«Пангоды»

Пангоды (fb2) - Пангоды 335K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Леонид Васильевич Нетребо

Леонид Нетребо ПАНГОДЫ

КНИГА ОЧЕРКОВ

Нетребо Леонид Васильевич родился в 1957 году в Ташкенте. Окончил Тюменский Индустриальный институт. На Крайнем Севере с 1981 года. Сотрудник городской газеты и пресс-центра Пангоды.

С середины 90-х годов активно публикуется в периодических изданиях Ямало-Ненецкого округа: газетах «Рабочий Надыма», «Красный Север», журнале «Ямальский меридиан». Его очерки прозвучали со страниц Российской печати: в еженедельнике «Литературная Россия», в журналах «Тюркский мир», «Фактор».

Леонид Нетребо член литературного объединения «Надым», один из авторов альманаха «Окно на север».

Книга «Пангоды» — своеобразная летопись, в которой судьбы пангодинцев тесно переплелись с историей поселка на 65-й параллели, срослись с суровой природой Приполярья.

Словами своих героев автор утверждает: романтика, каждодневный трудовой подвиг, взаимовыручка и бескорыстие — и есть характерный портрет первопроходца.

На смену поднимается второе и третье поколение северян. А значит и у поселка газовиков есть будущее…

(Редактор Людмила Ефремова)

С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ КНИГА

На стук дверь резко отворилась. На пороге стоял пожилой скрипач, которого потревожили в разгар репетиции: голова наклонена к левому плечу, руки опущены и чуть разведены в сторону. Таким впервые я увидела писателя Альфреда Гольда.

Невысокого роста, плотный, борода и волосы на крепкой голове смоляные с редкой проседью. Взгляд человека, знающего себе цену, — ироничный, с легким прищуром.

— Здравствуйте, Леонид Васильевич! — мне показалось, Гольд как-то чрезмерно отчетливо и громко произнес, отчеканил мое имя-отчество: — Да, да, — он, угадывал мои мысли, — мне действительно «непросто» произносить ваше имя. Точно так звали моего друга, ненецкого писателя Леонида Лапцуя. Читали?… Когда вы позвонили по телефону, я, признаться… Ну, да ладно, милости прошу. Что, как говорится, Бог послал.

На низком гостиничном столике было все необходимое для мужской неспешной беседы. Я почему-то обратил внимание на то, как были нарезаны маринованные огурцы: крупно и неровно, как режут наспех, когда в грядущем действе отнюдь не главное то, что скрипит и мнется под тупым лезвием общепитовского ножа. Пахнуло, щемяще, пряным воздухом студенческих фуршетов… Но увидев крупные крепкие пальцы этого человека, я быстро передумал: такие руки изначально не могли делать деликатную, кружевную работу, они были подстать коренастой фигуре… Какая все же разница между внешним и сутью! — окончательно запутавшись, мысленно воскликнул я, вспомнив первое впечатление от прочитанных гольдовских стихов — безупречно грамотных, лиричных, тонких.

Та, наша первая и единственная встреча, состоялась весной 1995.

Услышав, что в Пангоды приехал Альфред Гольд, нашел его по телефону.

Весна. Поселок вскрылся. Я шел в гостиницу обходя гигантские лужи. На душе светло — от солнечного дня, оттого, что судьба нежданно подарила встречу с писателем, которого по его книгам знал уже более десяти лет, и который был для меня самым авторитетным публицистом в нашем северном регионе.

Дежурная фешенебельного газпромовского «Ямала» очень спокойно ответила: «С такой фамилией никто не живет. Может быть, Гольденберг?» Я тогда еще не знал, что Гольд — литературный псевдоним.

Мне он предоставил единственное в номере кресло, сам воссел на койке. Одет был просто: рубашка, трико, босой. Разговаривая, увлекаясь, иногда взгромождался с ногами на скрипучую кровать, как на топчан, менял там положение, обхватывал коленки мощными руками, вытягивал ноги, опираясь на локоть.

Он сказал, что начинает делать документальную книгу к 25-ялетию Надымгазпрома. Так и сказал, уверенно, но просто: делать.

Объяснил, что не сам задумал писать на северную тему, которая еще совсем недавно была доминирующей в его творчестве, — еще бы, прожить семнадцать журналистских лет в Ямало-ненецком округе! Кстати сказать, он уже давно живет нормально, вдалеке от здешних забот, в Екатеринбурге, в городе с прекрасной инфраструктурой. С Севером завязал: там, на «земле» есть, чем заниматься, в чем проявить свое творчество.

Рассказал, как уехал в Екатеринбург, как пытался там уйти «на вольные хлеба» — целиком посвятить себя литературе. До этого «косяком» вышли документальные книги «Надым», «Бросок на Ямбург», «Северные встречи», сборники стихов: «Дерево тревоги», «Колесница» …От издательств стали поступать конкретные предложения. Но… менялась эпоха, стихи перестали издателей серьезно интересовать, во всяком случае, жить на гонорары не представлялось возможным. Однако появилась интересная работа в возрожденном еженедельнике «Екатеринбургская неделя». Работа интересная, бодро повторил он, явно желая подчеркнуть свое творческое благополучие — не в смысле «результатов», но состояния души, возможности творить в свое удовольствие.

Он как будто не столько меня хотел убедить в этом, сколько успокаивал себя.

Все-таки Альфред Гольд, урожденный свердловчанин, по моему глубокому убеждению, как писатель, — северный человек. И речь не просто о мастерстве публициста, а о богатом накопленном документальном материале, который на новом месте жительства грозит остаться невостребованным. И вряд ли Гольд мог относиться к этому безразлично.

И он подтвердил эти мои мысли, рассказав, с какой радостью отнесся к предложению Надымгазпрома, буквально воспрял: не зря, не напрасно вел северный дневник, сохранял в переездах салехардские, надымские, ямбургские блокноты, черновики. Он буквально излучал восторг!.. Рассказывая о нынешнем сборе материалов по «Медвежьему» (многое записывал на магнитофон), он сетовал на то, что не все может использовать в будущей книге — возможности ограничены «юбилейным» жанром. Придется, наверное, все остальное использовать где-то в других работах, — сказал он, с явным удовольствием. Гольд возвращался на Север!..

— Но что это мы все обо мне, о моих делах! — спохватился он. Расскажите о себе, о Пангодах — нынешних. Старые-то, еще деревянные, я немного знаю, помню… А теперь и не узнать, и людей много новых. Моих старых знакомых приходится чуть ли не с миноискателем разыскивать!.. Ладно, валяйте, с чем пришли?… — он подпер кулаком голову, подался вперед и приготовился слушать…

И я рассказал.

Можно было начать с любого. Я начал с того, что поведал, как в 1991 году в Пангоды приезжал популярный певец, известный в то время своими «антирежимными» песнями. Это случалось через несколько недель после августовских событий, которые, разумеется, соответствующим образом окрашивали выступление ангажированной концертной группы. Оно было бескомпромиссным и яростным: по сцене ползали чудовища с серпами и молотами, певец пел о демократии и, указуя, а то просто тыча дулями в конкретных героев представления, произносил конкретное: «Козлы!.. и т. п.» На меня как зрителя данная дем-большевицкая «агитка» производила тягостное впечатление, но дело не в этом…

Певец рассказал, что сегодня увидел в Пангодах на экскурсии — люди в этом населенном пункте живут в бочках! Это в двадцатом-то веке!.. Подсказываю вам, люди, продолжал певец-демократ, вытаскивайте из квартир ваших партократов, смело переселяйтесь в их жилища, а их самих — в бочки! В бочки!.. Пусть узнают, что это такое. Давайте, подбадривал он, а я в следующий свой приезд сюда — проверю!!!

Забегая вперед, — на «проверку» артист не приехал: вскоре он в характере «демократического» времени был застрелен то ли вором в законе, то ли собственным охранником. Мне его было искренне жаль. Но тогда, в пангодинском зрительном зале хотелось спросить его, а знает ли он то, о чем так страстно говорит? Какие, к черту, в Пангодах «партократы»! А если все мы без исключения прошли через «бочки», балки, времянки, общежития, все мерзли на трассах и т. д. и т. п.!.. Кто из нас «крат», а кто просто человек?! До сих пор жалею, что не зашел за кулисы, не напросился на интервью, в ходе которого, попутно, можно было многое ему рассказать о моих Пангодах.

Какая бездна между тем, что видится сверху и тем, что есть на самом деле. В чем была причина этого моего, наверное, несколько наивного желания, замешанного на чуть ли не детской обиде, — действительно, что из того, что один человек стал бы думать иначе?…

…Вообще, мне всегда было обидно за Пангоды. Да, за двадцать пять лет написано несколько книг, в которых, так или иначе, фигурирует населенный пункт с этим именем. Как объект. И если о людях — опять же, в свете промышленных достижений. Вскользь. По касательной. Недолет. Перелет…. Да, населенный пункт растет и развивается, это уже почти город. Но тогда почему же за четверть века, здесь не появился ни один человек, который попытался бы описать Пангоды изнутри. Описать Человека Пангод — вне зависимости от того, чем он занимается.

Взять город Надым — он уже известен России, как «рассадник» литературных талантов, ему не грозит духовное забвение. Душа этого города в книгах прозы, поэзии, в песенных сборниках, в произведениях искусства… А ведь Пангоды это тоже многотысячный, живой организм. Так почему же он до сих пор не вытолкнул на свет писателя, живописца, скульптора, артиста?… Как будет восприниматься слово «Пангоды» еще через двадцать пять лет: поле прошлых героических побед? Былая кузница кадров? Старые фотографии, на которых люди в спецовках — хотя бы и пофамильно?… А ведь тут жили представители огромной некогда страны, которые любили, женились, разводились, рожали здесь детей, уезжали, умирали… Интересные люди, уникальные судьбы — в этом уникальном населенном пункте! Да-да: уникальном! Пангодинец — это как национальность… А значит, население этой «газовой провинции» имеет право на свою духовную автономию, которая должна проявляться в творчестве именно этих людей. И что бы там не говорили: без настоящих результатов, зримых, профессиональных плодов творчества любая территориальная или национальная общность — горсть временщиков, маргиналов… Сколько-нибудь существенные потрясения или просто неумолимый ветер времени рассыпают такую общность на сюжетные детали…

Гольд внимательно выслушал мою тираду. Его ироничный прищур не смущал меня — подбадривал: я все понимаю, сочувствую, выговорись. Но как только я закончил, он резко выпрямился и с улыбкой почти воскликнул:

— Вы хотите, чтобы я сказал: «А что если вот вам, Леонид, и вскрыть „болото“, написать первую книгу о Пангодах, о людях, — о пангодинцах?» Не лукавьте, — он как-то прощающе махнул рукой, — вы ведь уже все давно решили!.. Тем не менее, спасибо, что поделились со мной сокровенным. Могу вас только поддержать: не сомневайтесь, пишите! Думаю, ошибкой будет, если вы попытаетесь объять необъятное — написать все и обо всем. Не надо! Главное, появиться первому литературному труду пангодинца, потом и другие авторы «обнаружатся», охватят другие спектры, освоят иные жанры, вот увидите, — улыбка Гольда приобрела оттенок смущенной гордости, почти совсем спрятавшись в бороде, — это я по Надыму знаю…

Возможно, он имел ввиду свою первую книгу «Надым», небольшую, почти карманного формата, на двести страниц, изданную в 1982 году, и последовавший за этим событием стремительный взлет литературного творчества надымчан, которых — «пишущих» — Альфред Гольд вместе с журналистом и поэтом Анатолием Алексеевым собрал в литературное объединение.

Далее он сказал, пожалуй, самое для меня важное в нашей беседе:

— Да, журналист, так сказать, извне может написать о вашей «малой родине» хуже или лучше — в смысле выбора жанра, художественности, событийной достоверности… Но ему не дано одного — постичь душу ваших Пангод. Для него она, вы правильно заметили, объект, для иных даже «терра инкогнито», а для вас — центр вселенной!..

На прощание он по моей просьбе подписал ту самую книгу «Надым», изрядно потрепанный экземпляр которой, я принес собой в гостиничный номер: «…От автора на память о встрече в п. Пангоды и с пожеланиями творческих успехов».

И добавил устно: «Будете в Свердловске — милости прошу».

Уходя, окрыленный, почти у самого порога я спросил сбивчиво: с чего начинается книга? Я имел в виду только техническую сторону — рукопись, редакция, издательство… Гольд ответил:

— Я бы с удовольствием рассказал, но этого, наверное, никто не знает. У каждого по-разному. У кого-то с удивления, у кого-то, — он несколько грустно улыбнулся, — с обиды… Начните ее в самом себе. И если вам суждено, то несмотря ни на что — напишите. С Богом!..

Я ждал ответа совсем на другой вопрос, но настолько высоки, трогательны и «знаковы» для меня были эти его слова, что я не стал уточнять…

В 1997 году, к двадцатипятилетию «Надымгазпрома» вышла книга «Медвежье: имена и судьбы». Альфред Гольд вошел в дома многих северян, как будто возвратился на Север, чтобы больше никогда его не покидать. За несколько месяцев до юбилейного торжества, когда тираж книги еще не достиг Надымского района, автора не стало…

АЭРОПОРТ «МЕДВЕЖЬЕ»

Телефон зазвонил противно, как будильник. Игорь приблизил к глазам свои «командирские». Полвторого.

— Я ваш аэропорт закрываю! — кричал из трубки инспектор по безопасности полетов. — Вы еще спрашиваете «почему»! Партизанщину развели, понимаешь. Что у вас на боковой полосе безопасности?!..

Игорь дождался конца монолога и нажал на рычаги, телефон недовольно звякнул. Посмотрел на спящих жену и сынишку. Медленно оделся, не характерной для него неспешностью выдерживая паузу, достаточную, по его предположению, чтобы инспектор отошел от телефона дежурного диспетчера. Зашел на кухню, плотно прикрыл за собой дверь и позвонил с параллельного.

Выслушал доклад. Итак, пилот-инспектор прибыл из Тюмени на своем самолете АН-12. По его словам, еще с воздуха заметил «это невиданное безобразие». Ничего больше проверять не стал, сразу сделал запись в «Журнале запрещения и возобновления полетов»: «Полеты в аэропорту „Медвежье“ воздушным судам первого и второго класса запрещаю, ввиду того, что по боковой полосе безопасности осуществляется движение поезда». Сразу же отбыл обратно в Тюмень.

«Как ребенок, — усмехнулся Фетисов. — Как будто поездов не видал». Впрочем, он не винил незнакомого инспектора, который впервые был в «Медвежьем». Явно парень новичок, свежий, по «северам» не мотался. Пообтешется… «Старики»-то давно все знают.

Не положено, нельзя, запрещено… Эх, инспектор центровой!..Если бы люди здесь следовали всем запретам, то ни единого кубометра газа месторождение не дало бы. Весь Север — сплошь нарушения. Технологии не наработаны, условий нет… Жить — и то никому, кроме аборигенов, нельзя организм не тот. А живем, работаем. Детей рожаем. А знаешь ли ты, материковый контролер, чем построено «Медвежье», Пангоды, Надым!? — Тем, что самолетами завезено.

Его, Игоря Фетисова, авиационная биография тоже, можно сказать, началась с запретов. Поступил в Тамбовское летное училище. Казалось, вот оно воплощение мечты: небо, крыло, штурвал — обладание фантастической силой, когда движения рук, пальцев заставляют повиноваться стальную птицу, стремительно проносящуюся над земной суетой. Но… Последовали небольшие проблемы со здоровьем и мечту пилота пришлось оставить навсегда. Далее служба в разведбате. Сразу после демобилизации, наперекор недавним разочарованиям, пошел в училище гражданской авиации на более прозаический факультет: «Средства самолетовождения и посадки».

Все проходит, говорили древние. Но не прошла у Фетисова «воздушная», сродни детской, мечта — быть выше «прозы». Его заведомо сжимали, теснили будущие сдерживающие рамки, ограничительные полосы… — то, без чего не мыслима авиация, особенно гражданская. Он решил, что если судьбой ему предначертан «воздушный якорь» — аэропорт, то это должен быть «его» аэропорт, другой, не такой как все, не такой как у всех. «Выше», дальше, опаснее… Он никогда никому не признавался в этом образе своего грядущего, который создал для себя еще в училище, поэтому многим было непонятно, как он выбирал место будущей работы после получения диплома.

…Приехал в Тюмень. В «Авиатрансе» удивились молодому специалисту, кровь с молоком: зачем тебе Север, и здесь не пыльно, а рога оленьи, или, там, пантокрин на тройном одеколоне тебе и так пилоты привезут. Предложили работу по месту, выбирай: внешние линии — аэропорт «Рощино», внутренние «Плеханово». А, да ты, наверное, чокнутый по молодости, да еще упрямый!.. Ну, что ж, валяй, Северу такие нужны.

В Салехарде попал на День оленевода. Апрель месяц, минус сорок шесть. Ненцы гуляют: соревнуются и пьют «огненную». Пиво было в замерзших бутылках — их разогревали на печке прямо в стекле. Прежде чем зайти в кабинет регионального авианачальника, поговорил с «летунами». Те сказали: просись только не в «Медвежье». Этот совет и определил окончательный выбор.

«Медвежье»… Аэропорту, вопреки традициям небольших населенных пунктов, дали имя не по названию поселка. Может быть потому, что в момент наречения аэродрома никто не предполагал, что здесь, в вахтовом пункте газового месторождения «Медвежье», будут постоянно проживать люди. Кстати сказать, часто это вносило некоторую «адресную» путаницу: следует человек согласно письменному вызову и пропуску в поселок Пангоды. Добирается до Надыма. В местном аэропорту подходит к окошечку: мне бы до Пангод. Ждите, объявим. Ждет гражданин целый день — не летят «самолетки» до заветных Пангод, зато на какое-то Медвежье — один за другим… Позже работники аэропорта стали объявлять для «непонятливых»: рейс такой-то до Медвежьего-Пангод.

Тогда, в семьдесят пятом, Пангоды и аэропорт «Медвежье» были действительно одно целое. Этот территориально-функциональный симбиоз располагался, между старицей реки Правая Хетта и почти параллельной ей чередой обширных болот. Большую площадь ближе к топям занимала взлетная полоса, «грунтовка». Но поселку, песчаному пятачку с горсткой балков и деревянных двухэтажек, было вполне достаточно и оставшегося места между шумным «самолетным братом» и чистой аккуратной речкой.

Вся служба аэропорта умещалась в двух секциях общежития и вагончике для диспетчера. Потом в черте поселка, на границе с полосой, было построено вполне приличное по северным меркам двухэтажное деревянное здание.

Месторождение уже начало давать газ, но строительство на промыслах еще продолжалось, монтировались очередные, более северные УКПГ. Без преувеличения можно сказать, что воздушная дорога с Большой земли к первенецу северной газодобычи была единственным надежным трактом, по которому беспрерывно шел поток промышленных и продовольственных грузов.

Зимний период был самым напряженным. За сутки приходилось принимать до тридцати крупных самолетов. После каждого приземления снег «закипал» от торможения груженых крылатых махин — вспахивался и плавился, образовывались глубокие, до земли, колеи. Всегда наготове были пожарные машины, из брандспойтов с распылителями поливали «пашню», следом шли бульдозеры, разравнивая снежно-водяное месиво. Через несколько минут шуга застывала, схватывалась, а в небе уже гудел следующий крылатый клиент.

На «грунтовку» «падали» грузовые самолеты Ан-12, Ан-26, пассажирские Ан-24. Иногда являлся с неба, как гигантский ангел, осеняя быстрой тенью весь жилой сектор, красавец «Антей». В момент его приземления неизбалованное событиями и развлечениями население спешило на полосу, каждый считал своим долгом сфотографироваться возле этого чуда отечественного самолетостроения.

Однажды работникам аэропорта пришлось поволноваться: «Антей» пошел на посадку, но в последний момент «передумал» и стал заходить на второй круг. Причиной оказалась медведица с двумя медвежатами, неожиданно появившаяся на взлетной полосе. Троица беспечно резвилась на снегу, совершенно не обращая внимания на гул и кружение самолета. Пришлось Фетисову, начальнику аэропорта, применить ракетницу: звезд, с треском летящих с неба и затем противно шипящих в снегу, хозяйка тундры испугалась… Когда пилот вышел из кабины (это был герой Советского Союза летчик-испытатель Курлин), то сказал, смеясь: «А я думаю, почему вас „Медвежьем“ назвали?… Теперь понятно!»

Курлин подрабатывал на аэрогрузовиках. На этот раз он привез «Жигулевское» пиво, прямо из Москвы.

…Игорь, стараясь не шуметь, поставил чайник на электрическую двухэлементную плитку. Вспомнил, что многие пангодинцы до сих пор используют для приготовления пищи самодельные, из кирпича и нихрома, электрические «козлики», в магазинах и кухонные принадлежности большая редкость… А недавно — вообще ничего не было. Все изготавливали «самопалом» северные умельцы поневоле — кровати (рама, обтянутая резиновыми полосами), шкафы (ДСП, обожженные рейки)…

Чего греха таить, у большого количества пангодинцев семидесятых годов в домах имелись одинаковые тарелки, с зеленой надписью «Общепит» по каемке, и алюминиевые ложки и вилки — все оттуда же. Фетисов уверен, что у него первого в поселке появились стальные, пилоты удружили. А набор фужеров, которые он, с трудом достав, привез из отпуска!.. Этот хрустальный гарнитур потом часто и долго кочевал по поселку, его брали напрокат — в основном на свадьбы, которые, бывало, по несколько на единственную в неделе пятницу справлялось в молодежных Пангодах.

Позже он привез с «земли» маленький автомобильный телевизор. Нет, телевидения в Пангодах еще не было (трансляторы появились только в 1979 году). Это был «хоккейный» телевизор, для ежегодного периода чемпионата мира. Когда играли «наши», Игорь и еще несколько таких же любителей телевизионного спорта садились в «вахтовку», включали аппарат и катили по зимнику в сторону Надыма, периодически контролируя изображение. Как только «молоко» сменялось приемлемыми картинками и звуком (это происходило, обычно, на полпути к городу, в районе поселка Правая Хетта), машину останавливали и от души «болели»…

Слово «холодильник» у пангодинцев, урожденных «землян», трансформировалось в «более холодное», равное температуре «за бортом», но сезонное понятие. А сам предмет принял иной, далекий от цивилизованного, образ — дощатый или алюминиевый ящик, встроенный в оконный проем и выступающий основным полезным объемом за пределы жилища. Когда Фетисову очередной грузовой оказией доставили настоящий холодильник «Юрюзань», знакомые удивлялись: «Николаич, ты, что здесь — жить собрался, что ли?!..»

Игорь посмотрел на холодильник: дребезжит, зараза, с того времени, с той самой «разморозки», ничего не помогает: уж и протягивал-перетягивал гайки, и ножки подкручивал, и резинки подставлял…

…Зимой 1977 году «Катерпиллер», осуществляя земляные работы, порвал газовую трубу, по которой подавался с месторождения на Пангоды «бытовой» газ. В единую минуту поселок остался без тепла и света: погасла электростанция, остановились котельные. Дни стояли на редкость морозные, минус сорок девять, за пару часов холод сковал жилые и промышленные объекты. Все мужчины вышли на ликвидацию аварии, которая, естественно, развилась из локальной газовой в тотальную тепловую. Проблема была с детьми. Выручила «Нахаловка» — во многих «балках» стояли обыкновенные печки, которые топились дровами. Хозяева балков не спрашивали, кто и откуда, — заходи, заводи детей, грейся. Через несколько часов женщины и дети из общежитий заполнили «нахаловский» самострой.

Порыв трубопровода быстро, по зимним понятиям, ликвидировали, появилось электричество, заработали котельные. Подземные магистрали теплопроводов в основном уцелели. Но этой паузы длиной в несколько часов, пока не двигалась вода, оказалось достаточно, чтобы размерзлись, полопались трубы и батареи в помещениях.

Опять огромная ответственность пала на аэропорт. Нужно было срочно принимать самолеты из Тюмени с сантехникой — трубой, батареями, запорной арматурой… Но замерзли, оставшиеся без электричества навигационные приводы, без их работы прием самолетов невозможен. Запустили аварийные дизеля, однако этого оказалось недостаточно, требовалось срочно прогреть аппаратные помещения приводов. И эту проблему решили: паяльными лампами нагревали докрасна булыжники (их в песчаных Пангодах, да к тому же зимой, еще нужно было найти!), заносили несколько штук в аппаратную, клали на железный лист и закрывали дверь. Через полчаса там уже не минус сорок с хвостом, а вполне приемлемые минус десять…

Поселок и людей в нем удалось спасти. Практически за сутки авария была в основном ликвидирована.

Игорь попал домой только на вторую ночь. В общежитии стояла еще минусовая температура — трубная разводка здесь уцелела (вовремя слили воду), но тепло запустили только час назад. Жена с подругой, одетые в полушубки и валенки, спали на кровати под всеми одеялами, которые нашлись в доме. Сиял в темноте раскаленный «козлик». Потрогал батарею: оживает, урчит. Нет, впрочем, урчит не батарея. Странный дребезжащий, переходящий в турбинный гул, звук доносился от холодильника. Игорь, уже без всяких сил, все же засмеялся и сказал вслух: «Ну, что ты, чудак, тарахтишь!.. Минус десять же в комнате! Согреться хочешь?…»

С тех пор так и дребезжит, друг «Юрюзань»…

Железную дорогу в Пангодах пришлось прокладывать параллельно взлетной полосе, чуть потеснив болота, другого варианта не было. Таким образом, она попала в зону «боковой полосы безопасности», что и заметил нынешней ночью «свежий» пилот-инспектор. А между тем, в буквальном смысле, параллельная эксплуатация аэродрома и «железки» ведется уже несколько лет. А знал бы инспектор, что и железнодорожная станция «Пангоды» и аэропорт «Медвежье» находятся в ведении… одного диспетчера! Иначе невозможно, только так можно соблюсти безопасность: пока поезд едет — самолет не сядет и не взлетит. И наоборот.

Нет, что ни говори, по букве инспектор прав. Это Фетисов и сам понимает. Летать стало действительно опасно: с одной стороны жэдэ-полотно, с другой — жилой сектор. Да и неудобств много стали причинять жителям. Например, то и дело прибегает заведующая столовой: «Игорь Николаевич, не сажайте рядом МИ-6, после него у нас борщ с песком получается!..»

Вспомнилось забавное. Однажды население собралось на какую-то летнюю гулянку, праздник, может, день строителя, в центре поселка: столы, шашлыки, то, се… Солнечный день, мужики в безрукавках, женщины вспомнили, что они женщины — расфуфырились, накрасились, прически понаделали… Прямо светский пикник. Надо же было угораздить в это время прилететь «шестерке». Пассажирский МИ-8, и тот разгоняет на все четыре стороны, что рядом окажется, а уж эта грузовая махина!.. Скатерти со столов долой, шашлык в песке, женщины с разбитыми прическами, как медузы на ветру… Чуть пилотов не побили, бегают, лохматые, вокруг машины, ругаются очень интересными словами.

Да, пангодинских женщин если завести! Это ведь они начали строчить-трубить во все инстанции: в поселке уже несколько сот детей, они подрастают, учиться негде! Прилетела какая-то комиссия. Население пригласили в клуб, пришли женщины — яблоку негде упасть. Те, что на трибуне, стоят на своем: поселок вахтовый, детям здесь делать нечего, мол, это было заранее указано в вызовах всех ваших мужей. Не положено!..

Что там поднялось! Комиссии пришлось срочно ретироваться, уходили очень быстро, но буквально «сквозь строй» разъяренных пангодинок. Потом многие из этих фурий, явно преувеличивая, хвастались, уточняя, у кого сколько в кулаке осталось «комиссаровых» волос, кто сколько пуговиц оборвал с ответственных пиджаков. В последствие этот факт неудавшейся беседы оброс еще более невероятными подробностями, но дело сдвинулось, скоро началось строительство первой школы…

«Так-то, пилот-инспектор. Утром разберемся. Кто ж тебе разрешит кислород Пангодам перекрывать… Не положено-положено!» — Игорь выключил плитку под парящим, как паровоз, чайником, откинулся на спинку стула, прислонил голову к стенке, закрыл глаза. — «Где люди живут… Там и положено…» — подумал он вяло, уже во сне улыбаясь своему «мудреному» резюме.

Пройдет всего год и будет открыт новый аэропорт, в достаточной дали от поселка. Это будет, пожалуй, его единственное существенное отличие от старого аэродромного комплекса. «Грунтовка» останется «грунтовкой». Попытка открыть регулярное пассажирское авиасообщение с «землей» закончится неуспешно: однажды прилетевший из Тюмени АН-24 слегка «промахнется» мимо полосы, и ему придется доостанавливаться на тундровых кочках. Для людей и машины последствий никаких, но пассажирские рейсы для больших самолетов отменят. Пангодинцы будут продолжать летать на материк через Надым, их мытарств всегда будет на одно стокилометровое авиаколено больше, чем у соседей-надымчан, как и всех северян тоже обреченных на долгие летние перелеты и переезды.

Знаковым покажется Фетисову первое утро после открытия нового аэропорта. Он приедет на работу очень рано и начнет привычный по старому рабочему месту обход. Он заметит, что собаки, еще во время строительства прижившиеся в новом аэропорту, необычно возбуждены и увлекают обходчика за собой. «Значит, след», — подумает Игорь. Действительно, на снегу будут четко вырисовываться огромные следы от медвежьих лап. Следы пойдут по периметру, вдоль аэродромной границы. Возле нескольких «тумб», установленных через каждые сто метров аэродромной полосы, снег будет желтым… «Пометил хозяин!.. — весело подумается Фетисову. — А как же, — „Медвежье“!..»

И будет страшная ночь морозной весной 1982 года: четыре огромных гудящих факела — двухсотлитровые железные бочки с соляркой и ветошью — по вершинам расчищенного наспех от снега квадрата. Здесь обозначится новая вертолетная площадка, поближе к беде, для немедленного приема малых судов медицинской авиации… В этой аварии на газопроводе сгорят заживо или замерзнут, в панике, несколько человек… Служба Фетисова обеспечит возможность ночных спасательных полетов. Благодаря авиации будут сохранены десятки жизней…

И будет город Новый Уренгой, куда Фетисову придется летать в командировки — пригодится его опыт работы в экстремальных северных условиях. Там, в такой же приполярной тундре, для целей ускоренного строительства города и объектов уникального месторождения, тоже будет эксплуатироваться аэропорт, поначалу «не нормальный» в привычном, материковом понимании…

Но все это и многое другое случится потом…

Пока же Игорь Фетисов спит, уронив голову на плечо. До подъема остается еще почти целых два часа. Он еще не знает, что как раз в это время самолет АН-12, с тем же пилот-инспектором на борту, взлетает с тюменского аэропорта «Рощино» и берет курс на… «Медвежье». Инспектор спешил обратно на север. Сообщив о своем ночном «северном» подвиге он получил за это незамедлительный нагоняй и приказ до утра исправить созданную им недопустимую ситуацию на стратегически важном для страны объекте. Ровно в семь он, тревожно поглядывая на часы, стремительно зайдет в диспетчерскую, потребует соответствующий журнал и ниже своей предыдущей записи начертает: «Полеты в аэропорту „Медвежье“ воздушным судам первого и второго класса РАЗРЕШАЮ».

НАШИ ПАНГОДЫ

Период работы Леонида Семеновича Чугунова в должности начальника Медвежинского ГПУ ассоциируется с выходом невзрачного поселка с безликой архитектурой на параметры маленького города. При нем появились первые монументальные сооружения культбыта, приняла облик проспекта центральная пангодинская улица…

…Последний раз мы встретились с Чугуновым, Генеральным директором «Надымгазпрома», в выставочном зале Дома культуры, где проходила выставка Кировского художественного музея, организованная, кстати, руководством Надымгазпрома специально для Пангод. До этого я имел беседу с директором музея, которая сказала, что сколько бы она не бывала в Пангодах, поселок поражает ее каким-то благоговейным отношением жителей к прекрасному. Может быть потому, что здешние люди обделены многими атрибутами цивилизации (театры, музеи, картинные галереи и т. п.), даже если сравнивать с Надымом. Именно под впечатлением предыдущей беседы я начал разговор с «газовым генералом». Разговор, который продолжался от силы минут пять.

Я выразил мнение, используя энциклопедические сведения: Пангоды город по российским стандартам, — здесь проживает более 12 тысячи человек, и не менее 85 процентов населения заняты вне сельского хозяйства.

Да, согласился Чугунов, поселок — не совсем справедливая характеристика социального статуса Пангод. Но недаром этот «маленький город» в шутку называют большой деревней. Эффект «деревни» будет еще долго здесь проявляться, даже когда Пангоды станут городом «де юре». Это, в общем-то, для Севера неплохо. Человека здесь ВИДНО. Какой ты есть, таким тебя и знают. Плохому труднее скрыться. Раньше и в Надыме — приезжий человек, как бы того не хотел, принимал психологию Севера, психологию именно этого города. Теперь, когда город вырос, человек отчасти «затерялся». Все больше приезжих не принимают местных традиций, заложенных ранним освоением, и формируются сами по себе…

Так что наши Пангоды, — заключил мой собеседник, — если иметь в виду психологию людей, уровень чистоты, открытости во взаимоотношениях между собой и в отношении к окружающему миру, — далеко не самое худшее, что есть на Севере. И не только на Севере…

НАЧАЛО ВСЕХ ДОРОГ

Белая бескрайняя перина, посеченная коричневыми гривами перелесков такой явилась в иллюминаторах надымская земля. ИЛ-14 приземлился на зимнее озеро, Татьяна ступила на трап и надолго зажмурилась… Наивно надеялась: открыв глаза, увидит привычное — аэропорт, такси, автобусы…

Тысяча девятьсот семьдесят четвертый год: «аэросарай» из вагончиков, вездеходы, собаки…

Дорогу она «знала», муж написал: по зимнику, до «Медвежьего». Подвернулась попутка до Старого Надыма. «Пангоды — там!..» — махнул рукой водитель по направлению уползающей в тундру снежной колеи и унесся в сторону пристани.

Она… пошла пешком! Думала, скоро кто-нибудь нагонит, подберет. Когда поняла, что поступила опрометчиво (февраль, минус двадцать), Надым был уже далеко за спиной.

Водитель бензовоза всю дорогу удивлялся пассажирке, долго превращавшейся из заиндевелой головешки в молодую женщину: «Ну, ты даешь, Снегурочка, до Русского поля дотопала!..»

Едва Татьяна согрелась, в районе Правой Хетты машина задымила загорелась проводка. «Пожар» потушили, но двигатель надежно заглох. Стемнело. Пришлось коротать ночь в «сталинских» бараках, к их счастью оказавшихся у дороги. Всю ночь топили печку…

Первая северная дорога оказалась предтечей дальнейшей жизни Татьяны Алексеевны Демидовой, которая более двадцати лет трудится в Пангодинском АТП. Каждое утро сотни дорог пангодинских водителей начинаются с окошка диспетчерской. Сколько их было, этих начал, за многие годы? Сотни тысяч, миллион?…

Признаться, мой последний вопрос получился несколько витиеватым: что в вас изменилось с тех молодых лет, если учесть, что Пангоды выросли, стали цивилизованным населенным пунктом, ушло романтическое время, приехали новые люди?… Не дожидаясь концовки, Татьяна Алексеевна ответила: «Да просто моложе была, веселее!..»

Наверное, в этом с ней никогда не согласятся водители ветераны АТП, которые убеждали меня: диспетчер Демидова, как и в молодости, жизнерадостна и красива. По-прежнему, как и двадцать лет назад, каждый день, на протяжении нескольких часов раннего утра, звучит ее мягкий молодой голос: «Доброе утро!.. Счастливого пути!..»

Один старый водитель признался мне: «Бывает, настроение с утра — ни в дугу! Подхожу к диспетчерской, слышу Демидову — и сразу другое дело, жизнь продолжается, сегодня все будет, как всегда, нормально… Как талисман!»

ВАРВАРА

Пангоды столичными звездами не удивишь. Как ни странно, жители этой, по общим понятиям, глубинки, провинциалами себя полагают настолько же, насколько это характерно для, например, тюменцев или свердловчан, — т. е. исходя из географической, а не какой-либо иной отдаленности от европейской части страны.

Такая степень «удивляемости» определяется отчасти тем, что родина взрослых северян, в основном, — как раз-таки названная «европейская часть»; отчасти тем, что звезды, каждодневно сияющие на телевизионном небосклоне, на пангодинском, гастрольном, — метеоры. Так или иначе, более глубокий интерес вызывают судьбы известных земляков, неординарных личностей, жизнь которых является заметным слагаемым естества каждого из нас, нашей историей.

Это было четыре года назад. Закончилась однодневная пангодинская гастроль известного артиста. В понедельник он, окруженный многочисленной свитой, в основном затянутую в хрустящую черную кожу охраной, приехал в маленький, деревянный аэропорт «Медвежье».

Хозяйка авиаперевозок, сменный диспетчер газопромыслового управления, «нашла» пролетающий вахтовый борт с УКПГ на Надым и посадила его в Пангодах.

— Только отдельный вертолет, — «звездно» заявила охрана и предложила вполне «столично»: — Вахту высадите, подождут.

Пошли долгие минуты напряженных переговоров, но диспетчерская кабина стеклянная крепость с маленьким квадратным окошком, не сдавалась. Согласились ли в результате осаждавшие с тем, в чем всегда была убеждена и уверенно отстаивала в те минуты провинциальная мадонна, — человеческое достоинство не географическая величина и не должна изменяться в функциях широты и долготы? Неизвестно. Но особо горячего московского «качка», за грубость при штурме диспетчерской, его коллеги все же послали извиняться (это было непременным условием диспетчера для дальнейшего разговора вообще):

— Извини… — те, Варвара Ивановна.

Они улетели в вертолете, где им с вахтовиками вполне хватило места.

На предложения сына поменять работу на более спокойную, Варвара Ивановна отвечала:

— Сынок, ты же знаешь, я себе проблемы на любой работе найду.

Несмотря на сухие правила, строгие указания, именно она в итоге определяла, кто сегодня полетит первым рейсом, кто вторым, третьим. Аккуратно проходя между Сциллой производственных интересов и Харибдой общечеловеческих житейских проблем, успешно регулировала людские аэропортовские потоки. Вполне могло быть, что, вопреки инструкциям, женщина с ребенком улетала, а инженер оставался. Конечно, ей попадало, но она непреклонно отстаивала свою правоту. При этом ее аргументами справедливости было не что-то замысловато-убедительное, просто черное было черным, а белое — белым. Манера, с которой преподносилось очевидное, была обезоруживающей, поэтому ей верили, прощали и ее уважали.

Шутки ее были остры, несли в себе не только смешное, но и жизненную философию. Однажды летом, еще в «доперестроечные» времена, Варвара Ивановна, как это положено, сопровождала нашу отпускную группу пассажиров от здания аэропорта до вертолетной площадки. Борт был еще далеко в небе. Мы остановились, переговариваясь. Она внимательно посмотрела на мой огромный чемодан, который стоял на песке и выглядел как полуспущенная автомобильная камера, улыбнувшись, спросила:

— Что же ты в отпуск-то с пустым чемоданом летишь? — и добавила как бы серьезно: — Ах, да! Ты ведь не в ОРСе работаешь… Хоть бы природным газом накачал, для приличия.

Что жизнь давалась трудно, — такое можно сказать о многих, почти о каждом. Случается, люди со сложной биографией несут в своем облике, поведении сумрачную печать своей доли, а она отбрасывает хмурую тень на все окружающее. Так же образно говоря, Варвара Ивановна, имея сложное прошлое, своим настоящим присутствием никогда ни для кого не загораживала света, не была источником тени, — она светилась сама, как и положено звезде, пусть скромного провинциального масштаба.

Родилась во время Отечественной войны, в городе Бахмаче Черниговской области. Отец, инвалид с детства, в армию призван не был, и после войны ему долго пришлось оправдываться перед властями за жизнь, прожитую на оккупированной территории.

…Школу Варвара заканчивала вечернюю: воспитывала сынишку, хотелось учиться, но надо было зарабатывать на жизнь. Пошли долгие годы борьбы за существование. Работала кровельщицей, официанткой, лоточницей, крутильщицей, разнорабочей…

В1968 году уехала по вербовке в г. Джанкой, на строительство Северо-Крымского канала. Это стало для нее периодом душевного подъема, молодого энтузиазма, неподдельного интереса к работе — творилось грандиозное дело, каждый этап был зрим и понятен. Здесь она стала депутатом городского Совета, здесь же поджидало ее несчастье: бульдозер ножом зацепил строительный вагончик, покалечило несколько человек, Варвару буквально переломило пополам…

Она выжила, и Бог дал даже больше, почти невероятное, — поправилась и через длительное время вновь приступила к обязанностям.

На одной из фотографий того периода она запечатлена на субботнике: солнечный летний день, молодая стройная женщина в цветастом открытом сарафане, в одной руке лопата, другая козырьком приложена к крошечной косынке, едва прикрывающей копну густых темных волос, улыбка, ровный чистый взгляд. Такой ее впервые увидел будущий муж Михаил Войновский.

Поженились, жили от получки до получки. В 1973 году муж поехал на Север «за машиной». Вскоре выяснилось, что с длинным северным рублем все не так просто, как казалось, и через год она тоже приехала в Надымский район. Они все же купили машину, но через восемь лет работы на Севере — старожилы помнят, их красная «Нива» стала первой легковушкой в истории Пангод.

Первые десять лет еще жила надежда, что Север — это настолько временно, что не стоит распаковывать то, что доставалось по спискам, очередям, лотереям, — все для жизни «там»: скоро все это уложим, поставим в контейнер, — и прощай Север! Потом, став старше, поняли, что второй жизни не будет, а в этой, единственной, каждый день проживается в первый и в последний раз. И перестали делить: север, юг… — просто жизнь, и они в этой жизни.

Тогда, более двадцати лет назад, к ее первому приезду муж собственноручно, из бросового материала, которого уже тогда было полно в тундре, построил балок в районе ГП-5, там и стали работать вместе: он трактористом в колонне Надымского КАВТа, она в столовой, а затем в военизированной охране Газопромыслового управления.

Здесь, несмотря на трудности становления, адаптации, прошли самые спокойные годы совместной жизни: ушла отравляющая существование зависимость от «копеек», в часы отдыха их окружали не бетонные стены и городской гомон, а почти девственная природа. Михаил вспоминает, как они рыбачили в излюбленном месте только им известном, где у них была собственная сторожка. Особенно трогателен рассказ в той части, где утренней зарей Миша стоит в болотниках по колена в холодной воде, выбирает из сетей ночной улов, Варя рядом, с кастрюлей нагретой на костре воды — периодически он опускает туда окоченевшие руки…

Рыбы было много, они приносили ее в столовую, раздавали соседям. Вахтовики жили одной большой семьей, делились радостями и печалями. Все тогда были добры не только друг к другу, но и ко всему, что их окружало.

Однажды из тундры прямо к УКПГ пришли олениха с маленьким олененком, была она, видимо, больна, легла недалеко от хозблока. Люди стали ходить на объекты другим маршрутом, чтобы не беспокоить беспомощную пару. Через два дня олени перестали пугаться и стали принимать пищу из рук.

После аварии на ГП-7, когда от огромного газового факела пострадали люди, проживавшие в расположенном рядом поселке, жилье из промысловых районов стали убирать, Войновским дали комнату в пангодинском общежитии.

Варваре, зная ее деловые качества и умение ладить с людьми, предложили работу диспетчера по авиаперевозкам ГПУ в поселковом аэропорту. Это и явилось, как потом оказалось, главным делом в ее северной жизни, в котором она стала известной Пангодам и тем надымчанам, чьи производственные пути пролегали через «Медвежье». Здесь она снискала неподдельное глубокое уважение руководства, летного состава, пассажиров.

Пассажиры — это все пангодинцы от мала до велика, потому что аэропорт для жителей поселка альфа и омега всех дорог, деловых и отпускных. Поразительно, но для меня, как и для многих моих земляков, слово «Варвара» — не только редкое имя редкого человека, но и имя нарицательное для целой группы предметов и понятий, связанных с деревянным зданием аэропорта, крохотным залом ожидания, аэродромными бетонными площадками, вертолетами, в прошлом — один из отпускных талисманов.

…Утром желающие улететь подходят к окошку диспетчера, записываются в общий список. Все с тревогой ждут своей участи, которая становится подвластной тому, кто только что их записал. Не всем пассажирам зала ожидания суждено сегодня перейти в категорию пассажиров вертолета, тому ряд причин — организационных, ведомственных, технических, сезонных, погодных…

Издалека доносится рокот подлетающего вертолета. Варвара Ивановна выходит из диспетчерской кабины, взгляды с надеждой устремляются на нее, многие встают. Она уверенным голосом, тона не допускающим возражений, зачитывает список счастливчиков, каждый из которых, услышав свою фамилию, торопливо берет поклажу, детей и устремляется к выходу. На улице пассажирская стайка с диспетчером во главе быстро и радостно движется к вертолетной площадке, куда уже приземляется «вертушка», все останавливаются. Потоки воздуха поднимают песочную пыль, по лицам сечет мелкими камешками, улетают головные уборы, падают чемоданы, все смеются: до свидания, Пангоды, до свидания, Варвара Ивановна, до встречи после отпуска!

В тот декабрьский вечер я впервые ясно осознал, что есть что-то изначально тревожащее в самой комбинации слов: «зал ожидания». Тревожное потому, что, несмотря на расписание рейсов, в ста процентах так называемой уверенности всегда замаскированы несколько процентов неопределенности и даже один, чей-то, — безнадежности.

Как и положено залу ожидания, в том, прощальном, было много народу и мало слов… В то же время, здесь царила необычность, даже в запахе, звуках: пахло карбидом, шипела газовая горелка… Потом Пангоды огромным добровольным потоком, как коллективный диспетчер, сопровождали Варвару Ивановну до обледенелой вертолетной площадки.

С недавнего времени для меня «Черный тюльпан» — это не только брюхатый аэрогрузовик наших современных войн, но еще и пангодинский серый ночной МИ-8, который, грозно мигая, уносил только что запаянный цинковый кокон в мутное оттепельное небо. Он так и остался в памяти исчезающим — в рокотную, циклично сверкающую точку.

На одной из фотографий семейного альбома ее сына я обнаружил грустную Варвару с большим белоснежным, солнцеобразным пятном в области сердца. Сын сказал, что так на пленке…

В Крыму, на Джанкойском кладбище тем летом появился памятник: в человеческий рост мраморная плита, на которой изображена красивая женщина. За ее спиной — снег, вертолеты. Вверху — эмблема «Надымгазпрома» и надпись: «Не напрасно называют Север крайним».

Пангодинцы, возвращаясь из отпуска, встречаются с Пангодами еще в небе: «Мишка» или «Аннушка» перед заходом на посадку пролетает над всей южной границей поселка, с этой стороны он как на ладони. Те, кто живет в брусчатых или щитовых домах, на подлете, еще издалека, вытянув шеи, торопливо высматривают в иллюминатор свою «деревяшку»: цела ли? Я тоже, подчиняясь многолетней привычке-рефлексу, нахожу свою бетонную коробку и только тогда окончательно успокаиваюсь: дома. По аэродрому движется ручеек людей, сейчас мы приземлимся, ручеек перетечет в оставленный нами вертолет, а мы, в сопровождении Марины (Ирины, Милы…) — женщины в синей униформе с белой повязкой на рукаве, загорелой стайкой пойдем по направлению к зданию аэропорта, завершая еще один условный цикл непрерывного круговорота людей в Пангодах, на Севере, в природе…

У ПОДНОЖЬЯ ПРЕДПОЛАГАЕМОГО КУПОЛА

На фотографии в журнале «Смена» было изображено нечто космическое: «неземная» природа Крайнего Севера, голубые сосны, пушистый и искристый, как вата на новогодней елке, снег и ровные ряды красивых оранжевых бочек — в них жили люди! В статье писалось: здесь будет город под куполом, Надым…

Редкие сердца оставались спокойными, люди вздыхали и… переворачивали страницу: сказка!..

Альмухаметовы из города Энгельса проверили: действительно, в агентстве Аэрофлота продадут билет до города-сказки, надо только соблюсти некоторые формальности.

Реальная дорога, как водится, дала небольшой зигзаг, и они оказались в Пангодах, как они позже шутили, где-то у подножья предполагаемого купола…

Асма Манлаповна работала «на земле» в школе, но, уезжая на Север, была готова на любую работу. Решила и даже загадала, что не будет сильно разборчивой, устроится в любую организацию, которая первой повстречается на пути. Когда приземлились в аэропорту «Медвежье», находившемуся в то время в черте поселка, шел сильный дождь, они с дочкой забежали в подъезд деревянного общежития… «Загадалка» сбылась: с того августа 1975 года по сей день беспрерывно Альмухаметова работает комендантом общежитий коммунальной службы Надымгазпрома.

«…Ася идет!!!» В общежитии, где много лет назад мне довелось проживать, это словосочетание было как удар хлыста, приводивший в тонус нас, «нерадивых» холостяков: мы смахивали со стола «компромат», гасили сигареты, проветривали комнаты, брались за веники. Но это был не страх, это было что-то наподобие ироничной уважительности, которую вселяла в нас строгая, но справедливая молодая комендантша, проживавшая с семьей в нашем же общежитии. Кстати, типовые деревянные двухэтажки секционного типа, пара десятков которых составляли в Пангодах основную цивильную архитектуру в контраст самопальной «Нахаловке», называли не общежитиями, а — уважительно домами.

О трудностях раннего поселка Асма Манлаповна говорит скороговоркой работы она не боялась, проблемы решались… Особую заботу ей доставляло… отсутствие в конце семидесятых сберкассы в Пангодах. Делая уборку в комнатах, а приходилось и этим заниматься, обнаруживала под матрацами пачки денег. Двери настежь!.. Ругала своих питомцев за беспечность. Они слушали и просили: в таком случае, Ася, выручай! Так она стала «сберкассой», вела журнал — кто, сколько отдал на хранение. Уж у нее-то не пропадет, потому что хранила она чужие тысячи… под своим матрацем! Ни рубля не пропало.

Асма призналась, что уже не верит в сказки о подкупольных градах, но на Севере ее держит все же не только материальное. А что же?

— Люди, — пояснила она. — Отношения между людьми на Севере, конечно, за многие годы претерпели сильные изменения, но они по-прежнему проще и чище, чем на материке. Хотя, уезжать, конечно, придется. И вот боюсь: привыкну ли на «новом» месте?…

РЯБИНОВЫЙ ПАЛИСАДНИК

У Светланы Ивановны Бородиной с мужем на Севере родились и выросли трое сыновей. Ежедневное семейное и производственное окружение мужчинами не изменили ее в более суровую, «мужественную» сторону, она осталась мягкой, очень женственной и, что примечательно, такой же молодой, как и восемнадцать лет назад, когда выпускницей училища впервые робко вошла в цех КИПиА.

Первые годы они с мужем старались сохранить в себе и донести до своих «северных» детей как можно больше собственной родины — южной России. Для этого даже развели под окнами квартиры на первом этаже деревянной «бамовской» двухэтажки палисадник — как у них в Воронежской области, засаженный рябиной и березой.

— Изменились Пангоды, приехали новые люди, но для нас, ветеранов поселка, мир остался прежним — в старых друзьях, в воспоминаниях, заключает Светлана Ивановна.

Сейчас, живя уже в бетонной пятиэтажке, Светлана с мужем стараются сохранить в повзрослевших сыновьях уже не юг, а тот ранний Север, который был для Бородиных лучше, чище, безмятежней — может, потому, что они были моложе.

…А ее дети, увидев в отпуске рябиновый палисадник, говорят: смотри, мама, как у нас в Пангодах раньше, помнишь?

ПРОСТАЯ «ЛОГИКА»

Техник кросса пангодинского цеха «Надымгазсвязи» Светлана Александровна Першина поменяла город-курорт Евпаторию на северные Пангоды в конце семидесятых. Ненадолго, как предполагалось тогда, — ровно на столько, чтобы можно было «накопить» на кооперативную квартиру.

Муж приехал на год раньше, заработал денег, купил «балок», вызвал жену — многие семьи начинали осваивать Север по такой схеме.

— По какой же «схеме» вы прожили здесь двадцать лет — за которые выросли ваши дети, в которые ушла вся молодая жизнь, — спрашиваю я Светлану Александровну.

— Мы приехали сюда, как и все, ненадолго, — объясняет моя собеседница. — И так же, как многие, остались здесь — почти на всю жизнь…

Она стала связистом сразу после школы, двадцать беспрерывных лет проработала в пангодинской газсвязи, есть что вспомнить. Последние годы рабочие будни стали спокойнее, комфортнее — надежная импортная техника, компьютерное управление процессами… Но когда я спросил, какие из трудовых лет вспоминаются с большей теплотой, Светлана Александровна без раздумий ответила:

— Первые молодые северные годы…

…Связь тогда была «декадно-шаговая» — это ряды высоких панелей, в которых вся «логика» собиралась путем передвижения механических деталей, притягивания электромагнитов, видимого соединения контактов. Это уже «древняя» система, про которую старые связисты в шутку говорили, что принцип ее работы такой: «Тра-та-та-та…»

— Бывало: холодно в помещении, смазка замерзает, загустевает, все затормаживается. Периодически подходишь к стойке, тряхнешь ее, слышишь тра-та-та! — «логика» побежала. Значит: кто-то куда-то дозвонился.

— Ну и как, «накопили» на кооперативную квартиру на черноморском побережье?

— И тут мы тоже — «как все»: за одну ночь реформ плакали наши сбережения. А Крым остался за границей…

Светлана Александровна получила квартиру «на земле» от Надымгазпрома. Но уезжать с мужем пока не собираются: «Видно судьба такая — пока есть здоровье, оставаться северянами…»

УЧАСТКОВЫЙ

В Пангоды, на маленькую электростанцию, где предстояло начать северную трудовую биографию, я попал вечером выходного дня. Поэтому «вводную» получил не от инженера по технике безопасности, а от одного из дежурных электриков, который проводил меня на ночлег до холостяцкого общежития.

— Инженером смены, говоришь? Значит, моим начальником будешь, сказал электрик, когда мы выходили с территории предприятия. Остановился, указал на место возле дорожки: — Кстати, вот здесь в прошлом году одного начальника застрелили. Электрик один. И тут же, понял, — отшагнул, стволы в рот, и… Два трупа. Как говорит один наш умник, «Се ля ви» на почве «Шер…» — как там? — «ля фам…» Одним словом, Север, брат.

Он замолчал глубокомысленно. Трагизм не вязался с тем, как он держал сигарету: большим и указательным пальцами, три остальных элегантным гребешком отведены в сторону. Мне, уставшему от дороги и неопределенности, стало тоскливо. Я спросил:

— А правоохранительные органы тут у вас… функционируют?

— Милиция? Есть, Геннадий Иванович, участковый. Вот такой мужик! электрик отщелкнул окурок, смял «гребешок» в кулак и поднял вверх большой палец.

Относительно спокойное течение недели участкового Геннадия Ивановича Смирнова прервалось сегодня утром. Пострадавший явился прямо из поликлиники, где ему уже три дня оказывали помощь, нейтрализуя последствия глубокого отравления и частичного обморожения кожного покрова. Однако причина его появления в милиции была не в пошатнувшемся здоровье — пропала крупная сумма денег, выручка от продажи балка, несколько тысяч рублей. Рассказал, как получил от покупателя деньги, отдал ключи, обмыли сделку прямо в балке. Помнит, что «добирал» в общежитии, у Поручика.

Обнаружили его ранним утром следующего дня, мертвецки «бездыханного», на ледяном грязном полу тамбура того же общежития. Женщина, одна из проживающих на первом этаже, уходила на свою почти ночную, предутреннюю работу — это его спасло. Еще час-другой, и он вряд ли бы проснулся. Меданализ показал наличие в крови неудачливого продавца северной недвижимости не только большого количества алкоголя, но и транквилизаторов, входящих в состав снотворных препаратов. Когда «продавец» полностью пришел в себя, это известие, вкупе с главной неприятностью о пропаже денег и привели его в милицию.

Если бы не служба в армии, то вполне можно было сказать, что милиционером Геннадий Смирнов сделался, как говаривали раньше, от сохи. Родился и вырос в одной из деревень Торжокского района Калининской области. Помогал колхозникам растить лен, пас телят, доил корову. Семья была большая, работы много, отец инвалид. Родители, всю жизнь проработавшие в колхозе, не мыслившие своей жизни вне деревни, Геннадию, шестому, предпоследнему ребенку в семье, сказали: езжай в город, хоть паспорт получишь. И он поехал в Торжок учиться на электрослесаря.

После окончания училища ушел в армию. Попал в Заполярье, в отдельный арктический погранотряд, где уже в одних названиях была сплошная романтика: охраняемая зона — от Нарьян-Мара до Тикси, объекты, где пришлось служить, — мыс Каменный, пролив Югорский Шар, остров Вайгач… Но как ни пришелся ему по душе Север, все же он тогда не мог предполагать, что эта часть континента для него — место не только временной службы, но и дальнейшего постоянного проживания…

В 1973 году на армейском вертолете, в составе группы из полутора десятка «дембелей», он прилетел в Надым. Формально в комсомольских путевках было указано место будущей работы, но реально они им были необходимы для въезда в «ЗП» — зону пропусков. Зашли в горком комсомола, «погасили» путевки, пошли искать работу по душе.

Умылись в озере, которое позже надымчане назовут Янтарным. В честь начала вольной жизни выпили вина, название которого, как им тогда показалось, удивительно гармонировало со свежестью летнего дня, с пейзажем рождающегося города: «Слынчев бряг» — солнечный берег. За спиной стояли палатки, вагончики, у ног лежало голубое озеро, на гладь которого, глухо урча-курлыча, как большие птицы, приводнялись самолеты АН-2, «Аннушки»…

Подозрение падало на Поручика. И не только потому, что все сходилось по времени и по месту. Для Смирнова как участкового, знавшего практически все население небольшого поселка, Поручик всегда был «объектом риска».

Геннадий Иванович давно перестал удивляться, что в одном человеке, внешне вполне спокойно, без видимых противоречий, может уживаться жестокость, зачастую, правда, «потенциальная» и даже не осознаваемая самим ее носителем, затаившаяся, ждущая своего часа, — и сентиментальность, совершенно искренняя, непоказная. Здесь на Севере эти люди обычно отличались каким-то особенным, надрывным состоянием, которое, при внимательном рассмотрении, проявлялось в них постоянно: они и пели, и пили, и спорили, даже по пустякам, не просто так — отдаваясь, как говориться, со всеми потрохами. Многие из них работали, как черти — видимо, и тут, даже в неинтересном, «ломовом» труде, находя какое-то спасение от невидимого для окружающих огня. Как правило, это люди со сложным прошлым, с рубцами на судьбе, которые подавались на Север в надежде отдалиться от чего-то, до конца не веря в давным-давно известное, что от себя уйти невозможно.

Смирнов был убежден — Север это не то место, где велика вероятность, что огонь неуспокоенной души не вырвется наружу. Причем, Север не «ломает» или «губит» людей — это распространенная ошибка, обычная при перестановке причины и следствия. Просто, что заложено, то раскрывается в экстремальных, крайних условиях Севера: непьющий человек может спиться, «уравновешенный» пырнуть ножом приятеля, «благополучная» семья — разрушиться…

…Понимать бы человеку, какие проявления способно дать напряжение от полярной ночи со звенящим, оглушающим, отупляющим морозом, от бесконечного дня с духотой и гнусом — и все это в одиночестве, ограниченности бытового пространства, общения. Понимать — и отказался бы иной от нордической одиссеи, не стал бы испытывать судьбу, «проверять» себя тайгой и тундрой. Но… куда деться и от согласия с тем, что как раз-таки это незнание себя, мира — и есть источник романтики души, ее вечного поиска. И дорога «за туманом и за запахом тайги» подсильна лишь человеку-«незнайке», легкомысленно рвущему свои корни и уходящему в поиск воли, доли, рая туда, где может быть только доля и воля. Ведь именно они, эти несведущие и неискушенные, прокладывают приполярные трассы, строят города на берегу Ледовитого океана — и именно они, «хорошие» и «плохие», зачастую безмерно дорогой ценой личных потерь, становятся живой почвой, первым плодородным слоем на пустынной, жестокой земле…

После года работы в Надымском ГОВД Геннадию дали отдельное жилье половину уже видавшего Север жилого вагончика. Сюда и привез из родной деревни бывшую одноклассницу Нину, которая стала его женой.

Супруга была потрясена видом гнездышка, где предстояло начинать северную жизнь. Медовый месяц… Первые дни она просто лежала и плакала, да изредка, когда выходила из депрессии, порывалась уехать…

Когда родился ребенок, начались настоящие трудности. Командировки мужа были частыми: в конвой, на задержание… Жена с дочкой оставались во власти «стихии»: то электричества не станет, то воды, несколько раз «размораживалась» батарея. Выручало крестьянское здоровье, которое, к счастью, передалось и дочери…

Я проснулся от стука в дверь. Посмотрел на часы. Утро. Вчера, по телевизору, хоронили Андропова. Вечером после работы зашел в соседнее общежитие к холостякам-соратникам. Обменялись новостями и мнениями, в том числе «по поводу». Диссидентов среди моих знакомых не было, поэтому всем было «жалко мужика». Дисциплинированных партийцев тоже не оказалось, а посему, как водится, «повод» вскоре ушел на второй план, и из открытого окна на улицу понеслось подгитарное: «Конфетки-бараночки!..» Н-да!.. Страна в трауре… Эмигрантские песенки, и вообще… И вот — уже пришли? Быстро…

Это я так шутил с собой: какое ни строгое было время, но всерьез думать о преследованиях за политическую беспринципность мне тогда, все же, не приходилось.

Я открыл. На пороге стоял Поручик, мой сосед через стенку. Он был по-домашнему, в брюках и тапочках, поэтому его «Третьяковка» (та, впрочем, часть, что выше пояса) была в режиме открытой экспозиции. Русалки, Змеи, купола, кресты. На плечах эполеты, на впалой груди две огромные звезды, между ними — портрет Ворошилова.

Поручику досталось в свое время, как он говорил, несколько перефразируя фрагмент одной из песен, «по всем литерам — от Сталина до Гитлера». Последние годы он жил в Пангодах, холостяковал в «бытовке» деревянного общежития. В комнате — камере, по его выражению, — всегда было чисто, несмотря на то, что через нее постоянно курсировали гости — холостые и женатые, которые здесь имели возможность спокойно «оторваться». В разгар веселья он пел свою любимую песню из блатного репертуара про «щипача» Костю, который, потроша в трамвае карманы и сумочки пассажиров, всегда вежливо припевал: «Прошу прощенья за резкое движенье!..»; но потом, когда началась война, Костя ушел на фронт и стал в рукопашных схватках крушить челюсти и черепа гитлеровцев, напевая, разумеется, те же самые трогательные слова: «Прошу прощенья… и т. д.»

— Соседушка, привет! — Поручик мялся. — Магазины в одиннадцать открываются, а погибаю сейчас. У тебя «нарезного» нету? — Разговаривая, он смотрел мне за спину, на умывальник, где стоял большой флакон подарочного одеколона. Я понял, что сегодня мне уже улыбнулась перспектива после бритья освежаться проточной водой.

Уходя, прижимая к звездной груди ласково булькающий сосудик, он, как всегда, сказал:

— Сосед, ты меня спас. Я тебе с отпуска литр такой вот, только французской, гадости привезу, у меня на «Земле» ласточка на парфюмерии сидит.

Новым гостям Поручик обязательно показывал фотографию взрослой дочери, ласточки, — в белой кружевной рамке, которая висела над его одинокой кроватью.

Мы слишком разнились с ним по возрасту и интересам, и наше уважительное соседство никогда не было тесным, ну а позже, когда мое жилище (такая же «бытовка», как и у Поручика, которую мне дали на работе как молодому специалисту) потеряло статус холостяцкого, — в нем появилась хозяйка, он перестал заходить ко мне. Однажды все же появился, внимательно посмотрел на мою жену, сделал вывод, что ей сейчас особенно необходимы «разные витаминчики, углеводики», объяснил, что он как раз все это ежемесячно получает в ОРСе, «по особому литеру». Вышел. Быстро вернулся, высыпал прямо на пол десяток консервных банок. Не слушая возражений, ушел к себе, закрылся на ключ, включил громко музыку…

Вечером у него были новые знакомые, студенты-практиканты, в их исполнении из-за шумопроницаемой стены доносилось под гитару сентиментальное: «Не падайте духом, поручик Голицын…» Мой сосед в ответ старательно выводил хриплым речитативом: «Прошу прощенья за резкое движенье!..»

Смирнов упорядочил версию, которая у него была единственной. «Продавец» пришел к Поручику, похвалился выгодной продажей балка, Поручик подпоил компаньона, подкрепил «отруб» снотворным, забрал деньги. В середине ночи вытащил жертву в тамбур… Зачем? Чтобы оклемался, ушел и обо всем забыл? Нет, это наивно… Или?..

Думать дальше, прослеживать возможный ход мыслей подозреваемого совсем не хотелось. Всех пангодинцев Смирнов считал своими, поэтому нередко было стыдно за других, и зло брало — на самого себя…

В общежитии дверь в комнату Поручика оказалась запертой. Соседи сообщили, что он вчера отбыл в отпуск. Факт оформления отпуска подтвердили в отделе кадров: вне графика, по семейным обстоятельствам, срочно.

Смирнов по телефону связался с Надымским ГОВД. Спустя час оттуда сообщили: вчера в кассе агентства Аэрофлота Поручик приобрел билет на самолет. Рейс завтра утром. Опергруппа готова выехать в аэропорт. Попросили приметы, Смирнов продиктовал и положил трубку. Оттого, что все быстро завершилось — а что это так, он уже не сомневался, — накатила знакомая, но до сих пор не понятная, усталость, испортилось настроение. Ему было жалко Поручика, который всего пару лет «не дотянул» до пенсии.

Пангодинского участкового Геннадия Ивановича Смирнова, единственного милиционера в поселке, уважали за справедливость и силу, — то, что необходимо и достаточно законопослушным гражданам.

Многие сейчас с благодарностью вспоминают Смирнова за то, что он в свое время особенно важные для людей вопросы решал неформально, по-человечески. Результат — десятки неиспорченных биографий, нераспавшихся семей, неполоманных судеб. Сам Геннадий Иванович, объясняя возможность такой манеры работать, говорит очень просто: для этого нужно было иметь всего-то любовь к людям и… добрую физическую силу.

В этой связи мне вспоминается характерный случай, произошедший в кафе «Снежинка» (первый вечерний ресторан в поселке, который пангодинские женщины, после его открытия, быстро окрестили: «Бабьи слезы»): началась потасовка между двумя здоровенными трассовиками, неизвестно откуда взявшийся милиционер хватает за вороты обоих, выволакивает из зала на улицу, там невероятным образом приподнимает их, резко встряхивает и со всего маху опускает в сугроб, на несколько секунд вдавливая головами в снег…

Знаю, что эти двое нормальных по жизни ребят на следующее утро, глубоко повинившись перед участковым, улетели на трассу.

До сих пор Геннадия Ивановича, давно уже не милиционера, узнают на пангодинских улицах, многие кивают, а все те, кто имеет честь здороваться с ним за руку, подтвердят: рука у Смирнова железная.

Смирнов, капитаном, вышел в отставку в тридцать девять лет, честно отработав свои положенные для пенсии северно-милицейские семнадцать годов. Когда в поселке открылось настоящее отделение милиции со штатом в три десятка человек, Смирнов был уже «уставшим» милиционером, выработавшим не только положенный для пенсии стаж, но и израсходовавшим ресурс единственного участкового, ресурс незаменимости, неповторимости, заданный в эпоху раннего Севера и ограниченный сроком превращения небольшого поселка в «маленький город». Он не смог, не захотел быть «одним из»… Вышел в отставку и перешел работать в РСУ по специальности, которую когда-то получил в гражданском училище.

Поручика взяли в аэропорту, на регистрации. При нем оказалась крупная сумма денег. На первом же допросе он во всем сознался. «Затмение нашло, начальник». («Прошу прощенья за резкое движенье»…) Вскорости попал под амнистию, дело прекратили, но Поручику было предложено, тем не менее, покинуть Пангоды навсегда. Что он и сделал. Все деньги были возвращены владельцу.

НЕСЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ РАБОТА

Рассказывая о месте, где родился и вырос, Владимир Николаевич Прокопенко непременно отметит, что его любимый город, Новгород-Северский, вотчина легендарного героя Древней Руси — князя Игоря. В этом все: и любовь к родине, гордость за ее великую историю, и… романтичность натуры, которую не сумела нейтрализовать серьезная, «несентиментальная» работа, не скрыли майорские погоны.

…В детстве Владимир любил читать книжки про милицию: засады, погони, добро непременно побеждает зло — трудная, но красивая жизнь оперативников. Может быть, поэтому пошел работать в оперотряд добровольной народной дружины. Реальность оказалась прозаичней, она «сдвинула» в представлениях молодого человека пропорции между трудностями и красивостью милицейских будней, убедила: добро не всегда побеждает, увы.

Служба в Армии, комсомольская путевка, Старый Надым, трест Севертрубопроводстрой. После «дембеля» вполне понятное настроение: долой армейскую форму, да здравствует нормальная, спокойная гражданская жизнь Север, молодость, свобода, хорошие ребята…

Одного из друзей по СТПС скоро «подрезали», в задержании хулигана принимал участие Прокопенко. После этого случая он понял: не уйти от своей сути, которая не может терпеть рядом с собой несправедливость, не научилась спокойно наблюдать попирание человеческого достоинства… Не отсидеться в скорлупе «зоны пропусков», тем боле, что и сюда, медленно но верно, стала добираться цивилизация со всеми ее гримасами. Выразил желание работать в милиции, и был направлен на учебу в Омскую высшую школу милиции.

В 1987 году, после окончания ВШМ, командирован в Пангоды на работу участковым инспектором. Это был переходной период в истории Пангод, когда объективно заканчивалась эпоха поселковых «аниськиных», в основном силами которых долгие годы с успехом поддерживался порядок в населенном пункте газовиков. Это совпало со временем, когда уже стали воздвигаться границы между республиками, народами, и одновременно стали открываться преграды на пути роста преступности, «безкордонной» и «наднациональной», появления ее новых форм. В обиход стали входить слова «рэкет», «дань», «заказуха», «сутенер»…

И вот уже (отражение реалий текущего времени) пангодинское отделение милиции — мощное, технически и кадрово-обеспеченная боевая единица, показывающая высокие результаты в работе. А его начальник, Владимир Николаевич Прокопенко, — строгий, но справедливый боевой командир. В спокойном и серьезном облике которого внимательным глазом можно увидеть поселкового паренька из-под Новгорода-Северского, который любил отечественные детективы и который всего несколько лет назад понял: душе в покое не отсидеться…

КАПИТАН, УЛЫБНИТЕСЬ!

Капитан Юрий Викторович Косенко из той части милицейских офицеров, которые свою «служивость» начинали еще в Вооруженных Силах. Окончил Рязанское высшее военное командное училище связи, попал в войска ПВО. Первые три года служил на «точке», в глухой томской тайге, затем был переведен на аналогичный объект в районе Пангод.

Нелегко было «перестраиваться» — смиряться с новой реальностью, а она наступила, когда их подразделения достигла волна ликвидаций военных объектов вместе с «сокращением» кадров. Встал выбор — начинать, против воли, гражданскую жизнь или оставаться офицером и для этого искать новую службу…

Юрий в 1993 году перевелся в Пангодинское отделение милиции, где быстро достиг значительных успехов в работе, был повышен в звании, получил ответственную должность — старший участковый инспектор. Он говорит, что поступали предложения служить в Надыме, Новом Уренгое, но он остался в Пангодах. Объясняя, пошутил: «Привык в лесу жить — и семейная жизнь там начиналась, и первенец на „точке“ родился. Пангоды к природе ближе». Помолчал, закурил, на несколько секунд ушел в себя, потом добавил задумчиво:

— Да… Жена в свое время даже с глухоманью смирилась, но вот к поздним моим возвращениям с работы — никак не привыкнет, до сих пор обижается…

РАССКАЗАЛ ПРАПОРЩИК О СЕВЕРЕ…

Виктор Максимович Маметьев из офицерской семьи. Когда он еще учился в школе, двое старших братьев уже служили в МВД. Было с кого брать пример, на кого равняться. Желая поскорее приобщиться к воинской службе, записался в кружок ЮДПД (юношеская добровольная пожарная дружина) харьковского Дворца пионеров. В составе команды объездил всю область и часть Украины: соревнования пожарных были тогда обычным делом, и, главное, очень интересным и полезным для молодежи.

Таким образом, будущее не пришлось «выбирать», цель определилась. После окончания с отличными результатами пожарно-технического училища Виктор Маметьев некоторое время работал начальником инспекции Госпожнадзора в родном городе. Однажды довелось поправлять здоровье в военном госпитале. Соседом по койке оказался прапорщик из Салехарда, увлеченно рассказавший о суровой, достойной настоящего мужчины жизни на Севере, белых ночах и северных сияниях. Виктора поразила особенность окружного центра: есть такие места в городе, где можно стоять одной ногой в Приполярье, другой — в Заполярье…

Вскоре Маметьев написал рапорт, в котором выразил просьбу направить его для дальнейшего прохождения службы в Ямало-Ненецкий округ. По правде сказать, не верилось, что командование отнесется к его вопросу серьезно, тем более что долго не было никакого ответа. Виктор перестал ждать и постепенно забывал о том романтическом всплеске настроения, под действием которого написал рапорт. Но ответ пришел, его направили в Тюмень, оттуда не в Салехард, а в «самый красивый и перспективный город Надым», как говорили областные коллеги. Когда прилетел в Надым, случайно встретил представителей командования пангодинской пожарной части. И они, в свою очередь, похвалили Пангоды…

Рассказывая о периоде обустройства на новом месте, Маметьев отмечает нетипичную для того времени деталь, которая, он уверен, явилась добрым знаком на его северное будущее: обычно пангодинские жены уезжали «за ляльками» на «землю», а его жена, наоборот, будучи «в положении», не стала дожидаться более удобного времени, сразу поехала вслед за мужем и здесь, в Пангодах, успешно родила ему двойню…

Пожарная охрана газовых промыслов месторождения и поселка газовиков и строителей — основная функция пангодинских пожарных. Велика ответственность за промысел — газ шуток не любит, а последствия аварии, как показывает горький опыт подобных бед, бывает страшен. И все же особое беспокойство доставляли «деревянные» Пангоды, которые до недавнего времени почти на сто процентов еще были таковыми. Опоздание на пять минут и… остается только позаботится о том, чтобы пожар не перекинулся на соседние дома, десятки семей оказываются без крова. Сейчас ситуация улучшается: Пангоды прирастают «кирпичом и бетоном», а пожарная часть — опытом ветеранов, активной модернизацией средств пожаротушения…

За долгие годы работы в Пангодах Виктор Максимович Маметьев, ныне майор внутренней службы, заместитель начальника ПЧ-19, ни разу не пожалел о том, что судьба в свое время свела его на больничной койке с приболевшим прапорщиком из Салехарда, который мог увлекательно рассказывать романтично о буднях…

СИНОНИМ НАДЕЖДЫ

Глядя на эту серьезную, солидную женщину, как будто созданную для ответственной работы и словно воплотившую в чертах лица, нюансах голоса типичную северную судьбу, слушая ее рассказ о себе, мысленно задаюсь вопросом: сколько во всем этом закономерного, а сколько случайного? Мне кажется, в этих пропорциях из конкретных судеб моих земляков заключена разгадка многих вопросов, на которых зарабатывают свой хлеб социологи и философы-«североведы».

— Сейчас трудно в это поверить, но тогда, в начале семидесятых, от Севера нам с мужем нужно было совсем немного — всего одна тысяча рублей, начинает свой рассказ специалист пангодинской администрации Галина Никифоровна Билоусюк. — Именно столько стоили пять соток под застройку дома в городе Умани Черкасской области, где мы начинали совместную жизнь. Жили на квартире, на двоих получали сто двадцать рублей. Родилась дочь…

В тот год приехала в отпуск дальняя родственница с Тюменского Севера, из поселка, что возле Надыма. Название его показалось каким-то глухим, но сильным словом. Уже после ее отъезда вспоминали, что говорилось что-то о медведях — то ли медвежий угол, то ли медведей много.

С этого времени что-то повернулось в семье Билоусюков. Если раньше во всем была какая-то, пусть не очень веселая, но запрограммированность (ведь другой жизни не виделось, а значит, и не предполагалось), то теперь появилась непонятная, тревожно-сладостная мечта. И они понимали, что нужно побыстрее, прямо сейчас, тронуться с места, иначе ничего не произойдет, и мечта неизбежно затянется тучами обыденности…

Перечитывали и перечитывали адрес, со знакомой фамилией и чужим словом, которое постепенно и становилось синонимом надежды — Пангоды.

Сейчас признаются — страшно было. Но любили друг друга, и, в конце концов, любовь оказалась сильнее страха. Счастья хотелось, себе и детям. Молоды были — обоим по двадцать лет.

— К медведям так к медведям! Тем более на год, не больше, вспоминает Галина Никифоровна.

Двухлетнюю дочку оставили пока у матери, ведь ехали, по сути, в никуда. Не знали, что такое «зона пропусков», что вызов прежде нужно было получить, потом пропуск оформить, а затем уже трогаться. Приехали в Тюмень. Пошли обивать пороги в облисполкоме, бюро по трудоустройству, обкоме комсомола. Неделю прожили в аэропорту. Наконец, получили направление в Нижневартовск, в город со свободным въездом. Но там, по условиям направления, не было жилья для семейных. Это их не устраивало: только вместе, так они решили с самого начала, и сейчас утвердились уже окончательно — только Пангоды. И только сейчас, не возвращаясь домой для оформления необходимого пропуска в «ЗП».

Помыкались еще неделю, пока не уговорили летчиков взять их в Надым.

Летели на самолете ЛИ-2, который почему-то все называли «Дугласом». Грузовой борт вез спецодежду для северян, салон был завален фуфайками, так «на фуфайках и добрались до места», до Надыма. Переночевали в аэропорту, тогда это был вагончик, где размещалась касса и зал ожидания.

1973 год, середина августа. Ночь светлая, но прохладная. Надым — это три капитальных здания, много вагончиков, а вокруг — бескрайнее пространство с водяными проблесками, утыканное деревьями, похожими на палки. То тут, то там пролетают какие-то большие белые птицы. Собаки бродят, большие, спокойные. В аэропортовском вагончике горит печурка, а прямо на полу рядком спят какие-то измученные, небритые мужики. Таким встретил их Север. Во всем сразу почувствовалась трудность и… доброта.

Добрые люди стали встречаться сразу же. Первого, с кем довелось познакомиться на надымской земле, вспоминают с особой теплотой и по сей день… Они не могли предполагать, что Надым это еще не Пангоды, и чтобы попасть в их «поселок-мечту» «по воздуху» (а только так и можно было туда добраться), нужно предъявить паспорт с районной пропиской или тот самый злополучный пропуск, дающий право на въезд его предъявителю, не имеющему штамп «ЗП» в паспорте. Билеты им купил «добрый человек» из зала ожидания, используя свой паспорт и паспорт своей супруги. Пусть их простят за грех двадцатипятилетней давности доверчивые работницы аэропорта, которые уже на самой посадке зачастую не сличали фамилию в билете с фамилией в паспорте. Простят тем более сейчас, когда открылась «зона», когда принято считать, что пропускная система — анахронизм и нарушение прав человека (хотя, это всего лишь одно из мнений, отношение к этому явлению того времени на Севере по сей день неоднозначное). Справедливости ради нужно сказать, что случай с четой Билоусюков не являлся тогда чем-то необычным, и довольно часто люди, попадавшие в район «правдами и неправдами», «заячьими тропами», оформляли право на проживание «постфактум». Так случилось и с нашими героями.

Северная карусель завертелась бурно, трудно, но радостно. Жили тремя семьями в половине вагончика, затем в таком же помещении, где кроме Билоусюков жили два холостяка. Муж работал водителем в автобазе, обслуживавшей строителей Медвежинского газового месторождения, Галина — в геофизической экспедиции. Выходных у Алексея не было, по субботам и воскресеньям жена садилась к нему в кабину, и они вместе колесили по летним, а затем и зимним трассам района.

Весной дали маленький вагончик. Счастье — отдельное жилье. Можно забирать дочку к себе. Балок оказался бывшей размороженной банькой, с ледовыми вздутыми стенами и прохудившимся полом. Поставили электрический «козлик». Первое время спали в полушубках. Отремонтировали, обустроились. Наступил долгожданный отпуск.

— С того мгновения, как обняли дочку Светланку, до самых Пангод со слезами и радостью твердили друг другу: наконец-то вместе, наконец-то вместе!.. — Галина Никифоровна, опустив голову, начинает молча что-то искать в нижнем ящике письменного стола. Успокоившись, продолжает:

— Но, приехав, узнали, что балок тот у нас забрали, а вещи закрыли на складе. Воссоединившаяся семья оказалась на улице. Приютили друзья. Жили четверо взрослых и двое детей в комнате-«бытовке» деревянного общежития. Относились к нам, как к родным. Но жить так, до предела стеснив добрых людей, мы не могли. Дети начали болеть… Поэтому однажды просто взяли и вселились в одну из временно пустующих комнат общежития. А что было делать?… И уже потом руководство между собой согласовывало, решало, узаконивало наше самовольное вселение. Прожили в этом месте счастливо несколько северных лет.

…Включаем видеомагнитофон, на экране — комната в старом общежитии: маленький телевизор, закрепленный где-то в углу под потолком, самодельный шкаф, электроплитка, молодые Билоусюки, первые шаги Олеси — второго ребенка, родившегося уже в Пангодах. Стрекочет кинопроектор. Да-да, кинопроектор!..

— Посчастливилось в свое время попасть на пленку одного знакомого кинолюбителя, — поясняет Галина Никифоровна, — недавно пересняли это на видео, теперь вот, память…

Я спросил, что ярче запомнилось из того времени, ведь рассказать обо всем просто невозможно.

— Запомнился первый день рождения на Севере. Тогда был «сухой закон». Написала заявление: прошу выделить… Участковый милиционер поставил визу: «Не возражаю», начальник ОРСа подписал: «Отпустить…» Так на праздничном столе появилось «Токайское». Сказочные именины.

Спуск к речке, как и сейчас, всю зиму был снежным катком. Только сегодня там лишь дети, а раньше — одни взрослые, да еще собаки. Так мы отдыхали.

Телевизор в поселке впервые заработал 8 марта 1978 года.

А до этого кино смотрели в поселковом деревянном клубе, которого давно уже нет. Он был вечно холодным, без отопления. Привозили фильм. Все равно какой. Стояли в очереди за билетами, дожидались мужей с вахт, рейсов. Они усталые, жалко их, а им нас, молодых жен-девчонок, — еще жальче. В общем, одевались потеплее — валенки, полушубки — и шли смотреть кино.

А вот, наверно, смешной случай. Хотя, смешного мало… Ну ладно. В общем, однажды зимой загорелся соседний деревянный двухэтажный дом. Страшно, двухэтажку уже не спасти. Слава Богу, люди все живы. Огонь вот-вот на наше общежитие перекинется. Мы, кто не на работе оказался, как можем пытаемся помогать погорельцам, а они нам: спасайте свое добро, нам теперь один черт!.. Заскочила я домой, стены уже горячие, схватила документы, какие на виду были, клетку с попугаем, выскочила на улицу и… растерялась. И вот, представляете: пожар, день в ночь превратился, все трещит, люди туда-сюда бегают, шум, гам… А я стою у подъезда, голова не покрыта, полушубок нарастапашку, с птичьей клеткой и реву… Сосед мимо пробегает, мол, ну, ты чего, Галина, плачешь, «птичку жалко?»

…В зиму семьдесят седьмого была авария на поселковом газопроводе, остановилась котельная, электростанция. Все мужчины — на ликвидацию аварии. Мы, женщины и дети из шести соседствующих семей, собрались в одной комнатке с газовым баллоном и плиткой, детей закутали. Огонь экономили, зажигали лишь для того, чтобы согреть детишкам чаю. Дома стали остывать, стены изнутри покрывались инеем, в комнатах лопались батареи. Но мы надеялись: скоро наши мужья, мужчины сделают все как нужно, и опять загорится свет, и станет тепло. И это не «кто-то», а они, они — наши родные, друзья, соседи, знакомые сделают, пангодинцы!.. Это мы сделаем! Тогда я, может впервые в жизни отчетливо поняла, что все благополучие человека рукотворно: не спускается сверху, от природы или от Бога. Все: стены, свет, хлеб — от меня, от вас, от них. Кажется, так просто! Но чтобы понять это не всем случай предоставляется. Ведь, посмотрите, многие жизнь проживут и маются, так и не поймут, почему плохо, почему не складывается, где оно есть, счастье?..

Недавно мы получили трехкомнатную благоустроенную квартиру в капитальном доме. — Говорит Галина Никифоровна, и, видимо, не закончив мысль, продолжает несколько устало: — Я иногда своим уже взрослым детям говорю: мы жили — на крыльях летали. Они улыбаются. То ли верят, то ли нет. Высокими словами пытаешься сказать — тут же осекаешься… Начинаешь проще — кажется, что ничего-то и не было такого. Не знаю: или рассказывать не умею, или, действительно, все было обыкновенно?

С ВИДОМ НА СКВЕР

Часто бывает, что дети современных, вечно занятых на работе родителей, вырастают — кто в детском садике, кто у бабушки… А у Любови Григорьевны Знудовой, «бессменного» руководителя пангодинского военно-учетного стола, первый ребенок вырос в… сквере.

— Тогда этот частокол чахлых деревец в старом центре Пангод трудно было назвать сквером или парком, — говорит Любовь Григорьевна. — Но нам, тогдашним жителям, очень хотелось, чтобы скорее выросло то, что мы сами посадили, — с этим мы связывали свои нехитрые и вместе с тем сокровенные надежды на ближайшее будущее: скоро поселок должен стать современным населенным пунктом, где всем хорошо заживется…

На «большой земле», в Латвии, они с мужем были в начале очереди на получение жилья, но все же решили ехать на Север — заманчивой оказалась для молодоженов появившаяся возможность работать в суровом, но романтическом крае. С первых же дней она стала работать в военно-учетном столе, который располагался там же, где и сейчас — в здании, занимаемом тогда Поссоветом. Мест в детском саде не предвиделось, и их первенец постоянно играл там, куда выходило окно маминой работы, в сквере.

С тех пор прошло двадцать лет, бывший центр стал окраиной, выросли деревья перед зданием Администрации, стали взрослыми дети, ушла молодость. Любовь Григорьевна Знудова работает на прежнем месте, только окна кабинета выходят на другую, противоположную от юного сквера сторону…

ДУША ОСТАНЕТСЯ НА СЕВЕРЕ

Надежда Степановна после окончания в 1973 году «кузницы инженерных кадров» — Тюменского индустриального института, приехала по распределению в Пангоды. Начинала работать на ГП-2 по одной из самых боевых специальностей — оператором по исследованию газовых скважин. Таким образом, здесь она стала коллегой своему будущему мужу, ныне известному работнику газовой промышленности Николаю Межевичу, который до сих пор трудится на этом старейшем промысле Медвежьего.

Позже Надежда Межевич была переведена в отдел главного геолога, где сейчас занимает ответственную должность ведущего геолога МГПУ.

В годы, когда девушка Надя приехала в поселок, он только зарождался. Так получилось, что история Пангод почти полностью уложилась в ее семейную и трудовую биографию, в «абсолютную» биографию сейчас уже взрослых ее детей.

— Поэтому Пангоды для меня это все, — говорит Надежда Степеновна. Уезжаю в отпуск и сразу через несколько дней тянет обратно. И уже не верится, что на какой-то иной, даже более благодатной земле (уезжать-то все равно придется), можно будет обрести тот покой, который, несмотря на трудности, здесь присутствует. Кажется, душа так и останется на Севере…

Я НЕ ОДИН ТАКОЙ

Водитель Пангодинского АТП Виктор Леонидович Седов все свои северные годы проработал, как принято считать, на одном месте. Хотя Север для него начался в Ныде, куда он в 1971 году приехал по вызову своего земляка из Пермской области и устроился работать водителем в Полярную экспедицию глубокого бурения.

— Как новичку дали технику — «металлолом» от ГАЗ-71, - рассказывает Седов. — Хочешь работать — собирай, ремонтируй. Так и сделал, прошел «проверку на прочность».

Вскоре его колонну передали в ССУ-8, где он на своем «Кразе» участвовал в строительстве первых медвежинских буровых, а потом, в 1974 году, в Надымский КАВТ. С этого времени Виктор Леонидович житель Пангод. Здесь он создал семью (жена Светлана работник ОРСа с 1970 года), здесь родились и выросли четыре его дочери. Он вспоминает:

— Телевидения не было. Пангодинский «клуб» в семидесятых представлял из себя несколько балков под единой крышей. Также слепили вагончики получилось что-то наподобие бани. Очередь: с утра становишься, в обед, если повезет, помоешься.

Многое произошло, многое изменилось за эти годы. Осваивая зимники Надымского района, ушел под лед вместе со своей машиной и погиб его земляк, благодаря которому Виктор приехал на Север. Многие из ранних коллег по работе перевелись в Новый Уренгой, стали и там первыми обустроителями этого города с его новым крупнейшим газоконденсатным месторождением. Давно получена квартира в «историческом» доме — первой пангодинской пятиэтажке. Вышли замуж старшие дочери Седова, появился первый внук… А Север все не отпускает.

— Да я не один такой, — говорит Виктор…

ПРАВО НА ВЫБОР

— Сосед по комнате, мы с ним одновременно прибыли, он с Украины, я с Кубани, первое время часто говорил: «Хлопцы, це ж мне только на „Запорожец“ подкопить и зразу обратно».

Приезжали мы каждый за своим, а оставались… Тоже вроде по разным причинам: заработки, независимость, более-менее-временно сложившаяся жизнь, боязнь перемен… Словом, Север засасывает. Пусть это расшифруют господа социологи, — размышляет Сергей Алексеевич Прудкин, проработавший более двадцати лет в Надымгазпроме, в Пангодинской службе энергоснабжения.

Двадцатичетырехлетним холостяком приехал он в Пангоды. Первые месяцы, годы были самыми яркими, запоминающимися.

Чего не было?..

— Поселок — пятак земли с магазином, аэродромом и несколькими деревянными общежитиями. Вокруг еще оставались заброшенные постройки для зэков и охранников. Помню, разбирая одну из этих хибар, обнаружили в стене замаскированную пару охотничьих лыж. Предположили, что когда-то их приготовили на случай побега, — вспоминает Сергей Алексеевич. — Работа была обыкновенная, может быть, немного труднее, чем сейчас. Людей в РЭСе не хватало, линии электропередач, подстанции, как и многое на Севере, строили без всякой системы, каждый хозяин — на свой короткий век. В непогоду падали провода, при строительных работах бульдозеры рвали кабели. А электричество — это все: и производство, и быт. Сейчас забавно вспомнить: в дни, когда в поселке выдавали получку, аварийная бригада была особенно загружена — то тут, то там под напором автотранспортной техники трещали опоры ЛЭП…

Свободное время использовали кто как мог. И все-таки чаще ходили друг к другу в гости, гуляли по улице — словом, общались гораздо больше, чем сейчас. Может быть, потому что телевидения еще не было. Женщин — раз, два и обчелся, а мужики становились сплошь охотниками и рыбаками.

…Сергею довелось вынимать из петли бездыханное тело товарища, видеть застрелившегося и застреленного, расставаться с людьми, о причинах, потери которых иногда говорят одним словом: сердце, нервы… душа…

«Героика будней» — немодный термин, которому сейчас приписывают абсолютную фальшивость и непомерное приукрашивание действительности. Как говорится, и да, и нет. «Нет» — когда при внимательном рассмотрении понятно, что героика и трагедия — две составляющие одного события, одно предполагает другое. Для нашего случая, это две ипостаси той ранней северной жизни (кто-то согласится-возразит: «Только ли той?..»), в которой довелось быть Прудкину.

— В чем источники трагедийности того бытия? — рассуждает Сергей Алексеевич. — Типичный случай. Человек приехал уже с какой-то проблемой. Неудавшийся брак, нелады с близкими, отсутствие заработка, жилья на «земле» и тому подобное. Но от себя не убежишь, и здесь его ждали — потеря привычного общения, информационный голод, замкнутость, «зацикленность» жизни. Спиртное… Жестокое одиночество. Ощущение предела: и тут плохо, а дальше некуда. «Белку поймать» — заболеть белой горячкой было довольно частым исходом.

Если что-то не так, «ищите женщину!» советуют французы, дело в ней. Широкая трактовка крылатой фразы дают основания применять ее даже вместо отечественного «женись, паря, пропадешь!» Конкретно к Сергею это отношения не имеет, и «белка» ему, как он считает, отнюдь не грозила, но только после создания семьи жизнь на Севере вошла в нормальное, созидательное русло. Выросли сыновья. Несколько лет назад как ветеран Надымгазпрома получил квартиру в городе Бердске Новосибирской области. Пора заканчивать северную эпопею?

— То, что нам, южанам, дали квартиру в Сибири, то… какие мы уже южане?.. Я много раз слышал, что после «червонца» на Севере жить дальше желательно где-нибудь не южнее Южного Урала.

Жена с Украины. Все ее корни — там. Это само по себе стало проблемой. Все труднее общаться с родственниками. В дальнейшем для моих сыновей это может повлечь утрату половины истории, культуры, половины богатства, носителями которого они могли бы быть. В аналогичных семьях случается еще хуже. Один знакомый в шутку говорит, жена на основании того, что является гражданкой другого государства, требует обозначения в квартире демаркационных линий — на кухне, в коридоре, в спальне. И смех, и грех.

Вроде и пора уезжать — по времени. Но в новую квартиру нужна обстановка, нужна дача, гараж, машина. Там дети вырастут — нужно дальше учиться по серьезному, опять средства нужны. Да, на определенном этапе Север засасывает, но еще дает право на выбор, а уж потом — просто не отпускает…

ЭНЕРГЕТИК — ПРОФЕССИЯ ТВОРЧЕСКАЯ

Леонид Иванович Кучеренко — крымчанин до мозга костей, патриот своего героического полуострова. Но и таких людей уделом стал Север. Не романтика привела его семью на край света, но с тех пор ни разу не пожалел он о своем выборе. Любая жизнь — жизнь, которой нужно радоваться. Его южный, зажигательный темперамент сказывается не только в общении с людьми, но и в нелегкой и ответственной работе.

Всего несколько лет назад Пангоды в энергетическом плане были оторваны от единой энергетической системы страны. Месторождение и поселок находились в режиме автономного электроснабжения — энергию вырабатывала пангодинская электростанция.

Большая энергетика пришла на «Медвежье» в 1974 году: были построены воздушные ЛЭП, которые связали поселок с Новым Уренгоем и Надымом, введена в эксплуатацию центральная подстанция «Пангоды», которая в настоящее время является энергетическим центром пангодинского территориального узла.

Боле десяти лет Пангодинским РЭС руководит Леонид Иванович Кучеренко, энергетик с тридцатилетним стажем. Один из его принципов: энергетик профессия не только ответственная, но и творческая. Ему удалось создать коллектив, который представляет из себя группу грамотных и разносторонне развитых в производственном плане людей. Именно благодаря творческому отношению к работе, пангодинский РЭС является передовым подразделением предприятия «Северные электрические сети», энергетического монополиста в северном регионе.

КРАЙНОСТИ — ДЛЯ «ЯРОСТНЫХ»

Наверное, Кончич родился немного раньше «своего» времени. Сейчас такие формируют собой новый слой предприимчивых, деятельных людей, без которых не возможна реанимация экономики из полуживого состояния. Его же лучшие, молодые годы пришлись на конец семидесятых — начало восьмидесятых, когда единственный удел «яростных» энтузиастов был передний край, «крайности» и потери от которого, как известно, не были адекватны материальным компенсациям.

В семьдесят восьмом Валерий Иванович Кончич, инженер-электрик из Краматорска, как и многие его земляки, подался на Север. Был принят на должность инженера передвижных электростанций Пангодинского ЛПУ.

Его карьера нетипична, в том плане, что, как правило, участь энергетиков — вторые роли, обеспечение жизнедеятельности основного производства. Кончич сумел вырваться за запретные флажки внутриведомственной «кастовой» градации и, освоив «технологию» лучше многих других спецов от базового производства, через три года стал главным инженером ЛПУ. В чем секрет? Сам говорит: просто работал, «как пчелка». Коллеги отмечают: неуемная любознательность, неудовлетворенность достигнутым, непризнание барьеров и здоровое мужское тщеславие.

Он стал начальником Хасырейского линейного производственного управления в 1983 году, когда пошел на запад Уренгойский газ, и через пангодинскую территорию пролег новый коридор с «нитками» трубопроводов «Уренгой-Помары-Ужгород», «Уренгой-Центр1», «Уренгой-Центр-2».

Через три года, когда задача была выполнена и Хасырейская КС загудела на полную мощь, (государственные награды, ведомственные грамоты, уважение коллег, доверие руководства…), его назначили начальником Ямбургского ЛПУ, еще не существовавшего газоперекачивающего управления. Которому предстояло стать уникальным в своем роде производством — вечная мерзлота, невозможность применения привычных северных технологий, необходимость монтажа технологических трубопроводов компрессорных станций на свайных конструкциях… Сейчас все это уже освоено, и шесть «висячих» КС прокачивают через себя газовую энергию Ямбурга, но Кончич все так же работает начальником того же, самого крайнего ЛПУ — видно, нет пока еще в регионе более экстремального…

Да, удел старых «яростных» производственников — не еврокабинеты ведомств, не «красный пиджак», а, как и двадцать лет назад, — провинция, полушубок, передний край.

КАКОЙ ЖЕ СЕВЕР БЕЗ ГАЗПРОМА?

После службы встал вопрос: как жить дальше? Многие вокруг, такие же двадцатилетние, особенно не раздумывали: где родился, там и сгодился — и оседали рядом с домом. Владимир Медко походил по знакомым, посмотрел, что его может ожидать в ближайшем будущем, и в результате, никого не осуждая, тем не менее, решил: надо уезжать, искать свою долю…

Техникумский друг написал с «Медвежьего»: охота, рыбалка, свобода, красота — прилетай!

Владимир поехал в Москву. В отделе молодых специалистов Мингазпрома ему предложили: Тюмень, Сургут, Сахалин… Неделю жил в столице, пока не добился своего: «Медвежье».

Пангоды, 1981 год. Для того, чтобы оформить вызов жене, которая оставалась дома, в Калмыкии, необходимо было жилье. Владимиру удалось прописаться в «бочке», которая реально жильем не являлась (отсутствовали тепло, вода, свет). Но тогда эта «мечта Диогена» давала формальное право на вызов.

Бочку самостоятельно благоустроили, она стала первым собственным домом молодой четы Медко. Позже дали квартиру, нарадовались… Но всякий раз, когда Владимир проходил берегом речки, где долго еще потом стоял этот «цилиндрический дом», его взгляд непременно выхватывал знакомые предметы, и щемило сердце…

Работал машинистом ДКС, председателем профкома управления, начальником ГП, в 1997 году стал первым руководителем Медвежинского газопромыслового управления.

Благодарен судьбе за то, что она связала его жизнь с Газпромом. Неразрывно, навсегда — так он считает. Почему?

Владимир Васильевич Медко на секунду задумался и пояснил вполне оптимистично:

— Мы, северяне, по ряду причин, обречены на Север. А какой же Север без Газпрома!..

ЖЕНЩИНА В ОКНЕ

Наталья чистила картошку, перебирая в памяти события пережитого дня, который был, как обычно сплетен из десятков дней вчерашних. Что-то смутно тревожило. Отсутствие явного предмета тревоги раздражало. Было странное, навязчивое желание закрыть ночное окно, в прежние времена — прямоугольный двустворчатый зев, переходящий в непроницаемый сумрак чуждой улицы, сегодня неприятно обернувшийся линзами огромных зеркальных очков, прикрывающих неизвестные, в упор тебя рассматривающие глаза…

— Ну, что ты молчишь, Наташа? — муж подошел сзади, положил ладонь на плечо жены. Не приобнял, не потрепал шутливо — осторожно прикоснулся, боясь ненароком спугнуть то, чем сейчас была занята память Натальи.

— Да, я сейчас, — немного невпопад ответила Наталья, стараясь тоном смягчить вину перед мужем за долгий уход в себя — как пришла с работы, «Привет!», и замолчала. Не оборачиваясь, чтобы не встречаться глазами, на секунду прижалась щекой к ладони Сергея. — Картошка вот… Как мыло. Совсем крахмала нет.

Упоминание о картофеле, как ни странно, отвлекло от липкой паутины бесконечных мыслей. Действительно вспомнился этот корнеплод с винзилинского огорода, который под ножом молочно истекал крахмальным соком…

Предки Натальи были сосланы из Белоруссии в Сибирь за «ненадлежащее» социальное происхождение. Отец, участник Великой Отечественной, после войны окончил Ленинградский педагогический институт имени Герцена, работал в Киненсберге и на Кузбассе, потом возвратился на родину — в Тюмень. Здесь стал директором мужской гимназии, которая воспитала много ярких талантов, составляющих гордость Тюменщины. Учеником отца, Григория Ждановича, был и Юрий Гуляев, один из популярных певцов Советского Союза. Подорванное на войне здоровье Ждановича-старшего заставило его семью переехать из областного центра в маленький город под Тюменью — Винзили. Провинциальный, на грани города и деревни быт, целебный воздух вековых сосновых боров, в густой хвое которых уютно утонул городок, прибавили отцу несколько лет жизни.

Тюмень — столица деревень. Все дороги из сельскохозяйственных окраин вели в «область», туда сходились все дела, надежды, оттуда же потом начинались продолжения надежд и дел. Наталья поступила в Тюменский индустриальный институт, как водится, особенно не задумываясь о будущей специальности. Факультет, в аудитории которого вошла на пять лет Наталья, оказался самым «боевым» в вузе, — нефтегазопромысловый, на сленге «индусов», студентов ТИИ, — «Нефтегаз».

Страна жадно черпала углеводородный огонь из бездонных, как казалось, кладовых собственного организма, тысячи стальных полых игл вгоняла в замороженную часть тела, может быть поэтому практически не морщась от боли, радостно захлебывалась и задыхалась от фантастических тонн и кубометров из фонтанирующих, бери — не хочу, скважин. На задачу покорения турбулентных вихрей заводы плавили и катали металл, «Нефтегаз» ковал кадры.

За «пятилетку» «Нефтегаз», в числе прочих кадров, отковал и опломбировал выпускными дипломами внутрифакультетскую семью нефтяников-газовиков Зиминых, и перед Натальей и ее мужем встал вопрос будущего.

Тюмень была многим обязана своему северному Клондайку: в семидесятых ушли с улиц деревянные тротуары, выросли, как грибы, современные микрорайоны, взметнулись выше всех старых церквей — стекло и бетон главки и НИИ. Поэтому Север начинался не за шестидесятой параллелью, а в самом центре Тюмени. В аэропорту «Рощино» это начало обретало «высокую» зримость в виде самолетов, улетавших в направлении откашлянных простуженными динамиками координат: «Сургут», «Нижневартовск», «Урай», «Надым»…

Потом, через много лет Наталья стала задумываться над тем, что было бы, останься они тогда, в 1977 году, в Тюмени. Наверное, долгое время работали бы по направлению в каком-нибудь «ниигипро», получая двести сорок «рэ» на двоих. Помыкались бы по общежитиям, съемным квартирам, малосемейкам, так надоевшим Зиминым за годы семейного студенчества. Хотя, как оказалось, типичные тяготы молодых семей совсем не вечные: многие однокашники — ныне преуспевающие и известные горожане. Но эти мысли придут позже, когда начнет одолевать усталость от ежегодных перелетов с севера на юг, поездок между двумя домами — «земным» и северным. В первые минуты после долгой разлуки в каждом из них непременно слышится какой-то одинаковый, надоевший после скитальческой молодости запах — неистребимый дух гостиницы, который неподвластен фешенебельности, люксовости, озонаторам и кондиционерам. Его невозможно нейтрализовать, вытянуть, выдуть — это внутри, это состояние человека, приходящего в жилье не насовсем, на время.

…Она вдруг оставила картошку, пружинисто подошла к окну, высоко захватила половинки штор и решительно свела их вместе, на секунду заполнив кухню недовольным скрипом разбуженных гардин.

Сергей залюбовался женой, улыбнулся:

— Ну, ты, Наталья, прямо как в молодости!..

…Вертолет огромной шумной стрекозой, мультфильмовым хулиганом выпал из мутного поднебесья. В метре от земли завис на несколько секунд над грунтовой площадкой, покачиваясь, красуясь неизвестно перед кем, потрогал твердыню колесом, потом другим. Наконец тяжело, но уверенно сел, несколько обмяк, не глуша двигателей, лишь сбавил обороты, лопастное кручение приняло форму зонтика. Высыпал партию людей, яростно и равнодушно засвистел, опять превращая мирный «зонтик» в бешеную ромашку. Отогнал ураганным ветром недавних пассажиров, и за их страдальческими пузырящимися спинами, невидимый им, отдался обратно в свинцовую муть.

Чья-то фетровая шляпа радостно убегала в тундру, высоко подскакивая на кочках.

Не подгоняемая больше потоком пыльного вихря, Наталья остановилась. Долго не знала, куда поставить чемодан, поэтому одной рукой, неловко, поправляла взбитые пыльные волосы, одергивала невероятно наэлектризовавшееся от воздушных струй платье. Наконец, опустила чемодан, огляделось. Низкое небо — вот-вот раздавит. Ни дерева, ни куста. Песок… Чуть подальше начинается плешивое поле, кочки. Наверно это и есть тундра, а где же поселок… Увидела вдалеке низкие серые домишки. Неужели это и есть Пангоды? Вероятно — окраина. Но ведь окраины, как правило, лучше, по крайней мере, природа богаче. Ужас…

Подошел Сергей, чуть пригнулся, заглянул во влажные глаза:

— Ну, ты что, Наташ, ушиблась?

— Нет… Песок!

Новоиспеченным северянам дали место в общежитии — комнату смежная с проходной. Чтобы попасть в коридор, нужно было пересечь помещение, где отдыхала смена пилотов пангодинского аэропорта. Получалось, — личная жизнь на виду, на шуму… Пилоты приходили и уходили, в любое время суток — смех, громкие возгласы, встречи и проводы… Редкие затишья казались раем. Мужу часто приходилось подбадривать свою пассию и шутливо восклицать: «Ну, что?… Опять песок?!»

Общежития, секции, малосемейки, балки, вагончики, бочки…

Сколько еще лет пройдет, пока жилье для них не перестанет быть больным местом, больной темой! Как и для многих сотен пангодинцев, тысяч северян.

Сама она считала, что случайно стала депутатом. Комсомолка, рабочая, «верхнее» образование, молодая, энергичная — вполне отвечало нормативам, отпущенным свыше. Так становились «избранниками». Из песен слов не выкинешь. Но верно и то, что, числясь в представительных органах власти, разные люди вели себя по-разному. Она видела: одни приезжали на сессию отдохнуть от дома, семьи, работы, другие — «отовариться» разовыми спецпайками, третьи действительно работали.

Она взялась за тему, животрепещущую! Рожденную объективными обстоятельствами, жизнью. Твердо и ясно сформулировала для себя то, за что должна была в меру своих возможностей бороться: населенный пункт не должен быть «проходным». Жизнь, данная Богом или иным естеством, изначально преходяща, временна. Делать же сознательно внутри этого мгновения природы рукотворные «времянки», по сути — пустоты, — явно преступно по отношению к самим себе, к человеческой натуре.

Нет, конечно, Наталья, на тот момент оператор по добыче газа Медвежинского ГПУ производственного объединения «Надымгазпром», была не первой в будировании жилищного вопроса и капитального строительства вообще в поселке газовиков. Она, согласно депутатскому статусу, исполняла наказы пангодинцев, озвучивала предложения производственно-муниципального «актива», — но это был и ее личный, до глубины души осознанный выбор направления общественной работы.

Созрела критическая масса людских страданий. Это понимали все. И местная власть, и руководство предприятий, особенно Медвежинского газопромыслового управления, — те, которые на себе ощущали растущее влияние человеческого, в данном случае, бытового фактора в освоении Медвежьего (впереди уже вовсю разворачивался Ямбург, «питаемый» сменными бригадами из Пангод). Поселок оставался вахтовым по номиналу, но де-факто таковым не был уже в конце семидесятых. К тому времени в Пангодах правдами и неправдами постоянно проживали, ютясь в общежитиях и балках, несколько тысяч самых настоящих семей: мужья, жены, дети и даже бабушки и дедушки.

Первый раз Наталья поднималась на трибуну Тюменского областного Совета не чувствуя ног. Во рту пересохло. Когда говорила, в ушах стоял незнакомый гул. Читала собственноручно написанное не понимая слов, лишь осознавая важность того, что говориться. Голос звенел… Когда спустилась, села на первое попавшееся свободное кресло в первом ряду — боялась, что упадет. Тело била мелкая дрожь. Мужчина, сидевший рядом, тронул за рукав, добродушно и ободряюще кивнул. Это был Генеральный директор ВПО «Тюменьгазпром» Черномырдин В.С., депутат областного совета.

Надымский район уже давно был вотчиной «Мингазпрома», который, делясь формально властью с исполкомами, фактически господствовал на газоносной территории, справедливо и безотказно везя на себе груз абсолютно всех, от «а» до «я», проблем. Именно его решения, основанные на мнениях представительств в северных глубинках, таких как, например, ПО «Надымгазпром», носили базовый характер, которые затем соответствующим образом оформлялись.

В марте 1987 года замминистра газовой промышленности Е.А. Яковлевым было утверждено задание на проектирование рабочего поселка Пангоды, а в декабре этого же года состоялось соответствующее решение Надымского горисполкома… Это и были два главных документа, на основании которых через несколько месяцев появился, выполненный Тюменьниигипрогазом, «Проект рабочего поселка на двадцать пять тысяч жителей». В Пангодах началось капитальное строительство.

…Карьера Натальи в дальнейшем несколько отклонилась от производства. Через несколько лет она стала начальником отдела социального развития, заместителем начальника газопромыслового управления. И все же, от маленькой «проходной» комнатки в деревянном вахтовом общежитии до личного роскошного коттеджа, который, наряду с жилыми и «соцкультбытовыми» многоэтажками из кирпича, стекла и бетона, перестал быть архитектурной диковинкой в двадцатитысячных Пангодах, прошло двадцать лет…

…Ночь была на исходе.

Да, двадцать… Стоп!

Где-то здесь?…

…Это было месяца два назад, нынешним летом. Солнечный день, служебные дела, пангодинское песчаное кладбище, которое вполне справедливо и символично расположилось у дороги, ведущей из Пангод в сторону месторождения. Мимо, по исторической бетонке, давно укрытой современным асфальтом, проносились вахтовые машины — древние «военные» «Уралы» и величавые цивильные «Икарусы».

«Двадцать…» — ей пришло на ум это слово, когда она проходила между могилок, узнавая знакомые фамилии, читая даты.

Она тогда подумала, что в эти ее двадцать лет, всего лишь часть одной жизни, уложились иные биографии. Что ж, подтверждается народная примета относительно поселений людей: если появилось кладбище, значит, человек пришел надолго — если измерять людским веком, то навсегда.

Но, видно, не все приметы абсолютно верны для Севера! — Наталья, помнится, горько усмехнулась, уж она-то знает, это тоже ее работа: по-прежнему, если позволяют средства, люди стараются хоронить своих близких на «земле» — на «Большой» земле.

…Сколько же нужно здесь прожить, сколько потерять, оставить, закопать в этот песок, чтобы перестать жить на два дома, на две земли. Одна, на которой живешь, радуешься и мучаешься, — остается «временной», а другая, «колыбельная» родина, — отпускной пристанью, пенсионной надеждой.

Человек стремился здесь надежнее обустроить свой быт, строя лучше год от года, переселялся в бетонно-кирпичные бункеры, с зашоренными окнами, надежнее прячась от Севера, не пуская его к себе, локальным своим комфортом мстя Северу за прошлые обширные неудобства. Поэтому, то, что за стенами, за окном — по-прежнему тревожно…

Она так и не уснула. Дождалась половины седьмого, когда начали просыпаться муж и дети. Накормила, проводила… Как только закрылась дверь за последним из домочадцев, устремилась к платяному шкафу, распахнула створки, стала нетерпеливо перебирать старые вещи… Вот, наконец, то, что искала.

Это был сарафан, старый, но еще прочный, с рисунком гигантского мака, когда-то красного, теперь поблекшего, почти розового — любимое в молодости платье, непременный атрибут летних отпусков. В последние годы ситцевый спутник годился только для работы на винзилинском огороде. Наталья приблизила полотно к лицу, вдохнула, наивно ожидая наполнить легкие не привычным комнатным воздухом, но горьковато-сладким духом родины — запахом влажной земли, прелых листьев, древесного дыма…

Она не без труда облачилась в наряд молодости, с удовольствием отмечая, что, несмотря на годы, не очень далеко ушла от тех пропорций, которые… Которых… Она скинула тапочки и легко взошла, ей показалось — почти вспорхнула, на широкий подоконник. Посмотрела сквозь стекло на свои, оказывается такие близкие и неожиданно — да, да, — неожиданно родные Пангоды…

…Она мыла окно, широкое окно на первом этаже двухэтажного коттеджа, раскрыв створки, не обращая внимания на осеннюю прохладу. Мыла настолько страстно, самозабвенно, что скоро ей начало казаться, что произошло то, чего она так горячо желала, — окно стало втягивать в себя солнечные лучи, уличные шумы, запахи. А потом вся комната и даже весь дом стали продолжением заоконного дня, улицы, Пангод.

По дороге проезжали грузовые машины. Водители замечали яркий образ на осенней пангодинской архитектуре, живое панно на сером фасаде: женщина в цветастом открытом сарафане мыла окно и улыбалась. Иные невольно сбрасывали газ, некоторые коротко сигналили.

ВЕЗДЕ РАБОТАТЬ НУЖНО

Лилия Павловна попала на Медвежье, когда там еще вовсю трудились строители, в 1975 году. После окончания Тюменского торгового техникума ее распределили в ОРС № 11, который обслуживал строительные бригады. Так и продвигалась она все дальше на север по мере освоения месторождения кашеварила на ГП-5,6,7,8,9.

— Время было горячее, работали не только днем, но и ночью, рассказывает Лилия Павловна, — с подсобными помещениями проблема, мясо не успевало размораживаться, а людей кормить надо, разумеется, вовремя… И все же, никто не ныл, весело было. Несмотря на усталость, в свободные смены ездили с девчонками на попутках в Пангоды — на танцы!

Много интересных людей встречалось на оживленной, буквально «бурлящей» тогда трассе. Здесь же, на трассе, она скоро встретила свою судьбу монтажник ПММК стал ее мужем. В холостячках тогда молодые девушки на Севере долго не задерживались!..

Двадцать с лишним лет Лилия Павловна Степанова проработала в пангодинских строительных ОРСах поваром, продавцом, завпроизводством столовой, заведующей магазина. Несколько лет назад «строительный» кризис региона сказался для Степановой и ее коллег закрытием практически всех соответствующих торговых точек, и она перешла бухгалтером-кассиром в объединенную муниципальную бухгалтерию.

…Теплый кабинет с компьютером ничем не напоминает горячую строительную трассу. Я предположил, что, видимо, работа стала более спокойной, на что Лилия Павловна отрицательно покачала головой и, оторвавшись от клавиатуры, уверенно сказала:

— Ну, что вы, везде работать нужно!..

ПО ВЕЛЕНИЮ СЕРДЦА

Евгений Иванович приехал в Пангоды летом 1978 года. Назначен главным механиком НПЖТ. Разумеется, не предполагал, что сразу станет участником исторического события. Именно он оказался в составе экипажа тепловоза, который тащил самый первый состав из Пангод на Новый Уренгой по только что построенной «железке». Строился новый город, именно для его строительных нужд предназначались десять цистерн с дизтопливом, которые пришлось везти… целую неделю. Ровно столько понадобилось жэдэ-десанту, чтобы преодолеть сто приполярных километров.

Впереди состава шел стройотряд: студенты выправляли поведенное вправо и влево полотно дороги, что было следствием «выбросов», результатом укладки дороги наспех, без надлежащей отсыпки. Начало июля, белые ночи — неделя превратилась в тягучий, бесконечный, обессиливающий трудовой день. Но хватило сил на несколько минут оглушительного «Ура!..», когда в тундровой дали, там где смыкались «кривые» рельсы, замаячило то, чему через несколько лет предстояло стать городом Новым Уренгоем.

«По велению сердца!» — без всякого пафоса, коротко объясняет причину своего приезда на Север начальник железнодорожной станции Пангоды Евгений Иванович Солдаткин. Значит, не все врали тогдашние календари, что касалось романтики, альтруизма — во многом устаревших нынче понятий.

СВЯЗИСТОВ НЕ ИСПУГАТЬ РАССТОЯНИЯМИ

Связистом Сергей Владимирович Иванов стал еще в армии, в погранвойсках. Там же начался его «север»: приезжали как-то в часть вербовщики из «северной жемчужины» — города Надыма, агитировали будущих «дембелей» на северную одиссею. Для многих агитка таковой и осталось: у большинства настроение домой. У других просто не хватило настойчивости — ведь для того, чтобы поехать на «севера», нужно куда-то писать, получать какой-то вызов… Но что значит связь — воистину работников этой отрасли не испугать расстояниями! Сергей перед окончанием службы успешно дозвонился до надымских коллег, и из трубки, точнее из Надымского узла связи явилось желанное: «Приезжай!..»

Тогда, в 1979 году, в Пангодинском линейно-производственном управлении, на Головной компрессорной станции месторождения «Медвежье», куда Иванов был направлен на работу, действовал один телефон, который, естественно, был вечно занят… Но возможностей этого аппарата вполне хватило, чтобы познакомится со своей будущей женой. Вскоре родились дети.

В начале восьмидесятых, когда началось строительство газовой магистрали «Уренгой-Ужгород», Сергей Владимирович был назначен на ответственную работу, начальником узла связи Хасырейского ЛПУ. Это был знаменательный период не только для технологов (реализация, с участием иностранных фирм, «Проекта века» — Уренгойский газ пошел в центр страны и далее — за ее западные пределы), но и для связистов северного региона: начало мощного внедрения более совершенного импортного оборудования, многократно повышавшего возможности систем связи.

Опыт Хасырейской компрессорной станции пригодился, после этого пришлось курировать монтаж, наладку и начало эксплуатации узлов связи компрессорных станций — Ныдинской, Ямбургской, Пуровской. Пришлось полетать на вертолете…

Сейчас Сергей Владимирович трудится там же, где и начал свою северную биографию — в Пангодинском ЛПУ, начальником сетевого узла связи. Хозяйство увеличилось в несколько раз, усложнилось оборудование. Но Иванов, как и в молодости, так же оптимистичен и уверен в завтрашнем дне. Во всяком случае, в том, что в обозримом будущем с Севера он — никуда.

БАКЛАНЫ — ПАНГОДЫ — АНАГУРИЧИ

«Бакланы» — это один из микрорайонов Пангод, комплекс деревянных двухэтажек рядом с поселковой телевизионной станцией. Гостю здесь могут рассказать романтическую историю возникновения необычного названия. Мол, высадились сюда лет двадцать пять назад то ли топографы, то ли связисты и взгляду их открылся крутой зеленый берег, усыпанный большими непугливыми, величавыми птицами. И решили десантеры, что птицы эти не иначе как бакланы, и нашли они в своей карте соответствующую точку и дали ей имя…

— Знаком этот «легендарный» сюжет, — говорит ветеран поселкового телевидения Семен Савельевич Анагуричи, инженер радиорелейного цеха. Красиво, но птички здесь не при чем. «Бакланы» — это кодовое название военных полевых радиостанций тропосферной связи Р-408, которые были смонтированы здесь, на пустыре за поселком, в конце семидесятых. Благодаря им в Пангодах появилось первое телевидение. С этого времени и повелось: куда рыбачить, или за грибами, ходил? — за «Бакланы» и т. п. Со временем пустырь застроился, появился микрорайон, придумывать название которому не было необходимости — оно уже существовало.

В 1979 году группу выпускников Тюменского училища связи, в полном составе, направили на объекты строящейся радиорелейной линии «Надым Пангоды-Новый Уренгой», распределили по станциям. Семену Анагуричи и его земляку, который был тоже, как и Семен, родом из Кутопьюгана, выпало работать на пангодинском участке.

До женитьбы Семен с коллегой жили там, где работали, — в помещении телецентра. К этому периоду относится и рождение одной из сугубо пангодинских присказок, которая до сих пор бытует среди ветеранов поселка, хотя сейчас уже немногие правильно расскажут о сути ее происхождения. Так вот. По случаю, когда на экранах телевизоров вдруг исчезало изображение и появлялось «молоко» (причины были, в основном, технические), жители в шутку говорили: «На бакланах ХАНТЫ спать легли».

В начале восьмидесятых, когда я слышал эту сентенцию, меня больше всего удивляло само сочетание названия одного из северных народов, которые, в моем представлении, в подавляющем своем большинстве до сих пор занимаются примитивным хозяйством, — и… телевидением, предполагающим функционирование сложных технологий и их высококвалифицированное обслуживание.

Каждое устойчивое словосочетание — это история, причем не только достижений, но и ошибок. О происхождении одного из таких, в данном случае «этнографического» заблуждения, я попытался узнать у коренного жителя Семена, задав ему вопрос: почему очень часто в надымском районе коренных жителей — а это в основном ненцы — называют хантами? Семен ответил:

— Ты знаешь, что маргинал, в общем изначальном смысле, это человек, который вырвал свои корни на «колыбельной» родине, но не «прирос», в полной мере, на новой земле. Отсюда и незнание всего того, что его окружает и питает, — оно как бы в неопределенности. А как можно уважать или просто внимательно относиться к чему-то неопределенному, абстрактному? Знаешь, когда я поправляю, мол, я не хант, а ненец, — мне говорят: да ладно, какая разница. Тогда я говорю: хорошо, если так, то давай, я тебя, русского, буду хохлом называть — какая разница? Реакция: ну ты уж, Семен, совсем того, загнул!..

Мы с Семеном смеемся, в продолжение шутки я «успокаиваю» его: дружище, маргинализм — это не то, что характерно только для переселенцев, к сожалению, для бывших советских людей это болезнь последних поколений, недуг целой эпохи. Посуди, многие ли из нас, пришлых для тебя людей, смогут связно рассказать о том крае, где родились и выросли, об истории того города, улицы, своей фамилии?.. Шутка иссякла, и я задаю следующий вопрос, ответ на который, как мне кажется, должен подвести символическую черту, под первой, «координатной» частью нашего разговора. Все же, где мы с тобой находимся? Где происходит наша жизнь и наш настоящий диалог? Что в переводе с ненецкого означает имя нашего населенного пункта? За пятнадцать лет я слышал несколько версий ответа от разных людей («медвежье», «ягельный мох» и т. д.), но, наконец, хочу услышать от ненца: что такое «Пангоды»?

— Я давно интересовался происхождением этого названия, беседовал со стариками. Так вот, в буквенном — у нас, как ты знаешь, почти «кириллица» — или звуковом выражении такого слова у ненцев нет. Но первая часть этого имени поселка согласна ненецкому слову, которое на русском языке имеет соответствие: высокое, удобное место. Буквально «панг» — массивный кусок дерева, которое есть возле каждого чума для рубки дров и некоторых других работ, — удобное для дел место. Ведь действительно, Пангоды — это возвышенное место на водоразделе нескольких рек: одни текут в Надым, другие в Пур. Задолго до промышленного освоения Медвежьего здесь было постоянное стойбище, как бы перевалочный пункт, на торговой дороге ненцев с севера региона в район Сургута. По этой дороге ездили мои предки.

Семен десятый ребенок в семье кутопьюганского оленевода Савелия Анагуричи, всего детей было одиннадцать. После интерната очень хотел учиться дальше — в Тюменском индустриальном институте. Даже сдавал экзамены в Салехарде (было всего два места для абитуриентов из числа коренных народов Севера на двадцать желающих), не поступил. В Тюмень все же поехал, где был зачислен в техническое училище.

И вот уже семнадцать лет Семен цивильный, урбанизированный ненец с проживанием в общежитиях, квартирах, с работой на телецентре, населенном спутниковыми антеннами, электроникой… Он признался, что сейчас его уже ничто не заставит пасти оленей или работать на рыбных промыслах. И его дети вряд ли тесно свяжут собственное будущее с образом жизни своих недалеких предков.

— Семен, многие общественные деятели сетуют на то, что цивилизация, в тех формах, в каких она вступала на исконные территории обитания северных народов, изменила общую ситуацию не в лучшую сторону. Я в данном случае не говорю об ухудшении экологической обстановки: «перепахивания» пастбищ, загрязнение почвы, водоемов — это, опять же, из серии общероссийских бед. Ты сам знаешь, что меняется ваш народ, как бы «усредняется» — масса ненцев не знает языка, традиций, многие забросили ремесло своих отцов, которое в решающей степени определяло их быт, и даже — образ мышления, способ осознания себя в этом мире. Не лучше ли, как советуют иные твои образованные соплеменники, оставить ненцев в покое: исключить обязательное обучение детей с проживанием в интернатах, где преподавание, кстати, ведется на русском языке, раздать оленей — пусть каждый живет, как хочет?

— Ты правильно заметил, что такое советуют именно образованные представители северных народов. Представь, пишут они это, находясь в теплой уютной квартире, где-нибудь в Салехарде или Надыме, а в соседней комнате дочка разучивает гаммы на фортепиано… Для своих детей они вряд ли планируют будущее проживание в стойбище и, тем более, не позволят, чтобы их чада выросли просто неучами…

Мой собеседник заметно разволновался, и, признаться, после этих слов я уже ожидал, что он далее будет оперировать такими фразами, как: «вот бы их в тундру, в чум и т. п.» Но Семен, напротив, перешел на спокойный тон и заключил уверенно, но, как мне показалось, несколько нелогично, во всяком случае, оставив «пищу» для следующих вопросов, возможно, это было намеренно. Он сказал, что все северные народы должны жить именно так, — т. е. в квартирах, с пианино и т. д.

— А как же самобытность?

Семен ждал именно такого вопроса, это было заметно по явному удовольствию, с которым он предложил уже, видно, обдуманный и не раз озвученный ответ, состоящий из скорой череды вопросительных восклицаний:

— Почему другие народы, развиваясь, не утрачивают свою самобытность, а ненцы, ханты, манси в этом случае должны ее непременно утратить? Неужели, чтобы остаться русским, нужно носить косоворотку, обуваться в лапти или валенки, жить на опушке леса — в мазанке с соломенной крышей?.. Смешно?

— Ну, хорошо. Тогда как уйти от интернатовской системы обучения, после которого выпускник средней школы — еще не пролетарий, но уже явно не тундровый работник? Приблизить учителя к стойбищу? Реально ли это?

— Во-первых, надо исключить условия, когда олени — единственный источник благополучного, небедного существования. Должен быть выбор. Для этого в регионах проживания северных народов должна развиваться промышленность. Сразу можно сказать, какая в первую очередь, — конечно, перерабатывающая! Народ должен быть вовлечен в процесс обслуживания и развития наукоемких, высокотехнологических производств, только тогда он развивается, это диалектическая истина. В частности, когда язык становится средством научного, технического, политического общения, когда он «нагружается», тогда он и развивается.

Семен убежден, что с развитием технического прогресса станут возможными иные, более эффективные формы получения высоких результатов в оленеводстве. Он опять привел пример из окружающей и всем нам давно понятной жизни: надымчанину, обслуживающему расположенный за сто километров от дома газовый промысел «Медвежьего», не приходит в голову жить с семьей в вагончике возле газовой скважины…

Типичная «блок-схема» жизни уроженца южного региона, связавшего свою жизнь с Севером: несколько лет в Пангодах (например) — ежегодные отпускные поездки на родину и, если повезет, к морю; покупка квартиры или постройка дома «на земле», приобретение машины (раньше еще и «северную» мебель накапливали для контейнера); и, наконец, «полноценная» жизнь (правда, перед самой пенсией) где-нибудь в черноземной зоне… Перед тем, как спросить у Семена о его «блок-схеме», я рассказал услышанную от знакомого пангодинца-коми полуанекдотичную историю с ним приключившуюся. Поехал этот очень северный человек на Черное море, а отдыхать, как все кругом, не может — жарко. Результат: две недели просидел в полуподвальном помещении, где от скуки пил виноградное вино… Семен улыбается:

— Твой знакомый, наверно, слегка заострил проблему. Привыкнуть нам к временному пребыванию на юге не сложнее, чем тебе прожить полтора десятка лет в Пангодах. Но что касается моей жизненной программы, то она связана только с Пангодами. Я не ожидаю получения квартиры «на материке», никуда не собираюсь уезжать — домой, как вы говорите, здесь мой дом, здесь мой материк. Я здесь живу — одной своей жизнью, без надежды, что будет какая-то вторая — та, на которую вы, пришлые люди, надеетесь.

Недавно Семен Анагуричи вселился в новую четырехкомнатную квартиру, выделенную ему из фонда Генерального директора Надымгазпрома. Есть у него снегоход «Буран», собирается купить машину. Я рад за него, потому что из того, что я о нем знаю и в его жизни понимаю, все у него, кажется, нормально. Но, видимо, от подспудного влияния того, чего мне, к сожалению, знать и понимать не дано, — и остаточная грусть в конце беседы. Теперь мне известно, что у Семена есть особое, «непаспортное», ненецкое имя, каким его нарекли при рождении и сейчас называют на родине, в Кутопьюгане, но какое он не сказал, только задумчиво улыбнулся, когда я его об этом спросил…

Когда мы расставались, он сказал: «Слушай, наш народ скромный. Выскочек не любит. Поэтому, пиши о проблемах, дело не во мне. Не хвали Семена Анагуричи».

Я и не хвалю.

ЭТО ВАШ ДОМ

— Почему именно меня?.. — несколько удивленно переспросила Алла Николаевна, когда я поинтересовался: из чего исходило начальство, определяя выбор руководителя пангодинского Центра культуры малочисленных народов Севера.

Она рассказала, что, родившись на Дальнем Востоке и прожив детские и отроческие годы в Ростовской области, в пятнадцать лет стала северянкой: родители увезли ее в ненецкий поселок Салемал, что в Ямальском районе. Там соседями по двору, одноклассниками, друзьями стали ненцы, ханты, зыряне. Отец работал инспектором на рыбозаводе, по роду службы часто ездил по району, гостил в чумах рыбаков и оленеводов, имел много знакомых среди коренного населения.

Алла, будучи наблюдательной девушкой, попав в новую среду, подмечала особенности культуры, характера местного народа. Став взрослой и научившись обобщать полученные знания, Алла Николаевна пришла к выводу, что качества: доброта, скромность, доверчивость, — данные природой, в сути своей сохранились в людях коренных северных национальностей.

Она припомнила на первый взгляд неприметную деталь из школьной жизни: почти все ненецкие ребята хорошо рисуют, могут в малейших подробностях скопировать (зачастую с большого расстояния от объекта) портрет, узор. Наблюдательность, терпеливость, острый глаз — дар потомственных охотников и оленеводов.

После школы Алла закончила Тобольское училище искусств, приехала в Пангоды и стала музработником.

Здесь, в этом поселке, гораздо большем, чем Салемал, но тоже северном, все было по-другому. За десять лет жизни в этом «маленьком городе» она отвыкла от своей «ненецкой» юности. Привыкла, что тема северного народа, на чьей земле последние десятилетия бурно развивался газовый комплекс, ставший основным животворным источником огромной страны, мало кого интересовала.

Иногда эта тема мелькала в газетах, на экранах — как мелькали нечасто в центре поселка нарты, олени, малицы заезжих ненцев, как очень редко, обычно в очередях, взгляд вдруг натыкался на какую-нибудь невысокую женщину в неброской одежде, с характерным разрезом глаз, с каким-то тусклым и даже, порой кажется, виноватым выражением лица. Во всех этих случаях накатывало какое-то щемящее чувство — смесь ностальгии, жалости и стыда.

— Самое трудное было убедить этих представителей коренных народов региона, в Пангодах их всего три десятка семей, собраться вместе в Доме культуры, — рассказывает Алла Николаевна Курманбакиева. — Они не могли понять, чего от них хотят: то ли нужно принять участие в изготовлении очередного «обращения-требования-просьбы» к властям и ведомствам, то ли побывать «артистами на один раз» в какой-либо бутафорной массовке.

Не сразу между этой частью пангодинцев и работниками ДК сложились доверительные отношения.

Впервые в комнату, которую ДК выделил под создание Центра, они заходили, боязливо и недоверчиво поглядывая по сторонам и углам, молча садились вдоль стены, напряженно ожидая какого-нибудь «начала».

Алла Николаевна начала с себя:

— Сказала: «Я такая же, как и вы — я вас знаю, училась и жила вместе с вашими знакомыми, родственниками. Давайте их вспомним. Вы знаете такого-то? Ах, он ваш двоюродный брат?..»

— Мы стали общаться. В основном из коренного населения здесь живут ненцы, в этой комнате зазвучала ненецкая речь, многими подзабытая, почти незнакомая. Появились предметы их обихода, на стенах — картины на тему жизни северных людей. Я им внушаю, что прямо сейчас, немедленно, необходимо сохранить, а многим восстановить свои культурные ценности. Ведь без этого их не будут воспринимать как часть оригинального народа, к тому же народа-хозяина, а будут относиться исходя из очевидного: в Пангодах проживают люди многих национальностей, и никто не пользуется исключительными правами. Покажите, говорю я им, свое лицо — расскажите свои сказки, легенды, предания, спойте песни, станцуйте, оденьтесь в ягушки, малицы, объясните традиции, растолкуйте смысл каждого звука, слова, движения, узора. Дайте всем увидеть, насколько вы красивы и интересны, осознайте это сами. Только тогда все поверят — и в первую очередь вы сами! — что вы «не такие, как все», но не в принижающем, а в высоком, возвышающем понимании этого слова.

Дебют на большой сцене состоялся на одном из концертов в Доме культуры. Когда узнали, что два наших ненецких номера включили в общую программу, многие из моих женщин-ненок испугались, спрашивали грустно и растерянно: ну зачем, кому это нужно, вы хотите, чтобы просто… над нами посмеялись? Я их напутствовала: будьте раскованнее, не обращайте внимания на зал, не смущайтесь посторонних звуков. Весь коллектив ДК одобрял: не бойтесь, вы наши, мы с вами.

… Они вышли: невысокие женщины в национальных костюмах, на фоне декорации чума, за костром. На несколько секунд застыли, серьезные и безмолвные. Зал был полон. Тишина. Они волновались на сцене, я умирала за кулисами…

Люди ведь у нас хорошие, все понимают, встретили тепло и проводили прекрасно.

С тех ненецких песен «Горечь матери» и «Милый малый» в исполнении Нади Захаровой, Ирины Мустафиной и Галины Анагуричи началось (Алла Николаевна в этом уверена) реальное вхождение Центра культуры малочисленных народов Севера в культурную жизнь Пангод.

Этому объединению они дали название: «Нэрм» (примерный перевод северный вьюжный ветер). В его составе начал работать и клуб детского досуга «Суляко» (Олененок).

Дела пошли в гору, полагает Алла Николаевна. Например, руководство ДК наладило прямые связи с совхозом «Ныдинский», заключен договор на поставку сырья и материалов для изготовления национальной одежды, предметов обихода. Восстанавливаются связи местных коренных жителей с соплеменниками из города и округа. Коллектив центра начал собирать экспонаты для будущего краеведческого музея.

— Наша задача, — говорит Алла Николаевна, — чтобы все мы поверили, что Пангоды — наш общий дом и поэтому присутствие в нем любого постоянного жителя, каждого из нас, — русского, украинца, татарина, азербайджанца, ненца — должно быть естественно, без всякой экзотики.

ПАНГОДИНЦЫ, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!

За двадцать с лишним северных лет Татьяна Ивановна Подуфалова «меняла имидж» трижды. Приехав в Пангоды, устроилась в газопромысловое управление, где несколько лет трудилась в должности экономиста. Когда подросли сын и дочь, чтобы все их ученические годы быть рядом, перешла работать в школу, пригодилось высшее университетское образование. Сейчас довольна: правильно сделала, дети выросли хорошими, ничего в них не упустила. В девяносто пятом году сменила жесткий стул школьного преподавателя на мягкое, но очень беспокойное и ответственное кресло директора ДК «Юбилейный», который в 1991 году был построен вместо старого, отслужившего свой век деревянного поселкового Дома культуры.

Когда мы встретились впервые, я задал очаровательной директрисе «разминочный» вопрос, который прозвучал, может быть, несколько иронично: что общего между педагогом и культработником. Она, нисколько не смутившись, уверенно ответила, что это одно и то же, точнее — две формы одного и того же: «культура» — от латинского «возделывать», «обрабатывать».

О Доме культуры «Юбилейный» жители Пангод обычно говорят: «ДК». Других сравнимых с «Юбилейным» аналогичных заведений на пангодинской земле не существует, поэтому люди обходятся короткой, удобной аббревиатурой.

Татьяна Ивановна рассказывает.

— Вообще, в наших Пангодах любая деятельность ответственна. Да, да это не просто слова. Начнем с того, что Пангоды — это почти город. Здесь на небольшой территории проживает достаточно много людей, которые заняты в основном на промышленных объектах. Ко всему, у нас городская архитектура, городской уклад жизни. А с другой стороны, отсутствуют некоторые институты власти, ощущается недостаток информации. Все это на почве пресловутой северной «временности». В результате мы имеем некую субкультуру общности людей, находящихся как бы в несколько подвешенном состоянии — еще не город, но уже не деревня, и — уже не чужбина, но еще не родина в полном смысле. А если проще, то нам всем очень не хватает чего-то крепко объединяющего.

Я попросил уточнить, в чем заключается упомянутая «ответственность» всего того, что делают пангодинцы, и в чем моя собеседница видит реальное объединительное для всех начало.

— Многое в нашем уникальном населенном пункте многое держится… на неравнодушных, талантливых людях, как среди взрослых, так и среди детей. Взаимовыручка придает нам уверенность, не позволяет скатываться до уровня поселковой «безнадеги», до провинциальности. Пусть ДК, кроме самой территории поселка, будет общим для каждого из нас. Всеми доступными средствами мне хочется донести призыв, пусть он не покажется несерьезным: «Пангодинцы, соединяйтесь!» Вот, в принципе, в чем я вижу нашу задачу и по каким высоким параметрам, на мой взгляд, следует оценивать работу нашего единственного Дома культуры. По-моему, все цели определены из смысла одних этих слов.

Я вспомнил, несколько лет назад на сессии Поссовета обсуждался проект парка отдыха, который предполагалось разбить на пустыре возле ДК. Возник вопрос о центральном сюжете скульптурной композиции на территории этого сквера. Предложения были от «девушки с веслом» до какой-то газотурбинной загогулины. Мне было грустно.

Действительно, кто мы, люди с разных концов страны (теперь уже из разных стран), приехавшие временно, но живущие здесь уже по второму-третьему десятку лет?

Я часто пытаюсь сформулировать, в чем заключается наша «пангодинскость», чем мы отличаемся, например, от горожан-надымчан и посельчан-ныдинцев? Только ли набором удобств-неудобств, архитектурой и видом производственно-хозяйственной деятельности?

Иногда Пангоды мне представляются огромным добрым, почти беспомощным существом с «размазанным», раздавленным телом, с раздвоенным, растроенным, раздесятиренным сознанием, которому все многие годы чего-то не хватает, чтобы собраться, встать, встряхнуться, почувствовать себя единым мощным организмом… Чтобы мы ощутили, что имеем свою историю, в которой есть начало, определенные этапы, непрерывность, чтобы мы ясно посмотрели на все то, что нас окружает: на поселковое кладбище, на речку… друг на друга, наконец.

Человек живет здесь, допустим, двадцать лет и сколько еще проживет неизвестно, и дай Бог, будет «на земле» еще и еще столько же лет, но этой, северной «двадцатки» уже не будет…

Мне в связи с этим вспомнилось, что говорит наш современник, хирург, академик Николай Амосов в одной из своих книг: большинству даже определенно больных людей легче смириться с близкой смертью, например, от ожирения, гиподинамии, чем заставить себя делать зарядку, не переедать…

Татьяна Ивановна разделила мое беспокойство:

— Это верно, к сожалению. Но, к счастью, верно и то, что «на чудаках мир держится», ну, мир — не мир, а прогресс уж точно. В Пангодах много «чудаков» — людей творчески богатых, новаторов по сути, искренне и зачастую бескорыстно желающих что-то изменить в лучшую сторону. Наша задача дать им дорогу — пусть получают радость от своего творчества, пусть увлекают, «пробуждают» окружение.

Я опять отвлеклась от темы ДК — вы так думаете? Нет, все по теме… Кстати, вы никогда не смотрели на наше здание со стороны и чуть сверху? Вид «Юбилейного» напоминает сказочные корабль и замок одновременно. Я вижу в этом добрый знак…

Татьяна Ивановна производит впечатление энергичного жизнерадостного, увлеченного человека, но никак не суеверного… Я сказал ей об этом. Она, оценила шутку, но попробовала ответить серьезно:

— Верю только в добрые приметы. Например, после открытия ДК обнаружилось, что здание стоит несколько «нелогично» (лицом не к собственному парку и даже не к дороге, а как бы во двор с деревянными домами). Я не верю, что эта архитектурная неувязка как-то серьезно определяет настоящее и будущее культуры в поселке, и жизнь это уже подтвердила. Ведь главное то, что внутри — душа нашего ДК. А у души, я думаю, нет фронта и флангов. Она или есть, или нет ее.

ГОВОРИТЬ НА ОДНОМ ЯЗЫКЕ

Тамара Васильевна Шкурдина говорит, что курс на педагогику выбрала еще в пять лет. Науки давались легко, десять классов школы закончила в пятнадцать лет. Казалось бы, дальше должно было случиться то, к чему готовила себя с младенческого возраста. Но здесь в судьбе произошел небольшой зигзаг: Тамара с успехом закончила техникум, получив специальность… технолога по элеваторам.

— Это была случайность, которую до сих пор трудно объяснить, говорит Тамара Васильевна. — Но я честно прошла положенную после окончания учебного заведения «отработку» и лишь после этого поступила туда, куда мечтала — в педагогический институт. Получив диплом, стала преподавателем русского языка и литературы.

Через несколько лет по обстоятельствам она перешла в детский сад, чтобы пристроить туда своего ребенка. Первое время тосковала по школе, плакала по ночам. Потом привыкла.

— Так вот получилось: пошла в детский сад из-за своего ребенка и осталась там на всю жизнь — тоже, по большому счету, из-за ребенка, но уже не только своего… Словом, из-за детей. Работа пришлась по душе — со временем стала логопедом. Может быть оттого, что увидела детей, которым больше, чем остальным сверстникам необходимо внимание, нужна моя помощь.

Двенадцать лет назад подруга уговорила ее приехать на Север, вкусить «свободы». Где, как она уверяла, Тамара Васильевна сможет до конца раскрыться, где отношения между людьми свежи, лишены «перспективного», на несколько лет вперед, расчета. И где еще, оказывается, есть настоящая, земная, романтика!.. Шкурдина, как ни странно для нее самой было, поверила в рассказ и прониклась необходимостью испытать то, чем уже несколько лет жила ее давняя подруга. Она приехала в Пангоды и устроилась в детский сад.

— Когда знакомилась с детьми, рассказала им, что я такая-то, буду работать у вас логопедом, учить вас правильно разговаривать. Спрашиваю затем их: а кем ваши папы и мамы работают? Они молчат. Я расшифровываю: ну, что они на работе делают? Они мне, сорок человечков, нестройным хором отвечают: «Де-е-еньги!» Я чуть не заплакала…

Нет, Тамара Васильевна не разочаровалась в Севере: работа увлекла, люди вокруг прекрасные. Она считает, что в принципе сбылось все то, что обещала ей подруга. Под конец трудовой биографии сформулировала для себя нехитрую формулу, известную, как она прекрасно понимает, скорее всего, очень давно: дети являются производным времени, которое «творят» взрослые.

— Раньше позовешь детей сказку читать, они все бросают и бегут к тебе, усаживаются, затихают. А сейчас — что вы! У них — телеки-видики-джойстики, сиди на кнопочки нажимай, думать не надо и в то же время нервам щекотно. Да, в наше время мы тоже любили телевидение, что-нибудь приключенческое, например, «Дети капитана Гранта». Что такое сейчас для многих из них подобный фильм? — Примитив! Ни тебе убийств, ни ужасов, ни безнаказанной жестокости. Нет, это не возрастное брюзжание: я не о том, что лучше — наше «старое» или их «новое». Я о том, какие чувства в человеке пробуждает и воспитывает окружающая действительность.

— Думаю, — заключает свой рассказ Тамара Васильевна, — задача нас, взрослых, все силы приложить к тому, чтобы не было патологического разрыва между поколениями, чтобы мы и дети говорили на одном языке.

МУЗРЕВОЛЮЦИОНЕРКА

Наталья Ивановна говорит чуть напевно, иногда руки согласно волнам речи мягко взлетают с подлокотников кресла и, сделав несколько плавных движений, как послушные крылья, смиренно возвращаются на место.

Отца Натальи Ивановны Шур, офицера, после Отечественной войны направили служить в Сумгаит. Там, у Каспийского моря, в солнечном Азербайджане и появилась на свет Наталья, выросла, вышла замуж, там родился ее сын.

— Мы с мужем никогда не планировали уезжать насовсем, — говорит Наталья Шур, — нам там было так хорошо, как бывает хорошо людям только на Родине. Мысль приехать на Север подзаработать появилась в конце семидесятых.

Первое время они жили в районе самостроя, в «Нахаловке», на окраине поселка, сейчас это географический центр Пангод. Когда «Нахаловку» ликвидировали, пришлось перетаскивать вагончик на новое место. Причем, в этом не было большой технической сложности: балки строили на санях, сваренных из прочных толстых труб, и даже проушина для возможной транспортировки «безпогрузочным», прицепным способом делалась сразу же. Сейчас, живя в квартире, муж Натальи иногда говорит: ну ее, эту квартиру, лучше бы в балке остались жить — ничем не хуже, никакого соседства через стенку, сам себе хозяин, как в собственном доме (даже дворик был). Мне кажется, есть в этом доля здорового лукавства — от квартиры на Севере еще никто не отказывался.

В год, когда Наталья Ивановна, учитель музыки с десятилетним стажем, появилась в Пангодах, музыкальная школа была лишь в пожеланиях, мечтах местных жителей. Для мужа работы хватало, а вот с трудоустройством Натальи, как и со многими тогдашними северными женами, были проблемы. Пришлось учиться новой специальности, окончила курсы операторов котельной, стала, попросту говоря, кочегаром.

— Жутко было подходить к котлам: все гудит и пышет жаром, даже стены, а внутри этого страшного тела — пылающая преисподняя. Первый раз разжигала котел — чуть не взорвался он, так мне показалось. Может, я чего не так сделала — оно как ухнет!.. Приборы там разные, трубки с этого котла чуть не послетали. После этого напарница, хорошая женщина, мне говорит: близко сюда не подходи и руками своими «рояльными» ничего не трогай. Так вот и работали дальше, я на вторых ролях.

Потом появилась музыкальная студия — что-то типа любительского кружка.

Несколько энтузиасток с музыкальным образованием, волею разных судеб оказавшихся в маленьком северном поселке, взялись, как они были уверены, за большое дело для настоящего и будущего своих нынешних земляков. Работали первый год на общественных началах, бесплатно, в свободное от основной работы время. В тех условиях это был единственный наглядный способ доказать, что в Пангодах есть люди, желающие и умеющие работать музыкальными преподавателями, и что пангодинцы готовы обучать своих детей настоящей музыке.

Не имея собственных помещений и инструмента, студия, тем не менее, работала. Сейчас многие ветераны Пангод говорят, что такое было возможно только в эпоху зарождающегося поселка, когда активисты какого-либо новшества чувствовали себя первопроходцами, верили в себя, в тех, в кто рядом, в результаты своего жертвенного труда. Признаться, у меня иное мнение о пангодинцах: энтузиасты, «чудачеством» которых приумножается живая природа Пангод, были, есть и будут.

Интересным был процесс «создания» музыкальной студии, само действо, которое ознаменовало, зафиксировало: студия — есть! Этакая полутайная вечеря. А если конкретно — сели пангодинские музреволюционерки за чашкой грузинского чаю, посчитали, сколько их, потенциальных преподавателей. Пальцев на одной руке вполне хватило. Пианино имелись на некоторых предприятиях Надымгазпрома, руководители разрешали их использовать, но только в некоторые дни и только в светлое, рабочее время суток. Вечером «залы» использовались профсоюзными массовиками. Худо-бедно, но культурная жизнь на «производствах» не замирала: устраивались вечера отдыха, детские утренники и т. д.

Первые уроки…

— До-ре-ми — большой пальчик переставляй — фа-соль!..

Наталья учила первым гаммам маленькую шестилетнюю девочку, одну из первых северных учениц, которая во время урока однажды соскочила со стула и побежала к маме, ожидавшей за дверью. Теперь на занятия эту крошку водил отец, «товарищ Аверин», монтажник из ПМК. Вот и сейчас Аверин сидит в углу комнаты, пытается читать, клюет носом, борется с усталостью. Сразу после работы, видимо и поесть-то толком не успевает перед тем, как вести дочь «на музыку».

Занятия проходили в красном уголке Пангодинского АТП, на втором этаже металлического здания, первый занимали ремонтные мастерские. Можно представить, сколь немелодичные звуки доносились оттуда: что-то пугающе стукало, скрежетало, визжало. Да и само пианино, казалось, из солидарности с родными производственными стенами пыталось досадить своим «интеллигентным, больно грамотным» арендаторам. Сто лет не знавшее умных рук настройщика, весело фальшивило, отвечая на прикосновение не только неумелых детских, но и грамотных пальцев Натальи. Этот «музыкальный ящик», пропахший как кабина водителя, табачным дымом, всегда невинно улыбался желтыми зубами, кое где оплавленными от когда-то успешно затушенных окурков. И все-таки Наталья любила свой единственный инструмент…

Сегодня, в понедельник, «ящик» улыбался необычно щербато. Некоторые клавиши топорщились, чрезмерно возвышаясь над своими бедными собратьями, две наоборот «запали» и не подавали при нажатии признаков жизни. Видно, «вечер отдыха автомобилистов» удался на славу. Пока папаша раздевал девочку и усаживался в уголке с книгой, Наталья открыла крышку, поправила упавшие молоточки. Пробежала пальцами по «ступенькам тротуара», и, выслушав жалобу деревянного друга, начала урок. Как хорошо, внизу притихли индустриальные шумы, тишина.

— До-ре-ми, — большой пальчик переставляй!..

«Бух!»

Наталья вздрогнула.

Это выпала книга из рук уснувшего на стуле товарища Аверина.

В конце учебного 1985 года комиссии Надымгазпрома и отдела культуры надымского горисполкома проанализировали работу любительской музыкальной студии. Как результат — в сентябре в одном из высвободившихся поселковых зданий, одноэтажном строении, открылся подготовительный класс на тридцать учащихся — пионерный класс первого в истории Пангод музыкального учебного заведения. Это была победа!

В настоящее время в музыкальной школе постоянно обучается более трехсот юных пангодинцев.

— Музыкальной школы сегодня катастрофически не достаточно, Пангоды уже морально готовы к тому, чтобы иметь школу искусств! — говорит Наталья Ивановна.

Мы сидим вечером в учебном классе, который также служит ей, завучу пангодинской музыкальной школы, «административным» кабинетом. Здание старенькое (то самое, первое), слышимость «хорошая»: кое-где еще идут поздние уроки. Наталья Ивановна сидит возле темного, со светлыми потертостями на углах, не нового пианино…

— Требования жизни опережают нас, и если не реагировать на этот бег, пангодинцы безнадежно отстанут. Ну ладно — мы, взрослые! У всех нас была настоящая, полноценная, как нам всегда казалось, — вечная родина, где не было ощущения временности нашего там пребывания. Там мы сформировались — на «вечных» для той территории традициях. Это прекрасно, потому что именно традиции ставят каждого человека и все общество в нравственные рамки, делая жизнь относительно спокойной и предсказуемой. Думаю, вы понимаете, я говорю это в первую очередь применительно к Пангодам. Какими традициями воспитываются наши дети, которые с мала слышат, что родители вскорости с Севера уедут, что вот бы получить квартиру там, где потеплее, поуютнее? А я скажу: они воспитываются тем, что еще в нас, в их родителях, сильно, что от нас еще остается (но время-то, их время, убегает вперед!). Плюс эрзац-культура телеэкрана. Словом, процесс неуправляем. А что мы можем им «безошибочно» предложить?..

Как уже неоднократно в течение беседы, Наталья Ивановна волнуется. Ее беспокойство выдает нерезкая, музыкальная жестикуляция, голос мягко вибрирует. Она уверена: есть то, что несет в себе вечную мудрость веков, которое расшифровывается для разных поколений по-разному — в гармонии с данным временем. Это — искусство. Поэтому, приобщая к искусству детей…

ЧТО ТАКОЕ ИНТЕЛЛИГЕНТНОСТЬ

Когда Людмила Давыдовна Марченко, одна из ведущих преподавателей музыкальной школы, сказала, что приехала в Пангоды из Керчи, я поймал себя на мысли, что, наверное, подспудно ожидал подобной информации о месте проживания этой женщины до Севера. Потому что первая ассоциация: город-герой… Потому что Людмила Давыдовна во внешнем облике и словах несет печать чего-то, может быть совсем недавно, многими забытого — строгой, вне влияний моды, интеллигентности, уверенной гордости за свою историю, за собственные знания, за дело (не за зарплату!), которым занимаешься… Того, что для одних — изыск, а для других — анахронизм. И про одно, и про другое можно сказать — «к сожалению».

Она долго не могла привыкнуть к северным условиям, и дело было не в климате и бытовых трудностях.

— Контингент детей сильно отличался от того, к которому я привыкла, говорит Людмила Давыдовна. — Но потом разочарование прошло. Я быстро разглядела, что разница между северными и «земными» детьми обусловлена, так сказать, не генами, а различными «стартовыми» возможностями. Поняла, что, наверное, в этом и есть наше, педагогов, предназначение — свести эту пресловутую разницу к нулю. В основе осуществления этого, при наших условиях, может быть только напряженная, буквально ежеминутная работа с детьми, применение самых прогрессивных методик преподавания и личных, особенных для каждого учителя, приемов работы. Я в этом уверена и поступаю именно так.

После одного из концертов в музыкальной школе я поделился с Марченко своими наблюдениями, основанными не только на концертных, и не только в черте района, впечатлениях: дети Надыма и Пангод, как и все дети, талантливы, но ведут себя в «свете» скованно. Что делать? Она ответила:

— Они ведь смотрят на нас, берут пример — это наши маленькие копии. Мы должны сами стать свободнее, раскрепоститься. — И значительно добавила: — Но в определенных нравственных и моральных рамках. Это и есть интеллигентность… Ведь мы этого от них хотим?

«РИСКОВАННЫЙ» ИНСТРУМЕНТ

Эльмира Айкавартовна шутит: на Севере чувствует себя прекрасно, потому что мама сибирячка, да и сама Эльмира родилась и провела первые годы детства в Кемеровской области. Потом была Армения, город Кировокан, впоследствии разрушенный землетрясением…

Эльмира закончила музыкальное училище и затем стала членом музыкальной семьи Амирханянов: муж выпускник Ереванской консерватории, его отец известный в свое время скрипач-исполнитель (Эльмира с гордостью показывает фотографию Арама Ильича Хачатуряна, подписанную великим композитором на память ее свекру). Муж подался на Север, как и многие, за заработками, но не по «музыкальной» дороге — приехал на Ямбург в качестве… помбура. Для жены нашлась работа в Пангодах и вскоре семья окончательно осела в поселке газовиков.

Эльмира Амирханян — первый с начала основания и пока единственный преподаватель по классу скрипки пангодинской музыкальной школы. Она вспоминает:

— В первые годы существования школы отношение к нам было… — как бы это сказать? — трепетное. Мы часто выезжали с концертами на предприятия, выступали в подсобных помещениях, рядом с производственными цехами — шум, гам, дым, пар — а мы играем. Чтобы выступить перед газовиками, грузили на машину пианино и ехали на газовые промыслы…

Класс скрипки начинался с трех учеников — не отдавали родители своих чад на этот «рискованный», слишком академичный инструмент: предпочитали фортепиано, баян, аккордеон — ближе, надежнее. Сейчас желающих больше, у Амирханян постоянно занимаются около двадцати юных скрипачей, приходится ограничивать набор. Эльмира считает, что возросший интерес к скрипке это производное от изменившегося демографического состояния Пангод — поселок перестал быть, условно говоря, «рабочим» — социальный спектр значительно расширился, в частности, увеличился «гуманитарный» слой.

— С другой стороны, — замечает Амирханян, — раньше случалось больше необычных, «ярких» учеников. И это тоже, на мой взгляд, следствие изменившихся приоритетов у населения, и у детей, в частности, в плане выбора занятия и образа жизни вообще. Работа должна кормить, — куда от этого денешься! Мои примеры — рядом со мной: муж стал бизнесменом, сын связывает свое будущее с техникой. Так заканчиваются музыкальные династии… Конечно, — завершает Эльмира, — «бытие определяет сознание», а искусство, как правило, удел бессребреников — и все же, и все же!..

Я ВАМ НЕБО ПОДНИМУ…

Любовь Владимировна Головко приехала на Север вслед за мужем в начале восьмидесятых. Первые впечатления довольно неоригинальны для прибывавших в Пангоды, — песчаный поселок с горсткой двухэтажных деревяшек. Как и многих тогда, буквально «раздавило» низкое пасмурное небо. Ей казалось, что она задыхается в этом бескрайнем, но парадоксально замкнутом пространстве.

Не в радость была комната в «тараканьем» общежитии, куда заселилась чета Головко с дочкой. Решила про себя Любовь Владимировна: нужно уезжать, это не жизнь! Соседский мальчик четырех лет, с которым они подружились, узнав, что новые друзья скоро уедут, заплакал: «Тетя Люба, не уезжайте, я вам небо подниму!..»

Когда Любовь Владимировна вспоминает этот случай, у нее начинают блестеть глаза… Она на секунду замолкает, и потом говорит короткую фразу:

— Мы остались…

Автору этих строк довелось работать на том предприятии, где начиналась северная биография Головко. Новый инженер по технике безопасности запомнилась строгой, но при этом какой-то необычайно чистой и женственной в своем белом халате — форме, совсем не обязательной для ее должности.

Дело в том, что до Севера, в Донецкой области, она работала инженером по ТБ в медицинском учреждении, оттуда и привычка не только к внешней аккуратности, но и повышенные требования к порядку и дисциплине.

Вечерами Головко стала преподавать в местном отделении учебно-курсового комбината Надымгазпрома. Через год ей предложили должность руководителя этого пангодинского филиала, где она успешно работает и по сей день. Коллеги по работе характеризуют Любовь Владимировну как демократичного начальника; требовательного, но справедливого и человечного.

КАЗАК ВЕЗДЕ КАЗАК

Когда я впервые встретился с есаулом Федором Георгиевичем Балакаревым, главным пангодинским казаком, то начал разговор с того, как однажды летом в Краснодаре довелось видеть фотографа с наряженным казачком. Сия пара активно предлагала прохожим за умеренную плату сделать колоритный снимок на память. Надо полагать, казак был бутафорский…

Я спросил Балакарева без обиняков: можно ли быть уверенным, что сейчас передо мной настоящий казачий сотник, куренной атаман — должностное лицо законной структуры?

Федор не обиделся, он прекрасно понимает, что мои сомнения справедливы: слишком много в последнее время появилось сообществ — от сект до партий, само существование которых либо дань моде, либо способ самоутверждения (морального или материального) небольшой группы лиц. Его вступление было обстоятельным:

— Тюменское линейное казачье войско, в состав которого входит Обско-Обдорская полярная казачья линия (Салехард, Надым, Уренгой), является структурным подразделением Сибирского Казачьего войска и действует в рамках законов РФ, на основании Устава, зарегистрированного главой администрации Тюменской области. Все серьезные решения казачьих кругов освящаются благословением священника Русской православной Церкви. Наша деятельность строится на основе демократии, православия, веротерпимости, уважения к национальным традициям всех народов, духовного и военно-патриотического воспитания молодежи, территориального общественного самоуправления.

Откуда они, нынешние казаки Крайнего Севера? Ведь коренных жителей, принадлежащих этому сословию, в Надымском районе нет.

Все дело в том, уверен Федор, что казак везде казак.

Сам он кубанец. Его прадеды, воины Майкопского отдела Всекубанского Великого войска, вместе с другими надельными казаками, основали в 1862 году на берегу реки Курджин станицу Курджинскую. Каждый имел надел (отсюда надельные) в десять десятин земли, на каждом из которых обязательно пашня, луг, лес. К тому же, казаки были освобождены от подушной подати, государственного земского сбора. Но самая главная привилегия — воевать во славу России, защищать границы Родины, усмирять непокорные народы. Не случайно, что по одной из версий, имеющей монголо-татарские истоки, слово казак значит: ко — броня, зах — граница. Станицы на Адыгее ставили не как попало — ими как бы «разбивали» цепи черкесских аулов. В конце концов, через поколение, соседи переставали быть противниками и становились кунаками. Но одновременно (наступало кровавое двадцатое столетие) кончалась «человеческая» жизнь казаков…

В двадцатом году казачество как сословие было упразднено, началась реализация доктрины «ликвидации казачества как класса», «расказачивание». Деда Федора спасла его молодость, он просто не успел до 1918 года «провиниться», стать «штатным» воином. Его брата, в числе тридцати наивиднейших казаков станицы, порубали в лесной балке. Сбросили в яму, присыпали землей. Дед рассказывал, что казачки шли на смерть молча и покорно — это было условием того, что их семей не коснуться репрессии, жен и детей не расстреляют и даже не отправят в Сибирь. Комиссары слово сдержали…

И все же довелось деду в полной мере испытать казацкую воинскую долю. Началась Великая Отечественная и, как было характерно для того периода, вспомнили об отверженных. Воевал он в составе Кубанской казачьей дивизии. Домой вернулся без ноги.

Живым остался и его молодой сын, Георгий Балакарев, который служил в морской пехоте, освобождал Керчь. После войны Георгий женился, появилось пятеро сыновей, в числе которых был Федор.

Отец занялся относительно вольной для колхозной системы работой — был табунщиком. При Хрущеве выяснилось, что лошади в таком количестве стране не нужны, многие конные заводы ликвидировались. Балакаревы перестроилась, нашли-таки дело стоящее: возвели теплицы — подспорье семейному бюджету, отдушина для подрастающих сыновей, унаследовавших от предков тягу к самостоятельности, к делам полезным и по душе. Но в середине восьмидесятых грянула «перестройка» с ее «перегибами»: «борьба с нетрудовыми доходами» отобрали подкупольные огороды, содрали с них пленку и стекло… Великий терпелец — русский народ! Станичники — без лошадей, без земли… Подавались, как прежде, потомственные казаки кто куда в поисках воли. Был в их числе житель станицы Курджинской Федор Балакарев.

Взговорил Ермак Тимофеевич: …Наступает зима холодная Куда ж, братцы, мы зимовать пойдем? Нам на Волге жить? — Все с ворами слыть! На Яик идти? — переход велик! На Казань идти? — грозен царь стоит Грозен царь Иван, сын Васильевич! Он на нас послал рать великую — сорок тысячей… Так пойдемте ж мы — да возьмем Сибирь!.. (Из песни уральских казаков)

…Прошел как-то по центральному телевидению сюжет про Ямбургское газовое месторождение. Федор загорелся, но северных зацепок не было, поэтому просто написал письмо: Москва, Останкино… Особенно не надеялся. Но ответ пришел. Телевизионщики дали адрес Пангодинского АТП (Федор по специальности автомеханик). Дальнейшая переписка с автопредприятием, в результате семья Балакаревых оказалась в Пангодах Надымского района.

Здесь его заметил казачий атаман Надымского округа, предложил стать наказным (назначаемым) атаманом Пангодинского куреня. Куреня, которого еще не было. По сути, это было предложение взять на себя создание соответствующей структуры. Федор согласился, стал собирать вокруг себя потомственных казачков, выходцев из разных регионов страны.

Дальше рассказ есаула Федора Балакарева о делах пангодинских, в которых просматриваются проблемы общие, характерные для всего казачества, и, наверное, отчасти, всей страны.

— Да, современное казачье движение опирается, в первую очередь, на потомков казачьих родов и выходцев из традиционных казачьих территорий, но членами нашего войска могут стать также люди, практической деятельностью связанные с казачеством, признающие Устав. Это, конечно, не означает, что мы принимаем всех подряд. Могу сказать за свой курень. Принцип у нас «лучше меньше, да лучше». Если в течение испытательного срока выясняется, что человек пришел к нам за удостоверением, которое впоследствии может пригодиться, например, для получения (исходя из Устава) полагающегося каждому казаку земельного надела, то мы с таким расстаемся. Я уже не говорю о поведении каждого из нас в обществе. Мы хотим, чтобы нас уважали не только за шашку и нагайку.

… Нас особенно беспокоит молодежь. Она развращается чуждой идеологией, на вершине которой — «золотой телец». Она уходит в преступность, в пьянство, в наркоманию. При таких размахах расширяющейся трагедии спасти народ может только он сам — через организованные, массовые, сильные движения, основанные на законе, духовности, вере. Казачество отвечает всем этим требованиям. Мы будем бороться за нашу молодежь — и оперативным искоренением причин пагубного влияния, и привлечением в наши ряды самой этой молодежи. На этом пути мы будем взаимодействовать со всеми здоровыми силами, будь это государственные, профессиональные структуры или общественные образования.

…Из чего будет складываться материальная основа для деятельности казачьего куреня? Каждый из нас платит вступительный и ежегодные взносы. Мы можем заниматься производственно-хозяйственной деятельностью, принимать пожертвования. Исторически предназначением казачества была государственная служба. Исходя из этого планируется работа на основе контрактов с властями и руководством предприятий по охране автомобильных и железных дорог, трубопроводов и других объектов, поддержанию общественного порядка. Заработанные средства пойдут для покрытия издержек, на развитие, на благотворительность. Кстати, одна из ближайших задач — постройка в Пангодах Храма православной церкви. Усилиями надымского казачества и с благословения владыки Тобольско-Тюменской епархии в географическом центре поселка уже установлен закладной камень и Святой крест, создан церковный совет.

… За десятилетия люди отвыкли от того, что казаки должны носить традиционную одежду. Многим близок дух казачества, но применительно к себе они не надели бы нашу форму. Мы постоянно сталкиваемся с подобными вопросами. Обычно я говорю примерно так: вот в Узбекистане местный житель ходит в тюбетейке или чалме, носит чапан и не стесняется ни одежды, ни того, что он узбек. Нам же стыдно одеться в русскую одежду и называться русскими. Это печально. Молодежь, которая свободна не только от многого хорошего уже, но и, слава Богу, от плохого или закостенелости — еще, это наша надежда.

С шестнадцати лет юношей начинают верстать (принимать) в казаки. Приобщение к казачеству происходит уже в семье. Как быть подросткам не из казачьих семей, но желающим стать казаками? В системе Тюменского линейного казачьего войска предусмотрена возможность создания кадетских, в том числе морских корпусов. Но это дело будущего. Пока же пангодинским подросткам я бы советовал больше общаться с нашими детьми, дружить с ними, приходить в наши семьи. Могу обещать, что никто не останется без внимания.

На прощание Федор Георгиевич показал мне армейскую фотографию сына и сказал гордо: «Казак!»

Я также удостоился чести держать в руках его оружие: казацкие шашку и кинжал.

И все же самым замечательным и, как мне показалось, знаковым была демонстрация семейной балакаревской реликвии — пороховницы прадеда, сделанной из бычьего рога, отполированной годами. Федор, видя мою благоговейную реакцию, «добивая», сказал с гордостью: «Ты думаешь, она пустая! Нет!..»

Он осторожно приоткрыл крышку и отсыпал на ладонь горстку черного порошка.

Фраза просилась сама собой, и я не мог ее не произнести: «Есть порох в пороховницах?!..»

ВОПРОС САМОУВАЖЕНИЯ

Осознанная биография Сергея Сергеевича Фесенко полностью укладывается в историю развития Пангод, куда он приехал молодым специалистом сразу после окончания Брянского института транспортного машиностроения в 1973 году. До того, как стать главным инженером Надымгазпрома, Фесенко прошел практически все инженерные ступени — от инженера-наладчика до начальника основного пангодинского предприятия — Медвежинского газопромыслового управления.

— Газопромысловое управление участвует во всех сферах жизни Пангод, так сложилось исторически, — говорил Сергей Сергеевич еще в свою бытность начальником МГПУ. — Но та же история показала, что уровень этого участия, интенсивность, искренность, степень восприятия всеми структурами МГПУ проблем поселка как своих собственных, ведомственных, — зависит от отношения к этому первого руководителя.

Фесенко считает, что будущее Пангод — это небольшой город районного подчинения. И это не «титульный», а качественный вопрос. Только имея «локальную», самодостаточную систему жизнеобеспечения, когда Пангоды будут снабжены набором всех минимально необходимых структур (например: суд, прокуратура, адвокатура, ГАИ, банки и т. д.), человек здесь перестанет чувствовать себя «маленьким». Как это, к сожалению, бывает, когда ему приходится за какой-нибудь справкой или иной несущественной услугой ехать в город. Но, конечно, самодостаточность не значит замкнутость, наоборот откроются новые возможности для плодотворного общения, сотрудничества с районом, округом, другими регионами страны.

Нет никакого сомнения, что это рано или поздно произойдет, и Пангоды поменяют свое статусное название — поселок — на более ему подходящее: город. Но насколько быстро это свершится, в решающей степени будет зависеть от самих пангодинцев — от их неравнодушного, искреннего, творческого отношения к своему населенному пункту, ко всему, что в нем происходит. Да что там! — к самим себе! Ведь, в конце концов, это вопрос самоуважения.

СЕВЕРНЫЕ АНОМАЛИИ

Северная биография у Ивана Георгиевича Точилкина начиналась зимой 1975 г в Надыме. Трудился электромонтером в строительном управлении, строил железнодорожные мосты на трассе Надым — Уренгой, которая пролегала по старой, «сталинской», узкоколейке. Вспоминает, что целы были тогда еще «зековские» землянки, которых множество попадалось на пути строителей.

Когда дошли до Пангод, Точилкина приметил начальник поселковых энергетиков, пригласил работать в энергетический цех. Требовалось жилье для «воссоединения» с семьей, ожидавшей вызова уже два года, и Иван Георгиевич согласился. Дали комнату в холодном деревянном общежитии, где зимой замерзала вода на полу, — и это считалось удачей для того времени…

То время было действительно другим, уверяет Точилкин, и говорит это исходя не из философской истины, что «времена» никогда не повторяются, а ориентируясь на какие-то абсолютные, безотносительные параметры, позволяющие ярко сравнивать «ранний» и «поздний» Север…

— Север всегда был «аномалией» в стране, — объясняет Точилкин, поэтому многое в нем является понятным только нам, его современникам.

Он вспомнил веселый, даже тогда, случай: в одном из магазинчиков ОРСа каждому покупателю спиртного продавали «в нагрузку» несколько килограммов бананов и цитрусовых, которые являлись «неликвидами». Возле магазина на улице стоял большой мусорный ящик, в котором в результате и оказывались дары тропической природы. Покупатели уходили довольными. Время «почти сухого» закона, просуществовавшего в Пангодах практически до восьмидесятого года.

Точилкин стал первым руководителем зарождавшегося в 1977 поселкового района электрических сетей. Инженерно-техническим работникам платили, как тогда водилось, меньше, чем электромонтерам. Под «сетевой район» было выделено дощатое помещение (через фанерную стенку — поселковая прачечная) на отшибе Пангод, своими силами бригада доводила его до приемлемого вида: утепляли, делали мастерскую и т. д. Предстояла серьезная работа по приемке в эксплуатацию ВЛ-110кВ, которая должна была обеспечить электроэнергией газовые промыслы «Медвежьего», впереди ждала полная электрификация населенного пункта газовиков. Так начиналась история РЭС — одного из основных подразделений энергетической службы Надымгазпрома на переднем крае добычи медвежинского газа.

Потом начались тяжелые годы эксплуатации линий и подстанций, аварии, выезды по ночам, бессонные сутки. При любой нервной работе он никогда не мог бурно, «для разрядки», выражать свои чувства, кричать, ругаться… Десять лет назад не выдержало сердце — почти год пришлось пробыть «на больничном». Видно сказались северные аномалии…

Недавно Иван Георгиевич Точилкин по представлению Надымгазпрома был награжден медалью второй степени ордена «За заслуги перед Отечеством». Сейчас он работаем заместителем начальника управления «Пангодыэнергогаз», у истоков которого находился долгие годы и был одним из главных его создателей.

НАША БАБУШКА

Эту добрую женщину называют просто и ласково: «Наша бабушка». А трудиться ей приходится на нескольких работах — сторожить, убирать помещения и т. д. Хотя ей одной хватило бы и пенсии…

Минчанка Александра Васильевна Кривонос приехала в Пангоды в начале восьмидесятых, где уже проживала семья ее дочери, трудоустроилась… До заслуженного отдыха оставалось совсем немного. Но… Несколько лет назад в результате трагических обстоятельств на руках у Александры Васильевны оказались два малолетних внука. Сейчас старшему уже семнадцать лет, младшему двенадцать. «Хорошими ребята мои растут», — со спокойной гордостью говорит про своих внуков бабушка, заменившая им мать и отца, — «грех жаловаться».

Она вообще никогда ни на что не жалуется. Рассказывая свою историю, за исключением понятных моментов, — улыбается и неустанно подчеркивает, что все у нее хорошо, со всеми проблемами она справляется, на здоровье не жалуется. На судьбу роптать — последнее дело, так человеку природой предначертано: пока жив — должен за кого-то отвечать и не надеяться на покой.

— Вот старшенький думает дальше учиться, в Москву его буду отправлять, — рассказывает, опять не без гордости, Александра Васильевна. А на немое удивление собеседника весело добавляет: — Ничего! Выучу, вытяну! — И заканчивает шуткой: — Ну, пять-то лет я уж как-нибудь проживу…

— А потом что же? — в тон ей спрашиваю я.

«Наша бабушка» лукаво улыбается:

— Ну, а там подумаю — младшенький подрастает!..

АФГАНКА

…Брезентовая стена, переходящая в такой же скошенный невысокий потолок. Елка, украшенная блестящими этикетками, конфетами, вместо звездочки-макушки — пляжная женская панама. Стол на четверых, молодая женщина с серьезными внимательными глазами.

— Шампанское открывали по московскому времени? — спрашиваю, чтобы выйти из грустной паузы.

— Конечно, — она улыбается и откладывает фотографию в сторону, — но сначала по кабульскому!

Татьяна Викторовна Шибаева — старшая медсестра пангодинской больницы, москвичка. Однажды в жизни сложилась ситуация, когда нужно было уехать из дома, из родного города — подальше, хоть на край света. В 1981 году тридцатилетняя сотрудница Первого медицинского института имени Сеченова Татьяна Шибаева заключила договор на работу за границей.

В столице Узбекистана был сборный пункт для «афганцев», так называемая «пересылка», где формировались группы на авиарейсы «туда». Итак, Москва, Ташкент («пересылка», военный аэродром, десантный самолет) — Кабул.

Солнце такое же, как в Ташкенте, обычная пассажирская суета, но мужчин в военной форме — каждый второй.

Когда входила в маленький пыльный, пропахший горячим бензином автобус, увидела автомат… Обычный «Калашников», сталь со стертой местами вороненостью, трещинки на желтом прикладе, перекрученный ремень. Просто лежал справа от водителя-солдатика на панели, закрывающей мотор, вместе с солнцезащитными очками, отверткой и сигаретами.

Впервые за все время, с момента принятого решения об отъезде в Афганистан, похолодело на сердце: ведь на войну приехала! Это было впечатление, а уж потом, гораздо позже, вывела формулу: когда оружие обычная вещь, значит война.

— Афганистан только начинался, — рассказывает Татьяна Викторовна. Инфекционное отделение советского военного госпиталя тогда располагалось под Кабулом, в горах, близ кишлака, который все называли Хай-Харана, и представляла из себя палаточный лагерь-больницу примерно на тысячу койко-мест. В палатке были настелены дощатые полы, установлены кровати в два яруса, над всем этим возвышалась сама стандартная брезентовая конструкция. Зимой в каждой палатке ставили одну-две железные печки-«буржуйки», топили углем.

Штат медиков, также живших в палатках, состоял из четверых врачей и двенадцати медсестер, в числе которых была и Татьяна Викторовна.

С началом жары — наплыв больных-инфекционников. Гепатит, брюшной тиф, дизентерия… Солдаты поступали изможденные, тоненькие, как спички, с выгоревшими волосами, кожа даже не просто черная, а какая-то жуткая, с пепельным налетом. Многие рассказывали, что часто подразделениям приходилось подолгу находиться в горах отрезанными от основных военных частей, когда еду и воду им сбрасывали с воздуха: бывает, попадут, бывает, нет… А водички попили сырой или съели чего-то несвежего, и все, приехали…

Собственно о повседневной работе Татьяна Викторовна рассказывает мало, как бы вскользь. Ловлю себя на мысли, что вряд ли может быть иначе: память, возвращая в яркий отрезок жизни, наводит, прежде всего, на дух времени, на конкретных людей, на сильные впечатления.

— Ну, хорошо, — соглашается моя собеседница, шутливо нахмурив брови, — давайте в цифрах.

— По нормам в рабочую смену под присмотром медсестры должно было быть не более двадцати четырех человек. Реально, летом, больных было несколько сотен. И всех нужно обойти, каждому дать лекарство, «подозрительным» измерить температуру, а градусников всего десять штук. В день ставили по сорок-пятьдесят капельниц. Разумеется, каждого необходимо выслушать, если нужно, что-то записать. Уже не говорю о поддержании порядка, гигиены. Спасибо, помогали солдаты из числа выздоравливающих.

Но, надо сказать, отношения между людьми, обитавшими в госпитале, были далеки от идиллии. Например, меня поражала жестокость наших больных военнослужащих по отношению друг к другу. «Старики» избивали «молодых» до полусмерти — и это в больничной-то палате, где, казалось бы, все равны! Парнишка запомнился один. Только с того света возвратился — дизентерия, а тут его так избили!.. В Ташкент полумертвого отправили. Вроде жив остался, но комиссовали. Что бы матери сказали — погиб при исполнении?.. И не поверила бы? Поверила бы….

Зарплатой получали ежемесячно 200–250 чеков, часто меняли их на местные афгани, мы их называли «афони», покупали на базарчиках и в дуканах (магазинах) овощи, фрукты, молоко и, вообще, все то, чего не было в чековых магазинах.

Она призналась, что часто снится Кабул, что окажись сейчас там, найдет любое знакомое место. Тогда это был, несмотря ни на что, мирный город. Люди своеобразные, со своими понятиями и обычаями, но открытые и добрые.

— Дуканщики все хорошо говорили по-русски. Если пришел с намерением сделать покупку, перевернут все на прилавке и складе вверх дном, чтобы клиент выбрал то, что по душе. И обязательно нужно что-нибудь купить, хотя бы мелочь какую, безделушку. Во второй раз ты уже гость, постоянный клиент. Руку к сердцу: «Ханум, заходи!..», чаем угостят.

Женщин видела и в парандже, а в основном одежда у них современная, но обязательно черные чулки, руки и шея закрыты. Ну и мы, советские женщины, уважая традиции, одевались примерно так же.

Вот интересный случай запомнился. Однажды, летним днем, выяснилось, что из нашего лагеря идет машина в город за покупками. Я выходная, как была в сарафане, так и села в автобус. Приехали, зашла в универмаг, вдруг кто-то меня ущипнул за руку, потом за другую. Смотрю — мужчины-афганцы. Укоризненно молча головой покачивают, мол, непорядок. Пришлось пойти в автобус одеться «потеплее».

Перебирая забавные случаи, Татьяна Викторовна оживает, исчезает, как мне кажется, вечная грустинка в глазах, а прежде чем рассказать о том, как довелось увидеть фрагмент «призыва» в местную армию молодых афганцев, долго смеется:

— Подъехала грузовая машина к дому, солдаты правительственной армии, сарбазы, заходят в дом, забирают молодежь, усаживают в кузов, идут за следующей партией. Те, которые в кузове, начинают перелезать через борта, разбегаются…

Внезапно, как очнувшись, вспомнив о чем-то важном и совсем не смешном, останавливается, вздыхает и говорит медленно и тихо (веселье уже не возвращается к ней до конца нашей беседы):

— У моей подруги был сын, — она смотрит на меня внимательно, наверное, пытаясь угадать, правильно ли я ее понял. И немного помолчав, продолжает: — Когда через два с половиной года я вернулась в Союз насовсем, этот мальчик еще маленький был. Помню, глажу его по головке, а матери его говорю: молись, чтобы Афган поскорее кончился. А вырос… война в Чечне…

— Как проводили будни, помимо работы? Читали, фотографировали. Телевизоров не было. Впрочем, однажды кто-то все же привез телевизор из воинской части, насмотрелись индийских фильмов да боевиков… В Союзе тогда еще этой ерунды не было… Вообще же, везде жизнь. Ведь даже на скудной почве что-то растет, движется по заведенным природой законам. Вот и из нашей четырехместной палатки — одна в Афганистане вышла замуж и уехала с мужем на родину, а вторая в двадцать два года умерла от дизентерии…

Признаться, планируя знакомство с Татьяной Викторовной Шибаевой, я надеялся получить ответ на вопрос, как женщины-добровольцы попадали на ту войну.

— Каждая из нас приезжала туда зачем-то или уезжала туда от чего-то. Как всегда и везде.

Я поспешил согласиться: действительно, ведь война — это тоже часть жизни.

— Да, — подтвердила она, уточнив по-своему, — всего лишь часть ее…

Трудно было по интонации уловить причину этого уточнения: «всего лишь» — как относительно малая и далекая часть прожитого и уже пережитого, или как упрек настоящему, сделавшему войну своей, уже настолько обыденной частью?

Я не задал своей собеседнице обычный свой вопрос: как она попала на Север, — посчитав его излишним и даже почему-то неуместным.

БЕЗ БАРЬЕРОВ

Он часто курит. Пожалуй, слишком часто для молодого человека, которому немногим более двадцати лет от роду. Признаться, после его рассказа даже трудно писать, что выглядит он еще моложе, — но это так. Где ранние морщины, резкость в движениях, горящий взгляд? — ничего этого нет. Одет строго, но просто, ровно причесан, несколько необычно для его ровесников короткие послушные волосы на пробор. Ничего необычного, если бы не руки, постоянно, хотя не быстро, «тасующие» два-три предмета — пачку сигарет, зажигалку, окурок.

Говорит, что трудно спать, бессонница, а если все же забывается, то ненадолго — просыпается от тяжелых снов. Приходится выпивать водки или коньяку. И это ему-то, который пару лет назад не знал, что такое выпить спиртного. Разве что на выпускном вечере…

Он был «положительным» учеником по понятиям учителей пангодинской средней школы номер два, и послушным ребенком в семье, доставлявшим родителям только радость. Поступил в Тюменский университет, там же «пришел к Богу», стал прихожанином общины христиан-евангелистов, принимал участие в мессионерских поездках по стране. Это, он полагает, был светлый период его жизни, когда она, жизнь, была наполнена ясным смыслом. С учебой что-то не заладилось, видимо от того, что подспудно чувствовал, что выбрал не ту специальность. Решил повременить со студенчеством, «созреть» для правильного выбора. Как и полагается по возрасту, пошел в армию.

Сергей Гордиенко после «учебки» служил командиром танка в одной из сибирских танковых бригад. До демобилизации оставалось полгода…

— В ночь со второго на третье января 1995 года нашу часть подняли по тревоге, повезли в Новосибирск. В военном городке построили, командование обрисовало ситуацию. Не знаю, наверное, не везде солдат спрашивали, хотят ли они в Чечню, только нам вот предложили: кто желает — шаг вперед… Конечно, я тогда не представлял, что это будет за война, какими будут методы ее ведения. Это сейчас «легко» анализировать, кого-то упрекать, кого-то оправдывать. Но в тот момент, когда я делал этот шаг вперед, я точно знал, что Чечня это Россия, а тот, кто нарушает целостность России — ее, а значит и мой, враг. Пусть мне докажут, что солдат в нормальной стране должен думать иначе! Да, есть в этой военной истории виноватые, но в одном уверен простой солдат ни в чем не повинен. На нем нет ни сраму, ни греха… Я опускаю в своих рассуждениях мародерство и жестокость к мирным людям — то, что в избытке имеется и в нашей повседневной «мирной» жизни… В каждом большом городе за сутки убивают несколько человек, и делают это не солдаты срочной службы и не боевики… И там — «шакалили» те, кто просто из подонков рода человеческого, не брезгующие «падалью», независимо от национальной и войсковой принадлежности.

В этот же день нам, кому предстояло лететь на боевую задачу (тогда еще никто не называл это войной), выдали оружие, переодели во все новое, накормили до отвала — никогда так не кормили… Дали политическую «вводную», генерал-ветеран вкратце рассказал, как нужно воевать в городских условиях. Это был тот недолгий период времени «чеченской» эпопеи, буквально часы, когда мы чувствовали, что нужны стране, армии. Больше, до самого «дембеля», такого не повторилось ни разу.

…В Кабардино-Балкарии, в военном перевалочном лагере, из вновьприбывших «сибиряков» сформировали команды, и на неопределенное время оставили не у дел, как показалось танкистам, практически забыли. Между тем, эшелоны периодически уходили в сторону Грозного. Экипаж послал Гордиенко, командира танка, к начальнику лагеря с просьбой: хотим определенности, отправьте нас. Офицер посмотрел на Сергея с грустным удивлением и сказал: ну, что ж, как раз экипажа в одной роте не хватает, собирайтесь.

— Нас настраивали: берите воду здесь, заливайте фляжки, любые емкости, в Грозном все отравлено, есть-пить нельзя… Прибыли на место. Это был старый укрепрайон дудаевцев, недавно у них отбитый, на окраине города. Первые впечатления мрачные: грязь по колена, близкая стрельба, рядом остановились две машины «Урал», одна с ранеными, другая с трупами — до верху, до самого тента… «Старики» сказали, что ежедневно «Уралов» таких, с «двухсотыми», штук пять-шесть. Посоветовали: кокарды и все блестящее снять — снайперы работают днем и ночью. И еще сказали: ну, танкисты, если живыми останетесь, значит, заговоренные, потому что… смешное у нас командование — кто же на танках в городе воюет! Подошел полковник, из «афганцев»: ребята, настраивайтесь на настоящую войну — это не Афганистан, это хуже.

Их опять оставили «в покое», не поставив никакой задачи, не выделив техники. Наконец, на настойчивые вопросы танкистов ответили: вон стоят подбитые, с небольшими неисправностями машины, выбирайте, два-три дня на ремонт — и в бой. Когда ставший на время их танк Т-72 был готов, Сергею сказали: завтра на Белый Дом.

— В район центра города наш взвод (три танка) прибыл к вечеру. Ночевать в машинах нельзя — артобстрел, коротали ночь в подвале одного из домов около рынка. Там впервые увидел тех, кто «переживал» долгие месяцы войны в подвалах: пожилые люди, дети… Запомнилась восьмидесятилетняя старушка. О чем она думала — жалела о том, что дожила до этих лет? Сейчас я понимаю: воюют не народы, воюют бездарные политики, не умеющие решать вопросы по-человечески, но пребывать в скотском состоянии, в том числе убивать друг друга, приходится простым людям…

Один раз пришлось сбегать от подвала к танку — получили приказ настроить радиостанцию на нужную волну. Площадка простреливалась. Сергей бежал до своей машины, как он говорит, пригнувшись, со скоростью звука. Несколько раз выстрелил снайпер, «неудачно». Когда Сергей бежал обратно, зацепился ногой за проволоку — в это время выстрел снайпера, — упал, быстро вскочил и вскоре был в безопасности. Через несколько дней в одной из подвальных ночлежек морской пехотинец спросил его удивленно: вы, танкисты, как и ваши танки, бронированные, что ли?

— И рассказывает мне, что в такой-то день в таком-то месте видел, как танкист бежал от своего танка в укрытие: «Снайпер в него попал, а он вскочил и еще быстрее побежал! И так три раза! И что бы ты думал — ни царапины!» Выяснили, что тот «неуязвимый» это я. До сих пор смеюсь, когда вспоминаю рассказ морпеха.

… Итак, утром пятнадцатого января приказ — взводу выехать в район Белого дома. Одна машина не завелась, команда сообщила: «Замерз двигатель». Вторая, в которой находился комвзвода, лейтенант, запустилась, но тоже обнаружилась какая-то серьезная причина… Не берусь никого судить… Не знаю. Мне все равно сейчас. В общем, поехал один наш танк.

Подъехали к командному пункту, я выскочил для получения приказа. Подошел генерал, строго начал: «Итак, лейтенант!..» Я говорю: «Товарищ генерал, я — сержант». Он в лице изменился: «Как — сержант?! А где офицер?» — Потом смягчился, покачал головой, махнул рукой: — «Ладно, сынок, пойдем, покажу, что нужно сделать». Тут же я встретил своего друга-танкиста с прежнего места службы, Мишу Засыпкина, обнялись, перебросились несколькими словами, и пошли двумя танками на Белый Дом, правда, с разными боевыми задачами. Моим заданием было — разрушение верхних этажей конференц-зала.

…Расположились в танке. Затихли, как бы присели «на дорожку». Экипаж просит (они уже знали, что я верю в Бога): командир, Серега, помолись за нас всех. (Чем я оправдывал грядущее нарушение Святых Заповедей? Я в этом определился еще когда шел в армию: власть на земле — от Бога, и мы должны подчиняться этой власти.) Помолился. Ребята молчали… Мне кажется, что и они молились, только по-своему. Все веруют, только не все об этом знают.

… Я впервые стрелял по реальной цели. Впечатления от тех минут первого боя ни забыть, ни передать невозможно. Это чувство обладания нечеловеческой силой, единения с ней… какой-то нечеловеческий восторг и страх одновременно, ощущение себя на острие, на самом кончике чего-то самого важного в мире — какого-то такого момента, действия… Ужасного, но необходимого. Как будто это не из пушки, а из меня вылетают снаряды… Грохот… Я кричал, орал! Мне казалось, что мой нечеловеческий рев слышно за пределами танка…

Мы отстрелялись, отъехали под прикрытием наших стрелков в основное расположение.

От Мишкиного танка остались одни катки и башня, которая отлетела на несколько метров: машину «подстрелили» из гранатомета, лишив возможности нормально двигаться, а затем добили прямой наводкой из пушки, внутри взорвался боекомплект… Что осталось от пацанов? — зола и пар…

Встречали нас в лагере так: «О! Неужели вернулись?!» Весь город был в подбитых танках, БТРах, БМПэшках. После того боя у наших, нами отремонтированных танков, нашлись «настоящие» хозяева, у нас их забрали. У моего механика после боя открылась язва, его увезли на вертолете, не знаю, где он, что с ним. Дослуживали мы уже в роли пехотинцев.

«Бывшие» танкисты строили землянки для жилья на окраинах города («Стал неплохим строителем», — полушутя говорит Сергей), охраняли объекты. Однажды наткнулись на дудаевский склад боеприпасов и продовольствия. Набрали коньяку и мешок грецких орехов. По ночам, чтобы согреться, делали «горячий» напиток: в большую кружку на одну треть насыпали растворимый кофе, затем столько же сахара, все это заливалось коньяком — получалось «сытно, тепло и весело». Вообще, питание было скудным: на сутки получали на человека банку тушенки, две банки каши и четыре сухаря. Еще днем от пайка оставалась половина отдавали старикам на улице. Днем и ночью боролись со снайперами. С наемниками-иностранцами высокой военной квалификации «встречаться» не приходилось, видимо они выполняли у дудаевцев более серьезную работу, а вот «контакты» с бывшими и настоящими соотечественниками, воюющими на той стороне, не были редкостью в те дни.

— Встречалось достаточно много украинцев, судя по уровню организации, целые подразделения. «Белые колготки» — реальность, это женщины из Прибалтики, в основном специалистки по спортивной стрельбе (биатлонистки и т. д.). Ребята поймали одного русского мужика. Однажды попалась молодая женщина-москвичка… Как с ними поступали?.. Пощады не было ни с нашей, ни с другой стороны, во всяком случае, мы знали, к чему надо быть готовыми. Друг мой, Коля Дмитрук, всегда носил пулю «для себя»: сделал на ней соответствующие надпилы, притупил — получилась разрывная, чтобы наверняка… Я всегда брал с собой гранату РГД-5 — тоже не для боя, для себя.

Когда подошел «дембель» Сергей Гордиенко и многие с ним предложили командованию: дайте нам новые танки — и мы останемся. По какой-то непонятной логике (может быть — по отсутствию логики) той войны их предложение оставили без внимания, а эшелоны все подвозили и подвозили необстрелянных полугодков, многим из которых предстояло стать «золой и паром». Ведь это был всего лишь май девяносто пятого.

— Там оформляли документы на награды, отправляли куда-то наградные листы… Знающие люди шутили: ребята, не беспокойтесь, лет через пятьдесят награды все равно вас найдут. Я знаю — может быть и раньше, когда наши голоса или жизни понадобятся какому-нибудь очередному вождю. Какие награды! Когда уезжали, никто по-мужски руки не пожал, даже спасибо ни у кого язык не повернулся нам сказать…

Я, конечно, еще мало прожил, но чувствую, что, несмотря на все, самое чистое — да-да! — в моей жизни уже минуло, осталось «там». Я многое перестал понимать, вернее, — принимать, в этой «гражданской», «нормальной» жизни. Просто не хочу. Иначе — зачем я пережил все это? И страна — вместе со мной? Ладно, войну проиграли, массу людей угробили, но хоть что-то должно от этого для всех нас остаться!

По дороге домой, в Тюмени, заглянул в бар. Сижу, пью коктейль. Зашли какие-то… Как их называют — рэкетиры, мафиози или блатные? Все посетители испугались, я — нет… Они мне: ну, ты чо, крутой, что ли? Я отвечаю: нет такой категории людей. Им стало интересно:

— Ну, а ты, например, по-твоему, кто?

— Я — живой.

— А еще какие бывают?

— Мертвые…

Я стараюсь не ходить в рестораны, боюсь — во хмелю чека переклинит, кому-нибудь горло перегрызу.

Думаю, в ближайшее время следует ожидать всплеска преступности. Потому что если мы, такие, не нужны своему государству, то это не значит, что не нужны никому. Когда ехал обратно, в поезде подсели ребята, предлагали работу «для настоящих мужчин» — обещали квартиру в областном городе, хорошие «бабки». Мы им нужны — умеющие то, что нормальному человеку — не дай Бог. Мы — «без барьеров».

… Думаю, для нас, десятков тысяч «чеченцев», есть два пути: либо мы объединимся и станем нормальной частью нормальной страны, частью, которая будет сильнее любой мафии, — либо растворимся в нынешнем бардаке, в том числе — в самой этой мафии.

Сейчас Сергей Гордиенко работает охранником службы безопасности Пангодыгазорса, пытается объединить ветеранов Чечни, создать и узаконить в Пангодах подразделение соответствующей региональной ассоциации. Сам пишет, доказывает, ездит в Тюмень, Салехард. Хочется верить, что такой человек, как Сергей — думающий и целеустремленный — преодолеет все преграды и осуществит то, к чему поставил цель на ближайшее будущее. А в дальнейшем он уже не видит себя вне армии, в которой, как он считает, сформировался определенным, единственно приемлемым для него образом, где пока еще присутствует порядок, и которая является несомненным, даже для нашего времени, олицетворением и оплотом государства. Собирается поступать в высшее военное танковое училище.

К финалу нашей беседы у меня уже оформилась концовка этого очерка, примерно такая: «Думаю, все мы желаем, чтобы будущее армии, не „любительской“, а профессиональной, в которую идут по доброй воле, осознанно, было за такими людьми, как Сергей Гордиенко. Которые уже сейчас оживляют для всех нас, соотечественников, привыкших к старым лозунгам и оглохших от новых, такие слова, как — солдатская совесть, офицерская честь, страна…» И все же в этом рассказе последними остаются такие слова Сергея:

— Я не хотел становиться военным. Думал, спокойно отслужу, ни в кого, разумеется, не стреляя, и займусь на «гражданке» мирным делом, просто мирским, но угодным Богу… Но: война!.. И когда уезжал оттуда, считал, что в жизни не возьму больше в руки оружия… Однако вот, решил стать офицером. И теперь уже не знаю — то ли война тому причиной, то ли такой мир?..

МЕДИЦИНСКИЕ ИСТОРИИ

— Муж написал: «Татьяна, приезжай, условия неплохие — зал, кухня!..» Оказалось, вагон на две семьи. Тогда уже двое ребятишек подрастало… Стали жить, работать. Я устроилась по специальности, медсестрой в амбулаторию. Фельдшер «Скорой помощи» Татьяна Ивановна Глушкова рассказывает о своих первых днях в Пангодах, — вероятно, как и у всех «начальных» северян, нелегких, — очень спокойно. Или достаточно много времени прошло, или действительно тогда трудности имели несколько иное, чем сейчас, измерение? — Председатель профкома советовал: напиши заявление на квартиру, авось когда-нибудь получишь. Я ему: да вы что! — только три года, подзаработаем и уедем в свой Северный Казахстан! Ну, словом, все у нас складывалось, как и у многих.

В сентябре 1981 года в поселке официально открылась служба «Скорая помощи», Татьяна Глушкова поступает туда фельдшером. Она вспоминает:

— Начинали с одной в дежурную смену. Сама себе и диспетчер, и фельдшер, и медсестра, и санитар. Вся «Скорая» — это вагончик на берегу речки, никаких условий, холодной воды нет, горячая — из батареи отопления. В качестве «кареты» первое время дежурила бортовая машина «ГАЗ-51», иногда давали «бетономешалку». Естественно, больных могли перевозить только в сидячем положении, некоторых пешком «привозили».

В ночь с 21 на 22 апреля 1982 группа пангодинских медиков, вместе с надымскими коллегами, принимала участие в оказании помощи пострадавшим от аварии на ГП-7. Была там и Глушкова:

— На тот момент, когда мы приехали, обнаружили уже 14 трупов, они лежали в одной комнате, помню среди них был ребенок возрастом до года. Людей продолжали разыскивать. Пострадавших много. В том помещении, где работала наша бригада, они лежали плотно, один к одному. Ожоги, обморожения… Запомнился молодой парень, в спину которого буквально въелась его собственная расплавленная синтетическая рубашка. Ставили капельницы, как могли облегчали страдания. Дальше больных отправляли в Надым, Тюмень. Долго бились над обмороженной девочкой семи лет. Моей дочке тогда было столько же — я в те мгновения об этом думала, и потом не забыла, и всегда помню. Когда перестало биться сердце, долго оживляли… Не спасли.

…Татьяна Ивановна вздохнула, ненадолго замолчала. Затем задумчиво, безотчетно провела ладонью перед глазами — то ли поправила упавший локон, то ли отогнала грустное воспоминание. Улыбнулась и предложила:

— Давайте, я вам лучше что-нибудь веселое расскажу!

Она рассказала. История оказалась не очень веселой в буквальном понимании, но на фоне предыдущего рассказа навела на мысль, подтвердила давно слышанное, что самое главное для человека — быть живым-здоровым. Тогда и что-то досадное, происшедшее в прошлом, со временем становится забавным, а если очень «постараться», то и веселым. Особенно, если это «что-то» связано с молодостью, с другими, более светлыми воспоминаниями.

— … Это было под самый Новый год 31 декабря. Я сопровождала роженицу в Надым. Отвезла ее в горбольницу — и обратно с носилками в аэропорт, думала, успею… Народу, как ни странно, много было, сесть негде. Вот так и встретила Новый год — в зале ожидания, на подоконнике, на пару с носилками. Только второго января попала домой, там все, слава Богу, нормально, меня ждут… С Новым годом, говорю, семья!.. Смешно, правда?

В ЧЕМ СЧАСТЬЕ?

— Двадцать лет назад моего будущего мужа, водителя Надымского КАВТа, послали на уборку урожая в Голышмановский район, там он встретил меня, сельскую акушерку, «очень молодую специалистку», выпускницу Ишимского медучилища… — так начинает свой рассказ о северной жизни одна из старейших (только по стажу!) работниц пангодинской медицины, фельдшер «Скорой помощи» Татьяна Николаевна Пушкарева.

Сразу после свадьбы молодожены Пушкаревы приехали в Пангоды, стали жить в «бытовке» деревянного общежития — жилье не ахти какое, зато отдельное, у многих супругов тогда и такого не было. Водителям в то время работы хватало — трасса, как бездна, только «давай-давай». А вот Татьяне первые месяцы пришлось трудиться не по специальности, устроилась кухрабочей на медвежинской стройке, как сейчас помнит — в столовой «Куста № 9». К работе с напряженным ритмом привыкла быстро, можно было «расти» дальше, но насовсем оставаться в ОРСе не собиралась, чувствовала — не ее это призвание, тянуло в ставшую уже родной медицину. Наконец, счастье улыбнулось, ее приняли медсестрой в пангодинскую амбулаторию. За всю медицинскую практику каких только случаев не произошло, особенно в пору работы в «Скорой помощи», но почему-то самыми запоминающимися оказались из первого года. Рассказывая об одном из них, Татьяна Николаевна, на вид очень серьезная и собранная женщина, с трудом сдерживает смех:

— Вызов в общежитие, комендантша встречает у крыльца: «Таня, будь осторожна, у мужика белая горячка „открылась“, никого не впускает, здоровый черт. Я ему сказала, что, мол, сейчас невеста твоя придет, открой…»

Подошли к двери, она — тук-тук: «Миша, невесту привела, открой, она хорошая, послушает только, укольчик сделает, витаминчик даст!» Впустил, большой такой, но как ребенок… Я укол сделала, уходить — а он не выпускает: невеста, мол!.. И куда комендантша-то делась! Придумала тоже «невесту» на мою голову. Кое-как выскочила, дрожу вся. Восемнадцать лет всего тогда было, маленькая, худенькая. Девчонка!..

Да, повторяет Татьяна Николаевна, сами были, как дети, а «настоящих» детей было раз-два и обчелся. Дружили крепко, сейчас, наверное, так не дружат. Ходили друг к другу в гости, играли в какие-то игры, на санках по поселку гоняли. В одежде, в том числе и женской, все было просто: шапки-ушанки, валенки, «костюмы метеоусловий», больше известные тогда как «куртки буровиков». Ну, — полушубок «крытый», если холодно. Мужская дубленка — вообще роскошь!

Пушкарева уезжала по «вызову», я на бегу спросил: как насчет «палат каменных» — нажили за двадцать-то северных лет? Татьяна Николаевна бросила на ходу:

— Квартира в щитовом финском доме — вот и все «палаты»! — побежала к машине, обернулась, сказала веселее: — Детишек нажили, двое их у нас, большие уже!.. До свидания, не болейте!

ЗАВЕДУЮЩАЯ

На сегодняшнее утро заведующая детским садом «Теремок» Татьяна Анатольевна Доброзорова заказала сантехника. Уже несколько дней кряду повариха жаловалась на «плачущую» батарею отопления:

— Татьяна Анатольевна, я банки устала подсовывать, пол на кухне постоянно в лужах!

Сантехник пришел к обеду, когда пищеблок уже работал в полную мощь, по коридорам разносился аппетитный запах творожных вареников. Был слесарь слегка навеселе, за дело взялся лихо:

— Так, — сказал, не глядя на заведующую, но блестя глазами на молоденькую розовощекую повариху, — ничего перекрывать не будем. Немного гаечку ослабим, подмотаем и тогда затянем, навечно. Все будет хоккей. Фирма веников не вяжет… — И заключил, отвернувшись к батарее, гремя инструментом, уже серьезно, почти сердито: — Правда, и триста «прямого» тоже не платит…

Татьяна ушла к себе в кабинет, села писать табель. Ее слегка поташнивало, была она на седьмом месяце, под сердцем толкался желанный для них с мужем Дениска. Хотелось, чтобы он был таким же веселым, как его мать, и таким же мужественным, как отец.

Она не любила, когда мужики по-бабьи разговаривали о деньгах. Вся мужественность улетучивалась. «Триста прямого»! А вот большинство женщин на Севере и не мечтают о трехстах рублей оклада — предельной суммы, на которую накручиваются «полярки» и коэффициент. Но работают и не ропщут: поварихами, учителями, воспитателями — кто скажет, что эта работа мед? Особенно здесь…

Что касается ее, то, решаясь ехать в Пангоды, о деньгах она думала меньше всего. Ведь в материальном плане и «на земле» жилось неплохо.

Костромская область, город Шарья. Здесь Татьяна закончила педучилище. В учебном заведении она получила не только теоретические знания, но и опыт работы с коллективом — все годы учебы председательствовала в профкоме, в который входили и студенты, и преподаватели. О серьезности этой общественной работы говорит то, что после выпуска Татьяны никто не потянул эту должность «по совместительству» — пришлось в штатном расписании училища заводить единицу «освобожденного», оплачиваемого профорга. Наталью заметили в Гороно и сразу после получения диплома восемнадцатилетнюю молодую специалистку назначили заведующей одного из детских садов.

Три года перед Севером она поработала инспектором отдела народного образования по дошкольному воспитанию.

Да, Татьяна уехала на Север не за деньгами. В этом факте для нее тогда не было ничего необычного, но все же в глубине души сомневалась: такая ли она, как все? Ведь многие вокруг шутят: «За туманом едут только дураки!..» Позже, когда узнала северян, поняла, что за меркантильной бравадой, за напускной грубостью, за показной иронией — за всем этим, как за панцирем, находится то, что почему-то принято старательно скрывать от посторонних глаз: сентиментальность, ранимость, душевная щедрость. А поняла она это как раз потому, что человечность скрыть невозможно.

Нет, далеко не все, и Татьяна в их числе, поменяли юг на север ради «грошей».

Если рассуждать очень общо, то одних забросила сюда романтика, других, действительно, — нужда…

Бывший ее одноклассник, будущий муж, приехал в Пангоды в 1974 году, работал в одной из самых известных строительных организаций района — СУ-39, силами которого возводились технологические и бытовые объекты месторождения «Медвежье» и вахтового поселка Пангоды. Как один из первопроходцев, начинавших обживать поселок и имевших право выбора, где возводить свое жилье, он взял место на высоком берегу речушки. Вскоре здесь вырос добротный домик, который и балком-то не хотелось называть. Но на Севере так повелось: раз на скорую руку, из того, что бог послал — значит балок. Был там и сарайчик, и палисадник, и банька.

…Она с сыном приехала к нему теплым сентябрем семьдесят девятого. Сухая осень томно грустила медленными, желто-оранжевыми красками, другой берег речушки казался счастливой брусничной сказкой, сулящей избавление от суеты, от неопределенности, обещающей покой и тихую вечную радость. Неужели это и есть Север?.. Ведь это же блаженная обитель, которую, видимо, еще до конца не открыли для себя южные люди! А когда откроют — хватит ли всем места на этом самом краю земли?

…Первые минуты возле их, теперь уже общего, домика: ее голова на крепком плече мужа, его рука гладит голову стоящего рядом мальчика… Тяжелое марево буйного северного заката, на глазах — слезы…

До зимы оставалось немного и они жадно ловили последние мгновения ненадежного осеннего тепла, способного в одночасье смениться полетом «белых мух». Ужинали во дворике, который начинался от стены балка и заканчивался темной водой песчаного берега. Ближе к сумеркам по гладкому парному зеркалу вместе с отражением луны начинали плавать ондатры…

Где теперь все это? Сейчас, через много лет, приходя на то место, где стоял их балок, чтобы вспомнить первые месяцы на Севере, Татьяна старается не глядеть под ноги, на чумазый берег, на захламленную ржавую воду. Она смотрит на другую сторону, где иногда в желтом увядании нет-нет да блеснет красным спелая брусника. А еще лучше смотреть выше макушек деревьев, на закат, он точно, в отличие от многого, остался таким же, как и много лет назад…

На второй день набежали соседки — одна, вторая, третья… Такие же молодые, как и Татьяна. Принесли кто сковородку, кто кастрюлю, кто ведро. Спать не на чем было — дали матрац, одеяло. Дружное это было место! Или время?… Ходили друг к другу без приглашенья. Если по берегу разносился запах выпечки, то все балковое население обжитой речушки знало, что сегодня все встретятся на вечерних пирогах. Уходили к соседям, не закрывая своих дверей — на всякий случай, вдруг кто из знакомых придет с другого края поселка.

Муж до сих пор шутит: тебя, мол, Татьяна, несколько лет Пангоды ждали, чтобы детсад открыть. Действительно, через несколько дней после ее приезда открылся в поселке первый детский садик. Назвали его «Теремок». Татьяне повезло, стала одной из первых пангодинских воспитательниц. А через несколько месяцев уехала на Большую землю первая заведующая, Татьяну вызвали в Надым, сказали: принимай сад. Работа была знакома, к тому же хотелось творчества, которое здесь, в суровых условиях северного становления, реально виделось в том, что многое предстояло сделать для этих мест впервые. Такая вот ей выпадала возможность счастья первопроходца — быть первой. И не просто первой — нужной. Поэтому она не раздумывая согласилась.

Пангодам в конце семидесятых без детского сада уже задыхались. Поселок из вахтового пункта месторождения «самовольно» перерос в обыкновенный, семейный. Доля детского населения приблизилась к «земным» нормам, вставал вопрос: принимать ли женщинам активное участие в жизни Пангод, то есть работать, или быть для них неизбежным балластом. Да, выбирать приходилось именно по такой дилемме — ведь жить «долговременно холостыми» мужчины больше не желали, вахтовалась уже сравнительно малая часть работников, остальные трудились здесь постоянно, поэтому правдами и неправдами привозили жен и детей.

«Теремок» построили добротно, но из того материала, который на тот момент для этих целей был, и по упрощенному проекту. Одноэтажное деревянное здание внутри было выполнено по школьно-классному принципу: общий коридор и игровые комнаты без раздевалок и спален. Детей раздевали в коридорах. На время «тихого часа» в комнаты заносили раскладушки… Если смотреть на все это строгим глазом, то — сплошные нарушения норм и правил. Но ведь жизнь на Севере сама по себе — нарушение и даже, на взгляд многих, насилие над природой человека. Впрочем, есть и другие мнения. Можно говорить все что угодно о том, что уже свершилось…

Сад был рассчитан на восемьдесят детей. Но эта цифра для нужд пангодинских родителей была катастрофически мала и «Терем» с первых дней заработал с двойной перегрузкой. Когда Татьяна Доброзорова стала заведующей, функционировало четыре группы по сорок детей в каждой. Так как часть пангодинцев работала на трассе, появилась и группа «круглосуточников». Получить в Пангодах место в детсаду было очень непросто. За каждым предприятием закреплялось определенное количество мест, таким образом, очередная вакансия появлялось только в результате перехода какого-либо ребенка — «теремковца» в разряд школьников. Этот недостаток, как и другие дефициты, характерные для того времени, были источником конфликтов между работниками и руководством, просто между людьми. Нервотрепки доставалось и без вины виноватому персоналу «Теремка». С первых дней работы в роли заведующей Татьяна стала добиваться расширения детского сада. В результате через несколько лет вырос пристрой основных и вспомогательных помещений, площади увеличились почти вдвое, родители вздохнули свободнее.

Для раннего Севера характерно, что многие большие дела творились неспециалистами, каждые трудолюбивые руки годились — лишь было бы в них желание освоить новое, зачастую сложное ремесло. Но «Теремок» исключение: специалистов с педагогическим образованием и опытом работы в школах и дошкольных заведениях хватало с избытком. Составляли их в основном женщины, приехавшие сюда за мужьями, поэтому «избыток» неприятно сказывался именно на них, так как мужчины-педагоги, если они были невостребованными в своей области, гораздо легче находили себя в другом деле, на производстве. Три воспитательницы, трудившихся под началом более молодой Натальи, до Севера, как и она, работали заведующими детских садов. Этот фактор, наряду с прочими объективными, постоянно заставлял ее предъявлять к себе повышенные требования. Потом, с годами, значимость фактора уменьшилась, а повышенные требования — остались, но стали просто естественным ее состоянием.

… В кабинет, постучавшись, вошел Слава Петров, мальчик из старшей группы.

— Татьяна Анатольевна, я пришел!.. — он набрал в легкие воздуха и широко раскрытыми глазами уставился на заведующую.

Татьяна удивленно подняла брови:

— А почему так рано, Славик? Тебя что, мама раньше забирает?

— Нет, — громко выдохнул мальчик, — просто я очень хорошее дело сделал! А то вечером забуду!..

Петров пришел с ежедневным отчетом. Такую форму контроля над этим «неуправляемым» ребенком назначила Татьяна, когда от него стали отказываться воспитатели. «Слава о Славе» шла уже по всему поселку — он отставал от остальных детей по всем показателям, отличался агрессивным поведением. Учителя из школы Доброзорову предупредили: этот ребенок вряд ли сможет у нас учиться, постарайтесь убедить родителей, пока не поздно, определить его в какую-нибудь спецшколу «на земле». Родители, когда услышали об этом, схватились за голову, мамаша прибежала в слезах: Татьяна Ивановна, помогите, спасите ребенка!

Ох, и намучилась с ним Татьяна! Но результаты уже были налицо. Спецкурс воспитания, который она специально для него разработала, очень скоро дал плоды. За год поведение выправилось, появились первые успехи в поготовительной учебе. В этом году Славик, даст Бог, пойдет в школу. Родители не нарадуются. Но на всякий случай Татьяна пока оставила из «спецкурса» ежедневные отчеты, «отчеты хороших дел».

— Ну, хорошо, давай, пока не забыл, — строго, но спокойно произнесла Татьяна, борясь с легким головокружением, — но, учти, вечером все равно придешь, отчитаешься. Все-таки начнем как обычно: что ты сегодня плохого не делал? — она положила руки на круглый живот и прислушалась к Дениске внутри себя, при этом продолжая внимательно смотреть на Славика.

Славик немного разочарованно почесал затылок и начал:

— Я сегодня не дрался с пацанами, не выбегал без спроса в коридор. Эта… не принес в группу сигареты…

Из коридора донесся истошный крик поварихи:

— Спасите! Их же там током поубивает!..

… Струя кипятка ударила из ремонтируемой батареи, сантехник, ошпаренный, бросив инструмент, отскочил в ужасе в сторону, прижался к стене, повариха, мокрая, визжа, выскочила в коридор. Горячая вода била в электроплиту, из нее со скрежетом вылетали снопы электрических искр и шипя падали на пол, превратившийся в огромную лужу. Через минуту пар заполнил все пространство кухни, выклубил в коридор, застелился по потолку.

Татьяна, придерживая живот, забежала на кухню. Сквозь пар были видны только сверкания в районе плиты. Она пригнулась к полу, где пар был не очень плотным, заметила у дальней стены ноги сантехника и две пары женских ног. Наверное, нянечки зашли на кухню послушать болтовню «фирмача», мелькнуло у нее в голове. Люди были отрезаны от выхода с одной стороны плитой, а с другой — струей кипятка, рвущейся из батареи.

Татьяна, прикрыв ладонью глаза и держась другой рукой за стенку, добралась до электрического щита, который располагался в углу кухни. Нащупала ручку, потянула на себя. Дверца оказалась запертой. Татьяна схватилась за ручку обеими руками и яростно рванула ее на себя, дверь с громким хрустом распахнулась. Оказывается, здесь тоже вовсю искрило. Татьяна вспомнила, представила устройство щита: в глубине алюминиевые шины, ближе к дверце череда коричневых автоматических выключателей с торчащими пластмассовыми кулачками-приводами. Автоматов много, какой надо отключить, где он хотя бы приблизительно расположен — неизвестно. В глазах стало совсем темно, ноги подкосились, Татьяна почувствовала, что теряет сознание. Времени не оставалось. Была не была, она ткнула растопыренной ладонью туда, где по ее предположению находились самые верхние автоматы. Удачно, вот они. Нащупала кулачки приводов. Подняла вторую руку, сцепила ладони в замок, захватила верхние приводы и, прижавшись всем телом к щиту, стала опускаться к полу. Защелкали выключаемые автоматы, «петля» соскользнула на следующий нижний ряд приводов…

Искрение прекратилось, сантехник перемахнул через электроплиту, побежал в теплоузел, перекрыл общую задвижку. Вскоре все стихло.

Когда к Татьяне подбежали, она сидела в воде возле щита, прислонившись головой к нижним автоматам. Первое, что она увидела, открыв глаза, были плавающие вареники…

Через два месяца у Татьяны родился крепенький мальчик, второй сын Дениска. Друзья шутили: «Электриком будет!» А еще через несколько месяцев, не «догуляв» срок декретного отпуска, заведующая Татьяна Анатольевна Доброзорова, вместе с сынишкой, пришла в «Теремок» и приступила к работе.

Я ВСЯ В ДЕТЯХ

До Тюменского севера была Байкало-амурская магистраль, там начиналась одиссея семьи Коротковых, отлучившая их от солнечной родины, Украины, на долгие годы. Будучи учителем, Светлана Николаевна на БАМе привыкла к другой, более спокойной работе, но как только приехала в Пангоды, поняла, что все-таки выбор судьбы она сделала тогда, когда после школы поступила учиться в Кировское педучилище…

Сегодня завуч средней школы Короткова вся в работе с детьми. Она горячий поборник идеи, что нет детей неспособных (есть неспособные воспитатели) и все дети достойны того, чтобы государство в лице школы обеспечивало их, абсолютно всех, достойными условиями для получения хотя бы полного среднего образования.

— Я убежденный сторонник формулы: «Лучшее — враг хорошего», говорит Светлана Николаевна, рассуждая на тему нынешнего образования. Потому что хорошее это уже действующая система, а лучшее — всего лишь идея, но которая уже отрицает существующее. Приглядитесь: практически все положительное в сегодняшнем образовании — это то, что еще не успели сломать, от старого. Загляните в «новое», уже живущее под вполне благой идеей, — элитные школы и т. п. далеки от «элитного» уровня, но самое печальное, что там учатся зачастую, увы, не самые одаренные дети — может быть от того, что отбор там не по способностям воспитанников, а по некоему другому. Подобное можно сказать и об учителях — тех, кто ушел в разнообразное «туда» и тех, кто остался здесь, в бедной (во всех смыслах), но самой массовой и доступной школе… Пока, слава Богу, нельзя сказать, что лучшие — ушли.

Светлана Николаевна любит повторять слова московского профессора Ю.М.Калягина, изучающего мировые системы образования, который говорит, что в России нужно было лишь осторожно добавлять изюминки к хорошей булочке это, разумеется, о школьном образовании.

— Этот ученый констатирует, что американцы в последние годы усиленно изучают для прикладного применения именно бывшую советскую школу, которая в их представлении является единственным примером системы, которая могла бы удовлетворить требованиям развитого демократического общества, — делится Короткова впечатлениями о последней командировке в столицу. В заключение беседы она пообещала подготовить подборку детских сочинений, написанных шестиклассниками на тему: «Если бы я был волшебником». — Уверяю вас, вы увидите, что дети хотят совсем не того, чем их накачивает телевидение, т. е. мы с вами, они — такие маленькие — уже устали от видеонасилия, стрельбы, драк, убийств… Там, в сочинениях, порой видится целая бездна, которая разделяет наших детей и мир, в котором они сейчас живут…

Один из выводов, который я сделал после разговора со Светланой Николаевной, был вывод-предположение: вполне может стать, что дети, когда вырастут, скажут нам, что мы, их родители, во многом были не правы. Будут ли они в этом случае категоричны? Тоже вполне вероятно, тем более что им есть с кого брать пример… И еще: уверен, что если в будущем не произойдет характерного для нашей истории, очередного, «отрицания» детьми отцов, то только благодаря таким педагогам, как Короткова. Которая, на вопрос о собственных увлечениях, сказала: «Я вся в детях…»

ОДИН В ПОЛЕ НЕ ВОИН

Однажды Галина Петровна Кунич услышала в телепередаче, как молодой человек на вопрос: «Что вам дала школа?» — ответил: «Комплексы». И задело ее за живое, обидно стало за образование вообще, хотя, она полагает, что в ее пангодинской школе № 2, бессменным директором со дня открытия которой является, дела со степенью раскрепощенности основной массы учащихся обстоят иначе.

…Возможно, многое в ее манере работать сейчас от прежней деятельности — долгое время «на земле» она была директором Дома пионеров, куда дети приходили добровольно и в конечном итоге именно они, дети, определяли, быть или не быть отношениям между педагогами и учениками. Это заставляло чаще смотреть на себя со стороны, а в ребенке видеть не столько «подчиненного», сколько просто еще не умудренного опытом человека.

— Я всеми способами стараюсь убедить преподавателей взглянуть на каждого ученика «домашними» глазами, — говорит Галина Петровна. — Ведь зачастую ребенок в классе и дома — это не одно и то же. Здесь, бывает, среди массы себе подобных, он вынужден выглядеть, к сожалению, не лучше, чем на самом деле, чтобы не быть «белой вороной». Вы же сами видите, говорю я учителям, что подавляющая масса ваших выпускников это нормальные люди, которые живут, работают среди нас с вами. А еще совсем недавно это те же, что и сейчас, непоседы и егозы…

Помните, на заре «перестройки» пошла мода в школах буквально отказываться от неуспевающих, неперспективных детей после получения ими неполного среднего образования? Мы же учим всех, ни от кого не отворачиваемся — если еще и школа в такое нелегкое для всех время от детей отвернется, то к чему же мы тогда придем?

Каждый преподаватель должен быть — и не в последнюю очередь психологом, полагает Галина Петровна. Но пока, при наличии штатных единиц, специалистов этого профиля в школах мало. Между тем, исследования, проведенные в школе, зафиксировали среди учащихся всех возрастов так называемую повышенную тревожность. На вопрос об уровне этого параметра среди ее коллег и как директору удается поддерживать его на приемлемом уровне, Галина Петровна ответила:

— Во-первых, хочу отметить, что директор сам по себе в «битве за детей» — никто: один в поле не воин. Главное — коллектив. Что касается «должного уровня», то тут, конечно, почти все зависит от преподавателей, а от директора — лишь в минимальной степени. Я благодарна коллегам, что они у меня такие… самоотверженно-человечные. Знаете, иная придет ко мне в кабинет, выплеснет наболевшее, прямо расплачется — и то понятно: одно безденежье чего стоит. Выйдет — и на урок. А я со страхом думаю, как же она там в классе сможет, не то что работать, — просто владеть собой!? Иду потихоньку к тому классу, приоткрываю незаметно дверь, смотрю и глазам своим не верю: она как куколка, сосредоточенная, глаза одухотворенные, улыбается! Куда все подевалось. Видите, какие они?

ВЫБОРНЫЙ ДИРЕКТОР

Галина Анатольевна Астахова приехала в Пангоды в сентябре 1983 года. Когда вертолет приземлился в аэропорту Медвежье, она, молодая учительница, прилетевшая на Север с мужем «за романтикой», изумилась: огромный пустырь, песок, серость… В сердцах воскликнула, обращаясь к мужу: «Куда ты меня привез?!»

Зашли в комнату общежития, выделенную для семьи новоиспеченных северян, там, в первую очередь поразили стены. Старые обветшалые обои были «подремонтированы» красными этикетками: «Русская водка»… Вся стена в наклейках. Галина Анатольевна села на кровать и заплакала. Не себя было жалко — двоих своих маленьких детей, которым предстояло жить в этом «клондайке»…

Она не хотела поступать в школу, считала, что серьезное преподавание должно быть процессом долговременным и непрерывным, а приехали ведь года на три. Думала поработать «тихонечко» воспитательницей в детском саду — и домой, в родной Новосибирск. Но на «садик» очередь: женщин, приехавших за мужьями на Север и пытавшихся где-нибудь устроится, было уже много. Так она попала в единственную тогда в поселке школу, взяли учителем русского языка и литературы.

Директором школы № 1 ее не назначили — выбрал коллектив. Для Галины Анатольевны это положительный факт биографии. Она говорит, что сейчас детям есть чем заполнить свой досуг, к их услугам Дом культуры, Спорткомплекс… (Раньше школа заменяла все эти учреждения и поэтому до поздней ночи в ней горел свет.) Только вот получить специальность детям, остающимся после окончания в Пангодах, пока негде. А безделье, даже вынужденное и «временное» — источник многих пороков и, как следствие, будущих проблем.

НЕТ ПРОРОКА…

В 1995 году в КСК «Гармония», которое является для Пангод центральным спортивным сооружением и главным физкультурным учреждением, я встретился с интересными людьми. В результате появилась публикация в газете «Рабочий Надыма» с почти «гамлетовским» заголовком: «Быть или не быть у нас большому волейболу».

Привожу содержание полностью:

«Как уже сообщала газета, в волейбольных соревнованиях, состоявшихся в Сочи, успешно выступили пангодинские волейболисты 1979 года рождения. Юноши стали обладателями кубка России в своей возрастной группе. Девушки заняли третье место среди взрослых женских команд топливно-энергетического комплекса страны.

Мало кто знает, что волейбольные пангодинские команды лучшие в округе, с 1993 года являются бессменными чемпионами области. И, таким образом, юношеская команда Тюменской области, участвующая во всероссийских соревнованиях, представлена НА СТО ПРОЦЕНТОВ ПАНГОДИНЦАМИ. Откуда взялись эти ребята и девчата, благодаря достижениям которых во многих местах страны люди представляют себе Пангоды как волейбольный город?

— Да, именно так, — рассказывает главный тренер поселка по волейболу Василий Владимирович Драгунов, — при награждениях почти всегда называют Пангоды городом, а все наши молодые волейболисты — ученики единственного пангодинского спортивного класса в СШ№ 2. В этом году ему исполняется пять лет.

…В 1989 году молодая семейная чета выпускников Омского физкультурного института Василий и Маргарита Драгуновы распределились в Пангоды. Через два года по их инициативе был создан физкультурный класс (статус спорткласса ДСШ). Отобрали тридцать физически перспективных пятиклассников, и с молодым задором, отдавая всю энергию, стали воплощать в мальчиках и девочках многие свои дерзновенные мечты начинающих тренеров. Наверное, не только чисто профессиональные качества, но и отсутствие многих комплексов, в том числе и синдрома провинциальности, „поселковости“, позволило быстро достичь невероятных, казалось бы, результатов — они стали сильнейшими в районе, в округе, в области. Они уже побеждают на российских турнирах. Ребят из наших команд приглашают играть с профессионалами в другие города, в юношескую сборную страны, команду приглашают на международный турнир в Швейцарию, в перспективе (1996 г) на чемпионат мира в Японию.

— Сейчас сложилась такая ситуация, — говорит главный тренер, — что срочно нужно принимать решение, от которого зависит быть или не быть большому волейболу в нашем районе. То, что он уже зародился, — факт. Будет ли он жить дальше — неизвестно. Ребята скоро заканчивают школу. Перед ними открыты двери институтов, с распростертыми руками ждут их в профессиональных командах других, в том числе северных городов. Юноши уже практически распланировали свое ближайшее будущее — и оно, к сожалению, не связано с надымским районом. Девушки пока „держатся“, ждут от меня ответа. Это готовая женская команда мастеров.

Последние годы на Севере произошел „взрыв“ популярности волейбола. Этот спорт, зрелищный и камерный одновременно, оказался в условиях нашего региона одним из самых приемлемых и перспективных командных игровых видов физической культуры. Команда Нижневартовска играет в Суперлиге российского волейбола, имеют команды высшей лиги Сургут, Ноябрьск, Уренгой…

— Практически во всех городах Тюменского Севера есть волейбольные клубы хотя бы первой профессиональной лиги, — объясняет Драгунов. — Не имеет большого волейбола только Надым. Это притом, что команды городов области, не имея собственной сложившейся волейбольной школы, компонуются приглашенными, дорогостоящими игроками, выходцами из различных клубов России.

— Мы предлагаем выход. Пангодинская команда (пока только девушки) переезжают в Надым (развитость социальной инфраструктуры, местная образовательная перспектива для молодых людей), проживание, например, в пансионате. У нас уже подошел возраст — мы подаем заявку на участие Надыма в соревнованиях первой лиги чемпионата России.

В районе появляется команда мастеров, надымчане будут „болеть по телевизору“ за свою настоящую профессиональную команду. Успехи профессионального клуба определяют подъем волейбола в районе, спортивного (а значит и общего) авторитета города в стране, реальное появление надымской волейбольной школы (достижения, имена, традиции, тренерские кадры, преемственность спортивных поколений, постоянная „подпитка“ молодыми спортсменами и т. д.), стимулирование развития других видов спорта.

Если сейчас упустить шанс, то в будущем реализовать эти планы станет гораздо труднее — на это уже нужны будут большее время и большие деньги, и, главное, при этом будут отсутствовать имеющиеся сейчас видимые предпосылки на успех. Обидно и стыдно будет, если наши, выросшие здесь профессионалы, не найдут применения дома, вынужденно уйдут, например, в уренгойскую команду…

Родители молодых пангодинских спортсменов говорят, что отпустят своих детей в Надым только с В.В.Драгуновым, это понятно: в свое время поверившие ему, они убедились, что он свое слово держит (единственный в Пангодах спортивный класс — лучший в средней школе № 2 по всем параметрам) и при любом раскладе доведет своих питомцев до получения аттестатов зрелости, до поступления в учебные заведения, до устройства их в профессиональные команды на новом месте жительства.

Его же давно усиленно, на прекрасных условиях приглашают в Уренгой, Тюмень и другие, более южные города. Но он пока остается в Надымском районе, по крайней мере, пока его команда учится в средней школе. А что дальше?…»

Через два года я нашел Драгунова по телефону. Он обрадовался. Я спросил его, что изменилось с тех пор? Он долго перечислял: футбольный стадион с искусственным покрытием — таких единицы в стране, современнейший дворец спорта (американский проект), освещенная лыжная база в лесном массиве… Должность — главный тренер Тюменьтрансгаза по волейболу. Сразу получил трехкомнатную квартиру. Абсолютное взаимопонимание. Не представлял, что такое бывает…

Шумы в телефонной трубки не исказили тона тактичного человека: он не восторгался, он упрекал…

Ханты-мансийский округ, город Югорск, личное предложение генерального директора Тюменьтрансгаза Полякова.

Что ж, все старо как мир: нет пророка в своем отечестве.

…Как его пангодинские воспитанники, как сложилось их спортивная судьба? Все поступили в учебные заведения — кто в Уфе, кто в Самаре, кто в Москве… Трое парней и пятеро девушек учатся в вузах Сургута, там им назначена стипендия, довольно существенная, что по нынешним временам большая редкость. Играют за городские команды, за сборную Сургута.

В Югорске перед ним поставлена задача, которую он уже однажды, за семь лет жизни и работы в Надымском районе, осуществил: на базе спортивного класса общеобразовательной школы вырастить команду мастеров. В настоящее время идет отбор перспективных детей…

…Мне вспомнилось, что он говорил со сцены Дворца культуры во время чествования очередной победы пангодинских волейболистов. Он говорил, что задача всего взрослого населения поселка воспитать в наших детях уверенность: они не хуже других, например, городских детей, они способные, талантливые, красивые. Да, не все думают о нас, пангодинцах, «посельчанах» так, никуда из жизни не исчезло чванство, снобизм… Не надо на это обижаться, надо просто доказывать, прежде всего, самим себе, — мы умеем, мы знаем, мы не слабее. Ничто так не возвышает человека в собственных глазах, ничто не придает большей уверенности в жизни, как победы в спорте, в творчестве. Когда на соревнованиях зачитываются победители, для нашей команды произносится много разных слов, именно разных: первое, второе, или третье место, названия соревнований и т. д. Но одно слово неизменно присутствует в любой поздравительной речи, это слово — Пангоды. Поэтому, он обращался тогда к затихшему залу, — наши виктории это ваши победы!..

Драгунов говорил негромко. Может быть, в этом и причина того, что в Пангодах волейбол остался — яркой, почти невероятной страницей, но только в памяти. Василий Владимирович просто делал свое тренерское дело, совмещая спорт и воспитание подростков, не имея возможности быть еще и менеджером, «пробивалой». Люди, которые ему сочувствовали, советовали, чтобы он, поверх всех голов, лично встретился с генеральным директором Надымгазпрома: именно там реальные возможности, и, самое главное, добрая воля. Но чего он не умел, так это кричать поверх голов или шагать по головам…

Он сомневается: зачем ворошить старое, какая теперь разница, кто был «за», кто «против», а кто — самая, как оказалось, решающая позиция, определившая результат, — «воздерживался»? На это я сказал то, в чем абсолютно уверен: история, ее сильные страницы, не должны уходить бесследно в песок времени, они должны «работать», воспитывать. Будем считать, что в данном случае я говорю только о воспитании детей. Пусть они, юные пангодинцы, знают, в том числе на этом примере, что они, как и все дети, сильные, талантливые, красивые…

ОСВОИТЕЛЬ МЕТОДОВ

Александр Горяинов всегда слыл на работе «палочкой-выручалочкой». Но в полной мере его талант универсального работника начал раскрываться, когда он стал бригадиром комплексной бригады службы энерговодоснабжения Хасырейского ЛПУ. Это было в 1985 году. Начало «перестройки», хозрасчет, бригадные формы — тогда все это лишь зарождалось. У людей появилась возможность получать за свой труд не по «времени и окладу», а пропорционально объему и качеству выполняемой работы. Приходилось доказывать возможности — вести хозяйство «не числом, а умением». Бригадир все настойчивее вникал в комплекс работ, принятых на группу. ЭВС — это электричество, тепло-водоснабжение, канализация — обширный набор разнородных систем: все это в полной мере освоил бывший электромонтер Горяинов.

В данное время Александр Михайлович работает заместителем начальника Ямбургского ЛПУ. Занимается, в частности, вопросами кадров и быта управления, которое активно использует формы вахтового метода труда. Основная масса работников ЯЛПУ — вахтовики, с «постоянным» местом проживания в Надыме, Уренгое, Пангодах и «на земле».

— Сочетание слов «постоянное место проживания» для вахтовика имеет, разумеется, несколько иное значение, чем для «обычного» человека, рассказывает Горяинов. — Половина жизни — вне дома. Образ существования, как говорится, на любителя: человек, вольно или не вольно, отдаляется от семейных дел, приезжает домой как в гости. Опыт показал, что вахтование «с Севера на Север» предпочтительнее, чем «с земли на Север», — телефонная связь, возможность приехать в экстренных случаях. Для вахт с материка проблем в последнее время прибавилось — из-за невыдач заработной платы люди по несколько месяцев не могут улететь домой. Не всякие семьи такое выдерживают… Да, без вахтового метода не обойтись, но как и все, что связано с человеческим фактором, он требует осторожного использования и, конечно, постоянного совершенствования. Опыт Ямбурга подтверждает это.

ЧАСТИЦА ДУШИ

«Чуть не удрал обратно после первых дней своего пребывания в Пангодах», — шутит Вениамин Александрович Михнев. Тридцатилетним подался он на севера, оставив в приволжском Новокуйбышевске типичную карьеру советского инженера. Будучи по образованию инженером-энергетиком, сразу сменил профиль деятельности, став специалистом по контрольно-измерительным приборам и автоматике производственных процессов. «КИП и А — это технология основного производства, это передний край!» — говорит он. И знает что говорит…

Тогда, в 1977 году весь Север был передним, передовым краем. Линейное производственное управление по перекачке медвежинского газа только начинало строится. Так что Михневу довелось напрямую участвовать в рождении этого крупнейшего в Пангодах предприятия, подразделения Тюментрансгаза. Тяготы освоения невозможно передать, рассказывая только о технологических трудностях. «Стройка» в нашем отечестве всегда была больше, чем просто строительство, монтаж. В данном случае это и адаптация к климатическим условиям, и буквально героическое преодоление бытовых неудобств, и многое другое.

…Тогда в нескольких километрах от Пангод, в тундре, рядом со стройкой вырос маленький поселок газовиков ЛПУ. Там в деревянном общежитии дали комнату на шестерых работников будущей КС «Головная»… «Апартаменты» были настолько малы, что кровати пришлось ставить в два яруса. Через несколько месяцев Михневу выделили жилую «бочку», что позволило привезти семью. Это была «юность» газовой провинции, и просто молодая жизнь ее освоителей. Прямо за порогами «общаг» и балков начинались брусничные и голубичные поляны, грибные перелески, прибрежные холмы небольшой, но богатой живностью речки охота, рыбалка…

В Михневе удачным образом совместилась инженерная грамотность специалиста-технолога и организатора. Через пять лет, пройдя основные инженерные ступени, Вениамин Александрович стал начальником Пангодинского ЛПУ. Сейчас это мощное производственное образование, включающее в себя три большие промышленные площадки по перекачке газа с Медвежьего, Уренгоя, Ямсовея, Юбилейного.

Давно уже нет того пангодинского поселка-спутника, на его месте немой пустырь, к которому лежит, но уже никого не ведет, стометровая грунтовка, все еще примыкающая к автостраде между Пангодами и Головной компрессорной станцией. Михнев ездит по этой бетонке каждый день на служебном «уазике». Уже другой масштаб забот, производственных и бытовых на Михневе «висит» почти половина Пангод, огромный жилой фонд, целые микрорайоны. Но… проезжая мимо знакомого поворота, Михнев, когда вольно, когда невольно, выхватывает взглядом кусок пустыря, в нем — фрагмент прошлого, эпизод молодости, частица души…

БУДЕМ ЗАСЫПАТЬ БОЛОТО

Александр Калистратович Гречанюк большой шутник. Рассказывая, что его подвигло поменять Хмельницкую область солнечной Украины на Крайний Север, объясняет: один сын уже был, нужно было второго заводить, а денег не хватало…

Пангодинская база ПТОиК — предприятие, значительное и по объему выполняемых работ, и по размерам площади — занимает половину «промзоны» поселка. База, в задачи которой изначально входила комплектация ремонтных работ на месторождении, со временем превратилась в крупнейшую службу, которая «получает, сохраняет и выдает» практически все грузы для нужд Медвежьего и Пангод.

Директор Пангодинской базы, он же замдиректора предприятия Надымснабкомплект, на материке работал механиком. В Пангодах начинал со строительства объектов электрохимзащиты, затем ушел в «большое» снабжение: инженер БПТОиК, начальник отдела, главный инженер, директор. За материальной сутью, частью которой, как может показаться, стал он сам (склады, ангары, штабеля, рулоны…), просматривается обыкновенная человечность.

…Когда мы проезжали с ним по территории базы, взгляду открылся расположенный внутри приличный по площади елово-лиственный участок сохранившийся клочок некогда покоренной межболотной небуйной лесной полосы. Вокруг стояли серые склады, лежало кучами и штабелями коричневое железо, рядом через дорогу покоилось весеннее, уже оттаявшее, ржавое болото.

Я вспомнил о нехватке «сухих» площадей под новые склады, на что до этого жаловался Гречанюк, и спросил, есть ли в планах решение территориальной проблемы за счет зеленого участка. Ведь «слизнуть» мощной японской техникой чахлую приполярную растительность легче, чем засыпать даже маленькое болотце.

Директор лишь покачал отрицательно головой, а когда прощались, сказал:

— Нет, корчевать тот лесок у меня рука не поднимется. Будем засыпать болото.

ТРУДНЫЙ СЛУЧАЙ

— Фаина Андреевна! Здравствуйте, узнаете нас? Это ваш! — Женщина прикрывала ладонью смеющиеся губы, а другой рукой касалась плеча юноши, стараясь повернуть его лицом к фонарям. — Ну, помните — трудный случай был?!..

Фаина неуверенно улыбнулась и осторожно кивнула.

Лицо женщины показалось знакомым, но кто она и как рожала, Фаина Бусло не помнила. Странная! «Трудный случай!..» Счастливая — потому наивная. Надо же — лицом поворачивает!.. Парню чуть за двадцать. Семьдесят пятый семьдесят шестой год. Значит эти двое, мать и сын, — из ее первых пациентов.

…Наверняка началось с того, что Фаина «вычислила» эту женщину, тогда совсем юную, в бане или в магазине.

Пангоды молодые: мужчины-ребята, женщины-девчонки — вот и все взрослое население. Нет рядом ни мам, ни бабушек. Собралась иная новоиспеченная северянка матерью стать, процесс идет, а она и в ус не дует — в Консультацию не спешит. Фаине приходилось самой выявлять клиенток на их ранней стадии. Конечно, баня — лучшее для этого место! Подходила, шепотом, но запросто (самой было немногим за двадцать) говорила: а ты ведь, голубушка, в положении, завтра приходи, жду. Днем не сможешь — вечером, я задержусь. Как где? — там же, в четырнадцатом.

Все в Пангодах знали общежитие под этим номером. Две секции в нем занимала поселковая амбулатория. А еще в двух проживал медперсонал. Этот «медицинский» дом до начала восьмидесятых был единственным оплотом здравоохранения поселка с набором простых медицинских услуг, возможных для того времени.

Иной раз приходилось разыскивать непослушных, легкомысленных упрямиц в общежитиях, балках. Никто не настраивал Фаину брать на себя «нештатное» бремя ответственности за беспечных девчонок, не заставлял утруждаться розыском беременных женщин, уговорами. Казалось бы, чего проще: получи то, что есть, «отконсультируй» положенный период и отправь рожать в Надым или на «землю». Ведь в большинстве случаев по такой схеме все и происходило вплоть до 1986 года, когда открылась настоящая больница с родильным отделением. Но, конечно, во все времена рожали и в Пангодах («родить нельзя погодить») — в амбулатории, на квартире и даже на борту вертолета…

Может это та женщина, которую Фаина обнаружила в вагончике, на окраине поселковой «нахаловки»?… Та, которая была на четвертом месяце и пила горстями какие-то таблетки, чтобы, как она объясняла, избавится от сыночка. История банальная: после свадьбы муж уехал на Север, в Пангоды, через год вызвал к себе жену. Сначала все складывалось нормально, но, видно, год разлуки не прошел даром — вскоре муж ушел в общежитие, к другой, оставив бывшей жене вагончик. Та поздно обнаружила, что беременна. Помнится, зареванная, с горящими глазами, приподнявшись с постели, она вцепилась в локоть медсестры:

— Фаина, умоляю, сделай что-нибудь, я не должна родить — он, так же, как и я, никому не будет нужен!.. Иначе!..

Уже тогда, совсем немного проработав в медицине, Фаина пришла к выводу, что в некоторых случаях только воля «со стороны» может отвести от человека беду, вернуть в русло нормальной жизни. Она порой удивлялась, обнаруживая в себе какую-то особую силу, которая появлялась в минуты чужой беспомощности, беззащитности, — от которой рождалась непоколебимая уверенность в собственной правоте, и которую она, сама еще девчонка, спокойно внушала «пациентам» — людям, нуждающимся в помощи.

Она, словно дочку, погладила ровесницу по голове, по свалявшимся от лежания на подушке волосам, и сказала:

— Ты и твой ребенок очень нужны… Друг другу. — Взяла вздрагивающую, тонкую, с синими прожилками руку, повернула ладонь к себе: — Ну-у!.. Так у тебя там дальше, вообще, счастье на счастье! Давай, я тебе погадаю, я умею…

Они в тот вечер долго пили чай, потом электростанция отключила свет, зажгли свечу и просто разговаривали, шутили, смеялись, — у темного окошка, на краю заснеженных Пангод…

Рассеянно слушая женщину, Фаина вглядывалась уже не в лицо — в глаза, ища в них подтверждения или отрицания возникшим предположениям. Она или не она? В глазах человека, побывавшего на краю собственных возможностей, заглянувшего за границу власти над собой, на всю жизнь остается характерный след: у одних это необычный блеск, у других «сквозной» взгляд, у третьих печально-ироничный прищур… Этот ее вывод о «зеркале души» явился плодом первых лет труда в пангодинской амбулатории, когда ей, как и другим медицинским специалистам, приходилось, кроме основных обязанностей, выполнять функции фельдшера и врача скорой помощи.

Как таковой службы «ноль три» до 1981 года в поселке не было. Все работники — от медсестер до главного врача — принимали участие в круглосуточных, точнее, круглонедельных дежурствах: целую семидневку один из специалистов, днем и ночью, был «на стреме», в случае необходимости, больные обращались по его месту жительства. Домашних телефонов пангодинская медицина не имела, поэтому на дверях амбулатории висела табличка, на которой указывались фамилия и домашний адрес медика. Имелся даже переходящий флаг (на белом поле красные крест и полумесяц), который водружался на жилище балке или общежитии — поселкового дежурного эскулапа.

Поскольку население молодое, здоровое (с медицинскими вердиктами: «Годен для работ в условиях Крайнего Севера»), то подавляющее количество вызовов «неотложки» было связано не с болезнями, а с несчастными случаями, которые изредка приключались на производстве и довольно часто происходили в быту.

Фаине первые месяцы представлялось, что она попала в такое место на земле, где сходятся лицевая и изнаночная стороны жизни, где естество необычно обнажено, а суть, по прежнему, — классически — недосягаема. Где трещат ровные швы, стянутые прочными «материковыми» нитками, — а веществом, казалось бы, сомнительной, «временной» основы навсегда скрепляются несогласующиеся формы с безнадежно размочаленными краями.

Сейчас она, осознавая, что некстати, вспомнила первый в своей медицинской практике случай, который потряс ее до глубины души. Некстати этот фрагмент из прошлого был не из-за отсутствия своего логического места в цепочке ее воспоминаний, а тем, что он встал перед ней картинкой, мешая слушать женщину, понимать, что та сейчас говорит.

…Однажды в ее дежурство мужчина из общежития вскрыл себе вены. Нужно было срочно транспортировать «суицидника» в больницу. В таких случаях вертолетным санрейсом больного отправляли в Надым. Но то ли «вертушки» не было, то ли погода абсолютно не позволяла подняться в небо безотказным в таких случаях пилотам «Ми-шек», — пришлось грузить пациента на первый попавшийся борт. Им оказался транзитный «Антей», летящий куда-то на запад. В дороге парень, бледный и слабый от потери крови, разговорился. Почти весело, как давней подруге, объяснил Фаине: устал, думал, Север поможет, вылечит своими «туманами», «запахами»… — нет, еще хуже стало. «Вот ты сейчас улетела, никого толком в известность не поставила, — тебя кто-нибудь кинется искать?.. — А меня, точно, — нет».

Самолет сделал посадку в Печоре, Фаина сдала пациента в больницу, а сама поехала в аэропорт, без денег, в белом халате под полушубком. Она пребывала в каком-то странном, необычном для себя состоянии. «Жизнь — и почти смерть, опять жизнь. Пангоды — и Печора, о которой дома никто не знает, — все так далеко друг от друга — и так, оказывается, близко и, оказывается, просто…»

Фаина вглядывалась в лица пассажиров. Среди мужей, жен, пап, мам, детей, коллег по работе, находила одинокие глаза. По одежде, жестам, голосу пыталась прочитать многочисленные истории людского одиночества, силилась вывести какую-то общую, простую и понятную формулу этого, выходит, распространенного и, часто, невыносимого человеческого состояния.

Она пришла в себя через двое суток: знакомую фамилию объявляли по громкоговорителю, это была ее фамилия — Фаину разыскивали, из далеких Пангод.

Тот «печорский» пациент через месяц вернулся в поселок и еще через пару недель повесился, на этот раз спасти его не удалось.

Как ни странно, финал той трагедии Фаина восприняла сравнительно спокойно. На тот момент она уже отчетливо понимала, что в ее Пангодах, как и в том зале ожидания, много одиноких людей: улетают, прилетают, двигаются, живут, смотрят друг на друга, и… молчат.

Фаина отогнала тяжелое воспоминание и опять попыталась сосредоточится на женщине. «Трудный случай…» Сложные роды? — с чем была связана сложность, со здоровьем? Может быть парень — «кесаренок»? Или сложные условия? Может быть, эта женщина — та, которую в очередную поселковую «разморозку» не успели отправить в горбольницу и пришлось принимать роды в насквозь промерзшей комнате? Ее как могли укрывали полушубками. Она все жаловалась, что мерзнет нос. Фаина уловила и навсегда запечатлела для себя мгновение: у ребенка с первым криком пошел пар изо рта. Потом, смеясь, она сказала мамаше: «Так и запишем, место рождения — Пангоды, месяц — февраль, окружающая температура — в комнате! — минус десять!..»

Или, может быть, что совсем часто случалось, ребенок появился при свечке, во время отключения электричества?

Почему-то так выходило, что «при свечках» всегда рождались мальчики. Ее любимые, — до сих пор почему-то любит «принимать» именно мальчишек. И приговорочка для таких «удачных» случаев старая, проверенная: «Мальчишка, мужичок, защитничек!..»

…Вот она купает и пеленает только что появившееся существо мужского рода: «Ну что, ангелочек? Где твои крылышки? И радостно от тебя такого — и жалко тебя… Расти большой!»

Как Фаина тревожилась за своего единственного сынишку, когда он болел, когда просто возвращался не вовремя домой. Как стремилась угнаться за его возрастными изменениями в характере, старалась быть ему вечным другом сильным, надежным, интересным. Это было трудно, но у нее все получалось, к радости. Лишь иногда осеняло: ведь он принимает Пангоды за весь мир, а крыло матери — за все небо. Беда случилась вскоре после того, как он поменял материнское гнездо на призывной пункт… Она привезла его из Тюмени, больного, но целого, и они снова стали жить, выздоравливать, вдвоем, два любящих, нужных друг другу человека.

— … Помните, Фаина, вы еще сказали тогда: «Мужичок, защитничек…»

Парень успел выкурить сигарету (Фаина заметила, что сигарета у него постоянно дрожала — и в пальцах, и в губах), стал поглядывать на часы, женщина заторопилась:

— Нам пора, Фаина Андреевна. Каждый вечер гуляем, сын к Пангодам снова привыкает. Знаете, повезло нам — на полгода раньше из армии вернулись. В «горячей точке» служили, поэтому раньше. Контузило немного, а так — ни одной царапины!.. — женщина безотчетно сделала движение, с которым недавно пыталась развернуть парня лицом к свету.

Неожиданно, вместе с медленным, глубоким вздохом, от заснеженной дороги до желтых фонарей, поднялась теплая, забирающая зрение волна. Невольное, рефлекторное движение век — и из-под ресницы выкатилась предательская росинка… Фаина, не зная, куда себя деть, уткнулась лицом в плечо парня.

Женщина счастливо засмеялась:

— Ну вот, наконец-то, узнали! А я чувствовала, что вы нас поначалу как бы не узнавали. Это вы от радости?..

Фаина, не отрываясь от мальчишьего плеча, кивнула.

ЖИВИТЕ ДОЛГО

Однажды на практике, после третьего курса медучилища, Валю Зиненко послали в деревню, где пришлось принимать досрочные роды. Опыта никакого, поэтому аккуратно выполняла акушерские команды шофера скорой помощи. Боевое крещение прошло успешно.

Одно из сильных воспоминаний Валентины Игнатьевны Зиненко: овражная окраина башкирского города Бирска, она идет в школу, маленькая, с тяжелым матерчатым портфелем, из-за куста навстречу выскакивает огромная лающая собака, незнакомый, отнимающий волю ужас…

Страх перед непривязанными собаками перешел во взрослую жизнь. Поэтому когда Валентина переехала в Пангоды, в смятении перед неизвестностью новой жизни была и большая доля того детского страха: как она сможет выжить в вагончике, среди песка и великого количества огромных свободно бродящих собак?! И окончательно она поверила в то, что останется, лишь когда убедилась, что угрюмые лохматые звери — добрые, добрее домашних на «земле».

1977 год, Пангодинскому здравпункту нужен лаборант, но такой штатной ставки нет, Зиненко оформляют штукатуром, и она… садится за пробирки. Конечно, до мастерка дело не доходило, но трудиться первые годы пришлось по широкому профилю — и в лаборатории, и хирургу ассистировать, и за врача скорой помощи работать. Однажды самостоятельно приняла роды в вертолете, успешно. «И здесь пригодились „шоферские советы“ из башкирской глубинки», смеется Валентина Игнатьевна. Я понимаю, что она шутит — до приезда на Север Зиненко уже имела двадцать два года медицинского стажа и была мастерицей на все руки.

Десять лет назад Валентина Игнатьевна пережила инсульт. Как только немного поправилась, стала регулярно посещать группу здоровья.

— Я там «заряжаюсь», хоть и самая старшая в группе, молодым не уступлю, — говорит Зиненко. — А если меня в спортзале неделю-другую нет, девчонки начинают беспокоиться: где наша Игнатьевна? Я прихожу и ворчу: да здесь я, здесь, живая!..

Живите долго, Валентина Игнатьевна.

ЧИСТЫЕ РУКИ

Гульфира Залиловна Тимеркаева, имея среднее специальное медицинское образование, начинала работать в пангодинской амбулатории санитаркой. После окончания «испытательного срока» почти двадцать лет по нынешний день она трудится участковой медсестрой. Впрочем, работу приходилось делать любую.

Однажды, лет пятнадцать назад, Гульфиру вечером буквально вытащили из бани, требовалась ее профессиональная помощь, — скоротечные преждевременные роды с осложнением, роженицу нужно было срочно транспортировать в надымскую горбольницу.

— Выскочила, едва оделась, успела только руки йодом помазать, и бегом в больницу, — рассказывает Гульфира Залиловна. — Вертолетов нет. Пролетал «шальной» грузовой борт, его посадили «насильно», командир злой, кричит мне: «Пусть мамаша садится, а тебя не возьму! Ты кто такая?» Говорю: «Я медсестра». А на самой даже белого халата нет. Он кивает мне на руки: «Какой же ты медик, у тебя руки грязные!..» Я чуть не плачу, шепчу: «Это же йод…» Кое-как уговорили. Доставила женщину в горбольницу, все закончилось хорошо. Через неделю встречаю того пилота в поселке, не знаю что нашло на меня, подошла, вытянула вперед ладони и говорю: «Посмотри на мои руки, они чистые…» И опять чуть не плачу.

Впрочем, признает Гульфира Тимеркаева, этот случай, скорее, исключение. В основном люди тогда отзывчивые встречались…

— Добрее, чем сейчас? — пытаюсь я добиться окончания, как мне кажется, неоконченной фразы.

— Добрее… — мягко повторяет Гульфира Залиловна, давая понять, что в этом моменте никакого сравнивания не будет. — И здоровее. Это потому, что на Север раньше приезжали работать. Если случалось заболеть — уезжали. А сейчас никто не уезжает. Теперь на Север едут — жить. Хороший это показатель нынешнего времени или нет — не знаю…

СЕМЕНЫЧ

Восемнадцатилетним попал он на фронт. Победу встретил в Германии командиром танка.

Тогда, бравому молодому фронтовику с медалью «За победу над Германией» на груди, казалось, что впереди может быть только счастливая, безоблачная, интересная жизнь.

… В 1977 году Геннадий Семенович Челышев приехал в Пангоды, где проработал кабельщиком в Пангодинском участке управления «Надымэнергогаз» десять лет, живя все это время в одной из комнат холостяцкого общежития. Именно здесь началось мое знакомство с этим человеком.

— Вот, Семеныч, молодой специалист, первый день в Пангодах. У нас будет работать, пусть у тебя поживет пока, — представил меня известный поселковый электрик.

Перед сном мы отметили знакомство, Семеныч рассказал, что после войны закончил институт по специальности, связанной с кинематографией, но поработать в этой области почти не пришлось.

— Так что, Ленька, — заключил он философски, — ты инженер, я инженер. Это прозвучало так: не дрейфь, все будет нормально, я тебя всегда пойму и помогу.

Он часто говорил неоконченными фразами, но его прекрасно воспринимали и с успехом расшифровывали эту сумму «загадочных» слов и пауз, полуулыбки и выразительного взгляда поверх очков. Жилище его никогда не бывало без гостей. Для многих оно являлось местом, где можно было отдохнуть, поговорить, расслабиться в мужской компании. Чего греха таить, должна быть у российского мужика такая, пусть нечастая возможность. Семеныч, добрая душа, всех привечал, прощал, причащал. Все мы были младше его, ко всем он обращался соответственно: «Сережка», «Колька», «мальчишки». Он часто спорил, даже сердился, ругая, воспитывая, своих «несмышленых» друзей, которые за пределами этой комнаты разводились, уезжали, возвращались и допускали прочие жизненные оплошности. Многое из произносимых грозных нравоучений вызывало улыбку, но никогда Семеныч не бывал смешным. Наверное, потому, что никогда с нами не был по-настоящему злым — казалось, просто не умел этого делать.

Новым знакомым Семеныча порой было трудно уловить в его словах грань между серьезностью и шуткой.

— Нет, Вовка, не приеду я к тебе в гости. Ты же на Украине живешь? Нельзя мне к хохлам, особенно западным. Боюсь, узнают.

Собеседник хохочет, мол, ну и шутник ты, Семеныч.

Между тем, слова имели вполне серьезную основу. В другие времена он рассказывал эту историю, заметно волнуясь. Я не запомнил конкретных дат, географических названий и масштабов акции, но смысл в том, что однажды ему пришлось принимать участие в выселении жителей из районов западного приграничья Советского Союза. Рассказывал, что задачей их тогда было войти в дом и вывести семью на улицу, следом шли специальные подразделения, которые вели учет и погрузку людей на машины. Он говорил, что понимал бессмысленность и жестокость происходящего, поэтому заскакивал в дом и кричал напуганным людям: «В подвал! В подвал!» — те прятались, он выбегал и докладывал: «Никого нет!»

Сильно не проверяли, не усердствовали, многие лишь делали вид, что ищут. Таким образом многие семьи отсиделись, спаслись от депортации.

Однажды мы с Семенычем трапезничали, мирно, без гостей, «по-трезвому». По телевизору шел какой-то военный фильм, который Семеныч, как обычно, не комментировал. Однако вечерняя идиллия была скоро прервана. Семеныч вдруг, перестав есть, стал посылать меня к известному всему поселку ночному спекулянту:

— Ленька, не в службу, а в дружбу, сходи к «хачику», возьми белой. Да не одну — две, две возьми…

В этот вечер Семеныч рассказал мне о том, как в конце войны сгоряча застрелил из пистолета пленного немца…

— Под трибунал меня, Ленька, отдали… Но настроение у всех было хорошее — победа близко, — обошлось. Но, что там людской суд! Без судей до сих пор каюсь, все перед глазами… Конечно, тогда по-другому они, и вообще все воспринималось: много земли проехали, прежде чем дошли до Берлина, много горя видели… Бывало, едешь по белорусской деревне, по тому, что от нее и от людей осталось и — веришь, нет? — плачешь!.. И так плачешь, что за несколько минут все выкипает — слез уж нет, только лицо корежит во все четыре стороны… Но, зачем, Ленька, зверей побеждать, чтобы потом в них же и превращаться?!.. А ведь до этого никогда и после никогда не убивал вот так, лицом к лицу, в танке ведь «работал». А тут — безоружного… Что-то ведь находит на человека…

Семеныч не пьянел, водка лишь добавляла обморочной бледности.

— Германия уже наша была. Однажды вошли в город вечером, после нашей пехоты. На стенах — «Гитлер — капут», по-немецки, местные жители написали, мол, сдаемся, сдались уже. Вышли мы из танков, стал я искать пустую квартиру, экипажу переночевать. Захожу в одну спальню, а там… кровь, голая женщина на кровати лежит, глаза кверху, мертвая. И кинжал из нее торчит… Знаешь из какого места?…

Почти каждую ночь он «командовал» во сне: решительно и строго выкрикивал какие-то непонятные слова. Поначалу я думал, что он до сих пор самым настоящим образом воюет во сне. Наверное, это был послевоенный синдром, принявший впоследствии «мирные» формы. Этот вывод я сделал после того, как в одной из ночей, в череде невнятных, но громких слов уловил знакомое: «… Ты инженер, я инженер!»

Однажды в день получки он принес ящик бананов, огромную сетку банок и кульков и вывалил все это на стол.

— Тренируйся, Ленька. А я пойду куплю себе костюм, шестой. — Он улыбнулся и, получая удовольствие от моего непонимания (и вправду, слово «шестой» для меня прозвучало, как код сорта или фасона изделия), пояснил: Пять уже есть, это будет шестой.

Периодически он отсылал переводы: помогал своей бывшей жене и взрослой дочери.

… Из всех его фронтовых фотографий одна была особой.

— Это Марта, Ленька… Немка.

Замолкал, закуривал. Двигались губы и брови. В ответ на вопросы махал рукой. Однажды все-таки сказал, что, мол, никто из этих двоих не смог пожертвовать своей Родиной. И все.

… Молодой высокий, широкоплечий мужчина и юная хрупкая женщина замерли перед объективом. В ее глазах больше грусти, в его — задора, но и в тех и других — нежность. Касаются плечи в гражданских одеждах, в руке лежит рука. Такой мне запомнилась эта фотография молодых Геннадия и Марты. С годами для меня, как ни странно, эта картинка как бы приблизилась, ожила и даже озвучилась «закадровым» голосом: «А за их спинами — война!»…

Помню, четверть века назад о ветеранах говорили: все меньше их остается среди нас. Сколько же их осталось через более, чем полвека? В этот год в двадцатитысячных Пангодах на день Победы мне не удалось отыскать ни одного. А ведь совсем недавно они были нашими коллегами по работе, соседями, были частью нашей жизни, каждой конкретной биографией ныне здесь живущих; тем, что формировало наши характеры, что влияло на наше восприятие окружающего мира. Поэтому, вспоминая свою более молодую жизнь, невозможно обойтись без них. А вспоминая о них, мы вспоминаем себя.

Геннадий Семенович в 1987 году вышел на пенсию и уехал в город Камышин Волгоградской области. Жил, как и в Пангодах, один. Долго поддерживал связь с теми, с кем работал в Пангодах. Недавно эта связь прервалась по неизвестным причинам. Мне хочется верить, что Геннадий Семенович жив, и ему просто некогда или уже неинтересно (пусть даже так) сюда писать.

…Я представляю, как он, сильно постаревший, перебирает своими огромными морщинистыми руками северные фотографии и письма, приговаривая тихим, с хрипотцой, голосом:

«Сережка… Колька… Мальчишки!..»

ОЧАРОВАННЫЕ СЕВЕРОМ

Две женщины из Чебоксар приехали в начале восьмидесятых на Север. У них было много общего: обе молодые и незамужние, у обоих высшее экономическое образование, а самая главная общность состояла в том, что были они… родные сестры.

Работали в строительном управлении, жили в общежитии пангодинского поселка-спутника, носящего соответствующее основному населению имя «Юность». Вскоре вышли замуж, появились дети.

Одна из сестер, Лилия Михайловна Гончарова, решила с мужем через несколько лет возвратиться к «земной» жизни. В 1990 году, сдав пангодинское жилье, семья навсегда уехала в родную Чувашию. Это «навсегда» длилось немного, всего два года…

Им повезло: способности экономиста Гончаровой были известны в районе по предыдущей работе, и она стала заведующей пангодинского отдела «Запсибкомбанка». Коммерческий банк, как и подобает солидному учреждению новой формации, не позволил, чтобы семья ценного работника ютилась во временном жилье… Словом, Гончаровы вселились в благоустроенную квартиру.

— «На землю», как ни странно, совсем не тянет, — говорит Лилия Михайловна, — хоть там уже все есть: квартира и т. д.

Позже добавила: и сестра тоже «очарована» Севером. Долго думала над мотивами, перечисляла: привычка, уверенность в завтрашнем дне, люди… Наконец, тряхнув головой, бодро завершила:

— Мы здесь вышли замуж за хороших людей, дети родились хорошие. Без преувеличения: здесь нашли свое счастье… Вот поэтому Север нам и мил. А если бы все сложилось иначе — кто знает, какое было бы к нему отношение?…

СИБИРСКАЯ ДУША

Татьяна Николаевна Штейн коренная сибирячка. Дабы убедиться, что нет земли лучше Сибири, семья Штейн из Ишима Тюменской области перекочевала на Украину, которая является родиной мужа Татьяны Николаевны. Жаркое лето, промозглая заунывная осень, слякотная, с частыми оттепелями зима простуды, затяжные болезни… Прелести юга пришлись не в радость морозостойкой душе Татьяны, природу не обмануть, и стрелка компаса упрямо показывала привычное: север.

Но возвратиться на старое место, значит признать поражение, расписаться в «бесполезности» трех скитальческих, иноземных лет, не прибавивших ни благосостояния, ни здоровья. Корни семьи, не вросшие в украинский чернозем, иссушал ветер неопределенности…

Мучительно поразмыслив, они, наконец, решили: менять так менять! И уже опять север — но Крайний: Надымский район, Пангоды. Успокаивали родственников: область та же, значит недалеко от Ишима. Два лаптя по карте…

Начало восьмидесятых. Татьяна с дипломом мастера маслоделия в кармане пришла работать на поселковую почту. Начинала, «согласно диплома», с ученицы оператора почтовой связи.

— Почта располагалась в здании Поссовета, — рассказывает начальник пангодинского отделения почтовой связи Татьяна Николаевна Штейн. — Забот круговорот: посылки, бандероли, письма (все это в равной степени — и сюда, и отсюда), складские помещения заставлены до потолка. Очереди выползали в исполкомовский коридор. Нам, работницам — спины не разогнуть. Сейчас, конечно, не так, но после «затишья» последних лет, вновь некоторое оживление: люди снова выписывают художественные издания, чаще пишут письма. Теперь не надо пересылать с места на место, через всю страну, тушенку, масло — все это есть в магазине. Были бы деньги… Как зарплату выдадут, так и у нас нагрузка подскакивает: переводы, пенсии. Но эти хлопоты не тяготят, мы не против: людям хорошо и нам веселее!..

ХОТЕЛИ ПОСМОТРЕТЬ МИР

Кто-то приехал на Север «за романтикой», кто-то денег подзаработать. А вот Валерий Викторович Жаворонков, начальник цеха связи № 2 управления «Надымгазсвязь», объясняет причину прибытия в Пангоды так: «Хотели с женой немножко мир посмотреть».

— Итак, выехали мы из областного Саратова в «поисках мира» и, в конце концов, очутились… на краю света! — смеется Валерий Викторович. — Но все-таки работа на Севере действительно позволяет увидеть больше, чем постоянная жизнь даже в центре страны, — одни отпускные перелеты чего стоят!

В 1981 году Валерий Жаворонков стал начальником цеха надымского территориального узла связи, который обслуживал газпромовские объекты Медвежьего и прилегающих участков газотранспортных «коридоров». При нем вводились радиорелейные линии и станции новых трасс — «Уренгой — Помары Ужгород», «Уренгой — Центр-1,2», «Уренгой — Петровск — Новопсков».

— Сейчас состояние пангодинской связи не сравнимо с тем, что было в начале восьмидесятых, — рассказывает. Жаворонков. — Тогда абоненту нужно было прежде помучиться «до немоты в пальце», чтобы «выйти» на Надым. В данное время «связи» города и поселка абсолютно объединены, пангодинцы имеют возможность междугородных переговоров. Многократно возросло число абонентов. Есть ли будущее у пангодинской газсвязи? — Несомненно. Не собирается останавливаться Медвежье, осваиваются Ямсовей, Юбилейное, строится поселок. Даже если, не дай Бог, иссякнет газ, то пока здесь живут люди, будет работать и служба связи.

АКВАРИУМ

Приехав в Пангоды летом 1981 года, я сразу попал в «пивной» рай: то тут, то там по поселочному песку мужики катали алюминиевые столитровые бочки с чешским пивом. Вожделенный напиток продавали только в родной таре, поэтому люди «сбрасывались», покупали бочку (пятьдесят рублей стоило содержимое и триста — залог за посуду), укатывали ее в удобное для розлива место, делили по ведрам, напивались от души. Через несколько дней, принимая активное участие в открывании бочки, «напрягшейся» от транспортировочного катания и дневной жары, я имел счастье быть облитым с ног до головы из нарезного пробочного отверстия струей чешского деликатеса.

— В чем дело, Семеныч? — радостно спрашивал я соседа по комнате, выжимая футболку, пропитанную божественной влагой. — Пангоды это и есть рай на земле? Но почему так северно?

— В ОРСе, на складе, есть все, — пояснил Семеныч, макая тропическое чудо банан в литровую советскую банку с янтарным европейским чудом. — От птичьего молока… — он отхлебнул, смакуя пошевелил мокрыми губами, блаженно повращал глазами, чуть задумался, подыскивая слова, и, наконец, выдохнул: — До козьих яиц!.. Но, — он поднял палец вверх, делая паузу, — на складе! И — мало. А это, — небрежно кивнул на ведро с пивом, — наверное, по ошибке в Пангоды завезли так много, хранить негде. — И закончил, довершая разрушение райского замка: — Скоро кончится.

Бывалый северянин оказался прав: в то лето я напился на десять лет вперед… Потому что больше такой пивной вакханалии, до аж конца эпохи Горбачева, не повторялось. Пиво, как и положено для того времени, иногда распределяли по организациям. Редко, по праздникам, «выбрасывали» на уличную торговлю. Оно, в количестве пары десятков ящиков на несколько сот страждущих, доставалось (по бутылке в одни руки), по принципу естественного отбора, самым целеустремленным и сильным, к числу которых, как можно догадаться, я себя, может от избытка скромности, увы, не относил.

Когда я поделился с одним из своих приятелей намерениями написать портретный очерк о начальнике ОРСа, он, мой добровольный критик, уже неоднократно упрекавший меня в «чрезмерной» симпатии ко всем моим предыдущим газетным и журнальным героям, прищурив глаза, с ехидством, простительным для нашего длительного знакомства, спросил:

— Что, неужели и о торгашах будешь — хорошее?.. У тебя совесть есть?

— Вы думаете, я не знаю, как люди относятся к торговому люду? Начальник Пангодыгазорса Валерий Иванович Степаненко невесело улыбнулся. Знаю: неоднозначно. Мягко сказано?.. Основа этого «неоднозначного» отношения заложена еще в те годы, когда торговля и торговый работник были своеобразным буфером между властью и народом. Порочность власти прикрывалась «недобросовестностью» завмага: всего в достатке, но этот «хапуга» — скрыл, пустил налево, через заднее крыльцо и т. д.

Человек за прилавком был отрицательным персонажем. Потому что при тотальном дефиците всего он, вольно или невольно, становился несимпатичным элементом системы распределения «того, чего мало».

… Мама получала мизерную зарплату, недостаточную для того, чтобы нормально существовать с двумя детьми. Я сразу после школы пошел работать на один из полтавских военных заводов. Приняли учеником фрезеровщика, нравилось, через год у самого ученики появились. Друг предложил «за компанию» поступать в техникум советской торговли. Я поначалу наотрез отказался. Смешно даже, я — торгаш. Да ни в жизнь! Друг объяснил, что в этом учебном заведении разные специальности, например, есть отделение телемеханики. В общем, туда и сдали документы. Он завалился на каком-то экзамене, я все сдал успешно. Но когда зачитывали фамилии поступивших, оказалось, что я зачислен студентом в группу… «Товароведы продовольственных товаров». Я поартачился, но остался. Так начался мой путь в торговлю.

В группе я был одним парнем на двадцать восемь девчонок. Поначалу стеснялись: они меня, я — их. Потом ничего, привыкли, даже, случалось, мог и бретельку помочь поправить, зеркальце подержать.

На практике приходилось стоять за прилавком. Заходят иной раз бывшие коллеги с завода — мне неудобно, краснею… Говорю директору магазина: давайте, я лучше где-нибудь на расфасовке или на погрузке буду работать, мешки таскать. А директор мне: учись! Мешки, мол, можно и без диплома ворочать.

Закончил техникум с красным дипломом. Пошел в магазин, вскорости стал начальником мясного отдела. В армию не брали: болела мама. А возраст такой — ни туда, ни сюда. Решил отслужить, как все, когда мать поправилась. Пошел в военкомат проситься. Офицеры — глаза удивленные: ты, наверное, проворовался, мясник, а теперь хочешь в армию — и концы в воду? Пришлось приносить характеристики, справки, разрешение от матери…

Служил в Казахстане, в войсках ПВО, «оператором системы выдачи команд». Военная специальность была вполне по душе. Вся торговля из головы вылетела — хорошо! А после дембеля, уже на третий день после приезда домой, пошел в родной Горторг. Не знаю что, — ноги сами понесли. Стал работать, рос быстро, скоро назначили замдиректора торга. К работе подходил творчески: много читал, анализировал, внедрял передовые методы работы — у меня получалось легко. Мне кажется, так всегда бывает, когда работа интересна, в радость. Заочно окончил кооперативный институт (с отличием). Предложили учебу в аспирантуре. Но ехать в Москву жить с семьей на сто рублей стипендии я не мог. Тем более что никаких накоплений не было. Материальное положение и было причиной нашего приезда на Север — планировали заработать на машину, мебель, ну и на сберкнижку чего-нибудь положить…

Да, получилось так, что торговля стала моим способом самоутверждения. Но не в смысле утверждения «над» кем-то, не в смысле обладания тем, «чего мало» и не всем доступно, а просто работой — интересной, без которой мне случись что — уже было бы плохо. Жизнью. Почему я так подробно расшифровываю, чуть ли не оправдываюсь? Потому что прекрасно знаю сам, и людям об этом прекрасно известно: не у всех из моих коллег с профессией так.

… Очередь за мясом в центральном пангодинском магазине. Я, начинающий молодой семьянин, осваиваю новую для меня роль — добычу хлеба насущного для ячейки общества. В очереди кроме меня почему-то одни женщины, молчаливые и упорные. Стук топора. Непериодический, с длительными паузами, — вынос «неперспективного» мяса. Часа через два «очередная» пытка завершается вручением мне двух килограммов завернутого в кровавую бумагу «нечто» (которое дома жена, прощающе вздохнув, охарактеризует тоже широкосмысловым «ничего»).

На следующий день коллега по работе, известный более как часовщик-надомник, отечески заметил:

— Видел я тебя вчера в очереди… М-мм! — он поморщился с укором. Некрасиво. Не престижно. Только жить начинаешь — и в очередь.

На мой несколько запоздалый для человека, уже окончившего технический вуз, вопрос: что же престижно? — коллега ответил:

— Ну, вот, если бы ты был, к примеру, как и я, часовщик или, там, другой полезный человек… Пришел бы к рубщику и сказал: привет, как часики-то, — ходят? Отруби-ка от ляжечки, только много не надо, лучше послезавтра за свеженьким заскочу. Домой приходишь — ну, прикинул разницу? — ты ж в глазах жены — котируешься!..

Нельзя сказать, что мне открылась какая-то тайна, но после этого я, видимо, уже не случайно, из череды ежедневных знакомых прохожих стал вычленять одну фигуру, если она вдруг попадалась на моем пути. Этой фигурой был грузчик. Или рубщик. Не важно. Одно ясно: это, в тогдашнем рациональном понимании, был «котируемый» человек.

Каждый вечер он, возвращаясь с работы домой, проходил мимо крошечного сквера, по пангодинскому «бродвею» — центральной пешеходной дороге шириной в две бетонные плиты, которая была одновременно и проспектом, и тротуаром. Это был не просто проход через центр поселка «котируемого» человека. Это была сказка. Это была песня.

Он всегда нес, как кувшин величавая грузинка (но не опустившая гордых очей к долу, а смотрящая поверх всего, поверх суеты…), держа на поднятой до уровня плеча ладони, завернутое в многослойную атласную коричневую бумагу, «нечто». Совсем неважно, чем конкретно было это невидимое «нечто» куском говядины, банкой птичьего молока или ячейкой «козьих яиц». Это был жезл, скипетр — символ непохожести, знак обладания, знак власти. Это было понятно всем окружающим, и именно это было важно для «котируемого» человека — так он шел, так он нес.

— В 1982 году мы приехали в Лабытнанги, где меня назначили замдиректора торгово-закупочной базы. По железной дороге с Большой земли грузы поступали на базу, оттуда авиацией развозились в Надым, Уренгой, Пангоды. В 1983 году из УРСа ПО «Тюменьгазпрома» пришло предложение поработать на горячем рубеже: в Пангодах, замначальника по торговле ОРСа. Я согласился.

Это действительно было горячее время. Пангодинский ОРС был пионером на освоении Нового Уренгоя, мне лично пришлось участвовать в выходе надымских газовиков на Ямбург. Мы там организовывали питание бригад первопроходцев. Открывали первую столовую, магазин. Были проблемы с водой: артезианской воды не было, приходилось использовать привозную, в крайних случаях брали ее из речки. Хлеб выпекали на судне, на плавучей пекарне. Благодаря самоотверженной работе всего коллектива, сбоев в работе не было, работали сутками, спали в столовой…

В 1985 году меня направили в загранкомандировку, во Вьетнам, на обслуживание объектов Мингазпрома в этой стране.

Южный Вьетнам. Здесь базировалось СП «Вьетсовпетро», разбуривался нефтеносный шельф, работали интернациональные бригады. Наше ТБП (торгово-бытовое предприятие) обеспечивало функционирование объектов торговли и общепита. Пришлось осваивать и вьетнамскую кухню, которая существенно отличается от европейской. Пригодилось знание французского языка. Немного научился вьетнамскому.

Мне понравился этом трудолюбивый мирный народ. У нашей семьи (со мной во Вьетнаме постоянно проживали жена и сын) там осталось много друзей. Считаю, что оставил добрый след на той земле. Перед отъездом на Родину Вьетнамское правительство страны наградило меня вьетнамской медалью «Дружбы народов».

Командировка продолжалась три года. В восемьдесят девятом вернулся в Союз. Приехал в родную Полтаву. Настрой был закончить одиссею, но в Пангодах остались вещи, мебель…

Когда подлетал на вертолете к Пангодам — сердце защемило. До сих пор думаю: много видел, во многих местах побывал — почему именно здесь оно защемило? Уже в воздухе почувствовал: останусь! В этом же году стал начальником ОРСа.

… Разгар «перестройки», талонная эпоха, «борьба с алкоголизмом». В Пангодах — как и по всей стране. Помню, жена приятеля пришла из магазина и сказала радостно своей маленькой дочурке, разворачивая покупку: «А я тебе панталончики купила!» Дочка, уловив в словосочетании знакомое, характерное для того времени, понимающе спросила: «Что, и трусики — по талончикам?»

Распределением вино-водочного товара в поселке занимался тогда один магазин, на окраине. Унизительные, промороженные «блокадные» очереди… Над дверью магазина сделали, в духе времени, вывеску, осторожную и нейтральную, — «Бакалея». Но среди людей он получил иное, народное, название: «Альбинарий», — буквально это являлось производным от имени и строгой, и веселой хозяйки магазина, одной из самых неординарных людей поселка. Имя получилось, без преувеличения сказать, «вечным»: уже давно в этой бакалее, ставшей рядовым, невзрачным продовольственным магазинчиком на поселковой окраине, работают другие люди. Здесь без всякой очереди, списков, талонов можно приобрести все, что душа пожелает, в том числе почти фантастическое когда-то чешское пиво, — но название осталось то самое, народное, историческое: «Альбинарий». Я недавно спросил у сына: что тебе представляется, когда ты слышишь это слово? Он ответил: аквариум. Ну и хорошо, вслух подумал я. Сын посмотрел удивленно, наверное, подумал: заговариваться начал предок…

— Я принял сложное хозяйство, которое оказалось в тяжелом состоянии по ряду причин. Разгул «перестройки». Жесточайшее распределение, бартер. Трудная ситуация с кадрами, разброд и шатание в коллективе, перерасход заработной платы на полгода вперед, люди два года не получают премии. Все смотрят на меня. Теперь признаются, что думали: сломаюсь, сбегу. За короткий отрезок времени удалось сплотить коллектив, заставить поверить в свои силы, в будущее ОРСа. В некоторых случаях, например в оплате за сверхурочные работы, наперекор правилам бухгалтерии УРСа, пришлось брать огонь на себя. Через девять месяцев работы меня вызвали с отчетом в Тюмень. Ехал туда с тяжелым сердцем. Но там меня поняли, не последнюю роль сыграла позиция тогдашнего Генерального директора Надымгазпрома Ремезова, который, зная тяжелое положение в Пангодах, нас всячески поддерживал. В этом же году по результатам работы коллектив получил переходящее Красное Знамя, и для нас это был не кусок материи, это было признание нашей победы — над обстоятельствами, над самими собой…

Благодаря работе коллектива ОРСа, глубоко северный населенный пункт Пангоды всегда был обеспечен продуктами первой необходимости, а сделать это порой, например, в предзимнюю заготовительную кампанию, было ох как не просто. А позже, когда наступили «рыночные» времена, ОРС, ценой невероятных усилий, продолжал делать не то, что выгодно, а то, что нужно. Я нормально отношусь к частной торговле. Хорошо, что магазинов стало много — у людей появился выбор, рынок относительно насытился, кое в чем мелкий частник закрывает временные пробелы орсовской, я считаю — основной, торговли.

Сейчас модно обвинять промышленные гиганты в закостенелости, монополизме. Что, мол, эти качества, идущие из прошлого, и есть тормоз экономики, в том числе и на местном уровне. Да, ОРС по определению монополист. Когда-то — абсолютный (потому что раньше так нужно было), сейчас — в том смысле, что сравнимых с ним снабжающих организаций, фирм в Пангодах нет. Это и не хорошо, и не плохо — это факт. Торговля, ее формы, — функция времени.

Сменилось время. Раньше был дефицит товаров, сейчас — дефицит денег. Что хуже?.. Борьба продолжается, наверное, жизнь так устроена: без борьбы никак не получается. Или это только у нас так «не получается»?

По большому счету, мне хочется одного: чтобы торговый человек был вне политики, не нес в себе и на себе ее вину. Я всегда интересовался мировой историей торговли — ее сложившимися веками законами, традициями, принципами. Так вот, во все времена купец был как бы «между», если так можно сказать, политикой: идет война, а купец проходит между воюющими сторонами, никто не считает его врагом, никто его не трогает. Наверное, потому, что противники понимали: каждому — свое. Мне хочется, чтобы и в нашей стране политики и, вообще, люди это понимали.

… Яркое раннее утро выходного дня. Пангоды только просыпаются. Захожу в чистый, уютный частный магазинчик. Играет тихая музыка. Это аквариум, я внутри. Перед глазами плывут радужные разводы от разноцветных и блестящих этикеток, стекла, фарфора… По понятиям двадцатилетней давности маленький рай на земле. Я первый посетитель, потенциальный покупатель. Из-за прилавка выходит — так, оказалось, принято в этом магазине встречать «первого» — выплывает, ослепительно радостная девушка-рыбка, фея и приветствует: «Доброе утро!» Как будто всю жизнь меня ждала. Я смущен, что-то мямлю себе под нос… Это от неожиданности, я знаю, со мной такое бывает. Ведь я, как ни хорохорюсь, как ни стараюсь выглядеть «под современного», все же человек из другой эпохи.

ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ФАКТОР

Валентина Петровна Шевченко к Северу привыкала легко. Может быть, потому, что прибыла она в этот суровый край отнюдь не из жарких мест — из Кемерово, потому, что была молода, полна энергии. А скорее всего, к чему она более всего склоняется сейчас, вспоминая первые годы в Пангодах, оттого, что приехала, — по ее выражению, заимствованному из известной песни, — «за туманом».

Конец семидесятых. Осваивалось Медвежье, росли Пангоды. Валентина была готова к любой работе, мало того, она настраивалась именно на труд, связанный с трассой, морозом, ветром. Но, как ни странно, оказалось, что на «диком» Севере нужны были не только крепкие руки, уверенно владеющие мастерком, кистью, лопатой, но и умные головы, способные планировать, управлять, умеющие считать, экономить… Словом, она устроилась по специальности, наверное, на самом важном тогда объекте производственно-диспетчерской службе, которая позже преобразовалась в газопромысловое управление. Природная аккуратность, хорошие аналитические способности и умение ладить с людьми обеспечивали ей не только спокойную и надежную работу на протяжении двух десятков лет, но и непрерывный рост по служебной лестнице, что, впрочем, никогда не было для нее самоцелью.

Сейчас Валентина Петровна Шевченко — главный бухгалтер МГПУ, предприятия, которое по-прежнему остается самой значительной производственной и организационной структурой базового населенного пункта Медвежьего. Поэтому работа бухгалтерии по-прежнему напряженна, как и много лет назад, несмотря на компьютеризацию вычислительных процессов.

— Мы в бухгалтерии ощущаем себя элементами «барометра», который чувствует не только колебания производственно-экономических показателей предприятия, но и настроение людей, испытывающих те или иные житейские проблемы. Приходится не только отвечать на вопросы: есть ли деньги, но и пытаться объяснить, почему их нет и когда они будут. Хотя, мы, к сожалению, не на всегда готовы ответить… Может показаться странным, но в последнее время получается, что в такой, сугубо аналитической структуре, как бухгалтерия, человеческий фактор — наиболее трудный…

И СЫН СЮДА ВЕРНЕТСЯ

Ильяс Шамсутдинович Набиев родился в Вагайском районе Тюменской области. Поэтому никогда не считал, что Север — это чужбина, место, очень далекое от дома.

В 1974 году после окончания Свердловского автодорожного техникума он был направлен на северные стройки, в пангодинский участок Надымского КАВТа. По сей день Ильяс Набиев работает на прежнем месте, на предприятии, которое сейчас называется Пангодинским АТП. Был мастером реммастерских, водителем, в данное время трудится в комплексной бригаде слесарей авто предприятия. В коллективе Ильяса уважают — не даром много сезонов подряд товарищи по работе выбирают его своим бригадиром. Несколько лет назад ему было присвоено звание «Отличник Газпрома».

Вспоминая о трудовых буднях прошлых лет, Ильяс Шамсутдинович с особым интересом рассказывает о том, как работал на газовых буровых «Медвежьего» возил буровикам воду, бензин.

— Наверное, поэтому, — шутит он, — старший сын поехал учиться на инженера-буровика в Тюменский нефтегазовый Университет. Решил стать настоящим газовиком!.. Уверен — сюда вернется.

СЛАГАЕМЫЕ СПЕКТРА

Гуссейн не находил себе места. Было от чего. Несколько дней назад на его участке совершено дерзкое ограбление, с применением оружия, еще совсем недавно — неслыханное преступление для Пангод. Двое налетчиков ворвались в квартиру, угрожая обрезом, уложили хозяев на пол, забрали то, за чем явились. По всему было видно, что преступление хорошо спланировано, использовалась наводка.

Отделение поселковой милиции было поднято по тревоге, введен усиленный контроль на постах ГАИ, в аэропорту. Имелись приметы двух молодых людей, подозреваемых в преступлении. Несколько дней поисков результатов не дали. Дело грозило зависнуть.

Молодой начинающий участковый инспектор Юсубов Гуссейн Гудрат-оглы не успокаивался. Считал: его участок, на нем личная ответственность. Даже в неслужебное время, днем и вечером, выходил на пангодинские улицы, всматривался в лица прохожих…

В тот поздний вечер было пасмурно, моросил дождь. Пангоды уже спали. Он подъехал на служебном «уазике» к очередному территориальному пятачку в старом центре поселка, ограниченному деревянными двухэтажками. Водитель остался в машине, Гуссейн медленно пошел по тротуару вдоль домов. Обычно такой обход микрорайончика занимал минут десять-пятнадцать.

Навстречу шли двое высоких молодых ребят. Гуссейн отметил: делают вид, что не смотрят на него, но их напряженные лица выдают сильное внутреннее волнение. Один из них явно придерживает под плащом какой-то крупный предмет. Приметы?… Черт его знает! Вроде похожи… Думать было некогда, тем более, что парни, не доходя до него, резко свернули с тротуара, с намерением войти в общежитие.

Гуссейн негромко выдохнул им в спины: «Стойте!..» Двое, как по команде «Вперед!», рванули к парадному входу, заскочили в подъезд.

Гуссейн в два прыжка преодолел расстояние до ступенек, распахнул двери, влетел в тамбур. В темноте больно ударился коленкой об косяк промежуточной двери. Почти на одной ноге допрыгал до конца холла, где начинался коридор. Он знал, что запасные, «черные» выходы располагаются по обоим концам коридора. Наверняка убегавшие разделились, теперь его задача настигнуть хотя бы одного.

Замерев в темном коридоре, сдерживая бурное дыхание, прислушиваясь и всматриваясь, вынимая из кобуры пистолет, он вдруг поймал себя на мысли, что с момента встречи с этими двумя, рассуждает… — конечно, очень быстро, не проговаривая слов, но… — по-русски!..

Есть такой старый региональный анекдот.

«…Вскоре после приезда на Север пишет Петька Василию Ивановичу письмо: так и так, жить можно, только вот холодно и в общежитиях тараканов много. В ответ от начдива приходит Петьке посылка. В ней коробочка с заводным тараканом и инструкция: осенью перед заморозками завести насекомое ключом и направить в сторону тундры.

Так и сделал Петька. Игрушка зажужжала и весело поползла в сторону от поселка. Настоящие тараканы из общежитий повыскакивали и следом. А тут мороз… Тараканам конец.

Получает Петькин командир от бравого бойца письмецо, в котором благодарность и при ней просьба: „Спасибо, Василий Иванович. А не можешь ли ты мне прислать, к примеру, хохла заводного…“»

А вот еще просто шутка:

«…По результатам переписи населения появилась законодательная инициатива: Ямало-ненецкий округ переименовать в „Татаро-донецкий“».

В этих продуктах устного народного творчества — характеристика основных слагаемых национального спектра, который долгое время присутствовал в районах северного освоения. По убыванию: русские, украинцы, татары…

Поселок газовиков Пангоды не был исключением. Сказать такое же о Пангодах сейчас, в конце девяностых, значит сказать неверно. Но… говорят. Пишутся статьи, снимаются фильмы, в которых о новых пангодинских людях — ни слова. Причем, авторов трудно заподозрить в сознательном игнорировании того, что является объективной реальностью, в предвзятости, в неуважении кого-либо. Думаю, такое происходит невольно: как-то сильно инородно по отношению к привычному раскладу новое, четвертое, мощное слагаемое упомянутого спектра. Инородно не по языку, облику, культуре — дело, видимо, не в этом. Во всяком случае, не только в этом… Мне кажется, что, создав внутри Пангод достаточно многочисленное жизнеспособное образование, которое занято исключительно одним видом деятельности, мелкорозничной торговлей, община, вольно или невольно, замкнулась в своей национально-социальной оболочке.

Речь идет об азербайджанской диаспоре, представительство которой в Пангодах составляет несколько сотен человек.

Среди них нет известных газовиков, строителей, учителей. Их фамилии не запечатлены на скрижалях истории «Медвежьего». Может быть, еще не успели? А может быть — каждому свое?..

Гуссейн Юсубов родился и вырос в Азербайджане, в селе Эйверенк Кедабекского района. После школы попробовал поступить в Бакинский университет на биологический факультет…

Ровесники не понимали: зачем тебе биология, все стремятся в юридический, медицинский, торговый!..

Отец у Гуссейна фельдшер. От него, видно, любовь ко всему живому и, как синоним, вообще, человечность. Гуссейн уверен, именно заложенное в семье не дало потом ему разменяться на сиюминутные выгоды, затянуться в более выигрышные, «престижные» потоки, когда позже не раз вставал вопрос: «Как и кем жить дальше?»

…Россия его, азербайджанского парня, с трудом изъяснявшегося по-русски, поразила и покорила. Даже недолгий период службы в Ярославской области дал возможность сделать вывод: Россия — это свобода. Здесь более «демократические» отношения между людьми, меньше домостроевского традиционализма, жесткости во всех сферах деятельности. Здесь, будучи от рождения «никем», можно самовыразиться, чего-то достичь.

Демобилизовался. Приехал домой. Ходил как потерянный, все валилось из рук. Кавказ, горы, тепло, родные лица, родная речь… Но бессонными ночами грезились ярославские березы, виделись сны, в которых диалоги — на русском языке.

Родители предложили: если не можешь работать в колхозе, если хочется общения — торгуй, будешь ездить в город, на базар, там веселей. Почти все сверстники торгуют, и смотри — тот машину купил, тот женился, тот дом построил.

…Он простоял на рынке всего час. Сдал товар оптом по дешевке соседу по торговому ряду. Ехал домой, думал, что скажет родителям: не могу угождать, не мое это дело… А когда приехал, встретил отца, протянул ему «негустую» выручку, только и смог вымолвить: отпусти…

Отец все понял. И отпустил.

Гуссейн уехал в Саратовскую область, на стройку. Поступил на заочное отделение гидромелиоративного техникума. Занялся спортом: легкая атлетика, самбо.

В общежитии вахтеры в критических случаях почему-то обращались именно к нему — пьяного успокоить, агрессивного гостя выпроводить. Может быть потому, что никогда не отказывал слабым, не проходил мимо, не боялся?…

Его заметили в местном отделении милиции, пригласили к себе…

Он начинал с дежурств в медвытрезвителе, потом пришлось поработать в патрульно-постовой службе, ГАИ, ОБХСС. Прошел курс в учебном центре МВД, затем окончил Чебоксарскую школу милиции, получил звание лейтенанта.

Перед самым получением диплома, естественно, встал вопрос: где служить дальше? Из предыдущих выпусков многие подались на Тюменский Север. Гуссейн решил попробовать северной романтики и написал рапорт. Дали открепление — в Надымский ГОВД.

Приполярье ему резко не понравилось. Это был август 1993 года комары, бескрайняя тундра… Вроде никогда ничего не боялся, а тут вдруг стало страшно неизвестно чего. В Надыме встретил соотечественников, но это были, в основном, торговцы. А по торговому человеку трудно судить, насколько приемлем край для жизни. Действительно, ведь торговля есть даже там, где жить невозможно.

Начальник ГОВД, выслушав жалобу новобранца, успокоил: коль не нравится Север, держать против воли не будем, — организовывай вызов с «земли», а пока поработай в Пангодах.

Служба, неожиданно, пошла «как по маслу». Жил в общежитии, почти все время проводил в отделении, на участке. Быстро вник в дело, зарекомендовал себя с хорошей стороны, командование не могло нарадоваться новичку. Продолжал в меру поселковых условий заниматься спортом, усиленно совершенствовал свой русский язык. Появились друзья — в основном семейные сослуживцы. Настолько втянулся в северную жизнь, что уже стал с тревогой ожидать вызова, который вот-вот должен был прийти с прежнего места службы. Однажды позвонил в Надым, в отдел кадров ГОВД, осторожно, неуверенно спросил, как там с вызовом для Юсубова. Ему с веселой лукавостью ответили: была тут бумага из Саратова, но мы ответили отказом — такие работники нам и самим нужны. Так что работайте, не волнуйтесь! Гуссейн облегченно вздохнул и положил трубку.

…Слева мелькнула тень, скрипнула дверь. Преследуемый уходил черным ходом. Гуссейн, держа пистолет дулом кверху, кинулся следом.

Он выскочил на улицу и сразу увидел убегавшего. Еще мгновение и тот свернет за угол, там будет легче скрыться в темных закоулках. Гуссейн крикнул «Стой!» и выстрелил вверх. Парень остановился, пригнулся, затем побежал снова. Замешательства хватило, чтобы расстояние между противниками значительно сократилось. Пистолет больше не потребовался.

Он догнал парня, несколько секунд борьбы, и задержание состоялось. Подъехал «уазик», парень попытался вырваться, Гуссейн уложил его на заднее сиденье, накрыл своим телом. Водитель рванул с места.

«Уазик» с ошалелым водителем и открытой задней дверцей, из которой торчали две пары ног, — такую картину запечатлел дежурный милиционер, когда они приехали в отделение.

В нем нет ничего от супермена. Особенно, когда сидит, чуть согнувшись, за пишущей машинкой — таким я его застал в один из зимних дней. Ватная, немилицейская, куртка (в отделении было прохладно) делают его полнее, на самом деле он худощав. Открытый лоб, голова в мелких кудрях. Взгляд доверчивый. Говорит медленно, иногда с продолжительными паузами.

— Скажите, Гуссейн, — спросил я его, — вам лично приходится слышать такую фразу: «Уезжайте в свой Азербайджан!»?

Мы уже достаточно долго беседуем, чтобы я мог задать этот вопрос.

Мой собеседник нисколько не прибавил в эмоциях, не смутился. Так же ровно ответил:

— Бывает. Работа такая. Редко, правда… Как правило, это последний «аргумент». Как я к этому отношусь? Жалею того, кто такое произносит. — Он сделал небольшую паузу, чтобы показать, что сейчас последует подробное разъяснение. — Вы сами понимаете, что нормальный человек так не скажет. В общем, это показатель ущербности… Я даже не говорю о культуре — это понятие тонкое и… немодное. По опыту знаю, расспроси такого человека, и окажется, что-то у него в жизни не так — или семья разбита, или дети непутевые, или с жильем проблемы, или жизнь прошла — не достиг ничего, или зарплата маленькая… Самое главное, что он никогда в этом не признается. Ведь в себе разобраться не каждый захочет — того и глядишь, окажется, что сам в чем-то виноват.

Гуссейн немного помолчал, затем «примиряюще» улыбнувшись, сказал:

— Я бы мог говорить таким людям, дескать, хорошо, я уеду, вам легче станет? Нет, в жизни пустоты не бывает, будете срывать свое раздражение на тех, кто останется, — и среди «своих» найдутся непохожие на вас. Обязательно. Но я такого не говорю. Зачем? Ведь я не доктор — милиционер.

Я спросил его про шрам на лице. Он ответил: кастет, перелом лицевой кости, сотрясение мозга. Наверное, я был не в меру любопытен: кто, как это произошло? Гуссейн ответил еще короче: земляк, соотечественник…

Я подумал: плата за оригинальность — нелегко быть непохожим на «своих».

Район старых Пангод иногда называют маленьким Баку: его населяет большое количество выходцев из солнечного Кавказа. Их «производственная» вотчина — не только поселковый базар, но и многочисленные магазины, разбросанные по всему населенному пункту, в архитектуре которого присутствуют не только общеевропейские черты, но уже и восточные мотивы — в основном сверкающие крыши «минимаркетов» из посеребренной жести, отороченные «виноградным» орнаментом.

Эпоха распределения, видимо, навсегда, канула в лету, поэтому мелкие торговцы (не только смуглые) уже перестали раздражать «очередное» по своей исторической природе (от слова очередь — как состояние) население. К тому же, совершенно правильно желая свести к минимуму другие раздражающие факторы, диаспора старается держать дисциплину, включая внутренние регуляторы. Благо в «закрытом» сообществе это возможно, ибо наличие таких регуляторов изначально является условием жизнеспособного «замыкания» большого количества людей. Пока это удается.

В диаспоре есть учителя, газовики, строители по образованию и по роду предыдущей деятельности. Но в Пангодах большинство их идет в мелкий и средний бизнес, в основном связанный с торговлей. Это не хорошо и не плохо. Это данность. Словом, хотят жить социально-национальным анклавом — их дело. Но есть современная поговорка, что противогаз хорош в определенных случаях, жить же в этой штуке неудобно, да и… опасно. Деление всякого общества на «мы» и «они» таит в себе отрицательный потенциал. Любое, даже временное и несущественное, противоречие может быть списано на пресловутую «разность», последствия трудно предписать.

Вряд ли можно надеяться на то, что диаспора, осознав необходимость стать органичной частью основной массы населения, осознанно делегирует какое-то количество своих членов для полноценного бесконфликтного внедрения в производственные и общественные сферы поселка. И все же эта интеграция, на мой взгляд, неизбежно произойдет, но, скорее всего, произойдет неплановым, естественным образом. Возможно, в основном, не усилием единиц, а простой сменой поколения (все дети Пангод учатся и играют вместе). Социальная ассимиляция — всего лишь вопрос времени. Ведь Пангоды — не только место для торговли, это место жизни.

Когда я шел на вечер, посвященный десятилетнему юбилею пангодинской милиции, навстречу попался сосед по лестничной площадке, азербайджанец Садагат Гасанов, слесарь Медвежинского ГПУ. Мы поздоровались.

В Доме культуры поздравляли юбиляров, выступали руководители местных предприятий — русские и украинские фамилии. Последним слово было предоставлено предпринимателю Гаджиеву Асиму, пангодинцу с пятнадцатилетним стажем, бывшему водителю АТП, ныне владельцу крупного магазина, известному спонсору и меценату. Звучала русская речь с сильным азербайджанским акцентом. Сам факт был нов для стен ДК, культурного центра Пангод. Речь равного среди равных. Мне кажется, что в такие моменты исчезает разность «мы» — «они». Исчезает, надо признать, не навсегда, но остаточные накопления, для будущей ассимиляции, несомненно, присутствуют.

…Среди награжденных в тот вечер был участковый инспектор Юсубов Гуссейн Гудрат-оглы, один из лучших офицеров пангодинского отделения милиции. Получив ценный подарок из рук начальника ГОВД, он повернулся к залу и, как подобает, сказал: «Служу России!..»

ПОДОРОЖНИК

Я уверен, что Мельникова — одна из знаменитейших людей Пангод. Потому что она была первой — публиковавшейся, как представитель поселка, поэтессой.

Любовь к детям и любовь к поэзии соединялась в ней в стихах на детскую тему.

Как-то утром возле речки быстроногий Паучок Пробегая по тропинке обнаружил башмачок. Он лежал в траве высокой, желтый выставив бочок. «Будет домик мне отличный», — тут подумал Паучок. Вдруг огромная лягушка прискакала во всю прыть И заплакала сердито: «Я сама в нем буду жить!..» И с трудом, вздыхая тяжко, влезла в желтый башмачок. А в траве сидел и плакал от обиды Паучок. («Паучок»)

Галина Мельникова пангодинская поэтесса, которой выпало стать одним из авторов сборника стихотворений для детей сибирских авторов «Подорожник» (Среднеуральское кн. изд-во, 1990 г). Писала она давно. Еще будучи жительницей Карелии, Воронежской области, города Тольятти она публиковалась в местных газетах и журналах. Но все, что удалось отыскать через несколько лет после того, как ее не стало, — этот сборник, в котором ее девять небольших детских стихотворений.

В синем небе синий гром Сделал синим-синим дом. Крышу синюю, крылечко. Вьется синий дым колечком… И посеял синий гром Синий дождик под окном. («Синий гром»)

…Она была логопедом одного из пангодинских детских садов. Рассказывают, что в столе у нее всегда были конфеты, бублики, печенье все, необходимое для чаепития, которым она, вместе с каждым из своих питомцев, непременно отмечала их маленькие, но такие важные для них «победы» — над косноязычием, над неправильной речью.

Ей с самого детства всегда было кого-то жалко. Близкие люди говорят, что это прошло красной нитью через всю ее судьбу. Она закончила дефектологический факультет пединститута, работала завучем школы для детей с умственными отклонениями. По свидетельству дочери, во многих ее стихах присутствует обиженный персонаж. Причем, обиженность — это не состояние автора, — Мельникова была жизнерадостным человеком, и в ее стихах преобладало жизнеутверждающее начало. Автор как бы говорит: когда тебе хорошо — это прекрасно, но замри на минутку, тебе это ничего не стоит, прислушайся, может кто-то плачет, кому-то плохо…

Ветер нес поутру колкую былинку, Оборвал невзначай с ветки паутинку. Оборвал и умчал и не ведал даже, Как рыдал паучок из-за той пропажи. («Паутинка»)

Она была необычным человеком. Развитым, культурным, красивым. Одних коллекций у нее осталось несколько: марки, статуэтки, книги, подсвечники… Она любила красивое. Но главным ее увлечением, помимо работы с детьми, была поэзия, в плену которой она находилась и днем, и ночью.

Она, как, наверное, и все поэты, творила по ночам. Наутро, почти всегда, в блокноте, который постоянно лежал под подушкой, оказывалось что-то новое: в лучшем случае стихотворение, чаще — просто строфа, рифма, строчка… Здесь, в Пангодах, могла появиться первая собственная книга. Но…

Будучи безнадежно больной, она продолжала писать.

Все мяукал котенок во дворе под кустом, Как хотелось котенку, чтоб позвал кто-то в дом! Вдруг с куста, одинокий, прошуршал желтый лист… Показалось котенку, что позвали: кис-кис!.. Замирая от счастья, он помчался на зов. Только дверь оказалась заперта на засов… («Забытый котенок»)

Галина Мельникова так и не увидела первого для нее сборника, коллективного, одним из авторов которого она стала. Сборника, вышедшего стотысячным тиражом, с незамысловатым названием — «Подорожник». Для составителей, вероятно, «Подорожник» — отовсюду; то, что еще не известно, но набирает силу. А для меня, как пангодинца, так щемяще: вечное и скромное — лекарство; на обочине.

РАЙ-ДА

Класс заполнен необычно, несимметрично: приоконное пространство свободно от парт.

Едва учительница сказала о том, где родилась и выросла, во мне буквально зазвенела песня из школьного детства (пионерский лагерь):

Эльбрус красавец смотрит сквозь тучи, В белой папахе, в синеву. Этой вершиной дивной могучей Налюбоваться не могу!

Дальше следовал темпераментный припев, восклицания с прихлопом на каждый слог:

О, рай-да, рай-да!.. О, рай-да, рай-да!.. О, рай-да, рай-да!.. О, рай-да!..

Мы не понимали, что такое «рай-да». Но у гигантского ночного костра, когда раскаленные, потерявшие вес осколки летят в померкшее от яростного огня небо, а макушки ближней рощи волшебно превращаются в колышущиеся темные вершины, нам представляется иной, сказочный, мир: синие горы, тучные стада, счастливые кавказские чабаны в белых бурках и папахах. Они, благодарные судьбе, стране, радостной песней славят свою жизнь (которая для нас, увы, так мы думали, — могла быть только сладкой мечтой!), а горы им вторят согласным громким эхом…

«Рай! — Да!.. Рай! — Да!..»

— Кавказ, место, где я родилась и выросла, — рай! — поблескивая угольными глазами, говорит южная женщина по имени Любовь. — Вслушайтесь в слово «Эльбрус»: это — вздрогнули горы, с гулом поползли к подножьям снега…. Или можно представить совершенно иное: чистый, звонкий, голубой воздух, орел парит…

На Кавказе большое значения придают имени, которое не должно быть просто приятным звуком, ему предписано быть «нагруженным» определенным смыслом, высоким и красивым: любовь к своей земле, к родителям, уважение к родственнику, другу, соседу…. Так, например, после Отечественной войны в Приэльбрусье появились мальчики Замиры (за мир), Дамиры (даешь мир)…

Султан Шебзухов назвал дочку в честь дружбы, именем жены своего армейского друга — Любовью.

Любовь Султановна Шебзухова, старшая женщина единственной в Пангодах черкесской семьи. Ей немногим за тридцать. Невысокая, крепкая, преисполненная скромного достоинства учительница местной школы, завуч. Прическа — свободные, не заколотые, не подхваченные лентой, не заплетенные волосы — крупные смоляные кудри, которые иногда резко вздрагивают в эмоциональном такте, согласно восклицанию, движению.

Однажды в детстве любознательная девочка обратила внимание: мать отца, совершая мусульманскую молитву, обращается лицом не к Мекке, а к Эльбрусу. В нужный момент спросила у нее: почему? «Как почему?!» — было восклицание. «Там ведь все боги!» Отец потом объяснил: у некогда языческого Кавказа Эльбрус являлся тем же, чем для древних греков Олимп, — домом богов. «Вот и подумай, дочка, кому поклоняется наша бабушка?» — Лукаво помолчал. — «Ну, ладно, не ломай голову, проблема того не стоит».

Отец, сколько жил, часто повторял (а Люба непременно вспоминала при этом молитвенную путаницу любимой бабушки): мнение о человеке не должно зависеть от того, какого бога он предпочитает и на каком языке его славит. Суди по делам.

— Отец был прав — на Кавказе с другим мировоззрением нельзя. Да и нигде нельзя. А мы жили дружно — карачаевцы, черкесы, русские, абазины, ногайцы… Первые годы Севера трудно переживали, как и все. Тоже дружба выручала.

После свадьбы молодые Шебзуховы жили у родителей мужа. Согласно местным законам, каким бы большим ни был дом, в нем не может быть более одной кухни, более одного бюджета — все живущие под одной крышей отдают заработанное главе семьи, питаются вместе, покупки делают на выделяемые им хозяином дома деньги.

Люба с мужем не роптали, однако страстно желали самостоятельности. Как и положено, инициатором отъезда на Север, к дяде, который с 1972 года, с самого начала освоения Медвежьего проживал в Надыме, был муж. На сомнения жены он ответил: «Мы — не дети, мы — семья, а я — мужчина. Надо отделяться».

Дорога к свободе и самостоятельности привела их летом 1983 года в Пангоды. Мужа взяли по специальности, водителем. Любовь, которая только перед отъездом на Север получила диплом выпускницы Ставропольского Ордена Дружбы народов педагогического института, с сентября приступила к работе в школе — учителем начальных классов. Три месяца жили «как придется», потом им предложили квартиру, как принято говорить, «на подселение».

— Это была трехкомнатная квартира в деревянном доме на три семьи. Казалось бы — опять теснота, несвобода? Ничего подобного. Считаю, что годы в этом, по сути дела, общежитии были самые радостные для нас на Севере.

У нас в народе говорят: на первом месте сосед, а брат на втором. Даже поговорка есть… Вот приблизительный перевод: «Пока брат до меня доберется, сосед успеет кружку воды подать».

Это была дружная интернациональная коммунальная квартира: одна семья из западной Украины, другая из Башкирии, и мы… Абсолютная взаимовыручка: дети «общие», покупки делали на всех… Бывало так. Одна семья смотрит за детьми (все детишки были еще маленькие), две другие пары взрослых могут отдохнуть — кто в Доме культуры, кто в гостях.

С особой радостью встречали праздничные дни. Тут вся квартира гудела как улей: планировали сценарий, разрабатывали меню, которое состояло из «региональных» блюд, готовили. Потом веселились, пели песни на разных языках, танцевали…

Все было — и печали, и радости — вместе. Если кто-то болел, вся квартира выполняла роль доктора. Единственно чего не знали, так это ссор и обид. Некоторым в такое трудно поверить. Общепринятый образ коммуналки склоки, противоречия, зависть… А мы вот, когда через пять лет нас расселили по собственным квартирам, ревели. И знаете, какими словами мы, женщины, причитали? Сейчас это воспоминание вызывает улыбку… Плачем, понимаем, уходит нечто очень важное, а не знаем, что говорить, наверное потому, что никогда до этого не формулировали для себя, чем была для нас эта общая квартира, эта дружная жизнь в ней… Так вот, сквозь слезы и говорим друг другу: «Ну как же мы теперь будем праздники справлять?!..» Наверное, мы чувствовали, что лишаемся как раз-таки будней, которые стали для нас как праздники…

Любовь Султановна вспоминает первые дни в школе.

— Конечно, боялась, когда шла устраиваться на работу. Но все опасения улетучились, как только директор школы взяла в руки мое заявление и спросила материнским голосом: «У вас ложки, вилки, посуда есть на первое время? А картошка?…» Я поняла, что попала в коллектив, где на первом месте человек, а потом уже преподаватель или ученик.

А первый Новый год, когда нас неожиданно посетили Дед Мороз и Снегурочка — переодетые директор школы и завуч! Мы были так тронуты… Примета: какова встреча Нового года, таким ему и быть. Мне кажется, в ночь с восемьдесят третьего на восемьдесят четвертый эта примета «сработала» не на грядущие триста шестьдесят пять дней, а на всю мою северную жизнь. Я по-прежнему с хорошими людьми, с друзьями.

Новая школа одно из первых «капитальных» пангодинских зданий, и в момент открытия — самое высокое. Обитателям «новой» хотелось верить, что это символично. Вера основывалась на контрасте: с парадного крыльца открывался вид на белесый пустырь, утыканный редкими желтыми лиственницами, справа основной поселок, деревянные общежития, а сзади — пьяные ряды балков, в лохмотьях черной изоленты и рубероида, неистребимой, как еще недавно казалось, и вездесущей «Нахаловки».

— Правда, люди тогда не считали, что вид поселка — ужасный, утверждает Любовь Султановна. — Это я по детям видела: он был им родной да, да, такие маленькие, но это уже были «настоящие» пангодинцы, многие здесь родились. А родина ведь не бывает плохой!

Помню, первый урок. Первоклашки… Я еще не успела ничего сказать признаюсь, ждала от них первых слов, думала: какими они будут? — и вдруг один малыш ко мне обращается: тетя!.. — именно так и сказал, губастенький такой, чмяк-чмяк, — тетя, а можно мы парты от окон отодвинем, чтобы всем удобно было на Пангоды смотреть? Я тогда поняла, что мне необходимо здесь прожить еще не месяц и не год, чтобы до конца понять этих маленьких посельчан, чтобы я вот так же хотела смотреть в это окно… Конечно, мы так и сделали, потеснили парты. И все подошли к подоконникам и любовались их и уже в определенной степени моими тоже — Пангодами, весь первый урок. Они рассказали, кто где живет, играет, где папы и мамы работают… Так совершилось мое знакомство с моими первыми детьми. И с Пангодами — видом сверху.

С тех самых пор, с первого дня, парты у меня в классе стоят именно так, несимметрично, — с широким проходом к окну.

— А Кавказ, Приэльбрусье — действительно рай… Но в нашей семье это место только для меня и моего мужа — рай-родина. Для вас, — Шебзухова, улыбнувшись, кивнула в мою сторону, — и моих детей, да, это так, увы, Кавказ — экзотика. А их родина…

Любовь Султановна не договорила, прозвенел звонок и разговор прервался. Я еще некоторое время наблюдал за ней, уже находящейся во власти грядущего урока и еще надеялся, что она, может, непроизвольно, закончит свое движение рукой в сторону окна, которое, казалось, так уверенно началось вместе со словами: «Их родина…»

…Я домыслил движение-образ. Опять увиделось, но другими глазами, пионерлагерное детство, пение у костра, мечты о земном рае… (А рай, оказывается, был рядом.) Странно, мне подумалось, собираюсь писать о Пангодах, для этого и слушал вполне прозаическую историю, а оказался вследствие этого во власти детских собственных воспоминаний. И выводы с претензией на философские обобщения: рай это не то место, где живут после смерти, а то, где прошло детство. Впрочем, это наверняка было известно еще до нашей эры, поэтому моя «находка» — банальность. Поэтому я верю, что Пангоды моих детей (ведь у них, я надеюсь, есть детство) — в этом смысле, не исключение. «Рай-да!..»

БАРД

Одно из первых воспоминаний Саши: темный чулан, гитара без струн висит на гвоздике. Она притягивает, она похожа на человека. Она живая? Он подходит и трогает желтое пыльное тело. Оно шуршит. Саша осторожно хлопает по нему ладошкой — в ответ: бук-бук-бук!..

Испугавшись, он выбегает из чулана.

Позже, когда ему было лет десять, он поменял эту старую, никому не нужную гитару на синичку в красивой клетке. Ему сказали, что синичка будет петь. Она прыгала по клетке и не пела.

Однажды утром он увидел, что синица лежит без движения. Он схватил клетку, выскочил на улицу, распахнул плетеную дверцу… Почему-то представилась запертая в темном чулане бесструнная гитара.

Как же он хотел, чтобы все возвратилось, встало на свои прежние места: гитара в чулан, а птица, живая, — туда, где она родилась…

Тогда он впервые увидел живой смысл в словах родителей: в жизни ничего не повторяется и все нужно делать сразу и хорошо… И еще они говорили: случается, что обстоятельства бывают выше сил человека — и в этом случае нельзя опускать руки, а стараться вопреки всему правильно жить и надеяться на лучшее.

К началу войны Ульрихи, предки Александра по отцу, жили в Башкирии, может быть именно это их спасло от депортации 1941 года, от чаши, которую в полной мере пришлось испить другим деду и бабке, также носившим немецкую фамилию, но проживавшим в Поволжье, в городе Энгельсе.

Дед загремел в «трудармию». Русскую жену не тронули. Но она собрала детей и поехала к нему, без вины виноватому, в Далекую Сибирь. Можно было поступить иначе? Можно: сменить фамилию себе и детям, стереть с себя печать изгоев, неблагонадежных, стать «как все». Так делали. И очень многие…

Несколько лет бабушка Саши, Клавдия, тогда молодая красивая женщина, проработала с мужем на лесосплаве. В пятидесятых годах, когда с них сняли клеймо спецпереселенцев, они сели в поезд и поехали на запад, поближе к родине, к Волге. Не доехали, осели в Башкирии, навсегда.

Позже Александр Ульрих напишет:

Мне стоит порой усилий На вопросы друзей отвечать: Почему вдруг с нездешней фамилией Родила меня русская мать? …Был им путь предназначен долгий Казахстан, Колыма и Тагил… Часто мать вспоминает о Волге, Где с акцентом мой дед говорил…

В тринадцать лет он, как многие его сверстники, «забредил» гитарой. Купить этот популярный среди молодежи инструмент в конце шестидесятых оказалось делом непростым. Хорошие были безумно дороги, а простые, «уличные», семирублевые, быстро раскупали.

Саше повезло — его дед по отцу был профессиональным скрипачом. Получил музыкальное образование в Ленинграде, но карьеры на этом поприще не сделал. Подрабатывал исполнением на культурных мероприятиях города, на свадьбах. Как только дед узнал о внуковой печали, не раздумывая подарил ему свою старую гитару. Он же и стал Саше первым учителем музыки.

Ездить на уроки к деду приходилось на окраину Белебея, города, в котором проживали Ульрихи. Однажды вечером, как обычно, он возвращался с гитарой домой. В темном переулке дорогу преградили несколько взрослых парней: лакированные туфли лодочкой, брюки клеш, каракулевые фуражки. Саша узнал в одном из них грозу района Юру Прыткого, «баклана» и вора. Конец гитаре, подумал Саша, когда увидел, что кампания берет его в кольцо. Однако хулиганы не торопились.

— Спой для начала, — угрюмо сказал Прыткий, перегоняя окурок из одного угла рта в другой.

Саша вытащил из чехла гитару, глубоко вздохнул и тронул струны… Странно, начав петь он уже не испытывал страха, на смену этому чувству пришла… гордость — гордость исполнителя. Так получилось, что эти блатяги стали его первыми слушателями. Он путался в аккордах, фальшивил голосом, но спел от души:

…В машине звездной забрался в небо И сделал мертвую петлю!..

Закончив первую песню, не поднимая глаз от струн принялся за вторую…

Где-нибудь в вагоне-ресторане Тебя ласкает кто-нибудь другой!

Никто его не прерывал. Он спел все, что знал. На это ушло немного времени — репертуар на тот момент еще не сложился. Он состоял из так называвшихся «блатных» песен, которые позже, в более лояльные времена, причислят к категории городского романса.

Когда отзвучал последний аккорд, гитарист отважился посмотреть на Прыткого. Было сумеречно, но Саша заметил, что в глазах парня слезы. Все ждали, что скажет он, их «король». Прыткий кашлянул, подавляя першение в горле, обвел весь круг компаньонов значительным взглядом, затем показал пальцем на Сашу и неожиданно высоким голосом проговорил:

— Если кто этого щенка хоть пальцем тронет!.. — развернулся на каблуках и зашагал прочь, увлекая послушную кампанию в глубь двора.

…Песенная палитра дворовых гитаристов была довольно обширной: весь Высоцкий, лагерные песни, воровские «страдания», «плачи» о безответной любви и многое другое, что являлось формой народного творчества, но не вписывалось в официальные рамки. В то время, когда Саша из мальчика стал превращаться в юношу, технический прогресс сделал свое дело. Появились «радиохулиганы», заполонившие средние волны радиоэфира, которые с удовольствием крутили музыку «Битлов», переписанную с контрабандных дисков, Высоцкого…

Каждый день в Сашином классе начинался с обмена информацией о новых песнях, которые удавалось услышать от «шарманщиков» (радиохулиганов) за предыдущий день. Ввиду того, что радиозаписи не отличались высоким качеством, некоторые песни восстанавливали буквально по строчкам — из того, что кому удавалось расслышать и записать.

Исполняя песни, Саша сопереживал своим героям, становился частью проблемы, события, судьбы. В то же время он старался вложить в известные слова свой смысл, свое видение того, о чем пел. Со временем «чужих» песен стало катастрофически не хватать. И он попробовать писать свои стихи. Когда почувствовал, что получается, стал подбирать и музыку…

… Север. Пангоды. Его приезд сюда трудно назвать осознанным выбором своего будущего. Как и многие, хотел «попробовать» новой жизни. Ощущение того, что тогда, в 1979 году, ему повезло, пришло несколько позже, когда сжился с природой, с людьми, когда все это стало не просто интересным, красивым, — стало своим, родным. Все, что его окружало, стимулировало творчество, и не только масштабами, необычностью, новизной… В Пангодах пришло чувство ответственности перед будущим: он, умеющий рассказать о нынешней жизни, должен рассказывать! О Пангодах писали достаточно часто, но все как-то к случаю — событию, дате. Получалось, в общем говоря, вскользь, и — извне. Этот большой поселок не имел ни своих газет, ни телевидения. Писатели, журналисты — приезжали и уезжали. Он стал писать стихи о том, что его окружало: о Севере, о Пангодах, о людях. То, что получалось, исполнял под гитару тем, кто был рядом — жене, детям, друзьям, коллегам по работе…

Последние метры бетонки Под тяжестью скатов согреты… Лихие продолжены гонки По северной части планеты. Качается зеркалом воздух И выхлопы вьются густые. Короткий, прокуренный отдых. И в путь по морозной пустыне! …Над нами играют зарницы. И мы, прикуривши от спички, Полярного круга границу Пересекаем привычно.

Он долгие годы работал в дорожно-строительном управлении, строил дороги Медвежьего, Уренгоя, Ямбурга. На северных трассах приходилось встречаться с интересными людьми, которые становились героями его песен. Именно на трассе произошла встреча, которая в большой степени определила его будущее и будущее авторской песни в Пангодах.

Это была встреча с Владимиром Кашой, в машине которого Александру довелось как-то ехать в качестве пассажира. Разговорились, Каша прочитал несколько своих стихотворений, которые поразили Александра откровенностью, злостью. В то время произносить подобное вслух считалось небезопасно. Александр даже немного испугался за своего нового знакомого.

Выяснилось, что в Пангодах уже существует «спетое» трио: поэт Владимир Каша и два гитариста, исполняющие песни собственного сочинения, — Александр Сурманов и Вячеслав Базалий, и что есть задумка у этих людей собрать в единый коллектив всех активных любителей авторской песни.

С Базалием Александр встретился в одной из производственных мастерских. Запомнилось, что Вячеслав при разговоре бросал внимательные, заинтересованные взгляды на кучу хлама (состоявшую из старых деталей, досок и т. д.), который «на всякий случай» мирно хранился в углу подсобки. Потом резко встал, нырнул за дверь и извлек оттуда… (Ульриха как током ударило: отчетливо вспомнилось детство — чулан, гитара…) Нет, инструментом это было назвать невозможно: выцветшая, потрескавшаяся промасленная коробка, за какие-то скобки привязаны всего четыре струны одинаковой толщины (оказалось, что это обыкновенная стальная проволока). Верхняя дека была прибита фанеркой от посылочного ящика, под гриф был втиснут отрезок хоккейной клюшки, на котором прочитывался обрывок слова «шайбу»… Видимо, это был экспонат истории пангодинского бардовского движения.

Самое удивительное для Александра было то, что Базалий, поминая добрым словом мастеров Гварнери и Страдивари, стал это чудо настраивать! Поджал плоскогубцами гвозди, подтянул струны, взял первый аккорд и… запел!.. В тот момент, глядя на многострадальную «гитару», казалось, воплотившую в себе желание многих пангодинских талантов творить, на этого сильного, красивого поющего человека со сложной судьбой (бывший матрос, боксер), Ульрих окончательно поверил: в Пангодах обязательно будет коллектив авторской песни.

Постепенно группа гитаристов-исполнителей росла и крепла. Одни приходили и уходили, другие оставались. Через несколько лет сформировался постоянный коллектив, в который, кроме названных людей вошли: Тамара Джугань, Олег и Александр Гореловы, Вячеслав Хрусталевич (Уткин), Георгий Алферов, Игорь Яшкин, Сергей Чикилев, Александр Белозуб. У каждого свое направление, от сочинения только стихов или только музыки до исполнения собственных песен.

Каждый из них — история Пангод, частица истории страны. Каждый достоин очерка, фильма.

Первое время репетировали на квартирах, делали концерты «для себя», «огоньки» для родственников по случаям дней рождения и других семейных торжеств. Таким образом, первыми «массовыми» зрителями были жены, дети, друзья… Музыка, песни, гитара — это то, чему они отдавали все свое свободное время.

В конце концов, о них услышали…

Многие считали их чудаками, «странными» взрослыми, впавшими в детство: «нормальные» люди на Севере деньги делают, а эти…

На сцену их вывела директор старого деревянного дома культуры, снесенного в начале восьмидесятых, Нина Ковалева. Впервые именно она назвала этих парней бардами. Концерты стали регулярными, выступали в ДК, выезжали на трассовые объекты Медвежьего. Вскоре появилось название коллектива гитаристов-исполнителей, бардовского клуба — «Северный вариант». Когда активным членом «северян» стала Любовь Паклинова, благодаря ей клуб увидел свет — начались регулярные гастроли в Надым.

Веру Кочневу Александр Ульрих, ставший председателем клуба, вспоминает как маленькую женщину с печально-внимательными глазами, пришедшую однажды на вечер отдыха. Познакомились. Уходя, она обронила: нельзя ограничиваться достигнутым, это равносильно замыканию в себе, еще немного и вы будете работать в режиме самодостаточности, а это — творческая смерть… Она стала им другом, а затем — первым штатным руководителем по оргвопросам при новом Доме культуры «Юбилейный». Начался особый период жизни «Северного варианта»: их узнал Новый Уренгой, Салехард, они стали принимать участие в региональных и всероссийских фестивалях авторской песни, стали побеждать в различных номинациях конкурсов, привозить призы. О них стали писать, снимать фильмы. В том числе благодаря их известности, все больше людей в стране стали узнавать о северных Пангодах…

На одной из наших встреч Александр Ульрих сказал:

— «Земной» человек, когда слышит слово «север» представляет верхнюю часть географической карты или, в лучшем случае, — снег, лед… У бывшего северянина другие ассоциации: ягель, морошка, лиственницы, балки, вагончики, зимник, вертолеты… конкретные люди, конкретная — собственная — жизнь. Конечно, мы поем для всех. Но мне всегда, когда готовлю новую песню, представляется именно такой человек — бывший и настоящий северянин, у которого полжизни прошло здесь. Кто знает, может быть у него и останется под занавес жизни всего-то живого от Пангод — магнитофонная кассета с нашими песнями. Я думаю: как Он услышит, как поймет, поверит ли?…

У меня многие спрашивают: зачем тебе это все нужно? Я не говорю им, что у меня дети воспитались на «этом»: дочь закончила музыкальную школу с отличием, сын взялся за гитару… — это лично мое. Но я говорю им: я вижу на концертах, что мое творчество задевает человека за живое — он радуется, огорчается вместе со мной.

… Знаю, многие страдают, даже не отдавая себе отчет в том, что это так, от… безразличного отношения к ним окружающих. Так вот: я не безразличен, когда пою для людей. У каждого свое счастье, у меня оно — в этом.

Мне запомнились строчки из стихотворения Александра, которое он тогда прочитал:

Над Пангодами, над страной, Измученных в «объятьях», Я отзовусь тугой струной, Приветствуя собратьев!

И еще:

…А весна, похоже, запоздала. Снег в июне выбелил рассвет. Если песня в душу вам запала, В Пангодах отыщите наш след.

Оглавление

КНИГА ОЧЕРКОВ

С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ КНИГА

АЭРОПОРТ «МЕДВЕЖЬЕ»

НАШИ ПАНГОДЫ

НАЧАЛО ВСЕХ ДОРОГ

ВАРВАРА

У ПОДНОЖЬЯ ПРЕДПОЛАГАЕМОГО КУПОЛА

РЯБИНОВЫЙ ПАЛИСАДНИК

ПРОСТАЯ «ЛОГИКА»

УЧАСТКОВЫЙ

НЕСЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ РАБОТА

КАПИТАН, УЛЫБНИТЕСЬ!

РАССКАЗАЛ ПРАПОРЩИК О СЕВЕРЕ…

СИНОНИМ НАДЕЖДЫ

С ВИДОМ НА СКВЕР

ДУША ОСТАНЕТСЯ НА СЕВЕРЕ

Я НЕ ОДИН ТАКОЙ

ПРАВО НА ВЫБОР

ЭНЕРГЕТИК — ПРОФЕССИЯ ТВОРЧЕСКАЯ

КРАЙНОСТИ — ДЛЯ «ЯРОСТНЫХ»

КАКОЙ ЖЕ СЕВЕР БЕЗ ГАЗПРОМА?

ЖЕНЩИНА В ОКНЕ

ВЕЗДЕ РАБОТАТЬ НУЖНО

ПО ВЕЛЕНИЮ СЕРДЦА

СВЯЗИСТОВ НЕ ИСПУГАТЬ РАССТОЯНИЯМИ

БАКЛАНЫ — ПАНГОДЫ — АНАГУРИЧИ

ЭТО ВАШ ДОМ

ПАНГОДИНЦЫ, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!

ГОВОРИТЬ НА ОДНОМ ЯЗЫКЕ

МУЗРЕВОЛЮЦИОНЕРКА

ЧТО ТАКОЕ ИНТЕЛЛИГЕНТНОСТЬ

«РИСКОВАННЫЙ» ИНСТРУМЕНТ

Я ВАМ НЕБО ПОДНИМУ…

КАЗАК ВЕЗДЕ КАЗАК

ВОПРОС САМОУВАЖЕНИЯ

СЕВЕРНЫЕ АНОМАЛИИ

НАША БАБУШКА

АФГАНКА

БЕЗ БАРЬЕРОВ

МЕДИЦИНСКИЕ ИСТОРИИ

В ЧЕМ СЧАСТЬЕ?

ЗАВЕДУЮЩАЯ

Я ВСЯ В ДЕТЯХ

ОДИН В ПОЛЕ НЕ ВОИН

ВЫБОРНЫЙ ДИРЕКТОР

НЕТ ПРОРОКА…

ОСВОИТЕЛЬ МЕТОДОВ

ЧАСТИЦА ДУШИ

БУДЕМ ЗАСЫПАТЬ БОЛОТО

ТРУДНЫЙ СЛУЧАЙ

ЖИВИТЕ ДОЛГО

ЧИСТЫЕ РУКИ

СЕМЕНЫЧ

ОЧАРОВАННЫЕ СЕВЕРОМ

СИБИРСКАЯ ДУША

ХОТЕЛИ ПОСМОТРЕТЬ МИР

АКВАРИУМ

ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ФАКТОР

И СЫН СЮДА ВЕРНЕТСЯ

СЛАГАЕМЫЕ СПЕКТРА

ПОДОРОЖНИК

РАЙ-ДА

БАРД Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg