«Тихая музыка за стеной»

Тихая музыка за стеной (fb2) - Тихая музыка за стеной [сборник] 825K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктория Самойловна Токарева

В. Токарева Тихая музыка за стеной

© Токарева В. С., 2011, 2012

© Оформление. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2016

Издательство АЗБУКА®

Повести

Тихая музыка за стеной

Когда Ариадна появилась на свет божий, ее маме Лизе было двадцать лет, бабушке – сорок пять лет, а дедушке – шестьдесят.

Все любили всех: дедушка и бабушка обожали друг друга, души не чаяли в своей дочке Лизе, и все хором полюбили новую девочку Ариадну. Так звали дедушкину маму графиню Ариадну Шереметьеву.

Дело в том, что дед и бабка – из бывших. Их предки происходили из богатого и знатного рода. Этот род продолжался бы и дальше, но его прекратила революция семнадцатого года.

Дед тщательно скрывал свое происхождение. Он был вынужденный конформист. Обнаружить правду в те годы значило потерять жизнь. А жизнь больше правды. Правда – составляющая жизни. Если теряешь саму жизнь, кому нужна твоя правда? Правда – это только слова, а жизнь дается Богом, и только Бог может ее отменить. К тому же деду нравилось жить независимо от социального строя и от такого понятия, как справедливость.

В юности дед пел: «Боже, царя храни», в зрелости приходилось петь: «Вышли мы все из народа». И ничего. У деда был хороший слух и красивый голос. Его ставили запевалой.

Родители бабушки были помещики. После революции бабушка говорила, что они агрономы. Врала, но не полностью. Хороший образованный помещик разбирался в сельском хозяйстве, являлся в какой-то степени агрономом. Фамилию Шереметьев сократили на треть. Получилось Шеремет. Вполне рабоче-крестьянская фамилия.

Ариадну записали Шеремет, поскольку родного отца не имелось в наличии.

Когда-то он, конечно, был, но его выдворили из семьи как простолюдина.

Позже Ариадна узнала, что папашу звали Алик и что он каждый раз, садясь за стол, занимал место дедушки. Бабушка возмущалась и говорила: «Сядьте на свое место», на что Алик удивленно поднимал брови и спрашивал: «А разве не все равно, где сидеть?»

Бабушка тяжело вздыхала. Она понимала, что в семье Алика не было традиций, а сам Алик без рода без племени. Есть он тоже не умел, в смысле – не умел пользоваться приборами, жевал слишком быстро, как будто боялся, что у него отнимут. Чай пил из блюдца, тянул, как из лужи.

Алик любил посещать баню, но после бани надевал нестираную рубаху, и от него неизменно пахло потом. Бабушка предоставляла ему чистую глаженую рубашку, но Алику жалко было использовать такую красоту, мять и грязнить, и он надевал старую. В сущности, скромный был человек. Однако Шереметьевы его не оценили, а Лиза своего голоса не имела. Вообще-то имела, конечно, но он был слишком слабый на фоне бабушкиного авторитарного вопля. Графиня – она графиня и есть.

Лиза в те поры была студентка консерватории. Голос – как у ангела. Когда она пела, бабушка плакала. Не могла сдержать слез любви и восторга. Все ждали, что Ариадна (сокращенно Ада) тоже будет петь. Но оказалась бесслухая. Гудок.

Ада росла в неполной семье, без папы. Но при наличии такой бабушки никакого папы и не требуется.

Бабушка следила за обучением, за воспитанием, за питанием. Обучала хорошим манерам: правильно сидеть, держать спину, есть с закрытым ртом, не перебивать взрослых, не задавать вопросов, не рассказывать о себе, когда не спрашивают, не считать партнера глупее себя, не хлебать щи лаптем – это значит не снисходить до нижестоящих, держать дистанцию. Следить за модой, но не быть смешной, не надевать на себя откровенной дешевки.

Сама бабушка носила на пальцах семейные бриллианты, никогда не снимала. Украдут. Руки ее постоянно пребывали в воде, то стирали, то чистили овощи. Руки перестали быть холеными, пальцы раздулись от воды и от возраста, но бриллианты не менялись и продолжали стрелять синими огнями. При зажженном свете они переливались всеми цветами радуги – видимо, бриллианты имели безукоризненно качественную огранку.

Бабушка следила за учебой Ариадны, навещала школьных учителей, ничего не пускала на самотек. Однажды она увидела, что у Ады в четверти пятерка по пению. Как это понимать? Гудок, поет мимо нот, и вдруг – отлично. Это проявление попустительства и несправедливость. То же самое, как за знание поставить два. Такое «пять» может извратить понимание ребенка о своих возможностях.

Бабушка отправилась к учительнице пения и спросила:

– За что вы поставили моей внучке «отлично»?

Сильно немолодая учительница вытаращила страдальческие глаза и объяснила:

– Они все так ужасно ведут себя на уроках. Скачут, орут. А ваша Ада сидит и молчит.

Значит, не за пение, а за молчание. За тихость. За скромность. За правильное поведение. Весь класс мучит слабую старушку, издевается. А тактичная девочка сочувствует. Со-чувствие – драгоценная черта, такая же, как со-страдание, со-участие. Чувствовать другого человека как себя. Обратная связь. Такое не воспитаешь. С этим надо родиться.

Бабушка деликатно настояла на оценке «три». Не два, конечно, но и не пять.

Учительница жалко моргала редкими ресницами. «Зачем она работает?» – подумала бабушка. Но вслух ничего не сказала. Вокруг так много было необъяснимого «зачем».

Лиза (мама Ариадны) после консерватории попала в Большой театр. Театр находился неподалеку от дома, можно было добежать пешком, минуя общественный транспорт.

Ада любила Большой театр за его торжественную роскошь, за сочетание золота с красным бархатом. И еще ей нравилось обилие музыки: целая яма для оркестрантов и полная сцена голосящих артистов, и все вместе они красиво вопят, прорезают пространство высокими звуками. А публика – нарядная и причесанная, слушают благоговейно. Во время антракта не вскакивают, а поднимаются бесшумно, двигаются с достоинством, потом аккуратно садятся.

Ада замирала вместе со всем залом. Она была частью зала, частью человеческого сообщества, и это причастие наполняло ее смыслом и гордостью. Пусть у нее нет слуха, но зато есть место в зале для избранных. Первый ряд, кресло номер шесть.

Ада бегала в Большой театр как к себе домой. Ее знали все билетерши и легко пропускали. Она садилась в свой первый ряд, там всегда были свободные места. Оказывается, первый ряд не считается лучшим. Слишком близко к сцене.

Однажды Ада прибежала в валенках. На улице таяло. Валенки промокли, и на коврах Большого театра оставались темные, влажные следы.

Большой театр – помпезный, красно-золотой, с царской ложей, и вдруг – валенки и следы на коврах. Но это не все.

Ада просидела всю оперу «Аида» с мокрыми ногами, простудилась и заболела ангиной, с последующим осложнением на сердце. Осложнение называлось «ревмокардит». Клапан сердца слегка деформировался. Образовался систолический шум.

Бабушка буквально сходила с ума, кляла себя за тот трижды проклятый день, когда она выпустила внучку в валенках при нулевой температуре. Теперь у ребенка порок сердца, а сердце – это самый важный орган, необходимый на всю жизнь. Сердце качает кровь, сердце любит, в конце концов.

Аду освободили от физкультуры. Мать и бабушка тряслись над ней, не разрешали поднимать больше двух килограммов, и только дед был беспечен: ничего, вырастет.

И действительно выросла.

Шум в сердце остался, но едва прослушивался. Порок считался компенсированным, ничему не мешал.

Ада оказалась влюбчивой барышней, постоянно в кого-то влюблялась, каждый раз навсегда. А в двадцать лет выскочила замуж за студента медицинского института Осю по фамилии Мороз. Стала Ариадна Мороз. Тоже неплохо, хотя Ариадна Шереметьева лучше.

Ося специализировался на хирургии. Хирург – это мужская профессия. Только настоящий мужчина может решиться на ремонт человеческой машины.

Мирка завидовала Аде по всем пунктам и иногда даже плакала от зависти. Нормальное дело в женской дружбе. Плакала открыто, не скрываясь. Сидела, подпершись, и снимала слезы со щек тонкими кривоватыми пальцами. Ада сочувствовала, но помочь ничем не могла. Не отдаст же она своего мужа Осю – такого умного и дельного. Ада высоко ценила своего Осю и, как чеховская Душечка, разделяла все его принципы. А именно: не брать денег у родителей, зарабатывать самому. Деньги – это свобода. Бедность унизительна. Далее: личные интересы выше общественных.

В семидесятые годы проповедовали как раз наоборот: общественное выше личного, и в результате – ни первого, ни второго. Ося не поддавался рабской идеологии. У него была своя точка зрения.

Когда через пятнадцать лет пришла перестройка, Ося вписался в нее легко и стремительно. Ему не пришлось перестраиваться и терять на это время. Ося открыл частную клинику, но это все потом, а тогда… Тогда едва наскребли на кооперативную квартиру. Основная еда – картошка с мясом. Котлеты с макаронами. На праздники – холодец и салат оливье.

Ада училась в МГУ на филологическом. Там учились все те, кто не знал, чем в жизни заняться. Просто получали высшее образование, а там будет видно. Можно писателем, можно учителем, можно журналистом в газете.

У Ады не было никаких ярко выраженных талантов, кроме таланта нравиться. Она нравилась всем без исключения: молодым и старым, умным и глупым, кошкам и собакам, военным и штатским.

У Ады не было особых пристрастий. Она хотела любить и быть любимой. И больше ничего.

Бабушку это расстраивало. Она мечтала вырастить яркую личность с лидерскими замашками. Дедушка с ней не соглашался. Дедушка считал: если человек утром проснется и у него хорошее настроение – значит, он состоялся. Умение радоваться каждому дню – вот смысл жизни. Это от Бога, а все остальное от человека, и умение любить – это тоже талант.

Не все умеют. Далее: Ада красива и обаятельна. Обаяние – это душевный талант. А красота – это талант природы. Не одно поколение Шереметьевых трудилось и отбирало, чтобы создать такой экземпляр. Чего еще желать?

Иногда Аде казалось, что она маловато любит Осю, и тогда она начинала клясться ему в любви, как будто хотела словами пополнить недостающее чувство.

Ося внимал ее признаниям, но без особого волнения. Невозможно же всю жизнь трепетать как в первый раз. Ося выслушивал молча и благосклонно. Любишь? Очень хорошо.

– А ты? – допытывалась Ада.

– И я, – постно отвечал Ося.

Скучно. Но что делать?

Анна Каренина не вынесла такого перехода страстей на другой уровень. Бросилась под поезд. А Ада забеременела и родила мальчика.

Роды оставили у нее отвратительное воспоминание: кровь, непереносимая боль, страх, – и все на фоне казенного дома, равнодушных врачей, бурчащих нянечек. Однако ушла из роддома не одна, а с сыночком. Ося нес ценный груз на руках, а следом шлейф родни.

Родня Оси явилась в полном составе. Наследник. Приготовили мальчику имя: Иуда.

– Вы шутите? – спросила мама Лиза.

– Нисколько, – ответил папа Оси.

– Иуда – христопродавец, – напомнила бабушка.

– Иуда давно реабилитирован церковью, – возразила родня. – К тому же он раскаялся, повесился на осине.

– Его в школе задразнят, – испугалась Лиза.

– Когда мальчик вырастет и пойдет в школу, сволочей не будет, – объявил папа Оси.

– Сволочи были, есть и будут. Всегда, – категорически заявила мама Оси. – Зачем усложнять ребенку жизнь? Желающие усложнить ему жизнь найдутся и без нас.

– Пусть будет Марк, – предложил компромиссный дедушка Ады. – Красиво и международно.

На том и остановились. Марк Осипович. Неплохо.

Первый год жизни Марка оказался трудным. Пожалуй, самым трудным в жизни Ады. На няньку не было денег, да и нянек в те годы не существовало. Наемный труд появился в девяностые, после развала Союза. А в семидесятые обходились своими силами.

Мальчик плохо спал, просыпался через каждые два часа. Ада спала как на вахте. Только провалится в сладкое забытье, ребенок начинал кряхтеть и вытягивать из сна.

Днем тоже спать не удавалось. Ося уже работал, и его по восемь часов не было дома. Мама пела в опере: репетиции, спектакли, личная жизнь с первой скрипкой по имени Фима. Фима обещал уйти от жены, но медлил. Говорил: «Давай не будем торопиться».

Бабушка плохо ходила, болели колени. А от деда какая польза? Только погулять с коляской. Раз в неделю. Не будешь ведь каждый день ездить на другой конец Москвы.

Ада ждала Осю, чтобы скинуть на него ребенка и поспать. Но Ося торопливо ел и норовил куда-нибудь сдрыснуть (выражение подруги Мирки), то есть метнуться в сторону, как таракан из-под ладони.

Ося любил сына, но ему хотелось пожить своей жизнью, почитать медицинскую литературу, посмотреть телевизор, просто подумать в конце концов. У Ады все время было забито ребенком, и никуда не денешься, женская доля. Малыш без тебя пропадет – такой зависимый и драгоценный. Сокровище.

О том, что ребенок – сокровище, Ада осознавала в редкие минуты, когда Марик спал и сосал во сне палец. А все остальное время – отупляющий конвейер, одно за другим: кормить, гулять, купать плюс нечесаные волосы и резь в глазах от постоянного недосыпа.

Родня Оси участвовала в воспитании внука телефонными звонками и подарками к празднику. Живого времени у них не было.

Мама Оси (Фира) любила своего мужа Давида Марковича, как в молодые годы, и даже смущенно признавалась: «Я люблю своего старика. Это смешно. Да?»

– Почему смешно? – лукавила Ада. Ей, конечно же, было смешно. Старуха говорит о любви. Хотя у Фиры были красивые глаза – длинные, зеленые, с тяжелыми веками, как у крокодила. Она была статная, не толстая, но все равно старуха. Под шестьдесят.

Ада еще не знала: если человеком восхищаешься, любовь не проходит. Достойную личность можно любить всегда.

Фира была благодарна Давиду Марковичу за многое: за сына Осю, за то, что не бросил, не отвлекся на другую женщину, за то, что обеспечивал, создавал достойный материальный уровень, за то, что прощал ей (Фире) легкие прегрешения. Фира пользовалась успехом у мужчин, и она им пользовалась, но никогда не предавала семью. И Давид Маркович не предавал. Зачем разрушать комплект – так считал Давид Маркович. А комплект – это Фира, Ося и он сам.

Как говорил один хороший писатель: «По-настоящему люди любят друг друга в старости». Шестьдесят лет – не старость, но игры сыграны. Пора подводить итоги. Фира была довольна своими итогами. Счастливая женщина, если разобраться. В отличие от Ады.

Ада перемогалась. Ей хотелось чего-то еще плюс к тому, что было. Привычка убивает страсть. А хочется именно страсти, новизны и неожиданности.

Ося – хороший, положительный, прочный, лысеющий, умеющий заработать. У него уже была частная практика, хоть это и не поощрялось законом. Осе было тесновато в рамках закона, он лавировал между можно и нельзя, у него все получалось. Ося много и успешно работал, у него были шелковые руки.

Мирка завидовала, и ее слезы становились все более соленые, едкие, и можно понять: у Ады сын, семья, деньги и красота. А у нее, у Мирки, только золотая душа, которую никто не ценит.

У Ады действительно было всё, только этого мало. «Жду любви не вероломной, а такой большой, такой огромной, как в сияньи солнца океан», – серебром заливалась певица из телевизора. Ада замирала. Она тоже ждала любви не вероломной, не той, что ломает веру в человечество, а такой большой, такой огромной, как в сияньи солнца океан. Где она, такая любовь? А нету. Только в песнях.

К соседям приехала родственница из деревни, тетя Груша пятидесяти двух лет. Выглядела на семьдесят. Оказывается, работать в поле не полезно – большая нагрузка и много солнца. С точки зрения Ады, Груша была поразительно некрасива: коротенькая, никакой фигуры, лицо невозможно запомнить. Но маленькому Марику она очень понравилась. Более того, он в нее влюбился страстно, и ничего более красивого, чем ее лицо, он не видел в своей трехлетней жизни. Из глаз тети Груши на него изливались голубые, теплые лучи счастья, покоя и добра. Марик хорошо ел из ее рук и легко засыпал на ее груди.

Тетя Груша тоже влюбилась в Марика и мечтала забрать его с собой в деревню либо остаться с ним в Москве. Выбрали второе. Тетя Груша стала нянькой. Ее не надо было перепроверять. Большое дело.

У тети Груши не было своих детей, и все ее неутоленное материнство выплеснулось на Марика. Дом наполнился любовью и смыслом. А кто мог знать, что маленькая корявая тетя Груша так украсит и так осмыслит дом.

Ада пошла работать. Устроилась на телевидение в музыкальную редакцию. Фима помог, у него были связи. Какая-то польза от Фимы все-таки была.

Телевизионщики – особая каста. Туда попадаешь как в секту – и с головой. Вырваться невозможно, да и не хочется. Телевизионщики преданы делу не за страх, а за совесть. Готовы работать бесплатно.

У Ады были свои предпочтения в музыке. Она не понимала рок, не воспринимала Шостаковича. Для нее Шостакович – как железом по стеклу. Обожала старинные романсы, совершенно не могла слушать авторскую песню. Безголосые авторы пытаются петь натужными голосами, как будто их душат. Силу голоса заменяет крик. Аде часто намекали, что она не разбирается в музыке. Но редактору это не обязательно. Главное, чтобы все бумаги были подписаны, на все песни имелось разрешение, чтобы музыканты в кадре были не пьяные, не наколотые и прилично одетые.

Сама Ада одевалась незаметно: что-то темненькое, скромное, в облипочку. Никогда не запомнишь – в чем она была. Но руки… Тонкие запястья, тщательный маникюр, ногти продольные, как миндаль, блестящие, как леденец. И кольца – настоящие многокаратные бриллианты голубой воды плюс старинная работа. Кто понимал, сразу видел: на руках висит состояние. И именно по рукам становилось ясно, что простая редакторша Ариадна Мороз – совсем не простая.

Шел неплохой, спокойный период: семья, работа, дружба и служба, надежная нянька, живые родители, бодрые дедушка с бабушкой – чего еще желать? Но Ада все время чего-то ждала. Как на вокзале: вокруг суета, люди, но все это временно – чужая суета, чужие люди. Придет твой поезд и увезет в другую жизнь.

Праздновали день рождения Ады. Юбилей. Двадцать пять лет. Четверть века.

Ада грустила: двадцать пять лет – конец юности, начало молодости. Молодость хорошо, но юность лучше. Однако юность ушла и сказала «до свидания». Жаль.

Ада плакала на лестничной площадке, Ося утешал. Говорил, что будет любить ее во все времена, включая зрелость и старость.

Позвонила Мирка. Спросила: можно ли привести с собой приятеля? К ней приперся приятель, и его некуда девать. Ада не стала спрашивать – что за приятель. Какая разница? Человеком больше, человеком меньше, стульев хватает, еды навалом. Бабушка уродовалась целую неделю.

Все усаживались за стол, когда в дверь позвонили.

Ада помчалась открывать. Толкнула дверь и увидела приятеля рядом с Миркой. Приятель – красивый, похож на композитора Раймонда Паулса. Веки слегка припухшие, как будто шмель покусал. Может, перепил накануне. Но какая разница? Ей-то что? Раймонд Паулс – не ее тип. Ада не любила красивых.

Приятель протянул руку и представился:

– Леонардо.

– А если перевести на русский? – спросила Ада.

– Так же и будет. Папаша придумал. Пьяный был.

При получении паспорта букву «о» упразднили. Осталось Леонард. Сокращенно: Леон. Он стеснялся своего имени. Считал его пышным и безвкусным.

Леонард работал в крутой газете на крутой должности (международник) и скоро должен был отправиться в капиталистическую страну. О такой карьере мечтали многие. Сейчас – другие времена. Куда хочешь, туда и поезжай. Были бы деньги. А тогда… Выехать из Страны Советов на Запад – это все равно что пересесть с баржи на роскошный корабль, «Титаник» например (до его столкновения с айсбергом, разумеется). Леонард преуспевал, вне всяких сомнений. Но сейчас, в дверях незнакомой квартиры, он испытал неуверенность. Все его достижения показались пустяком в сравнении с этой девушкой. Она была прямая и тонкая, как стрелочка. И стремительная. Казалось, что она с трудом удерживается на месте. Заставляет себя стоять. Ей хочется куда-то мчаться, или пуститься в танец, или взлететь к потолку.

– Проходите, – пригласила Ада. – Очень приятно.

И правда приятно. Откуда у Мирки этот Леонард? Где она его нарыла? Скорее всего одолжила у кого-нибудь из подруг. Мирка это практиковала. Когда неудобно было прийти одной, она звонила подругам с просьбой: «Дай мне твоего мужа на один вечер сходить в посольство…» Иногда ей удавалось, но чаще нет. Подруги говорили: «Заведи своего, тогда и ходи». Никто не хотел делиться мужем даже на один вечер.

Позже выяснилось, что Мирка Леонарда не одалживала. Он действительно был приятель и сосед. У него в доме травили тараканов, по квартире плавали ядовитые испарения, а у Леонарда – астма, необходимо было исчезнуть минимум на двенадцать часов. Жена Леонарда сплавила своего мужа к соседке (Мирке). Мирка как раз собиралась на день рождения и прихватила Леонарда в качестве подарка. К Леонарду прилагались французские духи «Фиджи». Они как раз появились в продаже. Первые французские духи. А до этого обходились своими, отечественными: «Серебристый ландыш», «Белая сирень». Все советские женщины пахли примерно одинаково.

Леонард держал в руках огромный букет белых астр. Астры долго стоят в отличие от роз, хотя розы красивее.

Ада привела гостей к столу. Собравшиеся с интересом рассматривали пришедших.

– Это со мной, – объявила Мирка.

Она не представила Леонарда как соседа. Ей хотелось, чтобы этого невозмутимого красавца приняли как кавалера, а может даже, жениха. Почему бы и нет? Чем она хуже других подруг, которые явились вместе с мужьями. А она – как одинокая гармонь. И так всегда. Из года в год. И снова замерло все до рассвета. И на рассвете тоже никаких изменений.

Леонард сидел тихо, рассматривал гостей. Муж (Ося) ему не нравился. Глаза как маслины, румяные полные губы.

Еда была превосходная. Леонард в этом разбирался. Он сам любил готовить и сам придумывал рецепты. Может быть, это было его призвание, но судьба подсунула ему другое занятие.

Леонард понимал, что, отправляясь в Америку, он должен будет совмещать несколько функций. Он должен уметь многое, в том числе вербовать кого надо и куда надо. Внешняя разведка. А Леонард – элита внешней разведки. Об этом никто не должен знать, даже жена.

Такая работа хорошо оплачивается. Но дело не в деньгах. Совсем не в деньгах. Леонард служил своей стране, своему государству. А каждое государство, как и всякий сложный организм, должно уметь себя защитить. В человеческом организме, например, существуют лейкоциты. Если где-то возникает инфекция, лейкоциты устремляются в тревожный участок, сражаются и гибнут. Что такое гной? Это погибшие лейкоциты. Без внешней разведки государство ослабнет. Его сожрут чужеродные вирусы.

В народе осторожно относятся к «лейкоцитам». Это от невежества. Но ведь всем не объяснишь. Лучше помалкивать. Леонард и помалкивал. Смотрел на гостей. Гости ели, время от времени вскакивали и перемещались в соседнюю смежную комнату, танцевали под магнитофонные записи. Леонард любил смотреть на танцующих. Был виден темперамент и характер.

Ося танцевал хорошо, но у него была плохая фигура, и это мешало.

Ада танцевала самозабвенно, как ребенок, забыв себя, вся перетекая в танец. Мир прекрасен. Мир создан только для того, чтобы любить ее, Аду, и все в ней кричало: «Любите меня! Держите меня, а то улечу!»

Леонард завидовал Осе, страдал. Старался не задерживаться глазами на ее ногах, передвигал взгляд на сидящих за столом. Старик и старуха – совсем древние. Но красивые. Дед – в черно-белом с прямой спиной, с изысканной тростью, прислоненной к креслу. Набалдашник трости – в виде головы собаки, выполненной из старого серебра. Дед сидит в кресле и держит руку на голове собаки. Как Мазепа.

Старуха похожа на орлицу. Нос слегка крючком, глаза – пронзительные, видят с любой высоты. От такого взгляда не спрячешься. Никогда не скажешь: бабка. Дама. На шее – жемчуг, крупный, слегка желтоватый. Не китайский, искусственно выращенный, а настоящий, со дна моря. И старуха – настоящая, как ее жемчуг. Знает всему истинную цену.

Здесь же за столом – мама Лиза и ее подруги, артистки Большого театра. Сорокапятки (сорок пять лет). Выглядят на десять лет моложе, но поезд ушел. Сорок пять – ни туда ни сюда. Счастья хочется, да где ж его взять. Все ровесники женаты, и Фима в том числе. Остается рассчитывать на разведенных и на вдовцов. Однако в сорок пять редко кто умирает. Значит, и рассчитывать не на что.

За столом присутствует третье поколение: Ада и ее подружки с мужьями и без мужей. Втягивают в себя еду как пылесосы. «Кипит прожорливая младость».

Дед смотрел мудро, как старый пес. Вот оно, племя младое, незнакомое. Деду досталась долгая жизнь со многими событиями. Он жил как Шереметьев и как Шеремет. Разница большая, но все-таки – это лучше, чем сидеть в эмиграции, стеная по ушедшему, и, уж конечно, лучше, чем не жить вообще. Значит, он все сделал правильно, выбрав компромисс. Не стал разбивать лоб о стену, как это делали его друзья, борцы за правду. И где они? И где он? За праздничным столом. Рядом с ним – жена, путеводная звезда, всегда светила в нужном направлении.

Перед ним – красавица внучка. Жалко, что дочь родила один раз. Хорошо бы иметь второго внука. Мальчика. Он пошел бы дальше, восстановил утраченное богатство. Хотя, если честно, сейчас не время для разворотистых натур. Разворотистые уходят в подполье (цеховики) или сидят по тюрьмам (спекулянты). Сейчас можно только продаться новой власти, и то не задорого.

Время правды еще не пришло. Но придет. Возможно, после его смерти. Дед верил в Бога и не боялся смерти. Считал, что смерть – естественный переход из одного состояния в другое. Смерть – это не точка, а запятая.

Застолье набирало силу.

– Лео, скажи тост! – заорала Мирка.

Леонард поднялся. Задумался.

– За корни, – произнес он. – За дедушку и бабушку.

– И за ствол! – выкрикнул пьяный Фима. – За маму.

– Тогда и за веточку, за Ариадну! – вставила Мирка.

– Это уже три тоста, – сказала Ада. – Будем пить по очереди.

Ада потянулась к Леонарду с фужером, и прежде хрусталя встретились их пальцы. Рука коснулась руки. Проскочила искра. Дернуло как током. Сердце Ады споткнулось. Она покраснела. Стало жарко, жадно выпила фужер вина. Села, стараясь не смотреть на Леонарда. За ствол и ветку пили без нее.

Снова включили магнитофон – тяжелый ящик с крутящимися бобинами. Еще не пришло время дисков. Но музыка семидесятых годов – прекрасная: Тухманов, «Песняры», ранняя Пугачева.

Ада ушла в соседнюю комнату. Танцевала одна, как будто втаптывала музыку в паркет. Ей никто не был нужен.

Мирка подобралась к Леонарду и повела его танцевать.

Плыла медленная музыка. Танго. Танго подразумевает секс, вернее – подготовку к сексу. Леонард не испытывал к Мирке ничего, как к пустому месту. Никакой химии. Все в нем молчит. Мирка была активная, как парень. Леонард не любил активных. Он танцевал, и голова его постоянно поворачивалась в сторону Ады. Как подсолнух к солнцу. Он этого не замечал. Получалось само собой.

Мирке стало скучно. Она бросила Леонарда посреди танца, повисла на ком-то еще. Кажется, на Фиме. Фима был польщен. Фиме как раз нравились активные.

Леонард подошел к Аде. Ада опустила руки на его плечи. Он положил свою большую горячую ладонь на ее спину. Рука заскользила как по мрамору. Пальцы не нашли перепонки от лифчика. Значит, без лифчика…

Леонард услышал биение своего сердца. Оно стучало явственно и гулко. Он боялся, что Ада услышит.

Ада услышала и положила узкую ладошку на его грудь. Усмиряла зверя, сорвавшегося с цепи. Он опустил лицо в ее волосы. От волос слабо пахло розами и дождем. Это – не духи. Это ее личный запах природной свежести.

Леону захотелось встать пред ней на одно колено, и даже на два, склонить голову (точнее – главу) и так стоять, коленопреклоненным. Но… неудобно перед мужем. Пришел в приличный дом, так и веди себя прилично.

Леон вернулся к столу. Выпил водки, чтобы уравновесить одно с другим. Что с чем – неясно. Себя с этим вечером. Откинулся на стул и наблюдал, как плывут стены, плывет люстра с огнями. Плывет музыка и голоса.

Ада танцевала одна. Ее лицо, грудь, живот, коленки – все это было обращено к Леонарду, все пело и взывало: люби меня…

Нарисовалось зыбкое лицо Мирки и спросило:

– Лео, тебе не скучно?

Леонард вернулся домой и лег спать. Прежде чем провалиться в сон, успел выдохнуть: Ариадна…

Утром он проснулся: Ариадна… Это было первое, что посетило его сознание. Это и был вдох.

Дома, на работе, в постели с женой и даже в кабинете у начальника он танцевал танго, и его пальцы скользили по мраморно-скользкой спине, а острые твердые грудки клевали его грудь. Начальник что-то спрашивал. Жена что-то спрашивала.

Леонард смотрел бессмысленно. Потом, очнувшись, видел собеседника и произносил:

– Что?

Жена Зоя смотрела подозрительно.

– Опять? – хмуро реагировала она. – Бабник проклятый. Отрезать бы тебе яйца… Кастрировать, как кота.

Можно, конечно, пожаловаться в партком МИДа (Министерства иностранных дел). Тогда его призовут к порядку, не выпустят из семьи, но из страны тоже не выпустят. Перестанут доверять. Приходилось скрывать – и от парткома, и от соседей, и от родственников. Приходилось все носить в себе.

Зоя устала от похождений мужа. Но что поделаешь… Сколь тяжелые недостатки, столь весомые достоинства: перспективный, зарабатывающий, светлое будущее (Америка). Такие мужики на дороге не валяются. Она же не дура – отдавать свое счастье чужой бабе. К тому же ее Леон – отец их общего ребенка. А это – главное. Самое главное.

В начале их семейной жизни Зою буквально убивала неверность мужа. Она бунтовала, травилась даже. Потом постепенно привыкла. Не совсем, конечно, к такому привыкнуть невозможно, но… адаптировалась. И даже находила оправдание: он же не виноват, что на него вешаются. Лезут изо всех щелей как тараканы. Однако из любой точки земли он возвращался домой, в свое гнездо. Увлечение и влечение – своим чередом, а гнезда не разоряют.

Пришло новое увлечение и влечение. Леонард не собирался разорять гнездо, но думал только об Ариадне.

Он боролся с собой трое суток: понедельник, вторник и среду. В четверг позвонил Мирке и попросил телефон.

– А зачем тебе? – ехидно спросила Мирка.

Она не любила, когда лакомые куски падали с ее стола.

– Не знаю, – честно ответил Леонард.

Мирка помедлила, потом продиктовала телефон.

Леонард записал заветные семь цифр на клочке бумаги. Потом долго сидел, уставившись на клочок. Он был готов к тому, что Ариадна не откликнется на его призыв. Но он должен был обозначиться и, как птица, просвистать свою трель.

Ариадна тут же сняла трубку и проговорила куда-то в сторону зашоренным голосом:

– А Меркулов подписал?

– Что? – спросил Леонард.

– Это я не вам, – отозвалась Ариадна. – Кто это?

Леонард понял, что попал в эпицентр ее занятости. Его звонок некстати, но не бросать же трубку.

– Не узнаете? – спросил он.

– Узнаю. Говорите быстрее.

– Встретимся? – спросил Леонард. Одно слово. Быстрее не мог.

– Когда, где? – тем же зашоренным голосом отозвалась Ариадна.

С этих «когда» и «где» началась новая глава в их жизни. Ариадна согласилась встретиться, а почему бы и нет? Все ее телевизионные подружки легко крутили романы – налево и направо, и только Ариадна жила без приключений. Без ярких вспышек. Мужа она менять не собиралась, но присовокупить… добавить соли и перца в пресные семейные будни…

Леонард встречал Ариадну в конце рабочего дня. Сидел в машине возле телевизионного центра. (Он тогда размещался на Шаболовке.)

Из проходной выпорхнула стайка девушек, заглядывали в машину.

Было неприятно, как будто засекли.

Появилась Ариадна. Шла и светилась. Казалось, что вокруг ее головы – нимб. Это были светлые волосы облаком, подсвеченные фонарем. Леонард не вышел из машины. (Конспирация.) Просто открыл дверцу. Она села.

Леонард молча включил зажигание, и они убрались из опасной, людной точки.

Приехали в ресторан «Арагви».

Лучше этого места не было в Москве семидесятых годов. Там всегда подавали горячий хлеб-лаваш, свежайшее масло, пахнущее сливками, черную белужью икру с сизым оттенком. Икра приходила с Камчатки и в тот же день попадала на стол. И все это ставили под нос голодным людям. Для начала. А потом шли чередом: лобио, сациви, шашлык. Повара не халтурили. Марка «Арагви» должна быть на высоте. Только грузины могут все.

Ариадна и Леонард устроились в уголочке. Тепло и уютно. И дома все в порядке. Марик с Грушей. Можно не перепроверять.

Официант принес первые закуски и графинчик с водкой. Леонард разлил водку по рюмкам. Ему пить нельзя. За рулем. Но если совсем немножко… Он приподнимает свою рюмку и смотрит ей в глаза. Спрашивает:

– Ну?

На этот вопрос нет ответа. Гипотетическое «ну». Ну, поехали в первую встречу.

Ариадна смотрит в его лицо. Высокие брови, тяжелые веки, и взгляд тоже тяжелый, мужской. Нос – не короткий и не длинный, делит лицо пополам. Рот – крупный. Это красиво. Ариадна не любила мелкие черты лица, а короткие носы терпеть не могла. При коротких носах, как правило, длинное расстояние до верхней губы. А здесь все так, как надо. Соблюдены пропорции. Но дело даже не в пропорции, а в выражении лица. Главная краска – невозмутимость. Лицо ничего не выражает. Вернее, не так: скрывает истинные чувства. Смотрит завораживающе, как змей. И ничего не поймешь.

Он ей нравится. Нравятся его лицо, одежда, душа и мысли. Хотя душа и мысли ей неведомы. Но она ловит их своим невидимым локатором. От него исходят тяжелые и горячие волны. Ей тепло и тревожно в этих волнах.

Вот тебе и Мирка. Казалось бы, никакой пользы от человека, а она пришла на день рождения и преподнесла Леонарда. Лео.

– Можно называть вас Лео? – спросила Ариадна.

– Лео – это Лев. Я – Леон.

– А дома как вас зовут?

– Лёня. По-человечески.

– Тогда я буду звать вас Леон.

Он смотрит невозмутимо, но самые кончики ресниц трепещут.

Он старается не задавать вопросов, но Ариадне почему-то хочется все ему рассказать: про дедушку и бабушку – настоящих Шереметьевых. Про то, как дедушка отдал Совнаркому свой особняк на Арбате. Большевики особняк взяли, спасибо не сказали, заселили рабоче-крестьянскими семьями. Деду разрешили жить в кладовке, в подсобном помещении, восемь метров. Но с окном. Окно выходило на юг. На подоконнике всегда стоял горшочек с геранью.

– А кто такой Меркулов? – спросил Леонард.

– Начальник.

– Красивый?

– Красивый. На Мопассана похож. Но старый. Пятьдесят лет. Пора документы на пенсию собирать.

– А я старый? – поинтересовался Леонард.

– А сколько вам?

– Тридцать семь.

– Много… – вздохнула Ариадна. – Мне тоже много. Двадцать пять. Но ведь счастья хочется.

К ним подошла продавщица цветов. Леонард купил у нее розы. Болгарские. Длинные стебли, туго закрученные бутоны.

– Зачем?! – вскрикнула Ада. – Они же завянут…

Ося не приучил ее к цветам. Он не понимал: зачем тратить немалые деньги на то, что завянет на следующий день и будет стоять в вонючей воде.

– Мы тоже завянем, – напомнил Леонард.

– Мы никогда не завянем, – убежденно произнесла Ариадна.

Подошел официант, поставил цветы в вазу.

Розы чуть-чуть разомкнули свои лепестки. Стали видны полусферы.

Модель Вселенной. Нет цветка более красивого, аромата более благородного. Да, они увянут, пусть даже завтра, но сегодня они свежи и прекрасны. Все временное потому и ценно, что оно ненадолго.

У Леона глаза цвета чая. Тяжелые веки. И так будет всегда.

Ада была уверена: она никогда не постареет. Ее тело всегда будет легким, а кожа шелковой и гладкой. Все вокруг постареют, а она нет. И еще ей казалось: все началось с того дня, когда она появилась на свет. До нее не было ничего и никого.

Стали встречаться.

Мотались по друзьям – кто даст ключи. Мирка вошла в положение, предоставляла квартиру своей мамы, которая время от времени уезжала в Ростов, к другой дочери, Миркиной сестре.

У Леона тоже были друзья, входящие в положение. Круговая порука. Сегодня ты, а завтра я. Сегодня они давали Леону ключи для греха прелюбодеяния, а завтра шли к нему домой на семейный праздник и произносили красивые тосты. Врали жене в глаза. На другой день печатали в газетах статьи, воспевающие развитой социализм. Понимали, что врут, но так надо. Такова се ля ви. Двойная мораль. Только дураки могут кусать руку, с которой кормятся.

Международники все понимали, но помалкивали. Дома слушали Высоцкого, тайно восхищаясь. А на работе печатали обличительные статьи. Такова се ля ви.

А что касается заповеди «не пожелай жены ближнего», то во второй половине двадцатого века эту заповедь никто не соблюдал. Более того, она казалась смешной. Только ограниченные особи без воображения могут прожить всю жизнь с одной и той же женой и не пожелать чужую.

Желали – и жену и осла, и машину и дачу, и командировку за границу.

Зависть – сильное чувство, а зачастую и полезное. Стимул.

Часто Ада и Леон оставались без пристанища. И тогда они отправлялись на вокзал. Целовались на перроне. Изображали расставание. Поцелуй перед разлукой.

На них не обращали внимания, и они стояли – лицо в лицо, дыхание в дыхание, медленно, мучительно-нежно пили друг друга.

Ада влюбилась и не думала о завтрашнем дне. Сейчас она счастлива, а дальше – как будет, так и будет. Сказать себе: стоп – нереально. Это все равно что нажать педаль тормоза на полном ходу. Перевернешься и переломаешься насмерть.

Ада боялась, что ее счастье может прерваться. Не бывает, чтобы так долго было так хорошо. Она складывала руки перед грудью и просила неведомые силы: не отомсти…

И все-таки краденое счастье, как и срезанные цветы, не держится долго. Случилась беда. Посадили ее отца – того самого, который не нравился бабушке.

Он действительно не подходил своей жене-певице. Они были разные люди. Мать Ады (Лиза) любила сцену, полный зал, аплодисменты, комплименты. Публичный человек. А отец все это ненавидел. Ему бы пойти в гараж и смастерить этажерку. Его совершенно не интересовала внешняя жизнь. Лиза не могла петь для себя одной. Она пела для других. И этим жила.

Постепенно их общая льдина треснула, и они расплылись в разные стороны жизненного океана. Лиза легко вздохнула, как будто сбросила со спины тяжелый мешок. Ариадна страдала в отличие от матери. Она любила своего отца. А отец нежно и преданно обожал свою дочь. В них было много общего. Общая матрица.

Когда отец заболевал, Ариадна все бросала и была рядом.

Отец больше не женился. У него была постоянная женщина (постоянка), но жениться он не хотел.

Отца посадили за то, что он сбил человека. Подслеповатую, неповоротливую старуху. Но возраст не имеет значения. Был человек живой, стал мертвый. Вот это имеет значение. Причинение смерти по неосторожности. Статья.

Отец плакал, пребывая в камере предварительного заключения. Похудел за месяц на двадцать килограммов. Ариадна боялась, что он не выдержит. Просила адвоката, чтобы отца скорее отправили на зону. Там полегче – свежий воздух, физический труд. Движение, общение, пусть на самом низком уровне, но все же общение. Обмен энергиями.

Отцу дали шесть лет – ниже низшего предела.

Он писал из Мордовии, что все не так плохо, но ужасная еда. Нельзя ли прислать шерстяные носки и десять головок чесноку.

Это значило, что он мерз и не получал витаминов. Тюрьма – карательный орган. Какие витамины, если государство карает и мстит.

В одно из свиданий Ада сказала Леону:

– Завтра я не могу.

– Почему?

– Меня не будет неделю.

– Ты меня бросаешь? – испугался Леон.

– Это ты меня бросаешь, – грустно проговорила Ада.

– В чем дело? Что? – забеспокоился Леон.

– Тебе нельзя со мной встречаться. У тебя будут неприятности. Я неблагонадежная.

– В каком смысле? – оторопел Леонард.

– У меня отец в тюрьме. Я должна к нему поехать.

– На сколько?

– На пять дней.

Леон молчал, обдумывая ситуацию. Потом сказал:

– Я одного часа не могу без тебя. Какие пять дней? Я поеду с тобой.

Ада думала, что это просто слова. Но Леон действительно поехал с ней.

Бежал к поезду на Саранск. Рассовывал в купе сумки с палками копченой колбасы. Колбасу доставал по блату. Тогда ее не было в свободной продаже.

Поезд вздрогнул и двинулся. Вагон покачивался.

Леон сидел напротив Ады и преданно смотрел на нее своими тяжелыми глазами в покрасневших веках. И она смотрела в его глаза, и ее заливала горячая благодарность.

Отношения приобретали новое качество. Как будто проросли корни, как у дерева. Эти корни пронизывают землю и держат прочно. И дерево устоит под любыми ветрами.

Возвращались через три дня. Ариадна плакала. Ее поразил потерянный вид отца. Он всегда был спокойный, самодостаточный. А сейчас – тень от человека. Тело без души.

Леон утешал, успокаивал. Он находил точные слова, которые западали в душу, и будущее уже не казалось таким беспросветным.

Купе было пустым, но спали на одной полке. Не хотели разлучаться. Ариадна и во сне чувствовала его крепкое, родное плечо и уже не представляла себе: как она сможет без него.

Леон сдвигался на самый край полки и, чтобы не рухнуть, опускал руку на пол, как подпорку.

Леон лежал и слушал сон любимой женщины. Ее дыхание – как музыка. А впереди предстояла разлука: долгожданная поездка в Америку. Но сейчас ему не нужна была эта Америка. Он готов навсегда остаться в тесном купе, спать на узкой полке с рукой на полу, но только вдвоем.

В середине ночи он все-таки перебрался на соседнюю полку. Надо было поспать хоть немного. Нужны силы, чтобы преодолеть новый день.

Вернулись из Мордовии другими людьми.

Ариадна поверила Леонарду. Это ее человек – и в радости, и в горе. О политике говорят: «Политика – дело грязное». Наверное, в тех водах, где плавал Леонард, много мутного, но в этой мути тоже можно оставаться порядочным человеком. Можно быть политиком, бабником, даже алкоголиком, и все же сохранять человеческую суть.

Леон надеялся, что поездка в Америку как-то оттянется, перенесется, но… Его уже ждало назначение. Надолго. На пять лет. Это означало конец всему.

Жена Зоя ждала отъезда как соловей лета. Америка вернет ей мужа. В заграничных командировках семья обычно сплачивается. К тому же хотелось хорошо пожить в другом климате, вкусно покушать, поправить свое материальное положение. Привезти кое-что на продажу, заработать. И вообще… Америка – это Вавилон, который все поглотит и переварит.

Леонард не представлял существования без Ариадны, но заставлял себя не думать. Смириться. Мало ли с чем приходится мириться. Подводники мирятся с жизнью под водой. Старики мирятся с мыслью о смерти. Раз надо – значит, надо.

Прощались по телефону. Так легче и быстрее. Ариадна не хотела напрасных слов. Чего уж там? Все ясно.

Леон ничего не мог изменить. Сын. Карьера. Не бросать же все.

Да и она ничего не может изменить. Круг очерчен. Выйти из круга значит принести реальное зло близким людям. И все оттого, что ей нравится с ним спать, на него смотреть, слушать, вдыхать. Да что уж там… Горе, и больше ничего. Не надо было начинать. Думала – так… легкая интрижка, как простуда. А оказалось: любовь – тяжелая хроническая болезнь.

Леон уехал, а через полгода вернулся обратно.

Все это время ему казалось, что он – в аквариуме. Сидит на корточках и не дышит. Сколько можно не дышать? Необходимо вынырнуть и набрать полную грудь воздуха. А воздух – это Ариадна.

Леонард попробовал заливать тоску алкоголем, но становилось еще хуже. Он заметил: когда ему хорошо, то от алкоголя становится еще лучше. И наоборот. Если плохо – то еще хуже. Полный тупик.

Леон придумал причину. Его отпустили на месяц. Он рванул в Москву. Стал тут же звонить, из аэропорта. Но то ли телефон оказался сломан, то ли кто-то висел на другом конце – сплошные короткие гудки.

Леон взял такси и поехал на Шаболовку.

Ариадна вышла из проходной. Увидела Леонарда. Решила, что у нее галлюцинации. Откуда ему здесь взяться? Наверное, просто мужик, похожий на Леона. Но мужик подошел. Это он. Его запах, слегка апельсиновый. Галлюцинации не пахнут.

– Это ты? – на всякий случай спросила Ариадна.

– Это я, – подтвердил Леон.

Поехали в «Арагви». А куда же еще?

Все обсудили без лишних слов.

– Я без тебя не могу. И не буду, – просто сказал Леон. – Я решил развестись с женой.

Ариадна обежала глазами любимое лицо. Он устал, оброс, вылезла щетина. Как партизан, который пробирался через территорию врага и наконец вышел.

– Тебя погонят с работы, – сказала Ада. – У вас разводы не поощряются.

– У кого «у вас»?

– У шпионов.

Леон молчал. Не опровергал и не соглашался. Потом сказал:

– Как будет, так и будет. Я готов сменить профессию.

– Тебе не дадут работать. Нигде.

– Как будет, так и будет…

Ариадна не могла поверить: неужели всё это – его лицо, руки, его тепло и его дыхание – все это может стать ЕЕ? Надвигалась перемена участи. Однако всякая перемена несет в себе нечеловеческие усилия и полный разгром.

Все оказалось не так страшно.

Профессию менять не пришлось. Леонард оказался ценный кадр, такими не бросаются. Начальство попробовало отговаривать, стращать, но Леон не пугался, стоял на своем. В результате решили не применять санкций, все оставить как есть. Сделать вид, что не заметили. Была одна жена, стала другая. На анкете не особенно отражается. Да и времена – не сталинские. Помягче стали времена, что там и говорить…

С начальством обошлось. А вот с семьей оказалось труднее, чем он думал.

Он долго скрывал от Зои свое землетрясение, но шила в мешке не утаишь. Зое доложили. Она немедленно вернулась в Москву.

– Это правда? – спокойно спросила Зоя.

– Правда.

– Что ты решил?

– Развестись. Я ухожу.

– Володе скажешь сам, – постановила Зоя. – Иди и скажи.

Леонард медлил. Ноги налились тяжестью, как у каменного гостя. Зоя взяла его за руку и втащила в комнату сына.

– Говори! – приказала Зоя.

Десятилетний Володя сел на кровати. Устремил на отца свои круглые, такие любимые глаза.

– Володя… Я ухожу от вас, но я вас не бросаю…

– Куда? – не понял Володя.

– Папа полюбил другую женщину и другого мальчика, – объяснила Зоя.

– Это правда? – удивился Володя.

– Нет. Неправда. Я люблю только тебя.

– Тогда почему ты уходишь? – Володя смотрел на отца.

– Из-за внутрисемейных отношений.

– А что это такое?

Володя смотрел и ждал. Он был еще маленький, чтобы понять. И только чувствовал, что в воздухе растворилось что-то ужасное. Хотелось закричать.

Леонард не мог больше смотреть в глаза сына. Он как будто заглянул в свое предательство.

Повернулся и вышел из комнаты. Еще никогда ему не было так тяжело.

На другой день к Зое прибежала соседка со скандалом. Оказывается, Володя подбивал ее сына Вадика к игре на риск: перебегать дорогу перед носом проезжающих машин. И они перебегали почти под колесами грузовиков и легковушек.

Зоя вошла к мужу и сказала:

– Вот чего ты добился. Мальчик хочет покончить с собой.

Леонард обмер и пошел к сыну.

– Зачем ты это делаешь? – спросил он.

– Я хотел доказать.

– Что доказать?

– Что мне ничего не страшно.

– И смерть?

– В том числе.

– А кому доказать? Мне?

– В том числе.

– Не делай так больше. Я тебя прошу.

– А тебе какая разница? Ты же уходишь.

– Нет. Я никуда не ухожу.

Леонард решил остаться в семье. Жертвовать сыном он не мог.

Ариадна тем временем объяснилась с Осей.

Ося держался стойко, скрывал уязвленное самолюбие. Посоветовавшись со своим папашей, решили поделить имущество на три части. Две трети Ариадне, поскольку у нее ребенок, а треть себе.

Ося оставил Ариадне квартиру, но мебель забрал. Мебель была антикварная, из карельской березы с бронзой. Осин папаша разбирался – во что надо вкладывать деньги.

Ариадна осталась в голых стенах, но с крышей над головой. Первое время ели на подоконниках, подстелив газетку. Спали на полу, на матрасах.

Леонард медлил. Не шел в новую жизнь с газеткой на подоконнике. Дело, конечно, не в газетке, а в близких людях.

Раньше ему казалось, что все будет проще: и сын при нем, и любимая женщина. Но нет… Случилось буквально землетрясение, земля обетованная раскололась до ядра. Сын ходил подавленный. Зоя каждый вечер уходила в ванную плакать, пускала воду, чтобы не слышно было рыданий.

Леонард похудел, осунулся. Не знал, что делать. Уйти он не мог. И оставаться тоже не мог. Он обещал Ариадне. И Ариадна уже сделала первый шаг. Приходили мысли: разбиться на машине, чтобы ни туда ни сюда.

Ада ничего не могла понять.

Леонард обещал переехать в пятницу, но исчез. Его не было ни в пятницу, ни в субботу, ни в воскресенье.

– Ты был на даче? – догадалась Ариадна.

– Я был на дипломатическом приеме, – выкручивался Леон.

Ариадна вдруг поняла, что ее постигнет та же участь, что многих ее подруг. Мужики тянут резину до тех пор, пока это возможно. А потом, когда резина рвется, – исчезают с горизонта. Вязнут в своей семье. Время работает против любовниц. Мужчины не любят терять свою привычную жизнь. У них образуются рефлексы – условные и безусловные. Ломать их – невыносимо.

Ариадна пошла на штурм. Договорилась с Миркой. Мирка позвонила Зое.

– Это говорит домоуправ Морозова, – представилась Мирка.

– Кто? – не разобрала Зоя.

– Начальник ЖЭКа вашего дома.

– А в чем дело?

– Дело в том, что к нам поступила жалоба от квартиросъемщика Мухина. На него из вашего окна выбросили мусорный пакет и испортили пальто.

– Когда? – удивилась Зоя.

– В субботу. В час дня.

– Да нас в субботу близко не было. Мы с мужем уезжали на дачу с пятницы по понедельник. У нас ведомственная дача в Снегирях.

– Извините, – сказала Мирка. – Значит, из другого окна.

Она положила трубку. В дверь позвонили. Это явился Леонард.

– На ловца и зверь бежит, – прокомментировала Мирка.

Ариадна распахнула дверь и прошипела, четко артикулируя каждую букву:

– Если ты завтра же не переедешь ко мне с вещами, я все верну на свои места.

Леонард растерялся. Он никогда не видел Ариадну в гневе. Она его завораживала. Была ужасна и прекрасна, как шипящая кошка со вздыбленной шерстью.

– На свои места – это как? – спросил Леон.

– Это Ося и мебель. Воссоединение семьи. Я не собираюсь жить и стареть в любовницах. Тебе понятно?

Все было понятно без слов. А уж со словами – тем более.

На другой день Леонард переехал с чемоданом. Переступил через себя.

Целую неделю он пил. Алкоголь – как наркоз. Иначе невозможно было вытерпеть боль разрыва. Рвалось по живому.

Леонард не ел и не спал. На него было жалко смотреть.

– Ну иди обратно, – искренне предлагала Ада. – Иди к ним, если ты без них не можешь.

– Но я и без тебя не могу.

– А мне ты ничего не должен. Ты должен им.

– При чем тут должен – не должен, – вздыхал Леонард. – Разве в этом дело?

– Живи легче, – советовала Ада.

– Я не могу легче. Не получается.

– Просто ты внутренне порядочный человек. В этом дело.

– Внешне, – поправил Леонард.

– Почему «внешне»?

– Потому что внутренне порядочные живут по-другому.

Ариадна поняла: его мучают угрызения совести. И это надолго. Если не навсегда.

Жизнь потекла по новому руслу.

Зоя пошла работать. Физиотерапевт в кремлевской поликлинике. Восемь часов в день проводила на людях. Это отвлекало и развлекало.

Володя ходил на карате.

Все выглядело не так безнадежно: работа, ребенок, дом. Однако дом – на песке. Снаружи все как надо: окна, крыша. Но фундамента – нет. Дунешь – и рухнет.

Фундамент – любовь. А любовь ушла в другое место.

Зоя присматривалась к мужчинам. Все были заняты. У каждого дома своя жена и свои дети. Зачем им чужие? А те, что без жен, кто никому не понадобился, – ей тоже не нужны. После яркого, успешного, красивого Леонарда трудно переключиться на какую-нибудь серую мышь.

Зоя бодрилась, но мир ее рухнул. Заграницы, приемы в посольствах, рассадка за столом по протоколу, красивые одежды, машина к подъезду – все это растаяло, как мираж в пустыне. А вместо этого – кабинки физиотерапевтического кабинета, разделенные занавесками. Примерно то же самое испытывала Жозефина, когда ушел Наполеон. Она по-прежнему наряжалась и даже кокетничала с русским царем, но… мир ее рухнул. Дом без фундамента. Того и гляди, обрушится на голову. Все повторяется по спирали. Ничто не меняется в подлунном, подсолнечном мире.

Ариадна нравилась друзьям Леонарда – красивая, тихая, никуда не лезла. Очень хорошо воспитана (заслуга деда и бабушки). Хорошее воспитание буквально бросалось в глаза: умела красиво есть, умела слушать, уважая собеседника, а главное – не самоутверждалась.

И Ариадне тоже нравились друзья Леона и их жены. Они были, как правило, хорошо обеспечены, уверены в себе, вели здоровый образ жизни. Здесь редко встретишь алкоголика или дебошира. Таких не держат. В отличие от телевидения. В своей среде Ариадна встречала всяких: сытых и голодных, успешных и неудачников, благородных и завистливых. Почти все ходили с сальными волосами и предпочитали носить черное, чтобы не стирать часто.

Ариадна получила повышение по службе. Все знали, что ее новый муж не какой-то Ося, а международник. Номенклатура. Значит, и Ада не просто Ада, а член семьи с привилегиями.

Коллеги завидовали, но не злобились. Ариадна правильно себя вела. В самой глубине души она была доброй, как дед. Любила людей, сочувствовала каждому. Ведь каждого можно за что-то пожалеть. Даже королеву английскую.

Прибегала Мирка. Очень много жрала. И задавала вопросы. Тоже много.

– Как Ося? – интересовалась Мирка.

– Кандидатскую защитил, – отвечала Ариадна, пробуя суп. Она готовила вечером. Другого времени не было.

– Дай тарелочку, – просила Мирка.

Ариадна послушно подавала суп и ложку.

– Ты меняешь мужа-ученого на кагэбэшника? – спрашивала Мирка.

– Уже поменяла, – уточняла Ада.

– Совсем с ума сошла?

– Это почему? – не понимала Ада.

– КГБ служит власти. А всякая власть – насилие.

– Но нельзя же отменить государство и власть.

– Отменить нельзя, а держаться подальше можно.

– Сейчас не тридцать седьмой год, а семьдесят третий.

– А что изменилось? Просто они зубы не выбивают. В психушки отправляют.

– Леон никого никуда не отправляет. Он – элита. Мозги.

– Вот это и есть самое зло, – заметила Мирка.

Ариадна пробовала мясо на готовность. Ложка обжигала.

– Я вышла замуж не за функцию, а за человека. А что касается функции, то такое принято во всем мире: ЦРУ, ФБР. Так устроен миропорядок.

– Можно не соглашаться с миропорядком.

– И что изменится? – спросила Ада.

– Миропорядок изменится. Не сразу. Постепенно.

– Не представляю себе, как можно бороться с целым государством. Это все равно что поставить табуретку на пути несущегося поезда. Он ее сшибет и разнесет, и никто не заметит.

– А как же правозащитники? Даниэль, Синявский, Зверев…

– Табуретки. Больные люди.

– Это ты больная. Не можешь бороться, отойди в сторону. Хотя бы не целуйся.

– Я целуюсь не с государством, а с мужчиной.

Мирка застонала.

– Зуб болит? – участливо спросила Ариадна.

– Это я от удовольствия. Вкусно очень. Весь день на сухомятке.

– Налить еще? – спросила Ада.

– Вообще-то я наелась. Ну да ладно. Поем впрок.

Ада поставила вторую тарелку. Мирка стала есть впрок. Идейные разногласия не портили аппетит.

С бабушкой что-то случилось.

Она стояла у плиты и жарила котлеты. Вдруг ни с того ни с сего сняла с себя фартук и легла на кровать.

– Что с тобой? – удивился дед. – Ты заболела?

– Я больше не хочу готовить, – ответила бабушка. – Я стою за плитой шестьдесят лет. Мне надоело.

– А как же обед?

– Не знаю. Мне все равно.

Дед растерялся.

– Но ведь Лизонька так устает. Ты же не хочешь, чтобы она работала в две смены: в театре и дома, – увещевал дед.

– Мне все равно.

Через неделю бабушки не стало. Она умерла на рассвете, как принято.

Дед не хотел в это поверить. Он простирал худые руки вверх и взывал:

– Сонечка, куда улетела твоя душенька?

Сонечка безмолвствовала. Дед стал метаться по комнате, как большая птица, случайно влетевшая в незнакомое тесное помещение.

– Нет! – вопил дед. – Нет, нет, нет…

Он бился головой об стену. Вид его был страшен. Дед мог бы включить свой привычный конформизм: согласиться с Богом. Так устроен мир, все умирают в конце концов. Как все, так и мы. Спасибо и за это. Сонечка могла умереть раньше, а могла не родиться вообще… Но дед не хотел согласиться с Богом, не желал смириться со смертью жены. Он буквально рвал и метал. Разбил стеклянную дверь в столовой. Потом лег и затих.

К вечеру его не стало.

Лиза подозревала: дед что-то принял, заготовленное на крайний случай. Значит, его конформизм не был всеобъемлющим. С чем-то он мирился, а с чем-то нет.

Дед согласился с потерей статуса – был дворянин, стал совслужащий. Согласился с потерей богатства, жилья, страны. Но с потерей жены он согласиться не смог. Видимо, они были – одно.

И странно: дед никогда не демонстрировал своей любви к жене. Просто они понимали друг друга с полувзгляда. Понимали молча. Они, как правило, молчали, но это было не напряженное изнуряющее молчание скуки, когда все слова сказаны и нечего добавить.

Это было молчание глубокого, удовлетворенного покоя, когда ничего больше не надо, кроме того, что есть.

Хоронили их в одной могиле. Видимо, дед так хотел. В день похорон ему исполнилось девяносто пять лет.

Ариадна плакала безутешно. Ее успокаивали, увещевали: длинная жизнь, дай бог всякому столько пожить. Надо не плакать, а радоваться. Как в Индии.

Но Ариадна не хотела слушать. Объективно все правильно. Долгая жизнь, подарок судьбы. Остаться живым в этот жестокий век, дожить до правнука. Но Ариадна не судила объективно. Именно субъективно. Это ее дед, вечно живой и бесконечно любимый. Это ее бабушка, ее защита от всех врагов – внешних и внутренних. Без них как будто лопнуло полотно жизни. Образовалась прореха, в которую дул ледяной ветер.

Старики оставили внучке приданое: сундучок с драгоценностями. Но какими… Сапфиры – кабошоны, многокаратные бриллианты, изумруды, опалы. Всему этому не было цены. Молодец дед. Не все отдал Ленину. Кое-что оставил внучке.

Леонард сгонял в Ригу, у него были там свои люди. Продал кое-что, обменял камни на деньги.

На вырученную сумму купили дачу в ближнем Подмосковье. Отремонтировали, обставили, обвешали картинами. Получилось поместье.

Каждые выходные выезжали на свежий воздух, вывозили Марика. Совсем другое качество жизни.

Первое время Ариадна возила еду с собой, потом наняла повариху Галю, она же сторожиха.

Друзья Леона съезжались в гости, усаживались вокруг овального стола. Бедная Галя лезла из кожи вон, старалась угодить. И действительно угождала.

Еда – качественная, ни одного проходного блюда.

Компания – качественная. Ни одного случайного гостя, если не считать Мирку. Но Мирка приходила исключительно пожрать. Она жила одна и ленилась готовить себе одной. В беседах не участвовала. Ела и уходила. Это был ее протест.

Мирка оказалась своим человеком в доме. Ей все прощалось.

Друзья тоже были постоянные. Постоянные восемь человек, по количеству стульев вокруг стола. (Не считая хозяев.)

Ели, пили, пели песни Высоцкого и Галича – тех, кого выдавливали из страны. Не будешь же петь разрешенные песни, типа: «БАМ-БАМ-БАМ».

Один из гостей по фамилии Старосельский садился к роялю, играл Шопена. Играл довольно хорошо и сам себе подвывал.

Ариадна слушала и задумывалась невольно: «Что еще желать? А ничего…»

Леон хотел общего ребенка, но Ада боялась. Новый ребенок перетянет на себя всю отцовскую любовь, и Марику ничего не останется. Леон влюбится в нового ребенка и будет любить только своего.

Ариадна не хотела рисковать. Уклонялась от беременности.

Старосельский вернулся к столу и стал есть. Потом отвлекся от тарелки и объявил:

– Я решил написать пьесу «Прерванный полет».

– Про любовь? – спросила Ариадна.

– Про корейский самолет.

В стране недавно произошло событие, которое оглушило весь мир. Наши сбили корейский гражданский самолет, набитый пассажирами. Самолет нарушил границу.

– И про что вы напишете? – не поняла Ада.

– Как про что? Самолет-шпион. Летел, подглядывал.

– Предположим, подглядывал. И что он мог увидеть? – не выдержала Мирка.

– Наши ракеты.

– Ну, увидел. И что?

– Как что? Государственная тайна. Местонахождение.

– И из-за этого надо двести шестьдесят человек в море? С неба? Женщины и дети. Куклы на поверхности плавали.

– Я же не говорю, что это хорошо, – защитился Старосельский.

– А что вы говорите? – спросила Мирка.

Леон наклонился к Ариадне и тихо сказал на ухо:

– Давай ребеночка заведем. Сегодня же.

– Давай, – согласилась Ада, хотя знала, что никакого ребеночка не будет.

К вечеру все разъехались. Ариадна чувствовала себя усталой: то ли было накурено, то ли смешала вино с водкой…

Она развернула кресло к окну. Хотелось видеть только природу: деревья, небо.

Прошел соседский бульдог с человеческим лицом. Он был похож на соседа-юриста: та же выдвинутая нижняя челюсть, зализанный лоб, разумный взгляд.

Ариадне приснился сон, будто у нее выпали зубы.

Она позвонила Мирке и спросила: что это значит?

– С болью? – уточнила Мирка.

– Нет. Без боли. Выпали, и все.

– Это к смерти. Кто-то умрет, – пообещала Мирка.

И как в воду смотрела. Умерла мама Лиза. Прямо на сцене. Сердце.

Хорошая смерть, если разобраться. Только рано. Пятьдесят лет.

Фима плакал на похоронах. На него было невозможно смотреть. Видимо, он действительно любил Лизу. И свою семью тоже любил. Заботливый неверный муж – обычный еврейский вариант.

Ариадна благодарила Бога, что мама умерла позже бабушки и дедушки. Они не узнали о ее смерти.

Ариадна не могла поверить в то, что мамы больше нет. Ее как будто ударили дверью по лицу. Передвигалась как сомнамбула.

Потребовалось время, чтобы она все поняла и осознала.

Ариадна осталась сиротой. Только сын и Леон.

Это обстоятельство сплотило их еще сильнее, хотя сильнее невозможно. Леон понимал: он – единственная зашита. Он – ее ВСЁ.

По дому плавала любовь и обожание. Они называли друг друга не по имени, а давали смешные прозвища: масик, пусик, кукуся.

Любовью дышали. За любовь держались как за спасение.

К Мирке время от времени заходила Зоя. На правах соседки. Звонила в дверь.

Мирка открывала. Зоя стояла в старом халате, без лица. Лицо смыто слезами.

– Я решила покончить с собой, – сообщала Зоя, не входя в дом.

– Как? – спокойно интересовалась Мирка.

– Что за вопрос? – обижалась Зоя.

Она ждала испуга или хотя бы сочувствия. А вместо этого хамское «как?».

– Нормальный вопрос. Ты говоришь, что хочешь умереть, я спрашиваю: как?

Зоя молчала. Лицо было разнесчастное. Глаза как у покинутой козы.

– Только не вздумай вешаться, – предупредила Мирка.

– Почему?

– Описаешься и обкакаешься. Будешь висеть в очень неприглядном виде. Стыдно перед людьми.

– Почему?

– Потому что сфинктер расслабляется, все вываливается наружу.

– Да? – удивилась Зоя. – Первый раз слышу.

– И в окно не вздумай кидаться. Всю морду разобьешь. Как будешь в гробу выглядеть?

Зоя задумалась.

– А что остается? Стреляться?

– Это, конечно, лучше всего. Но где ты пистолет достанешь? И уборки много.

– Какой уборки?

– Это только в кино – маленькая дырочка в черепушке. А в жизни – знаешь? Полголовы снесет, и мозги по стенам. Мозгов много – ведро.

– Ужас, – содрогнулась Зоя.

– Я про это и говорю. Заходи, чаю попьем.

Зоя заходила. Пили чай.

Зоя оглядывала аскетическое жилище Мирки: убогая мебель, тусклый свет.

– Как в пещере, – заключала она. – Живешь как отшельник.

– А мне больше ничего не надо, – сознавалась Мирка. – Я домой только ночевать прихожу. Стол есть, кровать есть, а остальное лишнее.

– Мужчины нет. Счастье – не лишнее.

– Не положили, – вздыхала Мирка.

– Кто не положил? Куда?

– Бог. В мою корзину.

– Значит, и мне не положил?

– Положил, потом вынул.

– Может, он передумает? Положит обратно?

– Попроси.

– Как?

– Ты что, не знаешь? Никогда не молилась?

– Никогда.

– Запоминай: «Отче наш, да святится имя твое, да будет царствие твое, яко на земле, так и на небе…»

– Прямо культ личности. Сплошное восхваление, – заметила Зоя.

– Естественно. Он – кто? Бог. А мы кто? Рабы Божьи.

– И помогает? – спросила Зоя.

– Что? – не поняла Мирка.

– Ну, молитва…

– Мне помогает. Правда. Легче становится. Причем сразу. Помолилась – и облегчение. Вот попробуй.

Зоя прикрыла глаза и проговорила, вникая в каждое слово:

– Отче наш… Помоги, пожалуйста. Да святится имя твое. Обрати на меня свое внимание. Посмотри, я еще не старая. Мне еще долго жить, лет сорок. Ты же не позволишь, чтобы я всегда была одна, жила без ласки и ложилась в холодную кровать. Господи…

Леон и Ариадна время от времени жили за границей. Подолгу. Ада радовалась два раза: когда уезжала из Москвы и когда возвращалась обратно.

Вначале ей хотелось сменить обстановку, получить новые впечатления. Впечатления – это тоже витамины для души. Но через какое-то время ее начинало тянуть обратно в Москву. Хотелось быть дома, в своих стенах, в русском языке, в русском характере. Все-таки иностранцы другие, в них нет русского шарма, русской широты во все стороны – и в сторону высоты, и в сторону безобразия. Скучно. Чужое.

Леон был занят, работая за границей. Куда уходил, что делал – он не распространялся. И Ариадна не спрашивала. Меньше знаешь, лучше спишь.

Возник Горбачев и привел за собой перестройку.

Сахаров вернулся в Москву.

Леонард потерял работу.

Все рушилось на глазах. Свет и тень менялись местами. Переписывались учебники по истории. Менялось не только настоящее, но и прошлое. Читать стало интереснее, чем жить.

Ариадна вернула себе истинную фамилию: Шереметьева. Подумывала: не вернуть ли фамильный особняк в центре Москвы? Но ремонт сожрал бы все накопления и вогнал в долги.

Леон растерялся в новом времени в отличие от своих коллег. Мидовцы мутировали, как вирусы. Вирус – вечен.

Леон – не вписался. Он был похож на динозавра, который вдруг вышел из папоротников и ничего не понимает: климат другой, растительность другая, звери вокруг – не те.

Ариадна, наоборот, воспрянула. Она с восторгом почувствовала, что можно взять руль в свои руки и разруливать эту новую жизнь. В ней проснулся дед.

Ариадна выгодно продала часть драгоценностей. В стране появились богатые и супербогатые, которые могли купить. Взяла кредит в банке. Банкир – бывший мидовец, дал кредит на льготных условиях.

Ариадна насобирала базовый капитал и – вперед. Как Чапаев. Она открыла ресторан в центре Москвы. Взяла напарника, молодого мужика. Внук того самого Старосельского, который хотел написать пьесу. Сложились поровну, пятьдесят на пятьдесят. Ада решила, что так будет легче и материально, и организационно.

Первое время ресторан давал мощную прибыль. Народ шел не убывая. И это понятно: вкусная кухня и удобное место. Центр. Ариадна ликовала. Но не долго музыка играла. Прибыль вдруг прервалась. Что? Почему? Непонятно.

Ариадна спрашивала своего напарника, молодого Старосельского:

– Андрей, в чем дело?

– Поставки подорожали, – туманно отвечал Андрей.

В другой раз сваливал на посредников. Каждый раз находилась новая причина.

– Давай разделим бухгалтерию. Пусть у каждого будет свой бухгалтер, – распорядилась Ада.

Андрей сделал кислую мину.

– Зачем? Вы что, мне не верите?

Ариадна именно что не верила. Андрей явно утаивал прибыль. Забирал все себе.

Ариадна договорилась с «крышей». У нее была своя «крыша». Главный крышующий – азербайджанец Ильхам. Ильхам окончил университет, не бандит с большой дороги, цивилизованный человек. Он выслушал Ариадну с особым мусульманским почтением, склонив голову.

Договорились об условиях. Ильхаму доставалось двадцать процентов от выколоченной суммы.

Дальше все было просто.

Ариадна пригласила Андрея на чашку чая. Андрей откладывал визит: что за интерес пить чай с теткой, которая годится в мамаши. Потом все-таки пришел.

Ариадна красиво сервировала стол: английский фарфор, тусклое серебро.

Улучив минуту, Ариадна вышла в кухню за сливками, и в это время появился Ильхам. Сел на место Ады.

О чем они беседовали с Андреем, в какой форме состоялся разговор – осталось тайной. Но на другой день Андрей буквально приполз на карачках и принес в зубах недостающую сумму – все, что он утаил, а может, и свое прибавил. Этих денег хватило на то, чтобы выкупить у Андрея его долю.

Он продавать не собирался, но и связываться с Ариадной – себе дороже.

Внук Старосельского – как летчик того корейского самолета. Залетел на чужую территорию и надеялся, что обойдется. Но не обошлось. Андрей рухнул с большой финансовой высоты.

Ресторан перешел к Ариадне. Это совсем другое дело. И совсем другая прибыль.

Леон диву давался: как ему повезло с женой. Когда уходил от Зои к Аде, он брал кота в мешке. Ариадна вполне могла оказаться стервой, для этого были все основания: избалованна, залюблена, красива. Но Ада оказалась идеальной женой, верным другом и умела зарабатывать – легко и виртуозно. И ей это нравилось: зарабатывать. Ей вообще нравилось жить. Ариадна жила с удовольствием. У нее было постоянно хорошее настроение. И в доме как будто светило солнце. Всегда хорошая погода, как на Кубе.

Надвигался двухтысячный год. Миллениум.

Встречали в модном ресторане, старой мидовской компанией. Время их не развело. Все радовались друг другу.

Леона дружески трепали по плечу. Он усматривал в этом жесте снисходительность. Так хозяева поглаживают кота. Дескать, мы тебя любим, но ты – кот. А мы – люди.

Если раньше Леон был лицом семьи, то теперь эта роль перешла Ариадне. А Леон – «сопровождающие их лица».

Стол был богатый, разнообразный: все виды мяса и рыбы. Было даже мясо кита, которое равноправно можно считать рыбой и мясом.

Ариадна незаметно достала из сумки баночку, в которой лежала вареная свекла. Переложила свеклу в тарелку, стоящую перед Леоном. Это было все.

Леон послушно склевал три кружка свеклы и откинулся на спинку стула.

Ада понимала, что подвергает близкого человека пытке голодом. Но она знала: если отпустить вожжи, он сейчас съест полстола. Поднимется сахар и холестерин. Врач сказал: вы роете себе могилу ножом и вилкой. Шестьдесят лет для мужчины – не возраст, но сказывалась наследственность: все в роду были с гипертонией, и все довольно рано убрались с этого света, приобщились к большинству.

Ариадна не собиралась покоряться судьбе и сражалась за своего мужа, как солдат на передовой. Однако сидеть за царским столом и есть вареную свеклу… Так дрессируют собак. Кинут им кусок мяса и прикажут: «Нельзя!» Леон сидел перед пустой тарелкой и моргал.

– Если хочешь, поедем домой, – предложила Ариадна.

Леон не хотел портить жене Новый год. Тем более Миллениум.

Часы пробили двенадцать. Все с воплем вскочили, выбежали во дворик ресторана. В небо взлетали и рассыпались огни. Устроители постарались. Все стали прыгать, трясти руками. Веселье и радость исторгались из каждого человека. Эти индивидуальные радости складывались в общую, коллективную. Получалась одна большая радость, которая уходила в небо и растекалась в атмосфере.

Леон стоял среди ликующих, одинокий, растерянный и голодный, как потерявшийся пес. У него болела спина. Хотелось остаться одному. Общее веселье еще больше подчеркивало его неприкаянность.

Ариадна веселилась на всю катушку. Леон не хотел ей мешать. Стоял и ждал, когда можно будет уехать домой. Зоя… Володя… Прежняя семья. Где они сейчас? Как встречают новый век? Вместе или поврозь? У каждого своя компания или сидят вдвоем друг против друга… Выпили шампанского, посмотрели телевизор и легли спать…

Леон смотрел в утоптанный снег, хотя над головой расцветали огненные кусты. Некоторые ракеты взлетали особенно высоко, выше всех. Взрывались ярко и летели вниз особенно долго и не гасли. А внизу только утоптанный снег, и больше ничего.

Боль не отпускала и дома.

Леон догадался: обострение радикулита. Ничего страшного, однако терпеть нет никаких сил.

Ариадна решила вызвать скорую помощь. Было неудобно беспокоить людей в новогоднюю ночь, но скорая на то и существует, чтобы ее кто-то беспокоил. Почему не она?

Скорая приехала быстро – мужчина и женщина. Крепкая румяная парочка лет пятидесяти.

Они стояли над Леоном в полном бездействии.

– Сделайте обезболивающий укол, – попросил Леон.

Парочка переглянулась.

– У вас есть обезболивающее? – спросила Ада.

– Ничего нет.

– А зачем вы приехали?

– Вызвали.

– У скорой помощи нет лекарств? – не поверила Ада.

– Финансирование нулевое, – объяснил мужик.

– Я заплачу, – с готовностью пообещала Ада.

– Никаких заплачу! – возмутился Леон. – Это скорая помощь или шаромыжники? Где мы живем? Кто нас окружает?

Леон вскочил с дивана. Казалось, он сейчас накинется на кого-то из двоих. Баба испуганно вытаращила глаза, а мужик втянул голову в плечи. Леон покраснел как свекла. Поднял кулаки над головой.

– Что творится со страной?! – заорал он. – Что творится, я спрашиваю? Ведь все же работало, все чикало… Почему? Почему? Кому это было надо?..

Вдруг Леон замолчал. Обернулся к Ариадне и спокойно сказал:

– Я умираю.

И упал. Зеленоватая бледность поползла вниз ото лба к подбородку. Он уходил на глазах.

Врачи скорой помощи остолбенели. Продолжали стоять неподвижно.

Ариадна не верила своим глазам, и только кухарка Галя ринулась к хозяину, лежащему на полу, стала делать ему искусственное дыхание – рот в рот. Она все припадала к нему и припадала, трясла за плечи, звала:

– Леонард Евгеньич, Леонард Евгеньич…

Но он был уже далеко. Ничего не видел и не слышал. Его лицо было спокойным. Глаза смотрели в иные миры.

– Леонард Евгеньич… – трясла Галя.

– Оставь его, – велела Ариадна.

Ей казалось, что Галя мешает Леону сосредоточиться для новых реалий.

Рыдать и колотиться как рыба об лед Ариадна будет позже. А сейчас в момент смерти она была каменно-спокойной.

Природа оберегает человека от непосильных потрясений. Погружает в ступор, как будто кладет в заморозку.

Оттаивать и понимать Ариадна начнет через какое-то время. Врачи посадят ее на специальные лекарства. От них меньше помнишь, но хуже соображаешь. В один прекрасный день Ариадна выбросила все таблетки и стала жить без лекарственного наркоза.

Внутри и вокруг – тоска собачья. В душе и в костях воет ветер.

На сороковой день собрались все друзья Леона – мидовская компания в полном составе. Они сплотились вокруг Ариадны, как вокруг раненой птицы. Сколько было сказано слов. И каких. Но что такое слова? Воздух. Ветер дунет и унесет слова в небо. Там они собьются в облака и поплывут. И постепенно рассеются. И снова пусто до самого горизонта.

Забегала Мирка. Норовила попасть к обеду.

Мирка – в своем репертуаре: что думала, то и говорила.

– Хорошо, что ты осталась одна. К тебе хоть пробиться можно. А то пусик, мусик… Окуклилась в своем семейном эгоизме. Ничего не видела вокруг.

– Тебе, может, и хорошо, – отозвалась Ариадна. – А мне ужасно.

– Зачем тебе муж? Деньги у тебя есть, сын есть, секс – не проблема.

– Ты ничего не понимаешь, – отмахнулась Ада.

– Лично для меня главное – полный покой. Ни от кого не зависеть.

– Полный покой в гробу, – сказала Ада. – Лежишь себе и ни от кого не зависишь. А я люблю зависеть. И чтобы от меня зависели.

– Тогда выходи замуж.

– Такого, как Леон, я никогда не встречу.

– И не надо, – заявила Мирка. – Ничего хорошего в твоем Леоне не было.

– То есть как? – захлебнулась Ариадна. – Что ты такое говоришь?

– Леон – кагэбэшник. А кагэбэшники – служебные собаки.

– Не знаешь – не говори, – одернула Ада.

– Я не знаю? Я-то как раз знаю. Это ты не знаешь.

– Дура, – заключила Ада. – Просто завидуешь…

Мирка ушла. Ада ходила из угла в угол, размышляла: обижаться на Мирку или не обращать внимания?

У Ариадны хотя бы память о счастливом куске жизни. Двадцать пять лет – как один день, долгий и солнечный.

Впереди – пустота, но за плечами – счастье. А у Мирки впереди пустота и позади пустота. Такие, как она, не хотят признать свое поражение, завешиваются словами: зачем, не хочу, независимость… А что может быть прекраснее зависимости? Зависеть от любимого каждой клеточкой, каждой минутой. А что хорошего в свободе? Тебе никто не нужен, но и ты никому не нужна. Выходи на крыльцо и вой, как собака на луну.

Ося и Марик жили в Англии. Работали в одной клинике.

Первым уехал Ося, потом перетянул к себе Марика. Они подтвердили свои дипломы. Успешно работали.

Работа на Западе – главное. Есть работа – ты обеспечен. В Москве Марик получал меньше, чем кухарка Галя.

Ося женился еще в Москве. На медсестре. В Лондон переехал с женой. И тем не менее он отслеживал жизнь Ариадны. Ничем не интересовался, но все знал. Когда умер Леонард, он позвонил Аде и предложил перебраться в Лондон. Быть рядом. Все-таки здесь сын, налаженная страна, королевство как-никак. И Ося – пусть не муж, но близкий человек, глубокий родственник.

Недвижимость в Москве можно продать, и купить в Лондоне любые апартаменты, хоть замок. Здесь жить дешевле, и лучше, и спокойнее. Богатые люди из Москвы бегут именно в Лондон, потому что ни в чем нельзя быть уверенным.

Ариадна задумалась…

– Прежде чем отказываться, надо знать от чего, – посоветовал Ося. – Приезжай и посмотри.

И в самом деле. Почему бы не поехать и не посмотреть.

Ося и Марк жили в хорошем районе, возле парка.

И дома были красивые: двухэтажные, краснокирпичные, с высоким крыльцом и коваными перилами.

Парк – практически лес. По зеленой траве гуляли лисы, лоси и прочее дикое зверье, не считая белок и зайцев. Они не боялись людей, а люди не боялись их. Выходя на прогулку, прихватывали еду для зверей. Звери привыкли к подачкам, и ждали, и взыскующе заглядывали прохожим в глаза. Дескать, а где питание?

Лоси по утрам подходили близко к домам, заглядывали в окна.

Ося и Марк жили в одном доме, в разных половинах. По утрам они вместе выходили и добирались каждый на своей машине.

По вечерам вместе ужинали.

– Как ты можешь жить в Москве? – удивлялся Ося.

– Но ведь ты жил, и ничего, – отвечала Ада.

– Твое счастье знаешь в чем? Ты не знаешь, как ужасно вы там живете. Никаких законов: ваши суды – это конкурс взяток. Попробуй заболеть – к тебе без денег никто не подойдет.

Ариадна вздохнула. Что правда, то правда. В Англии Леон бы не умер.

– Москва очень похорошела, – сказала Ада как бы в оправдание. – На дверях золотые ручки.

– А под ногами говно, – уточнил Марик.

И это – правда. Лондон – чистый город в отличие от Москвы.

Ариадна стала раздумывать.

Ося – бывший муж, можно обойтись. Но Марик – сын. Она им восхищалась. Замечательный молодой человек, без вредных привычек: не пьет, не курит, не балуется наркотиками и даже не бабник. Имеет девушку, и ни на шаг влево. Правда, через четыре года он ее бросит на ровном месте и заведет новую девушку и опять на четыре года. У него цикл – четыре года.

До сих пор не женился, но в конце концов женится и родит внуков. И тогда Ариадна перестанет быть одинокой, будет кого любить, о ком беспокоиться, кому передать наследство.

Однако в Москве у нее могилы: мама, дедушка, бабушка, Леон. Ее держали мертвые.

Ариадна жила на половине Марика.

Марик работал целыми днями. Его специализация – гинеколог. Стоял у врат любви.

Ада помогала ему по хозяйству. Готовила обеды.

Рядом с домом – магазин экологически чистых продуктов. Яблоки с червяками и пахнут как яблоки. Не то что в московских супермаркетах: яблоко – безукоризненное на вид, блестит, как будто его натерли воском, и пахнет каким-то формалином. Хоть бери и рисуй. Рисовать его можно, а есть – нельзя. Вернее, можно, но никакого удовольствия.

Рыба в экологических магазинах – дикая, из моря, выловленная утром. В московские супермаркеты красную рыбу привозят из специальных водоемов. Там их выкармливают генетически измененным кормом, чтобы быстрее росли. Они и растут. И непонятно, что ешь и как это на тебе отразится в конце концов.

Да, в Англии жить лучше. Недаром сюда метнулись все богатые и дальновидные. Здесь понятно: что ешь, что пьешь, не страшно заболеть – тоже не последнее дело. И не страшно потерять бизнес – законы работают. Но… Телефон молчит. Ни ты никому не звонишь. А кому? Ни тебе никто. А кто?

Ариадна привыкла к тому, что в Москве телефон разрывается. А здесь, в Лондоне, – тишина. Как на Луне.

Ариадна задыхалась, словно в безвоздушном пространстве.

Ну поела. Ну погуляла по парку. Ну съездила на экскурсию, посмотрела Тауэр, подивилась на черных таинственных ворон, гуляющих по площади. А дальше что?

Ариадна стала потихоньку складывать чемодан: подарки для подруг, обновки для себя: сумку из крашеного питона и короткую шубу из крашеной обезьяны. Бедная обезьяна. Но так надоела норка. В Москве все проститутки ходят в норке и все дипломатические жены. Норки – не из леса, а из питомника, звериного концлагеря, где они мучаются, болеют, страдают и едят всякую мерзость. Мех от этого тускнеет, становится непрочным. Его шьют гнилыми нитками, которые быстро расползаются, равно как и шкуры.

В Лондоне меха почти не носят. Влияние «зеленых», которые выступают в защиту природы.

Вторая жена Оси (Люда) поводила Ариадну по правильным магазинам – там, где относительно дешево, но сердито.

Люда понравилась Ариадне. Ее любимое занятие – праздность. Она – талантливая бездельница. Можно перемогаться от безделья, а можно им наслаждаться.

Люда ложилась спать в два часа ночи и вставала в два часа дня. Потом очень долго, с удовольствием принимала ванну, долго пила кофе. Кофе она любила горячий, сладкий, с коньяком. Приводила себя в порядок где-то часам к пяти, когда люди уже возвращались с работы.

И вот, когда все возвращались – усталые и серые, она являла себя миру – отдохнувшая, красивая, в хорошем настроении. А впереди – целый вечер и половина ночи, театр, ресторан, ночной клуб – что захочешь. Или просто – прогулка на машине по ночному Лондону. Жизнь – нескончаемый праздник. Работать – не обязательно. Зарабатывать – не надо. Ося заработает.

Любила ли она Осю? Безусловно. Иметь богатого, уважаемого мужа, который обеспечивает ей жизнь без заморочек.

Любил ли Ося Люду? Он мало замечал вторую жену, так же как и первую. Для него главное – работа.

Ариадна выбрала удобную минутку и прямо спросила:

– Ты ее любишь?

– Я ее мало вижу, – ответил Ося. – Я ухожу, она спит. Я прихожу – ее нет…

– А лоси – это кто? Кони или коровы? – спросила Ариадна. Переменила тему.

– Свиньи, – ответил Ося. Обиделся на что-то.

Ариадна вернулась в Москву.

Продолжала крутить свой бизнес. Открыла маленькое кафе на Цветном бульваре. Кафе требовало непрестанного внимания: не халтурят ли? Не воруют? Главное – все наладить и запустить, а потом пойдет на автопилоте. Главное – начало.

Старт был задан. Кафе процветало.

Репутация была безукоризненной, но однажды случилось ЧП.

В кафе зашел член Государственной думы, и у него украли плащ.

Общей раздевалки в кафе не было. Изящные вешалки стояли возле столиков, как на Западе. Подошел к столику, разделся и сел.

И вдруг – украли плащ, и у кого? У ВИП-персоны.

Администратор Гриша пригласил пострадавшего в свой кабинет, дал листок бумаги и попросил переписать содержимое плаща. Кафе было готово оплатить материальный ущерб.

Думец записал в столбик: плащ – тысяча евро. Бумажник, в котором были десять тысяч долларов. Швейцарские часы – восемьдесят тысяч долларов и золотая зажигалка. Общая стоимость – сто тысяч долларов. Плюс моральный ущерб.

Администратор Гриша схватился за голову. Дело не в деньгах, страдала репутация. И в деньгах тоже. Ничего себе, слуги народа. По десять тысяч носят в карманах.

На другое утро в ресторан зашел молодой небритый парень в очках. Сказал администратору, что вчера вечером сидел с компанией, перепился и спутал плащи. Свой оставил, а взял чей-то похожий.

И предъявил плащ думца.

Администратор Гриша обшарил карманы. Там лежал чистый носовой платок и запечатанный презерватив. И это все.

– А больше ничего не было? – спросил Гриша.

– Я не знаю. Я не смотрел.

– Карманы проверяли? – уточнил Гриша.

– Да нет. Зачем?

Парень не врал. Это было видно. Администратор умел читать человеческие лица. На них все написано. Как в меню.

Позвонили думцу. Тот приехал. Забрал плащ.

Протянул Грише сто долларов. Добавил:

– За оперативность.

«И за молчание», – понял Гриша.

Гриша глубоко, понимающе кивнул головой.

Перечень с убытками он порвал на две части и выбросил в корзину.

Ариадна жила в московской квартире, но на выходные уезжала на дачу. На свежий воздух.

Кухарка Галя ставила перед ней полный обед: холодную закуску, первое, второе, десерт.

Ариадна сидела над супом, не поднимала ложку со скатерти. Просто сидела, и все. Галя ждала, когда хозяйка начнет есть и даст оценку ее кулинарным способностям. Но в глазах Ариадны набухали слезы, медленно текли по щекам и падали в суп. Одна за другой.

Ариадна отодвигала тарелку и уходила во двор. Обнимала дерево, припадала к нему виском и рыдала в полную силу.

У нее было все: сын, дело, деньги, но она не видела смысла в этой жизни без любви. Жить просто для себя она не умела и не могла.

Отплакав, Ариадна садилась в машину и возвращалась в Москву. Она металась в тоске. Страдала. Еда казалась безвкусной. Люди неинтересные, плоские. Ночи – нескончаемые.

Подруги пытались помочь, выбить клин клином. Метались в поисках жениха для Ариадны. И нашли. Кто ищет, тот всегда найдет.

Жених имел достоинства и недостатки.

Достоинства: генерал в отставке, не старый (до шестидесяти), вдовец, жена умерла семь лет назад, дети выросли. Порядочный. Все семь лет жил бобылем, не с кем поговорить, кроме кобеля по кличке Бим. Не бедный, можно сказать, – обеспеченный. Имеет бизнес в малой авиации (вертолеты). Бизнес прибыльный и устойчивый.

Недостатки: косой глаз, золотой зуб впереди. Когда улыбался, зуб сиял начищенным золотом. Говорит примитивно, словарный запас – минимальный, много слов-паразитов. Например, «блин».

– У меня дача по Киевскому шоссе, – сообщил генерал при первом знакомстве. – Тридцать соток. Свой чеснок, кабачки, картошка. Я покупную картошку не признаю. Нитраты, блин.

Ариадна не поняла, при чем тут блин. Потом сообразила.

Кухарка Галя накрыла стол. (Встреча происходила на даче.) Ада сидела за столом, будто не хозяйка, а гостья. Смущалась. Ей была непривычна и унизительна роль предлагаемого товара. Она еще раз осознала: на какой холод вытолкнул ее Леон, бросив на произвол судьбы.

Генерал, напротив, чувствовал себя уверенно. Ариадна ему нравилась: тихая, скромная.

«Будет огородом заниматься, – мечтал генерал. – Парники поставим, козу купим». Смущали кольца на пальцах. С кольцами неудобно доить козу. Но ведь кольца можно и снять…

Ариадна видела, как уважительно он ест. Хлеб съедает до конца. Крошки сметает в ладошку – и в рот.

Генерал был деревенский мужик, а всякие интеллигентские выверты типа «политика – искусство компромисса» – этого генерал даже не понимал. Какой еще компромисс, блин? Дисциплина прежде всего.

Жена должна быть чистая, сладкая и работящая.

Ариадна генералу нравилась, как диковинный цветок: слабая, благоуханная. От нее пахло ветром и лугом и еще чем-то чуть-чуть горьким. (Французские духи.)

Прежняя жена генерала была горластая, толстозадая, ходила в обтягивающем трикотаже, имела вид как сарделька в шкурке. Пахло от нее земляничным мылом. Все время орала, брала на горло. А эта молчит. О чем-то думает. Ее даже боязно о чем-нибудь спросить, прервать ее внутреннюю тишину.

Генерал понимал, что Ариадна и его прежняя жена – разные звери. Разные собаки. К ним и отношение разное. Одна в доме живет, на диване. Другая – во дворе, в будке.

Генерал уехал. Ариадна открыла в доме все окна. Спасаясь от сквозняков, вышла на крыльцо.

Ветер качал деревья. Она глубоко дышала, выветривала из себя чужого человека.

Генерал – качественный мужик. Но он – другой. И она не захочет себя ломать. Она никогда не скажет ему: «пусик». Да и какой он пусик?

Пришел март.

Под ногами вода, а под водой лед. Гулять невозможно. Больницы Москвы переполнены сломанными конечностями.

Ариадна сидела на кухне и раскладывала пасьянс. В дверь позвонили. Нарисовалась Мирка.

– Я нашла тебе жениха, – сообщила Мирка с порога. – Знаешь кто?

Ада промолчала. Откуда ей знать?

– Зверев! – торжественно объявила Мирка.

– Тот самый? – удивилась Ада.

Валентин Зверев – скульптор с мировым именем, правозащитник, диссидент. Культовая фигура.

Его знает вся страна, и Ада в том числе.

– Тот самый, – подтвердила Мирка.

– А зачем я ему нужна? Он свистнет, к нему двадцатилетние сбегутся.

– И что он будет делать с двадцатилетними? Скульптуры с них лепить?

– А почему бы и нет?

– Слепит, – согласилась Мирка. – А дальше что? Ему нужна верная душа, такая как ты. А тебе нужен интересный человек. Талант – это как театр. Каждый день – праздник.

– Меня ты уговорила. Осталось уговорить князя Потоцкого. – Ада положила очередную карту.

Пасьянс сошелся, как ни странно.

Вечером Мирка звонила Звереву.

Они были знакомы с молодых лет. Вместе мотались по кухням, взбивали коктейль инакомыслия.

Зверев тогда становился известным, восходил, как солнце над горизонтом. Мирка была (и осталась) неравнодушна к знаменитостям, как чеховская попрыгунья. Она считала: только гении имеют право на существование. А все остальные – рабочие муравьи. На одного больше, на одного меньше. Мирка гордилась этой дружбой. Зверев – козырная карта в ее колоде. Ведь если такой человек, как Зверев, дружит с Миркой, значит, и она не пустой звук. В ней есть питательная среда, необходимая гению, иначе с чего бы он тратил на нее время?

Звереву и в самом деле нравились Миркина энергия, ее любопытство к жизни, охота к перемене мест. Как правило, никому ни до кого нет дела (кроме родственных связей). А Мирке до всех есть дело. Она обожает возникнуть в нужную минуту в нужном месте и вытащить из воды на берег, вынести из огня, поймать падающего с высоты. А потом ходить гордой, со звездой героя на груди.

Не делай добра, не получишь зла. Мирка получала зло именно от тех, кого она спасла. Она обижалась, но ненадолго. Труба звала вперед. Кто-то следующий горел, тонул, прыгал с высоты, а Мирка подставляла свои руки и сердце.

Зверев не собирался диссидить (от слова «диссидент»), если бы не бульдозерная выставка, перепалка с Хрущевым, какие-то письма, которые Зверев подписал. И другие письма, которые он, наоборот, не подписал.

Звереву предложили убрать свою подпись в одном месте и поставить в другом. Он уперся. Он не любил, когда на него давили. Грубил в ответ. Нашла коса на камень. Коса – Зверев. Камень – государство.

Зверева попросили подписать еще одно письмо: с осуждением Пастернака. Зверев не поленился, прочитал роман «Доктор Живаго». Поэзия Пастернака ему нравилась больше, чем проза, но это не повод травить человека. Руководство Союза писателей писало несравненно худшие романы, и ничего. Их не ругали и не преследовали. Человек не отвечает за свою бездарность. А Пастернак все-таки – большой талант.

Зверев отказался подписать письмо. А другое письмо, в защиту Чехословакии, он, наоборот, подписал. Нечего посылать танки на чужую территорию. Нам бы это тоже не понравилось: среди бела дня по Москве – тяжелые танки, продавливают асфальт, портят воздух, пугают людей.

Мирка притащила корреспондента с фамилией Тазик. Зверев дал интервью «голосам».

Через неделю Звереву позвонили. Вежливый голос попросил прийти на Лубянку, к подъезду такому-то.

– С вещами? – пошутил Зверев.

На том конце провода строго промолчали. Молчание было именно строгим, подчеркивающим неуместность шутки. Зверев оробел, но не слишком.

Он пришел на Лубянку. Его встретил молодой мужик, без лица. Какое-то лицо, конечно, было, но его невозможно запомнить. Человек-невидимка.

Невидимка повел Зверева в нужный кабинет.

Длинный широкий коридор с красным ковром.

По бокам – двери.

Мимо них прошел Раймонд Паулс или похожий.

– А что он здесь делает? – удивился Зверев.

– Работает, – ответил Невидимка. – А что?

– Ничего, – ответил Зверев. – Странно.

Зверев оглянулся почему-то. Посмотрел вслед. И Паулс оглянулся.

Видимо, узнал Зверева.

Несколько секунд они смотрели друг на друга.

«Это не он, – понял Зверев. – Тот ниже ростом».

– Не задерживайтесь, – поторопил Невидимка.

Вошли в кабинет.

За столом сидел тяжелый, как валун, с бычьими глазами. Полковник. Жестом предложил сесть напротив. Спросил: не хочет ли Зверев чаю или, может, кофе?

– Спасибо, – отказался Зверев.

Он любил настоящий кофе, сваренный в турке. А здесь скорее всего дадут растворимую бурду.

Валун спросил:

– Как дела?

– Ну, вы же знаете, – отозвался Зверев.

Не мог этот полковник не знать о бульдозерной выставке, о реакции Хрущева. Хрущев орал с трибуны, как подвыпивший шоферюга, но при этом не выглядел зловещим. Зверев его не испугался. И Валуна он тоже не испугался. Валун был хитрый, но не злой.

– Мы не всё знаем, – мягко уточнил Валун. – Мы, например, не знаем настроения в вашей среде. У нас недостаточно информации.

– Вы предлагаете мне быть стукачом? – догадался Зверев.

– Грубо, – отозвался Невидимка.

– Дело в том, что я болтлив, – доверительно сообщил Зверев. – Я вот сейчас выйду от вас и всем расскажу, что вы меня вербовали. У меня, как говорят в народе, вода в жопе не держится.

– Грубо, – заметил Невидимка.

Валун внимательно смотрел своими умными, бычьими глазами. Зверев предположил в нем кавказскую кровь. Только у южных народов такие активные, выразительные глаза.

– Да и подло это, – невинно добавил Зверев.

– Что именно? – уточнил Валун.

– Подслушивать, доносить. Душа испортится. Я работать не смогу.

– А вы душой работаете? – удивился Невидимка.

Зверев не ответил.

– Не хотите помочь? – спросил Валун.

– Я – нет. Не хочу. Но у нас сознательных много. Кого-нибудь уговорите. За тридцать сребреников…

После этой встречи была еще одна. С другими сотрудниками и с легкими угрозами. Кофе и чай не предлагали. Откровенно наезжали.

Зверев напрягся. Он не любил, когда на него давят. Добровольно мог сделать все, что угодно: подарить большой гонорар, жениться. Но когда на него давили – во лбу вырастал большой рог. Зверев выставлял этот рог, и тогда – все!

Была еще одна встреча с Тазиком. (По инициативе Тазика.) Зверев дал интервью, довольно невоздержанное.

Его опять вызывали на Лубянку, угостили сигаретами. После этих сигарет Звереву отшибло память, и он не мог вспомнить, как его зовут. Через какое-то время вспомнил. Память вернулась. Обошлось. Но возникло новое напряжение: Зверев заметил за собой слежку. Под окнами стояла задрипанная машина, в ней сидели задрипанные мужики.

Зверев подошел к ним и спросил:

– А по-другому вы не умеете зарабатывать?

Они не ответили. Отмолчались.

Один нехорошо усмехнулся. Зверев почему-то испугался. Он понял, что хваленые органы пользуются услугами бандитов и шпаны. Дадут в подъезде по башке – и прощай здоровье, работа, любовь…

Звереву стало не столько страшно, сколько противно. Но и страшно тоже. Где-то помимо его воли решалась его участь.

Зверев не хотел больше связываться с государством. Но и государство не хотело связываться со Зверевым. Не убивать же его. Себе дороже. «Голоса» поднимут хай. Пострадает репутация большой державы.

Звереву предложили уехать. Он согласился.

В аэропорту ему велели снять кепку. Зверев снял, протянул краснолицему таможеннику. Тот начал шарить в кепке рукой.

– Что вы там ищете? – спросил Зверев. – Может быть, свою совесть?

Краснолицый стал еще ярче.

– Проходите, – разрешил он. Вернул кепку и удалился не глядя.

– Куда он пошел? Стреляться? – спросил Зверев у молодого таможенника.

– Да вы что? – удивился молодой. – У него сегодня внук родился. Выпивать будем.

– Выпей за меня, – попросил Зверев.

– А вы насовсем уезжаете?

– Я вернусь, – проговорил Зверев. – Не веришь?

– Это зависит… – неопределенно ответил таможенник.

– Ты не дождешься, внук дождется.

– Так это еще когда…

Молодые могли увидеть возвращение отверженных. А могли не дождаться. Советская власть стояла крепко.

Зверев поселился в Париже.

Заказы посыпались один за другим. Зверев от работы не отказывался. Он в нее прятался.

Деньги как приходили, так и уходили. У Зверева не было семьи, он не привык экономить. Жил свободно, тратил безоглядно. Все время проводил в мастерской.

В Париже у него образовалась тридцатилетняя подружка Мишель. Он звал ее Миша. Миша любила наряжаться. Почти все деньги Зверева оседали в дорогих бутиках. Ей все время что-то надо: то поменять машину, то поменять район. Она жила в арабском районе. Попадая туда, казалось, что ты не во Франции, а в мусульманской стране. Восточные лица, лавочки, арабская речь.

Зверев дал денег, и Миша переехала в центр Парижа. Из окна была видна Эйфелева башня. Зато сам Зверев остался в съемной мансарде. Он не привык думать о будущем. На его век хватит, а дальше – не все ли равно.

К деньгам привыкаешь. Деньги не радуют, просто освобождают и дают уверенность.

Мишель приходила в мастерскую, но не убирала, не готовила. Они находили угол, не полностью заваленный, переносили туда журнальный столик и ели готовую еду из китайского ресторана.

Француженки совершенно не походили на русских женщин. Никакой самоотверженности, каждый сам по себе.

Зверев – талантлив и знаменит, но на Мишель это не производило впечатления. Талантлив – хорошо, но это не значит, что Мишель должна вместо него мыть посуду и снимать пыль со скульптур. Можно нанять уборщицу, которая сделает это более профессионально.

Русские женщины любят выяснять отношения, рыдают, вымогают любовь. Выслушивая их трагедии, Зверев ощущал свою власть, становился «мачо».

Мишель не страдала. Молодая, короткостриженая, стремительная – она была неуязвима.

– Что ты будешь делать, если меня не будет? – спросил как-то Зверев.

– Умрешь? – уточнила Мишель.

– Или брошу тебя. Уеду, например.

– Значит, будет кто-то другой. Мужчина – не проблема.

Легкозаменяемый Зверев.

Это тебе не Лида – первая жена, которая любила до самозабвения. Она липла как пластырь. Не отлепить.

Когда слишком любят – тяжело. Но когда легко заменяют – противно. По-настоящему Мишель любила деньги. (Даржан.) Она была свободна от Зверева, но и ему давала свободу. А это – главное.

Франция пришлась Звереву по душе. Недаром здесь обосновалась первая эмиграция. Но ему не хватало русской речи и русской дружбы.

У французов не было такого понятия – дружба. Хочешь излить душу, иди к психоаналитику, изливай за деньги, при этом – за большие. А так чтобы собраться в мастерской, с водочкой, с кислой капусткой, с красивыми девицами, в окружении скульптур…

Советская власть стояла крепко, а рухнула в одночасье. Горбачев подпилил колоссу глиняные ноги.

Далее из номенклатурных глубин вынырнул Ельцин и, как Спартак, повел рабов к свободе.

Какое было время… Толпа превратилась в народ. Сахаров вернулся из ссылки. Солженицын возвратился на белом коне.

Зверев понял: и ему пора.

Зверев вернулся – постаревший, красивый. Возраст ему шел – глубокие морщины, седина, благородство.

Уезжая, он все продал. Сохранилась только мастерская на чердаке жилого дома, в котором он когда-то жил. Сейчас в его квартире проживали другие люди.

Зверев вошел в мастерскую, поставил чемодан. Старые запыленные фрагменты скульптур встретили его как печальные друзья. Они тоже никому не были нужны.

На Западе интерес к русскому упал. А здесь, у себя, Зверева забыли. Каждая эпоха имеет своих героев. Эпоха Зверева прошла. Началась эпоха политиков и банкиров. Звездами становились олигархи.

Русские быстро распробовали вкус денег. Оказывается, на деньги можно купить яхту и самолет, дышать океаном и менять световые пояса. Гоняться за весной, например.

Русские девочки быстро превращались в Мишель. Свою молодость и красоту рассматривали как капитал.

Где ты, Лида? Бескорыстная и преданная.

Однако остались друзья, долгие беседы под водочку плюс селедочка и капустка плюс красивые барышни. Не так плохо. Но девицы в мастерской не убирались и посуду не мыли. Все как в парижской мансарде.

– Тебе нужно жениться, – посоветовала Мирка. – Женщина может жить одна, а мужчина – нет. Ты опустишься.

– Я привык. Я уже давно один, – сказал Зверев.

– Ты что, будешь сам себе варить?

– Я давно сам себе варю.

– А общение?

– Женщины – не проблема.

– Правильно. Молодые путаны, – согласилась Мирка. – Думаешь, ты им нужен? Им нужны только твои деньги, и больше ничего. Тебе нужна красивая, добрая и богатая.

– А я зачем ей нужен? Она себе молодого найдет.

– Прежде чем отказываться, надо знать от чего. Вернее, от кого. Просто посмотри, и все.

Зверев не собирался ничего менять в своей жизни. Привык к одиночеству. Оно ему нравилось.

– Когда? – приставала Мирка.

– Никогда, – отвечал Зверев.

– Тебя же никто не заставляет жениться. Просто посмотри, и все.

– А ты чего стараешься? Тебе-то это зачем?

– Ни за чем. Просто в мире должно быть больше любви. Чем больше любви, тем счастливее человечество.

– Красиво, – отметил Зверев.

Перестройка испортила русский характер. Капитализм вообще портит людей. Но Мирка – из Совка, из Советского Союза, где человек человеку – друг.

Зверев скучал по прошлому, где он был молод и знаменит и его любили женщины. Не было личных яхт и самолетов. Можно было жить на пенсию, а сейчас – нельзя.

Звереву дали надбавку к пенсии за заслуги перед Отечеством. Надбавка называлась «вспомоществование». Он и слова такого никогда не слышал. Это были очень маленькие деньги, буквально – нищенская подачка. Зверев позвонил друзьям-художникам и сказал:

– Я откажусь.

– Никто не заметит. Есть поговорка: старуха на город сердилась, а город и не знал. Не будь дураком, – посоветовали друзья.

Зверев задумался. Его отказ может быть воспринят как неуважение к власти. Опять явится Тазик, если он жив. Опять всплывут из глубины Валун и Невидимка.

Зверев не хотел никакой оппозиции, никакой эмиграции. Он хотел, чтобы его оставили в покое.

Мирка звонила семнадцать раз. Пристала как банный лист. Зверев откладывал, перекладывал, она настаивала.

– Как ты это себе представляешь? – спросил Зверев.

– Ты придешь ко мне в гости. И она зайдет, как бы случайно.

– И дальше?

– Сядете за один стол. Пообедаете.

– Значит, я буду есть суп, а вы ко мне присматриваться? Это унизительно.

– Хорошо. Твои предложения.

– У меня будет выставка в Доме художника. Приходите на выставку. Там и познакомимся. Как бы между прочим.

– А когда выставка? – спросила Мирка.

– Пятого апреля. В семь часов начало. Билеты я оставлю на входе.

– Са ва, – согласилась Мирка.

Са ва – французское выражение. В переводе значит «подойдет». Но Мирка – далеко не француженка. Во Франции никто никого не сватает. Есть газеты. Во-вторых: никто ни в кого не впивается, как энцефалитный клещ. И никто не вмешивается в личное пространство другого. Не принято.

Настало пятое апреля. С утра пошел дождь со снегом. Мирка проснулась в своей московской берлоге. Подошла к окну. За окном – серая пелена, простроченная дождем. Подумала: какого черта переться на выставку в такую погоду, толкаться в метро среди серых мокрых пальто, оно мне надо?

Но было неудобно отменять. Семнадцать раз звонила, приставала, а теперь отменять…

Мирка вздохнула и отправилась в ванную комнату. Надо было покрасить волосы. Мирка ненавидела краситься, но седина отросла от корней белыми полосами. Не пойдешь ведь с такой головой в присутственное место.

Мирка посмотрела на свое отражение в зеркале. Если бы это был чужой облик, он бы ей не понравился. Но, поскольку лицо в зеркале принадлежало лично ей, она была снисходительна. Человек всегда сам себе красив.

Ариадна пила кофе и смотрела в окно. Вспомнились слова Корнея Чуковского: «С неба сыпала всякая сволочь». Устанавливался серый день, похожий на осенний, а она – лбом вперед за счастьем, как Диана-охотница. Или скорее как свинья за желудями. Какое счастье в ее возрасте? Молодые ходят стадами, не могут устроить свою жизнь. Вокруг одни алкоголики и голубые. А она еще на что-то надеется. Пора спуститься с небес на землю.

Позвонил шофер Дима, пожелал уточнить, к какому часу подать машину.

Ада хотела сказать: поездка отменяется. Но стало неудобно перед Миркой. Человек старался, колотился, а она возьмет и все отменит…

– К шести, – сказала Ариадна.

– Будет сделано, – по-военному отрапортовал Дима. Прежние привычки не отпускали.

Выставка открылась в семь часов.

Народу было немного. Кот наплакал.

Были времена, когда очередь на выставку Зверева тянулась на несколько улиц. Занимали в шесть утра. А сейчас по залу неприкаянно бродили четырнадцать человек разных возрастов.

В шестидесятые годы (теперь уже прошлого столетия) Зверев ворвался в скульптуру и взорвал все прошлые представления. Критики не знали – как определить это новое направление: гиперреализм, сюрреализм… Но никак не соцреализм.

С тех пор выросло два поколения: дети и дети детей. У них свои кумиры. А Зверев прошел свой зенит и толчется на обочине, где его никто не узнает, кроме ровесников. А ровесники предпочитают не выходить из дома.

По выставкам не таскаются.

«Хорошо бы не пришли», – возмечтал Зверев, имея в виду Мирку с «невестой».

Зверев хотел просверкнуть перед ними, но, похоже, сверкнет ржавым боком.

В дверях появилась Мирка с огромным букетом роз. Рядом – женщина, должно быть, та самая невеста.

Зверев обежал невесту глазами, ему хватило полвзгляда, четверть взгляда. «Ничего лишнего», – определил Зверев. Это была высокая оценка. Работая с мрамором, он отсекал все лишнее и получал то, что замыслил. «Невеста» стояла как готовое произведение. Все лишнее было отсечено Создателем. Высокий каблук делал ее воздушной.

Мирка подошла стремительно, воткнула цветы в руки Зверева.

«И куда я их теперь дену? – подумал Зверев. – Буду ходить с букетом, как педераст».

– Вам будет неудобно ходить с цветами, – проговорила Ариадна. – Хотите, я их подержу?

Зверев с облегчением вручил ей цветы.

– Валентин, – представился Зверев. И добавил: – Сергеевич.

– Ариадна…

– Какое долгое имя.

Он сказал: не длинное, а долгое. И ей это понравилось.

– Можно Ада.

– Так лучше. Ничего лишнего, – оценил Зверев.

И в поведении Ады тоже не было ничего лишнего: легкий голос, спокойствие, никакой мельтешни, в отличие от Мирки.

Мирка – вся на винте, буквально вывинчивалась из самой себя.

«Молодая еще, незрелая душа», – подумал Зверев. Молодость не зависит от возраста. Можно иметь большой возраст и незрелую душу.

Народ постепенно подтягивался. Зал заполнялся. Ариадна ходила среди скульптур и картин. Пыталась почувствовать Зверева через его творчество. Уродство, страсть, гиперсексуальность, эгоцентризм – все это пело и рвалось наружу.

А вот картина «Старик». Это лицо человека на тонущем «Титанике». Ожидание конца. Апокалипсис.

Появилось телевидение. На Зверева наставили камеру.

Мирка толклась рядом, норовила попасть в кадр.

– Вы совсем вернулись? – спросила журналистка. – Или на время?

– Будет видно, – ответил Зверев.

– А от чего это зависит?

– От того, где я больше нужен.

– Кассету заело, – сообщил оператор.

Телевизионщики стали менять кассету.

Зверев воспользовался минутой, подошел к Ариадне.

– Ну как? – неконкретно спросил он.

– Кажется, что у вас третий глаз, – ответила Ада.

– А где глаз? Во лбу?

– На темени.

– А зачем на темени глаз?

– Чтобы видеть небо.

– Красиво…

Помолчали. Молчать вместе было не тягостно, наполненно.

– Мне прислали два билета в Большой театр, – вспомнил Зверев. – Я не хотел идти, а сейчас подумал: давайте сходим.

– С удовольствием, – легко согласилась Ада. – Я так давно не была в Большом театре.

Если точно, она не была там с тех пор, как промочила ноги. Лет сорок. Она не любила балет, ей было скучно. Балерины вертятся вокруг своей оси, а балеруны перетаскивают их с места на место как мебель.

– А где вы в основном бываете?

– На кладбище.

Он смотрел в ее лицо. У нее были красивые лоб и глаза, но главная прелесть лица – в дорожке от носа к губе. Считается, что эта дорожка – прикосновение ангела.

Зверев считал: все люди похожи на зверей: кошек, собак, медведей, кур, лошадей.

Сам Зверев – конь. Большие глаза, мягкие губы, доминирует нос. Ада – кошка. Высокие скулы, кошачьи глаза и эта дорожка ангела, детская и трогательная.

К Звереву подошла журналистка.

– Мы готовы, – сказала она.

– А я занят.

– Я подожду, – любезно отозвалась журналистка.

Как можно разговаривать, когда стоят над душой?

Зверев позвонил на другой день, и они отправились в Большой театр. Давали «Риголетто» Верди.

Зверев не любил оперу. Условный, устаревший вид искусства. Все поют, берут высокие ноты, выпучив глаза. Героиня (Джильда) – толстая: так нужно для вокала, для опоры на диафрагму. Время от времени все пускаются танцевать. Либретто – наивное и пошлое. Хороша только ария герцога, но она и так на слуху, не обязательно ходить для этого в Большой театр и сидеть три часа.

Единственное, что Звереву нравилось, – это сам театр. У театра должны быть свои условности: сцена, в отдалении – зритель, а не все в кучу, как на современной малой сцене.

Зверев сидел возле Ариадны. Ему нравилось на нее смотреть и ее слушать. Ни одного пустого слова.

Мишель одевалась преимущественно в черное плюс серебряные аксессуары: пояс, туфли, бижу. Тусклый блеск серебра на черном фоне. Эффектно.

Ариадна не любила бижутерию. Ее украшения были настоящие и очень дорогие. Во Франции такое хранят в банке, в сейфе. Носить на себе рискованно, могут ограбить.

Возраст Ариадны был стерт. Вне возраста. Сверкания молодости уже не было, но и увядания не намечалось. Ясная пора бабьего лета. И Зверев не выглядел смешно рядом с ней. Этакий стареющий мэтр, но не старик. Мужчина. И видно, что между ними – всё. Не только тихие беседы.

Ада не утомляла. Она была как французское пирожное: сладкое, но не приторное. Ничего лишнего.

Герцог на сцене – молодой, с толстыми ляжками – заливался соловьем. Зверев слушал и не слушал. Погрузился в себя. Под музыку было удобно думать о том о сем…

В памяти всплыла первая жена Лида, которой досталась вся нищета и все его измены.

Бедные, бедные первые жены. Жизнь только начинается, личность еще не устоялась, и вся пена, грязь, унижения и даже издевательства – все это достается первым женам. Они принимают огонь на себя.

А успех, деньги, любовь – все получают вторые жены.

Так было и у Зверева.

Вторая жена Таня досталась ему как добыча в бою. Он отбил ее у мужа. На это ушло три года. Наконец он выиграл Таню у судьбы. Но тут сразу же посыпались испытания: Тазик, Невидимка и Валун. Таня оказалась с особенностями. С ней было хорошо, когда все вокруг хорошо и весело. А когда все плохо, она впадала в панику и усугубляла. Когда вокруг плохо, то с ней становилось еще хуже.

На Запад он уехал один. Таня ехать отказалась – и слава богу. С ней он бы утонул. Ушел ко дну. Одному легче сносить тоску и неустроенность. К тому же Зверев – аскет. Ему мало надо. Питаться он мог готовыми супами, а мог, как цыганская кобыла, – ничего не есть. Иногда так и случалось.

В этот период подкатила Мишель. Он ее не любил. Душа была выжжена Таней. На выжженной почве ничего не взрастает. И скульптуры его в этот период были беспощадно уродливые, как чудовища на Нотр-Дам. Из души выкипала обида и боль.

Таня не звонила. Не считала нужным. Она привыкла, что инициатива исходит от Зверева. Но он тоже не звонил. Не хотел новых ожогов. В мастерской стояла его неоконченная работа. Это было главнее всего. К тому же он знал, что Таня вернулась к мужу. Не могла жить вне крепости. Ей необходимо было к кому-то прислониться. Ну и с богом. Второй раз он не стал выдирать ее из семьи. Заурядный обеспеченный муж подходил ей больше, чем непредсказуемый Зверев.

Подошел бы и Зверев, если его усреднить, укоротить на голову. Но при этом оставить за ним успех, славу и терновый венец мученика. Совместить несовместимое, а самой ни в чем не участвовать. Наблюдать со стороны.

Ада наклонилась к нему и тихо спросила:

– Вы не слушаете? Хотите, уйдем?

– Подождем антракт, – тихо отозвался Зверев.

Ариадна углубилась в действие, а Зверев – в себя. В свой парижский период. Зарабатывал он много, но деньги утекали сквозь пальцы как песок. Он относился к франкам легко. Зачем ему лишние деньги? Десять обедов не съешь и на десять унитазов не сядешь.

Сейчас бы деньги пригодились, конечно. Сейчас у него – ни кола ни двора, только пенсия и вспомоществование. Но кто знал, что он вернется? Советский Союз стоял непоколебимо. И себя Зверев считал начинающим стариком. А старикам много надо?

Во время антракта они ушли.

Погода была безобразная. Ветер и сумерки.

Зверев представил себе, как они сейчас потащатся в метро.

Недалеко от театра была припаркована машина Ады, большая и серебряная, как НЛО. В машине сидел представительный шофер.

Зверев залез в машину. Кожаное сиденье – просторное и скользящее. Шофер включил приемник. Оттуда выплеснулся Штраус. Капли дождя тыркались в стекло, но вся сырость и неуют остались за пределами. А в машине – Штраус и комфорт. Просто сказка венского леса.

В молодости можно обойтись и без комфорта. В молодости – легкое тело, бездна энергии, не замечаешь, что вокруг. А вот в третьем возрасте…

– Вам куда? – спросила Ада.

– Вы хотите отвезти меня домой? – проверил Зверев. – Я согласен при одном условии: мы выпьем у меня чай.

– Условия приняты, – согласилась Ада.

Шофер тронул машину. Машина стартовала мягко, и чувствовалось, что могла развить любую скорость.

Ариадна вошла в мастерскую. Огляделась.

Обои свисали со стен, как слоновьи уши. На старый диван было накинуто покрывало – пестрый гобелен с неопределенным рисунком. Если бы это покрывало пару раз прокрутить в стиральной машине, то, возможно, рисунок бы определился. Скорее всего это были цветы. Розы, например. Законченные и незаконченные работы занимали все пространство вокруг стола. Скульптуры в углу были похожи на беженцев из горячей точки.

Зверев стал хозяйничать. Поставил на стол сушки, мармелад и овсяное печенье. Сплошные углеводы.

Аде стало обидно за Зверева. Гений. А живет как бомж. Не замечает: что ест, на чем сидит. Подумала: надо вызвать бригаду и сделать в мастерской ремонт. Переклеить обои, заменить двери и подоконники.

Сели. Зверев разлил чай по чашкам.

Ада боялась пить воду из-под крана, даже кипяченую. Но не пить – значит обидеть хозяина. Ада с опаской сделала пару глотков.

Звереву нравилось, что она скованна и стесняется, как школьница. И еще ему нравилось, что она убирает за собой, вытирает стол, моет посуду. Как правило, его гости только жрали и пачкали, а он должен был крутиться возле них и после них.

Ада помыла посуду. Вытерла руки. Сняла с вешалки плащ.

– Не уходи, – тихо произнес Зверев. – Давай полежим…

Зверев смотрел на нее – не как опытный соблазнитель, а как подросток, даже ребенок, который замерз и хочет погреться: давай полежим…

Ада услышала, как стучит ее собственное сердце. Она волновалась. Зверев ей нравился: его запах, горячие руки, то, как он смотрел. От него тянуло мужской силой. И это сочетание энергии и застенчивости…

Ада покосилась на заношенное покрывало. Поняла, что не сможет опуститься на это ложе. Стояла в нерешительности. Потом подумала: не все ли равно…

Весь следующий день Зверев не выходил из мастерской. Рисовал Ариадну. По памяти. Ему не нужна была живая натура. Память выдергивала самые яркие фрагменты: глаза, овал лица, дорожка ангела, голое плечо.

Зверев писал портрет, и ему казалось, что он не расстается с Адой. Она рядом, она – в нем, вот она.

Зверев писал ее не только красками, но страстью, нежностью, и все это застревало в мазках.

Зазвонил телефон. Это была Мирка.

– Ну как? – спросила Мирка.

– Ты о чем? – уточнил Зверев.

– Ну здрасьте… – обиделась Мирка.

Она затевала интригу, взбивала коктейль, а ее не ставят в известность.

– Мы были в театре, – доложил Зверев.

Мирка поникла. В театр – и без нее. Ей казалось, что в этой интриге главная – она. А оказалось, что без нее прекрасно обходятся. Стало обидно, и появился привкус зависти.

– И как тебе? – спросила Мирка.

– Что ты имеешь в виду? Театр?

– При чем тут театр?

– Я сейчас тороплюсь, – извинился Зверев. – Потом поговорим. Ладно?

– Ну хоть одно слово: да или нет?

– Да, да, да и еще раз да! – звенящим голосом крикнул Зверев и бросил трубку.

«Хоть бы “спасибо” сказал, – подумала Мирка. – Свинья…»

Ада пригласила Зверева на дачу. Хотела прислать за ним машину, но Зверев отказался. Приехал своим ходом.

Ариадна встречала его на каменном крыльце. На ней было синее пончо. Такой синий цвет называется индиго.

Зверев шел к ней, держа картину в опущенной руке, и ему все нравилось. Нравилось, что нет газона. Просто лес. Тропинку пересек ежик с круглой спиной, на коротких ножках. Над низким лобиком кок из колючек.

Уродец, но милый.

Подошла кошка – красавица. Приостановилась. Потерлась о ногу.

Низко пролетела птица.

– У нее здесь гнездо, – объяснила Ада.

– Просто живой уголок, – отметил Зверев.

И Ада стояла как лесная женщина. В цвете индиго. И все ей подчинялось: звери, деревья, люди.

«Как хорошо», – подумал Зверев. Что хорошо? А все. Всё, что в нем и вокруг.

Последнее время он ничего не замечал. Не хотел замечать. Было все равно. Он жил, насытившись днями, и ему было не страшно умереть. Он был равнодушен к жизни. Жил по привычке жить. А сейчас он шел и видел, и слышал, и ощущал. Жизнь врывалась в него через глаза, через дыхание.

Подошел и поцеловал Аду. Погрузил лицо в ее волосы, как в букет полевых цветов. Постоял, подышал. Он дышал ею в прямом смысле слова.

Вошли в дом. Стали искать место для картины.

На картине – Ада. Глаза – прозрачные сферы. Изображение – стереоскопическое. Ощущается пространство, объем. Как это возможно написать? Такое под силу только над-человеку, сверхчеловеку. И вот он в ее доме, рядом. Стоит как обычный, среднестатистический. Не знает себе цены. Нет. Не знает.

Ада смотрела на Зверева с восхищением, и он под ее взглядом становился моложе, смелее, талантливее. Хорошо!

Нашли место рядом с окном. Зверев достал из кармана дюбель и гвоздь в пакетике. Запасся. Ада принесла дрель. Зверев ловко просверлил в стене дырку, загнал в нее дюбель и вбил гвоздь. Он это умел. Сколько на своем веку он этим занимался: дома, в мастерских, на выставках.

Картину повесили, и показалось, что она была тут всегда. И невозможно себе представить, что когда-то ее не было.

На противоположной стене висела фотография умершего мужа. Звереву показалось: где-то он видел это лицо. Точно видел. Но вот где…

Кухарка забегала туда-сюда, ставила на стол тарелки.

Зверев ел мало и не понимал, зачем так много тарелок. Но, когда сели, когда запах ударил в лицо – осознал, как восхитительна именно разнообразная еда: закуска, первое, второе, двадцать второе.

Жизнь была организована на высоком уровне. Пять звезд. Комфорт – как стиль и способ жить.

Зверев еще раз пожалел об упущенных возможностях. На что тратил деньги? Почему не копил? Правда, он создал свой мир: картины, скульптуры – духовные ценности. Незнакомые люди смотрят и восхищаются. Получается, он угождал незнакомым людям.

После еды перешли во двор. Сели в шезлонги.

Над головой качались верхушки деревьев. Сами деревья – высокие, величественные. Мощные корни выступали из земли. Нет лучшего скульптора, чем природа.

Воздух напоен хвоей. Дышишь, будто пьешь воду из родника. Его московская мастерская стояла на Садовом кольце. Шум и выхлопные газы – как в открытом цеху. Невозможно открыть окно.

– Не хочется уходить, – сознался Зверев.

– А вы не уходите, – отозвалась Ада. – Оставайтесь.

Зверев остался.

Как-то само собой разумелось, что он остался у Ады навсегда. Как картина на стене. И невозможно себе представить, что когда-то его не было.

Когда складывается – складывается сразу. Или – никогда.

Обошлись без пышных слов. Предложение руки и сердца сделала судьба.

Первое время Зверев был счастлив все двадцать четыре часа. Счастье было ярким и настойчивым, как жара в июле. Потом жара сошла, установилась ровная душевная погода, как тихая музыка за стеной.

В этот период Зверев работал как никогда.

Ада перестроила чердак, сделала там мастерскую, чтобы в доме не воняло красками. Мансарда получилась – стильная, деревянная, не хуже парижской. В крыше – окно. В окне – облака.

Можно задуматься, устремив глаза в небо. Ничто земное не отвлекает и не оттягивает.

Ариадна каждый день уезжала по делам. Увозила с собой воздух. Без нее не дышалось. Но вот она приезжала. Он слышал, как хлопала во дворе дверца машины, и его пронзала мгновенная радость. Он спускался вниз, стараясь не показывать эту мальчишескую радость, но Ада видела и то и другое: и радость, и сдержанность. И сама отвечала тем же. Она была счастлива, что возвращается не в пустой дом. Ее ждут и ей рады. И ждет не какой-то «блин», а человек-праздник. Все, что он говорил, всегда было значительно и интересно. Общаться с интересным человеком – это не меньше, чем есть качественную еду. Общение – это и есть еда, только духовная.

Они давали друг другу то, что не хватало каждому.

И было невозможно себе представить, что еще совсем недавно они не знали друг друга и жили каждый сам по себе.

По вечерам вместе смотрели телевизор, привалившись друг к дружке. Комментировали. Им нравилось одно и то же и не нравилось одно и то же.

У Вознесенского есть строчки: «Ты поставила лучшие годы, я – талант». Годы Ариадны не были лучшими. Но женские силы играли в ней не убывая. Она чувствовала себя молодой. И Зверев совершенно не помнил о своем возрасте.

Забегала Мирка. Смотрела на сладкую парочку. Спрашивала с издевкой:

– Ну что, поздняя любовь?

– Любовь не бывает поздняя или ранняя, – возражала Ада. – Просто она есть или нет.

– Взрослая любовь, – уточнял Зверев.

Мирка завидовала. У Ады было три мужа, а у нее – ни одного.

– Жаль, что мало осталось, – вздыхала Мирка.

– В каком смысле? – напряглась Ада.

– В том смысле, что финишируем. Мы же не будем жить триста лет, как черепахи.

– В Японии продолжительность жизни девяносто лет.

– Они едят рис и морепродукты, – напомнила Мирка.

– И мы тоже будем есть рис и креветки. Так что у Валюсика впереди еще двадцать пять лет.

Зверев помолчал, потом сказал:

– Но ведь это так мало…

В прежние времена Зверев не дорожил жизнью. Ему было нечего терять. А сейчас – есть что терять. Сейчас ему дорог каждый день и каждая минута.

Страшно умирать – вот расплата за позднюю любовь.

Ариадна взяла дела Зверева в свои руки. Стала вести переговоры с заказчиками и галеристами.

Зверев как бизнесмен – круглый нуль. Заказчики сразу видели, что его можно объехать на хромой козе. Заказчики называли свою цену. Ада прибавляла нуль. Увеличивала в десять раз. При этом ее лицо было спокойным и бесстрастным, как будто речь шла не о деньгах, а о погоде за окном.

Дела Зверева пошли в гору.

Впереди обозначились большие перспективы. Возраст имеет значение для балетных и цирковых, а у скульпторов – длинный век. Они живут и работают до упора.

Ариадна настояла на машине. Зверев сопротивлялся. Он никогда не водил. Ему казалось: он бездарен по этой части, обязательно разобьет машину и себя и, не дай бог, угробит чью-то жизнь. Но Ада сказала: сможешь. И он смог. И оказалось, что с машиной – совсем иная жизнь. Другой уровень свободы. И было непонятно – как он жил без машины и без Ады.

Он звал ее Дуся – производное от Адуси.

Она – Дуся, он – Валюсик. Иногда – Валентино, на итальянский лад.

Они никогда не сюсюкали на людях, но при Мирке случалось.

– Слушай, Дуся, – не выдержала Мирка. – Вот ты любила кагэбэшника, а сейчас любишь правозащитника. Тот был Пусик, а этот Валюсик.

– И что?

– Как это понимать?

– Я любила и люблю не функцию, а человека. Мужчину. Мужика, если хочешь.

– А принципы?

– От принципов детей не бывает. Дети родятся от любви.

– Ты как чеховская Душечка: мы с Ваничкой, мы с Васичкой…

– Но ведь не одновременно. Сначала с Ваничкой, потом с Васичкой.

Сверху спустился Зверев в клетчатой рубашке. От него пахло красками.

– О чем базарим? – весело спросил Зверев.

– Насчет чеховской Душечки, – сказала Ада.

– Я обожаю Душечку, – поделился Зверев. – Надо будет ее написать.

– А Ленин ее презирал, – напомнила Мирка. – Говорил: Душечка Троцкий.

– «Иудушка Троцкий», – поправил Зверев. – А Душечка Потресов, меньшевик.

– А ты откуда знаешь? – удивилась Ада.

– Ленин в своих политических целях мог извратить все что угодно. Он был фанатик революции, а Душечка тут ни при чем. У Душечки был главный женский талант – талант любви.

– На что ты намекаешь? – насторожилась Мирка.

– Ни на что не намекаю. Прямо говорю.

Мирка обиделась. Получалось: у Ады есть талант, а у нее нет. Унизил, как Ленин Душечку. Свинья. Она породила этот союз: Дуся-Валюся, но ей никто не воздал должное. Хоть бы «спасибо» сказали. Хоть бы шаль подарили…

Старосельский праздновал день рождения. Круглая дата. Юбилей.

Ариадна получила личное приглашение. Инцидент с внуком не смутил дедушку Старосельского, поскольку бизнес есть бизнес, а дружба есть дружба. Не пойти было невозможно. Собирались друзья Леона, их семьи. Это были и ее личные друзья.

– Пойдем вместе, – приказала Ариадна. – Женщине неприлично приходить без мужчины.

– Ты вдова. Тебе как раз неприлично появляться с мужчиной.

– Сколько можно скрывать и прятаться? Я должна тебя предъявить…

В ресторан пришли вместе.

Приглашенных собралось человек сто. У всей сотни вытянулись лица. Ожидали, что Ада явится одна и в черном. А она явилась – яркая, помолодевшая, с правозащитником – «человеком не нашего круга». Сейчас, правда, другие времена, все круги перемешались, и все же… Года не прошло, у покойного пятки не успели остынуть, а она уже перекрестилась в другую веру, изменила всем сразу.

Мужчины насупились, подозрительно смотрели на своих жен. Их (мужчин) постигнет та же участь в недалеком будущем. Рога посмертно.

И с кем? С идейными врагами.

Их человечья стая потихоньку старела и редела. Юбилеи, юбилеи…

Все длиннее пройденный путь, все короче оставшаяся дорожка.

Ада и Зверев сели на свои места.

Против Зверева оказался пожилой господин, неуловимо знакомый. Зверев вгляделся и узнал: Валун. Он мало изменился, только поседел. Был толстый и остался толстый. Крупные глаза смотрели также насквозь.

– Здравствуйте, – поздоровался Валун. – Вы меня помните?

– А как вы думаете?

– Думаю, помните.

Возле Валуна сидела его жена, неожиданно красивая. Эти валуны разбирали лучших женщин.

Между столиками ходил человек с аккордеоном. Как в деревне. На такие корпоративы (новый термин) приглашались дорогие артисты.

Аккордеонист – народный и заслуженный, играл песни семидесятых годов. Песни замечательные, лучше современных. Это были мелодии молодости. Все размякли и настроились.

Ада слегка погрустнела. Вспомнила Леона. Она его никогда не забывала. Ни на минуту. Но она не умела жить одна. Не умела ни о ком не заботиться. Она выражала себя через служение ближнему. Ада засыхала без ласки. Любить и быть любимой – вот ее самовыражение. Дни без любви – это дни, отданные черту. Она отдала черту целый год, двенадцать месяцев. Как будто жила под водой, не дыша и зажмурившись. А сейчас вынырнула и поплыла к берегу. Зверев – ее берег, ее причал. Пусть все осуждают, называют Душечкой. А кто сказал, что настоящая любовь бывает раз в жизни? Кто-то сказал, но он ошибся.

Валун смотрел на Зверева слегка исподлобья. Как когда-то.

– А вы хорошо выглядите, – сказал он. – Лучше, чем раньше.

– Спасибо? Вы там же работаете?

– Естественно.

– В том же кабинете?

– В том же кабинете.

– А второй где? Белобрысый?

– Он больше не работает в органах.

– Сам ушел?

– Ну… Сами у нас не уходят.

– Понятно, – сказал Зверев. – А как вообще дела у КГБ?

– Сейчас хорошо.

– А было плохо?

– Первый президент раздробил нас на удельные княжества. А второй президент собрал в крепкий кулак. А почему вы спрашиваете?

– Ну как же… Общее прошлое.

Валун улыбнулся. Вне своего кабинета он был симпатичным.

– Вы не хотите передо мной извиниться? – спросил Зверев.

– За что? – удивился Валун.

– За то, что вы меня преследовали. Я ведь был прав.

– У вас ваша правда, а у меня моя. Я защищал систему.

– Ваша система развалилась.

– Появилась новая, – ответил Валун.

– Но она больна.

– В каком смысле? – насторожился Валун.

– Есть человек здоровый, больной и мертвый. Ваша система больна. Коррупция. Воровство.

– Будем лечить. Рассчитываем на вашу помощь.

– Вы и тогда рассчитывали.

– А чем вы, собственно, недовольны? Прожили десять лет в Париже. Вас же не в Сибирь сослали и не в Мордовию. Париж стоит мессы. Разве нет?

Валун смотрел незамутненно. Он не считал себя виноватым. Это был сторожевой пес системы. Один из пальцев в кулаке.

Официант разлил виски. Тамада произнес торжественный тост. Все пригубили.

– В меню указано шотландское виски, а это просто коньячный спирт, – заметила Ада.

Она понимала толк в напитках.

– Официанты подменили. Хозяин не знает, – предположила жена Валуна.

– Хозяин все прекрасно знает, – сказал Валун.

– Я об этом и говорю, – заметил Зверев.

Подали горячее. В меню оно называлось «рибай».

– Это не рибай, – сказала Ада. – Рибай – мраморное мясо. Корову кормят особым образом: получается слой мяса, слой жира. А это просто бифштекс.

Под конец вечера появился холеный мужик с огромным букетом. Его сопровождала охрана.

– Кто это? – спросила Ада.

– Спонсор, – неопределенно ответил Валун.

– Это Пончик, – объяснила жена Валуна.

– Пончик – фамилия? – не поняла Ада.

– Кликуха. У них по именам никого не зовут.

– У «них» – это у кого?

Валуны промолчали. Зверев толкнул Аду в бок, призывая не задавать вопросов.

Ада рассматривала гостя. Розы были темно-бордовые, крупные, невиданной красоты. Где только такие растут? Скорее всего в Голландии. Сам Пончик был похож на депутата Государственной думы, однако в лице чего-то не хватало: концентрации и букета. Как поддельный коньяк, сильно разбавленный.

Пончик подошел к Валуну. Поздоровался за руку.

Охрана села за отдельно стоящий стол.

Те, кто ловит, и те, кого ловят, сидели в одном помещении.

Каждой твари – по паре. Буквально Ноев ковчег…

Пончик кивнул Звереву, из вежливости, но руки не подал. Кто он, этот Зверев? Голодный художник, не в законе и не в авторитете…

Мирка притащила письмо в защиту архитектурных памятников.

Москва перестраивалась в угоду бизнесу. Разрушали и сносили старые особняки, находящиеся под охраной государства. Общественность жалко вякала, но это был глас вопиющего в пустыне. Побеждала сила денег – агрессивная и неумолимая, как несущийся поезд. Интеллигенция тихо возмущалась, но не хотела ставить свои личные табуретки на пути тяжелого состава, тем более что конец известен. Предыдущие семьдесят лет научили бояться и терпеть.

И тем не менее было составлено письмо. Подписались многие известные люди.

Мирка не ленилась, ездила по адресам в противоположные концы Москвы. Машины у нее не было, преодолевала расстояния на муниципальном транспорте.

– Ты должен подписать, – распорядилась Мирка и сунула Звереву письмо.

– Забери обратно. Я этого письма не видел. Ничего подписывать не буду, – отрезал Зверев.

– Тебе что, плевать?

– Я хочу спокойно работать и спокойно жить.

– Но тогда в этой стране ничего не изменится. Ничего и никогда.

– Уже изменилось. Никто не идет с танками. Не навязывает социализма. И социализма нет.

– В этом и твоя заслуга, – напомнила Мирка.

– А теперь очередь молодых. Пусть приходят и наводят свои порядки. Я больше в эти игры не играю. Я на пенсии.

– Ты – совесть нации. А у совести возраста нет.

– Отстань от него, – вмешалась Ада. – У него давление.

– Равнодушие – это душевная подлость, – подытожила Мирка и убралась восвояси. От обеда отказалась в знак протеста.

Мирка убралась, но оставила письмо в кухне на подоконнике. Оно белело, белое на белом. Бумага была светлее, чем крашеное дерево.

Ада поливала цветы. Кормила кошку. Тихо разговаривала по телефону. Производила какие-то разумные действия.

Вспомнились слова из любимого фильма: «Хороший дом, хорошая жена, что еще нужно человеку, чтобы достойно встретить старость…»

Зверев ушел к себе в мастерскую.

Работал до позднего вечера. Писал желтые подсолнухи. Работал не кистью, а прямо тюбиком, выдавливая краску на холст. Цветы получались выпуклые, настолько реальные, что казалось: сейчас не удержатся на холсте и выпадут из картины прямо ему в руки.

Как правило, Зверев был влюблен в то, что писал. Если влюбленность проходила, кисть останавливалась. Не шло. А сейчас рука летела, и время летело незаметно.

В начале ночи Зверев спустился на кухню.

Увидел письмо на подоконнике. Он отвернулся, но письмо навязчиво белело где-то сбоку. Неприятно волновало, как голодный зверек, который молча просит есть.

Зверев достал из холодильника кусочек хлеба, намазал маслом и медленно с удовольствием съел. Ада запрещала есть масло, а это была его любимая еда: хлеб с маслом.

Зверев доел. Послушал себя. Посидел за столом без всяких мыслей.

Потом быстро прочитал письмо. Подписал. Вернул на подоконник.

В самом деле, если разрушить памятники старины, страна останется без прошлого, а значит – без будущего.

Зверев поднялся в мастерскую. Лег.

Окно в потолке слилось с ночью. Непонятно: есть окно или нет. Но прямо над головой светила далекая, чуть оранжевая звезда. Марс. Она сверкала и переливалась, как алмаз желтой воды. И хотелось верить, что там кто-то есть.

Но вдруг…

Девочка росла страшненькая: глаза выпученные, рот от уха до уха. Жабенок. Но вдруг… Выросла и превратилась в красавицу – большеглазая блондинка с пышным ртом.

Имя – Алла. Одинаково читается туда и обратно.

В жизни Аллы три удачи. Первая – красота. Без нее жить скучно. Все становится серо-белым, как на старых фотографиях.

Вторая удача – семья: папа, мама, старший брат Игорь. Мой дом – моя крепость.

А третья удача – тетка Галина, родная сестра матери. Тетечка.

Галина – ровесница века, делала революцию, строила новую жизнь. И построила.

Новые власти в благодарность дали Галине квартиру в лучшем месте (семнадцать минут от Кремля), дачу в лучшем месте – полчаса от Москвы. Машина у нее была казенная, поскольку Галина – большая начальница. Зарплата большая. Хватало на все и оставалось. Деньги некуда девать, тоже проблема.

Личная жизнь не сложилась: ни мужа, ни детей. Почему так получилось? Евреи виноваты. Молодые еврейки в свое время расхватали лучших парней в партии. А худшие – кому нужны? И в результате – одна, хоть и со всеми удобствами. Из близких родственников – только сестра и племянники, особенно Аллочка, похожая на Галину как две капли воды: те же глаза, тот же рот от уха до уха.

Аллочка спрашивала:

– Тетечка, почему у тебя такой большой рот?

– Удобнее «ура» кричать, – отвечала Галина.

Галина обожала племянницу и все свое имущество – квартиру в лучшем месте и дачу в лучшем месте – завещала Аллочке. Получилась богатая невеста.

После школы Алла поступила в правильный институт. Главная дисциплина – марксизм-ленинизм. На теткином примере Аллочка осознала: надо дружить с властью, идти проторенным путем и не искать новых дорог.

Правда, не все было ясно. Например: выполним пятилетку в четыре года. Получалось, что пятилетний план как прокрустово ложе. Можно усечь, а можно растянуть. Экономисты – ученые люди. Они считают и выдают результаты расчетов. А если результаты можно менять, тогда зачем считать?

Далее: западная конкуренция – это плохо, а соцсоревнование – это хорошо. Какая разница?

Но по большому счету Аллу интересовали только две позиции: любовь и богатство. Любовь на фоне богатства.

С любовью складывалось не просто. Алла вымахала выше брата Игоря – метр семьдесят пять. Высокая, длинноногая, плоская, как юноша. Такая внешность войдет в моду через двадцать лет, в восьмидесятые годы. А тогда, в шестидесятых, модной была Мэрилин Монро: средний рост, талия, круглая попка, сиськи. Два бюста: спереди и сзади. Сплошная женственность.

Алла комплексовала: она не нравилась себе самой и парням попроще, но пользовалась успехом у иностранцев. На танцах в общежитии ее приглашали исключительно иностранные студенты: венгры, поляки, студенты из ГДР.

Были еще монголы. Других, более качественных иностранцев: японцев, итальянцев, американцев, французов, – не имелось в наличии. Только социалистический сектор.

Алла не догадывалась, что она очень красивая: белокурая, синеглазая, тонкая, вытянутая как струна. Просто ее красота опередила время.

Алла не знала себе цены и очень удивилась, когда в нее влюбились сразу двое: секретарь комсомольской организации Михайло и поляк Марек. Михайло – вполне симпатичный, но не породистый. Как собака-дворняга. Вроде все при нем, но…

Михайло приехал в Москву из северной глубинки, как Ломоносов, за что и получил прозвище Михайло. Звезд с неба не хватал, однако не дурак. Быстро сориентировался и занял командный пост: секретарь комсомольской организации. Пост невелик, но ведь это только начало. Эти ребята из глубинки относились к жизни серьезно. Не напивались как свиньи, выбирали правильных девушек.

Революция выкосила подлинную интеллигенцию, создала новую – из рабочих и крестьян. Михайло собирался пополнить собой этот плодородный слой.

Встречаясь с Аллой, не мог сдержать страсть, набрасывался с поцелуями. От него неизменно пахло тройным одеколоном. Запах свежий, но не изысканный. Впрочем, как и сам Михайло.

Марек – совсем другое дело. Не из глубинки, а из столицы. Варшава – это почти Париж. Он никогда не набрасывался с поцелуями. Просто смотрел. Но как он смотрел… И какое лицо… Брови высокие, рот немножко детский, как у молодого Янковского. Но дело не в отдельных чертах, а в музыке лица. Как будто все черты собраны в божественный аккорд. Алла слышала этот аккорд и млела.

Она постоянно поворачивала голову в его сторону. Как подсолнух к солнцу, и он чувствовал взгляд. Оборачивался.

Так они и ходили, как слепые, ничего не видя вокруг, только друг друга.

Девственность она потеряла на берегу пруда. Они с Мареком просто начали целоваться и не смогли остановиться.

Алла почувствовала мгновенный укол, вскрикнула и с силой оттолкнула любимого руками и ногами. Он отлетел прямо в пруд.

Стояла поздняя осень. Вода – два градуса. Воспаление легких обеспечено.

Алла вытащила Марека – дрожащего, ничего не понимающего. Его грубо оттолкнули на самом пике блаженства. За что?

Она обнимала его, грела своим телом, могла бы умереть, если бы понадобилось. Марек, клацая зубами, произнес слова любви. На всю жизнь. Навсегда. По ее лицу текли слезы счастья, а по ногам капли крови, такие же теплые и соленые, как слезы. То и другое имело вкус морской воды. И становилось очевидно, что человек возник из океана, а не откуда-нибудь еще. И околоплодные воды беременных женщин – это тоже океан.

Алла вытерла кровь руками, а Марек целовал ее руки, и его лицо было в священной крови.

Луна стояла над ними как свидетель, светила неоновым светом. Какая ночь…

Была назначена помолвка. Пусть все узнают о предстоящем серьезном шаге. Пусть все поймут: у Аллы любовь, а не просто так.

Все и узнали. Некоторые искренне порадовались. Любовь – это главная удача жизни, когда двое находят друг друга в толпе, могут ведь и не найти.

Некоторые позавидовали. Завидуют даже хорошие люди.

Некоторые остались равнодушны: какая разница – что происходит за пределами их собственной жизни. Пусть выходит за поляка, уезжает в Варшаву. Тоже мне заграница…

Михайло отнесся легкомысленно. Просто не поверил.

Сказал: «Не может быть».

Ему возразили: «Как же не может быть, когда скоро свадьба».

«Это мы еще посмотрим». Михайло прекращал разговор и уходил, посвистывая, – непробиваемый, жизнерадостный и непородистый, как дворняга.

Но был один человек, который буквально подскочил от ужаса. Старший брат Игорь. Он работал в секретном ящике. Это был особый высокопоставленный ящик. Тетка Галина засунула туда племянника с большим трудом.

– Замуж за иностранца? – взревел Игорь. – Ты хочешь сломать мою жизнь?

– При чем тут ты? – не поняла Алла.

– Меня выгонят с работы на другой же день. И больше никуда не возьмут. Кто будет кормить моих детей? Ты?

– Да какой он иностранец? Поляк…

– Меня не просто выгонят. Меня разжалуют, – уточнил Игорь.

– Но почему?

– Потому что я – носитель государственных секретов. У меня подписка о неразглашении.

– А я при чем?

– Я должен буду указывать в анкете, что у меня родственники за границей. А ты – ближайшая родственница. Родная сестра.

– У меня любовь, – упавшим голосом сказала Алла.

Игорь перестал орать. Проговорил спокойно:

– Я тебя умоляю. Хочешь, на колени встану?

Брат действительно встал на колени. Это было ужасно. Высокий, красивый, сильный брат, похожий на былинного Алешу Поповича, – и на коленях. Когда он орал, было легче.

В комнату вбежала Люська – жена брата с грудным ребенком на руках. Воткнула ребенка Алле и тоже грохнулась на колени. При этом зарыдала, взвыла, как пожарная сирена. Грудной ребенок проснулся и поднял крик, широко раззявив крошечный рот. Были видны его голые розовые десны. Беззащитный человечек. Даже нет зубов. Даже есть не может, только сосет молоко.

Алла стояла как столб среди стенающих родственников, по сути, самых близких людей, и понимала – это она автор их несчастья.

Брат – член партии, а партия не любит отступников. Его выгонят из партийных рядов, а значит – отлучат от кормушки. Посадить не посадят, а от корыта отгонят.

– Марек мой жених, – слабо сопротивлялась Алла.

– У тебя этих женихов еще будет воз и маленькая тележка. А брат у тебя один! – выкрикнула Люська.

Грудной перестал орать. Устал. Алла прижала его к груди. Она понимала: брату будет плохо, а ей с Мареком хорошо. Либо наоборот. Ей без Марека – плохо, а брату – хорошо. Надо было выбирать.

Алле было легче страдать самой, чем заставлять страдать других, тем более не посторонних, а близких.

Алла выбрала роль жертвы.

Помолвка расстроилась. Марек не понял – ПОЧЕМУ? Его снова оттолкнули на пике любви. За что? Что он сделал не так? В чем его вина?

…Какой-то брат. Ну и что? У Марека тоже есть брат. Какое это имеет отношение к любви?

Поляки – католики. Предпочитают Деву Марию, но ведь Мария и Христос – одна семья. Какая проблема?

Марек уехал страдать в свою Варшаву. А Алла страдала в Москве.

Умерла тетка. Подвела сердечно-сосудистая система. Тетка была еще не старая, семьдесят лет. Можно сказать: юность старости. Последние годы руководила Институтом марксизма-ленинизма. Единственно верное марксистско-ленинское учение. Кто бы сомневался? Но в последнее время Галина Васильевна стала замечать, что большевики семидесятых сильно изменились в сравненье с большевиками пятидесятых, а тем более – тридцатых годов. Во времена ее молодости это были убежденные, бескорыстные, свято верующие в свою правоту. А в семидесятые годы партию воспринимают как кормушку. Говорят одно, думают другое. Как червивые грибы: сверху замшевая чистота, а разломишь – белые черви.

Тетка расстраивалась. Вокруг – сплошные приспособленцы, но они хоть помалкивают. Делают вид. На заседаниях зевают, но с закрытым ртом. Терпят. А стали появляться и такие, которые не хотят вступать в партию. Не желают. И прямо об этом говорят. Тявкают, как шавки из подворотни, и общество поддерживает этих шавок. Слово «партийный» стало звучать неуважительно. Тяжелые времена. Тетка умерла вовремя. Не дожила до перестройки. Не успела увидеть, как ее детище – Страна Советов – рухнуло и рассыпалось. Как несколько лидеров за бутылкой водки подписали какие-то бумаги, и прости-прощай… Нет Советского Союза. А ведь какая была империя.

Не увидела тетка Галина, как Дзержинского снимали с пьедестала, закинув веревку на шею. Жуткое зрелище. Буквально казнь. Насмешка над памятью, над идеалами целого поколения.

А еще раньше Сталина выволокли из Мавзолея, как безбилетного пассажира. Сталину все равно. А вот таким, как Галина, ровесницам века, – плевок в душу и в лицо. Получается, зря жили. Не за то боролись. Получается, профукали свою единственную драгоценную жизнь. А те, кто тявкал, – оказались правы. Им теперь аплодисменты и руководящие посты.

А как же святая вера в идеалы? Во что теперь верить? В капитализм? В денежную единицу?

Тетка умерла вовремя. В гробу выглядела хорошо. Не измученная болезнью, а так… прилегла и уснула. Бог даровал ей легкую смерть.

Алла рыдала отчаянно, но, если честно, – не по тетке, а по Мареку. Она мучительно скучала по нему. Это был ее первый мужчина, и, как казалось, – единственный. Возможно, кто-то и случится в дальнейшей жизни, но это будет жалкая подделка в сравнении с настоящей драгоценностью. Искусственно выращенный китайский жемчуг в сравнении с настоящей жемчужиной из глубины океана.

Теткина квартира и дача перешли Алле, а брату Игорю достались живые деньги, теткина сберкнижка. Тоже не мало. Люська хотела еще и половину дачи, но Алла не уступила. Хватит с них Марека, которого она кинула в Люськину пасть.

Алла закончила институт и поступила работать в учреждение, которое создавало учебники по истории двадцатого века.

В учебники входила Февральская революция 1905 года, Октябрьская революция семнадцатого года – в определенном освещении. В этом освещении сверкали Ленин и Сталин, как два солнца, – так, что глаза слепило. Когда долго смотришь на солнце, то потом ничего не видишь вокруг. Слепые толпы брели по дороге социализма в сторону коммунизма. Все было ясно и устойчиво. Казалось – всегда так было и так будет. Как Вселенная.

После двадцатого съезда, после доклада Хрущева, все покачнулось. Началась первая «оттепель». Весна, свобода от страха, «буйство глаз и половодье чувств», как бы сказал Есенин. Появились новые поэты, будто их высыпали из мешка. Новое время рождало таланты. Земля качалась под ногами. Покачалась, покачалась и устаканилась. Все вернулось на круги своя. Ленин остался на месте, Сталин ушел в тень. Высветился Брежнев и, как казалось, опять навсегда.

Алла по-прежнему страдала по Мареку, но переписку не поддерживала. Брат запретил.

Михайло пристально следил за событиями, как впередсмотрящий на корабле. Он заметил: соперник отбыл с места действия, самоустранился. Место освободилось. Главное – не терять времени. Победу обеспечивает фактор внезапности.

Михайло двинул вперед как танк. Алла не успела оглянуться, а его круглое лицо уже висело над ее лицом.

В любовных делах Михайло был большой мастер. И откуда что бралось. Казалось бы, деревня деревней, а обнимет – и небо в алмазах. Праздничный салют. Видимо, у него был сексуальный талант. Тоже не последнее дело. Он умел слышать это горячее дыхание жизни.

Алле было скучновато в обществе Михайлы. Не о чем говорить. И смотреть особенно не на что. Но если не смотреть и не слушать – все неплохо.

Михайло оказался хозяйственный. Все время что-то ремонтировал на даче. Чинил. Подкручивал. Укреплял полы. Дом на земле требует хозяина. Мужицких рук. Деревенская природа Михайлы очень пригодилась.

На участке Михайло возвел сарай – необходимая вещь. Все ненужное сволокли в сарай: трубы, доски, старые батареи. Можно, конечно, выбросить на помойку, но Михайло запретил. Сейчас не нужно, потом пригодится. Рачительный хозяин.

Алла не любила выходить с ним на люди. Стеснялась. Но если дома, если никто не видит – очень даже уютно и хорошо. Главное, спокойно, надежно и устойчиво. Как советская власть.

Алла не планировала замужество, но вдруг…

Вдруг среди дня ей стало плохо, голову стянуло обручем, холодный пот, рвота. Короче – беременность.

Ребенка она хотела от Марека: высокие брови, музыка лица. От Михайлы могла получиться только дворняжка. Но женщина-врач сказала: первый аборт нежелателен. Можно остаться вообще без детей.

– Роди, – приказала мать.

– А если Марек вернется?

– И ему родишь. Будет двое. Лучше, чем ни одного.

Важно было сохранить здоровье. Детородную функцию. Остаться женщиной. А без детей – какая она женщина? Просто человек.

Алла вышла за Михайлу замуж.

Брат Игорь одобрил выбор. Михайло – из крестьян, с безукоризненной анкетой. На хорошем счету: секретарь комсомольской организации. Устремляется к власти, рвет удила. Куда-нибудь да прорвется. Так думал Игорь.

Но произошло непредвиденное. Женившись на Алле, Михайло перестал рвать удила. У него появилось все, о чем мечтал: московская прописка, квартира – пусть с родителями. Родители – не навсегда. Когда-нибудь освободят помещение. Да и сейчас не мешают, тихие. С ребенком помогут, и на хозяйстве. Бесплатная рабсила.

Вдобавок к Москве – дача с куском земли. Можно картошку сажать.

Клубнику. Картошка – необходимое. Клубника – витамины.

И конечно же – Алла с горячим длинным телом. Еле отхватил. Из рук рвали. Единственный недостаток – маленькая грудь. Но, как оказалось в дальнейшем, молока в ней – залейся.

Родился мальчик, сынок. Славочка. Алла выкормила своего и еще одного, чужого. Сцеживала лишнее молоко в бутылочку, отдавала мамаше. У мамаши сиськи как коровье вымя, а толку никакого. Должно быть, молочные протоки запутываются на большой площади. А в маленькой груди – все коротко и быстро. Никаких препятствий.

Славочка непостижимым образом был похож на Марека: высокие брови, музыка лица. Алла задавалась вопросом: как это могло произойти? Наверное, во время зачатия она думала о Мареке. Она всегда о нем думала. В этом дело.

Алла заходилась от любви к ребенку, не могла ни о чем больше говорить и всем надоела. Ее послушать – получалось: нет больше таких детей. Только у нее.

Михайло был полностью согласен с Аллой. Он тоже влюбился в свое чадо. Кровь – не вода.

Алла ни на секунду не оставляла Славочку без себя. В крайнем случае могла доверить ребенка только Михайле. Родному отцу. Роль Михайлы укрепилась. Он сидел возле Аллы прочно, хоть и мало зарабатывал.

Михайло занимал должность – директор музея. Зарплата – гроши. Государство денег не платило. Люди выкручивались самостоятельно. Воровали. Но что украдешь в музее? Древние черепки? И что с ними делать?

Государству плевать на культуру. И Михайле плевать на культуру и на зарплату. Он – в семье. С голоду не помрет. Семья накормит. А напрягаться или, как говорила его мать: «надседаться» – он не любил. Михайло предпочитал размеренную жизнь: не нервничать и никуда не торопиться. Так что работа в музее была как раз по нему. Можно было среди дня запереть кабинет и уйти по своим делам. Например, сходить в кино на дневной сеанс.

Больше всего ему нравилось трудиться на даче: стучать молоточком, орудовать топориком. Он устранял больные, засохшие деревья, иначе они упадут на крышу. Ему нравился физический труд, когда результат наступал моментально. Покрасил забор – он из белесого становится зеленым. Красота. Прибил гвоздь – повесил пальто. Удобство. Наколол дрова – разжег камин. Пламя рвется вверх, хорошая тяга. Сидишь и смотришь, и разные мысли. Плохие – отбрасываешь, как мусор. А хорошие – смакуешь, как вино. Славочка тоже смотрел на огонь, и отблески отражались в его просторных новеньких глазах. Так же в глубокой древности садились вокруг костра первобытные люди. И замирали.

Денег катастрофически не хватало.

Алла пыталась пробиться к совести Михайлы, дергала его, как «корову за дойки» (выражение матери). Но толку никакого. Михайло молчал с бесстрастным лицом, и Алла могла только оторвать дойки, не добившись ничего. Михайло не зарабатывал, и главное – не хотел ничего менять.

Пришлось сдать дачу. И выходить самой на работу.

Все мужчины, без исключения, казались ей лучшими, чем Михайло. Хуже Михайлы – никого. Он – первый от конца.

Славочку пришлось перегрузить на мамашу, а по вечерам – на Михайлу. Нянька из Михайлы получилась неплохая, и даже хорошая.

Михайло любил Славочку всей силой своей крестьянской души. Играл с ним, складывал кубики. Не выдержав напора нежности – поднимал вверх и держал на вытянутых руках. Славочка хохотал от восторга. Михайло тоже хохотал. Лица у обоих были светящиеся. Светились навстречу друг другу. Святые минуты.

Алла отдавала себе отчет: мальчику нужен родной отец. И каким бы трутнем Михайло ни оказался, его никто не заменит.

Близкая подруга Гузелька говорила: «Хочешь себе позволить? Позволь. Лучше сделать, а потом пожалеть, чем не сделать и пожалеть об упущенном». Алла не была смелой или, как сейчас говорят, «отвязанной», как коза без поводка. Позволь… А как же семья? Как же обед: первое, второе, третье, компот из сухофруктов… Значит, она будет себе позволять, а семья на воде и хлебе, как в тюрьме. Да ни за что.

Время тянулось медленно, но проскочило быстро.

Не успела оглянуться, а Славочка уже в пятом классе.

Учился плохо. На уроках смотрел в окно. Учителя вызывали Аллу в школу.

Алла догадывалась: в кого такое сокровище. В своего папашу. Но от этого Славочка не становился хуже в ее глазах. Это учителя плохие. Не умеют заинтересовать ребенка. Алла являлась в школу и скандалила. Орала как иерихонская труба. Учителя шарахались от нее в разные стороны. Было проще не связываться. Ставили тройки и переводили в другой класс.

Алла обожала своего Славика и ласкала, как девочку. Целовала в макушку. От его волос пахло сухарями. Сама укладывала спать. Перед сном – обязательная сказка.

Сказки она выдумывала сама. Все они начинались одинаково:

– Славочка спал крепко…

– Но вдруг… – включался мальчик.

– Вдруг к нему в окно влез волк, тощий, голодный и вонючий…

У Славочки в темноте светились глаза, так было страшно и интересно.

– Зачем ты влез? – продолжала Алла. – Тебя сейчас найдут и убьют…

– Это кто сказал?

– Это ты сказал. Волку.

– А он?

– Я кушать хочу, – ответил волк. – Я месяц ничего не ел. У меня уже кишки слиплись.

– Ладно, – сказал Славочка. – Я пойду на кухню и принесу тебе сосисочку.

– Какую сосисочку! – завопил волк. – Мне надо много свежего мяса. Приведи какого-нибудь родственника.

– Бабушку, – предложил Славочка.

– Нет. Она старая. Ее тяжело жевать, а у меня плохие зубы.

– Тогда дедушку.

– Нет. Он злой, у него горькое мясо.

– Маму я не дам, – заявил Славочка.

– Тогда папу. Он жирный. Мне его надолго хватит.

Сказка была с продолжением и хеппи-эндом. Все в конце концов освобождались на волю, отсидев срок в волчьем желудке, где было сыро, тесно и вонюче.

Волк пожирал соседей, одноклассников, учителей. Сказка была бесконечной, как сериал, но начиналась всегда одинаково:

– Славочка спал крепко.

– Но вдруг… – включался Славочка.

Спокойное действие разбивалось этим «но вдруг».

Жизнь катится себе, течет. Но вдруг…

Славочка учился с отвращением. Школу ненавидел. Но вдруг…

Это произошло в восьмом классе.

Игорь на день рождения подарил племяннику гитару. Алла подметила, что гитара довольно дешевая, мог бы купить и подороже. Да и зачем мальчику гитара? Дал бы просто денег.

О! Как она оказалась нужна, гитара. Славочка обзавелся самоучителем. У него открылись суперспособности. Он сам писал музыку. Не Моцарт, конечно, но и не просто прыщавый подросток, который чешет на пузе гитарные струны.

Славочка сочинял авторские песни. Всякому талантливому музыканту нужен талантливый слушатель. Дом набивался, как автобус в часы пик. Деться некуда, жить невозможно. Но Алла терпела. Идет становление личности. А это главное.

И внешне Славочка изменился кардинально. Из него вылез дядя Игорь, родной брат Аллы: белокурый, высокий, с развернутыми плечами. Алеша Попович в ранней юности.

Алла смотрела на сына почти со страхом. Смотрела и не верила: неужели это – ее?

А девчонка из класса Света Макарова (Алле она не нравилась) смотрела на Славочку как на икону. Только что не плакала.

Славочка превратился в лидера – вот что значит власть таланта. Она прочнее и долговечнее, чем любая другая власть.

Иногда он уставал от собственного блеска и тихо играл по вечерам, склонив голову к плечу. Пастушок Лель. Играл только себе, доставая звуки со дна души. А Светка Макарова сидела перед ним на корточках и была бесконечно одинока. Прекрасное рождает грусть.

Алла чистила картошку, когда зазвонил телефон. Она сняла трубку. В трубке молчали. Что-то в ней сказало: Марек.

– Кто там?! – крикнула Алла.

– Это я.

Это был он. Алла не удивилась. Он должен был возникнуть. Иначе и быть не могло.

В соседней комнате кипел молодняк, трубили, как лоси. Алла напряженно вылавливала каждое слово, каждую букву. Ее лицо перекосило от напряжения.

– Я собираюсь в Москву, – сообщил Марек.

– У тебя дела?

– Да.

– Какие?

– Ты.

– И все?

– И все.

Алла молчала. Она испугалась.

– У меня билет на третье! – прокричал Марек. – Я прилечу и позвоню.

– Что?

– Прилечу третьего. И позвоню.

– У меня сын…

– А у меня два. И что? Дети – это отдельные люди. У них своя жизнь, а у нас своя.

Алла молчала.

– Я пробовал без тебя жить. У меня не получается…

В комнату вперся Михайло. Говорить стало невозможно.

– Ты слышишь?! – крикнул Марек. – У меня не получается без тебя…

Алла положила трубку.

– Кто это? – спросил Михайло.

– Ты не знаешь.

– А что у тебя рожа перекошенная?

– Не рожа, а лицо, – поправила Алла.

Пошла на кухню. Ее ждала картошка. Наткнулась глазами на зеркало, в нем на секунду отразилось ее лицо. Рожа действительно оказалась перекошенной.

До третьего мая оставалась неделя.

Всю эту неделю Алла разговаривала сама с собой.

Марек – это счастье. Счастья хочется. Она и ходила бы по земле иначе. Иначе бы ставила ногу и смотрела вперед иначе. Возле нее лучший из лучших, а она – его выбор. Значит, и она, Алла, чего-то стоит. Иное видение себя. Не МНС (младший научный сотрудник), а королева. Новые друзья плюс к старым. Новый облик. И новый ребенок – сын или дочка. Вся жизнь – с чистого листа.

А как же Славочка? Если Мареку плевать на собственных сыновей, то что говорить о чужом? Он будет его просто игнорировать. Значит, Алла будет погружаться в море любви, а ее сын плакать по ночам в подушку?

Можно оставить Славочку с отцом, а самой отвалить в Варшаву. Но это такое унижение для брошенной семьи. Славочка воспримет ее уход как предательство и будет прав. Да и что такое Алла без сына? Сирота.

В результате – как ни кинь: если ей с Мареком хорошо, ее семье – плохо. И наоборот. Повторялась ситуация: жертва – палач. Алла должна стать либо жертвой, заложницей семьи. Либо хищницей: напиться чужой кровью и пойти по головам.

Настало третье мая. Вторник. В восемь утра раздался телефонный звонок. Алла медлила. Телефон звонил.

– Подойди! – крикнул Михайло.

Алла медлила.

Телефон замолчал и зазвонил снова. Михайло снял трубку:

– У телефона…

Алла ненавидела эту форму обращения.

– Говорите! – потребовал Михайло. Подождал и вернул трубку на рычаг. – Молчат. Тебя, наверное… Твои любовники.

– Почему меня? Может быть, Славика.

Светка Макарова имела обыкновение трезвонить по утрам, чтобы вместе встретить новый день. Приучала Славика к себе.

Алла оделась и ушла на работу.

Она знала, что если услышит Марека, обязательно встретится. А если встретится – уедет с ним. Не устоит.

Михайло надоел до ноздрей. Никчемушник. Не Ломоносов, отнюдь. Таскает с помоек всякие железки и деревяшки. Весь двор захламил. И все, что он создает: забор или ворота – все имеет какой-то помоечный, непородистый почерк, НЕИНТЕРЕСНО – вот главное слово, определяющее ее жизнь возле Михайлы.

Алла пришла на работу.

Все отвратительно. Историю крутят, как велосипед: куда хочу, туда верчу. То Бухарин – враг, то Бухарин – друг. Бедный Бухарин. Такой молодой, умница, ясное лицо. Юная жена с крошечным ребенком. Можно себе представить чувства Бухарина, который летел в пропасть и увлекал за собой самых любимых и беззащитных и ничего, ничего не мог сделать. Апокалипсис.

Тетка Галина небось орала в первых рядах: «Враг народа», «Стрелять как бешеных собак».

Остался бы Бухарин жив, Алла узнала бы его адрес, поехала к нему домой и извинилась за тетку. Но Бухарина нет и тетки нет. Есть только Алла, которая пишет фальшивые учебники.

До перестройки было далеко. Время покаяния еще не пришло. Да и потом не покаялись. Просто признали факт: Бухарин невиновен. И все.

Где-то трезвонил Марек каждые десять минут. Откуда он звонил?

Из номера гостиницы? Из автомата?

Вошел завотделом. Стал придираться, размахивать руками – старый, высокий, костистый и вдобавок – дурак.

Старый – не значит умный. Есть умные молодые и старые дураки. Жизненный опыт ни при чем.

Алла – вся на нерве. Ей много не надо было. Она не пожелала терпеть замечания в свой адрес. Выскочила из-за стола и возопила как иерихонская труба. Несчастный старик оторопел. Он не знал, что все дело в Мареке. Откуда ему знать? Он решил, что все дело в неуважении, неподчинении, нарушении субординации. Алла – паршивая овца, которая может перепортить все стадо. Вон! Вон из коллектива! Сию же секунду! С волчьим билетом. Никуда! Никогда!

Завотделом стал багровый как свекла. И вдруг рухнул прямо на Аллу – она стояла напротив. Сбил ее с ног.

Сбежались сотрудники, увидели странное зрелище. Заведующий дергается в любовной агонии, а сотрудница под ним вопит и стонет.

Приехала скорая помощь, но опоздала. Завотделом умер как раз на Алле. Увезли уже не заведующего, а его тело.

Алла села за свой рабочий стол и стала плакать. Она оплакивала этого несчастного дурака заведующего, хотя жил он хорошо и умер приятно. На женщине. Как Петрарка. Алла оплакивала свою упущенную любовь и всю дальнейшую жизнь без Марека. Сын женится через пять лет на Светке Макаровой, она его дожмет. Славочка уйдет и забудет сказать «спасибо». А ей, Алле, только и останется ненавидеть Светку и путаться под ногами чужой молодой жизни.

Вечером Алла вернулась с работы домой.

Мать сообщила, что звонил какой-то мужик с акцентом и оставил телефон. Она записала на бумажке.

Мать отправилась искать бумажку, но не нашла. Забыла, куда положила.

Она последнее время все забывала, в том числе – как ее зовут.

Алла кинулась искать вместе с матерью, вывернула помойное ведро прямо среди кухни. Искомая бумажка не находилась. Алла села на пол, стала исследовать каждую картофельную очистку.

– Может, ты не записала? – спросила она.

Мать смотрела растерянно. Может, и не записала. Глубокий склероз. Человек стареет. Портится.

Алла сидела среди мусора, рыбьих внутренностей. Вот она, ее жизнь: помойка, разруха, убожество…

Марек позвонил через неделю. Из Варшавы.

– Ты обиделся? – спросила Алла.

– Нет. Просто я понял, что ты трусливая. И всегда была трусливая.

– Это плохо?

– Это твой характер.

Алла не стала оправдываться. Ей было легче принять роль жертвы. А жертва в результате всегда остается в дураках. Начинает ненавидеть и упрекать. Становится злой, и пространство вокруг нее постепенно пустеет. Как говорил маленький Славочка: пустовеет.

Алла заплакала.

– Мне жаль, что я сейчас далеко, – произнес Марек. – Я хочу тебя обнять, защитить от тебя самой…

Это был последний разговор с Мареком.

Алла часто думала: что было бы, если бы… Но, как говорится, у истории не бывает сослагательных наклонений. Все было как было. Точка.

Славочка рос легко. У него не было склонности к вредным привычкам, если не считать гитару. Он буквально сросся с ней. И со Светкой Макаровой.

Алла смирилась с постоянным присутствием Светки. В стране, и даже во всем мире, эпидемия СПИДа. Наркомания. Пусть лучше Светка. Пусть ранний брак. У мальчика будет постоянный сексуальный партнер.

Все шло неплохо. И даже хорошо.

Однажды Алла возвращалась с работы домой, на метро, как обычно. Вагон мерно покачивался. Алла покачивалась вместе с вагоном, незаметно задремала.

…Медленно проплыл гроб, обтянутый красным. В гробу – Славочка. Волосы зачесаны на косой пробор. Он так никогда не носил. Славочка по грудь засыпан цветами: красные и белые розы, лиловые хризантемы. Буквально холм из цветов.

Алла вздрогнула и очнулась. Гроб пропал. Обыкновенный вагон метро. Вокруг люди с задумчивыми лицами, углубленные в себя.

«Давно не отдыхала», – подумала Алла.

Она пришла домой. Нажала на звонок. Звонила долго.

Дверь открыл заспанный Славочка. Стоял перед ней – живой и теплый, расслабленный сном.

Алла обняла его, крепко прижала, как будто проверяла на прочность.

– Я спал, – сказал Славочка.

Алла немножко удивилась: мальчик спит среди дня, как старик. И тут же себя успокоила – растет. Что нужно растущему организму: еда, спорт, любовь. Любви у него сколько угодно: хоть ложкой ешь.

В отдел пришел новый заведующий, на освободившееся место. Очень качественный еврей, и фамилия красивая: Франк. Звучит как имя. Тетка Галина в гробу бы перевернулась.

Франк был профессор, доктор исторических наук. Знал все про все и даже больше. Не сотворял себе кумиров. Относился к революционным лидерам как к соседям по лестничной клетке.

Франк был разведен, позиционировался как возможный жених, что очень располагало к нему одиноких женщин, и не одиноких тоже. Он был престижный профессор, не старый – сорока четырех лет, почетный член всяких организаций. Правда, немножко мятый. Даже пиджак у него был мятый, будто жеваный. Не говоря о рубашке. Рубашку он застегивал под горло. Кончики воротника задирались. Понятное дело: отсутствие женской руки.

Аллу он приметил сразу. Она была в его вкусе: блондинка с голубыми глазами. Славянский тип. Франк не любил семитскую красоту: черные волосы, черные глаза, завышенные требования. Ему нравились русские женщины, которые ничего не требовали, а, наоборот, норовили все отдать: душу, тело, продукты питания.

Франк настроился прокрутить с Аллой легкий служебный роман, но Алла оказалась какая-то тугая, как ржавый замок. Франк привык, что женщины впивались в него, как энцефалитный клещ, а тут постоянные сложности и невозможности: то день рождения у племянника Оси, то плохое самочувствие у мамаши.

Франк предложил Алле поехать на юг, в Ялту. Поступок для него беспрецедентный. Франк не привык тратить на женщину время и деньги, но иначе не получалось. Его тянуло к этой высокой холодноватой блондинке, а Москва отвлекала. Оттягивала.

Алла согласилась поехать в Ялту, но не вдвоем с Франком, а широкой компанией, включая подругу Гузельку. Компания сколотилась быстро: шесть человек. Весело. Можно вечерами играть в преферанс, купаться нагишом, пить молодое дешевое вино, совершать прогулки. Платит каждый за себя. Никто никому ничего не должен.

А в дальнейшем – как получится. Хочется себе позволить – позволь.

Не хочется – дело твое.

Существуют органы чувств: зрение, слух, обоняние, осязание. В случае с Франком: смотреть особенно не на что. Нюхать его не хотелось. Осязать тем более. Но вот слушать… Когда Франк начинал что-то рассказывать, расцветали сады Семирамиды. Говорить он умел и любил, при этом глубоко знал предмет, о котором говорил. Просвечивал острый ум, юмор, анализ. ИНТЕРЕСНО – вот главное слово возле Франка. Хотелось слушать и слушать, и постепенно он становился красивым, несмотря на залысины, мятость и перхоть, как будто кочевал на мельнице, спал на мешках с мукой.

Михайло был поставлен в известность.

– Я уезжаю в Ялту на две недели, – сообщила Алла.

– Ты вернешься? – спросил Михайло.

– Куда же я денусь? В Турцию уплыву?

– Отберут…

Михайло всю жизнь опасался за свое счастье, но ревновал тихо, не устраивал сцен и дознаний. Не пытался бежать впереди паровоза. Уповал на судьбу, на Божью милость и на тяжелый якорь Славочку.

Бархатный сезон был на исходе. Много купались: перед завтраком и перед обедом, а потом весело усаживались в гостиничном ресторанчике с мокрыми волосами. Ходили почти голые, как в раю. Алле нравилось свое стройное загорелое тело, и другим оно тоже нравилось.

По вечерам отправлялись смотреть закат. Небо становилось воспаленно-розовым с лиловыми штрихами. Солнце неуклонно устремлялось к морю, касалось его и медленно проваливалось. Горизонт сразу менялся. Впечатления каждый раз были величественны и неповторимы. Вспоминались чеховская дама с собачкой и Гуров, которые тоже смотрели на закат, и, может быть, на этом же месте.

Франк любил работать по ночам. Дурная привычка: работать ночью, а потом спать до часу дня. Теряются лучшие утренние часы. Но Алла так устала от безделья Михайлы, от его оскорбительной праздности, что любая деятельность, а тем более умственная, приводила ее в тихий восторг.

Франк сидел, как правило, за маленьким гостиничным столиком, поддерживал рукой голову. Голова тяжелая, килограммов пять весит. Мозгов много.

Алла ставила перед Франком мытые фрукты, ей нравилось его обслуживать. Франк отвлекался от своих листков, взглядывал на Аллу отрешенным взором. Он ее не видел. Он был там, в своих страницах. И это ей тоже нравилось. Алла не любила, когда мужчина полностью погружается в женщину и сидит там по самую макушку. Как в болоте. И ждет, когда засосет. Чавкнет над головой.

Секс с Франком оказался не ярким. На троечку. Удовлетворительно, но посредственно. Михайло больше умел. Но для Аллы секс – не главная составляющая. Гораздо важнее общие беседы.

Беседы с Франком запоминались до последнего слова. Он рассказывал про Горького и Андрееву, про Савву Морозова и баронессу Будберг. Алла слушала и мотала на ус: под лежачий камень вода не течет. Надо быть активной, как Будберг, проявлять личное участие. А иначе так и просидишь с тусклым Михайло, будешь перебирать картофельные очистки.

Франк подсказал Алле тему для диссертации. Пообещал быть руководителем.

Жизненный горизонт раздвигался вдаль и вширь. Жизнь обещала быть интересной.

Франк писал книгу о царской семье.

Он взял с собой несколько фотографий, в том числе неизвестных. Алла подолгу всматривалась в принцесс. Ангелы во плоти. Мальчик – гений чистой красоты. Переворачивал душу. Царица постоянно чем-то недовольна. Наверное, чувствовала, бедная. А может, была спесивая от природы.

Царь Николай – олень. Оленьи очи. И скромность плюс достоинство. На царя не тянул. В нем не было царского величия. Но в величии столько глупости. И хорошо, что не было…

А вот групповая фотография расстрельной команды. Не лица, а рожи. Рвань. Шпана. Бандитская группировка. Сидят – тупые и гордые. Есть чем гордиться.

Фотографии говорили больше, чем слова.

– История – как женщина, – рассуждал Франк. – Ее или любишь, или ненавидишь.

Алла хотела спросить: «А меня ты любишь?» Но не спрашивала. Не хотела рисковать. Он мог сказать «да». Или «нет». Любой ответ потянул бы за собой проблемы.

Интрига висела над головами, как луна в ночном небе. Чувство зрело медленно, как зимнее яблоко. Антоновка, например…

После ужина сидели в холле и резались в дурака: трое на трое. Играли на деньги. Иначе неинтересно. Должен быть хоть какой-то смысл у любой глупости.

Выигрывали – проигрывали, входили в азарт. Алле везло, но вдруг…

Раздался междугородний звонок. Дежурная, сидящая за стойкой, сняла трубку и позвала Аллу.

– Вас… – сказала она.

– Меня? – удивилась Алла. Она никому не сообщала своего ялтинского телефона. Михайло знал только название гостиницы.

Алла подошла к стойке, взяла у дежурной трубку.

– Я слушаю…

– Славика положили в больницу, – сообщил голос Михайлы.

– Почему? – спокойно спросила Алла, хотя почувствовала, что ноги стали ватные.

– Районный врач направил. Он сделал рентген и нашел воду.

– Какую воду? Где?

– Не знаю. Раньше он все время говорил ОРЗ. Простуда. А вчера отправил в больницу. На Каширку.

Каширка – это раковый центр. Михайло мог не знать. Алла – знала.

Пол поехал под ногами. Алла упала без сознания. Грохнулась как подкошенная.

Дежурная испуганно соскочила со стула. Вся компания замерла, держа карты в руках.

Наступила короткая напряженная тишина. Это была тишина земли перед землетрясением.

Врач по фамилии Сырокваша сидел у себя в кабинете, листал историю болезни.

Больной – Станислав Михайлович Злобин, шестнадцать лет. Диагноз: саркома. Диагноз, не оставляющий надежд. Болезнь запущена. Врачи пропустили начало. Потеряно время. Но Сырокваша знал: своевременная диагностика тоже ничего бы не дала. Эта болезнь – как зверь, накидывается и жрет. Просто родители раньше узнали бы о трагедии. А сейчас они узнают на полгода позже.

Сырокваша ждал родителей мальчика и чувствовал в груди собственное тяжелое сердце. Нелегко сообщать о скорой гибели ребенка. Такие сообщения входили в профессию, но привыкнуть он не мог. Потеря ребенка – это потеря будущего. Это самое страшное, что может случиться.

Люди – разные и встречали это страшное известие по-разному. Некоторые входили в ступор. Стояли, парализованные, как лягушка под током. Так и уходили в ступоре.

Некоторые выплескивались из берегов, как река в наводнении. Как торнадо, который срывает крыши с домов, закручивает ввысь машины. Бывает, что набрасываются на врача. Надо быть готовым ко всему. Встреча была назначена на одиннадцать.

Мамаша Злобина явилась ровно в одиннадцать. Высокая загорелая красавица со спортивной сумкой.

Алла едва успела добраться из аэропорта. Но успела.

– Садитесь, – предложил Сырокваша.

Алла подошла к столу, но не села. Осталась стоять. Сырокваша молчал. У него язык не поворачивался, он не мог озвучить приговор.

Алла ждала. Она казалась спокойной и собранной.

– Сколько ему осталось? – ровным голосом спросила Алла.

Сырокваша понял, что здесь, в данном случае, не надо юлить и обнадеживать и ссылаться на волю Божию.

– Месяц, – ответил Сырокваша.

Алла чуть качнулась, как будто в нее выстрелили. Но устояла. Алла включала иерихонскую трубу при маленьких, незначительных неприятностях. А когда пришло большое горе, закрывающее солнце, она вся ушла в себя, сосредоточилась для борьбы. Полная мобилизация сил, которые все, до последней капли, были нужны ее ребенку.

Дождавшись конца беседы, Алла попрощалась и ушла. Сырокваша смотрел в стол. Он был подавлен, как будто по его вине умирал мальчик, только что вынырнувший из детства. Лучше бы эта женщина кричала и даже плюнула Сырокваше в лицо. Ее агрессия вызвала бы защитную реакцию, и тогда Сырокваша тоже кричал бы в ответ. Произошла бы хоть какая-то разрядка. Но Алла ушла – безмолвная и напряженная, как шаровая молния. И это нечеловеческое, убийственное напряжение осталось в кабинете.

Михайло в больницу не ходил. Трусил.

Он навестил Славочку один раз в самом начале и пришел в ужас от вида своего сына. Славочка побледнел до голубизны, усох. Лица стало меньше, а глаз больше, и казалось, что на лице – одни глаза. Михайло ушел тогда в полном смятении. И больше его в больницу было не загнать.

Алла приходила каждый день, приносила суперпитание. Поддерживала силы в тающем теле.

На работе она оформила отпуск за свой счет. Горем ни с кем не делилась. Разве кто-нибудь поймет? Могут только посочувствовать казенными словами. И это все. Лучше не надо ничего.

Приходила Светка Макарова, держала Славочку за руку. Перегоняла в него свою энергию.

Шастали друзья, один за другим, пугались переменой, произошедшей с их звездным товарищем. Славочка старался развеселить ребят, рассказывал анекдоты. Потом они уходили, Славочка откидывался на подушки без сил.

– Мне плохо, – говорил он Алле. – Я больше не могу.

– Это кризис, – успокаивала Алла. – Сейчас тебе плохо, так и должно быть. А потом кризис дойдет до точки и сломается. И ты начнешь поправляться. День за днем.

Славочка слушал и верил.

– А когда будет эта точка?

– Ты сам почувствуешь, – обещала Алла.

Алла входила в палату с улыбкой. Все в порядке. Ничего особенного не происходит.

Время от времени она забегала в ординаторскую и начинала давиться от слез, загоняя рыдания внутрь. Но они вырывались. Алла вскрикивала и, зажав рот рукой, снова сотрясалась беззвучно.

Врачи в ординаторской оставляли свои дела и тихо плакали вместе с ней. Горестный хор. Они всем сердцем любили этого чудесного, мужественного мальчика, который так безропотно переносил тяжелое лечение. Никогда не жаловался. На вопрос: «Как дела?» – неизменно отвечал: «Спасибо, хорошо». Какое там «хорошо». Он уходил на глазах, а врачи – взрослые, сильные и здоровые – не могли удержать, как если бы на их глазах тонул ребенок, а они стояли на берегу и смотрели.

От этого диагноза нет спасения. И на Западе тоже нет. Только зверская химия и убийственная доза облучения. И тоже не помогает.

Врачи плакали вместе с Аллой, и ей становилось немного легче.

Можно было вымыть лицо, надеть улыбку и снова идти к своему мальчику.

Было раннее утро. Солнечный луч пробивался сквозь занавеску. Алла вошла к Славочке. Он не спал.

– А у меня кончился кризис, – сказал Славочка. – Мне лучше.

Его руки лежали поверх одеяла, пальчики двигались.

Алла села рядом и накрыла его пальцы ладонью. Она знала, что это значит. В народе говорят: «Себя обирает». Предсмертная агония.

– А я тебе груши принесла. Сейчас помою.

Алла выскочила из палаты, побежала в хозблок – там разогревали еду, быстро вымыла под краном грушу.

Вернулась. Застыла в дверях.

Славочка ушел. Его здесь не было. Она буквально ощутила его отсутствие. Нет.

Лицо Славочки было красивое, бледное и совершенно спокойное. Спящий принц. Глаза глядели куда-то в дальние дали. Что он видел?

Алла положила грушу на тумбочку. Легла на кровать, обняла сына двумя руками. Пусть он слышит ее тепло и защиту.

Переход отсюда ТУДА непрост. Славочке может быть страшно, ведь он еще маленький. Мама рядом. Она переведет его через реку и будет держать за руку.

Хоронили по православному обряду на третий день.

Славочка лежал в гробу, обтянутом красной материей. Других гробов не имелось в наличии. Только красные.

Волосы были расчесаны на косой пробор. Усыпан цветами вплоть до подбородка: белые и красные розы, сиреневые астры. Все точно так, как привиделось Алле в метро.

Что это значит? Это значит, что судьба расписана заранее и можно заглянуть вперед, если перелистать книгу судеб. Значит, судьба Славочки – ранняя смерть. Но за что? Почему? Кто?

Может быть, он расплачивается за чью-то родовую вину? Чью? Тетки Галины, которая незримо присутствовала в расстрельной команде. Но при чем тут Славочка? Он теткиных идей не разделял. Он только пел.

В голову просачивались слова Высоцкого: «Бог самых лучших выбирает и дергает по одному…»

На поминках распоряжался Михайло.

Алла замотала голову вместе с лицом густой черной вуалью. Она не хотела никого видеть и не хотела, чтобы видели ее.

Начался новый период в жизни Аллы. Имя ему – ПУСТЫНЯ. Первый период: Марек. Там были страсти, страдания, переход из девушки в женщину.

Второй период: Славочка. Всепоглощающее счастье материнства. Любовь в ее идеальном проявлении. Любовь к мужчине – корыстна: любовь в обмен на любовь. Я – тебе, ты – мне. А любовь к ребенку – бескорыстна. «Ты только будь». И все.

Третий период Аллы: ПУСТЫНЯ. Желтый песок, желтое мутное солнце. Никаких красок. Жизнь остановилась. Ничего не интересно. Ничего не надо. Хорошо бы умереть. Глубинная пожизненная депрессия.

Внешне Алла держалась спокойно, улыбалась шуткам. Вышла на работу. На работе говорили: «Странно, сын умер, а она хоть бы хны…»

Алла не показывала окружающим своего истинного состояния. Люди, конечно, готовы к сочувствию, но это сочувствие – внешнее, как пена на кружке с пивом. Дунешь, и улетит. Выслушают – и тут же постараются отодвинуть от себя чужую беду. Подумав при этом: «Слава богу, что не со мной…» А что бы она хотела? Чтобы вместе с ней плакали? Это делал только Михайло.

Однажды ночью Алла пошла на кухню попить воды. Увидела Михайлу. Он сидел у стола и плакал. Алла подошла, прижала его голову к себе, и они стали плакать вместе. Ее отчаянье как будто перетекало в Михайлу. Стало полегче. Не намного, но все-таки. Иначе отчаянье разорвало бы сердце и мозги. А так – близкий человек. Подставит ладошки, и можно слить в них избыток горя.

Алла поняла, что Михайло – не случайность в ее жизни. Он был записан, приписан к ней в книге судеб.

– За что нам такие испытания? – проговорила Алла.

– Бог испытывает тех, кого любит, – ответил Михайло.

– Лучше бы он нас не любил.

– Не замечал… – поправил Михайло.

В этот период они сроднились. Но все равно пустыня и сухой шелест песка под ветром.

Звонил Франк. Анна разговаривала с ним спокойно и вежливо, но ненавидела. Ей казалось: из-за Франка она поехала в Ялту, пропустила начало Славочкиной болезни. Получалось, что Франк виноват, пусть даже невольно. И пусть идет своей дорогой. Ничего ей от него не надо. И его самого тоже не надо. Урод. Но эти мысли плавали глубоко внутри – подтекст. А текст – самый светский и непринужденный и даже заинтересованный. Франк интересовался диссертацией. Он не подозревал, что диссертация – тоже песок. И будь она проклята.

Настала перестройка. Пришел Горбачев.

Горбачев подолгу разглагольствовал в телевизоре, шестьдесят процентов лишнего текста. Купался в собственных словах.

Институт, в котором работала Алла, закрыли. Помещение сдали в аренду под мебельный магазин.

Все возмущались, кроме Аллы. Алла ни о чем не сожалела. Она и раньше знала, что вся деятельность целого института – это переливание из пустого в порожнее плюс вранье. История искажалась, как того требовала линия партии, в угоду тетке Галине и иже с ней.

Алла быстро переквалифицировалась в челноки. Ездила вместе с Гузелькой в Польшу за мануфактурой: кофточки, юбочки и прочий ширпотреб. Идея принадлежала Гузельке. Гузелька воспринимала жизнь как она есть – без комплексов и без фанатизма. Историк – хорошо. Челнок – тоже хорошо, больше движения. А движение – это жизнь.

На границе челноков обирали таможенники – молодые, пьяные, с лоснящимися рожами, воняющие водкой и луком. Они шли по коридору вагона, открывали дверь в купе и вымогали деньги. И попробуй не дать.

Гузелька нашла выход. Она купила в церкви несколько небольших икон и брала их с собой в поездку. Как только таможенники начинали свой рейд, Гузелька торопливо расставляла иконы, надевала простенькую косыночку, зажигала свечи. Алла проделывала то же самое: надевала косыночку и складывала руки перед грудью. Обе начинали истово молиться, растягивая гласные, как на клиросе. Получался довольно слаженный дуэт: «Отче наш, да святится имя твое-е-е…»

Таможенники открывали дверь и застывали.

– На храм собираем, на детский дом, сиротам сирым, – выпевала Гузелька. – Подайте сколько можете, Бог воздаст, Боженька все видит…

Таможенники переминались, однако деньги отстегивали. Небольшие. Но все равно прибыток, а не убыток.

Таможенники уходили, аккуратно задвигали за собой дверь. Алла стаскивала косынку, вытирала лицо. Выдыхала: уф! Она уставала от лицедейства. Это все равно что отыграть целый акт в спектакле: перевоплощение, напряжение, выплеск адреналина. Кровь начинала быстрее бежать по сосудам, Гузелька хохотала, появлялись какие-то краски. Но через час снова желтый песок, желтое солнце, тоска и еще раз тоска.

Славочка, где ты? Почему не снишься?

Челночный бизнес приносил доход. Алла зарабатывала, как ни странно. Купила отечественную машину «Ока». Научилась ездить.

Машина была неудобная, некуда девать длинные ноги, и вообще «Ока» больше напоминала мотоцикл, покрытый кузовом. Но все равно – индивидуальный транспорт. Лучше, чем муниципальный.

Учил инструктор. А после инструктора – Михайло. Закреплял пройденное, нарабатывал навыки.

Выезжали поздно вечером, когда дороги пустые, и ехали до аэропорта Внуково и обратно. Алла оказалась способной. Машина ей подчинялась. Движение уравновешивало. Хорошо ехать и ни о чем не думать, кроме как о дороге и о переключении скоростей.

К власти пришел Ельцин.

Он мало говорил, но много пил.

Старая экономика разрушена, новая не построена. В магазинах только минеральная вода и сливочное масло в пачках. Страна походила на самолет, который совершает посадку в тумане. То ли долетит, то ли разобьется. Возможно и первое и второе.

Началась повальная эмиграция. Уезжали в Америку, в Германию, в Израиль. Кто куда. В России осталось два процента евреев. Тетка Галина была бы довольна.

Франк эмигрировал в Америку, получил место в университете. Он уехал со своей сестрой – старой девой. Она занималась хозяйством, он читал лекции. Брат и сестра были нежно привязаны друг к другу.

Алла сменила челночную деятельность на предпринимательскую. У нее появился партнер Манукян из Челябинска.

Манукян владел сетью мебельных салонов. Он закупал итальянскую мебель в Москве и переправлял в Челябинск. Прибыль – триста процентов.

Алла познакомилась с ним на бензоколонке, на Ленинском проспекте. Известно, что удачей правит случай: оказаться в нужное время в нужном месте. Место – бензоколонка. Время – двенадцать часов дня.

Подъехали одновременно. Манукян на джипе, Алла на «Оке». Манукян рассчитывал подкадрить яркую блондинку, но все обернулось гораздо интереснее.

Алла стала его представителем в Москве. Как деловой партнер Алла оказалась незаменима. Манукян не мог нарадоваться. Прошлая представительница Гаянэ (сестра жены) умела со всеми испортить отношения. Торговалась до крови. Экономия на копейку, ущерб на рубль. С ней никто не хотел иметь дело. Алла всегда умела договориться, наладить нужные контакты. Спокойная, воспитанная, красивая, что немаловажно. Казалось, деньги ее не интересуют. Алла не заботилась о своей выгоде. Все – прозрачно и честно. И Манукян тоже был с ней почти честен. И это оказалось удобнее, чем крутиться и подвирать.

Алла подключила к мебели Михайлу. Он осуществлял контроль над поставками. В случае мелкого брака чинил сам. Прибивал молоточком, подкручивал, подгонял. Брака было сколько угодно. Итальянцы халтурили не меньше наших. В случае серьезных поломок Михайло посылал на мебельную фабрику рекламацию, требовал замену. И получал замену.

Манукян был спокоен за качество. Ему повезло с московскими партнерами. Он их ценил. И платил. (Это и значит – ценил.) Деньги пошли серьезные, это тебе не польские шмотки для вещевого рынка.

Алла поменяла машину. Купила джип, а «Оку» отдала Михайле. Михайло был счастлив. Он любил все старое, поношенное. В старых вещах и предметах есть своя энергетика. Михайло мог по десять лет носить один и тот же свитер. Дыры ему не мешали, а, наоборот, были как родственники. Михайло с удовольствием всовывал себя в «Оку», а джип Аллы казался ему высокомерным и враждебным.

Джип – красавец: черный, лакированный, кожаный салон, подушки безопасности. Мог развить любую скорость и даже взлететь, как самолет. (Так казалось Алле.) И парить над городом. (Так казалось Алле.) Это тебе не «Ока», в которой она сидела, как лягушонка в коробчонке.

Был бы жив Славочка, отдала джип ему. Он молодой. В этом году ему исполнилось бы двадцать. Четыре года без Славочки.

Заработанные деньги широко тратили. Не копили. А зачем? Кому? Племянникам Оське с Васькой? У них свои родители есть.

Хорошая машина радовала, разнообразила желтую жизнь. Среди пустыни вдруг появился мираж и так же исчез. Был и нет. И снова песок, колючки, гонимые ветром, верткие змеи. Что там еще в пустыне…

Алла ехала в аэропорт. Надо было встретить партнеров из Минска. Наряду с итальянской мебелью стали закупать белорусскую. Белорусы делали мебель из натурального массива. Не то что итальянцы: ДСП и сверху шпон. Красиво, но не практично. Шпон отходит в конце концов, а дерево – материал честный. И экологический. И цена у белорусов – в десять раз меньше. Серьезная прибыль. Манукян и так уже скупил половину Сибири. Но ему надо: трое сыновей, шесть внуков, две любовницы, и у любовниц семьи. Большие расходы у Манукяна.

Алла не осуждала Манукяна и не завидовала. На зависть нужны силы, энергия, а у Аллы аккумулятор сел. Энергия не вырабатывалась. Ей было все равно.

Джип двигался со скоростью шестьдесят километров в час. Впереди – Кольцевая дорога. Еще сто метров – и можно перестраиваться. Посмотрела на часы. У нее в запасе уйма времени. Можно не торопиться, расслабиться. Алла включила музыку: мужской голос пел очень хорошо. Но вдруг…

Толчок… Темнота… Медленный полет в черном космосе. И ничего.

Нуль.

…Алла очнулась на асфальте. Ее джип был смят в гармошку. Получается, кто-то вытащил ее из машины и положил на дорогу. Под голову подложена ее сумка.

В стороне стояла «газель» с развороченным рылом. Значит, «газель» столкнулась с джипом лоб в лоб. Откуда она взялась? Потом на суде выяснится: «газель» подсекла какая-то неопознанная шестерка. «Газель» вильнула вправо, выехала на встречную полосу и лоб в лоб столкнулась с джипом.

Алла лежала на асфальте. Вокруг нее кольцом стояли люди.

– Мобильный телефон… – проговорила Алла.

Ей сунули мобильный телефон. Алла набрала Михайлу, успела сказать:

– Я попала в аварию. Возле Кольцевой…

И отключилась. Потеряла сознание.

Михайло примчался на своей «Оке». По скоплению народа определил место происшествия. Скорая помощь уже подошла.

Аллу укладывали на носилки.

– Куда вы ее повезете? – строго спросил Михайло.

– В город Видное, – ответил врач скорой помощи.

– Везите в Склифосовского, – приказал Михайло.

– Не имеем права, – возразил врач. – Это Московская область. Приписан город Видное.

– Перестреляю. Всех, – тихо и очень спокойно проговорил Михайло, выговаривая каждую букву.

Врач растерянно уставился на Михайлу и понял: расстреляет.

– А куда везти? – переспросил врач.

– В Склифосовского, – повторил Михайло.

Лицо у него было каменное. Глаза яростные, как у тигра перед прыжком.

Ослушаться не рискнул бы никто. Ни один человек.

Удар равен массе, помноженной на ускорение. «Газель», набитая людьми, на полной скорости врезалась в джип.

Подушки безопасности сработали, защитили, как могли. Алла была пристегнута, ремень шел через ключицу к тазобедренному суставу. Ее качнуло с нечеловеческой силой, и именно эти кости хрустнули: ключица и тазобедренный сустав. Плюс разрыв легкого, внутреннее кровотечение. Потребовалась немедленная операция.

Если бы Аллу отвезли в Видное, она бы умерла. Лежала бы в приемном покое часа два, никто бы не подошел. А в Институте Склифосовского – другое дело. Другой уровень.

Операция прошла успешно. Легкое восстановили. Скрепили сломанную ключицу. Хотели сразу заменить тазобедренный сустав, но решили повременить. Операция сложная, больная слабая. Просто зафиксировали сустав спицами и шурупами. Как в плотницком деле.

Алла очнулась после операции. Ей показалось, что она сейчас умрет. Сорвется в смерть. Как будто ступает по тонкому бревну над пропастью. Одно неточное движение – и…

Кто-то приходил, навещал. Алла ни с кем не общалась. Просто лежала, и все. Совершенно беззащитная. Как будто голая. Боль бушевала в ней, выжимала слезы. Скорее бы уже туда или сюда. Лучше туда. Оборвать все разом – и боль по сыну, и эту непереносимую физическую боль. Но что-то не отпускало. Удерживало.

Являлся Михайло. Он пребывал в прекрасном настроении.

– Как хорошо, что ты в больнице, а не на кладбище, – радовался он.

«Ну не дурак?» – спрашивала себя Алла. Потом думала: «А ведь и в самом деле хорошо».

В больнице долго не держат. Наметилась положительная динамика, и – на выписку.

Врачи предупредили: на ногу не наступать. Сломанный сустав надо поберечь и ждать: может быть, самостоятельно срастется шейка бедра. А если не срастется – тоже не проблема. Можно заменить сустав. Однако свой лучше, чем искусственный.

Михайло приволок деревянные костыли старого образца – высокие, до подмышки. Довольно уродливые, но устойчивые.

Первое время Алла висела на них, как мешок с картошкой. Но эти уродцы обеспечивали самостоятельность. Можно самой встать, умыть лицо. Какое это счастье – умыть лицо. Сразу просыпаешься. Можно доскакать до туалета, вернуться обратно. Жизнедеятельность обеспечена. А это – самое главное, как оказалось.

Можно уместить себя в кресле перед телевизором. Не лежать, а сидеть, голова и спина в вертикальном положении. Кровь не застаивается, а весело бежит. Голова ясная, хороший отток.

По телевизору много интересного, да все интересно на самом деле. Даже пустые сериалы – и те несут в себе какой-то сюжет и нравственный заряд. Алла горячо сочувствовала героям, отдавалась зрелищу, как ребенок.

– Включи мозги, – советовал Михайло.

Но Алле не хотелось включать мозги. Только чувства. Только наивное, бесхитростное восприятие жизни. Как в детстве.

Начало лета. Зелень еще молодая.

Переехали на дачу, поближе к земле, к траве.

Михайло выволакивал на участок надувной матрас, сверху кидал овечью шкуру, мехом наружу, и пуховое одеяло – для верности. Земля просохла, но еще не прогрелась.

Алла любила лежать на животе, подперев голову руками, и смотреть вниз. А внизу, в траве, шла бурная и напряженная жизнь, о которой она раньше не догадывалась. Мошки, букашки, муравьишки – все куда-то торопились по своим неотложным делам. Бабочки-однодневки прилетали сверху, чтобы успеть совокупиться и продолжить род. Один день для них, как целая жизнь для человека. Стрекотали кузнечики на эту же тему. Пели птицы – зазывали самку. Любовь и суета правили этим малым миром.

Алла никогда прежде не смотрела в землю и не видела этого малого мира. А ведь он есть. Вот он. Существует параллельно с нашей жизнью. Они нас не касаются, кроме комаров. А мы их касаемся. Можем наступить тяжелой ногой. Для них человеческая нога как бетонная плита.

Михайло привозил с базара землянику. Алла, прежде чем есть, опускала лицо в банку с ягодами, нюхала, вдыхала. О! Как пахнет земляника! Зачем Господь дал ягодам и фруктам такой аромат… Просто так ничего не бывает. Господь как бы говорил: это хорошо. Это надо обязательно съесть. А волчьим ягодам не дано никакого запаха. Значит, не ешь. Не надо.

А у сгнивших продуктов – отвратительный запах. Значит: не вздумай взять в рот. Плюнь. Выбрось.

Надо просто слушать природу. Она все расскажет.

А зачем такая красавица кошка Муська? Чтобы люди кормили и не обижали. Красоту невозможно пнуть ногой. Красота не надоедает.

Желтизна постепенно уходила. В пустыне появилось яркое пятно – оазис. Алле все больше нравилось жить. Просто жить, и больше ничего. Жизнь просачивалась через уши, глаза, через еду. Прежняя глухая депрессия постепенно таяла. Надвигался новый период: ВОЗРОЖДЕНИЕ. Как в Италии.

Приезжала Гузелька. Трындела о своих делах. Она работала в левом банке. В девяностые годы такие банки вспухали и лопались, как пузыри после дождя.

Алла слушала вполуха. Жизнь Гузельки напоминала стакан воды из-под крана, с ржавчиной и вредными примесями. А у Аллы – родниковая вода. Струя бьет прямо из-под земли. Некрасиво, но полезно. Экологически чисто.

Гузелька рассказала, что перезванивается с Франком. Он своей жизнью недоволен, но возвращаться не хочет. Типичная ситуация. Все недовольны, и все не хотят возвращаться.

Гузелька поделилась своей мечтой: родить от Франка мальчика. Получился бы татарин с евреем. Она назвала бы его Чингиз-Хаим.

– Так роди, – сказала Алла.

Гузелька смотрела перед собой. И Алла догадалась, что идея с Чингиз-Хаимом посещала ее давно, может, даже тогда, в Ялте. Но Алла стояла на пути. А теперь не стоит.

– Хочешь себе позволить – позволь, – вспомнила Алла.

– Кларка не хочет.

– А кто это? – не сообразила Алла.

– Его сестра. Он против сестры не пойдет.

Понятно. На пути стоит сестра. Ее не отодвинешь.

Чеховская ситуация. Чехов тоже не мог совместить свою жену Ольгу Книппер с сестрой Машей. Всех можно понять.

Михайло умел по шесть часов сидеть перед телевизором.

В прежние времена Алла опрокидывала на него ведра оскорблений. А теперь смотрела и думала: может быть, он прав? Лучше вот так сидеть и ничего не делать, чем взбивать коктейль из бесполезной деятельности. Тетка Галина всю жизнь колотилась, создавала единый могучий Советский Союз. Пришли неблагодарные потомки и в одночасье разрушили ее детище.

Так что лучше бы она вышивала подушки крестом.

А Чернобыльская АЭС. Тоже были задействованы большие умы. А чем кончилось? Убили Землю и людей. Возможно, поэтому заболел Славочка. Рвануло далеко, но прошли кислотные дожди… Может быть, не стоит торопить прогресс, не стоит загонять себя в ловушку. Так что сидит Михайло, уставившись в телевизор, как гусь. И пусть сидит.

Лень – это инстинкт самосохранения. Не исключено, что предки Михайлы так устали от крестьянских работ, вычерпав всю энергию рода, что потомкам остались крохи. И в результате – Михайло перед телевизором в трусах. Ноги кривые, лохматые. Неандертал.

Алла не выдерживала и напускалась на Михайлу по старой привычке.

– Если ты сейчас же не встанешь, я плесну под тебя кипяток.

– Лучше скажи «спасибо» за то, что я не отвез тебя в Видное, – беззлобно отбрехивался Михайло. – Сейчас бы плескала в другом месте.

Алла застывала на костылях, обдумывала сказанное. Потом произносила осознанно:

– Спасибо.

– Я без шуток, – уточнял Михайло.

– Так и я без шуток.

Какие там шутки. Она родилась второй раз. Впереди – большой кусок жизни. И не просто прозябание в песках, а именно – жизнь, какой ее задумал Бог.

Михайло достал современные костыли, швейцарские. Легкие, короткие, под локоть. Алла скакала на них легко и даже щеголевато. Могла добраться до ближнего ларька с рюкзачком на спине, чтобы руки были свободны. Ей нравилось быть самостоятельной.

Люди охотно с ней здоровались и пропускали без очереди. Родственники, включая племянников Оську и Ваську, тоже ласкали и сочувствовали. Мир расцветал лаской и улыбками. Казалось, будто изменился климат. Так что у калек есть свои преимущества. На двух ногах, конечно, лучше, чем на костылях, но и на костылях неплохо. Главное – двигаться.

Алла радовалась каждому дню. Иногда приходила мысль: а не предает ли она Славочку? Но разве Славочке лучше от ее непролазной тоски, от песка, в который проваливаешься по горло… Он, конечно, этого не знает. А вдруг знает? Вдруг они рядом, наши мертвые. Параллельный мир с иными физическими законами…

Боль и страдания – то, что остается вместо ушедшего сына. Вместо Славочки – живого и теплого – одна большая боль. Но ведь это лучше, чем совсем ничего. Боль – это напоминание. Настойчивое напоминание, и пусть оно будет.

Пройдет время. Боль не уйдет, но как-то приспособится, станет совместимой с жизнью. С ней можно будет жить.

Печаль и сожаление – то, что остается вместо ушедшей любви… Вместо Марека – светлая печаль. Было бы хуже, если бы не осталось ничего.

То, что есть в настоящем, – с нами. Но и то, что было, – тоже с нами неотступно.

…Маленькая девочка, щекастая и глазастая, протянула ручки.

Алла подняла девочку на руки, ощутила ее тяжеленькую попку.

– Ты кто? – спросила Алла.

– Яся, – ответила девочка.

– А ты чья?

– Твоя.

Алла открыла глаза. Знакомые стены. Михайло рядом, храпит с треском, как вертолет.

А где девочка? Она привиделась так явственно, что казалось – это не сон, а явь. К чему бы это…

Алла захотела пить. Пошла на кухню, прихватив один костыль. Налила в чашку воды. Но вдруг…

К горлу подплыла тошнота, голову стянуло холодным обручем. Алла знала эти приметы. Она беременна, вот что. Славочка послал девочку в утешение, вместо себя. А может, Бог послал. Или просто Михайло постарался…

В детстве она любила смотреть на солнце сквозь закопченное стекло. Свет сквозь тьму. Радость сквозь печаль.

Меньше чем через год откроется новая глава ее жизни под названием Яся.

Алле нравились имена, которые одинаково читаются в оба конца.

В дверях возник Михайло, пришлепал в мягких тапках.

Алла смотрела на Михайлу – глазастого, щекастого, преданного до последней капли крови. Прочный мужик, без затей и без предательств.

– Тебе плохо? – проверил Михайло.

– Нет. Мне хорошо.

Алла дернулась было сообщить оглушительную новость, но передумала. Боялась сглазить.

Рассказы

Ничего не меняется

Кровельщик Семен упал с крыши. Сломал руку.

Семен – мастер. Таких больше нет во всей округе. Золотые руки. И вот одну руку – главную, правую – он сломал.

А кому отвечать? Маке отвечать. Это ее строительная фирма. Ее бригада.

Мака сделала все, что надо. Отвезла на своей машине в травмпункт. Проследила. Проплатила.

Перелом, слава богу, оказался без смещения. Положили гипс и отпустили. Но Мака переволновалась. Семен мог и головой треснуться, и просто убиться насмерть. Садись тогда в тюрьму в ее-то возрасте. С ее-то здоровьем…

Мака не могла заснуть, ворочалась до четырех утра.

Зажгла свет, стала читать. Не читалось. Лежала и смотрела в потолок…

Ее звали Мария Ильинична, как сестру Ленина. В детстве она называла себя: Мака. Так и осталась Макой на всю жизнь.

А он – Мика. Михаил.

Так и жили: Мака и Мика. Все вокруг расходились по второму и третьему разу, а они все жили и жили.

Он был красивый, как князь Андрей Болконский из американского фильма. Не из нашего. Князь Андрей в исполнении Тихонова, безусловно, красив, но его красота слегка напыщенная и простоватая. А в красоте американского Андрея прочитывалось высокое спокойствие. Хотелось вздохнуть из глубины души – прерывисто, как после слез.

Мика – москвич. Приехал в Ленинград по работе. Его надо было поводить по музеям.

Мака сводила его в Эрмитаж, на другой день – в театр, а на третий день они поцеловались.

Такое потрясение от поцелуя бывает только в молодости. Мир перевернулся. Она вышла за него замуж.

После загса Мака собралась в баню. А Мика пошел ее провожать. И это все, что запомнилось.

После свадьбы переехали в Москву.

Москва, шестидесятые годы. «Оттепель». Жилищная проблема.

У родителей Мики – одна комната, перегороженная тонкой стенкой из сухой штукатурки. Бедные родители уходили в кухню и околачивались там неопределенное время, потом на цыпочках заходили и крались на свою половину. При потушенном свете.

И – поразительное дело: все были счастливы. Мака и Мика засыпали, взявшись за руки, как будто боялись, что их растащат.

Родители были довольны выбором сына. Мака им нравилась. Она была красивенькая, веселая и деятельная в отличие от Мики.

Мика – караул. Совершенно бездеятельный, созерцательный. День прошел, и слава богу. Он окончил технический вуз, его распределили в научно-исследовательский институт, и – на века. Сто двадцать рублей в месяц. Это мало, но все вокруг так получают. Едва сводятся концы с концами, нищета гарантирована. Все так живут. Кроме, может быть, Шолохова в станице Вешенской. Говорят, имеет открытый счет в банке, сколько хочет, столько и тратит. Но ходят слухи, что тратит он в основном на водку. Тоже мало радости. Так что: тише едешь – дальше будешь.

Прошло два года. Мака работала в конструкторском бюро (КБ). Дни следовали один за другим, по очереди, и Мака поняла: тише едешь – дальше будешь от того места, куда направляешься. Жизнь практически стоит на одной точке. Надо как-то взбодриться, заработать деньги, вступить в кооператив, вить свое гнездо, рожать детей.

Однажды поехали на дачу к друзьям. Бродили по участку, рвали с кустов черную смородину.

Мака спросила:

– Ты диссертацию защищать собираешься?

В те годы диссертация – единственный путь наверх. Не сто двадцать, а двести сорок. А дальше – докторская. А докторская – это почти Шолохов. «Все пути для нас открыты, все дороги нам видны», как пелось в пионерской песне.

Мика скривил рожу. Должно быть, попалась кислая ягода.

– Собираешься или нет? Или как? – переспросила Мака.

Мика не ответил. Мака поняла: не собирается.

– Тогда как жить? Так и будем?

Мика снова скривился. Куст попался неудачный. Но Мака заподозрила: дело не в кусте, а в Мике. Мика попался неудачный, хоть и красивый. Зарабатывать не умеет или не хочет. Либо то и другое: не умеет и не хочет.

– А как же ты собираешься жить? – вопрошала Мака.

Ей жарко. Она стащила кофту и стоит в одном лифчике.

– Манна с неба упадет, – отвечает Мика. Слова произносит неохотно. Видимо, этот разговор ему неприятен.

Юная красивая Мака в начале жизни проверяет свои перспективы: «А как мы будем жить?» «Никак», – отвечает Мика. Он и сам не знает.

Манна с небес может и не упасть. Надо самой что-то делать.

Мака включает свое воображение и темперамент. Осваивает ремесло спекулянтки. Сейчас это называется «бизнес». Купила – продала.

Возникают знакомства, связи. Возникает кооператив художников. Всплывает фамилия председателя: Хрущев. Не Никита Сергеевич, конечно. Просто однофамилец.

Хрущев – высокий, лысый, загорелый. И лысина загорелая. Одно «но». В кооперативе нет мест. Все отдали профессиональным художникам. А Мака – непрофессиональный. И неизвестно кто.

Мака стоит перед Хрущевым и горько плачет. Ей себя жаль. И Хрущеву тоже становится ее жаль. Большая девица, а плачет, как маленькая. Размазывает слезы по щекам.

– Ладно. Привозите документы, – разрешает Хрущев.

Мака мгновенно включается:

– Какие? Куда?

Хрущев перечисляет необходимые документы. Потом сообщает свой домашний адрес. Документы надо привезти к нему домой.

– А почему домой? – не понимает Мака.

Разговор происходит в правлении кооператива. Разве не лучше принести документы в правление?

– Не хотите, не везите, – разрешает Хрущев.

– Что значит «не хотите», очень даже хочу, – пугается Мака.

– Тогда делайте, что вам говорят.

Предложение двусмысленное. Мака решает посоветоваться с Микой.

Потом размышляет: она посоветуется. Простодушный Мика скажет: «Давай я отвезу». И отвезет. Свято место пусто не бывает. Квартиру тут же отдадут другому художнику. Их много – талантливых и бездомных.

Мака не стала ни с кем советоваться. Она сама отвезла документы по указанному адресу, и более того – скрыла этот факт. Отвезла и отвезла. Какая разница – куда.

Убить и прелюбодействовать – это разное. За прелюбодеяние даже не судят. Это твое личное дело. Но в заповедях эти грехи стоят рядом.

Все кончилось тем, что Мака получила квартиру. Квартира оказалась потрясающей. В тихом центре, в кирпичном доме, на седьмом этаже. На седьмом небе.

Купили новую мебель – рай. Молодые художники шастали друг к другу в гости, двери не запирались. Застолья, песни Окуджавы, молодость. Жизнь.

Главное – гнездо. С гнезда только все и начинается. И даже самцы птиц, возвращаясь из теплых краев, первым делом столбят место для гнезда, а уж потом приглашают самок. А как поступил Мика?

Он сначала организовал себе самку, а уж потом самка застолбила место и свила гнездо. А он – в стороне. Он не виноват, что страна оценила его в сто двадцать рублей. Поставила в такие условия. Не пойдет же он воровать…

Канувший в Лету Хрущев – совсем другое дело. Хозяин жизни, как медведь в лесу. Вот бы такого мужа – горя бы не знала. Никаких проблем. Но… непорядочный. Сукин сын. Бабник.

Изменяет своей жене налево и направо. А не верить мужу – все равно что спать на грязном белье. На засранных простынях. Нет, нет и еще раз нет…

Ее красивый и порядочный Мика сидит в купленной ею квартире на купленном ею кресле и читает газету, выписанную за ее счет.

Приходит подруга Людка и рассказывает, что ее муж, жадный до судорог, боится достать бумажник, как будто у него в кармане живет скорпион.

Мика тоже не достает из кармана деньги. Но он не жадный, а бедный. Это гораздо лучше.

Приходит подруга Лариска, дочь большого человека, и рассказывает, что ее муж ничего не зарабатывает. Ленится. Приходится брать деньги у отца, большого человека. А это непорядок.

Приходит соседка Маруся и плачет, что ее муж отдает все деньги в прежнюю семью, из которой он ушел, а сам сидит на Марусиной шее и свесил ноги.

И постепенно складывается картина: мужья сидят на шее, свесив ноги, и при этом умудряются читать газету. А жены, как лошади, волокут воз жизни и в придачу мужей, сидящих на возу.

Мака и Мика… Когда они поженились, поехали в Крым. Медовый месяц. Оказались на пароходе. Куда-то плыли весь день и всю ночь. Утром пароход причалил к пристани.

Мика сбежал с трапа, легко и спортивно, и куда-то умчал, она уже не помнит – куда и зачем. Может быть, разузнать насчет жилья. Снять комнату.

Мака осталась одна с двумя тяжелыми чемоданами.

Постепенно все сошли. Надо было освобождать пароход. Не оставаться же на палубе…

Мака взяла два чемодана в руки, два тяжелых чемодана в две тонких девичьих руки, – и поволоклась. Эта картина явилась графическим изображением всей ее жизни. Вот так всю жизнь, изнемогая от тяжести. А он – налегке, спортивно потряхивая спиной.

Мака навострилась зарабатывать. А Мика – выжидал. Сидел в своем кресле и выжидал.

Потекла жизнь.

Родилась дочь, бесконечно любимая. Она просыпалась каждую ночь и орала до утра. Потом выяснилось, что ребенок элементарно хотел есть. Но врачи внушали строго: ночью не кормить. Только днем, только по часам. Режим.

Режим они свято соблюдали, но жизнь превратилась в пытку. Ребенка пытали голодом. Себя – бессонными ночами.

Бедный Мика всю ночь тряс на руках страдающее дитя. А утром – на работу.

Через десять лет родилась вторая дочь. Ее кормили каждый час, и днем и ночью. Никакого режима. Но все равно – тюрьма. Маленькие живут за счет взрослых, выжирают из них все соки. Мака не сдавалась. Ее основные интересы были вне семьи. Она купила кусок земли и строила дом.

Девочки ходили в школу. Мака не знала, как они учатся. Мика знал. Он покупал учебники, проверял уроки.

Дни лениво тянулись один за другим, и вдруг неожиданно – дети выросли. Молодость проскочила.

Было непонятно: как из таких долгих одиноких дней складывается такая короткая жизнь…

Мака построила дом. Продала и построила другой, с учетом прежних ошибок. И вдруг – увлеклась. Ей нравилось строить.

Выяснилось, что ее бабка Ульяна тоже строила дома у себя в городе Лисичанске. Гены передались. Мака стала строить дома на заказ, не такие, как Ульяна, хатки-мазанки. Она строила по английским и голландским проектам, большие и не очень большие, кирпичные и штукатуренные, с мягкой современной крышей, которая не ржавеет и не гниет.

Заказов становилось все больше. Мака организовала свою фирму. У нее была своя бригада. Она собирала ее по человеку, как дирижер собирает виртуозов в свой оркестр.

Первая скрипка: прораб Федорыч – скандальный, энергетический, толстучий. С ним никто не хотел связываться. Федорыч разевал хавальник (открывал рот), и стоящий напротив отмахивался обеими руками: делай что хочешь, только замолчи. Федорыч брал на горло, однако дело знал. Таджики рыли ленточный фундамент. Мака не любила подвалов. В них всегда скапливалась вода.

Таджики – настоящие землеройки. Траншеи – глубокие, ровные. Никто не умел так работать с землей.

Белорусы клали стены. Хорошие каменщики белорусы.

Молдаване штукатурили. Красили.

Армян Мака избегала. Хитрят. Но Маку перехитрить нереально. Она видит человека сразу и всего в полный рост и на полтора метра в землю.

Рабочие в основном – временщики. Хапнуть – и в норку. Эффект суслика. Но встречались таланты. Мака их сразу замечала.

Среди таджиков она отобрала Саида. Сорокалетнего учителя математики. Все, за что брался, делал безукоризненно, добротно. Здоровался сдержанно и уважительно. Интеллигентный, значительный – буквально лауреат Нобелевской премии.

Мака предложила Саиду постоянное место в своей бригаде, дала хорошую зарплату. Это была большая удача, но он не показал радости. Выслушал бесстрастно. Бровью не повел. Видимо, деньги и удобства – это временные ценности для Саида. Ему важнее – постоянные ценности: честность, достоинство, Аллах акбар…

Мака тоже стала брать на горло, как Федорыч. Никому не верила и орала. По-хорошему ничего не получалось. И только с Саидом вела себя как на дипломатическом приеме: внимательно слушала. Выбирала выражения.

Со временем Мака превратилась в хабалку. Возможно, такого слова не существует в русском языке. Но что это значит, можно догадаться. Хабалка – женщина громкая, грубая, бесцеремонная и зажимистая. О воспитании не может быть и речи.

Мака и Федорыч иногда схлестывались, как два акына на состязании. Было что послушать. Бушевала такая сдвоенная энергия, что могли рухнуть потолочные балки.

И внешне Мака изменилась. Между бровями легла привычная складка – след долгих раздражений. Она редко улыбалась. Никому не верила – все врут и воруют. Смотрела напряженно, как куница, выслеживающая добычу.

Но бывало – улыбалась. И тогда рассвет над Москвой-рекой. Зубы белые, глаза лучатся, деньги во всех банках земного шара. Не женщина – мечта.

Деньги были. Но Мака страдала. А вдруг деньги кончатся? На что жить? Можно сдавать пятикомнатную квартиру в центре, но там окопался Мика. Необходимо выковырять Мику из квартиры. Это не просто. Если Мика чего-то не хочет…

Мика всю жизнь на ней ехал. И сейчас продолжает. И все кончится тем, что она умрет, а он останется и будет тратить ее деньги с новой женой.

За окном начало светать. Спальня выплыла из мрака. У Маки была большая спальня – шестьдесят метров. И большая кровать. Лучшая кровать в мире. Матрас плыл пароходом из Италии. В Италии его изготовляли по особым технологиям. Пришлось платить за технологии и за пароход, но зато не матрас – счастье. Значит, пришлось платить за счастье.

Мака давно жила хорошо и широко и не представляла себе, как спала когда-то на раскладном диване в разгороженной комнате. С Микой. Сейчас она спит одна. Половина пуста. И это тоже счастье – спать одной. Счастье номер два. Можно раскинуться во все стороны. Свобода!

Неожиданно Мака заснула. И проспала до полудня. Рабочие в это время уже садятся обедать.

Снизу поднимался запах ванили. Домработница Люба пекла пирожки: с мясом, с капустой и с картошкой.

Мака абсолютно выспалась, как ни странно. Утро оказалось мудренее вечера. Все выглядело не так мрачно, как ночью.

Мака сложила пирожки в целлофановый пакет и поехала на стройку. Через десять дней – сдача объекта. Праздник.

Мака никогда не нарушала традицию: в конце работы должен быть праздник. Иначе жизнь превращается в нескончаемый будний день.

Таджики затевали плов.

Шашлык – само собой.

Ящик водки – под столом.

Душа горит чистым пламенем. Все люди – братья. Так оно и есть.

Мака раздавала «премиалку». Она всегда рассчитывалась честно. Команда ждала следующий дом и заранее влюблялась в него. Труд постепенно из рабского перерастал в творческий.

Дом – родовое гнездо. Оно будет переходить из поколения в поколение. Важно, чтобы дом был красивый. Федорыч считал: красота – ерунда. Главное – здоровье дома. Должно быть тепло и светло, и все текло куда надо, и правильно вытекало.

Дом – как выигранное сражение. А Мака – генералиссимус.

Когда Мака подъехала, хлынул дождь.

Рабочие стояли под навесом в плащах, надвинув капюшоны, и были похожи на ку-клукс-клан.

Федорыча не было на месте. Где-то задержался, крутил свои дела. Он был большой крутила. Но делу это не мешало.

Семен с загипсованной рукой сидел на крыше. Под проливным дождем. Не может человек без работы. И Мака не может.

А Мика мог. Это была его стихия: сидеть и ничего не делать. Сидеть в кресле и трясти ногой, качая тапок.

С таким же упоением чайки парят над волнами. Но они охотятся за рыбой.

А Мика не охотился. Зачем? Мака заработает, купит и привезет.

Мика мог читать сутками, сидя в кресле. Интересно: куда девались эти знания? Для чего они служили? Для усовершенствования? Вернее, для самоусовершенствования. Может быть, это смысл жизни? Постоянно усовершенствовать себя.

Мака не стала выходить из машины.

– В Москву. Домой, – скомандовала она своему шоферу.

Шофер Сережа лихо развернул машину. Он был хороший шофер и красивый мужик, на него было приятно смотреть. Но имел манеру вмешиваться в разговор. Если Мака говорила по мобильному телефону, Сережа комментировал. С одной стороны, это фамильярность. С другой – заинтересованность. А ведь приятно, когда кто-то заинтересован в твоей жизни.

Сережа включил приемник. Заиграло радио «Шансон». Старые песни – песни их молодости. В свое время они вместе пели. А сейчас – не поют и не вместе.

Мака сидит в своем загородном доме и строит. Мика сидит в Москве, в новой пятикомнатной квартире. И дружит. Единственный талант, который прорезался в Мике, – дружить. Он дружил с упоением и с полной самоотдачей.

Вокруг него образовалось сообщество из семи человек. В основном – коллеги по работе. Вместе ездили отдыхать на море, на рыбалку, на горные лыжи. По выходным собирались у Мики – пустая квартира. Выпивали и веселились от души. Как дети. Спорили. Искали истину.

Мика не был ведущим. Он был ведомый, но ему нравилось на вторых ролях. Исполнитель. Если ему что-то поручали, он делал точно и тщательно. Можно не перепроверять. Его любили. И он любил своих друзей. И был по-своему счастлив этой двусторонней привязанностью.

Мака иногда думала: что это за компания? Масонская ложа? Орден неудачников? Нет. Среди этой семерки попадались состоявшиеся мужики, занимающие хорошие посты.

Мака подозревала, что у них не удалась личная жизнь. Недостаток в любви они восполняли дружбой.

Принято считать, что несчастными бывают только женщины. Вовсе нет.

Мужчины тоже бывают несчастны, когда натыкаются на непонимание.

Мика удивился при виде своей принаряженной, целеустремленной жены.

– Что-то случилось? – спросил Мика, оставаясь в кресле.

– Случилось. Я хочу, чтобы ты переехал на дачу.

– С какой стати?

– Я хочу сдать нашу московскую квартиру.

– Зачем?

– Чтобы получать деньги. Зарабатывать. Знаешь, сколько сейчас стоит пятикомнатная квартира в центре?

– Зачем тебе деньги? Ты же работаешь.

– Мне надоело работать. Я хочу жить, как ты. Сидеть и ничего не делать.

– Кто тебе мешает?

– Ты. Расселся один в пяти комнатах, а я вынуждена корячиться.

Мика промолчал. Принял к сведению. Потом сказал:

– Сдавать квартиру – это все равно что отдавать ее на поругание.

– Я знала, что ты не согласишься. Будешь тормозить всеми четырьмя лапами.

– Я урбанист. Люблю город и шум города. А дачную тишину я не выношу.

– Тогда давай разведемся.

– Зачем? Мы и так живем врозь.

– Я разменяю эту квартиру на две. И свою сдам.

– Зачем разменивать хорошую квартиру на две плохих? – удивился Мика.

Мака задумалась. В самом деле: зачем обесценивать хорошую квартиру, доставшуюся с таким трудом. Она ходила на прием к мэру Москвы. Это тоже целая эпопея, но сейчас не об этом. План переселения рушился. Надо куда-то пристроить Мику. Может быть, купить ему однокомнатную квартиру в спальном районе? Но Мика может отказаться. Он привык жить просторно.

– А где твоя Марья Ивановна? – спросила Мака.

Мика тяжело вздохнул. Ему не хотелось продолжать эту тему.

…Однажды Мака вернулась из своего загорода и застала в квартире большую компанию – семь друганов плюс молодая женщина. Не очень молодая, лет сорока. Похожа на певицу Толкунову – милая, русская, все волосы назад, лоб открыт, коса, переплетенная жемчужной ниткой. Просто Марья-краса.

Вся компания шумно обрадовалась Маке, а гостья старалась не смотреть в ее сторону. Мака сразу сообразила: это пассия Мики. Он решил, что она затеряется среди мужчин, будет непонятно чья. Но Мака – стреляный воробей. Ей сразу стало понятно чья. Она поразилась смелости Мики – не постеснялся привести любовницу в дом. И вел себя странно. Вызывающе. Дескать, никто мне не указ.

Мака посмотрела, посмотрела и ушла в свою комнату.

Она, конечно, могла шугануть всю эту компанию. Выставить за дверь. Но не захотела унижать Мику. Пусть изображает хозяина жизни. От Маки не убудет. Да и женщина не противная. Милая. Только у нее ничего не получится. Эту Марью-красу надо содержать, а если она не одна, а с ребенком, что вполне возможно, то надо содержать и ребенка. И нравиться этому ребенку, и быть с ним справедливым. Воспитывать. А зачем? Мике гораздо комфортнее сидеть в кресле и трясти тапком. У него свои две дочери. А он способен любить только свое. Любить свое и ничего не делать.

Так оно и вышло. Марья Ивановна растворилась в пространстве вместе со своими жемчужинами. Вместо нее появилась новая. По телефону. У новой был явно еврейский акцент и характерное картавое «р». Мака прозвала ее Сара Моисеевна.

Эта Сара Моисеевна ей тоже нравилась. Тактичная, умная. Не нарывается. Скромно спросит:

– Можно Михаила Евгеньевича?

– Его нет, – ответит Мака. – Что передать?

– Передайте, что звонили с работы.

– Хорошо, передам.

Мака опускала трубку, входила в комнату и сообщала мужу:

– Звонила Сара Моисеевна.

Мика не комментировал. Он не поддерживал эти темы. Не хотел свидетельствовать против себя.

А может, и не было никаких Сары Моисеевны и Марьи Ивановны. Просто ревность стареющей Маки. И в самом деле: если она его не обнимает, то ведь кто-то должен это делать.

Единственная союзница Маки – Микина лень. Лень придавливает Мику к креслу, ставит его на якорь, лишает маневренности.

Не был бы Мика ленивый, давно бы сбежал.

Зазвонил телефон. Мака любила потрындеть по телефону. С подругами.

Жаловалась на жизнь. На Мику.

– Не парься, – утешали подруги. – Он тебя не бросит. Он – порядочный.

– Шляется – и порядочный? А кто тогда непорядочный?

– Тот, кто предает. Мика – не предатель, как все остальные. Посмотри вокруг себя…

И в самом деле. Никто не сохранил первый брак. Все разошлись по нескольку раз.

Последнее время вообще мода пошла: мужики после сорока бросают своих жен после сорока и женятся на ровесницах своих дочерей.

В Америке – хороший закон: раздевает такого мужика догола. Хочешь трахаться – становишься бедным. А у нас в России ничего не меняется. Предал – и пошел дальше.

– А какой толк от Мики? – вопрошает Мака.

– Он тебя похоронит, – утешают подруги.

– А не все равно, КТО похоронит?

– Не все равно. Это – самое главное. Итог.

Мака решила переночевать в Москве, чтобы не возвращаться в пробках.

Пробки – реалии последних лет. О чем это говорит? Выросло благосостояние трудящихся. Почти у каждого в семье – машина. А то и две.

Мака заглянула в холодильник. Блинчики «Морозко», яйца, три помидора и три яблока.

Мака вспомнила про пирожки, вытащила их из сумки, сунула в холодильник.

Три пирожка разогрела в микроволновой печи. Подала Мике.

Он стал есть, опустив голову, лбом вперед и походил на ребенка в казенном доме, к которому приехала мама на родительский день.

– Не понимаю, почему ты не хочешь жить за городом? Там воздух. Домработница. Ел бы по-человечески. Гулял по живописным окрестностям…

– У меня друзья.

– Значит, у тебя друзья, а я должна пахать, как папа Карло?

– У попа была собака, – отозвался Мика и включил телевизор.

По телевизору передавали «Новости». Мика интересовался текущим моментом. Нога на ноге. Губа на губе. В стране жулик на жулике.

Мака поднялась и пошла к соседке. Унесла раздражение из дома.

Соседка – учительница французского, зарабатывала тем, что пекла торты на заказ. Она придавала тортам нужную форму. Оставались обрезки.

Сели пить чай с обрезками. Они были пропитаны растопленной шоколадной крошкой и ликером.

– Песня… – произнесла Мака. У нее было два слова на все случаи жизни: «песня» и «ссуки»… «Песня» – одобрение. «Ссуки» – возмущение. Два слова. Очень удобно.

– Коман са ва? – спросила соседка по-французски.

– Хочу развестись, – поделилась Мака.

– С кем? – не поняла соседка.

– С мужем.

– Молодую завел? – догадалась соседка.

– Никого он не завел.

– Ты молодого нашла?

– Никого я не нашла. Еще чего.

– Тогда в чем дело?

– Молодой, молодая, – передразнила Мака. – А старые что, не живут?

– Старые доживают, – заметила соседка. – Надо было раньше думать.

– Раньше? Но когда? Дети росли. Им был нужен отец.

– А сейчас не нужен?

– И сейчас нужен, – сказала Мака.

Дочери любили отца и мать по-разному. Умом – мать, от нее больше помощи и поддержки. А сердцем – отца. Между ними пролегала та наивная и нерассуждающая любовь, которая бывает только между близкими людьми.

– Кровь – не вода, – задумчиво проговорила Мака. – Внуки родятся, им понадобится родной дед.

– Я всегда тебе завидовала, – созналась соседка. – Твой муж – красивый, порядочный, сдержанный. Таких сейчас нет. Таких надо в Красную книгу заносить.

– Но я росла, а он нет.

– А кто обеспечивал твой рост? Кто работал по тылу? На фронте громкие победы, а тыл в тени. Твой муж – скромный человек.

Мака переела сладкого. Желудок давил на диафрагму.

– Ладно. Я пойду. – Она поднялась.

– Передай привет Михаилу Евгеньевичу, – велела соседка.

– А кто это, Михаил Евгеньевич? – не поняла Мака.

– Ну, Мика… Кличку какую-то придумали хорошему человеку.

Мака вернулась в свою квартиру.

Мика смотрел «Вести» по второй программе. Нога на ноге. Губа на губе. Лицо такое, как будто он его отлежал и оно онемело.

– Ты тут сдохнешь, никто не узнает, – проговорила Мака.

– Узнают, – не обиделся Мика.

– Но все-таки, почему ты не хочешь переехать на дачу?

– Ты ведь тоже не хочешь…

Мака растерялась. На даче действительно надо что-то делать. Хотя бы дорожки подмести. А он будет сидеть – губа на губе…

По телевизору шла какая-то хрень.

За окном – городской шум. Если открыть форточку, шум усилится. А если сидеть при закрытой – душно.

– Отвези меня на дачу, – велела Мака. Она вдруг передумала оставаться.

– Я никуда не поеду. Езжай сама.

– Но я отпустила Сережу.

– Ничего. Возьми такси. Деньги же есть.

– Но я же их не печатаю. Зарабатываю каторжным трудом.

– У попа была собака…

Мака оделась и ушла.

Стояла на обочине. Махала рукой. Ловила такси. Или просто левую машину.

Проезжающие мимо видели немолодую модную тетку с протянутой рукой. Не старуха. Нет. Дама. Она выглядела на десять лет моложе своих лет, но и это много. Машины проезжали мимо – равнодушные, как живые существа.

И снова – ничего не изменилось. Он – у себя. Она едет к себе. Он делает что хочет. И она делает что хочет.

Рано утром позвонила Женя, сестра Мики.

Женя говорила басом. Маке всегда казалось в первую минуту, что это мужик.

– Мака, – прогудела Женя. – Мике плохо. Он мне звонил, прощался.

– Как это? – оторопела Мака.

– Сказал, что еле дошел до туалета. По стенке шел.

Мака бросила трубку.

Она оделась быстро, как пожарник. Буквально за несколько секунд. Не стала вызывать Сережу. Схватила левую машину.

Мика лежал на своей кровати, бледный до зелени. Мака остановилась в дверях.

– В чем дело? – строго спросила Мака. – Ты же только что отдыхал в санатории…

Мика молчал. Ему было трудно говорить. Но Маке необходимо знать все, и она слово за словом вытянула из Мики всю историю болезни.

…Мика с друзьями решили поехать в санаторий «Сосны» и пожить там неделю. Мика должен был предоставить себя и свою машину. Впереди двое, на заднем сиденье – двое: итого четыре человека. Остальные доберутся на машине Рудика Голованова.

Прибудут в «Сосны» в полном составе под звон фанфар.

Выезд в семь утра, чтобы к девяти успеть на завтрак.

Мика проснулся в шесть утра. Его продирал озноб вдоль позвоночника. Мика не поленился и сунул под мышку градусник. Градусник показал 39 и 7. Практически сорок.

Что делать? Можно обзвонить друзей, все объяснить. Но они уже сидят на чемоданах и смотрят на часы. И не поверят. Решат, что Мика просто соскочил с тяжелого мероприятия. Дороги – пятьдесят километров. Кому охота напрягаться…

Мика полежал, глядя в потолок. Подумал: «Ну не умру же я, в конце концов…» Оделся и поехал.

У него оказалось воспаление легких. Но он об этом не догадывался.

Мика прожил в доме отдыха положенную неделю и ни разу не пригласил врача. Он не любил обращаться к врачам. Ненавидел, когда до него дотрагивались. Не верил в медицину.

Он лежал на своей койке, полыхая в огне температуры, и выжидал. Привычная тактика: выжидать. И что поразительно, друзья тоже не пригласили врача. Пили, гудели, кадрили женщин с круглыми попками и даже Мике приволокли подходящую. Но он лежал, не поднимая головы. Организм боролся с болезнью, как дикий барс с Мцыри. Кто победит – неясно.

Неделя прошла как в тумане. Все вернулись обратно. Экипаж в полном составе. Мика – за рулем.

Мика развез всех троих по адресам. Неудобно высадить посреди Москвы. Три разных конца города плюс пробки.

После чего приехал домой – и лег. «Под своды шалаша на лыки. И умер бедный раб у ног непобедимого владыки».

И непобедимый владыка – это дружба. Во имя дружбы готов пожертвовать жизнью. Мика лежал и чувствовал, что все силы покинули его. Видимо, иммунная система сказала: все! И отключилась.

Мика лежал и просил кого-то (неизвестно кого) послать ему легкую смерть, чтобы не мучиться в конце.

В дверях появилась Мака – то ли кошмар, то ли спасение. А скорее всего первое и второе.

Мака всегда была сильная и активная, и Мике хотелось отбежать от нее и спрятаться в норку. Дружба – это тоже норка.

– Как же ты поехал с температурой? – спросила Мака.

– А что я мог сделать?

– Мог остаться дома и вызвать врача.

– Не мог.

– А если бы ты умер в дороге?

Мика пожал плечами. Если бы умер, это была бы уже другая история.

– Друзья, называется… Они пользуются тобой, а ты и рад.

Это неправда, но у Мики не было сил возражать. Никто никем не пользуется. Он рад услужить им, а они – ему. Мужская дружба. Каждый вкладывает кусок души, и никто не считает: кто больше.

– А в санатории что, нет врача? – спросила Мака.

– Есть.

– Почему ты не вызвал?

– Думал, пройдет.

Приехала старшая дочь Лиза. Привезла курицу с базара. Мака и Лиза начали вместе варить бульон.

– Ну не козел? – спросила Лиза, имея в виду родного отца. – Класть жизнь на дружбу.

– А на что еще класть? – спросила Мака, пробуя бульон. – Курицей пахнет.

– Но это же курица, не ястреб.

– Не ястреб, точно, – согласилась Мака. – Жрем что попало. Пенициллиновые мутанты.

– Кто? – не поняла Лиза. – Люди или продукты?

– Те и другие.

Вызвали врача из платной поликлиники.

Пришла шестидесятница в вязаном жилете. Звать – Вера Николаевна. Мака успокоилась. Врач принадлежала к ее поколению. А это значит – хорошее образование и добросовестное отношение.

Вера Николаевна быстро определила пневмонию. Назначила антибиотики – лошадиную дозу. Но, видимо, так надо. Назначила лабораторные анализы на дом. Завтра приедут медсестры из лаборатории.

Деньги потекли рекой. Деньги Маки, разумеется. Он дружит, а Мака расплачивается.

Вера Николаевна ушла, оставила свет надежды.

Мака позвонила шоферу Сереже и попросила привезти антибиотики. Сережа появился через полчаса.

Мика недоверчиво рассматривал коробочку.

– Зачем ты водилу послала? – спросил он.

– А какая разница? – удивилась Мака.

Мика не ответил. Он доверял только Маке, и лекарство, купленное другим человеком, казалось ему подделкой. Мака – каменная стена, за которой ему надежно. С Макой он не умрет.

Мика выпил две таблетки сразу. Ударная доза.

Ему дали бульон в керамической чашке.

– Еврейский стрептоцид, – сказала Лиза.

Мика стал пить медленными глотками. Каждый глоток казался целебным.

– Папа, можно вопрос? – спросила Лиза.

Он поднял на нее большие глаза. Раньше они были синие, как небо в Сочи. А теперь – серые, как небо в Воркуте. Но все равно это был тот же самый Мика, похожий на американского Андрея Болконского. Постаревший, обветшавший, но все-таки – он.

«И в самом деле, зачем сдавать квартиру», – усомнилась Мака. Это их дом. Сюда они сбегаются, как маленький табун, окружают ослабевшего и спасают от смерти.

А что деньги? Бумажки, которые спасают от страха. Не надо бояться. Но Мака этого не умела. Она всегда чего-то боялась. Не одного, так другого. Боялась коммунистов: придут и раскулачат. Боялась братков: придут и отберут. Боялась, что умрет. Боялась, что заживется на этом свете и не хватит денег.

Мика смотрел на Лизу: ждал вопроса.

– Как можно было с температурой развозить твоих козлов по домам? – спросила Лиза. – Они же видели, что ты еле дышишь!

Мика задумался. Он не хотел подвергать ревизии своих друзей. Так же собаки не обсуждают между собой своих хозяев.

Дружба – это то, чему он служит. Идефикс. Лучше иметь ложную идею, чем никакой.

Мака осталась в квартире. Решила поухаживать за больным Микой. Но не очень получалось.

Во вторник помчалась на строительную выставку. Чего там только не было… Дома финские из бруса, канадские дома-сандвичи. Срок исполнения заказа – шесть месяцев. Полгода – и дом собран.

Какая плитка. Какие краски… Просто сады Семирамиды.

В среду Мака помчалась в гости к подружке-шведке. Там была интересная еда шестнадцатого века: вяленое мясо с гороховым пюре. Понятное дело: в шестнадцатом веке холодильников не было. Мясо солили, вялили, запасались на зиму.

У шведки бывали интересные люди и малоинтересные. Например, баба-политик. Она села, раскрыла рот и не закрывала его сорок минут. Слушать нечего. Смотреть не на что. Перебить – нереально. Приходилось терпеть.

В четверг Мака посетила театр «Современник». Спектакль был хороший. Странно. Страна рушится, а искусство живет.

А может, страна и не рушится. Жить стало интереснее – таким хищникам, как Мака. А таким травоядным, как Мика, – просто джунгли. Ложись и помирай. Одна надежда на демократию. Демократия наберет силу, и тогда всем места хватит: и хищникам, и травоядным.

Но что такое демократия? С чем ее едят?

В пятницу утром Мика сказал:

– Уезжай на дачу.

– Почему? – удивилась Мака.

– Потому что ты не моешь посуду.

Мака действительно не мыла посуду. Складывала в мойку. Она привыкла, что эту работу за нее делает домработница.

– Убирать за тобой у меня нет сил, – продолжал Мика. – А в грязи я сидеть не намерен.

Мака почувствовала, как ее душа взметнулась от радости. Она тоже хотела на дачу. Там работа. Там дела. Сдача дома.

Мака не могла существовать без работы более трех дней. А три дня уже прошли.

– Хорошо, – согласилась Мака. – Я сварю тебе борщ и уеду.

– Нет! – вскрикнул Мика. – От тебя столько грязи, что никакого борща не захочешь.

– Какой грязи?

– Овощи начнешь чистить. Свекла, морковь, картошка, лук, целый сугроб. Не надо. Я сам себе сварю.

– А ты в состоянии?

– Да. Я лучше себя чувствую.

Курс антибиотиков подходил к концу. Мика воспрял. Он уже сидел в кресле с газетой и тряс тапок. Прыгающий тапок – гарантия стабильности.

– Ну хорошо, – легко согласилась Мака. – Я поеду к себе. Если что, звони…

Мака вызвала Сережу. Он подъехал через полчаса.

Мака уселась на заднее сиденье – самое безопасное место. Сережа – хороший шофер, но дорога есть дорога. Какой-нибудь идиот возьмет и влепится.

Сережа включил приемник. Запел мужской голос. Очень красивый. Кто это? Мака стала вспоминать. Последнее время у нее было плохо с именами, забывала, как кого зовут. Возраст.

Неизвестный пел как Орфей.

Мака думала о муже, которого она оставила одного. Но он так хотел. И ее это устраивало. Она тоже хотела уехать.

Каждый живет свою жизнь – ту, которую он любит. В их жизни ничего не меняется. И НЕ ДОЛЖНО меняться.

Эта мысль впервые пришла в голову Маке: не должно меняться, потому и не меняется.

Предположим, Мика был бы другой: деятельный, результативный. Тогда и Мака была бы другой. Зачем ей быть генералиссимусом? Расслабилась и текла бы как речка – издалека долго.

Супруги – это волы, запряженные в одну повозку. Два вола тянут воз семейной жизни. Один вол – филонит. Тогда другой тянет за двоих. Напрягается. Наращивает мышечную массу. И через какое-то время это уже совсем другой вол – сильный, самоуверенный, ничего не боящийся.

Хотела бы Мака пастись, как корова на лугу, позвякивая колокольчиком? Да никогда. Она может жить только так, как она живет. А для этого нужен Мика, такой, как он есть. С тапком.

Бог не случайно свел эту парочку: Мака и Мика. Создатель долго тасовал колоду, чтобы вытащить эти две карты и положить рядом.

Через какое-то время они оба предстанут перед Господом. Он спросит: «Что вы делали в жизни?»

– Я зарабатывала, – ответит Мака.

– А я дружил, – ответит Мика.

И неизвестно, кого из них Создатель одобрит больше. Совсем неизвестно.

Машина медленно двигалась в пробке.

Округлые серые спины машин. Казалось, бегемоты идут на водопой.

«Ужас…» – подумала Мака.

Через час машина свернула вправо, в зеленый поселок.

Мачтовые сосны, белые березы, хрустальный воздух, царство царя Берендея. Счастье…

Настала зима. Ничего не изменилось, кроме температуры воздуха. Приходилось добавлять в бетон специальный раствор, чтобы кладка была состоятельной.

Зимой безрадостно. Недаром птицы улетают в теплые края. Счастливая страна Куба. Там всегда лето, даже в январе. И в Европе теплее на десять градусов, чем в России. Только Россия по полгода трясется от холода. Недаром пьют. Греются. Разнообразят жизнь.

Мика умер в самом начале февраля. Ранним утром. В одночасье. Оказывается, у него было больное сердце, а он и не знал, поскольку никогда не обращался к врачам.

Хоронить собралось много народу. Буквально толпа. Мака волновалась: хватит ли на всех автобусов?

Марья Ивановна и Сара Моисеевна не присутствовали из деликатности. А может, их не было вообще.

Квартира освободилась. Можно было ее сдавать. Но Мака не хотела пускать чужих людей в свое родовое гнездо.

Она не хотела больше ничего.

Ни с тобой, ни без тебя

Лариса Николаевна, для домашних – Лора, шла по берегу Мертвого моря. Она приезжала сюда каждый год лечить суставы, но не только.

Ее нравилась тугая теплая вода, в которую погружаешься, как в счастье. Ее завораживали горы, похожие на лежащих сфинксов. И очень может быть, что это были не камни, а соляные холмы, занесенные песком, – бежевые, древние. Они так же выглядели во времена Иисуса Христа. Возможно, он стоял здесь с учениками и смотрел. И о чем-то думал в этот момент.

Лора отмечала: в этих местах особое дыхание. Испарения Мертвого моря исцеляют бронхи, бром успокаивает нервы. Солнце не обжигает, поскольку котловина на пятьсот метров ниже уровня моря. Солнце ласкает и нежит.

И конечно же – общение. Лариса Николаевна любила общаться с русскими евреями. Просто висеть в море было скучно, а зацепишься языком – и время бежит незаметно.

Каждый человек интересен по-своему, как книга. Лариса Николаевна с интересом листает эти книги. Сюзанна из Франции. Тамара из Барнаула.

Лариса Николаевна – из Москвы. Сюзанна немного понимает по-русски.

– Вы живете в Париже? – спросила Лариса Николаевна.

– В Каннах.

– О! Там кинофестивали.

– Да, да… Каждый год.

– Вы их любите?

– Нет. Совсем нет. Вот мой фестиваль.

Сюзанна проводит рукой над водами Мертвого моря.

– Вы любите Израиль?

– Жить здесь – нет. У меня дом в Каннах и под Парижем.

«Неплохо», – подумала Лариса Николаевна.

К ним приблизилась Тамара.

Лариса Николаевна знала Тамару по прошлым приездам. И знала ее историю. История такова:

Тамара родом из Барнаула. Там она работала, там влюбилась в некоего Борю. Боря – умница, красавец и очень хороший человек. Все при нем, за исключением одного НО.

Боря – алкоголик. Когда он был трезвым, невозможно было представить его пьяным. И наоборот.

На Борю ушло пятнадцать лет жизни – с двадцати пяти до сорока. Тамара все это время надеялась, что он бросит пить, женится на ней и у них родятся красивые здоровые дети. Но не произошло ни первого, ни второго, ни третьего. Он не бросил пить и не женился. Жизнь не сложилась. Впереди жалкая перспектива: стареть в любовницах, а потом просто стареть.

Началась перестройка, демократия, антисемитизм.

Тамара продала квартиру и переехала в Израиль на постоянное место жительства. Ей достался город Холон, пригород Тель-Авива. Море – в десяти минутах ходьбы. Пальмы. Похоже на Сухуми. Курорт.

Соседи оказались дружественные, симпатичные. Приняли участие в ее жизни. Познакомили с нестарым вдовцом, турецким евреем. Тамара называла его Турок.

Они понравились друг другу и стали жить вместе.

Турок не мог нарадоваться новой жизни. В хорошие минуты он говорил Тамаре:

– Бог ударил меня по левому плечу, но погладил по правому.

Это значило: Бог наказал Турка потерей любимой больной жены, но дал другую – здоровую и молодую.

Тамара намекнула Турку: хорошо бы он повел ее под хупу. (По христианским обычаям это называется «под венец».)

Турок ответил:

– Верующий еврей женится только один раз.

– Но она же умерла, – возразила Тамара.

– Перед детьми неудобно, – сознался Турок.

Брак оставался гражданским. После смерти Турка Тамара ничего бы не получила. Осталась при своих. Но она не заглядывала так далеко вперед. А в настоящем – они были вполне счастливы. Жили беспечно и весело, как дети. Тамара часто задавалась вопросом: «За что мне такое счастье?» Видимо, судьба подарила ей компенсацию за Борю.

Лариса Николаевна впервые увидела Тамару в прошлом году, в этом же отеле. Отель – пять звезд. Жить в нем – счастье.

Каждую субботу праздновали Шаббат. Столы покрыты льняной скатертью, густое вино, наподобие кагора, фаршированная рыба. Молитва перед трапезой – все так торжественно и трогательно.

Тамара в тот год была улыбающаяся, счастливая, легкая. По вечерам танцевала с Турком под музыку, и по тому, как он вел ее в танце, как они двигались и смотрели друг на друга, было видно, что после танцев они вернутся в номер и лягут в постель. И Бог снов покровительственно хлопнет Турка по правому плечу.

Они оба были молоды, но не первой молодостью, а второй. Ей сорок, ему пятьдесят. У них есть прошлое, но и будущее тоже есть.

Прошло пять лет. Их счастье было ровным и насыщенным, как хорошее вино.

Турку исполнилось пятьдесят пять. Эту дату справляли торжественно. В ресторане. Собрались все друзья и родственники, и, конечно же, дети.

Дети – это три дочери. Старшая пришла со своими детьми, то есть внуками. Средняя дочь проходила службу в армии и пришла на юбилей в форме. У нее не было времени переодеться.

Младшая дочь училась живописи и подарила отцу картину. На картине были изображены все члены семьи: отец, покойная мать, три дочери, зять и два внука – мальчик и девочка. И это все. Тамары там не было и близко.

Что это значило? Очень просто. Они не считали Тамару членом своей семьи.

Да, живет с отцом некая русская (все, кто из России, – русские), обстирывает его, готовит еду, убирает в доме, сексуально обслуживает – бесплатная рабсила плюс проститутка. Но семья (как там говорят: мешпоха́) – это другое. В семью Тамара не входит.

У Тамары потемнело в глазах. Она устроила скандал прямо на месте, в ресторане. Она испортила весь праздник. Она орала Турку в лицо:

– Немедленно под хупу или я сейчас же ухожу.

– Уходи, – сказали дочери. – Что же ты стоишь?

Турок безмолвствовал, тем самым поддерживал дочерей. Тамара ушла.

– Я правильно сделала? – спросила Тамара у своей соседки, тоже русской. В Москве ее звали Римма, а здесь Ривка.

– Правильно, – согласилась Ривка. – Только не надо было скандалить при людях. Скандалить – это унижаться.

– А как?

– Промолчать. А потом вернуться домой и поставить ультиматум.

Тамара позвонила Турку по телефону и повторила свое требование. Под хупу. А иначе полный разрыв отношений.

Турок тяжело молчал. Страдал. Но стоял как скала. Тамара перестала звонить. Ушла на погружение. Она выжидала, что Турок не выдержит одиночества и приползет к ее ногам.

Но оказывается, Турка познакомили с другой женщиной, моложе Тамары. Разведенной.

Эту весть принесла Ривка.

– Разводушка, понимаешь? – спросила Ривка.

– Конечно, понимаю, – отозвалась Тамара. – Чего там не понять?

– Из Марокко, – уточнила Ривка. – Марокканка.

Турок стал жить с марокканкой, а Тамара осталась на бобах.

Время шло, она тосковала. Жалела, что проявила максимализм. Лучше было жить без хупы, чем никак.

Тамара – красивая женщина, с высшим образованием. Книги читала. Знает русскую классику, это тебе не дикари, которые понаехали из Африки, на хвостах качаются. Русские евреи принесли высокую русскую культуру на землю обетованную. Но Турку не нужен был Достоевский. Ему нужна была просто женщина с сиськами, а все женщины одинаковы и взаимозаменяемы.

Турок и сам не семи пядей во лбу. Перекупщик овощей.

Тамара работала в русской газете. Писала статьи и очерки. Ее называли «золотое перо».

За Тамарой стал ухаживать завотделом. Не чета Турку. Но…

Чужой. И не так пахнет.

От Турка пахло фруктами: персиками, яблоками. Ничто на свете не издает такого аромата, как спелые яблоки.

Господь Бог снабдил фрукты буквально божественным ароматом. Зачем? Чтобы летели пчелы.

А от завотделом пахло рыбой. При этом у него были любовницы в машбюро и среди внештатных журналисток. Никого не пропускал.

Разве можно сравнить его с Турком? Турок был предан каждой своей клеточкой. Каждой своей секундой. Принадлежал ВЕСЬ. Он привык быть преданным и верным.

Тамара стала жалеть, что тянула его под хупу. Что такое хупа? Формальность. Штамп в паспорте. А люди живут не штампами, а духом и материей.

Однажды ей приснился сон: Турок пришел к ней и заплакал. И она тоже заплакала.

Проснулась в слезах. Вся подушка была мокрой.

Тамара встала с постели, подошла к телефону и позвонила своему Турку. Он взял трубку, и в его голосе зазвенела такая радость…

Дальше все случилось как во сне. Сон оказался вещий. Он пришел и заплакал, и она заплакала. Когда прошли первые минуты размягчения души, Тамара проговорила, сморкаясь в платок:

– Мы больше никогда не расстанемся, но ты должен повести меня под хупу…

– Нет, – слабо отозвался Турок.

Он любил – да. Он скучал – да. Хочет ли он обратно к Тамаре – несомненно. Но под хупу – нет. Этим самым он предаст жену и обидит детей. А семья для верующего еврея – святое. Семья – это часть веры.

Тамара поняла, что сломить сопротивление невозможно. Единственно, что удалось выколотить: пенсия Турка после его смерти отходила Тамаре.

Это можно оформить как-то.

Турок, прежде чем дать согласие, навел справки: может ли пенсия после его смерти отойти детям? Сказали: нет. Не может. Значит, после его смерти пенсия просто пропадет. Не достанется никому. В таком случае – пусть ее забирает Тамара. Дети не ущемлены.

Интересы детей Турок ставил превыше всего, и Тамару это бесило.

Но что поделаешь? Пришлось подчиниться.

Турок оформил необходимые бумаги. Что-то подписал. Будущее Тамары было обеспечено, хотя не ясно, кто умрет раньше. Турок был здоров как бык. Вернее, другой зверь – сухой, жилистый. А такие долго живут.

Итак, разлука не удалась. Турок и Тамара снова стали жить вместе. Вместо ели. Тамара готовила его любимые турецкие блюда. Научилась выпекать турецкие сладости с невообразимым количеством сахара.

Приучила Турка к совковой еде: салат оливье, борщ с чесноком, пирог с черникой. Турку нравилось все, что исходило из Тамариных рук.

Вместе ездили отдыхать. Он носил чемодан. Помогал распаковывать. Все делалось в четыре руки, что гораздо легче и веселее.

Вместе спали, ощущая тепло друг друга. Они спали под одним одеялом, а это значит – не расставались всю ночь. Пропитавшись теплом друг друга, оба были неуязвимы. В броне любви.

Все было замечательно, кроме одного обстоятельства. Тамару мучила марокканка, которая ее замещала. И она (Тамара) постоянно задавала вопросы.

– А где она сейчас?

– Не знаю, – отвечал Турок. – Наверное, у себя дома.

– А она на тебя обиделась?

– Не знаю. Может быть.

– А что ты ей сказал?

– Сказал, что не могу без тебя жить.

– Так и сказал?

– А что?

– Ей же обидно.

– Зато все ясно. Я не морочил ей голову.

– Она, наверное, переживает… – притворно сочувствовала Тамара.

– Привыкнет.

– А почему она не старается тебя вернуть?

– Это бесполезно. Она – неглупая женщина.

– Не глупая – значит, умная? – уточнила Тамара.

– Да. Она умная.

– Красивая? – напряглась Тамара.

– Не красавица, но все при ней.

– А что при ней? – насторожилась Тамара.

– Ну… то, что у женщин.

– А тебе с ней было хорошо?

– Хорошо.

– А как?

– Что «как»?

– Как она тебя любила?

– Я не хочу об этом говорить.

– Как я? Или по-другому?

– Так и по-другому.

– А как?

– Мужчины об этом не говорят.

– Ну, скажи…

– Не хочу.

– Я тебя умоляю.

– Тебе будет неприятно.

– Честное слово, не будет. Ну пожалуйста… Я обещаю, что сразу забуду.

И он сказал.

Тамара обомлела. У нее было развито воображение, и она представила себе: как все происходило в мельчайших подробностях.

Тамара возненавидела. Она буквально плавилась от ненависти. Тамара не ожидала от себя такой реакции, но сделать ничего не могла.

Прошел день и другой, а ненависть не утихала. Она кипела в ней бурыми парами, заполняя сердце и мозги.

Так продолжалось месяц, другой и третий. Они по-прежнему вместе ели, но Тамара швыряла тарелки на стол. Они вместе спали, но под разными одеялами. Тамара постоянно оскорбляла его нехорошими намеками.

В конце концов он превратился в затурканного еврея – запуганного и затравленного. А она – злобная фурия, в душе которой горел адский огонь. Глаза полыхали. От легкой Тамары не осталось и следа.

Всю эту историю Тамара рассказала Ларисе Николаевне. Они сидели на террасе дорогого отеля, пили чай с мятой. В нескольких шагах ртутно поблескивало Мертвое море.

– Я ничего не поняла, – созналась Лора. – А в чем он виноват?

– Как?! – Глаза у Тамары вылезли из орбит. – Знаете, что она делала?

– Нет. Откуда же я знаю?

Тамара наклонилась к Лоре и прошептала ей в ухо.

– Ну и что? – равнодушно спросила Лора.

– А вы знаете такое? – ужаснулась Тамара.

– Да это все знают. Даже школьники. Я не предполагала, что у вас в Барнауле все такие целомудренные.

Тамара смотрела, вытаращив глаза, и Лора боялась, что они у нее выпадут на кофту.

– Вы понимаете, он верующий… А развратничал, как обыкновенный проститут. И ему было хорошо. Не со мной, а с ней.

– Но он же вернулся к тебе. Значит, дело не в наслаждении, а в любви.

– Разве это не одно и то же?

– Это совершенно разное. Наслаждение можно достичь с кем угодно. А любовь бывает раз в жизни. Иногда два раза.

Тамара смотрела недоуменно, как в афишу коза.

– Тебе повезло. Тебя любят, – сказала Лора.

– Почему вы так считаете?

– Иначе бы он ушел. Зачем ему терпеть твое хамство?

Тамара задумалась.

Он действительно мог уйти, но не уходил почему-то. И она тоже могла его прогнать, но не прогоняла. Почему-то. Они были нужны друг другу. Зачем-то.

Мелькнула мысль: может быть, простить и забыть, как обещала? Но она не могла ни простить, ни забыть. Это было выше ее сил.

Лариса Николаевна висела в море, плавала в бассейне, с удовольствием ела кошерную еду.

Время от времени она видела Турка и Тамару. На лицах обоих стояло раздражение и даже легкое отвращение, как будто они преодолевали дурной запах.

Но вместе с тем они ухаживали друг за другом. Он приходил к морю рано утром и занимал Тамаре удобный шезлонг под навесом. Вешал на него полотенце: дескать, занято.

Она подносила ему в ресторане еду и при этом швыряла на стол тарелки.

Сформировалась ситуация: ни с тобой, ни без тебя. Любовь – Ненависть. Сочетание не редкое, если вдуматься.

Я надеюсь…

Пришел автобус и привез новую партию отдыхающих. Партия оказалась шумной, как грачи. Южные люди вообще не умеют разговаривать тихо.

Лора (Лариса Николаевна) с интересом наблюдала, как в море залезают женщины в одеждах, в хлопковых рейтузах и в платьях с длинными рукавами. Ортодоксальные еврейки не показывают голых рук и ног. Нельзя. Далее, они бреются наголо и ходят в париках. В такую жару. Но ничего не поделаешь. Вера. Иудаизм строг и даже жесток, как директор школы. Сплошные «нельзя».

Лора стояла на берегу в раздельном купальнике. Руки, ноги, а также спина и живот выставлены на всеобщее обозрение. И ничего.

Лора любила купаться без лифчика. Топлес. Вся Европа давно так купается. Но не Израиль. Израиль – пуританская страна. Раздельный купальник – уже на грани.

Одетые пожилые женщины распластались в прибрежных водах, как гигантские плоские рыбы.

Камбалы. Они вымачивали себя в теплой соленой воде. Мариновали.

Лора стояла на берегу, смотрела и недоумевала. На что только не пойдешь ради веры. А камбалы смотрели на Лору и тоже недоумевали: стоит у всех на виду, голая, бедняжка, а мужчины мызгают ее глазами и вожделеют в помыслах. Фу!

К Лоре подошел худосочный мужичок, отдаленно напоминающий бульдога: выдвинутая нижняя челюсть, вытаращенные глаза.

Раньше Лора его не видела. Должно быть, приехал с новой партией.

– Здравствуйте, – произнес бульдог. – Вы меня узнаете?

Лора вгляделась внимательно.

– Меня зовут Миша Зальцман. Мы встречались в консерватории. Не помните?

– А-а… – радостно воскликнула Лора, хотя ничего не вспомнила. А не узнать человека – значит его обидеть.

– Вы когда приехали? – поинтересовалась Лора.

– Сегодня.

– Надолго?

– На четыре дня. Потом обратно. На этом же автобусе.

– Значит, вы в Израиле живете?

– Да. С девяностого года.

– А почему вы уехали?

– Все побежали, и я побежал, – улыбнулся Миша.

Вошли в море. Поджали ноги. Повисли.

Надо было скоротать время.

Миша рассказал, что развелся с женой. Жена с сыном уехали в Америку. Он остался в Москве. Потом переехал в Израиль. Сейчас живет в Ашдоде. Один.

– Почему один? – спросила Лора. – Это неправильно.

– А где я могу познакомиться? Не на дискотеку же ходить в моем возрасте.

– Одиноких женщин – море.

– Я тоже так думал, когда разводился. А оказалось: женщин море, а той, которая твоя, – ее и нет.

– А не надо перебирать, – посоветовала Лора. – Надо быть немножко легкомысленным.

На лодке плыл спасатель, похожий на подросшего Маугли: угольно-черные длинные волосы, точеный профиль, высокая шея, рельефные мышцы.

Миша Зальцман – далеко не Маугли. Скорее старый бульдог с больными суставами и искусственными зубами.

Лора подумала: хотела бы она иметь такого бойфренда, как Миша? Ни за что. А такого, как Маугли? Тоже нет. Не хотела бы. Это чужое. Возле Маугли должна стоять подобная. Юная. Почти девочка. Ундина. Русалка. Сирена.

Не надо вступать на чужую территорию. Нельзя быть смешной. В отсутствии страстей есть своя прелесть. Свое достоинство. И свой покой.

В отеле по вечерам устраивали танцы. Солировал негр.

Он надевал особые фольклорные рубахи и вопил, пританцовывая. Двигался как негр – очень пластично, буквально переливался. Белые так не могут. Видимо, у белых другое чувство ритма и что-то другое внутри.

Отдыхающие танцевали. Все были на отдыхе, никаких забот, тела пропитаны солью, настроение замечательное.

Лора обратила внимание на стройную блондинку. На ней была короткая юбка, кофточка внутрь. Видны стройные ноги, тонкие щиколотки. Ничего не надо скрывать под брюками.

Возник Миша в просторной майке и в шортах. Бульдог в шортах.

– Я нашла вам жену, – сказала Лора.

– Где? – забеспокоился Миша. – Кто?

– Вон. Блондинка с бусами.

Миша выделил ее глазами. Оценил.

– А с чего вы взяли, что она согласна? Может, она замужем?

– Была бы замужем, так и танцевала бы с мужем. А она танцует с подругой.

– Может, и мы попляшем? – спросил Миша.

Лора подумала и согласилась. Когда-то она танцевала очень хорошо.

Миша двигался неинтересно. Он весь – как недоваренная макаронина. В нем не было стержня. Неудачник, который был задуман Богом как неудачник.

На другое утро, пребывая на берегу, Лора подошла к блондинке.

– Здравствуйте, – поздоровалась Лора.

– Мы знакомы? – удивилась блондинка.

– Будем знакомы. Я – Лора.

– Инна, – отозвалась блондинка.

– Извините за вопрос: вы замужем?

– Нет. А что?

– Вы живете в Израиле?

– Да. А что?

– Вы хотите замуж?

– За кого? – растерялась Инна.

– Пошли познакомлю.

Инна оторопела. Взволновалась. Лора поняла: она не просто хочет замуж, а ОЧЕНЬ хочет. Более того, это ее хрустальная мечта. А иначе для кого эти тонкие щиколотки и эти синие глаза, тоже хрустальные.

Миша стоял на берегу – тонконогий, пузатый, с седой порослью на груди. Тот еще жених.

– Миша, привет, – поздоровалась Лора. – Познакомься, пожалуйста, это Инна.

Миша смутился и представился.

Инна смотрела на него с явным одобрением. Лора поняла: подойдет любой. Инну замучило одиночество. Каким-то образом это было ясно. Это считывалось с ее облика.

Постояли молча. Не знали, с чего начать. Решили начать с того, что вошли в море. Осторожно прошли на глубину. Поджали ноги и стали делать под водой велосипедные движения. Руки балансировали, держали равновесие. Теплая тугая вода обнимала и выталкивала. Над водой возвышались головы и плечи. Поверхность воды была как бы заставлена бюстами.

Инна в широкополой шляпе, загорелая, синеглазая была просто неотразима.

Миша с редкими волосами, облепившими череп, был похож одновременно на бульдога и на мартышку.

Лора не задумывалась над тем, на кого она похожа. На кого-то из семейства кошачьих. Может быть, на пантеру. Лора пела в оперном театре. У нее было сильное бархатное контральто. Все восхищались и говорили комплименты в лицо. Лора привыкла. Множественная доброжелательность заменяет одну большую любовь. Но и большая любовь тоже была. Правда, в прошлом. Потом она сменилась на большую ненависть. И закончилась полным равнодушием. Лора не верила в счастье для себя. А для других – верила свято. Почему бы и нет? В самом деле: престарелый Миша, одинокая Инна – в чужой стране, как затерянные дети. Взрослые люди – тоже дети. Особенно мужчины.

Мишу отнесло течением. Лора и Инна остались одни, в смысле – без Миши.

– Вы откуда приехали? – спросила Лора.

– Из Риги.

– А почему вы решились на эмиграцию?

– На нас наехали. Надо было ноги уносить.

– Вы бизнесмен?

– Мой сын бизнесмен.

– У вас такой большой сын?

– Тридцать семь лет.

– А вам?

– Пятьдесят семь.

– Боже, я думала вам сорок.

– Я молодо выгляжу, – согласилась Инна. – Я занимаюсь йогой.

– Потрясающие результаты.

– Это нетрудно. Главное – не манкировать. Каждый день, как «Отче наш». В России женщины не следят за собой.

– Вы работаете?

– Я метапелет.

– А это что?

– Сижу с ребенком.

– С чужим? – не поняла Лора.

– Естественно. Девочка, три года. Изумительная девочка. Сейчас хозяйка потеряла работу. Не может содержать няньку. Я прошу ее разрешить мне приходить бесплатно.

«Хороший человек», – подумала Лора.

– А где вы живете?

– В Ашдоде, – ответила Инна. – Я снимаю комнату.

– А сын с вами?

– Сын уехал в Америку. Люди с амбициями здесь не задерживаются.

– Почему?

– Маленькая страна. Маленькие возможности. Здесь хорошо стареть.

Помолчали. Солнце палило прямо в лицо, но не обжигало. Казалось, что стоишь под золотым дождем.

– А этот… как его… Миша, он кто?

– Пишет либретто для опер, репризы для цирка. Литературный человек.

– Способный? – осторожно поинтересовалась Инна.

– Образованный.

Лора уклонилась от ответа. Она не знала Мишиных возможностей. Однако замечала, что талантливые люди выглядят ярче и стоят крепче. Талант не скроешь. Он, как шило в мешке, обязательно вылезет наружу на всеобщее обозрение.

– А в Израиле он что делает?

– Не знаю, – созналась Лора. – Что-то делает, наверное.

Миша уже стоял на берегу. Ждал.

Лора и Инна вышли из моря. Постояли под холодным душем. Полагалось смывать с себя соль.

– Я пойду. Меня подруга ждет, – улыбнулась Инна.

Она обернула вокруг талии прозрачное парео и пошла к отелю.

Миша внимательно смотрел ей вслед. Можно сказать, рассматривал. И рассмотрел начальные следы увядания. Тут… Там… В одежде она выглядела лучше.

– Сколько ей лет? – подозрительно спросил Миша.

– Пятьдесят пять, – ответила Лора, утаив зачем-то два года.

– Оно и видно.

– Ничего не видно.

– Это тебе не видно, а я вижу.

– А тебе сколько лет? – подозрительно спросила Лора.

– Мне семьдесят.

Лора удержалась от комментария. Буквально прикусила язык. Ей хотелось оставаться вежливой.

– Ну… Нормальная разница. Тринадцать лет. А что бы ты хотел?

– Я ведь давно в разводе. Почти тридцать лет. За это время у меня было много женщин. Мой предел – сорок лет. А шестьдесят – это неликвид. Лежалый товар.

– Ты говоришь о женщинах как о помидорах…

– А так оно и есть. Женщина – тоже товар.

– Товар – проститутки. На одну ночь. А я тебе предлагаю долгосрочный проект. Вместе идти по жизни. Она будет тебе друг, сиделка, собеседница.

– Мне нужна любовница, а не сиделка.

– Какая любовница в семьдесят лет? – не удержалась Лора.

– Мужчина остается мужчиной до конца, – с достоинством ответил Миша. – И потом, разве я плохо выгляжу?

Лора хотела сказать: ты выглядишь как старый козел. Но промолчала. В конце концов: не хочет жениться на Инне, не надо. Ей-то что?

– С такими запросами ты не устроишь свою жизнь, – предупредила Лора.

– Как знать… Любовь может появиться внезапно, из-за поворота. Выйдет и скажет: «Здравствуй, Миша. А я тебя ищу…»

– Ты в это веришь? – удивилась Лора.

– Я надеюсь…

Сгорбленная бабка, лет под сто, в черном купальнике с юбочкой, осторожно входила в море, держась за поручни. Ее губы и ресницы были накрашены в пять слоев.

«Тоже надеется», – подумала Лора.

После Мертвого моря Лора съездила в Черногорию. Запаслась здоровьем. Впереди был напряженный год. Это только из зрительного зала кажется, что все легко.

Про Мишу и Инну не вспоминала. А что о них помнить? И так все ясно. Инна нянчит бесплатно чужую милую девочку. А Миша надеется на сорокалетнюю красотку. Она выйдет из-за угла и скажет: «Здравствуй, Миша, ты прекрасен». Но красотка все медлит, а Миша все ждет. В один прекрасный день Миша позвонил и сообщил радостно:

– Я в Москве.

– Молодец, – похвалила Лора. – А я на даче.

– Можно я к тебе приеду?

– Зачем? – не поняла Лора.

– Поговорить. Повидаться.

– Ну, приезжай, – разрешила Лора.

Лора не любила гостей, с которыми непонятно что делать. Говорить особенно не о чем. Смотреть на него – тоже мало радости. Остается ждать, когда он уйдет.

Можно, конечно, не пускать. Сказать: занята. Но неудобно обижать человека, понижать его самооценку. Лучше самой потерпеть и помучиться.

Миша заявился на другой день в двенадцать часов дня. Это значило, что день будет убит.

Под московским небом и в одежде он смотрелся лучше, чем раздетый на пляже. У него была хорошая дорогая машина и вполне интеллигентный вид. Глаза оставались слегка выпученными, но это не мешало.

Из будки вылезла собака, помахала хвостом. Поздоровалась. И вернулась в будку.

Миша окинул взглядом участок с деревьями, внушительный дом в глубине. Обернулся к Лоре.

– А я решил переехать в Москву, – сообщил он со значением.

Таким образом Миша намекал, что у Лоры есть шанс. Инна не прошла по конкурсу, а Лора набрала нужный балл. У Лоры есть статус (солистка Большого театра) плюс недвижимость. А у Инны ни того ни другого, только хрустальные глаза и бусы.

Лора все поняла и внутренне хмыкнула. Как самоуверенны мужчины: у самого ни кожи, ни рожи, ни ломаного гроша. А туда же. Куда конь с копытом, туда рак с клешней.

Однако вслух ничего не сказала. Улыбнулась любезно. Пригласила в дом, накормила обедом.

Домработница подала рыбу – синий палтус, греческий салат и пирог с яблоками.

Мишины глаза вытаращились еще больше, буквально вылезли на лоб. Он давно, а может, и никогда, не ел так вкусно.

Первые полчаса он не разговаривал, только мычал.

– У тебя зуб болит? – спросила Лора.

– Нет. Это я от удовольствия.

– Ты всегда мычишь от удовольствия?

Миша смутился. Потом сознался:

– В любви я не сдержан. Это да…

Лора решила поменять тему:

– Ты чем сейчас занимаешься?

– Я создал проект Российско-израильской дружбы.

Миша вытащил рукопись, отпечатанную на компьютере. Положил перед Лорой.

Она прочитала первую страницу. Там указывались цели и задачи. Цель – дружба между народами, и задача – та же. Шрифт был удобный, но за словами – пустота. Лора понимала, как могут дружить двое людей, даже десяток людей. Но как могут дружить народы… Тем более русские и евреи, которые не считают Христа мессией. Мессию они ждут. Мессия должен прийти. И при чем тут Миша и его комитет? Этим должен заняться папа римский.

В советские времена были такие организации, и даже Дом дружбы, красивейшее здание. Там сидели полсотни бездельников, которые переливали из пустого в порожнее. Принимали делегации, водили их к Вечному огню, приемы, тосты, речи.

Во время оперы иногда нужно создать шум в толпе. Массовка начинает активно двигаться и приговаривать: «О чем говорить, когда не о чем говорить…» Каждый гудит эти слова себе под нос, не согласуясь с соседом. Создается общее жужжание и волнение. Таким образом, достигается нужный шумовой эффект.

Лора просматривала проект, переворачивала страницы. Это было типичное: о чем говорить, когда не о чем говорить…

– Зачем это тебе? – прямо спросила Лора.

– Я возглавлю этот комитет, – гордо ответствовал Миша.

– За деньги?

– Естественно. Зарплата.

– Тогда еще ничего. Я думала, на общественных началах.

– Что я, дурак?

Лора промолчала. Вопрос не из простых. Может, и не дурак, но никчемушник. Как говорится, сто первый еврей. На сто умных один отдыхает.

– Я хочу, чтобы ты вошла в общественный совет, – объявил Миша.

– Ты за этим приехал? – поняла Лора.

– И за этим тоже. У нас в совете будут очень уважаемые люди.

Миша назвал несколько имен, действительно уважаемых.

– А зачем мне это? – поинтересовалась Лора.

– Ты сможешь ездить в Израиль.

– Я и так езжу в Израиль, когда захочу. Зачем мне твой комитет?

– Ты поставь свою фамилию, вот здесь. А дальше решишь, – заторопился Миша.

– Я в эти игры не играю. И расписываться нигде не буду.

– Ну это же не финансовый документ. Чего ты боишься?

Лора догадалась: Миша готовит себе рабочее место, синекуру, где можно получать деньги и ничего не делать.

– А другие подписали? – спросила Лора.

– Я звонил Дементьеву. Он сказал: «Подпиши за меня сам. Мой почерк никто не знает».

Значит, Дементьев отмахнулся от Миши как от мухи.

– Сейчас другая жизнь, – сказала Лора. – Большое притворство больше не работает. Эти комитеты ушли под воду, как Атлантида.

– Всплывут… – пообещал Миша. – Все возвращается на круги своя. Подписывай и не сомневайся.

– Врать неохота, – созналась Лора.

– Как хочешь… – Миша забрал со стола свой опус, спрятал в папку. – В конце концов, я сам могу за тебя расписаться. Проверять никто не будет.

Лора не возразила. Она была уверена, что этот виртуальный комитет так и останется в Мишином портфеле. Современникам и потомкам не нужно это пустое жужжание: о чем говорить, когда не о чем говорить. Будем говорить только о деле и получать конкретный результат.

Лора сварила кофе. Вышли на террасу.

– Ты Инну помнишь? – спросила Лора. – Вы встречались?

– Я ездил к ней в Ашдод… – Миша замолчал.

– Расскажи, – попросила Лора.

Миша рассказал. Он явился в гости. В съемную квартиру. Хозяйка не разрешала Инне водить мужчин. Пришлось лезть в окно и затаиться, как вор. Миша боялся передвигаться по комнате, не мог даже кашлять и чихать.

Была и кровать, на которой они боялись скрипнуть. Миша не имел возможности мычать от наслаждения, да и наслаждения не было в таких партизанских условиях. Расстались они, ничего не поняв друг в друге, еще менее знакомые, чем до знакомства.

Лора слушала. Ей стало жаль Инну. В свои пятьдесят семь она должна вести себя как старшая школьница в присутствии родителей за стеной.

– Пригласи ее в Москву, – предложила Лора.

Миша сделал вид, что не услышал.

– Слушай, у тебя, наверное, много знакомых в театре: оркестр, кордебалет, солисты…

– Предположим.

– Найди мне кого-нибудь. Стройную, хозяйственную, лет сорока. Надоела сухомятка. Вдвоем веселее.

– Спустись с небес на землю, – посоветовала Лора.

– В каком смысле?

– Зачем ты нужен молодой и стройной? Тем более балерине или скрипачке? Был бы ты богатый, показал бы ей весь мир. Купил бы домик у моря или шале в горах. А что у тебя есть? Только русско-израильская дружба. Да и той нет.

Миша расстроился. Это было видно по его лицу.

– Я шучу, – сказала Лора.

– Нет. Ты не шутишь. Ты совершенно права.

– Пойдем погуляем, – предложила Лора.

Прогулка входила в ее планы. Она не хотела ее отменять. Решила совместить Мишу и прогулку.

Они шли вдоль реки. Утка учила плавать свой выводок. Утята были крошечные. Плакучие ивы свисали к воде.

– Ты живешь в раю, – констатировал Миша.

– Может быть, но я этого рая не замечаю. Театр, репетиции, четыре часа в пробках.

– Я могу что-то для тебя сделать? – спросил Миша.

– Что именно? – не поняла Лора.

– Ну… что-нибудь… – Миша остановился и смотрел ей прямо в глаза.

– Нет, нет, спасибо, – отмахнулась Лора.

Не хватало ей сидеть в его комитете или слушать его мычание.

Но Миша не был пошлым. Ни в коем случае. Просто никчемушник. За что бы он ни брался, все это было никому не интересно, и ему в том числе.

Сорокалетняя красотка, русско-израильская дружба – проекты, не имеющие перспектив. Маниловщина. Миша ставил перед собой нереальные задачи. Хотелось спросить:

– Ты сам в это веришь?

– Я надеюсь, – сказал бы Миша.

Миша пропал на полгода. Весной объявился. По телефону.

– Я в больнице лежал, – сообщил он. – Мне пейсмейкер вшивали.

– А что это? – спросила Лора.

– Ритмоводитель. Налаживает ритм сердца.

– И куда вшили? – поинтересовалась Лора.

– Под кожу. Небольшой такой аппаратик со спичечный коробок. На батарейках.

– Тикает?

– Это же не бомба с часовым механизмом.

– А куда вшили? В задницу?

– В районе сердца. При чем тут задница.

– А как же ты будешь заниматься любовью? Обнимать подружу и тикать?

– Я звоню с тобой посоветоваться, – переключился Миша.

– Давай… – разрешила Лора.

– Мне предложили кругосветное путешествие. Ехать?

– А сколько стоит?

– Триста долларов.

– Это что-то очень дешево. Таких цен нет.

– Нас отправляют на автобусе. Мы собираемся в шесть утра. Садимся в автобус – и по Европе: Германия, Франция, Италия, Швейцария. С первого по пятое. Пять дней.

– И все пять дней в автобусе?

– Ну да…

– И спать тоже в автобусе? – испугалась Лора.

– А что особенного?

– Ты умрешь за эти триста долларов. Такие поездки для подростков. Им все легко и все интересно.

– Но пожилые люди тоже нуждаются во впечатлениях. А тут – вся Европа.

Вообще-то Лоре было все равно. Хочет ехать, пусть едет. Но она понимала, что Миша одинок, как хвост. Ему даже посоветоваться не с кем. И такое положение вещей налагало ответственность.

– Сиди дома, – приказала она. – А еще лучше, поезжай в санаторий.

Миша молчал. Раздумывал.

Лоре стало его жаль. Хоть и никчемушник, но человек, не собака. Да и собаку жаль, если разобраться.

– Подумай сам, пять дней – пять стран. По одному дню на страну. Ты хочешь что-то увидеть и что-то запомнить?

– Я надеюсь…

– Нет! – решительно подытожила Лора.

– Да? – раздумчиво спросил Миша.

– Да. В смысле «нет».

Миша вздохнул.

Лору пригласили в Италию. Потом было турне по Европе, и не в автобусе, а в самолетах, бизнес-классом.

Отели самые дорогие. Гонорары – внушительные. Бесконечные интервью. Статьи в газетах. Все это впечатляло, но хотелось домой. Соскучилась по дочкам, по дому и по своим зверям: коту и собаке.

Лора смотрела на журналистов и понимала, что они на ней просто зарабатывают. И если она вдруг провалится сквозь землю, они выключат диктофон и побегут в другое место. И даже не заглянут: куда же она провалилась? Слава интересна только в молодости, когда все интересно. В начале пути самоутверждение необходимо, чтобы понять: кто ты и зачем. А в зрелости, когда личность созревает, – хочется очиститься от шелухи, добраться до основного. А основное – это музыка.

Композитор, если он гениален, улавливает Бога на свою антенну и транслирует людям. А Лора – посредник, проводник. У нее для этого особая глотка, внутри – купол. Диапазон – три октавы. Когда она забрасывает звуки в верхний регистр, зал замирает. И сама она тоже замирает, вся растворяется в звуках, и ее, считай, нет. Время останавливается. Святые минуты. А все остальное – шелуха. Кроме детей, конечно.

Дело и дети – это и есть твердые островки в болоте жизни.

Лора переходила дорогу. И в это время раздался телефонный звонок. Звонил Миша.

– Ну, как ты? – заботливо спросил Миша.

– Спасибо, я в Испании.

– А в каком городе?

– В Севилье.

– На табачной фабрике была?

– А зачем? – не поняла Лора.

– Там Кармен работала.

– Подумаешь, Кармен… Обычная проститутка.

– Но ее воспел Мериме. Увековечил.

– Ты что звонишь? – поторопила Лора.

– Мы внука на море отправляем, – сообщил Миша. – Он болел всю зиму. Его надо прогреть.

Слово «прогреть» Миша выделил.

– Какой внук? – не поняла Лора.

– Мой. У меня от первого брака дочь. У нее мальчик. Давид.

Это была новость. Оказывается, у Миши есть дочь и внук. Но какое ей до этого дело… Звонит, докладывает. Как будто она родственница.

– Давай прощаться. Вернусь, поговорим.

Лора разъединилась с Мишей. Подумала: где-то в Израиле или в Москве у него есть семья, пусть даже бывшая. Почему бы не вернуться в семью, пусть даже через тридцать лет? Разве лучше выискивать сорокалетнюю красотку на один вечер? Да еще и придерживать рукой ритмоводитель.

Гастроли кончились. Лариса Николаевна вернулась домой. Раздала подарки.

Старшая дочь получила дорогую сумку фирмы «Биркин». Спасибо не сказала. Как будто так и надо.

– Ты почему не говоришь «спасибо»? – спросила Лора.

– Это ты должна сказать «спасибо», – ответила дочь.

– За что?

– За то, что тебе есть кому дарить.

– Интересно…

Младшей дочери Лора протянула бусы. Дочь надела их на голову. Баловалась.

Лора вспомнила, как моталась по магазинам, уставала, тратила немалые деньги. Ей стало обидно. Но какой смысл обижаться? На обиженных воду возят.

Да и кому жаловаться? Близкой подруге скажи, завтра будет знать весь город. Остаются не близкие и не подруги. Будут судить между собой на тему: голос есть, а счастья нет.

Можно позвонить Мише, но это нарушит табель о рангах. Это все равно как если генерал позвонит солдату, стоящему на карауле и спросит: «Как дела, вообще…» Кстати, солдат может отозваться: «А тебе-то что, старый хрен…»

Лора не звонила Мише. Зачем? И Миша тоже не звонил. Растворился во времени и пространстве.

Однажды Лора вытащила из ящика письмо. Оно пришло от Инны, той самой невесты из Израиля.

Инна писала, что переехала в Америку, к сыну. Они живут не вместе, но рядом. Спрашивала: как найти Мишу? Из Израиля Миша уехал, а московские координаты ей неведомы. Не может ли Лора помочь, поскольку Лора – автор их знакомства.

Лора достала записную книжку, отыскала Мишин телефон. Набрала номер. Незнакомый голос ответил, что прежний хозяин здесь больше не живет. У него другой телефон. Голос любезно продиктовал новый номер. Он непривычно начинался с цифры «4».

Лора набрала новый номер.

– Я вас слушаю… – сухо произнес Миша.

– Это Лариса Николаевна! – выкрикнула Лора, как будто сообщила радостную весть.

– Я вас слушаю, – так же сухо отозвался Миша.

– Это Лора…

Ей показалось, что Миша не узнал или не понял. Все-таки солдат должен обрадоваться генералу или хотя бы удивиться.

– Да, да… Я понял, – обозначился Миша вполне безразлично.

– Ты переехал? – спросила Лора.

– Да. Я живу сейчас в доме престарелых.

– Как это? – растерялась Лора.

– Я сдал свою квартиру и получил комнату в казенном доме.

– Но ведь своя квартира лучше…

– Лучше. Но здесь четырехразовое питание и дежурная медсестра. У меня нет никаких забот.

– Тебя ищет Инна. Помнишь Инну? Она в Америку переехала.

– А зачем она меня ищет?

– Для любви, наверное, – предположила Лора.

– Какая любовь? Я умираю.

– В каком смысле? – растерялась Лора.

– В самом прямом. Уже была операция, предстоит еще одна. Меня химят и лучат.

Лора замерла. Она все поняла.

Невидимая, неумолимая болезнь ползет по человеческому полю и косит клешней, а люди, как колосья, падают слева и справа. И неизвестно, когда твоя очередь. Вот и Миша не увернулся. Что тут скажешь? Но надо что-то сказать. Поддержать и утешить.

– Сейчас медицина сильно продвинулась вперед, – заверила Лора. – С этим долго живут, буквально десятилетия. И умирают от другого.

– Я надеюсь, – отозвался Миша.

– Мы тебе еще сорокалетнюю красотку найдем. Кстати, к нам в оркестр недавно поступила новая скрипачка из консерватории. Ей, правда, двадцать четыре года, но сейчас в моде большая разница…

Лора говорила, говорила, как будто хотела забросать проблему словами, как огонь песком.

Миша не реагировал. Какая там красотка… У него были дела поважнее. Он готовился к своей ГЛАВНОЙ встрече.

– А она стройная? – вдруг спросил Миша ожившим голосом.

– Кто? – не поняла Лора.

– Ну, скрипачка твоя… Для меня главное: фигура. Я толстых не люблю.

Зачем?

Однажды, в девяностых годах (не помню точно – когда), мне позвонил Сергей Александрович Филатов и попросил принять участие в форуме интеллигенции. Форум должен был состояться в Уфе и длиться один день. Во вторник – туда, вечером – обратно. Гонорар не предусмотрен. Полет и гостиница – за счет принимающей стороны.

Нужен мне этот полет и эта гостиница. Я боюсь летать – это раз. Я ненавижу гостиницы с чужими, случайными кроватями, и я не люблю выступать перед аудиторией. Стесняюсь. Мне кажется, люди смотрят и думают: «О, вылезла».

Один писатель признался мне однажды, что он боится споткнуться на сцене и упасть. А в зале подумают: такой здоровый – и выложился.

Мне захотелось сказать «нет». Но Сергей Александрович – негромкий, значительный, благородный человек. Я не решилась сказать ему «нет».

Я сказала, что полечу с большим удовольствием.

В назначенное время я приехала во Внуково, где состоялся сбор участников форума. Участников я увидела сразу. Они стояли в центре зала, как маленький табун старых лошадей. Холстомеры.

Это были плохо одетые, глубоко пожилые люди. Однако имена их буквально сверкали в семидесятые годы. Это были звезды семидесятых.

Чуть в стороне стоял прямой и элегантный Генрих Боровик. Смотрел перед собой. Ни с кем не общался.

Самолет взлетел как обычно.

Рядом со мной оказался талантливейший Владимир Маканин. Он сидел у окошка и смотрел в иллюминатор.

Через полчаса я вдруг ощутила давление на уши, очень чувствительно, как будто кто-то надавил двумя пальцами.

Мы с Володей выразительно переглянулись. Что бы это значило?

– Разгерметизация, – предположил технически образованный Маканин.

В динамике раздался треск и мужской голос.

– В связи с техническими неполадками самолет возвращается в аэропорт Внуково, – сурово и мужественно доложил голос.

Владимир стал смотреть в иллюминатор.

– А мы никуда не летим, – заметил он. – Мы делаем круги над Ленинским проспектом.

Итак, самолет разгерметизировался, дальше лететь нельзя. Садиться с полными баками тоже нельзя. Придется крутиться в небе, чтобы израсходовать топливо.

Весь форум интеллигенции напряженно замолчал.

Сергей Александрович Филатов с женой сплели руки, держась друг за друга. А за что еще держаться в аварийном самолете?

Член Государственной думы, продвинутый чеченец (забыла фамилию), что-то писал в блокноте. Готовился к выступлению на форуме. Он был совершенно спокоен. Может быть, в ментальности чеченцев не принято выказывать страх перед смертью. Тем более что это неточно. Все может окончиться благополучно.

По проходу шныряли озабоченные стюардессы.

Я нервничала и от этого шутила. Видимо, юмор прячет страх.

Страх гримируется в смешное. Меня никто не поддерживал. Стояла полная тишина.

И вдруг раздался чей-то командирский голос, обращенный к стюардессе:

– А почему вы не даете нам обед? Решили воспользоваться внештатной ситуацией и сэкономить на питании? Я вот сейчас достану свои документы, вы увидите, кто я такой, и поймете: со мной ваши штучки не пройдут.

Я завертела головой, пытаясь определить склочного участника.

Надо же, жизнь на волоске, а он хочет жрать и еще угрожает.

Стюардессы скрылись. Через десять минут они появились с тележкой и шустро раздали всем пластмассовые коробки с едой.

Я раскрыла коробку. Там лежал нехитрый самолетный набор «Аэрофлота». Однако я вдруг почувствовала зверский аппетит. Видимо, стресс провоцирует жажду жизни.

Впереди меня сидел знаменитый артист. Патриот. Он жевал и шумно дышал носом.

Артист был недоволен дважды: самолет может упасть и форум превратится в братскую могилу. Это раз. Но еще не все. В составе форума пятьдесят процентов евреев, тридцать процентов татар. А лежать в одной куче с иноверцами он бы не хотел. Это два. И второе важнее, чем первое.

Идея дороже самой жизни. Однако эти размышления не снижали аппетита артиста. Он жевал и дышал.

В самолете стояла напряженная тишина, хруст и чавканье. Форум поглощал еду и наслаждался едой, отодвигая минуты неопределенности.

Самолет стал снижаться. Я старалась не смотреть за окно. Смотрела на Володю Маканина.

Я помню его молодым. Он изменился в лучшую сторону. Седина ему шла, и особенно шла знаменитость. Он стал живым классиком.

Большие кисти рук лежали на подлокотниках кресла.

Самолет провалился в яму. Я схватилась за Володину руку. Мое сердце подплыло к горлу. Еще немножко – и выскочит. Но обошлось. Слава тебе господи…

Побежали огни посадочной полосы. Шасси ударились об асфальт. Самолет промчался и затормозил. Сели. Все восторженно зааплодировали, включая того, с документом.

Начали подниматься со своих мест. Я встретилась глазами с Генрихом Боровиком.

– Сели, – сказала я.

– Сели, – согласился он. – Только где?

Я не поняла. Мои глаза сделались круглые и настороженные.

– Когда человек внезапно погибает, природа оставляет после смерти все по-старому. Чтобы душа привыкла, не сошла с ума. Природа бережет душу, – разъяснил Боровик.

У Генриха Аверьяновича недавно погиб сын. Видимо, все его мысли были связаны с этим событием. И тем не менее кто знает… А может, мы действительно приземлились на том свете.

Я вгляделась в иллюминатор: ноябрь, снежок, земля. Все как было.

Подогнали трап.

Я осторожно спустилась, недоверчиво оглядываясь по сторонам.

Форум вернулся в аэропорт.

– Сейчас будет устранена поломка самолета, и мы полетим в Уфу, – сообщил Филатов. – Все могут подняться в зал ожидания.

Я больше не верила этому самолету. Если он разгерметизировался один раз, то кто даст гарантию, что это не случится опять? Самолет был скомпрометирован в моих глазах. Я на нем не полечу и за миллион, а тем более бесплатно.

Я не сдавала свою сумку в багаж, и меня ничто не задерживало.

Я подошла к Филатову и сказала:

– Я не полечу. Я уезжаю домой.

– Ну что вы… – огорчился Сергей Александрович. – Вас так ждут…

Я быстро зашагала к выходу. Меня буквально несло – подальше от этого места. Я не хотела лететь с самого начала. Надо уметь слушать внутренний голос, но я сломала себя. Полетела. И мой ангел-хранитель вернул меня с полпути.

Перед тем как выйти из помещения аэропорта, я оглянулась. Весь форум интеллигенции покорно шел вверх по лестнице, чтобы переждать ремонт самолета. Пожилые люди с трудом вздымали свои тела. Им предстояло ждать не менее трех часов. Значит, они прилетят в Уфу невыспавшиеся, помятые. А впереди напряженный день с выступлениями, с выбросом энергии. Зачем? Во имя чего? Как вопрошал итальянец Тонино Гуэрра: «Пер ке?»

Я поймала такси и поехала домой.

За окошком машины бежала земля – такая привычная и прочная. Я хотела домой, как будто отсутствовала полгода по крайней мере. Машина катила, наматывала дорогу на колеса.

Домой, домой, в родные стены, к родным лицам. Подальше от случайности и неопределенности.

Перед глазами возникли участники форума, идущие вверх по лестнице. Холстомеры. Сидели бы дома…

Но вдруг я поняла, зачем они летят. Пер ке?

Девяностые годы зачеркнули их таланты, их личности. Сделали их жизнь напрасной и необязательной. Дескать: да, были такие. Ну и что? И они летят, чтобы прокричать свои ценности, свой смысл жизни. И ради этого они согласны не спать и устать и даже сверзиться вниз с большой высоты.

Назло

Надя примеряет подвенечное платье. Она стоит на столе.

Вокруг нее медленно передвигается модельер Ирина, устанавливает длину подола. Подкалывает специальными иголками.

Надя видит себя в зеркале.

– Супер… – отмечает Надя.

– А вы его любите? – спрашивает Ирина.

– Жениха? – уточняет Надя.

Ирина кивает. Во рту у нее иголки.

Надя думает. Потом говорит:

– Что значит «любите»? Захочу и полюблю. Все от настроя зависит. Я ему благодарна. А благодарность – материал прочный. На благодарности многое можно выстроить: и семью, и даже счастье.

Ирина вытаскивает изо рта иголки. Подкалывает подол.

– Благодарность – чувство аморфное, – возражает Ирина. – А счастье строится только на любви.

– А какой толк от этой любви? Пришел – ушел. Устроился. Имеет жену и любовницу. Значит, мне жить и стареть в любовницах. Промурыжит до сорока лет, а потом – кому нужна? Время работает против меня.

– А вы его любите?

– Кого? – не понимает Надя.

– Любовника своего.

– Любовник – грубо. Возлюбленный. «Возлюбленный, как никакой другой, возлюбленным уж быть не может». Бунин.

Ирина перестает подкалывать. Говорит мечтательно:

– У меня тоже был любимый человек.

– Был да сплыл?

– В каком-то смысле, – соглашается Ирина.

– «Настоящая любовь никогда не кончается браком». Бунин.

– Он хотел на мне жениться, но его мамаша тормозила. Хотела, чтобы он женился на своей.

– На еврейке?

– На мусульманке.

– У них там строго. Ислам, – подтвердила Надя.

– Мы встречались три года, – продолжала Ирина. – Его мамаша встала как скала. Я мечтала, чтобы она куда-то делась. Эмигрировала бы в Австралию. У нее там старший сын живет. Но она ни с места. Сторожила Максуда как собака.

– Он был красивый? – спросила Надя.

Ирина устремила взгляд в пространство, как будто видела перед собой любимого человека. Потом заговорила:

– Брови высокие… Глаза – золотой бархат. Зубы – белые, как сколотый сахар, крепкие, как у молодого волка. Губы мягкие, как у лошади.

– Как у коня, – поправила Надя.

– Когда он на меня смотрел, у него трепетали кончики ресниц. От нежности. Мы часто ссорились последнее время из-за мамаши. Я упрекала, а он на меня смотрел, и кончики ресниц дрожали. Какое это было счастье…

– А у Андрея от любви голос садится. Говорить не может…

– Однажды его мамаша вышла на балкон, – продолжала Ирина. – А возле балкона дерево росло. И вдруг оно упало со страшным треском. Чуть не срезало балкон. В двадцати сантиметрах упало. Представляете?

– Да. Неудачно получилось.

– Как раз удачно. Еще бы двадцать сантиметров, и ее бы убило.

– Я и говорю.

– Нет-нет, что вы… Пусть живет до ста двадцати лет.

– И чем все кончилось?

– Я вышла замуж. Назло.

– А дальше?

– Дальше не было ничего. Он погиб. ДТП. Дорожно-транспортное происшествие. Поехал куда-то ночью и столкнулся с грузовиком в лоб. Заснул, наверное…

– Ужас… – выдохнула Надя.

– Если бы я была рядом с ним, он никуда бы не поехал и остался жив. А если бы я оказалась рядом в машине, он бы не заснул. Со мной бы он не умер. А теперь его нет. Нигде. Никогда.

– А новый муж, как он выглядит? – спросила Надя.

– Не знаю. Я на него не смотрю. Ребенок растет. Мальчик. Макс. Когда он на меня смотрит, у него реснички трепещут. Передалось.

– А ребенок от кого? – не поняла Надя.

– От мужа. Но я все время думаю о Максуде. Мальчику передалось.

Ирина замолкает. Начинает выравнивать длину. Потом прерывает работу. Говорит:

– Ничего не надо делать назло. Зло убивает. Максуда нет. Меня, считай, тоже нет. Его матери тоже нет, хоть она и жива… Я все время возвращаюсь в точку, когда я совершила ошибку. Вернуться бы в эту точку, в эту минуту, и пойти в другую сторону.

Надя напряженно смотрит перед собой. Слышит голос Ирины:

– Нельзя испытывать любовь. Испытывать можно только самолеты. Они из железа.

Оглавление

Повести

  Тихая музыка за стеной

  Но вдруг…

Рассказы

  Ничего не меняется

  Ни с тобой, ни без тебя

  Я надеюсь…

  Зачем?

  Назло Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg