«Три кита»

Леонид Нетребо ТРИ КИТА

— Бабу — жарить надо!.. Из всех орудий! — очередной раз уверенно восклицает Богдан, и боковым зрением наблюдает за моей реакцией. Он очень хочет, чтобы моя реакция выражала восторг и восхищение. Тогда это его наблюдение за мной возвелось бы в ранг любования собой. Пока результат далек от ожидания, однако Богдан не унывает.

Моя реакция, как мне кажется, самая уместная, какую может изобразить посторонний тактичный человек, вынужденно внимающий разговору двух почти родных, волей обстоятельств, людей (шутовские откровения старого волка и наивные оправдывания начинающего жить). Я лежу на скрипучей кровати и делаю вид, что читаю, с преувеличенным средоточением впериваясь в потрепанную, без обложки, книгу, щерюсь улыбкой Моны Лизы — то ли застывшее восхищение изысканным остроумием одного из беседующих, то ли умиление содержанием бессюжетного, тягучего дамского романа. Редкий скрип моего «койко-места», когда я меняю положение тела, — самое, пожалуй, активное участие в разговоре (в это время собеседники, как по команде, взглядывают на меня).

Это происходит у черта на куличках — в северном трассовом поселке, куда «наладочный» зигзаг судьбы забросил меня своей командировочной небрежной дланью. Нужно менять работу — эта романтика не по мне. Я не писатель и не художник, коллекционирующий в дороге типажи, краски, образы… Всего лишь слегка образованный, к тому же ленивый, обыватель, который ценит предсказуемость следующего дня и страдающий от необходимости искать и перестраиваться. Особенно если это относится к таким, казалось бы, совершенно не заслуживающим внимания вещам: где умыться, что поесть, как поспать… Эрзац-гигиена, эрзац-еда, эрзац… — и так далее. Эрзац-беседа. Эрзац-житие.

От стен вагончика, где мне доводится провести несколько бесполезных вечеров, исходит постоянный гул. Недалеко, в нескольких метрах «в сторону природы», как говорит один из моих временных сожителей, содрогается дизельная электростанция, снабжающая ненадежной, плавающей, мигающей энергией буровую установку и все, что к ней примыкает — походную столовую и небольшой хозблок. Жилая часть хозблока — несколько вагончиков на санях, в которых коротают тусклые вахтовые вечера буровики, покорители тундровых недр. Говорят, летом здесь рай: белые ночи, рыбалка, охота. Грибы, ягоды. Но сейчас осень, начало зимы, безлиственная пустошь, ожидание холодов, и мне хочется домой, в ремонтно-наладочное управление, где три месяца назад опрометчиво оказалась моя трудовая книжка. Я закрываю глаза и улыбаюсь, — вижу себя в отделе кадров, пишущего простое, но заветное: «Прошу уволить меня по собственному желанию». Это будет единственное, по сути, предложение, хотя, я бы с удовольствием прописал и причину: мол, не желаю более носиться по вашим северам, степям и прочим опушкам цивилизации, пусть даже богатым географической экзотикой и геологической аномалией.

Наверное, сейчас Богдан опять поглядывает на меня и относит улыбку постояльца в счет своего остроумия.

В этом производственном вагончике постоянно проживают два человека — пожилой электрик Богдан и молодой дизелист Вася. Они не имеют жилья в базовом приполярном городе, поэтому живут там, где в данный момент находится буровая. Я их окрестил: «цыгане-северяне». Я у них временно квартирую — гостиниц в тундре, увы, еще не понастроили. «Лишние» кровати в подобного рода вагончиках — для таких же залетных, как я, наладчиков и ремонтников, которые эпизодически посещают объекты буровых работ, подлечивая работающее на износ оборудование.

— Семейная Жизнь, Вася, если отбросить шелуху, стоит на трех китах: быт, теща, секс!..

Последнего «кита» Богдан произносит с придыханием, через «э»: сэкс, — как старый стиляга, вкладывающий в некогда оригинальное слово целую гамму воспоминаний о «твистовой», «саксофоновой» молодости.

— Три кита, — все на первый взгляд просто. Но только на первый, Вася, взгляд!..

В Богдане, за мелкими формами, просматривается большой оригинал. Известно, что самое заметное отличие какой-либо речи — региональный говор, своеобразный акцент, не замечаемый самим «регионалом». Но произношение у Богдана, несмотря на донецкое происхождение, «правильное», чуть ли не московское. Я бы назвал это произношение типично городским, в моем понимании, характерным для средних, достаточно образованных, хотя бы в объеме школы, слоев. Оригинальность же речи Богдана — явно выработанная (сказалось прошлое массовика-затейника?), которая достигается чрезмерной насыщенностью предложений распространенными словосочетаниями, а также, порой, намеренно вольным с ними обращением. Кроме того, тут же, сплошь и рядом, — неходовые обороты и пафосный тембр. Некоторые из эпитетов — с умышленным гротеском, иной раз какой-нибудь мелочи придается прямо-таки эпопейный градус. Чтобы так притворяться, необходимо большое напряжение. Сейчас я думаю, что, скорее всего, это был тот случай, когда привычка стала второй натурой. Но тогда, в вагончике, больше склонялся к мнению, что речевые выкрутасы Богдана — для смеха, при понимании им того, что слушатели «юмора» — достаточно развитые люди.

— Вася, ты вот посчитай, да скажи-ка мне, сколько месяцев ты уже свою жену не… ну, мучаешь?

— Да уж, считай, полгода, как сюда приехал… Что значит, мучаю? — опомнился Вася. — Я же говорил, начальник который месяц обещает вагончик или комнату в общаге: вот-вот да вот-вот. Вот то да вот это. А то думаешь, я без твоих подковырок не устал ждать? Только об этом и думаю.

— Эх, Вася, бабу ведь жарить надо! Жарить!.. Как без этого! Э, нет. Пожил, — знаю. Ничего себе — полгода! Кто этот аспект супружества будет за тебя прорабатывать? Пушкин?

…По всему видно и слышно, что в основе своей это одни и те же вопросы, одни и те же ответы. И только небольшими вкраплениями, в виде не обозначенных ранее подробностей, незначительной сменой акцентов, да слегка обновленной интонацией для того или иного фрагмента Богдан окрашивает следующий вопрос и очередную поучительную историю из своей жизни, наковыривает изюминки из этого, как мне кажется, уже зачерствевшего и невкусного пирога. Изюминки предназначаются, в том числе, для меня, подневольного зрителя этой тундровой комедии.

Мне жаль Васю. Он не умеет воспринимать чужое слово, будь оно даже лишь элементом старческого словоблудия, иначе как серьезно.

Типичная картина: Богдан, в застиранной майке и трусах, габаритами и телосложением похожий на великовозрастного карлика, восседает по-турецки на койке. В «трапезных» случаях койка служит и стационарным стулом — рядом стоит самодельный металлический столик, оклеенный черной полимерной лентой, которой газовики изолируют магистральные трубы. Вася курит, сидя на своей кровати, расположенной напротив аналогичного Богданова ложа, уложив ноги под стол, нависая над крохотной столешницей покорным богатырем, великовозрастным детиной, для которого малы даже взрослые вещи.

— Вот Вася, ты мне ответь на такой простой вопрос. Ты жене — помогаешь?.. — преувеличенно громко вопрошает Богдан, невинно вскидывая вверх юркие червячки — подвижные черные бровки на маленьком лице.

Вася знает, что вопрос, как всегда, с подвохом. Мало того, он уже сто раз отвечал на него. Но хитрить Вася, в отличие от своего «прокурора» и «проповедника», не может. Поэтому отвечает по-прежнему, — как всегда, честно, как есть. Единственно, что он может себе позволить — отвечать лаконично, без излишних подробностей. При ответах он как-то странно подхохатывает, не улыбаясь. Впечатление, что бурные эмоции ему неведомы, что он никогда не засмеется и не заплачет.

— А как же, — Вася вздыхает. — Когда «тяжелая» была, как не помочь. Опять, когда пацанка родилась… Одной воды сколько нужно. Из колодца-то. Опять, греть… Это ж не в городе.

Кажется, что серьезным, с позитивной моралью, ответом на каверзный вопрос Василий пытается унять настроенного на словесное глумление Богдана. Напрасно.

 — Вот-вот! Вот он, первый кит! Быт! Иди сюда на гарпун! — радостно восклицает Богдан. — Именно вот здесь, Вася, в этих благородных бытовых мелочах и кроются эти самые вредные корешки, вытягивающие все питательные соки из нашей, Вася, мужской, гусарской доброты. Потом эти корешки мощнеют, мощнеют… — Богдан, выпучив глаза, показывает, как «мощнеют» корешки, топыря и раздвигая перед лицом игрушечные ладошки. — Потом они, как змейки, целенаправленно переплетаются, — Богдан сводит ладошки в замок, — образуют крепчайший корень. — (Пытается вырвать ладошки из замка, якобы ничего не получается.) — На котором потом вырастает такая, знаешь, махровая проблема, непреодолимая анаконда, змеища, знаешь, толстозадая и непререкаемая. И ты, Вася, тогда против нее, какой бы крупный ни был, — становишься… Становишься — ну, прям как я ростом.

На этом самокритичность, которой Богдан, для убедительного контраста, жертвенно сдобрил страшную картину, заканчивается. Он быстро уточняет, выставив вперед указательный палец:

— Но я не про физический рост, Вася, я не про рост. Ты на мой рост не смотри. Лучше — слова слушай!.. Слова-то, признаем без ложной скромности, высокие!

Весь диалог, в котором ведущая роль принадлежит, разумеется, Богдану, и поэтому больше походящему на активный (в смысле живого контакта со зрителем) монолог, построен, с небольшими вариациями, по классической схеме: вопрос, предварительная мораль, пример, окончательная мораль. Оратор-моралист, по большому счету, творит речи для себя, наслаждаясь собственной проницательностью и, что немаловажно, покорностью зрителя, порожденной, естественно, убийственной простотой аргументов. Ибо все великое — просто. Часть этого самонаслаждения имеет возвышенно-бескорыстный окрас: рядом лежит незнакомый безмолвный истукан (это — я), который в скором времени, непременно напитаясь мудростью непризнанного метафизика-самоучки, уедет в неведомые теплые края и будет, если преодолеет жадность и лень, делиться этой мудростью с миром, который, увы, никогда не узнает имени того человека, который…

Который продолжает:

— Помню, жена меня попросила… Это буквально в первый месяц нашей совместной жизни. Тоже, знаешь, такая «тяжелая» была. Не в смысле, там, будущего потомства (нет, рановато еще было), а в смысле — ме-е-едленная, то-о-омная, — Богдан вытягивает губы, прикрывает глаза, двигает плечами, изображая павлинью походку. — Говорит мне, Богдя, я пошла, дескать, в магазин или, там, на рынок, а ты, милый, полы, будь добр, помой в нашем гнездышке. Ага. Еще, помню, шутливо так, подмигнула, за щечку меня, вот так вот, потрепала и стервозно эдак пропела, как оперная певица: «Разделение труда-а-а!..» Вроде как шуточка с намекательным, понимаешь, аккомпанементом. Я уже тогда подсек, что из этих тонких намеков могут получиться толстые, как известно, обстоятельства.

Богдан делает внушительную паузу. Сердитыми, резкими ударами взбивает подушку. Все это для того, чтобы слушатели осознали серьезность момента, основанную на природном женском коварстве. Коварстве часто завуалированном, поэтому особенно опасном. Якобы справившись с благородным гневом, прочистив горло искусственным кашлем, он продолжает прежним, невинным тоном:

— Ладно, говорю, и улыбаюсь, ручкой ей в окошко машу: даси-даси, ходи по магазинам спокойно, Лидия Русланова. А сам думаю, сейчас я тебе спою арию маленьких лебедей. Так спою, что ты, солистка с погорелого театра, на всю жизнь поймешь, кто в доме истинный капельмейстер. Поймешь, что у тебя голоса нет, что тебе медведь на ухо наступил. А я, со своей генеральной стороны, по всем нотам разложу. Да. Отрегулирую. Весь труд сейчас разделю и распределю на всю нашу оставшуюся совместную биографию, кому хор петь, кому по балетам скакать!..

Здесь Богдан меняет пафосный тон на ремарочный:

— Но, разумеется, Вася, я слов подобных жене никогда не говорил — они, живучая половина человечества, к подобному красноречию быстро адаптируются и в дальнейшем пропускают его мимо своих пушистых ушей. Лучше эффективные дела делать.

Богдан закурил. Невероятно устойчиво примостил чумазую банку из-под консервов на свою воробьиную коленку, обтянутую потертым трико, как припаял. Несколько раз обстоятельно затянулся, стряхнул первый пепел.

— А жили мы тогда не в своем благородном доме, как сейчас, а в бараке коммунальном. Родители наши, сваты, значит, друг дружке, организовали нам сообща комнатку в этом рассаднике тараканов и дружбы различных слоев народа. Что-то там обменяли-поменяли. Какое-то шило на это мыло. Кстати, Вася, знаешь первейшую заповедь коммунального курятника? Не греши, где живешь, — не живи, где грешишь. Ну, ладно, отвлеклись. Как свадебный подарок, стало быть, организовали нам эту комнатку. Отремонтировали, мелом побелили, подкрасили. Ничего не скажу, спасибо, папочки-мамочки, царствие небесное, не прогневитесь, что вспомнил.

Про тещу, Вася, чтобы пейзаж не смазывать, отдельный разговор, — суверенная, можно сказать, сугубо трагическая тема. Отдельный кит. О нем позже.

Это я к чему? А хочу сказать, что в гнездышке-то после ремонта — белизна и чистота. Набрал я два ведра воды, ага… Поставил на стол. В центре комнаты. И сам туда же взлез, стервец. Ох, решительный был!.. Посвистываю так, залезая. Как на гору Голгофу. Знаю, на что иду. На святое дело. Только что не перекрестился, комсомольцем был. Лампочка, помню, с потолка, как знамение, затылок маленько так пригревала… Покурил, дождался, пока она, гулена магазинная, в окне обратным путем нарисуется. Взял ведро в крепки рученьки, прицелился. Да поближе к стене-то белым белой вдарил всем объемом воды из этой народной емкости. Брызги — до потолка. Сам представишь: пол-то у моей певуньи на тот момент… не очень так чтобы чистый был. Брызги, соответственно, грязные. Да плюс мел со стен поплыл. Я, значит, зрительно зафиксировал достижение нужного результата, повернулся на сто восемьдесят градусов. И другое ведро — та же судьба. На полу — картина Айвазовского «Девятый вал». Тут и она заходит — чуть не в обморок. А я-то ее вверх задницей встречаю, на карачках, с тряпкой в руках — полы, дескать, мою, аж язык вывалил от усердия, честно.

Концовка у Богдана несколько усталая, но от этой физической утомленности торжественность концовки приобретает особенный драматизм:

— …Генеральная философия в адрес супруги, за вычетом деталей, — как умею, так и мою. Тут, главное, не уступить: только так умею, и точка! Следующий раз попросишь, — непременно помою. Еще лучше постараюсь, потому как исполнительный и любящий муж. Ясный взгляд, выдающий чистоту помыслов. Никаких ультиматумов! Ни-ни!..

Мораль, Вася, в красноречивом итоге: это была моя — веришь-нет? — последняя помывка половых, понимаешь, площадей. Отказ мне по этой теореме на всю оставшуюся жизнь. Что и требовалось доказать.

Повисает торжественная пауза, заглушающая все посторонние производственные шумы за стенами вагончика. Лампочка под потолком, слегка покачиваясь, сияет необыкновенно ярко.

— Брешешь, небось, — громко говорит Василий, без всякой маскировки глядя на меня. Это обращение к Богдану: не ври при человеке-то. И ко мне: врет компаньон, не обращайте внимания.

Богдан заметно смущается. Ища в памяти убедительную аргументацию, для начала прибавляет громкости, которая вкупе с грустной интонацией выдает цель: эта фраза больше не для Васи, а для постороннего слушателя, то есть для меня:

— Я, Вася, уже давно не вру. И, вообще, не допускаю аналогичных противоправных действий. — Казалось, Богдан начал издалека, чтобы опять рассказать что-то веское, которое напрочь развеет все сомнения относительно его порядочности:

— Во время войны, Вася, немцы у нас в городе стояли. В нашей квартире тоже один кратковременно присутствовал. Герр Ганс, как сейчас помню. Хер Ханс, как он сам говорил. Мы с матерью на кухне жили. Этот самый что ни на есть фашист, Вася, меня, знаешь, чего?

— Чего?

— Отучил воровать, вот чего. А воровство, как известно, основано на лжи.

— А ты воровал, что ли?

— А я у него папироски, как истинный патриот своей родины, лямзил. В коробках, россыпью, хвать жменьку из кучки, где побольше, и побежал. Таким образом, насколько мог, подрывал могущество немецкой военной машины. На яблоках попался…

Богдан заерзал на кровати, нервно зачесал оголенные руки и давно немытую голову.

— Он, нацистская курва, поставил вазу с яблоками на подоконник, а сам-то спящим притворился. На живца, вроде как, охотился. Видно, давно «Бохтана», куряку малолетнего, заподозрил в партизанской деятельности. Ну и огрел меня, фриц гитлеровский, сапожищем кованным, каблук с подковой. Выхватил из-под кровати за голенище и каблуком с подковой хрясть по голове. Я отползаю в коридор, на карачках, хвост поджал, а он идет рядом в кальсонах и что-то лопочет. А меня в глазах радуга. Такая, знаешь, не полукружьем, как в природе, а прям замкнутой сферой, мерцает. Я думал, конец, если еще раз врежет. «Хайль Гитлер», — уважительно так говорю и дальше отползаю, вроде как степенно.

Богдан глубоко вздохнул:

— Больше, правда, не тронул, за что я ему благодарен. Только думаю, и думы эти весьма небеспочвенны, что через тот нокаут с тех пор я расти перестал. Почти. После войны сантиметров на несколько вытянулся, и все. Остальное в корень пошло. В смысле жизненной обстоятельности. После войны — ФЗУ, детство, прямо скажем, несытное. Однако, по дачам или, там, по вагонам не лазал, и прочая, и прочая, как мои, так сказать, сверстники-современники из училища, — нет, ничем таким незаконным не промышлял. Иной раз — веришь-нет? — по рынку иду, взгляд если упадет на кучу какого-нибудь фрукта, апорта какого-нибудь, — а продавец забалакался, отвернулся, бери не хочу, — так я аж зажмуриваюсь и озираюсь кругом: нет ли кого рядом с сапогом, кованным!.. Комплекс, Вася, комплекс. Последствие войны.

Богдан трагически замолчал.

— Да, кому война, а кому мать родна, — неопределенно отреагировал Василий.

Видимо фраза не вязалась с тем, что ожидал Богдан. А ожидал он, судя по всему, более определенного сочувствия. Возникла пауза. Наконец, кашлянув, Богдан спросил:

— Вот, Вася, это ты к чему сказал? Я вот твою фразу — и так, и эдак прикладываю, — никуда не пришивается.

— Все пришивается. Побольше б таких комплексов. А если б — по языку какой-нибудь подковой?

— Эзоп ты, Вася, Эзоп. В крайности впадаешь: иногда, вроде, простой, а иногда — Эзоп. Даже я тебя не всегда понимаю.

— Сам ты Эзоп старый, — без всяких эмоций заключил Василий.

— Ты на возраст с отрицательной точки зрения не смотри, — опять предостерегающе выставил вперед палец Богдан. — Старый конь борозды не портит!.. У старых коней еще поучиться нужно! — Богдан зевнул.

Переход на общие фразы обычно сулил скорое окончание беседы и отход ко сну.

Как зритель, я достаточно много узнал о моих героях. Кое-что они поведали мне лично. Это случалось, когда один из них временно отсутствовал в вагончике. В такие минуты мне доводилось видеть буквально раздавленного своей печалью Васю и почти серьезного Богдана. Оказавшись вместе, они переворачивались, по терминологии Богдана, до неузнаваемости. Богдан становился великовозрастным полугородским ёрой, а Василий — бесстрастным деревенским детиной.

Однажды Богдан принес мертвого зайца с жуткими глазами, похожими на черные перламутровые пуговицы. Бросил тело у порога. Заговорил рассержено:

— На, обдирай сам. Вася, я больше петли ставить не буду. Сначала ставишь, как дурак. Потом придешь, а он живой, зараза! Нет чтобы головой влезть куда полагается, так все норовит то лапой пойматься, то всем туловищем. А начнешь душить — орет, как ребенок!.. Тьфу ты!

Вася послушно взял зайца и понес в тамбур, бурча под нос:

— Петлю надо ставить правильно, Аполлон! — Вася, видимо, иногда использовал лексику Богдана. — Чтобы раз и навсегда. Все игрушки играешь, — а кто-то мучается.

— Нет, всё! — не слушал Богдан. — Завязал. А то еще в столовую принесешь от чистого сердца, а повара носы воротят: ты его сначала обдери, ты его то, ты его сё!..  Ага! Фиг вам, сами тогда обдерем и без посторонней помощи употребим.

Уже ближе к полночи мы ели тушеную с картошкой зайчатину. Признаться, я за всю жизнь так и не понял вкус дичи. Предпочитаю что-нибудь попрозаичнее. Кролика, например.

Богдан, весь в коричневом соке от темного заячьего мяса, сетовал на отсутствие в тундре «какого-нибудь» захудалого гастрономишки и нахваливал Васин «шулюм». Он то и дело косил по сторонам, явно его мучили какие-то сомнения. Наконец он отложил ложку в сторону и, виновато моргая, пожаловался мне:

— Язва. На Севере обострилась. На «Земле»-то я ее спиртом прижигал. Доставал медицинский чистячок — и вовнутрь. Помогало. А здесь вот, за неимением… Нет, иногда, конечно, в город гонца посылаем. Но быстро кончается, во-первых. Во-вторых, начальство не приветствует — трасса!..

Василий его ободряюще прервал:

— Да ладно, чего уж там, все свои, не стесняйся, язвенник. Прими «нарезного».

Богдан проворно заскочил на кровать, которая, как всегда, служила ему стулом, умело прошел, как цирковой лилипут по батуту, к противоположной дужке и снял с полки початый флакон тройного одеколона. Изящно чиркнул большим пальцем по колпачку, который юлкой слетел с резьбы и упал в ловко подставленную ладошку фокусника. Быстро вылил содержимое в кружку. Изобразив на лице борьбу с брезгливостью и скороговоркой позавидовав нам, более здоровым людям, ухнул «тройник» молодецким залпом с запрокидом головы.

— Фу, прижгло. Полегчало, ништяк! — поделился он через минуту, влажно моргая и удовлетворенно закусывая.

— Еще бы, — хмыкнув, согласился Василий, не поднимая головы.

— Самое главное — вкусно, — Богдан отдал должное и повару за свое удовольствие. — Ты, Вася, я подозреваю, часто дома, на «земле», то есть, кашеваришь, а? — В вопросе угадывалось начало интересной для Богдана темы. — Наверное, жену на пушечный выстрел к печке не подпускаешь, а?

— Да нет!.. — борясь с гордостью, отпирается Вася, опрометчиво откликаясь на провокационный комплимент. — Только если на рыбалке, там, на охоте. А дома — нет. Хотя, когда малая прихварывала, жена возле кроватки всё… Тогда — было немного. Я, вообще-то, много чего могу: суп, щи, кашу — это без разговору. Я даже плов умею, в армии Ахмет один научил.

Богдан удовлетворенно закивал. Вася попался. Больше от него пока ничего не требовалось. Теперь очередь за Богданом.

Богдан закончил есть, облизал ложку, тщательно вытер подбородок и пальцы, смачно закурил. И начал обстоятельно:

— У меня тоже аналогичный случай был. В молодости. Дите у нас уже появилось, доченька любимая, первенка как-никак. Тоже, с одной стороны, Вася, помощь жене нужна бы. Я ж понимаю, не изверг! Но в чем принципиальная ошибка многих, в том числе твоя? В том, что сами, согласно известной притче, хватаются рыбку для жены ловить. Это все ненадежно, — а вдруг ты заболел или в командировке, ну? Нет. Ты ей лучше спиннинг купи, в образном смысле. Ты научи ее саму рыбачить, чтобы данное вошло в плоть и кровь на генном уровне, в подкорковое сознание, без рассуждений, кто устал и чья очередь. Разумеется, Вася, это официальная версия, мы же мужики, я никого за дураков не считаю. Если же по-простому, — то стоит один раз себе картошку пожарить — гарантировано пожизненное самообслуживание, а то и роль придворного повара. Корешки мощнеют, габариты той самой зловредной рептилии увеличиваются по всем ракурсам, ты же своей сущностью падаешь во всех глазах.

Богдан, в майке и в трусах, вскочил с кровати и, держа в руках баночку-пепельницу и дымящую папиросу, стал нарезать круги на свободном пространстве комнаты. Что говорило о наступившей уже релаксации и сопряженной с ней высокой степени увлеченности содержанием собственного монолога.

— Однажды пришел я с работы, с ночной смены, самосраннего утра, как говорится. Усталый и голодный. Как пес, словом. Эх, думаю, сейчас поживлюсь борщом да со сметанкой. Шиш тебе: женушка моя возлежит на семейном ложе, опять вся томная. Пацанка, правда, спит, ничего не скажу, — детишки у моей всегда сухие да сытые были. Этому, слава богу, учить не пришлось, было у коровки молоко, унаследовала от мамочки своей… Не к ужину будет вспомнена. Тоже так вот тестя встречала, ох, да ах. Моя, значит, тоже: ох-ах, Богдя, устала, сил нет, всю ноченьку-то доченька спать не давала. Ой-ё-ёй!.. Пожарь себе, что ли, яичницу.

Я — слова не сказал. Схема-то у меня уже была проверена и утверждена жизненной практикой. То же самое мытье полов, только вид с боку. И яичницей называется. Вышел я, не спеша так, на парадное крыльцо, на солнышко пожмурился. Выкурил папироску, вот так вот тоже, беломорину. Беломор тогда настоящий был, вкусный. С бабульками, со сплетницами нашими коммунальными, покалякал. Захожу обратно, вижу, все готово к бою: семья моя, во главе с супругой, по второму кругу спит в полном составе.

Богдан остановился, наклонив голову набок, и загадочно прищурился:

— Ну?

— Что «ну»? — Вася переспрашивает несколько раздраженной интонацией, что для него не характерно.

— Ну, что вот ты думаешь, я сделал на этот раз?

— Да пакость опять, что еще. — Вася демонстративно глянул на меня.

Богдан, радостно ощерившись, дернул мышцами шеи — на мгновение поперечные морщины сменились упругими продольными струнами. Голос на начале фразы слегка завибрировал:

— Захожу на общественную, значит, кухню. Тишина, на редкость, никого. Благоприятная, можно сказать, политическая прямо, ситуация. Текущий момент! Сейчас, сейчас, думаю… Завоют фанфары. Ставлю, значит, сковородку на плитку, раскаляю почти докрасна, колю яйцо, кидаю на… Никакого масла, Вася, никакого! Все шипит, — представляешь, да? Горит, обугливается. А я знай себе: колю и дальше бросаю. Желтки уже на лету вспыхивают. Дымовая завеса, фейерверк. Весь курятник проснулся, закудахтал, закукарекал: горим, мол! Забегает моя, с дитем голеньким на руках, как погорелица, аж по-человечески жалко стало. А я в облаке, головы не видно, как Зевс какой-нибудь, гимны пою. Вставай, мол, проклятьем заклейменный!.. Весь мир, там, голодных и так далее!.. Ну, результат ты уже знаешь: то же самое, вид сбоку, — последний раз себе при живой жене харч варганил.

Укладываясь спать, борясь с большим ватным одеялом, Богдан небольшими, но довольно-таки витиеватыми скороговорками довершает нюансы сегодняшней темы, которая, впрочем, и без этого уже, по мнению автора, убедительно раскрыта:

— …Другие, бывает, живот, там, утюгом прижигают, противясь насильственному привлечению со стороны жен к, положим, разглаживанию постиранной семейной мануфактуры. Но это уже членовредительство, которое я никогда не практиковал. Ибо члены — они ведь могут и не восстановиться.

После войны Богдан, хлебнувший жизненных невзгод, к числу которых сейчас он относил и свою раннюю женитьбу, стал искать утоления печалей в «индивидуальном жилье, сопряженным с логичной переменой мест». В конце концов, подработав на донецких шахтах, переехал в более теплые края, в небольшой живописный приморский поселок недалеко от Сочи.

Как известно, самая распространенная работа в этих солнечных местах — в сфере обслуживания. Жена устроилась в пищеблок пансионата. Богдану пришлось оставить профессию электрика, которую сразу после войны получил в ФЗУ. И хоть зарплата массовика не решала всех проблем, преимущества первое время были налицо: тепло и весело. Однако очень скоро напасть пришла «новым образом», зайдя с другой, нежданной стороны. Рано лишившиеся родителей, они с женой вскорости узнали, насколько сильны бывают фамильные узы, школьные дружбы, земляческие знакомства, и что, в принципе, все люди — братья. Вал летних гостей захлестнул Богдана. Непрошеные квартиранты занимали все помещения, во дворе ставились палатки. Семья хозяев вынуждена была на лето переселяться во флигель. Гости уезжали и приезжали, передавая друг другу комнаты, домашнюю утварь, ключи. Находились такие, которые умудрялись сдать какое-либо помещение дома следующим «знакомым» или «родственникам», получив за это плату, согласно действующим для сезона расценкам. В июле хозяев трудно было отличить от гостей. Иногда Богдану, в минуты, когда приходилось перешагивать через загорающих прямо во дворе, приходила мысль: а не должен ли он кому-нибудь за свое бесконечное проживание во флигеле?.. Конечно, это были сарказм и скорбная ирония, горечь от которых способствовали вызреванию мысли: опять пора в поиски воли и доли, пришла пора менять дислокацию. К тому времени через караван-сарай Богдана прошло отпускным курсом много людей, выходцев из разных точек страны, от Бреста до Находки, от Кушки до Шпицбергена, — достаточно для того, чтобы уже накопилась достаточно объемная информация: где, что и почем. Одной из территорий, где по редким, но убедительным рассказам есть «беспроигрышная вотчина с неиссякаемой денежной жилой», был Крайний Север.

Сюда, в край полярных сияний и дешевого пантокрина, и подался наш уже пожилой Одиссей, минусуя себя от своей ячейки общества, от жены и детей, оставляя Черноморскую обитель только для отпускных наездов. К тому времени реальная ценность главы семейства для остальной части «ячейки» окончательно обозначалась и отсчитывалась исключительно в материальных эквивалентах, поэтому у Богдана здесь, на Севере, не было проблемы «воссоединения» с семьей. Формула успеха, как он говорил, упростилась: получи зарплату — отошли перевод. Оказалось, что решение данной нехитрой формулы имело в результате потрясающий взлет котировки главы семейства в глазах жены, детей и подраставших внуков. Успех, который, — со вздохом констатировал Богдан, несколько противореча сообщенному о себе ранее, — пришел только «в окончательно зрелые годы». И теперь Богдан черпал вдохновения для скрашивания тундровой повседневности единственно из нафталиновых полотен своего богатого прошлого.

Причем, тема взаимоотношения полов осеняла его наибольшим творческим вдохновением.

— Жена, Вася, она — как заземление. А ведущая роль должна принадлежать — кому?

— Кому, — мужу, конечно. — Это простой для Васи вопрос, он хототнул и качнул головой: дескать, что за вопрос такой простой.

— Молодец, Вася. Молодец. — Богдан снисходительно покивал: то ли еще будет. — Конечно, мужу. Тебе, то есть. Ты, если правильно подходить, возле жены, по идее, — как фаза около надежного нуля. Говоря нашим с тобой профессиональным языком. Но тут, главное, не коротнуть и окончательно не занулиться. Вообще, мужика, Вася, можно сравнить и с конденсатором тоже. Ему, в образном смысле, разрядка нужна. Вот я, к примеру, когда трудился массовиком, как говориться, затейником на Черноморских берегах. Эх-ма!.. Трудился буквально в поте лица.

Богдан на несколько секунд уронил в ладонь лицо, которое, по версии рассказчика, часто покрывалось трудовым потом, и остановился в центре комнаты. До этого он возбужденно мельтешил в своем классическом кружении:

— А кругом, — он развел руки в стороны, — сам представляешь, прекрасная половина человечества… Вся в плавочках да шортиках. Жизнь обнажена, жизнь, как говорят драматурги, — в бикини. Отказывать себе — значит глумиться над прекрасными порывами природы. Запросто может произойти безвозвратный пробой жизненно-важных обкладок конденсатора. Даже супруга потом не спасет со своим глухим заземлением. Резонный вопрос: в чем выход? А выход, Вася, в кон… нет, совсем не то, что ты подумал: в конспирации. Способов — великое множество, целая подпольная стратегия. Поэтому, чтобы беседу не засорять, — всего один пример из этого неиссякаемого реестра… Одним словом…

Богдан прекратил хождение и возвратился на свой «топчан». Глядя перед собой невидящими глазами, засучил трико до коленок, как будто предстояло преодоление какой-либо водной преграды. Может быть, ему вспомнился морской берег, и операция с брючинами была безотчетной.

— Одним словом, Вася, сбрасываешь, например, в течение рабочего дня свое давленьице по обоюдоострому согласию. С какой-нибудь мини, по полной макси… Тут без подробностей, Вася. Не обижайся. Опускаю ввиду подорванного годами вестибулярного аппарата. В глазах темнеет и в обморок клонит от подробных воспоминаний.

Богдан прикрыл веки, взялся за голову и осторожно покачал ею в стороны. Вероятно, это была демонстрация нынешнего, несколько запоздалого, бережного отношения к некогда подорванному здоровью.

— В общем, вечером… А вечер, Вася, в любом случае, увы, непременно наступает. Вечером пора идти ночевать — домой. К родному, так сказать, якорю. К надежному бордюру семейного тротуара, а… А конденсатор-то при этом уже вполне логично разряжен. Выход?.. Ну, вот, что бы ты делал в такой ситуации?

— Ничего. — Ответ у Васи неодобрительно-угрюмый. — Ситуации не было. Я вообще никогда…

Богдан перебивает:

— А я тебе опишу типичные ошибочные, фраерские, как говорят на Черном море, действия семейственного Донжуана. То есть Лжедонжуана. Таковой фраер, без всяких объяснений или с явно неубедительной аргументацией, отворачивается от жены к стенке… И спит. Спит! Молча! Результат: обиды, зародыш несправедливых сомнений, зерно разлада на благодатную почву.

Я, Вася, шел другой дорогой. А именно. Я, шел в ближайший гадюшник с неоправданным названием бар, потреблял стакан дешевейшего портвейна — самой вонючей, пардон, гадости. Ремарка, Вася: допускается несколькими каплями оросить пространство вокруг шеи — за пазуху и за шиворот. Заодно дезодорация посторонних запахов. Впрочем, эта ремарка не из моего буквально репертуара.

Итак, прихожу домой, жертва вермута или портвейна, — веселый и пьяный, цвету и пахну. При этом добрый и шутливый. С неустойчивыми реверансами ввиду, якобы, сверхнормированного возлияния. Можно: с элементом какой-нибудь местной биологической банальности (засушенная морская звезда, раковина, мимоза) или на худой конец — с шоколадкой. В таком случае жена, со своей стороны, — с пониманием: такая вот у муженька вредная работа, на грани, так сказать, фола, иногда допускаются подобные пассы, спи, сокол-добытчик… Зарабатывал, надо признать, не много. Но это не по теме. По теме же вот что: на фазе — ноль, но при этом никакой обиды. Дескать, наверстаеться. И она, мудрая берегиня, жрица семейного очага, глубоко права, если так правильно думает. Результат — семья в целости и сохранности. Потому что главное, как ни крути, — семья. Так-то, Вася.

Но наивысшего накала монологи Богдана достигали при соприкосновении с темами «особого кита», «второй маменьки».

— Теща, Вася, — это тема космического масштаба. Один из основных, сто раз не устаю повторять, китов семейной жизни. Причем, самый нестабильный ее кит. Зубатый кашалот, потенциальный разрушитель гармонии. Знаешь, что наш буровой мастер говорит, когда трезвый? Теща — это фонтанирующая скважина, потому основная задача в ее адрес после пробура — вовремя заглушку установить. Вовремя! — вот ключевое слово, Вася. Иначе — разрушение пластов, авария. Помнишь пожар на шестом кусту? То-то! Атомная бомба!..

— Не всегда, наверное, — осторожно вставляет Василий, несколько оживляясь. — Мы, например, с тещей хорошо жили. Может чего они там с дочкой и имели, в смысле секретов своих, но на семье это не сказывалось.

Богдан часто кивает: мол, знакомая ситуация. Выставляет ладонь вперед, преградой Васиной излишне длинной фразе:

— Типичное непонимание, основанное на врожденной мужской доброте.  По неопытному началу бывает, что вроде бы с женой — никаких проблем. Вроде бы вся она твоя на веки вечные. Вроде, твой голос — определяющий и решающий, как в конгрессе. Ты и успокаиваешься вместе со своей спящей бдительностью и не принимаешь никаких мер предупредительного ряда.

Богдан встает с кровати и крадучись уходит к входной двери, зачем-то проверяет, закрыта ли дверь. Хотя, и так видно, что закрыта. Продолжает оттуда, из-под косяка, получается, что как бы из затененной картины в прочной высокой раме:

— Но вот, нежданно-негаданно, пробуждается у твоей благоверной, так сказать, зов крови в образе тяги к отрицательному персонажу всех мировых фольклоров, всех времен и народов. И пошло-поехало. И теща наша, вторая маменька, становится ветром, а жена, соответственно, — флюгером. А ты, Вася, в такой ситуации — мерин, штиль, турбулентный ноль. Как потом из этой запущенной болезни, из этого Бермудского треугольника, выкарабкаться — проблема проблем.

Вася вздыхает. Вздох, судя по всему, искренний. Видно, проняло. Надо отдать должное Богдану, — неплохой драматург, хотя в театральных приемах проглядываются затасканные клише.

Богдан продолжает назидательно и даже почти грозно:

— Выход, как в медицине, один — не допускать! Про-фи-лак-тика! Ни на минуту не забывать о существовании названного выше персонажа, который, порой, сродни затаившемуся вирусу!.. Сразу же, с первых же дней супружества, — отпачковывать жену от проклятого ее прошлого!.. Безжалостно резать по живому!.. Нейтрализовывать тлетворное влияние прежних уз!.. Буквально по капле выдавливать из нее… раба…, в смысле — рабыни своей родительницы.

Богдан перешел на высокий, немного научный слог. Очередной раз удивляя диапазоном своих интеллектуальных возможностей:

— А вот, чтобы определиться с интенсивностью профилактических работ, чтобы выявить степень, так сказать, запущенности болезни, необходимо, Вася, жену на лояльность — проверить.

Голос понижается, символизируя по отношению к слушателям доверительность и некоторую снисходительность, происходящую от желания этим же слушателям, разумеется, добра:

— Есть один метод. Провокационный, правда, метод. Империалистический, я бы даже сказал. Но очень жизненный, потому как верный. При этом простой, до смеха. Рассказать?..

— Как хочешь, — Василий пожал плечами. Если бы он был против, это вряд ли бы что-то меняло. Кстати, один из Васиных приемов в «беседе» с Богданом — со всем соглашаться. Наверное, в подобных случаях он исходил из мнения, что чем меньше сомнений с его стороны, тем быстрее монолог Богдана сойдет на нет. Во всяком случае, закончится без утомительных «ответвлений».

— Так вот. Простейший прием. Напейся — или прикинься пьяным — и к теще в присутствии жены приставай.

— Тоже мне, выдумаешь, — хохотнул Вася.

Богдан терпеливо уточнил:

— В смысле приставай по разным пустякам. Тут учить не буду — у каждой семьи свои сокровенные пустяки. Допускаются даже абсурдные обвинения кратковременного характера. На следующее утро, в крайнем случае, скажешь: ничего не помню, выпимши, кажись, был, не выдумывайте, маменька. Не в этом суть.

— Ну, и что потом? Извиняться?

Богдан поморщился:

— Это детали. А зерно мероприятия, Вася, в том, что на чью сторону твоя жена встанет в этом принципиальном споре, того она и… Как говорит моя внучка, того она и больше любит…

Богдан неожиданно слегка покраснел, явно смутившись своего нетипично сентиментального вывода. Концовка получилась скомканной:

— Ну и далее — выводы по тексту.

— По какому тексту? — задает Василий ненужный вопрос, который, как ни странно, дает «положительный» эффект: Богдан, с гримасой безнадежности, машет на «ученика» рукой, откидывается на подушку, и, мечтательно подсунув под голову ладошки, сравнительно надолго замолкает.

Однажды вечером, когда Богдан возился «на природе» со своей «электрикой», его компаньон поведал мне свою историю.

Василий, бравый дембель-танкист, после армии не покинул родного села, остался работать механизатором. Вскоре женился на бывшей однокласснице, которая уже работала секретаршей в приемной директора совхоза. Нужда заставила — пошел в примаки: ее родители выделили комнату для молодых. С тестем и тещей отношения, слава Богу, задались. Да и как не задаться: Василий — парень покладистый, теща — учительница, можно сказать, психолог. С тестем, тоже механизатором, — вообще никаких проблем: работать, на охоту-рыбалку — только вместе, пузырек после работы — то же самое…

Родился ребенок. И дальше б так хорошо, как было. Да нет. Вскоре как что-то надломилось, не стало везения у Василия. С нового трактора убрали, перевели в реммастерские — с утра до ночи в мазуте, а зарплата в три раза меньше прежней. К кому только не обращался, до директора совхоза дошел. Бесполезно. В какой работе, говорят, есть необходимость, ту и даем. Темнят что-то, а на какой резон — непонятно. Оно, конечно, с едой проблем не было: огород, скотинка — овощи, фрукты, мясо, молочко… Но и одеваться бы еще тоже не мешало по-человечески. Сам он и в фуфайке походил бы сколько надо. Да вот жена — все-таки современный человек, сельская интеллигенция, десять классов, телевизор смотрит, книги-газеты читает. Опять же дите подрастает.

Нет, супруга много не упрекала, а только иногда смотрела с укоризной, вздыхала… Не досидев положенного в декретном отпуске, вышла на работу. Обосновала, глядя в сторону: директор убедительно попросил. Вскоре пришла с обновкой, — сережки на ушках камешком-слезинкой поблескивали. Нет, он, Василий, был не против. Даже посетовал на свою недогадливость — сам, олух невнимательный, обязан был давно спросить: что нравиться, что купить и тому подобное. Мотоцикл бы продал. Настолько чувствовал свою вину, что даже не поинтересовался, на что, на какие деньги приобретена эта золотая безделушка? Сама рассказала: «Премию директор выписал. За хорошую работу». Тихо так сказала и ушла на кухню. Если бы громко, с вызовом, — наверное, легче было бы. Всю ночь Василий ворочался, а на утро заявил: уезжаю на Севера. А как раз перед этим случаем приезжал в село агитатор, вербовщик тюменский, в гараже адрес оставил — анкету заполняешь, отсылаешь и ждешь вызова.

Дождался Василий этого самого вызова и уехал. Когда уезжал, жена на ухо прошептала, как молитву: Вася, или вместе, или никак. А как же, сказал Василий, не насовсем ведь отбываю: приеду на новое место, устроюсь, сразу же вас с дочкой заберу к себе, будем жить, как положено семье. Горя-нужды знать не будем. Для того ведь и еду, чтоб стало в семье как положено. На том и порешили.

— …Но это все, Вася, пустяки. То, что в предыдущих параграфах нашей с тобой беседы было зафиксировано, можно сказать, пустяки. По сравнению с тем, что с бабой, женой, то есть, как мной тебе уже многократно указано, нужно производить без всяких предварительных условий, без всяких сносок на ситуацию и времена года.

Сегодня Богдан выглядел помолодевшим. Он зачем-то, несмотря на то, что в вагончике было достаточно тепло, весь вечер оставался в своем почти новом френче, который, по собственному признанию, обычно надевал в выходные дни, когда выезжал с дежурной вахтовкой в город. Но сегодня будний день, и эта «праздничность» придавала некоторую агрессию его облику, возможно, еще и потому, что речь была необычайно уверенной. От френча, а возможно и от самого Богдана вовсю несло тройным одеколоном. У него поблескивали глаза, что, впрочем, само по себе еще ни о чем «таком» не говорило и могло, в частности, свидетельствовать просто о душевном подъеме и хорошем настроении.

— Бабу, Вася, жарить нужно. Из всех орудий. С земли. С воздуха. С воды. Из-под… Чуть не сказал: из-под земли, прости Господи. Возможны фазы ковровых бомбардировок, как во Вьетнаме. Извини за бесчеловечный пример для демонстрации общечеловеческих ценностей. Не знаю, какая там еще в ваших танковых войсках есть терминология. Одно слово: жарить! Можно сказать, по расписанию. Не так, чтобы по числам, нет, — тут тоже по перегибу обратный эффект может получиться, — а вообще. Ты, вот, сколько уже дома отсутствуешь?..

— Я ж говорил, сколько. Или у тебя с памятью чего? Последствие войны…

— Ты, Вася, не иронизируй, — Богдан одернул френч, пощипал кадык, пошевелил морщинистой шеей, как будто поправлял невидимую бабочку. — Я тебе о серьезном. Баба терпеть — месяц, два. От силы три. Ну, четыре, ладно! Четыре месяца баба терпеть будет, а дальше что?

— Что — дальше?

— Вася, бабу ж-то — жарить нужно! Ты вообще, о чем думал, когда пятый месяц пошел твоего здесь пребывания?

— Что-что!.. Ничего.

— Вот, — Богдан горестно вздохнул и покачал головой, закатив глаза к потолку. — Я так и думал, что ничегошеньки он не думал.

Вася, зная, куда идет поворот беседы, решает опередить Богдана.

— Богдан, ей там некогда об этих делах думать, понятно?

Впрочем, опережение вялое и, похоже, никак не влияет на Богдана.

— Что значит некогда! Тоже мне Колумб. Америку открыл. К этому самому делу, Вася, не прилипает слово «некогда». Синтаксический абсурд, пассаж. Стилистический нонсенс. Не верь, если услышишь подобное. Игра, мишура, жеманство — в лучшем случае! А в худшем…

— А в худшем? — как эхо вторит Вася.

— Вот именно: «а в худшем»! Я, можно сказать, просто так сказал «а в худшем».

Это был, по всей видимости, новый поворот, потому что Васины брови взлетели вверх, притом, что взгляд уперся в столешницу. Вася не успевал за ходом мыслей Богдана не столько по причине пулеметной скорости их озвучивания, сколько ввиду того, что они, эти мысли, то и дело заворачивали неожиданные зигзаги и колена.

Богдан некоторое время наслаждался произведенным эффектом, закуривая свою очередную беломорину, огромную на фоне маленького куряки.

— Смысл в том, Вася, что баба в этих случаях всегда права…

— Права… В каких случаях? — Вася начал путаться в простой логике.

Богдан не давал покорному оппоненту опомниться:

— А виноват, Вася… кто?

— Кто? — Вася попал в ловушку.

— Ты. Вот кто! — Богдан глубоко затянулся и откинулся на подушку. Затем быстро сел, приняв первоначальное положение, как будто опомнившись. — Мы отвлеклись, Вася. Твоя вина уже доказана, адвокат повержен, не об этом сейчас речь. Коню понятно. Вот ты говоришь, что бабе… некогда. Во, дает! Может быть, скажешь, что еще и не с кем… душу отвести.

— Не с кем, не с кем, — Вася махнул рукой. — Что-то ты сегодня какой-то приставучий. Я ж тебе рассказывал, что пишет: с работы в детский сад, потом домой, корову подоит и спать. Да и соседи меня ни за что не обидят. У нас все бережно. Не то что у вас. «Мир обнажен, мир в бикини, три кита»…

Наверное, Василий хотел сказать что-то очень важное, но Богданова красноречия ему явно не хватало. Он очередной раз махнул на Богдана рукой.

— Я тебя не понимаю, Вася, — Богдан втянул голову в плечи, выражая крайнюю степень недоумения, поменял нормальную речь на хриплый шепот. — Соседи его, видите ли, не обидят!.. Убей меня, не понимаю, при чем тут вообще ты. Кто ты такой? Тебя там нет, в конце концов, оглянись, где ты… Ладно, — теперь уже Богдан махнул на Васю. Вынырнул из плеч, крякнув, отрегулировал голос на нормальный тембр, — Ладно. Тут, я вижу, мне что-то недосягаемо. Тут мы в разных плоскостях. Ты мне ответь на простой, очень простой, простейший вопрос: у тебя кум есть?

— Ну, есть. — Вася врубился в ситуацию, и чтобы не споткнуться об очередное «колено» Богдановых рассуждений, тут же пояснил: — Кум у меня отличный человек и живет далеко, в соседнем совхозе. Километров за двадцать. И то если по лесу, напрямую.

Богдану этого и надо:

— Удивляюсь, Вася, твоей наивности. Нет… Нет! Ничего не буду тебе говорить. Не в моих правилах. Только на себе, так и быть, покажу. Хоть это и, говорят, плохая примета. Ну, уж, ладно…

— Как хочешь, — Вася хохотнул, как обычно, без улыбки.

— Что бы я, к примеру, Вася, делал, если бы у меня в соседней деревне жила-была кума, а? Золотая кума, у которой, понимаешь, муж, в полугодичных командировках пропадает? Безжалостно, заметь, пропадает. И при этом, как он, этот бесчеловечный супруг, сам иногда признается, ни о чем — ты представляешь: ни о чем!.. — не думает. А? И при всем этом мне до нее, до кумы, — каких-нибудь пару десятков верст по… по лесу, болоту, пустыне Кара-кум! Да я на мотоцикле, на ишаке, на воздушном шаре, Вася, на плоту какого-нибудь Тура Хейердала — обязательно прибуду проведать мою драгоценную куму. Молчи, Вася, молчи! Если хочешь знать, только честно, без обиды: да плевать я хотел на моего так называемого кума! Да я отрекаюсь от него, если хочешь знать! Пусть я вероломный Брут, пусть… Но кума, Вася, для меня в такой ситуации — святая в своей непорочной желанности женщина. Я к ней, как зомби, — приеду, приду, приплыву, приползу!..

Богдана понесло. Уже с минуту его глаза почти не открывались. Это походило на транс. Он уже почти выкрикивал:

— Кто? Соседи? Не увидят. Я поздно вечером приду. Тесть? Стакан самогона моя кума милая своему тестю нальет — граненый стакан! Два! Будет спать, как убитый. Теща? Родная кровь — не выдаст доченьку, и всегда поймет! Что? Устала после дойки? Расскажи об этом Назару, посреди ташкентского базару! С устатку — самое то!..

Василий, взяв со стола пачку папирос, оделся и вышел на воздух.

После приезда с северной командировки я уволился из наладочного управления. Перешел работать в НИИ, о чем до сих пор не жалею.

Встреча с Богданом произошла через несколько лет, в Сочи, где мне довелось отдыхать. Как потом выяснилось, мой старый знакомый приехал в город из своего поселка на электричке. «Внучка на каруселях покатать, по магазинам прошвырнуться». Он долго не мог узнать меня. Напрягая память, хмурил бровки, ставшие совсем седыми. Потом закивал неуверенно: да-да, припоминаю. Возможно, он вспомнил не конкретно меня. Это подтверждало мою давнюю версию о том, что играть в «театре одного зрителя» — его амплуа. Он не запоминал зрителей.

— Вася? Ну, был такой Вася. Был, был. Да весь вышел. Поехал за женой, — а до этого, понимаешь, все, вроде бы устроил: комнату в общаге получил, пару кроватей, на кухню чего-то. Ну, по северному варианту — вполне достойно. Сам я грузить помогал. А вот приехал к себе домой в сельскую местность… Целый год, выходило, дома-то не был. Да. Ну, и директора своего родного совхоза, вроде, говорят, ни с того, ни с сего, это самое, — чпок, и застрелил. Да, говорят, тут же отшагнул, стволы в рот вставил и — готов. Душа в космос — мозги на тополь. Ужас. Я сам, правда, не видел…

— Богдя! — требовательный оклик. Оказывается, Богдан был не только с внуком. Невдалеке, возле парфюмерного киоска, застегивала сумочку крупная, крашеная по седине пожилая женщина со строгим взглядом. Рядом крутился мальчик, видимо, Богданов «внучок». Женщина, не двигаясь с места, уверенным, быстрым манком пухлой ладони призвала супруга к себе.

Богдан вдруг, как будто раздосадовавшись на свою излишнюю разговорчивость, стал быстро закругляться:

— Ты, гражданин, того… Я тебя, понимаешь, не знаю, кто вы такой и откуда. Наладчик!.. Много там, понимаешь, было наладчиков-монтажников. И все — проездом, проездом. А проездом ведь суть не уловишь. Так только, — он повертел ладошкой с полусогнутыми пальчиками, — макушки-верхушки. Хи-хи да ха-ха, да это дело, — он щелкнул по горлу, — некоторые даже одеколон за милую душу… Кто вот, к примеру, на Васю-то, снаружи мог подумать… А ведь я с ним рядом жил-спал. Кругом ножи-вилки, отвертки разные. Получается, можно сказать, я по лезвию ходил. Под дамокловым мечом. Последнее время проснешься иной раз среди ночи, а он сидит курит, глазами лупает. А чего сидеть, когда спать полагается? Сейчас аж жутко становится… Ладно. А вас вот, извини, не припомню… Не обижайтесь. — Он обернулся и, как показалось, демонстрируя независимость поведения от супруги, обратился к внуку: — Сейчас, внучок, сейчас…

Отойдя немного, он не удержался, оглянулся и бросил через плечо в сердцах, чуть ли не плаксиво:

— Учишь, учишь иной раз человека… Со всей душой. Чтобы не ходил, понимаешь, в розовых очках… Время тратишь. А он возьмет, да по-своему!.. Да еще как! И, главное, совсем не в те ворота!..