«Чудо-2018, или Как Путин спас Россию»

Чудо-2018, или Как Путин спас Россию (fb2) - Чудо-2018, или Как Путин спас Россию 465K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Иванович Слаповский

Иван Али Кац

Удивительный текст нашел я в сети. Называется «ЧУДО-2018, или КАК ПУТИН СПАС РОССИЮ. Подзаголовок – историческая комедия.

Книга написана в 2043 году. Время событий – с осени 2017-го по весну 2018-го.

Всякий текст в интернете – живой, поэтому не удивлюсь, если окажутся актуальные вставки и позднейшая редактура (кстати, не помешает). Я пока выложу это в открытый доступ – с разрешения правообладателя. Пока на своем сайте, который милые мои помощники уже год никак не переделают, а также на сайте проза-ру, еще каких-то ресурсах. Издательствам предлагать бессмысленно – поезд уйдет (если кто-то только не сработает с космической скоростью).

Не исключаю, что заинтересуются авторитетные СМИ, имеющие свои сайты, страницы, блоги – готов отдать эксклюзивные с права, и пусть тогда все на них ссылаются. Была у меня идея печатать по частям, с продолжениями, как когда-то в старину, но этот текст выигрывает целиком.

PS. Во избежание недоразумений: то, что мелькнуло в сети с похожим названием, не имеют ничего общего. Буквально ни строки. Кстати, кому трудно читать 90 страниц онлайн, могу в виде гражданской благотворительности послать файлом.

Зачем мне это? Я устал слышать, что я ничего не могу сделать. А поле весны с нами могут сделать, что хотят.

Итак.

ЧУДО-2018, или КАК ПУТИН СПАС РОССИЮ

историческая комедия

Сон разума рождает чудовищ

Старинная испанская поговорка

1.

Теперь, отдалившись на четверть века, мы можем объективно оценить события весны 2018 года, когда случилось то, что одни назвали парадоксом, другие казусом, третьи случайностью, а самые страстные – чудом.

Датой отсчета обычно называют 20 сентября 2017 года. Именно в этот день газета «Ведомости» опубликовала данные опроса-эксперимента аналитической организации «Левада-центр». Выяснилось, что почти 18% россиян готовы проголосовать за несуществующего кандидата в президенты РФ Андрея Семенова, которого якобы поддержал Владимир Путин.

«Отмечается, – сообщала газета, – что эксперимент с вопросом-ловушкой было решено провести, поскольку в общественном мнении не выражено представление о возможном преемнике Путина».

Естественно, журналисты тут же обратились за комментариями к пресс-секретарю Путина Дмитрию Пескову. Тот сказал следующее: «Со всеми известными допусками и оговорками, которые должно в себе содержать любое социологическое исследование, можно сказать, что говорить это может только об одном: об абсолютном доминирующем доверии к главе российского государства и его кадровой политике».

Либеральная пресса ехидничала и глумилась, замечая, что доверие столь высоко, что Путин хоть обезьяну на трон посади, все только хлопать будут. И это, дескать, не доверие, а полное затмение умов.

Но мы сейчас знаем: затмение было ясным, вполне осознанным, и то, что случилось весной восемнадцатого, является тому подтверждением.

Строго говоря, в измерении не политическом, а человеческом, все началось еще раньше – когда итоги опроса не были известны, а он только проводился.

Итак, место действия: городок Серманкуль на границе с Казахстаном. Градообразующее предприятие – консервный завод. Завод не простой, а государственный, ибо он производил тушенку для армии. Это давало право директору Дмитрию Васильевичу Сухареву гордо говорить: «На оборону работаем!»

И вот Д.В. Сухарев прибыл утром на завод, к воротам, а впереди что-то такое маячило в легком тумане, мешало проехать.

– Чего это там? – спросил Сухарев.

– Девчонка какая-то, – ответил водитель Митя. – С блокнотом.

– Журналистка, что ли? Дави, – шутливо посоветовал Дмитрий Васильевич, но опустил стекло, выглянул, и увидел, что девчонка ничего себе, симпатичная. А та уже семенила к машине на своих довольно стройных ножках. Сухарев был неравнодушен к женской красоте, иногда даже в ущерб семейному очагу, поэтому с улыбкой ждал приближения девушки. Ему журналистов бояться нечего – предприятие успешное, плановое, атмосферу загрязняет в пределах допустимого, на зарплату люди не жалуются, детский сад новый недавно построили. Может, о детском саде и хочет спросить?

– Здравствуйте, Дмитрий Васильевич, я по поручению «Левада-Центра», они проводят опросы, и на этот раз на основании принципов математической статистики, генерирования случайных чисел, выпал наш город, а в нем ваша конкретно кандидатура, – наизусть протараторила девушка, поглядывая то в блокнот, та на Сухарева бойкими карими очами.

Ишь ты, шустрая, нежно подумал Сухарев, не очень вникая в ее слова.

Девушка, однако, ждала какой-то реакции.

Сухарев пожал плечами:

– А почему я? У нас есть Аниканова Аня по связям с общественностью, все вопросы к ней.

– Вы не поняли! – дерзко сказала девушка. – Замена не допускается, хотя вы имеете право отказаться. Это как в лотерее.

– И прямо на меня выпало?

– На вас и еще на несколько тысяч человек по всей стране.

– Случайно? – не поверил Сухарев.

– Абсолютно!

– И в чем вопрос, напомни?

– Вопрос такой: поддержите ли вы нового кандидата в президенты Андрея Семенова, учитывая, что его кандидатуру поддерживает Владимир Владимирович Путин?

Сухареву сразу стало неприятно. Он чурался политики, он брезговал ею, будучи сугубым хозяйственником. Но положение обзывало быть в курсе происходящего. И нате вам – выдвинулся какой-то Андрей Семенов, а он об этом даже ничего не знает.

Но сказался большой управленческий опыт, умение быстро ориентироваться в любой ситуации.

– Так нельзя, извини, как тебя? – осведомился Сухарев.

– Лара.

– Так нельзя, Ларочка. Тема серьезная, с налета нехорошо как-то. Ты садись, а я пока подумаю.

Лара впорхнула в машину, села рядышком, всколыхнув осенней прохладной свежестью застоявшийся воздух машины – механический, попахивающий бензином, несмотря на приятные отдушки, которые использует заботливый Митя. Но сквозь холод ее одежды Сухарев чуял укромное девичье тепло, таящееся между кожей и материей, и от этого воображения ему стало даже немного жарко.

Эх, мысленно вздохнул Дмитрий Васильевич, прошла мое молодость, миновало счастье.

Но, прямо скажем, сетования эти были приятно лицемерными, лукавыми, Дмитрий Васильевич в свои пятьдесят пять был вполне еще свеж, моложав и в возможность неожиданного счастья вполне верил.

И даже ждал его, поэтому появление девушки воспринял как знак и шанс.

– Ну, о чем ты там? – спросил он Лару, положив свою полную белую ладонь на ее озябшую тонкую лапку.

Спросил с улыбкой, спросил играючи, так говорят с детьми, но в эту отеческую интонацию подпустил все-таки и мужского бархата. На всякий случай.

– Поддержите ли вы нового кандидата в президенты Андрея Семенова, учитывая, что его кандидатуру поддерживает Владимир Владимирович Путин? – повторила Лара, глянув в блокнот.

Машина въехала через ворота во двор, подкатила к особняку заводоуправления, стоявшему отдельно и напоминавшему архитектурой загородное поместье олигарха средней руки. Дмитрий Васильевич специально его таким выстроил, чтобы чувствовать себя на работе, как дома.

Он понимал, что пора сбросить с себя этот морок, нельзя поддаваться очарованию юности, вопрос ведь не шуточный.

Но тянул время. Уточнил:

– Значит, кроме меня, никто ответить не может?

– Нет.

– А я, значит, обязан?

– Можете отказаться. Я сделаю пометку, что вы не ответили. Не захотели.

– Зачем же? Я своих мыслей не скрываю – да и с какой стати? Но получается, что я один за весь город отвечаю?

– Почему. На Серманкуль выпало три человека. Вы и еще двое.

– Кто?

– Извините, не могу сказать. Таковы условия.

– А ты-то откуда? В смысле, почему ты работаешь на эту Леваду или как ее там…

– Левада-центр. По имени основателя, Юрия Александровича Левады. Это был такой социолог и политолог.

– Извини, не слышал.

Лара тут же выхватила из сумки планшет, потыкала в него пальцами, нашла информацию и прочитала вслух:

– Юрий Александрович Левада, советский и российский социолог, доктор философских наук, родился в 1930-м году, в Виннице, в семье журналистки Натальи Морейнис и историка Моисея Когана…

Митя в этом месте неожиданно прыснул и закрутил головой.

– Ты там не надо этого антисемитского смеха! – одернул его Сухарев, сам с трудом сдержав усмешку.

– Да я так, – оправдался Митя. – Просто сразу подумал, что без них не обошлось.

– Без кого? – холодно и жестко спросила Лара.

А Сухарев подумал, что глаза у нее очень уж густо карие, почти черные, и личико специфического оттенка, бледно-смуглое. И красива она как-то не по-нашему, не открыто, нараспашку, а как бы исподволь, с некоторой как бы ехидцей, словно даже и в красоте был вечный этого племени вызов: «Да, мы такие, да, умные и красивые, вы что-то имеете против или вас это оскорбляет?»

– Шутит он! Дурачится! – заступился Сухарев за Митю.

Но ладонь с руки девушки снял.

От греха подальше.

Лара продолжила:

– После смерти Левады центр назвали его именем. Я с ними сотрудничаю время от времени. А вообще-то работаю в газете «Серманкульский исток». Еще вопросы?

Как ее зацепило! – размышлял Сухарев. С такой надо держать ухо востро!

Он вышел из машины, Лара тоже.

Он пошел к зданию, она стояла.

Он обернулся:

– Чего вы там? Пойдемте!

– Мне еще двоих опросить надо. Правила таковы, что по телефону нельзя, только лично. Я, кстати, звонила вам, хотела договориться о встрече, но вы не отвечали, а ваша секретарша, наверное, не передала. Пришлось ловить у проходной.

Ну вот, уже наезжает, упрекает, насторожился Сухарев.

Лаской ее надо, лаской, никак иначе.

– Я надолго не задержу, – сказал Сухарев. – Соберусь с мыслями и отвечу.

Он провел ее на второй этаж, проводил в свой кабинет мимо удивленной секретарши Альбины, усадил, попросил Альбину принести Ларе чаю или кофе – по ее выбору, а сам отправился в кабинет Ани Аникановой. Открыв дверь, не поздоровавшись, спросил:

– Кто такой Андрей Семенов?

Аня не поняла.

– Какой Семенов?

– Новый кандидат в президенты!

Аня дорожила своей работой. Она одна кормила семью, двух детей и мужа Викентия, разочаровавшегося в жизни, в работе и в игре российской футбольной сборной, чьи поражения горько отмечал каждый вечер пивом и водкой. К тому же, пять лет назад у Ани была короткая связь с Сухаревым, вследствие чего он и взял ее на работу. Но Аня жила в постоянном страхе, что Дмитрий Васильевич отомстит ей за свое увлечение женщиной не первой, увы, молодости и не сногсшибательной, прямо скажем, красоты. Она боялась не угодить ему, дать повод к недовольству. И вот он, опасный момент: начальник задал вопрос, а она не знает ответа.

Выручила сидевшая с Аней в одном кабинете Кузеева Инга Олеговна, дама предпенсионного возраста, отвечавшая за кадры.

– Это не наш ли Семенов? – хмыкнула она, отхлебнув чаю, и в голосе ее слышалась глубочайшая ирония. Так всегда бывало, когда речь заходила о мужчинах, которых она считала поголовно всех виноватыми в своем одиночестве.

– Который, что ли, кладовщик? – недоверчиво спросил Сухарев.

– Он самый. Андреем, кстати, зовут.

– Да нет, другой. С какой стати наш-то? Кладовщика в президенты, ага. Ладно, работайте.

Сухарев ушел, а Аня осталась в некоторой тревоге. С одной стороны, оплошала, с другой – ответственность с нею разделила Инга Олеговна. Правда, не по доброте разделила, а просто отреагировала на слова Сухарева, потому что не бывало такого разговора, в котором Кузеева не захотела бы поучаствовать.

Когда потом снимали фильм о Семенове, обе женщины дали интервью. Не все вошло в фильм, учитывая, что он был из разряда так называемых авторских, даже и название вычурное – «Прецедент претендента», мы приводим те фрагменты, которые остались за кадром и были любезно представлены в наше распоряжение.

АНЯ. Если честно, я о нем практически ничего не знала. Но один случай помню. Я зашла зачем-то на склад, он встретился, я поздоровалась, а он так тоже: «Здравствуйте!» И так улыбается. Ну, так как-то, будто мы знакомы или он про меня что-то знает. Мне даже неприятно стало, я так ему: «Вы по какому поводу улыбаетесь, интересно?» А он говорит: «Мы сегодня утром в управлении здоровались, а потом в столовой, и вот теперь опять. Какая вы вежливая!» – говорит. Я киваю: да, да, я такая, а самой совестно, что я его настолько не отличаю, что даже и пять раз поздороваться могу. Лицо такое – не запоминающееся.

КУЗЕЕВА. Это правда. Тихий, серенький. Неинтересный, если честно. Может, и лучше, с интересными сами знаете, как. Сначала он тебя приятно удивит, а потом опять удивит, только уже так неприятно, что даже говорить не хочу. И если бы мне сказали, что он что-то там, никогда бы не поверила. Вот правда, что в тихом омуте черти водятся. Нет, я в хорошем смысле слова, вы это выбросьте, про чертей. Вставьте ангелов, что ли. (Смеется). Да я понимаю, что ангелы в омуте не водятся, а где? Как сказать? Есть поговорка про них? Вот видите, а про чертей есть! И это, я вам скажу, факт свидетельства, что люди больше хуже, чем лучше. В смысле люди, лучше, чем хуже, если в целом, но отдельно хуже, чем лучше. (Смеется, машет рукой). Уберите это все, запуталась я, скажут – вот дура!

2.

Продолжим.

Сухарев, помня, что Лара ждет и может бог весть что подумать, быстро заглянул к молодежи, к двум парням и одной девушке, специалистам по компьютерам и другой сложной технике, они занимались также приемом и рассылкой электронных писем, оформляли и вели сайт завода – и тому подобное.

Вид у них был, словно их застали врасплох. Будто смеялись они над чем-то неприличным или даже над самим Сухаревым, а тут он и вошел, и они смутились. Но у Дмитрия Васильевича не было времени и охоты разбираться, он бодро спросил:

– Ну, что там про Семенова пишут?

Парни, один долговязый, в очках, второй приземистый, плотный, без очков, оглянулись на девушку, с рыжими жидкими волосиками, очень веснушчатую и поэтому имевшую вид высокомерный и неприступный, потом посмотрели друг на друга. Ответил долговязый:

– А что?

– Да ничего, просто проверяю, вы в курсе событий или нет?

– Мы в курсе. Нужна информация?

– Вообще-то да. Поищите там у себя – или как вы это говорите?

– Погуглить Семенова? Сейчас.

Они уставились в мониторы. Не прошло и пяти секунд, как плотный ответил злорадным, как показалось Сухареву, голосом:

– Нашлось девять миллионов двести двадцать тысяч результатов!

– А если Андрей Семенов?

Уставились, застучали пальцами.

– Четыреста двадцать восемь тысяч! – доложил долговязый.

– Вот дела! Хорошо, тогда так: Андрей Семенов, кандидат.

Сухарев хотел было добавить – кандидат в президенты, но подумал, что слишком раскроется. Не государственная тайна, конечно, но осторожность не помешает.

Они застучали.

На этот раз ответила рыженькая:

– Четыреста восемьдесят шесть тысяч.

– Ого! А что пишут? Для примера хотя бы.

– Андреев Семеновых много. Тут сначала про известных. Семенов Андрей Владимирович, боец смешанного стиля. Семенов Андрей Сергеевич, футболист. Андрей Семенов, без отчества, актер.

– Ясно. Ладно, работайте.

Когда Сухарев вернулся в кабинет, Лара демонстративно посмотрела на свои наручные часы.

Вот нахалка, растерянно подумал Дмитрий Васильевич. И сел за стол. Там он всегда чувствовал себя уверенней.

– А какие могут быть варианты ответов? – спросил Сухарев.

– Поддерживаете или нет. Да или нет. Но допускается и короткий комментарий.

– Комментарий – это хорошо. А то слишком просто – да или нет. В жизни так не бывает. Даже в личной, правда?

– Возможно, – сказала Лара так равнодушно, словно понятия не имела о личной жизни. Или хотела этим показать, что личное сейчас неуместно.

– Еще раз озвучьте вопрос, – попросил Сухарев.

Почти по слогам, как диктующая учительница младших классов, Лара продекламировала:

– Поддержите ли вы нового кандидата в президенты Андрея Семенова, учитывая, что его кандидатуру поддерживает Владимир Владимирович Путин?

Вот заразы, подумал Сухарев о тех, кто придумал этот вопрос. С виду все просто: президент поддерживает, так и ты не зевай. Но что получается в итоге? Что ты готов проголосовать за соперника президента?!

Явная провокация.

При этом, конечно, это не случайный выбор. Как она там говорила? Математическая статистика? Знаем мы, где и как делают эту математическую статистику. И в советское время делали, и сейчас делают. Нет, не методом тыка, а целенаправленно кто-то выбрал Дмитрия Васильевича, желая узнать его мнение. Он все же не последний человек, руководитель, начальник. А начальники у нас всегда голосуют в соответствии с курсом партии и правительства, голосуют правильно.

Но как правильно-то, вот в чем закавыка!

Тут Сухареву позвонили из транспортного цеха с производственным вопросом. Вопрос был мелкий, но Сухарев уточнял детали и подробности, интересовался работой смежных цехов, участков и групп, говорил долго и с наслаждением – эти темы ему были близки и понятны, а то, о чем спрашивала Лара – чуждо и далеко.

Положив трубку, посетовал:

– Видите, какая у меня сразу началась запарка!

И по взгляду ее понял, что она ему не верит и никакой запарки не видит. Вот гадюка-то. Ничего, надо стерпеть.

– Мы вот как поступим. Вы когда должны передать данные?

– Сегодня к вечеру. Потом будут обрабатывать, через день или два обнародуют результаты.

– Хорошо. Тогда давайте вечерком созвонимся. Вы мне или я вам. Или опять заедьте сюда, если не трудно, я допоздна тут.

– Как скажете.

Лара встала, выпрямилось, и Сухареву вдруг почудилось, что на ней красная косынка, армейские сапоги, кожаная куртка, перепоясанная широким ремнем, простроченным двумя рядами дырок, а на ремне – маузер. Именно маузер, и даже стихи вспомнились, школьные, зазубренные на всю жизнь: «Ваше слово, товарищ маузер!»

Что за наваждение?

И почему так тревожно стало на душе?

Девушка распрощалась и ушла. Сухарев, пока не забыл, записал вопрос. Читал и перечитывал его. И все больше понимал, что на него не может быть однозначного ответа. Но требуется именно однозначный, да или нет. Как быть?

Возможно, разобраться будет легче, если узнать, кому еще Лара задаст этот вопрос. Поэтому Сухарев позвонил начальнику городского отдела внутренних дел Омельченко, с которым был приятель, как, собственно, и со всем руководством города, причем приятельствовал не подчиненно, а даже, пожалуй, покровительственно, добродушно снисходя к местным чиновникам – ведь именно он, Сухарев с его заводом, дает полнокровную жизнь Серманкулю, кормит всю эту служилую сволочь.

Омельченко отозвался голосом, всегда готовым к услугам. Надежный человек.

– Тут журналистка одна, – без экивоков сказал Сухарев. – Лара, фамилию не спросил. Да найдешь, Илья Борисович, она в городской газете работает, в «Истоке». Опрашивает людей по одному поводу. Препятствовать не надо, но проследи, будь добр, с кем встретится.

– Оппозиция? – тут же предположил Омельченко.

– Да нет, вряд ли. Неважно. Просто узнай, кто это. Дело срочное.

– Могу для профилактики административному аресту подвергнуть. И ее, и их.

– Спасибо, друг, не тот случай. Она же и у меня только что была, меня тоже арестовать, значит? Просто – понаблюдать. Лучше, если они вообще об этом не догадаются. Найди у себя там шустрого, деликатного, чтобы сам все видел, а его не видели.

– Без проблем!

И Омельченко тут же вызвал расторопного, молодого лейтенанта Володю Чиркина, объяснил ситуацию.

– Из «Истока», Ларой зовут? – переспросил Чиркин.

– Ну.

– Тогда знаю. Это Лара Ким. Она интервью у меня брала по поводу оперативно-розыскной работы.

– Ким? Из корейцев, что ли?

– По лицу не скажешь. Может, дедушка кореец был. У нас Кимов вообще много, Казахстан же под боком, а там их вообще тьма.

– Ладно, действуй.

– Просто проследить – и всё?

– На твое усмотрение. Если ничего такого, то и ничего. А если что-то, сам сообразишь. Она сейчас у Сухарева была.

– Понял.

Володя был толковый малый и поступил просто: исходя из оперативной информации, что Лара была на консервном заводе, к заводу и направился, вглядываясь во встречные машины.

И вскоре увидел Лару. Она ехала в старенькой «девятке» – наверное, отцовской. Симпатичная девушка. То есть женщина, Лара молодо выглядит, а ей под тридцать уже. Такие женщины до зрелых лет свежи, в отличие от большинства серманкулянок, которые к сорока годам увядают. Такая женщина хорошей машины достойна. И дружбы с ним, с Володей. А то у него все больше простушки – продавщицы, официантки, девушки из салонов связи. С ними легко, для них главное, что Володя высок, хорош собой, улыбчив. Подойдешь, любезно спросишь: «Ну, чего по чем, как оно?» Тебе ответят в том же духе, отзываясь не на слова, а на приятное внимание. И готово дело. Но Володя всегда мечтал задружиться с девушкой умной и образованной. Может, сейчас удастся?

Он ехал не на полицейской, а на цивильной машине, держался на расстоянии. Лара проследовала на другой край города, где были частные дома, остановилась на Лесной, 16. Чиркин тут же пробил по базе и узнал: по этому адресу проживают Гричухины – бабушка за семьдесят, муж с женой, дочь-школьница, сын – студент-заочник Серманкульского филиала Уральского политехнического университета. С ним Лара, судя по всему, и контачит. Не с бабушкой же и не с родителями.

А сына зовут Анатолий Гричухин.

Володя быстро нашел его страничку в соцсетях. Ничего особенного, друзей мало, интересы разные, в том числе рэп-музыка. Музыка эта Чиркина раздражала, потому что в последние годы она громко бухтела из машин местной молодежи, которые включали ее на полную громкость, в том числе и ночью. Долбила так, что, казалось, сотрясались стены домов, мимо которых проносились эти лихие прожигатели жизни, за которыми Володя неукоснительно гонялся и пресекал или накладывал штраф – в зависимости от поведения виновного.

Да и вообще, не патриотично это – любить музыку иностранцев, да еще черных, да еще, говорят, они гангстеры. Значит – деньги, секс, наркотики. Паскудство.

Пока Чиркин все это обдумывал, Лара уже вышла из дома, не пробыв там и пяти минут.

И поехала дальше.

Чиркин позвонил сержанту Сереже Алфееву и дал команду подъехать по адресу Лесная, 16, дождаться, когда выйдет Анатолий и найти повод доставить его в отдел.

Омельченко ведь сказал действовать на свое усмотрение. И Володя усмотрел, что перестараться всегда лучше, чем недоглядеть, а потом терпеть упреки.

Забегая вперед, скажем, что Алфеев с напарником Егором приехал через десять минут, но ждать пришлось два часа. Гричухин вышел, обычный парень, лет двадцать, с рюкзаком на плечах. Направился в магазин, что был в конце улицы.

Рюкзак облегчил дело, потому что у него сзади был карман. Егор шмыгнул вслед за Гричухиным в магазин, потерся возле него, и операция завершилась успешно: именно в кармане рюкзака сотрудники полиции в присутствии понятых, продавщицы магазина и пенсионера-покупателя, обнаружили, остановив Гричухина, изрядную долю порошкового героина. И увезли Анатолия в отдел. Тот возмущался, протестовал, кричал, что сроду героина не нюхал и даже не знает, как он выглядит. Но кто ему поверит – в Серманкуле, городе, через который из Казахстана в Россию идет густой наркотрафик?!

А Володя Чиркин продолжал следить и наблюдать. На этот раз Лара остановилась возле многоэтажного дома. Рискуя быть раскрытым, Володя, надев бейсболку и темные очки, вошел вслед за Ларой в подъезд, поднялся с нею на лифте на восьмой этаж. Вышли вместе, она свернула налево, а Володя направо. Там он положил палец на кнопку звонка, изображая, что звонит, а Лара вошла в квартиру №51. Володя тут ж пробил по базе эту квартиру. Результат озадачил: владельцем и проживающим был одинокий Виктор Ярославович Зуев, 47 лет, дважды судим за бытовое хулиганство, в настоящее время – охранник при магазине «Магнит». Что может быть общего у Лары с таким человеком?

Володя поднялся на этаж выше, стоял и прислушивался.

Вот хлопнула дверь.

Лара вышла, направилась к лифту.

– Так и запиши! – напутствовал ее хриплый голос.

– Да, записала!

– Передай им там всем: Зуев против!

– Да, хорошо.

Лара уехала вниз, Володя, перепрыгивая через ступеньки, ринулся к Зуеву, который еще не закрыл дверь. С первого взгляда была видно: выпивший. Но не пьяный. Володя наскоро представился и сказал:

– Проедем со мной, Зуев.

– Зачем это?

– Да не бойся, чистая формальность. Понимаешь, – на ходу придумывал Чиркин, – раньше отмечаться надо было только тем, кто условный срок получил или освобожден по УДО, а сейчас требуют, чтобы раз в месяц отмечались все, кто был на зоне. Не тяни, Зуев, поехали! Распишешься – и все!

– Чего только не выдумаете, чтобы людей помучить! – упрекнул Зуев.

Но он знал, что противиться полиции – себе дороже.

– Ладно, заходи, сейчас переоденусь.

Володя вошел в прихожую и сразу же задохнулся от ароматов квартиры – и перегар, и запахи постельного белья, на котором спят годами, не меняя, и мужского давно не мытого тела, которое давно не интересно ни себе, ни, тем более, женщинам.

Провоняет он мне всю машину, не проветришь потом, подумал Володя. Да и некогда ждать.

И сказал:

– Слушай, ты вот что, ты сам приходи, найди Сергея Алфеева, он в курсе. А мне некогда. Но не откладывай!

И поспешил, чтобы успеть за Ларой.

Та была уже в конце улицы, Володя догнал и продолжил преследование, держа дистанцию.

Но Лара на этот раз поехала домой, где и осталась.

И у нее, как запоздало выяснил Чиркин, не догадавшись сразу просмотреть все данные о Ларе, имеется муж. Но муж ладно, муж, в случае чего, не такая уж и помеха. Однако есть и ребенок, годовалый сын. А Чиркин с женщинами, у которых есть малые дети, предпочитал не связываться – и в личном плане, и, если позволяли обстоятельства, в служебном. Не мог он спокойно видеть детских лиц, детских больших глаз, сразу щипало что-то где-то в душе, и до смерти хотелось своего такого же, чтобы подбрасывать до потолка, целовать в щеки, в попку, в волосенки эти, такие мягкие, шелковистые, каких у взрослых людей не бывает…

Вот почему искал он умную и образованную девушку. Жениться пора. И очень хочется. Но хочется еще при этом, чтобы у детей была хорошая мать, у которой было бы чему поучиться. Чиркин, конечно, тоже передаст им жизненный опыт, здравый смысл, понимание людей и все прочее, что требуется в ежедневной жизни. Но этого маловато, при всем уважении к опыту и здравому смыслу. Как говорит Омельченко, крот слепой, а жратву находит. Есть что-то и помимо жратвы, хотя ясно, что и без нее никак…

Чиркин вернулся в отдел, где устроил Зуеву и Гричухина очную ставку.

Они делали вид, что не знают друг друга, и ни в чем не сознавались.

Зуев начал канючить, как это свойственно бывшим зекам-шестеркам:

– Начальник, мне на смену с утра, отдохнуть надо, отоспаться!

– Вот здесь и отдохнешь. А ты, Гричухин, решай, что лучше – срок за наркоту или чистосердечное признание.

– Да в чем признаваться-то? Вы хоть скажите! – просил перепуганный Анатолий.

– Если я тебе скажу, будет уже не чистосердечное. Ладно, даю обоим подсказку: зачем к вам Лара Ким приходила?

– Так бы сразу и спросили! – обрадовался Зуев. – Насчет президента спрашивала!

– В смысле?

– Ну, проголосую ли я за этого… Не помню, как его… Савельев, что ли… Или Самсонов. Забыл.

– Какой еще Савельев-Самсонов? У нас Путин, без вариантов.

– Я ей так и сказал. А она говорит, что он поддерживает.

– Кто?

– Путин.

– Кого?

– Не помню! Сазонов, может? Сергеев?

– Ты меня спрашиваешь? Объяснить можешь, кто кого поддерживает?

– Путин – его!

– Тьфу! Так, Гричухин, помогай, тебя про то же спрашивали?

– Меня вообще не спрашивали!

– Ну, ну, не будем! Лара Ким к тебе приходила?

– Какая Лара, какая Ким! Была девушка, да, с бабушкой моей говорила, я подумал – из пенсионного фонда или что-то. И всё!

– С бабушкой?

– Да!

– И думаешь, я поверю?

– А вы ее спросите! И маму мою, она дома была, подтвердит.

Чиркин помолчал, постучал пальцами по столу. Ничего не понятно. Зачем Ларе охранник Зуев? Зачем какая-то старуха? И почему она им задает такие странные, но при этом такие важные вопросы? Может, черт его знает, тут заговор какой-то, политика какая-то? Но это тем более удивительно: сроду в Серманкуле не водилось никакой политики. Работа у людей есть, значит, нет причин для недовольства. Голосуют на всех выборах спокойно и дружно, всем консервным заводом – за того, за кого скажут. А если кто не на заводе, то связан с заводскими семейно или соседски, тоже никаких противоречий.

Возможно, Лара за кого-то или против кого-то агитирует, но почему общается с такими незначительными людьми?

Как почему? – потому что для агитации нужен широкий охват.

Придется, видимо, все-таки пообщаться-таки с Ларой.

Да, у нее ребенок. Но, может, она с мужем живет плохо, давно мечтает развестись, однако нет порядочного человека, который принял бы и воспитал бы ее ребенка, как родного. А такие люди есть, их только разглядеть надо!

От этих мечтательных мыслей душа Володи прямо-таки захлебнулась сладкой и теплой слюной, если можно так выразиться, а если и нельзя, мы все равно выразимся, потому что хочется.

– Хорошо, – сказал он. – Беру с вас подписку о невыезде – и по домам.

– Извини начальник, но подписку берут, если дело завели, – напомнил Зуев, напомнил подчеркнуто вежливо, чтобы не обидеть лейтенанта.

– Тогда без подписки будешь париться здесь, – предложил Чиркин.

– Шуток не понимаешь? Дам я подписку, на здоровье, я и так пять лет никуда не езжу.

– Нет, но хочется все же понять, на каком основании… – расхрабрился было Гричухин, одако Володя глянул на него с такой ироничной усмешкой, что Анатолий сразу заткнулся. Ему было всего двадцать, но с кровью отцов и дедов впитал он в себя знание, что требовать у представителей власти отчет об основании каких бы то ни было ее действий, бессмысленно, опасно, да и просто смешно.

И он тоже, как и Зуев, подписал бумажку.

Обе расписки Чиркин сунул в карман, это были, на самом деле, ничего не значащие и ни к чему не обязывающие цидульки. Отпустил задержанных, поразмышлял, что и как сказать Омельченко, и решил ничего не говорить, поскольку ничего пока не понятно.

Может, после разговора с Ларой что-то прояснится.

3.

Меж тем Сухарев продолжал терзаться проблемой, как ответить на двусмысленный вопрос.

Позвонил младшему сыну Глебу. Тот в свои четырнадцать так умен, что приходится даже иногда одергивать, чтобы имел память, с кем говорит. Очень уж вольно выражаться начал.

– За ноутом сидишь? – молодежно выразился Сухарев.

– Ну. А чего?

– Про Андрея Семенова, нового кандидата в президенты читал?

– Делать мне больше нечего.

– С отцом разговариваешь!

– Ты сроду сам начнешь чего-то, а потом злишься!

– Я не злюсь, а просто… Как мама себя чувствует? С утра на давление жаловалась.

– Я не знаю, – нетерпеливо ответил Глеб.

– Вот именно! Не знаешь, не интересуешься. Думаешь, мы вечные? А потом жалеть будешь!

– Уже жалею!

– Это ты о чем?

– А ты о чем?

Чтобы не раздражаться еще больше, Дмитрий Васильевич прекратил разговор.

Надо старшему позвонить, Борису, в Москву. Отцовская гордость, тридцатилетний финансист, в крупном банке сидит, все знает. Правда, всегда занят.

Поэтому Сухарев говорил с ним ясно и четко. И даже решился прочесть вопрос.

– Пап, плюнь, – посоветовал Борис. – Это явно фейк, утка.

– А если нет?

– Я бы знал.

– А если они сначала… Ну, как бы почву прощупывают? Может, хотя бы краем слышал, кто это?

– Понятия не имею. Есть такой Дмитрий Семенов, замминистра финансов Забайкальского края, имел я с ним дело по одной теме.

– Нет, не то.

– Конечно, не то. Повторяю, забей и забудь. Извини, у меня тут второй звонок.

– Да, конечно. Как жена, как Славик?

Вопрос повис в пустоте – Борис уже отключился.

Был один человек в запасе, вот уж кто всегда знал, что, зачем и почему происходит в стране. Саша Мечников. Сухарев учился с ним в одном классе. Мечников был звездой школы, победителем всех возможных олимпиад, после школы поступил не куда-нибудь, а в МВТУ, закончил, работал в Дубне, женился, все у него было хорошо, если бы не увлечение политикой. Насколько известно Сухареву, Мечников злостно критиковал существующую власть и существующий строй. Его чуть было не приструнили соответствующие органы, но тут умер Брежнев, началась чехарда, потом перестройка, потом институт, где работал Мечников, расформировали, он вернулся в Серманкуль – один, без жены, попытался открыть частную лавочку по ремонту сложной электронной техники, но что-то у него не пошло, и вот уже четверть века работает в одиночку мастером по компьютерам и всему, что с ними связано. Выезжает к клиентам редко, предпочитает трудиться на дому, чтобы это не мешало ему спокойно выпивать, когда захочется. При редких встречах Мечников был желчен до злости, хаял все окружающее, любил порассуждать о неверных и глупых действиях высших эшелонов власти, упоминая фамилии ключевых персон, о большинстве из которых Сухарев, занятый своими делами, даже и не слышал.

Уж он-то должен знать об этой инициативе.

И Дмитрий Васильевич позвонил ему и, задав пару вопросов о здоровье и о том, как вообще жизнь, сказал, словно между прочим:

– Говорят, у нас нового кандидата в президенты выдвинули. Мнениями интересуются. Моим вот тоже.

– Ты про женщину, что ли?

– Какую женщину?

– Это они так народ веселят. Будто бы хотят женщину выдвинуть. Типа спарринг-партнерша. Уроды! – завелся Мечников, и Сухарев услышал, как у него там что-то булькнуло. – Понимают, козлы, что смешно все выглядит, выборы эти будущие, вот и ищут, как усерьезить, а получается еще смешнее!

– Женщину в президенты? – не поверил Сухарев. И тут же сам своему неверию возразил: – С другой стороны, выбрали же в Америке негра!

Тут сделаем паузу, чтобы всем, кто читает этот текст, объяснить следующее:

Во-первых, это сказал персонаж, это его выражение, он за него и отвечает.

Во-вторых, да, мы знаем, что слово «негр» считается за рубежом неприличным, но в России со времен СССР оно произносилось и воспринималось исключительно позитивно, было связано с образами Патриса Лумумбы, Анджелы Дэвис, Мохаммеда Али, Луи Армстронга, Мартина Лютера Кинга, Майкла Джордана, Майкла Джексона, Моргана Фримена и других замечательных людей.

В–третьих, то, что Сухарев оценил выбор американского народа как нечто чрезвычайное, следует отнести не на счет косности Сухарева, а на счет косности американского народа. Который, заметим, женщину в президенты за двести лет с большим хвостом так и не выбрал.

Об этом напомнил и Мечников:

– Негра, да, а бабу хватило ума в президенты не ставить! Хотя у нас, я тебе скажу, это было бы самое то. Бабу, да еще дуру, типа… – тут Мечников назвал несколько фамилий, которые мы опустим в силу нашей исторической деликатности. – Пусть бы она окончательно развалила страну! До нищеты, до голода! Тогда, может, очухаемся!

– Не позволим! – бодро возразил Сухарев. – У нас запас прочности! Вон Америка с Европой санкциями давят, а мы…

– А мы дураки! – с обидной категоричностью оборвал Мечников. – Санкции! Да если бы они и вправду захотели нас уничтожить, они бы в три дня это сделали! Что три дня, три часа! Три минуты! Обрубить поддержку программного обеспечения всех электронных систем – и все! Компьютеры зависли, банки замерли, транспорт встал, производство застопорилось! Твой завод, между прочим, тоже заглохнет. Ты в этом, я знаю, не разбираешься, а спроси своих компьютерщиков, как они связываются с поставщиками, заказчиками, как транспорт регулируют, как все у тебя там делается вообще, включая рецептуру твоей свиной говядины!

– Не преувеличивай! – рассердился Сухарев. – Не лезь туда, где не понимаешь! Завод с тридцатых годов на армию работает, все отлажено. Обходились без всякого твоего интернета.

– Ага, через вертушку будете переговариваться, курьеров посылать! Да что с тобой говорить, ты ведь даже не осознаешь, что занимаешься бессмысленным делом! Вы там тушенку выпускаете – для складов, для стратегических запасов. НЗ так называемый.

– И что?

– А то, что вдумайся! Консервы твои – на случай войны! У них срок годности! Нет войны – их утилизируют! На помойку их! А ты новые поставляешь! Понимаешь, Дима? Без обид, но ты на помойку работаешь! Сизифов труд в чистом виде!

– Да пошел ты! – огрызнулся Сухарев. – Есть вещи, которые, да, сейчас, может, не нужны, а придет время… Вон, ракеты стоят, тоже по черт знает сколько лет, тоже никакой пользы. И что, не делать их? Зато, когда понадобятся, так бабахнут! Поэтому, между прочим, никто ничего у нас всерьез отрубать не будет. Себе дороже.

– В этом ты прав, – согласился Мечников. И опять что-то булькнуло. И голос Мечникова стал усталым и равнодушным. – Ну, спасибо, что позвонил, мне работать надо.

– Постой. Ты так и не сказал, слышал что-то про Андрея Семенова?

– Какого Андрея Семенова?

– Кандидата в президенты, которого поддерживает Путин.

– Не знаю и знать не хочу. Может, преемник. Из ниоткуда, как они любят. Самое было бы веселое – из гущи народа. По завету Ленина – чтобы любая кухарка могла порулить государством. Хоть вот соседа моего, в доме напротив живет.

– При чем тут сосед?

– Андрей Семенов его зовут. Ты-то должен знать, он у тебя там на складе где-то работает.

– Не знал, что он твой сосед.

– И даже приятель. Заходит иногда, в шахматы играем. Неплохо играет, должен тебе сказать. И грамотно при этом, разбирается, где защита Нимцовича, где Каро-Канн. Вот его бы и выбрать. Непьющий, рассудительный. Может, Путин его на полигоне приметил, когда вы туда всем городом мотались?

– Глупости все это. Ладно, будь здоров!

Разговор с Мечниковым еще больше встревожил Дмитрия Васильевича. Женщину хотели выдвинуть, надо же, думал он. А могут, в самом деле, кого-то из народа.

А с полигоном была такая история. В прошлом году президент решил посетить военный полигон, то ли ракетный, то ли еще какой-то, что был в сотне километров от Серманкуля, в глухой степи. Само собой, перед визитом туда срочно вылетела комиссия. Увидели, что все содержится в относительном порядке, некоторые постройки надо обновить, другие снести. Главное, чтобы видна была работа. Дело в том, что на предыдущем полигоне вышел некоторый конфуз. Все там было отлично, все новенькое, но при этом полное безлюдье. И президент, оглядевшись, заметил: «Как-то совсем пусто у вас. Будто люди тут не живут и не работают». Сопровождавшие генералы спохватились: как же забыли они, что президенту очень нравится не только порядок, но и когда в навещаемых местах все живет, трудится, что-то там копошится, ему весело наблюдать многолюдное энергичное коловращение.

И учли это, и решили избежать ошибки. Для этого дали задание руководству окрестных населенных пунктов свезти к полигону в день визита как можно больше народа. Участвовал своими людьми и Сухарев, собрал всех не занятых, выделил транспорт. Приехав на полигон, заводчане получили лопаты, кирки, тачки и принялись работать, катая плоское и таская круглое.

(КОММЕНТАРИЙ ПУБЛИКАТОРОВ: явная историческая ошибка с необоснованным ироническим оттенком. В описываемое время было предостаточно землеройной и транспортной техники, кирками и тачками никто не пользовался).

Президент все это увидел, одобрил, а потом была встреча с ним: встали в круг, началось живое общение. Сухарев там тоже был, имел удовольствие лицезреть лидера в пяти шагах от себя. Но вот был ли там Семенов? А может, он был в одной из групп работающих, к которым подходил Путин? И потом, вспомнил Сухарев, президент шел к вертолету, а рядом терлась кучка людей, о чем-то беседовали. Может, тогда-то и успели перемолвиться о чем-то сокровенном президент и кладовщик Семенов? Трудно представить? Но не представлял же Сухарев, что Семенов, оказывается, играет в шахматы! Играет и выигрывает у самого Мечникова, который был почетным членом серманкульского шахматного клуба. Правда, несколько лет назад обиделся на запрещение курить даже в коридоре и туалете, а потом оскорбился плакатом, повешенным на стене, где изображена была перечеркнутая бутылка. Воспринял это как намек, перестал ходить в клуб и участвовать в городских соревнованиях.

Что я гадаю? – подивился Сухарев своему тугодумию. Вызвать этого Семенова, да и все!

И нажал кнопку селектора.

– Альбина, Семенова ко мне.

– Это какого? – спросила Альбина с оттенком фамильярности. Приходится терпеть. Всегда так – не сдержишься, приласкаешь женщину под влиянием минуты, а потом расплачиваешься за эту минуту всю жизнь.

– Андрея Петровича Семенова, кладовщика, – сказал Сухарев сухим служебным голосом.

– Щас позвоню! – со смешком, упорствуя в панибратстве, ответила Альбина.

– Не щас и не звони! Сама пошла и позвала, ясно?

– Ладно, – обиженно сказала Альбина. – Мне не привыкать по заводу бегать!

Ничего, побегаешь, злорадно подумал Сухарев. Не всё тебе на каблучках тут цокать меж кабинетами. И ведь не по делу, а так, лясы точит!

Из фильма «Прецедент претендента». Не вошедшее.

АЛЬБИНА. Знаете, человек с должностью не всегда совпадает. Я вот тоже значительную часть жизни работала помощницей руководителя, в просторечии – секретарша. Но мало кто знает, сколько тонкостей в этой работе, потому что ее суть не в бумажках и не просто на звонки отвечать, это работа с персоналом, с людьми. Человека вызывают, но иногда принимают не сразу, он сидит в приемной, переживает. И кто-то может игнорировать, а кто-то отнесется… Ну, чаю хотя бы налить.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Мы о Семенове…

АЛЬБИНА. И я о нем. Он тоже не совпадал. Никто не замечал, а я видела. Он всегда такой задумчивый был. И мы с ним беседовали на разные темы.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. О чем?

АЛЬБИНА. О жизни. В широких пределах. (Улыбается, что-то вспоминая).

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Похоже, он вам нравился?

АЛЬБИНА. Возможно. Я не имела права оказывать предпочтение. Ведь я представитель начальства. Получится – если я покажу человеку, что он мне нравится, он подумает, то и начальству он нравится. Зачем вводить в заблуждение? Так что я свои чувства не обнаруживала. И он тоже.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. А были?

АЛЬБИНА (грустно). Давайте не будем об этом.

4.

Семенов, узнав, что его зовет директор, слегка удивился. На складе у него было все настолько в порядке, что никаких вопросов никогда не возникало. Может, решили наконец пристроить еще одно помещение? Это было бы славно.

Нехватка места была постоянной заботой Андрея Петровича. Хотя продукцию вывозили довольно регулярно, все равно успевало скопиться много банок, в ящиках и штучно, которые не помещались на полках и стеллажах. Семенов творил чудеса логистики, выстраивая из банок ровные многоярусные ряды, устанавливая их с максимальной плотностью, но иногда все же приходилась размещать банки вдоль стен, на деревянных поддонах, неровными пирамидами и колоннами, это было некрасиво, Семенов страдал. Довольством, гармоничной музыкой души отдавалось в нем такое расположение продукции, когда нет ничего у стен или в проходах, все выстроено на полках ровными длинными шеренгами, как солдаты на параде.

Если бы штукарь и выдумщик Энди Уорхол ожил и увидел это великолепие, это многообразие однообразия и одновременно однообразие многообразия, он бы вторично умер от творческой зависти, настолько великолепно все выглядело.

При вывозе очередной партии Андрей Петрович тоже печалился. Ему нравилось, когда все пространство точь-в-точь заполнено, без пустых мест и прорех, каждый кубический сантиметр задействован пользой. Но приходят грубые грузчики, приезжает электрокарщик, начинается разор, исчезают ряды и шеренги, будто выбитые вражеским огнем, зияют пустоты, обнажая серые бетонные стены. Хочется уйти, не видеть этого безобразия, но Семенов не может, он ведет всему строгий учет, никогда такого не было, чтобы количество банок на бумаге и в реальности не совпали. Правда, три года назад вместо больших амбарных тетрадей Семенову вручили ноутбук. Он быстро и старательно обучался, освоил программы учета, привык сноровисто постукивать клавишами, вбивая меняющиеся цифры, и даже, скрепя сердце, признавал за новой системой удобство – данные тут же поступали в заводское управление. Но для себя, в своей комнатке при складе, он вел все же и живые, бумажные тетради, вписывая туда ровные колонки наименований и цифр каллиграфическим почерком, за который в школе его всегда хвалили учителя, а одноклассники посмеивались.

Семенов так любил свой склад, особенно когда он был без излишеств полон, что не часто ходил обедать в столовую, перекусывал здесь же, наслаждаясь отдыхом и видом тысяч банок. Этот вид никогда ему не надоедал, как не может надоесть философу созерцание водопада, всегда разного, но при этом всегда одинакового, как верно заметил Гегель, чего Андрей Петрович не знал, он смог бы выразить подобную мысль, но не чувствовал такой потребности. Ему, наоборот, нравилась неосознанность своих мыслей, когда он оглядывал свои богатства, это было что-то вроде транса, и не бывало у Семенова наслаждения больше, чем эти вот минуты блаженного созерцания.

Итак, он пошел к Сухареву, оставив склад на помощника, тридцатилетнего легкомысленного свистуна Мишаню, которого Семенов терпел только потому, что, посвистывая, тот умудрялся точно помнить, где что стоит и лежит – имел уникальную зрительную память.

Войдя в кабинет, Семенов не спросил, зачем, дескать, звали. Он вообще редко начинал разговор первым. Кому надо, тот пусть и говорит.

Сухарев показался ему странным. Встал из-за стола, подошел, пожал руку, усадил за гостевой столик у окна, в кресло, попросил Альбину принести чаю с лимоном.

Альбина принесла и мимоходом, как бы нечаянно, нажала на кнопку селектора. Она видела, что с Дмитрием Васильевичем сегодня происходит что-то непонятное и желала знать причины этого.

– Как жизнь? – спросил Сухарев.

– Нормально.

Надо бы спросить, как жена и дети, подумал Сухарев, но он не сообразил подготовиться, узнать семейное положение Семенова. Может, он бездетный вдовец или женат вторым браком, может, у него кто-то болеет или недавно умер. Лучше обойтись без лишних вопросов. Но с чего начать?

– Ты ведь у нас член «Единой России»? – неожиданно выскочило у Сухарева.

– Как все, – спокойно ответил Семенов

Действительно, Сухарев вспомнил: он же сам, получив сколько-то лет назад из Москвы, из министерства, устную разнарядку с указанием принять в «Единую Россию» энное количество сотрудников, собрал руководителей цехов и участков и предложил написать заявления о приеме. Все, конечно, согласились, понимая, что предприятие оборонное, почти военное, и вступление куда-либо в приказном порядке – дело обычное.

Заказали, помнится, и карточки – да кстати, а раздал ли их Сухарев?

Вспомнив об этом, он подошел к большому напольному сейфу, где хранились, в отличие от маленького, встроенного в стену, второстепенные документы, открыл его, пошарил, и точно, карточки оказались тут, упакованные в полиэтилен. Сухарев вскрыл упаковку, перебрал пластиковые прямоугольнички, нашел заодно свое удостоверение, а потом и карточку Семенова. Подивился простоте этих документов – даже без фотографии, похожи на обычные банковские кредитки. Вытеснены фамилия, имя, отчество, дата рождения и дата вступления. Ого, оказывается, аж в 2013-м было дело, четыре года пролежали, нехорошо. И номер билета очень уж длинный. 40052307. Сорок миллионов нас, что ли? – поразился Сухарев. Надо, кстати, узнать, кто у нас секретарь городской организации, если таковой имеется.

Он вручил пластиковый документ Семенову.

– Вот. Извини, что не сразу.

– Ладно, – сказал Семенов и сунул карточку в карман пиджака.

Одет он, кстати, был не в какую-то спецовку, а в костюм – простой, но добротный, серого цвета, с серою же рубашкой – словно Семенов не хотел выделаться на фоне разноцветно оформленных банок и ящиков.

– С работой никаких проблем? – поинтересовался Сухарев.

– Нет. Маленько тесновато, конечно.

– А чего же молчишь? Мы, вроде, собирались расширить?

– Оно неплохо бы.

– Все, решено. Дам отмашку проектировщиком. Площадь, кубатура, оборудование – какие?

– Подумать надо.

– Подумай и сообщи. От твоего слова все зависит, ты там хозяин.

Странную, непонятную стеснительность чувствовал Сухарев. Смущал его этот человек, а чем – непонятно. Может, своей неопределенностью, таинственностью? Лет уж двадцать, если не больше, работает Семенов завскладом, а что он за человек, Сухарев не знает. Если бы пил, прогуливал, опаздывал, пренебрегал работой, было бы известно, но Семенов не пил, не прогуливал и не пренебрегал. А на совещаниях отмалчивался.

Сухарев кашлянул, хмыкнул, отпил большой глоток остывшего чаю и решился иди напрямик:

– Ты ведь на полигоне был, когда Владимир Владимирович приезжал?

– Какой Владимир Владимирович? – от неожиданности не понял Семенов.

– Какой? Ишь ты, хитрец! – Сухарев рассмеялся неприятным для самого себя тенорком и погрозил Семенову пальцем, а потом указал пальцем на портрет Путина, висевший на стене за его столом.

– А. Да, был, – сказал Семенов.

– И как? Пообщались?

– Не без этого, – с легкостью признался Семенов.

– И о чем говорили?

– Да я уж не помню. Про ветер что-то.

– Про ветер?

– Вроде того. Я рядом шел, а он так лицо отвернул, дуло потому что. И говорит: ветрено у вас.

– А ты?

– А я говорю: да, такие места. Что, не надо было?

– Почему? Факт есть факт, места у нас ветреные. А он не говорил что-то вроде того, что преемника ищет?

Семенов пожал плечами.

Дмитрий Васильевич, не в силах больше выносить неопределенности, высказался напрямик:

– Значит, человека из народа решил выдвинуть? Из глубинки? А что, давно пора! До президентства, конечно, дела не дойдет, но зато Владимир Владимирович посмотрит, как люди отреагируют? Да?

– Наверно, – Семенов не понимал, о чем речь, но его это и не заботило, он думал, что там сейчас делает Мишаня, не сунет ли партию стеклянных банок на стеллаж с жестяными, не поставит ли свинину к говядине, а овощное рагу к перловой каше? С него станется, он не порядком интересуется, а той музыкой, что засунута у него в уши. Да еще и подпевает английским языком, бездельник.

– А вы, значит, решили никому не говорить? – допытывался Сухарев. – Тоже правильно, президент у нас, говорят, сюрпризы любит, а какой же сюрприз, если все узнают? Но я вам вот что скажу: мы все равно организуем поддержку. Создадим общественное мнение. Ну, и все, что полагается.

Читатели могут подумать, что Сухарев сразу поверил, будто именно этот Андрей Семенов, его кладовщик, выдвигается на выборы. Нет, он не сразу поверил. Он только допустил эту возможность, исходя из убеждения, что в России может случиться все, в том числе то, чего случиться вроде бы никак не может. Он допустил и подстраховался, забежал вперед. Даже если все окажется не так, хуже не будет.

Поэтому дополнительно озаботился:

– Кстати, Андрей Петрович, у вас с жилищными условиями как?

– Нормально. Нет, тесновато немного, дочь у меня замуж вышла, с нами живут, но это временно. На ипотеку копят.

– Непорядок, взрослые дети должны отдельно жить. Квартира у вас в каком доме?

– В своем. Домик у нас на земле. На двух хозяев, но ничего, зато садик две сотки.

– А дачи нет?

– Да как-то не собрались.

– Понял! – радостно сказал Сухарев, предвкушая доброе дело. – Ну что ж, идите, работайте!

– Спасибо. А план когда подать?

– Какой?

– На расширение?

– Да когда будет готов, тогда и подадите.

И Семенов ушел, торопясь к своему складу и начиная в уме представлять, каким должно быть дополнительное помещение.

Альбина, убирая чайные чашки, выключила селектор. А потом шмыгнула в бухгалтерию.

Три бухгалтерши, работавшие вместе очень давно и похожие, как сестры, выслушали новость со скептицизмом, свойственным всем, кто имеет дело с чужими деньгами, часто при этом выписывая другим намного больше, чем себе.

– Ерунда все это, – сказали они.

– Ага, думаете, Дмитрий Васильевич будет всерьез ерунду обсуждать? Вы, наверно, не поняли, Семенова не в президенты выдвигают, а в претенденты. Есть разница?

– Есть, – согласились бухгалтерши. – Это запросто, в претенденты кого угодно можно. Теоретически.

Они с подобными процессами тоже имели дело, понимали, что значит, когда теоретически, на бумаге, выписываешь одну сумму, а практически, на руки, человек получает другую. Больше или меньше, в зависимости от отношения начальства.

– Он ему говорит, почему вас, а тот ему говорит, потому что я человек из народа, – пересказывала Альбина своими словами беседу Сухарева и Семенова. – А он ему говорит, ловко вы, говорит, провернули это на полигоне, когда там были, а тот говорит, да, говорит, договорились потихоньку. Он для этого и прилетал сюда, а думали, полигон посмотреть!

– Да, – кивали бухгалтерши, – так государственные дела и делаются. Вроде все на виду, а ты ничего не видишь. Вроде все понятно, а ничего не понимаешь. Взять хоть всю нашу жизнь, в смысле политики, – принялись рассуждать бухгалтерши, вообще по роду профессии к этому склонные. – С одной стороны, как бы ясно, куда идем, а с другой стороны, спроси нас, ведь не ответим. Как бы в капитализм, но какой-то он опять социалистический у нас.

– Это неважно! – отмахнулась от пустяков Альбина. – Главное, кто бы подумал! Кладовщик Семенов, скажите на милость! Тоже мне начальство!

– Не начальство, но дело важное, – вступились за Семенова бухгалтерши.

Альбина и сама так думала, но ей нужно было подтверждение со стороны, и она его получила.

И поспешила опять в заводской корпус, на склад. Ей хотелось еще раз взглянуть на Семенова и заново оценить его.

Пока она идет туда, приведем отрывок из интервью с бухгалтершами. Они на тот момент были уже пенсионерки, но часто собирались вместе, в палисаднике возле дома. Там их и снимали. Они сидели за дощатым столиком, на столике фрукты, чайник, хлеб, масло и две бутылки вина.

БУХГАЛТЕРШИ (смеются). Да чего мы скажем-то, мы ничего толком и не помним! Вы кого другого спросите!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Мы всех спрашиваем. Что можете рассказать о Семенове?

БУХГАЛТЕРШИ. Зарплата у него приличная была. Не так, чтобы совсем, но на уровне.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Мы не об этом. О человеческих качествах.

БУХГАЛТЕРШИ (смеются). Какие еще качества, работа и есть работа! Качества дома, в семье. А на работе, если все выполняешь, какие еще качества? Штрафов у него не было, это точно.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. И все?

БУХГАЛТЕРШИ (хохочут). Да что вы, честное слово, он нам не муж был, не сват, не брат. Вы, ребята, уберите камеру свою, сядьте, закусите, выпейте. Когда у нас еще будет шанс с молодежью пообщаться в плане мужчин? Мы без вас только о болячках, а с вами смотрите, какие сразу веселые!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Нам нельзя, мы работаем!

БУХГАЛТЕРШИ (умирают со смеху). Тем более нам совестно – вы работаете, а мы отдыхаем! Бросайте, давайте вместе отдохнем, а потом вместе поработаем!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ (с улыбкой). Это какая же у нас будет вместе работа?

БУХГАЛТЕРШИ (сползая под стол от смеха). А вот выпьем – и обсудим!

Альбина, зайдя на склад и отмахнувшись от Мишани, который подскочил с игривыми словами, осмотрела Семенова, занятого своим делом. И он показался ей не просто симпатичным, а даже по-своему красивым, значительным. Ведь у мужчины все не от правильных контуров внешности зависит, а от другого. Тот же Путин Владимир Владимирович – не красавец, а начнет прямую линию вести, на вопросы отвечать, глаз не оторвешь, сидишь и влюбляешься, несмотря на то, что рядом муж, который и моложе, и выше, и плечами шире, и глаза красивые, но начнет говорить или гоготать над глупыми шутками из телевизора, и видишь, что он урод и дебил, и это еще мягко сказано.

И с этим новым впечатлением, чему-то печально усмехаясь, Альбина пошла по цехам и участкам, а потом по кабинетам управления, и всем по секрету рассказывала, с каким замечательным человеком им довелось работать.

Бухгалтерши же оповещали по телефонам знакомых и подруг.

Не удивительно, что вскоре весь город знал, что их земляка выдвигают на выборы соперником самого Путина. Гордились. Восхищались. Цокали языком. Некоторые не поверили, но таких было мало.

Историки, исследовавшие вопрос, утверждают, что большинство осталось совершенно равнодушно. Что ж, и это не исключается.

5.

Начальник УВД Омельченко позвонил Сухареву и поздравил его.

– А кто выдвинул? – спросил он. – Завод или город?

– Тут поэтапно все происходит, – уклонился Сухарев.

– Ясно. А эти, за которыми ты проследить просил, они что, препятствуют?

– Я бы не сказал, Илья Борисович. Скорее, наоборот. Я ведь тоже задействован, но я-то не препятствую.

– Типа того – доверенные лица?

– Как бы да.

– Ясно.

– Вы там не очень с ними? – встревожился Сухарев.

– Володя Чиркин занимался, человек ответственный. Но я проверю.

И Омельченко позвонил Чиркину. Тот как раз шел к Ларе Ким, на ходу придумывая повод для посещения. Доложил: были задержаны Зуев, охранник, и Гричухин, студент, по подозрению в общении с Ларой Ким, как и было прелписано. На обоих, если что, есть компромат. Правда, выяснилось, что Лара общалась не с Гричухиным, а с его бабушкой. Чиркин готов действовать, включая мероприятия в отношении Лары Ким, но ждет указаний.

Омельченко указал: эти люди, в том числе бабушка, судя по всему, являются доверенными лицами Андрея Семенова, заслуженного работника консервного завода, выдвинутого кандидатом в президенты от Серманкуля, а Лара Ким, должно быть, их координатор. Надо навестить их и ее открыто, без всякой слежки, дать понять, что мы все знаем, выяснить, чем можем помочь.

– Есть, понял! – ответил Володя и повеселел: теперь повода выдумывать не надо.

Лара встретила его настороженно, не пустила в квартиру, говорила на пороге.

– Вы не подумайте, – успокоил Володя, – полиция не всегда же криминалом занимается. Нам известно, что вы группа поддержки. Хотим поспособствовать. Я понимаю, вы молодая мама, вам некогда, – ввернул Володя. – Как сына зовут?

– Прохор.

– Красивое имя. Муж кем у вас работает, если не секрет?

– Он нефть качает. Вахтовым методом, в Сургут летает. Инженер.

– Ясно. Но помогает кто-то? По хозяйству, с ребенком посидеть?

– Я не понимаю, извините, – строго стояла в двери Лара, – какова цель вашего посещения? И что за группу поддержки вы придумали? Я провожу опрос от «Левада-центра», это все, что могу сообщить. А работаю в газете.

– Знаю, знаю, все про вас знаю! – сказал Володя и тут же спохватился: – В смысле – информация не секретная, да и вы у меня интервью однажды брали, не помните?

– Нет.

– Можно уточнить, а почему в группу такие люди разные вошли? Охранник, старушка?

– Вы и это знаете?

– Такая работа!

– Странно. Следили за мной, что ли?

– Ни в коем случае! Так почему?

– Случайная выборка.

– Ясно. Логично – чтобы не казалось, что какие-то нанятые. А чисто из гущи.

– Именно.

– Хорошо…

Володя медлил. Тонко, слабо, но ощутимо из квартиры тянуло детским запахом. До тоски хотелось посмотреть на ребенка Лары. А совсем счастье – улучив момент, схватить детскую пеленку или одеяльце, приложить к лицу, вдышать в себя молочные ароматы этой недавно народившейся жизни, такой крохотной, такой еще безгрешной, господи, не то что мы все!

– Значит, пока ничего не нужно?

– Нет.

– Но я карточку оставлю все-таки, – Володя вручил Ларе свою служебную визитку. – И ваш бы номер узнать на всякий случай.

– Полагаю, если понадобится, узнаете.

Какая четкая! – мысленно восхитился Володя. Сразу видно, что отличная мама своему сыну, прекрасно его воспитает – в умной заботе, в справедливой строгости. Володя так не сможет, он слишком мягок. Со взрослыми бывает совсем другим, может и по рогам вломить, если надо, за ним не задержится, а с детьми – весь течет и тает, будто сироп.

– Что ж, простите, – сказал Володя таким тоном, словно и в самом деле просил прощения, словно был в чем-то виноват.

А ведь и виноват, горько сетовал он, спускаясь по лестнице. Учился бы лучше, орясина, стал бы тоже инженером, подчитал бы книжек, мог бы общаться с Ларой на уровне и стать ее мужем, отцом ее ребенка.

Досадно, обидно…

Чтобы хоть как-то избыть печаль, Володя поехал на окраину, в гости к Вере Ховайской, хозяйке маленького пивного заведения. Два года назад он оказал ей услугу, помог посадить буйного пьяницу-мужа, а Вера влюбилась в Чиркина без памяти. Принимая ее неуемные ласки, он завидует: «Как ты любишь меня, надо же!» – «А ты тоже люби», – советует Вера. «Нет, Вер, не получается». – «Почему это? Ты же меня хочешь – значит нравлюсь. Нравлюсь – значит все-таки любишь. Все так и любят». – «Ты не так». – «По мне равняй, я дура!»

Вот он и поехал к ней: если уж самому не досталось сегодня счастья, пускай другая порадуется. Пусть любит

Ехать надо было через Лесную улицу. А там как раз дом, где жили Гричухины, то есть, та самая старушка, с которой общалась Лара. Любовь любовью, а служба службой, Чиркин решил узнать эту старушку поближе.

Дверь в доме была нараспашку, он вошел и увидел сидящего за круглым столом в центре комнаты Анатолия в одних трусах (было довольно жарко). Перед ним стояли две большие пластиковые бутыли с пивом, одна уже пустая. Он пил и истерично кричал, сгорбившись, глядя мокрыми глазами в стол и ударяя по нему кулаком:

– Это репрессии, ба! Это чистый сталинизм! Ни за что взяли, издевались! Пытать хотели, еле вырвался!

– Репрессии – не повод пить! – заметил Володя. – Да и врешь ты все. Где твоя бабушка? Бабуля, ты дома?

– Дома я, дома! – ответил голос, который Чиркин сразу вспомнил.

Из другой комнаты вышла не бабуля, не бабушка, не старуха, а дама пожилого возраста Калерия Игоревна, которая была когда-то, не так уж и давно, учительницей Чиркина. Значит, она и есть бабушка Анатолия Гричухина? Вот уж повезло так повезло!

Калерия Игоревна была не была злой, скорее ключей, как и ее непроизносимые имя-отчество, которые ученики еле выговаривали. Получалось что-то вроде «Карельигорьна!». Между собой называли проще и точнее: «Холера», и она наверняка об этом знала. Преподавала русский язык и литературу, постоянно заставляла учить наизусть стихи, втолковывая, что они развивают память и обогащают словарный запас. Не раз мучила у доски Чиркина, заставляя читать стихи не просто так, а с выражением, и приходилось дурацки кривляться перед классом, изображая это самое выражение. После прочтения Холера обязательно спрашивала: «А что автор хотел сказать этим стихотворением?» Володя под взглядами хихикающих одноклассниц мялся, потел, краснел. Шут его знает, что автор хотел сказать. Там и всего-то два куплета:

Когда сквозная паутина

Разносит нити ясных дней

И под окном у селянина

Далекий благовест слышней,

Мы не грустим, пугаясь снова

Дыханья близкого зимы,

А голос лета прожитого

Яснее понимаем мы.

– Осень пришла? – пробовал Володя.

– Да неужели! Как ты догадался? – ехидно изумлялась Холера под хохот класса.

Так она доставала этими стихами, что вот уже десять лет после школы прошло, а Володе регулярно снится один и тот же сон: он читает перед скоплением людей стихотворение, причем стоит совершенно голый, да еще и в состоянии готовности к любви, чего совершенно не стесняется, а вот стихи читать стесняется, потому что быть голым и готовым – естественно, читать же вслух какие-то рифмованные строчки – неестественно (если здраво рассудить, так оно и есть), он читает, торопясь закончить, но не забывая про выражение. И заканчивает, но тут громовой голос: «А что автор хотел сказать этим стихотворением?!» – и Володя просыпается в страхе и в поту.

Сейчас он перемялся с ноги на ногу и выдавил голосом виноватого ученика, опоздавшего на урок:

– Калерия Игоревна!

– Вспомнил? А то – бабуля! Какая я тебе бабуля, Чиркин? – усмехалась Калерия Игоревна, помнившая фамилии и лица всех, кого учила.

Действительно, какая там бабуля, на ней светло-бежевый костюм – жакет с юбкой, на голове шляпка, тоже светло-бежевая, в руке сумочка – и тоже светло-бежевая. Прямо английская королева.

– Я к вам как раз собиралась! – грозно сказала Калерия Игоревна. – Вы с какой стати моего внука забрали и терзали?

– Мы не терзали. Недоразумение получилось.

– Недоразумение? Хватать человека без суда и следствия – недоразумение? Я вас этому учила?

– Ошибка, извините, – признал Володя. И поспешно перевел тему: – Зато мы вас готовы поддержать в смысле поддержки Андрея Семенова.

– И ты туда же? Какой еще Андрей Семенов, я в выборах не участвую и не собираюсь! Так и сказала Ларе. И никого не поддерживаю!

– Понимаю…

– Что ты понимаешь? Я принципиально вне политики! Политика приходит и уходит, а книги остаются. Ты читаешь что-нибудь?

– Я? – испугался Володя, вспомнив, что лет пять не брал в руки ни одной книги, а смотрел только сериалы. – Да, конечно.

– Что читал последнее?

– Эту… – Володя, как бы вспоминая, глянул искоса на книжный шкаф, что стоял сбоку, увидел знакомую фамилию на корешках. – Чехова перечитывал.

– Конкретно?

– «Крыжовник».

Сейчас спросит, что автор хотел сказать этим рассказом, обреченно думал Володя. Но Калерия Игоревна помиловала, не спросила. Приказала:

– Иди, и больше чтобы внука не трогали!

– Конечно. До свидания. На минутку тебя, – обратился Чиркин к Анатолию, который все это время сидел, слегка покачиваясь, то и дело рывком приподнимая голову, будто намеревался что-то сказать, но так и не собрался с мыслями.

Анатолий встал, пошатнулся, Володя взял его под локоть и вывел в сени. Там прижал к стене, прошептал:

– Если будешь еще при бабушке пить, я тебя засажу! Надолго засажу! Понял?

– Понял! – огрызнулся Анатолий.

– Скажи так, чтобы я поверил!

– Понял, – буркнул студент.

– Смотри у меня!

– Вы мне наркоту подбросили, – обвинил Анатолий.

– Будешь плохо себя вести, еще подбросим! – пообещал Чиркин. – Так что не вздумай шалить!

И ушел с чувством исполненного долга.

Насчет Семенова получилось как-то непонятно, но, в конце концов, это не его работа, эта та самая политика, которой чуждается Калерия Игоревна и к которой равнодушен сам Чиркин.

Вылетев с консервного завода, новость о выдвижении кладовщика Семенова в президенты, вернулась обратно вместе с водителем грузовика Леней Опреловым, который, въезжая через ворота, весело крикнул:

– Ну, где тут наш новый Путин?

И поехал загружаться на склад.

Семенов наблюдал, как электрокар вывозит к грузовику ящики с консервами, а Леня балагурил:

– Петрович, ты, когда станешь президентом, прикажи пересмотреть правила дорожного движения! Почему детям до шестнадцати не разрешают за руль садиться, а старперы до смерти катаются? Там ума уже нет, голый маразм в голове, с утра в одного чуть не воткнулся. И он же на меня орет, что ветеран труда, типа того! Запрещать после семидесяти лет!

Андрей Петрович, ведя учет, только морщился от помехи голоса, не вслушиваясь. И ничего Лене не ответил.

Потом диспетчер Валентина заглянула, пропела:

– Вы уж нас не забудьте, когда в Москву возьмут! Вы уж нам в столице местечко согрейте, а мы всегда переехать согласны!

И качнула при этом крутым бедром.

Инженер Чугуев подошел, поинтересовался:

– От какой-то партии выдвинули? Или самовыдвиженцем?

– Куда?

– Ясно. До официального сообщения не имеете права? В любом случае – мои поздравления!

И все другие наперебой поздравляли, жали руку, хлопали по плечу.

Только наладчик Акимов, всегда раздраженный небрежностью работников и ломкостью механизмов, не поверил, пришел, спросил:

– Ведь врут же, да?

Прикидывая, как он будет заполнять опустевшие полки, Семенов кивнул.

– Я так и думал! – сказал Акимов с таким же удовлетворением, с каким выносил приговор вышедшему из строя узлу или агрегату. Дескать, говорил же вам, что сломается, если так относиться, а вы не послушали, получите теперь неприятность.

Но большинство, повторяем, поверили легко и сразу. Вернее, как и Сухарев, допустили, что это может быть. И на том же самом основании: у нас может быть все, в том числе то, чего быть не может.

6.

А за стенами и заборами завода события развивались стремительно. К дому Семеновых, улица Пролетная, 17, подъехали фуры, во двор через калитку вошли две женщины. Одна из них была заместитель главы серманкульской администрации Елена Владимировна Ширшова, женщина милая, мягкая, светловолосая и голубоглазая, лет примерно сорока. Она отвечала за социальные вопросы и, если не всегда могла решить их, то всегда умела найти слово успокоения и умиротворения. Сейчас ей поручили срочно расселить Семеновых. Младших, дочь Татьяну с мужем Виктором, в двухкомнатную квартиру в новом доме, старших, Андрея Петровича и жену его Людмилу Сергеевну, которая трудилась в той же администрации ведущим специалистом архивного отдела, – в особняк.

Вторая женщина и была эта самая Людмила Сергеевна Семенова. Елена пришла к ней в отдел, присела к столу, взяла за руку, улыбнулась и спросила:

– Ну что, Людочка, как оно – быть женой кандидата?

– Какого кандидата? Куда?

– Понимаю, понимаю. Я бы тоже растерялась. Я вот что. Когда об этом объявят, начнутся всякие журналисты, в том числе из Москвы. А вы, как мне сообщили, живете довольно тесно.

– Есть такой момент. После родителей жилье осталось.

– Вот мы и решили вас переселить. Не для показухи, а для представительства. Город может себе позволить.

– Куда переселить, почему? Нас сносить, что ли, будут?

– Нет. Ладно, давайте начистоту. Кандидат в президенты должен жить как кандидат в президенты.

– Самой собой, но мы-то при чем?

Удивление Людмилы было настолько натуральным, что Елена засомневалась.

– Неужели и правда не знаете? Не сказал?

– Кто?

– Муж.

– О чем?

– Что его выдвинули кандидатом в президенты?

– Елена Владимировна, вы что, извините, смеетесь, что ли? Вроде не первое апреля у нас!

Людмила чуть не плакала от недоумения, она вообще была женщина очень эмоциональная и все принимающая близко к сердцу. Долго не решалась выйти замуж – боялась ошибиться. После долгих ухаживаний Андрея Семенова все же согласилась, убедившись, что он человек со всех сторон положительный и предсказуемый. Потом никак не осмеливалась завести ребенка – знала, что будет тревожиться за него до умопомрачения. Так и вышло, тряслась над Танечкой, провожала ее в школу до четырнадцати лет, пока та не начала убегать от нее по дороге. Андрей как-то заикнулся о втором ребенке, о сыне, Людмила три дня и три ночи плакала и сказала: прости, нет. Очень хотела сына, прямо очень, но второй раз переживать беременность, роды, а главное – опять сходить с ума и ночью, и днем, нет, невозможно.

– Какой тут смех! – воскликнула Елена. – Разве я смогла бы на такую тему шутить, подумайте сами! Все руководство знает, а оно уж точно в этом направлении шутить не станет! А что не сказал – ну, значит, он такой скромный у вас. Или сам только недавно узнал.

– О чем?

– Что его утвердили кандидатом в президенты.

– Да господь с вами, как же это может быть?

– У нас, знаете ли, все бывает.

И этот довод, как ни странно, успокоил и убедил Людмилу, хотя до конца осознать происшедшее она все же не сумела.

И вот вошла с Еленой во двор, а потом и в дом, как во сне слышала вопросы, что куда грузить, учитывая, что все делилось на две семьи, с трудом вникала, давала указания, сама бралась то за одно, то за другое.

Прибежала Татьяна, которую оторвали от ее парикмахерской работы. Позвонили из администрации, ничего толком не объяснили.

– Мама, в чем дело? – с порога спросила Татьяна.

– Да вот.

Людмила взялась объяснять, Елена помогала, Татьяна сначала не поняла, а потом не поверила.

– Ерунда какая-то! Мам, ты папе звонила?

В самом деле, Людмила почему-то не догадалась сделать самое простое – позвонить мужу. Может, оттого, что с детства слишком привыкла все чувствовать в одиночку – родители были заняты, замкнуты, строги, а старший брат вырос редкостным молчуном; молча женился, молча избил до полусмерти жену, когда увидел, как она любезничает со стариком-соседом, молчал на суде, и в тюрьме, наверное, тоже погиб молча, о чем сообщили через год соответствующие инстанции, указав причиной несчастный случай на тюремном производстве. И с мужем Людмила тоже не откровенничала, соблюдала дистанцию. И не было у них привычки, как у некоторых, перезваниваться, расставаясь на время работы.

Татьяна, не откладывая, позвонила отцу:

– Пап, что за чепуха, с какого перепуга ты кандидатом стал?

– Да болтают люди.

– А с чего болтают-то?

– Шут его знает. Меня тут директор вызывал, тоже говорил про это.

– Опа! Если директор, значит, не с потолка свалилось! Значит, ты у нас кандидат в самом деле!

– Кто меня сделает кандидатом без моего согласия?

– Будто нас кто-то кого-то спрашивает! – рассудила Татьяна, зная в свои двадцать три года то, чего жители других стран не понимают и в сорок – что от нас в этой жизни зависят только дела личные, мелкие, да и то не все, а в больших делах все решают власть и государство.

– Ты вот что, – сказал Семенов. – Ты, если у тебя что серьезное, то говори. У меня тут работа.

– Пап, да куда серьезней! Нас переселяют уже! Мы не против, конечно, но как-то это все… Неожиданно как-то.

Пока Татьяна говорила, Елена постоянно улыбалась и знаками показывала, что тоже хочет пообщаться. И Татьяна дала ей трубку.

– Во-первых, Андрей Петрович, разрешите поздравить, – медовым голосом сказала Елена. – Во-вторых, да, мы решили улучшить ваши жилищные условия. Адрес у вас теперь будет – Весенняя, пятнадцать.

– С кем говорю, извините? – спросил Семенов.

– Ох, в самом деле, будто вы меня узнавать обязаны! Ширшова Елена Владимировна из администрации, социальный отдел.

– Ясно. А почему такая спешка?

– Не спешка, а оперативность. Неужели возражаете?

– Посмотреть бы надо…

– А вот после работы и посмотрите. Или хоть сейчас. Уверена, что вас отпустят.

– Не вижу повода, – суховато сказал Семенов и закончил на этом разговор.

Нет, ему, конечно, хотелось увидеть и понять, что творится, но он не любил перемен и не ждал от них ничего хорошего, поэтому решил отсрочить момент прямого столкновения с этими переменами, успокоить себя привычной работой. Только вот очень мешали посторонние, которые то и дело заходили на склад и говорили разные слова.

Настал конец рабочего дня, он поехал сперва к своему дому, увидел, что дом пуст и гол, даже двери не заперты. Но не дом его интересовал, а сарай, аккуратный домик в глубине двора (если возможна глубина на двух сотках, упомянутых Семеновым в разговоре с Сухаревым), крытый новенькой блестящей жестью. Андрей Петрович поспешил туда. Замок цел, но второй ключ был дома, может, открывали? Отомкнул замок, распахнул дверь, включил свет – на душе сразу стало легче.

Здесь был оазис его души, мастерская с верстаком, плотницким широким столом, а на стенах в идеально порядке были развешены и разложены:

- пила двуручная;

- ножовка поперечная;

- ножовка узкая;

- лучковая пила;

- стамески 12 видов для работы по дереву;

- шило большое, среднее и маленькое;

- два вида рашпилей и четыре напильника;

- угольник;

- складной метр;

- рулетка;

- клещи большие и маленькие;

- плоскогубцы;

- отвертки 8 видов;

- три молотка;

- две киянки;

- гвоздодер;

- разводка;

- коловорот;

- бурав;

- дрель ручная;

- дрель электрическая;

- сверла от длинного, полуметрового до крошечного, с иголочку, 28 штук;

- рубанок;

- фуганок;

- зензубель;

- фальцебель;

- шерхебель…

И так далее, всего не упомянешь. Это – дань увлечения столярными работами. Семенов ведь учился когда-то в строительно-монтажном институте, после переименованном в университет архитектуры, дизайна и, тьфу, противно выговорить, реинжиниринга, а там, помимо теории, были практические занятия в плотницких и столярных мастерских. Эти навыки пригодились Семенову, когда он поехал в Казахстан на всесоюзную стройку. Правда, именно в это время всесоюзность кончилась, Казахстан отделился, Семенов перебрался в Серманкуль, устроился прорабом строительного участка консервного завода – в ту пору как раз возводили административный корпус, а когда стройка закончилась, Андрею Петровичу, оценив его старательность, предложили заведовать складом. Он для пробы согласился, да так и застрял.

Ничего особо сложного по столярной части Андрей Петрович не мастерил, однако все стулья и табуретки в доме были – его работы. И кухонные шкафчики сам соорудил, и полки для книг, а потом увлекся резьбой по дереву. Посмотрев сериал «Прогулки с динозаврами», восхитился этими великолепными чудовищами и начал их вытачивать в масштабе 1:40 – строго только в этом масштабе, чтобы не было разнобоя. И вот у него на полках уже целый доисторический зоопарк, а на верстаке почти готовый красавец пентацератопс. Под каждой фигурой табличка с названием и краткой характеристикой – время и ареал обитания, пищевые повадки и т.п.

Постояв, он выключил свет, закрыл сарай и поехал по адресу, который ему назвала Елена.

Улица Весенняя, как указал Семенову навигатор, была не длинной и целиком располагалась в поселке Гаврики, что отдельно странно. Гаврики, бывшее сельцо под Серманкулем, лет двадцать назад стало козырным местом, где кучно поселились богатые и важные люди, к числу которых Семенов не принадлежал – и не собирался, если честно.

На въезде в поселок, обнесенный по периметру капитальной кирпичной стеной метров этак шесть высотою, был шлагбаум, а рядом будка. Из будки высунулся охранник.

– К кому едем?

– К себе как бы, Весенняя, пятнадцать.

– А фамилия?

– Семенов был с утра, – ответил Андрей Петрович с легкой иронией.

Охранник, суровый мужчина лет пятидесяти, шутки не принял, не улыбнулся – он считал неприемлемым для своей должности реагировать на юмор неизвестно кого. Очень уж смущала машина, на таких не ездят ни местные жители, ни их гости – дешевый бюджетный автомобильчик. Если бы, к примеру, это был развозчик пиццы или сантехник, ремонтник, телевизионный мастер, тогда понятно, но у них на машинах надписи и картинки, а эта обычная, домашняя.

У охранника была тетрадь со списком домов и жителей, он посмотрел. Напротив этого адреса, Весенняя, пятнадцать, было пустое место.

– Вас тут нет, – сказал он Семенову.

– Ясно нет, я же не проехал, – продолжал пошучивать Андрей Петрович. – Может, жену мою видели или дочь? Или как вещи перевозили?

– Я только что заступил.

– Тогда зови начальство, не вечно же мне тут торчать! – рассердился Семенов.

И тут со стороны поселка подъехал автомобиль Ширшовой. Она выскочила, всплеснула руками, упрекнула охранника, тот немедленно открыл шлагбаум и пропустил Семенова. Елена Владимировна ради такого случая вернулась, чтобы порадоваться радости Семенова.

А тот, увидев двухэтажный особняк, довольно скромный, по сравнению с соседними, но выглядящий дворцом для Семенова, был скорее не рад, а озадачен. Встретить вышла жена, у нее тоже вид был обескураженный.

– Вот, Андрей, – сказала она. – Такие вот чудеса. Извини, что не подождала, но нас сразу же вывезли.

А когда муж приблизился, шепнула:

– Боюсь я, не к добру это!

– Посмотрим, – неопределенно ответил Семенов.

Он обошел дом, казавшийся пустым и незаселенным. Вещи и мебель, свезенные из родного обиталища, здесь поместились в одной комнате первого этажа, стояли и лежали дико и чужеродно. Табуретки, стулья и шкафчики собственной выделки всегда казались уютными и симпатичными, а тут поблекли, стали выглядеть бедно, убого, будто сработаны были не для красоты, а только по необходимости.

На первом этаже особняка были гостиная, столовая, кухня, гостевая спальня, туалет, сауна с небольшим бассейном, специальная комната для домашнего кинотеатра, на втором три спальни, туалет и ванная, просторное помещение со спортивными тренажерами, комната с бильярдным столом, библиотека с пустыми полками, комнатка без окна, пустая, непонятного назначения. Следовавшая за Семеновым Елена пояснила:

– Гардеробная.

– Отдельная комната для одежды?

– Конечно.

– Хорошо живут. И чей же этот дом?

– Ваш, Андрей Петрович!

– Что значит – мой? Я его не покупал, не строил.

– Я же говорила, это подарок города!

– Нет, но платит кто? Что значит – от города? У города ничего нет, кроме бюджета. А бюджет – деньги общие. Народные как бы. Непонятно.

– Пусть вас это не волнует, все будет оформлено абсолютно законно!

– А все-таки, кто его строил? Для кого?

– Да один человек, строил, строил, совсем уже построил, а потом что-то у него случилось или передумал, мало ли, вот он и передал его городу!

Ширшова умолчала, что на самом деле особняк возводил некий деятель Кобыляев, но попал под следствие и под суд, сел в тюрьму, дом отошел к городу, его желали приобрести по умеренной цене сразу несколько высоких чиновников, но никак не могли договориться. И вот – случай помог пристроить это яблоко раздора.

Семенов спустился и в подвал. Там ему больше всего понравилось: сухо, комнаты с окошками на уровне земли, отличные получились бы мастерские, вот здесь – плотницкая, здесь столярка, а тут можно устроить экспозицию динозавров.

Видя одобрительность его взгляда, Елена просияла:

– Нравится?

– Конечно. По уму все сделано, хороший дом. Особенно если кто друг друга годами не хочет видеть, да, Люд?

Людмила стояла у подвальной лестницы и оттуда сказала что-то непонятное.

– Что ж, – сказал Семенов, – хороший дом, даже очень, да не наш. Так что теперь, Елена Владимировна, у меня вопрос: как нам наше барахлишко назад везти?

– Почему назад? Что вас не устраивает?

– Все устраивает, но зачем? Вот молодежи вы дали квартиру, это спасибо. Они ее по ипотеке лет за двадцать осилят. А нам этот дом не по карману.

– Я же сказала…

И тут сверху послышались какие-то голоса.

7.

Это прибыл поздравить с новосельем Сухарев. В гостиную бурно и весело вошел он сам, Альбина, еще несколько человек из заводской администрации, они несли цветы, торт, шампанское, какие-то еще корзинки и картонные ящики.

Вышедший из подвала Семенов не успел ничего сказать, а уже шампанское было откупорено, бокалы налиты и всем вручены, и Сухарев начал речь:

– Друзья, коллеги, родные мои! Вот знак нашего времени, когда, благодаря демократии, каждого человека могут оценить и заметить! Но тут какая мораль, если вглядеться? Мораль, что мы не ценим того, что видим и знаем! Нам кажется, что где-то в других местах что-то происходит. Там в космос чего-то запустили, там сессия ООН, там терроризм, не дай бог, конечно. Я имею в виду – события мирового масштаба. Нам кажется, будто у нас, в Серманкуле, ничего этого не может быть. Нет пророка в своем отечестве! – как сказал… Кто сказал? – Сухарев повернулся к Ане Аникановой, но та не помогла – тоже не знала. – Ладно, неважно. Короче, на самом деле оказывается, что и события мирового масштаба у нас происходят, и пророки есть! За тебя, Андрей Петрович, за твое высокое назначение, одобренное Владимиром Владимировичем!

Семенов хотел возразить после того, как все выпьют, но в этот момент с улицы послышалась надрывные прерывистые звуки полицейский сирены.

– Доигрались! – тихо произнесла Людмила.

Но нет, не только не доигрались, наоборот, игра продолжилась на самом высоком уровне: в сопровождении кортежа полицейских машин прибыл не глава городской администрации и даже не кто-то из областных министров, а сам губернатор Илья Иннокентьевич Лясов!

С ним была целая делегация областных сановников, все в одинаковых черных костюмах, они влетели в гостиную, как стая грачей. Илья Иннокентьевич для несведущего глаза ничем не отличался; неудивительно, что, когда живо, без всякой важности, он подскочил к Семенову и начал горячо пожимать ему руку и что-то говорить, Андрей Петрович, спросил:

– Извините, а вы кто?

Губернатор жизнерадостно расхохотался, все подхватили.

– Между прочим! – закричал губернатор. – Между прочим, сие означает, – он любил ввернуть такие обороты, – что я работаю неплохо! Ибо тот губернатор хорош, которого никто не знает! Следовательно, все идет своим чередом, правильно я понимаю?

– Правильно! – хор голосов был ответов.

Семенов не узнал не только губернатора, но вообще никого почти не знал из гостей, которые все прибывали и прибывали. Мужчины в костюмах, женщины в праздничных нарядах. Шампанское лилось рекой, откуда-то доносилась музыка, все это напоминало Новый год, только без елки.

Прибыли и Таня с мужем Виктором, рядовым менеджером местного офиса сотовой компании, оба выгляди счастливыми.

– Мам, там ванная – десять метров! И с окном! – делилась с Людмилой Татьяна.

– Да, хорошо, – отзывалась Людмила.

Она уже почти не реагировала на происшедшее, стояла в уголке, рассеянно улыбалась, кивала в ответ на поздравления.

Ждала, что из этого всего выйдет.

Из толпы выделился и подошел к ней Жанборисов, один из самых богатых людей города. Впрочем, он наведывается сюда редко, чаще в Москве или по заграницам. Жанборисов – не фамилия такая, просто с детства он всегда представлялся полностью, считая имя слишком коротким и смешным, а фамилию слишком простой. Поэтому – Жан Борисов. Так и пошло, и слилось, и все только так его и назвали: Жанборисов.

Жанборисов со школы был влюблен в Людмилу. А она сначала вроде бы готова была ответить, но потом ускользнула. Жаборисов поставил целью добиться ее, достичь в жизни такого положения, что Людмила будет не силах отказать. И пустился во все тяжкие, добывая деньги. Подобная история неплохо описана в «Великом Гэтсби», так что не будем повторяться. И, как в этом романе, ничем не кончилась. У Фицджеральда великая любовь погибла не от безответности, она разбилась о самое худшее, что бывает в жизни, за исключением, конечно, войны, тяжкой болезни и смерти – о заурядность. Человек весь мир готов был положить к ногам любимой, а ему ответили: «Зачем мне мир, полежим да выпьем, вот и славно». Впрочем, и правильно ответили, распознав, что не любовь была у героя, а мечта об идеале, а идеалом быть никто не хочет. Да и не может.

С Людмилой вышло не совсем так, она почему-то оказалась в замужестве не только довольна, но, похоже, вполне счастлива. Жанборисов этого не понимал. Скучный город, скучный муж, скучная работа! Что он только не предлагал Людмиле, она неизменно отказывалась. И отказывалась без слез, без мучений, так спокойно, что Жанборисов в иные моменты готов был схватить ее и душить до тех пор, пока она не проявит хоть какое-то отношение к нему, пусть даже ненависть.

– Ну, что, – сказал он, подойдя. – Дурим людей помаленьку?

– Ох, не знаю, – вымолвила со вздохом Людмила.

– Даже если его выдвинули, это же курам на смех! Ты извини, что я прямо, но я, сама знаешь, своих мыслей не скрываю.

Это была правда, Жанборисов славился правдивостью и веселым цинизмом. Первой реакцией на все, что он видел и слышал, была всепоглощающая и всепокрывающая ирония. Заговорят при нем с похвалой о каком-то человеке, о фильме или книге, он тут же скажет: «Да фуфло это все!» – не вдаваясь в аргументы и доказательства. Он просто давно уже не верил, что в этом мире действительно может быть что-то хорошее и ценное. А вот известия о чьем-то крупном воровстве, об авариях и катастрофах, о неудачах больших людей, его радовали. Не потому, что он был бессердечен и зол, но ему важно было получить еще одно доказательство того, что мир прогнил и вот-вот накроется медным, как он говаривал, тазом.

Узнав о выдвижении Семенова, то ли настоящем, то ли придуманном, он сказал вслух: «Вот идиоты!» Но тут же приказал снарядить свой самолет и прилетел из Москвы в Серманкуль, чтобы растравить себя еще больше, но и получить удовольствие от созерцания человеческой глупости – она всегда его утешала.

– Так как? – спросил Жанборисов, заранее зная ответ. – Может, наконец, уедешь отсюда? Дочь замуж выдала, мужа в люди вывела – не пора?

И вместо привычного отказа вдруг услышал:

– Да я уж и не знаю…

– Людмила, ты серьезно?

– Какие-то предчувствия у меня, что ли… Будто вижу, как завтра на меня весь город пальцем показывает и стыдит… Мне вообще-то отпуск положен, – вслух размышляла Людмила. – Нет, если сразу что-то серьезное, то вряд ли. Но уехать отсюда и в Москве побыть – можно. Какое-то время.

– Нет! – тут же начал торговаться практичный Жанборисов. – Или ты едешь ко мне, не просто в Москву, а ко мне – или никак!

– Могу и к тебе, только… Привыкнуть ведь надо.

– Привыкнешь!

Жанборисов взволновался и почувствовал потребность выпить. Пошел искать выпивку. Увидел стол с бутылками, налил себе полный стакан, выпил махом. И посмотрел издали на мечту всей своей жизни. И увидел, что Людмиле-то уже за сорок, при этом вполне видно, что за сорок, где те хрупкие плечи, где талия, где высокие красивые ноги? Плотное тело почти пожилой женщины. Лицо по-прежнему красивое, да, особенно глаза с длинными стрелочками ресниц, от которых Жанборисов всегда с ума сходил, но одним лицом сыт не будешь…

Впору потихоньку исчезнуть, раствориться, ничего не объясняя. Но Жанборисов не таков. Да, он не уважает людей, но уважает себя и свою былую любовь. Надо что-то придумать, чтобы не обидеть Людмилу.

И он, выпив еще стакан, медленно пошел к ней, ничего пока не придумав, но полагаясь на свой талант импровизатора, который не раз его выручал.

А Людмила уже раскаялась. Это был минутный порыв – от растерянности, от отчаяния. Никогда она не полюбит Жанборисова и не согласится с ним жить. Вот только как сказать ему об этом?

Жанборисов подошел.

– Послушай… – сказал он.

– Нет, ты послушай! – торопливо возразила Людмила.

Тут раздались треск, грохот – это в саду запустили фейерверки. И все пошли туда, и Жанборисов с Людмилой тоже пошли, сначала вместе, а потом как бы потеряв друг друга.

Захмелевшие гости вторили залпам криками восторга.

Были здесь и Зуев, и Калерия Игоревна, и Лара – к ним посылали специальных людей, уговорили приехать. Зуев тут же наклюкался и на все вопросы отвечал почему-то по-военному: «Так точно!» Калерия Игоревна недоумевала и требовала, чтобы ее вернули домой. Лара, оказавшись в положении координатора несуществующей группы поддержки несуществующего кандидата, пыталась это объяснить, на что все лукаво подмигивали: «Конечно, конечно, понимаем, понимаем!»

И не то чтобы все безоговорочно поверили в выдвижение доселе безвестного человека кандидатом в президенты, но, как и Сухарев, – допустили.

Почему допустили?

Тому исторические беллетристы и историки от науки за четверть века нашли множество причин. Суммируем их, добавив и кое-что свое.

1) Во-первых, многие помнили, что и стремительное выдвижение Путина было довольно неожиданным, что дало повод и заграничным, и отечественным либералам периодически задавать вопрос: «Кто вы, мистер Путин?»

2) Во-вторых, это же все-таки не выдвижение серьезное, только кандидатом, а кандидатов на каждых выборах бывает много, как привычных, так и новеньких – для ассортимента.

3) В-третьих, информация поступила от уважаемых людей; в частности, аппарат губернатора был оповещен самим губернатором, которого, в свою очередь, кто-то оповестил, но некоторые решили, что он и был тем, кто предложил Путину кандидатуру серманкульского простого работяги, недаром же Илья Иннокентьевич все чаще летает в Москву; пожалуй, если так пойдет, улетит навсегда, войдет в ближнее окружение, а принятие Путиным кандидатуры от Лясова есть свидетельство особого доверия. Того, что все началось с Сухарева, многие просто не знали. Сухареву и самому уже казалось, что не он это придумал, а как бы осенило свыше.

4) В-четвертых, это льстило патриотическим чувствам серманкульцев, географически обиженных в пору развала империи – раньше они были, если глянуть на карту, если не возле пупа, то близко к географическому центру обширной российской территории, а оказались с краю, в унизительном подвздошье.

5) В-пятых, давно уже всем хотелось чего-то необычного, сверхординарного, в последние годы все ощущали какое-то томление духа, будто моряки на корабле в штиль, тоскливо глядящие на обвисшие паруса. Хотелось чуда, как выразится чуть позже Мечников, но мы до этого еще дойдем.

6) Подогревало и то, что Андрей Петрович с течением вечера становился все увереннее и от уклончивых ответов перешел к утвердительным. Его даже и спрашивать не надо было, он сам охотно всем рассказывал.

Да, он рассказывал, он разошелся, расшевелился. И все потому, что выпил. А пить Семенову было нельзя. Он понял это сразу же после первой стопки, употребленной за семейным столом, когда строгие отец с матерью разрешили ему таким образом отметить вступление в совершеннолетие.

Юный Андрюша выпил, хрустнул огурцом, посидел, подумал, еще выпил, уже сам, без разрешения. И тут же еще. Отец отставил бутылку.

Андрей сказал серьезным и трезвым голосом:

– Тут к нам в институт приходили. Отбирали людей в отряд космонавтов. Меня взяли.

– На Луне дома строить? – спокойно спросил отец.

– Почему? Профиль института не имеет значения! Гагарин в индустриальном техникуме учился.

– Он в аэроклубе летал.

– И я летал, только вам не говорил! И с парашютом прыгал! Но вообще-то я выбираю – может, в отряд космонавтов, а может, в Академию Наук, в Москву. Я теорему Ферма доказал, послал им, они там упали все.

– Как бы тебе тоже не упасть, иди-ка ляг, – сказала мама.

– Не верите? Вы просто ничего про меня не знаете! Меня два года назад вообще в американские шпионы вербовали! Я отказался, но шифр дали. И имя. Агентурное. Семен Семеныч. От фамилии. Они меня пытали! – Андрей положил руки на стол, а голову на руки и принялся рыдать – долго, сладко, безутешно. Отец, мужчина мощный, взял его на руки и отнес в постель.

С того дня Семенов еще раза два или три пробовал выпить, надеясь, что обойдется. Не обходилось – малейшей дозы хватало, чтобы его понесло в нелепые фантазии. То рассказывал, что позвали работать на Южный полюс (по ходу рассказа Южный превращался в Северный), то раскрывал тайну, что будто бы он изобрел машину времени и путешествует по ночам в разные времена, в том числе в триасовый или меловой периоды, где его чуть не заклевал птеродактиль (вот откуда возник интерес к динозаврам), то вдруг признавался в том, что у него была короткая, но яркая любовь с актрисой Еленой Прокловой, которая хотела ради него бросить мужа… – ну, и так далее.

Его фантазии смешили друзей, на другой день они ему их припоминали, но вполне добродушно, а вот сам Семенов страшно терзался, ему было невыносимо стыдно.

И бросил эксперименты, не касался ничего спиртного, и привык не пить настолько, что даже мысль об алкоголе была неприятна, даже вид винных полок в магазине вызывал легкую судорогу в желудке, и он отворачивался. Если же приходилось участвовать в застольях, страдал, но терпел и ждал момента, когда можно будет убраться из-за стола.

И вот выпил сначала шампанского, чтобы хоть как-то смягчить свою ошеломленность от происходящего, а потом вина, потом еще чего-то – и началось, и вот он уже рассказывает, как, идучи под руку с Путиным к вертолету, разъяснял ему пункты своей будущей предвыборной программы. Тот одобрял, а особенно ему понравилась идея уничтожить пост президента сразу после того, как Семенов этот пост займет. Чтобы никому неповадно было считать себя верховным правителем, ибо стране это вредило и вредит, так как неизменно вырождается в самодержавие, в культ личности, и каждый начальник, подражая верховному, начинает корчить из себя царя и бога. Меж тем главное в любой стране – порядок. Но не насильственный, а когда каждый рулит своим делом.

– Мне вот ничего указывать не надо, – обращался Семенов к собравшимся в кружок гостям так дельно и разумно, будто говорил с самим президентом, – я сам знаю, что тушенка свиная должна идти к свиной, а говяжья к говяжьей. И доступ ко всему легкий должен быть. Потому что загонишь продукт в угол, а потом посмотришь, а он столько уже там, что срок годности вышел! Вот еще в чем вопрос, Владимир Владимирович, говорю я ему, срок годности у всего есть! И даже, извините за прямоту, у вас. Чтобы, говорю, извините, не протухнуть!

Слушающие ахнули – кто мысленно, а кто, не удержавшись, и вслух: надо же, какие слова не побоялся сказать президенту.

Но это опять же не означает, что все полностью поверили Семенову. Просто в душах и умах этих людей и чиновников незыблемо торчало убеждение, которое почти двести лет назад было аксиомой для гоголевского Городничего: дескать, да, приврал немного, но не привравши никакая речь не говорится!

– А он-то, он-то что? – спросил один из слушавших.

– А он так задумался, а потом мне: вот какого соперника я себе хочу на выборы! И говорит: не согласитесь ли баллотироваться? Я говорю: это приятно, но неожиданно! Надо подумать! А он мне: некогда думать, страна ждет! Ну, говорю, если ждет, тогда ладно!

И все зааплодировали, так им понравилась эта история, независимо от того, считали они ее правдой, полуправдой или вовсе неправдой.

А потом все смешалось – люди разбрелись по саду, по комнатам, где-то пели, где-то устроили танцы, где-то целовались, где-то ссорились, все это была празднично, весело, но очень уж сумбурно и с какой-то внутренней нервозностью. То и дело можно было увидеть, как человек смеется, поет, выпивает, с кем-то обнимается и вдруг останавливается, трет лоб, будто не может вспомнить, как он сюда попал и что, собственно, происходит.

8.

Семенов скачет на мегалозавре, пришпоривая его, погоняя хворостиной, и оглядывается на преследующую стаю велоцирапторов, и кричит им: «Имейте совесть, вы из позднего мелового периода и в Монголии живете, а мы-то с Сивкой из юрского и живем в Европе! Кыш отсюда!» Велоцирапторы злобно стрекочут, разевают страшные острозубые рты, один из них на бегу цапнул Сивку за бедро, Сивка взбрыкнул, скакнул в сторону, Семенов чуть не упал.

А впереди – огненная река лавы, вытекающей из вулкана, изрыгающего камни, которые падают и спереди, и сзади, и по бокам, взрываясь, как бомбы.

– Тпрру! – кричит Семенов, натягивая поводья, но Сивка, храпя, свернув шею и кося сумасшедшим глазом, несется к лаве. И становится все жарче, жарче, вот мегалозавр уже скакнул в расплавленную реку, плывет, сгорая, и сам Семенов горит, но при этом продолжает жить. Лицо, шея, плечи, руки, все горит, а жарче всего во рту, печет невыносимо, хоть бы уж скорее конец.

Но вдруг Сивка выносит на берег, на зеленую траву, под синее небо и белые облака. Семенов соскакивает, усталой рукой снимает с головы буденовку, распахивает шинель, сбрасывает сапоги и падает на траву, раскинув руки.

– Попасись, отдохни, – говорит он Сивке.

А Сивка, встав над ним, отвечает спокойно:

– Ты, Семенов, и сам уже запутался, какое такое попасись, я плотоядный, забыл?

– Ну, поймай живность какую-никакую.

– Да нету тут ни шиша. Кроме тебя, конечно.

– Э, э, ты не шали!

– Да уж какая тут шалость, Андрей Петрович. Эволюция! Или, проще сказать, пищевая цепочка. Не я тебя, так ты меня. Тоже ведь не одной капустой питаешься.

И мегалозавр резко опускает голову, вонзая зубы в то, без чего мужчине жить нельзя. То есть вообще-то можно, но не так, как хотелось бы.

Семенов просыпается, вскакивает, хочет выбежать во двор, но не может найти дверь, везде стены и окна. А ему очень надо. Хоть бы какой горшок или ведро! Но не видно ни горшка, ни ведра, ни даже какой-нибудь вазы. А просто на пол Семенов не может.

«Пузырь же лопнет!» – слышится чей-то голос.

И тут же внутри что-то лопается, взрывается, и ошметки Семенова разлетаются по всей комнате, заляпывая золоченые люстры, белые потолки, чьи-то портреты, висящие на стенах и узорчатые ковры на полу.

Семенов просыпается, трет глаза, озирается.

Господи, как же тяжело!

Он не сразу сообразил, где находится, потом все вспомнил, в том числе вчерашнюю свою трепотню, застонал от стыда. Глянул на часы: до начала работы двадцать минут! Наскоро умылся, попил воды прямо из-под крана, в горячке начал искать штаны, потом увидел, что они на нем, как и все остальное, выскочил из особняка, у двери переступив через кого-то мертвецки спящего, и побежал к своей машине.

Но ему преградил дорогу мужчина в черном костюме, в белой рубашке, с галстуком.

– Здравствуйте!

– Здравствуйте, мне некогда, опаздываю!

– Со мной как раз успеете! – он распахнул дверцу машины представительского класса.

Семенов нырнул внутрь, а человек в костюме сел на водительское место.

Обернувшись и деликатно кашлянув, он спросил:

– Может, желаете?

– Чего?

Водитель потянулся назад рукой, нажал на кнопку, открылся ящичек, обитый внутри красным бархатом. В нем стояли разноцветные бутылки – и водка, и коньяк, и виски, и вино. А также, в особых отделениях, конфеты, нарезанные дольки лимона, еще какие-то кусочки чего-то.

– Нет, нет! – отказался Семенов.

Но увидел знакомую этикетку «Нарзана», взялся за горлышко.

– Можно?

– Даже нужно!

Покачиваясь в удивительно мягкой машине, Семенов пил «Нарзан», тер лоб и вслушивался в свои неразборчивые мысли. Ничего не понял. Решил позвонить жене.

– Люда, привет, как ты?

– На работу собираюсь.

– А ты там?

– Где?

– Ну, в этом доме? В особняке?

– А где же еще? И ты тут был.

– Да… Я тебя вчера так и не спросил – ты что об этом думаешь?

– Ничего я не думаю, Андрей. Жду, куда все это выльется. И страшно мне, если честно.

– И мне тоже. Я вчера много чего наболтал?

– Не больше, чем другие, – успокоила Людмила. И добавила с необычной для нее задушевностью: – Ничего, Андрюша, все это пройдет, будем жить, как раньше.

– Тоже верно. Вы куда это едете?

Вопрос был водителю, тот свернул не к заводу, а в центр города.

– Куда сказали, – ответил водитель.

– Кто сказал?

– В администрации.

Через пять минут были на главной площади, которую окружали различные учреждения города Серманкуля, в том числе администрация.

На крыльце Семенова встретила Ширшова – приветливая, свежая, бодрая.

Повела его, не понимающего, в чем дело, по коридору, оказались у двери с табличкой: «Кандидат в Президенты А.П. Семенов». У двери на стульях в ряд сидели какие-то люди разных возрастов и с любопытством смотрели на Семенова.

– Зачем? – спросил Андрей Петрович.

– А как же? Дело серьезное, не будете же вы им заниматься без отрыва от производства? Проходите, я сейчас.

В кабинете стоял обширный стол, за ним кожаное кресло с высокой спинкой, сразу видно, что начальственное – массивное, громоздкое. Перед столом еще два кресла, попроще. На столе телефон с обширной панелью, на которой множество кнопок.

Стесняясь сесть, Семенов подошел к окну, с тоской посмотрел на площадь и поверх площади – в ту сторону, где находился родной завод.

Елена вернулась, принесла несколько папок.

– Тут мы подготовили проект вашей предвыборной программы, обращение к избирателям, несколько интервью с вами, ну, и тому подобное, сами посмотрите. Если что, все вопросы ко мне.

– Не знаю… Я же еще не зарегистрировался. И там же, вроде, подписи собирать надо, еще что-то…

– Время есть, успеем, все сделаем. А сейчас – прием избирателей.

– Каких избирателей?

– А у двери сидят, не видели?

– Это как у депутатов, что ли? Всякие жалобы и проблемы?

– Ну, жалоб и проблем не будет, больше – наказы.

– Какие наказы?

– Сами услышите.

И начался прием избирателей. Входили по одному люди, садились перед Семеновым и говорили о том, что они полностью поддерживают политику президента и правительства, одобряют идею выдвижения свежего кандидата, желают успеха и просят не ослаблять заботу о народных нуждах и чаяниях.

Семенов с натугой вслушивался в эти явно заученные речи, посматривал на часы. Не выдержал, прервал очередного избирателя, пожилого пенсионера в больших старых очках, одна дужка которых была замотана скотчем:

– Я все понял, а вам-то лично ничего не нужно?

– Мне? – растерялся пенсионер. – А чего мне? Жила бы страна родная, и нету других забот! – вспомнил он слова советской песни.

– Это я понимаю, дедушка, но неужели у тебя все хорошо? Очки вон новые купить не можешь.

– Как это не могу? Да хоть десять очков куплю! Я просто привык к этим.

– Разве? И держатся плохо, и стекла вон все поцарапанные, ничего не разглядеть.

– А чего мне разглядывать? – пенсионер зашевелился и, оглянувшись не дверь, прошептал: – Чего мне разглядывать, вас, что ли? Я и так всю жизнь на вас смотрю! Раньше в газете «Правда», теперь по телевизору. Смотри на вас, не смотри – толк один, то есть – никакого!

– Вот, это уже разговор! А подробней?

Пенсионер подался к столу, налег на него грудью, собираясь что-то сказать, но в это время открылась дверь, заглянула Ширшова и ласково пропела:

– Дедушка-а-а-а, – с протяжкой на конце; так внучка зовет любимого деда отведать только что испеченных пирожков.

Но пенсионер почуял не пирожки, а что-то иное, засуетился, поднялся, опираясь рукой на стол.

– Да я ничего… Я все… По трафарету!..

Он дрожащей рукой достал и показал измятый листок.

– Вот и хорошо. Но, кроме вас, еще люди есть. Пойдемте!

Она вывела пенсионера, вернулась.

– Устали, наверно?

– Да нет. Я вот, что, Елена… Отчество забыл, простите.

– Можно просто – Лена. Или даже Леночкой некоторые зовут. По настроению.

– Мне бы на завод смотаться. Там после ночной смены новую партию разместить надо, потом отгрузка… Последить бы.

– Проследят, не беспокойтесь. А мы вас сейчас будем технически оснащать.

В кабинет внесли компьютер, то есть монитор и системный блок, мотки проводов, притащили также огромный телевизор-панель и начали прилаживать к стене. Андрею Петровичу стало еще тоскливее: все работают, все что-то делают, он один, как дурак, сидит лодырем. Взялся помогать прокладывать кабель, но тут опять явилась Елена. Подошла, сказала тихо, укромно:

– Поедем сейчас насчет одежды. Вы теперь все-таки лицо официальное, а у нас тут принято хоть и без пафоса, но и не кежуал, не джинсы с футболкой.

– Ладно, – понуро согласился Семенов. – Чем бы ни заниматься, лишь бы заниматься.

Меж тем Лара накануне вечером, вернее, ровно в полночь, отправила результаты в «Левада-Центр», там оперативно их обработали, приплюсовали к данным, поступившим из всех регионов, и решили, не откладывая, опубликовать.

Так и появилась информация в газете «Ведомости», а потом и во всех СМИ.

И почти сразу же откликнулся Кремль в лице Пескова. Эту историческую фигуру сейчас уже мало кто помнит, а функция у пресс-секретаря Путина была весьма важной – он озвучивал, как тогда выражались, мнение Путина по актуальным и важным вопросам. Впрочем, чаще всего Песков считал поднимаемые вопросы слишком незначительными для того, чтобы президент на них реагировал. Это давало повод тогдашним СМИ интриговать на пустом месте. Например, появлялись аршинные заголовки в газетах и новостных лентах: «ЧТО ДУМАЕТ КРЕМЛЬ ПО ПОВОДУ…» – и далее значилась горячая тема дня. Обыватель хватал газету или открывал ссылку, и читал: «КРЕМЛЬ ПО ЭТОМУ ПОВОДУ НЕ ДУМАЕТ НИЧЕГО». А рядом – фото Пескова, отчего складывалось даже впечатление, что Кремль – его псевдоним. Недаром же на одной из новогодних кремлевских елок какой-то простодушный малец, увидев Пескова, радостно крикнул: «Здравствуй, дяденька Кремль!»

На этот раз Песков счел нужным прокомментировать – мы процитировали его комментарий в самом начале. Однако серманкульцы, увидевшие эту новость, первым делом обращали внимание не на комментарий, а на слова: «несуществующего кандидата».

Позвольте, а серманкульский Андрей Семенов тогда кто?

Рядовых горожан, до которых дошла нелепица случившегося, это страшно рассмешило, но лицам ответственным и начальственным было не до смеха.

Губернатор Илья Иннокентьевич Лясов в это время проводил хозяйственное совещание, просматривая одновременно новости. И перед каждым из подчиненных, сидевших за длинным столом, тоже были ноутбуки или планшеты, и многие тоже увидели эту новость, и притихли, поэтому голос докладчика Лавочкина, заместителя губернатора по дорожно-строительным работам, бубнил в полной тишине.

И тут Лясов крикнул.

Он крикнул сильным, звучным голосом, из груди:

– Кто нап…л? – употребив нецензурное слово, означающее крайнюю степень лжи, время прошедшее, вид совершенный.

Те из присутствовавших, кто видел фильм «Чапаев», вспомнили, что именно таким грозным голосом красный комдив перед строем вопрошал: «Кто стрелял?!» – и ждал ответа. А строй расступился, и кто-то объяснил: «Мы тут сами одного кокнули». И Чапаев, удовлетворенно кивнув головой, успокоился.

Эх, если бы и сейчас так можно было бы: кокнуть кого-то, и нет проблемы. Но кокать, во-первых, не принято, а во-вторых, без приказа начальства, нельзя.

Лавочкин, решив, что вопрос губернатора адресован ему, опешил и выдавил:

– Никто не это самое, что вы сказали, Илья Иннокентьевич, я объективные данные даю! Хотя на местах, конечно, постоянно именно только и делают это самое, что вы сказали, но мы пресекаем.

– Не про тебя речь! – отмахнулся Лясов. – Повторяю – кто?

– Из серманкульской администрации пошло, – послышался негромкий голос.

Лясов тут же позвонил главе серманкульской администрации, Мокрецову, тот тоже проводил совещание. Мокрецов сказал, что он тут ни при чем, но обязательно разберется и накажет по всей строгости.

И задал своим подчиненным тот же вопрос, что и Лясов, и в той же самой форме.

– А разве не Елена Владимировна инициатором была? – невинно спросила замглавы по финансам Турцева, женщина рыхлая и всегда завидовавшая молодости, красоте и стройности Елены.

Елена запунцовела щеками и хотела сказать, что не кто иной как сам Мокрецов сообщил ей эту весть. Но Мокрецов смотрел на нее прямо, грозно, с видом абсолютной своей непричастности. Елена поняла, что, если скажет правду, начальник ее за эту правду не помилует. Острым своим умом она быстро сообразила: раз фальшивый кандидат с консервного завода, то его руководство и виновато.

– Это Сухарев, – твердо сказала она. – Хотел, наверно, своего человека прославить, но перестарался.

Мокрецов позвонил Сухареву и высказал ему претензии – в прямой, но довольно деликатной форме: не с руки ему было ссориться с руководителем предприятия, благодаря которому Серманкуль если не процветает, то живет вполне сносно.

Сухарев сказал, что его ввела в заблуждение журналистка из «Серманкульского истока», да и Семенов подбросил дров в огонь, наворотил вранья, все вчера слышали, как он хвастал.

– Осторожнее надо в наше время с журналистами! – посоветовал Мокрецов. – Они нами, руководством, как шакалы падалью, питаются! – посетовал он, не заметив сомнительности этого выражения.

9.

Падение Семенова было еще стремительнее, чем возвышение.

В кабинет вошел заведующий хозотделом здания, мрачный, как все завхозы, считающие, что люди с утра до вечера заняты порчей казенного имущества, сказал:

– Прошу освободить помещение!

И Семенов даже не спросил, почему. Душой сразу догадался. Направился тут же к двери, но вернулся, чтобы за ширмой, стоящей в углу, снять костюм, купленный с помощью Елены два часа назад, и надеть свой, рабочий.

Поехал домой – не на Весеннюю, конечно, а к своему родному дому.

Возле него, прямо на улице, были свалены как попало вещи и мебель, Людмила сидела на табурете, горестно опустив плечи и положив руки на колени. Не знала, за что взяться, с чего начать.

Семенов вышел из машины, постоял возле жены, помолчал, потом сказал бодро:

– Ничего, Люд. Нормально все.

Она всхлипнула.

Подъехал фургон, водитель крикнул из кабины:

– Выгружайте, не я же ваше добро таскать буду!

Это были вещи Татьяны и Виктора.

Тут же подъехали и они. Вместе начали все выносить из фургона, а потом перетаскивать в дом.

Мимо проезжал огромный черный джип, остановился.

Из него на происходящее с удовольствием смотрел Жанборисов.

– Эй, несуществующий! – крикнул он Семенову, открыв дверцу. – Ты где, не вижу?

И начал крутить головой, поводить расставленными руками, словно отыскивал кого-то в темноте.

– Охота тебе травить, – упрекнула Людмила.

– Я не травлю, а напоминаю: кто чего достоин, тот это и получает!

В это время Семенов, Виктор и Таня втаскивали что-то в дом, и Людмила, оглянувшись на них, негромко сказала:

– Почему тогда ты меня не получил? Считаешь ведь, что достоин, а не получил.

– И радуюсь, что не получил! – весело признался Жанборисов. – Вчера разглядел я тебя, Людмила, и понял – как же хорошо, что я на тебе не женился! Имел бы сейчас пожилую тетеньку, оно мне надо?

Людмила, еще раз оглянувшись на дом, ответила:

– Конечно, не надо. Только ты меня и молодую, стройную, горячую – не имел. А Андрюша имел. Хочешь, спроси его, каково это было. А ты и в гробу будешь злиться, что я тебе не досталась.

– Да знала бы ты, дура провинциальная, какие у меня женщины были! Звезды кино и подиума!

– Верю. А меня не было. И не будет. И этого не поправить. Вот и все.

И Людмила, взяв корзинку с бельем, пошла к дому.

Жанборисов хотел крикнуть ей вслед что-нибудь обидное, уничтожающее, но ничего не придумал, закрыл дверцу и поднял стекло, отгораживая от глупого мира свое комфортабельное автопространство, где приятно пахло кожей, парфюмом Жанборисова, купленным в Париже, чувствовался также – возможно, не обонянием, а воображением, памятью – запах тех сладко-пряных, волнующих, молодых духов, которыми окутывали себя его многочисленные юные подруги, не чета Людмиле.

Тем не менее, Жанборисов был раздражен. Он ударил кулаком по рулю и негромко сказал: «Идиоты!» – неизвестно кого имея в виду.

И уехал.

Кое-как расставив мебель и разместив прочие вещи, Семенов поспешил на работу.

Вахтер на проходной ухмыльнулся, работники в цехах, где он проходил, издали смеялись и чуть не показывали пальцами, Мишаня же встретил без улыбки и усмешки, сказал сочувственно:

– Тебя Сухарев ждет.

– Сейчас пойду. Как загрузка-отгрузка?

– Все в порядке, Петрович, ты иди, а то он по телефону так орал, что…

– Успеется.

Семенов проверил все записи, обошел стеллажи и полки и только после этого отправился в управление.

Альбина, увидев его, приподняла плечики и развела ладошки лежащих на столе рук, словно говоря: надо же, какие нелепости на свете бывают, и как ее угораздило принять такого человечишку за значительную личность!

– У себя? – спросил Семенов.

– Естественно!

– Можно?

– Давно пора!

Семенов вошел.

– Ну? – спросил Сухарев. – Что будем делать? Зачем тебе это было надо, Семенов?

– Не надо мне это было. Вы сами…

– Что – я сам? – взвился Сухарев. – Что? Я тебя, может, назначил в кандидаты? Я тебя только спросил! А ты, вместо того, чтобы прямо сказать – ерунда, Дмитрий Васильевич, выдумки! ты сделал вид, будто это все правда!

– Не делал я…

– А кто? Я, что ли?

– Ладно, – сказал Семенов.

– Что ладно?

– Пусть я виноват.

– Не пусть, а виноват!

– Хорошо, не пусть.

– Ты смеешься, что ли, надо мной? Тихий, тихий, а ехидный! Сидит там в кладовке у себя, притаился, а сам планы вынашивает!

– Какие еще планы?

– А такие! Мне тут юрист выписку принес. Интересует?

Семенова не интересовало, но Сухарев, раскрыв папку, зачитал таким голосом, будто оглашал приговор:

– Статья 282! Возбуждение ненависти либо вражды, а равно унижение человеческого достоинства! Действия, направленные на возбуждение ненависти либо вражды, а также на унижение достоинства человека либо группы лиц по признакам пола, расы, национальности, языка, происхождения, отношения к религии, а равно принадлежности к какой-либо социальной группе, совершенные публично или с использованием средств массовой информации либо информационно-телекоммуникационных сетей, в том числе сети «Интернет», – наказываются штрафом в размере от трехсот тысяч до пятисот тысяч рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период от двух до трех лет, либо принудительными работами на срок от одного года до четырех лет с лишением права занимать определенные должности или заниматься определенной деятельностью на срок до трех лет, либо лишением свободы на срок от двух до пяти лет!

Последние слова, «от двух до пяти лет», Сухарев особо выделил и при этом посмотрел на Семенова, будто именно этот срок ему гарантировал.

Андрей Петрович, прямо скажем, не испугался. Вслушиваясь в грозно звучащие формулировки, он не понимал, какое они к нему имеют отношение.

– Бог с вами, Дмитрий Васильевич, вы же не всерьез это! – сказал он. – Какое унижение достоинства? Кого я унизил?

– Весь город! Все вчера слышали, как ты там пел! И даже поверили! Это – не унижение?

– Я не собирал никого… Лишнего сболтнул по пьяному делу – признаю. Но… Там же уточняется – по признакам религии, национальности, я этого не касался.

– По признакам социальной группы еще! А ты про кого врал? Ты врал про него! – Сухарев показал большим пальцем за плечо, где висел портрет. – А он тоже представитель социальной группы.

– Это какой?

– Власти, дорогой мой, власти! Правительства! Или, скажешь, правительство не социальная группа?

– Да шут их знает, кто там они…

– И публично, публично! – тыкал Сухарев пальцем в выписку. – Да еще как публично!

– Что ж, посадят меня теперь, что ли?

– Посадить, может, и не посадят, не мне судить, не моя презумпция! А меры могу принять. И должен! На заводе теперь клеймо, скажут – рассадник! Короче, Андрей Петрович, я ведь тебе на самом деле добра желаю, поэтому увольняйся по собственному желанию. Хотя я мог бы, сам понимаешь, – приказом!

– За что? У меня за двадцать шесть лет ни одного взыскания.

– Да? А кто сегодня на полдня опоздал?

– Меня отвезли… В администрацию…

– Понимаю! Голову закружило? В общем, прости на добром слове, но – до свидания! И еще один совет: уезжай со всей семьей куда-нибудь. Тебе же лучше, от позора подальше.

Семенов стоял и молчал. Думал.

Потом повернулся и вышел.

В приемной Альбина подсунула ему листок.

– Вот, ваше заявление. Только подпишите.

Семенов подписал и пошел в свою кладовую.

Там он позвал Мишаню, показал свои тетради.

– Вот, дублируй, записывай. Компьютер вещь хорошая, но мало ли. Электричество вырубят или сбой программы. Или вирусы какие-нибудь. Или эти… Харк… Как их?

– Хакеры. Взломщики.

– Вот именно.

– Несправедливо, Петрович. Ты тут столько… И так… А они… Неправильно это… – бормотал Мишаня.

– Не пропаду. Столярничать буду. Ну, бывай.

И ушел, ни на кого не глядя, не обращая внимания на смешки и выкрики.

10.

Людмилу тоже попросили написать заявление. Татьяну и Виктора не тронули, они работали на частников и, к тому же, в таком скромном качестве, что не стоило марать руки. Да и дети за отцов не отвечают, вспомнил кто-то.

Несколько дней Людмила и Андрей восстанавливали порядок в доме. Случившееся не обсуждали. В город почти не выходили. А Серманкуль, погудев, посмеявшись, посплетничав, вскоре забыл про этот анекдот. Неправ оказался Сухарев, никаким особым позором не пахло. Ну, встретит Семенова в магазине продавщица возгласом: «Привет, прентендент!», ну, притормозит сосед-таксист и весело остережет: «Ты хоть голосом гуди, несуществующий, а то задавлю!», ну, спросят соседки Людмилу: «Люсь, а Люсь, а как оно, с будущим президентом спать?» – и все на этом.

Субботним вечером, седьмого октября, в день рождения В.В. Путина, о чем Семенов не помнил, то есть не нарочно, без всякого умысла, просто не помнил, он зашел к Александру Петровичу Мечникову сыграть в шахматы.

Они поприветствовали друг друга шутливо, как обычно:

– Привет, Петрович!

– Привет, Петрович!

И засели за шахматы.

Мечников, человек деликатный, ни о чем не спрашивал, говорил о пустяках. Одобрил теплое начало октября, предрек долгую и суровую зиму, рассказал, что в этом году вместо дров решил купить уголь-брикет, хотя, конечно, от него дух не тот, и пачкается он очень, но за дрова ломят слишком большие деньги.

– А ты чем топишь?

– И я углем.

– Вы хоть на работе отогреваетесь, а я, честно сказать, зимой дома подмерзаю иногда.

– Работа кончилась, – меланхолично отозвался Семенов, думая над ходом.

– То есть?

– Уволился. По форме. А по сути – выгнали.

– Как это? Ну-ка, расскажи!

И Семенов вкратце описал, как и что было.

Мечников принял все очень близко к сердцу.

– Идиотизм! Сами же напутали, накосячили – и на тебе отыгрались!

– Это как водится.

– Что значит – как водится? Андрей, нельзя так! Ты совсем уж гордости не имеешь, об тебя ноги вытерли, а ты сразу смирился!

– Так прямо и вытерли!

– А разве нет? Ведь издевательство чистой воды! Запрет на профессию! Произвол, понимаешь ты или нет? Они бы еще из города прогнали, так в средние века делалось!

– Советовали уехать.

– Правда?

– Угу. И Людмилу мою с работы попросили тоже.

– Ну, ребята! – Мечников так разволновался, что бросил на доску фигуру ладьи, которую только что съел, смел ею половину фигур.

– Ничего, я все помню, – Семенов взялся восстанавливать.

Но Мечников схватил доску и стряхнул с нее оставшиеся фигуры.

– Не до игры! Андрей, ты или ангел, или… Предупреждаю, сейчас оскорблю!

– Попробуй.

– Ты или ангел, или полное и окончательное дерьмо! Насекомое! Жук навозный!

– Саш, я тебя уважаю, учитывая возраст, но ты не очень…

– Это не я говорю! То есть, говорю я, но на самом деле я тебе пересказываю их мнение! Это они считают тебя дерьмом, насекомым, жуком навозным! Ведь знаешь, что их заело?

– Что глупость за правду приняли.

– Нет! И это тоже, но это – в последнюю очередь! Глупость за правду! Им не привыкать, они глупостью вместо правды каждый день живут, да и оттуда льется! – Мечников кивнул на телевизор, который молча стоял в углу. – Нет, Андрей, их заело то, что они обычного, мелкого, это я опять их мысли пересказываю, заурядного человека сочли вполне достойным быть кандидатом – только потому, что над тобой тень правителя нависла! А теперь увидели собственную гнусность, Петрович, понимаешь? Собственную готовность поддержать и принять любую дурь, что идет сверху! Вот за это и отомстили, только не себе, как надо бы, а тебе и твоей семье! А ты, вместо того, чтобы отстаивать свои права – вплоть до суда! – ты утерся и убрался в свою норку! В кучу свою навозную! И себя не защитил, и за жену не вступился! Жертва ты, Андрей Петрович. И знаешь, мне тебя даже не жаль. Ты оскорбиться должен, возмутиться должен, а ты сидишь тут и скалишься, как псих в дурдоме после манной каши!

– Неправда, – тихо сказал Семенов, потому что он не скалился и даже не улыбался, а молча и серьезно слушал, будто только сейчас увидел происшедшее в истинном свете.

– Правда! Только тебя не проймешь! Вас никого не проймешь, тысячу лет вас за людей не считают, а вы и привыкли!

– Широко берешь – тысяча лет.

– Как есть, так и беру! Рабы и холопы, мать вашу! Все, иди, я сейчас пить буду, не хочу тебя смущать. А то выпьешь три капли и, не дай бог, опять человеком себя почувствуешь. Зачем тебе эта фантазия?

Семенов встал, пошел к двери. Там, остановившись, сказал, глядя не назад, на Мечникова, а на дверной косяк, будто его деревянной бездушной плоти объяснял:

– Я человек, а не жук. Тебе легко, ты сам по себе. А я в обществе живу.

– Да не живешь ты там! И оно не живет! Где ты видел общество когда-нибудь? Чтобы люди сами собрались и сами что-то вместе сделали? Отучили, Петрович! Больше трех не собираться – ни для плохого, ни для хорошего! Иди, иди, не трави душу!

Семенов ушел.

Мечников достал заветную бутылку, налил стаканчик и включил телевизор, который смотрел редко и с омерзением, но сейчас как раз хотелось усугубить горечь – чтобы выпивка была не просто ублажением потребности, а гражданским актом протеста и несогласия.

Там как раз показывали Путина, который отвечал на поздравления, что-то говорил приятным негромким голосом, напоминающим удовлетворенное воркование сытого голубя. Во избежание статьи 282-й заметим, что это впечатления персонажа, а не автора. (КОММЕНТАРИЙ ПУБЛИКАТОРОВ. Непонятно, чего боится автор, статью давно отменили). Мечников выпил и почувствовал, как горячие приятные струйки растеклись в желудке одновременно с разлитием горечи в душе.

А Семенов был весь вечер тих и задумчив.

Перед сном сказал Людмиле:

– Как-то все это неправильно. Почему тебя уволили?

– Ясно, почему.

– Нет, не ясно. Получается – потому, что ты моя жена. За это не увольняют.

– Андрей, не надо. У нас увольняют вообще ни за что. Была у нас уборщица тетя Тоня. Лет двадцать работала, всех начальников пережила. И идет такой Санакоев, третий помощник второго заместителя. С похмелья идет, аж покачивает его. На мокром полу поскользнулся, тетя Тоня его поддержала и без всякого намека говорит: «Повеселились вчера?» А он как вскинется, как побежит к начальству! Нажаловался на хамство обслуживающего персонала. И фу-фу, нет нашей тети Тони.

– Гадость это.

– Сложившийся порядок, Андрюша.

– Ничего подобного. Завтра пойдем восстанавливаться.

– Завтра воскресенье.

– Тогда послезавтра!

– Зачем? Только хуже будет.

– Хуже будет – им!

Людмила не знала, что возразить, как отговорить. Да и надо ли отговаривать? У нее были двойственные чувства. Женщина, когда видит готовность мужчины к подвигу ради нее, к подвигу иногда даже смертельному, с одной стороны, за мужчину опасается, а с другой, хочет увидеть этот подвиг. И не она в этом виновата, а беспощадный закон естественного отбора: храбрый рискует, но он и побеждает, от трусов же только трусы родятся.

11.

В понедельник утром Семенов привез жену к зданию администрации.

Людмила была взволнована и заранее печальна.

В вестибюле, между дверью и невысокой, в три ступеньки, лестницей в холл и коридоры, стоял дежурный полицейский. Он узнал и Людмилу, и Семенова, но внутрь, конечно, не пропустил.

– Извините, – сказал. – Не имею права.

Людмила как бы даже обрадовалась и шепнула мужу:

– Не надо этого ничего. Пойдем домой.

– Ничего подобного!

Семенов подошел к окошечку бюро пропусков.

– Мне к Сергею Николаевичу, – назвал он имя-отчество Мокрецова.

– Заказывали? – спросила невидимая женщина.

– Что?

– Пропуск.

– Если надо, давайте закажу.

– Не вы. Из приемной Сергей Николаича.

– Не заказывали. А вы позвоните им, пусть закажут.

– Я этим не занимаюсь! – отрезал невидимый голос.

– А кто занимается?

– Вон телефон висит, звоните. Одноечку нажмите.

– Чего?

– Цифру один.

Семенов подошел к телефону, снял трубку, нажал цифру один.

– Приемная, слушаю, – ответил женский голос.

– Это Семенов Андрей Петрович, – внятно сказал Семенов. – Муж Людмилы Сергеевны Семеновой, которая у вас работала.

– И что?

– На прием попасть хотим. К Сергею Николаевичу.

– По какому вопросу?

– Он знает.

– Я тоже знать должна.

– Хорошо, по поводу увольнения.

– Это в отдел кадров, семерку наберите.

И трубку повесили.

Что ж, можно и с отела кадров начать, подумал Семенов и хотел уже нажать на семерку, но тут жена позвала его предупреждающим голосом:

– Андрей!

Семенов оглянулся и увидел входящего Мокрецова.

Тем лучше – на ловца и зверь бежит. Семенов встал на пути главы администрации и громко сказал:

– Здравствуйте! Хочу понять, за что мою жену уволили?

– Почему посторонние в помещении? – спросил Мокрецов полицейского.

– Я не пустил! – оправдался тот. – Они же тут, а не там.

– Вот и не пускай, – одобрил Мокрецов и пошел себе дальше.

– А чего это вы даже не слушаете? – возмутился Семенов, и голос его, как в таких случаях говорится, предательски дрогнул.

Мокрецов не отреагировал, спокойно удалялся.

– Сволочь! – закричал Андрей Петрович.

– Андрей! – Людмила схватила его за руку. – Перестань!

Она вытащила его из здания, Семенов на улице вырвал руку.

– Я уже все понял, чего ты меня держишь?

Постоял, оглянулся на здание.

– Хорошо. Я еще вернусь. А пока иди домой, а я съезжу кое-куда.

– Не надо!

– Надо!

Семенов поехал на завод. Проникнуть туда ему было просто: он не сдал пропускную карточку. Приложил ее к турникету, вахтер взмахнул руками, что-то крикнул, но Семенов был уже за дверью проходной, шел по двору, направляясь к управленческому зданию.

Директора на месте не оказалось.

– В область поехал, – спокойно соврала Альбина.

– Ясно. А заявление мое он подписал?

– Сразу же. И приказ уже есть.

– Понятно. Заявление можно посмотреть?

– Зачем?

– Бухгалтерия требует. Чтобы знать, с какого числа меня рассчитывать. А я не помню.

Альбина порылась в папках, протянула листок.

Но, когда Семенов взял его, спохватилась:

– Постойте-ка! Зачем вам заявление, вам приказ нужен! От приказа считается! Вы чего хотите сделать? Прекратите!

Но было поздно, Семенов уже рвал заявление. Рвал аккуратно, на равновеликие прямоугольники. Ссыпал в корзину для бумаг, стоявшую у стола, и весело сказал ей (Альбине, а не корзине – впрочем, и корзине отчасти тоже, как воплощению мертвого канцелярского духа):

– Вот так!

– Приказ все равно есть!

– А на каком основании? Заявления нет и быть не может! Я увольняться не собираюсь! Пусть сам уволит, а я посмотрю, как у него это получится!

И Семенов отправился на склад, взял у Мишани свои тетради, попенял ему за отсутствие новых записей, а тут как раз началась отгрузка очередной партии. Андрей Петрович работал бодро, поторапливал грузчиков, наставлял, как обращаться с банками, чтобы металлические не мялись, а стеклянные не бились. Мишаня весело помогал ему, не спрашивая, как получилось, что Семенов вернулся на склад. Он без Андрея Петровича сразу же увяз в простом с виду деле размещения и хранения продукции. Казалось бы, тут и думать не о чем: тушенку ставь к тушенке, гречневую кашу к гречневой каше. Но как быть, если стеллажи с тушенкой забиты под самый потолок, а рядом нет места? Мечешься, находишь свободные полки в углу, ставишь там банки, не помещаются, впопыхах громоздишь пирамиду возле этих полок, а тут уже новая партия – какие-нибудь овощи, а где у нас овощи, и почему так много банок оказалось на полу, пройти мешают, сыплются… Семенов за час навел порядок, все оказалось на своих местах, которых, как выяснилось, достаточно, и на полу ничего не осталось.

Приходили работники из цехов – посмотреть. Никто уже не злорадствовал, не смеялся. Видели серьезное, озабоченное делом лицо Семенова, наблюдали за его сноровистыми действиями, о чем-то думали и уходили, продолжая думать.

Тут позвонили по заводскому телефону.

Мишаня взял трубку, послушал, протянул Андрею Петровичу.

– Вас.

– Слушаю! – с деловитой приветливостью отозвался Семенов.

– Ты чем там занимаешься? – спросил голос Сухарева.

– Работаю.

– Не дури, Андрей Петрович! Может, мы оба погорячились, не спорю. Но ведь сам понимаешь, резонанс пошел, как бы я выглядел, если бы оставил без последствий? Ты вот что, давай иди как бы в отпуск, оплатим, не беспокойся. А через месяц вернешься.

– Отпуск у меня был в июне, спасибо. А приказ ваш считаю незаконным. Или вы его отмените, или я буду решать через суд.

– Андрей Петрович, это ты? – усомнился Сухарев. – Ты не выпил часом?

– Абсолютно нет, приходите, убедитесь!

Сухарев, положив трубку, принялся размышлять. С одной стороны, понятно, у Семенова что-то вроде истерики в производственной форме. С другой, весь завод, вся городская власть увидит, что директор не смог справиться с кладовщиком. Это нехорошо, неправильно. Значит, придется принять превентивные меры.

Слово «превентивные» Сухарев понимал по-своему. Он услышал его давно, еще в молодости, и ему показалось, что корень там – «винтить». То есть – привинтивные меры, привинчивающие и завинчивающие.

Свинтить придется Семенова, нет другого выхода.

И он позвонил в отдел охраны.

На заводе как раз заканчивалась смена. Работники, группами направляясь к выходу из цеха, увидели странную картину: двое охранников ведут Семенова, заломив ему руку за спину, отчего тот согнулся в три погибели, а снизу слышится:

– Отпустите, дураки, сам пойду!

Ветеран завода Топоров, мужчина степенный и обычно молчаливый, подошел и сказал:

– Чего вы, в самом деле? Нельзя по-человечески?

– Гуляй, отец! – ответил один из охранников. – Не твое дело!

– Завод мой, и дело мое! – не согласился Топоров. – Отпусти, сказано, ты ему руку вывихнешь!

И тут охранник толкнул Топорова, в чем не было необходимости, потому что ветеран стоял не на пути, а сбоку. Толкнул неудачно, Топоров обо что-то запнулся и упал. На беду, неподалеку был его племянник Костя, малый дюжий, который всегда был рад поводу размяться. Он схватил обидчика за грудки одной рукою, оторвал его от Семенова и отвесил такую плюху, что охранник отлетел на три шага и грохнулся на бетонный пол. Второй охранник растерянно стоял, не зная, что делать. Вокруг собрались люди.

– Нам приказали… – начал оправдываться второй охранник.

– Что вам приказали? – сурово спросил Топоров, уже вставший и отряхивавший одежду. – Над людьми измываться приказали? Тут вам не это… – он подыскивал сравнение, но не нашел.

– Не зона! – подсказал один из грузчиков, хорошо помнивший, что такое тюремная зона.

– Сначала над человеком посмеялись, а теперь вообще унижают! – негодовал Топоров. – Петрович, ты как?

– Нормально, – отпущенный Андрей Петрович, морщась, потирал руки.

– Им бы вот так вывернуть, они бы завыли, гады! – крикнул Костя и подскочил к лежащему охраннику с явным намерением заставить его завыть.

А тот счел за лучшее остаться там, где упал. Костя же лежачих никогда не бил.

– Ладно, – сказал Семенов. – Повеселились. Сам уйду.

– И зря! – осудил Топоров. – Если таких работников увольнять будут, к чему это приведет? А?

Но Семенов, махнув рукой, пошел из цеха.

Сухарев из окна кабинета увидел, как из заводского корпуса вышла густая, дружная толпа, провожающая Семенова.

– Это еще что за демонстрация? – пробормотал он. Позвонил главному технологу: – Почему люди не работают?

– Так смена кончилась.

– Смена кончилась, значит, и порядка никакого?

– А что?

– Сам не видишь?

Главный технолог не видел, он сидел в своем кабинете с симпатичной молодой инженершей, которой только что рассказывал об отдыхе в Тунисе и задал ей с лукавой улыбкой вопрос, знает ли она, зачем ездят в Тунис на курорты одинокие русские женщины?

– Разберусь, – пообещал технолог.

И, положив трубку, продолжил общаться с девушкой.

Ничего страшного в итоге не случилось, заводчане проводили Семенова до его машины, он со всеми сердечно распрощался, поблагодарил за выручку и уехал.

Он ехал, чему-то улыбаясь, и крутил ручку радио. Обычно слушал классику, мало чего в ней понимая, но уважая ее, а через это и себя, слушающего. На этот раз захотелось новенького. Джаз – не то, шансон – не то, какие-то новости – не то, что-то попсовое – опять не то. Кто-то что-то бормочет речитативом – тоже не то. Хотя… Он вернулся на эту волну. Там крутили рэп, о котором Семенов ничего не знал, кроме названия. Натыкался несколько раз, ему не нравилось. Сейчас молодой голос с меланхоличной агрессией начитывал такие строки:

Ты окружен и пойман, хотя не было облавы,

Ты утонул в той реке, в которой даже не плавал,

Тебя бросила девушка, которую ты не встретил,

И только ветер на твоем пути, только ветер.

Уже проигран твой еще не начатый раунд,

Ты думал, все впереди, а это только бэкграунд.

И каждый лох из подворотни говорит, что он рэпер.

Тьма ему вдогонку светит, сверху ветер, снизу ветер.

Только ветер, холодный ветер.

Только ветер, мысли на вертел.

Меня строгает время, будто я шаурма.

Но зато я всем достаюсь задарма.

Ваша глупая уретра, как пушка против ветра,

Обливает вас самих, прогнивших до миллиметра.

Ваш имидж скачет, хвост задрав, как охотничий сеттер,

Он ищет лучшую добычу, а находит только ветер.

Я распахиваю двери с табличкой «Нет хода»,

Я открываю все замки, не зная шифра и кода,

Мне самому туда не надо, но я закрытому – хейтер,

Я пускаю туда ветер. Ветер. Ветер.

Только ветер, только ветер.

Только ветер, только ветер.

Только ветер, только ветер.

Только ветер, только ветер.

Он повторял и повторял, и Семенову тоже захотелось ветра, он опустил стекло. И ветер ворвался, холодный, осенний, надул сразу же слезы на глаза. Семенов вытер их и сказал:

– Мы еще посмотрим, кто кого и как. Да, я просто человек, но не я дурак.

Ого, удивился он. А я ведь тоже рэп пою на старости лет!

И попробовал еще – на мотив «Вихри враждебные веют над нами». Получилось нескладно, но весело:

– Я не сдаюсь, не сдаюсь никогда я, и никому я сдаваться не дам. Пусть изменилась судьба моя крутая, но я парам, пам-парам, пам-парам!

12.

Вечером он пришел к Мечникову.

Тот возился с ноутбуком, который принесли для починки юноша и девушка. Они, ожидая конца работы, сидели на стареньком диване, он что-то читал или смотрел в телефоне, она – в планшете.

– Погоди немного, – сказал Мечников Андрею Петровичу, – скоро закончу. Вот молодежь! В софте еще кое-как разбирается, а в железе ничего не соображает! Юзеры!

Семенов не понял половины слов, но о смысле догадался.

Сел сбоку у стола, наблюдал за ловкими пальцами Мечникова. Ему всегда приятно было глядеть на быструю и хорошую работу знающего свое дело мастера.

Глянув на юношу с девушкой, спросил Мечникова, как бы для досуга, без особого интереса:

– Саш, а вот бывают самовыдвиженцы. Это как? Просто – взял и себя выдвинул?

– Попробовать, что ли, хочешь?

– Я вообще. Интересно.

Мечников поднял очки на лоб, пристально посмотрел в глаза Андрею Петровичу и повернулся к молодежи:

– Пипл, чуешь? Этот тот самый наш Семенов, за которого пятая часть страны проголосовала!

– Не за меня, а за выдуманного! – поправил Андрей Петрович.

– Без разницы! А вот взять, да и раскрутить не выдуманного, а настоящего. А?

– Вообще-то это реально, – сказал юноша. – Надо только триста тысяч подписей собрать.

– Триста тысяч! – поразился Семенов.

– Да легко! – заверил юноша.

– Ты им верь, они во всех сетях популярные личности, – сказал Мечников. – «Маша и Федведь». То есть, она Маша, а он Федор, но, как в мультфильме про Машу и медведя – «Маша и Федведь».

– А что вы там пишете? – уважительно осведомился Семенов.

– Мы не пишем, мы видеоблог ведем, – ответил Федор. – Мы там, типа, муж и жена.

– А на самом деле?

– Тоже, но не так. Короче, мы садимся перед камерой, я начинаю что-нибудь, ну, беру тему любую, ну, чья очередь посуду мыть. Начинаю обсуждать. А она мешает. Спорит. Деремся даже иногда. А потом целуемся.

– Без секса! – тут же уточнила Маша.

– Ну да, хотя народ ждет. А мы доводим до предела, а потом выключаем камеру.

– Тысячи подписчиков, миллионы лайков! – гордясь юными друзьями, воскликнул Мечников.

– Ну, не миллионы, но много, – признала Маша.

– И фокус в том, Петрович, – иронично восторгался Мечников, – что у них никакой политики, философии, ничего серьезного вообще! Вот, например, опускать или поднимать сидушку унитаза – тема?

– Не знаю, – смущенно улыбнулся Семенов.

– Тема, да еще какая! Самый популярный у них ролик. И комментарии на сто страниц. Девочки пишут, что, если кто с мальчиком живет, то мальчик должен быть вежливый и после себя сидушку опускать. А мальчики спорят: если ее опускать, то потом забываешь поднимать. И ее опрыскиваешь, сидушку-то, а девочки потом сами же и недовольны! До злости и ненависти доходит, до вызовов на дуэль! Так что, они тебя и в самом деле могли бы раскрутить. Хотя, нет. Вам, дорогие Федя и Маша, нельзя менять тему. Только про сидушки, про посуду, про то, кто мусор вынесет, какие джинсы купить, как спали, как встали, как чай пили, как ты ее на машине учил ездить, тоже популярный ролик. Только быт и только мелочи. Вы в плену жанра, дорогие мои! Старая, как мир, история! Комики вечно хотят сыграть трагическую роль. Поэт-песенник хочет, чтобы его считали просто поэтом. Плотник называет себя столяром!

– А это разные вещи, – вставил Семенов, услышав про знакомое. – Правда, бывают такие плотники, что…

– Я к тому, – не дал ему сказать Мечников, – что вы, ребятки, как только попытаетесь выйти на другой уровень, сразу облажаетесь!

– А на спор? – вытянулся Федор, как поющий на заборе петух. – За месяц соберу подписи!

– Как? Это же не лайки, я, было дело, участвовал, когда еще во что-то верил, собирал подписи для одного демократа областного масштаба. Всё на бумажках, фамилия, имя, отчество, паспортные данные, бумажки оформить надо, чтобы все тип-топ! И я только в нашем городе орудовал, а надо так организовать, чтобы всю страну охватить!

– Ерунда! – Федора ничуть не смутили доводы Мечникова. – У меня во френдах полно топовых людей! Помогут! Запустить инфу, что, типа, вы вот все думали, что это фейковый Семенов, а на самом деле это реальный, надо его распиарить. Флэш-моб устроим, всем понравится, да, Маш?

Маша ответила осторожно:

– Прикольно вообще-то.

– Ты слышал? – обратился Мечников к Семенову. – Прикольно – главное слово эпохи! Я прикольный, следовательно, существую. Эрго сум! Как прикольно по-латыни?

Маша шустро застучала пальцами по экрану планшета.

– Гугл-переводчик показывает – фригус.

– Правда? Фригус эрго сум, получается? Неужели латыняне тоже прикалываться умели?

– Почему нет? В средние века тоже люди жили, хоть и без интернета, – заметил Федор.

– Какие средние века? Латыняне – античность! Когда была античность – только без гугла?

– Да какая разница? Давно.

– Вот, Петрович! У них миллионы подписчиков, а когда была античность – не знают. Давно! Но это входит в стоимость! Если бы они знали про античность и другие ненужные вещи, у них бы столько подписчиков не было! Там слишком знающих и умных не любят!

– Там любят современных! – самолюбиво возразила Маша и выпрямила спину, приподняла голову, как и Федор. Они казались сидящими рядышком за партой примерными школьниками, отличниками, гордостью учителей.

– Ладно, современные, получите и распишитесь! – Мечников успевал и говорить, и работать, и сейчас ввинтил последний шурупчик, хлопнул по ноутбуку ладонью. – Но матушку тебе, Федя, менять надо. И видеокарту. И аккумулятор не держит, через полчаса выдыхается. И даже порты все расшатанные, скоро коннектить перестанут.

– Проще новый купить. А я к этому привык.

– Молод еще, к плохому привыкать. Ну, деньги на бочку, и марш отсюда, нечего вам от нас плесенью заражаться!

Молодые люди расплатились, поблагодарили и ушли.

А наши Петровичи сели за шахматы.

– Я слышал, ты на работу возвращался, а тебя вывели? – спросил Мечников.

– Вот город! Уже все знают!

– Конечно. За хлебушком пошел, в магазине тетки и просветили. Будто бы били тебя там.

– Наоборот. Охранников чуть не побили, когда они меня выводить стали.

– Ну да, ну да, – Мечников мыслями был уже в игре. – Русский бунт, бессмысленный и беспощадный. И быстро перегорающий, как и все бунты. Бунты или бунты?

– А?

– Ударение где? БУ-нты? Или Бун-ТЫ?

– Не знаю.

– И я не знаю. Надо погуглить. Погуглить надо… Сицилианскую, значит, выбрал?

– Вроде того.

– Ну, хрен с тобой, давай сицилианскую. Значит, теперь ты безработный. Что ж, можешь, в самом деле, выдвинуться. Будет прикольно.

– Все смеешься. А я, между прочим, не знаю, как президентом, а кандидатом точно мог бы стать.

– Эк тебя гордыня распирает. Заратустра сказал: бойтесь обиженных.

– Я не обиженный.

– Да и Заратустра этого не говорил. Я люблю иногда – придумаешь глупость и приписываешь то Заратустре, то Шопенгауэру. А то за даосскую мудрость выдашь. И сразу верят! Хотя для нынешних ни Заратустра, ни Шопегаруэр ничего не значат. «Маша и Федведь» – вот тема!

13.

Как известно, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Но бывает и наоборот – дело, особенно бездельное, так быстро вспыхивает и разгорается, что за ним не успеет никакая сказка.

Маша и Федор в ту же ночь запустили ролик, который, конечно же, многие из тех, кто читает этот текст, видели; на сегодняшний день там десять миллионов просмотров.

Для тех же, кто страдает распространенной сейчас видеофобией и не может ничего смотреть, только читать или слушать, перескажем.

Сначала в кадре появляется Федор.

Он оглядывается, посмеивается и говорит:

– Всем привет, вы смотрите популярнейший блог «Маша и Федведь». Маша будет позже, она, вы не поверите, стирает. Она стирает. То есть стирает не она, а стиральная машина, а Маша смотрит. Она может на это смотреть часами. Посадите кошку перед стиралкой, она замрет и будет смотреть. Вот и Маша у меня такая. Наверно, она думает, что, если отойдет, машина перестанет стирать. Или будет стирать не так, как надо. Но скоро процесс закончится, она придет. А я вам пока расскажу, что такое стиральная машина.

(Коротко звучит начало Пятой симфонии Бетховена, в кадре лицо человека, изумленно раскрывшего рот).

Что? Вы все знаете, что такое стиральная машина? Ну конечно, вы знаете, что их мире несколько миллиардов, они жрут огромное количество электроэнергии, потребляют тысячи тонн порошка и всяких моющих жидкостей и сливают миллионы тонн грязной мыльной воды.

(Кадры: бесконечные ряды стиральных машин, горы порошка, потоки мутной жидкости).

Но вы не знаете главного: стиральные машины не нужны. Абсолютно. Почему? Объясняю. Большинство людей живет в современных городах. Они не ловят в джунглях обезьян на завтрак, они не рассыпают по полям навоз, они не рубят уголь. Они ездят на машинах, в метро, ходят по улицам. А улицы современных городов, даже нашего засранного Серманкуля, – внимание! – они чистые! Даже обувь трудно испачкать. Асфальт, плитка, бетон. Посмотрите вокруг, вы видите кого-нибудь в грязной одежде? Ну, бывают бомжи, это ясно, но они, кстати, и не стирают. Вот прямо сейчас – посмотрите, если кто-то у вас там есть рядом. Или на себя. На вас страшные грязные пятна? Вы похожи на бомжей?

(Кадр: грязный бомж. Дальнейшие кадры не оговариваются, полагаемся на воображение читателей, учитывая, что Федор использовал первые попавшиеся картинки или кадры, напрямую иллюстрировавшие его слова).

Нет, вы вполне ничего себе. Ну, кофеечек пролили, бывает. Соус ляпнули. А вообще-то, чтобы по-настоящему испачкать одежду, надо очень постараться. Но тогда зачем мы ее стираем? Пот, дорогие друзья! Родной пот нашего родного тела, и больше ничего. Мы просто не хотим плохо пахнуть. Но знаете, что я вам скажу? Пропотевшую одежду можно кинуть в воду – в ванну, в таз, в ручей, в лужу, неважно. Добавить чуть-чуть, совсем немного моющего средства. Помешать палочкой, вынуть и просушить! Все! Больше не пахнет.

Но зачем, спросите вы, зачем, зачем, зачем тогда в мире столько стиральных машин? Отвечаю: затем, чтобы вы их покупали. Тратили деньги. Они же все дорогие. И навороченные. Куча программ – для хлопка, для шерсти, для синтетики, для обуви, даже, говорят, есть машины для отмывания денег. Реально! С этими программами тоже проблема. Моя Маша полчаса читает инструкцию, потом полчаса смотрит на кнопки, а потом кричит: Федя, блин, не пойму, на сколько тут ставить! Я ей говорю: Маша, запомни навсегда: сорок градусов, час времени, минимальное количество оборотов. И все! Любую одежду можно выстирать в этом режиме. Любую! И с чайной ложечкой порошка.

Стиральные машины – величайший обман человечества! Кстати, если когда-то люди помирали от инфекций, от грязи, потому что, если кто не знает, мы всегда жили, как свиньи, то теперь появились болезни от чистоты. Мы вымрем от чистоты и даже не поймем, что случилось. Выживут дикие племена, у которых нет стиральных машин и которые не моются.

Пока вы офигеваете от этого открытия, удивляетесь моей несокрушимой мудрости и ставите лайки, я расскажу про еще один обман.

(На экране – фотография Андрея Петровича Семенова, Федор снял его исподтишка перед уходом).

Это мой двоюродный дядя Андрей Семенов, тот самый, за которого проголосовали около двадцати процентов наших соотечественников. А потом объявили, что это все фейк, что никакого Андрея Семенова нет. Так вот, эта объява и есть настоящий фейк. Потому что Андрей Семенов действительно решил выдвинуться. Но там, сами понимаете где, увидели этот сумасшедший рейтинг – и испугались. Это ведь только предварительный опрос, а что будет, когда дойдет до выборов? Вы представляете? Так вот. А теперь серьезно.

(В кадре – хохочущие люди, указывающее на что-то пальцами).

Нет, правда, серьезно. Андрею Семенову нужны подписи. Живые, реальные, на бумаге. Как это делается, я пока сам толком не знаю, расскажу в следующем выпуске. Сейчас не могу – идет Маша. Ну, вы сами уже слышите.

Маша появляется в кадре – с двумя мокрыми комками в руках и с громким криком.

МАША. Ты чего наделал?

ФЕДОР. Только не по голове!

МАША. Это что такое?

ФЕДОР. Футболки.

МАША. Чьи?!

ФЕДОР. Эта синяя – моя. А голубенькой у меня нет. Твоя, и что?

МАША. Она не голубенькая! Она белая!

ФЕДОР. У тебя со зрением все в порядке? Голубая она!

МАША. Сам ты голубой!

ФЕДОР. Я голубой? Вы слышали? Маша, нас миллионы смотрят, ты рискуешь! Все подумают, что у тебя муж голубой!

МАША. Идиот! Зачем ты свою синюю сунул к моей белой?!

ФЕДОР. Маша, это ты свою белую сунула к моей синей!

МАША. Но ты же сказал, что можно!

ФЕДОР. Все слышали? Сначала она говорит, что я сунул свою к ее, потом тут же призналась, что это она свою к моей, а потом тут же опять все свалила на меня! Да меня даже дома не было!

МАША (бьет его мокрой тряпкой). Был, был, был!

После этого – ссора и легкая потасовка, потом примирение, переходящее в страсть, Маша и Федя начинают сбрасывать с себя одежду, обниматься и целоваться, не удаляясь от камеры. А были они довольно красивые и стройные; возможно из-за этих кадров, венчавших каждую трансляцию, их блог был таким популярным.

В следующем выпуске Федор рассказал, как и что нужно делать. Маша сидела рядом и мешала ему, уговаривала бросить эту затею, обещала, что его арестуют и посадят га антиправительственную деятельность, грозила разводом.

– Тебе плевать на меня и будущих детей! – кричала она.

– Маша, какие дети, родина в опасности! – отвечал Федор.

В общем, дурачились, прикалывались, но вскоре по городам и весям пошли молодые люди с подписными листами. Флэш-моб разгорался быстро и стремительно.

И тут же выяснилось, что все это не так делается, что Федор и его многочисленные друзья не вникли по юности и легкомыслию в тонкости процедуры, а именно: нужно собрать группу избирателей, пригласить на них членов Центральной Избирательной Комиссии, выносится решение и передается в эту самую ЦИК вместе с другими документами – заявлением-согласием кандидата, его налоговой декларацией, сведениями о недвижимости, о наличии специального избирательного счета в банке и отсутствии каких бы то ни было счетов в иностранных банках. Кроме этого, должен быть подан список уполномоченных представителей кандидата, а ЦИК должна этих уполномоченных утвердить или обоснованно отвергнуть. И только потом начинается сбор подписей.

У Федора интерес сразу угас – он был активен и деятелен за ноутбуком, находясь в сети, но довольно вял в жизни.

Меж тем началось вольное и ни к чему не обязывающее интернет-голосование, и у Андрея Семенова с каждым днем становилось все больше сторонников.

Мечников, наткнувшись на это, усмехнулся: все-таки, значит, ребятки решили повеселиться? Но вчитался, задумался, а потом позвонил Семенову и позвал его в гости. Одновременно позвал и Федора с Машей.

Показал Семенову, что творится в интернете. Андрей Петрович был недоволен:

– Чего это вы, не спросясь? И когда я твоим дядей стал, Федор?

– Я для достоверности, – оправдался Федор.

– Вам что-то не нравится, Андрей? – удивленно спросила Маша.

Сорокадевятилетний Семенов аж дернулся, а Мечников засмеялся и хлопнул его по плечу:

– Терпи, Петрович, у них теперь так, без отчества, у американцев переняли! Она и меня Сашей зовет.

– Могу полностью, – предложила Маша.

– Да нет, мне даже приятно. А теперь слушайте меня все внимательно.

И Мечников произнес длинную, горячую и подготовленную всей своей предыдущей жизнью речь.

Об этой речи, как и обо всем, что обсуждалось тем вечером, мы знаем из свидетельств самих участников, за исключением Андрея Семенова. Они не раз об этом рассказывали – и, заметим, не всегда одинаково. Самые известные варианты – из фильма «Прецедент претендента». Мечников во время съемок фильма находился в пансионате для людей почтенного возраста, Маша, Мария Мельниченко, стала, как всем известно, ведущей популярного кабельного канала «Новая свобода», а Федора Коростылева съемочная группа застала на его плантациях, где он с женой и малыми детьми увлеченно занимался выращиванием экологически чистых овощей.

Предоставим им слово. Сначала кадры с Мечниковым.

МЕЧНИКОВ. У каждого времени свое имя. Шестидесятые – оттепель, семидесятые – разрядка, восьмидесятые – застой, девяностые – лихие, нулевые – тучные. Десятые – болотные. Была трясина, топь, и все там барахтались. Кто по колено, кто по шею. Кто-то сумел построить помост, на нем домик. Но все равно – домик на болоте. Ну, и такие мостки еще, по мосткам ходят люди с палками. Кому-то протянут, чтобы чуть-чуть вытащить, а кого-то запихнут в эту топь по самую макушку. Но и самих этих людей могли спихнуть люди с соседних мостков. Занятно, что против болота люди вышли на Болотную площадь. А куда еще? Что есть, на то и выходят. Вы помните эту историю?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Что-то слышали.

МЕЧНИКОВ. Слышали они! Важнейшее событие начала десятых! Важнейшее – в моральном плане. Люди, не согласные с тем, куда их тащат, увидели вживую, что их много. Но и Путин, и его окружение, они тоже увидели, что несогласных много. Это страшно обидело. Просто страшно. Они были уверены во всенародной любви – и нате вам. А через два года Украина. Майдан. Испуг еще больше. И тогда бац – Крым! И опять всенародная любовь. Почему? Потому что народ воспринял это как чудо, а народ всегда хочет чуда!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Вы были не с народом? Хотели, чтобы Путин ушел?

МЕЧНИКОВ. Да. Основное, из-за чего, первое: дал повод для возобновления холодной войны.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. И так началась бы. Тот же Трамп дров наломал.

МЕЧНИКОВ. Наломал. Вернее, намолотил языком, мы теперь знаем, как опасно бывает что-то ляпнуть, не подумав, не посоветовавшись. Смертельно опасно. На весь мир брякнуть, что готов Северную Корею стереть с лица земли – это как, это что? Это же детский сад во всемирном масштабе! Но в детском саду, когда хулиган кричит кому-то, что убьет до смерти, никто всерьез не воспринимает. А тут целая страна, какая бы она ни была! И все-таки война началась раньше. Крым был дорог, но мир дороже. А что вышло? Страна стала международным изгоем. Это хорошо? Вроде того, все идут не в ногу, только мы в ногу. Это правильно? Да еще в ногу с той же Северной Кореей, как некоторые подумали, ясно, что не так, но подумали же! Им повод дали так думать! Пусть они и вправду были прямо-таки генетическими врагами, противниками, соперниками, но зачем врагу такой козырь подбрасывать? Это – умно? Это – правильно?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Хорошо. Это первое. Что второе?

МЕЧНИКОВ. Сейчас все это говорят, все об этом знают, но тогда говорили немногие. И я говорил. Моральное разложение. И власти, и народа. Когда у людей нет совести, нужны твердые законы и контроль за их соблюдением, верно? Когда нет законов, уповаем на совесть. А когда нет ни совести, ни закона – это моральная катастрофа. Когда никто не знает, что с ним сделают завтра – это катастрофа. Когда нет четких правил, за что казнят, а за что милуют – это катастрофа. Когда людей оценивают не по деловым или нравственным качествам, а по уровню личной преданности начальнику – это катастрофа.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Считаете, что Путин виновен в этом разложении?

МЕЧНИКОВ. Да. Это не значит, что он прямо целью поставил растлить Россию. Не он был инициатором.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Попустительствовал?

МЕЧНИКОВ. Именно. Все же видели и знали, что своим друзьям он позволял беспредельно наживаться. В бедной-то стране! Своих не сдаем, так он говорил. А у нас пример правителя всегда много значил. Если он так делает, то и нам сам бог велел. Отсюда и отвратительная моральная атмосфера, когда люди вообще перестали стесняться своего паскудства, а умением воровать даже гордились!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Вы считаете, что Путин был аморален?

МЕЧНИКОВ. Не совсем. Вы пересмотрите его выступления, не найдете ни слова о морали и нравственности – чтобы всерьез, как о проблеме. Да, иногда соглашался: у нас, дескать, и коррупция, и приворовывают, но тут же оговаривался: у всех так. И вообще, виноваты не те, кто берут, а те, кто дают. Это, знаете ли, логика адвоката, который оправдывает маньяка: а зачем женщины красятся и короткие юбочки носят? Короче, этих тем он почти не касался. А ведь то, о чем человек не говорит, не менее важно, чем то, о чем говорит!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Что это значило, по-вашему?

МЕЧНИКОВ. Да не по-моему, а объективно! Значило то, что ему эти вопросы были просто неинтересны! Он просто об этом не думал, понимаете? Это не аморализм, а имморализм, есть разница? Он воспитан был системой КГБ, охранки, а для охранки и у нас, и везде моральных ограничений нет. Только государственная целесообразность. И карьерные игры. Все! Это такой душевный дальтонизм, понимаете? Чтобы назвать белое белым, а черное черным, надо их такими видеть. А человек видит что-то другое. Ему важнее не цвет, а, я не знаю, конфигурация, фактура, а главное – польза.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Если польза для страны – это неплохо.

МЕЧНИКОВ. Какая, к чертям, польза, если все стали, как в советское время, бешено врать и лицемерить? До непристойности доходило, вот, к примеру, Володин, был такой политик, ныне забытый, публично заявляет: «Есть Путин – есть Россия, нет Путина – нет России!» Чудовищная фраза, гадкая, подобострастная, недостойная государственного деятеля! И насквозь лицемерная.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. А если не лицемерная? Если от чистого сердца? Ну, как признание в любви. Там допускаются преувеличения.

МЕЧНИКОВ. Возможно. Но Путин мог и должен был одернуть! И публично, а не в тишине и наедине! Публично сказано – публичная реакция. Чтобы не повадно было! Или тот же Жириновский, само нахождение которого на высших постах – комическая заплатка на одежде российской истории… (Пауза, мнительный взгляд Мечникова). Что?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Красиво говорите. Как по писаному.

МЕЧНИКОВ. Так я и писал об этом, а если вы не читали, то это ваши проблемы. Я уже привык, что интервью берут люди, которые будто впервые вообще обо мне узнали. Но ладно. Итак, вот эпизод: Жириновский на каком-то митинге стоит на трибуне рядом с Путиным и кричит, что пора его сделать верховным правителем и так далее, чуть ли ни царем. А Путин – улыбается! Иронично как бы, но улыбается!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Должен было одернуть?

МЕЧНИКОВ. Обязательно! Пресекать лесть, подобострастие и лицемерие – прямая обязанность руководителя! Любого! А вы видели, как Путин играл в хоккей? Это гомерическое зрелище! Он бежит к воротам, двое охранников по бокам, соперники расступаются, вратарь старательно освобождает угол, чтобы удобней забить.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Но ведь еще попасть надо.

МЕЧНИКОВ. Вы издеваетесь? Я о чем: умный человек таких спектаклей допускать не должен! Это унижает и его, и тех, кто участвует, и тех, кто видит! А эти его подводные подвиги – амфоры достал, за гигантской щукой гонялся? А полеты на птицах и истребителях?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Людям нравилось. Президент – а тоже человек, отдыхает, умеет себя развлекать.

МЕЧНИКОВ. Когда Брежневу двадцать загонщиков выгоняли медведя под выстрел – тоже развлечение? И тоже – еще попасть надо? Повторяю, умный человек таких вещей допускать не должен!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Вообще-то, Путин потом признал, что иногда был некритичен по отношению к себе, что не всегда совершал идеально правильные поступки. Как свойственно всем людям.

МЕЧНИКОВ. Идеально правильные – прекрасная формулировка! Ну да, ну да, что я сделал хорошо, то сам сделал, а что сделал неправильно, в чем ошибся, так все люди ошибаются. Старая песня! … Мы куда-то в сторону.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Действительно. Гриша, крутани назад. (Пауза). Ага. Про Крым. Вы не закончили. И про чудо.

МЕЧНИКОВ. Это – основное. Зачем был Крым? Все тогда спорили –правильно, неправильно, законно, незаконно, и даже до сих пор спорят. А Путину это было абсолютно неважно. Он гениально, это надо признать, он гениально чуял эту вот парадигму историческую, это вот желание чуда, и на все сто использовал момент. Народ хотел чуда – и он его получил. Крым. Народ получил Крым, а Путин – народную любовь. Все мы люди, понимаете? И у большинства есть инстинкт – нравиться. Я бы сказал – базовый.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Базовый – самосохранение.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Размножение!

МЕЧНИКОВ. А кто спорит! Тезка мой, Илья Мечников, называл инстинкт самосохранения инстинктом жизни. А Иван Павлов добавлял инстинкты половой и родительский. Но тот, кто всем нравится, он имеет больше шансов и на самосохранение, и на все остальное. И это моя разгадка феномена Путина, хотя знаю, что существуют десятки других версий.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Он хотел нравиться? И все? Так просто?

МЕЧНИКОВ. Это просто? Это для вас просто? Ланселот годами таскался черт знает где, искал дурацкий Грааль, для чего? Чтобы понравиться королеве Гвиневре! Актер готов играть на сцене до ста лет, уже еле ползает, а лезет туда – зачем? Чтобы понравиться публике! Наполеон мотался в завоевательные походы – для чего? Чтобы понравиться Жозефине! Ну, и всему миру, конечно. Писатель торчит за столом сутками, горб себе наживает – зачем? Чтобы понравиться читателям! Далее – везде!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Писатель еще и истину добыть хочет.

МЕЧНИКОВ. Согласен. Но не для себя же одного, иначе не писал бы, а просто думал. Он хочет ее добыть и размножить. А через это – размножить себя! Вот главное! Умножения своей сущности! Сколько отражений, столько меня! Я актёр, в зале триста человек – я отражаюсь в трехстах зеркалах. Я пою по телевизору – отражаюсь в миллионах! А для Путина зеркалом, отражающим и множащим его, стала вся страна! Поэтому для него слаще всех богатств и почестей была всенародная любовь! А в России заслужить всенародную любовь можно только одним способом – явив чудо!

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. А если просто устроить нормальную жизнь – любви не будет?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Гриша, не влезай! Хотя, да, вопрос резонный.

МЕЧНИКОВ. Нормальная жизнь долго строится. А чудо – щелк, и вот оно. И даже когда оно в прошлом, любят уже не чудо, а чудотворца.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. И все же вы считали, что он должен уйти? Несмотря на творение чудес?

МЕЧНИКОВ. Конечно. Страна должна была двигаться, развиваться.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Путин много говорил о развитии и движении.

МЕЧНИКОВ. Вам известно, что такое когнитивный диссонанс?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Внутренний конфликт. Столкновение противоположных устремлений.

МЕЧНИКОВ. Именно. Я допускаю, что Путин умом хотел движения и развития! Умом! Но психологически, а это штука важная, психология, душа! – психологически его все устраивало! Душа не хотела никакого развития и движения. Остановись, мгновенье, ты прекрасно! А как же не прекрасно, если твой рейтинг девяносто процентов? Но мгновенье не хочет останавливаться. Как быть? Как, как – победить на выборах! Повторить момент счастья. Это стало основным психологическим мотивом – по моей версии, конечно.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. И об этом вы говорили на встрече с Семеновым, с Федором Коростылевым, с Марией Мельниченко?

МЕЧНИКОВ. Да, об этом. И о том, что есть шанс повлиять на ситуацию. Создать контр-чудо. Нового кандидата. Андрея Семенова. И, как вы знаете, я оказался прав.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Семенов сразу это принял?

МЕЧНИКОВ. Конечно. Представьте: жил обычный человек. Средний. Серый. И сам себя таким считал. Делал, что скажут. Вдруг случается казус, анекдот. Его возносят. Но тут же сбрасывают на землю, и все ему говорят: ты прах, ты сорняк, ты никто! Андрея это задело. Он был оскорблен. И он тоже захотел чуда. Некоторые считают, что ему кто-то внедрил те идеи, с которыми он выступил. Например, блистательный проект: став президентом, тут же упразднить пост президента! Сбросить с России это ярмо сакральности верховного властителя! Он сам это придумал. И предложил заменить – председателем. Председатель правительства при расширении прав этого правительства, при обязательном общественном контроле. Поворот от авторитаризма к преимущественно коллегиальному руководству, вот в чем была главная придумка. Это – его авторство. И он, конечно, не только согласился, он тут же начал разрабатывать план избирательной компании. Будто спал человек и проснулся, и не просто проснулся, а начал говорить и действовать. Как Илья Муромец, понимаете? Очень русская история. Тоже про чудо. А теперь прервемся. Мне пора принимать лекарство. А потом я расскажу самое интересное.

14.

Продолжения не было, о самом интересном Александр Петрович Мечников не сумел рассказать: приняв лекарство, он заснул. Спал почти сутки, съемочная группа терпеливо ждала. Но он спал и дальше. Врачи обеспокоились, попробовали разбудить и поняли, что сон живой перешел в смертельный, в кому. Не выходя из нее, А.П. Мечников скончался на четвертые сутки.

Теперь посмотрим, что рассказал об этой знаменательной встрече Федор Коростылев.

ФЕДОР (ходит среди грядок). А это вот репа. Когда-то один из основных продуктов питания русских. В ней и клетчатка, и витамины, и растительные жиры, да все, что угодно! И при этом малокалорийная. А глюкорафанина больше, чем в кольраби или брокколи. Мощное антираковое средство.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Ну, рак и без того теперь успешно лечат.

ФЕДОР. Таблетками сыт не будешь, а вот репой! Маша, у нас на гостей репы хватит?

ГОЛОС МАШИ (жены). Конечно, целый чугунок запарен!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ (негромко). Маша – это в честь…

ФЕДОР. Нет. Просто совпадение. И почему – в честь? Никакой особой чести в этом нет. У Марии Мельниченко давным-давно своя жизнь, у меня своя. И я вполне счастлив, как видите.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. В чем мы должны это видеть? В репе?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Григорий!

ФЕДОР. И в репе тоже, уважаемый. Смотря как к ней относиться.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Хорошо. А как вы отнеслись к идеям Мечникова и Семенова? Ведь именно вы расшарили первую информацию, через вас все пошло.

ФЕДОР. Расшарили… Слово-то какое. Я начал забывать этот сленг. Вообще кажется, что это был не я. Сутками сидел в виртуале. Вот, еще одно слово вспомнил.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Вы, случайно, теперь не в сообществе отключенных?

(КОММЕНТАРИЙ ПУБЛИКАТОРОВ: сообщество отключенных – движение, возникшее в третьем десятилетии 21-го века, к нему примыкали люди, сознательно отключившиеся от всех источников передачи и получения информации на расстоянии, кроме тех, которые считали естественными; в частности, они писали друг другу письма на бумаге и посылали их с оказией; потом возникла специальная курьерская служба).

ФЕДОР. Нет, я не ортодокс в этом смысле. Но получаю и передаю информацию только по делу.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. И даже новости не смотрите?

ФЕДОР. Нет никаких новостей. Ничего нового с людьми не происходит.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Разве не вы приблизили новое время?

ФЕДОР. Вам оно кажется новым? Завидую.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Так что было тогда, в тот вечер?

ФЕДОР. Ну… Дядя Саша выпивал и фантазировал. А дядя Андрей слушал и… Тоже что-то… Ничего особенного.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Это как-то не вяжется с его последующей активностью.

ФЕДОР. Ну, активничали там больше другие.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Получается, он был марионеткой? Многие помнят иначе.

ФЕДОР. На здоровье. Все вспоминают не как было, а так, как им хочется, чтобы было.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Я не понял.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. А я понял. Но какой-то интерес у Семенова возник?

ФЕДОР. Да, после того, как дядя Саша уговорил бутылку. Семенов его спросил: как ты так умеешь? – пьешь, а остаешься в своем уме! Тот говорит: нужен алгоритм. Держать себя на определенном уровне. Знать норму. Закусывать. А дядя Андрей говорит: нет, я никогда не сумею. А дядя Саша: ты просто не пробовал это делать под контролем. Ты, говорит, боишься водки, а с водкой надо уметь дружить.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Они водку пили?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Гриша! Водку пили?

ФЕДОР. Дядя Саша ничего другого не признавал. Ну, и взялись экспериментировать. Дядя Андрей выпил немного. И начал тоже фантазировать. Но на тему. Ничего лишнего. Дядя Саша говорит: видишь, умеешь! Я, говорит, излечил тебя от водкобоязни. Смотри – ты выпил, а не врешь, не придумываешь. А дядя Андрей радуется: да, точно! Говорит – здорово, что я могу, как люди! Ну, и они продолжили эксперимент. Мне скучно стало, я ушел.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Один?

ФЕДОР. С Машей.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Мы смотрели ваши ролики. Создается ощущение, что вас больше всего интересовала не популярность, не возможность заработать с помощью рекламы – ведь уже получалось?

ФЕДОР. Да, уже пошли какие-то деньги. За стиральные машины, например.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Чтобы вы их рекламировали?

ФЕДОР. Нет, чтобы перестал говорить, что они не нужны. Спрос упал по всей стране. И на порошки.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Серьезно?

ФЕДОР. Ну да. А кончилось ведь серьезно, я, кстати, этим горжусь, весь мир отказался от машин и синтетических средств.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Скорее потому, что появились самоочищающиеся и антигрязевые материалы.

ФЕДОР. И это тоже.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Так вот, мы смотрели, и нам показалось, что вам не это было интересно, а только общение с Машей. Вы так искренне с ней целовались.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Зачетно!

ФЕДОР. Ну, мы же вместе жили, как муж и жена. Мы играли в это.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Но и любовь была?

ФЕДОР. Теперь трудно судить. Когда молод, либидо принимаешь за любовь.

ГОЛОС МАШИ (жены). Дети, пора обедать! Вы тоже не хотите ли?

ФЕДОР. Почему нет, время обеденное. Природа живет по распорядку, чем мы хуже? Прошу к столу.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Спасибо!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Спасибо, нам некогда. Вы согласны, что все решилось именно тогда? Что именно тогда Андрей Семенов принял судьбоносное решение?

ФЕДОР. Возможно. Там такой сумбур пошел. Ну, представьте, человек говорит: сейчас я выпью еще третью, потом поем, а не стать ли мне президентом, потом выпью четвертую… Что это, решение или не решение?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Иногда самые важные слова говорятся будто в проброс.

ФЕДОР. Может быть. До свидания.

В кадре: Федор неспешно идет к красивому дому, возле которого его ждут красивая жена и красивые дети.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Кадр хороший: возвращение блудного отца.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Где он блудил, чего ты несешь?

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. А я это в другое кино вставлю.

15.

И наконец слова третьей участницы событий – Маши.

МАША. Я предупреждаю, у меня только пять минут. И об этом уже столько написано, столько сказано, столько снято, в том числе всякого вранья, что я даже не знаю, о чем еще говорить.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. О том первом вечере, когда Семенов принял решение.

МАША. Да ничего он не принимал! Слушайте, вот ситуация: трое мужчин и красивая девушка. Они выпивают. Как думаете, что они делают?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Неужели…

МАША. Именно! Они умничали вовсю, они выпендривались, они хвосты распушили! Ну, с Федором понятно, он вообще был уверен, что мы поженимся. При этом я никаких оснований не давала. Решил за двоих. Саша тоже по мне умирал потихоньку, он мне так и говорил, когда я без Федора приходила. Что хотел бы, как с Клеопатрой, одну ночь – и умереть. Андрей тоже в мою сторону начал дышать неровно. Короче, это был спектакль для одного зрителя. Зрительницы. Вот и все.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Из этого спектакля родились серьезные вещи.

МАША. Серьезные начались, когда этим занялись серьезные люди. Опытные.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Синистрова имеете в виду? Лару Ким?

МАША. Да, и других. Много разных было, вы же знаете.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. То есть, на той тайной вечере, как ее некоторые называют, мужчины были заняты только тем, что старались вам понравиться?

МАША. Конечно. И вы стараетесь мне понравиться, я же вижу. И это – нормально.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Совпадает с теорией Мечникова, он считал, что желание нравиться есть проявление базовых инстинктов человека.

МАША. Саша был умный. Да, это так. Остальное второстепенно. Извините, у меня одна минута осталась.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Еще несколько вопросов, пожалуйста!

МАША. Да нет у вас никаких вопросов. Я тысячу раз все объясняла и рассказывала, читайте, смотрите.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. И при этом умудрились не сказать почти ничего.

МАША. Вы слова подбирайте! Умудрилась! Пусть девушка ваша умудряется! До свидания!

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. А можно с вами сфотографироваться?

МАША. В другой раз.

Она уходит. Камера не сводит с нее объектива.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Какая женщина! Знаешь, Макс, я ее снимал, а сам думал – да на фига все это? Президентом стать, еще там кем-то, кино снять – все это чепуха! Все можно отдать за одну ночь с ней, правильно этот Мечников говорил. Как с этой. Клео...

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Клеопатрой. Но у нее было условие, у этой Клеопатры, после ночи любви казнят.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Серьезно? Тогда не согласен. Мне жизнь дороже любой Клеопатры!

16.

Скорее всего, мы никогда доподлинно не узнаем, о чем шла речь тем вечером, учитывая, что спросить главного участника, Андрея Семенова, нет возможности.

Но суть не в речах, а в событиях, события же были таковы: в Серманкуль приехал к родным Алексей Синистров, давний приятель Лары Ким, тридцатилетний молодой энергичный человек, приехал из Москвы, где занимался, как он сам рассказывал, продюсированием арт-проектов. На самом деле Синистров устроился с помощью влиятельного земляка администратором-организатором при одной из тогдашних партий. В его задачи входило обеспечивать численностью публичные мероприятия этой партии – мирные митинги, санкционированные шествия, а также собирать публику на выступления лидеров и т.п. Синистров оказался очень способным. Отдельно ценили то, что он умел уговаривать принять участие в той или иной акции за небольшие деньги, а часто даже и бесплатно. И все бы хорошо, если б не глубоко чужда и противна была ему та партия, на которую он работал. Она являлась по сути коммерческим проектом, существовала для самой себя и извлекала прибыль из представительства в различных ветвях и органах власти. Современникам трудно это понять, напомним, что любой государственный пост того времени считался почти официально местом кормления и получения бакшиша, как это и бывало на Руси испокон веков.

Алексею хотелось быть вольным художником организаторской деятельности, он искал что-то менее продажное и более масштабное.

И нашел там, где не ждал – в родном Серманкуле. Он был в виртуальных друзьях у Федора, хвалил его флэш-моб, а приехав, узнал о том, что Андрей Семенов всерьез решил выдвинуться. И возбудился. И уговорил Лару примкнуть к этому интересному делу. Для нее, журналистки, показалось занятно – изучить что-то изнутри, со стадии становления, в качестве свидетельницы и участницы.

Некоторые историки считают, что ради этого Синистров все и затеял, он давно и сильно любил Лару, вот и придумал сблизиться с нею через общественную деятельность.

Заговорщики, если можно их так назвать, то есть Семенов, Мечников, Федор и Маша, собрались еще раз – с Синистровым и Ларой.

Алексей похвалил Семенова за будущий героизм, но тут же принялся бодро и весело всех пугать:

– Вы не представляете, что нас ждет! Я эти механизмы наизусть изучил, все знаю! Первое: нам нужно помещение для того, чтобы собрать полтысячи избирателей, которые должны выдвинуть кандидата. Если мы прямо объявим, для чего собираемся, помещения нам не дадут. Если не объявим, собрание будет считаться как бы подпольным, его не засчитают.

– А как тогда сделать? – спросила Лара.

– Беру на себя. Далее. Мы обязаны пригласить членов ЦИК, они, конечно, будут делать все для того, чтобы отказаться.

– И ведь не заставишь! – с досадой воскликнул Мечников.

– Беру на себя! – заверил Синистров. – Далее. Андрею понадобятся всяческие документы. Каждый документ он будет получать с боем. Например, как оформить загадочную бумажку об отсутствии счетов в зарубежных банках?

– В самом деле, как? – заинтересовался Семенов.

– Почти невозможно! Я узнавал, нужно написать заявление все в ту же ЦИК с клятвой о том, что у Андрея, его жены и детей…

– Дочери, – вставил Андрей Петрович.

– Да. Что ни у кого нет счетов за границей. Но примет ЦИК эту бумажку или не примет, это уж ее вольная воля!

– И как тогда? – спросил Федор. – Тоже берешь на себя?

– Да, попробую. А потом начнется новая карусель: ЦИК будет утверждать или не утверждать уполномоченных представителей нашего кандидата. И без соблюдения всех этих процедур мы не можем двинуться, не можем начать кампанию. Не говоря о том, что еще и деньги нужны. На избирательный счет сто рублей не положишь.

– А сколько?

– Не знаю. Миллиона три для начала.

Наши герои ахнули: три миллиона для них были невероятной суммой.

Для молодых современников поясним: за эти деньги можно было купить среднюю квартирку в среднем городе.

– Ничего, ничего, – успокоил Синистров. – Это как раз вопрос решаемый. Сколько-то я сам положу с условием возврата, лишь бы были, остальные найду.

– Где?

– Думаете, нет в России богатых людей, которые тоже хотят перемен? Полно! Может, они пока даже не знают, что хотят, они уже боятся чего-либо хотеть, а мы им напомним, что хотеть перемен – хорошо, красиво и правильно!

Мечников слушал Синистрова довольно ревниво, ведь он считал себя инициатором и катализатором процесса выдвижения, но вынужден был самому себе признаться, что, пусть он умнее и опытнее Алексея, но столько энергии и, главное, азартной наглости у него не наберется.

Работа началась сразу же.

Федор и Маша в каждом своем ролике рассказывали о новом кандидате, вербовали сторонников.

Мечников писал аналитические статьи, не имевшие большого резонанса, но сам Мечников считал их бомбой замедленного действия. Придет время – сработают. На цитаты растащат.

А Синистров и Лара занялись организационной работой.

Первым делом они пришли к директору серманкульского драматического театра Кириллу Егоровичу Лошажникову и попросили сдать зал в аренду на один вечер. Театр этот именно арендой и кормился. Построили когда-то, в советское время, типовое бетонно-стеклянное здание на семьсот мест, оно всегда заполнялось скудновато, а в последние годы совсем швах, у народа появилось слишком много других развлечений. Сначала клубы, рестораны и кафе, всяческие спортбары, потом появился современно оснащенный кинотеатр, а потом все обнаружили, что самое простое, доступное и увлекательное – сидеть дома, пить пиво и смотреть сериалы. На антрепризные спектакли с участием заезжих звезд, и то не заманишь. Певцы, певицы, музыкальные группы всех направлений тоже востребованы все меньше. Как сказал сосед Лошажникова, дантист Мелкоян, человек культурный: зачем мне в твоем зале сидеть и издали на крошечную певицу Зарему смотреть, хотя я ее очень фанатично люблю, если у меня дома экран во всю стену? Мне там ее покажут крупным планом во всех подробностях, включая те, которые меня интересуют. А не покажут, так телевизор у меня к интернету подключен, я сам ее найду и посмотрю, когда жены нет дома. Опять же, во всех подробностях и даже более того, потому что у меня там функции увеличения есть.

– Но на сцене она – живая! – отчаянно убеждал Лошажников. – Настоящая!

– Женщина тогда живая, Кирилл Егорович, когда ты ее в руках держишь. А если не держишь, то какая разница, на сцене или в телевизоре? То есть, как раз в телевизоре лучше – крупнее.

Лошажников вознамерился заманить публику оригинальными спектаклями, приглашал столичных модных режиссеров. И что вышло? Один поставил «Ревизор», где половина действия происходила в бане. С обнаженными или полуобнаженными телами. Концепция такая и была: обнажение мерзкой человеческой сути. Городской отдел культуры возмутился, порекомендовал снять похабный спектакль. Сняли. Второй гений приехал поставить тоже классику – инсценировку романа «Идиот», но выяснилось, что на роль Мышкина ему нужна женщина, ибо он считает, что у Мышкина именно женская натура. Не дожидаясь окрика сверху, Лошажников простился с гением. Культурная государственная политика того времени ориентировала на положительные эмоции, воспитание патриотизма и т.п. Ссылались на Пушкина, который чувства добрые лирой пробуждал. С Пушкиным, конечно, не поспоришь, однако зрители упорно не хотели пробуждаться, приходилось ставить простенькие, но лихо закрученные зарубежные комедии и детективы, где традиционно позволялось многое и даже обнажение в известных пределах – они иностранцы, у них иначе не бывает, им можно. К тому же, обличить их язвы и недостатки даже полезно в смысле контрпропаганды.

Кому-то из читателей покажется, что мы рассказываем про СССР, про какие-нибудь семидесятые годы. Нет, это было уже в далеко зашедшей постсоветской России, в десятых годах 21-го века.

Лошажников сначала обрадовался возможности подзаработать, но, узнав подробности, сказал:

– Ни в коем случае!

– Почему? – любезно удивился Синистров.

– У меня театр, а не это… Не общественное место!

– Кирилл Егорович, театр как раз общественное место, – напомнила Лара.

– Я имел в виду – не политическое.

– А у нас и не будет никакой политики.

– Ага! Собираетесь выдвинуть шут знает кого туда, куда страшно и сказать, и – не политика?

Лара тут же в смартфоне определение политики и прочла вслух:

– Политика – понятие, включающее в себя деятельность органов государственной власти, а также вопросы и события общественной жизни, связанные с функционированием государства.

– А у вас не связано?

– Нет! – горячо возразил Синистров. – Это просто собрание! Может, люди еще не захотят никого выдвигать? А раз не захотят, то, значит, ничего как бы и не было!

– А если выдвинут?

– Тогда, да, начнется в каком-то смысле политика. Но собрание-то уже кончится! То есть, когда будет собрание, никакой политики не будет, а когда появится политика, не будет собрания, и вы абсолютно ни при чем! – втолковывал Синистров.

Но Лошажников был воробей стреляный.

– Ребята, не морочьте голову! Сам вопрос выдвижения – политический. И ведь кандидат против кого? Против существующего президента, существующей власти, то есть государства, как ни крути. А у меня театр какой? Государственный! Кто мне дотации дает? Государство! Я его, по мере возможности, сосу, как корову теленок! И вы хотите, чтобы теленок лягнул корову?

– Вы, как и все, путаете власть и государство! – запальчиво сказала Лара. – Власть сегодня одна, а завтра другая, а государство то же самое!

– Ну да, ну да, рассказывай! А в девятьсот семнадцатом не другое государство стало? А в девяностых? Нет, ребята, идите с богом, и, если что, учтите – вы ко мне даже не приходили, и я вас не слушал!

Синистров и Лара обошли владельцев и управляющих всех зданий, где были помещения, способные вместить пятьсот человек, и все отказали под разными предлогами, а кто и без предлогов, откровенно. Синистров хитрил, показывал свое партийное удостоверение, удостоверение помощника депутата Госдумы (тот давно уже был не депутат, но это никого не касалось), почетную грамоту Правительства Москвы, фотографии, где он стоял и рядом с Путиным, и рядом с Медведевым, и рядом с другими уважаемыми людьми – ничего не действовало.

Печальные, они ехали однажды мимо старого стадиона «Форвард», давно заброшенного, с наполовину сломанными трибунами.

– Помнишь? – спросил Синистров.

Лара улыбнулась: она помнила, как Алексей привел ее сюда, когда она была девятиклассницей, а он заканчивал школу, нагородил веселой чепухи, достал бутылку вина, уговорил немного выпить, выпросил поцелуй. Для нее, скромницы, этот поцелуй был первым, она ничего такого не почувствовала, кроме вкуса вина и неловкости, а Синистров запомнил навсегда, с тех пор и потерял покой, и жаждал повторения.

– Так и не восстановили? – спросил он.

– Нет. Я этот вопрос изучала, два стадиона было, «Звезда» – от города и консервного завода, он до сих пор как новенький, там все соревнования устраиваются, а «Форвард» мелиораторы построили, когда у нас тут мелиорацию начали внедрять.

– В городе мелиорацию? Ничего не путаешь?

– Да нет, в степях, но у нас управление было. Богатое, дома строили своим сотрудникам, стадион отгрохали. Ну, и каналы рыли тоже, установки поливальные сооружали. Каналы сейчас заилились, поливалки местные жители на металлолом сдали. Осталась от управления мелиорации одна контора, чем занимаются, неизвестно. А стадион как бы ничейный. Нет, сюда и побегать приходят для здоровья, и мальчишки в футбол играют. И пьяницы, конечно, по вечерам сидят.

– И влюбленные? – с намеком сказал Синистров.

– Наверно, – будто бы не поняла намека Лара.

– В любом случае, у нас ничто ничейным быть не может, на чьем-то балансе он числится. Надо выяснить.

Стали выяснять, оказалось: числится он формально не стадионом, а площадкой для выставок и соревнований клуба собаководов.

Отправились в этот клуб.

Его председательша, Инга Гардина, была дама около пятидесяти, честолюбивая не только по отношению к своим обожаемым собакам, но и по отношению к себе: была она когда-то покорительница мужских сердец и не верила, что время успехов прошло. Синистров сразу же это угадал, с первой минуты разговора взял ее за руку, словно не смог удержаться от такого искушения.

– Согласитесь, до сих пор у нас по многим пунктам жизни сплошная дискриминация. Те же собаки – площадок мало, гулять негде, ветеринарных служб не хватает, сами хозяева часто безграмотные, процветает нелегальная случка породистых с непородистыми, животные без документов, а хозяева из выдают за чистокровных.

Он много еще чего говорил с таким знанием дела, будто сам был опытным собаководом. На самом деле просто успел нахвататься информации из сети. Тогда человек, умеющий быстро читать и обладающий сносной памятью, легко сходил за эрудита. Впрочем, и сейчас так же.

Инга таяла, соглашалась.

– Вот хорошо бы устроить городскую выставку, а заодно провести собрание! – предложил Алексей.

Инга, даже не спросив, кто он, собственно, такой, охотно откликнулась: да, неплохо бы.

– Чтобы привлечь широкую общественность, нужно расширить повестку, - не давал ей опомниться Синистров. – Меня, как уроженца Серманкуля, тревожит то, что происходит на родине, хоть я и занимаюсь в Москве большими вопросами. Я там вошел в разные комитеты, получил поддержку, обсуждается вопрос реконструкции стадиона, при этом вы останетесь его кураторами, но без затрат, такое почетное владение, остальное возьмет на себя город, плюс общественные структуры, плюс депутатская опека при моем посредничестве. Вот мы и напишем в повестке: выставка, обсуждение насущных проблем собаководства, вопрос о реконструкции стадиона, добавим благоустройство района и выдвижение кандидата.

– Да, конечно… Какого кандидата?

– Ну, вы же слышали, что президент поддержал нашего Андрея Семенова.

– Что-то такое…

Инга смутилась. Синистров понял, что ее общественно-политические темы напрочь не интересуют. Что ж, оно и к лучшему.

– Но ведь, вроде бы, оказалось, что он не настоящий кандидат, – некстати вспомнила Инга.

– Ерунда! Был вброс, да, что кандидат не настоящий – для того, чтобы немного успокоить народ, а то все просто ломанулись сразу за него голосовать. Людям, которые это инициировали, им этого не надо, им нужен кандидат, но в разумных пределах, чтобы процентов пять-шесть собрал, понимаете? Ну, как в нашем, собачьем деле, бывает же – на ринг выводят собак, судья человек опытный, каждую в лицо знает, он, конечно, и шерстистость оценивает, и окрас, и стати, и, само собой, как собачка себя на ринге ведет. Если она вдруг занервничает, залает на кого-то или даже укусит, это же не значит, что собака всегда такая. То есть, судья знает каждой собаке не сегодняшнюю цену, а настоящую, и хорошую собаку никогда не потребует перевести на заднюю позицию…

Инга слушая, раскраснелась, заволновалась: Синистров умудрился, говоря наугад, попасть в одно из ее больных мест.

– Ох, правда! – не выдержала она. – С моей Джулией на московской выставке была именно такая история! Сначала все нормально, на позицию вперед, на две, она уже второй была, и тут какой-то мальчик бешеный выскочил, ткнул ее чем-то, Джулия гавкнула и слегка… Даже не укусила, просто зубками цокнула возле его штанишек, а этот сукин сын так завопил, будто ему ногу отхватили! И судья сразу: на восемь позиций назад! Это при девяти собаках! Я подхожу, говорю: имейте совесть, вы что, не знаете Джулию? А если этот уродыш виноват… И тут какая-то сука со стороны, женщина, конечно, а не собака, как заорет: с судьей во время ринга говорят, нарушение, караул! И он снимает Джулию вообще! Меня тогда чуть инсульт не трахнул!

Тут Инга спохватилась: инсульт – это о болезни, о старости, это она зря. И тут же улыбнулась, и добавила:

– Я образно, конечно, я женщина здоровая, слава богу!

– У нас, здоровых и красивых, тоже бывают проблемы, – в унисон пропел Синистров. – Вот и я о том же, все знают, кто у нас победитель ринга, кто лучший, но все-таки не будет же он один на ринге, понимаете? Что за победа без соперников?

– Понимаю. Но что от меня нужно?

– Да ничего, печать и подпись. А текст я мигом набросаю.

И через пять минут на руках у Синистрова и Лары было желаемое разрешение с печатью и подписью, и в тот же день в городе появились плакатики, извещающие о том, что через неделю на стадионе «Форвард» будет проведена городская выставка собак, а также состоится обсуждение реконструкции стадиона и благоустройства прилегающего к нему района. И мелкими буквами внизу добавлен был пункт: «Обсуждение выдвижения в кандидаты Андрея Семенова».

17.

События разворачивались стремительно. Синистров с курьерской почтой отправил в ЦИК уведомление о проведении собрания (на основании законно полученного разрешения) и приглашение прибыть на оное.

Власти Серманкуля, узнав о намечающемся событии, недоумевали. Мокрецов, глава администрации, неофициально навестил Ингу Гардину, с которой был в молодости романтически знаком, и спросил, что все это значит. Та объяснила, сослалась на Синистрова. Мокрецов велел найти Синистрова и доставить к нему. Нашли, доставили. Мокрецов спросил, тыча в сорванный с забора листок, лежавший у него на столе:

– Что за фигня, и кто ты такой?

Синистров объяснил: он местный уроженец, но работает в Москве, координатор, организатор, был в помощниках у Владислава Юрьевича, сотрудничал с Александром Леонидовичем, Алексеем Викторовичем, Валерием Вячеславовичем, о его деятельности известно аппарату Владимира Владимировича и окружению Дмитрия Анатольевича.

Мокрецов морщился, не всех из названных угадывая.

– Ну, допустим. На какой кандидат, куда? Это же была… Ну, как я понял, такая шутка на государственном уровне.

– Не совсем так. Те, кто это организовали, узнали, что у части населения эта шутка вызвала негативные эмоции. И решили перевести негатив в позитив. То есть: да, мы как бы попробовали пошутить, но увидели готовность к выдвижению народного кандидата, поэтому склонились к тому, чтобы разрешить его действительно выдвинуть. И противодействие этому мероприятию, Сергей Николаевич, может быть расценено как недоверие тем шагам, которые делаются навстречу населению именно для того, чтобы показать, что мы ему доверяем.

– Кто – мы?

– Разве не ясно? Кстати, и вы в том числе.

– Я ни при чем! – отгородился Мокрецов. – Я вообще в отпуск ухожу, – придумал он на ходу.

И тут же мысленно свою придумку одобрил, и в тот же день подписал приказ о своем уходе в отпуск и назначении временно исполняющим обязанности главы администрации одного из своих заместителей.

По совпадению, в отпуск отправился и начальник УВД, и многие другие руководители первого эшелона.

А в Центральной Избирательной Комиссии были изумлены поступившим приглашением. Сначала подумали, что это розыгрыш. Потом начали выяснять, кто такой Синистров, связались с ним, тот дал разъяснения, которые членов ЦИК изумили еще больше. Провели консультации, получили совет: съездить и посмотреть, что там за ерунда. Прекратить можно на любом этапе.

В ЦИК и без того знали, что система предвыборных фильтров и процедур такова, что любого кандидата из самовыдвиженцев можно завернуть в любой момент. Отправили в Серманкуль двух представителей.

О собрании на стадионе «Форвард» написано так много, что не будем повторяться. Была выставка собак, было выступление Синистрова, который уложился в пять минут, обрисовав в радужных красках будущее стадиона, района возле него и всего города в целом. А потом было главное – произнес речь Андрей Семенов.

В нем за эти дни произошли разительные перемены. Сначала он воспринимал происходящее растерянно. Да, участвовал в ежевечерних дебатах с участием Синистрова, Лары, Мечникова, Федора и Маши, видел, как все чаще и чаще в интернете мелькает его имя, именно его, а не однофамильцев, но ему казалось, что происходит это как бы не с ним. Какие-то мысли тяжело ворочались в его голове, которая представлялась Андрею Петровичу в это время запущенным складом, где все ящики и банки перепутаны; он пытается привести все в порядок и не может. Легко, когда на склад поступает, к примеру, пять, семь, пусть даже двадцать видов продукции. Все запросто сортируется по группам, по своим местам. А когда каждый продукт в своей упаковке, каждая мысль в своей оболочке, и их сотни – как распределить? Да еще выясняется, что мысли цепляются друг за друга, не растащишь, а при попытках отделить, рассыпаются в руках. То есть, опять же, в голове.

Это было состояние, близкое к болезненному, а тут он и вправду приболел чем-то вроде простуды на нервной почве.

Болея, продолжал думать.

И как-то вечером позвал Людмилу:

– Обсудить надо кое-что.

Людмила только что пришла с работы, ее пристроил к себе продавщицей муж двоюродной сестры, владелец трех процветающих кондитерских. Она старалась, трудилась с утра до вечера и очень уставала.

– Как ты? – спросила она. – Таблетки пил?

– Да. Я вот что хотел…

Семенов запнулся. Он понял, что стесняется говорить с женой по душам. Не было у них это в обычае, все больше по быту и по обыденности.

– Ужинал? – спросила Людмила.

– Нет, но потом. Ты послушай.

– А я съем чего-нибудь. Там перекусывала, конечно, но все сладкое да мучное, хочется попроще – картошки, что ли, пожарить? Будешь картошку?

Людмила тоже стеснялась, она никогда не видела у мужа такого взгляда – смущенного, робкого, будто у мальчика, который решился спросить у мамы, как дети родятся.

– Буду, буду, – сказал Семенов. – Ты послушай.

– Давай потом. Поедим, и тогда.

– Нет, сейчас. Ты заметила, что в нашей жизни, Люся, давно нет ничего удивительного?

Людмиле стало совсем не по себе, она и не помнила уже, когда муж называл ее Люсей. Людмила обычно. Или – Люда.

– Как же ничего? Вон какая глупость вышла с этим кандидатством твоим.

– В глупости как раз ничего удивительного. Глупость – штука ежедневная. Я про другое. Скажи, ты хотела в детстве чего-нибудь… Ну, чего не бывает или бывает редко. Ну, королевой красоты, что ли, стать?

– Кто б меня в королевы взял?

– Почему же, ты была… Да и сейчас…

– Не мечтала я об этом. Мечтала школу хорошо закончить, образование получить, замуж выйти, ребенка родить. Все сбылось.

– И ни о чем таком больше?

Людмила помолчала, вспоминая – захотелось угодить мужу. И призналась:

– В школе сочинение писали на тему, кто кем хочет быть. И я написала, что космонавткой. Ну, космодром же не так далеко, иногда даже слышно, вот и пришло в голову. Что будто бы хочу. Пятерку поставили, космонавткой хотеть быть – правильно, учительнице понравилось. А на самом деле я бы со страха умерла сразу же.

– А я мечтал машину времени изобрести. И путешествовать на ней.

– К динозаврам?

– В том числе. Вообще думал, что буду путешественником. А получилось, что засел на складе – и все. Но даже не в этом дело. Дело в самом человеке. Он и сидя на месте может себя удивить.

– Ты и удивляешь. Фигурки вон какие интересные вырезаешь. На целый музей хватит.

– Я не об этом. Похоже, из этой чепухи с выдвижением какого-то Андрея Семенова может получиться серьезное дело. Выдвинуть могут не кого-то выдуманного, а меня.

– Уже выдвигали. Нас обоих с работы уволили, забыл? Хочешь, чтобы из жизни уволили вообще?

– Перестань, не те времена.

– Времена всегда те. Ты температуру мерил?

– У меня не бред, Люся. Если меня всерьез выдвинут, я соглашусь.

– Ох, – сказала Людмила и взялась за сердце.

Она сразу, в одну секунду поняла все, что произошло с мужем. И поняла, что его решения не перебороть. И ей стало страшно. Надо, надо, надо его отговорить – но как, чем, какими словами? Нет таких слов, не отговоришь, не свернешь, хоть умри вот здесь.

– Ничего, Люся, – Андрей Петрович взял своей горячей рукой ее ледяную руку. – Мне тоже страшно было. Две ночи уснуть не мог. Не просто страшно – жутко. Это ведь какая ответственность! Не консервы по полкам расставлять. Но я могу. Должен. Люди сами плохо что понимают, им пример нужен.

– Чего пример?

– Ну… Удивительного поступка, так скажем.

– А толку, Андрюша? Ну, поудивляются – и все. Долго удивляться никто не может. Как папа мой говорил, царство ему небесное, сколько ни пей, всю жизнь пьяным не будешь, придется перестать.

– Он не перестал.

– Он жить перестал.

– Нет, Люся, плохое сравнение. Конечно, согласен, все проходит, но есть вещи, которые не забываются. После которых уже не так живешь, как раньше. Я вот уже – не так живу.

– Само собой – болеешь.

– Я о другом.

Людмила понимала, что о другом, но все надеялась как-то свести на простое и понятное.

– Так будешь ли картошку ли или чего ли? – спросила с подчеркнутым серманкульским рассыпчатым говором, характерным для окрестностей Северного Казахстана и Южного Урала. Нарочно так спросила, чтобы развеселить мужа.

И тот понял, улыбнулся благодарно:

– Еще как буду. Отболелся – аппетит належал.

После этого разговора Семенов несколько дней сидел и что-то писал. Со своей командой (так назвал инициативную группу Синистров) не встречался. Встревоженные Алексей и Лара, заглянули, спросили, чем занят.

– Тезисы пишу.

– Посмотреть бы. Может, что посоветую, – предложил Синистров.

– Я сам.

– Смотри, Андрей Петрович, это ведь не просто речь, это предвыборная речь. Надо коротко, доступно, ярко.

– Уж как получится.

Получилось то, что вошло историю, что было заснято десятком телефонов и камер, текст известен большинству, но все же мы вставим его тут для полноты картины, чтобы не шмыгать по ссылкам, учитывая, что немало левых вариантов, некорректных, с пропусками или вставками, есть и пародийные, свидетельствующие о популярности этого текста, ставшего почти фольклором.

РЕЧЬ АНДРЕЯ СЕМЕНОВА

Дорогие мои! Я долго думал и вглядывался, и понял, что все устроено так, что от нас ничего не зависит. Или очень мало. Я имею в виду не жизнь обычную и личную – семья, работа, отдых. Тут мы еще как-то справляемся. Но наша обычная и личная жизнь зависит от жизни общей, жизни большой. И признаем честно, мы для этой большой жизни – пустое место. Нас как бы и нет. Вы скажете: генерал, когда приказы отдает, солдат не спрашивает. Надо – значит надо. Но тогда у меня вопрос: разве у нас война? Вы скажете – нет. А я скажу – уже идет, только вы не замечаете. Не в Сирии, не в Украине, у нас, тут. Каждый день. За власть, за деньги. С кем? Я думал – с нами. Нет. Нас союзниками сделали. Они воюют друг с другом, а мы помогаем. Чем помогаем? Да уже тем, что ни в чем не участвуем. Я предлагаю поучаствовать. Поэтому выдвигаюсь. Хочу избраться. Зачем мне это надо? А я только на время. Чтобы упразднить пост президента и предложить избирать председателя правительства. В чем разница? Председатель – слово наше, отечественное, хорошее. Главное, четко прописать, что может, что не может. Проще говоря, ограничить полномочия. И никаких хитростей насчет сроков – вроде того, по шесть лет можно быть, но не больше, чем по два раза подряд. Подряд, вот в чем хитрость. А с перерывами – хоть сколько. Это разве правильно, когда закон под одного человека придуман? Неправильно. Два срока по четыре года, и не подряд, а вообще. И закрыть этот вопрос навсегда.

А тех, кто наверху, пора попросить уйти. Они же многие старые. Они испорчены комсомолом, КПСС, спецслужбами. Я же помню еще то время, я же знаю – в комсомол, в КПСС и в спецслужбы люди шли не по душе, а по хитрости. За выгодой шли. Вы скажете, что кто-то все-таки душе, за романтикой шел. Не знаю. Если романтика выгодная, что-то как-то не верю я в такую романтику. Молодые наверху тоже есть, но они от старых набрались, испортились. Хитрые все, смотреть неприятно.

Ну, что еще? Да все пока. Спасибо.

Синистров слушал, и его корежило, ему не нравилась эта речь. Народу, думал он, хочется обещаний, хочется слов о хорошей жизни, а этот дурачок, прости господи, про душу, про хитрость, будто людям это интересно!

Но каково же было его удивление, когда присутствующие на трибунах, а было их около тысячи, включая собаководов, сначала переговаривались, пошумливали, не очень вникая в речь Семенова, потом заинтересовались, прислушались, к концу же царила необыкновенная тишина – только чирикающих под разломанными навесами трибун воробьев было слышно. И когда Семенов произнес последние слова, реакция была бурной – хлопали, одобрительно свистели, вскакивали, махали руками.

Синистров, используя момент, предложил присутствующим немедленно проголосовать за выдвижение Семенова, одновременно пустил по рядам с помощью Федора, Маши и их товарищей листки с протоколом собрания, которые попросил подписать. Проголосовали единогласно, подписали же далеко не все, но все же пятьсот подписей набралось.

Представители ЦИК глазам и ушам своим не верили, они никогда не видели ничего подобного.

– И ведь, похоже, все законно получилось! – сказал один. – Все по форме: и собрание, и голосование, и даже подписи!

– Да ерунда, – ответил второй, опытный. – Если что, скажем: стадион в аварийном состоянии, не имели права людей собирать. А раз не имели права, то и не считается.

– Тоже верно.

А Синистров хлопнул по плечу Семенова, пожал ему руку, но оговорился:

– На первый раз сошло, надо доработать. На предвыборную программу это не тянет.

– Еще как тянет! – возразила Лара. – Андрей Петрович говорит от себя, по-человечески. Люди по таким словам соскучились. А от хитрости устали. Он в самую точку попал.

Лара для Алексея была по-прежнему дороже принципов, и он тут же дал задний ход:

– Да нет, я не говорю, что по смыслу плохо, но над формой надо подумать.

– Андрей Петрович подумает, – заверила Лара, глядя на Семенова с таким уважением и интересом, что Синистров даже слегка взревновал.

Представители ЦИК, вернувшись в свое гнездо, со смехом рассказали о собрании, но начальство выслушало без улыбки.

– А вдруг мы чего-то не знаем? – спросило оно. – Не признать результаты мы, конечно, можем. Но…

Начальство и само еще не знало, что означает это «но». Оно что-то чуяло административным предвосхищающим нюхом.

И не зря.

4-го октября Путин посетил одно из мероприятий «Российской энергетической недели». И там ему был задан вопрос, сформулированный довольно коряво – впрочем, возможно, нарочито коряво, не исключено, что он был подготовлен кем-то из окружения президента и вложен в уста рядового представителя общественности. Вопрос такой: «Против кого вы намерены баллотироваться на ближайших президентских выборах?» Путин ответил, цитируем дословно: «Я еще не решил не только, против кого я буду баллотироваться, я не решил, буду ли баллотироваться вообще».

Эти слова смутили членов ЦИК почти до ступора. Шутливый эксперимент с несуществующим Андреем Семеновым, похоже, мог превратиться в реальную интригу. Нет, понятно, что до начала кампании Путин иначе ответить и не может, понятно, что баллотироваться он должен и будет, но… Но – вдруг? Может же, в конце концов, человек устать и уйти на покой? Однако, если придет кто-то совсем новый, а с ним и новая команда, она может этот покой потревожить. Нужен свой, тот, кто даст гарантии. А если своего нет или еще не совсем готов? Тогда верные ближние люди помогают посадить кого-нибудь временного, вроде исторического Симеона Бекбулатовича, а потом на трон восходит уже кто-то окончательный. Или, возможно, с триумфом возвратится прежний президент.

Это были, конечно, фантазии деморализованных людей, каковыми являлись в ту пору не только члены ЦИК, но и очень многие, кто был около власти и при этом не понимал ее планов и телодвижений. Тогда вообще мало кто понимал, как и кем движутся тайные пружины Кремля. Больше того, мы предполагаем, что и те, кто двигал эти пружины, не всегда точно знали, куда и зачем они их двигают.

Именно с этого момента можно отсчитывать парадоксальное вознесение Андрея Семенова на политические выси, изумляющее до сих пор и своей неожиданностью, и своей скоростью.

18.

Огромную роль сыграл интернет. Еще не началась официальная кампания, а там уже ежедневно проводились опросы, составлялись рейтинги – и официальными структурами, и общественными, и вообще кем попало.

И рейтинги эти показывали неуклонный рост популярности Семенова. Прав оказался Андрей Петрович, когда говорил жене о том, что людям нужен пример удивительного поступка, чтобы самим удивить себя. Или, говоря словами Мечникова: люди захотели чуда.

До сих пор нет ответов на некоторые вопросы.

Откуда, например, взялись деньги на предвыборную кампанию? Да, Синистров что-то добыл, но потребовалось не три миллиона, а намного больше. Те, кто дали деньги, пожелали остаться неизвестными и тогда, и после того, как все произошло.

Каким образом Семенову, его представителям и уполномоченным удалось пройти все препоны, все фильтры, не зацепиться за процедурные закорючки, почему в итоге ЦИК допустила его, имея 1001 возможность воспрепятствовать?

Самая простая и поверхностная версия: Семенова решили использовать для того, чтобы отобрать голоса у конкурентов Путина. Однако единственным реальным кандидатом, у которого был шанс если не выиграть, то набрать ощутимые цифры, являлся в ту пору Алексей Навальный, но именно он в выборах и не участвовал, имея судимость. У остальных перспектив ни на победу, ни на значительное количество голосов, не было, и они это знали, имея простую цель: получить скромные проценты и, как следствие, право оставаться политическими фигурами. Большего им не требовалось.

Версия более тонкая: избирательный штаб Путина предвидел низкую явку, учитывая предсказуемый результат, и понял, что есть возможность несколько оживить процедуру, внести в нее элемент соревновательности, пусть отчасти и комический. Не исключено, что на этом был основан так называемый казус Ксении Собчак, которая решила выдвинуться, назвав себя «против всех», но такие казусы был не новы и, как известно, ни к чему не привели.

Впрочем, возможно, ей, как персоне медийной, просто хотелось повеселить молодежь. От населения поддержки ждать было трудно: ни население толком не знала К. Собчак, а, главное, К. Собчак абсолютно не понимала населения и чем оно живем.

Версия, кажущаяся нам самой достоверной, подтвержденная последующим ходом событий: в верхних эшелонах с середины десятых годов началось активное брожение, началась подковерная борьба всех против всех. Население, видя, как одна за другой летят головы министров, замминистров, губернаторов и мэров, простодушно считало, что идет борьба с коррупцией, злоупотреблениями и некомпетентностью, что начат процесс обновления. Никаким обновлением не пахло, это была борьба кланов. Если отдавали под суд кого-то, назовем его X, неважно, кто он был, министр, бизнесмен, политик или, к примеру, театральный режиссер, это не означало, что Х более других грешен, просто один клан показывал свою силу другим. В ответ хватали кого-то, назовем его У, хватали, опять же, не потому, что У слишком вольно обошелся с законом или чужими деньгами, это был ответ другого клана тому клану, который отдал под суд Х. А поскольку система, тут мы вынуждены повторить всем надоевшее общее место, была устроена так, чтобы ни у кого не было возможности оставаться незамаранным, даже если бы он очень захотел, то угроза тотально нависла над всеми. Это нервировало. Это заставляло людей, создавших эту самую систему, опасаться, что она же их и сожрет.

Однако вряд ли они настолько захотели перемен, что всерьез решили привести к власти человека, в программе которого значилось усиление общественного контроля. Никому из них этот контроль на дух был не нужен. Просто они поступали по принципу противоборства: если вы хотите притормозить Семенова, мы ему поспособствуем – лишь бы вам насолить.

То есть, обстановка в этих самых верхних эшелонах была путаной, нервной, туманной, зыбкой. Никто не был уверен в своей неприкасаемости, началась политическая агония системы и всех ее составляющих. Это касалось, кстати, и кандидатов, все они прекрасно понимали, что участвуют в последних для себя выборах, близится закат их эры, поэтому в результате и поступили так, как поступили, о чем мы расскажем чуть позже.

Эти обстоятельства и позволили Семенову дойти до финального этапа, до стадии выборов.

Что он чувствовал в это время, о чем думал?

Вот фрагмент из фильма «Прецедент претендента», слова Людмилы.

ЛЮДМИЛА. Знаете… Вы снимаете уже? Я не для камеры хочу.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Григорий, ты снимаешь?

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Нет, настраиваю.

ЛЮДМИЛА. Вы не на меня настраивайте, а в сторону куда-нибудь.

Кадр дергается, потом рябь, потом возникает опять Людмила, снятая какой-то другой камерой или телефоном.

ЛЮДМИЛА. Так вот, у меня папа выпивал. Довольно сильно. И маме иногда жаловался, я слышала, говорит: я умом, говорит, понимаю, что мне надо не к магазину, а домой, но тянет к магазину, ничего не могу поделать. Психика тянет, говорит.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Это вы к тому, что ваш муж был как бы опьянен влечением к власти? Психика туда тянула?

ЛЮДМИЛА. Да, но не к власти. Он добра хотел людям. Но он же понимал, что это не просто работу поменять или что-то. Это самый верх. И он…

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Боялся, что не справится?

ЛЮДМИЛА. И это тоже. Но главное, он говорил: Люся, я против натуры как бы иду. Не хочется, а надо. Он ведь что любил? Работу свою любил и дома с динозаврами деревянными возиться. Я иногда к сараю подойду, тихо так смотрю, как он строгает своих чудиков. Глаза такие… Ну, ласковые, что ли… Так на эту чушку деревянную смотрит, как на меня давно уже не смотрел. И я, знаете, не обижалась, мужчины же такие, вы же так устроены, что сильно любите только то, что своими руками делаете. Или головой. А женщин не вы делаете, вам их природа готовыми дает. Поэтому вы любите нас временно, коротко, а дело свое – постоянно.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Это вы очень умную вещь сказали. Я серьезно, теперь буду думать.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Я уже подумал. Чтобы женщину сильно и навсегда полюбить, надо ее сделать. Своими руками.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Не умничай. Но да, наверно, так. Значит, он ощущал то, что с ним произошло, как что-то неестественное? Резал фигурки, а тут – хлоп, иди в президенты.

ЛЮДМИЛА. Не совсем. Он же изменился. Он это тоже стал воспринимать, как свое дело. (Задумывается). Сложно все. Если честно, до сих пор не поняла.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Изменился – имеете в виду связь с Ларой Ким?

ЛЮДМИЛА. И это. Но об этом я не хочу. (Думает. Вспоминает). Нет. Не хочу.

Больше кадров с Людмилой нет. А сразу же после ее слов – интервью с Ларой.

ЛАРА. Я не знала другого такого человека, с такой болящей совестью. И за себя, и за всех. Он меня, конечно, поражал.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ (с намеком). Во всех смыслах?

ЛАРА. Вы о чем?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Все знают, что у вас были особые отношения.

ЛАРА. Возможно. Но наврали столько, что уже никто не понимает, в чем правда.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Вот и используйте возможность, скажите.

ЛАРА. Что вам сказать? Я в одном уверена – я знала его лучше всех.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Лучше его жены?

ЛАРА. Опять вы… Да, я перед ней виновата, и перед своим мужем виновата, но мы все уже обговорили, выяснили, у нас с Людмилой, кстати, прекрасные отношения.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Это понятно.

ЛАРА. Что вам понятно? Я, наверно, не буду больше говорить. Не вижу смысла.

Монтажный стык. Лара все же говорит.

ЛАРА. Люди ищут любовь, гордятся любовью, особенно такой любовью, когда тебя все любят. Куча поклонников, последователей. А он реально страдал из-за этого.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Настолько не нравилось быть популярным?

ЛАРА. Ненавидел это. Когда уже появиться нигде нельзя было, чтобы не узнали, он всерьез говорил, что, может, бороду и усы приклеить или еще что-то.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. До сих пор некоторые говорят, что у него не было обожженного лица, а все это было инсценировано для того, чтобы никто не понял, что это вообще не он.

ЛАРА. Глупости. Все видели кадры, когда в него плеснули кислотой. Кожа слезла с половины лица, глаз был поврежден, поэтому в темных очках начал ходить. Чтобы не смущать, это страшновато выглядело. А когда вместо него будто бы кто-то был – это уже без меня, об этом я ничего не могу рассказать.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Вы сопровождали его в предвыборных поездках, были всегда рядом, вы, наверно, единственная, кто знает, почему Семенов прогнал Синистрова. Как это было? Ссора, выяснение отношений? Откуда версия, что это именно Синистров нашел экстремиста Руслана Копейкина, который плеснул кислотой в Семенова? Будто именно по наущению Синистрова он это сделал?

ЛАРА. Слухи и сплетни. Копейкин сумасшедший, до сих пор жив, между прочим, ему за восемьдесят уже. Сумасшедшие иногда долго живут. А Синистров был авантюрист, экспериментатор, но не подлец. Он на это не был способен.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Но покончил с собой. Тоже ведь надо уметь.

ЛАРА. Ничего он не покончил. Говорю, говорю, объясняю, а все равно какие-то мифы.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Мифы красивей правды.

ЛАРА. Если только поэтому. Леша был болен. Алкоголь, потом наркотики.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Из-за несчастной любви?

ЛАРА. Вы еще скажите – из-за меня. И давайте вообще без этой темы, хорошо? Андрей не прогонял Синистрова, тот ушел сам. И Мечников ушел сам. Вернее, просто остался в Серманкуле. И возраст, и привычки домоседа. Он многое сделал на начальном этапе, а потом…

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Обиделся? Другие присвоили его идеи. Да и Семенова, можно сказать, он в каком-то смысле породил, а тот вдруг стал самостоятельным.

ЛАРА. Никто Семенова не порождал. Принято считать, что он впитал чужие мысли, что его все подталкивали, это не так. Если бы он сам не принял решение выдвинуть свою кандидатуру, ничего бы не было. Да, он выглядел таким… Простоватым, да. Но не все умеют быть публично умными и разговорчивыми. У него был другой формат. То, что он говорил мне, без свидетелей, всегда было глубоко.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Я тоже такой. С девушками очень умный.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. А со мной дурак.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Потому что ты не девушка. Зачем я на тебя буду свое обаяние тратить?

ЛАРА. Ребята, давайте заканчивать. Я понимаю, вы хотите снять что-то такое… Забавное что-то. Со всякими случаями, с анекдотами. Ничего этого не было. Была тяжелая ежедневная работа. Внешне даже довольно скучная.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Как и наша.

ЛАРА (встает и выходит из кадра). Вот именно.

В кадре пустое кресло.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Все, снято. Снято, говорю.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Сейчас.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Снимаешь пустое кресло?

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Да. Пусть это будет минуты две-три. Представь: в кадре кресло. Зрители ждут, кто появится, кто сядет. Какие-то голоса. А никого нет. Интрига!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Ага. И в итоге никто не появляется.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. В идеале да. И это – кино. А у нас – бла-бла-бла. Все ясно и очевидно. Скучно.

В этих фрагментах, снятых намного позже, – отзвуки событий, которые мы изложим кратко, в перечислительном порядке, потому что они слишком хорошо известны.

В декабре 17-го был оглашен список кандидатов. В нем были все ожидаемые персоны и – Семенов.

Его программа мало отличалась от других программ, на чем настоял Синистров. Он резонно полагал, что чаяния большинства избирателей просты и одинаковы: повысить зарплаты и пенсии, улучшить здравоохранение и образование, добиться равенства всех перед законом, уменьшить разрыв в доходах между богатыми и бедными, обеспечить экономический рост и технологическое развитие, укрепить положение на международной арене – и тому подобное. Лишь один пункт выглядел загадочно, эксцентрично, но и заманчиво, как предполагал и Синистров, и все другие члены избирательного штаба: намерение будущего президента упразднить пост президента, заменив его председателем, и добиться системы общественного контроля над властью. Это означало не смену формы правления, а, напротив, возвращение к ее конституционной форме – от президентской по факту, а точнее, от авторитарно-клановой, к президентско-парламентской. «У нас ОПГ сверху – ОПГ снизу», придумал Синистров эффектную формулировку; первая аббревиатура означала Организованная Правящая Группировка, а вторая – Облапошенные Пассивные Граждане.

Синистров сочинил и лозунг кампании: «Проснись, страна!»

Семенову, однако, не понравилось ни то, ни другое. Андрей Петрович видел в этих словах обиду и народу, и власти, а обижать он никого не собирался.

– Как это ты хочешь бороться и при этом никого не обидеть? – негодующе вопрошал Синистров.

– Можно вообще без лозунгов. Любые лозунги, мне кажется, упрощают дело, – задумчиво размышлял Семёнов.

– Так и народ у нас прост!

– Неправда. Я и сам народ, а я не прост.

– Ты пойми, чудак! – горячился Синистров. – Ведь тут даже не смысл важен, а эмоция! Ведь это соревнование, понимаешь? Кто кого обгонит! А что кричат на гонках? Давай, давай! Жми! Вперед! Хоп-хоп-хоп!

– Ну, не знаю…

– Я знаю!

И все же Семенов не позволил себя уговорить, обидные формулировки сняли, лозунгом стало одно слово: «Обновление».

– Это ни о чем! – злился Синистров. – Чего обновление, куда, кого? Уточнили бы хотя бы, что обновление власти! А то ведь люди подумают, что это им обновиться предлагают! А они обновляться не хотят, они считают себя и так хорошими! Большинство, по крайней мере!

Таких споров было много, но, как мы знаем, формулировки и лозунги не сыграли особой роли. И в предвыборных речах Семенова тоже не было ничего особо оригинального. И в облике его не наблюдалось какой-то поражающей харизматичности. Сидит себе человек или стоит у микрофона и толкует вполне ровным голосом то, что и без него все знают. Другие горячатся, обличают, обещают, а он как бы просто беседует – будто у соседа-приятеля на кухне за вечерней бутылкой.

Но, может, это и покоряло?

Некоторые историки и политологи утверждают, что Семенов был только толчком, пробудившим иррациональные стремления и побуждения народа, а дальше все покатилось само. Особо отмечается ими роль молодежи, именно она, игнорировавшая все предыдущие выборы, оказалась необычайно активной. Что ж, отчасти это верно.

Рейтинги Семенова неуклонно росли, интернет-пользователи подогревали и раскручивали интерес к нему, социальные сети в полной мере показали свою силу, свое влияние, оказавшееся действеннее даже телевидения, а ведь до этого считалось, что только оно способно безраздельно властвовать умами если не всего населения, то подавляющего большинства.

Но резкий скачок произошел именно после выступления Семенова на телевидении.

Главные каналы были в ту пору государственными, хотя формально значительной долей акций владели частные лица или компании. Но эти лица и компании были по счастливому совпадению весьма близки к государственным структурам. Во второй половине десятых годов, после событий на Украине, присоединения Крыма и начала российской военной кампании в Сирии, телевидение стало откровенно пропагандистским. Руководители центральных каналов почувствовали себя чем-то вроде идеологических полководцев на передовой линии фронта, им это льстило, они старались. Ведущими в политических ток-шоу, которых стало великое множество, поставлены были люди, обладавшие одним схожим качеством – умением саркастично высмеивать либералов, украинскую власть, дуру Европу и злодейку Америку, в промежутках с искренней дрожью голоса напоминать о патриотизме, при этом проблемных вопросов, связанных с родной страной, благоразумно не касаться, сердечно поддерживать тех приглашенных, кто согласен с действиями власти, и затыкать рот тем, кто противоречил. Противоречащих, впрочем, и не очень-то звали. Просматривая телевизионные архивы той поры, легко заметить, что люди умные и порядочные просто перестали ходить на эти шоу, оппозицию представляли какие-то странные личности ума явно неблистательного и с речью часто косноязычной. Возможно, именно поэтому их и приглашали.

Но во время предвыборной компании каналы были обязаны предоставлять какое-то количество эфира нежелательным людям, в том числе был приглашен и Семенов. Запись этой передачи сих пор пользуется популярностью, анализу ее содержания посвящено несколько книг и бессчетное количество диссертаций, но мы помним об интересах всех читателей, в том числе видеофобов, поэтому все же вкратце опишем, что произошло.

Обсуждались предвыборные программы, участники передачи обвиняли в популизме всех, кроме, естественно, Путина, потом дли слово какому-то молодому человеку, который и Путина тронул, но так неубедительно, так бестолково, что сам себя оборвал, сбился и сел. Ведущий был доволен. И обратился к Андрею Петровичу, с трудом удерживая ироничную улыбочку, с просьбой рассказать, что же он такого исключительного и нового может пообещать людям.

– Да ничего, – пожал плечами Семенов.

Ведущий от души рассмеялся. Большинство участников поняли это как сигнал и тоже рассмеялись. И даже захлопали. Но Семенов был спокоен и продолжал негромко, повествовательно:

– Я вот шел сюда, в студию, а там дети были в коридоре, много, что-то у них там, не знаю… На какую-то передачу пришли… – говорил Семенов, странно глядя перед собой. – И я подумал: за что мы любим детей?

– Очень интересно! – оживился ведущий, весело поглядывая на собравшихся и всем своим видом намекая, что сейчас будет очень смешно.

Семенов не обратил на это внимания.

– Мы их любим, умиляемся. За что, почему? А потому, что они каждый день меняются. Каждый день мы видим чудо – нового человека. Новые слова, новые повадки. Мы любим все, что растет. Выросших детей тоже любим, но уже спокойнее, не так эмоционально. Они нас уже не удивляют. Вот и душа каждого человека – как ребенок. Но часто она так и старится, не успев вырасти. Старый ребенок остается в нас, понимаете? Старый, седой, морщинистый ребенок.

Ведущий слегка растерялся, его вышибло из привычной колеи. Дети какие-то. Но он собрался, сконцентрировался и начал поворачивать на нужные рельсы:

– Вы, наверно, хотите понравиться мамам, которые у телевизора, гарантирую – понравились. Но теперь все-таки я хотел бы получить прямой ответ на прямой вопрос: что вы обещаете избирателям?

– Да ничего, я же сказал. То есть, там, в программе, что-то такое написали. Что все обычно пишут. Я о другом.

И Андрей Петрович повторил то, о чем говорил жене той ночью, когда окончательно принял решение.

– Я о том, что не я должен что-то обещать, а люди должны захотеть изменить что-то. По-настоящему. Удивить себя, понимаете? По-хорошему удивить, конечно, по-плохому нас и так каждый день удивляют. Без удивления нет настоящей жизни. Я даже иногда думаю, что мы и живем-то для того, чтобы удивлять себя и других. Или, иначе говоря, радовать. Вы ведь сами чувствуете, как все стало скучно и заурядно. Те же выборы. Тратим время, сидим вот тут. И деньги огромные. Будто и так не ясно, чем это кончится. Знаете, я вот представляю: выйдет на трибуну Зюганов или Жириновский, или кто у нас там еще, и скажет: ребята, зачем мы друг другу головы морочим? Как бы боремся, а на самом деле хотим одного: чтобы все оставалось по-старому. И борьбой своей поддерживаем того самого соперника, с которым вроде бы соревнуемся. Какое тут соревнование, одна видимость, одно вранье. А давайте вот что, давайте я возьму и сниму свою кандидатуру. Удивлю себя напоследок. Представляете?

Кто-то в студии хохотнул, но на него шикнули. Слушали внимательно.

Ведущего не было видно: все операторы, что были в студии, тоже поневоле заслушались и забыли поворачивать на него камеры.

Но ведущие не сами по себе работали, как знают сейчас все, а тогда было известно компетентным людям, за режиссерскими пультами подобных передач стояли ответственные люди – вплоть до руководителей каналов. Они давали указания операторам, на кого наводить камеру, выручали ведущих подсказками в затруднительных моментах, командовали девушкам-ассистенткам, бегающим по студии с микрофонами, кому эти микрофоны поднести, а кого обойти. В случае, если приглашенный на роль оппонента участник вдруг начинал говорить что-то слишком дельно и аргументированно, тут же микрофон оказывался возле рта кого-то голосистого, который покрывал истеричным ором слова оппонента. Это называлось – задавить. Или квалифицированно давил сам ведущий.

Но что-то случилось, всех сковал какой-то столбняк, а эфир был, как на грех, прямой, хотя обычно такие передачи записывались заранее – во избежание наладок. И человек за пультом забыл командовать, и записные оратели не манили девушек, чтобы заглушить своим криком Семенова. И ведущий стоял с неопределенным выражением лица, словно прислушивался то ли к внутреннему голосу, то ли к какому-то внешнему, но ничего не мог расслышать и, вследствие этого, ничего не мог сказать. Будто загипнотизировали всех странные слова Семенова, заставили думать не о том, о чем надо.

Наконец ведущий опомнился – или пришел в себя тот, кто за пультом вел передачу – и Семенову был задан ехидный вопрос:

– Почему бы и вам тогда не снять свою кандидатуру?

– Да я и так уже об этом подумываю. Глуповато вообще все получается. Но самое глупое, что от этого жизнь всей страны зависит.

Тут опомнился кто-то из голосистых и начал кричать, что жизнь страны зависит от политической воли сами знаете кого, и вот он-то вас всех, гнилые либералы, удивит, так удивит, что не обрадуетесь, а народ его поддержит!

И передача вошла в привычное русло, Семенову больше слова не давали. Он и сам не хотел брать его, сидел, будто не слыша ничего вокруг, уйдя в свои мысли.

19.

Реакция соперников Семенова известна, так как все они смотрели эту передачу в кругу своих сторонников, которые потом об этой реакции не раз рассказывали.

Один из них оценил без околичностей:

– Авантюрист!

Второй выразился вежливее:

– Странный человек!

А третий, напротив, высказался прямо и не стесненно:

– Идиот!

Путин же, посмотрев запись передачи, ничего не сказал, только пожал плечами.

Окружение с ним согласилось: на это не стоит обращать внимания.

Но электорат, население, обыватели, народ – обратили внимание, да еще как! Рейтинг Семенова по всем опросам взлетел и опередил рейтинги всех соперников, за исключением, конечно, действующего президента.

Социальные сети бушевали, веселились, прикалывались, сам по себе выскочил лозунг, который все и помнят, как основной лозунг кампании Семенова. Он повторил его же слова, но в краткой форме. «Удиви себя!» – так он стал звучать.

У людей возникло предчувствие возможной небывальщины, того самого чуда, о котором твердил Мечников, а за ним и другие. Сначала допустили, что это возможно, а потом, как часто бывает, и захотели. И решили поспособствовать.

Среди сторонников других кандидатов появились задумчивые люди – именно в ту пору, когда надо было не задумываться, а действовать. Их становилось все больше, и вот пришел момент, когда они сказали кандидатам, почти слово в слово повторяя друг друга:

– Послушайте, ведь, как ни противно признавать, этот чудик прав. Ну, допустим, станете вы, уважаемый, президентом – и что успеете сделать? Возраст, болезни, извините за правду! А если просто останетесь, как всегда, на политической поляне, то и там уже делать нечего: все, какие можно, кустики мы уже обглодали, зайцы и волки бегают независимо от наших усилий. Жизнь имеет обыкновение заканчиваться, карьера тоже, занавес опущен, а мы все играем – зачем? Чтобы наш уход все обсмеяли, затопали, чтобы вслед слышать – «наконец-то»? Ничего другого нам не светит! Семенов подсказал вариант достойного финала – с треском, с фейерверком, с овациями благодарной публики!

Пусть не именно так они сказали, но смысл был таков.

Конечно, последовала резко отрицательная реакция. Один кандидат заявил, что уверен в своей победе, а если не победит, то соберет рекордное количество голосов, и это подтвердит правоту его правого дела и светлых идеалов. Второй кричал, что это происки врагов, ФСБ, ЦРУ, либералов, махровых патриотов и вообще всех тех, кто знает, что только он может вывести страну из тупика, и не хочет этого допустить.

Третий вступил в дискуссию, доказывая, что, да, возможно, участие в выборах в этой ситуации на руку только одному человеку, но неучастие даст повод думать, что мы отказались от борьбы. А свое несогласие выразить надо, отказаться от демократической процедуры – нехорошо. У нас и так этих процедур не осталось

Но тут рейтинги Семенова опять подскочили, а поводом был трагический случай, вошедший в историю под названием «Инцидент в Шебаршине».

Семенов, Лара, Синистров и другие члены команды объезжали Поволжье, выступая. Ораторствовал больше Синистров, иногда Лара, иногда кто-то из молодежи, Семенов пребывал в непонятном состоянии, напряженно о чем-то думая, говорил редко и мало, мог во время выступления вдруг замолчать, а потом, обведя глазами внимающую публику, произносил печально: «Ерунда это все!» И уходил. Иногда добавлял: «Какая, к чертям, разница, кто будет президентом, страну менять надо, хорошие мои, систему менять надо, нас менять надо!» Был даже пущен слух, что Семенов крепко выпивает. Это правда лишь отчасти. Он, перестав с помощью Мечникова бояться алкоголя, научился с ним обращаться. Но меру знал, выпив, не фантазировал и не хвастался.

В Шебаршин они приехали поздно вечером. Горничная гостиницы «Волна» Е.П. Корефанова утверждала после, что Лара за полночь вошла в номер Семенова и не выходила оттуда до утра. Мы знаем из первых рук, что так оно и было. Больше того, мы даже знаем в общих чертах содержание разговора, который состоялся в номере Семенова. Поскольку текст у нас документально-художественный, попробуем дать реконструкцию этого разговора.

Лара принесла Семенову чай и небольшую бутылку коньяка. Андрей Петрович был грустен, как никогда.

– Андрей, я все понимаю, тебе тяжело, но это надо выдержать, – сказала Лара.

– Зачем?

– Как зачем? Удивить людей. И дать им возможность, удивить себя. Разве не ты об этом говоришь?

– Удивить… Зачем?

– Чтобы жизнь стала лучше. Новее.

– А что такое лучше? Что такое новее? Да не в этом дело, Лара, дело во мне. Я вот говорил, что надо меняться, что сам хочу измениться. И я изменился. Но в какую сторону, вот вопрос! С тобой вот от жены изменил – это разве хорошо? Изменение в измене, значит?

– Уже раскаиваешься? – спросила Лара без обиды, но с горечью.

– Да нет, но… Ларочка, ты не сердись, но ведь это ты мне…

– Дала? Не стесняйся, говори, как народ говорит – дала!

– Зачем ты… Уступила.

– Это ты мне уступил!

– Хорошо, пусть так, неважно. Но ты ведь со мной была не как просто со мной, а как с возможным будущим президентом.

– Даже обидно. Не за себя обидно, за тебя. Считаешь, что ты без всякого президентства не можешь женщине понравиться?

– Раньше не нравился.

– Потому что сидел на своем складе, и никто тебя не мог разглядеть!

– Может быть. Ты прости за честность, но, когда у нас первый раз было, я лежу потом и думаю: а ведь меня, пожалуй, если президентом стану, все женщины будут любить. Кто издали, кто близко, но все! Это приятно! Такие вот поганые мысли. Вместо того, чтобы о тебе думать. Потому что я же не полюбил тебя, Лара, а… Я восхитился.

– Знаю, что не полюбил, знаю, что восхитился, и что с того? – успокаивала и утешала Лара. – Этого женщине очень даже хватает!

– Понимаю. Как бы тебе объяснить… Я вот сейчас говорю с тобой и чувствую, что говорю не просто. Так говорю, будто нас кто-то записывает. Будто на сцене я, или кино про меня снимают. Ну… Будто… – Семенов щелкал пальцами, ждал подсказки.

– Чувствуешь значительность момента? Себя тоже значительным чувствуешь?

– Да.

– Это неизбежно. Ты уже вошел историю. Она и записывает, даже если никто не слышит.

– Не хочу я так. Вошел в историю! Не хочу я в нее входить. Или – ненадолго. Вошел и вышел. Ты чувствуешь?

– Что?

– Я и говорю-то уже не просто так, а будто афоризмами какими-то.

– Это нормально, у тебя вообще очень афористичная речь. Живая.

– Раньше не замечал. Говорил и говорил себе. А сейчас вошел во вкус. Выступать нравится. То, что хлопают, нравится. Славы хочу, любви народной.

– Это тоже нормально.

– Кому как. Вы вот все хвалите, как у меня в телевизоре получилось. А я смотрю и вижу: ведь хитрит мужик! Сделал морду лаптем, сидит такой, мудрый, рассудительный, не говорит, а вещает! Обманул я вас всех, Лара. Не по Сеньке шапка. Вернее, шапка по Сеньке, да Сеньке она не нужна. Вот, опять – не говорю, а вещаю. Изрекаю!

Лара подсела к Семенову, обняла его, погладила по голове.

– Ты просто страшно совестливый. Успокойся. Выпей.

Семенов дотянулся до стола, оставаясь в руках Лары, налил, выпил, повернулся к ней, оглядел ее лицо с нежностью:

– Красивая ты, никогда такой красивой у меня не было.

– А какие были?

– Никаких. Жена была. Нет, до нее были две, но… По случаю.

Лара поцеловала его, Семенов приник к ее губам – и вдруг отстранился, убрал с себя ее руки почти грубо.

– Вот, опять. Я уже и поцеловать тебя просто так не могу, я тебя – исторически целую! Со значением! Вроде того, не просто мужчина женщину целует, а кандидат в президенты боевую подругу! Пишите картины, сочиняйте музыку!

В скобках заметим: и ведь прав Семенов оказался, есть и множество картин на тему «Лара и Семенов», есть и мюзикл «Лара», есть и фильмы, есть видео-игры, чего только нет!

– Что делать, Андрей, – сказала Лара, – публичные люди так и живут.

– Именно – публичные. Публичный дом, публичная женщина, публичные люди. Не хочу. Сниму я свою кандидатуру. Останусь историческим анекдотом.

– Ты серьезно?

– Да. Вот завтра и скажу всем. Там будут журналисты, блогеры всякие, разнесут по интернету, в телевизор попадет. Пусть. Нет, правда!

Семенов торопливо выпил, будто фиксируя этим свое настроение, не давая ему исчезнуть. И улыбнулся, как улыбаются люди после хорошего сна:

– Лара, вот оно, вот сейчас я не исторически сказал, а просто сказал, от души, натурально! Значит – правильное решение!

Лара тоже улыбалась.

– Знаю, что надо тебя отговаривать. И даже знаю, как. Сказать, что другие люди от нас зависят, что тебе поверили, что чуда ждут. Но, похоже, я люблю тебя, Андрей Петрович, сильно люблю. Я хочу, чтобы тебе было хорошо. И отговаривать не буду.

– Спасибо!

Семенов привлек к себе Лару, целовал жарко, обнимал крепко, спросил тихо:

– Чувствуешь?

– Что?

– Не исторически тебя хочу. Нормально хочу, без всяких этих!

– А мне и так, и так хорошо.

– Только Людмилу все-таки жалко и стыдно перед ней.

– Мне тоже. Но давай не сейчас о ней, ладно?

– Ладно.

Утром Лара сказала Синистрову и остальным о решении Семенова. Синистров бросился к Андрею Петровичу в номер, но тот не захотел с ним разговаривать. Синистров помчался к владельцам кинотеатра «Искра», в котором должна была состояться встреча с избирателями, чтобы известить, что все отменяется. Владельцы сказали, что это невозможно, люди ведь все равно придут.

– Ну, и придут, а на двери объявление: закрыто. И уйдут. В чем проблема?

– Разнесут все. Двери высадят, окна выбьют. Ворвутся, весь нам зал раскурочат, а мы ремонт недавно сделали.

– Полицию поставьте.

– Мы им не начальники. Придется все-таки Андрею Петровичу выступить, люди его столько ждали.

– Что-то вы темните, ребята! Вы, может, билеты продали на эту встречу, а?

– Какие билеты… – промямлили владельцы, отводя глаза.

– Наживаетесь на таком деле! – укорил Синистров.

– Никто не наживается. Ремонт знаете, сколько стоил? Вы бы радовались, другие кандидаты, наоборот, платят, чтобы публику собрать, а у нас готовы заплатить, чтобы с Андреем Петровичем встретиться. Интересный он мужик!

Синистров вернулся в гостиницу, но не сразу. Возможно, он просто зашел куда-то позавтракать. Но некоторые историки считают, что именно за это время Алексей нашел Руслана Копейкина среди людей, которые с ночи ошивались возле кинотеатра с антисеменовскими плакатами, и обо всем с ним договорился. План Синистрова, якобы, был таков: пусть Семенов немного пострадает, но после этого сход с дистанции будет выглядеть трусостью – в первую очередь в глазах самого Андрея Петровича.

Версия сомнительная, однако свидетели впоследствии все, как один, утверждали, что Синистров, вернувшись в гостиницу, не предпринимал попыток отговорить Семенова. Это кажется подозрительным. На самом деле, думается, все просто: Синистров знал, что, если Семенов принял какое-то решение, переубедить его невозможно. И смирился.

Кинотеатр был забит битком. Семенов решительно вышел, но ничего не успел сказать, Копейкин подбежал к сцене и плеснул снизу кислотой. Плеснул метко, что легко объяснимо – он служил в спецвойсках еще в советские времена, был контужен, с тридцати лет находился на инвалидности, при этом, будучи официально признан душевнобольным, вел очень здоровый образ жизни – не пил, не курил, чурался женщин, тренировался у себя во дворе, поднимая самодельную штангу и меча нож в нарисованную мелом на заборе мишень.

Его схватили, он не сопротивлялся, шел в окружении полицейских гордо и что-то выкрикивал. А Семенова увезли в больницу. Ожог оказался серьезным, но не опасным для жизни.

О Копейкине споры не умолкают до сих пор. Кроме версии, что его подговорил Синистров, в ходу предположения об участии спецслужб, недаром же Копейкин служил по этому ведомству. Некоторые считают, что его подкупили конкуренты. Все это кажется нам домыслами, достаточно посмотреть фрагмент из фильма «Прецедент претендента», где у Копейкина берут интервью в психиатрической клинике. Время от времени там слышится голос врача.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. За что вы все-таки решили изуродовать Семенова?

КОПЕЙКИН. За родину. За Россию.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Он разве обидел Россию?

КОПЕЙКИН. А то нет! Его убить надо было. И я хотел. Я ножом с двадцати метров в яблоко попадаю. Показать?

ГОЛОС ВРАЧА. Потом покажете.

КОПЕЙКИН. Но я не убийца. Я хотел его просто убрать. Придумал – кислоты из аккумулятора налить в бутылку и плеснуть. Тренировался. Это дело не простое. Из обычной бутылки струя плохая, у нее горлышко узкое. Хотел из пластиковой, обрезал пошире, водой попробовал, нормально получалось. Но кислота в пластике долго не держится, прожигает. Тогда я решил у стеклянной бутылки горлышко отбить. Не сразу получилось, бутылок двадцать испортил. Потом вышло – отлично. Но был вопрос, чем затыкать. Взял крышку металлическую от банки. Огурцы в ней были, но уже не было. Из-под огурцов, пустая. Пол-литра. Взял крышку, приспосабливаю, а сам думаю: вот я дурак или кто? Чего я к бутылкам прицепился? Банка! Готовая емкость. Начал с банкой тренироваться. Идеально!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. И все-таки, чем Семенов обидел Россию?

КОПЕЙКИН. Он Путина Владимира Владимировича обидел, что ему на пути встал. А Владимир Владимирович авторитет России поднял. На недосягаемую высоту.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Подъем авторитета – это когда другие страны начинают уважать. Мне кажется, получилось наоборот.

КОПЕЙКИН. Когда кажется – крестись! Ты православный?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Какое это имеет отношение…

КОПЕЙКИН. Прямое! Вот Бог. Его уважают?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Ну…

КОПЕЙКИН. Гну! Его боятся! Жизнь есть страх Божий! Вот и Россию стали бояться. Но по-хорошему. Он ее обоготворил, понял? Бояться стали не просто так, а бояться с уважением, понял? То есть все-таки уважали. Меня вот тут – уважают. Что, нет?

ГОЛОС ВРАЧА. Конечно.

КОПЕЙКИН. Вот и все, чего тут еще говорить. А этот козел посягнул. На святое!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Это вы Россию имеете в виду или Владимира Владимировича?

КОПЕЙКИН. Я все имею в виду! Оболгали мою Россию, оболгали Владимира Владимировича! Всегда у нас так! Заслуг не помнят, зато все косяки на него свалили! Сбылось пророчество гимна!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Какого гимна, вы о чем?

ГОЛОС ВРАЧА. Он старый гимн имеет в виду, отмененный.

КОПЕЙКИН. Это вы отменили, а я не отменил! (Поет). От южных морей до полярного края раскинулись наши леса и поля. Одна ты на свете! Одна ты такая… (Плачет). Вот оно, пророчество! Одна ты на свете! Как в воду глядели! Одна! Сирота! Нет хозяина у нее! Мужа нет! Отца! Детей! Никого нет! Одна, совсем одна! (Всхлипывает, утирается рукавом, кто-то подает ему салфетку, он сморкается).

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Вообще-то уже не одна. Мы давно вернулись в цивилизованное мировое сообщество.

КОПЕЙКИН. Согнули вас! Унизили! Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Жить стоя – тоже вариант.

КОПЕЙКИН. Эх, встретился бы ты мне на воле… Ладно, вытерплю. (Поет). Славься, Отечество… (Требовательно). Пой!

ГОЛОС ВРАЧА. Спойте, а то мы его до ночи не успокоим.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Я слов не знаю.

ГОЛОС ВРАЧА. Он подскажет. Споет, а вы повторите.

Исполнение гимна. Копейкин поет куплет, голос за кадром повторяет. Потом еще раз – вместе. Копейкин заливается слезами, но при этом видно, что счастлив.

20.

Этот инцидент стал в каком-то смысле переломным. Народ наш страдальцев любит, поэтому к молодежи, которая поддерживала Семенова, за исключением тех, кого сложившаяся система успела воспитать в сугубо верноподданническом духе, стали присоединяться люди зрелого возраста, пенсионеры, особенно много было женщин-домохозяек. Опросы показали, что, если бы выборы состоялись в это время, за Семенова проголосовало бы большинство. Парадокс в том, что сам Семенов, выздоровевший и вышедший из больницы, практически свернул предвыборную кампанию, никуда не ездил, нигде не выступал. Но о снятии своей кандидатуры больше не заговаривал, а если с кем-то и делился такими мыслями, мы об этом не знаем. За него агитировали по городам и весям разные люди, причем часто не члены его штаба и не их посланцы, а добровольцы.

А потом была бомба в виде выступления того кандидата, который назвал Семенова странным человеком, все понимают, о ком речь. Выступление было кратким:

– Мы столкнулись с необычной ситуацией, – сказал он. – Впервые за долгие годы мы видим признаки настоящей предвыборной борьбы. Я задал себе вопрос: что будет полезней для страны, для моих избирателей – продолжать борьбу, чтобы получить то количество голосов, которое мне и так известно заранее, плюс-минус доли процента, или выйти из игры ради победы того неожиданного и нового, что может случиться? Я выбрал пользу страны, я снимаю свою кандидатуру. Призывваю голосовать за Семенова. Это нас шанс!

Остальные претенденты уличили его в пораженчестве, слабости, хитрости. Снял, дескать, чтобы не позориться окончательно, получив на самом деле не свои якобы известные проценты, а ноль целых, ноль десятых. Мы же уверены в своей победе, заверили они избирателей.

– Здравый смысл россиян победит, и они поймут, представитель какой партии желает добра народу – всему народу, а не зарвавшейся, заворовавшейся и завравшейся верхушке! – сказал один.

– Мы не позволим негодяям путать нам карты! – заявил другой. – Мы сильны, как никогда! И я, как никогда, готов отстаивать интересы простых граждан, как делал это всю жизнь, и подлец тот, кто будет отрицать это!

Но именно он, этот бурный кандидат, оказался следующим, кто вышел из игры.

Причины он впоследствии объяснял неоднократно.

– Я вам скажу то, чего никто не знает, – смотрим одно из его интервью. – Эту вот идею, о том, чтобы стать президентом и упразднить этот пост, у меня украли! Я не хотел ее широко озвучивать. Приду – сделаю. Поставлю перед фактом! Украли, все украли! Про общественный контроль, децентрализацию – это все мое! Идея перенести столицу из Москвы в Сибирь чья была? Моя! Потому что хватит уже! Правительство, дума, все эти министры-капиталисты! Привыкли жить в московских квартирах, в особняках под Москвой! Столицу – в Сибирь! Кто честный, кто для Родины служит – поедет! Нет – сиди в Москве, но никаких государственных постов! Сразу все ясно. Сейчас говорят – я не мог победить. Ложь! Не только мог, должен! Я к этому шел, я бы победил! Но как я думал? У меня украли идеи, так? Но я ими дорожу, правильно? Я хочу, чтобы победили идеи? Хочу. Ладно, пусть победят! Я проиграю, но идеи победят! И я ведь сыграл в поддавки! Вот вы с детьми в шахматы играете, вы не будете, как этот – как Фишер и кто там еще был? Михаил Таль, Ботвинник. Ты будешь поддаваться. Он ребенок, ему жить, а ты свое дело сделал! Я увидел молодежь, которая захотела! И пусть. Пусть живут, развиваются. А я помогу, сыграю в поддавки. Я их одной левой, но зачем? Кто еще нашел мужество, чтобы так сделать? Я это раньше всех решил, но эту идею у меня тоже украли. Выскочили раньше. Я прощаю, пусть пользуются. Но я-то знаю правду. И я принял судьбоносное для страны решение: лучше раньше, чем никогда! Ухожу, все! Люди, в штабе, когда я сказал, они плакали. Скорую помощь женщинам вызывали. Мне звонили, письма писали, но я всем сказал: хватит лить воду на чужую мельницу!

Вслед за ним отказался от участия и тот, кто желал добра народу, а не зарвавшейся верхушке.

– Мы прекрасно понимаем, – сказал он, – что результаты выборов будут неизбежно фальсифицированы. Мы готовы заранее признать выборы недействительными, нелегитимными. Но что получается? Что мое участие придает выборам если не легитимность, то ее видимость. И я решил их лишить легитимности своим неучастием. Я предвидел, к чему все приведет, и, как вы знаете, оказался прав!

На самом деле, конечно, все было сложнее, если иметь в виду рациональные причины. Нам странно другое – почему никто из них не признал, что кроме причин рациональных, политических, сугубо личных (здоровье и возраст, например), были еще и «души священные порывы», то самое желание небывалого, желание чуда, что проснулось и во всем народе Желание удивить себя. Возможно, они эти порывы от непривычки просто не осознали, но они были, так нам думается. Или так хочется думать.

При этом, конечно, в чистое, беспримесное бескорыстие мы не верим. И Семенов учил: «Если кто говорит, что идет во власть без всякой корысти и цели для себя, для блага людей, тот лжет. Интерес всегда есть. Кто-то хочет почета и благополучия, но это скучно. А кто-то хочет, чтобы люди похвалили, это уже понятней. И это – нормально».

Так и получилось, что накануне выборов осталось двое – Путин и Семенов. Все мировые средства информации с утра до вечера сообщали о предварительных рейтингах. Делались ставки, тотализаторы работали день и ночь. Естественно, команда действующего президента утроила усилия, благодаря этому позиции выровнялись. Меж тем куда-то исчез Синистров, устранилась и Лара, постепенно и вся команда Семенова была вытеснена и заменена новыми людьми. Теперь мы знаем, что это была инициатива Кремля. Кремль не мог допустить, чтобы и последний кандидат устранился или чтобы с ним что-то случилось – похуже, чем кислота в лицо. Приставлена была многочисленная охрана. При этом все понимали: это риск, у Семенова есть реальный шанс выиграть, но, если Семенова не будет, выборы проиграны однозначно и бесповоротно, один кандидат – не легитимный кандидат. И это чревато социальными взрывами, последствия которых трудно предвидеть.

Именно тогда появились слухи, которые живы и до сих пор, а некоторые выдают их за исторические версии: будто Семенов пропал, а вместо него выставляли изредка на обозрение какого-то ряженого в черных очках и с неузнаваемым, обожженным лицом.

Но кто тогда встречался с Путиным? Тот ни при каких условиях не стал бы общаться с самозванцем – если, конечно, он не был создан его же командой, о чем толкуют некоторые, но это чистой воды конспирология.

Есть кадры начала встречи: обычные вежливые слова приветствия. Потом журналистов и фотографов попросили удалиться, как и всех остальных. О чем шла речь, до сих пор неизвестно: Семенов рассказать не может, а Путин всегда отвечал коротко: «Обсуждали сложившуюся ситуацию».

Из всех догадок, которые строятся вокруг этой встречи, нам кажется наиболее правдоподобным предположение, что Путин убеждал Семенова не снимать свою кандидатуру, преодолеть внутренний кризис, слушать голос долга, не углубляясь в личные переживания.

Как бы то ни было, кампания продолжилась, страсти накалялись, и тут появилась статья, автор которой подписался инициалами NB, в которой бездоказательно, но страстно утверждалось, что никакого Семенова давно нет, что вместо него орудует двойник, что население околпачивают почем зря. Подобных статеек и постов довольно много гуляло в сети, но именно эта почему-то получила широчайший резонанс. Видимо, кто-то поспособствовал.

По всей стране возникали инциденты: демонстрации с лозунгами: «Верните Семенова!» и «Хватит нас дурачить!», летучие митинги, пикетирование будущих избирательных участков с плакатами: «Нет фальсификациям!». Во всех городах вдруг стало трудно взять билет на поезд или на самолет до Москвы – все было на ближайшие дни раскуплено. Исподволь, но неуклонно к столице стягивались зачем-то дальнобойщики.

Брожение имело вид одновременно хаотичный, если посмотреть близко и по-отдельности, но весьма четкий, если окинуть взглядом страну: люди поехали, пошли и полетели в Москву. Вернее сказать – на Москву.

Есть тысячи и тысячи свидетельств участников этих событий. Кто-то хотел поддержать действующего президента, кто-то собирался разобраться, что происходит с Семеновым, стать горой за него, а многих увлекло непреодолимое желание устремиться туда, куда понесло всех, захотелось поучаствовать в чем-то глобальном и масштабном.

И тут в сети появилось видеообращение Семенова (или, как некоторые считают, его двойника). Он сказал:

– Друзья, избиратели, граждане России! Хочу заявить: я противник всех и всяческих беспорядков, несанкционированных митингов и шествий. Зачем вам Москва? Не в ней дело. И вот что. Я все-таки снимаю свою кандидатуру. Причина простая – боюсь, что выберете. А вам такой глава государства не нужен. Я ни в чем не разбираюсь, ничего не понимаю, а изображать из себя чего-то не умею и не хочу. Понимаю, что должен еще что-то сказать, но сказать мне нечего. Простите меня. И возвращайтесь домой.

Домой никто не вернулся, инерция движения была слишком велика. Группы, толпы, колонны людей заполонили Москву, и справиться с ними было невозможно, для этого не хватило бы полиции и армии со всей России. Там и сям возникали стычки граждан с гражданами. Кто-то зачем-то строил баррикады. Неведомо откуда взялись три бронетранспортера и направились к центру. До сих пор неизвестно, кто ими управлял. Будто бы изначально бронетранспортеры выдвинулись из Подмосковья, вели их солдаты, каждые полчаса они получали разные приказы – то продолжить движение, то притормозить. Утомленные, остановились у придорожного кафе и вышли попить чего-нибудь, а бронетранспортеры угнали случившиеся тут подростки. Боевые машины потом были брошены в районе Белорусского вокзала. В них нашли обертку от жвачки, полупустую большую пачку чипсов и бутыль из-под газировки.

Именно в эти часы Семенов исчез окончательно и бесповоротно, и где он, жив ли он, что с ним произошло, до сих пор неизвестно.

Есть только кадры из фильма «Прецедент претендента». Мы видим сначала воду, слышим, как ревет мотор катера, потом идем вместе с камерой по лестной тропинке, и вот – шалаш, у шалаша человек в бесформенной робе, лицо заросло бородой, кроме бурого пятна на щеке, один глаз закрыт оплывшим веком. Титр: «Валаам». Человек говорит:

ЧЕЛОВЕК В РОБЕ. Ходите, ездите… Чего вам надо?

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Почему вы сюда уехали?

ЧЕЛОВЕК В РОБЕ. По кочану.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Почему вы не признаетесь, что вы Семенов?

ЧЕЛОВЕК В РОБЕ. Может, и Семенов, да не тот.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Но ведь это вы чуть не стали президентом?

ЧЕЛОВЕК В РОБЕ. Отстаньте от меня. Мне это не интересно.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Другим людям интересно.

ЧЕЛОВЕК В РОБЕ. Успокойся, снимешь ты свое кино, получишь приз.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. При чем тут это? Я правду хочу узнать.

ЧЕЛОВЕК В РОБЕ. Правда в том, что, посмотри, какую я капусту тут ращу.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Не капустой единой.

ЧЕЛОВЕК В РОБЕ. Ага, учи меня.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Может, это такой вид самоубийства? Самоубийство без смерти?

ЧЕЛОВЕК В РОБЕ (скрывается в шалаше). Езжайте, нечего тут.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Чего снимаешь, все уже.

ГОЛОС СО СТОРОНЫ. Шалаш снимаю. Это вначале будет. Долго. Чтобы зритель ждал – кто оттуда вылезет. В кино самое интересное – момент ожидания. Когда неизвестно, что произойдет. В жизни тоже, кстати.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ. Да ты философ! Все, сворачивай.

21.

Финал этой истории известен всем. Разрозненные группы, колонны и толпы, каким-то образом находя своих, вливаясь и сливаясь, почти одновременно вышли на Тверскую с двух сторон, одна масса двигалась от Кремля, от окрестных переулков, от Моховой, от Лубянки, встречная – от Триумфальной площади, пройдя туда по Тверской-Ямской, Брестским и прочим улицам и переулкам. Движение транспорта прекратилось. Везде виднелись люди в военной форме, пытавшиеся выстроить оцепление, но для этого не хватало личного состава. В результате оцепили Пушкинскую площадь, где военных, спецназа и полиции скопилось изрядное количество. Получилось, что оцепили сами себя, хотя на самом деле это было что-то вроде щита между готовыми столкнуться враждебными силами.

Не было явных лидеров, не было ораторов, вообще все было довольно тихо, но тишина эта была пугающей.

И в этот час с фантастической скоростью на Тверской и по всему городу были развешены огромные экраны. Их спускали на вертолетах, укрепляли монтажники, строительные альпинисты. Заинтригованные людские массы наблюдали, остановившись и ничего не предпринимая, что само по себе было уже хорошо.

Такие же экраны появились и во всех городах страны, и это свидетельство удивительной способности к мобилизации ресурсов в экстремальных ситуациях, что для России вообще-то всегда было свойственно.

Появилось лицо Путина. И президент сказал веско, обдуманно и четко:

– Дорогие соотечественники! Учитывая уникальность создавшегося положения, а именно – отсутствие у меня конкурентов, считаю проведение демократических выборов в данных условиях невозможным. Выбирать одного из одного – это уже было, это не смешно. Я снимаю свою кандидатуру.

В этом месте президент сделал паузу. Быть может, он ждал, что со всех сторон раздадутся голоса, протестующие против такого решения, просящие его остаться.

Но народ безмолвствовал. Сторонники были ошарашены и не могли вымолвить ни слова, противники, не ждавшие такого поворота, не успели собраться с мыслями.

И Путин, слегка кивнув, будто именно этого и ждал, продолжил:

– В конечном итоге выборы должен выиграть не кто-то конкретный, выиграть должен народ. Но честно и справедливо. Поэтому я обращаюсь к избирательной комиссии с просьбой перенести выборы. Я участвовать в них не буду. Всем спасибо. И не потому, что на меня надавили. Все знают, что это бесполезно. И не так уж я устал. Но есть такое слово: надо. На переправе конец не меняют, но что ж мы, так и будет на переправе? Пора плыть!

Тут неожиданно прогремел салют. Это кто-то из подростков забрался на крышу и запустил мощную новогоднюю петарду, рассыпавшуюся в небе густым созвездием. Поскольку телевидение транслировало происходящее на всю страну, вся страна зашикала, выражая возмущение хулиганским и неуместным поступком.

То, что произошло дальше, известно всем.

Кто бы и как бы ни относился к Путину, нельзя не признать, что своим поступком он спас Россию от хаоса и беззакония, остановил процесс политического гниения, морального разложения власти и населения, непосильной вражды с окрестным и дальним миром, прикрываемой псевдопатриотическим лицемерием. Ради благополучия страны он принес в жертву самое дорогое – себя. Он нашел в себе мужество, которое редко встречается и у обычных людей, а правителям совсем не свойственно – признать чью–то правоту, кроме своей, посмотреть на себя со стороны, понять, что отказ от неправедной битвы есть победа. И полководца, и войска, и мирных жителей.

Не случись этого, последующие шесть лет стали бы если не национальной катастрофой, то нудной тяготой инерционного ковыляния по собственным ухабам, что Путин уже и сам видел, но не в силах был изменить, да и те, кто цеплялся за него, не дали бы.

Настало трудное время перемен, пришли новые люди, которых, как еще вчера казалось, нет и не может быть. Нашлись, и в изрядном количестве, ибо странно было бы не найти их в такой умной, хотя часто и бестолковой стране.

Даже те, кто обвинял Путина во всех смертных и жизненных грехах, с уважением отнеслись к его поступку, который, говорили они с запоздалой мстительностью, был для него единственным шансом сохранить свое лицо перед лицом истории.

Пустое ехидство. Мы знаем немало славных исторических деятелей, о которых благодарные потомки отзываются: «Он сделал все, что мог», - но лишь о единственном, о Путине, до сих пор говорят, признавая совершенное им истинным чудом: «Он сделал то, чего не мог», – и это наивысшая похвала.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg