«Рассказы»

Рассказы (fb2) - Рассказы 365K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Георгиевич Сорокин

Владимир Сорокин. Рассказы.

Розовый клубень

В четверг Анна узнала, что беременна и, придя вечером с работы, не стала готовить ужин, а села за крохотный кухонный столик, положила свои худые руки на новую клеенку и оцепенело уставилась на них.

Николай вернулся как обычно — в девять.

Анна слушала, как он раздевается в узком, плотно заставленном коридоре. Потом подошла к нему, обхватив руками его жирную от въевшейся солярки шею, прижалась, замерла:

— Коля, я не могу больше. Мы должны сделать это.

Николай вздохнул и осторожно коснулся губами ее светлых жиденьких волос:

— Все будет хорошо. Не бойся.

Ее руки, словно две бледные змейки, поползли по угловатым плечам мужа:

— Что ты успокаиваешь меня? Ты читал вчерашнюю «Истину»?

— Да, конечно.

— Чего же ты ждешь? Пока за нами придут? Или объявят нас «плюющими против ветра»?

— Да нет, просто думаю.

Анна отвернулась:

— Думаешь…А Он — по-прежнему на подоконнике. И все видят Его.

— Не волнуйся. Сегодня мы это сделаем. Обязательно.

Сумерки слепили город в неровную, пестрящую огнями плоскость, подпирающую полоску вечернего неба. Сжатое городом и облупившейся рамой окна, небо быстро темнело, наливаясь сырою мглой. Чем темнее оно становилось, тем резче и отчетливей влипал Его профиль в хмурую плоскость города.

Николай давно заметил это свойство Его шишковатой, бледно-розовой плоти — светлеть на фоне сгущающейся тьмы.

Двенадцать лет назад, когда из черной почвы, сжатой серебряным, похожим на огромную рюмку горшком пробился крохотный розоватый клубень, Николай удивился тому, как быстро он посветлел с наступлением сумерек.

В тот вечер семья праздновала День Первых Всходов, гости не помещались за столом и пришлось придвинуть комод. Николай помнил, как, погасив свет, слушали Гимн, как покойный отец говорил Главный Тост, как пили вино и по очереди вытряхивали капли из рюмок на черную, жирно удобренную землю.

— Расти на радость нам, на смерть врагам! — отец опрокинул свою рюмку третьим, вслед за двумя толстыми представителями УСА (Управления Селекционной Агитации) и, быстро наклонившись, поцеловал клубень…

Через три года Он вырос на тридцать сантиметров, и в узловатом, словно вытянутая картофелина, теле Николай впервые различил осанку Вождя. Утром он сказал об этом матери. Она засмеялась, повалила Николая на кровать:

— Глупенький! Мы это и раньше заметили.

И таинственно добавила:

— Скоро и не то увидишь!

И действительно, не прошло и года, как верхняя часть бесформенного на первый взгляд клубня округлилась, низ расширился, а с боков вылезли два покатых выступа.

Тогда отец снова собрал гостей, надрезал себе правую руку, помазал кровью макушку клубня и провозгласил День Формирования.

Через два года клубень вырос еще на десять сантиметров, розовая голова еще больше округлилась, обозначилась толстая шея, плечи раздались вширь, а на шишковатой талии вспух живот.

— Это чудо селекции, сынок! — восхищенно говорил отец, теребя рано поседевшую бородку. — Такое мог придумать только наш народ-чудотворец! Ты только представь — живой Отец Великой Страны! На подоконнике каждой семьи, в каждом доме, в каждом уголке нашего бескрайнего государства!

Вскоре из круглой головы вылез мясистый нос, затем двумя припухлостями обозначились брови, подбородок выдвинулся вперед, с боков показались уши. Тело Его, по пояс ушедшее в чернозем, расширилось и окрепло. Случайные рытвины и бородавки постепенно исчезли, шишковатости сгладились.

Еще через год на розовом лице появились губы, брови величественно нахмурились, сдавили переносицу, лоб округлился, над ним вспух уступ короткого чуба. Шею стянул тугой воротничок кителя, живот прочнее укоренился в земле.

Николай уже оканчивал школу, когда на щеках Вождя проступили ямочки, обозначились ушные раковины, а на плотно сидящем кителе обозначились легкие складки.

Через два года умер отец.

А еще через год праздновали День Прозрения — подушки пухлых век раздвинули два темных шарика. Вести праздник пришлось Николаю. Он напудрил свое лицо и спел Песню собравшимся гостям. Мать вылила в горшок с Вождем стакан заранее накопленной семейной слюны. С этого дня Его кормили только слюной. Каждый двенадцатый день Николай отдавал Ему свою сперму.

Когда на кителе проступили кирпичики орденских планок, а из правого кармана вылез кончик ручки — настал День Завершения Роста. Его праздновали уже без матери.

Вскоре Николай женился на Анне и пошел работать на завод.

Анна с первых дней стала заботливо ухаживать за Ним — каждое утро стирала пыль, поливала слюной, рыхлила чернозем и до блеска начищала серебряный горшок.

Так длилось почти два года.

Но двенадцатым июньским утром разнеслась по Стране страшная весть — Великий Вождь скончался.

Две недели никто не работал — все оцепенело сидели по домам. Через две недели, похоронив усопшего, новый Вождь торжественно принял Руль. В отличие от прежнего новый был высоким и худым. Он произносил речи, писал обращения и воззвания к народу. Но в них ни слова не упоминалось о прежнем Вожде, продержавшем Руль 47 лет. Это пугало людей. Некоторые сходили с ума, некоторые, обняв горшки с клубнями, выбрасывались из окон.

Через месяц новый Вождь выступил с обращением к народу, где упомянул «бывшего у Руля, но выбывшего по причине необходимых, но достаточных причин».

Как ни пытались Николай с Анной понять скрытый смысл этого высказывания, — он ускользал от них. Народ понял это двояко и немедленно поплатился: убравшие клубни с подоконников были тут же арестованы, а оставившие — предупреждены. Николая с Анной почему-то забыли — им не пришла красная карточка предупреждения с изображением человека, плюющего против ветра. Но это угнетало супругов, а не радовало.

Так в неведении и напряжении миновало полтора месяца. Соседей продолжали арестовывать и предупреждать. Вскоре вышел указ о запрещении самоубийств. Самоубийства прекратились…

Николай не заметил, как сзади подошла Анна. Руки ее коснулись его плеч:

— Ты боишься, Коля?

Николай обернулся:

— Чего нам бояться? Мы имеем право. Мы же честные люди.

— Мы честные люди, Коля. Будем начинать?

Николай кивнул. Анна погасила свет.

Николай взял нож, нащупал талию клубня и, сдерживая дрожь жилистых рук, полоснул по ней. Тело Его оказалось тверже картофеля. Клубень слабо потрескивал под ножом. Когда Николай срезал Его, Анна подхватила, бережно перенесла в темноте, словно ребенка, на стол. Николай достал восьмилитровую стеклянную банку с широкой горловиной. Анна зажгла плиту, набрала ведро воды, поставила греться.

В темноте они сидели, озаряемые слабым газовым пламенем, уставившись на лежащего. И Николаю и Анне казалось, что Он шевелится. Когда вода закипела, Анна остудила ее на балконе, отлила в банку, добавила соли, уксуса, лаврового листа и гвоздики. Потом осторожно опустила Его в банку. Потеснив исходящую паром воду, Он закачался, словно желая вылезти из банки. Но Николай металлической крышкой прижал его макушку, схватил машинку, стал быстро и сноровисто закатывать банку.

Когда все было закончено, супруги подняли банку и осторожно водрузили на подоконник — на то же самое место. Анна осторожно обтерла теплую банку полотенцем. Николай, чуть помедлив, включил свет. Банка стояла, поблескивая стеклянными боками. А Он еле заметно покачивался в воде, окруженный редкими лавровыми листьями.

— Красиво…— произнесла Анна после долгой паузы.

— Да…— вздохнул Николай.

Он обнял жену и осторожно положил ей руку на живот. Анна улыбнулась и накрыла его руку своими бледными руками.

На следующее утро, встав, как обычно, на полчаса раньше мужа, Анна прошла на кухню, включила плиту и поставила греться чайник. После этого полагалось полить Его собранной за день слюной. Сонно почесываясь, Анна автоматически взяла слюнный стакан, стоящий на этажерке, и замерла: стакан был пуст. Анна перевела взгляд на подоконник, увидела банку с клубнем и облегченно вздохнула, вспомнив вчерашнюю операцию. Подошла, положила руки на банку. Глянула в окно. Город просыпался, зажигались окна. Но в городе что-то изменилось. И изменилось серьезно. Анна протерла глаза, присматриваясь: на подоконниках стояли не привычные с детства серебряные и золотые горшки, а…стеклянные банки с розовыми клубнями.

1979 г.

Мишень

Ивану Дыховичному

Сега с Маратом из Красных Домов и Васька Сопля с восьмого барака отправились после школы на Крестовские склады жечь крыс. Склады эти разбомбили немцы еще в 41-м, а теперь, в 49-м, там в подвалах развелось крыс видимо-невидимо. Крыс били из рогаток, мозжили обгорелыми кирпичами, шарашили кольями, поддевали на железные пики, глушили самодельными пороховыми бомбами. У каждого из трех друзей был свой личный «крысиный счет»: долговязый, белобрысый и мутноглазый Сега угробил 18 крыс, смуглолицый, картавый и верткий Марат — 12, а приземистый, гнусавый и длиннорукий Васька Сопля — 29. В троице верховодил Сега, Марат был на подхвате. Соплю уважали, хотя он был на год младше, ниже ростом и слабее Сеги. Старший брат Сопли, вечный второгодник Вовка по прозвищу Шка, зимой попал в колонию за поножовщину, оставив Сопле свою убойную рогатку с тройной авиационной резинкой, из которой Сопля научился метко стрелять чугунками — кусочками битых чугунных радиаторов парового отопления. Такая остроугольная тяжеленькая чугунка со свистом впивалась в серо-волосатое тело крысы, заставляя ее предсмертно визжать.

Сега любил метать в крыс кирпичи, а попав, добивать дергающуюся тварь обструганным колом. Затем он ловко, сквозь зубы, сплевывал на размозженную крысу, бормоча «Эс-Фэ-О»* (* Смерть фашистским оккупантам), чистил в земле окровавленный конец кола, поднимал новый кирпич и шел искать живую крысу.

Марат был изобретательнее своих друзей. В сарае одноногого инвалида и пьяницы Андреича он тщательно готовился к крысиной войне: делал пороховые бомбы, выковыривая порох из винтовочных патронов и засыпая в бумажные фунтики, облеплял фунтики глиной, обсыпал мелкорублеными гвоздями и, вставив фитили, сушил на крыше сарая. Потом прятал бомбы в свои безразмерные карманы, сворачивал самокрутку, просил у Андреича «огня в зубы», закуривал, натягивал кепарь и деловито, враскачку шел на войну. На складах Марат пролезал в самые темные подземелья, поджигал бомбу, метал, прикрывал голову, ожидая взрыва. Бомбы всегда взрывались. Нашпигованных гвоздями крыс он выволакивал наверх за хвосты, злобно-небрежно бросая к ногам друзей:

— Еще одну шушеру уделал!

Пару раз разлетающаяся сечка доставала и самого бомбометателя: шляпка гвоздя впилась ему в прикрывшую голову кисть, и Сега перочинным ножиком выковырнул из руки товарища боевой осколок.

Перебив порядочно крыс и заметив, что число их в бесконечных подвалах складов не убывает, три друга нашли себе новое развлечение: ловить крыс и жечь их живьем. Для поимки противных тварей была сооружена сеть из трех авосек. Ее навешивали на какую-нибудь дыру, а с другой стороны шуровали кольями, орали, метали кирпичи и бомбы. Крысы бежали и попадали в сеть. Здесь начиналось самое сложное — схватить крысу так, чтобы она не выскользнула или не покусала. Для этого Сега приспособил старые меховые рукавицы деда. Внук вымазал их в растворе, которым громкоголосые бабы штукатурили котельную, раствор застыл, и дедовы рукавицы стали просто каменными — ни одна крыса не могла прокусить их. Сега назвал свои рукавицы «ежовыми», вспомнив старый плакат в кабинете школьного военрука — на нем сотрудник НКВД в огромной колючей рукавице сжимал каких-то хвостатых и длинноносых очкариков.

— Мои рукавицы — как ежовые трактора! — говорил Сега.

Страшно было крысам попадать в эти рукавицы. Их ждала лютая смерть: наверху, посреди обугленных стен разводился костер, на него ставился большой ржавый бидон с оторванной крышкой. В бидон пускали крысу. И молча слушали, как она пищит и бьется в раскаленном бидоне.

В этот пасмурный день друзьям долго не везло. Крысы или проскакивали сквозь сеть, или просто не шли в нее. Да и как-то попрятались, попритихли. Сега уже плюнул, предложив пойти порезаться в расшибец с детдомовскими. Но упорный Марат не отступал — сопя и кряхтя, ползал по мокрым подвалам, орал, свистел, метал кирпичи в темноту.

Наконец попалась одна.

Схватив «ежовыми тракторами» крысу, Сега вытащил ее из сетки, вынес из подвала и кинул в бидон. Соприкоснувшись головами, друзья заглянули в бидон, оценивая трофей. Крыса была как крыса: не большая и не маленькая, с хвостом. Она неподвижно сидела в полумраке на пока еще холодном днище бидона, покрытого обугленной крысиной кровью.

— Опчики-корявые! — Сега звучно шлепнул ладонями по бидону. — Ща поджарим тебя, шушера.

Крыса сидела неподвижно.

— Ишь, и не шугается... — Сопля тюкнул ботинком в закопченный бок бидона.

Крыса не пошевелилась. Сопля плюнул ей на серую спину. Крыса вздрогнула, подняла голову и понюхала воздух. Влажные глаза ее блестели.

— Бздит. Чует смерть, — шмыгнул носом Марат. — Запалим костер, робя.

Трое разбрелись по руинам в поисках топлива для казни, стали тянуть из кирпичного месива обугленные доски, куски рам с осколками стекла. Сложили деревяшки между двумя кирпичами, сунули под них клочок газеты, подожгли.

Костер нехотя затеплился.

Сега достал бычок «Казбека», поджег, раскурил, передал Сопле. Тот глубоко затянулся и шумно выпустил дым в бидон:

— Газовая атака. Надеть противогазы.

Крыса сидела неподвижно. Она словно окаменела. Дым поплыл из бидона.

— Может, подохла со страху? — Марат тюкнул бидон.

Крыса пошевелилась.

— Жива, фашистка, — Сопля вернул окурок Сеге, сплюнул в костер. — Горит плохо.

— Намокло всё, на хер, — Сега присел перед костром, пошевелил деревяшки. — Надо толи подкинуть.

— Ща принесу, — Марат побрел по руинам.

— Чего-то жрать захотелось, — Сопля сдвинул кепку на затылок, поскреб бледный лоб. — Вы вчера чего ели?

— Вчера? — Сега прищурил толстые веки с белесыми ресницами. — Картофь с салом. Пирог с морковью.

— А мы макарон рубанули. Батя консервов припер с завода.

Сега понимающе кивнул, поправил огонь:

— У Аники двух турманов сперли и дутыша белого, слыхал?

— Да уж давно слыхал.

— Вот так. А мы с ними в расшибец режемся.

— Это не детдомовские.

— Ага! Не детдомовские. А кто тогда?

— Леха Трегуб.

— С Яузы?

— Ага.

— А ты почем знаешь?

— Знаю, ёптать.

Помолчали. Костер дымил, не желая разгораться.

— Надо Глухарю сказать.

— Уже сказано, — Сопля усмехнулся и подмигнул Сеге маленьким чернявым глазом, глубоко спрятанным под рассеченной бровью.

Сега одобрительно кивнул, вздохнул, с силой хлопнул в крепкие ладони, сжал, повернул, выдавливая пойманный между ладонями воздух. Воздух пискнул.

Пришел Марат с кусками толя, стал совать в костер. Затрещал огонь, зачадило, шибануло в ноздри. Сега отвернулся от костра:

— Тьфу, зараза...

Толь помог: обломки занялись. В костер подбросили рваный ботинок, кусок подоконника и какую-то синюю облупившуюся крестовину.

— Во, законно! — обрадовался Марат огню. — Ну, чо, ставим?

— Погоди, пусть прогорит, — остановил его Сопля. — На углях больнее.

— Точно, — кивнул Сега.

За щербатым забором меж двух разросшихся ракит показалась худощавая фигура с портфелем. На выглянувшем наконец из-за туч солнце блеснули круглые очки.

— Кто там прет? — сощурился Сопля.

— Гошка Скелет... — узнал Марат.

Гоша Синаев по прозвищу Скелет брел мимо складов, равномерно постукивая себя черным портфелем по ноге. На нем были темно-серая, тесно сидящая форма и форменная фуражка с латунной кокардой. Круглые очки с толстенными линзами занимали половину его худощавого, узкого бледно-желтого лица.

— Вали сюда, Скелет, ща подзорву! — Марат достал из кармана самодрачку — согнутую медную трубку, набитую спичечными головками, со вставленным гвоздем на резинке.

Гоша заметил троих, остановился. Повернул, побрел к ним. Гоша Скелет был странный парень: круглый отличник по математике и тихий псих, умудрившийся получить в 5-м классе тройку по поведению, которую, как орден, постоянно носил только Витька Глухарь — третьегодник, вечный «пахан» школы. Гоша пришел в школу имени Молотова новеньким. Учился прилежно, не шумел, стоял на переменах в коридоре у карты СССР, шевеля губами. Как отличника и тихоню его стали поколачивать. Гоша долго терпел, втягивая худую голову в плечи и оберегая от ударов свои толстые очки. А потом совершенно неожиданно на уроке русского языка, когда все сгорбились над диктантом, воткнул ручку в шею главного обидчика. Да так сильно, что перо обломилось и застряло в шее. Парня прооперировали, лечили, освободив от занятий. За свой неожиданный проступок Гоша получил тройку по поведению и статус тихого психа, которого лучше не трогать.

Гошу сторонились, как урода.

Говорить с ним можно было только про марки, корабли и фотографические аппараты.

Пару лет назад отец Гоши покончил с собой странным образом: напившись до белой горячки, влез по скобам на трубу котельной и кинулся в жерло. Отец воевал, вернулся хромым, потеряв на Зееловских высотах кусок бедра. Поговаривали, что осколком ему также перебило «мужскую жилу», отчего он безнадежно запил и слегка тронулся рассудком. Собственно, попивать он начал и до войны, но тогда еще знал меру, работая бригадиром слесарей-водопроводчиков на ВДНХ. Зееловские высоты угробили Гошиного отца.

В день самоубийства он оставил странную записку: «Отбойхромой!» Наутро истопники нашли в топке котельной его обгорелые кости. Их и похоронили на Останкинском кладбище.

Про Гошу теперь говорили: «Тот, чей отец в трубу сиганул».

Поблескивая очками, Гоша шел по руинам.

У складов он оказался совершенно случайно. С самого утра этот день как-то не заладился: Гоша проснулся раньше будильника, матери и старшей сестры от тяжелого сна. Ему приснилось, что он в той самой котельной и что он знает, знает, знает, что отец уже лезет вверх по трубе. Нужно как можно скорее выбежать из подвала котельной, закричать, позвать на помощь, остановить отца. Всем существом, всем своим худым телом ощущая, как дорога каждая секунда, Гоша мечется по полутемному каменному мешку, петляет в угрюмых лабиринтах, скуля от нетерпения. Лабиринты не кончаются, они множатся с каждым поворотом, распахиваются темными коридорами и провалами, изгибаются кирпичными стенами, длятся и тянутся бесконечно. Гоша уже не бежит, а летит, рассекая сумрачный воздух, тормозя и нетерпеливо взвизгивая перед каждым изгибом стены, торопит себя изо всех сил, и, и, и... вылетает не наружу, к отцу, а прямо к топкам. Топки ревут запертым пламенем. Гоша в ужасе кидается к двери, но лабиринт, распахнувшийся за ней, бесконечен, Гоша понимает, что ему никогда не выбраться наверх, не предупредить отца, но надо хотя бы открыть топки, чтобы отец выбрался, выполз, вырвался, он кидается к дверцам топок, они гудят, раскаленные, за ними бьется адское пламя, и, и, и — на них нет никаких ручек! Он бьет по топкам, хватается за раскаленный металл, но поздно: отец сверху по трубе рушится вниз, рушится с хриплым беспомощным криком, как большая ворона...

Проснувшись в слезах, Гоша надел очки, обошел раскладушку, на которой спала сестра, пошел в туалет. К счастью, в туалете никого не оказалось, и Гоша, усевшись на старый унитаз, подумал, что надо было пустить в топки воду из труб. Тогда бы они погасли.

В школе на русском и литературе он сидел вялым, не слушая учителей. И лишь на геометрии оживился, сам попросился к доске, решал сложную и интересную задачу, запутался, но выплыл и получил, как всегда, «пять».

Когда прозвенел звонок, Гоша не остался в фотографическом кружке с узкобородым и суетливым Борисом Израильичем, а бесцельно побрел в сторону автобазы и электроподстанции. Домой Гоша не торопился. Ему было как-то скучно и беспокойно. Хотелось брести, брести, не встречая никого. Обойдя гаражи, он постоял возле ворот автобазы, глядя, как один грузовик завозит туда другой, со спущенными шинами, затем перелез через гору угля и пошел узким проходом между двумя кирпичными заборами; здесь в сумраке росла бузина, семенами которой плевались из трубок, валялись ржавые банки, рыбьи кости, пружины от кроватей, грязные связки газет, разбитые весы, арматура, безглазая голова куклы, дверная ручка, угольный шлак, проволока, рукав от ватника, снова шлак, снова пружина, и... что-то блеснуло в груде мусора.

Гоша ковырнул в мусоре носком своего старого, но хорошо начищенного ботинка. Из кучи выкатился стеклянный шар размером с гусиное яйцо. Гоша присел на корточки, взял шар в руки, обтер.

Шар был целый, не битый, зеленоватого стекла.

Улыбаясь находке, Гоша тщательно обтер шар о штаны, посмотрел сквозь него на пасмурное небо. Потом на голову безглазой куклы. Всё было зеленое, как в аквариуме.

«Можно у Кольки Поспелова марки выменять. А можно и маме подарить. Это же как от великанских бус...» — подумал он и, поигрывая шаром, двинулся дальше.

Гоше стало веселее.

Он вспомнил, что скоро будет районная олимпиада по математике, куда его обязательно пошлют. А потом, зимой — и городская...

«Антон Владимирович обещал рассказать про дифференциал и про интеграл», — серьезно подумал он, выходя на свет.

Впереди торчала подстанция, а справа — вечное пепелище Крестовских складов. Гоша повернул направо. Поравнявшись со складами, разглядел сквозь серебристую, тронутую желтизной ивовую листву три фигуры возле чадящего костра.

— Чего, отличник, заблудился? — Марат направил в него самодрачку, спустил резинку.

Самодрачка не выстрелила. Гоша спрятал шар в карман, подошел. Посмотрел на костер.

— Видал, Скелет, — Сега сплюнул на бидон. — Сейчас фашистке будем автодафе делать.

Гоша заглянул в бидон. Сидящая на дне крыса подняла голову. Черные, блестящие глазки посмотрели на Гошу. Она понюхала воздух.

Марат снова щелкнул самодрачкой впустую:

— Во, сука. Отсырела.

Гоша смотрел в глаза крысы. Сердце его вдруг сжалось, дурнота подступила, и противная зыбь мурашек проползла по рукам к кончикам пальцев.

Крыса опустила голову, вжалась в черное днище.

— Хорош, давайте ставить, — Сопля пошевелил костер палкой.

Марат и Сега взялись за бидон.

— Подождите, — произнес Гоша чужим, срывающимся голосом.

— Чего? — не понял Сега.

— Отпустите ее.

— Че-е-го? — скривил рот Марат, поднимая бидон. — Ты чего, Скелет, контузился? А ну — отзынь на два метра!

— Перезанимался, бля! — усмехнулся Сопля желто-розовыми, нечищенными зубами.

Гоша встал перед костром, загораживая им дорогу:

— Вы... это... отпустите ее...

Сега и Марат поставили бидон, непонимающе уставились на Гошу. Голова его вздрагивала, губы побелели, дергались.

— У него что, припадок? — Сега обернулся к Сопле.

— Голодный, ёптать... — усмехался Сопля. — Иди воруй!

Сжимая правой рукой портфель, левой Гоша дотянулся до своего горла, сжал, сдерживая рыдания:

— Пожалуйста... очень... оч-чень... пожалуйста...

Трое уставились на него.

Костер потрескивал, разгораясь.

Гоша стремительно понял, что надо что-то дать им. Сунул руку в карман, вытащил стеклянный шар.

— Вот... я вам... я дам. Вот! — дрожащей рукой он протянул шар.

Тусклое сентябрьское солнце отразилось в шаре.

Сега взял шар, повертел, подкинул:

— Тебе чего, крыса нужна?

Гоша кивнул.

— Ну, бери... — Сега убрал шар в карман, переглянулся с друзьями. — Нам не жалко.

Трое рассмеялись, как по команде.

— Пошли, робя, в расшибец резанемся! — Сега мотнул головой и двинулся к забору.

Марат повертел пальцем у виска и пошел следом.

— Пей порошки, ёптать! — громко посоветовал Сопля, и трое снова рассмеялись.

Переговариваясь и посмеиваясь, они пролезли в забор, мелькнули между ивами и пошли по направлению к детдому.

Гоша остался стоять рядом с бидоном. Подождал, пока голоса парней стихнут. Заглянул в бидон. Крыса сидела неподвижно. Он взялся за горловину бидона, слегка тряхнул. Крыса вздрогнула. Но не подняла головы. Гоша посмотрел на костер, облегченно разжал губы, облизал их.

— Ну вот... — пробормотал он, кинул портфель на битые кирпичи, взялся за бидон и осторожно положил его на бок.

В бидоне громко зашуршало. Крыса выбралась из него, слегка приподнялась на задних лапах, понюхала воздух. Глянула на Гошу. И замерла, пошевеливая усиками. Черные, влажные глазки ее глядели пристально. В крысином взгляде была какая-то высокая неподвижность — как у птиц. Гоша тоже замер и смотрел в крысиные глаза. Крыса опустилась на четыре лапы. И небыстро побежала, волоча светло-серый хвост. Но не в черные подвалы, а сверху по кирпичному месиву, по доске, через кучу угольного шлака, по битому, проросшему травой асфальту — к забору, прочь от складов.

— Ты куда? — пробормотал Гоша и неожиданно для себя подхватил портфель и побежал за ней.

Крыса пролезла под забором, обогнула толстый, накренившийся ивовый ствол и потрусила по дороге, усыпанной белым щебнем и черным шлаком. Дорога эта вела к Сокольникам, Гоша ездил по ней пару раз на велике Кольки Зотова.

— Ты чего, в Сокольники собралась? На толчок? Там крыс много... Потому что питания достаточно... — Гоша легко догнал крысу.

Он ожидал, что она бросится от него в сторону, в заросли бузины и покрасневшего боярышника. Но крыса продолжала неспешно трусить по дороге.

— Ты чего — глухая? — Гоша быстрым шагом пошел рядом с крысой.

Крыса не обращала на него никакого внимания. Глаза ее сосредоточенно смотрели одновременно вперед и по сторонам, лапы равномерно перебирали по неровной дороге, хвост волочился с еле слышным шорохом. Гоша никогда не видел так близко бегущую крысу. Он шел быстрым шагом рядом с ней, помахивая портфелем.

— Не боишься меня? — он наклонился, на ходу разглядывая крысу.

Серая шерсть на ее спине была густой, волосатой, а к подбрюшью светлела и укорачивалась, становясь почти белой. Белой шерсти было немного и на мордочке, возле усов. Нос у крысы был розовато-лиловый, пятачком, как у поросенка.

— Может, ты дрессированная? — спросил Гоша.

Крыса бежала.

Гоша обогнал ее и выставил впереди барьером свой черный новый коленкоровый портфель с двумя блестящими замками. Упершись в портфель, крыса понюхала его, быстро обежала и так же неспешно потрусила дальше.

— А если машина поедет? — спросил крысу Гоша.

Но машин не было. Дорога тянулась мимо брошенного барака, фундамента недавно заложенного дома, куч песка и щебня, сараев и кустов. Не обращая внимания на тарахтение грузовика, на редкие голоса у сараев, на вновь заухавший копёр, загоняющий сваи в землю, крыса трусила себе невозмутимо и самоуверенно. Это спокойствие крысы всё больше и больше удивляло Гошу.

«Только что ее сжечь хотели, а она бежит, будто и не было ничего...» — подумал он.

Перестав разговаривать, Гоша шел рядом с крысой. Он зауважал ее. Дорога вильнула вправо. Крыса же потрусила налево — через канаву, под пыльными лопухами, перелезла через обломок поваленного телеграфного столба и вбежала в кусты. Гоша поспешил за ней. За кустами начинался перелесок, тянущийся до самой Яузы. В этом хилом перелеске Гоша дважды собирал со своим классом металлолом.

Темно-серая спинка крысы замелькала в пожухлой траве. Гоша шел следом.

«Интересно!» — подумал он и рассмеялся.

Обогнув ивовые кусты, крыса пробежала по ржавой, увязшей в луже трубе и скрылась в зарослях боярышника.

— Куда ты! — пройдя по трубе, Гоша остановился перед густым боярышником. — Так нечестно! А ну — стой!

Он стал обходить заросли справа. Боярышник стоял колючей стеной, конца ему не было. Наконец Гоша обошел заросли, двинулся влево, пробрался сквозь молоденький березняк, зацепился штаниной за проволоку, но не порвал, раздвинул кустарник — и оказался на поляне.

Здесь тихо сидели трое — инвалид без ног, старик с густой седой бородой и мальчик, ровесник Гоши. Все они, судя по обтерханной одежде, были нищими и, рассевшись на поляне, копошились в двух холщовых мешках.

Гоша пошел к ним.

Нищие заметили Гошу.

— Здоров, хлопец! — произнес безногий и бодро подмигнул.

Его небритое, почерневшее от въевшейся грязи лицо было круглым и веселым.

— Здравствуйте, — разочарованно произнес Гоша, ища глазами крысу.

Крысы нигде не было. А эти трое нищих сразу нагнали на Гошу прежнюю утреннюю тоску.

— Чай, потерял чего? — спросил старик.

Он был худым, белокожим, белобородым, с большими голубыми глазами.

Гоша хотел было спросить про необычную крысу, но осекся: на смех поднимут. Русоволосый, остроносый, широкоскулый мальчик с обметанными болячками губами, безразлично глянув на Гошу, продолжал копаться в мешке.

Гоша шлепнул себя портфелем по ноге, вздохнул:

— Я это... не видали собаку черную?

— Собаку? — шевельнул белыми бровями старик. — Нет, собаки не видали.

— Сбегла? — улыбнулся инвалид крепкими белыми зубами.

— Да нет. Утащила у меня... коржик, — соврал от огорчения Гоша.

— Коржик? — переспросил старик, поскребя висок под засаленной кожаной ушанкой. — Вона оно что...

Нищие в убогой одежде, с их мешками, навели на Гошу не только тоску, но и злобу. Ему захотелось кинуть в них чем-нибудь тяжелым и убежать.

«Дураки! — злобно подумал он. — Расселись тут, испугали крысу».

— Не беда, мамка новый корж спекет! — инвалид весело почесал чернявую, коротко стриженную голову. — Садись с нами трапезничать.

— Я пойду... поищу ее... — зло бормотал Гоша. — Найду и кирпичом прибью.

— Вот это не надобно, — улыбнулся старик.

— Это почему же — не надобно? — насупленно смотрел Гоша.

— А потому как коржик ты же всё одно не воротишь, а собачку погубишь. И будет у тебя — ни коржика, ни собачки. Вот такая арихметика, — улыбался старик.

Такая арифметика удивила Гошу. Старик как-то неожиданно и глупо был прав. И от этой стариковской правоты стало просто скучно, а злоба ушла. И Гоша пожалел, что соврал про собаку.

— Садись, парняга, — подмигивал инвалид. — Все жрать хотят, и собаки и люди.

Гоша помедлил, потом кинул портфель на траву и сел на него.

— Со школы? — скалил зубы инвалид.

Гоша кивнул.

— Как учеба? Двойки, тройки и колы — все приятели мои? Век учись — дураком помрешь, а? Так-то!

Гоша молчал, оглядываясь. Крыса пропала бесследно.

— Нет, Митяй, учиться надобно, — старик рассудительно качнул белой бородой. — Без ученья таперича — туго. Шибко не заработаешь. Аль в черные работы, заступом рыть. Правда, хлопец?

Гоша нехотя кивнул и встретился глазами с серыми, быстрыми глазами мальчика. Тот расстелил на траве коричневатую оберточную бумагу и вытряхнул на нее из мешка кучу собранного за день: куски хлеба, объедки, кости с остатками мяса и без, вареную картошку, вялые помидоры, макароны, сухари, комья перловой каши и обломки дешевого печенья. В этой пестрой груде белели три куска рафинада и шматок сала.

Старик огладил белую бороду, положил свои худые, подрагивающие руки на объедки и внятно произнес:

— То, что дадено да найдено, то прибрано да съедено.

Убрал руки и добавил:

— Насытимся.

И нищие, придвинувшись ближе, стали есть.

Инвалид ел быстро, ухватисто, с аппетитом, отправляя в рот всё подряд своими смуглыми, проворными руками; сухари и куриные кости трещали под крепкими зубами, говяжьи мослы он громко обсасывал, обгрызал и швырял за спину, перловку шумно схватывал ртом с ладони.

Мальчик выбирал то, что приглянется: шматок сала, хлеб, печенье, картошку; вылавливал толстые белые макароны, выковыривал перловку, обсасывал селедочные головы.

Старик неспешно взял большой, слегка подгнивший помидор и надолго присосался к нему беззубым ртом, подрагивая бородой. Затем, отбросив кожуру, зачерпнул пригоршней из кучи что помягче и стал жевать, полуприкрыв веки.

Гоша сидел на портфеле и смотрел на нищих. Никто из них больше не уговаривал его потрапезничать. Да и сам он не хотел. Нищие ели, забыв про Гошу.

Вокруг тем временем потемнело и стихло: низкая грозовая туча нависла над перелеском. Копёр ухнул пару раз и перестал. Потянул холодноватый ветерок, качнул бордовые листья боярышника, шевельнул сивую траву.

Трапеза побирушек длилась недолго: куча быстро исчезла, совсем несъедобное они пошвыряли в траву. Инвалид обсосал последний мосол, с силой выбил из него на ладонь кусочек костного мозга, слизнул, кинул мосол за спину, вытер руками рот, рыгнул, улыбнулся и подмигнул Гоше:

— Вот так!

Мальчик, запрокинув голову, отправил в рот последнюю макаронину и, жуя, повалился навзничь в траву.

Старик выел хлебный мякиш из ржаной горбушки, отер бороду, крякнул совсем по-молодому и шлепнул себя по коленям.

На слегка подмокшей за время трапезы бумаге остались лежать четыре неровных куска рафинада. Старик забрал сахар, один кусок сунул в рот, другой отдал инвалиду, третий положил на грудь раскинувшемуся в траве мальчику, а четвертый, повертев в руке, протянул Гоше:

— На-ка.

Гоша взял сахар, облепленный хлебными крошками.

«Надо же, всем хватило...» — подумалось ему.

Инвалид тут же сунул свой кусок в рот и захрустел им. Мальчик же беззвучно принял сахар губами и, глядя в тучу, стал посасывать его. Гоша попробовал раскусить рафинад. Он оказался слишком крепким.

«По дороге съем», — решил Гоша, встал с портфеля и сунул сахар в карман.

Пора было идти домой: темная, серо-сизая туча полностью накрыла небо, запахло дождем.

— Ешь, — вдруг пробормотал лежащий в траве мальчик.

— Что? — не понял Гоша, поднимая и отряхивая портфель.

— Ешь, что дали, — повторил мальчик, глядя в тучу.

Гоша непонимающе уставился на него.

— Съешь, сынок, — кивнул седой головой старик, посасывая сахар.

Гоша перевел взгляд на инвалида.

— Съешь, съешь, — улыбнулся инвалид, но посмотрел серьезно.

Гоше почему-то стало не по себе. Волна мурашек прошла у него по ногам, в носу защипало. Нищие как-то застыли, вперившись глазами каждый в свое. Вдруг стало совсем темно, как ночью. Тяжелая, свинцовая туча опустилась так низко, что почти касалась пожелтевших макушек деревьев. Тяжкий и глубокий холод обдал Гошу сверху. За ушами кольнуло, и Гоша почувствовал, как под форменной фуражкой зашевелились его коротко подстриженные волосы. Ему почудилось, что всё в окружающем мире остановилось и ждет от него чего-то. И ждет только от него. И это надо было делать как можно скорее. Холодеющими пальцами Гоша полез в карман, достал кусок рафинада и сунул в рот.

Оглушительный удар грома раскатился поверху, молния вспыхнула так, что высветила всё вокруг, всё до последней травинки. И в просвеченных белым светом зарослях боярышника Гоша вдруг увидел своего отца. Отец стоял в серой кепке, в черном коротком пальто и смотрел на Гошу. На шее у отца был клетчатый шарф, подаренный ему бабушкой в День Победы.

Молния потухла. Стало опять темно. Но отец не пропал — он по-прежнему стоял в боярышнике.

Гоша замер, не дыша.

Едва стих гром, нищие зашевелились. Повставав, они взяли свои мешки и, не обращая на Гошу больше никакого внимания, двинулись к дороге. Первым пошел мальчик, за ним — старик с посохом. Безногий схватил два утюга, оттолкнулся ими от земли, легко выбросив свое тело вперед, и поспешил следом. Мгновенье — и нищие скрылись за кустами.

Но Гоша и не смотрел на них. Он неподвижно стоял на поляне. Взгляд его был прикован к отцу. Гоша боялся пошевелиться или вздохнуть: только бы не спугнуть отца!

Отец стоял в боярышнике.

С неба упала первая капля, вторая, третья. Белесый холодный ливень обрушился на землю. И эта ледяная вода словно подтолкнула Гошу. Он перешел через поляну и, не дыша, обдираясь о колючки, вошел в боярышник. На небольшой прогалине посреди зарослей стоял... стояла черная мишень — человеческий профиль, вырезанный из фанеры и выкрашенный в черный цвет. На плоскую фанерную голову мишени была нахлобучена старая, полурваная кепка. Грудь мишени была измочалена пулями. На месте сердца у плоского черного человека зияла рваная дыра с торчащей по краям раздробленной фанерой. Это фанерное крошево Гоша и принял за клетчатый шарф отца. Судя по всему, по мишени стреляли один раз, из автоматического оружия, и стреляли с толком. Но кто притащил ее сюда и зачем? Кто нахлобучил на нее кепку?

Гоша стоял перед мишенью.

Ливень шевелил рваную кепку, мишень слегка покачивалась, словно намереваясь шагнуть к Гоше. Он вспомнил, что во рту у него кусок сахара. И выплюнул сахар на ладонь. Увесистые капли часто шлепали по рваной кепке. Мишень покачивалась и молчала. Молчал и Гоша. Ливень усиливался, шумел в листве, холодил плечи, тек за расстегнутый воротник гимнастерки. Гоша постоял, глядя в плоское и черное лицо мишени. И вдруг протянул ей сахар. Мишень покачивалась и молчала. Гоша сжал липкий сахар в кулаке, всунул кулак в пробитую грудь мишени. Разжал кулак. Сахар бесшумно упал с ладони.

— Отбойхромой! — хрипло выкрикнул Гоша в черное лицо.

Месяц в Дахау

1. 5. 1990. Сатурн в противостоянии Юпитеру. По И-Цзину на моей триграмме «Благополучное завершение» и «Крик совы». Славянский календарь обещает «Березовый путь». Водолей фатально зависим от Венеры. Все, все зависит друг от друга, полнейшая опосредованность и несвобода. Мы в этой зависимости, как мухи в меду, и малейшее наше движение порождает волны, волны. Которые топят других. Страшно, но приходится смиряться. Сегодня в третий раз был у НИХ. Все со страшными муками, напряжением. И унижением. Мегатонны унижения. Эта свинья в кителе поставила печать. Но какой ценой, Господи! Опять пощечины, хриплые обещания «выпустить кишки по возвращении». Опять чудовищный, нечеловеческий разговор. Я не могу с ними разговаривать. Как они любят и умеют унижать! Этот Николай Петрович явно претендует на место начальника. Господи, сколько, сколько еще? И я опять был непротивленцем. И лица, лица. Как куски сырого мяса. Но я терпел. Когда есть цель, все можно стерпеть. Главное:

РАЗРЕШЕНИЕ

Сорокину Владимиру Георгиевичу, 7. 8. 1955 г. рождения, русскому, беспартийному разрешается беспрепятственный выезд из СССР в Германскую Империю для проведения летнего отпуска (28 суток) в концентрационном лагере Дахау.

Заместитель Начальника

Московского Отдела

Виз и Разрешений при МГБ РСФСР,

полковник МГБ СОКОЛОВ Н. П.

2. 5. 1990. Белорусский вокзал. Поезд до Мюнхена — 20.07. «Созерцание» и «Войско» по И-Цзину. Возможно, опасно. Арабы сулят «Три четверти». Славянский календарь обещает все тот же «Березовый путь». Надежда. Все живы надеждой. Надеюсь, что все будет благополучно. Господи, помоги мне в непростом пути моем. Чудовищный вокзал. Вонючие крестьяне в лаптях, цыгане, американские паломники со своими идиотскими волнообразными нашивками. Все заплевано, загажено. И апофеозом безвкусицы — восьмиметровый черногранитный Сталин рядом с шестиметровой беломраморной Ахматовой. И пионеры с тупыми лицами в почетном карауле. Мальчики из гитлерюгенда, два каких-то (кажется, монгольских) офицера возлагают венки. Лица, лица детей. Тяжело видеть поколение равнодушных, уже с детства зараженных апатией. И, безусловно, это наша вина, а не людей с мясными лицами. Даже в том, что они сначала кладут цветы Сталину, а потом — Анне Андреевне, тоже мы виноваты. И все на крови и слезах, все в грязи. Собственно, вся наша жизнь — вокзал, как сказала Цветаева. Вечное ожидание поезда, нашего русского поезда, билеты на который покупали еще наши деды. А мы храним их до сих пор, эти пожелтевшие картонки, в надежде уехать. Господи, я готов опоздать, отстать, ползти по ржавым рельсам. Но куда? Толпа инвалидов-попрошаек. Милые, родные русские люди без ног. У вас — «враги сожгли родную хату», у меня — «дальняя дорога с бубновыми хлопотами». Красномордый, видавший виды носильщик распихивает их двумя моими чемоданами, они валятся на заплеванный перрон, но тут же поднимаются, как ваньки-встаньки. Аналогия очевидная, слезы сами потекли. Нервы, нервы ни к черту. Уже полвека мы без ног, нас бьют, а мы встаем, нам мочатся в лицо, как мочился мне Николай Петрович на первом допросе, а мы утираемся. Хорошо, что проводница, а не проводник. Но жуткая, однако, физиономия: Nehmen Sie, bitte, Platz. Она смотрит на меня очень нехорошо. Это взгляд тотального непонимания, агрессивного неприятия, взгляд ментальной невыносимости. Пропасть между нами, увы, онтологична. Носильщик внес чемоданы, и сразу приятный сюрприз: я один в купе. Начало ли это белой полосы? Дай Бог. Самое скучное на свете — купе международного вагона. Что может быть тоскливей этих буковых панелей, никелированных поручней, шелковых занавесок и плюшевых диванов? Но сколько тревоги в этой тоске, сколько ожидания. Полгода назад черным декабрьским вечером я мечтал о том, как войду в это скучное купе. Сяду. Тронется поезд, принесут чай, покатится вареное яйцо по столику. Слава Богу! Теперь еще пережить бы угрюмый ритуал, так сказать, — евхаристию МПС. Всегда дается мне с трудом. Входит проводница, молча задвигает дверь. Встаю. Молча протягивает мне Коробку. Беру, открываю, нюхаю. Она дает ложечку. Зачерпываю, ем. Возвращаю ей. Все. Но сердце трепещет каждый раз. Что это? Страх? Но перед чем? Надо бороться с этим, бороться. Немцы тоже едят, когда отправляются в Россию. Венский договор 1987 года. Ну, все. Дверь на замок, переоблачаюсь в халат, раскуриваю трубку. Ползет, ползет бесконечный московский пригород. Лощеный Риббентроп еще в 1958 назвал в шутку (хороша шутка) Москву разросшейся опухолью, доброкачественность которой весьма проблематична. Хрущев непонимающе улыбался. Боже, Боже, что стало с моим родным городом? И почему именно мне довелось видеть это страшное перерождение? Господи, как все гнусно, тяжело, как стыдно. Хотя Берлин, признаться, тоже далек от гармонии: гигантизм Купельсберга, безвкусные титаны Арно Брокера, пошлейший Фонтан Победы, турецкое дерьмо на мостовых Кройцберга. Увы, двадцатый век в целом антиэстетичен. Я вижу это, но понять почему — не могу, не хочу, не желаю! Чай принесла. Въехали в лес. Сразу легче на душе, легче дышать и думать. Лучше жить с деревьями. Только Природа способна по-настоящему успокоить. Устал. Год чудовищный. Жизнь дана не для счастья, как писал умирающий Лесков. Но и не для страданий, как убедительно доказал Кальтенбруннер. Спать.

3. 5. 1990. Неожиданное пробуждение в Бресте. Отвратительная, мерзкая традиция. Из теплой мешанины сна вытащили в таможню. Когда голый лежал на облитом мочой бетонном полу (все здесь мочатся от страха), синеносый лейтенант-белорус гудел, что мое разрешение не освобождает меня от досмотра. Основательно заглянул во все места. Тупое быдло с ментальностью свиньи. Судя по носу и прыщам — любитель самогона, сала и толченой картошки. Несчастное создание. В России все несчастны — и палачи, и жертвы. Господи, прости нас всех. И помилуй. Когда вернулся в купе, там сидел попутчик — седовласый, интеллигентного вида оберштурмбаннфюрер СС с портфелем, крестом и ленточкой лейб-штандарта «Омега» на рукаве. Признаться, я не люблю военных, и с этим ничего не поделаешь, но мой попутчик оказался приятным исключением, удивившим и обрадовавшим меня своей весьма не поверхностной интеллигентностью. Через полчаса мы уже мило беседовали, как старые знакомые. Оказывается, он был в Минске по случаю тамошнего первомайского парада и теперь возвращался в Варшаву, в свою прославленную дивизию. Узнав, что я русский литератор, оживился, сказал, что в училище писал стихи, напечатал четыре заметки в «Militärischer Beobachter», подумывал о профессии военкора, но служба взяла свое. На вид ему 55, видать, умница и добряк, иначе бы в подполковниках не засиделся. Проводница принесла кофе и галеты. Заговорили о немецкой литературе нынешнего столетия. — У каждого поколения немцев в культуре существуют свои Сциллы и Харибды, — говорит он, стряхивая салфеткой крошки галеты с рукава. — Для моего поколения это были Томас и Генрих Манн. Неоромантизм первого, неоклассицизм второго — своеобразный магнит с двумя полюсами, сквозь который проходило мое поколение. И поверьте, мало кому удалось не быть притянутым. Не удержался и я, — оберштурмбаннфюрер усмехается и с легкой грустью гладит свастику на рукаве. — Признаться, я и теперь готов пить подколенную влагу мадам Шоша из ее коленной чашечки, как из Святого Грааля. А мой друг Вальтер, наш дивизионный врач, спать не ложится без Буденброкков. У нас, немецких интеллигентов, две крайности: либо Туринская эйфория божественного Фридриха, либо категорический императив великого Иммануила. Но простите, что я все о немцах. Скажите, это правда, что советская литература переживает сейчас довольно драматический период? — И смотрит, как могут только немцы: доверчиво и с заведомым пониманием. Что, что мне ответить этому милому человеку? Что культурная ситуация в стране ужасна, а литературная чудовищна? Что наглость, нигилизм, невежество возведены в ранг не только достоинств, но и качеств, необходимых для успешного продвижения по окровавленной литературной лестнице? Что вороньи стаи оголтелых негодяев от критики жадно расклевывают тело опрокинутой навзничь Русской Словесности? Что мое литературное поколение зажато между смертельными жерновами — свинцовоголовыми фронтовиками-сталинистами и молодыми Геростратами от литературы, рассматривающими Русскую Культуру в зловещем отблеске своей пиромании? Что за последний месяц я потерял трех своих лучших друзей? Что я изрубил топором пишущую машинку? Что я плюнул в лицо своей матери? Что мне снятся люди с гниющими головами? Что я не могу видеть вечером собственные руки? Что я боюсь комода? Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас.

4. 5. 1990. Все самое важное я всегда безнадежно просыпаю. Фатум. Едва разлепив глаза, поднял голову и понял, что мы давно уже проехали Лоб и едем по Переносице. Вчерашний собеседник исчез вместе с портфелем. Третий раз в жизни пересекаю я границу Германии и третий раз просыпаю Лоб. Что это? Русский анархизм? Или просто обломовщина? А может — ранняя старость? Глупо, глупо. Еще вчера вечером, когда, сидя в вагоне-ресторане, мы с оберштурмбаннфюрером запивали мадьярскую палинку чешским пивом, на западе горизонта проступило несколько гигантских холмов правильной формы, за которые мой визави сразу предложил выпить. Я согласился после недолгого колебания. Все пути из России в Германию проходят через Браунау. Вполне в духе времени, вполне. Здесь на площади более 10 000 км² за одиннадцать лет проделаны гигантские земляные работы. Под руководством Шпеера тысячи людей и машин воссоздали из местного ландшафта ЕГО лицо, запрокинутое в небо. Фото- и аэрофотосъемка категорически запрещены. Знаю, что Армстронг и Стаффорд снимали из космоса. И наши уж наверно снимали, снимают и будут снимать. Смешно. Сейчас поезд едет по Переносице, поднимаясь на самый кончик Носа. Там — остановка, таможня, мучительный обряд «Пересечение Границы», телескопы для наблюдений за космическим льдом, жертвенник из костей покоренных народов, биотеплицы, колумбарий. Во всем перехлест в сторону нездорового гигантизма. Чувство меры, чувство меры. Как недостает его XX веку! Подобные капища творят чиновники от искусства, а не подлинные художники. Корбюзье сделал бы по-другому. Предстоит долгая стоянка, часов шесть, потом поезд на специальных лифтах спустят вниз, в Носогубную Складку. Там, собственно, и расположен городок Браунау, исполняющий роль усов. Пришлось его немного расширить и придать нужную форму. Дальше — Губы, Подбородок. Но почему, почему меня всегда беспокоит то, что будет дальше? Почему, откуда такое неумение и нежелание жить настоящим моментом? До каких пор русскому сознанию балансировать между прошлым и будущим, не замечая настоящего? Есть ли предел нашей гносеологической жажде, нашим метафизическим амбициям? Доколе предстоит нам манихействовать вокруг Духа, противопоставляя ему униженное нами Бытие? Где релятивистская вменяемость? Где релевантность? Господи, когда мы научимся просто ЖИТЬ? Прав Бердяев: «Русские все склонны воспринимать тоталитарно». За что, Господи?

5. 5. 1990. 4 часа 18 минут. Слава Богу, не проспал. Уже рассвело, до восхода минут 40. Сатурн еще противостоит Юпитеру, но уже сдвинулся к Марсу. И-Цзин обещает невразумительный «Колодец» и «Верещание белки». Славяне тоже невразумительны. Поезд ползет, как улитка по лезвию. Запоминай, запомни все. Живи этим мгновеньем. Вот рельсы, бетонные шпалы, вот туман, вот из него выдвигается громада мюнхенского вокзала, вот стрелочник, вот патруль с двумя овчарками, вот перрон, перрон, как долго, долго, долго тянется. Господи, как долго! Всю жизнь приходится нам ждать, надеяться, верить, уповать, как бы не минуло нас ГЛАВНОЕ. А вдруг минует, и обезумевшими Навуходоносорами закружимся мы на месте, поедая обгаженную нами траву? Господи, неужели все тщетно? Последние сантиметры мучительной дороги. Господи! Стоп. Вылез. И сразу заметил встречающих: вагона на два вперед — трое в униформе. Подошли. Унтершарфюрер Вилли и двое солдат из внутренней охраны лагеря. Вилли улыбается:

— Wie geht’s, Herr Schriftsteller?

— Danke, Willi! Nicht schlecht.

Я жму его плотную баварскую руку, солдаты подхватывают чемоданы. Проходим сквозь вокзальную толпу и на двух мотоциклах с объемистыми колясками отправляемся в путь. Дорога из Мюнхена в Дахау — минут 30, всего тридцать, полчаса, но это дорога, нет, ДОРОГА, дорога, или, Господи, дорога, это нервная дрожь, тугое нарастание сердечных ударов, истома ожидания, это, это предрассветный баварский ветерок, покой и порядок, проплывающие цветущие каштаны, крестьянские приветствия: Grüss Gott!, это утренняя эрекция, это, наконец, два порывистых изгиба шоссе, кусты, трава, лагерные вышки, Stacheldraht, волосы, лагерные ворота. Проверка документов, мучительно сладкая, замутняющая разум, четкие вопросы симпатичных парней, молодые глаза, с милой пристальностью смотрящие из-под касок, очаровательное рычание овчарок, шелест краснокожего советского паспорта в надежных немецких руках, пьянящий лязг задвижки, скрип, нет, нет, шорох, шепот, шум открывающихся ворот, сердечные спазмы, холод рук, жар щек, запотевшее пенсне, гравий, запах, нет, запах ЛАГЕРЯ, святой, родной, дорогой, лишающий речи, разрывающий сердце, медленное, медленное, медленное движение по гравию, только бы не потерять сознание, сердечная молитва и надежда, и любовь и ВЕРА в могущество НАСЛАЖДЕНИЯ, разрастающегося в груди безумным баобабом, о как ошеломляюще чудесны его корни, безжалостно прорастающие сквозь легкие, желудок, кишечник, разветвляющиеся по венам перистальта и наполняющие пещеристые тела члена кипящей радостью, как желанна его крона, расправляющаяся в мозгу миллиардами сверкающих божественных листьев, как желанен его ствол, беспощадно распирающий мое горло! Останавливаемся. Аппельплац. Господи! Сердце, сердце, halt. Учись пить вино наслаждения по каплям, не захлебывайся им. Выберись из коляски, ступи на утренний хрупкий гравий, всмотрись в океан тумана, жирного, как молоко баварской вдовы, различи знакомые очертания: единственный барак, административное здание, тюрьма, мемориал погибшим, и там, вдали, в молочной нирване, маяком гнойных Колумбов — труба крематория, труба, труба, Господи, Адского Иерихона Твоего, труба Райского Высасывания, Первая Труба Оркестра Корректоров Рода Человеческого, ТРУБА ОМЕГА, труба Вечного Оргазма Отлетающих, Коричневое Торнадо Перерождения. Рукотворный Лифт В Чертоги Нефритового Императора, Катапульта Главного Прыжка, Грозный Испаритель Душ, нет, нет, не Все сразу, по времени, желанное, медленно, постепенно оживай Божественный Механизм Узнавания, раскручивайтесь сверкающие маховики ДОРОГОГО, спермой, спермой смажу я золотые подшипники твои, кровь, кровь свою залью я в серебряный карбюратор твой, мясо тела моего брошу в ревущую топку твою, сверкайте, сверкайте, платиновые спицы Колеса Наслаждения, хрусти, хрусти, Гравий Предвкушения, готовьте меня к Главной Встрече с Тобой, БОЖЕСТВЕННАЯ, НЕЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ, МУЧИТЕЛЬНАЯ, ОБОЖАЕМАЯ, СТРАШНАЯ, ДОРОГАЯ: она появляется всегда вовремя-непредсказуемо в пространстве ожидания, как кристалл в перенасыщенном растворе, как и сейчас, когда уже сегмент солнца и птицы за проволокой, и запах, запахи и хруст, ОНА идет ко мне из тумана через аппельплац наискосок, проходя между висилицей и гильотиной, ОНА, двухголовая женщина в черной гестаповской униформе. Моя Адская Прелесть, слева — Маргарита, справа — Гретхен. Маргарита: милая моя, бело-золотая, мягкая, молчаливая, волосы Лорелеи, глаза Лилит, губы Сапфо, нежность живаговской Лары и Лоты в Веймаре (в смысле очарования); Гретхен: черно-синяя, вороново крыло, глаза Брунгильды, лицо Брунгильды, голос Брунгильды, губы Саломеи, решительность Леди Макбет Мценского уезда, непреклонность захермазоховской Ванды, расторможенность садовской Жюстины. ТЕБЕ 23 года, ВАМ 23 («Разорение» по И-Цзину, «ребро оленя» по славянам). Ты появилась на свет в момент атомной бомбардировки Лондона, Глазго, Ливерпуля, Манчестера, под, останови мое сердце, Господь Силы и Славы, под рокочущий рост Плутониевых Шампиньонов, твои родители пали смертью храбрых спустя 5 лет, нет, нет, Милое Мое Дихотомическое, во время Нью-Йорского Десанта, ТЕБЯ воспитала Родина, Маргарита — гауптштурмфюрер СС, Гретхен, штурмбаннфюрер, мы встретились впервые год назад в Москве на ВДНХ, я просто гулял, думая о новой книге, бессознательно зашел в павильон «Свиноводство», несмотря на запах, шел по проходу между загонами, там лежали громадные свиньи, которые не могли встать, я остановился возле последнего загона. Ты стояла рядом в кожаном эсесовском плаще с белыми отворотами, перчатки теребили стек, ты смотрела на борова весом 1500 килограммов, молча смотрела, и я сказал, что, наверно, это нирвана — жить в таком теле, которое только спит и ест, и улыбнулась Маргарита, холодно усмехнулась Гретхен, я предложил показать Тебе другие павильоны, особенно «Виртуальный мир», и ты согласилась, а через сутки Ты, моя сиамская прелесть, отдалась мне в «Интуристе» на узкой кровати, мы целовались с Маргаритой, а Гретхен смотрела в сторону и жевала gummy bears, делая вид, что ей все равно, и я плакал, целуя средостение ваших шей.

НЕ

НАДО

НЕНАДО

НЕНАДОНЕ

НАДОНЕНА-

ДО НЕНАДОНЕ-

НА ДОНЕ НАДОНЕ-

НА ДОНЕНАДОНЕНА-

ДО НЕНАДОНЕНАДОНЕ-

НАДОНЕНАДОНЕНАДОНЕ-

НАДОНЕНАДОНЕНАДОНЕ-

НАДОНЕНАДОНЕНАДОНЕНА-

ДОНЕНАДОНЕНАДОНЕНАДОНЕ-

НАДОНЕНАДОНЕНАДОНЕНАДО-

НЕНАДОНЕНАДОНЕНАДОНЕНАДОНЕ-

НАДОНЕНАДОНЕ НАДОНЕНАДОНЕНАДО-

НЕНАДОНЕНАДОНЕНАДОНЕНАДОНЕНАДО-

НЕНАДОНЕНАДОНЕНАДОНЕНАДОНЕНАДОНЕ-

НАДОНЕНАДОНЕНАДОНЕНАДОНЕНАДОНЕНА-

ДОНЕНАДОНЕНАДОПРОТИВИТЬСЯГНОЙНОБЕ-

ЗУМНОМУРАЗЛАГАЮЩЕМУСЯСОЧАЩЕМУСЯКРОВА-

ВОЙСПЕРМОЙНАСИЛИЯХУЮТОТАЛИТАРИЗМА.АНАДО-

УМЕТЬОТДАВАТЬСЯЕМУСНАСЛАЖДЕНИЕМИСПОЛЬЗОЙД-

ЛЯОБЩЕГОДЕЛА В.И.ЛЕНИН

КАМЕРА 1 : сразу милая когда в кресле как бы стоматологическом и клещи и ты моя прелесть со стеком и внизу голенькая а меня привязывают кафеля много света и сначала по ногам бьешь со свистом до кровоподтеков а я плачу а потом клещи и ноготь на мизинце и ты любовь моя говоришь терпи русская свинья а я кричу и писаю, на ноги на ножки избитые и плачу а ты смеешься и показываешь ноготок в щипцах вырванный через час посмотри похож на лепесток герани съешь его и я глотаю.

КАМЕРА 2 : холодно темновато крысы рука болит и ноги за стеной насилуют американца Господи сколько страданий в мире входите вы с Георгом а когда подвешивали кричал как в детстве мама электроды один к мошонке другой к мочке уха мама Гретхен целует Георга Маргарита кричит чтоб я во всем мамочка признался все все подпишу а они еще и еще все подпишу милые все признаю они целуются я кричу и американец стонет подписал что я принимал активное участие в испытании первой газовой камеры на лбу написали фашист.

КАМЕРА 3 : мягкая мебель телевизор Георг ты Курт показывают как меня пытали все вы обедаете мне не дают смотрю себя в телевизоре Курт просит расскажи о Достоевском я рассказываю вы едите пьете пиво смотрите меня и слушаете меня потом спасибо за лекцию господин писатель по очереди мочитесь мне в лицо совсем как Николай Петрович.

КАМЕРА 4 : бетон и доски ты в репродуктор пересказываешь мою лекцию Гретхен одно предложение Маргарита другое есть хочу слабость зачем я сюда приехал ты просто беспощадна так все-таки женщине нельзя.

КАМЕРА 5 : с утра порка и Господи не надо только до крови и вы кричите чтоб я рассказал опять о Достоевском о покаянии Раскольникова и я не надо по яичкам только я плакал и три стека и Господи а ты Гретхен меня не жалеешь а Маргарита кричит в ухо и я рассказываю а потом я на полу и больно а ты каблучками на грудь и я рассказываю о покаянии и о Сонечке Мармеладовой а ты смотришь сверху а Курт и Штеффен тебя трогают внизу и дышать нельзя и каблуки острые а они трогают и ты пунцовая Гретхен а Маргарита кричит мне громче громче громче свинья потом опять порка по пяткам и ты спрашиваешь о Сонечке и снова бьешь а Курт и Штеффен тебя гладят и пьют пиво.

КАМЕРА 6 : с утра вошла бросила руны покой и ожидание умоляю есть пить очень целую сапоги прошу страшная жажда и голод ушла со смехом в потолке люк и спустила на веревке умоляю спустила кусок спустила баранью ногу жареную льют я рот подставляю кровь свежая баранья ловлю ртом захлебываюсь ловлю пью до изнеможения потом мясо кусаю дергаю и ты дергаешь Маргарита смеется а Гретхен говорит пожалей грызу то ниже то выше неописуемо вкусно ем милая ем а в люке твои лица любимая обожаемая моя ем как впервые в жизни как родился только что через еду мы возрождаемся как фениксы как Озирисы как Дионисы как Христы и ты смеялась Маргарита не давала Гретхен давала обглодал белая кость на веревке а потом вы объявили в репродуктор что я съел окорок русской девочки Лены Сергеевой и пил ее кровь бросили фото милое милое русское лицо Господи я плакал молился до ночи кость на веревке заснул приснилась мать ведет меня в обыденскую церковь я мальчик а у нее от спины отваливаются куски я ловлю их в авоську и плачу а вокруг поют Христос воскрес из мертвых и мамочка улыбается.

КАМЕРА 7 : долго не появлялась все деревянное грубое но лакированное потом вошла ты Курт четверо солдат с овчаркой ты бросила руны Гретхен сказала отлично полное благоприятствование солдаты держали кобель провел сексуальную атаку на мой анус и тут же забили в анус пробку натянули смирительную рубашку бросили Гретхен сказала русский писатель со спермой немецкой овчарки в жопе сколько ты продержишься.

КАМЕРА 8 : фантастическая роскошь мраморные стены гигантская ванна посадили связанного ушли музыка музыка наверху от потолка Вагнер Лоэнгрин свет голубой большой позолоченный кран и вязкая толстая с мою ногу струя коричневатая слизь с червями запах чудовищный потекло потекло тихо и Вагнер и я прикован к днищу и потекло потекло Господи и медленно медленно наполнялась теплая жижа с вялыми червями по живот по грудь по горло вытянул шею подбородок до рта дрожь боюсь шевелиться дверь открылась длинный голубой коридор ты в самом конце в белом Вагнер Вагнер и Гретхен поет Лоэнгрина а Маргарита Эльзу дуэт все кончилось тишина и только тихий шорох червей вошел Курт с половником Георг с тарелкой ешь суп из лучших частей тела твоей юной соотечественницы трясусь ешь или червями накормим открываю рот глотаю молюсь половник половник раз два три Святый Боже Святый Крепкий Святый Бессмертный восемнадцать половников плачу они смеются боюсь блевать захлебнусь червями смеялись курили потом Курт дурак это телячий бульон мы пошутили ушли плакал но успокоился снова Вагнер Гибель богов и ты вошла в белом прелестном платье и грустно смотрела Маргарита и рассеянно Гретхен и сказали обе они пошутили эти мужланы суп из Лены Сергеевой.

КАМЕРА 9 : живот раздуло кишечник болит я связан спеленат рубашкой солома мало света с утра вынули из ванны обмыли перенесли насильственное кормление гороховой кашей с кнедлями просил больно день лежал пробка забита намертво она водит экскурсии местное население указка русский писатель с пробкой в жопе дети и старики не верили показывают пробку прошу плачу разорвет перистальт Гретхен русская интеллигенция терпелива Маргарита смотрит с грустной улыбкой в три опять кормежка кричал бился секли по ногам били сапогами кормили овощным рагу на Леночкином жиру вливали темное пиво потом нет десерт земляника со сливками мороженое с фруктами толкали мычал и Господи Господи пихают яблочный пирог льют кофе мокко мокко золотой электрическою мельницей смолот бедный наш народ Господи страдания Господи столько страданий мама рвется я разрываюсь показ экскурсии ночью вечером ужин Леночкина печень в сметане нет картофель нет напихано протолкнуто мама пиво пиво пиво кровь и пиво ананас нет и я боюсь помилуй нас Боже по велицей разрыв играй же на разрыв желудка с немецкой головой пробкой в жопе Господи ночью допрос подпиши дадим просраться не подпишешь не просрешься и я мама я Господи подписал.

КАМЕРА 10 : ночью беспамятство очнулся на площади толпа местного населения женский батальон ее помост стул с дырой в сиденье микрофоны под дырой мама твое фото в гробу мамочка прости и говорят русское мама русский писатель мама и указом группенфюрера ее там мама разрешено просраться потянули за веревку и Господи это пробка она там и мама я я прости про мама я это громко громомамо мамочка я вытянули мама я мама на тебягробо на родное мамоч я громко и хохота а я мама простимамо я невино на всю Германа я громко на мать мертвое прости я потом подписал в камере что я агент ЦРУ я мама подписал что ты зарезала папу.

КАМЕРА 11 : уютное скромное помещение тишина стол кровать книжная полка огромный портрет Лены Сергеевой на стене читаю вешние воды Тургенева успокаивает в те времена еще умели искренно любить были живы идеалы была сильна вера любовь к родине к родителям все то что циничный двадцатый век залил кровью и втоптал в грязь на обед Леночкино филе с грибами божоле ореховое мороженое ликер от грибов я отказался после Чернобыля рискованно потом работа набиваю подушечки для инвалидов женскими волосами блондинок значительно меньше думал о Маргарите насколько она мягче женственней Гретхен в шесть порка в восемь мастурбация перед третьей ротой женского батальона.

КАМЕРА 12 : все подпишу не надо все подпишу не надо туда простите подпишу подпишу не надо я не буду подпишу не только там не надо подпишу все подпишу все подпишу я все подпишу не надо я все подпишу не надо все подпишу не надо я подпишу хорошие не надо я подпишу хорошие не надо я подпишу еще не надо глубже не надо я подпишу глубже не надо я подпишу глубже не надо я подпишу глубже не надо глубже.

КАМЕРА 13 : одиночка бетонный мешок потом на работу в каменоломню хоть бы рукавицы дали до обеда тяжело похлебка из Леночкиных потрохов гороховые кнедли на Леночкином жиру эрзацхлеб зато вода чистая лучше московской работа работа работа махт фрай камни камни время собирать их и уклоняться от объятий с аутизмом и интроверсией работа прочищает голову недаром Толстой пахал да пахать подано ваше сиятельство камни камни камни как хлебниковские доски судьбы сколько их перенесла на себе наша интеллигенция не удосужившись прочесть клинопись судьбы своей наших альфы и омеги гордыня анархизм обломовщина вот три кита три каменных черепахи покоящие планиду наших бед и страданий всегда всегда дефицит скромности и внутренней культуры не в смысле духовности и гениальности а в смысле культуры поведения Господи сколько пощечин вынесло мое лицо сколько плевков повисало на моей бороде и ведь не от пролетариев и мещан вот что настораживает оплевывая самих себя мы лишаемся будущего рискуем генофондом а ситуация тем временем с угрожающей точностью копирует конец века кумиры прошлого развенчаны без страха грядущее темно как море пред грозой и род людской стоит меж гробом полным праха и колыбелию пустой шесть на аппельплаце вешают американца четкие команды барабанный бой предсмертное пердение несчастного страшно страшно у всех повешенных как правило эрекция океан страданий омывает престол твой Господи доколе вечером порка потом лекция о современной советской прозе хоть фамилии вспомнить Бабаевский Бондарев Битов Баклажанов.

КАМЕРА 14 : так свинья жидкая так свинья так так свинья жидкая так свинья свинья жидкая так свинья свинья жидкая так так свинья так свинья так свинья жидкая так свинья свинья свинья жидкая свинья ты так свинья жидкая так свинья так жидкая ты гадина так свинья так свинья жидкая так ты так свинья жидкая так свинья свинья жидкая так свинья жидкая так свинья жидкая гадина жидкая так свинья жидкая жидкая ты свинья свинья жидкая так свинья так.

КАМЕРА 15 : пробоитие и протрубо игло иглоделание Христа христокожее богомясо трупобитие потрохомятие клац клацо клац етого прогное прогноевое трупокоже богородо трупокожее богородое напр клац клац клац.

КАМЕРА 16 : комната гостиного типа душ вц круглое зеркало над раковиной каждый раз стоит мне покинуть Россию как с лицом происходит странная метаморфоза черты как-то неуловимо сдвигаются сходят со своих мест выстраивая новое лицо смутно напоминающее прежнее эдакая аберрация физиономической топографии глаза нос усы борода все другое даже пенсне блестит по-другому движения сколько автоматизмов зубная щетка ножницы для усов щипчики для ногтей расческа вот наши вечные поработители и Деррида прав каждое автоматическое движение текстуально каждый текст тоталитарен мы в тексте а следовательно в тоталитаризме как мухи в меду а выход выход неужели только смерть нет молитва молитва и покаяние сегодня молился о путешествующих и невинноубиенных чадах до обеда читал записки охотника потом спал клеил коробки в девять не принесли ужина прилег с дворянским гнездом десять одиннадцать в полночь солдат со свертком переоденьтесь вас ждут на аппельплаце Господи развернул белое фрак цилиндр перчатки туфли трость поднялись на лифте нервная дрожь ночь звезды на месте виселицы чудный стол на двоих свечи четверо слуг в белом и ты в дивном вечернем платье две сигареты в белом и черном мундштуках прелестный ужин струнный квартет Вивальди времена года и шампанское и десерт и ты моя прелесть и прохлада и шиншилла на плечах и соловей в рощице у крематория и глаза Гретхен и улыбка Маргариты и пулемет за лесом на стрельбище и наша прогулка и ветер в колючей проволоке и горящие в темноте глаза солдат на вышках и твои руки и гравий под каблучками и тьма и поцелуй Маргариты и смятение Гретхен и горячий шепот троих и сброшенное в темноту манто и милые желанные плечи и дрожь Маргариты и сбивчивое найн Гретхен и губы мои и Маргариты и дункельхайт и поцелуи и порыв Гретхен уйти и шаги шаги и снова объятия и либлинг и найн и неожиданное падение в ров на несвежие трупы и трепет Маргариты и трепет Гретхен и нахтигаль и машиненгевер и треск бархата и кружевное белье и сладкая влага вашей прелестной мезе почему почему одна на двоих и стоны стоны стоны Маргариты и найн найн найн Гретхен и майне майне бецаубернде шатц майне либлинг майне майне майне либе майне Царте дойче блюме майне ма майне ихь ихь ихь мехьте дихь бис ауф грунд аусшлюрфен.

КАМЕРА 17 : плетка с рукояткой из китового уса плетеная в четыре полосы из буйволовой кожи с вплетенной в охвостье свинцовой проволокой бамбуковая палка с расщепленным концом стек из вязовой лозы обтянутой лайкой резиновый шланг с оливковым маслом три целлофановых мешка кружка Эсмарха одноразовые шприцы два стальных клина перчатка из еврейской кожи четыре топора крюк набор пилок и надфилей аппарат искусственное дыхание тиски банки с лимфатическими узлами англичан распятие бормашина наручники шелковая удавка кастет компьютер макинтош.

КАМЕРА 18 : у нее с попочки удалены все волосики и все припудрено и я спеленат мокрым чтобы стягивало медленно и у нее сфинктер крестом и над лицом и крест кала на лицо крест кала на мое лицо.

КАМЕРА 19 : голубое желеобразное после напряжений после втягивания и дрожи после выдавливания и постепенного периодического найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн найн по направляющим по спинномозговым по найн найн найн найн найн найн.

КАМЕРА 20 : до обеда травили овчарками заставляли бегать по бревнам ловить липкие камни унижали обед роскошный три часа восемь блюд сказала поздравляю это уже не Леночка а еврейский мальчик Ося Блюменфельд вот как прожорливы русские писатели повесили фото рядом с Леночкиным дали биографию плакал смотрят со стены два милых детских лица Леночка росла на Смоленщине в простецкой крестьянской пятистенке бегала за речку по малину целовала теленка в шелковистый лоб училась плести лапти нянчила грудного братишку Федьку Ося родился в Житомире в многочисленной семье еврейского сапожника учил трудные буквы алеф бет ваф помогал отцу наващивать дратву лазил с мальчишками по старому кладбищу ходил с дедом в синагогу смотреть на качающихся стариков милые милые могли ведь встретиться лет через десять где-нибудь на Арбате или на Крещатике полюбить друг друга и соединив быстроту еврейского ума с широтой русской души дать миру нового Фета но довелось вам встретиться не на Арбате а в желудке несчастного человека чтобы слепившись распадающимися клетками пройти мягкими зигзагами перистальта и вывалиться на свет Божий пахучим памятником нашей бесчеловечной эпохе Господи и почему все через меня за что Господи избрал ты плоть мою полигоном своих причуд почему мучения и страдания гнилыми медведями наваливаются на меня почему все растоптано растрачено продано почему мы обречены принимать за счастье паузу между пытками когда истязатель отходит покурить и сменить инструмент где чистота восприятия мира где непосредственность где невинность?

КАМЕРА 21 : жри меня и я вернусь только очень жри жри когда наводят грусть жирные дожди жри когда метель метет жри когда жара жри когда никто не жрет все прожрав вчера жри когда из жирных мест жира не придет жри когда уж надоест даже тем кто жрет не понять не жравши им как среди огня выжиранием своим ты спасла меня как я выжрал будем знать только мы с тобой просто ты умела жрать как никто другой не любишь не хочешь ебать о как ты красив проклятый а я не могу летать хоть с детства росла крылатой вы чьи широкие мудища напоминали паруса чьи громко хлюпали пиздищи и голоса в одной невероятной ебле вы прожили свой гнойный век и ваши половые стебли засыпал снег.

КАМЕРА 22 : шмерц шмерц шмерц шмерц сделал предложение Маргарите и шмерц шмерц а Гретхен побледнешмерц шмерц шмерц терпеть и скрывать наши чушмерц шмерц шмерц мы не дети хвашмерц шмерц шмерц мне тридцать четыре шмерц шмерц шмерц я любшмерц шмерц и она тоже любшмерц шмерц и я ехал тольшмерц шмерц мы вполне отдаем себе отшмерц шмерц будет правильно поняшмерц шмерц шмерц шмерц шмерц Гретхен должна с понишмерц шмерц главное не идти на поводу у эгоистшмерц шмерц что мы не можем друг без шмерц шмерц наша любовь записана на небешмерц шмерц я готов доказать сейшмерц шмерц шмерц.

КАМЕРА 23 : дададааааааааааааааааааааааа похожий на сырный но хуже гаже мягче я уверен что имея солидный запас прошлогоднего частично переработанного вещества восемьдесят восемь мы можем надеяться на своевременное общегражданское евхаристическое фашистское интимно-прикладное богочеловеческое детоненавистное технологическое позитивно-допустимое легированное психосоматическое правительственное обоснование загнивания десен и направился членистоногий паразит в ребенке.

КАМЕРА 24 : распяли распяли распяли как как Петра внизуголовое свет юпитеры Сатурны бал маскарад Штраус шампанское хохот хохотало хохотание господа официре унд зольдатен унд унд Гретхенмаргарита и тур вальса со всеми со всеми господами официрен дивизии с ритуала подошволизание я делаю им хохотало раздевало Гретхенмаргариту а мне подошволизание а ее раздевание и все сто двенадцать официрен дивизии ее мастурбирен и спермополивание Гретхенмаргариты и раздали вибраторы и сто двенадцать вибротелоделание по спермооблитой Гретхенмарго усиление голоса вибростоно сладостробо и опускание креста и мой мое ротовое под ее анальное и вибраторы и две очереди по пятьдесят шесть официрен к ротовому Гретхен и к ротовому Маргариты обсосы обсосы обсосы обсосы членоофицеро а Вагнер Вагнер мне мне в ротовое твое милая каловое валькирии лебервурстокало полеты валькирокаловополето в рота в рота в рота кала ты ты иак иак иак накала теплое Вагнер снятие со креста положение в белое гроба на столовое я голое господа официрохохо и в моегроботело испражгешайсен на меня по десять по десять унд зольдатен и шайсе шайсе шайсе шмект дас бессер унд я заставлялся тянуть из кала руку и нажимало абдрюкен пистолета русская рулетка и нажимало нажимало когда они испражшайсе и к виску седовласой русской матери пять раз нажимало и она жива жива жива я из кала зольдатенско официренского и Гретхенмаргарита гезакт награда награда фюр русиш шрифтштеллер и я в кала в кала лицо рядом голова гнилая Оси Блюменфельда и Леночки Леночки и в кал в кал немецкий и кости русскоеврейские а мне Гретхенмаргарита в трубочке кокаина в ноздревое над калом и золото Рейна вагнеровокалое и музыкоин музыкоин тела в каловом гробу музыкоин тела в каловом гробобелое я люблю тебя вокруго аллес официре мочекалое дуфт дуфштербергейшайс души моей и тебя надо мноим гробокало совокуплял обергруппенфюрер Вальтер Дитрих и я любило вас вас вас.

КАМЕРА 25 : протягиван протягиван протягиван по прессованно лайхеногной сквозило скв сквозь трупогной рекеношверкрафтотелое и обмывано облитие гноеструе когда я облитие оберстозаубермахен вымыть гостя из далекоснего и гутнахрихтен рейхесфюрер разрешил свадьбу нам нам разрешил свадьбу рейхсфюрер разрешил свадьбу рейхсфюрер.

КАМЕРА 25 : дурх дас ламм дас вир эрхальтен вирд хир

дер генусс дес альтен остерламмес абгетан унд

дер вархайт мусс дас цайхен унд ди нахт

дэм лихьте вайхен унд дас нойе

фэнгт нун ан дизес брот за-

льст ду эрхебен вельхес

лебт унд гибт дас

л

е

б

е

н

венчание прошло по католико-православному обряду, что безусловно устраивало Маргариту, меня и всех заинтересованных лиц, к коим, тем не менее, не могу отнести Гретхен, поведение которой было по меньшей мере странным. Накануне свадьбы во время одевания невесты с ней случился сильнейший истерический припадок, она кричала на Маргариту, называя ее «блудливой свиньей, продавшейся большевикам», рыдала, клялась, что добьется аудиенции у рейхсфюрера и расскажет ему о преступлениях и предательстве Маргариты и Дитриха, плевалась, рвала одежду, грозила испражниться в храме в момент венчания. Естественно, я был вынужден вызвать полкового врача, который сразу же сделал ей инъекцию в голову, после чего она впала в полусонное состояние и пребывала в нем до брачной ночи. Долгий обряд венчания, по-видимому, успокоил ее еще сильнее, с бледным, заторможенным лицом внимала она торжественным голосам седобородого отца Пимена и выбритого до синевы патера Визе, и лишь дважды нервная судорога сводила это лицо, — когда пели аллилуйя и в момент нашего с Маргаритой поцелуя. Но как чуден, как дивно прелестен был лик моей возлюбленной! Божественный свет любви исходил от него, голубые очи Маргариты сияли, золотистые пряди вились возле нежных щек. С почти болезненным содроганием смотрел я на ее губы, произносящиеся ja!, и звук этот сотрясал мое сердце музыкой непредсказуемого, сладострастного, дорогого. Сон, терпкий сон наяву нес нас на стальных германских крыльях: Мюнхен, дворец новобрачных, прохождение между ледяными и огненными свастиками, поклонение Праху Героев, целование реликвий, возложение венков, посещение советского консульства, возвращение в лагерь, торжественный спуск по головам в главный подвальный зал, стол крестом, белые розы, черный лед, свечи и факелы, офицеры СС и шампанское, знамена и штандарты дивизии, леопарды в кровавых клетках и гильотина, голубой мрамор и розовые потроха. Движение, движение умелых рук хирурга, вхождение, вхождение скальпеля в сонную артерию флорентийского юноши, кровь, кровь, воспламеняющая хрустальные грани бокала: пригуби, пригуби же, голубоокий ангел мой, вино тысячелетней выдержки из подвалов Всемирной Истории, вино жизни, вино Человечества. Музыка сфер, эликсир бессмертия, смятение чувств. Ты пьешь, я вижу прекрасное лицо твое, я люблю тебя, моя Лорелея, мы целуемся кровавыми устами: музыка, музыка, музыка камерного оркестра, милая Вена в кружевной пене женского белья, руки, руки твои, серебряный овал блюда с фаршированными ушами, пряная конвульсия белого соуса, соленый спазм сердечной мышцы: английские, африканские, русские, еврейские, немецкие, китайские уши, еще недавно внимавшие грозному хоралу нашей эпохи, теперь же запеченные с мозгами своих бывших хозяев, о, проткни, проткни же серебряной вилкой золотисто-румяную раковину, протяни, моя прелесть, и да почувствуем мы в сладком хрусте Музыку Вечного Возвращения, и да запьем ее Парным Вином Жизни, и да возрадуемся Черно-Белому Союзу Нашему, и да вкусим Пищи Богов: проведи, проведи меня в Серебряно-Хрустальный Парадиз Стола Новой Жизни Нашей, накорми, накорми меня Заливной Грудью Голландки, нежнейшей Ветчиной Француженки, поднеси, поднеси мне Пурпурной Кровяной Колбасы из Греческих Девушек, придвинь, придвинь мне блюдо с Еврейским Языком, преподнеси мне, преподнеси чашу Польского Паштета, ешь, ешь со мной вместе тончайший Ростбиф Англичанок, обрамленный венком Ирландских Цветов и Сосисок, вложи, вложи мне в рот кусочек Арабской Почки, вымоченной в Черногорской Крови, и наконец, наконец, доведи, доведи до Высшего и Последнего Блюда Согласия Нашего, протяни, протяни Правильные Руки Свои, подними, подними Золотую Тарелку над Головами Друзей и Соратников Своих, поднеси, поднеси, поднеси мне Последнее и Завершающее Трапезу Новой Жизни Нашей: Сердце Новгородского Артиллериста Нашпигованное Салом Баварской Медсестры, горячим, горячим паром дышит Бордовая Плоть Его, тончайшим ножом золинген разрезаешь, разрезаешь ты пополам Пополам Мясной Гранат Любви Нашей, сверкает, сверкает Нож Твой голубым и белым, дымятся, дымятся Дымом Плоти Горячие Половины, сверкает, сверкает, сверкает Золото Соединения Нашего, поет Хрусталь Звенящих Душ Наших, требует требует Ледяной Крови Покоренной Европы, вспененной Ночным Кислородом Пиршества Нашего, пей, пей, пей, пей Губами и Ключицами, пей, пей Глазами и Ладонями, пей Легкими и Щеками, пей Трахеями и Гениталиями, пей, пей, пей Вино Адских Откровений, Вино Райского Причастия, Вино Прикосновения Нашего, Вино из Снежного Подвала Полей и Гор, Вино Нового Завета Топоров и Цветов, допей, допей и брось Бокал Прозрачных Заимствований на мраморный пол Осеннего Богатства, крикни, крикни Криком Темного Лезвия, разорви, разорви, разорви Платье Первых Достоинств, протяни Руки Бури и Натиска, нажми, нажми, нажми на Спусковой Крючок Красных Желаний, стреляй, стреляй, стреляй, стреляй из Пулемета Белокурой Радости по Друзьям и Соратникам, стреляй, Венценосная, стреляй, Нечеловеческая, стреляй, Мечеподобная, води, води, води раскаленным Жерлом Воли Представлений по Головам и Телам, по Судьбам и Отношениям, по Родовым Нитям, по Деловым Узорам, устраняй, устраняй Струей Свинцовой Любви всех, кроме меня, всех, кроме меня, повели, повели мне разорвать и выпить, разорвать и выпить, повели, повели повалить, повели повалить Тебя, Марсоликую, на Теплые Трупы Друзей, на Холодные Трупы Врагов, дай, дай захлебнуться Горькой Пеной Кружевного Белья Убежденности Твоей, плеснувшей, плеснувшей Мне в Лицо, в Слюнные Железы, в фиолетовый Контур философствующего Железобетона Силы и Славы, заставивших Меня понять Твой Антиродовой и Антибуддийский Принцип Избранных Зависимостей, Принцип Псевдомагической Упаковки Чувственных Антиномий, Принцип Стрелы и Лилии, заставь, заставь проникнуть в Вестенвальдовские Кущи Вен и Артерий Твоих, в Заросли Искреннего Псевдоприсутствия, в Расщелины Жертвенных Слабостей, в фосфоресцирующие Лакуны Неотъемлемости, прикажи разрешить Мне Очаровательные Излишества по отношению к Твоему Горячему, Продолжительному, Несовершенно-Первородному, к Твоему Тайному:

Я: синие молоты и кабаны любовного дерева ловлю удары умею управлять но не умею ждать во имя учебы.

МАРГАРИТА: как любила во имя ледяного огня во имя детских сухожилий знала возможные пересечения фиолетового.

ГРЕТХЕН: не делать и не говорить о кистях и балдахинах молчать надеяться на тяжелые зори на кирпичное на отказ.

МАРГАРИТА: дубы и липы небесное молоко и обещание кровопускания лилии растертые кирпичами платяных лилипутов багры и неводы риз.

Я: прошлые разделения хлопчатых надежд дверь открывшаяся после желчного причастия розовые требования вельмож.

МАРГАРИТА: лилии левкои гиацинты желаний свинцового дара песня окаменевшего птицелова земляника кровавых героев.

Я: целуй сталь и прислушивайся знай псевдопути земляных богов внимай музыке утреннего пресса верь содомиту астрального.

МАРГАРИТА: на островах коммунистических снов мы отыщем сырые куски утраченного данного взаймы поражения не совсем честных героев и их деревянных врачей.

Я: собственно если говорить о голубоватом конце края и желированном то я предпочел бы следующую последовательность:

1. наполне моего желуде червие обглодавше голову гретхен.

2. пришив голова гаргарит к мой левое плеч.

3. ампутир мой конечност переработ в клеевое клеит обои в.

4. наполнит мой прямокишечно глаза немецкорусски дети.

5. ампутиро мой члн переработо в гуталино подаро цк.

6. нашпиговано мой тело золото зуба еврее.

7. выстреле мой тело большая берта в неб велик германия.

1990

Снеговик

Бессонница, в отличие от депрессии, приходит всегда неожиданно. И не очень часто. В этом ее сила и прелесть.

Это была обычная японская зимняя ночь: мокрая тьма за раздвижными окнами, сонное карканье вороны в ветвях акации, смех двух припозднившихся девушек, добирающихся до дома на ржавом, скрипящем велосипеде, шум последней электрички, уютный токийский район Кичижёжи с небольшими домиками. В одном из них жил я: русский писатель, по понедельникам и средам рассказывающий молчаливым японским студентам о красивой, но безумной великанше по имени Русская Литература.

Я зажег свет и посмотрел на часы: 3 часа 2 минуты.

— Доброй ночи, — хрипло пожелал я себе.

Встал, надел черный юката, спустился из спальни вниз по винтовой лестнице, зажег свет в гостиной. Взял с низкого стола пластиковую бутылку с зеленым чаем, налил, выпил. Потер виски кончиками пальцев. С бессонницей (как и с депрессией) не надо ссориться. Иначе из причудливого ангела, изредка спускающегося с небес, она превратится в чудовищного соседа-дебила, ломящегося к вам в дверь каждую ночь с букетом кошмаров. Поэтому не следует отгораживаться от бессонницы работой. Это может ее обидеть. Вот выпить с ней — святое дело.

Я прошел в мою крошечную японскую кухню, открыл холодильник. Достал полбутылки «Московской», сашими из тунца и банку немецкой кислой капусты (русскую в Токио, увы, не продают). Перенес это все в гостиную, сел, налил водки, взял деревянные палочки и включил телевизор. Ночное телевидение в Японии гораздо спокойнее дневного. В ту ночь показывали подводный мир. Дикторша с почти сексуальным восторгом комментировала процесс размножения у креветок. Я налил водки в китайский граненый стакан, приобретенный мною в йокогамском Чайнатауне, и выпил за здоровье новорожденных креветок. Стал закусывать сашими и капустой, думая о том, что креветки, в общем-то, такие же равноправные обитатели Земли, как и мы, но вот почему-то политкорректность на них не распространяется. Или, вернее, распространяется, но с двойным стандартом.

В этот момент за окнами полыхнула молния. И прогремел гром.

Гроза в январе?

Отдернул занавеску, сдвинул в сторону дверь-окно. И ахнул: снег! Густой, большими мокрыми хлопьями. Снег в Токио — редкий подарок. Особенно мне, русскому.

Я стоял в проеме двери, любуясь, как белое быстро поглощает подстриженные кусты, траву, облепляет ветви деревьев. Снег для меня всегда праздник. Он скрывает земной срам. И напоминает о Вечности. Когда за окном идет снег — великолепно пишется.

Но токийский снег долго не лежит. День прошел — и нет его. Мне захотелось сохранить эту частичку далекой России — страны Снега, Водки и Крови.

— Слеплю снеговика! — громко решил я. И тут же принялся за дело: вышел во двор и принялся катать снежные шары. Снег был мягкий, мокрый и легкий, как вата. Но это был СНЕГ!

Русский писатель в юката лепит снеговика ночью в Токио — что может быть необычней? Только японский поэт в волчьей шубе, упражняющийся с мечом на льду замерзшей Волги. И я лепил, как в детстве — до самозабвения.

Снег перестал, выглянула большая и белая японская луна. Осветила припорошенный снегом ландшафт. Это было неописуемо красиво.

Снеговик получился быстро. Я воткнул ему нос-морковку, нахлобучил на голову мою летнюю японскую панаму, назвал его Васей и пошел в дом.

— Надо выпить с Васей. Тогда русский сон сразу придет, — решил я.

Нашел второй стакан. Взял бутылку. Повернулся к двери.

И тут вдруг началось ОНО. Пол качнулся вверх: раз, другой, третий. Задребезжали стекла в окнах, зазвенела посуда в шкафу.

Землетрясение. И довольно чувствительное. Сильнее тех регулярных толчков, что случаются в Токио раза два в месяц.

К толчкам я вообще-то привык. К слабым. Но к чувствительному землетрясению привыкнуть трудно: страх, к сожалению, самое сильное чувство.

Ноги сами понесли меня во двор. Там покачивались деревья, столбы и трещали спящие домики. Очнулся я сидящим на снегу возле Васи. Я обнимал его, глядя на мое содрогающееся жилище.

Еще несколько секунд — и ночное землетрясение кончилось.

Я вернулся в дом.

Ругаясь по-русски, слегка трясущейся рукой я наполнил стакан водкой. Вышел во двор к Васе. Чокнувшись с его вегетарианским носом, осушил стакан. Присел на корточки.

Кругом было так красиво и тихо, что слезы сами навернулись на глаза. Полная луна в россыпи звезд торжественно висела над спящим Токио.

Вася стоял рядом, с мудростью Будды внимая происходящему. Водка быстро подействовала, и мне захотелось многое рассказать Васе: про шаткость земли, по которой мы ходим, про одиночество, про шизофрению писателей, про Россию, которую отсюда из Японии как-то вдруг стало хорошо видно, про луну, про то, что мы, люди, в сущности мало чем отличаемся от креветок.

Но Вася понимал меня без слов.

Тогда я попросил его сообщить мне что-то важное, какую-нибудь тайну. Я приложил ухо к холодному Васиному рту. И услышал:

— РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА УМЕРЛА!

Я оцепенел. Для меня, русского писателя, это был приговор к смертной казни. И я положил голову на невидимую плаху.

Но Вася вдруг добавил:

— ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЛИТЕРАТУРА!

Смертный приговор заменили пожизненным заключением.

В ту снежную токийскую ночь я понял всё. Из русского писателя я стал просто писателем. И успокоился.

И сразу пришел сон. Я поднялся к себе в спальню, упал на кровать и заснул. Как камень.

Днем японское солнце растопило снег. И к вечеру от Васи остались только панама и морковка.

Так русский снеговик на японской земле открыл мне важную тайну.

Рев Годзиллы и крик Пикачу

C высоты птичьего (вертолетного) полета Токио похож на Нью-Йорк после не очень успешной атомной бомбардировки: в гомогенной массе пеньков снесенных небоскребов торчат уцелевшие стоэтажные башни-одиночки. Они стоят неуверенными великанами. Бетонно требуют сочувствия.

Смотришь на них сквозь пятисантиметровое стекло ресторана токийской телебашни, и вспоминается угрюмый рев Годзиллы, уничтожающей Восточную Столицу в старом японском блокбастере. Рука тянется к стакану с коктейлем: «Личи» на 62 этаже пьется легко, но быстро. Глаза привыкают к этому марсианскому городу, он стремительно розовеет в лучах заходящего солнца, призрачно колышется, на миг зависает фата-морганой и — солнце исчезло.

А вместе с ним дневной Токио.

Загорается ночной. Совсем другой. Не менее невероятный. С другими запахами и красками. Яркий, шумный, комфортно-бурлящий. Он требует не созерцания, но присутствия.

Надо расплатиться и провалиться вниз, в Токио, на бесшумном лифте.

Просто брести. По Токио. Вечером. Куда глаза глядят. Занятие увлекательнейшее, но непростое. Приходится толкаться, обходить, перешагивать, притормаживать и ускоряться. Учитывая чужие тела. Толпа, толпа. И еще раз толпа. Цветным фаршем она валит из метро, втягивает тебя в стеклянные зевы громадных магазинов: Isetan, Seiyu, Mitsukoshi, Takashimaya, Marui. При этом токийская толпа патологически неагрессивна. У каждого европейца с ней свои отношения. Может, поэтому все европейцы (а иногда и индусы и темнокожие) с вами на улице здороваются, как-то застенчиво произнося: «Хэлло!» Сочувственно заглядывают в глаза. Мол, старик, ты не один здесь оказался. Подобная традиция жива почему-то только в Токио. Вид европейцев на токийских улицах вызывает жалость. Они здесь всегда некрасивые и устало-озабоченные. От их тусклых взглядов и серых лиц накатывает тоска и хочется есть. А еда в Токио — песня без слов.

Их тьмы и тьмы. Они поджидают на каждом шагу. И почти везде в них хорошо готовят. Во всяком случае — стараются. Проколы возможны? Только в ресторанах с неяпонской кухней. Ну так и зачем туда ходить? Есть лазанью или фуа гра в Токио — скуш-ш-ш-ш-шно, господа! Лучше спуститься в подвал, где едят, например, только гречневую лапшу: обжигающе горячую или со льдом, на деревянной решетке. Можно двинуть в ресторан, где вам предоставится возможность самим готовить себе еду в кипящем котле, бросая туда клешни крабов, ракушки, грибы, овощи, а потом и мясные тефтельки. Возможно, протолкнуться на свободное место в кайтен-суши, сесть между столетним дедом и кислотной красноволосой барышней и хватать с движущегося перед тобой конвейера секунду назад слепленные суши. А еще лучше — просто пойти в народное место, где расслабляются служащие. Там будет шумно и вкусно. Взять кувшинчик саке, сашими из тунца, онигири (рисовые снежки с начинкой из маринованных слив или рыбы), тацута агэ (рыбу, хрустящую, как печенье), тофу во льду, тушеную репу, жареную каракатицу, якитори — и праздник удался. Если, конечно, есть с кем разделить его...

В полночь пьяные японские чиновники с портфелями будут выползать из закусочной, теряя пиджаки и мобильники. Чтобы вернуться домой последним поездом и рухнуть на татами. Жены молча разденут их, накроют, поставят миллионы будильников на 6:30. Утром накормят японским завтраком (рис, суп мисо, рыба). И поедет какой-нибудь Накано-сан в битком набитой электричке из неблизкой Митаки в центровое Камиячо, где ждет его уже многие годы сверкающий офис фирмы по распространению кондиционеров. Войдет, поклонится. Займет рабочее место. И положит там свою жизнь за Прохладный Кондиционированный Воздух Родины.

Глазу очень есть на ком остановиться. Крайне разнообразная палитра: от сексапильных школьниц в синих униформах с приспущенными гетрами (в этом плане Япония — рай для Гумбертов Гумбертов), субтильных и не очень парубков в мундирчиках, невероятных уличных плейбоев (один, помню, стоял на людной Синдзюку-дори — беловолосый, в идеальном черном костюме с наброшенным поверх длиннейшим пальто из белого искусственного меха — и откровенно клеил красивых девушек), хладнокровных яппи, обыкновенных студентов-велосипедистов и сногсшибательных когяру. Они — самые заметные. «Ко» — молодая. «Гяру» — girl. По-русски говоря, старшеклассница. Днем сидит в униформе за партой и пишет не разгибаясь. Придя домой, переодевается в крикливо-яркое, красится, встает на чудовищные платформы и топает тусоваться. Стиль когяру в Японии называют tropical girl style. Хотя, на мой взгляд, это сплошная эклектика, гремучая смесь XXI века с 1970-ми: платформы, мини-юбки, нечерные волосы, прически а-ля-девочка-хиппи-68, веки с белыми тенями, огромные накладные ногти с картинками (луна + снежинки + рыбки + звездочки), яркие побрякушки и неизменный мобильник с крохотным покемоном. В общем — школьный постмодернизм. Главный слоган журнала когяру Egg, цветасто-крикливо рекламирующего аксессуары продвинутых старшеклассниц: «Get wild & be sexy!» Их кумир — насекомоподобная поп-звезда Хамасаки Аюми с глазами мотылька и голоском комарика. Место тусовки — супертехногенная станция Сибуя.

Во многом движение когяру — реакция на авторитарную школьную систему, ставящую во главу угла послушание, чинопочитание и «здоровый» коллективизм. В японской школе уживаются дедовщина и идзиме — травля белой вороны «здоровым» коллективом (родителям положено не вмешиваться). Случаи самоубийства школьников не редкость. Семья же готовит своего отпрыска к суровой жизни в обществе социалистического капитализма (корпоративная этика + самоотверженный труд + годовой отпуск 7 дней + бытовой аскетизм).

Глотнув непродолжительной свободы, когяру кончают школу, становясь просто гяру, перестают красить волосы и веки, одеваются как все, попадают в систему (учатся + работают), выходят замуж, чтобы по ночам раздевать любимого мужа, приползшего с корпоративной пьянки, и ставить ему будильник на 6:30. А утром готовить японский завтрак под пение Утады Хикару.

Метро — реально необъятное. Комфортное и удобное. Десятки линий сплетаются в безумную мандалу. Ежедневно на нее медитируют миллионы. Подземка Токио потрясает, как Левиафан. Но там всегда чисто и уютно, даже в час пик. Японцы любят спать стоя. Выспаться в метро на груди у европейца — тайная мечта многих японцев. Так на моей широкой русской груди однажды поутру выспалась скромно одетая девушка в очках (на кольцевой: от Икебукуро до Уэно). Спала, приоткрыв пухлый рот, сжимая в руках портфель и мобильник. Проснувшись — извинилась. За что?

Тем не менее. При всем внешнем комфорте. При всех бытовых и социальных удобствах. Город работает, как часы. Но проникнуть в его душу туристом, как в Париж или Нью-Йорк, невозможно: он ускользнет. Не верьте тем, кто судит о Восточной Столице после двухнедельного японского тура. Это всего лишь скольжение по поверхности великого айсберга: Токио не открылся им. В нем надо пожить. Тогда он впустит вас. И навсегда войдет в ваши сны. И засыпая зимой на Ленинском проспекте, вы вспомните, как душным июльским вечером выворачивали мокрый карман брюк (влажность 98%), чтобы достать ключ от своей маленькой квартирки в Мусасино: огромная зеленая луна в дождевой луже на асфальте, ожившие после дождя цикады в саду, электричка, богомол на решетке кондиционера, голоса велосипедистов, упаковка суши, кассета фильма «Слепой самурай», незаживающая ссадина на безымянном пальце...

А просыпаясь летом в Рузе, почувствуете привкус недолговечного токийского снега на губах.

Волны

Корабельные сосны скрипели по-разному: зимой громче и протяжнее, летом — тише и глуше. А ночью они, как ей казалось, очень старались не скрипеть. Ночью они просто стояли. И наверно — спали. Как слоны. Или как новые телеграфные столбы, идущие от станции к дачному поселку.

Она любила корабельные сосны, окружающие их дом. Любила на них смотреть. Их слушать. И трогать.

Она зевнула. И открыла глаза. Левая створа окна была зашторена, правая — распахнута в негустую июльскую ночь. Там стояли корабельные сосны. И ущербная луна висела в их рваных кронах.

Она скосила глаза: свет из его кабинета проникал в полуприкрытую дверь спальни. Он отрывисто кашлянул, двинул стул. И зашелестел бумагами. Это означало конец работы. И она неизменно просыпалась к этому моменту. Всегда.

Щелкнул выключатель настольной лампы. Желтый свет погас.

Он вошел в спальню. Млечный лунный свет коснулся его сутулой фигуры в полосатой пижаме, высветил лысину, сверкнул в очках. Он стал раздеваться. Как всегда неловко, путаясь в широких штанинах и оступаясь. Он делал неловко все. Кроме рыбной ловли и своей работы.

— À la fin... — в тысячный раз произнесла она.

— Не спишь, Маргоша? — в тысячный раз произнес он.

Лежа на левой половине их двуспальной кровати, она с его стороны откинула край легкого летнего одеяла. Он снял очки, сложил, убрал в футляр, положил на заваленную книгами тумбочку. Сел на кровать, вынул длиннопалые ноги из тапочек. И, сутулый, худощавый, в длинных черных трусах и майке полез под одеяло.

— Ты опять нарушил договор, — она посмотрела на светящийся циферблат часов.

— Маргоша, масса дел. Завалы и завалы... — он натянул одеяло до шеи и, держась за него, зевнул во весь рот, долго, со стоном, так, что лунный свет дотянулся до коренных, запломбированных золотом зубов.

— Завтра поедем купаться. На дальнее. И будем там до-о-олго-предолго плавать.

— Непременно, родная... непременно... — он зачмокал большими, всегда влажными губами. — Что у нас завтра?

— Воскресенье.

— Да, да. Вчера — пятница, Бармин.

Он глубоко вздохнул, закрыл глаза. Она положила ему ладонь на большой теплый лоб. Стала гладить:

— Ты стал жутко много работать по ночам.

— Да, да. Это временно.

— Жутко много.

— Да, да...

Рука ее, погладив его впалые щеки, легла ему на безволосую грудь. Подвинувшись к нему, она коснулась губами его уха с большой мочкой:

— Милый.

— Да, Маргоша.

— Мы с тобой давно что-то не делали. Что-то очень приятное. А?

— Да, Маргошенька.

Ее рука заскользила по его телу:

— Что-то очень-очень приятное...

— Да, Маргошенька...

— То, что очень любит мой олень.

— Да, Маргоша...

— И то, что так любит его олениха.

— Да, Маргоша.

Она подвинулась к нему еще ближе, обняла. Он заворочался, суча ногами, сбивая одеяло, повернулся к ней. Руки их сплелись. Она целовала его большие, влажные, неумелые губы. За двенадцать лет она так и не научила его целоваться. Ее рука скользнула под одеяло:

— Вот... олень хочет свою олениху...

— Да, Маргошенька...

— Олень поднимает свои прекрасные рога...

— Да, Маргошенька...

— Олень бьет золотым копытом...

— Да, милая...

— Олень трубит призывно...

— Да, да...

— Олень готов к бою...

Она отстранилась, встала на колени, неторопливо сняла с себя ночную рубашку. Лунный свет протек по голому телу: округлые сильные плечи, большая грудь, полные большие бедра, крепкая талия со складкой на пупке. Она встряхнула густыми каштановыми волосами, распуская их. Наклонилась, взялась за одеяло, стянула на пол.

Он лежал на спине, подслеповато глядя на нее.

Не спеша, она сняла с него майку и трусы. Легла рядом, обняла, припала губами. Сильная нога ее протиснулась под его худые ноги, сильные руки сомкнулись за его сутулой, даже в постели, спиной. Она плавно перевалила его на себя, положила между ног, оплела мощными бедрами, помогла рукой:

— Вот так...

Он зашевелился, уперся руками и ногами в кровать, уронив свою большую плешивую голову в роскошные волосы жены. И стал неровно и неритмично двигаться. Он словно карабкался по ней. Она же осторожно помогала:

— Вот так, милый... вот так...

Он стал покряхтывать в ее волосы. Спина его напряглась и словно окостенела. Худощавые ягодицы дрожали и покачивались в лунном свете.

— Вот так... вот так... — шептала она в его большое холодное ухо.

Его движения стали резче. Он застонал громче. Она глубоко вздохнула, руки ее разжались, скользнули по простыне, с силой уперлись ладонями в кровать. Тело ее ожило и стало двигаться волнообразно. Она качала его на себе. Он кряхтел, ерзал и стонал. Она же качала плавно, уверенно, сильно. И умело:

— Вот так... вот так...

Волна проходила по ее телу от желтоватых, упершихся в кровать пяток по крепким, гладко выбритым голеням, набирала силу в могучих бедрах, содрогалась ягодицами, вздымалась широким лобком и двигалась выше, выше, выше, перекатываясь по мягкому животу, литым грудям и затухая в ключицах, в упрямой шее.

— Вот так... вот так... вот так...

Неловкие движения его прекратились. Он замер. Волна ее тела несла его.

— Вот так... вот так... вот так... — горячо дышали ее губы.

Это длилось и длилось. Он бессильно покачивался на ней, уткнувшись лицом в ее волосы. Но вдруг вздрогнул всем телом, глухо ойкнул. Она встрепенулась, бедра ее взметнулись, ноги и руки оплели его:

— Да! Да! Да!

Он протяжно и беспомощно, как раненый, застонал. А потом закашлял. Она вскрикнула, сжала его в объятьях. Голова ее коротко и сильно дернулась, как от удара:

— Ой, все, милый...

Он сухо, отрывисто кашлял. Потом затих. Минуту они лежали неподвижно, залитые луной.

Затем руки и ноги ее разжались, бессильно опустились на простыню. Она вздохнула полной грудью. Он же был неподвижен. Истома и сладкая усталость стремительно поволокли его слабое тело в сон. Но мозг, его могучий мозг не спешил засыпать:

«... как она... как она это делает... делает так хорошо... так хорошо... так непонятно хорошо... качания... колебания... непонятно и сладко... расходящиеся круги, интерференция затухающих волн, волн... волн... океан... она океан... она мой океан... маленький океанчик... Маргошенька... как мне с ней повезло... океан... океан... инертная масса океана... кинетическая энергия волны... динамика жидкой массы нарастания... нарастающая масса... гравитационные волны почти не теряют энергии... а если — волна? волна! волна! изделие — на торпедный аппарат... пуск с подводной лодки в нейтральных водах... или даже с корабля... легче... изделие 100 мегатонн... наш максимум... и взрыв на глубине... чем глубже, тем лучше, тем выше волны... затопить ее там сначала поглубже... нет... опасно... раздавит обшивку... сделать мощную стальную оболочку... пускай крушит торпеду, но изделие уцелеет... ну пятьсот метров глубина... взрыв по сигналу... или по глубинометру... взрыв... и пошла, пошла, пошла волна... какая она будет... так 100 мегатонн... 1 мегатонна = 1 триллиону килокалорий... 100 триллионов... значит... поток энергии на погонный метр волнового фронта... полная уносимая волнами энергия останется практически постоянной... так... прикинем... значит, значит... при удалении эпицентра взрыва на 200 километров от суши высота волны у берега составит... 80 метров! колоссально! а если 400 километров от берега — 40 метров... тоже весьма эффективно... весьма, весьма... энергия и разрушительная сила волны связана с ее высотой квадратично... при удвоении высоты энергия волны возрастает вчетверо... потрясающая мощь!.. высота восемьдесят метров... она смоет Нью-Йорк... Бостон... что там у них еще... восемьдесят метров волна... интересно, сколько это... наша дача 3+2,5+ мансарда ну, приблизительно 2 метра... это семь с половиной... 10,6 наших дома в высоту... колоссально!... она не только снесет город, но затопит территорию на десятки километров... да! и ведь не волна, не одна! волны! волны будут накатывать одна за другой, интервал зависит от глубины взрыва и от мощности изделия... да, десяток волн... и не сразу они будут затухать, не сразу... колоссально!.. затопит почти все... Ваня, Гарик и Королев бьются над средствами доставки... а тут проще пареной репы — пустил торпеду и все... а если два изделия взорвать — одно на их западном побережье другое на восточном... одновременно... им посмывает все города... Лос-Анджелес... Сан-Франциско... что там у них еще... и затопит... все затопит... затопит полстраны... и все в течение получаса... и не надо никаких ракет и самолетов не нужно дальней авиации и риска взлета с изделием... под водой пройдут две торпеды... можно сделать глубинные торпеды со сверхтолстой, мощнейшей оболочкой... каждая как подлодка... толстая легированная сталь... обтянуть вулканизированной резиной... моряки сделают... никто не засечет... или просто подлодку переоборудовать под изделие... и не надо никаких ракет... как просто и гениально... колоссальная идея... завтра обрадую наших... нет, завтра воскресенье... отдохну... надо распихать с проектом и пораньше поехать на море... в первых числах августа... а там и Маргошин день рождения... справим в Форосе... с Сергеем и Лялькой... двенадцатого... двенадцать — хорошее число... делится на два фундаментальных числа... а три и четыре — это семь... семь... семь планет... семь пуговиц на курточке, а восьмую тетушка отрезала ножницами трофейными... ножницы-журавль... ножницы-журавль... длинноносые... улетели навсегда... убежали навсегда... ускакали навсегда... как высокая вода... это... и это... как... волна... вода... и водя... водя... ные... командиры...»

Он заснул.

Она осторожно выбралась из-под него, встала, подняла одеяло с пола, накрыла спящего мужа. Достала из платяного шкафа полотенце, вытерла его сперму между ног и на бедрах. Бросила полотенце на пол. Взяла с тумбочки коробку папирос «Тройка», закурила, подошла к окну. Сосны стояли, ярко освещенные луной.

«Рита отравилась, не приедет. Харитончики идут на свадьбу. Будем совсем одни завтра...» — она выпустила дым в окно.

Дым заклубился в лунном свете.

«Не нравится мне его кашель. Сухой какой-то... В Москву вернемся — погоню его к Матвееву, пусть сделает флюорографию. Да и я сто лет не делала, курю как паровоз...»

Она докурила, погасила окурок в мраморной пепельнице на тумбочке. Легла на свою половину кровати, накрылась. И быстро заснула.

Ей приснился сон:

Она в пионерском лагере «Коминтерн» под Серпуховом, она девочка, их третий отряд идет в лес помогать местному лесничеству собирать еловую шишку, она идет по залитому солнцем лесу вместе с Диной Гординой и Тамаркой Федорчук, а Дина несет в корзине своего ребенка, который погибнет в войну вместе с ее матерью в горящем поезде, и они с Тамаркой знают это, и знают, что скоро будет война, но завидуют Дине, что она пионерка, но уже замужем за рабфаковцем и уже родила, да к тому же еще она и звеньевая, и ничего не говорят Дине и делают вид, что все хорошо, смеются и дурачатся, а ребенок спит в корзинке, и она смотрит под ноги, ищет шишки, но шишек совсем нет, вернее, они слишком старые, она поднимает их, а они разваливаются у нее в руках в какую-то серую золу с жучками и червячками, она не знает, что делать, и черпает эту кишащую золу прямо с земли корзинкой, и в лесу очень хорошо, до слез хорошо, как бывает только в детстве, и она видит каждую елку, каждую иголочку, каждую травинку под ногами, и девчонки хохочут, а Дина держится серьезно, и она старается не смотреть на Дину, не обращать на нее внимания, не видеть спящего и ужасно красивого ребенка, она обгоняет всех, идет вперед и смотрит в лес, и вдруг впереди в лесу она видит что-то черное и огромное, и с каждым шагом это черное-огромное приближается, раздвигая зелень, она идет вперед к черно-огромному и упирается в громадную черную стену, которая нависает над ней, она поднимает голову и замирает от ужаса: стена высоченная, черная-пречерная, она заслоняет солнце и тянется в стороны, и от нее идет ужас такой, что дрожат и плавятся ноги, они плавятся и гнутся, как резина, и она вязнет в мягкой лесной земле и запрокидывает голову и смотрит на стену, сжав зубы от ужаса, а стена нависает, нависает, нависает, и она не может закричать, потому что сжаты зубы, и сзади подходит Дина со своим прекрасным спящим ребенком и говорит ей спокойно: не бойся, это черная волна, она тут давно ползет, многие годы, и берет ее за руку и кладет руку на черную волну, и она чувствует, что черная волна твердая и холодная, как железо, и что волна эта ползет, но ползет дико медленно, может по сантиметру в день, но все-таки ползет, и от того, что она ползет так медленно и так неумолимо, становится еще страшнее, и она просыпается.

Солнце просачивалось в спальню из-под двери кабинета.

И слышно было, как за окном перекликаются птицы, а внизу на кухне домработница Нина готовит обед.

Она села, сбросила одеяло, потерла лицо. Вспомнила, что она заказывала Нине на обед: котлеты из телятины, суп-пюре, вишневый кисель и творожную запеканку.

Муж спал, открыв свой рот с большими детскими губами и похрапывая. Она встала, прошла в ванную комнату, привела тело в порядок, приняла душ. Подколов свои красивые волосы, подвела кончики глаз, напомадила губы, выбрала платье на день: югославское, на бретельках, юбка колоколом с красными кругами и желтыми зигзагами. Прихватила мочки ушей круглыми янтарными клипсами, надела на правую кисть янтарный браслет, на левую — платиновые часики, колечко с белым янтарем, на шею — цепочку с золотым дельфином. Прыснула на шею духами «Мицуко», подаренными Корой Ландау на Новый год.

И пошла будить мужа.

Он спал по-прежнему, открыв рот и прижавшись к подушке. Слюна оставила след на наволочке.

— А кто-то разоспался... — она наклонилась и поцеловала его слегка седеющий висок.

Он зачмокал губами, тяжко вздохнул и приоткрыл глаза. Она снова поцеловала его.

— Маргоша... — пробормотал он и заворочался. — Который час?

— Двенадцатый.

— Встаю.

Вставал он всегда быстро, не мешкая. В черных, до колена трусах прошел в ванную. Долго «приводил перистальтику в порядок», шурша «Вечерней Москвой». Шумно умывшись, «капитально чистил жевательный аппарат» порошком «Бодрость», страдальчески отплевываясь белым. Затем брился и ни разу не порезался. Протерев очки замшевой тряпочкой, надел свою синюю полосатую пижаму и спустился вниз по лестнице.

Летом они завтракали всегда в саду.

Громко поздоровавшись с хлопочущей у плиты домработницей, он взял со стола в гостиной номер «Нового мира», заложенный письмом от матери на середине «Матрениного двора», сошел по крыльцу на усыпанную гравием дорожку, глубоко вдохнул и сощурился от солнца.

Было тепло, солнечно, безветренно и безоблачно. Тонкие стройные стволы корабельных сосен стояли часто, тянулись к кронам, отсвечивая бронзой. Три темные густые ели тесно срослись и непримиримо высились посередине соснового бора. Они были старше сосен. Сорока трещала в сумрачной еловой зелени. Из открытого окна своей комнаты высунулся вечный охранник — плотноватый и лысоватый капитан госбезопасности Олег, со служебной улыбкой поприветствовал хозяина. Тот ответно, как всегда громко, поздоровался. Его высокий, слегка дребезжащий голос раскатился по сосновому лесу, огороженному зеленым заплотом с бегущей поверху колючей проволокой.

— А кто-то уже спустился? — жена с черной иностранной пластинкой в руках стояла в широком окне веранды.

— Маргоша... — улыбнулся он ей.

— А погодка у нас по спецзаказу, — нараспев повторяла жена.

— Чудесная погода...

— А там у нас уже все-все накрыто, — протерев пластинку, она наклонилась, поставила, щелкнула проигрывателем.

И запел Ив Монтан.

Сорока сразу притихла. С «Новым миром» под мышкой он пошел к яблоням, сутуло косясь по сторонам, шаркая шлепанцами по гравию, усыпанному сосновыми иглами. Под яблонями стоял круглый стол, накрытый скатертью и сервированный для завтрака. Он сел на свое место, открыл журнал, стал читать. Очнулся, когда сидящая напротив жена стала наливать ему кофе:

— Решил снова перечитать? Не доспорили с Барминым?

— Так... просто вспомнить... — пробормотал он, не отрываясь от журнала. — Язык у него, конечно, не совсем обычный... какой-то... не знаю...

— Ты ничего не сказал о моем платье.

Он закрыл журнал, посмотрел на жену внимательно, склонив голову набок:

— Чудесно. Очень красиво.

— Это для тебя.

— Спасибо, родная.

Она добавила ему в кофе сливок и положила два кусочка сахара:

— Будешь творог?

— Непременно.

— С вареньем или с медом?

— С медом.

Она положила ему творога на тарелку, полила медом.

— Я не спросила, что мама пишет?

— Все в порядке, но почки беспокоят, — он склонился к тарелке и стал быстро есть творог.

— Совершенно не понимаю, почему она не хочет хотя бы летом пожить с нами...

— Маргоша, это старый разговор... — он громко причмокивал большими губами, — ...стоит ли снова заводить?

— Сложный характер, — она отпила кофе.

— Да. Сложный характер. Но тебя она очень любит. — Жуя, он вынул из журнала письмо, протянул. — Хочешь, прочти.

— Потом, милый.

— Как хочешь... — он сунул письмо в карман пижамы и вдруг перестал жевать, замер с полной творога ложкой, заглянул в карман. — Ага...

— Что такое? — она подняла густые, как и волосы, брови.

Он усмехнулся, оттопырив нижнюю губу, вымазанную в твороге, склонив голову набок, вынул из кармана брикетик, завернутый в фольгу:

— А я-то думаю — что мне так карман тянет?

И он положил брикетик на стол.

— Господи! — усмехнулась она. — Ты его все время таскал?

— Выходит, что так! — засмеялся он, обнажая большие зубы.

Это был плавленый сырок, привезенный в пятницу Барминым. В Москве открыли большой цех молочных продуктов, изготовляемых и пакуемых по новым технологиям. Бармина и Несмеянова пригласили на открытие. Цех был полностью автоматизированным. И лихо производил и паковал молочные продукты. Бармин привез им молоко в треугольном бумажном пакете, сметану в пластиковом стаканчике, творожную массу в целлофане и два плавленых сырка. Бармин смеялся:

— Теперь в СССР есть треугольное молоко!

Они съели один сырок. Вкус его большого впечатления на них не произвел.

— Натуральный сыр все-таки лучше, — сказала тогда она, и муж с ней согласился, сунув второй сырок в карман пижамы.

Так и проходил два дня с плавленым сырком в кармане.

— Рассеянный с улицы Бассейной... — пробормотал он и перевернул сырок.

На синеватой этикетке с белым корабликом было написано «Волна». И мелко внизу: «сыр плавленый».

— Волна... — прочитала она.

— Волна... — поправил очки он, склоняя голову набок.

И каждый сразу вспомнил свою волну.

Утро снайпера

С восьми часов, когда снайпер пил чай на кухне, повалил густой мокрый снег. Лохматые хлопья быстро заполнили серое пространство за окном, облепили карниз. Снайпер допил чай, сполоснул стакан и, открыв фрамугу, посмотрел на улицу. Крыши и деревья уже успели побелеть, но мокрый асфальт упрямо проступал сквозь снег.

Снайпер сплюнул, захлопнул фрамугу и стал собираться. Напялив красный свитер, тяжелые ватные штаны и ушанку, он натянул белый маскхалат, одел за плечи парусиновый рюкзак, подхватил такой же чехол с карабином и открыл дверь.

На улице было сыро.

Снег валил, возле мусорных контейнеров прогуливались двое с собаками, у магазина разворачивался грузовик.

Снайпер повесил чехол за спину, натянул белые перчатки и зашлепал по асфальту. Проходя мимо собачников, он поздоровался с одним из них. Тот ответил доброжелательным кивком.

Несмотря на воскресный день, трамвай был полон.

Снайпер с трудом протиснулся к кассе, бросил три копейки и оторвал билет. Пробираясь в салон, он задел рюкзаком какого-то мужчину.

— Хоть бы снял горб-то свой, пока в трамвае... — зло проговорил мужчина, поправляя шапку.

Снайпер молча пролез дальше и опустился на освободившееся место.

Через шесть остановок, возле универсама почти все сошли, и снайпер, улыбаясь, оглядел полупустой салон, уселся поудобнее.

Через три остановки сошел и он.

— Третий Маленковский проезд, дом восемь... — пробормотал он, разглядывая клочок бумаги. — Где-то рядом...

Снайпер поправил чехол и зашагал по улице. Вокруг стояли блочные дома.

— Восьмой дом? — переспросила старушка, приподнимаясь с лавки. — Дак это ж вот он!

Она кивнула подбородком на группу неподалеку стоявших домов.

— Который из них? — сощурился снайпер.

— А вон тот, слева стоит. Восьмой и есть.

— Спасибо.

— Да не за что.

Снайпер перепрыгнул канаву и пошел к домам.

Квартиру управдома он нашел быстро. На звонок вышел маленький лысоватый мужчина в майке и, дожевывая, мотнул головой:

— Ко мне? Проходите.

— Да нет, спасибо, — ответил снайпер. — Я по поводу чердака... я... вот мое удостоверение. — Он полез за отворот маскхалата.

— Да проходите сюда хоть, — улыбнулся управдом. — Чего через порог-то...

Снайпер нехотя вошел, протянул удостоверение.

Управдом быстро пробежал его глазами:

— Ну, ясно... Подождите минутку...

Он скрылся и вскоре вернулся со связкой ключей.

— Там, когда открывать будете, вверх надавите, дверь села, — проговорил управдом, отсоединяя нужный ключ от связки. — И наверху там осторожней, стекла битого много...

Снайпер кивнул, сунул ключ в перчатку.

Дверь чердака долго не поддавалась. Снайпер тряс ее, крутил ключ и открыл только основательно надавив коленом.

На чердаке было темно и сыро. Пахло цементом и кошками.

Снайпер сплюнул, запер дверь и стал осторожно пробираться к окошку. Под ногами захрустел угольный шлак, и затрещало стекло.

Снайпер открыл окошко, снял рюкзак и поставил его возле ног. Потом вынул из чехла карабин и осторожно положил на крышу.

С припорошенного снегом шифера сорвался голубь, захлопав крыльями, исчез внизу.

Снайпер развязал рюкзак, достал книгу учета и парусиновый мешочек с патронами.

Мешочек он положил рядом с карабином, а книгу раскрыл на нужной странице:

— Так... Третий Маленковский, дом... восемь, девять, девять «а»... ага... тридцать.

Он вытащил из рюкзака ручку, заложил ею страницу и, придерживая книгу, выбрался на крышу.

Снег по-прежнему шел, но уже более редкий и мелкий. Заснеженный шифер сухо потрескивал под ногами. Снайпер притянул карабин ремнем к левой руке и, вместе с книгой и мешочком, осторожно спустился вниз — к самому краю крыши. Здесь у ложбинки водостока проходила невысокая железная загородка с ржавыми проволочными перильцами.

Снайпер лег на водосток, параллельно загородке, вынул из мешочка пахнущую маслом обойму и вставил в карабин. Потом вытащил из-под ремешка часов замшевую тряпочку и тщательно протер линзу оптического прицела.

— Восемь, девять, девять «а»... — Он посмотрел на открывшийся двор, огороженный домами № 8, № 9, № 9а, сложил губы трубочкой и медленно выдохнул.

Двор был большим.

Посередине лежал, огороженный деревянным бортиком, каток, рядом торчали запорошенные грибки детской площадки, поодаль тянулась батарея гаражей.

Снайпер подвинул к себе книгу, открыл.

Третий Маленковский проезд, д. № 8, № 9, № 9а — стояло наверху страницы, а ниже размещался узкий прямоугольник, слепленный из тридцати клеточек.

Снайпер спустил предохранитель, оттянул затвор и, прижав приклад к плечу, свесил вниз черный ствол с тупым набалдашником глушителя на конце. Во дворе уже были люди — на катке, на площадке, возле подъездов и гаражей. Он скользнул окуляром по гаражам: вот один распахнут, там, в глубине человек залез под «Запорожец». Возле другого стоят трое.

Снайпер остановился на троих, но через окуляр прошла женщина. Он повел ствол за ней. Женщина, полная, в зеленом пальто, шла, держа в руках бидон и сетку с продуктами. Снайпер поймал в перекрестье ее коричневый платок, задержал дыхание и, не останавливая движение ствола, выдавил спуск.

Раздалось знакомое глухое: пдум! Карабин толкнул в плечо.

Женщина качнулась, занятые руки ее потянулись вверх, ноги подломились. Она повалилась навзничь. Пустой бидон упал на асфальт, и через секунду снайпер услышал его звон.

Трое мужчин подбежали к женщине.

Снайпер подождал, пока они склонятся над ней, и пустил одному пулю в затылок. Товарищи подхватили его, поволокли к гаражу, но тщетно — через пару шагов один дернулся, рухнул ничком, другой схватился за живот, скорчился рядом.

Тот, чьи ноги торчали из-под «Запорожца», вылез и, на ходу обтирая руки о передник, подбежал к троим. Он был высоким и рыжеволосым. Снайпер поймал перекрестьем центр его головы и выстрелил. Рыжий свалился, словно сбитый невидимым молотом, но вдруг вскочил, прижав руки к груди, пробежал несколько метров, налетел на скамейку и повалился через нее — головой в сугроб.

Снайпер сменил обойму, смахнул со ствола капельки от растаявших снежинок и, склонившись над книжкой, поставил в пяти клеточках аккуратные крестики. Снег за это время почти перестал, — редкие снежинки падали на раскрытую книгу, кружились над снайпером, исчезали за краем крыши.

Из подъезда стоящего напротив дома вышли мужчина и женщина. Снайпер поймал их в окуляр. Мужчина был в короткой дубленке и в пушистой белой шапке. Он держал женщину под руку и что-то быстро говорил ей, улыбаясь и жестикулируя свободной рукой. Она с интересом слушала его, пряча улыбающийся рот в песцовый воротник.

Снайпер поймал в перекрестье просторную шапку мужчины и выжал спуск.

Пдум!

Он пошатнулся и рухнул ничком на дорогу.

Женщина оторопело остановилась, но вдруг выронила сумочку, и крик ее с опозданием достиг снайпера.

Перекрестье скользнуло по ее спине.

Пдум!

Она села на дорогу и медленно повалилась на бок.

С ближайшей лавочки поднялись двое старушек, непонимающе уставились на лежащих. Перекрестье остановилось на сером платке одной.

Пдум!

Растопырив руки, старушка упала навзничь. Другая закричала и, неуклюже переваливаясь, побежала к дому.

Пдум!

Старушка споткнулась, шагнула вбок. Ее короткие ноги подломились, и она упала.

Во двор въехал красный «Москвич». Подрулив к гаражам, он остановился возле убитых. Дверца открылась, из «Москвича» вылез полный человек в синем свитере, подбежал к лежащим и, заметив лужи крови, прижал ладони к побелевшему лицу.

Пдум!

Толстяк открыл рот, голова его запрокинулась, из небольшой дырки в середине груди забил кровяной фонтанчик. Толстяк медленно перегнулся назад, словно собираясь встать на «мостик», руки его поджались к подбородку. На мгновенье он замер и рухнул назад. Ноги его бессильно задергались, выпученные глаза уставились в небо.

Снайпер сменил обойму и поставил пять новых крестиков.

Где-то рядом внизу послышался слабый стук, — наверно, на самом верхнем этаже открыли форточку. Сразу стало слышно радио. Судя по резкому насмешливому голосу и частым взрывам смеха, в зале передавали выступление Райкина.

Снайпер загреб щепоть свежего снега и сунул в рот.

К убитым мужчине и женщине бежали двое — старик в майке, в широких пижамных брюках и пожилая женщина в распахнутом халате.

Старик подбежал первым, бросился к женщине, повернул ее неподвижное лицо к себе, затряс:

— Саша! Сашенька! Саша!

Снайпер услышал его хриплый голос.

Пожилая женщина подбежала, оттолкнула старика, в истерике зашарила руками по шубе убитой. Старик упал на колени, обхватил ладонями голову.

Пдум!

Голова старика дернулась, на затылке вспыхнула темно-красная клякса. Он заворочался и, не поднимая головы, упал на бок.

Пдум!

Его спутница схватилась за лицо, сквозь ее морщинистые руки быстро проступила кровь. Она повалилась ничком — на грудь мертвой женщины.

Снайпер скользнул окуляром по окнам.

Отодвинув тюлевую занавеску, молодая девушка с ужасом смотрела вниз.

Пдум!

Она упала. В стекле обозначилась рваная дырочка.

Другая женщина в другом окне поспешно открыла фрамугу, высунулась и что-то прокричала вниз, приложив ладони к ярко накрашенным губам.

Пдум!

От фрамуги отлетела щепка, крик замер на губах женщины. Она поползла вперед, словно собираясь выпасть, глаза ее округлились. Голова женщины упала на руки, поднялась и снова упала. Изо рта хлынула кровь, потекла по рукам.

Сзади из глубины комнаты к женщине подбежал высокий мужчина, крича, схватил ее за плечи.

Пдум!

Мужчина исчез.

Райкин выпалил длинную фразу и стал смеяться, — долго, с присвистом. Потом вдруг тихо спросил. Зал зашумел. Райкин опять спросил — погромче. Зал зашумел сильнее. Он выждал долгую паузу и проговорил — спокойно и серьезно. Зал загрохотал.

Снайпер нарисовал крестики, сменил обойму, оттянул затвор.

Убитую старушку подняли трое, несли к подъезду. Четверо других поднимали вторую. Снайпер выбрал из этой четверки высокого широкоплечего парня в полушубке и пустил ему пулю меж лопаток. Парень осел на снег, секунду оторопело перебирал руками, но вдруг вскочил и бросился прочь. Через десяток шагов ноги его подломились, и он повалился. Оставшиеся трое бросились врассыпную.

Райкин говорил быстро-быстро, грохочущий зал не поспевал за ним.

Снайпер выделил одного парня, спустил курок. Пуля прошла рядом с его головой и попала в ногу другого.

— Балбес... — пробормотал снайпер и добил раненого.

Райкин снова засмеялся, икнул и выкрикнул последнее слово. Последующая овация оборвалась песенкой «С добрым утром!». Бодрый голосок дикторши прощался с радиослушателями.

Старушку уже вносили в подъезд, — женщина в синем пальто придерживала дверь, двое мужчин, шатаясь, несли убитую.

Пдум!

Задний мужчина вяло повалился назад.

Пдум!

Другой упал на старушку. Женщина скрылась в подъезде, но через мгновенье выглянула, схватила за руку умирающего.

Пдум!

Она дернулась и упала на мужчину.

Снайпер нарисовал крестики. Осталось заполнить пять клеточек.

Он нашарил в мешочке брусок обоймы, вынул, но обойма выскользнула из пальцев, стукнулась о водосток и исчезла за краем крыши.

Снайпер вскочил, перевалился через перильца:

— Еще не хватало...

Обойма лежала возле лавочки — крохотной черной точкой. Снайпер навел на нее окуляр — точно, она.

Он снова лег возле перильцев, вставил новую обойму и посмотрел вниз.

Двор был пуст.

Два десятка трупов темнели на снегу.

Возле гаражей бегала пегая собака, нюхала воздух и яростно лаяла, боясь приблизиться к мертвым.

Снайпер стал рассматривать окна.

Почти все они были наглухо занавешены.

Кружок окуляра медленно полз по ним. В одном окне штора качнулась. Снайпер замер.

Штора немного отошла, и в темном проеме показалось пожилое лицо в очках. Перекрестье легло на него.

Пдум!

Штора качнулась, лицо пропало.

Окуляр снова заскользил по окнам. Внизу послышалось гудение.

Из-за угла бокового дома во двор въехала серая «Волга». Возле убитого парня она остановилась, дверцы открылись, и выпрыгнули двое — мужчина в красной спортивной куртке и женщина в дубленке.

Мужчина бросился переворачивать подплывшего кровью парня, женщина боязливо подошла, прижала руки ко рту, закачала головой.

Пдум!

Она слабо вскрикнула и осела на дорогу.

Пдум!

Мужчина скорчился рядом.

Снайпер зачерпнул снега, сунул в рот.

Мужчина подтянул ноги к животу и перевернулся на спину.

Сверху послышалось хлопанье крыльев. Сизый голубь сел на перильце неподалеку от снайпера, скосил на него глупый глаз. Снайпер швырнул в голубя снегом. Голубь улетел.

Далеко внизу хлопнула дверь, и через некоторое время на дороге показалась фигурка. Снайпер поймал ее в окуляр.

По тротуару шел управдом.

Поравнявшись с тремя трупами, он остановился, вздохнул и покосился на окна. Мужчина в спортивной куртке по-прежнему лежал на спине, дверцы «Волги» были распахнуты, мотор ее работал.

Управдом склонился над трупом, потом выпрямился и покачал головой.

Снайпер поймал ее в перекрестье, потянул было спуск, но вспомнил о ключе и не выстрелил.

Управдом пошел дальше и в конце дома столкнулся с невысоким стариком с авоськой, бодро выскочившим из-за угла. Старик радостно протянул руку управдому, но тот сказал ему что-то серьезное, кивнул головой на двор.

Старик выпучил глаза. Управдом снова что-то сказал. Старик с ужасом слушал, изредка заглядывая через его плечо во двор.

Снайпер поймал в перекрестье голову старика и нажал спуск.

Пдум!

Потертая ушанка слетела с головы старика, он испуганно присел, но вдруг проворно подхватил ее и бросился бежать.

Пдум!

Пуля прошла над его плечом. Старик исчез за углом. Вслед за ним, оступаясь и оглядываясь, скрылся и управдом.

Снайпер сплюнул, вставил новую обойму.

Двор по-прежнему был пуст. Собака обнюхивала ноги убитого парня.

Внизу передавали новости и слышно было, как девушка что-то со смехом рассказывала своему отцу.

Во двор вошли мальчик и девочка. Снайпер поймал их в оптический прицел. Они шли на каток — ноги их разъезжались, девочка висла на руке мальчика. Он рассказывал ей что-то, она смеялась, трясла вылезшими из-под берета косичками. Пройдя тополиную аллейку, они перелезли через бортик и покатили — мальчик уверенно, девочка робко.

Снайпер выцелил мальчика.

Пдум!

Мальчик упал, сел, подтянул под себя ноги. Изо рта его потекла кровь. Он качнулся и повалился на бок.

Девочка подъехала к нему.

Пдум!

Она взмахнула руками и упала на лед. Берет слетел с ее головы.

Снайпер нарисовал два последних крестика, поставил число и, расписавшись, захлопнул книгу. Потом разрядил карабин, собрал стреляные гильзы и ссыпал в мешок.

Внизу передавали какую-то музыку.

Снайпер влез в окно, упаковал мешок и книгу в рюкзак, зачехлил карабин, справил малую нужду на груду побуревшей стекловаты и пошел к двери.

Ключ от чердака он передал жене управдома — самого его дома не оказалось.

Во дворе снайпер столкнулся с двумя — они стояли возле убитой пары.

Дверцы «Волги» по-прежнему были открыты, мотор работал, и приемник слабо играл.

— Кошмар... — пробормотал бледный высокий мужчина и доверчиво глянул в глаза подошедшему снайперу. — Что ж это такое? А?! Где же наша хваленая милиция?! Козла зашибает, что ли?!

Снайпер сочувственно кивнул, потоптался и пошел дальше.

Поравнявшись с третьей лавочкой, он быстро наклонился, поднял обойму и сунул в карман.

За боковым домом был магазин. Прямо у входа продавали сосиски. Снайпер встал в очередь, отметив про себя, что стоит за тем самым стариком, по которому промазал.

Через полчаса подошла очередь старика. Он набил сосисками авоську, сунул продавщице три рубля и шесть копеек мелочи. Продавщица бросила медяки в помятую кастрюлю и повернулась к снайперу:

— Сколько вам?

— Килограмм, — пробормотал снайпер и подставил заранее приготовленный рюкзак.

Эрос Москвы

Города, как и люди, бывают сексуальные и фригидные. Можно всю жизнь прожить с человеком, так и не познав его эрос, не почувствовав. Так и любой город способен заставить вас вдруг затрепетать от оргазма или наоборот — обречь на десятилетия тоскливого совместного существования.

Я прожил полтора года в Токио, но до сих пор не открыл для себя эроса этого удивительного города. Берлин отдался мне через полгода. Санкт-Петербург — через неделю. Париж — через двенадцать часов.

В каждом городе есть свой эрос.

Москва для меня — не город. И не страна. И даже не Внутренняя Россия.

Москва — спящая великанша. Она лежит навзничь посреди России. И спит тяжелым русским сном.

Чтобы войти в нее, надо знать ее эрогенные зоны. Иначе она грубо оттолкнет вас и навсегда закроется.

Для каждого москвича есть свои нежные места на теле столицы. Но надо очень хотеть найти их. Тогда великанша отдастся вам.

Для меня этих эрогенных зон на теле Москвы семь. Я начал инстинктивно нащупывать их еще в студенческие годы. До этого, как и сотни тысяч москвичей-обывателей, я видел в Москве всего лишь «столицу нашей родины», место, где живут мои родители и друзья, «удобный город с развитой инфраструктурой», «исторический памятник», «Третий Рим», «центр России, куда ведут все пути» и прочую банальщину.

Но интуиция подсказывала мне, что с Москвой не так все просто, как кажется. И я не ошибся. Почти двенадцать лет потребовалось, чтобы найти и прикоснуться к тайным и нежным местам Москвы.

Теперь я честно могу сказать, что познал этот город. И готов поделиться его тайнами.

Эрогенных зон на теле Москвы всего семь. Касаться их лучше летом. Итак:

1. МГУ и смотровая площадка на Воробьевых горах

Солнечным погожим днем приблизьтесь к сталинской громаде МГУ со стороны Москвы-реки, взойдите по гранитным ступеням и остановитесь перед колоннами входа. По бокам его восседают железный юноша и железная девушка с железными книгами в руках. Если вы мужчина — идите к девушке, если женщина — к юноше. Тихо приблизьтесь к своему объекту, влезьте на постамент и положите руки на железную грудь. Произнеся «Москва, впусти!», постойте несколько минут, затем спускайтесь и идите к смотровой площадке. Там облокотитесь на полированный гранит парапета и всмотритесь в раскинувшуюся перед вами панораму города до слез в глазах. Как только они выступят и панорама сольется в мерцающий калейдоскоп, постарайтесь почувствовать Москву в виде цветного шара, парящего в воздухе. Почувствовав, вытрите слезы и отправляйтесь дальше.

2. ВДНХ

Войдя через главный вход на территорию бывшей Выставки достижений народного хозяйства, идите прямо, пока не увидите первый фонтан «Дружба народов» — пятнадцать позолоченных женских фигур в национальных платьях народов СССР. Перелезьте через бортик, ступите в воды фонтана и обойдите фонтан три раза по часовой стрелке. Затем идите дальше, пока не достигнете фонтана «Каменный цветок». С ним проделайте то же самое — три раза, по колено в воде, по часовой стрелке. И сразу отправляйтесь дальше, в самый конец выставочной территории к фонтану «Золотой колос». Это большой и глубокий фонтан. Раньше вокруг него катались на лодках. Раздевайтесь и плывите вокруг позолоченного пшеничного колоса. Три раза по часовой стрелке. Если все кончится благополучно, как для нас с художником Андреем Монастырским и его женой Сабиной в достопамятном 1986 году, одевайтесь и сразу же отправляйтесь куда-нибудь поблизости выпить и поесть. Открыв для себя эту эрогенную зону родного города, мы тогда отправились в ресторан «Золотой колос». Громадный ресторан пустовал ввиду пресловутой горбачевской антиалкогольной кампании, — в нем не подавали даже пиво. Зато еды было навалом. После омовения в трех водах нам очень хотелось согреться. «Обратитесь к швейцару», — доброжелательно шепнул официант. Андрей обратился, и через пару минут усато-пьяноватый швейцар подошел и поставил на наш стол бутылку из-под «Боржоми», наполненную водкой. «Это водка?» — спросила Сабина на хорошем русском. Швейцар молча кивнул. «А почему в бутылке из-под минеральной?» «Это трудно объяснить», — ответил швейцар и удалился. Мне кажется, он говорил не только про замаскированную водку, а в более глубоком, метафизическом смысле.

Эротику Москвы объяснить не просто трудно, а невозможно. Ее надо почувствовать.

3. Бульварное кольцо

Пригласите двух своих самых близких друзей, купите три бутылки портвейна, засуньте в карманы пиджаков, возьмите друг друга под руки и отправляйтесь на бульвары. Вы должны молча пройти все бульварное кольцо, держась друг за друга и неторопливо отхлебывая из бутылок. Путешествие по этой эрогенной зоне рекомендую начинать с Яузского бульвара, что возле Солянки, двигаясь против часовой стрелки — Чистопрудный, Сретенский и так далее. Идти надо молча, с силой вглядываясь в происходящее на бульварах. При встрече знакомых желательно молчать и отводить глаза. Пить следует не спеша, с чувством. Закончив променад на Гоголевском бульваре, следует поставить бутылки посередине бульвара, обняться за плечи и совершить вокруг бутылок медленный танец, завывая и подсвистывая. Затем необходимо быстро, не прощаясь и не глядя друг на друга, разойтись в разные стороны.

Все это было проделано мною, Игорем Виноградовым и Сергеем Кутиным в один теплый июньский день лета 1974 года после благополучно сданного нами экзамена по сопромату.

4. Ваганьковское кладбище

Войдя на территорию кладбища, следуйте правее, в самую отдаленную часть его, прихватив с собой непрочитанную книгу. Найдите ничем не приметную, но аккуратную могилу со скамеечкой, сядьте и читайте книгу до самых сумерек, когда засквозит вечерняя прохлада и буквы на бумаге станут сливаться и напомнят о спящих вповалку ратниках. Закройте книгу, осторожно положите ее на могилу и тихо покиньте кладбище. Именно так и поступил я в мае 1980 года. Посетив днем жену в роддоме, готовящуюся выпустить в наш противоречивый мир двух близнецов, я отправился бесцельно бродить по теплой, пахнущей газировкой и гудроном Москве с ксероксом романа Набокова «Король, дама, валет» под мышкой. Не помню, как и почему я оказался на Ваганьковском кладбище. Оно, еще не испорченное аляповатой могилой Высоцкого, смиренно простиралось под сенью лип и тополей, пятна солнечного света скользили по незатейливым крестам, молодая трава пробивалась на холмиках могил. Присев на лавочку возле чьей-то ухоженной могилы, я читал Набокова до самых сумерек и, не дочитав до конца, внезапно встал и пошел между могил, ни о чем не думая. Почему я оставил книгу на могиле? «Это трудно объяснить», — ответил бы все тот же швейцар. Еще труднее передать чувство, с которым я вышел из ворот кладбища.

5. Станция метро «Красные ворота»

Московское метро на первый взгляд кажется одной огромной эрогенной зоной, перистальтом, каждый изгиб которого мраморно требует нежных прикосновений. Но это лишь поверхностное впечатление. За сорок пять лет путешествий по этому лабиринту я обнаружил только одну станцию с эротическими вибрациями: «Красные ворота». Поезжайте туда после полуночи, разденьтесь, встаньте в одну из гранитных ниш и замрите на несколько минут в позе Аполлона (если вы мужчина) или Афродиты (если Господь сотворил вас женщиной).

6. Черемушкинский рынок и Новодевичий монастырь

Необходимо приехать пораньше, к открытию рынка, предварительно одевшись в рванину. Прихватив с собой деревянный ящик, войдите в центральный вход рынка и сразу садитесь на ящик возле дверей. Положите себе на колени засаленную шапку-ушанку, вдохните глубоко и начинайте негромко, но протяжно подвывать: «Москва калачами красна! Москва калачами красна!» Эту фразу вам надо повторять целый день безостановочно. Как только рынок закроется, вставайте и, не пересчитывая поданных вам за день денег, зажмите шапку-ушанку в руке и поезжайте к Новодевичьему монастырю. Войдите на территорию монастыря, встаньте посередине, перекреститесь, поклонитесь и с криком: «На Тебе, Боже, что нам негоже!» — подбросьте шапку с деньгами как можно выше.

7. Капотня

Смастерив бумажного змея, дождитесь темноты и отправляйтесь в Капотню. Найдите там газовый факел, встаньте неподалеку с наветренной стороны, запустите змея. Сделайте так, чтобы ваш змей влетел в пламя факела. Как только змей загорится, тяните нитку к себе и зажгите от горящего змея свечу. Прижав свечу к груди и заслонив ее от ветра, громко произнесите: «Огонь, пойдем со мной». Затем с горящей свечой отправляйтесь пешком к себе домой. Войдя в дом, осторожно загасите свечу, положите под подушку и сразу ложитесь спать.

Уверяю вас, проснувшись назавтра, вы не узнаете Москвы.

«И это так просто?» — спросите вы. Да, это просто, как все очевидное. Чтобы почувствовать эрос Москвы, вовсе не обязательно совершать зловещие обряды и ритуальные убийства. Нет решительно никакой необходимости брызгать на кремлевскую стену медвежьей желчью, испражняться в полночь с Крымского моста, метать в проституток отравленные дротики или мастурбировать на памятник Тимирязеву. Москва, как и любая женщина, нуждается в искренней нежности, идущей от сердца.

Многие москвичи склонны видеть главную эрогенную зону в Красной площади. Особенно продвинутые считают Красную площадь бритым лобком столицы, увенчанным двумя клиторами — храмом Василия Блаженного и мавзолеем Ленина. Этим, вероятно, и объясняется паломничество на главную площадь страны. Однажды душной июльской ночью мы со Светланой Конеген и Дмитрием Приговым были свидетелями прелюбопытных манипуляций писателей-шестидесятников, выстроивших живую цепь от Василия Блаженного до Мавзолея. Руководил ими некий бородатый поэт с иконой целителя Пантелеймона на груди, повторявший, что «надо замкнуть, чтобы сразу кончила». Выстроить цепь шестидесятникам помешала милиция.

К сорока пяти годам я, как ни старался, так и не смог почувствовать эроса Красной площади. Зато: в полной мере ощутил его в вышеупомянутых местах. О чем честно свидетельствую.

Как писал Пригов: «У каждого своя Москва Небесная, у каждого своя Москва земная».

Черная лошадь с белым глазом

Не только косили, но и готовились к покосу и отдыхали между заходами все четверо совсем по-разному, каждый на свой манер.

Деда Яков после трех подряд пройденных рядов произносил: «Шабаш!» — шумно выдыхал, падал на колено, хватал своей смуглой, похожей на рачью клешню рукою пук срезанной травы, отирал им косу, вынимал из притороченного к поясу кожаного чехольчика оселок и принимался быстро точить лезвие, бормоча что-то себе в рыжую клочковатую бороду. Старший сын его Филя, или Хвиля, как все его звали, всегда полусонный, молчаливый, с такой же, как и у отца, рыжей бородой и с такими же крепкими, короткими руками, клал косу на траву, шел к опушке, где под дубком сидели мать и Даша, делал пару глотков из липовой баклажки, вытирал рукавом рубахи лицо, садился на корточки и так сидел, поглядывая по сторонам и щурясь. Средний, Гриша, лицом, угловатостью и худобою пошедший в мать, повторял за отцом: «Шабаш, так шабаш!» — брал косу и, устало дыша, брел с ней к торчащей посреди луга расщепленной молнией и полузасохшей липе, где садился и помаленьку точил косу. Младший же, Ваня, которому не было еще и пятнадцати, худой, остроплечий, большеухий, конопатый, косящий маленькой косой, справленной ему по росту, всегда сильно отстающий от косарей, брал косу на плечо и шел за средним братом, где под липой ложился на живот, подпирал острый подбородок двумя шершавыми кулачками и ждал, пока Гриша, покончив со своей, поточит и его маленькую косу.

Даша сидела под дубком, привалившись к нему спиной, смотрела на косарей, на луг, лес, жучков, шмелей, бабочек и одинокого конюха, изредка проскальзывающего в синей вышине над лугом и лесом. Даше нравилось, что пестрый конюх так плавно летает кругами и вдруг совсем внезапно повисает в воздухе на одном месте, быстро маша крыльями и попискивая жалобно, как цыпленок, а потом сразу падает вниз. Мать сидела рядом, привалившись к другой стороне дубка, и вязала носок из серой козьей шерсти. Изредка она вставала и ворошила граблями срезанную траву, которая еще не стала сеном. Тогда Даша брала свою ореховую палку с рогаткой на конце и помогала матери ворошить.

Луг у Паниных был хорош: ровный, гладкий, близкий к деревне и к большаку. Отписали им его благодаря старому председателю, свояку матери, еще в 35-м.

Косили Панины всего первый день, — полмесяца всей деревней косили, гребли и стоговали на лугах колхозных, по правой стороне Болвы. С погодой везло — июнь стоял жаркий, суховетреный, и как говаривал деда Яков, «нонче сенцо лезет на крыльцо».

Вчера Даше исполнилось десять лет. Дед сплел ей новые лапотки, отец подарил глиняную свистульку, а мать — белый платок с красною каймою. Даша была довольна. Платок она хранила у бабки в сундуке, в просторных, на вырост плетеных лаптях пришла на покос, свистульку взяла с собой. Каждый раз, когда отец приходил под дубок напиться и посидеть на корточках, Даша доставала свистульку из кармашка на груди у своего ситцевого платьица, пошитого в Желтоухах залетным портным, и свистела. Отец одобрительно поглядывал на нее, чесал бороду, улыбаясь глазами. Он был молчуном.

Мать тоже не была разговорчива. Бойким на язык у Паниных был только деда Яков.

— Что, Дашуха, тихо ходишь? — спрашивал он по дороге на покос. — Лапти ходу не дают — лыки жопу достают?

Все смеялись, Даша хватала деда за кривой, потемневший от работы палец с черным толстым ногтем и бежала с ним рядом, шаркая новыми лаптями по пыльному большаку.

Когда косари срезали треть луга, а солнце встало над головами и сильно припекло, деда Яков махнул рукой:

— Обед!

Побросав косы, косари потянулись под дубок. Пока они жадно пили, передавая друг другу баклажку, мать и Даша расстелили рваную холстину, стали доставать из плетеного кузовка припасенную снедь: полковриги ржаного хлеба, ворох зеленого лука, дюжину печеных картошин, махотку с топленым молоком, маленький кусок сала в тряпице и соль в бумажном фунтике.

— Господи, благослови... — устало выдохнул деда Яков, взял ковригу, прижал к груди и стал сноровисто нарезать ломти большим старым ножом с потемневшей и истончившейся деревянной ручкой.

Братья взяли по ломтю и сразу стали есть.

Деда Яков перекрестился, обмакнул ломоть хлеба в соль, откусил, схватил перо лука, скомкал, сунул в рот и стал быстро-быстро жевать, отчего клочковатая борода его смешно зашевелилась. Даше нравилось смотреть на деда, когда он ел. Ей казалось, что деда Яков вдруг превращался в старого и беспомощного зайца. Братья же ели как-то серьезно, словно работали, становясь скучными и угрюмыми. Причем младший, Ваня, во время еды сразу как-то тут же взрослел и делался таким же мужиком, как отец и Гриша.

Мать разрезала сало на восемь шматков и раздала мужикам. Сало было старое, желтое — боров околел прошлым летом от непонятной болезни, а нового поросенка взяли только весной. Зато была корова Доча. И хорошо давала молока.

Мать поставила на середину холстины махотку с топленым молоком, раздала деревянные ложки, проткнула своей ложкой темно-коричневую пенку, застывшую на зеве махотки, размешала:

— Ешьтя...

Телесного цвета молоко перемешалось с белой, густой, скопившейся сверху сметаной. Быстро проглотив сало, мужики полезли ложками в махотку. Мать и Даша подождали, пока те зачерпнут, и сунули свои ложки.

Молоко было прохладным и вкусным. Даша черпала его, шумно хлебала и заедала хлебом. Больше всего в топленом молоке ей нравились желтые крошки масла. Дома сбивали масло только на Пасху, когда бабка пекла гречишные блины. Масло очень вкусно пахло и тут же таяло на блинах. Его всегда было мало.

Мать ела как обычно, без спешки, неся ложку с молоком над ладонью, тихо глотала, покорно склоняя набок маленькую голову, повязанную линялым бледно-синим платком.

Мужики хлебали молоко, громко фыркая.

— Роса нонче дюже быстро сошла... — пробормотал Гриша, вытирая молоко с подбородка. — По сухому-то косить... оно тово...

— Жаришша, а как же... — Хвиля разломил печеную картофелину, макнул в соль, откусил.

— Ничо. Без спеху свалим, — деда Яков быстро хлебал молоко.

— Хоть посохнет враз, — мать зачерпнула большой кусок сметаны и протянула Даше. — На-ка, верха поешь...

Даша облизала свою ложку, положила на холстину. И обеими руками приняла ложку матери, до краев, с верхом наполненную сметаной. Белая, густая, она с трудом помещалась в новой деревянной ложке, норовя полезть через край. Даша осторожно понесла ложку ко рту. Сметана заколыхалась, оседая. Верх ее оплывал. Луч полуденного солнца, пробившись сквозь листву дубка, упал на полукруглый белый сметанный верх, вспыхнул. В сметане просияли крохотные желтые крохи масла. Даша открыла рот. И вдруг в этой нежнейшей, лучащейся белизне отразилось что-то темное. Даша оглянулась.

Совсем рядом стояла черная лошадь.

Даша вздрогнула. Сметана сорвалась с ложки и плюхнулась ей на колени. И все увидели лошадь.

— Ах, штоб тебя! — удивленно дернулся и прищурился деда Яков.

Лошадь шарахнулась от сидящих, отошла и встала поодаль, похлестывая себя черным, спутавшимся хвостом. Она была глубокой вороной масти, приземистая, широкогрудая, ширококостная, как и все крестьянские лошади, с большой головой, маленькими ушами и густой, косматой, давно не стриженной гривой. Репьи густо сидели в этой гриве. Слепни вились над лоснящейся спиной лошади.

— Родимая моя мамушка... — вздохнула мать, перекрестилась и положила руку на свою небольшую грудь. — Вот напугал, пролик...

— Чья ж это кобыла? — привстал Гриша.

— Не нашенская, — положил ложку деда Яков. — У нас вороных сроду не водилось.

Гриша пошел к лошади, на ходу вытягивая из портов ремешок. Стоящая боком, она поворотила к нему морду, наклонила и потянула ноздрями. И все сразу заметили, что левый глаз у нее совсем белесый.

— Гля, так она ж слепа на один глаз! — усмехнулся Гриша, подходя. — А ну, ня бойсь... ня бойсь...

Лошадь прянула в сторону. И встала левым боком.

— Гринь, заходи слева, там, где глаз у ей слеп, — посоветовал деда Яков. — Видать, с Бытоши отбилась, бродяга.

— Не, тять, она от цыган ушла, — хмуро смотрел на лошадь Хвиля, приподымаясь. — В Желтоухах опять табор встал. От них и сбегла. Вона лохматая какая...

Гриша осторожно приблизился к лошади, сделав из ремешка кольцо и держа его за спиной. Но лошадь снова отбежала.

— Ах, ты, гадюка... — посмеивался Гриша.

— Погодь, Гришань, — Хвиля отломил кусок хлеба, пошел к лошади. — На-ка, лохматая, возьми...

Вдвоем они стали осторожно, как охотники, приближаться к лошади с двух сторон. Она замерла, прядая маленькими ушами и пофыркивая. Гриша и Хвиля стали двигаться совсем медленно, как во сне. И Даше стало почему-то очень беспокойно. Сердце у нее сильно забилось. Затаив дыхание, она смотрела, как коварно приближаются люди к лошади: отец с куском хлеба на ладони, дядя Гриша — с ремнем за спиной.

— Ня бойсь, ня бойсь... — бормотал Гриша.

Подойдя совсем близко, мужики остановились. Хвиля протянул хлеб почти к самой морде. Гриша напрягся, закусив губу. Замершая лошадь всхрапнула и кинулась между ними. Мужики бросились на нее, вцепились в гриву. Даша закрыла глаза. Лошадь заржала.

«Хоть бы не поймали!» — вдруг неожиданно взмолилась Даша, не открывая глаз.

Она слышала ржание лошади и ругань мужиков.

Потом ржание прекратилось.

— Ах, ты, мать твою... — злобно произнес отец.

— Стерва дикая... — произнес Гриша.

Даша поняла, что лошадь не поймали. И открыла глаза.

На лугу стояли отец и Гриша. Лошади не было.

— Эх вы, анохи! — в сердцах махнул на них рукой деда Яков. — Кобылу споймать не могёте.

— Дикая она, тять, — Гриша стал вставлять ремешок в сползающие с него порты.

— По лесу бегает, шалава... — отец поднял оброненный хлеб, подошел, положил на холстину.

— Коли слепа, да дика, какой прок от нее? — пробормотала мать и ложкой стала собирать сметану с Дашиного подола.

Колени Даши дрожали.

— Ты чаво? Спужалась? — улыбнулась мать.

Даша покачала головой. Она была очень рада, что лошадь не поймали. Мать снова протянула ей ложку со сметаной. Даша взяла и жадно проглотила густую, прохладную сметану. Повскакавшие мужики снова сели, взялись за ложки и принялись дохлебывать молоко. Появление и исчезновение дикой кобылы возбудило их. Они заговорили о лошадях, о цыганах, их ворующих, о непутевом новом председателе, о провалившейся крыше колхозной конюшни, о гречихе, о клеверах на той стороне, о ночных порубках на просеках под Мокрым, о мокровских плотниках и вдруг заспорили о том, где лучше драть дор из ворованной елки — у себя в сарае или в бане у Костичка.

Даша не слушала их. После того как лошадь убежала, ей стало хорошо и легко.

— Даш, чаво ты сидишь сиднем? — мать поправила свой сбившийся платок. — Пойди ягоды насбирай.

Даша нехотя встала, взяла пустой кузовок, повесила на плечо и пошла в дальний конец луга.

— Далёко не ходи, — облизывал ложку отец.

Даша пошла сперва по стерне, громко шорхая новыми лаптями, потом по стоячей траве, пугая стрекочущих кузнечиков. Трава нагрелась на солнце, и в ней было горячо ногам. Даша прошла весь луг, оглянулась. Мужики поднялись косить. Даша вытащила свистульку из кармашка и громко свистнула. Мать махнула ей рукой. Птицы, в обступавшем луг лесу, откликнулись свистульке. Даша свистнула еще раз. Послушала голоса птиц. Свистнула. Убрала свистульку и вошла в редколесье на узком конце луга. Здесь стоял молодой березняк, а в нем кустилась земляника. Даша вошла под березы, сняла жесткий лыковый кузовок с плеча, поставила в траву и принялась собирать ягоду и носить к кузовку. Земляники было много, и никто до сих пор не обобрал ее. Даша рвала спелые и не очень ягоды, сыпала в кузовок, а те, что покрупней, ела сама. Земляника была сладкой. Собрав ягоду на одной поляне, Даша перенесла кузовок на другую. Вдруг какая-то птица вспорхнула у нее из-под ног, затрещала крыльями, отлетела и села на березу. Даша вынула свистульку и свистнула. Птица отозвалась тонким прерывистым писком, совсем как свистулька. Даша удивилась. И снова свистнула. Птица откликнулась. Даша пошла к птице. Птица вспорхнула, отлетела и снова села где-то. Даша успела заметить, что птица пестрая, как конюх, но гораздо меньше. Даша свистнула. Птица откликнулась. Деда Яков рассказывал Даше, что птицы говорят на своем языке, но только святые люди и птицеловы понимают птичий язык.

— Свистулька по-птичьи говорит! — прошептала Даша.

Ей захотелось расспросить птицу про лесную жизнь, про клады, которые, по словам бабки, охраняют горбатые лешие. Она пошла по березняку к птице, дуя в свистульку. Птица откликалась. Но, подпустив Дашу поближе, снова снялась и улетела, треща крыльями. За березняком начинался густой старый ельник. Птица упорхнула туда.

— Куды ж ты, зараза! — вскрикнула Даша так, как кричат взрослые на непослушную скотину.

Она подумала, что птица полетела туда, где ее гнездо, как у курицы. А гнёзда-то всегда в укромных местах обустроены, чтоб помехи не было. Стало быть, там, в темном ельнике, и есть гнездо этой птицы. Там птица сядет, успокоится и расскажет про клады, укажет места тайные. А они потом с тятей возьмут заступ, пойдут, да и выроют. И купят лошадь. И поедут на ней в Людиново. И накупят там всякого добра.

Даша вышла из березняка, пробралась между двумя огромными кустистыми орешинами с теплыми, мягкими листьями, переступила сквозь трухлявое, поросшее мхом и засохшими поганками дерево и подняла глаза.

Еловый бор сумрачной стеной стоял перед ней. Даша вошла в него. Высокие ели сомкнулись над ее головой. И солнце скрылось. Лаптям сразу стало мягко ступать. В бору было прохладно и очень тихо. Даша свистнула. В глубине бора послышался слабый писк птицы.

— Ах, ты! — пробормотала Даша и двинулась на свист.

Она шла между еловых стволов по мягкой, усыпанной хвоей и шишками земле. Кругом стало еще сумрачней и тише. Даша остановилась: впереди в полумраке теснились еловые стволы. Ей показалось, что там, впереди, — ночь. И она может войти в нее. Стало боязно. Даша оглянулась назад, где еще виднелся залитый солнцем березняк. Там, на лугу, ждали мать и отец. Но надо было найти птицу. Даша свистнула. Лес молчал. Она свистнула еще раз. Птица отозвалась впереди. И Даша двинулась вперед, в ночь, на голос птицы. Ступала по мягкой земле, огибая и трогая шершавые деревья, обходя пни, обрывая паутину, перешагивая через сухие ветки. И вдруг вошла в совсем ровную аллею. Толстенные ели двумя рядами стояли перед ней, словно кто-то посадил их когда-то давным-давно. Ели были огромные, старые, полумертвые. Стволы их, источенные жуками, зияли темными дуплами и расходящимися трещинами, полными застывшей смолы. Даша вошла в аллею. Впереди было совсем темно. Оттуда тянуло прелью. Даша свистнула. Птица отозвалась. Даша пошла по аллее. Сумрак сгущался, мощные еловые ветви переплелись наверху, скрыв и солнце, и небо. Впереди показалось что-то маленькое и белое.

«Птица!» — подумала сперва Даша, но вспомнила, что та была пестрой.

Маленькое белое повисло посередине аллеи.

Даша подошла ближе к белому. Оно висело неподвижно. Потом исчезло. И появилось снова. Даша подошла совсем близко. Белое снова исчезло. И появилось. Даша посмотрела внимательно. И вдруг разглядела, что это маленькое белое — белесый лошадиный глаз. Он моргал. Даша пригляделась еще. И увидела всю черную лошадь. Ту самую. Лошадь стояла в темной аллее. Она была еле различима в полумраке. Черное тело ее словно слилось с сумрачным воздухом, пахнущим хвоей и смолой.

Даша стояла, замерев.

Ей совсем не было страшно. Но она не знала, что делать.

Лошадь совсем не двигалась. Не жевала губами, не втягивала ноздрями воздух.

«Спит?» — подумала Даша и посмотрела на здоровый глаз кобылы. Влажный, темно-лиловый, как слива, он глядел куда-то вбок. Совсем не на Дашу.

— Ня бойсь, — произнесла Даша.

Лошадь вздрогнула, словно проснулась. Ноздри ее выдохнули воздух.

— Ня бойсь, — снова повторила Даша.

Лошадь стояла все так же неподвижно. Даша осторожно протянула руку и положила ее на губы лошади. Они были теплыми и бархатистыми.

— Ня бойсь, ня бойсь... — липкими от земляники пальцами Даша погладила лошадиные губы.

Лошадь медленно опустила голову. Понюхала хвоистую землю. И замерла с опущенной головой. Продолжая гладить губы и ноздри кобылы, Даша присела на корточки. Белесый глаз оказался совсем близко. Даша уставилась на него. Глаз был не весь белый. В середине темнел маленький черный зрачок с тончайшим синеватым ободком. Даша приблизила свое лицо к необычному глазу. Он моргнул. Лошадь все так же неподвижно стояла с опущенной головой. Даша разглядывала глаз. Он ей напомнил трубу, которую их учительница, Варвара Степановна, привезла из Людинова и показывала на уроке. Труба называлось длинным взрослым словом на букву «к». Даша не запомнила слово и назвала трубу «каляда-каляда». В той трубе была маленькая дырочка. В нее надо было смотреть, поворотив другой конец трубы к свету. В трубе был виден красивый цветок. Если каляду-каляду вертеть, цветок превращался в другие цветки, и их становилось так много, и все они были такие красивые и разные, что дух захватывало, и можно было всю жизнь вертеть и вертеть эту трубу.

Даша заглянула в лошадиный глаз.

Она была уверена, что в глазу у лошади все белое-пребелое, как зимой. Но в белом глазу совсем не оказалось белого. Наоборот. Там все было какое-то красное. И этого красного в глазу напхалось так много, и оно все было какое-то такое большое и глубокое, как омут у мельницы, и какое-то очень-очень-очень густое и жадное, и как-то грозно стояло и сочилось, подымалось и пухло, словно опара. Даша вспомнила, как рубят курам головы. И как хлюпает красное горло.

И вдруг ясно увидала в глазу у лошади Красное Горло. И его было очень много.

И Даше стало так страшно, что она застыла, как сосулька.

Белый глаз моргнул.

Лошадь вздохнула. Вздрогнула всем телом. Всхрапнула. Подняла голову, шумно втянула ноздрями сумрачный воздух. И, не обратив никакого внимания на Дашу, пошла в глубь бора.

Даша сидела на корточках, не дыша. И вдруг поняла, что никогда в жизни больше не увидит эту черную кобылу. Кобыла выходила из Дашиной жизни, как из хлева. Брела, пофыркивая. И вскоре скрылась среди деревьев.

Даша села на землю. Руки ее опустились на еловые иголки. И страх сразу прошел. Даше стало как-то тоскливо. Она почувствовала, что жутко устала. И очень захотелось пить.

Она встала и пошла на просвет. Выйдя из бора, сощурилась от яркого солнца. За это время стало еще жарче. На поляне в березняке она нашла свой кузовок, повесила на плечо и пошла на луг.

Мужики косили уже на середине луга. Мать ворошила сено. Даша подошла к ней.

— Ну что, много насбирала? — поправив сползший на глаза платок, мать заглянула в кузовок, засмеялась. — Всего-то?! Много!

— Я лошади у глаз глядела. Там горло красное, — произнесла Даша и неожиданно разрыдалась.

— Ты чаво? — мать взяла ее на руки, потрогала лоб. — Перегрелася девка...

Мать отнесла плачущую Дашу под дубок, прыснула на нее водой. Проплакавшись, Даша напилась воды и заснула глубоким сном. Проснулась уже на руках отца, который нес ее домой, в деревню. Солнце садилось, мычали пришедшие домой коровы, полаивали собаки.

Дома ждали бабка и трехлетний брат Вовка. Вечерять сели уже в сумерках, при керосиновой лампе. Бабка вынула из печи котел с теплой похлебкой. Ели со свежеиспеченным хлебом, молча. Даша жадно глотала похлебку, жевала вкусный свежий хлеб. Мать потрогала ей лоб:

— Прошло...

— Перегрелася внучка бабкина! — подмигивал Даше деда Яков.

— Солнце у кровя пошло, знамо дело... — кивала крепкотелая, большеротая бабка.

Наевшись, все устало побрели спать кто куда: деда Яков в сад, Гриша с Ваней в сенник, мать с маленьким Вовкой в хату, бабка на печь. Отец, зевая, стал тушить меднобокую, вкусно пахнущую керосином лампу. Но Даша вцепилась ему в штанину:

— Тять, а листок?

— Листок... — отец вспомнил, усмехнулся в бороду.

Каждый вечер Даша отрывала листок календаря, висящего на стене рядом с часами-ходиками и деревянной рамкой с фотографиями. В рамке были отец в солдатской форме, мать и отец с цветами и пририсованными целующимися голубями, деда Яков с винтовкой на Первой мировой и он же со старым председателем на ярмарке в Брянске, танк «КВ», Сталин, Буденный и актриса Любовь Орлова.

Отец поднял Дашу, она оторвала листок календаря.

— Ну, читай, чего завтра будет, — как всегда, сказал отец.

— Двадцать второе июня... вос...кресенье... — прочитала вслух Даша.

Отец опустил ее на пол:

— Воскресенье. Завтра опять косить пойдем... Спи!

И он шутливо шлепнул Дашу по попе.

Сердечная просьба

Я, Бондаренко Павел Николаевич, рождения 5 июля 1917 года, участник Великой Отечественной Войне, потомственный рабочий, инвалид Труда прежде всего дорогие мои близкие Сонечка и Юра прежде поздравить вас с Новым Годом и пожелать вам счастья, здоровья, радостей всех семейных, трудовых. Пусть в Новом 1985 годе радостей в вашей семье будет больше и все будет хорошо и все будут здоровы и дом будет все полная чаша и я так же прошу прощения за все то что вы сердитесь на меня. Родные мои я хочу вас поздравить и сердечно чтобы все было хорошо и чтобы у Сонечке все было хорошо с проектом и чтобы дали ей еще за свой счет и чтобы все были здоровы и мама Юры нормально себя чувствовала и не болела тоже. Дорогие мои я и в Новом Годе сердечно прошу вас не убивайте меня не надо. Не убивайте меня не надо. Сонечка ты ш моя родная доченька моя и я ш помню как мы з мамою тебе на руках нянчил а мама наша померла и сейчас не дождала чтоб поглядеть золотая внученька как бегает большая какая Светланочка. А я ведь тебе на руках носил и в парк Рабкрина ходили чтобы ты дышала чистым воздухом не где завод. Не убивайте меня не надо. Нет дороже у меня я ш вы самые родные вас с Юрочкой. Я ш вас сердечно люблю как самых родных преродных которые навсегда и я все для вас всегда зделаю и все отдам. Родные мои не убивайте меня не надо. Вы со мною три недели не говорить ничего и совсем ничего только не убивайте мене. Я ш вам зделаю что хошь и всегда и готов во всем помогать и делать как надо. Только не надо убивать мене. Я буду все делать и все помогать и буду как могу что хочете. И изо всех сил я буду вам не мешать чтоб. Не убивайте меня не надо. Родненькие мои доченька моя я имею на книжке 726 рублей и все я вам отдам и вы купите себе шифонер посуду новый телевизор цветной за квартиру уплотим вперед чтоб все было хорошо не убивайте меня не надо. То что не разговаривайте я буду тихо ничего мешать у себя там вам и Юрию Петровичу не буду я тихо и свет буду госить а круг в туалете я без круга буду делать правильно и никогда больше не напачкаю и буду все госить не убивайте меня не надо. Я ш дорогая Сонечка родная моя доча я у доктора был и никогда больше не напачкаю и вообще никогда пачкать не буду никогда в жизни. Не убивайте меня не надо я сибе куплю судно по совету а ночью вставать не буду и буду завсегда госить и шаркать не буду и буду соблюдать абсолютную чистоту как надо. И вообще никогда вставать не буду и буду соблюдать и будет тишина абсолютная клянусь клянусь родненькие дети мои не убивайте меня не надо. А так штоб дверями хлопать и шаркать и делать плохо и пачкать никогда больше и госить буду всегда вечно а все деньги 726 рублей я вам дарю на Новый Год и вы всегда шифонер и посуду самую новую. Не убивайте меня не надо. Я тесноту не наделаю и на кухню пойду только когда Юра на работу поедет а утром в туалете не буду родные мои не убивайте. Не убивайте меня не надо. Я боюся о том што Юра не убил меня молотком который ложит в комоде в низу. Сонечка я ш тебе нянчил мы жили хорошо я работал на заводе мастером и имел много вымпелов и премиальные хорошие и продзаказ и посылал вас з мамою в санаторий и я кашлять совсем уже никогда и вы двигайте перегородку еще на 1 метр и больше двигайте как сердце велит и сколько угодно хоть до самого подоконника а я пачкать не буду и судно куплю завтра утром пойду рано в аптеку дежурную. А утром как Юрий Петрович уйдет я тихо сварю себе яичко и сразу пойду и все не убивайте меня. И больше ничего только мне от сердца а пачкать ни в жизнь только не убивайте меня молотком не надо. А Светланка золотая моя я буду из всех возможностев помогать вам и пачкать не буду я судно куплю. А ворочаться и кашлять не буду и завсегда буду госить чтоб не горела энергия Сонечка наша мама родная не дожила а мы з мамою все делали чтоб и техникум и чтоб ты хорошо одевалася а пружины я смажу солидолом родные мои и самые близкие. Не убивайте мене молотком не надо а перегородку двигайте двигайте сколько угодно однокомнатная квартира а дадут двухкомнатную а то и трехкомнатную обязательно государство обеспечит а я в самую маленькую и коли хотите перегородим дсп чтобы только кровать стояла и я госить буду всегда вечно. Не убивайте меня не надо. Я хлопать не буду и шаркать не буду я буду подбирать ноги а разговоры разводить не буду и так не надо молотком убивать. Мне я боюся Сонечка моя родная дочка мне пускай Юрий Петрович молоток увезет в Медведково я боюся. А Светланка пускай уроки делает а я буду молчать а ночью все буду делать лежа и все. Не убивайте молотком меня. Леонид Алексеевич умер. Он был 76 а молотком не надо но он то выпивал а я то от сердца и никогда в рот ни грамма и пить не буду никогда. Родные мои доченька моя не убивайте не надо а в новой квартире перегородку и двигайте сколько надо до самого предела я ш знаю государство обеспечит я ж участник Великой Отечественной Войне но книжки нету все сгорело и только Инвалид Труда родные мои и пусть Юрий Петрович увезет молоток в Медведково. Леонид Алексеевич умер он выпивал а я ж от сердца как врачи прописали но главное и молоток зачем в комоде Юра ложит. Я куплю судно как доктор указал мне не надо молотком я сам через два года умру родная моя доча. Я умру через два года только штоб Светланка в пионеры вступила и тогда сразу помру а щас родные мои не надо молотком мене убивать. Леонид Алексеевич умер и места стало больше у Петрищевых много места свободного а мне вон два года и умру а ему было 76. Я вермешель одну буду и утром вермешель и в обед вермешель и вечером вермешель и всегда теперь буду вермешель от сердца. А пачкать не буду и капать нигде штоб дверь закрывать только не надо мене молотком не убивайте не надо. Юрочка родненький убери с комоду молоток я боюся. Не убивайте не надо я ш воевал штоб мирное небо мы прошли от Варшавы до Берлина не убивайте меня не надо я ш не могу когда молоток там Юра ложит. А хлопать никогда и не буду госить клянусь и не разговаривайте коли што я не обижусь. Не убивайте мене не надо однокомнатная квартира будет двухкомнатная государство обеспечит. А я книжку не завел документы сгорели а тобы участникам Великой Отечественной Войне дали бы трехкомнатную вон Семичастному и Евгении Львовны. Но я судно куплю по честному я как доктор указал а капать и проливать не буду и плескать на ковер. Только Юра пусть увезет молоток в Медведково к своей маме когда поедет и возьмет и не надо меня убивать. Не убивайте меня прошу сердечною просьбою советского рабочего и участника Войне я все буду госить и все осознал и выводы все положил. Не убивайте меня молотком не надо я Светланку буду и нянчить и все по дому делать а в комоде Юра к маме поедет я ш напомню и письменно уберите молоток не надо. А Леонид Алексеевич умер и места много у Петрищевых но я не хочу не убивайте меня не надо и я положил все выводы и письменно осознал не убивайте не надо. Двигайте сколько угодно двигайте а я буду все лежа и только когда Юра на работу поедет я утром себе вермешель в обет вермешель и в ужин вермешель и все только от сердца. Только пускай Юрочка увезет молоток к маме в Медведково и там она хранит его хорошо и навсегда и в комод штоб не дожить дорогие мои родные деточки я ш боюся што весь трясуся и плохо с сердцем и круги. Дорогие мои Сонечка и Юрий Петрович я прошу сердечною просьбою ветерана Войне и Труда уберите молоток с комоду штоб не было его и в Медведково штоб мама сохранила навеки. И не надо меня убивать я все зделаю а вы купите шифонер и телевизор а Светланка в пионеры вступит и я помру. А молоток не надо дорогие мои родные потому што я могу помереть и идут круги темные и сердце молотит. Я ш воевал защищал ваше мирное небо и Юрочка убери родной мой как к маме поедет так и я сигнализирую в письменной форме пропишу убери молоток в Медведково в тихое место. И тогда я сразу в сберкассу пойду и все деньги вам сразу и все. Только не убивайте меня не надо я капать не буду и энергию жечь шоб свет горел и я буду госить как только могу клянусь вам не убивайте меня не надо я пойду и мене восстановят а двухкомнатную обязательно и мы переедим как надо и все будет хорошо а я в самую маленькую и перегородку городите дсп и двигайте двигайте до упора по деловому. А я куплю судно себе и с судном буду жить аккуратно. Я капать и проливать на ковер не буду клянусь так и не убивайте не надо. Юра не надо молоток я ш как его вижу так все понял и круги идут темные и очень прошу сердечно не убивайте мене не надо я все зделаю по честному и вы все получите до копеечки. Соня получит все до самой копеечки по честному так штоб шифонер и телевизор хороший штоб Светланка смотрела Спокойной Ночи. И как Светланку в пионеры примут так я сразу помру и освобожду помещение и все до копеечки вы получите не надо убивать молотком Юра. И я больше никогда не накапаю мне доктор дал указ и судно куплю хорошее штоб стояло всегда до самой смерти. И всегда буду госить и не буду храпеть и ворочаться шаркать и закрывать всегда аккуратно штоб был порядок и все буду делать лежа. Леонид Алексеевич умер но он выпивал я ш и в рот для сердца когда круги темные не надо молотком не убивайте. Только Светланка когда в пионеры вступит я ш сразу пойду и сниму все и помру сразу по честному штоб был шифонер и телевизор и спокойная жизнь. Не убивайте меня не надо. Сонечка родная моя доча я ж обращаюсь штоб Юра убрал молоток с комоду и очень боюсь и руки трясутся не попадаю штоб все было хорошо и я отдам все што лежит. В Медведково штоб у маме там спрятал навеки и никогда не видеть больше. А я теперь утром вермешель в обед вермешель и в ужин вермешель и не накапаю нигде и никогда. Я ш все делал как надо и мама наша не дожила а мы с нею все правильно штоб было все хорошо и не надо молоток в комод штоб там страшно и трясутся руки ходуном. Я теперь буду обещать вам по честному што через два года я умру и освобожду помещение и это я обещаю железно как советский рабочий и ответственный. Юра я ш не могу видеть как ты ложишь молоток в комод. Не надо

это Юра делать я все зделаю по честному. Я ш воевал и прошел от Варшавы до Берлина штоб вы были спокойны и счастье. А через два года я обещаю и клянусь што я помру и освобожду помещение как только и сразу сберкасса деньги отдаст и все вам а Светланка вступит в пионеры. Не убивайте меня не надо. И молоток Юра убери родной штоб з комоду. Не надо это. Леонид Алексеевич умер и сразу освобождал помещение и я умру и сразу освобожду помещение а молотком не надо родные мои не убивайте меня. Не убивайте меня я теперь пообещаю и скажу по честному што через два года ровно умру и освобожду помещение и вы сразу свободно жить будете. А Светланка родная вступит в пионеры и телевизор и шифонер штоб все было хорошо и удобно не надо убивать меня. Я отдам все по честному и это слово советского рабочего я Инвалид Труда и не имею удостоверения а документы сгорели я участник Великой Отечественной Войне и все будет много места для совместного проживания хорошей семьи. Я ш буду госить и закрывать и лежа зделаю все по тихому родные мои и шаркать не буду не убивайте меня не надо. Не убивайте меня не надо. Пачкать не напачкаю но не надо молотком родные мои не надо его. А если надо я могу поклясться што через два года помру и все деньги вам з Юрою а государство напишет все правильно. Я ш торжественно клянусь што щас как два года так помру а не убивайте меня не надо молотком ето. И вот родные мои я напишу:

ТОРЖЕСТВЕННАЯ КЛЯТВА

СОВЕТСКОГО РАБОЧЕГО

Я, Бондаренко Павел Николаевич, рождения 5 июля 1917 года учасник Великой Отечественной Войне потомственный рабочий Инвалит Труда клянусь и обещаю што как через два года Светланочка вступит в пионеры я умру и освобожду помещение.

Кухня

Да, Смотрящий Сквозь Время, дверь на кухню недавно покрасили (в 7-й раз за ее шестидесятидвухлетнюю жизнь). Пахучая и безмолвная, она стережет девятиметровое пространство. Там семья готовит еду, ест и разговаривает. Плоское тело двери блестит от свежих потеков. Стекло в ней густо замазано, медная ручка отполирована тысячами прикосновений. Ее закрывают только на ночь (чтобы мыши не проникли в комнаты) и когда готовят (чтобы не пахло). Утром приятно толкнуть дверь рукой: она трогается с места, как допотопная дрезина. Вползает в день. Обреченно хрипит, тюкается о холодильник. И умирает до обеда. Пузатый «Зил», родной брат спящего под дождем «Запорожца», вздрагивает, но быстро приходит в себя. Грозно гудит. Несмотря на солидный возраст, вмятины, сколы и царапины, он на кухне главный. Посему занимает самый важный угол. На нем сверху стоит радиоприемник из черно-желтой пластмассы. Под радиоприемником — кружевная салфетка. В радиоприемнике одна программа. Стоит повернуть ручку, и сочный баритон скомандует вам расставить ноги на ширину плеч, невидимые клавиши загремят бодрым маршем. Шнур от радиоприемника тянется к розетке. Она меньше электрической, обмотанной синей изолентой и распертой тройником. Поэтому выглядит изящно. Рядом с ней на зеленой стене висит чеканка: узкоглазая женщина со спортивной фигурой смотрит на заходящее в море громадное солнце. Над женщиной вечно парят две чайки. Справа наползает рассохшийся буфет, перевезенный вместе с бабушкой из Мытищ. Хотя он и больше холодильника, но не конкурент толстяку в кухонной иерархии. Удел его — молча пялиться на сидящих за столом толстыми ограненными стеклами, за которыми белеют чашки и блестит бок графина с самодельной настойкой (спирт + вода + кожура лимона + липовые почки + сахар). Время от времени буфет громко выдвигает нижнюю челюсть: сумрачный рот его полон мельхиора, алюминия, стали и серебра. А в правом дальнем углу на месте зуба мудрости покоятся две сафьяновые коробочки: с позолоченными кофейными ложками и золотым чайным ситечком. Их вынимают только по праздникам. Тогда буфет гордо трясется. Просторное брюхо его, набитое крупами, макаронами и мукой, любят мыши. Ночью они возятся, шуршат. Буфет спит, робко потрескивая. В почерневший бок его упирается стол. По возрасту он сын холодильника и правнук буфета. Он — дитя прогресса. Сделан из ДСП и оклеен белым, в голубой цветочек, пластиком. Женщины довольны — даже клеенку стелить не надо! Протереть влажной тряпкой — и все дела. На столе — керамическая вазочка с вечнозасохшей веточкой вереска. Над столом на стене — работа гуцульских древорезов: грозный орел, распростерший липовые, покрытые лаком крылья на фоне Карпатских гор. Над орлом — часы модной овальной формы — подарок маминых сослуживцев. А внизу, на маленьком гвоздике, — человечек, сделанный на уроке труда из еловой шишки, сучков и желудей. В сучковатой руке у него кубинский флажок, вырезанный из журнала «Наука и жизнь». Стол окружают три новенькие табуретки и старый стул с потертым мягким сиденьем: на нем сидит бабушка. На расстоянии вытянутой детской руки от стола — край подоконника. Он такой же, как и дверь — пастозно-белый, неровный. Но массивный. И широкий. На нем стоят: деревянная хлебница, умеющая открывать и закрывать свой полукруглый беззубый рот, трехлитровая банка с чайным грибом, керамический горшок с пыльным кактусом (эхинопсис), три жестяные банки с зеленым горошком, пепельница из раковины рапана, бутылка «Мукузани», бумажный пакет с картошкой. Под подоконником притаилась угловатая батарея парового отопления. На ней всегда что-то сохнет: тряпки, марли из-под творога, полотенца. Возле нее на полу — аквариум без воды. В нем на опилках, в клубках ваты и тряпья спит хомяк Тишка. Если взять его, полусонного, на руки, он тут же проснется и станет быстро нюхать окружающий мир розовым носиком. Можно поднести Тишку ко рту и бережно подышать на него теплом человеческим. Тогда он сощурится и снова задремлет. Можно пощекотать ему беленький живот, и он безобидно вцепится в ваш палец своими крошечными коготками. По вечерам его выпускают побегать по квартире. Тишка носится по периметру, возбужденно блестя черными глазками. Потом он ест. Ночью спит, не обращая на присутствующих в кухне мышей никого внимания. В углу — четыре пустые бутылки. Рядом с ними — веник, совок и запылившаяся мышеловка с почерневшим кусочком колбасы. И тут же начинается грозное царство газовой плиты. Она возносится над коричневым линолеумом черно-белым храмом Голубого Огня. На плите всегда что-то стоит, терпеливо ожидая своей жертвенной участи. Сегодня это розовая кастрюля с особенным бабушкиным борщом (житомирские евреи научили бабушку класть в борщ чернослив и давленый чеснок). Кастрюля гордо высится на главной конфорке. На маленькой скромно примостилась старая сковородка с недоеденным голубцом. Подплывший белым жиром голубец осторожно выглядывает из-под алюминиевой крышки. От плиты по стене тянется газовая труба со стоп-краном. К трубе прикручена проволокой фанерная спичечница, вмещающая сразу 4 (!) коробки спичек. Спичечница высокомерно поглядывает на всех, презрительно щерится спичечными зубами, кидается горелыми спичками. Но благородная сушилка тарелок не обращает на нее внимания: удобная, бежево-пластмассовая, купленная папой совершенно случайно на выставке «Бытхимпром-76». Она поет беззвучно, высоко и чисто, уверенным голосом пластика: «Грядут новые времена!» Тарелки в ее сотах всегда чисты, оптимистично сверкают. Сушилка устремлена в будущее. Что не скажешь о мойке, развалившейся внизу вечнобольной доходягой. Разноглазые (красный и синий) краны ее обиженно смотрят, из понурого носа постоянно капает. На нем почти всегда висит влажная тряпка. Пожелтевшая раковина часто давится и не пропускает воду. Тогда ее прочищают резиновой помпой. Или ковыряются в ее ржавом пищеводе толстой проволокой. Раковина давится, рыгает, нехотя глотает мыльную воду. В раковине почти всегда киснет грязная посуда. За мойкой живут тараканы. Их рыжие антенки выглядывают из щелей. Под мойкой за расхлябанной дверцей раззявилось бордовое помойное ведро. Оно — всегда довольно. Пластмассовый рот его жадно распахнут. «Глотаааааааю!» — ярко радуется ведро. И глотает все — от рыбных потрохов до перегоревших лампочек. Впритык к мойке — небольшая тумба под старенькой клеенкой. Она скромна и покорна, как провинциальная невеста. И всегда безнадежно беременна. Увесистые банки с прошлогодним, позапрошлогодним и просто старым вареньем распирают ее чрево. Сверху на ней режут, толкут, раскатывают, сбивают и шинкуют. И над всем этим в вышине парит недосягаемый матовый плафон со стоваттной лампой внутри. Он прекрасен в своей чистоте и недоступности. Он выше всех. Ему нет дела до ворчания холодильника, хныканья раковины и оханья буфета. Он разговаривает только с солнцем, когда то касается его утренним лучом. Плафон счастлив неземным счастьем. Даже ничтожные мухи, кружащиеся и садящиеся на прохладную матовую поверхность, не в силах поколебать его самозабвения...

И это все?

Нет, Смотрящий Сквозь Время, мы с тобой забыли что-то очень важное. Окно! Большое, почти квадратное, с крестовиной рамы, вставленной современниками хмуро-рябого Сталина. Форточка полуоткрыта. Утренний воздух неспешно просачивается в кухню. Шум проснувшегося города. Можно подойти к окну, прижаться носом к не очень чистому стеклу. Оно всегда холодное. На ручке окна часто висит авоська: чтобы не искать ее по кухне, когда приходится быстро бежать в булочную или в молочный. Можно выпить гриба. С утра это бодрит. Граненый стакан лежит в сушилке на тарелках. Рука снимает его, ставит на подоконник рядом с желтой трехлитровой банкой. В ней спокойно плавает гриб. Он вызывает добрые чувства. Как и хомяк. Руки наклоняют банку над стаканом. Желтая струйка цедится сквозь марлю. Гриб тяжко колышется в банке. Ему тесно в ней. Но он не ропщет. Стакан полон. Рука кладет в него две чайные ложки сахарного песка, размешивает, подносит к губам. Один маленький глоток. И три больших. Приятно сводит скулы. Пощипывает в носу. Влага выступает на глазах. И сразу лучше видишь. Что видно из кухонного окна? Семиэтажный дом напротив. Макушки тополей. Окно чужой кухни. Там стоит мальчик со стаканом в руке, прижав нос к стеклу.

И смотрит. На нас с тобой.

Хиросима

23.48.

Ресторан «Яръ»

Вице-президент небольшого, но устойчивого банка Лукашевич и владелец четырех супермаркетов Зельдин сидели за столом, сервированным на троих. На эстраде пел цыганский хор. Возле стола в кадке росла березка. На столе искрился графин с водкой и алела семга.

Два приятеля были пьяны. Они начали в «Пушкине»: 850 мл «Русского стандарта», клюквенный морс, пиво, соленые белые грибы, фаршированная щука, телячий паштет, салат «Цезарь», баранина «по-гусарски», стерлядь в шампанском, крем-брюле, блинчики со сливочной помадкой, кофе, коньяк, кальвадос.

Потом продолжили в «Бисквите»: 380 мл текилы, зеленый чай, фруктовый салат.

— Не, Борь, — неряшливо закурил Лукашевич, — цыгане не катят.

— Не нравится? — Зельдин наполнил рюмки, проливая водку на скатерть. — А я люблю, когда воют.

— Да ну... тоска какая-то. — Лукашевич взял рюмку. Выплеснул на березку. — Говно.

— Водка? — не понял Зельдин.

— Всё.

— Чего — всё?

— Не люблю такие места. Поехали в «Мост». Попляшем с девками.

— Прямо сейчас? Давай выпьем! Что ты, Сашок! — Зельдин обнял Лукашевича. — Все же так хорошо. Да! — вспомнил он. — Я ж не дорассказал!

— Чего? — сумрачно смотрел Лукашевич.

— Ну, про колокол!

— Какой колокол? — заскучал Лукашевич.

— Ну на «Христе Спасителе»! Басовый колокол! «Соль»! Тридцать две тонны. Он на юго-западном крыле, кажется. Вот. И эта баба газпромовская, ну, у которой рак легких, узнала, что низкие частоты уничтожают раковые клетки. Она им набашляла, и каждый вечер ее со звонарем поднимали наверх, и она голая... Сашка, сука!! Я до сих пор не верю, что ты приехал! Блядь!! Приехал!! Приехал, жопа потная!!

Опрокидывая графин с водкой, Зельдин рванулся к Лукашевичу, обнял изо всех сил. Стол зашатался. Полосатый пиджак Зельдина треснул. Лукашевич зарычал, его большие мучнистые пальцы сдавили смуглую шею Зельдина. Зельдин сжал белую шею Лукашевича.

— Гондон московский! — прорычал Лукашевич, и они стали душить друг друга.

23.48.

Подготовленная к сносу пятиэтажка на улице Новаторов

Два бомжа, Валера и Петюх, сидели в углу руинированной квартиры на куче влажного тряпья. В выбитом окне сиял тонкий месяц. Бомжи были пьяны. И допивали бутылку «Русской». Они начали пить с раннего утра на Ярославском вокзале: четвертинка «Истока», полбатона белого хлеба, куриные объедки из гриль-бара. Потом доехали до Сокольников, где в парке насобирали пустых бутылок, сдали и продолжили: три бутылки пива «Очаковское», две булочки с маком. После они выспались на лавочке, доехали до Новодевичьего монастыря, где до вечера просили милостыню. Ее хватило на бутылку «Русской».

— Всё, — допил в темноте Валера.

— Уделал? — прохрипел Петюх. — Пиздец, бля...

— Чего?

— Знобит, на хуй. Как будто и не пил. Еще бы по глоточку.

— Завтра в Измайлово двинем. Там затаримся по-крутому! Завтра! Завтра! — захохотал Валера и запел что-то нечленораздельное.

— Чего ты — завтра! — ударил его Петюх.

— Ой, бля! Я обоссался, братан! Опять! Ой, суки! — хохотал Валера.

— Мудило... козел... — вяло бил его Петюх.

— Чего ты... А ну пшел на хуй! — Валера ударил ответно.

Они замолчали. За окном громко проехала пожарная машина.

— Труповозка? — зевнул Петюх.

— Бетонодробилка, — авторитетно возразил Валера.

Помолчали.

— Завтра! Зааавтрааа, ебааааный! Заааавтраааааа!! — снова запел и захохотал Валера, широко раскрывая в темноте гнилозубый рот.

— Да заткнись ты, гад! — прорычал Петюх и схватил его за горло.

Валера крякнул и вцепился ответно.

Они стали душить друг друга.

23.48.

Квартира на Сивцевом Вражке

Танцор Алекс и web-дизайнер Никола лежали голые в постели. Тихо звучала Сороковая симфония Моцарта. Никола курил, Алекс растирал кокаин на компакт-диске Александра Лаэртского «Вымя». Они начали сутки назад на дне рождения приятеля-визажиста (0,5 г + апельсиновый сок), потом продолжили в «Tabula Rasa» (0,3 г + минеральная вода без газа) и в «Ниагаре» (0,8 г + минеральная вода без газа + 2 сигары). После чего, выпив зеленого чаю в «Рюмке», пошли на утренний сеанс «Атака клонов». Затем поехали на дачу к плохо знакомой дизайнерше (1,3 г + минеральная вода с газом + фруктовый чай + 150 мл виски + яблочный сок + клубничный торт + виноград + конфеты + 150 мл абрикосового ликера + клубника + зеленый чай + клубника со взбитыми сливками). А под вечер вернулись к Николе (0,4 г).

— Совсем немного, Кол. Добьем. — Алекс сделал две хилые линии дисконтной картой магазинов «Партия».

— Всё, что ли? — скосил красивые остекленевшие глаза Никола.

— Вот теперь — точно всё.

Они молча всосали кокаин через пластиковую трубочку. Алекс стер тонким пальцем кокаиновую пыль и деликатно коснулся им головки члена Николы. Никола посмотрел на свой член:

— Хочешь?

— Я всегда хочу.

— Слушай, у нас виски не осталось?

— Его и не было никогда.

— Правда? — напряженно удивился Никола. — А что есть?

— Только водер. — Алекс нежно взял в ладони яйца Николы.

— Чего-то коматозит... — потянулся Никола.

— Я принесу.

Алекс пружинисто встал и плавно пошел на кухню. Никола загасил окурок в стальной пепельнице. Алекс бесшумно вернулся с водкой и рюмкой. Налил. Никола выпил. Алекс встал перед ним на колени, медленно провел языком по лиловой головке члена.

— Только сначала по-бархатному, ежик. — Никола облизал сухие губы.

— Yep, massa. — Алекс взял со стула два бархатных женских пояса — черный и фиолетовый.

Они легли на кровать, прижались, переплелись ногами. Алекс обмотал фиолетовый пояс вокруг шеи Николы, Никола обвязал шею Алекса черным. Губы их сблизились, раскрылись, языки соприкоснулись. Они стали душить друг друга.

23.48.

Изба в деревне Колчино

Две старухи, Нюра и Матрена, стояли на коленях и молились темному киоту. Голубой огонек лампадки плохо освещал лики Николы Угодника, Спаса и Богородицы. В избе было сумрачно и сыро.

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере, преподобных и богоносных отец наших и всех святых помилуй нас. Аминь! — вразнобой проговорили старухи, перекрестились, поклонились, коснулись лбами неровного пола и с кряхтеньем принялись вставать.

Первой приподнялась Матрена. Подхватила Нюру под костистый локоть.

— Охти, Господи... — Нюра с большим трудом распрямилась, шагнула к лавке, села.

— Мож все-тки отпишешь Василию? — спросила Матрена, подходя к столу.

— Не. Мочи нет, — тяжко задышала Нюра.

— А я своим отписала. Пущай приедут.

— Мой уж восемь месяцев не был. Ой, ломает-то как... — застонала Нюра. — Давай уж, чего там...

Матрена приподняла скатерть. На столе помимо хлеба и солонки стояла тарелка с блином. Матрена взяла блин, села рядом с Нюрой, разорвала блин пополам:

— На-ка, покушай. Утром спекла.

— Один? — Нюра взяла половину блина сильно трясущимися худыми пальцами.

— А чаво ж... Один. Да на коровьем масле. Ешь.

— Поем...

Они молча стали есть. Жевали беззубыми ртами. Закончив, Матрена вытерла рот коричневой ладонью, встала, взяла Нюру под локоть:

— Пошли с Богом.

— Пошли... Господи... — та трудно встала, дожевывая.

Они вышли в темные сени с провалившимся полом. Сквозь дыры в крыше пробивался свет. Через потолочную балку была перекинута пеньковая веревка с двумя петлями на концах. Матрена подвела Нюру к петлям. Помогла надеть ей петлю на шею. Потом надела себе. Нюра была в новом белом платке в синий горошек. Матрена повязала свой старый черный в белую крапинку.

Матрена обхватила Нюру за костлявые плечи, повисла на ней. Нюра всхлипнула и икнула. Петли затянулись, ноги старух подкосились.

23.48.

Детский сад № 7

Пятилетние Рита и Маша лежали рядом на кроватях с открытыми глазами и смотрели в потолок. Остальные 16 детей спали. За стеной нянечка и сторож занимались любовью.

За окнами проехала машина. Полосы света заскользили по потолку.

— Дракон, — сказала Маша.

— Не-а. Жираф. — Рита шмыгнула носом.

Нянечка глухо ойкала за стеной.

— А чего там Нина Петровна делает? — спросила Маша.

— Они с дядей Мишей душатся.

— Как это?

— В постели голые лежат и душатся. Руками.

— Зачем?

— От этого дети бывают. И для удовольствия. Мои папа с мамой это часто делают. Разденутся голыми — и давай. А твои делают?

— А у меня нет папы.

Замолчали. Снова проехала машина. И еще одна.

— Ой... ну... ой... ну... Миш... ну не хочу я так... — бормотала нянечка за стеной.

Маша подняла голову:

— Рит. А давай душить друг друга?

— А у нас дети будут.

Помолчали. Рита подумала:

— Нет, не будут.

— Почему?

— Мы же не дядя и тетя.

— Ага! Тогда — давай, а?

— Давай. Только надо догола раздеваться.

— Да ну! Холодно. Давай так!

— Если не по-голому — не получится.

— Да?

— Ага.

Они долго снимали с себя пижамы. Легли в кровать Маши. Взяли друг друга за шеи. И начали душить.

Вышеупомянутые Лукашевич, Валера, Алекс, Матрена и Рита во время процесса удушения не увидели ничего особенного.

Зато Зельдин, Петюх, Никола, Нюра и Маша наблюдали сначала череду оранжевых и алых вспышек, которые плавно перетекли в угрожающее багровое сияние. Затем багровый свет стал мутнеть, голубеть, синеть и вдруг распахнулся громадно-бесконечным пространством. Это был невероятно просторный, пепельно-серый ландшафт, озаряемый с темно-фиолетового неба огромной полной луной. Несмотря на ночь, было светло как днем. Луна подробно освещала невысокие руины выжженного города. Звездная россыпь сверкала в небе. Посреди руин шла обнаженная женщина. От ее белого, облитого лунным светом тела исходил завораживающий покой. Она не принадлежала миру, по праху которого ступала. В руинах и пепле лежали покалеченные взрывом люди. Некоторые стонали, некоторые были уже мертвы. Но стоны людей не нарушали покоя женщины. Она плавно двигалась, переступая через мертвых и стонущих. Искала что-то другое. Наконец она остановилась. Среди оплавленных кирпичей лежала смертельно раненная щенная сука. Большая часть ее тела была сожжена, кости ребер торчали сквозь клочья шерсти и кожи. Тяжело дыша и слабо повизгивая, она старалась разродиться. Но сил на роды уже не оставалось. Собака умирала, вздрагивая всем изуродованным телом и бессильно напрягаясь. Кровавая слюна тянулась с ее алой пасти, розовый язык вывалился.

Женщина опустилась на пепел рядом с собакой. Положила свои белые руки на опаленное брюхо суки. Нажала. Грязно-кровавые ноги собаки слегка раздвинулись. Она слабо взвизгнула. Из чрева ее стали выдавливаться щенки: один, другой, третий, четвертый и пятый. По телу суки прошла судорога. Она покосилась безумным влажным глазом на женщину, зевнула и умерла. Мокрые черные щенки вяло шевелились, тычась мордочками в серый пепел. Женщина взяла их на руки, приложила к своей груди. И слепые щенки стали пить ее молоко.

Окружение

Осыпь очередных снарядов легла совсем рядом — угол десятиэтажного дома с грохотом обвалился, подняв тучу пыли, два киоска, «Союзпечать» и «Мороженое», разлетелись в щепки, фонарный столб рухнул, перегородив перепаханный воронками проспект.

— Товарищ комбриг, вам бы лучше в подвал спуститься, — в третий раз произнес Карпенко.

Вахрушин, сцепив руки за спиной, смотрел через разбитую витрину на горящий автобус. С потрескавшегося потолка посыпалась штукатурка.

— Иван Терентьич, — проговорил замполит, подходя к Вахрушину, — прав лейтенант, опасно здесь. Пойдем в подвал.

Комбриг резко обернулся:

— Я сам знаю, где мне быть! И в няньках не нуждаюсь. А ты, лейтенант, вместо того чтобы ходить за мной по пятам, взял бы автомат да пошел бы во-о-он туда! Там бы больше пригодился.

Карпенко удивленно смотрел на комбрига.

— Иван Терентьич, — качнул головой замполит, — ну зачем ты так. Он ведь приставлен к тебе. Охранять должен.

— Охранять! — Вахрушин отшвырнул ногой обсыпанный штукатуркой круг сыра и принялся расхаживать по магазину. — Меня уже незачем охранять. Теперь пусть сами себя охраняют.

В магазин вбежал Колтунов. Лицо его было бледным и растерянным.

Вахрушин шагнул к нему:

— Что?!

Колтунов стоял перед комбригом, губы его тряслись.

Вахрушин медленно вцепился в его грязную шинель, тряхнул:

— Говори, сука...

Колтунов открыл рот:

— Товарищ комбриг... я как мог... мы ничего... все резервы...

Вахрушин размахнулся и ударил Колтунова кулаком в лицо. Майор полетел на плиточный пол, стукнулся головой о перевернутые синие весы.

Вахрушин схватился руками за голову, застонал, словно сам себя ударил. Колтунов растерянно поднялся. Из разбитой губы его потекла кровь.

Замполит подошел к нему:

— Сколько осталось?

Колтунов шмыгнул носом:

— У Фетисова батальон, у Ганичева три, у Александрова полк...

— А у тебя — хер с маслом, — процедил Вахрушин и кивнул сержанту, сидящему с телефоном на рефрижераторе: — Дай мне Ахметьева.

Сержант набрал номер и подал трубку комбригу.

— Саша. Вахрушин, — комбриг сунул свободную руку в карман шинели. — Как у тебя? Да? Понятно...Что, совсем? А Березин? Убит? Понял... Да, нет. Нет, Саша, уже нельзя... Да. Здесь. Прибежал, обрадовал... Знаешь? Тем лучше. Да. Да. Да, конечно. Слушай, ну хоть до вечера продержитесь? Да я не приказываю, а прошу! Прошу, еб твою мать!! Я уже не комбриг, понял?! И ты не комполка! Не знаю! Это я у тебя хотел спросить! Александров? Это возле кинотеатра? Как так? А Колтунов говорит, у него полк. Правда? Так как же... А сам? Серьезно? Вот гад... Ну, ладно... Попробуй. Да. Звони. На связи.

Он швырнул трубку на колени сержанту.

Послышался нарастающий вой, где-то за магазином тяжело грохнуло, качнулся пол. С потолка посыпалось.

— Товарищ комбриг, — Колтунов прижал к груди изодранные в кровь руки, — позвольте мне... я все сделаю... кровью искуплю!

Снаряд разнес пивной ларек напротив.

— Пшел на хуй, — не оборачиваясь, проговорил Вахрушин.

Колтунов шагнул к двери и исчез.

Телефон зазвонил, сержант снял трубку:

— «Гранит». Здесь. Даю, товарищ капитан.

Вахрушин взял трубку:

— Слушаю. Да. Да. Ну и что? Та-а-к. И ты оставил?! Так какого же ты... Приказал?! Тебе? И ты выполнил? И Ганичев?! Ой, бля... — он зажмурился, покачал головой. — Да, Сосницкий, да, вояка ты хуева. Расстрелял бы я тебя, да, видно, не успею. Руки не дойдут. Теперь пускай они расстреливают, сволочь поганая...

Он бросил трубку, хватил кулаком по прилавку:

— Мразь!

Полупустая бутылка кефира скатилась с прилавка, разбилась о пол. В дверь заглянул мужчина. Он был в сером пальто, в шляпе, с портфелем.

— Простите, а что, магазин не работает? — спросил он.

— Нет, — отозвался Карпенко.

— Но ведь... — мужчина вскинул руку, посмотрел на часы. — Четыре часа только.

— Закрыто, закрыто, — Карпенко поправил автомат.

— На учет... — чуть слышно усмехнулся Вахрушин и устало прикрыл глаза.

Мужчина понимающе кивнул и, заметив валяющийся на полу круг сыра, почесал щеку, завертел головой:

— Простите... а вот если... то есть, можно мне? — он показал пальцем на сыр.

— Бери, — открыл глаза Вахрушин.

Мужчина торопливо раскрыл портфель, вытряхнул из него какие-то бумаги, запихнул запыленный круг, подхватил портфель под мышку и быстро скрылся.

Снаряд попал в объятый огнем троллейбус, разбросал горящие обломки. Другой разорвался в аллее, повалил раскидистый тополь.

Вахрушин посмотрел на замполита, снял фуражку и кинул в угол на кучу пакетов с молоком:

— Ну что, Сережа, что, дружище, довоевались мы с тобой?

Бледный замполит молча смотрел на него.

Снаряд разорвался на проспекте.

Разбитая витрина звякнула, Карпенко схватился за голову и упал на пол. Ноги его конвульсивно задергались.

Вахрушин шагнул к нему, присел на корточки, но вдруг резко распрямился, вплотную приблизился к замполиту:

— Неужели всё?

Тот обреченно кивнул.

Кровь, потекшая из головы Карпенко, стала смешиваться с разлитым молоком.

Сержант не отрываясь смотрел на убитого.

Вахрушин кивнул ему:

— Возьми автомат и уходи отсюда.

Сержант снял с Карпенко автомат, стер с приклада молочные капли и тихо спросил:

— А куда, товарищ генерал?

— Куда хочешь.

Сержант потоптался и вышел.

Вахрушин расстегнул кобуру, достал пистолет, глянул на замполита:

— Ну что, вместе или как?

Замполит отвел взгляд в сторону:

— Я после...

— Ну, как знаешь.

Комбриг отвернулся, быстро приложил дуло к виску и выстрелил. Кровяные брызги ударили в засиженную мухами таблицу прейскуранта. Вахрушин пошатнулся и рухнул на рефрижератор.

Замполит достал свой пистолет и вышел на улицу. Горел разрушенный дом, пылало скопище автомашин на проспекте, горели остовы киосков и ларька. Вдоль домов перебежками двигались люди. Замполит быстро пошел по тротуару. Под ногами хрустело стекло, валялись головешки, битый кирпич. Замполита обогнал мужчина со спортивной сумкой под мышкой. Замполит поднял пистолет и выстрелил ему в затылок. Мужчина упал ничком, сумка полетела на асфальт, из нее посыпались опаленные пачки денег. Замполит быстро содрал с себя форму и, оставшись в черных трусах и голубой майке, принялся стаскивать одежду с мужчины.

Какая-то женщина обошла его, испуганно покосившись.

Замполит натянул рубашку и брюки убитого, надел его куртку. Потом, выбрав три пачки поновее, засунул их вместе с пистолетом в карманы куртки.

Снаряд разорвался среди горящих машин.

Замполит с трудом застегнул расхристанную молнию на куртке и побежал к метро.

1980 г.

Оглавление

Розовый клубень

Мишень

Месяц в Дахау

Снеговик

Рев Годзиллы и крик Пикачу

Волны

Утро снайпера

Эрос Москвы

Черная лошадь с белым глазом

Сердечная просьба

Кухня

Хиросима

Окружение Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg