«Без труб и барабанов»

Без труб и барабанов (fb2) - Без труб и барабанов [журнальный вариант] 572K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктория Юрьевна Лебедева (писатель)

Опубликовано в журнале: «Дружба Народов» 2016, №4 - №5

Виктория Лебедева  Без труб и барабанов

Роман. Журнальный вариант.

Виктория Лебедева — прозаик, литературный редактор. Родилась в поселке Купавна Московской области. Окончила Московский институт радиотехники, электроники и автоматики и Литературный институт им. А.М.Горького. Лауреат премии Союза писателей Москвы «Венец» (2003), дипломант премии «Рукопись года» в номинации «сюжет» (2012). В 2014 году сборник «В ролях» вошел в лонг-лист премии «Ясная Поляна». Автор книг «В ролях», «Девайсы и гаджеты» и др. Живет в Москве.

Начинающий писатель не может придумать название для романа и приходит к опытному за советом.

— В романе трубы есть? — спрашивает опытный писатель.

— Нет.

— А барабаны?

— Тоже нет.

— Чего проще. Назови «Без труб и барабанов».

Бородатый литературный анекдот

Часть 1

Немного мела и чернил

Телефон звонил и звонил. Звук был тихий, почти невесомый. Он ввинтился в сон и стал разрушать его изнутри, заражая тревогой и неуютом. Рука затекла, болели суставы. И опять напала невралгия, будь неладна, так что не повернуть головы. «Старость не радость», — подумала Ольга. Подумала весело, без отчаяния. Не разлепляя глаз, нашарила на тумбочке мобильник. Наощупь нажала кнопку, поднесла к уху и только сейчас поняла, что звонок идет с первого этажа. Звук оборвался.

В окна проливалось яркое весеннее солнце, подсвечивая листья бегонии на подоконнике. Ольга опять зажмурилась и попыталась лечь поудобнее — так, чтобы не обеспокоить больную шею. Не тут-то было. Где-то внизу зазвонило с новой силой.

— Мартин! — громко позвала Ольга. — Мартин!

Никто не ответил.

Ольга накинула халат. Сунула ноги в тапочки. Телефон внизу снова замолчал, но ложиться уже не было смысла. Надо было разогнуться — вот так, потихонечку, помассировать спину непослушными руками, немножко расправить плечи и попытаться повернуть голову. Ольга сделала несколько наклонов вперед и вбок. Между лопатками ощутимо хрустнуло, и боль в шее отпустила. Так-то лучше!

Снизу снова послышался назойливый звук. Ну что ты будешь делать!

На городской телефон никто не звонил уже лет сто. И помимо воли Ольга начала беспокоиться. От свербящего звука дом казался пустым и гулким. Даже кошки запропастились куда-то. И где, интересно, Мартин?

Одиночество накатило, еще более жестокое от теплого солнца, бьющего в окна, от молчаливого порядка, в котором находились все предметы в доме. Телефон звонил и звонил, и чем ближе подходила Ольга, тем надсаднее был звук, как будто звенело внутри головы, а не снаружи.

— Мартин! — позвала она, заглядывая в спальню мужа.

Кровать была аккуратно заправлена. На тумбочке двумя ровными стопками лежали журналы — отдельно автомобильные, отдельно научные. Между ними помещался кожаный очешник — и можно было не сомневаться, что очки находятся именно внутри, а не валяются где-нибудь в доме.

Ольга прикрыла дверь и стала медленно спускаться, вцепившись в перила, — лестница была крутовата. Раньше она не замечала этого и легко порхала вверх-вниз, а теперь вот хватается что есть силы, словно находится не дома, а на корабельном трапе в открытом море. Ольга не помнила, когда это началось. Года полтора назад, может быть, два. В первый раз списала на давление, на усталость, потом привыкла. Стала даже шутить, командуя неловким ногам: «Левой-правой, левой-правой!» — Мартин никогда не одобрял этих шуточек. Но сейчас она просто шла вниз, и оттого, что торопилась на звук, еще острее ощущала, как медленно движется.

Ей было не по себе. Поэтому, добравшись до места, трубку подняла не сразу, а некоторое время примерялась, будто решала, как ловчее взять, чтобы разом утихомирить, не выпустить из дрожащих рук.

Голос она узнала сразу. Хотя слышала его в последний раз… когда?.. Таня звонила ей, дай Бог памяти… К чему обманывать себя, Таня никогда не звонила. И не писала. Ни единого разочка за прошедшие сорок лет. И даже когда умер папа, Ольга узнала об этом случайно — и так поздно, что не успела на сороковины.

— Могу я услышать Ольгу Александровну? — строго спросила трубка.

И помимо воли вместо «здравствуй» Ольга пролепетала испуганно:

— Танечка, что случилось?

Глава 1

Тане выбрали имя без всякого литературного умысла. И спустя три года, решившись на второго, ждали, конечно, мальчика. Но родилась девочка. В досаде ли, или просто было у папы такое чувство юмора, он предложил назвать младшую Ольгой, чтобы вышло в честь знаменитых пушкинских сестер. Жене мысль неожиданно понравилась. Ей казалось, это выйдет интеллигентно и оригинально. И младшую назвали действительно Олей.

С тех пор родители неосознанно искали в дочерях соответствия литературным образам. Танечка была темненькая, а Оленька — светлая шатенка. И это было правильно. Танечка не очень любила подвижные игры, а Оля вечно носилась как угорелая. И это было правильно. Танечка часто плакала, а Оля была хохотушка. И это было тоже правильно. Но чем старше становились сестры, тем меньше оставалось навязанного книжного сходства. Таня уже годам к двенадцати обещала вырасти в замечательную красавицу. Она была куда ярче и привлекательнее Оли — выше и стройнее, и кожа ее была светлей, и волос гуще, и голос звонче, и четче капризный изгиб верхней губы. А хохотушка Оля, чем вырасти недалекой и ветреной, с первого класса проявила усидчивость и интерес к учебе.

Впрочем, учились обе на «отлично». Таня, что называется, корпела. Тетрадки ее возили в районо как образец прилежания, выставляли на школьном стенде напротив раздевалки. Тетрадки и правда впечатляли. Четкие и крупные округлые буквы крепко держались друг за дружку, все с одинаковым наклоном — и не то чтобы кляксы, помарочки в них не было (а случись такая беда, Таня готова была вырвать страницу, даже переписать всю тетрадь). Оля училась легко и весело, как будто играла. Математика вечно была исчеркана как попало, и по многочисленным исправлениям легко было проследить, откуда и куда идет мысль; торопливые буквы немножко приплясывали, а почерк менялся, как у соседа по парте. Но учителя ей прощали. Потому что у Оли была «золотая голова». И не только в математике. Математика что? То ли дело литература и немецкий! А ботаника? А рисование?!

Обе сестры были яростными общественницами.

Таню непременно выбирали председателем совета отряда, а когда она вступила в комсомол, быстро дослужилась до комсорга школы. Таня верила, что жить надо правильно. Как герои-молодогвардейцы. Как Гагарин. Как Ленин, когда он был маленьким. И если каждый — каждый! — станет правильно жить, тогда и наступит всеобщее счастье. Оля о всеобщем счастье, конечно, тоже думала (а кто тогда не думал?), но не так масштабно. И общественная работа была для нее такой же игрой, как все остальное. Потому была не председатель и не командир, а бессменная редколлегия, рисующая плакаты и сочиняющая стихи к праздникам.

Так и жили. Между собой не ссорились. С родителями ладили. Обыкновенная советская счастливая семья. Папа служил мастером на заводе «Красный путь», мама там же работала в поликлинике, бабушка заведовала заводской библиотекой. Собственно, на «Красном пути» трудился весь Военград. И школа, где учились девочки, была как бы при заводе, и детский сад, и ясли, и небольшая местная больничка, и кинотеатр, и клуб, и даже почта. Производство было, разумеется, секретное. И, разумеется, весь Военград прекрасно знал, что «Красный путь» выпускает танки.

Таня сразу для себя решила, что учиться пойдет в технический вуз. Заводу необходимы хорошие специалисты. Чтобы стать по-настоящему хорошим специалистом, нужно учиться в столице. И после школы Таня, конечно, поступила. И, конечно, после института стала кем хотела. Оля про столицу как-то не думала, а работать хотела всеми сразу: медсестрой, как мама, и мастером, как папа, и инженером, как Таня, и библиотекарем, как бабушка. И художницей. И космонавтом. И переводчицей. И актрисой. И кондитером. И продавщицей газировки у кинотеатра. Все работы хороши — выбирай на вкус. Можно бы сказать, что младшая любила жить, а старшая любила жить правильно, — но это было бы слишком просто. В том, как жила категоричная Таня, не было ровно никакой показухи, а лишь наивная искренность и желание осчастливить целый мир, — ведь это было время, когда патриотизм и энтузиазм не считались чем-то неприличным.

Они занимали на двоих десятиметровую комнату с окном во двор, вечно занавешенным елью напротив. Кровати стояли по правой стеночке, сходясь изголовьями, и, засыпая, можно было секретничать и делиться новостями — только это случалось редко, все-таки три года разницы. Таня относилась к младшей сестре немного свысока. Не потому, что у Тани был плохой характер или Оля давала повод. Это делалось по праву старшинства. А Оля, по праву младшей, всегда тянулась к Тане и все-все ей прощала.

Неорганизованность Оли не могла не раздражать аккуратистку Таню. Однажды, в воспитательных целях, она провела посреди комнаты меловую границу — и по одну сторону остались Танина безупречная кровать, письменный стол с симметрично разложенными тетрадками и учебниками, стул и шифоньер, а на Олиной половине сгрудились в беспорядке все куклы и кубики, все книжки, все платья, наспех стянутые через голову, весь «природный материал», оставшийся от поделок по труду, все карандаши, когда-то закатившиеся по углам. Проводя границу, Таня кривила тонкие губы и пинала на половину сестры все, что плохо лежит, — брезгливо так, мыском. А потом сказала, подражая классной руководительнице: «Мне этот бардак не нужен!» Но Оля, кажется, даже не заметила преподанного урока. Подгребла к себе карандаши, из-под кровати выудила кусок ватмана и стала рисовать. Она расселась на полу, по-турецки скрестив худые ноги, и от усердия высунула язык. Таня, признаться, растерялась. Нет бы осознать и исправить, нет бы обидеться в конце концов! А она сидит и рисует, будто и границы никакой нету.

— Ты чего это?! — спросила Таня, все еще пытаясь держать тон.

— Парусник! — весело отозвалась Оля, приподнимая лист и растягивая за края.

И действительно, это был парусник. Он шел по волнам — трехмачтовый, невесомый, и флаги развевались, и паруса пузырились над палубой… Таня молча вышла из комнаты и вернулась с мокрой тряпкой. Стерла мел. Ей было двенадцать, Оле девять. Кажется, в детстве это был единственный инцидент, отдаленно напоминающий ссору.

Таня бы ужасно удивилась, узнав, как хорошо запомнила Ольга ту границу на полу. На жалких два метра неровной меловой линии оказались нанизаны сорок с лишним лет воспоминаний. Но это уже потом, а пока речь о детстве, которое было одинаково счастливым у обеих. Сестры жили-были и счастья своего не ощущали — как не ощущают сердца, пока оно не заболит или не заколотится от волнения.

Тане и без Оли было кого перевоспитывать. Например, хулиган и троечник Петухов, и второгодник Гришин, гроза младшеклассников, и смазливая Юленька Галкина, способная думать об одних нарядах. Всех их необходимо было «подтянуть», чтобы класс не позорили.

Потому Юленька была назначена в лучшие подруги и звана в дом, где просиживала до вечера и больше списывала, чем «подтягивалась». Она, впрочем, была добрая и незлобивая, просто ленивая и нелюбознательная.

Потому троечник Петухов прятался в ближайшей подворотне, если Таня вдруг шла ему навстречу, а если дело было в школе, тогда, разумеется, спасался в туалете.

Сложнее было с Гришиным. Строго говоря, это был не второгодник, а третьегодник. Повторил он два класса — сначала шестой, потом седьмой. За Гришина Таня взялась особо. Прямо с 1 сентября, когда это «счастье» свалилось на голову седьмого «А». Тане исполнилось четырнадцать, и это была настоящая барышня-красавица. Гришину стукнуло шестнадцать, и это был сформировавшийся хулиган, из числа отпетых.

Ах, как боролась Танечка за Гришина! Но ему хоть кол на голове теши. Долгих два года, пока Танечка боролась, он знай мямлил и только пялился чуть ниже того места, где краснел новенький комсомольский значок спасительницы. Впрочем, не обижал. И шпане в обиду не давал никогда. Потому что вполне предсказуемо влюбился в Танечку — неразрешимой любовью человека, недостойного счастья, которое на него свалилось. Худо-бедно Танечка дотянула Гришина до восьмого класса и хотела забрать с собой в девятый, чтобы был под присмотром, да только учителя не дали. Гришин уехал в Свердловск, поступил в ремесленное — и через полгода получил срок по двести шестой, за какое-то не особо крупное, но и непростительное хулиганство. Танечка винила себя и очень мучилась.

Впрочем, быстро объявилась достойная замена — Михеев Бронислав. Это уже в девятом. Папу Бронислава перевели на «Красный путь» откуда-то с юга, и медный загар Бронислава, «дельты» и «трапеции» Бронислава, наплаванные в теплом море, выгоревшие добела кудри Бронислава произвели на старшеклас-сниц неизгладимое впечатление. Увы, оказалось, что этот херувим и Аполлон — хронический лоботряс. И опять Танечка принимала меры, и опять не очень успешно, а Бронислав, что логично, тоже влюбился — и это дополнительно мешало ему учиться по-человечески.

Мама роптала на такие знакомства. А папа лишь посмеивался. Ты бы, говорил, доча, в учительницы шла. Зачем тебе в технику лезть? На что упрямая Таня кивала, мол, почетная профессия учитель, да, но упорно зубрила неподатливую физику. Училка — слишком просто. Ей ли искать легких путей?

Меж тем за Таней пытались ухаживать лучшие парни Военграда, спортсмены и комсомольцы, даже сын директора «Красного пути», избалованный девичьим вниманием футболист Костик. Но ни у одного из соискателей, даже у Костика, не было шансов. Потому что спасать и «подтягивать» их не требовалось.

Когда Оля немножечко подросла, она все выпытывала у сестры, что привлекает ее в асоциальных типах. Неужели ей приятно с ними общаться? А Таня только пожимала безупречными округлыми плечами — она не понимала, где граница между «приятно» и «необходимо». За лояльность и доброту к несимпатичным людям Оля очень уважала старшую сестру. Сама она так не умела — и общалась всегда только с теми, кто был ей интересен. А это были такие мальчики и девочки, которые, как сама Оля, относились к жизни с энергичным любопытством. Они пели в школьном хоре, ходили в походы, сажали деревья, строили шалаши, собирали макулатуру и металлолом, помогали пенсионерам, как в книжке «Тимур и его команда», занимались в кружках и секциях. Что их объединяло? Во-первых, никого из них не нужно было спасать. Они бы сами кого хочешь спасли.

Таня окончила десятилетку с золотой медалью и поступила в институт инженеров транспорта. Там тоже было за кем присматривать. Все-таки техническая специальность, на троих барышень — семнадцать оболтусов, впервые хлебнувших общежитской самостоятельности, а вместе с нею открывших для себя табак, алкоголь и, кому повезет, секс.

Когда Таня поступила и уехала, отец очень гордился и очень горевал. Таня была «папина». Не в том смысле, что он ее больше любил. Просто она была ему как-то понятнее. Даже эти ее операции по спасению «утопающих»… Он был из той редкой категории взрослых, которые до старости помнят себя юными и беспомощными — вот именно беспомощными, потому что юность — это и есть самое тяжелое человеческое время, когда ничего еще не знаешь и ото всего зависишь, а кажется, будто познал все и во всем прав. Когда-то он сам был таким же хулиганом и троечником. И кто знает, как сложилась бы его жизнь, не начнись война. Как-то сразу стало не до глупостей, все повзрослели в то лето, даже самые отвязные. Но подобного способа взросления он не пожелал бы и врагу. Вот не будь войны, а будь у него, наоборот, в юности такая Танечка — тоже ведь неплохо все могло сложиться.

Оля была «мамина». Внешне это почти не проявлялось, но понимали друг друга с полуслова. И если маме вдруг требовалась помощь, просить никогда не приходилось — Оля была тут как тут. Мела и мыла с песней, так же весело и легко, как перед этим мусорила. А пироги? Что могло быть интереснее строительства настоящего домашнего пирога? Таня сестру не одобряла. Она тоже до отъезда делала по дому все необходимое, но без огонька, а потому что надо. И приговаривала, что это, мол, пережиток, а вот наступит светлое будущее, и уж тогда изобретут для хозяйства специальную машину. Мама улыбалась. Поживет девочка, помыкается, дом свой обустроит — повыветрится из головы дурь. Папа был согласен — изобретут. Раньше вон на кобыле пахали, а теперь? То-то! А Оля просто делала и все. И чего ж не сделать-то? Подумаешь!

Скучала ли Оля по старшей сестре? Пожалуй, нет. Скучать, тосковать не было ей свойственно. Но вот ведь странно — в комнатке, которая теперь принадлежала ей одной, навела было хаос — а он не прижился. Прибежит она из школы, вытряхнет учебники на стол, начнет переодеваться — и не дает эта куча покоя. Делать нечего — подходила, складывала аккуратно. Как Таня. А еще Оля покрывало стала разглаживать на кровати, чтобы без складочек, и для карандашей завела специальную банку. Больше тоска по старшей сестре никак не проявлялась.

Старшей же сестре было вовсе не до Оли. Новые предметы, люди, общественные обязанности — за этой суетой и на сон-то времени не хватало. Сначала Таня исправно писала, два раза в неделю. Потом решила, что это мещанство. И стала писать раз в две недели. А студенческая жизнь набирала обороты. Как-то Таня обсчиталась, как-то отвлеклась — и письма стали приходить в Военград лишь по праздникам. Родители были обижены, а зря. Вовсе она их не забыла! Ведь в сутках жалких двадцать четыре часа. И еще… появился один человек, с Таниного курса. Он нуждался в спасении больше всех вместе взятых.

Мама стала быстро стареть. Появились вдруг складочки в уголках губ и сеточка в уголках глаз, истончилась кожа и заострился нос, и выглядела теперь мама как будто невыспавшейся — всегда. Оля обнимала ее за шею и осторожно вела пальчиком от сизой припухлости под нижним веком до подбородка — и замирала.

— Совсем бабка делаюсь, да? — спрашивала мама весело.

Оля яростно мотала головой и еще крепче обнимала — так что дышать делалось трудно.

— Пусти! Ну пусти! Задушишь! — сопротивлялась мама.

— Ты у меня самая-самая лучшая! — шептала Оля.

— И ты у меня! — мама целовала Олю в лоб. — Это нормально… Со всеми женщинами в моем возрасте… вырастешь — поймешь...

Но Оля не хотела понимать, зачем у мамы становятся старое лицо и утомленный вид.

— Вот вырасту — и изобрету лекарство от старости! — обещала она. И действительно начала готовиться в медицинский.

«Красный путь» расширялся, и работы у мамы прибавилось, так что она поначалу списывала на усталость. Ну и «по женским» вполне мог начаться переход на зимнее время. Она худела, бледнела и буквально засыпала на ходу, но чтобы болело где-то, это нет — поэтому, когда поставили диагноз, было поздно что-то предпринимать. Между впервые произнесенным словом «рак» и похоронами оказалось жалких четыре месяца. Никогда больше Оля не чувствовала себя такой беспомощной и такой непростительно бесполезной.

Папа стал как деревянный. В том, как он поднимался утром, припадая на искалеченную ногу, как собирался на работу и завтракал, не осталось ни одного живого движения. Чистая механика. На жену он старался не смотреть. Не подходил к ней. Не заговаривал. Не из черствости. И не от слабости — это был сильный человек, солдат. Смерти повидал. Он бы и не такое снес — но только не с матерью своих дочерей. Слишком больно.

Познакомились в сорок четвертом в госпитале. Никакого героизма и романтики в их отношениях не было. Никто никого не выносил с поля боя, не сидел у постели умирающего, и с первого взгляда они не влюбились. И все-таки Верочка спасла его. Потому что он тогда не хотел жить. Совсем.

Вроде бы дело повернуло на победу, но вдруг накрыла такая апатия, что не пошевелиться. Нога быстро заживала, неделя-другая — и добро пожаловать в строй. Но внутренних сил для войны Саша в себе не находил. Он бы никому не признался. Он бы пошел, куда пошлют, только… Его бы послали, и он бы пошел. И дошел бы. И там, куда прибыл, потихоньку пустил бы пулю в лоб, из табельного оружия.

Тогда и появилась Верочка. И Саша, надо сказать, ей не понравился.

Другие солдатики были люди как люди. А этот лежал, глаза в потолок, с койки не поднимался. И добро бы серьезное что, а тут ранение под коленку, навылет — тьфу, а не ранение! Другим-то, может, руки-ноги ампутировали, и то ничего, держались. Тоже мужик! Верочка старалась не подходить к Саше и не смотреть в его сторону. И он на нее не смотрел. И не звал никогда. А когда уколы надо было, подлетала Верочка, презрительно губы поджав, да как зыркнет, да как всадит… А ему об стену горох. А глаза такие, знаете… как у артиста.

В общем, не выдержала однажды. Сдали девичьи нервы. Зачерпнула холодной воды кружкой железной, подошла гордая — и выплеснула ту воду пациенту на голову. По волосам потекло, по шее, по подбородку. На мгновение во всем мире выключили движение и звук, остановилось время. А потом этот — мокрый, растерянный, бледный, — потом он взял и улыбнулся…

Это после была любимая семейная шутка — про живую воду.

А теперь Верочка умирала. Глупо. Непоправимо! Медики, они же как сапожники без сапог — всех-то вылечат, а про себя думают, что неуязвимые…

Стояла осень. Весь Военград оказался засыпан красным и желтым, рябиной и кленом, небо было высокое и прозрачное, солнце жарило почти как летом — и от этого несоответствия становилось еще больнее. Оля начала десятый класс.

Папа потерянный слонялся по квартире и боялся заходить в спальню жены. Она тогда уже не вставала, а только приговаривала, мол, повезло — девочки взрослые, выдюжат. И улыбалась через силу. От этой улыбки Оле хотелось выть. Но держалась. И так же через силу улыбалась в ответ. Они за всю жизнь друг другу так много не улыбались, как в те месяцы. Весь уход, вся домашняя работа легли на Олю. Потому что папа не мог. Правда не мог. Таких мужчин бессилие парализует.

Таню ждали на ноябрьские. Но она не приехала. Про болезнь матери она, конечно, знала. Но так, как знают на большом расстоянии: что-то где-то происходит нехорошее, не с тобой. Но ты-то жив и в порядке. И никаких плохих предчувствий, зловещих примет, ничего. И тревоги нет особенной, некогда студенту тревожиться, у него одних учебников от пола до потолка. А страшное слово Тане не сказали. Все надеялись, может, ошибка. Потому увиделись сестры на похоронах. И у Оли плакать уже сил не было, а на Таню зато было страшно смотреть — так она рыдала. Смерть такое дело — сколько ни говори «нормально» и «все там будем», но это до первого прецедента.

Для Тани мамина смерть выглядела как монтаж. Конец лета — и мама почти здорова, просто немного усталая, собирает в дорогу домашние заготовки и пирожки с капустой, а Таня отпирается. Осень — и пара тревожных писем из дома, достаточно торопливых и бережных, чтобы воспринять их как начало трагедии. А потом хлоп — середина декабря, и какое отношение эта восковая кукла в деревянном ящике имеет к маме, всегда подвижной и веселой, живой?! Верните, верните время, и я там, в прошлом, все починю!

Примерно так чувствовала Таня и глотала слезы, которые лились не переставая три дня. И на всю жизнь затаила обиду — на папу, который толком не объяснил, на каменную Олю, не проронившую ни слезинки… на собственную мизерную роль статистки и плакальщицы.

С тех пор каждый вращался как бы вхолостую, сам по себе. Они еще соприкасались шестеренками, но от этого не происходило никаких созидательных действий, одно трение.

Таня была не из тех, кто способен силой фантазии втащить себя в чужую шкуру. Она пыталась как-то действовать, поддерживать сестру и отца, но все казалось неуместным. Менее всего они нуждались в деятельной заботе. Им хотелось отдыха и тишины. А Таня, выпытывая, как все случилось и что было сделано, словно бы ковыряла едва затянувшуюся ранку. И если папа оглушен был настолько, что Таню почти не слышал, то Оля так не умела. Каждое лишнее слово ранило. Она стала ускользать от старшей сестры, убегать. Находила миллион причин исчезнуть из дома.

Январь был удивительно холодный для их широт и снежный, сугробы у подъезда казались выше головы. Оля открывала дверь, делала шаг и невольно смотрела под ноги — ей мерещились похоронные еловые лапы, ведущие от дома прочь, словно следы гигантского чудовища. Дворник давно смел их, но они стояли перед глазами — правая, левая, шаг и другой, — зверь уходил и уносил с собой маму, далеко за реку, за корпуса «Красного пути» на погост Военграда — и закапывал в ледяную нору. Оля шла по городку куда глаза глядят и находила себя уже на мосту, откуда могилы на холме были хорошо видны. Военград был еще невелик, и кладбище казалось крошечным, необжитым. А родных тут было уже двое — бабушка и мама — на этом крошечном пятачке! Оля надолго останавливалась и смотрела через перила на лед. Весной он вскроется, и вода потечет на север, а пока под черными промоинами не было видно течения, одна пустота. Именно здесь она решила, что никогда не станет врачом. Потому что какой в этом смысл, если уже не спасти самого родного человека? Учебники по биологии и химии были заброшены. Но этого никто не заметил. С тех пор как умерла мама, каждый сделался сам по себе.

Раздосадованная Таня, так и не осознавшая до конца всей тяжести горя, уехала: она пропустила сессию, а на носу был новый семестр. Папа выглядел обыкновенно, только не шутил больше. Вернувшись с работы, он садился на табурет в кухне, включал радио на полную громкость и так сидел. Не ел до тех пор, пока Оля не приносила ему дымящуюся тарелку и не вкладывала в руку ложку. Механически жевал. Отодвигал от себя грязное и опять сидел. До тех пор, пока не становилось пора спать и Оля не прогоняла его в комнату. А где-то через месяц, вернувшись из школы, Оля не обнаружила двуспальной железной кровати и стола, на который клали маму. Вместо кровати был ровный яркий прямоугольник нестертого пола. В углу комнаты, которая казалась огромной, стояла сложенная раскладушка. Оля ни о чем не спросила, папа ничего не объяснил. Они только обменялись долгими взглядами и отвели глаза, как будто извинились друг перед другом.

Человеческое горе — величина относительная. Таня не очень глубоко его почувствовала и поняла это как свою душевную ущербность, хотя это было всего лишь неведение, и стыдилась — потому старалась предъявить горе всем и каждому, словно хотела компенсировать внешним шумом внутреннее тихое удивление, которое испытывала вместо приличного случаю отчаяния. Преподаватели очень жалели Таню и легко простили ей все зимние хвосты. Оля, наоборот, старалась сберечь каждое лишнее движение — только бы не расплескать хрупкий покой, наступивший после нескольких месяцев постоянного страха. Оля выглядела спокойной, даже равнодушной, с самого дня похорон, это вызывало невольную укоризну. И когда она немножко запустила химию, химичка не преминула вывести за второе полугодие четверку — и, выводя ее в журнале, а потом в дневнике, ощущала справедливость своего поступка. Все дело было в знании. Оле очень не хватало мамы, но она знала — маме так лучше. Потому что те несколько месяцев… Это ведь тоже была не жизнь. А отец… На следующее лето отец неожиданно женился на заводской буфетчице. Таня восприняла это как предательство и долго не писала домой,  до самого окончания института. А Оля поняла и поддержала отца. Да и какое было ей дело до буфетчицы, к тому времени она уже училась в институте, что же отцу одному-то? На его месте она бы поступила так же — попыталась бы заполнить пустое место, чтобы не ощущать больше космической сосущей дырки внутри. Это как протез. Оторвало человеку ногу, и на ее место приставили неказистую деревянную культю. Заменила она настоящую ногу? Нет. Но при культе хоть как-нибудь идешь, а попробуй отстегни ее да проскачи целый день на одной ноге.

Глава 2

Принято считать, что горе мешает сосредоточиться. Будто в горе человек мало на что способен. Но люди разные, и горе у них разное. Оля, оберегая горе внутри себя — лишь бы не стронуть его с места, стала предельно сосредоточенной, ведь только учеба помогала ей не думать о маме, о смерти.

Поэтому школу окончила, за вычетом инцидента с химией, легко. И, конечно, на «отлично».

И тут случилась странная вещь.

Когда Таня окончила ту же школу на «отлично», ею все гордились. А Оля… В том, как легко она доучилась, было что-то не совсем приличное для сироты. То есть ей бы все равно поставили эти пятерки, но это должен был быть акт сострадания, а Оля не давала повода для сострадания. И вместо того чтобы отдать должное ее силе и способностям, учителя невольно испытывали неприязнь. Не только не хотелось помочь, а наоборот, подмывало как-нибудь позаковыристее придраться, отступить подальше от школьной программы и посмотреть, где же у этого странного ребенка предел, болевой порог, за которым началась бы ожидаемая всеми растерянность, а с нею — повод для сострадания… Впрочем, Оля едва ли замечала эти придирки. Она боялась, что внутри шевельнется пережитое, она была точна как никогда — и от этого неуязвима.

Папе было не до Оли. Как она боялась раздразнить свою боль, так же он культивировал чувство вины перед умершей женой. Чем дальше, тем скрупулезнее он подсчитывал, как мало помог ей, пока еще было можно. Даже стакана воды — пресловутого стакана воды! — не подал ни разу… Их семья началась двадцать лет назад со стакана воды, живой водой окатила его покойница Верочка, чтобы запустить жажду жизни, которая и сейчас не иссякла несмотря ни на что, но ему-то где было взять такую живую воду, чтобы поднести ей, мятущейся на четвертой стадии? Не было такой воды, не было ответа. Потому казалось: проще не подходить, не разговаривать, не сочувствовать, и тогда, может быть, мир застынет, болезнь отступит. Вера звала слабым голосом: «Сашенька! Саша!» А Саша замирал около двери и притворялся, будто его нет дома, лишь бы не видеть, что сделалось с Верочкой, с ласковой ямочкой на правой щеке, с завитушкой волос над бровью… В этом состоянии вины он и сошелся с буфетчицей — сам не заметил как. Она, впрочем, была славная женщина.

Оля к тому времени была уже в Москве и зачислена на первый курс.

Это тоже вышло как-то само собой. Ей было все равно, куда поступать. Наверное, позови ее Таня в свой институт, Ольга бы послушалась. Но Таня не позвала. А зато Танина бойкая соседка по комнате взахлеб рассказывала, как одноклассница поступила на переводчика. Оля слушала эту болтовню вполуха, но когда Таня строго спросила, куда сестра подает документы, машинально ответила — на переводчика… Таня хотела возразить, но растерялась и не нашла нужных слов.

Таня считала, что тратить время на чужие языки — блажь. Пол-Европы и так учится по-русски, и со временем все они станут совсем наши, как Белоруссия или Казахстан, а в буржуйских языках проку мало: что там переводить, когда граница на замке, а замок тот куда как надежен. Таня так сестре и сказала. Мол, непатриотичная какая-то профессия. То ли дело тяжелое машиностроение, или там нефтедобыча. Но Ольга вдруг уперлась — хочу учить языки и все тут.

Таня относилась к гуманитарному образованию свысока. Гуманитарии — они ведь ничего не производили. Кроме учителей, которые производили рабсилу, способную обслуживать добрые механизмы. Все остальное, по мнению Тани, было от лукавого. Так она и объявила сестре. Впрочем, сильно не отговаривала. У всех этих гуманитарных вузов была дурная слава. Считалось, что попасть туда честным путем невозможно. Таня поэтому не верила, что блажное намерение младшей сестры оправдается. Подаст документы, получит одну какую-нибудь четверочку и не доберет балла. А там и август. Можно будет устроить ее в нормальное место, на вечерний.

Но Оля поступила. На кафедру немецкого, французского и испанского.

Ее зачислили, дали койку в общежитии, и наступило трудное время полного бездействия. Пустоту между смертью и собой оказалось нечем заполнить. Оля по инерции листала учебники, а потом шла гулять в город. Таня каникулы пропустила, чтобы встретить ее и на время поступления подстраховать, помочь советом, подставить плечо — спасти. Но даже сейчас оказалось, что Олю нужно не спасать, а лишь не беспокоить. Вторая трещинка пролегла между сестрами. Оля, впрочем, этого не заметила — когда держишь в себе горе, стараясь не выплеснуть, не очень-то замечаешь людей вокруг.

Можно подумать, будто Оля была закрытым человеком, а Таня жила — душа нараспашку. Или, наоборот, Ольге приписать крайнюю ранимость, а Тане привесить ярлычок равнодушной показушницы. Но это была бы неправда. Для Тани смерть матери стала внезапным ударом, а Оля проследила медленное умирание. Может быть, поэтому Таня так легко и стремительно раздала свое горе, выболтала и выплакала каждому, кто готов был выслушать и пожалеть. Оля, скопившая сумму горя по копейке, не знала, как снять с себя этот груз. Ее горе состояло из таких мелких мелочей, что ими невозможно было делиться. Она к лету сделалась совсем прозрачная, Оля. По школьной привычке заплетала волосы в косички — только озорные кудряшки за ушами не слушались, не зачесывались. Носила прошлогодние платья, которые сделались немного великоваты в талии, а выше довольно туго натянулись, и не замечала, как неловко это выглядит. А главное — она в то лето почти не улыбалась. И что она была без улыбки? На себя не похожа.

Оля выходила из общежития и ехала в главный корпус — потому что других дорог не знала. Как-то не думалось о том, что можно пойти смотреть Кремль или Большой театр. Просто шла да шла, выходила на набережную и там долго стояла, смотрела на воду — как в Военграде. Оле нравилась Москва. Здесь ее никто не знал. Никто не подходил, не заглядывал в лицо, пытаясь на глазок определить сумму горя, не угрожал хрупкому покою — и постепенно Оля почувствовала, что вес горя уменьшается. Когда локти затекали и стоять делалось тяжело, она шла вслед за мутной водой и выходила к Новодевичьему. На той стороне реки торчали упрямые удочки и дымили заводские трубы, а тут была тишина. Это кладбище почему-то не пугало, а завораживало. Примиряло. Оно ничем не напоминало военградский крошечный погост. Здесь было покойно и зелено, и птицы заливались над головой, и теплое солнце сочилось сквозь листву, здесь лежали великие — это тоже примиряло Олю со смертью мамы, потому что вот ведь были какие, а умерли, все умирают, никуда от смерти не деться…

Сестры виделись редко. Так и не реализовав себя в роли наставницы, Таня переключила внимание на оболтуса-однокурсника, с которым билась не первый год. Олю не нужно было спасать, а однокурсник погибал на глазах. Это был тихий мальчик из Бодайбо, не вынесший испытания большим городом. Родители, гордые тем, что сын учится в столице, не скупились и слали ему столько денег, что почитай весь курс на этом паразитировал. Мальчик был постоянно подшофе и едва не вылетел с третьего курса. С грехом пополам вытягивали его всем миром, на шпаргалках, на подсказках, но оставался один хвост, которым и занялась Таня. Это помогало не думать ни о смерти мамы, ни об отдалившейся младшей сестре, ни о предательстве отца, который сообщил письмом, что женится, и еще имел наглость позвать на свадьбу.

Меж тем Оля в маленькой полуподвальной галантерее купила шерстяные нитки, спицы и крючок. Шерсть была трех цветов — зеленого, серого и коричневого. Современный психолог определили бы такую гамму как депрессивную. Но Оля выбрала ее вовсе не потому, что ей было плохо. Цвета ярче и теплее мгновенно разбирали, устраивая очереди не на жизнь, а на смерть. Вот и досталось Оле — что было. Ну и ладно! Медленное плетение петель баюкало и обезболивало, и вот уже сплелись серые уютные носочки и варежки, вот явилась зеленая ладная жилетка, и на подходе был толстый коричневый свитер с широким горлом.

Знакомство Тани с будущим мужем было предопределено ее характером. Оля познакомилась со своим благодаря своеобычному русскому разгильдяйству. А было так: 1 сентября младшекурсников погрузили в автобусы и повезли на картошку. Колонна двигалась весело, с песнями. Олин автобус звенел в четыре гитары. Песен этих Оля не знала, но скоро стала подпевать, повторяя заразительные припевы. Везли их в Рязанскую область, в пионерский лагерь колхоза-миллионера. Летом пионеры тут без дела не сидели — собирали морковь, редиску и кабачки. Теперь школьники отбыли учиться, настала очередь студентов. Пора было снимать капусту, картошку и кормовую свеклу.

Следом за колонной гуманитариев шла другая. Ехали по-спартански, в тентовых грузовиках. Тоже пели, но брали двумя октавами ниже. Колонна везла будущих энергетиков, физиков-теоретиков, прикладных математиков, радиотехников, машиностроителей. Это была самая типичная компания — за вычетом трех человек. Их рассадили по кабинам, и глаз с них не спускали. Они были вполне обычные молодые люди. Немножко старше своих товарищей. Немножечко слишком добротно одетые. Немножечко слишком спокойные. Два чеха и один словак из ЧССР. По всем правилам этим троим нечего было делать на картошке.

Три представителя братской Чехословакии приехали по обмену, и ждали их не к 1 сентября, а к 10 октября, когда колхозные работы будут окончены и запущен учебный процесс. А тремя месяцами раньше была зачислена в деканат секретарем племянница ректора, особа крайне рассеянная — и еще незамужняя, поэтому мысли ее были, увы и ах, не о работе. Усилиями новой сотрудницы в Прагу отправился вызов, куда вкралась ошибочка в дате. Ошибочка обнаружилась в конце августа, когда три ничего не подозревающих иностранных рекрута прибыли. Ректор был в бешенстве, но племянницу, конечно, не уволил. Зато остальным штатным сотрудникам было строго-настрого велено «взять под контроль».

Все схватились за голову. Куда девать этих троих? Не отправлять же обратно! В общаге, опять же, не оставишь со старшими курсами, месяц праздного шатания не доведет до добра. Долго ли, коротко, немало потратив нервов и сердечных капель, постановили: везти «обузу» с собой в колхоз.

Клубилась пыль из-под колес, ревели моторы, пассажиров трясло и подбрасывало на ухабах. Колонны ехали друг за другом с отставанием примерно в двадцать километров и пели бодрые песни хором. Чтобы через каких-нибудь три часа быть заселенными в соседние корпуса опустевшего пионерского лагеря и пропитать все вокруг своей молодой энергией, энтузиазмом и, конечно, любовью.

Заселились в одноэтажные летние бараки — светлые гулкие деревянные домики без водопровода и отопления. Оля бессознательно держалась поближе к «четырем гитарам» — с ними и оказалась в одной спальне.

Чехословацкую троицу разместили с максимальным комфортом. Стена к стене с девчоночьим корпусом, в просторной комнате с отдельным входом. Был у них даже рукомойник и пара ведер — в одном носить воду, в другое сливать. А чтобы троица была совсем присмотрена, через стенку обретался комсорг — в каморке для инвентаря. Оттуда выгребли все и не без труда поместили в образовавшийся пенал кровать и тумбочку.

Кровать комсорга нарочно поставили к стене, за которой поселились гости. А и было той стены — лишь тоненькие досочки. Теперь он сидел с напряженной спиной и растерянно прислушивался к чужой речи, на поверхность которой всплывали исковерканные родные слова — и вновь тонули среди шипящих и цокающих. Что они там говорят? Что?! Комсорг паниковал. И зря. Речи за стеной велись безобидные.

— Как у бабушки в Лисовице! — сообщил Мартин, трогая пустой рукомойник за хоботок. Рукомойник послушно звякнул, на ладонь вылились две капли ржавой воды. Мартину было двадцать три, и он был романтик из «идейных». Он всегда хотел попасть в СССР.

— А мне здесь нравится! — ответил Ян, устраиваясь поудобнее на кровати и закидывая руки за голову. Дома под Братиславой у него остались три младшие сестрицы — он потратил на них почти все лето и теперь отдыхал. Яну был двадцать один год.

— Интересно, когда будут кормить? — спросил Борислав. Ему было девятнадцать, и он постоянно ощущал голод.

Комсорг прислушивался и не понимал ни слова. Он лег, обнял казенную подушку и вздохнул. За стеной раздался дружный девичий смех, зазвенела гитара. Комсорг подумал, что вот, у нормальных людей было бы окно в сад, и солнце сквозь стекла, и даже муха, между этими стеклами блуждающая, а у него — глухая деревянная стенка, крашенная унылой зеленой краской, и за стенкой стайка девушек — настолько же близких, насколько недосягаемых. Он опять вздохнул. Ответом ему был очередной взрыв хохота. Разве это жизнь?!

Он пнул кулаком подушку, точно она была виновата, и перебросил ее на другую сторону кровати. Лег ногами к девушкам, к двери головой.

— Mаm hlad1 ! — громко и настойчиво сказали за иностранной стеной.

Звучало как ругательство. Комсорг натянул подушку на голову. Они тут нагородят черт-те чего, по своей чешско-словацкой матушке, а ему отвечать. Вот влип!

Позже Оля и Мартин не смогли вспомнить, как познакомились. В первый ли день, когда студентов распределяли по бригадам — три мальчика на погрузку, девять девочек на подбор, и комсорг лично выбрал в компанию своим подопечным некрасивых, скромных девочек, в том числе хрупкую меланхоличную Олю. Или они обратили друг на друга внимание позже, в столовой, когда иностранцам единственным дали двойные порции и мальчики промолчали, а голодные усталые девочки ужасно возмутились — все, кроме Оли. Оля в это время задумчиво смотрела за окно и по обыкновению думала о своем. Когда ее толкнули в плечо, когда дернули за рукав и потребовали тоже высказаться — она пожала плечами и сказала:

— Но, девочки, они ведь голодные. Смотрите, какие они большие!

Сказала и улыбнулась. И комсорг, увидев эту сцену, мысленно назвал себя ослом.

Тут можно было бы объявить, что «глаза их встретились, и они, конечно же, полюбили друг друга». Но и это окажется враньем, любовь наступала постепенно, копилась по капле, как до этого копилось горе, а когда оглянулись — уж поздно было разбирать, с чего началась. На фоне бурных страстей, замешенных на деревенской самогонке и молодых гормонах, их история была рассказана шепотом.

Гости не могли не вызвать у филологических барышень интереса. И поначалу девочки Оле завидовали. Но романтик Мартин — самый малоразговорчивый из троих, самый некрасивый и самый старый — был в конце концов всеми забракован.

Почему эту дружбу не пресекли? Потому, быть может, что, вопреки советской литературе и кинематографу, не верили в колхозную романтику. А всего вернее потому, что Оле и Мартину после практики предстояло учиться в разных вузах. К тому же парочка вела себя скромно, без глупостей — не целовались даже. Нет, угрозу представляли не Мартин, а вырвавшийся на свободу Ян и вечно голодный Борислав.

Горе тому, кто вынужден отвечать за других людей. Горе вдвойне, если это люди молодые, неопытные, чьи основные приоритеты — еда и любовь. И несчастный комсорг жил так, будто привязан был к часовому механизму бомбы.

Грузовичок тащился вдоль вспоротой борозды, и девять скромных девочек, не разгибая спины, подбирали красноватый рязанский картофель; мешки наполнялись, а двое иностранцев, перешучиваясь по-своему, волокли их следом за барышнями и по мере наполнения легко забрасывали третьему на грузовичок. Третий, и это был Мартин, вытряхивал картошку и подавал пустой мешок вниз. Сверху он следил за Олей — как та нагибается и ловко выбирает из раскуроченных комьев картофелину. Мартин любовался.

Она набирала полный мешок, он принимал его на борт, опустошал и с улыбкой подавал Оле, лишь иногда позволяя себе невзначай коснуться ее грубой рукавицы. Рукавицы были так велики, что Оля подвязывала их на запястьях веревочками. От постоянных поклонов кровь приливала к щекам, и она, порозовевшая, с благодарностью смотрела снизу вверх — туда, где на фоне бледненького осеннего неба сияла растрепанная шевелюра Мартина, — и рукавицы не отнимала. Но кто это видел? Ниточка их любви тихонько вилась среди страстей и катастроф, каким-то чудом не сгорая и не обрываясь в мешанине горячего и острого. К концу сентября накопилось, как в том ковчеге, всего по паре: две беременности и две пьяные драки, два острых отравления и два острых отита, две измены и два предательства, две кражи и две травмы, накопилось того и сего, но самые большие две проблемы — это были Борислав и Ян, Ян и Борислав.

Быстро оценив выгоду соседства с комсоргом, который занимал пусть каморку, зато изолированную, они стали его немножечко шантажировать, и комсорг, делать нечего, по мере надобности пускал их туда в сопровождении некоторых филологических барышень, пренебрегающих скучной советской моралью. Комсорг резонно рассудил, что цели, с которыми барышень водят в каморку, от политических далеки, и счел, что пойти навстречу иностранным товарищам — наименьшее из зол.

Ян и Борислав стали общим достоянием. Девушки из-за них даже не ссорились (ну почти). А Мартин? Что Мартин! Что Оля при Мартине! Они были странные. Отстраненные. Про них думать забыли.

Так и дружили. Все больше молчали да переглядывались. Мечтали, конечно, но тоже как-то осторожно, о глобальном. Оля мечтала, что при коммунизме все до ста лет доживать будут, потому что условия хорошие, Мартин — что скоро станет вся энергия из солнечных батарей.

— А как же облака? Тучи? — смеялась Оля, поднимая глаза к отяжелевшему сентябрьскому небу. — Через такой мрак солнце разве пробьется?

— Мраки2 выгоним! — заверял Мартин, проследив за ее взглядом.

Этой тихой дружбе было всего ничего. Что такое месяц? Но в последний колхозный день, перед посадкой в автобусы и грузовики, Мартин подошел к Оле, крепко взял за локоть и сказал:

— Оля, иди за меня замуж!

— Мне еще нет восемнадцати, — виновато ответила Оля. В голосе ее не было ни удивления, ни радости, а лишь сожаление, что не может выполнить просьбу. — У нас до восемнадцати замуж нельзя.

— Когда твои восемнадцать?

Вид у Мартина был такой решительный, что «четыре гитары», ставшие свидетельницами сцены, дружно рассмеялись.

Мартин на них даже не оглянулся. Он смотрел на смущенную и немножко растерянную Олю сверху вниз и ждал.

— Двадцать девятого октября, — сказала она после напряженной паузы, изрядно утомившей обоих влюбленных.

Мартин улыбнулся:

— Тридцатого будем жениться!

Оля серьезно кивнула.

Спустя мгновение всех начали загонять по машинам, поднялась суета, и влюбленных оттащило друг от друга. Но это уже ничего не решало.

Глава 3

Людям спокойнее думать, будто кто-то дергает за ниточки — и любой поступок, любое слово предопределены произволом кукловода. Даже те из нас, кто считает, что там ничего нет, кроме холодной космической пустоты, с опаской посматривают вверх: «А вдруг?» Действительно, а вдруг?.. Люди не любят быть свободными. Не любят, не спорьте. Свободными от ответственности — это пожалуй. От обязательств — да! Но боже упаси нас от свободы выбора. Каждую минуту отвечать за себя — слишком сложно. Слишком страшно. Пусть уж там, наверху, действительно кто-то будет.

А опыт говорит: все случайно. Один на ровном месте ломает шейку бедра, другой на ровном месте влюбляется насмерть. Какая в этом логика? Точно ли один заслуживал любви, а другой перелома? Нет ответа. Но так уж устроена голова, чтобы делать выводы. Искать ответа там, где его нет.

Почему Мартин? Почему Оля? Почему эти двое вместе?

Потому что Мартин, сказать честно, побаивался эмансипации. Смена гендерных ролей его не радовала. Девушки, с которыми сходился на родине, были чрезмерны в своем внимании к его скромной персоне. Даже самые беззащитные на вид, стоило подойти ближе, демонстрировали борцовский захват и бросок через бедро. Начиналась эпоха матриархата. Каким боком это выйдет человечеству в целом, лишь предстоит узнать, что же касается лично М.Вранека, гражданина ЧССР, 1944 года рождения, без в/п, студента, верящего в здравый смысл, дружбу народов и торжество коммунизма, то следует признать — Мартин боялся женщин. Первое физическое любопытство он давно удовлетворил и решил, что при всех плюсах оно не стоит моральных мук, связанных с ухаживаниями «до» и требованиями «после».

И тут появилась Оля. Она была занята своим постепенно убывающим горем и боялась обратной динамики — от нее не исходило угрозы. Она была предельно осторожна. Так человек, чья сломанная нога недавно срослась, не может заставить себя выпустить костыли и сделать шаг. Он опирается на пострадавшую ногу, и не боль, но память о боли выводит его из равновесия. Он делает первые крошечные шажочки, балансируя и боясь оступиться, пока время не зарубцуется поверх страха, не срастется, как срослась кость.

Олю хотелось защитить и уберечь, подать руку, чтобы не держалась за один только воздух. Это было странно — и так приятно! У Оли была отрешенная улыбка, глядя на которую, Мартин начинал верить, что женщина — не хищник. Оля не пыталась с боем ворваться в чужие дела, как захватчик на территорию противника. Она, собственно, и вопросов почти не задавала. Но взамен проявляла столько ненавязчивой заботы, сколько можно унести в двух руках. Наконец, она была красива. Тоненькая, ловкая, талантливая во всем, к чему прикасалась. Мартин понял, что последним будет ослом, если отпустит от себя такую девушку. И знаете, Оле он готов был многое отдать. Не потому ли, что она ничего не просила?

Так думал Мартин. А Оля? Она-то почему потянулась к нескладному иностранцу? Не потеряла ли она бдительность? Не горе ли было виною этой потери?

Но нет. Не горе. Горе было само по себе, Мартин сам по себе.

Случаются такие люди — пять, десять минут с ними знаком, но вот сошлись — и родные. Как будто выросли в одном дворе, а потом до выпускного сидели за одной партой. Так и Мартин. Оля потому и не запомнила знакомства, что ей сразу стало казаться, будто Мартин был всегда. Потому требование жениться немедленно ее не удивило, а только раздосадовали технические трудности, из-за которых нельзя сделать это побыстрее.

Вернувшись в общежитие, Оля сразу начала скучать по Мартину. На учебе это не отражалось. Любовь ничем ее не отвлекала, потому что замешена была не на буйном и бурном, а на тихом и трепетном. Мартин по вечерам звонил на пост, звал Олю к телефону — и скоро все вахтерши узнавали его радостный акцент, слегка припадающий на шипящие.

По вечерам иногда удавалось встретиться и погулять. Равно не знающие Москву, они вместе учили ее парадную сторону. Мартин легко перенимал новые понятия и слова, и с каждым днем трудностей перевода становилось все меньше, а понимания больше. Как-то само собой решилось, что жить будут в Союзе.

Мартин был родной, и Таня была родная. Тем труднее было смириться, что эти двое не признали друг друга.

Отчасти Оля сама была виновата. Вернувшись с картошки, не побежала к сестре, не рассказала важную новость, а села вязать Мартину теплый шарф на зиму. Так ее и застала Таня спустя несколько дней, когда обеспокоенная, не случилось ли чего, прилетела в общежитие. Прилетела и опешила, и задохнулась, увидев, как Оля сидит по-турецки в провисшей сетке кровати и нанизывает петельку на петельку, а из-под спиц струится уже довольно долгий отрезок уютного шарфа — полоска зеленая, полоска коричневая.

— Танечка! — Оля отложила вязание и легко выбралась из сетки, оставив ее с поскрипом колыхаться за спиной. Подскочила, потянула сестру в комнату.

А Таня застыла на пороге и все смотрела на злополучное вязание, как загипнотизированная. В то время девушки не носили вязаных шарфов и шапок, а покрывали головы платками, потому шарф мог означать только одно — мужчину. Но про Мартина Таня знать не могла. Стало быть, отец. Предатель!

— Ты, может, и на свадьбу поедешь?! — спросила Таня холодно. — С этой?

Оля не понимала.

— Зачем ехать? — пожала она худенькими плечами. — Здесь разве нельзя жениться?

— Здесь?! — Таня представила, как отец приезжает в Москву со своей буфетчицей, как встречают их на холодном перроне, как эта чужая тетка вылезает с вещами и пытается ее, Таню, на правах родственницы расцеловать… Сестры смотрели друг на друга в растерянности. Таня отмерла первой: — Как ты могла?!

Оля хлопала густыми ресницами — и молчала.

— Ты что, простила его?

— Да за что же его прощать?

— Он. Предал. Маму, — отчеканила Таня, наконец переступая порог.

Только тут Оля вспомнила, что давно не видела сестру и забыла ей сказать про Мартина. Оля улыбнулась и обняла Таню, окончательно ее, бедную, озадачив. Выдохнула в горячее ухо:

— Танечка! Я выхожу замуж!

Сказать, что Таня была обижена, — значило не сказать ничего. Таня чувствовала, что прямо-таки не переносит этого неизвестного Мартина. И когда Оля их познакомила спустя три дня, это было уже непоправимо. Образ врага накрепко засел в Таниной голове.

Мартину Таня тоже не понравилась. Она настроена была агрессивно и явно пыталась его побольнее ранить — довольно сомнительное предприятие, Мартин неплохо говорил по-русски, но, не чувствуя оттенков речи, не понимал, когда обижаться. Впрочем, общий раздраженный тон в переводе не нуждался. Но не потому Таня была неприятна Мартину. Все-таки это была очень привлекательная девушка, и гнев ее, пожалуй, даже красил — горели ее глаза и пламенели щеки, и длинный темный локон изгибался над бровью, некстати попадая в рот (Таня зло отплевывалась). Она олицетворяла собою все, чего боялся Мартин в женщинах. Такие, как Таня, представляют на месте мужчины неотесанную глыбу, от которой предстоит отсечь лишнее. Избави, судьба, от женщин-скульпторов!

Таня бросила все силы на то, чтобы уберечь сестру от опрометчивого шага. Но Оля на любой Танин довод отвечала неизменной счастливой улыбкой. Опять, опять она не нуждалась в активной помощи, а принимала лишь невмешательство, доводя Таню до отчаяния. И Таня, делать нечего, решила помочь хотя бы со свадьбой — про которую до последнего думала, что ее не будет.

Оля отметила восемнадцатилетие, и на стол Центрального загса легло заявление на международный брак. Когда в институт, ответственный за пребывание Мартина в СССР, пришла соответствующая бумага, менять что-либо было поздно, оставалось посильно помочь новой ячейке обустроиться. Семье выделили отдельную комнатку, а для свадьбы предоставили «красный уголок».

Превозмогая себя, Таня раздобыла приличный материал на платье и швейную машинку. Это она выбрала модный фасон в журнале «Работница» и по случаю купила белые кожаные туфли, истратив на них месячную стипендию. Это она выбрала Мартину подобающий галстук! В болезненном самоотречении, с которым действовала Таня, находила она даже удовольствие. Сердце ухало в груди горячо и сладко — и чем больше отдавала Таня, тем счастливее и ярче было ощущение жертвы, тем больше хотелось отдавать, пока не останется ничего.

Оля приняла помощь с благодарностью. О страстях, кипящих в сердце старшей сестры, она не подозревала и думала, что Таня ее поняла.

Зима перевалила за середину, и в Кремле давали банкет в честь Дубчека, а в «красном уголке» справлял торжество его скромный соотечественник Мартин Вранек. Он был слегка придушен модным галстуком и застегнут на все пуговицы — не только в буквальном смысле. Он улыбался через силу, придавленный важностью ситуации, а за локоть его робко держалась счастливая Оля. Платье на ней было модное, но уж больно легкое — с короткими рукавчиками «кимоно», едва прикрывающее худые коленки. Оля мерзла и пританцовывала по полу, отбивая квадратными каблучками тихую чечетку, чтобы хоть немного разогнать кровь. За столом галдели, потому тихие притоптывания из-под скатерти не были слышны. Особенно замерз почему-то кончик носа, и это ужасно смешило невесту. Сегодня они странно смотрелись вместе, Оля и Мартин. С ее лица не сходила улыбка, а он был серьезен, как сотрудник госбезопасности.

В этот день они принадлежали себе меньше, чем когда бы то ни было. Выстояв очередь в ряду таких же растерянных молодых пар, а потом официальную церемонию, они свезены были на Красную площадь, где возложили цветы к Вечному огню и потоптались под прицелом фотоаппарата. Потом их, не успевших опомниться, погнали опять в машину, украшенную лентами, и повлекли к свадебному столу. Но и там молодых не оставили в покое. Они сидели в торце, на фоне иконостаса почетных грамот и пары вылинявших красных флагов, буквой V торчавших из железной подставки, — сидели, едва прикасаясь к еде, — и Оля не отпускала добротный шерстяной локоть жениха, точно это была единственная связь с реальностью. Поверх голов какие-то официальные люди говорили речи — что-то о дружбе между братьями славянами, Ян и Борислав наперебой пытались ухаживать за красавицей Таней — без успеха, Таня с нарастающим ужасом наблюдала, как напивается ее подопечный из Бодайбо: он, как многие очень тихие люди, в состоянии опьянения становился необузданным и агрессивным; но самое тяжелое испытание было в том, что на свадьбу приехал отец.

Он приехал один, всего на денек, и в ночь после свадьбы у него уже был обратный билет, а Таня сделала вид, что они незнакомы. Даже не взглянула! Только кивнула — едва заметно и мимо. И стремительно нырнула в свадебную суету, оставив его наедине со взволнованной Олей и застывшим Мартином. Мужчины смущенно расшаркались и завели неловкой разговор о неважных материальных мелочах, и совсем скоро папа, от растерянности вконец завравшийся, обещал зятю машину и кооператив; Мартин, не желающий отставать, сулил раздобыть машину и кооператив самостоятельно. Оле разговор был неприятен, точно она присутствовала на рынке при покупке помидоров или балтийских селедок, но она не знала, как это прекратить — оба так разошлись в желании переобещать друг друга, что окончательно запутались и расхвастались.

За столом отец оказался локоть к локтю с Таней, но она упорно не замечала его присутствия и не отвечала на искательные вопросы — разве с предателями можно по-другому? Демонстрация была так очевидна и некрасива, что даже Оля в конце концов заметила это.

— Танечка! Папа! Прошу вас! — только и шепнула она умоляюще.

В ответ Таня подскочила, расплескивая вино, и прокричала с надрывом:

— Горько! Горько!

— Горько! — подхватили гости.

Молодые поднялись, грохоча стульями по исшарканному полу. Оля растерянно посмотрела снизу вверх, Мартин улыбнулся ободряющее, бережно поцеловал в губы. Хотели сесть, но опять Таня выкрикнула «Горько!» и все подхватили. Сколько это продолжалось? Минуту? Десять? Потом отпустили. Оля опять вцепилась в локоть жениха. Ей казалось, будто свадебный стол уходит за горизонт, и стук приборов о тарелки был как шум прибоя.

— Кто они все? — шепнула Оля. — Я почти никого здесь не знаю…

— Не бойся. Это приятели, — ответил Мартин так же тихо.

Он всегда говорил чешские слова вместо русских, когда волновался, и возникающее речевое смещение часто оказывалось забавным. Но сейчас Оля даже не поняла, что Мартин хотел сказать «друзья». Приятели — прозвучало удивительно точно.

— Счастья тебе, девочка! — сказал отец, поднимая прозрачную рюмку. В глазах его билось отчаяние.

Среди общего гвалта послышался звон бьющегося стекла. Злополучный Танин однокурсник из Бодайбо не удержался и громко сполз под стол, где немедленно заснул, пристроившись щекой на башмак гостя напротив.

Все смеялись, а Таня, с гневными красными пятнами на лице, в бессильной ярости тянула своего подопечного за штанину, приговаривая: «Ну Толя же! Толя!!!» Сжалившись, двое добровольцев извлекли его, обмякшего, и долго отмачивали в уборной, сунув головой под холодную воду. Он удивленно отплевывался и тюкался темечком о кран. Гости вразнобой танцевали, не заметив, как тихо уехал расстроенный отец невесты. Хором вручали молодым ключ от отдельной комнатки. Пытались драться, но драке не суждено было быть — международную свадьбу ненавязчиво курировали специально обученные люди. Таня громко отчитывала очнувшегося Толю — специально на глазах у всех. Пели, перебивая друг друга, «Парней так много холостых» и «Я шагаю по Москве». Мечтали, перебивая друг друга, о будущем. Обыкновенная студенческая свадьба.

Сильно за полночь, когда молодые добрались до нового жилища, Оля смогла только скинуть туфли и лечь, не раздеваясь, на провисшее полуторное ложе, застеленное синим казенным одеялом. Она отключилась мгновенно, и Мартин, осторожно устроившись рядом, всю ночь бережно ее обнимал. Он был счастлив, и это мешало ему заснуть, так что забылся ненадолго лишь под утро, когда дворник зацарапал лопатой, расчищая дорожку вокруг общежития.

Глава 4

Это было счастливое лето.

Никто бы не узнал прошлогоднюю Олю. Она и сама не заметила, куда последние граммы горя подевались, но больше не ощущала его тяжести. Все-то удавалось ей, все-то спорилось в руках, словно у сказочной Василисы.

Для Борислава и Яна институтские умельцы с радиотехнического факультета перепаяли приемник, и любвеобильные иностранцы, забыв про своих воздыхательниц, восторженно ловили в эфире голоса Пражской весны. Иностранная троица приехала на год, времени доучиться в Москве оставалось всего ничего.

Таня была по-прежнему обижена на сестру. Она старалась как можно реже бывать у молодых. Отговаривалась то учебой, то общественной нагрузкой, то мальчиком Толей, который как-то незаметно стал числиться в женихах.

— Оля, почему твоя сестра все время злобится? — недоумевал Мартин.

Оля машинально поправляла:

— Злится. Правильно говорить — злится.

Она не знала, что ответить Мартину. Танино раздражение — единственное, что омрачало сейчас их безоблачную жизнь.

Сессию Оля сдала на «отлично» — по-другому она не умела. Но и без всякой сессии был у нее миллион дел. Мартину на следующий год надо было как-то остаться в Москве. А значит, следовало ехать в Прагу улаживать формальности. Да и жену пора было познакомить с семьей. Вот и бегала Оля, собирая документы, — процесс в любые времена довольно назойливый, а в советские — как-то по-особому трудоемкий. В итоге столько потеряли времени, что осталась на все про все неделя в конце августа. Ехать предстояло в двухместном купе, совершенно истощив семейный бюджет.

К поездке Оля готовилась весело, хотя и не без оглядки. Чужая страна представлялась смутно — сон ли, морок: зыбкое что-то и ускользающее.

— Как там у вас? — пытала она мужа.

А он только смеялся:

— Все как здесь, только меньше.

Оля не понимала. Как же это меньше? Семья Мартина целиком занимала двухэтажный дом в Кралупах-над-Влтавой. Конечно, их было вон как много: во-первых, мама с папой, во-вторых, старшая сестра Анежка с детьми, в-третьих, дед Яхим, папин отец. Был еще убежденный холостяк дядя Томаш, папин младший брат, который заезжал в год раза по два, потому что был строитель и вечно мотался с объекта на объект. Но все равно. У них в Военграде в двухэтажном каменном особнячке жило шестнадцать семей. А тут вдруг — на семью целый дом. Он никак не умещался в ее советской социалистической голове. Оля подозревала, что Мартин привирает. А он смеялся:

— Дом маленький, а нас много! Сама считай!

При старом режиме дом принадлежал Яхиму и его покойной жене, а до того — отцу Яхима. По семейной легенде, тот построил его почти в одиночку. В первом этаже раньше держали небольшую продуктовую лавочку и пивницу. В золоте не купались, но на жизнь выходило достаточно, потому мальчикам, Миреку и Томашу, успели дать образование и нанимали даже гувернантку. При немцах гувернантку пришлось рассчитать, пивница прогорела, магазинчик едва теплился, но ничего, справились и с этим. При новой власти и лавочку, и пивницу национализировали. В первом этаже дома и сейчас остались магазинчик и небольшой кабачок, но там заправляли другие люди, а дед Яхим по ночам сторожил — такая у него теперь была работа. Родители Мартина каждый день ездили на службу в Прагу, Анежка работала парикмахером, а близнецы ее, Ян и Янка, ходили в школу.

— Получается, дедушка на первом этаже, в комнате около магазина, — перечисляла Оля, загибая пальцы. — На втором мама и папа. И… сестра… с близнецами… — Оле никак не давался правильный звук на границе «ш» и «ж», который сидел в середине имени, и Анежку она называть стеснялась. — И дядя Томаш, когда он приезжает. А ты под крышей?

— А я — под крышей, — Мартин обнимал Олю и целовал в щекотную пружинку непослушного локона.

Она заранее учила новую семью, чтобы за неделю в Кралупах успеть полюбить ее. Запоминала, как азбуку или таблицу умножения, и немножко боялась, как ее встретят. Таня с ревнивым неудовольствием помогала купить подарки новым родственникам. Как Оля была готова их заранее полюбить, так же Таня готова была их заранее обвинять.

— Я тебе курточку привезу, — обещала Оля примирительно и гладила старшую сестру по рукаву. — Ну! Не злись!

И Таня чуть оттаивала — против чехословацкой курточки было не устоять.

Мартин меж тем боялся — не хуже Оли. Единственный раз обманул он жену. Но каков обман! Мартин не признался родственникам, что женился. Ни маме с папой, ни деду Яхиму, ни даже непутевой Анежке, у которой вечно ветер в голове. И пока Оля бегала за подарками, стояла в полноводных московских очередях, пока учила чужие трудные имена, Мартин тоже перебирал эти имена в уме и прикидывал, что Яну и Янке новый человек всегда интересен, что дед Яхим старый и мудрый, а мама, даже если Оля совсем ей не понравится, виду не подаст — не то воспитание, что Анежка, пожалуй, удивится, дядя Томаш едва ли окажется дома, но вот отец… Потому и молчал про женитьбу. Струсил.

Мирек Вранек, мелкий служащий чешского национального банка, людей не то чтобы не любил — не уважал. Не было для него во всем большом мире ни одного авторитета. Ни политика, ни ученого, ни спортсмена — никого. С самого рождения он верил, что достоин в жизни всего самого большого — денег, связей, дома, должности. Ради этого он готов был рыть носом землю. Но сначала пришли немцы, потом коммунисты — и оказалось, рой не рой, ничего не добьешься. Не то что большого, даже элементарно достаточного. Оттого Мирек очень не любил новую власть. Очень. Своего недовольства он не афишировал — ищите дурака, однако родным доставалось изрядно раздражения, которое копил в себе Мирек Вранек — человек, рожденный для лучшей доли.

 Михаэла, взятая в тридцать шестом из деревеньки Лисовице, была словно бы создана для того, чтобы ею помыкать. Ей было всего семнадцать, и она не смела слова сказать Миреку поперек, а когда совсем становилось тяжело — плакала в уголке. Родилась Анежка, в которой Мирек души не чаял. Он много учился, еще больше работал, и будущее казалось ему радужным. И только он поверил в свою счастливую звезду, как явились немцы. Пришлось, вместо того чтобы развиваться и процветать, поджиматься, бояться, унижаться — и много других неприятных «-ться».

Пивница разорилась, лавочка едва теплилась, но Мирек тогда еще не отчаялся — он стал работать и учиться еще яростнее, он тащил на себе умирающий семейный бизнес, и в какой-то момент казалось — вытащит. Не тут-то было — Михаэла оказалась опять беременна. Едва Мирек смирился с тем, что быть ему дважды отцом, как любимую девушку Томаша угнали в Терезин — и Томаш сделался невменяем. Томаш тогда впервые уехал из дома — не уехал, бежал — в Сопротивление; бежал и грозился, что до последней капли крови будет биться с проклятыми оккупантами, и клялся всеми святыми найти, спасти… и пропал, ни ответа ни привета. Скоропостижно умерла мама — Мирек винил Томаша. Дед Яхим на какое-то время вовсе перестал разговаривать. Михаэлу постоянно тошнило — не поймешь, от беременности или от нервов, Анежка мучилась бронхами, копились долги — и Миреку казалось, что весь мир на него ополчился — за что?! А когда напряжение стало такое, что аж в воздухе искрило, — тут и появился Мартин Вранек. Такой хиленький, крикливый. Появился — и против здравого смысла выжил, хоть в первые дни на ладан дышал. Семья лишилась последних сбережений.

Мирек никогда и никому бы не признался — но так и не сумел полюбить сына. Сколько помнил себя Мартин — между ним и отцом всегда ощущалось напряжение. Как силовое поле, которое не дает объектам приблизиться друг к другу и соприкоснуться. Как будто плюс подносишь к плюсу, а минус к минусу. Когда Мартин вырос, оно приобрело вид так называемого «конфликта поколений». Мирек ненавидел новую власть. Мирек пообещал проклясть сына, если тот сунется в компартию. А уж когда выяснилось, что Мартин едет учиться в СССР… даже вспоминать не хочется. И к этому человеку в дом Мартин вез молодую жену. Пусть всего на неделю…

В день отъезда хмурая Таня пришла к поезду, всем видом давая понять, что делает это лишь по сестринской обязанности. Сунула Оле курицу в промасленной бумаге и кулек с вареными яйцами. В глаза не смотрела. Мартина избегала. За спиной у Тани болтался неприкаянный Толя. В прощании он не участвовал, только вещи к вагону поднести помог и теперь переминался, не зная, чем себя занять. Поезд громко вздрагивал. Оля жалась к Мартину, но ловила осуждающий взгляд сестры и осторожно, чтобы не обидеть мужа, отстранялась — начинала копаться в сумочке, лихорадочно пересчитывая документы. Советский паспорт был сдан, а вместо него выдан заграничный, новенький, в резко пахнущей негнущейся обложке; Оля старалась его лишний раз в руки не брать, словно боялась измарать новенькие странички.

Было душно, собирался дождь, уже рокотало где-то за вокзалом. Порывистый предгрозовой ветерок выхватывал из-под ног случайный мусор и волок по платформе.

— Напиши, как доехала! — говорила Таня строго. Оля послушно кивала.

Проводники стали скликать пассажиров по вагонам — и наконец-то избавили компанию от неловкости, в которой она барахталась битый час. Толя легко подхватил чемодан, отстранив растерявшегося Мартина, и первым полез в вагон. Проводница закричала вслед:

— Мужчина! Провожающий! Вы куда?! — да толку-то. Толя еще не привык, чтобы к нему обращались «мужчина», — так и долетел до купе и водрузил чемоданного монстра промеж полками.

Тронулись. Оля стояла в проходе напротив купе и смотрела на Таню, которая, уже отвлекшись от поезда, отчитывала Толю и тащила за рукав — а потемневшее небо набухло, и на мутном стекле появились первые неровные росчерки. Мартин в купе воевал с багажом.

— Уезжать в дождь к счастью! — сказали у Оли за спиной. Оля обернулась и отступила, пропуская попутчика.

Окно было густо заштриховано водой. Платформы уже не было, только рельсы перебегали друг другу дорогу, сливаясь и расходясь. Оля не видела, как, оставив в покое несчастного Толю, старшая сестра замерла под дождем и смотрит вслед уходящему поезду.

Мартин наконец отвоевал у чемодана немного пространства. Разогнулся, помял натруженную поясницу.

— Что он сказал, Оля? Этот… муж. Дядька. Про дождь?

Слово «дождь» не получилось, вышло мягкое «дешть». Оля улыбнулась и, привстав на цыпочки, чмокнула Мартина в нос.

— Дождь в дорогу — добрый знак.

Мартин крепко обнял Олю, серьезно посмотрел в глаза:

— С тобой все — добрый знак.

Она подумала, что сейчас подходящий момент рассказать о важном, но тут в купе вдвинулась дородная проводница и потребовала билетики. Мартин и Оля от неожиданности шарахнулись друг от друга, точно женаты не были, и смущенно расселись по своим полкам.

— Ну! — напомнила проводница раздраженно.

Оля, спохватившись, зашарила в сумочке.

Стоило проводнице выйти и задвинуть за собой дверь, оба покатились со смеху. Мартин надул щеки, скорчил рожу — вышло похоже. Оля опять прыснула. Говорить о важном не хотелось, а хотелось хохотать и дурачиться. За окном сверкнуло и шарахнуло — но и это вышло празднично и радостно.

— Как на параде, — прошептала Оля восторженно. Мартин ее не понял. — Есть хочешь?

— Оля, я всегда хочу есть.

И она зашуршала кульками, разворачивая курицу, доставая яйца, хлеб, помидорки, какие-то непрошибаемые пряники — все, что было припасено в дорогу. И сама вдруг почувствовала зверский аппетит.

Ночью каким-то чудом уместились на одной полке. Оля, уставшая за день, крепко спала, уткнувшись носом в холодный пластик купе, а Мартин крепко держал ее за талию и, стараясь не разбудить, целовал в плечо — ему не спалось.

Сколько он себя помнил, ни разу не удалось угодить отцу. Неважно, что это было — фанерный ли самолетик, сделанный своими руками, высший ли балл в школе. Как бы ни был тот самолетик красив, обязательно находился изъян — неровная линия спила, щепочка-заусеница, слишком густая капля краски… Он помнил… до сих пор помнил чертов самолетик, как папа брезгливо вертит его в руках, перечисляя недоделки, а потом говорит насмешливо: «Что ж, посмотрим, как он летает!» — и самолетик уносится в распахнутое окно. Комната Мартина под крышей, и он успевает, едва не сбив отца с ног, подскочить и перевеситься через подоконник, где кувыркается беспомощная деревяшка, крутится, точно кленовый пропеллер, и разбивается о мостовую — крылья в стороны, хвост, все разлетается, как от взрыва, а отец за спиной… он смеется… он смеется, согнувшись, хлопая себя по коленкам… Мартин летит вниз по лестнице, мимо растерянной мамы, мимо удивленной Анежки, в каморку Яхима — и там дает волю слезам, подставив под теплую дедову ладонь светлую макушку.

Он тогда починил самолетик, дед Яхим. Повесил на нитку под потолком. Но Мартин все равно не забыл. А оценки — что оценки. Хорошая была недостаточно хороша, потому что не была отличной, отличная — недостаточно хороша, потому что не по всем предметам, а уж если все отличные — так нынче разве образование? Тьфу, а не образование.

Так и жили. Повзрослев, Мартин запретил себе оглядываться на отца. Только все равно оглядывался — ничего не мог с собой поделать. Теперь он лежал, грудью ощущая, как ровно поднимаются и опускаются во сне Олины острые лопатки, и боялся — что-то будет? Что скажет отец?

Мартину хотелось думать, что Оля ему все-таки понравится — она немного напоминала маму Михаэлу, особенно когда поворачивалась и весело смотрела через плечо, и она была живая, приветливая — все ее любили. Но чем меньше оставалось до дома, тем больше сомневался. Он жалел, что не оставил Олю в Москве. Подумаешь, неделя. Он бы быстренько съездил домой, уладил вопрос с университетом и вернулся. И отец не узнал бы про Олю, а Оля не узнала бы, что отец о ней не узнал. Но теперь поздно было что-то менять. Какой же дурак!

Так и проворочался до тех пор, пока в окна не пополз молочный рассвет. Осторожно встал, стараясь не потревожить жену. Рука, на которой пролежал почти всю ночь, затекла и теперь больно оживала — как будто внутри зашили по всей длине огромную игольницу.

Поезд шел среди полей, окуренных утренним туманом, из которого вдруг выдвигались кусты, вышки, сараи какие-то невнятные, мелькнула и утянулась в туман речка, взамен вынырнула между безногих деревьев и пошла впритык к железной дороге грунтовка, запятнанная парными лужами, остался позади грузовик с беззвучно подпрыгивающими бидонами. Оля заворочалась и перевернулась на спину, но не проснулась. Лицо ее было по-прежнему безмятежным, совсем детским. Дурак! Дурак!

Мартин присел на соседнюю полку и прикрыл глаза. Стал опять думать об отце и сам не заметил, как задремал.

Разбудила его Оля. Он лежал без подушки, раскрытый. Был уже день, туман рассеялся, и солнце высоко стояло в безоблачном небе. Взъерошенный Мартин сел, растерянно улыбнулся, и она доверчиво примостилась рядом. Оба замерли и так сидели — это был хороший момент. Оля опять подумала, что самое время сказать о важном, и даже успела произнести «Мартин, послушай», — но опять сбила проводница. Она шумно шла по проходу, ударяя в двери (кулаком? ногой? звук был такой резкий, что Оля решила — все-таки ногой), и выкрикивала, визгливо растягивая гласные: «Га-а-асуда-а-арственая гра-а-аница! Га-а-атовим да-а-акументы!» Мартин и Оля переглянулись и рассмеялись — совсем как вчера вечером. И совсем как вчера вечером, момент был упущен.

Потом поезд «переобували». Оленька наблюдала через окно, как расцепленные вагоны плавно едут вверх, как под вагонами ловко шуруют люди в промасленных робах — и катятся, катятся отпущенные на волю колеса, собравшись в длинную гусеницу, а на ее место уже ползет, громко перестукиваясь, другая. Оля замерла, приоткрыв рот, глядя внимательно и удивленно, и Мартин с любовью смотрел на ее детский профиль. Дурак! Да пусть отец хоть убьется, пусть хоть связки надорвет — Мартин не даст ее в обиду. Хватит. Ему уже двадцать четыре. Пора взрослеть. Это его жизнь! Теперь все серьезно.

Он, измученный бессонницей, проспал почти весь день. Вагон болтало из стороны в сторону. Оля пыталась читать. Третий том Толстого, который взяла она в дорогу, был почти целиком о войне, и эта пальба, эти раны и доктора в окровавленных фартуках никак не лезли в голову, а князя Андрея было жалко до слез. Она еще пару страниц поборолась с собой — до «поля сражения, покрытого трупами и ранеными», и захлопнула книгу. В горле стоял сладкий комок. Окно не открывалось, и воздух в купе сделался душным; под волосами было горячо и влажно, по вискам, по шее катились жгучие струйки пота. Мартин не просыпался. Прилегла, делать нечего, и она — буквально на минуточку, да так и заснула в горячей люльке вагона, чтобы проснуться уже на рассвете, с печатью подушки на щеке, с мокрой спиной и тяжелой головой, которая не сразу сообразит, где Оля и зачем, и куда едет.

Когда она открыла глаза, Мартин сидел за столиком и усердно ковырял перочинным ножом консервную банку.

— Очень прочные советские консервы, — сказал он серьезно, протягивая злополучную тушенку сонной растерянной Оле. — Нужен топор. Или бомба.

Несчастная банка вся была исколота по периметру крышки — но непобедима. Оля улыбнулась, отобрала ее, а взамен выдала Мартину пачку печенья и большое красное яблоко.

За окном, в рассветной дымке, золотой и розовой, ползла колонна танков. Они тоже были золотые и розовые и казались игрушечными. Мартин, проследив за ее взглядом, сказал: «Учения, наверно», — и откусил сразу половину яблока. По подбородку потек сок. Оля, как фокусник, достала из воздуха белый платочек и промокнула мужу подбородок. Мартин засмеялся, поймал ее руку и, разжав, поцеловал ладонь. Колонна все тянулась, как будто танки были связаны невидимой ниткой.

— Папа такие делает, — улыбнулась Оля.

— Консервы? — не понял Мартин.

— Танки. На нашем заводе. В городе, где я родилась.

— Добре, — сказал Мартин уважительно и снова захрустел яблоком.

— Мартин, послушай, — начала Оля — и в третий раз была прервана пронзительным голосом проводницы.

— Пребываем на Прагу-Смихов! Белье сдаем! — кричала она.

«Да что же это!» — озлилась Оля и решилась продолжать во что бы то ни стало, но Мартин отвлекся.

— Смихов? Почему вдруг Смихов? Должны были на главный вокзал. Пойду узнаю. — И он вышел, оставив Олю на полуслове. А когда вернулся, она обиженно собиралась, не глядя в его сторону.

— Оля! Не имей злости! — примирительно сказал он. — Смихов — это лучше. Смихов — это везение. Мы сядем в другой поезд и через тридцать минут будем в Кралупах!

Часть 2

Пани Вранкова

Ольга сразу узнала сестру и помимо воли вместо «здравствуй» спросила испуганно:

— Taneсko, co se stalo?3

Трубка растерянно забормотала извинительное «не туда попала» — и пошли короткие гудки. Когда она стала думать по-чешски? Ольга не помнила. Она училась постепенно и сначала только слушала, потом стала понимать — но говорить стеснялась. Собирала фразу в голове — и очень боялась ошибиться. Боялась и стыдилась, и чувствовала себя постоянно виноватой — как будто лично привела сюда все эти танки. Иногда она думала: лучше бы или хуже отнеслись к ней, не скажи она про отца, про танковый завод? Ей проще было держать на собственных хрупких плечах всю национальную вину, чем признать очевидное: свекор ее, Мирек Вранек, мизантроп, а все Олины «грехи» — лишь повод дать волю этой мизантропии, не потеряв лица. Но — дело прошлое, Мирека давно нет. Ольга повертела в руках трубку и опустила на рычаг. И тут же телефон зазвонил снова.

— Танечка, здравствуй! Что случилось? — спросила Ольга уже по-русски.

— У тебя акцент, — сказала Таня вместо приветствия.

Помолчали. Что тут возразить? Действительно, акцент. Дети выросли, уехали — и говорить по-русски стало не с кем. Мартин где-то между рождением Карела и Зденека (кажется, в семидесятом) принципиально перешел с женой только на чешский. Он был романтик. А романтиков нельзя разочаровывать — они этого не прощают. Его коммунистические идеи сошли на нет в краткий промежуток от ввода войск до начала тотальной слежки всех за всеми, и он возненавидел все советское так же люто, как раньше любил. Он бы и детям запретил, если бы мог.

Таня права — акцент. И слова — Ольга понимала не все слова, которые сбивчиво и раздраженно произносила старшая сестра. Она ее вообще не очень поняла. Только то, что у Тани какая-то большая неприятность и нужны деньги, чтобы все утрясти. А еще поняла, что сестра нездорова и несчастлива. И — в который уже раз! — почувствовала себя виноватой.

Глава 5

Ольга вывела велосипед из гаража и раздумывала, спуститься к велотропе или ехать по шоссе. Из-за поворота вылетела яркая группа велосипедистов. Они шли на высокой скорости — и вот уже пестрые кофты и белые шлемы замельтешили перед глазами.

Стремительные велосипедисты были пожилые немецкие джентльмены, может быть, постарше Ольги. Она знала, что не догонит их. И про немецкую моду на электропривод знала. Но все равно было стыдно за свою тихоходную технику на трех колесах. Про себя она называла этот велосипед «старческим». Его подарили дети, и поначалу Ольга была в бешенстве, неужели эти поросята считают ее немощной бабкой?! Год подарок пылился в гараже, Ольга упрямо ездила на старом горном, пока не завалилась — под горочку, с ветерком — и не повредила два ребра. После того случая Мартин горные велосипеды из дому свел, а Ольге сказал: либо этот, трехколесный, либо вон у тебя машина, хоть ты ее и не любишь, либо ходи пешком до самого Мельника, что тебе, такой бодрой и здоровой, двадцать несчастных километров. Пришлось смириться.

Но полюбить этот велосипед Ольга не полюбила — слишком напоминал о возрасте. Иногда она выбиралась на этом монстре на велотропу, но не могла избавиться от ощущения, что все глазеют с жалостью и насмешкой, и она стала ездить в Мельник по шоссе — в правой полосе, отведенной на аварийные нужды.

Держать кафе в Мельнике Верушка с мужем и Карел затеяли в конце девяностых. В Праге аренда была неподъемная, а в Мельнике, где не так много туристов, вполне по карману.

— Погодите, еще будет очень популярное место! — заверял дядя Томаш. И оказался прав.

Доходы подрастали, посетителей становилось все больше, особенно немцев и русских. Немцы шли по веломаршруту от Берлина куда-то в Румынию и с удовольствием останавливались в тихом местечке полюбоваться, как сливаются Влтава и Лаба. Они были веселые, бодрые, немолодые. Заказывали много еды и жадничали на чаевых. Русских выгружали на центральной площади автобусами и гнали в замок: там, за неимением более достойных красот, вечно проводились какие-то малозначительные выставки. Но этим, небалованным, хватало — кто побогаче, Восточной Европой интересовался не очень, а кто приехал на шопинг, обычно не высовывался из Праги. Так что контингент был чисто туристический — мир посмотреть, себя показать. Русские ударяли больше по пиву и стандартному набору национальных блюд, поэтому для них мариновались каждый день по три-четыре «вепровых колена». Чаевых не жалели — а уж когда узнавали, что Верушка и Карел по материнской линии земляки и соплеменники, тут же начинали выворачивать наизнанку «русскую душу» — пересказывать ужасное о политике и жаловаться на нерадивую родину-мать.

Держать кафе придумали Верушка с мужем, а Карел только поддержал — младшая сестра застала его в тот период, когда он не мог пристроиться ни к какому делу. Думал, кафе — это временно. Потом втянулся, хоть и был на подсобных работах, а рулил зять. Ольга навещала детей раза два в неделю. Рвалась помочь по хозяйству, нянчилась с внуками — но старалась не надоедать. Понимала.

Средний, Зденек, пошел по стопам неугомонного Томаша. Дядя Томаш оставил Зденеку свой небольшой бизнес в наследство, и Зденек строил теперь коттеджи где-то на границе с Австрией — Ольга с ним редко виделась. У него тоже была семья, дети. Только старший Карел какой-то оказался непутевый. Что «за сорок» он так и не женился — это была Ольгина вечная боль. Как же так?! Ведь и красивый, и добрый, и неглуп, и даже не очень ленив…

Ольга медленно выехала на шоссе, и теперь ее обгоняли фуры, летели мимо редкие легковушки. А она потихонечку крутила педали, с трудом вкатывая своего неповоротливого коняшку на малые горки и замирая на поворотах, но упрямо двигалась вперед — она срезала по трассе километров шесть, куда было торопиться?

Подъем закончился, по левую руку потянулись зеркала солнечной электростанции. Можно сказать, ее построил Мартин — их фирма ставила и обслуживала такие по всему Среднечешскому краю. Хоть эта его мечта сбылась. Зеркала были засеяны, насколько хватит глаз, точно гигантские подсолнухи, — и в этом не ощущалось никакой механики.

Но и зеркала кончились, потянулись поля, по-весеннему пустые. Ольга ехала и думала о своем. Левое колено поначалу болело, но теперь ничего, разошлось — и больше не мешало вспоминать.

Первый день в Праге запомнился смутно. Поезд долго полз в черте города — крался и замирал, точно выслушивал дорогу. Мартин как ушел к проводнику, так и стоял там в окружении других чехов — и с той стороны слышалась невнятная многоголосица на двух языках. Вещи были собраны, и Оля сидела, упершись худыми коленками в прохладный бок чемодана. Она смотрела за окно, где неспешно скользили нарядные пражские дома. Выглянула в коридор, среди других затылков увидела затылок Мартина. Вздохнула. Расправила примятый подол и опять стала смотреть за окно. Поезд нехотя выкатился на мост и поплыл над рекой, замелькали внизу крошечные белые лодочки.

Дверь купе с грохотом отъехала, в проеме появился муж.

— Мартин… — опять начала Оля — и опять не успела ничего сказать.

— Собирайся! — велел он коротко и поволок в коридор чемодан, проехав Оле по ногам. Больно — и обидно до слез.

На вокзале он оставил ее и велел никуда не отходить. Его не было довольно долго, и Оля, присев на краешек безразмерного своего багажа, чувствовала, как припекает затылок. Вокруг сновали люди, бежали по платформе разносчики, размахивая газетами. Поезд, высадив пассажиров, утянулся куда-то. После московского вокзала этот казался Оле игрушечным — такое все вокруг было компактное и аккуратное, не вокзал — макет музейный. От голода и жары мутило. Хотелось лечь и вытянуть ноги. Зашуршав кульками, она выудила теплый, слегка примятый помидор и стала посасывать в надежде унять тошноту. Хорошо было бы соли, но соль запропастилась куда-то. Заныла спина, отяжелела голова, и уже не хотелось смотреть по сторонам, как ни любопытно казалось новое место. Мартин появился сзади — и немного напугал. Не обнял, не поцеловал, а лишь скользнул встревоженным взглядом и схватился за чемодан — она предусмотрительно отступила, давая дорогу.

Хоть собирались вроде бы ехать опять на поезде, пробирались сквозь вокзальную сутолоку на улицу, и Оля едва поспевала за мужем. А он шел, как ледокол через Арктику, выставив чемодан углом вперед. Выбрались и поймали такси.

В городе оказалось людно и лихорадочно. Все, кого наблюдала Оля за окном, были оживлены и, казалось, бежали куда-то. Клеили на стендах забавные какие-то карикатуры, машины гудели на разные голоса, и через опущенное стекло доносились обрывки речитатива репродукторов. Она подумала — наверное, какой-то праздник. Людей было много. У них были флаги. «Протест» же, «демонстрация», «оккупация», «вторжение» — все это были слова из другого мира. Оля прижалась к Мартину, положила голову ему на плечо и почувствовала, что оно, всегда такое уютное, отчего-то сделалось каменным. Мартин не отстранился, но и не обнял в ответ. Он сидел как истукан и смотрел перед собой. Стало больно шее, и Оля снова выпрямилась, глянула вопросительно.

— Потерпи, — пробормотал он виновато, — скоро приедем.

Водитель обернулся и зло зыркнул на Мартина. Мартин сказал по-чешски длинную непонятную фразу.

— Manzelka4 , — усмехнулся таксист презрительно. И, метнув на притихшую Олю колючий взгляд через зеркало заднего вида, прибавил несколько слов, которых она тогда не поняла, а сейчас не решилась бы повторить в приличном обществе.

Кровь бросилась Мартину в лицо. Он подобрался, заходил желваками, сжал кулаки — но ничего не сказал. Так и ехали всю оставшуюся дорогу — молча. До самых Кралуп.

Выгрузились у аккуратного двухэтажного домика. Он действительно выглядел совсем небольшим — и читалась в нем какая-то хрупкость и робость. Мартин сердито расплатился с шофером и выволок из багажника чемодан. Машина с визгом развернулась и уехала, пыхнув прямо на Олю горьким выхлопом. Замутило. Она стояла посреди улицы и сообразила сойти на обочину, только когда вдалеке загудел грузовик. Он прошел вперевалку, пыля и лязгая, между Олей и Мартином, стоявшими по разные стороны дороги, — точно хотел отделить друг от друга.

Мартин растерянно смотрел на окна дома.

— У тебя такой вид, точно ты собираешься нырнуть с трамплина и боишься, — сказала Оля со смехом.

Мартин удивленно обернулся. Он не понял, опять не понял. Такой простой шутки. Проклятый языковой барьер! «Пора!» — подумала Оля и решительно перешла дорогу. Взяла Мартина за руку.

— Мартин. У нас будет ребенок. Совсем скоро. Уже весной.

И почувствовала боль — почти физическую, потому что Мартин — он отшатнулся. Пусть всего на полсекундочки, но она ощутила всей кожей его невольный шаг назад и страх во взгляде, и как же так?! Он ведь сам хотел!..

А потом отпустило. Мартин бережно прижал Олю к себе; она уперлась носом куда-то в ключицу, дышать сделалось нечем, — но оно того стоило, потому что лучше не дышать, чем этот холод, не дышать она была еще согласна, а того холода точно бы не выдержала.

Мартин разжал объятие; поцеловал Олю, взял за руку; поднял чемодан. Они пошли в боковую калитку — и через мгновение дом ожил, разбуженный настойчивым звонком. Оля слышала, как катится громкий дребезг внутри, как начинают хлопать двери и женский голос кричит что-то, и как от этого крика зарождается и нарастает стремительный топот, на волне которого выносит на порог хохочущих Яна и Янку. Все это она помнила очень подробно, а то, что началось несколько минут спустя, вспоминать, наоборот, не любила. И не вспоминала — как будто внутри предохранитель срабатывал…

Велосипед плелся в полосе аварийного отстойника, пока не уперся в измызганную фуру, нервно мигавшую о поломке. Кабина была опущена долу, и вид у фуры был покорный и виноватый. Ольга невольно улыбнулась. Она примеривалась, как бы объехать неожиданное препятствие. Но, как назло, по ходу движения неслись машины, и объехать фуру по дороге Ольга не решалась. А справа колыхалась уже достаточно высокая трава, и насыпь резко ухала вниз.

Из-под кабины вынырнул всклоченный парень, чуть насмешливо глянул на Ольгу, робко выглядывающую из-за серой коробки рефрижератора, скользнул взглядом по ярким велоперчаткам, по велошлему.

— Пани гонщица? — спросил он весело.

Ольга рассердилась было, но тут же и улыбнулась. Правда, забавны эти детальки прошлой стремительной веложизни. Формально перчатки были вообще не нужны, она надевала их, чтобы спрятать набухшие вены, желтые пигментные конопушки, которых становилось все больше, голубоватую кожу, тоненькую, как гофрированная бумага. А шлем — что шлем? Тоже ведь лучше, чем какая-нибудь приличная возрасту панама.

— Пани несется быстрее ветра, — ответила она в тон, — когда путь ее не преграждают досадные мелочи. — И она выразительно обвела взглядом фуру.

Водитель расхохотался:

— Если скорость пани так же хороша, как ее шутки, то я бы, пожалуй, не рискнул соревноваться.

Подошел, легко закинул драндулет на плечо и без страха пошел по проезжей части, а благодарная Ольга засеменила следом, невольно шарахаясь от пролетающих мимо легковушек. На холме уже маячил замок Мельник.

— Дики5, — сказала она весело.

И водитель отозвался в том духе, что всегда пожалуйста и приятно встретить на дороге пожилую леди, если она пребывает в добром здравии и хорошем настроении.

Он опять полез под машину, а Ольга села на свой тихоход и двинулась дальше. Время было к обеду, внуки скоро должны вернуться из школы. Да и Верушке помочь. В обед самые посетители.

Забавная штука память. И совершенно необъективная. Один (такова была Таня) копит воспоминания только дурные, как будто специально сдирает подсохшую корочку жизненных болячек, другой, вроде Ольги, любит вспоминать только о хорошем. Кто из них более раним? Может быть, вторые. Оптимисты, избегающие боли. Возможно, дело вовсе не в том, что они не хотят ее терпеть. А в том, что не могут. А первых, двужильных, боль вспоминания делает только сильнее.

Она помнила — Ян и Янка. Они вылетели на порог, отталкивая друг друга, и шумно повисли на руках у Мартина, и каждый тянул в свою сторону, как будто близнецы собирались его разорвать. А Мартин со смехом отбивался — и не позволил Яну тащить злополучный чемодан, и вдвоем с сестрой тащить все равно не позволил — тяжело! Оля робко стояла в стороне и ждала, пока ее заметят.

Из дома, вытирая руки о полотенце, вышла молодая женщина. Анежка, — догадалась Оля. Анежка по-хозяйски отогнала близнецов полотенцем — те смешно уворачивались — и обняла брата. И только тогда, через плечо, бросила на нее вопросительный взгляд.

— Анежка, знакомься, — четко произнес Мартин по-русски. — Это Ольга. Пани Вранкова.

Анежкины бровки поползли вверх — но это было веселое удивление, совсем не агрессивное. Она всем видом словно бы говорила: «Надо же, малыш Мартин женился!»

Так стояли и рассматривали друг друга. Близнецы громко шептались. Они тоже глазели на Олю, и это ее смущало. Она старалась спрятаться у Мартина за спиной — а он нарочно отступал: вот, мол, какая у меня жена.

Оля отметила, что на Анежке не халат, а короткое платье с пояском. И прямо поверх повязан кухонный передник. Платье было красивое, и Оле сделалось обидно, что такую нарядную вещь прячут под передник. Но додумать она не успела. Потому что в дверном проеме появился Мирек Вранек.

Дальнейшее вспоминалось обрывками. Отчетливо помнилось только то, что сначала сделалось очень тихо, а потом — очень громко. Проносились в голове пунцовые щеки Мирека Вранека, его распяленный рот, брызжущий слюной, его взлетающие в возмущении кулаки, его мощные ноги, топочущие в приступе бессильной ярости, — и одно только слово — vypadni6 .

— Vypadni!!! Vypadni-vypadni-vypadni! — кричал Мирек Вранек и топал ногами, и сжимал кулаки, и, честно сказать, мало походил на человека, а скорее, на какого-то бабуина, исполняющего брачную пляску.

То есть, конечно, на самом деле все было не так. Сначала были (наверняка ведь были) приличные случаю приветствия и объяснения, кто Оля и откуда, и уж только потом начался приступ животной ярости, который Оля больше сорока лет непроизвольно держала в уме, всеми силами стараясь забыть, — начался по совокупности причин, каждая из которых достойна была отцовского гнева, а уж собранные вместе, да в такой день, когда столица неожиданно проснулась, занятая чужими войсками… Оля по-человечески оправдывала Мирека и никогда не держала на него зла за ту сцену, однако так и не смогла почувствовать его родным… где-то на донышке всегда плескался тот первый ужас.

Vypadni-vypadni-vypadni! — И Оля выпала из реальности, выключилась, как лампочка, когда перегорает вольфрам. Туман. Туман.

Она не помнила, кто спас ее тогда. Кажется, Яхим… Он появился откуда-то со двора, Оля не поняла, в какой момент — только смутными кадрами мелькало, как он толкает сына в мясистую грудь — как будто отбивает волейбольный мячик — и говорит… что говорит?.. А может, это была Михаэла… Нет, только не Михаэла, она в тот день работала в обычном графике, а вот Мирека отпустили, вернее, практически выставили с работы без объяснений, об этом позже рассказал Мартин… или не Мартин, а Анежка… или даже Томаш, он в те дни тоже был в Праге и, конечно, заехал домой… а может, Ольга опять что-то путает, потому что память — слишком ненадежный накопитель информации, вечно из него выбивает гигабайты и гигабайты фактов… но как бы там ни было, а к вечеру злополучного дня Оля нашла себя рыдающей в подушку в комнатке под крышей, в объятиях растерянного Мартина, шепчущего слова утешения.

Она боялась поднять взгляд. Даже родные руки Мартина, привычно обхватившие ее, больше не казались надежным убежищем.

Дверь приоткрылась, и в нее просунулись, одна над другой, две одинаковые стриженые головы. Проскандировали: «Agresorka!» — и скрылись. Дверь хлопнула, послышался веселый шепот и хихиканье, а следом дробь шагов — по лестнице вниз.

Оля отстранилась и полными слез глазами посмотрела на мужа.

— Они сказали… Оля, это совсем не обидно, правда… — пробормотал Мартин.

— Мартин. Не надо. Я поняла, что они сказали.

Она встала с кровати и растерянно заозиралась — но злополучного чемодана нигде не было видно.

— Где мои вещи?

— Вещи?

— Я уеду. Я не могу.

Мартин тоже встал. И подошел. И обнял — так что не вырваться, сколько ни брыкайся и ни выкрикивай в лицо обидных слов. И так держал — пока она прокричится. А потом сказал:

— У вас хорошая русская поговорка. Слово умеет убивать.

— Словом можно убить, — машинально поправила Оля.

— Да.

— Да. За что они меня? Мартин… за что?

За что? — вопрос почти всегда риторический. Особенно когда речь о большой политике, в которой залипают слабосильные мошки вроде Мирека Вранека. Они жужжат-жужжат, стрекочут крылышками в безысходной ярости, ан крылышки прилипли и лапки запутались, к чему же ты бьешься, насекомыш, что этой гигантской паутине твой маленький гнев?

Но кто же признает себя малой мошкой, когда рядом трепыхаются насекомые еще меньше и хилее, и как же тут не ужалить, раз выдалась возможность дотянуться… Вот и Оля… это все было обидно и больно, только гнев-то был предназначен не ей, а адресован в такие недоступные сферы, про которые потом напишут в учебниках по истории, тогда как Мирек Вранек навсегда останется неприметной цифрой в статистических подсчетах, ничего не значащей единичкой.

Но тогда зачем? Зачем обижать малую мошку, завязшую по соседству? Нет ответа. А если бы это была не мошка, а короед? Если бы это не Мартин был сыном Мирека, а Оля дочерью — и в тот злополучный день она привезла бы в отчий дом какого-нибудь Илью Муромца, косую сажень в плечах? Позволил бы себе Мирек или нет?

Спроси об этом Мирека — и он бы заверил, что позволил бы. Как иначе, коль скоро речь о свободе родины… А спроси деда Яхима? А спроси Яхима, и он бы, чего доброго, ответил: нет, не позволил бы. Кто как не Яхим знал старшего сына, со всей его мучительной трусоватостью, со всей мелочной кухонной язвительностью и тихим бессильным бунтом перед властью, кто бы ее ни представлял… Выходит, риторический вопрос? Так, да не так. Потому что это Мирек Вранек через пару лет будет строчить доносы на коллег и соседей-диссидентов, и в партию вступит как миленький, и кой-какую карьерку все-таки сделает…

Но это все произойдет позже. А пока Оля, запуганная праведным национальным гневом Мирека, желала только одного — немедленно уехать. Она не то что неделю — она и минуту здесь находиться не хотела. И не осталась бы, не прояви Мартин твердость — а он в тот день так ее держал, что аж мышцы затекли. В буквальном смысле. Пока не добился обещания потерпеть

до утра, которое, «как у вас говорят, вечера умнее» — «мудренее… утро вечера мудренее…» — машинально поправила Оля, хотя была еще слишком молода, чтобы знать разницу между умом и мудростью. «Мудренее», — покорно согласился Мартин. А потом пришел, кряхтя и отдуваясь, Яхим. И она поняла, что остается.

Старый Яхим так никогда и не выучился по-русски. Не из принципа — а просто чужие языки ему не давались. Но с первого дня и до самой смерти Яхима Оля каким-то образом понимала его с полуслова. Вот и в тот раз, когда Яхим стал говорить успокоительное «ничего, дочка, ничего», Оля сразу его поняла. И чешский вариант пословицы «паны дерутся, а у холопов чубы трещат» поняла тоже.

Дед Яхим трудно опустился на кровать и смотрел на Олю снизу вверх добрыми выцветшими глазами. Она запомнила этот момент на всю жизнь. Как Яхим внимательно смотрит, улыбаясь, а потом протягивает широкую трясущуюся ладонь — и Оля, отлепившись от Мартина, делает робкий шажок в сторону деда, в ответ протягивает ему свою худенькую ручку. Он бережно берет ее и накрывает другой ладонью — и с этого момента Оля чувствует, что она «в домике». Она помнила даже ощущение, когда рука касается руки — маленькая и холодная касается большой и уютной. «Ничего, дочка. Ничего…»

— У нас будет маленький, — говорит Мартин. Говорит по-чешски. Но Оля держится за деда Яхима и, может, поэтому понимает мужа без перевода.

— Добре! — кивает Яхим и баюкает Олину ладонь в своих.

Дверь снова открывается — тихо и робко, и в проеме возникает Михаэла. В руках у нее поднос с белым аккуратным чайничком и дребезжащими чашечками. Она несет печенье и яблоки, белые кубики сахара на белом блюдце, желтые треугольнички сыра.

— У нас будет маленький, — повторяет для нее дед Яхим, и Михаэла застывает на пороге. Поднос в ее руках кренится, чашки съезжают к чайнику, сахар к печенью. Самое верхнее яблоко срывается и со стуком падает на пол.

Странно — Оля отлично помнила и это яблоко, и дребезг подноса, и немного беспомощный взгляд Михаэлы. Но совершенно не могла вспомнить, что в тот день делал Мартин? Как проявил себя в этой истории, когда вся его семья поглощена была тем, принять Олю или изгнать? Она помнила, как он звонит в дверь — обрыв — и как больно сжимает ее, не пуская уехать, а потом сразу появляется Яхим. Но что между? Когда Мирек… когда… неужели муж просто так стоял?

Долгие годы она гнала от себя эту горькую мысль — а потом не выдержала (это произошло спустя много лет, Верушка уже в школу ходила), спросила все-таки. Мартин только рассмеялся.

— Я ведь с папой даже подрался тогда. Неужели совсем не помнишь? То есть как подрался. Потрепал его слегка да убрал с прохода. Ну? Нет?..

И Оля растерянно моргала в ответ. Как же она могла столько лет держать обиду — и даже не попытаться выяснить. Глупо и стыдно.

Замок Мельник наползал, занимая доминирующее место в пейзаже. Ольга наконец-то перекатила через мост и выбралась к подножию холма, по склону которого разбит был аккуратный садик. Лет пятнадцать, даже десять назад она долетала сюда меньше чем за час. Теперь же приходилось выбираться с самого утра, чтобы к обеду дотащиться.

Ольга, вздохнув, слезла с велосипеда. Склон был крутой — на трех колесах да на нынешних мощностях никак не въехать.

Постояла, разминая колено, расправила спину, усмехнувшись громкому хрусту, с которым расходятся позвонки, вдохнула глубоко — и повела велосипед в поводу, одной рукой упираясь в руль, другой в седло.

Останавливаться пришлось каждые пять-шесть метров. Ждать, пока успокоится разбежавшееся от старания сердце. Погода была замечательная, жара немилосердная, оттого идти в горку было еще тяжелее. Но Ольга все равно шла. Она всегда была упрямая.

— Can I help you?7 — спросил из-за спины низкий девичий голос с отчетливым славянским акцентом.

Ольга обернулась. Девушка была рослая, широкоплечая. Румянец во всю щеку. По плечу вилась толстая светлая коса.

— Вы русская? — спросила Ольга по-русски.

Девушка заморгала. Потом сообразила.

— Jestem polka8 . — И тут же на всякий случай опять перешла на свой ломаный английский: — I am from Poland.

Они поулыбались друг другу.

Девушка еще раз предложила помощь, но Ольга отрицательно замотала головой — и вот уже полячка шагала высоко впереди, а Ольга смотрела вслед, собираясь с силами. Надолго остановившись в середине пути, она потеряла разгон, и, чтобы тронуться, требовалось теперь тройное усилие.

До вершины было рукой подать. Сейчас она постоит еще минуту, две минуты — и пойдет. Обязательно пойдет. Потому что дудки! Она еще не старая. Не старая!

Глава 6

Внуки с порога бросились к ней. Затанцевали, запрыгали вокруг.

— Мальчики! — строго окоротила Верушка, торопливо проходя мимо с полным подносом. — Оставьте бабушку! Ну-ка живо!

Они виновато переглянулись и выскочили во двор. В открытую дверь Ольга видела, как они седлают ее трехколесного коника, и старший лезет за руль, а младший забирается в продуктовую корзинку, и вся конструкция тяжело трогается с места. «Надо бы седло им опустить», — подумала Ольга и хотела вернуться на улицу, но мимо опять зацокала каблучками Верушка, на ходу чмокнула Ольгу и скрылась в кухне, где у плиты колдовал ее муж — время было обеденное, и почти все столики оказались заняты шумной итальянской тургруппой, приходилось поторапливаться.

Ольга привычно встала за барную стойку.

Сколько лет она так же разливала пиво в Кралупах, в маленькой пивнице на первом этаже? Ой, много. Жалела ли, что не вышло получить образование? Жалела, конечно. Но когда трое детей, жалеть о чем бы то ни было не очень получается. К тому же язык. Пока была молодая, какая учеба? Говорить-то еще ладно — писать не умела. И как ни нагоняла, каждую свободную минутку тратя на учебники и словари, так и не нагнала. Пивница — она думала, это не навсегда. Просто чтобы даром хлеб не есть, чтобы Мирека видеть пореже, не слышать чтобы это его «агрессорка» сквозь зубы. Но правду говорили на родине — ничего нет настолько постоянного, как временное. Так и простояла за стойкой тридцать лет и три года.

В полумрак кафе вступили, неуверенно озираясь, двое — совсем дети. Оба невысокие, тощенькие. Устроились за дальним столиком. Долго изучали меню: шевелили губами, водили пальцем по строчкам. Девочка ушла в уборную, и мальчик торопливо пересчитал, выудив из кармана джинсов, монетки и бумажки. Верушка сновала туда-сюда, не обращая на испуганную парочку внимания, а те и голос подать стеснялись. Потеряшки. Жалко их было до ужаса.

Ольга взяла блокнотик, ручку и пошла к дальнему столику.

Заикаясь, собирая по крошечке весь свой английский словарный запас, заказали наконец-то два маленьких «Козела». Она терпеливо ждала с блокнотом наготове. Записала, пошла обратно за стойку. Сзади послышался торопливый шепот:

— Оля, может, все-таки еще что-нибудь хочешь?

Вздрогнула от неожиданности. Замерла. Русские, ну конечно.

— Нет-нет-нет-нет-нет, — горячо зашептала девочка. — Совсем ничего не хочу, такая жара. Давай тебе закажем. Ты ведь голодный.

— Нет.

— Ну не ври. Голодный.

— Ну не вру.

Наверняка студенты. По карманам ветер.

Принесла им потихоньку от Верушки тарелку гренок и стаканчик с солеными орехами. Растерялись. Соврала, что положено к пиву. Подарок. Услышав русскую речь — обрадовались, затараторили. В первый раз за границей, «дикарями», чтобы подешевле. Свадебное путешествие. Так странно все и непривычно. Но нравится-нравится. Накопим денег и опять приедем!

Верушка ничего ей не сказала, а только краем глаза отмечала, как она сидит с этими ребятами, слушает, смеется — прекрасно она знала за матерью ностальгию эту и сентиментальность.

Слово за слово, выяснилось — тот самый институт, тот самый факультет. Быть не может! Точно, он! Общежитие, конечно, перевели, но главный корпус — что ему сделается. Ах, ну надо же — за семь верст уехать, чтобы встретить человека, который… не окончили? отчего такая беда? ах, замуж за чеха?! вот повезло-о-о!

Эта самая хрупкая Оля, тезка, так сказала свое «повезло», с такой завистью наивной, чистейшей… и муж ее молодой, он ведь не обиделся даже, а закивал — повезло-повезло. Ольга всегда видела это в своих соотечественниках — что в советских, что потом в российских. Не столько неуважение к своей стране (хоть и его хватало, конечно), сколько усталую обреченность: как будто дома, в России, не было ни для кого никакого будущего и быть не могло, и даже мысли, что все-таки могло бы, не возникало.

На дорогу молодоженам вынесла два багета с ветчиной. Отказывались как оглашенные, руками махали, а глаза-то голодные. Потеряшки и есть. Вышла с ними, проводила через старые городские ворота, показала, как пройти к станции.

Внуки на заднем дворе по-прежнему мучили велосипед. Гремели звонком, корзинку едва не оторвали. Ольга смотрела на них, сосредоточенных в порыве разрушения, и не могла удержаться от улыбки. Смешные. И ни на Верушку, ни на мужа ее не похожи. А похожи на Томаша, царство ему небесное, — каким он сфотографирован в конце двадцатых.

Томаш… Она ведь из-за него не вернулась в Союз тогда, в шестьдесят восьмом. Не из-за Мартина. Не из-за ребенка. Ей, восемнадцатилетней, законопослушной, и в голову не пришло бы, что можно просто взять и остаться при муже. Поэтому, когда Мартин сказал: «Не поеду!», она даже заплакать не смогла. А только подобралась вся — и такое внутри стало ощущение, будто плечи, скулы, лопатки перехвачены стальными обручами. Услышала «Не поеду!» — и стала сама себе как чужая. Механически ела, что дают, шла, куда ведут, и только думала почему-то, как же она обратно вещи повезет, без чемодана? Их немного было: пара платьев, да кофточки, да туфли, — но ведь и это надо было упаковать, а просить у чужих казалось неловко. У них вон танки, а тут она еще, с пустяками. И к концу недели мысли о неустроенном багаже едва не свели ее с ума. Она уж всерьез собиралась выбросить все в контейнер за углом, лишь бы не думать об этом. А ребенок — что ребенок? Родит спокойно и одна поднимет. Не маленькая.

Тут и вмешался Томаш. Куда-то он звонил, перешучивался с кем-то, уезжал с петухами и возвращался затемно, и утром последнего дня, когда Оля, разложив свои небогатые наряды на кровати, бессильно разрыдалась над ними, вдруг оказалось, что ехать никуда не надо — все уже устроилось. Как Томашу это удалось? Одному Богу известно. Но наступившая суматоха наверняка сыграла тут не последнюю роль.

Впрочем, интересоваться, что да как, Оля стала гораздо позже — на это понадобились годы. А в тот момент, выкинув наконец-то из головы проклятые платья, она вдруг почувствовала ватную беспомощность. И с ужасом поняла, что они с Мартином не разговаривали практически всю неделю. То есть совсем. А только, засыпая, жались друг к дружке, словно мерзли, — несмотря на почти тридцать августовских градусов.

Она не представляла, как теперь вести себя с мужем. Он готов был ее отпустить. Бросить! Не потому, что разлюбил. Не потому, что оказался безответственным. И уж конечно не из идейных соображений — что бы там ни творилось в мире. Но он был такой же законопослушный балбес. Что он мог против системы? Дяде Томашу — и тому понадобились вся его энергия, все связи (и, как выяснилось много позже, почти все сбережения), чтобы не дать молодой семье разломиться по контуру государственной границы.

Мирек, конечно, был в бешенстве — которого не скрывал, а Мартин — счастлив. Той ночью Оля впервые за неделю по-настоящему крепко заснула. Ей приснилось, что родится девочка и она назовет ее Верой, в честь мамы. Вот и не угадала. Первым родился Карел.

— Ahoj9! — И Ольга вздрогнула от неожиданности, едва не подпрыгнула.

Сильные руки обхватили ее сзади и сжали.

— Привет, мам. Как ты? — Карел весело чмокнул Ольгу в ухо.

— Дурак, напугал! — ответила Ольга. — Чуть сердце не выпрыгнуло!

А оно и правда едва не выпрыгнуло. Оно гулко и ощутимо толкалось за грудиной — и Ольга никак не могла восстановить дыхание, хоть виду старалась не подавать, не напугать бы уже Карела.

Он смотрел сверху вниз и улыбался всем лицом — губами, глазами, кажется, бровями даже и носом. Ольга высвободилась.

— Господи, какой же ты худой! Вроде при кафе живешь!

— Ну мам!

Он сказал это по-детски виновато. Со двора ворвались внуки, тут же наполнив помещение шумом, точно было их не двое, а как минимум десять.

— Дядя Карел, дядя Карел! Что ты нам привез?

— Эт-то что такое? — пресекла Ольга. — Что значит привез? А поздороваться?

Но она, конечно, не сердилась. А Карел уже выворачивал карманы. Тянул оттуда какие-то замысловатые ластики, точилки, шарики какие-то цветные — чистый хлам, но детям нравилось. Они подставили ладони лодочкой и восторженно принимали сокровища.

— Ты сам как ребенок, — улыбнулась Ольга. — И брюки эти. Ну как так можно, Карел? Карманы на коленках. Ты же взрослый человек.

— Зато сумка не нужна, — возразил Карел и в довершение выудил два витых леденца на палочке. Ребята тут же их развернули и принялись грызть.

Подарки кончились, и мальчики снова побежали во двор, хвастать друг перед другом. Ольга знала, чем это кончится. Старший опять надует младшего и все ценное выменяет себе, а младший потом придет жаловаться и канючить.

Карел проводил мальчиков обожающим взглядом, повернулся к матери.

— И чего бы тебе не жениться, — вздохнула она. — Такой бы отец из тебя вышел.

— Мам, не начинай.

А она и не начинала. Так, к слову пришлось.

Ей едва исполнилось девятнадцать, когда он родился, Мартину было двадцать пять. И оба понятия не имели, как подступиться к собственному малышу. С Карелом тетешкались и Михаэла, и Анежка, и Яхим, и больше всех бездетный Томаш — крестный отец, благодетель. Ян и Янка воевали за честь взять маленького Карела на руки. Даже каменный Мирек иногда снисходил до внука и всякий раз приговаривал, доводя Олю до слез, что из этого парня уж он вырастит настоящего чеха. Вот и вышло как по-писаному — у семи нянек дитя без глаза. Карел рос счастливым и набалованным.

Когда спустя три года родился Зденек, а за ним Верушка, Оля постаралась учесть прошлые ошибки и уже не позволяла так баловать детей, но чувство вины осталось, точно Карел был пробный, а вот Зденек и Верушка — те рождены в полном осознании и ответственности. Поэтому и казнила в первую очередь себя за то, что личная жизнь у старшего не складывалась.

— Ну что ты, мам. Я зато свободный человек. Как наш дядя Томаш, — отшучивался Карел.

Но нет. Никогда он не был как Томаш. Томаш всегда знал, чего хочет, и добивался своего. Томаш, как хорошо пристреленный боевой пистолет, всегда лупил в яблочко, а Карел — в молоко. И если Томаш не женился, у него были на то свои резоны.

Он сам никогда бы не рассказал, наверное. Она спрашивала, как спрашивает сейчас Карела:

— И чего бы тебе не жениться, Томаш? Такой бы отец из тебя вышел!

А он только смеялся:

— Как же это, Ольга? Ты ведь замужем, что же это будет такое! Что мы скажем бедному Мартину?

— Других невест будто нету! — краснела Оля.

— Нету, Ольга. Нету. Таких как ты — на все Кралупы одна. Или, бери выше, на всю Прагу.

Скажет — и посмотрит серьезно. И вздохнет — не судьба мол. Как с таким разговаривать? Да еще когда язык чужой. Научиться говорить — это полбеды. А вот поди-ка шутить научись, да шутки понимать, особенно когда шутить берутся такие как Томаш — ни мускул на лице не дрогнет, ни бровью не поведет. Так что историю Томаша Оля узнала намного позже.

Анежка тогда в очередной раз собралась замуж. Но не как обычно, а всерьез. Уже и день был назначен. Яну и Янке было лет по четырнадцать — и Янка только и думала, что о мальчиках, и маму вполне одобряла, а Ян как-то не очень представлял около мамы чужого мужчину и устраивал сцены ревности.

Вся семья разделилась в ту пору на два лагеря — по гендерному признаку. Женская половина полагала, что Анежке давно пора устроиться и наладить личную жизнь. Дети уже большие. А что мужчина попался не великих богатств и внешних достоинств — так с лица не воду пить, а парикмахеры сами умеют недурно заработать, Анежка не пропадет. Вот и клиенты ее любят, записываются специально за неделю. Мужская половина настроена была скептически и подозревала в Анежкином ухажере афериста. Появился он, к слову сказать, именно из парикмахерской. Зашел постричься случайно — да и прилепился.

Это был невысокий белесый дядечка лет пятидесяти — с изрядными залысинами, с брюшком над ремнем широковатых и коротковатых брючек, давно не знавших утюга. Назвался он фотокорреспондентом (разумеется, бывшим) и очень ругал русских, из-за которых уже несколько лет терпит гонения и, чем делать настоящие фоторепортажи для «Руде право», как это было до оккупации, сидит в крошечном фотоателье, снимая портреты местных красавиц в три четверти и детишек по школам. Приехал он в Кралупы несколько месяцев назад, и никто о нем толком ничего не знал, потому врет или нет — было неизвестно.

Женщины так рассудили — Анежке жить, пусть сама решает. Диссидент он или пустой болтун, а лишь бы не обижал и семьянин был хороший. Мужчинам же вопрос казался более принципиальным. Даже Томаш, обычно ко всем лояльный, и тот отнесся к «бывшему фотокорреспонденту» с неожиданной настороженностью. И дед Яхим, который все больше помалкивал и в личные дела не лез, явно не полюбил пришлеца. Но больше всех, конечно, бушевал Мирек.

Женская команда — слабосильная и малочисленная — все же потихонечку перетянула одеяло на свою сторону, и день свадьбы был назначен. Анежка лично выбрала жениху пиджак и брюки и себе заказала в ателье модное платье. Договорились даже с кафе и внесли аванс. И тогда Мирек… Оля, признаться, думала, так не бывает, чтобы свои на своих доносили… то есть бывает, конечно, но когда что-то глобальное, как у пионера-героя Павлика Морозова, а не когда речь всего-то о свадьбе. Но как бы там ни было — он это сделал. Пошел и донес «куда следует» на диссидента, и через короткое время «жених» бесследно сгинул.

Оля не знала, потряс ее сам факт или то, что Мирек даже не потрудился скрыть от семьи этот свой шаг, а почитал себя — искренне! — спасителем Анежки. Она помнила, как Анежка кричит на весь дом, тихая покорная Анежка, кричит сквозь слезы:

— Ненавижу! Я тебя ненавижу!

А Мирек знай ухмыляется ей в лицо и говорит с долей превосходства:

— Погоди, дочка. Пройдет время, и ты еще будешь мне благодарна.

— Нет! — кричит Анежка, размазывая слезы по щекам. — Никогда! — И маленький Зденек у Оли на руках начинает тоже громко реветь, напуганный, и вот уже Карел подскуливает, прижавшись к ноге, никогда он не видел такой добрую тетю Анежку, и вообще кричать в доме не принято, это кажется Карелу и странно, и страшно.

— Нет! — кричит Анежка. — Нет! — А потом бросает Миреку в лицо: — Ты не человек! Ты — пани Кулихова! — и скрывается у себя в комнате, хлопнув дверью.

Возникает долгая напряженная пауза.

Мирек стоит, внезапно побледневший. Губы его трясутся, руки трясутся — то ли от гнева, то ли от обиды, не поймешь.

К Оле подходит Мартин, мягко обнимает за плечи и ведет наверх. Карел, хлюпая носом, семенит за родителями, крепко ухватив Мартина за палец, Зденек на руках у Оли ревет и плюет пустышку — и Оля спрашивает шепотом:

— Мартин, кто это — пани Кулихова?

Ей кажется, это нарицательное имя из какой-нибудь очень известной чешской книжки — вроде Обломова у русских. Но Мартин говорит напряженно:

— Потом. — И наконец-то подхватывает отстающего Карела на руки.

Пани Кулихова в детстве выглядела как ангелочек. Все мальчики с их улицы были влюблены в пани Кулихову и боролись за честь стать ее друзьями, а она знай повелевала этой шебутной свитой и придумывала задания одно каверзнее другого. Даже безупречный Мирек выкрал для пани Кулиховой кролика у соседей и принес своей госпоже — дело было под Пасху, кролик потому сидел в продуктовой корзинке, простеленной соломой. На шее у кролика повязан был пышный голубой бант, а под хвостом — старый носовой платок Мирека, набитый паклей, потому что перепуганный зверек дрожал и гадил, и преподнести такой дурно пахнущий подарок было нельзя. Мирек, украв кролика, решительно не знал, что с ним делать, и тогда Томаш придумал паклю и платок. Он даже смочил его обильно матушкиной туалетной водой из граненого флакона, чтобы отбить исходящий от кролика запах страха. И голубую ленту тоже он повязал.

Влюбленный Мирек с кроликом в продуктовой корзинке отправился к пани Кулиховой завоевывать дружбу. Он краснел, потел — и так взволновался, что случайно выболтал про Томаша — похвастался умом и изобретательностью брата. Мирек сбивчиво рассказывал, кролик гадил, так что сквозь цветочный аромат туалетной воды потихонечку стало сочиться иное амбре. Тяжело смешиваясь, оба запаха окутывали озадаченную пани Кулихову, заставляя ее морщить носик. Тут и произошло с влюбленным Миреком недоброе чудо — сам он был отвергнут и назван вором, а благосклонность, на которую он рассчитывал, целиком досталась равнодушному Томашу — несправедливо!

Пани Кулихова тоже сочла, что это несправедливо. Как же так — вся улица у нее в услужении, а какой-то Томаш Вранек — равнодушен. Это надо исправить — так рассудила пани Кулихова в свои тринадцать. Ее не смутило даже то, что Томаш младше. Он был высокий и крепкий и выглядел взрослее своих лет. Мирек был унижен и тяжело переживал поражение. Пани Кулихова изо всех девичьих сил старалась завоевать Томаша, а он не завоевывался, и даже напротив, не упускал случая подшутить над пани Кулиховой, считая ее злючкой и гордячкой. Так невинно и немножко глупо началась эта история.

Время шло. Мирек забыл пани Кулихову и женился на тихой Михаэле. Томаш влюбился в Марию и целые вечера пропадал на другом берегу Влтавы, где она жила в крошечном аккуратном домике, с мамой. Пани Кулихова выросла в роковую красотку и по-прежнему кружила головы окрестным кавалерам. Но всех отвергала. В этой капризной голове еще в тринадцать лет поселилась категорическая мысль, что никто, кроме Томаша Вранека, не составит ее счастья. Знал ли об этом Томаш? Догадывался. Но не придавал значения выходкам вздорной соседки. Он любил свою Марию и ждал только, чтобы она немного повзрослела и можно было жениться. Ждать оставалось совсем недолго.

Пришли фашисты. Мирек сильно от них страдал в материальном плане, но крепился, а Томашу все было как с гуся вода. Никто не требовал от него ничего сверх его возможностей, так что он легко принял новые правила и жил как живется: все его мысли, все свободное время принадлежали теперь Марии. Ему не было дела до большой политики, которая, смывая границы и народы, позволяла свободно танцевать в своей волне такой незначительной щепочке, как Томаш Вранек. Он тогда думать забыл про пани Кулихову…

Финал этой истории оказался прост как дважды два. Пани Кулихова, отчаявшись заполучить своего избранника, в один прекрасный день решила, что есть только один способ устроить собственную жизнь — надо избавиться от Марии. И тогда она донесла на нее новым властям. И Марию угнали в Терезин.

— Мария… она была еврейка? — спросила Оля тихо, чтобы не разбудить Зденека, задремавшего у нее на руках. Малыш мирно посапывал, и она непроизвольно прижала его покрепче.

— Нет. Она была брюнетка, — ответил Мартин так же шепотом. — Я видел фотографию. Крупные такие локоны, не совсем кудри, а такие, знаешь… — он высвободил руку и сделал несколько волнообразных движений надо лбом. — То есть она была немножко похожа на еврейку… совсем капельку… дед Яхим мне рассказывал… Но звезду, конечно, не носила, зачем ей… и пани Кулихова… понимаешь, она просто донесла, что такие-то не носят звезду…

Оля не спросила, что было дальше, а только посмотрела вопросительно — ну?

— Их угнали в Терезин. Марию и ее маму. У них были документы, конечно. Только они все равно ничего не смогли доказать. Дед Яхим говорит — тогда никто не разбирался, не до того было… Фашисты уже теряли позиции и чувствовали это. Эта неразбериха… дед Яхим говорит — так выражалась их паника, понимаешь… не разбираться…

Оля не стала спрашивать, погибла ли Мария. Ответ был очевиден — Томаш не женат. Она просто сидела и молчала. Наверное, самое страшное знание, которое получила она от этого рассказа, — что пани Кулихова никакой не нарицательный персонаж, а пожилая соседка через три дома, чрезвычайно приятная и благообразная на вид дама, которая растит лучшие на всей улице розы и любит смешные шляпки.

Теперь Оля думала, что Томаш не просто так выбрал работу подальше от дома. Она долго мучилась вопросом — знала ли пани Кулихова Марию? То есть лично были они знакомы или нет? Ей почему-то было крайне важно узнать, убила пани Кулихова совсем незнакомого человека или их связывало нечто большее, чем Томаш? Может, они учились в одной школе или в одну церковь ходили по воскресеньям? Или, может, были знакомы их родители? А вдруг они давно друг друга невзлюбили, пани Кулихова и Мария? Оля думала об этом — но для себя никак не могла решить, что аморальнее — сдать человека совершенно незнакомого или наоборот? А когда спросила у деда Яхима, он даже не понял вопроса.

— Кто ж их разберет, — ответил Яхим, пожав сутулыми плечами. — Может, были они знакомы, а может, не были. Какая теперь разница, дочка? Марию-то разве вернешь?

Он смотрел ласково, без раздражения, а как бы жалея, что еще и Оле приходится мучиться этим вопросом, и от этого ей сделалось нестерпимо стыдно. На глаза навернулись слезы, губы задрожали.

— Ну-ну, дочка, не плачь, — пожалел ее дед Яхим, по-своему истолковав эти слезы. — Жизнь, она, знаешь, такая — чего только не намешано. Думай не думай, от судьбы не уйдешь.

Погладил Олю по волосам и заковылял к себе, шаркая разношенными тапками. А Оля теперь разозлилась. Прямо до бешенства! Судьба, значит? То есть это вот была судьба?!

— Мам, ты чего тут? — Карел опять заставил Ольгу вздрогнуть. — Стоишь, не шевелишься. Думал, может, сердце опять. Как себя чувствуешь?

— Задумалась немножечко, — улыбнулась Ольга.

Карел нес сразу четыре ящика с овощами, поставленные друг на друга. Было видно, как напряжены мышцы под рубашкой.

— Тяжело ведь! — укоризненно сказала Ольга. — Дай помогу!

Она собралась забрать верхний ящик и уже протянула руки, но Карел ловко увернулся, плавно вильнув всей конструкцией в сторону, точно танцор танго, поддержавший неуклюжую партнершу.

— С ума сошла?!

И был таков. Только дверь кладовки за спиной ухнула. Разве этого хотела она для сына? Чтобы грузчик с университетским образованием? И даже если работает на сестру — какая разница. Но когда начинала намекать, что не мальчик и пора сменить занятие, он только отмахивался. Или про политику заводил: мол, где она, работа? Восточный рынок потеряли, производство развалили к чертям — отъедь от Праги километров хоть на семьдесят, даже на тридцать, так ведь одни ржавые трубы торчат да окна битые. Гордые, свободолюбивые чехи. Так что работает в модной сфере туристического бизнеса, шагает со всеми в ногу. Мол, чем ты, мать, еще недовольна? Вот и поговори с таким. А ведь талантливый какой мальчик рос! Для того ли, чтобы до старости лет капусту грузить?

— Мам, обедать! — из двери высунулась запыхавшаяся Верушка. — Итальянцы уехали, слава богу. Полтора человека в зале. Успеем.

Было уже накрыто, и Верушкин муж-повар сосредоточенно ел, уперев взгляд в центр собственной тарелки, механически откусывая от толстого ломтя, а рядом возвышался его крахмальный колпак.

Карел чуть не насильно усадил Ольгу напротив внуков, которые, по обыкновению, сидели как на петардах и больше вертелись, чем ели, сунул ей в руку ложку. Скомандовал строго:

— Ну-ка давай ешь!

Она послушно зачерпнула крутого бульона, в котором тонули крупные серые фрикадели. Внуки захихикали и громко зашептались. А и правда смешно. Она Карела в детстве так же заставляла, когда он зависал над тарелкой и кривил губы — «не бу-уду…»

— Вот! Так-то лучше! — Карел плюхнулся по правую руку от Ольги. — И не переживай ты так. Все у нас хорошо!

Глава 7

Ольга любила такие обеды, когда вся семья сходилась за столом и заводила неторопливый разговор. Вскользь касаясь того и сего, они опутывали себя нитками малозначительных слов, сплетали общий кокон, защиту от всего постороннего. «Наши пустяковые обеденные разговоры» — так называла Верушка. Но она не могла не чувствовать, что лишь они, пустяки, умеют по-настоящему сплотить семью.

…Стол дома в Кралупах был огромный и тянулся от окна до самых дверей. У окна, во главе стола, садился старый Яхим. А на противоположном конце располагалась Михаэла, чтобы легче было бегать в кухню и обратно. Мирек неизменно устраивался по правую руку от Яхима. Остальные рассаживались как попало — кто первым прибегал за стол, тому и сидеть по левую руку от деда. Чаще всего это были Ян или Янка, потом их стали опережать подросшие Карел и Зденек. Этих в свой черед легко обгоняла непоседливая Верушка.

Сидеть рядом с дедом было весело. Он никогда не ругался за столом, уверяя, будто это ведет к несварению, зато сыпал шутками, и правнуки к нему так и липли.

Верушка была капризная. Это ем, это не ем. Ольга с ней намучилась. На одного Яхима оставалась надежда. Однажды силой убеждения ему удалось выдать нелюбимую Верушкину рыбную котлету за любимую куриную. Верушка слушала, ушки развесив и уплетая за обе щеки, что, мол, жила на свете храбрая курица, которая на спор научилась плавать, как олимпийская чемпионка, и поселилась жить во Влтаве, да вот незадача — выловили ее рыбаки и на котлеты пустили. Только она долго во Влтаве прожила — совсем рыбой пропахла.

Он Верушке и мост описал, под которым поймали курицу, и рыбаков — как они удивились, когда она на удочку клюнула, и повара, провернувшего курицу на фарш… И так у Яхима это складно вышло, что Верушка, насадив котлету на вилку и завороженно откусывая, заслушалась и совершенно забыла, что вообще-то курица плохо кончила.

Самое веселье начиналось, когда домой приезжал Томаш. Хохотали не переставая, Михаэла утирала слезы передником, Анежка прыскала в кулачок, вертелись и хихикали дети, слушая, как, сохраняя невозмутимые лица, пикируются Яхим с младшим сыном. Мирек в такие дни выглядел как каменный. И если Яхим и Томаш сохраняли невозмутимость, чтобы шутка сделалась смешней, то Мирек не улыбался из ненависти к шутке, отчего делался просто уморителен. Но это Ольга оценила лишь спустя несколько лет, когда стала понимать чужой юмор, а поначалу она была четвертым человеком, который не улыбается за обедом. Сидела с растерянным видом, улавливая ускользающие слова, и Томаш как-то отметил:

— Ольга, ты, кажется, стараешься удержать мои шутки силой взгляда!

Томаш сказал это очень медленно, и все равно дошло не сразу.

У Верушки никогда не случалось таких веселых застолий. Даже когда Зденек с семьей приезжал на общие праздники. Наверное, это все из-за мужа.

Ольга недолюбливала зятя и про себя звала его поваром. Просто поваром — никогда по имени. Повар был вечно серьезен и целиком сосредоточен на бизнесе, и как-то так получалось, что все родственники безоговорочно ему подчинялись. И Ольга тоже. Злилась про себя, а подчинялась. Не из страха перед медвежьей его фигурой и сурово сдвинутыми бровями. Просто не считала возможным вмешиваться в Верушкину жизнь. Но совместные трапезы, которые устраивала Верушка, положа руку на сердце, совсем не были похожи на веселые обеды в Кралупах.

…Когда Яхим умер, Мирек попытался занять его место во главе стола. Семья по привычке еще сходилась вместе за едой, но обстановка переменилась. Мирек, не сдерживаемый неизменным юмором отца, теперь сколько угодно мог распинаться о политике, с презрительной злобой рассуждать о русских оккупантах, доводя Олю до слез, покрикивать на внуков. И очень скоро оказалось, что у всех работа-учеба начинается в разное время, неудобно подстраиваться друг под друга ради общих завтраков и ужинов, и все стали есть на кухне за маленьким столиком, каждый своей компанией; только Миреку накрывала Михаэла в столовой, и Мирек выглядел комичнее прежнего, когда сидел на дальнем краю стола, — сидел, развернув газету, и лучился недовольством.

Когда приезжал Томаш, все становилось почти по-прежнему, но он гостил в Кралупах день-два, и опять все расходились по углам. А потом семья начала расползаться, стали уезжать выросшие дети. Сейчас у них в Кралупах вместо столовой была гостиная с домашним кинотеатром. Ни Ольга, ни Мартин кино не увлекались, это был подарок Зденека на сороковую годовщину свадьбы. Зденек им и пользовался во время редких наездов.

У Зденека тоже были мальчишки — трое. Старший, пятнадцатилетний, со сложным характером и своеобычными пубертатными проблемами, недавно выкрасил чуб в зеленый цвет и проколол ухо в трех местах — Ольга не знала, смеяться или плакать. Эта немытая челочка над вулканическими прыщами, как будто кто-то хотел смазать их зеленкой и случайно опрокинул на волосы весь пузырек, эти нескладные движения, заставляющие цеплять локтями и коленками все, что попадается на пути, эти постоянные обиды на взрослых и непобедимая лень, наушники эти жуткие, больше головы… Ольга вообще очень жалела современных подростков — за неимением реального внешнего врага они обречены были воевать сами с собой и постоянно сами себе проигрывали.

В комнате под крышей, где Ольга с Мартином провели первые совместные годы, был оборудован для внуков настоящий мальчишеский штаб. Здесь был штурвал перед окном, вместо стульев — яркие спортивные маты и надувные кресла, стилизованные под сдутые футбольные мячи, по стенам — откидные кровати в два яруса, как в настоящей каюте. Но Ольга понимала — все не то. В этой красивой комнате, просторной и гулкой, не было тайны, а только интересные дизайнерские решения. Конечно, внуки тут с удовольствием играли, но… «Девочку бы, — думала Ольга. — Пять пацанов — куда это годится».

Тогда, в семидесятые, семья росла, и дом, точно сказочный теремок, принимал новых Вранковых. Оля и Мартин теснились в комнате под крышей, и она тогда не казалась просторной. Заставленная кроватками и столиками, завешенная рубашечками и платьицами, заваленная игрушками, она напоминала склад при «Детском мире». Внизу у повзрослевших близнецов было не лучше — вдобавок там постоянно что-то гремело и дребезжало, модное и динамичное. Музыка! — утверждали близнецы. Металлоремонтная мастерская! — парировал дед Яхим.

Анежка с детьми занимали две комнатки в правом крыле, и как раз когда родилась Верушка, пришла пора расселять Яна и Янку. Михаэла просила Мирека — уступи Янке кабинет. А Мирек и бровью не повел. Янка перебралась в комнату Анежки, Анежка перешла на диван в гостиной. Там обычно ночевал Томаш, когда приезжал в родные пенаты. В такие дни Анежка уходила опять к Янке, на раскладное кресло.

Олины дети тоже подрастали, и жить в одной комнате становилось тяжело. Мартин задумал отделяться. Оля сначала обрадовалась, потом испугалась. Квартиру предложили по месту работы — не бог весть какая даль, но все-таки соседний городок, где Оля никого не знала. Откуда взялась в ней эта робость перед незнакомыми, которой не было в детстве? Не русские ли танки принесли ее на гусеницах несколько лет назад? Только Оля жалась к семье, принявшей ее, и новые знакомства заводила с трудом. Ее знакомых в Кралупах легко было сосчитать по пальцам: две воспитательницы из школки10, шеф пивницы, где работала, и педиатр.

Покорная Оля уже паковала детские вещички. Но вид у нее сделался такой горестный, что Мартин решил немножко повременить, пока жена дозреет до перемен. Жалея молодых, Михаэла опять просила Мирека, чтобы отдал кабинет под детскую — ну что он там делает, газету вечернюю читает да радио слушает! Но Мирек и тут не пошевелился. Мол, дайте человеку пространство и не посягайте — когда молодые были, и мы терпели. Тогда Михаэла решила отдать Оле и Мартину спальню: Мирек все равно чаще засыпал в кабинете, где на такой случай стоял диванчик. Сама она перебралась спать к Анежке, и очень быстро гостиная, по меткому определению Томаша, превратилась в какой-то будуар. Там же и зеркало парикмахерское воткнули: Анежка иногда стригла постоянных клиентов на дому.

Шестнадцатилетняя Янка привела мальчика. Он был откуда-то из-под Остравы и учился в пражской художественной школе. Где и как познакомились — молчали. Мирек попытался устроить скандал, да с Янкой не больно поскандалишь — она с места в карьер начала угрожать, что порежет вены или отравится таблетками из аптечки Михаэлы. Потому что у нее — настоящая любовь! Их оставили в покое. Мальчик исчез через три месяца.

С его ли уходом, или просто так совпало, но теремок стал постепенно пустеть. Окончили школу Ян и Янка, уехали в Брно. Яхим прожил до девяноста лет и умер в год, когда Верушке исполнилось десять. В первые месяцы казалось, будто из дома вынули душу. К старости Мирек сделался еще сварливее. Даже с Михаэлой они теперь едва разговаривали. Анежка все-таки нашла себе хорошего человека и переехала в столицу. У него тоже были взрослые дети, которые учились далеко от дома. Он недавно овдовел и не умел жить один, так что Анежка — покладистая и смешливая — была ему божьим подарком. После смерти отца Томаш приезжал редко. Он не подавал виду, но тяжелее всех пережил смерть Яхима.

Прошло еще шесть лет, и Мирек сам себя съел. Он умер за год до развала соцлагеря, и то, что он так и не увидел его крушения, казалось Михаэле справедливым наказанием за жестокость и подлость к людям, окружавшим его в семье и на работе. Михаэла пережила мужа на пять безмятежных лет. К тому времени дети уже учились в университете, и в пустом, гулком доме остались трое — Ольга, Мартин и Михаэла. Верхнюю комнату заперли, нижнюю со смерти Яхима тоже никто старался не трогать, она сделалась чем-то вроде семейного мемориала, куда Ольга спускалась смахнуть пыль и посмотреть на фотографии, с которых улыбался юный Яхим, окруженный людьми, которых она никогда не видела и не знала.

В начале девяностых Мартину предложили место на атомной электростанции в Дукованах, и он собирался принять предложение, но Ольга отговорила — как было оставить Михаэлу? А впрочем, все оказалось к лучшему: спустя совсем немного времени пошла мода на солнечную энергию, бывший сослуживец позвал Мартина к себе на фирму, офис, считай, у самого дома, — а Мартин всегда ставил солнце выше «мирного атома»… Михаэла до этого дня не дожила. Ольга и Мартин остались вдвоем. Он с утра до вечера был на работе. Ей сделалось одиноко, и она завела котов.

В последнее время Ольга часто думала, как же так вышло, что дом Вранковых достался ей, «агрессорке»? Семья росла, род Вранковых продолжался и множился — вот и у Яна мальчишки оба, только у Янки девочка, единственная в семье… И как ни подсчитывала, выходило, что так не должно быть! Здесь могли бы поселиться Верушка и повар — предлагала, отказались, предпочли свои четыре комнаты при кафе, только бы лишние сорок километров не мотаться. Или Карел… может, женился бы наконец… Внучка бы родилась… Предлагала Карелу — отказался и Карел. Зденека даже не звала — дом у Зденека куда лучше этого. Сам проектировал — каждый уголок, каждую розеточку продумал… Янку с семьей звала, Яна — но и у них все было просторно и беспроблемно. Их дом больше был не здесь, вот и все. Так и остались — Ольга, коты — и совсем немножечко Мартин. Он не разлюбил свою Олю, просто связь их считал такой прочной, что она не нуждалась во внешних проявлениях. Ольга понимала это и не обижалась. Только завидовала немного — что у него есть нечто интереснее семьи, а у нее кроме семьи ничего нет — ее огромной и дружной, несмотря на расстояния и обстоятельства, чешской семьи — у стареющей русской женщины… как глупо.

До самого вечера в кафе не заглянул больше ни один русский — редкий день. Ужинать опять собирались вместе, но повар вдруг срочно отлучился по делу. И Ольга мысленно отругала себя за очевидную радость.

Важную новость, с которой отправилась к Верушке, она до сих пор держала при себе — рассказывать при поваре про Танин звонок казалось невозможно. Зато теперь, думала Ольга, самое-самое время. Только свои. Они поймут.

Сели ужинать. Она долго примерялась, выбирая момент, но все ей казалось не к месту: то Карел начинал дразнить мальчиков, то Верушка вскакивала за солью, то вдруг младший вздумал катать шарики из хлеба, за что и получил от матери… Уже подан был чай, уже Карел, точно фокусник, вывернул свои обширные карманы и выудил оттуда два шоколадных батончика в ярких обертках. Наконец, когда батончики были съедены и даже вытерты руки, перепачканные шоколадом, Ольга решилась.

— Летом я еду в Россию!

Фраза, в которую было вложено столько смысла, не произвела должного эффекта.

— На экскурсию? — спросила Верушка. — С папой или с подругой?

— С какой подругой? — растерялась Ольга.

— Да хоть бы с Соней… или с пани Кавковой… — Верушка пожала плечами. — Неужели одна собралась?

— Одна… — Рассказывать детям о Тане расхотелось.

— По путевке? — уточнил Карел.

— К родственникам, — ответила Ольга многозначительно.

— Мама?.. — Верушка вовсе не обрадовалась, а отчего-то напряглась.

— А что? — спросила Ольга с вызовом. — Имею право!

— Да что случилось-то?! — воскликнула Верушка. — Объясни толком!

Ольга победно посмотрела на встревоженную Верушку, на притихших внуков, улыбающегося Карела и сообщила то, что бережно держала в себе весь день, боясь расплескать:

— Таня! Таня нашлась! Сама! Представляете? Позвонила сама!

— Папа знает? — спросила Верушка торопливо.

— Таня? — весело перебил сестру Карел. — Неужели та самая Таня, которая хотела меня убить?!

Глава 8

Вопрос прозвучал без тени обиды — но все-таки застал Ольгу врасплох. Стараясь не встретиться глазами с детьми, она медленно подняла взгляд. В дверях стоял Мартин.

— Кто кого хотел убить? — спросил он нарочито шутливым тоном и шагнул в столовую, на ходу расстегивая ветровку.

Все промолчали. Ветровка, аккуратно расправленная, повисла на спинке стула, а сам Мартин устроился поудобнее и внимательно посмотрел на жену.

А Таня действительно собиралась убить Карела.

То есть Карел, конечно, еще не был Карелом, а был беременностью «до трех месяцев». Когда стало ясно, что Оля остается в Кралупах, она отправила Тане путаное письмо, счастливое и грустное одновременно — а при нем обещанную чехословацкую курточку. Красную. С карманами и молниями.

Ее выделила из своих запасов Анежка: курточка, совсем новая, три раза надеванная, стала тесна. Продать ее было некому, выбрасывать жалко, а Янке еще расти и расти. Анежка, глядя на бедный Олин гардероб, эту курточку первую принесла и заставила мерить — хороша была Оля в той курточке: светленькая, юная, яркая. Оля повертелась перед зеркалом, поблагодарила, но курточку сняла и сложила аккуратно, а Мартина попросила перевести — пусть Анежка не сердится, но в Москве у Оли сестра, а ведь Оля теперь не сможет приехать, во всяком случае, быстро, и если Анежка не возражает, то она, Оля, очень просит, чтобы курточка… В общем, это была путаная заискивающая речь, которую Мартин перевел в два предложения. «Куртку в Москву отправим, так надо, — сказал он. — А Оле новую купим».

Так курточка поехала в Москву. Тем самым поездом, которым должны были возвращаться Оля и Мартин.

Таня, встречающая у вагона, поднималась на цыпочки, высматривала сестру среди выходящих пассажиров. Ее толкали, огрызались, что стоит на проходе, а поодаль маялся похмельный Толя, которого привели сюда специально нести багаж: не то чтобы Таня ценила материальное, но, как любая советская девушка, выросшая в мире дефицита красивых и удобных вещей, она не сомневалась, что Оля привезет больше, чем увозила.

О танках в Чехословакии Таня, конечно, слышала — и ни минуты не сомневалась, что они там, во-первых, по делу, а во-вторых, мирным людям ничем угрожать не могут. И если злые языки болтают, то это поклеп и пропаганда. Она, Таня, даже приготовила для Мартина слова сочувствия — что вот, мол, целые народы до сих пор страдают по вине горе-управителей, однако не за горами будущее, когда… но вагон пустел, уже выбрались самые последние, а не наблюдалось ни Оли, ни Мартина. Таня глядела в бумажку: тот ли вагон, тот ли поезд и не перепутан ли день — все совпадало… неужели записала неверно?!

На перрон спустилась усталая женщина — с двумя чемоданами, с обширным свертком под мышкой — и, поводив взглядом по окружающей толчее, безошибочно остановилась на Тане — вы такая-то?

— Да, — кивнула Таня.

Сделалось тревожно. По ее разумению, только крайние (и обязательно страшные) обстоятельства могли задержать сестру. Самое мягкое, что она сумела представить, — будто Оля и Мартин отстали от поезда. Тут ей и вручили заботливо окукленный сверток. И письмо, из которого следовало, что родная сестра, находясь в здравом уме и трезвой памяти, предала Родину ради иностранного мужчины. И еще имела наглость называть это любовью!

Всю обратную дорогу Таня бежала как сумасшедшая, и ее растерянный сопровождающий едва за нею поспевал. Она яростно прижимала к груди надорванный сверток, из которого свесился красный рукав, она комкала в кулаке письмо, и по щекам ее шли пятна. Ярость Таню очень украшала, и когда уже в общежитии со злостью сорвана была упаковка, а курточка надета, пятна те здорово к ней подошли, красные к красному.

На следующий день составлен и отправлен был в Прагу гневный ответ, где Таня, стараясь (без особого успеха) сдерживаться, требовала у младшей идиотки немедленного возвращения. Про Карела Таня писала, что этот плод «якобы любви» необходимо немедленно вытравить. Так и было в письме — «немедленно вытравить». А про Мартина — «забыть и растереть».

Оля не ждала от Тани одобрения — не настолько она была наивна. А вот понимания ждала. Это была ее семья, ее ребенок, как можно заставлять человека убить ребенка? Она, конечно, тоже в методах государства не сомневалась, что они правильные, — просто раньше это ее не касалось, а лишь коснулось, сразу стало понятно: не бывает правил без исключений. Вот у них с Мартином — все не со зла. И никакое это не предательство, а обстоятельства. Так и ответила Тане.

Таня была в бешенстве. Трудно сказать, чего тут было больше, веры или унизительного бессилия, когда кто-то вдруг делает не по-нашему. Сорвала зло на злополучной курточке — выдернула из шкафа, бросила на пол, топтала ногами и искренне собиралась выкинуть, но потом рассудила здраво: что добру пропадать. Выстирала, выгладила, стала ходить в институт — как раз настал для курточек самый сезон. Она еще не раз и не два слала Оле гневные послания — да где там...

Поначалу Мартин перепиской не интересовался. Оля страдала в одиночку, все скрывала и пыталась выдать за досужую болтовню. Но очень скоро он стал замечать, как плохо действует «болтовня» на жену, как долго и горестно ворочается она, получив очередное письмо. Потом понял, что Оля не отвечает, — а письма все шли, конверты становились все толще. Наконец он не выдержал и прочел. Танина истерика как раз достигла апогея, и многие слишком экспрессивные слова были Мартину непонятны. Оля отказывалась объяснять, он не поленился полезть в словарь… В общем, узнав правду, он ни о какой Тане больше слышать не хотел. Никогда.

Была ли Таня так уж виновата? Не более чем любой искренне верящий в свою правоту человек. Искренне верующий. Вовсе она не была ни жестокой, ни глупой — а всего лишь честной и преданной времени, в котором жила. Оля это чувствовала — на донышке горькой своей обиды. И, хоть перестала отвечать, не злилась на Таню. Переживала сильно, но не злилась. А Мартин — злился. Он и сам был из той же породы идеалистов. Беда, когда два идеалиста берутся мериться идеями и идеалами.

Бурная односторонняя переписка сошла на нет. Таня постепенно перешла в разряд полумифических персонажей, встав в один ряд с пани Кулиховой и незадачливым фотографом-диссидентом. Оля, когда подрос Карел, попыталась восстановить контакт, но без результата. К тому времени Таня окончила учебу и уехала работать — за тридевять земель, как часто случалось с «идейными». Ни адреса, ни следа. С отцом тоже было непросто связаться, гаечки к тому времени еще подкрутили, и Военград сделался для новоиспеченной иностранки почти недосягаем.

Много лет спустя Ольга узнала, что Таня вернулась в Военград. Она с новой силой кинулась писать, — но ответа опять не добилась. А уж когда отец умер и весточка об этом дошла через посторонних людей, стало понятно, что Ольга не прощена.

— Ну? — спросил Мартин шутливо. И Ольга с удивлением обнаружила, что не может подобрать слов для ответа.

Она ему скажет что? Что звонила Таня (помнишь мою сестру Таню, она была против нашего брака и настаивала, чтобы я сделала аборт?) и приглашала срочно приехать к ней в Россию? Что утром вдруг раздался звонок, и Таня (та самая, с которой мы больше сорока лет не общаемся) попросила навестить ее в Военграде (такой городок в средней полосе, где советские танки делали)? Что у Тани (которая на папины похороны не позвала и даже не сообщила о смерти) в России неприятности и ей срочно нужна помощь — две тысячи долларов США, и передать их нужно из рук в руки?

Временную дыру в сорок с лишним лет так вдруг не заделаешь. Ольга стояла и думала, что это как нарыв. Вздулся. Болит. Давно пора его вскрыть, коли сам не зажил. И сейчас, быть может, у них с Таней появился последний шанс. Она собиралась сказать это Мартину, но ее опередил бестактный Карел.

— Мама в Россию собирается, знаешь? — сообщил он весело. И многозначительно понизил голос: — К родственникам…

У него был прямо талант на реплики не к месту и не ко времени. «Может, потому и не женился», — подумала Ольга раздраженно. И тут же устыдилась этого раздражения. Мартин закаменел. Совсем как в молодости, когда его вдруг настигало какое-нибудь неоднозначное событие.

— Мартин, я тебе все объясню, — пролепетала Ольга. Прозвучало виновато и как-то по-детски.

— А почему бы и не поехать? — спросила Верушка с вызовом, ни к кому конкретно не обращаясь. И добавила по-русски: — Кто старое вспомнит, тому глаз прочь!

— Кто старое помянет, тому глаз вон, — поправила Ольга по привычке.

— Вот я и говорю! — резюмировала Верушка.

Мартин молчал. Так молчал — аж звенело.

К нему подобрались внуки, пленили, завладев обеими его руками — старший правой, а младший левой.

— Дедушка, а что ты нам привез? — спросил младший, преданно глядя в глаза.

— Опять?! — возмутилась Верушка. — Сколько раз повторять — не вымогай!

Она напрасно ругала сына. Он долго терпел — по своим детским меркам. Перетерпел, чтобы дед вошел, разделся, сел и поговорил с бабушкой, и только потом задал свой вопрос — крайне, между прочим, важный, потому что дед кое-что обещал принести, одну вещь, которой пользоваться могут лишь настоящие мальчики…

— А как же, — отозвался Мартин, словно только и ждал этого вопроса. И, высвободившись, вытянул из кармана ветровки разводной ключ, сверкнувший хищным распахнутым клювом. — Вот, держите.

— Ух ты! — сказали мальчики хором, и старший тут же попытался забрать подарок, но младший оказался проворнее.

Через мгновение они уже неслись вокруг стола, крича: «Мое! Нет, мое!» — и в дверях старший все-таки подмял под себя младшего — уже почти улизнувшего.

Теперь они, сцепившись, катались по полу. Лица у них сделались красные, сосредоточенные, ключа, зажатого в четырех яростных кулаках, видно не было.

— Папа, сколько раз тебя просить! — Верушка, едва не плача, повернулась к Мартину. — Нельзя им одно на двоих!

— Пусть учатся делиться, — возразил Мартин невозмутимо.

Мальчики катались по полу. Они больше не кричали, а лишь сопели, и младший уже наладился реветь — потому что силы были неравны.

— Мы со Зденеком так же дрались? — спросил Карел.

— Да, — ответил Мартин.

— Нет, — ответила Ольга.

Они сказали это в один голос и с одинаковой интонацией, какая бывает у людей, долго и счастливо живущих вместе, — и оба сказали правду. Карел и Зденек в детстве регулярно дрались именно так, но они ни разу не подрались из-за разводного ключа.

— Да сделайте же что-нибудь! — Верушка, кажется, готова была сама кинуться с кулаками на отца и на брата.

— Сами разберутся, — отмахнулся Мартин.

Мальчики по-прежнему возились на полу. Энергия драки иссякала, но злости, кажется, даже прибавилось. Карел со вздохом встал, приподнял бойцов за шкирки, как кутят, встряхнул и поставил на ноги. А ключ отобрал и спрятал в свой бездонный карман.

— Ну дядя Карел! — заканючили горе-вояки. — Ну отда-ай!

— А вот и нет! — сказал Карел как можно более строго, хотя видно было по глазам, насколько ему смешно. — Сначала научитесь вести себя как цивилизованные люди.

Верушка смотрела на брата с благодарностью.

— Мы умеем, умеем! — затараторили мальчики.

— А вот и нет, — опять сказал Карел. — Пока я вижу двух глупых бабуинов, не поделивших банан.

— Мы больше так не бу-удем! — затянул старший.

— А кто такие бабуины? — спросил младший.

— Бабуины-то? — Карел улыбнулся. — Что ж, извольте. Кто первый найдет в энциклопедии бабуина и опишет своими словами, тому первому и ключ.

Карел выразительно похлопал по карману. Карман был оттянут на коленке, там, хромированным клювом вниз, стоял виновник ссоры. Мальчики переглянулись и, громко топая, побежали вглубь квартиры. Оттуда опять донеслись возня и крики.

— Карел!!! — Верушка уже не знала, что делать. «Детская энциклопедия о животных» тоже была в единственном экземпляре.

— Папа правильно говорит — пусть сами разбираются, — сказал Карел примирительно.

— А, что с вас взять! — отмахнулась Верушка. — Пойду, как бы книгу не изорвали.

И она ушла на шум новой драки, а в столовой повисло молчание. Мартин пристально посмотрел на жену.

— Пора собираться, мамочка, — произнес он мягко. — Надо дать детям отдых.

— Отдых… — вздохнула Ольга. — Помог бы лучше Верушке их развести.

Мартин поднялся, забрал у Карела ключ и ушел на шум. Через минуту за стеной сделалось тихо.

Первой вернулась Верушка и стала молча собирать со стола. Она злилась. «Девочку бы. Внучку», — в который раз подумала Ольга. Они с Таней не дрались никогда… И тут у нее перед глазами как бы сама собой прочертилась белая меловая черта. И сделалось на душе совсем скверно. Видно, не могут родные люди не причинять боли друг другу. Интересно, почему?

Дверь открылась. Сначала вошел старший — он победно нес, прижимая к худенькой грудке, разводной ключ. Младший шагал следом, крепко держа в двух руках «Детскую энциклопедию о животных», и вид у него тоже был вполне довольный.

— Дедушка, а мы пойдем смотреть бабуина? — через плечо спрашивал он у Мартина, завершающего это маленькое шествие.

 — Само собой.

— А когда?

— Вот будет у меня свободный день…

Мартин выглядел спокойным, как всегда. И Ольга подумала, что этот человек никогда ее не разочаровывал.

Домой ехали молча. Ольга попыталась начать разговор, но Мартин остановил — не сейчас. В машине тихонько шумел кондиционер, радио лопотало последние новости. Лет десять как пересели из громоздкого семейного универсала на малолитражку, а Ольга все никак не могла привыкнуть. Трехколесный тихоход ехал на крыше. Маленькая бордовая машинка с большим велосипедом на макушке смотрелась комично.

Дома, пока покормили котов, пока убрали велосипед в гараж, стало совсем поздно, и Мартин, наскоро чмокнув жену, пошел к себе.

— Мартин, подожди! — тихо сказала Ольга его удаляющейся спине. Так тихо, что он не услышал. А может быть, только сделал вид.

Раздражение шевельнулось в груди. Машинально теребя кота за ушами, Ольга представила, как Мартин аккуратно отгибает уголок одеяла, как ровняет тапочки у кровати и гасит ночник, и по щекам против воли покатились крупные слезы.

— Ну и пусть! — подумала Ольга.

Она все равно поедет. В конце концов, Таня ее единственная сестра. Завтра же подаст на визу и поедет. И деньги есть. Как раз на летнюю поездку отложено. Половину Мартину оставит, а уж половина честно ее. Если не транжирить, хватит. Она решительно стряхнула котов и отправилась в гостиную. Коты потянулись следом, мешая идти.

Включила ноутбук, посмотрела курс доллара, отклеила стикер и стала перемножать в столбик — две тысячи долларов это сколько? Выходило прилично, но не смертельно. А обида на Мартина все росла. Неужели он не понимает?!

Сделалось жаль себя. Последние годы — все одна да одна. Коты, да цветы, да счета. Этот дом… Чужой, и она ему чужая.

Ольга достала из бара початую бутылку красного вина, щедро набулькала себе, стала пить маленькими глоточками. По горлу пошло тепло, внутреннее напряжение не то чтобы исчезло, но отпустило, а слезы все лились — что ты будешь делать. Хотела звонить Верушке, но глянула на часы и зарыдала горше прежнего. Она не слышала, как Мартин стоит в дверях, а потом уходит на цыпочках. Она сейчас вообще ничего не слышала.

Заснула поздно, а вскочила все равно ни свет ни заря. Голова была тяжелая, похмельная. Ныли по обыкновению колени и шея. Долго собиралась с силами, чтобы оторвать голову от подушки, но все-таки перемогла себя, начала потихонечку делать упражнения лежа, осторожно скручиваться — пять, десять раз. По мере того как просыпались тело и голова, просыпалась и обида на мужа — неужели ему все равно?! И эта обида, злость даже, подняла Ольгу с кровати и поставила на ноги.

Ольга раздраженно достала из шкафа спортивный костюм и начала одеваться. Брюки, футболка, олимпийка, носки. Что еще? Часы-шагомер. Сейчас она пойдет — не как обычно, к замку, а в центр, или даже на тот берег — уж там-то Мартин точно ее искать не станет! Мысли были злые, движения резкие и от этого неловкие. Долго дергала молнию олимпийки, едва не вырвала с мясом собачку, а край все выскакивал, не давая застегнуться. Наконец взяла себя в руки. Обулась, причесалась, достала палки для скандинавской ходьбы.

Сверху спустился Мартин — гладко выбритый, бодрый и тоже в спортивном костюме. Молча присел рядом и стал невозмутимо обуваться.

— Ложечку подай, — попросил.

Ольга растерянно подала мужу ложку для обуви, и он аккуратно поместил ноги в кроссовки. Поднялся, потянулся:

— Ну что, пошли?

Взял свою пару палок — и они пошли. К замку, обычным утренним маршрутом.

Ольга молчала. Не знала, что сказать. Хотелось уколоть побольнее — за вчерашние свои слезы. Но осторожно косилась на мужа, и язык не поворачивался. А думалось, наоборот, как же она к нему привыкла. Дорога шла под горку, а около замка опять потянулась вверх. Сердце затумкало чаще, но Ольга упрямо переставляла ноги, стараясь не сбиться с ритма.

— Оля, погоди. Я что-то устал! — Мартин остановился и внимательно посмотрел на жену.

Дышал он ровно, вид имел цветущий, а смотрел… насмешливо? Нет, не насмешливо. С улыбкой. И в этой улыбке было все: любовь, понимание, немножечко — вчерашняя вина, сочувствие, жалость.

Ольга опустила голову. Слова стояли в горле комом, как будто она случайно проглотила слишком большой кусок.

— Я думаю, тебе надо ехать в Россию, к сестре, — сказал Мартин.

— Насовсем? — выдохнула Ольга в отчаянии. Она так себя взвинтила, что ей показалось — Мартин ее выгоняет.

— Оля, ну что ты такое говоришь?

Она напряженно молчала, не решаясь поднять глаза.

Он шагнул к ней, обнял одной рукой — а в другой были скандинавские палки, и, конечно, со стороны Ольга и Мартин выглядели немного комично, два пожилых человека, когда стояли вот так, прижавшись друг к другу, в спортивных костюмах, с палками этими самыми, — но это было сейчас абсолютно не важно.

__________________

1 Я голодный! (чешск.)

2 Mrak — туча, облако (чешск.).

3 Танечка, что случилось? (чешск.)

4 Жена (чешск.).

5 Спасибо (чешск.).

6 Убирайся вон! (чешск.)

7 Могу я вам помочь? (англ.)

8 Я полька (польск.).

9 Привет! (чешск.)

10 Детский сад (чешск.).

Часть 3

Город мечты

Татьяна Александровна непослушным пальцем набрала номер. На десятом гудке сдалась, вернула трубку на рычаг. Это была допотопная желтая вертушка. Упругая спираль провода норовила сбиться в комок. Татьяна Александровна подняла трубку и стала осторожно распутывать провод, но колечки цеплялись друг за друга. Внутри пел на низкой ноте длинный печальный гудок. Она опять набрала номер — и опять никто не отозвался. За кухонной дверью булькал борщ, свекольный запах царил в квартире. В коридоре было сумрачно, только полоска солнца тянулась из приоткрытой детской, длинная и острая, как шпага. Над лезвием медленно кружилась пыль. «Полы протереть», — подумала Татьяна Александровна.

Стоять было тяжело, ныла поясница. Участковая вечно ругалась, что не следит за весом… Да разве она ела?! Так, перехватывала на ходу. Это все болезнь, обмен веществ. А врачам-то нынешним — лишь бы на больного свалить и не лечить.

«Как же это унизительно», — подумала Татьяна Александровна с веселой злостью на себя и на весь окружающий мир. Она вычеркивала сестру из памяти столько лет, а выходит — не вычеркнула; как пришла беда, так и бежит к ней — никакой гордости. Хотелось плакать, но глаза были сухие.

Набрала упрямо еще раз, попала явно не туда, сбросила…

Интересно ли ей было, как живется Ольге? Честно сказать, не очень. Представлялся некий условный заграничный рай, не омраченный бытовыми мелочами, хоромы и хрустали, блестящее авто да стриженная лужайка перед белым крыльцом.

Татьяна Александровна опять взялась за трубку — уже хотя бы затем, чтобы выкрикнуть Ольге: от нее ничего, НИЧЕГО не нужно! Но тут телефон сам вдруг заголосил, и сердце ухнуло в пятки. Отдернув руку, как от горячего, Татьяна Александровна смотрела на аппарат. Наверняка это были они. Вышибалы. Каким-то образом она их всегда чувствовала.

За спиной послышались шаги. Наташка влетела в коридор, отодвинула мать плечом.

— Але! — сказала с вызовом. — Нет. Нет. Нет. Не проживает. Я вам русским языком объясняю — он здесь не проживает! — И шарахнула трубку обратно. — Вот же суки, господи!

— Осторожно, побьешь! — Татьяна Александровна выхватила трубку.

— Новую куплю! — огрызнулась Наташка. — И сколько раз тебе говорить — ничего они нам не сделают! Слова это все, понимаешь?! Слова! Вот это все, что они городят, — противозаконно!

Татьяна Александровна стояла растерянная и смотрела на дочь будто бы снизу вверх, хоть роста они были одинакового.

— Все мам, не стой, — велела Наташка и пошла из коридора. — Поди вон лучше во двор, посиди. Тепло-то как!

— Некогда мне рассиживать, скоро Женька из школы, — с тихой досадой буркнула Татьяна Александровна и, дождавшись, пока Наташка выйдет, опять набрала номер.

Глава 9

Любила ли она Толю? Пожалуй, любила, если принять в расчет степень самоотречения, с которой пыталась его спасать. А пожалуй, и нет, потому что не жалела его ни минуты. Сама же Таня никогда себе этого мещанского вопроса не задавала. Любила, не любила — что за пережиток. В идеале от каждого было по способности, каждому по потребности, а Таня огромную за собой знала способность к жертве. А Толя — что Толя? Толя ей, в общем, нравился. Он был симпатичный: высокий, тоненький, но не слабак; с изгибом ресниц, с излетом бровей, ямочками, кудрями и прочими атрибутами мальчиковой красоты, которая редко переходит в мужскую. Толя был добрый. В том смысле, что не умел никому отказать. От того и шли все его проблемы. И не то чтобы Толя вовсе не имел собственного голоса, но хор других был до того громок, что он вечно велся за самым сильным. И как назло — этот самый сильный голос ни к чему не звал хорошему, а звал то в пельменную за углом, то в пивнушку через два квартала, плюс разминка винишком в общежитии… бедная Толина голова болела все время, где тут было задуматься, тем более, когда денег полные карманы, а родители еще пришлют — они так гордятся, что мальчик учится в столице.

Таня боролась за него. Утром перехватывала под дверью комнаты и под руку вела на лекции, непохмеленного и обессиленного. Бледный, со страдальческой миной, Толя покорно вздыхал и шагал куда ведут. На лекциях Таня садилась рядом, не давала уснуть, больно толкая под ребра, после занятий тащила в библиотеку, и если видела, что взгляд его буксует, отбирала книгу и начинала читать вслух, чтобы хоть что-то осело у Толи в памяти. Это не помогало. «Почему?!» — удивлялась Таня. Пока не поняла, что друг под ее чтение спит с открытыми глазами. Он научился даже не моргать во время этого ликбеза.

Толины дружки немного презирали Таню, но и побаивались. Общественница и активистка, она была опасно близка к деканату. Однако не сдавались и они — полные карманы нежадного Толи будоражили воображение.

Толю прятали. Ночью уводили спать в соседние комнаты, на другие этажи, и часто случалось — Таня напрасно ждала под дверью; выходил сосед, второй, сообщали, что Толя не ночевал, она не верила, рвалась проверять и находила пустую койку либо постороннего «сменщика»; потом Толя чаще всего пропадал на три-четыре дня и отыскивался, когда по карманам начинал насвистывать ветер. Зеленоватый, виноватый, иногда и побитый, он плелся в институт, Таня отчитывала его — без толку, но через неделю-другую приходил из Бодайбо новый перевод, и история повторялась.

Однажды удрал прямо из библиотеки. Таня сидела в читальном зале и зубрила. Тихо шелестели страницы, кто-то что-то бормотал шепотом, и во всем такое было умиротворение, что Таня зачиталась. Очнулась минут через сорок. Толи нигде не было. Она побежала в коридор, в холл — никого. Испугалась, не сделалось ли человеку плохо (с утра он был бледный и опять в испарине, не грипп ли), попросила ребят с пятого курса поискать в санузле — но те нашли распахнутое окно и сквозняк, звенящий в старых рамах… В этом глупом бегстве через туалет столько было унижения!

Таня сдала книги, не доучив намеченного, и в сквере, за кустами оглушительно пахнувшей сирени дала волю слезам. Дело было в мае, перед сессией. На третьем, даст бог памяти, курсе. Таня сидела на гнилом бревне у забора, подложив под себя две толстых тетрадки, и горячие слезы так и бежали по щекам. Себя было ужасно жаль. Вот и мама умерла, и Толя сбежал, и кому она нужна, если не может уберечь от беды ни-ко-го…

Таня вспомнила о скором приезде Оли, которая еще только собиралась поступать, и решила про Толю: черт бы с ним, спивается — пусть. Вот сопьется и будет знать! Она поднялась, обтряхнула тетрадки и гордо распрямилась. Кусты зашуршали, качнулись, расходясь, — и навстречу вывалилась толпа однокурсников. В сумках у всей честной компании позвякивало. В хвосте, обнимаемый за плечи, влекся Толя. Глаза беглеца возбужденно блестели, и на щеках, таких бледных два часа назад, играл лихорадочный румянец предвкушения. Таня с презрением прошла мимо. Толя съежился и постарался спрятаться за спины товарищей. Товарищи зареготали, заулюлюкали вслед — и так это было противно, что слезы мгновенно высохли. А Толя в тот вечер отравился, намешав, подрался с теми, с кем выпивал, и весь вечер блевал под окнами общежития, куда вахтерша его «в таком виде» не пустила.

В ту сессию он и нахватал хвостов, едва не вылетел.

— Мам, у кого акцент?

Наташка была нечесаная, хоть дело шло к полудню, мешковатая, словно зевающая всем своим большим телом. На ней был скользкий китайский халатик чуть выше колен, в немыслимых цветах и птицах. Коленки у Наташки были оплывшие, туго натянутые лосины бугрились на них и задирались, лезли вверх по мясистым бледным икрам. Татьяна Александровна внимательно посмотрела на дочь, брезгливо скривилась и отвернулась. Наташка все слышала. Вот некстати!

— А ты не кривись! — сказала Наташка с вызовом.

— Умылась бы, — парировала Татьяна Александровна. — С утра как лахудра.

— Тебя не спросили! — Наташка запустила пятерню в свалявшиеся высветленные волосы и попыталась их пригладить.

Помолчали. Татьяна Александровна молчала раздраженно. Наташка обиженно поджимала губы.

— Так у кого акцент, мам? — наконец спросила она примирительно. Любопытство пересилило.

— У Ольки, у кого, — буркнула Татьяна Александровна недовольно. — Который год по заграницам… — И она заторопилась на кухню, но Наташка стояла в проходе.

— Кто это Олька?

Татьяна Александровна молчала. Попыталась подвинуть Наташку — не тут-то было.

— Мам. Ну хватит уже. Кто такая Олька? Подруга?

— Дай пройти. Борщ поставила. Сбежит.

— Не сбежит. Кто такая Олька? Почему ты посторонним рассказываешь про наши проблемы? Объясняю же — это все балаган пустой! В крайнем случае найду я деньги, раз тебе так спокойнее.

— Найдет она, — усмехнулась Татьяна Александровна. Ей было неловко, что дочь услышала разговор. Объяснила нехотя: — Она не посторонняя. Сестра. Наташ, дай пройти! Это тебе вечно делать нечего, а я готовлю!

Сестра? Слыхом не слыхивала Наташка о сестре, да еще чтобы по заграницам.

— Двоюродная?

— Родная! Уйди от греха!

— Мам, я серьезно. Какая родная, что ты меня за дуру держишь? Тебе что, сказать жалко, кто такая эта Олька?

— Я и говорю серьезно. Моя родная сестра. — Она посмотрела дочери в глаза долгим, прямым, недобрым взглядом, и та поняла, что мама не шутит.

— Старшая? — спросила Наташка, просто чтобы что-нибудь спросить.

— Младшая. Отстань.

— А почему у нее акцент?

— По кочану!

— Ма-ам!

— Она лет сорок за границей. Мы не общаемся… сегодня — это случайно. Ну, дай пройти. — Но Наташка застыла удивленная и переваривала информацию.

Потому и не хотела никогда рассказывать, чтобы избежать лишних ранящих вопросов. И отцу, царство ему небесное, не велела — не надо было Наташке знать про Ольгу. И соседям соврали, будто Ольга вышла замуж и в Вышний Волочек уехала. Вышний Волочек — это было неинтересно, так что никто особо не расспрашивал. Какая она теперь сестра — ломоть отрезанный. Не Наташкиного это было ума дело, от Наташки требовался тут обычный ее непробиваемый пофигизм. Но та уперла руки в боки и спросила с угрозой:

— То есть ты хочешь сказать, что твоя родная сестра сорок лет живет за границей?

— Тебя не спросили! — огрызнулась Татьяна Александровна.

— И где, позволь поинтересоваться? — тон сделался ернический, едкий.

— В Чехословакии. Отстань.

— Мам. Нет больше такой страны — Чехословакия.

— Ну, в Чехии, какая разница.

Повисла звенящая пауза. А потом Наташка выкрикнула Татьяне Александровне в лицо:

— То есть твоя родная сестра в Чехии уже сорок лет, а мы тут — в дерьме?!

И Татьяна Александровна отступила. «Пусть прокричится, — подумала мстительно. — Чертова тунеядка!» Из глубины квартиры раздалось громкое шипение, потянуло горелым. Борщ все-таки убежал и залил плиту.

Утверждать, будто Татьяна по сию пору ненавидела Мартина Вранека, было бы погрешить против истины, ненависть — скоропортящийся продукт, его следует подавать свежим. Однако всякий раз при воспоминании о Мартине внутри начинало ворочаться тяжелое раздражение. Ах, если бы не Мартин… Да разве связалась бы Таня с вечно пьяным мальчиком из Бодайбо?!

Толя почти вылетел из института, Таня почти смирилась с этим проигрышем — в который раз! — и готова была посвятить себя Оле, всего и оставалось, что дождаться ее из колхоза. А тут Мартин.

Таня сама не поняла, как опять очутилась под дверью Толиной комнаты. Выйти он бы сам уже не вышел, он лежал на кровати навзничь, сверлил потолок красивыми, мутными с похмелья глазами и страдал — объяснение с родителями, предстоящее в скором времени, ничего хорошего не сулило.

Тогда он и перешел в разряд женихов…

Она горько усмехнулась про себя, вспоминая. Она и сама не заметила, когда стала воспринимать этот маленький самообман как реальность. А если бы хоть на минуту остановила механизм раздражения да продула бы контакты, сверила даты — тут бы и припомнила, что не дала Толе вылететь вовсе не в середине осени, когда Оля привезла Мартина с картошки, а в самом начале; тогда о Мартине не было речи… память человеческая — любопытное явление, вечно она ищет и находит внешнего врага, сломавшего жизнь.

Как бы там ни было, но, спасшись от отчисления, Толя совсем прикипел к Тане и смирился с ее постоянным присутствием в собственной жизни. Он по-прежнему загуливал, но случай подворачивался все реже, Таня в своей бдительности делалась все изобретательнее, и дружки понемногу отступились. Она была тогда красивая, Таня. Надменной красотою вечной отличницы. Такая девушка требовала жертвы. Ради такой стоило поберечь и себя, и карман.

Однокурсницы Таню не осуждали, а даже завидовали. Богатый, нежадный, симпатичный тюха — Толя пользовался успехом. А что пьет… да кто ж не пьет, на то и мужчина, чтоб пить.

Они были красивой парой, Таня и Толя. На них оглядывались прохожие. Преподаватели хвалили Таню, что не бросает в беде заблудшую овечку, и делали Толе послабление на зачетах и экзаменах — это был их вклад в историю любви.

Свадьбы не было. Сходили тихо, записались. Таня как будто старалась что-то доказать уехавшей Ольге. Даже фамилию менять не стала, «чтобы времени на беготню с бумажками не тратить». Да и стыдно было перед людьми — вот соберутся, начнут праздновать, а новоиспеченный муж возьмет и свалится под стол, как тогда. Да отец, чего доброго, буфетчицу притащит знакомиться…

Это случилось в январе 1969-го, ровно через год после скоропалительного замужества Оли. Они уже писали дипломы — и, конечно, Таня написала два, а Толя — ни одного. Преподаватели это понимали, потому поставили ей «отлично», ему «удовлетворительно» — это была их дань справедливости.

Толя начал отмечать диплом задолго до официальной защиты, а Таня, учась за двоих, уже не находила сил следить — и за эти месяцы молодой муж так ее вымотал, что, не дожидаясь распределения, она обратилась в деканат с просьбой отпустить их «ячейку» на строительство гидроэлектростанции — уж там если не сама Таня, так тяжелый труд и коллектив перевоспитают этого безнадежного человека. И станет как в популярных советских фильмах — трудовой подвиг, светлые лица, торжественная музыка и в финале каллиграфические титры с виньетками.

Меж тем время подвигов истекало, страна успокаивалась, обрастала социальным жирком, переходила в эпоху застоя. Материальное перестало быть неприличным. И в деканате Танину просьбу истолковали по-своему. Поездка на большую сибирскую стройку сулила немалые выгоды молодым семьям. Это был самый быстрый способ заработать на кооператив. Таню хотели как активистку и лучшую ученицу пригласить в аспирантуру, но коль скоро молодая семья решила зарабатывать и обустраиваться… Вот и вышло, что после института Таня с Толей оказались там, куда захотела молодая жена — в Усть-Илиме.

Татьяна Александровна тяжело опустилась на тахту. Пружины взвизгнули и просели. Долго открывала мазь, колпачок словно прирос. Еще одно напрасное усилие, и измурзанный тюбик лопнул по излому. Желтая и густая, мазь полезла через дырку увертливым червяком, пачкая пальцы, в кухне запахло резко и горько. Что за день такой?!

Она уже отдраила плиту. Борщ затек, конечно, под конфорку и там пригорел. Наташка говорила: «Брось, мам. Жизнь такая короткая», — и сама хоть бы пальцем о палец… в отца пошла, такая же вечно сонная и безответственная. И такая же бешеная, если что не по ней.

А и правда, с возрастом Наташка все больше становилась похожа на Толика. Несмотря на всю свою грубость и хабалистость, такая же была безотказная, когда с посторонними. Бесформенная — зло думала про себя Татьяна Александровна. Всю жизнь с чужого голоса.

Борщ не совсем был испорчен, но свекла переварилась, выцвела. Надо было лимону туда, для цвета, для аромата, да Наташка забыла купить, когда ходила вчера, а возвращаться ее не заставишь. Женька, конечно, тоже не пошла. Этой одно дело — бананы в уши повтыкает и дергается, либо в компьютере сидит, пока Наташка не сгонит. Сколько раз говорила — плохо будет, уши побереги. А Наташка знай заладила: оставь ребенка в покое, у нее сложный возраст! Кой возраст?! На коленях дырья, серьги повсюду понатыканы — срам один, а не поколение. В дерьме мы тут, ишь… А как не быть дерьму-то, если Наташка филейной части не поднимет? Кабы не Татьяна Александровна, заросли бы по уши, в неделю. Зато глаза малевать — это они первые.

Татьяна Александровна все яростнее массировала опухшие коленки, втирая мазь, они уж покраснели, ладонь сделалась сухой и горячей. Особенно беспокоило левое, иной раз шагнешь, и прямо иголка под косточку. И ведь лет-то ей — до семидесяти жить и жить. Как-то быстро износилась, потратилась, а раньше было железное здоровье, больничный брала за всю жизнь — по пальцам пересчитать. Что же случилось, Господи?

Дверь распахнулась резко и с надрывом, в проеме нарисовалась Наташка. Она уже переоделась в джинсы и водолазку.

С минуту мать и дочь смотрели друг на друга. Татьяна Александровна сразу поняла — Наташка не мириться пришла, не извиняться. Просто ей было любопытно про заграничную тетку. Поджала губы, выдавила новую порцию мази и стала опять возить по колену.

— Вонищу развела! — покривилась Наташка.

Зачем она носила эти водолазки? Обильное ее тело вываливалось поверх пояса, как, прости господи, у свиноматки. Да и джинсы эти тоже… Лет-то не двадцать, понимать надо. Все молодилась, все принца какого-то ждала, брови щипала да маникюр наводила. А переоделась бы в юбочку, как человек, да пирогов бы напекла — глядишь и принц бы завелся, с понятиями, а не как Женькин отец, трепло смазливое и альфонс.

— Я в магазин. Может, тебе купить чего? — спросила Наташка примирительно.

— Купилка-то не сломалась у тебя? До аванса неделю сидеть.

— А… — отмахнулась Наташка. — У девчонок перехвачу. Нельзя же каждую копейку считать. С ума сойдешь.

— То-то и сидим, как ты изволила выразиться, в дерьме, что считать не умеешь...

Она была права, конечно. Не умела Наташка ни считать, ни зарабатывать. Тянулись кое-как, худо-бедно затыкая финансовые дырки с пенсии. Пенсию который год вовремя носили, тут никаких претензий, но что ее было, той пенсии? Поднимут на триста рублей да рапортуют потом целый квартал — курам на смех.

И чего Наташка, спрашивается, в институте штаны просиживала?

— Мам, не начинай, — сказала Наташка. — Мне и так плохо. Ну куплю я Женьке шоколадку лишнюю, яблоко. Что, обеднеем с этого?

— Женьке… — хмыкнула Татьяна Александровна. — Женьке не шоколадку, Женьке виллу да яхту, как по телевизору показывают. Нужна ей шоколадка твоя.

— А, что с тобой говорить, — Наташка зашуршала пакетами, отыскивая, какой почище. Но не выдержала, добавила через плечо: — Ты ведь соврала про сестру в Праге, да? — И застыла спиной к матери, точно шорохом целлофана могла спугнуть ответ.

— Да кто тебе сказал, что она в Праге-то? Она в этих… даст Бог памяти… в Кралупах. За тридцать от Праги, что ли, километров… Что ты пытаешь меня? Поди в интернете своем посмотри или хоть у Женьки в атласе. И лимон, лимон купи. Не забудь.

Таня намечтала себе трудовой подвиг, опираясь на комсомольские комедии начала шестидесятых, ведомая модной песенкой Пахмутовой: где-то там, за далекими сибирскими горизонтами, мнилась ей река вдалеке от городских огней, метель и пурга, и глухая тайга, и сосны, тихо читающие стихи глубоким голосом Майи Кристалинской. Она ехала в Усть-Илим летом, но видела в воображении только зиму — ушанки, ватники и валенки. Романтическая стройка рисовалась ей, согласно кинематографическим штампам, как один большой лесоповал — зудящие пилы да разлапистые стволы, ухающие в сугроб.

Таня немало удивилась, добравшись до места. В поселке вовсю шло капитальное строительство, вместо палаток и на скорую руку сколоченных бараков за островками живого леса торчали панельные пятиэтажки. Таня навезла резиновых сапог и непромокаемых плащей, а тут уже асфальт клали, тут открыли клуб, парикмахерскую и кафе, а по вечерам грохот со стороны реки перекрикивала мигающая цветными лампами танцплощадка.

Усть-Илим, каким его увидела Таня, почти не отличался от Военграда. Военград тоже постоянно расширялся, шел на смычку с райцентром; завод прирастал цехами, городок улицами, такие же торчали по окраинам пятиэтажные панельки со всеми удобствами, окружая бывшую «купеческую» застройку. Даже природа была в Усть-Илиме примерно такая же, как дома. Вот разве березы странные: прямые, высоченные, без нижних веток, с тощей метелкой листвы на макушке. Чуть более долгая зима, чуть более короткое и знойное лето. Таня была разочарована.

Самое сильное впечатление — каменные глыбы, летящие в воду с тяжелых грузовиков, запирающие Ангару. До сих пор, когда она закрывала глаза, могла вызвать в памяти тот гул и плеск, расшевелить в груди тот эмоциональный подъем… Как раз они добрались, когда перекрывали реку. Вот это была сила, это была реальная работа! Будь Танина воля, она и сама бы попросилась за руль, — но ее, конечно, определили на чистую инженерную работу, согласно статусу молодой специалистки с красным дипломом. И зарплата превзошла ожидания — со всеми положенными коэффициентами. Молодым выделили просторную комнату в общежитии, в капитальном брусовом доме. Здесь как бы сами собой появились тюлевые занавески, настенные часы с кукушкой, пузатая радиола, газовая плитка и чайник на ней, весело сверкающий хромированным боком, появились овальное зеркало в раме и вешалка с крючками, а на вешалке новая одежда, а под вешалкой новая обувь, а над вешалкой бра о двух плафонах, в пару настоящей люстре — с каждой получки что-нибудь эдакое обязательно появлялось, и все равно денег оставалось ужасно много.

Они уже ждали Наташку. Толя был озадачен и горд новым положением. Он сделался ласков и заботлив, насколько умел, и с того момента, как узнал, что быть ему отцом, и до самых родов ни разу не напился. Таня была счастлива, что скоро станет мамой, но больше — тем, что победила. В то время мечты ее ненадолго сменили курс и вошли в тихое бытовое русло.

Позже Таня вспоминала первый год на Усть-Илиме как время счастливой передышки. Но тогда она не очень ценила что имеет, а немного стыдилась себя — счастливой и спокойной.

Глава 10

Затрещал телефон. «Не пойду! — решила Татьяна Александровна. — Опять эти». Пропустила сигнал, второй и забеспокоилась: а вдруг не они, вдруг из поликлиники или, может, Женька — что-то она задерживается. Заторопилась в коридор, но, когда добежала, звонок оборвался. И точно это были не те. «Вышибалы» звонили по несколько раз в день; звонок их длился, пока его не отключали на телефонной станции, и мгновенно заводился снова. Это могло продолжаться четверть часа, час — с небольшими тревожными перерывами. «Что за зверищи?! — обреченно думала Татьяна Александровна. — Что мы им сделали?» — и потом до вечера мучила мигрень.

Она мельком глянула в сияющий, без единой пылинки, прямоугольник зеркала и отвернулась — как ошпарилась. Чистота в доме — это был ее пунктик, и Наташка однажды выкрикнула ей в лицо, что нищету не скроешь, хоть с утра до вечера на карачках проползай с тряпочкой… Она тогда опять плакала. А Женька — заступилась в кои веки… Надо бы ей побольше с пенсии давать, Женьке. Уж хоть бы рублей на триста прибавили, пусть хоть на триста. И мысль предсказуемо пошла в сторону очередного подорожания.

В зеркало Татьяна Александровна старалась не смотреть. Пока молодая была — некогда было прихорашиваться и разглядывать себя, к тому же она считала, что перед зеркалом вертятся одни свистушки. Вольно ей было рассуждать. Даже в сорок восемь она еще была красавица. А потом в один год резко постарела, раздалась на три размера, в волосах пробилась седина, залегли морщины в уголках глаз, рот точно в скобки поставили… «Интересно, какая теперь Ольга?» — подумала. Пыталась представить Ольгу — и не могла. Недобро думала про себя, что, наверное, тоже суставы ни к черту и седина, что обязательно Ольга сделалась толстая — не как Татьяна Александровна, а по-настоящему, на заграничных-то харчах, что капризная, наверное. Но стоило зажмуриться, и рисовалась в воображении хрупкая девочка, счастливая и немного испуганная — точь-в-точь какой Татьяна Александровна запомнила ее на вокзале в августе шестьдесят восьмого.

Она встряхнула тряпку, стала протирать зеркало, встретилась взглядом с отражением — и яростно мазнула по скомканному лицу, точно хотела его стереть.

Телефон опять ожил. Она схватила трубку, поднесла к уху — и сама испугалась: зачем?! Но это были не они. Взволнованный мальчишеский голос спросил Женю.

— Ее нет дома! — отчеканила Татьяна Александровна раздраженно.

Мальчик замялся, стал заикаться и путаться. Но все-таки смог как-то собрать из междометий и заиканий вопрос «Когда она будет?»

— Откуда я знаю?! — сказала Татьяна Александровна с досадой.

— Из-звините, — пробормотал мальчик и отключился. Первый слог прозвучал на высокой ноте и неожиданно окончился басовым проходом. В другой раз Татьяна Александровна улыбнулась бы, но только не сегодня.

С возрастом привычка держать руку на пульсе превратилась в паническую нервозность. Страх возникал мгновенно и разрастался до размеров космических. Вот и сейчас она мельком глянула на часы и отметила, что внучка задерживается уже на сорок минут.

Она набрала ей на мобильный, пошли длинные гудки — и на втором Женька сбросила звонок. Набрала снова, подумав, что, может, ошиблась, — Женька опять сбросила. И в третий раз, и в четвертый. И вот уже руки с трубкой заходили крупной дрожью, и уже представились, сцена за сценой, ограбление, изнасилование, и несчастный случай, и убийство, и взрыв в автобусе, и приемное отделение городской больницы, переполненное окровавленными трупами… А следом, без всякого перехода, пришло понимание: это они, вышибалы! Добрались до Женьки и теперь везут ее, связанную, куда-то в неизвестность. Она тихо опустилась на табурет в коридоре… Господи…

В двери завозился ключ, в квартиру влетела Женька. Бросила рюкзак, стала стягивать кроссовки — и только тут заметила бабушку.

— Ба, ты чего тут? — спросила.

— Женя! Ты где была?! — закричала Татьяна Александровна. Хотела встать, но силы все они ушли в этот крик.

Женька подняла на бабушку растерянное лицо.

— Ты почему сбрасываешь?! — опять выкрикнула Татьяна Александровна. Но выкрик не получился, сдулся.

— Так я подходила уже.

— Ну и что?! Трудно кнопку нажать?!

— Да ну вас! — буркнула Женька. — Сами на ушах сидите целыми днями — экономь да экономь. А как что, так сразу…

Она подобрала рюкзак и скрылась в кухне.

— Тебе мальчик звонил, — сказала Татьяна Александровна.

Женька мгновенно высунулась из кухни:

— А какой?

— Это тебе лучше знать. Спрашивал, когда вернешься.

— А ты чего?

— А что я… Сказала, не знаю.

— Да ну тебя, — опять буркнула Женька. Явно она расстроилась и теперь будет умирать от любопытства, пока мальчик не позвонит снова.

«А ведь он, пожалуй, не позвонит, — подумала Татьяна Александровна. — Напугала. Нервы ни к черту».

Раньше она такой не была. Там, в Усть-Илиме, один про нее так и говорил: «Гвозди бы делать из этих людей». Смирнов, кажется. Или Сидоров — простая какая-то фамилия. А дружок его, Юрчик Бойко, поправлял: «Не гвозди, а сваи. На черта нам гвозди-то, на бетоне». Она гордо проходила мимо, обдавая приятелей презрением, но все-таки немного обижали эти глупые хаханьки.

Коллектив не принял Таню. Она, впрочем, заметила это не сразу. А когда заметила, никак не могла понять причину. Гадала, мучилась — так и не поняла. И как бы удивилась, если б узнала — и тут виною танки в Праге. На третий месяц работы, в случайном общем разговоре, в столовке за стаканом компота из сухофруктов Таня обмолвилась про сестру-предательницу. К слову пришлось. Она не хотела быть резкой, в ней говорила боль. Это был жест доверия к людям, с которыми предстояло бок о бок провести не один год и съесть, может быть, пуд соли, она хотела поделиться своей бедой. Но стоило ей заговорить, высказать мнение, искреннее, хоть и почерпнутое из советских газет, стоило назвать дураками московских демонстрантов, как разговор забуксовал, все вдруг заторопились, начали доедать-допивать и разбежались по делам, а Таня осталась одна со своим компотом. Ей досталась сморщенная груша с бурым хвостиком да горсть разваренного изюму — и она, поскольку ела уже за двоих, обрадовалась этому нехитрому лакомству… Она не удивилась, что разговор внезапно оборвался. Ей и самой было неловко за сестру. Что про других говорить.

Начиналось странное время. Когда самый распоследний диссидент, невзирая на все возможные риски, включая юридический, легко находил единомышленников и сочувствующих, а правоверные комсомольские романтики вроде Тани оказывались в изоляции — словно школьники, которые насолили всему классу, и им объявили бойкот.

Позже напишут в мемуарах и покажут в документальных фильмах — что шестьдесят восьмой стал годом перелома, годом избавления от последних иллюзий. Но Таня, пропустившая оттепель со всеми ее надеждами, прозубрившая ее за школьной партой, так и останется непрозревшей — это часто случается с людьми, слишком уверенными в собственной правоте и не умеющими слушать, наблюдать и делать выводы. Она отстанет от времени на каких-нибудь пять-десять лет — да так и не догонит. Максимализм и упрямая инфантильность не дадут ей сделать циничную комсомольскую карьеру, присосаться к благам. Только в начале девяностых Таня признается себе, что прожила нелепую жизнь и осталась у разбитого корыта, как старуха у Пушкина, которая пострадала тоже от великого самомнения, а не от жадности. Но это случится позже, а пока Таня сидела в столовой, ела разваренные сухофрукты алюминиевой ложечкой — и все у нее было впереди, и хорошее, и плохое.

А потом родилась Наташка, и веселье кончилось. Толя на радостях развязал — и не смог остановиться.

Как чувствовала, она не хотела ехать рожать в Братск, но диагностировали тазовое предлежание, ехать пришлось, пришлось соглашаться на кесарево. Наташка родилась крупная, почти четыре кило. Швы заживали плохо, Таня нервничала, Наташку приносили в палату на кормление орущую и обиженную, и другие мамочки только косились — их дети спокойно спали, пока не начинали есть, а едва насытившись, засыпали снова, одна Наташка ревела, как иерихонская труба.

Толя никак не ехал. Таня мысленно уговаривала себя, что это из-за работы, что в выходные заберет их с дочкой. Но в субботу вдруг явился смущенный Юрчик Бойко. Таня сошла с крыльца на ватных от дурного предчувствия ногах, Юрчик помог спуститься, ловко забрал Наташку — у самого было два пацана, он хорошо умел обращаться с грудниками. Наташка, по счастью, спала, но даже во сне голодно причмокивала и хмурилась от солнышка, бьющего в лицо.

— Ты это… не бери в голову… — смущенно пробормотал Юрчик, усаживая Таню на заднее сиденье «Волги» и подавая Наташку. Наташка недовольно пошевелилась, пискнула, но не проснулась.

— Где он? — спросила Таня.

— Дома отсыпается. — Юрчик устроился впереди, и машина тронулась.

— И сколько он… так?..

— Понимаешь, Танечка… — замялся Юрчик, — тебя ведь в пятницу увезли… это вышло…

— Что, не вовремя? — горько усмехнулась Таня.

Она не хотела плакать, но роды ее ослабили — какая-никакая, а все-таки операция; слезы непроизвольно катились по щекам, а она их даже вытереть не могла, боялась потревожить Наташку. Юрчик поймал ее растерянный взгляд в зеркале заднего вида и стыдливо отвернулся.

— Да ты не переживай, Тань. Все образуется.

Дочка проснулась, заверещала. Пришлось расстегивать кофточку, вынимать грудь… Она чувствовала несвежесть кофточки, ей мерещился кислый запах пота, на груди подсыхало молочное пятно, застывали его заскорузлые края. Она ненавидела всех: Толю и его дружков, Юрчика, водителя, акушеров, даже Наташку. И, конечно, свою полную беспомощность.

А Толя вовсе не хотел ничего плохого, он вполне серьезно думал, что больше капли в рот не возьмет, раз у него теперь ребенок. Друзья-приятели помогли ему раздобыть кроватку, и он лично укрепил ее по периметру, каждый прутик проверил. И сам сколотил что-то вроде пеленального столика. Толя старался изо всех сил, честное слово.

Таню увезли утром, весь день будущий отец не находил места, а к вечеру дозвонились, докричались до Братска и поздравили молодого отца — девочка, три восемьсот! Гуляем!

Ну как было не отметить?

Когда Таня переступила порог, она не узнала комнату. Детская коляска напоминала разоренную поленницу: бутылки из-под вина, водки, портвейна; кажется, были и коньячные, со звездочками. На пеленальном столике стояла парадная тарелка с золотым ободком, и из нее торчали, словно колония кораллов, окурки. Под окном явно затирали какую-то мерзость, извергнутую из самых глубин. Повсюду валялись объедки, жестянки из-под консервов, одежду кто-то свалил на кровати, и она возвышалась там неряшливой горой, на вершине которой, как кремовая розочка на торте, свернулась чехословацкая курточка… Таня сначала подумала, что Толя спит под этим тряпьем, и, не будь заняты руки, схватила бы что-нибудь тяжелое, прошлась по мерзкой куче. Но нет, Толи там не было. Уже не было. Проснувшись за пару часов до Таниного приезда и оценив размеры бедствия, молодой отец позорно бежал.

Таня стояла, прислонившись к стене. Юрчик подвинул ей стул, стряхнув пустые консервные банки, она тяжело опустилась, пристроила спящую Наташку на коленях. Сидела и тупо смотрела перед собой, пока Юрчик торопливо ликвидировал разруху. Только спрашивал тихонечко — куда положить то, где взять это… гвозди сам нашел, но стучать не решился, и под днище кроватки подставил в трех местах бутылки из-под «Токая», как раз они по высоте подходили… Таня взглянула равнодушно и отвернулась. «Я попозже по-нормальному поправлю», — смущенно пообещал Юрчик. Остальные бутылки он выносил за дверь по четыре в руке, ловко зажав между пальцами, чтобы не греметь.

Он в тот раз даже полы помыл. Комната засияла как новенькая, красная курточка парадно повисла у двери, обувь выстроилась парами, кровати укрылись крахмальным, белоснежным… и кто бы знал, как же Таня возненавидит Юрчика с того дня. Так и не сможет простить своего унижения. До самого отъезда Тани из Усть-Илима он будет ухаживать за ней. Она будет гнать Юрчика к жене — и чем яростнее, тем настойчивей он будет возвращаться, — это несколько лет будет питать всеобщее любопытство. Общественное мнение будет не на стороне Тани — ну, действительно, чего ломается? А Юрчикова жена будет ходить к ней в сопровождении подросших мальчишек и закатывать скандалы — тем более глупые, что Таня ни разу не даст для них повода.

Толя вернется на следующий день, к обеду — с заплывшим глазом, с неряшливым букетом жарков, которые нарвет за общежитием. Он протрезвеет, и в первые недели жизнь пойдет своим чередом. Он будет клясться: нет, никогда, ни капли! И поначалу Таня его, конечно, простит. К концу лета приедут из Бодайбо свекор со свекровью — наконец-то знакомиться с Таней, смотреть внучку. Они навезут денег и гостинцев, будут тешкаться с Наташкой и не примут всерьез ни одну Танину жалобу… ну подумаешь, расслабился мальчик, гульнул на радостях — это нормально, по-мужски. Все будет обращено в прибауточки, в эдакие семейные частушки, пропетые бойким голосом под притоп с прихлопом. Испуганный Толя в присутствии родителей рюмки в рот не возьмет, подтверждая мнение свекрови, что мальчику досталась девица с гонором, даром что отличница. С той поры свекровь невзлюбит Таню — и больше никогда ее не услышит, даже не попытается.

Родители уедут, и Толя сорвется в новый запой. Спокойная жизнь кончится. Он будет пьян почти беспрерывно, иногда «навеселе» или «подшофе», но все чаще — «вдрабадан», «в стельку», «в зюзю», «в доску» и «вусмерть». Таня будет в сердцах кричать мужу: «Бич божий», — и это окажется пророчество, бичом он и закончит свою короткую жизнь.

В недолгие трезвые периоды Толя, конечно, будет как шелковый. Он будет баловать Наташку и дарить Тане ненужные безделушки — духи, платочки. А Таня будет терпеть и прощать — пока однажды ей не придется вытаскивать мужа от маляров-штукатуров, из перекрученной общежитской постели, где будет храпеть он, невменяемый, в объятиях какой-то тощей лахудры, чуть не сорокалетней. Это и станет последней каплей — Таня вернется в Военград, к отцу. Но и тут ей никто не посочувствует, и все (особенно свекровь) будут твердить, что она сама виновата — нельзя так давить на мужика, надо больше любить его и жалеть, и уж тем более не выносить сор из избы на профком… А Таня даже не станет это оспаривать. Она будет казнить себя и мучить — годы и годы. Наташка будет всю жизнь попрекать ее, что «угробила папу» — веселого, доброго человека, такого щедрого. И отдельным пунктом не простит, что прервалась связь с дедом и бабушкой из Бодайбо, которые там на золоте, а они всю жизнь едва концы с концами сводят.

Но все это будет позже. Семь лет исполнится Наташке, когда они уедут из Сибири. Юрчик будет умолять Таню остаться, станет клясться, что бросит своих и поедет за нею на край света, — но, разумеется, никуда не двинется. А Толя, оставленный без присмотра, совсем опустится, будет отовсюду уволен и исключен. Он бесславно погибнет под забором — в буквальном смысле. Напьется и уснет, не дойдя десяти метров до обиталища очередной своей сожительницы. Это случится в конце лета, ночи будут совсем уже холодные, пройдет дождь — и его окажется достаточно. Таня узнает о смерти мужа спустя два года, случайно. Долго будет скрывать от Наташки. А когда неосторожно проговорится, это будет очередной взнос в копилку извечной Таниной вины.

Но с чего, когда взялась эта копилка? И что в ней такого особенного хранилось? Желание всем и всегда помогать, хотя бы они никогда ни о чем таком не просили? Незамутненная вера в незамутненные идеалы? Обида, что все, оказывается, не такие?..

Глава 11

Усть-Илимск словно выталкивал ее. Она и рада была бы погрузиться в его жизнь, для того и ехала, чтобы распробовать, как ни громко звучит, вкус эпохи, но никак не могла уловить сути происходящего. Так чувствуют себя люди, не умеющие увидеть голографическую картинку. Перед глазами мельтешат пестрые фигуры, преломляются, многократно друг друга повторяя, но никак не получается наполнить путаный узор объемом, разглядеть целое.

Ей было одиноко. Случались, конечно, приятельницы по общежитию, у которых можно занять соли. Случались и на работе по-своему теплые разговоры. Но не дура же она была, чтобы не услышать их внутреннюю пустоту. Она-то со всей душой, а в ответ — недоумение и насмешка, и, кажется, что бы ни сделала, выйдет только хуже…

Почему ей пришла в голову мысль составить «письмо времени»? Тогда, в семьдесят третьем? А просто модно было. И был хороший повод — Усть-Илим прирастал суффиксом и наконец-то получал статус города, и комсомолу в том же году исполнялось пятьдесят пять, и был, конечно, субботник. Вот и предложила — капсулу, общее письмо, статьи о главном, грамоты, значки ГТО, фото, как здесь все строилось и как жилось, — словом, то, что могло заинтересовать комсомольцев будущего, которые станут жить при разумном миропорядке и им, конечно, будет любопытно, кто его устроил.

Она предложила это на летучке. К слову пришлось — и предложила. До субботника оставалось совсем немножко, и коллектив загудел: дело серьезное, не успеем, — но загудел как-то вяло, с осторожностью. Таня настаивала. Она делала это с горячностью человека, которого внезапно осенило, и, конечно, окажись хотя бы часа два на раздумье, не стала бы упорствовать, но так уж сошлись в тот день звезды… Начальник послушал-послушал — и дал добро. А куда деваться? Кто их разберет, таких Тань, что они подумают и, главное, куда доложат. А она вот что выдумала: чтобы каждый лично подготовил самое для себя важное, из этого и составится капсула.

— Представьте, будто это вы получили посылку из прошлого! — с запалом говорила она. — Что бы вы хотели найти? — Говорила и не замечала шепотка и ухмылок. Толя тогда уже с ними не работал. Все нехотя согласились. А Юрчик крикнул с галерки, что, раз так, с него корпус капсулы.

Капсулу торжественно закопали в городском сквере. Юрчик принес металлический ящичек цвета хаки, явно военного происхождения, с хитрой защелкой. Выкопали на перекрестье двух центральных дорожек, у детской площадки, ямку глубиной в полметра, сложили в ящичек каждый свое. Смирнов-Сидоров от себя положил новенькую пятирублевку.

— Зачем? — удивилась Таня.

— Денег-то при коммунизме не будет, — заметил Юрчик, заглядывая приятелю через плечо. — Только чего ж так много? Положил бы рупь, и дело с концом.

Вокруг засмеялись.

— Мне для комсомольцев будущего ничего не жалко,— парировал Сидоров.

Юрчик поглядывал на Таню. А Таня в тот день была хороша как никогда — темный завиток выбивался из-под пестрой косынки и настырно лез хозяйке в рот, щеки цвели румянцем. Даже бесформенные треники цвета вылинявших чернил ее не портили. Юрчик бросал быстрый взгляд исподлобья и вздыхал, Таня же Юрчика как будто не замечала.

Кто-то принес значки. Кто-то открытки и марки. Кто-то любительские фотокарточки, заранее пожелтевшие, будто они уже долежали до светлого будущего. Принесли компас и наручные часы — очень красивые. Олицетворяя остановившееся мгновение, часы стояли — и показывали одиннадцать десять. Стрелки перевели на точное время закладки капсулы. Принесли «Правду» за прошлый год, с большой статьей об Усть-Илимской ГЭС. Кипятильник — такой штуки лет через пятьдесят наверняка не будет (ошибочное, хоть и логичное предположение). Принесли зачем-то школьный орфографический словарь. Парторг торжественно упаковал в капсулу устав ВЛКСМ, обернутый целлофаном. Ящик был довольно большой — и его заполнили весь. Таня составила торжественное письмо, и его положили поверх прочих подношений. Тогда был хороший день. Теплый, но не жаркий. С осенней горчинкой в синем небе, с дымным привкусом костра. Всем было весело, это уж точно — люди смеялись и тихо переговаривались…

Таня не слышала, не могла слышать. Когда кто-то шепнул: «Как гробик в могилку». И шепоток потонул в тихом согласном смехе. На месте захоронения водрузили красивый камень — символ тех камней, что заперли Ангару. Камень несли вчетвером — Юрчик дурачился и все смотрел на Таню. Она отворачивалась. А еще смешнее оказалось, что забыли сделать табличку. И временно пришлось написать на камне краской, какой красили урны и скамейки, что здесь лежит послание и т.д. и т.п. — предполагая в ближайшее время выгравировать все в лучшем виде.

Но закрутились, забыли. Даже Таня — ей тогда, ой, несладко жилось. Толя гулял, буянил, ночами гонял их с Наташкой по коридору — Наташка наутро ничего не помнила и думала, будто это плохой сон — а и правда, было как во сне, когда бежишь на ватных ногах, но остаешься на месте, а чудище дышит в спину. Потом хлопок, резкий свет, и оно отсечено белой дверью — только задвижка прыгает, готовая оторваться. А потом Наташка засыпает на руках у мамы. Чудище грозит из-за двери, но голос становится все дальше и тише — и проваливается куда-то. Кошмар истончается, вместо него снится другое, доброе, что заставляет Наташку улыбаться, — проснувшись, она никогда не помнит, чему улыбалась.

— Мамочка, зачем снится плохой сон? — пристает Наташка утром.

— Так бывает, — отвечает Таня и отводит глаза.

Чудище храпит поперек кровати. Таня его боится. Это животный ужас, сводящий лопатки. В теории Таня знает, что бояться нельзя и недостойно. Что надо бороться. Но не может выключить страх внутри себя. Счастье, что по ночам душевая пуста. Когда Толя звереет, Таня несется туда что есть духу, тащит сонную Наташку под мышкой, Наташка хнычет и дрыгает ногами. Задвижка сделана на совесть, как специально для таких случаев. Толя бежит следом — и никогда не догоняет, его болтает от стены к стене, он спотыкается о велосипеды и коляски и потом колотится в запертую дверь душевой. Весь этаж нехотя просыпается, хлопают двери, слышатся недовольные возгласы. Мужики наподдают Толе и волокут его в комнату, бросают на кровать. Он быстро успокаивается, засыпает. Таня крадется домой. Наташка дрыхнет. Тяжелая. Рукам больно. Наутро Толя делается елейный и дней пять не пьет, только несет Наташке шоколадки, а жене бесполезную галантерею.

Таня никогда не знает время следующего представления. Ей трудно сосредоточиться. Ей не до капсулы, не до таблички. Время идет. Идет дождь. Идет снег. Краска слезает — и уже через год от нее остаются редкие шелушинки. Камень стоит в парке на видном месте, рядом детская площадка — качели и карусель, и железный турник. До камня никому нет дела. Иногда за ним кто-нибудь хоронится, играя в прятки. Таня думает о страхе, который ест изнутри. О Наташке и ее счастливой короткой памяти. О разводе. Думает и не решается. Наташка любит шоколад. Любит папу. Она ничего не понимает в проклятой взрослой жизни.

Таня терпела еще четыре года. Уговаривая себя, будто это ради Наташки. На самом же деле стыдно было стать «разведенкой».

Июль перевалил за середину, жара стояла под сорок, и такая шла пылища со стороны нового города, хоть святых выноси. Там строили и строили. Дома в девять, двенадцать этажей. Аэропорт. Усть-Илимску прочили двухсоттысячное население. У Тани был отпуск, но они с Наташкой никуда не поехали — страшно было оставлять непутевого отца одного. К тому же Таня готовилась к переезду. Подошла наконец-то очередь им перебираться в новостройку. А следом шевельнулась и робкая надежда, что, может, убравшись из общежития, они наконец-то наладят семейную жизнь.

Наташка гоняла где-то в парке с компанией мальчишек. Была с ними еще тихая Лиза, она вечно смотрела Наташке в рот и делала, что та повелит. Три дня всей шайкой заваливались к Лизе смотреть «Бронзовую птицу» и теперь, конечно, играли в это. Лиза накарябала на тетрадном листке план, Наташка предложила, что карусель — это как будто лодка, а во-он тот камень — как будто плита на кургане. Было их человек десять. Камень откатили всем миром. И каково же было удивление, когда, совсем немножечко раскопав колючую сухую землю, обнаружили ящичек — совсем как в кино!

Спустя полчаса Наташка торжественно вошла в комнату, держа на вытянутых руках пыльную коробку — а следом втянулись мальчишки и Лиза. Встали в дверях, сопя и подергиваясь, точно руки и ноги у них были на шарнирах. Поперек щеки у Наташки тянулась свежая царапина, локоть был разодран — она честно боролась за право обладания ящичком и всех победила.

Ящичек казался знакомым.

— А Гришка говорит, что это его коробка! — заявила Наташка гневно и плюхнула трофей на обеденный стол.

Бойко-младший мялся среди вошедших. Он был болезненный мальчик, ровесники его к себе не брали, старший брат третировал — вот и пришлось прибиться к малышовой компании. Но даже тут лидерство перехватила Наташка, ну что за жизнь?!

— А что! — подал Григорий Бойко неуверенный голос. — У бати такой был, а потом пропал.

И тут Таня поняла…

Дрожащими руками открыла тугой замок, немного расковырянный, но непобежденный, потому что он был с секретом.

— Вы… где же это взяли?! — спросила тихо.

И тут они закричали разом: «Клад! Кино! Карта!»

Крышка была откинута, дети силились заглянуть внутрь — но видели бумагу вместо драгоценных каменьев и были явно разочарованы.

— Брысь! — закричала Таня. — Ну-ка брысь отсюда! — И от души наподдала Наташке, подвернувшейся под горячую руку. — Ах вы, вандалы!

Кто такие вандалы, никто не знал, но всех как ветром сдуло. Один Гришка топтался на пороге.

— Тебе чего? — растерялась Таня.

— Теть Тань, ну правда… это наш ящичек… — затянул Гришка. — Отдайте, а?

— А ну марш! — Таня двинулась на Гришку.

Через мгновение снизу донеслись детские голоса.

— Дура! — обвинял кто-то. — Говорил, сами давай откроем!

— Открыл один такой! — возражал другой.

— Надо было камнем! — горячо доказывал третий.

Таня посмотрела на ящичек. Наверху лежало послание комсомольцам будущего. Контейнер оказался негерметичный, и конверт был попорчен по краям, а из недр «капсулы» отчетливо пахло плесенью. «И чего это я так, — подумала Таня. — Они же просто играли. Откуда им знать». Она приподняла конверт и достала голубую пятирублевку, почти такую же хрустящую, как

была, — деньги старятся медленно.

— Эй! — крикнула Таня, высунувшись в окно. — Эй, кладоискатели!

Дети под окном дружно задрали головы. Одна Наташка сердито чертила перед собой мыском сандалии, поднимая пыль.

— Наташа, зайди на минутку! — попросила Таня.

— Не зайду! — буркнула Наташка обиженно.

— Теть Тань, давайте я, — предложила Лиза с готовностью.

— Да, Лизонька. Поднимись тогда ты…

Лиза поднялась — и незадачливые кладоискатели получили пять рублей «на мороженку». Они, в конце концов, заслужили. Это были те самые будущие комсомольцы. И радости их не было предела. А Таня села за стол и стала перебирать посылку в будущее, пытаясь вспомнить, кто что положил тогда. Фотографии совсем раскисли — но еще можно было разглядеть черно-белые виды на реку, панораму стройки, улиц; часы, хоть лежали на сухом, завести не удалось. Сломаны — поняла Таня. Они с самого начала были сломаны. Иначе никто не положил бы такую дорогую вещь. Подумав с минуту, проверила кипятильник — та же история. А вот компас ничего, показывал север.

Устав комсомола, упакованный в целлофан, совершенно не пострадал. Таня вынула его и отложила. Под ним, на самом дне, обнаружился еще один прямоугольник, многократно обернутый пленкой. Таня его не помнила. Взвесила на ладони, стала аккуратно разворачивать. Сняла слой, другой — и высвободила копеечный конверт, сложенный пополам.

Мгновение она сомневалась, хорошо ли читать чужие письма, но, припомнив обстоятельства отправки, надорвала конверт. И краска бросилась ей в лицо — в конверте лежало «резиновое изделие № 2», выпущенное Баковским заводом резиновых изделий по госту 4645-49 и прошедшее ОТК. А к нему прилагалась короткая записка обезличенными чертежными буквами. «Чтобы комсомольцы будущего не размножались!» — вот что было в записке.

Она сразу поняла — это Юрчик. Гриша Бойко говорил правду — это был их ящичек, и Юрчику не составляло труда пристроить на дно что угодно, хоть бомбу с часовым механизмом. Но она не стала поднимать скандала. Не побежала «куда следует». Потому что была не фанатка, а идеалистка. Но было больно. Чтобы не размножались!.. Ну надо же! Как такое в голову!!!

Юрчика следовало проучить. И не будь он отцом семейства, Таня бы, пожалуй, рассказала о пакостной выходке хоть на работе. В конце концов, их тоже касалось — не одну Таню, он всех оскорбил. Но у Юрчика было двое детей. И сломанные часы, опять же. И кипятильник. Их-то не он… Нет, на работе ничего говорить не стоило.

Она тогда выбросила злополучную упаковку резиновых изделий. Крамольная записка была разорвана и сожжена в майонезной банке, которую Толя завел под пепельницу. Так же, поколебавшись немного, Таня поступила и с письмом, которое сочинила несколько лет назад. Часы, компас, газеты, марки и открытки, фото и словарь, и кипятильник, и сам ящичек — все в тот день отправилось в помойку. Лишь устав не поднялась рука ни выбросить, ни тем более сжечь.

С новой силой Таня сосредоточилась на переезде. Ей не хотелось думать о письме в будущее, ей хотелось будущего — для себя и Наташки. И чтобы Толя образумился. Ей не хотелось знать, зачем Юрчик устроил эту гадость. Но и тут нашлось местечко личной вине. Слишком давно она ему отказывала — и чисто по-женски в глубине души восприняла пошлую шуточку как жест отчаяния.

Таня паковала вещи и отмечала крестиком дни до переезда. Календарь висел между окнами — туда пьяный Толя никогда не мог добраться, а отключался где-нибудь по дороге. Он не мог его оборвать, падая. И когда вычеркнутых дней в календаре стало черным-черно, а дней ожидания — жалкая горстка, вот тогда и случились «импортные шарики». И поставлена была жирная точка на Усть-Илимске.

Татьяна Александровна помнила, как сияющая Наташка влетела в комнату, размахивая надутым презервативом на нитке, и закричала:

— Мамочка! Смотри! Импортный шарик! Ни у кого нету такого!

Таня сначала даже не поняла, что это презерватив — действительно он походил на воздушный шар. Но вслед за первым беглым взглядом через плечо последовал второй, более пристальный, а за ним пришло осознание…

— А у меня еще есть! — объявила Наташка победно. Она отбросила «шарик», достала из кармашка новое «резиновое изделие № 2» и на глазах у застывшей Тани сунула его в рот широким концом — хорошенько надув щеки, впустила внутрь воздух. Изделие с готовностью расправилось. Таня побледнела.

— Наташенька… ты где же это взяла?.. — спросила она хриплым шепотом и протянула руку. Наташка, почуяв неладное, вытянула презерватив изо рта и спрятала за спину.

— Гришка дал, — сказала она. — Мам, только эти шарики не летают. Почему они не летают?

Таня смотрела на дочь. Ну конечно, Гришка. Гришка Бойко. Чтобы комсомольцы будущего не размножались. Его отец подучил!

— И ты что же, вот так вот с ним по улице, да?..

— Ага, — кивнула Наташка. — Только синие шарики все равно красивее. Помнишь, как ты на первое мая купила?

— Наташенька, дай сюда… дай мне, пожалуйста, этот… шарик… — Таня протянула руку.

Наташка потопталась, посопела.

— Мам, а ты поможешь надуть?

— Помогу, — посулила Таня елейно.

Наташка еще посопела, но «шарик» все-таки отдала. Все равно нужно было просить ниточку, чтобы его перевязать.

Таня выхватила его — и закричала. Что кричала, как долго, как громко — не помнила, а помнила только ревущую Наташку и как волочет ее в душевую, толкает к раковине, плещет ей, отбивающейся, в лицо водой, хватает мыло и пытается намылить дочке рот — а Наташка, багровая от слез, от испуга, вырывается и визжит.

У Наташки потом долго держались синяки на запястье — вся пятерня отпечаталась. А «импортные шарики» куда-то пропали. Нет, наверняка Таня как-то от них избавилась, прежде чем наказала Наташку. Но как?!

Она ошибалась. Не отец. То есть не Юрчик. Это придумал вовсе не он. Старший брат научил мальчика Гришу, как опозорить Наташку, присвоившую чужой ящичек. Он был большой мальчик, он знал, где хранятся «гондоны» — в гардеробе под папиными носками. Он подучил Гришку, собрал компанию старших пацанов — и они из-за кустов наблюдали, покатываясь со смеху, как Наташка надувает первый презерватив. Он не очень хорошо дулся, «импортный» шарик. Наташка смешно напрягала щеки, а воздух с шумом вырывался обратно. Гришке объяснили, куда это надевают, и пока Наташка дула, он испытывал мстительную радость и немножечко брезгливость. Он наблюдал, как презерватив наливается воздухом, а потом помог Наташке перевязать его. Так она и побежала домой, размахивая «шариком» на нитке. Взрослые косились на странную девочку, перешептывались, хихикали. Но не нашлось ни одного, кто остановил бы ее и отобрал неуместную игрушку. Молодые и веселые люди жили в Усть-Илимске.

Через три недели после этой истории Таня и Наташка подъезжали к Новосибирску. Таня уволилась, взяла расчет, отказалась от ордера. Она уезжала налегке, ничего не нажив в городе мечты — ни ста рублей, ни ста друзей, а лишь злость и усталость. Толя оставался. Тогда, после истерики, кое-как успокоив рыдающую дочку, обцеловав ее с ног до головы, она бросилась искать по городу непутевого своего Толю. Как единственного родного человека — чтобы пожаловаться, объяснить… чтобы он Юрчику… ну хоть морду набил, что ли, чтобы хоть что-нибудь сделал, защитил бы… она искала долго, обегала весь город, и тут кто-то сжалился, шепнул ей. Толя обнаружился в общаге у маляров-штукатуров. Было поздно, и он крепко спал, прижавшись к тощей страхолюдной тетке, сжимая в горсти ее вывалившуюся грудь.

Поезд снотворно постукивал, за окном проплывали деревья, готовые вот-вот пожелтеть, разматывалась под колесами почти бесконечная страна, а Наташка ничего — лазила с нижней полки на верхнюю, глазела в окно, тараторила, и пока подобрались к Уральским горам, покорила весь вагон. Это было ее самое первое путешествие, и Наташка радовалась поезду, добрым попутчикам, которые угощали вкусненьким, и что в неизвестном Военграде у нее дедушка, и что скоро в первый класс… а про папу мама пообещала, что он их потом догонит.

О разводе Наташка узнала в двенадцать лет, случайно. И ух как разозлилась на мать — со всей силой гормональной перестройки. Типичная, в общем, история.

— Ба, ты чего тут в темноте-то? — спросила Женька, высовываясь в коридорчик. — Опять плачешь, что ли?!

Она щелкнула выключателем, и коридор наполнился желтым светом. Татьяна Александровна подняла на внучку мокрые глаза, глянула исподлобья.

— Ба? — насторожилась Женька. В прошлый раз так же сидела, а потом в «скорую» пришлось звонить, с сердцем плохо сделалось.

— Ничего, Женечка, ничего, — пробормотала Татьяна Александровна виновато и опустила взгляд. Вытащила из кармана давешнюю тряпочку для пыли и утерла глаза. — Плохое вспомнилось просто.

— Так ты не вспоминай, — посоветовала Женька. — Нахрен надо!

— Нахрен? Что за словечки у тебя! — Татьяна Александровна возмущенно привстала, забыв плакать.

— О. Узнаю бабушку, — констатировала Женька и проследовала к телефону. Угнездила аппарат на коленках, стала шумно набирать номер.

— Поела? — спросила Татьяна Александровна.

— Угу.

— Борща поела?

— Ба, не мешай!.. Добрый вечер… Пирава позовите, пожалуйста…

В голосе ее слышалось отчетливое кокетство.

Татьяна Александровна покривилась и пошла в кухню, где ждала кастрюля борща — конечно, нетронутого, потому что кто же будет обедать борщом, если в доме еще не кончился сыр.

Глава 12

Зато не пьет… Для Татьяны Александровны это был главный аргумент в пользу зятя. Точнее, это был единственный аргумент, позволивший скрепя сердце дать согласие на свадьбу. Она уже тогда подозревала, что пожалеет. Но свои-то мозги ребенку разве вставишь? Особенно когда ребенку под тридцать. И без того про Наташку болтали, что пробы ставить негде. А этот Гена был приезжий — Наташка его и окольцевала по-быстрому.

Она тогда была еще хорошенькая — сочная, но не оплывшая; таких хотят, но не сердцем, а как поэт писал, «звон свой спрятать в мягкое, в женское». И тут бы ей гордости капельку, да где там — всем верила, всех любила.

После школы учиться поступила она по-человечески, в Ленинград. На перспективную специальность, с прицелом остаться и устроиться куда-нибудь в НИИ — материных трудовых подвигов Наташка не понимала и не хотела, да и времена были не те — перестройка. Но пока добралась до диплома, очнулась в другой стране, даже в другом городе. Диплом инженера стал никому не интересен. Попробовала остаться в Питере: устроилась в ларек торговать пивом и сигаретами — и там связалась с женатым хозяином. Южный человек, сулил золотые горы, но недолго. Наташка двинулась в Москву, и там дело поначалу вроде пошло на лад — тоже был ларек, точнее, столик на Арбате. Торговала сувенирами. Открытки, матрешки смешные — внутри Ленина Сталин, внутри Сталина Хрущев, внутри Хрущева Брежнев — и самый крошечный — Горбачев, состоящий из одной головы с пятном. А всего больше в тот год любили иностранцы матрешку-Ельцина. Чистенькая работа, публика в основном заграничная: восторженные, дружелюбные, небедные люди, — и стала жизнь налаживаться, но тут случилась очередная любовь. Сперва квартиру снял, шубу купил, машину обещал, а потом пропал. Квартиру оплачивать стало нечем, на сувенирах столько не заработаешь, и вернулась Наташка на незавидные стартовые позиции.

Подружки говорили — дура, иностранца ищи. А Наташка и рада бы, но никак не подворачивался. Пришлось возвращаться домой… а все потому, думала Татьяна Александровна, что слишком лепилась к мужикам, своей головой думать не умела. Вот и оказалась у разбитого корыта, в Военграде, и про обе столицы говорила теперь: «зажрались». Только шуба и осталась на память.

Татьяна Александровна приняла Наташку. Вместе было как-то полегче. И сама-то она по молодости свалилась отцу, как снег на голову. Но тогда были другие времена — простые и понятные. Всего и было у Тани проблем — как-то ужиться с буфетчицей. Таня старалась все делать ей назло — но это машинально; буфетчица была добрая женщина и совсем безобидная. Все Танино раздражение, накопившееся за годы брака, обрушилось на нее. А папа даже не заступился. Собрали вещи и съехали. У буфетчицы была комната в общежитии, она ее задешево командировочным сдавала. Вот, им отказали, заселились сами.

Конечно, она была не чета маме. Простецкая, малограмотная. Говорила «масла» — она. Говорила «тубаретка», «полувер». Книг не читала. Но зато умела обживаться где угодно, создавая вокруг пространство, полное тепла и уюта. Таня это умом-то понимала, а ссорилась — не могла остановиться.

Зажили с Наташкой в родительской двушке. Таня устроилась на завод, но работала больше по общественной части. Она и правда много делала: доставала ордера и путевки, устраивала санкурлечение и пионерский лагерь, ни крошки не пытаясь отщипнуть себе от профсоюзного пирога. К ней шли жаловаться и просить. И, как честный человек, она оказалась легкой добычей для тех, кто имел свою корысть.

Военград к тому времени сросся с райцентром, сделался городом-спутником. Завод был так велик, что от ворот пускали электричку, которая развозила работников по цехам. Танки, трактора, вагоны — все, что движется на гусеницах и по рельсам, производили тут. И вот все стало рушиться. Люди еще ликовали на площадях, праздновали свободу, воевали со старыми памятниками, давали новому миру беспорочные демократические имена, а лавина уже громыхала где-то на самом верху. Таня достаточно была близка к руководству, чтобы слышать ее гул, однако трактовала по-своему. Ей казалось, что не обрушение грядет, а скорейшее восстановление системы. «Дураки! — хотелось ей крикнуть. — Чему радуетесь? Какой такой свободе?!» Эйфория безответственности пугала. Она верила — это не сможет продолжаться долго, все вернется, и каждый пожалеет, что не умел вовремя притормозить. Но время шло, лавина катилась, порядок не восстанавливался. Сбесившиеся цены и фантики вместо денег, вместо еды — морская капуста да желтые куриные ноги, вместо военных заказов — фига с маслом. Да и гражданские не лучше — как-то было теперь не до тракторов, не до вагонов. Никто глазом не успел моргнуть, а все уж было разворовано.

Зарплату не платили, почти всех выкинули в бессрочный отпуск. Таня кинулась к одному, к другому, но, конечно, не нашла у тех, кому помогала годами, ни работы, ни даже денег в долг. Но это бы полбеды. Понимать бы, что происходит. Вот он — самый страшный страх смутных времен — непонимание. От него паника. От него бессилие.

Одна только Юля Галкина, старая школьная подружка, не оставила Таню. Эта тихая троечница неожиданно легко приспособилась. Еще в конце восьмидесятых она открыла в райцентре на вокзале кооператив. Ничего особенного — беляши да чебуреки. Таня ее осуждала. Звала одуматься и вернуться на завод, а не гоняться за длинным рублем. Но подруга Таню не послушала, а наоборот, расширила дело — обустроила несколько пластиковых столиков под зонтами и завела аппарат с мягким мороженым; зимой столики, а вместе с ними все нехитрое производство, переселились в подсобку, которая взята была в аренду у администрации вокзала. Сделали отдельный выход на первую платформу, поставили в пару к мороженице титан для кофе и чая — и забегаловка процветала. Даже когда перешли на фантики со многими нулями, кафе приносило стабильный доход — хоть и приходилось Юле кое с кем делиться. Она сильно делилась, ой, сильно. Однако не унывала. Не одна «крыша» поменялась с того дня, когда изжарен был первый чебурек, а непотопляемой Юле было все как с гуся вода. И «крыша» оставалась довольна, и на жизнь хватало.

Она до последнего не хотела к Юле Галкиной. Упрямо шла каждое утро на завод, где отсиживала положенные часы, едва оплачиваемые, а он разрушался, точно его поедали термиты, — каждый день что-то исчезало из остановившихся цехов, с замерших складов, только самое неподъемное оставалось облупляться и ржаветь. Поддавшись распаду, покрывался трещинами асфальт, перла сквозь них колючая трава, кусты стлались под ноги; взамен привычного механического гула летом истошно стрекотали цикады, зимою вороны переругивались — и ползла повсюду бурая ржавчина, будто проказа или стригущий лишай. Помещения поближе к проходной стали заселяться кустарями. Слева объявился автосервис, справа не то мебельщики, не то гробовщики. И точно в насмешку, в бывший отдел кадров — святая святых — въехал цех по пошиву нижнего белья.

Не то чтобы Таня имела что-то против белья. Но здесь и сейчас восприняла его как апогей хаоса. Перетерпев еще месяца три, наконец решилась. Наташка тогда еще силилась зацепиться за Москву, отец давно умер, Ольга… об Ольге и вспоминать нечего.

Поначалу было странно, как это уборщица получает вчетверо против инженера, но вокруг столько было странного, что удивления хватало ненадолго. Кафе успешно просуществовало до августа 98-го, но дефолта не выдержало и оно. Таня, однако, не очень расстроилась — не было у нее времени. Наташка наконец-то выходила замуж. «Зато не пьет…» — обреченно думалось про будущего зятя.

Она сидела на кухне, сложив руки на оплывших коленях, и не замечала, как с улицы уходит солнце, поджигая не мытые с зимы окна, и наползает синий звенящий вечер. Сидела, смотрела перед собой: мимо плиты, мимо кастрюли на плите, мимо шумовки и поварешки над плитой, и спохватилась только когда поняла, что ни поварешки, ни шумовки не различает. С усилием поднялась, прислушалась. В коридоре щебетала Женька. Это сколько ж времени прошло? Распрямившись насколько получилось, сделала два шага к двери, выглянула. Внучка стояла, прижимая трубку к уху, отклячив тощий задок, обтянутый джинсами, по кромке карманов посверкивали стразы. Обернулась через плечо и сделала страшные глаза. Татьяна Александровна не шелохнулась.

— Сорри, — сказала Женька трубке с досадой. — Ну ба! Чего ты?

— Битый час болтаешь. Уроки-то сделала? — спросила Татьяна Александровна. Хотела насмешливо, а вышло зло.

Женька какое-то время еще поддакивала трубке под тяжелым взглядом бабушки, но видно было — нервничает. И действительно, двух минут не прошло, как закруглила разговор. На прощанье назвала трубку нежно Пиравиком, с оттягом нажала отбой. Повернулась к бабушке и отчеканила:

— Ты достала уже!

— Вся в мать, — сказала Татьяна Александровна. — Она тоже в твоем возрасте об одних мальчиках думала.

— Ой, ба, только не начинай! — пресекла Женька. Заголосил ее мобильник, и она, вытянув его из тесного кармашка, заалекала и поскакала в свою комнату.

Татьяна Александровна вернулась в кухню. Присела опять на тахту, на самый краешек. Света не включила. «Вот так! — сказала плите и борщу. — Дожилася!» Прозвучало фальшиво, особенно последнее «ся», нарочито просторечное. Прямоугольник окна сделался густо-синим, и в правом верхнем углу уже торчал тощенький месяц — конечно, убывающий. «Как моя жизнь…» — подумала и опять поняла, что фальшиво — точно в сериале по телевизору.

С телевизора все и началось. Наташкин развод, вышибалы эти. Однажды Татьяна Александровна едва не разбила к чертовой матери тот телевизор. Уже и швабру схватила, и замахнулась. Наташка орала потом: «Ну ты совсем!» — и наворачивала пальцем у виска, будто шуруп вкручивала. Могильная плита диагональю шестьдесят дюймов висела напротив дивана, мозолила глаза — внутри расплющивались люди и предметы, ревели колонки со стены… как же люто ненавидела Татьяна Александровна тот телевизор!

Ну зачем дураку Гене понадобился он? Кредит этот глупый? Ах, как она предупреждала! Как уговаривала — скромнее надо быть, а Гена смеялся: мол, мама, не боись, однова живем! Повелся, как пацан, на нулевой первый взнос. Бери сегодня, плати завтра… и Наташка, главное, не лучше — поддакивала и заступалась. Потом-то, конечно, как проценты полезли, к кому приполз? Но она не дала денег. Из принципа. Дурака учат. А он, вишь ты, обиделся. Ушел. Дверьми еще тут хлопал! Ох, какие истерики потом Наташка устраивала — мать винила. А кто виноват, если нашла себе слабого да хвастливого, который одними обещаниями кормил, а в доме ни гвоздика не вбил, только спал и видел красивую жизнь, евроремонты да «мерседесы». И хоть не пил — но чем он был лучше Толи? И деньги так же утекали неизвестно куда, и иной раз гонял тут всех под горячую руку. А чего она ему говорила такого-то? Правду говорила. Она всегда и всем говорит правду в глаза, разве это плохо? А он... или, заявил, мамаша твоя, или я. Так прямо и сказал.

Самое было горькое во всей истории, что Наташка даже не попыталась за мать заступиться.

— Ты не жила! — кричала Наташка сквозь слезы. — Сама не жила и нам не дала!

А она-то в Наташку вкладывала! Рисование, плавание, танцы… потом еще аэробика, модно было до ужаса. Одни гетры достать чего стоило! И за это за все — хоть бы разочек слово благодарности! Да просто — доброе слово… Так и не дождалась, где там. А что Гену прописать отказалась — так и правильно. Где тот Гена теперь? Одни судебные приставы шастают. Все грозят. Телевизором-то, оказывается, не ограничилось. У Гены пять было открытых кредитов — и по всем процент капал. В одном банке брал, чтобы в другом погасить. А телефон Гена всем Наташкин оставлял, свой бывший домашний.

И ведь сколько раз говорено было приставам этим, вышибалам — он должен, с него и спрашивайте. Но эти все звонят и звонят, квартиру отобрать грозятся. Семьдесят тысяч долгу!.. Ну за что ей это? Да разве она плохой человек?!

Юля успокаивала, что напрасно она боится — ничего не сделают приставы ни ей, ни Наташке, ни тем более Женьке. А что звонят — так это от безысходности. Они же как думают: мы им нервы потреплем, напугаем, а они нам должника из-под земли достанут.

Они ведь что придумали, приставы. Что самый первый кредит был взят до развода и, стало быть, Наташке его отдавать. Потом придумали, не фиктивный ли развод. Может, ваш неплательщик в спальне под кроватью прячется, пока мы тут звоним.

— Да нету! Нету у нас кровати! И спальни нету! — кричала Татьяна Александровна. Хоть накануне Юле клятвенно обещала, что расстраиваться больше не будет, а сама пригрозит приставам прокуратурой.

— Нету, говорите? А вот мы сейчас приедем посмотрим!..

Тут в трубке шли короткие тревожные гудки, Татьяна Александровна хваталась за сердце — и начиналось ожидание. Час и другой была она на иголках, к каждому шороху прислушивалась, выглядывала из-за занавески во двор. В такие часы она не включала света и все думала: вот приедут, а я не открою. Но они не ехали — ни разу не появился никто. А ей только страшнее становилось. Потому что если сейчас не приехали, то уж, верно, задумали такую кару, какую и не представишь.

Ожидание потихоньку рассеивалось, когда шла с работы Наташка. Первое время она слушала про очередной звонок, волновалась — но что-то почитала в интернете и успокоилась. Вот разве посылала вышибал подальше, когда на нее попадали.

Грохнула входная дверь, за ней кухонная. Над головой вспыхнула сберегающая лампа. Противная — сил нету. Как в операционной.

— Мам, ну ты чего опять в темноте? — спросила Наташка. — Эти звонили? — И стала выгружать творожки и йогурты. Она в очередной раз пыталась худеть, в такие дни холодильник бывал забит всякой обезжиренной ерундой.

— Куда столько набрала? — спросила Татьяна Александровна. — Борща вон наварила. Опять будет киснуть.

— Наварила, ну и ешь. Полвосьмого, поздно для борща. — Она с треском отломила себе два йогурта и захлопнула холодильник.

— Поздно, как же, — вздохнула Татьяна Александровна ей вслед. — То-то штаны не сходятся… — Она знала — сейчас Наташка включит компьютер и уткнется в него до ночи, а утром снова станет звонить на почту — врать и отпрашиваться. А она так и просидит тут, около злополучной кастрюли со злополучным борщом… Гена его хоть ел...

— Вот, дожилася… — опять сказала тихо, без прежнего надрыва. И опять сама себе не очень поверила.

Никто, конечно, не гнал ее спать в кухню. Сама предложила. Сначала, когда только поженились, Наташка с Геной жили в маленькой комнате, а Татьяна Александровна в зале. Но зал казался ей слишком велик, и она предложила молодым поменяться. Потом родилась Женька. Пока была маленькая, жила, разумеется, при бабушке. И ничего, не мешали друг другу. До той поры, пока, что называется, у девки сиськи не полезли. Гены тогда уже не было, а с Женькой — что ни день, скандал.

В общем, долго ли коротко, Татьяна Александровна поставила ультиматум — ей маленькую комнату в полное распоряжение, а Наташка с Женькой в большой пусть сами как хотят. Что тут началось! Наташка в крик, Женька в слезы — и у всех личная жизнь от этого варианта резко псу под хвост, ну конечно.

Тогда плюнула Татьяна Александровна, освободила в кухне уголок и — одна, никого не подпустив, — переволокла тахту на новое место. Живите, сказала, как хотите, Бог вам судья. И неделю не разговаривала. Все думала с горечью — кого же я воспитала? Все ведь им. Наташке, Женьке…

Наташка, правда, всю неделю твердила, что Татьяна Александровна все неправильно поняла, что это им надо в одну комнату съехаться, а Женька пусть отдельно, у нее возраст трудный. Только поздно опомнилась. Отродясь Татьяна Александровна решений не переигрывала.

— Дура! Жить не умеешь! — выставила Наташка последний аргумент. — Раньше надо было думать, чем в дыре этой оставаться! На твоей должности люди на всю жизнь копили! Чистенькой хотела остаться? Вот и сиди в кухне, раз так. — И обратилась куда-то наверх, патетически воздев руки: — Господи, ну почему меня родила эта женщина, а не тетя Юля?

Галкина где хочешь могла приспособиться, Наташка права. Даже дефолт ее не сломал. Машину водить научилась, отдыхала по три раза в год за границей. Татьяна Александровна так не умела. Оставшись без места уборщицы, не нашла она ничего лучше, как устроиться в районную библиотеку — где и просидела до пенсии, а потом все силы отдала внучке. Женька до первого класса была все с бабушкой. На коленки прилезала, бабулечкой звала — ласково так. Обнимала за шею. Где теперь все это?

И ведь Наташка-то что сделала, поганка! Когда Гены след простыл, а вышибалы начали названивать — еще не грозя, а пока уговаривая найти должника, — Наташка взяла и тоже влезла в кредит. Где голова у человека?! Им с Женькой, вишь ты, за одним компьютером тесно стало. Ноутбук завела, год потом расплачивались — почти по две тысячи отдавали… Как засядут вечером — только и слышно, как клавиши щелкают. Ни поговорить с ними, ни вопроса задать.

Зажгла наконец-то свет, набрала воды в чайник. Чайник тоже сама купила. Юля посоветовала. Сказала — чего ты как в каменном веке.

Чайник зашумел, забулькал и отключился. Она заварила себе ромашку. В последнее время со сном было не очень. Все из-за вышибал. Как-то они активизировались. В прошлые годы, бывало, раз в два месяца нервы потреплют — и успокоятся. А в последнее время — чуть не по десять раз на дню. Вдруг правда квартиру отберут? Юля говорит, закон новый приняли — должников выселять. А куда выселять — неизвестно. На улицу. При нынешних порядках это запросто… Только Наташке такое не объяснишь. Думает, умная. А как придет беда — что сделает? Ни-че-го! Потому она и позвала Ольгу. Не хотела — но позвала. Она бы сама отдала долг. Понемножечку, постепенно — если б пенсию побольше. А с другой стороны посмотреть — они там, в европах, совсем заелись. Отчего бы тогда Ольге не приехать, не помочь. Это здесь у них Генин долг — целое состояние, а для Ольги-то небось и не деньги. Пусть приедет, пусть посмотрит, как они тут живут. Пусть раз в жизни оторвет от себя что-то помимо красной курточки. И тогда не будет вышибал, не будет жутких этих звонков, страха не будет… Спать спокойно и не ждать, когда отберут квартиру, выкинут на улицу… «Перед смертью!» — мысленно добавила Татьяна Александровна. Вышло опять фальшиво, но она больше не ощущала фальши, а только беспокойство — как они встретятся? После стольких лет? Какая она, Ольга?

А вдруг она не приедет?

Часть 4

Скандинавская ходьба

Татьяна Александровна пошла в банк, который по старинке называла «сберкассой», и решительно сняла с книжки две тысячи рублей. Обида или нет, надо было «делать стол». В супермаркете долго выбирала, подсчитывала в уме, пока не решилась на баночку икры, картонку с прозрачными лепестками норвежской семги и ананас, оглушительно пахнувший нездешней сладостью.

— Надо было еще рябчика, — заметила Наташка, когда мать разбирала в кухне сумку.

Но Татьяна Александровна цитаты не распознала и шутки не оценила, а разразилась грозной тирадой, что, мол, если бы некоторые работали, тогда были бы в доме и рябчики. Наташка ушла к себе. Мать, когда она волновалась или боялась чего-то, было лучше не трогать.

Желание залатать «нищету» заставляло жарить и парить, драить и облагораживать — лишь бы Ольга ничего такого не подумала. Но если она и правда ничего не заметит, зачем было звать ее и просить денег? Это противоречие рвало последние нервы. Она несколько раз ни за что кричала на Женьку, пособачилась с соседкой, что у той кот линяет на коврик, даже на Юлю прирявкнула по телефону. Про Наташку и говорить нечего — эта кругом оказалась неправа.

Ольга еще только ехала в аэропорт, а в Военграде уже нарезали салат «оливье» и томили в духовке дрожжевой пирог с капустой. Даже диванчик в маленькой комнате был разложен и застелен свежим крахмальным бельем.

Все прибрав и расставив, Татьяна Александровна еще раз прошлась по квартире, замершей в ожидании, — и не нашла, что еще можно выправить. «Нищету не замажешь», — пробормотала, цитируя свою бестолковую дочку. Ну и пусть! Как была в домашних шлепанцах, в халате спустилась к подъезду и уселась на лавочку, потеснив щелкающих семечки соседок, подставила лицо вечернему солнышку. Сидела и молчала, прикрыв глаза.

— Как сама, Тань? — спросила Маринка с того подъезда. — Странная ты какая-то. И не здороваешься.

— Олька приезжает! — ответила, растягивая слова, и победно оглядела аудиторию.

Соседки переглянулись:

— А кто это, Олька?

— Сестра младшая. Неужели не помните? — объяснила Татьяна Александровна с вызовом. — Из-за границы едет. Она у меня в Европе!

В ее голосе чувствовалось торжество.

Глава 13

Ольга вынуждена была признать, что боится ехать в Россию. Но почему? Столько лет мечтала, тосковала. Может быть, потому, что русские ничего не рассказывали о своей стране хорошего? Приходили в кафе, рассаживались и повторяли восхищенно «нравится-нравится-нравится», а потом приводили какой-нибудь случай из домашней практики, в противовес. Ничего такого не говорилось страшного, чего не могло бы случиться в тех же Кралупах, но маленькие неприятные фактики падали в копилку и там откладывались — и в итоге получился засор. Ольга поймала себя на том, что думает о бывших соотечественниках «странные эти русские», — как будто сама не имеет к ним отношения. И чего жаловались? Из России ехали туристы как туристы. Выделялись разве какой-то настороженностью — как будто всегда ждали неприятностей. Но деньги явно у них водились. А молодежь, пожалуй, даже поскромнее была, чем те же немцы или итальянцы.

Как ни уговаривала себя, что Россия ничем не отличается от других стран, а по мере приближения дня отъезда страх рос… не страх, вернее, а тревога. Какая она теперь, Таня? Как встретятся, что скажут друг другу? Не верилось, что сестра могла сильно измениться, — в юности она была красавица, такие долго не старятся. Надо бы придумать какой-нибудь подарок. Купила кожаную бордовую сумку и широкий шарф в тон. Ей казалось, Тане этот набор обязательно будет к лицу. Таня представлялась Ольге строгой пожилой дамой с прямой спиной и непримиримым характером. Неведомой племяннице Ольга приготовила кожаный кошелек и, куда ж чеху без нее в гости, «Бехеровку». А Женьке везла айпад.

Мартину о своих страхах Ольга не говорила. Еще передумает отпускать. А Мартин, сам того не понимая, подливал масла в тлеющий огонек ее беспокойства. Собирая жену в дорогу, он читал туристические форумы. О хорошем там почти не писали, а только рассказывали, какой величины щели в жилых домиках где-нибудь на Ольхоне, да какие на Золотом кольце матерые клопы, да как страшно ездить в столичных маршрутках, ведомых настоящими джигитами; перечислялось, кого и при каких обстоятельствах обокрали, кто где сидел без света и воды, в каких ресторанах и кафе чем травился, и как ужасны цены, и как скверен сервис.

Он до сих пор чувствовал к России обиду — за разочарование, пережитое в молодости. Уж и страны той сколько лет не было, а знак равенства все равно стоял в голове. Он у многих чехов стоял. С маленькими невезучими нациями, которые вечно кто-нибудь походя завоевывает, это часто случается.

В назначенный день Ольга дрожащими руками собирала чемодан, улыбаясь через силу, а муж ей помогал — и, конечно, заставил набрать лишнего — одних лекарств вышла целая косметичка.

Кошки, Тереза-фон и Бес, ходили кругами, их любопытные мордочки оказывались под ладонью, стоило протянуть руку за кофточкой ли, за зубной ли щеткой. Тереза с усилием терлась об ноги, напирала, обволакивала гибким телом, будто старалась стреножить хозяйку, а Бес норовил устроиться поверх вещей, топтался на них, грозно урча, высоко задирая передние лапы — и, конечно, наставил зацепок на любимой олимпийке. Ольга его прогоняла — сначала по-доброму, потом грозила тапочкой, но Бес не очень-то реагировал, отбежит на пару метров и тянется обратно.

— А они не хотят тебя отпускать, смотри-ка, — Мартин натянуто улыбнулся и вычерпал Беса из чемодана. Бес ухватился когтями и тянул за собой несчастную олимпийку.

Ольга обернулась через плечо, внимательно посмотрела на мужа.

— Мартин. Зачем ты мне это говоришь?

— Оля, я вчера читал… знаешь… вот в Костроме французские туристы полдня без электричества просидели… и бумаги туалетной в номерах не было.

— Мартин. Я не французский турист. Я еду к близким родственникам, — напомнила Ольга.

«Близкие родственники». Blizci pribuzni… Это прозвучало странно. Какая была племянница Наташа? А дочь ее Женя? И почему Таня ни разу не обмолвилась о муже? Развелись? Овдовела?

Таня просила две тысячи долларов. Сумма приличная, но не безумная. Потому думать, что сестра зовет к себе только из-за денег, не хотелось. Вот что: деньги — это просто повод наконец-то помириться. Таня всегда была гордая, ей трудно было сделать первый шаг — потому и сумма немаленькая, маленькая выглядела бы неубедительно… О том, что в Военграде ждут ее не просто так, а с деньгами, мужу Ольга не сказала. Он бы всех этих тонкостей политеса не понял и, пожалуй, рассердился бы, что сорок лет от человека ни слуху ни духу, а тут вдруг вынь да положь ей круглую сумму. Только Оля могла понять и извинить трогательную нелепость Таниной просьбы. А следом приходила мысль — вдруг действительно что-то случилось… настолько плохое, что Таня, не желая видеть Ольгу, вынуждена идти на поклон… но что? болезнь? а доллары — на лечение? Тогда тем более нужно ехать. И если есть шанс вылечиться, то Ольга бы и больше нашла, детей бы попросила… ну и пусть, что сестра звала ее от отчаяния. Звала ведь. Вспомнила. Это ли мало?

— …и не вздумай там пить воду из крана! — закончил Мартин. А с чего он начал, Ольга за своими мыслями не услышала, поэтому кивнула рассеянно.

— Да-да… я не буду… — и через паузу спохватилась: — А почему?

— Оля. Ты как маленькая. Там хлорка. Там очень плохие, очень старые трубы. В них живут микробы. У тебя будет болеть живот.

— Живот. Болеть. Не о том ты думаешь, не о том!

— А о чем? — растерялся Мартин.

— Мы же это обсуждали. В Военграде нет чешских банков, ни одного. А в других выйдут слишком большие проценты. Мне придется везти с собой наличные. Много. Я боюсь, Мартин. А если я их потеряю? Или их украдут? Я не привыкла.

— Hlupak1 ! — Мартин стукнул себя по лбу. — У меня ведь подарок.

Он стремительно ушагал в спальню и вернулся, держа за витую веревочку маленькую сумку-кошелек, нежно бирюзовую, с аппликацией-ромашкой вокруг замка.

— Что это? Это Таниной внучке?

— Оля, это тебе, — сказал Мартин серьезно. — Положишь сюда деньги, а сумочку повесишь на шею. Вот так, — и он надел себе на шею смешную девчачью сумочку. — Отсюда никто твои деньги не украдет!

На его широкой груди кошелечек смотрелся комично — невозможно было не улыбнуться. Она подошла, обняла, прижалась. Благодарно чмокнула в щеку.

— Ты самый лучший муж во вселенной, знаешь?

И он вдруг смутился. Она давно ему такого не говорила. Лет, может быть, двадцать.

— Кредитку все-таки возьми, — пробормотал. — Просто на всякий случай.

И Ольга чмокнула его в другую щеку.

— Все со мной будет в порядке! — И перевесила кошелечек себе на шею.

Билеты, взятые в сезон, бывают двух видов — дорогие или неудобные. Ольга, конечно, выбрала второй вариант. Тем более что прямых рейсов все равно не было, а ближайший аэропорт находился от Военграда километров за сто пятьдесят, и оттуда добираться на автобусе или на такси. Хоть Мартин и отговаривал, Ольга решила лететь с пересадкой через Москву.

— Мама, ну ты подумай! Одиннадцать часов в аэропорту сидеть! — кипятилась Верушка. — Если в деньгах дело, мы с Карелом тебе подарим эти билеты!

— Верочка, куда мне торопиться? — мягко возразила Ольга. — Ну и посижу, ничего.

Она любила самолеты. Мартин вечно трясся, как осиновый лист, в дьюти-фри покупал виски и потом сидел напряженный, отпивал из бутылки маленькими судорожными глоточками, глядя перед собой помутневшими и все равно абсолютно трезвыми глазами, в которых паника… а ей вот нравилось. Это было как аттракцион. Она старалась сесть у иллюминатора и смотрела, как стремительно отлетает земля — и все, что устроено на ней, становится игрушечным, будто красочный музейный макет. Смотрела и думала: какие же мы все-таки маленькие и глупые, человечки. И от этой мысли еще больше любила — своих, чужих, всех. Уши закладывало, голова становилась тяжелой, замирало дыхание — ну и что. Мир под крылом был такой красивый, такой крошечный и трогательный… а Мартин так ни разу и не решился сесть у окошка. Жался поближе к проходу и старательно не смотрел. Вроде взрослый, сильный мужчина. Ольга не понимала.

Стюардесс, проводивших инструктаж перед полетом, Ольга слушала в пол-уха. Сидела, лениво думала о том, что за последние пятнадцать лет самолеты стали удобнее, и совершенно напрасно Мартин их боится, и потихоньку ощупывала на животе, под легкой светлой ветровкой, сумочку, в которой лежали все деньги и документы.

Рядом оказалась милая девушка с малышом лет четырех. Они летели навестить папу, который уже полгода работал в Москве. За разговором полет прошел незаметно. Мальчик оказался на удивление тихий, он всю дорогу ковырял какую-то пластмассовую конструкцию-трансформер, сопя и сосредоточенно пытаясь оторвать хоть одну детальку, а перед самой посадкой тихо уснул.

Едва разрешили включать телефоны, тут же отзвонилась Мартину, что сели благополучно. Нажала отбой и улыбнулась. Перед отъездом они немножечко поспорили из-за скандинавских палок.

— Оля, зачем тебе эти палки?! — ворчал Мартин. — Что за манера тащить за тридевять земель лишнюю тяжесть?

— Ай, брось, — отмахивалась Ольга, — они ведь ничего не весят. А если тяжело, давай тогда лекарства выложим, которые ты мне напихал.

— Тебя не пустят с палками! Палки в самолет нельзя!

Она задумалась — а ведь правда. Куда их? В салон, в багаж? У нее были цельные, сто десять сантиметров. Зато у Мартина — раскладные.

— Твои возьму! — Ольга обезоруживающе улыбнулась. — Одолжишь мне свои палки?

— Но зачем тебе?

— Что значит зачем? Привыкла.

Мартин замялся.

— Ну, говори, — велела Ольга. — Что опять не так?

— Я на форумах читал… Знаешь, никто там не ходит с такими палками… то есть почти никто… только в больших городах — в Москве или в Санкт-Петербурге… а ты…

— …а я еду в деревню к дикарям, которые станут показывать на меня пальцем, — закончила Ольга насмешливо. — Мартин, милый. Мне почти шестьдесят три. И мне давно уже все равно, кто и что обо мне скажет или подумает.

Ольга опять улыбнулась и спрятала телефон в нагрудную сумочку. Скандинавские палки Мартина, разумеется, летели сейчас с ней. Улыбнулась и подумала: вот странно, столько лет прошло, а разве я меньше его люблю? Нет. И как глупы те, кто считает, что так не бывает.

«Домодедово» ее оглушило. Она, кажется, целую вечность шла через зал, потом медленно и ватно ехала на эскалаторе. Все казалось огромным и ненастоящим, это место никак не хотело связываться с Москвой, какую она знала в молодости, она не могла разобрать, о чем говорят люди вокруг, и на мгновение ей показалось, будто она забыла русский, пока не поняла, что идет сквозь большую группу пожилых финнов. Началась регистрация на Хельсинки, и они потекли ей навстречу, стрекоча чемоданами. Голова закружилась. Ольга ускорила шаг — и наконец-то отыскала знак WC.

С порога на нее дунуло кондиционированной прохладой. Завыла, оглушив окончательно, сушилка, шикнула тугая вода из-под крана, уборщица лихо ткнула под ноги мокрой шваброй; Ольга спряталась в кабинке и лихорадочно заперлась. Сняла с шеи кошелечек, чтобы не мешал, повесила на крючок на стене.

Она не помнила, как вышла. Сзади что-то, кажется, кричали. Она смотрела сквозь пыльные стекла на самолеты. На старт грузно выруливал «боинг»…

— Женщина, женщина!

Ольга вздрогнула и резко обернулась, пойманная за рукав.

— Женщина, ты забыла!

Это была давешняя уборщица. На вид было ей лет тридцать, и говорила она с сильным акцентом, с трудом выпуская слова на волю. А в кулаке раскачивалась смешная сумочка, белые лепестки топорщились вокруг желтой клепки. Ромашка.

Перед глазами поплыло, сердце застучало как бешеное… Все деньги, все документы, все-все-все!

— Ты забыла, — повторила уборщица настойчиво. — Там. — И насильно всунула сумочку в руки Ольге. — Я видела. Это твое.

Она отвернулась и стала уходить, а Ольга стояла, хлопая глазами, и не решалась заглянуть внутрь. А ведь Мартин говорил ей, говорил… совсем выжила из ума! Воров никаких не надо с такой головой. Все потеряла! Вся ее поездка была под этой ромашкой.

Потом решилась, дрожащими руками открыла. Деньги, документы, паспорт, страховка, кредитка — все оказалось на месте. И тут, спохватившись, Ольга кинулась догонять уборщицу.

Валюту она поменять еще не успела, но у нее были с собой евро, как учили на форумах, мелкий размен. Уже у самого туалета нагнала свою спасительницу и стала совать ей десять евро, рассыпаясь невнятными благодарностями, а уборщица испуганно отнекивалась и твердила: «Много, это много!» Но потом все-таки взяла купюру и спрятала куда-то под фартук, вернулась на рабочее место. А Ольга расплакалась.

Она села в зале ожидания, чтобы немного успокоиться. Сняла ветровку, перебросила через спинку соседнего кресла и расслабилась, прикрыла глаза, еще немного припухшие от слез. Как же так получается, думала Ольга. Везде писали про жуткое российское воровство, а тут — сама прохлопала, бери не хочу. И вдруг все так легко вернулось — прямо в руки... Нет, мир не без добрых людей, думала Ольга с благодарностью и тихонько ощупывала сумочку, водворенную на место. Что бы она сейчас делала без нее? Решила Мартину ничего не рассказывать, по крайней мере, до возвращения. Время было к обеду, пора было, пожалуй, что-нибудь съесть. Ольга открыла глаза, потянулась, поднялась. Протянула руку за ветровкой.

Ветровки не было. Ни на кресле, ни под ним.

Второй рейс был глубокой ночью. В самолете не спалось. Перебила сон, перенервничала — и теперь завидовала тем счастливцам, которые, едва взлетев, уснули. Впрочем, половина салона так же, как она, полуночничала. Кто-то смотрел кино, кто-то играл, кто-то слушал музыку или уткнулся в электронную книжку. Ольга подумала, что лет пятнадцать назад все они, пожалуй, сидели бы, раскрыв газеты и журналы.

Рейс как рейс — ничего особенного. Пассажиры не были агрессивнее, чем она привыкла, или хуже одеты. Люди как люди — зевающие, сонные, согласно времени суток. Зябко кутающиеся в кофточки и курточки, в казенные пледы.

Плед оказался колючий, но теплый. Ольга сидела и думала, что, пожалуй, не стоило сегодня днем гулять по Москве. Когда-то она прожила здесь год, и никакой особой привязанности к этому городу не чувствовала. Он был похож на все прочие чужие города — так же равнодушна Ольга оставалась к Берлину и Бонну, к Братиславе и Варшаве, к Стамбулу и Лондону, к Парижу и Стокгольму… да что там — даже Прагу никогда не ощущала родной. Ольга вообще сомневалась, могут ли быть города — родными. Родными бывали только люди, а с родными людьми, куда бы ни занесло, там и будет дом.

Она ненадолго все-таки задремала, и ей приснилась Тереза-фон, гибкой спиной трущаяся об угол кровати, — и сразу без перехода Зденек, каким он был лет в пятнадцать. Он тогда проколол ухо и вставил медное колечко. Ольга и Мартин его дразнили. Сейчас Ольге снилось, будто вместо колечка в ухе у Зденека висит тяжелый скрипичный ключ, такой длинный, что касается

плеча, — раскачивается и тихо звенит, и она спрашивает: «Зачем? Зачем?! Тебе больно?» — А сын отвечает: «Я пойду поплаваю, холодно очень», — и дальше, опять без перехода, Таня в красной курточке встречает ее на станции в Кралупах, молодая, как была в год расставания, и такая же строгая. Говорит категорично: «Я возьму вещи. А то еще потеряешь!»

Ольга машинально схватилась за сумочку на груди и проснулась. Она не сразу сообразила, где находится. В салоне стоял ровный гул, вокруг почти все спали, только мальчишка через проход яростно тыкал в сенсорный экран планшета, от старания высунув язык.

Ольга подняла шторку и глянула за стекло. Самолет летел навстречу рассвету, над облаками стремительно расползался яркий малиновый надрез, небо над ним уже бледнело, ночная чернота отступала. Облака тянулись под крылом, и в редких разрывах ничего не было видно; там, в глубине, не ощущалось никакого дна, как будто не существовало ни Земли, ни ее бестолковых обитателей, а только те несколько человек, которые спали сейчас в салоне. Кажется, лет двадцать назад Ольга что-то такое читала. Самолет залетел в параллельное пространство, и в итоге все это не очень хорошо закончилось. Но она не боялась — было слишком красиво, чтобы бояться. Далеко внизу, мгновенно выросши из крошечной точки, животом почти касаясь облаков, чиркнул встречный самолет, оставив за собой два клубящихся белых хвоста, и, точно привязанное к ним, из надреза полезло, слепя глаза, солнце. Малиновый сироп разлился по манке облаков, насколько хватит глаз, малиновым и розовым окрасился обод иллюминатора, и плед, и Ольгина рука, которую вытянула она из-под пледа, чтобы прикрыть глаза, не ослепнуть. Она пожалела, что фотоаппарат остался в багаже, но потом подумала, что такое все равно на мыльницу не снимешь… да и не на мыльницу не снимешь — это можно только пережить. Мальчик в соседнем ряду победно ткнул в экран и откинулся на спинку кресла. Его лицо было довольным. Он все пропустил.

Как по команде замигали по салону лампы. Породистая высокая стюардесса, стараясь подавить зевок, объявила посадку. Люди в салоне стали просыпаться, закопошились, защелкали ремнями безопасности. Ольге сделалось немножко жаль, что все они проспали чудо — за стеклом все стало как обычно, утро включилось и заработало в стационарном режиме.

Облака опрокинулись под опасным углом и понеслись навстречу, заложило ухо, мелко завибрировала спинка кресла. Ольга зажмурилась — не от страха, а чтобы почувствовать нарастающую скорость не снаружи, внутри, и вот уже самолет мягко напрыгнул на полосу и побежал по ней, тормозя. И раз — остановился. В салоне раздались нестройные аплодисменты.

Она не стала торопиться. Подождала, пока соберутся и выйдут соседи, пропустила вперед тех, кто шел с хвоста. Не хотелось суетиться и толкаться — зачем? Набрала эсэмэс Мартину, но вовремя спохватилась, что в Кралупах еще глубокая ночь. «Вот я и вернулась», — подумала. Но ничего при этой мысли особенного не ощутила, никакого волнения. Даже страх встречи, кажется, ушел. Прислушалась к себе и удивилась внутренней тишине. Все сделалось как-то буднично.

Оставалось совсем немножко — получить багаж, отыскать автобус, сесть в него и поехать. Домой? Нет, поправила себя, не домой. К Тане. Давно надо было навестить Таню.

Глава 14

Наташка загрузила табло и следила за рейсом.

Ей до смерти надоел Военград, мама, почта, бедность, одиночество. Она всегда знала, что достойна лучшей участи. Но что-то не пускало жить по-человечески. Вспоминала своих первых мужчин, еще до Гены — и злилась. Ни один не оправдал ни надежд, ни доверия. Так же, как мать, Наташка постоянно задавала себе вопрос, чем провинилась перед этой чертовой жизнью. Допустим, она не ложилась костьми — никогда. Ну и что? Те, кто ложился, в основном так и оставались лежать, а зато прочим, баловням, блага прилетали прямо с неба. Баловни были не лучше Наташки, а часто как раз наоборот. По жизни везло стервам и шлюшкам — и не было предела изобретательности судьбы, когда она вдруг решала одарить тех, кто и так ни в чем не нуждался. К примеру, Катька Майер. Ничего в человеке особенного. А в девяносто первом всех этнических немцев позвали в Германию. Собирай вещи, приезжай да живи. И все! Катька больше не Катька, а Катарина. Обитает в Биссендорфе, замужем за местным. На фото в «Одноклассниках» вся такая иностранка. В чем ее заслуга? Получается, в том, что ее пленные родители после войны в Военграде немецкий квартал строили. Или вон Лидка. Вышла замуж за Пашку-чудика из параллельного. Красавица, отличница. А он — тощий очкарик. Все смеялись. А Пашка возьми да раскрутись. Деньги лопатой гребет. В Москву перебрались. Каждый год на Канарах отдыхают. Кто бы мог подумать… Нет, бывали и фейлы у людей. Сережка-маленький сторчался. Воронину муж с двумя детьми бросил. У Аристовой рак. Но все-таки… Почему Наташка должна думать об Аристовой или о Ворониной — жалко их ужасно, но и себя жалко не меньше.

Так что приезд тетки Наташка воспринимала как шанс на перемену в судьбе. Кровь из носу надо было понравиться этой Ольге. Понравиться, зацепиться — и валить. Что ее ждет в России? Ничего. Тут никого ничего не ждет. А если кому и повезет по жизни, так это исключение. Двадцать процентов населения говорят, что эмигрировали бы, случись возможность. Это Наташка в интернете прочла. И, заметьте, не гопники — интеллигентные все люди. Преподаватели, журналисты, писатели, художники. И были правы — нельзя нормально жить в этой стране! Взять, к примеру, Наташку… сидит она на почте за три копейки. А где-нибудь в Европе? На той же почте наверняка заработала бы себе на хлеб с маслом.

Наташка лайкнула смешную картинку и переключилась на табло. Самолет вылетел по расписанию. Ну, слава Богу. Последний месяц думала, европейской тетки не дождется. Обязательно сорвется что-нибудь, с ее-то счастьем. Но пока, тьфу-тьфу-тьфу, Ольга летела. Наташка опять переключилась в «Одноклассники». Не то чтобы она любила их, но от скуки помогало. Опять же, посмотреть, что с кем стало. Набрала Катьке Майер: «привет, как дела?», но та не ответила. Наверное, вышла уже. Хотелось похвастать кому-нибудь, что вот, чешская тетка появилась, как в кино. Но в Военграде была глубокая ночь, да и в Москве время подбиралось к часу, в сети никого.

За спиной сопела Женька. Она разметалась по дивану, так что места прилечь не осталось. Наташка зашла на страничку с пазлами, быстренько сложила собор Василия Блаженного и вернулась в «Одноклассники». Единственная аватарка мигала в сети, Усть-Илимская. Там было уже утро. «Привет как дела?» — написала Наташка. «Норм, — пришел ответ. — Как сама, моя красавица?» «Лучше всех!» — отрапортовала Наташка, присоединив к сообщению губки и ромашку. «Сладкая женщина!!! любуюсь», — прилетело из Усть-Илимска. За восклицательными знаками стоял тортик и губки три раза.

Дверь приоткрылась с протяжным скрипом, и в комнату просунулась голова Татьяны Александровны.

— Мам, чего?! — прошипела Наташка, обернувшись.

— Наташенька, ты что не ложишься? — едва слышно прошептала та. — Поздно уже…

— А ты что не ложишься?! — Наташка злилась. Вот тоже — ходит, вынюхивает… поговорить не даст.

— Я днем поспала, мне ничего, — заоправдывалась Татьяна Александровна.

Наташка свернула страничку, поднялась, стараясь не шуметь, и пошла на мать, выдавливая ее обратно в коридор:

— Ну и иди тогда к себе. Телевизор посмотри или хоть почитай. Не видишь, Женька спит.

Точно в подтверждение, Женька шумно перевернулась и завздыхала.

Обе оказались в коридоре, за прикрытой дверью.

— А что ты делаешь? — спросила Татьяна Александровна шепотом.

— Разговариваю.

— С кем?

— Ну мам, ну какая разница?

— Так… Ты ведь никогда не расскажешь ничего, — в голосе матери обозначилась обида.

— Ой, вот только не начинай!

— Ну правда, ну с кем? Тебе жалко сказать?

— Ой, ну с Гришкой! — Наташка закатила глаза. Мать насторожилась. — Вот видишь, ты и не помнишь его! Был у нас во дворе такой мальчик, Гриша Бойко. Еще был смешной случай в детстве — он у папы презерватив стащил и мне дал, как будто это шарик. Как же ты орала! Ну, вспомнила?

Татьяна Александровна побледнела, но Наташка, конечно, этого не видела — в коридоре было темно. Она истолковала молчание матери по-своему. Сказала:

— Ну ты тормоз, мам. Вообще никого никогда не помнишь! — И вернулась к ноуту.

На мониторе мигало несколько сообщений:

«не спится?»

«ты моя сладкая полуночница»

«куда пропала?»

Наташка улыбнулась и написала: «Я тут!»

«жена свалила на работу может по скайпу пообщаемся», — был ответ.

«сегодня не могу… Женька спит в моей комнате…», — написала она Гришке.

«жаль! а я уж настроился, как всегда. раздраконила только меня», — откликнулся тот после паузы.

«тетка из Праги едет, прикинь?» — наконец-то начала Наташка о наболевшем. Сегодня ей было не до Гришкиных эротических глупостей, хотя игры по сети были ей, конечно, приятны. А Татьяна Александровна так и стояла в коридоре. И все думала — как же она так может, Наташка? Резинки! В рот! И разговаривает как ни в чем не бывало!

У аэропорта стояло десяток маршруток, кругом толкались неловкие утренние люди. Ольга спросила у одного, у другого, но все шли мимо. Тощая девчонка в дредах наконец сжалилась, невнятно махнула куда-то вправо, где стояла запыленная «газель». Чемодан неуклюже переваливался, оступаясь о трещины в асфальте. Без ветровки плечи покрылись крупными мурашками.

Аэропорт был современный — новенький, чистенький, немного похожий на пражский. Но стоило выйти из дверей, как на нее обрушился чужой мир и настигло наконец-то ощущение другой страны. Слишком громко кричали автобусные зазывалы, слишком нервно реагировали люди на ее безобидный вопрос. Солнце уже поднималось из-за крыши аэропорта и обещало быть жарким, но тут, в тени, еще царил ночной холодок. От палаток на другой стороне площади тянуло пережженным маслом, запах мешался с выхлопами и сигаретным дымом. С ночи еще не убирали, и урны были переполнены, какие-то обертки тащило вдоль тротуара, у редких скамеек густо лежала шелуха. Никто не улыбался. Или Ольга просто не выспалась и все представлялось ей в дурном свете?

Она докатила чемодан до маршрутки, открыла пассажирскую дверцу, спросила:

— Скажите, пожалуйста, эта машина действительно идет до Военграда, и если идет, останавливается ли на центральной площади?

— Зачем непонятно говоришь? — переспросил водитель с сильным акцентом. — Тебе куда?

Это был пожилой кавказец с обширным животом и печальными обвислыми усами. Несмотря на утреннюю прохладу, ему явно было жарко, по вискам из-под слипшихся седых волос струился пот. Водитель затянулся в последний раз и отщелкнул бычок в окно.

— Военград, — сказала Ольга четко. — Центральная площадь.

— Садись! Сделаем! — водитель вскинул руки над баранкой. — Заходи, пять минут — поедем!

Ольга полезла в салон, где уже дремали человека четыре. Чемодан удалось протащить в самый хвост, чтобы не мешал. Вместо пяти минут простояли все двадцать, но пассажиров добавилось всего несколько. Когда в салоне начали потихоньку возмущаться, водитель опять сказал свое «а», с явной досадой, и маршрутка тронулась.

Ехала и смотрела в заднее стекло, как разматывается пыльный асфальт в сизых выхлопах. Въехали в лес. Тут было еще сумрачно, только над просекой колыхались позолоченные еловые макушки. Внутри машина походила на своего хозяина. Такая же неопрятная, вся пропитанная запахом масла и пыли, с мелко дребезжащей дверью. Водитель включил бодрый шансон, и ехала «газель» ему в такт — расхлябанно виляя на пустом шоссе, обходя пробоины в асфальте. Ольге стало не по себе — вдруг перевернутся или врежутся? Вел водитель как выглядел — так же неаккуратно. По счастью, движения на дороге практически не было. Время в пути тянулось медленно, как будто маршировало на месте, и ощущение чужого усиливалось. Ольга в который раз задала себе вопрос, правильно ли поступила, что поехала. Могла бы просто послать Тане денег. Могла позвать к себе.

Маршрутка вылетела на солнце, покатила через поле — тут ничего не растили нарочно, это было сразу видно. Трава колыхалась, клочковатая, похожая на свалявшиеся спросонья волосы, в ней запутались пижмы и васильки. Начались постройки, но в них не жили — и давно. Остовы обгоревшего кирпича торчали среди выродившихся яблонь, усеянных мелкой завязью, низко стелились истлевшие домики из серых бревен, проваленные крыши свисали до земли, торчали остатки черных заборов. Подальше виднелось несколько блочных двухэтажек — солнце отражалось в окнах, точно там что-то горело. Пронеслись мимо обмелевшего пожарного пруда: в серой воде, покрытой мелкими морщинками, дрожало облако с рваными краями, его сносило ветром.

Опять нырнули в лес и вынырнули у бетонного забора, оверлоченного ржавой колючкой. В глубине читались выпотрошенные коробки каких-то корпусов, заводских или фабричных. Такая картина, впрочем, и для Чехии была не нова. С девяностых многие предприятия закрылись. Просто были они не такие огромные и, может быть, потому выглядели менее жутко. Опять пошел лес. Ольга устала. Она лет десять так далеко не ездила, да и силы уже не те.

Маршрутка вильнула, бикнула, Ольга не успела испугаться, как уже выровнялись, обогнав группу велосипедистов. Те шли вдоль обочины в полной экипировке, в веселых ярких веломайках, в космических своих шлемах. Она махнула им, но едва ли ее заметили — явно были из тех, кто наматывает километраж и не смотрит по сторонам. Ну вот. Везде люди. Катаются.

И опять лес иссяк. Точно в подтверждение ее мыслей начался аккуратный коттеджный квартал, весь сияющий, словно выставленный на витрину, с альпийскими горками, английскими лужайками, надувными бассейнами и качелями, с петухами на флюгерах; за ним явилось синее озеро с лодочками и водными мотоциклами. Обогнули озеро, влились на обкатанную трассу — и наконец-то на дороге почувствовалось движение.

Приехали. Ольга стояла на центральной площади Военграда, не узнавая. В детстве этот пятачок казался огромным — сердце городка. Здесь собирались, чтобы пойти в кино или на реку, отсюда ехали в райцентр на автобусе, тут помещался единственный ларек «Союзпечати», где папа брал по утрам газету. Сюда приезжали тележка с мороженым и бочка с молоком. А оказался вдруг совсем игрушечный. Его обступили торговые теремки; сосенки, которые высаживали тут еще пионерами, вымахали выше теремков и разрослись. Узкая пешеходная дорожка по-прежнему начиналась у остановки и бежала к дому. Раньше она была асфальтированная, теперь ее замостили фигурной плиткой, обсадили бархотками.

Ольга постояла еще немного и шагнула на дорожку. На чемодан, замотанный пленкой, на белую бирку на ручке недоуменно оглядывались проходящие бабушки.

Дом выглянул из-за угла панельной двенадцатиэтажки, которой раньше тут не стояло; штукатурка облупилась, пошла трещинами, сквозь нее проступали стены, как синяки сквозь кожу, и весь он точно присел от страха. Палисадничек, где в детстве растили цветы, стоял голый, от ели под окном остался черный пенек; вместо клумбы устроили две металлические штанги и сушили белье — вылинявшая простыня в маках реяла на ветру, джинсы мотались вверх ногами, за ними тянулась гирлянда полотенец — флажковая азбука Военграда. И только на лавочке у подъезда по-прежнему сидели женщины в халатах, в тапках на босу ногу. Так же когда-то сидела бабушка с подружками, а Оля и Таня копошились под ногами. В окно выглядывала мама, кричала весело: «Девочки, ужинать!» Она была еще здорова. Сейчас окно было закрыто. Даже форточка.

Ольга остановилась, перевела дыхание. Это оказалось сложнее, чем она думала. Собралась с силами и опять пошла. Чемодан покатил следом.

Женщины на скамейке внимательно ее рассматривали. Она никого не узнавала. Они наблюдали, как Ольга идет к подъезду, молчание было тяжеловесным и напряженным. Три женщины. Ольга затруднилась бы определить, какого они возраста. Младшая, кажется, была ей ровесница, двум другим дала бы немножко за семьдесят. Не смотрели — сканировали от макушки до пяток: как причесана, как одета, что несет с собой. Вспомнился Мирек Вранек. Он тоже умел так вот рассматривать. Не как мужчина женщину, а как враг врага. Cumel2  — вот что делал Мирек Вранек.

Она прошла мимо, сказала всей честной компании «Добрый день», — и только войдя в подъезд поняла, что сказала по-чешски. Звучало примерно одинаково, а все-таки… Ну и пусть. Пусть глазеют. Или она забыла, что на родине так принято? И разве убудет с нее? «Совсем я стала иностранка», — подумала Ольга весело. И потащила чемодан на второй этаж.

Стоило двери подъезда закрыться за ней, как на лавочке включился звук.

— Видели? — спросила одна.

— Брюки белые!— отметила другая.

Многозначительно помолчали.

— Иностранка! — подвела черту третья. И добавила с обидой в голосе: — Не узнала вишь. Гордая. В параллельном классе учились.

— Где им, — согласно закивали соседки.

— А чемодан-то! От дождя, что ли?

Опять повисла пауза, подруги задумались.

— Нет. Это не от дождя. Это в самолете мотают, от воров, — наконец объяснила первая. — Мои, когда прошлым летом в Турцию летали, рассказывали.

— От воро-ов! — понимающе протянула вторая.

— Небось есть, что красть-то, — усмехнулась «параллельная» и поднялась со скамейки. — Ладно, пойду. Котам сварю. — И не удержавшись, выдавила сквозь зубы: — Француженка!

— Почему француженка? Татьяна-то говорила, из соцлагеря откуда-то… дай Бог памяти… точно не из Франции.

— А, какая разница! — «параллельная» отмахнулась. — Ну их всех к лешему.

И зашаркала в сторону двенадцатиэтажки. Зашаркала не потому, что была стара, а просто тапки были слишком разношенные.

Ольга остановилась перед дверью. Дерево, раньше выкрашенное коричневой краской, теперь было укутано дерматином. Дерматин тоже успел сноситься от времени, из прорех торчала серая пакля. А вот звонок был прежний. Ольга набрала в легкие побольше воздуху и нажала на кнопку. Та провалилась, но ни звука не было за дверью. Что делать? Стучать? В детстве, когда они с Таней до звонка еще не дотягивались, влетали в подъезд вперед бабушки и неслись по лестнице наверх, кто первый, а добежав, колотили в дверь кулачками и сандаликами, чтобы мама поскорей открывала, — и Таня, конечно, всегда выигрывала, потому что была старше и сильнее. В окно ворвался шмель — и тишина наполнилась его паническим гудением. Было слышно, как он ищет выход, тычется в стекло… Ольга сделала несколько шагов вверх, чтобы разглядеть — но ничего не увидела. Зато, оглянувшись, наконец-то заметила новый звонок по другую сторону двери. Нажала, и в глубине квартиры послышалось добродушное «дин-дон». Сердце оступилось, горло свело от волнения. Ольга прислушалась. В квартире было по-прежнему тихо, только шмель все отчаянней колотился о стекло.

Услышав звонок, Татьяна Александровна хотела вскочить, бежать — но накатил страх, парализовал. Она подняла непомерно тяжелые руки, уперла в колени, вдруг показавшиеся огромными, мягкими, как желе, сделала усилие — но, едва приподнявшись, плюхнулась обратно.

— Наташа! — Хотела крикнуть, а голос не шел, вместо крика получился сдавленный шепот. — Наташа! — Сердце сбилось с ритма, замерцало; плита, кастрюлька и сковородка на плите качнулись вверх и вправо, увлекая за собой тахту и пол под ногами, и раз — выровнялись. Но страх остался — точно пол теперь был не пол, а корабельная палуба, под которой штормовое море… — Наташа! Наташа! — но Наташка не слышала ни звонка, ни этого шепота, спала без задних ног — часов с пяти, когда ее наконец-то сморило. Спала и Женька — ту пулеметом не разбудишь до полудня. Да что ж такое, Господи!

Ольга стояла перед дверью. Она начала сомневаться — тот ли дом, тот ли подъезд? В детстве тут была целая улица одинаковых двухэтажек, их стояла пятая в ряду. Теперь осталось всего четыре. Столько лет прошло. Могла и обсчитаться. Вот и ели под окном нет, а пенек-то, может, не от нее… Однако решила позвонить еще раз. Прислушалась, задержав палец на кнопке подольше. Звонок распевал свое «дин-дон». И когда, уже окончательно уверившись, что ошиблась, собралась уходить, внутри тихонько хлопнула дверь, другая, застучали быстрые шаги по коридору и щелкнул замок.

За дверью обнаружилась встрепанная девочка в пижамных бриджах и растянутой майке.

— Вы, наверное, тетя Оля? — зевок застал ее врасплох, и вышло «Тетеля», в одно слово. — Да вы заходите! — она посторонилась, пропуская гостью.

Чемодан забуксовал на высоком порожке. Распахнулась дверь бывшей родительской комнаты, и оттуда вырвалась грузная женщина в развевающемся китайском халатике.

— Нет, вы представляете?! Проспали! — крикнула она и заключила Ольгу в душные объятья, обдав сладковатым парфюмом и табаком. — Ну, Женя, помоги же тете Оле!

И чемодан наконец-то перевалил через порог, а входная дверь закрылась. Сделалось сумрачно.

— Добрый день, — пробормотала Ольга.

Щелкнул выключатель, заливая коридор желтым неестественным светом. Ольга успела мельком отметить, что зеркало и тумбочка находятся на старых местах.

— Давайте знакомиться! Я Наташа! — сообщила женщина, растягивая улыбку шире плеч. Но никакая улыбка не могла скрыть ее настороженного, изучающего взгляда.

— Женя! — И из шкафа явились раскисшие тапки в меховой оторочке.

— Нет-нет! — отступила Ольга. — У меня свои.

— Женя! — И тапочки убрались обратно.

Но куда же запропастилась Таня? Ольга стояла посреди коридора, растерянно озираясь, и не находила лазейки, чтобы задать этот простой вопрос. А женщина все тараторила, как из брандспойта поливала: «Как долетели? Как дорога? Как погода? Как самочувствие?» Она не ждала ответов, она бы их не услышала — а заполняя вопросами пустоту, тянула время, пока неловкость встречи как-нибудь рассосется.

Татьяна Александровна слышала все, но никак не могла собраться с силами и встать. Ну да, переволновалась, давление резко подскочило, да поверх бессонной ночи… Вот и сиди, смотри на дверь. Хотя нетрудно догадаться, что сейчас происходит по ту сторону. Так и виделось, как нелепо суетится Наташка вокруг иностранки, как Женька, стоя где-нибудь в уголке со скучающим видом, зевает во весь рот или в телефон тычется, как Ольга рассматривает Женьку с Наташкой, оценивает — и цена-то наверняка никудышняя, потому что они ведь бедные, очень бедные, там, откуда Ольга приехала, все иначе… и тут вдруг нахлынул стыд за неудавшуюся жизнь — ничего-то не нажила Татьяна Александровна, чтобы предъявить иностранной сестрице в качестве доказательства, что все не напрасно: принципы, самоотречение, честность… И тут внутри поднялась вдруг такая злость на эту проклятущую жизнь, ужасно нелепо устроенную, обыгравшую ее, Таню, вчистую, что разогнулись неверные ноги, выпрямилась спина — и она поднялась.

Тахта ухнула, расправив пружины. Шаг, другой — обхватить решительно ручку, дернуть на себя, впустить в кухню голоса, и вот уже Татьяна Александровна стоит в проеме, рассматривая мизансцену коридора, а там все застыли и смотрят в ее сторону — немая сцена.

Сестры смотрели друг на друга — и не узнавали. И испытывали не радость, не боль и не другое какое-нибудь книжное чувство, а взаимное удивление. Ольга удивлена была, как плохо выглядит Таня, намного старше своих лет, — как могла эта яркая красавица настолько состариться и обрюзгнуть? Татьяна же Александровна зеркально удивлялась тому, как молода и свежа Оля, худа и подтянута… брючки еще эти светлые, футболочка, на шее — нелепая детская сумка с цветком… «Все-таки болезнь», — решила Ольга и, сделав над собой усилие, улыбнулась. «Молодится!» — подумала Татьяна Александровна и сделала ответное усилие — уголки губ медленно поползли вверх. А Наташка застыла, где стояла, переводя взгляд с одной на другую, и не понимала. Как же так — мама говорила, что сестра младше на три года, а тут все десять! Или она опять по рассеянности что-то недослышала?

Только Женьке происходящее было без разницы. Она тихонечко проскользнула в комнату, забралась в постель, с головой укрылась одеялом. Никто в коридоре ее исчезновения не заметил.

Пауза затягивалась.

— Да вы проходите! — Наташка сделала широкий приглашающий жест в неопределенном направлении.

— Танечка, здравствуй! — Ольга отмерла первой. Она хотела обнять, поцеловать — что там положено делать, когда родственники давно не виделись? Но отчего-то осталась на месте и только смотрела на Таню — как будто ждала особого приглашения, позволения с ее стороны. Вид у нее был настолько потерянный и виноватый, что и Татьяне Александровне захотелось обнять младшую сестру… она так мало изменилась… ее вдруг так сделалось жалко. Но и она осталась на месте.

— Мам… теть Оль? — Наташка переводила взгляд с одной на другую. — Ну что вы в коридоре-то?!

— Да, правда… — Ольга совсем стушевалась и засуетилась не хуже Наташки. — Сейчас-сейчас… у меня тут подарочки для всех, маленькие…

Она стала неловко тянуть упаковочную пленку, пытаясь надорвать, но та не поддавалась. Проклятую пленку навязал Мартин, начитавшись всяких ужасов про воровство на российских рейсах. И она, всегда смеявшаяся над этой привычкой пеленать чемоданы, послушалась.

— Вам, может быть, ножницы? или ножик? — спохватилась Наташка и, с трудом миновав застывшую в проеме мать, ретировалась в кухню. Там что-то задвигалось и загремело.

— Ничего-ничего! — пробормотала Ольга. — Не беспокойтесь…

Она уже сидела на корточках около злополучного чемодана и краем сознания отмечала, как опять стреляет колено, тянула пленку, а когда подняла глаза на Таню, наткнулась на строгий, немного удивленный взгляд:

— Ты что же, вот так вот по городу шла, да? С полиэтиленом-то этим?

— Да.

— Тоже, европейцы! — покривилась Татьяна Александровна. — Что ж ты его замотала так? — И не дожидаясь ответа, закричала в кухню: — Наталья, что ты там вошкаешься? Ножницы неси! В среднем ящике!

Глава 15

Скандинавские палки глухо тупали о мостовую, подчиняясь ритму шагов. Ольга шла и думала, что это самая странная поездка в ее жизни.

Когда суета в коридоре улеглась и сестры обнялись — торопливо, холодновато, — Ольгу отвели в бывшую детскую. Она огляделась — и поразилась, как мало изменилась комната. Шкаф, письменный стол были на прежних местах. Полировка стерлась, дверцы закрывались на бумажку, но это были старые добрые вещи из детства. Вот тут учили уроки и однажды разлили чернила — на уголке остался еле уловимый след... конечно, это она разлила, вечно она вертелась, а Таня ругалась и помогала собрать лужицу промокашкой. А в шкафу верхние полки были «старшие», а нижние «младшие» — ах, как хотелось поменяться, но сестра не соглашалась. «Не дотянешься!» Ольга открыла дверцу. Две верхние полки были свободны. Улыбнулась. На стене вместо карты висел постер группы, которую Ольга не знала, место железных узких коек занимал маленький диванчик — разложенный, укрытый безупречно расправленным покрывалом, поверх которого торчал белый парус подушки. Не по встрече в коридоре, не по торопливому поцелую в щеку, а по этому парусу она поняла, что сестра ее действительно ждала.

С подарками, конечно, переиграла. Шарфик и сумку Наташке, а Тане — кошелек с долларами. Женька, получив айпад, тут же в него уткнулась — и дальше ее было не видно и не слышно.

За столом пытались говорить, и Ольга с ужасом понимала — не о чем. Похвалила «оливье» — сто лет не ела. Похвалила пирог — «совсем как в детстве». Вежливо сжевала традиционный русский бутерброд с красной икрой. Наташка все пытала: как в Чехии то, как се? Это было подспорье — отвечать на вопросы всегда легче. Таня смотрела исподлобья и подкладывала еды. Когда этот то ли завтрак, то ли обед закончился и Ольга отпросилась отдохнуть с дороги, она почувствовала облегчение.

Лежала на прохладном белье, щебет рвался в форточку, солнечные пятна колыхались на стене, баюкая, и мышцы ныли от усталости, и казалось — стоит коснуться подушки, как отплывешь по волнам сна, но сон не шел. Так и проворочалась до вечера. Лежала, думала о меловой границе на полу, о Мартине, о детях и внуках и о том, какая странная все-таки штука жизнь.

Мартин оказался прав — на нее глазели. Женщины с неприязнью, мужчины с любопытством. А один, примерно ровесник, набрался смелости подойти и рассмотреть «эти странные лыжные палочки». (Это не лыжные. Это специально чтобы ходить. — Чего только не придумают буржуи!) Долго вертел одну в руках, пальцем щупал резиновый наконечник, расспрашивал про технику хода — очень обстоятельный оказался человек. Завсегдатаи скамейки у подъезда, наоборот, вопросов не задавали, а цедили сквозь зубы «здрасссьте» и шептаться начинали уже за спиной. «Француженка!» Это был насмешливый шепот непонимания.

— Идешь? — сердито спрашивала Татьяна Александровна.

— Иду! — весело отзывалась Ольга. Звала: — Попробуй сама! Пойдем со мной!

Но сестра отказывалась. То ей было убираться, то обед варить.

На второй день смотрели семейные альбомы. Ольга попросила показать папину буфетчицу, но сестра буркнула: «Не держим!» Буфетчица, Толя, Гена были везде аккуратно отрезаны. Из альбомов были изгнаны все, кто не оправдал ожиданий. И в первую голову сама Ольга. Семейная история, тщательно подправленная, выглядела и комично, и страшно. Как просто… Берешь фотографию. Берешь ножницы. Ольга привезла несколько фотографий — показать детей, мальчиков. Но не стала. Из-за какого-то вдруг возникшего суеверия. Как будто ампутация эта имела вирусную природу и могла перекинуться на них.

Она соскучилась по русским книгам и на ночь с удовольствием читала то, что любила в детстве, юности. Чтение избавляло от контакта с остальными обитателями квартиры. Звонила мужу по скайпу и улыбалась. Она считала дни до возвращения — счетный механизм включался помимо воли.

Хотя бы ради этого стоило прилететь — ради понимания, что дом — там, где Мартин. Где выросли дети. Где томная Тереза-фон и нахальный Бес. А тут, если и было, — ничего не осталось. Наверное, она была не слишком сентиментальна. Просто не слишком сентиментальна.

С погодой повезло, утро всегда бывало ясным. Она обходила старые места — узнавая и нет. Роддом снесли, детский сад был отремонтирован и надстроен, но тут была какая-то контора — у подъезда роились машины. От бывшей проходной танкового завода тянулись столики с фруктами и ларьки — главный рынок Военграда. Ворота были распахнуты и перегорожены шлагбаумом, на стульчике вечно спал охранник, сцепив руки на животе. В местной газете писали об успехах предприятия и рекламировали внушительные машины не машины, вездеходы не вездеходы — что-то монументальное, о шести колесах, изукрашенное камуфляжными пятнами. Были еще гусеничные джипы и уазики. Ольга мысленно переводила цену в кроны — выходило изрядно. Завод начал выправляться недавно, по итогам очередного рейдерского захвата. А с ним понемножку оживал и Военград. Он чем-то неуловимо напоминал Кралупы, но тут вместо замка преобладали заводские корпуса. Самый большой недавно обшили белой плиткой, вставили новые окна — и он блестел как новенький фарфоровый зуб в окружении пожелтевших соседей.

Ольга перебиралась за мост, делала крюк и входила на кладбище.

В первый раз они пошли сюда вместе. Прособирались, просуетились — и за это время погода испортилась. Потянуло холодным ветром, стало накрапывать. Ольга не могла сообразить, что надеть. В свитере было слишком жарко и он не спасал от дождя, в легкой олимпийке прохладно, а ветровочка тю-тю в «Домодедове».

— Что ты возишься? — спросила Татьяна Александровна по обыкновению чуть раздраженно, хотя торопиться было некуда. Ольга успела привыкнуть, что это просто такая манера говорить.

Рассказала про украденную ветровку. Она делала это как могла весело, но сестра даже не улыбнулась, а лишь заметила, что в Москве всю жизнь одно ворье.

— Мам, ты бы подобрала ей что-нибудь, — сказала Наташка. Она уже встала и, едва позавтракав, воткнулась в «Одноклассников», а Женька свернулась в кресле и, держа айпад у самого носа, гоняла электронного мальчика по вагонам.

— Надеть… — задумалась Татьяна Александровна. — Мы толстые с тобой, в нашем она потонет… а Женькино мало.

Она ушла в коридор, зажгла свет в кладовочке и долго там шуршала, а потом явилась, победно неся за петельку выцветшую красную курточку. Сказала:

— На-ка, примерь.

Курточка была старенькая, но еще крепкая. Она немножко жала в груди, но застегнулась. Ольга подняла руки, опустила. Было удобно.

— Помнишь куртку-то? — спросила сестра. — Как ты ее мне в шестьдесят восьмом-то… вместо себя? — Она смотрела чуть насмешливо, а Ольга застыла, опустив внезапно потяжелевшие руки.

— Так это что же, та самая?

— Она. Да.

— Но, Танечка, как же так? Ведь столько лет прошло! — Ольга ужасно разволновалась. Та самая куртка Анежки!

— Что ей сделается? — сестра пожала плечами. — Импортное производство. Сто лет проживет. Мне тогда, знаешь, некоторые завидовали. Да не много я ее и носила…

Прошли по городку — в первый раз вместе. Шли как на пожар — удивительно, что вечно охающая, руками подпирающая поясницу Таня сохранила способность так стремительно ходить. Ольга едва за ней поспевала.

Случайно встретили знакомого. Как зовут его, Ольга не помнила. Поговорили минут десять. Чувствовалось, что Таня встрече отчего-то не рада, так что пришлось отбиваться от вопросов в одиночку. Сестра за спиной сопела, переминалась, и знакомый быстро откланялся.

— Танечка, кто это? — спросила шепотом, когда он скрылся за поворотом. — Лицо такое знакомое… И ведь он даже ухаживал за мной, а имени не вспомню. Так неудобно…

— Ухаживал… — процедила сестра недовольно. — Этот за кем попало всю жизнь ухаживал… футболист…

И тут Ольга вспомнила! Костя! Его папа был на «Красном пути» директором.

— Постой, он ведь и за тобой ухаживал, нет? — спросила Ольга.

— Оль, отстань! Откуда я помню?! Нам с тобой помирать пора, а не думать, кто за кем ухаживал! — И полетела опять вперед: через дорогу, через мост, через парк. До самого кладбища слова не сказала.

А кладбище было не узнать. Как разрослось, Господи! Был крошечный пустынный пяточек без деревца, без кустика, а стало поле крестов и плит, заполнило весь холм и наползало на соседний.

— Ты идешь, нет? — окликнула сестра.

— Какое… большое… — только и смогла сказать Ольга.

— Что ж ты хочешь? Тут в девяностые, когда завод-то делили, народу полегло как в Чечне. А может, больше. Да все мужики молодые.

— Но почему? — растерялась Ольга. Про Россию много ужасов рассказывали, но обычно по другим поводам.

— С Луны ты свалилась? Время-то какое было. Бандит на бандите! Зато вон памятников отгрохали… во-он там. — И она махнула рукой в сторону ладненькой церковки, которой в прежние времена тоже тут не стояло. Памятники в той стороне, действительно, были повыше. И добавила: — А которые не перестреляли сами себя, те на машинах побились, на мотоциклах. Ох, они тут гоняли.

Шли по центральной аллее к старым участкам, и постепенно памятники становились скромнее, оградки ниже и проще.

— А одному-то, — продолжала Татьяна Александровна, — вместо памятника «мерседес» гранитный отгрохали. Хочешь покажу?

Ольга не хотела. Она все пыталась вставить слово, спросить, где похоронили папу, но сестра неожиданно разговорилась. Таня шла бодро, и в одной руке несла сумку-болоньку, в которой тяпка, совок, немного удобрений, саженцы анютиных глазок и пластиковая бутыль с водой, чтобы их полить, а в другой был нарядный пакет с бутербродами и термосом. Ольга несла две банки серебрянки и кисти — красить оградку.

Когда дошли, петляя между заборчиками, Ольга с удивлением обнаружила на старой могильной плите три портрета. Тут были все — и бабуля, и мама, и отец. Татьяна Александровна, сгрузив пакеты в траву, начала деловито выпалывать сорняки. И все причитала, что ходишь, стараешься, а трава-то прет и прет. Дождь кончился, но воздух был еще пропитан влагой, а ноги промокли до колена.

— Но… Танечка… как же папина вторая жена тебе позволила? — спросила Ольга.

Татьяна Александровна гневно разогнулась.

— Что значит позволила?!

— Ну… с папой-то она вон сколько прожила… уж не меньше, чем мама…

— Так буфетчица за год до него померла-то, есть на свете справедливость! — усмехнулась сестра. — А и жива была бы — кто б ее спрашивал? — И опять начала яростно дергать траву.

Ольга растерялась. Смерть казалась ей… вот как сказать-то? поводом для примирения, что ли?..

— Ты чего застыла-то? Краску открывай! — скомандовала Татьяна Александровна. — Тряпочку вон возьми, вытри, где мокрое. И крась уже. А то до ночи провошкаемся! — Она уже начинала рыхлить.

— А… а у папы были еще дети? Кроме нас?

— Не было, не было! У буфетчицы никогда детей не было. А может, в войну погибли — я не уточняла. Ты помогать-то будешь, нет?

Сестра стояла руки в боки, тяпка и совок браво торчали в стороны. «Бедная… Господи, какая же она бедная», — подумала Ольга. И эта мысль не была связана с деньгами. Все-таки хорошо, что приехала. Она это только в тот момент поняла. И зачем — поняла. Пожалеть. По-человечески пожалеть.

Ольга красила и думала, как сильно мешает людям вечное стремление поделить мир на своих и чужих, отгородиться, не подпустить — такое сильное, что даже после смерти люди лежат за забором, и калитки на замке. Не то чтобы она не признавала личного пространства — она только не думала, что в этом вопросе кому-то может помочь забор. Ей всегда казалось, свобода — внутреннее ощущение. Серебрянка ложилась плохо, железо, как ни вытирай, было еще влажным, но Ольга, чтобы не расстраивать сестру, красила, не бросала.

А та, высадив цветы, раскрыла пестрый кулек с бутербродами:

— Перекусим!

Они стояли среди могил, оградка оглушительно и тошно пахла краской, опять собирались тучи. Но Ольга не стала спорить — пусть Таня делает как знает. Она ведь несчастная, Таня. Ужасно несчастная. У нее, если разобраться, ничего в жизни не получилось, как задумала.

— Давай полью! — Татьяна Александровна побултыхала остатками воды на донышке бутылки. — Помянем и пойдем.

Ольга протянула ладони, сложив лодочкой. Из бутылки полилась мутноватая вода. Потом поменялись. Руки у Тани были в земле, и воды, конечно, не хватило. Только грязь размазали. Но все равно сжевали по бутерброду, запили сладким чаем.

— В церковь зайдем, — сказала Татьяна Александровна, допивая из крышечки, отдуваясь с чувством выполненного долга.

— Ты ходишь в церковь? — удивилась Ольга.

— А что ж не ходить? — опять в голосе сестры послышалось раздражение.

— Так… Не ожидала… Ты всегда была…

— Кем? Коммунисткой? Так я и осталась, чтоб ты знала. А это — другое! — Она, как фокусник, извлекла из пакета два темных платка и решительно двинулась меж могил.

— Давно тут церковь? — спросила Ольга.

— В конце девяностых бизнесмен один построил. У кого сыну «мерседес» поставили. Я тебе все-таки покажу…

Туп, туп, туп — стучали палки по центральной аллее. На кладбище было пусто. Кузнечики зудели, как высоковольтная линия, солнце пекло. Во время утренних моционов Ольга не заходила в церковь — не из убеждений, просто она была человек невоцерковленный, некрещеный даже — что ей там было делать. А церквушка была приятная — вся деревянная изнутри и снаружи, дышащая и уютная… Таня в тот день купила свечек — целую пригоршню, подала записочки. «О упокоении» на маму, папу и бабушку, «о здравии» — на Наталью, Евгению и Юлию (подумав пару секунд, вписала Ольгу — но пауза была слишком очевидна, чтобы не заметить). Здесь тоже было место только своим… А и существовал ли другой способ деления людей? Ольга не знала. Пока Татьяна Александровна крестилась на канон, она потихонечку вышла. Хоть сама и не была верующей, поход в церковь всегда представлялся ей чем-то интимным, не для посторонних глаз... А «мерседес», к которому отправились позже, был, действительно, в натуральную величину. Парень за рулем строго смотрел перед собой — и пустые гранитные глаза его были матовы.

— Вот. Впору экскурсии водить, — сказала Татьяна Александровна. — Монумент! Ну ладно, пойдем. Время. А еще ужин не готов.

Туп-туп-туп. На обратном пути надо купить для сестры что-нибудь вкусное. Абрикосов? В Военграде появились замечательные абрикосы, янтарные, налитые медом — в детстве они о таких мечтать не могли… Ольга всегда любила ходить. С палками, без — какая разница. Когда нужно было обдумать что-то важное, она выходила из дома и гуляла часа три — но не только думать помогала ей ходьба. В движении была радость. Оно давало энергию, силу на целый день. Даже когда совсем плохо себя чувствовала с утра, старалась расходиться. Иначе никак. Иначе — ложиться и болеть. Жалеть себя да хныкать — до самой смерти…

Удивительно — всегда такая гордая, Таня лебезила перед подругой. Не то чтобы открыто унижалась, но смотрела снизу вверх, как бы признавая ее первенство во всем.

Контраст между ними был разительный.

Юлия Михайловна вся была холеная, ухоженная, благоухающая душными духами. Одевалась она не по возрасту ярко и всего вероятнее дорого.

— Я у нас никогда не покупаю! У нас одно барахло китайское! — сообщила она в первую же встречу.

— У нас тоже почти все китайское, — отозвалась Ольга.

— Так вам-то китайцы наверняка фабричное везут, а нам — что останется. Тут разница! Кустари наляпают — и в Россию. На тебе, боже, что нам негоже.

Таня целый день ходила по квартире в засаленном халате и растянутых тапках на босу ногу. И даже когда выходила на улицу, обычно вытаскивала из шкафа что попадется. «Кто на меня смотрит? Я на минуточку…» Оля опять думала отстраненно: эти непонятные русские. Казалось бы, каждый из них в душе переживает за страну, но случись хоть крошечный повод — обязательно подумает о стране плохо… Интересно почему? Какой-то ментальный вывих, ей-богу. Интересно, откуда этот миф, что в Европе буйное процветание по всем фронтам? Ольге было это странно — и ужасно любопытно. Российские туристы талдычили об этом. Или взять ту же Юлию Михайловну — ведь она явно не бедствовала. Но послушать ее — и жизнь представлялась непосильно тяжелым предприятием. А впрочем, она была приятная женщина. На дачу пригласила — река, лес. Только Таня ехать почему-то отказалась.

Сестра вообще была взвинченная какая-то. Кто-то ей названивал, а она шипела в трубку, прикрывая рот ладонью, бесконечное «нет-нет-нет», — но когда Ольга спросила, кто звонит, Таня закричала: «Сама разберусь! Отстаньте вы все от меня Бога ради!» Ольга очень хотела помочь ей. Но не знала как. Потому, наверное, и носила абрикосы. Абрикосы — это ведь лучше, чем ничего…

— Ну что вы, зачем? — Наташка, увидев, как Ольга извлекает из рюкзачка очередной кулек, всплескивала руками. Она так и не смогла назвать Ольгу на «ты». В ней ощущалось какое-то подобострастие — не лично к Ольге, а ко всему незнакомому и заманчивому, что та собою олицетворяла. Племянница даже не пыталась рассказать о себе — только спрашивала. Но и вопросы задавала, кажется, для того лишь, чтобы вступить в игру бесконечного сравнения. Это было как в старой детской книжке: «А у нас в квартире газ! А у вас? — А у нас водопровод. Вот!» Стоит ли говорить, что сравнение никогда не было в пользу своего? Ментальный вывих. Тот самый ментальный вывих. Людям это свойственно — думать, что везде хорошо, где нас нет. Но если для кого-то это было поводом для самоиронии, то для Наташки являло непреложную истину. Вот и чувствовала себя несчастной. Постоянно. Ольге было ее жаль. Но чем помочь, не знала — и стала покупать больше абрикосов. Глупо?

Туп-туп-туп. Круг замыкался, прогулка подходила к концу. Абрикосы лежали в рюкзачке. Она покупала их на обратном пути. Рюкзачок дала Женька. Ольга шла по Военграду, и со спины пустыми белыми глазницами смотрел пес Джейк, как всегда немного печальный — забавный детский рюкзак. У него были широкие лямки, он не мешал при ходьбе — и можно было захватить с собой бутылочку воды и сердечные таблетки.

На скамейке у подъезда сидела неразлучная троица. Ольга помимо воли ускорила шаг. Сегодня женщины были не одни. За ними, опершись на спинку, стоял краснолицый мужчина, высокий и грузный. Лысина обрамлена была вьющимися седыми волосами, мокрыми от пота, клетчатая рубашка расстегнута на две верхних пуговицы — и из прорехи тоже перла седина. Мужчина широко улыбался.

Ольга поняла, что улыбка адресована лично ей, — и это заставило ее еще сильнее внутренне сжаться. Она не помнила, когда ее так разглядывали. Вроде бы переросла возраст, когда на женщину можно так смотреть. И она еще ускорила шаг, стараясь быстрее проскочить злополучную скамейку. Не тут-то было.

— Ольга Алексанна, что ж ты гордая стала? Не остановишься, не посидишь, — сказала с вызовом та, что помладше. — Или не помнишь меня? Марина Колпина. Мы с тобой в параллельном учились… ну?

Ольга растерянно остановилась, на нее выжидающе уставились три пары любопытных — и недружелюбных — глаз. А сверху нависал краснолицый, ел взглядом. Колпина… Не помнила она никакой Колпиной!

Меж тем Марина презрительно скривилась и милостиво отпустила:

— Ладно, иди уж! — и процедила сквозь зубы: — Француженка!

Ольга, наконец-то опомнившись, пошла в подъезд. Она не понимала, что с ней. И почему пожилые женщины ведут себя, как дворовые хулиганы? Неудивительно, что Таня такая дерганая. «Заберу ее к себе, — решила Ольга. — Пусть поживет спокойно». Сейчас не хотелось думать о том, как она объяснит приезд сестры Мартину. В конце концов, дом большой. Мартин поймет, он добрый.

Она поднималась, ощущая неприятную слабость в коленках, и не слышала, что творится на скамейке. А там больше всего досталось несчастному Джейку.

— Надо же! Собаку на спину нацепила! — осудила одна.

— Все молодится! — поддакнула вторая.

— А шея-то в морщинах! Возраст не замажешь! — подытожила «параллельная».

— Девочки, девочки! — сказал краснолицый примирительно. — Что это вы разошлись? Я вам как мужчина сейчас говорю, уж вы мне, человеку бывалому, верьте — дамочка эта еще очень ничего! Вон как брючки ладненько сидят на филейных-то частях! — Он хохотнул, хлопнул ладонями по спинке скамейки, как бы ставя точку в дискуссии.

Глава 16

А ведь намекала ей! Умоляла: Оля, не ходи ты с палками, перед людьми стыдно. Да разве объяснишь. Сколько помнила сестру, вечно сидело в той мягкое упрямство. Слушать, улыбаться — и делать по-своему. Ей-то что? Приехала и уехала. А гюрзы-то на лавочке из-за этих палок проходу не давали. В первый же день началось. Олька на моцион, а Татьяна Александровна по хозяйству следом собралась. Картошки купить, зелени. Взяла сумку на колесах, вышла, а Маринка с того подъезда и заявляет — ехидно так, на весь двор:

— Твоя-то лыжница что ж лыжи дома забыла? По асфальту несподручно?

А сподвижницы смеются. И видно — не над Ольгой, над ней. Одна говорит:

— Лыжи-то, поди, по склерозу дома оставлены. Она только с виду молодуха. Что ж ты, Татьяна, не проследила, выпустила из дому неукомплектованную?

— Она у тебя, — другая спрашивает, — к олимпиаде готовится, что ли?

Сидят гюрзы, радуются и семечки из кулаков вылущивают — от шелухи белым-бело, как снегу нападало. А Маринка не унимается:

— Хороша во Франции сборная по лыжам!

— При чем тут Франция?! — окоротила Татьяна Александровна. — Сестра в Чехии живет, понятно?!

— А… какая разница, — отмахнулась Маринка. — Франция, Чехия — один хрен. Евро-о-опа.

Отвернулась Татьяна Александровна гордо и пошла на рынок — а внутри все так и колотится от обиды. И самая большая обида не на этих куриц — с них что возьмешь, — а на Ольку. Палки-то складные. Что бы стоило отойти подальше. Хоть за угол! Вот там разложи свои палки — да и шагай тихонько, пока не видит никто.

Грустно было Татьяне Александровне. Сто раз себя прокляла, что пригласила… От Наташки она ничего хорошего не ждала, но чтобы так расстилаться? Ну и пусть родная тетка! Ольга, кажется, не замечала, но она-то видела, как Наташка хвостом подметает — забери ты меня в Кралупы! Раскатала губу. Оттуда и вопросы — что у вас да как. Примеряется. Конечно… игрушку электронную как они с Женькой увидели — так и решили, что Олька миллионерка, а в европах молочная река кисельные берега протекает, селись по берегам кто хочешь. Вот дуры-то, а. Ждали их в европах… Как там Маринка называет? Француженка? Француженка и есть! С утра причесочка, за ушко духами кап, брючки нагладит… Только, как ни старайся, от возраста не убежишь. Локоточки-то не шибко разгибаются. И пальцы по утрам как деревянные. Уж она знает, сама мучится который год. Что ж палки-то хваленые от артрита разве помогли?

Она-то думала — поговорят. Может, не в первый день — но обязательно сядут вдвоем, поговорят по душам. И тогда можно будет наконец-то простить. Но не садились, не говорили. Вечером зашла к ней перед сном — сидит Олька, шею кремом мазюкает, — зашла, встала у порога. Спросила — будто бы в шутку, а на самом деле всерьез, — помнишь, как наказала тебя? Когда ты тут насвинячила? А она смеется. И непонятно — помнит, нет, границу меловую. Смеется… и по-хозяйски так по диванчику хлопает. Садись, мол.

Так и ушла к себе в кухню ни с чем. И уж больше не пыталась говорить. Бесполезно. Денег привезла — и спасибо. В рожу теперь сунуть те деньги проклятым вышибалам и жить спокойно!

С тех пор, как Ольга приехала, Татьяна Александровна почти не спала — все думала, думала… и внутри шевелился малый червячок сомнения. Ничего предосудительного, если разобраться, Ольга не делала, жила как привыкла, не злилась, не обижалась, утром выходила с улыбкой, спрашивала: «Танечка, как спалось?» — и вопрос звучал как издевательство, да никак не спалось! Хотелось раздавить, уничтожить проклятого червячка и вернуть уверенность в своей правоте… но только отчего, если Таня права, отчего Олька так хорошо выглядит, отчего она счастливый человек, — а Таня ничего не чувствует от жизни, кроме тяжести? Или дело в том, что справедливости не существует? Что всегда обречен мучиться правый и беззаботно посвистывать виноватый?

Спроси ее, зачем сохранила курточку, она бы плечами пожала: добротная вещь, еще послужит. На могилку сходить, по грибы. Кому сходить? А хоть бы Женьке. Чтобы парадное не трепать. Подрастет Женька и очень даже доносит курточку. Наташка в старших классах в ней в школу бегала, хоть и выцвела курточка к тому времени. Ну и что? Молнии, кармашки — ни у кого такой не было. Это к концу девяностых что хочешь стало можно купить, были бы деньги, а тогда курточка была еще о-го-го. В голову не пришло бы, что однажды Олька и курточка торжественно встретятся. Прямо мистика!

Кажется, это был единственный раз, когда равнодушно-приветливая, отстраненная Ольга едва не прослезилась. И ведь не сразу поняла-то. А когда указали — та самая. Стояла — и все ощупывала вылинявшую материю, бормотала — сколько лет, сколько лет! Только Татьяну Александровну не это удивило, а что курточка застегнулась. Сама-то она после пятидесяти поперла как на дрожжах. А Ольга, если не присматриваться, девочка и девочка.

Она не завидовала сестре. По крайней мере, ей хотелось думать, что не завидует. Но прошла неделя, и она поймала себя на том, что чуть дольше задерживается у зеркала, чуть внимательнее следит за щеткой, гуляющей по волосам… Волосы сделались тусклыми, цвета дождя и паутины — старуха, совершенная старуха!

Не ее одну потянуло к зеркалу. Прошло дней десять с первого столкновения у скамейки, и Татьяна Александровна вдруг отметила, что на Маринке вместо шлепанцев — босоножки. Нарядные, белые, с двумя ремешками крест-накрест и сидящим в перекрестье лаковым цветком. Раньше Маринка никогда не ходила на скамейку в парадном. Опять же халат. Вместо халата были на Маринке вьетнамские бриджи с рынка, какие весь город себе накупал на лето, а сверху — полосатая футболка навыпуск. Сначала она подумала, что Маринка завернула на скамейку случайно. Но и через два часа та сидела при параде, и на следующий день. Зеленые бриджи менялись с голубыми, полосатая футболка — с розовой кофточкой в рюшах.

Шли дни. Подружки Маринкины тоже не отставали. Первая отметилась нарядной косынкой, а халат заменила ситцевым платьем. Вторая подстриглась — и белые волосенки, раньше как попало собранные надо лбом заколкой, теперь лежали аккуратной шапочкой.

— Физкульт-привет! — рапортовала стерва-Маринка. — Что ж ты, Татьяна, за сестрой-то не подтягиваешься, на лыжах не выходишь?

— Тебя не спросили! — огрызнулась.

— А и что бы не потренироваться, Тань? Дело молодое. Заняла бы палки у француженки — и шасть-шасть.

Подружки согласно захихикали.

— Вы, зато, посмотрю, подтягиваетесь за милую душу. Прям помолодели на тридцать лет, так вырядились!

Старшие обиженно поджали губы, а Маринка аж побагровела. Бросила зло:

— Что ж нам теперь, и приодеться нельзя? Или мы уж не женщины?!

— Ну какая ты женщина, Марин? Ты — баба, — ответила.

— Это я баба?! — возопила Маринка, вскакивая. — Ах ты ж гада подколодная!

— Базарная баба, — уточнила Татьяна Александровна и гордо прошла мимо.

Не родство, не благодарность за доллары, а противостояние у скамейки постепенно примиряло с приездом сестры. Только сейчас, защищая ее, она стала чувствовать подобие близости.

Конечно, иногда Ольга обижала до слез — сама того не понимая. Это как с Костей, будь неладен… откуда взялся он, тридцать лет его в Военграде не было… Он ведь ее-то не узнал, Таню. А зато сразу узнал сестрицу. «Оленька?! Какими судьбами!» Какими-какими… потому что Таня позвала. Обрадовался и давай расспрашивать — и уж только потом, мазнув по ней взглядом, что-то такое понял вдруг, запнулся… и через паузу, промеж необязательных реплик, задал вопрос… нашел о чем спросить! как здоровье…

Да, она постарела! Да, да, да! Но неужели после стольких лет это единственное, чем можно было поинтересоваться?! А в школе-то, в последних классах — как ухаживал. Помнил ли, как лез — ночью, перед выпускным — на елку перед окном, искололся весь — для того лишь, чтобы сунуть в форточку букет сирени. А она вот помнила! Так она утром и нашла ту сирень — кучей вываленную на подоконник, и записку корявую — люблю, мол, жить не могу, пойдем в кино… а теперь — как здоровье?! И ведь это был не конец истории… Когда вернулась в Военград, уже измочаленная, по-женски несчастная — он и тут кинулся ухаживать. Пополневший, забросивший футбол, окончивший московский институт и получивший на заводе, при папаше, отдельный кабинет, он был давно женат — однако и на Таню положил глаз… как им, мужикам, не стыдно?! Проходу не давал. То есть буквально — однажды зажал в переходе между вторым и третьим цехом, когда бежала в правление… слова какие говорил! какие сулил звезды с неба!.. Как здоровье… как здоровье?! Да откуда быть здоровью, если ее всю жизнь только и делали что предавали… футболист… отфутболил и забыл… А через тридцать лет — «Оленька-какими-судьбами!» Так ей стало обидно — едва не расплакалась. Уцепила сестрицу за вылинявший рукав и потащила восвояси… а той опять — непонятно и смешно… «кажется, он и за тобой ухаживал?» Ухаживал. Уж как ухаживал. Тебе, милая, не снилось. За молодыми-красивыми чего ж не ухаживать!

А самый большой предатель оказался папа. Олька думала, наверное, что она это все из дури — буфетчицу не приняла, измены не простила. И было не объяснить, что для нее значил папа. Все, что делала Таня — это было в его честь. И отличная учеба, и целеустремленность, и умение собой пожертвовать. Но и он в свою очередь должен был соответствовать. Это был главный мужчина в ее жизни: всегда правый, безупречный — олицетворение силы и мудрости… а он к кому, к тетке необразованной прибился. Да как же он мог?! Он должен был быть молчаливым и скорбным, нести свое вдовство красиво и с достоинством… К буфетчице! Года не прошло!

Это было самое первое и самое мощное ее разочарование. И дальше — так уж повелось — все разочаровывали ее. Да что же это делалось в мире, если ни один не удерживался в рамках ее представления о себе? А ведь она имела за правило всегда думать о людях только хорошо — до тех пор, пока они сами не докажут обратное… но чем дольше жила, тем легче находились эти доказательства, тем меньше людей оставалось вокруг — пока не остались только Наташка, Женька и Юля… Она молилась за них. Она научилась теперь молиться. Молилась и за отца, и за рано ушедшую мать, ставила на канон постное масло, купленное по распродаже, носила муку на просфоры… пусть мертвого, но она отвоевала папу у буфетчицы, теперь он стал опять ее, можно было забыть обиды и помнить одно хорошее… Татьяна Александровна полюбила ходить на кладбище. Тихо тут было и несуетно, из аккуратных овалов смотрели на нее родные лица — раз и навсегда успокоившиеся, не способные разочаровать, а уж она умела быть благодарной, она каждое лето сажала цветы и красила оградку, держала участок в образцовом порядке. Порядок — вот чего ей не хватало среди повсеместного хаоса. Даже и тут, на погосте, хаос пробивался сорняком среди анютиных глазок, расползался ржой по чугунным витушкам оградки — но тут он был совсем ручной; тут с ним еще можно было как-то тягаться. В этом не было жизни — ну и пусть! Не было жизни — не было и боли.

Она считала дни до отъезда сестры. Потихонечку отмечала в календарике. Запирала ушедшие сутки в чернильный кружок. Не потому, что не любила сестру. Просто Ольга ее будоражила. Раздражала. Одним своим присутствием она как будто пыталась доказать — счастье существует. И не просто существует — оно существует, ничем не нарушая покоя, никому не причиняя вреда. Она наблюдала за Ольгой и с удивлением отмечала, что, оказывается, счастье и покой не есть взаимоисключающие величины. Что «надо» и «хочу» вполне могут гармонично совпадать — как эта скандинавская ходьба… Не потому Олька каждое утро шла на улицу с палками, что ей врач велел, а потому, что так привыкла — и прогулка была ей в радость. Так просто? Неужели все так просто?

Свобода — вот что больно кололо. Хотелось думать, что это европы набаловали ее, а в России жить так невозможно, не дадут. Но следом шла мысль — кто не даст? Почему невозможно? Она — пенсионерка. Чем бы ни занялась — времени уж точно хватит. И вот ей захотелось гулять каждое утро. Не на рынок, не до банка, не до поликлиники или аптеки, даже не до церкви — а просто так. Просто так выйти и идти, куда глаза глядят. Кто мог ей помешать и что? Вышибалы? Домашние дела?.. Она пыталась представить себя идущей по улице без всякого дела — и не могла. Свободной — не могла. Если она начнет просто так гулять — что подумают люди?

В новой реальности, куда негаданно попала Татьяна Александровна в начале девяностых, принято было думать, что свобода равняется деньгам. Она и думала послушно — в составе прочего электората. Но теперь смотрела на Ольгу, и не сходилось — даже тут не сходилось. То есть свобода была равна деньгам — если речь заходила о географической свободе или о свободе обладания предметами и услугами. Но это было снаружи — а внутри? Разве невозможность дальнего перемещения или покупки свиного эскалопа по четыреста рублей за кило — это была уже полнейшая тюрьма? Ну нет же! Уж в этом Татьяна Александровна могла быть уверена. Во времена оны была у нее и должность, и доход — тогда она сама выбирала малое, отказываясь от самого намека на избыток. И даже если делала это не искренне, а немножко напоказ — как будто кто-то следил за ней, каждый шажок расписывая и подсчитывая суммарный балл, — все-таки это был личный выбор… вот и батюшка в церкви ее за такое поведение всегда хвалил, называя ласково «стихийной христианкой»…

От подобных мыслей хотелось плакать. Это они не давали спать по ночам, а вовсе не Ольгино присутствие в доме. И от этого понимания, что сестра ничем перед ней не виновата — и никто не виноват, — еще горше хотелось, чтобы она поскорее уехала. Татьяне Александровне чудилось, будто и Ольга чувствует и оценивает разницу между ними. Оценивает и… смеется? Именно что смеется! Она бы на ее месте уж точно посмеялась. Слабости и глупости человеческой — в первую голову.

Она думала и думала об этом, и злилась все сильнее — на скандинавские палки, на абрикосы эти дорогущие… ну хоть бы спросила, прежде чем покупать, а можно ли человеку абрикосы, у человека, может быть, сахар высокий или язва желудка… но ведь нет — дались ей эти абрикосы, носит и носит… конечно, они вообще-то вкусные, но в принципе! А пуще абрикосов раздражал рюкзачок с ублюдочной собакой. Разве она, Татьяна Александровна, позволила бы себе нацепить на спину эту карикатуру и пойти вот так в город? Взрослая женщина?! Практически старуха?! Да никогда! Она бы и Женьке не позволила, будь ее воля, с этой собакой ходить! Только Наташка как рот откроет да как заорет: «Не тронь ребенка!» Умные все. Свободные. Никаких им в жизни ни приличий, ни правил, ни авторитетов. Об одном удовольствии думают.

В какой-то момент обида сделалась нестерпимой. Накатила, как большая волна, — впору захлебнуться. Надо было плыть, подняться над водой и глотнуть воздуху.

Татьяна Александровна выглянула в коридор. Наташка сидела, уткнувшись в ноутбук, Женька гоняла своего электронного мальчика — только в ванной шумела вода. Не включая света, на цыпочках подошла к вешалке, протянула руку. Взяла проклятые палки, прислоненные в темном углу. Примерилась. Что же все-таки Ольга в этом находит?

Мягкие рукоятки удобно легли в ладони. Палки оказались легкие, почти невесомые. Сделала три шажка, от двери и до старой тумбочки — туп-туп-туп. Идти было удобно. А впрочем, ничего особенного — просто дополнительная опора и все. Слезы покатились по щекам. Да будьте вы прокляты со своими палками! Со своей скандинавской ходьбой! Со своей свободой — внутренней и какой угодно!

Она тихонько поставила палки на место и вернулась в кухню. Села на тахту, обиженно ткнула кнопку телевизора и стала смотреть новости. Новости ее успокаивали — там ни слова не было о счастливых людях.

Все кончается. Окончился и этот кошмар. Последний день пойман был в кружок, и Ольга, собрав чемодан, отправилась в Кралупы. Наташка вызвалась провожать, Женька увязалась за ней. У них это называлось «поехать в город». Татьяна Александровна осталась дома одна.

Квартира, в последний месяц такая тесная и суетливая, вдруг замерла, как будто в ней села батарейка. Тишина, которой так ждала, неожиданно дала не покой, а чувство тревоги. Она звенела на одной пронзительной ноте — и уж хоть бы вышибалы позвонили, что ли, но и те притихли, дня три не было от них вестей. Она позвонила Наташке на мобильный.

— Едем! — раздраженно буркнула Наташка в трубку. — Не трать деньги! Посадим тетю Олю в самолет, я тебя наберу. — И отключилась.

В машине слушали музыку и смеялись. А здесь лишь хлопала форточка в освободившейся детской. Татьяна Александровна с трудом забралась на стул, заперла форточку. Выглянула в окно. У подъезда сидела при полном параде неизменная троица. Маринка на днях сделала завивку и нарядилась в обтягивающую майку со стразами, подружки завели себе вьетнамские брюки. У старшей вместо косынки была теперь панама в стиле «милитари». За спиной у них, широко обняв спинку скамейки, стоял Тимофеич, местный слесарь. Он был вдовец, и вся троица с ним немножко флиртовала. Наглый тип, Татьяна Александровна не любила его.

Сквозь закрытую форточку не было слышно, о чем говорят внизу. Но что-то веселило компанию. Они смеялись — уж не над ней ли?

И такое вдруг взяло ее зло, такое накатило одиночество, бессилие такое...

Она слезла со стула — это вышло почти легко, ведь злость один из самых мощных источников энергии, — исполненная решимости, отправилась в кладовку и долго гремела там, перекладывая ненужное и громоздкое, — пока не откопала старые лыжные палки, с которыми Наташка ходила зимой на физкультуру. Осмотрела критически. Вооружившись кусачками, отсоединила пластмассовые кольца.

Через полчаса из подъезда вышла энергичная пожилая женщина, одетая в красный спортивный костюм дочери, с рюкзачком внучки за плечами, и победно промаршировала мимо замершей от удивления скамейки. Джейк, удаляясь, смотрел на ее обитателей пустыми белыми глазами без зрачков — и явно глумился.

Цок-цок-цок — стучали лыжные палки об асфальт, царапая его острыми наконечниками. Сердце скакало под горлом — но не болело. Нет, не болело.

Татьяна Александровна шла гулять.

P.S.

Ольга благополучно вернется домой. Она привезет Мартину из Военграда маленький игрушечный танк в качестве сувенира, и Мартин совершенно не обидится, а лишь посмеется. Танк поставят пылиться над камином в гостиной.

К осени без предупреждения в Кралупы явится Наташка — чтобы начать новую жизнь в Европе. Мартин и Ольга удивятся, но примут ее. Верушка, с трудом уломав повара, возьмет ее на работу. И тут неожиданно обнаружится, что и в Европе приходится людям трудиться, а про молочные реки с кисельными берегами — это враки. Тогда Наташка прибегнет к старому способу — примется за поиски подходящего европейца. И опять ей подвернется вовсе не тот, кого искала, а мигрант из Беларуси, который будет врать, будто занимается бизнесом, а на самом деле окажется разнорабочим с вокзала Масарикова. Наташка попытается и его подселить в дом к тетке — но тут уж Мартин не позволит, за несколько месяцев станет он сыт Наташкой по горло. Она, обиженная, вернется в Военград. Чехия займет почетное место после Москвы и Питера в списке мест, где нельзя жить простым людям, а лишь наглым пробивным пронырам. Наташка будет жаловаться Гришке Бойко, а тот станет ее виртуально утешать — но, конечно, до конца не утешит.

К концу зимы европейский мир начнет стремительно и внезапно тонуть в хаосе, а спустя не очень долгое время так же стремительно из него выплывет — но эта геополитика мало коснется героев данной истории, потому что политика — одно, а люди — другое, и вполне могут существовать автономно. Лишь Татьяну Александровну, как наиболее подверженную внешнему влиянию, все это немножко зацепит — после олимпиады собравшаяся было в гости к сестре, она в последний момент насмотрится центральных каналов и уверится, что ей ни за что не дадут визу. Она даже не попробует подать документы. Ольга сделает ей приглашение — но старшая сестра не воспользуется им. Она так и не узнает, что Ольга хотела забрать ее к себе. Впрочем, отказавшись от поездки, совершенно не огорчится, а испытает облегчение — потому что будет бояться увидеть ту жизнь.

Карел в сорок шесть наконец-то женится, и у него родятся девочки-двойняшки. Новая семья поселится вместе с Ольгой и Мартином — к величайшей радости Ольги и к величайшей печали Терезы-фон и Беса.

Верушка и повар откроют при кафе семейную гостиницу, довольно уютную. Это признает даже капризный строитель Зденек — и летом с женой и детьми зачастит в гости.

Женька повзрослеет, выучится, выйдет замуж и навсегда покинет Военград. Она вырастет совсем не похожей на мать и будет рассчитывать только на себя, что избавит ее от многих неприятностей.

Если совсем коротко — все эти люди будут просто жить и когда-нибудь обязательно умрут. Но от них родятся новые. Они тоже будут просто жить и просто умрут.

Мир погрузится в хаос и выйдет из хаоса. И погрузится, и выйдет. Задевая и раня многих — но, конечно, так никогда и не уничтожит всех.

____________________________

1 Дурак (чешск.).

2 Глазел (чешск.).

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg