убрал оружие.

Однако будучи сломленным, проговорил слова корот­кие, ёмкие и выстраданные:

— Ну, сука.

И сразу все поняли, к кому относится столь резкая характеристика. Мидак тотчас же отогнал егерей и ми­лиционеров подальше, обеспечивая секретность, и до­ложил Фефелову, который уже витал в воздухе. Кух­налёв тоже своё дело знал, поэтому, исполняя приказ, снял с плеча охотоведа карабин и выдернул из кобуры служебный ТТ.

Недоеденный не сопротивлялся, скорее всего, не было эмоциональных сил.

— Это всё она устроила, — проговорил отвлечённо. — Как я сразу не догадался...

— Что устроила? — спросил полковник, теряя задор, однако доставая наручники.

— Молоком облила. Заговорённым! У меня вон за сут­ки борода выросла! А она вся покрылась!..

Костыль оборвался на полуслове и осмотрелся, смор­гнул оловянную поволоку в глазах. Наконец-то увидел Кухналёва.

— Родионыч!.. Её надо взять немедленно! — И заго­ворил шёпотом: — Они сейчас где-то здесь, близко... От­правь егерей, пусть привезут флажки.

— Какие флажки?

— Красные!

— Зачем красные флажки?

— Оклад сделать!.. Зачем... Гони кого-нибудь на базу! Сейчас мы их возьмём, как миленьких.

— Ты что мелешь, Олесь? — спросил генерал Гриша, всматриваясь в его лицо. — Где принцесса?..

И тут над лесом послышался гул, после чего на малой скорости выплыл вертолёт, к счастью, эмчээсовский МИ-8. Он приземлился за перелеском на зарастающем поле; до­прос не прекратился, хотя Костыля повели к уполномочен­ному — Фефелову, ставшему на поисках самым главным.

— На хрен вы летаете здесь? — приглушённо завере­щал охотовед. — Спугнёте!.. Они тут оба, рядом. В ста­рый выруб заскочили! Родионыч, помнишь, где зимой ло­сей гоняли?.. Обложим и возьмём!

— Ты что мне тут гонишь? — встряхнулся полков­ник. — У тебя спрашивают, где принцесса?

— Говорю же, на вырубе! — опять зашептал он. — Только придётся ловить и струнить!

— Что значит струнить? — вмешался Мидак, дабы поддержать свою значимость.

Костыль глянул на него как на больного.

— Струнить — значит брать живьём, — объяснил тер­пеливо. — И связывать. А в пасть вставлять струну, пал­ку такую...

— Принцессе — палку? — ужаснулся тот.

— А кто из наших умеет струнить? — озабоченно спросил генерал Гриша.

— Борута умеет. Где Борута?!

— В болоте утонул, — начальник охотуправления по­смотрел на Зарубина. — На глазах учёного...

— Когда успел? Я его только сейчас видел!

— Утопленника видел?

— Да вроде живого... Правда, весь грязный и синий. Но это, может, с перепоя. Шли в обнимку с журналистом.

— Да Борута же не пьёт!

— С другими — да, но с Тохой если схлестнутся... — мучительно произнёс охотовед, страдая от бестолковщи­ны. — Если оба развяжут — это конец...

— Куда шли?

— В нашу сторону шли, по дороге. Я рассказал им про волчицу, Данила обещал взять живьём и сострунить!

— Он невменяемый. — определил Мидак, не понимая, о чём говорит Костыль. — Что он несёт? Что за чушь?

— Сам ты идиот! — вдруг рубанул тот. — Прибежал этот волчара! И сманил! А всё она устроила! Молоком плеснула и пошептала. Так оборотней узнают!

— Кто — она?

— Вдова Драконина! Ведьма!

От вертолёта навстречу уже шёл генерал-майор, на­чальник УВД с чёрной повязкой на глазу и в белом ките­ле с наградами и значками, а с ним — Фефелов в поле­вой форме генерал-полковника. Кухналёв знал про его отношения со вдовой, поэтому произнёс ядовитым полу­шёпотом:

— Ещё раз скажешь про вдову—убью. — А прилетевшим генералам доложил не по форме: — Вот, изловили злодея.

Но Недоеденного было не запугать. Пока генераль­ный директор Госохотконтроля торопливо пожимал руки, молчал, однако едва черед дошёл до Костыля, тот сра­зу же возмутился.

— Товарищ Фефелов, что же это получается? Я обо­ротней преследовал почти сутки, а меня в браслеты за- коцали? А всё устроила, Дива, вдова Дракони!..

— Давай всё по порядку! — перебил Кухналёв. — При чём здесь вдова?

— В самом деле, — смутился Фефелов. — Рассказы­вайте, что случилось.

Недоеденный мучительно вздохнул и полушёпотом, с оглядкой, рассказал, что произошло. Оказывается, толь­ко сели на лабаз, как вышел небольшой медведь, прин­цесса стрелять не стала, давай его в бинокль разгляды­вать и снимать. Фотовспышкой спугнула, и, когда зверь убежал, вывалило стадо кабанов, а там хороший секач, но она стрелять опять отказалась, дескать, ей нужен рус­ский медведь. Дело к вечеру, смеркаться начало, звери покормились и ушли, и тут потянуло холодом, да таким, что будто снежинки замелькали.

— Это зима? — по-русски спросила принцесса.

— Бабье лето! — пошутил Костыль.

Королевская дочка будто бы зябнуть начала, прильну­ла к плечу охотоведа, а тот чуял, что она вольного нрава, поэтому провоцировать её на активные действия не захо­тел и отстранился. А чтобы не мёрзла, набросил на пле­чи одеяло. И тут принцесса стала показывать свой взбал­мошный и капризный характер!

Сначала она озябшие ручки к нему за пазуху просу­нула — он вытерпел. Чего ради клиента не сделаешь? Потом принцесса оживилась, зашептала что-то на ушко и всё ниже, ниже опускается. Уже и ладони у неё загоря- чели, шепчет, щекотит шею, смеётся.

— Бабье лето! Бабье лето!

Грубить столь высокородной особе Костыль не мог, это же не пижменская девка, стерпел, а принцесса взяла его руку и себе на грудь положила! И всё что-то говорит, гово­рит. Костыль кое-как догадался — просит сказку рассказать! Волшебную, словно маленькая девочка, и губки капризно эдак складывает. Охотовед всего одну сказку и знал — про Колобка, ну и начал рассказывать. А принцесса не поняла, верно, подумала, пошлости говорит и пощёчину ему тресь! А сама всё в бойницу показывает. И бормочет:

— Иван-царевич, серый волк!

Охотовед с трудом выдержал первый натиск изба­лованной королевишны и догадался, что просит штор­ку на бойнице задёрнуть. И только недоеденной рукой потянулся, глядь, а по полю идёт Дива, вдова Дракони, с бидончиком молока. И прямо к лабазу! Ни оцепление, ни охрана её не видят, пропустили почему-то, явно глаза отвела. Костыль шторку прикрыл и щёлку оставил, чтоб держать поле под наблюдением. Она уже не раз выслежи­вала его, когда Костыль на лабаз садился, знал, от вдо­вы не спрячешься, да и принцессе не скажешь, чтоб рот закрыла, затихла: всё же для клиента, тем паче коро­левских кровей. Она же, напротив, начала повизгивать и смеяться в голос. Вдова из ревностных побуждений куда хочешь залезет, чтоб посмотреть, чем там Недое­денный занимается. Он же помнит, охота непротоколь­ная, секретная, скрытая от чужих глаз, малейшая утеч­ка, и разнесут по всей Пижме...

Дива Никитична, конечно же, услышала женский смех и вопли, отвела глаза охране и поднялась на лабаз. Увидела Костыля с принцессой, вдруг зловредно рассме­ялась да как плеснёт молоком! С ног до головы окати­ла обоих, что-то пошептала, ногой притопнула и ушла. Тут выяснилось, что Её Высочество даже запаха моло­ка не переносит, тем паче парного и, чтобы избавиться от него, сняла куртку, майку и бюстгальтер, пропитавши­еся насквозь. А Костыль взял полотенце и стал её промо­кать, и это было вынужденное прикосновение к её высо­чайшему телу. И ещё тогда узрел: отдельные шерстинки начали появляться, особенно на грудях, хотел стереть — не стираются. Разумеется, он бойницы позакрывал, наглу­хо шторки задёрнул, чтоб принцессу голой никто не уви­дел. Она же по-своему это поняла и припала к охотоведу! Сама стонет, скулит, изнывает от ломоты во всём теле и всё шепчет, мол, расскажи сказку! Если, мол, сейчас же не расскажешь волшебную, про любовь, я тебе свою рас­скажу, страшную, про вампиров и оборотней!

— Иван-царевич, серый волк!

По условиям проведения охоты Костыль не обязы­вался сказки на лабазе рассказывать и всяческие похот­ливые желания удовлетворять. Попытался ей это втол­ковать, а она опять ему пощёчину!

— Иван-царевич, серый волк!

Он бы и рассказал про Ивана-царевича, что-то такое в детстве читал, а что не помнил, но наплёл бы, всё равно она не понимает, но от волнения забыл, про что сказка. Охотовед стоически выдержал второй натиск, аккурат­но, как учили на инструктаже, от себя принцессу отстра­нил и хотел надеть на неё свою куртку. Но своенравная и распущенная, она попыталась раздеть Недоеденного, причём весьма грубо, только пуговицы полетели! И ко­мандовать стала!

Чуть ли не час Костыль сопротивлялся как мог, а прин­цесса вошла в раж и едва лабаз не разнесла — столь­ко в ней страсти накипело! Надо было каким-то обра­зом выходить из сложного положения, и тогда он сделал вид, будто медведь к лабазу крадётся. И начал это знака­ми принцессе показывать, карабин свой взял и случай­но стволом занавеску отвернул...

А там матёрый волчище по овсу вышагивает! При­чём в шапке Деда Мороза и очень похож на Ивана-царе­вича! Замороченному от поведения принцессы Костылю сначала и в голову не пришло, что это оборотень. Тут он догадался, как отбояриться от надоедливой клиентки, пе­реключить её внимание. Он выстрелил навскидку и не­много поспешил — зверь подпрыгнул, ощерился, шапка слетела, сбитая пулей. Со второго выстрела он бы свалил волка, но принцесса увидела матёрого зверя, вдруг вце­пилась в охотоведа и тоже оскалилась, зарычала, а по­том стала кусаться. Сначала ещё «Вау!» кричала, потом и такой звук пропал — завыла по-волчьи!

При этом Костыль показал укусы на руках и плечах, оставленные явно собачьими или волчьими зубами — ни­как уж не человеческими. Применить силу против Её Вы­сочества он никак не мог, поэтому пытался лишь увер­нуться, а принцесса рычала и всё ещё грызла его. И вдруг на глазах начала покрываться серой шерстью! Снача­ла вырос такой пушистый воротник вокруг шеи, потом по плечам и рукам поползло, а принцесса будто и не за­мечает этого, норовит зажать Костыля в угол и укусить.

Недоеденный слышал много баек про оборотней, но сам никогда их не встречал и потому в существование не верил, а тут увидел воочию, как эта красивая, знойная женщина преображается в волчицу. Он кое-как вырвался из её лап, отшатнулся и убежал бы, но не позволило осоз­нание, что он проводит охоту и обязан обеспечить безо­пасность клиента, в каком бы образе тот ни находился.

Какое-то время лицо оставалось похожим на чело­веческое, но потом нижняя и верхняя челюсти вытяну­лись, нос приплюснулся, превратился в чёрный пятак с норками, и всё превратилось в звериную морду. В по­следнюю очередь выросли уши и сразу же прижались к голове — характерный признак крайней агрессии. Ко­стыль уже прикидывал, чем бы её сострунить, лихора­дочно вспоминал какие-нибудь заговоры и обереги от не­чистой силы, но верёвок не нашёл и молитв не вспомнил, зато на глаза попало солдатское одеяло. Он изловчил­ся, набросил на голову зверю, однако спутать и обездвижить его не успел. Волчица сделала хватку, вырвала клок крепчайшей суконной ткани и высунула голову в проре­ху. И показалось, надменно усмехнулась!

В это время матёрый на поле издал призывный звук, вол­чица заскулила, выглянула в бойницу и вдруг сиганула с пя­тиметровой высоты! Потрясённый Костыль хотел прыгнуть следом за ней, однако вспомнил про разбитую ступню, совла­дал с собой и уже через полминуты спустился с лабаза. В это время волки уже были на краю поля, возле леса, и охотовед, несмотря на хромоту, побежал догонять. Несколько раз он настигал их, но стрелять в оборотней опасался, да и темнеть начало. И всё-таки Костыль преследовал эту пару до самого утра, загнал на старый выруб и оставил в покое, чтоб отле­жались, пока егеря обтягивают флажками.

Охотовед всё это рассказал и сел на обочину, спустив ноги в грязную и глубокую колею.

Поверил один простодушный генерал Гриша.

— Олесь, это невероятно!

Остальные взирали на Костыля как на блаженного.

— Ну что уставились? — спросил тот. — Немедленно возьмите семь километров флажков на базе. Обнесите территорию старых вырубов. Я их там оставил! Наверня­ка отлёживаются в буреломнике. Сейчас если спугнуть — уйдут в Дорийское болото, и с концами! И егерей сюда!

При этом обвёл всех сумасшедшим взором.

Теперь, кажется, поверил и Мидак, но выразилось это в странной форме: от рассказа, как принцесса оборачи­валась волчицей, его затошнило. Но возможно, и оттого, что перебрал в трапезной с королём.

— Немедленно арестуйте, — между позывами при­казал он. — Это конец!.. Это международный скандал...

— Надеюсь, она жива? — вполне мирно спросил Фефелов.

— Андреич, — фамильярно протянул Костыль. — Ты чем слушал? Эта тварь обернулась волчицей! И убежала с ар­тистом, который тоже оборотень! Я даже стрелял по нему...

— И что нам теперь делать? — участливо и по-отече­ски мягко спросил тот. — Как поймать её и вернуть в ис­ходное состояние? Принцессу мы брали в человеческом облике.

— Говорю же, офлажить территорию красными флаж­ками. Далеко днём не уйдут, залягут.

— Не пойму, — признался полковник. — Ты прикиды­ваешься или в самом деле свихнулся? Может, нас за ду­раков держишь? Сказки про оборотней рассказываешь?

И в это время Костыль увидел Зарубина.

— Игорь! Как хорошо, что ты здесь. Ты один поймёшь меня. Потому что самый разумный среди всех этих поло­умных! Скажи им, пусть везут флажки. Они хоть и оборот­ни, но волки! Убеди ты этих отморозков! И своего шефа!

— Следи за базаром, — заметил полковник. — Где принцесса? И хватит придуриваться! Что ты с ней сделал?

Костыль на его реплики внимания не обратил, взи­рал тоскливо и со страдальческой гримасой.

— По секрету тебе скажу, — продолжал он говорить За­рубину. — Я и сам оборотень. Только не волк, не хищник... Мне так надоел этот охотовед! С потрохами бы сожрал!

— Какой охотовед? — осторожно спросил Зарубин.

— Костыль! Которого вы зовёте Недоеденный.

— А ты кто?

— Я? — он вдруг потупился и закокетничал, как деви­ца. — Я ещё не знаю, кто... Но со мной что-то происходит. Например, очень хочется, чтобы мне подарили цветы.

Фефелов при этом присутствовал, отнёсся к бреду с пониманием и пообещал Костылю подарить букет. Ког­да его увели в мясной склад, шеф наконец-то будто бы за­метил своего командированного подчинённого.

— К вам будет разговор особый. — Отвёл в сторону и произнёс он официальным тоном: — Задания не выпол­нили, самоустранились от поисков принцессы... Где вы находились почти сутки после её пропажи?

— В логове йети, — сухо сказал Зарубин.

— Где-где?..

— Токсикоманил в Дорийском болоте. Там раз в не­сколько лет цветёт осенью особый сорт шаманского ба­гульника.

— И что? — уже язвительно и грубо заметил шеф. — Нанюхался?

Зарубин подхватил его тон.

— Шаманил.

— Знаю, где вы шаманили, Игорь Сергеевич... Вы всё это время проспали в уютной избушке, что стоит в укром­ном урочище близ Пижменского Городка. И пили там пар­ное молоко.

— Да, я там спал, — признался он. — Пил молоко. И видел чудесные сны.

Лицо генерал-полковника стало непроницаемым, а гла­за скрыли блестящие линзы очков.

— Оргвыводы будут позже. А сейчас — в строй! На про­чёсывание местности.

Развернулся и пошёл к вертолёту.

Кухналёв с Мидаком опять выстроили цепь, постави­ли задачу искать принцессу либо следы её, но возможно, и тело. Измученные милиционеры с егерями двинулись вперёд, захватывая лишь узкую полосу в бескрайнем лесу. Шли с частыми остановками, проверяя ветровальные на­громождения павших деревьев и свежевскопанную ка­банами землю. Делали, казалось бы, бесполезную рабо­ту, но в результате обнаружили в коряжнике замшелые человеческие кости, растасканные зверьками, и корзи­ну с ножиком: явно заблудилась и погибла какая-нибудь бабуля, ушедшая за грибами. А скоро нашли живыми, но спящими возле потухшего костра четверых заблудив­шихся милиционеров. Затем выбрели на обломки самолё­та Ан-2, разбившегося ещё в советские времена, не най­денного и не сданного в металлолом. На месте падения поломанный лес успел вырасти заново, а скелеты пило­тов, источенные грызунами, превратились в кучки пепла, накрытого заскорузлой кожей лётных курток. Егеря сразу же воспряли: тонны три цветмета не шутка!

И наконец, наткнулись на огромный сигарообразный цилиндр из прочнейшего нержавеющего сплава. У егерей и вовсе разгорелись глаза, они поставили точку на кар­те и уже прикидывали, как зимой порезать и вытащить к дороге. Попутно гадали, для чего использовали такие ёмкости — колхозники для хранения удобрений, напри­мер, или лесники для дизтоплива? Нашёлся милиционер, служивший на космодроме в Плесецке, расположенном не так далеко от Пижмы. Оказалось, из космоса прилетел баллон, просто отгоревшая ракетная ступень...

Всё нашлось в этом лесу — принцессы не было!

К полудню голодные и переутомлённые облавщики уже валились с ног, и гнать их дальше не имело смысла. Но именно в этот момент они подняли с лёжки пару вол­ков! Причём на том самом старом вырубе, о котором го­ворил Недоеденный. Крупный самец с самкой не пошли на отрыв, а выскочили на взгорок, будто дразня загон­щиков, и там на минуту замерли, обернувшись морда­ми к людям. Милиционеры были без оружия, егеря же и сам Кухналёв — с карабинами, но никто даже не потя­нул с плеча ружейный ремень.

Через мгновение волки исчезли в зарослях, оставив смутное ощущение нереальности происходящего.

— Говорил же я вам! — чуть ли не взвыл Костыль. — Обложить флажками, мать вашу! Теперь ловите ветер в поле!

17

Пока выпутались из непролазных лесных ча­щоб на дорогу, где ожидал грузовик МЧС, пока выезжали на базу непролазными околь­ными путями, наступил вечер. Зарубин мыслил забрать машину тотчас выехать к развилке, где назначена встре­ча со вдовой, а дальше уже как повезёт. Прощаться ни с кем не хотелось, ни на кого уже смотреть не мог, рассчитывал исчезнуть по-английски, однако всем, кто принимал участие в злополучной охоте, запретили выход за территорию базы. Омоновцы не подпускали к стоян­ке автомобилей, губернаторская охрана не выдавала ору­жие, изъятое ею ещё перед приездом короля — было ощущение, будто находишься в зоне оккупации. В егер­ской избе вовсю работали оперативники и следователи, пытаясь восстановить события и выявить виновника про­пажи принцессы — скандал назревал нешуточный.

Зарубина пригласили на беседу одним из первых и трепали вопросами более часа: интересовались его ро­лью в произошедшем, выясняли отношения с нечистой силой и причастность к ней Госохотконтроля. Он отлич­но помнил историю с пингвинами, свой вояж в Антаркти­ду и любопытство журналистов, поэтому был сдержан и скуп на слова. Все чудеса вешал на игрушку, китайскую куклу, и тихий, безобидный протест населения против местных предпринимателей, которые обездоливают ту­земцев. Собеседники в погонах от таких речей морщи­лись и всё время подбивали доказать или опровергнуть существование снежного человека, леших, русалок, ки­кимор. Ещё недавно имеющий чёткие убеждения, Зару­бин не отважился сделать ни то ни другое, чем ввёл со­беседников в ещё большее заблуждение, и был отпущен без права выхода с территории.

Всем, кто принимал участие в поиске, разрешили от­дохнуть, оставили только дежурного, егеря-конвойника, не спавшего две ночи и похмельного. Зарубин дал ему ко­ньяку и, нарушая правила внутреннего распорядка, вынес на гульбище раскладушку с одеялом. Бывший конвоир мгновенно захрапел, а сам Зарубин никак не мог уснуть в жарко натопленной башне и пошёл бродить по терри­тории базы, высматривая место, где можно незаметно перескочить высокий острожный забор. Охрана бдела, покой и безопасность короля стерегли его собственная стража, силы милиции и губернаторские телохраните­ли; база на время пребывания венценосного преврати­лась в осаждённую крепость. Ворота всё время держали на запоре и под надзором подчинённых Кухналёва, вдоль острога по периметру дефилировали патрульные. Место было, прямо сказать, не для прогулок, ибо стража прове­рила документы у Зарубина, после чего всё равно коси­лась, если он приближался к губернаторскому особняку, где пребывал венценосный. Но более всего бесили окри­ки его личной охраны, отчего-то на немецком:

— Хальт! Ком цурюк!

Скорее всего, они и перетянули струны к тому мгно­вению, когда вышел полковник

— Ну что ты слоняешься? — просипел нудным ше­лестящим голосом. — Напрягаешь охрану! Иди в свою башню и не маячь. Оберегай пространство, херувим ше­стикрылый!

После неудачного прочёсывания пижменских лесов он простыл — кашлял, сопливил и выглядел несчастным. И по массе был тяжелее, толще, да ещё его подчинённые торчали в пределах видимости. Но даже всё это не удер­жало от выплеска затаённой ненависти и мгновенного гнева: Зарубин врезал ему прямым в нос так, что голова мотнулась и затрещала толстая шея. Должен был уйти в нокаут — тренированный Кухналёв отскочил, устоял на ногах и очумело вытаращил глаза.

— Ты что дерёшься? — спросил обидчиво и шмыгнул носом. — У всех нервы! Не у тебя одного... Сразу драться?

Его натасканные церберы среагировали запоздало и как-то невыразительно: подскочили и встали в расте­рянности, ожидая команды. Зарубин понял: сейчас со­мнут, скомкают, как лист бумаги, но полковник не стал обострять, пощупал нос, высморкался, пошевелил голо­вой и вдруг пожаловался:

— На нас с тобой теперь всё вешают! Мидак вывернул­ся, начальник УВД спрыгнул. Твой Фефелов вовсе ни при чём! Ты не обеспечил безопасность охоты! Отказался со­провождать принцессу. И я не предусмотрел возможных негативных событий! Я что, гадалка? Будто мы одни от­вечали за организацию охраны! Будто я посадил Костыля на лабаз!.. Ты же на совещаниях был, сам всё видел.

Зарубин извинился, пожал ему руку, нехотя поднял­ся на гульбище башни и даже не сообразил, что Кухна­лёв проговорился о вещах важных; вначале просто почу­ял себя ущемлённым в свободе передвижения. Но спустя полчаса оценил своё положение наблюдателя: здесь было слышно и видно всё, что происходило на базе. Вдобавок, сам никого не раздражал, поскольку оставался вне поля зрения, взирая, как херувим, на суету земную. Но самое главное — отсюда было легко сбежать, когда стемнеет, по­скольку наружная охрана давно и уютно устроилась под навесом возле костра и уже в сумерках станет от яркого пламени незрячей. Можно спуститься с гульбища по углу башни и сквозануть вдоль забора в лес. До развилки, где будет ждать Дива Никитична, всего-то километр...

Зарубин демонстративно вынес на гульбище крес­ло-качалку, набил трубку табаком и стал ждать вечера, превратившись в созерцателя.

Принцессу теперь искали спасатели, вертолёт кру­жил над пижменскими лесами, будучи на постоянной свя­зи с губернатором, и вести поступали неутешительные. С гульбища хорошо было слышно, как он связывается по рации с Фефеловым, выскочив на улицу, а потом, пода­вленный, потерянный, возвращается в егерскую избу, где следователи проводили опрос. В благодарность за при­ют и угощение проспавшийся дежурный егерь иногда поднимался к Зарубину на гульбище и рассказывал, что происходит на базе. Больше всех доставалось Недоеден­ному, которого беспрестанно трепали сотрудники ФСБ, обозлённый беспощадный Мидак, добрый генерал Гри­ша и озабоченный губернатор, который готовился докла­дывать президенту о результатах охоты. Бравый и само­уверенный охотовед давно превратился в затравленного собаками зайца: упрямый, несгибаемый бульбаш, достой­ный внук белорусского партизана, отбивался от нападок, отлаивался словесно и вызывал у дежурного егеря восхи­щение. Если доставали, а слов не хватало, он складывал две фиги, в том числе и на недоеденной руке, совал под нос сотрудникам и плевался при этом — корчил из себя невменяемого!

Приехавший на базу консул, внешне напоминавший средневекового инквизитора, тем временем мордовал не­счастного телохранителя принцессы, а по свидетельству дежурного егеря, домогался, предлагая замять дело в от­вет на сексуальные услуги, в России называемые грубо — педерастическими. И ещё молодой, но бесполого вида парень, в очередной раз отпущенный на час подумать, ре­шил покончить с собой — снял бельевую верёвку и пы­тался повеситься на сосне в укромном месте за базовской кухней. Зарубин видел его с верёвкой, однако и в голову не пришло, что бывший офицер спецвойск готовит суи­цид. Оказалось, повариха вынула его из петли, отнесла к себе в избу, привела в чувство и напоила мёдом, разве­дённым водкой, — тем, что готовила для зверей, и вразумила его по поводу жизненных ценностей. В общем, убедила быть не бабой, а мужиком, способным постоять хотя бы за свою честь и дать обидчику по роже — в Рос­сии так было принято.

После этого телохранитель принцессы неожиданно взбодрился, но последовать совету поварихи вначале не захотел. Вздумал разрешить конфликт цивилизован­но — потребовал сатисфакции от консула за оскорбление личности. Телохранитель принцессы вспомнил о своём аристократическом происхождении и настаивал на дуэ­ли безотлагательно, однако разумный его соперник был из плебеев и принял соперника за умалишённого. Кон­сул начал хитрить, дескать, неприлично аристократу стре­ляться в российской глухомани, стал уговаривать сделать это хотя бы на площади в ближайшем городке. А ближай­ших было два города — Тотьма и Великий Устюг, совсем не великий, зато объявленный родиной Деда Мороза. Те­лохранитель не согласился на отсрочку, и тут случился второй мордобой на территории базы. Бывший офицер специальных сил прямо на улице двинул противнику уже не по-любительски, как Зарубин, — профессионально, в результате чего сломал челюсть и вынес четыре зуба. Это была междоусобная разборка иностранцев, поэтому никто не вмешивался. Пострадавшего осмотрел королев­ский доктор, сделал фиксирующую перевязку и посове­товал немедленно обратиться в клинику. Консул покинул базу, а телохранитель пришёл в себя, осознал, что его ка­рьера при дворе короля закончилась, на глазах охраны перескочил забор и бежал в лес куда глаза глядят.

И только Его Величество, выспавшись, оставался в своём королевском спокойствии и, кажется, даже не по­дозревал о пропаже дочери и событиях, происходящих вокруг этого. Он встал со своего ложа, полный энергии и сил, решил посвятить этот день знакомству с местной природой и соревнованию по пулевой стрельбе, полагая, что на базе есть тир. Тир был, но в заброшенном песчаном карьере, куда валили мусор и куда вести коро­ля было неприлично. Поэтому его следовало погрузить в спасительное царство Бахуса и Морфея: на пару с гу­бернатором они вкусили медвежатины во всех видах при­готовления, теперь осаживая блюда брусничной настой­кой и медовухой. Несколько раз король порывался что-то спросить, но скоро отяжелел, потерял способность к пе­редвижению и снова завалился спать, не успев узнать, как поохотилась принцесса. За эту изящную дипломати­ческую операцию Мидак пообещал представить губерна­тора к ордену. Появлялось ещё несколько часов, чтобы продолжить поиск исчезнувшей королевишны. И теперь ещё бежавшего дуэлянта-телохранителя.

Изучая личность принцессы, оперативники всё боль­ше склонялись к мысли, что и в самом деле имеют дело с феноменальными способностями капитана специаль­ных сил. В оборотничество в фольклорном смысле никто, конечно, не верил: человек никак не мог перевоплотить­ся в волка, однако с помощью специальной психотехники убедить в этом другого можно вполне. Тем паче воспитан­ный в белорусских лесах Костыль с детства эти россказ­ни слышал и легко купился на иллюзию.

И похоже, теперь ФСБ больше интересовал не сам факт бегства принцессы, а её личные качества и возмож­ности подразделения специальных сил в целом. Это вы­яснилось, когда Зарубина пригласили на беседу во вто­рой раз, уже как эксперта по нечистой силе — именно так воспринимали его оперативники. Доказывать им, что он всю жизнь как учёный занимался психологией живот­ного мира, оказалось бесполезным: это посчитали за по­пытку скрыть реальное положение вещей. И ещё много вопросов задавали относительно знакомства и общения с Дивой Никитичной, интересовались, не связана ли она каким-то образом с принцессой, поскольку выяснилось, что вдова целый год прожила в Европе, училась варить твёрдые сорта сыра, ещё когда Драконя был жив. Потом и вовсе задали вопрос в лоб: не считает ли он её ведь­мой? Зарубин всё ещё чувствовал тлеющий и совершенно необъяснимый гнев, не сдержался и посоветовал сжечь Диву Никитичну на костре, как это делали в старые до­брые времена инквизиции. Ответ оперативникам не по­нравился, однако его отпустили теперь уже со строгим наказом сидеть в башне и не высовываться до особого распоряжения.

Ждать, когда в третий раз вызовут в пыточную избу — так теперь называлась егерская, — было нельзя. Зарубин почуял: найдут причину и закроют. Точнее, уже нашли, только пока оттягивают срок задержания, формули­руя обвинение, и это значило, что Фефелов свои угро­зы выполнил, от него отрёкся, снял своё покровитель­ство или вовсе отдал учёного на растерзание. И Кухналёв не случайно об этом упомянул, точнее, проговорился! Сде­лать ничего не сделают, но нервы помотают, насидишь­ся в мясном складе или медвежьей клетке и опоздаешь на свидание.

Бежать следовало сразу же, как стемнеет, и не ползти по углу — спуститься по пожарному рукаву, который ле­жал в шкафчике. И там же была инструкция, как во вре­мя пожара можно с его помощью эвакуироваться с бал­кона. Но уже в сумерках в запертые ворота базы кто-то застучал, переполошив наружную охрану, а потом начал сотрясать тяжёлые створки так, что отдавалось в стенах башни. Охрана кого-то высмотрела, похваталась за пи­столеты и стала занимать странные позиции — полезла на деревья! Однако стрелять не стали, и кто-то закричал, чтоб принесли карабин. Зарубин выскочил на гульбище, но увидеть, кто ломится, оказалось невозможно: скрыва­ла воротная арка. Дежурный егерь заругался, стал выяс­нять, кто хулиганит, и когда чуть приоткрыл калитку — отскочил в сторону, ибо медведя сразу не признал.

— Не стрелять! — успел потом предупредить. — Это свои!

Охранники оружия не попрятали, но воинственный пыл уняли, самый смелый так даже на землю спустился.

Виноватый Митроха вошёл на территорию, как чело­век — на двух ногах — и похмельный, не поднимая го­ловы, подрагивающей походкой, двинулся к звериным клеткам. Королевская пуля всё-таки его достала: на холке остался будто стриженый след, зацепивший кожу. Крови вытекло немного и только на шкуру, рана уже запеклась и взялась коростой. Все егеря после неудачного поиска спали мёртвым сном, медведя-артиста принимал дежур­ный по базе и отнёсся с пониманием: принёс пол-литро­вую пластиковую бутылку водки с мёдом. Митроха высо­сал её за полминуты и жалобно хрюкнул — просил ещё.

— Здоровья ради, — назидательно сказал егерь, от­крывая клетку. — Не пьянки для. Я тоже страдаю, на тво­их поминках напился... Марш на место!

Медведь послушно забрался внутрь, постоял в неком отупении, после чего схватил автомобильный баллон и с силой метнул его в противоположную стену. Клетка загудела, как колокол, разом залаяли собаки в вольере, завизжал притравочный кабан.

— Не хулигань, — предупредил дежурный, — люди спят.

Митроха сунулся мордой в солому и тяжело засопел, будто заплакал.

Тем временем Зарубина пригласили в егерскую избу в третий раз, причём внезапно. Теперь фээсбэшников ин­тересовали обстоятельства, каким образом ему так бы­стро удалось найти куклу йети и самих кукловодов, тогда как опытные охотники и сам охотовед принимали игруш­ку за живое существо, вступали с ней в единоборство и даже стреляли на поражение. А учёный приехал, в пер­вый же день установил, что снежный человек — изделие китайской промышленности, и выследил злоумышленни­ков. И задержанные с поличным, они после личной бесе­ды с Зарубиным оба благополучно бежали из-под стражи!

Он фазу же почуял, что возведён в ранг некого авантю­риста и главного подозреваемого: сам ли Костыль, оби­женный ли Кухналёв, чем-то оскорблённый Мидак, пани­кующий губернатор или все вместе валили на Зарубина вину за срыв королевской охоты, в том числе и театр с ре­зиновым снежным человеком. То есть будто бы он по лич­ным мотивам разработал целую операцию, привёз куклу, вступил в сговор с Борутой с целью испортить охоту коро­ля и принцессы! Поэтому якобы отказался сопровождать её на лабаз, поручив это охотоведу. А психически больно­го Боруту сначала освободил из-под стражи, использовал в своих преступных интересах, а потом вовсе устранил, утопив в болоте. Либо умышленно оставил в опасности и не пришёл на помощь. Это когда из-за простодушности подельника появилась опасность разглашения совместных противоправных деяний. Форменный злодей!

Теперь следователи пытались установить, действо­вал ли он самостоятельно в своих интересах и с целью навредить своему шефу, или к делу ещё кто-то прича­стен. И намекали на неких сотрудников из государствен­ных органов, которые якобы были замечены на Пижме, то есть на ГРУ! Спрашивали об этом так, что Зарубин по­чуял межведомственный характер вопросов, если не ска­зать, ярко выраженного в них противоборства контрраз­ведки и разведки. Смешно было верить в предсказания утопшего Боруты, но оперативники напрямую спросили, ждал ли он «Чёрную акулу» и с какой целью должен был прилететь этот вертолёт? У Зарубина поначалу было чув­ство, будто всё это — розыгрыш, комедия, и сейчас эти мужчины в пиджаках рассмеются, пожмут руку и скажут: — Здорово мы тебя развели?! А ты поверил!

Однако ничего подобного не произошло, они продол­жали изображать государевых мужей, хотя понимали аб­сурдность и нелепость собственной версии. Поэтому заго­товили убойный сюрприз, и под занавес этого бездарного спектакля было официально предъявлено обвинение — в незаконном хранении оружия и взрывчатых веществ, найденных у Зарубина в багажнике автомобиля!

В первую минуту Зарубин ошалел от такой наглости и ничего, кроме сарказма, не испытал. Ничего не ком­ментируя, у него отняли телефон, отвели в зверинец и по­садили под замок по соседству с Митрохой — в ту самую клетку, где сидел криптозоолог Толстобров. Да ещё вы­ставили милицейский пост!

Теперь уж без всяких сомнений стало ясно: генераль­ный директор сдал своего подчинённого по причине, от ко­торой становилось тепло и радостно, как в избушке Дивы Никитичны. Между Зарубиным и шефом встала женщи­на! Что уж там она сказала давнему ухажёру, или Фефе- лову не понравилось, что не приняла подарок и бросила его русалкам, но теперь совершенно ясно: охотничьего московского генерала отвергли! Наверняка он рисковал своим назначением или уже был назначен и выпросился у министра, примчался сюда не принцессу искать — уви­деться со вдовой. Её-то Фефелову и не хватало, чтобы ощутить, что схватил бога за бороду. Но не исключено, был послан, чтобы разрулить ситуацию с королевиш- ной, и от успеха зависела новая должность, однако ми­новало уже двое суток, а не найдено даже следа исчез­нувшего капитана специальных сил. На Пижме шефа ждала цепь разочарований: принцесса не найдена, воз­любленная царица Пижмы им пренебрегла, верно, упо­мянув про учёного, и Фефелов не потерпел конкуренции. Зная, к примеру, что вдова ждёт вечером на развилке воз­ле базы, вздумал сорвать встречу, договорился с опера­ми, и те состряпали бумагу, какой-нибудь протокол выем­ки оружия и взрывчатки из багажника, даже туда ничего не подкладывая.

Самолюбивому шефу захотелось поглумиться над со­перником, засадив в клетку, и теперь надо было ждать его в гости, а в том, что Фефелов явится посмотреть на «зве­ря», Зарубин не сомневался.

Однако пришёл сам губернатор и как о деле разуме­ющемся сообщил, что отстранение от должности в Го- сохотконтроле вполне поправимо, ибо есть решение, но ещё нет приказа. Фефелов не разобрался в обстоятель­ствах, погорячился, ибо выслуживается перед министром, и уволил за профнепригодность. Зарубину просто не по­везло с шефом, человеком вздорным, самолюбивым и за­вистливым. И теперь губернатор готов походатайствовать не перед ним — перед самим министром о восстановле­нии на службе. Но при обязательном условии: если учё­ный даст подписку о неразглашении обстоятельств ко­ролевской охоты как совершенно секретных сведений и немедленно покинет территорию области. В против­ном случае Зарубина ждут большие неприятности, вплоть до реального срока заключения эдак лет на пять. У спец­служб довольно способов, чтобы упрятать в тюрьму лю­бого, самого безвинного человека. Например, за хране­ние нелегального оружия и взрывчатки, которые нашли в багажнике его машины. Про утопленного Боруту губер­натор даже не вспомнил, должно быть, он в самом деле спасся или опера считали это за мелочь.

Он ожидал что угодно, но только не такого предло­жения, означающего, что губернатор и вместе с ним Фе­фелов опасаются не Зарубина, а уволенного с работы Баешника, который разнесёт молву по всему свету, и она непременно долетит до ушей президента — гаранта кон­фиденциальности непротокольной охоты. Вот для чего устроили цирк с уголовщиной и посадкой в клетку!

— Пригласите сюда Фефелова, — вполне мирно по­просил Зарубин.

Губернатор хотел ответить резко и грубо, но вспом­нил о своём статусе правителя области.

— Ваш шеф ночует в Тотьме вместе с МЧС, — всё-та­ки недобро отозвался он. — Зачем он вам?

— Профнепригодность — понятие растяжимое. Спро­сить, за что уволили конкретно...

И этот человек, несколько минут назад грозивший ему пятилетним сроком, вдруг стал покладистым и за­ботливым.

— Я же объяснил: сгоряча. Уверяю вас, это можно ис­править. У меня очень хорошие отношения с вашим ми­нистром. Кстати, история с охотой принцессы... В общем, Фефелова не утвердили на должность руководителя де­партамента. Он и отыгрался на вас.

Последние фразы губернатор произнёс с неким скры­тым торжеством.

— Ну, с подпиской о неразглашении понятно, — по­пробовал осмыслить ситуацию Зарубин. — Хотя остаётся много вопросов. А почему я должен немедленно уехать? С какой стати, если уволили с работы и я наконец-то сво­боден? Мне здесь очень даже нравится!

— Вам непонятно?

— Пока что нет, — прикинулся он.

Губернатор позволил подумать до утра, а чтобы ни­кто не отвлекал от размышлений, пообещал ему домаш­ний арест, то есть перевести в башню и содержать под охраной.

Потом пришёл добрый и рассудительный генерал Гриша, естественно, с увещевательной речью, мол, все они попали сюда не на охоту, а помимо воли своей впу­тались в дела государственные и даже международные. Поэтому подписки о неразглашении не унижение лич­ности и ограничение свободы — нормальная форма го­сударственной защиты информации, и всем участникам придётся её дать. Что же касается немедленного отъезда с Пижмы, если честно, выдворения, то надо признаться, тут дела глубоко личные и сердечные. Начальник охоту- правления даже на шёпот перешёл и доверительно, по се­крету, сообщил, что губернатор давно влюблён в Диву Никитичну и она к нему относится очень нежно. Есте­ственно, при живом муже он и думать не смел, не стро­ил иллюзий, и только всячески помогал этой трудовой геройской семье переживать время становления фермер­ского хозяйства. И вот миновал год, как умер Драконя, у вдовы закончился траур, и впервые возникла реаль­ная надежда на её ответные чувства. Поэтому лучше им не мешать, тем паче возраст у губернатора предельный, чтобы искать новую партию: два срока властных полно­мочий измотали его, пора бы на покой, наконец-то же­ниться и жить на природе. И ещё Гриша сказал много лирических слов относительно любви губернатора к во­логодским просторам, охоте, сельскому хозяйству, детям, старикам и животным.

Зарубин сообразил, что настала пора действовать: до­верчивый генерал, если правильно выстроить разговор, должен открыть клетку; но составить диалог не успел — собеседника отозвали. Дабы предотвратить побег, весь зверинец осветили сценическими прожекторами, поэто­му Зарубин чувствовал себя отловленным и посаженным на всеобщее обозрение дивом. А скоро появились и зри­тели: два омоновца сначала с любопытством попытались побаловать с Митрохой, ткнуть его резиновой дубинкой, но, когда тот рюхнул на них, ушли к клетке с учёным. И смотрели на него как на зверя, так что тоже хотелось зарычать. Потом пришли два кухналёвских охранника, проверили запоры на соседней клетке и, удалившись не­надолго, привели Боруту, ещё пьяного, с опухшим лицом и невидящим взором. По крайней мере, обвинение в ду­шегубстве теперь должны были снять!

— Ну и как там, на том свете? — спросил Зарубин.

Утопленник на голос обернулся, однако учёного не уз­нал.

— Мужик, у тебя выпить нету? — спросил безнадёжно.

— Нету, — тоскливо признался тот.

— Моё тонкое тело требует, — объяснил Борута, — для восстановления. На самом деле я не пью.

Омоновцы смотрели на них как на зверей, с опасли­вым любопытством и желанием подразнить. Один уже дубинку просунул между прутьев, чтобы ткнуть Боруту, но тут явились те же двое охранников и в самом деле перевели Зарубина. Только в пустой мясной склад, про­вонявший тухлым мясом и кровью. Снятый с грузови­ка стальной кузов-рефрижератор имел мощную тепло­изоляцию стенок — хоть закричись, никто не услышит, и с улицы ни звука не проникает. Ко всему прочему тьма кромешная, мерзкий запах, как на живодёрне, и духота.

Мысль о побеге всюду неслась за ним следом и, ока­завшись в мясном складе, Зарубин пожалел, что не удрал от конвоиров, когда вели: надеялся, посадят в башню, как обещал губернатор. А бежать отсюда можно было лишь способом, которым воспользовался криптозоолог Толстобров, однако охраняли камеру не егеря — псы Кухналёва. Эти вряд ли проявят снисхождение и выведут в туалет — нечто вроде параши стояло в противополож­ном углу от лежбища из свежего сена, уже хорошо при­катанного Недоеденным, но ещё запашистого, и можно дышать через него, чтобы на минуту избавиться от вони. Перед тем как засадить в рефрижератор, его тщательно обыскали, уже по всем правилам отняли всё, от брючно­го ремня до зажигалки, так что даже пожара не устро­ить. Оставалось только стучать и, определившись со спо­собом побега, начинать диалог с часовым. Это к Боруте можно было опаздывать на сутки и более; к Диве Ники­тичне надо являться, пока она ждёт...

Двери были двустворчатыми, но открывалась лишь одна половина, и прежде чем охранник отозвался, Зару­бин ноги и руки отбил. Створка отошла, образовав щель, на два пальца — шире не позволяла цепь.

— Ну и что? — спросил незримый страж.

— Передай губернатору, я согласен, — сообщил он.

— На что согласен?

— А это не твоё дело! Скажи: согласен. Он знает на что.

— Губернатор занят, — был ответ. — Приказано си­деть и думать.

— Я уже всё передумал...

Тот разговаривать не захотел, посветил фонариком.

— Убери руки из проёма. Отшибу.

— Не закрывай дверь, — попросил Зарубин. — Здесь дышать нечем.

— Ничего, принюхаешься...

Охранник готов был уже захлопнуть створку, а как на зло, в голову ничего не приходило, чтобы завести на разговор туповатого стражника. Всю жизнь Зарубин изучал отношения человека и животного мира, в том числе дикого, и пришёл к выводу весьма плачевному: са­мой устойчивая психология была у людей особенно низ­кого уровня образования, социального положения и раз­вития. Охранник стоял последним в списке профессий, где властные полномочия образуются от самого труда. То есть недостаток интеллекта всегда тащит за собой три качества — тупость, скрытую агрессию и жажду власти. И это одинаково распространяется на людей и животных. Хотите проверить человека или собаку — поставьте их что-либо охранять.

Этот был идеальным стражником, то есть непроши­баемым храбрым зайцем, не исключено, служил в воло­годских конвойных. И тогда Зарубин вспомнил отцов­ские рассказы о зэковских изобретениях, называемых понтами, и, повинуясь некому творческому порыву, на­чал понтярить. А это было настоящее искусство психо­логического воздействия на стражу, и, чем невероятней казались понты, тем более в них верили. Охранник у За­рубина оказался травоядным, ибо легко поддался, когда услышал про капусту — деньги, спрятанные в машине, которые он вёз будто бы матери. Дескать, его наверня­ка закроют надолго, машину реквизируют и пустят с мо­лотка, а там под обшивкой в багажнике четыре тысячи долларов. Не взялся бы стражник за четверть суммы не­заметно достать деньги и передать по назначению? При этом Зарубин вытащил руки из притвора двери. Стражник её захлопнул и пропал, не проронив ни слова и даже адреса матери не спросил: попался!

Через полчаса он вернулся и сам отвёл створку.

— Стоянку менты охраняют, в твоей машине шиб­ко не пороешься. Надо знать конкретное место — где...

— Давай нарисую, — предложил Зарубин.

Тот пошарил по карманам, вынул ручку и за неиме­нием бумаги пачку сигарет, однако в щёлку она не про­лазила. И тогда стражник сбросил цепь с крюка, открыл дверь и включил фонарик.

— Рисуй!

Он светил на руки, поэтому удар в пах пропустил, захлебнулся от боли и загнулся пополам. Зарубин доба­вил ему по затылку, втащил в рефрижератор и закрыл створку на могучий шпингалет. Мясной склад стоял на от­шибе, возле самого частокола, огибавшего излучину реки. Крепостная изгородь хоть и напоминала лагерный забор с колючкой и проволокой-путанкой, но всё-таки была де­коративной. Он бежал, как мечтал в детстве: перепры­гнул заграждения, затем подтянулся, аккуратно перенёс тело через заострённые колья острога и бесшумно спу­стился на землю. Вдоль забора ходил патруль наружной охраны, поэтому Зарубин не пошёл на автостоянку за ма­шиной, а спустился к реке, вошёл в воду и поплыл к тём­ному противоположному берегу...

Будучи на середине ночной реки, он услышал вой тур­бин, причём на небольшой высоте — летать в полных по­тёмках, да ещё по верхушкам сосен и даже без габаритных огней могла только современная военная машина. Зару­бин даже грести перестал, однако не потонул —- достал ногами дно и встал, чувствуя напор речных струй. Верто­лёт унёсся в сторону красного фонаря на вышке, что сто­яла в Пижменском Городке, и на несколько минут пропал, но вдруг обнаружился возле охотбазы — будто подкрал­ся, подполз и вдруг возник возле башни. И приземлился, по всей вероятности, на губернаторской площадке!

Спотыкаясь о камни, Зарубин добрёл до противопо­ложного берега и там оглянулся: над базой мелькали огни и лаяли встревоженные собаки. Это могла быть по­гоня, поэтому он взбежал по откосу и нырнул в непро­глядный лес. И уже там услышал, что вертолёт не глушил двигателей, работал на малых оборотах, готовый взмыть в любую секунду, и это подстёгивало. Он пробежал око­ло полукилометра, повинуясь интуиции и каким-то обра­зом избегая столкновения с деревьями, звук турбин от­стал, потерялся, и Зарубин попытался сориентироваться по красному маяку на вышке. Развилка дорог, где было назначено свидание, по его разумению, находилась где- то слева, почти в обратной стороне. И чтобы не прибли­жаться к базе, он пошёл обходным путём, надеясь, что леший не станет баловать и куражиться, а Дива Ники­тична непременно дождётся...

18

Его побег сразу не обнаружили ещё и потому, что в одиннадцатом часу вечера над базой завыли турбины военного штурмового вертолёта и все, кто в это время был на территории, уставились в тёмное, об­лачное небо. Однако крутой изгиб Пижмы, почти замкну­тый в кольцо, и ночная акустика над водным простором сыграли злую шутку. Вместо таинственной «Чёрной аку­лы» над головами появился громоздкий и неподъёмный трактор «Кировец», дизель которого был с турбонадувом и свистел, как боевой вертолёт. Причём ехал без света, чем ещё больше вводил в заблуждение, и только яркий, жёлтый окрас ползущей по дороге техники выдавал её земное происхождение. Трактор резко остановился воз­ле воротной арки, чуть не уперевшись в стену воеводской башни, и дежурный по базе заметил некую гигантскую человеческую тень, метнувшуюся из кабины на гульби­ще. Несколько секунд видел, даже ознобило, парализо­вало, однако вспомнил резиновую куклу, решил, что по­чудилось, ибо у егерей ещё не прошёл страх, навеянный появлением снежного человека.

Да и смотрел он сквозь щёлку в воротах.

Такая техника была только в фермерском хозяйстве покойного Дракони, тем паче дежурный разглядел при­цеп — самодельную, ещё колхозных времён скотовозку эдак голов на тридцать, весьма знакомую и из-за желез­ной обшивки более похожую на вагон бронепоезда. В на­чале голодных девяностых на дорогах бандиты грабили транспорт, перевозивший скот, мясо было в цене, поэтому Драконя сварил чуть ли не бронированный прицеп с бойницами, где вместе с коровами сидели мужики с ру­жьями. Автоматная пуля пробивала лишь первый слой защиты и увязала в дереве, коим было заполнено про­странство между двумя обшивками. Поэтому скотовозка была изрядно исстреляна, впрочем, как и сам трактор, но ни разу не остановлена лиходеями, и ни одна крупно­рогатая голова не пострадала. Зато этот бронепоезд, как яичную скорлупу, давил бандитские легковушки, выстав­ляемые на его пути.

Кто сейчас пожаловал на «Кировце», было непонят­но, прожектор зажгли с опозданием, но обнаружили пу­стую кабину, и в ворота никто не стучал. Охрана заня­ла оборону и пустила дежурного по базе, проверить, кто пожаловал и по какой нужде. Офицер-конвойник при­открыл глухую железную калитку — смотрового волчка не было — и никого не обнаружил. Только показалось, в бойницах прицепа сияют зелёно-жёлтые звериные гла­за. Всё начальство тем часом находилось в егерской избе, решали вопрос виновности организаторов охоты, обсуж­дали версии исчезновения принцессы и гадали: Костыль и впрямь заболел или косит под дурака?

Дежурный егерь оказался единственным, кто видел, как Дива Никитична оказалась в башне, перепрыгнув из кабины трактора на гульбище, и как потом спустилась по лестнице уже на территорию базы. Все остальные, ох­ранявшие Его Величество, потом уверяли, будто пере­летела частокол, причём скорее всего, на метле. Только почему-то ворота распахнулись сами во всю ширь, подня­лась пыль, затряслись прожектора, и все увидели вдову уже на земле. Не в привычном белом или синем рабочем халате, косынке и резиновых сапогах — в длинном пла­тье из какого-то льющегося материала, в туфлях на высо­ких каблуках и с волосами наотлёт, заколотых на темени золотистой, как корона, гребёнкой. На обнажённых пле­чах лежало нечто вроде пелерины, отороченной горностаевым мехом, однако с кистями, напоминающими цы­ганскую шаль. Прямо сказать, вырядилась не по сезону, поскольку накрапывал дождь и порывистый ветер обле­плял тканью тело, выказывая его формы.

— Где охотовед? — спросила вдова, осматриваясь.

Дежурный завертел головой, не зная, что ответить:

запрет на разглашение любой информации, связанной с охотой короля, был усилен. Охрана тоже безмолвство­вала, выстроившись полукругом, дабы не пропустить не­прошеную гостью вглубь территории. Дива Никитична знала всех егерей, поэтому с дежурным не церемонилась.

— Ты что носом завертел? — спросила грубо и насто­роженно. — Ну-ка позови Костыля!

— Он занят, — по-военному доложил бывший конвой­ный офицер. — Выйти не может.

— С кем это занят? — возмутилась вдова. — Если с королём, то скажи, я приехала! Зови или пропусти!

— Могу позвать Кухналёва! — заявил дежурный.

— На что мне Кухналёв? Давай охотоведа! Сначала с ним разберусь.

— Не может он! — почти взмолился тот. — Никак нельзя!

— Опять с бабой, что ли?

— Да не с бабой! Помилуй, Дива Никитична. Он те­перь сам как баба!

— Тогда почему?

Ответить егерь не успел. Из пыточной камеры, в ко­торую превратилась егерская изба, вышел Кухналёв.

— Родионыч! — окликнула вдова. — Это что происхо­дит? Где Костыль? Ну-ка иди сюда!

Полковник подошёл, мгновенно оценил обстановку, огладил припухшую челюсть и стал ласковым.

— Дива Никитична, чем обязан? Готов содейство­вать...

В скотовозке угрожающе откинулась решётка на бой­нице, и сразу проявились смутные лица Дракошей.

— Мамка, чего это они? — спросил один из них, вы­совывая голову боком, как это делают кони. — Может, помочь?

— Сама справлюсь, — откликнулась вдова и надвину­лась на Кухналёва, заставив его отступить. — Почему Ко­стыль не идёт? Ловлю его по всей Пижме! Как это пони­мать, Родионыч? Мне что теперь, штурмом базу брать? Если вы с ним заодно и не выдаёте?

— Дело в том, Дива Никитична, — дипломатично за­говорил полковник и покосился на скотовозку, видимую через распахнутые ворота. — У нас охота была, и пошло не всё гладко...

— Ещё как гладко! — со злой насмешкой перебила она. — Охота удалась на славу — охотоведа изловили и сострунили! Его же в наручниках привезли?

Начальник охраны огляделся и заговорил полушёпо­том:

— Ну вот, сама всё знаешь. Скажу прямо. Есть подо­зрения, совершил преступление...

— Какое ещё преступление, Родионыч? Не крутись, говори!

— Вменяют убийство и похищение человека, — при­знался тот. — Понимаешь, да?..

— Понимаю, опять что-то с бабами наблудил? С прин­цессой, поди? На лабазе он с ней был. Я сразу-то её не при­знала. Для особы королевских кровей так слишком уж рас­пущенная показалась, титьками трясла...

— Ты же могла испортить охоту!

— Не могла, а испортила! А как ещё до него достучать­ся? Поймать на месте преступления и шантажировать.

— Шантаж — мерзкое дело...

— Мерзкое, Родионыч! — уже гневно усмехнулась Дива Никитична. — Костыль драпает от меня, поймать нигде не могу! Потому и на лабаз пришла. И он, дерьмо собачье, рот на меня раскрыл! С бабой там застала, по­мешала, видите ли. Вся охота пропала...

— Тебе-то он зачем, Дива Никитична?

— Да вздрючить хотела! — возмутилась вдова. — Ко­ролевские охоты проводит, а волков развёл — житья нет. Вчера ещё одну телку порезали, седьмую. Терпенье моё лопнуло. Я ему такой счёт выкачу! Давай его сюда. Пока не заплатит — в подземельях запру! Он там уже сидел...

Кухналёв засуетился, стараясь прикинуться несведу­щим простаком.

— Да где же его взять, душа моя? Должно быть, на охо­те, с клиентами...

Пронять вдову ласковостью оказалось невозможно.

— А ну-ка позови губернатора! Или проведи к нему, коль у вас тут королевская стража командует...

— Губернатора нет на базе.

— Интересно! Король здесь, а нашего губера нет? За­чем ты мне врёшь, Родионыч?

Полковник уже явно придуривался, бесконечно шмы­гал распухшим носом, чихал в комок туалетной бумаги вместо платка, кашлял и от всего этого явно страдал:

— Какой король? О чём ты говоришь, Дива Ники­тична?..

— Да кто его знает какой. Зови губернатора!

— Дива Никитична! При всём уважении к тебе и по­койному Алфею...

— Ну и жук ты, Родионыч! Ладно, плевать я хотела на них. Если женщины испугались и носа не кажут, ка­кие это мужики? Ты лучше мне скажи, где учёный? Жил в этой башне? Забралась, проверила — нет...

— Какой учёный?

— Да этот, специалист по снежным человекам? От Фефелова приехал?

— Зарубин?

— Фамилию не спросила, приятный такой дяденька. Нос ещё поломанный? Боксом занимался...

Кухналёв потрогал свой нос и промолвил гундосо:

— Он тоже под подозрением.

— С ума сошёл, Родионыч?

— Извини, Дива Никитична, — развёл руками полков­ник. — Факты — вещь упрямая.

— Да мне твои факты!.. Где он? В клетку посадили? В рефрижераторе заперли?

— Место содержания — тайна следствия...

— Зови губернатора! — вдруг потребовала она. — Если сам ничего сказать не можешь, всё вокруг да око­ло...

— Сейчас губернатор занят государственными дела­ми! Приезжай завтра.

— Вам что, принцессу не надо?

— Какую принцессу?

— Родионыч, не прикидывайся. Дочь короля!

Кухналёв ещё темнил, но уже неуверенно и нервно.

— Дива Никитична, о чём ты говоришь? Не пони­маю...

— Ну хватит! Зачем тогда вертолёт с утра кружит, ма­шины МЧС туда-сюда? Людей гоняют по лесу? Вы же её потеряли!

— Ты знаешь, где принцесса? — шёпотом спросил полковник.

— Конечно знаю!

— Я сейчас вернусь! — внезапно пообещал тот и тя­жело потрусил в егерскую избу докладывать своему шефу.

— И дяденьку учёного с собой приведи! — Вслед крик­нула вдова. — Без него разговаривать не стану!

Через несколько минут появился губернатор, как всегда, без головного убора, прикрывающего лысину: на том месте, где она поблёскивала многие годы, густо взошли волосы, стоящие ёжиком. Однако раститель­ность не омолаживала, напротив, старила его, особенно кустисто и наотлёт отросшие брови, сделавшие похожим на филина. Тем паче он, видимо, участвовал в допросе, был возмущён, рассержен, и с этой гримасой вышел из егерской избы.

— Дива Никитична, что случилось? — однако спросил участливо, пытаясь стереть маску с лица. — Кто тебя так взволновал?

И приложился к руке.

— Это не у меня случилось, — отпарировала вдова, отнимая руку. — Это у вас тут что-то стряслось. Приеха­ла — дальше ворот не пускают!

— Охрана перестраховалась, прими мои извинения...

Она умела быть язвительной, даже желчной.

— Костыля не выдаёт тоже охрана? Принцессу на него списали?

Соврать он не посмел, но и правды сказать тоже. Га­лантно взял под руку и, будто бы прогуливаясь, вывел за распахнутые ворота — выпроваживал или хотел по­смотреть, с какой силой явилась царственная хозяйка Пижмы. Голос был уставший, речь иссякающая, просто­ватая — видно, много говорил. Заметив наряды, от ком­плимента не удержался, но произнёс его тускло:

— Какая ты сегодня красивая.

И тут же испортил впечатление, поторопился, выда­вая истинное настроение и чувства:

— Ты что-то знаешь о принцессе?

— Знаю, — интригующе усмехнулась вдова. — Вы куда Костыля дели?

— Уверяю тебя, во всём разберёмся, — он внутренне трепетал от напряжения и потому речь была нелогичной, рваной. — У тебя есть предложение?

— Есть, и даже не одно! У меня много предложений: знаешь ведь, я женщина щедрая.

— Говори, то есть называй, обозначь, — совсем уж кос­ноязычно произнёс губернатор.

— Лучше покажу!

Дива Никитична молча подала знак Дракошам, бо­ковая дверь скотовозки открылась, и оттуда чуть ли не под ноги губернатору полетели битые волки — матё­рый самец, крупная, с рыжим подпалом, самка и два переярка. Губернатор ничего подобного не ожидал, от­шатнулся.

— Это что такое?..

— Подарки Костылю везла! Можешь поздравить с по­лем.

— Поздравляю, — озабоченно проговорил он, рассма­тривая чужую добычу. — Откуда?.. Каким образом?.. Ле­том?

— Мои ребята стаю обложили... говорю же: пореза­ли тёлку!

— Где? В каком месте?

— Какая разница где... В угодьях у Костыля бардак повсюду. Бумагу выдал: волков на пижменской террито­рии нет! Кто добудет хотя бы одного — премия тысячу долларов. Я ему четырёх привезла. Только не за премию, а чтоб носом ткнуть. Алфей не отнял угодья — я отниму, тогда все запоёте!

Угрозы пролетели мимо ушей губернатора.

— Дива Никитична, а этих... где обложили и взяли?

— На вырубах за старой дойкой, — нехотя отозвалась та.

Губернатор склонился над волчицей.

— Дива Никитична... А ты уверена, это волки?

Она не придала вопросу никакого значения.

— Ну не собаки же... Пусть Костыль заплатит за три телёнка и четыре стельных тёлки импортной породы. Это первое предложение. Или условие, считай, как хо­чешь.

— Заплатит! — клятвенно заверил губернатор. И как- то несолидно забормотал: — Действительно, за угодьями района не следит... Занят сбором грибов! Местное насе­ление страдает от самоуправства... Если ты настаиваешь, прикажу, чтобы уволили!

Вдова этого слушать не захотела.

— Я ничьей крови нынче не желаю — справедливо­сти хочу. И вообще, на переговоры приехала!

Губернатор насторожился, забегал взглядом, искал подсказки и не находил.

— На какие? — с надеждой спросил он. — По пово­ду чего?

— Предлагаю обмен!

— Какой обмен, Дива Никитична?

— Меняю принцессу на двух мужиков.

— Принцессу? — губернатор погладил себя по голо­ве, не избавившись от старой привычки вытирать поте­ющую лысину.

— Ну да, вы же её потеряли?..

— А не много тебе будет — двух? — с пугливой и од­новременно шутливой ревностью спросил он, осмысли­вая услышанное.

— Думаю, одна заморская дива стоит этого.

— Понятно. Костыля хочешь взять?

— И заточить в подземелья. Пока не заплатит. Не судить­ся же мне с ним! Драконя научил, как долги вышибать...

— Мой тебе совет, Дива Никитична, — губернатор за- озирался. — Не надо криминала! Начнёт жалобы писать: незаконное лишение свободы... Тебе это нужно? Тем бо­лее он не совсем здоров...

— Что это с ним?

— Или прикидывается, или в самом деле что-то с го­ловой, — обтекаемо вымолвил тот. — В общем, никого не узнаёт. И как бы это сказать... Возомнил себя женщи­ной. Считает, его ведьмы заколдовали...

— Женщиной?! — рассмеялась она. — Дурака валя­ет Костыль!

Губернатор был удручён и обескуражен.

— Королевский доктор осматривал. И мужских поло­вых признаков не обнаружил...

— Да глупость всё это! Про Деда Мороза то же гово­рили, а у него всё на месте.

— А ты откуда знаешь? — слабо встрепенулся губер­натор.

— Давай ближе к делу! И что мне теперь делать?

— Пока не знаю... Но денег с него ты не получишь.

— Кто же мне заплатит? — возмутилась вдова. — Мо­жет, король? Или с принцессы взять? Отступные?

Губернатор старался усмирить её прыть и одновре­менно сам сгорал от нетерпения.

— Слово даю: компенсация будет! Тебе же всё равно, из какого источника?.. Где принцесса?

— Почему ты не спрашиваешь, кто второй?

— Кто второй?

Дива Никитична выдержала паузу.

— Учёный из Москвы, симпатичный такой дяденька.

— Его тоже в подвал?

Дива Никитична рассмеялась с мечтательным прищуром.

— Дяденьку для души. В свою избушку поселяю, мо­лочком стану поить. Он же мне единственный ничего не должен!

Новоотрощенный ёжик на голове губернатора обвял, как осенняя трава, и лицо посерело. Вдова решила, это от волнения, от мужского переживания и расстройства, что его только что отвергли, предпочли другого.

— Ну, понравился мне этот дяденька. — виновато проговорила она. — Ничего поделать с собой не могу...

Оказалось, губернатора терзает совсем иной вопрос.

— Принцесса... она тоже в подземельях?

— Да у меня в скотовозке. Оба там сидят...

— В скотовозке?!

— А на чём ещё везти, если сбежать норовят? Стру­нить, что ли?.. В бокс для телят посадила, ребята соломы подстелили. Так угомонились и спят всю дорогу...

От волнения голос у губернатора почти иссяк.

— Я должен убедиться... Дива Никитична, скажи мне... Она в каком облике? Как выглядит?

— Счастлива и безумна, как все влюблённые, — с за­таённой тоской и завистью проговорила вдова. — Вот уж не думала, чтоб такая тварь, и влюбилась...

— Нет, я имею ввиду внешность, образ?

— В образе Снегурочки...

— Почему Снегурочки?

— Потому что на руках у Деда Мороза!

Губернатор потряс головой.

— Какого... деда? Ты о чём, Дива Никитична?

— Да у артиста, которого ты когда-то привёз!

— Покажи!

— Сначала предъяви учёного!

— Зачем учёный-то тебе? — как-то рассеяно и заиски­вающе заговорил губернатор. — Как выяснилось, он тут всё и устроил с куклой...

— Я спрашиваю, где дяденька учёный? — жёстко спросила вдова.

Губернатор ещё пытался выправить положение, раз­убедить её.

— Ты ещё не знаешь... Фефелов его уволил. За проф­непригодность...

— Это мне на руку!

— Мамка, ну что? — закричали из скотовозки Дракоши. — Тебе помощь нужна? Чего они канителятся? От­дадут тебе мужиков? Или мы сами возьмём?

— Никуда не денутся, отдадут, — уверенно заявила вдова. — Не гоношитесь там... В общем, я тебе передаю принцессу вместе с артистом, а ты отдаёшь одного учё­ного. Так и быть, без Костыля и всяких условий.

Губернатор силился что-то рассмотреть в узком и длин­ном окне скотовозки, расположенном под самым потол­ком. Однако в этой щели маячили только сосредоточен­ные лица Дракошей.

— Как вообще всё это?.. Почему принцесса у тебя?.. — он всё ещё не мог справиться с волнением и своей рва­ной речью. — Со вчерашнего вечера ищем... И на тебе! Откуда?!

— Из загона.

— Из какого загона?

— Мои ребята волков обложили, — походя объясни­ла вдова. — Вон видишь матёрого? Всё семейство взяли. Заодно и эту пару выгнали на номера. Хорошо, артист на горбу её нёс...

— Кого... нёс?

— Принцессу... Погляжу, жалко мне Деда Мороза: та­кая стервозная дама...

— Мамка, ну чего? — спросили Дракоши. — Меняем? Выводить или ещё рано?

— Выводите! — отозвался губернатор. — Мы тут ре­шили...

— Мы ещё ничего не решили! — виолончельным го­лосом запела вдова. — Что ты тут командуешь?.. Снача­ла предъяви учёного!

— Надо же согласовать со следственными органами...

Она царственно взмахнула рукой.

— Лепет твой слушать не желаю! Где он? Я с тобой пе­реговоры веду. Иду на уступки! Ты хозяин здесь или нет?

Губернатор подал знак полковнику, ожидающему в от­далении, приманил, процедил сквозь зубы:

— Приведи учёного...

Дива Никитична топнула каблучком.

— Нет, сама пойду к нему! Сама вытащу из ваших за­стенков. Куда вы его заточили?

Кухналёв повёл её к мясному складу, но по дороге, поправляя свои раздутые ветром наряды, она вдруг спо­хватилась:

— Ой!.. Совсем памяти нет. С этими волками... Я же ему парного налила... И на дойке бидончик забыла!

Обходительность губернатора будто корова языком слизнула, и речь тотчас же поправилась, стала резкой и грубоватой. Два губернаторских срока, двое выигран­ных выборов своё дело сделали, он сам чуял цинизм сво­ей речи и пустые клетки мозга, где когда-то помещались чувства. Он покосился на глубокий вырез платья, сказал с мстительной усмешкой:

— Ничего, у тебя есть чем угостить...

Договорить не успел, поскольку Кухналёв осветил

двери рефрижератора фонарём и громко позвал:

— Цыганов?! Ты где? Мать твою... Это что за служба? Тебе что было приказано? Ни на шаг!..

За дверью послышался утомлённый и ленивый стук. Полковник откинул шпингалет. Потянул створку на себя и в руки ему вывалился охранник.

— Родионыч...

Кухналёв его выронил, однако тот устоял, согнувшись пополам, сделал несколько шагов враскоряку.

— Цыганов, где задержанный? — просипел полков­ник, освещая фонарём мрачное пространство с крючья­ми под потолком.

— Ушёл, — выдохнул охранник. — Запонтярил и сбе­жал...

Кухналёв покосился на губернатора и вдруг схва­тил стражника за шиворот, затолкал в склад и закрыл дверь.

— Посиди, вологодский конвой...

— Сбежал твой учёный! — произнёс губернатор, не скрывая торжества. — Не дождался, когда молоком попотчуешь. Значит, рыло в пуху.

Вдова вынула золотистый гребень, распустила воло­сы, почти заслонившие лицо. И больше ничем не выда­ла своего состояния. Она пошла к воротам базы, полков­ник и губернатор потянулись за ней.

— Как же обмен? — тревожно спросил последний. — Может, тебе одного Костыля хватит? Может, он прики­дывается?..

Она шла молча и отчего-то часто спотыкалась, верно, не умея ходить на высоких каблуках.

— Дива Никитична... — не отставал губернатор. — Ты же понимаешь важность проблемы... это междуна­родный скандал. Принцессу всё равно придётся переда­вать, в любом случае...

Вдова шла как слепая, иногда уходя с тропы и наты­каясь на деревья, и никто из шедших позади мужчин не смел предложить ей руку. Вместо этого один пожало­вался:

— Мне утром президенту докладывать...

Второй громко высморкался на землю и не извинился.

А Дива Никитична вышла за ворота, сняла туфлю и постучала каблуком по броне скотовозки.

— Эй, ребята! — бодро позвала она. — Выводите принцессу!

Лица Дракошей в узких полутёмных бойницах теперь напоминали рожицы любопытных совят, зрящих из дре­весного дупла.

— А как же обмен? — спросили из прицепа. — Усло­вились же двух на двух поменять?

— На что нам Костыль, ребята? — будто размышляя, спросила вдова. — К тому же бабой прикинулся. Одни хлопоты с ним...

— Мамка, но компенсация! Семь голов скота!..

— Костыль заплатит, — торопливо вмешался губер­натор. — Я дал гарантию!

Дракоши высовывали головы в узкие бойницы.

— А учёный где? Учёного-то отдадут? Где этот дя­денька?

Вдова царственно взмахнула рукой.

— Да не было его, ребята! Привиделось нам. Выводи­те принцессу...

— Как не было? Мы его с болота привезли!..

— Выводите, — повторила Дива Никитична уже со­всем тихо. — Только не разлучайте их.

Последние слова были сказаны губернатору.

Дракоши откинули задний пандус скотовозки и выве­ли Деда Мороза с принцессой на руках. Эта поднятая с со­ломенной постели и полусонная пара была занята друг другом и вряд ли понимала, что происходит вокруг. Они сошли на землю, и королевская охрана тут же оказалась рядом — легкомысленно выгадывала мгновение, чтобы выхватить принцессу из рук артиста. Но тот проснулся, смёл солому с лица.

— Всех заморожу, мать вашу! — предупредительно за­ревел он и топнул ногой. — Прочь, нечистая сила!

В воздухе и впрямь запахло снегом: Пижма, край се­верный. Через мгновение густо посыпала крупа, сбивая ещё зелёные листья с берёз — верный признак будуще­го тепла и грядущего бабьего лета...

ПАВЛА 2017 год

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg