«Промежуточный человек»

Промежуточный человек (fb2) - Промежуточный человек [Роман-исследование] 2149K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Евгений Доминикович Будинас

Промежуточный человек

Часть первая ФЕДЬКА

Глава первая НАДО ПОКУПАТЬ ДОМ

Все началось с того, что мой приятель — потомственный горожанин и доцент от кибернетики Геннадий Евгеньевич Дубровин — решил купить недвижимость.

Как-то заявляется и говорит:

— Знаешь, если у тебя есть друзья, готовые дать взаймы крупную сумму денег под любые проценты, — моего недоумения он демонстративно не замечал, — бери немедленно и покупай дом. Цены на дом в деревне будут расти, перекрывая любые проценты, даже если запросы твоих ростовщиков будут непомерно высоки. Свободные средства надо вкладывать в недвижимость.

Друзей, дающих взаймы под проценты, у меня не было. Свободных денег тоже. Десятку до зарплаты я чаще всего перехватывал как раз у Дубровина… Деньги есть у того, кто живет вне общества, как сказал поэт. У меня нет друзей, у которых бывают свободные деньги. Мои друзья покупают книги, цветы женщинам, путешествуют, в крайнем случае проматывают их на такси. Все это Геннадий прекрасно знал. Дом в деревне я покупать не собирался. Мне хватало и других забот.

Но Геннадия было невозможно остановить.

— Ну, какие в деревне заботы? — наступал он на меня. — Калитку подправить? Дровишек наколоть вместо зарядки? В свете моей новой теории…

Разумеется, у него была теория. Я отложил бумаги и приготовился слушать. В прошлый раз это была теория голодания…

— У тебя застопорилась работа над очерком… — начал он. — Над романом? Хорошо, над романом… Ты вымучил пять скучных страниц и понял, что твой роман никто не станет читать. Неудача порождает отрицательную установку. Ты уже готов. В таком состоянии тебя можно брать голыми руками. И вот, вместо того чтобы одолевать следующие страницы измором, ты встаешь и исправляешь выключатель…

Выключатели у меня работали нормально. Об этом я и сказал.

— Ну, хорошо, пусть розетка. Исправить розетку ты, положим, можешь… — Тут Геннадий посмотрел на меня с сомнением. — Допустим, что диплом инженера тебе хоть это дал… Простая и удачно выполненная работа поднимает твое настроение и отвлекает от творческих неудач. Это положительная установка… Теперь ты садишься и пишешь свой роман заново. Пять удачных страниц развивают положительную установку еще на пятьдесят…

Я удрученно молчал, ощущая, что во мне вызревает отрицательная установка.

— Сколько у тебя дома розеток? Восемь. И все исправные? Вот видишь!

Мне стало отчего-то стыдно, словно это я виноват, что в доме нет неисправных розеток…

— А когда у тебя недвижимость, у тебя неисчерпаемый источник положительных установок… Ты сидишь в тиши и кропаешь свои бездарные страницы. Потом разминаешь свои бесполезные мышцы и вешаешь на петли калитку. Мало? Проводишь в сарай свет, потом сооружаешь камин… Кто из классиков сказал, что лучшие мысли приходят в голову у тлеющих углей камина?

Я молчал, чувствуя, как из головы улетучиваются лучшие мысли, заменяясь худшими.

Представить Дубровина в роли домовладельца было выше моих сил. Весь образ доцента от кибернетики с этим как-то не вязался. Невозможно было вообразить Геннадия не то что ведущим хозяйство — просто приколачивающим доску к забору. Слишком уж он в этой жизни был теоретик.

Горожанин в третьем колене, Дубровин родился в столице России, вырос у бабушки в столице Литвы, учился и работал в столице Белоруссии, студенческую жажду необычного и романтичного утолял в столице нефтяной Сибири. В деревне бывал в детстве — на каникулах, в студенческие годы — с агитбригадой, в выступлениях которой он активно участвовал, потом, уже научным сотрудником, — добросовестно отрабатывая положенную разнарядку на сельхозработы в подшефном хозяйстве. И если и проявлял интерес к сельским проблемам, то исключительно любительский. Не перевелись еще люди, которые не могут спокойно жевать свиную тушенку, не понимая, откуда она взялась. (Разумеется, сейчас их еще больше занимает вопрос, куда она девалась.)

Геннадий был горожанином насквозь, до последней ниточки в его экстравагантном, несколько даже опереточном пиджаке и почти пижамных полосатых брюках, похожих на американский флаг, носить которые без неловкости может только человек, с детства привыкший ощущать себя в многоликой толпе, где никому ни до кого нет дела. Надо сказать, что ощущал он себя — и в пиджаке, и в толпе — превосходно. Он всегда был занят, но занят как-то легко, неудручающе, даже свободно. Классный специалист с широкой эрудицией, он вечно выполнял какие-то заказы сторонних организаций, задыхающихся от нехватки «машинного времени», что-то им считал, кого-то консультировал, выступал на каких-то симпозиумах, читал какие-то лекции (когда он выходил из аудитории, студенты на нем повисали, как виноград), потом он мчался куда-то на день рождения, где непременно бывал избран тамадой и обязательно играл что-нибудь на свирельке, с которой никогда не расставался, носил ее во внутреннем кармане пиджака в черном бархатном чехольчике…

И все это на такси; из всех видов общественного транспорта он признавал только такси. Это влетало ему в копеечку, зато, как он сам говорил, раскрепощало, давало возможность в дороге собраться с мыслями… Впрочем, зарабатывал он довольно легко, так же легко и свободно тратил, никогда ни на что не откладывая…

И вдруг во всем этом — откуда ни возьмись — постоянно возрастающий интерес к деревне! Впрочем, интерес вполне распространенный в наши дни. Хотя бы потому, что от того, как обстоят сегодня дела в деревне, от того, какой там складывается микроклимат, зависят и наши дела в городе, наш городской климат.

Этот вот интерес и привел однажды Дубровина на работу в вычислительный центр какого-то сельскохозяйственного НИИ. Впрочем, его всегда несколько угнетала чрезмерно узкая специализация электронщика. Переход в новую для него область, называемую сельским хозяйством, позволял ему расширить круг отношений с миром, кое в чем разобраться, кое-что понять.

Этим же стремлением я и объяснял его внимание к газетной дискуссии о судьбе заброшенных усадеб в затухающих деревушках и деревнях, признанных однажды с чьей-то нелегкой руки неперспективными и лишенными в силу этой «неперспективности» всяких надежд на официальное развитие. В дискуссии все сводилось к тому, что раз уж уходят из деревни коренные ее жители и процесс этот необратим, а во многих случаях и неуправляем, то пусть бы доставались их усадьбы желающим здесь жить горожанам. Хотя бы и не всегда жить, не постоянно, а лишь летом, в отпуске, в воскресные и праздничные дни. А пенсионерам — и вовсе от холодов до холодов, — большую, стало быть, часть года. Воспитывать детей и внуков на свежем воздухе и парном молоке, ковыряться в охотку в саду, мастерить что-то в сарайчике — то есть обрести все те нехитрые радости, которых напрочь лишены городские жители, заселившие высотные муравейники крупнопанельных домов…

Геннадий даже завел специальную папку с тесемочками, куда старательно складывал вырезки из газет.

Зная его постоянную, счастливо сохранившуюся еще со студенческих лет готовность с увлечением закапываться в самые неожиданные проблемы и подходить к их изучению с профессиональной для научного работника обстоятельностью, ничего особенного или там предвещающего какие-либо перемены в его жизни за появлением папки с надписью «Дом в сельской местности» я не разглядел. Как всегда, я следил за ним с любопытством, с предвкушением какого-то нового, неожиданного для меня поворота темы. Хотя — теперь я это отчетливо понимаю — и приблизительно не представлял, куда этот его интерес может нас завести…

— Дом в деревне, — говорил мне Геннадий, — это же тебе не садовый кооператив! Со всеми его нелепостями: печку ставить нельзя, баньку и сарай — нельзя, забор — тоже не положено… А то, что можно, — тоже нельзя: попробуй выстроить дачу, если ты не строительный прораб, а дядя у тебя не снабженец… Разве что как Владимир — из фанерных ящиков…

К садово-кооперативным «товари́ществам», как их называют, непременно с ударением на «и», с некоторых пор он питал тихую ненависть.

Как-то коллега Дубровина по НИИ — тогда тоже кандидат наук, только экономических, — Владимир Семенович Куняев вытащил нас на свой садовый участок. С известной перспективой — подразмять в выходные дни мышцы и привести в порядок участок, из-за которого активисты садового товарищества в институте давно уже грозились вытащить Владимира Семеновича на местком. Запущенность выделенной ему земли темным пятном ложилась на лицо если не всей науки, то уж коллектива НИИ точно.

Заодно — ну как можно без этого «заодно»! — было намечено обсудить написанную Геннадием с Владимиром статью для «Вопросов экономики». «Крыша над головой есть, — сказал Владимир Семенович, распаляясь и имея в виду сооружение, воздвигнутое им из упомянутых уже ящиков и напоминающее своим видом скособочившийся сортир, — спальники и провизию возьмем с собой, тишину и свежий воздух я вам гарантирую. Как, впрочем, и фронт работ…»

Фронт работ был необъятным.

Приехав на участок, мы скинули пиджаки и принялись перекапывать грядки под клубнику, без которых немыслим ни один «товарищеский» огород. Весеннее солнышко весело припекало, и работа спорилась.

— Надо не грядками заниматься, а рыть водосливную канаву, — сказал сосед, вот уже добрых полчаса наблюдавший за нами с видом мыслителя, облокотившегося на грабли, — грядки подождут.

Это был заместитель директора института по научной работе. И председатель дачного кооператива.

Мы начали рыть канаву.

— Не здесь роете, — сказал подоспевший начальник ВЦ, а для Геннадия тогда непосредственный начальник, — начинать надо от столбика…

Мы стали копать не здесь, а там, где надо. От столбика.

— Клубнику что же на солнце оставили? Пропадет… — сурово заметил зам по науке. Непосредственный, можно сказать, руководитель Куняева.

Владимир Семенович Куняев воткнул лопату в землю и ушел в машину. Достал из портфеля рукопись статьи, принялся ее ожесточенно листать.

— Владимир Семенович, вы у нас гость не частый, но давайте соблюдать установленный порядок, — подошла к нему председатель местного комитета, работающая в НИИ старшей лаборанткой. — Машины мы договорились ставить за лесочком. Там оборудуется охраняемая стоянка…

Куняев завел мотор и уехал. За лесочек.

Мы с Геннадием продолжали рыть канаву. Земляные работы успокаивают… Но в институте был еще один зам. По административно-хозяйственной работе. В недавнем прошлом кадровый военный, он знал, как копать. В мягкой товари́щеской форме он подсказал Геннадию, что сточные канавы роются глубиной на штык, а так, мол, роют только противотанковые траншеи…

Вечером, аппетитно поужинав, мы стали готовиться ко сну, разостлав спальники на каких-то ящиках. Физическая усталость приятно томила тело. В ночной тиши… В ночной тишине грохотали звуки футбольного репортажа и вопли болельщиков, залпами взрывающиеся на соседнем участке. Зато Владимир Семенович, обычно разговорчивый и оживленный, сейчас только раздраженно посапывал.

— Не помешаю? — В окошке, занавешенном полотенцем, появилась физиономия начальника ВЦ. — Владимир Семенович, я хотел бы высказать, если, конечно, позволите, в некотором роде непосредственное замечание, — начал он с присущей ему косноязычностью, — по-соседски, так сказать, в приватном порядке… Я, конечно, понимаю, дружеское участие и все там такое… Но вокруг — подчиненные, в известной степени коллектив… А вы некоторым образом, — начальник хихикнул доверительно, — как бы используете чужой труд… По мне, конечно, так даже пожалуйста… Но, сами знаете, пойдут пересуды…

Когда начальник исчез, в комнате воцарилась тишина, которую не мог заглушить даже телевизор соседей.

— Шутит? — нарушил я затянувшееся молчание. Вопрос повис в воздухе, как перегоревшая лампочка.

Куняев сопел удивительно долго. Казалось, что он заснул.

Но нет, под складками его ученого лба происходило движение мысли.

— У тебя есть знакомый художник? — спросил он наконец.

Я кивнул.

— Попроси его нарисовать на листке фанеры что-нибудь неприличное… Ну, хотя бы кукиш… Я его в окошко выставлю…

Больше, насколько мне известно, Геннадий на участок к Куняеву не ездил.

Сейчас, в разговоре о сельском доме, Геннадий ящично-фанерное сооружение Куняева, естественно, вспомнил.

— Ты понимаешь разницу?

Разницу я понимал. Я только не совсем понимал, куда он клонит. И отчего столь напористый интерес.

— Ну, не нелепость ли? — продолжил Геннадий. — Ценой неимоверных усилий и ухищрений возводить эти… курятники, по перенаселенности и звукопроницаемости превосходящие даже такое, казалось бы, уникальное творение, как панельный дом. И это… ради комфорта и тишины!..

Тут Геннадий остановился. Посмотрел на меня.

— А рядом… Что рядом, я тебя спрашиваю?.. Рядом…

Геннадий прошелся по комнате из угла в угол.

— Рядом… — торжественно произнес он и замер посреди комнаты, не завершив начатый шаг. — Рядом… Стоит… Пустой… И готовый… Бревенчатый, а не фанерный… Дом! С русской печью… Ты знаешь, сколько стоит такой дом с русской печью в сорока километрах от Минска?

Я не знал.

— От трех до восьми сотен! Дешевле, чем шкаф из импортного гарнитура…

— Ну, это такой дом… — протянул я неуверенно.

— А какой мне нужен? Стены есть, крыша есть. Все готовое. И потом… Я ведь не дом, я место хотел бы купить.

Дубровин полез в карман за свирелькой. Я давно понял: свирелька ему помогает, позволяет чуть «на юморе», на иронии произносить всякие там откровения, обрывая чрезмерный серьез.

Надо отметить, что в нашем разговоре он проявлял некоторую практическую осведомленность, неожиданную в рафинированном интеллигенте. Именно место — несколько соток запущенной земли с десятком полуодичавших яблонь и груш, утонувших в буйных зарослях репейника и лопухов, со старым вязом у калитки, что сиротливо повисла на накренившемся столбике поваленного забора, — давно уже стало предметом вожделенных мечтаний многих горожан, не имевших родственных связей с деревней или утративших их. Дом же — в большинстве случаев невзрачное строение с просевшими от земляной сырости углами, заколоченным крест-накрест оконцем и отсыревшей от долгого бездействия русской печью — оказывался вдруг (очевидно, в силу определенной обеспеченности этих горожан капитальным и благоустроенным жильем) как бы лишь приложением к месту. Правда, приложением неотъемлемым, ибо юридически именно дом, и только он, может быть предметом купли-продажи.

Я смотрел на Геннадия с недоверием.

— Надо покупать дом, — сказал он и изобразил на свирельке что-то вроде танца с саблями Арама Хачатуряна. — Все уже покупают…

Все не все, но многие действительно покупали.

И пока шли дискуссии, пока обсуждалась необходимость узаконить право горожан на такие приобретения, шла своим чередом и жизнь. Нет-нет да и появлялись в деревушках новые жители, с полного одобрения деревенских бабок радующихся и сбережению добра, и новым впечатлениям. Пропалывались поросшие бурьяном грядки, выбеливались известью сучковатые стволы фруктовых деревьев, поднимались подгнившие заборы, латались скаты толевых крыш.

Как осуществляются эти купли-продажи? Разными путями. Кто-то выписывает из города старушку мать, оформляет ее домовладельцем, не забывая, разумеется, позаботиться о составлении завещания. Кто-то переселяет в деревню загулявшего по великим стройкам брата (районная прописка дает право городского трудоустройства). Кто-то, из тех, что постарше, и вовсе оставляет детям квартиру и переезжает к природе насовсем, вполне довольствуясь тем, что дети с внуками, погостив летом на «даче», приютят потом на пару холодных и снежных месяцев. А кто-то покупает дом без всякого оформления, благо цена не больно велика.

И осуществляется, таким образом, еще одна, незапрограммированная и непредусмотренная, волна сближения города и деревни. И пока она, эта деревня, тянется всеми силами в город, стремясь хватануть всех его преимуществ (и, даже оставаясь на месте, тянется — перестраиваясь многоэтажными домами ближе к шоссе с его грохотом), тянется к ней навстречу и город, забирается в глубинку — подальше от всех этих каменных домов и асфальта…

На следующий день Геннадий зашел снова. С ходу взял деловой тон:

— Короче, так… У тебя есть знакомый председатель колхоза? Пусть и не из десятка, как ты пишешь, прогрессивно мыслящих. Лишь бы рядом. Сорок километров — предел. И колхоз должен быть отстающий, без всей этой трескотни…

Подходящего председателя не было, но директор вполне отстающего совхоза в числе моих знакомых был.

— Сведи меня с ним… Что значит — для этого не подходит? Это мы еще посмотрим…

Таким деловым я Дубровина не видел со времен нашей совместной работы в студенческом стройотряде.

— А докторская? — спросил я. — Ты ведь собирался заканчивать докторскую…

— Для этого и необходим дом, — твердо заключил Геннадий. — Завтра мы едем в совхоз…

Но у меня оставались сомнения. Хорошо зная своего приятеля, я понимал: переубеждать и останавливать его — занятие бесполезное. В том, что в хозяйстве Виктора Васильевича (так звали директора отстающего совхоза, где мне еще в пору работы в газете пришлось побывать по какому-то письму) найдется пустующая хата, да и не одна, я тоже не сомневался. Допустим, нам кто-то и захочет ее продать. Но с какой стати на это пойдет Виктор Васильевич? Дело-то незаконное, местными властями далеко не поощряемое. У нас ведь так: пусть лучше гниет и пропадает… Словом, здесь нужен какой-то подход…

— Тогда поехали к Свату, — сказал Дубровин. — Витька по этой части гений.

Глава вторая БЕЗОБЛАЧНАЯ ЛИЧНОСТЬ

Давний мой школьный товарищ Витька Сват, теперь, разумеется, Виктор Аркадьевич Сватов, режиссер и сценарист, на глянцевой визитной карточке которого значилось, что он кандидат технических наук, член трех (пока только трех) творческих союзов и художественного совета студии документальных фильмов, в любой безвыходной ситуации мог предложить выход. Кроме того, он был человеком, к которому каждый может обратиться за советом и помощью, определенно зная, что отказа не будет и особого беспокойства ему это не причинит.

Витька Сват был легендарная личность. Человек не одной, а множества легенд. Из тех, кому при жизни положен памятник. Готовый в любую минуту сделать для вас все возможное и невозможное, он никогда не претендовал на благодарность. Тем не менее за все труды и благодеяния ему воздавалось. И если прижизненный памятник ему полагался, то и воздвигнут он был буквально в кудрявом Витькином младенчестве. Да, именно гипсовой фигуркой нашего приятеля увенчана большая скульптурная группа на фронтоне помпезного профсоюзного дворца, что на центральной площади. Именно с него ваялся этот кудрявый мальчик, вознесенный над городом мощным порывом материнской любви и радостно протягивающий к небу свои пухлые ручонки. Именно Витька Сват, избранник судьбы, позировал известному скульптору, олицетворяя собой «наше счастливое детство» конца 40-х — начала 50-х годов.

Самое удивительное, что даже сейчас, выросший, возмужавший, давно сменивший свои детские кудри на лысину и слегка отяжелевший, Виктор Сватов оставался похожим на того кудрявчика, запечатленного в гипсе. Возможно, этому способствовал всегда излучаемый им свет счастливой уверенности в собственном, как, впрочем, и во всеобщем, благополучии. Энергия оптимизма генерировалась им столь щедро, что буквально вынуждала всех нас радоваться вместе с ним и во всем разнообразии жизненной гаммы различать только яркие тона и видеть только светлые перспективы.

Дубровинская «теория положительных установок» была бы Сватову просто смешна. Да и мне, стоило только вспомнить про нашего приятеля, она сразу представилась убогой. Ибо вся жизнь Витьки Свата неслась как бы по инерции — от мощной положительной установки, обретенной изначально и состоявшей в безграничной вере в успех. Сватову в этой жизни удавалось всегда и все. Поражала легкость, с какой он все делал: учился, играл в волейбол, продвигался по службе, творил, разговаривал, парил…

Конечно же Виктор Сватов был человеком настроения. Но при этом он был человеком хорошего настроения, что и определяло все в его жизни.

Изумляла простота, с какой он совершал невероятное, очаровывала непосредственность, с какой он опирался на окружающих, — никого этим не обременяя, а даже как бы одаривая, доставляя удовольствие. Так было, например, с его библиотекой.

Однажды, остепенившись и получив новую квартиру, Сватов устроил шумное новоселье. Книги всю жизнь он покупал жадно, но безалаберно раздавал знакомым, никогда не заботясь о том, чтобы их возвращали. Теперь, полагая, что к пополнению его библиотеки подлинные друзья должны проявить живой и бескорыстный интерес, принял «волевое» решение. Всем приглашенным было объявлено: из подарков новосел принимает только книги, но не любые, а по списку, составленному Сватовым. От двух до пяти томов с носа.

Ущерб, нанесенный таким образом книжным полкам друзей, был, можно сказать, ничтожным в сравнении с пользой, принесенной Сватову. Наш энтузиазм, умело подогреваемый приятелем, достиг значительных размеров, и при общем радостном удовольствии, лишь слегка омраченном некоторым вероломством вновь рожденного библиофила, Сватов в один вечер стал обладателем вполне компетентно подобранного, целевого и даже уникального собрания.

Впервые готовность окружающих идти ему навстречу Виктор Аркадьевич ощутил (по его словам, тогда еще не совсем осознанно) в старшем школьном возрасте.

Был фестиваль польских фильмов, шла премьера киношедевра тех лет, и гигантская очередь за билетами заполняла все пространство у касс центрального кинотеатра. Пробившись в фойе, Витька Сватов понял, что, заняв очередь, он простоит в ней до окончания фестиваля, чем окончательно подорвет свой авторитет в глазах Леночки из десятого «Б», с таким трудом вырванной им из-под родительской опеки на этот вечер.

Мгновенно оценив ситуацию, Виктор Сватов повернулся к своей подруге и спросил ее, на какой именно из сеансов ей хотелось бы пойти. Леночка, прекрасно понимая, что в кино ей сегодня не попасть, обиделась за издевательство, но, сморщив носик, все-таки пролепетала что-то про две серии, про маму и уроки, про то, что ей все равно, но ее маму мог бы устроить только сеанс на восемнадцать тридцать.

— Будьте любезны, — обратился Сватов к пожилому мужчине в самом конце очереди, — передайте, пожалуйста. — Так обращаются к пассажирам автобуса с просьбой передать пятак. — На два билета. — Вежливо и просто. — На сеанс восемнадцать тридцать. — И протянул ему двадцать пять рублей.

На Леночке он и женился. Не сразу, разумеется, а пять лет спустя: потрясения, испытанного ею в те минуты, когда некий импульс, сгенерированный Сватовым, проследовал, подобно электрическому разряду в запутанном мотке проволоки, сквозь лабиринт очереди и вернулся к нему в виде двух билетов на сеанс восемнадцать тридцать и сдачи в пять рублей, один из которых был мелочью, — этого потрясения хватило надолго.

— Признаюсь, — говорил Сватов позднее, — поначалу мне такое давалось с трудом. Все-таки очередь. Тогда все решала очередь… Это, конечно, демократично, но связано с целым рядом неудобств и требует значительных затрат внутренней энергии. Теперь проще. Теперь все решает личность.

Именно такой личностью, решающей все, и становился буквально на наших глазах наш друг Витька Сватов. Наш друг и учитель. Ибо он не отделял нас от себя, а всегда охотно и щедро одаривал своим опытом. При этом он как бы приглашал всех не только порадоваться с ним вместе любой из его удач, не только удивиться, как оно складно в итоге все вышло, но и проанализировать причину успеха. И дело здесь не в каком-нибудь дешевом бахвальстве и не только в его всем известной склонности порассуждать, но опять-таки в широте и бесхитростной кристальности его души, в готовности безвозмездно помогать ближним.

Вот мы на вокзале, собираемся взять билеты — нам по пути.

Нелепо стоять в очереди, наставляет меня Сватов. Вместить ее просто не сможет нужный нам поезд. Значит, этим людям ехать куда-то не туда. А нам ехать туда, и два места для нас всегда есть. Сняв с себя таким непринужденным логическим виражом некоторую неловкость, мешающую ему действовать, Сватов двигался дальше.

— Для начала нужно найти свободного человека, готового тебя выслушать, — на ходу пояснял он мне.

— И понять, — догадливо подхватываю я.

— Понять — это следующий этап, — назидательно говорит Виктор, пристально оглядывая зал, — это уже зависит от наших способностей внушать. Но сначала на нас кто-то должен обратить внимание. Невозможно объяснить что-либо кассирше, на которую целую смену наседает толпа.

Нет, нам нужен не администратор, к которому не пробиться, не начальник вокзала, у дверей которого очередь. Пусть это будет постовой милиционер, медсестра из здравпункта, начальник багажного отделения, лоточница, торгующая остывшими пирожками, которые никто не берет. Дальше все просто.

— Вы давно здесь работаете? Восемь лет? Женщина! Вот вы нам как раз и нужны! Вы же здесь все знаете… Два билета не можете? Вы?! — Сватов за нее даже обижался. — Можете, и еще как!.. Слушайте, давайте испытаем судьбу, вы идете к старшему кассиру и просите два билета… Ну вот, вы так и будете торговать никому не нужными пирожками, а мы из-за вас никуда не уедем… Уважайте себя, женщина!..

И так далее, пока билеты не окажутся в наших руках.

В крайнем случае Виктор Аркадьевич становится серьезным и решительно подходит к окошку депутатской кассы. Разумеется, его тут же одергивает кто-то из очереди. Он вскидывает удивленный взор.

— Вы, — с ударением и расстановкой, — вы — депутат Верховного Совета? — просто и с достоинством. — Или, может быть, вам забронировано?

Очередь, естественно, замолкает.

Никакой лжи за вопросом Сватова нет. Никаких даже намеков на свою исключительность. А только уточнение. Констатация очевидного обстоятельства. Депутатов в очереди нет. Они в очереди не стоят.

Сказать, что Виктор Аркадьевич Сватов не признавал очереди или установленных правил, было бы неточным, было бы грубым и вульгарным извращением сути. Вульгарным и обидным для человека, в жизни которого ни очереди, ни установленных правил просто не существовало. Нет, нет, не в смысле пренебрежительного отношения к людям, покорно выстраивающимся в затылок друг другу. Просто это их добровольное занятие его как бы не касалось.

Вот в зимний полдень мы заходим с ним в гастроном.

Через головы безропотно стоящих за ветчиной пенсионеров и домохозяек, водителей междугородных грузовиков, малярих в заляпанных краской и известью комбинезонах, оставивших вводный строительный объект, конторских работниц, оторвавшихся от клавиш счетных и пишущих машинок, через головы безъязыкой очереди Сватов взглядывает на прилавок.

— Девушка… — тихо, как пастор, произносит он, обращаясь к продавцу просто и проникновенно.

И очередь сливается с ним в этом обращении, чувствуя, что его устами она обрела голос.

— Будьте любезны…

И девушка становится вся — напряженное внимание, впервые с начала рабочего дня поднимая на покупателя глаза. И все вокруг проникается этим взаимным полем внимательности, сочувствия, соучастия.

— Триста граммов ветчины… — говорит Сватов совсем тихо, как сообщают об очень важном.

И с нескрываемым торжеством, как букет подснежников, протягивает чек. И обрывает фразу на той многозначительной недосказанности, которая так часто все и определяет… Ну, не просить же в самом деле об очевидном. Не превращать же естественное и общежеланное в грубо произнесенную банальность!

— Только, пожалуйста, попостнее…

Это и не произнесено. Это выдохнуто общим переживанием, это сочувствие очереди сфокусировалось в мощный пучок энергии, направленной на прилавок, отчего ветчина на нем даже покрылась испариной.

— Ах! — про себя вздохнула очередь.

Словно подхлестнутая этим «Ах!», девушка встрепенулась, вспыхнула. И вся в этом поле всеобщей проникновенности закрутилась юлой, выхватила откуда-то снизу огромное полено ветчины, перетянутое шнурком, лихо взмахнув огромным ножом, развалила его на две половины, потом выкроила из мясной сердцевины торжественный, сочный и огненный ломоть, швырнула его на весы, задрожавшие стрелкой, протянула его Виктору Аркадьевичу двумя руками, оборачивая в пергамент и глядя ему прямо в глаза…

К полному и всеобщему восхищению.

Об очереди Сватов не однажды с нами рассуждал, постоянно цепляя Дубровина. Присутствие Геннадия всегда его дополнительно возбуждало и вызывало потребность приятеля поддразнивать.

Анализ любого столкновения с жизненными обстоятельствами не только приводил их с Дубровиным к разным выводам, но и вызывал прямо противоположные эмоции, погружал в совершенно различные состояния. Сама мысль, скажем, о той же очереди вгоняла Дубровина в уныние и пессимизм, что заставляло его безоговорочно отказываться от всяких «очередных» благ. Испытывал он при этом чаще всего растерянность и удрученность.

Сватов же, пользуясь благами внеочередными, удрученности не испытывал, в уныние не впадал, а, напротив, смаковал свои достижения.

— Стоит только понаблюдать продвижение обычной очереди, скажем, за апельсинами, — говорил Сватов, — чтобы обнаружить одну закономерность. Очередь не растет. Ее продвижение происходит с той же скоростью, что и пополнение. Поставьте несколько продавцов вместо одного, расфасуйте предварительно апельсины…

Рассуждая так, Сватов как бы обеспечивал себе моральное право на обходной маневр. В конце концов, он не виноват, что кто-то в торговле не хочет шевелиться.

— Это все бред, — перебивал его рассуждения Дубровин (он называл их разглагольствованиями), — торговля здесь ни при чем. Очередь выстраивается за тем, чего не хватает. Очередь там, где дефицит.

Сватов смеялся. Где дефицит, там нет очереди. Там совсем иные законы. Зная их, нелепо надеяться на очередь. Всегда есть иные пути; в их отыскании Сватов и проявлял удивительную изобретательность. Стоит вспомнить хотя бы случай с дубленкой — одну из всем известных легенд.

На пресс-конференции с министром торговли республики Сватов, дождавшись окончания официальной части, задал невинный вопрос: «Были ли за последние три года в свободной продаже пальто из дубленой овчины?» Министр, посчитав вопрос не вполне корректным, ответил уклончиво. Что-то про производство, которое постоянно растет и на душу населения уже превзошло… «Душа нас не интересует, — перебил Сватов министра под общий хохот, — пальто нам нужны на плечи. Но что-то я их не замечал в продаже. Не можете ли вы объяснить, отчего из пяти человек в президиуме нашей встречи все пять приехали сюда в дубленках?»

Телекамеры уже были выключены, пресс-конференция заканчивалась, и министр обижаться на некоторую бестактность Сватова не стал.

«На этот вопрос вы получите ответ в рабочем порядке, — сказал он миролюбиво. — Я попрошу вас завтра же зайти».

Назавтра Виктор Аркадьевич стал обладателем прекрасной овчинной выворотки.

Дубровин считал подобные поступки приятеля неприличными.

— А что здесь, собственно, неприличного? — недоумевал Сватов.

— Неприлично пользоваться тем, что другим недоступно, — морализировал Дубровин.

— Я это придумал? — упорствовал Сватов, имея в виду дефицитность товара. — Или, может быть, ты? Но если это не мы с тобой придумали, почему мы должны обходиться без хорошего зимнего пальто? Ждать? Чтобы не простудиться, я должен носить пальто, причем уже сегодня, не дожидаясь глобальных общественных перемен.

— И при этом получать по способностям? — спрашивал Дубровин не без сарказма.

Сватов сарказма не замечал. Способности получать у него были. И в ответ он только пожимал плечами:

— Другого выхода у меня нет.

Разговоры их всегда были спором, заканчивались чаще всего ссорой, отчего дружба их, при столь очевидной разности характеров и убеждений, многим была непонятной.

Хотя что здесь непонятного?

Они были друзьями студенческих лет, этим все и сказано. И никогда друг от друга не зависели, что давало им возможность в любом суждении, во всяком споре оставаться самими собой. Не заботиться о производимом впечатлении, не кривить душой и не подбирать выражений. Естественность взаимного присутствия в жизни друг друга — это, пожалуй, то бесценное, чего с годами мы уже больше не обретаем, и счастливы, если это удается сохранить.

…Мы нашли Сватова на заднем дворе киностудии возле вагона метро. Вокруг суетилась съемочная группа, в вагоне сидели статисты, изображавшие пассажиров. Метрополитен у нас еще только строился, но Виктор Аркадьевич, документалист, как всегда, работал на перспективу.

Идею Дубровина с покупкой недвижимости он воспринял с энтузиазмом.

— Дом в деревне горожанину необходим как воздух, — сказал он, внимательно нас выслушав.

Я сник, поняв, что мы увязли надолго, если не навсегда. Помня вечные мытарства Сватова с его собственным, оставшимся от родителей домом в городе, я втайне надеялся, что он отговорит Дубровина от затеи. Но Сватов обладал уникальной способностью забывать про неудачи, в которых он барахтался весело и оптимистично, и об этом необходимо рассказать.

«На тело, помещенное в жидкость, — любил вспоминать он закон Архимеда, — действует выталкивающая сила. — И добавлял при этом от себя: — Даже если эта жидкость — помои».

Чем плотность среды выше, тем лучше, — здесь его занимал не столько состав жидкости, сколько ее выталкивающая способность, равная по силе, обратите внимание, весу жидкости, вытесненной при погружении. (Отсюда впоследствии Сватов и сделал практический вывод: не хочешь барахтаться — набирай вес. Но об этом позднее.)

Счастливость его состояла как раз в умении видеть позитив при, казалось бы, безнадежной негативности (фотографы знают, это возможно: все определяет правильный угол зрения). Всякую неудачу он мог повернуть себе на пользу. И обрести в ней положительную, пользуясь определением Дубровина, установку. И выйти сухим из воды, хотя в применении к Виктору Аркадьевичу это выражение не совсем точно.

Свалившись в воду, он, разумеется, выбирался из нее промокшим до нитки. Однажды, лет десять назад, я это наблюдал. Сватов, опаздывающий на паром, разбежался, чтобы прыгнуть, но, как это случается даже с очень решительными людьми, в последний момент передумал и попытался остановиться. С разгону ему это не удалось, пришлось прыгать. Но скорость была уже не та: красиво задуманный прыжок смазался, Виктор Аркадьевич полетел в воду, подняв вполне оптимистичный фонтан брызг.

И тут же, выливая воду из ботинка и отжимая брюки, подвел положительные итоги происшествия.

Во-первых, он прекрасно освежился (было действительно жарко). Во-вторых, доставил нам несколько минут душевного подъема и веселья (это тоже вполне соответствовало действительности. Дубровин от хохота сам чуть не свалился). В-третьих, теперь он уж обязательно сдаст в химчистку этот костюм (так и случилось. Правда, вернули ему костюм без пуговиц. Приобрести их — это не для Сватова. Костюм пришлось купить новый. Что, согласитесь, не так уж и плохо).

А самое главное — он обрел положительный опыт на негативном материале: разогнавшись — прыгай.

— Большое количество отрицательного опыта при правильном к нему отношении, — занудствовал за приятеля Дубровин, — иногда дает положительный эффект.

— Это как в алгебре, — охотно подхватывал Сватов, — минус на минус всегда дает плюс.

Виктор Аркадьевич по отношению к действительности был, как и Дубровин, человеком думающим, а потому — личностью, индивидуумом. Отличало их лишь то, что он был счастливо думающим индивидуумом. И безоблачной личностью.

Даже на фоне сплошных облаков.

Этого как раз хватало. Жизнь нашего приятеля до определенного момента представляла собой именно цепь неудач, соединенных весьма последовательно.

Поэтому всякий раз, радуясь его победам, никто им особенно не завидовал, никто его удачливости себе не пожелал бы. Ни себе, ни своим близким.

Да, все давалось Виктору Сватову легко. Но легкость здесь лишь в его собственном к жизни отношении. Просто Сватов всегда в первую очередь считал важным то обстоятельство, что ему удавалось, и неважным, что удавалось это нелегко.

За все и всегда он брался сам. Всегда и все умел. Но вот ничего путного у него из задуманного чаще всего не получалось. А если и получалось, то совсем не то.

Вот, скажем, мебель Сватов решил изготовить собственноручно.

Сам ее и конструировал, восхищая нас изобилием дизайнерских идей.

Стол в гостиной, например, был задуман подвесным — на цепях: эстетично и многофункционально. Нехитрая система блоков и электропривода позволила бы его опускать, превращая в дополнительное спальное место, или, напротив, поднимать к самому потолку. Тогда обнаруживались бы хитроумно вмонтированные снизу светильники, а стол становился бы оригинальной люстрой. И гостиная была бы уже просторной танцевальной залой.

Так же и диваны, встроенные в стены, одним нажатием кнопки должны были подниматься, превращаясь в оригинальные стеллажи, совершенно не занимающие полезной площади…

Сватов сам отыскивал в глубинке Полесья мореный дуб — затонувшие стволы огромных деревьев. Потом разбирал завалы, вытаскивал тяжелую, как свинец, древесину, придумав целую систему блоков, талей и полиспастов. Сам вывозил стволы, сумев подбить на это дело все местное начальство (для чего ему пришлось снять в захолустном районе короткометражку). Сам устраивал корчи и бревна на распил, потом собственноручно строгал фасонные доски, шлифовал их до матового блеска, сам ковал фурнитуру, войдя в приятельские отношения с руководством реставрационных мастерских художественного комбината (заодно став членом его художественного совета). Сам пилил, обтачивал, пристраивал и перестраивал, поражая всех неутомимостью и безудержностью своей фантазии.

И делал он все это вот уже почти двадцать лет.

Потому, что попутно он еще многое что делал: достраивал и перестраивал дом отца, который так и снесен был незавершенным, написал книжку «С подвесным мотором по малым рекам» (она вышла одновременно с законом, ограничившим пользование моторными лодками на внутренних водоемах страны), защитил кандидатскую диссертацию, отснял два десятка фильмов, сочинил несколько научно-популярных киносценариев и два художественных, вступил в Союз художников (как специалист по дизайну), в Союз кинематографистов и в Союз журналистов, получил и разменял квартиру, вырастил вполне взрослого сына, выдал замуж дочь.

Если Витька Сватов шел забивать гвоздь, чтобы закрепить наконец самодельную вешалку в прихожей (ибо жене его Леночке надоело всю жизнь сваливать пальто на холодильник, который, к слову, не работал, потому что внутренности его были приспособлены под кондиционер, встроенный в автоматический выдвижной бар, который тоже не работал, так как барахлил вентилятор), то у молотка, которым он намеревался это сделать, отламывалась ручка, и Виктор отправлялся на кухню, «временно» переоборудованную под мебельную мастерскую, где вытачивал новую — добротную и вечную (не из какой-нибудь дохлой деревяшки, а из полноценного мореного дуба), но здесь у наждака сгорала обмотка ротора, после чего приходилось разбирать электромотор и отправляться на «Ниве» с прицепом, работающей по последнему слову техники на сжиженном газе, в мастерскую к приятелю, чтобы починить обмотку, а попутно прогулять своего любимца фокстерьера Рекса, характером, подвижностью и оптимизмом абсолютно повторяющего хозяина, и еще заодно забросить дочке трехлитровую банку сметаны, на прошлой неделе привезенную им из полесской глубинки. Но по дороге он принимался воспитывать Рекса, мешавшего управлять автомобилем, и врезался в фонарный столб. Пришедший в себя после удара Сватов, открыв глаза, обнаруживал, что расколотое лобовое стекло машины залито белой густоватой жидкостью, и удивленно произносил одно из своих знаменитых и ставших впоследствии фольклорными замечаний:

— Неужели у меня было столько мозгов?

Подоспевший тогда государственный автоинспектор Василий Степанович Кожемякин, осмотрев машину и убедившись в абсолютной невредимости участников дорожно-транспортного происшествия, количеством серого вещества у Сватова удивлен не был, а вот по поводу разбитых автомобиля и банки сметаны сочувствие высказал, резюмировав свои выводы просто:

— Сначала надо было разобраться с собакой, а потом продолжать движение.

Чем и зафиксировал в сознании Сватова еще один позитивный вывод на негативном материале.

На этом история с гвоздем в прихожей не кончалась. Обладая удивительной и уже отмеченной способностью вызывать сочувствие окружающих, Виктор Аркадьевич моментально сдружился с инспектором Василием Степановичем Кожемякиным, и они вместе, теперь уже не на бежевой «Ниве», а на желто-синих «Жигулях» ГАИ, отправлялись, оставив Рекса сторожить машину, к знакомому врачу-гинекологу. У Василия Степановича, оказывается, были свои беды и свои люди в Госстрахе. Свои люди, могли оформить получение компенсации по страховке (тут Сватову снова отчаянно везло) без очереди и волокиты. А что до бед, то дочке Василия Степановича нужно было срочно сделать «вакуум», что безопаснее и вообще современнее, чем обычный аборт (в той же степени, насколько сжиженный газ современнее обычного бензина), правда, сроки уже вышли, но если суметь обойтись без очереди и без волокиты с анализами…

Здесь автоинспектору Кожемякину везло не меньше Сватова, ибо лучшего помощника в таком тонком деле ему, разумеется, было бы не найти, потому что Сватов как-никак сам отец взрослой дочери и знает этих негодяев, а свои люди в гинекологии у него конечно же есть. Можно сказать, есть там даже близкий друг, с которым они еще в студенческие годы… Э, да что вспоминать…

— Где же вы раньше были! — восклицал Сватов по дороге.

На что инспектор ГАИ смущенно отвечал, что он-то был, а вот Сватов мог бы взяться за устройство вешалки в прихожей хотя бы на неделю раньше — тогда не было бы никаких проблем. «Даже ботинки нужно чинить вовремя», — говорил инспектор, и Сватов с ним охотно соглашался. Хотя и не совсем понимал, что именно имеется в виду — прибивание вешалки, воспитание собаки, производство вакуумных дел или сокрушение автомобиля.

Оказывалось, приятель-гинеколог позавчера уехал в отпуск. Но вспомнился еще один друг, не Сватова лично, а его приятеля-художника, к которому, собственно, он и ехал, чтобы починить мотор.

Художника они застали по горло заваленного работой. Он буквально зашивался с оформлением выставки, до открытия которой оставались считанные дни. Архитекторы — авторы головокружительной идеи применения гофрокартона в строительстве (как кстати!) — присутствовали в мастерской. Выяснилось, что именно гофрокартон переворачивает все наши представления о технологичности, стоимости и сроках строительства животноводческих помещений в экстремальных условиях Средней Азии. Но сооружение из него легких и мобильных, теплых и дешевых помещений для овец тормозится баранами от научно-технического прогресса, которые считают, что из этого уникального строительного материала можно делать только коробки для телевизоров и ящики для сигарет.

Выставка, оказывается, для того и создавалась, чтобы снять тормоза, сдвинуть дело с мертвой точки и вывести его из тупика.

Сватов тупиков не любил. Но в отличие от теоретика Дубровина, встречая тупик, он сразу же начинал искать из него выход. Кроме того, он любил красивые идеи. Неважно, чего они касались. Красивое решение его увлекало само по себе.

Ознакомившись с предполагаемой экспозицией и на лету все схватив, Виктор Аркадьевич категорично заявил, что сдвигать дело надо не так. И тут же предложил идею, способную убедить, как он выразился, любого барана.

— Гофрированный картон у нас есть?

По деловитости, с какой это было спрошено, чувствовалось, что картон ему нужен, причем в огромных количествах, причем именно гофрированный.

Гофрокартона было сколько угодно.

— Все на выставке должно быть из картона, — говорил Сватов, воодушевляясь. — Все оборудование, вся начинка. Стеллажи, планшеты, макеты. — Он распалялся все больше. — Даже мебель.

Архитекторы слушали внимательно, но уныло. Это только подливало масла в огонь.

— Простые, бытовые вещи убеждают лучше диаграмм и цифр. — Сватов фломастером уже набрасывал на куске гофрокартона эскиз замысловатого кресла. — Человек, сидящий в таком кресле, не может не ощутить конструктивной прочности материала…

Дело за немногим. Кто сможет все изготовить в такой катастрофически короткий срок?

Сроки Сватова не смущали. Сконструировать и склеить какой-то десяток стульев. Даже лично для него это не более чем пустяк.

К дому Виктор Аркадьевич подкатывал на милицейских «Жигулях» со включенной мигалкой — дорога была каждая секунда. Наспех перекусив, он исчез на две недели, предварительно, все на тех же «Жигулях», заскочив на студию и выбив командировку в Москву, так как экспозицию выставки уже увозили в столицу. И все оборудование, вместе с мебелью, решено было клеить прямо на месте. Для чего, по распоряжению Госстроя республики, дополнительно отгружалось несколько контейнеров гофрированного картона.

Бежевая «Нива» осталась сиротливо стоять у тротуара.

Рекс, вполне одичавший и исхудалый, позорно оставил пост и приплелся домой на три дня раньше своего хозяина.

Дочка государственного автоинспектора Кожемякина вышла замуж за «этого негодяя», вскоре после чего Василий Степанович стал дедом. Мальчика по его настоянию назвали Виктором.

Правительство, посетившее выставку, приняло постановление о мерах по внедрению гофрированного картона в сельское строительство: мебель из нового материала, сконструированная и изготовленная Сватовым, произвела впечатление настолько действенное, что члены правительства разъезжались с выставки, увозя (в качестве сувениров) по креслу в багажниках своих огромных, как катафалки, машин.

Сватов получил Золотую медаль ВДНХ за оригинальную идею использования гофрокартона… в производстве товаров широкого потребления. Но и этим все не кончалось. Ибо через несколько лет Виктор Аркадьевич успешно защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата технических наук по теме «Конструктивные особенности облегченных материалов трубчатой структуры», рекомендованную ученым советом к изданию в виде отдельной монографии.

Молоток в этой истории оказался забытым и затерянным.

А пальто в квартире Сватовых по-прежнему сваливались на холодильник без внутренностей, в котором хранилась стопка авторских экземпляров книжки об увлекательных путешествиях на моторных лодках по внутренним водоемам страны.

Таким образом, все достижения нашего приятеля до определенной поры носили характер случайностей. Хотя непоследовательным его не назовешь: во всем как раз и прослеживалась абсолютная верность себе и последовательность. Достигал-то в итоге Сватов многого, пожалуй, больше любого из нас.

Но, повторяю, зависти ни у кого его успехи не вызывали. И, даже обращаясь к нему за помощью или советом, мы испытывали настороженность.

Итак, он нас внимательно выслушал.

— Задачу понял, — сказал Сватов, узнав о наших сомнениях насчет директора совхоза Виктора Васильевича и его готовности способствовать Дубровину в приобретении дома.

Виктор Аркадьевич задумался. Правда, ненадолго.

— Что может покорить аборигена? — Он посмотрел на Дубровина иронично и снисходительно, как учитель на запутавшегося в задачке ученика. — Правильно… Дефицит.

Он еще немного подумал.

— Знаешь, чего в белорусской деревне не бывает никогда?

Это он экзаменовал уже меня как специалиста по сельским проблемам. Но ответа получить не надеялся, ответ он уже придумал:

— Арбузов.

И мы отправились на колхозный рынок, где темноликие люди в тюбетейках помогли нам загрузить полный багажник сватовской «Нивы» прекрасными образцами полосатых плодов семейства тыквенных, только недавно появившихся на рынке.

Глава третья НА ПРАВАХ СОБСТВЕННОСТИ

Осматривать дом Геннадий не пошел. Главное — место.

Дом действительно никуда не годился. А место… Место было неописуемым.

Вначале, правда, Геннадию предлагали купить добротный дом, огромную домину — с пятью окнами на все стороны, на высоком, сродни крепостным стенам, каменном фундаменте. Но стоял он на голом месте у самого въезда в хозяйство. И вдали от реки. Я не оговорился. Ему действительно предлагали.

Ход с арбузами был найден Виктором Аркадьевичем точно, судя по тому, с какой удовлетворенностью расходились участники встречи у тихой речной заводи, унося по паре полосатых кавунов под мышками.

Во время раута Сватов превзошел самого себя. Сработала его уже не однажды восхищавшая нас способность находить верный тон в общении.

Прямо на траве он развязал тесемочки дубровинской папки и изложил участникам встречи отношение широких слоев общественности к проблеме заброшенных усадеб, подкрепляя рассуждения цитатами из газетной периодики. Под общий хохот выдал, безбожно привирая, историю дачных «товариществ». Не забыл и о теории положительных установок, поданной с уважением к ее автору, известному ученому-кибернетику, тут же скромно присутствовавшему.

Дубровина он заставил исполнить что-то душещипательное на свирельке, чем тот окончательно восхитил совхозного агронома Александра Онуфриевича, через пятнадцать минут — просто Сашу.

Директор совхоза Виктор Васильевич — через пятнадцать минут просто Василич — слушал доводы известного кинорежиссера, тщетно пытаясь облокотиться на арбуз, но внимательно и согласно кивая. Руководитель он был немолодой и, по всем понятиям, далеко не современный. Хозяйство вел по старинке, что называется, с тихим преодолением объективных трудностей, отчего звезд не хватал, правда, и не набивал шишек. Здесь он тоже рассудил по-житейски. Хорошему человеку почему не пойти навстречу?..

В том, что человек хороший, никто не сомневался.

Слушал Василич, повторяю, внимательно, не перебивал, а потом вдруг подытожил:

— Да что вы меня агитируете? Нравится дом? Берите. Оформляйте. Из горожан на нашей территории ваш товарищ, между прочим, будет седьмым…

И уже потом, безуспешно стремясь справиться сразу с тремя кавунами, один из которых упрямо откатывался в сторону, высказал свою хозяйскую логику, как бы рассуждая сам с собой:

— Зла и ущерба здесь, я думаю, нет… Опасности большой — тоже… Комиссия? Ну, приедут, уже и приезжала прошлый раз комиссия: кто, мол, позволил дом продавать? А я им: что ж мне его, в совхозный баланс принимать? Кто за ним смотреть будет, кто жить пойдет на отшибе? Ладно… Участок кто позволил выделить? А участок-то я и не выделял! Яблони — его, дом с сараем — его. А участок? Берите, он вам нужен, если вы такая комиссия, пользуйте. Мне? Мне — нет, не нужен. Картофель между яблонями я садить не собираюсь. Мне эти яблони — не кость в горле. Земли вокруг столько… — Василич помолчал, дожидаясь, пока Сватов уложит два арбуза в откуда-то появившуюся авоську. — Но вот польза от такого новожителя есть. Не по писаному, конечно, о новом климате села, как это в газетах подается — жизнь, она ведь не всегда по писаному… Но то, что человек культурный будет у нас жить, — это уже и новый климат. Непосредственное воздействие в прямом соприкосновении. Факт такой в глазах наших байстрюков цену добру, что без толку пропадает, вроде бы и приподымает. Солидный человек, городской, с дипломом, с ученым званием приехал… Бросовое, бесхозное берет, да с пониманием, с уважением.

А уже на прощанье, тепло пожимая всем руки, а со Сватовым даже расцеловавшись, добавил, подводя итог содержательной встречи:

— Да и не могу я, если честно, смотреть, как приходит все это богатство в унылое, можно сказать, запустение… Вина, что ли, у меня есть. Перед бабками этими, что всю судьбу свою новой жизни отдали, а пооставались одни, будто все, чем страдали, чему радовались, никому вроде стало и не нужным…

И, повернувшись к Дубровину, еще раз пожал ему руку, как бы сожалея о необходимости расставаться:

— Надумаете брать, приезжайте. Будем соседями…

Через неделю Виктор Васильевич позвонил мне. Это было и вовсе неожиданным. Даже близко знакомые руководители домой нашему пишущему брату звонят редко. На письма и то не отвечают.

— Ну, где там ваш ученый? Будет брать или одумался?

«Ученый» между тем колебался. Одно дело теоретизировать, совсем другое совершать практические шаги. Недели через две он отправился в совхоз самостоятельно. Похоже, что покупать дом он передумал. Во всяком случае, условия совхозному руководству выдвинул невероятные и по всем статьям безнадежные. Так, мол, и так. Все обдумал. Буду брать, если можно перевезти дом поближе к реке, да в деревеньку поменьше, причем поставить обязательно чтобы с краю… Иначе — не возьму. Дом-то хорош и цену свою оправдывает, но мне ведь не дом нужен — природа и уединение.

Непонятным образом эта ультимативная наглость оказала на совхозное начальство положительное воздействие. Какую-то перевернутую логику Геннадий здесь употребил, чем взял Василича окончательно.

— Что, Александр Онуфриевич, поможем товарищу ученому? Сообразим насчет природы?

— Отчего же, Виктор Васильевич, не помочь, — оживился Саша, сразу смекнув, на что намекает директор.

— Завези ты его на эту самую что ни на есть природу, может, что и сообразится…

В дальнем конце большой деревни — когда-то, до укрупнения, как пояснил Саша, центральной усадьбы соседнего колхоза — машина остановилась. «Дальше — пехом», — словно бы извиняясь, сказал Саша.

У последнего дома над рекой Геннадий замедлил шаг. «А здесь — ничего…» Агроном довольно хмыкнул. Но они прошли мимо. Спустились к воде. Перешли, держась за кривые жердины поручней, небольшую протоку, прошли тенистой аллеей. Все это Геннадию начинало нравиться. Впереди рокотало течение. Снова по кладкам, теперь над бурлящим потоком. В черной, со взбитыми клочьями белой пены воде стояли замшелые дубовые сваи. «Была мельница», — пояснил Саша, поднимаясь на бугор. Открытая взору река, совершая плавный изгиб, словно бы застывала, готовясь ринуться в собранную сваями горловину… Третьи мостки, уже над притихшей водой, затененной кронами склонившихся над протокой деревьев, завершили дело. Потому что, когда за расступившейся зеленью открылась просторная, залитая солнцем поляна с уютным стожком — к ней спускался заброшенный сад, в глубине которого, на взгорке, обнаружилась едва различимая в листве косая крыша небольшой хатки, — Геннадий почувствовал, как что-то внутри вдруг екнуло, и, осторожно помедлив, словно боясь спугнуть случай, спросил: «Эта?»

— Она, — сказал Саша вроде бы небрежно, но с затаенным торжеством.

За садом косогор уходил вправо, завершаясь редкими елочками лесной опушки. Другой — темный, в отливах серьезной синевы — лес лениво подползал слева, надвигался на деревушку — небольшую, дворов в десять, распластанную вдоль широкой, давно не езженной дороги, которая и служила деревенской улицей. На ней никого не было, только громадная, в черных пятнах, свинья грелась на песке, подставив солнцу рыхлое брюхо. Рядом валялся детский велосипед.

Это было то, что искал Геннадий.

Деревушка с мягким и ласковым названием Уть («Здесь и река Уть фактически начинается», — пояснил Саша) полюбилась ему сразу. У Геннадия, как он потом мне признался, возникло странное ощущение, будто бы он здесь родился и никогда отсюда не уезжал, а только и отлучался до кладок, чтобы встретить приехавшего его навестить Александра Онуфриевича, с которым тоже, казалось, был знаком давно, задолго до всех своих столичных жизней, метаний и передряг, задолго до институтских увлечений, диссертаций и вообще всех своих городских взлетов и сует…

Дом Геннадий смотреть не пошел.

— А где хозяин?

Саша только рукой махнул. Какой там хозяин! Есть тут прощелыга один, в бригадирах ходит, хата досталась ему по наследству…

— А он уступит?

— За полтыщи он мать родную продаст. — Заметив удивление Дубровина столь мизерной сумме, Саша поспешил добавить: — Только вы ему больше не предлагайте. Все одно пропьет… Да вы с ним о деньгах и не разговаривайте, пусть Виктор Васильевич сам назначит. Завтра и приезжайте к конторе, с утра, пока наряд. Василич справку выдаст, потом в сельсовет и — конец делу.

Так и порешили.

Справку, правда, директор выдавать не стал. Ограничился устным высказыванием — для сведения молодого еще председателя сельсовета Акуловича. Совхоз, мол, не возражает.

Уже принявшись оформлять бумаги, Акулович замешкался, поднял голову:

— Черкнули бы пару слов, Виктор Васильевич, для порядку. Сами знаете, нельзя без закорючки…

— Молодой ты человек, председатель, а туда же — в закорючки… Ничего я тебе чиркать-чирикать не стану. А куплю-продажу оформляй. Так я тебе подсоветую… — сказал директор, нажимая на слово «подсоветую».

Василич прекрасно понимал: трудно без справки, трудно брать на себя ответственность, но еще труднее новому председателю сельсовета к такому совету не прислушаться. Вздохнув, тот принялся за дело. Снова остановился, спросил, ища сочувствия:

— А не взгреют меня, если что?

— Взгреют, — успокоил Виктор Васильевич, — и еще как… Если что…

— Так что же… оформлять, что ли?

Снова вздохнул. И, не дождавшись ответа, принялся оформлять.

Закончив с бумагами, Акулович поинтересовался:

— Недвижимость осмотрена?

А чего осматривать? — вступил наконец в разговор бывший хозяин — его звали Федор Архипович, до сих пор тихо сидевший в углу. — Берите — не пожалеете… Дрова и то дороже стоили бы.

— Ему главное — место, — пояснил Саша небрежно.

За Дубровина он переживал и боялся, что Федор Архипович заартачится. Но тому, похоже, было не до торгов. Маленький, вертлявый, он явно спешил побыстрее рассчитаться. Сумма его устраивала, тем более что Дубровин для верности полсотни добавил.

— Евпатория, — поспешил согласиться Федор Архипович. — Курорт… И речка.

— Продаешь, значит? — все же спросил у него Акулович. — И не жалко?

— Больно надо… Горбатиться…

Федор Архипович уже пересчитывал купюры, он торопился к открытию магазина, даже двигатель мотоцикла, оставленного у крыльца сельсовета, не заглушил.

— Законное дело мы совершили или нет? — спросил Дубровин растерянно, когда бывший владелец дома выскочил за дверь. — Что-то я никак не пойму.

— Вообще говоря, не очень, — сказал Виктор Васильевич.

— Что это означает?

— А то и означает, что вот его, — директор показал на председателя сельсовета, — очень даже могут взгреть… О чем он в присутствии свидетелей предупреждался.

— А дом забрать могут?

— Дом нет… Он теперь принадлежит новому владельцу. На правах собственности. Вишь, тут написано. — Василич показал пальцем в гербовой бумаге, лежащей на столе: — «Личность сторон установлена, их дееспособность и принадлежность отчуждаемой собственности проверены…» Подпись и печать.

Так Геннадий Евгеньевич Дубровин стал полноправным владельцем недвижимости. Обретя тем самым первую положительную установку…

Жизнь кандидата технических наук и доцента столичного вуза совершила, таким образом, при его полном и сознательном участии, неожиданный зигзаг с непредвиденными последствиями.

Я же тем самым обрел неожиданную возможность разобраться в причинах давно, казалось бы, забытого конфликта в вычислительном центре. Конфликта, который, набирая скорость, буквально за несколько месяцев вынудил тогда Геннадия написать заявление с просьбой освободить его от занимаемой должности по собственному желанию…

Но давайте по порядку.

Что же там, в вычислительном центре, случилось?

Глава четвертая НАЧАЛЬНИК

А случилась история весьма банальная…

На работе Дубровин занимался техническим обеспечением АСУ в сельском хозяйстве — область, овеянная тайной для неспециалистов. Занимался весьма активно и увлеченно, был энергичен и вполне доволен судьбой. Собственно, самой его работы я не знал. Думаю, что и не мог бы уже узнать — в силу безнадежного своего отставания. Со времен нашей совместной учебы электроника ушла далеко вперед.

До меня доходили только отсветы его производственной деятельности. Как в размышлениях «по поводу», так и в рассказах о взаимоотношениях в коллективе ВЦ и всего НИИ.

Вообще говоря, главному инженеру ВЦ, пусть и в сельскохозяйственном НИИ, вовсе не обязательно разбираться в тонкостях сельского хозяйства. Но Дубровин начал с того, что окунулся в эти тонкости с головой.

Помню, с какой самоиронией он первый раз «вынырнул»:

— То, что я на основании наружного вида счел за борзую собаку, при ближайшем рассмотрении должен был признать свиньею…

Я потянулся за блокнотом.

— Это не я, — сказал Геннадий, — это Майкл Фарадей, великий физик.

И он обрушил на меня первый поток информации.

— Корова представляет собой самоходную уборочную машину, снабженную косилкой и размалывающим устройством на одном конце и навозоразбрасывателем на другом. Между этими двумя крайними точками расположен чрезвычайно сложный агрегат, занятый превращением больших количеств сырья — пастбищной травы, силоса, сена — в наиболее совершенную пищу — молоко… Главное — это сломать закостенелость взгляда на предмет. «Корова на положении станка»… Чего нельзя забывать при этом? — Геннадий смотрел на меня испытующе.

Я молчал. Я бы заиграл, будь у меня свирелька.

— При этом нельзя забывать субъективный фактор: в сельском хозяйстве работает человек.

Таким образом он «выныривал» не однажды. Довольно быстро покончив с общетеоретическими узнаваниями, Геннадий принялся за сокрушение основ.

— Итак, субъективный фактор. Возьмем вопрос вопросов — техника для села. Вот приезжаем мы с коллегами на свинокомплекс. Знакомимся с фантастическим устройством. Колхозники прозвали его «паровоз». Действительно, похоже. Устрашающе сложная система поршней, цилиндров, кривошипов и шатунов. Шипит, свистит, гудит, подрагивает, разве что не едет… И все для чего? Для уборки навоза! Где здесь субъективный фактор? Кто на таком «паровозе» может работать? Я бы не смог — образования маловато… Дорого, ненадежно, неостроумно. Зато «современно» в доведенном до тупости смысле. «Прогрессивная технология»… Простой скребок на тракторе все это с блеском заменяет. Прогрессивная технология — это та, которая максимально проста…

Это он о технике.

В другой раз о кибернетике. О применении в сельском хозяйстве ЭВМ. О том, как оно немыслимо в условиях субъективной информации…

В следующий раз снова о технике.

— Ты когда-нибудь видел комбайн?

Комбайн я, разумеется, видел. Поэтому утвердительно кивнул.

— Ну и как?

— Работает…

— Разве это работа? Это слезы. Современный комбайн можно изготовить в простой мастерской. Кстати сказать, получив с завода, их в колхозных мастерских и переделывают. Разве это машина? Это кустарщина. Вот «Жигули» — это машина. «Як» — это машина. «Як» и на мировом уровне прекрасный самолет. Комбайн рядом с ним просто мастодонт…

— Что ты предлагаешь?

— Что я предлагаю… Я предлагаю преодолеть барьер кустарщины. Я предлагаю поручить разработку комбайна людям, традиционно не развращенным этой кустарщиной, не знающим, что во время работы механизма в нем дважды за день может лететь подшипник. Ну, например, поручить это дело конструкторам «Яков». Тогда это будет современный комбайн. На воздушной подушке, с пневмозабором зерна… Сколько народу мы выгоняем осенью на уборку? Так вот, вместо того чтобы таскать мешки с картофелем, пусть специалист лучше проектирует и строит картофелеуборочный комбайн…

Так, в свободном полете мысли, не скованной частностями и деталями, Геннадий от механизации животноводческих комплексов переходил к кибернетике, от уборки картофеля — к экономическим закономерностям. И при каждой нашей встрече приносил мне что-нибудь новенькое.

Надо сказать, что его суждения «по поводу», иногда весьма неожиданные, иногда спорные и оторванные от реальности, порой даже сумбурные, всегда отличались завидной свежестью взгляда. Я понимал: дело в точке отсчета. Геннадий привык иметь дело с новейшей техникой. С этими мерками он ко всему и подходил.

И вот он приходит и сообщает, что на работе с новым начальством у него произошел конфликт.

Историю можно изложить в двух словах: не сработались.

Начальника звали Анатолий Иванович, по фамилии — Осинский.

Начальник был моложе Дубровина на два года, то есть с небольшим допущением их можно считать ровесниками, людьми одного поколения. Как и Геннадий, начальник был человеком энергичным.

Этим, собственно, их сходство исчерпывалось. Дальше начинались различия. Впрочем, почему «дальше»? Различия начинались уже с того, куда направлялась их энергичность…

Анатолий Иванович был человеком исключительно деловым, о чем свидетельствует стремительность его равномерно-поступательного продвижения по служебной лестнице. Уже здесь Геннадий ему заметно уступал. В их сравнительно молодом тогда возрасте два года разницы — ощутимый срок. Осинский был уже начальником, а Геннадий только главным инженером. Все говорило о том, что через два года начальник уйдет дальше, а Дубровин дальше не пойдет и останется главным инженером. Едва закончив институт и удачно женившись на дочери кого-то из местного руководства, Осинский, что называется, попал в обойму: он быстро и уверенно продвигался наверх с четкостью патрона, подталкиваемого пружиной на освободившееся в стволе место.

В технической стороне дела, которым им вместе предстояло заниматься, Анатолий Иванович разбирался «не очень», чем нимало не смущался: он обладал каким-то управленческим опытом, знанием жизни, умением ладить с начальством, чего, вообще говоря, вполне достаточно для преуспевания в должности, уже им достигнутой. Он пришел в НИИ из областного управления, проработав до того и в районном управлении, и, что особенно важно для биографии, непосредственно в хозяйстве, — то есть шел с самых низов.

Главным в должности была для него возможность закрепиться в городе, что сразу открывало значительные перспективы. Тем более что въехал в город он вполне «на коне», которым являлось конечно же знание «специфики села».

Это знание предполагалось уже в самом социальном происхождении начальника. Правда, выкладывался этот «козырь» отнюдь не всегда и не везде — лишь там, где он мог играть какую-то роль. В повседневной жизни Анатолий Иванович своего происхождения несколько стеснялся и был на сей счет весьма мнителен. «Ну конечно же мы сельские, где уж нам…» — приговаривал он, столкнувшись с непонятным в работе, что случалось довольно часто, в силу все той же его технической мало-компетентности.

Геннадия удивляла некоторая пренебрежительность, даже хамоватость Осинского по отношению к своей деревенской родне, представители которой нет-нет да и появлялись в полутемном коридоре цокольного этажа института, где размещался ВЦ. Дальше коридора они обычно не проходили, подолгу дожидаясь, когда Анатолий Иванович соизволит к ним подойти.

В одной из совместных командировок Осинского с Геннадием разместили на ночлег в сельской хате. Хозяйка, пожилая и очень приветливая женщина, гостеприимно выставила на стол традиционное угощение: яйца, сало, шипящую на сковороде «кровянку», соленые огурцы, хлеб и конечно же бутылку крепкой. Анатолий Иванович к угощению не притронулся. Брезгливо отодвинув запотевшую с мороза бутылку, он повернулся к хозяйке и довольно грубо спросил, не продается ли в сельмаге коньяк. Геннадий тогда посмотрел на него с удивлением, но ничего не сказал. То, что Анатолий Иванович пьет только коньяк, было для него новостью.

Еще более неожиданной оказалась нескрываемая брезгливость, с которой Анатолий Иванович отверг предложенное ему поутру молоко…

Осинский был человеком мнительным, даже тени иронии на свой счет не допускал, отчего оказывался легко и болезненно уязвимым. Так однажды из-за пустяка у них с Геннадием дело чуть не дошло до ссоры.

Помню, как-то зашли мы в магазин мужской одежды. Там продавались импортные вельветовые пальто. Мне они показались сверхмодными, вполне соответствующими вкусу Геннадия: с погончиками и блестящими анодированными пуговицами. Но именно из-за этого дешевого блеска Геннадий меня высмеял. Надо сказать, весьма колко. В мелочах он бывал безжалостным.

Назавтра (надо же такому случиться!) Анатолий Иванович — стараясь ни в чем не отставать от «городской» моды, он всегда очень придирчиво относился к своему внешнему виду, — является на работу в новом вельветовом пальто. Геннадий наряд осмотрел, материал пощупал, пуговички покрутил.

— Сколько отдал? — невинно так спрашивает.

— Сто пятьдесят рэ… — заметно польщенный, отвечает начальник. — Фирма…

— Это же надо! — покачал головой Геннадий. — А смотрится на все шестьдесят…

Осинский побагровел, но смолчал.

Таким, в общих чертах, был начальник Дубровина.

Остается добавить только, что пренебрежение ко всему деревенскому и высокомерие даже к родне ничуть не мешало ему перетягивать в город и в систему института «своих» людей.

Осуществив страстную мечту и оказавшись наконец в городе, едва в нем освоившись и осмотревшись, Анатолий Иванович занялся «закреплением позиций». Первым делом он перетащил за собой:

родную сестру, всеми правдами и неправдами определив ее в торговое училище, хотя в училище принимали только лиц с городской или районной пропиской;

двоюродного брата, окончившего техникум и почему-то распределенного в Минск со всеми правами молодого специалиста. Хотя в Минске отнюдь не ощущалось нехватки работников его специальности;

свою мать, сорванную с насиженного места в аварийном порядке сразу по двум причинам: во-первых, для получения квартиры, «соответствующей рангу», — в семье начальника не хватало душ, во-вторых, денег, вырученных от продажи дома, было как раз достаточно для приобретения «Жигулей», выделенных месткомом НИИ для ВЦ.

Ужасала стремительность, с какой он обрывал корни, связывающие его с родной деревней…

У жены Осинского близких родственников, готовых к перемещению, не оказалось, поэтому он вытащил в столицу ее племянницу, устроив девушку посудомойкой в столовую НИИ, разумеется, временно.

Не надо думать, что решение всех этих проблем давалось Анатолию Ивановичу легко. Целыми днями он куда-то звонил, кого-то уговаривал, писал какие-то официальные письма, что-то кому-то сулил, на кого-то ссылался… Надо сказать, что проворачивал все эти дела Осинский не без лихости. Так, чтобы установить вне очереди квартирный телефон, он подготовил официальное, на бланке института, ходатайство, мотивируя его тем, что вычислительный центр на время ремонта якобы переезжает… в его квартиру. Заметив изумление Геннадия, которому письмо случайно попалось на глаза, Осинский пояснил: «Все уже обговорено. Бумага лишь для проформы». Геннадий только головой покачал: «Ну и ну…»

В рекордные сроки завершив личное устройство, Анатолий Иванович принялся за обустройство производственное.

Началось с того, что была проведена общая реорганизация вычислительного центра. Надо отдать должное: с поразительной легкостью он выбил в министерстве несколько новых штатных единиц. У прошлого шефа на это безрезультатно ушли годы. С не меньшей легкостью избавился от нескольких «неперспективных» работников, давно бывших обузой коллективу. В рекордные сроки в помещении произвели ремонт, установили несколько дополнительных телефонов. Дальше…

Дальше в ВЦ начали, минуя главного инженера, появляться новые люди. Единственным их достоинством, как скоро понял Геннадий, было то, что они приходились Анатолию Ивановичу «свояками». Нет, не только односельчанами — сокурсниками, сослуживцами, родственниками сокурсников, односельчан или сослуживцев. Не видя ничего противоестественного в повышенной симпатии к односельчанам и друзьям детства, Геннадий тем не менее считал все это весьма странным. Как если бы ему пришло в голову принять на работу человека только потому, что они в детстве жили в одном подъезде…

Вопрос кадров в любом учреждении, как известно, дело руководителя. И ничего, кроме тихого недоумения, Геннадий не выражал.

Впрочем, его недоумение вскоре сменилось раздражением и недовольством.

В решении традиционных проблем Дубровин всегда делал ставку как раз на нетрадиционность подхода. Помнится, этому учил нас еще заведующий кафедрой конструирования, известный академик, ныне покойный Евгений Коновалов. В ту пору (и не без участия Геннадия) он совершил первое в республике научное открытие. Причем связано оно было с ультразвуком, хотя по специальности Коновалов механик, всю жизнь занимался обработкой металлов и о чудесных свойствах ультразвука впервые узнал от Геннадия. Во всяком случае, вычитав в популярной брошюрке, что под воздействием ультразвука обычная ртуть растворяется в воде, почтенный академик завелся, как мальчишка, и заставил Геннадия тут же проделать этот фокус… Вообще из сотни с лишним изобретений Коновалова добрая треть была связана с ультразвуком. Но когда его ученик и ближайший помощник, тоже механик по специальности и уже почти доктор наук, вынужденный (в силу по-мальчишески азартной увлеченности своего шефа) заниматься ультразвуком, решил прослушать специальный университетский курс на факультете радиофизики, Коновалов схватился за голову: «Да ты с ума сошел! Они же там все знают — что можно, чего нельзя. Вдолбят традиционные представления — ничего оригинального не изобретешь. Нужна свежесть взгляда».

Здесь, в вычислительном центре, да и во всем НИИ, традиционной оказывалась отнюдь не свежесть взгляда. Это шло от давнего и опять же вполне традиционного принципа давать селу все второстепенное: металл, технику, проекты, технологию, идеи… Разумеется, никакая вторичность Геннадия устроить не могла. С кустарщиной мышления он мириться не желал. И если кто-то в разговоре, например, оправдывая логику «упразднения» тех же неперспективных деревень, пытался объяснить это жизненной целесообразностью — нельзя же обеспечить каждую отдаленную деревушку всем набором современных удобств, нерационально же сюда подводить все коммуникации! — Геннадий перебивал собеседника: «Электричество есть в каждом доме. По современным представлениям это значит, что есть все: центральное отопление, горячая и холодная вода, электроплита — и все, что душе угодно…» — «Все на электричестве? — останавливали его. — Но этого нет даже в городе!» — «А почему даже? Почему это не может быть сначала в деревне? Почему деревня обязательно должна идти вслед?»

Дубровин работал на уровне своих представлений и своей компетентности, выходящей, по мнению Осинского, далеко за пределы его прямых обязанностей главного инженера. Впрочем, как смотреть. Определение технической политики на перспективу Геннадий как раз и считал своими обязанностями. «Иначе мне сюда незачем было приходить». Скажем так: будучи от природы максималистом, свое призвание он видел как раз в привнесении в дело свежести взгляда.

Для этого ему были нужны люди, готовые, как он сам говорил, если потребуется, запрограммировать даже корову. Именно этими качествами чаще всего не обладали принятые Осинским на работу сотрудники. Они слишком хорошо знали, что двурогое существо, любящее свежее сено и соль в качестве деликатеса, программированию не подлежит. Трудно судить, кто больше прав — они или Геннадий, но не они, а он стал чувствовать, что в коллективе его не понимают.

Пытаясь что-то объяснить и наталкиваясь на все чаще повторяемое: «Ну конечно же мы исконно-посконные, где уж нам», — Геннадий начинал нервничать, раздражаться, иногда срывался и на грубость. Ему подолгу приходилось заниматься разъяснением истин, которые давно отнесены им были к разряду прописных. Понятно, делал это он в присущей ему и весьма раздражающей окружающих манере, наивно полагая, что важна не форма высказывания, а суть… Но дело конечно же не в манерах. Они раздражают всегда, когда непонятна суть.

Дело вовсе не в свирельке.

Его не понимали, его отказывались понимать.

И обижались, надувая губы.

Назревал производственный конфликт…

Не помню случая, чтобы производственный конфликт был отделен от конфликта нравственного.

Пытаясь понять причины происходящего, Геннадий скоро пришел к выводу, что появление в ВЦ людей, весьма далеких от вычислительной техники, объясняется неутомимой потребностью Анатолия Ивановича попирать и властвовать. Признательность подчиненных шефу, вытащившему их на «свет божий», граничила здесь с раболепием. Особенно ясно Геннадий это увидел, оказавшись в числе сотрудников, приглашенных к Осинскому на юбилей.

О, это был образцово-показательный юбилей!

На дне рождения, отмечаемом в новой квартире Анатолия Ивановича, обставленной по всем правилам: югославская мебель, синтетические обои, лосиные лакированные рога в передней, яркие суперобложки «Всемирной литературы», — к удивлению Геннадия, среди гостей не оказалось высокопоставленных и «нужных» людей. Напротив! Были приглашены только те, кто еще многого не достиг и кто достиг, но не так много, как хозяин. Стол тем не менее был накрыт тоже по всем правилам. Говорили тосты за именинника, закусывали семгой и икоркой. Тосты были серьезные — за успех, за высокую должность, за большую квартиру и большой талант, за радушие хозяина дома.

Анатолий Иванович, нарядный юбиляр, с позолоченными запонками в белоснежных манжетах, за столом совершенно не пил — серьезно и триумфально воспринимал. Потом он встал, стукнул легонько по графинчику, после чего разом наступила тишина, крутнул торжественно шеей в твердонакрахмаленном (хотя и нейлоновом) воротничке…

— Мне хотелось бы, — глянув на супругу, начальник поправился, — нам хотелось бы, чтобы скоро, ну буквально… годика через два… три, — супруга утвердительно кивнула, — все, здесь произнесенное в наш адрес, можно было бы в полной мере отнести и к каждому из вас…

Собравшиеся восторженно зааплодировали. А вдрызг захмелевший старший техник, выполняющий в вычислительном центре функции завхоза, завопил растроганно, от избытка чувств перейдя с начальником на «ты»:

— Ты добрый, Толя, очень добрый. И настоящий ты наш благо… благоде… И настоящий ты наш друг!..

После чего Геннадий поднялся и, не прощаясь, ушел. Уже в дверях, обернувшись, он заметил недоуменно-настороженный взгляд Осинского, обращенный ему вслед.

Дубровин понял: Осинский формировал в коллективе среду. Он создавал вокруг себя ядро приближенных. В этой среде он мог властвовать безраздельно. Разумеется, используя для этого материальные рычаги. Направление работ ВЦ было перспективным, под их развитие выделялось жилье. Этим и пользовался начальник. Претендовать на получение квартиры в ВЦ мог, разумеется, лишь тот, кто входил в число приближенных шефа. Разделяй и властвуй — сей принцип он проводил в жизнь с завидным мастерством. Геннадий не успел оглянуться, как коллектив оказался безнадежно запутанным в квартирно-бытовых интригах, сплетенных с достойным умением.

На работе продолжались бесчисленные «деловые» звонки. Велись озабоченные переговоры. Кому-то что-то доставали — за это размножали на ротапринте чей-то реферат. Кого-то куда-то устраивали — за это кому-то что-то считали для диссертации. Выполняли какой-то заказ для торговли. За это раз в неделю приезжал зелененький «Москвич» — сотрудникам ВЦ привозили продукты из стола заказов. Теперь по телефону названивал уже не только начальник, но и его приближенные. Даже чаще они…

В среду, создаваемую начальником, Геннадий никак не вписывался; это вызывало раздражение, потенциал которого с каждым днем возрастал.

Однажды Осинскому даже показалось, что Дубровин — страшно подумать! — в одном из своих выступлений посягнул на его власть!

Выступление действительно было. Оно касалось дел производственных, и весьма принципиальных.

Речь идет о порученной вычислительному центру большой работе по расчету эффективности трех проектов комплексной механизации животноводства. Собственно, на рассмотрение предлагались два проекта, третий вариант, даже на глаз наиболее архаичный, запускался в обсчеты лишь для сравнения.

Но язык кибернетики беспристрастен.

Всякая работа по расчету на ЭВМ происходит приблизительно так, объяснил мне Дубровин. Компетентный в проблеме специалист (или группа специалистов), скажем по механизации животноводства, составляет блок-схему задачи. То есть выявляет взаимосвязь различных факторов: стоимость техники, монтажных работ, зарплата, срок эксплуатации, продуктивность животных и т. д. Определяет последовательность этих взаимосвязей, схематически формулирует условие задачи: что за чем. Потом программисты переводят условие на язык машины. Составляется программа. Машина считает. И выдает ответ. Специалист получает ответ и делает вывод. В данном случае — какой проект лучше.

Обычная сложность в том, что специалисту с программистом трудно договориться. Один знает проблему, но не знает принципа работы ЭВМ, другой знает язык машины, обхождение с ней, но далек от сути дела. В такой ситуации Геннадий просто находка. Характер сельских проблем он вполне успешно постиг, придя в НИИ, принципы работы машины знал — теперь уже кажется — всегда.

Итак, Дубровину дали задачу и поручили ее просчитать. Знание сути дела не входило в его обязанности. Во всяком случае, по мнению начальника. Но не по мнению Дубровина. Он влез в задачу, что называется, с головой.

Геннадий прекрасно понимал, что весь вопрос в том, как считать. То есть из чего исходить. Чем больше фактов заложить, тем жизненней результат. Он внес в задачу субъективный фактор: ненадежность рассматриваемой системы в условиях сельской эксплуатации. Это было непросто, но дело Геннадий знал.

И получил неожиданный результат. Машина ведь объективна — что заложишь, то и получишь.

Уже предварительный, упрощенный расчет, произведенный в ВЦ, показал, что наиболее эффективен… третий вариант! Предпочтение, таким образом, отдавалось отнюдь не уже известному нам «паровозу» и иже с ним. Анализ множества факторов, привлеченных из весьма далеких, казалось бы, от животноводства областей, показал, что вне конкуренции, по крайней мере на ближайшие двадцать лет, остается самый что ни на есть «тривиальный» трактор — с бульдозером и прицепом!

Собственно, для Геннадия особой неожиданности в таком результате не было. Он понимал: чрезмерная усложненность, низкое качество техники, отсутствие подготовленных к работе на ней людей — все это приведет к тому, что механизмы выйдут из строя и людям придется убирать навоз вручную, а корма разносить ведрами.

Как это ни парадоксально, но новаторство зачастую как раз в том и заключается, чтобы против соблазнительного новшества устоять. Новое и внешне современное — это еще не обязательно прогрессивное и современное в сути. Дубровин — специалист, и миганием лампочек на пульте управления его не соблазнишь.

По мнению начальника, он полез не в свое дело. Он умничал и высовывался. Он проявлял свою компетентность там, где его не просили…

Ознакомившись с результатами вычислений, начальник пригласил Геннадия в кабинет. Уже по тому, что сделал он это не лично, а прислав в машинный зал лаборантку, Геннадий понял, что надвигается гроза.

— Что это? — спросил Анатолий Иванович, когда он вошел.

— Методика расчета, программа, результат и выводы.

— Я не об этом… — Осинский поморщился. — Я о выводах…

— Я слушаю… — все еще делая вид, что он не понимает, в чем дело, сказал Геннадий.

— Это не стреляет, — произнес Осинский и протянул Дубровину отчет.

— Это стреляет, — твердо сказал Дубровин. И положил отчет на стол.

Анатолий Иванович побагровел, потом побледнел, потом посерел.

— Вы… там… не понимаете политики… — Не владея делом и где-то в глубине души это сознавая, он считал себя человеком, тонко улавливающим конъюнктуру. — Вы там… проявляете недальновидность… От вас требовалось получить подтверждение эффективности наиболее прогрессивной технологии. Подтверждение, а не…

— Я ученый, а не политик. Я не умею решать задачи с готовым ответом. Прогрессивная технология — это та, которая максимально отвечает реальным условиям.

Дубровин и Осинский пристально смотрели друг на друга.

— В таком случае… — Осинский помедлил, — может быть, вам стоило бы подумать о возвращении на прежнее место? Мы люди сельские, вы человек образованный, городской. Вас, говорят, студенты любили.

— Я подумаю, — сказал Дубровин. — Только…

Анатолий Иванович смотрел выжидающе. Лицо его напряженно дергалось.

— Не отправиться ли и вам… в родные пенаты?

— Зачем? — не сразу осознав нелепости вопроса, произнес Осинский.

«Улавливать конъюнктуру» — в понимании начальника это не забегать вперед и не высовываться. Забегать вперед — означало бы действовать самостоятельно, то есть брать на себя смелость оценок и ответственность, другими словами, рисковать.

Рисковать вовсе не входило в его намерения. И подписывать отчет он отказался. Геннадий подписал его сам.

Бумага, пошедшая по инстанциям за подписью главного инженера и — что самое неожиданное! — вызвавшая интерес наверху, подрывала авторитет руководителя. Получалось, что не Дубровин, а начальник проявил отставание в области технической политики.

Это было пострашнее, чем с пуговицами у пальто! Анатолий Иванович Осинский усмотрел здесь прямое посягательство на власть. Он был уязвлен.

Начал войну Осинский с внутреннего распорядка.

Первым делом он завел в ВЦ «Журнал посещений». В нем нужно было отмечать свой приход на работу и уход. С точным указанием времени и причин отсутствия.

И тут же Геннадий схлопотал выговор.

Потом еще один…

Начальник завел на него досье. Специальную папочку, называемую «Скоросшиватель»…

Кроме всего, Дубровин был доцент. Его приглашали на различные конференции, к нему приходили консультироваться. Осинский доцентом не был, зато он был большой моралист. Среди приходивших случались и особы прекрасного пола, что конечно же было уже слишком. Особенно если учесть, что Дубровин подолгу оставался с некоторыми из них наедине.

Анатолий Иванович просил избавить ВЦ от визитов посторонних и сомнительных лиц.

Гроза разразилась отнюдь не на почве принципиальных производственных разногласий.

Разразилась гроза из-за квартиры.

Геннадий наконец-то должен был получить квартиру. Она, эта предполагаемая квартира, оказалась лучше, чем та, которую недавно получил Осинский. Собственно, даже и не лучше. Но в «престижном» доме. С окнами, выходящими в сквер. У Анатолия Ивановича окна выходили на магистральную улицу.

Что же сделал Осинский?

Он предложил Геннадию… поменяться.

— Я, между прочим, руководитель…

Начальник понимал должность как право. На лучшую жилплощадь, на сквер под окном, на телефон вне очереди…

— А я, между прочим, кандидат наук, — поднял голос Геннадий.

И тут же понял, что этого не следовало говорить.

Анатолий Иванович поднял «Скоросшиватель» и многозначительно переложил его на другую сторону стола. В том смысле, что квартиру Дубровин может и вообще не получить…

Глава пятая СЕМЕЧКИ

Как всегда в безвыходной ситуации, на помощь приятелю пришел Сватов. Ему такие сложности давались легко, как семечки. Прежде всего — от умения играть в собственную значительность, формируя у окружающих уважительное к себе отношение. И всегда при этом хотя бы немножко блефуя. Уж мы-то знали, что оптимизм и самоуверенность его чаще всего были показными, умело наигранными.

Виктор Аркадьевич знал, что жить с оптимизмом легче. И не только потому, что с разгону проще брать препятствия. Люди любят везучесть, удачливость их воодушевляет. Сообщение по радио о том, что пенсионер Сидоркин из Омска угадал все шесть цифр спортлото, причем заполнил сразу десять карточек и получил тридцать семь тысяч, во всей стране поднимает производительность труда… Неудачи, неуверенность, несчастья, беды и болезни могут вызвать у окружающих сочувствие, сострадание, жалость, пусть даже желание помочь. Но энтузиазма они не вызывают. Иное дело неуязвимость, здоровье и оптимизм. На помощь неудачнику люди идут, а к счастливчику — тянутся. Пять тысяч на покупку автомобиля («так повезло, подошла очередь») занять легче, чем перехватить десятку до зарплаты.

Из таких вот наблюдений Сватов умел делать практические выводы. И главное — умел ими руководствоваться. «Понимать — это принимать, — говорил он назидательно, давая нам уроки. — Принимать и следовать», — добавлял убежденно. И следовал постоянно, всегда поддерживая отношение к себе как к счастливому и безоблачному везунчику. Чего и нам желал и советовал.

Помню, как я получал свою первую в жизни квартиру. Мы тогда вместе работали в молодежной газете (Сватов начинал свою карьеру с журналистики). Квартира получалась мною на четверых, было в ней четырнадцать метров, окна ее выходили на шумную и пыльную магистраль, располагалась она на первом этаже, прямо над складом овощного магазина, отчего была насквозь пропитана затхлой сыростью подгнивающих овощей. Но по тем временам для меня и такая была радостью.

На это Сватов и нажимал. На это и направлял мое внимание.

Мы были в командировке, когда, позвонив из кабинета начальника стройки в редакцию, я узнал, что исполком решение принял и я обрел наконец собственный угол.

— Квартира? — поинтересовался хозяин кабинета, когда я положил трубку. — Сколько комнат?

Я начал было рассказывать, что за квартира. Но Сватов меня перебил. Главное, что в центре. Прямо возле Оперного театра. Главное: высокие потолки — потому что в старом, добротном доме. Рядом парк… Мы за нее долго воевали — чтобы в таком доме и в таком районе.

— Чего ты прибедняешься? — поучал он меня, когда начальник стройки вышел. — Нам же с ним работать. Ты живешь в реальном мире, где отношение к тебе определяется и тем, какую квартиру ты получил. Кому интересны, кого воодушевляют твои неприятности?

Из двух правд Сватов всегда выбирал позитивную. А все сказанное им о моей квартире ведь тоже было правдой. Включая и то, что Виктор Аркадьевич за нее воевал. Он у нас был председателем месткома. Но не в этом, конечно, дело: Сватов всегда был общественником, особенно в поисках выхода из тупиков.

Перед самой командировкой я собирался идти в исполком, чтобы узнать, обязательно ли мое присутствие при рассмотрении вопроса или можно ехать.

— Самому нельзя, — остановил меня Сватов. — Несолидно. Давай схожу я.

Это тоже одно из его правил: никогда не просить за себя. Если Сватов звонил в район, чтобы заказать себе гостиницу, он излагал свою просьбу только в третьем лице: «К вам должен подъехать один наш товарищ…»

Заходит он к заведующему квартирным отделом. Здоровается. Тот не поднимает головы:

— Молодой человек, вы читать умеете? Там, за дверью…

Сватов вышел. Прочитал. Прием по личным вопросам завтра. Заходит снова.

— Я не по личному. Я по служебному.

— Я, между прочим, тоже на службе. — И что-то про установленный порядок.

— Я только спросить…

— А я вам уже ответил.

Сватов спорить не стал. Хорошо бы, конечно, эту конторскую крысу выкинуть вместе со стулом в окошко. Но он пришел не по личному делу. Важна не сатисфакция, важен результат. Поэтому он из кабинета вежливо удалился. Прошел в приемную, оттуда и позвонил. Так, мол, и так. Беспокоят вас из редакции вашей любимой газеты. Заведующий отделом культуры такой-то. Я там нашего товарища посылал…

На том конце провода абсолютное внимание и готовность выслушать, понять, помочь. Сам я, мол, не в курсе, но — только не кладите трубку! — сей момент сбегаю в приемную, посмотрю, готовы ли документы… «Нет, нет, — останавливает его Сватов, — я вас чуть позже наберу». — «Нет, нет, зачем же вам беспокоиться, это же наша работа, мы ведь здесь для того и сидим, слуги, можно сказать, народа… Телефон занят, как же, как же, понимаю: тоже слуги… Вас, собственно, как по имени-отчеству?»

Пришлось Виктору Аркадьевичу свой номер дать, а потом нестись сломя голову к телефону в редакцию, благо недалеко было — каких-нибудь три квартала. В редакции его встречают. «Что за шорох ты там навел, в исполкоме? Раз пять уже звонили. Заведующий квартирным отделом. Просил передать, что все в порядке. Вопрос подготовлен. Сам лично на исполкоме будет докладывать».

И здесь Сватовым был сделан вывод. На всю оставшуюся жизнь. Никогда ни в какие учреждения без предварительного звонка не ходить. Даже по работе, даже с редакционным удостоверением.

Удостоверением личности (учил Сватов) тоже надо уметь пользоваться. Главное здесь не удостоверение, а личность.

Это понимание тоже пришло к Сватову не сразу. Не сразу обрел он умение себя подать. Ведь для этого надо себя сначала ощутить, надо в себя поверить, прочувствовать свою силу.

Вот заходит совсем еще зеленый начинающий журналист Витя Сватов в кабинет начальника автовокзала. Еще у дверей лезет в карман за бумажником, чтобы предъявить свое командировочное удостоверение. Сбивчиво отвечает на недовольное «Что там у вас?», торопливо объясняя, как нужен ему билет на отходящий автобус, как непременно ему нужно немедленно ехать, как важно не опоздать.

И производит он на начальника автовокзала отрицательное впечатление. Точнее (и хуже), никакого впечатления не производит. Автобусы ходят часто, Сватов молод, у него впереди целая жизнь, и только на пользу пойдут начинающему корреспонденту три часа, проведенные на автовокзале — со всеми остальными, простыми и обыкновенными, но тоже спешащими людьми. А вообще-то билеты продаются в кассе, это на первом этаже, сразу за дверью направо, а потом по лестнице вниз… Таков, мол, установленный порядок.

Три часа, проведенные на автовокзале, действительно пошли на пользу, и начинающему корреспонденту, и еще кое-кому. И не только потому, что Сватов сделал для себя правильные выводы.

Выводы сделал для себя и начальник автовокзала. Ему в этом помог горком партии. А горкому помог сделать выводы Виктор Сватов. Даже оргвыводы, относительно служебного соответствия начальника автовокзала занимаемой должности. За три часа свободного времени Сватов не только собрал материал, но, примостившись прямо на площадке «сразу за дверью направо», написал «забойный», как говорят начинающие газетчики, фельетон про массу интересных вещей, увиденных им на автовокзале и почерпнутых из общения с простыми и спешащими уехать людьми. И о том написал, что часы на автовокзале показывают разное время, и о камере хранения, которая закрывается на обед без предупреждения, из-за чего люди, не получив вещи, не могут уехать. И про автобусы, которые уходят в рейс полупустыми, хотя билетов в кассах нет даже для тех, кто очень спешит.

Было бы ошибочным усмотреть здесь преднамеренность или мелочное стремление свести счеты с начальником автовокзала. Всего лишь случайность, один из обычных зигзагов, уводящих его в непредвиденную сторону. Определяющей и здесь была, скорее всего, сватовская готовность всякую неудачу повернуть себе на пользу. А главное — абсолютная его общественность, а отсюда и острая, активная нетерпимость ко всяким проявлениям антиобщественного, постоянная готовность с ходу завестись, что, к слову, чаще всего и обеспечивало Сватову успех на поприще журналистики, а потом и в документальном кино.

Другое дело, что подобные истории помогали ему и обрести себя, почувствовать свою значительность. Преодоления, которые Сватову постоянно в жизни приходилось совершать, как уже говорилось, не проходили для него бесследно.

Спустя несколько лет в том же кабинете, но уже при новом хозяине, совсем иначе выстраивал режиссер Виктор Аркадьевич Сватов разговор.

Билетов, естественно, в кассе не было, он это прекрасно знал — оптимизм Сватова никогда не был слишком розовым. Поэтому он сразу прошел к начальнику, протянул руку, представился. И без приглашения сел.

— Билетов нет? — спросил понимающе.

— Хоть зарежьте. Хоть с работы снимайте…

Отчего-то начальник такую возможность за Сватовым сразу признал.

Сватов согласно кивнул. Но ни резать, ни с работы снимать он никого не собирался. Знание обстановки тем не менее вселяло в него уверенность.

Билетов не было.

— Напишите. — Виктор Аркадьевич протянул через стол свое командировочное удостоверение.

— Что? — Начальник даже отшатнулся.

— Билетов нет? Вот и напишите. Вы же не виноваты, что их нет?

Начальник был не виноват.

— Вот и пишите. — Наклонившись над столом, Сватов произнес доверительно: — Если честно, так мне и самому не хочется ехать. Но в понедельник с меня спросят. А я им — вашу резолюцию.

На лице начальника автовокзала неподдельный ужас.

Кто с него спросит, Виктор Аркадьевич не говорит. Да это и не нужно. Начальник уже нажимает кнопку на пульте:

— Слушай, там к тебе подойдут… — Обращаясь к Сватову: — Вам сколько? — И снова к пульту: — Два билета на мою фамилию…

Не нужно только полагать, будто совсем все иначе с билетами получилось из-за того, что новый начальник автовокзала Сватова знал или помнил историю с фельетоном. Это было бы лишь частным случаем, ничего не говорящим о личности Сватова. В том-то и дело, что билет Виктор Аркадьевич получил бы и в другом городе, и в аэропорту, и на железнодорожном вокзале.

А все оттого, что историю с фельетоном помнил сам Сватов. Она была у него «в тамбуре». «Легко быть храбрым зайцем, если в тамбуре у тебя лев», — говорил на сей счет Виктор Аркадьевич. За поведением Сватова начальник автовокзала не мог этого льва не угадать, не мог не почувствовать сватовской значительности.

Но технологию Виктор Аркадьевич тогда еще только постигал. И совершал множество лишних движений. «Работал с запасом», слишком суетился. Затрачивал энергии значительно больше, чем стоило…

Помню, как-то в неприступной южной гостинице он просил для нас две койки — всего на одну ночь. И долго не мог найти общий язык с директором, на которого название редакции, пославшей нас в командировку, никакого впечатления не произвело. Тот видел слишком много на своем веку приезжающих и проезжающих. Человек, который слишком много видит, постепенно утрачивает восприимчивость. В нем воспитывается убийственная вежливость, непреодолимая, как стена: «Гостиница работает по предварительным заявкам. Размещаются в ней только организованные группы. Решить вопрос индивидуального размещения не может, пожалуй, никто».

Когда Сватов попросил у директора разрешения хотя бы воспользоваться телефоном (да, да, именно по служебному делу), тот, пододвигая аппарат, только устало спросил:

— Куда вы будете звонить?

— Я знаю, — ответил Сватов грубовато. Он был очень взвинчен. Руки, листающие блокнот, заметно дрожали.

Директор пожал плечами.

— Выпейте воды, — сказал он. Но с места не сдвинулся. Смотрел на Сватова с выжидающим спокойствием. И телефон пододвигал снисходительно.

Виктор Аркадьевич позвонил в горисполком. Председателю. Но у того заканчивалось совещание. Сватов попросил секретаршу передать товарищу Воронцову, чтобы тот сразу, как только освободится, перезвонил директору гостиницы.

— Да, да, прямо в кабинете. Мы будем ждать.

Даже я почувствовал явный перебор.

Директор удивленно вскинул брови:

— Вы знакомы с Павлом Ивановичем?

— За этим дело не станет, — ответил Сватов. — А вас я попрошу выделить нам одного толкового человека. Будем смотреть, кого вы вообще поселяете. Кого, по чьим заявкам и на какой срок. — Сватова несло все дальше. Он уже расстегивал портфель, доставая какие-то бумаги. — С вашего позволения, мы расположимся здесь.

Виктор Аркадьевич прошел в угол кабинета, где стояли журнальный столик и два кресла.

Дело принимало нежелательный оборот. Директор еще некоторое время колебался, раздумывая и вычисляя. По всему выходило, что он попал впросак.

— Видите ли, — медленно и с ощутимой неловкостью начал он, — дело в том, что я как бы не совсем директор. Сергей Васильевич в отпуске, я, видите ли, его заместитель, исполняющий, так сказать, обязанности… Человека мы вам, конечно, выделим…

Перед нами был по-прежнему вежливый администратор. Вежливый, но растерянный. Вежливый и внимательный. Даже заботливый:

— Но, может быть, вам будет удобнее… Я говорю, может быть, вам удобнее не здесь. Может быть, подготовить только что освободившийся люкс? Там, правда, еще не прибрано… — Не дождавшись ответа, он вдруг снова сменил тональность, как бы возвращаясь к деловому тону: — Но только на одни сутки. Сами понимаете, в наших условиях…

Грубо тогда действовал Сватов. В слишком крутой вираж вошел, можно даже сказать, в штопор.

Неловко потом было выбираться. Настолько неловко, что под утро он меня разбудил. Стоял посреди комнаты, выбритый и одетый.

— Пошли отсюда.

— Прямо сейчас? — Я посмотрел на часы. Было начало пятого.

— Прямо сейчас.

Слишком много все это Сватову стоило. Нервов и душевных сил. Но только поначалу…

Сейчас бы ему этот самозваный директор просто не отказал. Без всяких со стороны Сватова затрат, без видимых усилий. Уже не было перед Виктором Аркадьевичем технологических сложностей. Технология просто сократилась. Совершенствовался в ней Сватов и достиг совершенства и простоты. И чем привычнее в своем блефе, чем увереннее наш приятель себя чувствовал, тем явственнее ощущал всеобщую готовность его значительность признавать и понимать.

Вот подкатывает он на такси к интуристовской гостинице «Ореанда» в Ялте. И не когда-нибудь в мае или ноябре, а в августе, в разгар сезона, в субботу, около восьми часов вечера, то есть в самый пиковый момент.

У входа в ресторан, точнее, даже у решетки ворот перед входом человек тридцать. Разумеется, это не для Сватова; небрежно кивнув швейцару, он проходит в вестибюль гостиницы.

Через несколько минут появляется всклокоченный метрдотель. Он торопится и всем своим видом это подчеркивает.

— Сколько вам нужно времени, чтобы организовать столик на пятерых? — невинно спрашивает его Сватов.

— Вы с ума сошли! — таращит глаза метрдотель. — Это же «Ин-ту-рист». Суббота!.. — И сухо подводит итог всей этой заведомой напрасности: — Спецобслуживание.

Сватов выслушивает, рассеянно поглядывает по сторонам.

— Вы метрдотелем работаете? — спрашивает он неторопливо.

Это нелепый вопрос, администратор готов нестись дальше, но что-то непонятное его удерживает.

— Давно?

Администратор работает давно. Он вообще пожилой человек, у него нервная работа, и эта невыносимая духотища весь день…

— Вы обстановкой владеете?

Слишком точно подобраны слова, слишком тонко расставлены акценты. И эта убийственная неторопливость. Кто он, этот лысоватый мужчина, разговаривающий так спокойно?

— Что вы на меня давите? — еще пробует сопротивляться администратор. — Вы же видите… — Он широко разводит руками. Смотреть, собственно, не на что: вестибюль гостиницы пуст. — Все просят, все требуют, все качают права…

Но Сватов ничего не просит. Тем более и не требует.

— Вы вопрос поняли? — мягко останавливает он метрдотеля. — Сколько времени вам нужно, чтобы организовать столик на пять человек? — И дальше, уже с едва заметным раздражением: — Неделя? Месяц? Три дня? Вас, кстати, как по имени-отчеству?..

Администратор смотрит на него, как кролик на удава.

— Подойдите минут через двадцать, — почему-то произносит он. И уже с облегчением, уже свалив тяжесть с плеч: — Ровно к восьми. Я встречу…

Ровно в восемь Виктора Аркадьевича Сватова с компанией проводят к удобному столику возле бассейна с умиротворенно журчащим фонтанчиком.

С чиновным людом, вообще с людьми, самой должностью наделенными какой-то властью, Сватов научился обращаться легко и непринужденно. Он знал, что главное здесь сразу сбить важность и спесь. Продемонстрировать свою значительность, как-то неожиданно, но авторитетно дело повернуть… Снять с чиновника фуражку, поставив его с собой рядом (лучше — чуть ниже), сделать простым служащим — человеком, с которым и о жизни можно поговорить, и о политике или футболе, а лучше всего так и вообще о чем-нибудь исключительно важном посоветоваться. А в итоге добиться своего.

Такие преодоления конечно же пустячны. Ведь преодолеваются не более чем житейские мелочи, правда, из тех, о которые часто и разбивается наша жизнь, Талант Сватова заключается в том, что из мелочей он сумел вывести правило взаимоотношений.

Все эти чиновники были людьми исключительно разными — по характеру, по манерам, по должности, по поведению. Но все они были распределителями не им принадлежащих благ, распределять которые они зачастую старались с выгодой для себя или хотя бы без неприятностей.

Своим поведением Сватов как раз возможность неприятностей как бы подчеркивал. Ведь что было главным в его манерах? Уверенность. И начальник автовокзала, и директор гостиницы, и метрдотель ресторана уверенность эту чувствовали. А на чем она зиждилась?

На знании.

В первую очередь на знании того, что место в поезде, автобусе, самолете, ресторане, гостинице всегда есть, Если Сватов вовремя не появится, если не возникнет достойный претендент, столик в ресторане останется пустым. И поезд уйдет незаполненным, а в автобусе останутся свободные места.

Случайный человек может получить место только в последний момент, только тогда, когда всякая вероятность появления Сватова будет исчерпана. Кассир, за пять минут до отхода поезда продающий случайному пассажиру билет, обкрадывает себя. Он как бы от себя отрывает, лишаясь всех преимуществ своей должности, которые и состоят в праве распределения.

Знать, что место есть, важно, но еще важнее знать, что именно он, Виктор Аркадьевич Сватов, это место получит.

Кассир или администратор могут его предоставить, а могут не предоставлять. Могут Сватову, а могут и не ему. В их обязанности (как это им представляется) входит принять решение, кому дать, кому — отказать. Это не всегда просто; помочь могут интуиция, чутье, жизненный опыт…

Еще любому администратору может помочь Виктор Аркадьевич Сватов. Своим поведением, своими манерами. Уже при первом взгляде на Сватова ни у кого не должно оставаться сомнений: вот человек, которому должно отдать предпочтение. Вот человек не случайный, пусть даже и бесполезный.

Так же Сватов находил общий язык с работниками автоинспекции, которые тоже, по сути, были распределителями, но не благ, а наказаний. Хотя и благ тоже — если посчитать благом вседозволенность и безнаказанность.

Здесь у него накопился арсенал ходов, приемов и приемчиков и целый набор историй, которые за столом в компании он обычно любил под общий хохот рассказывать. Действовала методика беспроигрышно. И за десять лет езды на машине Сватов так и не заполучил ни одной отметки в водительский талон предупреждений. На самый худой случай он всегда возил с собой собственную книжку с заранее заготовленным автографом. И когда нарушение правил оказывалось вопиющим, а вид приближающегося инспектора уже совсем ничего хорошего не предвещал, Сватов из машины выходил и встречал его радостно, как именинника:

— Поздравляю вас, товарищ старший лейтенант внутренней службы. — И, не обращая внимания ни на удивление, ни на суховатость товарища лейтенанта, продолжал уже менее торжественно, но зато с проникновенной теплотой: — Приз вам, как я посмотрю, сам в руки просится. Сколько я лет за рулем…

И тут же, не давая опомниться, вручал Виктор Аркадьевич растерянному и смущенному стражу порядка свою книжку, зачитывая надпись на ней приблизительно такого содержания: «Первому государственному автоинспектору, проявившему достойную бдительность в борьбе за безопасность движения и пресекшему нарушение на корню. С благодарностью и пожеланием успехов в доблестной службе. Автор».

Само собой, расставались они друзьями. Хотя не обходилось и без казусов. Так, однажды смущенно улыбающийся автоинспектор остановил монолог Сватова:

— Знаю, знаю, товарищ писатель. Книжку вашу я давно прочитал. Пишете вы, правда, гораздо лучше, чем водите автомобиль…

Надо ли говорить, что с такой подготовкой, таким багажом жизненных знаний и с таким арсеналом средств обыграть Анатолия Ивановича Осинского, задумавшего лишить Дубровина выделенной ему квартиры, Сватову не стоило особых трудов.

Что между ними произошло, на какие из рычагов нажал Виктор Аркадьевич, мы не узнали. Понимая, что квартирный вопрос для Дубровина жизненно важен, но вместе с тем, зная, как болезненно реагирует Дубровин на его выходки, какой протест они у него вызывают, Сватов, не желая травмировать приятеля, на сей раз ничего объяснять и рассказывать нам не стал, ограничившись лишь заявлением, что все это — семечки. После вмешательства Сватова Анатолий Иванович как-то сразу поблек, с Дубровиным сделался обходительным, рассказывают, что на исполкоме стоял за него горой, проявляя прямо отеческую заботу о своем «талантливом сослуживце».

Когда же дошло до перепрописки, доведшей нашего доцента до белого каления (как назло, именно в то время в городе разрешили прописку всем проживающим, и очередь в паспортных столах люди занимали с вечера), Виктор Аркадьевич вмешался снова, чтобы довести начатое до конца.

Он успокоил Геннадия Евгеньевича, потом позвонил знакомому — первому секретарю райкома партии. Когда-то по его просьбе он провозился несколько дней, монтируя и озвучивая любительский фильм, отснятый районными активистами к какому-то пленуму. В качестве гонорара получил барельеф Льва Толстого (бронза по дереву) и пожизненную признательность. Барельеф Виктор Аркадьевич отнес директору киностудии в кабинет, а признательность оставил до такого вот случая.

Шло бюро, но секретарша, знавшая Сватова и его отношения с первым, вопреки всем правилам тут же его соединила.

— Слушай, давай однажды раскачаем бюрократический аппарат, — начал Виктор Аркадьевич сразу по делу, понимая, что разглагольствовать не ко времени. — Предлагаю провести эксперимент на безынерционность. Ставлю задачу: выписать и прописать семью в три человека за сорок минут. Выписать из соседнего района, прописать в твоем. Вопреки традиционной волоките.

— Понял. Сейчас вам перезвонят, — ответил секретарь райкома, обращаясь к Сватову на «вы», как всегда на людях.

Тут же на столе Сватова зазвонил телефон.

— Заместитель начальника ОВД, подполковник милиции Егоров слушает.

Такой стремительности Виктор Аркадьевич не ожидал. И поначалу даже не понял, откуда звонят, отчего растерянно произнес:

— Это я — слушаю…

— По поручению товарища… Куда прибыть по вопросу перепрописки?

Разумеется, все получилось складно.

Дубровину Сватов сказал:

— Все в порядке. Живи и работай.

Тем не менее сотрудничать с Осинским, даже при всей напуганности и готовности того к примирению, Дубровин больше не желал. Хорошие отношения с начальником, тем более с подачи Сватова, его не устраивали. Еще не вселившись в новую квартиру, он выложил на стол Анатолию Ивановичу свое заявление.

Узнав о случившемся, я советовал Геннадию не сдаваться. Не жалея эмоций, я уговаривал его начать борьбу. Дело-то не в квартире! Для меня и сам Геннадий, и его начальник были фигурами социально типичными. Правда, типичность одного определялась повышенным интересом к делу и стремлением это дело развивать. А типичность другого — стремлением (тоже вполне распространенным в наши дни) дело волочить и максимально возможное от него урывать.

В силу этого и конфликт двух руководителей мне представлялся отнюдь не личным, а выходящим далеко за пределы вычислительного центра и НИИ. Здесь же, по моему глубокому убеждению, уходить должен был Осинский, а не Дубровин.

Но Геннадий ввязываться в борьбу отказался. «Этого человека не переделаешь. А сам погрязнешь… Работы уже не будет. Будет скучная склока и клубок интриг».

Геннадий из НИИ ушел. «Климат в этом учреждении для меня пока еще не сложился». Он так и сказал: «пока еще».

А о начальнике он сказал: «ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК».

Промежуточный — то есть застрявший где-то между городом и деревней (тогда Дубровин вкладывал в этот термин такой смысл), ушедший из села, но до города не добравшийся, оторвавшийся от корней, от своего сельского прошлого, но не усвоивший городской культуры.

Сейчас, оценивая ситуацию, я думаю, что конфликт с начальником и послужил одним из основных мотивов, приведших моего приятеля к идее приобретения дома в сельской местности. Впрочем, зачем догадки, он и сам об этом приблизительно так говорил:

— Бросаю все к чертовой матери. Мне надоели эти промежуточные люди на каждом шагу. Надоела жвачка, осточертело заниматься ликбезом, доказывая правомерность очевидного, надоели эти рожи… Хочется настоящего, хочется покоя, простых человеческих отношений…

Глава шестая СОСЕДИ. ВЛАСТЬ ЗЕМЛИ

Поразительная вещь…

Все здесь предопределено. Само понятие выбора — противоестественно. Вопрос о смысле существования звучал бы как надуманная нелепость.

Это Геннадий о своих новых соседях.

Соседи у Дубровина объявились сразу. По первому же в дом наезду. И больше уже не исчезали, прописавшись в сельской жизни нашего героя основательно и постоянно. И даже если копошились бесшумно у себя во дворе или в хлеву, даже если уходили куда-то по своим хозяйственным делам — оставляли вокруг Геннадия свое незримое, как бы инфракрасное присутствие, естественное и непосредственное, как жизненное тепло. Просто участки вдруг сами собой объединились, и Анна Васильевна, тихо, как курица в саду, шуршащая по хозяйству, и Константин Павлович, перекуривающий на старой колоде возле крылечка, вписались в облик обеих усадеб, связанных протоптанной в картофельной борозде тропинкой, так же естественно, как лавка под окном, кошка Катька между черных чугунков на пороге или глиняный кувшин на заборе; обосновались так же ненавязчиво, как и прочие одушевленные и неодушевленные предметы крестьянского подворья.

В первую же субботу Геннадий собрался в Уть. Нетерпение его было столь велико, что, изучив внимательнейшим образом карту и обзвонив справочные и диспетчерские, он рассчитал специальный маршрут — с электрички на автобус из райцентра, потом еще на один, местный, — до соседней деревни, от нее — пешком, километра четыре по лесной дороге. Можно бы спокойно добраться до места и прямым автобусом, но так мы бы оказались в Ути часа на три позже. Я говорю «мы», потому что меня он, разумеется, прихватил с собой в качестве даровой рабочей силы.

Вставать пришлось часов в пять. Зато к полудню, когда еще только подходил к Ути прямой, рейсовый автобус, мы уже прорубили в зарослях репейника и крапивы проход к дому и просеку вокруг него, после чего, к удовольствию вступающего в права хозяина, обнаружился пристроенный сбоку, не оговоренный в купчей, то есть даровой, сарайчик. Но зато сам дом, словно испугавшись вдруг наготы, съежился в бедной своей неприкрытости, оказавшись сразу и не домом вовсе — маленькой бревенчатой хаткой с двумя оконцами, одно из которых было кухонным.

Уже у калитки нас встретил сосед — Константин Павлович, как он отрекомендовался, деликатно обтерев руку о штанину ватных, не по сезону, брюк. Мигом обернувшись, он появился уже с топором и граблями, которые мы с энтузиазмом первопроходцев сразу пустили в ход.

Константин Павлович в бурной деятельности нашей не участвовал, но со двора не уходил, правда, замечаний себе не позволял, хотя и поглядывал на наши действия критически, тихо пристроившись на трухлявую лавочку и неспешно дымя «Севером». Само присутствие новых людей доставляло ему видимое удовольствие. Однажды только он поднялся и бережно перенес в тенек нашу авоську с темными бутылками, разумно заметив при этом, что пиво на солнце нагревается и теряет вкус. Тут мы засуетились, побросали инструмент, вытрясли из авоськи и красного дипломата Геннадия все припасы, пригласили Константина Павловича перекусить, так сказать, за знакомство.

Константин Павлович отказываться не стал, стакан, наполовину налитый белой, дополнил пивом до краев, принял «ерша» не крякнув, закуску вниманием пропустил, поставил пустой стакан на газету осторожно, потом посмотрел с прищуром на серые, набухшие от недавних дождей бревна сруба, погладил их шершавой ладонью и задумчиво произнес:

— Добра хата будет, Генка. Подрубу заменишь, окна, двери… Добра хата будет, что тебе дача…

Тут возникла и Анна Васильевна, придерживая отвернутый подол длинной линялой сатиновой юбки, в котором уместилось десятка полтора яиц, шмат сала и тарелка с дымящейся картофлей, как она выразилась, выкладывая продукты на покрытый газетой стол. Увалистая, невысокая женщина лет шестидесяти, но крепкая еще, подвижная, с активностью, бьющей через край, она была достойным дополнением своему медлительному, сдержанно-ироничному мужу.

Тут же между ними началась незлобивая и, по всему, привычная перепалка, в которой, нисколько не стесняясь новых людей, наскакивала, наседала Анна Васильевна, а Константин Павлович только снисходительно покрякивал да комментировал ее выпады, ловко выворачивая на свой лад сказанное женой.

Перекусив, мы снова принялись за работу. Пообдирали старые, в размывах сырости обои, обмели стены веником, повыскребли из углов мусор. Насобирав во дворе всякого хлама, затопили печь. Дым повалил изо всех щелей, насчет чего Анна Васильевна, тут же подоспевшая, пояснила, что в дымоходе, видать, поселились галки и надо бы его прочистить. А лестницу и длинную олешину с проволочным веником на конце она уже и принесла. Сору из дымохода мы действительно выгребли два полных корыта. На крыше доцент от кибернетики неловким движением повалил выщербленную ветром и дождями трубу. Пришлось нам отправляться за глиной, два полных ведра которой мы накопали в яме, указанной Константином Павловичем. Худо-бедно, но стараниями Геннадия, проявившего на крыше неожиданные способности к эквилибристике, труба поднялась, от этого и хатка, как с новой кокардой на старом картузе, и сам Геннадий, вымазанный в глине, но довольный, приняли одинаково горделивый вид.

Остатками глины промазали щели в печи, и вот уже затрещали в ней ветки, забилось пламя, привнося с собой в помещение жилой дух. Геннадий со складным метром все облазил, вымерил, занес результаты промеров в тетрадку. Пристроившись у подоконника, он принялся что-то вычерчивать и бормотать: «Здесь отодвинем, это разберем, здесь — книжную полку, здесь — камин…»

Тут, на сей раз к полному удовольствию Константина Павловича, снова появилась Анна Васильевна.

— Всей работы не переробишь, завтра не буде что робить… Пошли вечерять…

Пошли ужинать.

Устроились на кухне у соседей. Анна Васильевна выставила на темный щербатый стол все, чем богат был дом, — снова сало, снова миску с картофлей, яичницу с луком в глубокой чугунной сковороде, эмалированную миску с наваленной студенистыми глыбами простоквашей…

Сама к столу не присела, но как-то уютно, не над душой стала в стороне, выпрастывала руку с ложкой, прихватывала что-то со стола и тут же отступала — не из скромности или приниженности, как могло показаться (в доме — несмотря на старания Константина Павловича, это мы сразу почувствовали, — именно ей принадлежала роль главы, хотя и выпивала она на полрюмки меньше мужа и свое положение ничем не выказывала), — просто от привычки за столом не засиживаться, гостям глаза не мозолить.. Участвуя в застолье, она присматривала за хозяйством, успевала и в беседе слово вставить, и в печи ухватом пошерудить, и на стол закуску пододвинуть. Когда наша городская выпивка подошла к концу, Анна Васильевна вытащила из загашника бутылку собственной, простой, припасенной к случаю. По несколько подобострастному оживлению Константина Павловича видно было, что и в этом вопросе власть в доме безраздельно принадлежит ей.

С того первого дня Дубровин наезжал в деревню чуть ли не каждый из выходных дней, использовал и просветы в расписании лекций, и отгулы, а позднее и вовсе надолго перебрался в деревню, взяв положенный на докторскую диссертацию отпуск. Ночевал он всегда в собственном доме, мужественно сражаясь то с комарьем, то с мышами, нагрянувшими в первые осенние холода. Мыши мешали спать и однажды чуть не повергли доцента в позорное бегство, но, к счастью, участливая Анна Васильевна и здесь не дала пропасть: надоумила приручить молоком рыжую хищницу Катьку, разом покончившую и с мышами, и с посудой на кухонной полке, которая с грохотом обвалилась среди ночи от разбойного Катькиного энтузиазма.

Зачастил в деревню и я, благо и у меня появился теперь «свой» угол. К спартанским лишениям Геннадия я относился с ироничным сочувствием, предпочитал останавливаться у соседей — на сеновале летом, а с холодами и в большой комнате их дома, разделенной ситцевой занавеской на две половины, в одной из которых стояли кровати: Анны Васильевны — у окна, чтобы, не дай бог, не пропустить время, когда поутру погонят коров на выпас, и Константина Павловича — поближе к маленькой и очень экономичной печурке. В другой, светлой половине разместились телевизор, вечерами всегда включенный, буфет с праздничной посудой и всякими безделушками, были здесь и еще две кровати, празднично убранные, с высоко взбитыми подушками, — для дочерей, которые приезжали из города на выходные или в страдные дни на помощь родителям.

Ни в тот первый вечер, ни в следующие наши тихие застолья расспросами старики нам не досаждали. Хотя, по некоторым их замечаниям, я, к своему удивлению, понял, что многое из нашей личной жизни непостижимым образом было им известно.

Как-то я обратил на это внимание Геннадия.

— Видишь ли, — сказал он в ответ, — возникновение и распространение в деревне информации — это еще не изученный современной наукой феномен.

Действительно. Лежит, прихворнув, Анна Васильевна на печи в кухне. Окошко там одно, выходит во двор. Свернулась калачиком, смотрит в стену…

По улице прогремел мотоцикл.

— Снова Васька-инспектор с района рыбу глушить поехал…

И точно. Через несколько минут на реке глухой взрыв.

— Мотоциклов в окрестностях Ути штук с полсотни, — замечает Геннадий. — В районе их тьма. Чтобы отличить один из них по звуку, нужна ЭВМ с колоссальным запасом памяти — как на подводных лодках для распознавания кораблей по шуму двигателей…

— Вы, Анна Васильевна, у нас, по мнению ученого, распознавательный феномен, — делаю вывод я. — Вам надо бы работать на подводной лодке…

— И-и-ить… — раздается с печи. — Мне надо дялки полоть…

А вот о себе хозяева сообщали охотно.

Заводила рассказ обычно Анна Васильевна, отталкиваясь плавно от какого-нибудь факта общего бесстыдства. Ну, скажем, высказывала несогласие с правилом, по которому женщины стали выходить на пенсию в пятьдесят пять лет. Самая, мол, работа для бабы, когда в хате уже порядок, дети выросли и пристроены, — что и делать еще, как не скирды на поле кидать или другую какую общественную пользу осуществлять? «Вот помню я…» Тут и начинались одна за другой истории…

Константин Павлович поначалу степенно помалкивал. Потом мало-помалу начинал поддакивать, сочувственно кивал головой и даже вставлял какие-то уточняющие реплики. При этом он настороженно поглядывал на слушателей, словно бы измеряя внимание на их лицах, — следил за реакцией. «Так, — кивал согласно головой, — так, так…» И с одного из этих «так» вдруг входил в разговор, поначалу вроде бы лишь дополняя супругу, но вот уже и решительно оттеснив ее, забирал повод в свои руки, круто сворачивал, уводил в свою сторону, не забывая, впрочем, и поддакнуть жене, продолжавшей свою линию, кивнуть ей, проявить в какой-то момент сочувствие.

Анна Васильевна, конечно, позиций не уступала. Умолкнув на секунду, удивленно прислушивалась к речи мужа, но тут же спохватывалась, продолжала свой рассказ, правда, уже не так решительно, а как бы вторя супругу и дополняя его дополнения к своей истории. Вскоре, однако, она утрачивала большую часть внимания слушателей и продолжала говорить лишь из упрямства или по инерции, обращаясь уже к кому-то одному, наиболее последовательному в интересе собеседнику, которым чаще всего оказывался Геннадий.

Так и толковали старики на два голоса о разном, вели каждый свою партию, но столь дружно и слаженно, столь внимательно к партнеру, с таким особым старанием заполняя в его речи паузы, что начинало в какой-то момент казаться, что и говорят-то они об одном.

Об одном и говорили…

Одно это — была их жизнь, прожитая вместе, оттого и одинаковая, однозначная в переживаниях, себя самое не перебивающая, себе самой не перечащая.

Постепенно из этих речей, прерываемых лишь приглашениями откушать и накладывать, подкладывать и откушивать да обращением внимания гостей то к шкварке, то к простокваше, сложилось, как из пестрых камушков мозаики, наше представление об их бытии.

Бытие Анны Васильевны и Константина Павловича вот уже много лет и десятилетий складывалось ровно и размеренно, предрешенным было во всех его больших событиях, во всех его будничных мелочах.

Поднимаясь засветло, Анна Васильевна всегда знала, чем будет занят ее день. Хотя нет, правильнее так: день ее всегда знал, чем занять Анну Васильевну. День шел на земле и в хозяйстве, земля и хозяйство задавали все его ритмы, лишая жизнь всякой неопределенности и суетливости.

Растопить печь, наварить картошки, потолочь ее свиньям, испечь блины, подоить и выгнать корову, нарвать свиньям крапивы, попилить-поколоть впрок дровишек в паре с Константином Павловичем… Потом прилечь. Кулак под голову, свернувшись калачиком. И не бодрствование, и не забытье. Стукнешь щеколдой в сенях, зайдя за молоком, — встанет, сполоснет глиняный трехлитровый глечик, нальет молока, процеживая сквозь пожелтевшую марлечку, снова приляжет.

Кувшин молочный, глечик, мы сначала приносили сполоснутым, но Анна Васильевна этому воспротивилась: примета, мол, нехорошая, корова останется без молока. Но, кроме суеверия, была здесь и хозяйская бережливость. Смывки-то молочные она всегда сливала в чугун со свиным варевом — какой-никакой, а все продукт.

Прикорнет Анна Васильевна (сон тот — как смытое молоко, но и здесь бережливость), потом встрепенется, подхватится: что ж это я? На выгон пора, корову доить… Нет — так жука на картофле кирпичами давить. Снизу под лист картофельный целый кирпич подкладывала, сверху придавливала половинкой. Сколько она того жука подавила — на целый капитал.

Жука колорадского Геннадий знал с детства. Тогда по всему городу были расклеены плакаты с его изображением — огромный и полосатый, как арбуз. Премия тому, кто этого «империалистического диверсанта» выявит и на приемный пункт доставит, сулилась как за волка — сто или даже триста рублей наличными. Я эти плакаты тоже хорошо помню. Сумма по тем временам нам — мальчишкам — казалась фантастичной; из-за нее ли, из-за устрашающей картинки или из-за названия, зловеще непонятного, чужого, про жука этого у нас во дворе ходили страшные истории. По ночам, помню, он мне даже снился: ужасно хотелось совершить геройство, жука самолично выявить и сдать, получив вознаграждение.

Анна Васильевна призналась, что ей жуки тоже, бывает, снятся. Все оттого, что, хоть и охота на них в давние времена была объявлена, как на волков, от которых в этих краях уже и духу не осталось, жучки эти с тех пор повсеместно и благополучно расселились: плати за них Анне Васильевне хоть по копейке за сотню — набралось бы целое состояние.

День шел за днем, в заданном землей ритме, вращалось медленное колесо хозяйственного календаря. Надо пахать, надо сажать, надо стелить солому, вывозить тачкой навоз, надо, надо, надо… Засыпая вечером, Анна Васильевна редко когда планировала дела на завтра. Разве что исключительное, разовое, хотя и тоже предрешенное: картофлю окучить, олешин, с вечера насеченных, от реки привезти… Тогда, укладываясь, предупреждала Константина Павловича, что утром ему к Федору Архиповичу, совхозному бригадиру, — коня брать.

Утром Константин Павлович, долго покряхтывая, поднимался, не завтракая, уходил на бригадный двор, а возвращался за полдень, ведя в поводу совхозную кобылу, впряженную в телегу. Иногда, правда, возвращался к вечеру и без лошади, но улыбающийся и довольный, чему способствовала початая бутылка плодово-ягодного, выглядывающая из кармана ватных брюк.

— Дал коня Федька? — встречала его Анна Васильевна, спрашивая исключительно для порядку, так как сама видела, что коня Федор Архипович не дал.

Константин Павлович, проявляя самостоятельность, не ответствовал. Присев на старую колоду, доставал из кармана пачку «Севера», неторопливо закуривал и, лишь додымив «до фабрики», старательно растерев окурок кирзовым сапогом, информировал:

— Буде ему с того коня… Завтра на сено велел выходить…

И чувствовалось по всему, что таким образом он был даже доволен: сено конем ворошить — работа нетрудная. А ему, всю жизнь имевшему дело с лошадьми и в войну служившему батарейным ездовым, так и вовсе привычная и радостная, вносящая разнообразие в пенсионную тягомотину.

Удовольствие Константина Павловича объяснялось еще и тем, что, давно оказавшись в домашнем хозяйстве вроде бы не у дел, отдав все бразды в руки Анны Васильевны, которая была и младше его по годам, и крепче по здоровью, и активнее по характеру, испытывал Константин Павлович при этом некоторое постоянное, непреходящее унижение. И сейчас удовлетворен был предоставившимся случаем «вправить бабе спицу», показав, что без мужика в хозяйстве ладу не будет.

Хлопотливость Анны Васильевны, ее безустальная заботливость и незаменимость вызывали в нем присущую вообще мужчинам поздних возрастов — толстовскую, что ли, — потребность к освобождению от назойливой опеки и даже к бегству. Об этом и заявлял он не однажды в шутливых перепалках с женой (всегда только при зрителях), обращаясь к кому-либо из публики: «Сойду со двора, брошу ее, эту бабу лядову, ко всем ее свиньям… — Тут стремление вырваться обретало несколько отличную от толстовской направленность (тоже вполне известную и распространенную у мужчин преклонного возраста). — Вона у Нинки вдовой с Подгатья какие репы в пазухе, там и приживусь…» На что Анна Васильевна, начисто лишенная по известным причинам утонченности Софьи Андреевны и в грудь себя пресс-папье не ударявшая, рубила спокойно и под корень, обращаясь опять же не к мужу, а к слушателям: «Репы-то у ей есть, у той телеги, да не с твоими зубами старыми их откусывать…» Чем и пресекала размашистые мужнины порывы, которым не суждено, видать, было достичь толстовской завершенности.

— Завтра и пойду на сено, — заявлял Константин Павлович удовлетворенно, сводя такой решимостью счеты с «опостылевшей» бабой.

— Чтоб оно ему повылазило, тое сено, — не обращая внимания на мужнину достаточно глубоко запрятанную подначку, незлобиво ворчала Анна Васильевна, понимая, что Федька в данном случае ни при чем, что сено ворошить действительно надо, рук в совхозе свободных давно нет («Да и откуль они возьмутся — с такой их работой!»), и без Константина Павловича никак Федьке не обойтись. — Шпекулянт твой Федька, на общественном… А и ты хорош: не сленился бы сам в контору пойти, они и дали б коня…

Начальство Анна Васильевна делила на две категории: ОНИ и ФЕДЬКА.

ОНИ — это все, кто стоял выше совхозного бригадира, включая и конторских, и ветеринара, и даже водителя директорского «уазика», они — это те, от кого зависела совхозная политика, кто знал наперед, что надобно делать и чего делать не след, что можно выписывать, а чего не положено, те, кто вправе решать, по скольку ячменя или комбикорма будет выдано за сданное в совхоз молоко и за прополотые свекольные «дялки», кто вправе знать, когда, где и сколько можно косить для личной коровы, когда копать картофель на совхозном поле, а когда выбирать его на личных сотках. Они — это власть имущие, у кого есть, а значит, и имеет смысл просить — коня, машину, талоны на брикет с торфозавода, кто может и имеет право дать или не дать — в зависимости от того, как попросишь, кто знает, сколько и чего давать положено…

ФЕДЬКА — это сам бригадир, как его по старинке, еще с колхозной поры, называли, хотя официально он числился кладовщиком и исполняющим обязанности заведующего, дальним совхозным отделением, к которому относилась и Уть. Ничего не имеющего за душой Федьку Анна Васильевна помнила еще босоногим, знала его пристрастие к даровому угощению и плутоватость, а потому считала шалопаем и ни во что не ставила.

С Федькой у нее были давние счеты.

Как-то, с неделю продергав с бабами свеклу на «дялках», выросшую в тот год «что той горшок», наломав горшками этими спину, узнала Анна Васильевна, что свекла так и осталась на поле не свезенной до самого снега. Повстречав бригадира у магазина за рекой, она прямо на людях ему почем свет и выдала. В хвост выдала и в гриву. На что Федька невозмутимо ответил:

— А хай она гниет, тая свекла. Тебе, Васильевна, вечно бы бузотерить. Деньги за свеклу выписали, сахар выдали, чего тебе, старой, еще треба?

Плюнула старая в сердцах да и потопала, не дождавшись открытия магазина. Но не в Уть потопала, не домой. Пришла на почту и выдала, может, первую в жизни телеграмму. Не одну даже выдала, а сразу две — в область и в район. По телеграмме той много шума было, комиссии наезжали, до самого Нового года начальство трясли. Федька эти телеграммы надолго запомнил. И стал Анну Васильевну своей властью прижимать.

Но с бабой той — где сядешь, там и слезешь…

Жила она в испокон веку заданном самой землей ритме, ровно и безропотно подчиняясь описанной еще Глебом Успенским власти над ней (как и над каждым крестьянином) этой земли и всякой травинки, покорно принимала даже необходимость давить кирпичами жука — все же природа! Но сумела обрести в этой подчиненности и покорности точное и высокое понимание дела, отчего никак не могла признать и стерпеть бестолковой власти Федьки, который не знал ничему в жизни цены, кроме денежной. И шпыняла она Федьку где можно и нельзя, всякий случай используя, чтобы проявить свое к нему отношение — «насовать в штаны крапивы». А уж до того, чтобы просить о чем-то Федьку, она бы ни в жисть не снизошла.

Федька же повода ущемить Анну Васильевну не упускал, используя все возможности, определенные все тем же жизненным кругом, — сено, лошадь, корма, дрова… и все тем же жизненным ритмом: пахать, сажать, растить, собирать…

Пообещает Федька, к примеру, лошадь для посадки картофеля на весь день девятого мая. А даст восьмого, и только с полудня. На праздник к старикам дочки из Минска должны были приехать да старшая с мужем со станции. За день весело и управились бы с картошкой. А тут — что делать? Ладно, соседи помогли. Навалились гуртом, спин не разгибая, рванули засадили сотки до темноты. Но рывок этот непосильный дал себя знать — занедужила Анна Васильевна, слегла. С неделю потом с койки не вставала, ахала, охала, даже свиньям корм Константин Павлович готовил и выносил. Корову доить, правда, он наотрез отказался, пришлось соседку просить. Вот напакостил Федька…

Из ритма, конечно, и случаи выбивали. Как-то ступила Анна Васильевна босой ногой на доску с двумя ржавыми гвоздями — оба ступню и прошили. К вечеру нога распухла, посинела, поднялся жар. Утром Константин Павлович пошел на совхозный двор, взял коня и отвез Анну Васильевну к фельдшеру. Лежит потом Анна Васильевна, перевязанная нога гудит, а она Федьку ругает. При чем Федька? А при том, что в душе у нее он как тот ржавый гвоздь…

Но здесь в своем повествовании я вынужден снова возвратиться назад. Федор Архипович своим появлением как бы побуждает.

Глава седьмая ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК (ДОПОЛНЕНИЕ К ПРЕДШЕСТВУЮЩЕМУ)

После ухода Дубровина из вычислительного центра история его конфликта с начальником как-то быстро забылась. Геннадий вернулся на кафедру, начал активно работать над докторской, читал лекции студентам, вел несколько аспирантов и соискателей, — короче, снова был вовлечен в обычный для него жизненный круговорот.

Повседневные заботы лечат и отвлекают.

Но меня они не отвлекли от истории моего друга, который с таким энтузиазмом обратился к новой для него области сельских проблем и с такой стремительностью вернулся на привычную стезю проблем сугубо кибернетических. Некоторое время спустя я решился все это описать. Помня, с какой беспощадной точностью определил Геннадий социальную суть начальника, свой полемический очерк я так и назвал: «Промежуточный человек».

В нем, с согласия Геннадия, правда, с изменением имен и «географии» (что объяснялось его категорическим нежеланием сводить счеты и ворошить былое), вскрывался конфликт в вычислительном центре. Описан был и сам Анатолий Иванович Осинский.

Предметом моего исследования стали отношения вчерашнего выходца из деревни — с городом, где он живет. И с деревней, откуда он приехал. Я старался отобразить некоторые его типичные черты, основные, на мой взгляд, признаки промежуточности бывшего сельчанина, не ставшего и горожанином в полном смысле слова.

Полагая, что современной деревне, пусть даже в лучших и передовых ее образцах (благоустроенной и обогащенной такими внешними признаками городской жизни, как неоновое освещение на асфальтированных улицах, комбинат бытовых услуг, комната «психологической разгрузки» на ферме и прочее), нужно еще многое от города перенимать, я писал о готовности моего до мозга костей горожанина Геннадия многое привнести в сельскую жизнь — и нетрадиционностью подхода к решению традиционных проблем, и образованностью, и технической грамотностью серьезного специалиста, и просто городской культурностью, наконец.

Но в том-то и дело, что все это он может только «вообще говоря». А в частности?

В частности происходит с ним «частный» случай. Вместо дела происходит конфликт. В частности его с деревней ссорят. Работать на село ему мешают, вызывая раздраженное отношение к деревне и ко всему, что с ней связано.

Кто же его с деревней ссорит?

Ссорил его с деревней начальник. И его сослуживцы — приближенные начальника. Ссорили и продолжают ссорить выходцы из деревни — случайный таксист, приемщица в химчистке, водитель автобуса…

— Вот водитель маршрутного автобуса, которым я хотел воспользоваться, не поймав такси, — рассказывал Геннадий, — захлопнул перед моим носом двери, зажав ими мой «дипломат», и протащил меня за автобусом метров двадцать, причем, как потом выяснилось, поливая руганью на весь салон. У него ведь громкоговоритель… Мотивы? Ему не понравились мои брюки… Сдавая в химчистку плащ, я забыл срезать пуговицы, и приемщица швырнула мне его в лицо: подумаешь, мол, нашелся барин… Таксист отказался ехать, заявив, что ему со мной не по пути. Словно я по ошибке попытался сесть в его собственную машину… В вычислительном центре… ну, про это ты все знаешь…

Про это я знал. Как, собственно, и про все остальное. Дубровин перечислял истории, происходящие с нами каждый день. Мы не всегда ощущаем их взаимосвязь, не всегда задумываемся над тем, что их роднит.

— Понимаешь, слишком часто сталкиваясь с невежеством и хамством, невольно задумываешься: водитель автобуса, таксист, приемщица и мой бывший шеф — отчего они так? В чем дело, где причины их поведения? Не в том ли дело, что здесь они чужие? Не в природе ли деревни зло? Ну, во всем том, что принято называть идиотизмом деревенской жизни, который они с собой привезли…

Но при чем здесь деревня? Ведь ссорят нас не сельчане. Ссорят как раз люди, ушедшие из села, отказавшиеся от сельской культуры, деревенских традиций и правил. Ссорят-то нас промежуточные люди. Отказавшиеся от одного, не воспринявшие другого.

Город им, по сути, не нужен. То есть нужен, но лишь для самоутверждения: квартира с теплым нужником, городской быт, положение, позволяющее преимущества этого быта в полной мере ощущать, чистая работа, белый телефон, городская — «не от хлева» и «по-городскому» любимая жена… Правда, телефон к тому времени Анатолий Иванович обклеил бумагой под дерево дорогостоящих пород. («Деревянный получился телефон», — иронизировал Дубровин.) Правда, с женой к тому времени Осинский уже развелся, впутавшись, как и многие слишком ретивые моралисты, в какую-то грязную историю, заведя потом какую-то гнусную тяжбу с разделом жилплощади…

Не став, не сумев или не захотев стать горожанами, они их из себя изображают. Тем, как обставляют квартиру и как одеваются, тем, из чего едят и пьют. (Разумеется, они предпочитают хрусталь.) Тем, наконец, что они едят и пьют. (Разумеется, они предпочитают сервелат и коньяк.) Они изображают из себя горожан, когда обставляют на работе свой кабинет. И когда устанавливают в нем свои отношения. Конечно же они изображают из себя горожан, когда едут в деревню.

Об одной из таких поездок Геннадий, вернувшись из сельской командировки, мне тогда рассказал.

Был август. Открытие охоты. На двух «Жигулях» прикатила в небольшую деревушку на слиянии двух рек компания из Минска. Остановились у деда на окраине. Дед, большой любитель «приложиться», друзьям своего внука обрадовался несказанно. И не только из-за выглядывающих из карманов рюкзаков белых головок. То, что гости остановились именно у него, в глазах всей деревни поднимало дедов престиж. Выставил дед на стол все, что было. Выпили-закусили, о том о сем потолковали — о ценах в городе, разумеется, о внешней политике: дед до политики, как и до выпивки, был охоч. Снова выпили-закусили — все путем, все, как и положено перед началом охоты… Потом ушли.

Через несколько минут за околицей поднялась пальба.

Через полчаса охотники возвращаются сияющие, довольные, рюкзаки набиты дичью. Приняли с дедом по маленькой «на посошок», за ручку вежливо по-городскому попрощались, уселись в «Жигули» и укатили.

Дед посидел, посидел на лавке, на непредприимчивость свою посетовал, — экий, мол, пентюх, столько дичи под самым носом не разглядел! Прихватил дед ружьишко да и подался к реке, авось что-нибудь осталось…

Ничего не осталось. Вышел дед на берег, а там только перья да пух.

Четырнадцать уток было у деда — на речке паслись. И два гуся… Перебили дедовы гости уток и гусей. И укатили на «Жигулях»…

Изображая из себя горожан, они представляют собой серьезную опасность, писал я. И для города (они растворяют его в себе, лишают городской привлекательности и культуры, не став горожанами, они ему мстят), и для деревни. Они и ей мстят, мешают подняться, сбивают с толку.

Но сколько бы они из себя ни изображали, они не горожане. Не так прост город, чтобы их сущности не разглядеть. И не так проста деревня. За внешним она неплохо различает суть.

Шел дед назад с речки по деревне. Ружье на ремне опустил, голову повесил…

— Никак, деду, к тебе городские понаехали? — не без ехидства поинтересовалась у деда соседка.

Деревня уже все знала. Дед раздосадованно плюнул:

— Рази то городские? Межеумки… Хамства понавозили на «Жигулях».

Для города это — промежуточные люди. Для деревни — межеумки. Та же суть.

Но все это — не конфликт города и деревни. Так я заканчивал свой очерк. И отношения Дубровина с начальником тоже.

Все это — конфликт и города, и деревни, и сельчанина, и горожанина — с промежуточным человеком.

Закончив очерк, вполне довольный собой, я, разумеется, дал его Геннадию почитать.

Нельзя сказать, чтобы написанное ему понравилось.

— Твоя попытка изображения действительности и воздействия на нее без анализа причин — бесплодна, — сказал он, появившись. — Она равносильна стремлению организовать движение воробьев: заставить, например, их летать по прямой и сворачивать под прямым углом… Публиковать написанное, ты, конечно, можешь. Хотя бы затем, чтобы «застолбить» тему. Только учти: за тебя возьмутся. И мы с тобой еще запоем…

Высказавшись таким образом, Геннадий полез в карман за свирелькой. Очевидно, он хотел продемонстрировать, как и что именно мы еще запоем. Но свирельки в кармане он не обнаружил.

Дубровин стоял посреди комнаты растерянный. Свирельку он всегда клал в один и тот же карман. Посмотрел на меня в упор:

— Где свирелька?

Я засмеялся и показал. Свирельку он держал в руке.

— В одном, пожалуй, ты прав. Стремление промежуточного человека оторваться от своего прошлого и при этом процветать — всегда не больше чем покушение с негодными средствами…

Слушая его тогда, я и представить себе не мог, насколько он окажется прав.

Особенно в том, что за нас еще примутся…

Очерк «Промежуточный человек» был напечатан в местном журнале.

Реакция на него была сродни реакции на головешку, которой разворошили муравейник. Не часто на долю очеркиста выпадает такая удача. Мне звонили друзья, незнакомые люди присылали письма, материал обсуждался во многих коллективах — научных, производственных и учебных, его размножали на ксероксах и даже перепечатывали на машинке… Конфликт Дубровина с промежуточным человеком многих задел за живое.

В журнале вышла подборка читательских откликов. Солидные люди с учеными степенями и почетными званиями, к слову, большей частью выходцы из села, увидели за «частным» случаем серьезную проблему. Приводились миллионные цифры миграции сельского населения в город, отмечалась далеко не полная готовность городов к ее накатывающим волнам. Городу попросту не хватает мощностей: жилья, предприятий общественного питания и быта, медицинских, детских, культурных учреждений и что самое важное — культурного, психолого-социального потенциала.

Социологи отмечали, что у выходцев из села (в сравнении с коренными горожанами) более ярко проявляются тяга к собственности, болезненность самолюбия, стремление любой ценой утвердиться, потребность отстаивать свое положение в коллективе и вообще в городе, который, особенно на первых порах, остается для них чужим.

Говорилось и о том, что недостаточная подготовленность сельских мигрантов к жизни в городе неизбежно отражается на качестве их работы.

Таким образом расставлялись акценты. В общих чертах все сводилось к тому, что не сама по себе деревня виновата в возникающих сложностях. И дело не в том, откуда человек пришел, а в том, с чем он пришел. И за чем, одно дело идти к чему-то, совсем иное — от чего-то бежать, выражая при этом свое пренебрежение. В этом пренебрежении и заключается заведомая порочность.

Вопрос, от чего именно бегут сельские жители, оставался за рамками разговора.

— Все вы толчетесь внутри замкнутого круга, говорите не столько о явлении, то есть о причинах, сколько о проявлении, то есть о следствиях. — Геннадий материалы дискуссии читал со вниманием.

Проявления тем не менее мешали спокойно жить…

Вся активная реакция общественности и в сравнение не шла с той бурей, которая обрушилась на меня со стороны начальника вычислительного центра. Предостережения Геннадия оказались провидческими: за меня принялись.

Первым делом Анатолий Иванович мне позвонил.

Энергии на том конце провода излучалось столько, что мой видавший виды, перевязанный изолентой аппарат, казалось, вот-вот задымится.

Мембрана бешено колотилась, извергая шквал оскорблений, обвинений и проклятий. Вспоминалось все. И моя личная дружба с Дубровиным, граничащая, как нетрудно догадаться, с алкоголизмом. И моя профессиональная ограниченность, граничащая, как нетрудно заметить, с тупостью и идиотизмом. И черная зависть, которую я испытываю (не могу не испытывать) к его деревянному телефону и белым «Жигулям», — даже к двум белым машинам (личной и служебной), которых у меня нет и быть не может в силу указанной профнепригодности, даже к его детям, — у меня дети, как нетрудно предположить, учатся хуже и болеют чаще, в силу их «городской рахитичности»…

Но это была лишь увертюра. Первый и необдуманный шквал.

Дальше пошли вполне обдуманные письма и даже телеграммы в инстанции. С просьбой оградить начальника от нападок участников дискуссии и их собутыльников, которыми (несомненно) являлись все, кто на очерк откликнулся. К слову, почти каждому из них были разосланы на официальных бланках не вполне официальные письма с полным джентльменским набором замечаний по поводу их профессиональной непорядочности и некомпетентности…

В конце концов Анатолий Иванович подал на меня заявление… в народный суд. Намереваясь привлечь к ответственности за преднамеренное оскорбление печатным словом.

Рассказывают, что судья внимательно изучил материал с отчеркнутыми красным фломастером местами, тяжело вздохнул и посмотрел на искателя справедливости испытующе.

— Доказать, что все это написано именно про вас, положим, вы сможете. По некоторым личным приметам… Но стоит ли вам это доказывать? — В том смысле, что доказательство такое было бы совсем не в пользу пострадавшего. — Может быть, лучше для вас посчитать этот очерк обобщающим?

Анатолий Иванович, немного подумав, согласился.

Вся эта затянувшаяся на несколько лет история существенно дополнила портрет промежуточного человека. Для меня он стал уже совсем близким и легко узнаваемым — и манерами, и проявлениями его общественной активности.

Но удовлетворенности не было. При всем успехе очерка (поднявшаяся вокруг волна — разве не успех?) главного в нем не содержалось. Дубровин был прав природа промежуточности оставалась нераскрытой… Более того, со временем я отчетливо увидел слабость своей авторской позиции. Проблема все-таки сводилась к деревне, претензии адресовывались ей. Но проявлений промежуточности (согласно описанным ее приметам) хватало и в самом городе, в среде коренных горожан, без всякой связи с деревней.

Да и в деревне мы их встречаем достаточно, без видимых связей с городом. Значит, природа ее в чем-то ином. И за понятием должен стоять какой-то более глубокий, не социологический, а политэкономический, возможно, даже политический смысл… Если он все-таки связан с деревней, то лишь потому, что она вообще первична. Труд на земле всегда был и, судя по всему, надолго останется первоосновой нашей жизни.

И вот сейчас, оказавшись в стороне от городских магистралей — в маленькой деревеньке с мягким названием Уть — и придя тем самым к истокам, мы приобретали возможность во всем этом спокойно разобраться.

Наша жизнь в Ути, таким образом, обретала исследовательский характер.

Но если здесь что-то и действительно удалось, так это благодаря знакомству с совхозным бригадиром Федором Архиповичем, Федькой. Влияние Федора Архиповича на жизнь деревни вносило в дело о промежуточном человеке дополнительную ясность.

И конечно же благодаря Дубровину, который оказался здесь не только лакмусовой бумажкой, но и своеобразным катализатором событий. Своим появлением он внес в бытие Анны Васильевны и Константина Павловича новые, непривычные ритмы…

Глава восьмая «ЗАЗЕМЛЕНИЕ»

Удивительные, порой просто непостижимые вещи предстают горожанину, едва он, оказавшись в деревне, ступает, что называется, на реальную почву.

Это Дубровин о своем проникновении в механику сельских отношений.

Новые ритмы в жизни стариков обусловливались энтузиазмом, с каким Геннадий принялся за обустройство своего владения.

Началось с подрубы — нижних, прогнивших венцов бревен, которые нужно было, как мы помним, в доме заменить. Работа эта, требующая специальных навыков и нескольких крепких рук, была нам с Геннадием явно не по силам. По совету соседей, пришлось обратиться к Федору Архиповичу. Сам он, по словам Анны Васильевны, дела не знал, но дружки из строителей у него были.

— Федька с мальцами срубят. Они сделают, але вельми много возьмут, — авторитетно подтвердил Константин Павлович.

Призвали Федора Архиповича.

Коренастый и юркий, в кепчонке набекрень, придававшей ему совсем плутоватый вид, он обошел хату, попинал сапогом прогнившие от земли бревна, потом поплевал на ладони, взял топор и, широко расставив ноги, рубанул сплеча раз, рубанул два, взял выше и еще рубанул, отчего острое лезвие глубоко вошло в трухлявую древесину. Дерево жалобно застонало. Тогда Федор Архипович инструмент отбросил и поставил диагноз:

— Два венца чисто сгнили. Вчетвером и сработаем, если будете помогать. Четыре сотни и стоить будет… — Подумав, Федор Архипович поправился: — Если честно, так пять… Из вашего материалу…

От суммы этой неслыханной Анна Васильевна только руками всплеснула, но, помня просьбу Геннадия не встревать в торги, встревать и не стала.

На том и началась для Дубровина новая полоса.

— Вот знаешь же, что жизнь полосатая, — сказал он мне не через две недели, как было намечено с новосельем, а года через полтора, — но масштабы при этом представляешь весьма условно. Пока не поймешь, что идти приходится не поперек, а вдоль полосы.

Круг наших хозяйственных соприкосновений с сельским миром стал неотвратимо расширяться.

Бревна для подрубы Геннадий пошел просить в конторе. Анна Васильевна здраво рассудила, что ему там никак не откажут. Ему и не отказали…

С вечера рассчитав и распланировав, как за неделю заслуженных на сельхозработах отгулов он все подготовит и завезет, а в пятницу-субботу хату поднимут, обеспечив на следующую неделю фронт отделочных работ, Геннадий поднялся чуть свет и в прекрасно-деловом расположении духа отправился берегом Ути в контору совхоза.

Был понедельник.

Пяток с небольшим километров по росе и со свирелькой окончательно подняли настроение, ставшее на подходе к центральной усадьбе совхоза безоблачным, как марш «Веселых ребят» из одноименного кинофильма.

Начальства в конторе Дубровин не застал. Прождал часа три. Перед обедом позвонил из райцентра Виктор Васильевич и передал бухгалтеру, что задерживается до конца дня.

По дороге назад Геннадий свирельку из чехольчика не вынимал, хотя что-то грустное насвистывал. У кладок его встретила Анна Васильевна, заметила:

— Чего свищешь, Генка? Свистать — к безденежью. — От назначенной Федькой цены она никак не могла успокоиться.

Во вторник утром на месте не оказалось прораба. Но с директором договорились.

— Восемь бревен нам погоды не делают, — сказал Виктор Васильевич. — Завтра к семи приходите на наряд, возьмете машину. Тогда и оформим.

Назавтра машины не оказалось. Директора тоже. С вечера он договорился где-то насчет селитры и уехал организовывать самовывоз… Прораб читал в пустой конторе газету. Выслушав Дубровина, он только руками развел. Ему ничего про бревна не передавали. Видать, Василич замотался, забыл. Поговорили о президенте Рейгане…

В четверг не было прораба, потом прораб был, но не было бухгалтера, уехавшего на самосвале в райцентр за зарплатой, потом не было машин — разъехались, но прораб был и бухгалтер был, а когда наконец уже были все и была машина — бревна на пилораме оказались распущенными на доски, а те, что распилить не успели, были коротки.

В пятницу по дороге с пилорамы его обогнал директорский «уазик». И, резко затормозив, подался назад.

— Деятелям науки и большой и пламенный! — поприветствовал его Александр Онуфриевич. — Прогуливаемся или подвезти?

Выслушав замечания Геннадия относительно порядков, по которым он напрогуливал вдоль реки уже километров сто, Саша вздохнул:

— Да, это у нас пока плохо поставлено…

— А что — хорошо? — грубовато спросил Геннадий.

Но Саша не обиделся.

— Пока не много что, но стараемся…

Безучастным к мытарствам нашего доцента Саша не остался, чему поспособствовало вмешательство директорского водителя, вдруг решительно заявившего:

— Тоже нашли проблему! Участок в лесу совхозу выделен? Собрались да и повалили стволов сколько нужно, чем по конторам ходить…

— А что? — оживился Саша. — Ты, да он, да я… Соседа моего с мотопилой прихватим…

Домой Дубровин вернулся преисполненный надежд.

Кончилась история с бревнами месяца через три, поздней осенью, когда после множества созваниваний и переговоров выбран был наконец удобный для всех воскресный день и компания, «небольшая, но приятная», отправилась на «уазике» в дальний лес, где и были повалены восемь смолистых елей. Пока мы, сжигая обрубленные сучья, грелись у костра, Александр Онуфриевич слетал за трактористом, который был застигнут в момент использования совхозной техники в личных целях, что сделало его сговорчивым и исполнительным. К вечеру бревна были доставлены и свалены около дома.

В следующую пятницу пришел Федор Архипович. Договорились с утра в субботу и начать.

Утром собрались «мальцы», посмотрели, повздыхали и сказали, что нужен домкрат. Геннадий, сохраняя невозмутимость, поинтересовался:

— Может, не один домкрат нужен?

— Нужны два.

— А раньше что ж не сказали?

— Думали, есть…

— А еще что нужно?

— Мху сухого набрать да подсушить.

— Как насушить, когда на дворе дождь моросит?

— Можно и без мху, только поддувать потом будет. Или ветошью.

— А ветошь есть?

— Нема…

Ну и так далее…

Назавтра домкраты были (взяли в мастерских под честное слово, что к понедельнику вернем), ветошь была (Геннадий распотрошил старый матрац Анны Васильевны), но работники не пришли.

Вечером, по дороге на автобус, Дубровин зашел к бригадиру.

Дверь открыла пышногрудая и белокурая дочь Федора Архиповича. Смущенно поздоровавшись, она назвалась Анжелой.

— Папа болеют, — сообщила Анжела, как бы извиняясь.

Папа с трудом оторвался от постели, где он лежал одетый, правда без сапог, ступил (в состоянии невесомости) босыми ногами на половичок, долго рассматривал гостя, не узнавая. Узнав, испуганно пролепетал:

— Завтра начнем. — Подумав, добавил: — Или в субботу, теперь уже наточняк. — Потянулся к жбану с квасом. — Или вы меня не знаете?

— Знаем, — мрачно сказал Дубровин. — Сколько вы меня будете завтраками кормить?

Федор Архипович даже обиделся, сказано же, что наточняк.

Но и в субботу никто не пришел. Геннадий снова к Федьке (он теперь его уже только так называл). Разжалованный из Архиповичей плут пообещал бригаду собрать и привести… Пришли «мальцы» к обеду, но за работу приниматься не стали. Посидели, снова повздыхали да и признались честно: с подрубой им возиться не с руки. Деньги брать вроде незачем — женки все одно прознают, отымут. А за угощение?

— За выпивку работать грех, — убежденно сказал Федька. — Выпивку мы и за так имеем.

— Что ж раньше-то не сказали, чего волынили?

— Отказываться вроде бы неудобно… Человек, видать, хороший. Мы к хорошему человеку всегда со всей душой…

На том и расстались.

Федор Архипович с той поры к дому Геннадия приблизился.

Участие и помощь, которую он чуть не оказал городскому ученому, сделали его в собственных глазах человеком вконец ему своим. Во всяком случае, завидев Дубровина, он непременно подходил, справлялся о здоровье и новостях, спрашивал, не надо ли еще чем помочь. Вы, мол, обращайтесь, без всяких там городских сложностей. У нас, мол, это просто, всегда и всей душой. Тянулся он к Геннадию, угадывая в нем человека, который не совсем понятным и волнующим Федькино воображение образом достиг жизненного идеала и был поэтому окружен прямо сияющим ореолом.

Не получив образования из-за полной, пожалуй, непригодности к учению, образованность Федор Архипович ценил чрезвычайно высоко, понимая за ней главное в его представлении жизненное благо: возможность пользоваться, ничего не давая взамен.

Наука представлялась ему чем-то вроде большого и неисчерпаемого корыта, пристроившись у которого однажды, забот можно больше не знать. Роднила их с Дубровиным, по его представлению, общность положения в жизни, одинаковая, пусть и на разных уровнях, в разных слоях, привилегированность: оба были вполне обеспечены, ничего не производя руками, да и ничего этими руками производить не умея.

Федька для Ути был начальником, что давало ему возможность держаться с нами панибратски, отзывать, например, при встрече в сторону, недовольно оглядываясь на окружающих, замолкать в разговоре, подчеркивая всем свою особую близость к городским людям.

Впрочем, вскоре проявилось и общее уважение Ути к Дубровину. Чему способствовали неожиданно объявившиеся в нем практические умения, испокон веку ценившиеся в деревне чрезвычайно высоко. Целая серия хозяйственных подвигов доцента, начатая с замены подрубы — о чем речь впереди, подняла авторитет Геннадия. Она же несколько разочаровала поначалу Федора Архиповича, поколебав незыблемость его представлений. Но надо сказать, что он довольно быстро оправился, найдя для себя поступкам Дубровина простое объяснение. Все практические умения доцента и весь его строительно-ремонтный энтузиазм были посчитаны Федором Архиповичем городской блажью — от безделья, от отсутствия обременительных служебных обязанностей, вообще от безоблачной жизни, в которой уместны и некоторые как бы спортивные нагрузки, своеобразное хобби, А было с подрубой так.

Потерпев с «мальцами» неудачу, Дубровин не сложил оружие, не оставил затею.

Помню, как, присев на порожек своего покосившегося дома, он достал блокнот и углубился в какие-то расчеты. Вид при этом у него был такой, каким и должен был быть вид человека, разрабатывающего стратегический план.

— Двадцать семь рабочих дней, — подсчитывал вслух Геннадий, — плюс шесть бутылок водки, плюс стоимость леса на корню, такси до автостанции, автобусные билеты и междугородные переговоры… Итого триста семьдесят два рубля восемьдесят копеек, не включая питания.

— Что это?

— Себестоимость бревен. Не считая твоего участия, ибо личное время творческих деятелей не имеет денежного эквивалента… С меня хватит. Баста.

— А как же подруба? — спросил я язвительно. — Как с положительной установкой?

— Дом поднимать я буду сам. К субботе завезу кирпич и цемент. — Геннадий посмотрел на меня, как бы оценивая мои способности. — Ты у нас будешь бетономешалкой.

— Хорошо, — сказал я. — А кто у нас будет бревном?

Геннадий юмора не воспринял. Он был во власти новых намерений.

— Бревна нам не понадобятся. Переходим на прогрессивные методы.

В следующую субботу мы подняли домкратом углы дома, забутовали камнем вырытую по периметру канаву, выложили кирпичное основание, на которое опустили дом, выбросив два его нижних венца. Сами бы за день не управились, но к полудню подошли мужички из Федькиной компании: сначала они только смотрели на наше усердие, не без оживления обсуждали идею Дубровина, согласно покачивали головами; потом стали подавать советы и, наконец, раскачавшись, включились помогать. Константин Павлович, увидев такое дело, поддержал всеобщий энтузиазм, прикатил взятую у соседа тачку, которой они с Анной Васильевной стали подвозить песок для раствора. Анна Васильевна, разумеется, успевала при этом еще и командовать, на мужичков покрикивала, подначивала, а когда дело развернулось вовсю, незаметно ушла, — как позднее выяснилось, собирать большой стол.

К вечеру дом стоял на кирпичном фундаменте, выпрямившийся и постройневший.

— До зимы осталось подправить крышу, а весной уж менять окна-двери, перестелить полы, там и веранду пристроить, — говорил Геннадий за столом.

И снова все согласно кивали: в строительном деле новый хозяин, оказывается, понимал толк.

Заявление Геннадия про то, что бревна уже не нужны, Анна Васильевна услышала. Запало ей это в сознание. Замаячила перспектива осуществить свою давнюю мечту — выправить к дому пристройку, в которой можно бы поставить плиту с газовым баллоном. Зимой-то она ни к чему, а вот летом печь разводить невыгодно, да и обидно, когда есть иные возможности. Долго она мялась, пока осмелилась спросить соседа про бревна.

Геннадий ей их сразу же с готовностью пообещал. И даже обрадовался — все, мол, не зря старались.

Тут вот и вселился в Анну Васильевну строительный бес.

— Тобироли у тебя не останется? — поинтересовалась как-то соседка, бросившись оттаскивать с дороги привезенные Дубровиным из города несколько мешков цемента и рулонов рубероида, который Анна Васильевна ласково называла тобиролью, производя это слово из хорошо знакомого толя и непонятного рубероида. — Если останется, мне бы и сгодилась…

Геннадий, давно искавший случая расплатиться с соседкой за молоко, яйца и другие продукты (денег Анна Васильевна не брала), этой просьбе тоже обрадовался.

— Да берите, Анна Васильевна, хоть весь. Мне и нужно-то пару метров. Вы вообще не стесняйтесь, скажите, что еще надо. Все равно доставать, все равно машину организовывать, заодно и вам подкину…

— Дощек бы немного, если заодно, — засуетилась, забеспокоилась тут соседка. — Мы-то уплатим, да где взять, кто привезет… Пристройку с зятем и смастерили бы.

К весне завез Геннадий и доски. О том, где брал их, как получал, — отдельный рассказ.

Из райцентра стал наезжать зять Анны Васильевны, что женат был на старшей дочке. Бревна перекатили на соседний участок, обтесали, связали из них каркас пристройки, обшили досками и накрыли его рубероидом. Работал зять не слишком чтобы умело, но лихо. И все суетился: «Щас мы его прибьем, щас присобачим, щас приколотим…» Но недели за три нехитрую пристройку к дому со стороны кухни они с помощью Анны Васильевны и жены Любы сварганили.

Константин Павлович в строительстве демонстративно не участвовал. Сидел на своей колоде, покуривал, замечания высказывал — насчет того, что совсем, мол, из ума выжила старая, хата, вишь, мала ей стала, газ ей понадобился, спалить тем газом надумали хату, во-то будет тепло… Недовольство Константина Павловича имело все ту же причину: сам он пристройку возвести уже не мог — годы и силы не те; жить же он старался в силу своих возможностей, желания и намерения свои с ними соизмеряя, в зависимость ни от кого стремясь не впадать.

Газ в пристройке тем не менее справили. И радости Анны Васильевны не было предела. Помоталась, правда, по конторам она изрядно. Деревня-то неперспективная, газификации и прочим благоустройствам не подлежит. Разрешение на установку газовой плиты ей упорно не давали. А кончилось все тем, что сам зять привез в коляске мотоцикла плиту и баллон, сам и установил.

Вздохнул наконец свободно и радостно.

И снова жизнь вошла в свою колею. Снова завертелось ее размеренное колесо: сено, трава, дрова, сено, дрова, трава…

Мы с Геннадием приезжали и уезжали. А колесо тихо вращалось. Зимой замедляя свой ход, к весне увеличивая, чтобы осенью снова затихнуть.

Были и еще радости. Ходики, например, с кукушкой. Оказывается, их и сейчас выпускают — простенькие, примитивные — с кукушечкой из серой пластмассы и жестяным маятником. Но время показывают. И кукуют. Геннадию достал их аспирант-заочник, точнее, соискатель, работающий по внедрению АСУ в торговлю. Хорошо, когда есть такой соискатель в торговле или там в автосервисе: торговля для научного руководителя вдруг сразу становится именно торговлей, а не доставанием, автосервис — именно сервисом. Вот в ремонтных управлениях аспирантов почти нет — волна не докатилась, оттого квартиру, например, отремонтировать — даже для профессора, не то что доцента — фантасмагорическая проблема. Случается, правда, что диссертацией займется какой-нибудь руководящий товарищ, которому даже ремонтные организации подчинены. У Куняева был такой соискатель. Так и ремонт домашний ему устроили образцово-показательный: трехкомнатную квартиру за три дня.

Так вот, ходики… Как-то привез их Геннадий в деревню. Приладил на стену, подрегулировал. Соседи не замедлили появиться. Встали, смотрят. Кукушка выглянула: «Ку-ку!» И хлопнула дверцей.

— Как мышка! — сказал Константин Павлович удивленно.

И оба радостно засмеялись.

Тогда Геннадий решил оставить ходики на зиму у соседей.

— Пусть повисят, до лета, — сказал он, но, посмотрев на стариков, понял, что и летом никуда он ходики не заберет, добавил: — А к лету я себе другие достану…

Едва завершив первый этап своей Большой Строительной Программы и обретя тем самым сразу несколько положительных установок, новый хозяин обратил свое внимание к земельному участку, окружавшему дом.

Участок, как мы помним, был запущен, порос лопухами и крапивой, кроме того, по мнению Дубровина, он был непомерно велик. Наводить порядок на столь огромной территории смысла не имело, и он решил в первую очередь отмежевать соток двадцать, возвратив землю в совхозное пользование. Еще в пору хождения за бревнами для подрубы ему посчастливилось выписать в конторе и завезти в Уть целую машину подтоварника — небольших кругляков, вполне подходящих для использования их в качестве столбиков ограды.

Оставалось вкопать их и обнести территорию проволочным ограждением. К своему удивлению, Дубровин узнал, что купить проволоку нельзя, ибо ни в сельмаге, ни в городских магазинах, ни где бы то ни было ее, как и любого другого металла, необходимого в домашнем хозяйстве, никогда в продаже не бывало. Проволоку, рельсу, вообще любую железяку можно было, оказывается, только достать, то есть позаимствовать, на совхозном дворе или в другом месте, а попросту — украсть. Здесь, правда, Анна Васильевна возразила, втолковав непонятливому доценту, что украсть — это когда задарма и чужое, а если за поллитровку и общественное — так это достать.

Геннадий не однажды замечал, что общественное Анна Васильевна отождествляет с общим, а часто с ничейным. Отсюда, к слову, и ее возмущение всякими попытками Федьки «качать права», выступая в роли защитника совхозной собственности, в которых Анна Васильевна не усматривала ничего, кроме стремления ей досадить.

Вот пока Геннадий доставал проволоку, Федька, обмерив участок соседей, занятый картошкой, установил, что он превышает положенную норму, не соответствует. И тут же велел трактористу запахать незаконную полоску, хотя толку в ней для совхоза не было никакого. Формально же он был прав, соблюдая законность, и Анне Васильевне ничего не оставалось, как молчаливо смириться, оставив обиду до случая.

Участок же, отмежеванный Геннадием к совхозному полю, был вполне удобен для возделывания и обработки, но так и остался незапаханным. Он все больше и больше зарастал бурьяном и чертополохом, придавая местности вопиюще неприглядный вид.

Никакие просьбы и напоминания Геннадия, обращенные к совхозному бригадиру, не помогали. Не помог и визит доцента в контору, где на него просто посмотрели как на чудака. «Земли у нас мало, что ли? Дался вам этот клочок!»

Настойчивость и раздраженность Дубровина я вполне понимал. Клочок неухоженной земли, поросшей бурьяном, был для него бельмом в глазу. Геннадий, я это знал, и в своей городской квартире не мог, не умел работать за письменным столом, если у него не прибрано даже на кухне. Порядок мысли, вообще работы, по его представлениям, должен был поддерживаться порядком вокруг. Творить в хаосе он считал неприличным. Кроме того, сорняк с отмежеванной территории неизбежно бы распространялся, сводя на нет любые старания по наведению порядка на участке вокруг дома.

Кроме того, по убеждению доцента, несколько соток «образцового» запустения попросту развращают окружающих.

— Неужели они не понимают? — возмущался он. — Неужели не ощущают связи?

И вспоминал поразившие однажды его воображение бетонные столбики на совхозных лугах — словно специально кем-то в ожесточении сокрушенные; кладбище техники за конторой, где искореженные комбайны, косилки и прочий инвентарь, сваленные в первозданном хаосе, напоминали ему каких-то искалеченных доисторических чудовищ; совхозное поле, земля которого ничего не родит.

— А чего ей родить? — поддерживала и разделяла его возмущения соседка. — С войны, считай, навоза не видела эта земля. С чего и взяться-то, когда дела никому нет… Говорила тебе, не надо б городить, — ворчала Анна Васильевна. — Самому не нужно — мы бы засеяли, мы бы и собрали. Еще бы кабанчика завели, глядишь, и тебе была б шкварка…

Земля для нее с Константином Павловичем была средством существования, источником всех благ и, пожалуй, даже главным смыслом всей жизни.

Но Федька плевать хотел на весь этот смысл. Повстречав Геннадия у конторы, он спросил, не скрывая недоумения:

— А что ее, и впрямь мало? Вона сколько землищи! Попробуй перемолоти…

И озабоченно вздохнул, всем своим видом показывая, как не просто ему, Федьке, совхозные гектары «перемолачивать»…

Тут к месту вспомнить недавний случай. Стоим мы с Дубровиным, в недалеком прошлом главным инженером вычислительного центра, на краю картофельного поля. Дело после дождя. И ведем, поглядывая на поле, с ним спор. Примитивно спорим, «на бутылку».

Я ему говорю, что картофель на поле уже убран.

А он утверждает, что нет. И указывает на то, что после дождя поле от вымытых картофелин белым-бело.

Разрешает наш спор не ЭВМ с математическими методами анализа, которые мой приятель селу поставлял, а совхозный бригадир Федор Архипович, появившийся весьма кстати. Он-то, из-под руки глянув, сразу и компетентно наши сомнения разрешил:

— Знамо, убрана картофля.

Потом, уже за закуской, которую Федор Архипович, подчеркнуто самостоятельный, с нами разделил, мы порасспрашивали его, нельзя ли людей на поле пустить, чтобы они продукт этот бесценный, называемый вторым хлебом, цена на который, впрочем, на столичном рынке иной раз не хлеб — колбасу перетягивает, нельзя ли крестьян пустить, чтобы они его подобрали. И в дело применили, хотя бы на условиях фифти-фифти — половина себе, половина — колхозу. А Федор Архипович, на закуску не налегавший, до конца нам все разъяснил. Никак, мол, нельзя. Никаких фифти-мигли. Потому что даровой картофель людей развращает. И усложняет ими руководство, так как лишает его, Федора Архиповича, основных рычагов: дать коня на личный участок под картофель или не дать. А здесь-то, мол, и без коня собрать можно. После комбайна…

Выслушав это разъяснение, Дубровин заговорил о кибернетике и АСУ.

— Даже поверхностного знакомства с механизмом отчетности и планирования в сельском хозяйстве, — говорил он, а Федор Архипович согласно кивал, — достаточно, чтобы понять — она субъективна. А машина, даже самая «умная», объективна. Что в нее заложишь, то и получишь. Теоретически все просто: закладываем информацию, получаем план… Но как он, — Геннадий кивнул в сторону закемарившего было, но тут встрепенувшегося Федора Архиповича, — передает информацию о сделанном в контору? Он знает, как ее «подать». С учетом «субъективного фактора» — характера директора, его настроения в «текущий момент».

Федор Архипович от разговора такого и волнения совсем захмелел, отчего сидел напряженно, смотрел в рот собеседнику не мигая.

— Это да, — сказал он, — нашему Васильичу палец в рот не клади. Фактор у него есть…

— Директор знает обстановку в районе — соответственно сводку корректирует. Там — тоже. Из района в область, там еще корректировка, потом в планирующие органы… В субъективном механизме — субъективная информация. Все одна видимость. А мы эту видимость складываем, перемножаем. А потом планируем — от «достигнутого». Спускаясь вниз, все опять постепенно корректируется, приспосабливается к местным факторам. Если не на стадии планирования, так в выполнении. ЭВМ от всего этого просто сошла бы с ума…

— Это уж точно, — сказал Федор Архипович. — Нам ее только покажи. Мы ей такой фактор задвинем…

Вечером Геннадий долго не давал мне спать. Мы говорили об ЭВМ и автоматизированных системах управления. Мы говорили о перестройке управления, о том, как трудно управлять большим хозяйством и большой страной, как необходимы для этого экономико-математические методы, время которых пришло. И как бессмысленны и бесполезны они, пока мы не научимся складывать свои маленькие и конкретные озабоченности в одну большую заботу, маленькие и конкретные любови к маленьким и конкретным клочкам земли в большую любовь и в большую землю, на которой должен быть порядок, сложенный из маленьких порядков.

Мы говорили о «проклятии размерности», о том, что сложность содержится уже в самом сложении маленьких, первичных ячеек в большое целое. При этом возникают проблемы взаимосвязей, они как раз и требуют автоматизации и математизации управления. Но бессмысленно добиваться управленческой гармонии целого, если в каждой из ячеек нет элементарного порядка.

— Здесь парадокс, — говорил Дубровин, — задача низшего уровня оказывается, по сути, основной. Потому что система, собранная из беспорядков, при всей организованности, при всей отработанности ее сложных взаимоотношений, остается лишь беспорядком в квадрате…

Он все еще оставался человеком иных, отличных от сельских, измерений, иного мира — мира быстродействующих «умных» машин, сотен тысяч и миллионов вычислительных операций в секунду, строгих логических взаимосвязей… Хотя в столкновении с прозаичной действительностью некоторое «заземление» и происходило. Действительность все чаще его обескураживала.

Так и с бурьяном все разрешилось вдруг самым невообразимым образом…

Когда Геннадию надоело взывать и доказывать, возмущаться и философствовать, он, вооружившись косой и топором, за несколько часов отчаянного сражения с чертополохом расчистил участок, потом сгреб подсохший сорняк в огромную кучу и отправился на хоздвор за соляркой, чтобы устроить торжественный костер.

Но тут его остановила Анна Васильевна, объяснив, что ветром огонь может перебросить на постройки и с костром надо бы повременить — до затишья. Согласившись с разумными доводами, Геннадий укатил в город.

Через неделю на участке появились двое рабочих на тракторе с прицепом, мусор был погружен и увезен. По приезде, растроганный таким неожиданным сервисом, Дубровин тут же отправился в контору. На крыльце он встретил Александра Онуфриевича. Начали с погоды и видов на урожай, потом Геннадий сказал несколько смущенно:

— Слушай, там с бурьяном этим… Неудобно как-то. Надо бы рассчитаться за помощь — все-таки труд…

— Да, да, — засуетился Саша. — Хорошо, что ты напомнил. Зайди в бухгалтерию. Там тебе начислили. Рублей двадцать семь… За заготовку веткорма.

— Чего?! — переспросил Геннадий, почувствовав, что начинает сходить с ума.

— Веткорма, — невозмутимо ответил Саша. — У тебя почти трехдневная выработка. Из нормы по полтораста кило в день… Ну, я побег…

Александр Онуфриевич куда-то торопился и, вскочив в кабину подрулившего самосвала, укатил, так и не завершив объяснения.

Объяснилось же все назавтра. И до безумия просто.

Назавтра я проснулся оттого, что Геннадий тревожно тряс меня за плечо.

— Что случилось? — спросил я, продирая глаза.

Спалось на сене сладко, солнце стояло уже высоко.

— Приехали. Сидят на деревьях.

— Кто?

— Интеллигентные с виду люди. Все ломают и крушат. Невообразимо.

У реки и впрямь творилось нечто невообразимое. Гудели машины, лихо подкатывали трактора. Множество людей, одетых по-спортивному, что выдавало горожан, с ожесточением ломали, рубили, пилили деревья и кустарник, охапками грузили ветки на машины. Федор Архипович возбужденно носился между ними. Отдавал какие-то команды, азартно покрикивал. Азарт организатора в нем был…

На Дубровина больно было смотреть. Даже стремясь специально ему досадить, трудно было б придумать что-либо более злое…

Дело в том, что на заросли у реки в самом начале лета уже наваливалась беда. В несколько дней вся листва на них была, как паклей, опутана белой паутиной, потом в ней расплодились в бесчисленном множестве какие-то личинки, образовав омерзительные клубки. Распространившись, они обожрали всю зелень. Деревья казались безнадежно погибающими, что вызвало крайнее беспокойство Геннадия, который, несмотря на уверения Анны Васильевны, что все обойдется, бросился принимать меры. Умчавшись в город, он не поленился разыскать знакомого директора Института защиты растений и даже привез ему спичечный коробок с собранными личинками.

— Нельзя ли все это как-то химически обработать? Какой-нибудь вашей дрянью?

— Обработать мы все можем. Только…

— Что только?

— Боюсь, что от нашей, как ты тонко подметил, дряни вокруг твоего дома вообще ничего не будет расти…

Это Дубровину не подходило. Ландшафт вокруг Ути он слишком ценил. Неужели нет ничего безвредного?

— Самый безвредный способ — это направить к тебе десяток наших девушек-практиканток. Очистят твои аллеи, как пчелки, — пошутил директор. — Боюсь только, что от работы они своим присутствием тебя как бы отвлекут…

В иной ситуации идея с практикантками Геннадию, который никогда не был чужд плотских радостей, пришлась бы по душе. Но сейчас ему было не до шуток. Такая красотища — и все гибнет.

— Мне бы твои заботы, — вздохнул директор. И тут же поспешил Геннадия успокоить: — Да не волнуйся ты и не переживай. Один хороший дождь — и все будет в порядке. Соседка права, оклемаются твои деревья…

Дождь пошел, и деревья действительно оклемались.

Еще вчера, проходя мостками, Геннадий с радостью отметил, что ветви столь милой его сердцу аллеи уже полностью оделись новой листвой.

И вот сейчас все вокруг снова было голым.

— Что они делают? — спросил Геннадий, отыскав среди приезжих Александра Онуфриевича.

— То и делают, — ответил Саша многозначительно.

Здесь все и прояснилось с бурьяном. Оказывается, своим самоотверженным трудом по очистке участка наш доцент от кибернетики принял активное участие в большой и повсеместно развернутой веткозаготовительной кампании.

Лето выдалось в тот год сухое и жаркое. С середины мая до конца июня не было ни одного дождя. В сельском хозяйстве сложилась тяжелая, местами и вовсе критическая ситуация с кормами. Тогда и родилась идея провести силами горожан (и не в столь критических ситуациях приходящих селу на помощь) кампанию по заготовке веток.

Как и всякая кампания, эта приняла грандиозные масштабы. На ветки были брошены все. Предприятиям, организациям и учреждениям доведены были нормы заготовок на каждого работника. Как и во всякой крупномасштабной кампании, не обошлось без нелепиц и издержек. В стремлении ответственных организаторов любой ценой выполнить нормы и задания в сенажные траншеи вместо молоденьких побегов сваливались чуть ли не целые стволы. В масштабном деле не до учета местных условий. Все были брошены на ветки, в зачет заготовителям шли только ветки, ну еще всякий сорняк, бурьян — все, кроме травы. Даже если трава пропадала под ногами веткозаготовителей, косить ее не разрешали.

— Вот сколько бы вы мне заплатили, — спросил Дубровин, — накоси я целый прицеп сена?

Александр Онуфриевич вопрос понял, ответил смущенно. Что-то про расценки и нормы…

Зато Федор Архипович, подошедший, все доходчиво объяснил.

— Сено не в счет, — сказал он важно. — Велено веткорм, вот и давай веткорм… Или газет не читаем? — Помолчал. Помолчав, добавил: — А что сено? В газете прописано, что питательных веществ в ветках даже больше…

Анна Васильевна, тоже, разумеется, к разговору подоспевшая, не удержалась от подначки:

— Бес ее забери, эту корову! Как это она раньше не наладилась — деревья обгладывать…

Вечером Геннадий просматривал газеты. Целую пачку, взятую на почте.

Газеты пестрили сообщениями с мест. На ветки направлены были десятки тысяч горожан. Печатались сводки и отчеты. Поднимались проблемы: людей нужно было размещать, обеспечивать горячим питанием, инструктировать и обучать. Да, обучать, потому что большинству из них никогда не приходилось делать такую работу. Не было навыков обращения с режущим инструментом, не было и инструмента, достойного масштабов кампании.

Одна из газетных вырезок, собранных тогда Дубровиным, у меня сохранилась. Он ею особенно дорожил.

«ИДЕМ НА РЕКОРД!»

730 килограммов веток заготовил за день коммунист Александр Петрашкевич[1]. Заготовить в день 150 килограммов веток каждому — норма высокая. Об этом не раз доводилось слышать и от тех, кто непосредственно работает на заготовке корма, и от руководителей хозяйств.

Но вот известие: представитель шефов — заместитель главного конструктора завода Александр Степанович Петрашкевич, — будучи на заготовке в колхозе «Прогресс», довел дневную выработку на ветках до 730 килограммов!

Сначала о рекорде и не помышляли. Куда там — всего по 60 килограммов веток на брата выходило!

И тогда командир отряда А. С. Петрашкевич позволил себе «тайм-аут» и срочно выехал в город. Вернулся с длинным свертком. Когда развернул его, все увидели новый рубящий инструмент, изготовленный, как все догадались, из старой пилы-двуручки. Не то сабля, не то шпага-секач петрашкевичской конструкции оказался весьма хорош в деле, за один взмах 10—12 веток срезает, более килограмма массы получается.

Попробуй угонись с ножом или топориком!

В тот же день А. С. Петрашкевич и поставил свой личный рекорд — нарубил 730 килограммов веточной массы. Весть о новой «технике» далеко разошлась. Все сразу оценили ее преимущества. К изготовлению секачей приступила районная Сельхозтехника, партия их пришла с завода.

Теперь все в кормодобывающем отряде работают по новому методу. Освоить его несложно. Зато выгода налицо: производительность труда круто пошла в гору…

Выработка на каждого члена отряда составляет сейчас 245 килограммов веточного корма. Коллектив ставит задачу выйти на трехсоткилограммовый рубеж».

Рядом большое фото: А. С. Петрашкевич в зарослях с секачом собственной конструкции.

— И все это в республиканской партийной газете, на первой странице. И не под рубрикой «Нарочно не придумаешь», а под рубрикой «Внимание, опыт!», — недоуменно пожимал тогда плечами Геннадий. — Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе? Как сказал поэт…

Повседневные заботы, как уже отмечалось, лечат и отвлекают.

Геннадия они от истории с ветками отвлекли. Деревья и на сей раз оклемались, правда лишь в следующем году. А сейчас, по прошествии нескольких лет, эпопея с ветками, канувшая в Лету и заслуженно вставшая в бесконечный ряд других нелепиц и несуразиц, не вызывает у ее участников уже ничего, кроме веселья. Но тогда Дубровину, помнится, было не до смеху. Деревенька, так ему полюбившаяся, стояла голой.

— Килограмм веточной массы, — говорил Геннадий с досадой, — содержит втрое меньше кормовых единиц, чем солома. — Он отыскал эти сведения, порывшись в каких-то справочниках. — Если все будут, занимаясь заготовкой веткорма, выполнять установленную норму, то каждому из нас не удастся прокормить и по одной корове. А если выйдем на «трехсоткилограммовый рубеж», не хватит веток. Человечество на своей заре оттого и перешло к культурному земледелию, что на прокорм одомашненных животных не хватало листвы… Между прочим, в современных условиях, при современной технике один человек за день может заготавливать до ста тонн сена. Такая техника уже есть. Правда, пока еще не на наших полях…

В тот вечер мы снова говорили… о Федьке.

С самими веткозаготовителями, как и с теми, кто мобилизовывал их усилия, и с теми, кто эти усилия печатно прославлял и пропагандировал, все было ясно. Люди они в большинстве своем для села случайные, пришедшие сюда не своим умом, а от партийного энтузиазма и движимые отнюдь не теми мотивами, которые побуждают нас к смене занятий и перемене мест, поэтому и не о них здесь речь. Но Федька…

— В оценке любого дела, — говорил Геннадий, все еще пытаясь оставаться на привычном для него уровне, — главную роль играет его результат. Если результата нет, именно Федор Архипович должен был первым восстать, воспротивиться несуразной, бесполезной и даже вредной работе. Он должен был отказаться выписывать и закрывать наряды на никому не нужную работу. Но он не восстал и не отказался, вполне благополучно при этом деле существуя, никак от его результатов не завися. Возможно это лишь в одном случае, — говорил Дубровин, — если от него этой целесообразности никто и не требует. Если над головой у Федьки надежная и непротекающая крыша…

Глава девятая КРЫША

— Чтобы понять устройство и принцип работы какой-либо первичной ячейки, всегда полезно подняться ступенькой выше — на новый уровень анализа — и посмотреть, как и чем эта ячейка связана со всем механизмом, какую она в нем играет роль.

Это Дубровин о… Впрочем, понятно о чем.

Надежной и непротекающей крышей над головой совхозного бригадира могли быть только они, как называла Анна Васильевна все совхозное начальство.

— Подкосили нас шефы со своей помощью, — вздыхал Виктор Васильевич при встрече. — Ветки в корм нам отродясь были не нужны, скот наш все равно их не ест.. Места здесь низкие, засуха не сказалась. Но команде была — только ветки. И выработка, чтобы не меньше десятки на день. Такая установка. Вот и накрутили зарплаты…

На ветках этих Виктор Васильевич и погорел. Обладая, в отличие от Федьки, и способностью, и потребностью рассуждать житейски, директор сразу увидел бесполезность затеи. Но объяснять, доказывать что-либо в инстанциях он не стал, а решил попросту схимичить: приехал с совещания, глянул на результаты первого дня работы веткозаготовителей и поставил их на свой страх и риск на другую работу: косить траву с неудобиц, куда техникой не подойдешь, полоть свеклу… да мало ли дел в захудалом хозяйстве! А отчитывался как за ветки…

«Сгорел» Василич быстро и бесшумно. «Химия» его с фиктивными нарядами всплыла, дошла до самого верха, откуда тут же примчалась комиссия. Факты приписок подтвердились, доводы о рациональности — платили, мол, не больше, чем на ветках, но хоть за полезный труд — никакого успеха не имели. И через две недели он уже возглавлял какую-то районную службу. Что-то вроде станции искусственного осеменения…

Проезжая субботним утром на автобусе мимо его дома, мы увидели бывшего директора в палисаднике — голым по пояс, с завязанным по углам носовым платочком на голове. Неторопливо и умиротворенно Виктор Васильевич обрабатывал тяпкой цветочную клумбу под окном. Увидев нас, помахал рукой, приветливо улыбнулся. Улыбнулись и мы, поняв, что чувствует себя Виктор Васильевич в новом качестве совсем неплохо. За многие годы работы сначала председателем колхоза, потом директором совхоза такую субботнюю роскошь он смог себе позволить, пожалуй, впервые.

Новый директор, присланный из соседнего хозяйства, где он был главным зоотехником, оказался человеком молодым, энергичным и строгим. В разговоре прямым, а иногда и нарочито циничным, что бывает с ранними выдвиженцами. Во всяком случае, когда я при встрече поздравил его с назначением, он недовольно скривился:

— В жизни мне никогда не везло. Была бы должность стоящей, разве меня бы на нее поставили? На эти их дыры заплаты ставить…

А вступил он в должность в конце июля.

Прежний директор сеял. Новому предстояло жать. В сельском хозяйстве — как в медицине: отвечает тот, кто начинал. То есть морально за урожай этого года Петр Куприянович Птицын, как звали нового директора, не отвечал. Но кому от этого легче? Несмотря на молодость, он прекрасно понимал: завалишь уборку — останешься без кормов.

Сутки новый директор не спал. Трое суток не спал. Боролся за урожай. На четвертые сутки приехал секретарь райкома партии. Прождал директора в конторе часа полтора, не дождавшись, уехал. Вечером на районной радиолетучке «отметили» совхоз. Хорошенькое, мол, дело, когда руководителя в хозяйстве днем с огнем не сыщешь. Назавтра «по сигналу» приехал начальник районного управления сельского хозяйства. Снова не застал в конторе никого, кроме счетовода. На этот раз вечерняя летучка началась прямо с оценки положения дел в совхозе. Оценка, мягко говоря, была не очень высокой.

Выключив рацию, Петр Куприянович долго сидел молча. Руки по полированной поверхности директорского стола вытянул. Голову опустил. И произнес, ни к кому не обращаясь, совсем Архимедову фразу:

— Дайте мне два десятка хороших механизаторов, и я соберу урожай.

Хотя, несмотря на молодость, он прекрасно понимал, что не только двух десятков, но даже и двух хороших механизаторов сегодня ему никто не даст. Как и всего остального, для уборки необходимого. И всего необходимого для того, чтобы механизаторы в совхозе появились.

Так как доподлинно известно, что директор в это время был в кабинете один, фраза эта, непонятно каким образом, стала достоянием сельской общественности. Дошло высказывание новичка и до Виктора Васильевича. Тот публично улыбнулся:

— Экий умник, новый-то ваш. «Дайте — и соберу»…

В том смысле, что рецепт этот, мол, и до него здесь знали.

Однажды в воскресенье мы прикатили в Уть вместе со Сватовым. Хотя правильнее сказать, притащились: машина еле ползла по ухабам — она была завалена мешками с пшеном. Даже сверху, на багажнике, уместилось мешка четыре.

Накануне я зашел к Сватову, а он с порога огорошил:

— Слушай, вам с Дубровиным не нужно пшено? У вас же дом в деревне.

— Сколько? — деловито осведомился я, нимало предложению не удивившись, ибо знал Виктора Аркадьевича хорошо.

— Килограммов шестьсот, — небрежно отвечает Сватов. И разводит руками, приглашая пройти в комнаты и полюбоваться: — Шестнадцать мешков по сорок кило в каждом, если быть точным.

Вся квартира Сватовых была по щиколотку засыпана пшеном.

— Сушим, — пояснил Виктор Аркадьевич буднично.

На прошлой неделе он взялся подправить дочке в ее микрометражной «полуторке» сантехнику. В этих блочных «хрущобах» все гудит, потеет и каплет. Разумеется, он решил не просто краны подправить, а все модернизировать и заменить… Такой уж человек.

Дальнейшее нетрудно вообразить. Перекрыв стояк, открутив и сняв все краны, поехал за какой-нибудь ветошью, попутно заскочил в библиотеку прочитать чью-то нашумевшую статью, потом попал на защиту диссертации своего приятеля…

Через двое суток соседи сверху, оставшиеся без воды, вызвали дежурного сантехника, тот открыл стояк… Внизу, под квартирой дочки, располагался гастроном, за ночь там все стало как в Венеции. Директриса, женщина обаятельнейшая, вошла в положение. Кое-что, мол, высушим, кое-что по акту спишем. Пшено, правда, придется выкупить. Уговорить не удалось, пришлось превратиться в мешочника.

Непонятным, неправдоподобным и обескураживающим было только одно: как могло случиться, чтобы Виктор Аркадьевич обаятельнейшую директрису да не уговорил? Что-то здесь было не так. Обычно женщины таяли от его улыбки, как эскимо в летний полдень…

Все так. Он и уговаривал, вполне успешно… Два раза. Это уж когда продовольственный магазин залило по его милости третий раз подряд, пришлось вызвать пожарную машину — откачивать воду, милицию и представителей торга — составлять протокол… Но худа и вообще не бывает без добра, тем более для Виктора Аркадьевича.

Надо ли говорить, что неожиданно свалившееся с неба богатство навсегда расположило Анну Васильевну к нашему приятелю, масштабность действий и размах которого сразу пришлись ей по душе и запомнились надолго, что сыграло в дальнейших событиях немаловажную роль… Впрочем, не будем забегать вперед.

— Да тут у вас настоящее Переделкино, — вместо приветствия сказал Сватов. — В том смысле, что все переделывать надо.

Старики засуетились, стали собирать на стол. Стол этот с лавками, собственноручно сколоченный доцентом в саду под яблоней, был первой его гордостью.

— Собрался вот в тиши поработать пару денечков над своим нетленным сценарием, — говорил Сватов, протягивая автору фирменную коробку, перевязанную бантиком. — Заодно вот и закусок прихватил. Для продолжения взаимного общения. Ладно, дела отложим до завтра. Рукописи не горят.

Сочетание дефицитных городских закусок с деликатесами от Анны Васильевны делало стол, накрытый под яблонями, на редкость изысканным.

— Лук на столе, между прочим, с собственного огорода, — скромно заметил Дубровин.

Вот это Сватова потрясло. На приятеля он посмотрел с уважением.

Только уселись, как заурчал у калитки директорский «уазик». Петр Куприянович приехал в Уть — знакомиться. Геннадий стал уже одной из местных достопримечательностей. Но в дом новый директор зайти отказался:

— На что мне ваша хата? Что я, хат не видал?

Глянул на неухоженный участок. На него грядка с луком впечатления не произвела. Высказался в критическом смысле:

— Тебе бы женку вроде моей. Она бы тут все перебрала, пересортировала. Каждую травку в свой цвет по-выкрашивала бы. И стояла бы на карачках, дожидаясь, когда какой сорняк выглянет. Чтобы его, значит, сразу…

За столом Виктор Аркадьевич с ходу принялся зондировать нового начальника. С присущей ему прямотой:

— Чего это у вас мужики под магазином третий день сидят? Или нельзя подвезти хлеб вовремя?

— Это же надо, — невозмутимо ответил директор, — быть такими лоботрясами… Когда до города на автобусе полтинник. И хоть завались там этого хлеба.

— Это в каком же смысле завались? — Сватов попробовал взять поглубже.

Но Петр Куприянович от «прощупывания» легко и свободно ушел.

— Да все в том же. Привыкли к иждивенчеству. Это подай, то подвези. А потом сидят, лишь бы не работать…

Разлили за знакомство.

Тут же у калитки появился Федор Архипович. Нюх на выпивку у него отменный. Но к столу не подходит. Стоит, с ноги на ногу переминается. Стали звать — отказывается. Но и не уходит, издали поглядывает. В чем дело? Отчего скромность?

Подойти Федьке надо бы. Да и при разговоре поприсутствовать. Как-никак на его территории…

Но подойти Федька побаивается. Ведь пока он с этой стороны дистанцию выдерживает, ту же дистанцию с той, с другой стороны, от стежки, в борозде протоптанной… держит Анна Васильевна. Пока он у калитки мается, Анна Васильевна тоже к столу не подойдет: неудобно вроде бы незваной. Но и стыда стоять вот так у нее нет. Потому что она не просто стоит, не от безделья, а караулит, на гостей поглядывая да на Федьку, выжидая, когда он подойти все же отважится. А он отважится — против дарового угощения ему никак не устоять, да и важно ему принять участие в застолье с новым начальством… Тут она ему и выдаст. За какой-нибудь из грехов. За что именно выдаст, Федька, наверное, не знает, зато знает наверняка, что повод его выхлестать при людях у нее всегда есть…

Так и случилось.

Едва Федор Архипович за столом оказался, Анна Васильевна и метнула в него первую кошку:

— А давно я у тебя хотела спросить, Федюня, зачем же ты это скирду за садом сжег?.. Вы, конечно, извиняйте и здравствуйте… Я вот говорю, солому спалил. А чего он ее палил? Нет бы людям ее — для скота подстилать…

Но новому директору такое вмешательство незнакомой ему пенсионерки не пришлось.

— Нельзя подстилать, — довольно грубо одернул ее он. — Не положено. — И, уже обращаясь к нам, более даже к Виктору Аркадьевичу, как бы продолжая начатую тему: — Вот народ! Солому им для скота на подстилку… Жирно жить стали. И все оттого. Даровое потому что…

Федор Архипович на начальника нового, так удачно его поддержавшего, посмотрел с благодарностью. Кивнул согласно. Ясно же, что не положено. Но Анна Васильевна не унимается:

— А палить зазря — положено?

Директор молчит. Потом, показывая, что разговор закончен, отворачивается… Зря, конечно, он так, думаю я. Не знает он Анны Васильевны. Не научен еще, как Федька в истории с телеграммой…

Анна Васильевна обиженно отодвигается, но не уходит. Много она здесь прожила, многих пережила. Смотрит на нового директора отрицательно.

Впрочем, Виктор Аркадьевич тоже. Отношения с соседкой у него уже установились, и он спешит ей на помощь. Да и невредно местного руководителя поставить на место:

— Мы вот ехали, там у вас трактора без дела стоят. И солярку жгут. Им что, двигатели выключать тоже не положено?

— Работы нет, вот и стоят. Будет работа — поедут…

Сватов глянул на часы.

— Давно стоят. Четвертый час… Да за это…

Я глянул на директора с опаской. Эх, не туда Виктор Аркадьевич застолье повел. Ему что — наговорил и уехал. А нам оставаться, на этой территории жить. С прежним директором все хорошо получалось, гладко. А здесь не вышло бы обиды…

Но Птицын замечания столичного режиссера не воспринял как личную обиду.

— Понимаю, — сказал он, слегка улыбнувшись, — энергетический кризис, режим экономии. — И вполне дружески, вполне взаимно, по-свойски поддержал философскую беседу. — Я вот тоже ехал. Остановился даже. Тарахтят, жгут солярку. Два пустых, а в третьем он прямо за рулем спит. И шум ему не мешает… Даже подумал, как бы это трактор из-под него аккуратненько вынуть. Так бы и спал — в невесомости… — Петр Куприянович вздохнул. — Такой народ… — как бы подчеркивая, что он тоже здесь человек новый, пока еще посторонний, за все происходящее как бы не отвечающий…

Анна Васильевна вдруг забеспокоилась:

— Выпимши? А не задохнется он? От газов этих. Надо бы разбудить…

— У нас народ крепкий. Его и в выхлопной трубе продержи — только опохмелиться попросит.

Федька засмеялся, довольный. Два тоста уже сделали свое, и Федор Архипович расслабился…

Как в пьесе, где все совпадает, за садом загудели трактора. Пошли по взгорку в сторону леса. Полем пошли, напрямик…

За столом все довольно долго молчали. Анна Васильевна смотрела на нового начальника не без злорадного торжества. Вот она, мол, твоя философия.

Федька уже совсем освоился, почувствовал себя своим и ударился в рассуждения.

— Вы вот, горожане, многое не понимаете. Все вам высокое. Энергетический кризис, нефть, хлеб… «Как же так с хлебом? Что ж это делается?» Вот проехали по хлебу на тракторе, чтобы короче, и вы сразу в панику: «Как можете?» А мы можем… Ты же не поедешь по хлебу на тракторе? — спросил, обращаясь к Сватову, потом к Геннадию, ко мне. И ища сочувствия у директора, собой немножко красуясь, ему желая потрафить. — А я поеду, — отодвигая стакан, — я привык. Это для вас, которые в городе, — ХЛЕБ. И всякая там возвышенность. А для нас — работа. Производство… Ты не поедешь, он не поедет, а я поеду. И если бы я себе нервы тратил из-за каждой такой мелочи, это не работа была бы, а сумасшедший дом… От нервов этих в крови вырабатывается ацидофилин, — закончил монолог Федька, воткнув вилку в огурец.

— Адреналин, — поправил Дубровин.

— Еще хуже, — сказал Федька, огурцом похрустывая.

— Верно, — кивнул Петр Куприянович. — Он поедет. Такая у него привычка. И я вам откровенно скажу, если интересуетесь, — Петр Куприянович обращался теперь только к одному Виктору Аркадьевичу, как к главному в компании за столом, — вот врач, заведующий отделением в онкологии. У него, бывает, десять человек за неделю умирает. И он должен к этому привыкнуть. Потому что для нас смерть — это Смерть, а для него — работа. И если бы он каждую кончину, как мы, переживал, то это невозможно было бы вынести… Вот вы человек большой, так и рассуждайте стратегически. Невозможно переживать каждую смерть за ту же зарплату, что и какой-нибудь кожный врач, который выписал мазь, через две недели — не помогло — другую выписал… Если бы он вот, — показывая на Федьку, — за каждый литр солярки переживал или за каждый колосок — это был бы не работник…

Так вот и поговорили.

Покинув на время закусывающих гостей, мы никак не могли развязаться с темой этого застольного разговора. Я вспомнил студенческую, стройотрядовскую Тюмень. Трубы для газопровода туда возили баржами. Трубы громадные, полтора метра в диаметре. На баржу их помещалось всего несколько штук. Чтобы воздух не возить, трубы по торцам заваривали, заполняли бензином. По шестьдесят тонн получалось в каждой… Так вот, когда к какому-то событию — День нефтяника, что ли, — десятка труб не хватило, чтобы участок трубопровода торжественно сдать, золотой шов наложить, бензин из труб взяли и вылили. Жалко было, но что поделаешь. Цель оправдывает…

— Ты это к чему? — спросил Геннадий мрачно.

— Все к тому, — я искал разговору за столом разумное объяснение и старался быть объективным. — Такая работа. Шестьсот тонн бензина на землю ухнули — и хоть бы что. Нефть все спишет. А мы здесь из-за какой-то солярки…

— Директор прав, — поддержал меня Сватов, — для них это работа.

— А для тебя? — Дубровин к нему резко повернулся.

— Что для меня?

— Для тебя эта демагогия — тоже работа?

— Иногда важнее сберечь нервы…

Дубровин посмотрел на Сватова в упор:

— Для тех работа — нефть. И шестьсот тонн бензина не стоят нервов и настроения, испорченного к празднику… Для них работа — хлеб. И тоже важнее сберечь нервы…

Когда директор с Федькой укатили на «уазике» и пыль за ними улеглась, Анна Васильевна головой покачала, вздохнула тяжело:

— Не будет с им ладу… Молодой… Виктор Васильевич — тот был сочувственный. За все переживал…

Сватов пошел спать, а мы с Дубровиным отправились прогуляться. Встреча с местным начальством не выходила у меня из головы. Да и Дубровин завелся не на шутку.

И вот идем мы вдоль обглоданного в диком нашествии берега реки и у водопадика, где раньше была мельница, которая однажды оказалась никому не нужна, Геннадий, остановившись, тихо так говорит:

— Это они поедут по хлебу. Они бензин выплеснут, хоть шестьсот, хоть шесть тысяч тонн, чтобы отрапортовать быстрее. А Анна Васильевна, она глечик молочный велит, между прочим, не смывать, чтобы смывки и те — свиньям… Нет, — сказал он, — Анна Васильевна по хлебу не поедет.

Солому Федька действительно сжег. Узнал, что из района едут с проверкой состояния полей, и подпалил. Горела скирда жарко, весь день и всю ночь взрывалась искрами, а к утру на поле за садом осталось только черное пятно.

Утром Федор Архипович приехал, в результатах своей деятельности удостоверился. Назад возвращался не краем поля, хоть и было бы короче, а через деревню — всем своим видом выражая удовлетворенность.

Снова выступил Федор Архипович радетелем за порядок, за общественное добро. И совсем уже хорошо получилось, когда новый директор его в этом поддержал и как бы утвердил.

— Слушай, тут уже совсем какая-то ерунда, — говорил Геннадий. — Выходит, что солому он сжег, чтобы перед начальством выслужиться. Но что же это за служба такая, где, уничтожая добро, можно выслужиться?

Федор Архипович эту службу знал. Прекрасно понимал, что его успех в ней от успеха совхозного дела никак не зависит. Как не зависел успех организаторов веткозаготовительной кампании от того, будут ли коровы есть ветки, будут ли, ими питаясь, давать молоко. Здесь не важным было, что делается, а важным было делать это организованно и хорошо, чтобы был порядок. И со скирдой важнее всего был порядок. Ведь главное для Федьки что? Главное для него в должности продержаться.

— А продержаться можно когда? — спрашивал себя Геннадий. И тут же отвечал: — Только если ты постоянно чем-нибудь занят. Только если ты постоянно нужен и незаменим.

Ведь вот в чем тут хитрость: когда к февралю корма на совхозной ферме совсем кончились, не кто иной, как Федор Архипович, проявил инициативу, укатив на трех совхозных грузовиках аж под Полтаву, к свояку, что работает там таким же, как он, бригадиром. Все за той же соломой.

Так что дальний умысел и какое-то подобие логики здесь были. Не всем и не сразу, но все-таки понятной и объяснимой. Не потому ли он солому сжигал, что таким нехитрым образом ставил совхозное начальство в зависимость от него, Федора Архиповича, подчеркивая тем самым свою озабоченность делом и даже в деле этом незаменимость? И свое умение все организовать.

— Ну, здесь ты ошибаешься, — заметил я, выслушав догадки приятеля. — Перегибаешь. Если он будет совсем незаинтересован в результатах работы, его просто уберут. Продержаться он может, все-таки давая результат.

— При одном условии… — возразил Геннадий. — Что для тех, от кого его положение зависит, результат его труда что-то значит. Ну, скажем, если и их положение, их благополучие зависят от этого результата. Но не очень оно зависит.

Действительно, не очень зависело. За развал Федькиной работы Петра Куприяновича с должности, обеспечивающей ему благополучие, ведь никто снимать не станет. Всегда можно сослаться на объективные трудности. Требовать с Федьки каких-нибудь значительных результатов Петр Куприянович не может, не обеспечив ему для этого всего необходимого. Но и с него самого не особенно могут требовать, не давая ему всего необходимого. Дергать могут, отчитывать хоть на весь эфир… А снять с работы? Только если он взбрыкнет, в чье-то положение не войдет, проявит вдруг вздорность характера… Или если случится что-то из ряда вон. Криминал, аморалка, скандальная история, да еще с оглаской, — вроде той, что с Виктором Васильевичем, погоревшим на приписках, произошла…

— Зависимость всегда носит двусторонний характер, — говорил Геннадий. — Ничего не давая Федьке, не обеспечивая ему возможности добиваться приличных результатов, Птицын оказывается от него в зависимости. Ведь, помогая дело волочить, Федька тем самым помогает и ему продержаться. Одной веревочкой они повязаны…

— А результат? — упорствовал я. — Смотрят-то на результат.

— Ты моего шефа помнишь? — Геннадий вздохнул. — Его что — результат интересовал? Был бы человек хороший — это раз. И было бы все тихо. Это два.

Еще до ссоры Дубровина с Осинским я как-то взялся тому порекомендовать одного нашего однокурсника. Отличный специалист, он когда-то уехал в Москву, а теперь по личным обстоятельствам (старики родители совсем плохи стали) вынужден был вернуться в Минск. Геннадий от участия в протежировании отказался. И я пошел сам. Начальник, все выслушав, сразу повел меня к директору НИИ. Помочь с трудоустройством тот взялся охотно. Тем более что брал человека не к себе. Когда дело в принципе было уже решено, я сказал, обрадованный успехом:

— Право же, вы не пожалеете. Он и действительно замечательный специалист.

Директор поморщился, как от зубной боли. Я смутился.

Уже в коридоре Осинский мне все объяснил:

— Кому он нужен, ваш «замечательный специалист»? С ними только заботы. То подай, это обеспечь. А потом еще выступать начнет, умничать… «Парень хороший, помочь надо, человек свой» — это аргумент. Об этом и говорить надо.

Федор Архипович в этом смысле был человек хороший. Выступать не начнет. Требовать не станет, тем более умничать. Дело будет волочить и удобным окажется вполне, пока…

Пока все будет тихо, пока не случится скандал. Вроде того, давнего, с телеграммой…

Скандала под своей «крышей» Федька, наученный горьким опытом, боялся с тех пор больше всего. Однажды, впрочем, он чуть опять не произошел. Все из-за Геннадия с его характером, с его упорным нежеланием считаться с обстоятельствами.

Сено на неудобицах Анна Васильевна с Константином Павловичем, как, впрочем, и вся деревня, заготавливали, несмотря на запреты. Правда, делали это украдкой: прокашивали лишь плешины, незаметные с дороги, убирали траву побыстрее, таскали ее, даже не досушив, тайком — мешками и все больше на себе: ни с тачкой, ни с лошадью незамеченным не останешься.

Вконец возмущенный такой несуразицей, Геннадий как-то и предложил старикам сушить траву на его участке, здесь же и собирать сено в стожки. Анна Васильевна предложение доцента приняла, сразу смекнув, что у него они не отымут.

И вот однажды Федор Архипович, наехавший в Уть все с тем же намерением — показать Дубровина кому-то из районных дружков, увидел нашего доцента… в трусах и сандалиях… обливающегося потом… тянущего тачку, нагруженную ворохом свежескошенной травы и подталкиваемую сзади Анной Васильевной в паре с Константином Павловичем.

Непристойность и срамота происходящего Федора Архиповича потрясла. Он сидел верхом на своем персональном мотоцикле, смотрел на эту троицу ошарашенно и даже забыл заглушить мотор. Такого от Дубровина он не ожидал. И дело не в облике. Этим горожанам все позволено, даже расхаживать среди белого дня в одних трусах. Дело и не в хищении, которое Дубровин в качестве соучастника совершал, не в попрании строгих правил средь бела дня… Дело в умопомрачительной неприличности самого занятия: тянуть тачку, имея вузовский диплом и в придачу диплом кандидатский.

Своим недостойным поведением Геннадий его, Федьку, в глазах районного товарища прямо позорил.

Увидев Федьку, да еще с каким-то начальником, Анна Васильевна всплеснула руками, ахнула и, по-детски пригнувшись, кустами побежала к дому. Константин Павлович, тоже изрядно струхнувший, с досадой плюнул, но никуда не побежал, а встал в стороне, опустив руки по швам и всем своим видом демонстрируя непричастность к преступлению.

Районный товарищ, сразу смекнувший, что дело нечисто, что доцент этот далеко не тот, за кого он здесь себя выдает, повел себя официально.

Осмотрев два стога, стоявшие на участке Дубровина, он довольно сухо и строго поинтересовался:

— Это чье сено будет?

Вопрос повис в воздухе.

Анна Васильевна уже катилась к месту происшествия с закуской в подоле и двумя бутылками белой, припасенной к какому-то случаю. Федька Федькой, но с начальством шутки плохи. Чувствуя себя, а не Федора Архиповича с товарищем, виновницей происшествия, не привыкшая обсуждать разумность установленных правил, она таким традиционным способом намеревалась спасти соседа от нависшей над ним беды.

Федька ее понял, поддержал, засуетившись:

— Да будет вам заводиться… Сообразим за встречу по маленькой — всего-то и делов.

Но инспектор был неумолим.

— Водку в жару я не пью, — сказал он холодно.

Федор Архипович, почуяв, что надвигается скандал, потянул своего товарища в сторону. Громким шепотом принялся втолковывать ему что-то про ситуацию. Ситуация, понимаешь, не та. Но товарищ отступать был не намерен. Геннадий в трусах и сандалиях на него впечатления не производил. Снова, еще более строго, он переспросил:

— Сено чье будет?

Приехавший накануне Сватов (до сих пор он в разговор не вмешивался, занимаясь разведением позаимствованного у Анны Васильевны самовара) оставил свое занятие, не торопясь подошел к инспектору и твердо произнес:

— Мое. Оно не будет, оно есть.

Инспектор оживился:

— Будем составлять акт. Если вы такой умник… Зачем вам столько сена?

— Собираюсь заводить козу.

— Вы что мне голову морочите? — грубовато одернул его инспектор. — Я что, не знаю, сколько сена нужно для козы?

— Вы-то, может быть, знаете. А я — нет. И знать не хочу. Потому что с вашими знаниями и вашей работой кормов в районе к марту, между прочим, не было. И скот при всех ваших рекомендациях голодал… А я так не могу. Я не могу издеваться над животным. Даже если это коза.

Повернувшись, Сватов направился к самовару.

— Хищение налицо, — кинул ему вдогонку инспектор, — акт все-таки придется составить.

Сватов, услышав угрозу, снова подошел.

— Не придется, — сказал он. — А если так, то завтра я этим делом специально займусь. И постараюсь сделать все, чтобы вас больше сюда не направляли.

Инспектор как-то сразу сник. Так далеко заходить он не собирался. Кто их знает, этих приезжих. Да и больно надо ввязываться — из-за какого-то сена… Сто лет оно ему не нужно.

Федька поспешил увезти своего товарища подальше от греха. Уж ему-то этот конфликт был и вовсе ни к чему. Выставлять себя перед нами радетелем за общественное он не собирался и собираться не мог. Мы-то знали, что, кроме всего, был Федор Архипович беспардонный мошенник и вор. И если за все время нашего знакомства хоть в чем-то и проявлялся его талант, так как раз в воровстве.

Прошлой осенью в магазинах было неважно с белокочанной капустой, которую Виктор Аркадьевич очень любил квасить на зиму и делал это мастерски. Непосредственной нашей связью с деревней он и решил тогда воспользоваться.

Федька, у которого мы спросили, можно ли капусту выписать и получить, откликнулся с энтузиазмом.

— Это мы щас, — с готовностью кивнул он, едва выслушав. — Момент. — И направился к мотоциклу.

«Нива» Сватова двинулась следом.

На совхозном дворе Федька отыскал сторожиху, взял у нее ключи и, отворив ворота склада, велел подогнать машину.

С неожиданной для него ловкостью и быстротой он откатывал негодные, по его мнению, кочаны, выбирал покрупнее и поплотнее, сноровисто обрывал с них верхние лохматые листья, тискал ладонями, поднося к уху и прислушиваясь, — так знатоки прослушивают арбуз, — тут же откидывал негодные, а те, что были хороши, швырял в открытый багажник с точностью, восхитившей бы любого мастера гандбола.

Нам он буквально ни к чему не давал притронуться.

В считанные секунды багажник был заполнен до отказа, захлопнут, ворота склада закрыты и большой амбарный замок навешен.

— Отгоняй! — весело крикнул он Сватову. — Живо!

Вскочив на мотоцикл раньше, чем Виктор Аркадьевич успел повернуть ключ зажигания, Федька был таков. За околицей Сватов остановил машину.

— А как же выписывать? Без весу…

И посмотрел на Дубровина. Тот уже тоже все понял.

Подкатил Федор Архипович.

— Ну, как? — спросил он, ожидая похвалы и восторгов.

— Надо оплатить, — сухо сказал Дубровин. — Взвесить и оплатить.

— Во дает! — засмеялся Федька. — Государство наше с пяти кочанов не обеднеет. Свои же люди… Да и как теперь ты ее взвесишь?

— Вы, собственно, где живете? — спросил Сватов.

— Федор Архипович живет за магазином, — сказал я.

Федор Архипович снова оживился. Ясно было, куда мы клонили.

— Да тут рядом! Это по пути, — напялив валявшийся в коляске шлем, он взобрался на седло. — Давай за мной…

Но на магарыч на сей раз Федька, оказывается, не рассчитывал. Даже напротив: угощение решил выставить сам. Обмыть удачно провернутое дельце. У магазина он остановился. Через минуту выскочил, прижимая к груди бутылки и два батона.

Мы сидели в машине молча.

Подрулив к дому и увидев запертую на замок дверь, Федька досадливо чертыхнулся.

— Мутер, видать, к соседке двинула. Я мигом, я сейчас. Это дело надо замочить…

Когда он вернулся, капуста была аккуратной горкой сложена у калитки.

— Вы нас, конечно, извините, — сказал Дубровин, — сами понимаете, дела. — И велел Сватову трогать.

Оглянувшись, я увидел Федьку. В недоумении он стоял перед грудой белоснежных кочанов. Таким растерянным я его еще не наблюдал.

— Втоптали, можно сказать, в грязь такой, можно сказать, талант, — процедил сквозь зубы Сватов. — И остались, дураки, без капусты… — Виктор Аркадьевич помолчал. — Интересно, куда он ее теперь денет? Уверен, что себе не возьмет…

Капусту Федор Архипович и действительно не взял. Отправил с оказией в город. Кому-то из знакомых. Капуста ему была не нужна — квасить ее он не станет. Кроме того, было у Федьки одно строгое правило: для себя не красть.

Вот здесь-то и заключена была его главная хитрость. За этим строго соблюдаемым правилом проявлялась и его предприимчивость, и предусмотрительность, и поразительная дальновидность, оценить которые даже Геннадий смог лишь много времени спустя. Когда понял, что, воруя не для себя, получал Федька гораздо больше, чем имел бы он от примитивного воровства, связанного к тому же с прямым риском. Именно воруя не для себя, он прекрасно устраивал свои дела, обеспечивал «крышу» над головой и, как оказалось, запасные позиции на будущее.

Глава десятая ОБРАТНАЯ СВЯЗЬ

Инженеры знают: для нормальной работы любой системы, состоящей из нескольких функционально подчиненных звеньев, между ними должна быть отлажена обратная связь. Только тогда система будет саморегулирующейся, а значит — надежной.

Это из размышлений Дубровина… о жизни маленькой деревеньки Уть.

После истории с капустой минул почти год, когда Федька, появившись у Геннадия, вспомнил о нашем приятеле.

Федор Архипович пришел в новом костюме, при галстуке и в сопровождении Анжелы.

— Не помешаю? — спросил он, сняв кепку. — Как здоровьечко? Что-то давно Виктор Аркадьевич не показывается…

Геннадий удивился:

— А что такое?

— Дело у меня к нему, — сказал Федька. — Свойское… Хотя вы тоже, кажется, по ученой части…

Сватова он теперь считал своим человеком, который ему даже чем-то обязан. Было, мол, дело… Была услуга…

Сам результат дела, как и всегда, Федьку не занимал. Имея доступ к капусте, капусту Сватову он и обеспечил. Отказался человек? На то его воля. Чего ж тут изображать обиды… «Обеспечив», Федька, естественно, должен был с этого что-то иметь…

Что же он хотел иметь за услугу на этот раз?

— Есть тут один хитрый вопросик…

Поняв, что напрямую выйти на Сватова ему не удастся, Федор Архипович изложил суть дела Геннадию. Не без удовольствия, но что поделаешь.

«Вопросик» состоял в том, чтобы определить дочку Федора Архиповича на учебу. Она у него такая смышленая. Но вот второй год без дела околачивается…

Представив, сколько последствий может повлечь за собой отказ посодействовать, — и для него, и для Анны Васильевны, которая при разговоре присутствовала, Геннадий неожиданно согласился. Имея в виду консультации, которые он мог бы с абитуриенткой провести.

— Куда же она хочет? — осторожно поинтересовался Дубровин.

— В институт какой-нибудь…

— Или в техникум, — сказала Анжела, с невинным видом теребя поясок на легком и весьма открытом платьице, готовом, казалось, соскользнуть, обнажив совсем не невинную конструкцию засидевшейся в девках абитуриентки.

— Одинаково, — сказал Федька. — Тоже наука.

Взглянув на Анжелу, Дубровин от одной мысли, что она будет сдавать вступительные экзамены, внутренне содрогнулся.

— Может, лучше в училище? — жалобно сказал он. — Как бы это объяснить… Подготовка у нее… даже для техникума слабовата, да и перерыв большой…

— Так ведь в школе были одни пятерки, — обиделся Федька.

— Учиться тяжело…

Федор Архипович забеспокоился:

— Тогда оно конечно… Училище — тоже… Пойдешь в училище?

— Ага… — пролепетала Анжела.

— Благодарствую, — сказал Федька, прощаясь с доцентом по-городскому, за ручку. — Мы пока что дома посоветуемся. Отродье мое, — здесь он род с отродьем перепутал, — сами понимаете, не слишком образованное… Надо как-то устраиваться, — закончил Федька, с важностью удаляясь и ведя в поводу Анжелу. — По-соседски…

Дубровин вздохнул с облегчением. В училище порекомендовать он мог. Тем более при всех пятерках… В следующий приезд он захватил с собой справочник для поступающих в училища системы профтехобразования. И передал его бригадиру.

Назавтра Федор Архипович прикатил.

— Ну, так мы дома все обсудили. Мутер согласна. Надо дочь в училище бытовиков, Закройщицей хочет… Она у нас толковая. К этому делу склонность имеет…

Геннадий схватился за голову. Кое-что в жизни он знал. Конкурс у закройщиков был не меньше, чем в радиотехнический институт в годы повального увлечения электроникой, когда мы с ним сдавали вступительные экзамены. Семнадцать человек на место, если быть точным. Мода на профессии меняется: сегодня закройщица живет не хуже, чем доцент…

Но отступать было поздно. Пришлось-таки обращаться к Сватову. У него в системе профобразования, естественно, был старый друг.

Виктор Аркадьевич всю безвыходность положения Дубровина понял. «Придется помочь. С соседями лучше не ссориться. Особенно если они к нам «со всей душой».

Взявшись за дело, он для начала решил его максимально выправить и упростить. Для обращения с такой просьбой нужны были простые и всем понятные мотивы. Поэтому, позвонив своему другу, он объяснил так: помочь надо дочери бригадира из деревни, где живет его, Сватова, мать. Мест, разумеется, не было, весь свой лимит друг Сватова уже роздал. Хотя это был первый день по его возвращении из отпуска. Но аргумент Виктора Аркадьевича подействовал.

— Это — серьезно… — понимающе вздохнул старый друг. — Серьезней, пожалуй, не бывает… Придется нажимать…

Дело сделалось.

Город приобрел таким образом еще одну «чудо-закройщицу». Геннадий — признательность бригадира. Сватов — признательность Геннадия. Друг Сватова — его признательность. Мы с Геннадием — материал для осмысления. Снова вспоминался начальник ВЦ Осинский. Как он перетаскивал в город «свояков». Оказывается, здесь могут быть весьма веские мотивы…

Но вот положительной установки Геннадий почему-то не обрел. Даже напротив. Первый раз с момента покупки дома он заговорил об этом с досадой.

— Черт знает чем здесь приходится заниматься, — сказал он мрачно. — Раньше в том же швейном ателье я чувствовал себя потерпевшим. А теперь?..

Размышления Геннадия принимали все более глубинный характер. Как же сложилась такая ситуация? Отчего всем вокруг все стало безразличным? Почему тракторист, например, работает из рук вон плохо, порой даже вредит, а директору до этого вроде бы и дела нет, ему успех этой работы как бы не важен? И Федьке не важен, и его дружку-инспектору тоже не важен, как и не важен успех дела был начальнику Дубровина в вычислительном центре. В чем тут причина?

Федьке сжечь солому выгоднее, чем в дело употребить. Трактористу тоже все равно, сожжет он солярку или сэкономит. Он за нее не заплатит. Ему все равно даже, работает он или простаивает. Потому что все положенное ему директор заплатит. Иначе окажется и без такого тракториста. Тракторист, выходит, тоже не зарплату получает, а жалованье. Даже когда по хлебу ездит, получает сколько положено. Лишь бы не выступал.

И горожанин, который вместо своей основной работы приехал никому не нужные ветки ломать, получит, сколько положено, даже больше, так как, сохранив за ним основную зарплату, за ветки ему начисляют еще по десятке в день. И директор свое получит, и районный начальник, полагающий, что из провала в животноводстве он выйдет, наломав веток, не испачкав рук в земле. Да еще за чужой счет, чужими силами…

— Обратная связь в любой системе должна быть стабильной, — говорил Геннадий. — И уж никак не субъективной.

Но, доверившись Федьке, эту самую обратную связь между человеком и обществом мы осуществляем через него. И утрачиваем, таким образом, цену всему. Это на руку Федьке, этим он пользуется. Потому что если и крестьянину платят вне зависимости от количества и полезности его труда, то уж он, Федька, за свое жалованье может быть спокоен.

— За литр минеральной воды, — продолжал рассуждать Геннадий, — мы платим столько же, сколько за литр молока. Хотя воду нужно только налить и закупорить. А молоко? Надо вырастить корову, построить хлев, заготавливать корма, кормить, холить и доить… За булку хлеба мы платим столько, что этого недостаточно даже, чтобы покрыть расходы в пекарне… А ведь все должно стоить столько, сколько стоит. Иначе что получается? Сначала мы показываем крестьянину, что его труд как бы ничего не стоит. И сам он не очень нам нужен. За ботинки, например, которые нам очень нужны, мы и платим будь здоров. Убедив таким образом крестьянина в никчемности его труда, мы начинаем изображать из себя добряков — выделяем ему средства, дотации, списываем долги за убыточность производства. Показывая ему тем самым, какие мы добрые дяди, — дали, да еще как много. Выделили, как незаработанное… Когда ручеек из «выделенных благ» доходит до той же Анны Васильевны, она воспринимает это как подарок, как жалованье, но уже не от общества, которое рассчитывается с нею за труд, а от Федьки и всех, кто стоит в совхозе над ним. И может дать или не дать. Не от того, как поработаешь, а от того, как попросишь…

Сейчас, по моим представлениям, Дубровин должен был бы достать свирельку и заиграть. Он и достал из кармана бархатный чехольчик… Но потом отчего-то снова спрятал его.

— В том-то и дело, что, нарушив обратную связь, — закончил он свой монолог, — доверив ее вместо цены и заработной платы какому-то шалопаю Федьке, мы тем самым позволяем ему вполне процветать. Создаем над его головой вполне надежную крышу… Сидя под ней и больше всего боясь скандала, он теперь и Анну Васильевну от земли пытается отлучить. Ей уже вроде бы тоже все равно, какой свекла вырастет, — все одно под снегом пропадет…

Но с Анной Васильевной номер, не вышел. Слишком сильным в ней оказалось понимание смысла жизни и своего труда на земле, своего права на ней. И случился у них с Федькой большой скандал. Было так.

Подловил стариков Федька все на том же сене. Все с той же злополучной тачкой. Застукал Анну Васильевну с Константином Павловичем на лесной поляне, где сено, украдкой накошенное и просушенное, они погрузили на тачку — целую копну, перетянули старыми вожжами и присели рядышком, чтобы перед дорогой передохнуть.

Туг и нагрянули Федька с лесником. Поймали, что называется, с поличным. Сено предложили старикам разгрузить, тачку порешили конфисковать как средство преступного хищения. А делу надумали придать крутой оборот, чтобы другим неповадно было…

Анна Васильевна испугалась не на шутку. Бог с ним, с сеном этим, с позором даже публичным, но тачка… Тачка-то была соседская, на резиновом ходу, с рессорами. На всю Уть одна, оттого бесценная.

Кинулась Анна Васильевна Федьку с приятелем уговаривать. Пустила в ход все аргументы… Верх взял, разумеется, главный ее аргумент, сводившийся к тому, что дома у нее…

Две бутылки, так и не распечатанные прошлый раз, стояли у Федьки перед глазами как наяву. Со вчерашнего шумело в голове, в желудке было муторно.

— Вы бы, мальцы, не наказывали нас, дурней старых. Вы бы лучше нам подсобили, — заискивающе упрашивала Анна Васильевна, — я бы вас и отблагодарила… И «мальцы», не устояв, согласились. И тачку эту, будь она неладна, доверху груженную, во двор соседей Дубровина прикатили. Благо почти всю дорогу с горки… Прикатив, присели в тенечке, под яблоней, поджидая, пока хозяйка сообразит на стол.

Анна Васильевна тут и сообразила… что к чему. И не смогла хоть однажды не воздать Федьке по заслугам. Скрылась ненадолго в хлеву, будто по делу, а сама стояла без всякого дела и думала о том, что жизнь у нее из-за Федьки стала вконец невыносимой. До того дошло, что в ноги ему чуть не кинулась, угощение принять умоляла. Да гори оно все синим пламенем… Вылетела вдруг взбудораженная, всклокоченная, как согнанная с насеста курица, и давай Федьку с приятелем угощать по хребтам здоровой орясиной, выбранной в хлеву.

От угощения такого «мальцы» прямо обезумели. И рванули со двора, прикрывая головы руками, спасаясь позорным бегством.

Но не столько удары как с цепи сорвавшейся бабы были им страшны, сколько ее истошные вопли на всю деревню.

— Караул!.. Жулики!.. — кричала Анна Васильевна, огревая их спины орясиной. — Народное грабят! Шпекулянты на общественном!.. Милиция!..

А вопли страшны были Федьке не оскорблением, не унижением Федькиного достоинства, не больно уж возвышенного, а самим скандалом. Тем, что люди все это видели. И понимали все именно так, как повернула Анна Васильевна. Выставлены «мальцы» были принародно жуликами, взяточниками и ворами. А вся деревня вдруг оказалась в свидетелях.

— Милиции на них нет…

И обман Анны Васильевны стал для всех не обманом, а истиной. Потому что истиной он, в сути своей, и был. Истиной, которая неизбежно должна восторжествовать. Ибо на всякую кривду есть в деревне своя справедливость…

На этом здесь все стояло испокон. И поныне стоит.

Геннадий, пересказывая мне случившееся, хохотал.

— Это тебе не козу покупать, Генка, — важно комментировал Константин Павлович. — Вот баба!.. Как даст ему орясиной, как даст… А сама людей кличет, милицию…

Дошло и до милиции. Началось разбирательство — с опросом свидетелей. Многое из Федькиных грехов обнаружилось, оказался он в центре неприглядной истории. И хотя криминала не выходило…

Крыша над его головой рухнула.

Сработала «обратная связь».

Очнулись все как-то разом. И стало для всех очевидным, что Федька-то по всем статьям человек нехороший. И сразу он всех перестал устраивать. Всем стало вдруг ясно, что человек он плохой. И Птицыну тоже стало понятно, что работник Федор Архипович никудышный. Даже такое простое дело он тихо и бесшумно волочить не смог. С Анной Васильевной не справился, с Утью не совладал.

Стал Федор Архипович как бы причиной беспорядков, получивших широкую огласку. И был, как причина, сразу же устранен.

Ответных действий он никаких не предпринял, к властям взывать не стал, а тихо укатил, тем самым как бы признав свое поражение.

Глава одиннадцатая «ТАЛАНТ СПОСОБНОСТЕЙ»

Тип этот не столь уж жалок и ничтожен, как может показаться при поверхностном знакомстве. Это, конечно, маленький человечек, на самой низшей из ступенек иерархической лестницы, но по сути своей, по своему положению именно он представляет власть. Мало того, он олицетворяет собой власть, как бы нарочно демонстрируя всю порочность и бессмысленность сложившейся системы.

Это Геннадий Евгеньевич Дубровин о Федьке, Федоре Архиповиче. И не только о нем.

Тихо укатив из Ути, оставил Федор Архипович в сознании односельчан, что называется, неизгладимый след. Вспоминали его часто: одна за другой всплывали в разговорах его выходки и проделки. Анна Васильевна, понятно, для всей деревни ходила в героях, в избавителях.

Не давал покоя образ бывшего совхозного бригадира и Дубровину. Правда, скандал с сеном и Федькино поражение в нем он склонен был считать лишь счастливым случаем, а в Федьке видел социальное зло, от которого не так просто избавиться.

— Ну, хорошо, — говорил он, — а не огрей его Анна Васильевна орясиной? Кто знает, сколько бы его благополучие продолжалось? — Геннадия занимали причины Федькиной живучести. — Как случилось, что Федька так долго всю деревню попирал? Как он, будучи плутом бессовестным и очевидным, при всей своей никчемности и при всей безалаберности своей деятельности, так безбедно и вполне благополучно существовал? Что же он такая был за всесильная и всемогущая личность?

— Ржавый гвоздь, — сказал я однажды, вспомнив Анну Васильевну. — Все просто: сила его в слабости. Ржавый гвоздь к делу не больно применишь. Но и вытащить его нелегко. Ржавость как раз и мешает, удерживает.

Найденным объяснением я был вполне удовлетворен. Но Геннадия такая простота не устраивала.

— Это, конечно, красиво. Но все сложнее. Не в его, а в нашей слабости дело. Чтобы ржавчина могла процветать и развиваться, нужны соответствующие условия. Ну, скажем, нужна сырость. Нужна ситуация и среда.

Именно подходящую ситуацию создавал себе Федька в Ути, черпая извращенную свою силу и даже как бы неуязвимость в своем отношении к Анне Васильевне и ее односельчанам, к их труду на земле.

— И пользовался при этом, — говорил Геннадий, — лишь одной нашей слабостью. В чем она? Да в том, что деревню оставили с ним наедине… Возьми случай с соломой. Почему он ее сжег?

— Чтобы досадить Анне Васильевне… — ответил я не задумываясь.

— Нет, подожди, — перебил меня Геннадий. — Зачем он ее сжег, а не раздал по дворам? Неужели ты думаешь, что он не нашел бы повода обделить соломой одну Анну Васильевну?

Зная изобретательность Федора Архиповича, я так не думал.

— То-то и оно! — продолжал Дубровин. — Все не так просто. Дело здесь все в том же стремлении продержаться у власти. А продержаться Федор Архипович мог, только попирая деревню, держа ее в зависимости от себя, вынуждая ее идти к нему на поклон. Эту зависимость он и подчеркнул… И траву он не давал косить на неудобицах, потому что знал: именно так заставит всех идти к нему просить участок для покоса. Жизненная потребность и необходимость держать в деревне домашний скот… кормила Федьку. Даже и буквально кормила. Вспомни, как он работал пастухом…

Это было сразу после той истории со свеклой и с телеграммами, когда изгнанный из должности Федька вынужден был, не имея за душой никакой специальности, в руках — никакого умения, а во дворе — ни курицы, ни петуха, податься в пастухи личного стада.

Вскоре он убедился, что должность пастуха ничем, пожалуй, не уступает бригадирской. С коровы платили ему по шесть рублей в месяц, да еще собирали торбу, да еще по очереди выделяли помощника. Коров в трех окрестных деревнях набиралось шесть с лишним десятков — справиться с таким стадом, имея помощника и собаку, дело нехитрое, а получал Федор Архипович таким образом до четырехсот рублей наличными, да при полном пансионе, да с полным выражением почтительности, которым деревня балует дефицитную по нынешним временам должность.

Почтительность эта вполне компенсировала Федьке некоторую внутреннюю ущемленность — все-таки из бригадиров он был изгнан. Правда, своим «подпаскам» Федька частенько говорил, что в должность его еще призовут, никуда не денутся. И намекал на особый его, Федькин, к делам подход… «Талант способностей надо иметь…»

И действительно, вскоре его призвали.

И снова тогда началась для Федьки обычная жизнь, усложненная лишь вновь появившейся заботой, впрочем, вполне для него приятной и не обременительной, — сводить с Анной Васильевной счеты. Еще и оттого необременительной, что сведение счетов как раз и помогало ему «иметь подход» и жизнью Ути управлять.

Попробуй, скажем, Анна Васильевна, пусть и взбешенная тем, что свекла пропала под снегом, в другой год на прополку или уборку не выйти. Или взбунтуйся она — откажись сгнивший по нерадивости того же Федьки картофель перебирать. Тут он ей участок для косьбы и не выделит. Ну, не совсем не выделит — такой власти у него нет: молоко-то Анна Васильевна в совхоз исправно сдает, не выделить нельзя. Но забыть он может. И заставить ее лишний раз прогуляться до конторы. А потом, когда уже все покосы распределены и розданы, отведут ей участок на болотистых кочках да на отшибе, куда и проехать-то можно лишь на лошади. А лошадь, опять же, можно к сроку не дать, тогда сено дождем прихватит, оно и подгниет. Ну и так далее…

Призвать-то Федьку призвали, но, как оказалось, на его же беду. Все эти постоянные притеснения и помыкания, накопившись и достигнув однажды критической массы, вызвали в Анне Васильевне взрыв. Геннадий довольно скоро понял, что скандал в Ути не такая уж случайность. Поражение Федьки было предрешено тем, что все его существование противоречило здравому смыслу, которым в своей жизни руководствовалась Анна Васильевна.

Помог это понять Дубровину, казалось бы, незначительный и простой пример.

Как-то Геннадий спросил у Анны Васильевны, чего это они не косят траву на его участке. Константин Павлович подкармливал участок селитрой, и трава вымахала отменная. Однако соседи ее не трогали, а занимались мелочевкой, собирая с неудобиц по травинке.

От вопроса Анна Васильевна отделалась неопределенно-шутливо. Но Геннадий понял: накашивали старики ровно столько, сколько успели бы своими силами сгрести и накрыть, завидев приближающуюся тучу…

Федьку такие тонкости никогда не занимали. Так, однажды, воспользовавшись нагрянувшим отрядом шефов, он все скосил — где сухо и ничего почти от жары уже не было, где низко и сыро… И все, разумеется, сгубил, когда шефы уехали. Даже дважды сгубил. Сначала сгноил под проливными дождями, не успев собрать. Потом загрузил в сенажную траншею — подгнившее и сырое, вперемешку с теми же ветками. И в результате превратил в неприменимую бурду.

Здесь не Анны Васильевны был уничтожен труд, как в истории со свеклой, оставленной под снегом, но тем не менее боль душевную это у нее вызвало. И досаду, сродни той, что испытывала Анна Васильевна каждый день, проходя мимо худющих бычков, томящихся в загоне — и под дождем, и в знойную жару. У Федьки до них никак не доходили руки. Смотреть на них без сострадания и впрямь было невозможно… Этот загон Федька называл летними лагерями. И однажды не без важности пояснил Дубровину, что, согласно научным рекомендациям, в таких лагерях можно производить мясо без всяких капитальных затрат.

Насчет затрат Геннадий поинтересовался в конторе: одну из самых доходных животноводческих статей — откорм крупного рогатого скота — Федор Архипович ухитрился сделать разорительной…

И здесь Дубровина, как он сам признался, осенило. Вернувшись в тот день из конторы, он разыскал меня у реки. Я наблюдал, как мальчишки, копошась в прибрежных корчах, ловили руками плотву. Получалось у них это ловко. Геннадий присел рядом, вынул из кармана свирельку, положил ее на траву.

— С Федором Архиповичем теперь, мне кажется, все ясно.

Я посмотрел на него с удивлением. Мне с Федором Архиповичем уже давно все было ясно. Но у Геннадия сложилась концепция. Я приготовился слушать. Выслушивать его «концепции» всегда интересно.

На сей раз она сводилась к тому, что Федька наш — не что иное как… промежуточный человек. Самый что ни на есть.

— Что есть Федька? — развивал свою концепцию Геннадий. — Во-первых, он не хозяин. Ничего своего у него нет — ни земли, ни коня, ни соломы, ни навоза, ни покосов, ни семян, ни удобрений, ни сена, ни трактора… Во-вторых, он и не работник. Нет у него и специальности за душой, и никакого особого умения, разве кроме таланта воровать. И еще одного таланта, который позволяет ему блистательным образом использовать им же создаваемую на селе ситуацию. Помнишь, как ефрейтор из анекдота решил философскую проблему Времени и Пространства? Он дал команду копать канаву от забора и до обеда. Федька его превзошел, он исхитрился материализовать власть. Ту минимальную, которой он был в силу своего промежуточного положения наделен. Сделав свою промежуточность… средством благополучия.

Геннадий помолчал, поглядывая на мальчишек. Потом продолжил:

— В чем промежуточность? Во-первых, он промежуточное и лишнее звено между крестьянином и землей.

Не давая коня к природой обозначенному сроку, не раздав соломы на подстилку, что обеспечило бы земле навоз, не давая скотине вовремя корм, а крестьянину — участок для заготовки этого корма, постоянно вмешиваясь в хозяйственную жизнь деревни, Федька нарушал естественные, биологические законы, в подчинении которым только и могла эта жизнь проходить рационально.

— Но этого мало, — продолжал Геннадий. — Это только — во-первых. А во-вторых, Федька — промежуточное звено между человеком, работающим на земле, и обществом, потребляющим результат труда.

Здесь все доведено до полной нелепости. Общество, например, платит человеку из своих средств — и деньгами, и сахаром — за труд по выращиванию и уборке той же свеклы. И делает это через Федьку. Федька производит расчет, не поставляя обществу саму свеклу… Так нарушаются объективные законы общественных взаимоотношений.

Дубровин забирал круто.

— Промежуточность возникает, когда нарушается связь между человеком, работающим на земле, и самой землей — с одной стороны; между человеком, работающим на общество, и обществом — с другой.

Точности и ясности оставалось только позавидовать. Не совсем понятно было только, каким образом эта промежуточность становится средством к благополучию.

— Сейчас я тебе поясню, — говорил Геннадий, продолжая развивать тему. Глядя на него, я только теперь понял, какой он для студентов лектор. — Ведь вся хитрость положения любого Федьки в том, что он, с нашего попустительства, оказывается в распределителях.

И действительно, ничего не имея и не умея, ничего не производя, он тем не менее распределял. И распределял в первую очередь в свою пользу. Нет, не прямо себе — в том-то и фокус! Так бы он долго не продержался, был бы пойман за руку и уличен, ибо такое прямое распределение себе называется воровством, а оно не может быть долго безнаказанным. Не прямо себе распределял Федька общественные блага, а с выгодой для себя.

И когда лошадь, не ему принадлежавшую, он давал или не давал. К сроку или нет. Намекая тем самым на магарыч, без которого и не оставался. И покос выделяя или не выделяя. И солому давая или не давая. Всегда с выгодой для себя.

— И должен тебе сказать, что изымать эту выгоду для себя наловчился Федька с умопомрачительной наглостью, доводя ситуацию до полного абсурда. Вспомним еще раз, как он пристроился в пастухи…

Сам Федька коров не пас. Это делали помощники. Он же изловчился снова затесаться промежуточным звеном. Между Анной Васильевной, например, которая уговаривалась с ним об условиях, выступая в роли потребителя услуг, и… Константином Павловичем, который ей эти услуги оказывал, корову, когда приходила его очередь, пас… Федька же за это имел от Анны Васильевны шесть рублей и торбу — шмат сала, глечик молока, хлеб, лук и даже копчености, которые в пищу сами старики не употребляли. Стремясь не ударить лицом в грязь перед соседями, не выглядеть скареднее их или беднее, Анна Васильевна берегла эти деликатесы к такому вот случаю. И даже Константину Павловичу, даже отправляя его в подпаски, наказывала их не трогать… А Федька содержимое торбы потреблял, на травке полеживая и поглядывая, как Константин Павлович скот пасет…

Так вот, без всякого воровства и нарушения законов, ухитрялся Федор Архипович удовлетворять свои потребности. Пока не случился скандал.

Когда же скандал случился, когда Федьку разоблачили, да так, что он не смог пристроиться даже пастухом, ему не оставалось ничего другого, как пойти дальше. Он и отправился — искать свое промежуточное место. Это место, кстати, он себе уже подготовил, давно заведя нужные связи. Застолбил украденными из совхоза картошкой, мясом, огурцами, капустой, которые он не однажды загружал в чьи-то багажники, иногда по поручению того же Птицына. Но не продавая, а даря. Не обогащаясь, а закрепляя свое положение. Это и сработало, когда он был из Ути изгнан.

— Беда наша только в том, — говорил Геннадий, возвращаясь к нашей давней теме, — что укатил он не просто куда-нибудь, а куда-то конкретно укатил. В данном случае в город, где мы живем. Это ты понимаешь?

Это я понимал. Здесь он еще выплывет. Начальником вычислительного центра он, конечно, не станет, но на какой-нибудь базе всплывет. Скажем, на тарной, или на базе топливной, или… Или на книжной, куда мы к нему придем за «Всемиркой», что по букинистической цене стоит втрое дороже, чем по номинальной. Но по номинальной нам ее без Федора Архиповича не получить, без его посредничества… И в любом другом месте Федька выплывет, где возможна промежуточность, а значит, возможно дело волочить, посредником быть, урывать при этом для себя.

А мы потом, возмутившись его наглостью, но не разобравшись, в чем дело, возмущенно или брезгливо поморщимся: экая, мол, деревенщина. Будто бы в этом дело… А надо бы: п р о м е ж у т о ч н ы й  ч е л о в е к.

— Только здесь не та промежуточность, — говорил Геннадий, — которую ты описал в своем очерке об Осинском. Здесь она посерьезнее, чем между городом и селом. Это уже последствие: Федька ведь может поехать в город, а может и не поехать, в этой ли, в другой ли деревне оставшись.

Промежуточным же он будет и здесь, и там. И промежуточностью своей он как бы олицетворяет систему, весь ее благоприятный для «ржавых гвоздей» климат.

— Беда наша и в том, — завершил разговор Геннадий, — что, избавившись в Ути от Федьки, от промежуточного человека Анна Васильевна не избавилась. Заботы жизненные еще не раз ей велят к нему обращаться.

Глава двенадцатая СПРОСИТЕ ФЕДЮ

Круг жизненных хлопот соседей не ограничивался, понятно, заботами о земле и скотине, что давало им пищу, обеспечивало потребность во внутреннем тепле. Следующей из непременных потребностей человека, как известно, является крыша над головой и очаг.

Не поняв, чего стоят нашим старикам заботы о доме, сарае, заборе и топливе, невозможно вообще понять жизнь деревни. Строительно-хозяйственная деятельность доцента от кибернетики помогла ему ощутить эти заботы, что называется, на собственной шкуре.

С положительными установками все оказалось далеко не так просто, как представлялось вначале.

История с бревнами для подрубы кое-чему научила Дубровина. Во всяком случае, он понял, что дело с ремонтом дома наскоком не возьмешь. Поэтому к очередной положительной установке, обещанной ему рекламным приложением, Дубровин отнесся с недоверием.

— Вот смотри, — сказал Геннадий, выкладывая на мой стол вырезку из газеты.

«ТАРНО-РЕМОНТНОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ ПРОИЗВОДИТ ОТПУСК НАСЕЛЕНИЮ ЗА НАЛИЧНЫЙ РАСЧЕТ СЛЕДУЮЩИХ СТРОИТЕЛЬНЫХ МАТЕРИАЛОВ…»

Далее следовал пространный перечень.

Выходит, с бревнами мы напрасно упирались! В одном месте их нет, в другом — сколько угодно. Ждут потребителя… И вот на помощь ему приходит реклама! Оказывается, надо только газеты читать…

Но Дубровин моего оптимизма не разделил:

— Здесь вот что странно… Деревня, которая знает все и обо всем, такую важную для себя информацию — и вдруг упустила? Что-то здесь не так…

И он предложил мне включиться в эксперимент.

— Тебе же интересно…

Мне было интересно.

— Берем машину и едем на тарно-ремонтное предприятие. Там нас ждут… Да-да, там нас ждут. Или ты сомневаешься? — спросил Геннадий, из чего я понял, что сомневается он.

Машину брали четыре дня. Оказалось, что агентство по перевозке грузов населению большегрузными автомобилями не располагает. И перевезти даже одну доску длиной семь метров оно не может… А кто может? Как вообще осуществляются такие перевозки?

Предварительная разведка показала, что есть два пути.

Первый и самый простой — взять грузовик в своей организации. Нам это не подходило. На кафедре у Дубровина не было ни одного большегрузного автомобиля. У меня в редакции — тоже.

Второй путь, нам его услужливо подсказали в трансагентстве, — левый. Стали искать «левый» грузовик. Их на улицах оказалось сколько угодно. Практически каждый остановленный нами водитель готов был везти что хотите и куда хотите. Существовал и точный тариф. Во всяком случае, узнав расстояние, цену водители называли одинаковую — с точностью до рубля. Не устраивало их только то, что груз нами еще не получен и к отправке не готов. Услышав про тарно-ремонтное предприятие, все почему-то заводили моторы и, не прощаясь, уезжали.

Когда затраты времени на поиск машины сравнялись в денежном выражении с ценой на перевозку груза, Геннадий предложил третий путь, проверенный и испытанный: соискательско-аспирантский. Дядя его аспиранта работал главным инженером автохозяйства…

Точно в назначенное время за ворота автобазы выкатил громадный бортовой «КамАЗ», красный и красивый, как болгарский помидор.

Во избежание случайностей свой визит на тарную базу мы решили предварить звонком опять-таки по аспирантско-соискательскому каналу. Эксперимент, таким образом, был не совсем чистым, но нас интересовали и стройматериалы, а не только эксперимент.

В девять утра по московскому времени мы вошли в кабинет начальника тарно-ремонтного предприятия. В кабинете было многолюдно, но, узнав, кто мы, начальник, приветливо поздоровавшись, спросил:

— Ну, что там у вас?

У нас был список, который Геннадий выложил ему на стол. Цемент, шифер, кирпич. Оконные рамы, двери, половая доска, вагонка. Обрезная доска для Анны Васильевны…

Дальше события должны были развиваться следующим образом. Начальник возьмет цветной карандаш, скорее всего красный — я уже приметил этот карандаш у него на столе, — и аккуратными птичками отметит в списке, что можно взять здесь, а что на базе. Ну, может, птички будут размашистые и решительные…

Но начальник карандаша не взял. Бегло просмотрев список, он поднял голову.

— Ничего этого в свободной продаже у нас нет. И никогда не было.

— А что есть? — спросил Геннадий в некотором смущении.

— Вообще-то кирпич… Но только по распоряжению исполкома… Бывает цемент, но это зимой… Оконное стекло, древесно-стружечная плита — некондиция — и гвозди… — Посмотрев в какую-то бумагу, начальник поправился: — Гвоздей сейчас, правда, нет…

— А что же нам делать? — спросил я по возможности проникновенно.

— Не знаю, — ответил он и, уткнувшись в бумаги, показал нам, что разговор окончен. Но, увидев, что уходить мы не спешим, начал проникаться. Люди из кабинета уже разошлись. Проникнувшись, начальник написал на маленьком листочке номер телефона. — Спросите Федю. Федя может помочь.

Федя работал на стройке прорабом.

Это был чудовищный день. Мы куда-то подъезжали и отъезжали, кого-то вызывали и поджидали, пролазили в какие-то дыры в заборе, кого-то упрашивали, кого-то совестили, бегали в магазин, снова поджидали. Потом мы приехали не туда, машину поставили не так, сказали не то… И в результате все рухнуло.

— Звоните через три дня, — сказал Федя. И был таков.

К шестнадцати часам по московскому времени в кузове многотонного грузовика сиротливо лежали несколько рулонов рубероида, четыре плиты ДСП с искрошенными углами и заляпанный известью бочонок из-под цемента, прихваченный Геннадием на свалке возле Фединой прорабской. Голодные и измученные, мы сидели в кабине «КамАЗа» и размышляли, как жить дальше. Ехать в деревню с таким грузом вряд ли имело смысл.

Николай Егорович, водитель грузовика, до сих пор терпеливо все сносивший, не выдержал.

— Смотрю я на вас и думаю… — сказал он. — Смотрю и удивляюсь. Что же это происходит на белом свете и вокруг? Солидные люди вроде, а как мальчишки… Вот вы, — Николай Егорович повернулся ко мне, — журналистом работаете, а вас, как ребенка, извините, делают. Мне бы ваши полномочия, я бы им показал. Все, что положено, выписали бы, погрузили, завернув в целлофан, да еще просили бы почаще заглядывать… Неужели вы поверили, что у них ничего и впрямь нет? А с чего же они тогда питаются?

— Ваше решение? — выслушав Николая Егоровича, повернулся ко мне Геннадий.

Вспомнились наши снабженческие мытарства в стройотряде.

— Атаковать, — сказал я.

И пошел звонить из автомата Сватову. А кому же еще?..

Под руководством Виктора Аркадьевича события развивались стремительно. Лихо вкатив на сверкающем «КамАЗе» во двор тарно-ремонтного предприятия, мы затормозили под окнами кабинета начальника. Войдя в кабинет, Сватов решительно и без приглашения сел. Дубровин уселся напротив. Начальник смотрел на него, не узнавая. Сватов выложил на стол мое редакционное удостоверение.

— Мы к вам надолго.

Начальник посмотрел на него удивленно.

— Недели на две, — сказал Сватов. — С ассистентами. План нашего сотрудничества предлагается следующий.

Сватов изложил план. С девяти до шестнадцати — знакомство с работой предприятия. В шестнадцать тридцать в этом кабинете уточняются детали. Каждый день не более четырех вопросов. Через две недели подведение итогов. Наша командировка началась сегодня.

— Вопрос первый. В настоящее время на территории вверенного вам предприятия восемь работников находятся в нетрезвом состоянии. Как вы это можете объяснить?

Геннадий Евгеньевич Дубровин написал вопрос на листке бумаги и положил его начальнику на стол. Роль ассистента он исполнял с полной ответственностью. Слишком уж он был на взводе.

— Вопрос второй, — продолжал Сватов. — Какие меры лично вы, как руководитель, приняли по обеспечению населения материалами для строительства и ремонта индивидуальных домов в свете последних постановлений? Когда, к кому с возникающими трудностями обращались?

Второй листок лег на стол.

— Вопрос третий. Час эксплуатации автомобиля «КамАЗ» стоит… — Сватов остановился, как перед канавой, но тут же выкрутился: — Вы знаете, сколько он стоит… Отпуск материалов на вашей базе согласно объявлению производится с четырнадцати часов. Но кладовщик находился здесь, на совещании. Кто лично возместит наши затраты по простою автомобиля?.. Вопрос четвертый. Пока мы с вами беседуем, двое ваших работников, кстати, тоже в нетрезвом состоянии, сколачивают по договоренности с нами ящик для стекла. За десять рублей наличными.

Начальник встал и дернулся к окну:

— Не может быть!

— Может, — остановил его Сватов. — Сейчас мы это проверим. Пока же попробуем установить связь между тем, что на тарно-ремонтном предприятии нет тары для стекла, и состоянием, в котором пребывают упомянутые работники…

Лицо начальника менялось, как небо на Рижском взморье в октябре.

— У вас все? — спросил он и подошел к окну, где остановился, задумчиво глядя на «КамАЗ». — Скажите, — начальник повернулся к Дубровину, — сегодня утром вы специально приходили?

— Если честно, то нет, — сознался тот. — Я приходил, чтобы приобрести все указанное в моем списке. Но вот пришлось обратиться…

Начальник подошел к столу, налил из графина полный стакан воды.

— Да вы не волнуйтесь, — сказал Сватов. — Это будет не фельетон, не критическая статья. Важна проблема. Какие сложности, где тупики, кто и что мешает… Вы лишь пример. И нам нужна ваша помощь. Вы ведь заинтересованы в том, чтобы на вашем предприятии все было хорошо?

Начальник был заинтересован.

— Давайте список, — проговорил он, облизнув губы.

Дубровин, с недостойной, как он потом признался, поспешностью протянул список.

Дальше началось представление, достойное пера, но неописуемое.

Начальник кого-то вызвал, кому-то позвонил. Во дворе на кого-то накричал. Рабочего, который безуспешно пытался приладить доску к нашему ящику для стекла, даже оттолкнул. Водителя погрузчика от работы на технике в нетрезвом состоянии отстранил. На что тот вытаращил от недоумения глаза: «Ты что, Филиппович, спятил?»

Был самый конец рабочего дня, но девочки из конторы, еще утром вооружившие Николая Егоровича столь пригодившейся теперь информацией, домой не уходили. Столпившись у складских ворот, они поглядывали на Филипповича, превосходящего самого себя, и неуважительно прыскали.

Не прошло и часа, как кузов большегрузного автомобиля был загружен с верхом. Квитанции уже оказались подготовленными, деньги Геннадием внесены. Подрулив «КамАЗ» к воротам, Николай Егорович приостановился, чтобы проститься с Филипповичем. Довольный и даже как бы окрыленный, тот стоял у ворот, отряхиваясь от цементной пыли и всем своим видом подчеркивая приветливость.

— Спасибо, — сказал Геннадий.

— Не за что, — ответил Филиппович. — Если что понадобится — не забывайте. Чем можем — мы всегда… К хорошим людям мы всегда всей душой.

— Значит, до завтра? — пожимая ему руку, сказал Сватов. — Ровно в девять, как договаривались…

Лицо начальника тарно-ремонтного предприятия вытянулось и сморщилось, как соленый огурец.

— Вот и еще один Федор Архипович, — сказал Геннадий, когда, расставшись со Сватовым, мы уже катили по шоссе.

— При чем здесь Федька? — спросил я устало.

— При том, что, искусственно создавая дефицит, этот не хуже Федьки ухитряется процветать. Работая на обеспечение, обеспечивать он как раз и не хочет. Организуй он производство той же тары для отпуска стекла, не с чего будет поживиться…

Успех со стройматериалами как-то не очень его воодушевлял.

Зато Анну Васильевну невиданная победа наша прямо окрылила. Побудив ее еще к одной просьбе.

Долго она мялась, долго искала удобного случая, чтобы заговорить на волнующую ее тему, а тут, активно участвуя в разгрузке прибывшего на «КамАЗе» богатства, радуясь приобретениям Геннадия, как своим, и проявляя ворчливую заботу о сохранности добра, указывая, куда и что положить, чем перевязать или накрыть, Анна Васильевна и поинтересовалась, собирается ли сосед приезжать на свою дачу в зиму.

— Топлива завезть надо бы…

— Дров, что ли?

— Где ты их напасесси? Брикету бы… Птицын той обещал талоны и машину выделить обещал, так с тех его обещаний тепла не больно много буде…

Тут в порыве благодарности соседке за помощь Геннадий и пообещал привезти ей машину брикета. Самому ему брикет был не нужен. Зимовать в Ути он, как всегда, не собирался. В осенние холода обогревал помещение электричеством, что было менее хлопотным и обходилось ему все же дешевле, чем заготовка дров. К тому же у него был камин, которым он гордился, как вершиной не только своего практического умения, но и технической мысли. Создав гибрид английского камина с русской печью, способной сохранять тепло, Геннадий даже намеревался запатентовать свое изобретение.

Машина брикета в сравнении с горой дефицитных стройматериалов казалась сущим пустяком. Но здесь удача оставила доцента.

Талоны на брикет были уже розданы — Федька и здесь Анне Васильевне удружил, «забыв» внести ее в список ветеранов, которым брикет был положен в первую очередь. Что, впрочем, ничего не значило, так как топлива и ветеранам не хватало. Маленький и допотопный торфобрикетный заводик, расположенный километрах в пятнадцати от Ути, мог обеспечить потребности в нем в лучшем случае на треть.

Добывая брикет, Дубровин добрался, уже больше из упрямства, до заместителя министра, потом спустился до райтопа, потом еще ниже и снова поднялся до самого верха…

В конце концов брикет был выписан и клятвенно обещан к середине сентября. Старики обрадовались, успокоились и принялись ждать. Но и к началу октября, и к его середине не обнаружилось никаких признаков появления топлива. Дважды Анна Васильевна с оплаченной квитанцией выбиралась в район — а конец это не легкий: дня едва хватает, чтобы обернуться, — но все безрезультатно…

Узнав об этом, Геннадий сам поехал в райцентр. Там он был приветливо встречен начальником райтопа, обласкан и успокоен обещаниями устранить неувязки в два дня.

Но и через неделю машина с брикетом в Ути не появилась. Тогда Дубровин снова созвонился с заместителем министра. Тот выразил свое недоумение, хотя особого энтузиазма не проявил. Чувствовалось, что мелочная история с какими-то тремя тоннами брикета его раздражала.

Видя, как тает доверие к нему стариков, как они расстраиваются, Геннадий решил довести дело до конца. И отправился в райисполком — на прием к председателю… Через два часа он уже ехал на грузовике с брикетом в Уть. Машина соседями была разгружена, причем Анна Васильевна пересчитала топливо ведрами из расчета по ведру на день.

— Если вельми холодно будет, все одно до пасхи хватит…

В райисполкоме председатель объяснил Геннадию, что задержка была вызвана внешними обстоятельствами, не зависящими от райтопа. Все его работники были мобилизованы на уборку картофеля, а машины сняты на его вывозку. Брикета же вообще не хватает, эта общая беда…

— Но открытку-то старикам послать можно было? Чтоб не ездили попусту, не волновались, переживая, что по осенней распутице машина в Уть и вовсе не пройдет.

— Это конечно. Только до этого мы пока еще не доросли…

Самым неожиданным и невероятным в этой истории было то, что на следующий день начальник райтопа приехал в Уть… извиняться. Не перед стариками почему-то, а перед Дубровиным.

— Сказали бы, что вам нужно, мы бы не тянули…

И в этом была опять своя «логика».

Дубровин — исключительный случай. Как исключение его и можно было обеспечить. Доцент-то на весь район один. Обеспечить же брикетом Анну Васильевну, да вовремя, без волокиты, — создать прецедент. Одного обеспечишь, другого… Так и будешь на всех работать. А на всех не хватит. Выйдет, как с коротким одеялом: голову укутаешь — ноги голые…

Насчет короткого одеяла все вроде бы сходится, говорил потом Геннадий, оценивая и эту историю, а вот насчет того, чтобы на всех работать… Не от этой ли их логики все одеяла у нас коротки?

— Я ему про открытку, а он прямо глаза вытаращил: «Так это что же — каждому открытку? Ну, вы даете!» Открытку, понимаешь, написать и отправить для него гораздо невозможнее, чем Анне Васильевне дважды смотаться в район.

Дубровин довольно долго молчал, потом сказал, доставая свирельку, которую что-то совсем забыл в последнее время:

— Знаешь, о чем я подумал? Ведь окажись наши соседи на старости лет в городе, им и знать не пришлось бы всего того, чем они здесь маются с утра до ночи. Жили бы себе без всех этих мытарств, без постоянных унижений перед каждым Федькой: даже нищенской пенсии им хватило бы на все те «блага», которые они здесь имеют, — на ту же простоквашу, шкварку и тот же картофель к столу, на то же тепло в доме и крышу над головой.

— Ну, они, положим, так бы не смогли, — возразил я. — Жизнь показалась бы им пустой и никчемной.

— Почему же? Просто они могли бы иметь другие, отличные от нынешних интересы. Ну, скажем, могли бы… ходить в театр. Не пропуская ни одной премьеры, как это делала в последние годы жизни моя мать, — клуб ветеранов труда обеспечивал ей такую возможность почти бесплатно. И даже бассейн на водноспортивном комбинате они могли бы посещать, записавшись в группу здоровья…

Вообразить такое в отношении Анны Васильевны и Константина Павловича я просто не мог, поэтому и сказал Дубровину, что-то традиционное — про другие радости жизни, про то же общение с природой…

— Оставь ты эту чушь! — перебил он меня. — Должен тебе сказать, что в лесу моя мать в старости бывала довольно часто. Даже зимой. Клуб ветеранов и эту возможность ей обеспечивал. Есть дома отдыха, есть санатории и пансионаты, есть дачи, есть троллейбус до конечной остановки, наконец… Все это — не для Анны Васильевны, у нее вместо этого — «возвышенная» необходимость присматривать за хозяйством.

Анна Васильевна в зимнем саду не бывала никогда. Ну, может, только в детстве. Зимой старики со двора вообще не выбирались, даже за водой; корову поили растопленным снегом.

Зимой у Ути заметались все стежки. Однажды приехав и не обнаружив у дома соседей никаких следов на снегу, мы даже забеспокоились: живы ли?..

Глава тринадцатая КАТАРСИС

Жизнь Дубровина в Ути продвигалась урывками.

То он окунался с головой в хозяйственные и строительные заботы, забрасывая и запуская все свои городские дела, которые собирались над ним, как грозовые тучи, — только удивительная способность нашего доцента к самомобилизации помогала ему потом выпутаться, избежать на службе грозового разряда, уже, казалось, неминуемого…

То вдруг исчезал из деревни надолго, с головой же окунаясь в институтские заботы. И появлялся в Ути лишь через несколько месяцев. Анна Васильевна тогда встречала его ворчливыми упреками. Он оправдывался, смущенно выслушивая ее укоры.

То вдруг, оказавшись в деревне, Дубровин забрасывал все хозяйственные дела и по пятнадцать часов в сутки просиживал за письменным столом из грубых досок, так и не замененным чем-нибудь более приличным. Такие самоистязания вызывали уже полное возмущение Анны Васильевны.

— Не дурнися, Генка, — говорила она.

И опять Дубровину было неловко и стыдно столь несерьезной торопливости в работе…

Тогда он поднимался из-за стола и, выйдя во двор, затевал с Анной Васильевной шутливую перепалку, чем вызывал ее неизменное удовольствие и восторг. Попикироваться, как мы знаем, Анна Васильевна страсть как любила. И все тут ему вспоминала — и как сено совхозное крал, даром что доцент, и как дырку в чужом участке хотел провертеть…

Геннадий действительно намеревался пробурить скважину на участке Анны Васильевны. Не сам, разумеется, а вызвав специальную бригаду. Старикам это пришлось бы очень кстати, а так как участок Дубровина был ниже, вода самотеком поступала бы и к нему…

Но намерениям этим не суждено было осуществиться. Скважина так и не появилась — ни в его, ни в соседнем дворе…

Строительный пыл Геннадия постепенно стихал. Еще только однажды он отважился совершить серьезный заход после приезда в Уть сватовского друга, работающего «баальшим начальником» по снабжению в сельстроевском ведомстве. Этот снабженческий бог, восхищенный преобразовательным героизмом хозяина (особенно его поразил самодельный камин), обязался доставить в Уть все строительные материалы, необходимые для доделки дома и сооружения пристройки к нему. В сжатые сроки, по списку и даже по графику, что было важно, так как хранить добро было негде.

Но и на сей раз со стройматериалами, как и следовало ожидать, не совсем получилось. Правда, шифер, обозначенный в списке последним, был завезен в Уть буквально на следующий день после торжественного открытия камина. Но сначала был нужен кирпич и цемент для фундамента. Строить, как известно, начинают не с кровли… Цемент был завезен месяца через три, пролежал из-за отсутствия кирпича полгода и пришел в негодность. Стопка шифера оказалась к тому времени раздавленной брусом, который строительные снабженцы свалили почему-то прямо на нее, прикатив на участок без Дубровина. Двери, сброшенные ими в саду, промокли под дождем и размякли, так как сделаны были из какого-то современного материала, напоминающего своими свойствами картон…

Снабженческий бог в недоуменном смущении только руками разводил. Но система работала по давно установленным правилам, бессильным оказался даже он… Все это окончательно сломило нашего героя.

— Постижение жизни, пожалуй, произошло, — констатировал однажды Геннадий. — Преодоление ее не состоялось, — добавил он в грустной задумчивости.

История с домом в сельской местности и его теперь занимала лишь как эксперимент. Своеобразное исследование проникновением…

Правда, эксперимент опять-таки выходил, что называется, не совсем чистым.

Во-первых, потому, что в деревне Дубровин не работал. И в сельские отношения не вступал. Даже в отношения с тем же Федькой. То есть он вступил в отношения, но при этом за ним всегда оставалось право выбора, возможность от всего этого отключиться. Поэтому никакой безысходности ситуации он не ощущал и ощущать не мог, оставаясь человеком со стороны, как не ощущает безнадежности ситуации, например, автомобилист, помогающий вытаскивать из канавы чужую машину. Всегда можно оставить это занятие и отправиться по асфальту дальше. Вопрос наших переживаний при этом — вопрос совести и вполне личный.

Во-вторых, возможности Геннадия в преодолении были несравнимы с тем, что могли жители Ути. Он все-таки занимал достаточно значительное положение, имел достаточно средств и Виктора Аркадьевича Сватова в числе друзей.

Тем не менее с домом он не справился.

Вообще говоря, возможности справиться у него были: и достойное упорство, и даже неожиданные практические умения. Не хватало лишь одного — времени. Ибо времени на все уходило невообразимо много. Здесь жители Ути обладали в сравнении с ним преимуществом. Времени у них было как раз предостаточно. Они всегда могли выкроить его из рабочего дня, что было вполне нравственно: время выкраивалось как раз для работы. Дубровин, разумеется, такого себе позволить не мог…

В-третьих, наш герой в деревне не жил. Правда, это обстоятельство его несколько оправдывает, ибо, живя здесь постоянно, решая все заботы по дому не наскоками, а последовательно, изо дня в день, как это делали все жители Ути, он конечно же сумел бы навести в своем доме порядок. И вокруг дома тоже…

Наскокам Уть не поддавалась. Все в этой небольшой деревеньке им противилось.

И, в конце концов окончательно сдавшись, Дубровин свой дом в деревне… продал. Обретя тем самым последнюю положительную установку и получив наконец реальную возможность заняться докторской диссертацией.

Чувство, испытываемое им при этом?

— Аристотель подобное состояние называл катарсисом, — сказал Дубровин. — Растерянность и грусть вместе со стыдливой удовлетворенностью от избавления…

Все строительное богатство, в первозданном хаосе заполнявшее двор, он подарил Анне Васильевне. В обмен на ученическую тетрадку, висевшую у нее в сенях на гвоздике, в которую, по настоянию Геннадия, она записывала все, что он брал: картофель, сало, яйца, овощи, молоко…

Сначала, правда, он предложил деньги, но Анна Васильевна только руками испуганно замахала:

— Если все присчитать, то еще неизвестно, кто кому и сколько задолжал.

Она имела в виду не только стройматериалы, но и гостинцы, которые всякий раз, наезжая из города, Дубровин привозил старикам, чем всегда вызывал ворчливое недовольство Константина Павловича и крайнее смущение Анны Васильевны, всегда стремившейся его тут же отблагодарить.

Вот и сейчас, перед отъездом, старики загрузили в багажник его машины два мешка картофеля, почти до слез растрогав бывшего домовладельца.

Сам Дубровин тоже однажды посадил картошку. Благо дело оказалось нетрудным — пройтись, бросая картофелины в борозду, за плугом, направляемым Константином Павловичем. Сомнения Дубровина в успехе дела Константин Павлович развеял. Ну не пять, так три картофелины вырастет в клубне, не в два кулака, как у соседей, так с кулак. Само же вырастет, и на том спасибо…

Но само не выросло.

Как нарочно, всякий раз, когда нужно было ухаживать за участком, Геннадия в деревне не оказывалось — отвлекали неотложные дела. Даже собрать урожай времени у него не нашлось. А от помощи стариков он отказался, к полному недоумению Анны Васильевны, так и не понявшей его блажи: сидеть за письменным столом, когда уходит под снег урожай.

В конце концов Анна Васильевна настояла… Уже после первого снега они втроем перекопали огород, собрав четыре корзины мелочи — на корм свиньям…

Легко представить, что чувствовал себя при этом Дубровин крайне неловко.

Собственно, эта неловкость да еще ставшая вдруг очевидной невозможность сочетать свою основную работу с хозяйственными заботами и стали главными мотивами, по которым дом был продан. От города с его ритмами Дубровин оторваться не мог. Селу же не принадлежал.

Ритмы здесь были и впрямь совсем иные. Другая, непривычная горожанину размеренность… Другая, ни к чему не обязывающая обязательность, другая, приблизительная пунктуальность, вообще иные правила… Приспособиться к ним оказалось выше его сил. Перестроить? Правила здесь иные, но они свои, здесь рожденные — оттого, видимо, и наиболее удобные здесь; даже противоестественностью своей вполне органичные — оттого и незыблемые.

Расставшись с Утью и «испытав катарсис», Дубровин, однако, скоро перестал ощущать какие-либо преимущества городского подхода к жизни. При всех издержках подхода сельского…

Все чаще память возвращала его к столь полюбившимся ему местам, к жизни бывших соседей.

— Как-то они там?..

В кабинете Геннадия, на седьмом этаже его городского дома, выходящего окнами в сквер, висела прекрасно выполненная фотография стариков. Запечатлены они были торжественно сидящими на лавочке: руки сложены на коленях, смотрят прямо перед собой.

— Голову больно высоко подняла, — как-то прокомментировала фото Анна Васильевна, по-старчески отстранив снимок. — Как гусыня…

— Она всегда так, вельми голову задирает, — вставил спицу Константин Павлович.

Хотя оба они со снимка смотрели спокойно и прямо. И головы держали высоко.

— Сейчас только вдруг сообразил… — сказал однажды Геннадий, глядя на фото. — Когда бы ни вырывался в деревню — всегда на автобус опаздывал, всегда к автостанции мчался на такси…

Я поймал себя на том же. Город задавал нам свой сумасшедший ритм. «Все носитесь — и все без толку, — сказал как-то подвозивший к автостанции таксист. — В кино за билетами и то на такси… Билеты по полтиннику, а на счетчике…»

Противоестественность здесь и впрямь была. На счетчике до автостанции наворачивало около двух рублей. А автобусный билет до Ути стоил полтинник. Анна Васильевна, правда, всегда советовала брать билет за сорок копеек до поворота с асфальта на гравийку. «Здесь — кто проверит…» Масштабы забот и размеры экономии в Ути были иные. Каждый день в хозяйстве, как подсчитал однажды Геннадий, приносил старикам около… двух рублей дохода.

Несовместимость масштабов и ритмов постоянно мешала Дубровину. Успокаивался он только тогда, когда на конечной остановке из автобуса гурьбой вываливались пассажиры, разбредались по дворам большой деревни на том берегу, а Дубровин, специально поотстав, добирался до мостков, до кринички, у которой обязательно останавливался и долго пил студеную, сладковатую воду, чувствуя, что только здесь оставляет его один из ритмов нашей жизни и начинается другой — ритм Анны Васильевны и Константина Павловича, ритм маленькой деревушки, прохладной под ногами травы, воды, неспешно омывающей замшелые бревна старой мельничной кладки.

По каким из них должен жить человек?

Вопрос этот, возникший гораздо раньше, чем состоялась покупка дома в сельской местности, так и остался неразрешенным.

Ибо не могла уже больше устроить Дубровина сумятица его городской жизни, во многом лишенной гармонии. Но и жизнь маленькой деревеньки восторгов своей гармоничностью у него не вызывала. Ведь, при всей своей тихости, либо выталкивала эта деревенька из себя человека, снаряжая его не теми мотивами, либо приковывала к себе, к своему колесу, как к веслу на галере.

В восторгах на ее счет неизбежно содержалось бы столь несвойственное Геннадию, да и вообще фальшивое своим запоздалым пафосом умиление: мол, на деревушках этих, на их стариках, на праведниках и земля наша держится.

Это, пожалуй, правда… Но почему же она должна держаться именно на них?

Одно лишь и совершенно неожиданное становилось здесь, за мостками через речку Уть, очевидным своей несоразмерностью с жизнью, своей вопиющей нелепостью. Это разрушающий покой и тишину вой самолетов, которые заходили на посадку прямо над домом Анны Васильевны или с ревом набирали высоту на форсаже.

Это были самолеты патрульной службы, они летали аж к Ледовитому океану. Дубровин сказал мне, что один рейс такой махины, начиненной электроникой, обходится чуть ли не в миллион.

Грохот двигателей напоминал о совсем иных ритмах беспокойного, энергичного до безумия мира…

Впрочем, Анна Васильевна к этому шуму давно привыкла. И научилась его не замечать, смирившись с ним, как сумела смириться в этой жизни со многим, далеко не всегда разумным и необходимым, но от нее никак не зависящим.

Вот если в хате начинала навязчиво гудеть залетная муха, тут Анна Васильевна знала, что делать. Негромко покряхтывая, она поднималась со своей койки у окна, где лежала обычно, свернувшись калачиком, подсунув кулак под голову, и, отыскав в углу за печкой простое и совершенное в своей простоте и целесообразности приспособление, сооруженное Константином Павловичем из палки да старой резиновой подошвы и называемое мухобойкой, дальнозорко присматривалась.

Раздавалось звонкое «шлеп!».

И все в доме затихало. Только размеренно постукивали простенькие ходики с кукушкой.

Часть вторая УХОДЯЩАЯ НАТУРА

Глава первая ИГРА

Итак, дом в сельской местности, купленный Геннадием Евгеньевичем Дубровиным с таким трудом, три года спустя был им продан.

Здесь бы истории и закончиться. Во всяком случае для меня, чья связь с милой, так полюбившейся мне деревенькой с мягким названием Уть осуществлялась только через доцента от кибернетики, ставшего однажды волею собственных причуд владельцем недвижимости, а затем столь неожиданно продавшего дом ради обретения былой свободы.

Но история, оказывается, лишь начиналась!

Дом-то Дубровин продал, но продал его не просто так, а с условием.

Условие состояло в том, что за самим бывшим владельцем и за мной, как соучастником, оставлялось право пользоваться дачей в любое время и без всяких ограничений. В подтверждение этих прав связка ключей на замусоленной ленточке в нашем присутствии была передана Анне Васильевне (к ее огромному удовольствию) с наказом за домом присматривать и из посторонних пускать в него — с ночлегом и без ночлега — только доцента и меня.

— Буде им с того ночлега, — проворчала Анна Васильевна исключительно для порядку, — хата небось и у нас есть — не обеднимся. — И тут же пристроила ключи на гвоздик в сенях, тот самый, где обычно висела тетрадка с записями — чего и сколько Геннадий у стариков одалживал.

Видно было, что таким ходом с ключами новый хозяин ей приглянулся. Да и Константин Павлович высказался на сей счет весьма одобрительно; не забыл, правда, язвительно вставить и про свое:

— Ночуй, Генка, места усим хватит, еще и останется. А може, мы с ими, — с новым хозяином Константин Павлович говорил уважительно, исключительно в третьем лице, — совсем за реку сойдем? Вельми добры девки за рекой…

— Ну, зачем же за реку, Константин Павлович? — улыбнулся ему новый сосед. — Девки к нам и сами приплывут…

Да, на стариков, особенно на Анну Васильевну, новый хозяин определенно произвел впечатление. А то, что не один прибыл, а с помощником на отдельной машине, только прибавило ему веса.

— Рыженький той, вертлявый — из помощников будет? — потянула она меня за рукав. — Внимательный вельми и дотошный, все про нужник выспрашал. Какой, мол, нужник у вас есть…

Я сразу не понял, о чем она, потом сообразил:

— Это он про нужды вас спрашивал. Не надо ли чего.

— А я и говорю…

И то, что Петя, как звали «помощника», подошел к новому по имени-отчеству, Анне Васильевне понравилось: «Нельзя ли водителя на пару часиков отпустить? У него родня поблизости. Машина вам ведь пока не нужна?»

— А сам-то, профессором, что ли? — громким шепотом допытывалась Анна Васильевна.

По шкале ценностей, выстроенной в ее сознании с помощью Дубровина, не однажды разъяснявшего ей про научные звания и про то, кто над кем начальник, это звание было высшей степенью авторитетности.

— Опять, значит, писатель, — вздохнул Константин Павлович.

Не знай мы своего соседа, можно было бы подумать, что ему это очень не по душе.

— Так Генка-то был не писатель, а доцент, — важно одернула мужа Анна Васильевна.

— А я и говорю — тоже артист, — досадуя на женину непонятливость, констатировал Константин Павлович. — Ясно дело, нам разницы нет, — пояснил он почему-то Пете. — Ихнее дело так, а наше вовсе даже не иначе. Нам так вообще пожалуйста…

Стараясь при городских выражаться солидно, Константин Павлович, к логике высказываний которого и вообще надо было привыкнуть, сейчас говорил вовсе непонятное.

Я подметил, что о Дубровине старики высказывались в прошедшем времени. Будто его здесь и не было.

Как-то сразу они переключились на нового соседа, как-то до обидного быстро утратили интерес к Дубровину. Меня тогда это даже уязвило. И только сейчас, взявшись описывать события, я подумал: а что, собственно, для них — мы с Дубровиным? Сколько здесь менялось людей и порядков, сколько соседей уезжало и умирало, сколько начальников приходило и уходило; неизменной оставалась лишь сама жизнь, это ее вечное и размеренно поскрипывающее, как колесо, движение. Дети и то лишь изредка приезжают, с каждым годом все реже…

Новый — это они сразу почувствовали (или мне показалось?) — иное дело. Впрочем, с ним старики и раньше были знакомы. Отсюда, может, и эта готовность сразу отнестись положительно. Шестнадцать мешков пшена — не фунт изюма…

Да, да, дом был продан не абы кому. Продан он был (пока, правда, без составления купчей, а на взаимном доверии) Виктору Аркадьевичу Сватову.

Помню, как я содрогнулся, впервые услышав такую новость.

В свое время я не мог представить в роли домовладельца Дубровина. Но — Сватов?!

Вообразить Виктора Аркадьевича в любой роли проще простого. Включив однажды телевизор и увидев его в прямом репортаже со строительства какой-нибудь орбитальной космической станции, я бы удивился не больше, чем от сообщения о присуждении ему же Нобелевской премии за открытие, скажем, в области генетики растений. Мало ли куда его может занести!

Непредсказуемы только последствия.

Невозможно, например, представить, к чему может привести его появление в Ути, саму деревушку, столь не подготовленную ко всякой сверхактивности, столь чуждую любому авантюризму и суетливой предприимчивости.

Мягко говоря, его «счастливость» не совсем вязалась с тихими радостями Анны Васильевны и Константина Павловича. Во всем облике нашего тихого уголка, во всем его укладе не было места для энергичности Сватова. Его практические умения, его готовность хвататься сразу за все и все проваливать, извлекая положительные уроки, никак не сочетались с неторопливостью стариков, живущих землею и на земле и привыкших все измерять иными мерками.

Да и Виктора Аркадьевича было попросту жаль.

Это ведь только фантазировать легко о привлечении на село творческих сил. Разглагольствовать на тему сближения города и деревни, сочинять прожекты о том, как, придя в деревню, активные представители городской интеллигенции изменят ее климат, поднимут ее интеллектуальный потенциал, наполнят деревенскую жизнь новым, озаренным сполохами НТР, содержанием.

Опыт Дубровина лучшим образом свидетельствовал, что ритмы здесь иные, как бы противоречащие всему характеру городской жизни. Мы видели, с какой мягкой, но неукротимой последовательностью сначала засасывает, а потом — помяв, пожевав и повыжав — выталкивает деревня всякое инородное тело, какое непреодолимое сопротивление способна она оказать любому преждевременному внедрению в нее всякой непривычности и новизны.

Нет, не те здесь нужны напряжения. Не тот заряд активности допустим.

Да и Виктору Аркадьевичу только этого в жизни не хватало! Для полного счастья только сельский дом ему еще нужно было на себе тащить, испытывая на вязкость свой младенческий оптимизм.

Впрочем…

Впрочем, Сватов за последнее время заметно переменился.

Накапливалось в нем, накапливалось, собиралось, бродило, сгущалось, и вот к сорока годам Виктор Аркадьевич окончательно переродился, чему и предшествовала, пожалуй, вся его жизнь. Точнее, та ее предварительная часть, подготовительный период щенячества, только пройдя который Витька Сват, как он сам признавался, и стал молодым и начинающим сорокалетним мужчиной Виктором Аркадьевичем Сватовым, перед которым расступаются все. А почувствовав, как легко ему все удается в новом качестве, он сразу же перестал полагаться на собственные силы. Да и невозможно успешно блефовать, разводя самодеятельность.

И ничего больше он теперь не делал сам. И как-то сразу забыл все свои умения, поняв, что самодеятельность не только утомительна, но и неэффективна. Он вообще больше ни к чему не прикасался. Доски и заготовки мореного дуба свез в мастерскую к приятелю и приобрел шикарный импортный гарнитур. Купил новую «Ниву» и даже капот ни разу не поднял, не заглянул, что там в двигателе. Вообще, как бы поменявшись с Дубровиным ролями, он теперь предпочитал ездить на такси.

И водопроводные краны теперь уже незачем было чинить самому. Если из строя выходил смеситель в ванной, Сватов теперь просил позвонить в жэк жену. Полагая, что и у нее «лев в тамбуре». Бывало, конечно, что без него не обходилось, и, пронаблюдав, как два дня Леночка безрезультатно осаждает звонками техника жэка, на третье утро Виктор Аркадьевич брал трубку сам.

— Что там у вас вообще делается? — спрашивал он.

Ему объясняли. Делается-то всегда много. А заменить смеситель — это вообще… Комиссию собрать надо, решение вынести, заявку подать, резолюцию получить, не говоря уже о самом смесителе… Это только скандалы устраивать просто.

Но Виктор Аркадьевич и не собирался устраивать скандал.

— Вода, между прочим, течет, — говорил он примирительно. — Третьи сутки… Давайте сделаем так, чтобы сегодня к девяти тридцати она течь перестала. В девять тридцать я ухожу на службу. — И бережно укладывал телефонную трубку на рычаг. После чего, успокоенный, отправлялся на работу.

Через несколько минут раздавался звонок. Это беспокоили из жэка. Слесарь заглянет минут через десять, устроит ли это квартиросъемщиков?

Леночку это устраивало до слез. В такие минуты она Виктора Аркадьевича ненавидела. Возможно, вспоминая, как глупо попалась еще в школьные годы из-за билетов на польскую кинопремьеру…

Как-то сразу в нем сформировалось презрительное отношение к любительству.

— Каждый должен заниматься своим делом, — говорил теперь он. — И делать его по возможности профессионально.

Именно недостойным любительством он называл и все мытарства Дубровина с ремонтом и перестройкой сельского дома. Любительством и дилетантством.

— Снабжение мы превращаем в любительство, — вещал Сватов высокомерно, — а сами при этом превращаемся в доставал. Достать доски, достать шифер, достать кирпичи. А потом еще полтораста килограммов жидкого стекла…

Это он напоминал случай из строительной практики Дубровина, когда тому посоветовали оштукатурить погреб под домом цементным раствором на жидком стекле.

— Попробуй-ка раздобыть эти полтораста килограммов, если в кибернетике ты доцент, а в строительном снабжении, мягко говоря, профан. И понятия не имеешь, что жидкое стекло — это не что иное, как обычный конторский клей… Звонки, переговоры, уговоры, подходы, заходы и обходные маневры. Обошли всех, — Виктор Аркадьевич был здесь достаточно самокритичен, ибо операция «жидкое стекло» проходила не без его участия. — А чем кончается? Химчисткой. Все упирается в маленького промежуточного человечка, сводится к уровню приемщицы…

К уровню приемщицы тогда действительно все свелось. Потому что, когда, разыскав искомое на какой-то загородной стройке (где конторский клей этот расходовался, к удивлению Дубровина, не флаконами, а полутонными бочками), мы тащили со стройки канистры, брюки заляпали клеем основательно. И сразу из деревни отправились в химчистку.

— Не чистим, — сообщила приемщица, едва глянув на наши брюки. — Конторский клей наша химия не берет.

— Водой можно, — робко вставил Дубровин. Он про жидкое стекло уже все знал. И то, что хозяйки используют его для стирки.

— Мы водой не чистим. У нас чистка химическая. Или вы читать не умеете?

— Приемщица-то хоть ограниченный, но специалист, — говорил теперь Сватов. — Она хотя бы знает, что ее химия берет, а что нет. А ты, Дубровин, дилетант. Даже не любитель. В любительстве все-таки главное любовь. А здесь только унижение и мытарства. Или ты любишь доставать конторский клей?

Снабжение — это профессия, считал теперь Сватов, это работа. Как всякая работа, она требует квалификации. И не надо ее превращать в самодеятельность. Даже ради обретения положительных установок.

Собственно, Дубровин и сам это понимал.

Все мытарства с перестройкой дома привели его к тем же выводам. Правда, и здесь мыслили они со Сватовым по-разному. То, что Дубровину представлялось выводом, для Сватова служило лишь толчком к осмыслению. И стычки их по-прежнему продолжались, возникая по любому поводу, но всегда с неизбежностью приводя к вопросу отношений с промежуточным человеком.

Термин «промежуточный человек» помогал нам объяснить многое из происходящего вокруг, а имя бывшего колхозного бригадира стало для нас нарицательным. В его благополучном существовании — и на селе и в городе — мы видели первопричину многих бед. Так бывает: что-то криво прибито, ходишь мимо и не обращаешь внимания, потом, однажды увидев, уже не можешь не замечать, а затем вообще это становится невыносимым.

Чем же ограничивалось отношение Дубровина к промежуточности? И насколько Сватов пошел дальше? Это важно, иначе мы ничего не поймем из случившегося позднее.

Сватов был человеком мыслящим. Но мыслить предпочитал вслух, что и определяло его активную общительность: «Откуда я знаю, что я думаю, если я не слышал, что я скажу!» В рассуждениях он и формировался, с Дубровиным больше всего и рассуждал, притягиваясь к нему как магнитом. Благо и тот порассуждать всегда был не против.

Считая промежуточность ненужной и лишней в человеческих взаимоотношениях, Дубровин признавал в делах только прямые, непосредственные связи. Пояснял свою мысль он на простых и, как всегда, убедительных примерах.

— Вот заходите вы в обувную мастерскую. Просите приемщицу сделать набойки. На модельные туфли вам нужны набойки из кожи. Приемщица сообщает — оставим окраску, оставим тон и эмоции, — что кожаных набоек в мастерской не делают. Вам это кажется странным: если в продаже есть кожаные туфли, отчего бы не ремонтировать их как положено? Вы идете мимо нее, прямо к мастеру, и на ваших глазах он набивает на туфли кожаные набойки. И гвоздики размещает на каблуке фигурно, да еще советует прибить маленькие подковочки, которые у него тоже есть… Так или не так все происходит? — Дубровин останавливается, вопрошая.

Все происходит именно так. Удостоверившись в нашем согласии, Геннадий приводит еще один пример:

— В отпуск я поехал на автомобиле…

(Еще только собравшись избавиться от недвижимости, Дубровин купил «Жигули», на которых за первый же год намотал семьдесят тысяч километров.)

— Рано утром я приезжаю в спецавтоцентр и подхожу к диспетчеру с просьбой принять машину на срочный ремонт. У меня полетел генератор. Диспетчер должен выдать мне талон на внеочередной заезд — как и всякому транзитному клиенту.

— Но диспетчер отправляет тебя к начальнику смены, — вставляет Сватов, знающий жизнь.

— К начальнику производства, — уточняет Геннадий. — Генератор — это сложная позиция, начальник смены ее не может закрыть… Внимательно меня выслушав, тот объясняет — вполне корректно, — что ремонтировать генератор он мне не советует, а советует заменить его новым. Это и проще, и быстрее, и надежнее, да и не намного дороже. Тем более что запчастей для ремонта генераторов у них нет…

— Как, впрочем, и самих генераторов тоже, — подхватывает Сватов. — Тогда ты идешь к директору, и он выделяет тебе генератор из своего личного фонда, — продолжает он за Дубровина.

— Совершенно верно. В порядке исключения и в виде личного одолжения… Теперь я иду к диспетчеру и докладываю, что ремонтировать генератор я передумал, поэтому прошу выписать мне документы на его замену. Но он отправляет меня к начальнику производства снова. За письменным разрешением. Я иду и получаю разрешение. Но уже обед. И талон на въезд я получаю только на послеобеденное время…

Помолчав, Дубровин продолжил цепочку рассуждений:

— Теперь позвольте вас спросить, зачем мне нужна эта приемщица в сапожной мастерской? Чтобы создавать проблемы? Это же лишнее, промежуточное звено. Я заказчик, я плачу деньги. Мастер производит работу, выполняя мой заказ. Он работает на меня, то есть на потребителя. На кого работает она? На меня? На него? Нет, она работает только на себя. Получая зарплату и не принося никакой пользы — это в лучшем случае. А в моем конкретном случае — принося вред, создавая барьер между мною и исполнителем…

Закончив с обувной мастерской, Дубровин вернулся к спецавтоцентру. Манера излагать у него всегда оставалась классической: примеры, рассуждения, выводы.

— Кому и зачем нужен диспетчер? Для чего поставлен этот барьер между мною и начальником производства? Выписывать квитанцию? Простого жетона было бы достаточно, чтобы его освободить…

Переведя дух, Дубровин двинулся дальше. В своих рассуждениях он вовсе не собирался ограничиваться приемщицей и диспетчером.

— Зачем мне нужен этот начальник производства? Положим, чтобы компетентно разъяснить, насколько удобнее заменить генератор, чем его ремонтировать. Но кому это удобнее?.. Потеряв почти целый день на замену генератора и заплатив за новый семьдесят рублей, я зашел к слесарю по электрооборудованию. Он отремонтировал мне старый генератор ровно за десять минут. И за пятерку наличными.

Но на этом знакомство Дубровина со спецавтоцентром не закончилось.

Назавтра у него полетел еще и стартер. Это как созревшие яблоки — начали сыпаться, не остановишь.

Но опыт уже был. Минуя диспетчера, Дубровин подошел прямо к начальнику производства и испросил разрешения загнать машину на диагностику. На диагностику тоже было нельзя. «Сначала мы должны быть уверены, что сможем устранить неисправность», — пояснил начальник, но разрешение все же дал. Под честное слово, что больше его Дубровин ни о чем не попросит. Только диагноз. Ставить диагноз — это все-таки не лечить… Начальник производства дал добро, и за пять минут до начала обеда Дубровин на своих «Жигулях» был уже в цехе. Важным было именно это — проникнуть на территорию. Спецавтоцентр все-таки не сапожная мастерская, здесь строгий режим… А через пятнадцать минут по окончании обеденного перерыва машина была в порядке, и Геннадий уже уговаривал приемщика выпустить его на волю. Это оказалось еще сложнее, чем попасть в цех.

Сложность в том, что машину никто не принимал и не осматривал, соответственно никто не мог и выдать.

— А как это у вас обычно делается? — спросил Дубровин.

— Обычно?..

Обычно делалось иначе. Дубровин должен был пройти диагностику, потом приемщик должен был принять автомобиль и передать его мастеру. Мастер должен был выделить рабочего, который бы снял неисправный стартер и поставил бы на его место новый, полученный на складе.

— Но стартеров на складе нет, — сказал Дубровин.

— Вот именно что, — согласно кивнул приемщик.

— И починить старый стартер вы не можете, потому что нет запчастей?

— Ага, не можем, — сообразительность доцента приемщику импонировала.

— Значит?

— Значит, вас сюда не надо было допускать. Но вас допустили. На диагностику? Тогда после диагностики вы должны вытолкать машину за ворота. Там любой самосвал за трояк отбуксует вас до стоянки. А потом звоните диспетчеру, есть ли в наличии стартеры.

— И узнавайте, что стартеров в наличии нет, — подхватил Дубровин.

Беседа пошла по второму кругу. Приемщику это надоело, и он подписал пропуск на выезд:

— Кто вас вообще сюда допустил?

За обеденный перерыв стартер с машины Дубровина был снят и отремонтирован все тем же вчерашним слесарем, который взялся еще и дозаправить аккумулятор электролитом и заменить перегоревшую лампочку указателя поворота.

Все было проделано в четыре раза быстрее, чем вчера с заменой генератора. И стоило ровно вчетверо дешевле.

— Совпадение, разумеется, случайное, — подвел итог Дубровин. — Время ремонта и цена услуг ни в какой зависимости не состоят. Ибо в первом случае это время волокиты. К затратам труда оно отношения не имеет. Фокус в том, чтобы волокиты избежать…

Здесь Дубровин помедлил и потянулся было за свирелькой. Свой пассаж он намеревался соответствующим образом музыкально оформить.

— Это можно сделать, только… обойдя промежуточного человека, — провозгласил наконец он свой вывод.

— И это все? — спросил Сватов, не скрывая разочарования.

У Геннадия было все. По этому вопросу он закончил. До конца отпуска машина, слава богу, не ломалась.

— Я не о том, — сказал Сватов. — Я о выводах.

С выводами Геннадий тоже закончил.

А Сватов с выводами еще только начинал. Он всегда начинал там, где Дубровин обычно заканчивал.

— Неправильно ты живешь, — начал Сватов. — Неправильно, серо и скучно. И умения твои по-жульнически мелки, и выводы скучны и примитивны. И прокурор с ба-а-альшим сачком по тебе скучает. Потому что все ты по-жульнически мелко крадешь. И детали для ремонта машины или кожу для набоек, и рабочее время слесаря или сапожника. А философия твоя как у мошки. В биологии это называется — «контактные насекомые». У них нет сознания и даже примитивной способности накапливать рефлексы. Летят, пока не натолкнутся на препятствие. Натолкнувшись — его обходят… Сегодня ты обошел приемщицу в сапожной мастерской. Завтра — начальника производства и диспетчера в автоцентре. Послезавтра? Послезавтра ты будешь чинить и ботинки, и машину сам. Точно так же, как сам делал под свой дом фундамент. Потому что в своих выводах ты сапожник. Спасаясь от промежуточного человека и стремясь его обойти, ты, конечно, приближаешься к совершенству. Когда приблизишься вплотную — все будешь делать сам, всех обходя, в том числе и исполнителей. Или будешь довольствоваться тем, что имеешь. И вместо машины ездить на развалюхе, а вместо дачи иметь лачугу…

Дубровин предпочитал довольствоваться.

Смысл существования у него сводился (о чем он не однажды заявлял) к тому, чтобы понять жизнь. Главным всегда было постижение.

Слабые попытки вмешаться в жизнь, как-то ее перестроить, предпринятые Дубровиным в Ути и названные Сватовым трепыханиями, были — теперь с дистанции времени это стало очевидным — не более чем любительством, хотя и затянувшейся, но игрой, увлекшей Дубровина (как увлекает и затягивает даже самых пассивных из нас всякое практическое дело), но не надолго и не всерьез. Играя в положительные установки, доцент от кибернетики легко и безобидно, как ребенок от поломанной игрушки, отказался от этой игры, избавился от лишних забот, оказавшихся для него непосильными.

Довольствоваться он предпочитал малым.

Это и раздражало Сватова, считавшего себя человеком действия. Жить для него всегда означало совершать, главным всегда было не подчинение обстоятельствам, а их преодоление. Дубровина за безынициативность он осуждал, считая его потребителем, к тому же ленивым. Леность действия при активной проницательности мысли — здесь он усматривал падение нравов.

Достоинство свое Виктор Аркадьевич Сватов видел в том, чтобы преодолевать. И страсть как любил свои преодоления демонстрировать. Эта страсть и вела его в Уть. Очень уж хотелось ему показать, как легко и изящно можно там все устроить: с минимумом моральных и физических затрат, на одном лишь правильном понимании жизни.

Разумеется, при этом он, как всегда, немножечко блефовал. Слишком хорошо я его знал, чтобы этого не чувствовать. У меня вообще складывалось впечатление, что Сватов просто, что называется, «шел на принцип». А Дубровин его на это, похоже, просто подзаводил.

Все как бы менялось местами. Дубровин становился наблюдателем. А Сватов для него (как когда-то Дубровин для меня) оказывался лакмусовой бумажкой. И катализатором событий.

— Дом в деревне, — говорил теперь Сватов, не желая замечать ни моей ироничности, ни демонстративного скепсиса Дубровина, — современному горожанину нужен как воздух… Воздуха нам не хватает… Вопрос только в отношении. Вопрос в том, чтобы не мы на свою недвижимость работали, а она на нас.

— Если человек хочет попробовать, — подначивал его Дубровин, — не стоит ему мешать. Вся наша жизнь состоит из повторения ошибок, и только из-за того, что учимся мы не на чужих ошибках, а лишь на собственных.

Уж он-то знал, чем можно Сватова завести.

— Жизнь коротка, — упорствовал тот. — И жить надо не размениваясь, — беспощадно топтал он Дубровина, уже ощущая себя владельцем роскошного особняка. — Каждый должен заниматься своим делом, в меру своих способностей и возможностей.

— Ну да, — иронизировал я, — один должен продавать, а другой покупать дом. Один избавляться от бремени, а другой надевать на себя хомут.

— Каждый должен иметь то, что ему положено, — упорно стоял на своем Сватов. — Жить во дворце и пользоваться им должен тот, кто может его построить. Причем построить квалифицированно.

Квалифицированно — значит хорошо, быстро, рационально. Это я понимал, я только не совсем понимал, на что Сватов рассчитывал, как он намеревался выстроить себе этот дворец.

— Я покажу вам, как это делается, — говорил Виктор Аркадьевич.

В конце концов игра эта дошла и до разговоров о цене.

— Отдаю даром, — великодушно провозглашал Дубровин. — Могу еще даже и приплатить.

— Беру не глядя, — парировал Сватов. — Тем более что там и смотреть не на что. — Удостоверившись, что задеть Геннадия ему удалось, поворачивался ко мне: — Дом меня не интересует. Главное там — река. С выходом к Черному морю.

Меня это веселило. Дубровина поначалу сам дом тоже не очень интересовал — только место. Сватова волновал выход к Черному морю. С подвесным мотором по малым рекам…

Дубровина такое отношение уязвляло. Все-таки его детище уже представляло и самостоятельный интерес. Сватов давно к нему не приезжал, а за это время не так уж и мало там сделано. «Поехали смотреть».

Виктор Аркадьевич от поездки в деревню отказывался. Ему, мол, и так все ясно. Дубровин настаивал. Все должно быть как положено. Серьезное дело надо обставлять должным образом. «Или ты не серьезно?» Игре этой, казалось, не будет конца.

Но Сватов был настроен серьезно.

Смотрины назначили на субботу. Сговорились, что Дубровин поедет загодя, все как положено подготовит, включая торжественный стол. А мы с Виктором Аркадьевичем прибудем к обеду.

Я предвкушал развитие сюжета.

Глава вторая «МЫ ОТ ПЕТИ»

Поздно вечером в пятницу Сватов мне позвонил. Только что, возвращаясь с какой-то «ответственной» рыбалки, он на своей «Ниве» налетел на камень. Заглядывать под днище не стал, и так ясно было, что булыжник разворотил там все, как снаряд. Притащили машину на буксире.

Я забеспокоился. Дубровин уже уехал, к обеду будет ждать. Надо бы позаботиться о другой машине: в субботу на автобусе в Уть не уедешь.

— Вот еще, — перебил меня Сватов. — Завтра машину сделаем. Судя по грохоту, там полетела раздатка…

— Раздатка — дефицит? — тоном профессионала спросил я.

— В наше время все дефицит. Товар — деньги — товар — это вчерашний день политэкономии. Дефицит — дефицит — дефицит — вот формула наших дней… Но ты не волнуйся. Я уже куда надо позвонил. В тринадцать ноль-ноль машина будет как часики.

Тон Сватова не оставлял сомнений, что именно так и будет. Мешало только то, что я слишком давно его знал. И все время забывал, что он стал другим человеком.

— Ваша беспомощность меня раздражает, — сказал Виктор Аркадьевич. — Если хочешь, можешь поехать со мной. Я покажу тебе, как мы починим машину без всяких обходных путей.

Разумеется, я поехал. Хотелось посмотреть, как работает система «по Сватову». Для начала было интересно, куда это он звонил. Кому можно позвонить в пятницу в полночь, чтобы быть уверенным за субботу?

— Кому ты звонил? — спросил я, не сомневаясь, что он скажет правду.

С друзьями Сватов никогда не темнил. Но на сей раз ответил уклончиво:

— Да так, одному знакомому… Его зовут Петя.

В восемь пятнадцать мы на такси подкатили к спецавтоцентру. «Нива» Сватова стояла у ворот мойки. Вечером он ее прямо сюда притащил.

Начальник производства ждал нас у вертушки проходной.

— Я от Пети, — сказал Сватов.

Тот встрепенулся, как если бы встретил родного брата.

— Эта? — спросил он, кивнув в сторону «Нивы».

И тут же двое рабочих в фирменных спецовках (прямо как в учебном фильме) вкатили машину на мойку.

— Так во сколько вам надо выехать? — спросил начальник производства, из чего я заключил, что подробности он знает.

Виктор Аркадьевич объяснил, что выехать он должен в час, но лучше бы минут на двадцать раньше: надо еще кое-куда заскочить. «Хочу взять с собой Петю». Начальник производства понимающе кивнул.

Машина была уже на подъемнике. Вокруг нее собрался целый консилиум. Вообще-то консилиум собрался под нею, но все не вместились. Вид искореженных внутренностей вызвал всеобщее оживление. Оказалось, что раздатка действительно разбита вдребезги. Кроме нее погнулись тяги, полетел амортизатор, еще какие-то дефицитные узлы…

— Такой объем работы выполнить до обеда никак нельзя, — сказал начальник цеха начальнику производства. — Тем более по таким сложным позициям. На складе пусто.

Я посмотрел на Сватова. Похоже, что дело прогорело.

— Он от Пети, — тихо сказал начальник производства начальнику цеха. Тот глянул на Сватова внимательно. И, как мне показалось, даже вспыхнул. — Будем считать, что машину разбил я. Взял покататься и налетел на камень…

Это меняло дело.

Отсутствующие детали и узлы обнаружились сразу. Всего-то и было их, как объяснили Виктору Аркадьевичу, — по одной штуке: гарантийный, неприкосновенный лимит.

Приемщик советовал заменить заодно и крестовины. Пока они держатся, но надо бы заменить. Для надежности. Отцу родному он бы не посоветовал! Крестовины на черном рынке идут по четвертному за штуку… Диспетчер уже сбегала на склад. Сегодня центральный склад выходной, но кладовщица с утра забежала на несколько минут. Вот диспетчер к ней и понеслась, чтобы сразу все выписать…

Мастер уже проинструктировал двух рабочих. Он их пока снял с другой машины. Там все равно не хватало деталей…

Один из них уже что-то откручивал, а другой катил на тележке раздатку…

Все в сложнейшем производственном механизме вертелось, как хорошо подогнанные шестерни. Каждая была на своем месте и четко, безотказно выполняла свою функцию. Все катилось как по маслу, масло было чистым и прозрачным, как слеза.

Диспетчер даже посоветовала нам выписать счет и оплатить все заранее — в бухгалтерии обед начинается на полчаса раньше, из-за чего может выйти задержка. А ведь надо обязательно успеть… Вернулся из кассы Виктор Аркадьевич довольный, каким бывает только человек, дела которого идут хорошо. Все продвигалось как бы само. Даже предвиделось и предусматривалось, что свидетельствовало о высшем классе.

До двенадцати мы были совершенно свободны. Но уходить с автоцентра не имело смысла — он находился за городом. Мы поднялись на второй этаж управления и устроились в мягких креслах уютного холла.

Мне нужны были разъяснения. Для начала я хотел знать, кто такой Петя.

Я напомнил Сватову про наш с Дубровиным визит на тарно-ремонтное предприятие. Когда там все буксовало. А ведь и туда мы пришли хоть и по объявлению, но не с улицы. Не кто-нибудь звонил начальнику, а заместитель министра. Отчего же в результатах такая разница? Кто может быть выше заместителя министра? Может быть, Петя — министр? Но почему тогда для всех он Петя…

— При чем тут это? — остановил меня Сватов. Он уже готов был объяснять. — С этим я давно завязал. Но начнем по порядку…

Настроен он был философски. Сегодня для него — особенный день: как бы подведение итогов. Перед началом нового этапа, как он представлял себе приобретение недвижимости.

— Убедился ли ты, — начал он, — в том, что система работает? Да, в ней много промежуточных звеньев, тут с Дубровиным нельзя не согласиться. Даже, пожалуй, слишком много… Но обойти их — нельзя. Здесь наш доцент глубоко ошибается. Глубоко и безнадежно.

Система отношений, по мнению Дубровина, должна была работать приблизительно так.

Во главе угла стоит потребитель. Он платит и заказывает музыку. Платит не за абстрактную деятельность, а за результат, за то, что он получит в обмен на плату. Платит работнику, который ремонтирует ему автомобиль, чистит костюм или чинит ботинки. Этот работник является и производителем и потребителем одновременно. По отношению к Дубровину он производитель. По отношению к приемщице или диспетчеру — потребитель. Как потребитель он рассчитывается с ними за услуги, которые они ему оказывают. Например, за то, что связывают его с Дубровиным. Связывают, а не разделяют. Получая от исполнителя, он платит, в свою очередь, снабженцу, который поставляет запчасти или материал, а тот, в свою очередь, поставщику. И так далее…

Выстраивается цепочка заинтересованности и зависимости от Дубровина как потребителя, который, по сути, платит всем.

На личный интерес, на эту зависимость все нанизывается, как на шампур.

«Разумеется, все расчеты не обязательно проводить непосредственно, — говорил Дубровин. — Главное, чтобы сохранилась суть. Вместо промежуточных звеньев — посреднические. И зависимые».

Любому Федьке в этой схеме места не находилось. Промежуточность исключалась.

Но такая простая (по мнению Дубровина) цепочка упрямо не приживалась. Федька в ней сам находил себе место. И активно мешал всякому возникновению прямых связей. Не случайно Федька (в данном случае конкретный Федор Архипович) так обеспокоен был знакомством Анны Васильевны с новым директором совхоза. Как только между ними возникали прямые взаимоотношения, сразу обнаруживалась его, Федькина, в Ути ненужность.

Дубровин придумал, как ему казалось, простой способ избавиться от зависимости Федьки. В первую же встречу с новым директором Птицыным он предложил тому создать в Ути общественную конюшню. Где крестьяне бы держали в складчину несколько лошадей. По очереди бы за ними смотрели, по очереди и пользовались, вместо того чтобы идти на поклон к Федьке.

Сватов утопический идеализм Дубровина высмеивал. На его взгляд, это было дремучим непониманием сути происходящего. «Это все уже было, — говорил он, — в самом начале. Еще в период коллективизации. Когда создавалась общественная конюшня, предполагалось, что хозяином будет деревня, крестьянин, а не какой-нибудь Федька. Но между нею и тем же Константином Павловичем возникал Федор Архипович. С его невообразимой способностью всюду возникать, нарушая прямые и естественные связи».

— Нельзя, чтобы самовольно брать, — разглагольствовал Федька, как всегда выступая радетелем за порядок. — Даровое развращает. И за деньги — тоже нельзя.

Если можно просто заплатить и взять, зачем тогда он, Федька?

Он же в распределителях!

Создать на селе комбинат хозяйственных услуг, как предлагал Дубровин, совершенствуя и развивая свою утопическую идею с конюшней, тоже, конечно, можно. Там и мини-тракторы можно выдавать напрокат, и прочую технику, и продавать семена, удобрения…

Но это все теоретически.

А практически сразу возникнет Федька. Приемщиком, администратором, начальником — не важно. Ничего производить Федька не будет, потому что производить он не умеет и не хочет. Ему это и не надо. Но, ничего не производя, он должен был бы остаться при своем жаловании, при том, что ему пожаловали. А ему этого мало. Жить Федька предпочитает хорошо. К тому же он боится утратить свою значительность и незаменимость. Чтобы этого не произошло, он организует контору, на все наложит лапу, установит очередь. Точно так же, как он ее устанавливает везде. В химчистке он, например, установил срок выполнения заказов в десять дней — даже на то, что можно сделать за две минуты. На что нужно десять дней? На прохождение штанами штатов. Федька сразу создаст целый штатный аппарат — из себе подобных, который все будет волочить. И жить при этом. Создавать очередь и пользоваться признательностью тех, кому он позволит эту очередь миновать.

— Таким образом, — продолжал за Дубровина его рассуждения Сватов, — цепочка нахлебников всегда стремится к разрастанию. Этому способствует интерес «Федьки сверху», которому нужен аппарат, чтобы было кем руководить, и не меньший интерес «Федьки снизу», которому нужно место под солнцем.

Интересы, таким образом, сходятся. А дело? Дело здесь ни при чем. Дело от этого только проигрывает. Потому что на каждом участке промежуточности Федькой создаются тормоза.

Это походило на правду. Занимаясь проблемами управления сельским хозяйством, я подобное не однажды наблюдал. И даже писал о том, что за двадцать лет с начала шестидесятых годов управленческий аппарат в сельском хозяйстве, например, Эстонии, вырос более чем в десять раз, при росте продукции далеко не столь значительном. «Раньше, — рассказывал мне бывший заместитель министра сельского хозяйства этой маленькой северной республики, — если ко мне приходил председатель колхоза и просил выделить ему сотню тысяч штук кирпича для непланового, но чрезвычайно важного для успеха производства объекта, я накладывал резолюцию на его письмо, и он отправлялся за кирпичом. Теперь я могу только помочь ему связаться с одним из ведомств, возникших за эти годы, — без всякой гарантии, что это принесет успех. Еще, будучи человеком честным, я могу ему посоветовать больше ко мне не ходить, а обращаться в новое ведомство самому…»

Идеальная схема «по Дубровину» упорно не выстраивалась. И нашему доценту от кибернетики ничего не оставалось, как избрать средством преодоления обходной маневр. Всегда, когда это представлялось возможным, он стремился расплачиваться непосредственно, минуя промежуточные звенья. Платить тому же сапожнику, минуя приемщицу.

Не без некоторого самодовольства он называл это «прямым выходом на исполнителя».

Здесь Сватов — не кто-нибудь, а именно Виктор Аркадьевич Сватов — Дубровина обличал.

— Это же безнравственно. И неэтично, — говорил он, как бы возвращая Дубровину его же упреки. — Получать то, что другим недоступно. Ты можешь проникнуть на спецавтоцентр, исхитрившись и обойдя диспетчера, но каждый — не может. И к сапожнику напрямую далеко не каждый может пройти. Не говоря уже о том, что каждому не хватит кожи на набойки и деталей для ремонта генератора. Личной заначки не может хватить для всех.

Кроме всего, утверждал Сватов, на пути такого обходного маневра нас обязательно и неизбежно подстерегает Федька. Он давно поставил исполнителя от себя в зависимость, всячески мешая появлению прямых связей, минующих его участие. Такова природа промежуточности.

И первый рычаг здесь, прекрасно понятый Федькой, — это очередь, это создание дефицита.

— Дефицит, — утверждал Сватов, — Федьке нужен как воздух.

Рабочий может отремонтировать генератор Дубровину и набить ему набойки. Но запчастей и сырья у него нет, кроме сэкономленной мелочи. Но это — на два-три таких настырных клиента, как Дубровин. Если бы рабочий мог купить необходимое ему на складе, Федька опять-таки был бы не нужен…

К одиннадцати часам мы спустились в цех, посмотреть, как продвигаются наши дела. Раздатка уже стояла на своем месте.

— Одна-единственная. Из гарантийного фонда, — сказал я, невольно любуясь, как ладно новенький узел был прилажен.

Потрепанное днище машины от его присутствия ожило, как бюст пожилой дамы, украшенный сверкающей брошью.

— Кто это вам наплел? — грубовато усмехнулся слесарь. — Сколько меняем — всегда единственная, всегда последняя и всегда только вам. Сколько раздаток, столько и начальников. У каждого свой лимит и свой неприкосновенный фонд. Вот и дурят головы…

Сватов смотрел на меня торжествующе. А я, мол, тебе что говорил? Его-то никто не дурачил. Раздатку ему поставили, а из какого фонда — ему это все равно.

— Вот так, — сказал он. — Генератор починить Дубровин может. А вот раздатку поменять ему слабо. Хочешь не хочешь, но надо идти на поклон. Ботинки он подбить может, а вот дом перестроить?..

В чем суть? Таким вопросом задался Дубровин, видя реальность и пытаясь ее осмыслить.

Суть оказалась в том, что идеальная цепочка заинтересованности на практике прерывалась и разваливалась. Жизнь диспетчера спецавтоцентра никак не зависит от того, получит ли Дубровин свою машину отремонтированной или вытолкнутой за ворота. Ибо получает он за работу, а не за ее результат. «Работа, как известно, — говорил Дубровин, — совершается и при торможении. Но пользы производству такая работа не приносит».

Этим выводом Дубровин и ограничился.

А Сватов от него оттолкнулся, чтобы пойти дальше.

Его всегда больше занимала практическая жизнь, то есть сфера распределения. Здесь-то всякое умное торможение как раз приносит любому Федьке вполне ощутимую пользу.

И сразу увидел Сватов, что в промежуточной сфере Федька очень даже зависим. Он становится зависимым сразу, как только ему удается свою промежуточность осуществить, все к себе повернуть, на все наложить лапу. Будучи распределителем, создать дефицит. Создать очередь — в магазине, в ресторане, в гостинице, в химчистке, на производстве…

И дать возможность Виктору Сватову ее обойти.

Почему именно Виктору Сватову, а не мне и не Дубровину?

Мы вернулись к началу разговора.

Почему звонок заместителя министра на тарно-ремонтное предприятие ничего нам с Дубровиным не дал? И никакого воздействия на его начальника не оказал, кроме подчеркнутой вежливости с нами при встрече.

— Да потому, что ничего для начальника этот звонок не значил. И заместитель министра от вас просто отмахнулся. Если бы он и действительно хотел вам помочь, если бы ему это было нужно лично, он не стал бы звонить начальнику. Он нашел бы… Петю.

Тут я вспомнил свой поход в один из высоких кабинетов. Знакомый председатель колхоза просил протолкнуть одно исключительно важное для колхоза дело.

Выслушав просьбу и поняв, что выполнить ее нужно, хозяин кабинета вызвал своего заместителя и спросил:

— Слушай, у нас на мебельной фабрике… — речь шла о срочном заказе на мебель для только что отстроенной по индивидуальному проекту образцово-показательной колхозной конторы, — кто-нибудь есть?

Вопрос этот меня ошарашил. Фабрика была в их системе, подчинялась им, можно сказать, непосредственно. Простого распоряжения, резолюции на письме, как мне казалось, было достаточно. За резолюцией, собственно, я и шел, уверенный, что стоит только чуть подтолкнуть дело…

Искать «своего человека», находясь на таком уровне?! Я был в недоумении.

Сейчас Сватов мое недоумение разъяснил:

— Руководитель твой просто был реалистом. Из двух путей он выбрал единственно перспективный. И самый простой. Он мог наложить визу, мог приказать и потребовать исполнения. Спустить распоряжение по инстанциям.

Но послать резолюцию по инстанциям — значит пустить дело на самотек. Довериться целой цепочке промежуточных звеньев, где ничего, кроме раздражения, всякое распоряжение о внеочередности вызвать не может. Очередь ведь всех здесь как раз и кормит. С какой же стати кто-то должен ее обойти?

Конечно, руководитель может потребовать исполнения. Он может устроить разнос, вызвать на ковер, выступить на совещании. Все это будет придавать делу какой-то импульс. Но очень скоро он будет затухать, в волоките вязнуть. Не говоря уже об ответных импульсах. Любой Федька сколько хочешь встречных аргументов выдвинет, доказывая невозможность дело сделать. И он будет при этом неуязвим, потому что всякое внеочередное распоряжение обязательно противоречит множеству очередных задач и его прямых по службе обязанностей, которые Федька и без того не выполняет, ссылаясь на множество объективных обстоятельств. Поручить ему новое дело — значит попасть от него в зависимость, потому что спросить с него потом за план, например, будет трудно. У Федьки ведь еще и память есть. Впадать от него в зависимость никто не рвется…

— Но все это, — увлеченно говорил Сватов, — только если твоего руководителя не интересует результат… Когда, собираясь в театр, ты обнаруживаешь, что супруга куда-то задевала твой галстук, ты можешь устроить скандал, она тебе ответит. Ей всегда есть что тебе возразить, хотя бы потому, что свой галстук ты и сам мог бы положить на место… Скандал разгорается, но галстук вы при этом не ищете.

Если бы он вам был нужен, вы бы молча и быстро его нашли… Когда нам что-нибудь действительно нужно, мы не качаем права и не ищем повода выпустить пар. Мы не создаем себе трудности, а подчиняемся реальности.

— Ив чем же эта реальность? — спросил я, затаив дыхание, от предчувствия, что сейчас что-то самое важное будет произнесено.

— В том, что галстук чаще всего лежит на своем месте, — сказал Сватов. — Надо только хорошо посмотреть… И если начальнику нужно (хотя бы для того, чтобы от тебя отвязаться) выполнить заказ на мебель, он не станет теребить своих подчиненных, играть в руководителя и всем отравлять жизнь. Он просто найдет своего человека, который заставит все промежуточные звенья механизма работать.

— Как он заставит? Кто этот свой человек? — Я просто сгорал от нетерпения. Я чувствовал, что Сватов подвел меня к главному, к основному выводу, определившему его стратегию на всю оставшуюся жизнь.

Но уже пора было ехать. Я умоляюще смотрел на Сватова.

Рядом со мной сидел хорошо знакомый мне Витька Сватов, Виктор, потом Виктор Аркадьевич. Все тот же, каким мы знали его без малого двадцать пять лет, с которым, можно сказать, вместе росли и выросли, мужали и возмужали. С которым так долго вместе шли и вдруг так неожиданно разошлись, хотя почему-то и остались друзьями.

Что я теперь рядом с ним?

Что теперь рядом с ним Генка Дубровин? Хоть бы и Геннадий Евгеньевич.

Что — все мы?

За рулем «Нивы» сидел спокойный и решительный муж, знающий что он и зачем, понимающий жизнь и умеющий жить на всю катушку. Но и не только. Наставник, Учитель, Пророк, готовый дать нам предметный урок, отчего-то не бросивший нас на крутых жизненных подъемах, не оставивший за перевалом, а потянувший за собой. Внимательный к нашим слабостям и непониманиям, великодушный в готовности поделиться всем, что у него накопилось, всем, что он понял и уяснил.

— Если промежуточного человека нельзя обойти, — сказал Сватов, усаживаясь на обтянутое бараньей шкурой сиденье своей «Нивы», отремонтированной в срок, — надо заставить его на нас работать.

И решительно повернул ключ зажигания, как бы подводя тем самым какой-то весьма значительный для него итог.

Глава третья СМОТРИНЫ

Ехали мы покупать дом, но по дороге заскочили за Петей.

Я уже догадался, какая это большая и всесильная личность. Настолько всесильная, что без него Виктор Аркадьевич с некоторых пор и представить себе не мог ни одно из своих свершений. Тем более такое значительное, как приобретение недвижимости. Чувствовалось, что, не будь у него «в тамбуре» Пети, Сватов на покупку бы не отважился.

— Кто же он, — допытывался я у приятеля, — кем он работает? Или, может быть, он всемогущий маг?

— Гораздо больше, — торжественно ответствовал Сватов, не без снисходительности в голосе. — Он — ЗАВмаг.

Петя действительно работал заведующим продовольственным магазином. Причем работал творчески и красиво.

Был он невысокого роста, был вполне круглым, гладким и пронзительно рыжим. В белоснежном, всегда накрахмаленном халате, всегда при строгом галстуке, с микрокалькулятором в нагрудном карманчике, придававшим его облику подчеркнутую деловитость, был Петя удивительно подвижен, даже стремителен, как подрумянившийся колобок. Был он безукоризненно вежлив, добр и внимателен. Выслушивать всегда умел до конца и не перебивая, но так организовывал всех своим вниманием, что говорили с ним кратко и только по существу. По существу он и отвечал, быстро схватывая суть, словно у него заранее было подготовлено решение.

Само его появление в торговом зале, когда случался какой-то конфликт, действовало успокаивающе, как если к встревоженному больному подходит внимательный и чуткий врач, умеющий не только успокоить, но и лечить. Из двухсот с лишним работников его универсама абсолютное большинство были  б а б о н ь к и, но меньше всего магазин походил на базар. Петя чувствовал себя среди женщин как хороший садовник на цветочной клумбе. Ладить со всеми он умел, заботу проявлял, сразу начал с оборудования в магазине душевых, столовой, комнаты отдыха и даже небольшой парикмахерской, где приглашенный Петей дамский мастер умело наводил работницам прилавка красоту. Относился к своим подчиненным Петя ровно, никого никогда не выделял, никого не обходил вниманием. Во всяком случае, с днем рождения всех поздравлял. И добрых двести раз в году появлялся на работе с цветами, которыми снабжали его прямо в оранжерее. Разумеется, не за деньги, хотя и денег Петя бы не пожалел.

Ко всяким нарушителям он был безоговорочно строг, обсчетов и обвесов не допускал, с мелкими хищениями сумел покончить за неделю своего директорства. План магазин выполнил в первый же месяц его работы, отчего зарабатывать люди сразу стали больше, что тоже не могло не отразиться на отношении коллектива к новому директору. По имени-отчеству его в магазине почему-то не называли. Петей, разумеется, тоже, а даже за глаза говорили о нем: директор. Так и обращались: «Директор, там вас спрашивают…», «Директор, куда разгружать макароны?», «Директор…»

Универсам, в котором Петя незадолго до знакомства со Сватовым стал директором, находился в рабочем пригороде, километрах в двадцати пяти от города. Жил Петя в центре и каждый день гонял туда-обратно свои «Жигули», не скупясь на бензин, да и вообще ничего в жизни не разделяя на личное и общественное.

Пригород, точнее даже город-спутник, был достаточно крупным промышленным центром, и новый универсам отстроили с огромным, в два этажа, торговым залом, с прекрасными подсобными помещениями, с современным импортным оборудованием. Условия для работы здесь были, но всякие условия еще нужно умело использовать. Это как раз Петя умел. В считанные дни магазин изменился неузнаваемо. Загудел кофеварками кафетерий, засветились стеклянные дверцы электрожаровен, из которых прямо на глазах покупателей извлекались поджаристые, с хрустящей янтарной корочкой цыплята «гриль», закурились аппетитным, дразнящим дымком шашлычницы у входа. Расположен магазин был прямо у магистрали. Петя сразу понял и это преимущество. К обочине тут же вынесли два киоска, в которых (только для водителей междугородных рейсов!) организовали продажу дорожных наборов и всяких мелочей… Здесь были условия, здесь был оперативный простор, здесь можно было проявить себя, и Петя все это сразу же оценил. А двадцать пять километров для делового и достаточно молодого человека, каким был Петя, сущий пустяк. Во всяком случае, в любой день, не исключая и выходных, при любой погоде он появлялся в магазине за тридцать минут до открытия (успевая еще и по делу заскочить — в ту же оранжерею за цветами) и отбывал домой не раньше, чем двери магазина «сдавались на сигнализацию».

Не смутила отдаленность универсама и его «бригаду» — все основное ядро материально ответственных работников он перетянул за собой.

Не помешала отдаленность и постоянным клиентам Пети — тому костяку покупателей («Моему покупательскому активу», — говорил Петя), который он вокруг себя сформировал, директорствуя в маленьком магазинчике в центре города. Все они были людьми деловыми, а значит, и небесколесными. У многих имелись и персональные водители, которые чаще всего и наезжали в универсам за покупками. Работал с ними Петя особенно внимательно, впрочем, он и вообще работал от души.

Кабинет директора универсама располагался на третьем этаже. Сочтя его огромные размеры не вполне приличными, новый директор перестроил помещение, выгородив кроме приемной еще комнату для художника-оформителя, без которого он работы себе не представлял.

Но и в переоборудованный, со вкусом отделанный и строго обставленный кабинет Петя заглядывал редко. Даже раздевался в общем гардеробе внизу. Его рабочее место — среди людей, здесь, у заднего входа в магазин, где за стеклянной стенкой было оборудовано что-то вроде диспетчерской. Сюда же снесены все телефоны, включая директорский. Сам Петя никуда с работы не звонил, занимать телефоны личными разговорами не рекомендовал, что, впрочем, было и невозможно, ибо все три аппарата трезвонили в магазине одновременно и беспрерывно. Звонили из торга, звонили из управления, звонили с холодильника, с рыбокомбината, из автотреста и с железной дороги. Звонили с информацией, с предложениями, с советами. Сообщали новости — кому, что и когда завезли, кто, чего и почему не выбрал, что и когда должно поступить.

Ворон Петя не считал, всегда устремлялся делу навстречу, всегда и все принять был готов. Информация у него была поставлена, ориентация отработана, а реакция мгновенная.

Бывали дни, когда на своих «Жигулях» Петя совершал до пяти ездок. Наматывая по три сотни километров, он не чувствовал усталости. В такие дни он был просто счастлив. Сорок, а случалось, и все шестьдесят большегрузных рефрижераторов закатывали во двор универсама в такой день. Машины, рыча мощными двигателями, разворачивались, сдавали задом, подползали к распахнутым воротам универсама, притираясь боками, как осетры на нересте, выдавливали, выжимали из себя груз навстречу выдвинутым жерлам транспортеров. Казалось, во всей этой кутерьме неизбежно образуется затор. Но ничего подобного не происходило, ибо при всей кажущейся суматохе во дворе универсама царил размеренный и строгий порядок (что знали и ценили водители), и без минутного простоя облегченные продуктовозы выползали за ворота, вырывались на простор, укатывали вдаль за новыми товарами.

Домохозяйки и сельские бабушки-мигрантки буквально прилипали к окнам крупнопанельных многоэтажек, тесно обступивших коробку универсама, и смотрели во двор магазина, как смотрят кино или захватывающий футбол. Потом, опомнившись, хватали хозяйственные сумки и бежали в магазин занимать очередь…

Стоп. Никаких очередей в универсаме не было. Бабушки могли не торопиться и спокойно досматривать представление. Хотя это еще и не представление. Настоящий спектакль начинался там, внутри, под прикрытием бетонных сводов цокольного этажа магазина, где и совершалось само таинство…

Снова стоп. Никаких таинств, никаких прикрытий. В том-то и талант Пети, что и дальше все происходило громогласно и у всех на виду.

Как исполинское чудище, гремя челюстями транспортеров, заглатывал универсам в свою утробу содержимое грузовиков. Катились по проходу к торговому залу тележки с ящиками и коробками, полными яств. Оранжевые горки мандаринов и апельсинов, красные мясные туши, контейнеры с лоснящимися гроздьями колбас и поблескивающими связками сосисок, свисающих за металлические прутья, тяжелые поленья копченостей, уложенные штабелями, стальные короба со свежемороженой и свежекопченой осетриной, кетой и горбушей, коробки и коробочки конфет, пастилы и прочих сладостей, банки растворимого кофе, пузатые бочонки с атлантической сельдью… Вид был чарующий, но главное — запах.

Запах! Запах от всего этого стоял невообразимый. Он вызывал слюну и желание есть, есть, есть. Но ни разу с первых дней своего появления не видел Петя в магазине жующего человека. Нигде, кроме столовой, никогда, кроме обеденного перерыва, никто в универсаме не жевал. Не прихватывал довесок, не отщипывал кусочек, не разворачивал конфетку.

Двести человек не должны были жевать, потому что микрокалькулятор Пети прекрасно умножал и высчитывал, во что это может обернуться. Для универсама, для торга, для страны.

Но сегодня суббота и продуктов не завозили…

Петя ждал нас на трассе перед входом в свой магазин. Он уже распорядился по службе и предупредил всех, что на работе больше не появится. Такого Петя себе обычно не позволял, хотя вполне мог бы позволить. Но сегодня для него — и это сразу почувствовалось — был не совсем обычный, даже совсем необычный, исключительный случай. Недаром рядом с его потрепанными «Жигулями» стояла новенькая белая «Волга» с тремя нулями на обведенном белой каемочкой номере, взятая им «напрокат» у одного из постоянных покупателей.

— Как-то солиднее. На служебной, — пояснил Петя. Потом спросил озабоченно: — Или будет слишком?

Убедившись, что «слишком» не будет, Петя принялся перегружать из багажника своих «Жигулей» какие-то коробки и свертки, торопливо, словно боясь, что его остановят, поясняя:

— Я тут кое-чего прихватил… Оно, знаете, обстановку смягчает…

Что-то необычное, значительное он видел в этой поездке, как-то возвышенно и ответственно ее себе представлял.

По приезде в Уть был Петя заметно разочарован.

Вместо загородной виллы с бассейном и с дорожками в саду, посыпанными толченым красным кирпичом, — только так он представлял себе дачу такого человека, как Сватов, — его взору предстало весьма жалкое, заметно покосившееся строение размером четыре метра на шесть (с большими, правда, окнами, но выглядевшими на хилом бревенчатом срубе совершенно нелепо), с потолком, до которого Петя при своем незначительном росте свободно мог дотянуться. Камин ему, правда, понравился, но был Петя человеком подвижным и деятельным, работником современным, философствовать вообще не любил, у камина философствовать тем более никогда не собирался и посему приобретением Сватова был расстроен. Хотя вида старался не показывать, напротив, стремился неловкость сгладить, а Сватова своим как бы хорошим настроением поддержать.

Сватов же в поддержке вовсе не нуждался. Он был преисполнен деловитости. Пока Петя вытаскивал из коробок закуски, пока прилаживал к камину привезенный мангал для шашлыков и нанизывал на шампуры куски светло-розового, пропитанного специями и вымоченного в уксусе мяса, Сватов все мерил, отмерял и перемерял, обходил вокруг, ощупывая стены, осматривал перекрытия, заносил результаты в раскрытую папку, которую держал перед собой на ладони, как официант блюдо. По ходу он отпускал весьма колкие замечания, на которые Дубровин старался не реагировать. В сенях Сватов больно стукнулся головой о притолоку, досадливо поморщился, потер лоб и снова что-то черкнул в папке.

На Дубровина при этом жалко было смотреть. Под взглядом нового хозяина дом, казалось, оседал, сникая на глазах. Толевая крыша вдруг оказалась драной, и заботливо прилаженные нами заплаты это только подчеркивали, сени окончательно покосились, а на самодельном фундаменте — предмете особой дубровинской гордости — вдруг явственно выступила кривизна швов любительской кладки. Стоит ли говорить о сарайчике, столь заботливо подправленном еще в первое лето нашим доцентом. Вообще все наши свершения, приносившие столько удовлетворенности, все подправки, переделки, улучшения, все-таки возбуждавшие в Геннадии положительные установки, вдруг как-то сразу потускнели, побледнели, обнаружили всю свою нехитрость и какую-то нищенскую жалковатость.

— Да, — сокрушал все вокруг безжалостным взором Сватов. — Однако ты здесь действительно наработал. Сами старались или помощников нанимали?

Анна Васильевна, тут же присутствовавшая, за доцента вступилась. Заговорила что-то про время — где его напасешься? — про трудности жизни вообще, про «мальцов», с которыми много ли наробишь.

— Рази то работники? Ни тебе печку справить, ни тебе угол вывести. Понимания в деле нет. Одна торопливость.

— И с работы той, — вторил ей Константин Павлович, — только один толк, что люди вельми приветливые.

— Только приедут и сразу им есть, — продолжала свое Анна Васильевна. — А я так и не пойму, как это, чтобы хотелось есть. И как это они потом наедятся, чтобы аж плохо…

И дальше пошла как обычно. Иное, мол, дело работа, всегда ведь охота что-нибудь робить. Особенно если кто привык. От отдыха того только кости болят.

— Ну да, — мягко иронизировал Сватов. — Теперь ведь и соль не соленая, и квас не кислый, а люди — так и вообще…

Анна Васильевна иронии не замечала. За зиму накопилось у нее, а тут такая возможность излить душу.

Сватов слушал, казалось, внимательно, сочувственно кивал, вставляя незначительные реплики, но мысли его заняты были своим. Улучив паузу, он спросил неожиданно строго:

— А где вы берете воду?

Торопливо и наперебой старики стали объяснять, что воду они носят с речки. Точнее, носили, а теперь носит уже только Анна Васильевна, а Константину Павловичу по девкам бегать и то тяжело, куда уж ему с коромыслом; да это и не страшно: такое уж привычное бабье дело — все принеси да все подай. Но опять же, соромно перед людьми ему с коромыслом; вот то, что подмосток у воды сгнил вчистую, ему не соромно, его починить не допросишься, а так и утопиться недолго, у той реки…

— А для питья? — спросил Сватов. Старики не поняли.

— Это для скотины вода — хозяйственная, а питьевую где берете, для себя? Тоже, что ли, из речки?

— Там и берем, — согласно кивнул Константин Павлович.

Но Анна Васильевна обиделась.

— Скотине это что же — не сабе? Она, что ли, хуже? Да и сколько ей той воды… Корову вот со двора свели, только куры да свиньи, — Анна Васильевна неожиданно всхлипнула.

— Как это  с в е л и? Продали, что ли, корову? — Сватов посмотрел вопросительно.

Это и для меня было новостью. Про то, что корову продали, я и не знал.

— Свели со двора корову. В совхоз согнали, на котлеты. Я ей что говорил? — Константин Павлович почувствовал в нас запоздалых союзников.

— А на кой она тебе, эта корова? — Страсть противоречить мужу в Анне Васильевне была неукротима. — Молока того так я и не хочу. — И почему-то поспешно, как бы оправдываясь, пояснила Сватову: — Пока пасется, еще ладно, а зимой одна с ей морока. Вот если бы сена где прикупить. — Она посмотрела с заискивающей надеждой.

— Как же, сена ей, так и купишь его, так и продадут…

— Корова в хозяйстве должна быть, — сказал Сватов строго. — Сколько ей на зиму нужно сена?

Пока старики наперебой подсчитывали, переводя охапки в пуды, пуды в центнеры, пока спорили, сколько центнеров войдет на машину, Сватов уже сообразил что-то новое и повернулся ко мне.

— Ты про кого из колхозных председателей недавно писал? Про Куличика? Это же рядом где-то.

Я кивнул. Колхоз Куличика действительно был километрах в шестидесяти. По асфальту.

— Надо ему позвонить. — Сватов снова что-то черкнул в папке. — Он мужик понятливый, пусть сам и решает, что ему легче — две машины сена забросить или… Или пусть дает корову напрокат. — Увидев мое недоумение, Виктор Аркадьевич сразу завелся: — А что? С мая по сентябрь забросил сюда корову… По-моему, вполне реально. Практическая помощь ветеранам. Если тут до них никому дела нет. — В достаточной мере убедив себя, Сватов подытожил: — Ты ему так и намекни: молоко мы ему отработаем. Заткнем, например, одну из прорех в строительстве, чего надо, подбросим. Что за жизнь в деревне без парного молока?

Оставив это как вполне решенное, Сватов поинтересовался:

— А зимой вы как сюда ездите?

Старики опять смотрели на него с недоумением. Ни зимой, ни летом они никак сюда не ездили, потому что лет двадцать никуда и не уезжали. Мы с Дубровиным тоже были в Ути зимой только один раз.

— Кто-то же сюда зимой ездит. Ну, почту вам привозят?

— Так пехом, — ответил Константин Павлович, — если снега не вельми много.

— Да-а… — протянул Сватов и снова в папке что-то пометил. — Сколько тут у вас до конторы?

— По прямой, как птицы летают, километра два, а речкой-то пять с гаком.

— Зимой здесь жить нельзя, — нетерпеливо заметил Дубровин.

У него весь этот разговор вызывал нескрываемое раздражение.

— Живут же люди, — глубокомысленно протянул Сватов, не замечая категоричности приятеля. — Где тут у вас телефон?

Тут уж и я почувствовал неловкость. К чему здесь это высокомерие, зачем этот начальственный тон? Противоестественно, даже глуповато все это выглядело и не совсем прилично. А за стариков обидно. Как-то уж больно они засуетились, как-то чересчур приниженно с новым соседом себя повели. Анна Васильевна, правда, старалась выводить разговор на привычную ей нарочито-грубоватую стезю, но получалось это у нее как-то сбивчиво, неестественно, даже заискивающе. За зиму старики заметно сдали. Да и заволновались, утратив соседа. Что ни говори, приезды Дубровина в Уть ощутимо скрашивали их лишенную всяких внешних событий жизнь. Теперь, это было заметно, очень уж им хотелось и с новым поладить. Оттого и объясняли ему все, стараясь угодить, досадовали, что все так нескладно выходит. Вот и корову продали, и телефона поблизости нет…

— Раньше был телефон за рекой, у Федьки. Так он его сгубил, — пояснила Анна Васильевна.

— Что значит сгубил? Сломал, что ли? — спросил Сватов.

— Не… Снес телефон в контору. Ему он без надобности…

Телефон Федьке и действительно был ни к чему. Он нам с Дубровиным это однажды доходчиво объяснил: «Звонят — только от дел отрывают без толку. Кому надо, так подъедет». От каких таких дел могли отвлекать Федьку телефонные звонки, мы не совсем себе представляли, но охотно поверили, что этот предмет цивилизации бывшему колхозному бригадиру был не нужен. Не говоря уж о том, что прямая связь, а отсюда и прямые взаимоотношения деревни с конторой Федьке даже мешали.

Повздыхав о трудностях, на жизнь свою посетовав, так и не дождавшись приглашения к столу, старики собрались уходить. Сватов, обедать вроде и не собиравшийся, удерживать их не стал. Обмеры он закончил и теперь делился с нами своими намерениями.

— Дом мы сохраним, пожалуй, в его первозданном виде, — говорил он, подначивая Дубровина. — Как память старины и запустения. Камин оставим тоже, — успокаивал он приятеля. — Кустарный, конечно, камин получился, но здесь он вполне подходит к интерьеру. Раньше и вообще избы топили по-черному. К нему мы сбоку пристроим русскую печь. Хотя, конечно, дешевле было бы его разобрать…

Дубровин взял висящую на стене у камина кочергу и с угрожающим видом двинулся на Виктора Аркадьевича.

— Я же говорю, оставим, — увертывался от него Сватов, огибая угол стола. — Как светлую и теплую память о бывшем домовладельце… Нет, ты послушай, — он обращался ко мне, — зачем сносить такой замечательный дом? Где тогда будут жить мыши?.. Крышу мы над ним воздвигнем новую, вокруг все обстроим, с фасада облицуем кирпичом — будет мемориал.

Петя, до сих пор в разговоре не принимавший участия, оживился. Кирпич у него был. В магазине только что закончили сооружение пристройки. Кирпича осталось — бери, не хочу. Разгружали, правда, прямо самосвалом, много битого, но можно выбрать. В дело пойдут и половинки. Главное, что даром.

— Кирпич, Петя, мы завезем настоящий. Знаешь ли ты, Петя, каким бывает настоящий кирпич? Настоящий кирпич на заводе заворачивают в бумажку — каждую штуку отдельно. Ровный он, Петя, как шоколад, и вечный, как жизнь. Под Вильнюсом есть такой заводик, глину на нем по нескольку раз продавливают через марлю, а вокруг бассейна, где она отмокает, специально высаживают травку, чтобы, боже упаси, не попала пыль… Кирпич там делали полтораста лет назад и сейчас делают. Из такого кирпича можно строить мавзолеи…

— Я смотрел, — сказал Петя. — Вы про это здорово показали в своей полнометражной картине.

Завмаг Петя безмерно любил кино и художественную литературу, вообще все художественное. Он восхищался, как это можно так изобразительно все снимать, особенно критическое, и как это разрешают показывать даже по телевизору. Еще больше любил Петя в искусстве сильных и творческих людей. На этом и сошлись они со Сватовым. Виктор Аркадьевич в художественном мире, бесспорно, был человеком выдающимся, это Петя, как человек тоже талантливый, хотя и в своей области, сразу понял и почувствовал. Активность Сватова, его самостоятельность во взглядах, решительность в действиях Пете очень импонировали. Будучи тоже активным и решительным человеком, Петя ощущал со Сватовым прямо родство душ, хотя и ставил его гораздо выше себя. Сегодня, пригласив Петю на столь важное мероприятие, Сватов его к себе как бы приравнивал, выделял из многих, оказывал доверие и демонстрировал дружеское расположение. Потому и отнесся к приглашению Петя с полной серьезностью.

Сватов вышел в сад.

— Анна Васильевна! — крикнул он. — Пожалуйте сюда вместе с супругом.

Но старики, заметив нового соседа, уже и без того тянулись к дому картофельной стежкой.

— Без воды о строительстве нечего и думать, — пояснил нам Сватов и повернулся к соседке. — Анна Васильевна, где этот деятель, — Сватов кивнул в сторону Дубровина, — обещал пробурить вам скважину?

— Да пусть ее, — замялась, засуетилась та. Сказать о намерении Дубровина устроить колонку на ее территории она стеснялась. — Нам этих обещаний вовсе не надо. Вы люди городские, вам и вода пусть. Сколько нам, старым, тут осталось…

— Значит, так. Скважину будем бурить в среду.

Виктор Аркадьевич в папке что-то черкнул, он упрямо продолжал строить из себя всемогущего босса. Очевидно, таким образом он просто разгонялся. Но все равно тут чувствовался явный перегиб. Впрочем…

Впрочем, Сватов был уже не тот, каким мы его знали, и его уверенность в себе была вовсе не такой беспочвенной, как это могло показаться со стороны. Чтобы это понять, надо проследить одну случившуюся с ним метаморфозу, в итоге и приведшую Виктора Аркадьевича к дружбе с Петей.

Глава четвертая МЕТАМОРФОЗА (ДОПОЛНЕНИЕ К ПРЕДШЕСТВУЮЩЕМУ)

Отказавшись что-либо делать собственноручно, Сватов нельзя сказать, чтобы бедствовал. Выручала его прирожденная способность опираться на ближних. Делать это он умел, как уже говорилось, никого не обременяя, а даже этим как бы осчастливливая. Как осчастливливал своих приятелей Том Сойер, «доверяя» им красить забор.

Впрочем, и здесь все не так просто ему давалось, как может представиться человеку непосвященному. Методика, выведенная Виктором Аркадьевичем из осмысления жизни, вынашивалась и шлифовалась годами. Долгим путем шел Сватов к пониманию незаменимости Пети.

Первый вопрос — кто твои ближние и что они могут.

В числе знакомых и даже близко знакомых Виктора Аркадьевича всегда хватало людей полезных, многие из которых занимали достаточно высокие посты. Практически в любой жизненной сфере Сватов, покопавшись в памяти или блокноте, мог отыскать такого полезного человека из числа, как он говорил, «больших ребят». И дальше действовать через него. Разумеется, в свою очередь, он оказывал этим людям какие-то услуги. Кому-то писал статью, с кем-то, не жалея времени, корпел над докладом, кому-то даже помогал продвинуться по службе (чаще в самом начале восхождения, когда достаточно бывает просто обратить чье-то внимание на человека), кого-то щедро одаривал идеями и советами (как, например, оформить кабинет в соответствии с духом времени или даже как в соответствии с тем же духом провести в учреждении организационную перестройку). Дух времени Сватов всегда ощущал. Кроме того, он был человеком информированным, «вращаясь в сферах», всегда что-то дополнительное знал и умел поделиться новостью о должностных переменах (иногда даже о предстоящих). Информированность всегда располагает, не говоря уж о том, что зачастую она приносит и конкретную пользу, позволяя кое-что предвидеть.

Своих подопечных он подолгу «вел», никогда не забывал поздравлять с новым назначением или с наградой, не забывал и посочувствовать в случае неизбежных во всякой жизнедеятельности неудач. Не отказывал Виктор Аркадьевич и в просьбе «высветить» что-то в печати и, если по какой-либо причине не мог сделать этого сам, всегда находил добросовестного исполнителя, а потом создавал «зеленую волну» — следил за тем, чтобы материал шел без задержек.

Он всегда старался быть на виду: заскакивал показать свою новую статью или вручить книжку с автографом, пригласить в Дом кино на премьеру своего фильма, а иногда и на закрытый просмотр зарубежной новинки. Когда, обращаясь за советом или помощью к Сватову, кто-либо из друзей или коллег спрашивал его, знает ли он такого-то, Сватов обычно поправлял: «Я-то его знаю. Важнее, чтобы он меня знал». Этого всеми средствами и добивался.

Надо сказать, что по личным вопросам к «большим ребятам» Сватов обращался чрезвычайно редко. Дважды к одному и тому же человеку — никогда. Он умел чувствовать границу отношений и не выбирал весь лимит, не просил о слишком сложном или невозможном. Невыполненная просьба заводит отношения в тупик: создается неловкость, а человек, создающий неловкость, невольно вызывает раздражение.

Вообще отношения с сильными мира сего Сватов выстраивал, тонко блефуя. Так, если Виктор Аркадьевич не мог прийти вовремя на условленную встречу, ссылался он не на какие-нибудь незначительные дела, а, как минимум, на вызов в ЦК, на командировку, причем уж никак не ближе Грузии или Средней Азии.

Как действует Виктор Аркадьевич, создавая свой образ, я не однажды наблюдал и всегда поражался мгновенности его реакции.

Вот звонит ему весьма солидный товарищ с намерением немедленно посоветоваться. Сватов всегда и безусловно готов, но…

— Вы от себя? Ради бога, простите, я вас минут через двадцать наберу… Только что позвонили из приемной товарища Архипова. Просили не занимать аппарат. Ему нужно со мною переговорить.

При этом все почти верно. И телефон занимать нельзя. И товарищ Архипов вот-вот освободится. И разговаривать с ним Сватов будет в течение ближайших двадцати минут… Неточность только в одном. Не Сватову звонили из приемной, а он туда звонил. И упросил секретаршу перезвонить ему сразу, как только товарищ Архипов освободится, ибо переговорить им нужно по служебному делу, причем исключительно срочно…

Но коленкор иной.

И соответственно внимательное к Виктору Аркадьевичу Сватову отношение. Позвонить товарищу Архипову, положим, тоже может не каждый, но уж тем более не каждому он станет звонить сам.

Поле деятельности Виктора Сватова никогда не ограничивалось и географически. Вот он сговаривается о встрече с председателем Совета Министров соседней республики. Он подготовил беседу с ним для московского журнала, теперь ее текст надо вычитать.

Когда Сватов зашел в кабинет, его хозяин заканчивал вносить в текст поправки. Вежливо, даже приветливо поздоровавшись, он попросил Сватова подождать несколько минут. Интервью ему нравилось, Сватов это почувствовал, оттого сразу воодушевился.

— Если позволите, я пока позвоню? У меня тут давний товарищ работает генеральным директором комбината стройматериалов.

Бытовые подробности располагают.

— Можно сказать, из одной миски щи хлебали.

Ничего, что грубовато, зато естественно и непринужденно.

Хозяин кабинета тут же приглашает помощника и просит срочно соединить его с генеральным директором.

— Сватов! Ты? — Давний товарищ звонком из Совмина вполне ошарашен. — Что ты там делаешь?

Что звучит почти как «Кто ты теперь?!». Но Сватов не распинается. В меру сдержанно и всего несколько слов:

— Ты у себя? Часа через полтора я заскочу…

В завершение встречи у Сватова вежливо справляются, не испытывает ли он каких-нибудь затруднений. Соблазн велик, затруднений много, но есть строгие правила. Никаких просьб. Разве что машину на четверть часа…

Появление Виктора Аркадьевича на черной «Волге» с правительственным номером и радиотелефоном, да еще его звонок по дороге прямо из машины: «Можно ли водителя отпускать?» — это завершающие штрихи. Отношения с давним товарищем навсегда закреплены.

И все это — про запас. Без всякой конкретной пользы. Вряд ли когда-нибудь Сватову этот товарищ может пригодиться…

С кем поддерживал отношения Сватов, в чьем поле внимания находился, кого тем или иным образом сумел заполучить в свои деловые приятели?

Нескольких заместителей министров. Причем перспективных, с надеждой на выдвижение. Здесь тоже тонкость, Виктор Аркадьевич всегда предпочитал заместителей: подступиться легче, а перспектив больше. Всегда больше перспектив в отношениях с человеком, с которым ты вместе растешь… Несколько секретарей райкомов — знакомых Сватова еще по комсомолу. Это надежнейший резерв… Руководители творческих союзов. Хотя бы по одному от каждого. Кое-кто в книжной торговле — не ниже начальника областного управления, два ректора, один завкафедрой и один декан. Этого вполне достаточно для всей системы высшего образования, если присчитать нескольких друзей из профессуры… Один главный врач больницы и один заведующий гинекологическим отделением. Начальник областного управления ГАИ, несколько управляющих различными трестами, не считая строительных. В строительных ведомствах его знали все. Были свои люди «про запас» и в прокуратуре, в народном контроле, в научных кругах… Даже с колхозными руководителями Виктор Аркадьевич неплохо дружил. Во всяком случае, любой из моих героев-председателей его хорошо знал…

Список можно бы продолжить, но ограничусь заверением, что во всех сферах выход на нужного человека у Сватова был. Если не прямой, то косвенный.

Завершал пирамиду товарищ Архипов, ведущий в республике все строительство и всегда внимательно следящий за работами Виктора Сватова. Достаточно близкое знакомство с ним наш приятель никогда в практических целях не использовал, держа его, что называется, про самый черный день…

На поддержание деловых связей уходило немало времени и сил. Но деловыми их посчитать можно лишь условно. Повторяю: в большинстве случаев это была работа про запас. Энергии она забирала значительно больше, чем давала практической пользы. Хотя конечно же способствовала самоутверждению…

Беда лишь в том, что все это слишком сильно отвлекало Сватова от его основной деятельности. Отказывать он никогда и никому не умел, поэтому по всякой просьбе заводился с пол-оборота, отдаваясь любому делу целиком. В то время как его собственная работа оставалась забытой и заброшенной. Нельзя забывать, что Виктор Аркадьевич был человеком творческим не только по характеру, но и по профессии. И его рост, его вес и положение определялись все-таки не кругом знакомств, а тем, что ему удавалось создавать в перерывах между отвлечениями.

В какой-то момент жизни Сватову стало казаться, что все (включая и добрые отношения с «большими ребятами») определяет его собственный творческий успех, в котором он ни от кого не зависит. И который только и представляет собой подлинный капитал. И легче всего обеспечивает ему известность, значительность и всепроходимость.

Кроме того, его высокие друзья оказывались часто далеко не всесильными. Или не всегда способными свою силу проявлять. «Большие ребята» все чаще разочаровывали Сватова.

Последней каплей был случай с памятником. Дубровин несколько лет никак не мог поставить памятник на могиле матери. Сватов решил ему помочь. Разумеется, через одного из самых «больших ребят».

— Хорошо, — сказал тот, выслушав Сватова.

Тут же созвонился с министром коммунального хозяйства и сообщил Виктору Аркадьевичу, что в любое удобное время он или его товарищ могут поехать на комбинат художественных работ посмотреть проекты и заказать на свой вкус памятник, который будет изготовлен без проблем и вне всякой очереди.

Полагая, что просьба из такого кабинета никем не может быть оставлена без внимания, Сватов был вполне удовлетворен. Он уже намеревался уйти, когда хозяин кабинета его остановил.

— Видите ли, — начал он несколько смущенно. — Если хотите, я скажу вам откровенно…

Разумеется, Виктор Аркадьевич этого хотел.

— Участок по изготовлению памятников расположен недалеко от города. Если нужно, я дам вам машину. Лучше всего вам поехать прямо туда. Там вы найдете одного мастера. Фамилию я подскажу. Лучше будет, если вы прямо с ним обо всем договоритесь. За те же деньги он сделает для вашего друга памятник. Без всякой волокиты и в нужный срок.

— Зачем же вы звонили министру? — удивился Сватов.

— Иначе вы бы мне не поверили. Вы могли подумать, что я просто не хочу вам помочь. Знаете, сейчас слишком модно давать советы. Но своему отцу я памятник заказывал именно так. Сами понимаете, я и тогда мог позвонить министру. Но нужно быть реалистами.

Сватов реалистом был всегда. При всей своей оптимистической настроенности.

Разумеется, с памятником он так и поступил. Подобные советы он схватывал на лету.

Правда, до сих пор он получал их на ином уровне.

Но Сватов тем и исключителен, тем и представляет общественный интерес, что, воспринимая реальность, он всегда умел делать выводы.

Этот, можно сказать, незначительный на первый взгляд случай и привел Виктора Аркадьевича к выводам о бессмысленности его жизненных затрат по части влиятельных связей и авторитетных дружб.

Сыграла здесь определенную роль, конечно, и переменчивость в судьбах его высоких друзей. Пути их восхождения далеко не всегда можно было предугадать. Слишком часто со своих должностей они уходили в сторону. И сразу становились для Сватова как бы бесполезными. Ибо круг его интересов и метаний был неопределен, но небезграничен. Соответственно как-то приблизительно ограничены и нужды.

Кроме того, многие из его «друзей» однажды и вовсе лишались портфелей, оказывались не у дел. Виктор Аркадьевич не однажды задумывался, в чем здесь корень. Или в выборе кумиров он так часто ошибался, или, напротив, выбирал их точно, по определенным признакам (одним из которых, и, пожалуй, главным, была готовность его воспринять), но как раз признаки эти и несли им неизбежное падение. Скорее всего — последнее. Хотя и элемент невезения здесь присутствовал…

…Которое Сватов опять-таки сумел обратить в везение, вовремя сделав выводы и обеспечив себе независимость. Тем, что перестал полагаться на «друзей», чьи силы и возможности ограничены. Сами-то они — и случай с памятником ему на это окончательно раскрыл глаза — вынуждены опираться на своих людей.

Но и почувствовав, что затраты энергии на поддержание деловых связей не вполне окупают себя, решив, что положение в жизни и свой общественный вес в первую очередь определяет он сам, Сватов не избавился от своих потребностей. Речь идет об элементарных жизненных преодолениях, без осуществления которых невозможно даже творческой деятельности отдавать себя целиком.

Манеры, умение должным образом держать себя и соответствующим образом все обставлять — это, конечно, много, это открывает двери, но далеко не все.

Да, в ресторане получить удобный столик он может и в неудобное для ресторана время, да, билеты на любой поезд и в любую филармонию… Да, с домоуправом всегда сумеет найти общий язык. Во всяком случае, объясниться доходчиво. Да, Дубровина может без очереди и волокиты в новую квартиру прописать…

Но житейские нужды этим ведь не ограничиваются.

Чтобы ездить на «Ниве», нужны, например, покрышки. Причем полный комплект. Достать полный комплект из пяти покрышек не всегда может даже министр. Узнав, что поступают они преимущественно в сельскую местность, Виктор Аркадьевич обратился к председателю республиканского коопсоюза — для режиссера вопрос передвижения как бы не совсем личный. Тот немедленно поручил это дело начальнику одного из отделов. Разыскать, доставить и продать.

Назавтра Сватову доложили обстановку.

Покрышек получено в этом квартале сто десять штук. Все розданы по магазинам. По две штуки в каждый. Собрать четыре покрышки вместе никак нельзя, потому что все они уже реализованы. «Зачем вы вообще покупали «Ниву»? Машина непрестижная, покрышек для нее у нас никто не придерживает: за ними никто из нужных людей не обращается».

Как быть в таком случае? Как и здесь заставить механизм вращаться?

Только возбудив во всех его звеньях личный интерес.

А какой интерес мог возбудить Сватов? Что он мог предложить? Кроме своего расположения. И в общем-то для него хоть и обременительных, но мелких услуг, которые к тому же почти никогда не были личными, а носили чаще всего служебный, общественный характер.

Вот тут-то и появляется в жизни Виктора Аркадьевича Сватова друг Петя, работающий директором продовольственного магазина и неустанными заботами создавший свой обширный покупательский актив.

Петя встречал реку продуктов, накатывающую в магазин, у дверей торгового зала. Был он всегда возбужден, всегда энергичен и сиял своей рыжей шевелюрой, как огненный факел на белой подставке.

Сюда же подтягивался и его покупательский актив. Актив был весьма значителен, правда, хорошо организован. Все знали порядок, и никто не стремился его нарушить. Подходили исключительно по одному, не создавая ненужной толчеи.

Актив свой Петя знал в лицо. Иногда, правда, подходили и незнакомые люди. Здоровались, говорили, откуда они, знакомились. Ни с кем и никогда Петя в сторону не отходил. При приближении кого-либо из своих подчиненных на полуфразе не умолкал.

— Валя, — говорил он громко, обращаясь к старшему продавцу. — Это товарищ из ремонтного треста. Обслужите его по списку.

А список на маленьком листике блокнота он сам и составлял, просчитав на микрокалькуляторе, проставляя общую сумму и подводя черту.

— Это с автопредприятия товарищ, у его дочери свадьба…

— Это товарищ из ГАИ…

— Вы откуда, гражданин? Понял… Валя, гражданин передаст тебе список. Он по поручению Николая Ивановича…

Не отказывал Петя никому и никогда. Любой человек с улицы мог к нему подойти и, объяснив причину, получить листочек со списком. В этой вот открытости, в этой работе у всех на виду и состояла главная Петина хитрость. Приди кому-нибудь в голову нагрянуть в эти мгновения в универсам с проверкой, был бы он так же открыт, приветлив и чист. Никаких заначек, никакой торговли из-под полы, никаких секретов. «А эти люди?» — «Какие люди? Разве это посторонние?! Вот вы с ними и разбирайтесь…» Но никогда и никому в голову ничего подобного не приходило. Хватало забот с письмами, с жалобами, с анонимками. На Петю жалоб не поступало.

— Это из торга товарищ…

— Это из стройтреста, они нам пристройку делали…

— Это из снабжения человек. Они калориферы монтировали…

Текла река продуктов, катилась волнами от всегда распахнутых ворот во двор магазина ко всегда открытым дверям торгового зала. Текла и растекалась по ручейкам, расходилась у всех на глазах, на глазах же и таяла, мелела, как Амударья, досуха разбираемая на орошение.

Это из исполкома, это из минвуза, этому срочно нужно в командировку лететь, этот из редакции, этот из…

Кто только к Пете не подходил! И всех он одаривал, всех помнил, всех знал в лицо. И Петю все помнили.

Так он и работал, как регулировщик на шумной улице, умело раскидывая поток машин и всегда зная, кому в какую очередь, в какую сторону.

Река продовольствия Сватова не волновала. Но, сопоставив круг своих деловых знакомств, поддерживаемых им с таким трудом, с Петиным покупательским «активом», Сватов сразу понял, что директор — великий и незаменимый человек.

С покрышек для «Нивы» все и началось.

Петя по приглашению Виктора Аркадьевича пришел на студию, он всегда мечтал посмотреть, как делается кино. По счастливой случайности как раз в это время и позвонили Сватову насчет покрышек. Точнее, про их отсутствие.

Петя в разговор, разумеется, не вмешивался. Сидел на краешке стула, стараясь не мешать. Увидев неподдельное огорчение и досаду Сватова, сразу вызвался помочь. Тот в ответ только рукой махнул — безнадежное дело. Если даже председатель коопсоюза ничего не смог…

— Можно позвонить? — спросил Петя.

По телефону он ничего говорить не стал. Только поздоровался и пообещал подъехать. Сватов был занят, ехать неизвестно куда и неизвестно за чем ему не хотелось. Тем более в автомагазин, где покрышек этих не было с начала года. Петя настаивал, Сватов согласился. В магазине Петя ненадолго исчез.

Появился Петя с директором магазина, но к Сватову они не подошли. О чем-то посовещались в отделе, и директор исчез. Продавщица с интересом глянула в сторону Сватова и кивнула, как бы здороваясь.

— Значит, так, — сказал Петя, — делайте, пожалуйста, что я скажу. Деньги с собой у вас есть? — Петя полез было в карман за бумажником, но Сватов его остановил. Деньги у него были. — Вы стойте около кассы, вот здесь, никого вперед себя не пропускайте и смотрите на меня. Как только я махну рукой, — Петя показал: вот так, — сразу выбивайте пять покрышек.

— Их же нет, — попробовал возразить Сватов, но Петя уже устремился к прилавку.

В ту же минуту шторки раздвинулись и парень в черном халате выкатил в зал черное колесо. Взяв его в руки, он принялся пристраивать колесо на витрину.

Петя махнул рукой, как было условлено, но Сватов уже и без того протягивал в окошко деньги.

— Мне покрышки для «Нивы». Пять штук, — сказал он.

— Покрышек нет, — ответила кассир.

— Есть, — сказал Сватов. И кивнул в сторону прилавка, где столпились возбужденные автолюбители. Несколько человек уже бежали к кассе, на ходу доставая деньги.

— Нина! — Кассир поднялась и, вытянув шею, глянула поверх стекла. — Что там у нас? Покрышки, что ли, есть для «Нивы»? — Услышав ответ, уселась, недоуменно пожимая плечами. — Сколько, вы говорите? — И принялась пересчитывать деньги.

— Клава! — крикнула продавщица кассирше, едва Сватов протянул ей чек. — Покрышки больше не выбивай. Покрышек для «Нивы» больше нету. Кончились покрышки, — обратилась она к покупателям. — Всего-то и дали пять штук…

Петя всесилен, это Сватов сразу понял. Ему было чем подпитывать интересы и удовлетворять потребности, было чего распределять. Это даже, можно сказать, входило в его служебные обязанности.

Кроме того, познакомившись с Петей ближе, Сватов узнал, что работал тот и вечерами, возвращаясь из магазина домой. И здесь-то начиналась его главная деятельность. Здесь по телефону звонил Петя. И его домашним пользоваться по вечерам телефоном так же не рекомендовалось, как и подчиненным на работе. И так же это было невозможно. Петя накручивал диск телефона неустанно. Звонил он и в торг, и на автопредприятие, и на станцию, и в управление. Не прямо туда, разумеется, в такое неурочное время звонить можно было только по квартирным номерам, но в личном справочнике Пети все квартирные телефоны были. По ним он и налаживал прямые связи между своими клиентами. А все звонки в универсам были не более чем ответным эхом на эти вот деловые вечерние перезвоны. Здесь Петя снова был диспетчером, снова вкалывал регулировщиком на шумном перекрестке. Кому-то нужен срочный ремонт квартиры, кому-то — согласовать проект административного здания, кому-то — абонемент в сауну с бассейном. Последствия такого полуночного разговора Пети с начальником производства Сватов продемонстрировал мне в спецавтоцентре.

Именно цепочку заинтересованности создавал Петя своими вечерними переговорами. Работала эта цепочка безотказно. Каждый в ней хотел и мог выполнить любую Петину просьбу. Мог, потому что хотел. И хотел лично.

«В этом-то и фокус, — еще в спецавтоцентре пояснил мне Сватов, возвращаясь к нашей с Дубровиным неудаче на тарно-ремонтном предприятии, — заместитель министра просил вам помочь сам, но не лично. Это была не личная просьба, а производственная. Это тебе нужно, спрашивают в таких случаях, зачем тебе это? В том-то и дело, что ему это было не нужно».

Личный интерес в корне меняет дело. Как в корне меняло дело то, что начальник производства в автоцентре как бы сам разбил раздатку на сватовской «Ниве». Его обращение к начальнику цеха сразу становилось личной просьбой. А в глазах начальника производства дело в корне меняло то, что приехал Сватов от Пети, по его личной просьбе, что подчеркивал звонок по домашнему телефону.

Никаких прямых выходов на исполнителя Пете было не нужно. И обходить кого бы то ни было ему было незачем. Здесь их со Сватовым представления о жизни счастливо совпали. Правда, удавалось Пете все гораздо легче, чем Виктору Аркадьевичу. И не только из-за личных способностей, которые (что Сватов сразу почувствовал) при всей внешней неказистости Пети превосходили сватовский талант, но и из-за того, что никаких противоречий с основной работой у Пети не возникало. Вся его деятельность с ней вполне сочеталась, не только не отвлекая, а даже прямо способствуя. Это, с одной стороны, утверждало Сватова в верности его выводов, а с другой — облегчало ему обращения к Пете с просьбами, ибо здесь и речи не могло быть о том, что Петю он утруждал.

Можно сказать, что знакомство с Петей и завершило метаморфозу Сватова, утвердив его в окончательности выводов. Но познание ради констатации никогда не занимало Виктора Аркадьевича. Понимать для него означало — действовать.

Жизненный опыт для нашего приятеля никогда не был багажом, который отягощает. Скорее — баком с горючим, который обеспечивает движение.

Принципы, говорил он, это не то, с чего начинают, и даже не то, с чем живут; это то, к чему в итоге приходят.

На Петю, на его помощь в строительстве дачи сейчас он и делал ставку. Чем вызывал, разумеется, отчаянный протест Дубровина. Настолько отчаянный и безоговорочный, что это привело их к самой, пожалуй, серьезной и самой затяжной за все годы знакомства ссоре.

Глава пятая ССОРА

Отмерив шагами расстояние между домами, Виктор нашел середину. Поискав глазами, поднял с земли палку и воткнул ее в борозду.

— Вот здесь и пробурим. Чтобы поровну и по справедливости. Вас это устроит?

Анну Васильевну устраивало вполне. Но вот во сколько эта вода «выльется»?

— Не вельми много будет платить? Гроши-то у мени есть, — добавила она торопливо. — С коровы и остались.

— Вот и держите их до новой коровы, — с нарочитой грубоватостью остановил ее Виктор Аркадьевич. — В государстве нашем все есть. А уж воды и вовсе хватает. Или вы не заслужили? — Сватов повернулся к Дубровину: — Это ты правильно решил — воду на стариков оформим. Чтобы потом не было вопросов, так ведь, Петя?

Петя понимающе кивнул.

— Этот тип на добитом газике, он где работает? Не в бурводах ли?

— В бурводах, — обрадованно ответил Петя, — прямо даже начальником бурвод.

— С него и начнем… Анна Васильевна, — Сватов уже был решительно деловым, — в среду, в восемь тридцать, я попрошу вас быть дома. И до обеда никуда не уходить.

Анна Васильевна охотно изъявила готовность. Такое обхождение ей нравилось. Энтузиазм нового хозяина, конечно, особого доверия в ней не вызывал, но и странной его строгая точность тоже не казалась. В восемь тридцать так в восемь тридцать. Тем более что ни до обеда, ни до ужина она уходить из дому не собиралась. С тех пор как продали корову, она вообще никуда не ходила со двора…

— Забор вот только не помешает ли бурить тую скважину?

— Забор? Забор разбирайте на дрова. Вы, Константин Павлович, его и разберите. Если, конечно, он сам не повалится до среды. А мы вам потом этот перенесем, с нашего участка. Помаленьку можете начинать… Вообще за реку бегать пока повремените. Девки подождут. Проведем воду, поставим баню, тогда пожалуйста.

— Ага, — не удержалась от подначки Анна Васильевна, — будешь ты у меня, старый, заместо банщицы. Билеты продавать.

— Ну, вы тут насчет выпить-закусить пока соображайте, а я к реке пройдусь, — подытожил Сватов. — Дай-ка мне, Петя, твой компьютер. Надо кое-что просчитать. Будет готово, позовете…

Сватова мы нашли у реки. Устроившись на пенечке у взгорка над водой, он сосредоточенно что-то вычерчивал и обсчитывал. Заслышав шаги, поднял голову.

— Проектируешь? — спросил Дубровин. — Я думал, ты кого-нибудь из маститых архитекторов пригласишь. Все-таки стройка века.

— Маститым работы хватает. Они уже все, что можно и что нельзя, запроектировали. На семьдесят метров жилого дома — семьдесят архитекторов и сто семьдесят чертежей. А крестьянин потом берет огрызок карандаша и рисует дом, в котором он хочет жить… Не так раньше строили. Даже Исаакиевский собор строился не так. Архитектор тогда был главным мастером. А сейчас он подмастерье. Как Ванька Жуков, только не у сапожника, а у Министерства финансов.

В верхнем углу двойного листа бумаги Сватов уже нарисовал дом.

— Здесь пустим колонны по периметру, красный кирпич по темному дереву, здесь веранда, здесь балкон. На втором этаже — рабочий кабинет. С отдельным выходом, чтобы не мешали. С этой стороны пристроим гараж и сауну… Вот все расчеты.

Листок был разделен вертикальными линиями на несколько столбиков. Он у меня сохранился:

«Люди (?) — четыре члвк. По 25 р. на члвк. 40 дней. Итого четыре тысячи ровно. Это вместе с бассейном и забором.

Столбиков бетонных — 100 шт × 1,8 м.

Кирпич облицовочный — 8 т. шт.

Вагонка — 8 м3.

Брус строительный…

Электропила, рубанок…

Стеклоблоки — 400 шт. (15×15) 3×1, 5×2 — 1,5×1, 5×2 = 400…»

— А это зачем? — полюбопытствовал я.

— Бассейн в сауне нужен? Мы его сделаем вот так. — Сватов изобразил на оборотной стороне бумаги какой-то короб. — Выведем из стеклоблоков стенки, будет прозрачный, а изнутри — подсветка. Аквариум!..

На строительство Сватов отводил сорок дней. Он торопился жить, и дача ему нужна была для жизни, а не для того, чтобы ее окончательно угробить.

— Пока будут бурить воду, нужно закрыть все эти позиции.

Некоторый опыт по «закрыванию позиций» у меня был. С Дубровиным мы кое-что закрыли. Сегодняшний Сватов снова напоминал мне того, давнего, Дубровина. Размах, безусловно, иной, но это — намерения. Намерениями, особенно благими, конечно, тоже можно вымостить дорогу. Но куда она приведет?

Впрочем, решительность Сватова не оставляла сомнений в том, что тактику преодоления он уже разработал…

— Тактики здесь мало, — оборвал он мою болтовню на полуслове. И добавил глубокомысленно: — Здесь нужна стратегия. Решать все будем комплексно. Есть тут одно стратегическое соображение. — Он посмотрел испытующе. — Без твоей помощи, правда, не обойтись…

Я всегда был готов прийти на помощь другу.

— Но об этом позднее.

Сватов захлопнул папку и поднялся. Посмотрел на бурлящую у замшелых свай воду. Демонстративно вздохнул:

— Место вот только неважное…

— То есть как?! — Дубровин позволил себе возмутиться.

Место как раз и было предметом его особой гордости. Из-за места, собственно, все и началось. Первозданная глушь, нетронутая природа. Глухой угол. И это в сорока километрах от миллионного города! Место здесь было замечательным, мне это тоже представлялось бесспорным.

— Было замечательным, — оборвал меня Сватов. — Давно было… Когда здесь не Федька жил, а хозяин. Когда была мельница и хорошая дорога. И беседка, и липовая аллея. А рядом проходил гребной канал, а на нем была лодочная станция… Знаете ли вы, какая здесь была усадьба, даже дворец, какая пасека, какие здесь устраивались ярмарки и балы?..

Сватов достал из кармана вчетверо сложенный листок ксерокопии.

— Это я из Семенова-Тянь-Шанского переснял. Специально для таких, как вы. Тут про эти места много написано. Исторические, между прочим. А вы мне — про глухой угол.

Подождав, пока я рассмотрю оттиск, снабженный фотографией и планом бывшей усадьбы, Сватов продолжил:

— Отчего мы смотрим только себе под ноги? Отчего по земле ходим, как марсиане?.. Был у меня один знакомый. Ты его, наверное, помнишь: в редакцию приходил ругаться из-за моего очерка. Работал начальником строительства ГРЭС. Здоровый такой мужик, грузный, напористый, в сапожищах с отворотами, как Петр Первый, Одно слово — преобразователь. И фамилия у него была нападающая, сейчас уже и не помню точно, кажется, Бобров. А в придачу ко всему — дешевая мечтательность. Намотается за день в сапожищах — можешь представить, какой они там развели свинорой, придет в вагончик, на койку усядется, сапоги нога об ногу стаскивает и давай заливать перед зеленым газетчиком — о том «недалеком будущем», когда по всему городу можно будет в туфельках пройтись. «Будут еще и здесь яблони цвести» — это у него любимая присказка. «Как на Марсе, что ли?» — я его однажды спрашиваю. Он не понял, обиделся. И за мой очерк обиделся, особенно за «свинорой». А про то, что на месте, где они вырыли котлован под фундамент станции, как раз и был прекрасный фруктовый сад — про то он забыл… А еще раньше жили там, между прочим, не кто-нибудь, а князья… И радость им доставляли не развалины замков, а их строительство. — Здесь Сватов почувствовал некоторую противоречивость своего монолога (Бобров-то как раз строил), чуть сбавил тон, но тем не менее продолжил: — Это когда достоинством считалось жить во дворце, а не любоваться им. Тем более его развалинами и прочим запустением…

Вообще-то Дубровин был со Сватовым согласен. Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным. Лучше жить в замке, чем любоваться его развалинами. Он и с Утью расстался, как мы помним, не без чувства сожаления о несвершившемся; впрочем, оно легко развеялось. Сразу, как только Дубровин понял, что ничего добиться в Ути он не может, не вступая в отношения с Федькой (во всем множестве его обличий). А это его как раз и не устраивало.

Едва оказавшись понятым и разоблаченным, Федька его больше не занимал, как не занимал в свое время и другой промежуточный человек — начальник вычислительного центра Осинский, оставшийся в победителях и при своих интересах. Активность Сватова, его жизненный азарт и все его преодоленческие энтузиазмы чаще всего вызывали у Дубровина неприятие. Устраиваться в жизни с помощью федек он категорически не хотел. Тем более с помощью Феди, работающего завмагом и торжествующего в своей возможности все получать и все иметь — в обмен на не ему принадлежавшую колбасу. Подчеркивая промежуточную роль завмага, опять-таки распределяющего не свое, Дубровин умышленно называл его Федей.

— Он жулик, твой «Федя», — говорил Дубровин, — жулик, паразитирующий на дефиците, на всех этих сосисках и осетрине, которые он заполучает в свой магазин, а потом раздает — в обмен на опять же дефицитные услуги.

— Петя — труженик, — возражал Сватов. — Ты его с Федькой не путай. Для того чтобы заполучить в свой магазин осетрину и сосиски, он вкалывает день и ночь. Не он виноват в том, что продуктов всем не хватает. Он производит услуги — ты посмотри, как умело, как самозабвенно, как предприимчиво он вкалывает, и ты поймешь, какой это талант. Пусть все и везде работают как он, пусть производят остальное с таким же умением и энтузиазмом — дефицита вообще не будет… Да, он живет и работает по законам системы, в которой находится, но разве он в этом виноват? Не забывай, что распределяет он, по сути, давно уже распределенное, дает лишь тем, кому это положено и без него. Петя лишь добросовестно и творчески осуществляет это распределение, подпитывает интерес. Еще и потому творчески, что никакими официальными инструкциями, кого он должен подпитывать, не предписано…

Значение, которое клиенты Пети придавали таким пустякам, удивляло. Их готовность благодарить и помнить завмага за такие мелкие услуги казалась странной. Так стараться за какие-то сосиски!

— Почему же он так всемогущ? — спрашивал Сватов. И сам же отвечал: — Да потому и всемогущ, что живет в определенной системе отношений, повторяю, не им придуманной. Он же не виноват, что его клиенты готовы делать за сосиски то, что они не хотят и не делают ни за должностные оклады, ни за награды, ни за продвижение по службе. Оклады-то они и не суетясь получат, так же как и награды, и повышения.

— Здесь, положим, ты прав, — говорил Дубровин.

Видели они со Сватовым одно и то же, но по-разному. И понимали одно и то же, но по-разному.

Промежуточный человек изобретателен и выдумал для своего удобства — это подметил Дубровин — множество промежуточных же показателей, по которым можно создавать видимость успешной работы и роста производства, даже не давая в итоге ничего. Именно так, по мнению доцента, рождались и потом числились в главных показатели освоенных капитальных вложений у строителей (когда важно истратить побольше средств, независимо от того, что ты построишь), валового производства (неважно что — лишь бы произведено), поднятых гектаров мягкой пахоты (лишь бы пахать — неважно, что вырастет), стоимости ремонта техники (пусть даже она и вообще не работает)…

— Что такое урожайность? — язвительно вопрошал он. И сам же отвечал: — Это главный показатель, по которому недалекие люди судят об успехе сельского хозяйства. «Сколько зерновых с гектара? — спрашиваешь ты, приехав в колхоз. — Каков удой с коровы?» И если урожайность высока, если надои солидны, тебе уже все сразу ясно. И ничего больше тебя уже не беспокоит.

— А тебя? — перебивал его в таких случаях Сватов.

Дубровина беспокоило совсем иное.

— Нас, — он всегда в таких случаях говорил «мы», «нас», «нам», — нас интересует вовсе не это. Нам важен не бункерный вес, когда зерно взвешивается вместе с сорняками, нам нужен и не вес влажного зерна — мы должны получать не сорняки и воду, а протеин, белки, углеводы, причем получать всего этого как можно больше. Урожайность или там удои, как основные показатели успеха, — это еще одна лазейка для любого Федьки, позволяющая ему осуществлять приписки. И морочить нам голову. Засеял втихую на десяток гектаров больше, отчитался за рост урожайности, а зерна-то больше не стало. Да и что это за зерно? Не говоря уже о затратах… Федька заставит своих людей доить коров вручную, он нахимичит с кормами и поголовьем, он подаст в сводку пять тысяч надоев с каждой коровы, и мы будем читать о нем репортажи, смотреть фильмы, возносить его на пьедесталы и вручать ему ордена… А когда он однажды перестанет нас устраивать, когда он на чем-то сорвется, когда его слишком занесет, мы создадим комиссию. Все — и гектары, и поголовье, и бухгалтерию — проверим и снесем ему голову. И снова напишем о нем, только теперь уже разгромные статьи. Совсем забыв о том, что мы его сами породили и взрастили… Почему и зачем мы его взращивали? Да потому, что такой он нам удобен, такой он у нас всегда «под колпаком», им-то мы уж всегда можем управлять. Поставить его в зависимость от результатов его работы мы не хотим, мы этого даже боимся. Нам важнее, чтобы он от нас зависел, чтобы каждый Петя был для него благодетелем…

— Хорошо, — говорил Сватов, как бы соглашаясь с приятелем. — А дальше?

— Что — дальше? — не поняв вопроса, Дубровин замолкал.

А Сватов продолжал как бы за него:

— Дальше как раз то, что и Петя нам нужен. Сначала чтобы пользоваться его услугами, а потом, чтобы в случае чего направить на него весь общественный гнев… что ты первым и делаешь. Как же, как же! «Во всем виноваты продавцы и завмаги».

— Ты что-нибудь предлагаешь? — спрашивал Дубровин.

И тянулся за свирелькой. И что-то воинственное исполнял, снижая тем самым излишнюю напряженность и даже напыщенность разговора.

Старые приятели, они всегда стремились оставаться в приятельских отношениях. Иногда мне кажется, что и в Ути они бы не поссорились, не будь оба безнадежно русскими людьми, отличительной способностью которых всегда было из-за разности взглядов доходить до смертельных обид.

Предлагал же Сватов всегда одно: не довольствоваться отпущенным, не ждать глобальных общественных перемен, а действовать, не заботясь о методах и средствах. И говорил он сейчас об этом не без самодовольства:

— «Место замечательное»! — передразнил он Дубровина. — Оттого, что глушь, оттого, что запустение. Вместо мельницы — замшелые догнивающие сваи. «Замок старинный у дороги!» Его умиляют развалины: «Ах, как трогательно, как красиво!» Как хорошо, мол, что хоть немножечко осталось нетронутой красоты! Хоть чуть-чуть дарового удовольствия. Какая тихая и чистая, смиренная радость…

Дубровин выпрямился:

— Любому соседству с Федькой я предпочитаю запустение и развалины. И любому сотрудничеству с ним. И любым преклонениям за… колбасу.

— Экие мы чистюли! Как смиренно научились пользоваться тем, что досталось. И осталось. От прежнего хозяина, от соседа… Неужели ты не понимаешь, что довольствоваться тем, что есть, — пошло?

— Культура, Витя, — здесь Дубровин уничтожающе посмотрел на Сватова, — культура не создается грязными руками и людьми, лишенными чувства собственного достоинства…

— Ах, вот оно что, — Сватов помедлил, словно примериваясь. — С твоим подходом, Гена, мы до сих пор не выбрались бы из пещер. К счастью, человечество всегда делилось на людей создающих культуру и потребляющих ее.

— Я бы сказал иначе: на создающих культуру и… культурных. В таком случае я предпочитаю оставаться в числе последних. Хотя по части разделения труда ты, несомненно, прав. Одни читают книги, другие их пишут. С этим приходится смиряться и тем и другим.

Дубровин посмотрел сначала на Виктора Аркадьевича, потом на меня.

— Желаю удачи, — сказал он. — Счастливо оставаться. А я умываю руки.

Наш приятель спустился к реке и действительно самым тщательным образом вымыл руки. Поднялся на взгорок, задумчиво глянул на темную воду, потом по сторонам, словно прощаясь с этими местами навсегда, и пошел к машине.

Глава шестая ГОЛЫЙ КОРОЛЬ

В понедельник утром Сватов первым делом заскочил в универсам к Пете. Надо было решать с бурводами. Наступление в Ути он разворачивал широким фронтом и сразу на всех участках. Раскрутив дело с водой, намеревался переключиться на остальное. Но здесь все оказалось гораздо сложнее, чем можно было предположить. Организация, занимающаяся бурением скважин в сельской местности, находилась километрах в сорока от города, к сожалению, не в сторону Ути. От универсама, правда, совсем недалеко. Сватов намеревался, прихватив Петю, отправиться туда для знакомства, но директор магазина его остановил: сейчас сам будет. Набрав номер, он попросил к телефону Олега Михайловича. Того на месте не оказалось. Где-то на территории, ответила секретарша.

— Опять, значит, загудел, — пояснил Петя, прикрыв ладошкой микрофон. — Там, на территории, у него одни трубы. — И, убрав ладонь, попросил: — Объявите по радио, чтобы срочно подошел к аппарату.

— А кто его спрашивает?

— Скажите — Петя. Я буду ждать, пусть перезвонит.

Минут через двадцать Олег Михайлович явился лично. Глянув на него, Петя окончательно удостоверился в верности своей догадки. Начальник бурвод гудел и подрагивал, как телефонный столб в ураганный ветер. Даже содрогался, готовый надломиться. Петя открыл сейф, достал бутылку «Московской» и граненый стакан. Олег Михайлович посмотрел на него укоризненно и погрозил пальцем. В том смысле, что в рабочее время он ни-ни. Тем более в одиночку.

— Что я тебе, водопроводчик? — сказал Олег Михайлович, вынимая второй стакан из кармана своего дождевика.

Сватова растрогал малосольный огурчик, который Олег Михайлович из стаканчика вытряс и тут же ловко перочинным ножиком разделил на кружочки.

— Я за рулем, — сказал Петя. — Товарищ тоже. Ты лучше скажи, как товарищу на участке скважину пробурить.

— На дачном, что ли? — Начальник бурвод оживился, но, услышав пояснение про ветеранов, тотчас сник. — Частным лицам бурение не производим. Только для организаций.

— А кто производит?

— Кроме нас, никто.

— Так вы, значит, производите?

— Труб нет, а то бы мы сразу произвели бурение… За наличный расчет в сотню бы и вышло, если напрямую, ну и там все прочее, насчет угощения непосредственным товарищам… А так — пиши заявление.

Олег Михайлович говорил как бы обиженно:

— Раз вы хотите официально, будем делать официально.

— И сделаете? — уточнил Сватов.

— Обещать не могу. Потому как… труб нет.

— А неофициально что же, есть трубы? — Сватов чувствовал, что от такой невразумительности он закипает.

— Даже официально нет.

— А если я достану вам трубы?

— Лучше, если напрямую, чтобы за наличные…

Продолжалось это довольно долго, правда, по убывающей — накал разговора падал в соответствии с уровнем жидкости в бутылке. Зато в той же пропорции возрастала невразумительность: «Кто-нибудь еще делает?.. Это можно… Если официально… Это нельзя… Если не официально…» Ну и так далее…

— Ты с товарищем не крути, — вступил наконец Петя. — Товарищу надо сделать. А я тут тебе заказ составил, пока вы договаривались. — И повернувшись к селектору: — Валя, собери нам, пожалуйста, по третьему списку. Товарищ из конторы бурения к нам давно не заходил. — И многозначительно подмигнул Сватову.

Олег Михайлович вяло запротестовал:

— Я не при средствах.

Сватов понял Петю и поспешил предложить свои услуги:

— Ладно, ладно, я заплачу, потом разберемся.

И покраснел.

Взяток он еще ни разу в жизни не давал, оттого и смутился. Но его смущения никто не заметил. Зато разговор сразу как-то продвинулся.

— Пишите от совхоза письмо, — сказал начальник потеплевшим голосом. — На той неделе и пробурим.

— Нельзя на той неделе, — сказал Петя. — У него без воды стройка стоит.

— Понял, — охотно согласился Олег Михайлович. — Тогда завтра. Но я лично должен быть. Чтобы на месте и непосредственно…

— Ладно, ладно, — выпроваживал его Петя, подталкивая к дверям и вручая перевязанную шпагатом коробку, — замочим мы еще эту скважину.

— Обязательно надо присутствовать. Лично, — все еще твердил свое Олег Михайлович, в одной руке держа коробку, а другой, свободной, пытаясь надеть шляпу. — Без моего присутствия не могу. Обязательно чтобы лично.

— Трудный кадр, — сказал Петя, прикрыв за гостем дверь. — Боюсь, что с ним вам еще придется помучиться.

— Ну, ничего, — мрачно успокоил его Виктор Аркадьевич. История со взяткой его изрядно подогрела. — Теперь-то уж я с него так просто не слезу.

В тот же понедельник к обеду Сватов приехал ко мне.

— Ты спрашивал про стратегию? Вот теперь давай об этом. Заявку на сценарий я за тебя уже написал… Но все по дороге. Собирайся, и едем.

Я ничего не понимал. Какая заявка? Какой сценарий? Куда мы едем?

Но Сватов снизошел только до ответа на последний вопрос:

— Едем к Кукевичу. Это приятель Пети. Я тебе о нем говорил, даже знакомил вас, но ты, конечно, не помнишь. Потрясающая личность!

Я помнил. Знакомил он нас за год до описываемых событий. Потрясающая личность оказалась тогда маленьким, скромным и мечтательным человеком со смешным ежиком темных волос, делающим его похожим на бобра. Это был вполне обычный руководитель одной из бесчисленных организаций, выросших, как опята у пня, вокруг сельского хозяйства. Но Сватов умел видеть в людях то, что он видеть хотел. И сейчас, оглядываясь, я начинаю подозревать, что у Виктора был на Кукевича дальний прицел.

А может, и не было? Может, снова в его жизни все счастливо совпало. Или просто он опять сумел все повернуть в свою сторону? Впрочем, куда его только не бросала, куда только не выносила жизненная активность.

— Слушай, — говорил тогда он. — Вот о ком тебе надо писать.

— А почему именно мне?

— Ты же пишешь о селе. Но о чем ты пишешь? Ты же не видишь главного.

— А Кукевич видит?

— Он тоже не видит. Но главное вокруг него. Он в нем варится. Вместе со своей конторой. Кукевич — квинтэссенция. Это человек, работающий сегодня на село. Со всей его беспомощностью, со всем отсутствием полета, со всей его робостью и нерешительностью дерзаний… Вокруг него все проблемы. Здесь все, что мы даем сегодня селу. И все о том, как мы это делаем. С какой кустарностью и примитивностью подхода… Бери и пиши — проблема на блюдечке. Вглядись в лицо его конторы, вспомни о тех высоких словах, которыми мы ее напутствуем, о той ответственной миссии, которую мы на нее возлагаем, и ты увидишь: король-то голый… Вот об этом и надо писать. Здесь-то как раз — самый жизненный интерес. Здесь сама жизнь, что называется, в собственном соку…

Интерес к жизни у Сватова всегда был. Но был еще и вкус к ней. Он не столько интересовался жизнью, сколько в ней участвовал.

Поэтому сейчас на предложение немедленно бросить все и ехать к Кукевичу я ответил согласием. Интересно посмотреть не только на «голого короля», но и на то, что с ним Сватов собирается делать.

Он угадал мои мысли:

— Мы его слегка приоденем. Немножко вытащим и чуть-чуть приподнимем… А ты об этом напишешь. Идея у меня, как ты, наверное, уже догадался, есть.

Уж в этом-то я не сомневался.

— В таком случае едем, чтобы все не рассказывать дважды. Я ему о тебе звонил. Нас ждут.

Здесь мне необходимо приостановиться, чтобы подробно познакомить всех с Петром Васильевичем и историей его отношений с Петей. Иначе многое из дальнейшего просто невозможно понять.

Всю свою трудовую жизнь Петр Васильевич Кукевич занимался строительным снабжением. Служил исправно, конфликтов избегал, отчего довольно быстро дослужился до должности начальника главснаба; работу свою любил, но мучался ею несказанно из-за полного несовпадения характеров с руководителем строительного ведомства, для обеспечения которого всякой всячиной и существовал главснаб.

Был Кукевич человеком тихим, исполнительным, честным и по-честному инициативным. Звезд с неба не хватал, но дело свое знал, добиваясь в нем строгого порядка. Стол у начальника главснаба был застелен громадным, разграфленным цветными фломастерами листом ватмана, на котором он с особым удовлетворением старательно проставлял остро отточенным карандашом крестики против каждой из сотен закрытых позиций.

Снабженцем он был «от бога». В снабжении вырос, правила и тонкости коробейного дела впитал как бы с молоком матери, оттого жил в нем органично и даже любые неизбежные отступления от юридических норм и законности совершал просто и не вызывающе, грешил буднично и естественно, не терзаясь сомнениями, не испытывая страха. Вся жизнь его определялась заявками организаций и их нуждами, которые он вдумчиво изучал и знал досконально. Движим он был только интересами дела. Для себя лично никогда ничего не урывал, поэтому угрызения совести его не тревожили.

Руководитель ведомства буквально подавлял Кукевича своей необузданной неуправляемостью, граничащей с самодурством. Во все дыры он влазил, всем руководил и распоряжался, всеми командовал, за дело настолько болел душой, что производил на Кукевича впечатление душевнобольного. В ощущении своей незаменимости доходил до истеричности. Больше всего любил, чтобы все обращались прямо к нему. Поэтому никогда, никому и ни в чем не отказывал. Энергичностью он обладал исключительной: за день ухитрялся принимать до полусотни просителей. На столе Кукевича постоянно трещал прямой телефон, по которому поступали крутые и безоговорочные команды немедленно и срочно что-то отпустить. С каждым посетителем шеф распалялся все больше; к концу дня он уже окончательно входил в распределительный раж. Несчастный Кукевич сокрушался, потом сопротивлялся, потом восставал. До полусотни раз на день Петру Васильевичу приходилось подниматься в начальственный кабинет за указаниями; сначала он туда входил, потом вбегал, потом врывался, трясясь от возмущения и негодования. Выходил же обычно смиренно притихшим, осторожно прикрывая за собой дверь. И отпускал, отгружал, направлял. Вытирал ластиком свои бесценные крестики, сокрушенно вздыхая и расстраиваясь. А вечерами засиживался допоздна, ероша свой ежик и пытаясь как-то свести концы с концами, снова выстраивая импульсивные дерганья шефа в какое-то подобие системы…

Рано утром за час до начала рабочего дня он уже раздавал задания своим подчиненным, рассаживая их по телефонам, рассылая их в командировки по республике и стране, — выпрашивать, выменивать, уговаривать, доставать — затыкать прорехи, залатывать дыры, выбирать излишки, создавать за их счет какой-то запас прочности, какой-то резерв в своем хозяйстве… Но снова названивал прямой телефон, и снова все шло прахом. Бурный и неуправляемый поток руководящей щедрости легко прорывал с таким трудом возводимую им плотину. Ни о какой борьбе с начальником Кукевич не помышлял, всегда оставаясь исполнителем, да и невозможно было бороться с человеком, который был всегда и кругом прав из-за своего высокого положения.

Вконец издерганный, измученный этой стихийностью, постоянно униженный и оскорбленный абсолютным нежеланием считаться с его сложностями, подавленный собственной же исполнительностью, растерянный и больной Петр Васильевич только и мечтал об освобождении и за предложение возглавить недавно созданный главк схватился с радостью, совершенно не вдаваясь в смысл того, чем ему придется там заниматься. Лишь бы самостоятельно, лишь бы без понуканий и нервотрепки, лишь бы сам себе голова. Все это, как ему казалось, и обеспечивала приставка «глав» в названии его новой организации.

Он страстно хотел проявить себя, хотя весьма смутно представлял, что для этого, кроме порядка, нужно. Отличало его от многих, пожалуй, только то, что слишком уж он за все переживал, слишком все близко принимал к сердцу. В самом начале своей деятельности на новом поприще отправился он в поездку по районам с прибывшим из Москвы инспектором. Зашли в одном из райкомов партии к первому секретарю, а тот возьми и заяви, что даже о существовании такого главка ничего не слышал. В том смысле, что толку от них никакого.

Кукевич в системе был человеком новым. Другой бы на его месте нашелся что ответить. Во всяком случае, уж никак бы не принял на свой счет такое заявление. А Петр Васильевич взволновался, обиделся, огорчился и расстроился так, что прямо из кабинета был доставлен в районную больницу, где провалялся две недели в предынфарктном состоянии.

Вообще в новой должности пришлось ему нелегко. Сельской специфики он не знал, тем более был далеко не силен во всем, что связано с электричеством. А создали его главк как раз для обслуживания всей энергетической части сельского производства. Работник он был честный и удручался своей некомпетентностью. Это и определило его готовность выслушивать и принимать к действию всякие советы. И, даже не выслушав до конца, принимать к действию.

С действием, правда, все сразу же осложнялось.

Советчиков у Кукевича сразу обнаружилось хоть отбавляй. Сложность начиналась уже с того, что оба его заместителя и главный инженер, несмотря на младенческий возраст главка, созданного всего два года назад, успели посидеть в кресле начальника (с этого начинали), отчего считали себя людьми знающими, учеными и наученными, способными и самостоятельно мыслить и научить уму-разуму нового руководителя. Каждый, разумеется, претендовал на роль душеприказчика, добиваясь в советах максимальной интимности.

Наставления же их, будучи направленными исключительно в разные стороны, тем не менее сходились в главном: не рыпаться, не высовываться, не суетиться. Коэффициент полезного действия таким образом сводился к нулю.

Кукевич был человеком впечатлительным и каждую строчку постановления о своем главке, как, впрочем, и всех остальных постановлений о селе воспринимал буквально. Внешним кругозором он не обладал, поэтому реальности не ощущал; все слова о грандиозности и актуальности поставленных перед его конторой задач принимал за чистую монету, нисколько не сомневаясь в исключительности отведенной ей роли.

Но все его попытки добиться от подчиненных исполнительности, пунктуальности и обстоятельности, которых раньше он добивался даже в снабжении (чем как работник и был силен), с первых же шагов увязали в той специфике, которая определялась второй приставкой — «сель» — в названии его организации.

Контингент подчиненных Петра Васильевича был соответственно сельский, собранный его предшественниками по хорошо известному нам с Дубровиным (по его работе в вычислительном центре) принципу: свояки, родственники, односельчане, свояки и родственники односельчан, родственники свояков и односельчане родственников. Люди в основном были хорошие, но приносили они с собой традиционные для села отношения. В деревне, как известно, собираясь, скажем, на рыбалку, не договариваются: «В семь пятнадцать у мостика», — а говорят: «Утром на речке». Если же дело предстоит важное и срочное, говорят: «Рано». Эту вот патриархальную расхлябанность, эту приблизительность во всем и обнаружил Кукевич, придя на новую должность.

Контора произвела на него удручающее впечатление. Она размещалась в деревянном бараке в самом центре города, но где они отыскали такие задворки! Какие-то сараи, нагромождение строительного мусора, куча двигателей, сваленных под покосившийся навес, искореженный остов автомашины, уткнувшийся носом в забор. Кабинеты были оклеены цветастыми обоями, пузырившимися по углам, бумаги складывались стопками на подоконники, и приходилось порой затрачивать по нескольку часов на то, чтобы найти какой-нибудь приказ.

Отношения в коллективе к приходу Кукевича сложились вполне семейные. Все обо всех знали все, обедать его заместители и начальники отделов отправлялись обычно вместе, для чего выделялся дежурный автобус. А в одном из ресторанов специально сдвигались предварительно заказанные столики. Обед, таким образом, превращался в неспешный и особенно важный ритуал. К обеду обычно и заканчивались, нет, откладывались всякие срочные дела. Опоздавших к автобусу терпеливо дожидались, обмениваясь шутками по их поводу, неспешно обсуждая бытовые новости. За столом решалось также многое из всяких производственных проблем и нужд. Возвращались с обеда все вместе, гуртом заваливаясь в кабинет начальника, подолгу сидели, продолжая разговор…

Кукевич все вознамерился сломать. Начал с того, что заполучил под свою контору два первых этажа какого-то административного здания. Сразу же заказал проект реконструкции помещения; подключив хорошо знакомые ему каналы снабжения, принялся завозить паркет, мебель, телефонные аппараты. Все это должно было определить лицо будущей фирмы. А именно фирмой свою организацию он представлял — со своей базой, с автоколонной, с собственным проектным бюро и даже с зоной отдыха для работников.

— Ну вы даете! — говорили ему подчиненные в ответ на поручение, скажем, достать селектор. — Это уж слишком! — И обращались к свидетелям за поддержкой: — Кто нам его даст?

Свидетели согласно кивали. Действительно, слишком. Действительно — кто?

— Что слишком, что?! — волновался Кукевич. — Да оглянитесь вы, посмотрите, как люди живут. Вот был вчера в «Промэнерго», у них там совещания проводят по телевидению. Такие же люди, как мы.

Хотя и понимал, что люди как раз не такие же. Но был он по природе своей мягок, волевыми приемами не владел, что сразу усвоили подчиненные.

— Здесь вам не «пром», а «сель», — говорили ему назидательно, — здесь вам… — И, обиженно хлопнув дверью, уходили.

Кукевич растерянно мигал и брался за телефон — договариваться обо всем самостоятельно.

— Вот видите, — говорил он мягко, обращаясь к оставшимся в кабинете и терпеливо наблюдавшим за его переговорами, — голова боится, а руки делают.

Запас терпения в нем был, горел он ровным, вежливым пламенем. Но от хлопанья дверью пламя это начинало биться, как у свечки, готовой вот-вот угаснуть.

Тем не менее в первый год работы он много успел. Кукевич был снабженцем — это, как известно, не профессия, а образ жизни. Снабженческие умения его и сдвинули дело. На обнесенном железобетонным забором участке, выделенном под базу, выросли аккуратные штабеля труб и металлоконструкций, появились рулоны электрокабеля, светильники, электромоторы… Взамен допотопного газика главк получил сразу несколько легковых машин, заместители Кукевича теперь беспрерывно куда-то ездили, не всегда, правда, с пользой для дела. Но сами их поездки, беготня, хлопанье дверцами машин у подъезда создавали ощущение жизни.

В одном из ближайших районов Кукевич организовал заводик по производству какого-то дефицита, что сразу придало его фирме вес. Появилась возможность уже не только выпрашивать, но и выменивать… Организаций в подчинении главка было больше сотни, но Кукевич не стал распылять свое внимание сразу на все. Выявив наиболее толковых руководителей, он всячески помогал им, создавал образцовые участки, чтобы на их примере показать всем, сколь многого можно достичь при отсутствии всего, но при наличии доброй воли, деловой предприимчивости и стремлении работать.

Неспешно, но достаточно уверенно его корабль набирал ход.

Особую роль сыграло знакомство с Петей. Кукевич, можно сказать, строил его универсам еще в бытность свою начальником главснаба. Это был его первый объект. Петру Васильевичу пришлось немало помотаться, доставая дефицитные отделочные материалы, импортное оборудование. Потом, всякий раз проезжая мимо, он заглядывал в магазин и всегда досадовал, что ничего из его детища не получилось.

Но вот однажды он заметил, что универсам как бы ожил, тут же зашел к новому директору — познакомиться. Петя встретил его приветливо, разговорились о том о сем. О недостающем, о недоделанном. Новый завмаг, так болеющий за дело, Кукевичу сразу понравился, и он обещал помочь. Кукевич понравился Пете. Сошлись они тотчас и сразу же сдружились. Первая встреча закончилась обычным в таких случаях предложением завмага: «Если какие потребности, обращайтесь…»

Потребности у Кукевича были как у любого снабженца. И всякий раз, отправляясь в командировку, Петр Васильевич наведывался к Пете. Тот исправно снабжал всем продовольственно необходимым в снабженческих вояжах. Объяснять, что к чему, Пете было не нужно. Магазин — это ведь то же снабжение, снабжение — тот же магазин.

— Без этого в нашем деле и не суйся, — вздыхал Петр Васильевич, загружая багажник своей «Волги» коробками. — Никому до тебя дела нет, пока…

Немалую роль в упрочении их дружбы сыграл обмен деловыми связями. Пете здесь было чем поделиться, да и у Кукевича хороших знакомых хватало. Дружба удваивала, даже учетверяла силы. Уровень у друзей, конечно, был разный. «Но что уровень? Он в нас, — успокаивал Петю начальник главснаба. — Не место, в конце концов, нас красит». — «Сегодня мы здесь, а завтра…» — понимал его Петя. И оба вздыхали, Отчетливо представляя, чем оборачивается порой это «завтра» для честного снабженца и честного завмага.

С переходом Кукевича на новую должность отношения сохранились. И даже упрочились, став отчасти и официальными: Кукевич добился, чтобы его организацию прикрепили к столу заказов Петиного универсама. Петя же свел его с архитекторами из областного управления, помог выбить участок для базы отдыха. Участок получили у Петиных подшефных — на территории передового колхоза, разумеется, с радушного согласия его председателя Петровича, который был человеком прогрессивным и колхоз возглавлял передовой, а значит, тоже понимал, что к чему. Навстречу таким шефам, как Петя, он всегда шел охотно. Кукевич у него построил не только базу отдыха для своего главка (правда, назвали ее колхозным санаторием), но и отдельный домик для отдыха работников торговли, а главное, оборудовал хорошую, по правилам баньку — сразу для всех трех участников «кооператива». «Когда приходится кого-то встречать и принимать, лучшего места не придумаешь», — говорил Петя довольно. «Главное, что не на виду», — поддерживал Петрович. «Вот именно, что тихо и спокойно», — вторил Кукевич.

Отношения (можно сказать, дружба) Пети с Петром Васильевичем развивались.

Но тут на Кукевича свалилась беда.

Едва успел он войти, что называется, в курс, едва наметил для себя какие-то пути и направления, как тут же его главк заметили наверху. Сам министр посетил показательный заводик, остался осмотром доволен, даже изъявил намерение посмотреть и лучшие районные участки.

Оказавшись, таким образом, на виду, Петр Васильевич сразу же и влетел. В республику приехала группа столичных журналистов — с рейдом по коммунальной службе села. Что, мол, в этом направлении делается? Какие заборы, какие сараи, кто вообще этим занимается? А не делалось в этом направлении, можно сказать, ничего, никто этим не занимался. И написали журналисты разгромную статью.

На статью надо было реагировать, кому-то поручать подъем коммунальной службы. А кому поручишь? Новую организацию создавать? Сколько их уже создано, да и не больно это поощряется в последнее время, не тот теперь курс… Тут и всплыл в памяти министра так понравившийся ему Кукевич. Инициативный и достаточно молодой, рвущийся в дело. Строительство знает, в снабжении дока. Участки во всех районах созданы, а значит, есть какая-никакая, но база. Все не с нуля. И люди есть, и управленческий аппарат… Слабые попытки как-то выкрутиться ни к чему Кукевича не привели. «Ты свои возможности не уменьшай, — говорил министр. — Я твои развороты видел».

Так к удручающему Петра Васильевича «сель» добавилось еще «коммун» и «хоз». И поручено ему было делать на селе все благоустройство: все заборы, и водоснабжение, и ремонт, и все по обслуживанию личного хозяйства. И даже кладбища сельские было предложено взять под свою опеку. Основная же его работа, на которую он настраивался, с таким трудом постигая специфику, отошла как бы на второй план, оттеснилась новыми, опять же грандиозными задачами.

Надо ли говорить, что подействовало это на Кукевича отрицательно. По всем статьям выходило, что под новыми заботами он как бы заживо погребен. Здесь как нельзя кстати и появился на его горизонте Виктор Аркадьевич Сватов.

С коллегии, где обо всем было объявлено, Кукевич поехал не к себе, а к Пете — надо было кому-то душу излить. Сидели они с Петей на третьем этаже универсама в столовой и тихо обедали. Точнее, обедал на сей раз Петя, как бы подавая гостю оптимистический пример. Как бы там ни было, а питаться нужно, чтобы поддерживать удрученный организм. А Петр Васильевич рассеянно ковырял вилкой в тарелке, в растерянности совершенно не соображая, что вилкой практически невозможно есть суп. А не соображал про суп он, и аппетита не ощущал, и о поддержании организма не думал, потому что совсем про другое пытался сообразить: как дальше теперь жить и что теперь делать.

Советчиком Петя был слабым. В коммунальной службе он, можно сказать, совершенно не волок. Но помочь другу считал необходимым, прекрасно зная по собственному опыту, что в любой ситуации есть выход. Отчего перебирал в сознании всех своих знакомых, кто мог бы что-нибудь дельное посоветовать. И все сводилось к тому, что более подходящего человека, чем Виктор Аркадьевич Сватов, им не найти.

К Сватову и отправились.

Виктор Аркадьевич выслушал Петра Васильевича внимательно. И сразу ухватил то, чего Кукевич не понял и не уловил.

— Не плакать, а радоваться надо, — сказал Сватов категорично. — Это дело, которое будет на виду.

Быть на виду Кукевичу очень хотелось: затем и живем. Сватов своими речами его возбуждал и заводил. При этом, разумеется, сам распалялся и заводился.

— Положение надо менять в целом, — говорил он Кукевичу убежденно. — На селе живет треть страны. Мы вкладываем сюда миллионы и миллиарды, но освоить их с толком могут только люди, причем лучшие из них. А лучший человек должен лучше жить. Но жить лучше в городе. Это как дважды два, — Сватов для Петра Васильевича и Пети специально старался попроще говорить. — В городе есть все, есть Министерство коммунального хозяйства, есть горсовет со своими службами, управления, жэки и прочее, прочее… А что из этого есть у нас на селе? Что, кроме самотужного пыхтения одиночек, кроме разового энтузиазма какого-нибудь председателя колхоза, построившего старой пенсионерке сарай?

— Можно сказать, ничего нет, — соглашался Кукевич.

Но Сватов с ним не соглашался:

— Это раньше ничего не было. А теперь есть… сельский коммунхоз. Есть специальный главк…

Попыток Петра Васильевича возразить и что-то свое вставить Сватов не допускал.

— Мы построили замечательные поселки, провели в дома газ и воду, возвели котельные и водокачки. А кто за всем этим следит? Кто занимается благоустройством? Кто починит тот же забор, кто сложит печь, кто проведет старикам воду, кто отремонтирует дом, кто проявит заботу о людях, которые кормили и кормят нас?.. — Немного помолчав, Сватов выразительно добавил: — И будут кормить.

После чего умолк. Молчал он долго и смотрел на Кукевича с Петей выжидающе. Но ответа не ждал, молчанием он воздействовал.

— В худшем случае — никто, — провозгласил он торжественно, — в лучшем случае — кто попало. Теперь это поручено вам. Вам выпала честь. Вам доверили. Что вам доверили?

— Нам доверили сельский коммунхоз, — как прилежный школьник, Петр Васильевич ответил полным ответом.

— Нет, вам доверили больше, по сути, вам доверили восстановить справедливость. Иначе…

Петя смотрел на Виктора Аркадьевича с восхищением. В это время зазвонил телефон. Сватов снял трубку, и, пока он о чем-то разговаривал, Петя дернул Кукевича за рукав.

— Ну как?

Кукевич показал большой палец. Виктор Аркадьевич его покорил.

— А я тебе что говорил? — прошептал Петя.

Сватов положил трубку, посмотрел на друзей недоуменно, словно с трудом вспоминая, зачем они здесь.

— Иначе?.. Иначе мы на грани катастрофы, — вспомнил он. — Предотвратить ее — именно так должна пониматься задача…

— С чего вы посоветуете начать? — спросил Кукевич после паузы.

— С людей. Езжайте в свою контору, соберите коллектив, воодушевите людей пониманием важности дела. И работайте…

— Они не поймут, — вспомнив почему-то про автобус, подаваемый к обеду, вздохнул Кукевич. Воспоминание о помощниках вернуло его на землю.

— Все пока вам и не нужны, для начала нужны несколько человек, которые активно возьмутся за дело. Нужен хотя бы один энтузиаст.

— Хотя бы один человек у тебя есть? — вступил в разговор Петя, страдающий от готовности помочь.

— Пока что нет ни одного, — снова вздохнул Кукевич.

— А как же вы до сих пор работали? — строго спросил Сватов.

Кукевич подавленно молчал.

— Идите и действуйте, — сказал Сватов. Ему уже было пора — начинался худсовет. — Поднимайте людей. Если возникнут сложности, обращайтесь. Мы всегда готовы помочь… И помните: в жизни множество проблем, но их число конечно. Надо не сетовать, а решать их по одной. Надо щелкать их, как орехи.

Сватов проводил друзей до дверей кабинета с чувством исполненного долга. И погрузился в свои текущие дела с явным намерением про сельские коммунхозы никогда больше не вспоминать. Это была не его тема.

Но оказалось, до поры. Не прошло и года, как образ Кукевича всплыл в его сознании.

Петр Васильевич Кукевич говорил руководителям областных и районных служб, собравшимся в его новом, просторном, недавно оборудованном в полном соответствии с образом руководителя солидной фирмы кабинете, о задачах, поставленных перед их организацией. Поставленных и… стоящих.

Он говорил о грандиозности задач. Из кабинета (Сватов специально задержался в тамбуре, прислушиваясь) доносилось:

— …на нас будет смотреть, можно сказать, вся страна… возложена ответственная миссия… первопроходцы… восстановить справедливость…

— Черт! — прошептал Сватов, оборачиваясь ко мне. — Похоже, что он продолжает с того самого места, на котором мы остановились год назад…

Увидев нас, Петр Васильевич, стоявший у стола, замолчал. Кивнув, он жестом предложил располагаться. И, указывая сразу обеими руками в нашу сторону, продолжил, как человек, неожиданно столкнувшийся с еще одним, новым подтверждением своих мыслей:

— Вот видите…

Наш визит, таким образом, становился подтверждением грандиозности задач.

Сватова это не смутило. В кабинете Кукевича он никогда не был, но чувствовал себя здесь свободно. Пройдя вперед к самому столу, он уселся сам и подвинул стул мне. Мы сразу оказались как бы в президиуме.

— Таким образом, решением вышестоящих органов, — Кукевич поднял со стола увесистую пачку бумаг, — мы оказываемся на самом гребне. И мы должны направить все усилия на решение ответственной задачи, которая на нас возложена…

В таком духе взывал к энтузиазму подчиненных Кукевич еще минут двадцать.

Подчиненные молча впитывали и, казалось, раздавались, набухали, образовывая сплошную и глухую к увещеваниям массу.

— А я и говорил, не надо было высовываться, — прошептал на ухо один заместитель другому, но так, что всем было слышно. — Кто больше везет, на того и возлагают.

— Сейчас товарищ из киноискусства, — объявил Кукевич, — поделится с нами своими соображениями.

Сватов делился соображениями щедро. До чего же при этом он был красив! До чего возвышен! Как обаятелен и обстоятелен! Какие виражи, какие взлеты и перепады мысли он себе позволял, какие тирады обрушивал на собравшихся, сначала как кипятком их поливая, потом окатывая как из ведра, потом накрывая волной! Как тихо ниспадал его голос, обращая бурный поток в тонюсенький ручеек журчания! Как снова вскипал, взрывался, как распалялся, как воодушевлял! К каким выводам подводил!..

— Таким образом мы пришли с вами к выводу, что положение надо не просто менять, а менять в целом. И сделать это можем только мы. И мы должны это сделать. Уже — пора!

Сватов закончил и замолчал. Посмотрел в окно, куда вот уже несколько минут все украдкой поглядывали. За окном нетерпеливо пофыркивал автобус, подогнанный, как всегда, точно по графику.

— Пора обедать, — вздохнул грузный мужчина. Судя по степенности, с какой он устроился по правую руку от Кукевича, — главный инженер. — Костя вчера в «Юбилейном» столики заказал, чтобы организованно и без очереди.

Кукевич посмотрел на часы.

— Елки зеленые, — сказал он, — вот засовещались… Ну, вы езжайте. А я с товарищами вас догоню.

И все оживились, засуетились, потянулись к выходу, аккуратно расставляя стулья, чтобы не задеть кожаную обивку стен.

— Они не потянут, — вздохнул Кукевич, когда мы остались втроем. — Вот уже год скоро, как я с ними воюю. Не хотят и не могут. Не та, говорят, специфика. А может, и ладно пока? — Кукевич посмотрел на Сватова, ища сочувствия. — Никто ведь и не вспоминает…

— С тебя спросят, — сказал Сватов беспощадно. Одному ему известная роль, в которой он здесь появился, позволила ему перейти на «ты». Получилось это, впрочем, вполне естественно. — Пройдет еще полгода, пусть даже год, но с тебя спросят. Возникнет критическая ситуация, снова какая-нибудь проверка. А что ты им скажешь? Собраниями и совещаниями не отвертишься. Даже приказами и постановлениями. — Сватов листал размноженное на ротапринте постановление коллегии министерства. — Это-то ты понимаешь?

Кукевич понимал. Но что он мог?

— Мы вот тут набросали программу. Фронт работ, можно сказать, прикинули… Если делать все, что надо, дороговато выходит.

— Интересно, что вы там насчитали? — спросил Сватов.

Петр Васильевич сглотнул слюну, будто проглотил ириску.

— Семьдесят круглых.

— Семьдесят миллионов? — доуточнил я.

— Семьдесят миллиардов, — обиделся Кукевич.

— А ваш годовой объем на сегодня? — поинтересовался я.

— Тринадцать миллионов. Если удвоим, будет двадцать шесть.

— Таким образом, — засмеялся Сватов, — чтобы осуществить намеченную программу, — он приостановился, прикидывая, — им нужно около… двухсот пятидесяти лет.

— Двести шестьдесят девять, — сказал Кукевич, — если быть точными. С небольшим хвостиком…

— Вот тебе проблема, — обернулся ко мне Сватов, — вот тебе живой материал, который сам лезет из чернильницы. Садись и пиши.

Кукевич вздрогнул.

— Может, не надо? — спросил он жалостливо.

— Да ты не волнуйся, это я так, для примера, — успокоил его Сватов.

— Что же нам делать? — спросил Кукевич озабоченно, ероша свой ежик.

Что делать — знал Виктор Сватов. Недаром же он сюда пришел.

Для начала ему нужна была пилорама…

Кукевич сразу оживился. Было видно, как от этой практической задачи в нем зашевелилась мысль. Пилорам он мог достать хоть сотню. Две он уже достал. На всякий случай. Он много чего достал на всякий случай. И вообще самое главное за этот год сделал — добился планового снабжения сельских коммунхозов, причем снабжения «отдельной строкой». Этим он обеспечил себе независимость.

— Лес у тебя есть? — спросил Сватов. — Шифер, кирпич, цемент, битум для асфальта?

У Кукевича все это было. Даже два асфальтовых завода — опять же на всякий случай. Разговор шел о конкретном, и в нем засветилась надежда.

— Тогда давай будем мыслить, — сказал Сватов, — и мыслить давай конструктивно…

Кукевич согласно кивнул. Он чувствовал, как иногда ему этого не хватало. Сватов излагал, а Кукевич старательно записывал. Только при чем здесь пилорама?

— Теперь обозначим круг задач на сегодня и на перспективу, — продолжал Сватов, про пилораму как бы не слыша. — Именно в маленьких деревеньках, отнесенных однажды с чьей-то нелегкой руки в разряд неперспективных, нам представляется полная возможность проявить себя. Их у нас абсолютное большинство. Здесь нужно благоустроить улицы, поставить фонари, проложить тротуары, построить колодцы, оформить въезды в деревню, поднять и подправить заборы и сараи, обновить фасады, перекрыть крыши…

— Такое невозможно сделать, — произнес Кукевич уныло. — Такое сделать не может никто.

— Разве я сказал: сделать? — Сватов в возбуждении говорил громко. — Я, по-моему, употребил иную форму глагола. Я сказал: делать. Через три месяца республиканский семинар по социальному переустройству сел. К семинару ты выйдешь с уникальным объектом. Ты обрисуешь перспективу, ты покажешь первый результат, ты поставишь вопросы и сформулируешь задачу.

Кукевич заметно оживился. Все-таки Виктор Аркадьевич — голова. Он предлагал восхитительный в своей простоте и ясности ход, причем начать предлагает с самого сложного. Сконцентрировать силы в единый кулак. Выбрать направление главного удара.

Главным, разумеется, была «неперспективная» деревня со всем ее запустением.

— Хорошая хозяйка, — убежденно говорил Сватов, — подметать начинает с углов.

Виктор Аркадьевич, не жалея красок, уже рисовал перспективу, он говорил и как бы гипнотизировал. А Кукевич словно в цветном сне видел маленькую и захудалую деревушку на берегу тихой речки. С ивами, свисающими к воде, с мельницей у запруды, с качающимися хвостами колодезных «журавлей», с поленницами дров под легкими, изящными навесами, с общественной конюшней и коммунальной банькой, с мостками и беседкой над водой, где каждый путник мог бы отдохнуть, а заодно и познакомиться с историей деревни, с тем, кто из известных людей здесь жил, кто и куда отсюда вышел…

Представил себе все это Петр Васильевич красочно и настолько подробно, что вдруг почувствовал в себе неодолимое желание в этой деревушке поселиться и никогда из нее никуда не выходить.

Сватов предлагал вдохнуть в деревеньку жизнь. Для этого ему нужны были лес, кирпич, цемент и шифер. Для этого нужна была пилорама… Разумеется, включение такого оригинального объекта в программу семинара Сватов брал на себя. В «тамбуре» у него был товарищ Архипов.

Упоминание высокого имени подействовало на Кукевича, как острый запах нашатыря на человека, страдающего слабостью в мышцах и головокружением.

— Закурить есть? — спросил он у меня. — Бросил, понимаете, недавно, но тут закуришь…

С одной стороны — это все, конечно, но с другой — Кукевич все еще сомневался. Где, например, проекты? Кто будет финансировать? Кто строить?

— Все очень просто, — успокаивал его Сватов. — Строить будет сводный студенческий отряд. Я уже провентилировал это с комсомолом. Им давно уже нужно свежее дело. Молодые руки, горячие сердца. Ребята истосковались по самостоятельности. Подключим студентов, будущих архитекторов и художников — вот вам и проект. Организуем им здесь практику — вот вам и авторский надзор. Сколотим строительный отряд — вот и исполнители… Средства? Что-то выделит хозяйство, что-то соберем с людей. Предложи сегодня крестьянину доски для забора, за любую цену с руками оторвет. Или шифер на крышу. Я уже не говорю про колодец или тротуар.

Проблемы в сознании Кукевича осыпались, как листья с дерева в осенний ураган. Оставался голый ствол идеи. Петр Васильевич таял на глазах. Это был уже воск, из которого можно лепить что угодно. Но Сватов продолжал наступление. Времени у него не было. Он торопился жить и не собирался обращаться к одному и тому же вопросу дважды.

Впрочем, дело оставалось за немногим. Какую из тысяч деревенек выбрать. Этого вопроса Виктор Аркадьевич ждал.

— Я уже выбрал, — сказал он как можно небрежнее. — Предлагаю немедленно ехать смотреть.

Петр Васильевич, похоже, в последний раз насторожился. Куда-то его затягивали. Но куда?

— Петя, к слову, на месте был. Ему там понравилось…

Все-таки Сватов жизнь понял. Такой вот бесхитростный и как бы нечаянно выданный аргумент неожиданным образом завершил все. Кукевич, конечно, еще сомневался, но…

— А нас не спросят, почему именно эта? Дороги туда и то нет…

— Это как раз хорошо. Вот, мол, вам: и дороги нет, и жить можно… Мы с ходу начнем снимать фильм. Вот было, вот есть… Впрочем, дорогу мы проложим. К семинару это пара пустяков. Тем более что, кроме пилорамы, — Сватов улыбнулся, — у нас есть еще асфальтовый завод.

— Даже два… — все еще с тенью растерянности в голосе протянул Кукевич.

Но это были уже сомнения человека, уверенного в себе. Сомнения человека, у которого есть пилорама.

Петр Васильевич пошел вызывать машину. Потребность действия была в нем уже настолько велика, что он не стал поручать это секретарше, а отправился в комнату водителей сам.

Глава седьмая НЕДЕЛЯ КАК НЕДЕЛЯ

На все оргвопросы, связанные со строительством дома, Сватов отводил неделю. Это казалось прожектерством, но события последующих дней заставили меня еще не раз удивиться исключительным способностям моего приятеля. Хотя и началось все с неудачи.

Назавтра к восьми тридцати Виктор Аркадьевич был уже в конторе бурвод. С официальным ходатайством от директора совхоза Петра Куприяновича Птицына, которого в семь утра Сватов застал на утреннем наряде. Заранее заготовленное письмо тот подписал не глядя. Посчитал несолидным задерживать серьезного человека по таким пустякам. И, достав из сейфа печать, хукнул в нее, потом придавил прямо на ладони к бумаге. Правда, попросил как-то свести его с Олегом Михайловичем. Давно, мол, к тому было дело, да все никак подхода не находилось. Сватов отбыл, пообещав их познакомить, что никакого труда для него не составляло, тем более что начальник бурвод намеревался посетить Уть лично.

Встретил его Олег Михайлович грустно. Кабинет у него был огромный, но мрачноватый и какой-то пустой, несмотря на обилие столов, стульев и телефонных аппаратов. На стене висело большое, круто намалеванное полотно в багетовой раме: бригада буровиков на объекте, о чем гласила подпись. Разобрать, что именно изображено на картине, Сватов не смог. Угадывалось только, что на переднем плане какие-то люди обедают у костра, а на буровой вышке над ними большой и словно вырезанный из фанеры флаг.

— Надо издали смотреть, — пояснил начальник бурвод, — или прищуриться. Рассчитано для большого зала. Пока клуб построим, пусть, думаю, повисит. Все как-то сердце радует.

Но вид со вчерашнего был у Олега Михайловича не очень радостный. Письмо, протянутое Сватовым, он повертел в недоумении. Потом что-то вспомнил. Обратившись к селектору, позвал секретаршу. Селектор глухо молчал, не отзываясь и даже не мигая лампочками. Тогда Олег Михайлович заорал громко, как на стадионе:

— Соня!

— Там никого нет, — сказал Сватов.

— Я знаю, — Олег Михайлович побарабанил по столу пальцами.

Вошла полная блондинка лет тридцати пяти. Встала у дверей молча.

— Где Соня?

— Сейчас позову, — повернулась блондинка к выходу.

— Соня мне не нужна. Мне нужен Харитонов. Это мой заместитель.

Сватов в недоумении поднял голову. Кому это он объясняет? Блондинки уже не было. Дверь закрыта. «Неужели мираж? — подумал Сватов. — С кем же он говорил?» Но вошел заместитель. Молча прочел ходатайство. На Сватова не глянул.

— Труб нет.

И повернулся к выходу.

— Знаю, — остановил его Олег Михайлович. — Надо изыскать возможности… — И, как бы убеждая себя, произнес задумчиво: — Вот именно… Так что действуй.

Заместитель пожал плечами и направился к выходу. Сватов забеспокоился. Такой поворот его никак устроить не мог.

— Минуточку, — сказал он, — подождите. — И, обращаясь к хозяину кабинета, спросил: — Куда пошел этот человек?

— Вы же слышали. Изыскивать.

— Что, трубы или… возможности?

— Слушай, — Олег Михайлович, как и в первую встречу, перескакивал в разговоре с «вы» на «ты». — У вас справка санстанции есть? — и посмотрел на Сватова с надеждой.

Про справку Виктор Аркадьевич ничего не знал. Вчера о ней и речи не заходило. Что за справка? Кто ее выдает?

Выяснилось, что справку может дать главный врач районной санстанции, и не справку даже, а ходатайство. Они должны выехать на место, взять пробы, провести анализы и сделать заключение. А потом уже дать или не дать «добро» на скважину. В письменной форме.

Поняв, что с этим покончено, заместитель взялся за ручку двери. У него был вид человека, готового выпрыгнуть с парашютом.

— Подождите! — взмолился Сватов, мучительным усилием пытаясь как-то связать в единый узел себя, начальника бурвод и его заместителя. Но это ему не удавалось, как если бы нити были из паутины. — Сейчас я позвоню в район и заручусь для вас гарантией, что справка, ходатайство, что хотите, будут к обеду на месте. У меня же люди завтра должны приступить, — Сватов направился к телефону.

Заместитель на него еще ни разу не посмотрел. Это Сватова раздражало. Он привык к иному обращению.

— Не надо, — как от зубной боли, скривился Олег Михайлович, — не надо звонить.

— Без визы облисполкома все одно нельзя, — принял пас начальника его заместитель. — А они разрешения никак не дадут. В этом квартале мы уже две скважины пробурили. Выбрали лимит.

— Это что же, две скважины на всю область?

— Я же говорил, — вспомнил Олег Михайлович, — частным лицам не производим.

— Хорошо, — сказал Виктор Аркадьевич, чувствуя, что терпение его иссякает. — А если я сейчас позвоню в облисполком и получу разрешение?

— Тогда пожалуйста… — сказал заместитель, но почему-то с вопросительной интонацией. Обращался он опять же не к Сватову, а к начальнику.

— И мы, как и договорились вчера, едем?

— Машин нет, — вздохнул Олег Михайлович. — В этом месяце мы вообще не бурим.

— Слушайте, а кому вы вообще подчиняетесь? — Противник стал в партер, и Сватов вышел на один из своих хорошо отработанных приемов. — И что тогда вообще делает вся ваша контора? Тут же по кабинетам штаны протирает добрая сотня народу.

— Зачем так? — Олег Михайлович спросил миролюбиво, ссориться он не хотел. — План проходки мы выполнили. Даже вымпел есть…

Для убедительности он что-то поискал в столе, но ящик был пуст. Сватов понял наконец, отчего в кабинете так пустынно. Бумаги! На столе начальника и на всех остальных выстроенных по периметру полированных столах не было ни одной бумажки. Только совхозное ходатайство одиноко лежало на самом краешке громадного стола.

— Слушай, позвони мне завтра, а? — Олег Михайлович посмотрел умоляюще.

Сватов понял, что продолжать схватку бесполезно: противник выскользнул, как студень. Без всякой надежды на успех он совершил последнюю, отчаянную попытку:

— А может, подскочим на место? Посмотрим, что к чему, прикинем. Заодно и… — Сватов многозначительно замолчал.

В глазах Олега Михайловича затеплилась жизнь. Что-то в нем, оказывается, тлело. Теперь вот ожило, как от дуновения ветерка.

— Это, пожалуй, надо бы… Только, может, к концу дня? — Олег Михайлович посмотрел на картину. — Все равно где-то надо обедать. Я сегодня с собой и не брал ничего. Думал, бурить начнем, а вы все тут как-то передернули. Сразу в бутылку, сразу в штопор, сразу официально. Начинать надо по порядку: не с супа, а с закуски. Заодно и ребят возьмем, которые бурят…

Теперь уж в глазах Сватова засветилась надежда.

Но когда к концу дня, изрядно намотавшись по городу, он примчался в контору бурвод, секретарша Соня, которую он с трудом разыскал в одном из бесчисленных кабинетов, сообщила ему, что Олег Михайлович очень извинялись и просили передать Виктору Аркадьевичу, чтобы тот приехал к нему в четверг к концу дня, как и договаривались, а ни сегодня, ни завтра они на работе быть не смогут.

В среду утром, едва Анна Васильевна, справив дела по хозяйству, пристроилась на своей койке, как обычно, свернувшись калачиком, прикорнуть, окрестности Ути огласил гул множества моторов. Анна Васильевна встрепенулась, глянула в оконце и обомлела. По проселку вдоль реки двигалась в сторону Ути невиданная процессия. Выплывал из-за кустов на взгорке огромный красный автобус, раскачиваясь на ухабах. За ним пылил крытый грузовик, да еще с прицепом, следом утопали в пыли «уазик» и две «Волги». Замыкали колонну знакомая старикам «Нива» Сватова и машина ГАИ с мигалкой.

— Никак едут, — засуетилась Анна Васильевна и, на ходу повязывая косынку, выкатилась во двор, оттуда — мимо Константина Павловича, восседающего в глубокой задумчивости на своей колоде и дымящего «Беломором» — к воротам на улицу. — Неуж не соврал новый-то наш?

Константин Павлович с колоды поднялся, сразу как-то преобразился, посолиднел, «беломорину» сапогом затоптал и с важностью произнес:

— Знамо что. Ихнее слово правильное. Потому как сами из себя они вполне.

Но привез Сватов вовсе не буровиков.

Привез Виктор Аркадьевич… съемочную группу нашего с ним фильма. Сценария, правда, еще не было, соответственно и съемочной группы быть не могло. Но заявка Сватова на киностудии ни у кого не вызвала сомнений. В ней чувствовался пульс времени. Такие заявки приносят не каждый день, и дирекцией студии была экстренно собрана съемочная группа и брошена на «уходящую натуру».

Никогда никуда не спешившая, вчера еще размеренно плывущая во времени и пространстве махонькая деревушка Уть с ее затухающими, как постукивание тележных колес, ритмами стала вдруг «уходящей натурой». Она, оказывается, уже уходила в прошлое. И кадры, отснятые здесь сегодня, уже через две недели станут уникальными и неповторимыми.

Цепким взглядом окинув ситуацию, режиссер уже командовал и распоряжался. Осветители во главе с оператором уже разворачивали аппаратуру и тянули кабель, ассистенты и помрежи собирали стариков со всей деревни и разводили их по местам, на ходу объясняя «оперативную» задачу: кому с коромыслом идти к реке по воду и обратно, кому вытаскивать из грязи у бывшего озерка кем-то брошенную телегу, кому подправлять хилый забор… Один из ассистентов уже тащил с чердака Анны Васильевны запыленную прялку…

Снимать собирались «уходящий объект». Снять, что было в Ути, можно только сейчас и никогда больше. Ибо вместе с киношниками приехали сюда и деловые люди. Следом подкатил микроавтобус и еще три «Волги». Две из них белого цвета, а одна и вовсе черная, с рожками радиотелефона на крыше.

Приехали руководители кафедр двух вузов и один ректор, приехал почти весь республиканский студенческий штаб, прикатил главный архитектор области, с ним еще несколько проектантов, приехали из райкома и райисполкома, прибыли из министерства и ЦК комсомола… Через неделю в вузах начинались каникулы, а значит, разъезжались по объектам студенческие строительные отряды. За эту неделю нужно было наметить фронт работ, определить необходимое количество людей, подобрать отряд или отряды, снять их с какого-то давно запланированного объекта, завезти необходимые (хотя бы на первые дни) материалы, для этого определить сметную стоимость работ, изыскать средства… Не говоря уж о том, что все здесь надо было еще спроектировать.

Через неделю все должно кипеть. Иначе дело откладывалось до следующего лета. Сватова это устроить, естественно, не могло. Тем более что и семинар намечен был на начало сентября этого, а не следующего года. Все это было понятно. Кроме одного: как можно собрать столько людей в столь ничтожный срок?

Но, даже хорошо зная Сватова, я, оказывается, недооценивал его способности. И понял это, только когда из черной «Волги» с радиотелефоном вышел (что показалось мне и вовсе невероятным) сам товарищ Архипов в сопровождении еще двух, хорошо известных всем и достаточно авторитетных товарищей.

Тут же застрекотал мотор кинокамеры, и сразу все задвигалось, закрутилось, завертелось. Архитекторы и руководители сразу принялись все осматривать и отмерять, сразу пошел озабоченный и деловой разговор, сразу посыпались предложения и идеи.

Сразу все и прояснилось. Сразу все сошлось.

Достаточно было глянуть на то, как организовал все, как все выстроил, разместил и целенаправил отливающий фиолетовым светом трех своих глубоких глаз объектив, как собрались и подтянулись все под его прицелом, чтобы понять, насколько точный ход был выбран Сватовым.

Я вспомнил, как однажды в предгорьях Памира во время съемок его документального фильма по моему сценарию нам понадобились кадры с заседания только что созданного совета агропромышленного объединения. Командировка уже заканчивалась, и хозяева площадки пошли нам навстречу, собрав три десятка руководителей без всякой производственной нужды. О съемке всем было объявлено, и, по признанию председателя объединения, это был первый случай, когда по вызову явились все, причем вовремя.

На совете перед камерой надо было о чем-то совещаться.

Решили послушать отчет директора дальнего совхоза. Стрекот аппаратуры действовал возбуждающе, и, начав со смешков и жеманностей, все настолько завелись, что остановить заседание было невозможно… Съемка закончилась, и нам ничего не оставалось, как тихо удалиться. Совет продолжался еще часа полтора, а мы сидели на ступеньках у входа и ожидали, когда нас отвезут к самолету. Потом дверь распахнулась, и из нее вылетел всклокоченный и взъерошенный директор дальнего совхоза. Ничего не видя перед собой, он пронесся мимо, потом вернулся.

— Слушай, зачем тебе эта? Совесть у тебе есть? — Почему-то он набросился на оператора. — Машина сюда не ехал — большой вода был, ишак ехал, самолет летел. Костюм надел, тюбетейка новый купил. Кино снимать надо, жена надо по телевизор показать… Жена тебе есть? Дети тебе есть? Дети кушать нада? Зачем снимал?

Понадобилось еще с полчаса, чтобы понять, о чем он кричал. Поняв, что сняли мы не только кино, но и человека с работы, Сватов пошел к начальству регулировать дело. Мы, мол, уедем, а вы уж, пожалуйста, сами тут разбирайтесь.

Магическую силу направленного объектива Виктор Аркадьевич хорошо знал…

На нее, как я понял, и была сделана ставка. И ничего сверхъестественного Виктор Аркадьевич в эти два дня не совершил… Кроме приглашения в Уть товарища Архипова.

Для этого, впрочем, тоже нужно было быть Сватовым. Товарищу Архипову он, оказывается, рассказал о будущем фильме. И о том, каким в нем должен быть пролог. Этот пролог был немыслим и непредставляем без присутствия товарища Архипова. Товарищ Архипов принять участие в съемках согласился. Таким образом, товарищ Архипов приехал сюда сниматься в удобное для кино время. Кино же примчалось снимать товарища Архипова в удобное время для него. Все остальные примчались вслед за товарищем Архиповым. А дальше все решилось само собой, включая и судьбу деревеньки.

Сватов был подтянут и торжествен. Он ходил и показывал, рассказывал и рисовал перспективу. Перебивал, спрашивая и уточняя. И себя позволял переспрашивать и перебивать.

Он работал, камера стрекотала.

Товарищ Архипов тоже работал. Товарища Архипова интересовали детали и частности. Идея строительства коллективной конюшни ему очень понравилась, не говоря уже о беседке, в которой на столике должна лежать история деревни. Но нельзя ли построить и кооперативный хлев? Вот здесь, на этом косогоре… Товарища Архипова интересовал скотопрогон. Как там с выходом прямо к лугу? Нельзя ли пройти напрямик, чтобы глянуть?

Все двинулись, но по косогору проходил забор.

— Если есть забор, — сказал Сватов многозначительно, — значит, в условиях реального социализма должна быть и дырка.

И уверенно направился к косогору.

Товарищ Архипов даже приостановился, словно бы оценивая допустимость такой шутки. Оценив, засмеялся. Все вокруг тоже засмеялись с облегчением и, осторожно ступая в картофельные борозды, двинулись вслед за Сватовым. Товарищ Архипов был не по годам строен, держался прямо, вышагивал бороздой, как цапля, высоко поднимая длинные ноги. Оператор с камерой наперевес ринулся вперед, сминая молоденькую ботву.

Деревенька всем положительно нравилась.

А люди все прибывали. Как на митинг.

Отдельно приехал автобус Главселькоммунхоза. И стал в сторонке. Подчиненные Кукевича не выходили, подчеркнуто скромно сидели, поглядывая в окна, и дожидались распоряжений шефа, который, неотступно следуя за Сватовым, был, таким образом, тоже в центре внимания.

Последним прикатил бежевый «уазик» директора совхоза Петра Куприяновича Птицына. Появление такого количества высоких гостей встревожило директора не на шутку. Особым отношением к своему хозяйству он избалован не был. А то внимание, которое ему с первых дней работы уделяли, включая радиоразносы на весь эфир, ему не то чтоб уж очень нравилось. И никакого добра от наезда начальства он не ждал. Прибыл в Уть с покорной готовностью подставить, как всегда, шею.

Заглушив мотор возле мостков на той стороне реки, он сторонкой подошел, стараясь не слишком привлекать к себе внимание. Знакомых, кроме районного начальства, среди прибывших в Уть не обнаружил и, поискав взглядом, подошел ко мне как единственному близкому, можно сказать, своему человеку. Поздоровался шепотом, как на похоронах, тихо принялся выспрашивать, опять же как человек, явившийся на похороны с опозданием, как, мол, это случилось.

— Мне два часа назад позвонили. Чтобы, говорят, был. Я и есть. А тут такое…

Вкратце объяснив директору, в чем дело, я, выбрав момент, отозвал Сватова, чтобы представить ему Петра Куприяновича. Забыл, что они уже знакомы.

Сватов приветливо улыбнулся, пожал руку, даже по плечу директора совхоза похлопал.

— Значит, будем друзьями, — сказал он. И, окончательно войдя в роль, добавил: — От нас, брат, с тобою теперь все и зависит.

«Брату» такое начало понравилось. Сделать все от него зависящее он, конечно, был готов. Не совсем, правда, понятно, что теперь будет с его центральной усадьбой. Там ведь он тоже кое-что уже наворочал. Теперь, выходит, другое направление. Но, впрочем, нам — как скажут…

— Мы что? Мы так даже очень. Ежели что, так пожалуйста, опять же не иначе как… — Слегка запутавшись в усложненных светских оборотах, Петр Куприянович рубанул просто, в свойственной ему манере: — Я так даже не против. Хоть раз прокатиться на чужом горбу. А то болтаешься, как говно в проруби. Никому, понимаете, дела до тебя нет. Только где исхитришься, только где что сшибешь…

Следом за всеми мы подошли к еще Федькой сооруженному загону, где стояли на летней площадке бычки. К моему удивлению, выглядели они совсем не так плохо, как раньше. И к людям потянулись без всякого страха, уставившись с явным любопытством. Все-таки Петр Куприянович дело помаленьку двигал.

И товарищ Архипов смотрел на животных положительно. Потом обратил внимание на хилого бычка, сиротливо стоявшего в дальнем углу загона.

— А этот что же такой худенький? Или не смотрите за ним, недокармливаете?..

Тут наконец и пришел черед Анны Васильевны. Страсть как хотелось ей в разговоре поучаствовать, да все никак не удавалось вступить.

— А вы вот, извиняйте, часом, не самый главный тут будете? А то, я гляжу, все спрошаете…

— Самой главной здесь будете вы, — сказал товарищ Архипов значительно и с ударением, на что Анна Васильевна, увлеченная своей идеей, внимания не обратила.

— Я вот и говорю. К вам и заботы, видать, не меньше. И питанием небось вас не больно обижают, да и присматривают за вами кому положено… Но вы вот, извиняюсь, на себя гляньте, — Анна Васильевна обернулась, по сторонам повела руками. — И на их. Они небось во какие здоровые, что той боров, а вы, я так посмотрю, не больно чтобы. Худенький…

Все вокруг смутились. Но товарищ Архипов глянул весело.

— Все в порядке, — сказал он, как бы успокаивая окружающих, — пока народ шутит, все хорошо.

Повернулся к Петру Куприяновичу:

— Это, значит, сам руководитель? Молодец, руководитель. Это ты правильно придумал — такое дело раскрутить. На всю страну, можно сказать. А где же твои помощники? Парторг, профсоюзы, комсомол… Где председатель сельского Совета?.. Или не приглашали? — Он повернулся к секретарю райкома.

— Сейчас будут. — Секретарь что-то шепнул стоящему рядом председателю райисполкома.

Тот понимающе кивнул и направился к машине.

— Ну что, товарищи, будем собирать людей? Будем народ поднимать на это дело? Или есть еще какие-то вопросы?

Вопросов не было.

Решив, таким образом, общественные проблемы — одним махом и в комплексе, — Сватов вернулся к своим личным заботам. Провести воду, построить веранды и мансарду с новой крышей, соорудить пристройку с баней и гаражом, поставить забор и сарай, навести на участке порядок — так был очерчен новым домовладельцем круг первоочередных задач на пусковой, как он выразился, период.

Зная о неудачах Дубровина, Сватов искать рабочих для перестройки дома в окрестных деревнях даже не пробовал. Но и к Петру Васильевичу, вопреки моему ожиданию, не обратился. Вообще, как оказалось, никаких особых иллюзий насчет возможностей фирмы Кукевича он не питал.

— Я не настолько оторван от жизни, чтобы полагаться на активность этой конторы, — говорил он, когда мы возвращались из Ути. — Импульс мы, конечно, задали, но раскачать такую компанию не так-то просто. Что-то они, конечно, сделают, не в этом, так в следующем году. До мельницы дело вряд ли дойдет, но мостик появится и фонари. Какие-то заборы, может, даже беседка… С паршивой овцы хоть шерсти клок.

— Ну, дом твой, во всяком случае, перестроят…

Наблюдая за столь стремительным разворотом событий, я не сомневался, что переустройство Ути начнется с крайнего к реке дома. К этому, как я понимал, Сватов все и клонил. Признаюсь, столь откровенный цинизм вызывал во мне определенную неловкость и даже беспокойство за судьбу приятеля.

Но я ошибался.

— Я не из тех, кто привык на кого бы то ни было полагаться. Домом я буду заниматься сам… Не в прямом, разумеется, смысле…

— Зачем же ты все это затевал?

Сватов ничего не ответил.

В четверг утром он отправился за рабочими… на кафедру к Дубровину, удостоверившись предварительно, что доцента на службе нет. После ссоры встреча с ним ничего приятного не сулила. Тем более что сам Дубровин до этого простейшего выхода в поисках рабочей силы не додумался.

Сватов же основную и надежную силу любых новостроек от Бреста до Курил знал. И через тридцать, нет, через сорок минут переговоров уже отбывал в Уть с одним доцентом, одним старшим преподавателем (правда, без степени) соседней кафедры философии и двумя аспирантами. Время летних отпусков в вузе только начиналось, и сложность была лишь в том, чтобы подобрать еще не подрядившихся на шабашку в дальние края представителей преподавательско-аспирантского состава.

Условия, предложенные Сватовым, — по тридцатке в день на человека, плюс питание, плюс премиальные за аккорд, чтобы по круглой тысяче на месяц выходило, но только чтобы без вопросов («Вопросов вы мне не задаете. Вопросы я вам задаю»), — оказались настолько приемлемыми, а Сватов произвел впечатление человека настолько компетентного, что даже по домам решено было не заезжать (этот день шел в зачет), а инструменты и спецодежда здесь же на кафедре и нашлись: «Чай, не первый раз выбираемся».

Особое впечатление на строителей произвело категорическое нежелание Сватова подсчитать объемы работ и прикинуть их стоимость по расценкам.

— У вас есть руки, а у меня глаза, — сказал Сватов. — Кроме того, у нас с вами есть совесть. И общий интерес. Бухгалтерию разводить не будем.

В дороге Сватов и доцент (оба кандидаты наук) рассуждали о сложных виражах жизненной диалектики. О том, в частности, как обедняет культуру села постоянный отток из него лучших производительных сил и как восстанавливает жизнь справедливость, возвращая их труд селу, но на высшем по квалификации уровне, то есть на высшем витке диалектической спирали. Старший преподаватель и аспиранты на заднем сиденье мирно спали, не теряя попусту времени.

По прибытии на место, пока Сватов вел с одним из аспирантов — его звали Алик, он оказался в бригаде старшим — переговоры, растолковывая, что нужно строить, пока сговаривались с Анной Васильевной о том, какой и на каких условиях она будет готовить харч (на что согласилась она охотно, сразу наказав Сватову, какие продукты привезти), остальные, вооружившись лопатами, уже расчищали площадки под сарай и пристройки, уже размечали траншеи под фундаменты. Чем вызвали немалое удивление соседки. Опять же к удовольствию Константина Павловича, который рад был случаю доказать упрямой старухе, что только они (это о себе, на сей раз с новым соседом) и понимают правильно эту жизнь.

— Что нужно на завтра? — спросил Сватов, отказавшись от обеда и намереваясь немедленно отбывать.

— Песок и цемент, — ответил Алик кратко. — Хорошо бы бетономешалку. Послезавтра кирпич.

— Послезавтра — суббота.

— Тогда в понедельник. Пока соберем камни.

— А с водой как? — не удержалась соседка. — Чтой-то не едут. Или без воды будет тая баня?

— Ей бы все воду лить да зубы скалить, — вставил Константин Павлович. — Финская сауна, тебе сказано, сухой пар. Это как шрапнель…

— Будет вам, Анна Васильевна, и сухой и мокрый пар. Все будет. — Сватов уже выруливал со двора.

Машину он преднамеренно оставил не у своей калитки, а загнал во двор соседей, подкатив к самому дому, чем явно потрафил честолюбию хозяйки, которая и без того уже чувствовала себя в центре уважительного внимания всей деревни. Оттого и поварить сразу согласилась, подавив в себе боязнь простой своей кухней не угодить городским людям. Впрочем, Сватов так сумел ее об этом попросить, что отказать было и вовсе невозможно. Вообще опыт общения с людьми был у Сватова настолько богат, что, это я не однажды замечал, всякий, выслушав его просьбу, при всех затруднениях чувствовал в первую очередь, что никак невозможно отказать.

Петра Васильевича Кукевича то, что он не может выполнить просьбу Сватова, повергло в расстройство.

Раз в жизни к нему такой человек обратился. Попросил практически помочь с материалами для строительства. И с бетономешалкой — ее еще нужно было подключить, для чего подвести к дому трехфазный ток. А разговор получился совсем неудачный. За последнюю из просьб Кукевич взялся прямо с радостным облегчением — это пожалуйста, это по его части. И тут же через секретаршу передал распоряжение своей районной службе немедленно прибыть на место. С проводами, бетономешалкой и всем необходимым. К вечеру чтобы вертелась. А вот со стройматериалами…

Читал список необходимого Петр Васильевич внимательно и даже настороженно, но, увидев объемы по каждой строке, засмеялся. Это, мол, сущие пустяки, капля в безбрежном море.

— Я вам все завтра за день заброшу. Загрузим «Колхиды», здесь не будет и десятка рейсов. Цемент сегодня нужен? Можно и сегодня… Только… — Кукевич замялся.

— Что только?

— Ничего, если без выписки? С вас ведь никто не спросит.

Сватов не понял. Что значит без выписки? Оказалось, очень просто: бери, грузи, увози, только чтобы никаких бумаг.

— А деньги кому? Или… — Сватов догадался. — Бесплатно, что ли?

— Само собой, — кивнул Кукевич. — Но только чтобы никаких нарядов и никаких накладных.

Но Виктору Аркадьевичу не нужно было бесплатно. Он за все готов был уплатить по государственным ценам. Личное с общественным он не смешивал. У нас и так, мол, одна совмещенка.

— Даже ржавого гвоздя не выпишу, — огорченно, но вместе с тем непреклонно сказал Кукевич. — Что хотите берите, сколько хотите, хоть вагон, но ни одной накладной на ваше имя я не подпишу.

— А если на стариков оформить, письмо от совхоза сочинить, как и с водой? Все-таки ветераны…

Кукевич озабоченно тер лоб.

— Можно бы, конечно… Но опасно, — произнес он, приняв окончательное решение. — Вода — это одно, на ней не написано, кто взял, кто пользовался. А тут… Приедет кто проверять, а у них ни доски… Нет. Бесплатно берите. — Кукевич посмотрел с надеждой. — Может, в другом каком месте удастся накладные выписать? Бумаги все-таки дешевле будут стоить, чем материалы.

Но и липовые бумаги Сватову были не нужны.

— Хорошо, — сказал он. — А машину я могу у тебя заказать?

— Машину — пожалуйста. — Кукевич счастлив был, что хоть чем-то может помочь.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас. Выписываем на водителя, он поступает в ваше распоряжение. Тонно-километры считать не будем, а по часам — это копейки. С водителем, я думаю, вы разберетесь.

— С водителем я разберусь, — сказал Сватов.

Неудачей он был раздосадован. Дело осложнялось. Из разговора с Кукевичем Сватов понял, что ни одна из строительных или снабженческих организаций никаких материалов частным лицам ни за какие деньги отпускать не имеет права, а по нынешним временам, когда за дачи всех так трясут, и не станет. Ну а те организации, которые специально для этой цели созданы (вроде тарно-ремонтной базы), ничего не имеют в наличии, кроме прав. И еще, как выяснилось, кроме цемента, но не в мешках, а россыпью. Но для начала мешков пять можно набрать.

Цементу Сватов обрадовался и, сговорившись с водителем Кукевича, все ему объяснив и обеспечив стимулирование, отправил грузовик сначала в магазин за мешками, потом на базу за цементом, потом в Уть.

Заткнув первую брешь и обеспечив, таким образом, некоторую отсрочку, Виктор Аркадьевич помчался в бурводы без всякой, впрочем, надежды застать начальника.

К полному удивлению Сватова, начальник бурвод был готов ехать в деревню. Причем ехать Олег Михайлович намеревался на спецмашине. Более того, машина эта с замысловатым громоздким агрегатом вместо кузова и торчащими, как жерла пушек, стволами труб уже пофыркивала у ворот.

О справке санстанции и разрешении облисполкома на бурение колодца в Ути никто не вспоминал.

— Вы вперед двигайте, а я с коллективом, — встретил Сватова начальник бурвод. — На повороте с шоссейки нас подождешь. А то заплутаем.

Сватова это устраивало. По пути ему нужно было заскочить в магазин.

Коллектив, к счастью, оказался небольшим (водитель и механик), но вполне дееспособным. Приехав на место, буровики сразу загнали машину на участок соседей. Пока Сватов рассматривал траншеи, уже вырытые научно-строительной бригадой под фундамент, и пинал ногой добротно сколоченную опалубку («Мы тут доски с забора самолично использовали. Ничего?» — спросил Алик. Сватов одобрил. Именно на такую самостоятельность нанятых им ученых он и рассчитывал), буровики поснимали с кузова приспособления, откинули опорные лапы и закрепили их, подняли специальной лебедкой длинную трубу, пристроили электродвигатель, завели машину, отыскали пропавший контакт. И тут же все закрутилось, застучало, завибрировало, и длинный, диаметром с литровую банку, ствол легко, как гвоздь в масло, пополз в землю.

— Только бы на валун не вышли. Или в скальную породу. — Олег Михайлович стоял рядом, вслух переживал, подчеркивая таким образом свою сопричастность и озабоченность. — Только бы войти в пласт.

Место было низкое, и до водоносного слоя добрались быстро. Ушло в землю всего две трубы. Минут через сорок водитель заглушил двигатель. Механик, осмотрев электронасос, приобретенный еще Дубровиным и бережно хранившийся под койкой Анны Васильевны, опустил его в трубу, и вот уже из резинового шланга побежала сначала мутная, бурая от песка, масла и ржавчины, потом посветлевшая и, наконец, прозрачная струя.

Подставив под нее стеклянную банку, Олег Михайлович попробовал воду, одобрительно причмокнул, даже крякнул, как после стопочки, и протянул Сватову. Вода и действительно была хороша.

Тут Анна Васильевна, стоявшая поодаль, засуетилась, бросилась к дому, подгоняя Константина Павловича, впрочем, и без понукания спешившего за ней. Мигом приволокли старики к машине ведра, бачки, выварку, корыто и даже громадный медный таз, в каком в деревнях варят варенье… Все это они выстроили в ряд, проворно пододвигая посудины под струю из шланга.

— Да ты не бойся, бабка, ты не суетись, — успокоил ее Олег Михайлович покровительственно. — На твой век воды теперь хватит, если, конечно, грамотно это дело замочить.

Но напоминания не требовалось. Стол у соседей давно был накрыт. Анна Васильевна позвала строителей, которые пока работу не бросали, правда, переместились на эту сторону дома, проявляя к происходящему вполне объяснимое любопытство.

Дождавшись, пока все рассядутся, Анна Васильевна подалась в сени, выудила из какого-то тайника здоровенную бутыль домашней, обтерла ее о подол и торжественно выставила в центр стола, на что Константин Павлович только одобрительно крякнул и сокрушенно покачал головой, как бы восхитившись запасливостью бабы, но одновременно и возмутившись ее зажимистостью. Впрочем, удовлетворенность явно преобладала.

Анна Васильевна чувствовала себя именинницей.

Раскладывала по тарелкам она щедро. Выпила, не жеманясь и не отказываясь, как обычно. И застолье сразу приняло разворот, достойный повода.

Сватов не пил, закусывал вяло, его не отпускали заботы. Водитель от выпивки тоже отказался, механик принял первую и в знак солидарности с товарищем перевернул свой граненый стаканчик.

Анна Васильевна огорчилась: может, мол, останетесь, заночуете, потом отошла от стола и стала собирать два больших свертка — сельские гостинцы буровикам. К сверткам было добавлено по бутылке из сватовского «дипломата». Буровики попытались было от гостинцев отнекиваться, но Анна Васильевна так основательно цыкнула на них, что оба умолкли и снова принялись за еду.

Компания за столом, таким образом, разделилась. Олег Михайлович возглавил ее пьющую часть, причем возглавил вполне успешно, судя по воцарившемуся гвалту. Аспиранты громко спорили между собой на строительные темы, избрав судьей Анну Васильевну, разумеется, к полному ее удовольствию. Олег Михайлович сначала призывал их к порядку, в том смысле, чтобы от дела (выпить-закусить) они не отвлекались, потом развернулся к доценту, с которым сразу нашел общий язык. Это ясно было по воодушевлению, с каким они, держа перед собой стаканы, наполненные до половины, в упор уговаривали друг друга принять по маленькой за эту жизнь, которая большего и не стоит… Но и меньшего тоже. Разве что добавить чуть.

Во второй, малопьющей части разговор пошел о высоких материях. Старший преподаватель кафедры философии разъяснял буровикам про преимущества их жизни в качестве представителей сельского рабочего класса, а те ему возражали, пользуясь случаем пообщаться с образованным человеком.

Константин Павлович успешно присутствовал в обоих коллективах, не пропуская тостов и участвуя в философском споре.

— У нас не так, — возражал один из представителей сельского рабочего класса, механик, — у нас, чтобы поесть, — мало заработать. Надо еще корову держать…

— Вот именно что, — поворачивался на стуле Константин Павлович. — И двух кабанчиков або трех.

— А чтобы корове сено накосить после работы, — дополнял товарища водитель, — надо еще в совхозе свеклу полоть. По полгектара на брата.

— Это что же, — доуточнял философ, — чтобы после работы вам разрешили поработать, надо еще и на свекле повкалывать?

— Вроде того…

— Это же несправедливо?

— Знамо что, — подтверждал Константин Васильевич, удивляясь непонятливости ученого.

— Вам, горожанам, это непонятно, — говорил механик. — Вы свое на работе отсидели и в магазин. Или в библиотеку.

— Почему же? — вступил в разговор Алик. — Очень даже понятно. Мне вот, чтобы спокойно посидеть в библиотеке, тоже надо сначала вот здесь с кирпичами поупираться. А он дом зачем строит? — Алик кивнул в сторону Сватова, устроившегося в стороне у телевизора. — Опять же затем, чтобы в нем поработать.

— Вот то-то и оно. Этого я никак в толк и не возьму, — прижимал механик философа. — Что за круговерть напридумали? Вот вы — ученые и городские люди, а в городе все ваши дела, выходит, никак не ценятся. Получается, чтобы там умным делом заняться, вам надо сначала здесь заработать? Опять же заработать в деревне, построить свинарник какой или дачу… А здесь, для своих, это никак не ценится. Своим-то копейки платят… Здесь, наоборот, умственное уважают…

— А что здесь понимать, — решительно пресек дискуссию Олег Михайлович. — Потому на месте и стоим. Тут вкалывают, там вкалывают, а никакого прогрессу нет. За столом и то вместо выпивки разводим философию о работе.

Тут внимание Олега Михайловича привлек старый баян на шкафу у двери. Опорожнив стакан и сразу забыв про собеседников, он потребовал инструмент. Константин Павлович просьбу гостя принялся исполнять охотно, хотя и не очень ловко — со стульями и лавками справиться ему было нелегко. В конце концов с помощью аспирантов баян был на колени Олегу Михайловичу доставлен. Приладившись, тот растянул мехи, выдул из складок пыль, пробежал непослушными пальцами по потемневшим от времени кнопкам басов.

Все притихли, и даже Константин Павлович уважительно замолчал, отвернувшись от философа.

— Давненько, как говорится, в руки шашек не брал. Производство заело. В войсках, бывало, только этим и спасались. Особенно в Средней Азии. — Олег Михайлович провел ладонью по пожелтевшему перламутру, любовно погладил инструмент. — Я ведь, можно сказать, кадровый военнослужащий, майором комиссовался…

— Знамо что, — попытался вставить Константин Павлович, выпрямляясь и тоже ощущая себя человеком военным.

Но Анна Васильевна дернула его за рукав.

— …приедешь, бывало, домой, — продолжал Олег Михайлович, — а что там, дома? Песок да глина. От жары все бело, ни листика, ни травинки, из зеленого — только тоска. Стакан чистой жахнул и за баян. Броня крепка, и танки наши быстры.

Он рванул мехи, подмигнул Анне Васильевне и затянул во всю мощь своего командирского, бронетанкового голоса:

Раскинулось море широка-а-а…

Старики неожиданно громко и дружно подхватили:

И волны бушу-у-у-ют вдали…

Виктор Аркадьевич, посмотрев на часы, поднялся и вышел во двор. И вовремя. К дому подруливал грузовик с цементом. «Молодец, парень, не подвел», — подумал о водителе Сватов. Строители, услышав мотор, тоже вышли, сразу взялись разгружать. Им еще за песком нужно было сделать пару рейсов — старый карьер неподалеку Константин Павлович уже показал.

День в итоге складывался вполне удачно.

С водителем грузовика Сватов договорился, что за каждый рабочий день сверх внесенного в кассу тот будет получать от него десятку. Плюс по пятерке за каждую единицу привезенного груза — тонну цемента, тысячу кирпича, кубометр пиломатериалов. Это, так сказать, за предприимчивость.

— А грузить кто будет? — осведомился водитель.

— Разгрузят здесь, а загружаться — как сумеешь.

Условились, что каждое утро еще до начала работы шофер будет Сватову звонить, справляться, надо ли куда-нибудь ехать.

— Ага, — согласился водитель. — А как с шефом?

— Кукевича я беру на себя. Тебя это не касается.

Сватов зашел в дом попрощаться. Буровики, оказывается, уже укатили. Олег Михайлович, судя по его виду, ехать не собирался.

— Я остаюсь, — сказал он Сватову, предприняв попытку оторваться от стула. — Надо воду откачать, — пояснил хозяину, впрочем, без всякого успеха, так как Константин Павлович, подставив локоть под голову, мирно похрапывал. — Промыть пласт. Вы как хотите, но я пока дело не закончу — не уеду.

Сватов молчал, думая, как ему поступить.

— Завтра и сделаю. Мне еще бумаги надо оформить, — Олег Михайлович показал на «дипломат». — Посижу, а завтра вы меня заберете. С утра заскочим в совхозную контору, акт подпишем, чтобы деньги перечислили. Месяц кончается, надо подбивать бабки.

Ехать сюда специально за ним Сватову было не с руки.

— Ладно, — сказал он, — что-нибудь придумаем. Я сейчас к директору совхоза заскочу, это по дороге. А с утра он за вами заедет и доставит до дому.

— Я остаюсь, — Олег Михайлович потянулся к баяну. Он на все был согласен. — Завтра утром вы меня заберете.

Удаляясь от Ути, Виктор Аркадьевич с тоской думал, что его строительные дела двигаются в тупик — вопрос о кирпиче оставался нерешенным. Мне, правда, казалось, что все складывается даже слишком хорошо. Нам с Дубровиным такие темпы и не снились. Но Сватов все делал до упора и безрезультатный разговор с Кукевичем о кирпиче его угнетал.

Глава восьмая ТУПИКОВ НЕ БЫВАЕТ

Это просто чудо, что Сватов по дороге из Ути не поехал прямо домой, а заскочил в универсам.

Петя его рассказ о бурводах выслушал с улыбкой.

— Остался, значит, Олег Михайлович? Промыть пласт? Он промоет.

Тут только Сватов вспомнил, что забыл заскочить к директору совхоза Птицыну — попросить насчет Олега Михайловича, чтобы завтра за ним заехали. Петя успокоил:

— Да не волнуйтесь вы. Выберется танкист. А нет, так ему даже полезно подумать о жизни. Выпивки вы там много оставили?

— Этого хватит. Целый «дипломат».

— Прямо в руки отдали? — огорчился Петя.

— Зачем в руки? Анне Васильевне. Наказал по обстановке ориентироваться.

— Это хорошо, что Анне Васильевне, — успокоился Петя. — Она женщина практическая. Лишнего не допустит.

— Люди у меня станут, — пожаловался Сватов. — Фундаменты выведут, и кранты. Нечем вести кладку.

— Тупиков не бывает, — сказал завмаг Петя, увидев Сватова непривычно растерянным. — Особенно если надо помочь.

Как-то незаметно они с Петей местами поменялись. Для Пети все было просто, вопрос, оказывается, только в затратах труда, в том, на какой уровень приходится забираться. В каждом конкретном случае важно, конечно, не продешевить, не забраться слишком высоко и вообще не суетиться больше, чем стоит. Но и недобор опасен: может дело и соскочить.

Весь вид Сватова говорил, что дело стоит многого и перебора здесь быть не может.

— Не понимаю, чего там наш Петро крутит, — сказал Петя про Кукевича. — Словно первый год замужем. Транспорт у вас есть?

— О машине я договорился, машину Кукевич дал. И водитель толковый… Только похоже, что все зря.

— Почему же? — Петя на секунду задумался. — Список необходимого у вас есть?

Посмотрел Петя список, взял карандаш, строчки перенумеровал на свой лад, прикинув строительную очередность. Потом выдернул из блокнота листик и в новом порядке все аккуратно Переписал: кирпич, брус, столярку, вагонку, шифер, трубы, сантехнику, стеклоблоки.

Кирпич красный, облицовочный Петя выписал на отдельный листок и протянул его Сватову.

— Этого я не могу. Это за пределами.

И непонятно было, что он имел в виду — пределы своих возможностей или географические: в республике такой кирпич не производили.

— Красный кирпич — не проблема, — Сватов вспомнил своего товарища в соседней республике, который работал директором комбината стройматериалов. Похоже, что дружба с ним теперь пригодится. — Его я сколько хочешь могу заполучить.

— Сколько конкретно можете? — Петя заинтересовался.

— Хоть сто тысяч. Но, наверное, тоже только по нарядам…

— Это неважно. И очень хорошо, что сто тысяч… А что ваш товарищ еще выпускает? Из необычного.

Еще там выпускали сборные домики для сельской местности. Петя такие домики в Прибалтике видел. Они ему нравились. Настоящие коттеджи.

— Это совсем хорошо. Два комплекта вы сможете получить? Они у них там по разнарядке министерства. Вы там кого-нибудь знаете?

Виктор Аркадьевич считал, что получить можно. Там его знали.

— Тогда поехали, — сказал Петя. — У меня сегодня как раз подходящее мероприятие. Заодно снимем нагрузку. Если вы, конечно, не возражаете.

Сватов не возражал. Особенно против того, чтобы снять нагрузку.

Петя куда-то позвонил.

— Ничего, если я с товарищем?.. Несолидных мы не держим, — произнес завмаг важно. — Уже выезжаем. — Потом включил селектор: — Валя, у тебя готово? Нет, я про две коробки, что по первому списку.

Про списки Сватов знал. Первый список у Пети означал высший класс.

— Пивка ящик присовокупь, только того, что у Клавы, ну и все остальное, как договорились. Мы тут с товарищем режиссером в подшефное хозяйство едем. Насчет сенокоса… — Отключив селектор, обратился к Сватову: — Как там, в сельской местности, травостой?

Какой травостой, какие шефы, при чем сенокос? Сватов ничего не понимал.

Баня занимала весь цокольный этаж двухэтажного здания, в котором, как понял Сватов, и размещался колхозный санаторий. В просторном холле потрескивал камин. На огромном дубовом столе посуда, на столике поменьше в окружении пузатых фарфоровых чайников шумел самовар. Петя по-хозяйски принялся выкладывать на стол содержимое картонной коробки. (Вторую коробку он еще на улице перегрузил в багажник одной из «Волг» у подъезда, что-то объяснив дремавшему водителю.) Пиво поставил в холодильник.

— Матрена Дмитриевна, вы тут разберетесь? — сказал он вместо приветствия пожилой женщине; неслышно возникшей из-за дубовой двери.

Несмотря на возраст, выглядела она привлекательно, чему способствовала высокая вечерняя прическа. Меньше всего она походила на банщицу. Скорее, на хозяйку. Может, это даже жена председателя, подумал Сватов.

— Ладно уж, Петюня, как-нибудь справлюсь, — приветливо улыбнулась Матрена Дмитриевна, кинув на Сватова любопытный взгляд. — Вы двигайте, двигайте, там уже собрались.

В соседнем зале стояли бильярдный стол и два мраморных шахматных столика по углам. В проеме приоткрытой двери отсвечивал лазурный бассейн. Оттуда доносился шум воды.

— Пошли? — Петя уверенно направился в раздевалку.

На вешалке среди штатской одежды висел полковничий китель. На одном из пиджаков тускло поблескивала «звездочка». Судя по всему, компания собралась солидная. Быстро раздевшись, Петя широко распахнул дверь в парилку, приглашая Сватова проходить.

— Только быстро, — встретил их грохочущий откуда-то сверху бас. — Кошкам и то хвосты обрубают, чтобы холод в хату не пускали.

— Работникам творческого фронта и прилавка наш пламенный, — отозвался второй голос. Значит, о Сватове было объявлено.

Обладатель баса, громадный, как гора, мужчина с тяжело свисающей глыбой живота, подвинулся, освобождая рядом с собой место на верхнем полке.

— Прошу!

Сватов пристроился на одну из прихваченных Петей в тамбуре фанерок и, чувствуя, как живительное тепло обдает тело, огляделся. В просторной парильне свободно разместились человек восемь. Знакомых среди них не было. Петя вежливо поздоровался, но на полок не полез, а принялся колдовать с прихваченными из машины пузырьками.

— А где Кукевич? — спросил кто-то.

— Разве его нет? — удивился Петя. — Машина стоит.

— Пошел, видно, по хозяйским делам, — пророкотал басом сосед Сватова. — Они там отопление во втором корпусе все никак не запустят.

Смешав содержимое пузырьков в деревянной кружке, Петя отлил жидкости в ковшик и плеснул из него на пышущие жаром камни. Острый, проникающий в легкие дух поднялся к самому потолку, сразу растревожив бронхи.

— Ну, пошла химичить торговля, — грубовато сказал толстяк в надвинутой по самые уши фетровой шляпе с неровно обрезанными полями.

— Петя — человек серьезный. Свое дело он понимает, — поддержал энтузиазм завмага один из парильщиков, плечи и грудь которого покрывал густой, как медвежья шкура, волосяной покров. — Поддай-ка нам, дружок, еще по махонькой. Что-то не достает.

— Вас, товарищ полковник, не больно достанешь, — сказал Петя. — С таким защитным покрытием.

Все засмеялись.

— Не жалуюсь, — волосатый протянул Сватову коробочку с каким-то желтоватым порошком. — Вотрите в тело. Морская соль в хорошей баньке — незаменимое дело.

Парились долго, с толком. Ухали, ахали, по очереди хлестали друг друга вениками. По очереди же выходили в бассейн окунуться, глотнуть из бутылки пива. Снова забирались на верхотуру, подливали из ковшика раз за разом. Довольные, посматривали на градусник, похожий на спидометр, стрелка которого все время держалась у красной отметки с цифрой «120». Из Петиных клиентов здесь, пожалуй, никого не было. Разве что тот, громадный, с рокочущим басом, оказавшийся председателем колхоза и, как понял Сватов, бывший здесь хозяином. Его звали Петрович.

— Кукевич разве собирался? — спросил Сватов у Пети. — А мне он ничего не сказал.

— В нашем деле, Виктор Аркадьевич, сразу не уловишь, кому и о чем говорить.

Разомлев от жары, расслабившись, Виктор Аркадьевич и впрямь почувствовал, как отпустило. Отошли куда-то заботы сумасшедшей недели. В конце концов, не так уж и мало ему удалось. Да и дальше, пожалуй, все устроится. В этом он, успокоившись, уже не сомневался.

Наконец полковник произнес, спускаясь с полка:

— Порядок, как в войсках.

И, обернувшись простынями, все отправились к столу.

— У вас, говорят, не больно ладно с порядком, — прогрохотал басом Петрович. — Что там еще за Отелло объявился?

— Дошло и до вас, значит?

— А что случилось? — спросил толстяк в шляпе, которую и за столом он почему-то не снял.

— То и случилось. Приехал командир ракетной батареи в городок. То ли сам застукал жену с начштаба, то ли доброжелатели подсказали, следствие разберется, и прямо к нему. «Разрешите войти?» — спрашивает. И пол-обоймы от дверей кабинета разрядил. Потом к жене домой бросился. Ее ранил, а себе полчерепа снес. Двое в госпитале. Один в морге. Вот и вся история.

— Да-а… Жизнь — серьезная штука. Жаль парня.

— Этих тоже жалко. Может, и не было ничего.

Все задумчиво помолчали. Петрович подытожил:

— А по мне, так черт с ним. Ежели он козел ревнивый. Но я вот о другом думаю. Пистолет — ладно. А вот кто такому балбесу ракеты доверил?..

Но и о строительных нуждах Виктора Аркадьевича как бы нечаянно, ненароком завел Петя разговор. Начала Сватов не уловил, услышал только:

— …я вам расписку напишу… Не видно, что ли, человек свой.

— На кой мне твоя расписка? Солить их, что ли…

— Ну, хорошо, — сказал Петя. — Давай, Петрович, тогда так. Вы ему пять тонн цемента, я вам — вагон. Вы мне шесть тысяч кирпича, я вам — сто тысяч. Вы мне восемь кубов вагонки, я вам — два вагона леса. Так?

— Положим…

— Но при условии. Завтра чтобы все было оформлено.

— Завтра я не могу. Суббота, бухгалтер на свадьбу отпросилась. Да и вообще мне с ней трудно, задергали женщину ревизиями.

— В крайнем случае — в понедельник. — Петя посмотрел на Петровича изучающе. — Кроме того, с меня сиденье для вашей «Волги». Уже получили. Прямо с «ГАЗа». И коробка передач.

Коробка передач уже почти решала дело, но к ней шел еще верхний мост. Это толстый щедро подбросил, в фетровой шляпе без полей. Сватов слушал и смотрел недоуменно. Соображал от пара он неважно, хотя технику знал: мосты бывают задние и передние, а вот чтобы верхние, такого не слыхал.

— Во вторник пусть и приезжает твоя бухгалтерия, — толстый, отчего-то сочувствуя Сватову, нажимал. — Сам и поставлю. Орехи будешь щелкать, как семечки, и красивая будет, как Лоллобриджида.

Сватов понял, что толстый работает стоматологом. Но с мостом для бухгалтера, по мнению Пети, выходил уже перебор.

— Зубы мы ей, Петрович, разумеется, вставим. Но это, — он одернул стоматолога, — отдельный разговор. За это вы мне, Петрович, справку, что мои бабоньки на сене отработали.

Стоматолог в шляпе согласно кивнул и посмотрел на Петровича торжествующе. Новые зубы, мол, того стоят. За это бедная женщина пойдет на любые нарушения финансовой дисциплины.

— Ну, сам посуди, где я тебе возьму столько людей? — дожимал Петя. — Тем более лето, когда у всех отпуска. А у многих так и вообще по беременности. У меня же контингент…

Услышав про такое, полковник, уже в галифе, выпрямился. В нем проснулся кавалергард.

— Людей я тебе, Петрович, направлю, целую роту. А ты моему зятю, — он повернулся к Пете, — помоги оформить номера на машину, чтобы с двумя нулями.

— Сейчас не модно, — сказал Петя, — это вчерашний день. Но если хотите, пожалуйста. А вы, Петрович, транспортные расходы по кирпичу берите на себя — вам какая разница, куда возить.

Петрович, вздохнув, согласился. Кто нас, мол, только не грабит.

Сватову это и вовсе было непонятно.

Плохо улавливая суть разговора (еще и оттого, что не знал действующих лиц и не понимал, кто из них какую роль должен был играть во всей этой неразберихе и почему должен), понял Сватов только, что люди собрались хорошие, сошлись они все единодушно в том, что Сватов — тоже человек хороший, можно сказать, совсем свой. А в таком исключительном случае как не помочь?

И помочь хорошему человеку надо в понедельник.

На том и порешили.

Обидно Виктору Аркадьевичу было лишь то, что за весь вечер никто ни разу не спросил его, кто же он такой есть. Отчего выходило, что всех своих творческих свершений, с таким трудом ему дававшихся, добивался он как бы зря.

Все его положение в жизни, вся значительность ничего, выходит, не значили. Ничего особенного он для этих людей из себя не представлял. А главным было то, что он сюда попал. Раз попал в баню, значит, свой. Не свой бы и не попал. Как попал, никто и знать не хотел, никого это не интересовало. Правда, держал себя Сватов неплохо, про непонятное не расспрашивал, воспринимал все как само собой разумеющееся. Может, это и определило хорошее к нему отношение? Держать себя с достоинством Виктор Аркадьевич умел. Правда, за столом принял лишнего, но и это не минус — не на работе ведь.

Впрочем, кое-что из нажитого пригодилось.

Уже по дороге домой Петя объяснял Сватову, что к чему. Ехали они в его «Жигулях». Петя, оказывается, весь вечер даже пива не пил.

— Вы в понедельник с утра едете в колхоз. Выписываете и оплачиваете, получаете все документы, а я вам за это время уже все завезу. По вашему списку. Вы в колхозе возьмете. А я у Кукевича.

— Два раза получается, что ли? — не понял Сватов.

— Зачем два раза? Мы берем у Кукевича пять тонн цемента по колхозной доверенности. Он и отгружает пять. А колхозу он отгружает остальные сорок. Но это потом, это вас уже не касается.

— А Кукевич согласится в понедельник?

— Кукевич согласится во вторник. Во вторник вы едете к своему другу в объединение стройматериалов.

— Это зачем?

— Вам же кирпич облицовочный нужен? Кукевичу тоже. Вам шесть тысяч штук, а ему девяносто четыре тысячи. Он за них потом что хочешь возьмет… — Петя помолчал. — И отдаст тоже… Знаете что, давайте поедем вместе. Там ведь еще два сборных дома.

Сватов посмотрел на него удивленно.

— А они зачем?

— Это не для Кукевича. Это для Петровича. Кукевич будет их только получать. И передаст Петровичу.

А об этом когда они переговорили? Что-то не было о домиках разговора…

— Петрович пока еще ничего не знает. Это ему мой сюрприз. Человек в председателях тридцать лет. Колхоз поднял, поселок отстроил, санаторий… А сам как жил в панельном доме, так и живет. Дети выросли, дочь замуж вышла. Мужик он или нет? Должен он, наконец, и свой дом построить? Или он должен строить только коммунизм?

Петя замолчал. И молчал долго.

— Один домик ему, а другой для Кукевича. Мы с ним еще раньше говорили. Он тоже мечтает поближе к земле перебраться. Ему давно надоело, понимаете, перекати-полем жить…

На прощанье Петя сказал:

— Я же говорил вам, тупиков не бывает, особенно когда человеку надо помочь.

Глава девятая «С ВЫХОДОМ К ЧЕРНОМУ МОРЮ»

Время летит быстро, гонит его погожее, справное лето с дождливыми ночами и мокрым парным воздухом по утрам, когда ход календаря отмечается уверенной сменой природных фаз — от жадного до бесстыдства роста и набухания к безудержному созреванию, к сытой спелости.

Всякий раз по дороге к Ути Виктор Аркадьевич Сватов ощущал неумолимость перемен. Сначала проселок над речкой утонул в густой, а по обочинам высокой, чуть ли не в рост человека, ржи, потом как-то разом брызнули пронзительно синим васильки, а сама рожь налилась колосом, пожелтела, выцвела на солнце как буйная шевелюра, пока однажды не пополз по ней красный рокот комбайна, оставляя за собой словно выстриженный машинкой след.

Подъезжая к дому, Сватов радовался тому, как растет его детище: контуры строения проступали все явственнее, подтверждая грандиозность замысла, функциональную продуманность, точность и строгость архитектурной фантазии. Колесо строительных дел в усадьбе (теперь он именовал свои владения только так) с Петиной подачи раскрутилось резво и безудержно. Уже давно было все найдено, оплачено, выменяно, завезено и разгружено. Уже давно смотался водитель Саша в соседнюю республику за кирпичом и за сборными домиками.

Были в числе Петиных клиентов и исполнители, тот же водитель рефрижератора Саша, который пользовался в универсаме всеми льготами наравне с остальными членами «покупательского актива». Но пользовался отнюдь не за то, что гонял по стране свой рефрижератор, не за тонно-километры, которыми, как и урожайностью, сыт не будешь, а лишь за ту часть Петиной деятельности, которую он добровольно брал на себя. Брал охотно и делал умело.

Сватов однажды привел ко мне Петю. Тот, оказывается, читал мои очерки о сельском хозяйстве Грузии. И очень хотел со мной об этом поговорить. Меня, разумеется, это растрогало и удивило. Уж Петю увидеть в числе своих читателей и тем более почитателей я никак не ожидал. Потом все прояснилось. Из чтения он почерпнул нужную для себя информацию. И попросил меня черкнуть записку для водителя Саши моим героям и друзьям в Махарадзе. В том, что герои не могут не быть друзьями, Петя не сомневался: «Вы о них так художественно написали». Он посылал Сашу под Батуми за мандаринами; наряды у него были, но только на конец квартала, когда мандаринов везде будет навалом. А Пете мандарины нужны были в ноябре. «Саша все сделает, — говорил Петя, — и договорится с кем надо, и загрузится как положено, записочка ему нужна только для того, чтобы быстрее найти вход».

Записку черкнуть я согласился, но при условии: пусть Петя честно объяснит мне, зачем ему это нужно. Ну, нет мандаринов и нет, не будет так и не будет. Просьба-то его была личной, а дело как бы производственное.

— Во-первых, шесть «Алок» мандаринов по десять тонн в каждой — это сто двадцать тысяч в план. В ноябре мандарины оторвут с руками. Кому от этого плохо?

Плохо от этого не было никому, и мы перешли к «во-вторых».

— На каждые десять тонн положена почти тонна утряски, усушки, порчи. А у Саши продукт порчи не знает. Саша продукт отберет, погрузит аккуратно, как себе, и так же аккуратненько прикатит домой. Считать вы умеете?

Микрокалькулятор Пети, оказывается, умел не только умножать, но и делить. Он исправно показывал, кому сколько и за что положено.

Уговор дороже денег, записку Саше я написал. В обмен на полученную информацию и возможность удостовериться, что это за незаменимый человек. Вернувшись из рейса, Саша привез мне привет из Грузии в виде ящика мандаринов, честно сбереженных им в дороге, и письмо, отпечатанное на машинке.

«Евгений! — писал мой герой Роберт Табидзе, один из руководителей этого субтропического сельскохозяйственного района, на таком ломаном русском, что казалось, у пишущей машинки заплетались рычажки букв. — Где Вы находит такой замэчатэлный и талковы чэловэк, как Ваш Саша? Умнай и дэлавой, нам всэх пакарил. Таких мала. Но факт эст факт. За что хвала Вам и очэн спасиба. Нэ дай бог ище нэскалко раз нэ встретитса с ым. Что касаеца ваш запыск, что маглы — пастаралис, но всэ-таки они пока нэ очэн красива выглядит. Виноват солнца, который очен мала била в этам гаду. Все-таки подабрали как можна была. Пуст Ваш дэти эдят на здаровиэ».

Надежным человеком был Саша. На таких вот «исполнителях» и держался весь механизм. Потому-то, посоветовавшись, Петя и Саша решили, что Сватову за кирпичом и домиками ехать несолидно, а лучше отправиться Саше — опять же с рекомендательным письмом. Вернулся он, разумеется, на коне.

Далеко позади, как в прошлом веке, остался Олег Михайлович со своей конторой, вымпелами и планами проходки скважин, их промывки и обмывки.

Сватов тогда про него просто забыл и приехал в Уть лишь на третий день вместе с Сашей, на его машине, груженной прекрасным облицовочным кирпичом. Правда, не обернутым в бумажку, так как загружали машину прямо из печи.

Ужас, охвативший Виктора Аркадьевича, когда он, подъезжая к деревне, услышал знакомое трио, с заметно подсевшими голосами, но все еще достаточно крепкое, — этот ужас не поддается описанию.

По диким степям За-а-абай-калья-а-а, Где золото роють в га-а-арах…

Скважину обмывали уже третий день. Не только сами хозяева: подкатили зять с невесткой на мотоцикле, поочередно наведывались соседи — испить водицы, которая все текла, все текла, «как тая песня», все бежала, постепенно набирая «скус».

Гости менялись, и только Олег Михайлович с дядей Костей, как он теперь величал Константина Павловича, держали оборону.

— Неудобно получается, — сконфузился водитель Саша, который был в курсе всех дел, — человека на три дня от дома оторвали…

Но Сватов был настроен иначе.

Быстро оценив обстановку, он попытался бережно принять баян из рук Олега Михайловича.

— Где это вы отсутствуете? — спросил отставной майор возмущенно, но не выпуская инструмента.

Виктор Аркадьевич все-таки отнял баян и водрузил его на шкаф. А самого танкиста подвел к грузовику, одной рукой поддерживая за плечи, а другой за шиворот. Подсадил к высокой кабине.

— Куда вы меня отправляете? — Олег Михайлович пытался протестовать. — Люди здесь славные… Не успеваешь привыкнуть, как тебя отрывают. Куда вы меня выталкиваете? — И потом, хватаясь за спасительное: — А пласт кто промывать будет? А наряды закрывать? А бабки кто подбивать должен?

Константин Павлович, вышедший проводить гостя, стоял поодаль, но, почувствовав вдруг в тоне Олега Михайловича излишнюю игривость, выдвинулся вперед:

— Бабок ты не трожь. Знамо что…

Горы строительных материалов таяли буквально на глазах, зато дом с верандами, с гаражом и баней уже светился свежими бревнами и досками, уже стройнел четко, как фломастером, разграфленными пилонами из красного кирпича; Алик с бригадой уже подбирались к самому коньку косой, на прибалтийский манер, крыши.

Сватов специально подъезжал к своим владениям проселком, а не новой дорогой, чтобы, вынырнув из-за пригорка, сразу окинуть постройки хозяйским взглядом. Вид их вызывал в его душе необычный подъем и какую-то необъяснимую грусть…

Впрочем, отчего же необъяснимую?

Сватов по натуре был человеком творческим. И, добиваясь осуществления замысла, он, естественно, испытывал опустошенность и обычно приходящую следом грусть — от ощущения незначительности свершенного перед невообразимым множеством грядущих жизненных преодолений.

Сельские — и ближние и дальние соседи Виктора Аркадьевича — приходили на его участок часто, придирчиво все осматривали, выспрашивали о непонятном. Пояснения давали Анна Васильевна с Константином Павловичем, разумеется, не без важности. Затягивались смотрины надолго, гости покачивали головами, шумно вздыхали, вслух дивились тому, куда это только повернула нынче жизнь. Мужики вспоминали прошлое, особенно про войну, про то невиданное, что пришлось им встретить в чужих землях и что неожиданно теперь придвинулось в самую Уть. Но недовольства, тем более зависти, строительный успех Сватова ни у кого не вызывал. Здесь сказалось общее понимание того, что только благодаря новому хозяину одна за другой стали совершаться перемены и во всей Ути. Сразу после наезда в деревню начальства и киносъемочной группы вырос у реки палаточный городок, понаехали парни и девчата в студенческой защитной форме, загудели машины, застучали топоры и молотки, поздними вечерами заполыхали костры и зазвучали не совсем понятные местным людям песни.

К самым мосткам на том берегу Ути подползла неровная, без бордюров, уложенная по наспех разбросанному гравию лента черного, не застывающего на солнце асфальта. Криничка, так полюбившаяся Дубровину, была обложена собранными окрест валунами, рядом появилась лавочка, сооруженная из причудливо изогнутого ствола. Старые кладки через реку по настоянию Сватова были оставлены, но чуть в стороне от них протянулся с берега на берег узенький мост, добротно собранный из пиленого бруса (ширину моста Сватов проверял сам: чтобы трактор или грузовик пройти по нему не могли, а только легковушка). Появился даже дорожный знак с указанием максимального веса транспортных средств, которыми надлежало по мосту ездить. И еще один знак, запрещающий движение грузового транспорта.

Вдоль улицы встали столбы достаточно изящных, стилизованных под старинные фонари, светильников. На взгорке над водой, в том самом месте, где совсем еще недавно Виктор Аркадьевич Сватов продумывал свою стратегию, появилась ажурная беседка. Правда, выкрашена она была аляповато, в три цвета: желтый, зеленый и голубой, что вызвало бурный протест и негодование Сватова. Студентов он долго стыдил и корил, взывая к их художественному вкусу, а Петра Васильевича Кукевича самолично повез на выходной день куда-то за Вильнюс, в музей деревянного зодчества под открытым небом, где долго его водил, показывая и втолковывая, что к чему. Петр Васильевич все старательно заснимал любительским фотоаппаратом — и колодцы, и заборы, и лавочки, и даже мусорницы из старых долбленых пней со вставленными в них жестяными ведрами. А по дороге домой вздыхал и искренне огорчался всяким отсутствием в своих подчиненных понимания и души.

Этими свершениями на первое время все и закончилось. Как и предполагал Виктор Аркадьевич, дальше дело не пошло: отложилось до следующего года, когда заранее все будет продумано, предусмотрено и включено в планы, обеспечено ресурсами, согласовано и утверждено — чтобы двигаться дальше без всякой стихийности и партизанщины. Но и сделано было немало, что, безусловно, закрепило положение Сватова, обеспечило ему полный авторитет в глазах соседей и совхозных конторских.

Одним из главных своих достижений Сватов считал крупноформатные, наклеенные на картонные планшеты фотоснимки Ути во всех ракурсах и со всех точек. Прямо по снимкам были вычерчены и прорисованы слабым цветом все грядущие перестройки: крыши, фасады домов, колодцы, заборы… Планшеты делали к семинару, к семинару же вели дорогу, но из-за полной неготовности объекта высокий показ было решено отложить до лучших времен. А планшеты, изготовленные студентами во время практики, Сватов уговорил Кукевича оставить в Ути на память.

На строительстве дома Виктора Аркадьевича никаких отступлений от намеченного графика не было. Научно-строительный коллектив работал увлеченно, даже с азартом. Вопросов Сватову и действительно не задавали. Его стараниями все необходимое всегда оказывалось под рукой, что вполне способствовало встречному энтузиазму.

Дом и пристройки обретали все более законченный вид. Уже настланы были и даже отшлифованы полы, уже поблескивали стекла окон; зацвело фигурным затейливым витражом и треугольное, во всю стену, выходящую в сад, окно на мансарде, вызывающее наибольшее удивление посетителей. Особенно тем, что, оказалось, его вполне достаточно и для освещения бывшей кухоньки — теперь расширенной, оштукатуренной «под шубу» и ставшей центральной залой. Здесь стояла русская печь с высоко, к самой крыше уходящим ко́мином, служившим основанием искусно выложенной все тем же красным кирпичом трубе. Печь вызвала абсолютное одобрение Анны Васильевны, ибо горела она добро, прогревалась равномерно, а тепло держала хорошо. Эта бесспорная удача даже примирила ее с камином, всегда раздражавшим («як глупство») старую женщину своей практической бесполезностью. Успешно прошел испытания и стеклянный «аквариум», стены которого со швами, промазанными, по предложению Алика, эпоксидной смолой, воду держали хорошо, а при включении упрятанных за дальнюю стену ламп изливали мягкий оранжевый свет — к полному удовольствию Константина Павловича, который однажды видел настоящий аквариум и потому представлял купающихся в нем «бабонек» игривыми, «как тые рыбки».

Короче, дела двигались успешно, все подходило к финалу.

Оставалось поставить забор и навести на участке порядок, достойный новых строений.

Именно наведение образцового порядка — с прочисткой и прореживанием сада, с созданием на всей территории площадок-террас, с оформлением и устройством газонов, цветников и дорожек, с установкой диковинных столов и лавок — должно было по замыслу Сватова стать финалом его преобразовательской деятельности.

Точнее, ее первой очереди.

Ибо задуман был еще и бассейн перед домом с камышовым островом, и теннисный корт, и липовая аллея от дома к реке. На бревенчатой стене возле камина Виктор Аркадьевич даже приколол вырезанный из финского журнала рекламный снимок какой-то виллы с образцово благоустроенным участком, приняв его за эталон будущих переустройств.

Деньги на строительство текли рекой, но долги, в которые Виктор Аркадьевич влез по самые уши (он и всегда брал в долг легко и свободно), его не смущали. Закончив строительство, он намеревался засесть за окончание большой книги, поставленной в план издательства на следующий год: гонорара за нее плюс «потиражных» за вышедший недавно фильм по его сценарию должно было с лихвой хватить на все.

Аппетит, как известно, приходит во время еды. И воодушевленный строительными успехами, Виктор Аркадьевич простирал свои замыслы дальше. Он уже ощущал себя фермером. Где-то раздобыл двухлетнюю подшивку «Приусадебного хозяйства», выходящего приложением к журналу «Сельская новь», и теперь, все чаще оставаясь на ночлег в Ути, штудировал вечерами статьи из раздела «Домашняя ферма», выписывал практические рекомендации по разведению в личном хозяйстве зааненских коз, асканийских овец, мускусных уток, загорских цесарок, золотых карасей, серебряных фазанов и калифорнийских кроликов.

Вполне серьезно Виктор Аркадьевич Сватов намеревался развести у себя весь этот зверинец, превратив жалкое строеньице, заменявшее Дубровину дачу, сначала в усадьбу, потом в виллу, потом в ферму и, наконец (когда дело дойдет и до крупного рогатого скота), в ранчо. Не сразу, разумеется, а постепенно. Идея стать в конце концов «пишущим фермером» все больше увлекала его, восхищая своей очевидной целесообразностью. «Жизнь в лесу» Генри Торо стала его настольной книгой, а постановление правительства «О дополнительных мерах по увеличению производства сельскохозяйственной продукции в личных подсобных хозяйствах граждан» он, уже совсем распалясь, готов был занести в число важнейших документов времени.

Не ограничиваясь мечтаниями, Сватов совершил в этом направлении первый практический шаг: оба двора — его и соседей — буквально кишели цыплятами, которых однажды Виктор Аркадьевич привез Анне Васильевне целый багажник, затратив на их приобретение семь рублей и поразившись, что живой цыпленок в государственной торговле стоит семь копеек, в то время как яйцо, из которого он только что вылупился, ценится в полтора раза дороже.

Стоило видеть, как он вслух недоумевал по этому поводу, осторожно перешагивая через цыплят, путающихся под ногами.

Финал был задуман Сватовым в свойственной ему манере, позволяющей легко и непринужденно пользоваться услугами своих ближних.

Намечалось устроить торжественное открытие усадьбы. Со званым обедом, с приглашением множества друзей — даже по предварительным прикидкам набиралось никак не меньше человек сорока — пятидесяти. Забот, конечно, предстояло немало — и с доставкой гостей (для чего уже было договорено арендовать автобус у Кукевича), и с питанием (цыплята, быстро набиравшие вес на подножном корме и свежем воздухе, должны были составить «гвоздь программы», об остальном обещал позаботиться Петя), и с размещением на ночлег, использовать под который решено было оба дома и соседский сеновал, благо сено соседи (так и не купив корову) все же заготавливали по сложившейся годами привычке.

Но при всей организационной сложности дело, по убеждению Сватова, того стоило, ибо программа торжества, намеченного на первые субботу-воскресенье сентября, включала, кроме обеда, бани и лесной прогулки, кроме вечернего костра на берегу Ути с ухой и гитарой, и общий субботник по уборке и благоустройству территории. Тщательно все просчитав на Петином компьютере, Сватов пришел к выводу, что при хорошей организации и обеспечении гостей необходимым инструментом (инструмент, оставшийся после стройотряда, Птицын пообещал забросить загодя), за четыре-пять часов коллективного и активного труда должный порядок на участке будет создан. Что, бесспорно, поднимет всем настроение, как всегда поднимает настроение затюканному мелочной суетой горожанину здоровый физический труд на земле.

— Двести пятьдесят человеко-часов, — просчитывал по минимуму Сватов, — это свыше тридцати рабочих дней. Гору можно свернуть. А сколько получить удовольствия?

Сомнений он не испытывал. Впрочем, помня историю его личной библиотеки, я в успехе мероприятия тоже не сомневался. Уж что-что, а доставлять ближним возможность порадоваться его успехам Виктор Сватов умел!

Но сначала нужно было поставить забор.

По убеждению Виктора Аркадьевича, вообще не склонного к упрощенчеству, забор должен был стать достойным венцом делу и завершающим штрихом в облике усадьбы. И поэтому требовал к себе самого серьезного отношения. Забор, в представлении Сватова, рассмотревшего и отвергнувшего с добрый десяток вариантов, должен был сочетать в себе максимальную практичность (определенную простотой конструкции и долговечностью) с повышенной эстетичностью.

В ответ на мое замечание, что с забором можно было бы и не торопиться, тем более что к весне фирма Кукевича намеревалась завезти в Уть и поставить всем легкие, загодя сколоченные ограды, Сватов отчего-то взорвался:

— Я не собираюсь заниматься забором всю жизнь — сначала построить, а потом бесконечно ремонтировать. Я не Дубровин. Положительные установки мне не нужны.

Кирпичный фундамент в три слоя кладки обязательно из облицовочного кирпича (чтобы гармонировало с пилонами дома), бетонные столбики в рост человека, просмоленные продольные жердины и… плетень из веток — так и только так представлял себе Сватов будущее сооружение, которое должно было вобрать в себя вековой заборостроительный опыт и стилизованную функциональность современного дизайна (ну, про стилизованную функциональность я, может быть, перепутал. Возможно, имелась в виду «функциональная стилизованность»)…

Но здесь даже строители, столь активно и творчески выполнявшие любые причуды самодеятельного архитектора, взбунтовались. Алик даже неприлично выразился, упомянув про «весь этот… курятник».

Чтобы прекратить бессмысленные споры, Сватов собственноручно изготовил плетеные ворота с калиткой, нарубив у реки олешин и подвезя их к усадьбе на багажнике своей «Нивы». Получилось и дешево, и красиво. Особенно поддерживал идею Константин Павлович, который, впрочем, изобретательность своего соседа поддерживал во всем:

— Вельми добрый забор будет. Что тебе тот плетень.

После чего сообщил Сватову (в порядке доброго совета), что вязать плетень надо бы не из орешника, а из еловых веток, а веток тех в лесхозе бери — не хочу: «огнем палят».

Оставалось достать бетонные столбики.

Вычитав в газете объявление, что трестом «Стройбытремонт» по заявкам граждан изготавливаются бетонные ограждения для дачных и приусадебных участков, Сватов, помня наш с Дубровиным злополучный визит на тарно-ремонтное предприятие, отправился сначала к Пете.

— Сорвиров Павел Ильич, — сказал Петя, полистав свой домашний алфавит. — Можем ехать.

Но на сей раз Сватов от помощи завмага отказался. Строительные организации — это все-таки по его профилю.

— Это какой Сорвиров, не из «Промстроя» ли?

Оказалось, что именно тот Сорвиров, работавший до недавнего времени заместителем управляющего стройтрестом.

Несколько предварительных телефонных разговоров, и вот Виктора Аркадьевича уже радушно, можно сказать, с распростертыми объятиями встречают у порога кабинета управляющего трестом «Стройбытремонт». Сколько лет, сколько зим, какими судьбами, каким ветром…

— О жизни потом, — говорит Сватов, сразу входя в привычную для него роль. — Сначала о деле.

Павел Ильич, только что переговоривший с вышестоящим руководителем и уже пригласивший руководителя нижестоящего, весь внимание. Заборы для дачных участков они действительно производят. Сетка заказчика, столбы их. Сетка Сватову не нужна.

— Сколько у нас бетонных столбиков? — спросил Павел Ильич у подоспевшего к разговору начальника управления.

— Триста… На этот квартал.

— А в наличии?

— Полтораста, но Игорь Вениаминович сотню просил для своей конторы. Это тоже управляющий строительного треста, — пояснил Сватову начальник управления.

— Ну ничего, — успокоил его Сорвиров, — там подождут. Им пока полсотни оставим, а творческую интеллигенцию удовлетворим. Или, может, поровну поделим? Семьдесят пять штук вам хватит?

Сватов стоял на сотне твердо. Виктору Аркадьевичу нужна была именно сотня. «Безумный народ, — думал он. — Столбиков у них на полтора забора. И дают объявление на город, где полтора миллиона жителей».

— Риску нет, — пояснил Сорвирову начальник управления: — Частные лица не обращаются. Считается, что дорого. — Он недоуменно пожал плечами.

Километр забора стоил что-то немногим больше пятнадцати тысяч.

— Вместе с работой, — успокоили Сватова, — главное работа.

Работа Сватову была не нужна. Только столбики. Причем чтобы дешево и по закону. Если надо, то какую-то работу он готов был оплатить.

Пригласили начальника планового отдела, сели считать. Считали как положено — на квадратные метры забора, хотя и с минимумом трудовых затрат. Считали даже, что ямки Сватов сам выкопает. Накрутилось около восьми тысяч.

Виктор Аркадьевич нервничал, его успокаивали.

— Это же воздух, фикция! Что вы считаете? — возмущался он.

Помочь хотели все и упорно искали выход. Не каждый же день обращаются, а платить человеку из своего кармана — это не за государственный счет. Надо дешевле… Снова считали. До самого вечера считали и пересчитывали, крутили и перекручивали, но все равно выходило дорого. Очень уж большой получалась общая площадь.

— Ну, хорошо, — нашелся вконец измотанный Сватов, — а если я хочу построить забор из одних столбиков?

Плановик быстро прикинул, вышло всего около сорока квадратных метров… Много? Столбики в сечении пирамидальные, повернули узкой стороной, перемножили, вышло около пятнадцати метров. По самым низким расценкам за работу выходило всего тридцатка, правда, месячный план на участке летел к черту. Ну да при чем тут план! Все облегченно вздохнули.

Сватов уже звонил по телефону, срочно закрепляя с таким трудом достигнутый успех:

— Сейчас выезжаю… Да нет, я из треста… Спасибо, все решили на «отлично»… Узнаю ваш почерк… Еще бы — такие орлы!

«Орлы» сидели в сумерках кабинета, нахохлившиеся, как куры на насесте.

Петя от задумки Сватова насчет субботника пришел в полный восторг. Такие люди, все сразу, все вместе? Это мероприятие, да!

Петя готов был выехать заранее. Он готов был трудиться на самом ответственном участке… Особенно по душе пришлось Пете, что будет сауна. Людям поразмяться, а потом расслабиться — это хорошо. Баня, по его убеждению, получалась у Сватова не хуже, чем в санатории у Петровича. Во всяком случае, со своими преимуществами. Вот уж куда нужного человека всегда можно пригласить. Без лишних глаз и с полным комфортом. По сути, весь этот дом и есть шикарная баня, если не по нашим, конечно, меркам судить, а как в Прибалтике… Петя, к слову, уже и финский градусник достал, и массажные щетки ему привезли из-за границы в подарок Сватову.

С баней между тем дело срывалось. Печки для нее не было.

В Эстонии Петя видел подходящую печь прямо в хозмаге, о чем и сказал Сватову, уверяя, что купить готовую всегда лучше, чем где-то заказывать. Весила она девяносто килограммов, стоила сто двадцать рублей. Купить можно, но как доставить?

Понимая озабоченность Виктора Аркадьевича, Петя и тут предложил свою помощь.

Вместе они поехали на автопредприятие.

Сватова, уже привыкшего ничему не удивляться, тем не менее поразила приветливость, с какой Петя был там встречен. По тому, как свободно пропустили их в проходной, как расступились, увидев Петю, водители у окошка диспетчера, как здоровались с ним служащие громадной конторы, было видно: он здесь свой человек, он у себя дома. К нему и обращались как к своему.

— Какие потребности, директор? — спросил Петю один из водителей.

— Да так… — без особого оживления ответил Петя. — Надо сгонять машину в Пярну.

— Груз есть?

Груза у Пети не было. Он же простой завмаг, а не директор торга.

— Груз ты найдешь сам. А назад привезешь одну штуковину… Весит не больше сотни килограммов. Возьмешь в магазине за наличные…

— А если я что-нибудь перепутаю?..

Петя, вяло махнув рукой, уже шел дальше. Неделовые беседы его не занимали. Ему нужен был другой человек, Петя знал, кого он ищет. Ему нужен был Саша. Но водитель рефрижератора Саша, как оказалось, уехал в Днепропетровск.

— Без Саши ничего не выйдет, — сказал Петя.

Но все-таки заглянул к директору.

Выслушав завмага, директор вызвал по внутренней связи диспетчера. И спросил про Сашу.

— Саши нет, — сказал Петя, пока диспетчер на том конце провода перебирала наряды. — Он в Днепропетровске. Если бы Саша был на месте, я бы к вам и не заходил.

— Будет Саша, будет и попутный груз. Другого водителя я тебе не дам. Сам понимаешь… Горит у вас, что ли, с печкой?

У Сватова горело. Но Петя не стал нажимать. Попрощавшись, они ушли.

— Хороший водитель Саша, — с сожалением сказал Петя, усаживаясь в свои «Жигули». — Такого еще поискать.

Намечался сокрушительный и позорный для Сватова провал.

Петя был в полном смущении. «Как же это я раньше из виду упустил!» Но винить его было не в чем, упустил-то из виду как раз Сватов. Петя был готов немедленно нестись еще на одно автопредприятие, но Сватов его остановил. До Пярну и обратно две тысячи километров, да еще загрузиться, разгрузиться, да еще обратный груз взять, да еще в магазин за печкой. Короче, обернуться в два конца было невозможно. Оставалось-то до новоселья четыре дня, а еще поставить печь да трубу вывести…

— Печь мне нужна завтра, — сказал Сватов. Потом, что-то прикинув, добавил: — В крайнем случае — послезавтра. Если до послезавтра печь будет, можно успеть.

Тупиков он по-прежнему не признавал. И сейчас заполучить и поставить печь стало для него делом жизни, тем более что гостям о сауне было объявлено.

Сознание его работало, как сложнейший компьютер, мгновенно просчитывая и отбрасывая варианты. Первым делом он прикинул возможность изготовить печь на месте, но тут же отказался от затеи, как любительской и непрофессиональной. Специалиста в числе его знакомых не было, а заниматься самому — значило угробить все дело с организацией субботника. Все-таки это был уже не прежний Витька Сватов, все умеющий сам.

Тогда Виктор Аркадьевич, что называется, сел на телефон.

Начал с того, что позвонил знакомой телефонистке:

— Зоя, мы сегодня с тобой должны хорошо поработать.

— Витя, мы всегда должны работать хорошо, — ответила Зоя.

Они никогда не виделись, но уже много лет разговаривали на «ты», как старые друзья. Зоя соединяла Сватова с любым городом даже из телефона-автомата. Фокусы со звонками, которые они вместе проделывали, занимали достойное место в системе сватовского блефа. Случалось, что едва Виктор Аркадьевич входил в незнакомый еще кабинет, как раздавался звонок междугородной:

— Москва разыскивает товарища Сватова.

На этот раз ему нужна была Эстония. Сразу пять номеров, но в строгой последовательности, по восходящей. Ему нужен был кто-то из друзей, готовых печку купить и погрузить в машину. Еще кто-то, кто знал, какие машины завтра утром идут из Таллинна в их сторону, еще кто-то, кто дал бы команду взять печку в машину…

Зоя работала молниеносно, но был конец дня, и Сватова подвела эстонская пунктуальность — с их манерой уходить с работы вовремя…

Здесь в сознании Виктора Аркадьевича всплыл московский вариант. Один из приятелей Сватова устроил сауну на своей даче. Где-то же он печку покупал.

Приятеля на работе не оказалось, но там дали телефон его бывшей жены; дома были только дети, про печку они ничего не знали, зато знали телефон дяди Коли, с которым их папа строил баню. Дядя Коля все про печку знал, но она оказалась не та. Эта была электрической, а Сватову нужна была печь дровяная, она не сжигала кислород и вообще гораздо более соответствовала. Дядя Коля, специалист, с этим был согласен. У одного его приятеля в сауне как раз такая стоит. И жар дает несравнимый — против электрической. Черт ее знает, где они ее брали, может, и в магазине, впрочем, вполне можно разузнать. Печка — не иголка, столица — не стог сена. Есть в конце концов служба сервиса и справочные хозторга… Вы подождите, я позвоню, вы мне потом перезвоните… С дядей Колей они были уже совсем родными, тем не менее ждать Виктор Аркадьевич не стал, а принялся звонить сам. Разумеется, не по коду. По коду пробиваться в справочную столичного хозторга может только ненормальный. В самой Москве дозваниваться — и то лишь полезное упражнение, закаляет нервы лучше любого тренажера. Зоя попробовала набирать, потом взмолилась:

— Витенька, у меня есть телефонная книга. Давай обзванивать магазины. Да я сама, ты не волнуйся, я все разузнаю. В баню-то пригласишь?..

Через полчаса Зоя позвонила.

— Витя, дохлое наше дело. Нигде не нашла. В одном хозторге, метро «Автозаводская», есть печка, но не та. В паспорте написано «печь для финской бани», а для сауны с сухим паром не было и нет.

— Сколько стоит?

— Сто десять рублей.

— Зоя, ты у меня умница. Я тебя заместителем к себе возьму. Сразу как стану министром связи. Печка-то как раз та, что мне нужна.

— Ну, ты даешь! Запиши телефон и адрес. Там Василия Александровича спросишь, милый такой старикашка, даже за паспортом на печку в отдел сходил. Он чуть не умер, когда услышал, что по межгороду спрашивают… Ну, я пошла? А то меня тут живьем сожрут, столько работы…

И, не дожидаясь благодарности растроганного Сватова, телефонистка отключилась.

Но вскоре ее помощь понадобилась снова. Теперь Виктору Аркадьевичу нужны были телефоны всех начальников на московском вокзале. «Кого ты найдешь в такое время?» — «Надо поймать». Печка завтра утром будет куплена и доставлена на вокзал — Сватов позвонил одной своей давней знакомой, договорился и заодно пригласил ее на открытие сауны, заручившись уверениями, что та вместе с печкой и прибудет. Сначала он взялся было звонить приятелю, но, подумав, решил, что положиться в таком ответственном деле можно только на женщину. У приятелей обычно слишком развито чувство юмора при полном отсутствии преданной исполнительности… И в магазин позвонил, с Василием Александровичем все уточнил, чтобы избежать прокола, — вдруг всего одна печка и до завтра ее купят. Даже дядю Колю по коду набрал, поблагодарил за участие, доложив ситуацию…

Теперь фокус был в том, чтобы печку приняли на железной дороге и без проволочек отправили в нужную сторону. Стремясь предусмотреть все возможности срыва, Сватов уже выяснил, что в купейном вагоне грузы такого веса перевозить не разрешается. Прямого багажного вагона в ближайшие дни не будет, а в проходящий поезд (с их порядками) грузить никто не станет, так как некому потом будет выгружать, отчего груз запросто может отправиться в путешествие по стране. Сватова это устроить не могло, но жизнь на тройку с минусом он знал, понимал, что безвыходных ситуаций не бывает, потому снова привлек к делу Зою.

С ее помощью дозвонившись до начальника станции, а с помощью того разыскав и начальника багажного отделения, Сватов долго убеждал его в срочности груза, бог знает чего только ему не наплел и в конце концов добился твердого заверения, что завтра с утра экстренный багаж будет отправлен скорым международным экспрессом, причем именно в ту сторону и ни в какую иную, сопровожден будет всеми предписаниями, по которым в нужном месте его разгрузят и вручат получателю. Тут же Сватов перезвонил своей давней знакомой и вооружил ее всеми телефонами и именами-отчествами.

Назавтра с утра он снова стал звонить в Москву, чтобы удостовериться, что все идет согласно договоренности.

Мне это показалось уже совсем лишним. О чем я и сказал.

— Не учите меня жить, — ответил Сватов.

И через полчаса сложнейших переговоров выяснил, что печка в багажное отделение московского вокзала действительно поступила, но не отправлена — «Вот она рядом стоит». И отправлена в ближайшие дни быть не может, так как это направление перегружено.

Тогда Сватов снова разыскал начальника вокзала.

— Вчера я звонил вам насчет отправки…

— Я помню, — ответил тот с достоинством, — ваш груз ушел по расписанию.

— Он не ушел по расписанию. И это свидетельствует… Вы знаете, о чем это свидетельствует?

Начальник вокзала, видимо, знал, потому что ответил довольно грустно:

— Что вы на меня давите с вашим грузом? Вам ведь пошли навстречу…

— Я не давлю, — в голосе Сватова послышался металл. — Но вчера я обращался к вам с личной просьбой. Вы могли отказать, но не отказали. Сегодня я вынужден обратиться официально.

Выслушав официальное обращение, начальник вокзала уныло произнес:

— Дайте ваш номер, сейчас я разберусь, мы примем решение и сообщим его вам.

— Мне не решение нужно, а груз. Завтра — это последний срок — он должен быть на месте. Завтра вечером я уезжаю на полгода… В Монголию…

Почему именно в Монголию, Сватов не знал. Но это подействовало.

— Минуточку…

Сватов слышал, что начальник вокзала с кем-то довольно громко разговаривал. Что-то кричал про перегруженное направление.

— Вы слушаете? Завтра в пять тридцать две, в первом вагоне. Вы можете встретить?

В пять тридцать две мы встречали московский поезд. Компания собралась солидная. Всего человек восемь. Дежурный начальник вокзала, двое из багажного отделения (причем один, как выяснилось, был вызван из дому), два грузчика с тележкой и два милиционера.

Тяжелые двери со скрежетом раздвинулись, и нашему взору предстал абсолютно пустой багажный вагон, в центре которого сиротливо стоял небольшой, размером с холодильник, ящик. В дальнем углу вагона что-то зашевелилось, потом появилась заспанная физиономия пожилого человека в железнодорожной фуражке.

— Который час? — спросил он. Сообразив, что поезд уже прибыл, обрадованно поздоровался. Со всеми за руку. — Примите груз, — сказал он, — и гоните расписку, что доставлено вовремя.

Одной истории с печкой, приведенной здесь в значительном сокращении, ибо еще надо было подобрать к ней трубу соответствующего (с точностью до десятой доли миллиметра) диаметра, достаточно, чтобы представить себе масштабность и значительность всех сложностей, препятствий и препон, которые Виктору Аркадьевичу Сватову пришлось преодолеть за шестьдесят семь дней, прошедших со дня приобретения дома до торжественного момента его заселения.

Тем не менее все непреодолимые сложности были осилены, титаническая деятельность с небольшим отступлением от срока завершена, и к назначенной субботе все было готово, включая и баню, из ржавой жестяной трубы которой (отысканной Сватовым по совету вездесущей Анны Васильевны на совхозной свалке) повалил густой дым, отчего дом Сватова, сверкающий свежим смолянистым тесом и непросохшими красками в волнах еще по-летнему свежей зелени, стал вдруг похож на не большой двухтрубный и двухпалубный пароход, готовый отплыть в свое первое плавание.

Можно было встречать гостей.

Часть третья САТИСФАКЦИЯ

Глава первая ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ АРГУМЕНТ

Увы, но и с окончанием работ (и устройством по такому поводу большого торжества) история дома в сельской местности далеко не завершилась. Самое «интересное» в ней начиналось только сейчас. И для Сватова, и для Дубровина, и для Кукевича, и для Куняева, для Пети, для Птицына — вообще для всех собравшихся у Сватова на новоселье, точнее, для тех из них, кто имел хоть какое-то отношение к приобретению недвижимости и превращению захудалой избенки в настоящий загородный дом.

Разумеется, и для меня, из стороннего наблюдателя и летописца оказавшегося вдруг прямым участником событий. А точнее, выражаясь языком процессуальным, соучастником.

— Ну тебе-то как раз поделом! — высказался на сей счет Дубровин. И был, пожалуй, прав.

Не однажды я уходил от всяких напастей своих друзей, оставаясь в сложнейших для них ситуациях в стороне и умело отвлекаясь на текущие заботы, которых всегда невпроворот, во всяком случае, всегда хватает на любое оправдание собственной бездеятельности или нерешительности, в свою очередь оправдываемых нежеланием впутываться. Не однажды ограничивался дружеским участием и добрыми советами там, где ждут прямой помощи и поддержки.

Впрочем, Сватов за поддержкой ни к кому не обращался: всех к делу просто привлекли.

Но начнем по порядку. С того момента, когда, завершив серию всяческих преодолений и подбросив в печку, с таким трудом раздобытую, щепок и чурок из строительного мусора, Виктор Аркадьевич Сватов присел на ступеньки своего нового дома в ожидании гостей.

Собрать народ ему было важно. И отнюдь не только из «шкурно-практических» соображений. При всей своей практичности Виктор Аркадьевич Сватов всегда оставался прежде всего идеологом. И строительная победа в Ути была для него прежде всего делом принципа. Мы уже знаем, что все в его жизни складывалось далеко не просто. И далеко не случайно однажды ощутил себя Сватов в новом качестве всемогущего человека.

Надо сказать, что удивительное умение Виктора легко воспринимать неурядицы, оборачивая благом даже неприятности, передавалось и окружающим, частенько поднимало нам настроение.

Во всяком случае, я к нему не однажды наведывался именно за оптимизмом.

Бывают в жизни моменты, бывают тоскливые вечера и бесконечные бессонные ночи, когда как-то не хочется подводить итоги. Когда из-за свалившихся разом неурядиц невеселое подведение итогов подавляет. Когда как бы нечего подводить.

Устав ворочаться в постели, я включал электричество, одевался и шел к Сватовым, благо жили они тогда буквально через дорогу.

В маленьком домике его родителей, приютившемся на краю грохочущей стройки, обычно до поздней ночи горел свет. Здесь моей расстроенной душе всегда находилось, чем поживиться. Здесь мне давался урок правильного отношения к действительности. Двери здесь никогда не запирались.

— Какие новости? — спрашивал я от порога с тайной надеждой. Неприятности ближних, в отличие от собственных, почему-то вселяют оптимизм.

Новости были.

Ну, например, только что у Сватовых угнали машину. Ту самую разбитую «Ниву», которую Виктор Аркадьевич почти два года чинил. И только вчера притащил из покраски.

— Не понимаю, почему они угнали именно мой автомобиль? — недоумевал Сватов. — Он же не заводится.

Рядом во дворе стояли новенькие «Жигули» его приятельницы, но их почему-то не тронули.

— Сидим вот. И недоумеваем…

Сказать, что Сватов расстроен, по его виду было нельзя. Но он тут же мне все разъяснил. То, что угнали, это, оказывается, хорошо, особенно если не удастся найти. Тогда можно получить страховку, купить новую машину — на работе как раз предлагали, а тут такое везенье…

Везенье мне казалось сомнительным. Я представлял, сколько хлопот оно причинит моему приятелю, куда еще его занесет. К тому же мне вовсе не представлялось удачным — два года не вылезать из-под машины, чтобы в конце концов ее угнали. Но Сватова занимало не это:

— Как же они ее завели?

Он даже вставал от возбуждения. Ходил по комнате, переступая через какие-то механизмы.

— Выходит, все-таки я ее починил…

В том, что отремонтировать машину ему удастся своими силами, все действительно сомневались. Но вот оно, доказательство…

Нет, не сама по себе свершилась метаморфоза Сватова, а под его собственным управлением. Могло ведь и иначе сложиться. Неудачи могли просуммироваться, сделав Виктора Аркадьевича законным неудачником. А он этого не допустил, не позволил отрицательному достичь критической массы и его подавить. Неудачи и неурядицы он не складывал, а разобщал, чтобы порознь обратить в везения. А радости — складывал. (Маленькие радости сложились в большой оптимизм, в большую, насквозь позитивную уверенность в собственных возможностях.)

Совершив с домом то, что не удалось Дубровину, Сватов тем самым материализовал свое постижение жизни, практически доказал, что и в реально сложившихся условиях можно вполне неплохо жить. Преуспевать, вместо того чтобы хныкать и сетовать по общим поводам, по ситуации в стране, изменить что-либо в которой было не в его компетенции и не в его силах.

Любые Федьки (и всё, что за ними стояло) были несокрушимыми, но вполне годились к использованию, как, например, вполне годятся к использованию гнилушки от забора и всякий строительный мусор, сгорающий в печке и прекрасно поднимающий жар.

Жизненный принцип, усвоенный Виктором Аркадьевичем Сватовым, действовал. И роскошный, удобный, изящный в полете фантазии дом, выстроенный им в кратчайшие сроки на месте жалкой лачуги, свидетельствовал об этом самым красноречивым образом.

Умиротворенно поглядывая то на часы, то на градусник в сауне, поднимаясь на балкон, поглядывая на реку — не появились ли на новой асфальтовой дороге автобус и машины с приглашенным народом, Сватов внутренне торжествовал. Все вокруг подтверждало, что даже самая захолустная деревенька годится для жизни, если использовать ее с толком и по назначению. Принцип, к которому Виктор Аркадьевич шел столь извилистой тропинкой, пока не вышел на прямую тропу — да что там тропу! — дорогу, даже стезю, работал; впереди маячили лишь светлые перспективы.

Главным из гостей был для него, разумеется, Дубровин. Именно в нем Сватов видел своего основного оппонента, к нему и пришел на кафедру с мировой, выкроив время, которого ему так ощутимо недоставало в последние дни.

Встретил его Геннадий Евгеньевич не очень приветливо.

Заваруху, затеянную Сватовым в Ути, он считал безрассудной. И безнравственной, как всякое барство. Именно барским считал он отношение Виктора Аркадьевича к деревне. Обида в нем говорила или упрямство, но вдруг из критика нищеты и запустелости он превратился в ярого защитника «старых и добрых» укладов от его «миссионерского» нашествия. Он категорически не понимал и не разделял стремления Сватова все в Ути переделать и перелопатить. В патриархальности деревни, в ее оторванности от цивилизации, даже в ее запустении Дубровин видел теперь только извечное и необходимое своей первозданной простотой благо. Полюбил Уть он, оказывается, не на шутку, любя — ревновал.

Именно в нетронутости деревни, считал Дубровин, как раз и заключалась ее особая прелесть. Об этом и сказал Сватову. И, не успев помириться, оба снова завелись.

— Для тебя — может быть. Для меня — извините, нет, — не согласился Сватов. — Если тебе вся эта зачуханность нравится — дело вкуса. Перекрой у себя в ванной стояк, отключи воду и унитаз, поставь в уборной бочку и соли в ней огурцы. Вместо газовой плиты я могу раздобыть тебе керосинку.

— При чем тут это? — стоял на своем бывший домовладелец. — Там же дача… Всякая индустриальность мешает воспринимать природу.

— А мне не мешает. Вернувшись из лесу, я не чувствую себя духовно обкраденным оттого, что принял горячий душ. И потом… О какой индустриализации ты говоришь? Я что, автостраду там надумал строить или, может быть, атомную электростанцию?

Виктор Аркадьевич не стал заходить слишком далеко, оставив дальнейшие выяснения отношений до встречи в деревне и добившись, чтобы Дубровин принял его приглашение и непременно явился к торжеству.

И сегодня, сейчас вот (Геннадий не случайно так отнекивался от поездки, так упорно не принимал приглашение, ссылаясь на занятость), Сватов намеревался подвести черту под их нескончаемыми спорами о принципах жизни. Представить наконец свой решающий аргумент — в два этажа с балконом, сауной и бассейном.

Впрочем, автобус с народом уже подкатил к асфальтовому пятачку на том берегу Ути, уже разворачивался возле самой кринички…

Сначала шло по намеченному. И с уборкой территории получилось — ко всеобщему удовольствию; и восторг общий, даже восхищение были проявлены тем, какой прекрасный у Виктора Аркадьевича получился дом да в каком замечательном месте. И тем, как это вообще замечательно, что можно, оказывается, так хорошо все устроить, если, конечно, обладать талантом, ощущать в себе силы и просто уметь жить.

С Дубровиным поначалу тоже все вышло, как задумано: увиденным в Ути он действительно был сражен, о чем и высказался публично, поздравив Сватова с полной практической победой. И даже признался, что такого увидеть он не ожидал… Хотя и здесь они с Виктором Аркадьевичем заспорили, впрочем, вполне безобидно, не переходя на личности к полному удовольствию гостей. Высокие беседы о недостатках у нас, как известно, любят — лишь бы говорилось вообще, лишь бы никого конкретно не задевало.

Дубровин в победе Сватова усматривал частный случай, отступление (пусть и удавшееся) от правил.

Частный случай его не убеждал.

Как и прежде, он считал, что нельзя добиться гармонии целого, если в каждой из ячеек нет элементарного порядка. Но порядок в них навести невозможно, не добившись перемен в главном. Сложившаяся система не работала на всех уровнях, отчего успех Сватова он представлял лишь счастливым исключением, которое, как и всякое исключение, лишь подтверждает правило. На это он в споре и нажимал.

А вот, по мнению Сватова, система как раз работала прекрасно. И порядок во всем был, только его нужно уметь понять. Беспорядок — это ведь не отсутствие порядка, это просто такой порядок, и надо ему подчиниться, надо жить по законам, по которым мы все равно живем.

— Твоя теория стара и нежизненна, — говорил Сватов, обращаясь к Дубровину. — Из ненадежных элементов можно создать прекрасно и надежно функционирующий механизм. Нужно только признать не формальные, а реальные, жизненные законы и связи… Ты все равно живешь по этим законам, пользуешься этими связями, но ты сопротивляешься, мучаешь и себя, и окружающих. И проигрываешь, как проиграл здесь…

Устройство, работающее на реальных связях, считал Сватов, всегда надежнее. Изыми из него любое звено — ничего страшного не произойдет. Незаменимых звеньев в нем нет и не может быть, система живуча как раз из-за постоянной их надежности, к которой все привыкли. Так живуч любой беспорядок.

Меня он призывал в свидетели. Всех он призывал в свидетели, мешая работать и никакой полезной деятельности на своем участке не производя.

— Вот ты, — говорил Сватов, останавливаясь против меня с граблями и требуя, чтобы я поставил носилки с мусором, — ты уже много лет воюешь с директивностью в сельском хозяйстве. И все воюют вместе с тобой. В том числе и те, кто ее осуществляет. Так или не так?

Выходило, что так. Даже сейчас, после стольких постановлений. Ибо требование, скажем, к партийному руководству освободить крестьянина от мелочной опеки многие понимают по-своему. Это я наблюдал в недавней командировке. «Попробуй только не начни завтра сеять, — накачивал секретарь райкома одного из колхозных председателей, — я тебя завтра же с работы сниму».

— Отчего же директивность так живуча? — наступал на меня распалившийся хозяин. — Да именно оттого, что ее… нет. — Тут он смотрел по сторонам торжествующе: мол, каково? — Есть только видимость. Потому что, если бы директивность существовала, она давно высохла бы, исчахла и утратила всякий смысл. И одно из двух: или все пошло бы вразнос от выполнения неверных команд, или же все делалось бы правильно, но тогда командовать и не нужно… Но, к счастью, дела от директивы не зависят. И там, где дела идут, она бессильна… Зато там, где все из рук вон плохо, — для твоих директивщиков полный простор. Они и радуются, что все плохо, прекрасно понимая, что, начни дело двигаться «по уму», командовать будет некем. А их хлеб — это как раз распоряжение, потом разбирательство, потом разнос и оргвыводы. — Сватов вернулся к нашему, теперь уже давнему, разговору в спецавтоцентре. — Живая система тем и отличается от мертвой теории, что она живуча. И министр, вынужденный обращаться к «своим» людям, все правильно понимает. Он ведь только делает вид, только изображает, что он руководит и что-то решает. На самом деле он плывет по течению. И всех устраивает видимость, которую он создает — ничего иного от него и не требуют. А если потребуют, если у кого-то возникнет живой интерес, он сразу включает цепочку «своих» людей. На этом все и держится… Признать законы, по которым мы живем, значит жить хорошо. И всего добиваться…

По общему мнению гостей, Виктор Аркадьевич жил хорошо. И добился многого. Тут уж действительно нечего возразить.

— А если бы любой Федька, — здесь Сватов посмотрел на Дубровина особенно выразительно, — вдруг вообразил однажды, что он и впрямь что-то значит, если бы вдруг он вздумал выгребать против течения, был бы он просто глуп, как пробка, и, как пробка, оказался бы выброшен на берег первым же водоворотом… Побеждает тот, кто чувствует течение и все подводные струи, выгребает лишь тот, кто держит по ветру, никогда не становясь поперек волны.

Закончив монолог, Виктор Аркадьевич с победным видом оглянулся на свое двухэтажное детище, отнес в сарай грабли, после чего громогласно объявил, что митинг по поводу окончания субботника закрывается. Пора, мол, переходить к следующим пунктам намеченной повестки дня…

Глава вторая ОБИДА

Только собрались гости к праздничному столу, только, окинув довольным взором преображенный общими усилиями участок и всмотревшись в раскрасневшиеся от жаркой бани лица друзей, поднялся Сватов произнести торжественный, заранее заготовленный к этому долгожданному случаю тост — за этот чудесный и тихий уголок, где каждый из нас смог обрести теперь пристанище «вдали от мелочных сует и шума городского», за замечательных соседей (в сторону стариков, чинно восседающих за столом), которых подарила ему судьба, за жизнь вообще и за преодоление жизни в частности, за подлинных друзей, благодаря которым только и возможны любые свершения и преодоления, в конце концов, за союз творческой мысли и физического труда… — только собрался он все это и многое другое торжественно произнести, как внимание гостей отвлек шум, поднявшийся на другом конце деревни.

Надо же было случиться, чтобы именно в этот день нагрянула на мотоциклах в Уть компания друзей Анжелы, дочки бывшего совхозного бригадира Федьки. На сей раз молодежь прикатила сюда, как выяснилось, не просто подурачиться, а по делу. Надумали ребята справить уху. На краю Ути был небольшой пруд, не пруд даже, а так, лужица. Вот эту лужицу, вооружившись ведрами и тазами, позаимствованными во дворах, молодые люди и вычерпали со смехом, визгом и воплями, набрав в тине ведро карасей.

От предприимчивости этой, неожиданной в бесшабашных вроде бы юнцах, Уть съежилась и притихла. Оказалась деревенька, только что стараниями Сватова чуть ожившая, чуть воспрянувшая от соприкосновения с «цивилизованным» миром, вдруг сжатой и сдавленной этим миром сразу с двух сторон.

И вся деятельность Виктора Аркадьевича Сватова — это стало очевидным — приняла вдруг очень даже неприглядный оборот. Как-то сразу по-иному все окрасилось.

Было как бы на грани. Удивляли старожилов действия нового соседа — вот как, оказывается, можно жить, но и беспокоили, вызывали досаду, настороженность. А сейчас все оказалось вдруг и чуждым, и неприемлемым.

Этой вот мелочью с маленьким прудком, никому вроде и не нужным, с лужицей, толку от которой и было, что уток выпустить да воды для полива грядок зачерпнуть, все вдруг перекорежилось, перекосилось и обрушилось сразу, как тихо прогоревшая крыша, взметнувшаяся неожиданно диким огнем.

Век живя здесь, до карасей этих никто не додумался.

Анна Васильевна первая кинулась со двора, засеменила к прудику, потом развернулась и медленно пошла к дому. К своему — не к сватовскому. Только плюнула.

— Тьфу на них… Федьки вот нету, он бы им повычерпал!

Обращение к Федьке было неожиданным. При чем тут он? Потом прояснилось. Да при том, что парни эти дальше самого Федьки зашли. Даже Федор Архипович до такого бесстыдства, до такого попрания всяких приличий не доходил и не додумывался. При всем своем к Ути пренебрежении он был все же человеком сельским, выросшим здесь и что-то неизбежно в себя впитавшим.

— Ученики превзошли учителя, — констатировал Дубровин.

И было непонятно, кого при этом он имел в виду — Федьку или своего друга студенческих лет.

Все ожидающе смотрели на Сватова. Словно он был во всем виноват.

Виктор Аркадьевич пошел к ребятам. В одной руке он нес большой бак для белья, в другой — гремели два пустых ведра.

— Насос есть? — спросил он у долговязого парня постарше.

— Нету, — ответил тот удивленно.

— Ни у кого нет? — обратился Сватов к остальным. Насоса ни у кого не было.

Поставив посудины, Сватов присел на корточки возле мотоцикла и выкрутил ниппель. Потом невозмутимо перешел ко второму мотоциклу.

Парни опешили.

— Ты что делаешь, дядя? — угрожающе двинулся к нему долговязый. — Или ты не в уме?..

— Вы бы, молодой человек, лучше времени не теряли. — Сватов говорил спокойно. — Берите посуду и двигайте к реке. Десять ходок каждому, если по два ведра. — Сватов поднял голову. Уже четвертое колесо с жалобным шипением испускало дух. — Девочкам по шесть… И получите насос. — Сватов встал. — Или вам непонятно? Кому непонятно? — Виктор Аркадьевич изучающе посмотрел на одного из парней. — Тебе? — Потом подошел к другому: — Или, может быть, тебе?

Непонятливых не было. Вполне смышленые оказались молодые мужчины.

— Карасей надо жарить в сметане, — все же пояснил Виктор Аркадьевич. — А сметаны у вас ведь нет? Сметану, ребятки, делают из молочка, молоко дает корова, ее для этого надо долго пасти, кормить и доить… Без вас здесь этого делать некому, так что рыбу мы пока выпустим. А воду для нее принесем…

Сватов уже направлялся к своему дому:

— Когда закончите — позовете.

Но в отношении Федьки оказалась Анна Васильевна не права, хотя и знала его как облупленного. Возмутила-то его отнюдь не выходка молодежи, которой отчего не порезвиться в выходной день, а лишь беспардонное самоуправство Сватова. Кто это тут еще объявился, откуда такой выискался, чтобы устанавливать свои порядки и обижать детей, пусть хотя бы и нашаливших, устраивать публичное издевательство? Или которые из города, так все позволено? Которые культурные и образованные, так им все и сходит?

С этим (узнав о случившемся от своей Анжелы) Федька и понесся назавтра в Уть, до черноты в глазах сжимая руль.

За дочь свою ехал разобраться..

Приехал — и обомлел. От всего увиденного здесь, в сравнении с чем обида за дочку сразу оказалась пустячной. Обида за вчерашнее могла заставить Федьку разве что нахамить — продемонстрировать, что и мы, мол, не лыком шиты, на все посягательства обеспечим ответ.

Взяло за живое Федьку, задело его совсем не это.

И так задело, что ни охнуть, ни вздохнуть. Прямо как в поддых двинуло. Отчего и притих он сразу, появившись на даче у Сватова. И за стол приглашенным уселся, и даже выпил свой стакан, правда без всякого удовольствия, как если бы пролилось мимо — за отворот рубахи и на живот, отчего не изнутри обожгло, а снаружи дернуло холодом.

Задело его благополучие Ути, заметно преобразовавшее деревеньку со времен его отъезда.

И асфальт до самой реки, и мостик, да еще беседка… И воду провели, и заборы подправили, и крыши. Да все без него, без Федьки (не в том смысле, что без его участия, а в том, что не ему досталось), и даже как бы ему назло.

Оказывается, в Ути можно жить. А жить можно в Ути даже лучше, чем живет он, отсюда уехав. А это уж совсем оскорбительно.

Федору Архиповичу и Дубровин-то всегда был как заноза под ногтем: то затихнет, то снова начнет дергать. Из-за того, что Дубровин жил лучше его. И образованным был, чего Федька достичь не удосужился (трудностей здесь он особых не видел, отчего не видел и дубровинских заслуг, полагая дело вовсе не в том, чтобы учиться, а в том, как суметь на учебу пристроиться) и даже дочке своей обеспечить не сумел. Тем, как Анжела с дубровинской помощью устроилась — по индивидуальному пошиву, Федор Архипович, конечно, был доволен. Специальность жизненная, практическая — какие люди приходят кланяться! Но вместе с тем он был и уязвлен недоступностью для нее высоких сфер, как-то подчеркнутой Сватовым: ребенок, мол, поступать должен туда, куда у него головка пролазит. Работа, конечно, теперь у нее уважаемая, но все же это работа, а не образование, приносящее, как известно, уважение без всякой необходимости горбатиться. Для чего все и учатся. Со способностями дочки неудачу ее поступления в какой-нибудь институт он не связывал. А видел причину только в высокомерии Дубровина и всей его компании, отказавшейся их принять и приблизить, в их нежелании потесниться у корыта, чтобы ему, Федору Архиповичу, помочь в главной жизненной заботе: пристроить чадо как следует… Сами-то кто? Сами вырвались и на своих же плюют.

Дубровин тем более стал ему неприятен, когда начал его стороной обходить, нос воротить, как от выгребной ямы. Всех рассуждений Дубровина о промежуточном человеке Федька, разумеется, не знал, но понимал и чувствовал, какое тот ему определяет место, как если бы Федька не человеком был, а не более чем тлей, обжиравшей с веток листву. Ну, это мы еще поглядим, кто из нас тля.

А Сватов? Сватов еще хуже, это Федька сразу угадал. Вредительность его Федор Архипович нюхом учуял, еще только к его дому приближаясь, шкурой своей обожженной почувствовал, как если бы голым в крапиву угодил.

Хамским поступком по отношению к нашалившим у пруда детям Сватов подчеркнул свои барские намерения ставить всех на место. Открыто выявив к нему, Федьке, ко всему его отродью свое пренебрежение, высокомерие и даже хамство.

Едва только глянув на перемены в Ути, на эту полуголую компанию, на глупую радость городских, с граблями, лопатами и вилами копошившихся в усадьбе Сватова (с утра субботник решили было для разминки продолжить), понял Федор Архипович, что ему здесь места нет.

И граблей ему не протянули, отказавшись тем самым признать своим, и руки не подали…

Знать сватовских теорий и принципов Федька не мог, но чутье заменяет любое знание. Основываясь на чутье, он понимал, что все, ему от роду положенное, все, что он мог и должен был здесь иметь, Сватов себе присвоил, его, Федьку, отсюда как бы вытеснив, от корыта оттолкнув. И намеревался при этом одеколоном благоухать, всеми благами пользоваться, про Федьку забыв, жить и, наслаждаясь покоем, торжествовать свою победу.

Так вот — не выйдет, дудки вам! Не на такого напали. Здесь Федор Архипович становился уже не просто Федькой, для которого лишь бы выпить-закусить, поспать и снова закусить-выпить, а непримиримым идеологом. Противником Сватова и всей его компании, откровенным и смертным им всем врагом. Всем, и директору Птицыну, который тоже вот с грабельками на участке упирается, его, Федьку, продав, к чужим людям пристроившись…

— Ты подлец, Сватов! — кричал Федька меньше чем через час, размазывая кулаком по лицу пьяные слезы. — И я докажу тебе, какой ты подлец. Подлец, и друзья твои окончательное жулье, хоть и культурные… Ворюги!

Здесь Федор Архипович, одетый по-городскому, но в сапогах, пошел со двора, на ходу продолжая выкрикивать свою обиду, но уже затихая, уже как бы только для себя:

— Но ты у меня запоешь, Сватов… Ладно, Сватов, ты у меня еще запоешь.

У калитки он остановился и, повернувшись к гостям, застывшим вокруг большого, с вечера выставленного под яблоней стола, заявил спокойно и даже как бы трезво, обращаясь уже не к Сватову, а сразу ко всем:

— Все, значит, собрались? Все вы у меня и запоете. Еще пожалеете про Федора Архиповича, еще вспомните, как не подали ему стакан.

Про стакан — это была метафора. В гневе Федор Архипович высказывался метафорично. Стакан-то ему как раз подали — для перемирия, и он не отказался. Потом довольно долго сидел за столом, но как бы в сторонке, положив свою городскую соломенную шляпу на землю. К закуске не притрагивался, только поглядывал по сторонам и постепенно накалялся, ощущая поднимавшийся изнутри жар неодолимой злости, обиды, — ежели он отсюда уехал, то вовсе не значит, что и ему, и детям его дорога сюда заказана. Нет, извините-подвиньтесь, кто где вырос, там его и дом, там и полное право.

— Вы у меня все запоете, — еще раз сказал Федька, возвращаясь к столу, чтобы подобрать забытую шляпу.

Объявил тем самым Федор Архипович идеологическую борьбу, если хотите — даже расправу. Со Сватовым, с Дубровиным, с Петей — со всеми их друзьями и собутыльниками, безнаказанно и с попустительства местных властей превратившими производственную зону сельскохозяйственного предприятия в дачную местность, возомнившими, что они здесь хозяева, вообразившими, что есть на это у них какие-то права.

И в этой борьбе он оказался неожиданно опасен и силен. А силен он оказался из-за одного своего умения…

Умел Федька писать.

Хотя и с ошибками, что, впрочем, только усиливало воздействие, придавая писаниям дополнительную достоверность и соответственно вес.

Дубровин потом об этом высказался приблизительно так. Промежуточный человек создал не только свою систему ценностей, где все видимость (видимость знаний, умений, деятельности, достижений и подвигов), не только свою систему промежуточных показателей, никак не связанных с конечным результатом, с его общественной полезностью, но и тактику самозащиты. Не производя и не имея ничего своего, он всегда защищает  о б щ е е: общую собственность, общее дело, общую справедливость.

Сел за бумагу Федор Архипович, естественно, не тотчас. Сразу по возвращении из Ути он только составил два списка: первый — на кого писать, второй — кому адресовать.

С первым списком пришлось провести немалую подготовительную работу. Определяющим было намерение Федьки вести наступление широким фронтом, сразу на всех участках и по всей глубине обороны противника, уничтожая возможные очаги сопротивления, сгребая и сминая все на своем пути. Список лиц, на которых он писал, был вполне обстоятельным перечислением участников (узнать про них в условиях сельской местности не составляло большого труда) обеих строительных эпопей, начиная еще с приобретения дома в Ути доцентом от кибернетики. Таким образом в список, не считая Сватова, Дубровина и меня, вошли:

— директор совхоза Петр Куприянович Птицын и его главный агроном Александр Онуфриевич…

— бывший столь бесславно сгоревший на ветках директор Виктор Васильевич и поныне здравствующий молодой председатель сельсовета Акулович, работавший теперь в совхозе освобожденным председателем профсоюзного комитета…

— Петр Васильевич Кукевич, а также его личный водитель Олег и водитель служебного автобуса, привезший в Уть гостей…

— Владимир Семенович Куняев, товарищ Дубровина, кандидат экономических наук, теперь уже почти доктор…

— директор продовольственного магазина «Универсам» Петя, командир в/ч 54413 полковник Усов и председатель передового колхоза Петрович…

— государственный автоинспектор, старший лейтенант милиции Василий Степанович Кожемякин (его фамилию Федор Архипович разузнал в ГАИ), по невероятному и роковому совпадению приехавший в Уть навестить своего без вести пропавшего друга. Его привлечение, по убеждению Федьки, придавало делу дополнительное усугубление — как злодеянию, совершаемому под прикрытием лиц при исполнении…

— директор студии, где работал Сватов, обвиняемый Федькой лишь косвенно, как потворствующий преступной деятельности подчиненного…

— товарищ Архипов, как имеющий к делу непосредственное руководящее и попустительское отношение, совершивший деяния, предусмотренные (о чем в письмах указывалось) статьей уголовного кодекса «О квалифицированном злоупотреблении властью или служебным положением, вызвавшим тяжкие последствия (причинение серьезного вреда охраняемым законом правам и интересам граждан, а также их здоровью), что наказывается… лишением свободы на срок до восьми лет…

— начальник бурвод, бывший кадровый офицер, майор запаса, Олег Михайлович…

— аспирант университета Алик и его строительные помощники…

— управляющий трестом Сорвиров…

— ветераны производства Константин Павлович и Анна Васильевна (в качестве свидетелей)…

Завершал список… сам Федор Архипович, бывший совхозный бригадир, допустивший «служебную безответственность и попустительство (без причинения материального ущерба), наказуемое административными мерами, вплоть до освобождения от занимаемой должности».

Внося себя в число обвиняемых, Федор Архипович проявил должную компетентность и понимание дела до технологических тонкостей.

С занимаемой должности Федька был давно изгнан, отчего терять ему было абсолютно нечего. Зато обреталось многое. В первую очередь даже не алиби, как можно бы предположить (жалуясь на самого себя, Федор Архипович, конечно, автоматически отводил от своей персоны всякое подозрение в авторстве: на себя кто же пишет?), а то, что, оказавшись в числе «разоблаченных», Федор Архипович получал возможность контролировать и даже помалу направлять ход предстоящего разбирательства — свободно обмениваться впечатлениями, если не со всеми, то со многими из страдающих от анонимщика; делясь обидой, получать подспудно дополнительную информацию, тут же запускаемую в дело и придающую ему дополнительные обороты, короче, быть в курсе и держать руку на пульсе.

Не меньшую тактическую грамотность проявил Федор Архипович и корпя над вторым списком.

Правда, с выбором адресатов все оказалось значительно проще и никакой особой подготовки не требовало. Ибо задолго до Федьки здесь был накоплен богатейший опыт, передаваемый из уст в уста, от сослуживца к сослуживцу, от брата к брату, от отца к сыну, от поколения к поколению и, по всей вероятности, уже заложенный в наш генетический код.

Писать надо много, не жалея бумаги и чернил, писать нужно сразу во все инстанции — с низовых по восходящей, до самого верху. С восхождением на очередную ступеньку добавлять соусу — обличать всех, кому уже написано, обвинять их в бюрократической волоките, в преступном попустительстве, в корыстном и злоумышленном (рука руку моет) сокрытии истины, безжалостно указуя на их замешанность в деле и попутно на должностное несоответствие, выраженное хотя бы в их нежелании разуть свои бесстыжие зенки на вопиющую правду жизни.

В прокуратуру, в домоуправление, в милицию, в министерство, в ОБХСС, в народный контроль, в горком и горсовет, в госстрах, в санэпидемстанцию, в пожарную команду, в энергосбыт, в Президиум, в Совмин, в ЦК, в КПК, в Организацию Объединенных Наций… Чем больше адресов, тем гарантированнее успех. Где-то клюнет, где-то отзовется. В конце концов попадет в жилу, наткнется на того, кто готов сигналы воспринять.

Чем больше народу втянуто в дело, тем значительнее круговерть. Поднимаясь по восходящей, сигналы будут спускаться вниз уже документами, подшиваться к делу, подкрепляться служебной перепиской — с резолюциями и заключениями, актами комиссий, проверяющих сигналы, и комиссий, проверяющих эти комиссии…

Писать следует анонимно, только анонимность, обеспечивая автору безопасность, при этом, как минимум, удваивает успех, ибо смотрят только на то, что написано, не отвлекаясь на то, кем.

Впрочем, кем — это как раз и неважно.

Лучше всего это знал Владимир Семенович Куняев: его докторская диссертация, с блеском защищенная восемь лет назад, рассматривалась в ВАКе шесть раз. И шесть раз утверждалась абсолютным большинством голосов. И шесть раз возвращалась на пересмотр после очередного анонимного сигнала. В общей сложности за нее проголосовало почти полтораста докторов наук и академиков, рекомендуя работу к публикации, а идеи и методы, заложенные в нее, — к немедленному внедрению. Но это ни для кого ничего не значило, как ничего ни для кого не значит любой положительный отзыв, пусть даже самый авторитетный, но именной, а значит, всегда несущий в себе печать субъективности, ибо за именем всегда стоит личность, то есть субъект. Чем больше личностей, тем выше субъективность.

Иное дело анонимка. Она, разумеется, объективна, ибо выражает отрицательное и самостоятельное мнение масс, причем (судя по стилю, синтаксису и орфографии) масс трудящихся, а письма трудящихся, как известно, «наш хлеб».

— Даже один отрицательный отзыв, — иронизировал Дубровин в истории с Куняевым, — это неодолимая сила. Ибо умножая даже на единицу, но со знаком минус, мы получаем отрицательный результат. Еще хуже с умножением на ноль. Ноль и вообще неуязвим.

Хотя… Неуязвимость анонимщика абсолютно гарантирована. Никто еще не посмел его привлечь к ответу за оскорбление и клевету, никому это попросту не нужно. Да и не является клеветой сообщение о действительно имевших место фактах, но содержащее их неправильную оценку.

Писал Федор Архипович долго. Весь день. Потом и назавтра — весь вечер. Потом еще два дня дополнял изложенное, а дочь Анжела набело переписывала.

Факты Федор Архипович не выдумывал, факты имели место. Их необходимо было только собрать. Все, что было предметом жгучей обиды Федора Архиповича, в письма, разумеется, не вошло. Это никому не интересно.

Конечно, фактов навалом и на поверхности, но Федор Архипович предпочитал действовать наверняка, а значит, глубинно. Подняты им были все. И в первую очередь бывший начальник Дубровина, разысканный Федькой и сразу включившийся в бурную деятельность по выведению на чистую воду ненавистного ему доцента и его дружков. Именно участие Осинского и вознесло эту историю к высотам, которые Федьке и присниться не могли. Начиная с того, что основная содержательная часть писем, переписанная старательным почерком Анжелы, была основательно дополнена и отредактирована начальником, потом отпечатана на машинке, а затем размножена на ксероксе в количестве 116 экземпляров — именно столько было намечено Федором Архиповичем адресов, столько заброшено ниточек, потянув за любую из которых при самом незначительном желании размотаешь сразу целый клубок.

Глава третья РАЗМИНКА

Итак, дело сделалось, и третий акт оперетты, переходящей в драму, начался при опущенном занавесе и пока как бы впотьмах. Но при живом внимании и участии официальных лиц.

Музыку на сей раз заказывал Федор Архипович. Расходами на почтовые марки он ее оплатил.

Первым «запел» Владимир Семенович Куняев, отстоявший от истории с сельским домом дальше всех, но зато оставшийся для Анатолия Ивановича Осинского (после ухода Дубровина из вычислительного центра) прямо бельмом на глазу. С него и начали — для разминки, а заодно и для проверки способностей Федора Архиповича.

Способности у него оказались исключительными.

Проявились они уже в том, как быстро он с Анатолием Ивановичем вошел в контакт, как умело разбередил ему душу, подлив масла в огонь затухающей обиды. После чего сразу ощутили они доверительную близость друг к другу, что и позволило им устроить настоящий взаимообмен сведениями.

Сведений по Дубровину Осинскому всегда не хватало. Федька их ему подвалил. Одного только факта незаконного приобретения недвижимости, а потом ее перепродажи с целью наживы было бы достаточно. А Федька еще многое сообщил. В обмен на другую фактическую информацию.

Федор Архипович, надо заметить, по части подваливания был известен с юности, был, можно сказать, даже фольклорно знаменит и прославлен на всю округу как натуральный герой популярного анекдота. Это когда, вернувшись домой по прохождении действительной службы в доблестных рядах (он ее отбывал истопником при военном комиссариате), угодил он прямо на свадьбу своей бывшей невесты, не сохранившей ему верности и отдавшей свое предпочтение на сторону. Приняв четвертинку для смелости, Федька подкатил (не сам, конечно, сам он в ту пору ничем, кроме кобылы, управлять не умел, отчего вынужден был подговорить на хулиганство одного из своих дружков, работавшего водителем специального совхозного автомобиля, оборудованного бочкой с гофрированным хоботом для откачки нечистот) к дому, где мирно гудело свадебное веселье. Не долго думая, дружки приладили хобот к черному оконцу в сенях, включили насос и вывалили в хату неверной возлюбленной добрую тонну зловонной жижи, почерпнутой на свинарнике.

Так активно Федор Архипович разделался с несложившимся прошлым, удобрив почву для будущего. От ответственности он, разумеется, уклонился, умело выставив виновником водителя, но при этом исхитрился оставить себе славу местного Отелло, отомщенного за измену.

Столь лихо начав, Федор Архипович, и дальше совершенствуясь, достиг определенных успехов, что при первой же встрече угадал Осинский, поняв, что этот цацкаться не станет.

Итак, для пробы начали с Куняева.

Прикинули, что против него есть. Было немного, но при умелом подходе… Ну вот хотя бы история с дачным участком. Как мы помним, от участка в садовом товариществе Куняев в свое время отказался. Он вообще, по примеру Дубровина, старался уходить от всяких неслужебных отношений. Хватило ему и одной «писательницы», взявшейся за перо после того, как диссертацию ее мужа по настоянию Куняева («несмотря на соседство их дачных участков!») не рекомендовали к защите.

Сейчас с помощью Осинского Федор Архипович нашел обиженную супругу. Вместе с начальником ВЦ они поехали на дачу, не пожалев субботнего дня. И не напрасно съездили: на месте многое завязалось. И сразу дело Куняева приняло крутой оборот.

Сразу Федор Архипович разглядел очевидное, подойдя к фактам практически. Сразу оказался Владимир Семенович «активным участником шайки стяжателей и воров, действующих под прикрытием научного учреждения и специализирующихся на спекуляции дачными участками скупаемой у сельского населения недвижимостью».

Это уже было кое-что, хотя еще только подводило к главному.

Главным же в облике «беспардонного претендента на высокую степень доктора экономических наук» сразу выступило другое. «Скатываясь в болото коррупции, стяжательства и наживы, не считаясь ни с совестью, ни с моралью», он конечно же докатился и до плагиата. До присвоения себе чужих научных трудов. Участок-то дачный он уступил одному из своих «так называемых» учеников, тогда еще аспиранту. Не за красивые глаза, естественно, но на сей раз и не за наличные — что с бедного аспиранта возьмешь! — за молчание, которое, как известно, тоже золото.

Бессовестно передрав у юноши целую главу для своей диссертации, присвоив его научные идеи, Куняев кинул ему за молчание четыре сотки коллективной земли и будку из фанеры — как собаке голую кость.

Простого сопоставления текста пятой главы докторской Куняева со статьей молодого ученого, «безнадежно запутавшегося в сетях коррупции», — оказалось достаточно, чтобы увидеть и удостовериться — что почем.

Здесь Анатолий Иванович Осинский был поражен и восхищен одновременно.

Ведь до всего этого Федор Архипович додумался сам. И как сразу, как глубоко копнул, как точно вышел на нужный курс, даром что самоучка, но какой глубинный талант, каков выходец! В две недели сокрушил крепость, безуспешно осаждаемую Осинским вот уже несколько лет.

— Вас бы к нам, Федор Архипович, — только и сказал Осинский восхищенно. — Жаль, конечно, с образованием у нас с вами… — С образованием было негусто: образован Федор Архипович был только начально, отчего Анатолий Иванович с сожалением вздохнул, впрочем, понимающе и сочувственно: — Мы бы с вами на научном поприще свернули гору дел.

Федор Архипович от такой похвалы зарделся, губами чуть причмокнул и даже ладошки как бы испуганно выставил вперед: мол, увольте и помилуйте. Но посмотрел с лукавинкой.

Это могло сразу многое означать, в том числе и уверение: ежели что надо свернуть, так пожалуйста, мы, мол, и без этого тут гору всего наворочаем.

По новому сигналу докторскую диссертацию Куняева снова пересмотрели.

Текст пятой главы на седьмой по счету комиссии ВАКа был вслух зачитан. И совпал со статьей аспиранта буквально. После чего диссертация В. С. Куняева была окончательно и бесповоротно возвращена соискателю — как содержащая несомненный плагиат и отклоненная абсолютным большинством голосов.

Ответа на телеграфный протест взбешенного соискателя не последовало.

Скорее всего, его телеграмма, обращавшая внимание уважаемых членов высокой комиссии на допущенную при повторном рассмотрении работы невнимательность, оказалась просто подшитой к делу, немедленно и ко всеобщему облегчению сданному в архив.

Невнимательность же состояла в том, что на титульном листе диссертации черным по белому указывалось, что злополучная пятая глава прилагается к диссертации всего лишь как пример применения предлагаемой в работе методики, написана она под руководством Куняева одним из его учеников и является самостоятельным научным трудом. Но какой внимательности можно требовать от членов ВАКа, вконец замороченных всей этой чушью с садовыми товариществами, околонаучной коррупцией и прочей белибердой? Тем более что в анонимном письме, поступившем на имя председателя ВАКа, указывалось, что расследованием деятельности «афериста Куняева и его шайки» занимается совсем другое ведомство…

К несчастью, последнее вполне соответствовало действительности. Делом о доме в сельской местности и впрямь уже не на шутку занимались те, кому положено. Мы об этом, правда, еще даже не догадывались, а лишь наивно удивлялись странному совпадению событий, происходящих вокруг. А вокруг уже все взрывалось. Так рвутся снаряды при пристрелке, перед массированным ударом тяжелой артиллерии: недолет, перелет, вот уже и совсем рядом…

С председателем совхозного профсоюза Акуловичем, который когда-то без справки Виктора Васильевича оформил куплю-продажу сельского дома, все произошло быстро и бесшумно. Шутливое пророчество бывшего директора совхоза насчет того, что Акуловича взгреют, вдруг сбылось.

У Акуловича только фамилия грозная, а сам он человек тихий, робкий, хотя работать любил и обязанности свои выполнял исправно.

Его-то Федька срубил лихо, как шашкой подсолнух.

На бюро райкома слушали вопрос о ходе уборки картофеля. Были приглашены все руководители, но Петр Куприянович Птицын не поехал — его в тот день вызвали к следователю. Секретарь партийной организации совхоза был болен, решили послать профсоюз. Пусть, мол, Акулович поприсутствует, чтобы в курсе быть. Если поднимут, отчитается: совхозные дела он знал не хуже директора.

Его и подняли. Только он собрался говорить про уборку, как второй секретарь райкома вслух заметил словно бы в шутку:

— А что вы его спрашиваете? Они там насквозь в дачных делах погрязли. У них там свои интересы, им не до производства… Народ возмущается, письма пишет, сигнализирует…

Решение по двум директорам отстающих совхозов было подготовлено заранее, его огласили: одному строгий выговор, другому простой. Стали голосовать. Тут кто-то опять полушутя спрашивает:

— А с этим что? — кивнул в сторону Акуловича.

— А что с этим? — удивился первый секретарь. — Освободить от работы, если правда, что здесь о них говорилось. Чтобы между двух интересов не разрывался.

Снимать так снимать. Человек маленький, по нему не стали даже голосовать. Разбирательств не устраивали, писем никаких тем более не зачитывали: мелочевка. Это так здесь все то же указание сверху поняли, про то, что партийные комитеты пора освободить от мелочной опеки.

Аколович так ничего и не понял, приехал домой. Все в порядке, докладывает, нас, мол, по уборке особенно не трогали.

А назавтра в районной газете все читают сообщение: от работы товарища Акуловича (даже без инициалов) освободить.

— Ну точно обухом, — рассказывал нам главный агроном совхоза Александр Онуфриевич, — ходит человек сам не свой. Обидно, что так по-глупому карьера завершилась. И вроде бы нечаянно… Людям в глаза ему смотреть неловко — думает, над ним все смеются.

— А люди? — спросил Сватов.

— Люди не смеются. Люди сочувствуют. Каждый понимает, что с любым так может выйти. И конца всему этому не видать… Знать бы вот, кто эти пакости пишет…

Завмаг Петя проверку, нагрянувшую в магазин, поначалу никак не связал со своим визитом на дачу к Сватову. Ревизии, проверки, комиссии в торговле дело привычное, как с ними обходиться, Петя прекрасно знал. Чтобы ровно столько, сколько нужно, проверили, и выводы записали соответствующие. Недостатки чтобы обнаруживались, но не очень, и факты нарушений подтверждались, но не совсем. Без недостатков, без нарушений, без досадных мелочей кто живет? Только кто не работает.

Петя работал. И на результаты проверок всегда реагировал активно, строго наказывая подчиненных за всякий пустяк. И сам наказания воспринимал принципиально: никогда не торгуясь и не унижаясь просьбами о снисхождении. Положенное получал с полным пониманием своих недостатков и персональной вины. А бывало, даже и без вины был готов пострадать, если, скажем, в торге нужно кого-то выручить или просто выпустить пар… Правда, очень внимательно следил Петя, чтобы соблюдалась пропорция: за каждое замечание не менее двух благодарностей, за каждый выговор или начет — две грамоты (если Почетная, можно одну) и премия. Грамоты и благодарности он собственноручно вывешивал на специальном стенде. А на другом, тоже на видном месте приказы и выговоры, пусть и с этим все открыто, все на виду. Чего, собственно, темнить? Работаем, как умеем, стараемся в меру сил, получаем по содеянному.

О проверке ему, как обычно, сообщили заранее, и о контрольных покупках тоже. Никого в магазине он предупреждать не стал, а только поменял смены. Кое-кого из коллектива ему как раз и нужно было подставить, а лучше случая не найдешь… Можно, конечно, и самому организовать те же контрольные покупки, но тогда — скандал, тогда всем понятна преднамеренность, чего завмаг Петя не любил. Всегда предпочитая с неугодными людьми в коллективе разбираться как бы не по своей инициативе, подчиняясь лишь обстоятельствам.

Приходит к нему, скажем, человек устраиваться на работу, может, и хороший человек, но чужой. Директор выслушивает его внимательно, изъявляет полную готовность принять на работу и тут же отправляет к заведующей отделом. Через несколько минут по селектору раздается: «Директор, у нас же это место занято». — «Да? — как бы удивляется Петя. — Напрасно, выходит, человека обнадежили… И что ж, ничего нельзя придумать? Вот беда. Человек-то хороший. Ну, может, тогда пусть он попозже зайдет?»

Тем более не любил Петя избавляться от лишних людей и делал это всегда с откровенным сожалением: «Как же ты так?» Демонстрировал свое расположение и поддержку. Так поворачивал, что увольнение оказывалось для того лучшим из выходов и, расставаясь с директором, ничего, кроме благодарности, тот к нему не испытывал. Враги Пете были не нужны, тем более на стороне, тем более посвященные в тонкости дела…

Удивило и насторожило Петю на сей раз то, что позвонили о проверке сразу из трех мест. И вечером он сам уселся за телефон. Двух часов переговоров кое с кем из «покупательского актива» оказалось достаточным, чтобы понять: дело серьезное, гроза надвигается сразу с нескольких сторон, хотя источник один. Об этом же говорило и абсолютное совпадение фактов в анонимках, копии которых утром уже лежали на Петином столе.

В тот же день он получил еще два предупреждения, причем настолько серьезные, что пришлось заводить своего «жигуленка»: разговоры предстояли не телефонные, особенно последний — Пете доверительно сообщили, что не позднее чем завтра в городской газете выходит про него обличительная статья. Даже название статьи, не сулящее ему абсолютно ничего хорошего, Петя узнал: называлась она «С купеческим размахом».

Что-либо предпринимать оказалось поздно. Петя названивал Сватову, мне, но нас не застал — в тот вечер мы с Виктором Аркадьевичем остались ночевать на даче.

К начальству своему Петя не поехал, прекрасно понимая, что на поддержку рассчитывать не приходится и в лучшем случае встретят его все тем же: «Как же это ты так?» Собрался было к Петровичу в баню, но тоже передумал и, вернувшись с полдороги, поехал на свою новую квартиру, где только что завершил грандиозный ремонт и куда с семьей еще не успел переехать. Так и просидел всю ночь в одной из пустынных комнат, дожидаясь рассвета, а с ним и открытия газетного киоска…

На дачу к Сватову мы поехали тоже неспроста. Утром Виктору Аркадьевичу позвонила дочка соседей, только что вернувшаяся из Ути: какие-то люди, двое, приезжали осматривать его дом и все про Сватова у стариков выпытывали, но те ключей им не дали и дальше двора не пустили.

Анна Васильевна подробно нам рассказала про незваных гостей и сразу вычислила Федьку как виновника. Потом принялась успокаивать Сватова. Пусть его, пусть воюет, мол, пусть брешет — буде ему с той войны, кобелю вонючему. А нам с вами ладно, нам с того большой беды не выйдет.

— Будет беда, — помрачнел Сватов, — если его брехня ляжет на стол такого же Федора Архиповича. И займется ее изучением тоже человек, убежденный в том, что все одним лыком шиты.

Он как в воду глядел.

Забегая вперед, скажу, что старший следователь областной прокуратуры Вадим Николаевич Глотов именно таким человеком и оказался. Кому с самого начала все ясно, вопрос лишь в том, чтобы очевидное доказать. Источник сведений, конечно, мутноватый, но в тине как раз и попадаются караси.

Только умей выловить.

Мне он потом признался (как к человеку, понимающему, что к чему, — писаки, они вообще народ ушлый — он ко мне сразу отнесся доверительно):

— Я и сам, бывает, сяду да и напишу ее, анонимку. Ну, скажем, если указание прощупать кого или потрясти, а фактов нет. А особенно если на кого заведусь. На какого-нибудь начальника, что транспортом не помог, или на завмага опять же. Я ведь его насквозь вижу, а он мне нагло улыбается: презумпция, мол, невиновности, не пойман — не вор. Вот прямо на свое имя и катаю, без всяких презумпций: процветает, мол, воровство, приписки — если на автобазе; ценами балуют, дефицит придерживают — это в магазине, с накладными химичат… А кто не балует, кто не приписывает, кто не химичит? И сразу делу ход, сразу проверка, расследование. В трех случаях из пяти попадаю. В общем, вы сами это понимаете… У вас ведь тоже работа: скажут — пиши правду, будешь писать и всего накопаешь, под любую статью. Скажут — восхваляй, восхвалишь, аж читать противно.

Дубровин (я им со Сватовым, вернувшись из прокуратуры, эту историю пересказал, благо подписки о неразглашении с меня не брали) здесь потянулся к своей свирельке. На меня внимательно посмотрел, улыбнулся сочувственно. Как, мол, тебя за своего признают… Тоже, значит, решаем задачки с готовым ответом?

А Сватов от этой улыбки взорвался. Ему уже давно было не до свирельки.

— А сам ты не тем же занимаешься? Ты что, сразу всего наперед не знаешь, о чем потом исписываешь целые тома? Диссертации, монографии. В каждой — мыслей на две страницы, остальное шелуха и обходные маневры. Говорил бы прямо…

— Прямо нельзя, — внешне Дубровин был невозмутим, даже свирельку в чехольчик спрятал. Горячность Сватова он понимал, поэтому говорил с ним мягко и ровно, как с больным ребенком. — Голая истина — она и есть голая… Жаль, конечно, что на приодевание, на камуфляж, на подкрепление классиками уходит столько сил. Но иначе — на сколько высунешься, на столько тебя и обрежут…

— Тоже, значит, ждешь, когда потребуют правду? Когда назовут вещи своими именами?

— Здравствуй, «Федя», — сказал Дубровин с ехидством. — Как это вы ловко научились все на свой аршин перекручивать… — И сразу перешел на покровительственный, лекторский тон: — В науке, «Федя», истину — по-вашему, правду — ищут. Доказывают истины, требующие доказательства. А иногда сомневаются, что тоже, к слову, вполне естественно.

— Федька вот ни в чем не сомневается. Лупит прямо, ничего не боясь, напротив даже, себя заставляет бояться.

— Он что, не понимает, где живет? Глаз у него, что ли, нет, чтобы вокруг находить подтверждение своей логике? С тем же Птицыным он что, не вместе химичил?

Сила Федьки в том и заключалась, что шельмовал он всех и вся прямо и без обиняков. Излишней щепетильностью не страдал, в выражениях не стеснялся, мягких слов не подбирал, бил наотмашь бесхитростно, с подкупающей простотой пиная, что называется, прямо в морду лица.

Простота изложения и бесхитростность всегда подкупают.

Тем более что сражался Федька не за себя, личной выгоды не преследовал, что из его писаний любому сразу же должно быть ясным. Выступал беспощадным радетелем за всеобщую справедливость, вины за собой Федька особой не чувствовал, неловкости не ощущал. Тем более и подозрения в авторстве анонимки никем не доказаны. Да хоть бы и доказаны… Для критики нынче простор, газеты кто не читает. А оттого, что все вокруг оказались виновными, у всех рыльце в пушку, как бы автоматически выходило, что он, Федор Архипович, кругом прав. Единственный, можно сказать, радетель за справедливость. Глазенки у него хоть и мелковатые, но шустрые, с точным прищуром. Да и знал ведь, что жить можно или хорошо или честно. И если кто-то живет лучше, так лишь потому, что ловчее исхитрился. Ну и пусть бы, хотя и обидно… Но разве мы не понимаем? Так зачем же, извините, из себя высокомерие строить? Могли бы и признать его своим, чуть подвинуться, потесниться: вместе, оно ловчее, вместе бы и жили, друг дружку поддерживая, а не подставляя… А так пришлось потрудиться по части выведения всех на чистую воду…

Петра Куприяновича Птицына навестил Федька в первый же свободный день. Забот у него теперь, конечно, прибавилось, но зато сразу ощутился собственный вес, сразу восстановилась значительность. Таких высот он еще не достигал. Жаль только, что нельзя до поры публично выказать свою удовлетворенность — пройтись, как когда-то, деревней, неспешно и победно поглядывая по сторонам… А что изгнан Федька был раньше, так это теперь ему даже выгодно: Федор Архипович свое уже отстрадал, а директора-то положеньице незавидное.

Застал Птицына в конторе. Без приглашения сел, закинул ногу на ногу. Это оттого, что был одет вполне прилично — в выходное и не на рейсовом пылью давился, а прикатил на собственной  т а ч к е.

По-товарищески Федор Архипович поделился своей бедой и досадой. Впрочем, почему своей? Общие неприятности. Влипли мы, мол, с капустой этой, с картошкой и прочим. Кабанчика того, ну, помнишь? Вроде бы никто и не видел…

А сам смотрит на Птицына внимательно, изучающе: «Знает уже или нет? Дошло до него действие или я поторопился с визитом?.. А если дошло, если не поторопился, догадывается Птицын, откуда все пошло или нет?»

Кабанчика Федька на ферме сам выбирал, без свидетелей, сам по поручению отвозил его в город полезному для совхоза человеку к именинам.

— Кто же мог? — вздохнул Федор Архипович. И кулаком по столу закрутил, заерзал, как бы в порошок стирая заразу. Какие, мол, негодяи…

От разговора директор мрачнел. Нет, не поторопился Федька, подоспел вовремя. Птицына уже вызывали, кое про что расспрашивали, хотя и не объясняли причину. Особого значения он этому не придавал — хватает проверок, а вот сейчас, глядя на своего бывшего кладовщика, на то, как он на стуле восседал, понял Петр Куприянович, что начисто сгорел.

Слишком много всего набралось. Особенно с  э т и м  в одной компании. Выпер бы его из кабинета с удовольствием, но понимал, что нельзя. Слишком много знает… И беседовал с проходимцем Птицын приветливо, любезно, немного даже заискивающе.

Нет, не надо было с приезжими связываться. Дом в Ути они без него покупали, еще при старом директоре. Пусть бы и дальше без него. Разбирайтесь с теми, кто разрешал, кто оформлял, кто потворствовал, а я и не знаю ничего. Слышал, мол, конечно, про каких-то там дачников, но в глаза их не видел: хозяйство огромное, все в заплатах, забот хватает — разве за всем углядишь! Асфальт, мостик этот да крыши шиферные ему лично в Ути сто лет были не нужны. Тем более те несколько досок, что он на строительство мостика списал, отправив шурину… С другой стороны, не он же все это переустройство затевал. Хотя — здесь Птицын вспомнил визит товарища Архипова — так тогда все выстроилось, что вроде бы как раз он. Высунулся. Подставили. Славы захотелось, общего внимания, аплодисментов, как балерине какой. Вот теперь гадай, куда повернется, за что придется отвечать… В том, что отвечать придется, Птицын не сомневался. Да еще скандал этот глупый с карасями. Скандала никому не простят. Это Петр Куприянович хорошо знал — насчет того, чтобы все тихо. Тем более скандал по нетрезвому делу…

— А я так даже рад, что с шайкой ихней практически не пил. — Федька, словно угадав мысли директора, нажал на больное. — Нам что? Мы люди маленькие, нам хоромы не нужны… — Федька замолчал выжидающе.

Птицын вздрогнул: уж не на его ли собственный дом намекает? Но сразу себя успокоил. Какой дом? Совхозная ведь квартира, а что получше отделана, так директор он или кто? Но Федор Архипович имел в виду не это:

— Тем более если в городе имеется жилплощадь, — сказал он, хитровато подмигнув… — А с маленького человека что взять? Взятки с нас гладки. Как тые новые кладки… — От рифмы, так складно выскочившей, Федор Архипович неожиданно рассмеялся.

А и действительно — что? — оживился Птицын. В худшем случае освободят. Ну так пусть другого поищут — на их дыры заплаты ставить. Не привлекут ведь… И тут же с тоской подумал, что если дело по настоящему круто завернется, так очень даже возможно, что и привлекут… Надо проверить хоть, что он им, этому Дубровину да Сватову, выписывал. Доски какие-то, шифер. На них или на стариков? Да еще счет надо проверить из бурвод, да подальше его запрятать, а то и здесь начнут копать. Хотя здесь как раз вроде бы все законно — помог совхоз ветеранам…

Тут Петр Куприянович снова удивился хитрости Сватова. Ишь, как все предусмотрел, как ловко все подтасовал, как ловко подстраховался!.. Нет, не надо было встревать. Век бы не знать этих дачников. Да и некрасиво — люди работают, а эти — на солнце пузо греют, пусть даже и в выходные дни. Производственная все же зона, а где в нашем производстве эти выходные? Превратили все в дачную местность…

Глава четвертая. СЛЕДСТВИЕ

Отпуск кончился, и с понедельника Сватов вышел на работу. На студии про его неприятности уже знали, но отнеслись к ним буднично и вполне сочувственно. К «сигналам» здесь давно привыкли, тем более к анонимным, и всегда жили в ожидании, кто же следующий. Закончив планерку, директор студии попросил Виктора Аркадьевича задержаться.

— Присаживайтесь, — директор поднялся и кивнул на одно из кресел в дальнем углу кабинета. — Курите.

Такое начало не предвещало ничего хорошего.

Они когда-то вместе начинали и только на людях были на «вы». Относился директор к Сватову даже лучше, чем к старому приятелю. Как и все мы, близко знавшие Виктора Аркадьевича, он его любил, к историям, в которые Сватов так часто попадал, всегда бывал снисходительным, начинать неприятный разговор ему совершенно не хотелось.

Наконец, вздохнув и потирая рукой постоянно болевшую от радикулита поясницу, он подошел к сейфу, взял письмо двумя пальцами за угол конверта, подчеркнуто брезгливо пронес его через всю комнату и выложил на журнальный столик перед Виктором Аркадьевичем. «Как стало известно из достоверных источников…» Глаза Сватова привычно схватили печатный текст.

— Письма с таким началом я обычно не читаю, — директор снова вздохнул. — Но звонили из приемной товарища Архипова. Просили  о т н е с т и с ь. Ты подряд не читай, суть подчеркнута. Бумаги на стройматериалы, я надеюсь, у тебя есть?

Бумаги, естественно, были.

— Ну, это не главное, — хозяин кабинета заметно взбодрился. — Что там у тебя с тарной базой? — На Сватова он не смотрел, стоял у окна, пыхал дымом, смешно раздувая щеки, как человек, так и не научившийся курить. — И потом… Эта история с бурводами…

Начальника тарно-ремонтного предприятия Федор Архипович разыскал непостижимым образом. Мы о нем и вообще забыли. Федька же докопался и привлек его к делу. Что вышло совсем удачно.

Разумеется, Филиппович был привлечен к делу не в качестве свидетеля, тем более не пострадавшим — здесь Федька снова проявил изощренность, — а прямым соучастником злодеяний. Хитрость в том, что в свидетелях Филиппович не принес бы никакой пользы, попросту бы отказался что-либо вспомнить. А вот оказавшись обвиняемым, он сразу проявил необходимую активность. Защищаясь, естественно, повернул все в нужную Федору Архиповичу сторону. Все вспомнил, все рассказал, как было: и жали на него, и авторитетами давили, да и вообще пользовались недозволенными методами. Особенно Сватов. О звонке заместителя министра с просьбой помочь Дубровину Филиппович не вспоминал — ему с тем еще работать, да звонок к делу и не подошьешь.

Действовал Федька точно, тонко, с пониманием нюансов.

Во времени-то все сдвинулось, получалось, что материалы на тарной базе Сватов выколачивал уже не по просьбе Дубровина, а для себя. И дело принимало уже совсем иную окраску, обретало иной характер. Ведь когда журналист, пользуясь предоставленными ему правами, вступается за справедливость — это одно. А совсем иное, когда, козыряя удостоверением, он удовлетворяет свои потребности.

Не случайно и то, что только Анну Васильевну с Константином Павловичем Федор Архипович выставил свидетелями. Об остальных Федька был уверен, что рыльце у них в пушку, а значит, как только им хвосты прищемят, сразу начнут активничать, друг друга топить. Вот и начальник бурвод Олег Михайлович только тогда покатил на Сватова, а особенно на завмага Петю, втянувшего его в эту историю, когда почувствовал, что запахло жареным, и не в стороне где-нибудь, а его собственные пятки прихватило. Тут он и выложил все, что думал про Сватова, и все, что знал про завмага Петю… А старики? Эти, оказавшись обвиняемыми, ничего, кроме вреда, принести Федьке не могли: им-то было что на него заявить. Нет, гораздо спокойнее, да и для дела лучше, чтобы, оказавшись в свидетелях, они стали бы по своей бесхитростности выгораживать Сватова с Дубровиным и наивно запутывать дело, что только и нужно — для большей достоверности.

— Неужели нельзя обойтись без всего этого? — Директор снова тяжело вздохнул. — Строят же люди и дома, и дачи… — Директор сам имел дачу и прекрасно знал, что без всего  э т о г о  нельзя построить даже собачью конуру. — Слушай, а какие у тебя новости с Союзом писателей?

Виктор Аркадьевич вопрос понял. Вот уже больше года тянулась его история со вступлением в Союз писателей. Член СП — это сразу же сняло бы множество вопросов. Еще только задумав покупку дома, Сватов отыскал какое-то доисторическое (правда, никем не отмененное) постановление, разрешающее членам Союза писателей приобретение (на правах собственности) сельских домов у себя на родине. Ну, насчет родины — это нюансы, родина — это не всегда там, где человек родился, чаще это то место, где он себя ощутил…

Но ничего нового со вступлением не было.

Еще раз, уже совсем тяжело вздохнув, директор отошел наконец от окна, раздавил окурок в пепельнице, с досады растер табак между пальцами.

— Двигай-ка ты, Витя, прямо к Архипову. Машину я уже вызвал. Ничего мы здесь с тобой не придумаем, пока не разведаем, что к чему. Я и сам хотел позвонить, но потом подумал, что тебе это удобнее. — О близких отношениях Сватова с товарищем Архиповым он знал.

— А по-моему, это все чепуха, — сказал Сватов.

Никакой особой тревоги он не чувствовал, но от машины отказываться не стал и советом директора воспользовался.

Помощник товарища Архипова, прекрасно знавший про благосклонное внимание шефа к Виктору Аркадьевичу, на сей раз встретил его подчеркнуто сухо, не ответив на вопрос, на месте ли  с а м, прошел в свой кабинет, жестом приглашая Сватова следовать за ним.

— Очень хорошо, что вы заглянули. Товарищ Архипов поручил мне с вами переговорить, разумеется, конфиденциально. Скажите, Виктор Аркадьевич, у вас есть… враги в научном мире? Ну, скажем, в области АСУ или экономической кибернетики. Сами-то вы по строительству защищались?.. Ну, завистники там, недоброжелатели… или, может быть, друзья?

— Это что ж, — Сватов усмехнулся, — по нынешним временам одно и то же?

Помощник промолчал. Игривая самоуверенность собеседника не казалась ему уместной.

— Речь идет об одном весьма неприятном документе… к сожалению, в нем фигурирует и ваше имя. Причем не в лучшем контексте.

В последнем Сватов не сомневался. Но при чем здесь АСУ?

— Дело в том, что документ анонимный, но отпечатан он на множительной машине, которая используется у нас исключительно в этой области. Да и бумага… Может быть, у вас есть какие-нибудь соображения насчет авторства? Нет, ну тогда давайте пройдемся по фактам…

Помощник спрашивал, заглядывая в бумагу, Сватов давал разъяснения. Факты подтверждались, во всяком случае, те, которые касались лично его. А об остальных и не спрашивали.

— Все верно, — сказал он с облегчением, когда помощник перевернул последнюю страницу.

Никакого удовольствия хозяину кабинета это признание не доставило. Даже напротив, оно его огорчило. Ну, может быть, все-таки есть искажения, отступления от действительности, подтасовки? Не все же именно так было?

— Почему не все? Все. Фактически все верно. А что касается трактовки… Тут у каждого свое право и свой взгляд — это вообще от мировоззрения. Вот этот абзац, например. — Сватов потянулся к бумагам, но помощник остановил его жестом. — Ну, о том, что «являясь преуспевающим деятелем культуры…»

Помощник зачитал:

— «…безжалостно эксплуатирует свой талант, добиваясь известности и особого положения в обществе. Безнаказанно пользуется вниманием влиятельных лиц даже в правительстве республики, а некоторых своими фильмами, книгами и статьями ухитрился расположить к себе и заполучить в покровители…»

— Это, по-моему, даже хорошо изложено, — язвил Сватов. — Во всяком случае, лестно, как и всякое признание заслуг. Жаль, книг у меня пока маловато, что настораживает. Подозреваю, что книг-то моих автор письма не читал… Хотя по этому признаку его вряд ли удастся разыскать…

Можно подумать, что здесь перед нами все тот же Виктор Аркадьевич Сватов — спокойный, уверенный в себе, отчего и всесильный. Ведь именно самоуверенность Сватова, являясь как бы выражением его внутренней силы, эту силу как раз и питала.

Можно было предположить, что и сейчас все назревающие неприятности, все тучи, сгущающиеся над головой, развеет Сватов легко и непринужденно. Но…

Суждено было, оказывается, Виктору Аркадьевичу, только-только взобравшемуся в зенит своего благополучия, пережить и еще одну метаморфозу, на сей раз весьма отрицательного свойства.

Первое беспокойство он уже ощутил в приемной товарища Архипова. Вида, конечно, не подал, но нежелание товарища Архипова с ним встретиться расценил как первый тревожный звонок, сразу заподозрив начало больших неприятностей.

— Пальто не так подаете. Надо, — гардеробщик показал, как нужно держать пальто в серьезном учреждении, — за вешалку.

— Вы бы курсы организовали, — позволил себе пошутить Сватов.

Достав расческу, он уже поправлял перед огромным зеркалом остатки своей когда-то кудрявой шевелюры. Надо признать, выглядел он неплохо, и даже вполне.

— Не умеете острить, так помолчите, — строго одернул его гардеробщик.

— Ну так и по остротам организуйте курсы. — В голосе Сватова на сей раз проявилась едва заметная пружина, сработала привычка ставить людей «на место».

— Ладно, ладно. Не нужно только слишком много из себя воображать. По первому разу здесь все умники. — Гардеробщик уже не со Сватовым разговаривал, а как бы сам с собой. — Слова им не скажи. Был бы такой важный, сюда бы не пригласили…

— Так ведь пригласили.

Сватов отчего-то посчитал необходимым оставить за собой последнее слово. С раздражением он вспомнил утренний разговор по телефону, который меньше всего походил на приглашение. Правда, отодвинуть встречу на час ему все же удалось: не то чтобы он был слишком занят, дело не в занятости, а в необходимости ее подчеркнуть.

— Это ничего, что пригласили, — «успокоил» его гардеробщик. — Сегодня пригласили — завтра привезут.

«Мда… учрежденьице… — неожиданно для себя Сватов почувствовал весьма неприятное посасывание под ложечкой и даже легкую тошноту, словно вступил на уходящую из-под ног палубу. — Клиентов здесь не жалуют…»

По широкой дворцовой лестнице он поднялся на второй этаж. Высокий потолок бесконечного коридора, высокие двойные двери с литыми бронзовыми ручками. Отыскав глазами нужный номер, Виктор Аркадьевич постучал, сверился в повестке, снова стукнул и, не дождавшись ответа, потянул дверь на себя, стараясь сделать это как можно непринужденнее.

Но из кабинета его вежливо выпроводили, попросив подождать в коридоре на скамье.

— У меня коллегия, — попробовал возмутиться он.

Но никакого особого впечатления этим не произвел и вынужден был продергаться на скамейке минут двадцать.

Старший следователь Глотов начал издалека:

— Этого знаете?.. Ну, как он? А по работе?.. А этого? Не приходилось близко встречаться?..

— Вы меня по делу пригласили? — Сватов почувствовал время продемонстрировать свою независимость. — Или о жизни поговорить? Если поговорить, так давайте после работы. А в рабочее время я занят…

— Всегда?

— Что — всегда?

— Всегда заняты? — спросил следователь с нажимом. И посмотрел на Сватова спокойно и как бы испытующе. Уж мы-то, мол, про вашу занятость многое знаем.

«Пьесы с таким началом обычно неважно кончаются», — подумал Сватов и окончательно поскучнел.

Говорили они для первого знакомства достаточно долго, часа три.

— Выходит, что дом вам продали без оформления? — Глотов что-то пометил в бумагах.

— Выходит, что да.

— Значит, юридически можно считать, что вы его и не приобретали?

— Считайте, как хотите. Впрочем, вы все равно будете считать только так, как вам хочется. Вы спрашиваете меня уже пятый раз, и я вам пятый раз отвечаю, что дом я купил…

— За сколько?

— И это я говорил. За шестьсот пятьдесят рублей наличными.

— Что значит наличными?

— Не перечисленными же…

— А сколько вы за него предлагали бывшему владельцу?

— Семьсот.

— То есть вы по-прежнему утверждаете, что взяли с вас за дом на пятьдесят рублей меньше, чем вы предложили? — Следователь поискал что-то в бумагах. — А за сколько, говорите, ваш приятель его купил?

— У вас что, с памятью плохо? — Сватов чувствовал, что вот-вот сорвется. — Вы же записали: за шестьсот пятьдесят купил, за шестьсот пятьдесят продал…

— Купил, значит, развалюху, отремонтировал, перестроил, вложил определенные средства и, не считаясь с затратами, за ту же сумму продал… Чем вы можете это объяснить?

— В а м  я этого объяснить не могу.

— Может быть, строительные затраты вы ему отдельно компенсировали?

— Ничего я не компенсировал.

— Ну, может быть, оказали какую-нибудь услугу или раньше, зная о предстоящем приобретении дома, произвели вложение средств? Скажем, добывая строительные материалы?.. Об этом тоже не хотите? Ну, хорошо, на сегодня достаточно. Давайте вашу повестку, я распишусь.

Приглашен Виктор Аркадьевич Сватов был в этот кабинет далеко не первым. Грамотно вел дело старший следователь Глотов. Всех причастных (прямо по Федькиному списку, что еще подтверждает ушлость бывшего бригадира) он пригласил и опросил. Кроме, конечно, наиболее приближенных к Сватову, то есть находящихся с ним в приятельских или зависимых отношениях. Кроме того, кто тому сразу же сообщил бы о своем визите в следственный отдел, рассказал содержание бесед, а то и вовсе, получив повестку и сообразив, по какому она поводу, сразу побежал бы советоваться и сговариваться. И Сватову дал бы тем самым возможность подготовиться к визиту сюда, чтобы увести следствие в сторону… А так к беседе готов только старший следователь Глотов, и готов хорошо… Плотный набирается материал — не шайка, конечно, не коррупция, как сейчас модно, зато живой, непосредственный, без всяких домыслов: факты, и только факты, причем подкрепленные показаниями свидетелей. Проверялись-то уже не только анонимные сведения.

Представив, какая каша заварилась, сколько народа втянуто в дело, Виктор Аркадьевич попробовал возмутиться:

— Вы что же, сразу не могли меня вызвать? И обо всем прямо спросить? Вы бы весь этот ваш  м а т е р и а л  без всякой натуги получили… Хоть устно, хоть письменно. С максимальной достоверностью… — Здесь Сватова прямо обожгла улыбка Глотова. — Или вам заниматься больше нечем? Дохлое ведь дело, сразу видно. Вы же взрослый человек, профессионал!

Старший следователь Глотов не обиделся. Он вообще был невозмутим.

— Почему же дохлое? — сказал он мягко. — В любом деле живинка есть. — И поднял папку со стола, продемонстрировав ее увесистость. — А где и при каких обстоятельствах вы познакомились с Кукушкиным?

— С кем?

Здесь, наконец, Глотов профессионально обрадовался, вот оно и взялось! Вот когда настоящий клев пошел!

— Ай-яй-яй, Виктор Аркадьевич! Может, хватит в прятки играть, хватит прикидываться? Давайте говорить начистоту. Вам же лучше…

Но Сватов не дослушал. С него хватало этой белиберды.

— Я попрошу вас вести себя прилично. — Он встал и, прихлопнув к столу повестку, направился к двери. — И больше попрошу мне этих писулек не присылать. И не звонить тоже…

Старший следователь Глотов смотрел на Сватова спокойно. Так наблюдают трепыхание мухи за стеклом.

— Повестку возьмите. Без нее вас не выпустят.

Фамилии Пети, оказывается, Сватов и не знал. Его по фамилии никогда не называли. Петя, завмаг. Если на работе, если официально — директор.

Вот здесь-то и пожалел Виктор Аркадьевич, что так беспечно разбрасывался своими высокими связями, что так опрометчиво поспешил растерять всех друзей, положившись на всемогущество Пети. Ни к кому из них обратиться сейчас за помощью (тем более после «прокола» с товарищем Архиповым) Сватов не мог. Появляться после долгого отсутствия можно только на коне, это он отлично знал.

Куда-то сразу исчез весь его оптимизм, и возникла вдруг растерянность.

Это может показаться неправдоподобным. Слишком уж несвойственна Сватову любая упадочность в настроении. Но жизнь на волне — нелегкая штука. Вот и Петя, на что всемогущим был при внешней незаметности, а тоже сразу сломался и сник, допустив в жизни лишь одну, столь незначительную, казалось бы, ошибку.

На тяге своей к творческим сферам, на бескорыстной, можно сказать, любви к людям искусства Петя и погорел. Вот с этим обменом квартиры.

Жил он с семьей в маленькой «полуторной» совмещенке и давно подыскивал вариант улучшения своих жилищных условий. В конце концов подвернулся ему исключительный случай, настолько исключительный, что Петя от радости даже не насторожился. Слишком уж он хотел жить в центре, в хорошей квартире и, главное, рядом с хорошими людьми. А тут выходит на него с предложением дочь известного писателя, оставшаяся после смерти родителей одна в громадной четырехкомнатной квартире, да еще в писательском доме. Торговаться Петя не стал, сговорились мгновенно, мигом же и уладили формальности, после чего он вывез весь скарб бывшей хозяйки на дачу и принялся за капитальный ремонт. Две недели в доме стоял грохот, как на ударной стройке, — ломали перегородки, срывали полы, гудела электросварка, трещали отбойные молотки. Предвидя естественное недовольство жильцов, Петя и супруга в первый же день, одевшись в выходное, вежливо нанесли визиты: познакомиться, извиниться за беспокойство, ну и какие-то услуги предложить — если что надо, вы без стеснений… по-соседски обращайтесь…

Петины услуги никого не волновали, «река продовольствия» и без него не миновала пишущую братию, отчего предложение завмага посчитали оскорбительным, как и само это нежданное соседство. В писательском-то доме! Особенно взволновали всех шум и грохот, сбивающие творческую мысль, на что Пете и было указано соседкой снизу, супруг которой по вторникам и четвергам имел обыкновение творчески сосредоточиваться у себя дома. По вторникам и четвергам Петю попросили не шуметь. Ему бы согласиться, а он возьми да заяви, что в РСУ, как и во всей трудящейся стране, выходные не во вторник и четверг, а в субботу и воскресенье…

Вот тогда оскорбленные соседи и обратились к светлой памяти писателя, который хоть и умер давно, но жил тихо, горел, как свеча, освещая современникам и потомкам дорогу, отчего все оставленное им — не дочкино, а всенародное наследство и квартиру его не перестраивать надо «с купеческим размахом», а беречь как народное достояние, отдавая не для обывательской жизни неизвестного торговца продовольствием, а под литературный музей.

Так и появилась в газете статья, писали которую соседи творчески и с высоким мастерством, а подписали скромно: жильцы дома.

И стал сразу завмаг Петя на этом свете не жилец. От скольких статей он тихо и бесшумно уходил в своей деятельности, а тут скандал.

Криминала в статье не было, никаких обличительных фактов не приводилось, только литературные образы да намеки, но принесла она Пете слишком большую популярность. А завмаг хотя тоже человек творческий, но не писатель и не артист — популярность его заживо хоронит, тем более отрицательная.

Зарвался Петя, забыл про скромность своей должности, утратил социальную бдительность, согласно которой каждый сверчок должен помнить про свое место.

Печатное возмущение руководящих классиков и их жен тут же нашло отклик у городских властей, проявивших с пострадавшими жильцами классовую солидарность.

Рассказывают, сам первый секретарь горкома собрал своих подчиненных и попросил их с квартирообменом объективно разобраться — как то: собрать на Петю материал, уволить с работы, исключить из партии и по возможности посадить. В такой возможности городской партийный руководитель не сомневался, так как в недавнем прошлом и сам не чурался Петиных услуг, состоял в его покупательском активе, отчего кое-что понимал в закулисной механике торговли.

Против Пети были брошены огромные силы, задействованы два отдела горкома, райком, подключены управление торговли, народный контроль, исполкомы, органы милиции, БХСС, КГБ, ГАИ и даже военная прокуратура. Стали копать.

Петя был таким поворотом дела унижен и морально раздавлен.

Он жил в системе, был ей предан, работал на нее честно и как требовалось, отчего вообразил себя ее полноправной частью, ощутил право на кусок со стола хозяев, всю жизнь его подталкивающих, а теперь вдруг обрушившихся на маленького человечка всей силой власти, да еще из-за такого пустяка, как квартира.

Он не понимал, что это не пустяк, что тут он посмел претендовать, а такое не прощают. Нарушив правило не высовываться, он не замечал этого, а видел только, что его бьют не по правилам, травят и уничтожают не за то.

В том, за что его следовало бы бить, в такой ситуации Петя, естественно, забыл. Он теперь жил как бы в двух измерениях, в одном из которых — во вчерашнем и забытом — он обычный, хоть и талантливый продовольственный комбинатор, но в другом — нынешнем — честен и свят, как и всякий незаслуженно травимый человек.

Но тут, как назло, еще и анонимка, с конкретными фактами.

— Вы поймите меня правильно, — говорил Петя расстроенно, — я теперь ничего не могу. Я теперь вообще вынужден уходить из торговли, иначе меня при таком скандале подловят и прижучат.

К Сватову на квартиру он пришел не один, а со знакомым адвокатом. Виктор Аркадьевич его хорошо знал, это вообще был человек известный, дела вел сложные и с неизменным успехом. Сватов однажды снимал нашумевший позже фильм по процессу, который тот вел. С этого, собственно, и началось их знакомство с товарищем Архиповым. Процесс был по строительному ведомству.

— А что, работать без нарушений вы не можете? — наивно спросил Сватов, чем вызвал сочувственную улыбку адвоката.

— Я-то могу, — вздохнул Петя, — но кому я с такой работой нужен? Заходит ко мне, скажем, районный прокурор. Просит два килограмма сосисок. Я ему откажу? Ему не откажешь. Сосиски он возьмет… И тут же акт, сразу свидетели и протокол.

— А если все сосиски сразу в зал? — спросил Сватов.

— А если ко мне из торга обратятся или с холодильника? Как, им отказав, я потом план буду выполнять, на чем?

— Это надо всю систему менять, — подтвердил адвокат.

— Знал бы, в жизни не полез бы в ту квартиру. — Петя совсем загрустил. — Но и они гуси! Что же они раньше музей там не создавали? Что ж не подписались, если они такие озабоченные?

— По-моему, вполне достаточно, что они статью написали, — заметил адвокат.

— Но справедливость-то должна быть? Закон-то у нас один для всех. Выходит, будь я писатель, а не просто директор универсама, мне квартиру — пожалуйста!

Петя все еще испытывал некоторую двойственность своей жизненной роли. Он еще забывался, взывая к закону, но суровая реальность беспощадно возвращала его на землю.

Прочитав копии писем, которые Петя с собой принес, Виктор Аркадьевич посмотрел на него, потом на адвоката.

— Что здесь правда, кроме истории с мандаринами? Только честно. Это мне лично нужно знать для пользы дела.

— Если честно и только для вас, — сказал Петя, отчаянно покраснев, отчего веснушки на его рыжем лице засветились, как раздавленная земляника, — то, пожалуй, все.

— В таких вещах я даже себе стараюсь не признаваться, — только и сказал адвокат.

По всем статьям выходило, что завмаг влип. И Сватов с ним заодно.

— В том-то и сложность, что заодно, — понял его адвокат. — Для вашей же пользы, Петя, это дело надо размежевать. Чтобы овцы — отдельно, а бараны, извините, в сторонку. Слишком здесь хитро сплелось. О ваших проблемах мы еще поговорим, а с Виктором Аркадьевичем мне хотелось бы кое-что обсудить конфиденциально. — Он повернулся к Сватову: — Не возражаете, Виктор Аркадьевич?

Виктор Аркадьевич не возражал. Петя не стал задерживаться.

— Вы, значит, сами доберетесь, или я в машине посижу?

— Я отвезу, Петя, — сказал Сватов. — Ты не беспокойся.

— В его-то положении? — усмехнулся адвокат. — Повод для беспокойства как раз есть.

Забегая вперед, скажу, что ничего страшного с Петей не случилось.

Несколько месяцев шло разбирательство, но криминала установить не удалось, хотя справки о жизненном пути завмага (в которой тоже ничего не было, кроме выводов об «отсутствии преемственности» в выделении квартир улучшенной планировки, особенно в центре, из-за чего хорошую квартиру может получить кто попало, даже продовольственный завмаг), справки, разосланной с резолюцией первого секретаря во все инстанции, хватило, чтобы от работы Петю отстранить, лишить звания «Отличник советской торговли», исключить из партии. В тюрьму его, правда, не посадили, хотя и к этому дело вели.

Движимый не столько даже сочувствием, сколько профессиональным любопытством, я даже встретился с секретарем горкома (уже бывшим, так как вскоре он был выдвинут на еще более высокий руководящий пост). Мы были знакомы давно, находились в доверительных отношениях, и я позволил себе поиронизировать насчет безуспешных стараний властей относительно Пети. Ведь так и не сумели собрать доказательства против завмага. Хотя я смог бы их получить за два часа.

— Это интересно, — сказал он. — И что бы ты сделал?

— Я пришел бы в магазин, нашел двух обиженных алкашей — Петя к этому строг. И за двадцать минут узнал бы про него на три уголовных дела. Еще час — чтобы проверить. На все, вместе с дорогой, два часа.

Руководитель заговорил совсем доверительно:

— Ты мне вот что скажи… Ну почему мои люди даже этого не могут?

Я промолчал. Не скажешь ведь, что не я виноват в том, что разговаривать с его людьми не желают даже последние алкаши.

— Что же делать?

— Сдаваться. Петя сильнее, имейте мужество это признать.

— Люди будут смеяться. Не смогли подловить завмага…

— Люди уже смеются. Вы его прижимаете за левый ремонт квартиры с «купеческим размахом», создаете комиссию, а та насчитывает… переплату. И строители возвращают ему семьдесят рублей… Сосиски, мясокопчености и прочие деликатесы для актива действуют сильнее ваших распоряжений.

Дубровин об этом высказался так: «Силы были неравны. За спиной первого секретаря горкома стоял лишь аппарат, за спиной завмага — система, этим аппаратом созданная».

Система действительно оказалась сильнее. Забегая еще дальше вперед, скажу, что на бюро обкома партии дело Пети было пересмотрено, в партийных рядах его восстановили, правда с выговором.

В заключение первый секретарь обкома, как бы даже симпатизируя Пете, сказал:

— Согласитесь, что в квартирном вопросе вы, как член партии, могли бы проявить больше скромности.

На что Петя, уже совсем оправившийся, поинтересовался, кто из членов партии эту скромность уже проявил.

— Вы могли бы стать первым…

И члены бюро демократично засмеялись.

— Ведь как нарочно все у нас устроено, — сказал адвокат, дождавшись, когда за Петей закроется дверь, — чем лучше в этой системе человек работает, чем он активнее и предприимчивее, тем он уязвимее.

— Это вы о Пете? — спросил Сватов.

— И о Пете тоже, — сказал адвокат. — Но главное, о его друге Кукевиче. Вы его давно видели?

Чувствовал себя Петр Васильевич неважно, побледнел, осунулся. Сватов встретил его в коридоре прокуратуры и поразился: тот шел с видом человека, который ищет, куда бы упасть.

— Перенервничал я что-то, — смущенно объяснил Кукевич свое состояние, когда они вместе вышли на улицу. — Понимаете, ничего не получается. Хочу, но не могу. Сил не хватает, что ли… напрягаюсь много, но все зря. Да тут еще что ни сделаешь, сразу по носу. Три дела только и успел начать, чтобы по-настоящему, по-задуманному получалось. За все три и вклеили. Министру, правда, нравится, но что министр?

Министр уехал в отпуск. Тут Кукевича и вызвали на коллегию сразу по всем трем делам: заводик, кабинет и коммунхоз в Ути. Прибежал к другу Пете — что делать? Тот говорит: «Бери машину, поезжай к министру прямо в санаторий. Он же и заводом восхищался, и в Ути все поддерживал, и кабинет похвалил». Кукевич только руками замахал: «Шутишь?! Надо же совесть иметь: человек меня и без того поддерживает, как же я отдых его нарушу? Зайду к заместителю по строительству. Он тоже в курсе. Думаю, что поддержит».

Не поехал. Уверен был, что пронесет. Тем более что пообещали поддержать.

Но на коллегии все вдруг повернулось самым неожиданным образом. Вел коллегию первый заместитель министра, на заводе он не был, в Ути тоже. Стали факты приводить, стали с сигналами разбираться по всяким нарушениям и отступлениям от буквы и от инструкции.

— Да что мы тут обсуждаем? — встал вдруг начальник управления кадров. — Когда этим делом уже давно занимается прокуратура.

Ну, сразу и пошло.

Заместителю министра по строительству деятельность Кукевича вообще-то нравилась. Обещая Петру Васильевичу поддержку, он и собирался об этом сказать. И о том, что министру нравится, тоже. Но его как-то сразу с толку сбили заявлением насчет прокуратуры.

С работы Кукевича не сняли. Ограничились строгим выговором с удержанием трех окладов. Ровно по окладу за каждое начинание.

— Что же мне теперь посоветуете? — спросил меня Кукевич.

(Сватов, увидев состояние Петра Васильевича, прямо из прокуратуры, куда Кукевич ходил, безуспешно надеясь встретиться и поговорить со следователем, привез его ко мне. Один ум, мол, хорошо, а два лучше.)

Но что я мог ему посоветовать? Конечно, надо было ехать к министру — Петя, пожалуй, прав. Что я мог посоветовать, если мне и старший следователь Глотов (мы с ним и о Кукевиче говорили) прямо сказал:

— Если они его там ценят, то почему бы министру не позвонить нашему шефу?

Но это Глотов сказал мне, а Кукевича он «доставал» безжалостно. Приходили в контору какие-то люди, спрашивали всех по очереди, и Глотов приходил. Как потом выяснилось, все беседы велись примерно одинаково. Ну, скажем, с Олегом, водителем Петра Васильевича, который его в Уть и привез в тот роковой день новоселья.

— Приглашал он вас на работу?

— Приглашал.

— А почему именно вас?

— Порекомендовали…

— Кто?

— Были люди, — держать язык за зубами водитель Олег умел, за что и ценил его Петр Васильевич.

— В окладе вы потеряли?

— Десять рублей.

— Чем же он вас соблазнил?

— Обещал прибавку выхлопотать, чтобы по полторы смены выходило, и потом командировочные.

— Много? Сколько в месяц вы отсутствовали? Учтите, мы проверим.

— Бывало, что и по двадцать дней.

— А ночью вы с ним ездили? Куда? Ждать долго приходилось?

— Разве все упомнишь?

— А вы постарайтесь.

— Не помню.

— Обижались вы на него?

— Нет, чего обижаться, когда человек на работе и днем и ночью.

— Ага, значит, и ночью приходилось.

Олег молчал. Тогда следователь что-то записывал, а назавтра все продолжалось.

— А квартира? Квартиру он вам обещал?

— Это было. Из-за этого я к нему и перешел.

— Почему же вы сразу этого не сказали?

— Вы же про зарплату спрашивали.

— Ну а за квартиру вы его отблагодарили?

— А как же. Это же такое дело! Совсем другая жизнь. У меня же двое детишек…

— Сколько?

— Что сколько?

— Сколько вы ему за это дали?

— Денег, что ли? Ничего я ему не давал.

— Вы это точно помните? Никаких сумм не передавали? — Следователь, как обычно, смотрел в папку, как бы что-то уточняя. — Вы хорошо подумайте.

— Я что, больной, что ли?

— Ну, хорошо… А новоселье отмечали?

— А как же.

— И Кукевич на новоселье был?

— Нет. Он в командировке тогда находился.

— Так и не зашел в новую квартиру, значит?

— Почему не зашел? Сразу как вернулся из командировки, так и поехал смотреть.

— Угощение выставили? Ну, как положено…

— Насчет этого… Петр Васильевич не пьет.

— Ну, хоть бутылку коньяку вы ему на радостях выставили? По-свойски, так сказать, как мужчина мужчине…

Много работал Глотов с коллегами. Все проверили обстоятельно. Такие беседы в главке Кукевича происходили почти каждый день, иногда с утра до вечера. Одни из подчиненных сразу же заходили к Петру Васильевичу и все ему пересказывали, другие молчали, а здороваясь по утрам, отводили глаза. Одни стояли за своего руководителя мужественно, доказывали, какой это честный и замечательный человек, были и такие, что прямо высказывали свое возмущение разбирательством. Другие относились к следствию помягче, не слишком упорствовали в оправдании своего начальника. Были и такие, что делились со следователями своими сомнениями и догадками, докладывали о том, о чем их никто даже и не спрашивал.

Легко представить, как при этом Петр Васильевич, с его повышенной и обостренной чувствительностью, переживал.

Но даже наиболее сочувствующие из сослуживцев понимали: раз ищут, значит, есть что искать. Понемножку и находилось. Под Кукевичем образовалась яма. Кто ищет, тот всегда найдет, кто роет, тот выроет. Криминала, правда, не набиралось, чтобы обнаружить незаконные действия с личной выгодой или факты присвоения общественного с целью наживы. Нарушений же, отступлений от правил — сколько угодно. По тому же обмену фондируемыми материалами, вообще по снабжению, мало ли по чему…

В конце концов Кукевич решил подать заявление. Сразу после коллегии и написал его — с просьбой отпустить с должности по собственному желанию и по состоянию здоровья. И перевести начальником сельского коммунхоза все в ту же Уть.

О жизни в Ути он давно мечтал.

— Дурак, — сказал ему Петя. — Они от тебя только этого и ждут.

— Ну, а если я к министру в санаторий поеду и ему заявление отдам? Он же меня не отпустит… Так и скажу: хочу работать, но не могу. Вы мне одно говорите, а они другое, вы хвалите, а они наказывают. Он у нас человек правильный, он заведется, он всех разнесет!

— Это раньше надо было делать, а теперь ты как выглядишь? Обиженным человеком, который молчал, пока ему не вклеили. На обиженных воду возят…

Глава пятая САМОЗАЩИТА

Развивалась история, разворачивалось дело, набирая ход, без разбору подминая под себя правых и виноватых, основных и второстепенных, втягивая все новых и новых людей. Болотоходом пробиралась по круто замешенной трясине, накручивая на колеса все больше вязкой грязи, выбиралась на взгорки, поднимаясь достаточно высоко, но никак не встречая препятствия, способного все остановить…

Проявляя поразительную осведомленность и вездесущность, добрался Федька и до Союза писателей, оставив «на закуску» одного только Дубровина…

Мы с Дубровиным пили чай, когда заявился всклокоченный Сватов. Никогда раньше, кроме разве студенческих лет, мы не встречались так часто, как сейчас благодаря Федьке.

— Только что меня принимали в Союз писателей.

— Принимали или приняли? — уточнил Дубровин.

— Выступили на приемной комиссии все. И ни одного замечания, только дифирамбы. Ощущение такое, словно побывал на собственных похоронах… Даже про анонимку никто не вспомнил. Потом голосование, разумеется, тайное. Из двадцати восьми голосов десять против.

— Значит, приняли? — Дубровин взялся за свирель-ку, демонстрируя готовность изобразить туш.

— Я же говорю тебе: принимали. Там другая арифметика… Чтобы пройти, надо собрать больше половины голосов, но не присутствующих, а от общего числа членов комиссии. Двух голосов мне и не хватило.

— Это же глупо! — Дубровин отложил свирельку.

— Только это? — пожал плечами Сватов.

— Математически это чушь. — Дубровин уже решал вслух пропорцию: — Всего членов комиссии тридцать восемь, так? Значит, кворум — все, что больше половины, и даже двадцать членов могут принимать решение. Но… по вашей арифметике, они ничего не могут: при двадцати явившихся даже одного голоса против достаточно, чтобы завалить прием. Что ж это за демократия, если один голос решает против двадцати?..

Дубровин пожал плечами: абсурд… Математически очевидная несуразность. Особых литературных заслуг он за Сватовым не признавал, полагая, что наш приятель мог прожить и без писательства. Но понимал, что дело не в этом. Да и о достоинствах писательских Сватова не шло ведь речи, никто ему критических замечаний не высказывал, предпочли завалить тайно, не портя отношений. Хотя в принципе все вроде верно: ничего более демократичного, чем тайное голосование, не придумаешь. Казалось бы, именно оно и должно обеспечивать справедливость.

— Все как всегда, — произнес Дубровин, прерывая затянувшееся молчание, — купить дорого, а продать дешево.

— Ты это о чем? — спросил я.

— О помидорах. Когда на базаре в начале лета с тебя берут по пять рублей за килограмм — возмущаешься. Но предложи тебе их произвести, сначала вырастив на подоконнике рассаду, потом соорудив и оборудовав теплицу и пару месяцев поупарившись в ней, потом отвезти на рынок да проторчать там с сотней килограммов несколько дней из-за того, что кому-то это кажется дорого, — вряд ли ты согласишься…

— При чем здесь это?

— При том, что, когда мы голосуем, тайность нас вполне устраивает. Иное дело, когда голосуют за нас. Или против нас, как сегодня. Тогда мы и вспоминаем про справедливость.

— Что же ты предлагаешь?

— Я ничего не предлагаю. Просто я убежден, что тайное голосование при всей его кажущейся демократичности в данном случае просто бред. Оно оправдано только тогда, когда мы выбираем себе начальников. От которых потом сами же зависим. Нет, не тем, что, оказавшись избранным, он может мстить всякому, кто против него голосовал, это тоже, но это мелочь. А тем, что если мы выберем себе по душе дурака, прожектера или авантюриста, то сами же потом за все его глупости расплачиваемся… Всегда и во всем должна быть обратная связь. Но сейчас ее нет, ибо любой из заваливших сегодня Сватова никак не зависит от результатов голосования. Право решать мы ему дали, а ответственность за решение оставили на его совести. Но совесть, как известно, понятие безразмерное…

С этим я был согласен, хотя кое-что в логике Дубровина мне представлялось спорным. Любому Федьке как раз и нужен в начальники дурак или такой же, как он, проходимец.

— Любой проходимец, — стоял на своем Дубровин, — имеет право голосовать за такого, как он. И  д о л ж е н  иметь такое право. Это вполне демократично и справедливо. Вопрос лишь в том, кого окажется больше, на чьей стороне большинство голосов… Если вас не устраивает такая справедливость, меняйте условия, общественный климат, не давайте Федьке ни процветать, ни размножаться, чтобы в конце концов он оказался в меньшинстве. Но имейте в виду: голосовать за вас он никогда не будет, а будет пакостить вам и травить вас беспощадно.

— А вас? — спросил Сватов тоном, не предвещавшим ничего хорошего.

Но Геннадий Евгеньевич не стал задираться. Понимая сложность положения приятеля, нашел в себе силы совершить обратный вираж, сведя разговор к житейской конкретности.

— У нас в науке проблема с тайным голосованием худо-бедно, но решается. На любой защите, если при подсчете голосов диссертация не проходит, а замечаний во время ее обсуждения не было, членам ученого совета просто предлагается голосовать снова.

— А если и снова большинство против? — спросил я.

— Тогда автоматически распускается ученый совет. Как не проявивший должной научной принципиальности… Вот так.

Взявшись наконец за свирельку, Геннадий Евгеньевич Дубровин изобразил что-то грустное, вполне подходящее к случаю.

Вот против него-то и выступил Федор Архипович явно. В полной мере воспользовался научной демократичностью… Здесь-то терять ему было нечего и незачем устраивать тайны. Вышел против Дубровина он один на один, что называется, с открытым забралом. И не куда-нибудь вышел, а прямо… на защиту Дубровиным докторской диссертации по специальности «экономическая кибернетика». Из чистого электронщика Дубровин давно уже переквалифицировался в экономиста. Его занимали теперь задачи создания гибкой и подвижной системы цен, отражающей не столько затраты труда, как это принято, сколько его общественную полезность, что сразу бы выбивало почву из-под ног любого Федьки, кому видимость работы всегда важнее пользы, которую она приносит. С помощью цен и предлагал Дубровин управлять производством.

Это Федору Архиповичу не подходило. Особенно чтобы мерить все по полезности да еще с помощью кибернетики, отчего человек выпадает. Про все это ему Осинский, бывший начальник Дубровина, пояснил, про всю общественную вредность такого псевдонаучного подхода. И даже написал текст выступления на ученом совете. Хотя главное Федька и сам понял. Про то, что хотят его эксплуатировать как члена общества дважды: сначала забирая, что ему положено, а потом еще заставляя горбатиться. Федор Архипович и сам ощущал себя частицей общества, отчего общественную полезность он правильно чувствовал как свою личную пользу, которую и приносил себе в меру возможностей.

Все происшедшее дальше настолько неправдоподобно, что походит скорее на какой-то кошмарный сон. Мне, во всяком случае, снилось все это потом не однажды. И сейчас не разобрать уже, наяву это было или во сне. Что именно наяву, а что во сне. И большой зал академического президиума, где столы поднимаются амфитеатром, как в Колизее, только не каменные, на которых сидеть сыро, а из черного мореного дуба. И арена внизу, как для боя быков. И красная скатерть на столе, вроде бильярдного, с дубовыми ногами. И научные корифеи в первых рядах амфитеатра, а выше научные сотрудники и прочий персонал, на самой галерке — публика. Одеты все хорошо и недешево, будто вообще не на работу пришли, а в цирк или на корриду.

Огласили заявление Дубровина, потом его анкету и характеристики… Потом он стал выступать. Выступил понятно и убедительно, только все время мешал Сватов — во сне мы всегда почему-то оказывались рядом, хотя на самой защите сидели в разных концах зала. Федька нашему приятелю да и всем нам нервы к тому времени здорово потрепал, вот и представлялось все каким-то неестественно дерганым. Сватов почему-то выкрикивал странные лозунги в защиту Федьки и против Дубровина.

— Он не наш человек, — кричит, — он математик, он технократ. Ему не нравится общество, в котором он живет, он не хочет жить по его законам, он против Федьки… Если Федьки не будет, кто нам станет создавать дефицит?..

И так далее, себя не помня, взывал к обществу, к сознанию. А члены ученого совета, все выслушав, уже удалялись на голосование, согласно покачивая головами. Идеи Дубровина им нравились.

— Опомнитесь! — кричал Сватов, срываясь с места и выбегая на арену. — Что вы делаете! Вы же рубите сук, на котором мы все сидим…

Но его не слушали, а все шли и шли, как на демонстрации, только строго.

— Учтите! — кричал Сватов. И даже за руки их хватал. — Победить вы можете только большинством голосов. Но не от присутствующих здесь безумцев, а от общего числа. От всех, кто остается в зале и ждет ответа. От всех, кто вообще живет в этой стране. Где вы возьмете столько белых шаров?!

Но его не слышали, а шли за Дубровина голосовать, забыв про Федьку.

И тогда слово взял Федор Архипович.

— Я практически не согласен, — сказал он.

Хотя видно было, что не согласен он и теоретически.

— Позвольте от лица трудящихся, которых что-то не видно в этом зале, — начал Федька по бумажке, чтобы не сбиваться, — позвольте спросить, как члены партии, сидящие здесь, оценивают предложения дис-сер-тан-та… — Федька это слово произнес смачно, как матюкнулся, — …о росте цен? — И посмотрел в зал нахально. И, снова глянув в бумажку, рубанул, как сапогом в трухлявую сыроежку: — Соответствует ли такая позиция марксистской точке зрения?..

Говорил Федор Архипович долго. Разбираться так разбираться, не спеша. Спешить вообще некуда. Спешить нужно только при ловле блох и прочих насекомых. Рубил прямо под корень.

— Допустим, гражданин диссертант хочет повысить таким образом рентабельность. А кому нужна такая рентабельность? Только не нашему рабочему и крестьянину. Это ведет к ухудшению нашего материального положения. А оно у нас и так не чтобы очень. Хуже, чем у некоторых…

Тут он к президиуму повернулся. И так зыркнул, как на гниду.

Сначала его слушали очень внимательно, стараясь вникнуть в изложение мысли. Все интересовались друг у друга, кто он такой. Потом стали улыбаться.

— На каком языке он говорит? — спрашивал Сватов.

Слова, мол, знакомые, а со смыслом что-то никак.

Федька, видно, устал, стал вытирать платком лоб и шею. Был он, без кепочки и без шляпы, лыс, как колено. И череп у него, как колено, бугристый, незагорелый, бледный, как растение, выросшее под доской.

— При социализме, — говорил Федька, — производство не может регулироваться спросом и предложением. Это ясно любому дураку, — добавлял, отступая от написанного.

Мы, мол, не на базаре. Экономика на принципе базара нам не нужна (это он вместо «рынка» такое понятие применил — яснее и ближе к простому человеку), чтобы у нас цены прыгали. Мы за стабильность и гарантии во всем.

Про гарантии тоже вставил от себя. И хорошо получилось. В зале даже засмеялись. А Федька почувствовал поддержку и вовсе распалился:

— Цена по-ихнему — регулятор. Но нам таких регуляторов не надо. Мы сами умеем регулировать. И никакая кибернетика здесь ни при чем…

Тут он совсем вспотел и снова стал тереть платком лысину и шею.

— Населению это не подходит.

Секретарь ученого совета стал названивать в колокольчик. В зале уже сплошной хохот. Но Федор Архипович тоже не лыком шит, все, что надо, у него раньше записано. Заглянет в бумажку и дальше шпарит, он уже подходил к планированию:

— А как же тогда планировать с помощью цен, если при ближайшем коммунизме все будет бесплатным?

Вот тут он не сомневался. Он всей своей жизнью, можно сказать, общество к этому приближал, чтобы все бесплатно. Для начала пусть и не для всех.

Хотя никто его уже не слушал.

Но никто и про регламент не вспоминал. Регламент по положению ни для кого не ограничен: сколько хочешь, столько и крой. Очень демократично. Председатель даже к порядку бросил призывать. Только схватился руками за голову и тихо стонал.

— Такова теоретическая платформа новоявленных идеологов «политической экономики», — опять шпарил Федька по бумажке. — Но мы имеем дело с обществом, а не со стадом коров.

Про коров он специально добавил — для понятливости.

Тут публика на галерке совсем разошлась и стала свистеть.

Вдалбливали, вдалбливали ему, а он пошел по-своему и прямо невпопад:

— Уважаемые академики, профессора и доценты, вам, конечно, зарплата позволяет… Но как же другим? А если которых беспокоит отсутствие в свободной продаже таких пищевых продуктов, как икра, осетрина или фисташки с бананами, так мы этого не едим. И не будем есть… Вот этими руками, — Федька свои руки показал, вперед вытянул, отчего они стали длинными, Дубровину почти до лица. — Вот этими руками, граждане, на икру не заработаешь…

— Это уж точно! — кто-то из зала кричит. — Только если украсть.

Понесло человека не в ту степь. И тут уж ему никак не остановиться, вздулся, как мыльный пузырь, и дальше давай раздуваться… Да и не один он уже на трибуне — один бы не смог молотить так долго. Целая вереница федек, очереди никто не ждет, все напирают и буквально орут, хватая один у другого микрофон.

— Давайте думать о последствиях! — один призывает.

— Мы не должны сдавать свои позиции! — другой кричит.

— Кому нужно ваше саморегулирование?! — третий возмущается. — Это же демонтаж!

— Согласен ли он с мыслями министерства?

Тут Дубровину пришлось отвечать. Это уже не просто Федька, а бывший его начальник Анатолий Иванович Осинский требует ответа. Почему, мол, ушел из нашей системы?

— Линию министерства, как вы ее понимаете, я считаю ошибочной и сейчас. Создание бесчисленного множества контор под видом АСУ — это глупость или преднамеренный обман государства.

Но Федька не слушает. Он упрямо заворачивает по бумажке о последствиях:

— К чему это ведет, легко увидеть на действиях самого обвиняемого. — Здесь он умышленно соусу добавил, назвав Дубровина обвиняемым. — Между прочим, им уже давно занимается прокуратура.

И переходит к личным свойствам диссертанта, к истории давнего увольнения из вычислительного центра.

— Прошу огласить мое непосредственное заявление по поводу ухода Г. Е. Дубровина по собственному желанию.

— Это к делу не относится, — кричит кто-то с места.

— Относится, — Федька ему в ответ.

— Не относится! Не относится! — кричит одна половина зала.

— Относится! Относится! — старается вторая. Прямо скандирует.

Хоть к тому времени и мало людей осталось в зале, но самые заводные. Кричат, как на футболе, когда судья зажимает пенальти.

— Вы положения не знаете, — заявляет Федька, и те, что спорили, сразу притихли. — Все надо оглашать, извините и подвиньтесь.

Ученый секретарь начал зачитывать заявление. А там двадцать страниц. Пять прочел и остановился. Может, хватит? Нет, кричат, валяй дальше. Народ правду желает знать о том, за кого голосуем. Кто проповедует оценивать труд по общественной полезности, намекая на свою собственную пользу…

Пришлось читать все, и оказалось, вполне интересно:

— Относительно пояснения Дубровина об уходе его с поста главного инженера АСУ по собственному желанию прошу членов ученого совета внимательно изучить «Справочник С-8 — наименование мотивов увольнения с работы» и проанализировать, какие мотивы входят в понятие «собственное желание» и подходят ли они под «собственное желание» Г. Е. Дубровина.

«А. Причины, не подлежащие предупреждению (предусмотренные законом):

в связи с окончанием работы и срока договора. Призыв в Советскую Армию. Уход на пенсию по возрасту. Уход на пенсию по инвалидности. Организованный набор. Сокращение штатов. Уход на учебу. В порядке перевода…»

Причины известные, но сразу видно, что Дубровину не подходят. Ученый секретарь продолжает:

«Б. Причины, подлежащие предупреждению (текучесть кадров): несоответствие работы специальности или квалификации; неудовлетворенность профессией…» Здесь тридцать семь пунктов. Читать дальше?

— Читать, читать, — кричит галерка. В том смысле, что ученым не вредно узнать жизнь.

— Не читать, — упорствует президиум.

Прекратить, мол, измывательство. В том смысле, что уже по домам пора… Председатель вызванивает колокольчиком:

— Я призываю к порядку.

Тогда, выпив сразу два стакана воды, ученый секретарь продолжает, но уже быстро:

— …«грязная работа, тяжелые условия труда, работа на открытом воздухе, женитьба, замужество, рождение ребенка…»

Ну и так далее, все тридцать семь пунктов. Потом переходит к сути Федькиного заявления:

— «Г. Е. Дубровин утверждает, что ушел из АСУ «по собственному желанию». Чем же оно было вызвано? Из тридцати семи пунктов разберем наиболее весомые:

По состоянию здоровья — не болел…

Смена места жительства — не менял…

Неудовлетворенность размером заработной платы, а кто ею удовлетворен?..

Отсутствие перспектив в решении жилищно-бытовых вопросов — получил квартиру…

Таким образом мы должны отклонить все эти причины и оставить только две по статье 33 КЗОТа:

Несоответствие служащего занимаемой должности вследствие недостаточной квалификации…

Систематическое неисполнение служащим без уважительных причин обязанностей, возложенных на него. Как правило, работник в таких случаях просит, чтобы его отпустили на все четыре стороны… Именно так и поступает Дубровин…» Вот тут и вступил Федор Архипович. Факты на его стороне:

— Что касается заявления диссертанта, будто создание большого количества АСУ идет в ущерб их глубине роста, так это очередной собственный вымысел гражданина Дубровина, потому что наша партия и правительство пока еще никому не давали указания ничего создавать поверхностно и без глубины. А огромные средства, всем выделяемые, позволяют создавать любое количество чего угодно… Демагогия же гражданина Дубровина насчет глубины всем очевидна. Практически он работать не хочет, а предпочел изъявить собственное желание сидеть в глубине своих научных кабинетов. Человек, конечно, ищет, где лучше, рыба, где глубже. Но советский ученый не рыба и не подводная лодка. Профессор весь должен быть на поверхности, как на ладони. И чтобы понятно.

Тут Федька вполне торжествующе посмотрел в зал.

— Середины, — говорит, — тут нет. Это еще классики мирового пролетариата указывали, что кто не с вами, тот за нас. А теперь голосуйте, — закончил победно.

Но слишком долго Федор Архипович выступал. Так долго, что всех доконал. Очевидно, поэтому за Дубровина проголосовали единогласно. Даже те, кто теоретически был против, бросили свои шары за Дубровина, забыв про научную принципиальность.

Кто остался из публики, пошел Дубровина поздравлять. Бесспорная, мол, победа…

А ученый секретарь вежливо подходит к Федору Архиповичу и просит слова его текста, чтобы, значит, их в протокол…

Вот тут-то Федька себя и показал.

— Нет, — говорит, — у меня. Извините и подвиньтесь… А вы разве не записывали?

Ловко предусмотрено. И сразу в Москву «телега» — на весь ученый совет. Так, мол, и так, работают с явным грубым нарушением. Надо было все дословно стенографировать…

Из Москвы тут же решение: защиту Дубровина не засчитывать, а ученый совет… распустить, как нарушивший правила.

Во сне это так все было или наяву, если наяву, то с такими ли подробностями? Сейчас, повторяю, по прошествии времени и не разберешь. Да это и неважно. Важно, что было, и Федька на ученом совете выступал, и совет после проверки комиссией ВАКа был распущен, и защита диссертации так в Москве и не утверждена. Этим нас Федька сразил и ошеломил окончательно.

Глава шестая «ВОПИЮЩАЯ СПРАВЕДЛИВОСТЬ»

— Удивляюсь я с вас, — председатель колхоза Петрович говорил благодушно оттого, что сидел он на верхнем полке́, поставив ноги в тазик с прохладной водой. Ноги у него были бугристые, в узлах синих жил. — Взрослые люди, с положением, труды научные имеете, книги пишете, производством руководите, а на поверку — беспомощные тюфяки. И беззащитны, как младенцы. — Покряхтев и поохав, он потянулся к венику. — Дай-ка я сам пройдусь, а ты, Петюня, еще поддай своей аптеки. Что-то сегодня ты не очень…

Вот и я побывал в бане у Петровича. Надо было где-то собраться, чтобы окончательно все обсудить, расставить акценты, посоветоваться, что делать дальше. Петя договорился с Петровичем насчет баньки, чтобы заодно снять напряжение. Правда, с этим делом продвигалось слабо. Жар был, эвкалиптовая настойка наполняла воздух живительным ароматом, а вот азарта не было, напряжение не снималось — слишком невесело складывались дела, чтобы от них веником отмахнуться… Кукевич вообще в парилку не заходил, так и сидел в предбаннике, не раздеваясь. О чем-то с Матреной Дмитриевной беседовал…

Один Петрович был настроен решительно и оптимистично.

— Одного не пойму, чего вы с вашим Федькой цацкаетесь. Или управу не можете найти? У нас в хозяйстве это поставлено просто. Бывает, конечно, заведется зараза, что всем жить не дает, — писать-то в условиях всеобщего среднего образования многие умеют. Раз написал — предупредили, второй раз — сотки по самые углы обрезали. Не хочешь успокаиваться? Принимаем решение — в условиях колхозной демократии — общим голосованием, — подъезжаем к дому на грузовике, понятно, с представителями профсоюза и местной власти, погружаем вещи и отправляем гражданина за пределы колхозной территории. Дальше — куда хочешь: бензин оплачен, водитель довезет. А сюда, дорогой, тебе больше ходу нет. У нас сельское хозяйство, и писатели нам не нужны… Не согласен? Беги, как говорят в народе, жалуйся, только тапочки не потеряй. — Петрович спустился с полка и, уже взявшись за ручку двери, заключил: — В ваших условиях я бы и трех недель не проработал. А так все-таки тридцать лет отбарабанил. И, даст бог здоровья, еще две пятилетки потяну, если, конечно, коллектив доверит…

Забегая вперед, скажу, что проработал Петрович как раз не более трех недель. Так совпало, что через три дня в колхоз прикатила комиссия разбираться с новой жалобой. Добрался Федор Архипович и сюда. Приехали проверять не производство и не финансы — здесь Петрович был крутым руководителем, знал права и обязанности, всегда умел себя правильно поставить, — на сей раз комиссия приехала разбираться в банных делах и аморалке.

И повели в хозяйстве настоящее расследование. Опрашивали свидетелей, кто, когда и где председателя видел, доходили до подробностей, где Петрович стоял, где Матрена Дмитриевна стояла, куда они ходили, куда ездили. Расспрашивали, как школьника в учительской; во сколько, например, домой приходил.

Одинокую и всеми уважаемую женщину совсем довели. И даже не посмотрели на ее возраст, совсем не подходящий для амурных дел. И заслуг Петровича не приняли в расчет, и его возраста: известное, мол, дело — седина в бороду, бес в ребро. Особенно в условиях председательской безнаказанности, когда все позволено, все от тебя зависит и стесняться подчиненных незачем.

Такого стыда и позора Петрович в жизни своей не знал.

А тут бюро обкома — о завершении уборочной кампании. У Петровича, как у наиболее сознательного (уборку колхоз давно завершил и даже технику на ремонт поставил), просят, чтобы он перебросил в другой район свои свеклоуборочные комбайны — по свекле область заваливала план. Петрович упирается, технику гробить ему не хочется. Первый секретарь обкома возьми и вверни шпильку:

— Петрович у нас теперь завяз в любовных амурах. Ему не до государственных закупок…

Сказал беззлобно, желая смягчить обстановку, даже как-то по-домашнему, прекрасно зная, что Петрович найдется, — за словом тот никогда не лез. Но не учел состояния председателя, а может, и действительно не знал, до чего его довели «расследованиями».

Петрович побагровел, собрал в кулак все свое самообладание, нажитое за годы председательства. Но, видно, не помогло, потому что вдруг поднялся.

— Это вы здесь завязли в подметных писульках. А я, извините, нет. — И ушел, хлопнув дверью.

Прямо с бюро к врачу. И с ходу вместо «здравствуйте»:

— Подумал. Решил. Согласен. Оформляйте.

Это про пенсию он так. Про заслуженный отдых. Прекрасно понимая, что такого никому не прощают, чтобы кулаком по столу…

Назавтра после бани я отправился к старшему следователю Глотову. В конце концов, когда-то надо и вмешаться. Слишком долго я оставался сторонним наблюдателем и советчиком.

Признаюсь, летел я с намерением все перевернуть, все разнести и встряхнуть, поставить с головы на ноги. Продемонстрировать этому Глотову его несостоятельность, подчеркнуть очевидную бредовость его затеи с Кукевичем, даже с Петей, тем более со Сватовым. Я тогда и предположить не мог, насколько неоригинален в своей наивности.

— Что, думаете, вы здесь первый такой?

— Ну, хорошо, — упорствовал я, стараясь рассуждать со старшим следователем Глотовым «по-государственному», — должна же быть какая-то соизмеримость результата и затрат? Вы получаете зарплату, ваши подчиненные и помощники тоже. Вы отвлекаете от работы десятки людей, которые тоже не на малых окладах сидят, терзаете нервы, мешаете людям заниматься своим делом. Но должно же у вас быть профессиональное чутье… Максимум, чего вы достигнете, — это причините какие-нибудь незначительные неприятности. Затраты на расследование заведомо и с лихвой перекрывают весь ущерб, который могли причинить ваши «подследственные». Дело-то, что очевидно, не стоит и выеденного яйца…

— Ну, насчет «дохлости» этого дела я уже слышал от вашего приятеля. И уже объяснил ему, что «дохлых» дел не бывает. У нас многие так начинают… А потом, глядишь, и набирается.

— Мелочевка же!

— Как посмотреть. Границы здесь очень трудно определить, где мелочевка, а где серьезное. Поэтому границы регламентируются законом, как бы формализуются. Избегаем, таким образом, субъективности оценок. Это уже судьи разбираются в нюансах, в тонкостях. И определяют меру ответственности. Ну, да это их работа. Наше дело — довести следствие до суда.

Старший следователь Глотов так и сказал: довести следствие до суда. Оговорился он или преднамеренно? А может, просто привычно высказал вполне для него обыденное. Но в том-то и сложность, что, когда дело до суда доходит, бывает уже поздно.

В том, что деятельность Сватова и Кукевича в Ути при всех издержках была все-таки благом, я не сомневался. Именно потому никакого недовольства, тем более зависти строительный успех Сватова ни у кого, кроме Федьки, в Ути не вызвал. Здесь сказалось общее понимание того, что только благодаря Виктору Аркадьевичу свершились в деревне перемены и сделано было немало. А главное — деревня ожила! Тем летом все в ней гудело, как в разбуженном улье. В каждый дом к старикам приходили дети с семьями, понапривозили внуков; целые дни стучали во дворах топоры и молотки, повизгивали пилы, да на улицу городские мужики выбрались — то канаву прокопать, то липы вдоль дороги высадить. Дом Сватова, вызывавший лишь удивление у стариков, задел за живое их детей, до сих пор наезжавших лишь гостями. И покатили в Уть грузовики со свежими досками, кирпичом, бетонными кольцами для колодцев, шифером, цементом…

Кто-то из городских вдруг вспомнил, какие знатные здесь места для охоты, и тут же взялся утеплять веранду, пристроенную к дому, чтобы, не стесняя стариков, приезжать сюда уже не только летом, но и в ноябре — декабре. Кто-то и вовсе принялся сооружать себе дачный домик в родительском саду… Да, отношение к Ути менялось. И главную роль здесь сыграл затеянный Сватовым с Кукевичем переворот, пусть и не свершенный по-задуманному, но обеспечивший первый толчок, который переломил в людях, выросших здесь, наплевательское отношение к своей деревеньке. Толчок этот и задал начальное движение, которое теперь уже само набирало скорость и, похоже, было уже неостановимо.

Что до беспокойства, подхваченного кое-кем из писем Федьки, будто все это меняло не только облик деревни, но и само ее предназначение, что Уть превращалась в  д а ч н о е  м е с т о, утрачивая роль  п р о и з в о д с т в е н н о й  з о н ы, то мне это вовсе не представлялось катастрофичным.

Какая уж там производственная роль, какая зона! Два ведра молока да пара гектаров свекольных «дялков», прополотых с ломотой в старых, натруженных костях, — вот и все производство. Но разве только в этом соль? Ведь богатство, нажитое годами и трудами старожилов, больше не пропадало, снова становясь  н а р о д н ы м  д о с т о я н и е м, ведь жизнь возобновлялась — это ли не главное? Пусть в ином качестве возобновлялась, никем не предусмотренном. Но так уж она устроена, эта жизнь, такое уж у нее свойство и такой непосредственный характер, что не всегда она гнется по нашим предусмотрениям, планам и намерениям; не всегда по намеченному происходит и возрождение. Да и это ли важно? Не важнее ли, чтобы оно происходило?..

Сватова, таким образом, я оправдывал, во всяком случае, его намерения. А средства? Мог ли Виктор Аркадьевич добиться того же, действуя иначе? Об этом мы с ним говорили в самом начале, тем более что вопрос соотношения личных интересов с общественными не мог меня не занимать.

— Я не Дубровин, — сказал тогда Сватов. — Я много об этом думал. Конечно, можно перестроить дом, для этого достаточно помощи Пети. Но я не могу восстановить мельницу. Я не могу проложить асфальт, не могу выстроить мост, провести телефон… Кроме всего, я не могу жить в деревне и умиляться ее первозданной захолустностью… имея автомобиль и возможность спокойненько укатить восвояси. Тебе это может показаться странным, но мне при этом… — Сватов замялся, подыскивая нужное слово, — было бы неловко и стыдно. Да, стыдно, — повторил он. — И если говорить серьезно, иначе не могу.

Потом я понял: затевая всю кампанию с перестройкой Ути, Сватов просто развязывал себе руки. Снимая с себя неловкость, вполне естественную в человеке, живущем среди людей и на виду у них, причем живущих лучше многих.

Обо всем этом я и намеревался поговорить со следователем Глотовым. Вы, мол, не соберете всех, кого по делу опрашивали, кого тем самым посвящали, и не объявите, так, мол, и так, результаты проверки анонимного письма показали его лживость. Приносим свои публичные извинения за все неприятности, которые мы вам причинили, за весь урон, который нанесен. Обещаем впредь на подобные сигналы не реагировать, а клеветника разыскать и привлечь к ответу по всей строгости закона и с обязательным возмещением причиненного общему делу ущерба… Было такое хоть раз? Не было… В лучшем случае все оборачивается письменным заключением: «Ввиду отсутствия состава преступления уголовное дело возбуждению не подлежит…»

И еще о многом я намеревался поговорить, но понял, что бесполезно. Нет, тут иначе надо поворачивать, какой-то иной подход искать. Глотов сам мне и помог, сам повернул разговор в нужную сторону.

— Но здесь-то до суда не доведете? — осторожно спросил я в самом конце беседы. — Или вы так и не чувствуете, что это бесполезно?

— Как знать… Мы ведь больше не чувствами руководствуемся. Другое дело, что чутье профессиональное у меня и впрямь есть. Какая-то интуиция…

— И что же она вам подсказывает?

— Что дело это плохое. Особенно… для меня…

Такого поворота я не понял.

— А что тут понимать! Сигнал разве только к нам поступил? Выше. — Глотов многозначительно поднял указательный палец. — А где гарантия, что еще выше он тоже не поступил? Я вот тома исписываю, вы думаете, для собственного удовольствия?.. Знаю, что и меня проверять будут. Вот и подчищаю все, вот и стараюсь, чтобы комар носа не подточил. У нас ведь как в медицине: неважно, как лечил, а важно, что записал…

— Страхуетесь, значит?

— Работаю, — вздохнул следователь. — А если вы и впрямь хотите своему другу помочь и дело как-то прикрыть, один вам совет: поднимайтесь выше.

— Ну, хорошо, я, допустим, поднимусь. Но до какого уровня подниматься? Кто возьмет на себя смелость дать одно  о к о н ч а т е л ь н о е  заключение, на которое потом все могли бы ссылаться?

Старший следователь Глотов понимающе кивнул. Но вместо ответа только плечами пожал, вам, мол, виднее. Хотя… сами посудите, кому они даны, такие положения? Чтобы выше никого не было…

В том смысле, что цепочка восхождения любого Федьки практически бесконечна.

Так вот мы и поговорили со старшим следователем Глотовым, а потом он мне вежливо говорит:

— Распишитесь. Я тут тезисно ваши показания набросал…

И протянул мне целую кипу бумаг, исписанных размашистым почерком.

— Вообще говоря, это хорошо получилось, что вы сами пришли. А то я уж повестку вам подписал. Собирался завтра отправить. Вы ведь у меня тоже по делу проходите. Пока, правда, в качестве свидетеля.

Тем не менее решено было сделать окончательное заключение, чем и положить делу конец. Не в следственном, разумеется, учреждении, не с помощью старшего следователя Глотова, который слишком хорошо знал рамки своих полномочий. И недаром пальцем указывал выше.

Выше и было решено подвести под делом черту. Выше — это в приемной товарища Архипова. Сам товарищ Архипов это придумал или его помощники, определить невозможно. Такое никогда не определишь: от себя помощник действует или только передает вниз вышестоящее распоряжение. Поэтому помощники иногда обладают неограниченной властью при минимальной личной ответственности. То же «промежуточное звено» между словом и делом, между руководителем и исполнителем.

Во всяком случае, передано мне все было как его поручение, нет, скорее, пожелание. Так, впрочем, мягко, с такой недосказанностью и неопределенностью, что во всех случаях товарищ Архипов оставался как бы ни при чем.

А изобретено было написать про все эти анонимки, про весь этот бумажный смерч «бронебойный» фельетон. Чтобы потом отправлять — во все инстанции и всем проверяющим — газету с ним вместо официальных ответов. Юмор и сатира, как известно, лучше всего поражают противника, особенно невидимого. Помощник так и сказал: бронебойный. Вы, мол, умеете, мы вас знаем.

Я хотел было возразить, что знают они не меня, а Сватова, но промолчал. Причина, по которой с такой почетной миссией обратились именно ко мне, была понятна. В истории я замешан и без того, значит, отпадает необходимость вовлекать и посвящать лишних людей. И сомнений в том, что, как человек заинтересованный, я сумею найти правильный поворот, не затрагивая лишних имен, ни у кого не было.

Об именах упомянуто было не случайно.

Федька-то в своих анонимках, как оказалось впоследствии, непродуманно затронул лишние имена. Слишком высоко поднялся в своем обличительном гневе, слишком его занесло. Один лишний абзац в его писаниях все перечеркнул. Ибо в числе виновных в безобразиях, происходивших в Ути, им был назван (всего лишь для большего соусу) сам… товарищ Архипов. Как имеющий непосредственное руководящее и попустительское отношение к делу, совершивший деяния, предусмотренные… на что в письмах и указывалось.

Само собой разумелось, что я ошибки Федора Архиповича не повторю. И в этом случае фельетон в вечерней газете (как меня заверили) дадут в номер, несмотря на любую его остроту, беспощадность и прямоту. Прямота и беспощадность сейчас, мол, только и необходимы. Приходит пора больших перемен, а этот нависший над каждым бумажный меч всем уже надоел…

— Скажу вам по секрету, — сообщил помощник, переходя на шепот, — уже готов новый закон. Будет реагировать теперь только на подписанные заявления — обязательно с указанием места работы и адреса по месту жительства. Чтобы сразу пресекать и воздействовать. А пока… — Тут помощник снова заговорил громко: — Пишите. К слову, вот вам и название: «Бумажный меч». Звучит неплохо, а? — как о решенном, говорил со мной помощник. — Все необходимые материалы мы вам предоставим, — продолжал он, переходя к делу и не чувствуя комичности предложения: уж чем-чем, а материалами по этой истории я располагал.

Единственное, чего мне хотелось, так это познакомиться с содержанием самой анонимки.

Тут помощник отчего-то замялся, глянул в настольный календарь.

— Позвоните завтра к концу дня… часов в шестнадцать… — Он что-то пометил на отвернутом календарном листке. — Хотя нет, лучше послезавтра в то же время.

Но звонить мне не пришлось. С фельетоном ничего не вышло. Федька еще кое-что предпринял, какие-то отчаянные попытки. Назавтра я был немало удивлен звонком своего главного редактора из Москвы:

— Чем это вы там занимаетесь?

Сразу поняв, о чем речь, и едва успев поразиться оперативности, с какой в наш век распространяется информация, я что-то промямлил об ответственном поручении, что-то про вчерашний визит в приемную товарища Архипова. И тут же почувствовал, что говорю лишнее.

— Вы, собственно, где работаете, — голос на том конце провода был достаточно суховат, — у нас или… в приемной товарища Архипова?.. Имейте в виду, что у нас вам никаких фельетонов никто не поручал… И потом… Что это там у вас за история с дачной попойкой? — И сразу же, не дав мне даже отреагировать: — Нас это пока не касается, но предупреждаю, что разбираться во всей этой каше мы не собираемся. Советую вам как следует подумать, а мне пришлите свой отчет с начала года. Посмотрим, чем вы там занимаетесь, если хватает времени лезть не в свое дело.

Трубку я положил спокойно. Еще раз удивившись всемогуществу Федьки и его компании, их чудовищной способности проникать во все сферы, я тем не менее понимал, что в этом случае и без фельетона дело Федора Архиповича прогорело. Система срабатывала против него.

Дубровин на сей счет высказался приблизительно так: «Утешает лишь то, что при всем, казалось бы, всесилии промежуточного человека никаких гарантий собственного благополучия у него нет и быть не может, какие бы пакости он ни творил. На каком бы уровне он ни процветал, его положение зыбко. В любой момент его благополучие может рухнуть, так как будет Федька безжалостно подмят такими же межеумками, как он. Все в его благополучии лишь видимость, при первом же скандале все его всесилие превращается в дым».

Сватов мог торжествовать: система сработала не на Федьку, а на него, Виктора Аркадьевича. Пусть и с потерями, но он выходил из столкновения с жизнью победителем. Возможно, он и торжествовал бы…

Если бы вдруг не обернулось все непоправимой трагедией.

Глава седьмая ДАЧНОЕ МЕСТО

Умер Кукевич.

Именно так нелепо развернулась его судьба. Никто даже ойкнуть не успел, как человека не стало.

И сразу для всех оказалось очевидным: к этому все шло! Он же и ходил в последнее время с  п е ч а т ь ю. Даже завещание написал, оставив по своей несуразности в бане у Матрены Дмитриевны. Может, впрочем, и специально забыл. В предощущении развязки человек хватается за самые неожиданные соломинки, ищет поддержки, дорожит даже крохой понимания и тепла… Слабый человек был Петр Васильевич, вот и не вывернулся, а принял судьбу. Восприимчивый, совсем без защитного слоя, слишком близко все к сердцу принимал…

Потому и сообщалось, как в старину, что умер Кукевич от разрыва сердца.

Но это метафора. Сердце и в старину не разрывалось…

Умер же Петр Васильевич Кукевич, как Дубровин точно определил, не от этого, а от  с о ц и а л и с т и ч е с к о й  п р е д п р и и м ч и в о с т и, которой он не подходил, точнее, подходил, но не полностью. От противоречий он умер, от конфликта социалистического с предпринимательским. Это сочетание и не такие орехи раздавливает, а кого не раздавливает, так на них кивают: вот же смог человек. В тех же условиях исхитрился.

Кукевич не смог, хотя и намеревался.

А случилось это сразу, кто-то даже завидовал: легкая смерть. Не зная и не догадываясь, как долго человек душою мучился, как морально страдал… Обедали они с подчиненными в ресторане, автобус, как всегда, ждал. После супа Кукевич что-то насчет второго пошутил, долго, мол, не подают. Раздался легкий хлопок, как приглушенный выстрел, лопнула аорта, и со стула Петр Васильевич повалился плавно, как в замедленном кино.

Сослуживцы рассказывали, что в ту же минуту лица уже было не узнать. Кукевича уже не было.

На этом же автобусе и увезли…

На нем же и хоронили.

А в завещании своем (исход жизни он, оказывается, предвидел) Петр Васильевич Кукевич просил похоронить его в Ути.

Это Сватова потрясло и окончательно переломило.

Жить в Ути было, оказывается, для Кукевича самой светлой мечтой. И про то, чтобы сельский коммунхоз там возглавить, Петр Васильевич говорил вовсе не для красного словца, подходил он к делу вполне житейски. И хату для покупки присмотрел на том краю деревни, отказавшись от прибалтийского сборного домика. Кое-что даже подправил в ней, приезжая на воскресные дни. Жена его и дочка все лето там жили, снимали полхаты под дачу; Сватов их встречал, конечно, но как-то не замечал, не обращал внимания за своими строительными хлопотами. И на новоселье тоже не запомнил, были они или нет… А тут вдруг выяснилось, что написал завещание с дальним прицелом — чтобы прикрепить их к Ути навсегда. И тем самым прикрепить к Сватову, который их, если что, не оставил бы.

Сватова, оказывается, Кукевич выше всех поднимал. Всегда им восхищался, силе его жизненной, энергичности завидовал, таланту и легкости, с какой тому все давалось, щедрости, с какой он жил, себя разбрасывая, твердости, с какой невзгоды преодолевал, а больше всего тому, как излучал вокруг себя уверенность и оптимизм.

Хоронили Кукевича в двенадцать часов дня. На второй день Октябрьских праздников.

Похоронить его Сватов решил сам — собственноручно взялся вырыть могилу. Какое-то право на это он ощущал, какой-то чувствовал долг. Вернулся, таким образом, к изначальному — к тому, чтобы делать все самому. Никто и не возражал, словно бы дело с могилой вполне будничное и обыденное. Даже Дубровин ничего не сказал — тут уж не до споров, не до выяснения принципов. Сговорились и об остальных заботах — кому гроб заказывать, кому автобусы, кому оркестр… Ну и закуски — за это Петя взялся, хотя был уже не завмаг.

Ранним утром приехал Сватов в деревню. Моросил мелкий дождь, и мокрые флаги на безлюдной площади перед совхозной конторой хлопали тяжело и как-то угрюмо.

Оставив машину у реки, Сватов прошел по мостику, потом мимо своего дома сразу к старикам. К себе зайти он не смог. Попросил лопату, кирку и веревку. Анна Васильевна смерти Кукевича не удивилась — дело привычное, во всех случаях от жизни неотделимое, только доуточнила: какой это Петр Васильевич, не тихий ли тот, что все с дочкой над рекой гулял?

Лопата с киркой и веревкой лежали у нее в кладовке, припасенные отдельно для неизбежных печальностей, там же и лом стоял, его она посоветовала Сватову тоже взять с собой. Место на кладбище наказала выбрать повыше, чтобы  л е ж а т ь  было сухо. Константин Павлович тут же, покряхтывая, стал подниматься с кровати, где, по болезни, прикорнул он, не раздеваясь, но Сватов его остановил, уговорив, что и сам справится.

Место он выбрал хорошее, между двух берез на взгорке, на конце кладбища, откуда была видна вся Уть. Размерил прямоугольник, где положено, головой на восток, вбил колышки по углам, аккуратно подрезал дерн и, отложив его в сторону, начал копать.

Нехитрую лопатную работу Виктор Аркадьевич любил с детства. Мальчишкой вырыл под грушей у себя в городском дворе целую землянку, а когда к их домам подводили газ и каждой семье было постановлено прорыть по три метра траншеи, сам за весь дом выкопал, поощряемый похвалами соседей… Как ни странно, но при сверхактивном характере он вообще любил простую и монотонную работу, которая не занимает сознания и позволяет думать о своем. И в отряде студенческом он всегда, ко всеобщему удивлению, вызывался рыть траншеи под фундамент.

Подумать сейчас ему было о чем.

Вопрос был о главном: умер Кукевич жертвой доносов и всей поднявшейся за ними волны или его, Сватова, жертвой — его беспечности, его образа жизни, его представления, что ко всему можно приспособиться, что ко всему можно подстроиться, ко всему можно привыкнуть, со всем можно смириться? И с о с у щ е с т в о в а т ь…

Сватов понимал, что, став своего рода лидером целой компании, он пусть непреднамеренно, но всех за собой в эту историю втянул. Но не так прост и не так безопасен оказался Федька, как это поначалу представлялось.

Ни обойти его, ни смириться с ним, ни тем более приручить его и использовать нельзя.

Даже уничтожить его физически нельзя. Не поможет здесь никакая орясина. Ибо он живуч, как змея, которую и на куски разруби, она сползется, срастется и будет существовать, пресмыкаясь и злобно торжествуя.

Нельзя и в покое оставить

И медлить нельзя, раздумывая, как же с ним поступить. Невозможны при нем никакие перестройки и никакие коммунхозы. Ибо, пока мы раздумываем, что же с ним делать, Федька в свой черед обстоятельно решает, что же делать с нами. При этом он не слишком спешит и никак не волнуется, потому что знает: для нас избавиться от Федьки — значит от многого отказаться из того, к чему мы так привыкли.

Выход? Выход, у нас, пожалуй, остается только один. Это лишить его всякой возможности существовать, используя свою промежуточность средством к благополучию. Лишить его этой возможности, причем — везде. На любой вершине и в любой норе.

Лишить его права удовлетворять за наш счет свои потребности, как бы ненасытны и как бы жалки и ничтожны они ни были. Выморить его голодом, выволочь из тепла на мороз, очистить, освободить от него маленькую деревушку Уть, и всех ее жителей, и стариков соседей, дав им достойно коротать свой век.

Можно ли без Федьки обойтись?

Сама Уть на этот вопрос ответила. Сговорились однажды обойтись без пастуха, а самим гонять коров на выпас, по очереди — пусть не в сорок дней раз, а в двадцать, не по одному человеку со двора, а по двое. И тоже собирая торбу с лучшей снедью, и тоже устраивая по традиции сытый праздник — но не для Федьки, а для себя, не травя себя его присутствием, не унижая и не уничтожая себя.

Пастух, оказалось, был здесь не нужен.

Только и надо было немножко самосознания проявить и уважения не к Федьке, а к себе… Хотя на это, пожалуй, надо отважиться, это, пожалуй, как раз самое трудное: сговориться между собой.

…Дело с могилой двигалось гораздо медленнее, чем полагал Сватов. Сначала мешали корни огромных кладбищенских деревьев, их приходилось подрубать и относить в сторону, чтобы не портили вид; потом пошла глина, тоже твердая, как древесина. Надо было сначала долбить ее ломом, а затем уж отбрасывать комки лопатой.

Копать он старался спокойно, методично углубляясь в твердую, спрессованную почву, по давнему опыту зная, что рвать не следует и силы надо распределять ровно, особенно если спешишь. И так на отвыкших от физической работы ладонях уже пощипывали натертые мокрым инструментом бугорки мозолей — рукавиц он с собой не захватил.

Землю Сватов бросал как можно дальше от края могилы, зная, что потом копать будет труднее, но углубившись по пояс, выбрался из ямы, чтобы откинуть выбранный грунт в сторону. Посмотрел на часы.

Времени оставалось совсем немного. И, спрыгнув вниз, Сватов прибавил темп. Стало жарко, хотя дождь по-прежнему моросил. Как назло, пошли камни, их приходилось обкапывать, потом подковыривать ломом и, ухватив руками, поднимать наверх. Камни в глине были скользкими и из рук вываливались. Прошло еще более часа, а он углубился только сантиметров на двадцать. Уже теряя самообладание, он начал копать лихорадочно, стараясь продвинуться сначала с одной стороны могилы, чтобы потом с подготовленной площадки двигаться дальше.

Здесь лопата звякнула, уткнувшись в булыжник. Сватов взял сбоку. И снова почувствовал, что лезвие наткнулось на камень. Попробовал с другой стороны — тот же результат. Стараясь определить края препятствия ломом, Сватов, к ужасу своему, понял, что вышел на валун. Еще на что-то надеясь, он опустился на колени и, чувствуя, как прошибает холодный пот, стал разгребать землю руками, пытаясь очистить края. Но валун лежал точно в намеченном изголовье, перегораживая почти половину могилы… Сватов лихорадочно искал выход. Вытащить камень самому нечего было и думать. Трактор здесь нужен, трактор с тросом и пара хороших досок, но где сейчас, в праздник, возьмешь трактор? Рядом конюшня, можно попробовать и конем… Или взять в машине домкрат?.. Из города, наверное, уже выезжают… Господи, да что же это за напасть! Что же это он? Дела-то проще и не бывает. На что же он вообще годен, если и яму к сроку выкопать не смог… Сватов продолжал бессмысленно разгребать сбитыми в кровь руками сырую глину вокруг камня.

Громадный валун, выступивший из-под земли, поблескивал мокрой от дождя поверхностью; тускло и тупо улыбаясь, он обращался в какой-то чудовищный символ… Снова Сватов уткнулся в непреодолимый тупик, снова безысходность… Но он знал, он был уверен, что найдет выход. Так уж он устроен, что всегда находил выход… Выход всегда есть. Нужно только совершить мозговое усилие, нужно только сначала расслабиться, а потом собраться, напрячься и что-то решить.

О том, чтобы копать на новом месте, Сватов старался не думать. Приедут автобусы, люди, родственники, оркестр… на улице дождь… Ну, хоть что-то же должен он сделать в этой жизни по-человечески! Интеллигент несчастный, зачем тогда ты вообще живешь, зачем трепыхаешься, если какой-то Федька сильнее тебя, а теперь сильней какой-то жалкий булыжник…

Наверху что-то зашумело, на плечи и спину Сватова посыпалась земля, он поднял голову и увидел склонившуюся над ямой Анну Васильевну. Этого только не хватало!

— Так тут же никак камень, — то ли спросила, то ли утвердительно проговорила соседка. — Такой каменюка…

— Сам вижу, — буркнул Сватов, невероятным усилием воли сдерживаясь, чтобы на нее не заорать.

— А ты не пужайся. Ты копай далей.

Сватов рассвирепел.

— Камень, бабка, — бабкой он ее никогда не называл. — Булыжник. Можно даже сказать, валун, бабушка… На наши с тобой головы.

— Камень — то вельми добро, камень в могиле — что той тебе фундамент…

Сватов распрямился. Края могилы были ему чуть ниже плеча. «Мелко живем, мелко и роем», — с какой-то невообразимой тоской подумал он.

— А ты рядом, рядом бери, — бабка руками показала, повела их в сторону, присев и словно танцуя странный танец. — Глубже забирай, Витя, он и уйдет. Ты рядом копай, потом чуток споднизу, он и сползет, он и найдет соби место…

И протянула ему давно отброшенную лопату. Сватова аж в жар бросило. Боже, как в этой жизни до самой смерти все просто.

— Тебе, бабка, — сказал он, стараясь говорить как можно суровее, — тебе, бабуля, с твоей сообразительностью государством надо управлять. А не с дедом кудахтать да зубоскалить…

— Мне не надо, мне камень надо подыскивать… Сначала Костику, а после себе. Сходит уже мой век — кудахтать и управлять… Вельми добра яма у тебя зробилась. И ровно, и сухо, и глыбоко, что той дом…

В Уть Виктор Аркадьевич Сватов приехал в последнее воскресенье апреля на исходе дня. За зиму он здесь так ни разу и не побывал и сейчас с удовлетворением отметил, что новый мостик паводком не снесло, хотя весна в тот год была стремительная, вода большая и быстрая.

И снова он не стал заходить в дом, а заночевал у стариков, расспрашивая их подробно, как никогда раньше, об их житье-бытье. Рано утром в понедельник отправился в колхозную контору — надо было оформить кое-какие бумаги: дом совхоз у него выкупал. Это решение сразу как-то всех успокоило, сразу все стихло, остановилось, как паровоз, выпустивший пар, сразу стало очевидным, что во всей этой истории ничего-то и не было…

Сватов вернулся в Уть попрощаться.

Долго сидел у родника на берегу Ути в аляповато раскрашенной, оставшейся от Кукевича несуразной беседке. Задумчиво глядя в ту сторону, где сквозь голые ветки свободно просматривался теперь уже бывший его дом как вершина несостоявшегося преодоления, Виктор Аркадьевич подводил итоги.

Ничего у него не получилось, ничего не вышло из задуманного, вышла для всех беда.

Дом передали совхозу…

Акуловича с работы сняли…

Председатель колхоза Петрович всю зиму болел и сейчас лежал в больнице, газеты читая от первой до последней строки и мучительно терзаясь утраченной возможностью по-новому развернуть колхозное дело при свежем апрельском ветре. Уж ветер он всегда умел точно использовать…

Дубровин докторскую не защитил, отчего был грустен и свирельку окончательно забросил…

Петя Кукушкин… Несколько месяцев протрепыхавшись в заместителях (директором универсама его так и не восстановили), Петя подал документы, но не в парткомиссию, а в ОВИР и вскоре благополучно отбыл в далекую Австралию (у его жены обнаружились там родственники), оставив на память о себе заявление с просьбой обязательно организовать в его безвозмездно отремонтированной квартире литературный музей…

Кукевич… Почти сразу после смерти Петра Васильевича все проверки по его главку предписанием прокурора республики были прекращены как беспочвенные…

Федька… Федор Архипович, как Сватов только что узнал, несколько дней назад объявился в Ути. Привез директору совхоза Птицыну заявление (на нем положительная резолюция бывшего заместителя Кукевича, а теперь его преемника) с просьбой принять его, Федора Архиповича, на должность начальника сельского коммунхоза. Желаю, мол, назад вернуться, прошу не отказать с учетом привязанности к родным местам, где с детства вырос. Тем более и дом подходящий для жизни имеется, ввиду добровольного отказа бывшего владельца и передачи строения на совхозный баланс…

А что?

Старики отнеслись к появлению Федьки в Ути спокойно, им-то не привыкать… Надо сказать, что и вообще все описанные здесь страсти как бы не коснулись Анны Васильевны и Константина Павловича. Жизнь продолжалась, как она и продолжается, когда выключен телевизор.

* * *

Только ступил Сватов на новый мостик, так удачно простоявший зиму, как увидел (надо же снова такому совпадению случиться!) идущего ему навстречу Федьку. Так над самым водопадом и столкнулись они лицом к лицу, над самым водоворотом… Были бы старые кладки — не разминулись бы; пожалуй что одному из них пришлось бы и уступить.

А здесь, на новом, почти и не потемневшем за зиму настиле, пространства хватало.

Поравнялись. Сватов к Федору Архиповичу с любопытством повернулся. Прямо посмотрел, откровенно разглядывая, как насекомое какое-нибудь, как нарядного навозного жучка. Устал он и оттого, видно, совсем не испытывал злости…

— А ты силен, брат, — неожиданно для себя сказал Сватов. — Сколько всего накрутил, сколько пакостей наворочал… И опять цел.

Федька тоже взгляд выдержал. Хотя чуть заметно сжался. Щуплый он был в сравнении с Виктором Аркадьевичем, мало ли что тому в голову взбредет. Взятки с них гладки, как новые кладки, — снова некстати вспомнилась рифма. Но на сей раз он ей не обрадовался, а даже поежился, как от ощущения сырой одежды. Тем более и одет он был опять в выходное. В синий плащ на хорошей подкладке, с теплой подстежкой, и при зеленой фетровой шляпе.

— Приходится, — скромно пролепетал Федор Архипович, совсем не желая вступать в ссору. И быстро вперед прошмыгнул. — За нас с вами кто вступится, если не мы сами…

И дальше пошел, не оглядываясь.

А Сватов развернулся и долго глядел ему вслед.

1976—1986

Примечания

1

Фамилию я изменил.

(обратно)

Оглавление

Часть первая ФЕДЬКА

  Глава первая НАДО ПОКУПАТЬ ДОМ

  Глава вторая БЕЗОБЛАЧНАЯ ЛИЧНОСТЬ

  Глава третья НА ПРАВАХ СОБСТВЕННОСТИ

  Глава четвертая НАЧАЛЬНИК

  Глава пятая СЕМЕЧКИ

  Глава шестая СОСЕДИ. ВЛАСТЬ ЗЕМЛИ

  Глава седьмая ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК (ДОПОЛНЕНИЕ К ПРЕДШЕСТВУЮЩЕМУ)

  Глава восьмая «ЗАЗЕМЛЕНИЕ»

  Глава девятая КРЫША

  Глава десятая ОБРАТНАЯ СВЯЗЬ

  Глава одиннадцатая «ТАЛАНТ СПОСОБНОСТЕЙ»

  Глава двенадцатая СПРОСИТЕ ФЕДЮ

  Глава тринадцатая КАТАРСИС

Часть вторая УХОДЯЩАЯ НАТУРА

  Глава первая ИГРА

  Глава вторая «МЫ ОТ ПЕТИ»

  Глава третья СМОТРИНЫ

  Глава четвертая МЕТАМОРФОЗА (ДОПОЛНЕНИЕ К ПРЕДШЕСТВУЮЩЕМУ)

  Глава пятая ССОРА

  Глава шестая ГОЛЫЙ КОРОЛЬ

  Глава седьмая НЕДЕЛЯ КАК НЕДЕЛЯ

  Глава восьмая ТУПИКОВ НЕ БЫВАЕТ

  Глава девятая «С ВЫХОДОМ К ЧЕРНОМУ МОРЮ»

Часть третья САТИСФАКЦИЯ

  Глава первая ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ АРГУМЕНТ

  Глава вторая ОБИДА

  Глава третья РАЗМИНКА

  Глава четвертая. СЛЕДСТВИЕ

  Глава пятая САМОЗАЩИТА

  Глава шестая «ВОПИЮЩАЯ СПРАВЕДЛИВОСТЬ»

  Глава седьмая ДАЧНОЕ МЕСТО Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg