«Пуговицы»

Пуговицы (fb2) - Пуговицы 909K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ирен Витальевна Роздобудько

Ирэн Роздобудько Пуговицы

Жизнь складывается из мелочей,

и только и-за мелочей

она не складывается

Пуговица

Часть 1

Сентябрь, 2003 год

…Я уже не помню, когда приходил домой, не будучи слегка подшофе. А может быть, и не слегка… Но со вчерашнего дня появилось ощущение, будто бы мне под лопатку вшили «торпеду» и я умру даже от одного вида стопки с водкой или коньяком. Погасить возбуждение мне было совершенно нечем. Оставалось только кое-как дотянуть до конца дня. С другой стороны, мне подсознательно хотелось, чтобы он тянулся бесконечно. Я боялся вернуться домой, боялся сесть за компьютер. Поэтому после двух лекций в институте кинематографии я вернулся в офис. Делать мне там было совершенно нечего, я вообще мог работать дома, придумывая бесконечные сюжеты для рекламных роликов, но, как уже сказал, идти домой я боялся. Поэтому тупо просидел в кабинете, закинув ноги на стол, то и дело заставляя офис-менеджера Татьяну Николаевну заваривать крепчайший кофе. Я смотрел за окно. И зрение мое было настолько обостренным и сконцентрированным, что я видел мельчайшие переплетения и бороздки на коре дерева, росшего на противоположной стороне улицы. Я не отрывал взгляд от этих бороздок, они напоминали мне морщины на лице старца, в которых запуталась белесая паутина. Лето подходило к концу. Заканчивался год. Не знаю, как у других, — мой год всегда заканчивается с последним днем августа. Я старался ни о чем не думать. Но в мыслях я уже раз сто побывал у себя дома и совершил несколько привычных для меня движений: открыл дверь, сбросил пиджак, сел за компьютер в глубокое черное кресло и щелкнул «мышкой». Почему я так боюсь сделать это в реальности? Что мне стоит сейчас скинуть ноги со стола, подхватить кейс, выскочить на улицу, махнуть первой проезжающей мимо попутке и через десять минут толкнуть дверь своей квартиры? Какие гири повисли у меня на ногах?

Потом я понял, что это за «гири» — страх не найти на экране монитора ровным счетом ничего. НИЧЕГО. Но с не меньшим страхом я думал о том, что в углу экрана высветиться маленький желтый конверт. И я не знал, что лучше: это ничего или конверт…

Около семи часов Татьяна Николаевна начала характерно покашливать за дверью. А потом приоткрыла дверь и спросила непринужденным голосом:

— Еще кофе?

Я понял, что пора уходить. И вышел на улицу, впервые не завернув в свой любимый ресторанчик «Суок», хотя мог бы… Но на улице меня одолел сон, я ощутил его лихорадку и еле дождался, пока машина домчит до моего подъезда. Потом я боялся, что лифт, везущий меня на девятый этаж, вдруг застрянет и мне придется провести в нем несколько томительных часов, гадая, есть конверт или его нет? Слава Богу, этого не произошло, и я ворвался в квартиру, на ходу скидывая пиджак, разбрасывая по углам туфли и сдирая галстук. В черное кресло я опустился изрядно растрепанным, приобретя свой обычный «домашний» вид, недоступный глазу моих студентов, привыкших к моей полной «застегнутости».

Я перевел дыхание… Тогда тоже был сентябрь. На кухне и балконе лежали арбузы. Сейчас там лежат только слои пыли…

Я щелкнул клавишей, и в углу высветился желтый конверт. Неужели?

Еще раз щелкнул «мышкой». Зажмурился. И открыл глаза.

«Я умерла 25 сентября 2000 года…» — высветилась строка на экране.

Я закрыл глаза. Холод и мрак охватили меня…

Август, 1977 год Дэн

1

Это случилось в августе 1977 года. Тогда мне было восемнадцать. Я мечтал о славе. И знал, что она придет. Речь шла не о сиюминутном восхождении на некий пьедестал на узком пространстве, в котором я тогда жил. И не о рукоплескании аудитории, которая забывает о тебе на следующий же день. Нет. Я чувствовал, что у меня есть предназначение, тайну которого мне еще предстояло разгадать. А пока оно только зарождалось во мне, словно во влажной марле набухает фасолевое ядро — такой опыт нас заставляли проделывать в школе на уроке биологии. Все тридцать пять человек проращивали фасоль, а через пару недель приносили результат в школу на урок. Я отчетливо помню, что мой зеленый побег был больше, чем у других. Это было давно, классе в шестом. Но именно после этих опытов я понял, что и как развивается внутри меня самого. И терпеливо ждал. Настолько терпеливо, что старался лишний раз не привлекать к себе ничьего пристального внимания — мне это было ни к чему. Пока. Я окончил школу, очень легко поступил в институт кинематографии на сценарное отделение (мой сценарий, написанный пару лет назад, оказался лучшим. Его потом долго еще держали на кафедре, как пример) и, узнав результат, отправился отдыхать в горы, на турбазу у подножья Карпат. Собственно говоря, это была «кинематографическая» турбаза, куда направились почти все мои будущие однокурсники, ибо объявление о «горящих» студенческих путевках висело в фойе института. Мы еще не были хорошо знакомы между собой, нас объединял общий дух недавно отшумевших экзаменов, во время которых мы все дружно толклись у дверей аудиторий и шумно приветствовали каждого выходящего оттуда.

Все это было позади. Мы съезжались на турбазу постепенно, не сговариваясь, и бурно радовались каждому вновь прибывшему. Нас расселяли по небольшим деревянным коттеджам, и мы тут же начинали обследовать территорию, узнавая, где находится столовая, бассейн, кинозал и ближайшее «сельпо», в котором продается портвейн «777». Мы чувствовали себя очень взрослыми и бывалыми. Старались общаться как можно непринужденнее и произносили имена своих кумиров «через губу». Называли мы друг друга «по-западному», поэтому меня сразу же окрестили Дэном. Соседа по комнате звали, соответственно, Макс. Дэн и Макс — два крутых парня, будущие гении — тут же сбегали в сельпо и затарились несколькими бутылками крепленого «чернила». Пили мы все по-черному и… по-детски еще со школы — ничего дороже портвейна. Откровенно говоря, в первый же вечер я пожалел, что приехал именно сюда.

Горы тяжело синели вдали и, казалось, дымились, окутанные рваной белой пеленой испарений, а я вынужден был сидеть на жесткой койке, дуть портвейн и слушать болтовню своих товарищей. Когда нас стало мутить (виду, естественно, никто не подавал) и мы по одному начали выходить «в кустики», мне удалось вырвать по из прокуренной комнаты и самому, уже без спешки, пройтись по территории базы. Это было довольно-таки тихое местечко. Или же таковым оно было на исходе лета. За зашторенными окнами коттеджиков горел тусклый свет, на верандах кое-где сидели отдыхающие, из открытого кинозала доносились звуки запущенного фильма. Кажется, это был «Солярис»… В общем, развал и запустение. Только за белым старомодным забором заманчиво маячил мохнатый черный лес, и от него на меня покатилась мощная волна свежести и тревоги. Было уже довольно-таки темно. Нелепые скульптуры «Девушки с веслом» и прочих культуристов белели по обочинам аллей, как призраки. Почти все скамейки были «беззубыми», а все фонари — подслеповатыми. Я дошел до конца аллеи, опустился на скамью, вытащил сигареты. И почти сразу заметил вспышку красного огонька напротив…

Если бы я тогда не был пьян, если бы не бродило во мне, как вино, искристое состояние эйфории вступления в новую жизнь — ничего бы не произошло и не потянуло за собой цепь событий, преследующих меня всю жизнь.

Но я был пьян. И поэтому увидел нечто … Это был силуэт, очерченный луной и в кромешной темноте аллеи казавшийся только контуром без телесного наполнения. Женщина курила папироску, вставленную в длинный мундштук. Она подносила к невидимым губам алый огонек, вдыхала его, и серебристый дым на какое-то мгновение заполнял весь ее прозрачный контур, словно изнутри обрисовывая тело. А потом с последним облачком дыма оно, это тело, медленно таяло в темноте. Чертовщина какая-то!

Я напряг зрение и неловко взмахнул рукой перед своим носом, отгоняя наваждение.

— Что, испугался?

Голос был слегка хрипловатым, но таким чувственным, что у меня по всему телу побежали мурашки, будто бы женщина произнесла что-то неприличное (я и потом не мог привыкнуть к звуку ее голоса: о чем бы она ни говорила — о погоде, книге, кинофильме, сосисках или лошадях, — все звучало сладко-непристойным, как откровение).

— Да нет… Нормально… — пробормотал я.

Но влажная ночь и вершины гор, чернеющие вдали, и этот красный огонек, подмигивающий в темноте, и сам воздух — такой насыщенный и свежий — отрезвили меня. Я снова попытался разглядеть сидящую напротив женщину. Бесполезно. Наверное, уже тогда у меня совершенно «замылился» глаз на нее. Такое бывает, например, с мамашами, которые не могут оценить красоту или степень некрасивости своего ребенка, или же с художниками, которым их полотно кажется гениальным.

— Вы тоже живете в этом пансионате?

Ничего более глупого я не мог придумать! Это было все равно, что спросить у попутчицы после взлета: «Вы тоже летите в этом самолете?» Но мне хотелось хоть что-то сказать и услышать ответ.

— Вам здесь нравится? — продолжал я.

Огонек загорелся ярче (она сделала затяжку) и скользнул вниз (она опустила руку).

— Знаешь, где мне нравится? — услышал я ее голос (мурашки! мурашки!) после довольно-таки долгой паузы, — Там…

И огонек взлетел вверх и откинулся вдаль, в сторону гор.

— Я там еще не был… — сказал я. — Приехал только сегодня…

— Чудак! — Я увидел, как огонек резко полетел в кусты и потух. — Идем! Тут в заборе есть дырка.

По шелесту ее одежды я понял, что она встала и шагнула в мою сторону.

— Давай руку!

Я протянул свою в темноту и наткнулся на прохладную ладонь. И снова по телу разбежались мурашки. Ее рука была энергичной, не мягкой.

— Э-э, да ты пьяненький! — засмеялась она.

Я встал, стараясь держаться ровно. Мы были одного роста. Я чуть-чуть разглядел что-то более определенное — вытянутую стройную фигуру, длинную черную шаль, спадающую с плеч. Но более — ничего. И еще я услышал запах. Я тогда еще не знал запаха дорогих духов — их доставали «из-под полы», и девушки моего круга пользовались удушающе приторной «Шахерезадой» или концентрированным «Ландышем». А тут на меня хлынула волна дурманящего аромата — терпкого и ненавязчивого. Повинуясь руке, я стремительно пошел следом в тупик, которым заканчивался белеющий забор. В нем действительно зияла внушительная прореха, я, не выпуская ее властной ладони, пригнул голову, и мы оказались по ту сторону пансионата, на широкой равнине, заросшей буйным разнотравьем. Мы шли по колено в мокрой траве. На равнине, освещенной луной, я снова пытался рассмотреть ее, идущую впереди и ведущую меня за руку, как ребенка. Черная шаль окутывала все ее тело, длина волос была мне непонятна, ибо они, черные и, должно быть, очень густые, спадали на плечи и сливались со складками шали. Она ни разу не обернулась. Казалось, ей было совершенно безразлично, кого тащит за руку.

Я старался не упасть и не отстать, поэтому чаще смотрел себе под ноги, и дикая трава напоминала мне море, в котором я бреду, натыкаясь на холмы песка. Голова моя кружилась. Мы шли к подножию горы так долго, что у меня закружилась голова. Ночь, луна, измокшие до колен брюки, незнакомка, летящая впереди. Все было фантасмагорией. Я обожал такие приключения. И не представлял, что может случиться дальше. Может быть, сумасшедший секс на лесной опушке? Что это за женщина? Зачем и куда она ведет меня? Сколько ей лет, как она выглядит? Чего хочет? Мы подошли к покатому подножию поросшей густыми зарослями горы. Здесь мрак снова накрыл нас с головой, а из леса потянуло сыростью и особенным древесным духом, обостряющимся к ночи. Она остановилась, заведя меня за гряду первых сосновых деревьев, и прислонилась спиной к одному из них, слилась со стволом.

— Здорово?

Я отдышался и огляделся. Было действительно здорово! Будто бы мы попали внутрь живого организма, какой-нибудь сказочной рыбы, проглотившей нас. Деревья были ее нервными окончаниями, кроны — ритмично дышащими жабрами, а где-то в глубине пульсировало сердце…

— Он — живой. Чувствуешь? А днем здесь все не так…

Она щелкнула зажигалкой, и на мгновение я увидел фрагмент смуглой щеки и сверкнувший белок глаза, а потом передо мной вновь заплясал красный огонек.

— Как тебя зовут? — спросил я, мучительно решая, чем же должна разрешиться странная ситуация.

— Какое это имеет значение? Особенно сейчас? Разве я чего-нибудь хочу от тебя?

Огонек сделал дугу и исчез. Я снова почувствовал, как меня взяли за руку и потащили куда-то вверх. Мы шли так быстро, будто за нами кто-то гнался. Я слышал ее прерывистое дыхание. В какой-то момент мне стало страшно. Ветки, не замеченные мною в темноте, хлестали по лицу.

Наконец мы забрались еще выше и остановились. Все повторилось вновь — ее слияние с деревом, огонек. Но на этот раз я с удивлением смотрел вниз: мы вышли из пасти зверя, и вдали прорисовывались неясные огни села, пересеченного золотой узкой лентой какой-то речушки. Густые кроны деревьев, росших внизу, отсюда казались скучившимися облаками. Я совершенно пришел в себя и жадно дышал, наслаждаясь вкусом воздуха, который наконец-то мог оценить в полной мере. Вместе с этим воздухом меня переполнял восторг. Как хорошо, что я вырвался из душной комнаты, наткнулся на эту незнакомую женщину и она подарила мне такую замечательную прогулку! Я понял, что две недели моего отдыха будут необычными. Обернулся, хотел поблагодарить…

Огонька не было. Я подошел к дереву, где она стояла, и даже дотронулся до него рукой. Никого!

— Эй!.. — тихонько позвал я. — Ты где?

Мой голос в тишине леса прозвучал странно. Где-то вдали захлопала крыльями ночная птица. Я обошел каждое дерево, обшарил каждый куст. Мне в голову пришла бредовая мысль, что она легла на свою черную шаль и ждала, чтобы я наткнулся на ее тело. Потом я разозлился: что за дурацкие шутки! Потом заволновался, смогу ли найти дорогу назад. А еще позже некстати вспомнил, что эти края просто-таки кишат легендами о русалках, мольфарах и ведьмах.

Спускаться вниз одному было неприятно. Я все время прислушивался, не раздастся ли где-нибудь рядом звук ее шагов. Но лес только глубоко дышал и цеплялся за меня своими крючковатыми пальцами. Два раза я даже упал.

Выйдя на равнину, ведущую к пансионату, я перевел дыхание и снова оглянулся на лес. И мне показалось, что наверху снова дышит красный огонек ее сигареты. Он наблюдал за мной, как глаз. И смеялся.

2

Вымокший и грязный, я вернулся в комнату, где уже вовсю храпел мой напарник, и лег в кровать поверх одеяла. Разделся и укрылся только под утро, когда за окном уже розовел рассвет. Мельком взглянул на гору. Теперь она была пестрой, как лоскутное одеяло.

К завтраку мы опоздали. Я долго чистил брюки, Макс никак не мог прийти в себя после вчерашней попойки.

— Ты куда делся? — спросил он.

— Так, решил пройтись, — неопределенно махнул рукой я, мне не хотелось рассказывать о вчерашнем путешествии на гору.

Сегодня я решил разыскать свою вчерашнюю спутницу. Правда, я мало что запомнил: темные волосы, развевающуюся шаль, кусочек смуглой щеки, огонек папиросы… Ах да, был еще особенный запах духов!

В столовой я принялся внимательно разглядывать отдыхающих. Половина из них уже разошлись по своим делам — кто в горы, кто на экскурсию по местным достопримечательностям. Она, скорее всего, тоже позавтракала и ушла раньше.

— Кто еще здесь есть из наших? — спросил я Макса.

— Ты же всех видел! — удивился тот.

— Я имею в виду — вообще, из киношников? — пояснил я. Мне казалось, что она вполне могла бы быть студенткой актерского факультета.

Макс назвал несколько более или менее известных мне фамилий. Но все это было не то. Мы лениво ковыряли поданный завтрак: котлету с вермишелью и огурцом, творог, политый жидкой сметаной. Столовая была полупуста. За двумя столиками чуть поодаль сидело несколько человек. Я узнал одного седовласого молодящегося кинодокументалиста в потертой джинсовой куртке (как мы мечтали о такой тряпке тогда!). Он был с женой и дочкой. За соседним столом сидели три дамы. Они громко переговаривались, смеялись, поглядывая на нас и на кинодокументалиста. Одна из женщин курила. Но она была полной и стриженой.

— По-моему, мы тут сдохнем от тоски! — сказал Макс, — Можно, правда, ходить в трехдневные походы. Я видел объявление на доске. Ты как?

— Еще не знаю.

Мы кое- как доковыряли вермишель, с удовольствием проглотили холодный кислый кефир и вышли на солнце. Я знал Макса недостаточно хорошо, мне хотелось побродить одному.

— Ну, ты куда? — невзначай спросил я.

— Пойду еще покемарю, — ответил тот. — А ты?

— Пройдусь…

Утром территория базы выглядела менее привлекательно. Скульптуры были ужасны, беседки облуплены. Только неподстриженные кусты аллей, хвойные и лиственные деревья и заросшие клумбы выглядели естественно. Мне нравилось запустение. Я вышел к бассейну. Рядом с ним загорали люди, но никто не осмеливался нырнуть в зеленую воду, скорее всего — дождевую, стоявшую в нем целое лето. На темной поверхности, как парусники, плавали листья.

Я увидел ее сразу. Напрасно боялся, что не узнаю! Она лежала на полосатом полотенце и читала книгу. Ее волосы — действительно очень темные и очень густые — были подобраны в «конский хвост». Она была в открытом купальнике… Ничего общего со вчерашним ночным образом. Но я знал, что это она. Я сел на противоположном конце бассейна и принялся ее разглядывать. Напрасно! Я снова ощутил странную замыленность глаза — не мог собрать образ воедино. Он рассыпался, как детские кубики. Была ли хороша ее фигура? Я смотрел на ее розовые, сияющие на солнце пятки, и они казались мне яблоками в раю. Наверное, она была такой, как многие. Но ведь в том и состоит секрет человеческих отношений, что в какой-то момент «один из многих» попадает в пересечение небесных лучей и становится первым. Я видел ее именно в таком ракурсе — словно самолет, ведомый прожекторами. Все остальное пространство стало для меня черно и неинтересно. Мне больше не было смысла разглядывать ее. И я подошел. Примостился рядом на траву и сразу же услышал тот аромат, только утром он был гораздо слабее. Она оторвалась от чтения и быстро взглянула на меня. Я не был уверен, что она меня узнала, но понял, что обычная форма знакомства здесь не пройдет. Можно было спросить, какую книгу она читает или верит ли в любовь с первого взгляда… Нет, не то. Прочитать ей пару строф из Бодлера? Глупо и пошло. Заговорить о погоде? Еще чего!

— Не напрягайся, — вдруг сказала она. — Меня зовут Лиза. Ведь ты это хотел узнать?

Ее голос снова раздел меня до нитки! Она перевернулась на бок и подперла подбородок рукой. Солнце освещало ее плечо, покрытое нежным пушком.

— Куда ты исчезла? — спросил я.

— Я вообще люблю исчезать. — Она снова уставилась в книгу, но я уже не мог жить без ее голоса.

— Может, сходим на гору? — предложил я. — Или съездим в город, в кафе?

— Мне это не нужно. Кафе мне хватает дома. А на горе сейчас жарко.

Я сидел возле нее до самого обеда. Меня сто раз звали ребята, собиравшиеся то в лес, то на волейбольную площадку, кое-кто из «стариков» издали здоровался и с нею. Изредка мы перекидывались ничего не значащими фразами. В общем, ничего особенного, но вела она себя по-королевски. Когда ей надоело читать, она сказала:

— Ну, все, хватит. Иди к своим. Что ты здесь киснешь?

— Увидимся вечером? — с надеждой спросил я.

— А куда ж мы денемся…

Она меня не поняла, это ясно. Если бы я снимал фильм, с удовольствием вырезал бы пару-тройку дней из этой киноленты, чтобы сразу перейти к главному. Я уже знал, что буду добиваться ее внимания, что мы еще раз обязательно пойдем на гору, что я попытаюсь ее обнять. А вот что будет делать она? Этого в моем сценарии не было.

3

— Знаешь, кого ты опекал все утро? — спросил Макс, когда мы сошлись в комнате перед обедом.

Я поежился. Мне не хотелось вести разговоры о ней. То есть — вообще.

— Это же Елизавета Тенецкая.

Фамилия была мне знакомой, но я не мог вспомнить, где ее слышал.

— Ну как же! — оживился Макс, — Помнишь прошлогодний студенческий кинофестиваль «Ночь кино»? Она там заняла первое место за короткометражку «Безумие»!

Ах, вот, значит, как? Конечно я, начиная с девятого класса, бегал на эту всенощную, прорывался без удостоверения всеми правдами и неправдами, а уж после подготовительных курсов заимел полное право проходить без проволочек. Тогда с этим было строго: на входе всех проверяли на наличие спиртных напитков и комсомольских билетов. Первое — строго запрещалось, второе — служило «золотым ключиком» и свидетельствовало о благонадежности «богемствующей» молодежи. Фестиваль длился с семи вечера до семи утра с короткими перерывами для совещаний жюри и скудных «перекусов» засохшими бутербродами, которые продавались здесь же. Фильм меня действительно потряс. Он был снят очень просто, без малейшего пафоса и элементов необходимого патриотизма. И это было странно, непривычно. Его обсуждение затянулось часа на два, пока взмыленные члены жюри не объявили его победителем, а представители райкомов, обкомов и прочих наблюдающих за всей этой «вакханалией» творчества не покинули поля боя, пригрозив разобраться позже.

Вряд ли я бы смог пересказать сюжет вразумительно. Это была небольшая киноновелла об одиночестве, день женщины, бесцельно бродящей по большому городу. И конец: машина «скорой помощи», люди в синих халатах, врывающиеся в кафе, заломленные руки, отчаянные глаза героини. Оказывается, она сбежала из психиатрической лечебницы… Вот, собственно, и все. Как такой фильм вообще мог попасть в те годы на фестиваль, непонятно. Потом я долго думал об этом фильме, но никогда не идентифицировал его с именем автора, не пытался узнать, кто она. И вот сейчас был потрясен и взбудоражен. Значит, это она?! Мне стало страшно. Нет, меня не пугало то, что она старше или талантливей, — все это только возбуждало, но я почувствовал, что она, ее образ, надвигается на меня, как девятый вал, и лучшее, что я мог бы сделать, — больше ни разу не подходить к ней. Но я был слишком молод для такого решения.

Хотя у меня был опыт общения с женщинами. Отец работал главным инженером на самом крупном заводе города, деньги у меня водились. Чтобы «познать жизнь», мы с приятелями частенько просиживали в ресторанах, ездили на ипподром, пускаясь порой во все тяжкие. Естественно, приключения не обходились без женщин. Но сильных увлечений у меня до сих пор не было. Наверное, я многим подпортил впечатление о первой любви, потому что предпочитал не встречаться с девушкой дольше месяца, а иногда — что было чаще всего — и одной недели. Мне хотелось всего, много, разного и сразу. Вид устоявшихся влюбленных парочек нагонял на меня тоску. Я ни разу не раскаялся. Правда, один случай заставил меня немного остепениться. Тогда мы — я и двое моих друзей — сидели в ресторане «Ручеек» и подыскивали достойные объекты для продолжения вечера на квартире у Мишки. Это был парень из богатой «партийной» семьи, жил в четырехкомнатной квартире в центре города и часто оставался один — родители разъезжали по «загнивающему Западу». Приятели уже выбрали себе по девчонке и ждали начала танцев. Я же, как всегда, выискивал «нечто». Меня не интересовали слишком красивые девушки. Тогда еще не было понятия «модельная внешность», но волоокие длинноволосые и большегрудые блондинки никогда не привлекали моего внимания, хотя с ними было проще. Объекты моего внимания, как правило, по ресторанам не ходили, хоть тогда это и стоило по нынешним меркам — копейки.

— Ну что? — нетерпеливо спрашивали меня приятели.

Я отмахивался и озирался по сторонам. Когда уже совсем потерял надежду и обратил свой взор на слегка перезревшую девицу за соседним столиком, в зал вошли трое барышень и уселись за самым дальним столиком.

— Есть! — доложил я друзьям тоном рыбака, у которого «клюнуло».

На одной из девушек было черное платье. И это поразило мое воображение: летом, когда все ходят в светлом, она вырядилась столь мрачно и этим очень выделилась из окружающей обстановки. Кроме того, у нее были волосы медного цвета — пушистые и с «искринкой». Словом, очень красивые волосы.

Я подозвал официанта и велел отнести барышням бутылку шампанского. Я любил погусарствовать, а особенно — понаблюдать за реакцией: наши женщины еще не были приучены не то что к «бесплатному сыру», но и к вещам более элементарным. Вот и эти тут же склонили головы и принялись возбужденно перешептываться, стреляя взглядами по всему залу. Вначале даже хотели вернуть бутылку официанту. Он что-то долго им говорил, а потом (вот сволочь!) кивнул в сторону нашего стола. Все трое, как по команде, повернули головы, оглядели нас и резко отвернулись, делая вид, что им на нас наплевать. По их мимике я пытался представить, о чем они могут говорить. Во-первых, решают, кому прислан подарок (судя по тому, как вспыхнуло лицо рыжеволосой, обе подружки убеждали в этом именно ее). Во-вторых, мучаются вопросом: что делать дальше? В-третьих, обсуждают нас и теряются в догадках, кто из троих сделал столь королевский жест. Начались танцы, и я прекратил их сомнения: подошел и пригласил рыжеволосую на танец. А потом мы все сидели за одним столом до глубокой ночи. И мы щедро оплачивали девичьи капризы — шоколадку, салат из искусственных крабов и бутылку «Медвежьей крови». То, что вечер будет продолжен на квартире, ни у кого не вызывало сомнения. Девушку в черном звали Сашей. Но это имя ей катастрофически не подходило, а уж еще глупее звучало «Шурочка». Платье на ней при ближайшем рассмотрении оказалось дешевеньким, туфли — детскими. Она заканчивала школу, ее подруги были старше и обе работали на швейном комбинате. Несмотря на то что эти фабричные девочки казались бойчее и сговорчивее, «моя» от них не отстала и, как только мы все оказались в Мишкиной квартире, она совершенно естественным образом оказалась со мной в постели. Когда позже я спросил ее почему, Саша удивленно вскинула брови: «Ну ты же угощал нас!» Ха, как порядочная девушка она считала своим долгом расплатиться. Я потом долго не мог забыть ее. И не только потому, что меня поразило ее платье и волосы (все другое в ней скрывалось от меня, словно в тумане) — она была из какого-то иного, испугавшего меня мира. Тогда я не мог представить, что он существует! Мы встречались несколько раз. Но как-то вяло: меня влекли новые впечатления, она же вообще была какой-то равнодушной, слишком аморфной по отношению ко многим вещам, которые меня приводили в восторг, — последний фильм Захарова, новый сборник Евтушенко, бардовские фестивали. Окончательный разрыв произошел, когда, глядя, как рабочие поднимают на торец дома патриотический плакат с фотографиями тогдашних руководителей страны, она сказала:

— Вот — свиньи! Все им мало!

Я, сынок главного инженера прославленного завода имени Ленина, опешил — как она может так говорить?

— Конечно… бывают перегибы, но в общем… — промямлил я, — как можно быть не патриотом той страны, в которой живешь?

Она удивленно и даже, как мне показалось, слегка презрительно взглянула на меня:

— Все патриоты сейчас — сидят.

— Как это — «сидят»? — не понял я. — Сидят — бандиты.

— Ага, бандиты! — съязвила она. — Бродский, Стус, Солженицын… Все — бандиты.

— Ну, положим, Бродский сел за тунеядство, — не сдавался я. Об остальных я ничего не мог сказать.

— Ага, — еще ехиднее повторила она. — Поэт должен вкалывать!

— А разве нет?

И тут она прикусила язычок, хотя щеки ее пылали. Потом, анализируя разговор, я понял, что девочка наслушалась лишнего от родителей. И испугался. Теоретически я знал, что существуют люди, недовольные строем. Но чтобы вот так столкнуться со всем этим, да еще и в лице какой-то девчонки! Моя жизнь казалась мне прекрасной, и я не хотел, чтобы в нее входила смута, фронда, неразбериха. Все хорошее, талантливое и передовое, как мне казалось, и должно преодолевать преграды и трудности. Иначе и быть не могло! А она твердила: «Свобода не может быть дозированной!» И я не понимал, о чем она говорит. Да и понимала ли это она сама своим полудетским умишком? Скорее всего, просто повторяла слова взрослых… Предателей родины и штрейкбрехеров!

Наши встречи сошли на нет. А потом я часто вспоминал ее. А потом понял, О ЧЕМ она говорила, и почувствовал себя полным ничтожеством… Как ни странно, вспомнил я эту девушку именно после просмотра фильма «Безумие», который и сняла Елизавета Тенецкая…

И сейчас снова почему-то вспомнил ее. Скорее всего, потому, что меня охватило то же странное ощущение (но на этот раз более сильное): я НЕ ВИДЕЛ мою новую знакомую. Мне было все равно, какая она — фигура, цвет глаз, возраст, ноги, руки, волосы, — важно, что она была. Мой приятель по комнате уверял, что она — «супер». Но даже если бы это в глазах других было и не так, мне было бы все равно. Она существовала, как облако, в котором я и побрел, спотыкаясь, падая, ничего не видя ни перед, ни под собой…

4

Потом мы часто виделись то в столовой, то в кинозале, то у бассейна. Она приветливо кивала мне головой и проходила мимо. Словом, дней пять из моего сценария можно спокойно выбросить. Я искал случая. И вот увидел ее имя в списке инструктора, набиравшего группу для похода в горы. Я сбегал за деньгами — двухдневный маршрут стоил что-то около пятнадцати целковых — и подошел к нему.

— Вы опоздали, — категорично сказал мне дядька в мятых спортивных штанах. — Группа уже набрана.

— Ну, какая вам разница, что вы, не можете взять еще одного человека?!

— По инструкции положено двенадцать! — отрезал тот. — Пойдете в следующий раз. Долго думали!

— Что за дурацкая инструкция? — возмутился я, — Вам что, не хочется заработать?

— Ха! Это тебе не частная лавочка, я здесь на государственной службе. Двенадцать — цифра, утвержденная там… — Он ткнул пальцем в небо.

— Богом, что ли? — попытался пошутить я.

— Не юродствуйте, молодой человек. Зачем мне отвечать за большее количество туристов? Вот если бы группа не набралась — тогда пожалуйста! А мне лишняя морока ни к чему, я за вас одного премиальных не получу!

Тогда я смотался в коттедж и к своим пятнадцати принес еще двадцатку и протянул ему:

— Так сойдет?

Мужичок оживился, деловито достал список и со значительным видом вписал в него мою фамилию.

— Сбор завтра в шесть часов утра у столовой! Смотрите, не опаздывайте! — строго сказал он.

…Утро было прохладным, с привкусом подступающей осени, который особенно остро чувствуется в ранние часы. Я побрился, надел новую футболку и чистый свитер, потер щеки одеколоном «Шанс» и сунул в рюкзак бутылку красного вина, купленную накануне. На что я надеялся? Не знаю. Может, вечером, когда мы разобьем палатки, мне удастся увести ее в лес?…

Еще я запихал в карманы брюк все деньги, которые у меня были, несколько коробок со спичками, перочинный нож, блокнот и даже маленькую «огоньковскую» брошюрку со стихами Сельвинского.

Я пришел раньше всех, и мне предстояло полчаса мучиться вопросом: придет ли она? Ведь ее действия были непредсказуемы. Нас было уже двенадцать, и инструктор нервно поглядывал на часы, когда в конце аллеи появилась она.

— Наша звезда в своем репертуаре! — съязвил кто-то.

В группе, кроме меня и нее, было две семейные пары с детьми подросткового возраста, общей численностью в семь человек, две дамы бальзаковского возраста, шумевшие по утрам в столовой, и молодящийся режиссер с дочкой. Скука смертная! Но я понял, что у меня нет конкурентов, а у нее — выбора. Поэтому, как только она приблизилась, запросто взял у нее из рук небольшой холщовый мешок с тисненым изображением ковбоя, гарцующего на лошади, — тогда такие как раз входили в моду и назывались «побирушка».

— Вот что, товарищи, — обратился к нам инструктор. — Поведу вас кратчайшим путем: чтобы не обходить весь пансионат, пройдем через аллею — там в заборе есть дыра. Это, конечно, непорядок, но зачем тратить время?

Мы с Лизой переглянулись. Она улыбнулась.

Мы шли уже знакомой мне дорогой через луг к подножию горы.

— Не знаю, зачем мне все это нужно… — словно продолжая разговор, сказала она. — Не люблю коллективных мероприятий. Но здесь так скучно…

— Ты же сама отказалась развлечься. Я тебя приглашал, — ответил я, напрочь забыв, переходили ли мы на «ты».

Она посмотрела на меня странным взглядом.

— …и мы бы говорили о кино?

И вдруг я понял, как с ней нужно разговаривать. Я понял, но не мог вымолвить ни слова, как иностранец, который только начинает постигать новый язык.

— Мы могли бы просто молчать… — сказал я.

Когда группа стала подниматься в горы, разговорчики в нашем нестройном ряду поутихли, женщины пыхтели, мужчины, как истинные кавалеры, забрали у них поклажу. Мы все поскидывали свитера. Солнце начинало прогревать влажный лес, из него медленно уходила ночь. Мы прошли то место, где Лиза меня покинула, и я снова ощутил тревогу. Я понимал, что она может развернуться и уйти в любую минуту. Но потом было уже поздно — мы забрались слишком далеко и вышли на местность, которая имела совершенно непереводимое название «полонина» — горное пастбище. По краям зеленого, с оранжевыми подпалинами, луга еще стояли дикие черешни с не склеванными птицами мелкими красными ягодами. Мы отстали. Я наклонил ветку, и мы одновременно поймали губами несколько ягод… (Я уже любил ее. Я боялся взглянуть на нее лишний раз — у меня начиналась резь в глазах и более того — моментально взмокала сорочка.)

— А ну их к черту, — вдруг сказала Лиза, глядя на удаляющуюся группу. — Идем, как пионеры, а вокруг такая красота…

Лучшего трудно было и представить.

— Давай спрячемся, пока они отойдут подальше! — предложил я.

Она задумалась:

— Наверное, испоганим им весь праздник. Ведь будут искать.

— Тогда можно потеряться невзначай, не специально…

— Ага. А наутро в местной газете появится заметка «Случай в горах». Кстати, ты ведь уже студент, тебя могут исключить. Это мне терять нечего. Фильмы мне уже смывали…

— Как это? — удивился я.

— Очень просто: берут пленку и окунают в химический раствор. Чтобы даже духу не было.

— И «Безумие» смыли?

— Конечно, — недобро улыбнулась она. — Разве могло быть иначе… Это как принудительный аборт на восьмом месяце.

Она вытащила из пачки сигарету, медленно выпустила струйку дыма и посмотрела на меня слегка прищуренными глазами:

— А ты красивый. Тебе когда-нибудь говорили об этом?

Прежде чем что-то ответить, я преодолел не менее десятка эмоций, а главное, навалившуюся в один миг глухоту (сердце стучало прямо в ушах!).

— Не помню… — как можно равнодушнее ответил я.

— Ладно, пойдем! — скомандовала она. — А то и правда потеряемся.

Но мы все-таки потерялись! Пройдя пастбище, не могли сообразить, в какую сторону подалась группа. Сердце мое ликовало. Для виду мне пришлось побегать и покричать, но никто не ответил.

— Теперь это выглядит натурально? — спросил я.

— Более чем. Может, вернуться?

— Ну уж нет! Думаю, к вечеру мы их найдем по костру.

Потом мы шли, то поднимаясь в гору, то спускаясь в долину, останавливались, молчали, любуясь природой, валялись в высокой траве и пили воду из горного ручья. Вечер свалился незаметно, как камень. Мы как раз подходили к очередному пригорку, покрытому густой растительностью. Пришлось снова покричать в поисках туристического лагеря (несмотря на подступающую ночь, найти его мне не хотелось!).

— Что ж, — сказала Лиза, — придется развести огонь и переждать тут до утра. Может быть, они найдут нас на обратном пути.

— Тебе страшно? — заволновался я.

— Мне? — Она рассмеялась. — Все страшное, кажется, со мной уже было. А теперь начинается только… прекрасное. Разве здесь не здорово?!

Лес в наплывающих сумерках, казалось, захлестывал нас синей густой волной, мы уже стояли в ней по горло. А потом его влажные запахи и таинственные звуки, которых утром и днем не было слышно, окутали нас с головой.

Я собрал сухие ветки и порадовался, что захватил несколько коробок со спичками. Роясь в рюкзаке, обнаружил и бутылку вина, о которой совершенно забыл.

— Мы спасены! — сказал я, как только костер разгорелся, а мне удалось протолкнуть пробку внутрь бутылки.

Мы нагребли целую гору сухой травы и уселись на нее перед костром.

— Только я не взял стаканов… — сказал я.

— Значит, придется узнать твои мысли, — улыбнулась она. — Знаешь, ведь если люди пьют из одной емкости — могут угадать мысли друг друга.

Хорошо, что было темно и костер не давал полного представления о цвете моего лица в тот момент — оно запылало похлеще огня.

Она сделала глоток, и ее губы моментально почернели — это было местное ежевичное вино, которого я не видел в городе.

— Какое вкусное! Настоящее, — сказала Лиза. — Я такого никогда не пила.

Я готов был завилять хвостиком и встать на задние лапки.

— Знаешь, мне всегда хотелось именно такого вина, — продолжала она, глядя в огонь. — Но мне казалось, что такие вина — в черных четырехугольных бутылках из толстого стекла — покоятся на пиратских кораблях, затонувших в море. Чудо какое! — Она сделала еще один глоток и протянула бутылку мне. — Ладно, угадывай!

Я выпил и начал «угадывать»:

— Ты приехала сюда, потому что… не можешь поехать в Испанию!

— Именно — в Испанию! — весело подтвердила она и воскликнула: — Волшебное вино! Давай дальше!

Я сделал еще один глоток.

— Тебе хочется огромный кусок отбивной с кровью, поданный на шипящей сковородке!

— С луком и крупной солью!!!

Я снова отпил из горлышка:

— Ты — ведьма! Ты — у себя дома!

Она громко засмеялась, и лес отозвался похожим звуком. Она протянула руку к бутылке:

— Достаточно! Теперь — я.

Глоток:

— Ты в меня влюбился!

Глоток:

— Тебе страшно.

Глоток:

— Ты весь дрожишь, потому что…

Я отобрал у нее бутылку и неожиданно для себя забросил далеко в кусты. Лиза снова засмеялась. Проклятое вино! Где я его купил? У какой-то сельской старухи, околачивающейся возле сельпо.

— Ладно, — сказала Лиза. — Давай попробуем заснуть, пока костер еще греет.

Она вытащила из своей сумки свитер, натянула его и свернулась калачиком на сухой траве. Я достал куртку, укрыл ее ноги и примостился рядом так, чтобы, не дай Бог, не задеть ее. Но разве здесь можно было заснуть?! Я подглядывал за ней сквозь ресницы и с удивлением видел, что она-то как раз заснула, будто бы лежала в теплой постели у себя дома. Огонь в костре еще похрустел несколько минут, пережевывая остатки дров, и окончательно умер. Я утонул в темноте и начал прислушиваться к звукам: а вдруг на нас выйдет медведь или волк? Мне нужно быть начеку! А еще мне было ужасно обидно лежать рядом с этой так быстро уснувшей девушкой… Она совершенно не принимала меня всерьез. Очевидно, я глупо вел себя весь день. Но я думал и о другом: я все равно не посмел бы к ней прикоснуться! Это уж точно.

5

К утру мы лежали, тесно прижавшись друг к другу. Это получилось случайно. Холод разбудил меня раньше и, обнаружив ее руки, трогательно сжатые в кулачки, на своей груди, я замер и сделал вид, что сплю. А потом действительно заснул еще раз (чего позже не мог себе простить!). Проснулся от какого-то движения рядом. Лиза сидела ко мне спиной и расчесывала волосы, потом медленно начала заплетать их в косу. И у меня сжалось сердце: мы жили посреди этого леса целую вечность! Мы давно уже были вместе, и этот утренний ритуал расчесывания косы я наблюдал всегда. Оставалось привычным движением притянуть ее к себе… Почему жизнь — не кино, которое можно смонтировать по своему усмотрению? Ведь так будет, скажем, через год, думал я, зачем же терять такое драгоценное время?!

Что бы сделал на моем месте Мишка, мой старый приятель, подумал я. Он бы сейчас как бы невзначай приобнял ее за плечи и сказал что-то типа: «Замерзла, крошка?» Ужас… И получил бы оплеуху. Или — не получил, если бы это была не она, не Елизавета Тенецкая.

Мне же оставалось только наблюдать, как ее проворные пальцы скользят между прядями волос. Потом она обернулась.

— Проснулся? Замерз?

— Немного. А ты?

— Ну ты же меня так хорошо грел всю ночь! — улыбнулась она. — Давай-ка сбегай за той бутылкой — согреемся. Не бойся, утром вино не действует!

Мне пришлось полезть в кусты и найти это заколдованное пойло. Лиза достала из сумки пачку печенья, и мы немного подкрепились.

Уже полностью собравшись и приведя себя в порядок, оглянулись на наше ночное пристанище.

— Никогда этого не забуду, — сказал я.

— Да, было здорово! — согласилась Лиза. — Теперь уж точно нужно как-то выбираться. И побыстрее. Уверена, нас уже ищут.

Но побыстрее все же не получилось. Мы шли еще полдня. На этот раз она устала, я вел ее за руку. Мы то поднимались, то спускались в надежде увидеть знакомую местность. Но лес кружил нас, как карусель.

Часам к пяти небо заволокло сизыми облаками и воздух наполнился сыростью, даже земля под ногами стала вязкой.

— Сейчас начнется буря… — сказала Лиза. — Нужно спуститься в долину.

И мы ускорили шаг. Спуск был крутым, но сквозь густые заросли мы, к своей радости, увидели дом и кинулись к нему. Во дворе суетился хозяин — мрачного вида мужик в закатанных до колен холщовых брюках, — он быстро сгребал сено, накрывая готовые скирды брезентом. Ему, конечно, было не до нас. Небо уже разверзлось, и оттуда пучками вырывались молнии.

— Пустите дождь переждать? — спросил я.

— Этот дождь на всю ночь, — буркнул мужик. — А у меня ночевать негде.

— Ну хотя бы в сарай! — Я кивнул в сторону деревянной постройки.

— Там внизу — куры.

— А наверху? — с надеждой спросила Лиза.

— Наверху — сено… Но кто вас знает, еще подожжете…

Небо уже висело низко, словно целлофановый пакет, наполненный водой. Не хватало только одной капли, чтобы на нас обрушился настоящий водопад. Лиза дрожала, она все-таки простудилась. Я вытащил из карманов все деньги, что у меня были, снял часы с руки и серебряную цепочку с шеи. Все это сунул хозяину. Он странно посмотрел на меня, взвешивая на ладони скарб. Тогда я сбросил с плеч куртку — она была почти новой. Мужик сгреб ее в охапку, махнул рукой в сторону сарая и, забыв про сено, побежал к дому. Очевидно, не верил своему неожиданному счастью.

— Захотите воды или хлеба — зайдете утром! — крикнул он уже с порога.

Едва мы зашли в сарай, грохочущий водопад сплошной стеной накрыл все вокруг.

Куры уже спали и только недовольно заквохтали во сне, теснее прижимаясь друг к другу. Я помог Лизе забраться на чердак. Он был почти доверху завален душистым сеном. Мы провалились в него, как в облако. По крыше барабанили тяжелые, как булыжники, капли дождя, но здесь было сухо и тепло. Лиза лежала на спине, дыхание ее было тяжелым. Я осторожно дотронулся до ее руки и сжал ее. Рука была холодной. Она не отдернула ее. Тогда я осмелел и поднес ее к губам…

Потом меня просто захлестнула волна нежности, странной нежности, замешанной на отчаянии.

— Ты не исчезнешь? — спросил я.

Она повернулась на бок, и мы с минуту смотрели друг на друга, ее глаза плавали передо мной, как две влажные синие рыбы. Я притянул ее к себе совсем близко. Но она отстранилась.

— Послушай, — сказала она, — я бы не хотела морочить тебе голову… Вряд ли все это можно будет списать на случайность. Уж я-то в этом кое-что понимаю…

— Конечно, это не случайность. Это не может быть случайностью… — Я задыхался, целуя ее руки — такие тонкие и хрупкие, будто они принадлежали ребенку. — Я все время думал о тебе, с первого дня…

— Подожди! — Она резко поднялась и села напротив меня по-турецки. — Мне это совершенно ни к чему. Понимаешь? Да и тебе тоже. Тебе сколько — восемнадцать? Значит, я на десяток лет старше!

— Какое это имеет значение? — не понимал я.

— Для сегодняшней ночи, конечно, никакого… — согласилась она. — Но ведь тебе этого будет мало, я правильно понимаю?

— Да. Скорее всего, я однолюб… И это я понял только сейчас.

— Ну вот. Зачем же мне портить тебе жизнь? У тебя все впереди.

— С тобой…

— Нет. Во-первых, у меня ребенок…

— Замечательно!

— Во-вторых — своя жизнь, к которой я привыкла и которую не собираюсь менять никоим образом. Эта минута пройдет, а потом ты будешь преследовать меня, чего-то требовать… А я от этого так устала. Мне это не нужно. Понимаешь?

Но я уже ничего не понимал…

Потом я снова урывками, как в первый вечер, видел только ее золотое очертание, легкий прозрачный контур, падающий и поднимающийся надо мною, как волна. Все смешалось. Дождь и ветер, казалось, сносили наш сарай, шуршало сено, и я обнимал ее вместе с охапками сухой душистой травы. Она и сама была травой — дурманящей, исцарапавшей меня с ног до головы. До крови, выступившей на спине и локтях…

Я сказал ей, что — однолюб. Но тогда я еще не знал, насколько близок был к этой истине…

Елизавета Тенецкая

1

В город она вернулась раньше положенного путевкой срока. Уставшая, изрядно простудившаяся и злая. Ведь если не любишь ничего коллективного, зачем нужно было идти в поход? Кости еще ныли от езды на телеге, в которой хозяин сарая довез ее и Студента до пансионата. Как оказалось, забрели они достаточно далеко, ибо телега тряслась по ухабам часа два! В пансионате ЧП быстро замяли, так как выглядела парочка достаточно странно. Студент пребывал в некоторой эйфории, дамочка, не вынимая сигарету изо рта, только отмахнулась от медсестры, подступавшей к ней с термометром. Хороша же она была! И зачем вообще нужен такой отдых? Поддалась на уговоры подруги, и вот результат: та же скука, только добавился очередной романтический инцидент. Нужно было что-то с собой решать. В сентябре ей предстояло работать на кафедре, что-то там преподавать, распинаться перед зелеными первокурсниками, заведомо зная, что каждое ее слово будет ложью. А этим мальчикам и девочкам при нынешней постановке вещей никогда не снять своего «Андрея Рублева». Тогда — о чем говорить? И еще ее неприятно мучила мысль, что среди студентов, скорее всего, будет и Этот. Ничего пошлее нельзя и вообразить!

Лиза поднялась на третий этаж и, порывшись в карманах, достала большой ключ от общей двери. В длинном коридоре было темно и тихо, соседи еще не пришли с работы. Лиза толкнула дверь своей комнаты — она ее не запирала, — бросила сумку у порога и прошла к кровати. Села. В комнате пахло пылью, как это всегда бывает, когда хозяева отсутствуют. Нужно было позвонить маме, чтобы она привезла Лику к вечеру. А до того — сходить в магазин, купить молока, хлеба, чего-нибудь посущественней, что-то приготовить…

Лето закончилось. Оно было коротким и промелькнуло почти незаметно. Лиза вспомнила, какие надежды на него возлагала. Целый год шли переговоры о включении ее в делегацию, едущую на конференцию в Мадрид. Ей пришлось собрать неимоверную кучу справок, включая и все медицинские, обойти сотни мерзопакостных кабинетов, где каждый клерк окидывал ее скептическим взглядом и, как правило, спрашивал: «А не останетесь там?», многие предлагали обсудить эти вопросы «за рюмкой кофе» где-нибудь в уютном валютном баре — засекреченном месте, доступном лишь избранным. И вот когда все уже вроде бы получалось, ее вызвал завкафедрой и, пряча глаза, объяснил, что там, «наверху», вдруг выяснилось, что у нее ребенок от неблагонадежного лица, отбывающего срок за антиправительственные высказывания.

— Детка, — сказал он, — вам следовало бы сразу об этом рассказать. Получилось, что вы этот факт хотели скрыть. Теперь уж поздно что-либо менять. Вот если бы ребенка не было… Вы ведь не оформляли брак официально?…

Да, все было так. Когда дома узнали, что Лиза общается со странными личностями, за что ее однажды даже вызвал на беседу участковый, мама сказала: «Добегалась», а когда выяснилось, что дочь беременна, последовал вывод: «Догулялась».

Объяснять что-либо было бессмысленно. Для этого нужно было слишком много слов и усилий, а Лиза предпочитала все делать молча.

После выпускных экзаменов в институте ее любимая преподавательница, Валентина Петровна, заметив округлившийся живот, сказала:

— Тебе будет трудно. Но это даже не из-за ребенка. То, что ты решила его оставить, — это хорошо. Запомни: ты очень талантлива. И должна переждать, перетерпеть. Оставайся пока в аспирантуре, а там будет видно. Времена меняются. Занимайся пока ребенком, устраивай быт — это тоже очень важно. И жди. Может быть, ждать придется долго. Поэтому я и говорю: перетерпи.

Теперь маленькой Лике два года. Времени прошло не так уж много. А терпения явно не хватало. Особенно после этого отказа в поездке. Не говоря уж об уничтожении «Безумия» и еще кое-каких работ, которые видели только однокурсники и то — на кухне при наглухо задернутых шторах. И она занималась Ликой. Она всегда знала, что у нее будет девочка с таким именем. Когда-то очень давно Лиза с бабушкой отдыхали в пансионате на Азовском море. Лизе тогда было одиннадцать лет, а вокруг не было ни одной ровесницы, и тогда она познакомилась на пляже с четырехлетней девчушкой. Вернее, девчушка сама подошла к ней. Вначале Лиза недовольно отмахивалась от ее вопросов, а потом ей стало интересно. А затем и вовсе произошло чудо: кроха оказалась умницей и такой фантазеркой, что у Лизы захватило дух. Девочку звали Лика.

— Анжелика? — гадала Лиза. — Ангелина? Ликора?

— Нет, Лика! — стояла на своем малышка.

О чем они говорили, сейчас Лизе трудно было вспомнить, осталось только странное ощущение, будто повстречала маленького ангела, умеющего говорить просто о сложном. Лиза ставила перед ней самые каверзные вопросы — «О чем бы ты спросила Бога?», «Как на земле появился первый человек?» и даже об устройстве Вселенной, — и девочка выдавала такие «шедевры», что их стоило бы записать. Не записала. А теперь забыла окончательно. Осталось имя — Лика.

Лика — девочка, дитя такой горькой, обжигающей и короткой любви, ее надежный якорь, удерживающий у берега. Она рождалась под мелодию Моцарта, лившуюся из больничного репродуктора, — так же легко, как и эта мелодия несколько столетий назад. И Лизе казалось, что на ней не застиранная больничная сорочка с прорехой почти до живота, а венецианские кружева. Несколько дней, проведенных в роддоме, были самыми счастливыми в ее жизни. Этому ощущению не мешало ничто — ни бежавший по стене таракан, ни лопнувший в глазу сосуд, ни болтовня трех соседок по палате, целыми днями обсуждавших своих мужей. Она хотела, чтобы ее девочка была похожа на ту Лику из ее детства. И когда медсестра внесла младенцев — по двое на каждой руке, — Лиза сразу же узнала своего: из-под казенного чепчика выбивались каштановые кудряшки…

— Ух, какая ядреная девка получилась! — сказала медсестра. — И тихая какая! Видно, будет профессоршей!

Теперь вся ее жизнь посвящена Лике и… ожиданию. И в ней нет места никому другому. А тем более — этому Студенту.

В последнее время она стала замечать, что ее совершенно не интересует все внешнее. Она, словно губка, вобрала в себя все соки окружающего мира, и этот мир — в лучшей модифицированной форме, совершенный и справедливый, — существовал внутри нее. Поэтому все, что происходило извне, в том числе и многочисленные бесплодные романы, Лиза воспринимал как внешний раздражитель, каплю йода в чистом стакане воды. Мир, который она строила внутри («Будь терпелива! Времена меняются…»), не был воздушным. Он ждал своего часа. А пока она писала сценарии невозможных фильмов, записывала сюжеты и удачные афоризмы, еще не зная, что они получат название «бренд».

2

…Проблемы начались с первого дня занятий. Она вошла в аудиторию и сразу же натолкнулась на Глаза. Его глаза. Студент сидел в первом ряду и вел ее взглядом, как ведут по небу самолет два прожектора. Это было невыносимо. Тем более что ей впервые доводилось стоять перед студентами в новом качестве — куратора курса. Вначале ей показалось, что эти глаза достаточно наглы и двусмысленны и могут причинить ей зло. Но с каждой минутой это впечатление улетучивалось. Как человек, привыкший чувствовать кожей малейшие колебания невидимых волн, Лиза ощутила, что в этих глазах нет ни доли агрессии, превосходства или же намека на мимолетное летнее приключение. Взгляд студента словно обволакивал ее защитной аурой. Эти глаза ревностно оберегали ее. И она успокоилась.

В конце пары, на которой она объяснила первокурсникам распорядок, уточнила расписание и произнесла некую вступительную речь, он подошел к ней в числе других — в основном девчонок — и, переждав, пока схлынет их восторженный щебет и они разойдутся, сказал:

— Я бы хотел пригласить вас… тебя… к себе в гости. Это возможно?

Она строго вскинула брови:

— Нет. Надеюсь, это понятно? Или будут проблемы?

Он почти что покрылся изморозью, как от дыхания ледника, на лбу выступили бисеринки пота.

— И прошу вас, — добавила Лиза, — называйте меня, как все, — по имени-отчеству. Иначе… Иначе мне придется завтра же уволиться. Договорились?

Он кивнул.

— Хорошо. Я буду ждать. Сколько надо…

— Зря! — Она захлопнула журнал и быстро пошла к двери, на пороге оглянулась. — Не майся дурью, парень! У тебя все еще впереди.

Вот, в общем-то, и все. Лиза посидела на кафедре до двух часов и отправилась домой.

Она шла по городу словно в тумане, с трудом продираясь сквозь ватную пелену, наплывающую большими мутными клубами. Можно было зайти в Дом кино, выпить кофе, натолкнуться на знакомых, засесть в их кругу до семи (в семь мама приводила домой Лику), но тогда голова будет забита тысячей проблем и проблемок и вечер будет испорчен. Что же делать до семи?

Лиза брела сквозь погожую теплую осень и не в первый раз чувствовала себя одинокой лодкой, бьющейся о берег. Жажда любви и жизни ворочалась в ней, как неудобоваримые камни. Если бы их можно было растворить в себе, они бы наполнили все ее существо щекочущими, возбуждающими пузырьками, и она бы взлетела, как воздушный шарик, туда, где… «Где — что?» — подумала Лиза. Где царит радость, искренняя радость от бытия, от соприкосновения с прекрасным, даже если это прекрасное — маленькая улитка, выползшая погреться на последний зеленеющий лист. «Это будет!» — сказала себе Лиза. Но не сейчас, не теперь. Таинственный лес — свежий и веселый, с прозрачными родниками и мелкими дикими черешнями, еще примет ее в свои объятия. Она вдруг задохнулась от воспоминания запаха свежего и сухого сена там, на горище, в сарае-курятнике. Мальчик студент обещал ждать. Ждать — чего?… Какая разница!

Ведь она тоже ждет. Пусть ждет и он.

Лиза свернула в кафе — свое любимое, расположенное на первом этаже городской бани неподалеку от центральной площади. Кофе здесь продавали не растворимый, а заваривали по-восточному на горячем песке в керамических турках, и всегда было мало народу. В основном сюда заходили те, кто знал о существовании этой странной забегаловки для любителей попариться. Лиза осторожно взяла чашечку кофе, поддерживая ее ладонью под дно: здесь специально отбивали ручки от чашек (чтобы не унесли!), — и села за дальний стол.

В кафе сидели несколько человек. Время было неопределенное: для вечерних посиделок — рано, для утреннего взбадривания — поздно. Так, перевалочное время из дня в вечер.

Лиза с удовольствием сделала первый глоток и непроизвольно оглянулась на дверь — здесь несколько лет назад собиралась ее «сомнительная» компания. Теперь неизвестно, кто где… Стоп! Лиза прищурилась, стараясь в полумраке разглядеть силуэт женщины, вошедшей в эту минуту.

Это действительно была она — главная героиня ее уничтоженного «Безумия», талантливая актриса, которая после триумфа и оглушительного провала этой ленты канула в небытие. А точнее — пережила массу жизненных коллизий, достойных отдельного сценария. До Лизы доходили слухи о ее бурном романе с известным режиссером, о его трагической смерти, в которой ее обвиняли и даже на год отправили в исправительно-трудовую колонию, и о том, что она спивается. Три года наложили отпечаток на ее внешность, походку и манеру поведения, но жест, которым она поправила прическу, остался тем же — элегантным, будто бы не было ни этих лет, ни сатиновой униформы, ни кирзовых сапог.

Актриса (Лиза называла ее по имени-отчеству — Анастасия Юрьевна) оглядела небольшой зал и безошибочно направилась к ее столику. Лиза поднялась ей навстречу, они молча обнялись на глазах удивленной публики и постояли так немного, пока трогательная минута встречи не превратилась в паузу некоторой неловкости. Они сели за стол.

— Ты совсем не изменилась, дорогуша! — воскликнула актриса. — Что двадцать пять, что двадцать восемь — в эти годы женщина может выглядеть одинаково. А вот тридцать пять и тридцать восемь! Да если их провести так, как… Тут уже пропасть. И, ради Бога, без комплиментов! Мне сейчас все делают комплименты, будто я не из тюряги, а из косметического салона вышла.

Она, как и раньше, говорила много, почти не слушая собеседника. Лизу это поразило еще на съемках: другие напряжены, повторяют роль, вживаются в образ или напряженно молчат, а эта словно выплескивает из себя все лишнее, как воду из банки с маслом.

С детства Лиза знала ее по фильмам и театру — играла она в основном принцесс в детских сказках, нежных чеховских героинь и «арбузовских» максималисток. Милая курносость, аккуратное кругленькое личико, брови-стрелочки и — грация во всех движениях… Когда Лиза поступала в театральный, афиши с ее портретами уже висели в городе. С первого раза поступить Лизе не удалось, и она устроилась в театр костюмером. По утрам, когда артистов еще не было, она примеряла костюмы и вертелась перед зеркалом. В один из таких моментов двери костюмерной неожиданно отворились и вошла она. Тогда она уже перестала быть нежным ангелом и, как поговаривали, тихо спивалась после смерти трехлетнего сына, оставаясь при этом фигурой романтичной — эдакой падшей Офелией с тем же круглым личиком и нежным (скорее — лихорадочным) румянцем на щеках. Она вошла неслышно и остановилась перед Лизой.

— Какое золото тускнеет в костюмершах! Надо же… — сказала она, беззастенчиво пожирая Лизу глазами. — Ты именно такая, какой я всегда мечтала быть, — «в угль все обращающая»!

— А вы такая, какой мечтаю быть я! — не растерялась Лиза.

— Ты меня знаешь?

— В кино видела и на сцене… — Ей вдруг стало любопытно и неловко: женщина, стоявшая перед ней, была необычайно красива, недосягаема. Многие называли ее гениальной.

А потом были годы учебы и съемки «Безумия». То, что играть будет именно Анастасия, у Лизы не вызывало никаких сомнений. И эта странная роль стала ее лучшей работой в кино. Лучшей и последней.

— Ты пьешь или — ангел? — прервала ее воспоминания актриса. — Угостишь?

Лиза подошла к стойке и заказала коньяк. Лицо актрисы сразу же оживилось, заиграло румянцем. Она выпила залпом. Лизе стало грустно.

— Ты что-то делаешь сейчас? — спросила Анастасия Юрьевна.

— Нет. Я осталась на кафедре. Работаю.

— Ну и молодец. Ну и правильно, — почему-то обрадовалась собеседница. — Целее будешь. Таким, как ты, лучше сидеть тихо, как мышка… — Актриса неточным движением поднесла палец к губам, и Лиза с ужасом поняла, что ей хватило бы и наперстка, чтобы опьянеть. — Скушают тебя, ох, скушают. Не завистники, так мужики. Но знаешь, что я тебе скажу — не давай себя сломать. Гнуться — можешь, а вот так, чтобы надвое, да еще и с треском, — нет. Не то время для таких, как мы, не то… Я вот родилась «Настасьей Филипповной», а что вижу: мелочь, дрязги, ручонки потные. Ты когда-нибудь сними что-то по Достоевскому, а? Не сейчас, а когда-нибудь. Я у тебя хоть стол обеденный готова сыграть. Обещаешь?

— Конечно, Анастасия Юрьевна. Только когда это будет…

— Ну вот когда будет, тогда и позовешь… — Тон ее стал агрессивным. — А не будет — туда тебе и дорога. Значит, родилась ты костюмершей, костюмершей и умрешь! Давай еще выпьем, если денег не жалко, конечно…

Лиза заказала ей еще коньяку.

— Теперь уходи! — сказала актриса, уставившись на рюмку.

— Простите меня… — сказала Лиза.

— За что это? — вскинула глаза Анастасия, — Я, может, у тебя только и сыграла по-настоящему. За это и сдохнуть не жалко. Но я не сдохну. Ну все, иди, иди. Я злая становлюсь, когда выпью.

Лиза поднялась. На пороге оглянулась. Актриса сидела, склонив голову, скрестив еще стройные ноги в грубоватых чулках. Лиза заметила, как по одному из них побежала «стрелка». И эта «стрелка» как будто прошила насквозь и ее сердце.

3

Мама привела Лику немного раньше. Девочка сидела на ковре и сосредоточенно рисовала что-то на листке бумаги, приговаривая: «Пля-пля». Лиза знала, что в переводе это означает — «писать». Лиза тихонько остановилась в дверях. Она смотрела на круглую пушистую голову с мягкими, как у птички, волосами. Они топорщились в разные стороны, обнажая тонкую шейку с темной ложбинкой посредине. Голова девочки была наклонена, и это подчеркивало пухлую щечку, из-за которой почти не был виден крохотный нос. Зато были хороши длинные и по-кукольному загнутые кверху ресницы. Девочка сосредоточенно водила карандашом по бумаге и изредка вздыхала от напряжения. Лиза окликнула ее. Девочка обернулась, и ее лицо расплылось в неполнозубую улыбку. Лиза не могла решить, хороша ли она. Черты лица были мелкими: крохотный нос-кнопка, четко очерченный маленький рот, голубые глаза… Крупные щеки и высокий лоб, окруженный кудряшками, делали голову непропорционально большой. С минуту они смотрели друг на друга, наконец Лика наморщила лоб, пояснила: «Пля-пля!» — и снова принялась за прерванное занятие. Она «писала».

Лиза понимающе кивнула…

Денис

1

…Она так внезапно уехала из пансионата, раньше положенного срока, почти тайком. Когда я узнал об этом, на меня навалилась пустота. Такое было ощущение, что потерял какой-то важный орган. Я казался себе бабочкой-капустницей с оторванным крылом. Трепыхаясь, я пытался взлететь, но только смешно и отчаянно барахтался в пыли. Неужели так будет всегда, в отчаянии думал я. Лес больше ничем не привлекал меня. Я стал скучен для своих товарищей и старался держаться от них подальше. Еле дождался конца срока и первым утренним автобусом отправился в город, чтобы сесть на любой поезд, идущий домой. Я надеялся, что она позвонит мне (я оставил ей номер телефона, так как свой она не дала), и неделю до начала занятий тупо просидел дома. По ночам я смотрел на луну — такую круглую и ровную, как поверхность зеркала. Видел, как она поднимается над кронами деревьев и домами, плывет по небу и медленно растворяется в сереющей дымке рассвета. Сколько таких лун пройдет по небу, пока мои надежды оправдаются? Ответа не было. А искать ее в институте я боялся.

Когда она вошла в аудиторию и мельком взглянула на меня, я понял, что дальше ничего не будет. И когда она сказала, чтобы я не маялся дурью, просто решил ждать. Ждать, сколько потребуется. Я знал, что будет тяжело. Но интуитивно чувствовал: торопиться не нужно.

Сначала мне даже нравилось лелеять и культивировать свои страдания. В конце концов, я был достаточно романтичен, увлекался Блоком, романами Стивенсона и ничего не имел против, чтобы в моей жизни появилась Прекрасная Дама. И не мифический собирательный образ, а вот такая — реальная и осязаемая. На какие-то несколько недель мне вполне хватило воспоминания о ее осязаемости. Я только то и делал, что восстанавливал в памяти каждую минуту той ночи и ловил себя на мысли, что делаю это, как… монтажер, а не как любовник. Мне важно было восстановить пленку, но не ощущения. Вот когда я восстановлю ее с точностью до секунды и прочно закреплю в памяти — тогда, рассуждал я, предамся чувственному восприятию. Очевидно, уже тогда во мне проснулся тот, кто, по словам Блока, «отнимает запах у цветка»… Я даже злился на себя, когда, восстанавливая очередной обрывок (вот молния прорезает небо и ярким отблеском на долю секунды освещает изгиб бедра!), покрывался испариной и упускал нить воспоминаний. Приходилось прокручивать все заново.

Я просыпался совершенно разбитым, лениво ковырял завтрак, поданный мамой, и брел в институт. Энтузиазма у меня не было никакого.

— Ты ведь так мечтал об этом институте! Чего ж тебе не хватает? — не выдержала однажды мама. — Вспомни, сколько труда стоило это поступление! К тому же, если ты будешь нормально учиться, у отца появятся основания сделать тебе освобождение от службы в армии.

Отец недовольно нахмурился, и, заметив это, мама переключилась на него:

— Да, да! И не нужно хмурить брови — у нас единственный сын! Вспомни, что случилось с Верочкиным мальчиком! Дениска пойдет в армию только через мой труп!

Они заспорили, и я выскользнул из квартиры.

2

Пленку с воспоминаниями я так и не восстановил. Мешали запах, вкус, звук, моменты беспамятства и экстаза, которые я не мог воспроизвести. И я бросил это бесполезное и изнуряющее занятие. Я обратился к настоящему, в котором она стояла у кафедры, выходила из института, шла по городу, заходила в магазины и кафе. Я начал следить за ней. Шел на большом расстоянии, чтобы она, не дай Бог, не заметила. Я изучил распорядок ее дня, видел, как она гуляет с дочкой, знал, что ее любимое кафе — в помещении городской бани. Однажды, когда она вышла из него, я, бросив слежку, зашел, пытаясь угадать, за каким столом она сидела, и угадал безошибочно — по марке недокуренной сигареты…

Следующей стадией моего безумия стал… цинизм. То есть я попытался вызвать его у себя. Я снова прокручивал обрывки пленки, но на этот раз окружал ее ореолом неимоверного китча. Это было нелегко. Ну что, собственно, произошло? Курортный роман, нет — романчик, хуже — пошлая интрижка скучающей дамы с неопытным юнцом, одна проигрышная партия в настольный теннис. Но когда у меня доходило дело до скользких словечек, определяющих все, что предшествовало соитию, — я грыз зубами подушку. Чтобы окончательно все разрушить, мне нужно было сделать подлость — поведать об интрижке двум-трем друзьям-сокурсникам, при этом быть в стельку пьяным, перемежать речь матом, описать в подробностях ее грудь, бедра и то, как она извивалась в моих руках, и то, как просила встречаться тайно у нее на квартире. Может быть, этот кислотный дождь уничтожил бы мои мучения раз и навсегда. Но так поступить я не мог — пришлось бы уничтожить себя.

Как обрести равновесие, я не знал. Несколько раз я встречался со своими бывшими подружками. Но это повергло меня в еще больший шок: я ничего не чувствовал! То есть в физиологическом плане все было, как прежде, но я с ужасом обнаружил у себя какой-то новый вид импотенции: все происходило автоматически. Я был роботом, вырабатывающим гормоны, — не более того. После таких свиданий я пытался проникнуться к своей партнерше хотя бы нежностью, вспомнить ее словечки, руки, коленки, но вместо этого в памяти возникало что-то совершенно нелепое: пятно на обоях, рисунок на ковре или позвякивание трамвая на улице. Я вспомнил о вине, о проклятом бабкином вине, которое Лиза назвала колдовским. Я ненавидел все, что было связано с мистикой, но вдруг совершенно по-бабски испугался: а что, если эта ободранная старуха, продающая из-под полы домашнее зелье, — ведьма, способная навести порчу? Когда я избавлюсь от его действия?

Еще через месяц, когда все конспектировали скучные речи преподавателей, казавшиеся мне полной абракадаброй, я почувствовал некоторое облегчение: на смену цинизму и беспорядочным связям пришли ненависть и жажда бесполезной деятельности. Я бродил по улицам и думал, что бы мне совершить. Бить витрины? Писать на стенах политические лозунги типа: «Свободу такому-то»? Орать стихи на перекрестке или нарваться на нож в темной подворотне? Точно помню, что хотел, чтобы меня скрутили санитары, чтобы у меня изо рта шла пена вместе с бессвязными словами, чтобы меня напичкали транквилизаторами и заперли в палату, где я смог бы биться головой о стену и ходить под себя. Жизнь была мне не нужна, она потеряла смысл. Слава, о которой я мечтал, превратилась в комок грязи, плюхнувшийся в лицо. Для чего и ради чего она нужна, рассуждал я, впервые задумавшись об этом. Вспомнил сказку о «Руслане и Людмиле», в которой герой, совершив множество подвигов и превратившись в старика, услышал: «Я не люблю тебя!» Я еще не был стариком, я был молод, полон сил и планов, но эти четыре слова полностью выбили меня из седла.

3

Весной начался призыв. Многие ребята с нашего курса уже отслужили в армии (предпочтение при приеме на сценарный и режиссерский факультеты отдавали именно таким), и забрать должны были меня. Я видел, как помрачнели родители, как они подолгу просиживали на кухне, о чем-то совещались. Мама рыдала не переставая, отец целыми днями бегал по инстанциям, висел на телефоне, часто приходил домой навеселе, и мама его не ругала. Даже наоборот: доставала через свою подругу Верочку (ту самую, у которой недавно погиб сын) дорогие импортные коньяки. Но в суть их хлопот я не вникал до того момента, когда предки торжественно не сообщили, что служить в армии я не буду. И мое безумие улетучилось в один момент. Армия! Вот что спасет меня. Я должен уехать, вставать по звонку, бегать на плацу, падать лицом в грязную землю, отдаться чьей-то воле — подтверждая тем самым свое превращение в робота, в механизм, в объект для муштры.

Утром я помчался в военкомат. А вечером выдержал нелегкий разговор с родителями, закончившийся вызовом «неотложки» для мамы. Я мужественно пережил ритуал «проводов», не усадив рядом с собой ни одной из своих воздыхательниц и выслушав все напутственные речи отца. Я хотел поскорее избавиться от всего этого.

А потом я ехал в вагоне, смотрел на стриженые затылки вчерашних школьников, своих товарищей, и улыбался. Я ехал от нее. Я был почти счастлив. Оглушенный и ослепленный, лишенный всех конечностей кусок биомассы, желающий одного — убивать или быть убитым.

И когда после скорой подготовки в Таджикистане нам объявили, что мы едем в Афган, счастье и покой наконец снизошли на меня. Это было то, что нужно!

Декабрь 1994 года Денис

1

За неделю до Нового года я получил приглашение работать в столице. Переговоры о переводе «талантливого сценариста-клипмейкера» велись между мной и телевизионным агентством уже давно. Но вначале меня не устраивал тот факт, что придется жить в родительском доме. Только когда мои работодатели сообщили, что готовы купить квартиру в центре города, я согласился.

И вот теперь я провожал год в своей однокомнатной «казенке», в которой жил после распределения в этот не такой уж и маленький, но все же — провинциальный городок.

Мне нужно было собраться с мыслями и вообще — собраться, поэтому я прекратил всяческие контакты с внешним миром. Только еще похаживал на прежнюю работу, подписывая разные бумажки, и скрывался от телефонных звонков приятелей. Друзей у меня не было. В этом городе оставалась женщина, перед которой я, конечно, испытывал чувство вины, ибо так на ней и не женился. Все в моей голове смешалось за эти годы, превратилось в кашу, и теперь нужно было осмыслить, подвести некоторый итог практически бесцельно проведенных лет…

За окном медленно разворачивались и свисали на землю длинные спирали снега, они были похожи на бинты. Казалось, что там, высоко в небе, лежит огромный раненый великан.

Мне стукнуло тридцать пять… Хороший — если не б`ольший — кусок жизни остался позади. Что в ней было? Одно можно сказать определенно — я везунчик. Таких обычно ненавидят и побаиваются, к таким тянутся только для того, чтобы почерпнуть энергии, подпитаться и идти дальше.

…В Афгане меня не шлепнули, и я попросился на второй срок, а когда благополучно оттрубил и его, остался на следующий. На меня смотрели, как на идиота или же — законченного убийцу. Я и правда чувствовал себя не совсем нормальным. В моей голове словно крутилась бесконечная бабина кинопленки, на которую я отстраненно фиксировал события. Единственное, чего я не хотел, — валяться с развороченным пахом посреди чужого поля, как Серега из Набережных Челнов. Вернее, посреди поля — это еще можно, но развороченный пах… Снесенный череп, как у Кольки из Луганска, меня бы устроил больше. Вообще, самым страшным было не присутствие смерти, а мысль о том, что с тобой будут делать потом, — как поволокут в брезенте в глинобитную мазанку, называющуюся «моргом», притрусят дустом или еще каким дезинфицирующим порошком… Но это в лучшем случае, если подберут свои. Понимая, что я попал в глобальную пертурбацию, почти в Средневековье, я обращал внимание на детали, понимая, что только они имеют хоть какой-то смысл и осязаемую фактуру. Моя память зафиксировала множество различных вещей, которые мучают меня по ночам до сих пор: разрезанная пополам крыса (она пробежала по столу как раз в тот момент, когда мы глушили спирт, поминая Серегу, и наш старлей перерубил ее ножом, словно в ней воплотилась смерть нашего товарища), розовый сосок, светящийся в прорехе бесформенного вороха тряпья, прикрывающего то, что некогда было человеческим существом, испуганные черные глаза Зульфики (полусумасшедшей юной пуштунки, следовавшей за нами) в тот момент, когда Тимохин делал к ней свой «третий подход»… Три кратковременных отпуска я провел неподалеку, в Таджикистане. Я не рвался увидеть чистую постель и вид на набережную Днепра из окна своей спальни. Себя в той жизни я не видел.

Родители забрасывали меня письмами. И только когда неожиданно замолчали, я решил, что пора вернуться. Я отказался от направления в военную академию, чем несказанно удивил командование, и поехал домой. По дороге я читал Хэмингуэя, покуривал «травку» в туалетах поездов и думал, что я — типичный представитель «потерянного поколения».

2

Я вернулся весной, а летом по настоянию родителей восстановился в институте. Это не стоило мне большого труда, как шесть лет назад, — я просто надел форму. Меня окружали малолетки, в некоторых я видел себя… Конечно, я узнал о Лизе. В первый день занятий, идя по коридору, я мечтал встретить ее. Хотя за день до того был уверен, что отрезал этот кусок своей жизни навсегда. Ничего подобного! Я все так же мечтал увидеть ее. Проклятье! И все же я знал, что теперь все может быть по-другому. Я уже не был изнеженным дураком мальчишкой, выглядел намного старше своих лет, хотя мне едва исполнилось двадцать четыре. Я знал, что смогу взять ее за руку, даже если она этого не захочет. Но мои ожидания оказались напрасными — на кафедре телережиссуры сказали, что Елизавета Тенецкая давно уже не работает здесь, а где она — неизвестно. По старому адресу она не жила, а другого я не знал… В бане у центральной площади больше не было того кафе. Да и самой бани не было, в этом здании уже расположилась какая-то административная контора.

В то время я был полон ненависти. Я с отвращением видел, что жизнь здесь нисколько не изменилась, что остров грязи и крови, на котором я пребывал все эти годы, — для здешней жизни не более чем миф. К тому же я кожей ощущал неприязнь, которую ко мне испытывали окружающие. «Приходилось ли тебе убивать?» — спрашивали меня юнцы однокурсники и жаждали подробностей. Однажды мне пришла в голову мысль, что она, Лиза, тоже спросила бы об этом. Словом, «герой, я не люблю тебя»!..

Я отучился положенные пять лет. Не могу сказать, что не искал ее. Я искал. До тех пор пока не пришел к мысли: в конечном результате все мы ищем только одного — любви. Поиски любви могут привести куда угодно — к радикализму, фашизму, феминизму, экстремизму и прочим извращениям… Если бы у Володи Ульянова была не столь авторитарная мать, неизвестно, совершилась бы заваруха 1917 года. А если бы Гитлера признали как гениального художника? Если бы Иосифа Джугашвили не турнули из духовной семинарии? А эти жирные свиньи, пославшие воевать безобидного Кольку из Луганска! Что знали о любви они?

Недолюбовь превращает человека в прокаженного с колокольчиком на шее: он повсюду звонит, оповещая о своем приходе, и этот колокольчик — знак к бегству для остальных. Ибо любовь нужна такому прокаженному только как цель, к которой он должен идти в полном одиночестве.

Я уже не мечтал о славе. Юношеские бредни выветрились из меня. Я увлекся другим. Не будь в моей жизни истории с Лизой, я, может быть, никогда бы не задумался о том, о чем думал тогда. Я перечитал кучу книг, доставая их у спекулянтов по неимоверным ценам. Я был уверен, что она их тоже читала.

…Сейчас, собираясь покинуть городок, приютивший меня, я открыл свой дневник, который начал вести во время учебы. Прежде чем сжечь его, принялся читать…

«Нужно свыкнуться с жизнью на вершинах гор — чтобы глубоко под тобой разносилась жалкая болтовня о политике, об эгоизме народов. Необходима предопределенность к тому, чтобы существовать в лабиринте. И… семикратный опыт одиночества …», и дальше уже мое: «Ницше достоин уважения хотя бы за то, что с его антигуманистическими и антихристианскими идеями согласится лишь меньшинство. Зная об этом, он все равно остался собой!» И далее: «Даже в самой честной душе заложена определенная доля порочности… Сострадание разносит заразу страдания — при известных обстоятельствах состраданием может достигаться такая совокупная потеря жизни, жизненной энергии, что она становится абсурдно диспропорциональной кванту причины… Даже если у Бога есть ад свой: это любовь к людям!»

И снова мое: «Попробую записать то, о чем думал сегодня ночью. Ницше… Его философию должны понимать люди, умеющие жить «на вершинах», отрешенные, по его же словам, от «болтовни и эгоизма», а сам же он площадно ругает Канта, стремясь к первенству. Каждый смертный, если он по природе не философ и не способен осмыслить и обобщить реальность, ищет СВОЕГО философа. Ницше — не мой философ! Наверное, потому что я — генетический христианин. Если бы я попал в плен, меня бы распяли. Я чувствую ЕГО — в себе. Несмотря на то что не хожу в церковь… Ницше приветствует буддизм, потому что это радостная религия, воспевающая заботу о теле, здоровье. Мне это претит. Сто сорок восьмой раз я думаю о том, что уже прожил все главное. Мне тяжело среди людей — и я начинаю кривляться». Опять Ницше: «Любовь — единственный, последний шанс выжить …» Я: «Лиза, я не помню тебя…» Библия:

«… Не клянитесь! Ваше слово пусть будет «да», «нет». Все, что больше этого, — от лукавого…

…Не судите, чтоб и вас не судили. Ибо каким судом судить будете — таким осудят и вас…

… тесны ворота и узка дорога, которая ведет к жизни, и мало тех, кто находит ее!»

Мне стало немного грустно. Все это должно остаться здесь! Я нашел в ванной старый медный таз, положил в него дневник и тщательно поджег с четырех сторон.

3

Я приехал сюда, в N-ск, семь лет назад. Приехал «по распределению» на местное телевидение в качестве помощника режиссера. На месте же оказалось, что такой должности здесь просто не существует, — штат был слишком маленьким, да и чего-то более масштабного, чем выпуски новостей и репортажи с открытия новых строительных объектов, местное телевидение не снимало. Сердобольный директор устроил меня на работу в кинотеатр.

— Ты ведь разбираешься в кино? — спросил он. — Вот и посиди там. А как только будут вакансии — я тебе свистну. Ты ж все-таки из столицы — пригодишься!

Его свиста пришлось ждать без малого два года. Я снял квартиру неподалеку от кинотеатра, который назывался «Знамя Октября», и получил должность «старшего методиста». В мои обязанности входил отбор фильмов для просмотра в четырех залах (кинотеатр был достаточно большим). Каждый вторник с восьми утра все «методисты» города собирались в просмотровом зале горсовета и парились там до девяти вечера, пересматривая с десяток новых фильмов, отбирая их для показа в своих заведениях. После этого я должен был составить анонсы и надиктовать их на автоответчик кинотеатра. С тех пор я запросто могу выговорить имена всех индийских актеров… «Сегодня и всю неделю в нашем кинотеатре смотрите…» — произносил я, зная, что сотни киноманов каждый день будут слушать бред, который я несу в телефонную трубку. Компания в кинотеатре подобралась странная — в основном женщины с крупными золотыми серьгами в ушах и неустроенной судьбой, все они были словно на одно лицо и подражали друг другу в одежде и прическах. Они требовали мелодрам, обсуждали «Зиту и Гиту», рыдали над «Есенией» и отчаянно за мной ухаживали. Я смотрел фильмы, начитывал анонсы, проверял работу художников, рисовавших афиши (нечто в духе Кисы Воробьянинова), и часами бродил по городу, пытаясь отыскать в нем эрогенные зоны. Денег я получал немного. Рестораны больше не привлекали меня. Моим уделом должна была стать женитьба. В какой-то момент я даже всерьез подумывал об этом. Но то был момент отчаянного голода и нежелания в очередной стирать свой уже изрядно замусоленный свитер. Хотел ли я вернуться? Мне было все равно.

Ужас от пребывания здесь, пожалуй, не был сравним с моей конкретной жизнью в Афгане. Целыми днями, кроме тех, когда проходил просмотр, я просиживал на втором этаже кинотеатра в кафе, и мои «дюймовочки» (так я называл трех «младших методисток» — старожилку кинотеатра бабушку Валю, спившегося искусствоведа Веронику Платоновну и сорокалетнюю красавицу Риту «без определенного рода занятий») не беспокоили меня. Я был «человеком из столицы», к тому же — с высшим кинематографическим образованием!

Через полгода пребывания в городе у меня появилась первая женщина. Я говорю — «первая», потому что остановился только на восьмой, которую подло оставляю теперь. Я прочитал множество книг — ненужного романтического мусора (с книгами здесь было туго) — и сделал открытие: почти все авторы, описывая любовные коллизии, четко вырисовывали внешность героини — фигуру, цвет глаз и прочие прелести, прельстившие главного героя. Даже перечитывая Флобера, Чехова или Бальзака, не мог понять, нормален ли я. Меня никогда не интересовала внешность. Моя женщина должна была быть неуловима, скрыта пеленой тумана, стеной воды. Как только я мог описать фигуру и лицо очередной знакомой, понимал: не то. Если же не связывал воедино и двух мыслей по поводу ее прелестей после первого свидания, было уже ближе. Очень близко от того чувства, которое называется симпатией. И… так бесконечно далеко от ослепления Лизой.

4

В восемьдесят девятом мне наконец-то позвонил директор телевизионной компании. Сеть вещания расширялась, и он вспомнил о «молодом специалисте», прозябающем в кинотеатре. Мне предложили должность режиссера в программе «Культура N-ска». Нужно заметить, что все жители города были большими патриотами. Здесь существовали понятия «n-ская ментальность», «n-ская духовность», «n-ская словесность», почти при каждой библиотеке кучковались культурные общества, начиная с «рериховских» и заканчивая «детьми Кришны», в выставочных залах и при дворцах рабочей молодежи демонстрировались картины местных художников преимущественно на рабочую тематику — «Клятва сталевара» (интересно, какую клятву дают сталевары перед тем, как из жерла мартеновской печи потечет сталь?), «Мать» (привет Горькому!), «Шахтеры, пьющие кефир» (а что еще пить шахтеру?), «Будущий горняк» (а куда еще податься чумазому малолетке с рабочей окраины?). Обо всем этом мы должны были вещать с экрана ровно тридцать минут. Девушка-ведущая захлебывалась соплями восторга, и бороться с этим у меня не было никакого желания. Я думал, что так будет продолжаться всегда, до тех пор пока меня не похоронят здесь, в этом городе Зерро, или же пока он сам не уйдет под землю вместе со своей ментальностью и рериховскими старушками. Все началось, в общем-то, неожиданно. И в первую очередь для директора телекомпании, ибо сюда докатилась короткая и слабенькая волна перемен. Появилась реклама, робкие частные предприниматели местного разлива захотели, чтобы граждане узнали о существовании их товаров, и готовы были заплатить за это. После многочасовых планерок, на которых директор — старый, закаленный в словесных баталиях партиец — хватался за сердце и бил копытом, мы все-таки последовали новому веянию. И ответственным за это неприглядное антисоветское дело назначили меня. Я начал сочинять и снимать рекламные ролики. Как ни странно, это давало возможность выпустить весь яд, накопившийся у меня в этом городке. Один из первых своих «шедевров» не забуду никогда. Прорекламировать свои залежалые кресла захотел мебельный комбинат. Ролик был примерно следующего содержания. На экране появлялось кресло, возле которого робко стоял неопределенного вида и возраста гражданин, затем появлялся умело вмонтированный в кадр Жеглов в исполнении Владимира Высоцкого из нашумевшего сериала «Место встречи изменить нельзя» и орал: «Будет сидеть!» — и гражданин плюхался в кресло. На этом месте заказчики пожелали лирики, и поэтому, как только дядька оказывался в удобном сидячем положении, экран заполнялся цветами и бабочками, а над головой возникала надпись: «Сядешь — не встанешь! Кресла и стулья N-ского мебельного комбината — комфорт и уют вашего дома!». За это я впервые получил непосредственно от директора комбината белый конверт. Потом таких конвертов с деньгами было много. Я купил длинный кожаный плащ и в один из свободных дней устроил грандиозное застолье в кинотеатре для своих «дюймовочек». Бабушка Валя промокала платочком покрасневшие глаза, Платоновна наслаждалась импортным ликером, а Ритуся мусолила под столом мою ногу своей разгоряченной ступней.

Словом, жизнь налаживалась, капитализм постепенно вступал в свои права, а я с головой окунулся в новую игру, и она мне понравилась. Когда шефа благополучно отправили на заслуженный отдых, наш рекламный отдел уже процветал махровым цветом, а всю съемочную группу сотрясали цунами цинизма. Через три года мы были нарасхват, а у меня появились заказчики из других городов… Настоящий успех пришел после того, как я снял (все снимал и придумывал сам) музыкальный клип для дочки местного авторитета. Его крутили несколько месяцев по всем каналам, а мне начали позванивать из столицы…

Что странно — я чувствовал, что снова начинаю функционировать, как на войне. Тихое болото кинотеатра, по крайней мере, давало мне возможность чувствовать себя свободным. Я больше не был представителем «потерянного поколения», дистанция жизни удлинялась с каждым днем, и нужно было развивать легкие. Проснулся ли во мне вкус к жизни? Вкус к богатой жизни — это точно. А главное, я вдруг понял, что эту жизнь могу создать сам, своей головой. Это было приятное ощущение. Я представлял, что вскоре смогу вознестись так высоко, что у меня хватит сил, средств и нужных связей для того, чтобы наконец сделать что-то настоящее. И я знал что — сниму фильм под названием «Безумие», а вернее восстановлю его. Глупости! Все не так! Почему я до сих пор не мог сказать правду? Я найду Елизавету Тенецкую и предложу ей снять этот фильм. Это будет деловая встреча и деловое предложение.

…В декабре 1994 года я въехал в город своего детства победителем. Мне дали огромный по тем временам оклад, который предполагал стабильное увеличение. Я был нужен. Меня ждали. У меня было множество планов и свежих идей. Я не был готов только к одному — услышать: «Богач, я не люблю тебя!»

1996 год Денис

1

Я жил в просторной двухкомнатной квартире неподалеку от телецентра. Два раза в неделю заезжал к родителям, загружая их всегда полупустой холодильник разной снедью, которую мог достать в специализированных магазинах или же у своих заказчиков. Здесь я окунулся в совершенно другую жизнь. Время митингов, которое обошло меня в провинции (ибо там было тихо, как в пустынном оазисе), уже закончилось, началось время пустых прилавков, будоражащих телепередач, «купонов», миллионных купюр накануне денежной реформы и сериалов. Из-за последнего фактора работы у меня было хоть отбавляй — каждая тридцатиминутная серия отбивалась рекламным блоком. Я себя ненавидел и уж точно никак не мог повторить вслед за некогда обожаемой Ахматовой, что был с народом — «там, где мой народ, к несчастью, был»… Я не хватал брусочки сливочного масла, едва его вывозили в торговый зал универсама, не варил гороховый суп и не обсуждал цены. Из дремучего «совка» сразу перенесся в лагерь махрового капитализма. Как непутевый ученик, я пропустил несколько учебных лет. В то время, когда я выковыривал кровь и грязь из-под ногтей в Афгане, мои ровесники приходили в шок от публикаций в «Огоньке» и приставали с обвинениями к своим старикам, требуя суда над «коммуняками». В «уездном городе N», в этой тихой заводи, я практически ничего не знал о митингах, студенческих голодовках, возникновении многопартийной системы в парламенте и страстей вокруг национальной символики. Увы. Я стал обывателем, которому подвернулась возможность сытно есть и подниматься вверх даже не по лестнице — эскалатором. Чтобы окончательно не утратить уважение к себе, в первые два года пребывания в столице я написал и защитил диссертацию в «альма матер» по теме «Манипулятивные технологии в системе массовых коммуникаций». И снова попал в яблочко! Это было практически новое слово в развивающемся рекламном бизнесе. Помимо основной работы я получил предложение два раза в неделю читать лекции студентам на сценарном отделении кафедры института кинематографии. В меня влюблялись студентки, я водил их в «Националь» и угощал суши. Мимо, мимо…

Из старых приятелей на поверхности остался только Макс, тот самый, с которым мы отдыхали в пансионате после поступления в институт сто лет назад. Он сам нашел меня после того, как диссертация стала притчей во языцех среди телевизионщиков. Я пригласил его поужинать в «Националь».

Когда мы встретились у входа в ресторан, я не узнал Макса. Он здорово изменился, покруглел. Он растерянно топтался на пороге у стеклянных дверей и, едва завидев меня, произнес:

— Ну ты, старик, крутой! Да здесь же бешеные цены!

Меня передернуло. Со времен службы в кинотеатре терпеть не могу разговоров о ценах и деньгах!

— Все будет за мой счет! — буркнул я и толкнул дверь.

Швейцар (кстати, бывший «афганец», с которым я как-то разговорился, а потом давал щедрые чаевые) вежливо нам поклонился, отчего Максово и без того красное лицо пошло пунцовыми пятнами. Я заказал множество вкусных вещей, водки и коньяка. И пока все это несли вышколенные годами обслуживания иностранцев официанты, вдруг понял, что нам совершенно не о чем говорить. Моя голова была забита новым проектом, недоступным для Максового понимания, он же, очевидно, считал меня снобом, недорезанным буржуем и вообще — предателем. Мы выпили по первой.

— О чем твой диссер, Дэн? — спросил Макс.

Я вкратце изложил суть, с каждым словом убеждаясь, что зря трачу время — классовая ненависть так и перла из глаз приятеля.

— Что знаешь о наших? — решил сменить тему я и тут же пожалел об этом. Ибо услышал малоприятные вещи: кто-то спился, так и не сняв ни одного кадра, кто-то уехал на заработки, кто перебивается в бюро ритуальных услуг, снимая похороны и свадьбы… Многие с головой ушли в политику. Оказалось, что я после своего ухода в армию прослыл на курсе героем, обо мне говорили и были уверены, что я геройски погиб.

— Кстати, — как можно непринужденнее сказал я. — А как поживает… та наша кураторша — Елизавета Тенецкая?…

— Она давно уже не Тенецкая, — ухмыльнулся Макс. — Разве ты не знаешь? Она… — Макс назвал известную фамилию одного из лидеров националистической партии.

— Вот как… — чтобы не молчать, произнес я.

— Да, да. Он ведь тогда, оказывается, сидел. А теперь — шишка!

Видя мою полную безграмотность, Макс пустился в длинный политический экскурс.

— Да ты ж, кажется, любезничал с его женушкой, — вдруг хлопнул себя по коленкам Макс. — Ну, да! Помнишь? Вас еще потеряли во время экскурсии. Неужели забыл?

— Что-то припоминаю, — сказал я. — Но смутно… Значит, она теперь домохозяйка?

— Ну ты темный! — возмутился приятель. — Да она же сейчас достаточно известна, особенно в твоих, телевизионных, кругах. О ней много говорили года три-четыре назад, когда ты в своей хацапетовке коров доил. Она ездила в Литву, когда там танки обстреливали телецентр, сняла потрясающий фильм. Да и в Москву к Белому дому тоже ездила. Самые крутые фильмы были, кстати. Талант не пропьешь!

— А что, она пила? — не понял я.

— Да нет, это выражение есть такое, мусульманин ты темный! Дождалась бабенка своего звездного часа. А бабенка, скажу тебе, была то, что надо… Но никто за ней и ухлестнуть не успел: как только тебя в армию забрали, ее и турнули с кафедры. Наши девчонки говорили, что работала она где придется… Чуть ли не подъезды мыла. Вот такие дела.

Мне стало грустно. Я отвернулся от Макса и оглядел зал. В основном в нем сидели постояльцы гостиницы — иностранцы из диаспоры, начинающие «делки» (тогда их еще можно было отличить по ярким пиджакам и толстым золотым цепочкам на бычьих шеях) с девицами, снятыми тут же, в холле. Диаспорцы были веселы, блистали вставными зубами, «делки» ржали, тыча китайскими палочками в рисово-рыбные рулетики, девицы выставляли ноги, хихикали и громко произносили непристойности. Я подумал, что ненавижу все это, что для любви во мне осталось слишком мало места…

— Хорошо тебе… — донесся до меня голос Макса. — Можешь ходить по таким шикарным местам…

Я кивнул. Я пытался представить Елизавету Тенецкую — сейчас. Наверное, солидная дама, известный режиссер, сценарист… Значит, рано или поздно наши дорожки могут пересечься. Но, увы, мне нечего будет ей предложить. Да, я вряд ли подойду.

…Я вернулся домой за полночь. И долго не мог заснуть. Оказалось, я не могу избавиться от памяти. Я помнил все то, что люди склонны забывать. Моя же память не была подобна губке, которую можно периодически отжимать, заполняя новыми впечатлениями. Я помнил все. Каждое воспоминание имело свою кнопку: нажмешь — и пошло-поехало… Мысленно я нажал кнопку с надписью «Август. 1977-й. Лес».

…Перед глазами возник красный огонек сигареты, мигающий во мраке, как око дьявола. Я даже почувствовал во рту привкус дешевого портвейна! И — тягостно-сладкую истому от звука хрипловатого, «раздевающего», голоса. Потом увидел бассейн с облупившимся синим кафелем, смуглое предплечье с золотистым пушком, волну волос… Дальше: запах сена, дождь, барабанящий в крышу сарая. Стоп, хватит!

Я вскочил и вышел на кухню, закурил, глядя в окно. Вот, оказывается, в чем дело было! Она кого-то ждала. Дождалась. Времена переменились, она — на коне. А мое ожидание было смешным, глупым, безнадежным: «Мудрец, я не люблю тебя!» Но почему моя жизнь дала такой сбой тогда, в августе семьдесят седьмого? Я мирно парил над пустыней, а потом самопроизвольно катапультировался на неизвестную местность, в чужую жизнь и побрел по ней, увязая то в крови, то в болоте, то в купонах и купюрах. А ведь я был мальчиком из хорошей семьи. Таким обычно не о чем жалеть, у них все идет по плану до самой старости…

2

Нас было пятеро. В команду я подобрал (почти в буквальном смысле — с улицы) талантливого оператора, которого знал еще по институту, звукорежиссером была моя студентка-старшекурсница, дальше — два водителя и я, выполняющий функции и режиссера, и сценариста, и редактора, и морального вдохновителя. Работали мы, как негры на плантации, но мои ребята зарабатывали хорошо, а наши ролики имели успех и даже побеждали на конкурсах. Я пытался помочь всем, кого встречал на своем пути из старых приятелей. И меня любили. Я это чувствовал. Но старался поменьше тусоваться в обществе в обществе коллег. Обедал только в «Национале», ужинал дома тем, что готовила домоправительница, приходящая два раза в неделю.

Однажды (это было в среду, четвертого ноября), поддавшись на уговоры оператора, я решил перекусить в Доме кино. Погода и настроение мое были отвратными: на улице плотной тягучей массой нависал над домами серый влажный туман, и такой же вязкий смог-сплин забивал легкие изнутри. Я давно не был в Доме кино, наверное, лет пятнадцать или больше. Его внутренний интерьер и меню в ресторане сразу же навели на меня еще большую тоску. Полумрак отдавал нищетой и запустением, а простые восковые свечи на столах скорее говорили о нехватке электроэнергии, нежели создавали романтическое настроение. Но, как ни странно, жизнь здесь кипела. За каждым столом сидели люди, оживленно беседовали, пили и вообще чувствовали себя непринужденно. И вот здесь, именно в тот день — хмурый, вялотекущий — я и увидел Лизу…

Это было, как… Даже не знаю, с чем сравнить то мгновение. Так бывает в триллере, когда в кадре практически ничего не происходит, — показывают интерьер комнаты, камера медленно скользит по картине, висящей на стене, спускается ниже, фиксируя обивку дивана, еще ниже… И зритель уже подозревает, что на полу, посреди великолепия и роскоши квартиры, вскоре будет обнаружен труп, лежащий в ужасной позе, и заранее прикрывает глаза, ибо музыка — нестерпима, а замедленность кадра — неестественна. Вот так и я увидел вначале сережку-капельку, светящуюся в мочке уха женщины, сидящей в противоположном конце зала. Не знаю, почему именно сережку. Скорее всего, она блеснула и ее «зайчик» сам прыгнул мне в глаза. Странно… Лиза и тогда началась для меня с огонька сигареты. То есть вначале был отблеск, светящаяся точка, ослепившая меня. Женщина сидела вполоборота, на ней было элегантное темное платье, туфли на высоких каблуках, густая челка волной закрывала пол-лица. Почему я сразу же понял, что это — она? Вот вопрос, на который я не могу ответить до сих пор. Глупо лгать, говоря, что я остался спокоен. Да, я бы хотел остаться невозмутимым. Но это от меня не зависело.

Я не зря вспомнил триллер — меня обуял настоящий ужас. Оттого, что через столько лет исполнилась мечта — вновь увидеть ее, но еще больший — оттого, что все, что я считал прошедшим, пережитым и забытым, оказалось таким же болезненным, как будто к груди приложили раскаленный кусочек железа. Как я мог непринужденно подойти, заговорить? При моем состоянии это было нереально. Сердце колотилось, ноги ослабели, я просто-таки прикипел к стулу. Две рюмки водки не спасли положение. Раньше я думал, что она должна сильно измениться, растолстеть или усохнуть, и тогда я бы смотрел на нее с сожалением. Но даже в полумраке было видно, что эта женщина — прекрасна, элегантна и так же недоступна. Может быть, черты ее лица заострились, а сеточка легких морщинок занавесила лицо легкой пеленой — не знаю. Я видел совершенно другое. То есть, как и тогда, много лет назад, не мог адекватно воспринимать ее внешность, ибо вокруг существовала некая аура, которая действовала на меня ослепляюще, как и тогда. Мне стало страшно, потому что ничего не изменилось. Более того, разглядывая ее издалека, я вдруг понял, что во всех женщинах, которые попадались на моем пути, искал подобные черты. Я собирал их по крупицам. У одной был хрипловатый голос — и я шел за ним, другая курила, третья — напоминала Лизу ростом и резковатыми движениями… Черт побери, да я же был смешон! И банален, как мальчишка, выбирающий невесту, похожую на мать. Я попытался успокоиться и наконец заметил, что она не одна. Ее приятельница сидела напротив, то есть — лицом ко мне. Они оживленно переговаривались.

Чтобы переключиться, я стал рассматривать ее визави. Девушке было лет двадцать. У нее были волосы с рыжим отливом и светлые, почти прозрачные глаза зеленовато-серого оттенка — даже в полумраке я заметил этот светлый, едва ли не ангельский взгляд. Большой рот Царевны-лягушки, тонкий и длинноватый нос. В общем, все не очень пропорционально, но ужасно привлекательно. Она напоминала модель с полотен Модильяни, это уж точно. «Царевна-лягушка» была в обычных синих джинсах и темном свитере. Единственная деталь, привлекавшая внимание, — низка браслетов-колец на запястье, они мелодично позвякивали при малейшем движении, словно китайские подвески на ветру. В ауре Лизы девушка показалась мне такой же красавицей.

К их столу подошел официант, Лиза положила в кожаный переплет купюру, и обе встали. Прошли мимо меня. Выждав несколько секунд, я поднялся и пошел следом. В гардеробе подождал, пока они оденутся, и двинулся дальше, к выходу. На улице Лиза села в машину, махнула рукой «Царевне-лягушке», и… все. Я остался стоять на обочине и смотреть, как черный «оппель» завернул за поворот…

И тогда я пошел следом за второй. Не знаю почему. В тот момент я об этом не думал. «Царевна-лягушка» показалась мне единственной ниточкой, способной привести к клубку моих несбывшихся надежд.

У девушки была немного странная, слегка «косолапящая» походка, но это придавало ей шарм, потому что шла она легко и стремительно, сумочка на толстой цепочке раскачивалась, как маятник. Постепенно и я вошел в этот ритм и уже не следил, куда мы идем, просто шел, стараясь попасть в такт ее каблучкам.

3

…Она шла. Я шел следом. Я догонял ее, а она не убегала. Она просто еще не знала о моем существовании. Если бы знала, села бы в первую маршрутку и уехала. И я бы никогда не догнал ее. А так вскоре мы пошли затылок в затылок и меня обуял спортивный азарт. Что я делал в подобных случаях лет десять назад, чтобы не показаться банальным? Я порылся в кармане, нашел связку ключей от квартиры и офиса и швырнул ей под ноги. Она вздрогнула от неожиданности, растерянно посмотрела вниз. Я успел нагнуться раньше:

— Девушка, это вы выронили ключи? — и протянул ей связку.

— Спасибо. Извините.

Она быстрым движением смахнула своей лапкой ключи с моей ладони, и они моментально исчезли в кармане курточки. Быстрый взгляд строгих зеленоватых глаз. Поворот на каблучках. И вновь перед моими глазами запрыгали ее рыжие кудряшки. Вот это да! Что дальше?

Я смотрел ей вслед. У перекрестка ее походка замедлилась, а еще через пару шагов девушка остановилась. Открыла сумочку, встряхнула ее. Похлопала себя по карману, извлекла ключи. Она стояла ко мне спиной, но я понял, что она рассматривает связку. Затем обернулась и тревожно завертела головой. Увидела меня и стала медленно приближаться. На ее лице отображались самые разнообразные чувства. Когда она была совсем рядом, ее лицо наконец-то приобрело верное выражение: оно было насмешливым.

— Это вы нарочно? — спросила она, протягивая мне ключи.

— Да. — Я развел руками.

— И что это означает?

Я пожал плечами. «Царевна-лягушка» улыбалась, в ее глазах прыгали солнечные зайчики, хотя на улице было все так же пасмурно. Но я мог дать голову на отсечение, что зеленоватая радужная оболочка ее продолговатых глаз поблескивала, как стеклышко в лесном ручье.

— Я хочу пригласить вас в кафе!

— Я только что пообедала, — просто сказала она. — И кофе пила…

— Что же мне делать? — изобразил огорчение я.

— Я не знаю. А что вы обычно делаете в таких случаях?

— То есть?…

— Ну вы же — великий изобретатель. Должен же быть еще какой-то вариант!

— Конечно! — спохватился я. — Еще есть чай, мороженое, кино, цирк, бассейн, бильярд…

— Я выбираю бильярд! — воскликнула она.

— Отлично. — Я взял ее за руку, а другой проголосовал проходящей мимо попутке.

Едва мы уселись на заднее сиденье, большие капли дождя, похожие на прозрачные комья, забарабанили в лобовое стекло. Она засмеялась и сжала мою руку:

— Вот здорово! Да вы меня просто спасли!

Она была наивна и непосредственна, как веселый щенок.

Я вспомнил другой дождь и подумал, что Лиза, как некое астральное тело, соткана из молекул-знаков и никогда не станет для меня цельным, осязаемым образом — только дым, вспышка, капля воды… Вот сидящую рядом девушку я видел отчетливо, она была, как… яблоко — упругое, свежее, переполненное жизненными соками. И это радовало меня.

Я повез ее в клуб, где кроме обычного ресторана были бильярдные столы. Я наблюдал, как она азартно прыгает вокруг стола, как прицеливается кием в шар, прикусив кончик языка, как смешно огорчается, всплескивая руками или дергая себя за кончик носа.

Через пару часов я даже устал играть, а она все не унималась, пока не научилась забивать шары в лузу. И я предложил ей поужинать. Время подбиралось к пяти вечера. Я знал, что в этом ресторане готовят потрясающий стейк по-ирландски, и заказал две порции мяса с овощами. Ни мне, ни, по-моему, ей не была странна такая ситуация. Все было так, будто мы знакомы очень давно. Она совершенно не кокетничала, вела себя ровно, по-дружески. А когда принесли стейк, активно взялась за нож и вилку. Мне было приятно смотреть, как она ест — с аппетитом, с блаженным выражением на лице. Мы пили вино. Я вдруг подумал, что мы так и не познакомились, не назвали своих имен, и это обстоятельство казалось мне забавным. В конце концов, какая разница? Прекрасный вечер, мягкий свет зеленых ламп, чудесная безымянная девушка напротив… Я частенько бывал в подобных ситуациях. Я узнал, что она заканчивает полиграфический институт, любит рисовать, умеет делать батик. Она говорила много и охотно. И все больше нравилась мне. Вопрос о ее визави я решил отложить на потом, сейчас это было бы не к месту и не ко времени.

Потом я проводил ее домой. А у подъезда случилось самое странное. Она сама потянулась ко мне и поцеловала в щеку.

— Спасибо. Мне было очень хорошо. Когда у меня под ногами зазвенели твои ключи, я подумала — только ты, пожалуйста, поверь, я ведь, учти, никогда не вру, — что это звон небесный! — Она немного помолчала, а потом решительно произнесла совершенно неожиданное: — Если бы ты на мне женился, я бы почувствовала себя самым счастливым человеком на свете.

Странно, но эти простые слова навели меня на мысль: а почему бы и нет? Чего я жду от жизни? Для чего работаю, сочиняю всю эту телемуть? Кому я нужен и кто нужен мне? И, в конце концов, если этому всему когда-нибудь суждено закончиться, весело ли мне будет смотреть на одинокие стены своего дома в этот торжественный момент? И еще: ни одна из женщин не говорила со мной так, все ждали инициативы от меня, капризничали, кокетничали, требовали, иногда — угрожали. Тоска…

— Ты не думай, я не такая уж идиотка, — продолжала она. — Я просто ЗНАЮ, что так должно быть. А откуда я это знаю — не знаю… — Она улыбнулась. — Со мной такое бывает. Вот, к примеру, я знаю, что у тебя с собой — две зажигалки и… — Она задумалась, внимательно глядя мне в глаза. — И носовой платок — вчерашний, с крошками табака…

Я, как заговоренный, порылся в карманах. Одна фирменная зажигалка была в джинсах, это я знал точно. Из внутреннего же кармана пиджака извлек еще одну — старую-престарую, с отломанным пластмассовым ушком. О платке нечего было и говорить. Все было так, как она сказала.

— Вот видишь! — обрадовалась она.

— Деваться некуда, — засмеялся я. — Как честному человеку — придется жениться!

— А ты — честный человек?

— Откровенно говоря, не знаю…

Она была странной. Я даже испугался за ее будущее: неужели она так пряма и проста со всеми подряд? Она совершенно не поддерживала мой игривый тон, не воспринимала и не выказывала никаких нюансов флирта или легкомыслия. Я такое встречал впервые. Очевидно, не зря она была с Лизой…

— Значит, честный. — Она поковыряла носком кроссовки асфальт, как это делают дети. — Ну все, спасибо, я пошла!

Но не мог же я отпустить ее просто так! Ветер безумства, который давно не тревожил меня, вдруг ударил в голову:

— Нет уж! Стоп! У тебя еще есть время?

— Конечно!!!

— Тогда — поехали!

Я снова схватил ее за руку, мы выскочили на шоссе и поймали машину. Она ни о чем меня не спрашивала.

Что было потом, помню, как сон. Мы поехали к одному старому художнику, моему давнему приятелю, у которого на крыше пили шампанское, водку и ситро «Буратино». Затем все вместе отправились в еще одну мастерскую и попали (что, впрочем, не удивительно — гуляли тут всегда и подолгу) на грандиозную постсовковую пьянку. Моя потрясающая (другого слова я не мог подобрать!) «Царевна-лягушка» произвела фурор среди старых акул пера и кисти. Мы пели, пили, а под утро стреляли в сереющее небо из духового ружья, пока возмущенные соседи не вызвали милицию. Пришлось потрясти своим удостоверением и быстренько раствориться в молочно-розовом рассвете.

— Ты не устала? — спросил я ее по дороге домой.

— Конечно нет! — Она была свежа, как и днем, когда я впервые увидел ее.

— И все это безобразие тебе понравилось?

— Конечно да!

Я пожал ей руку:

— Тогда я действительно женюсь на тебе!

Мы вышли у ее дома.

— Когда? — серьезно спросила она.

— Завтра подадим заявление! — выпалил я.

— Тогда до завтра?

— До завтра!

Она уже была на пороге подъезда, когда до меня дошло, что я не знаю имени своей «невесты».

— Как тебя зовут? — крикнул ей вслед.

Она обернулась.

— Лика.

— Анжелика? — не понял я.

— Ни в коем случае! Просто — Лика. И никак больше!

Елизавета Тенецкая

1

…В последнее время ей все чаще приходила на ум песня Высоцкого: «Нет, ребята, все не так! Все не так, ребята…» Почему не так, когда вот они — счастье, признание, исполнение желаний, дом, семья? Она дождалась. Вот едет в черном «оппеле» в трехкомнатную квартиру в центре города… А когда входит в какой-нибудь зал, всегда слышит шепот за спиной — восторженный или завистливый, не имеет значения. Но ее все чаще преследует этот запах — плесени. Он исходит от флакончиков с дорогими духами, от авторских работ, висящих в квартире на стене, от подарков, присылаемых отовсюду… От себя самой. Она уже не знает, нужна ли кому-то на самом деле или все дружеские связи основаны на взаимовыгодных условиях. Она не знает, действительно ли не утратила своих способностей или же признание ее таланта — дань высокому посту ее мужа. Когда-то она решилась бросить все это, тайком уехала в Литву, скрытой камерой отсняла уникальные кадры атаки телецентра, взяла кучу интервью. Но делала это не ради славы. Там, в Таллинне, у костров, горящих на улице, она снова была по-настоящему счастлива. Потому что здесь, дома, было: «Нет, ребята, все не так…» Она боялась себе признаться, что обманулась, что ожидания оказались напрасными. И все это — завязано на ее муже, которого она считала героем. Еще страшнее было думать о том, что он вовсе не герой, что попался под горячую руку властей почти случайно. Она вспоминала, как думала о нем все эти годы ожидания, и ей становилось горько. Если он вернется, думала она, и будет лежать один, всеми забытый, брошенный, покрытый коростой посреди ледяной пустыни, — она подойдет и ляжет рядом, отдавая ему все свое тепло. Она готова была замерзнуть рядом — молча и преданно, как собака. Но этого не понадобилось. Он вернулся. Удивленно и достаточно равнодушно окинул взглядом дочку, свозил Лизу к своим родственникам, быстро, по-деловому «оформил отношения» и окунулся в политику. И, как подозревала Лиза, только потому, что иного пути у него не было — все произошло в нужный год и в нужном месте. Года три он приходил домой под утро, чаще всего от него пахло алкоголем. Вначале — дешевым, потом дорогим. Он все профессиональнее говорил о национальной идее, его речи и интервью печатались в газетах, Лиза начала замечать, что это доставляет ему удовольствие. И если на протяжении двух-трех недель о нем не было в прессе или на телевидении никакой информации, он тускнел, как копейка на дне ручья, и организовывал все новые акции протеста или поддержки. Лизу удивляло и то, что он отнюдь не ходил в оппозиционерах, а, как писали газеты, «отличался толерантностью», которую она про себя называла приспособленчеством. В юности она заслушивалась его пламенными «кухонными» речами, была уверена, что он — истинный пассионарий, а теперь ее раздражали его репетиции перед зеркалом, походы к имиджмейкеру, охранники. Ужаснее всего было и то, что она сама пользовалась всеми благами, неожиданно свалившимися на голову. Теперь, когда муж ездил за границу и мог спонсировать ее проекты, ей это стало неинтересно. И она постоянно, неосознанно делала то, что нельзя. Например, сидела на площади вместе со студентами, в то время как муж приезжал их увещевать прекратить голодовку, участвовала «не в тех» акциях и не давала интервью. Все, что вызывало эйфорию вначале, пугало ее. И она все чаще задумывалась о том, что именно теперь, когда провозглашена независимость, замолчат самые честные, самые талантливые голоса, потому что начнется повальная спекуляция святынями. Жизнь в прямом смысле распалась на две половины — черную и белую. И черная пришлась на самый лучший отрезок жизни. И максимализм этого лучшего возрастного периода, нахлебавшись чернухи, теперь оставлял на белом серенький след недоверия ко всему происходящему. Несмотря на все катаклизмы девяностых, СИСТЕМА продолжала существовать. Лиза представляла ее в виде песочных часов: перевернешь — и снова сыпется, только в обратную сторону. Все новые понятия, введенные в обиход за последнее десятилетие, тоже оказались всего лишь ухищрениями СИСТЕМЫ. Она подкормила тех, кого следовало подкормить, и подтолкнула тех, кто едва держался на ногах. А к концу века все это становилось циничнее и проще. Лиза решила плыть по воле волн. Теперь она хотела одного — обеспечить хорошее будущее своей дочке. Но Лика росла странным ребенком, словно законсервированным в себе. Ее сосредоточенность иногда пугала. В семь лет она нарисовала и повесила в своей комнате лозунг: «Люди — вы свободны!», а после того, как на одном из домашних приемов отец завел соратников в детскую и с гордостью показал эти каракули, Лика сорвала его со стены и выбросила в мусор. Она могла часами рисовать, и Лиза отдала ее в художественную школу, затем — в Институт искусств. Но ничто не вызывало у девочки особенного энтузиазма. Слава Богу, что она не подсела на наркотики и не вошла в круг «золотой молодежи». Но что ее ожидает в будущем, Лиза не представляла.

2

Новость огорошила: Лика объявила, что выходит замуж. Лиза знала, что кандидатов в женихи у дочки не было, и вдруг такая неожиданность! Причем выяснилось, что она даже не знает фамилии будущего мужа — только имя и место работы. Лизе пришлось срочно засесть за телефон. Вздохнула она с облегчением только тогда, когда из нескольких надежных источников была получена информация, что некий Денис Владимирович N. - человек обеспеченный, достойный, перспективный, к тому же — коллега, закончил тот же институт, что и она сама, а теперь успешно занимается рекламным бизнесом на популярном телеканале. Значит, не охотник ни за деньгами, ни за именем отца невесты.

— Ты хоть знаешь, что так не делается? — спросила Лиза.

— Когда ты его увидишь, ты все поймешь! — шепотом сказала Лика. — Ты не можешь не понять… Я знала, что ОН будет именно таким!

— Когда же мы его увидим?

— Не знаю. Сама об этом думаю. Но мне кажется, что он не захочет сразу же идти на смотрины. Он серьезный и взрослый. Я бы вообще просто ушла к нему и все!

— Так мы тебе надоели?

— Нет, но я не хочу никаких свадеб. Мне это не важно. Я даже не думала, что так может быть: раз — и все круто меняется! Мне не важно, где и как мы будем жить. Я готова уехать с ним куда угодно — в любую глушь.

— Я уверена, что в глушь он тебя не повезет, — улыбнулась Лиза. — Но показать его папе ты все же должна.

— Он ему не понравится…

— Почему ты так думаешь?

— Он совсем другой. Он — «барабанщик»…

— То есть? Он что — еще и играет в ансамбле?

— Нет, «барабанщик» — это значит, что ему все по барабану… Он так сам сказал.

— Сомневаюсь. Мне говорили, что он достаточно деловой человек…

— Ненавижу это слово! Понимаешь, можно работать и даже чего-то достичь и при этом оставаться «барабанщиком»…

— Нет, не понимаю. Значит, и ты ему — «по барабану»?

— Пока, может быть, и да, — спокойно сказала Лика. — Но это только пока. Я знаю, он будет меня любить. Долго-долго. Вот увидишь…

— Дай Бог!.. Посмотрим…

Знакомство произошло в тот же вечер. Утром было подано заявление в загс, а после работы Лика позвонила, что ведет новоиспеченного жениха домой.

3

Муж, как всегда, задерживался. Лиза перезванивала ему на мобильный телефон и слышала одно и то же: «Еще десять минут, и я выезжаю!» Принимать гостя пришлось одной. Он вошел вслед за Ликой, и Лиза окинула его строгим придирчивым взглядом. Ее волновало несколько важных вопросов: не наркоман ли, не «голубой» ли (что на телевидении встречалось часто) и не бабник ли? С первого же взгляда она поняла — ничего подобного, такой вполне мог понравиться дочери. Он был высоким, широким в плечах, но не крупным, скорее — поджарым, каким-то подобранным внутрь, и лицо было таким же «поджарым» — с неглубокими складками, тянущимися вдоль скул, что придавало ему вид моряка, недавно сошедшего на берег. Светлые, будто бы выгоревшие волосы были собраны на затылке в тугой «хвостик», модная «трехдневная» щетина на подбородке была темной. Джинсы, свитер… Все просто. Лизу кольнуло неприятное, даже несколько брезгливое ощущение того, что этот чужой человек будет прикасаться к Лике.

— Это Денис, — сказала дочь, помогая гостю повесить куртку.

Лиза улыбнулась официальной улыбкой и протянула руку, на ее пальце в полумраке прихожей, как вспышка фотоаппарата, сверкнуло кольцо. Он слегка пожал протянутую ладонь. Его движения были неуверенными. Бесспорно, он был из тех, кто, так же как и она, оказался в СИСТЕМЕ по случайности, но начал успешно функционировать. Ну и ладно!

В гостиной у Лизы был приготовлен стол. Правда, по настоянию Лики, он был сервирован достаточно скромно: бутылка французского коньяка из отцовских запасов, мартини и блюдо с виноградом. Разговор не клеился. Раньше Лизу это мучило бы, но только не теперь. Она не хотела походить на мамашу-квочку, допытывающую будущего зятя о его доходах, прошлой жизни и наличии квартиры. Лиза приглушила свет, оставив гореть только несколько бра по углам комнаты, — при таком уютном полумраке она чувствовала себя увереннее, — и пока гость под Ликиным руководством разливал напитки, закурила, придвинув к себе большую хрустальную пепельницу, и откинулась на высокую кожаную спинку кресла.

— Ну вот, — засмеялась Лика. — Теперь берегись! Когда к нам приходят гости и мама вот так садится — это значит, что «рентген заработал»… Мама у меня — колдунья.

— Ну что ты такое говоришь! Ну, давайте выпьем за знакомство… — Лиза взяла протянутый Денисом бокал…

Они посидели совсем недолго. Потом Лика пошла проводить гостя до лифта.

4

— Ты думаешь, что это самая большая глупость в твоей жизни? — спросила Лика, когда они уже стояли на лестничной площадке.

В ответ он притянул ее к себе и поцеловал, как ребенка, — в нос.

— Что-то не так? — продолжала допытываться она. — Ты передумал?

— Нет, — ответил он после паузы. — Нет…

— Ты испугался мамы? Не волнуйся, она всегда такая, ее многие опасаются, особенно папочкины гости. Но ты ей понравился. Я это поняла сразу.

Он растерянно пожал плечами и нажал на кнопку вызова лифта.

Когда он уже вошел и двери мягко сдвинулись, Лика приблизилась к ним лицом.

— Ты будешь любить меня долго… — прошептала она в замкнутое гудящее пространство. — Я знаю…

Денис

1

В то утро я хотел надеть костюм, но вспомнил, что вчера перевернул на брюки кофе, а другие — не поглажены. Поэтому влез в джинсы и свитер. О том, что собираюсь совершить, я старался не думать. Даже родителям не сказал о своем «судьбоносном» решении, хотя, знаю, мама была бы очень рада. Ничего, сообщу потом. Ведь неизвестно, шутила моя «Царевна-лягушка» или же мы оба просто были сумасшедшими. Пусть будет, как будет — может быть, в этом знак судьбы: я увидел Лизу, и через нее ко мне пришла странная милая девушка, которая совершенно неожиданно захотела стать моей женой. Бедная, она еще не знает, какой я эгоист и, возможно, циник. С ее приходом все должно измениться — и эти томительные видения после нажатия кнопки «Лес — Дождь — Сарай», и мое совершенно тупое зарабатывание денег, и приступы хандры, и суматошно-банальные отношения с женщинами. И… воспоминания о Лизе.

Я не пошел на работу, а до одиннадцати часов, пока ждал Лику в кафе, пил вино и бессмысленно листал газеты. Потом она пришла. Издали я даже не узнал ее — она была в коротком полушубке, с новой прической — волосы собраны в высокий «конский хвост». В руках — букет желтых роз. Мне стало неловко, что сам-то не додумался купить хотя бы один цветок. Мы поехали в загс, оттуда — к ней домой. Меня мучил стыд. Я так ей об этом и сказал. Не люблю никаких официозов, уж лучше бы мы обошлись без всего этого. Мне было совершенно не интересно, кто ее родители, как они отреагируют на стремительное замужество дочери. Какое это имеет значение? Она согласилась и уже готова была ехать ко мне, но я посмотрел на ее нежный профиль и широко распахнутые зеленоватые, полные ожиданий глаза и подумал, что должен пройти всю процедуру до конца… Ибо, как подсказывала интуиция, девочка была из хорошей семьи, а в хороших семьях все решается за обеденным столом.

…А потом я уже не мог не то что рассказывать о своих доходах, наличии жилья и серьезности намерений, о чем собирался непринужденно поболтать с ее предками, — я вообще не мог нормально дышать. Все мои внутренности враз покрылись трескучим деревянным настилом, и каждая зазубрина впилась в легкие. Это был бред, ужас, наваждение, оскал судьбы, зверство, святотатство, черт знает что, хренотень, абсурд, фигня, маразм, удар обухом, лажа, конец всему, смерть: из полумрака прихожей ко мне навстречу вышла… Лиза.

Только не это! Я собирался сделать один решительный шаг в сторону от своих неотвязных воспоминаний, а оказалось — шагнул навстречу. Да еще как! Я опять ослеп, не смог смотреть на нее прямо. Увидел, как блеснул передо мной перстень, склонился над узкой белой рукой и неловко попал губами в кольцо. Это совсем выбило меня из колеи. Я вновь превратился в восемнадцатилетнего идиота — дрожащего от желания, нетерпения и безысходности. Я не помню, что было в этот вечер, все мои усилия ушли на то, чтобы унять дрожь, чтобы голос звучал ровно и… чтобы она меня не узнала. В какой-то момент этой странной «помолвки» я отчетливо понял, что никакой свадьбы не будет, что мне нужно встать, извиниться и уйти. Я почти что был готов к этому. Мы посидели совсем недолго. Я сослался на срочный заказ и ретировался. Мне нужно было обдумать, как не обидеть Лику. Она вышла со мной к лифту. Удивительное дело: когда мы оказались одни, ко мне вновь вернулось зрение. Лика стояла передо мной, как воплощение праздника, — глаза ее лучились, она была хороша и необычна, не похожа ни на одну другую девушку. Что я мог сказать? «Спасибо, малышка, розыгрыш удался?» Но, глядя на нее, я понимал, что, услышав это, она просто погибнет. Не знаю почему, но была во мне такая уверенность. Она погибнет. Или… Или ее постигнет та же участь, что и меня. А уж я-то знал, что это такое. Я поцеловал ее, желая одного — чтобы скорее пришел лифт.

2

Конечно, я не пошел ни на какую работу, хотя срочный заказ у меня действительно был. Зашел в «Суок» — маленький ресторанчик, вызывавший у меня трогательные детские воспоминания. Он был оформлен, как цирковая кибитка, а стены украшали мастерски выполненные рисунки из первого иллюстрированного издания «Трех толстяков» — гимнаст Тибул, доктор Гаспар Арнери с ретортой в руках, смешной учитель танцев Раздватрис, летящий на разноцветной связке воздушных шаров. И, конечно, девочка со странным именем Суок, стоящая на шаре. Я сел напротив этого рисунка, заказал себе водки и вперился в голубовато-розовый рисунок. После трех рюмок, которые я ничем не закусывал, девочка-кукла показалась мне объемной, а выражение лица — живым. У нее были рыжие локоны и зеленые глаза, она смеялась. После четвертой рюмки я понял, кого она мне напоминает. Это была Лика…

Я вдруг подумал, что все равно любил бы ее. Она мне выпала как жребий — не тогда, так теперь. Я бы все равно любил эту девочку, но по-другому. Я уже любил ее тогда, в первый же момент, когда узнал, что у Лизы есть ребенок. Конечно! Я любил бы ее в любом случае, и от этого никуда, видно, не деться. Значит, так тому и быть. Я буду любить и беречь ее. И уж если Лиза присутствовала в моей жизни до сих пор, как фантом, — теперь я реально приблизился к ней. Я смогу быть рядом. И, может быть, это даст мне возможность наконец-то успокоиться.

А потом я думал только о Лизе. Она мало изменилась. Более того, она оказалась из тех женщин, которым время не помеха. Наоборот, ее черты обострились, и еще ярче проступила на лице вся сущность натуры — яркой, неповторимой, достаточно жесткой и бесконечно притягательной. Такое лицо могло быть у Медеи, у Медузы Горгоны, у Суламифи. Ей подходила каждая строчка «Песни песней», я тужился вспомнить, что там было о «меде и молоке под языком», и меня охватывала все та же дрожь. Она, конечно, не узнала меня. Я был всего лишь эпизодом в ее жизни. Жаль, что так же не случилось со мной…

…Суок сошла со стены и уселась напротив, она двоилась в моих глазах, и от этого ее губы казались размазанными, а глаза — косящими и лукавыми.

— Скучаем или грустим? — спросила Суок.

— Пьем, — ответил я, подвигая к ней вторую рюмку и наполняя ее до краев.

Суок выпила почти залпом и откинулась на стуле, выставляя напоказ ноги в черных сетчатых чулках. Я протянул ей сигареты и щелкнул зажигалкой.

— Будем дружить? — спросила Суок. — Ты с деньгами?

Я похлопал себя по карману.

— Отлично! — обрадовалась Суок. — Я тебе нравлюсь?

— Не знаю… Какая разница?

— И правда, никакой! — еще больше обрадовалась Суок. — А вот ты мне нравишься. Сразу видно, приличный человек. Только больше не пей, а то ничего не получится.

— Да и так ничего не получается, — отмахнулся я.

— Ты что, импотент? — всплеснула руками Суок.

— Почему? — не понял я. — При чем тут это?

— А-а… Тогда зря расстраиваешься! У кого сейчас что получается? Фигня одна! Вот ты такой классный мужик, а сидишь в одиночестве, грустишь, водку глушишь… Тоска. Чего тебе не хватает?

Да, мне хватало всего. У меня была интересная работа, хорошая квартира, здоровые родители, студенты, которые меня обожали, женщины, готовые быть со мной по первому зову, необременительное одиночество, насыщенное прошлое. Теперь все могло измениться в еще более оригинальную сторону — у меня будет жена, дети, дом, и я, скорее всего, заведу рыбок и собаку. Я посмотрел на Суок.

— У меня все есть. И все это вроде бы — не мое…

— Не поняла! — Суок приблизилась, положила локти на стол и уставилась на меня двоящимися зелеными глазами.

— Ну… Так бывает: жизнь дала сбой в самом начале. Будто бы, как в компьютере, — нажали не на ту клавишу, и с того момента картинка сбилась, пошла знаками… И все!

— Пожалуй, я тебя понимаю, — задумалась Суок. — У меня так тоже было. Я это называю «если бы не…»

— То есть?

— Господи! Ну, вот тебе пример: если бы меня не трахнули в восьмом классе, я бы сейчас… скажем, сидела в твоем офисе и парила бы мозги твоим бизнесменам. У тебя ведь есть такая должность?

— В общем, да.

— Ну вот. А сколько таких «если бы» у каждого из нас! Ну и что же теперь? Помирать?

Она была права. Ее размазанные губы источали истину, сермяжную правду, она казалась мне доброй феей, сошедшей со своего облупленного шара. Из ресторанчика мы вышли вместе. Мне не хотелось вести ее домой, я снял номер в гостинице. Посреди ночи, когда она спала, я ушел, оставив на постели деньги. Это была не Суок.

Я понимал, что с этого момента судьба подкинула мне еще одно «если бы» — но оно, скорее всего, относилось больше к Лике, чем ко мне: если бы я не поплелся за ней…

Часть 2

Первый монолог Лики

— Свадьба и похороны — вот два спектакля, в которых главные «виновники» не играют никакой роли! Это — коллективный труд, иллюзия участия в ритуале, где нет места мыслям об истинном назначении этих обрядов. Какое дело возбужденной публике до парочки, сидящей за столом и периодически поднимающейся по сигналу: «Горько!» — это всего лишь сигнал выпить. Бр-р-р… Хорошо, что мы уехали. Хорошо, что мы можем видеть море из окна и вот так лежать, не думая ни о чем.

— …?

— Похороны? Разве ты не чувствовал, как это ужасно, когда на тебя смотрят, как на куклу? И ты не можешь протестовать против этого созерцания. И разве тогда приходит осознание потери? Похороны — это тоже коллективный труд, в котором накрывают столы, сообща чистят ведрами картошку, лепят пирожки. И за всем этим невозможно сосредоточиться, подумать о главном. Кто все это придумал? Смерть и любовь — две тайны, в них нет места посторонним!

— …!

— Конечно, мой любимый! А ты думал, что я — наивная девочка, которая ничего не читала, кроме сказок братьев Гримм. Ты даже не представляешь, какая Вселенная крутится в моей голове. Иногда мне становится даже страшно. Поэтому я так счастлива, что ты — со мной, ты спасешь меня, и я не буду больше думать о страшном.

— …?

— Не знаю, почему я думала обо всем этом с детства… Наверное, надо мной в какой-то момент раскрылось небо. Не понимаешь? Попробую рассказать — я об этом еще ни с кем не разговаривала… Тебя ждала. Однажды — тогда мне было года три — я сидела на полу в нашей маленькой комнате (мы тогда жили в коммуналке) и пыталась что-то рисовать. Свет падал так, что все мне казалось ярким и контрастным, как на картинах импрессионистов (тогда я, конечно, не могла знать, что они существуют!): синий дощатый пол (тогда он был свежевыкрашенным и блестел на солнце, как лед), оранжевые цветы на занавесках, белые стены (мама всегда любила чистые цвета). В ровном прямом луче, проникающем из окна, плясали золотые балерины… Я пыталась нарисовать все это, когда в комнате вдруг стало немного темнее, и я оглянулась на дверь… В проеме стояла мама и смотрела на меня. Но я не могла четко рассмотреть ее против света — видела только золотой контур, обрисовывающий длинную стройную фигуру, нереально вытянутую, как на фресках Рублева… Что с тобой, любимый? Конечно, кури… Так вот. Это был обычный момент. Но именно тогда я вдруг услышала подобие хорала. Не смейся! Так бывает в детстве. Передо мной до сих пор стоит эта картина! Я тогда даже почувствовала, как на меня посыпался невидимый пух и окутал теплом… Я до сих пор удивляюсь тому, как ярко и зримо может чувствовать ребенок прикосновение Бога. Да, да, так оно и было. Мы смотрели друг на друга, и во мне поднимались странные чувства — любовь, восторг, нежность, страх. И самое главное — то, что я осознаю лишь теперь: невозвратимость каждой минуты. Сейчас я могу оформить все это словами. Я явственно почувствовала, что все вокруг и я сама превращается в… воспоминание.

— …?

— Люди, начиная с того момента, когда осознают неотвратимость ухода, постепенно превращаются в кокон воспоминаний. Они наматывают их на себя, растут, обволакиваются их еле заметными нитями. Это очень богатые люди, их не так уж много — это те, перед кем вот так неожиданно открывается небо… Я смотрела на маму и физически ощущала, как она уже теперь становится воспоминанием: ведь больше такой минуты не будет, будет другая. И она тоже станет воспоминанием. А потом, с возрастом, мы впитываем друг друга все жаднее, все отчаяннее, потому что уже точно известно: это никогда не повторится. Знаешь, с таким же чувством я целовала бабушкины руки… Я всегда целовала ее — просто чмокала в щеку, а однажды взяла ее руки в свои — они были теплые, в голубых прожилках, с тонкой пергаментной кожей со всегда аккуратно подстриженными и ухоженными ногтями — и целовала их только потому, что поняла: скоро их не будет. Мне было так страшно. Если бы все могли понимать это — разве б они обижали друг друга? Разве говорили бы так много, складно и… не нужно? Слова, подобно табачному дыму, забивают воспоминания…

Второй монолог Лики

— Если бы люди могли видеть — как в кино! — движения душ друг друга, они могли бы лучше понимать события, происходящие в их собственной жизни!

— …?

— Сейчас я расскажу тебе один рассказ Чехова…

— …!!

— Ну не смейся, я не так выразилась. Я тебе его перескажу, как будто — расскажу заново. Понимаешь? Он такой, как вся эта жизнь. Я читала его давно, уж не помню точно, как он называется. В общем, так. У доктора умер маленький сын. Доктор безутешен, ему кажется, что вместе с сыном ушла и его жизнь. И вдруг раздается стук в дверь — приходит человек и умоляет доктора поехать к его тяжело и внезапно заболевшей жене, которую он безумно любит. Доктор вначале отказывает — он не в силах двинуться с места. Но в конце концов врачебный долг берет верх, и они едут в ночь, к дому пациентки. Входят в квартиру. И тут выясняется, что болезнь жены — это только предлог отослать из дому мужа-рогоносца и сбежать с каким-то там гусаром. Муж в отчаянии, забывая о докторе, он мечется по комнатам, натыкаясь на разбросанные вещи, он не может ничего понять, он обижен, растоптан, угнетен. Доктор тоже ничего не может понять: у него такое горе, он собрался, приехал бог знает куда — и вдруг перед ним мечется полусумасшедший обманутый муж, причитая и взывая к справедливости. И вот тут-то им бы понять друг друга, заплакать вместе, подать друг другу руку, потому что им обоим больно… Но нет! Они затевают ссору. И в каждом из них кричит своя личная обида. Мне кажется, что в этом рассказе — вся модель человеческих отношений.

— …?

— Ну, вот даже эта продавщица, у которой мы сегодня покупали дыню… Помнишь, ты еще рассердился, когда я с ней поговорила. Но разве она виновата, что мы — счастливы, а она — в грязном фартуке?! Ей было ненавистно наше счастье — и она нас обсчитала. А мне ее стало жаль, потому что вечером ее ждет пьяный муж — и ни одного поцелуя…

Есть очень простые истины — о них редко говорят, а если и говорят, то слишком иронизируют или же они звучат банально, ибо «мысль изреченная — есть ложь». И все же они существуют. Вот попробуй произнести их вслух — и почувствуешь, как в горле запершит: нужно любить своих друзей, защищать родину, уважать стариков и не унижать слабых, не лгать, ничего не бояться, ни у кого ничего не просить… Говорить об этом глупо и смешно. Но ведь… не смеемся же мы, читая Библию!

Третий монолог Лики

— До встречи с тобой меня угнетало собственное ничтожество. Мне говорили, что я хорошо рисую, и я почти верила в это. Но потом я поняла: если не быть ВЕЛИКИМ художником — лучше вообще им не быть. Можно утешиться тем, что делаешь нечто — «для себя» и немножечко — для других. Но мне это смешно. Я рисовала всегда и везде, вне зависимости, где нахожусь и что со мной происходит. Просто в какую-то долю секунды написанная картина приносит мне облегчение. Разве это не эгоизм? Так что я совершенно не обольщаюсь, что мои картины кому-то будут жизненно необходимы. Тем более теперь…

— …

— Нет, нет, теперь это не имеет значения! Но, наверное, я все же не брошу рисовать. Я чувствую над собой некую субстанцию, которая хочет выразить себя — через меня. Не знаю только, почему — через меня… Наверное, это МОЯ субстанция, что-то вроде близкого мне духа, обитающего в ноосфере. Как мучительно чувствовать ее и не уметь помочь! Это выглядит приблизительно так: нечто сверху говорит ко мне как сквозь толстый слой ваты — я пытаюсь понять, услышать, но слова размыты, я могу разобрать только их урывки, но передать все это на бумаге не могу! И только беззвучно шевелю губами. А ведь «там» ждут именно моего слова, а я — молчу… Ужас. И муки настигают в первую очередь эту мою оболганную субстанцию. Я же — только имитирую… Ты представить себе не можешь, какая я бываю бешеная! Страшно состояние бессмысленности всего того, что делаю и что делается вообще. Хочу быть свободной — во всем и от всего…

— …?

— Свобода — это когда ты такой, какой есть, и когда в тебя верят вне зависимости от поведения, статуса, одежды. Всего внешнего. Свобода — это брать на себя как можно больше, в десятки раз больше, чем можешь вынести. Будешь гнуться, задыхаться, но в какой-то момент вдруг почувствуешь — груза нет: ты его «взял», ты свободен, в слове, в быту, в жизни, в любви…

Четвертый монолог Лики

— Только человек способен лгать. В природе лжи нет. Разве лгут деревья, собаки, рыбы или море? Всегда чувствую ложь, как зверь, — всей кожей, всем, что есть внутри меня, начиная от желудка и до… души. Можно жить бедно, глупо, безалаберно, легкомысленно, трудно — все равно, но при этом жить честно — необходимо. Иначе — мрак, ночь, смерть… Давай никогда не будем обманывать друг друга! Самое страшное — потерять веру. Ее можно потерять только один раз, но — навсегда…

— …

— Я очень тебя люблю. С тобой я совсем другая — изменилась, поумнела. И… и больше ничего не боюсь!

Денис

1

…Я искренне завидую людям, смотрящим на мир широко открытыми глазами. Их все удивляет, все вызывает бурю восторга. Во мне же не было доверчивости к миру. Вымытые со специальным шампунем исторические улочки Европы нравились бы мне больше в своем первозданном виде — с запахом выливаемых из окон нечистот и испарениями продуктов человеческой жизнедеятельности. Мир вообще стал слишком бутафорским. «Потемкинские деревни» — ничто по сравнению с размахом этой бутафории. В Египте — загадочной стране, ушедшей под воду времени, — бравые «бедуины», отсидев положенное время у своих лавок, к вечеру натягивают лохмотья, обвязывают головы «арафатками» и на джипах мчат в сердце пустыни, чтобы разыграть перед ошеломленными туристами спектакль из жизни своих древних предков, в Финляндии седовласые старушки, празднуя юбилей Сибелиуса, одеваются в трогательные пышные юбки из шелестящей тафты и полосатые чулки, чтобы исполнить у памятника призабытые хоралы — все для тех же туристов. Не лжет, как мне кажется, только природа… За последние три года я много ездил и все чаще с ностальгией вспоминал горы Западной Украины. Что там теперь? Неужели «зеленый туризм» превратил их в такой же театр и заброшенные колыбы на вершинах пастбищ — только декорация для любителей острых ощущений? Все-таки я был консерватором и любил все естественное. Резиновые красотки, созданные усилиями косметологической промышленности, как и раньше, не привлекали меня. Естественность сохранялась в морщинах старух и трогательных перетяжках и ямочках младенцев. А еще естественность была в Лике. И она больше не пугала меня, как в первый день знакомства.

Огорчало лишь то, что, связавшись со мной, она совершенно забросила учебу, не дотянув до последнего курса. Я не раз уговаривал ее восстановиться в институте, на что она отвечала пожиманием плечами и легкой непонимающей полуулыбкой. Она жила со мной, как птичка — чирикающий, иногда нахохлившийся воробышек, которому не важно, что будет завтра. Меня это вполне устраивало.

В первые месяцы после так называемого «свадебного путешествия» по Крыму, куда мы сбежали на второй же день после торжества, меня часто охватывал ужас от содеянного. Как оказалось, я был совершенно не приспособлен к семейной жизни. Не мог приходить домой вовремя, не умел планировать «уик-энды» и покупать продукты, не собирался отчитываться о своих передвижениях по городу и отказываться от старых привычек. В какой-то момент я обозлился на Лику и не мог понять: как это ей удалось накинуть на меня поводья и отвести в стойло?! Первые полгода я приходил домой далеко за полночь и не всегда трезвый. Даже когда мне ХОТЕЛОСЬ туда идти, я заставлял себя завернуть то ли в «Суок», то ли в сауну или же вообще отправлялся ночевать на дачу к другу. Это безобразие продолжалось до тех пор, пока я вдруг не понял: а ведь это совершенно ни к чему. Лика никак не протестовала против таких проявлений свободы и независимости, не воспринимала их как бунт и, кажется, даже не понимала их скрытого смысла. Против чего же мне было бунтовать? Она ни разу не упрекнула меня, не спросила, где и с кем я был.

Незаметно для себя я успокоился, поняв, что это не игра, не ухищрения понравиться, не сети и не ловушки, притрушенные нарочитой покорностью.

2

«Отчаянная нежность» — вот как можно было назвать чувство, которое я испытывал к Лике. Или же немного по-другому — «отчаяние и нежность», что, правда, звучало безысходнее. Мне казалось, что она совершенно напрасно заперла себя в четырех стенах с таким придурком, как я. Я покупал ей множество самых разнообразных вещей для рисования, доставал дорогие масляные краски, холсты, накупил подрамники, этюдники — переносной и стационарный. Мне действительно очень нравились ее картины. Но мне казалось, что она рисует лишь для того, чтобы порадовать меня, — не более. Не раз я предлагал устроить ей персональную выставку, но Лика повторяла свой жест — удивленно пожимала плечами.

Иногда это коробило. Наверное, потому что я сам не умел вот так просто отрешиться от суеты. Мне казалось, что она могла бы так же спокойно и счастливо жить на голой ветке, и собственное рвение казалось мне бессмысленным. Лика умела мастерить удивительные штучки и, когда не рисовала, занималась шитьем. Вернее, у нее была страсть к переделыванию вещей в маленькие шедевры. Она не носила ничего обычного. Особенно запомнилась джинсовая курточка, которую она расписала специальной краской для ткани, а каждую пуговицу обшила холстиной и каким-то чудом вырисовала в центре миниатюры с изображением ангелов. Когда мы были на какой-то презентации, за эту курточку одна высокопоставленная мадам предлагала баснословную сумму, а потом еще долго надоедала нам звонками, умоляя Лику делать вещи под заказ. Эта курточка почему-то особенно умиляла меня. Я любил, когда Лика надевала ее, и с особой осторожностью застегивал эти удивительные пуговицы — маленькие произведения искусства.

Но она не любила, когда я относился к ней, как к ребенку. Да она, в общем-то, им и не была — иногда она смотрела на меня такими глазами, что становилось не по себе. Я старался не замечать такие взгляды, гнал мысль, что она, Лика, на самом деле — бездна, в которой мог бы раствориться любой мужчина. А уж то, что мог, — это я знал наверняка! Я специально называл ее «уменьшительно-ласкательными» словечками, подло осознавая, что делаю это нарочно, чтобы… не сорваться и не упасть. Я не любил много говорить с ней — из тех же соображений. Ибо все, что она говорила, было странно неправильно или же наоборот — слишком правильно. Но той правильностью, о которой в наше время забыли.

3

В течение двух лет мы бывали у ее родственников раз шесть или семь, на различных узкосемейных торжествах. А в основном встречались на всевозможных официальных вечеринках, вернисажах или презентациях, куда вынуждены были ходить, повинуясь правилам этикета. За день-два до предстоящей встречи у меня начиналась настоящая наркоманская «ломка». Как правило, я напивался до беспамятства, старался прийти домой далеко за полночь, когда Лика спала, и до утра курил на кухне, ссылаясь на рабочие проблемы. Поэтому почти в каждый наш визит выглядел изрядно потрепанным — с кругами под глазами и трехдневной «модной» щетиной на запавших щеках. И тогда Лика принимала сочувственные взгляды, а я — почти что полное бойкотирование своего присутствия за патриархально-семейным столом. Впрочем, так мне было даже легче. Я как будто придремывал, расслаблялся до безобразия и вел себя достаточно вяло, как муж-бирюк. Конечно, все это было внешним и наигранным. Так было проще замаскировать свое жадное любопытство и погасить бурю эмоций, которые по-прежнему бушевали во мне. Черт, что же это такое?! Меня раздирало любопытство, граничащее с фетишизмом. В ванной я, как идиот, разглядывал шампуни и кремы, вертел в руках ЕЕ зубную щетку и вдыхал запах полотенца, едва ли не рылся в ящике с бельем… Я мечтал когда-нибудь увидеть ЕЕ в домашнем халате и тапочках на босу ногу, и от одной этой мысли мурашки разбегались по всему телу. Естественно, я чувствовал себя подлецом и едва ли не кровосмесителем. Но, тем не менее, продолжал жадно наблюдать за НЕЙ. С тщательно скрываемым интересом слушал все, о чем ОНА говорила, — пытаясь понять, чем и как она живет, о чем думает и чего хочет. Но от меня она хотела только одного: я должен был быть хорошим мужем для Лики. А я всем своим видом, приобретенным двумя днями раньше, свидетельствовал о совершенно противоположном. И ОНА, как всегда, игнорировала меня, бросая укоризненно-озабоченные взгляды на дочь, будто бы говоря: «Ну вот, я же тебя предупреждала…»

Ее муж, мой тесть, вызывал у меня удивление, граничащее с неприязнью. Когда я увидел его впервые, был ужасно разочарован и даже возмущен. Да, он был импозантен и умел замечательно говорить, но его поджарая подтянутость и моложавость были искусственными, как и все, что он говорил. К тому времени он окончательно переметнулся в совершенно противоположный лагерь и теперь яростно отстаивал прежние времена. Стоило мне однажды небрежно заикнуться о том, что в это прекрасное время он сам чистил параши, и ЕЕ муж разразился бурной тирадой зомбированного деньгами и властью нувориша, который уже не замечает полной нелогичности своего нынешнего процветания. Я же демонстративно, в два слоя, намазал красную икру на кусочек тоста под ироничным Лизиным взглядом. На этом какое бы то ни было общение с тестем прекратилось. Он старался не сталкиваться со мной, и чаще всего Лиза принимала нас одна. Но это было еще мучительнее. Ближе и роднее мы не становились (да этого и не могло произойти!), хорошим зятем я так и не стал. Это было очевидно. И только Лика по-прежнему светилась счастьем и изредка тихо фыркала в кулачок. Все, что происходило за рамками родительского дома, ее вполне устраивало.

4

Мы возвращались домой, проходило два-три дня, и все становилось на свои места. Работа занимала все мои мысли, Лика ждала меня, удивляя милой сервировкой стола к ужину. И мне это нравилось. Я становился обывателем. А может, никогда и не переставал быть им. В какой-то момент даже захотелось большего комфорта. Именно мне, а не ей. И вот тут-то на глаза попался шкаф…

Я никогда не беспокоился о своем быте, но однажды, гуляя с Ликой у привокзальной площади, обратил внимание на вывеску нового мебельного салона, и мой взгляд упал на витрину. За ней стояло оригинальное сооружение — целая дубовая комната с резными узорами и шишечками по бокам.

— Смотри, — сказал я. — Вот к чему я бы обратился на «вы». Помнишь, как у Чехова: «Многоуважаемый шкаф!..»

Лика засмеялась.

— Да это не шкаф, — продолжал я, — это настоящее «дворянское гнездо»! В нем можно спать!

— Мы можем его купить? — спросила Лика.

— Мы просто обязаны это сделать! Идем.

Мы зашли в магазин, и выяснилось, что это единственная экспериментальная модель, выставленная в витрине для изучения покупательского спроса. Лика огорчилась не на шутку.

— А когда же вы изучите этот самый спрос?

— Месяца через два. Не раньше, — ответил продавец. — Вот тогда и начнем принимать заказы.

— Ой, как жалко! — воскликнула Лика, и глаза ее потемнели.

Всю дорогу я успокаивал ее.

— Но это же единственное, чего тебе так захотелось за все это время! — не унималась она. — Я хочу, чтобы твои желания всегда исполнялись!

— Да черт с ним, с этим дубовым снобом! Я хотел его — для тебя.

Я уже жалел, что потянул ее в магазин, — она воспринимала все слишком серьезно. Мне пришлось срочно придумывать что-то еще, и в следующем магазине я «положил глаз» на роскошный и достаточно пошлый комплект постельного белья. Потом мы купили настольную лампу и антикварный письменный прибор. Все это было жутко бестолково, но создавало иллюзию общего семейного дела.

— Тебе это правда нравится? — допытывалась Лика, с сомнением разглядывая дома наши приобретения.

— Не очень…

— Тогда отнесем все это людям.

— Каким?

— Любым, кому это действительно нужно!

— Отлично! Если учесть, что самое дешевое из всей этой ерунды стоит сотню зеленых! — не выдержал я. И дальше уже не мог сдержаться. — Тебе интересно так жить? Быть комнатным котенком, имея ум и талант? Я иногда чувствую себя полным идиотом, когда ты обслуживаешь меня, как в гостинице! Тебе это интересно? Нет, конечно, меня, как нормального мужика, это все устраивает — «хороший дом и хорошая жена под боком». Но я чувствую себя каким-то деспотом. Разве такой жизни ты хотела?! Тебе все это интересно?

Она сжалась. И я испугался.

— Послушай, — сбавил тон я. — Я не хотел тебя обидеть. Мне просто страшно, что ты напрасно тратишь свое время и… и жизнь.

— Любовь напрасной не бывает. Я не понимаю, о чем ты говоришь.

Она действительно, кажется, этого не понимала. И я прекратил любые попытки воздействовать на ее самолюбие.

Но когда месяц спустя, в начале сентября, ей позвонили из института и предложили поехать на ежегодное биеннале, что устраивалось в живописном месте у подножия Карпат, я обрадовался: ее не забыли! Лика не очень стремилась в эту поездку, но все же глаза ее загорелись, когда в нашу кухню набилось полгруппы ее бывших сокурсников во главе с преподавателем и все хором уговаривали ее присоединиться, опасливо поглядывая в мою сторону. Напрасно! Я изображал полнейшее благодушие, разливал вино и всем своим видом показывал, что не собираюсь становиться поперек дороги. Но это и действительно было так.

— Я поеду, — сказала Лика, когда они разошлись. — Если вы все так этого хотите.

— Ну вот, ты опять делаешь это ради кого-то! А ведь ты талантливая художница, это твой мир и твое окружение. В конце концов, сможешь продать свои картины и… О! Я придумал! Ты продашь свои картины и подаришь мне шкаф!

Ей нужен был толчок, идея, ради которой она смогла бы оторваться от привычного домашнего мирка. И такая идея ей понравилась. Она даже захлопала в ладоши и тут же начала сгребать в этюдник кисти и краски, хотя до начала биеннале оставалась неделя. Выглядело все это приблизительно так: где-то у подножия гор разбивались палатки для художников, ставился брезентовый тент, под которым располагалась выставка. Две недели молодые дарования работали на пленэре, выставляя свои старые и новые работы на продажу. Сюда же автобусами привозили журналистов, телевизионщиков, критиков и даже иностранцев, желающих приобрести картины.

— Это будет дурдом, — поясняла мне Лика. — Пьянки до утра… Причем — беспробудно. Какое тут рисование? Так, фикция одна.

— Не преувеличивай. А если и так — хоть полюбуешься природой, подышишь другим воздухом. А я приеду тебя проведать. И мы будем бродить по горам!

Тут меня передернуло, и я замолчал…

5

Я люблю сентябрь. В этом году он был особенно теплым и каким-то вкусным — воздух почему-то был пропитан запахом кофе, а к вечеру к нему примешивался аромат травы и еще зеленых листьев, подернутых рыжеватой дымкой. Лика уезжала рано утром во вторник, позже всех из группы. Днем раньше я договорился с ребятами, что они возьмут ее этюдник и рюкзак, незаметно сунув им при этом долларов десять. Лика ехала налегке. Утром мы пили кофе в кухне, и я пытался впихнуть в нее хоть бутерброд, но она категорически отказывалась.

— Ну, что, собственно, происходит? — говорил я. — Пару недель отдохнешь от меня, от дома… Другая бы радовалась…

— Никогда не говори так — «другая». Я не знаю, что делали бы остальные, но мне без тебя плохо. Как будто теряешь какой-то важный орган — руку, например, или ногу. Ты бы смог ходить с одной ногой?!

— Купил бы костыли! — улыбнулся я.

— Ты шутишь, а я — серьезно…

Я вызвал такси (проводить Лику не мог — у меня была назначена важная встреча) и уже в прихожей бережно застегнул пуговицы на ее курточке.

— Этот ангел тебя сохранит, этот — защитит, этот — немного сердится, а этот — обожает… — приговаривала она, пока я справлялся с застежкой.

Я немного волновался, будто бы она была трехлетним ребенком, и все же с каждой застегнутой пуговицей во мне поднималось чувство благодарности за то, что она уезжает, что я смогу побыть один — ПОПРОБОВАТЬ побыть один, без нее. Возможно, это как раз то, что надо было нам обоим. Я не сказал этого вслух, чтобы не обидеть ее. Уже стоя на пороге, Лика обхватила мою шею руками и замерла на несколько секунд.

— В конце концов, — не выдержал я, — не хочешь ехать — оставайся! А то получается, что я тебя словно на каторгу отправляю! Странно, ей-богу!

Она отстранилась и улыбнулась:

— Все, все, прости! Я побежала!

— О, Господи! — спохватился я. — А деньги?!

Я вернулся в комнату, выгреб из ящика кучу купюр и протянул Лике.

— Зачем мне столько?

— Возьми на всякий случай! Вдруг тебе там что-то не понравится — поселишься в гостинице или вообще вернешься самолетом! Так мне будет спокойнее.

Она сунула деньги в задний карман джинсов и быстро закрыла за собой дверь. Из окна я проследил, как она села в такси, и потом, когда машина тронулась, как старушка, послал вдогонку крестное знамение.

6

Я остался один. Но особенной легкости не почувствовал. Выпил рюмку водки и засобирался на встречу. Разговаривал почти механически. Мысли работали в совершенно другом направлении. Впервые за два года я остался один — это ли не повод встретиться с Лизой с глазу на глаз? Но — зачем? Не собирался же я заняться прелюбодеянием! И все же мне хотелось хоть как-то заявить о себе, напомнить о том, о чем я, в отличие от нее, никогда не забывал. Может быть, даже наказать, заставить захлебнуться всем ужасом ситуации, как им захлебнулся я в тот момент, когда она вышла навстречу из прихожей. Да, точно, мне нужно было поставить жирную точку в конце, чтобы потом жить нормально и больше никогда не сидеть за их пошлым семейным столом. Я быстро завершил переговоры, завернул в «Суок», заправился для храбрости двумя стопками «Немирова» и набрал номер ее мобильного телефона.

Вначале я доложил, что Лика уехала, отчитался, как она одета и что взяла с собой, ответил еще на ряд таких же бессмысленных вопросов. А потом предложил немедленно встретиться для «важного разговора». Она слегка удивилась.

— Хорошо… Приезжайте сейчас к нам. У меня будет свободных часа полтора.

Нет уж, только не у них, подумал я. Встреча в ресторане тоже выглядела бы несколько странно.

— Я могу подъехать к вам, — сказала Лиза. — Вы сейчас дома?

Я предложил взять машину и подхватить ее на перекрестке через полчаса. Она согласилась. Было около полудня. Я успевал заскочить в ближайший магазин — не буду же я угощать ее вчерашним борщом!

Бог знает что творилось в моей голове. Если я собираюсь вывалить на нее всю черноту моего двадцатилетнего ада — зачем я, как истинный соблазнитель, нагреб шампанское, мартини и всяких красивых консервных баночек? Если же моей целью было достижение именно этой цели, каким же подлецом я буду выглядеть в ее глазах!

Я увидел ее издали, и сердце предательски задергалось. Она, как всегда, выглядела элегантно, узкое черное платье (странно, но другой цветовой гаммы я на ней и не видел, за исключением того белого купальника, в котором она лежала у бассейна двадцать лет назад!), туфли на шпильке, гладкие зачесанные и собранные в пучок волосы. Она без малейшей тени улыбки или приветливости кивнула мне и села на переднее сиденье. Я смотрел на тонкие завитки, выбившиеся из-под шпилек, и жадно вдыхал приятный аромат ее духов. «Лиза, неужели это — ты? — хотелось прошептать мне в этот строгий затылок. — Я думал о тебе всю жизнь. Даже тогда, когда мне казалось, что давно забыл о тебе. Что же мне делать теперь? Скажи ты. Как ты скажешь, так и будет…»

7

Я молчал, пока мы поднимались в лифте. Я кожей чувствовал ее неприятие, ее брезгливое удивление, ее нежелание погружаться в какие-то мои проблемы, из-за которых я отвлек ее от чего-то более важного.

Я долго не мог вставить ключ в замок и даже был бы рад, если бы он сломался. Я робел так, будто бы мне было не тридцать восемь, а восемнадцать, как тогда… Она прошла в квартиру не разуваясь, прошлась по комнатам, по-хозяйски заглянула на кухню, оценивая степень обжитости и уюта дома. После Ликиного отъезда здесь царил некоторый беспорядок, на столе еще стояли чашки, валялся надкусанный бутерброд и предательски бросалась в глаза бутылка водки и пустая рюмка возле нее.

— Я тут кое-что купил… — виновато сказал я и зашуршал пакетами, вынимая продукты и бутылки. — Сейчас поставлю кофе…

— Не стоит. У меня совсем мало времени, — сказала она, присаживаясь на табурет и доставая из сумочки сигареты. — У вас здесь все очень славно. Можно я еще пройдусь?

— Конечно!

Я был рад, что она на минутку оставила меня одного. Спрятал водку, убрал чашки и бутерброд, поспешно расставил на столе все, что купил, включил кофеварку.

— Хороший дом, — сказала Лиза, вернувшись. — Откровенно говоря, не ожидала… Так о чем же вы хотели со мной поговорить? О Лике?

Я сжался, как под струей холодного душа.

— Нет. Может быть, мартини? — предложил, понимая, что еще минута — и я ничего не смогу сказать. И как же глупо будет выглядеть этот визит!

— Хорошо, — согласилась она и снова закурила, переплела ноги и откинулась назад. Ее любимая поза.

Я разлил мартини и сел напротив.

…Сколько раз я представлял такую минуту! Сколько раз воскрешал в памяти красный огонек, сверкнувший в темноте передо мной в ночной аллее! Мы сидели почти так же, только теперь передо мной стояла железобетонная стена. И имя ее было почти одинаково дорого нам обоим. Только я знал об этом, а Лиза — нет. Мне было больно, а она спокойно курила и смотрела на меня слегка прищуренными глазами — темными и глубокими, как на портретах фламандских художников. По всем известным теориям, включая и мои исследования о пресловутой «манипулятивной» системе, по всем правилам и логике, существующим в мире, я должен был бы испытывать только усталость и равнодушие. Подумаешь! Мало ли подобных историй происходит с людьми?! Бывает и похлеще… Теоретически я мог все разложить по полочкам: восемнадцатилетний юнец, избалованный и недостаточно опытный в любовных упражнениях, в период гормональной активности встречает свою «первую женщину» и… Дальше все ясно как божий день, если учесть и психологические особенности этого самого юнца. В принципе, от этого излечиваются. Если очень захотеть… Я смотрел на нее, пытался найти в ее лице нечто, что заставило бы меня остановиться, подумать о всей несуразности моего положения да и ее тоже, — и находил только то, что она по-прежнему красива, загадочна, притягательна. Как назло, всплыло сегодняшнее высказывание Лики: «Ты бы смог жить с одной ногой?» Все эти годы я именно так и жил. Лиза была моим самым важным органом, она вызывала фантомные боли все эти годы. И теперь, когда она снова оказалась рядом, я не мог просто так отпустить ее.

— Лиза, — сказал я. — Лиза, ты не узнала меня?…

8

…Потом я говорил много и бестолково, видя перед собой ее округлившиеся глаза. Я не давал ей опомниться, ибо боялся услышать даже звук ее голоса. «Я любил тебя всю жизнь… — вот к чему сводилась вся моя бессвязная тирада. — Кто из многочисленных людей, встретившихся тебе на пути, может повторить такое вслед за мной? Уверен — никто. Потому что это — безумие. Помнишь, так ты назвала свой первый фильм?… Но это — добровольное безумие, потому что я не хотел и не мог забыть тебя. Всех я сравнивал с тобой, и перед этим сравнением проигрывали любые, даже очень достойные женщины. А я оказывался подлецом. И я наказан. Даже встреча с тобой, о которой я мечтал столько лет, привела меня к подлому, ужасному поступку. Но, поверь, я в нем не виноват… Лиза, будь со мной…»

Потом я замолчал, и тишина длилась неимоверно долго. Так долго, что за эти несколько минут (или секунд?) я родился, вырос и умер.

— Какая гадость… — наконец произнесла Лиза и встала. — Гадость, гадость… Какая пошлая мыльная опера…

И опять зависла смертельная тишина.

— В общем, так, — продолжала она. — С Ликой я все улажу сама — заберу ее с вокзала домой, когда она вернется… И… и больше никогда не тревожь нас.

— Да… Понимаю… — Я не узнал собственного голоса, таким он был хриплым. — Хорошо. Да. Конечно.

Она уже была в прихожей, нервно дергала дверь, справляясь с замком, когда я опять остановил ее, почти преградил дорогу.

— Ты не поняла! Я не знал, что Лика — твоя дочь. Не знал до последнего дня. Я пошел за ней только потому, что увидел вас вместе. И… и я люблю ее, как все, что связано с тобой!

— Подумать только, какие страсти! — Уголки ее губ странно задергались, будто бы она хотела сказать совсем другое. А потом она резко повернулась, отчего разлетевшиеся из-под приколок волосы защекотали мою щеку — так близко мы оказались друг от друга. — Я не могу даже слышать о любви! — Ее лицо исказилось, будто сведенное судорогой. Мне показалось, что она готова заплакать. — Но это — не твое дело!.. Все — я ухожу!

— Лиза, — снова окликнул я. — Я больше не нарушу твой покой. Все будет так, как ты хочешь. Но ответь мне на один вопрос: при других обстоятельствах — не тогда, а теперь, — зная, все, что я сказал тебе, ты смогла бы… если не полюбить, то хотя бы попробовать полюбить меня?

Опять пауза уложилась бы в длину одной человеческой жизни. Ее лицо вдруг смягчилось, и я вспомнил этот взгляд — так же она смотрела на меня в ТОМ сарае.

— Что ты за дурачок? Мне уже давно не двадцать пять… или сколько тогда мне было?… А уж теперь… Все это — из области иллюзий.

— И все же?… — Мне был необходим ее ответ. — Я ведь насовсем теряю тебя…

— Может быть. Наверное. Не знаю…

Она рванула дверь и выскочила на лестничную площадку. Я побежал за ней, хотел проводить. Но она быстро поймала машину и уехала.

А я пошел бродить по городу. Мне нужно было намотать несколько километров, иначе я бы не успокоился.

Я вернулся домой в невменяемом состоянии, прошел в спальню в обуви и куртке. И рухнул на кровать.

Посреди ночи мне показалось, что на меня наползает огромное черное чудовище: сквозь полуопущенные веки я увидел странную вещь — у противоположной стены стоял… шкаф. Тот самый «многоуважаемый», с резьбой и шишечками по бокам. Я подумал, что началась «белая горячка», вскочил, протер глаза и включил настольную лампу. Видение не исчезло, а стало реальнее. Этого еще не хватало! Откуда здесь шкаф? Когда появился? Я не мог ломать над этим и без того раскалывающуюся голову. Очевидно, его купила Лика… Но — когда она успела? И зачем он мне теперь? И зачем вообще — все?!

Часть 3

Два года спустя Денис

1

…Я сижу на Арбате в небольшом, но баснословно дорогом кафе, где, кроме меня, никого нет. Я пытаюсь полюбить Moscoy, и у меня ничего не выходит. Про себя цитирую Сорокина: Москва — это великанша, разлегшаяся посреди холмов, ее эрогенные зоны разбросаны далеко друг от друга, и нащупать их практически невозможно. Поэтому — невозможно полюбить ее с первого взгляда, легче ненавидеть. Девка Moscoy грязна, как шлюха, от нее дурно пахнет. Восхищаться «душком» — признак гурманства.

У меня три синяка на лице — один на скуле и два почти слившихся в один под глазами, эдакие бледно-голубые «очки», которые (знаю по опыту) вскоре посинеют, а потом пожелтеют. Дело долгое. Дело не одной недели. Словом, лицо в диком несоответствии с костюмом и галстуком, а также с бокалом кампари передо мной. Официантки, которым совершенно нечего делать, шушукаются по этому поводу, усевшись за барной стойкой. Я не был здесь лет примерно двадцать-двадцать пять, хотя вначале стремился завоевать бывшую столицу бывшей империи. В первый свой приезд, а было это во время школьных каникул, я бродил, как загипнотизированный. Мне, как, впрочем, и всем в те незапамятные времена казалось, что нет на земле другого такого священного места, где можно быть поистине счастливым. Сюда до сих пор стекался народ из разных концов бывшего Союза, превращая город в базар-вокзал в надежде стать иголкой в стогу сена. Но, как говорили мои наблюдения, количество «иголок» давно уже превысило сам «стог». С утра пораньше, едва устроившись в гостинице, я обошел все злачные места, вокзалы и окраины. Это было бессмысленно, но сидеть на месте я просто не мог! В последней «инстанции» — в бункере радикальной национал-фашистской организации — я и заработал роспись на лице. Пошел туда только лишь потому, что один из приятелей сказал, что там, в полуподвальном помещении, живет до сотни молодых бродяг, разного калибра и вероисповедания, особенно много разных «творческих личностей», среди которых есть и бывшие студенты нашего Института искусств. Именно там, побывав по своим журналистским делам, он видел парня, участвовавшего в биеннале два года назад. В бункер меня провел один из членов организации, уже не один год путешествующий по городам и весям, которого благодаря экзотической внешности я однажды снял в клипе. Птица, так звали парня, уверял, что видел в бункере рыжую девушку, приехавшую из Украины… Перед тем как мне начистили фейс, я успел выяснить, что «рыжая девушка» приехала из Латвии и была той самой героиней, отхлеставшей принца Чарльза букетом красных гвоздик во время его визита в Ригу.

И вот теперь у меня оставался час до записи в передаче, которую я раньше никогда не смотрел, — называлась она «Ищу тебя» и с огромным успехом шла, как мне казалось, во всех точках земного шара. Я никогда бы не опустился до столь странного для себя шага. Но сейчас я не думал о том, что меня могут увидеть коллеги, студенты или партнеры по бизнесу. Пусть видят! Мне наплевать. Как наплевать и на то, что мое лицо разукрашено синяками.

На передачу я попал по большому блату, использовав все свои связи. И вот теперь до записи оставались считаные минуты. Пора было подниматься и ехать в телецентр. Я допил кампари, бросил на стол деньги и пошел ловить такси.

У входа меня встретили менеджер и одна из редакторов программы — было очевидно, что о моем визите их предупредили.

— Денис Владимирович? — вежливо переспросил вышколенный менеджер, тщательно скрывая удивление по поводу моей «боевой раскраски». — Очень приятно, проходите. Сейчас поднимемся на шестой этаж в гримерку, а после на третий — в студию. Начало через полчаса.

На шестом было несколько гримуборных, краем глаза я заметил, что в одной из них толпится масса народу в ожидании своей очереди припудрить нос. Основную категорию составляли бабушки и женщины бальзаковского возраста. Многие возбужденно пересказывали друг другу свои душераздирающие истории. Меня передернуло. Не хватало еще и мне стать в эту скорбную очередь. Слава Богу, меня повели в другую, свободную комнату — очевидно, для «избранных».

— Это Олечка, наш гример, — представила мне редактор-распорядитель девушку в белом халате. — Она вас немножечко подправит, а потом, пожалуйста, спуститесь на третий. Я буду ждать вас в студии и посажу на ваше место.

Я сел в кресло перед зеркалом, и Олечка озабоченно уставилась на мое лицо.

— Где это вы так? — сочувственно спросила она.

— Шел, поскользнулся, упал. Очнулся — гипс… — ответил я.

Девушка понимающе улыбнулась и открыла огромных размеров коробку с гримом.

— Не волнуйтесь, сейчас будете как новенький!

Все остальное время она работала молча. Я был ей за это благодарен и прикрыл глаза. После утренних пробежек по городу, драки в бункере и бокала кампари на Арбате меня разморило. Я не представлял, как и что говорить перед камерой. Мне хотелось уйти. Но я не мог. Я должен был все сделать до конца! И это будет последней точкой.

Через несколько минут я глянул в зеркало и не узнал себя: передо мной, в зазеркалье, сидел вполне импозантный мужик с загадочной легкой дымкой вокруг глаз.

— Ну как? — с гордостью рассматривая плоды своего труда, спросила Олечка.

— Замечательно! Вы просто волшебница! — похвалил я, вставая с кресла.

— Вам — на третий, — напомнила девушка. — Удачи!

Я спустился пешком, выкурил пару сигарет в просторном холле и двинулся по направлению к залу, наполненному неприятной суетой, гудящему множеством голосов, залитому светом софитов. Меня провели на место — оно оказалось, как и было договорено, в первом ряду — и проинструктировали, когда вступать в разговор. Я огляделся: почти все женщины сидели с носовыми платочками в руках, — и снова поежился. Редактор-распорядитель вышла в центр зала и дала последние наставления — по какому сигналу хлопать, в какие камеры смотреть, каким путем проходить к столу ведущих…

— Все! Внимание! Камера! — скомандовала наконец она и, выкинув в воздух растопыренную ладонь, начала загибать пальцы. — Пять, четыре, три, два… Начали!

Аудитория, как бешеная, захлопала в ладоши, и под этот оглушительный звук из-за пестрого задника, на котором были налеплены разного формата фотографии, вышли двое ведущих — мужчина средних лет и девушка-актриса, засветившаяся в нескольких сериалах. Говорили они душевно. Ведущий сидел за столом, девушка бегала по залу с микрофоном. Женщины поднимали фотографии своих потерявшихся близких и надрывно просили их вернуться. Я с ужасом думал, что вскоре микрофон окажется перед моим носом. И это не замедлило случиться.

— Кого вы ищете? — тоном доктора спросила актриса, и весь зал, а также несколько кинокамер уставились на меня.

Я заставил себя вытащить из нагрудного кармана фотографию… Текст написал заранее и выучил назубок. Мне не хотелось быть сентиментальным, поэтому прозвучал он довольно жестко: имя, фамилия, год, число, месяц рождения, дата исчезновения. И в конце — то, что говорили другие: «Если кто-то встречал пропавшую или что-то может сообщить — прошу звонить на передачу!» Произнося текст, я чувствовал себя заводным попугаем, но самым ужасным было то, что общий настрой аудитории завладел и мной. Горло мое сжалось, голос предательски задрожал, и я, уподабливаясь остальным, напоследок выдохнул в микрофон: «Лика, если ты меня слышишь — возвращайся!»

…Я вернулся в гостиницу поздно вечером. В номере было холодно. Я залез с головой под одеяло, нагреб на голову подушку, не мог слышать никаких звуков, доносившихся из коридора. У меня был билет на утренний рейс, и я попытался заснуть. Все происшедшее сегодня казалось мне еще более бессмысленным, чем до того. Участие в идиотском телешоу было последней точкой в поисках. Я должен был ее поставить. Бессмысленную и трагикомическую.

2

Самым страшным за эти прошедшие два года было не думать — что с ней? Чтобы не думать, я активно занимался поисками, одновременно по уши загружая себя работой, а по вечерам — алкоголем. И если ритм замедлялся хоть на минуту — я терял контроль над собой. В такой момент мог запросто раздавить стеклянный стакан, который держал в руке. Что однажды и получилось — как раз во время какого-то ответственного совещания на глазах у потрясенной публики. Еще секунда, и я бы затолкал осколки в рот… чтобы унять другую, постоянную боль. Особенно тяжело было пережить ночь. Вот тогда-то на меня и наваливался настоящий ужас — в первый год поисков и тяжелая безысходность — к концу второго.

Если ее больше нет — как это могло произойти? Где? Кто был рядом? И где она теперь, моя девочка, которая так не хотела уезжать? Если она — есть… Это было еще страшнее. Я вспоминал миллионы случаев с похищениями, с продажей за рубеж, с рабством, которое существовало даже в благополучном Гамбурге… Если есть — что делает в эту минуту, когда я лежу на нашем диване, тупо уставившись в потолок?… И как вообще это все могло произойти?! И почему — с ней? Я вспоминал каждую минуту того дня. Она собралась, я застегнул ее курточку, дал денег, проследил, чтобы она благополучно села в такси. Оставался вопрос: откуда в доме появился шкаф, на который я тогда даже не обратил особого внимания? Предположим, она его купила для меня — значит, выехала позже?

То, что она была первую неделю на биеннале, не вызывало сомнений — я (милиция, конечно, тоже в этом участвовала) обошел всех, кто был тогда в горах, и они подтвердили это. Исчезла она из лагеря за несколько дней до окончания мероприятия. И — как в воду канула! Никто не мог сказать ничего вразумительного. То, что она исчезла, я узнал примерно дней через десять. Лиза ведь запретила встречать ее, и я был уверен, что они с вокзала вместе поехали домой, тайна моя раскрылась и Лика больше не хочет меня видеть. Хотя это казалось мне неправдоподобным и я ждал ее звонка, а потом набрался смелости и позвонил сам…

— Разве она не с тобой?!! — истерично закричала в трубку Лиза.

Оказывается, в поезде, который она встречала, Лики не оказалось. Поездов с той стороны было несметное количество, и Лиза решила, что я ее опередил и каким-то подлым маневром успел перехватить Лику раньше. Она была в этом уверена, и это ее обидело. Таким образом было потеряно десять дней.

А потом начались изнурительные поиски, в которые входили ужасные процедуры типа допросов в кабинете следователя, интервью назойливых журналистов.

Фотографии Лики висели на всех станциях метро, и слава Богу, что я спускался в него редко. Студенты и коллеги смотрели на меня сочувственно, и это тоже было невыносимо, я держался изо всех сил и даже пытался шутить…

Лиза проклинала меня, будто бы во мне сконцентрировалось все зло мира, и я сам начал постепенно чувствовать свою вину. Я прекратил всяческие контакты с родственниками жены и только из третьих рук до меня долетали слухи, что Елизавета Тенецкая почти не выходит из дому и потихоньку спивается вместе со своей домработницей — бывшей актрисой, — в то время как ее муж, пользуясь служебным положением, едва ли не прочесывает карпатские леса. И тоже — безрезультатно. Лика исчезла.

Теперь я понимаю, что значит — «пропал без вести», и знаю, насколько эта формулировка страшна. «Без вести» — это гнетущая неизвестность. В Афгане я косвенно сталкивался с подобным, но тогда это не касалось лично меня. Помню, мне даже казалось, что в этом есть некоторая надежда — дождаться, увидеть, верить в лучшее. Но сейчас я думал совершенно иначе: узнай я, что Лики нет в живых, — это было бы тем катарсисом, после которого я, может быть, смог бы дышать. А так — я просто задыхался, рисуя в воображении самые жестокие картины. Лика совершенно не была приспособлена к жизни, да и не стремилась к ней хоть как-то приспособиться, и поэтому с ней могло произойти все, что угодно. Но что входило в эту пространную формулировку? Все — это все. Мне было легче считать, что ее забрали инопланетяне…

Долго не давали покоя ее вещи, находящиеся в квартире. Я постоянно натыкался на них, мучился, пытался вспомнить, когда она надевала то или иное платье, зарывался в него лицом. А на исходе второго года не выдержал — все, включая этюдники, упрятав в шкаф. Тот самый. Разве могли мы представить, увидев его в витрине, что он послужит саркофагом?

О Лизе я больше не думал. Странно и дико: Лика словно бы увела за собой навязчивую идею всей моей жизни. Но неужели это должно было произойти такой ценой?

3

…Я лечу в самолете. Я еще не знаю, какие новые запахи, звуки, ощущения ждут меня этой ночью, после приземления. Не знаю, что за комната будет в отеле, какой вид откроется из окна… Море? Пальмовая роща? Горы? Или сеть прибрежных ресторанчиков, освещенная разноцветными гроздьями фонарей? Не знаю. И люблю это ощущение новизны — поселяться в незнакомых отелях, люблю момент, когда ключ от номера из рук администратора переходит в мои, люблю подниматься лифтом и брести коридором вслед за портье, угадывая: где мое временное пристанище? каково оно? Обожаю момент вхождения в него и процесс запирания двери изнутри. Все! Люблю щелкать всеми выключателями одновременно, распахивать двери ванной комнаты и шкафов, оглядывать «свои» владения. Открывать балкон и обнаруживать, что он чист и просторен, оснащен журнальным столиком со стеклянной поверхностью и двумя уютными плетеными креслами. Мне нравится, что я и мое жилье — независимы друг от друга и поэтому между нами сохраняются пиететные отношения: временный дом, как и случайный попутчик, не требует душевного тепла и ни к чему не обязывает. В самолете, на высоте десять тысяч метров, прохладно, в моем городе вообще отвратительная сырость — лето в этом году не удалось. Отпуск я провел, не выползая из квартиры. А теперь вот этот семинар на берегу Адриатики — две скучнейшие недели в кругу коллег со всего мира, доклады, просмотры научно-популярных программ, клипов, рекламных роликов — все это меня мало интересовало. Я даже хотел послать вместо себя нашего менеджера или еще кого-нибудь из молодых, но в группе как сговорились — никто не соглашался ехать, хотя я видел, что глаза их горели. Было ясно: они хотят, чтобы я развеялся. Что ж, я действительно постараюсь отдохнуть. Если получится…

Семинар проходил в крошечном монтенегрийском городке Которе, со всех сторон окруженного горами. Как выяснилось, к морю нужно было ехать около часа, но на окраине города располагалось озеро — не очень-то чистое, но достаточно живописно выделявшееся среди гор. Участников семинара расселили в «старом городе», в пятизвездочном отеле возле здания ратуши, внешне ничем не отличающимся от других средневековых застроек, да это и был старинный особняк середины пятнадцатого века, начиненный внутри современными прибамбасами, отвечающими требованиям разряда.

Приехал я сюда под вечер. Дорога от аэропорта была опасной — по узкому горному «серпантину», только кое-где огороженному низким парапетом. Пару раз на глаза попались обломки автомобилей, лежащих далеко внизу… Подъезжая к городу, я назвал таксисту отель и по его реакции понял, что это — пристанище для богатых. В «старый город» въезда не было — все машины останавливались на площадке у круглых каменных ворот. Стоило опустить ногу на землю этого исторического места, как ко мне сразу же подскочил вышколенный служка в униформе (как он меня узнал — одному Богу известно!), подхватил мой чемодан и повел в город, окруженный толстой крепостной стеной. По дороге на чистейшем английском он услужливо и почтительно рассказывал мне о достопримечательностях и ресторанчиках, коих на узких улицах оказалось несметное количество. Каким-то чудом кафешки и пивные умещались на улицах, чья ширина не превышала размаха рук, и более того — выглядели романтично и привлекательно. Минуты через три, в течение которых я вертел во все стороны головой, запоминая понравившиеся местечки, мы дошли до отеля.

Номер у меня оказался роскошный — со стариной дубовой мебелью, вытканными серебряной ниткой покрывалами на огромной кровати, венецианским зеркалом. Я дал портье чаевые и с облегчением запер за ним дверь. Распахнул балкон — он выходил на площадь перед ратушей. Неподалеку от нее по кругу располагались три ресторанчика со столами, расставленными под открытым небом. За ними сидели люди. Вкусные запахи — нерезкие и ненавязчивые — клубились над всем городом. Я быстро разложил вещи, переоделся, решил побродить по улицам и поужинать в одном из ресторанов.

Заблудиться здесь было невозможно — все улицы вели на ратушную площадь, но бродил я достаточно долго, удивляясь первозданности городка и тому, что в нем, как оказалось, есть коренные жители, проживающие на вторых этажах пабов, кафешек и даже музеев. Интересно, каково им жить в таком историческом лабиринте, окольцованном горами и стенами?…

Этот город мог бы понравиться Лике, вдруг подумалось мне. Вернее, что я вру — такое «вдруг» стало для меня постоянным. Теперь, сталкиваясь с любыми проявлениями жизни, я ловил себя на том, что оцениваю их с точки зрения: что сказала бы Лика?

4

…Меня всегда удивляло, что даже самые иронически настроенные граждане воспринимают телевизионщиков как неких небожителей, сами рвутся на телеэкраны и на следующий же день после участия в каком-нибудь ток-шоу уже гордо поглядывают по сторонам: узнают ли их прохожие. Я достаточно наобщался с этим миром и давно уже понял, что все вокруг постепенно превращается в профанацию. Важно одно: честно признаться в этом. Я, например, мог заявить совершенно откровенно: то, чем занимаюсь все эти годы, и есть профанация — достаточно талантливая (этого у меня не отнять), но все же — профанация. Я мастерски агитирую народ раскупать отбеливающие средства, жевательные резинки от кариеса, йогурты, шины и прочее. Мне необходимо всучить всю эту продукцию как можно большему количеству людей — от этого зависит, смогу ли сам пользоваться всем этим. Это — то, о чем я думал, собираясь принимать участие в фестивале, и то, чего, естественно, вслух не сказал бы никогда. Разве что за рюмкой ракии с себе подобными, если таковые, конечно, найдутся. Я знаю, Лика поняла бы меня. Только теперь я начинал и сам что-то понимать: на фоне всего этого подобия жизни у меня появилось НЕЧТО — женщина, любящая меня бескорыстно, таким, каков я есть, со всей ерундой, накопившейся внутри. Она любила меня — любого. Не героя, не мудреца, не богача. Она просто любила. И, не дав мне осознать этого, неожиданно исчезла из моей жизни. Страшно, бесследно и тихо. Тихо, как и любила. Она будто бы жила во мне, как песчинка в моллюске, — мозолила мое нежное эгоистичное нутро, пока не выкатилась наружу. И теперь я думаю о ней так, как она бы того хотела. Знаешь ли ты об этом, Лика? Ау…

…Побывав на церемонии открытия фестиваля рекламистов и клипмейкеров, я решил, что делать здесь совершенно нечего. Тем более что обязательного присутствия никто и не требовал. Зато бейдж давал право на бесплатное посещение всех музеев. И я решил воспользоваться этим правом, вместо того чтобы каждое утро садиться в микроавтобус и ехать к месту проведения фестиваля. Организационно все выглядело так: машину подавали к отелю в восемь тридцать утра. В ней уже сидели две продвинутые девицы в коротких джинсовых шортах, врезавшихся в круглые смуглые ягодицы (форма одежды участников этой тусовки была совершенно свободная) и трое операторов-итальянцев. По ходу следования мы забирали из отелей еще пару-тройку собратьев по бизнесу и всей развеселой компанией ехали в Цетин (или Цетинье, как говорили здесь). И там, в конференц-зале одного из пятизвездочных гранд-монстров, нас — человек сто — парили до вечера с перерывами на обед, ужин и пятнадцатиминутными «кофе-брейк» через каждый час. После двух-трех выслушанных докладов и просмотренных роликов я тихо улизнул в город. И с тех пор делал так каждое утро.

Монтенегро (мне почему-то приятно называть Черногорию именно так) — небольшая страна, не так давно входившая в состав Югославии, частично расположенная в горах. Несмотря на то что официальной столицей Монтенегро считается Подгорица, Цетинье — ее сердце. Этот игрушечный городок мало отличается от других — несколько улиц, множество кафе, вымощенные желтой плиткой площади, обилие ореховых деревьев и потрясающе помпезные здания-дворцы, в которых располагаются посольства.

Я бродил наугад, делая длительные остановки в кафе, чтобы выпить большую кружку местного светлого пива, которое пришлось мне по вкусу, и намеренно не пользовался услугами гидов. Однажды сам набрел на монастырь, в котором (об этом я, конечно же, знал заранее) хранится рука святого Иоанна Крестителя. Я смотрел на иссохшую темно-коричневую конечность и в который раз спрашивал себя: что сказала бы Лика? Думаю, ей это зрелище не понравилось бы…

Возвращался в Котор своим ходом. Причем приветливые водители, ехавшие в ту сторону, не брали с меня ни копейки.

Так прошла неделя, под конец которой меня совершенно убаюкала тихая, почти деревенская жизнь с ее медленными, растянутыми во времени вечерами, пропитанными запахом кофе. Усатые господа, изо дня в день просиживающие в «кафанах» (так здесь назывались питейные заведения) за стаканчиком ракии, казались мне не менее древними, чем синеющие вдали горы. И вообще впечатление было такое, что попал в табакерку турецкого паши, — настолько застывшим и размеренным было существование этого маленького города. И тем необычнее воспринималось любое движение и странноватая музыка с примесями восточных мелодий. Однажды, стоя на балконе, я наблюдал за «черногорской хорой»: четверо мужчин стали в кольцо, взявшись за руки, им на плечи взобрались еще четверо, и столько же влезло на «третий этаж». Под музыку, исполняемую оркестром ресторана, вся эта человеческая конструкция начала медленно кружиться, умудряясь еще и выделывать всяческие коленца. И от этого танца повеяло чем-то настоящим, древним и вечным.

5

…Цин- ци-лин-цы! Драги клинцы! Моя главна занимация — То е быстра цинциляция!

«Клинцы» — это барабанные палочки, «цинциляция» — что-то вроде «барабанить». Я сидел в кафане, пил пиво и слушал незатейливую песенку. Я уже исходил весь город вдоль и поперек, до отъезда оставалось три дня. И я не знал, чем бы заняться еще. Допив пиво, спустился вниз по улице к озеру. На набережной, как пауки в своих сетях, под плетеными навесами сидели представители маленьких частных турагентств. Они не навязывали своих услуг, как это бывает в Турции или Египте, за их спинами располагались объемные стенды, залепленные рекламными фотографиями. Над каждой группой таких снимков была надпись: «Дайвинг», «Серфинг», «Морская прогулка», «Посещение монастырей» и соответствующая цена. Я никогда не рассматривал эти стенды. Не люблю коллективных мероприятий, уж лучше бродить одному. Но тут меня посетила мысль, что неплохо бы напоследок размяться дайвингом. Я подошел к хозяину стенда и присел за стол, он тут же отбросил газету и приветливо уставился на меня:

— Что пан желает?

Я объяснил, что пан желал бы поплавать с аквалангом, но так, чтобы это было отдельно от других.

— Пан хочет персональный дайвинг?

Да, пан хотел именно этого.

— Нет проблем! — воскликнул хозяин. И начал объяснять, как будет проходить мероприятие, сколько это будет стоить и в какую бухту меня могут отвезти хоть сейчас. — О, это очень красивое место! Вот как оно выглядит!

И он развернул передо мной альбом с очередной порцией красочных фотографий, на которых были изображены счастливые туристы (в основном женщины), позирующие под водой в окружении рыб. Очевидно, хозяин покупал у фотографа дубликат наиболее удачных снимков, экономя на художественной съемке. Что, в общем-то, было понятно. Красотки на фото смотрелись не хуже настоящих моделей. Я пролистнул альбом пару раз, непроизвольно возвращаясь к одной и той же странице: яркая блондинка с длинными прядями волос, вздымающимися над головой подобно змеям Медузы Горгоны. Сквозь стекла маски глаза смотрят в объектив слишком серьезно, трубка, зажатая в зубах, скрывает нижнюю часть лица, рука вытянута вперед ладонью вверх и над ней — желтая рыбешка…

— Пан берет экскурсию? — Голос хозяина вывел меня из некоторого оцепенения (со мной такое случалось довольно часто).

— Что? Да… Я подумаю…

Я встал и пошел вперед по набережной.

Дошел до поворота. Закурил. Осмотрелся. Каждая вторая или по крайней мере пятая девушка даже в этом крошечном отдаленном месте могла быть похожей на Лику. И в этом, пожалуй, не было ничего странного. Когда я замечал такую схожесть, мысленно радовался, мне казалось, что Лика точно жива — дышит, ходит, смеется так же, как и эта похожая на нее незнакомка.

Я быстрым шагом вернулся к палатке хозяина дайвинга.

— Могу ли я еще раз взглянуть на фотографии?

— Конечно! — И он протянул мне несколько альбомов.

Я выбрал тот, где была блондинка, — сразу же раскрыл на этом снимке и впился в него глазами. Как она похожа на Лику! Смущал только цвет волос и еще, пожалуй, некоторая спортивность, накачанность фигуры, четкость всех линий. Я хотел поблагодарить и вернуть альбом. Но не мог оторваться от взгляда, скрывающегося за стеклом маски и за пеленой голубоватой воды. «Бред какой-то… — подумал я. — Этого не может быть…»

— Скажите, что это за снимки? Откуда они у вас? — спросил я.

— Снимки подлинные! С места дайвинга! Можете не сомневаться! Там очень красиво. Не пожалеете…

— Я не о том. Я хотел бы узнать, кто делает подобные фотографии.

Хозяин окинул меня удивленным взглядом.

— Эти делал Влайко, мой напарник. Пан чем-то взволнован? Я могу помочь?

— Да, — поспешно сказал я. — Продайте мне этот снимок.

Мне хотелось унести его с собой и рассмотреть поближе.

— Да берите так! — улыбнулся хозяин. — Пану понравилась дама?

— Еще не знаю… Она просто похожа на… одну женщину, которую я ищу.

— Бывает…

Я взял снимок и оставил на столе монетку в один евро.

— Спасибо, — кивнул мне хозяин. — Удачи вам!

— Как вы думаете, фотограф может знать, что это за женщина, откуда, как ее имя?

— Ну что вы, пан! У нас не принято задавать лишние вопросы. Впрочем… — Он задумался. — Влайко — парень общительный. Но ведь этот снимок годичной давности — он о нем забыл давно.

— Где я могу найти этого Влайко? — спросил я и положил на стол еще одну монетку.

— Э-э… С парнем давно уже неладно, — покачал головой хозяин, — он у меня больше не работает после несчастного случая в море. А живет он в Будве. Сейчас напишу адрес…

По дороге в отель я зашел в антикварную лавку и купил лупу. В номере было прохладно и тихо, я задернул тяжелые портьеры, включил все лампы и бра, вынул из кармана пиджака фотографию и лупу. Лицо аквалангистки приблизилось ко мне настолько, что я смог разглядеть цвет ее глаз. Они были зеленоватыми, как у Царевны-лягушки…

6

У меня оставалось еще два дня… Я ни в чем не был уверен. Но если бы я был экстрасенсом, мог бы поклясться, что от фотографии, которую не выпускал из рук, исходило тепло. Умом я понимал, что это — не она, что такого не может быть, потому что… А собственно, почему?!

Утром я собрался в Будву — курортный город на побережье.

Я выехал рано утром и прибыл туда около полудня, когда солнце уже жарило вовсю, а пляжи кишели людьми. Я взял такси и назвал адрес (хорошо, что почти все здесь понимали по-английски). Водитель повез меня куда-то на окраину, где не было отелей и море еле просматривалось из-за всевозможных курортных построек. Дом, в котором жил фотограф, оказался вполне приличной многоэтажкой, правда, в подъезде, как и у нас, было достаточно мрачно, на стенах красовались надписи, сделанные краской-аэрозолем. Я поднялся на четвертый этаж и нажал кнопку звонка. К двери долго не подходили, а потом я услышал какой-то деревянный звук, перемежающийся с шуршанием, будто кто-то шел, сильно подволакивая ногу. Парень, открывший дверь, действительно был на костылях.

— Вы — Влайко? — спросил я.

— Да, — ответил он. — А что вам нужно?

Я достал из кармана фотографию.

— Этот снимок делали вы?

Он неловко оперся рукой о косяк и взял фотографию, поднес ближе к глазам.

— Может быть… Но я давно уже не фотографирую. А что вы хотите?

— Можно мне войти? — спросил я.

Парень отодвинулся и запрыгал на костылях вглубь комнаты, я двинулся за ним. Мы прошли на кухню.

Влайко опустился на стул, поставил возле себя костыли и указал мне на кресло, стоящее напротив.

— Что с вами произошло? — решил спросить я.

— А… Попал под винт пару лет назад, да как-то неудачно — до сих пор лечусь. Уже три операции было. Так о чем вы хотели спросить?

— Хозяин дайвинга сказал мне, что этот снимок делали вы, — начал объяснять я, волнуясь, что он плохо поймет мой английский — Может, вы могли бы припомнить, что это за женщина, откуда, как ее имя? Я понимаю, что это несколько странно, но…

— Конечно, странно! — насупился Влайко. — Как мне запомнить всех, кого фотографировал? Знаете, сколько их было за день? А за месяц? А за весь сезон?!! Что, я их всех обязан помнить? Такое скажете!

— Да, конечно, я понимаю…

Очевидно, вид у меня был расстроенный.

— Ну-ка, — сжалился Влайко и протянул руку. — Дайте еще раз взгляну…

Он с сомнением уставился на фото.

— У меня тысячи таких дамочек отснято… — приговаривал он, разглядывая фотографию. — Эта такая же хорошенькая, как и другие… Я не могу вспомнить даже всех тех, с которыми… Что теперь об этом вспоминать?… Белый купальник… белые волосы… желтая рыбка. Пошлая композиция… А снимок хороший, качественный. Не будет у меня больше такой работы, это уж точно… Нет, я не помню! — наконец вернул снимок он. — Ничем не могу помочь! Сами подумайте — как мне всех запомнить?! А что, она вам очень нужна, эта дамочка?

— Она похожа на мою жену…

— А-а… Ну тем более ничего вам не скажу. Тут их знаете сколько отдыхает таких, с чужими мужьями?! Вы вот у нее сами спросите, с кем она тут была… Я в эти игры не играю. Мне плевать. Тем более теперь.

Я поднялся. Конечно, на что я мог рассчитывать?

— Извините, что побеспокоил.

Очевидно, вид у меня был удрученный, потому что Влайко решил меня подбодрить:

— Не огорчайтесь. Уж мое-то положение намного хуже вашего. Иногда так худо, что выть хочется. А вы еще найдете себе женщину. Эта бы вам точно не подошла — она, кажется, американка…

— Значит, вы все-таки что-то можете вспомнить? — воспрял духом я.

— Как говорил мой дедушка Милан — две стопки виноградной водки, и я вспомню, какого цвета были глаза у седьмой дочери Адама…

Какой же я болван! И как сразу не догадался?! Я выскочил в ближайший маркет, вернулся с бутылкой ракии и вакуумной упаковкой брынзы. Влайко заметно оживился. После третьей рюмки, которую мы выпили «за любовь», я, как поисковую овчарку, ткнул его носом все в ту же фотографию. Он, осознавая ответственность момента, поводил над ней рукой.

— Кажется, это была американка, — сказал он после этих пассов. — Да. Точно: американка!

— Ну, это я уже слышал. А что еще?

— Да что ты так переживаешь, друг?! — Его явно начинало развозить. — Мы ж — славяне! А Америка знаешь где? Ого-го!.. А это была американка — голову даю на отсечение… Беленькая такая, симпатичная… А знаешь-ка что? — вдруг вскинулся он. — Я ее, кажется, припоминаю… Это было примерно год назад. Тогда-то меня и шибануло. А возили мы группу из «Санта Рио» — это гранд-отель в Будве, — и, когда меня шибануло, эта дама все держала меня за руку, пока в госпиталь везли… — Он зажмурился, потом снова посмотрел на фото. — Точно! Неблагодарная я скотина! Мне тогда не до того было, но я помню, что она села в «скорую». Я еще подумал, что глаза у нее, как у ангела, и руки мягкие, маленькие… В больницу меня отвезла, деньги оставила на лечение. Я потом все думал: зачем я ей сдался?…

— Да ты не врешь? — спросил я. Уж слишком складно он все вспомнил.

— Не вру! — обиделся фотограф, — У меня память — профессиональная, можешь не сомневаться! А то, что сразу не сказал, — так мало ли вас тут, ревнивцев, ходит… А еще больше — из частного сыска, все неверных жен или мужей разоблачают.

— Имени ее не помнишь?

— Нет. Но ведь это можно выяснить в отеле. Там есть книги регистрации…

Действительно! Мне уже не сиделось в мрачноватой квартире фотографа-калеки, я оставил ему несколько купюр, поблагодарил и выскочил на улицу. Как на раскаленную жаровню ступил…

7

Гранд- отель «Санта Рио» находился на самом побережье. Море поблескивало совсем рядом, переполненное купальщиками, орущее и повизгивающее, рычащее моторами водных мотоциклов. Его природный шепот и шорох был похоронен под какофонией разнообразных звуков. Я вошел в холл и тотчас оказался в прохладной тишине, которую нарушало только легкое журчание фонтана, расположенного внутри. Я подошел к администраторской стойке, и колоритного вида черногорец с длинными, аккуратно закрученными в несколько колец усами уважительным взглядом окинул мой бейдж, который я носил на кармане футболки. Я вынул фотографию.

— Не могли бы вы мне помочь? Я ищу вот эту женщину. Она была здесь год или полтора назад… — без долгих предисловий сказал я.

Лицо администратора несколько вытянулось. И все же я подсунул ему под нос снимок. Он вежливо взял его в руки, но вначале пристально посмотрел на меня:

— За один сезон у нас бывает несколько тысяч гостей…

— Я надеюсь на вашу профессиональную память, — решил польстить я и не ошибся.

Администратор обратил свой взор на фотографию, усы его смешно затопорщились.

— Возможно… — забормотал он. — Возможно…

Я ждал. Я не мог его торопить. Сердце работало, как отбойный молоток.

— Ну конечно! — просияло лицо администратора. — Господи, это же наша любимица — Энжи Маклейн! В прошлом году она тут отдыхала с мужем и всех просто очаровала!

Чужое иностранное имя отрезвило меня. Я стоял как истукан, чувствуя, как глупа вся эта затея, как глуп и ничтожен я сам, потерявший контроль над собой.

— Вот как… Значит, я обознался… Простите.

— Миссис Энжи — художница, — продолжил свои восторги администратор. — Да вот же, взгляните, какую картину она нам подарила! — Он взмахнул рукой, указывая вглубь холла.

Я оглянулся. И снова сердце дало такой мощный толчок, что я едва удержался на ногах. Этого не может быть! Знакомая, такая любимая мною, манера письма, прозрачность и точность линий, чистые краски… Я едва смог взять себя в руки.

— Вы что-нибудь знаете о ней?

— Если вы так интересуетесь этой художницей, вам лучше поговорить со Зденкой — это горничная. Она тогда работала на третьем этаже… А от себя могу сказать, что миссис Маклейн — настоящий ангел. Такие встречаются редко. Всегда улыбается, всегда расспросит, посочувствует… За какие-то пару дней выучила сербский. Ее здесь многие запомнили.

— Так она американка?

— Муж у нее точно оттуда. А вот она… Не уверен. Я американок видел, они — другие. Да вы со Зденкой поговорите, она сейчас как раз здесь, на том же третьем…

— Спасибо. Но еще один вопрос: вы ведь, должно быть, записываете адреса постояльцев?…

— Да. Если вас интересует ее адрес — я поищу визитку. Кажется, она оставляла. — И администратор начал долго и утомительно рыться в ящике бюро. Я смотрел на него, как на фокусника в цирке. Казалось, что еще секунда — и он вытащит что-то очень мне знакомое — ленточку, заколку, записку… Но он протянул мне небольшую картонную карточку, на которой английскими буквами было выведено незнакомое имя и адрес электронной почты.

Я поблагодарил и, следуя его указаниям, поднялся на третий этаж, разыскал комнату для горничных. Там действительно сидела полнотелая брюнетка в кружевном кокетливом фартучке, звали ее Зденка… Едва я сказал, что от нее хочу, Зденка, округлив глаза, рассыпалась в дифирамбах этой Энжи Маклейн и, конечно же, сразу признала ее на фотографии.

— У меня есть точно такая! — сказала она. — Энжи мне ее подарила по моей просьбе. Вообще-то нам не велено вступать в разговоры с гостями, но Энжи… Она такая… Вы не представляете! Мой сын, Цэка, — сорванец еще тот, я вам скажу! — в тот год напросился в музыкальный класс. Он просто поведен на музыке, а скрипки-то у нас не было. Стоит она дорого — мне не под силу. Я просто случайно (не подумайте ничего такого — я не просила!) сказала об этом, так миссис Маклейн лично повела его в магазин и выбрала самую хорошую скрипочку. Я так плакала тогда. Я ведь Цэку, негодяя эдакого, сама воспитываю — уже с ног сбилась. Думала, пропащий мальчишка, а она ему — скрипочку! И, знаете, он сейчас самый лучший ученик в классе. Вот недавно концерт давали в самой Подгорице! — Глаза Зденки наполнились слезами, она достала платок, вытерла их и снова заговорила. — Я теперь как услышу, как он играет, — так мне сразу голосок миссис Маклейн и представляется. Недаром у нее имя такое — Энжи, ангел то есть…

Я закашлялся. Зденка со знанием дела постучала мне по спине.

— Что еще пан хотел услышать? Пан знает Энжи? Если знает — скажите ей, что Зденка за нее Бога молит.

— Нет… — охрипшим голосом сказал я. — Я не знаю Энжи…

Я поблагодарил, попрощался. В холле кивнул администратору, бросил последний взгляд на картину… И быстро вышел на шоссе. Завтра утром у меня самолет. Нужно вернуться в Котор, собрать вещи… Всю дорогу я держал картонную визитку в руке, подносил к глазам, читал чужое имя, чужой адрес, написанные на чужом языке. «Энжи Маклейн». Абсурд какой-то. Энжи — «ангел». Может, все-таки — Анжелика? Но ведь она так не любила это имя!

8

Я отбросил все слезливые формулировки и рассуждения типа «не может быть!». Сейчас мне было не до восклицаний. Мне нужно было собраться с мыслями и выяснить все до конца. И все-таки… И все-таки — не может быть!

На следующий день около пяти вечера я уже открывал дверь своей квартиры. Есть мне не хотелось. Хорошо, что в доме оставалась банка хорошего кофе. Я выложил на стол визитку и фотографию и снова, как баран, уставился на них. Как это все могло произойти? Почему? Я ведь хорошо знал Лику — она не могла просто сбежать. Тем более — с каким-то мужчиной, пусть он даже и иностранец. Все это было из области фантастики.

Потом мои мысли заработали и в другом направлении, и это было еще больнее. Как странно: совершенно случайные, посторонние люди запомнили ее, отзывались как о какой-нибудь «матери Терезе»… Почему же я ничего не замечал? Нет, конечно, я умилялся ее отзывчивости, наивности. Но чаще всего это меня раздражало… Теперь я готов был застонать. Рядом со мной жила уникальная женщина, она меня выбрала для своей такой преданной и тихой любви. Я бы мог быть с ней счастлив и спокоен. Я впивался глазами в фотографию и отчетливо видел еще и другое: она была необычайно хороша, сексуальна, притягательна. Я вспомнил каждую деталь из нашей прошлой жизни и все больше убеждался, что Лика — теперь уже совершенно недосягаемая, непонятная, пропавшая — это то, что я искал всю жизнь. Что же все-таки произошло?

Я сжал голову руками. Что было в тот день? Утром я буквально выставил ее за дверь, сунув деньги. Я был рад, что она уезжает… Но ведь она так этого не хотела! Что же могло произойти? Что было после того, как я застегнул на ней курточку и закрыл дверь? Этот глупый разговор с ее матерью, эта жуткая ночь после многочасовой изнурительной прогулки по всем кабакам, которые попадались мне на пути. Что еще? Ах, да. Этот шкаф, который я с ужасом наконец-то заметил в комнате. Конечно, я думал о нем, даже не упустил эту деталь, давая показания для протокола. Тогда на это никто не обратил внимания. Понятно, что Лика его купила. Когда? Утром до отъезда. Кто привез его? Скорее всего, она же. Значит, она возвращалась домой? Тогда почему, если хотела сделать сюрприз, не оставила даже записки?

«А разве я искал?» — вдруг осенило меня.

Я вскочил из-за стола и кинулся в комнату. Было уже довольно-таки поздно, многоуважаемый шкаф маячил в темноте, как «Титаник», поглотивший с собой все ее вещи, которые я так и не решался пересмотреть. Я начал судорожно вытаскивать их из шкафа, перетряхивая каждую… Кроме боли и учащенного сердцебиения, поиски ничего не принесли. Когда все содержимое вразброс уже лежало на полу, я еще раз заглянул в объемное днище этой громадины и в дальнем углу обнаружил… пуговицу. Ту самую пуговицу с ее курточки! «Этот ангел любит, этот — обожает, а этот — немного сердится…» Да, я ведь сам застегнул на ней все эти пуговицы! И вот теперь одна из них каким-то чудом оказалась на дне шкафа. Я зажал ее в ладони. Звук, вырвавшийся из моего горла, мог бы перевернуть землю…

9

Я написал короткое сообщение по адресу, указанному на визитке.

А потом каждый час моей жизни превратился в мучительное ожидание.

И вот теперь желтый конверт высветился в правом углу моего компьютера. И я не знал, что лучше — этот конверт или НИЧЕГО. Я перевел дыхание. Щелкнул «мышкой». Зажмурился. И открыл глаза.

«Я умерла 25 сентября 2000 года…»

Я закрыл глаза. Холод и мрак охватили меня…

Часть 4

Я умерла 25 сентября 2000 года. Никогда не думала, что можно умереть — и при этом двигаться, есть, пить и совершать множество дру гих необходимых функционирующему организму ритуалов. Мой «сюрприз» удался на славу… Не знаю, стоит ли объяснять и вообще вспоминать то, о чем нужно забыть. Каждый раз, когда воскрешаю тот день, мне хочется уткнуться лицом в ладони — это происходит непроизвольно, даже если нахожусь в это время среди людей. Но, наверное, все-таки пару строк написать стоит…

Я ехала на вокзал, чувствуя, что меня послали в космос. На пульте у водителя мигала зеленая лампочка — уж не знаю, что это было: светящаяся кнопка магнитолы или счетчика, — мне казалось, что эта мигающая лампочка отсчитывает секунды до отлета в никуда. Тогда я физически не могла находиться вдали от тебя! И так боялась показаться навязчивой, требовательной, связывающей тебя по рукам и ногам. Я вообще считала и продолжаю считать, что свобода — самое главное, что только может быть в жизни человека. Любовь же может перечеркнуть и это.

Не скрою, я искала возможность остаться. Но билет был при мне, все художественные принадлежности уже ехали в поезде в сопровождении моих однокашников, погода была прекрасная, и такси ехало быстро.

У меня оставалось время до поезда, я прогулялась по привокзальной площади. И увидела то, что могло изменить планы: «наш» шкаф красовался в витрине с долгожданной табличкой «Продается!». У меня была куча денег, которые ты мне сунул перед отъездом. Я испытала немыслимое облегчение: повод найден! Я быстро оформила покупку. А потом мне пришла в голову «гениальная» идея: буду дома, а потом, перед твоим приходом, спрячусь в шкафу, чтобы выскочить оттуда с криками и объятиями. Вот так-то…

Дальше — все. Не хочу вспоминать. Я умерла. А может быть, немножко сошла с ума. Я вернулась на вокзал и взяла билет на проходящий поезд…»

Лиса

1

…В институте ее звали Лиса. Из-за рыжих волос и зеленых глаз. А еще потому, что третья буква в ее настоящем имени легко заменялась на другую и не составляла бессмыслицы в произношении прозвища.

Лиса явилась под вечер второго дня после открытия биеннале. Как раз в этот момент молодые художники и гости акции ужинали, собравшись у большого мангала и накрытых посреди поляны, упиравшейся в склон горы, столов. Тут же неподалеку на открытом воздухе камерный оркестрик выводил мелодии Вивальди. Метров в сорока от импровизированной гостиной располагались обширные брезентовые павильоны с экспозициями, еще дальше — палатки для художников. Иностранные гости и журналисты ночевали в живописном гостиничном комплексе районного центра. Их за склоном горы ждали автобусы. Гости, особенно представители ближнего и дальнего зарубежья, выглядели респектабельно на фоне молодых оболтусов живописцев, щеголяющих в камуфляже. В синих сумерках белые сорочки мужчин отсвечивали синевой. Легкая музыка, звон бокалов, приглушенные разговоры и — высившаяся вдали гора, живая и дышащая, как беспомощно замершее в стране лилипутов животное…

Едва респектабельная толпа и оркестр отчалили, картина переменилась. На поляне осталось человек тридцать. Из репродуктора полились совершенно другие ритмы, на столах рядом с недопитыми бутылками шампанского появилась водка, в воздухе запахло «косячками», художники сгрудились у костра. Вот в этот момент на поляне и появилась она.

— Смотрите-ка — Лиса! — Первым увидел ее Птица — худощавый длинноволосый парень, в «миру» именующийся Сашей. — Приехала-таки…

— И как всегда в своем репертуаре… — подхватила керамистка Вика. — Словно с луны свалилась…

— Да ладно тебе! Лиса она и в Африке Лиса! — сказал еще один их товарищ — Влад. Стрельнув недокуренным «бычком» в ближайший куст, он поднялся навстречу растерянно оглядывающейся девушке. — Пойду встречу нашу королеву, а то заблудится.

Лиса была бледна и растрепанна, джинсы по колено измазаны грязью, на заостренном лице застыла маска безразличия. Ее усадили у костра, кто-то протянул стакан с водкой и лососевый шашлык на короткой деревянной шпажке, оставшийся от фуршета. Лиса молча опрокинула стакан, отчего Вика аж присвистнула, удивленно оглядывая всю компанию.

— Молодец! — сказал Птица. — Наш человек. А то откалываешься всегда, как неродная.

— А когда она тебе была родной, позвольте узнать? — хмыкнула Вика. — Лиса — птица не твоего полета. При таком-то папашке. Да и муженек ему под стать. Так что спи, Птица, спокойно.

— Может, и косячок свернуть? — пропустив мимо ушей замечание подруги, обратился к Лисе Птица.

— Молчание — знак согласия! — подвел черту Влад и протянул вновь прибывшей очередную сигаретку. Ребята перемигнулись.

Зависла пауза, во время которой Лиса сделала несколько глубоких затяжек.

— Вот он, наш ангелочек! — рассмеялась Вика. — Видно, задрала ее семейная жизнь.

Все одобрительно засмеялись. Птица снова наполнил на четверть стакан, который Лиса все еще держала в руке:

— Пей, дорогая, дома не дадут!

Повинуясь команде, Лиса сделала несколько больших глотков, и Вика сунула ей в рот виноградину. Влад сел рядом и обнял девушку за плечи, слегка потряс:

— Ну вот и румянец появился! А то сидишь, как забальзамированная. Отвыкла от нас. Ничего, за пару недель сделаем из тебя человека!

— Прикид нужно сменить, — критически заметила Вика. — Да и хаер у тебя, как у институтки. Слушай, а хочешь, я тебе дреды заварганю?

— Точно! — обрадовался Птица. — Викуся у нас мастер по дредам! Давай, Лиса, соглашайся! Папашка на уши встанет!

— Решено! — Вика поднялась с травы и потянула подругу за руку. — Пошли в палатку! Дреды — это круто! Завтра на пленэре будешь неотразима. Айда!

Лиса не сопротивлялась. Это было странно, непривычно и действовало на однокашников возбуждающе. Дружной толпой они направились в сторону Викиной палатки. Виновницу священнодействия усадили в центре на табурет, сами расселись по углам, потягивая пиво из банок. Вика принялась за работу. Вначале железной расческой начесала штук семьдесят прядей до образования плотных волосяных тромбов. Процесс был достаточно болезненным и долгим, но Лиса сидела тихо и послушно, только голова ее дергалась, как у механической игрушки. Затем Вика достала из рюкзака вязальный крючок (она всегда возила с собой нитки, из которых плела на продажу ажурные шапочки) и так же скрупулезно заправила оставшиеся волосинки внутрь тугих дредов. В это время Влад разогревал на спиртовке восковую свечу. Как только волосы были заправлены, Вика ловкими быстрыми движениями втерла варево в каждый дред. Лиса сидела с закрытыми глазами и, казалось, спала… Затем Вика зажигалкой аккуратно опалила выбившиеся волосинки и еще раз обработала дреды крючком, увязывая их по две штуки до получения желаемой толщины.

Когда работа была закончена, за окошками палатки уже серел рассвет, а утомленные зрители лежали вповалку на походных койках и отчаянно храпели.

2

В девять ура палаточный городок пробуждался к жизни. К импровизированной столовой сползались живописцы, становясь в очередь к торговой палатке с пивом. Через час, после завтрака, ожидался поход в горы на «пленэр», где они должны были рисовать. По окончании биеннале планировалась грандиозная акция по продаже этих пейзажей с аукциона. Художники выглядели непроспавшимися. Казалось, они спали не раздеваясь. Больше других в глаза бросалась приехавшая вчера девушка по имени Лиса. Ее было не узнать! Негритянские косички-дреды беспорядочно торчали по обеим сторонам бледного заостренного лица. Увидев ее, все зааплодировали. Кто-то протянул банку с пивом, кто-то стащил с ее плеча тяжелый этюдник.

После яичницы и крепкого кофе все участники акции нестройными рядами затопали в горы. А найдя удобный ракурс, так же нестройно начали располагаться для работы.

— Слушай, — шепнул Вадим Вике, устанавливая свой этюдник. — А ты не заметила — Лиса еще не произнесла ни одного слова… Или это мне показалось?

— Не помню, — отмахнулась Вика. — Она всегда мало общалась. Ей с нами, пролами, разговаривать не о чем!

Оба покосились в сторону Лисы, которая метрах в десяти от товарищей ставила этюдник.

— Да… — задумчиво произнес Вадим. — Дома ее в таком виде не узнают. Что за страшилище ты из нее сделала?

— А по-моему, очень даже хорошо! И голову мыть не надо! Между прочим, такой причесон в парикмахерской стоит гривень триста, а то и больше. А тут ей на шару достался…

— А по-моему, с ней что-то не то.

— Давай, работай, психолог! — хмыкнула Вика. — И другим не мешай. Через пару часиков инострашек привезут на экскурсию — нужно успеть что-то намалевать, вдруг купят?!

…Осеннее утро в горах — тугое разноцветное желе, прохладное и прозрачное, осязаемая масса, которую, казалось, можно держать в руках — настолько плотным и вкусным был воздух, настолько красочным и пестрым пейзаж, словно сотканный из объемных шерстяных ниток. А если отойти шагов на десять от того места, где Лиса механическими движениями расставила этюдник, и оттолкнуться от края площадки — можно взлететь. И лететь долго — минуты три — к кобальтовой ленте реки, исколотой мелкими золотыми точками. Даже глазам больно было смотреть на эти ослепительные вспышки. Река внизу тоже казалась вышитой между таких же вышитых выпуклым узором участками леса, в который время от времени вклинивались огромные каменные валуны. Лиса оставила кисть и решила, что это лучше всего «вылепливать» мастихином. Раньше она никогда не решилась бы на такое. Но сейчас, безжалостно расходуя краску, она лепила на холсте нечто несусветное. К обеду стало ясно, что это будет ее единственная картина, нарисованная здесь, — или придется ехать за новыми тюбиками в город. Услышав гонг, собирающий художников на обед, Лиса вытерла руки о джинсы, и Вика, глянув на Вадима, выразительно покрутила пальцем у виска.

По холмам уже бродили группы туристов и вчерашних гостей вернисажа. Они подходили к художникам, маячили у них за спинами, критически наблюдая за работой и сравнивая нарисованные пейзажи с оригиналом. У многих журналисты брали интервью, фотографировали, снимали на видео…

— Замечательно! — услышала Лиса за своим плечом мужской голос. Впрочем, слово прозвучало несколько иначе, с акцентом — «замье-чья-тельно». — Вы намерены («намье-рье-ны») ЭТО продать?

— Эй, Лиса! К тебе обращаются! — издали крикнула Вика, видя, что подруга никак не реагирует на приближение импозантного господина.

Девушка медленно повернулась. С лица иностранца сошла широкая фирменная улыбка.

— Простите, что помешал, — сказал он и сделал два шага назад. Несколько секунд постоял у нее за спиной. Потом решительно достал из портмоне белую пластиковую визитку. — Простите еще раз. Я бы с удовольствием посмотрел и другие ваши работы. Я хочу их купить. Вот моя визитная карточка. Пожалуйста, возьмите. Я буду в вашей стране еще год-полтора и смогу в любое время приехать к вам в мастерскую. Здесь — все мои координаты…

Лиса машинально сунула визитку в карман.

Лика

1

За несколько дней до окончания биеннале, ночью, я тихо вылезла из палатки. Спала я все время не раздеваясь, брать с собой мне было нечего, я помнила, что в заднем кармане уже сильно замызганных джинсов лежали остатки денег — я не знала сколько, мне это было неинтересно. Я огляделась — ночь была темной, палатки и импровизированные выставочные залы вырисовывались в темноте, как беспорядочно поставленные загоны для скота, — ни окон, ни огонька, как в городе мертвых. Мне нужно было поскорее бежать. Бежать от сопящих палаток, от запаха краски и алкоголя, от мерзких испарений из мусорных баков, расставленных по периметру лагеря. На мне была чья-то фуфайка, которую я обменяла на свою куртку. В ней мне было не так прохладно. Увязая ногами в траве, я побрела в гору, изредка оглядываясь на лагерь. Уходя все дальше, я чувствовала, что попала туда, куда надо, — втягивала воздух и различала запахи, как зверь, на наиболее крутых подъемах касалась ладонями земли и рыла ее, ощущая, что она — подвижная и живая, что в ней есть жизнь. Я могла видеть в темноте, казалось, что мои глаза светились животной желтизной. Я шла долго, без устали, до тех пор пока первые лучи осеннего солнца не пронзили кроны и не повисли среди деревьев неподвижным золотым дождем. Мне нужно было только пить — я нагнулась над ручьем у глубокой впадины, которая образовывала его основание, и увидела на дне всякую живность — улиток, пиявок, личинок стрекоз, целый подводный город. Не нарушая его спокойствия, я сделала несколько глотков. А потом просто легла под дерево и нагребла на себя опавшие листья, которых здесь было уже много.

Очевидно, я спала целый день. А к вечеру снова двинулась в путь. Если бы сейчас кто-то спросил меня, куда я шла, не смогла бы ответить на этот вопрос. Шла в гору, спускалась в долину и снова поднималась. Здесь мне не было страшно, как там, внизу…

2

Осень висела в пространстве, как легкий батистовый платок, — иногда ветер вздымал его, и на долю секунды в цветистой природе возникала картина надвигающихся, еле заметных заморозков.

Как оказалась у небольшого, разбросанного по горам, как колода карт, села, не помню. Вид домов, улиц, покосившегося магазина с вывеской «Сельпо» вызвал что-то похожее на зубную боль. Но я уже чувствовала, что нужно поесть, желудок поднывал от лесных ягод. Нужно было где-нибудь остановиться.

Дома находились на большом расстоянии друг от друга и не были огорожены. Я подошла к самому дальнему и, прислонившись к стене какого-то строения (наверное, это был хлев или курятник), сползла по ней на землю и замерла, опираясь головой о теплую побеленную поверхность. Закрыла глаза, чувствуя, как солнечное тепло омывает лицо — будто окунула его в воду с теплой водой. Ноги мои гудели. И все внутри вибрировало, будто бы я долго шла по канату…

Тогда я не могла думать. И это было странное, я бы сказала — облегчительное, состояние. Человеческую речь я воспринимала как неорганизованный поток звуков, зато любое дуновение природы — будь то шум ручья, шелест листьев, пение птиц, таинственный рокот леса и гор — было для меня расшифрованным и понятным. Мною двигали только инстинкты, и исполнять их волю оказалось очень приятно. Спать, пить, есть, дышать, идти, сидеть и впитывать солнце, снова идти… Обоняние и осязание заменили мне мысли. Ибо мысли могли меня убить. Я задремала, но очень чутко, по-звериному. Ухо мое превратилось в локатор. Казалось, я слышала, как на другом конце села жужжит настырная осенняя муха. Было, наверное, около шести часов утра.

Я почувствовала, как где-то в глубине дома скрипнула кровать, заскрипели половицы, зашаркали ноги по деревянному полу. Через несколько минут надо мной стояла старушка, одетая в длинную темно-синюю юбку с мелким красным горошком по подолу, из-под серого пухового платка белела легкая косынка, аккуратно подвернутая у висков. Старушка стояла, сцепив руки на животе, и несколько минут с удивлением смотрела на меня.

— Кто ты есть? — наконец сказала она. — Не пойму, хлопец ты или девка?

От человеческой речи на меня навалилась страшная усталость, язык налился свинцом.

— Где ж ты ходило? — снова спросила старушка, разглядывая мою одежду. — Есть хочешь?

Она вытащила из кармана передника белое круглое яйцо и протянула мне. Яйцо было теплым. Я схватила его и, раздавив в ладонях, жадно съела, вылизывая осколки скорлупы. Если бы даже оно упало, я бы смогла слизать его с земли, как это делают кошки или собаки…

— Ой, Господи! — всплеснула руками бабушка и снова сочувственно уставилась на меня. — Куда ж ты идешь? Дом у тебя есть? Ну что ты так смотришь? Нету дома? Ты сирота? Что ж с тобой делать? Вон, все на тебе рваное… Листья в голове… Вот беда. Что с тобой делать?

Я смотрела на нее преданным взглядом. После съеденного сырого яйца мне по-настоящему захотелось есть. На еду нужно заработать, смутно помнила я. Я увидала во дворе пустое ведро. В ведрах носят воду, это я тоже помнила. Колодец стоял метрах в ста от дома. Я встала, взяла ведро и показала пальцем на колодец, а потом снова на двор, чтобы бабушка не подумала, что я хочу украсть ведро.

Я еще никогда не носила воду из колодца, но, повинуясь все тому же инстинкту, все сделала правильно: спустила ведро вниз, поболтала им в воде, а потом долго — целую вечность — крутила ручку, пока оно не показалось у поверхности. Не выдержав, жадно припала к воде и, кажется, выпила так много, что мне снова пришлось спустить ведро вниз.

Разбросанные в увядающей пестрой зелени дома глазели на меня. В этом я была уверена. Даже заметила, что в нескольких окнах дернулись занавески.

Ведро, наполненное водой, оказалось очень тяжелым. Я еле дотащила его до двора.

Старушка уже сидела на пороге и лущила кукурузные початки. Рядом стоял большой казан с бураками. Из одного, как из мертвого тела, торчал острый кухонный нож.

— Спасибо, дитино, — сказала старушка и кивнула на казан. — Вот еще нужно бурак нарезать для свиней. Сама ничего не успеваю… Ой, да можно ль тебе нож доверить? Кто тебя знает…

Я вытащила нож из бурака и начала нарезать его большими кусками в стоящую рядом корзину.

3

…Так я осталась в этом далеком, затерянном посреди гор селе. Старушка жила одна, дети давно разъехались, жили и работали в городе, муж умер несколько лет назад.

— Если тебе некуда идти — поживи у меня, — сказала старушка, после того как мы накормили свинью и вывели козу с двумя смешными козлятами на небольшое пастбище у края леса. — Будешь помогать по хозяйству, мне одной уже не справиться. Я буду тебя кормить. Спать можешь на веранде. А дальше видно будет…

В полдень, после того как я вырубила сухие стебли кукурузы, она дала мне тарелку с козьим сыром, и эта еда показалась мне манной небесной.

Вечером, когда из лесу волной накатилась тьма, старушка подоила козу и налила мне молока.

— Ну что, пошли в хату. Покажу тебе твое место. — И она повела меня в дом.

— Ляжешь здесь, — указала на низкий топчан, стоящий в углу на веранде. — Тут есть и одеяло, и подушка. Завтра, если захочешь, — поведу тебя в баню. Правда, баня у нас только по субботам, но Мироновна, заведующая наша, — моя подруга. Натопит. Все, спи. И я пойду. Завтра займемся садом.

Она плотно закрыла за собой двери веранды, и я осталась в темноте. Я сидела и смотрела в широкое мутноватое окно, за которым витиеватыми причудливыми силуэтами вырисовывались деревья. Еще днем я заметила, что с тыльной стороны дома достаточно запущенный сад, в котором, как разноцветные лампочки, висят желтые груши, огромные яблоки и лиловые сливы размером с куриное яйцо. Внизу, в других садах селения, урожай был уже собран… Не раздеваясь, я легла на топчан и с удовольствием вытянулась на нем. Теперь, поменяв ракурс, видела небо, в котором, как рыбы в сетях, пульсировали звезды.

Они водили хоровод, приближались и удалялись, то выпуская свои сверкающие усики, то боязливо сворачиваясь в ослепительный мячик. В тишине было слышно, как дом наполняется ночными звуками, деревянные стены веранды, остывая от дневного тепла, слегка потрескивали, где-то под полом шуршала мышь, стучались в окно ветви. Тихая таинственная жизнь заполняла пространство уснувшего дома, пропахшего сухими травами. Веранда была заполнена старой мебелью — колченогими стульями, какими-то ящиками, корзинами, внизу на расстеленных газетах лежали зеленые орехи, со стен длинными низками свисали сушеные грибы. Я впитывала все звуки и запахи, как губка. Они были для меня настолько новыми и необычными, что я даже смогла впервые вздохнуть (до этого было ощущение, что грудь изнутри забита иголками, которые не давали продохнуть).

Я в этот дом вошла, как в сад, Где лампы-яблоки висят И сон стекает по стволам Старинных кресел, древних рам, Здесь все — согласье и совет, Колодец, с выходом во тьму Души, которую пойму, Не выводя на суд и свет…

— выплыли в памяти строки. Что это было? Откуда они пришли ко мне? Хорошо было уже то, что они были связными, а не обрывочными, как все, что я воспринимала раньше.

…Звезды приблизились к самому окну и плотно прижались к стеклу своими золотыми пятачками. Я еще не могла улыбаться. Просто помахала им рукой и закрыла глаза.

4

Утро просочилось на веранду легкой молочной струйкой. Сад стоял по колено в тумане, который медленно оседал, как пар над остывающим котлом, и впитывался в землю. Я открыла глаза и увидела ту же картину, что и вчера: бабушка стояла надо мной. Но сегодня она держала в руке кружку молока и тарелку с налистниками — желтыми от домашнего масла блинчиками с сыром, свернутыми в виде треугольных конвертов.

Увидев, что я проснулась, бабушка тактично поставила все это на табурет.

— Вот, поешь и приходи в сад. Будем снимать яблоки. Пора.

Хорошо, что она ушла, ибо я накинулась на блинчики, как волк. И едва не захлебнулась молоком.

Мне не нужно было ни одеваться, ни расчесываться. Я вышла в сад через двери веранды и замерла в удивлении: таких фруктов я не видела никогда. Под тяжестью яблок ветви гнулись едва не до земли, плоды были ядреными, «щекастыми» и напоминали головки упитанных херувимов. Бабушка притащила множество плетенных из лозы корзин и расставила их под деревьями. Я поняла, почему яблоки нужно «снимать», — они были такими сочными, что при любом грубом сдавливании прыскали соком. Как только ветки оказывались освобожденными от тяжести плодов, они моментально взлетали кверху, и дерево приобретало свои прежние стройные очертания.

После яблок настал черед слив. Таких же потрясающе огромных, великолепных. Казалось, они были покрыты тонким слоем серебра. Но стоило протереть сливу пальцами, как она загоралась в руке, словно лиловый фонарик. Сливы были очень сладкими. Я старалась работать как можно проворнее. Но, как ни странно, старушка все время опережала меня. Наполнив корзину, мы несли ее на веранду и высыпали сливы в большое алюминиевое корыто. Потом их предстояло промыть и разложить для просушки. Яблоки же мы сортировали и разделяли на три части: те, что поплотнее, ссыпали в погреб, битые нарезали дольками и тоже раскладывали сушиться по всему дому, где только было место, а какие-то другие, старушка отбирала их сама, должны были пойти на сок.

Работали мы до полудня. Когда я оглянулась на сад, увидела, что в нем больше нет красок — мы раздели его догола. В нем поселилась осень.

Огород на противоположной стороне от сада был уже приведен в порядок, и только на его краю маячила одинокая айва. Я указала на нее пальцем, но бабушка махнула рукой:

— Пусть еще постоит. Айва может стоять до ноября, ничего с ней не случится.

Когда мы зашли в дом на обед, мне показалось, что я попала в рай: везде — в тазах, на полу, на подоконниках — алели, желтели, синели огоньки фруктов, голова кружилась от их запаха.

— Сейчас я пойду в сельпо за хлебом, — сказала старушка, — а ты отдохни пока. Видно, что работать ты не привыкла. Да и ни к чему тебе по селу шастать — у нас тут везде уши и глаза. Еще скажут, что я наймычку взяла…

Она, кажется, совсем не устала. Поправила косынку, повязала сверху платок и быстро пошла вниз, к дороге, ведущей в центр села.

Я осталась одна, села на маленькой кухне на табурет у стола и уставилась на айву. Дерево стояло почти без листьев, зато на каждой, даже самой маленькой ветке висела желтая «лампочка». Легкий ветер вздымал занавеску, висящую над незапертой дверью, в нее, чем-то громко возмущаясь, заглянула большая рыжая курица, котенок прыгнул мне на колени и, отчаянно ворча, принялся тыкаться в руки, настойчиво требуя ласки. На плите, вполне современной, но оснащенной большим газовым баллоном, что-то кипело в кастрюле — может быть, подружка той рыжей курицы… Я подумала: «Ай-ва…»

5

Я еще не понимала (о, до этого было еще очень далеко!), что какой-то новый, неведомый ранее смысл может войти в жизнь только оттого, что ты наблюдаешь за садом. Просто изо дня в день смотришь за окно на деревья. Никогда я еще не видела, как на смену одному времени года приходит другое. А здесь, в этом маленьком селении, оторванном от большого мира, впервые увидела чудо. Еще вчера в саду было лето, отягощенное плодами и густыми мазками красок, сегодня он стоял вычищенный, как операционная или зал перед балом, а назавтра, открыв глаза, я отчетливо увидела, как в это гулкое пространство вошла зима. Она была едва заметна — легкая полупрозрачная тень мелькнула среди обнаженных деревьев. Но этого было достаточно, чтобы почувствовать ее дыхание. Впереди еще маячил долгий период межсезонья, но, клянусь, три времени года, как в кино, прошлись за окном моей веранды. Увидела бы я их раньше? Заметила бы?

Что- то случилось не только с моими слухом, голосом, обонянием и осязанием, но и со зрением. Людская речь и вообще любые виды коммуникации стали для меня непонятны, зато обострилось восприятие того, на что раньше не обращала внимания. Смысл этих коммуникаций был потерян. Смысл — блуждающий огонек. Загорается так же неожиданно, как и гаснет. Когда он горит, мы готовы двигаться, радоваться, жизнь кажется наполненной. Когда он гаснет, все угасает вместе с ним. На первое место выходят только физиологические потребности организма. Жить становится легче. И… страшнее. Этот период темноты и бессмыслицы может перерасти в безумие или беспредел. И если он затягивается, человек деградирует или же становится циником. Нищий циник — готовый преступник. Богатый — механизм для удовлетворения физиологических потребностей.

Но мне повезло: я была на природе, а она всегда полноценна.

Старушка поднимала меня в шесть. Целый день мы что-то делали вместе, работы всегда хватало. Вечером полчаса проводили, сидя у порога (тут я должна заметить, что видела, как во двор входила ночь), и я уходила спать. Старушка моя еще включала старенький черно-белый телевизор у себя в комнате, и до меня доносились мексиканские мелодии. Время исчезло. Прошлое висело над моей головой, как чугунный шар на тонкой нитке, но она почему-то не рвалась. Если бы оборвалась — шар раздавил бы меня. Но он висел. Очевидно, я должна была жить…

6

Дом, приютивший меня, находился выше других. В селении жили в основном старики, подняться наверх в гости или по делу к моей хозяйке для них было нелегко. Поэтому первого нового человека я увидела не скоро. Раз в месяц к старушке приходила ее подруга с другого конца села — такая же проворная, сгорбленная и очень говорливая. Это была банщица Мироновна.

Увидев меня впервые (я не успела юркнуть на веранду), она всплеснула руками:

— Господи помилуй! Это что за негра такая? Да она же грязная, как смертный грех!

— Да вот, приблудилась ко мне на днях, — пояснила хозяйка. — Бог ее знает откуда. Из лесу пришла.

— А Петровичу ты заявила?

— А то ты нашего Петровича не знаешь! Уже с утра лыка не вяжет. Да и жалко мне ее, приблуду. Загубят, как Иеланума…

Во время этого разговора я сидела в углу на табурете и вертела головой, стараясь понять, чем мне грозит приход гостьи. Я громко дышала, сердце билось, как у пойманной в капкан лисы.

— Боится, видно, — констатировала Мироновна. — Видишь, как дышит.

— Иди, посиди с нами! Чаю попьем! — позвала меня за стол хозяйка.

— Помыть бы ее для начала… — заметила банщица. — А на голове-то что! Как у Игнасио из «Тропиканки».

— Не у Игнасио, а у Карлоса!

— Ты все путаешь. Карлос — сын миллионера, у него не может быть такой прически! — авторитетно сказала Мироновна. — А Игнасио — тот бедняк, без машины, в которого влюблена Мария!

Старушки заспорили. Обиженная Мироновна засобиралась домой. Я взволнованно смотрела на обеих.

— Ну чего ты, Мироновна, — миролюбиво произнесла моя хозяйка. — А как же чай?

Мироновна поджала губы, но все же уселась на свое место и снова уставилась на меня. Я со своим табуретом уже перебралась поближе к столу.

— На вот! — Хозяйка поставила передо мной большую глиняную кружку с чаем и протянула печенье «Наша марка», которое сегодня в ожидании визита подруги купила в магазине.

Обе, подперев руками подбородки, смотрели, как я макаю печенье в чай.

— Знаешь что, — сказала Мироновна, — она хоть и приблуда, а все же девка. Помыть ее надо. Ты приводи ее ко мне завтра, ближе к ночи. Я оставлю воду, нагрею — искупаем. Может, и к Петровичу заведем. Какой-никакой, а все ж участковый. Может, ищут ее…

Я поставила чашку и отчаянно замычала, вертя головой.

— Нет уж! — решительно сказала моя хозяйка. — Бог послал — Бог и решит, что дальше делать. У меня за Иеланума нашего душа изболелась. Сообщили — и что? Кому он мешал? А был он — посланец. Истинно говорю — святой… Может, эта приблуда нам вместо него дана…

— Да, Иеланума жалко… — вздохнула банщица и обернулась ко мне. — Ты знаешь Иеланума?

Имя меня взволновало. Но не потому, что было мне знакомо. Просто в нем было странное сочетание букв, от которых захотелось плакать. Имя звучало протяжно и печально, как зашифрованная фраза, как имя ветра, как вой одинокого волка. В нем не было ничего человеческого.

— Да не знает она его! Не трогай девку. Видишь, она не в себе… — сказала моя старушка.

И они, оставив меня в покое, заговорили о таинственном Иелануме.

Потом, гораздо позже, в моей памяти всплыла эта история.

…Его нашли десять лет назад в медвежьей берлоге. А до того местные жители не раз видели в лесу странное существо, передвигающееся на четвереньках, но не имеющее ни шерсти, ни хвоста. Существо с обезьяньей проворностью бежало следом за большой медведицей. «Оборотень!» — решили селяне и перестали охотиться в тех местах. Медведица вреда не приносила. Более того, находилась под охраной закона, запрещающего истреблять в этих краях редких животных.

Потом времена изменились. Внизу, у самой трассы, вырос частный ресторан, и хозяин внес в меню заманчивое блюдо — отбивную из медвежьего мяса. За каждого убитого медведя платил баснословные для этой местности деньги. Вот тогда-то и пришел черед медведицы.

Семеро односельчан, вооружившись ножами и кольями (тогда уже нужно было иметь разрешение на оружие, и многие предпочли зарыть свои «гверы» на огородах), отправились к таинственной берлоге. Перед тем каждый сходил в церковь и мысленно попросил Бога избавить его от первого удара.

Стояла зима. Медведица спала в берлоге и, разбуженная, могла впасть в особенную ярость. Ее выкуривали дымом, совали внутрь берлоги колья и зажженные факелы, пытались разбудить ее криками и дребезжанием походных котелков. С недовольным грозным рыком она вылезла из своего убежища и встала на задние лапы, загораживая собою проход. «Разом!» — скомандовал вожак, и семь кольев впились в грудь двухметрового зверя. Медведица сделала несколько шагов и повалилась на грудь, пронзенная насквозь. Колья торчали из спины, делая ее похожей на мифическое животное.

Вот тогда-то в берлоге и обнаружили «оборотня»… Он лежал в глубокой выемке, еще хранившей медвежье тепло, и тихо скулил. Когда странное существо вытащили наружу, где от тела медведицы медленно расползалось пятно, превращая снег в вишневую пенку, «оборотень» поднял голову кверху и издал странный звук: «И-и-е-е-а-а-у-у-м-м-м…»

Медведицу поволокли в село на санях. Существо завернули в кожух и положили рядом с ней. А по дороге завезли в местную амбулаторию. Здесь работали один фельдшер и одна пожилая медсестра. Обследовав пациента, они пришли к выводу, что это человек, но давно одичавший. Предполагали, что его вырастила медведица, потерявшая медвежат. Сколько лет он провел в лесу, откуда и какого возраста — все это оставалась загадкой. Первое время существо рвалось на улицу и протяжно выло одним звуком, по которому ему и дали имя — Иеланум.

Семь лет до него никому не было дела. Иеланум жил в амбулатории. Его научили надевать полотняные штаны и сорочку, есть из миски и проситься по нужде на улицу. Сердобольные жители селения установили дежурство и по очереди приносили ему еду. Бывало, шли, как на праздник, всем семейством, а потом, подперев спинами стены небольшой кельи, в которой жил Иеланум, наблюдали, как он ест. Заметили: посещение «лесного человека» сулит удачу. То выздоровеет безнадежно заболевшая корова, то придет долгожданное письмо или еще что-нибудь хорошее случится. Фельдшер, соскучившийся по науке, каждый день занимался с Иеланумом, записывая его реакции в большую амбарную книгу. Остальную часть времени Иеланум сидел на койке и смотрел за окно. Когда наступала зима, в его памяти, очевидно, всплывала картина убийства медведицы, и он долго и протяжно выл на луну. А потом в селение начали наезжать журналисты. Вначале местные, затем из столицы, а позже и иностранные. Иеланум закрывался от вспышек и угрожающе рычал.

Однажды в село въехал фургон. По распоряжению свыше Иеланума забирали для исследований в столицу. У амбулатории собрался народ, Иеланум бился в руках четырех санитаров, старый фельдшер плакал и потрясал амбарной книгой… Когда Иеланум обессилел и затих, его бросили на пол машины, устланный соломой.

Фургон уехал. Из него доносился печальный вой: «И-и-е-е-а-а-у-у-м-м-м…» Село опустело. Больше об Иелануме никто ничего не слышал.

Правда, три года спустя в программе «Взгляд» показали сюжет о странном человеке, живущем в доме престарелых где-то в Башкирии. Тамошний главврач рассказал, что его выкормила и воспитала медведица и, несмотря на то что он давно уже живет среди людей, так и не научился ни разговаривать, ни понимать окружающий мир. Потеряв научный интерес к эксперименту, его поселили здесь, среди стариков. Говоря, врач гладил пациента по лохматой голове, а тот смотрел в телекамеру печальным немигающим взглядом.

Кто- то из сельчан смотрел этот сюжет и после, собрав у сельпо толпу зевак, бился об заклад, что это был Иеланум…

7

Все, чем я жила раньше, разлетелось в моем мозгу на мелкие осколки, которые невозможно было собрать и увязать в единое целое. Может быть, так случилось и с Иеланумом?

Имя его — имя ветра в поле, имя воя, в котором больше смысла, чем в человеческой речи.

Иеланум не любит слов и никогда не найдет собеседника. Слова — пиявки, которые впиваются в рот и наполняют его горечью.

Иеланума вытолкнули в мир, и мир не принял его.

Иеланум смотрит на жизнь из глубокого колодца, и видит только круглое пятно яркого света, и ничего не понимает в суете теней вокруг себя.

Иеланум восстанавливает свой мир — в себе.

Иеланум не заставляет любить себя.

Иеланума никто не любит — он вызывает лишь страх и отвращение.

Одиночество Иеланума не согрето ни одной случайной птичкой, несущей в своем клюве ветвь на вершину его одиночества.

Одиночество Иеланума бесконечно.

Иеланум бредет из темноты во тьму — свет пугает его.

Иеланум есть свет света и темнота темноты: ни там, ни тут его не поймать.

Никто не обращается к нему, никто не зовет его — и только поэтому мир не переворачивается.

Иеланум — тот, кто обезумел по собственному желанию…

…Ночью я долго не могла заснуть. Думала об одичавшем человеке, некогда жившем в этих краях. Но думала именно так — короткими фразами, словно выхваченными из какого-то загадочного трактата. Кто и когда предал его? Кто оставил в лесу? И зачем ему этот мир, этот дом престарелых в какой-то Башкирии? Странная, странная жизнь…

Утром, когда небо начало сереть, а на его поверхности бледные звезды поочередно лопались, как пузыри на воде, почувствовала, что болит голова. Не сама голова, а скорее — кожа и даже волосы. Попробовала залезть в них пятерней и наткнулась на сбитую паклю, продраться сквозь которую было невозможно. Что это было? Я посмотрела на себя в стекло веранды и отпрянула на подушку: сквозь очертания деревьев на меня глянуло чудовище. Голова — как у Медузы Горгоны. Тугие стержни скрученных волос торчали в разные стороны.

Кожа головы болела все сильнее, все нестерпимее. Раньше я этого совершенно не чувствовала. Я замычала и начала дергать себя за эти жуткие волосяные тромбы, мне хотелось поскорее избавиться от них. Наконец я заметила на рассохшемся комоде ножницы. Глядя на свое отражение, срезала все до одной. Ножницы были старыми и ржавыми. Когда работа была закончена, встало солнце, и под его лучами отражение в окне растаяло. А мне стало легче. Настолько, что я попыталась навести порядок в одежде и вообще впервые стянула с себя свитер и грязные джинсы. Как я могла так долго быть в них?

Теперь я почувствовала, что кожа болит не только на голове, но и на всем теле. Впечатление было такое, будто ее нет вовсе, — попадание малейшей песчинки вызывало жуткую резь. Скрючившись от холода, я сидела на топчане и прислушивалась к себе. Постепенно боль стихла. Но я теперь точно знаю, что ощущает человек, с которого содрали кожу, — не метафорически, а по-настоящему.

Когда старушка проснулась и, как обычно, принесла на веранду кружку молока, я сидела совершенно голая, с растрепанной головой, напоминающей одуванчик. Она с опаской уставилась на меня.

— Ты что это? Буянила, что ли?

Ее нужно было как-то успокоить, и я двумя руками пригладила волосы, которые все равно выбивались из-под моих пальцев.

— А-а… Порядок наводила? Ну, это правильно, — сказала старушка. — Тело нужно держать в чистоте. В баню-то пойдешь?

Я кивнула. И подальше отодвинула от себя одежду.

— Понятно. Сейчас дам тебе что-то другое. А это, — старушка кивнула на мое тряпье, — сегодня постираем. Погода будет хорошая, до вечера все высохнет.

Она взяла джинсы, свитер и, прежде чем унести их, с нескрываемым интересом проверила карманы. Вытащила связку ключей, пачку денег и белую пластиковую карточку… Мы обе смотрели на эти вещи с удивлением.

— Это все твое? — наконец дрогнувшим голосом вымолвила моя хозяйка. — Да кто ж ты такая? Заявить на тебя, что ли? Вот задачу ты мне задала, девка… Что с тобой делать, ума не приложу.

Она аккуратно сложила все эти мелочи в целлофановый пакет и спрятала в ящик комода.

— Ладно. Разберемся. На вот, надень это! — Она порылась в том же комоде и бросила к моим ногам старый байковый халат и чьи-то растоптанные туфли. — Походишь пока так. Пойду постираю твои вещички. А то вдруг ты прынцесса какая, а я тебя в грязи-то держу. Нехорошо. Вечером, как стемнеет, пойдем мыться.

Я накинула халат и туфли. Все это было на меня большим и пахло плесенью, но было очень приятно ощущать свое тело и понимать, что вскоре смогу смыть с него грязь, въевшуюся в каждую клеточку кожи.

Через час-полтора старушка вновь заглянула на веранду:

— Ну, все, дело сделано. Теперь давай стричься, раз уж ты сама начала.

Я увидела, что у нее в руках — странная машинка. И отпрянула, забившись в угол.

— Не бойся, это машинка такая, специально для стрижки. Сын как-то привез, когда у нас овцы были… Давай, садись, тут у тебя такое, что только ею и подстрижешь!

Мне нужно было слушаться, и я покорно подставила голову. Холодные зубцы машинки методично заклацали, вгрызаясь в оставшуюся у меня на голове паклю. Было больно. А потом стало холодно. Когда старушка закончила работу, я провела рукой по совершенно гладкой голове. Странное ощущение…

— Сиди уж тут до вечера, — сказала старушка. — Схожу к Мироновне, предупрежу, что придем в баню. Пусть воду оставит. С горячей водой у нас беда, на всех не хватает. Если будешь куда выходить, то только в сад, через веранду. А больше никуда не суйся. Замерзнешь. Да и вид у тебя для прогулок неподходящий.

Она завернула в обрывки газет остриженные волосы и ушла, плотно закрыв за собой двери.

8

Я снова легла на топчан и поняла, как хорошо лежать в постели без одежды. Время от времени дотрагивалась до головы, и это прикосновение тоже было приятным. А потом случилось то, чего больше никогда не повторилось, даже когда рассудок мой окончательно прояснился. Даже теперь. Вначале сквозь сон я почувствовала, что кто-то сел на край кровати — она прогнулась. Затем — рука… Она скользнула по моему лицу с такой нежностью, что я затаила дыхание. Руки и дыхание были такими явными, такими знакомыми… Потом кто-то обнял меня поверх одеяла, в которое я была запеленута, как ребенок, и чьи-то губы согрели мое пылающее ухо. Я услышала шепот: «Я буду любить тебя долго. Всегда… Я так тоскую по тебе…»

Потом я узнала, что это могло быть: фантом, материализованный моим желанием. Не сон, не бред, не плод больного воображения. Я чувствовала тяжесть тела, лежащего рядом. И даже потом, когда какой-то звук с улицы заставил вздрогнуть и вернуться из этого измерения, выемка на топчане рядом со мной оказалась теплой…

9

…Когда солнце упало за склон горы, моя хозяйка повела меня в село, в баню. Перед тем она надела на меня фуфайку, а на голову повязала колючий шерстяной платок. По широкой протоптанной тропинке мы спустились на центральную (и единственную) улицу селения. Дома стояли погруженные в сумерки, от которых их побеленные стены отливали синевой. Во дворах было пусто. День закончился. Я шла и смотрела себе под ноги, словно меня вели на эшафот.

Вчерашняя гостья уже поджидала нас у покосившегося забора, огораживающего строение без окон. Это была баня.

— Давай быстрее. Вода стынет, — сказала Мироновна, заводя меня в помещение с кранами, вмонтированными высоко в стену. Что нужно было делать?

Видя мою беспомощность, бабушки быстренько стянули с меня фуфайку, халат и туфли и поставили на решетку под краном. Мироновна открутила его, и на меня полилась еле теплая струйка воды.

— На вот мыло, мочалку, — сказала моя хозяйка. — Мойся как следует.

И она издали изобразила, как это делается. Я неловко повторила ее движения. Пока я кое-как возила по телу жесткой мочалкой, старушки стояли в стороне, подальше от воды, почти в одинаковых позах: подперев на весу локоть одной рукой, а другой, поднятой к подбородку, прикрывали свои беззубые рты. Из их глаз струилась мировая скорбь.

— Господи, — наконец нарушила скорбное молчание Мироновна. — Кожа да кости… Я такое только в тридцать третьем видела…

Мыльная вода клубилась у меня под ногами и убегала в решетку. Я терла себя изо всех сил до тех пор, пока потоки не стали чистыми, а кран, зашипев, перестал работать.

— Все! — сказала банщица. — Вода закончилась. А новую накачивать и греть незачем. Принимай клиента! — весело подмигнула она моей хозяйке, и та проворно завернула меня в большую простыню, которую принесла с собой.

Потом она вынула из пакета мою одежду.

— Вот. Все чистое. Можешь одеваться.

Затем мы зашли к Мироновне, которая жила неподалеку.

В комнате на столе уже был накрыт стол — варенье, яблоки, пирожки с картошкой и сыром.

Убранство дома было похожим на наше — те же сушеные фрукты, орехи и грибы на подоконниках, старенький телевизор под плюшевой попоной, потертая бархатная скатерть с кистями на круглом столе. И запах фруктового рая. Пирожки лоснились и блестели, как глянцевые муляжи.

Усадив нас за стол, Мироновна вытащила из старомодного буфета бутылку без этикетки — почти черную от налитой внутрь густой жидкости и такую запыленную, будто ей по меньшей мере лет двадцать-тридцать. Ни стаканов, ни уж тем более бокалов у банщицы не было, она поставила перед нами пузатые чашки, похожие на пиалы.

Моя старушка подмигнула мне:

— Это знаменитое ежевичное вино. Мироновна мастер по этому делу!

— Да какое там! Было некогда дело, а теперь — остатки одни, — не без гордости сказала Мироновна. — Бывало, что ко мне со всех концов съезжались за бутылкой, особенно летом и осенью, когда здесь еще турыстов водили. Сначала я под сельпо стояла, а потом уж они ко мне сами шли. А теперь все по-другому. Да и опасно…

Она протерла бутылку, со смачным звуком вытащила пробку и начала разливать вино по пиалам. Оно было почти черным и густым, как мед. Или кровь…

Такая же густая и насыщенная субстанция заливала окна снаружи. Ночь уже вступила в свои права. В прорехах ее одеяния сверкали звезды. Лампочка, не прикрытая абажуром и висевшая низко над столом, тускло мерцала. И все это создавало впечатление тайной вечери. Казалось, что и моя кожа светится от чистоты. Платок я не надела, и, очевидно, голова моя тоже светилась, потому что моя хозяйка, взглянув на меня, даже всплеснула руками:

— Ну, ты глянь — чистый ангел!

— Ладная девка, — подтвердила Мироновна. — Ее бы откормить… Ты выпей, может, аппетит появится! Видишь, сколько здесь пирожков!

Я осторожно взяла пиалу в руки и увидела в черном круге налитого вина отражение своего глаза… Осторожно сделала глоток…

10

Что это было за вино! Первый глоток показался мне раскаленной тягучей смолой, сладкая густая лава растеклась по горлу, обожгла грудь и горячим потоком омыла все внутренности. Я будто бы увидела себя изнутри, почувствовала каждую клеточку и… утратила ощущение, что у меня есть ноги, — они онемели. Внутри будто бы расправляла склеившиеся крылья чудесная бабочка.

Тягучая жидкость имела привкус времени — с горечью двадцатилетней пыли, въевшейся в черное стекло бутылки, с терпкостью давно умерших лесных ягод и насыщенной сладостью желтого (такого уж нет!) сахара. А еще — с особенным ароматом каких-то колдовских трав. Я жадно припала к пиале и поставила ее на стол только тогда, когда губы мои были уже черны, а дно пиалы засветилось первозданной фарфоровой белизной.

Старушки с любопытством наблюдали за мной и, переглядываясь, ласково кивали головами. Я с не меньшим любопытством уставилась на них. Они попадали в круг тусклого света и были похожи на два застывших дерева с глубоко потрескавшейся корой. Белые трогательные косынки с подвернутыми у висков краями только подчеркивали их дремучую ветхость. Они жили здесь сто лет, а может, и еще дольше. Из их белесых глаз струилась нежность.

Уйдя далеко вглубь — до самых кончиков пальцев, — горячая волна, нарастая, покатилась кверху. Достигнув уровня груди, она словно вымывала острые болезненные иглы, застрявшие там. Я пыталась сдержаться, но еще секунда — и волна уже бушевала в горле, затем зашумела в голове, ища выхода. Я не знала, что делать, и обхватила пылающий лоб руками.

Голова раскалывалась, пока наконец волна нашла выход и горячим потоком хлынула из глаз. Я плакала и смеялась одновременно, с каждой минутой мне становилось легче, будто бы извергала из себя змей, ящериц, черных мышей и скользких крыс. Вот какое это было ощущение…

Когда я пришла в себя, увидела, что моя хозяйка прижимает мою голову к своему плечу и белым кончиком платка вытирает мое мокрое от слез лицо.

С тех пор я больше никогда не плачу. И не потому, что не о чем, не из гордости или ложного стыда. Просто не могу…

Старушки понимающе кивнули друг другу.

— Ну так кто ж ты? Как тебя звать? Может, теперь-то скажешь? — спросила моя хозяйка, поглаживая меня по голове шершавой теплой ладонью (в эту ладонь медленно уходил страх, она словно впитывала его в себя).

— Анжелика…

Я не узнала своего голоса. И этого чужого имени, которое отныне должно было стать моим. Оно мне было чуждо. Оно принадлежало кому-то другому. Оно было пошлым, как ритмично вздымающаяся грудь глупой блондинки…

11

Я жила у Анны Тарасовны (так звали старушку) до начала зимы. И если бы не Петрович, противного вида дядька с водянистыми глазами, — осталась бы перезимовать. Петрович нагрянул внезапно. Хорошо, что дом стоял на горе и мы увидели, как он медленно ползет по тропе, словно огромный навозный жук. Его волосатые ноздри раздувались, как у дикого кабана, а испитое лицо с каждым шагом вверх приобретало бураковый оттенок. Я увидела, как испугалась старушка. Петрович был здесь царем и богом: в селе жили в основном старики, и он периодически собирал с них дань в виде самогона и продуктов.

Я спряталась на горище и просидела там несколько часов, пока он не ушел. Анна Тарасовна держалась мужественно, подливала ему самогон и хитро избегала расспросов обо мне.

— Больше он не явится. По крайней мере до весны, — сказала старушка, когда я спустилась вниз. — Скоро дорожка заледенеет и добраться сюда будет не так-то просто!

Но я была напугана и решила, что мне пора, как ни уговаривала хозяйка. Я была ей благодарна. Анна Тарасовна ни о чем не расспрашивала даже тогда, когда я начала говорить. Да и сама она была немногословна.

Через пару дней после визита участкового я засобиралась в дорогу. Старушка вынула из шкафа мою одежду (все время я ходила в ее ватнике и теплой байковой юбке), отдала пакет с деньгами, карточкой и ключами. Половину денег, несмотря на ее бурные протесты, оставила в ящике стола, остальное рассовала в карманы джинсов. Правда, пришлось забрать старый кожушок, а под кроссовки надеть толстые шерстяные носки, которые Анна Тарасовна связала для меня с неимоверной быстротой.

— Да куда ж ты пойдешь? — сокрушалась старушка. — До ближайшей станции — пять километров!

Но уже тогда я понимала, что НУЖНО идти, как будто из рукава неба выпала руна под названием «Путь»… Но тогда, той начинающейся зимой, в крошечном горном селе, не имеющем изображения не только на карте, но и, пожалуй, на фотографиях (ибо его никто никогда не снимал на фотопленку), я не могла знать, что все происшедшее со мной — не случайность, не виток судьбы и не злой рок. Рано или поздно мне бы все равно выпала эта руна.

Я вышла из дома на горе на следующее утро в пять часов. Анна Тарасовна семенила за мной до конца сада. Она встала рано и успела сварить токан — густую кукурузную кашу, поджарить гренки-«бундашки» и добрую половину этого свежайшего завтрака упаковать в мой рюкзак.

Сад и лес на вершине горы уже были покрыты тонкой пленкой изморози, а воздух напоминал воду в горном ручье. Им можно было утолить жажду.

— Каждый в этой жизни несет свой крест, — сказала на прощанье старушка. — И чем больше ошибок человек совершает — тем крест тяжелее. А твой, детка, совсем маленький. Так что терпи, неси и… веруй.

Она обняла меня, трижды поцеловала сухими старческими губами и перекрестила. Мне предстояло пройти через сонное село, спуститься в долину, пройти вдоль горы. Там, в низине, по словам Анны Тарасовны, останавливался автобус, идущий на железнодорожную станцию.

Было темно и холодно. Морозный туман клубился передо мной, как парное молоко. Пройдя метра три-четыре, я оглянулась. И, к своему удивлению, не увидела ни старушки, ни ее дома — все поглотила сплошная белая волна, как языком слизала… Впервые за несколько месяцев я почувствовала легкий укол в сердце. И поняла: у жизни вкуса нет. Она — как дистилированная вода. Мы сами вольны добавлять в нее соли, перца или сиропа. Когда жизнь приобретает вкус, сердце болит сильнее…

Вначале у меня была только одна причина НЕ БЫТЬ, исчезнуть. Но позже я поняла, что таких причин может быть множество.

Например, желание узнать, чем люди отличаются друг от друга. Внешностью? Принадлежностью к той или иной расе? Состоянием кошелька? Уровнем образованности и культуры? Бесспорно, все это так. Но мне хотелось проверить на себе: чем я, именно я, отличаюсь от любого другого человека — от множества других людей! — в те моменты, когда хочу есть, спать, когда мне холодно, когда у меня болят зубы или голова, когда я одна… Пока что все служило доказательством, что — ничем, что все мы странно равны и каждый заслуживает жалости и любви Бога.

Домик на горе растаял, как кусочек сахара в молоке. Я могла бы никогда не узнать, что он — есть. А так он навсегда останется в моей памяти — тогда еще не совсем адекватной, работающей скорее на прошлое, чем на запоминание, может быть, более значимых и важных для меня деталей. Я запомнила запах сушеных фруктов, вкус кукурузной каши — токана, обжигающую горечь ежевичного вина, кисловатый дух старости и морозное дыхание смерти.

Потом, через много времени (а сейчас особенно остро), я думала о старухе, всю жизнь прожившей в тех местах. Я представляла ее девочкой, девушкой, женщиной… Вначале мне было жаль, что она никогда не видела другого мира, в котором не нужно так тяжко, изо дня в день, работать. Но потом (все — потом!) я поняла, что этот сумасшедший и неправедный мир с его склонностью предавать, лгать и уничтожать себе подобных должен завидовать ей. И не только завидовать — преклоняться. Потому что он не стоит и одной морщинки на благородном старческом лице.

Дороги я не боялась, она была в моей крови, стелилась под ноги и манила дальше. Она началась из сгустка боли, как и положено зарождаться всему настоящему. Но тогда я не думала об этом, просто шла по белесой от узорчатой изморози сельской тропе, между погруженными в сон домами, затем — через лес, постепенно спускаясь к подножию горы. Дойдя до мифической автобусной остановки, которую символизировали две почерневшие от дождя рейки с выцветшим деревянным щитком, я порылась в кармане и вытащила связку ключей. Подержала их в ладони, подождала, пока металл нагреется… И забросила как можно дальше. Даже не услышала, как они звякнули…

Если я когда-нибудь устану от жизни и если у меня будет выбор, где закончить свои дни, вернусь в эти края, даже если буду на другом конце света…

Часть 5

Лика

1

…Девочки лежат на диване и смотрят по видику «Амаркорд». Где они достали эдакую старину, не представляю. Однажды (в той жизни, которой нет) я и сама безуспешно пыталась найти Феллини в видеопрокате. А эти, смотри-ка, нашли. Видно, в этом промышленном городе еще есть такие законсервированные во времени места, где можно найти все.

Краем уха я слушаю фильм и представляю его героев, но главное — погружаюсь в атмосферу провинциальной предвоенной Италии феллиниево-гуэровского детства, с тополиным пухом, туманом и мальчишеским томлением по любви. Я слушаю и тру, тру, тру, чищу кафель на кухне. Затем включаю пылесос. Девочки недовольно бурчат и прикрывают дверь. Я не обижаюсь. Наоборот, я счастлива. Я перестала трястись над вопросом: что будет завтра? Я поняла, что «завтра» — это не наступившее сегодня. Оно всего в нескольких часах от «сейчас». Поэтому — ничего страшного! Если сейчас я живу, дышу, двигаюсь — это уже хорошо. Думают ли о завтрашнем дне птицы, звери и цветы?…

Девочек зовут Люся и Вера. Я тру, чищу, мою и через дверь слышу, что теперь они включили магнитофон…

Она любит больных и бездомных собак И не хочет терпеть людей, Ей открыта ночь и не нужен день… Она любит уйти в закат, Но всегда на страже рассвет… Отчего же ты сам не свой, когда ее нет?

Я понимаю, что мы еще могли бы найти общий язык, если бы эти слова не были для них — общими . Я тру, чищу и мою. Они — хозяйки положения. Их мать отличная женщина, которая подобрала меня на вокзале после нескольких недель моей любопытной жизни среди бомжей, у костра, в подворотнях, на чердаках заброшенных домов, на жестких деревянных стульях этого же вокзала. Я стала собакой, и она, хозяйка, подобрала меня на улице. Не побоялась подобрать. Потому что, как выяснилось позже, до своей сытой и напряженной жизни, которой она жила сейчас, она подбирала собак с улицы и лечила их. И пристраивала к хорошим людям. Так было, пока она удачно не вышла замуж. Удачно — я бы написала в кавычках. Ибо эта удача стала для нее началом конца любви к собакам. Я — была последней в ее жизни.

А наша встреча была последним днем в ее кризисе, после которого она решила жить удачно. Как и вышла замуж. Она пришла на вокзал — пахнущая хорошими духами, в норковой шубе, похожей на золотое руно, — чужая, чужая, — и села на обшарпанный стул рядом со мной. Она могла бы пойти в любой отель, но пришла сюда. По старой памяти. У меня не было такой памяти. Я всегда была удачливой девочкой. Времени, когда мы жили в коммуналке, я не помню. Помню только сумасшедшую тоску по НАСТОЯЩЕМУ. Типа: «Если смерти — то мгнове-е-енной!» Ну, нравились мне эти дурацкие песни. И еще: «Мы ехали шагом, мы мчались в боях…» Я еще застала времена, когда это пели в школе. Проехали! После настоящей в моей жизни могла быть только любовь. Проехали!

Сидя на вокзале в драных джинсах и бабушкиной фуфайке, я только теперь понимала, что настоящее есть только дорога, смена лиц и впечатлений — калейдоскоп ощущений, для которых пришла в этот мир. Это как нырнуть в зеркало и выплыть с золотой защитной оболочкой на всем теле. Мне было плевать, что я трясусь от голода.

— Ты, наверное, хочешь кушать? — спросила женщина в золотом руне.

Это «кушать» очень растрогало меня. Я действительно хотела именно «кушать», а не «есть» — горячего супа, а не оставшегося после посетителей забегаловки бутерброда. Пахнущего грязными пальцами. И рыбой. Я уже привыкла быть проще. Гораздо проще, чем того требовала моя душа.

— Да, — ответила я, стараясь, чтобы в голосе не прозвучал вызов. — А вы, очевидно, хотите поговорить?

Никогда раньше я не решилась бы на такую невежливость. Но я была почти растением, неким живым организмом, принявшим людской облик. Мне было наплевать на условности. Она могла бы тут же отойти. Но ей действительно хотелось говорить. И она повела меня в привокзальный ресторан. И заказала роскошный обед — крабовый салат, стейк с овощами, жюльены и коньяк.

Мне пришлось выслушать длинную историю о любви и ненависти. Но только начав слушать, я поняла — здесь дел не будет! Дорога подчиняется только сильным. А женщина в золотом руне хотела носить это руно и покупать фарфоровые сервизы ручной работы. Во мне взыграло чувство самосохранения, и, когда она сказала, что не прочь нанять меня в домработницы, я завиляла хвостом. Потому что мне нужно было передохнуть. И еще… Попробовать помочь.

— В тебе такая мощная энергетика… — сказала моя новая хозяйка. — Ты меня просто реанимировала.

В ресторане мы просидели до закрытия. Внутри меня разлилось необычайное тепло. Иногда нужно испытывать тепло — немножечко тепла и капельку сытости. Это такие простые вещи…

Она привела меня в роскошный дом — с двумя детьми и толстым мужем, которого я видела раз в неделю.

И вот теперь я тру, мою, чищу, убираю. И слушаю:

Она бродит по городу вслед за дождем, То и дело меняя маршрут, И ее не застать ни там и ни тут. Она может сказать: «До завтра!» И исчезнуть на несколько лет… Отчего же ты сам не свой, когда ее нет?

Это — продолжение моей дороги. И я люблю ее.

2

Этот дом слишком велик даже для семьи из четырех человек. Для меня же он просто необъятен. Я убираю три просторных холла, три спальни и огромный зал-студию. Это не считая двух ванных комнат и такой же необъятной кухни, на которой два раза в неделю хозяйничает повариха из местного ресторана. Витая лестница ведет на «антресоли» — две узкие комнатки-купе под крышей, в одной из которых живу я. Другая, очевидно, предназначена для еще одной прислуги, которой пока нет. Может быть, она рассчитана на будущую няньку или, правильнее сказать, бонну.

Воздух в этом доме наэлектризован, и мне предназначено быть громоотводом. Это я поняла еще там, на вокзале и в ресторане за ужином с женщиной в золотом руне. Девочки четырнадцати и шестнадцати лет ненавидят отца. Ненавидят, но боятся и к вечеру затихают, как мыши, смывают с глаз и губ макияж. Отца ненавидят, а мать, кажется, презирают. Оба же супруга давно надоели друг другу. Такое впечатление, что посреди зала здесь разлагается труп любви. Из-за этого так душно. Но никто этого не ощущает — все слишком заняты собой. А я это чувствую всей кожей — своей новой оболочкой, покрытой непроницаемой зеркальной амальгамой, отражающей свет и тень.

Есть люди, которые не умеют жить без любви. Я имею в виду не тех, кто боится одиночества и поэтому во что бы то ни стало спешно ищет пару и пытается убедить себя в том, что боязнь одиночества и есть любовь. Нет, я говорю не о таких. Люди, угасающие без любви, — те, для которых это чувство, как хлеб и вода. Именно — хлеб и вода. А еще — соль. Булочки, сироп и бисквиты не пройдут! Хлеб и вода не знают изысков. Хлеб ломают руками, воду можно пить из ручья. И те, кто привык делать именно так, тупеют и жиреют от деликатесов. Превращаются в аморфное ничто, в зомби. Именно это и произошло с хозяином. Меня ужасало его вечное недовольство малейшим проявлением жизни, будь то приход соседки, звонок давнего друга, музыка, случайно вырвавшаяся из-под запертых дверей, смех на улице, лай собаки… Казалось, он накрепко закрыл свое сердце, разум, глаза и уши для любого проявления человеческого мужества, благородства и силы духа и вел себя так, будто бы он — единственный на земле, кто страдает от несовершенства. Но если бы он мог вытащить вату из ушей, он бы мог сравнить свои проблемы с несчастьями других — настоящими и неизбывными — и тогда бы все в его жизни построилось иначе. Может быть, вместо ежевечернего подведения итогов своим мизерным неприятностям и заботам он бы… посадил дерево или хотя бы расплакался над какой-нибудь хорошей книжкой, облегчив этим свою замутненную душу.

Когда рано утром он входил в кухню, мне хотелось стать невидимкой. Он не здоровался и никогда не смотрел в мою сторону. Просто заказывал: «Кофе. Без сахара», — и заслонялся какой-нибудь деловой газетой, недовольно сопя. В течение дня я его больше не видела, ибо приходил он очень поздно, а иногда и вовсе не приходил.

Хозяйка выходила после того, как за ним закрывалась дверь и стихал легкий шелест шин под окнами. Она тоже пила кофе, смотрела за окно долгим взглядом. А потом, стряхнув с себя дремоту, диктовала мне перечень дел на сегодня. Их было много. Мне было бы проще и легче выполнять указания, если бы этот дом был добрее…

Наверху, на «антресолях», куда я добираюсь под вечер, еле держась на ногах, все иначе: мягкий вечерний свет пробивается сквозь скромные ситцевые занавески, и от этого комнатка кажется утонувшей в меду. В ней хорошо спать. А в окно, расположенное над моей койкой (крыша скошена, как в мансарде), я вижу ветви высокого старого дуба. Иногда ветреными ночами он бросает в стекло желуди, и тогда я просыпаюсь. И долго не могу заснуть, не понимая, где нахожусь…

То мне казалось, что я все еще сплю на веранде в забытом Богом селе, и сердце мое сжималось от нежности. Только теперь я могла адекватно оценить то неторопливое, неспешное существование — ауру запахов, приглушенных звуков, среди которых самым громким был стук падающих яблок; свое состояние новорожденной — с мягкой покалывающей пустотой внутри, пустотой, постепенно заполняющейся чем-то новым.

То я вздрагивала, пыталась вскочить, быстро стряхнуть с себя сонливость, как на вокзале или привокзальных скамейках, — дабы успеть ретироваться от милицейской облавы и проверки документов. Иногда мне казалось, что я превратилась в невидимку — ни разу за все это время меня не проверяли. Меня как будто и не было.

О тебе я старалась не думать. И, кажется, не думала…

Мысли мои перескакивают с одного на другое — никак не могу собрать их воедино. Я снова боюсь повторения болезни. Слишком плотным и непроницаемым коконом я себя забинтовала. Жизнь всегда (заметь, всегда! ) казалась мне случайностью. Я и сейчас думаю, что нужно благословлять только один день, который начинается за окном, не задумываться о ближайших двух. Все, что я выстраивала в своем воображении, рухнуло в один миг — уютный дом, дальние страны, море цветов на подоконнике, любовно собранная библиотека, кот и пес, картины, фильмы, которые хочется смотреть множество раз, музыка, дождь, снег, новогодние елки, камин, хрустящие простыни и, конечно, тяжеленькое тельце полугодовалого малыша в руках… Нелегко было осознавать, что всего этого уже НЕ БУДЕТ. Я до сих пор не понимаю, откуда взялась сила принять это «не будет». Наверное, это во мне заложено. Ведь потом мне часто доводилось сталкиваться с людьми (такими, как моя хозяйка, например ) , которые не могли и не хотели смириться с очевидным и из года в год, день за днем ждали перемен. Каких? Да они и сами не могли это объяснить. В них изначально была заложена схема счастливой, безоблачной жизни, и смириться с тем, что в нее, как в прокрустово ложе, не может поместиться реальность, было выше их понимания. Я же цитировала про себя слова Мандельштама, с которыми он когда-то обратился к своей жене: «А кто сказал, что ты ДОЛЖНА быть счастливой?!» Правда — кто? И неужели счастье в том, чтобы всю жизнь «просвистеть соловьем»?

3

В апреле хозяева уехали отдыхать в Грецию. Перед тем в доме царило затишье. Как перед грозой. И она надвинулась, как только за родителями закрылась дверь. Девочки тут же повисли на телефонах (у каждой был свой мобильный), созывая друзей. А через час я получила кучу заданий, от которых голова пошла кругом. Откровенно говоря, я испугалась размаха намечающихся мероприятий и уже подумывала, не позвонить ли родителям девочек. А потом решила не вмешиваться.

В первый же день полученной свободы девочки не пошли в лицей и на все мои увещевания отзывались дружным смехом, в котором я почувствовала что-то зловещее. И не ошиблась. Вечером дом кишел народом. Я и раньше догадывалась, что за пределами отцовского гнездышка они вели достаточно бурную жизнь. К приходу своих гостей девочки (обе они были худенькими длинноволосыми блондинками с бледными личиками) преобразились в настоящих женщин-вамп. Глаза их были густо подведены, рты и щеки неестественно алели, волосы были уложены в сложные вечерние прически. Говорить им что-либо нравоучительное по поводу курения было бесполезно — они просто не обращали на меня ни малейшего внимания. Уверена: они считали, что мне лет шестьдесят! Или же что я — слепоглухонемая.

В мою миссию, кроме прочих дел по приготовлению несметного количества бутербродов и коктейлей, входила встреча приглашенных. Какие-то подозрительные личности — в основном мужчины, намного старше хозяек — сбрасывали мне на руки ветровки и плащи, предварительно достав из карманов бутылку, и проходили в комнату-студию. Когда их туда набилось как сельдей в бочку и сигаретный дым повис над потолком тяжелой сизой пеленой, раздался еще один звонок в дверь. К этому времени все уже были пьяны, музыка орала на весь дом, танцующие пары целовались в полумраке, а я сидела в коридоре под вешалкой, стараясь уследить за происходящим. Главным образом, за тем, чтобы гости не вынесли что-нибудь из квартиры и не шастали по родительским спальням. Я с ужасом думала о том, сколько работы мне предстоит после того, как гости уйдут. Да и уйдут ли?… Я не могла предположить, что убирать мне в этом доме больше не придется…

Итак, прозвенел звонок. Я открыла дверь.

И сразу поняла, что ради него-то все и затеяно, ибо до того девочки несколько раз выскакивали в коридор и разочарованно возвращались к гостям. Новый посетитель не был похож на остальных — одет подчеркнуто аккуратно, без трехдневной щетины на утонченном лице, хранящем какое-то брезгливо-ироничное выражение. Он был без бутылки и уж, конечно, без конфет или цветов. Войдя, он уставился на меня. И продолжал окидывать любопытным взглядом, пока я снимала и развешивала на «плечиках» его белый плащ. Я отвыкла от того, чтобы на меня смотрели в упор. Я и сама давно не разглядывала себя в зеркале, была уверена, что увижу в нем пустоту.

— Твое лицо я где-то видел… — сказал гость и бесцеремонно взял меня за подбородок, повертел влево-вправо. — Ты в парике?

Я удивленно пожала плечами. Отросшие волосы поднимались над головой эдакой шапкой и действительно напоминали парик. Я вырвалась, промолчала. Слава Богу, что в коридор выскочила Вера, за ней Люся. Под руки они повели гостя в комнату, там сразу же стихла музыка. Гость, очевидно, был значительным. Подозреваю, что здесь разыгрывалось пари: придет или нет? И мои барышни победили.

Я решила не ложиться спать, а в меру сил контролировать ситуацию и уселась на кухне, откуда хорошо была видна входная дверь. Сюда постоянно забегали неизвестные личности, заказывали бутерброды, требовали пива, льда, шампанского. Ближе к полуночи шум в зале начал стихать, но никто не уходил — гости дремали по углам.

Я опустила голову на стол и почти уже спала, когда в кухню зашел тот пришедший последним гость. Вид у него уже был достаточно потрепанный. Он со знанием дела оглядел просторную кухню.

— Хорошенький домик, — сказал он.

У меня не было никакого желания поддерживать разговор. К слову сказать, я вообще отвыкла разговаривать.

Гость сел напротив и окинул меня тем же пристальным взглядом.

— Да, я точно где-то тебя видел…

Мне казалось, что я, как препарированный лист, лежу на предметном стекле под микроскопом, даже почувствовала, как во мне зашевелились в беспорядочном броуновском движении всевозможные молекулы. Парень вел себя бесцеремонно, он опять взял меня за кончик подбородка и развернул к свету. Я дернулась, опрокинула хлебницу. А когда подняла ее с пола под тем же целенаправленным взглядом, он уже удовлетворенно улыбался, закуривая сигарету:

— Вспомнил! Такие зеленые глаза можно увидеть раз в жизни…

— Но я вас не знаю, — с трудом выдавила я.

— Так в чем же дело?…

Он курил, держа многозначительную паузу.

От его прозрачных злых глаз исходили тревожные импульсы.

— Я видел твою фотографию по телевизору, — наконец сказал он. — Вряд ли я ошибся, у меня хорошая память на лица. Ты в розыске.

— Этого не может быть… — еле выдавила я.

— Не хочешь, чтобы тебя нашли… — не слушая меня, констатировал он. — Это любопытно…

— Не знаю, о чем вы говорите. — Я попыталась встать, но он властно удержал меня за руку, усаживая на место.

— Не хочешь, чтобы тебя нашли, — повторил он, словно обращаясь к самому себе. — Следовательно, ты что-то натворила. Что?

Удерживая меня за руку, он подсел ближе. Я с трудом переносила его прикосновение. И не потому, что оно было наглым и настойчивым, — я пребывала в том измерении, когда любое человеческое прикосновение вызывает отвращение. Я могла гладить собак, держать на руках кошек, кормить рыбок, птиц, перетерпела бы пребывание на своем теле крысы или ужа, но от чужих рук у меня мутилось в голове, как и от необходимости соображать, защищаться. Помню, я невразумительно замычала и отчаянно затрясла головой, которую черными волнами начинала захлестывать ночь. Как тогда, в самом начале.

Опомнилась, когда он снова слегка потряс меня за подбородок:

— Ну, ну… Зачем так волноваться? Все решается мирным путем. Ну-ка, расслабься. Я тебя не собираюсь есть.

Он говорил с большими паузами, и от этого становилось еще страшнее — каждое слово казалось значительным, будто бы незнакомец знал обо мне все.

— Мне неинтересно, кто ты и откуда. Если ты боишься, значит, есть на то причины. Я их выяснять не буду. — Он снова помолчал несколько долгих секунд. — Но если на то есть причины, их нетрудно выявить. Логично? Тем более что мне (он сделал особый акцент на последнем слове) это сделать очень просто.

Я чувствовала, что превращаюсь в Иеланума…

— Итак, — продолжал он, — мы удачно встретились в нужное время, а главное — в нужном месте. И должны друг другу помочь. Словом, услуга за услугу. Согласна?

Мне захотелось — завыть долго и протяжно. Липкая ладонь поглаживала меня по колену, и отвращение от прикосновений заслоняло смысл сказанного…

— В общем, так, — рука остановилась и осталась лежать на моем дрожащем колене, как раскаленное дно сковородки, — мне нужны кое-какие документики твоего хозяина. Собственно говоря, ради того я и пришел к этим дурехам. Но я уже смотрел — все чисто. Скорее всего, они в сейфе. Но ведь он их когда-то достает! Уверен, что стол бывает завален бумагами. Вот кое-какие из них ты мне и достанешь. И я забуду о твоем существовании. Идет? Или ты хочешь денег? Скажи — нет проблем!

4

Тут мне хочется сказать об одной своей особенности, которая была давно. И которую я считала естественной. И, как оказалось теперь, просто спасительной: все, что я не могла или не хотела воспринимать, просеивалось сквозь картины, встававшие в моем воображении. Они всегда были разными. И их я запоминала больше, чем неприятные слова в неприятных ситуациях. Вот и теперь, не в силах выносить его руку на своей ноге, я вдруг увидела вокруг себя нечто полностью отличающееся от действительности. Cтаринную комнату викторианского стиля с камином, сумеречный полумрак, в котором вырисовывалось массивное кресло. В нем, спиной ко мне, сидела рыжеволосая девушка в зеленой накидке и алой атласной юбке. Ярко-желтые тени-мазки беспорядочно пульсировали в волосах, в складках одежды. Мне захотелось пройти дальше, чтобы увидеть лицо сидящей. Но потом я поняла, что этого не нужно, что картина цельная и без лица и что ее нужно рисовать именно с этого ракурса, с порога… И использовать только чистый цвет, не смешивая краски.

Лицо говорящего со мной на кухне расплылось, почти растворилось в этих красках, в этом романтическом полумраке другой страны и другой эпохи. Я думала о том, кто эта девушка у камина, почему она одна в такой неприветливой холодной обстановке. Разве не должны быть рядом компаньонка, клетка с какой-нибудь пичужкой или белая собачка?…

Картина растаяла, когда я почувствовала его губы на своей шее.

В этот момент в кухню влетела Вера. Вид у нее был воинственный.

— Все понятно! — взвизгнула она и сбила со стола несколько фужеров. Они со звоном разлетелись на мелкие кусочки.

На шум прибежала и младшая, Люся.

— Убирайся к себе! — приказала Вера.

Мне было все равно, совершенно не хотелось углубляться в еще один островок человеческих страстей. Очевидно, этот самоуверенный тип был служащим их отца и объектом желания обеих сестер. Сегодня могло произойти распределение ролей, которому я ненароком помешала.

Я молча поднялась.

— Так мы договорились? — дернул меня за руку парень.

Я вышла. Как во сне, побрела на свои «антресоли» и, не раздеваясь, упала на койку. Равнодушие охватило меня с новой силой.

Любовь — это очень страшно. Она больше и тяжелее, чем жизненный крест, данный Богом. Когда она уходит из жизни, все обесценивается. Любовь — это очень больно. Она — одна, незаменимая, и если случается что-то непоправимое и рядом с тобой оказывается кто-то другой — память тела остается. И эта память делает невыносимыми другие, новые ощущения. От них становится еще больнее…

Вот поэтому-то я думаю, что человек — мужчина или женщина — должен жить один. Навязывать другому свою волю, привычки, дурные мысли, комплексы, неудовольствия, вкусы, образ жизни — противоестественно. Желать от другого повиновения, подчинения и максимального откровения — подло. Если бы я поняла это раньше… уж, конечно, не оказалась бы в этом чужом городе. Когда-то давно я читала скучнейший роман Фаулза «Женщина французского лейтенанта». Сперва он показался мне затянутым, слишком приторным, нарочитым. Главная героиня была притянута в него за уши из другого времени: молодая женщина, жаждущая свободы (о, вот почему возникло то видение комнаты в викторианском стиле! ) и идущая к ней через обман и страдания. Откуда такой было взяться в ту эпоху! Потом я поняла, что мастерское описание времени, природы, истории — все ерунда, хитрость гениального романиста по сравнению с этой идеей. Сотни исписанных страниц — ничто по сравнению с маленьким детским лозунгом: «Люди, вы свободны!» Но страх и иллюзии, навеянные воспитанием, привычками, всем тем, что присуще только роду человеческому, гонят нас друг к другу, как волны океана. И этому течению очень трудно противиться. Уверена, что когда Фаулз описывал свою гордую героиню и упивался силой ее духа, кто-то на кухне заваривал ему чай или напряженно ждал в постели. Кто-то, кого он мог невзначай обидеть…

Я отвлекаюсь, прости. Но, тогда, следуя за клубком, который разматывался у меня под ногами, я много чего передумала и много поняла. Более того, мысли и картины, живущие своей отдельной жизнью у меня в мозгу, не давали впасть в отчаяние. Тем более что той ночью, через несколько часов после инцидента на кухне, я шла по предрассветному городу — совершенно свободная, все в тех же джинсах и фуфайке. Изгнанная и изрядно побитая моими маленькими фуриями.

И… И чувствовала себя счастливой. Потому что начинался новый незнакомый день. А ядовитый запах разлагающейся любви больше не терзал моего обостренного обоняния.

Город между тремя и четырьмя часами утра — потрясающее зрелище. Он лежит, как темный зверь с подпалинами на мерно вздымающихся боках, и еле слышно вздыхает во сне. Его кожу не терзают жаркие лучи солнца и тысячи стучащих каблуков. Он свободен, он принадлежит только себе и своим снам. Я поймала себя на том, что улыбаюсь. Может быть, впервые. Более того, мне хотелось громко смеяться. Странное и сладкое возбуждение охватило меня. Я забрела в сквер, забилась в дальний угол и опустилась на скамейку, деревья с уже проклюнувшимися листиками обступали меня со всех сторон веселым хороводом, я будто бы слышала, как из-под бурой корки земли с хрустом пробивается молодая трава. Страшно подумать, ведь я могла никогда не услышать этого! Наверное, кажется странным, что я была весела и спокойна? Но что мне было терять? Чего искать? Куда спешить?

Я задремала, а когда открыла глаза, было уже утро и взрыхленная земля вокруг скамейки действительно зеленела тоненькими ниточками травы… Глядя на нее, мне ужасно захотелось рисовать и вообще что-то делать своими руками, привыкшими больше к трубке пылесоса, стиральному порошку и кухонным тряпкам.

Умылась я, по давней привычке, в привокзальной уборной. Наверное, в эту ночь что-то изменилось во мне, ибо я впервые полезла в задний карман джинсов и вытащила на свет его содержимое. Оказывается, у меня еще были деньги, носовой платок и какая-то пластиковая карточка, на которой были напечатаны цифры номера телефона и английские буквы — «Джошуа Маклейн, доктор искусствоведения».

Был, как я уже сказала, апрель. И город еще не до конца очистился от серого налета затяжного пыльного марта. Мне ужасно захотелось других красок, другого воздуха. К тому же я поняла, что меня могут найти. Я подарила свою фуфайку какому-то старику и взяла билет в Крым…

5

В плацкартных поездах есть одна особенность: все едят вареные яйца. Причем сразу же после отправления поезда. Расстилают газеты, выкладывают на них горку яиц — на всю семью — и стучат, стучат ими о стол. Неприятный запах заполняет все душное пространство, скорлупа валяется под ногами. Именно с тех самых пор у меня и появилось стойкое отвращение к этому продукту.

Несмотря на то что сезон едва начался, поезд был забит пассажирами. Я сразу же залезла на верхнюю полку и укрылась с головой — от этого запаха, от докучливых и непонятных разговоров.

Южный город встретил меня запахом кофе и меда, криком чаек, многоцветием и гамом восточного базара. Но главным, конечно же, было море! Идя от вокзала по узкой улице, я чувствовала — оно где-то совсем рядом, за каменным парапетом набережной, огромное, сине-зеленое, все завитое молочно-белыми «барашками» и сверкающее мириадами зеркальных осколков. На море меня вывозили каждое лето — на респектабельные курорты с голубыми бассейнами и белыми шезлонгами, в которых я спала или запоем читала книги. Я никогда не видела, что происходит за зеленой изгородью пансионатов и домов отдыха.

Это новое для меня море пахло чем-то особенным — так, наверное, высоко в небе пахнут грозовые облака. Мне очень хотелось сразу же побежать к нему. Но я решила поступить благоразумно: пока у меня были деньги, снять комнату. И поэтому свернула в еще более узенькую улочку, всю увитую коричневыми жилами винограда, и вошла в первую попавшуюся калитку. За ней стоял добротный большой дом, весь двор был перетянут бельевыми веревками, на которых сушились постельное белье, полотенца и купальники. Легкий ветерок взметнул простыню, и за ней открылось пространство с садом и несколькими флигелями в глубине двора. У летней кухни восседала пожилая грузная женщина. Это была хозяйка, Мария Григорьевна. Очевидно, я не произвела на нее впечатления надежного человека, так как она сразу же предупредила, что комнаты в самом доме и во флигелях заняты, и предложила за полцены поселиться в небольшой постройке, похожей на сарай. Мне было совершенно все равно. Сарайчик показался мне раем: из мелких прорех в крыше живописно свисали золотые солнечные нити, а по углам висели душистые охапки высушенного разнотравья, к тому же на деревянной кровати лежала стопка свежего, застиранного до синевы белья. И все это — для меня!

Мария Григорьевна потребовала паспорт и деньги вперед. Деньги я дала — заплатила за десять дней, оставив другую часть на питание. А вот с паспортом… Пришлось соврать, что через несколько дней сюда приедут родители, которые как раз сейчас заняты пропиской в новой квартире. В общем, все обошлось как нельзя лучше.

Когда дверь за хозяйкой закрылась, я наконец-то смогла раздеться. Очень хотелось поскорее снять одежду, в которой здесь было уже жарко, выйти к морю, смыть с себя усталость и дорожную пыль, выпить чашку кофе на набережной. Раньше у меня никогда не возникало подобных мыслей…

Джинсы мои были уже сильно поношенными, и поэтому я, увидев на подоконнике среди столовых приборов нож, без труда пропорола ветхую ткань и соорудила из них шорты. С ними вполне гармонировала моя вылинявшая футболка. Больше ничего у меня не было, кое-какие тряпки, подаренные в городе хозяйкой, так и остались висеть в шкафу на «антресолях». Я пересчитала оставшиеся деньги, взяла пятерку, а остальные сунула под матрас и выскочила во двор. Мария Григорьевна окинула меня скептическим взглядом.

…Море опьянило. После первого купания показалось, что я окунулась в бассейн с шампанским, — меня укачало, в ушах поднялся шум, щеки горели. Я растянулась на круглой теплой гальке и закрыла глаза. Море шипело и пенилось, как масло на горячей сковороде. Хотелось есть. Впервые хотелось есть.

— Пахлава медовая! Орешки! Горячие домашние манты! — донесся до меня клич пляжной торговки.

Раньше я никогда ничего не покупала на улице, это считалось дурным тоном. Я взмахнула рукой и устыдилась этого жеста: мне показалось вульгарным подзывать к себе пожилую женщину таким образом. Но она быстро и охотно пошла в мою сторону, поставила у моего носа плетеную корзину и откинула накрахмаленную марлю. У меня захватило дух. Аккуратными горками здесь было сложено настоящее богатство: подрумяненные, лоснящиеся от меда, усыпанные сахарной пудрой сладости, имеющие форму расслоенного ромба. Как это было вкусно! Потом я снова купалась, и море благодарно слизывало с моих рук мед и патоку.

Я была на пляже так долго, что не заметила, как на набережной зажглись фонари, сиреневые сумерки надвинулись откуда-то из-за гор, алое солнце быстро нырнуло за горизонт и на город совершенно неожиданно обрушились совершенно осязаемые потоки густого цветочного запаха. Днем он был едва слышен, а к вечеру клумбы ожили и заполнили все пространство стойким ароматом ночных фиалок. Правда, его настойчиво теснил другой запах, такой же дурманящий, сочный, исходивший от мангалов с шашлыками и огромных медных чанов с пловом, который продавали прямо на улице. Набережная начала заполняться нарядными гуляющими парами. Странно, мне казалось, что в апреле здесь не так много людей.

Пора было уходить. Я купила порцию плова и съела его, сидя на парапете, наблюдая за людьми, за тем, как они чинно прохаживаются, рассматривая мольберты уличных художников, как кавалеры усаживают своих спутниц перед этими мольбертами и томятся в ожидании шедевра. Я решила, что завтра обязательно куплю себе бумагу и краски…

Ночь вступила в свои права, а жизнь на набережной разгорелась с новой силой. Все громче гремела музыка, а толпы отдыхающих сновали из стороны в сторону, как на вокзале или вещевом рынке. Я заметила, что некоторые художники, закончив работу, сгрудились на пустынном пляже у костра и жарят мидии, откупоривают бутылки с пивом и, кажется, собираются здесь ночевать…

Свое новое жилище я нашла с трудом, а когда наконец открыла знакомую калитку, то увидела, что жизнь во дворе бьет ключом. Семейство из четырех человек оккупировало стол и за обе щеки уплетало жирных вяленых бычков, парочка молодоженов уединилась в гамаке под развесистой акацией, мужчины во главе с хозяином устроились на табуретах под фонарем и азартно играли в карты. Мария Григорьевна, как царица, восседала у порога в большом плетеном кресле. И двор, и дом, и сад, и сама пожилая хозяйка этих владений — все было так не похоже на другие владения и другую бабушку там, в горах. Я поздоровалась, но никто не ответил. Я быстро юркнула в свой сарайчик и растянулась на прохладной постели, машинально пошарила под матрасом, нащупывая деньги. Их не было. Я перетрусила все белье. Тщетно. Хорошо, что хоть за проживание заплатила вперед!

То, что денег не было, не очень меня огорчило. Это означало лишь то, что завтра наступит новый день, в котором будут незапланированные заботы. Но я к этому привыкла.

Наверное, тогда я не была столь спокойна. Просто своих эмоций не помню. Возможно, их и не было? Я уже говорила, что могла хладнокров но взять в руки мышь и не закричала бы от прикосновения змеи. Если меня били — значит, я чем-то провинилась, если ночь застигала меня на улице — я пряталась в первом попавшемся подъезде или сквере. Я долго могла не есть, а когда ела (там, в доме, где работала ) , не испытывала никакого удовольствия. Но здесь, около моря, все немного изменилось. Мне впервые бешено захотелось рисовать. Все десять дней, что я имела крышу над головой, не отходила от группы художников. Они жили в палатках у подножия горы. Днем — загорали, купались, отсыпались или по очереди сидели на солнцепеке у мольбертов (вдруг повезет и кто-то захочет заказать свой портрет? ) , а вечером работали на набережной до полуночи, а потом до утра жгли костры, пили и пели под гитару. Их лица постоянно менялись — кто-то уезжал, кто-то приезжал. Однажды мне даже показалось, что я увидела одного из своих сокурсников. Но бояться мне было нечего — я сильно изменилась. Об этом говорили все мои отражения в витринах. Я и не думала, что меня можно узнать .

Эпилог

Август, 2005 год, Сан-Франциско

Джошуа Маклейн

Многоуважаемый мистер Северин!

Думаю, что в ближайшее время Энжи не сможет продолжить это письмо. Поэтому я решил закончить его. Как говорится у вас, чтобы расставить точки над «и».

Откровенно говоря, я заставляю себя писать. Самое простое — «убить» текст. Но тогда я чувствовал бы себя виноватым перед Энжи. И, прочитав все, что она написала (прочитав не нарочно, а по стечению обстоятельств), я не смог уничтожить ее слова. Ведь она надеялась, что вы их прочтете… Кроме того, считаю необходимым кое-что прояснить. И надеюсь, что после этого вы больше не побеспокоите нас.

Я бы предпочел сразу перейти к главному. Но не знаю, с чего начать. Я вполне понимаю, что вы должны чувствовать, читая то, что написала моя жена. Но спешу пояснить: это только то, что сохранилось в ее воображении. На самом деле, как мне кажется, все было гораздо хуже.

Должен признаться, что, когда я перечитывал все, что она смогла написать вам, мне трудно было удержаться от многих эмоций. Поэтому прошу простить за несколько неровный стиль.

Что же было на самом деле? Начну с конца. Я нашел Энжи на коктебельской набережной. Говорю «нашел» — но я не искал. Эта встреча была случайной, как и первая — в горах. Представляю, что вы думаете сейчас…

Узнать ее было почти невозможно. Все, о чем она писала выше, — маленькая толика того, что было на самом деле. Лицо и тело ее покрывали синяки и шрамы. Вы должны это знать. Ведь, повторяю — все, написанное ею, написано, когда она получила возможность жить. Я и сам теперь с новой силой понимаю сущность этой девочки — не замечать зла, которым переполнен мир, и в очередной раз удивляюсь вашей черствости и благодарю Бога за то, что он привел Энжи ко мне.

Первая наша встреча выглядела так: передо мной почти на самом краю скалы, с которой открывалось живописное море цветов — осенний лес, — стояло странное существо, перемазанное краской, с копной длинных, скрученных в трубочки волос. Я видел ее со спины и не сразу понял, парень это или девушка. Мое внимание привлек рисунок. А когда она обернулась, я обжегся об глаза. Такие глаза обычно рисуют на иконах — большие, печальные и… пустые. Именно такими глазами смотрят в толпу — на каждого и ни на кого лично. Я не знаю, как вам лучше это объяснить. Если художник, скажем, Рафаэль или Врубель, выбирал своей моделью земную женщину, в их изображениях жило выражение. Но на канонических полотнах — образ обобщенный. Лица святых — неэмоциональные. И поэтому они меньше понятны простым смертным. Вот такое лицо было тогда у девушки-художницы. Мне стало страшно. Затем я часто вспоминал это лицо, жалел, что не посмел заговорить…

А два года спустя снова увидел ее у моря. Хотя узнать ее было довольно трудно. Как я уже говорил, лицо, руки, ноги были покрыты синяками и царапинами. Одни были совсем свежие, другие заживали. Лицо, если смотреть на него в профиль, почти плоское, как вы видите на бумаге, запястья — тоненькие, как у ребенка. Взгляд, конечно же, изменился. В нем больше не было пустоты — только удивление. Видеть его было еще невыносимее.

Энжи сидела на набережной в ряду других уличных художников и рисовала портреты. Я заказал свой. Пока она рисовала, огонь выжигал меня изнутри. Вообще, в вашей стране — такой прекрасной и дикарской — этот огонь в себе я чувствовал не впервые. Возможно, потому что мои прадеды родились здесь… Но в этой девочке для меня словно сконцентрировалась вся боль от того, что я успел увидеть и узнать.

Я не решался заговорить с ней. Минут через сорок (я всячески оттягивал окончание работы — отходил покурить, крутился на стуле) она закончила. Портрет получился хорошо. Я заплатил за него вдвое больше, чем она попросила. Но Энжи вернула мне сдачу. Я немного отошел и стал наблюдать. Увидел, как к ней подошел какой-то тип в спортивных штанах и Энжи отдала ему деньги. Тип отсчитал какие-то копейки и протянул ей. Она благодарно улыбнулась и снова замерла, глядя на поток отдыхающих. Она работала с удовольствием. Я наблюдал за ней до поздней ночи. В свете фонарей она напоминала прозрачную ночную бабочку.

Затем она собрала вещи и ушла в сторону торговых палаток. Там купила чипсы и кофе в пластиковом стаканчике и пошла куда-то вглубь кипарисовой аллеи.

Огонь жег меня все сильнее. Она не должна была находиться здесь! Это я чувствовал каждой клеточкой своего тела. Вы же понимаете, о чем я говорю?

Я стоял под тенью старого раскидистого дерева и был готов простоять до утра, если бы она (а это было вполне вероятно) легла спать прямо на скамье. Но, съев чипсы, она направилась в сторону пляжа, где уже зажгли костер бродяги. Я едва успел перехватить ее у самых ступенек каменной ограды.

Не помню, что говорил…

Гораздо позже я понял, что слова для Энжи весили так же мало, как и деньги. Она доверяла ощущениям. Она улыбнулась мне. В этот момент мне показалось, что я искупался под солнечным душем. Я предложил ей поужинать вместе. Со стороны это, наверное, выглядело довольно грубо… Но Энжи была далека от реальности. К ней протягивали руку с куском хлеба — она не могла ее оттолкнуть. Все просто…

Еще тогда я с ужасом подумал, что, воспринимая все так буквально, она пережила много неприятных, возможно, опасных моментов.

… Нас не пустили ни в один более или менее приличный ресторан. Оборванные шорты и вылиняла футболка — это все, что у нее было. Все, что принадлежало ей, кроме полотняной корзины с бумагой и пастельными карандашами.

Тогда я повел ее в круглосуточный супермаркет, набрал всего, что можно было съесть в номере гостиницы без особого приготовления. Слава Богу, времена изменились, и я смог провести ее к себе без особых проблем. Дал ей халат, показал, где ванная комната.

Когда она оттуда вышла, удивиться пришлось мне. Она была настоящей красавицей. Это я заметил еще там, в горах. А теперь она вышла ко мне такая сияющая, с длинными рыжеватыми волосами, тонким нежным лицом, грациозная в каждом движении. Я смутился, как смущаются в присутствии особ королевской династии.

Вот так это было, так начиналось…

Всю ночь я просидел в кресле, глядя, как она спит. Думаю, она впервые за все время, прошедшее с нашей первой встречи, спала в нормальной кровати.

Больше я не отпускал ее.

Не знаю, насколько вы романтик и способны понять меня, но я чувствовал, что в мои руки упала звезда…

Когда — утром — я спросил, как ее зовут, она произнесла странное слово, некое странное созвучие: «И-е-ланум»…

Тогда я еще мало знал о ней, но понял, что ее необходимо вывезти отсюда. Вывезти, как вывозят старинные иконы и антиквариат. Нет, не подумайте, что я считал ее дорогой вещью или просто красивой женщиной. Поверьте, в своей жизни я видел и то, и другое…

Прошло почти полгода, прежде чем я смог легализовать ее, купив документы, и вывезти отсюда.

Мы переезжали из города в город. Я занимался научной работой, которая позволяла свободно передвигаться по стране. К исследованию искусства начала пятнадцатого века я добавил тему фольклора в старинной украинской вышивке, и это дало возможность путешествовать по отдаленным уголкам. На самом деле работу я закончил и вовсе перестал о ней заботиться. Все время я занимался Энжи. Она наконец заговорила, начала нормально есть…

Здесь я должен сделать признание. Однажды случайно (это было в парикмахерской какого-то маленького районного центра) я увидел вас по телевизору. Это было одно из многочисленных ток-шоу. Телевизор стоял посреди зала, и я невольно, как и другие клиенты, смотрел на экран. Ничего не воспринимал, пока не увидел фотографию Энжи.

Я едва удержался на месте!

В ту ночь я не спал… Тогда я уже знал, что Энжи ушла из дому, что у нее были вы.

Но не более. Кроме того, я боялся расспрашивать. Мои вопросы вызывали у нее такие приступы отчаяния, что приходилось пользоваться медикаментами. Я мечтал поскорее вывезти ее, показать лучшим психиатрам, которых знал лично.

В ту ночь после передачи меня мучил один вопрос: могу отдать ее вам?

Вопрос был риторическим. Ответ на него я имел однозначный. Но я видел ваши глаза! И если раньше я считал вас деспотом и злодеем, то теперь это впечатление развеялось.

Я понял, что-то не сложилось. Что-то на «высшем» уровне, о чем мне знать не стоит…

Вы, наверное, удивитесь, но я вас разыскал. Я хотел увидеть вас. Решение было нелогичным и почти женским. Ведь только женщины стремятся встретиться с соперницей, чтобы убедиться, что она… моложе и красивее. Но у меня была другая цель: хотел убедиться, правильно ли поступаю. Перед отъездом у нас оставалось несколько дней, которые мы провели в столице. Энжи не выходила из номера отеля, я улаживал дела. Наверное, вы хотели бы узнать, пытался ли я разыскать ее родителей? Могу ответить: да. И здесь все было в мою пользу. Мать находилась в психиатрической больнице, у отца уже была другая жена, и, судя по телепередачам, он был погружен в политические игры. Итак, оставались вы. И я подстерег вас у подъезда. Да, я видел вас… Вы вышли, пошли к своему авто, постояли, зажигая сигарету. Я впитывал каждое ваше движение. Только представьте, я бы подошел… и через час Энжи могла бы быть с вами. Я колебался только одно мгновение. За это мгновение я понял: не стоит. Не подумайте, что говорю так, чтобы оправдать свой поступок. Нет. Если бы Энжи могла быть счастливой с вами, я бы отступил. Но в вашей стране я сделал много странных наблюдений: мужчины здесь всегда требуют жертвоприношения.

Этого я никогда не мог понять! У вас удивительно красивые женщины, более того, они нуждаются в вас и склоняются перед вами, они пытаются стоять в тени и подавать вам полотенца, несмотря на то что устают и страдают не меньше. С материнских рук вы переходите в руки своих невест, оставаясь вечными детьми…

Я не мог бросить Энжи в таком мире! Я не хотел, чтобы она должна была оправдываться перед вами… Ни теперь, ни потом.

…Я отправлю вам это письмо, сотру ваш адрес и сразу изменю свой. Когда Энжи вернется из больницы, она не будет помнить, что писала вам. Надеюсь, что это было последнее психотерапевтическое обследование…

Я заберу ее через несколько недель. Я знаю, что она сядет в кресло на нашем балконе, я заверну ее ноги пледом, и она будет смотреть на океан… А я буду смотреть на ее трогательную тонкую шейку и чувствовать, что душа моя спокойна: я нашел то, чего мне не хватало в этом безумном мире.

И последнее. То, что написать труднее. Но я должен это произнести, а вы должны это знать: она не любит меня…

Прощайте!

Пуговица. Десять лет спустя

Часть 1

Берлингтон, весна 2013 года

…Я говорил по телефону, прикрывая трубку рукой от звуков музыки, доносившихся из дверей отеля, и наблюдал, как она извлекает из сумки сигареты, щелкает зажигалкой.

— Как там Берлингтон? — спросила Марина.

Я не очень люблю отвечать на прямые вопросы, и она это прекрасно знает, но здесь не удержалась.

А как ответить на это «как там Берлингтон?».

Берлингтон как Берлингтон. Весь пропах сиренью.

Тихий городок в штате Вермонт в сорока минутах полета от Нью-Йорка. Настолько тихий, что поесть негде. Кафе так замаскированы, что не определишь, жилое это помещение или ресторанчик. Все утопает в зелени.

Пришлось ужинать в отеле, попросив вынести стол во внутренний дворик.

Жителей в отеле было немного, и мы сидели в прекрасном, заплетенном виноградом и засаженном сиренью саду одни.

Пока я говорил (пришлось дать некоторую справку о городе, мол, живет здесь чуть больше тридцати восьми тысяч человек в пятнадцати тысячах усадеб, а по данным на начало нового столетия средний возраст жителей этого уютного уголка составляет двадцать девять лет), она заказала по стакану виски (без льда) и быстро (слишком быстро, черт побери!) сделала глоток.

Я сказал в трубку, что разговор о возвращении вести еще рано, ведь фестиваль продолжается, вчера мы показали свою ленту и послезавтра ждем результат. Спросил, как там Даниил, пожелал доброго утра и, выслушав «доброй ночи», отключился.

— Ты опять куришь? — спросил ее.

— Нервничаю, — сказала она. — Давно такого не испытывала.

Она снова поднесла стакан к губам, но, заметив мой взгляд, с виноватым видом протянула его мне, чтобы чокнуться.

Я взял свой:

— За удачу!

— Ох, не знаю… — вздохнула она.

— Не верю! — сказал я сакраментальную фразу Станиславского. — Ты всегда знала, что делаешь.

— Это было давно. Я была другая, — сказала она.

— Мы все были другими, — сказал я. — Я, ты, Дезмонд…

— Да, — вздохнула она. — Но, по-моему, единственный, кто не изменился, — это именно Дезмонд.

— Американцы вообще мало меняются, если речь идет о делах, в которых они принимают непосредственное участие, — улыбнулся я. — У них это в крови: красивая улыбка и «ноу проблем». Но в данном случае ты не прав: за последние пять лет Дезмонд дважды разводился.

— Только дважды? — улыбнулась она и снова взялась за бокал. — Тогда — за Дезмонда! Пусть будет здоров! По крайней мере, если бы не он, мы бы здесь не сидели…

Я кивнул. Так оно и есть.

Но это было не совсем правдой.

Конечно, я смог вытянуть ее сюда только благодаря Дезмонду.

Дезмонду Уитенбергу, моему давнему приятелю и партнеру по работе. Конечно, он дал нам эту возможность.

Но на самом деле поводом для такой возможности стала она сама. И это я пытался доказать ей и в Киеве, и здесь, в Штатах, удивляясь неуверенности, которая поселилась в ней, кажется, на веки веков. И это надо было сломать.

Но пока у меня ничего не получалось.

Повторять же это до бесконечности я не мог, ведь сразу наталкивался на ледяной взгляд и физически чувствовал, как в ней со скрежетом закрываются железные ворота, как только речь заходит о ее заслугах.

Такие же железные ворота наглухо закрывали ее лицо, когда мы говорили и о второй цели этого путешествия. Но здесь я не спорил, ведь и сам впадал в ступор неопределенности и неуверенности в том, будет ли эта вторая цель достигнута. Все будет зависеть от осуществления первой. Ведь нельзя выдавать продюсеру, что вся его работа с нами в конце концов сводится к совершенно другой цели — к поездке сюда, в Америку. К определенному количеству свободного времени, которое должны использовать в своих интересах.

Внутренний дворик отеля наполнился сиреневыми сумерками, и официант любезно зажег перед нашими носами две маленькие свечи.

Мы молчали. Все было обговорено, согласовано.

Пара дней отдыха в этом уютном уголке казались мне тишиной перед грозой, убежищем от суеты, которая ждала нас в ближайшие дни.

— Что Марина? — спросила она, указывая глазами на мобильный телефон, который я положил рядом с тарелкой.

Я улыбнулся: с каких пор ей стали неудобны молчаливые паузы в разговоре?

Пожал плечами:

— Спрашивала, как там Берлингтон…

Она кивнула и сказала:

— Берлингтон как Берлингтон… Хорошо пахнет сиренью.

— Я так и сказал.

— Лучшее определение, — добавила она. — Я узнаю города по запаху. Как собака…

Она без всякого чоканья отпила виски и искоса посмотрела на меня.

— Какого черта? Слушай, еще один такой взгляд — и я отсюда уйду!

— Ты можешь… — сказал я. — Прости!

— Последний раз! — сказала она. — Запомни.

Я запомнил.

Я мог все, что угодно, но только не это — противоречить Елизавете Тенецкой. Это «минное поле» мне приходилось преодолевать ежеминутно. Но оно того стоило.

Послезавтра мы должны были быть на церемонии определения победителей на кинофестивале Трайбека в Нью-Йорке.

И «миссис Тенецкая» не должна исчезнуть раньше, чем получит свою награду.

Я в это свято верил.

В это верил Дезмонд.

И поэтому я должен быть вежливым.

Я вздохнул и… заказал еще две порции виски «Signet» — на этот раз, как положено, по-шотландски: с графином холодной воды.

2012 год Денис

… Я нашел ее в элитном реабилитационном санатории под Ригой.

Начал не сразу. Еще долго переваривал полученную информацию от того проклятого американца, который неожиданно ворвался в нашу жизнь.

Пытался примириться с ней, понять, принять как должное, как факт: Лика жива.

Сначала со всем эгоизмом я даже забыл, что не один.

Что эту благую весть нужно донести и до ее матери. Донести — и наконец успокоиться, смириться и… порадоваться.

Но порадоваться смог не скоро.

Сначала чувствовал один сплошной жар в голове и полную неразбериху в мыслях.

Как писал поэт — «с печалью радость обнялась». Это было именно то чувство!

Почему я шел по следу, почему меня опередил какой-то американский болван?

Почему не я?!

Затем передо мной встала другая задача: сообщить все, что произошло, ее родным. И поставить на этом точку. Жирную точку. И продолжать жить — с этой тяжелой черной точкой в душе.

Поскольку мой, так сказать, бывший тесть парил в недоступных политических эмпиреях, даже речи не было о том, чтобы обратиться к нему за помощью. Наоборот, я желал этим «эмпиреям» сгинуть безвозвратно.

И это очень осложнило поиски места, в котором он упрятал свою жену. Уже — бывшую. Оголтелые желтые таблоиды того времени сообщали, что он женился на какой-то своей пресс-секретарше, отправив жену «на лечение» в связи с «глубокой душевной травмой» после смерти дочери.

Мне пришлось узнавать, куда именно «отправил», у одной старой женщины, бывшей актрисы, с которой Елизавета Тенецкая когда-то топила горе в рюмке.

Оказалось, что это «место» — пригород Риги, элитный реабилитационный санаторий. Словом, тот благословенный уголок, из которого выбраться, не имея денег, «элитным» пациентам довольно трудно. Особенно когда некуда возвращаться.

Я нашел своего старого рижского приятеля по телевидению — Андриса, который получил точный адрес санатория и даже смотался туда, ведь я имел неосторожность назвать ему имя пациентки, которое до сих пор действовало на представителей моего растреклятого и недобитого «киношного» поколения, как звук магической дудочки.

— Она там, старик! — закричал Андрис в трубку возбужденным голосом, словно его укусила бешеная собака. — Она там! Я даже видел ее через забор! Ну, я тебе скажу…

Что именно он хотел сказать, я узнавать не стал, поблагодарил, пообещал обратиться к нему в случае необходимости и на следующий день пошел в посольство оформлять визу.

Ехать решил поездом. Не хотел совершать слишком быстрый марш-бросок на самолете.

Мне была нужна дорога — длинная, ночная и утренняя, с пересечениями границ, с полями и лесами, которые тянутся на край света. Дорога, в которой я мог подумать, куда еду и что скажу. Особенно тревожно было думать о том, какой увижу ее.

У меня не было никаких доказательств в подтверждение радостной вести, кроме полученного письма. Но оно было написано на компьютере — как доказать, что его писала именно она, Лика?

Три вещи лежали у меня в кармане — визитка, которую дал администратор в гостинице Бару, уже достаточно затертая, с новым именем и чужой фамилией, такая же затертая фотография, сделанная под водой, на которой трудно было разобрать лица, и… пуговица, которую я нашел в шкафу.

Весьма причудливые доказательства ее существования.

Несмотря на это, не поехать я не мог.

На вокзале в Риге сразу пересел в электричку и через минут сорок вышел на маленькой уютной станции.

Лето того года выдалось долгим, и аллея, ведущая в центр пригорода, плотно заплела небо тусклым золотом еще живых, сочных листьев.

Городок казалось вымершим, лишь кое-где на аккуратных лужайках перед коттеджами тлели очаги.

Зашел в небольшое пустое кафе.

Звякнули китайские подвески, и ко мне выкатилась полная белокурая дама с широко расставленными глазами и курносым носом, тщательно оглядела с ног до головы.

— Лаб диен! — сказал я, соображая, не лучше ли перейти на английский, ведь это было все, что мог сказать по-здешнему.

— Добрый день, — улыбнулась она. — Что господин желает?

Господин пожелал кофе, бутерброд и сто граммов коньяка.

— Вы откуда?

Я ответил.

— Наверное, приехали в гости? — спросила хозяйка, готовя кофе.

Я сказал, что она права, и расспросил, как дойти до санатория.

Больше она меня не беспокоила.

Я пил кофе и размышлял, как подкатиться к главному врачу, как повести разговор и вообще примет ли он меня, если есть какие-то указания относительно несанкционированных свиданий пациентов.

Оставив на столе два евро, вышел и направился по указанному адресу.

Санаторий располагался в сосновом лесу. Я обошел весь коттедж по периметру забора, увязая ногами в мягком ковре из сосновых игл. Аромат стоял одуренный!

В какой- то момент я подумал, что и сам был бы не против отлежаться здесь хоть пару недель, в этой ароматной тишине.

Санаторий был небольшой, двухэтажный, с маленькими белыми окнами, террасой, на которой стояли высокие деревянные кресла, во дворе — несколько белых беседок и каменный «сад» в японском стиле.

Был обеденный час, и здесь, как и во всем городе, стояла мертвая тишина.

Я пошел по тропинке, и шорох гравия под ногами отозвался в тишине горным камнепадом.

Разговор с директором санатория господином Валдисом оказался, несмотря на мои опасения, достаточно легким.

Он сообщил, что срок уплаты за пребывание госпожи Тенецкой закончился полгода назад и пока никаких денежных поступлений не было. Теперь, мол, они сами не знают, что с ней делать, ведь на запрос о продлении содержания пациентки никакого отклика не получено. И если так будет продолжаться, они будут вынуждены отправить ее в другое место. Депортировать. Или поместить в дом скорби…

Стало понятно: ее выбросили! Если принимать во внимание обновленный сленг в свете времени, который наступил в моей стране, — «кинули». Итак, я прибыл вовремя.

И, кажется, господин Валдис вздохнул с облегчением. Предложил подождать свидания в беседке, пока не закончится обед.

Я пошел в беседку, белевшую среди сосен.

Успел судорожно выкурить пять сигарет, ожидая встречи и рисуя в воображении сотни различных вариантов этого «свидания». Так сосредоточился, что когда поднял глаза — она уже стояла напротив меня.

В цветастом флисовом халате, в тапочках на босу ногу, с короткой «мальчишеской» стрижкой. Руки — в карманах. Необычная прическа и болезненная худоба делали ее непознаваемой, молодой, совсем другой. И… очень похожей на Лику.

Мы молчали, рассматривая друг друга.

Вероятно, годы, прошедшие с последней встречи, сделали свое дело и в отношении меня.

Затем она сгребла со скамейки листья и села напротив.

Чтобы что-то сделать для начала разговора, я протянул ей сигареты, но она отрицательно покачала головой.

Пока я размышлял, с чего начать беседу, она опередила меня.

Своим глуховатым голосом, который ничуть не изменился, сказала:

— Она… нашлась…

В ее интонации не было ни вопроса, ни утверждения.

— Да, — сказал я.

— Она… жива…

Опять — бесцветно, как говорит человек, который не хочет услышать плохих новостей.

— Да, — сказал я.

И она заплакала, закрывая лицо воротником ужасного старческого флисового халата. Конечно, я никогда не видел, как плачет Елизавета Тенецкая, и вообще не представлял, что она может плакать. Такая мысль почему-то никогда не приходила в голову.

Она плакала, как и все остальные…

Я вскочил, сел рядом. Она уткнулась в мое плечо, и ее безудержный плач завибрировал во мне, как звук в камертоне.

Но мог ли я заплакать вместе с ней?

Обнял, похлопывая по худенькой спине, и проглотил жар, который стоял в горле.

Чувствовал сожаление. Тоску. И желание, чтобы этот трогательный, почти мелодраматический момент прошел.

Она отстранилась, отодвинулась подальше — очевидно, и в ней еще осталась ирония насчет мелодраматических сюжетов, вытерла глаза краешком воротника, достала из рукава скомканный носовой платок. Смотреть на ее халат и эти жесты, больше присущие людям старым, было обидно, почти невыносимо.

Она поняла мой взгляд и улыбнулась:

— У меня мало своих вещей. И те стали великоваты…

И добавила:

— Значит, ты ее нашел…

Зная ее немногословность, кожей почувствовал, что в этих словах таилась тысяча вопросов, и потому рассказал все подробно, начиная с того проклятого дня, когда пригласил ее в гости и в своем тогдашнем душевном смятении не заметил нового (тоже сто раз растреклятого!) шкафа…

Рассказал о своей находке в Черногории. О письме, которое написал по адресу Энжи Маклейн, и о письме, которое получил от нее, а затем — от того (еще более растреклятого!) американца.

Она слушала молча, низко склонив голову.

Когда я закончил, она сказала:

— Теперь понимаю… Страшно было не понимать. Но теперь…

Она опустила лицо в ладони, затрясла головой, будто заново осознавая услышанное. Если до этого момента она думала, что ее дочь просто исчезла, по причинам, никому неизвестным, попав в мясорубку какого-то несчастного случая, как это порой случается с людьми, то теперь осознание того, что эта причина — мы сами, казалась просто адской.

— Кто мог знать… — сказал я.

— Дай мне ее адрес! — попросила она.

И я вынужден был разочаровать ее: адреса нет.

— По крайней мере мы знаем, что она жива… — сказал я. — И я обещаю, что мы ее найдем.

Она кивнула. И мы заговорили о том, как выбраться отсюда. И — куда? И вообще, каким образом вернуть Елизавету к нормальному существованию?

Сидя в беседке, я составил первую половину плана: отсюда мы поедем вместе!

Она согласилась.

Впервые я видел ее растерянность и доверие к себе.

И хорошо понимал: это то, чего я когда-то так безумно хотел, и то, что теперь стало для меня обычной обязанностью.

Договорились так: имеем день на оформление всех формальностей.

Господин Валдис всячески способствовал ускорению процедуры.

Пригласив меня (после разговора с Елизаветой) на кофе в свой кабинет, радуясь тому, что проблема ее содержания благополучно разрешилась, он говорил без умолку, найдя во мне вежливого собеседника. Тут и выяснилось, что он имеет все «интеллигентские недостатки» — много читает, интересуется кино и даже сам пишет песни под гитару.

Я осторожно поинтересовался, знает ли он, кем была его пациентка, на что он живо ответил, что, если бы не знал, она давно бы уже была депортирована или сидела в приюте для одиноких. Говорил о ней с трепетом.

И довольно деликатно спросил, кем я ей прихожусь, ведь отдавать обитателей санатория можно только близким родственникам. Я сказал как есть. Он удивился, что у Тенецкой взрослая дочь, и выразил некоторое сожаление по поводу того, что теряет интересную собеседницу.

В свою очередь я осторожно поинтересовался состоянием ее здоровья.

— С этим все в порядке, — улыбнулся Валдис. — У нас не психушка и не ЛТП — сами видите. Здесь главным образом отдыхают, подлечивают нервы. Пять лет назад мы все же покололи ее успокаивающими. Теперь она в норме.

Он помолчал и стыдливо добавил:

— Сюда попадают те, за кого хорошо платят. И это — не худший вариант.

— Не худший вариант заключения… — сказал я.

Он согласился и предложил мне послушать несколько своих песен…

Я заночевал при том кафе, где пил кофе.

А следующим утром Елизавета вышла ко мне из ворот белого санатория с маленьким чемоданом в руке.

Я успокаивающе улыбнулся, имея в душе кучу сомнений в ее дальнейшей судьбе, ответственность за которую теперь полностью должен был принять на себя.

* * *

…До сих пор все у меня складывалось довольно нормально.

Я говорю «нормально» — в контексте всего, что произошло за годы некоего «автоматического» существования, в котором для меня, как и для многих моих сверстников, которые сильно замерзли на площади Независимости в 2004-м, собственная независимость от обстоятельств стала важнейшим двигателем всех праведных и неправедных поступков.

…Я никогда не мог стать на колени.

Осознаю, что иногда это бывает необходимо. Скажем, в церкви. Ведь неудобно, если ты остаешься стоять, когда все вокруг опускаются на колени.

А ты с ужасом понимаешь, что какая-то сила мешает тебе сделать так же.

Вероятно, эта сила называется гордыней, не знаю. Давно хочу спросить об этом священнослужителей, посоветоваться, является ли это большим грехом. Ведь говорят, что гордыня — это грех…

А если это не гордыня, тогда — что?

Когда мне было года четыре (может, меньше), а большим миром правил очередной и, кажется, последний «генеральный секретарь», по телевизору показывали, как один певец, который тогда был совсем молодым, но с той же самой квадратной прической, что и в настоящее время (говорят, что это — парик), пел на каком-то концерте песню, в которой были слова «Наш дорогой генеральный секрета-а-а-р!», и опустился на колени перед большим портретом того самого «дорогого», висевшим посреди сцены.

Тогда я очень удивился и подумал, что, наверное, это очень стыдно — вот так встать на колени перед большим залом, да еще и в телевизоре!

— Почему он стал на колени? — спросил я у матери.

— Потому что уважает власть! — пояснила мать.

Я очень уважал воспитательницу детского сада Марь-Ванну и подумал, что, наверное, было бы неплохо проявить к ней уважение именно таким образом, если такое правило существует во взрослом мире.

Но утром, увидев на лестнице статную Марь-Ванну, которая, словно императрица, встречала своих подопечных и считала, как цыплят, становиться перед ней на колени почему-то передумал.

А когда она, Марь-Ванна, оставила меня сидеть в столовой весь «тихий час» с полным ртом каши, которую я не мог ни проглотить, ни сплюнуть, я точно убедился: ни за что!

Наверное, с тех пор и приобрел ту «гордыню».

Ведь я могу сделать что угодно.

Даже самое сложное — признать свою неправоту и извиниться. Даже самое сложное-пресложное — отказаться от выгодного предложения.

Даже поцеловать кому-нибудь руку — например, незнакомой старушке (другим — вряд ли).

А вот стать на колени до сих пор не могу. Даже в церкви…

Поэтому меня очень раздражало, когда со всех сторон слышались призывы «встать с колен».

А как встанешь, если ты на них никогда не стоял?

Ни тогда, ни теперь…

Разве что теперь не опуститься ниже плинтуса для многих стало сложнее.

Ведь пора общественной апатии, густо замешанной на едином желании получать деньги, ничего при этом не вкладывая в это желание, кроме… самого желания.

Такая тавтология времени…

Пример воров и грабителей, которые в очередной раз прорвались к властному корыту, оказался заразным.

Скажу откровенно, соблазн не обошел и меня, когда я (правда, вполне веря в дело) принял участие в первом «откате», еще не очень хорошо понимая всю эту ложную схему.

Тогда глава телевизионного канала предложил мне написать сценарий, о котором я давно мечтал.

После года напряженной работы я получил немалые деньги и короткую реплику: «Всем спасибо! Все свободны!» А заказчик благополучно ретировался в неведомую даль, получив сумму, которая, вероятно, раз в десять превысила мою.

После нескольких подобных предложений (в которые я снова и снова верил, как последний идиот) я мог бы вполне прилично существовать без особого напряжения: «все свободны, всем спасибо» — и конверт, набитый деньгами.

В конце концов все это стало отвратительным.

Я видел людей в галстуках, с вполне благопристойными, а также патриотическими рожами, в которых крылись поросячьи рыла и кабаньи клыки.

Они рылись ими в любой грязи, где могли найти золотой желудь, чтобы положить его в свое, и без того напакованное хламом, логово.

Так было везде, куда ни кинь.

С одной стороны шло безумное насаждение невежества, бескультурья и низменных страстей, а с другой — совершенно бесстыдный грабеж уже награбленного другими.

Ситуация в стране была достаточно абсурдной, но мне казалось, что пока так и должно быть. Пока мы не пересечем определенную точку невозврата, за которой навсегда останется генетика покорности, страха, завистливости, неоправданных амбиций, предательства и все другие последствия многолетнего насаждения искаженных понятий.

Начиная с 2010 года это искривление достигало апогея.

Те, кто хоть каким-то образом касался власти (даже власти причудливой, скудной, которая ограничивалась ободранным кабинетом в какой-нибудь забытой Богом глубинке), начинали безбожно набивать собственные карманы.

Кто — копеечными семенами, кто — целыми заводами.

Безразлично — лишь бы брать.

Комплекс вечных прожорливых нищих правил даже теми, чьи часы имели цену квартиры или автомобиля.

Хватать и воровать, пока есть такая возможность, — такой была идеология руководителей.

В том, что они временные, у меня не было никаких сомнений.

Но все, что я сейчас мог, — это отступить подальше, чтобы в очередной раз не разочароваться в том, во что пытался сохранять хотя бы малый процент веры.

Поэтому просто тихо делал свое дело.

На своей маленькой студии мы снимали то и ТАК, как хотели.

Временами получая значительные отзывы и даже вознаграждения, о которых здесь, в моей стране, дешевле было не распространяться.

Неоднократно мне предлагали уехать за границу.

Но я не мог покинуть свою маленькую команду, студентов, а если совсем откровенно — страну, в которую врос «по самое некуда». Да и не хотел пропустить того момента, когда весь абсурд нынешнего существования начнет рушиться, как карточный домик.

Верил в это.

Ведь хорошо видел и другое: внутри этого абсурда, как бикфордов шнур, разгорается то, что рано или поздно приведет к взрыву.

Если бы я мог сказать об этом хоть кому-то, меня бы подняли на смех, как последнего романтика. Несмотря на это, путешествуя по городам и местечкам, показывая наши документальные ленты (такие мероприятия для студенчества и недобитой интеллигенции я обычно маскировал под названием «мастер-класс»), я почти физически чувствовал: бикфордов шнур зажжен!

Но разгораться ему еще долго.

Даже будет жаль, когда провластные старперы не дождутся этого яркого действа по вполне естественным для человеческого организма причинам…

Приходилось ждать.

Я загружался работой, чтобы иметь возможность путешествовать и содержать мать, которую после смерти отца разбил инсульт. Переселился к ней, оставив свой разбитый ковчег, где когда-то жил с Ликой, и мечтал о том времени, когда смогу реализовать большие планы, которые все еще крутились в моей голове.

Наше рекламное агентство медленно превращалось в небольшой «продакшн».

Найдя выход на индийские и китайские рынки, мы молотили анимационные ролики, которые приносили неплохой «черный» доход. Честно работать в том пространстве, в котором мы находились, не могли, воровать или прогибаться было противно…

Создавалось такое впечатление, что в стране нормальной жизнью живут только те, кто поселился «в телевизоре». Они веселились, скалили зубы, вытаскивали шутки из собственных ушей или из-под «ниже плинтуса». Развлекали народ.

И народ развлекался на всю катушку! Поодиночке и целыми семьями прямо в телевизионном пространстве золотозубые мужчины и женщины готовили еду, выигрывали квартиры, худели, резали друг другу в глаза правду-матку, перевоспитывали детей, завоевывали миллионеров, вели расследования, рожали детей, обменивались партнерами по браку.

На выпусках всей этой комедии абсурда сидели довольно нормальные, в психическом смысле, люди, многих из которых я знал. Они посмеивались и откровенно «рубили бабки» с пространного древа человеческого стремления видеть собственное вывернутое нутро.

Дважды или трижды меня приглашали работать на подобных проектах.

Я отвечал нецензурно, и от меня постепенно отстали. Работы хватало. Как оказалось, наша маленькая команда, в которую я взял талантливых «тридешников», имела большой успех почему-то именно в Китае. И мы креативили небольшие анимационные ленты. А я, от нечего делать, учил по вечерам китайский. И, как мог, развлекал мать.

…Она сдала внезапно.

Стояла у плиты, разговаривала с соседкой, которая, к счастью, зашла к ней, и в какой-то момент осела на пол.

Когда такое случается, жизнь раскалывается. Моя, и без того расколотая пополам, сузилась до четверти…

Полгода ушло на борьбу за ее жизнь. Левая часть тела была парализована, речь не восстанавливалась. Ни я, ни она не могли с этим смириться. Ежедневно я занимался с ней различными физическими упражнениями и даже научил сидеть.

Но боялся оставлять одну, ведь она, как правило, рвалась к любой работе и невероятно страдала, выдавливая из себя непонятные звуки.

Мне посоветовали обратиться к врачам-дефектологам.

Таким образом, по рекомендации одной своей бывшей студентки, Лины, я познакомился с Мариной.

Она согласилась поработать с матерью в частном порядке.

Приходила каждый вечер, закрывала перед моим носом дверь в спальню — и в течение двух часов через них я слышал, как та, которая научила меня первым словам, теперь сама пытается произнести свое первое: Де-нис…

* * *

…Вечером мы с Елизаветой Тенецкой сели в поезд.

С нами в купе ехала только одна женщина.

Она сразу достала из пакета жареную курицу и испуганно посмотрела на нас — не возражаем ли против аромата, который сразу заполнил все пространство купе.

Мы не возражали.

В старых потертых джинсах и такой же куртке Елизавета выглядела мальчишкой.

Как все же со временем меняется представление о возрасте!

Скажем, в сорок три моя мать выглядела, как и положено матери семейства, — монументально. Носила высокую прическу, юбки и блузки, что, на ее взгляд, «соответствовало возрасту», имела озабоченный вид и любила ссорить молодежь.

Сейчас же женщины в свои сорок «с хвостиком» могли бы сойти за тридцатилетних.

Лиза же в своей вымученной худобе и полумраке купе вообще напоминала подростка-сироту, которого стоит подкормить. Разве что, когда говорила, вокруг глаз и губ появлялось легкое кружево мимических морщин. Однако говорила она нечасто.

Несколько раз, осматривая нас, отзывчивая соседка предлагала присоединиться к курице или хотя бы к разговору, отчего мы быстро передислоцировались в вагон-ресторан.

Сначала разговор шел туго. А возвращаться к уже выясненному, тем более прибегать к каким-то воспоминаниям — казалось нам бессмысленным расходованием нервов.

Елизавета вежливо поинтересовалась, чем я занимаюсь сейчас.

И я так же вежливо сообщил, что ухаживаю за больной матерью.

Преодолевая смущение, мы могли непринужденно говорить только на две темы — о преходящем и о деле, которое все же было и в какой-то степени оставалось для нас общим, — «о кино».

Меня это вполне устраивало.

Обе темы никак не затрагивали прошлое.

Однако, говоря о своей никем не занятой квартире, я осторожно подвел ее к решению поселиться в ней хотя бы на первое время.

А рассказывая о том, что в настоящее время делается на ниве кинематографа, забросил удочку насчет ее хотя бы частичного возвращения в профессию: предложил заменить меня на кинофакультете, с которого никак не мог сбежать без уважительной причины.

И на первое, и на второе предложение она почти никак не отреагировала. Не ответила ни да, ни нет.

Я пытался быть осторожным, как человек, обезвреживающий мину: едва дыша и не зная, что несет в себе каждый следующий шаг.

Чуть ли не кисточкой расчищал вокруг нее наслоения времени. Как хитроумный разведчик, прислушивался к ее коротким репликам и пытался понять, какой она стала и какой может стать, если «разминирование» пройдет успешно.

Ведь — и теперь я чувствовал это наверняка! — известие о том, что Лика жива-здорова, и то, что мы встретились на новом витке своей жизни, еле слышно запустило в действие наши заржавевшие и покрытые патиной механизмы.

Оставалось только понять — ради чего?

И каким образом использовать этот пока довольно причудливый шанс на пользу этому движению?

Пока мы живо говорили обо мне, и я полностью отдал всю свою не такую уж и яркую обыденность в жертву ее вежливому (и не более!) интересу.

Достаточно подробно рассказал о первых днях лечения, о том, как раскололась жизнь.

Медленно она вытащила из меня почти все. Услышав о женщине-дефектологе, которая вот уже два года посещает больную, неожиданно спросила:

— Она тебя любит?

— С чего ты взяла?! — слишком быстро возразил я.

И улыбнулся, узнавая во взгляде этого стриженого мальчишки «рентген», о котором когда-то предупреждала ее дочь.

* * *

…Моя бывшая студентка, Лина, была одной из немногих учениц, ради которых я еще держался на кинофакультете в качестве руководителя курса.

Вступая в университет, она откровенно сообщила, что, выполняя волю родителей, учится в каком-то экономическом вузе. И что родители категорически отказались финансировать еще одно, по их мнению, неприбыльное, ложное и нелепое образование. Поэтому зарабатывать на обучение она будет сама. А тот вуз собиралась оставить, как только поступит в мой. Была уверена, что поступит. Мысленно я сразу окрестил эту нахалку «осликом», но на курс пришлось взять — дурак был бы, если бы не взял.

Имелся единственный вопрос — способность оплачивать обучение, ведь в число «бюджетников» она не попадала из-за того, второго, образования.

Но девушка достаточно хорошо знала компьютерную графику и зарабатывала неплохие деньги в качестве компьютерного дизайнера — делала каталоги, художественные альбомы, имела кучу заказов на верстку сложных научных монографий, что пригодилось потом, когда я взял ее на работу в свой продакшн.

Сначала не представлял, зачем ей, будущему торговому менеджеру, нужна такая странная и неприбыльная профессия, как кинодокументалистика. А уже потом было сплошное удовольствие от ее идей, умения все схватывать на лету, а главное — того неистовства, с которым она шла к своей цели. Когда (курсе на втором) ее ложь была раскрыта, я имел достаточно неприятную встречу с родителями, которые считали, что именно я сбил девушку с пути истинного. Плохо же они знали своего ослика!

Впоследствии, вполне подтверждая мою теорию о неслучайности, именно Лина познакомила меня с Мариной, врачом-дефектологом, которую порекомендовала для матери.

Это была очень странная встреча.

Когда я согласился испытать еще и этот способ налаживания речевого расстройства, Лина сказала, что Марина Константиновна вряд ли сможет принять меня в клинике — у нее плотный график и почти некогда обсуждать частные дела во время рабочего дня.

— Если хотите, я бы смогла заманить ее к вам, — предложила Лина, — и вы бы все обсудили в непринужденной обстановке.

Я замахал руками:

— Стоп, машина! Сказала бы сразу: ты хочешь меня сосватать. Какая еще непринужденная обстановка? Зачем? Терпеть этого не могу, благодетельница ты моя!

Она расхохоталась как сумасшедшая:

— У вас, босс, завышенная самооценка. Тоже мне, цаца! При чем здесь «сосватать»? Она деловая женщина. Или вы считаете себя большим подарком, на который посягают?

Я поморщился, хотя давно привык к ее свободному способу общения.

— Если она так занята, захочет ли тратить на меня время? — спросил я.

— Не знаю… — задумалась Лина и добавила: — Кстати, у нее тоже есть опасение, что каждый встречный неженатый мужчина — захватчик. Вероятно, здесь вы с ней похожи. Поэтому вам ничто не угрожает. А врач она хороший. У нее немой заговорит! Она один из немногих специалистов по дислексии. Пишет докторскую. И, будьте уверены, при ее красоте и уме имеет миллион мужиков, гораздо лучших, чем вы! А у вас — вот, посмотрите в зеркало! — глаза как у крокодила Гены и рубашки неглаженные…

Откровенно говоря, в течение всех этих лет различные господа не раз пытались втянуть меня в свой круг «семейных и женатых» именно таким образом.

Потребовалось еще несколько недель, чтобы я убедился, что это не подвох. Что эта Марина Константиновна действительно человек занятой.

Через Лину мы целый месяц меняли время встречи: то у нее не получалось, то я был в командировке.

Я уже плюнул на все эти церемонии и собирался сам пойти в клинику, когда наконец Лина беспрекословно сообщила, что ведет госпожу врача ко мне.

Пришлось немного разгрести завалы и очистить от накипи чайник.

Эта виртуальная «Марина Константиновна» весь период согласований встречи в «непринужденной обстановке» мерещилась мне женщиной суровой, полной, с усиками над верхней губой и зеркальцем «ухо-горло-носа» на высоком лбу.

А еще почему-то я представлял, что у нее большие круглые пятки, которые свисают по бокам стоптанных босоножек. По крайней мере, такая же врач когда-то вырезала мне гланды.

Несмотря на эти ожидания, Марина оказалась стройной, высокой и застенчивой женщиной с темными длинными волосами и в… кроссовках.

Она долго снимала их в коридоре, несмотря на мои возражения. Откровенно говоря, я опасался, когда женщины настолько основательно подходили к посещению моего дома. Снимали обувь, шли в туалет и оставляли там свой гребешок…

Одна дама, пооставлявшая чуть ли не во всех углах множество разных безделушек, еще пару месяцев после нашего вежливого прощания заходила то за одним, то за другим — и, как мне казалось, забирая это «одно-другое», оставляла что-то новое. Пока я не провел тщательную ревизию, сложив все те вещи в один пакет…

Итак, Марина разулась, и Лина с хозяйским видом повела ее в кухню. Я сделал ей «страшные глаза», мол, почему не к пациентке?!

Но Лина жестами показала, что это будет невежливо и негостеприимно.

Марине было неловко, как и мне. Как только мы сели за стол, уставившись в чайник, который не хотел закипать, она сказала:

— Извините, у меня немного времени. Лина сказала, что у вас ко мне дело?

Я сказал, что дело у меня действительно есть, и, вопреки своему внутреннему голосу, неожиданно добавил, что сначала стоит, как положено, попить чаю.

Пытался быть радушным хозяином. И чувствовал дискомфорт, ведь не был уверен, что Лина не наплела обо мне три кило шерсти с лишней информацией.

Такой дискомфорт я чувствовал всегда, когда друзья пытались познакомить меня с какой-то женщиной. Всегда замечал, что они, эти осведомленные о моей «тяжелой судьбе» женщины, смотрят на меня, как серны, — большими круглыми и немного смущенными глазами.

У Марины глаза были вполне нормальные, без сочувственного внимания.

Глаза врача.

Голубые, с рыжинкой внутри.

Она сказала, что заочно знает меня. Лина, оказывается, приносила ей наши анимационные ленты, рекламные ролики и короткометражки. Пожалела, что их не показывают по телевизору, высказала несколько достаточно здравых мыслей относительно музыкального оформления.

— Если босс согласится, — радостно сказала Лина, — мы можем пересмотреть наши последние работы прямо сейчас!

Но ни я, ни Марина Константиновна никоим образом не отреагировали на такое предложение.

Напротив, врач сразу перешла к делу: поблагодарила за чай, встала со стула.

— Позвольте я осмотрю вашу маму, — сказала она и добавила: — Можете за мной не ходить.

Я показал ей комнату, а «ослику» — кулак. Но Лина спокойно прихлебывала чай и изображала полное безразличие.

От матери Марина вышла минут через двадцать.

Села на стул, постучала пальцами по поверхности стола и внимательно посмотрела на меня.

— Вы молодец. Сделали все, что могли. Но я не уверена, что смогу чем-то помочь, — эта проблема неврологическая. А я только дефектолог.

— Но у тебя все получается! — воскликнула Лина. — Ну, кошечка…

Марина посмотрела на меня. Вероятно, мой взгляд говорил то же самое.

— Хорошо. Попробую, — сказала она и встала. — Простите, я должна идти. Меня ждут дома.

Пока она завязывала кроссовки, я смотрел на ее узкую спину, на загорелые запястья и думал о подобных движениях, которые в этот самый миг проделывают миллионы или миллиарды женщин по всему миру: обуваются в прихожей, распрямляются, поправляют рассыпавшиеся волосы, кого-то целуют на пороге — и выпархивают, оставляя после себя запах духов.

Конечно, о поцелуе не было и речи.

Просто я так подумал…

С некоторых пор к подобным знакомствам я относился пренебрежительно.

Для меня имело значение только то, что было «спущено сверху». Как то давнее знакомство с Елизаветой Тенецкой, а через него — с Ликой. Все, что повлекла за собой та цепочка событий, без которой я был бы не я.

Все, что касалось «общения с лицами противоположного пола», в которое меня настойчиво завлекали друзья, было искусственным. Тем, что могло произойти, а могло — и нет.

Скажем, на месте Марины могла бы действительно оказаться полная усатая дама, которая так же приветливо отнеслась бы к моей матери.

Какая, собственно, разница?

Однако последние полтора года, в течение которых она занималась с матерью, мне было приятно думать, что это — именно она. НЕ усатая. И пятки у нее не свисают с босоножек. И босоножек она не носит — только кроссовки. И что она так просто и ненавязчиво вошла в мою жизнь. Даже немного изменила ее.

Особенно остро я почувствовал это в тот день, когда, перестилая материнскую кровать, услышал от нее прерывистое, но достаточно четкое:

— Чу-дес-ная жен-щи-на… Не-у-сти. Хоть смогу спокойно умереть…

Я обрадовался, пообещав «не упустить», если она пообещает не говорить глупостей.

И в тот же вечер устроил для Марины грандиозный ужин с открытыми дверями к материнской спальне — чтобы видела, как сын ударными темпами налаживает свою жизнь.

Затем я закрыл дверь.

И медленно, как-то незаметно рассказал о своем неудачном и довольно странном браке…

И был благодарен, что не заметил в ее глазах того обостренного любопытства и деланного сочувствия, которое видел в других.

В тот вечер она не спешила домой, как это было всегда.

Помогла убрать со стола. Не отказалась от кофе.

Уже провожая до порога, я осторожно спросил, ждет ли ее кто-то дома.

Она покачала головой: «Сегодня — нет».

И я поцеловал ее.

…Но в течение всех этих полутора лет я не задумывался над вопросом, который услышал от Елизаветы Тенецкой.

* * *

… С вокзала я сразу повез Елизавету в мою старую квартиру.

Лишь намекнул ей, что она имеет полное право на половину имущества своего бывшего мужа, и ее глаза сузились, как у дикой кошки.

— Ни за что! — сказала она сухим холодным голосом, глядя в окно.

А после паузы сказала спокойно:

— Знаешь, я не хочу вытягивать из прошлого ни кастрюли! Мне лучше мыть полы или на рынке торговать. По крайней мере буду знать, чего стою.

Я сказал, что мыть полы ей не придется.

И больше не возвращался к этой теме.

В своей квартире я бывал раз или два в месяц.

Заходил, как на затонувшую лодку, и сам казался себе призраком погибшего матроса. Погружался в знакомые запахи, бессмысленно бродил по комнатам, проводил руками по корешкам книг, сидел на прогнутой тахте и тупо смотрел на выцветшие постеры «битлов» и «Машины времени», которые висели напротив — окрашенные записями чьих-то давно забытых телефонов.

Иногда ложился и смотрел в потолок, представляя, что лежу на дне моря, а время течет высоко вверху и катит надо мной свои смертельные девятые валы.

А меня это совершенно не касается!

Много раз возникала мысль избавиться от этой старой лодки — «поменять с доплатой» или хотя бы сдавать. Но каждый раз, побывав там, я выходил на улицу успокоенным и как бы помолодевшим.

В конце концов я решил, что эта квартира для меня — что-то вроде портрета Дориана Грея. В ней, в пыльных шкафах и полках, я оставлял весь душевный хлам, который наносил туда со своей суетной жизни.

В ней жили трогательные призраки детства и старости — бессмысленные два времени человеческого существования. Все промежуточное время между ними казалось суетой сует с отвоевыванием своего или чужого места под небом.

Здесь, признаюсь, как последний сопляк, я позволял себе раскиснуть и потужить по юности — убийственной и коварной, что ходит по краю лезвия и срыгивает кровью.

И достаточно хорошо знает, что такое черное и белое.

…Вставляя ключ в замочную скважину, я взглянул на взволнованное лицо Елизаветы.

Она стояла, как девочка, которую впервые ведут знакомить с родителями.

Уперлась в грязную стену, крепко зажав в двух кулачках свой клетчатый чемоданчик. Теперь она полностью зависела от меня.

И эта зависимость, вероятно, не давала ей покоя.

На мгновение передо мной встала давняя картина, которую я пытался никогда не вспоминать: она на первом сиденье такси. Тугой пучок волос, длинная шея с впадинкой посередине и тусклый блеск бриллиантовых сережек, высокомерный равнодушный взгляд: «Имейте в виду — у меня мало времени!»

Я успокаивающе улыбнулся ей:

— Не пугайся — я здесь давно не убирал…

И открыл дверь.

На нас пахнуло пылью и застоявшимся воздухом непроветренной квартиры.

Сквозь щели в шторах на пол падали и дымились тяжелые от пыли солнечные лучи. Я испугался, что ей здесь не понравится, и потому сразу взялся за уборку.

Она бросилась помогать мне.

Как два бойца на фронте, мы яро начали отскребать с пола, подоконников и столов «мох веков», бросая друг другу короткие реплики, как хирурги на операции:

— Тряпки!

— Веник!

— Ведро!

— Это можно выбросить?

— Можно!

— А это?

— Конечно!

— Окна не открываются! Дай отвертку!

— Не лезь! Я сам!

— Это — ты, на той фотографии?

— Да, дай вытру!

— Сама! Лучше вынеси мусор…

Когда все засверкало, мы застыли.

Время замедлилось и остановилось.

Она устало опустилась на краешек стула.

Я подумал: что дальше? И снова засуетился.

Открыл шкафы, извлек некоторые вещи — халат, тапочки, белье, — подключил телефон, радио, проверил, работает ли телевизор.

Повел в ванную, показал, как включать воду, в кухне — где стоят чашки и кастрюли.

И с ужасом понял, что холодильник давно отключен и в доме нет ничего, кроме старой пачки чая.

Вот так гостеприимство!

— Я мигом!

Выскочил в ближайший супермаркет.

Нахватал там всего, что попало в руки.

Вышел с пакетом и опустился на скамью. Хотел дать ей время помыться и переодеться.

Но на самом деле почувствовал, как на меня накатило что-то похожее на «дежавю»: так я набирал продукты в тот день, который перевернул всю нашу жизнь.

Черт побери!

«Какая гадость…» Кажется, так она сказала тогда.

Я решительно направился к подъезду.

Умышленно позвонил в дверь, хотя с собой были ключи.

Она открыла.

Стояла на пороге, переодетая в халат, с мокрыми волосами, испуганно и устало смотрела на меня.

Через порог я протянул ей пакет с едой.

— Здесь на сегодня и на утро. Отдыхай. Спокойной ночи!

Она взяла пакет, прижала к себе, кивнула.

И я побежал вниз.

Ждать лифт под ее взглядом у меня не было никакого желания.

Покинул свою затонувшую лодку со странным ощущением, что отныне в ее заржавевшей середине неожиданно затикали часы, остановившиеся много лет назад.

* * *

На следующей неделе я категорично сообщил руководству факультета, что нашел себе замену, и написал заявление об увольнении.

Это было воспринято так, как будто я публично обнажил ягодицы и сделал неприличный жест в присутствии уважаемой экзаменационной комиссии. Ректор застыл, не донеся чашку чая до рта. Но и придя в себя, он еще несколько минут держал ее в руке, когда я сообщил, что вместо себя предлагаю управлять курсом Елизавете Тенецкой.

Теперь уже застыли все присутствующие на совещании. Затем заговорили вместе.

— Какая Тенецкая?…

— Та самая?…

— Так она же…

— Где ты ее выкопал?

— Шутит?

— Коней на переправе не меняют. Что мы скажем студентам?

И так далее.

Я подождал, пока схлынет первая волна, которая несла в себе множество разных оттенков, — удивление, любопытство, сомнение, ревность, отчаяние.

Мне пришлось объяснить, что Елизавета Тенецкая вернулась в город после пятилетнего пребывания за рубежом и любезно согласилась по моей просьбе принять у меня курс. Который, кстати, я уже набрал. И поэтому я не вижу никаких оснований обвинять меня в измене любимому факультету.

После долгого молчания ректор, все еще державший чашку у самого уха, наконец произнес с большими паузами между словами:

— Конечно… иметь такого преподавателя… для нас… честь… Но…

— Ну какие тут могут быть «но», Николай?! — быстро прервал его я. — Я уговаривал ее два часа! Конечно, преподавать здесь — для такого человека не фонтан! Мы просто должны использовать шанс! Ведь, уверен, у нее потом будут совсем другие планы. И тогда, — я свистнул, — ищи ветра в поле и локти грызи…

— Но… — продолжил свою мысль ректор, — ты сам знаешь, какие у нас тут зарплаты. И как все бьются за свои часы! Согласится ли?

Это был уже совсем другой разговор. О мизерных зарплатах я и сам знал.

Но возвращение к жизни надо же было с чего-то начинать! И я «выторговал» у Николая еще одну тысячу гривень к назначенным трем, а в качестве «бонуса» договорился, что моя личная аудитория, в которой я проводил занятия, останется за новым преподавателем. И, чтобы взять его еще «тепленьким», сразу же выложил на стол Лизины документы, которые вчера вырвал у нее с б`ольшим трудом, чем тот, который понадобился сейчас.

Ведь вчера она категорически отказалась второй раз входить в эту воду!

И я действительно потратил часа два, пока доказал, что сейчас другого места для нее не найти. Разве что в гардеробе Дома кино. Но она уперлась и сказала, что ей на все наплевать и гардероб ее вполне устраивает.

Тогда я пошел на опасный крайний прием и сказал, что гардеробщица вряд ли сможет вырваться за границу, чтобы заняться поисками Лики, ради которых мы здесь и собрались. И что у меня еще есть необычные планы, выполнить которые можно будет, только имея определенный статус.

Она притихла.

— Да, я дура. Извини.

Я осторожно поблагодарил и понял, что больше давить нельзя. Но еще рано было говорить и о планах по ее возвращению в кинематограф, которые уже крутились в моей голове.

…До начала занятий оставалось две недели.

Я нанес Лизе всяческих методичек, разработок последних лет, свои собственные «рабочие планы», по которым работал, и с ужасом наблюдал, как она роется во всем этом бумажном мусоре, пренебрежительно цитируя пункты:

— «Технологические и творческие этапы производства экранного произведения», «Характеристика творчески-производственных периодов кинопроизводства»…

Я и сам знал, что, несмотря на существование кучи разной литературы о кино и кинопроизводстве, общих систематизированных учебников, пособий почти не существует.

Или они датированы теми временами, когда никто не знал слов «блокбастер» и «сериал».

В одной учебной брошюре советуют начинать с общих лекций «о сущности профессии».

— Это отработка часов! — категорически заявила Тенецкая.

И я внутренне сжался, будто сидел на лекции.

Отбросив все эти разработки, Елизавета посмотрела на меня язвительно:

— Вы там все, наверное, шутите?

Откровенно говоря, я прекрасно понимал, что она имеет в виду, и втайне радовался этому гневному тону, который красноречиво свидетельствовал о том, что порох из пороховниц не только не выветрился, а наоборот — стал еще взрывнее.

Она все же соскучилась по работе.

— Что ты имеешь в виду? — вполне невинно спросил я.

— А то, что я не собираюсь читать таких лекций, — они на них сразу позасыпают! Из-за таких сложных теоретических лекций трудно снять живое кино. А ведь это как… — она сжала кулаки и потерла согнутыми пальцами в воздухе, словно держала в них что-то материальное, — как… из глины лепить горшок… Своими руками.

— Вот и научишь их лепить горшки, — улыбнулся я. — Тебе и глина — в руки! Будешь делать все, что посчитаешь нужным. Никто не будет вмешиваться. Можешь даже планов не составлять — я договорился!

Но все оказалось не так просто, как я думал.

За день до начала лекций ректор, по нашей давней дружбе, сообщил, что на первое занятие Елизаветы собирается прийти чуть ли не все руководство института. К тому же его собираются посетить несколько журналистов, ведь «мир слухами полнится», а слухи ходили не только о ее прежних заслугах, но и о бывшем муже, который теперь находился в верхушке правящей партии.

Словом, ее появление на горизонте сработало, как бомба.

Все ходили возбужденные, ожидая выхода этой «скандальной», «непризнанной», «загадочной», «стервозной», «безумной», «сумасшедшей», «бывшей», «а-она — сейчас-еще-ничего-себе», Елизаветы Тенецкой.

В ночь на пятнадцатое сентября — именно тогда начинались занятия — я почти не спал. Не знаю, спала ли она, но когда в восемь утра я заехал за ней на такси, встретила меня спокойным взглядом, в котором прочитывалось непревзойденное равнодушие к тому, о чем я сообщил вечером: «шоу-маст-гоу-он». И она должна выглядеть достойно.

Она действительно выглядела «достойно»: в тех же джинсах, в которых мы ехали из Риги, несмотря на то что накануне я купил ей элегантный костюм-«тройку».

— Я буду рядом, — сказал я, открывая перед ней дверь аудитории и быстро проходя к ряду стульев, поставленных в конце комнаты.

Там уже сидели ректор, несколько молодых преподавательниц с горящими глазами и свободных сегодня педагогов с других кафедр. А еще — куча незнакомых молодых людей, которые стыдливо держали в руках фотоаппараты.

Пятнадцать растерянных юношей и девушек крутили головами, воспринимая присутствие высокого начальства как должное и не понимая, почему их курсу выпала такая большая честь.

Я тихо поздоровался и замер на косолапом стуле, наблюдая, как медленно она извлекает из сумки предоставленные мной бумаги, разворачивает журнал, осматривает аудиторию, полностью игнорируя присутствие посторонних, и бесцветным голосом называет фамилии, ставя напротив каждой легкий росчерк.

В аудитории стояла тишина.

Я невольно поежился, вспомнив тот день, когда впервые увидел ее, и застыл с разинутым ртом — радуясь и смущаясь, лелея совсем другие чувства. Потряс головой, отгоняя наваждение, и посмотрел на Николая.

Тот сидел с почти таким же выражением лица, как я двадцать лет назад.

Закончив формальности, Елизавета обвела присутствующих лукавым взглядом, развернула «рабочий план», прочитала первый пункт:

— «Архитектоника и построение композиции полнометражного фильма»…

Помолчала, вздохнула, вышла из-за стола, оперлась на него, скрестив руки, и заговорила таким тоном, будто все мы находились на поляне у костра:

— Ну что, пофантазируем? Представим десять совершенно разных персонажей. Среди них, например, есть девушка-провинциалка, участковый милиционер, бездомный… — И обратилась к немного озадаченным студентам: — Помогайте мне!

— Официант из «Макдональдса»… — неуверенно пискнул курчавый парень.

Все засмеялись, а Лиза кивнула:

— Еще кто?

— Дрессировщик дельфинов! — воскликнула рыжая девочка.

— Прекрасно! Еще?

Аудитория засмеялась, задвигалась.

— Безногий!

— Балерина!

— Водитель маршрутки!

— Актер кукольного театра!

— Депутат Верховной Рады!

Лиза довольно улыбнулась:

— Неплохая компания. Теперь представим, что у каждого из этих персонажей — своя история: драматическая, мелодраматическая, трагическая, комедийная. У каждого — свой характер, статус, стремление и конечная цель всех попыток. А также — свои психологические особенности. Они разные. Их надо свести в одном пространстве. Каком?

На этот раз голоса зазвучали увереннее и веселее:

— В самолете…

— Закрыты на ночь в супермаркете…

— На необитаемом острове…

— В лесу…

— В отцепленном вагоне поезда…

— На турбазе…

— В библиотеке…

— На воздушном шаре…

— В пещере! — неожиданно из дальнего угла воскликнул ректор, и его голос утонул в общем гуле.

— Ок, принимается! — улыбнулась Елизавета и как ни в чем не бывало продолжала: — А теперь надо мотивировать их присутствие именно в этом месте, заставить взаимодействовать, противостоять, взрываться страстями, изменяться, развиваться или деградировать и в конце концов прийти к общей цели, ради которой вы заварили всю эту кашу… Итак, подумаем вместе, ради какой цели каждый из вас так поиздевался над десятью рядовыми гражданами?!

…Незаметно и неожиданно все присутствующие вместе с репортерами включились в игру — выкрикивали с мест советы по сюжету, подсказывали порядок действий и искали «точки невозврата» в развитии истории. Елизавета приветливо принимала предложения, критиковала ошибки и чертила на доске схемы.

Я с удивлением, восторгом, восхищением наблюдал, как на моих глазах — вот так просто и непринужденно — родилась довольно приличная история, появился ряд характеров, а главное — идея этой, как она выразилась, «каши».

И «каша» у всех на глазах неожиданно приобрела крепкий структурированный скелет.

Но дело было даже не в нем, а в том виртуозном мастерстве, с которым Елизавета так легко и непринужденно подсунула зеленым студентам знания о структуре и построении кинематографического произведения.

— Линда Сьогер нервно курит в туалете… — шепнул мне Николай, красный, как вареная креветка.

— А что я говорил… — дерзко кивнул я. — С тебя бутылка, старик.

Раздался звонок, но никто из студентов не сдвинулся с места. Глядя на их затылки, я прекрасно представлял глаза: так когда-то смотрели и мы.

Елизавета молча вытерла руки от мела, улыбнулась, оглядывая зал, и сказала с напускной строгостью:

— А теперь каждый пусть для себя хорошо подумает, зачем сюда пришел. И что вы хотите поведать миру. В следующий раз начнем с… Аристотеля. А это было, да… Разминка.

И скомандовала:

— Вольно. Можете идти.

Как дала команду — «отомри».

Студенты разом зашумели, повскакивали с мест и шумным лагерем покинули аудиторию, оглядываясь на своего — о, я был в этом уверен! — нового кумира.

А Тенецкая неспешно подошла к коллегам. Не поручусь, что в их глазах не светилось то же восхищение.

— Спасибо за поддержку, — вежливо сказала Елизавета, обращаясь к внушительной группе, — и все же надеюсь, что в следующий раз вы не будете тратить на меня свое золотое время.

Красный Николай пожал ей руку, другие окружили, что-то бормоча об удовлетворении, которое получили, и извиняясь, что помешали ей работать.

Репортеры наконец вспомнили об орудиях своего труда, но было уже поздно. Кивнув всем и низко склонив голову, чтобы не попасть в объективы, Лиза вышла из аудитории.

Я за ней не пошел, прикрывая тылы и задерживая желающих побежать следом.

— Как ты ее получил? — выдохнул Николай и с грустью покачал головой. — Ох, жаль, что я не могу поставить ей большую зарплату. Убежит… Ох, убежит…

Не мог же я сказать, что всего день назад она собиралась работать в гардеробе!

И поэтому важно кивнул:

— Все может быть. Но пока она — наша.

* * *

Поздно вечером, посидев с мамой и прочитав ей на ночь очередной раздел «Джейн Эйр» — книги, которую она могла читать вечно, я сел за скайп и набрал Дезмонда Уитенберга.

Его всегда улыбающееся лицо сразу же возникло на экране.

В Нью- Йорке только начиналось утро, и перед Дезом стояла огромная кружка кофе, а сам он светился свежестью, как маков цвет, курил электронную сигарету и первый начал разговор, словно мы недавно виделись:

— …Вот и представь теперь, как я мог приехать! У меня даже уже билеты были, а тут — на тебе! Суд. Причем срочный, так как Рут припекло выйти замуж прямо сейчас! Так что извини.

Быстренько вытащив из памяти все последние сведения от Деза, я понял, что речь идет о его неудачном визите на «Евро-2012» из-за развода с моделью Рут, с которой он прожил не более года, кормя обещаниями о звездной карьере.

Пришлось в очередной раз выслушать о груди и ногах Рут, о хорошем куске денег, который она «мудро оттяпала», заработав тем на свой свадебный подарок.

Говоря обо всем этом, Дезмонд хохотал как сумасшедший. За это я и любил его. А еще за то, что он, какого-то непонятного для меня черта, был поведен на странах «постсоветского пространства», и в частности (и благодаря нашей дружбе) обожал Украину.

Несколько раз мы путешествовали по Востоку и Западу, выбирая самые дальние уголки и преодолевая пути автостопом, с рюкзаками на спинах.

Словом, Дез был нетипичным иностранцем. Мечтал снять кино о том, что узнал благодаря нашим путешествиям. Даже несколько снял, поддаваясь моей критике и хохоча над самим собой. Ведь, несмотря на бурное телевизионное прошлое, Дезмонд Уитенберг прежде всего был блестящим менеджером. И отнюдь не режиссером. Он вполне признавал это и неоднократно подстрекал на «грандиозные планы», ведь в последнее время, по его словам, был не последним «на Трайбеке». И… последним человеком, в котором хранилась, переписанная на диск, лента такой себе Елизаветы Тенецкой под названием «Безумие»…

Посреди рассказа о его новом товарище джазисте Авдемелехе из Гарлема я без всякого перехода бросил:

— Кстати, Елизавета Тенецкая вернулась…

Это была наша привычная манера общения, накатанная за много лет: говорить о важном между прочим и ждать реакции. Мол, вот тебе мяч — поймаешь или пропустишь?

А еще одной фишкой в этом специфическом разговоре считалось мгновенное реагирование: подхватить и развить идею «на лету».

Дез справился достойно:

— Значит, составлять смету?

— Входишь в долю? — невозмутимо спросил я тоном дона Корлеоне.

— Малыш, беру всю партию! Вместе с твоими мозгами. А победу делим на троих.

— Есть одно «но»: третий — то есть третья! — об этом ничего не знает.

— Так какого же черта ты мне перчишь круассаны?!

Он сделал громкий глоток из кружки.

И наконец угомонился, уставившись в экран.

Мы прекрасно поняли друг друга.

Речь шла о тех совместных «грандиозных планах» на съемки, которые мы давно лелеяли, не зная, с какой стороны к ним подступиться.

Для взрывной реакции не хватало катализатора, которым стало появление Елизаветы.

— Она в форме? — спросил Дез.

— Более чем можно было бы представить, — сказал я.

— Это прекрасно. Прекрасно! — лихорадочно заговорил Дезмонд Уитенберг. — Возвращение после стольких лет забвения! Кстати, ее документалку до сих пор используют в наших школах кинематографии в качестве пособия. Словом, поговори с ней. Финансирование я беру на себя, ты займешься организационными вопросами на месте. Это должен быть полнометражный документальный фильм — на ближайший конкурс Трайбека.

* * *

— Крошечная старушка с большой выщербленный палкой влезала на сиденье в маршрутке. Словно покоряла Говерлу или Эверест. Сначала уперлась палкой, затем медленно подняла ногу, придерживая ее рукой, и сделала толчок другой. Нога, оторвавшись от пола, беспомощно заболталась в воздухе. Бабка ухватилась за перила, подтянула ее и наконец оказалась на сиденье. Поправила юбку, поставила на пол тряпичную сумку, подтянула концы платка. Вздохнула с облегчением. Это была целая работа! Те движения, на которые мы не обращаем внимания, ведь для молодых это «раз-два и уже у окна». На старушке был белый плотный платок, похожий на лоскут китайской скатерти с фигурными краями, голубая кофточка и светлая льняная юбка. На ногах тапочки и, несмотря на жару, шерстяные колготы «рубчиком». Опрятная старушка. Под платком была заметна высокая прическа седых, до голубизны, волос.

Никто не обращал на нее внимания. Старушка, каких много… Я уже не могла выпустить ее из виду. Заметила, что она выходит там, где и я. Конечно, пока она проделывала те же упражнения, чтобы слезть с сиденья, все остальные, кто также выходил на той остановке, опередили ее и стояли у дверей наготове. Не обращая на нее внимания. В этом не было ничего предосудительного, ведь мы часто не замечаем друг друга, а тем более — маленьких старушек, крутящихся под ногами.

Я вышла через заднюю дверь и не могла не оглянуться — как там она, вышла? Именно в тот момент бабушка пыталась спустить палку, а за ней и ногу с высокой ступени маршрутки. Я подбежала, подставила руку, забрала корзину и почти снесла ее с автобуса — кости ее были тоненькие, как у птички. Она поблагодарила и тихо пошла по улице. Куда? К кому? Откуда? Было бы неплохо, если бы к внукам, которые ее любят. Но я не была в этом уверена. Затем целый вечер и ночь я вспоминала плотный белый платок, опрятную юбочку, трогательные колготы и тапочки. Не знала, что с этим делать. Пока не дошла до такой мысли: я ничем не могу помочь этой старушке, но я могу… дать ей жизнь в каком-то образе, зафиксировать его навсегда в чем-то более длительном, чем память…

Она помолчала, глотнула из бокала, посмотрела на нас и добавила с печальной улыбкой:

— Вот так оно начиналось… По крайней мере для меня в такой фиксации образов был самый смысл жизни.

— Почему — был? — спросила Марина.

— Я сказала «был»? — улыбнулась ей Елизавета. — Наверное, я оговорилась. Стыдно искать смысл, когда тебе за сорок. Не уважаю взрослых девочек, которые до сих пор не определились.

Я смутился, что из-за ее резкости Марина воспримет пассаж о взрослых девочках на свой счет. Ведь сидела напротив примерно с таким же выражением лица, как студенты на лекции. И это начинало меня слегка раздражать: истощенная, уменьшенная размера на два, после лет принудительного отдыха неизвестно где и полной неуверенности в будущем она, Елизавета Тенецкая, не утратила ни капли харизмы.

— Я забыл сказать, — поспешно сказал я, — Марина — специалист-дефектолог, занимается проблемой дислексии.

— Модная болезнь… — задумчиво сказала Лиза.

И начала живо расспрашивать Марину о ее работе.

Все шло прекрасно: вечер, вино, белая скатерть, чай с бергамотом, милая беседа.

Потом я узнал, что у Марины есть Даниил.

И что человек, из-за которого она часто не могла остаться у меня дольше, — сын.

И что он ходит в кружок юных изобретателей.

И разрабатывает — ни больше ни меньше! — оросительную систему для стран Африки.

Словом, серьезный пацан.

Я проклял себя последними словами. Это же надо: встречаться (если можно так сказать) с женщиной не менее года и ни разу не поинтересоваться, куда она спешит после того, как… как у нас тут все заканчивается.

Кажется, женщины заметили мою растерянность. В какой-то момент я вопросительно и укоризненно посмотрел на Марину, мол: «Ты не могла сказать раньше?» И она ответила одними губами: «Зачем тебе это знать?»

Собственно, я позвал Елизавету на ужин, чтобы поговорить о другом. Хотя бы закинуть удочку насчет нашей с Дезмондом идеи. Но спросить прямо не решался.

Меня неожиданно опередила Марина.

— А вы бы еще хотели снимать? — просто спросила она.

Елизавета пожала плечами:

— Боюсь, мои желания не совпадают с интересами тех, от кого это зависит. А работать для полки — уже не тот возраст.

Наилучший для меня ответ.

Я напрягся и рванул с места в карьер:

— А если совпадут?

— Ты стал таким большим начальником, Дэн? — улыбнулась она.

Объяснить ситуацию было уже делом техники и красноречия.

И я рассказал ей о возможностях Дезмонда Уитенберга. Она слушала молча. И молчала еще несколько минут после услышанного.

Решился добавить:

— В любом случае, мы сможем спокойно и официально отправиться в Штаты на тот срок, который нам потребуется, чтобы…

— Я согласна! — быстро сказала Лиза, деликатно не дав мне закончить фразу.

Собственно, я бы ее и не закончил: между мной и ею сидела женщина из другой жизни, которая не имела к этой истории никакого отношения.

Я не хотел смущать ее…

Собственно, это было все, что я хотел сегодня услышать от Елизаветы Тенецкой. Мне не терпелось засесть за скайп и сообщить Дезмонду, что у нас есть ее принципиальное согласие. А уж то, что я называл «о чем кино?», будем обсуждать все вместе, в процессе — но ни в коем случае не давить на нее.

Около девяти она засобиралась домой.

Я вызвал такси.

Мгновение некоторой неловкости наступило, когда Марина осталась помочь мне убрать со стола.

В прихожей мы в четыре глаза смотрели, как Лиза набрасывает курточку. У Марины в руке уже было полотенце, приготовленное для уборки. Эти минуты в прихожей показались мне очень неудобными, какими-то псевдородственными и накрыли меня волной неправедности и стыда. Ведь все было не так!

Будто почувствовав мое состояние, Марина быстро распрощалась и ушла в кухню, а я пошел проводить Лизу к такси, которое уже ждало внизу.

В лифте я деловым тоном спросил, когда мы могли бы начать «мозговой штурм» будущей ленты, есть ли у нее идеи. Она сказала — «конечно».

А уже садясь в такси, обернулась и произнесла:

— Все в порядке, Денис. Не комплексуй. Ты никому ничего не должен. Жизнь есть жизнь. А эта женщина, Марина, — необыкновенная. Жаль, что ты этого не замечаешь.

Я не знал, что ответить.

Неопределенно кивнул, закрыл дверцу машины. Посидел во дворе, наблюдая за окнами…

Когда вернулся, Марина уже стояла на пороге, обуваясь.

Действительно, она была умницей: была рядом, когда надо, и вовремя исчезала.

Более того, стоя у лифта, она сказала почти то же самое:

— Все в порядке. Она великолепна. Не комплексует.

Я чуть не расхохотался.

Казалось, мир состоит из сплошного женского заговора, суть которого я никак не мог понять.

Нью- Йорк, 2013 год

— Значит, банда, я узнал следующее: этот ваш Джошуа Маклейн весьма оригинальный типчик. Он — этнограф и специалист по народному искусству восточных славян. Может, корни его оттуда. За это не поручусь.

— А адрес?

— Что?

— Ты узнал, где он живет?

Мы с Елизаветой с надеждой уставились на Дезмонда.

— Откуда я это могу знать? — пожал плечами тот и ревностно добавил: — Зачем вам это нужно? Кажется, у нас совсем другие дела!

Да, у нас были совсем другие дела…

Вчера, когда мы вернулись из Берлингтона, на фестивале Трайбека состоялся показ «Немой крови» — нашего фильма.

И теперь, собравшись в квартире Деза в Мидтауне в центре Манхэттена, мы отходили от вчерашнего волнения, почти стресса, который щедро утопили в невероятном количестве пива, выпитого чуть ли не во всех пабах Бронкса.

Первые пару часов после просмотра Елизавета пребывала в полной прострации и время от времени тихо стонала на заднем сиденье шикарного авто, которое мы сняли на всю ночь, чтобы хорошенько прокатить по ночным улицам наши воспаленные мозги.

— Все не так… Все надо было делать не так… Все — говно… — как заклинание повторяла она.

— Ну, хочешь, я позвоню Бобби? — как во сне отзывался Дез на каждый такой стон.

— Кто такой Бобби? — в десятый раз или сотый раз вяло интересовался я.

И в десятый (или в сотый) раз получал ответ:

— Де Ниро… Соучредитель фестиваля. Он скажет всю правду.

И порывался к своему мобильному, который я выхватывал из его дрожащих рук.

А потом все начиналось по-новой: «Все не так… Все — говно…» — «Я позвоню Бобби…» — «Кто такой Бобби?…» — «Де Ниро…»

Теперь, утром, пережив вчерашний стресс от церемонии награждения, мы сидели на пятидесятом этаже Дезмондового небоскреба, истощенные и притихшие. Наблюдали, как внизу течет и вздыбливается огненная панорама вечернего Манхэттена, и медленно жевали какие-то мерзкие яблочные чипсы.

Дезмонд листал газету, зачитывая «вечерний фестивальный обзор», в котором было сказано, что режиссер «Немой крови»…

— …Перевернула воображение зрителей необычными приемами монтажа и удивила трехмерностью кинематографического письма без приложения программных технологий… — и довольно похлопывал себя по колену.

— Прекрати, Дез, — попросил я, красноречиво указывая на Елизавету, которая сидела на широком балконе, закутавшись по самый нос в плед, и вздрагивала при каждой подобной цитате. Но молчала.

— Может, сходить за едой? — обиженно предложил Дезмонд. — Это на первом этаже.

— Лучшее, что ты можешь сделать, старик, — кивнул я.

Дезмонд встал:

— Пицца? Суши? Гамбургеры?

— …И можно без хлеба, — улыбнулся я.

Уходя с балкона, он все же не удержался, обернулся и произнес, обращаясь к Елизавете:

— Можете меня проклясть, но я скажу: эта сумасшедшая, которая сейчас грызет себя, как волк в железной ловушке, — лучшее, что могло произойти на этом гребаном сборище! А приступы самокритики надо лечить водкой!

Лиза наклонилась, сбросила с ноги тапок и швырнула в него.

— Значит, водка… — уверенно кивнул Дезмонд и исчез за дверью.

Мы остались в сером мареве неба одни.

Из- под пледа виднелись лишь ее глаза, и я плохо понимал выражение лица — грустит она или улыбается?

— Когда мы ее найдем? — глухим голосом спросила она.

— Когда закончится фестиваль — сразу поедем.

— Куда?

— Дезмонд поможет. Он и мертвого из-под земли достанет.

— Откуда ты знаешь?

Я знал.

Я знал Деза более двадцати лет.

И не только как нынешнего, весьма успешного продюсера…

Наша встреча, в результате моей теории неслучайности, состоялась в Афганистане.

Пришлось рассказать Елизавете историю о том, как меня, раненого и забытого среди трупов после бойни в Пактии, нашла съемочная группа американской службы CNN.

И первое, что я увидел, открыв один, залитый кровью, глаз, — молодое и наглое лицо Деза, который после первого же поданного глотка из фляги начал упорно снимать меня «крупняком». «Плохой ракурс… — харкая кровью, прохрипел я. — Контражур, салага…»

— Жаль, что мы не говорили об этом раньше, — сжавшись под пледом, сказала Елизавета.

— Это что-то изменило бы? — саркастически усмехнулся я.

— Наверное, не стала бы тебя обижать… — тихо сказала она и добавила: — Ты как больной…

— Одержимый, — поправил я. — Я был одержим.

— Конечно, да, — кивнула она. — Но для меня ты был таким себе навязчивым и наглым мальчишкой, каких много. Жаль, что и я ничего не смогла тебе объяснить. Да и зачем было что-то объяснять? Внешне все выглядело достаточно банально. Кроме того, что тогда, на горе, хотела умереть…

— Я это видел.

Она улыбнулась.

— А потом я тебя действительно не узнала. Если бы узнала, все сложилось бы иначе…

У меня даже дыхание перехватило, едва удержался, чтобы не свистнуть.

— Иначе?!

— Конечно. Выгнала бы прямо с порога в тот день, когда ты пришел на просмотр! Ведь тогда все выглядело еще банальнее. Знаешь, как говорят, — «с душком».

— Понимаю… — кивнул я.

Она засмеялась и хитро добавила:

— А ты о чем подумал?

О чем я подумал?

О том, что… жизнь интересна и непредсказуема.

Что время подсовывает такие сюжеты, которые невозможно придумать, а главное — распутать по законам жанра.

Приходится за все расплачиваться «натурой» — собственной душой, здоровьем или и самой этой жизнью.

— Подумал, что… — задумался я, — что тебе очень идет эта прическа! И что ты сняла неплохое кино.

— Благодаря тебе. И Дезу.

И добавила, словно обращаясь к самой себе:

— Возможно, мне надо научиться говорить спасибо…

Она вытащила из-под пледа руку и протянула мне:

— Спасибо, Денис. Всего.

Я с удовольствием пожал узкую, но сильную ладонь.

К этому простому жесту и такой душевной интонации из ее уст я шел так долго, так утомительно и таким запутанным путем…

В отблесках дня, далеко внизу под нами текли стриты и авеню, образуя квадратные островки — неровные, как детские кубики, вспоротые изнутри железными, зауженными стержнями небоскребов.

Я видел все это, как аэрофотокарту в компьютере. Но не было такой кнопки, нажав на которую можно было бы приблизить необходимый объект. Рассмотреть до мелочей, чтобы найти на мостовой оторванную пуговицу.

Елизавета тоже смотрела вдаль.

Я был уверен, что мы думаем об одном.

— Мы ее найдем, — сказал я.

— Вчера после церемонии… Когда мы шли по дорожке… — неуверенно произнесла она. — Мне показалось…

— Мне тоже. Но это просто то, что мы хотели бы увидеть…

* * *

…Над Гудзоном низко висели свинцовые тучи.

Интересно, кто первым придумал это меткое сравнение — «свинцовые»?

Иначе не скажешь, ведь они действительно свинцовые — серые, блестящие, обремененные собственным весом, нависающие над городом, как коровье вымя. Можно еще сказать — «оловянные», но, в принципе, это одно и то же — серые и блестящие, похожие на вымя, полное молока.

Хадсон — это Гудзон.

То есть река. Гудзоном ее называли только в Союзе. В Америке говорят — Хадсон. Соответственно, и Техас — не Техас, а «Тексас».

Но это так, несущественно…

Итак, облака серые, низкие, едва двигаются, скрежещут, затрагивая животами факел статуи Свободы. С этого берега Манхэттена кажется, что она даже вздрагивает от этого, маленькая. Туристы толпятся на набережной, подставляют под нее ладонь и фотографируются в ракурсе: маленькая статуя Свободы на большой ладони.

Под мостом мурины торгуют спортивными «бобочками» с надписью «Ай лав Нью-Йорк» по пятнадцать долларов за штуку. «Бобочки» на любой вкус и цвет — с капюшоном и без, на молнии и без, от черной до белой — все цвета радуги. А еще на доске прикреплены часы, тоже «от пятнадцати…». Но можно выторговать и за десять.

Из- за неожиданной стужи нам пришлось купить три таких «бобочка». Не возвращаться же за теплыми свитерами на пятидесятый этаж!

Я взял черный, Дез — темно-зеленый, Лиза закуталась в сиреневый. И все это — на смокинги и ее вечернее платье!

Хохотали как сумасшедшие.

Решили сбросить и оставить их в авто перед самым визитом в кинозал.

Теперь наша любовь к Нью-Йорку запечатлена на груди.

Только сели в машину, пошел дождь.

Дождь в Нью-Йорке — особая история, об этом можно было бы написать стихотворение. Даже не надо писать — просто оставить одно это название: «Дождь в Нью-Йорке» и поставить внизу четыре строки обильных точек.

И все. И больше ничего не надо. Четыре строки точек — это тоже дождь.

Дождь в Нью-Йорке — довольно странное зрелище.

Он начинается с внезапных сумерек, которые поднимаются с земли, медленно перетекая за края небоскребов, как пена в кастрюле с кипящим молоком, клубятся наверху, выползают за пределы горизонта, смешиваются с облаками.

А по асфальту начинает лупить дождь — капли большие, пустые внутри, как стеклянные шарики, разбиваются на мириады маленьких острых осколков.

Воды — по колено! Но это не вода, а сплошная краска! Это все равно что идти по колено в картине Клода Моне или, скажем, Эдуарда Мане — все равно!

Все огни, которыми освещена авеню, утекли вниз, на мостовую — и приходится плыть в этом пестром море.

Колеса авто то зеленые, то синие, то красные. Краска — теплая, почти горячая, словно сотканная из огней города. Капли-шарики тоже разноцветные. Кажется, падают на лицо и покрывают его зелеными, красными, синими мазками.

Дождь в вечернем Нью-Йорке — карнавал смешанных цветов.

— Будто картину соскребли мастихином… — говорит Елизавета, глядя в окно.

— Точно! — подхватывает Дезмонд Уитенберг. — Я сам об этом думал сто раз, только не мог подобрать точной метафоры.

Чтобы не рассмеяться, я отворачиваюсь к окну.

У дураков, говорят, мысли сходятся. А Дез просто пытается задобрить Елизавету. Тоже мне, поклонник со стажем!

Мы едем на церемонию награждения.

В белом лимузине.

В море теплых огней.

Кутаемся в дешевые «бобочки».

Предложенные нам места — в пятом ряду.

А это, как говорит Дез, хороший знак…

Район Трайбек, расположенный между Канал-стрит на севере и Чембер-стрит на востоке, наиболее пострадавший во время теракта 11 сентября 2001 года, несколько лет после этого считался наименее пригодным для жизни.

Здесь еще долгое время после падения башен-«близнецов» клубилась пыль и чувствовался едкий запах. Когда живой, подвижный человеческий муравейник превратился в попелище, престижный деловой район надолго потерял свое значение. Пока к возрождению района не присоединился «Бобби» — Роберт де Ниро, — основав здесь ежегодный кинофестиваль независимых режиссеров со всего мира.

Сначала кинофестиваль имел целью возродить активную жизнь наиболее пострадавшего района. А потом начал работать на популяризацию независимого авторского кино, способного влиять на общественное мнение и возвращать его с обывательской и потребительской позиции на гражданскую.

Конечно, как в любом деле в ситуации становления, событий на фестивале было немало. Кроме двух конкурсных программ — документальной и игровой — шли показы лент, которые в них не попали, проходили «круглые столы», дискуссии, бесконечные культурные и развлекательные мероприятия.

…Богемный хаос и дух бунтарства — вот что отличало Трайбек от других, и более престижных, фестивалей. Немалая часть лент, как положено, принадлежала американцам, в фаворе Трайбека из года в год пребывали Великобритания, Канада, Франция, Германия, Италия и Нидерланды. И только страны Восточной Европы оставались за пределами интереса и внимания из-за жалких попыток спрятать под видом артхауса неприхотливые сюжеты.

Коллизии «Немой крови» изначально тоже казались мне несколько фантасмагорическими. А герои ленты — скоплением персонажей Босха.

Сначала Елизавета познакомила меня с одним странным мужичком с Дарницкой ТЭЦ, который в конце пятидесятых годов работал на новочеркасском электростроительном заводе.

Затем представила корейца скрипача, который в 1986 году тайными путями пробирался в Чернобыль и выступал в воинских частях дезактиваторов.

А потом к ним присоединился ее давний товарищ, ныне — депутат, а во время Оранжевой революции — один из «полевых командиров».

Затем странных персонажей стало столько, что я перестал удивляться тому, откуда она их знает и как собирает. Преподаватель Йельского университета, художники и музыканты, трактористы, дауншиферы, байкеры, какие-то бабки из заброшенных сел, директор зоопарка…

Не удивился бы, если б она нашла в тибетских горах йети или откопала в Карелии потомка инопланетян. Не представлял, что могло объединить таких причудливых личностей в достаточно разных, разведенных во времени и пространстве, ситуациях. Затем нам понадобились километры хроники, иногда до сих пор нежелательной для всеобщего просмотра.

Слава Богу, Дезмонд Уитенберг не ограничивал нас в финансах.

Самым тяжелым стал период монтажа, когда я просто тупо смотрел в монитор, не имея права голоса и наверняка зная: так не делается!!!

Добрая доля отснятого пошла в корзину.

Резала она себя безбожно!

На просмотре нашего полнометражного документального фильма, который представил Энтони Хопкинс, мне казалось, что вся земля охвачена предчувствием конца света…

— Думаете, я согласился говорить с вами только из-за ваших денег? Стольник сейчас ничто. И зеленый в том числе. Ситуацию не спасет. Просто — не с кем поговорить. Понимаете? Ну и потом, здесь, между собой, мы до сих пор пытаемся избегать лишних разговоров. Все боятся. Раньше боялись. Боятся и сейчас. Или просто не хотят вспоминать. Сейчас многое люди не хотят вспоминать. Так проще. Проблем и без того хватает. Вот часто вспоминают о Куреневском потопе? Когда рвануло дамбу в шестьдесят первом?! У меня там товарищ армейский погиб, утонул в той грязи. Я к его матери ездил — поэтому-то и узнал. Потом информации практически не было. Ну и о Чернобыле вспоминают, когда дата наступает. А имена тех первых, кто погиб, можете назвать? Кто их помнит, кроме близких? Так и с нами. То же самое…

Какой был день, спрашиваете? Обычный был день. Жаркий. Начало лета. Кто-то уже в отпуск ушел. Повезло им. А мы вкалывали. Тогда нам как раз на треть повысили план, а зарплату снизили. Пойдешь в ма газин — ничего не купишь. Масло, мясо — роскошь. На прилавках лежит, а купить не за что. А жрать хочешь. За картошкой очередь за нимали с часу ночи! По столицам это время, кажется, оттепелью называли. А какая оттепель, если работяги с голоду пухнут?! Ложь это все была!

В газетах писали, что повышение цен — «по требованию трудящихся»! Мол, народ понимает и поддерживает. Ведь космическую промышленность развивать надо? Надо! Вооружаться хорошенько против американцев — надо? Конечно. Так затяните пояса, господа работяги, и пашите молча. А то, что дети ваши голодные по улицам бегают, так и вы так же бегали — послевоенное поколение. И ваше не сдохнет. Как-нибудь будет…

Ради светлого будущего мы все пахали.

Так вот. Первого числа так же было. Вкалываем. В кишечнике — бурчит. Когда подходит ко мне Петька, дружбан мой, говорит: «Бросай все — наши к заводоуправлению собираются идти… Там уже полтысячи народа стоит!..»

— Что, так просто взяли — и пошли? Как декабристы?

— Кто? Какие еще декабристы? Июнь был. Жара. А я пошел, потому что все пошли. Петька, Степаныч, Ельников, Сыромятин, Валька-диспетчер, Пашка-промокашка, Зяма, бригадир наш — Иван Федорович Бондаренко. Ну, все. Всем цехом. Жрать всем хотелось. Ну и… справедливости, конечно.

Он страшно кашляет.

Сто раз пережеванная «Прима» скачет в заскорузлом беззубом рту.

На совесть сделанный синхронный перевод голосом Энтони Хопкинса (слава возможностям и предусмотрительности Дезмонда Уитенберга, ведь я настаивал на обычных субтитрах) точно и вкусно передает интонацию каждого предложения.

Видеоряд, который вмешивается в разговор, ломает рамки закадрового текста, действует по принципу магического двадцать пятого кадра.

Промывает мозги, аж дым идет.

Черт побери!

Вспоминается статья о «трехмерности кинематографического письма без приложения программных технологий».

Кажется, критик был прав.

…Ну вот, двинулись мы, значит, в заводоуправление. Шли и обсуждали, как жить дальше. Хотелось послушать руководство, что они об этом думают, как собираются пролетариат кормить! И такое тогда было чувство, знаете, — и страшно, и подъем невероятный, потому что много нас — тысячи! И с разных концов завода все идут на площадь — ох… Словами не передать! И не до смеха будто это было, а мы — смеялись. Мол, мы — главные, на нас все государство необъятное держится, на пролетариях, в случае чего — покажем свой мужицкий кулак, как в песне поется — «Нас еще судьбы великие ждут!»… Ну такое.

Так вот, вышел перед нами директор Курочкин, как царь и Бог, и говорит: «Если денег на мясо не хватает — жрите пирожки с ливером».

Харя наглючая, морда лоснится. Народ засвистел, ломанулся. Ну и закрутилось! Как спичку в сухое сено бросили. Витька Власенеко с корешами бросился к компрессорной и включил гудок. А те, кто был на площади, разделились на группы и пошли по цехам — агитировать народ на остановку работы. Почти все работу остановили. А те, кто боялся, — закрывались в цехах, чтобы нам под руку не попасть. На наш гудок начал другой народ подниматься. К обеду человек с пять тысяч набралось. Площадь аж лопнула — всех уже не вмещала. Кто-то лозунг нашкрябал: «Хрущева — на мясо!»

…Она (видно только руку и тонкую шею, на которой чернеет мысик коротких волос) чокается с ним стаканом с водкой. Он занюхивает глоток куском черного хлеба, тянет кильку из банки.

Мы хорошо тогда наклюкались в той его подсобке на Дарнице!

А как я спорил, к чему в этой ленте Новочеркасск, если речь идет об Оранжевой революции? И при чем здесь Чернобыль, если речь идет о Новочеркасске?

И слышал то, отчего неистовствовал еще больше: речь не пойдет ни о Новочеркасске, ни о революции, ни о Чернобыле! Это лишь фон для другого разговора! Какого, черт возьми???

Стоило только послушать наши диалоги — между мной и Дезом — по скайпу, чтобы понять: дело с самого начала пахло керосином:

— А о чем, позвольте вас спросить, маэстро, пойдет речь?

— Не ваше собачье дело, маэстро! Речь пойдет о генетическом рабстве, страхе перед властью и страхе власти, о миге, когда люди из быдла превращаются в народ… Начиная от сотворения мира и до наших дней.

— Дез! Дез! Оказывается, наше кино не о восстании в Новочеркасске!

— Прекрасно! Пусть будет больше о Чернобыле! Мы же об Украине снимаем!

— Но и не о Чернобыле…

— Ну хоть Оранжевая революция останется?

— Останется все, но оно все здесь — не пришей кобыле хвост!

— Да… Что же мы делаем?!!

— Лиз, Лиз, что мы делаем???

— Ребята, а пойдите-ка вы к…! Хотите конъюнктуры — дудки!

И вот после всего этого мы в сотый раз обращались к фильму — цельному в своей идее и исполнении, стройному по композиции и абсолютно неправильному с точки зрения этих же факторов.

…Кстати, никакого свержения власти мы не хотели! Не было у нас такой цели. Справедливости хотели, человеческого отношения. Все спонтанно было. И власть тогда, в первый день, спонтанно действовала, растерялась. И это заметно было: приехал бронетранспортер — и уехал обратно. Отряд прибыл из гарнизона — без оружия, побратались с рабочими, и офицеры его назад увели. Полный атас.

Вечером решили: надо серьезные требования сформулировать и выступить с ними в горкоме. Я вот сейчас думаю, если бы мы тогда сразу такой толпой на горком двинулись — снесли бы его на фиг. Они опомниться не успели бы и решений о расстреле принять тоже. Может, меньше бы покойников было, не знаю…

…Я домой забежал — жили мы недалеко, — чтобы хоть корочку в рот запихнуть и обратно бежать, к своим. Это меня и спасло. Екатерина, жена моя, спасла. У нее тогда, как говорится, послеродовая депрессия была. А может, и не послеродовая, а вообще депрессия — от той нашей жизни.

Итак, забегаю домой с безумными глазами — попить и кусок какой-то в рот положить. А она спокойно так дорогу мне преградила, Кольку на руках держит и садится на пол, приваливая собой дверь. Не пущу, говорит, и все тут. Мол, я родителей на поселении в Сибири уже потеряла при Сталине, а тебя не хочу, если рыпнешься — Кольку придушу собственноручно и сама из окна выброшусь, можешь тогда идти на все четыре стороны, нам уже все равно будет. Мы на четвертом этаже жили, без балкона — снаружи стена гладкая, даже трубы нет, выбраться невозможно. Я и так, и сяк к ней. А она молчит и сидит как камен ная. Я покрутился, думаю, вот будет парня кормить и купать — побегу.

А она — представьте себе! — так до утра и просидела. И Колька как чувствовал — не пикнул.

Только ближе к полудню заболела. Я ее на кровать перевел, ребенка молоком напоил и бросился дальше революцию делать. Только уже, как говорится, «задних пас», хотя и не по своей воле. В фотокамеры, на которые мятежников снимали, не попал, и пуля меня не задела, хотя все видел.

Ну вот… движемся по Московской до центральной площади имени Карла-Марла, на котором — через сквер — горком партии. Где поразвесили портреты Ленина, флаги, женщины с цветами идут, с детьми — как на первомайской демонстрации. По дороге присоединялись работяги с других предприятий — с Нефтемаша, электродного, жители близлежащих домов, народ из окрестностей, пенсионеры. Все шли. Отовсюду…

— И никто вас не останавливал?

— Гы-гы. Видели бы вы войско! Сначала, правда, дружинники пытались остановить, но впоследствии сняли свои повязки — кто бежал, кто к нам присоединился. А так пока со стороны руководства ни одной преграды не было.

— А милиция?!

— Милиция? Милиция была. Вызвали ее с Шахт — это у нас неподалеку городок такой, — своих задействовать боялись, не были уверены, что те на нашу сторону не перекинутся. Так вот, сотня милиционеров перегородила дорогу к площади — стали в шеренгу по двое. А как увидели, сколько народу движется, — так сразу же и рассыпались, как орехи. Начали к машинам, которые их привезли, прыгать прямо на ходу! И айда, только их и видели. А двоих, которые не успели к кузову попасть, мы поймали и предупредили, чтобы к нам больше носа не совали. С тем и отпустили — с миром. Ребята молодые, невинные…

На мосту — кордон из двух танков и солдаты с винтовками. Это первые танки, которые мы увидели. А что нам те танки и те мальчишки с испуганными глазами. «Дорогу, ребята, рабочему классу! — кричим. — Братья ваши идут!» Так те солдатики и танкисты начали помогать перелезать через тот кордон. И снова — весело: все свои, родные, все все понимают. Вот и в горкоме должны!

Дошли до площади, а там снова — бронетранспортеры, танки, военные. Как в кино. Не верилось, что не брежу.

— Стреляли?

— Люди говорили, что патроны у них холостые. Не будут же они в свой народ стрелять! Вот мы и поперли прямо на солдат. А потом такое было: вышел вперед заграждения офицер, сказал, что получил приказ стрелять. Тишина воцарилась. А офицер вынул револьвер и… застрелился.

— Застрелился?

— …Наверное, нормальным человеком был, чтобы по безоружным людям стрелять. Фронтовик бывший.

Ну и началось…

Сначала дали залп в воздух, по деревьям. А там дети сидели. Дети они такие — им только дай что-то интересное посмотреть! Посыпались оттуда, как яблоки…

А потом солдатам уже безразлично. Ведь после первого греха следующий как раз плюнуть — легко пошел. Пекло началось. Стрельба. И не из винтовок — из автоматов. Возле меня седой дед упал, девушка…

Я в арку отполз, только глазами хлопаю, вижу, майор один в лужу крови ногой стал, поскользнулся, посмотрел вниз — а там ребенок мертвый лежит — и так же застрелился, как и тот. Верно, совестливые люди были. Сейчас таких нет — сейчас все приказы выполняют, работу потерять боятся…

Ну и все бросились кто куда. Крики. Шум. Говорят, что тридцать человек тогда погибли, а я до сих пор думаю, что больше. Из нашего цеха только шесть на следующий день на работу не вышли — и где их закопали, только сейчас стало известно.

— Вы хотите сказать, что на следующий день вы вышли на работу?

— Вышли. И не смотрите на меня так! Были рабами, рабами и оставались. Видимо, тот, кто эту кашу заварил в семнадцатом, знал, что страх с людьми делает!

На следующий день все изменилось. Ведь объявили всех, кто принимал участие в демонстрации, бандитами, мятежниками, теми, кто хотел свергнуть советскую власть. И все, представьте себе, все, кто в первых рядах шел, кто «Интернационал» пел, признали себя виновными. Ведь застыдились. Сами себя застыдились — того проблеска в голове.

Каялись. Мол, не ведали, что творили, товарищи-граждане-господа судьи! А те, кто по домам разбежались, кому повезло не засветиться, — все на работу вышли. И знаете что? Перевыполнили план в тот день на сто пятьдесят процентов! Да еще и хотели в воскресенье отработать за счет тех потерянных рабочих дней.

Вот что мне до сих пор жжет: отреклись быстро. От того, что говорили, о чем думали, от родственников и друзей убитых, которых боялись разыскивать. А когда на суде объявляли приговор — семерых к смертной казни, другим по десять-пятнадцать лет лагерей, — зал аплодировал. Я там был. И тоже аплодировал. Радовался, что выжил и чистеньким понятно почему остался…

Нас потом еще секретарь ЦК и комсорг собирали на собрание для разъяснений.

«Разве не надо было в бандитов, врагов советской власти стрелять?!» — спрашивают.

А мы все как завороженные: «Надо! Надо!!»

— Вы и сейчас так думаете?

По лицу пробегает гримаса, достойная игры и голоса Энтони Хопкинса: будто ему без наркоза удаляют почки, сердце и печень одновременно. Затем возникает кривая, болезненная, едва не инсультная, улыбка.

И хмельная злость.

Такая злость, от которой на экране разрастается большая черная пропалина:

— Это вас не касается! И знаете что — уберите вы свой стольник! И… идите к черту!

Сигарета прожигает скатерть…

Сквозь пропалину, ломая весь ритм, всю налаженную целостность эмоции, шлепает по Соломенке смешной Чарли Чаплин по прозвищу Паганини.

Покупает одно яйцо на рынке. Торгуется…

Лицо плоское, как луна, седина встает дыбом «ежиком», под потертой джинсой — красная «бабочка» с лохматыми краями.

Пальцы, как конечности у паука, — ломаные, длинные и, кажется, гнутся во все стороны.

За кадром звучит «каприччо», то есть — «Сaprice № 24» — в исполнении Василия Попадюка.

Приехал этот чудак в чернобыльскую весну 1986-го, в Киев из Одессы, и остался «выполнять миссию» в загрязненной радиацией зоне: двадцать четыре «каприччо» Паганини под открытым небом среди палаток полка химической защиты.

Ходил «вслепую» по ковылям, как волк, ища лагеря «химиков», которые первыми прокладывали путь в ад.

Наталкивался на милицейские кордоны, объяснял, просился, мол, ребята, иначе не могу, умру, у вас своя миссия, у меня — своя.

Смеялись и пропускали в обмен на… концерт.

Раньше бы им на того Паганини плевать было — а тут, как перед воротами в чистилище, — слушали, плакали и… кашляли.

«Химики» тоже кашляли — триста солдатиков зажимали рты, чтобы каждую ноту слышать. Стыдились того кашля. Их подполковник уже свои «рентгены» взял, а ежедневно должен пацанов в зону отправлять, ходил кругами по заграждению из колючей проволоки, как тигр по клетке. Киномеханик удрал в первые дни, пришлось подполковнику самому научиться хотя бы «кино крутить», чтобы домой не списали. А красными вечерами стоял перед ними на кузове грузовика малый «сын полка» по прозвищу Паганини, черный от загара, и играл так, что выписывал ему святой Петр пропуск сразу в рай, без всякой проверки, грешил ли.

Ему и всем, кто слушал его, сдерживая кашель.

Стриженые затылки — один в один…

Красное солнце…

Колючая проволока.

Черно- белая съемка: смешной скрипач на кузове грузовика в камуфляже, на три размера большем, с поднятым вверх смычком — и «химический» полк вповалку на траве.

Рыжей траве…

В цвете: Паганини отрывает могилу своей скрипочки. Движения замедлены. Роет землю, получает «тело», завернутое в тряпки.

«Только ради вас…» — и дико фальшивит на одной струне. Скрипочка умерла давно, больная лучевой болезнью.

Ночь.

Десенка.

Тростник.

Месяц освещает безумное и счастливое лицо…

…В котором проступает лицо Иеронима Антонисзона ван Акена — Босха.

Пропалины во времени и пространстве.

Каким- то непостижимым чудом вся эта куча голосов и тел сливается в полотно, в разговор.

О чем?

Удивительно, но на просмотре мне показалось, что она рассказала обо всех, кто сидел в том презентабельном зале.

Недаром на несколько минут после титров зависла молчаливая пауза.

А потом, словно буря из-за горизонта, поднялись аплодисменты.

…На церемонии нам велели сесть в пятом ряду.

И Дез считал, что это хороший знак.

Хоть какую-то награду должны получить.

Впереди маячили священные затылки.

— Эмили Блант… Майкл Дуглас… Кэтрин-Зета… Иванка Трамп… — шепчет Дезмонд, указывая глазами вперед.

Мужчины в смокингах — все как один.

Женщины — в шелках, атласе, тафте, кружевах. У них с этим проблем нет.

Платье же для Елизаветы мы искали, как профессор Бингхэм золото инков. Дез даже пытался взять напрокат позапрошлогодний наряд Шэрон Стоун.

Но Елизавету ничто не устраивало, пока в одном бутике не нашли «классику жанра» — маленькое черное платье. Без изысков. Такой себе… футляр для авторучки.

— Синдром советских женщин — «скромненько и со вкусом», — пошутил я.

А Дез так и назвал ее — «миссис Паркер».

Лиза же и глазом не повела, мол, все, заканчиваем поиски, буду в нем — и точка!

Теперь мы сидели посреди всего этого бисквитно-кремового торта, словно три пингвина в цветущем оазисе.

А потом все произошло так, как когда-то я мечтал, проращивая в классе фасолевый боб во влажной марле, — только с поправочкой на «плюс двадцать лет».

Сморщенное семечко выстрелило могучим баобабом.

— Приз за лучший иностранный полнометражный документальный фильм…

Напряжение, возбужденная тишина…

— Елизавета Тенецкая…

— Денис Северин…

— Дезмонд Уитенберг…

Шквал аплодисментов, крики, поздравления, любопытные взгляды, вспышки фотокамер.

И — неизвестное племя мумба-юмба в лице двух пингвинов в смокингах и авторучки «миссис Паркер» попхалось на сцену под музыку живого оркестра…

Теперь хорошо понимаю, что имеется в виду, когда пишут: «Вся жизнь пролетела перед глазами в одно мгновение…»

Пока шел, придерживая Лизу под руку, на меня вылился весь шквал воспоминаний, начиная с того времени, когда в темном полуразрушенном парке карпатской турбазы передо мной блеснул огонек ее сигареты. Осветил жизнь, прожег до печенок и, сделав дугу, исчез в темной неизвестности…

Теперь эта неизвестность осветилась другим светом — совсем американской «фишкой»: ты заходишь в темную комнату, одинокий и растерянный, падаешь в кресло — и вдруг кто-то щелкает выключателем.

И ты видишь перед собой толпу нарядных людей с воздушными шариками в руках.

Они неистово орут: «Хэппи-бездей ту ю!» И начинают тискать тебя и подбрасывать вверх. И ты без ума от неожиданности. И в отчаянии не знаешь, этого ли ты хотел на самом деле и стоит ли твой покой и тишина этих разноцветных шариков.

Ведь давно уже привык быть один на один с тишиной и темнотой…

Затем нас ставили к стенке и расстреливали автоматными очередями камер, сотни микрофонов тянулись к нашим губам. Дезмонд сиял, ограждая Елизавету от толпы и раздавая визитки журналистам.

Еле пробились к двери зала — дальше наш путь пролегал к месту «закрытой вечеринки» в отеле на Семьдесят второй авеню.

На улице тоже собралась толпа.

Мы спускались с лестницы. Дез шел впереди как охранник.

Я держал Лизу под руку.

Она спокойно и приветливо улыбалась людям. Я мечтал об одном — скорее дойти до авто. Неожиданно выяснилось, что все это мне не нравится. Уверен, среди этой толпы стояли те, кто был не хуже нас.

Те, о ком Лиза снимала свое кино.

Всматривался в возбужденные лица с виноватым видом.

В какой- то момент показалось, что среди всех лиц — глаза в глаза! — поймал знакомое.

Отшатнулся, сжал Лизин локоть, дернулся в сторону, крутя головой.

— Что случилось? — сквозь зубы спросил Дез.

— Что?! — шепнула Лиза.

— Ничего… — сказал я. — Показалось…

Марина

…По улице, где живет Марина, с утра ездит авто с громкоговорителем.

Будит ее веселыми возгласами.

Ее окраину посетил цирк-шапито. Расположились под перелеском и теперь сзывают жителей спального района на спектакли.

Есть в этом что-то невероятно щемящее, забытое и старомодное.

Что- то от фильмов Феллини и ее детства.

Кому сейчас нужно шапито с замученным животными и жилистыми акробатами бальзаковского возраста, если неподалеку кинотеатр, где показывают ленты в формате 3-D?!

Там — Шрек с Гарри Поттером, здесь — ностальгическая грусть музыки парада-алле и холодно, холодно…

Ведь брезентовое помещение плохо отапливается. И потому клоун с рыжим париком на голове время от времени за кулисами прикладывается к «чекушке» и дышит на немногочисленную публику перегаром. И никогда не попадает мячиком в сачок, который дает держать самому маленькому зрителю.

Кто удивится устаревшим шуткам хромого шпрехшталмейстера, который выполняет здесь функцию смотрителя за таким же потрепанным временем львом?

Кого удивит игрушечная карусель, которую крутят болонки в разноцветных марлевых юбочках? И лилипутка — дрессировщица голубей, и жонглер, у которого булавы падают больше, чем летают, и пожилой велоэквилибрист со вздутыми сосудами на посиневших икрах, и девочка на шаре, перебирающая ножками под стоматологическое нытье губной гармошки своего отца — силового жонглера?…

На девочке голубое трико, которое делает ее и без того плоскую фигурку совсем бесплотной.

У девочки длинные, серебристого цвета волосы, большие серые глаза и ярко нарисованный красной помадой рот.

Все дают ей тринадцать, хотя эта цифра давно уже ею перейдена. Но «тринадцать» — привлекает потенциальных меценатов. Они вьются вокруг нее и прилипают взглядами к ее гибкому телу. Они дают деньги на костюмы и устраивают ужины после спектакля.

Болонки крутятся у их ног и забавно танцуют на задних лапках под полонез Огинского. Со стола перепадает и болонкам…

А потом, несмотря на бурные возражения шпрехшталмейстера, гости идут дразнить льва. Это не совсем пустое развлечение после нескольких бутылок шампанского!

И шоу продолжается…

А утром по опустевшей площадке носятся сдутые воздушные шарики, бумажные флажки, обертки и окурки, лежит чей-то тапок и все присыпано опилками.

Мол, нас здесь больше нет. Кто не успел — тот опоздал.

Кто не опоздал — тот давно уже трясется в нашей коляске, пригретый со всех сторон теплым гнездом старых болонок…

Надо бы повести Даниила на спектакль, думает Марина, попивая кофе и слушая веселый голос из громкоговорителя. Почерпнуть оттуда других эмоций, замешанных на вневременье, посочувствовать болонке и карликам, позавидовать кочевой жизни в тесном братстве.

Но ее ничто не связывает с цирком.

Почему же тогда, попивая утренний кофе, пока сын не проснулся, она смотрит в сторону круглой палатки?

Может быть, именно ее жизнь — сплошная цирковая программа без остановки.

Кто может знать, что за нынешней маской успешного специалиста до сих пор кроется испуганная девочка из «резинового» провинциального городка?

…Собственно, из городка, где она родилась, было два выхода: резиновый завод, на котором оставили свои буйные головы девяносто процентов жителей, и междугородная трасса, на которой обслуживали дальнобойщиков остальные десять процентов населения. Женщины торговали собой, мужчины — шинами и другими изделиями все того же резинового завода.

С какого- то неизвестного природе дива после школы Марина выбрала третий путь, который никому не приходил в голову, — уехать.

И не куда-нибудь, а в столицу.

И не быть горничной у новоиспеченных богачей, а поступить в… театральный институт.

Театра в городе не было.

Был старый клуб «Эра», в котором, сколько она себя помнила, крутили только индийские фильмы. По городу бегали дети и подростки с именами Аджай, Зита, Гита, Саиф, Пунам, Вахида. Был даже один Чакраборти и парочка пожилых Раджкапуров.

Лишь однажды случилось чудо: в кинотеатр на встречу с жителями провинции в рамках мероприятия, заявленного как «встреча творческой молодежи с передовиками резинового производства», приехала группа студентов из столичного театрального института.

Это произошло, когда клубом руководил некий «залетный» выпускник института культуры. Надолго он не задержался, но эту встречу организовал.

Набрав, как положено, полные карманы семечек, Марина отправилась туда со старшими подругами, которых больше интересовала не встреча, а представители «творческой молодежи» мужского пола.

Они уселись в последнем ряду и на всю катушку заработали челюстями, хихикая и обсуждая последние новости.

Затем на поцарапанную сцену, скрипевшую, как диван у дяди Пети с первого этажа ее двухэтажки, вышли пятеро студентов — две девушки и трое парней.

Обсудили прикиды девушек. Все юные модницы в городе ходили в лосинах с люрексом и длинных футболках или коротких джинсовых, вываренных в отбеливателе юбках, выкроенных из старых джинсов, на головах — высокие «начесы», на лице — черные жирные «стрелы» и синие тени до бровей.

Эти же «творческие» были бледными как моль, с затянутым в «конские хвосты» волосами, без косметики. Одна — в потертых джинсах, вторая в длинном бесформенном сарафане-хаки, в сандалиях на босу ногу. Обе — с обильным бисерным плетением на запястьях. Как сказала одна из подруг — «барбацуцы».

Ребята были интересные. Был среди них кудрявый толстяк (в зале сразу поднялся хохот), очкарик — хорошенький, но в очках и тот, кому досталось все внимание, ведь он был немного похож на Ромеро Санчеса из мексиканского сериала, который тогда шел по телевизору.

Девушки громко перешептывались, толкались с ребятами, ожидая «кино». Кино никому не понравилось, ведь показали какие-то короткие ленты, в которых не было ни поцелуев, ни песен, ни красивых пейзажей.

Приезжие по очереди выступали, с пафосом и упоением называли неизвестные имена, читали отрывки непонятных текстов и даже стихи. После этого объявили «время вопросов».

Вопросы зазвучали под смех и свист, ведь касались сегодняшней дискотеки, на которую приглашали «Ромеро Санчеса» и очкарика, пренебрегая кудрявым.

О ценах в столице.

О семейном положении мексиканских актеров…

Татьяна, одна из самых бойких, воскликнула:

— А меня сможете снять в кино?

Зал ответил диким хохотом и репликами: «Мало тебя, шлюху, снимали?!»

Марине было немного неловко смотреть на все это.

Не то чтобы она не уважала своих, но было в реакции зала что-то стыдное.

Она изо всех сил напрягалась, чтобы задать хотя бы один разумный вопрос «столичным штучкам», чтобы они не подумали, что здесь сидят одни невежды. Но к своему удивлению и даже ужасу, поняла, что ее словарный запас, знания и — более того! — вся ее пятнадцатилетняя жизнь уже… вычерпана, как бочка. А на дне болтаются лишь отрывочные куски знаний, полученных в школе.

Это открытие пронзило ее с ног до кончиков волос, как копье.

Возможно, ощущение конца света усилилось еще и тем, что она не могла отвести взгляд от «Ромеро» — серьезного и сосредоточенного юноши, который смотрел в зал отстраненно, словно перед ним развернул шатры продуктовый рынок. И Марина четко увидела себя овощем на прилавке.

Неизвестная жизнь раскинулась перед ней, как китайский веер.

Раскрылась, засияла цветами, заворожила узором — и моментально сложилась, превратившись в две бесцветные деревянные створки.

Ее существование, жизни ее подруг, родителей, соседей напоминали именно такие две плотно прилегающие друг к другу дощечки. И никто даже не пытался раскрыть их.

Даже не знал, что такое может быть: несколько усилий — и перед тобой раскрывается и трепещет удивительный узор на прозрачном шелке.

Но как удержать его перед глазами надолго, а каким образом — на всю жизнь?

И почему этот яркий веер раскрылся перед пятью столичными счастливчиками?

В чем секрет?

Марина сидела, опустив глаза, сжав руки.

«Ромеро», глядя в потолок, читал стихи какого-то иностранного поэта:

— …Эта любовь К которой стремятся И которой остерегаются, От которой бледнеют, От которой стреляются, Эта любовь насторожена, Вечно чем-то встревожена, Измучена растоптана унижена Нами измучена нами растоптана нами унижена, Но все еще жива, Это любовь твоя и моя, Вечно юная, Всегда новая, Настоящая как цветок Горячая как солнце, Беззащитная как сердце. Мы оба, ты и я, Можем навсегда уйти, Можем все забыть, Можем даже заснуть, А потом проснуться и страдать, Перестать ждать И снова заснуть, Бредить во сне о смерти А утром встать и пойти в кино… Все равно…[1]

Его слова утонули в невероятном хохоте.

Было странно, что парень читает стихи. Да еще и «о любви».

Марина с тревогой подняла глаза, гневно посмотрела в зал. Если бы у нее сейчас была бомба, она бы с удовольствием подорвала их всех, вместе с собой!

Парень перестал читать.

— Довольно! Давай кино!! — раздалось с десяток голосов.

Парень сошел со сцены и вышел из зала.

Марина, сама не понимая зачем, начала протискиваться между тесно поставленными стульями.

Выскочила на улицу.

Увидела, как он идет сквером, садится на редкозубую скамью, достает сигареты, безразлично оглядывается вокруг и опускает голову: да, здесь не на что смотреть. Памятник Ленину, сто раз окрашенный серебряной краской, перевернутые, разбитые гипсовые мусорки, бутылки под деревьями.

Марина удивилась, что эту нищету заметила только сейчас, глазами этого «Ромеро».

А еще удивилась тому, что весь этот сплошной мусорник достаточно легко убрать.

Но ни у кого и никогда не было такого желания.

На дрожащих ногах пошла вдоль аллеи, нерешительно замедляя ход.

Ей захотелось успокоить парня, сказать, что не все здесь дураки, что не все хохотали, что она… Что она может пойти за ним куда угодно, чтобы хотя бы еще раз увидеть перед глазами тот яркий раскрытый веер.

Подошла.

— Вы читали хорошие стихи. Спасибо. Мне очень понравилось. Честно…

Он посмотрел на нее равнодушно, криво улыбнулся, кивнул. Мол, не настроен на разговор с провинциальными дурами.

— А как там дальше?… — тихо спросила Марина.

— Где? — не понял он, глядя на нее, как на навязчивую муху.

— Ну дальше, в стихотворении…

— А-а… в стихотворении…

Вздохнул, сказал скороговоркой:

— …все равно Наша любовь останется здесь, Упрямая как ослица, Жестокая как память, Глубокая как колодец, Нежная как воспоминание, Трогательная как ребенок, Холодная как мрамор, Мягкая как глина. Она на нас смотрит И усмехается, Она говорит без слов…

Замолчал, глядя вверх, будто говорил с воздухом.

— Хорошо… — сказала Марина. — Это ваше?

— Превер…

Поднялся, точно выстрелил окурком в урну. И ушел.

Марина смотрела ему вслед и жевала кончик косы.

И именно здесь и именно тогда решила: она убежит отсюда.

Убежит, пока не поздно.

Пока запрограммированная судьба не привела ее на трассу.

* * *

…Убежать удалось только через два года, после окончания школы.

Аттестат у нее был неплохой. Давал возможность поступить в промышленный техникум — единственное в их городе престижное заведение.

Оттуда сразу брали помощником мастера на завод. Лет через двадцать можно было дослужиться и до технолога.

В том, что Марина поступит именно так, у близких и подруг не было никакого сомнения.

— Будешь, как сыр в масле… — сказала Танька, которая уже два года парилась на трассе, продавая шины и в дождь, и в жару.

Домашние радовались, вертя в руках аттестат.

— Теперь из тебя будут люди, — с гордостью сказал отец. — За это и выпьем.

И выпил.

Остановился аж на третью неделю, когда дочери уже дома не было.

— А где Марина? — спросил у матери.

— Уехала…

Бросила сквозь зубы и отвернулась к окну, передернула плечами и несколько секунд постояла к нему спиной.

Большего он не ждал. Знал, что этих слов достаточно и больше не стоит ничего добавлять. Ни возмущения, ни удивления, ни обсуждения — она все равно будет молчать. А что будет делаться в ее голове, одному Богу известно.

За почти тридцать лет брака они разучились разговаривать.

Теперь, когда его сократили с работы, а жена работала на полставки, стало немного труднее, ведь они почти все время проводили вместе дома, как пенсионеры. И все же надо было хотя бы иногда раскрывать рот.

Мать его раскрывала, когда речь шла о меню на обед или ужин или когда кто-то из семьи болел. В большинстве других ситуаций молчала. Даже сериалы не обсуждала. И никогда ничем не возмущалась. Просто констатировала факты: цена на молоко выросла на гривню пятьдесят, на улице — минус десять, батареи чуть теплые, банки обанкротились, умерла соседка с первого этажа, муж снова запил. Остро воспринимала только то, что касалось дочери, если та напоминала о своем существовании необходимостью заменить изношенные туфли на новые. Но и то держала в себе, как вот теперь: отвернулась к окну, передернула плечами, повернулась и снова взялась помешивать что-то в кастрюле.

— Поехала? Куда? А где деньги взяла?! — без всякой надежды на реакцию повторил Константин Павлович.

— Я немного дала, — ответила Александра Ивановна. — Поехала в Киев.

На большее можно было не надеяться.

Поэтому Константин Павлович продолжал разговор сам с собой, понизив голос.

— В Киев? Зачем? — забормотал себе под нос, разворачивая старую газету. — Не понимаю. Родственников там нет… Билеты, наверно, безумных денег стоят. Пойдут коту под хвост.

Он давно приучил себя не раздражаться с перепоя. Это было трудно. Особенно вначале, когда молчание еще не вошло в привычку.

Но ему хотелось сделать хоть какой-нибудь жест, чтобы жена поняла, что ему небезразлично, о чем она думает все эти чертовы годы!

И он не выдержал:

— Это все из-за тебя! Ты портила ее с детства! Стишки на ночь читала… А она у нас — далеко не гений. Такая, как другие. Ты сломала ее! Ты! Пусть бы на завод шла. А что теперь? Ты довольна?

И — задохнулся, закашлялся.

Мысленно обругал себя, глядя на ее спину — ровную, как у девушки, — на россыпь рыжеватых, с едва заметной тусклостью, волос. Казалось, вот она обернется — и увидит ее двадцатилетней. С теми глазами, с той мягкой улыбкой.

И все у них хорошо, как у людей: годы прошли, и они, взрослые и успокоенные, собираются завтракать. Дочь выросла, вылетела из гнезда в столицу, и можно гордиться этим.

Подавив неприятный холодок, ужом скользнувший вдоль позвоночника, и приняв обычный вид, Константин Павлович снова полистал газету, ища спасительную тему для преодоления раздражения. Ведь похмелиться хотелось невыносимо.

И нашел.

— Представляешь, в Италии нашли древнее захоронение двух влюбленных, — сказал он, уставившись в статью на последней странице, и процитировал: — «Рабочие, реконструировавшие дворец в Италии, случайно откопали скелеты двух влюбленных, которые держались за руки полторы тысячи лет. Пара, как считают ученые, была похоронена вместе в конце существования Римской империи в общей гробнице внутри стен дворца в городке Модена. Судя по расположению похороненных, археологи считают, что женщина с любовью смотрит на мужчину, лежащего рядом с ней…»

Это было его спасением в течение многих лет — цитировать вычитанное из газет или пересказывать телевизионные новости. Тогда создавалось впечатление, что связь еще не потеряна и им есть о чем говорить.

Иногда, выходя к жене на кухню, он с притворным восторгом рассказывал истории, услышанные в очередях или в транспорте. Всему давал свою оценку. Но никогда не знал, согласна ли с ней жена. Ведь она никогда не возражала.

Просто кивала.

Иногда не к месту.

Не дожидаясь ее реакции, Константин Павлович отложил газету, взял ложку.

— Наверное, они умерли вместе от чумы или холеры… — добавил он.

Жена села напротив, тоже взяла ложку, подбросила ему на тарелку кусочек сливочного масла. И молча смотрела, как желтый кусок медленно тает, оставляя после себя почти прозрачную беловатую лужицу.

Константин Павлович поймал ее взгляд.

— Масло сейчас не то… — кивнул он. — Ты не заметила?

Александра Ивановна пожала плечами. Это могло означать все, что угодно, — и «да», и «нет». Или — «Отстань!»

Он начал есть, громко, по-деловому, дуя на ложку.

Все, что они сейчас делали вместе — главным образом это касалось завтраков, обедов и ужинов (ведь при просмотре телевизора можно было и не говорить), — приобретало какое-то особенно важное содержание общности действий.

По крайней мере, так это выглядело с его точки зрения и давало иллюзию общения хотя бы путем разговоров о продуктах и ценах.

Так было не всегда.

Но теперь ему казалось, что — всегда.

Что не было тех коротких двух или трех лет, когда они были по-настоящему счастливы. Это было давно. Очень давно.

В молодости, когда…

…Когда он, молодой и задорный, шел по улице — в брюках-«уроках», с растрепанными волосами, а навстречу из толпы вынырнула она — девочка в платье в горошек и босоножках, надетых на шелковые носки. Так тогда носили. Еще на голове была высоко взбитая «башня» — особая «олимпийская» прическа. Его охватил восторг.

Когда он ехал в отпуск в Киев, его предупреждали, что там — самые красивые девушки, не хуже местных с резинового завода. И были таки правы!

Он пошел за той девушкой, словно прицепленный на невидимый крючок.

И шел, пока она не остановилась и не посмотрела строго:

— Вам чего?

Тогда, набрав в легкие побольше воздуха, он сказал:

— Хочу, чтобы вы вышли за меня замуж!

И она вышла.

Конечно, не сразу. Он еще пару лет мотался в столицу, пока она закончила свой педагогический техникум и попросила «распределение» в город проживания будущего мужа. Города-героя, который поставлял стране едва ли не шестьдесят процентов отборной резины!

Так все начиналось.

Наговориться не могли, мечтали о ребенке, стояли в довольно скоротечной очереди на «малосемейку» от завода.

Вкалывал. Дышал жженой резиной, кашлял слизью, стоял в очереди за профсоюзными путевками на Азовское море. «Записывался» на картофель, на арбузы, на новогодние пайки, на мебель, на…

Затем выписывался отовсюду, ведь денег хватало только на бутылку.

А не забрала ли дочь всю семейную заначку, вдруг вспыхнуло в его охваченной желанием опохмелиться голове.

Мысль была такой невыносимой и ужасной, что он, забыв о послезапойном обете вежливости, бросил ложку, оттолкнул чашку с чаем и бросился к комоду с бельем.

Стопки простыней полетели на пол, руки тряслись.

— Не найду — убью… — бормотал он. — Здесь стольник был!

Но убивать было некого: в это время Марина водила пальцем по списку счастливчиков, прошедших первый тур в театральный…

* * *

…Водила долго.

Пока не поняла: ее в том списке нет…

Вышла и села на лестницу, прекрасно осознавая, что так и должно быть: пошла наугад, не приготовив никакого «творчества», спешно перелистав какую-то непонятную тоненькую брошюрку «о кино», которую дала ей на одну ночь соседка по общежитию.

— Ты вообще знаешь, что такое театр или кино? — сказала она. — Или — быть там, или — в камыш головой! Так Мария Заньковецкая считала.

Марина такого неистовства не испытывала.

Просто хотела, чтобы перед глазами снова раскрылся тот волшебный веер.

И желательно, чтобы он был в руках того самого «Ромеро Санчеса».

Она все время высматривала его в обшарпанных коридорах, а наталкивалась только на красавиц и красавцев, которые, уставившись в потолок, бубнили стихи.

И вот теперь сидела на лестнице, закрыв глаза косой.

Коса была уже мокрая, когда к ней вернулся слух и она, как сквозь подушку, услышала голоса девушек, стоявших четырьмя ступеньками выше:

— Ну и хрен с этим институтом! Я, наверно, в педагогический пойду. Там экзамены через три дня начинаются — успею.

— А там разве конкурса нет?

— На логопедию, говорят, совсем мало.

— Почему так?

— А кому интересно потом в детском саду работать? Неперспективно…

Они еще поговорили о несправедливости преподавателей, о ребятах, которые здесь «надменные и цены себе не сложат», о том, что видели в коридоре саму Аду Роговцеву, об общежитии, которое надо освободить в течение суток, и о том, что возвращаться домой не собираются. Лучше уж ехать торговать маргарином и утюгами, которые можно набрать «под залог», или наняться на банановый лоток на рынке. Ведь рынков теперь много — почти на всех стадионах. А можно найти «папика» с «мерседесом».

Марина прислушивалась к разговорам, выбирая варианты, которые обсуждали девушки, для себя. И поняла, что подходит ей только один: детская логопедия. Хотя что это такое, представляла слабо.

Но четко знала, что если уже выбралась сюда, то не ради «папика» на «мерседесе» или торговли на рынках.

Ни еда, ни одежда, ни другие блага, которые могли даром подарить времена первого кризиса, ее не устраивали. И это она знала наверняка!

Выписываясь из общежития, узнала у душевной вахтерши, где находится педагогический, о котором услышала от подружек по несчастью.

И на удивление легко поступила на непрестижный факультет.

Пока шло долгое лето, нанялась-таки торговать бананами на рынке, сняла койку в комнате на десять девчонок у вокзала.

…Девушки были разные, и наслушалась тоже разного, набралась ума, а вместе с ним — более четкой уверенности, что это не ее жизнь. Что лучше, как вычитала у своего любимого Омара Хайяма, «голодать, чем что попало есть».

Голодала.

Неделями жарила лук, ела с хлебом, который воровала из столовых.

Но в сентябре пришла на занятия не как все — а в элегантном сером костюме и белых туфельках-«лодочках», на покупке которых и заработала первые признаки гастрита.

Но это все было несущественно, ведь с первого дня новой жизни на нее начала надвигаться информация, которой так жаждала и которая — Марина чувствовала это почти физически! — раскрывала плотные створки ее «веера». Впитывала знания, как губка, нанизывала ответы на поставленные вопросы, как петельки на крючок.

Жажда знаний и то, как они вели ее к новым и новым открытиям, была похожа на Интернет, о котором тогда еще и речи не было: каждое новое имя, понятие, интересная цитата, услышанные в случайном разговоре или вычитанные из книг, побуждали искать большего — имя, понятие о том, что означает цитата и кому принадлежит. А ответы цеплялись за другие вопросы, которые надо было нанизать на крючки. В конце концов получалось неплохо сотканное полотно…

Просиживала в библиотеках, в театрах и кино, удивляясь тому, что сокурсницы могут легко тратить время на дискотеках.

Эх, если бы сейчас встретить того «Ромеро»! Она бы уже не грызла косу в отчаянии и наверняка бы знала, кто такой Превер…

К окончанию института пришла с красным дипломом и неподдельным интересом к… речевым расстройствам.

Это была одна из тех выдающихся и почти сакральных вещей, которые по-настоящему интересовали ее, волновали и трогали, — необычные и редкие патологии человеческой психики. То, что принято считать отклонением от нормы или болезнью.

В ней возмутился и свой собственный опыт, который до сих пор казался ей странным.

Скажем, через те мнимые картины, которые она могла видеть, находясь где угодно — в транспорте, на улице, на собраниях.

Иногда эти картины и ситуации, в которые она себя «переселяла», были реальнее любой реальности. Более того, в той своей реальности она могла чувствовать запахи, звуки, даже прикосновения.

Но интереснее было другое, и это казалось Марине близким к какой-то науке, которую она еще не постигла.

Следовательно, ее богатое воображение имело два ракурса, которые она называла «дедуктивным» и «индуктивным». В зависимости от настроения она могла передвинуть себя в ту или другую сторону. Скажем, в «индуктивной» она могла увидеть всю страну, взяв в руки только один камень с дороги.

Конечно, Марина знала, что этот метод давно существует как логический переход от частного положения вещей к общему. Но даже с точки зрения логики она не могла объяснить, почему, подобрав какой-нибудь камень и покрутив его в руках, запросто вызывала видения из жизни целого дома, от которого он отвалился, чувствовала его и воссоздавала так явно, что жила в нем.

Не менее интересным был и другой ракурс — «дедуктивный», когда толпа, очередь или даже географическая карта — и вообще что-то слишком пестрое и размыто-объемное, — превращалось в единичный, частный случай. И тогда она до мелочей видела в толпе каждое лицо или каждую травинку, каждую нить, вплетенную в ковер…

Объяснить это кому-нибудь было слишком сложно. И Марина охотно пользовалась этими двумя ракурсами своего воображения, чтобы просто разнообразить жизнь.

На более серьезные рельсы эти наблюдения за собой и людьми поставил старенький преподаватель Арнольд Семенович, которого на лекциях почти никто не слушал, ведь говорил он медленно и себе под нос.

Вызвали его почитать лекции прямо с дивана, «с пенсии». Ведь никто из специалистов не хотел гнуть спину на копеечную ставку перед двадцатью девахами, у которых, по словам куратора, «только замужество в голове».

От него впервые услышала о Рональде Дейвисе, скульпторе и бизнесмене, бывшем дислектике, основателе Центра исследований проблем чтения при Центре коррекции дислексии штата Калифорния.

Зацепившись за имя, начала «расшифровывать» английские статьи о проблеме, которой якобы и не было в бурном «постсоветском» обществе.

И, как это часто бывает, тема, закрытая для многих только потому, что они никогда не сталкивались с ней, начала встречаться ей на каждом шагу.

Вспомнила мальчика-одноклассника, затравленного учениками и учителями, Вовочку Смирнова, и его танталовы муки над страницей печатного текста или при написании диктанта. Учительница зачитывала вслух его «абракадабру» и отчаянно смеялась вместе со всем классом. Вовочку перевели в спецшколу, и всем стало легче жить — «дебилам не место с нормальными детьми!».

Где он теперь, несчастный Вовочка с вечными заскорузлыми «цыпками» между пальцев? Грузит кирпичи на заводе или бомжует среди себе подобных? Не встретился ему на пути Рональд Дейвис или хотя бы нормальный психолог, который распознал бы в нем зародыши гениальности.

Вспоминала других — работяг «резинового городка», которые едва держали карандаш в руках, писали с кучей ошибок и не читали ничего, кроме телевизионной программы. Им легче было подчиняться чужой воле, чем выразить свою.

Рассуждая таким образом, Марина пришла к выводу, что в мире — куча моральных дислектиков. Причем больных «по собственному желанию». Вполне нормальные от рождения, они слепы и глухи к миру, словно кроты.

Копнула проблему в своей «дипломной», которая, по словам Арнольда, потянула на половину кандидатской.

Тот же Арнольд Семенович, царство ему небесное, успел познакомить ее с директором центра развития ребенка «Индиго ХХХ».

И в то время, когда подруги разлетелись по детсадам, школам или, получив диплом, удачно или не очень, прыгнули в замужество, Марина вышла на работу в достаточно престижную клинику и впервые в жизни получила возможность отправлять деньги родителям, в свой «резиновый городок».

* * *

…Лина стала одной из ее первых пациенток.

Ее привела мама — модно одетая молодая женщина с длинными, квадратно подпиленными ногтями.

— Марина, мы к вам по рекомендации Арнольда Семеновича! — с порога крикнула она, внося за собой в кабинет шлейф духов «Шалимар» и подталкивая в спину девочку в белой пушистой шубе.

Усадив посетителей в мягкие кресла, Марина с полчаса слушала обеспокоенный резкий голос, наблюдая, как девочка поглощает глазами рисунки на стене кабинета.

— Мы в шоке! В шоке! — орала дама, нервно комкая в руках кружевной носовой платок. — Нас не хотят брать в четвертый класс! По всем предметам — сплошные двойки. Учителя говорят — задержка в развитии. Плохо пишет, слишком медленно читает. Дразнят ее. Но… — Женщина подняла когтистый палец вверх. — Вы бы видели, как рисует! А мелодию может воспроизвести — любую. Как Моцарт! И такое странное мышление для ее возраста. Читаем ей «Дон Кихота», а она говорит: мама, не «Дон Кихот», а «Донка ход»! Я спрашиваю: а что это значит? А она: неужели не понимаешь, «донка» — это «быстрый»! То есть — «быстрый ход»! Как вам такое?! Руку даю на отсечение — это несколько не то… У нас в роду все нормальные, с высшим образованием. А Линочка маленькой вообще была вундеркиндом — в два года знала, как все предметы называются. А спросишь, бывало, что-то, так она всю историю могла рассказать хоть про банку, хоть про иголку с ниткой. И вот теперь имеем: умственно отсталая! У нее совсем нет друзей, она так одинока. Когда она в школу шла, мы с мужем жили несколько лет отдельно от нее — он у меня дипломат: поездки, то, се. С бабушкой жила. А бабушки — что? Чтобы ребенок накормлен был. Теперь вот мы спохватились, когда на ней уже клеймо на всю школу, — дебилкой называют. Даже учителя…

Прослушав причитания женщины, Марина попросила девочку написать на бумаге предложение из «Букваря» — «Мама мыла раму».

Девочка склонилась над листом и тут же отпрянула, услышав голос матери:

— Ну что же ты делаешь?! Пиши: «ма-ма»! Или ты не слышишь, что врач говорит, горе мое?!

Марина посмотрела в лист и прочитала в нем: «Нана шина данную».

Попросила женщину выйти и дальше продолжала обследование наедине с ребенком.

С написанием цифр вышла та же картина.

Девочка или писала их в обратном направлении — все цифры «смотрели» в другую сторону или просто не в том порядке, в котором диктовала Марина.

И смотрела на нее запуганными глазами.

Марина успокоила ее и попросила перевести несколько предложений, которые пришли ей в голову, — начало сказки про Колобка. Лина запнулась на первом же предложении и напряженно подняла глаза к потолку.

Если бы она их опустила вниз — из них бы полились слезы.

Марина решила не издеваться над ребенком и предложила игру.

Девочка закрывала глаза, а Марина дотрагивалась до изгиба ее руки различными предметами — плюшевой игрушкой, пластмассовой линейкой, стаканом, — словом, всем, что было под рукой в ее кабинете.

— Из чего это сделано, как ты думаешь? — весело спрашивала она и каждый раз слышала неправильные ответы.

Игра «слева направо», в которую она предложила поиграть, тоже не дала никаких результатов: девочка категорически путалась, в какой руке Марина держала стакан — в левой или в правой.

Стараясь не спугнуть ее, Марина провела еще один тест: достала с полки книгу (там всегда стояли детские книжки на случай, если кто-то из маленьких пациентов захочет почитать) Андерсена и попросила Лину прочитать вслух первую попавшуюся историю.

Девочка открыла страницу с историей о капле воды.

Марина и сама любила эту малоизвестную сказку. Она была короткой — о том, как некий старик по имени Копун Хлопотун рассматривал сквозь увеличительное стекло каплю воды и увидел в ней странный городок, по которому бегали крошечные люди, цокали по мостовой кони, впряженные в кареты и коляски, — все было так же, как в большом Копенгагене…

Лина медленно, по слогам, которые соединяла как заблагорассудится, начала читать первую строчку: «Вына-верновидели-челез-увели-чительноестекло-через-котороевсе-ве-щикажут-всто-разболь-шечем-насамомделе…»

Произнося эту чепуху, девочка все время с опаской поглядывала на Марину — не начнет ли ругать. Но та одобрительно кивала головой.

Девочка вздохнула с облегчением и с большей уверенностью продолжила чтение.

На этот раз речь полилась из нее свободно и связно, разве что она давала себе передышку, время от времени глубоко вздыхая, будто ей не хватало воздуха.

Марина знала эту сказку наизусть.

Но уже через минуту поняла, что совсем забыла, о чем в ней говорится!

Откуда в ней взялись новые герои — пара влюбленных, живших в капле? С удивлением узнала, что и капля находилась на крышке кастрюли. И что жизнь всех ее жителей зависит от того, перевернет ли кухарка крышку…

— Сначала Милли и Талль решили переехать в другую, соседнюю, каплю, которую видели на стекле окна. Та капля была больше и прозрачней. И казалась им более надежной, чем их маленькая, — «читала» Лина, старательно водя пальцем по строчкам, — и они решили бежать из крышки, за пределы своей капли, чтобы увидеть мир таким, какой он есть…

Марина удивленно пожала плечами: неужели у нее совсем отшибло память?!

Она тихо присела на спинку кресла и незаметно заглянула на страницу, по которой скользил детский пальчик.

И едва удержалась от удивленного возгласа: Лина ловко, быстро, с великолепной непрерывной интонацией… на ходу придумывала совсем другую — свою! — историю.

Делала она это так искусно, что трудно было отличить словесную импровизацию от реальной, андерсеновской, истории. К тому же девочка использовала в «свободном переводе» такие слова и словосочетания, что хоть бери и записывай!

Марина слушала разинув рот. Более того, то, что насочиняла девочка, показалось ей гораздо интереснее.

Борьба влюбленных закончилась довольно трагично: им удалось выбраться за пределы своей капли, пробиться сквозь водяную стену, пройти сложный путь от грязной крышки к оконному стеклу, за которым они увидели свет, о котором мечтали. А с первым лучом солнца, который «заглянув в кухню в поисках чего-нибудь вкусненького», оба… испарились, «до последней минуты держась за руки…».

Лина закончила «читать» и быстренько захлопнула книгу.

Марина погладила девочку по голове.

— Тебя в школе часто вызывают читать вслух? — спросила она.

— Нет.

— А почему? Ты же так хорошо читаешь!

Девочка недоверчиво посмотрела на Марину.

И больше не проронила ни слова.

Задав еще несколько вопросов и не получив ответов, Марина позвала маму.

— Ну, что скажете? — посмотрела ей в глаза дама.

— Ваша девочка нормальная… — сказала Марина. — Но вы поздновато опомнились.

Пока длилась пауза, Марина напряженно сводила воедино все свои недавно полученные в университете знания.

— Нормальная? — с надеждой спросила мать Лины. — Тогда что с ней?

— Дислексия, — ответила Марина и повторила это слово, которое ей пришлось произнести едва ли не впервые, словно говорила сама с собой: — Да, дислексия…

— Господи… — выдохнула женщина. — Это опасно? Что это значит?

Ее руки и губы дрожали. Сейчас с нее слетел всякий лоск, даже выветрился изысканный «Шалимар».

Марина заметила, что один ноготь был сломан — вероятно, женщина нервничала, пока сидела в коридоре.

— У вашей дочери, — начала объяснять Марина, — специфическое частичное нарушение процесса усвоения слов. Ранее такое расстройство называли словесной слепотой. Такие дети воспринимают мир трехмерным, образным. А все, что написано на бумаге, — то есть все печатные слова и символы, которые они не могут представить образно, никак не идентифицируют. Поэтому и возникают проблемы с чтением, письмом и с восприятием информации.

Женщина разрыдалась:

— Не понимаю! Она все же больная?

— Это считается нарушением ориентации. Но такие дети могут построить в себе целый мир — из ничего… — улыбнувшись, сказала Марина и добавила, словно говорила сама с собой: — Из капли воды…

— Что? Какая капля?! Что нам делать? Вы возьметесь за нее? Я буду хорошо платить за частные уроки! Сколько надо.

…Марина взялась. Но не потому, что «сколько надо».

Маленькая пациентка заставила ее поработать над осмыслением и углублением темы кандидатской. Величайшим даром этой девочки было видение ситуации в целом, в трех измерениях, что влияло на развитие интуиции, богатого воображения и тех знаний, которые не требуют специального изучения.

Ее мысль неслась впереди слов — поэтому она не могла правильно сформулировать тот массив информации, который переваривал мозг. Отсюда возникала некоторая «запутанность сознания», которую окружающие принимали за задержку в развитии. Это выглядело парадоксальным.

Марина взялась за девочку с такой настойчивостью, что за год сеансов та уже могла довольно прилично читать, писать и выражать свои мысли. Марина боялась только одного — уничтожить ее дар, переселив в обычный мир без возможности жить в своем.

Поэтому лечение сводилось к тому, чтобы сохранить Линины способности, не дать ей потерять образное мышление и ту драгоценную многомерность, которой она обладала.

Сначала надо было сформировать в воображении маленькой пациентки «умственный глаз», ведь у дислектиков, кроме двух обычных, есть «третий глаз» — не изотерический, которым в индуистской мифологии обладают боги, а вполне реальный — некая воображаемая точка посреди лба, которая дает возможность ориентироваться в реальном пространстве.

Марина окрестила его точкой отсчета.

В эту «точку отсчета» надо было переместить «умственное зрение» — все, что девочка видела вокруг себя.

Года через три пациентка научилась пользоваться этой «точкой» и достаточно адекватно начала воспринимать все двухмерные изображения и символы.

Благополучно закончила школу.

Поступила, как и хотели родители, в нархоз.

Через полгода так же благополучно бросила его и, под неустанным наблюдением «врача», с легкостью поступила на кинематографический факультет.

И теперь строила планы, которые казались Марине нереальными, но интересными, как космос…

* * *

…У Марины таких планов не было.

Она защитила кандидатскую, используя опыт лечения Лины, и могла считать свою биографию вполне сложившейся и… катастрофически законченной.

Привычка «не есть что попало» уверенно вела ее к одиночеству.

Метафора волшебного веера, который раскрыл перед ней тот незабываемый студент, время от времени возникала в ее душе и не находила аналогов в реальности.

Она уже прекрасно знала, кто такой Превер, читала на английском, посещала кино- и театральные премьеры, не пропускала выставок. Но деревянные створки ее существования оставались плотно прилегающими, склеенными между собой.

Иногда ловила себя на мысли, что в круговороте светской суеты ищет глазами того, кого могла бы сразу узнать.

И сама себя ругала: дура, это оттого, что никак не можешь определиться, за кого идти — за Станислава или Сашу.

Вот и ищешь кого-то третьего, кто спасет от этих двух. А если так, то просто надо понять — ни тот, ни другой тебе не подходит.

Но вокруг так мало мужчин, которые готовы жениться. А эти готовы. Хоть завтра!

И что дальше?

Дальше надо будет идти на разумные компромиссы, говорил ей рассудительный внутренний голос.

А другой — сумбурный и неясный — бормотал о чуде, романтике, неожиданности.

О внезапном узнавании в толпе. О том давнем «Ромеро Санчесе» на поцарапанной сцене резинового города.

Конечно, в том, что она так и не решалась дать ответ ни Саше с его рафинированной семьей, ни Стасу с его перспективами выехать в Канаду, это давнее воспоминание не играло никакой роли.

Разве что на один процент.

Разве что в качестве «высшего знака» с намеком на то, что должен быть кто-то третий.

Но в течение всех лет, прошедших после ее побега из родительского дома, этот неизвестный третий так и не появился. То есть было их немало — Марину не так уж и просто обойти вниманием! — но «того самого» не было.

И, откровенно говоря, времени на узнавание или рассматривание лиц катастрофически не хватало.

Однако был свой кабинет, хорошая репутация, пациенты, которые передавали ее «из рук в руки», как драгоценный дар, и… бесцветная пустота выбора между двумя «достойными кандидатурами».

* * *

…Это был один из тех дней, которые время от времени подсовывает судьба в качестве испытания: услышишь или не услышишь.

Марина назначила Стасу встречу на Воровского, прямо на улице.

И до самого утра не знала, что скажет. В его планы входили негромкая, но роскошная свадьба в престижном ресторане и хлопоты, связанные с отъездом в Канаду.

Со своими планами Марина еще не определилась. Была в полном отчаянии, увешанная вопросами, как новогодняя елка игрушками.

Еще не зная, что решить (хотя со стороны Станислава все было ясно как божий день), утром вырядилась так, как никогда: если уж бросаться в омут головой, так хоть перед тем развлечься реакцией будущего мужа.

Черные колготки в сеточку, красные туфли на шпильках и короткая джинсовая юбка. Пусть увидит, какой она может быть! Обвела рот яркой помадой. Посмеялась в зеркало, увидев перед собой тот образ, от которого планы Стаса могли слегка пошатнуться. И тогда она сможет зацепиться хотя бы за одну маленькую соломинку, чтобы определиться окончательно.

Внутри раскручивался какой-то вентилятор и крушил лопастями все, что попадало под них. Под яркой оберткой было сплошное месиво.

Марина решила, что сегодня она должна расставить все по своим местам и окончательно принять изменения, которые могут произойти, как только она скажет Стасу «да».

Сердце станет сердцем, почки — почками, а кровь потечет в правильном направлении.

День должен быть решающим, а решение коротким, как выстрел.

Шла по улице, ловила на себе взгляды, вдыхала запах цветущих каштанов и думала, что этот город наконец стал принадлежать ей.

Даже провела рукой по стене дома. Она была холодная и влажная — такая, что Марине захотелось прижаться к ней щекой.

На углу увидела высокую фигуру Стаса.

Он смотрел прямо на нее, но не замечал.

Марина улыбнулась: конечно, в таком наряде он видел ее впервые.

Подошла. Его глаза округлились.

— Что за маскарад? — выдохнул он.

Внутренний вентилятор остановился.

Внутри Марина ощутила тишину.

И пустоту.

Но это была радостная и успокаивающая пустота, готовая принять в себя все, что угодно, но только не этот тон, не эту фигуру, не эти глаза.

И не… Канаду!

Мысленно поблагодарив изобретателей черных колготок, Марина неожиданно спокойно произнесла:

— Я пришла попрощаться…

Он не понял, недоверчиво улыбнулся.

— Шутишь?

— Нет, — сказала она, удивляясь, как просто говорить правду.

Куча вопросов вмиг посыпалась на нее, и захрустели под ногами осколки разбитых елочных игрушек.

— Объяснишь? — спросил он.

— А что тут объяснять? — удивилась она и, уже повернувшись, чтобы уйти, добавила что-то, для него совсем непонятное: — Просто… Веер не раскрылся…

И пошла как можно быстрее, с каждым шагом чувствуя легкость.

Но до конца улицы дошла уже на ватных ногах, каблуки погружались в асфальт, как в пластилин.

Еще один этап жизни с возможностью изменить его закончился — наступает другой. И в этом другом она тоже должна стать другой.

Но какой, оставалось загадкой.

Заметила, что стоит перед яркими дверями кафе, напоминающими вход в цирковой шатер шапито. Прочитала: «Суок».

Вошла, подумав, что сегодняшнее событие надо отметить.

В кафе в это время, едва перевалившее за полшестого, было пусто.

Только под ярким неуклюжим рисунком с изображением персонажей «Трех толстяков» во главе с главной героиней — самой Суок, которая почему-то балансировала на шаре (приветствие художникам-плагиаторам от Пабло Пикассо!), сидел человек и отстраненно смотрел прямо на нее.

Точнее — сквозь нее.

И… точно так же, как восемь или десять лет назад в пустом сквере ее родного города.

…мы оба ты и я можем навсегда уйти можем все забыть можем даже заснуть а потом проснуться и страдать перестать ждать и вновь заснуть грезить во сне о смерти…

«Ромеро Санчес»!

В нем изменилось все, кроме взгляда, по которому его и узнала.

Если бы не этот взгляд, она улыбнулась бы, помахала рукой и крикнула через два столика: «А вы когда-то выступали в нашем клубе!»

Но тот же взгляд — тяжелый, как земной шар, на котором балансировала Суок, — сделал невозможной эту непринужденную реплику.

Как стало невозможным и то, что произошло внутри самой Марины: перед ее глазами снова распахнулся, раскрылся, расцвел и засверкал всеми красками тот «волшебный веер».

Он развернулся, выстрелил — и Марина с удивлением поняла, что тем веером было не что иное, как его душа, а вовсе не внешние проявления жизни, от которых она ждала этого незабываемого движения!

Именно поэтому, получив то, к чему стремилась, — столичную жизнь, образование, впечатления и тому подобное, она никогда не чувствовала такого счастья и восторга, как в тот день, когда на сцене ободранного клуба выступал студент, читая стихи незнакомого ей французского поэта.

Итак, красота мира не зависела от окружения и обстоятельств!

Она зависела от чего-то совсем другого, от того, на что откликается душа, — это съежившийся и закрытый «волшебный веер»!

Это открытие поразило и смутило ее еще больше, чем случайная встреча.

Но, если это произошло, быстро соображала Марина, может ли она оставить все так, как есть?

Встать и уйти, не сказав ни слова тому, кто побудил ее ехать куда глаза глядят в поисках «веера»?

Перед «Ромеро» стоял графинчик с водкой, он смотрел прямо на нее тем самым взглядом — и это означало, что в его жизни почти ничего не изменилось, кроме внешности.

И ей снова безумно захотелось помочь ему.

Но чем? Что она могла? Поблагодарить за науку бегства?

Напомнить о резиновом городе, о его провале на сцене под свист толпы и стрекотание старого киноаппарата? Ему это нужно?!

Она решительно встала, подошла и села напротив:

— Скучаешь?…

— Пью, — улыбнулся он, подсовывая ей рюмку.

Она даже не представляла, как просто можно въехать в разговор, если ты представляешь из себя женщину легкого поведения!

Никаких реверансов и напоминаний о прежней случайной встрече, никаких лишних вопросов с необходимостью вызывать доверие.

Все возникает просто и сразу. Все понятно без лишних слов.

Она отчаянно опрокинула рюмку, понимая, что только так может находиться возле него.

Он протянул ей сигарету, щелкнул зажигалкой.

Марина подумала, что если бы она подошла с этим своим: «А вы когда-то читали стихи в нашем клубе…», никакого контакта не произошло бы. Ведь «Ромеро» не выглядел человеком, который хочет общаться с себе подобными, а ее жизнь и мысли нисколько его не интересовали.

Говорила короткими и четкими фразами, которых он ждал от женщины в черных колготках в сеточку.

Ничего лишнего.

«Я тебе нравлюсь?» — «Будем дружить!»…

— Сразу видно, что ты — порядочный человек. Только не пей больше, а то ничего не получится.

— И так ничего не получается, — махнул рукой он.

— Чего тебе не хватает?

Он задумался и пробормотал хмельным голосом, что ему всего хватает: есть интересная работа, хорошая квартира, здоровые родители, необременительное одиночество, насыщенное прошлое.

А теперь все может приобрести больший смысл, ведь он собирается жениться и… и, скорее всего, заведет рыбок и собаку.

Вот оно что…

«Ромеро» был обычным, таким, как только что покинутый ею Стасик.

Как все остальные.

Марина хотела встать и попрощаться, но он жестко положил свою руку на ее и сказал, поморщившись, словно его пронзила зубная боль:

— Не уходи!

Она покорно опустилась на стул.

Он наполнил рюмки — себе и ей.

Яркий мир снова взвился перед ней, даже несмотря на очевидную грубость ситуации, не свернулся, не исчез, а приобрел еще больший объем, как природа перед грозой.

Из кафе они вышли вместе.

— Ты похожа на Суок… Знаешь? Такая же… прозрачная… — хмельным голосом пробормотал он и добавил еле слышно: — Я запутался, Суок…

На противоположной стороне улицы был довольно дорогой отель, он повел ее туда.

Она не возражала. Пусть все идет как идет. А на что можно было надеяться? Что он узнает ее?

Ну, может и вспомнит тот резиновый город, грязный сквер, девочку, грызущую кончик косы, те стихи — и что?

Отшатнется, как от еще одной проблемы, которых у него, кажется, и без нее хватает.

…Поразила осторожность и нежность, с которой он касался ее, словно она действительно была той девочкой на шаре.

В какой- то момент ей даже показалось, что они давно вместе, только играют в прятки: блуждают в темноте с завязанными глазами.

А зрением обладают только руки.

И что утром, сбросив повязки, они узнают друг друга, посмеются над собственной слепотой и вздохнут с облегчением: игра закончилась.

…Но, проснувшись утром, она увидела только скомканные простыни и доллары, лежавшие рядом.

* * *

…Громкоговоритель, зазывавший население микрорайона на цирковое представление, проехавшись по улице трижды, затих.

Пришла няня.

Марина помыла чашку и начала собираться на работу.

Вечером она еще должна была зайти к Любови Даниловне Севериной, которая теперь находилась под опекой сиделки и ждала ее, чтобы «поговорить» об этой «проклятой Америке», из которой «не возвращаются».

Попробовать убедить себя и ее, что это не так.

И прочитать несколько глав из «Джен Эйр», как это делал ее сын…

Нью- Йорк, 2013 год Денис

…Зеркальный шар мерцал перед глазами.

Во вспышках отрывисто возникали лица моих друзей — таких же забавных, каким был и я сам: бобики в гостях у Барбоса с зелеными, красными, синими бликами на мордах.

Герои невидимого фронта!

Ведь, кроме иностранных журналистов, нами не поинтересовался ни один из наших. И мы окунулись в роскошь и разгул звездной жизни в оазисе цветущего капитализма.

И сами стали центром веселья, недоступного или просто непонятного нашим иностранным собратьям.

Они увивались вокруг нас, как пчелы, мухи и другие насекомые, перед которыми выставили блюдечко с диким медом.

Плохо помню детали, но в тех вспышках оставались видения непостижимого братания и невероятной любви, которую испытывал к каждому «пингвину» или любому обнаженно-шелковому попугайчику.

Еще раз убедился, что мир мал, как апельсин, — помещается в ладонь.

Выжимай из него сок одним движением и пей.

Но есть одно условие: он первым должен выжать из тебя все соки!

Вспышка: человек десять стоят вокруг нашего столика, все мы обнимаемся и поем «Естердей» и «Елоу сабмарин».

Вспышка: мы затягиваем «Ой, чей то конь стоит». А что они все подхватывают, одному Богу известно. Но поют.

Вспышка: смех Лизы. Вижу и слышу его впервые. Неужели ей не двадцать?!!

Вспышка: Дезмонд становится на колено перед Лизой, и его жест повторяют с десяток мужчин. Ну и кабаре!

Вспышка: лицо актрисы, имя которой постыжусь называть из соображений скромности, — мы танцуем в толчее танцевального зала и говорим, что учились в одной совдеповской школе. Ее золотой шлейф путается под ногами, и я подбираю его себе на плечо. Раздаются аплодисменты и смех.

Все, что вне этих вспышек, — моя личная темнота, моя альтернатива, которую всегда ношу в себе, словно лакмусовую бумажку для проверки подлинности раствора, в который меня погружают обстоятельства.

В этой далекой темноте, как в седой бутылке, закупорены другие времена, другие лица, другая музыка. Я ныряю туда и лежу на самом дне в позе эмбриона, наблюдая, как высоко вверху — там, где светится кромка горлышка, — мерцают и бушуют праздничные вспышки.

Главное — не спутать, где ты настоящий, а где выполняешь обязанности любимца судьбы…

…В четыре часа утра Нью-Йорк выглядел усталым, похожим на нас, возвращавшихся с вечеринки: скомканные, спрятанные в карман галстуки-бабочки, запах табака в волосах, замедленность движений.

Мы были вывесками, на которых погасли праздничные гирлянды. И такими же были улицы — без сияния рекламных огней они выглядели более настоящими, естественными и сосредоточенными на предстоящем дне. Собственно, Нью-Йорк был тружеником, а его вечерний лоск предназначался тем, кто хотел оставить в нем свои деньги.

В лифте Дезмонд Уитенберг сказал, показывая оттопыренный бутылкой шампанского карман:

— Поедем на крышу. Стоит увидеть восход солнца. Ну и наконец отметить это дело без свидетелей.

И нажал на кнопку верхнего этажа.

Мы не спорили. Только здесь, в красной мягкой кабине замкнутого пространства, которая едва слышно гудела, поднимая нас на высоту птичьего полета, я наконец почувствовал, что все позади, что можно расслабиться. Дез обнял нас за плечи. Мы молчали. И вот такой скульптурной группой, символизировавшей дружбу на века, всплыли на крышу.

Наверху нас ждала цивилизация — со столиками и шезлонгами, с цветником и баром, за стойкой которого дремал бармен.

Увидев нас, он встрепенулся, но Дез махнул ему рукой, мол, не обращай внимания.

Мы сели в кресла, сбросили туфли, вытянули усталые ноги, положив их, как и полагается, на стол.

Дез откупорил шампанское и снова махнул услужливому бармену — стаканов не надо.

Пить шампанское из горлышка на крыше нью-йоркского небоскреба — чем не хорошее окончание победного вечера?!

Мы парили над серым утренним городом, наблюдая, как розовеют или серебрятся кончики заостренных многоэтажек.

Кое- где в окнах зажигался свет…

— Успех следует закрепить, — наконец произнес Дез. — Я сделаю вам контракт на год. Будем снимать здесь продолжение фильма. Я уже забросил некоторым эту удочку — и они, кажется, проглотили наживку. Получим наши деньги — и вперед.

Мы с Лизой переглянулись.

— Дез, — осторожно сказал я, — у нас здесь есть еще одно дело…

— Дело? Какое? — удивился он.

Я хотел, чтобы дальше говорила Елизавета, и кивнул ей.

— Да, — сказала она, — я хочу разыскать свою дочь.

Дез напрягся, нахмурился, сбросил ноги со стола и подался вперед.

На два голоса нам пришлось поведать ему всю историю, скрыв только то, что не касалось ничьих ушей.

Мол, дочь вышла замуж за какого-то американца и исчезла. Теперь надо найти того американца и разрешить недоразумение.

— Это тот Маклейн, о котором вы меня спрашивали? — спросил догадливый Дезмонд.

— Да, — сказал я, — и если бы ты помог найти его, это было бы прекрасным завершением нашего путешествия.

— А контракт? — растерянно спросил Дез.

— Не знаю… — сказала Лиза.

— Понимаешь, мы должны это сделать, — сказал я.

— Значит, фильм был поводом? — засопел Дез.

— Замечательным поводом, брат! — улыбнулся я, похлопав его по плечу. — Разве не так?

Он обиженно засопел.

Лиза встала и, кошачьей походкой подобравшись к его креслу, села на спинку, обняв его за плечи:

— Ты с нами?

Могу отдать руку на отсечение, что у того перехватило дыхание.

Ведь в Лизиных словах было все: просьба о помощи, о прощении, нежность, тревога, надежда. Дез строго сдвинул брови и… протянул ей руку.

Она положила на нее свою.

Чувствуя торжественность момента, я скрепил эти скрещенные ладони своей десницей.

Именно за эти несколько мгновений, которые я вычислил с точностью упорного астронома и романтизмом создателя мелодрам, над шпилями зданий взошло солнце.

Я глазами указал друзьям на этот торжественный восход, освящавший наше общество, и они поняли меня, как могут понять такую выигрышную мизансцену только те, кто видит мир сквозь глазок «волшебного фонаря».

Не хватало только трогательной музыки…

* * *

— «Портретные психотипы и этнические мотивы в древних иконах неизвестных мастеров XV века Карпатского региона»… Гм… Интересно… Автор Джошуа Маклейн…

Мы нависли головами над экраном монитора, мешая Дезмонду Уитенбергу вчитаться в текст, который заворожил его на несколько минут так, что пепел сигареты упал на клавиатуру.

— Листай дальше, — поторопил я. — Где напечатано?

— Вы собираетесь ездить по всем издательствам Америки? — удивился Дез. — Имей в виду: у нас очень ценится конфиденциальность. Вам его адреса никто не скажет.

— Листай! — попросила Лиза и сама с нетерпением нажала на клавишу «Paqe Down».

На экране замелькали страницы с текстом и репродукциями.

— О! Все значительно проще! — воскликнул Дез, когда мы добрались до последней страницы, на которой были обозначены сайт университета штата Калифорния в Сан-Диего — «San Diego State University, SDSU» и сведения об авторе — преподавателе этого же университета.

— Едем! — решительно сказала Елизавета. — Если он преподает в Сан-Диего, то, вероятно, там и живет.

— Не факт! А если он там больше не преподает? — сказал Дез. — Такие ученые, как ваш мистер Джошуа, имеют привычку путешествовать. Его преподавание именно в этом универе могло быть временным. То есть прочитал курс лекций и пошел дальше, куда пригласят. Ведь предмет, связанный с искусством славян, слишком специфичен.

— И что делать? — улыбнулся я. — Обращаться в ФБР? Или объезжать все учебные заведения, где есть такой специфический предмет?

— Если это продлит ваш визит хотя бы на пару лет — я согласен! — хитро сказал Дез. — Денег у нас достаточно. Виза на три года. И, кстати, в призовом фонде есть новая киноаппаратура, которую мы получим за два дня. Так что…

Лиза легонько стукнула его по лбу:

— Пару недель, Дез! Пару недель. Иначе мне придется перевернуть твою страну вместе с тобой вниз головой!

— Ну… Меня ты перевернула, — буркнул Дез, принимая в руки свой мобильный. — Ок. Сейчас попробуем выяснить…

Он долго ждал ответа и наконец, получив его, залопотал что-то по-испански, лукаво поглядывая на нас — произвел ли впечатление.

Я с серьезным видом поднял большой палец — да, классно, поражены.

Лопотал достаточно долго.

Наконец отложил трубку и обратился к нам:

— Это Мигель, мой старый приятель. Потомок племени кумеяй. По крайней мере он так считает. Сначала работал в Голливуде реквизитором, теперь владелец сети ресторанов в Калифорнии, знает всех, кто заслуживает его внимания. Если поедем, угостит нас лучшим гаспачо и каплуном, фаршированным мидиями, устрицами и каштанами.

— При чем тут каплун?! — возмутилась Елизавета.

— Каплун, дорогие мои, или, как его еще можно назвать, хорошо откормленный петух кило на пятьдесят — это то, ради чего стоит выслушать все байки Мигеля о его предках от первой высадки испанцев в заливе Сан-Диего под командованием знаменитого Кабрильо! А оценить вкусовой букет мидий, устриц и каштанов, зашитых в его желудке, — это все равно что возвести Мигеля на престол самого Папы!

— На черта мне все эти извращения! — сказала Елизавета.

Но, зная Деза, я поспешил погасить возмущение красноречивым взглядом.

— Не слушай ее, чревоугодник! Мы готовы к этому издевательству над поджелудочной железой, — сказал я. — Итак?!

— Итак, — подхватил Дез, — через несколько минут он перезвонит. Ведь именно сейчас по моей просьбе разговаривает с ректором того университета, который нас интересует. Думаю, он является б`ольшим поклонником каплуна, чем вы, невежды. И скажет всю правду.

— Я сварю кофе, — нервно сказала Лиза и зашла за стойку бара с кучей техники, которой Дез почти не пользовался.

Когда она вернулась, неся маленький поднос с тремя чашечками, Дез снова тарахтел в трубку.

Но на этот раз недолго.

— У нас есть шанс! — сообщил он. — Ваш мистер искусствовед имеет-таки помещение в Сан-Диего!

— Едем! — воскликнула Лиза, выпуская из рук поднос.

Три чашечки, как в рапиде, начали съезжать на ее колени.

Дезмонд героически подставил под них руки.

Обжегся, вскочил, запрыгал, хватаясь пальцами за мочку уха.

Удивительно: на разных концах континента люди порой совершают одни и те же движения, не задумываясь, кто их придумал первым.

Скажем, хватаются за кончик уха, или крутят дули, либо — пальцем у виска…

…План дальнейших действий мы составили быстро: билеты «Нью-Йорк-Сан-Диего».

К тому же предусмотрительный Дезмонд предложил устроить несколько просмотров нашего фестивального фильма в ресторане этого еще неизвестного нам Мигеля.

Мол, не ехать же в такую даль с пустыми руками. Да еще и подзаработает на билетах!

Мы разошлись по своим комнатам — собираться.

Я не представлял, что все может сложиться так просто.

И именно потому, что все сложилось, меня охватило огромное волнение. Ведь дальше все должно быть сложно: встреча.

Какой она может быть, какие слова надо найти? Объяснения?

И зачем они — теперь?

Понятным и логичным было только одно: мать должна найти дочь, я должен поддержать ее в поисках. Что дальше?

То, что я увижу Лику, поговорю с ней, пока казалось мне нереальным, фантастическим и… лишенным всякого смысла.

Это как будто ты много лет бежал по бесконечной беговой дорожке, ведущей за горизонт, — и вот вдруг вдали замаячил транспарант с надписью «Финиш».

И дорожка оборвалась.

Не зная, как успокоить охватившие меня противоречивые чувства, я цеплялся за каждую минуту, которую мог провести в одиночестве.

Решил позвонить Марине.

Посмотрел на часы: в Киеве был вечер.

Обрадовался, когда услышал в трубке ее голос.

Марина сказала, что она как раз у матери, что у них все хорошо, и поздравила с победой, о которой узнала из Интернета.

Она говорила с другого края земли, из другой жизни. Это каким-то образом уравновесило и успокоило меня.

Я сказал, что послезавтра мы отправляемся в Сан-Диего.

— Она там? — спросила Марина.

— Да…

Она немного помолчала и снова спросила:

— Очень волнуешься?

Можно было бы соврать, но я сказал:

— Да.

— Почему?

Она спрашивала, как врач.

Собственно, она же и была врачом, нечему удивляться. Она задала правильный вопрос — не из любопытства (зная ее, это я понимал наверное), а скорее ради того, чтобы я сам мог ответить на него как можно четче.

Ответов на этот момент в голове роилось множество.

Надо было выбрать честный. И поэтому я молчал.

Она тоже молчала.

Слышал только ее дыхание.

— Потому что не знаю, что скажу ей…

— Я думаю, что ты сам себе поможешь в нужный момент, — сказала Марина. — Ты сам поймешь, что надо делать, как действовать и что говорить. Просто сейчас не думай об этом. Все будет так, как должно быть.

Эти простые слова успокоили меня.

Действительно, о чем мне сейчас думать? Зачем моделировать то, что может развалиться, как карточный домик?

— Ты настоящий друг! Спасибо, — сказал я.

— Ага… — сказала она и положила трубку.

* * *

— …Вещи переживают людей. Раньше я об этом не задумывалась. А теперь вот поменяла всю мебель в доме, влезла в кредит на десять лет и думаю: кому они достанутся? Кто будет смотреть в эти зеркала после меня? Стою в прихожей, смотрю в зеркало и думаю только об этом.

— А я еще лет в восемнадцать с ужасом поняла, что моя золотая подвеска на цепочке, которую сама себе купила на окончание колледжа, — вечна. Видите, она и сейчас на мне? Я уже как обезьяна, а она — ничего себе, блестит, как и пятьдесят лет назад. А еще лет через десять-двадцать так же будет висеть на ком-то другом.

— …Синяя акула может родить за раз аж пятьдесят два детеныша! Длина каждого новорожденного акуленка составляет тридцать сантиметров! Синяя акула может развивать скорость до семидесяти километров в час…

— Ты можешь когда-нибудь замолчать? Хотя бы на три минуты? Сейчас начнется регистрация.

— …Во время спаривания самцы сильно кусают самок, однако от укусов их надежно защищает толстая кожа.

— Это ты ему рассказал о спаривании?

— Он уже взрослый. Парню восемь лет!

— …Подводные пещеры близ побережья Мексики ночью становятся убежищем для многих рифовых акул! Аквалангисты видели в пещерах около ста спящих рыб! Ма, а мы их увидим?

— Посмотрим. Не вертись!

— …Люди хотят иметь пастыря, верить мессии, следовать за пассионарием, слушать пророка. Им страшно остаться наедине с собой, им нужен поводырь. А ты можешь поставить их в эти условия — «один на один», чтобы они увидели, насколько могут быть самодостаточными и без посторонней помощи. Стоит только знать цель и верить в конечный результат.

Я оглянулся на знакомый голос: это говорил Елизавете Дезмонд Уитенберг.

Они стояли за мной в очереди к паспортному контролю на самолет «Нью-Йорк-Сан-Диего». Перед тем я прислушивался к другим разговорам, которые вели две старенькие дамы и молодые супруги с мальчиком в роговых очках.

Уши превратились в локаторы.

Какие- то слова я переводил неточно, ведь не улавливал нюансов, но в целом люди говорили так же, как в любых очередях.

Только я оглянулся, Дезмонд расплылся в глуповатой улыбке и, надув щеку, ударил по ней кулаком.

Мол, нечего подслушивать — «пшик тебе»!

Лиза засмеялась.

Я давно заметил, что она ему не на шутку нравится. Странным было лишь то, что известный мартопляс Дезмонд Уитенберг после смерти жены (та погибла, катаясь на лыжах лет двадцать назад) главным образом «специализировался» на совсем юных пассиях, которые с каждым годом, можно сказать, становились «мал-мала-меньше».

Я неоднократно подшучивал над его склонностью к охотницам за ролями и кредитными карточками. Он не спорил. Как-то заметил, что ничего большего и не ждет.

Ему достаточно того, что он может оправдывать ожидания других…

Идя по длинной «кишке» «боинга», я неожиданно подумал: а что, если самолет упадет?

Именно тогда, когда все только начинается?

Наша призрачная, но все же — слава.

Приближение к цели.

Новый виток в отношениях с этими людьми, которые становились для меня все более важными.

Кто узнает о том, для чего мы летели в Сан-Диего?

Какими были?

И какие жизненные цепочки оборвались вместе с нашей жизнью?

И… что я должен был сказать Лике?

Правда, на последний вопрос у меня ответа не было.

Я мысленно выругался. Если Богу будет интересно узнать о финале этого фильма, к которому он сам написал сценарий много лет назад, мы все же должны долететь.

* * *

…В аэропорту нас встретил тот самый «потомок племени кумеяй» по имени Мигель.

Они с Дезом минуты три поднимали друг друга в воздух, сжимая в крепких объятиях.

Довольно забавно выглядел этот ритуал!

Бедняге Дезмонду пришлось хорошенько посопеть, чтобы оторвать от земли ноги Мигеля.

Ведь тот представлял собой трехъярусную гору, величественную, как Джомолунгма.

На нем были длинная желтая футболка, пляжные шлепанцы и короткие выцветшие шорты.

Скажи кому-нибудь, что перед нами — хозяин сети ресторанов и отелей на одном из самых богатых побережий Калифорнии, никто бы не поверил.

Шумный, со смоляными волосами, собранными на затылке в трогательную гульку, щекастый и веснушчатый, Мигель сразу произвел впечатление своего парня, и я с удовольствием пожал его большую мясистую ладонь.

Лиза рядом с ним казалась мышкой.

В свое авто он внес ее двумя пальцами.

Как шахматную фигурку переставил.

И мы помчались есть разрекламированного Дезмондом каплуна.

По дороге Мигель, как положено гостеприимному хозяину, рассказывал о городке, в котором нам пришлось оказаться. Говорил громко, не глядя на дорогу и без всякого перерыва на рекламную паузу — то есть наши восторженные возгласы.

Подозреваю, что он повез нас дальней дорогой, чтобы охватить все виды, которые могли бы нас поразить. Мы крутили головами во все стороны, убеждаясь, что действительно попали в зеленый тихоокеанский рай.

Высоченные пальмы раскачивались над трассой, как гигантские цветы с банановыми лепестками. Далеко за грядой белоснежных зданий, похожих на комки прессованного сахара, зеленели обширные поля для гольфа, подстриженные под гребенку.

Сделав крутой поворот, Мигель помчался сквозь город, который все же имел достаточно демократичный вид.

Но на самом побережье, где располагался отель, нас снова окружили пейзажи, виденные в кино: стерильные тропы, анфилады пальм и геометрически подстриженная растительность.

Все выглядело идеально, словно эту игрушечную местность смастерил небесный ювелир, орудуя микроскопическими инструментами.

Мы не могли отказать доброжелательному потомку племени кумеяй ни в поселении, ни в ужине, который ждал нас на открытой веранде.

Мигель заверил, что с верхней площадки хорошо видно поселок, в котором проживает объект нашего интереса.

Но спешить туда не стоит, ведь просто так попасть в «gated community» (так называлась закрытая зона, которая располагалась за забором) будет нелегко, если нас туда никто не приглашал.

Поскольку мы действительно были из разряда именно таких гостей, нам не оставалось ничего другого, как оценить свои шансы с высоты Мигелевого отеля, который назывался «Энни».

Три предоставленных нам номера располагались на одном этаже и соединялись широким и длинным, украшенным цветами балконом.

Мы договорились принять душ, переодеться и выйти к ужину минут через тридцать.

Я обожаю заходить в неизвестные гостиничные номера!

Не знаю почему, но вот такие временные помещения вызывают у меня странные и приятные ассоциации: будто вползаешь в чужую кожу, которая временно кажется тебе лучше собственной.

И тем приятнее, что о таких помещениях не нужно заботиться, ведь невидимые феи в нужное время подложат тебе все новое, свежее — полотенца, тапочки, халаты, различные моющие прибамбасы в ванной комнате, наполнят холодильник новыми напитками, идеально застелят скомканные простыни.

Постояв под душем, я вышел на балкон.

Тихий океан катил длинные медленные волны, достигая цветущих садов «gated community».

Частные пляжи этого поселка, в отличие от тех, что располагались по эту сторону набережной у подножия нашего отеля, были ослепительно белыми, идеально гладкими и пустыми, как поверхность Луны.

А здесь, внизу, под балконом, ресторанчики и кафе жались друг к другу, как в пчелиных сотах.

На пляжах толпились люди, в волнах барахтались серфингисты, ревели скутеры, а на горизонте покачивались яхты.

На этом фоне украшенный цветами поселок казался искусственным, марсианским, безлюдным.

И тревожная мысль о том, что она живет там, неприятно царапнула по сердцу.

Через полчаса на веранде отеля нас ждал накрытый стол.

За каждым креслом стоял официант.

Сам хозяин, одетый довольно карнавально — в ярко-красную рубашку с черным кожаным галстуком и вышитым широким поясом (вероятно, так одевались его предки!), стоял у стола.

Мы расселись.

Официанты засновали за нашими спинами. Раздали огромные блюда, накрытые серебряными куполами, плеснули в бокалы по капле вина, чтобы мы могли выбрать подходящее, защелкали зажигалками, зажигая свечи.

Словом, все было достаточно респектабельно.

До того момента, пока Дезмонд не похлопал Мигеля по плечу:

— Достаточно, старик. Покончим с этим показательным выступлением! А теперь давай поедим по-человечески.

Мигель расхохотался и сделал знак официантам.

Те мгновенно испарились с веранды, оставив возле нас трехъярусный поднос.

Ели, как и ехали, — под безудержные комментарии Мигеля по поводу того или иного блюда, в которых он разбирался, как профессиональный повар.

Мы вежливо кивали головами, жевали, улыбались и задавали вежливые риторические вопросы, чтобы не обидеть радушного хозяина.

Конечно, для двоих из этой веселой компании кулинарное кишкоблудство сводилось к одному: как можно быстрее освободиться и уйти к цветущей «виллидж», маячившей внизу, чтобы разнести ее вдребезги в поисках одной оторванной пуговицы!

Этими двумя были я и Елизавета Тенецкая…

…Фаршированный каплун, которого вывезли на подносе, как китайского императора, действительно имел угрожающий поджелудочной железе вид. Им могла бы наесться целая армия. А мы уже были сыты после десятка закусок.

Я беспомощно посмотрел на Дезмонда, тот — на Елизавету. Она поняла без слов.

Наши желудки требовали отдыха!

Госпожа Тенецкая начала «светскую» беседу, которая за пару минут благодаря ее мастерству задавать вопросы и живо реагировать на ответы переросла в непринужденный разговор, в котором, казалось, принимал участие и наш роскошный каплун.

Я делал заинтересованный вид и тоскливо всматривался в «марсианские» пляжи.

Набережная вспыхнула иллюминацией.

Красное солнце уже наполовину сидело в воде.

В плотной зелени «gated community» тоже загорелись огоньки.

Вероятно, визит туда придется отложить до утра, с досадой подумал я, вполуха слушая, как Дезмонд договаривается с Мигелем о показе нашего фильма жителям отеля.

Я почти выпал из разговора, наблюдая за жизнью набережной, прислушиваясь к музыке живых оркестров и мечтая поскорее оказаться у себя в номере на широкой двуспальной кровати. Дальний перелет сказывался. Мы дремали.

Глаза, завороженные ритмичным накатом длинных океанских волн, начали слипаться.

Почти в полусне я услышал, как Мигель с резким звуком отодвинул свой стул.

— Сейчас, сейчас я вам ее покажу! — сказал он, обращаясь к Лизе, которая, вероятно, задала ему какой-то вопрос.

Вскочил и выбежал за дверь.

Возвращаясь к действительности, я вопросительно посмотрел на друзей.

— Что случилось?

— Лиз спросила у него о семье, — пояснил Дезмонд.

— И он приведет их всех сюда? — поморщился я.

После дороги и сытной пищи с обильной выпивкой я не имел никакого желания знакомиться с родственниками Мигеля.

Дез покачал головой:

— Они все погибли в Пхукете. Во время цунами две тысячи пятого. Жена и двое детей. Он отправил их отдыхать. Сам достраивал отель. Теперь считает себя виноватым.

Итак, за живостью тучного весельчака таилась своя история.

— А куда он побежал? — спросил я.

— Сейчас увидишь, — вздохнул Дезмонд. — Он показывает это всем. Но я был уверен, что для Лиз сделает исключение.

Через несколько минут Мигель вернулся, неся под мышкой планшет.

Сел возле Лизы, приглашая нас с Дезом присоединиться.

Мы склонились над экраном.

Мигель нажал нужные кнопки, и перед нами замелькали кадры домашнего видео: пляж, фигурки людей на берегу, панорама небольшого отеля с многочисленными бунгало на высоких сваях.

Все было снято небрежной рукой оператора-любителя.

Мигель живо комментировал увиденное:

— Вот, видите? За пять минут до цунами! Эти кадры я выкупил у одной телекомпании за десять тысяч долларов — они монтировали фильм с любительскими съемками свидетелей.

Мало что понимая, мы смотрели, как на наших глазах с пляжа отступает вода, будто какая-то мифическая рыба быстро впитывает ее в пасть.

— Видите? — захлебывался Мигель, указывая пальцем на экран. — Воды уже нет метров на сто! А люди радуются! Посмотрите — ходят по дну, ракушки собирают… Глупые, глупые!

По пляжу действительно бродили люди разного возраста.

Некоторые с интересом наблюдали за отступлением воды, кое-кто пытался догнать волны и нырял в них, некоторые продолжали лежать в шезлонгах под зонтиками, дети бегали по влажному песку, собирая морскую живность.

— Ну дураки… — с непонятным восторгом лихорадочно комментировал Мигель, тыча толстым пальцем в экран. — Никому не пришло в голову, что воду впитывает цунами! Смотрите — официант несет коктейль!!!

Он почти смеялся, и Лиза положила ладонь на его широченное запястье.

— Глупые… — приглушенно выдохнул Мигель, словно укрощенный этим прикосновением.

И больше не комментировал.

Мы и сами видели, как так же быстро вдалеке начинается обратное движение воды.

Нарастает. Клубится. А на горизонте медленно вырастает длинная черная волна…

Через мгновение она выросла и удлинилась по всей ширине горизонта.

Кто- то — тот, кто держал камеру, — с удивлением, но без страха или тревоги в голосе заметил, что вода прибывает слишком быстро и стоит предупредить тех, кто гуляет по мели, чтобы они вернулись ближе к берегу.

Очевидно, он говорил о тех, кого снимал в этот момент: женщина в красном купальнике держала за руки двоих детей и стояла на берегу, вглядываясь в нарастающую волну.

Мгновение настороженной тишины неожиданно прервалось криками, движением, безумными прыжками камеры.

Последний более или менее четкий кадр, зафиксированный любителем, был таким: волна, которая наконец выросла, с невероятной скоростью покатилась вперед.

Толпа людей, прогуливавшаяся вдоль освобожденной от воды мели, со всех ног помчалась назад.

Но было поздно.

Камера сфокусировалась на женщине с детьми, оператор успел вскрикнуть: «О, майн гот!» — и три фигурки в один миг исчезли в пене высоченной мощной волны, которая бросилась догонять (и догнала!) других…

Мигель нажал на паузу.

Изображение застыло.

Остановленная его рукой волна замерла.

— Это была она, Энни… — сказал Мигель, поглаживая экран в том месте, где минуту назад виднелись три фигурки. — Я ее сразу узнал, когда фильм показали. Теперь знаю, каким было их последнее мгновение…

Я видел, как Лиза сжала его запястье.

Наступила тишина.

— Выпьем, — сказал Дез. — Они были замечательные…

Мы молча выпили.

Мигель закрыл планшет и улыбнулся, очерчивая рукой пространство:

— Теперь она — везде…

Я бы никогда не подумал, глядя на этого полного энергии здоровяка, что за его статным фасадом кроется трагедия.

Собственно, такие же невысказанные трагедии кроются и за закрытыми створками у многих других.

Думаю — у всех. У каждого — свое…

Разве я сам не вспоминал постоянно тот никем не зафиксированный момент, когда выпроваживал Лику в последний поход?

Вероятно, и Елизавета думала о чем-то подобном.

Вероятно, нечто подобное мог вспомнить и Дезмонд Уитенберг.

То, о чем мы никогда не говорили.

— А каплун уже совсем остыл… — сказал Мигель.

Я был рад такому повороту, хотя каплун ни за что не полез бы мне в горло. Хотелось поделиться с этим потомком вымершего испанского племени чем-то сокровенным.

Возможно, в этом есть какое-то утешение — показать другому, что ты страдал не меньше него. Но я никогда не пользовался такими приемами.

Зато мне в голову полезли какие-то легкомысленные истории — целая лавина различных баек.

Представил себя зверем, отводящим стаю от пропасти. Точнее — подальше от цунами.

И рассказал историю пятилетней давности, когда мне пришлось выполнять заказ одного богатого аравийца: снимать фильм ко дню рождения новой украинской жены по имени Офелия…

…Конечно, имя было вымышленным.

Блондинку звали Тося Поскубенко.

Будучи требовательным, я не поленился съездить в Луганск, откуда была родом новая «миллионерша», и узнал, что в классе ее называли «Паскуденко».

Полные женщины, бывшие одноклассницы, говорили о ней с нескрываемой завистью, мол, нашла себе то, что искала, и теперь, тирла длинноногая, имеет все.

Вооруженный услышанным, я все же решил взяться за заказ.

В назначенное время аравиец повез меня за город в свое поместье.

Человеком он был достаточно дружелюбным. Доверчиво заглядывал в глаза, с акцентом, но на украинском языке рассказывал о трогательных прихотях жены, о ее неземной красоте и невероятных способностях. Офелия, благодаря ему, только начала карьеру модели, а к тому же освоила ландшафтный дизайн, немного поучилась на режиссерских курсах, обожала породистых лошадей, разводила китайских «золотых рыбок», рисовала картины, собирала антиквариат и была первой светской львицей всех более или менее известных тусовок.

Я готовился увидеть большую умницу Золушку из глубин промышленного города, которой выпала козырная карта в виде «принца» из Саудовской Аравии.

Тося- Офелия вышла на порог огромного дома, окруженного анфиладой белых колонн, как царица!

На ней были серебристые лосины и длинная футболка, расшитая стразами Сваровски. Под мышкой она держала лохматого песика с розовым бантиком на голове. «Продавщицы Троещинского рынка нервно курят у туалета», — мысленно улыбнулся я.

Простое лицо со скошенным подбородком и широкой переносицей было тщательно замаскировано ярким макияжем. Гелевые губы, искусственно сформированные «сердечком», неестественно выдувались за кончик носа. «Сергей Зверев нервно присоединяется к продавщицам Троещины», — раздался в моей голове второй комментарий.

Офелия повисла на руке своего принца, спряталась за его широкой спиной, игриво поглядывая в мою сторону. Принц пояснил, что ее будут «снимать в кино», и попросил выполнять все, что прикажет режиссер. То есть я.

За пять дней съемок Тося Паскуденко сильно заразила меня вирусом классовой ненависти, последствия которой я начал лелеять в себе как раздражитель для собственной совести.

Монтировал фильм дома.

Тогда мать еще была здорова и, после смерти отца, часто приходила ко мне. Она тихонько сидела за моей спиной и часами наблюдала эту довольно неинтересную и скучную работу. Я резал, кроил, перекраивал кадры.

Курил, чертыхался и несколько раз употребил те высказывания, которые не касались нежных материнских ушей.

…Офелия на ипподроме.

Вся в белом, с красным цветком в длинных, но испорченных многочисленными парикмахерскими процедурами волосах. Конь — белый. Сбруя тоже белая, инкрустированная жемчугом. Лезет на лошадь, выпятив зад, который услужливо подпирает молодой тренер.

«У меня восемь лошадей, — комментирует Офелия, — и все из разных стран мира».

…Вот она в шелковом халате, расшитом китайскими драконами, с тем же псом в руке, показывает интерьер зала.

«Эти колонны — из Греции. Одна из них поднята со дна моря. Раритет! Мы даже ученых нанимали, чтобы получить сертификат». Она трет рукой одну из гладких колонн и добавляет: «Представьте себе, сколько надо было усилий, чтобы вот так отшлифовать ее, чтобы она была похожа на другие и не выбивалась из общего архитектурного ансамбля».

(На этом месте я услышал легкий материнский всхлип у себя за спиной.)

«А вот эта накидка — из кожи настоящего пони, — влечет за собой камеру Офелия, указывая на диван в стиле ампир. — Ну, пони… Знаете? Такие маленькие лошадки. Пользы от них — никакой! Пусик (это она так называет своего аравийца) заказывал его в Новой Зеландии, живого! Его там прямо в прериях убили. Шкуру там же и обработали. Чтобы все было по-настоящему, а не магазинное. Я не люблю искусственности».

(Я снова услышал всхлип за своей спиной. На этот раз — двойной.)

Далее были кадры семейного ужина.

«Пусик» и Офелия сидели за длинным английским столом, сервированным в лучших традициях пятизвездочных ресторанов. Перед ними, как положено, горели длинные белые свечи. Посмеиваясь, супруги скандировали: «Люся! Люся!»

В кадр вошла служанка Люся с большим серебряным подносом в руках.

— Что это? — спросила Офелия.

— Пицца «Луи Тринадцатый»… — поклонилась Люся.

Супруги побеседовали о блюдах. Вероятно, они хорошо подготовились к съемке, ведь Офелия живо и непринужденно рассказала о том, что эту пиццу придумал итальянец Ренато Виола. И почти такую же они с пусиком заказывали в Париже за восемь тысяч евро. Тщательно перечислила все ингредиенты: сыр моцарелла буффало, три разновидности икры, красный лангуст, креветки и омар. Немного сбилась, вспоминая название специальной розовой соли, которую они заказывают в Австрии, — «Murray River».

С видом доброй, но внимательной хозяйки Офелия спросила, какими руками Люся делала пищу — чистыми или бралась за волосы, и, переливчато смеясь, начала бросать куски «Луи Тринадцатого» щенку. Тот смешно прыгал и развозил их по дубовому паркету.

Люся приветливо, как на детей, смотрела на хозяев. И украдкой — на плоды своего труда, которые лохматая уродина гоняла по полу.

На этом месте из-за своей спины я услышал материнский голос…

Откровенно говоря, я никогда не ожидал такого от своей интеллигентной мамы, бывшей преподавательницы университета и пожилой женщины с безупречным литературным вкусом.

— Чтоб ты в аду вечно срала тем Луи Тринадцатым и вечно просраться не могла! — спокойным тоном произнесла моя вежливая мать.

…Мигель хохотал как сумасшедший.

— Неужели в вашей стране есть такие богатые люди? — спросил он и кивнул в сторону «gated community». — Древнегреческие колонны не могут себе позволить даже они!

Пришлось сделать экскурс в экономическую и политическую ситуацию в родном отечестве.

Мигель был откровенно удивлен.

Мы с Лизой — не меньше. Ведь два вопроса нашего радушного хозяина касались тех знаний, которые он, вероятно, получил еще в начальной школе: есть ли в нашей стране царь и правда ли, что на завтрак мы едим черную икру, запивая ее водкой.

Мы не стали его разочаровывать.

Постепенно и эта, я бы сказал познавательная, часть нашей вечеринки закончилась.

И я наконец поставил вопрос ребром, хотя мой язык уже изрядно заплетался:

— Мигель, друг, а ты точно уверен, что он живет там?

Я махнул рукой в сторону «зоны» и, как это всегда бывает со мной, когда примешь лишнего, почувствовал укол классовой ненависти, которая здесь казалась бессмысленной, а главное — довольно коварно напоминала обычную зависть. Ведь люди за тем цветущим забором не были ни политиками, ни олигархами, ни представителями мафиозных кланов. В основном они были обычными специалистами, которые зарабатывали собственным трудом, а не мелким или масштабным обманом остальных, менее успешных граждан собственной страны.

— Кто? — заморгал Мигель.

— Тот, о ком ты узнавал у ректора университета, — напомнил Дезмонд. — Маклейн.

— А-а… Ну, да… Конечно, — сказал Мигель. — Но вас туда не пустят. Если вы не договаривались. Там охрана.

Все было, как у нас на склонах Днепра, — запретная зона, загороженные пляжи.

Только виллы на берегу были намного ниже, а пляжи — чище.

— Это мы еще проверим… — сказал я.

— Проверим, но завтра, — сказал Дез.

Лиза предложила расходиться на отдых.

Каплун остался стоять посреди раскуроченного стола нетронутым, как брошенный жених…

Я вернулся в свои апартаменты и с удивлением почувствовал, что сон отступил.

Подумал, что странно было бы ложиться в кровать, когда ты в нескольких сотнях метров от цели.

Посмотрел на часы — детское время, всего десять!

Набережная была полна какофонией звуков, океан сверкал мириадами разноцветных огней, островок «gated community» вибрировал мощными ультразвуковыми сигналами, призывая хотя бы приблизиться к нему.

Я накинул куртку и вышел из номера.

* * *

…Все, что с высоты гостиничной веранды казалось близким, при приближении — удалилось и растянулось на километры, как в перевернутом бинокле.

На набережной я почувствовал себя ничтожным насекомым в букете цветов.

К широкому длинному проспекту жался целый «туристический поселок» с множеством магазинов и ресторанчиков. С берега открывался великолепный вид на увешанный гирляндами огней мост, ведущий на остров Коронадо, где, по рангу, живут самые-самые богатые жители этого райского уголка.

Весь порт осаждали яхты и круизные лайнеры. Белые и голубые парусники колебались на воде, словно младенцы в люльках.

На фоне праздничного крем-брюле строго возвышался авианосец «Midway». Этот старый морской монстр, прошедший вьетнамскую войну с несколькими тысячами солдат и кучей самолетов-истребителей на борту, теперь мирно светился, приглашая туристов осмотреть свои музейные экспозиции. Вероятно, он не очень хорошо себя чувствовал среди всего этого карнавала.

Собственно, как и я в лакированной бутафории нынешнего успеха…

Я осмотрелся и наугад пошел в ту сторону, где, как мне казалось, располагались частные дома.

Собственно, теперь, снизу, я их не видел.

С обеих сторон сахарно-белой тропы шла бойкая торговля китайскими сувенирами, стояли палатки с мороженым, на безупречно ровном травяном ковре сидела молодежь, веселые чернокожие ребята, увешанные, как новогодние елки, гроздьями часов, предлагали их каждому встречному.

В воздухе витала атмосфера чувственности. Все, кто шел в паре, время от времени сливались в страстных поцелуях.

Любовь подслащивала им восприятие мира, удваивала зрение и слух, заставляла подкреплять такое красивое зрелище — вспышки фейерверков или всплеск музыки — этим трогательным и отчасти бессознательным действием.

Я подумал, что последний раз целовал Марину чуть ли не месяц назад.

И это не было связано ни с одним внешним романтическим раздражителем.

Хотел бы я видеть ее рядом, чтобы убедиться, что я еще жив и такое красивое зрелище может вызывать у меня такое же желание, как у других? Не уверен…

Набережная калейдоскопически менялась в моих глазах и скоро начала надоедать своим мерцающим однообразием. Все было так же, как на любом курорте, с поправкой на отсутствие шумной музыкальной попсы и удушающего запаха шашлыков.

Я брел среди возбужденной толпы, присматриваясь к каждому женскому лицу и прислушиваясь к голосам, как пес.

Можно было бы сказать, что бродил среди общего подъема по горло в своей вселенской печали, если бы это действительно была печаль в чистом виде. Если бы она не была усилена щедрыми порциями виски, выпитыми наверху.

Крепкие напитки всегда вызывали у меня уныние.

Не могу сказать, что эта грусть была связана с конкретным образом.

Тот образ хранился на дне памяти полузатертым, как фотография, лежавшая в кармане. Вглядываясь в лицо, ловил себя на мысли, что среди тысячи встречных высматриваю рыжеволосую «Царевну-лягушку» с опущенными ресницами на полщеки, а не статную блондинку с резким американским произношением. Такой не подбросишь ключи с идиотским вопросом:

— Это — ваши?

Но «лягушек» здесь не водилось. И приемчики мои отдавали нафталином.

Набережная кишела загорелыми блондинками, как океанская поверхность салакой.

Окончательно заблудившись в мигании набережных огней, я взял такси и меньше чем за пять минут оказался перед забором «gated community», замаскированным диким виноградом и украшенным цветами и геометрически подстриженными кустами.

Перед входом в эту «святую святых» стояла будка, за стеклянным окошком которой маячил силуэт в рыжей униформе.

Таксист вопросительно посмотрел на меня, мол, есть разрешение ехать дальше?

Из будки к нам вышел охранник, на ходу надевая на лысую голову фуражку.

Отпустив авто, я направился навстречу.

— Я вас слушаю, мистер! — важно сказал охранник.

— Мне нужно в дом мистера Маклейна, — сказал я, делая шаг к воротам.

Охранник сделал шаг в ту же сторону.

— Вас приглашали? — невозмутимо спросил он.

— Да, — невозмутимо соврал я.

— Пройдемте со мной, — сказал охранник. — Я это выясню.

Он кивнул на свою будку, приглашая меня подойти к окошку.

Я пожал плечами: не драться же с ним!

Подождал, пока он зайдет на свой пост.

— Пожалуйста, представьтесь, — попросил охранник, выглядывая из окошка.

Я представился.

Охранник открыл перед своим носом большую, я бы сказал, «амбарную», книгу и начал водить по ней толстенным пальцем. Перелистнув таким образом несколько страниц, он с победным видом посмотрел на меня:

— Вас нет в списке. Ни на сегодня, ни на вчера, ни на завтра!

«Охранники — они и в Африке охранники», — мысленно улыбнулся я.

— Плохо ищете…

Вся эта процедура и вид респектабельной «зоны» подняли во мне маленькую минутку злости к тому, что я ненавидел всей душой: условностям и роскоши.

«Интересно, — подумал я, — а заказывают они на свои виллы пиццу «Луи Тринадцатый»?!»

— Подождите!

Охранник плотно закрыл окошко, взялся за телефонную трубку и, набирая номер, поднялся со стула, будто звонил президенту.

Я отошел, закурил, представляя, что может произойти на том конце провода, когда они услышат мое имя.

Видел, как охранник несколько раз кивнул невидимому собеседнику и положил трубку.

Отодвинул рамку окошка и спокойно сказал:

— Сейчас к вам выйдут…

Итак, никто не собирался падать мне на грудь и приглашать на запрещенную для смертных территорию.

Я сел на бордюр, стряхивая пепел на ночные фиалки.

Мысль о том, как миссис Маклейн выходит или лучше — выезжает — из этих ворот за покупками и ведет непринужденные разговоры с этим охранником, добавила к моему нынешнему состоянию определенную дозу раздражения.

Подумал, что, когда она выйдет, у меня не будет сил сдержать его и я выскажу то, что давно уже похоронено на дне того шкафа: не лучше ли было выяснить все сразу, а не бежать куда глаза глядят в тот злополучный для нас обоих день?

Спрошу: как она могла так поступить со мной? с матерью? со всем тем, что должно быть потом, — с нашей жизнью, привлекательность которой я, каюсь, тогда так мало понимал?

Сухо и спокойно я объясню ей ошибку и, взяв за руку, как непослушного ребенка, поведу к Елизавете.

Пусть разбираются — мавр свое дело сделал!

Впрочем, не обойду вниманием и того вора этнографа-искусствоведа (который, вероятно, побежит следом, подтягивая свои пижамные штанишки)!

Может, скажу, что его любовная песенка спета и он будет отвечать за нее по всей строгости закона!

…Если честно, я не знал, как поступлю.

И поэтому стряхивал и стряхивал пепел на нежные лиловые головки цветов, которые, несмотря на пренебрежение, продолжали безумно дурманить мою голову удушающим ароматом.

Наконец за воротами послышался шорох гравия.

Я не спешил поднять глаза.

Все во мне заледенело.

Хотя зря я волновался: ко мне приближался молодой человек, на ходу застегивая пуговицы слишком свободного клубного пиджака.

Несмотря на этот респектабельный костюм, на его ногах были шлепанцы, надетые на босу ногу, и брюки-«капри» с седыми залысинами вокруг карманов.

Я медленно поднялся, удивляясь, что картинка моего представления о мистере Маклейне не совпадает с реальным изображением.

Мужчина остановился, внимательно осматривая меня. Несмотря на пренебрежение, которое он пытался изобразить на круглом лице, обрамленном длинными кудрявыми волосами, во всей осанке сквозило нечто второстепенное и неуверенное.

— Я вас слушаю, — произнес молодой человек, проводя рукой по застежке пиджака.

— Вы — Джошуа Маклейн? — с сомнением спросил я.

— Да. Это я, — подтвердил молодой человек и снова проверил, хорошо ли застегнут пиджак.

Я улыбнулся, стрельнул окурком в носок его левого шлепанца, из которого торчали нестриженые и довольно грязные ногти.

— Брэдди Питт! Приятно познакомиться, — сказал я довольно серьезно, вежливо поклонился и продолжил: — А сейчас подойдет Анджелина Джоли — она как раз отлучилась купить для нашей вечеринки пакетик «Мивины»… Вы любите «Мивину»?

Молодой человек заморгал и весьма некстати шмыгнул носом.

А я воздал хвалу Тонино Бенаквисто с его «Сагой», в которой тот изложил теорию нестандартных решений: чем абсурднее объяснение, тем лучше клюют на него те, кого тебе необходимо сбить с толку.

Итак, молодой человек с интересом взглянул за мою спину в ожидании, не маячит ли за ней фигура Анджелины Джоли.

Я медленно (очень медленно для той ярости, которая уже бушевала во мне на всю катушку!) развернулся — и резко (особенно резко!) нанес удар правой в его растерянную физиономию.

Через мгновение мы уже катались по клумбе, поднимая фейерверки вырванных с корешками ночных фиалок.

А еще через некоторое время я увидел над собой фигуру в полицейской форме.

И это был уже не маскарад…

* * *

…Было шесть или семь часов утра, когда мимо клетки, в которой я провел бессонную ночь, прошла нахмуренная делегация моих спасителей: Лиза, Дезмонд и Мигель.

Они направлялись к столу дежурного.

Их лица излучали суровость.

— Прекрасно! — сказала Лиза, приостанавливаясь у клетки. — Ночь за решеткой — это в твоем стиле!

Я виновато улыбнулся.

Она прошла мимо, а я подмигнул соседу по смежной камере: сейчас нас вытянут отсюда! Пол растерянно пожал плечами, мол, влияние моих друзей не должно распространяться на него. Но я сделал ему знак «Ок! Не сомневайся, всю вину беру на себя».

У Пола была подбита челюсть, у меня под глазом светился фиолетовый синяк.

Всю ночь, не учитывая времени, которое было потрачено с сержантом Маркусом Дрейком на составление протокола, мы провели в тихой беседе, выясняя все недоразумения нашей встречи.

До того как знаменитый сержант Дрейк взялся выяснять наши имена, Пол хмурился, потирая челюсть, и упорно пытался доказать, что я имею дело с «мистером Маклейном».

Но как только мы оказались друг напротив друга перед столом полицейского, мой законопослушный противник изложил всю правду. Она заключалась в том, что он, Пол Стайер, тридцати лет, уроженец штата Кентукки, работает садовником на вилле профессора Калифорнийского университета мистера Джошуа Маклейна, который сейчас в командировке. Я сообщил все данные о себе.

Но суть конфликта осталась для сержанта Маркуса Дрейка непонятной.

Ведь ни я, ни садовник не могли объяснить наверное, из-за чего началась драка.

О том, что Пол решил выдать себя за хозяина, я промолчал, ведь видел, что для него это обстоятельство окажется роковым.

Почему это произошло, решил выяснить позже, пока сержант коротал ночь за своим столиком в конце коридора.

— Прости, старик, — сказал я, обращаясь через решетку к спине Пола, который гневно сопел на деревянной скамье, повернувшись ко мне спиной. — Мой удар предназначался не тебе…

Он не шелохнулся.

Но я видел, что на его спине выросло с десяток любопытных ушей, и продолжал говорить. Пришлось объяснить, что я приехал издалека, чтобы разыскать мистера Маклейна, и вряд ли уеду, не повидавшись с ним. Так что, даже если мы останемся здесь до конца жизни, ему все равно придется объяснить, что заставило простого садовника разыгрывать передо мной спектакль с переодеванием в явно чужой пиджак.

Спина Пола напряглась, и я решил додавить его.

— Возможно, в отсутствие хозяина ты принимаешь на вилле своих друзей и устраиваешь вечеринки со стриптизом? — спросил я.

Сработало.

Пол резко повернулся ко мне.

— Ничего я не устраиваю! — шепотом воскликнул он. — Я действовал по указанию хозяина!

— Значит, твой хозяин — аферист, как и ты? — продолжал допрашивать я. — Наверное, стоит сообщить об этом сержанту…

Пол вцепился в решетку, ограждающую его от меня, и умоляюще закрутил головой.

Рассказал он следующее.

Мол, несколько дней назад мистер Маклейн позвал его к себе и сообщил, что должен немедленно уехать. Выглядел он очень взволнованным.

Пол ждал распоряжений по высадке новых растений, которыми занималась миссис Маклейн, или по новому оформлению нескольких клумб. Но указание Маклейна показалась ему немного странным.

Мистер Маклейн написал ему на бумажке одно несколько странное имя и попросил Пола, если человек, называющий себя именно так, объявится в ближайшие дни, представиться именем хозяина и на все вопросы незнакомца отвечать определенным образом.

— Что ты хотел сказать? — спросил я, жалея, что не дал бедолахе Полу выполнить волю хозяина.

— На все вопросы отвечать, что ты ошибся. На все, которые я не услышал.

Я присвистнул.

Не ожидал такого поворота событий.

Как оказалось, мистер вор готовился к нашей встрече.

Возможно, готовился все эти годы?!

Не болен ли он паранойей, не маньяк ли?

Взяв на себя роль сержанта, я, можно сказать, мастерски провел любительский допрос садовника, который, кстати, оказался неплохим и сочувственным парнем.

Узнал, что мистер Маклейн «очень порядочный человек» и что за пару дней до того, как вызвать к себе Пола со странной просьбой, он очень нервничал, ходил «сам не свой», а затем взял билет и отчалил.

— Куда именно? — спросил я.

— В Нью-Йорк. Туда пару дней назад уехала миссис Маклейн. Он отправился за ней.

— А говорил, когда вернется?

— Конечно нет. Они любят путешествовать.

Я увидел, как из моих рук ускользает причудливый хвост почти достигнутой цели.

Вероятно, это отразилось на моем лице, так как Пол сочувственно сказал:

— А тебе он очень нужен?

Именно в этот момент я почувствовал, что это действительно так, что он мне «очень нужен», как воздух, как глоток воды среди пустыни, как скафандр на Луне!

Что я не смогу есть и спать, пока этот подонок не окажется в моих руках.

Я молча кивнул.

— Он должен тебе деньги?

Я посмотрел на доверчивое распухшее лицо Пола и решил не разочаровывать его в главном, из-за чего один человек может искать другого по всему миру.

Кивнул.

— Много?

— Бессчетно, — сказал я.

— Это так не похоже на хозяев, — сомнительно покачал головой Пол. — У них никогда не было долгов. Напротив, мистер и миссис предоставили мне огромный кредит, когда я женился. И ни разу не поторопили.

— Конечно, мистер и миссис живут душа в душу?

В ожидании ответа промелькнуло несколько столетий.

Готов поклясться, что я не собирался вдаваться в подробности чужой жизни, но любопытство узнать нечто большее, чтобы знать, как действовать, взяло верх.

Пол задумался.

— Я не обсуждаю хозяев, — сказал он.

— Уважаю.

Сказав это, я улегся на скамью и сделал вид, что собираюсь спать.

Пол удивленно посмотрел на меня.

Я видел, что ему жаль вот так обрывать разговор.

До утра было еще далеко.

Мы не испытывали враждебности.

Сержант дремал за своим столиком, а наши «боевые раны» пекли и все равно не дали бы заснуть.

— Миссис Маклейн красивая женщина… — услышал я голос из-за соседней решетки. — Но, как говорят в поселке, странная. Может пройти мимо и не поздороваться. Дружит только с одной дамой — миссис Страйзен из сорок седьмого дома. Миссис Страйзен здесь считают немного… не в своем уме. Вы бы видели, какой беспорядок в ее саду! Миссис Маклейн ходит к ней ежедневно. Больше ничего не могу сказать.

А я больше ничего не хотел знать.

Однако Полу было интересно, откуда я и почему хозяин решил поиграть со мной в «переодевалки».

Я удовлетворил только первую часть его любопытства, посвятив остаток ночного времени рассказам о моей стране.

Надеюсь, садовник Пол получил достаточно интересной информации, чтобы переваривать ее следующие несколько недель.

…Из отделения мы вышли вместе.

Как и обещал, я взял вину за ночную схватку на себя.

Мигель поручился за меня, пригласил сержанта со всей семьей на бесплатный просмотр нашего фильма.

Дезмонд потыкал ему в лицо несколькими вырезками из газет, где красовались наши победные рожи.

Лиза вежливо извинилась за мое поведение, присущее «творческим людям».

А я поклялся замечательному сержанту никогда не смешивать виски с портвейном.

Что такое «смешивать виски с портвейном», он не понял, но расчувствовался, узнав, что перед ним «покорители Голливуда».

Попросил Деза помочь получить автограф Питера Рэдклиффа для своей дочери и, выписав символический штраф, провел нас к выходу.

Все сложилось как нельзя лучше.

В ресторане добросердечного Мигеля нас ждал замечательный завтрак с новым фаршированным каплуном, к которому мы пригласили и пострадавшего Пола.

Солнце светило.

Тихий океан поднимал и закручивал свои белые гребни, похожие на трубочки «айс-крим», которое продавцы-китайцы набирали теплыми лопаточками в вафельные стаканчики счастливых отдыхающих.

На горизонте выпрыгивали из воды дельфины.

В изгибах волн выскакивали серфингисты.

Лиза была в новом белом сарафане…

Дез нес ее корзину…

Мигель громко здоровался чуть ли не с каждым прохожим…

У меня перестало ныть запястье и пожелтел синяк под левым глазом…

Сержант Маркус Дрейк стоял на пороге отделения, мечтая об автографе Гарри Поттера.

Все сложилось как нельзя лучше.

Кроме одного: мы не нашли то, ради чего приехали…

Нью- Йорк, 2013 год

Миссис Маклейн

…Вечер в Нью-Йорке после окончания фестиваля Трайбека выдался дождливым, как и два предыдущих. Ресторанчик на первом этаже гостиницы «Джонсон» был забит народом.

Но столик, который заказал Збышек еще вчера, стоял посреди шумного океана, словно остров, недосягаемый для тех случайных гостей, которые забегали сюда спасаться от дождя.

Збышека Залески здесь уважали.

Он сосредоточенно вытащил салфетку из позолоченного колечка, расправил ее на коленях и с тревогой посмотрел на свою спутницу:

— Ты куда? Сейчас принесут еду.

— Мне надо позвонить.

— Звони здесь, — ревниво хмыкнул Збышек.

Но она встала и пошла к выходу.

Он с тревогой смотрел вслед.

Каждая минута, проведенная с ней, казалась ему золотой. Теперь этих минут меньше.

Улица дышала свежестью вымытого асфальта.

От расплывчатых отпечатков света, которые, как экзотические рыбы, плавали в лужах, поднималась легкая пыль. Плотный ряд автомобилей, припаркованных перед рестораном, скалился в широких улыбках.

Швейцар с удивлением посмотрел на женщину, которая примостилась на спине каменного льва под навесом ресторана и начала нажимать кнопки мобильного.

Даже попытался прислушаться к разговору.

— Джош, это я…

— Слава Богу! Я уже начал волноваться. Фестиваль закончился?

— Да…

— Ты ее видела?

— Да…

— Подошла?

— Нет…

— Почему? Наверное, мне стоило поехать с тобой!

— Не стоит. Я все решила сама.

— Что именно? Не понимаю. Ты с ней говорила?

— Нет.

— Но ты говоришь, что ее видела!

— Видела…

— Почему же не подошла?

Молчание.

— Ты сейчас где?

— В гостинице. Ложусь спать.

— А что это шумит?

— Я открыла окно. Здесь жарко.

— Зачем ты открыла окно?!

— Джош, не считай меня ненормальной! Все в порядке. Захотела подышать дождем.

— Ты говоришь, что жарко…

— Да. Но душно. После дождя. Не волнуйся.

— Я сейчас же вылетаю за тобой!

— Не стоит. У меня уже есть билет на утро. Мы разминемся…

— Что ты будешь делать сейчас?

— Выпью таблетку и лягу спать.

— Это правда?

— Почти…

Она нажала «отбой».

Вышла из- под навеса, ступив ногами в маслянисто-ультрамариновую лужу, посмотрела вверх, прищурилась, ловя лицом капли.

И нахмурилась: ей уже никогда не передать тех цветов, которые видела вокруг, — чистые яркие импрессионистические огни, необычные сочетания оттенков, — не иметь смелости распоряжаться собственным зрением, как ливень распоряжается быстрыми мазками дождевых ручьев.

Когда- то она впадала от этого в отчаяние.

Теперь привыкла.

То зрение и то видение испарились из нее, словно озеро из пустыни.

Все ушло в песок…

Она оглянулась на стеклянную стену ресторана — за ней стоял Збышек, по лицу которого стекали неоновые краски, оставляя его совершенно сухим.

Она сделала успокаивающий знак и снова полезла в сумочку — заиграла мобилка.

Ступив под навес и стряхивая с волос воду, она приложила ее к уху.

— Ну? — нетерпеливо, без всякого приветствия сказала трубка.

— Ничего, Мели, ничего… Я завтра возвращаюсь. Все расскажу.

В трубке хмыкнули.

Прозвучал тот же вопрос, который она слышала несколько минут назад:

— Ты ее видела?

— Видела, Мели, видела… — усталым голосом ответила она.

— Ну — и…? — снова нетерпеливо прокаркала трубка.

— Они были вместе… Я не смогла…

— Вот оно что… А ты не ошибаешься?

— Они были счастливы. Все, как должно было быть…

Пауза.

— Не знаю, верно ли ты поступила… — наконец произнесла трубка.

— Верно. Я не хочу ничего ломать, Мели… — ответила она, попрощалась и положила телефон в сумку.

Збышек Залески встретил ее у дверей ресторана, окутал влажные плечи сухим шарфиком, повел к столику.

— Я обещала, что выпью таблетку и лягу спать, — садясь на заботливо отодвинутый им стул, сказала она.

Он сделал вид, что не слышит.

Официант разлил по бокалам вино.

Она вздохнула, вынула из колечка салфетку и тщательно расправила ее на коленях.

Все ее жесты вызывали у него болезненные приступы нежности.

По крайней мере он видел, что мало кто из женщин, присутствовавших в зале, закрыли подолы своих вечерних платьев ресторанными салфетками…

* * *

…Пробиться в первые ряды к красной дорожке кинотеатра было трудно.

Люди, особенно те, кому не удалось попасть внутрь, занимали очереди за несколько часов до финала действа. И каменели, защищая плечами и спинами все подходы.

Она подумала, что лучше было бы выйти из зала раньше и занять ближайшее место перед турникетом. Но она сидела слишком далеко, на втором ярусе, и, пока спустилась, улица уже была забита толпой.

К тому же до последнего кадра она не могла оторвать взгляд от экрана, вдыхая и выдыхая каждую реплику, каждый кадр, вздрагивая на каждый знакомый пейзаж, глотая ледяной или горячий комок, что катился горлом от узнавания всего того, что отчасти жило в ней самой.

…Джошуа сам сообщил ей о фестивале и об авторстве фильма, которое действительно принадлежало «той самой» Елизавете Тенецкой. Предложил поехать вместе. Но она отказалась: должна быть одна!

Ведь не было дня, чтобы в ее воображении тем или иным образом не возникала картинка встречи. Первые слова. Взгляд. Преодоление неловкости. Без свидетелей!

Поэтому ехать в Нью-Йорк вместе она категорически отказалась.

Сама — и точка! Чтобы не отвлекаться на разговоры, на какие-то общие заботы, на все, что могло бы рассредоточить ее, сделать встречу банальной.

Конечно, Джош хочет помочь, но в этом случае только выбьет ее из колеи. Он понял и взял в Нью-Йорке только один билет.

Только отзвучали аплодисменты, она бросилась к выходу, пробилась сквозь почти смертоносное ущелье между Сциллой и Харибдой, которое образовала человеческая толпа вдоль красной дорожки, и стала ждать.

Ее швыряло из стороны в сторону вместе с толпой, тянущей руки то к одному, то к другому кумиру. Казалось, что она лежит на каменистом берегу океана и ее сотрясают волны пятибалльного шторма, сдирая кожу с ребер.

И она так же, как другие, подчиняясь общему ритму волн, подпрыгивала, неслась вперед, откатывалась назад и снова, подхваченная натиском тех, кто стоял позади, обдирала ногти о перила турникета.

Затем весь этот шторм вдруг утих.

В ушах запищало, как при резком снижении давления.

В поле зрения возникла женщина в черном платье.

А потом ореол удлинился, образуя длинный световой тоннель.

В конце его, как на фотографии или холсте, она увидела то, что когда-то осталось в детской памяти: красный деревянный пол, окрашенный и блестящий, как лед, оранжевые цветы на шторах, светлые стены, в широких лучах заходящего солнца танцуют золотые балерины. А против света возникает размытый серебристый контур удлиненного тела. Он несет покой, а вместе с ним — тепло невидимых перьев, сыпящихся сверху…

Это была она.

Та, с которой вела бесконечные разговоры после того, как смогла трезво рассуждать и удивляться бесшабашности, с которой возбудила течение жизни.

Вероятно, Мели Страйзен все же была права: она воспитана в тепле и первый же ветерок сбил ее с ног, понес куда подальше «от решения проблемы путем нормальной человеческой беседы». Но разве тогда она могла говорить или рассуждать «по-человечески»?!

Теперь — сможет…

Она жадно всматривалась в лицо женщины на лестнице.

Теперь она была рядом — здесь, в нескольких метрах. Не мнимая, а вполне реальная.

Собственно, в воображении их было две. Та, которую она помнила с детства и юности: стройная, резкая, странно молчаливая, с длинными красивыми волосами, собранными в блестящий пучок или распущенными по плечам, как веер, — и та, которой она могла стать после этих лет.

Возможно, вполне возможно — с серебряными нитями в прическе.

Уставшая.

Разочарованная.

В очках?

Такая, какой может быть женщина в своем возрасте на родине.

Ее радовало, когда американки гораздо старше нее — и не только американки, а все остальные случайные и не случайные здешние знакомые — выглядели девчонками. Они могли себе такое позволить! А она?

Теперь она с восторгом узнавала знакомые черты в коротко подстриженной худощавой и стройной женщине в простом, но элегантном платье.

Преодолев слабость, задыхаясь, отчаянно работая локтями, пробилась вперед.

Хотела крикнуть — и замерла. И снова заболела, почувствовав неприятный писк в ушах.

И так же понеслась тоннелем лет — прямиком в утробу зачарованного шкафа, выход из которого оказался вдруг в Америке…

На мгновение показалось, что муж посмотрел прямо на нее.

Из последних сил заработав локтями, она стала выбираться из толпы, как насекомое из меда.

Немедленно бежать!

Исчезнуть.

Ничего не нарушить в этом тандеме!

Ведь они шли вместе — счастливые и улыбающиеся.

В вспышках фотокамер, в ореоле счастья.

Все было так, как должно было быть с самого начала! Если бы тогда — давным-давно — она случайно не появилась на их пути.

Неразумная и ослепленная…

Тогда она была виновата перед ними. Не хватало стать виновной и сейчас!

Преодолевая первый заслон зрителей, она оглянулась. Не могла не оглянуться!

Он что- то прошептал ей на ухо, она улыбнулась…

Пригнув голову, Лика глубже нырнула в толпу.

А вынырнула на противоположной стороне улицы — в тишине и темноте.

Как выброшенная на берег рыба.

* * *

…Первые несколько лет, пока они активно путешествовали — «для смены впечатлений», как посоветовала психолог, — она еще рисовала. Раздаривала картины с видами в гостиницах, чтобы не таскать за собой.

Затем «смена впечатлений» превратилась в сплошной калейдоскоп нарисованных видов, в которых не было ни одной зацепки для души.

И они вернулись в Сан-Диего.

Здесь, на вилле с садом и видом на океан, она обрела покой в убаюкивающем ритме волн.

Джошуа устроил ей мастерскую — пространство с кучей разных мольбертов, тюбиками красок, полотнами, все залитое светом, — такую, о которой она всегда мечтала и которой у нее никогда не было. Но, зайдя туда несколько раз, она безумно повыдавливала краски, так и не притронувшись кистью ни к одному полотну.

На удивление, это не стало поводом для расстройства, чего так боялся Джошуа Маклейн.

Наоборот. Она почувствовала освобождение.

Оказалось, что и смена впечатлений ей не была настолько нужна. Ее вполне устраивала жизнь за густой живой изгородью, в тишине сада, где она могла копаться с утра до вечера, пока Джош был на работе или в командировках.

Как растение, выкопанное и пересаженное на новую почву, она пыталась прижиться, чтобы не причинять хлопот тому, кто так старательно заботился о ней.

Пустило ли растение корешки — оставалось тайной, ведь для того, чтобы узнать, надо было снова выдернуть его из земли. А вот что действительно можно было заметить на поверхности — так это «усики», которые она выпустила, как дикий виноград.

Потерянное для красок зрение будто сменилось на эти «усики-антенны», которыми она ощупывала окружающий мир. И, словно дикий виноград, пробивалась к свету и теплу.

И была благодарна, что в ее новом существовании так много и того, и другого.

Сначала Джош старательно пытался, по его же словам, «вкрутить ее в социум».

Радовался, когда на барбекю, которое время от времени устраивал во дворе, она разговаривала с гостями, радостно носилась из кухни к поляне, разнося напитки, смеялась и поддерживала дружелюбное знакомство с какой-нибудь из присутствующих женщин, прыгала вместе со всеми в бассейн и, обнимая мужа за талию, махала рукой вслед авто, которые разъезжались вечером от их гостеприимного двора.

Все происходило как положено.

Приятное общение никогда не продолжалось за пределами дома. Бывало, встретившись с этими же милыми людьми в магазине или на другой вечеринке, она ставила Джоша в неловкое положение, ведь знакомилась с ними, как впервые.

Извинялась, подшучивала над своей забывчивостью, снова непринужденно поддерживала разговор и… вычеркивала все это из памяти до следующего раза.

Когда угасала эта декорация — возникала другая.

Утром за кофе они обсуждали события, описанные в газетах, планы на следующую неделю, погоду или какие-то забавные случаи, которые происходили с жителями поселка. Иногда он рассказывал ей о своих родителях, о детстве, о студенческих годах, проведенных в Гарварде, о научных трудах, которые написал и собирается написать в будущем. Она слушала с интересом, давала советы, сочувствовала или смеялась.

И здесь все происходило как положено.

Но «вкручивания в социум» так и не произошло. Ведь она так и не смогла найти для себя «зацепки», которая заставила бы ее заинтересоваться чужой средой.

До тех пор пока на ее горизонте не замаячила фигура Мелани Страйзен…

…Это произошло через четыре года после ее приезда в Сан-Диего.

Тогда Джош вытащил ее на поляну, где жители «виллидж» ежегодно вместе праздновали День Независимости.

Тогда на ковре мелкой «бейсбольной» травки ставили большие палатки, под которыми накрывали столы с едой и напитками, расставляли белые пластиковые кресла и столики, за которыми сидели дамы и барышни, сгрудившись в стайки «по интересам», на деревянном помосте играл оркестр, бегали дети, играла в бадминтон молодежь.

Когда она впервые увидела эту пасторальную идиллию, подумала, что попала в какую-то киноленту.

Все было именно так, как в сериалах: яркие цвета, летучие шелка женщин, белые брюки и рубашки мужчин, шляпки на седых букольках уважаемых дам, запах кофе и сдобы, смех, щебет легких разговоров и щебет птиц, звон бокалов, запах дорогих духов и свежей клубники со сливками.

Все было так, словно она сунула нос в ящик цирковой гимнастки, где вперемешку лежали пудра, кружево, помада и пуховки из кроличьего меха…

Они потоптались то там, то там, выпили по чашечке кофе, и Джош, подмигнув ей, мол, осваивайся же, пошел играть в бейсбол.

Сначала она смотрела на игру.

Затем тихо пошла по периметру поляны, разглядывая гостей и стараясь сохранять на лице улыбку.

— Не будете ли вы так любезны проводить меня домой? Это недалеко…

Она не сразу поняла, что обращаются именно к ней.

Оглянулась и смутилась — перед ней, опираясь на палку, стояла «странная миссис Страйзен», которую она еще не видела, но сразу узнала из рассказов Маклейна о ее богатстве и странных выходках со знаменитыми благотворительными вечеринками для приезжих разных мастей и национальностей. Из-за них весь «виллидж» несколько дней находился в напряжении, ведь сумасшедшая старуха могла пригласить к себе кого угодно.

— Конечно! — ответила Лика и согнула руку, чтобы женщина смогла просунуть туда свою сухую лапку.

Она просунула, сверкнув на солнце перстнем и напугав ее сетью синих сосудов, проступавших сквозь прозрачную кожу запястья. Подумала, что эта «недолгая» дорога будет стоить ей не менее часа обременительных расспросов.

Но шли они минут десять, за которые женщина не проронила ни слова.

Дойдя до ворот помпезного помещения, скрывавшегося за обильной зеленью, старая дама поблагодарила и спросила, не хочет ли миссис Маклейн зайти к ней на «одну треть дрема настоящего шотландского виски в качестве благодарности за услугу».

Что такое «треть дрема», Лика не знала и нерешительно оглянулась, не придет ли ей на помощь Джошуа. Но белая тропа в обрамлении канонически подстриженных деревьев была пуста, как библейская пустыня.

— Треть дрема — это один палец от дна стакана, — проскрипела миссис Страйзен. — Классический дрем — три пальца. Норма Черчилля. Но, к сожалению, могу позволить себе только треть. Да и вы слишком хрупки для полноценной порции.

Лика кивнула, радуясь неманерному скрипу, который выдавало горло дамы, особенно интонации, с которой он вылетел из этой старой шарманки.

С интересом, а через мгновение — с восторгом подошла к удивительному запущенному саду, беспорядочному и заплетенному растительностью.

Особенно поразили джунгли двухметровых мальв и подсолнухов.

Заметив ее взгляд, миссис Страйзен застенчиво улыбнулась:

— Растут как попало.

Но было совершенно очевидно, что художественная запущенность сада тщательно кем-то поддерживается, ведь каждый уголок дышал жизнью и выглядел ухоженным. Хотя здесь не было ни одной розы или герберы, которые высаживали жители поселка в этом сезоне.

Однако с болью и трепетом Лика остановилась перед клумбой с маленькими оранжевыми цветами:

— У нас это называется бархатцы…

Извинилась и то же повторила английском.

Старая дама посмотрела на нее с удивлением.

И Лика услышала в ответ ломаный и искаженный язык своей страны:

— Я кое-что понимаю…

Если бы Лика увидела в кустах слона или жирафа — ее удивление было бы гораздо меньше.

А та, довольная ее реакцией, произнесла уже по-английски:

— Да да. Мой отец из Украины. Он немного говорил со мной, а мать учила песням. Правда, я мало что помню. Разве вот это…

И она спела:

— Цвитэ терен, цвитэ терен… А цвит… ой-падает,

Кто… м- м-м… в любви не знает…

Тот… горья-а не знает…

И добавила:

— Это все, что помню… Ну, как вы насчет трети дрема?

Под впечатлением от неожиданности (ведь тогда ей казалось, что «жизни на Марсе» нет!) Лика кивнула.

Миссис Страйзен провела ее к широким дверям своего дворца.

Лика шла за ней и чувствовала, что когда-то давно что-то подобное уже происходило с ней.

Этот покой, сошедший на нее от услышанной мелодии, интерес к другому человеку, который рождался в ней, этот путь узкой мраморной дорожкой, похожей на заснеженную дорогу…

«Ты парень или девушка?… Какая грязная… Наверное, хочешь есть…»

Не успели они зайти в дом, и на них, как фурия, вылетела та, о которой в поселке тоже сплетничали, — служанка миссис Страйзен по имени Железная Ворона.

Вообще- то эту женщину индейского происхождения звали как-то иначе, но ее фигура, поведение и смоляные длинные косы, каким-то чудом сохранившиеся, несмотря на весьма почтенный возраст, прочно закрепили за ней это прозвище.

— Где вы ходите? — набросилась она на миссис Страйзен. — Без зонта?! С голыми ногами?! Время пить таблетки!!!

Увидев за спиной хозяйки гостью, она добавила без малейшего гостеприимства:

— А кто это с вами? Запомните: у меня нет ни одного чистого прибора! Все в мойке!!! Если хочет есть — пусть выйдет на улицу, я вынесу ей гамбургер.

Миссис Страйзен расхохоталась и выдала из своей скрипучей глотки несколько специфических фраз, перевод которых пока был Лике непонятен.

Но Железная Ворона ее прекрасно поняла и, отстранив от толстых ног не менее значительный зад, горделивой походкой рассекла необъятный простор прихожей, заставленной странными отполированными бочками.

— Имейте в виду: я ни за что не отвечаю! — строго предупредила Ворона перед тем, как исчезнуть в лабиринтах тусклого коридора, словно рыба-кит в глубине океана.

— Не бойтесь, — сказала миссис Страйзен. — Она может вас полюбить.

Лика пожала плечами, сомневаясь, нужна ли ей любовь Вороны.

С удивлением рассматривала большие деревянные бочки. Они были разными — совсем старые, до черноты, и новые, с железными фигурными обручами на лакированных круглых боках.

В одних росли цветы, другие были наполнены различными безделушками, которые обычно хранятся в прихожей для гостей, — зонтами, палками, одноразовыми тапочками, из немногих, наполненных песком, торчали живописно воткнутые бамбуковые тростинки или свечи, а несколько бочек было набито солнцезащитными очками.

— Все они когда-то служили, — с гордостью произнесла миссис Страйзен, кивая на инсталляции. — Это — американский белый дуб. В таких бочках зрел настоящий бурбон! Каждой — не менее восьмидесяти лет! Мы — ровесницы. Только они — лакированные и проживут еще столько же…

Лика провела рукой по блестящей древесине и пожалела, что лак мешает пальцам почувствовать фактуру дерева.

— Мне нравится, что вы их оценили! — радостно сказала миссис Страйзен. — Ну, пошли дальше. Должны выполнить то, что обещали, — треть дрема…

— Я все слышу! — неожиданно из глубины океана вынырнул голос Железной Вороны.

— Пошли быстрее, — шепотом сказала старая миссис и поманила Лику пальчиком в противоположную сторону от той, откуда раздался голос вездесущей индианки.

Лика хотела извиниться и сообщить, что за нее будут волноваться, что у нее лишь несколько минут, чтобы попрощаться.

Но дама опередила ее:

— Не волнуйтесь, я вас не задержу. Я сама не люблю навязчивых людей.

Открыла узкие двойные двери, за которыми Лика увидела впечатляющий беспорядком тускло-зеленый островок библиотеки.

Вся комната была заставлена и завалена множеством вещей, на которых сложно было остановить взгляд, ведь каждая следующая сводила на нет интерес к предыдущей. И это уже не говоря о четырех стенах с книгами.

Это было логово, альков и алхимическая лаборатория одновременно.

— Ну вот мы и в безопасности, — сказала дама, садясь в кресло, стоявшее посреди комнаты. — Сюда она не зайдет: боится!

И рассмеялась, указывая на полку, где Лика увидела клыки и драный меховой бок какого-то чучела.

Щурясь и привыкая к темноте, пошла по периметру, разглядывая корешки книг. Все они были старыми, выцветшими и зачитанными.

Однако в центре одного из стеллажей стояла большая позолоченная рамка, за стеклом которой белел листок бумаги с текстом, отпечатанным двадцатым компьютерным кеглем.

С большим удивлением Лика прочла:

ПИСЬМО МЕЛАНИ СТРАЙЗЕН К СЕБЕ САМОЙ, КОГДА ЕЙ ПЕРЕВАЛИТ ЗА 75

Запомни:

1 С возрастом человек глупеет. А сладковатый постулат о «мудрости» делает из него законченного дерзкого кретина с правом быть тираном для своих потомков.

2 Если заметишь, что начала все забывать, — записывай! Начиная с того, кто ты есть, откуда и какой жизненный путь остался позади. Пригодится, когда совсем с ума сойдешь!

3 Не жалей мыла, воды и зубной пасты: старость не пахнет розами. Прими это с пониманием — и лезь под душ!

4 Не трогай с разговорами молодежь в сквере.

5 Не лезь под потолок, поставив табурет на стол, не делай того, что делала в двадцать лет. Время не вернуть, а заработать перелом шейки бедра — запросто!

6 Не надейся! Лучше уже не будет!

7 Не ругай время и молодежь. Раньше было лучше только потому, что тебе было меньше лет.

8 Читай! Это хорошее упражнение для мозга.

9 Не бойся смерти. Все там будут.

10 Вырывай волоски из подбородка.

11 Не делай замечаний.

12 Ни с кем не обсуждай болезни, не пересказывай кулинарные рецепты и телевизионные новости. Это скучно.

13 Радуйся тому, что есть сейчас: завтра исчезнет и оно.

За спиной закашляли.

Лика оторвалась от чтения:

— Простите…

— А говорят, что вы — невежливая! — обрадовалась миссис Страйзен. — Врут…

И добавила шепотом, глядя на закрытую дверь:

— Теперь возьми во-он ту лестницу и лезь к во-он тому чучелу!

Не проронив ни слова, Лика послушно разложила лестницу, приставила к стеллажу напротив оскаленной пасти и забралась на самый верх.

— Теперь пощупай за ним рукой, — приказала миссис Страйзен.

Лика просунула руку между лапами чудовища и наткнулась на слои мягкого пыли, внутренне вздрогнула и вопросительно посмотрела на женщину.

— Лезь глубже! Она должна быть там.

Наконец рука Лики наткнулась на что-то твердое и круглое: бутылка!

— Тащи ее сюда! — сменила тон миссис Страйзен.

Лика спустилась со ступенек, осторожно держа в руке седую от пыли бутылку.

Вытерла ее руками, подала даме.

Бутылка была полна лишь наполовину.

Миссис Страйзен обрадовалась, как ребенок.

— Она там стоит уже лет десять! То прятала от этой фурии, а теперь — без тебя не справилась бы! Это — «Nectar D’Or». То, что я обещала. Выдерживается в бочках из-под бурбона, которые ты видела в прихожей, а потом созревает в древесине из-под сотернских вин.

— Откуда вы это знаете? — удивилась Лика.

Миссис Страйзен достала из ящичка письменного стола два широких стакана и безошибочно налила в них две порции напитка ровно на толщину своего пальца.

Дала знак рукой, мол, все разговоры потом, и поднесла густую коричневую жидкость к глазам.

— Шотландцы пьют по правилам пяти S: sight, smell, swish, swallow, splash, — сказала, протягивая Лике стакан, — что значит: оцени цвет, вдохни аромат, сделай глоток, глотни, добавь воды. О, это целая наука! Но мне нравятся три других: не смешивать, не охлаждать и не закусывать! Все эти правила, кстати, очень нарушаются невеждами. Я готова пристрелить каждого, кто распространяет эту безвкусицу — виски с содовой. Ну, за знакомство, и спасибо, что провели!

Лика глотнула и поморщилась от острого вкуса, вкатившегося в ее горло, словно огненная лоза.

Дама рассмеялась:

— Привет! В рядах невежд пополнение. Кто пьет виски залпом?! Этого, — она указала на свой стакан, — хватило бы на десять минут хорошего разговора. А теперь и мне придется справиться достаточно быстро, ведь вы спешите. Итак, отвечаю на ранее поставленный вопрос: мой муж был шотландцем и хорошо разбирался в алкогольных напитках своей родины — это первое. Я много лет продолжаю его бизнес: поставка в Шотландию бочек из-под бурбона для выдержки виски. Это второе. А то, что я рада нашему знакомству, — будем считать третьим.

Произнеся это, она сделала три маленьких глотка из стакана, и на ее щеках заиграл румянец, как у вредной школьницы.

— Как вас называть, миссис Маклейн? — спросила она.

— Родители назвали меня Анжеликой, здесь я зовусь Энжи. Но вы можете называть меня Ликой.

— У меня то же самое! — сменила тон миссис Страйзен. — Родители назвали меня Мелания, а здесь зовут Мелани. Но вы можете называть меня Мели. Надеюсь, у нас еще будет время поговорить…

Она спрятала бутылку и стаканы в ящик и встала, чтобы проводить Лику к выходу.

По дороге произошло именно то, ради чего судьба, маскируясь под доспехами случайности, и привела ее под крышу этой «странной миссис Страйзен».

Собственно, не произошло ничего особенного.

Лика шла вслед за гостеприимной хозяйкой, рассматривая стены удлиненного холла заостренным после глотка виски зрением.

И все ей здесь нравилось.

Весь изысканный хлам, статуэтки с отбитыми конечностями, покрытая зеленой патиной медь скульптур, гнутые ножки потертых кресел, портреты на стенах и — бочки, кадки.

А потом она увидела гобелен…

И остановилась, рассматривая странный сюжет в обрамлении не менее удивительного орнамента: в центре на коньке, который больше напоминал собаку, ехала женщина в короне, с копьем в руке. За ней, как сквозь туман, возникали контуры всадников.

Под копытами их коней переплетались тела собак и косуль. А все полотно обрамляли змеевидные спирали разного размера.

Сюжет и орнамент занимали только половину ковра — другая половина была истерта до самого основания.

Но краски и следы от ниток кое-где сохранились на полысевшем фоне основы и проступали на ней, как кровь сквозь слои марли.

На этой марле Лика неожиданно увидела картину в целом — всю органику движения, весь ритм повторяющихся загогулинок, а главное — всю палитру приглушенных цветов.

Не столь ярких, какими были цвета на картинах, написанных маслом, а особых — «шерстяных», тех, которые образовывали на холсте совсем другую структуру.

Глубокую и загадочную.

Миссис Страйзен тоже остановилась, с удовольствием следя за взглядом гости.

— Это старинный гобелен с сюжетом, перенесенным с камня древних пиктов Cadboll. Слышали о таком?

Не отрывая взгляд от ковра, Лика покачала головой:

— Нет. Но это похоже на… письмо… Кто такие пикты?

— Браво! Еще никто не видел в этом сюжете письмо! — обрадовалась миссис Страйзен. — Вы первая! А пикты — прародители моего мужа из Северо-Восточной Шотландии. Они ставили вот такие вертикальные мегалиты как символы власти. Этот гобелен — а ему лет четыреста! — просто младенец по сравнению с оригиналом! Сам мегалит вырезан в шестисотом веке до нашей эры. Считается, что это так называемое кельтское плетение содержит информацию и является формой утерянной письменности.

Миссис Страйзен улыбнулась.

— Кто знает, может, здесь, — она кивнула на орнамент, — добавлено то важное…

Лика подошла вплотную к стене и осторожно, как слепая, изучающая лицо собеседника, положила пальцы на истертую часть ковра.

Миссис Страйзен с интересом наблюдала, как она осторожно касается пальцами затертых частей орнамента, как дорисовывает ими оборванные линии.

Это продолжалось не более минуты.

Затем Лика повернула к хозяйке взволнованное лицо.

— Вы прочли надпись? — иронично улыбнулась та.

— Кажется, я смогла бы восстановить утраченное… — тихо сказала Лика.

* * *

…Около месяца ушло на тщательное копирование узора.

Она ежедневно ходила в дом миссис Страйзен, садилась напротив гобелена за широкий дубовый стол и, глядя сквозь увеличительное стекло на фотографии, сделанные Джошуа в разных ракурсах, переносила рисунок на листы плотной бумаги.

После нескольких часов работы Железная Ворона собирала кипы отбракованных эскизов, не понимая, чем они плохи, и сетуя на расточительность.

Несмотря на это, кипы картона не выкидывала, а, аккуратно расправляя, относила в свою комнату.

И, когда обстоятельства не требовали от нее хлопот по хозяйству, долго рассматривала и сравнивала сто раз перерисованные орнаменты. Качала головой, цокала языком и не понимала, чем они плохи, если все — одинаковы. Но молодая женщина, которая неожиданно прибилась к их дому, приходила снова и снова, и через нее приходилось ломать четкий график завтраков и обедов. Ведь Мели ни в коем случае не соглашалась есть в одиночестве, как это было раньше. А вдвоем они совершали невероятные нарушения режима с многочисленными перекусами, что совершенно не устраивало несчастную Ворону.

Успокоение в душу вносил разве что мистер Маклейн, который приходил за женой как раз ко времени ужина, — и тогда обе дамы и господин наконец садились за стол как положено.

Несмотря на недовольство нарушением режима, Вороне все же пришлось признать, что с приходом «девочки» в доме воцарилась иллюзия семейной идиллии.

Девочка — рисует, влезши с ногами в кресло, хозяйка — вяжет салфетку (которую бросила вязать лет тридцать назад!) или просто молча наблюдает за работой. И каждая вещь в доме — дышит, оживает, обретает смысл.

Все почти так, как тогда, когда здесь жили дети — дочь и сын хозяйки.

Теперь они наезжают раз в год.

А девочка приходит каждый день!

И хозяйка повеселела!

Даже начала припудривать щеки. А к приходу мистера Маклейна даже подкрашивала губы своей любимой морковной помадой.

А она, эта новая девочка, не боится Железной Вороны.

Не брезгует расцеловать в морщины.

Пусть уже ходит…

…Когда Лика коснулась шероховатой поверхности старинного гобелена, ей показалось, что в кончики пальцев ударил электрический ток и мгновенно миллионами нервных окончаний разбежался по всему телу.

Будто с оживления пальцев началось оживление всего организма.

Пальцы дали толчок зрению — и она снова увидела мир в красках.

Но на этот раз он изменил фактуру — свет и тени стали более мягкими, приглушенными, более уютными, как шерстяной орнамент на ковре. Переплетение спиралей напоминало сосуды. И ей — безумно, до жара в желудке! — захотелось воспроизвести орнамент и всю картину в целом.

Но если перерисовать его показалось интересным и привычным занятием, то решение воплотить эскиз в «шерстяной» жизни повлекло за собой необходимость иметь новые знания, о которых она могла только догадываться. Ведь она никогда не рисовала нитками!

Джошуа пришлось заказать кучу книг.

И она ушла в изучение технологий ткачества, как в путешествие по миру и времени.

Ведь старое переиздание — «Книга ремесел», купленное во Франции, было датировано тысяча двести шестьдесят третьим годом. И стоило продажи части дедовского дома на Лангкави. Она этого не знала. А получив книгу, быстро чмокнула мужа в щеку и надолго растворилась в трущобах виллы.

Исчезла из поля его зрения, как исчезает голодная кошка, приманенная свежей рыбой.

Вот что ей было нужно!

Джошуа с радостью наблюдал, как порозовели ее щеки, как заблестели глаза, как неустанно она рассказывала о том, чему училась.

Оказалось, что «смена впечатлений», которую он безуспешно пытался устроить ей посредством путешествий, должна быть не внешней. Все было внутри и только ждало вот такого — слава миссис Страйзен! — толчка.

Она сама сбила деревянную раму нужного размера, по бокам обильно набила мелкие гвоздики. Если бы она взялась плавить медь и собственноручно выковывать эти гвоздики, он бы не удивился. Она хотела, чтобы все было «по-настоящему». Поэтому так же, по чертежам в книге ремесел, вырезала «уток» — небольшой деревянный прибор, которым уплотняется плетение.

Мастерская, которая до сих пор стояла закрытой, превратилась в нитяный состав и алхимическую лабораторию. Ведь перед тем, как перенести рисунок в плетение, надо было покрасить и состарить нити.

Лика проделала десятки собственных опытов, окрашивая белую шерсть в природных компонентах — корень марены, желтоцвет, кармин, — пока не достигла аутентичных цветов.

Затем наступила очередь «состаривания» нитей, на которое тоже ушла куча времени, ведь и здесь пришлось испытать много различных способов — от обжига на солнце и вымачивания в морской воде (не дало желаемого результата) до ультрафиолетового облучения.

Временами Маклейну казалось, что бурная жажда деятельности, которую он приветствовал и которой радовался, может довести жену до нервного истощения.

— Желание достичь совершенства — не болезнь! — успокаивала она и, посидев с ним пять минут, быстро бежала в мастерскую.

Был только один способ задержать ее подольше — расспросить о техниках плетения. И она лихорадочно объясняла, что такое «полотняная», «саржевая», «греческая», «сумаховая» техника и чем отличается от других «двойной симметричный узел».

Но технику исполнения «кельтского плетения» гобелена миссис Страйзен она долго не могла разгадать. Ведь для этого нужно было расплести хотя бы один сантиметр старинного гобелена.

Теряя сон и аппетит, она размышляла, не совместить ли две техники.

Но какие?

Полотняное переплетение казалось ей более простым, классическим: уток с тонкой нитью чередуется с толстой нитью основы, и поверхность получается гладкой и однородной.

Но чтобы разнообразить фактуру ковра и в точности воспроизвести орнамент, она все же решила чередовать несколько техник, добавив к полотняной египетскую и греческую.

Не была уверена, что так делается, но после нескольких месяцев плетения и распускания образцов поняла, что выбрала верный путь и может начинать работу!

…С того дня, когда первая нить, намотанная на уток, прошла зигзагом через плотные решетки вертикальной основы, за работой неотрывно наблюдала Мелани Страйзен.

С помощью верной Вороны она каждое утро приползала к дому Маклейн с корзиной домашней выпечки и сидела до вечера в углу мастерской, завороженно глядя, как в рамке, похожей на медовый сот без меда, медленно нарастает ее обновленный гобелен…

Дни и недели падали в шерсть бесшумно, исчезали, оставляя после себя несколько сплетенных и сотни распущенных рядов.

А распускать приходилось часто.

Чаще, чем оставлять сделанное.

В основном они молчали, завороженные ритмом работы.

— Ты — незакрепленная нить, — однажды сказала миссис Страйзен.

И, видя удивленный взгляд Лики, пояснила:

— Когда ты начинала ткать — самую первую нитку крепко привязала к основной, чтобы она не выдернулась, не так ли? Сама же ты не привязана ни к чему. Потяни — и ты выдернешься из полотна, каким бы плотным оно ни казалось. Тебе чего-то недостает.

Она не отвечала — просто вплетала монологи старой дамы в орнамент, и ей казалось, что тогда работа идет легче, а она очень близка к развязке зашифрованного в нем послания.

— Со мной было то же самое, хотя я крепко привязана к этой земле — другой не знаю. А хотелось бы. Все же мой отец — из твоих краев. Я мало что понимала в его жизни. Это была какая-то фантасмагория. Во время Второй мировой войны он командовал какой-то «сотней» которая, по его словам, боролась на два фронта — против Сталина и Гитлера. А в конце те, кто уцелел, случайно наткнулись на американскую армию и довоевали вместе с ней.

Мать вместе со мной (мне тогда было пять) отправилась на поиски и попала в «распределительный пересыльный лагерь». Отец нашел ее случайно. Уговорил не возвращаться. И они вместе с американцами приехали сюда. Ведь, как говорил отец, пути назад не было. Но подробнее об этом я не знаю и жалею, что не расспросила. Вероятно, это была удивительная история войны и любви…

На Манхэттене отец увидел разрушенный дом, нашел земляков — тех, с кем воевал. Купили руины за копейки и отремонтировали. Ребята были рукастые, соскучились по работе — куколку сделали. Начали сдавать жилье. Впоследствии папа купил еще один дом, а затем еще. К моему семнадцатилетию у нас было десять домов на Манхэттене. И сейчас есть — это наследство моих детей. Я удачно вышла замуж, как уже говорила, за шотландца из графства Россшир. Его отец был первый купажист в Тейне. Есть такой городок в Северной Шотландии. Там виски производят. Мой муж развил «бочковой бизнес» здесь, в Америке. Ведь качество виски зависит от качества бочек. Но речь не об этом… Об «узелке». Так вот. В моей матери этого узелка не было! Скучала по родине, вышивала рубашки — черным и красным, пела, ходила в церковь. А сколько раз пыталась сосватать «своего»! Даже был один такой… Сумасшедший. Но для меня «своими» стали другие. Это естественно. А вот услышала, как ты о бархатцах сказала, — и в горле запекло. И ничего не поделаешь! Наверное, у матери так же пекло. Поэтому скажу тебе так: если нет того узелка — завяжи его сама, пока не поздно! Здесь теперь твой дом. Здесь тебя любят. А то останешься слепой на веки вечные…

Сказала — «слепая», и Лика с удивлением увидела, что раньше не замечала, хотя перерисовывала картину много раз: гобеленовая принцесса, скачущая на коне в окружении всадников, — слепая! А глаза — открыты. И зрачки есть. А — слепая она! Слепая!

Обняла, закружила Мели по мастерской.

Слепая принцесса, слепая!

И теперь понятно, почему зеркальце в верхнем углу гобелена — черное.

Новый год — не нужно ей. Не нужно!

Что хотели сказать этим древние потомки викингов?!

Куда скачет пиктская воительница, на кого охотится, от кого бежит, от кого защищается? Так и хочется войти в полотно, поговорить с принцессой на коне.

Не страшно ей?

Не холодно?

Боится Смерти?

Что движет ею, какие силы, какая вера? В чем?!

— …Жаль мне тебя, — пожимает плечами миссис Страйзен и продолжает свою бесконечную песню, — и вообще — людей жалко. Потому что человек… заканчивается. Но люди об этом не думают. Особенно когда заходят в ресторан и могут поесть на тысячу долларов. Или — на три. Заказывают Fleurburger. Это такой гамбургер от Юбера Келлера — ничего особенного… И вот что интересно: этот Fleurburger не заканчивается, ведь рецепт запатентован на все дальнейшее будущее, а человек, его заказавший, — заканчивается, сколько бы не ел и не пил. Такая она, человеческая жизнь. Рвется, как нить. Наталкивается на вертикальную преграду, упирается, ищет выход. Вот ты той нити выход даешь, ведь уток в твоих руках — за ним нить идет. А человеку что делать? Кто его вокруг беды или опасности обведет? Да еще и путь укажет, мол, сейчас трудно, а в конце — увидишь, узор сплетется! Если бы знать — какой именно… А когда начинаешь хоть что-то понимать — здесь и конец твоей ниточке наступает. Поэтому и важно — хорошо начать. Чтобы нить не порвалась. Ведь получится, как на моем гобелене: пятисот лет не прошло, как весь рисунок — быку под хвост.

— Коту…

— Что?

— У нас говорят: коту под хвост.

— То-то и оно! Ты сколько лет здесь, а все говоришь — «у нас». А где это «у нас» — одному Богу известно…

…Через год и два месяца Джошуа Маклейн торжественно перенес готовый гобелен из мастерской в гостиную. На церемонии присутствовали сама мастерица, раскрасневшаяся и взволнованная, миссис Мели Страйзен, сумасшедшая миллионерша из дома № 47, ее не менее странная служанка индейского происхождения по кличке Железная Ворона и две кошки, подобранные миссис Энжи Маклейн у ресторана «Энни» на набережной Сан-Диего.

Была осень.

Джошуа нес перед собой раму с шерстяной картиной, и пламя камина — рыжее и горячее, отбрасывавшее блики на шерстяное полотно, образовывало на лице слепой принцессы целую гамму чувств. Она приветствовала свое второе рождение, гордо поднимая копье. Под ее ногами скалились псы, змеились переплетенные кольца тайнописи, звали в бой суровые воины.

Но ни одна фраза, которая возникала в голове мастера во время работы, так и не легла им на душу…

* * *

— Это… Сейчас скажу… Минуточку…

Збышек Залески, бывший аспирант Джошуа, а ныне один из ведущих искусствоведов и галеристов Нью-Йорка, вот уже около получаса ходил вокруг гобелена, висевшего в гостиной.

Именно ради него Маклейн и пригласил приятеля в гости.

Ведь, как считал Джош, доказать Лике ее гениальность мог только такой человек, как Збышек — посторонний, не склонный к лести и вообще — специалист своего дела, не имеющий никаких сантиментов относительно личности мастера.

Решили сначала просто показать работу. Так сказать, без комментариев.

И вот теперь наблюдали, как Збышек крутится вокруг полотна, словно коршун над цыпленком, прикидывает, какой это век, эпоха в искусстве, страна…

Лика держала возле губ бокал с шампанским, чтобы прикрыть улыбку.

То, что орнамент принадлежит древним пиктам, Залески определил сразу.

То, что рисунок является копией рисунка с ритуального камня из Северо-Восточной Шотландии, — наверняка.

Загвоздка заключалась в том, что это был старинный гобелен — поседевший от времени, выполненный несколькими техниками древнего плетения. Над его принадлежностью ко времени Збышеку пришлось изрядно поломать голову.

— Думаю, что это — конец четырнадцатого столетия, — наконец произнес он, — без экспертизы определиться очень трудно. По крайней мере такой работы в каталогах я не видел. Откуда она у тебя? — обратился к Маклейну. — Что-то не замечал, чтобы ты участвовал в аукционах.

— А сколько она может стоить? — заинтересованно спросила Лика.

Залески задумался, осторожно коснулся пальцем узора.

— Думаю, не меньше, чем семьсот тысяч… А может, и миллион, все зависит от времени и имени мастера.

Лика присвистнула.

Маклейн засмеялся, обнимая жену за плечи.

— Видишь, ты можешь стать миллионершей!

Залески заморгал:

— Ты хочешь сказать…

Он глядел на Лику так, как будто впервые заметил, ведь все внимание было приковано к полотну: бледное лицо в обрамлении светло-русых, с рыжеватым отливом волос, собранных в пучок, высокие скулы, великоватые для такого узкого лица глаза и губы, тонкая фарфоровая переносица, джинсовый комбинезон на два размера больше, чем надо.

Не красавица, но — притягивает взгляд.

— Именно так, — похлопал его по плечу Маклейн, — это работа Энжи.

Збышек громко вдохнул и выдохнул, словно нырнул и вынырнул из воды.

За ужином разговоры вертелись вокруг его предложения: Энжи могла бы плести гобелены в старинной технике на заказ.

Говорил о реставрациях, музеях и богатых коллекционерах, способных выложить кругленькие суммы на аукционах. Он бы мог это все устроить. Ведь такой талант не должен пропадать в трущобах Калифорнии.

Уговаривал серьезно отнестись к его предложению: он предоставит изображения старинных гобеленов, которые она, на выбор, пожелает воспроизвести.

— Энжи делает все, что считает интересным для себя, — пожимал плечами Маклейн. — А в деньгах мы не нуждаемся.

Но миссис Маклейн считала иначе: ей надо зарабатывать самой, ведь достаточно «насиделась на шее у мужа» и, если судьба дает такой шанс, отказываться неразумно.

Маклейн не спорил.

Збышек Залески остался доволен и ужином, и новым поворотом дела.

…За четыре года она сделала три «старинных» гобелена по просьбе Збышека Залески.

Заказ, с которым он приехал в следующий раз, был чрезвычайной сложности — воспроизвести какой-нибудь из шестидесяти четырех гобеленов из серии Анжерского апокалипсиса «Откровение Иоанна Богослова», созданных между 1373 и 1381 годами для Людовика Первого Анжуйского.

Залески раскинул перед глазами Энжи кучу фотографий, сделанных им во время командировки в Анже, и с бесстрастным видом отошел к Джошуа — выпить по рюмке привезенного из Франции коньяка.

Краем глаза оба наблюдали, как, усевшись на полу перед камином, она раскладывала вокруг себя фотографии, которых было не меньше сотни, тасовала их, как колоду карт, гладила ладонями и снова в восторге тасовала, раскладывая, как пазлы.

Наконец отложила в сторону с десяток изображений «Нового Иерусалима», сделанных в разных ракурсах и масштабах.

— Попробую это… — просто сказала она, сгребая в кучу остальные фотографии.

— Ты уверена, что потом сможешь отдать то, что сделаешь, в чужие руки? — лукаво спросил Маклейн.

— Не уверена! — так же весело ответила она. — Но попробовать стоит!

— Думаю, что ваша работа, Энжи, будет стоить столько, что вы ни о чем не пожалеете! — заверил довольный Збышек. — У меня достаточно серьезных предложений от уважаемых людей, и я позабочусь, чтобы ваша работа попала только в добрые и… щедрые руки!

Нью- Йорк, 2013 год Миссис Маклейн (продолжение)

…Дождь за окном гостиничного ресторанчика утих.

А потом прекратился совсем, оставив на стекле длинные серебристые нити.

Затем высохли и они.

От мокрого асфальта поднималось красочное марево.

Город потерял импрессионистический колорит.

Официант расставил на столе тарелки, разлил вино.

— Ты звонила ему? — спросил Збышек.

— Да, мужу, — ответила она.

— И что сказала?

Лика пожала плечами:

— Какая разница? Сказала, что ложусь спать…

Залески улыбнулся.

— Зачем соврала?

Она задумалась.

— Не знаю. Просто не хочу говорить лишнего. К тому же через полчаса это будет правдой.

— Ложь во спасение… — сказал он.

— А кого надо спасать?

Он снова улыбнулся и кивнул на уставленный яствами стол:

— Давай поедим. О делах — потом.

Сегодня он был настроен решительно.

Сказал себе: ни одно ее движение не вызовет в нем ни жалости, ни того трепета, который он чувствовал вот уже пятый проклятый год с того дня, когда впервые переступил порог их дома. Надо только не слишком заглядывать в глаза и не думать о тех движениях и интонациях, которые делали ее особенной. Ведь эта особенность — чистой воды спекуляция. Но вынимает из него всю душу вместе с решимостью.

— А какие у нас дела? — спросила она.

Збышек отложил вилку. Вероятно, сегодня будет не до еды.

— Ну, во-первых, на твой счет вчера переведен миллион долларов — вторая часть за «Иерусалим». И это стоит отпраздновать.

Она взяла со стола пузатый бокал и начала медленно раскручивать в руке, наблюдая, как золотистый ободок вина ходит по кругу. Ее руки всегда жили какой-то отдельной жизнью, как у индийской танцовщицы. Збышек боялся их тайных знаков.

Дерзко улыбнувшись, он добавил:

— Как и обещал, я сделал тебя богатой.

Она пригубила вино и уставилась на него большими глазами — слишком большими для ее узкого лица. Эти странные пропорции так же смущали его, как и руки.

— Разве я тебя об этом просила?

Да, между ними не было никаких обязательств.

Хотя она и сделала три уникальные работы.

Две он забрал якобы на аукцион. Она даже не поинтересовалась, куда и к кому они попали. Даже поблагодарила, когда на ее банковском счете начали появляться огромные суммы. Заволновался бы Джош. Но она быстро и беспрекословно уладила дело. Просто попросила никогда об этом не говорить, отдала ему карточку и предложила тост за осень, которая надвигалась тогда на Сан-Диего. И была безумно красивой для всех троих.

Теперь, празднуя новый успех в этом ресторане, Збышек Залески до поросячьего визга хотел все время говорить о том, что теперь миссис Маклейн богата и независима.

И только благодаря ему!

Равнодушие Энжи вывело его из себя, снизило градус решительности.

— А разве нет?! — сказал он.

— Не помню такого. Мне вообще ничего не хотелось продавать. Деньги меня не интересуют. Просто надо же было чем-то отблагодарить Джоша. Он столько лет меня терпит…

— Может быть, пора положить конец его терпению — совместными усилиями?

Он впервые осмелился произнести такое.

Впервые хотя бы намекнуть на возможность такого «общего», хотя бы таким забавным образом. Чтобы она посмотрела на него не как на специалиста, коллегу мужа, аукциониста, а как на того, кто может дать ей больше, чем она получает в скучном и надменном Сан-Диего.

— Что ты имеешь в виду? — растерянно спросила она.

Збышек едва не ударил себя по колену: ну какие могут быть намеки?!

На нее надо дышать, как на стекло! Подышать, протереть велюровым лоскутком и положить в карман. Как очки. Или камень в… двенадцать каратов. Или…

Или говорить все прямо и жестко, так, как есть. Так, как он решил.

Без обиняков. Прямо.

Он залпом выпил вино, вытер салфеткой рот, чтобы он не казался влажным и оттого — безвольным, и накрыл рукой ее сомкнутые на коленях ладони.

— Послушай меня, Энжи… Мы знаем друг друга больше пяти лет. Я дал тебе работу, которую ты никогда без меня не получила бы. Я действительно хотел, чтобы ты стала независимой. Теперь ты независима. И можешь быть свободной. Жить, как хочешь.

Она посмотрела на него с удивлением, устало и невнимательно.

— У меня сегодня был не лучший день, — сказала она. — Наверное, я плохо тебя понимаю. Или не понимаю совсем. Извини.

— Да, думаю, не понимаешь. Хотя меня это не удивляет. Но, честно говоря, раздражает. Ведь… — Он махнул в воздухе рукой, мол, говорить так говорить, и добавил: — Ведь это обидно. Любить женщину, которая этого совсем не замечает!

Она опустила голову.

Ее руки начали расправлять салфетку, сметать со стола невидимые крошки, сворачивать и разворачивать край накрахмаленной скатерти.

Он с тревогой следил за этими движениями и со страхом ожидал ее первых слов.

Наконец она произнесла:

— Хочешь, я верну тебе все деньги?

Если бы у него во рту была еда, он подавился бы!

Какой замечательный выход — «верну деньги»!

И ни слова о том, что он сейчас решился сказать.

— Речь не о деньгах! — нахмурился он. — Ты очень умна, Энжи. Ты умнее, чем кто-то может подумать, глядя в твои беззащитные глаза. Не избегай истины. Я сказал, что люблю тебя. И, умоляю, не делай вид, что не понимаешь меня. Ты не могла этого не знать! Но если не знала — узнай сейчас и что-то реши.

— Решить? Что я должна решить?

— Расстанься с Маклейном. И выходи за меня. Мы больше подходим друг другу. У нас общее дело. Общие интересы. Я давно думаю об этом. Я уверен, это будет правильно.

Она рассмеялась.

Она просто-таки разразилась смехом, страшнее которого для него мог быть только взрыв где-нибудь поблизости, как это произошло здесь в сентябре 2001-го.

— Ты серьезно? — услышал он сквозь смех.

У него еще был шанс расхохотаться в унисон и свести все к небрежной шутке, приправив ее парочкой комплиментов, сослаться на выпитое, перевести разговор в другое русло.

На мгновение он засомневался, не сделать ли именно так.

Но это было лишь мгновение.

Она не могла разрушить планы, которые он вынашивал последние два года.

Поэтому продолжал жестко и лихорадочно:

— Я все решил, Энжи. Тебе стоит только кивнуть — и я все сделаю сам. Тебе не придется вести разговоры или собирать вещи. Я дам тебе гораздо больше, чем ты имеешь. К тому же мне кажется, что ты не любишь Джоша. Ты не приспособлена к такой жизни. У тебя другое предназначение. Ты даже не представляешь, на что способна! Это знаю я. Просто поверь мне. А доказательства я приведу позже. Когда мы будем вместе.

Она медленно поднялась из-за стола:

— Если я тебе ничего не должна, Збышек, думаю, я могу идти? У меня завтра утром самолет. Я устала и хочу лечь.

Его поразило ее нежелание даже обсудить предложение.

Никакого интереса.

Удивления.

Возмущения.

Всего того, что могло привести к бурным эмоциям и, наконец, к выяснению отношений. Просто так развернуться и уйти! Странная женщина. Действительно — странная…

И тем более привлекательная.

Ему не нужно ничего обычного! Поэтому Збышек Залески решил идти до конца.

Властно взял ее за запястье, потянул вниз:

— Сядь! У меня еще есть что сказать тебе, Энжи Маклейн!

Она присела на край стула.

— Дело серьезное. Поэтому буду откровенен…

Он не решался взглянуть ей в глаза.

Но заставил себя смотреть прямо.

— Я слушаю, — холодно сказала она.

— Я не продавал твои гобелены на аукционах!

Как в воду нырнул.

И она, эта вода, оказалась ледяной или — такой горячей, что он не почувствовал разницы между холодным и адским.

Она взглянула на него и выпрямила руки на столе, как школьница. Ничего не спросила, но смотрела требовательно и внимательно.

Он вынырнул и снова набрал полную грудь воздуха.

— Да. Все гораздо сложнее. И может еще усугубиться, если ты сейчас неверно меня поймешь. Поэтому будь внимательна…

Он перевел дыхание и продолжал говорить:

— Итак, я их не продавал! То есть — не продавал именно твоих работ. Я продавал оригиналы! То, что ты за них получила, — десятая доля того, что мы получили вместе!

— Не понимаю… — сказала она.

— Конечно, как ты можешь понимать? — улыбнулся он. — Тебе и не нужно ничего понимать, Энжи. Об этом позаботился я. Наши заказчики — люди, которых я, конечно, тебе не назову. Но они платят. И хотят платить еще. У нас впереди — куча совместной работы.

— Ты хочешь сказать, что украл для них оригиналы работ? — вскрикнула она слишком громко, и он вынужден был осмотреться, нет ли поблизости лишних ушей.

— Тихо!

— Я тебе не верю.

— А откуда ты знаешь, кому верить, а кому — нет? — улыбнулся он.

Она ухватилась за виски, потерла их — за ними начиналась та пульсация, которой она так боялась.

— Я пойду в полицию, — наконец тихо сказала она.

— Хорошо, — сказал он, — иди. Но имей в виду: в Анже среди шестидесяти четырех оригинальных Аррас вот уже пять лет висит одна подделка, которую еще никто не разоблачил. И не разоблачит до тех пор, пока я веду там научную работу и мне верят. А в замке Арундел, где я работал последний год, также экспонируется работа начала семнадцатого века. И ни одному ученому или посетителю в голову не придет проверить ее авторство! Пока я сам не обращу на это внимание уважаемого дворянства. Но тогда я вызову полицию и экспертов. И всячески помогу следствию. Ведь вспомню, что такая ничем не примечательная иностранка Энжи Маклейн из Сан-Диего и ее муж, кстати, известный искусствовед, который имеет доступ к раритетам, очень интересовались всем, что касается этих шедевров. Вас узнают и там, и там. Ведь, вспомни, вы же ездили и во Францию, и в Англию, чтобы посмотреть на оригиналы. Вас узнают. Я об этом позаботился. Но я бы не хотел доводить дело до пожизненного заключения или электрического стула, Энжи. Ты слишком нужна мне.

Он залпом допил вино, его пальцы на бокале раскрылись и побелели.

— Слишком нужна… — повторил он, отводя взгляд от ее лица, выражение которого было для него непонятным. — Решай. Я сказал тебе все, что не должен был говорить. Извини…

Она все еще терла виски, будто пыталась замедлить в них боль.

— Что будет с Джошем?

— Ни с кем ничего плохого не случится, если, конечно, ты примешь мои условия, — сказал он.

Она посмотрела так, что он утонул в прозрачно-зеленой вспышке глаз и еще раз — из множества подобных раз — залюбовался средневековым выражением ее узкого лица.

Приготовился выслушать все, что должен был услышать: возмущение, гнев.

Все равно.

Дело сделано.

Без возврата.

Но ни гнева, ни упреков не было.

Она молчала несколько мучительно долгих минут, а потом спросила глухим голосом:

— Как ты хотел действовать дальше?

Он обрадовался, что все может устроиться проще, чем он думал.

Азартно придвинул к ней стул, взял за руку, горячо заговорил в самое ухо:

— Завтра уедем отсюда вместе. Я купил виллу на Мальте, на острове Гозо. Там хорошо и безопасно. Есть мастерская со стеклянными стенами — тебе понравится! Остальное будем решать через адвокатов.

— Понятно. А сейчас я могу пойти в свой номер? — спросила она, как ученица, которая просится выйти из класса.

Главное — ничему не удивляться! Ни этому вопросу, ни тому, как быстро она приняла решение.

— Конечно, — позволил он, едва сдерживая радость. — Ты же не пленница! Буду ждать тебя здесь в холле утром, часов в восемь. Успеешь собраться? Наш самолет в двенадцать.

Она поднялась.

Он тоже поднялся, чтобы проводить ее до лифта, а возможно, и дальше…

Но она властным жестом остановила его:

— Не провожай.

И пошла через зал.

Он еще не верил, что все обошлось как нельзя лучше. Следовательно, он не ошибся в ней. Эта маленькая чужеземка еще даст жару всем, кому не успел он!

А особенно этому Джошуа Маклейну, который всегда держал его за щенка.

Кивнув официанту, что сейчас вернется, он все же догнал ее в холле и схватил за плечо:

— Извини, я только хотел напомнить, что завтра буду ждать здесь. — Он кивнул на кожаный диван у окна.

Она улыбнулась:

— Я тебя услышала. И все хорошо поняла. Спокойной ночи.

Она вошла в лифт и несколько мгновений спокойно смотрела на него.

И только потом, когда на седьмом этаже вышла важная парочка японцев, поднесла руку к лицу и укусила себя за запястье.

Так, как делала всегда, когда ее никто не видел. Чтобы не закричать…

* * *

Посреди номера стоял ее маленький чемодан.

Постель была застелена. На подушке лежала круглая шоколадка в золотой обертке.

Она села на край кровати, сбросила туфли.

Задумалась, вспоминая весь день — с самого начала.

Фестиваль.

Толпу.

Родные лица.

Отчаяние.

Побег через волны, которые несли ее назад — в открытое море.

Встреча со Збышеком Залески.

Волны понесли ее вперед — на скалу.

Где- то поредине этого водоворота блеснула теплыми огнями тихая гавань Сан-Диего.

Лицо Джоша и его последние слова, когда провожал на самолет: «Я буду ждать тебя…»

Единственное, чего она не чувствовала, — физического воплощения самого себя, того большего, чем просто «руки-ноги-голова», того сильного и надежного, что должно быть внутри.

Не пластилинового или студенистого.

Того, что позволяет держаться прямо.

И принимать решение.

Она вынула из сумочки мобильный телефон, включила его, увидела три пропущенных звонка от Маклейна, погладила пальцем появившееся на дисплее фото.

А потом нажала на вызов — «Мели».

* * *

…Утром Збышек Залески выпил в холле три чашки кофе, заваренного по его заказу «по-польски». И поднялся в номер миссис Маклейн.

Там на всю мощность гудел пылесос.

Приветливая афроамериканка, улыбаясь в пол-лица, сообщила, что номер освобожден с пяти часов утра.

Не веря своим глазам, он схватил мобильный телефон и долго возился с кучей абонентов, пока на дисплее не появились фото и номер Энжи.

Держал телефон возле уха так долго, что горничная начала подозрительно поглядывать в его сторону и даже выключила пылесос.

И тогда он услышал тихую мелодию.

Она неслась откуда-то издалека.

Сначала ему даже показалось, что Энжи здесь, рядом, а горничная просто неудачно пошутила. Но та с удивлением бросилась к своей тележке, где лежали скомканные простыни и полотенца, порылась в них, прислушиваясь к звуку, и вытащила белый махровый халат.

Мелодия играла в его кармане.

— Вы пришли за этим, мистер? — спросила она, протягивая озадаченному Збышеку мобильный телефон. — Прошу… Мне чужого не надо.

Миссис Мелани Страйзен

(Дневник )

* * *

…Ну вот, взять хотя бы второй пункт из моих правил: «Если заметишь, что начала все забывать, — записывай! Начиная с того, кто ты есть, откуда и какой жизненный путь остался позади. Понадобится, когда совсем с ума сойдешь…»

Я еще не совсем…

Но все же начала писать. Иначе это будет нечестно: написать правила и не выполнить. Правда, начала только со вчерашнего дня. Но лучше поздно, чем никогда! Что-то ушло из головы без возврата.

Но сейчас я хватаюсь за конец нити и иду по ней в обратном направлении, как в лесу. Это такое странное ощущение… Ведь ниточка тоненькая, а стволы деревьев жесткие, толстые, так обильно наросли за столько лет! Ниточка между ними едва заметна, может прерваться в любой момент. А жаль…

Ведь интересная история получается, черт побери. Никогда об этом не думала. Жила.

Пока эта девочка не появилась.

Теперь скучаю по ней, места себе не нахожу. Вот и решила клубочек собрать.

Пора.

…У нас эти цветы «тагетес» называются.

Вот, не знаю, если бы не произнесла она тогда «бархатцы», так, может, я бы никогда ею и не заинтересовалась.

Хотя вряд ли.

В нашем поселке трудно было такое не заметить. У всех наших на роже написано: «ноу проблем» и улыбка на все тридцать два.

А у нее лицо иконописное, я таких давно не видела.

Смотришь на него — не оторваться. Даже неловко становится, что не можешь не смотреть. Сказать — красавица, так это не совсем правда.

Просто что-то изнутри в ней светится. Светом, который встретит тебя в тоннеле, по которому душа улетает. Я там, конечно, еще не побывала, но представляю этот свет именно таким: манит и успокаивает. Не оторваться и обратно не повернуть.

Она мало на люди выходила.

Чем мою мать мне напомнила в ее нелюдимости.

Та тоже все пряталась в доме и почти не учила английский, мол, что здесь ей — чужбина. А отца очень любила и никогда об этом вслух при нем не говорила, боялась огорчить.

Собственно, я так думаю, что это была та большая любовь, такая, о которой в книжках пишут. Только в то время не было такому чувству названия. Очень сдержанные они были, суровые.

Когда спрашивала ее, как она могла решиться среди войны из села уйти, отца наугад искать да еще и с маленьким ребенком, отвечала просто — а как же могло быть иначе, женщина должна идти за мужем, такова ее судьба.

Жаль, что на этом мои расспросы и заканчивались.

Теперь не знаю, знала ли она наверное, куда идти, — может, какая-то весть от него была? Ведь не зверь же он, чтобы вот просто так — идти!

Так только звери ходят.

По следу.

Как бы там ни было, помню своей детской памятью фантасмагорию того пути.

Все тогда было в коричневых тонах — небо, деревья, раскуроченные дороги.

И всегда есть хотелось. Но это все естественным казалось, ведь другого не представляла.

А вот происшествие в сарае было сверхъестественным.

Поэтому помню и до сих пор вспоминаю.

А когда вспоминаю, пятки начинают щекотно чесаться…

Ночь была холодная. Где-то бухало. Вероятно, выстрелы.

Нас с десяток на том сене гнилом лежало — дети, женщины.

Все босыми ногами в сломанные ворота, на лес выходили, светили. Кто-то — совсем больной, кто и умерший, не знаю. Ведь пять лет мне было.

Мы тоже вроде умирали.

У матери дыхание, как из печи, — я в него, как в одеяло ныряла, грелась.

А ноги — ледяные.

И вот просыпаюсь от того, что пятки мои окутывает какое-то влажное тепло.

И такое ощущение приятное от странных жестких и горячих прикосновений. А как теперь мне известно, на стопах — чуть ли не все нервные окончания. Все спят, сопят, кашляют, стонут.

Я глаза открыла, а там внизу, у моих ног, блеснули два желтых огонька — глаза! Только не человеческие.

А ЧЬИ-ТО.

Зверя какого-то. И стоит зверь надо мной, и пятки мои облизывает…

Дыхание прерывистое, щелчок челюстей и — лижет, лижет, как суп хлебает из миски.

Мне бы закричать, а я завороженно молчу, прислушиваюсь только, как приятно чувствовать это влажное тепло и прикосновения.

Заметил, что я на него смотрю, — замер. Сейчас, думаю, схватит зубами.

Но думаю об этом с восторгом, ведь представляю, что ТАМ, куда потащит, лучше будет.

Мгновение смотрел на меня — всю взглядом пронзил. И опять за свое: лижет, лижет. Я даже улыбнулась — так щекотно, так тепло, так приятно и томно, что подумалось, что это ангел в зверином облике меня спасать спустился. Пятки-то горят! И есть расхотелось.

Затем тот гость ночной обнюхал других.

И… схватил за ногу какого-то мальчишку (может, ровесника моего, а может, и младшего), помчался с ним в лес.

Женщины повскакивали, шум подняли. А потом кто-то говорит: «Да он давно уже мертвый лежал. И мать его мертва».

Так оно и было…

…Когда мать утром обувала меня в свои чуни, говорит, ты где ноги помыла, что за чудо?

Так оно чудом и осталось, потому что ничего я объяснить не могла. А может, не захотела. Ведь было приключение, как уже говорила, — сверхъестественное, необъяснимое.

Почему зверь меня ТАК выделил из многих, что там по моим стопам почувствовал?

Не то ли, что путь мой будет долгим? И таким далеким — до Калифорнии, к этому дому стоимостью в миллион?

Кто бы тогда об этом мог подумать?!

…Уже как выстрелы прекратились, покатились мы с армиями через пол-Европы (что это за страна была — не знаю, но все говорили «по-чужому»).

А в распределительный лагерь для освобожденных пленных и беженцев приехал за нами отец.

Вытащил нас из грязной и голодной толпы, как картошку с огорода.

В чужой форме (я тогда не знала, что он с американцами уходит), здоровенный, как медведь, с произношением таким, как у других, — нездешним, потому что хорошо по-американски говорил. Перенес обеих — на руках! — в комнату в городе, где армия союзников стояла.

Там я впервые чистую постель увидела.

И испугалась.

Представила: только лягу на белые простыни, как из меня чешуя посыплется или пыль, испачкаю все белье. Долго я потом не решалась спать на белых простынях от того страха. Потом привыкла.

Ну что же еще?

Помню, как тихо родители говорили до утра. О том, что ехать надо с чужбинным войском за океан. Мать плакала. Отец говорил, что «все здесь умрем», если пойдем на «советскую сторону» регистрироваться.

Так и остались на американской.

Затем было все то, о чем я Энжи рассказывала. Дома на Манхэттене, колледж, университет, Питер Страйзен, дети, бизнес на бочках из белого дуба и — деньги, деньги.

Затем началась одиночество. И удивление от того, как быстро проходит жизнь. И… какая она длинная, всего и не упомнишь.

Дети взрослые, приезжают раз в два или три года на день Благодарения или Независимости. И быстро — назад. Один — Дэнни — в Мемфис, там у него бизнес, вторая — Элизабет — в Италии живет. Это нормально. У меня же все в порядке! Я еще о себе позаботиться могу да и не нуждаюсь — до этого не дойдет! Моя Железная Ворона — при мне. Такая шальная миллионерша, всем довольна.

Верно говорят, что в старости хорошо вспоминается лишь то, что в детстве было, и то, что минуту назад. Посредине — пустота. Ничего не поделаешь.

…Тагетесами у меня полсада засажено.

Ворона моя Железная старается. Она со мной всю жизнь. В наследство от свекрови досталась. Та ее еще девочкой из резервации забрала, воспитывала, как свою, потому что была очень демократичная дама. Ругала меня, когда я говорила, что они — американцы, все исправляла — «Scotland» — и строго так посапывала.

Так я — в ответ! — тоже говорила, что я не американка, а — «Ukrainе»!

Хотя ту Украину как следует и не знала. И не увижу уже. Железная Ворона и мальвы мне насадила, и подсолнухи, как у матери в саду было.

Здесь меня странной считают. У всех — газоны с голландской травой, а у меня — джунгли непролазные…

А девочка, жена Маклейна, сразу поняла, что это такое. Сначала я о ней думала, как все, — взял себе профессор в жены послушную иностранку, ведь здешние женщины ему все не по нраву были. А она и рада. Еще бы! Говорят, что все женщины из тех краев мечтают об иностранцах.

Теперь, после всего, что произошло, думаю так.

Никто ей не нужен!

Хотя она сама об этом не знает.

Никто.

Есть такие люди, у которых ангелы на пальцах ночуют. «Ночевание» то называется разными именами — талант, назначение, наказание, одиночество, крест.

И сбросить это с себя невозможно, и нести тяжело. Но всю жизнь — на тех кончиках пальцев!

Я всегда считала: если ты не собираешься изменить мир — не стоит начинать всего, что связано с творчеством. Даже если ты действительно имеешь талант, умение, способности — они ничего не стоят, если нет такой цели: изменить к лучшему хотя бы один миллиметр пространства.

Иначе все сведется к пустой трате времени, а в итоге к разрушению. И тогда даже хорошо нарисованные розы воссмердят. Ведь в них не будет ничего живого и настоящего.

А она умела во все вдохнуть жизнь.

Я кормила ее своими байками, а сама жадно наблюдала, как она работает над гобеленом. Понимала, что такого счастья — создавать — мне не было дано. И, собственно, ничего удивительного не выпало.

Кроме того зверя, что лизал мои ноги — и почему-то не забрал.

И кроме этой девочки, которая так непринужденно и так просто оживила старинное полотно.

Именно тогда я и поняла, что никто ей не нужен, — она миром дышит.

И ничего не поделать тому, кто так же, как и я, не может взгляд от нее отвести…

…Позвонила из Нью-Йорка поздно вечером.

Я сразу поняла: что-то случилось. Давно чувствовала: те гобелены, которые она начала делать, съедят ее — либо изнутри, либо снаружи.

Она не спрашивала, что делать, — просто рассказала, в какие сети попала. Прожив немало лет, я понимаю, что человеческая жизнь — совсем не то, что мы себе о ней представляем. Ведь Бог не дает никаких гарантий на то, что будет легко. Это придумываем мы сами, убаюкивая себя, надеясь, что будет именно так, как мы задумали.

Она была для меня тоненькой шелковой нитью. Но порвать такую ниточку, даже очень тонкую, очень трудно. Она сама не знала, какой может быть сильной. Ей надо было узнать об этом…

Да, она позвонила поздно вечером из гостиницы, рассказала все, как было.

Я попросила время — подумать. А подумав — придумала и позвонила в отель.

Не знаю, правильно ли поступила. Но думаю, что правильно. И она восприняла все так, как надо. Будто давно ждала такого выхода.

Что я сделала?

Забронировала ей билет на самолет в Абердин, а там — до Тейна два часа пути.

Позвонила старым друзьям из замка Донробин, порекомендовала взять ее на работу как лучшего реставратора, за которого ручаюсь всеми своими внутренностями.

Сделала звонок старому приятелю Шону, чтобы дал ключи от нашего заброшенного еще в семидесятых дома на окраине Тейна. Сто лет не была там. И уже не побываю. Но, надеюсь, Шон держал там все в более или менее приличном виде.

Сделав это все, устала — старость.

Но вместе с тем почувствовала и подъем: это был первый серьезный поступок за последние десять лет. Настолько серьезный, что я дрожала, пока Ворона не согласилась налить мне «Черчеллеву порцию» виски.

Думаю, что там, за много километров от меня, она дрожала не меньше.

Она сказала, что должна написать письмо мужу и отослать ему свою кредитную карточку. Но отправит на мой адрес — с тем, чтобы я отдала письмо и карточку, когда она будет уже далеко. Она не хотела навлечь на него беду.

Я пыталась ее отговорить. Но в своем решении она была непоколебима.

Что мне остается?

Сложный разговор с Маклейном. Мне жаль его, ведь человек он добрый и любит ее неистово. Да и как ее можно не любить?

Не молиться за нее?

Железная Ворона все берет и берет ее рисунки.

Оказывается — все сохранила. До единого…

Шотландия. Тейн Энжи

…Аэропорт Абердин покрыт оспой мелкого дождя.

И все вокруг пахнет ароматом влажной земли. Пахнет, как в лесу.

И такое же безлюдье в этот утренний час.

Кроме нескольких десятков тех, кто летел в самолете, — в зале больше никого.

Толпятся у транспортера, выхватывают чемоданы, а из чемоданов — куртки, ветровки, кофты: здесь прохладно.

Северная Шотландия нечасто радует теплом.

У нее был только маленький ручной чемоданчик и тот — полупустой.

Идя гулкими коридорами аэропорта, она купила в палатке «дьюти фри» зеленую куртку, закуталась в нее. Но это не помогло умерить дрожь. Когда она прекратится — одному Богу известно, может, теперь и никогда.

Главное — не думать.

Все мысли остались в воздухе, запутались, перетекли одна в одну, как облака, приняли другие формы — и теперь улетают в никуда.

Некий воздушный кусок боли.

Джош спасен от позора. Как он переживет ее исчезновение, даже думать не хочется…

Счастливые супруги на красной дорожке. Хорошо, что не нарушила течение этого десятилетия. Нашла в себе силы…

Збышек Залески с его преступными перспективами…

Мелани?

Удивительно!

Как тогда, когда-то давно, так и теперь на ее пути — старушка.

Но в доме на горе Анна Тарасовна, с ладонями, измельченными черными параллелями и меридианами, скрюченными, как знак вопроса: «Откуда ты свалилась на мою голову?»… Эта — миссис Мелани Страйзен, калифорнийская миллионерша…

Той было лет восемьдесят. Этой не меньше.

Но дожила ли Тарасовна до девяноста? Где она сейчас, что с ней сейчас? Есть ли кому воды подать?

Вспомнилось, как будто было вчера: «Если я устану от жизни, если буду иметь выбор, где закончить свои дни, я вернусь! Даже если буду жить на другом конце света…»

Далеко же придется возвращаться.

Но время еще есть.

И дней впереди ох как много.

И пейзажи за окном такси, везущего в Тейн, — так похожи на те, другие, виденные в последнее время только в снах.

Широкие зеленые луга с рапсовыми полями, тянущиеся за горизонт. Овцы — лохматые, толстые, большие и маленькие, стада тучных белых коров.

Только дома отличаются.

Все они из черного камня, похожие на средневековые. Вокруг них нет деревьев — только газоны, как зеленые ковры. Скорее всего, это и есть травяные ковры, которые меняют раз в месяц. Никто не косит, не выкапывает сорняки, не сажает в огороде картофель. И огородов нет. Перед домами заасфальтированные площадки.

Два часа езды — и одно и то же: пригород с черными домами под готическими крышами.

Зеленые луга, синие озера.

Одно из них легендарное, где живет неизвестное чудовище, — Лох-Несс.

Переехали мост.

— Полчаса, и мы в Тейне, — сказал водитель. — Вам куда именно?

Она встрепенулась, заглянула в бумажку, назвала адрес.

Через полчаса авто въехало в разбросанный по горным долинам фермерский городок, она пыталась угадать, где остановится. Но проехали почти весь город.

Остановились на окраине. «Приехали!»

Она расплатилась и вышла.

Авто уехало.

Она осталась одна на тропе, застеленной мелким белым гравием, вдоль которой зеленел такой же ровный травяной ковер, как и везде.

Тропа вела к двухэтажному зданию из черного камня. Перед зданием стояло несколько недостроенных, но достаточно живописных служебных помещений — гараж, конюшня.

Воздух был стерильным и прозрачным, просеянным сквозь легкие гор и сосновых лесов.

Вокруг — ни души. И такая стерильная тишина, что заложило уши.

За зданием стлалось поле с высокой, очевидно, уже не искусственной травой — тянулось до гор, возвышавшихся далеко и казавшихся синими.

В ее кармане лежала брошюра, которую взяла в Абердине на раскладке.

…Тейн — королевская крепость, основанная во времена древних пиктов. В настоящее время — территория графства Россшир, родина дома Гленморанджи — крупнейшего производителя солодового виски.

Того самого, один «дрем» которого надо пить в пять подходов.

Теперь она знает об этом наверняка…

Окна дома не выдавали человеческого присутствия. Рядом не наблюдалось ни кафе, ни магазина — и вообще любого другого дома, куда можно было бы постучать и попроситься на ночлег.

Она представляла Северную Шотландию именно такой: прозрачной и прохладной, как хрусталь, опущенный в воду синего озера.

И такой же безлюдной, как Луна.

Она тихо пошла в направлении каменного здания. Гравий шуршал под ногами, создавая в тишине невероятный шум.

Вероятно, услышав его, дверь дома приоткрылась. Затем распахнулась, и в нее выкатился маленький лысый человечек в черном праздничном костюме.

— Миссис Энжи Маклейн? — приветливо произнес человечек, протягивая ей сразу обе руки. — Где ваши вещи? Я — Шон. Мелани просила, чтобы я подготовил дом. Мы с женой ждали вас.

Она вздохнула с облегчением.

За приоткрытой дверью увидела мягкий медовый свет.

Итак, дом был живым. Дом ждал ее, как и обещала Мели.

Она пожала Шону руку и отдала чемоданчик, размеру которого он удивился: «Это — все?»

И повел ее внутрь.

…Если есть на земле мир — тот золотой сон, в котором можно находиться в полной гармонии с собой, — он за дверью суровых каменных зданий (которые и домом не назвать!) Северной Шотландии.

В клетчатых шерстяных пледах, в трогательных фарфоровых графинах и белоснежных тазах для умывания, стоящих на подоконниках, в свечах, приветливо мигающих в извилинах деревянных лестниц и картинах с видами гор, замков и озер. В живом огне в каминах и плотных шторах с гобеленовыми рисунками. В белой лестнице, ведущей наверх, в комнату, которую ты должна полюбить, ведь тебе придется пробыть здесь много дней и ночей.

Она шла по дому туда, куда вел ее тот, кто назвался Шоном, чувствуя тепло и удивляясь тому, как внешний вид этого помещения отличается от внутреннего.

— Мы с женой стараемся поддерживать здесь порядок в течение многих лет, — сказал Шон. — Питер был моим старшим другом и учителем, а Мел… О, длинная история. Я не видел ее тридцать лет. Был рад, когда она позвонила.

Он довел ее до белых дверей.

— Надеюсь, вам здесь понравится. Если нет — любая другая комната в вашем распоряжении. Через час — ужин.

Она поблагодарила и вошла.

Долго стояла на пороге, не сделав ни шагу.

Присматривалась, принюхивалась, как кошка.

Просторная комната с широкой двухместной кроватью под балдахином, как у принцессы.

Трельяж с мягким пуфиком, три окна, плотно закрытых бордовыми шторами. Столик с конфетами, фруктами и бутылкой вина. Уборная с белой ванной на гнутых ножках. Белый шкаф.

Она села на край кровати, сложила руки на коленях и просидела неподвижно минут десять, как сидят в детском саду или в интернате новенькие.

Теперь ее затея казалась ошибочной.

Ужасной.

Неправильной.

Все, что произошло, отдалилось и выглядело не таким страшным, как там, в Нью-Йорке. Возможно, надо было сразу пойти в полицию? Ведь бегством она только подтвердила свое бессознательное преступление. Но тогда чаша сия не обошла бы Джоша. Он и без того столько сделал для нее, нянчился, как с ребенком. И вот какая благодарность ждала его!

Но все же спасибо. Он должен жить иначе. Возможно, не такой роскошной жизнью, которую устроил ей на берегах Тихого океана.

Ведь она точно знает, что этот дом стоил ему всех сбережений — и своих, и предков. Теперь ничего этого не нужно. Она освободила его от себя. Пусть будет счастлив…

Опять: удивительно!

Она освобождает от себя дорогих ей людей, как будто наведена порча на вечное бегство. Вероятно, жизнь все же имеет какую-то непостижимую цикличность.

И ничего не поделаешь…

К ужину вышла в тех же джинсах, кутаясь в зеленую куртку. В доме было прохладно. Осторожно, с опаской обошла пустой дом. Несколько комнат было на втором этаже и два больших зала — внизу. Один — «каменный». В нем весело потрескивал огонь, стояли кресла и диваны, черный дубовый стол и еще один — маленький, мраморный, пожалуй «чайный». Из английских фильмов она знала, что такая каминная комната должна быть в каждом доме.

Другой зал был «обеденный». Она направилась туда, увидев, что стол уже накрыт белой скатертью и сервирован для ужина. Из дверей, выходивших в зал с левой стороны, слышалось шипение и тихий говор людей. Это была кухня.

В зале висели портреты. На одном из них она узнала Мели. И остановилась, завороженная, пораженная красотой и свежестью молодой женщины, черты которой сейчас замылило время.

Стояла перед портретом долго, пока ее не вывел из оцепенения женский голос:

— Мисс Энжи Маклейн? Я — Адель, жена мистера Шепарда. Вы так тихо вошли… Прошу садиться за стол.

Она оглянулась. Такая же кругленькая, как и ее муж, женщина лет семидесяти стояла перед ней, вытирая руку белым полотенцем. Протянула ей — Энжи пожала теплую и чуть влажную руку: «Очень приятно!»

Ей было неловко садиться самой к этому безупречно сервированному на одну персону столу.

— А вы? — спросила она.

— Мы всегда ужинаем дома, — сказала Адель.

Следовательно, они не слуги, подумала Энжи, и слава Богу.

В подтверждение этой мысли Адель сказала:

— Мы здесь с самого утра. Навели порядок, ведь дом пустовал лет двадцать, не меньше. Теперь все работает. Камин, плита, холодильник, канализация. Все, что нужно на первое время. Затем можете все изменить на ваше усмотрение. Можете взять горничную — у нас здесь много людей без работы. Местность глухая, молодежь уезжает в Эдинбург, а кто остается, охотно берутся за любую работу. Мели просила предупредить знакомых в замке Донробин — это в часе езды отсюда, — что вы придете устраиваться на работу. Вас там ждут завтра утром. Вы водите автомобиль? Ну и замечательно. Пока купите свой, можете пользоваться нашим. Мы загнали его вам в гараж. Что же еще? Продукты мы закупаем в Дайси или заказываем в местном магазине. Молоко привозят фермеры — договоритесь позже.

Вероятно, благодаря Мелани она не спрашивала лишнего.

Пригласила садиться за стол.

Энжи смутилась, ведь хотела бы поесть на кухне, но Адель сказала, мол, сегодня для нее устроен торжественный ужин, а уже завтра будете хозяйничать сами…

Энжи села. Адель пошла в кухню за едой.

Пауза затягивалась.

Наконец Адель вышла, вид у нее был торжественный. За ней Шон катил поднос, а сбоку шел высокий человек в национальном костюме, который состоял из шерстяной клетчатой юбки, белой рубашки, жилета и шляпы с пером. В его руках была волынка, на которой он и заиграл, только оказался перед Энжи.

Однообразный, слишком резкий звук волынки резанул слух. Но ничего не поделаешь, надо было сидеть, изображая на усталом лице резиновую улыбку.

Волынщик играл длинную, растянутую во времени и пространстве мелодию, усердно надувая щеки. Его красный нос и синие «мешочки» под глазами красноречиво свидетельствовали о том, что он еще не раз приедет в эту обитель. И тогда, решила Энжи, я буду платить ему за то, чтобы не играл, не вынимал зубы вместе с душой этим пронзительным звуком — лучше поднести рюмочку.

Старик доиграл, церемонно поклонился и вышел. Только после этого Шон отодвинул крышку с блюда, а Адель положила в тарелку картошку с бараниной и зеленью. Приглашать их к столу было излишним. Энжи поблагодарила и начала есть.

Адель и Шон уважительно стояли за ее спиной. Подавали, убирали, подкладывали.

Ей пришлось есть быстро, чтобы не задерживать их.

Наконец съедобная церемония закончилась.

Энжи решила, что чай или кофе сделает сама.

Поблагодарила. И супруги, еще раз проведя ее по дому и показав, что-где-как, отчалили домой.

Шины прогремели по гравию.

И все стихло.

Она оказалась одна посреди неизвестной холодной страны, на окраине пригорода, в стерильности воздуха, как космонавт в открытом космосе.

Что делать дальше?

Выглянула за дверь. В бледном серо-зеленом пространстве клубился туман, растворяя в себе пейзаж гор и полей, размывая контуры деревьев. Казалось, еще немного — и его белые волны затопят и этот островок. Энжи закрыла дверь и снова оказалась в тусклой тишине своего нового дома.

Надо бы принять ванну, подбросить дров в камин, надеть махровый халат, который лежал на ее постели. Словом, чувствовать себя «как дома». А она бездумно переходила из комнаты в комнату, рассматривая стены и мебель. Диваны и кресла были покрыты белой тканью, которую она не решилась снять, ведь не собиралась жить во всех комнатах сразу — осталась в той, первой, которую предложил Шон.

Ну вот, миссис Маклейн, подумала она, у тебя есть время, чтобы хорошо подумать, что ты наделала. Почему. И зачем…

Но это — не я! Это — обстоятельства. Всегда — обстоятельства. И я не знаю, как с ними бороться. И стоит ли вообще — бороться, если в этом нет смысла. Вероятно, именно мое существование в мире несет кому-то другому только отчаяние и боль…

На столе в прихожей зазвонил телефон.

Она восприняла это так, будто на затерянной космической станции неожиданно заработала старая рация.

Со страхом взяла тяжелую трубку.

— Шепарды сказали, что ты уже поужинала, — услышала голос миссис Страйзен. — Что делаешь теперь?

— Мели! Мел! Миссис Страйзен!! — закричала она, глотая слезы и боясь, что связь прервется.

— Да, это я. А кто же еще может звонить в этот старый дом? Как он тебе, кстати? Понимаю, что это не Калифорния. И советую запастись теплыми вещами. А еще — там, в подвале, должно быть два-три бочонка виски. Очень советую…

Она говорила бодрым голосом, но он коварно дрожал.

Сказала, что еще не выходила из дому и к ней никто не приходил, передала поздравления от Железной Вороны и проинструктировала, к кому завтра обратиться в замке-музее.

— А что дальше? — спросила Энжи. — Что дальше, Мел?

В трубке воцарилась тишина.

— Дальше? — наконец услышала она. — Дальше — жить. Жизнь, она такая — сама выведет. Ведь вывела же она тебя к моему гобелену. И дальше поведет. Имей терпение…

Энжи положила трубку.

Огонь, догорая, весело потрескивал в камине.

Да, надо принять ванну, надеть махровый халат, приоткрыть занавеску и просто смотреть, как на небе возникает золотое решето.

И иметь терпение…

* * *

…В прозрачном, как слюда, розовом свете чернели стволы трехсотлетних дубов. Далеко за полями серело в тумане озеро.

Она стояла босая и смотрела в окно, очарованная чистотой утренних цветов. Серо-розово-черное. И никакого другого оттенка.

Даже странно, что так бывает! В пять часов утра пейзаж из ее окна выглядел именно таким. Но через минуту ленивый луч высунулся из-за серой тучи (странно, что это был именно один, но достаточно широкий луч!), начал освещать эти цвета, доведя розовый до лилового, а потом и до сине-зеленого. И марсианский пейзаж снова стал земным, узнаваемым.

Энжи положила куртку и вышла во двор.

Ноги оставляли серебряные контуры отпечатков на влажной, с изморозью, траве. Из-за резкой смены климата ей показалось, что она живет здесь давно. Тысячу лет. А какое сейчас время на дворе — об этом не говорила ни одна деталь. Разве что с недостроенного гаража виднелся тупой носик серого «фиата».

А это означало, что ей надо занести адрес в навигатор, который оставили ей Шепарды, и к десяти часам быть в замке Данробин. Где он находится, у нее не было ни малейшего представления.

Она быстро натянула джинсы.

Хорошо, что не было выбора, во что одеться. Закрыв, но не заперев дверь, пошла укрощать «фиат», ведь догадывалась, что придется изрядно помучиться с правосторонним управлением.

Так оно и было. Пока с десятой попытки настроила навигатор, пока крутилась по тропинкам, пытаясь привыкнуть к рулю, промелькнуло часа два.

Но все эти упражнения позволили не думать.

То есть думать только о том, что делаешь в данную минуту. И это было большое открытие!

Важным становилось лишь мгновение.

И больше ничего.

Кроме руля, расположенного справа, кроме баритона навигатора, который сказал ей с необычным для ее «американизированного» слуха английским акцентом, кроме шороха гравия под шинами.

Когда- то она думала о том, как замечательно было бы быть… кошкой. Или любым другим животным. Даже рыбой. Не была уверена, что они — дураки. Просто они не думают о «прошлом-будущем», а живут только тем, что видят перед собой.

…Покрутившись по двору, она наконец медленно выехала на сельскую трассу. Согласно навигатору, предстояло проехать два километра от поселка Голспи и повернуть направо.

В течение часа, пока ехала «до места назначения», не встретила ни одного авто. И ни одного прохожего. Замечательный край!

Большую площадь перед входом в замок окружали развесистые дубы.

Земля так же, как и везде, была присыпана мелким гравием. И так же, как и везде, вокруг не было ни души.

Энжи припарковала авто, выключила мотор, взглянула на готические часы на одной из башен. Музей открывался в одиннадцать. То есть через пятнадцать минут. Но — для кого?…

Решила обойти местность. С фасада замок выглядел, как многие другие подобные сооружения: величественные башни, входная арка, ровные газоны. Но стоило заглянуть за угол — вниз, чтобы перед глазами открылся совершенно другой вид: внутренняя сторона замка была бы вмонтирована в гору и несколькими нижними этажами спускалась глубоко вниз.

Длинная лестница вела в парк в стиле классического викторианского садоводства.

И, словно в театре, спускались к синему озера «партеры» зеленых склонов, геометрически очерченных белыми стежками.

Деревья внутри всего огромного пространства также были подстрижены и высажены с геометрической выверенностью.

С высоты парк напоминал шахматную доску.

За спиной послышался шорох гравия.

Энжи оглянулась. Увидела, как к входной двери направляется невысокий лысый старик в национальной одежде. Белые гольфы, шерстяная юбка-килт, белая рубашка с расшитой безрукавкой, тартан — шерстяная ткань, обернутая вокруг талии и переброшена через плечо, шляпа с пером. Он был одет так же, как и вчерашний волынщик, игравший ей за ужином.

Подойдя к высоким резным дверям, он порылся в кожаном ягдташе, висевшем у него на боку, достал ключ и вставил его в скважину.

Так вот как открываются старинные замки!

Обычным ключом, который носит в кармане вот такой забавный старик.

Так просто, как любой офис или магазин!

Вероятно, это был один из служителей Данробина.

Энжи неуверенно пошла за ним, с ужасом понимая, что ей совсем не хочется разговаривать, что-то объяснять, знакомиться и улыбаться.

Вот бы действительно стать кошкой!

Незаметно проскочить под человеческими ногами в помещение, забиться под диван или кровать и сидеть там тихо, чтобы никто не заметил ее присутствия. Как будто к ней вернулась давняя и странная болезнь — молчать и воспринимать мир таким, каков он в данный момент.

Но она не кошка…

Энжи вошла вслед за служителем и остановилась на пороге, наблюдая, как он зашел за гардеробную стойку и начал раскладывать на ней буклеты. Рассматривала белые мраморные лестницы, ковры, скульптуры и картины. Повсюду висели головы животных — кабанов и оленей, которые будто выглядывали из стен и смотрели на нее искусно сделанными, почти живыми глазами.

Возле каждой головы заметила подпись с датой и именем, понимая, что это имя принадлежит тому, кто подстрелил животное, а дата — когда именно это произошло. Были здесь столетние и даже двухсотлетние чучела.

Энжи подумала, что это несправедливо — выставлять на первый план смерть, — и рассердилась: пусть бы рядом с этими головами висели и черепа самих охотников!

— Билет? — обратился к ней служитель. — Двадцать пять фунтов!

Энжи спохватилась: фунтов у нее не было! Последние, что обменяла в аэропорту, отдала таксисту.

Надо было объяснить, кто она, откуда и зачем приехала сюда.

Поздоровалась и сказала:

— Я — от миссис Страйзен… Она сказала, что я могу найти здесь работу…

Это прозвучало несколько странно, словно она попала в те давние времена своей юности, когда магическая фраза «Я — от…» открывала все закрытые двери.

— От миссис Мелани? — обрадовался служитель, и Энжи вздохнула с облегчением: все было так, как надеялась Мели. Ее здесь помнили. Итак, все объяснения можно свести к минимуму.

— Да, она нам звонила, — сказал служитель. — Я — Роб Макчисхолм.

Он вышел из-за стойки и дружелюбно пожал ей руку.

— Друзья Мелани — наши друзья. Но, вероятно, вам нужна миссис Оливия?

Энжи неопределенно кивнула, понимая, что надо плыть по воле волн, которые, очевидно, вызвало здесь имя миссис Страйзен.

И… и жить данным мгновением.

— Пожалуйста, проходите. Ее кабинет за углом — прямо, налево и снова прямо.

Энжи поблагодарила, удивляясь тому, что в замке, как оказалось, были люди кроме этого служителя.

Шла длинным лабиринтом нижнего этажа, который не был таким роскошным, как верхние залы, и, вероятно, раньше служил жилищем для прислуги.

На узких дубовых дверях сияли золотые таблички с именами служителей.

Она нашла нужную «Оливия Берд. Администратор» и тихо постучала.

Миссис Берд разговаривала по телефону и, взглянув на Энжи, кивнула. Но сказала не ей — а в трубку:

— Да, кажется, она уже здесь. Не волнуйтесь, дорогая. Я умею помнить дружбу.

Положив трубку, она весело улыбнулась Энжи:

— Благодаря вам, милая, я снова услышала голос своей давней подруги. Вы совершаете чудеса! Мы не говорили с ней лет сто!

Энжи снова вздохнула с облегчением: великолепная миссис Страйзен — она и здесь постаралась.

— Мелани сказала, что вы — художница и к тому же талантливый реставратор. А это то, что нам нужно. Вы, наверное, заметили, что эта часть нашей страны не слишком пригодна для того, чтобы здесь работала молодежь. Все едут в Эдинбург, Глазго, Киркалди вообще в Лондон. Остаются только такие старые музейные крысы, как мы с господином Макчисхолмом. В реставрационной мастерской осталось двое мастеров. Но они работают каждый день, ведь живут в Дайси. Так что вы прибыли вовремя. Если вас устроит зарплата, можете приступать хоть сейчас.

Энжи поторопилась заверить, что заработная плата ее устроит.

Миссис Берд обрадовалась, сказала, что все официальные документы на разрешение заниматься реставрацией оформит сама, и повела Энжи в мастерскую, которая находилась на этом же первом этаже в дальнем углу.

— Здесь пока никого нет, — сказала она, доставая из кармана длинный медный ключ. — Мистер Харпер болеет, а Робби раньше полудня не появляется или не появляется совсем… Так что этот ключ я отдам вам.

Она вонзила ключ в скважину и повернула два раза…

…Это не был первый этаж!

То, что с внешней стороны казалось почти подземельем, с внутренней — огромной верандой со стеклянной стеной, с высоты которой просматривался весь «версальский» вид, который Энжи наблюдала со стороны несколько минут назад.

— Ну, Робби, — гневно произнесла миссис Берд, — всегда забывает завесить окно! А у нас же здесь — редкие экземпляры! Микроклимат!

Она нажала какую-то кнопку, и тяжелые сдвижные шторы поползли сверху, закрывая и пейзаж, и свет. Щелкнул выключатель, и мастерская, которая напоминала прозрачный хрустальный куб с законсервированным внутри солнцем, погрузилась в сумерки. И они показались Энжи не менее привлекательными, чем только что потерянный свет.

Но не это, не это было самым главным!

Запах красок, широкие столы с разложенными на них свитками, разбросанными кистями и карандашами, с лампами, которые, словно огромные живые богомолы, склонялись над подрамниками, легкая цветная пыль, поднявшаяся в лучах ламп, и вся обстановка мастерской — такая незнакомая и такая привлекательно-родная — словно сказали ей: вот то, что тебе надо.

Но она услышала и другое, самое важное: вот твой дом…

Это ощущение было гораздо сильнее, чем то, которое она пережила, когда увидела гобелен в доме Мелани Страйзен. Его можно было сравнить разве что с вдохом, который делает тонущий, который каким-то чудом всплывает на поверхность.

Она вспомнила, как давно, в детстве, тонула в море.

Это произошло почти на берегу, когда, сделав несколько сальто под водой (она всегда любила плавать и нырять), потеряла ориентир и не знала, в какую сторону сделать толчок, чтобы оказаться на воздухе. И куда бы ни толкалась — тыкалась головой в песчаное дно. Уже теряя кислород, бессильно перестала двигаться.

И тогда вода сама перевернула ее и вытолкнула на поверхность.

В этот момент, с судорожным хрипом втягивая в себя воздух, она увидела берег совсем другими глазами. Несколько минут удушья открыли перед ней мир в тех непостижимых цветах, которые она затем пыталась воспроизвести на своих полотнах.

Теперь она снова жадно вдохнула запах красок и ее оболочка, которая до того казалась ей бесцветной и пустой, наполнилась множеством оттенков. Ей показалось, что если бы она сейчас подошла к зеркалу, то увидела бы на амальгаме только наполненный цветами контур. Каждый ее сосуд засочился красками, они текли в ней, словно кровь.

И, обученная за последние несколько часов жить лишь мгновением, она четко и ясно поняла: ничто и никто не смог бы сделать ее счастливее, чем россыпь тюбиков, кисти и чистое полотно, натянутое на подрамник.

— Осваивайте рабочее место, — сказала миссис Берд. — Здесь на каждом столе — то, что, на наш взгляд, нуждается в восстановлении. Подробнее вам расскажут мистер Харпер и Робби. А пока их нет, посмотрите это.

Она кивнула в угол, где стояли стопки завернутых в ткань полотен.

— Выберите для себя то, что вам понравится. Обеденный перерыв у нас с двух часов. На нижнем этаже — кафе. Но можете приносить еду с собой или заказывать здесь. Ваш рабочий день заканчивается в шесть.

Приветливо кивнув, миссис Берд ушла.

Закрывая за собой дверь, не удержалась, оглянулась.

Действительно, все было так, как говорила Мелани: молодая женщина, которую она только что приняла на работу, притягивала взгляд, словно магнит…

Сан- Диего

Денис

…Как мне надоел этот Сан-Диего!

Мы жили здесь уже пятый день.

Мигель каждый вечер крутил в кинозале своего отеля наш фильм. И если на первый сеанс пришло человек двадцать — пятый собрал полный аншлаг.

И Мигель уговорил нас остаться на дольше.

Дез пребывал в эйфории, считая деньги и раздавая интервью. Мы с Елизаветой застряли в анабиозе, решая, что делать дальше.

А в моей голове постоянно крутилась фраза: «Как мне надоел этот Сан-Диего».

Интересно, что бы я сказал лет пятнадцать назад, если бы мог представить, что когда-то произнесу ее?

В минувшие дни я не мог смотреть на эти газоны, клумбы, сахарные тропинки и пряничные, черт знает из чего сделанные дома, на красные и желтые спортивные автомобили и пластмассовые рельефные торсы, бродившие по набережной.

Как и раньше, меня совсем не привлекало стерильное тщеславие курортных городов.

Даже пришлось несколько раз посмотреть наш фильм, в котором кипела настоящая жизнь.

К тому же ретивый Мигель устроил для нас отдельный столик, к которому могли подходить все желающие, — познакомиться, взять автографы и высказать свое мнение.

Благодаря этому опьяненный успехом и прибылью Дезмонд Уитенберг уже планировал следующие «гастроли», приглашения на которые сыпались на нас, как из шляпы волшебника.

Я же сидел раздраженный, поглощенный мыслями о дальнейших поисках.

Торчать на одном месте с каждым днем теряло всякий смысл.

Мой новый друг, садовник Пол, не имел никаких известий от неожиданно пропавших хозяев, мой замечательный друг, сержант Дрейк, строго хранил тайну частной жизни жителей этого райского уголка или действительно ничего не знал о Маклейнах.

К кому еще обратиться, мы не имели никакого представления.

В один из таких дней, когда я, словно паук, сидел за столом и решал, что делать, появилась эта старушка…

Она посмотрела фильм и двинулась из зала прямо ко мне, пожевывая воздух накрашенными ярко-красной помадой губами.

Я сунул нос в бокал с пивом, делая вид, что я — не я. Ведь разговоры с такими вот накрашенными старушенциями, приходившими сюда от нечего делать, стали для меня настоящей карой Господней.

Любопытные зрители мучили меня часами, расспрашивая, ходят ли по нашим улицам белые медведи и смазываем ли мы кожу собачьим жиром, вместо того чтобы принять ванну. И я зверел, удивляясь такому нелепому представлению, которое сохранялось среди старшего поколения. Молодежь же в основном спрашивала, правда ли, что футболист Шевченко пишет стихи…

Итак, старушка с красными губами ковыляла прямо ко мне с очень деловым видом.

Подошла и села напротив, совершенно не заботясь о том, что я старательно уплетал чипсы и глотал пиво с видом крайней сосредоточенности на процессе пищеварения.

Несколько минут она внимательно наблюдала за мной.

А потом выжевала своими красными губами:

— Ваша страна — действительно такая?

— Какая? — не глядя на нее, буркнул я.

— Такая, какой я увидела в вашем фильме, — сказала она.

Я занял оборонительную позицию:

— А что вы там такого увидели?

Она задумалась.

— Бархатцы…

— Что?!

Она была еще и сумасшедшей или впала в маразм.

Этого мне еще не хватало! Я хотел встать и быстро смыться. Пусть с ней разбирается Дез.

Но она остановила меня строгим взглядом — и я послушно сел.

— Вы — из Украины?

До того все, несмотря на титры, считали, что мы — «раша».

— Да, — сказал я, — а что вы знаете об Украине?

— Почти ничего, — сказала она. — Разве только то, что там — талантливые люди. Жаль, что о вас так мало знают в мире.

— Кому надо, тот знает… — буркнул я.

В этот момент к столику подошла Елизавета, кивнула старушке, похлопала меня по плечу:

— Мигель приглашает поесть.

Я кивнул, радуясь возможности прекратить разговор.

Лиза ушла.

— Это ваша жена? — спросила старушка.

Она была такая же, как все старушки во всех концах мира, — любопытная и настроенная на долгие разговоры.

— Да… — сказал я и снова попытался подняться.

— Хорошо живете? — продолжала старая дама.

— Превосходно!

— Давно?

— Очень!

— У вас есть дети?

— Да, семеро! Мал мала меньше! — раздраженно сказал я.

— Это счастье, когда у мужа и жены столько детей и совместная работа. Удачи!

Произнеся эту сентенцию, старушка встала первой.

Она смотрела в сторону площадки, на которую въехал белый автомобиль. Я посмотрел туда же и удивился: вот колорит!

За рулем сидела такая же пожилая дама, одетая в клетчатое индейское пончо, вся увешанная бусами. Длинные ее волосы были заплетены в две тонкие косички. Создавалось впечатление, что она только что вышла из индейского поселения. Интересный типаж.

Индейская дама строго кивнула моей расфуфыренной собеседнице, мол — я жду! И поспешно кивнула мне.

А на мой удивленный взгляд старушка ответила:

— Это моя горничная.

И тут мне действительно стало интересно: две колоритные дамы на дорогом авто! Куда они поедут? Кто такие? Сан-Диего — довольно дорогой город для таких вот пожилых дам.

— Простите! — крикнул я старушке. — Простите, что был невежлив. Меня зовут Денис Северин. Я готов поговорить с вами об Украине!

Это выглядело довольно глупо, но почему-то мне захотелось остановить ее хотя бы на минуту.

Она обернулась.

— Очень приятно, — сказала. — Я — миссис Мелани Страйзен. А все, что я хотела узнать, — узнала. Прощайте!

Она села в авто.

Индианка так рванула с места, будто участвовала в гонках Даккар.

Я растерянно смотрел вслед, напряженно думая, что я где-то уже слышал это имя…

Ко мне опять подошла Елизавета, за ней, как всегда, плелся утомленный славой Дез.

Елизавета кивнула в сторону авто:

— Колоритные старушки! Что они хотели?

«А действительно, что они хотели?» — подумал я.

Автомобиль заворачивал за угол, и с холма было видно, что следовал в сторону поселка, в котором меня арестовали пять дней назад.

— Кажется, я совершил ошибку… — сказал я.

Но мне не казалось, я был в этом уверен!

* * *

Океанские волны шлифовали ребристые дюны песка.

В такую волну можно было заходить долго, обманываясь иллюзией, что уже достиг определенной глубины, но при откате ноги оставались в воде разве что по колено.

Мы сидели в шезлонгах, так и не решаясь забрести в океан.

Да нам этого и не хотелось.

— Зачем ты стер те глупости? — в который раз спрашивала Лиза. — Если эта миссис Страйзен — единственная, с кем дружила Лика, у нее, вероятно, есть с ней связь и она сразу передаст информацию.

Какой же ты дурак, Дэн! Дурак!

Мне нечем было крыть.

Наслушавшись за эти дни нелепостей от подобных старушенций и старичков, я действительно потерял бдительность.

— Достаточно упреков, — сказал Дезмонд. — Надо подумать, как это исправить. По крайней мере мы знаем человека, который мог бы прояснить ситуацию.

— …И этот человек живет в мышеловке, подходить к которой мне нельзя! — сказал я.

— Тогда пойду я, — сказала Елизавета.

— Результат будет таким же: тебя не пропустят без разрешения хотя бы одного жителя этого проклятого миллионерского гнезда.

— И все же я попробую! — решительно сказала Лиза и поднялась с шезлонга, бросив нам через плечо: — Не ходите за мной! Я сама. Если к вечеру не вернусь — считайте жителей поселка людоедами. И не сидите на солнце — печет.

Мы с Дезом, как два школьника, накинули на себя полотенца и не сделали ни шагу: приказ есть приказ. Переглянулись, понимая друг друга без слов: лучше не попадаться ей под горячую руку.

— Странно, что, прожив такую кучу лет, я никогда не представлял, что женщина может быть вот такой, — сказал Дез, глядя ей вслед.

— Какой?

— Нор-маль-ной, — сказал Дезмонд Уитенберг. — Такой, как мы.

— Мы? Дискриминация по признаку! — сказал я. — Кажется, у вас этого не любят.

— На словах, дорогой, на словах. У меня всегда были силиконовые куклы. Я никогда не разговаривал с ними серьезно…

— А Опра?

Опра была первой женой Деза и погибла, спускаясь на лыжах с гор лет двадцать назад.

— Опра… Я думал: таких больше нет. — Он тоскливо посмотрел вслед Елизавете, которая поднималась по белой лестнице пляжа. — И ошибся…

…К вечеру она не вернулась.

Однако перезвонила:

— Не волнуйтесь. Меня не съели.

— Ты где?

— У Мели… У миссис Мелани Страйзен. Все в порядке. Я остаюсь ночевать. Утром увидимся.

Как всегда, она ничего не объясняла.

Марина

— Открой вон тот ящик! — сказала Любовь Даниловна.

Марина вздохнула. Она открывала его уже раз десять и знала, что будет дальше.

Несмотря на это, она покорно встала, отложила книгу и открыла дверцу шкафа, выдвинула ящик, вопросительно посмотрела на женщину.

— Доставай! — приказала та.

Марина вытащила три целлофановых пакета.

— Неси все, — сказала Даниловна. — Разберемся.

Марина выложила пакеты возле ее ног.

— Давай! — скомандовала Даниловна. — По очереди.

Марина взялась за первый пакет.

Осторожно вытащила из него темно-синее платье с белым вязаным воротничком, черную комбинацию — новую и старую одновременно. «Новую» — потому что ни разу не надетую, «старую» — потому что лет этому произведению советской легкой промышленности было лет тридцать. Далее последовало белье — такое же новое-старое. Черные чулки на резинках (это уже что-то более или менее современное, купленное ею же недавно), лакированные тупоносые туфли школьного фасона.

Все это Марина поднимала над кроватью перед глазами Даниловны, которая, хмуря брови, внимательно рассматривала каждую вещь.

— Давай второй! — скомандовала.

И Марина так же потрошила содержимое второго пакета: черная юбка, белая блузка, белое белье, белые тапочки на шнуровке, длинные черные гольфы…

— Третий!

В третьем было сиреневое платье с блеском, отдельно к нему — большой плотный воротник на пуговицах, белье телесного цвета, новые колготы марки «Конти» и стертые на подошвах, но красивые туфли на высоком тупом каблуке, с игривыми лаковыми бантиками.

Все это развешивалось на быльцах кровати опрятными слоями — одно за другим, чтобы, не дай Бог, потом ничего не перепутать!

— Слушай… — сосредоточенно бормотала Даниловна, поглощенная мыслями. — Интересно, зачем там, скажем, трусы? И совершенно новые колготы? А туфли? Они давят…

— Любовь Даниловна, — усталым голосом отвечала Марина, — не в театр же собираетесь…

Она знала, что старушке лучше поддакивать, чем уговаривать не говорить глупости.

— А сиреневый цвет… — продолжала Даниловна. — Не очень он претенциозно выглядит? Может, отпороть ту оборку? Точно! Садись: отпори эту идиотскую оборку!

— Хорошо, — соглашалась Марина. — Но тогда вы будете выглядеть, как школьница: будет выше колена!

— В самом деле? — задумывалась старушка. — Да, я об этом не подумала. Ну, тогда клади все на место. Что за чертовщина: нечего надеть на собственные похороны! Какая сейчас мода?

И они обсуждали «тенденции и тренды-бренды», как две студентки.

А потом Даниловна говорила:

— Может, хоть на похороны приедет…

И у Марины каждый раз замирало сердце.

Сколько раз она произносила про себя: «Он не вернется».

А зачем ему возвращаться, ради чего или кого?

В конце концов, он может впоследствии забрать к себе мать. И ее, Маринина, миссия на этом будет считаться завершенной.

…Разговоры с матерью о Денисе стали таким же ритуалом, как просмотр ее «смертного гардероба».

— Они были вместе меньше чем год! Разве это можно назвать браком? И вообще все получилось так неожиданно и спонтанно, что мы с отцом — царство ему небесное — не успели и глазом моргнуть. Никакой свадьбы. Привел ее к нам в гости, мол, поздравьте — женился. Все не как у людей. Не знала я с ним покоя! А был же отличником, стихи писал. Такие красивые… У меня даже где-то тетради хранятся. Потом покажу… Поступил на режиссуру, как мы его уговаривали — ну что это за профессия. Так счастлив был. А потом — как подменили парня: обучение бросил и в армию. Я тогда день и ночь плакала. Другие от армии бегут, родители что угодно делают, чтобы их дети туда не попали. Была и у нас такая возможность. Он уперся: в армию! Тогда я свой первый инфаркт и заработала. Молились. Ждали. А он еще и на досрочную остался! Вернулся. Институт все же закончил и уехал в провинцию. Думала, грешным делом, сопьется. Но он там хорошо зарабатывать начал.

Вернулся уже по приглашению на работу. Я радовалась: стал наконец человеком. Квартиру купил. Нам очень помогал. А когда неожиданно женился, я сначала еще больше обрадовалась и перекрестилась. Увидела ту девочку. Молоденькая… Вежливая, молчаливая, светлая такая. Почему бы не жить?! Он к ней какой-то не теплый был. Я это сразу заметила и переживала очень, что она его бросит. Так оно и случилось в конце концов. Но это был удар — пропала. Уехала куда-то и пропала. Что с ним было! Бегал как раненый. К нам редко заходил, а как заходил — черный весь. Потом замкнулся. Окаменел. Так и живет. Одна надежда: ты ему поможешь…

Марина пожимала плечами и молчала.

Выходила в коридор, набирала американский номер, чтобы услышать голос и непринужденно спросить: «Ну, как дела? Нашли?» И где-то в глубине души надеяться, что поиски будут напрасными…

После последнего звонка ей показалось — точно не вернется. Голос был усталый, раздраженный, чужой.

Денис сказал, что никаких сдвигов в поисках нет и что им предложили контракт на месяца три-четыре, чтобы проехаться по разным штатам с показом фильма.

Это показалось ей отговоркой.

Надо было смириться.

Он появился в ее жизни — и снова исчез. С одной стороны, это было вполне логично, с другой — несправедливо и обидно. А еще — невыносимо, словно ей отрубили руку или удалили почку.

Жить — можно, радоваться такой жизни — вряд ли…

Денис

Еще никогда такое роскошное путешествие — с полным обеспечением, дорогими отелями, со славой, которая росла после пресс-конференций, мастер-классов и показов «Немой крови», с «нужными знакомствами» и перспективами, о которых можно было только мечтать, — не было большей ловушкой в жизни.

Капкан, в который я попал, оказался золотым.

Чтобы вырваться, надо было перегрызть себе лапу. Но я не мог подвести друзей. Тем более что Елизавета не теряла надежды на встречу и с энтузиазмом ехала в любой город или поселок.

А перед сеансом или на пресс-конференциях внимательно рассматривала каждого присутствовавшего.

Это было похоже на сумасшествие.

…От миссис Страйзен, с которой я так неудачно пошутил, ее привезла та колоритная длинноволосая «скво».

— Знакомьтесь, это — Железная Ворона, — сказала Елизавета. — Компаньонка миссис Мелани.

«Скво» оглядела нас с Дезмондом строго. Вероятно, мы ей не понравились.

Вид у нас был довольно помятый, ведь всю ночь мы провели в баре, размышляя о коллизиях судьбы. Нам не терпелось узнать о последствиях встречи.

Елизавета выглядела не лучше: темные тени под глазами свидетельствовали о том, что и ее ночь была бессонной. Раскланявшись, как два клоуна, со строгой госпожой Вороной, мы повели Елизавету за тот же столик, из-за которого до сих пор не вставали. И уставились в нее осоловелыми глазами.

— Ну?!

Узнали следующее.

Да, Лика действительно была на фестивале в Нью-Йорке. Вечером позвонила миссис Страйзен и сказала, что возвращается. А часа через четыре позвонила снова…

Здесь Елизавета рассказала совсем невероятную историю, которую я слушал, не веря своим ушам.

О каких- то гобеленах, о каком-то Збышеке и о том, что миссис Энжи Маклейн замешана в подделке старинных раритетов.

Как говорила моя умершая бабушка — «на голову не наденешь»!

Кроме того, после последнего разговора с Мелани Энжи исчезла. За ней поехал муж — тот самый Джошуа Маклейн, за которого пытался выдать себя садовник Пол.

Обратно не вернулся…

Примерно такую цепочку я выстроил после длинного рассказа Елизаветы, в который вплеталась и история самой миссис Страйзен, и куча других отрывочных эмоциональных деталей. Елизавета выглядела растерянной и выжатой.

— А она точно больше не звонила Мелани? — спросил я.

— Этого я не знаю, — сказала Елизавета. — Но мне кажется, что она была недостаточно откровенной. То есть — откровенной до определенного момента. Возможно, до того как я сказала, что надо подать в розыск.

— Конечно, — сказал Дезмонд. — Если мы подадим в розыск — вашей Энжи светит тюрьма.

Это было ясно как божий день. Как ясно и то, что след потерян.

— А кто такой этот Збышек Залески? — спросил Дезмонд.

— Галерист, искусствовед, бывший аспирант Маклейна. Больше Мелани ничего о нем не знает, — сказала Елизавета и добавила после паузы: — В том последнем разговоре с миссис Страйзен Лика сказала, что… Что он предложил ей жить вместе в обмен на его молчание о подделке тех проклятых гобеленов.

Я свистнул. Дезмонд, кажется, тоже.

— Возможно, она согласилась, — сказал он с энтузиазмом, — тогда нам следует искать этого Збышека. Думаю, это не составит труда. У меня есть знакомые…

Они о чем-то заговорили.

А на меня навалилась безысходная, ватная скука, охватила ощущением бесполезности и бессмысленности.

Збышек, миссис Страйзен, Мигель, Пол, Ворона, Маклейн.

Это была чужая жизнь, чужие страсти.

Каждый имеет право жить так, как хочет…

Даже в нашей непобедимой тройке я сейчас чувствовал себя лишним.

И новый виток поисков меня больше не интересовал.

В детективность этой истории я не верил.

— Дэн, что ты молчишь? — оторвал меня от мыслей голос Елизаветы.

Я просто не слышал, о чем они говорили, что решали.

— Да, — медленно кивнул я, — нужно найти этого Збышека и хорошо набить ему морду. Если она даст это сделать…

И добавил:

— Думаю, Дез прекрасно с этим справится.

Они взглянули на меня презрительно.

— Ты хочешь сказать, что бросаешь нас? — спросила Елизавета. — А если Лика действительно в опасности?

— Тогда я приеду с гранатометом, — криво улыбнулся я. — Но я больше не согласен тратить здесь время. У меня больная мать. Студенты, кстати, которых я снова должен вести за тебя. Работа. И… и…

— Да, извини, — тихо сказала Елизавета. — Я знаю. Ты не должен…

Преодолевая ватную скуку, я еле поднялся со стула, кивнул и пошел в номер, тяжело разгребая ногами невидимые пустынные дюны.

* * *

— Не имеешь права отказать — будешь крысой! — сказал Дез двумя днями позже, когда мой собранный чемодан стоял на пороге.

Он бросил передо мной пачку распечаток.

— Это контракты!

Он начал трясти перед моим носом каждой бумажкой по очереди.

— Мастер-классы в Лос-Анджелесе! Показ фильма: Лас-Вегас, Мемфис, Чикаго, Цинциннати, Вашингтон. Право на съемки — где угодно, в том числе Калифорнийской тюрьме, на заседании парламента и на Луне! Попутно — поиски!! Вся страна — у ваших ног, сэр!

Да, он хорошо подсуетился, щедро позолотив мои сети.

— Только дурак откажется! — добавил он, когда я внимательно рассмотрел бумаги, и значительно добавил, зная, на что давить: — Должен хотя бы представить свою страну. А то ее знают разве что из-за Чернобыля. Ну и… — добавил он тихо, — для Лиз это очень важно. Сам понимаешь.

Я понимал.

Собственно, не этого ли я хотел, когда разыскивал ее в том прибалтийском «доме скорби»? Но теперь я не чувствовал никакого отношения к их заботам, я был лишним. И даже если им удастся разыскать Лику, не представлял своей роли на этом семейном празднике.

У Дезмонда в кармане уже был адрес офиса Збышека Залески.

Оставалось вылететь в Нью-Йорк, найти его — или ИХ! — и спектакль будет окончен.

А каким будет финал, меня не интересовало.

Могу лишь отправить мейл с поздравлениями…

Одного я не учел: Елизавету Тенецкую!

— Денис, не уезжай, — сказала она, положив руку на мое плечо. — Ты так много сделал, что, конечно, имеешь право оставить нас. Но — не уезжай. Без тебя я не справлюсь…

Что тут еще добавить?

Я остался…

Возможно, где-то глубоко на дне не лучшей части моей души в тот момент мигнула заноза злорадства. Заноза от давно разбитого вдребезги иллюминатора моего давно уже потопленного корабля.

Я остался.

На следующий день мы отправились назад, в Нью-Йорк.

Я — с кислой миной на лице, Дезмонд — вдохновленный новыми планами, которые нам предстояло воплотить в жизнь, Елизавета… Не знаю. Мне легче было думать, что она так же довольна, как и Дезмонд, — теми будущими жнивами, которых так долго ждала.

Я чувствовал себя, как огурец в пустой бочке, болтающийся в соленом растворе. И сердился на себя.

Да, я наконец мог сказать себе то, чего не хватало времени понять: я был плохим сыном, плохим человеком, плохим любовником, плохим учителем и плохим товарищем. И никакой успех, никакое злорадство и никакой реванш не могли перекрыть эти проколы, заштопать дыры и оправдать меня хотя бы перед самим собой.

Теперь я не представлял, зачем мы ищем человека, который прожил здесь добрую часть своей жизни и сам выбрал свою судьбу.

Она выбрала даже в тот момент, когда — отступила! И это тоже было поступком.

Знал наверняка: не захотела нарушать того, что, как ей казалось все эти годы, сложилось как нельзя лучше. А я? Что здесь делаю я?

То же, чего она не сделала: еду в очередной раз сломать то, что она, как я надеюсь, успела построить. Какие-то непонятные истории с подделкой гобеленов — бред старой женщины.

Лика никогда не ткала гобеленов!

…Первые пять дней на Манхэттене показались суетливыми.

Дезмонд все время бегал на встречи, разговаривал по телефону, подтверждая наше участие в тех или иных мероприятиях. Таскал за собой Елизавету, представляя ее различным кинодельцам и продюсерам. Она возвращалась усталой, и каждый раз я наталкивался на ее тихий взгляд: ну как, ты ТАМ был?

Я действительно ходил кругами (которые все же пытался сузить) вокруг офиса, который, по сведениям Дезмонда Уитенберга, принадлежал мистеру Збышеку Залески.

Устраивался в «эко-кафе» напротив и цедил отвратительный жасминовый чай, поглядывая на дверь. Что я там хотел увидеть, трудно сформулировать.

Просто сидел, наблюдая за редкими посетителями. Даже начал отличать секретаршу от уборщицы.

Но вопрос, с которым я должен был переступить этот порог, с трудом формировался в голове. Откровенно говоря, мне было наплевать на этого Збышека, на его офис и на то, достиг ли он своей цели в отвоевании миссис Маклейн у мистера Маклейна.

Наплевать и растереть.

Собственно, я наверное знал, что уместно будет запустить в этот художественный гадючник «миссис Тенецкую».

Но та смотрела на меня испуганно и требовала идти в разведку первым.

Совсем не по-товарищески…

* * *

…Мой незабываемый учитель кинофакультета когда-то сказал: «Успех режиссера-документалиста — в терпении. Надо уметь сидеть и ждать, пока сюжет, который ты подстерегаешь, как паук, попадет в твои сети». Собственно, то же самое я говорил и своим студентам, посылая их «на задание»: не суетиться и уметь наблюдать, присматриваться и слушать.

Именно этот совет и сработал на шестой день моего бессмысленного чаепития.

К офису подъехала полицейская машина. Двое полицейских — мужчина и женщина — вышли из нее и направились к дверям. Оттуда к ним выбежала девушка, которую я «вычислил» как секретаршу или менеджера. Размахивая руками, она повела полицейских внутрь.

Я бросил на стол два доллара и поспешил на улицу. Стал рядом у витрины и сделал вид, что рассматриваю индейские украшения.

Минут через десять полицейские вышли из офиса, сопровождая какого-то мужчину.

Они остановились неподалеку от меня.

Вокруг начали скапливаться любопытные прохожие, и мое присутствие среди них было вполне уместным. Я насторожился.

Мужчина заговорил о недоразумении и вежливо извинился, растерянно глядя в сторону небольшой толпы, которая собралась вокруг. Женщина-полицейский полистала и отдала мужчине документы. Сказала несколько слов о «нарушении порядка». Ее напарник ткнул ему бумажку — квитанцию на штраф или вызов в полицию. Я пытался протиснуться вперед, чтобы услышать что-нибудь интересное: не является ли этот господин тем самым Збышеком Залески, которого арестовывают за махинации с произведениями искусства.

Но ничего такого не слышал. К тому же мужчины не собирались заталкивать его в машину, как преступника подобного масштаба. Он растерянно осматривал толпу, остановив взгляд как раз на мне, будто просил извинения за доставленные неудобства.

Я улыбнулся ему в ответ. И — даю руку на отсечение! — его лицо окаменело.

Он больше не слушал упреков смотрителей порядка, а внимательно глядел прямо мне в глаза.

Через несколько минут авто с полицейскими отчалило.

Толпа разбрелась.

Мы остались стоять друг напротив друга.

Это была довольно удобная для меня ситуация, чтобы непринужденно расспросить, что случилось, посочувствовать, завести разговор об офисе и пригласить «нарушителя» успокоить нервы в ближайший бар. Я уже открыл рот, чтобы так и сделать, когда он опередил меня.

Да так, что моя челюсть отвисла до подбородка…

— Вы Денис Северин? — произнес нарушитель глухим голосом.

В голове пронеслось с десяток версий: он был на кинофестивале, он видел мое фото в фестивальной газете, он видел всю нашу троицу в телевизионной программе, он — один из завсегдатаев тех изысканных вечеринок, на которые нас затягивал Дезмонд…

— Простите… — вежливо сказал я, пытаясь вспомнить, где мог видеть этого типа.

Он уверенно кивнул головой и повторил, но уже без вопросительного оттенка в голосе:

— Вы — Денис Северин. Я вас видел лет десять назад в программе «Жди меня». И… И у подъезда вашего дома. В Киеве…

Я мог бы удивиться, если бы в голове мгновенно не сложилась определенная цепочка — старая и ржавая. Но поскольку она все же существовала — то сложилась сразу.

Так, как и должна была сложиться: перед офисом Збышека Залески стоял не кто иной, как мистер Джошуа Маклейн собственной персоной, который приехал сюда с той же целью, что и я.

А как могло быть иначе?

Я улыбнулся — конечно, садовник Пол мало похож на своего хозяина. Несколько минут, приходя в себя, я рассматривал его вплотную: круглое лицо, благородная седина на висках, очки с золотистыми дужками без оправы, серый пиджак, из-под воротника которого выбивается скомканный белый воротничок, галстук сдвинут набок и вообще смят, будто его хозяина кто-то таскал за грудки. Видимо, полицейские приехали вовремя.

Я еще не знал, как себя вести, когда на порог вышла та самая девушка-секретарь и ткнула Маклейну в руки черную кожаную барсетку.

Фыркнув, она скрылась за дверью.

Он ждал ответа.

Я решил крыть той же картой.

— Вы — Джошуа Маклейн, — уверенно сказал я и снова улыбнулся, вспоминая свою первую встречу с Полом. — Неделю назад я видел вашего двойника. Правда, совсем на вас не похожего.

Маклейн тоже смотрел на меня оценивающим взглядом. Не знаю, понравился ли я ему в этот раз, но в его взгляде не было ни ненависти, ни презрения.

— Да, это я, — ответил он, поправляя галстук.

— А там, вероятно, резиденция мистера Залески, — кивнул я на двери офиса.

Он нахмурился.

— И вы, кажется, довольно круто поговорили, — улыбнулся я.

Но ему было не до смеха.

— Послушайте, мистер Северин, — сказал он серьезно. — Когда я пообещал Энжи, что не причиню ей зла и никогда ничем не попрекну… Мне надо знать одно: она в безопасности?

Улыбка застыла на моем лице.

— Другими словами: она с вами? Мне надо знать только это, — добавил он тихо.

Нас толкали прохожие.

В высоком колодце улицы стало неуютно и, несмотря на жару, холодно.

Мы стояли на углу и смотрели друг на друга, как два шахматиста, которые разыгрывают сложную и проигрышную для обоих партию.

Я покачал головой. Он нахмурился.

— Тогда я ничего не понимаю…

— Наверное, нам стоит поговорить, — сказал я.

И мы пошли в паб.

Мистер Маклейн, как оказалось, не употреблял алкоголя и не курил.

Заказал только стакан колы. Мне пришлось компенсировать обе добродетели.

А слушая, сложить все пазлы, которых не хватало в картине моего представления о «миссис Энжи Маклейн».

Мы складывали эти пазлы вместе.

— Она позвонила мне сразу после просмотра вашего фильма. Говорила кратко. И, хотя она никогда не говорила неправды, по ее голосу я понял, что все же что-то случилось и она просто не хочет меня расстраивать, — говорил Джошуа, потягивая колу и механически помешивая в стакане большие куски льда. — А о подделке, которой Залески будто бы заменил оригинал, мне рассказала миссис Страйзен. Почему Энжи имела к ней сентимент…

— Вы сказали «будто бы», — заметил я.

И он лихорадочно подхватил:

— Да! Я съездил в Анже! Я был в Анжерском замке, где выставлены все шестьдесят четыре гобелена «Анжерского апокалипсиса» работы Робера Пуассона по миниатюрам Беатуса Льебана и эскизам Жана де Бондоля! У меня есть определенные связи и имя для того, чтобы мне позволили исследовать любое художественное полотно. Сославшись на очередную научную работу, я исследовал «Новый Иерусалим» — так называется гобелен, который воспроизвела Энжи, — по всем критериям. Даже сдал микрочастицы нитей на экспертизу!

— И что? — выдохнул я.

И он крикнул чуть не на весь зал:

— Збышек соврал! Работа как принадлежала, так и принадлежит Пуассону — средневековому мастеру из мастерской Николя Батая, придворного ткача Карла Пятого! В этом нет никакого сомнения!! Несмотря на то что Энжи выполнила работу не хуже и — точка в точку!

На нас оглянулись.

Джошуа Маклейн сердито засопел в стакан, качая в нем нетающие кубики льда.

— Не думал, что Лика увлечется ткачеством… — тихо сказал я.

Он снова заговорил лихорадочно, но так тихо, что мне пришлось прислушаться:

— О, вы не представляете… Она ко всему подходила с такой страстью! Даже красители использовала растительные, как древние мастера, — индиго, корень марены, желтоцвет, кармин… Чего только не было! Ее работа была совершенной. Она действительно могла бы запросто заменить оригинал. Она это знала. Поэтому восприняла шантаж Залески как должное…

— Восприняла? И — что? Она с ним? Поэтому вы подрались? — спросил я.

Он чуть не подскочил на месте.

— Вы… Так я и думал! Вы совершенно не знаете ее!

Даю руку на отсечение: еще мгновение и он бы разрыдался.

Достал из кармана мобильный телефон, начал нажимать кнопки.

Наконец нашел нужное и ткнул мне под нос.

Я прочел печатные буквы на экранчике: «Джош, дорогой. Не ищи меня: что бы ни случилось, я не вернусь…»

— Это она написала в тот вечер, после фестиваля… — сказал Маклейн. — Я думал, что после разоблачения авантюры Збышека смогу вернуть ее домой…

Он наконец согласился выпить виски, запивая колой.

Даже попросил сигарету.

И заговорил об Энжи.

На том основании, которое было.

И на том, которого не было.

Мне пришлось согласиться с ним и просто слушать, с болезненным любопытством узнавать о том, как она жила, что делала, о чем говорила и как снова начала рисовать.

И кучу других подробностей…

Мне нечего было рассказать взамен. Я не видел в этом никакого смысла. А через час утратил его совсем.

Время воспоминаний истекло. Мистер Маклейн опьянел.

У нас не могло быть никаких общих планов. Я попытался успокоить его, сказав, что мы останемся в стране на несколько месяцев и продолжим поиски.

— Может, подключить частного детектива? — предложил он.

— Не думаю, что она бы этого хотела… — сказал я, вставая с места.

Я довел его до такси.

Нам пришлось пожать друг другу руки.

Такси уехало.

А я…

Я подумал, что мистер Маклейн слишком интеллигентный человек для того, чтобы его недавний визит в офис соперника был весомым вкладом в наше общее возмущение.

Ну так… довольно сложно подумал.

И направился к двери, из которых недавно полицейские вывели моего растерянного собеседника.

…На первом этаже было тихо, висели картины, стояли статуэтки. Вероятно, здесь была небольшая галерея. Круглая лестница вела наверх.

Девушка, которая выходила к полицейским, встала со стула и что-то ласково спросила.

И не успела, как бы это сделали все секретарши мира, закрыть собой священный вход к боссу: я резко распахнул дверь.

Молодой человек, сидевший за столом, оторвался от компьютерного монитора и удивленно взглянул на меня. В один миг я оценил его актерскую внешность: он был просто красавчиком с чистыми голубыми глазами и аккуратно уложенными светлыми волосами.

Таким доверяешь — либо не доверяешь — с первого взгляда.

По крайней мере я предпочитал не доверять…

Подошел, поднял его из-за стола за грудки — пожалуй, так, как он недавно тузил мистера Маклейна. Поймал его удивленный, а потом испуганный взгляд.

Правда, испуганным он стал в тот момент, когда мистер Залески был довольно метко послан в стену, с которой на него посыпалось стекло разбитой репродукции.

Из соседней комнаты я слышал, как секретарша щелкает кнопками телефона, вызывая полицию.

Это показалось мне забавным.

Успех первого посыла следует закрепить как можно быстрее, до приезда смотрителей порядка.

Я спешил. Второй подход тоже оказался удачным. На этот раз галерист, описав дугу, приземлился в объятия роскошного кожаного дивана.

Он что- то кричал и пытался защищаться. Мне было все равно.

На третий раз он не делал попытки подняться, а просто смотрел на меня снизу вверх и, вероятно, ожидал спасительных шагов полицейских.

Они появились, как два черных ангела. Те же самые.

Выражения их лиц тоже были удивленные. Еще бы: второй снаряд попадает в то самое место — за одно утро!

Я поправил одежду, пригладил волосы.

Имел наглость вежливо смахнуть пыль с костюма мистера Залески, поправил на нем галстук и успокаивающе поднял руки.

— Дружба-френдшип! — сказал я.

«Паяц», — сказала Елизавета…

* * *

…В отделение они пришли в том же составе: Дезмонд Уитенберг, Елизавета Тенецкая.

В качестве «группы поддержки» с ними был и наш знаменитый товарищ, имя которого я вежливо опускаю из собственной скромности.

Скажу одно: увидев его, все служители закона выстроились в очередь за автографом. Скажу другое: благодаря ему мы обошлись достаточно малой кровью.

Протокол был торжественно уничтожен.

Мы выпили кофе в классической обстановке, которую я не раз видел в детективных американских сериалах. Правда, начальник отделения опустил жалюзи на своем стеклянном кабинете так, чтобы все его подчиненные могли видеть, С КЕМ он непринужденно общается за чашкой кофе.

Затем нас торжественно проводили в автомобиль.

Я пожал руку тому, кого не раз представлял своим студентам как пример актерского и режиссерского мастерства.

Он похлопал меня по плечу. Я — его.

Чтобы не создавать ажиотаж, который уже начал нарастать среди прохожих, он надел черные очки и нырнул в черный лимузин.

Я вежливо раскланялся перед толпой.

И Дез крепкой дружеской рукой быстро упаковал меня в наше авто.

Мы разъехались в разные стороны, как два мафиози после удачно проведенной операции…

…Два привода в полицию за несколько недель.

Две начищенные рожи.

Одно похлопывание по плечу «оскаровской» рукой…

Этим можно было бы гордиться.

И рассказывать обо всем этом долгими зимними вечерами.

Но во всей этой фантасмагории не было главного: мы снова не нашли то, что искали…

Часть 2

Ноябрь, 2013 год Денис

Из аэропорта я сразу позвонил Марине.

Искусственный голос в трубке сообщил, что «абонент не может принять звонок».

И сообщал об этом всю дорогу, пока я ехал в такси.

Город за окном был мрачным. Но через приоткрытую щель пахло чем-то родным, будто я ткнулся носом в бабушкин платок.

— Вы откуда прилетели? — спросил меня водитель и, не дожидаясь ответа, возбужденно сказал: — Уже слышали?

Собственно, я знал, о чем идет речь, — об этом говорили даже в самолете.

Но мне хотелось услышать что-то «из первых уст» — первых, которые заговорили со мной на родной земле, на родном языке.

Поэтому я спросил:

— О чем же?

— Ну как же! — сразу завелся водитель. — Не подписал, гадюка! Три дня нас здесь колбасило: подпишет, не подпишет. Ну, соглашение в Вильнюсе по вступлению в Евросоюз! Я, блин, ящик пива проиграл: не подписал! Два года нам голову морочил. Два года обещал, а за день все обосрал! Съездил в Москву к хозяину и, — бац! — стой теперь раком всей страной!

— И что теперь?

Водитель обрадовался, что нашел хоть одного непосвященного собеседника, на которого может излить весь накопившийся гнев.

— Теперь — кранты ему! Народ больше терпеть не станет! Это вам не две тысячи четвертый, теперь покруче будет!

— Вы в этом уверены?

— Да молодняк ща другой! Это мы с вами знаем, что такое, когда за горло берут. Стоишь — задыхаешься, и сопли текут от обиды. А им такое неизвестно. Они этого плевка не простят. Зуб даю! Они тут выросли — ровесники независимости. А он им эту независимость пересрал. Показал, кто в доме хозяин. Но — дудки! Не простят!

Я кивнул.

И снова начал набирать Маринин номер.

Безрезультатно.

Во дворе попрощался с водителем. Он помахал мне вслед поднятым вверх кулаком, как боливийский повстанец, и дал газу.

Я остался стоять посреди двора с огромным чемоданом. Смущаясь, что после нескольких месяцев скитаний выгляжу как чужак.

Страна жила без меня. И, кажется, прекрасно обходилась…

Возможно, мне стоило бы попробовать сделать то же самое, а не рваться сюда — в этот двор, залитый молочным туманом, в этот запах осенних листьев и бабушкиного платка и еще черт знает чего, что вызывало спазм в горле и какую-то еще не осознанную ярость на самого себя: почему я решил, что обязательно должен быть здесь?! Почему? Зачем?! Вот с этим чемоданом, набитым разным сувенирным хламом, с нулевым результатом поисков, тошнотой от чужой еды и…

И, говоря откровенно, с неистовым желанием увидеть мать, Марину, студентов, взяться за телефонную трубку и услышать голос Лины: «С возвращением, босс».

Оно, это желание, возникло остро в тот самый миг, пока я стоял посреди молочного тумана еще одной осени и рассматривал окна.

В одном из них, как оказалось, меня могли ждать.

А могло быть и то, чего у меня не было, то, что для других является вещью нормальной и обыденной. Ну, что тут такого необычного?! Приехал мужик из командировки с полным чемоданом подарков! И его ждут две женщины, одна из них — мать, другая — та, с которой делишь постель. А еще выкатываются из глубины коридора парочка заспанных пацанят или — парень и девочка в локонах.

И твое закаленное сердце тает, и в носу — щекотно…

Но и без всего этого у меня защекотало под кожей.

И оттого, что все, о чем неожиданно подумал, — просто нереально, и оттого, что по крайней мере две женщины меня точно ждут.

Одна из них — мать, другая… С другой что-то надо решать. И немедленно. Чтобы не выглядеть в ее глазах последним подонком!

…В лифте на стене была та же надпись, выжженная спичкой, — неприличная, но такая знакомая.

Позвонил в дверь.

Навстречу вышла соседка Мария Васильевна.

Вскрикнула, обняла.

— Я каждое утро захожу, — сказала, указывая глазами вглубь квартиры. — Она пока расходится, надо помочь. Ну, не буду мешать. Теперь вдвоем справитесь.

Она положила на тумбочку ключи, с интересом оглядела мой чемодан и ушла, тихо прикрыв дверь.

Я остался один в длинном коридоре.

И мне стало неуютно. Неуютно и страшно.

Первые слова, первые расспросы, первое поздравление — не люблю этого всего, не знаю, что и как говорить. Сантиментов не люблю. Конечно, и упреков за то, что задержался дольше, чем собирался.

Тихо заглянул в спальню. Боялся увидеть какую-то печальную картину, которую всегда рисует в воображении немощность близких.

Но ничего слишком трагического не увидел.

Мать в цветастом халате сидела на краю застеленной кровати, причесанная, даже губы подкрашены! Не вскрикнула, как соседка, не зарыдала, как в кино в сцене «встреча с сыном».

Благодарность и любовь зашевелились в сердце.

— Смотри, что умею! — были ее первые слова.

Она знала, чем уладить момент неловкости, которую я всегда ощущал, когда мы долго не виделись. Встала с постели, как новорожденный олененок.

Конечно, дальше уже все пошло по сценарию «Встреча с сыном»: я подошел, обнял ее, чувствуя, какая она стала легкая, почти невесомая.

— Скоро танцевать начну! — сказала она, расцеловывая меня в обе щеки. — А ты загорел. И худой какой…

— Вместе станцуем, — радуясь, кивнул я.

— Если бы не Марина — до сих пор лежала бы бревном, — сказала мать.

— Она придет? — спросил я безразличным тоном.

— Не придет. Уехала она.

Мать поджала губы, вскинула брови — мимика, которая в ее исполнении символизировала обиду и непонимание.

— Как я ни уговаривала не делать глупостей — ничего слушать не захотела!

— Куда уехала? Надолго?

— Сказала: к родителям. Это же надо! Здесь у нее было все: должность, пациенты, зарплата хорошая. Все были в шоке. Народ в столицу рвется хоть на любую работу, а тут… — Она даже всхлипнула. — Я ничего не могла сделать! Просила, чтобы тебя дождалась. А она, как узнала, что ты возвращаешься, уперлась: к родителям — и точка. Письмо тебе оставила…

Мать полезла под подушку.

Достала заклеенный конверт.

— Я не читала!

Я кивнул и сунул конверт в карман.

— Ну, будем завтракать, — сказала мать. — Мария Васильевна мне каждое утро что-то приносит, хоть я и не прошу. А на кухню я сама добираюсь! Иди, помойся с дороги, переоденься. Ты же, надеюсь, останешься у меня? Не поедешь к себе домой? Может…

Она с некоторой опаской посмотрела на меня:

— Может, ты не один? Марина говорила, что ты вернешься не один…

Я улыбнулся.

— Я один, мама. Что вы тут себе понапридумывали?!

— Ну, что же… — вздохнула. — Может, все к лучшему.

Она взяла палку, которую я сразу не заметил возле кровати. Встала, пошла в сторону кухни.

Видел, как она пытается «держать спинку» и идти прямо.

Она действительно шла почти прямо. Это порадовало и растрогало меня.

Я опустился на кровать, достал из кармана конверт, открыл, надорвав и краешек листа, который был внутри.

Развернул.

В нем оказалась сложенная вдвое стодолларовая купюра…

«Денис, дорогой. С мамой все в порядке, насколько это возможно в ее возрасте и состоянии. Она ходит (правда, только по дому) и достаточно хорошо говорит. Может сварить еду, если ты будешь носить продукты. Все более или менее нормально…»

«Более или менее нормально»!

«А не сообщить, что уезжаешь, — это нормально?» — подумал я. И сразу же сказал себе: стоп, никаких упреков, какое имею на это право?

Пробежал глазами до конца листа — там были советы по приему лекарств, дальнейшему уходу и все такое.

Перевернул страницу.

«…все равно. Наша… (здесь были три жирные точки) останется здесь. Упрямая как ослица. Жестокая как память. Глубокая как колодец. Нежная как воспоминание, трогательная как ребенок, холодная как мрамор, мягкая как глина, она на нас смотрит и улыбается. Она говорит без слов…»

Ничего не понял.

Перечитал, мысленно расставляя словосочетание в одну строку.

Это был Превер. Мое любимое стихотворение.

«…ты стоял в клубе на сцене в белой рубашке. Тебе свистели, ведь хотели танцев. Затем в сквере ты прочитал это стихотворение до конца и ушел. А я пошла за тобой, хотя и осталась сидеть на месте, как прикованная. Я тебе благодарна, Денис. Ты должен это знать. Ведь знать, что ты кого-то вытащил из болота — даже бессознательно! — это всегда приятно.

Ну, и… Возвращаю тебе твои сто долларов. Самое стыдное воспоминание о моей глупости. Но и тогда ты спас меня — во второй раз. И все равно у меня ничего не получилось. Так и должно быть. Будьте счастливы! Это на самом деле не так уж и слож…»

Я развернул выцветшую зеленую купюру с седыми заломом посредине. По верху портрета старика Франклина была надпись «Гостиница «Днепр», июнь 2005 г.».

В этом году я женился.

На следующий же день.

И жизнь пошла с новым отсчетом — с 16 июня.

А все, что было до того, — покрылось мраком и было изрезано, словно пленка, на эпизоды.

— Денис, иди завтракать, сынок! — услышал из кухни голос матери.

Спрятал письмо и купюру в конверт…

Пошел по коридору, который показался мне темным и слишком узким по сравнению с недавней роскошью отелей. Но это все — бред, привыкну!

Я вернулся домой.

И больше ничего не искал…

* * *

— С возвращением, босс!

Это прозвучало не из трубки, а над самым ухом.

Но тем же веселым голосом, который я себе и представлял, — Лина!

Прозвучало не в офисе, в который я так и не попал, а здесь, посреди города, в толпе, которая шла и шла на Европейскую площадь.

Это было «дежавю», на которое следует надеяться. Хотя страну, как большого и загнанного в тупик тигра, давно и непреднамеренно дразнили факелами и копьями, тыча ими в разные части тела.

Такая довольно хитрая политика (хотя и довольно банальная), была предсказуемой: «тигр» таким образом медленно истощался, терял силы. А подбрасываемая время от времени кость или кусок прогнившего мяса в виде каких-то решений и законов на некоторое время унимала и усыпляла его.

Иногда я думал, что и капля, которая переполнит эту, казалось, бездонную чашу терпения и сосредоточит «тигра» на последнем прыжке, — никогда не прольется.

Как и многие из моих сверстников, я охладел к политике, ведь она стала предсказуемой, а откат в прошлое — неизбежным.

Но парадокс власти заключался в том, что, пытаясь разъединить, разворовать и распылить страну, выставить стену между ее частями, — она только объединяла людей.

Все это сплочение — невольно и даже для многих рядовых граждан неосознанно — привело к самому главному: вот к этому дню…

К этому осеннему дню, когда на углу Прорезной и Крещатика меня дернула за рукав бывшая студентка и нынешняя подчиненная Лина: «С возвращением, босс».

Она шла в толпе с желто-голубой лентой на воротнике куртки.

— Идем? — весело добавила Лина после того, как мы обменялись довольно сентиментальными объятиями. — Вы когда вернулись?

— Вчера, — сказал я.

— …И попали с корабля на бал? — улыбнулась девушка. — Поздравляю!

Мы пошли, хотя держаться вместе в такой толпе было трудно.

Люди шли плечом к плечу.

И я, давно разуверившийся в том, что такое может произойти, медленно переполнялся общей радостью и общим подъемом. Еще никогда за последние годы нас не было так много!

Но, имея в душе львиную долю скептицизма, я рассматривал лица и заметил, что в основном здесь были люди среднего и старшего возраста.

Все они смотрели друг на друга с некоторой степенью удивления и того же скептицизма, мол, ну, собрались, а что дальше? Ну, вот завтра президент подпишет соглашение, следуя пожеланиям масс, — и мы снова располземся по кухням и офисам?

А если не подпишет? Что дальше?…

До двенадцати часов на площади собралось тысяч двести — люди заполонили весь Крещатик от бульвара Шевченко до Европейской площади…

Я слушал риторику выступающих, которые по очереди брали слово, и с досадой думал, что ее следовало бы изменить. Ведь изменились не только времена, но и сами люди. Они, как в анекдоте, — уже были такими, «как надо». Их не следовало бы подогревать лозунгами, они настроены идти «долго и молча», стиснув зубы, не поддаваясь эйфории.

Однако все же откликались на лозунги.

И это меня немножко разочаровало.

Лина, которая все еще занималась мной в толпе, весело подмигнула:

— На Майдане собираться запретили, но — дудки! Все наши сегодня же перебираются туда!

Я подумал, что десять лет назад ей было не более девяти и она не может помнить заснеженные палатки Оранжевой революции…

Вспомнил слова водителя, который вез меня из аэропорта, — «Молодняк сейчас другой… Они этого плевка не простят…»

За несколько часов «всем миром» приняли несколько требований об отставке правительства, проведении внеочередной сессии Верховной Рады, на которой должны отменить решение о «приостановлении подготовки к ассоциации с ЕС», а в случае его отмены — импичменте президента.

Все это казалось мне нереальным, искусственным.

Ведь ломать надо было СИСТЕМУ. Всю систему, которая складывалась десятилетиями и в которой были задействованы все без исключения ветви власти. Замутить только поверхность этого застойного озера — было мало.

С трибун звучали слова «правящая партия», «власть», наконец — «банда».

Но на самом деле, мне кажется, это были не совсем верные определения.

То, что называлось партией, на самом деле было четко структурированной мафией с достаточно жесткими условиями выживания внутри самой себя, с разветвленной сетью семейных отношений, связанных между собой и кровью, и денежными сделками, и разного рода компроматами и взаимными долгами.

Несмотря на возвышенные и одухотворенные лица людей, я понимал, что теперь — ИМЕННО СЕЙЧАС — все так легко не обойдется. Ведь на кону у нынешних чиновников стоит все: не просто власть и какой-никакой престиж перед своим и мировым сообществом, а именно ВСЕ. В том числе и — жизнь. К тому же «крестный отец» всей этой структуры находится не в Киеве, не в Украине.

Мы имели дело только с марионетками. Но и этим марионеткам следовало бы обрезать веревки с рук…

— Босс, почему у вас такое кислое лицо? — прервала мои мысли Лина.

Я улыбнулся и ответил ей репликой из «Убить дракона»:

— Зима будет долгой…

— Посмотрим, — улыбнулась в ответ девушка…

* * *

Вернулся домой поздно.

После митинга Лина потащила меня в студенческое общежитие. По дороге мы встретили кучу знакомых — от ректора Николая до тех старых друзей, с которыми я давно потерял связь и уже не надеялся встретиться.

Удивительно, но именно этот «майдан» заставил нас увидеться снова.

Николай предложил навестить его, ведь настроения были разные: молодняк, завернутый во флаги, гудел, как море в шторм, и направлялся в общежитие.

Нам же хотелось обдумать ситуацию в спокойной уютной атмосфере более цивилизованного (то есть принадлежащего Николаю) помещения, которое располагалось в центре города. Тем более что он позвонил жене и заказал вареники.

Итак, компания, в которой уже набралось человек пятнадцять, раскололась.

Чмокнув меня в щеку, Лина ушла со студентами.

Мы с Николаем и еще парочкой наших знакомых пошли «греться варениками».

Я поймал себя на мысли, что не успел расспросить Лину о неожиданном отъезде Марины. Но обрадовался, что сдержался: слишком любопытной была эта девчонка.

Договорились встретиться на следующий день на Майдане.

И разбежались по «клубам по интересам».

У Николая говорили до полуночи. Сошлись на том, что «давно пора», что «риторику стоит изменить» и «уступки должны быть, иначе…».

Иначе — «банду геть!».

Все казалось простым и понятным.

Я радовался, что события, которые застали меня в Украине, затмили и, слава Богу, освободили меня от необходимости рассказывать об Америке, о фестивале и о неудачных поисках бывшей жены.

Правда, Николай поинтересовался, вернется ли к преподаванию на курсе Елизавета Тенецкая, на что я коротко и честно ответил, что Елизавета Тенецкая еще в Америке и, кажется, у нее есть там интересные предложения. Вернется — не знаю…

Домой ехал в полночь в такси.

На этот раз «политинформацию» водителю проводил я.

Дебаты закончились на том же дворе и тем же жестом, который на этот раз сделал я: помахал в воздухе сжатым кулаком — «но пасаран!». Этот водитель с сомнением покачал головой: «Ничего не получится — покричим и разойдемся… Разве что водилам работа будет — народу много…»

Мать не ложилась, встретила меня тревожным и укоризненным взглядом, мол, ну вот только приехал — и уже в бега.

Но не сказала ничего. Тайком потянула носом воздух, так, как делала когда-то, чтобы почувствовать, трезвый ли я.

Я поцеловал ее:

— Все в порядке, мать. Я был у Николая. На варениках…

Она заохала и, проведя на кухню, показала мне целую гору таких же вареников — только вдвое меньших и деликатных, наших «семейных», которые она перестала делать после смерти отца.

Устоять перед ними было невозможно, особенно после американских гамбургеров и разного рода «кухонь народов мира», среди которых я ни разу не видел ни вареников, ни борща.

Налег на них под наблюдением материнских глаз.

Она сидела, подперев щеку, как это, вероятно, делают тысячи, а может, миллионы матерей мира.

— Я смотрела телевизор, — сказала она. — Что там происходит?

Я коротко объяснил, не беспокоя подробностями.

— Твой отец был коммунистом… Не думаю, что он поддержал бы выступление против власти… — осторожно сказала мать. — Все равно решаем не мы…

— Посмотрим, — сказал я и, утомленный предыдущими дебатами у Николая, перевел разговор на другое.

На то, к чему побуждала уютная домашняя атмосфера:

— Ма, а что было со мной в две тысячи пятом? Я был очень невыносимым?

Она улыбнулась ласково:

— Ты всегда был невыносимым. Ну, что было?… Заходил к нам очень редко. А когда заходил, спиртным от тебя пахло — я беспокоилась. Затем это бессмысленное бракосочетание… Потом — сам знаешь. Ты хоть что-то там выяснил, в той Америке?

— Нет.

— Ну, так тому и быть. Не стоит ворошить прошлое.

Она помолчала тем красноречивым молчанием, за которым — и я это хорошо чувствовал! — скрывался вопрос или замечание.

Затем решилась:

— А вот Маринку потерял!

И внимательно посмотрела на меня:

— Может, ты — мартопляс, сынок? Бабник?

Я засмеялся, обнял ее:

— Конечно, ма! И ничего не поделаешь…

Она шутливо отмахнулась, погнала меня в ванную.

Время было позднее.

Уже засыпая в соседней комнате, там, где по словам матери, временно ночевала Марина, я подумал о гостинице «Днепр», ста долларах и Превере.

Последнего я до сих пор мог цитировать по памяти.

Два первых фактора лежали за чертой того вопроса, который я задал матери.

* * *

На следующий вечер, который выдался теплее, чем прошлый, я с удовольствием ходил в толпе у стелы и беседки на Майдане.

Горели огни, горели в металлических бочках дрова, на возвышении у беседки выступали поэты и певцы, брали слово все, кто хотел. Веселая, возбужденная толпа благодарно выслушивала каждого.

По периметру Майдана стояла довольно редкая цепочка милиционеров.

По сравнению с первым вече лица изменились: в основном они были молодыми.

Поговаривали, что на днях именно здесь, на этой стороне площади, будут устанавливать елку и заливать каток.

На лестнице у беседки я увидел Лину.

— А мы здесь ночуем! — сказала она. — Если есть какая-то работа, имейте в виду: я беру отгулы!

Никакой работы я пока не мог ей предложить, посоветовал взять с собой фотокамеру — возможно, получится неплохой фильм, который потом нам понадобится.

— Какая камера? — возмутилась девчонка. — Нам бы спальные мешки, коремат, носки. Думаю, что и палатки скоро понадобятся. Ночи холодные.

Да, ночи были холодные.

Но все же теплее, чем десять лет назад.

Насколько помню, тогда в ноябре выпал первый снег, а температура зашкалила за минус двадцать.

Мы немного прошлись по периметру площади, Лина останавливалась у каждой бочки с огнем, здоровалась. Нам предлагали чай, печенье.

Я не мог отделаться от мысли, что все это — несмотря на всю серьезность и неизвестность будущего — напоминает праздник. Праздник единения и радости от встреч с такими же, как ты.

Я снова встретил кучу своих знакомых — от бывших однокурсников (которых не узнавал, которые, однако, с радостью узнавали меня, поздравляя с победой на фестивале в Штатах) до бывших соседей или сотрудников.

Молодежь прыгала, подтанцовывала рок-группам, отчаянно кричала: «Банду — геть!» И расписывала заборы и ограждения веселыми, остроумными лозунгами.

Казалось, еще три-четыре дня такого «фестиваля свободы», и все кончится, как в футбольном матче — 10:0 в пользу этой молодой волны, который не несла в себе ни гнева, ни агрессии, а скорее веселое, непобедимое пренебрежение к тому, кто посмел пренебречь ею.

Следующие пять дней доказали наверняка: они будут стоять.

Не знал сколько, но то, что не уйдут, было ясно.

Я уговаривал Лину не спать на асфальте.

За эти дни вынес из дому под укоризненным взглядом матери все, что было теплого, — одеяла, куртки, обувь, накупил носков разного размера. Пришел и на свою квартиру.

Оттуда, словно муравей, натягал почти все, что могло пригодиться для тепла.

Настроение шло по нарастающей. Я сделал кучу фотографий и несколько интервью на камеру, так, для «истории». Некоторые из них у меня купил оппозиционный канал, некоторые я оставил себе, ведь почувствовал в них «лакомый кусочек» на будущее.

Несмотря на милицейский кордон и на то, что коммунальщики раньше срока начали возводить деревянные домики под новогоднюю ярмарку и металлический каркас для елки, людей на Майдане меньше не становилось.

Разве что расходились ночевать — оставались ожесточенные, те, которые охраняли, чтобы на месте их протеста не залили каток. Городская власть вопила с экранов о невозможности устроить для детей и гостей столицы новогодний праздник. Президент жалел, что «протестующие» мешают подарить людям праздник в виде «елки»…

В общем, за пять дней я привык быть в веселой карусели жизни, которая наконец завертелась всеми своими ржавыми колесиками и неожиданно доказала: ржавчина налепилась только извне, а внутри был достаточно закаленный металл.

Каждый вечер в скайпе меня разыскивал Дезмонд Уитенберг, но я приходил домой без сил и желания составлять ему отчет о событиях, пусть смотрит свое BBC.

Несколько раз быстро отписался, вежливо передавая поздравления Елизавете, и впопыхах, скорее всего, из вежливости спросил, нет ли у них каких-то новостей по поиску. Получил короткое «ноу» и выбросил это из головы.

Вечером, тридцатого ноября, отвез к беседке несколько пачек чая.

— Мы подружились с ментами, — весело похвасталась Лина. — Вот те — из Ровно, те — киевские, только из академии. Перевоспитываем потихоньку. Думаю, скоро они перейдут на нашу сторону.

— Сомневаюсь. Они не сдвинутся со своей точки. Помнишь по учебе: она называется точкой невозврата? Те, кто стоит здесь, — уже оказались на этой «точке невозврата». Вряд ли их можно сдвинуть песнями и танцами, — сказал я.

— Но этот сдвиг может произойти!! — горячо возразила она.

— Каким образом? Когда?

— Когда хотя бы один из них — из той цепи — сделает шаг в противоположную сторону. Хотя бы один! И тогда, я уверена, такой же шаг за ним сделает и второй, а потом — третий. А потом это уже будет необратимый процесс. И пусть сейчас ничего не будет зависеть от того первого, но это уже будет маленькая победа. И для нас, и для того первого, кто станет ОДНИМ ИЗ НАС. Сбросит свой защитный шлем и найдет свое лицо, вспомнит свое предназначение и вернет свою душу. А может быть… — она задумалась, — возможно… снимет клеймо со своих будущих потомков.

— А как же присяга? — улыбнулся я.

— А кому они присягали? — иронично спросила она и, не дожидаясь ответа, уверенно сказала: — Народу!

— Какому народу? — улыбнулся я. — Что для них — народ, как думаешь? К сожалению, это — господа с депутатскими значками в «Бриони», которые проходят мимо, даже не здороваясь. Они будут защищать их, а не нас!

— Посмотрим… — надулась Лина.

Я заметил, что в последнее время это слово не сходило с уст многих.

Обнял ее и поехал домой сливать фото на компьютер…

* * *

…Утром включил телевизор и максимально уменьшил звук, прислушиваясь к движениям в соседней комнате: спит ли мать.

В последнее время я накачал ей различных фильмов периода ее молодости, научил включать винчестер. И она смотрела только их. Ведь когда встречала новости, плакала, приговаривая: «Что происходит? Зачем? Так хорошо жили…»

Итак, включил.

Посмотрим…

И подскочил на стуле, не веря своим глазам.

Черные отряды уничтожали студенческий лагерь. Наступали, орудуя дубинками, сбрасывали людей вниз, добивали упавших, волокли по асфальту неподвижные тела, догоняли тех, кто пытался бежать или закрывался руками от ударов, давили и пинали ногами…

Где- то в глубине кадра увидел белую куртку. Лина?!

Начал искать сигареты, не понимая, что на самом деле ищу мобилку.

Скомкал пачку — не то! Нашел телефон.

Пальцы не слушались, в глазах двоилось. Долго не мог разобрать надпись на экране — «Ослик». Нажал кнопку вызова.

Держал минут пять. Или это мне только показалось?

В трубке играла какая-то веселая мелодия, нечто вроде «Собачьего вальса».

Проклял ее на веки вечные. И восславил, когда в трубке раздался приглушенный Линин голос:

— Я у Михайловского… Если можете, босс…

— Я мигом! — крикнул я и оделся, как когда-то — в те времена, когда меня ставили в пример в нашей «золотой роте», — за минуту.

…Лина сидела на земле, упершись спиной в белую стену собора. Из-под ее вязаной шапочки тек красный ручей. Вокруг суетились люди.

Я подхватил ее под руки, поднял.

— Денис Иванович… — сказала она. — Есть арестованные… Мне домой нельзя… Ребят… — она кивнула на собор, — забрали туда… А я вас дождалась…

Я осторожно вытер кровь с ее лица.

К нам подошла какая-то женщина в шубе, надетой на ночную рубашку:

— Нужна помощь? Я живу здесь неподалеку. Девочку можно ко мне…

Я поблагодарил, сказал, что на Владимирской нас ждет такси.

Глубже надвинул шапку на Линино лицо, взял под руку:

— Идти сможешь?

Она кивнула.

— Мы должны идти, — сказал я, — желательно — ровно…

Она слабо улыбнулась:

— Попробуем, босс…

Мы пошли в такси, пытаясь изображать обычную парочку, ведь выше собора рыскали или просто стояли, наблюдая, милиционеры. Они показались мне растерянными.

В такси Лина привалилась ко мне плечом и закрыла глаза.

— Может, в больницу? — спросил я.

— Тогда лучше сразу в тюрьму… — прошептала она, улыбнувшись.

Я назвал водителю адрес своей старой квартиры, в которой еще несколько месяцев назад жила Елизавета.

— Босс, — сказала Лина по дороге, — вот увидите, это будет последней каплей. Завтра все изменится. Мы победили…

Я успокоил ее, попросил не говорить, и она впала в дремоту.

Дома я осмотрел ее голову. Пришлось буквально отклеивать шапку от растрепанных окровавленных волос.

Скрежеща зубами, представил, как какой-то здоровенный мужчина бьет по голове вот это создание метр шестьдесят ростом. Но пытался сдерживать эмоции. Лина — тоже. Она даже шутила.

Рана оказалась неглубокой. Применяя свои скудные медицинские познания, я состриг вокруг нее несколько прядей, промыл перекисью водорода. Забинтовал, как мог.

Боялся, что у девушки сотрясение мозга, но как это проверить — не знал. И Интернет здесь давно не работал, хотя старый компьютер стоял, покрытый толстенным слоем пыли.

Лина уснула.

Я смотался в аптеку, спросил, что делают, когда у человека сотрясение мозга.

— Везут в больницу, — сонным голосом сказала флегматичная аптекарша бальзаковского возраста.

— А в домашних условиях? — спросил я.

Она подозрительно посмотрела на меня:

— Вы избили жену? Ей бы я посоветовала просто вызвать милицию!

— Остроумно, — сказал я. — Но это не ваше дело. Не знаете — так и скажите!

Наверное, это ее задело за живое. И она сразу выдала мне полную информацию, не хуже «Гугла»:

— Во-первых, остановить кровотечение, во-вторых, будить через каждые три часа для проверки состояния сознания. Если все в порядке — просто дать отдых. Но! — Она подняла свой медицинский палец вверх. — В случае черепно-мозговой травмы вам без «скорой» не обойтись.

— Как эту травму распознать? — лихорадочно спросил я.

— Ну… Если на месте раны заметно вдавленную кость черепа или еще что-то подобное — неровности, обломки…

Вокруг Лининой раны ничего подобного не было, и я вздохнул с облегчением. Взял обезболивающее и направился к выходу.

Когда вернулся, Лина спала, тяжело дыша.

Я посмотрел на часы: сейчас проснется мать. Надо ехать.

Итак, через три часа я сюда вернусь, чтобы «проверить состояние сознания».

А что дальше?

Дальше, черт побери, увидим…

* * *

Следующие пару часов я что-то жевал за завтраком, который героически приготовила мать, то отвечал невпопад, заглядывая в планшет, на экране которого появлялись заголовки новостей.

«Майдан зверски зачистили. Десятки раненых. Десятки задержанных. Такого Украина еще не видела…»

«Нужно разобраться с теми, кто не давал установить елку и каток…»

«…Открыто уголовное производство по факту превышения служебных полномочий милиционерами в ночь на субботу на площади Независимости…»

«…полковник милиции запаса сообщил, что высшее руководство МВД заставляет в приказном порядке ложиться в госпиталь МВД сотрудников спецподразделения «Беркут», которые принимали участие в противозаконной акции разгона мирной демонстрации на площади…»

«…искусственно создается видимость «пострадавших» милиционеров для оправдания незаконного применения грубой силы против мирных людей…»

Даже премьер-министр утром разродился спичем: «Я глубоко возмущен и обеспокоен тем, что произошло ночью на майдане Независимости. Те сведения с разных сторон, которые у меня есть на данный момент, не позволяют сделать однозначные выводы: кто несет ответственность за эту провокацию… Я не раз говорил и повторю: люди, законно и мирно выражающие свой протест, — это наши сограждане, права которых мы обязаны защищать. Эти люди выражают поддержку европейской интеграции, то есть той политике, которую проводили и будут проводить Президент и Правительство. Мы ценим их мнение, их позицию и ведем с ними диалог, как и с другими членами нашего общества…»

Хоть к ране прикладывай!

А на Михайловской площади в это время собирались люди…

Я должен сходить к Лине, покормить ее, дать обезболивающее. Успокоить?

Но — чем? Она была уверена, что это — начало победы.

Я думал иначе.

После неожиданного, резкого, авторитарного и не аргументированного до последнего дня очередного отката в прошлое, после митингов, которые продолжались пять дней, а особенно после сегодняшней ночи вопрос «что делать» менялся на более актуальный — «что дальше?».

И это «дальше» — не на перспективу (ведь перспектива, на мой взгляд, была одна и довольно оптимистичная: пути назад не будет!). А «дальше» — в ближайшие часы.

Сегодня, после расправы над студентами, мы все проснулись в другой стране. Это было очевидно. Но…

Но мы просыпались и… засыпали в ней неоднократно.

Хотя как раз именно сейчас так ярко и так четко была видна «вся картина в целом»: то, как безумно, непримиримо, жестоко и беспринципно правящая партия защищает свои интересы и свое «приобретенное непосильным трудом» имущество.

Кстати, интересы, имущество, но — не честь!

Честь потеряли и военные руководители различных рангов.

Даже не так! Честь потеряли мужики. Просто подарили власти то, что испокон веков среди военных называлось именно кодексом чести: не бей лежачего, не бей безоружного, не бей женщин…

Честь потеряли и «карманные прокуроры». И «рядовые граждане», которые сделали свой выбор в пользу куска дешевой колбасы.

Но они проигрывают!

— Что? — позвала меня мать.

— А че? — не понял я, хотя заметил, что моя рука сжата в кулак.

— Ты что-то сказал?

— Я? Нет…

…Рано или поздно они проигрывают и, к сожалению, заставят стоять в позе просителя и своих потомков. Рано или поздно они предстанут перед судом собственной совести или — перед судом народа. Или перед тем ПОСЛЕДНИМ, в который пока не верят, ведь думают, что будут жить вечно.

А вот что дальше — для других?

Для Лины? Николая? Для меня?

Неужели мы будем снова мерзнуть на Майдане — и ничего не «вымерзнет», кроме того куска колбасы в виде брошенной нам бумажки с подписью, из-за которой все началось?!

Но теперь она, эта подпись, будет сделана кровью.

Той, что текла из-под шапки «ослика»…

— Ты куда? — услышал в прихожей голос матери.

Оказывается, я уже стоял одетый на пороге. То есть все, что делал, — делал механически.

А в голове, словно у Гамлета, крутилась одна мысль — «Быть или не быть?».

Посмотрим?

В телевизоре?!

На экране компьютера?!!

— У меня дела, ма, — сказал я.

Пробежал, обутый в комнату, включил ей «Бриллиантовую руку», поцеловал в лоб:

— Отдыхай. Продукты я куплю.

— Ты мне сегодня не нравишься. Что-то случилось?

— Ничего, м…

Я выскочил и закрыл дверь.

* * *

Хорошо, что я оставил в квартире молоко, сосиски и еще какие-то продукты, которые успел купить по дороге из аптеки. Ведь, когда я вбежал в дом и тихонько, чтобы не разбудить Лину, прокрался в спальню — ее там не было.

Однако на кухонном столе со следами «быстрого перекуса» лежала записка: «Босс, дорогой! Спасибо. Не волнуйтесь: родителям позвонила, чувствую себя более или менее, двери захлопните. Простите: иначе не могу… Ваш Осел»…

Да, «Осел» был упрямым, это я знал точно. Пожалуй, побежала на Михайловскую.

Не теряя времени, пошел туда же.

Метро было забито людьми. Но никто ни о чем не говорил. Никто не знал и не интересовался, кто и куда едет, — ни призывов, ни лозунгов, ни веселых лиц.

Все было не так, как в 2004-м или в самом начале протестов.

Дело, начатое так ностальгически-весело, с сегодняшнего дня запахло кровью.

На Михайловской люди тихо рассказывали историю прошлой ночи, растерянно здоровались со знакомыми, ходили из конца в конец.

У ворот собора, как грибы, выросли столики, за которыми сидели волонтеры — собирали еду, одежду, лекарства, создавали списки тех, кого надо разыскать, раздавали листовки.

Людей собралось довольно много. Найти в толпе Лину я не смог. Говорить по мобильному не было никакого смысла — здесь было слишком шумно.

Кто- то ударил меня по плечу. Николай! Рядом стояли мои подчиненные — оператор Вадим и звукорежиссер Елена.

Лица их были такими же растерянными, как и у всех остальных.

— Представь себе, — без всякого приветствия сказал Николай, — здесь ночью звонили колокола… Люди спасались за воротами… Как в Средневековье…

Я кивнул.

Откровенно говоря, в этот первый день растерянности было много.

Но на ее расплывчатом фоне медленно разгорались гнев и давно потускневшее чувство достоинства. Оно еще не было оформлено в слова. Разве что в возгласы: как?! можно?! было так?! обмануть весь народ?! бить детей?! Ночью?!.. И чувствовать себя безнаказанными? Фиг! Хрен вам! Банду геть!

— Думаю, это только начало, — сказал Вадим.

— …И работы у нас, — добавила Елена, кивая на его камеру, — будет много…

Мы, как и все остальные, стояли кружком, не зная, что делать.

Вокруг площади начали кружить машины с флагами. С каждой минутой их становилось больше. Собственно, как и людей.

Кто- то выступал с трибуны у памятника княгине Ольге. Но выступающих было не слышно. И не видно. Было ясно: Михайловская слишком мала, чтобы вместить всех, кто приходит, и надо отправляться на Майдан. Хотя пока, как я уже и сказал, никакой организации не наблюдалось — и люди прибывали туда, где было уютнее: под стены собора, который ночью так героически принял раненых.

— Что-то можешь спрогнозировать? — спросил Николай.

— Хищник почувствовал запах крови, — сказал я. — Теперь все может быть непредсказуемо.

— Ну, о чем вы говорите, ребята? — сказала Елена. — Они там… — она подняла глаза вверх, — …не совсем идиоты! Наверное, увидели, что наделали, и в ближайшее время все образуется в нашу пользу. Импичмент. Новые выборы. Мы же не в Африке живем! Мир уже гудит. Переход власти из одних рук в другие должен быть цивилизованным…

Мы с сомнением посмотрели на нее, хотя хотелось верить, что она права.

— О какой цивилизованности идет речь, когда они грезят советскими снами и даже не представляют размаха нынешней ситуации! — пожал плечами Вадим.

— Но очень не хотелось бы, чтобы подобными снами грезили и те, кто сейчас выходит на трибуны… — добавил Николай. — А ты что скажешь? — обратился ко мне.

— Этот сценарий писался давно, — сказал я, — и не здесь — в Кремле. Я думаю, что теперь все будет по-взрослому…

— Посмотрим, — сказала Елена.

И меня передернуло от этого слова.

Я назначил им встречу поздно вечером в офисе, ведь у меня вызревала идея делать репортажи с места событий — надо было обдумать. Попрощался и пошел искать Лину с тем же предложением, а точнее — волей мне данной. Все еще не мог избавиться от воспоминаний о ее разбитой голове. Пусть сидит в студии! Дальше будут наши дела. Ведь сейчас на площади собралась куча крепких мужиков разного возраста…

Стемнело, и людей собралось столько, что они стояли вплотную не только на площади, но и по обеим сторонам дороги, по которой ездили уже два или три десятка автомобилей — с флагами на окнах и капотах. У стены стихийно организовывались отряды, вооруженные кто чем — палками, черенками от лопат, досками.

В то, что это все бутафория, верилось все меньше.

Но…

Но я видел смерть еще там, в Афгане, и за эти годы стал убежденным пацифистом. Ребята, выстраивавшиеся у ворот, были того же возраста, как я тогда. Где-то в глубине души я считал, что протесты должны быть мирными. Такими, к каким и призывали оппозиционеры: будем стоять. На Майдане.

Сколько надо…

Конечно, путь к демократии, к сожалению, усеян жертвами. И задача всех нормальных граждан — сделать так, чтобы этих жертв не было.

Не покидала меня и другая тревожная мысль об обычной ловушке всех революций: после эйфории и подъема эмоциональные качели летят в другую сторону, начинается критиканство и… очередной передел власти. Как сделать, чтобы жертвы не стали напрасными? И станут ли они не напрасными, если придется брать в руки вот такое «оружие» — деревянные черенки от лопат?

И хватит ли такого оружия — против настоящего?

И возможно ли — настоящее?

Не знаю, верил ли я в это, но, побродив по площади до поздней ночи, а затем — по Майдану, где собралось не менее пятисот тысяч человек, пошел в офис — организовывать работу.

В первую очередь позвонил матери, сказал, что буду работать всю ночь, попросил не волноваться и порадовался, что предусмотрительно вытащил cam-модуль из телевизора.

Побожился, что «берусь за ум», начинаю работать, чтобы не почивать на заработанных в Америке лаврах.

…Утром, часов в пять, когда мы с Леной (послушалась «приказа» только она, Лину я так и не нашел) — обалдели от кофе и сигаретного дыма, в дверь ввалился Вадим.

Грязный, с почерневшим лицом. Качался, словно пьяный. Не проронив ни словечка, вытащил из камеры кассету. Бросил мне. Упал в кресло, закрывая лицо руками.

— Ребята, жесть… — прохрипел он и выругался. — Этого не может быть…

Я поставил кассету.

И Елена начала безумно рыдать с первых кадров, достаточно неразборчивых и сумбурных.

…Тридцать белых автобусов, въезжающих на Банковую.

Крик: «Колян, титушек привезли!» И после ругани: «За двести гривень даже полмозга не купишь!»

…Экскаватор на Институтской, движущийся на цепь военных…

…Несколько человек мечутся между цепью милиции и толпой, их сметают, прижимают к милицейским щитам…

…Огонь, дымовая завеса, вспышки петард, напор, камни в воздухе…

…Ребята в спортивной форме и кроссовках, прыгающие на щиты, словно боксеры на ринге, — прыгают и отступают, пропуская вперед людей, идущих с Майдана…

— Дэн, — хрипел Вадим, — Я реально видел, как они, когда двинулся народ, прятались за щитами!! Их пропускали!!

…Робокопы в черной форме и шлемах догоняли людей, наваливались на лежащего вчетвером, вшестером, лупили по головам. Забив одного, гнались за следующим. Какой-то человек старшего возраста остановился в отчаянии и сразу рухнул под ударами одного, потом второго, потом третьего…

Кадры замелькали.

Дерганье, чьи-то ноги, лицо лежащего мужчины…

— Здесь меня саданули, — прокомментировал Вадим. — Я отполз. Дальше — валялся. Сколько — не помню. Затем — вот это! — снимал телеобъективом…

…Во дворе Администрации сидели и лежали люди.

Спецназовцы лупили их по головам дубинками и просто — носками сапог. Били насмерть. Матерились, ставили на колени, заставляли выкрикивать лозунги, которые звучали на Майдане…

Это все происходило в тишине…

В мрачной утренней тишине…

Мы молчали.

— Что скажешь, шеф? — наконец выдохнул Вадим.

— Работаем, — сказал я.

Январь, 2014 год Марина

— Спасибо — нам подожгли дверь! — кричала в трубку мать. — Все из-за тебя!! Соседи, черт их побери! Сообщили, кому надо, что ты в Киев отправилась! Мы завтра собираемся от завода на митинг, имей в виду!

— Какой митинг?

— За власть стоять! Против мятежников!

— За какую власть, ма? Ту, что с вас последнюю шкуру драла? Не смей ходить!

Трубку взял отец:

— А сына больше не увидишь, сучка! Вырастет нормальным работягой! Так и знай! Против власти пошли — кишка тонка! И я тебя собственными руками…

Было слышно, как они завозились, отнимая друг у друга трубку, как мать сказала: «Ты что такое на своего ребенка говоришь? Иди проспись, алкашня чертова!» — и снова закричала в трубку:

— Возвращайся немедленно! Там у вас, показывают по телевизору, вся еда отравлена! Наркоманов полно! Американцы из детей гены изымают! А что за гадость вы сделали с йолкой?!

В трубке раздались всхлипывания.

— Как Даник? — тихо спросила Марина, чтобы перевести разговор в другое русло.

— Дома сидит. Я его теперь никуда не пускаю из-за тебя! Возвращайся, доченька…

— Прости, — сказала Марина. — Прости…

И положила трубку.

Упоминание о сыне пронзило с головы до ног огненным мечом, разрубило пополам.

Теперь она, Марина, должна ходить с этим невидимым шрамом: разрубленная на два непримиримых куска — родные люди и родная страна.

И стараться не сойти с ума.

…Она пробыла в своем городе два с половиной месяца, тяжело решая, что делать дальше.

На работе взяла бессрочный отпуск за свой счет. И была уверена, что в ближайшее время не вернется. Надеялась увидеть хоть какие-то изменения в «резиновом» городке, найти работу и забыть.

Все забыть.

Но изменений не увидела.

Изменились разве что вывески на кафе и магазинах. Гастроном «Звезда» превратился в «Дипломат», трактир «Пингвин» — в клуб «Вегас». В сквере изрубили старые дубы, устроив на освободившемся месте стоянки и площадки с пивными палатками.

Удивлялась: тот яркий веер, который заполыхал когда-то перед ней разноцветными узорами и позвал в дорогу, — так и остался для ее знакомых и одноклассников двумя плотно прилегающими друг к другу створками.

Только теперь эти створки потускнели и слиплись — от водки и дешевой закуски.

Не разлепить!

Одноклассницы — еще молодые женщины — раздулись, как просроченные консервные банки, превратились в тучных матрон. Но, как и раньше, одевались в лосины со стразами и длинные футболки с китайскими и турецкими узорами. Носили глубокие декольте и собственноручно выращенные длиннющие ногти, подстриженные квадратом…

Рассказывали сериалы…

Жаловались (с трехэтажными ругательствами) на мужей и детей.

И безумно хотели чего-то такого, чему не знали названия, — просто «чего-то такого…».

Завидовали «столичной»…

Эту зависть Марина гасила (вынуждена была гасить, ведь зависть была главным двигателем здешнего прогресса) соответствующими жалобами на неудачную личную жизнь: мол, мать-одиночка, в столице не прижилась.

Ей сочувствовали и уже не так озлобленно разглядывали тонкий стан и элегантную одежду.

Походив по городку в поисках работы и так и не решившись зайти хотя бы в местную поликлинику — такую же облупленную, как лак на ногтях бывших подруг, — Марина с ужасом подумала о том, что она здесь делает и зачем. Она отвыкла жить с родителями. Точнее — с отцом, который таки стребовал свой, когда-то украденный ею, «стольник» — только в «зеленом» эквиваленте. Однако она видела, как обрадовалась мать, как обцеловывала внука, как ласкала его, будто каждый день с ним — был последним.

В конце концов Марина решила: назад дороги нет.

Как с Луны, на которую ее отправили с билетом в один конец.

Она — лузер, она — проиграла…

В первые дни пребывания «на Луне» принимала звонки от Лины.

Та требовала не делать глупостей, соблазняла столичными новостями, обхаживала перечнем (кстати, правдивым!) ее заслуг и достижений, напоминала о диссертации, которую надо закончить, о друзьях, которым ее не хватает, о пациентах, которые не хотят идти ни к какому врачу, кроме нее! О Любови Даниловне, которая «выплакала все глаза» и измучила ее, Лину, выбором «смертного наряда»!

О Денисе Ивановиче…

Голос Лины становился вкрадчивым — и она говорила о двух годах их романа, как о великой эпопее, достойной пера Петрарки.

Марина молчала. Если бы ты, девочка моя, знала, что эта «эпопея» началась тогда, когда я была моложе тебя!..

— Денис Иванович скоро возвращается, — отвечала она, — и не один.

Наконец после тщетных уговоров Лина воскликнула:

— Ты просто трусиха! И предательница к тому же… Знай: ты сделала из меня то, чем я являюсь сейчас. Ты! И никто другой! Если бы не ты, я бы сидела сейчас в специнтернате и клеила коробки! Ты — моя точка отсчета. Помнишь, как ты меня учила? Точка отсчета!

И — больше не звонила…

…Осень подошла незаметно, была удивительно теплой.

Сентябрь плавно перетек в октябрь, октябрь — в ноябрь. Даник пошел во второй класс, не понимая, почему они не возвращаются в старый двор, где остались друзья.

Этот чуть ли не ежедневный вопрос сына так же мучил Марину, как Линины звонки: имеет ли она право тянуть его за собой — в тот же тупик? Не является ли это с ее стороны обычным эгоизмом? Эгоизмом и, как говорила Лина, трусостью? Ведь говорят везде: за любовь надо бороться.

Ерунду говорят. Не будет она ни за что бороться! Борьба эта сложная, изнурительная и бессмысленная. Достаточно и того, что — пара лет нежности, если все вместе сложить — вместе с той первой встречей…

Время остановилось. Или — повернуло вспять, отбросив ее лет на десять, в «резиновый» анабиоз родного края.

В газетных киосках не продавали ни одной столичной или общественно значимой газеты, из телевизора щедро лились песни Киркорова и Кобзона, шутки вечно молодого Петросяна. Смешили публику команды КВН — с Урала и из Саратова, изобиловали страсти ток-шоу и суетились в многочисленных сериалах команды ментов, кадетов и спецназовцев.

Марина вообще не смотрела телевизор, который стоял в спальне родителей, но с неосознанным удивлением констатировала, что отечественные каналы здесь почти не включают, а об иностранных ведущих говорят ласково, как о своих ближайших родственниках, и очень обеспокоены тем, что сказала «Валя», как прокомментировал какую-то ситуацию в Чебоксарах «Дима» и как смело летал на параплане «Владимир Владимирович», ведя за собой журавлиную стаю…

Это казалось ей странным и неинтересным.

До того момента, когда «Дима» на фоне кадров, на которых Марина узнала родной Киев, захлебываясь и раздувая круглые щеки, сообщил о «мятеже украинских фашистов».

— Вовремя ты вернулась, — сказал отец. — Видишь: хунта в Киеве! Берет верх!

— Да какой там верх, — откликнулась с дивана мать. — Ты слышал, там их всего сто человек!

— Сто? А почему же тогда ежедневно только об этом и говорят? — хмыкнул отец.

— Может, переключим на наш канал? — попросила Марина из темноты коридора (оказалась перед открытой дверью родительской спальни случайно — по дороге в кухню).

— Зачем? Я его не смотрю! — ответил отец.

Мать стала на ее сторону, мол, переключим, хотя бы на минуту. Надо же знать и что-то другое!

Они заспорили.

Марина, от греха подальше, пожелала им спокойной ночи и ретировалась в свою комнату.

Но «спокойной ночи» не получилось.

Перед глазами стояла благообразная рожа телеведущего, за спиной которого, на кадрах, отснятых вкусно и профессионально, горел государственный флаг. Золотозубые женщины весело топтались по нему, словно танцуя ведьмин танец на Лысой Горе, — смеялись, шипели, показывали на камеру отогнутый средний палец, сыпали проклятиями. За их спинами стояли мужчины в спортивных штанах.

Утром Марина бросилась к единственному приличному генделику, в котором за отдельную плату можно было подключиться к Интернету.

Включила ноутбук…

И просидела почти до ночи, закрывая собой экран от любопытных взглядов других посетителей.

— Есть хорошие новости?

Подняла глаза: мимо проходил какой-то человек.

— Не особо…

— Ничего, скоро все образуется, — успокоил ее мужчина и сел за соседний столик.

Уставился в нее маслянистым зрением.

Марина кивнула, с ужасом понимая, что отныне она не знает, что в ее родном городе значит это «образуется».

Она, как локатор, улавливала обрывки фраз, разговоров, прислушивалась к дыханию города — и чувствовала, что начинает, как рыба на берегу, хватать воздух пересохшими губами.

То, что лежало на дне, под слоями тоски и усталости, безысходности и безграмотности, неожиданно взбаламутилось и всплыло на поверхность…

— …Теперь будут ставить американские ракеты в каждом дворе…

— …Да, придет то Нато и всех нас порежет…

— …Ничего, Россия поможет!

— Это все — карпатские наделали! Бендеровцы! У них там работы нет — вот и решили захватить наши рабочие места! Как попрут сюда, как попрут…

— …А мы в прошлом году отдыхали в Карпатах… Там хорошо, и люди… щедро принимали…

— …В Европу, видишь, захотели! Там сплошной грех: мужик с мужиком живет. У нас скоро тоже такое будет…

— …На органы, говорят, будут более или менее здоровых забирать — и за рубежом продавать!

— …Мы бы, может, тоже митинговали — так некогда: работать надо, свою копейку зарабатывать!

— …А слышали, там у них вся пища ядовитая, наркоту в чай подсыпают…

— …То все американцы присылают! И платят! По сто баксов каждому!

— Конечно! Кто за бесплатно будет стоять?!

— …Власть не нравится? А кому она нравится, а?! Может, нам тоже не нравится! Но ничего — не бунтуем! Власть она и есть власть!

— …Пойдем в Евросоюз — все поля рапсом засеют! А через три-четыре года, говорят, рапс истощает землю. Будем лапу сосать…

— А то, что за эти четыре года власть истощила страну на четыре летних государственных бюджета, вас не беспокоит?…

— А вы власти фонарик держали?! А? Вы что, агент? Откуда знаете?

— У меня Интернет есть.

— …И, если бы не Ленин, сидели бы вы в том Интернете! Ленин вам все дал!

— …А еще, говорят, сланцевый газ здесь будут добывать. Для Америки. Кровью харкать будем…

— …Нас еще никто на колени не ставил!

— Не сдадимся!

— Говно будем есть — а не сдадимся!

— Мы, люди добрые, его все годы едим!

— …Давай, давай, болтай…

…Беспросветное удушье, когда-то вытеснившее ее из этого городка, снова давило на нее — не продохнуть. На зубах скрипел песок.

Сидеть дома, где звучали подобные байки, не могла.

Бродила по городу, словно в пустыне. Рядом не было ни одного собеседника. Шарахались, мол, она же — «киевская», а значит — заражена.

Серые дома — «хрущевки», длинная пыльная улица — Абрикосовая…

Абрикосовый аромат — наркотический запах детства — заполз в ноздри, достиг самого мозга, запел в глазах.

Несмотря на осень, он еще не выветрился и не смылся дождями.

А возможно, он ей просто привиделся.

Он, этот аромат, всегда спасал ее, как бы намекая на то, что жизнь может быть прекрасной, настоящей, как этот аромат, которого не отнять у дерева. Даже старого…

Ноги вывели ее на Абрикосовую, 10…

Вот кого она не навестила, поглощенная своими проблемами, — Антонину Петровну, бывшую учительницу. Ее уволили с работы как раз в то время, когда Марина заканчивала школу.

Уволили со скандалом, без права занимать любую педагогическую должность. За что, Марина не знала. Тогда ее это не интересовало, хотя помнила, что учительница всегда рассказывала много нового и не была похожа ни на одного из школьных учителей.

Позже, уже перед своим бегством в столицу, заходила к ней получить «благословение» и услышала: «Беги отсюда, дитя! Беги так далеко, как только сможешь!»

Поднялась на третий этаж, позвонила в расшатанные двери.

И через мгновение уже сидела в кухне…

— Ну что ты хотела, девочка? Люди неграмотны. Но они не злые — простые, — говорила Антонина Петровна, разливая чай. — Что они видели? Что знают? Работа — телевизор — работа. Работы нет — пьянка. Беда. Хозяин у них должен быть. Без хозяина — беда. Газет нет, по телевидению — сериалы о милиции. Другого не смотрят. Не дай Бог, что будет, если этот гнойник вскроется, — затопит все… Им важен покой — прогнивший, рабский, но — чтобы тихо было. Чтобы пиво продавалось. И знаешь, что я думаю: это мы виноваты! Мы, учителя! Ведь не таблице умножения нужно учить в первую очередь. Деньги считать все в конце концов научатся. А есть такой предмет, который учит вере, любви, человечности, наконец — патриотизму, истине? Или хотя бы тому, что нельзя бить лежачего, женщину, ребенка, нельзя воровать, лгать, убивать… Я попробовала — не получилось. А сколько лжи было! Сколько лжи… Отсюда и безграмотность, нежелание самим разобраться, а не принимать на веру все, что тебе подсовывают. Но здесь так не привыкли. А учиться — «рабочая гордость» не позволяет. Но, знаешь, тут не все такие. Приходят ко мне… ребята. Говорим… Боюсь за них: собираются в Киев.

— А дверь вам кто расшатал?

Улыбнулась иронически:

— Да были тут… одни… Но не расстраивайся, я старая — мне уже ничего не страшно. Их тоже собирают — под пивными палатками: вывозят автобусами, деньги выдают — за власть стоять… Я их с детства знаю — из тех, кто вас перочинными ножичками по подворотням пугал. Так что, детка, будь осторожна. Больше всего бойся тех, кто говорит «моя хата скраю». Но это неразумные люди придумали, ведь именно в крайнюю хату первым враг заходит! Не дай Бог дожить до этого… Не знаю, чем все кончится…

— Я знаю! — сказала Марина.

— И чем же? — улыбнулась Антонина Петровна.

— Мы победим! — сказала Марина.

…Утром следующего дня она стояла на Киевском вокзале, решая, куда податься — сразу на Майдан или в квартиру, которая пустовала почти три месяца.

Три месяца пребывания в космосе…

— …Любить родину бывает ох как трудно! Ведь родина — не хлеб с маслом.

Иногда она не может дать и этого.

— Собственно, почему она должна это давать? Она, а не — ты? Ты, любя ее, должен сделать все, чтобы она, твоя родина, не прятала стыдливо глаза, как нищенка, которая не в состоянии прокормить своего ребенка. В определенном возрасте это должен делать ты: кормить и защищать. Вот в чем секрет. Не требовать — а давать! Точнее — отдавать. И пока мы не научимся отдавать — ничего не сдвинется с места…

Это уже были совсем другие разговоры.

Другие люди.

Находясь среди них, она никогда так остро не чувствовала любви ко всем им, к стране, к земле.

Раньше все то, о чем велись разговоры, осознавалось на уровне пафоса, даже апеллировать такими банальными категориями, как любовь и патриотизм, было неловко. И некогда. В основном говорили о карьере, деньгах, престиже, успехе. Хотели «свалить», медленно наполнялись скепсисом ко всему, что происходило после выборов 2010 года, подшучивали над безграмотностью чиновников, «молотили бабло», ссорились в маршрутках, надеялись только на себя — или вообще ни на что не надеялись.

И вот теперь оказалось, что достойную жизнь в этом мире могут прожить только максималисты, к числу которых Марина никогда себя не относила. И вот — на тебе! — неожиданно, внезапно и непредсказуемо она поняла, что страна стала для нее «превыше всего».

Она поднялась над всей суетой, словно статуя.

И ее судьба превысила весь смысл Марининой жизни.

…Нужен военный билет?!

Куда он делся?

Ведь точно помнила, что получала его из рук смешного полковника в отставке, который вел «военную кафедру». Никогда не думала, что он пригодится!

Рылась в ящиках, глотая наросшую за эти месяцы пыль.

К черту!

Зачем этот билет?!

Теперь одежда! Летели на пол эластичные колготки, чулки с загогулистым узором, платья с декольте, «деловой» костюм.

К черту!

Зачем все это теперь?!

Черт побери, все сапоги на каблуках!

Черт побери, все белье в глупых кружевах!

Черт побери, ни одного нормального свитера, никаких теплых брюк!

Господи, рассчитано на какую девицу-дуру!

Сердце! Сердце не прекращает болеть. Во весь голос клокочет телевизор. Времени нет прислушиваться!

И как прислушиваться? Сесть перед телевизором с кружкой чая? И прислушиваться, как болит и бьется сердце?! Молиться?

Нет на это времени!

Слышать в трубку — «…и сына больше не увидишь, сучка! Вырастет нормальным работягой! Так и знай! Против власти пошли — кишка тонка! И я тебя собственными руками…»

Никогда не знала, что челюсти может свести так, что не разлепишь. И слез нет. Никаких слез! До победы.

Плакать — потом.

Бояться?

Дудки!

Дома — страшнее. А там — люди. Много людей…

Середина января — холодная. Говорят, морозы — в воскресенье. Затем будет легче.

С чем — легче?

С погодой, говорят…

…В день приезда сразу попала в фантасмагорию: на Михайловском соборе звонят колокола, на сцене перед Майданом — священники всех конфессий громко молятся перед сценой — женщины и старики — повторяют вслух сказанное.

Над площадью — черный дым, поднимающийся от Грушевского: то бледнеет, то снова покрывает небо черной пеленой.

Это значит: кто-то («Кто?!! Дай им Бог…») подбрасывает шины в огонь перед черной, безжалостной и немой цепью военных.

Сверху, с той же улицы, на ряды быстро проносят раненого — кровь капает на мостовую: «Отойдите!»

Какая- то женщина бросается вслед: «Что же это делается? Что делается!!»

Плачет. Раздражает криком.

Челюсти намертво стиснуты.

Окровавленную мостовую ковыряет такими же окровавленными пальцами.

Стоило бы получить рукавицы, но хрен с ними, с пальцами, с поломанными ногтями! Дядька какой-то обратил внимание: «Вы бы переоделись, дама! Шубку испортите…»

Все здесь — вежливые.

Удивительно — вежливые.

Поддерживают под локоть в таком хаосе, где в другое время — затоптали бы без всяких извинений.

Двое ребят принесли из гастронома пустые бутылки — в таких мирных ящиках: пластиковых, из-под пива, ностальгические.

— Что делать?

— Разливайте!

Стала в ряд с такими же «дамами» — в шубках, на каблучках: разливала.

Шубка — в пятнах. Колготки — в дырках. Ноги в итальянских сапогах — гудят…

А колокола стихли. И раненых не несут…

На сегодня — все?

Погрузили полные бутылки — ящиков тридцать…

Можно — домой? Спать? Но — как?

К черту спать: только переодеться.

Отмыть черные руки.

Собраться так, чтобы уже ни на что не тратить времени.

Спать — потом.

Все — потом!

В мэрии хватит, как в детстве в пионерском лагере…

Ехала домой и удивлялась тому, что в метро едут мирные люди. Наверное, так чувствовали себя солдаты, прибывавшие в отпуск с фронта, когда разглядывали женщин с помадой на губах. Но лица людей сосредоточенные, тревожные.

Она села на свободное место, прекрасно понимая, что от нее пахнет дымом и бензином.

Дома зачем-то начала искать военный билет.

Решила, что пойдет в медчасть.

Ну и что с того, что ее специальность — логопед?

Все равно ведь: какой-никакой, а — врач.

Кое- что умеет…

Глухой ночью, взяв такси, доехала до центра с мешками, набитыми нужными и ненужными вещами.

Добралась до мэрии, расположилась в углу за колонной, бросив туда шерстяное одеяло. Рассмотрела: когда-то здесь шли заседания, распределялись земли, звучали речи и царил странный мэр по кличке Леня-космос…

Теперь она здесь, на первом этаже, нарез`ала бутерброды.

За четыре дня превратилась в робота.

Надо резать — резала, надо разбирать медикаменты — разбирала. Прислушивалась к разговорам, мол, «вот-вот начнется бойня».

Можно было бы снять полиэтиленовые перчатки и уйти. Просто — уйти, сесть в метро и ехать среди других граждан с чувством выполненного долга: поиграла в свободу — и достаточно…

…Первые смерти, весть о которых распространились, как угарный дым, сжала горло, скрутила внутренности, заставила снять кухонные перчатки.

Краем уха услышала, что в медицинской мобильной бригаде не хватает человека.

Бросилась к человеку, от которого это услышала. Тот сразу нашел бушлат, размеров на два больше, чем нужен: «Давай с нами. На передовую. Скоро будет жарко!»

Посмотрел на ее ноги:

— Переобуться стоит, сестричка! — И улыбнулся ласково. — Каблуки сломаешь…

За обувью надо было бежать через Майдан, в пункт сбора вещей, — сама туда кучу отнесла, а времени на это нет.

Бросилась к первой попавшейся женщине в кроссовках — та сидела под колонной и оглядывалась на всех, как волчонок. Пояснила, что ей надо бежать наверх, где «горячо будет», а на ногах — вот это невесть что итальянское!

Та беспрекословно сбросила кроссовки, протянула. Внутри еще новенькие этикетки, не затертые. Марина переобулась — размер подошел, бросила ей сапоги — тоже неплохие.

Молодая женщина покраснела:

— Ой, не надо, зачем…

— А ты что, босая собираешься быть?

— Я отдам… Я вас найду и отдам, — услышала за спиной.

Кивнула через плечо, мол, не говори глупостей, сестричка, кому они сейчас нужны!

И понеслась за мужчиной, на ходу натягивая на бушлат белый плащ, из простыни сделанный, — с красным крестом посредине.

Выскочила на воздух — впервые за четверо суток нарезания — и почувствовала живое движение холодного воздуха.

Центр пульсировал, как распахнутая грудная клетка. Видела такое один раз, когда их, студенток, которые едва не теряли сознание, водили в операционную. Зачем логопедов было туда водить, Бог его знает, очень они тогда этим возмущались.

Но теперь смотреть на это разорванное тело города было не так страшно, будто уже видела такое, только в другом измерении.

Мужчина, Семенович, вежливо извинился, выругавшись, мол, в институт литературы, где один из пунктов оборудован, не прорвемся: оттуда уже «беркутята» идут. Мол, придется вместе с другими здесь, у Михаила, площадку для будущих раненых мобильненько организовать.

Но и этого не успели, так как сверху двинулись «беркутята» — сжимали кольцо плотнее, прорывая баррикады. Семенович успел ее ближе к сцене, к женщинам, вытолкать. А сам исчез в водовороте тысяч тел и голов, в пульсации толпы, в шуме и волнах, поднимавшихся и катившихся, как прилив и отлив. За ним пробиться не успела, видела только черные шлемы, кольцом окружившие многоголовую и многоголосую толпу.

«Это еще не конец… не конец…» — приговаривала она, наблюдая, как в безумной давке, словно на батальных полотнах художников, как в кино — во всем чем угодно, только не наяву! — люди сливаются с людьми. Зрение и слух отказывались воспринимать это «батальное полотно» как реальность. Впервые пришло в голову выражение — «не верь глазам своим!».

Оказывается, можно смотреть, видеть в упор — и… не верить.

Ведь увиденное превосходило и кино, и сны, и воображение.

Испугавшись первых смертей, военные получили приказ — давить, сужать круг щитами. Но и этого было достаточно, чтобы хрустели разбитые кости. Даже в таком шуме было слышно, как ломаются ноги и руки, как сжимаются под железным поршнем тысячи грудных клеток, как хрустят ребра…

Несмотря на давку, видела, что толпа на Майдане… увеличивается. Из метро всплывают все новые и новые люди — мужчины, женщины, — с боковых улиц подтягиваются другие. А с моста над Институтской — о, чудо! — за всем этим еще и наблюдает большая толпа зевак.

Женщины пытались зайти к военным с тыла, выхватить из-под их сапог раненых, оттащить потерявших сознание. Отряды молодых людей в спортивных костюмах, шедшие за военными, как шакалы, били всех дубинками, громили палатки, ломали флаги.

Потасовка и шум перекрывались звуками музыки со сцены, хлопками светошумовых гранат, молитвами, которые по очереди произносили священники.

Многие еще и пытались говорить по мобильным телефонам. Пока была связь.

В какой- то момент Марина пожалела, что не может сказать тому, кому нужно, какие-то последние торжественные слова. О чем можно говорить в последний момент?…

Услышала, как женщина, стоящая рядом, плотно прижатая к ее плечу, прикрывая телефон рукой, кричала:

— Говорите с ними по-русски!!! Это — крымский «Беркут»!!! Скажите всем!

Кто- то приказывал кому-то не ехать сюда, кто-то — наоборот, требовал подмоги…

Сколько так продолжалось, не помнила.

Утро наступило как-то сразу, будто кто-то рукой сверху провел: над площадью посерело, посветлело. Отряды исчезли, словно ушли за ночью, рассосались вместе с тьмой, оставив после себя разбитые палатки…

Именно в этот день, посреди января, сидя на куче мусора и размазывая по лицу копоть, Марина вдруг поняла: они не пройдут!

Сама не знала, откуда возникла эта уверенность — именно сейчас, на свалке и пепелище, среди изуродованных тел, которые надо было привести в себя, наложить повязки, перенести в госпиталь к Михайловскому собору. Ведь ходили слухи, что всех отправленных в больницы сразу же везут в СИЗО…

— Вам плохо?

Подняла глаза — над ней склонился священник в обгоревшей рясе.

Худой, усталый, с запавшими глазами, но почти тем же выражением лица — улыбающимся.

Улыбнулась в ответ:

— Спасибо, отец. Все в порядке…

И, выйдя из ступора, побежала помогать.

…Потом эта мысль — «Они не пройдут!» — не оставляла ее ни на минуту. Знала это наверное, впитывая в себя кучу лиц — женских, мужских, юных…

Удивлялась, откуда взялись все эти люди, эти дети.

Как они прорастали, выбивались из-под резины, вырастали из безликой биомассы, ватного сознания, которыми были окружены, завалены все эти годы?

Но — они были!

И их было много.

И не только тех, кто находился с ними бок о бок днем и ночью, в огне и сомнительном затишье.

Были и другие — невидимые бойцы видимого фронта.

Кто вспомнит их?

…Молодые работники телефонных компаний, стихийно объединившись и оставив начальство, разыскивали пропавших без вести по последним звонкам с мобильных телефонов.

…Уважаемые дамы из уважаемых фирм, ломая каблуки, неслись на передовую, чтобы борщ в кастрюлях не застыл, а потом, подправляя макияж и вытирая слезы, бежали на работу, чтобы на обратном пути занести на Майдан ужин.

…Люди в инвалидных колясках уговаривали таксистов подвезти их туда, где они могли бы выковырять из земли хотя бы один булыжник, чтобы присоединиться к общему делу.

…Компьютерщики «банили» ложь, которая выплескивалась на страницы социальных сетей.

…Книгоманы сносили книги в народную библиотеку, художники разрисовывали каски.

…Водители не брали денег, услышав просьбу: «Подбросьте до Майдана»…

…Дети по телефонам говорили мамам: «Не волнуйся, я на последнем сеансе в кино!» — И стояли ТАМ.

…Кассирши супермаркетов и аптек добавляли к набору лекарств и еды что-то «от себя», поняв, что покупка делается «для Майдана».

…Рыночные торговцы подкладывали к «подозрительным» наборам одинаковых носков еще одну бесплатную парочку: «Передайте ребятам и от меня».

…Очереди в больницу — на сдачу крови.

Здесь были все, для кого обугленный, раненый, залитый кровью Киев стал красивее и роднее любое самого стерильного города Европы и кому — «с шампунем» — придется отмывать каждый его метр…

Потом, когда все кончится.

Когда?

Этот вопрос беспокоил всех.

Дни шли долго.

Дни вообще стали безразмерными.

Дни стали для нее, как качели. Эмоциональные качели.

Несмотря на то, уверенное и упрямое — «Они не пройдут!», — ее, как и многих других, терзал страх.

Он выползал неожиданно с отвратительным вопросом: «Неужели зря?»

Ведь сила против них стояла огромная.

Не сила — система. Железный механизм, который она увидела в блокбастере «Аватар». А летучие кони, цветные драконы, удивительные звери и сама природа — были из области фантазий.

Но момент отчаяния проходил, и эмоциональные качели стремительно летели в сторону — «Нет, не пройдут!» А вся «киношная» мифология оживала, становилась реальной.

Ведь какие-то неведомые силы заставляли ветер дуть в сторону черного войска — именно туда, куда должен идти дым от горящих шин. А среди облаков неожиданно проблескивало сонце, и, когда требовалось, зима становилась мягкой, нехолодной. А в самые тяжелые дни — наоборот: природа прочно цементировала набитые снегом мешки, которыми укрепляли баррикады.

В медицинском пункте, оборудованном в библиотеке метрах в трехстах от «беркутовской» цепи, она научилась довольно простым и полезным вещам — извлекать из конечностей резиновые, а затем и настоящие пули, извлекать из-под пуль и самих повстанцев. Принимала и сортировала лекарства, которые тоннами сносили горожане.

Два или три раза Семенович отправлял ее ночевать домой.

И именно тогда ей становилось страшно.

Страшно было ехать в метро среди накрашенных женщин, щебечущих по мобильным телефонам, мужчин с портфелями или молодых людей в наушниках, в которых, вероятно, звучала музыка. Удивляли очереди в магазинах: люди запасались продуктами!

Но несмотря на это удивление «мирным» течением жизни, она знала, что под каждой улыбкой и за каждым разговором по мобильнику, в каждом наушнике пульсирует нерв Майдана и, вернувшись домой, все эти люди прикипают глазами к экранам телевизоров или мониторов. И что на воскресном Народном Вече их снова будет миллион! Но они, по разным причинам, не могут все время, как она, Марина, находиться в центре того организма, в который превратился маленький пятачок в центре столицы.

Собственно, она тоже ехала среди них молчаливая и спокойная, а в кармане лежал ключ от квартиры, где можно было сварить кофе или пельмени.

И залезть в теплую ванну…

Но временное пребывание дома сжимало ее сердце невыразимым ужасом — от услышанных по телевизору новостей, от мыслей о тех, кто остался в палатках.

Страх исчезал только там, на Майдане.

Поэтому она ночевала дома лишь дважды.

И даже к завтраку бежала в мэрию, пила чай из пластикового стаканчика, заедала кусками свадебного каравая.

Почему- то люди несли свадебные караваи с традиционными «шишечками» и голубями. Затем ей объяснили, что их выпекали на поминки погибших ребят, так и не успевших жениться…

Спешно завтракая вместе со всеми, она оттаивала от ледяного страха, слушала анекдоты, смеялась. И кто-то обязательно прерывал смех. И все замолкали, вспоминая тех, кто уже никогда не засмеется.

А потом все разбегались, наверное не зная, соберутся ли здесь той же компанией завтра или — хотя бы в обед…

А собравшись, тревожно оглядывали присутствующих: а где тот… Тот, бородатый… Ну тот, что «о кошке рассказывал»… И боялись услышать ответ.

Иногда кто-то выкрикивал неутешительное: «Все напрасно!»

И тогда наступала тишина.

А тот, кто сгоряча воскликнул это, испугавшись тишины, цедил сквозь стиснутые челюсти: «Да нет… Мы еще повоюем!» — и его начинали хлопать по плечу, мол, вот так уже лучше.

Марина все больше молчала.

Даже странно: почему бы не позвонить Лине, не успокоить ее, мол, «Я здесь — а где ты? Давай встретимся у архангела Михаила — будем вместе…». Или договориться с кем-то другим — из клиники.

Просто посидеть, поговорить, завести «на экскурсию» в медицинский пункт, показать, какой стала ловкой, пожаловаться на боль в груди и ногах, пожаловаться, что соскучилась по сыну, так соскучилась…

Обсудить нелюдей из Мариинского парка, поохать над их зверствами — теми, что видела собственными глазами, и теми, которые показывали по телевизору, пообсуждать действия и выступления политиков, высказать свои прогнозы на будущее…

Но таких разговоров вокруг ходило слишком много.

И Марине казалось: только она вступит в них, как порочный круг гнева в ней разорвется, распылится на кучу слов, а возможно — слез. И она станет слабой, обессиленной.

Сейчас мы сильны своим отчаянием, верой и духом, думала Марина, но придет время, и мы станем сильными своей силой — той истинной силой, которая дремала все эти годы.

Да, нас сознательно ослабляли: развращали и разворовывали армию, разрушали и «сдавали своим» за бесценок промышленность, оттесняли последние копейки по науке, опускали ниже плинтуса культуру.

По сценарию, который четко вырисовался только сейчас, чиновничество разъедало страну изнутри, как жук-короед выедает сердцевину могучего дуба, оставляя под корой ствола гниль, чтобы было легче завалить его, разбить вдребезги и уничтожить.

Именно сейчас, несмотря на всю верную риторику речей и патетику событий, Марина с особым отвращением вспоминала какие-то мелочи, которые в настоящее время стали для нее особенно ненавистны.

Скажем, привычка одновременно есть из банок винегреты во время обеденного перерыва, надевать под брюки рваные колготки, а новые — класть в морозилку, чтобы носились дольше, устраивать грандиозные очереди в магазинах перед праздниками и выбрасывать половину накупленного на помойку, после этого показательно ходить в церковь на Пасху, чтобы вечером орать пьяные песни под гастрономом. Смотреть по телевизору только «о смешном» или «про милицию».

Не думать.

Не читать.

Не стремиться к большему.

Таким был ее резиновый городок, откуда собирали и централизованно привозили в парк перед зданием Верховной Рады автобусы с рабочими и безработными, откровенными бандитами и равнодушными работниками, бывшими спортсменами-рэкетирами и простыми гражданами, которые хотели «увидеть столицу на шару».

…Противостояние перевалило за второй месяц.

И мирные демонстрации превратились в революцию.

Но чем она могла закончиться — никто не знал.

Зима была долгой.

Но в середине февраля взошло яркое, не зимнее солнце…

…Марина выскочила из Михайловского, куда утром побежала за лекарствами — там их было больше. А у нее «на пункте» заканчивалось обезболивающее. Прислушалась.

Издалека раздались какие-то новые звуки — похожие на те, что слышала в кино «про войну и немцев».

Не поверила: автоматные очереди, исходившие здалека, смешивались с завываниями сирен «скорых». Помчалась вниз, на ходу набрасывая медицинскую накидку и крепко зажимая под мышкой лекарства.

Какой- то совсем второстепенной мыслью поблагодарила неизвестную женщину за кроссовки — уже довольно грязные, потертые и перемазанные пеплом, но — крылатые.

Добралась до отеля «Казацкий» и застыла.

Да, вчера ночью здесь горел дом Профсоюзов, горели подбитые БТРы, наступали войска, снова сузив круг до сцены, но по той же магической формуле — «Не пройдут!» — не прошли. Говорили, что в «профсоюзах» заживо сгорели более тридцати раненых…

Но то, что увидела теперь, поразило, как не поражала ни одна из нереальных реалий, в которых жила эти два месяца: у «Казацкого» ровным рядом лежали убитые…

Их было много.

А сверху, с Институтской, сносили других. Клали рядом, накрывали одеялами и простынями, которые сочились кровью.

Сверху клали каски — оранжевые, зеленые, разрисованные — разные.

Но однозначно — хрупкие для настоящих пуль. Вокруг ходили священники, страшно выли женщины…

Ей надо было бежать вверх, туда, где небольшими когортами пробивались к Октябрьскому дворцу ребята.

Но ноги подкосились.

Села на бордюр.

Смотрела на пробитые каски и деревянные щиты. На то, как трепещут на мертвых руках живые записки — с фамилиями.

Очнулась от взгляда. Он пронзил ее всю, словно рентген.

Напротив почти в такой же застывшей позе сидела молодая женщина.

Смотрела на нее и быстрыми движениями делала зарисовку в потрепанном блокноте.

Хотела отмахнуться, как от мухи: нашла время для рисования.

Но не смогла пошевелиться.

Между тем женщина перевернула страницу и подошла к ней.

Марина, не поднимая головы, несколько секунд наблюдала за ее ногами.

Точнее — за сапогами.

Это были ЕЕ сапоги!

Итальянские, из мирной жизни…

Но — черные от сажи, седые от пепла и поцарапанные.

Женщина присела рядом.

Открыла блокнот, показала листок, на котором только рисовала.

Такие простые действия, но они вывели Марину из ступора.

На листке — она, Марина. Двумя-тремя росчерками. Но очень похожа.

Посмотрела на женщину. Подумалось о «мирном» — издалека та выглядела гораздо моложе…

— Простите, я совсем испортила вашу обувь… — сказала художница.

Хорошо, что она сказала именно это.

Не о смерти.

Не о вчерашнем дне и сегодняшнем утре, не о том, что будет завтра.

Марина внимательно посмотрела на нее. Вспомнила.

На девушке (а точнее, молодой — и одновременно постаревшей за эти дни — женщине) была та же одежда, что и полгода назад: клетчатая шерстяная куртка и вязаная шапка с длинными засаленными завязками, черные от грязи джинсы.

Прозрачный — «рентгеновский» — взгляд, от которого светлее в голове.

И от которого хотелось улыбнуться даже здесь, даже сейчас…

— Как вас зовут? — спросила Марина, рассматривая рисунок.

— Лика.

— Анжелика? — почему-то уточнила Марина.

— Нет, просто — Лика…

— Я — Марина. И я тоже испортила вашу обувь, Лика… — сказала Марина.

Улыбнулась.

Поднялась.

Побежала вверх.

Туда, откуда целились снайперы…

Февраль, 2014 год Лика

— Не говорите им код!!!

Крик в никуда.

Возможно, он касался жителей первого этажа…

Двери подъезда громко клацнули, и наступила тишина.

Слышно было только тяжелое дыхание из десятка грудей.

В окно на втором этаже светило яркое, не зимнее солнце.

— Наверх!

Десяток ребят помчались наверх.

Сквозь топот сапог, краем уха, она слышала, как проворачиваются ключи в скважинах замков на дверях. Постучала наугад в одну: «Откройте…»

Поняла — не пустят…

Посмотрела вниз. Витки лестницы просматривались довольно хорошо. Увидела, как там, внизу, открывается дверь, в нее влетают вооруженные военные с дубинками наготове.

Все было, как в кино.

А может, и было кино — «Люди в черном», например?

Моргнуть, встать — и выйти из зала.

Но выйти — не удастся.

Топот сапог приближался.

Люди в черном бежали по лестнице. Ребята в грязных камуфляжах поднимались выше. Еще пара этажей — и они собьются в одну невооруженную, загнанную в тупик стаю, станут кругом, как на Майдане.

И — что?…

Рядом с ней бежал старший мужчина, одетый более или менее «по-мирному». Подхватила его под руку.

Он сразу же понял. Отдышался, замедляя дыхание, поправил куртку, вытер лицо, взял ее под руку.

— Мы их задержим, — сказала она ребятам. — Там, наверху — люк. Бегите по крышам…

И прошептала мужчине:

— Мы идем из гостей… Вас как зовут?

— Игорь, — ответил тот.

Его рука, согнутая в локте, дрожала.

Она крепче сжала ее, и они медленно начали спускаться навстречу топоту сапог…

Когда они были совсем близко, громко сказала:

— Это же надо так влипнуть! Что происходит, дорогой…

Топот приближался.

Они бежали, поднимая вверх дубинки — уже готовые для ударов.

Их было десять или больше, но ей показалось — сотня…

На пятом образовалась «пробка», на которую она и надеялась, которая могла дать фору парням наверху.

«Сейчас убьют…» — мелькнула мысль, когда самый ловкий был в шаге от нее.

Встретились взглядами.

И вдруг она увидела в его глазах… радость.

Взгляд красноречиво говорил: «Слава Богу — женщина! Итак, можно не бить…»

Она могла поклясться, что это была именно такая мысль! «Можно не бить…», а это значит — еще мгновение побыть людьми…

Лика крепче вцепилась в руку своего партнера. В них врезалась толпа военных, и они будто распорошили ее, умерили напор. Минуя эту черную тучу, она услышала, что они начали подниматься медленнее. Даст Бог, ребята успеют выскочить в люк.

Хоть бы он был открыт.

Хоть бы он был…

…Люк был закрыт!

Через несколько минут, которые ярко врезались в память, они все уже стояли внизу, под стенами здания, — и те, кого пыталась так бесхитростно защитить, уже избитые, окровавленные, и она, с тем, кто назвался Игорем. И еще целая куча людей.

Солнце светило невероятно.

В его белом свете, как в море, лежали под стенами раненые и убитые — разные. Она не могла оторвать взгляд от пары людей старшего возраста, которую беркутовцы спешно накрывали тряпьем…

Все кончилось, затихло. По улице клубился белый и черный дым.

Тех, кто мог стоять, — выстраивали вдоль стены.

Вокруг ходили военные.

Один, по виду — начальство, подошел к ней, стянул с ее головы шерстяную шапку, бросил на землю.

И обжегся взглядом.

В нем не было ни ненависти, ни страха.

Наоборот, обжегся… сочувствием.

Она ему — сочувствовала!

Сочувствовала ТАКОЙ работе…

Хотелось освободиться от этого взгляда.

— Вы, наверное, хотите домой? — неожиданно сказал он.

— Наверное, да… — сказала она.

— Можете идти.

Она не удивилась, не обрадовалась. Покачала головой.

— Не могу.

— Почему? — спросил он.

— Я не одна, — сказала она и дернула за руку того, кто стоял рядом. — Мы вместе.

Он хмыкнул. И тихо сказал:

— Можете идти вместе…

Она услышала, как ее протянутую ладонь сжала другая. Это был тот самый человек.

Несколько метров они шли, не глядя друг на друга. Шли, будто ждали выстрелов в спину.

Парочка…

Вышли на угол Лютеранской и Шелковичной.

Остановились.

— Спасибо, — сказал мужчина.

— Спускайтесь до Бессарабки, — сказала она. — К метро «Льва Толстого». «Крещатик» — закрыт…

— А вы?

Она махнула рукой в ту сторону, откуда они только что вернулись.

— Там ребята…

Он ничего не спросил.

Обнял и несколько минут тяжело дышал в плечо.

Потом пошел вниз.

* * *

…Богоматерь смотрела на нее одним — правым — глазом.

Он уже был таким, каким нарисовал его неизвестный художник эпохи Возрождения: светло-голубым, как рыбка на глубине. Левый еще требовал как минимум двухдневной работы. Икона была так себе, из детской спальни. Выражение лица — достаточно нейтральное, умиротворенное. Вокруг реставрационного станка Энжи налепила с десяток фотографий, сделанных в разные годы с начала двадцатого века, на которых эта Богоматерь была в разных ракурсах.

Можно было бы обойтись и без этого (по крайней мере, Робби достаточно поиздевался над ее добросовестностью), но ей важно было видеть, как эта невзрачная икона в течение многих десятилетий оживляла интерьер.

Энжи надвинула на глаза увеличительные очки, поправила лампу и погрузилась в работу.

В мастерской было довольно холодно.

Сквозь щель в окне виднелись белые тропы геометрического парка. Он напоминал нарезанный равными кусками торт.

Энжи сделала десять прикосновений кистью к левому глазу Богоматери, отсчитывая мгновения между двумя ударами сердца. Робби смеялся бы.

Энжи посмотрела в окно и натянула на голову клетчатую вязаную шапку. Сейчас, в восемь часов, здесь еще холодно, но до прихода коллег — мистера Харпера и Робби — воздух медленно прогреется.

Она всегда приезжала в мастерскую на час раньше.

Ей нравилось быть здесь в одиночестве. Неспешно сварить кофе, выпить ее, вглядываясь в безграничное пространство парка.

То, что с ней произошло, воспринимала, как «сон во сне».

Реальностью стали только воспоминания о детстве в коммуналке, юности, учебе в «художке»… Но говорить об этом было не с кем и ни к чему.

Дальше — щелкали ножницы, перерезая эту нить, и начинался сон: нежный, тактичный, влюбленный до безумия Джош.

Дом на берегу океана.

Калейдоскоп путешествий.

Фестиваль… Прекрасная женщина в черном платье на красном ковре…

Этот сон перетекал в другой: разгоревшееся лицо Збышека Залески, преступление, которое она неосознанно совершила…

Этот «сон во сне» перетекал в нынешнюю Шотландию, Тейн, замок Донробин, реставрационную мастерскую.

Мистер Шепард, миссис Оливия Берд, мистер Харпер, Робби — ее окружение, которое может так же развеяться, стоит только ущипнуть себя за руку.

Но что или кто придет взамен?

Робби, который не сводит с нее глаз.

Собственная мастерская в Абердине, о которой он прожужжал ей все уши, считая эту перспективу великим жизненным достижением.

Ох, знал бы, где и в каком статусе висят ее гобелены!..

Только Джош, Джошуа Маклейн, был в этом водовороте тем камнем, который попадает в босоножек, — тяжелое воспоминание, несправедливый поступок. Не исправить…

И она работала над тем, чему могла помочь: над облупившейся или потускневшей краской трехсотлетних картин. Оживлять слепые лица прекрасных мадонн, их улыбки, непроизнесенные слова, неизвестные судьбы, кроющиеся в морщинах или складочках бровей.

Она пыталась приезжать сюда и в выходные.

Ослепленные или обескрыленные существа ждали ее, просили совершенства, чтобы продлить свою жизнь еще лет на сто…

Зимой здесь было гораздо меньше посетителей.

Бывало, что мистер Макчисхолм ходил по пятам одного-двух туристов, которые попадали сюда проездом.

А потом, спускаясь в мастерскую, жаловался на боль в пояснице.

А утром снова открывал ворота длинным железным ключом и застывал за столиком с рекламными проспектами, как паук в паутине.

Миссис Оливию за эти полтора-два месяца она видела лишь трижды.

Она тоже была в ее сне, как некое мифическое «начальство», от которого зависело отопление в мастерской или прибавка к зарплате. Но и то, и другое Энжи интересовало не больше, чем ухаживания Робби.

Если честно, она вообще могла ничего не делать — просто стоять у окна, любуясь садом, и пить кофе, согревая ладони кружечкой.

Глаз Богоматери смотрел на нее требовательно, мол, дай мне прозрение, и я скажу тебе что-то важное.

Заскрипели двери — в них ввалился Робби.

— Сегодня по ВВС сказали, что в твоей стране — настоящая война! — с порога возбужденно сказал он, вешая куртку на гвоздь.

— Какая война? С кем?

— Ну, ты что, телевизор не смотришь или у тебя Интернета нет?!

Телевизор… Интернет…

Да, в ее сне нет ни того, ни другого.

— А че? — сказала она.

Робби глубокомысленно хмыкнул, посмотрел на нее удивленно.

— В принципе, меня это не касается. Просто я думал, что ты… все же… не совсем… того… Ну, не интересуешься. Собственно, извини.

Он растер руки, подул на них, пошел наливать кофе.

Она смотрела на него сосредоточенно.

Не знала, как сформулировать вопрос.

Да, Робби знал, что она — из Украины. Но о самой Украине у него не было никаких сведений, кроме того, что ОНА — оттуда. Даже о Чернобыле не слышал. А здесь — вот так: сам принес какую-то нелепую новость!

— Объясни, пожалуйста, — сказала она.

Он отхлебнул кофе и напрягся, вспоминая, что услышал «по телевизору»:

— Сказали, что вы, то есть твои соотечественники, собрались на какой-то площади, держат оборону вот уже полтора месяца с целью свержения режима. Есть жертвы…

— Жертвы? — не поверила она. — У нас?? В Киеве??

И внутренне вздрогнула от непринужденного «у нас», вспоминая, сколько раз ее ловила на этом Мелани Страйзен.

— Так сказали. Люди вышли на мирный протест: ваш президент не подписал в Вильнюсе соглашение о вступлении в Евросоюз. Теперь стоят день и ночь в центре города. Там — целый городок… Жгут шины… Сказали, что Великобритания поддерживает народ Украины. Ну, если это так, то и я — поддерживаю!

Он улыбнулся и щелкнул своей кружечкой о ее.

Но она не приняла шутку.

Мрачно начала собираться.

— Ты куда? — удивился Робби.

— К телевизору…

Хлопнула дверью.

Ехала в Тейн, накручивая кнопку магнитолы, но ничего не нашла.

Она никогда не возвращалась из Донробина так рано и удивилась тому, как хорошо на ее заснеженном дворе, какая тишина, как живописно розовеет брусчатка под шерстяным ровным слоем снега. Как тело под белым кашемировым свитером…

Дом улыбался ей чистыми окнами (спасибо миссис Адели!), тени деревьев образовывали на снегу золотые узоры.

Она вбежала внутрь, на ходу сбрасывая куртку, перчатки и сапоги.

Щелкнула пультом телевизора — там под волынку пел какой-то местный фольклорный ансамбль. Переключала каналы. Ничего. Пожалела, что не установила антенну, которую предлагал Шон.

Бросилась к шкафу.

Там стоял чемодан, который сунула туда два месяца назад, — до сих пор в него не заглядывала, ведь там были только летние вещи. И те — футболка и джинсы.

В футболку, словно доисторическая реликвия, был завернут ноутбук.

Позвонила Шону, спросила, как подключиться к сети.

Подключилась.

Набрала в гугле — «Киев».

Выбрала первую попавшуюся ссылку…

…И сразу, как это бывает только в кино (или все же в ее длинном «сне во сне»), увидела лицо отца. Ухватилась за экран, едва не сбив изображение.

В ушах запищало. Как ни делала звук громче — он пропадал.

…Она давно не видела его. И плохо помнила из-за постоянной занятости и потому, что после замужества, которое ему не нравилось, они общались нечасто.

Но это был он!

Он стоял на трибуне в окружении синих флагов, из его рта шел пар.

Кадры прыгали, переходя с трибуны на толпу перед сценой. Толпа стояла за железными бордюрами, по периметру которых выстроились милиционеры.

Все, кто стоял на трибуне, выступали по очереди. Именно в этот момент перед микрофоном шевелил губами, пуская пар, благочинного вида старик в очках.

За его спиной, в ожидании своей очереди, улыбалась широкой улыбкой злого вида блондинка в каракулевой шубе. За ней — респектабельными рядами — выстраивались другие.

Говорили о «предательстве интересов граждан Восточной Украины». Жаловались, что некие «они» не слышат неких «вас». Перечисляли заслуги власти и президента, ругали Европу, пугая окостеневшую толпу «гей-парадами» и однополыми браками, восхваляли российского президента…

Не поняла: что-то Робби напутал, какие шины, которая «оборона», какой Майдан?

Перешла по второй ссылке, потом по третьей, десятой… сотой.

Сюжетов оказалось множество!

Каждый вбивал клин в мозг. Смотрела, сжав виски руками.

Что принять на веру?

Кто мог бы это подсказать? Шон? Адель? Робби? Мистер Макчисхолм? Джош? Дикторы ВВС? Кто? Те, кого видела на сцене Европейской площади под ливнем синих флагов, или те, кого увидела во вспышках огней на Майдане?

В какой момент наступает это время Х, когда ты должен сделать выбор: кому верить, за кем идти, с кем стать бок о бок?

А если этот выбор сделаешь, пользуясь только чьим-то авторитетом, обещанием, подвижной картинкой телевидения, симпатией к трогательным дужкам очков, к сноровке составлять слова — будет ли он, этот выбор, именно твоим?

Куда, в какую сторону, по каким наслоениям стоит начать разматывать ту ниточку, о которой говорила Мелани? От какой точки отсчета?…

И она вспомнила: ей семь лет.

Она сидит на полу и старательно выводит «плакат»: «Люди, вы свободны!». В дверях стоит отец, за ним — мужчины, вышли из-за стола, чтобы посетить «детскую». Она быстро дорисовывает бабочки и прикрывает «плакат» ладонями — от их смеха, от их взглядов, от того, как они одобрительно похлопывают отца по плечу: «О! Агитатор растет!» — и предлагают использовать этот детский рисунок «в печати». И его отчаяние, которое видит только она. Видит не глазами — а чем-то другим, что важнее глаз.

Чувствует: ему неловко.

Он сделал что-то такое, отчего — смущается. Отчего они ссорятся с мамой. Очень тихо. Но она это тоже слышит. Не ушами. Кожей.

И поэтому защищает ладошками свой плакат от чужих глаз и смеха.

Когда выросла — а выросла, как о ней говорили, «суперинтровертом», — начала думать, что все, что происходит вокруг, — такая же ложь, как и смех.

Что люди не должны ходить строем, сидеть на собраниях и единогласно подбрасывать руки, совместно осуждая или одобряя что угодно.

Что «кухонные» разговоры не должны отличаться от того, о чем говорят на том собрании.

От этого еще больше замкнулась в себе, не находя выхода мыслям: мать была слишком занята работой, отец — нахмурился и запретил говорить о том, что ее «не касается».

Поэтому единственно настоящим, для чего, как ей казалось, стоит жить, стала любовь.

Любовь могла существовать только в ее маленьком замкнутом мире. Но и этот мир был нарушен. И ей все стало безразлично — где, как и с кем жить, что есть, как зарабатывать на хлеб насущный, кого иметь в своем окружении и, наконец, где и как закончить свою земную эпопею.

Двое суток безвылазного сидения перед экраном монитора неожиданно вернули ей истину: существует другая любовь, которая способна перекрыть и выломать ее из ее маленького мира.

Это — любовь к стране, в которой родилась, а все остальные — маленькими волнами вливаются в ее огромный «девятый вал».

Если бы она осознала это раньше, мог бы так долго тянуться для нее «сон во сне»?! С его параллельными приятными, уютными реалиями, в которых пахнет кофе, океаном, цветами, краской, чистыми шелковыми простынями, виски «Гленморанж» и тысячелетней пылью Донробина.

Все это оказалось прекрасным временным заменителем всего настоящего, что было в ней с тех пор, когда она поставила восклицательный знак под фразой: «Люди, вы свободны!»…

…На ватных ногах она ходила из конца в конец своего роскошного — и тем не менее временного и чужого! — жилища и шерстяной белый ковер горел под ее босыми ступнями. Ведь там, в ее родном городе, в ее стране горел совсем другой костер, чем в ее камине.

И ее бывшие однокурсники, которые называли ее Лисой, держали оборону под градом пуль, действием подтверждая ее детские слова.

Получалось так, что талант, за которым она пряталась годами, только наслоил на ней защитный панцирь.

Но теперь он оказался ненужным.

Ливень любви содрал его вместе с кожей…

* * *

— Вы действительно хотите лететь в Киев, миссис Маклейн?

Девушка из филиала посольства вопросительно посмотрела на Энжи, словно та заказывала билет на Луну.

— Да.

Девушка посмотрела в монитор.

Энжи напряглась.

Вот сейчас и решится судьба: если ее разыскивает Интерпол, это станет ясно через мгновение. И ее раздвоенный нынешний путь станет одной дорожкой — в американскую тюрьму.

Но она готова двигаться в любую сторону, чтобы не остывать в своем стеклянном сне.

Девушка оторвалась от монитора, повернулась к ней с приветливой казенной улыбкой, вынула из ксерокса распечатку, протянула Энжи:

— Можете заказывать билет, миссис Маклейн.

Итак, никто ее не ищет…

— Спасибо.

Энжи встала, положила документы в пластиковый файл, направилась к выходу.

Услышала, как девушка сказала своей напарнице:

— Наверное, соскучилась по адреналину…

…Один день в ожидании рейса пришлось провести в Эдинбурге.

И, так же, как тогда, когда прилетела в Шотландию, у нее с собой было мало вещей: только шерстяная клетчатая куртка, кроссовки и шерстяная шапка с длинными завязками.

Она не возвращалась.

Она просто ехала туда, где должна была быть.

…«Если я устану от жизни, если иметь выбор, где закончить свои дни, я вернусь! Даже если буду жить на другом конце света…»

Вечером позвонила своей единственной подруге — миссис Страйзен.

— Мел, дорогая, я еду домой!

— Слава Богу! — услышала в ответ. — Я соскучилась по тебе…

— Мел, ты не поняла!! Я еду домой! В Киев. Завтра утром.

Трубка булькнула и запнулась, будто потеряла сознание.

И Энжи почувствовала, как с бумажным шорохом рвется пополам ее душа.

— Мели, Мел… Я не могу сидеть здесь, возле твоего камина. Пойми и прости!

Помолчала, ожидая родной голос.

И дождалась.

Он был хрипловатым.

Представила, что где-то рядом с Мели впитывает каждое слово Железная Ворона, насторожив оба уха.

— Ты действительно считаешь, что твое присутствие там что-то изменит?

— Да, — сказала Энжи. — Важны каждые руки…

Улыбнулась и добавила:

— Кажется, я разгадала, что написано на твоем «пиктском» гобелене…

— Что?

— «Свобода или смерть!»…

— Это тупой идеализм! — гневно прокаркал голос. — Или — прихоть…

— Мне плевать, как это называется! — огрызнулась в ответ. — Я еду — и точка. Извини за пафос, но это — моя родина.

И добавила после паузы:

— Кстати, и твоя тоже…

Трубка снова булькнула, будто миссис Страйзен глотнула своего любимого «Гленморанжа».

А потом она сказала:

— Оставь ключ под ковриком…

Это могло означать все, что угодно.

Все, что угодно, кроме одного: осуждения.

— Я люблю тебя, Мели…

— Оставь ключ под ковриком…

* * *

…Память тела, о которой она думала много лет назад, действительно существовала!

Это была та память, которая позволила ей без помех и лишних вопросов доехать в экспрессе из аэропорта до Левобережной, пересесть на метро, выйти на станции «Крещатик» и подземным путем перейти на «Майдан Независимости» — «к трубе», ведущей наверх.

Пока ехала, удивлялась тому, что город выглядел спокойным. По улицам ходили люди, даже сидели в кафе. В салоне автобуса звучала какая-то новая «попса».

Ей все представлялось таким, как в 2004-м во время Оранжевой революции, когда по улицам и переулкам ходили толпы людей с флагами и сигнальными дудками, а в метро раздавались крики, на которые откликались сотни голосов. Но этот мнимый покой все же казался тревожным.

Со страхом она выехала на поверхность «трубы» и, как в воду, ступила на Майдан…

Там было море людей!

И светило яркое солнце. Была оттепель. Но перед тем, очевидно, были морозы, ведь на многочисленных баррикадах лежали мешки со снегом, а по обнаженной земле стекали, сверкая ледяными змейками, струйки воды.

Несмотря на все предостережения, Майдан охватил ее мощной волной радости: она была дома!

Но найти реальный дом — с определенным адресом — у нее не было никакого желания: дом был здесь.

Почти без сознания и обалдевшая от водоворота, сразу охватившего ее, как щепку в океане, она пришла в себя только под вечер и просто констатировала: она сыта (чуть ли не на каждом шагу здесь варилась еда и предлагали перекусить), у нее есть свое место — зеленый коремат с одеялом в доме, который все называли КГГА), она — со СВОИМИ (только она подошла к кому-то с вопросом, «что делать», как он пристроил ее разливать по бутылкам зажигательную смесь и — к своей «сотне»). Это все произошло в течение нескольких часов!

Еще утром она садилась на самолет в толпе отборного путешествующего общества, в котором звучала вежливая иностранная речь и стюардессы разносили горячие завтраки в пластиковых упаковках, — а вечером уже была перед костром и хлебала чай из большой алюминиевой кружки в обществе пропахших дымом мужчин и женщин. Прислушивалась к разговорам, пытаясь как можно быстрее впитать всю их правду. И сравнить со своей.

Удивительно было и то, что эти истины никоим образом не расходились, несмотря на ее десятилетнее пребывание в другом измерении.

Уставшая, встревоженная, чумазая и все же — счастливая, она достала из рюкзака свой клад — альбом и карандаш.

И начала зарисовывать лица.

Ведь лица были настолько вдохновенными и настоящими, что никоим образом не уступали лицом тысячелетних икон в Донробине.

Они были даже лучше, ведь — они были живыми.

Нет, не так!

Они были лучшими тем, что были живыми СЕГОДНЯ.

Ведь смерть витала над каждой головой.

И неизвестность завтрашнего дня делала их иконописными.

Затем перед глазами запрыгали, засвистели, замелькали дни и ночи — широкими мазками, которыми она никогда не пользовалась…

Все, что она делала, — готовила и раздавала еду, разливала по бутылкам смесь, ковыряла мостовую, нагребала в мешки песок, подкатывала к очагу шины или оказывала первую небрежную, но столь необходимую помощь раненым — казалось ей малым.

Малым — чтобы возместить, отслужить вполне десятилетие, проведенное во сне.

Здесь, на Майдане, она чувствовала такую мощную, такую горячую, такую настоящую любовь, ту самую, без которой ее существование не имело никакого смысла.

С удивлением и отвращением к прежнему существованию думала о том, как могла жить до всех этих событий. Покупать платья, подбирать сумочки под цвет туфель, сидеть у океана с бокалом мартини в руках, наслаждаться путешествиями.

Да, интересного было много — картины, книги, музыка, уютная замкнутость в себе.

Тепло камина.

Свежесть морского бриза.

Вкус кофе.

Пение птиц.

И неожиданно это все — прекрасное и важное — стало лишь коротким переходом между жизнью и смертью.

Она видела молодых ребят, которые никогда в жизни не держали оружия — разве что давили на «мышку» в компьютерных играх, воюя с виртуальными монстрами. Разве что смотрели «Аватар» или «Властелин Колец».

И, вероятно, не было среди них ни одного, кто стал бы на сторону зла.

Не так ли жили те, кто теперь стоял перед ними, выставив вперед железные щиты и автоматы? Ей все время хотелось подойти к ним вплотную и спросить об этом: кого и от кого вы защищаете? Возможно, попытаться понять или убедить.

Но на это не было времени…

…В день, когда мирное шествие направилось к зданию Верховной Рады, она осталась внизу, возле палаток. У нее на ногах были неудобные чужие сапоги, и ноги за это время она уже изрядно намозолила. К тому же сотник, критически взглянув на нее, строго сказал: «Из-за тебя, детка, я двух своих ребят положу. Они тебя не бросят…»

И это было правдой, ведь недавно, помогая какой женщине выбраться из-под пуль, один из мужчин задержался и эта задержка стоила ему жизни…

Утром, хотя была середина февраля, взошло яркое солнце.

Взошло ослепительно, как будто в небе разом включились огромные софиты и тепло, шедшее из них, превратило остатки снега в веселые весенние потоки.

Некоторое время, пока шествие направлялось вверх, на Майдане наступило относительное затишье.

По крайней мере ей показалось, что так тихо здесь не было никогда.

Горожане — разного возраста и пола — бессмысленно передвигались по периметру площади и до улицы Грушевского, фотографировались, сбивались в небольшие стайки и говорили о том, что «хода» уже, наверное, дошла до места назначения и теперь надо ждать результата.

Некоторые не понимали, зачем снова горели шины, если границы перед баррикадами почти не было: отряды военных вдруг поредели и в этом огне, казалось, не было смысла.

Но она чувствовала, как зверь чувствует приближение землетрясения, что эта тишина предвещает что-то страшное.

Несмотря на кажущийся покой и множество людей, которые стягивались к Грушевского посмотреть на костры, было здесь и другое движение: мужчины провезли мимо деревянное сооружение — почти средневековое — несколькометровый остроносый треугольник, назначение которого было очевидным: врезаться и разбивать ряды «черных рот».

Другие подкатывали к баррикадам шины, группы мужчин настраивали другое произведение «народного творчества» — катапульту для метания камней.

И все это выглядело довольно обыденным.

За три месяца уже никто не удивлялся, какого уровня может достичь инженерная мысль народных умельцев. Такие конструкции сбивались и сваривались прямо на месте. Взрослые мужчины превращались в увлеченных игрой детей. А у нее сжималось сердце, ведь не так давно видела, как те же мужчины — такие же! — гоняют по волнам на водных лыжах и играют в крокет на безупречно подстриженных лужайках своих поместий…

Охваченная трепетом от предвкушения чего-то недоброго, она пошла на Институтскую. Ведь ясно: Грушевского надежно защищена.

Здесь также собирались люди, но их было меньше.

Заметила женщину в желтой куртке. У нее было такое же выражение лица, как у нее самой: удивленное, растерянное тишиной и непонятным движением.

Услышала, как она говорила кому-то в трубку мобильного: «Я еще немного побуду. Ничего страшного. Да, да, поела, не волнуйся. Скоро вернусь…»

Улица, ведущая наверх, была спокойна. Но когда она ступила за баррикаду и начала подниматься по ней, сетуя на каблуки итальянских сапог, — каждый следующий шаг казался ей горячее предыдущего, а ухо улавливало в тишине неясный, непонятный и еле слышный рокот…

А потом началось то, что она снова назвала сном во сне: на углу Институтской и Лютеранской перед ней развернулось полотно Босха. И вовлекло ее в свое средневековое чрево.

…Горели грузовики, преграждавшие проход к Верховной Раде.

Люди разбирали мостовую.

Вдоль центральной аллеи Мариинского парка выстраивался «Беркут».

С криками «Убийцы!» к нему бросилась толпа митингующих. На нее, как мыши, начали выскакивать и пополнять «заградотряды» агрессивные молодые люди в спортивных костюмах.

Военные накрылись щитами, превратившись в железную черепаху, и пошли в наступление. Из-за их спин молодежь бросала бутылки с зажигательной смесью и шумовые гранаты. Митингующие отвечали тем же.

Женщины в норковых шубах (почему-то все они были хорошо одеты) ковыряли мостовую и бордюры, цепочкой передавали булыжники на «передний край».

Послышались выстрелы.

Толпа отпрянула, а затем снова покатилась вперед.

Возле нее упал мужчина лет пятидесяти, пуля попала ему в висок. Она бросилась к нему — он был мертв, толпа напирала, и она оттащила его к дереву…

Кто- то крикнул: «Возвращаемся! Надевайте каски! Бронежилеты! Миром не обойдется…» Но на переодевание не было времени. У Шелковичной шел настоящий бой…

Она заметила, что стреляли с крыш — там шевелились черные силуэты.

— Наверх! — скомандовал кто-то. — Надо их оттуда сбросить! Стреляют — боевыми!..

Сквозь толпу пробивались машины «скорой» и останавливались, подбирая убитых и раненых.

Человеческая волна начала откатываться вниз — она заметила женщин и пожилых людей, которые спешили укрыться в метро.

Остальные, прикрываясь деревянными щитами, продолжали двигаться вперед.

«Беркутовцы» и их добровольные помощники пытались перекрыть улицу с двух сторон. Наступали. Отступали, добивая лежачих резиновыми пулями и дубинками.

Она заметила, как из окна первого этажа на все это смотрит из-за кружевной гардины пожилая дама — бессмысленным детским взглядом.

Под стеной пробежала кошка с поджатыми ушами, она была покрыта белой пылью.

Под стенами покатом лежали люди, некоторые шевелилились.

— Уходим по Кловскому! Отступаем до Майдана!

— Кловский перекрыт!

Мышеловка захлопнулась.

И тогда она начала бессмысленно нажимать кодовые кнопки на дверях закрытого подъезда, собирая вокруг себя людей, которые так же, как она, искали выход.

К ее удивлению, дверь открылась (возможно, открыл кто-то из жителей)…

— Не говорите им код!!! — крикнула куда-то вверх, в пустые окна.

Крик был в никуда.

Возможно, в тех же жителей, кто проявил милосердие.

Дверь подъезда громко захлопнулись, и наступила тишина.

Было слышно только тяжелое дыхание десятка грудей.

— Вверх! — сказала она.

Десяток ребят помчались вверх…

…Кто был тот, кто отпустил ее, когда она стояла у стены?

Кто был тот, кого она схватила за руку, чтобы вывести из ада?

Увидев спину спасенного человека, который удалялся в сторону Бессарабки, она решила вернуться.

Не могла не вернуться.

Выровняла дыхание, отряхнула куртку, засунула грязную шапку в карман и медленно двинулась назад, в сторону Институтской…

Но оттуда уже катилась человеческая волна — вниз.

Люди бежали в надежде скрыться в метро. Но двери были закрыты.

Кто- то звонил в стекло, пытаясь разбить его. Сверху на испуганную толпу слетал «беркут».

Какой- то мужчина схватил ее за руку, потянул за собой, помогая бежать: «Чего прогуливаешься?! Беги, беги!», — и вспомнила, что сказал ей сотник: «Из-за тебя я двух своих ребят положу…»

И оттолкнула руку — сама!

Побежала к узкому проходу баррикады, где началась потасовка.

У закрытого входа в метро увидела женщину в желтой куртке, которая обещала кому-то в трубке — вернуться. Она лежала на куче битого кирпича и стекла, раскинув руки.

Она была мертва.

Мимо нее уже пролетали черные стаи, добивая дубинками тех, кого настигали…

Сквозь узкий проход основной баррикады, минут через десять после того, как она успела попасть в него, отряды «Беркута» прорвались на Майдан…

Окружили его.

Их было тысячи две.

Майдан был для них заколдованным местом, очерченный меловым кругом Хомы Брута…

Окруженные, загнанные на этот островок свободы, люди молчали в отчаянии.

Потрясенные.

Контуженные.

Раненые.

Застигнутые увиденным.

Ведь ни в каком сне не могли представить, что ТАКОЕ может произойти в центре столицы, а в итоге — Европы…

По свалкам, в которые превратились баррикады, бродили люди в форме, перебирали хлам, выброшенный из разрушенных палаток, обходили покойников — и рылись, рылись, рылись в горах вещей, отыскивая что-то полезное для себя.

Сверху их снимала камера в режиме он-лайн и все транслировала в эфир: то, как роются в вещах, пряча в карманы зажигалки, ручки, даже бумажные носовые платки…

…Когда- то в старших классах их повезли на металлургический завод показать, как «варят сталь». Она не испытала от этого, по словам учительницы «великого», зрелища никакого восторга.

Цех поглотил их в своем железном чреве, как насекомых.

Внутренности вздрагивали от лязга, грохота, от равномерных ударов в гигантский котел — будто кто-то пытался разозлить и выпустить наружу зверя.

И вот он вырвался. И тысячей вспышек запрыгал по лицу, обжигая его жаром. По желобу понесся бешеный поток расплавленного металла.

Скрежет, шум, взрывы. Страх попасть под огненный ток и вспыхнуть в нем, исчезнуть, раствориться в горячем потоке…

Всю ночь она глотала этот жар. Эти крики. Этот грохот. Лязг. Крики.

Островок Майдана сужался.

Пылал Дом Профсоюзов.

Горели два подбитых БТРа.

Горели шины.

Молились священники.

Вопили, сбившись возле сцены, женщины.

Стоять на переднем крае было невыносимо — плавились подошвы сапог.

И толку от нее не было никакого, пока она не услышала команду сносить к «передовой» мешки с одеждой.

Бросилась к импровизированному складу — там, как насекомые, сновали люди, образовав «живую цепь» и передавая из рук в руки все, что могло гореть.

Ночь была долгой.

Самой долгой в ее жизни.

Наступление было мощным, как поток стали.

Несколько водометов пытались потушить огонь — но тщетно. Он не утихал. А дым, каким-то чудом, валил в сторону врага.

Впоследствии водометы загорелись так же, как БТРы.

И она поняла: не пройдут!

Несмотря на то что баррикада на Институтской и со стороны Европейской площади была прорвана, несмотря на силовое подкрепление, на то, что метро было закрыто и люди добирались сюда пешком — через банды разъяренных парней.

Несмотря на весь ужас и всю босховскую фантасмагорию.

На то, что в горящем доме Профсоюзов задыхались и погибали раненые.

— Они не пройдут… — повторила вслух.

И грязный, как черт, парень, катил мимо шину, услышал ее тихий голос.

Обернулся, улыбнулся белозубой, как у негра, улыбкой на черном лице:

— Конечно!

…Утро дымилось серыми дымками, что поднимались от баррикад, от тлеющей одежды, от дома Профсоюзов — черного, выгоревшего, причудливого.

Она не следила за новостями, не прислушалась к слухам, которые приносили люди.

А вместе с новостями и слухами — на полностью разрушенную площадь — пакеты с едой, медикаментами, одеждой и обувью.

И надо было снова подступать к цепи, чтобы все восстановить, убрать, сгрести в кучу пепла и мусора.

Чтобы снова подготовить поле — для следующего Армагеддона.

Прошедший день был солнечным, будто Бог раздвинул тучи, чтобы внимательнее рассмотреть и запомнить каждое лицо.

Следующий, после адской ночи, поразил ее своей пепельной серебристостью, как это бывает утром в селе, когда на белой от изморози траве светится обильная роса.

По периметру Майдана не осталось почти ничего.

Серебристый пасмурный день принес новые смерти и новое пополнение: утром сюда прорвались новые люди, выехавшие на помощь отовсюду.

Мертвых складывали около отеля и перед «Макдональдсом»…

Она присела на землю — отдохнуть.

Земля, ободранная до костей, дышала под ней.

И она подумала, что такой эта площадь нравится ей больше — без кирпичных лат.

Как в Средневековье…

А еще подумала о том, что ее здесь никто не ждет и никто не найдет.

Что она, как пуговица, которая оторвалась где-нибудь в метро или в автобусе.

Оторвалась и покатилась по миру, пока не попала в перерабатывающий агрегат вместе с другим хламом, из которого потом сделают пластиковые бутылки для пепси-колы…

Напротив ее, как и вчера, в ряд лежали убитые. Другие. Новые…

На некоторых телах, прикрытых одеялами, были бумажки с именами.

На некоторых — нет.

Проступали сквозь простыни красные пятна. Красные ручьи стекали под ноги.

Под клетчатым окровавленным одеялом, полностью прикрывавшим тело, она увидела… свои кроссовки.

Подошла, стала на колени.

— Вы знаете, кто это? — обратился к ней священник.

— Ее звали Марина… — сказала она.

Февраль, 2014 год Денис

— Где, черт тебя побери?! Какого черта ты сунулся?! Ты наблюдатель!

Я разорвал камуфляжную штанину, и он вскрикнул, жалея этот «раритет», который недавно выменял у какого-то мужика на свои снобистские «левисы».

Был бы в плотных штанах, может, не хлестала бы так кровища.

— Не мог на это смотреть! — скрипнул зубами. — Они же, блин, совсем зеленые! Защиты — никакой! А нам выдали броники и каски — кевларовые! Так что, я должен во всем этом сверху на все это смотреть?!

Я улыбнулся его новому лексикону — «зеленые», «блин», «броники», «каски»…

Ну вылитый американский бандеровец!

Рана была неглубокой. Я перетянул ее жгутом, который сунул мне, пробегая мимо, врач со «скорой» (в которую как раз грузили носилки с раненым), и помог доковылять до отеля, где у Дезмонда Уитенберга, продюсера, а сейчас — вполне официального «наблюдателя» из миссии ОБСЕ (каким образом он туда попал, понятия не имею!) был номер.

Поднялись на лифте на пятый этаж.

Здесь были ковровые дорожки, мраморные лестницы.

Даже цветы стояли на столике «коридорной».

Такое впечатление, что попали на другую планету.

Всю дорогу Дезмонд возбужденно, без умолку говорил.

— Ребята говорят — это уже все! Супер сегодня! Министр МВД «проснулся» — теперь им всем крышка! Вся ответственность — на командирах спецподразделений. Теперь они уходят. Ты же видел? Видел?! Они уходят, старый!!! Мы как поперли вверх, к Октябрьскому… Ну, думаю: все… А они отступать начали! Там сейчас — тихо. Дождь… Петрович, Витька… еще один парень… Лежат… Надо подобрать…

Я, как мог, успокаивал его.

Собственно, он рассказывал то, что мы видели вместе.

За окнами действительно моросил дождь. Почти весенний.

И улицы опустели. Ни одной черной тени.

— Лиз! Где Лиз?!! — кричал Дезмонд, хромая по номеру. — Она обещала снимать из окна!

Он открыл дверь ванной, заглянул в шкаф…

Я силой уложил его на кровать.

И набрал номер Лизиного мобильного.

Она сразу откликнулась:

— Я в «Октябрьском». Здесь куча раненых и убитых. Буду здесь до вечера.

Я сказал, что оставлю Дезмонда в номере, вызову врача, чтобы ему вкололи обезболивоющее и снотворное, ведь он рвется искать ее.

Но снотворное не понадобилось. Когда я обернулся, Дез уже спал: видимо, сказались три бессонные ночи.

Я выглянул в окно.

Внизу, под отелем, копошились люди. Их движения показались мне замедленными, как в рапиде. Тот «рапид» включился в моей голове?…

В номере было тихо. Очень хотелось пристроиться на диване, даже ноги заболели и голова стала тяжелой, как херсонский арбуз. Я смотрел вверх, на Институтскую, где от асфальта поднималась пыль, и глазам не верил: там, где несколько часов назад мы бросались под пули, прорываясь вперед маленькими стайками, не было ни одного силовика.

Их словно корова языком слизала.

Иначе не скажешь…

…Изначально я был из тех, кто ратовал за «мирное развитие событий».

В ноябре мне казалось, что власть не выдержит такой мощной волны возмущения и пойдет на уступки. Не совсем же они там идиоты!

Каждое утро, включив матери очередную комедию, я брился, одевался теплее и отправлялся на Майдан, как на работу. Хотя это и была моя работа: я снимал, это во-первых. Во-вторых — «создавал количество». Ведь нас должно быть много. И каждый раз меня охватывал страх: придут другие.

Другие приходили так же, как и я.

И количество не уменьшалось.

Как грибы, виростали все новые и новые палатки. В сердце Майдана образовался целый «научный городок», где преподаватели и политологи читали всем желающим лекции, на экранах возле сцены крутили документальные фильмы, которые годами валялись на полках кинематеки. Кроме основной революции, здесь еще происходила и культурная. И это меня очень радовало.

Вечером выступали вокальные группы…

А в воздухе висел вопрос: сколько так будет продолжаться?

Год? Два?

До новых выборов?

Лишь — «мирным путем»?…

Правительственные «Васьки» «слушали и ели». И, вероятно, ждали того времени, пока мы все превратимся в маргинальных клоунов маргинального шоу.

Несмотря на неутешительные мысли, я не спешил присоединиться к отрядам «самообороны»: там, по-моему, были слишком молодые. Нашел «афганцев», прибился к ним. Но и среди них не нашел определенного ответа на вопрос: что дальше.

Те, кто когда-нибудь хотя бы один раз видел смерть, были против слишком решительных действий.

Это была «тяжелая артиллерия», которая ждала дальнейшего развития событий, но не торопила их. «Разве они (имелись в виду «зеленые салаги») знают, как подводить БТРы?» — говорили, улыбаясь. И… выжидали, когда пойдут эти БТРы.

А «салаги» рвались в бой, имея за своими студенческими плечами лишь опыт компьютерных игр. И, откровенно говоря, они нравились мне больше…

Каждый вечер я заходил к Николаю, чтобы погреться, поговорить о смысле жизни и роли интеллигенции, повыстраивать прогнозы — «с кровью — или без».

Говорили- говорили…

Пока (кажется, в тот день, когда состоялся первый бой у стадиона на Грушевского) я не почувствовал, что больше не могу болтаться туда-сюда в ожидании того, что кто-то сделает за тебя то, что должен сделать ты.

Плюнул на все — разговоры, прогнозы и горячие чаи на теплой кухне.

Сказал матери, что еду в командировку. И начал основательно собираться.

Мать с подозрением посмотрела на меня:

— Надолго?

— Как получится, ма, — сказал я. — Дней на пять…

Забегая вперед, не могу не вспомнить, как в один из дней, когда я заходил домой — помыться и поменять белье, застал ее у плиты. Она сидела на стуле (ведь стоять ей было трудно) и жарила целую гору налистников.

Я быстро помылся, на ходу схватил налистники и уже собирался что-то соврать о следующей поездке, как она протянула мне теплый сверток, завернутый в фольгу:

— На… Отнеси туда… Ребятам…

Я застыл, глядя в ее глаза.

Неуклюже взял пакет.

— Спасибо, мать. Ты извини…

Она вздохнула и сердито склонила голову — так она делала всегда, когда хотела скрыть слезы, произнесла:

— Ты там смотри… Не лезь первым…

Ночевал в казарме Украинского Дома, который мы отбили у милиции.

Ранее там располагалась галерея, теперь стояли умело сбитые двухъярусные кровати.

И все было устроено «по-домашнему».

Какие- то девочки снарядили меня деревянным щитом и каской, которые они разрисовали так, что я скорее напоминал рождественского Николая. Эти произведения народного искусства вряд ли могли служить надежной защитой.

Когда на моем горизонте снова появился Дезмонд Уитенберг, благодаря ему я обзавелся американским броником. Вообще-то, я предполагал, что где-то на этих майдановских горизонтах может появиться и Елизавета Тенецкая со своей не утраченной привычкой быть в центре событий. Но появление Деза стало неожиданностью. Хотя, собственно, теперь я не удивлялся ничему.

Даже разрушенный, обожженный и обнаженный до земли Майдан не вызывал у меня тех «чистоплюйских» эмоций, которые выливали на мою голову некоторые из бывших приятелей, вопя о том, что «все пропало» и центр столицы никогда больше не восстановится.

Удивляло другое: то, как вчерашние компьютерщики, экономисты, студенты, бизнесмены, бухгалтеры, агрономы и куча других мирных граждан превратились в армию.

Безоружную, романтическую и бесстрашную.

Дез и Елизавета рухнули на мою голову неожиданно, но все же предсказуемо.

Хотя я мало вспоминал о них.

На это не было времени.

На все, что касалось другой жизни, — не было времени.

Я даже забыл, что у Елизаветы был ключ от моей квартиры. Туда они в первую очередь и приехали, как хозяева.

Привезли кучу вкусных полуфабрикатов, а в придачу — несколько бронежилетов, которые провезли через «дипломатический коридор». Вездесущий Дез, как оказалось, пролез в миссию наблюдателей.

К тому времени в квартире Лина обустроила «перевалочный пункт» для раненых и убитых. Ведь везти их в больницы было опасно — людей арестовывали прямо на больничных койках, похищали, издевались и убивали. Мы искали надежных врачей, которые принимали к себе таких «пациентов», предварительно оформляя им «гражданский анамнез».

Итак, Дезмонд и Елизавета сразу же включились в кучу процессов, которые происходили вокруг. Происходили иногда достаточно обыденно, ведь людям на площади надо было есть, спать, одеваться в теплое, лечиться от простуды и переохлаждения.

Времена, когда мы, хмельные и счастливые, обсуждали свои большие планы на крыше небоскреба в Мидтауне, отошли в далекое прошлое, казавшееся нам давно отснятым и никому не нужным фильмом.

Затем эта парочка перебралась в отель, из которого Майдан было видно как на ладони. А Елизавета начала снимать свое «кино».

Но совсем, совсем не из окна.

…Когда мы…

Каждый раз говоря «мы», я понимал, что не всегда знаю имя того, кто был рядом.

Ведь в дыму и пепле, в той бешеной суете и предчувствии смерти, я и сам для многих был безымянным. Но безымянным с лучшим «позывным» тех дней — «Брат».

Итак, когда мы…

…Двинулись вверх по Институтской, прикрываясь деревянными щитами и строительными касками, потеряв терпение, здравый смысл и инстинкт самосохранения, я наверное знал: это будет последний бой.

И он будет победным.

По крайней мере мне казалось, что стоит в это верить, когда в тебя с позиции «лежа» целит черный человек с очень удобного места дислокации: сверху вниз. Не имея такой уверенности, черт побери, умирать обидно!

Несмотря на то что рассуждать, а тем более наблюдать за тем, что происходит, не было абсолютно никакой возможности, я поймал себя на том, что зрение заработало, как у стрекозы.

Когда- то я вычитал, что глазастая стрекоза для того и глазастая, чтобы замечать вокруг себя множество мелких деталей одновременно.

Рядом со мной наверх к Октябрьскому дворцу бежали несколько парней. Один был в очках, лет восемнадцати, — из тех, кто первым скачивает в Интернете фильмы о приключениях хоббитов.

Я скрипнул зубами.

Захотелось оттолкнуть его, погнать назад и дать хороший подсрачник, спросив, знают ли родители, на каком сеансе находится их длинноногий отпрыск.

Он не должен умирать здесь и сейчас! Этот малыш, это дитя компьютерной эры…

Я нахлобучил на него свой американский броник — и он утонул в нем худым телом…

Жажда быстрее покончить со всем этим черным войском охватила меня настолько, что я полз, как танк, подталкивая тех, кто так же карабкался вместе со мной вверх по влажной земле бывшей мирной клумбы, разбитой на склонах перед Октябрьским дворцом.

Затем, когда я видел эти кадры по телевизору, меня охватывало недоумение: нас было мало!

Нас будто заманивали выстрелами все выше и выше. Заманивали и отстреливали, как в тире. Но, несмотря на это, на месте погибшего сразу появлялись другие!

Небольшими группками, прикрываясь самодельными щитами, они скрывались за деревьями — и… продолжали бежать вперед.

Мной двигала ярость, которая возникла при взгляде на мелкого очкарика: он должен жить! Но тем же «зрением стрекозы» я увидел, что его уже оттаскивают несколько задымленных мужчин, передают женщинам в белых накидках…

…Точно помню момент, когда внезапно… наступила тишина.

И улица опустела. Как будто из нее испарилась облако.

Они исчезли неожиданно и быстро, словно Крысолов сыграл им на своей волшебной дудочке.

Впоследствии это «чудо» объясняли тем, что их командиры не захотели взять на себя ответственность за столько смертей. Так это или не так, но в тот момент, когда тишина охватила окровавленную улицу, нам показалось, что в дело вмешался Бог. Несмотря на весь здравый смысл, я думал так же…

Три дня он наблюдал сверху — выстоим ли.

Возможно, задавался вопросом: стоит ли вмешаться.

Что побудило ЕГО решить: стоит ли?

Вероятно, думать об этом до конца дней…

…Оставив Дезмонда в номере, я спустился на площадь.

Шел, проталкиваясь через толпы людей, направлявшихся вверх — подбирать убитых и раненых, искать своих родных среди живых и мертвых.

Какая- то женщина обняла меня. Погладила по щеке. На ее ладони осталась кровь…

Теперь, после такого желаемого финала, я не знал, что делать. Ноги подгибались.

Люди прибывали. Стояли на коленях над мертвыми. Помогали живым.

Обыденность их подвига снова поразила меня.

Все звуки воспринимал, как через ватную повязку, которую мне надевали в детстве, когда у меня было воспаление уха.

Хотелось лечь — где угодно, лишь бы лечь…

Ободранная земля площади притягивала меня.

Я присел у подножия святого Михаила и… увидел Лику.

Пуговица

…как странно…

Он приехал из чужой страны — охладелый, в зените мифической славы и немифического одиночества, в неопределенном, но уже очерченном чувстве к другой, с неприятным и, возможно, давно уже не нужным бременем давней и несуществующей вины, со жгучим вопросом — что должен сказать в первый момент встречи, на которую надеялся и которой подсознательно не хотел, с осознанием того, что эта встреча невозможна, а поиски — напрасны.

Бесполезны, как попытки вернуться в юность.

И тех слов, которые должен был произнести в первый момент, — тоже нет. Они испарились из него много лет назад, когда еще была надежда что-то объяснить, доказать, выкричать на одном дыхании — и получить в ответ нужный результат.

События, развернувшиеся сейчас, достаточно четко дали понять: хватит. И поисков, и… скрученной шеи, которая поворачивает голову в прошлое. Оторванная пуговица с выцветшим изображением ангела, «который обожает», никогда не будет пришита на место! Ведь того места не существует. Давно не существует.

И, собственно, что он должен был сказать той новой женщине, «американке», которая, вероятно, говорила бы с уже наработанным акцентом? Что?

И вот: как странно!

Он брел по растерзанной площади, увязая ватными ногами в землю, в полном отупении от бессонных ночей, с дрожью в каждой клетке тела и непреодолимым желанием — прилечь прямо здесь, на голую землю, рядом с теми, чьи тела лежали, накрытые одеялами и флагами.

И когда это желание стало невыносимым, действительно опустился на кучу битого кирпича. Закоченевшими пальцами выбил из пачки последнюю влажную сигарету и…

Прямо напротив себя увидел ее, Лику.

Криво улыбнулся и подумал, что умирает.

Маленькая женщина-смерть сидела напротив — в шерстяной шапке, из-под которой выбивались спутанные грязные пряди рыжеватых волос, с лицом, серым от копоти, в куртке, которая давно потеряла цвет, в джинсах с черными пятнами сажи, в рваных сапогах, в перчатках с «обрезанными пальцами».

Люди сновали между ними.

И каждый раз, разминая в пальцах сигарету, он думал, что видение исчезнет.

Но оно не исчезало.

Женщина сидела и смотрела на него, или — сквозь него — тем же взглядом, который был в то время на лицах многих.

Он отбросил сигарету, которую за эти минуты выпотрошил до конца, и понял, что это действительно она — «Царевна-лягушка»…

Но теперь она напоминала общипанного котенка, уцелевшего на пепелище.

Он не удивился.

Не вздрогнул.

Не изменил выражения лица.

Лишь констатировал: это не смерть, и не призрак, и не последствие контузии.

Это была она, Лика.

И она смотрела на него так же — спокойно и прямо.

Ведь все пережитое здесь делало невозможное возможным на много лет вперед.

Он встал, обошел толпу и сел рядом с ней.

Обхватил за плечи — так, как обнял бы любого из собратьев.

Почувствовал запах гари от ее одежды.

— Пошли… — сказал он. — Все кончилось…

— Там… — Она кивнула куда-то в сторону, где суетились люди. — Саша… Михаил… И… то…

Ее губы дрожали.

— Мы всех найдем, — кивнул он. — Не надо. Мы всех найдем. Обещаю.

Ее надо было вывести отсюда.

Он поднял с земли ее рюкзак.

— Это — твой? Пошли домой. Метро работает…

И повторил:

— Все кончилось…

Он взял ее за руку и почувствовал, что ее пальцы твердые, как деревяшки, — такие же как у него после работы, которую они выполняли вместе — здесь, на Майдане.

Они спустились в метро и ехали, стоя в углу, чтобы не привлекать внимание тех, кто имел приличный вид и спешил на работу.

В очередной раз его обожгла мысль, что жизнь течет параллельными руслами и никто из пассажиров не догадывается, что несколько часов назад он, сейчас напоминающий бомжа или погорельца, карабкался вверх к Октябрьскому дворцу и мог погибнуть. И не ехал бы сейчас здесь, среди них, живых, под их любопытными взглядами.

Он прижимал ее к себе — только ради того, чтобы она не упала, и вдыхал запах, который привык вдыхать там, наверху, за эти долгие месяцы, запах, который отныне всегда будет с ним, — запах дыма.

Он мог бы спросить, как она оказалась здесь.

Вероятно, это было бы логично.

Сказать, что искали ее.

Рассказать о Елизавете. О Дезмонде Уитенберге.

Спросить о дальнейших планах…

Но теперь это не имело значения. Это могло остаться на далекое «потом» и — скорее как мостик к какому-то мифическому и неясному будущему.

Время сместилось. Прошлое, в котором была куча связей, — стало тем, что утратило значение здесь и сейчас.

Они просто ехали в метро.

Затем шли по знакомому переулку к знакомому дому — тому самому, куда десять лет назад подъехало такси, чтобы отвезти молодую перспективную студентку на вокзал, а дальше — на «пленэр», а затем — покатить в неизвестность.

…В квартире было тихо и пусто.

Только разбросанные вещи, затоптанный пол, одеяла на нем и посуда на кухне говорили о том, что здесь жили люди. И их было много. Но после утренних событий было ясно, что мало кто захочет провести ночь здесь, на окраине.

После победы.

И всего того, что должно было произойти вечером там, где утром пролилась кровь и откуда они только что выбрались, как два общипанных, но непобедимых бойца.

С порога он бросился набирать воду в ванну, метнулся в кухню в поисках того, что можно было бы назвать едой.

А когда снова выскочил в комнату, увидел, что она стоит, как стояла: в одежде, которая будто прилипла к ней, с рюкзаком в руке, в шапке. Даже не сняла свои обрезанные грязные перчатки.

Значит, надо заняться и ею.

Он стянул с нее куртку, под которой оказалось два мужских рваных свитера, усадил на диван, расстегнул «молнии» сапог — под ними тоже были двое носков — мужских и рваных. Все бросил в угол.

Полез в шкаф, достал то, что осталось здесь от Елизаветы, — халат, домашний байковый костюм, тапочки. Нашел чистое полотенце.

Все эти действия показались ему такими же обыденными, как и их встреча, как и ежедневная «работа», которую он выполнял в течение этого времени. Как все течение жизни, в котором пафос красных дорожек иногда выглядит насмешкой по сравнению со всем тем, что делаешь ежедневно.

— Ванна — горячая. Сейчас я приготовлю омлет, — сказал он, тыча ей в руки полотенце. — Что у тебя? — кивнул на мокрый рюкзак.

Его, наверное, тоже надо было вывернуть и выбросить в угол, как выбрасывают и сжигают вещи тифозного больного.

Она поняла. Вынула оттуда блокнот, пару карандашей и бросила рюкзак туда, где лежала одежда.

Пошла в ванную.

Щелкнула щеколда.

Он вздохнул с облегчением.

Вот и не надо ничего выдумывать! Слова нашлись.

А о фантасмагоричности таких встреч — пусть пишут в книгах.

Он улыбнулся. Опустился на диван. Спать больше не хотелось.

Развернул ее блокнот, заранее зная, что там найдет больше, чем она сможет и захочет сказать потом.

Он был весь исписан портретами.

Теми лицами, которые он и сам видел на Майдане.

Ее карандаш обнаружил то, что было недоступно объективу камеры. Как будто он, этот волшебный карандаш, не только зафиксировал временное, но и нашел прошлое всех людей — от рождения до того момента, как эти лица стали пищей художника.

Перевернув страницу, он увидел… девушку из ресторана «Суок».

Карандаш проявил давно знакомые черты, выделив детали, на которые он никогда не обращал внимания и никоим образом не идентифицировал с Мариной.

Собственно, ему это никогда не пришло бы в голову.

Просто иногда вспоминал тот день, который повернул жизнь в другую сторону и запутал его до нынешнего дня: отчаяние перед неожиданным браком, пьянка, попытки выбить «клин клином», случайной женщиной, не имевшей имени. Сто долларов на подушке…

Он заходил по комнате из угла в угол — удивленный и растроганный. А еще, как всегда, в ярости на себя: горбатого могила исправит! Скотина! Говнюк бездушный! Подонок: в поисках одной — забыл другую.

Господи ты Боже мой

Или об этом стоит думать сейчас и снова запускать сердце, в котором остался только «пепел Клааса» — и этот пепел не имеет никакого отношения к любовным переживаниям!

Он вышел в кухню.

Зашипел маслом, щелкнул вилкой яйцо.

Оглянулся: Лика стояла у дверей, наблюдая, как прозрачный белок становится белым.

Она была в домашнем костюме и полотенце на голове. Лицо порозовело. Такой он узнал бы ее наверное, хотя что-то «девчачье» ушло навсегда.

Что ж, это логично…

— Сейчас поешь — и спать, — сказал он.

Она присела на край стула.

Он вернулся к плите.

— Там у тебя в альбоме, на последней странице — портрет женщины… — сказал, не оборачиваясь.

— Она погибла вчера… — сказала Лика.

У нее был хриплый, простуженный голос.

Это были первые слова, которые услышал от нее…

Осень, 2014 год Феллини

…Наверное, талант к вождению карандашом по бумаге достался мне в наследство от деда, которого я не знал и который погиб в далеком 43-м, переплывая Днепр.

От него в семье осталось штук десять обильно исписанных тетрадей — его дневники, которые он писал с начала войны.

Когда- то мать старательно перепечатала эти тетради на старой печатной машинке. А я все не мог найти времени, чтобы перенести это все на современные носители.

Но время от времени — раз в пять лет — я просматривал записи, упрекая себя, что эти бесценные свидетельства до сих пор лежат в ящике.

Новое «пятилетие» перечитывания дедовских дневников как раз пришлось на это время.

Точнее, времени на перечитывание не было, просто ритуально полистал желтые, уже изрядно потертые страницы, пытаясь выловить оттуда какие-то «полезные военные хитрости».

Но что сквозь слои времени мог посоветовать мне дед, которому на момент написания этих строк было не больше двадцати пяти? И мог ли он представить, что у него будет внук? А главное, что он, внук, когда-то наденет такую же каску, которая пробивается навылет.

И то, что на пятнадцать человек нам выдадут десять автоматов? А дед в сорок первом писал об «одной винтовке на пятерых»!

Привет тебе, мой незнакомый дед, — из далекого двадцать первого века!

По крайней мере, пока Дез не наладил поставки кевларовых касок, старые каски не спасали ребят. Сначала и пищу искали почти так же, как и твоя рота, — выкапывали картошку из земли — там, где, к счастью, находили неубранные посевы.

Одежду?

Ты писал: «мы одеты во что придется — как шаромыжники». Помню, как мне, пионеру, было обидно читать такие «негероические подробности». Теперь, глядя на свои раздолбанные кроссовки и любительский камуфляж из «военторга», я улыбался — «ничего, дед, прорвемся!».

Вы же прорвались.

И за нами не заржавеет.

Единственное, чего не учел мой славный младший сержант, а впоследствии — майор Александр Федорович Северин и от чего у него бы, наверное, пошла кругом его стриженая двадцатипятилетняя голова, — это то, что воевать придется «с братьями».

Точнее, с внуками и правнуками тех братьев, с которыми он когда-то стоял бок о бок. И что мы, правнуки, с которым все это время они имели общий бизнес или родственные связи, все как один превратимся для них в… «фашистов-хунту-бандеровцев-правосекив». Во все то, о чем им днем и ночью вдалбливали с экранов телевизоров.

Кремлевские правители послали войска на мою землю, которая всегда искренне встречала их хлебом-солью, кормила варениками со сметаной и предоставляла, по милости прошлой власти, все возможные и невозможные услуги.

Пока эта искренность не достигла тех размеров, последствия которых мы почувствовали на своей, достаточно пострадавшей во время Майдана, шкуре.

Но у нас не было времени зализывать эти раны…

…Оставили ребят в «зеленке» — другого выхода не было!

Забрали только раненых и тех, кто гроздьями повис на нашей распрекрасной «жестянке», отремонтированной и подаренной нам волонтерами с Волыни.

До нашего блокпоста оставалось километров пятьдесят.

Степаныч приказал трогаться. Я колебался.

— Давай, Феллини, гони! На все про все полчаса, иначе падут все! — рявкнул он.

Нас поливали «грады» и миномет по наводке.

Первый залп — четыре миномета, через мгновение — второй, чуть ближе к нашей позиции, а третий — шел строго на нас.

Самым страшным было то, что там, в «зеленке» остались наши. И если за ними по следу пойдут «сепары», равными ли будут силы, если придется принять бой.

Через полчаса мы зашли за каменные глыбы блокпоста и были среди своих. Санитары сняли раненых.

Танк крутнулся, вздымая красную пыль.

Мы погнали назад.

Степаныч молча смотрел на дорогу, Хмурый наводчик с веселой руганью перезаряжал снаряды, я гнал, мысленно высчитывая то место, где остались ребята.

Слава Богу, мы успели первыми.

Забрали всех.

А уже потом, когда нам вслед загрохотали их БТРы, мы проскочили, прикрытые ответным огнем с нашей стороны.

— Ну, Феллини, это твое лучшее кино! — сказал Степаныч, кстати, физик по образованию и завзятый киноман.

Кино…

Что ж, возможно, это действительно было кино, которое небесные силы снимали чтобы взбодрить тихое течение своей безоблачной жизни. И красные дорожки выстилались по капле — пока не стали сплошным кровавым полотном, чтобы мы поняли цену всего, о чем думали в мирное время, что воспринимали на уровне истории о своих предках, или еще дальше — историю Иисуса Христа, в которой прописано все.

Предательство.

Смерть.

Воскресение.

Слава.

Любовь.

Те простые истины, о которых когда-то — в другом измерении и в другой жизни — говорила «Царевна-лягушка», Лика.

«…О них редко говорят, а если и говорят, то, как правило, иронизируют. Или они кажутся слишком банальными. Но они — есть! Попробуй произнести их вслух — и почувствуешь, как навернутся слезы: надо любить своих друзей, защищать родину, уважать стариков, не унижать тех, кто слабее тебя, не врать, ничего не бояться и ничего не просить…».

Теперь эти истины приблизились ко всем нам вплотную, и у меня действительно ад в горле.

Никогда не думал о таких пафосных вещах, как патриотизм или любовь к родине.

Все это было на страницах книг или в стихах плохих поэтов.

Майдан и война изменили нас в корне. Бог открыл свою длань — и мы увидели на ней себя — так четко и так ясно, как не увидели бы никогда. Лучшие стали лучше, худшие — хуже. Часто мне не дает покоя мысль: можно ли было поступить как-то иначе? Ведь многие думают и будут думать потом: если бы не было того жестокого противостояния, все как-то обошлось бы, уладилось бы. Без жертв, без крови, без войны…

Но — как?!

Мы бы до сих пор стояли на том пятачке! Пели, провозглашали лозунги и… ждали, пока страну окончательно сдадут в вечное пользование другому государству. Итак, все было сделано верно. И жертвы не напрасны. Мы заставили Бога разомкнуть длань и взглянуть на мир пристально и внимательно. И посмотреть на себя — не в темноте, а — на свету…

Все, что происходило вокруг, казалось мне Пасхальным откровением.

Мы все, без исключения, жили и теряли жизни — на страницах Библии.

Перед нами открылось значение всего, что мы считали несущественным, далеким от нашего быта и ежедневной борьбы за хлеб насущный и свое место под солнцем.

По- новому мы смотрели на себя и своих друзей.

По- новому для нас открылся смысл бытия, жизни и смерти. Всего того, чего мы никогда не узнали бы, живя так, как жили.

Оказалось, что судьба человеческая — праведников и предателей — давно прописана в Библии.

Но больше всего я думал о поступке Агасфера — простого ремесленника, который не дал Иисусу присесть возле своей двери. А потом земля горела у него под ногами всю жизнь.

И не было ему убежища ни у родной матери, ни на чужбине…

Но откуда взялись все те люди, которые добровольно или неосознанно взяли на себя эту роль сейчас?

Они «били в спину». По вполне меркантильным соображениям корректировали огонь противника, рвали флаги, под которыми еще вчера ходили на праздники, ставили перед нашими автомобилями «живые щиты» из женщин и стариков — и те безумно визжали, называя нас «фашистами», и бросали камни, а потом подносили «освободителям» банки с маринованными огурцами и водкой.

Забитые и необразованные, они не могли объяснить своего будущего и вполне естественно считали, что их ждет «хунта», ждали больших зарплат и… рвали землю зубами — рвали, пытаясь выхватить для себя хотя бы крошку — чтобы сегодня не бурчало в желудке. Завтра — безразлично…

Никогда я не любил пренебрежительного разделения любого общества на «мы» и «они».

Это казалось мне каким-то… бесчеловечным.

Оказалось, что «они» существуют.

Все вместе мы стояли у касс, когда покупали хлеб, возможно, были в одних и тех же пионерских лагерях и пели одни и те же песни, смотрели одни и те же фильмы. Праздновали одни и те же праздники, покупали елки, здоровались…

Я начинал свою «киношную карьеру» именно там, где теперь «они» несли чужие флаги, доверившись обещаниям наемных политтехнологов.

Вероятно, теперь настал тот самый час Х, время истины, время выбора — и они вытащили камень из кармана. Камень. Нож.

Или просто — скрытую за пазухой фигу.

Или — свою темноту темнющую, безграмотность, безбожие, невежество, злобу, зависть.

Весь грех до поры до времени дремал в душе.

И затопили им землю, на которой большинство и родились.

Но были и другие.

И тем ярче на этом темном фоне проявлялись они — те, кто не предал, те, кого пытали, те, кто был со мной в одном батальоне, те, кто остался в общей беде бок о бок…

Последняя империя, мощная и коварная, бесконечно говоря о «фашистах-бендеровцах», которые якобы должны прийти на восток и в Крым, — пришла туда первой.

А салаги и наемники, которых она присылала воевать, не имели для этого ни духа, ни мотивации.

Так началась последняя мощная агония бывшего «союза нерушимого».

И каждый из нас осознавал, что она продлится долго.

И — увы — именно здесь, на нашей, и без того измученной за последние несколько столетий, земле…

— Ничего, Феллини, мы все равно… — выдохнул Степаныч.

— …Победим, — сказал я, закрывая ему глаза.

Это случилось за два дня до ротации, которой мы дождались в конце октября.

* * *

…пливе кача по Тисині .

Оно будет плыть и плыть — без конца и края — до моего последнего дня, где бы я ни был и что бы ни делал. А в моем сердце будут лежать те, кого я любил и кто любил меня…

…По Крещатику, вдоль площади и дальше — к Европейской площади, мчались машины.

Оживленное движение возобновилось и на Грушевского, и на Институтской.

Площадь мерцала огнями. В кафе сидели люди.

Перед входом в метро танцевали брейк молодые ребята.

Им аплодировали, свистели.

Люди заходили в магазины, выходили оттуда с пластиковыми пакетами.

С раскладных столиков продавали символику прошлой зимы — макеты золотого унитаза, «золотые батоны», флажки-ленты-значки. Дом Профсоюзов был одет в желто-голубые одежды, под которыми скрывалось пепелище.

В этом уютном мире я выглядел Ихтиандром, который вынырнул из фонтана посреди города.

Здесь был мир.

Но знаю точно: если бы кто-то сорвал петарду, я бы упал на землю.

Наверное, это выглядело бы смешно…

И я безумно захотел туда, где меня назвали «Феллини».

Где и когда еще я получил бы такую славу?!

И, черт побери, оказывается, этот Феллини неплохо целит и умело руководит танком.

Где и когда я мог бы узнать о таких бонусах к таланту?!

Примерно так я отшучивался перед теми, кто не терял надежду оставить меня на диване.

— Ты извращенец! — говорила Елизавета Тенецкая. — Армия нуждается в профессионалах.

— Сведешь меня в могилу, — ругалась мать.

— Не обманывайте, босс, — теряла чувство субординации Лина. — Вы сделали свое дело — можете отдыхать.

— У тебя тахикардия. И нога ранена, — говорил Николай. — Можешь здесь пойти в волонтеры, если не сидится.

Как в кино, каждый имел свою реплику и свой аргумент.

А я…

За два дня до конца отпуска я должен был написать финальные титры своего пребывания «на большой земле», расставить всех героев по местам, попрощаться с ними и пустить своими путями. Еще, дай Бог, пересекутся.

Пока все складывалось так.

Елизавета Тенецкая готовилась к отъезду, чтобы смонтировать снятое студией Дезмонда Уитенберга. И я был уверен, что этот фильм получится непревзойденным, как все, что она делала…

Дезмонд Уитенберг, увенчанный пробитой каской, которую поставит на видное место в своем офисе, будет добиваться и таки добьется ее положительного ответа на сто первое предложение «руки и сердца»…

Лина, потеряв последние капли совести, превзойдет своего «босса» в управлении его маленьким продакшн и несмотря на то что после контузии 30 ноября 2013 года начнет терять зрение на левый глаз, станет продюсером первого отечественного блокбастера (а ее придирчивый босс раскритикует и заставит переснять, как должно, как учил на пятом курсе)…

Мать и Мария Васильевна примутся вязать шерстяные носки для армии. И даже, довольные и разгоряченные от волнения, попадут в телесюжет, который я посмотрю в единственной уцелевшей комнате поселка N…

Мой бывший тесть отчалит за границу с женой и пятилетним сыном.

Собственно, это будет наименее интересным из всего перечня.

А я…

Я стою на Майдане.

И понимаю, что настоящий «майдан» уже не здесь.

Он — в окопах и на блокпостах. Там, где нет запаха духов, не танцуют брейк и не поют рэп, где «петарды» несут смерть или победу, где на холодной, раненой земле стоят люди — мужчины и женщины.

И будут стоять.

А потом идти вперед.

…Я не был здесь с тех пор, как отсюда вынесли последний гроб.

После февраля зашел лишь раз — в поминальный день, когда ободранная от каменного панциря земля тяжело дышала под ногами. А после выбирал любые другие пути, лишь бы не ступить на уже расчищенную, вымытую, освещенную площадь.

А сегодня — пришел. Ведь неизвестно, когда еще раз увижу этот адский пятачок земли, на котором прожил тысячу лет нашей эры.

Я рвался обратно.

Как ни странно, все мы рвались обратно.

Туда, где, как казалось — и, собственно, так и было! — продолжалась реальная жизнь и реальная, мужская работа: защищать родину. Действовать, двигаться, чувствовать свою нужность и незаменимость. Там были лучшие.

Еще никогда я не видел такого мощного скопления лучших людей.

Да, они были разные — грубые, озлобленные, с матом и черными от копоти лицами, со слезами, когда читали письма от детей или складывали в кузов «двухсотых».

Но они были — лучшие. И я должен был быть рядом с ними.

— Останешься? — спросила Лика сегодня вечером, когда я пришел на нашу старую квартиру, куда наведывался ежедневно.

За десять дней моего отпуска мы размотали все клубки и клубочки, намотанные временем. Всегда говорили до поздней ночи.

А потом я брал такси.

И она закрывала за мной дверь.

Я ритуально несколько секунд простаивал перед ними, прислушивался к ее шагам. И — не слышал их: значит, она тоже стояла за дверями, прислушиваясь к моим.

Сегодня она спросила: «Останешься?»

Я обнял ее.

Она уткнулась головой в мою грудь.

И мне показалось, что ее волосы до сих пор пахнут дымом.

«Мой отчаянный боевой друг», — с тоской подумал я.

— Я вернусь, — сказал и открыл дверь.

Она отстранилась и серьезно кивнула.

И закрыла их за мной…

Теперь я стоял посреди Майдана — чистого, освещенного тысячей огней.

И пытался ответить на ее вопросы.

Да, Лика, я останусь. Я обязательно останусь.

Потом.

Когда вернусь окончательно.

А до тех пор мне надо решить много вопросов и сделать кучу дел, чтобы быть достойным твоего такого неожиданного возвращения.

А потом я буду возвращаться всегда — со всех, черт возьми, красных дорожек.

Обещаю.

Чувствуя себя сентиментальным дураком, который привозит кучу ненужных сувениров.

У нас будут дети — два мальчика, которые выкатятся мне навстречу с заспанными лицами и протянутыми руками. Или лучше: мальчик и рыженькая курчавая девочка — влюбленные до исступления.

Я вернусь, Лика, когда…

(Я бы хотел сказать тебе слова, которые когда-то слышал от тебя. Но ты же знаешь, как трудно их произносить…)

…Когда мы победим.

И без эмоций вспомним свою тревогу, гнев и отчаяние — но без гнева и отчаяния.

…Когда поймем, что воевать можно, имея в душе ненависть, гнев, боль, а побеждать только — с любовью.

И это — самое трудное, почему мне еще надо научиться.

Но обещаю — я научусь…

* * *

А еще…

…Когда- нибудь я первым войду в город, где Марина оставила сына.

И найду его.

Я знаю, она бы этого хотела…

Март 2012 — декабрь 2014 года

Примечания

1

Жак Превер. «Эта любовь».

(обратно)

Оглавление

Пуговица

  Часть 1

  Часть 2

  Часть 3

  Часть 4

  Часть 5

  Эпилог

Пуговица. Десять лет спустя

  Часть 1

  Часть 2 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg