«Стрелка»

Леонид Нетребо СТРЕЛКА, ИЛИ НОВЫЙ ГОД НА ХУТОРЕ БЛИЗ НАДЫМА

Ямал, начало восьмидесятых.

Грянул мой первый Новый год на Севере. На работе выдали по бутылке «Советского шампанского». Одиночество плюс ностальгия заставили тридцатого декабря набрать номер телефона институтского однокашника, ныне, как и я, молодого специалиста, у которого завтра заканчивалась вахта на газовом промысле.

…Мой друг считал, что на распределении ему повезло больше, чем мне: «Обоим нам выпало месторождение „Медвежье“. Только мне Надым, а тебе Пангоды — рабочий поселок, тундра, дыра болотная, хутор близ Надыма». Теперь каждый межвахтовый период он проводил в своем Надыме, считал себя горожанином, а меня по телефону называл не иначе как «пангодинец несчастный»…

— Дался тебе твой Надым! — весело агитировал я, улыбаясь телефонной трубке. — Прикинь разницу: там у тебя койко-место в общаге, теснота-суета, а у меня — отдельная хата. К тому же, ты у меня еще не был.

— Горючее? — в своем стиле уточнял параметры грядущей новогодней ночи друг.

— Обижаешь!

— Снегурочки?

— Сколько угодно!

— Телевизор?

— Только что купил.

— Гитара моя, — заключил друг. — Говори адрес.

— Встречаю тебя прямо у вертолета!

Жил я в так называемой «бытовке» двухэтажного деревянного общежития. Номер на моей двери отсутствовал, зато на уровне замочной скважины красовалась меловая, сантиметров в десять, вертикальная стрелка, которая мне очень нравилась: я не пронумерован, значит, не такой как все.

Ввиду маломерности бытовки, конструкция самодельного обеденного стола была «студенческо-вагоно-ресторанной» — чертежная доска, прикрепленная к стене «рояльными» петлями, горизонтальное положение которой, в минуты трапезы, удерживала обыкновенная рейка, под углом упертая в плинтус. Сегодня на рейке «лежала большая ответственность»: шампанское, магазинный спирт, рыбные консервы, шматок сала и малогабаритный телевизор «Юность».

— Хорошая нора, — оценил жилище молодого специалиста друг, отряхиваясь от снега, пристраивая гитару в свободном углу и заглядывая за одежду на вешалке, — а где снегурочки, где ёлка?

— На улице.

— Понятно. Возьмем на заметку: население хутора близ Надыма — вероломное население… Ты что же до сих пор росомахой не разжился? — спросил он, косясь на гастрономию праздничного стола. — Даже я на промысле росомаху такую, знаешь, столовскую, завел. — Он, топыря руки и выпячивая живот, подвигался по комнате, как пингвин, изображая, по-видимому, все же росомаху. — Сыт-пьян и нос в табаке.

Под звон стаканов и струн мы вспомнили студенческое житье-бытье, взгрустнули. За стенами и окном ситуация празднично накалялась. Наконец, ударили куранты.

— Всё! — приглушил струны друг решительной дланью. Взял гитару наперевес, как ружье, и направился к выходу: — Идем к снегурочкам!

Мы вышли в коридор и закрутились в водовороте взаимных поздравлений. Мой друг очень быстро стал песенным центром одной из компаний и вскоре предательски исчез из поля моего зрения. Звон струн еще некоторое время продвигался где-то по второму этажу, затем плавно сошел на нет, — видимо, закрылась дверь, в которую вплыл желанный музыкальный пленник. Вскоре коридор опустел, и я, оставшись один, ушел в свою келью. Новогодняя ночь оказалась не только наполненной одиночеством (то, чего я хотел избежать, приглашая друга), но еще и тревожной: периодически я отрывался от телевизора и выглядывал в коридор, прислушивался. Напрасно. Часа в три удалось получить информацию, что какой-то лохматый гитарист в тертых джинсах и гипюровой рубашке, с какими-то девушками, вышел через черный ход на улицу…

Итак, моему надымчанину грозила холодная кончина. Успокаивало то, что ночь была на редкость тихой, лунной и не очень морозной, прямо гоголевской. Согласно жанру, где-то в этой сказочной ночи бегал волосатый чёрт. В гипюровой рубашке, с гитарой. Видно, где-нибудь все же пригрелся, наконец подумал я про надымского анчутку и, устав от тревог, заснул с работающим телевизором, в котором догорал «Голубой огонек».

«Анчутка» заявился утром, волоча по полу гитару, за которой, цепляя все что можно, поскрипывая и строптиво пружинясь, тянулись две порванные струны, увядшие соучастницы ночных приключений. Друг был уставший, посиневший от холода, злой, но целый. И, кажется, трезвый.

История его была такова.

…Попев немного в одной из комнат общежития, он вышел в коридор с целью возвращения в мою «бытовку», имеющую, как он помнил, дверь со скромной меловой стрелкой. Но его тут же, как шумная комета, зацепила другая, смешливая группа, состоявшая из одних «снегурочек», упросившая поиграть на гитаре в соседнем общежитии: «Не нужно одеваться, перебежим всего метров тридцать! Ну, пожалуйста! А мы думали, вы не только красивый, но и смелый!..» Друг не устоял перед коварством пангодинок.

После пары следующих перебежек по хрустящему снегу, друг понял бесперспективность этих подлунных маневров, и у него, сквозь хмель, наконец, созрела мысль о необходимости возвращаться «домой». Выйдя на стандартное обледенелое крыльцо стандартной пангодинской двухэтажки, рядом с которой, и далее, в полнейшем беспорядке, как ему показалось, лепились еще несколько таких же «деревяшек», он с ужасом осознал, что заблудился. Единственным его ориентиром была меловая стрелка, начертанная на двери первого этажа неведомой общаги.

С помощью уже освоенных перебежек он принялся искать этот желанный знак. (Наверное, со своей гитарой мой друг выглядел как автоматчик, перебегающий от укрытия к укрытию, меняющий дислокацию.) Заскакивал в парадную, крался, согнувшись, по первому этажу, ища стрелку. Через час ему стали попадаться уже знакомые дверные ручки, замочные скважины, дерматиновые обивки. Он страшно замерз, хотелось есть и даже пить.

В одном месте его, крадущегося по коридору и якобы заглядывающего в замочные отверстия, окликнули:

— Парень, ты чего там ищешь в новом году?

— Стрелку… — клацая зубами, ответил друг, целеустремленно продолжая согбенное движение вдоль череды дверей.

— Слышь, маньяк, я сейчас мужиков крикну!.. — возвысили голос в конце коридора.

В другом месте он более подробно объяснял про стрелку, называл мою фамилию, которая еще не была известна широкому кругу пангодинцев. Смеялись над ним и над моей фамилией.

В третий раз, окончательно раздосадованный, он не стал отвечать на вопрос о цели своего коридорного ползания, за что добродушные, но находчивые пангодинцы просто отняли у него гитару и выкинули ее на улицу, в снег, надеясь, что хозяин инструмента сам ретируется вслед за инструментом. Они не ошиблись.

…Когда он нашел вожделенную стрелку, то первым делом почему-то не толкнул дверь, чтобы немедленно войти, а глянул на часы. Было семь часов утра. Тут он, по его признанию, чуть не заплакал.

— Ты почему так долго? — только и воскликнул я, проснувшись, когда друг шумно ввалился в комнату.

— Стрелку твою проклятую искал, пангодинец несчастный, — свирепо прохрипел надымчанин, отшвыривая гитару, как, вероятно, одну из виновниц своих злоключений.

Виноватая гитара угодила в рейку, поддерживающую столешницу. Стол рухнул, вернее, сложился, повис на рояльных петлях. Сервировка рассыпалась по полу.

Телевизор, путем замысловатых зацепов самортизировав на электрошнуре, уцелел и даже не отключился, продолжал работать, лежа на боку, — это была вторая удача в новом году. Первой удачей было то, что друг вернулся живым.

Что ж, выходит, фартово год начинается, — подумал я и улыбнулся.

— Смейся, смейся!.. — плаксиво приговаривал мой друг, ловя по полу уцелевшую початую бутылку спирта, источавшую на линолеум драгоценные «були» и юрко ускользающую от его синих, как советские куры, дрожащих рук. — Смейся, пангодинец несчастный. Ну что за ху… ху-хутор близ Надыма!.. Новый год нельзя встретить по-человечески. Ноги моей здесь больше не будет!..