«Лавка забытых иллюзий [сборник]»

Лавка забытых иллюзий [сборник] (fb2) - Лавка забытых иллюзий [сборник] 1142K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Витальевич Литвинов

Сергей Литвинов Лавка забытых иллюзий (сборник)

Нашим родителям — Екатерине Игоревне Литвиновой и Виталию Яковлевичу Жила

Лавка забытых вещей

Автобиография

Предисловие

Оглядевшись вокруг, я с удивлением обнаружил, что многие вещи, окружавшие меня с детства, исчезли.

Их заменили совсем другие.

А чаще даже и не заменили совсем. Места, которые они занимали, остались пустыми.

Что я имею в виду?

Вот, допустим, пионерский галстук. Где он? Ау?

Исчез. Растворился. Остался только в памяти, на фотографических снимках, на груди далеких пионеров братской Кубы — родненькие!

Или взять стеклянные бутылки для молока (с жестяными крышечками на макушках).

Или пакеты для того же молока — но в виде пирамидки.

А еще, скажем, авоська.

Пятикопеечная монета (пятак).

Бумажная советская трешка, пятерка, десятка или двадцать пять рублей.

И — счеты (а также логарифмическая линейка и таблицы Брадиса). А еще весы чашечные, с гирьками.

И, конечно, партбилет. И — билет комсомольский. И октябрятская звездочка.

Кое-что, правда, из исчезнувшего советского вновь появляется. Однако это, скорее, макеты. Муляжи. Например, автоматы для газированной воды. Их специально ностальгическими делают. Копируют дизайн прежних. Но раньше мы пили из граненых стаканов. Мыли их самостоятельно. За три копейки — воду с сиропом, за одну — без. И очень странно платить за газированную воду сорок рублей банкнотами вместо трех копеек.

Или, к примеру, диспенсеры (стеклянные конусы для продажи соков): их кто-то взялся продвигать, делать элементами гламура. Но те, изначальные, наши коренные, почвенные диспенсеры — они-то исчезли!

И таких потерянных вещей (я с недавних пор начал собирать их), я насчитал уже как минимум пять десятков.

И каждый предмет имеет свою историю. И — заслуживает своей истории.

А раздел книги, который вы читаете в данный момент? То есть — предисловие?

В советские времена предисловие являлось важной составной частью практически любой книги. Редкий талмуд осмеливались выпустить без введения, в котором пояснялось, зачем автор взялся написать, а издательство — публиковать данное произведение. В иных предисловиях книгу и ее автора объясняли, в других — критиковали, в третьих — поднимали на щит. Маститый писатель рекомендовал письменника начинающего; видный критик истолковывал заблуждения в целом прогрессивного, но мятущегося заграничного современника (вроде Хемингуэя, Ремарка или Камю); марксист-ленинец (рангом не ниже доктора наук) объяснял ошибки и заблуждения почившего патриарха.

Хорошая штука — предисловие. Все тебе разжуют, настроят на нужный лад. А сколько полезного было в них для школьных сочинений! Мы прямо оттуда передували формулировки себе в тетради, в лучшем случае с минимальными правками.

Теперь — все не то. Книжки издает кто хочет и как хочет. Никакого учета и контроля. И никто ничего не боится. И ничего никому из читателей не объясняет. Иной бы книгочей и рад, чтобы ему что-то разъяснили, ан нет — бери и кушай голяком, безо всяких оберток, справок и приправ.

Поэтому в данной книге предисловие — это, скорее, памятник жанру, чем собственно предисловие.

Но раз уж оно есть, пусть будет этот «отдел литературного или научного произведения, содержащий предварительные разъяснения и замечания». (Толковый словарь Ушакова.)

Скажу исключительно в порядке предварительных разъяснений и замечаний, что книга эта хоть и посвящена на первый взгляд вещам — да еще исчезнувшим! — но на самом деле повествует, конечно, о людях.

Обо мне — мальчике, подростке и юноше, настолько далеком от меня нынешнего, что, кажется, он и не я был вовсе. О моих родителях, бабушках и дедушках. О моей сестренке. И конечно, о друзьях. Об одноклассниках, учителях и просто встречных.

Словом, о былых временах. О детстве, отрочестве, юности.

В конце концов, все, что с тобой происходит, когда ты ребенок или подросток, случается впервые. Поэтому ты особенно остро воспринимаешь все чувства: радость, горечь, дружбу, любовь, достижение, открытие.

Все, что бывает потом, это простое повторение.

Разрушка

Сейчас довольно трудно представить, но, когда я был маленьким, в советских городах и поселках еще встречались руины военных времен. Не специально оставленные в назидание потомкам развалины — как не тронут разбомбленный американцами квартал в Дрездене, или до сих пор зияет здание элеватора в Новороссийске. Нет, в моем детстве останки домов торчали потому, что просто руки не дошли снести, убрать, возвести на их месте что-то новое. Шутка ли, со времен Великой Отечественной войны минуло тогда всего пятнадцать-двадцать лет. А сразу после сорок пятого в руинах пребывала вся некогда оккупированная фашистами территория, от Сталинграда до Бреста. Все надо было восстанавливать. Естественно, до чего-то не доходили руки.

Примерно как сегодня — до сих пор ведь встречаются недостроенные здания, что начинали возводить в последние годы советской власти, да забросили. А ведь уже двадцать лет прошло со времен, как власти этой не стало.

В месте, где я жил мальчиком, тоже имелись военные руины. Мы, дети, их называли «разрушкой».

Я всматриваюсь в то далекое прошлое и пытаюсь увидеть себя. Кажется, ничего во мне от него не осталось. Большеголовый мальчик с выгоревшими на солнце волосами и удивленными глазами. У него даже фамилия была не такая, как у меня сейчас, не Литвинов. В детстве я носил фамилию по отцу: Сергей Жила. Как Жила я просуществовал довольно долго, вплоть до окончания школы — когда мама с согласия и одобрения папы для улучшения благозвучности сменила имя троим из нас: себе, мне и моей младшей сестренке Ане (будущей писательнице и моему соавтору).

К слову сказать, в раннем детстве я нисколько не комплексовал по поводу того, что фамилия моя скорее на кличку похожа. Жила и Жила, подумаешь. Никто вокруг даже не смеялся. А пацаны во дворе называли меня Жиликом или Жилкиным. Они, представьте, не фамилию мою переделывали в обидную кличку (что часто у детей бывает). Мальчишки, наоборот, мое родовое имя, звучавшее изначально, как оскорбление, преобразовывали в нечто пристойное.

Дети вообще существа жестокие, но справедливые. Кого-то они прозвищами унижают: Воронова, к примеру, нарекают Вороной — и случается, уместно. Но иных, напротив, возвеличивают. Из того, что звали меня в Авиагородке скорее ласкательно, чем обидно, можно заключить, что ребята дворовые меня любили.

Я же считал, что у меня нормальная украинская фамилия. Даже гордился, что она столь необычна, не чета всяким Петровым и Сергеевым. И вообще фамилия никакого значения не имела, полагал я, потому что мы живем в великом и справедливом Советском Союзе, где равны все нации и народности.

Географически мы проживали на юге СССР: от Украинской ССР в паре сотен километров и от Северного Кавказа в пятистах. Здесь исторически сложилось, что множество самых разных народов в одном котле варилось. Со мной в одном доме жил, к примеру, мальчик по фамилии Бреус. А в классе учился другой: Коля Евстафиади. Не говоря уж об огромном количестве Иваненко, Андрющенко, Матвиенко, которых в общей массе вокруг было больше, чем Ивановых, Матвеевых и Андреевых.

Итак, меня зовут Сережа Жила, я проживаю с мамой и папой неподалеку от города Ростова-на-Дону в военном городке за бетонным забором, который называется Авиагородок. И мой почтовый адрес (свое местожительство должны были знать все дети) звучит так: Авиагородок, ДОС номер пятнадцать, квартира девятнадцать. Улиц у нас в Авиагородке не было. И ДОС в адресе это не ошибка. Именно не дом, а ДОС, что означало: «дом офицерского состава». Были и другие ДОСы. Помню, например, длинный полутемный коридор. И по обе его стороны — двери. И пахнет керосином. Это тоже ДОС, соседний, только там квартиры коммунальные. Мы раньше тоже жили в нем, но потом воинская часть дала нам квартиру отдельную.

Вообще все, что было связано с армией: часть, командование, погоны, звездочки — пользовалось у нас, пацанов, огромной популярностью. Помню спор двух мальчишек — не скажу точно, но, возможно, одним из них был я:

— А я тебя — старше!

— Ха! А я вообще старшина!

— Старшина! Подумаешь! Я лейтенант!

— Лейтенант? Пфу! А я майор!

— А я — полковник!

— А я — генерал!

— Что твой генерал?! Я — маршал!

— А я! Я!.. Я — маршал Малиновский![1]

После этого крыть уже было нечем, лезть выше некуда: маршал Малиновский в ту пору был министром обороны СССР. Но я тогда, помнится, воспринимал «Малиновский» не как фамилию, а как продолжение звания: маршал-малиновский. То есть как бы старший маршал. Или самый главный Маршал Советского Союза.

У всех пацанов, кто бы ни жил вокруг, отцы были офицерами. И я тоже гордился, что мой папа военный и ходит в летчицкой форме, и в петлицах у него крылышки, а у фуражки голубой околыш. Точно такая же форма у советских космонавтов — но папа, к сожалению, не космонавт и даже не летчик. Он служит в воинской части при аэродроме. А мама — работает инженером на заводе. Так нам, детям, все родители говорили. Так мы должны были рапортовать в школе и рассказывать посторонним.

Только лет через тридцать я узнал, что папина «воинская часть при аэродроме» и мамин завод были одним и тем же предприятием: почтовым ящиком номер такой-то, жутко секретным заводом по ремонту жутко секретных ракет. Их, оказывается, привозили на то предприятие в Авиагородке ночью, под покровом тьмы, на специально замаскированных платформах. Разгружали, в цеху номер один чинили, а потом, тоже в темноте, увозили.

Хоть мы, мальчишки, о секретных занятиях наших родителей знать не знали, имелось ощущение, что они, а значит, и мы находимся, как говорилось тогда по радио и писалось в газетах, «на переднем крае». Это чувство было разлито в воздухе. Недаром же наши отцы ходили точно в такой же форме, как Юрий Гагарин, Герман Титов или Алексей Леонов. А городок назывался авиа-, и около него, кроме секретного завода, и впрямь находился аэродром.

Однажды я увязался туда за пацанами постарше.

Мы притаились за деревьями на пригорке и наблюдали, как совсем рядом с нами, за бетонным забором с колючей проволокой поверху, взлетают небольшие реактивные самолеты. У них настоящее пламя из сопла выбивалось! И еще мне нравилось, что за стеклянным фонарем кабины виднелись головы летчиков в черных шапках-шлемофонах.

Теперь я знаю, что аэродром тот был учебный, а самолеты назывались «МиГ-15». Странно, я не помню грохота — зато очень хорошо помню красные звезды на крыльях и хвостах аэропланов стального цвета.

О том своем походе на аэродром я родителям так и не рассказал. По-моему, они до сих пор об этом не знают.

Гулять меня отпускали в Авиагородке одного без взрослых с незапамятного времени и куда хочешь. Я даже еще школьником не был, как стал один выходить во двор. Не было никаких запретов и ограничений: туда не ходить, сюда не лазить. Свобода, что давалась детям, объяснялась, как я сейчас понимаю, кумулятивным воздействием на моих родителей двух взятых вместе факторов: во-первых, советской власти, при которой слыхом не слыхивали ни о каких маньяках и преступлениях, особенно против детей. Не потому, конечно, что их вовсе не было. Они, как мы знаем теперь, случались — но, во-первых, значительно реже, чем нынче, а во-вторых, о них никто не говорил и не писал, и казалось, что их и вовсе не существует. Кроме того, сказывалась атмосфера военного городка, где проживали только свои. Все дети гуляли в одиночку, без родителей и нянек — все равно мы не смогли бы уйти дальше бетонного забора и проходной.

Поэтому не могу вспомнить, как получилось — возможно, мы нашли-таки способ убегать из городка, но однажды мы с мальчишками удрали в поля.

И вот перед нами расстелилась степь. И вся она оказалась покрыта цветущими тюльпанами. Их были тысячи. В основном красные. (Но имелись и один-два желтых.) Тюльпанов было огромное, несчетное (как мы, дети, тогда говорили) количество. И я стою перед ними — пораженный. Во-первых, конечно, пришиблен их красотой. А во-вторых — странностью ситуации. Ее парадоксальностью (хотя, разумеется, я этого слова тогда не ведал).

Я ведь знаю, что тюльпаны — это товар. Их продают за деньги: бабульки на ростовском базаре, торговки на станции Батайск. А тут их — сколько хочешь. Бесплатно. И они никому не принадлежат. Рви сколько влезет.

Но рвать-то как раз нельзя. Потому что сорвешь, принесешь маме — соблазнительно, конечно, ее порадовать. Но она спросит: где взял? И придется тогда врать. А правду сказать — родители не обрадуются. Чувствовал я, что непозволительно далеко от дома мы с пацанами забрались.

Так и не признался, что побывал в тюльпановых лугах. А теперь и не вспомнишь даже с помощью гугл-карт, где эта красота рядом с Авиагородком находилась.

Зато в другом своем подвиге я родителям повинился. Точнее, я-то шел к ним, напротив, похвастаться.

Речь шла о разрушке, что находилась неподалеку от нашего дома. Я пришел домой и сказал маме: «А ты знаешь, что я среди наших мальчиков самый смелый?»

— Ух ты, — ответила она, — и как же вы это определили?

— А на разрушке все пацаны лазили только по первому этажу, а я поднялся на второй! — гордо заявил я. — Один! Никто больше не смог!

Это и впрямь было непросто, как сейчас помню. Лестницы, даже разрушенной, в руинах не осталось. На второй этаж вела наклонная бетонная балка. Она, как и сохранившиеся стены, вся была в щербинах и оспинах от былых пуль и осколков. Это придавало путешествию по балке дополнительную прелесть. Можно было вообразить, что тебя обстреливают фашисты — а ты, невзирая на вражеский огонь, ползешь на второй этаж передать важное сообщение в штаб. Да, пройти по бетонной плите, лежавшей под углом, с каждым шагом оказываясь все выше от пола, усыпанного щебнем и битым кирпичом, было жутковато, страшно — но очень заманчиво. И я прополз по ней и прошел! Единственный из всех мальчишек! А потом — благополучно спустился вниз.

Но мама отчего-то не разделила восхищения моей смелостью. Напротив, как я почувствовал, слегка испугалась.

— Ты ходил на разрушку? — переспросила она меня изменившимся голосом.

— Да.

— И лазил даже на второй этаж?

— Ну… Да…

— Да как же ты мог?! — воскликнула она. — Это так опасно! Там же все на живую нитку. Извини меня, на соплях!

Всякий раз, когда моя мама (вслед за бабушкой) употребляла хотя бы отчасти бранное или просторечное слово, она непременно извинялась. Даже когда пребывала, как тогда говорили, «в растрепанных чувствах».

— Да ведь разрушка эта в любой момент может развалиться, — продолжала она, — и вас завалит! Насмерть! И не найдут потом! А ты еще по ней лазил, додумался! Ну и сверзился бы с верхотуры! Нет, Сереженька, пожалуйста, обещай мне, что ты никогда больше не будешь туда лазить. И мальчишкам скажи, чтобы не ходили! Это же так опасно! Обещай, Сереженька!

Что ж! Я пообещал маме. И больше, впрямь, ни разу на разрушке не был.

Кажется, не был. Во всяком случае, я не помню.

А что стало теперь с той самой разрушкой в Авиагородке, не ведаю. Наверное, в конце концов ее, как и все подобные руины, снесли. И может, даже возвели на их месте нечто новое.

Пианино с канделябрами

Если руины с прошлой войны ныне исчезли совершенно, то следующий объект полностью канул лишь из моей собственной жизни (и слава богу!). Их давно уже не делают, едва ли не сто лет. И свой век доживают последние из оставшихся. Один из них, например, находится в музее-квартире Булгакова на Садовой. Кое-что представлено в антикварных магазинах. Или продается с рук. Даже странно, что когда-то в детстве я был хозяином столь старинной и ценной вещи, настоящей фамильной реликвии. Да с историей!

А я еще столь мало сие изделие ценил. Даже, скорее, ненавидел.

Конечно, это было не моей идеей. Это придумали родители. А еще точнее — мама. Или даже, скорее, моя бабушка (по маминой линии), Татьяна Дмитриевна Литвинова. Или, может, ее мама и моя прабабушка Ксения Илларионовна Дьячкова (в девичестве Савичева).

Короче, в один прекрасный день старшие решили учить меня музыке.

Старинный инструмент в тот момент пребывал в квартире бабушки в Новороссийске. Достался он нам от пратетки (а как еще назвать родную сестру прабабушки?) На нем когда-то училась музицировать моя мама. А само пианино было старинным, дореволюционным, с латунными подсвечниками, благородно посверкивающими латунными педалями, белыми, слоновой кости, клавишами, слегка пожелтевшими от времени. И золотом выгравированным на крышке названием фирмы-производителя. Что была за фирма, я, конечно, не помню. Да и никто из семьи не помнит: ни мама, ни тем более папа. Но почему-то мне хочется, что то был «Рёниш». Ну, о’кей, пусть будет «Рёниш».

Тогда, в шестидесятые годы двадцатого века, никакая старина не ценилась. Подумаешь, пианино с подсвечниками! Кому нужны канделябры? Анахронизм! Барахло! Что ими освещать, не смешите? Какие ноты? Кругом поголовная электрификация!

И вот в один из дней пианино «Рёниш» с канделябрами было вывезено из новороссийской квартиры бабушки, загружено в контейнер — и вскорости воцарилось в нашем ДОСе в Авиагородке.

Потом, когда я вырос, я не раз спрашивал и маму, и бабушку: почему им вообще пришла в голову идея учить меня музыке? Ведь я не выказывал никакого к ней ни желания, ни способностей. Наиболее развернутый ответ я получил от бабушки, Татьяны Дмитриевны:

— Но ведь умение музицировать настолько важно для современного молодого человека из интеллигентной семьи! Представляешь, ты приходишь в незнакомую компанию, там стоит пианино или рояль, и ты садишься к нему и начинаешь наигрывать пьеску или популярные мелодии!

Я (в ту пору, когда задавал вопрос, уже студент-оболтус) чуть не прыснул. Как-то не доводилось мне за время посещений разнообразных молодежных компаний видеть пианино или, тем паче, рояль. А даже если вдруг и приходилось, никому из гостей не вступало в голову сесть за инструмент и что-то наиграть. На девушек старались произвести впечатление иными, более простыми средствами. И если уж вооружались для того музыкальными инструментами, то разве что гитарой.

Однако я и в восемнадцать лет не стал раскрывать бабушке глаза на трагическое непонимание ею (что характерно для интеллигенции) нужд и чаяний простого народа (к которому я относил и себя).

Вернемся в год одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмой, когда в нашей квартире в Авиагородке воцарилось бабушкино пианино.

Вскоре вслед за пианино в доме стала появляться девушка — моя учительница. Странно, но я до сих пор воспринимаю ее как девушку и понимаю, что она была молодая и хорошенькая. В то время как свою первую учительницу я атрибутировал тогда как взрослую строгую тетю (в то время как она была, в общем, тоже молоденькой — но об этом позже). Может, музыкантша и впрямь была совсем юна — а может, совместилась впоследствии в моем маленьком мозгу с образом Наталии Варлей из фильма «Кавказская пленница» (потом расскажу, почему такая аберрация могла случиться).

Итак, девушка-музыкалка (ее имени-отчества память не сохранила) однажды явилась давать мне уроки. Когда родители оставили нас одних в комнате рядом с фортепьяно, учительница деловито открыла крышку и с бодрой фальшью сказала мне:

— Сейчас мы с тобой немного поиграем в одну игру. — И объяснила условия: — Я буду нажимать клавишу, а ты будешь этот звук петь, — и показала как: стукнула по клавише, разнеслась нота, она ее подхватила чистым голосочком: «Ляя!»

Честно говоря, я был в недоумении от предложенного задания и оттого надулся. Мне оно казалось невыполнимым. Я знал, что на фортепьяно играют по нотам, то есть по нужным клавишам бить полагалось в соответствии с закорючками на линеечках. И суть музыки и ее успех заключались, по моему тогдашнему убеждению, в том, чтобы как можно более точно воспроизводить на пианино нотную запись, а потом, посредством многочисленных тренировок, добиться наконец умения играть наизусть — так же, как наизусть читают выученные стихи. Учительница же требовала от меня нечто удивительное: петь то, что нигде не записано.

— Ну, давай попробуем, — подбодрила меня дева. Утопила ноту, подпела ей: «до!» — и выжидательно посмотрела на меня. Я молчал. — Ну, давай, Сережа, ничего страшного! — приободрила она еще. — Можно даже ошибиться, двойки никто не поставит! — И она брякнула клавишу «фа», подпела, и я тоже подтянул чужим голосом: «фа», совершенно не попадая в ноту.

— Так, хорошо! — воскликнула девица лживым голосом. — Давай еще! Соль!

— Соль! — на той же ноте промычал я.

— Отлично! — делано восхитилась она. — Теперь «ре»! — Она сама и фортепьяно запели в унисон ангельскими голосами, а я подпел им, набычившись, не в склад, не в лад:

— РЕЕЕ!

— Да! — бодро воскликнула учительница. — Не все, конечно, правильно, но… Тем интересней и почетней будет тебя все-таки чему-то научить!

Вот интересно, думаю я сейчас, неужели они никто — ни мама с бабушкой и прабабушкой, ни учительница — не видели, что у меня элементарно не было слуха (как нет и сейчас)? Впрочем, припоминаю, как бабушка приговаривала: «Музыкальный слух, как и все на свете положительные качества, поддается воспитанию». Она вообще верила, как мичуринка, что упорными тренировками можно улучшить все, что угодно. Уверяла, например, что сама исправила себе форму носа долгим самомассажем. И до самых последних дней, проснувшись, поглаживала, лежа в постели, себе крылья носа.

Впрочем, о бабушке (или о булечке, как звали ее все в семье) разговор будет ниже. Сейчас я о пианино с канделябрами.

Начались занятия. Я их воспринял с покорностью. Увы, мне приходилось тогда чистить зубы, мыть лицо, ходить в школу, учить уроки. Вот и еще одна обязанность прибавилась: музицировать.

Замечу, что я делал определенные успехи (насколько может их достичь в музицировании человек, напрочь лишенный слуха). Я научился наигрывать двумя пальцами пьеску: «Ду-ет ве-тер о-зор-ной, ла-ет пес Бу-ян-ка!» Выучил простейшие гаммы и даже стал исполнять их с некоторой скоростью. Наконец, я освоил нотный стан, скрипичный и басовый ключи, познал названия нот, диезы и бемоли, половинные, четвертушки и восьмушки, пиано и форте, стакатто и легато.

Как у любого человека, не имеющего таланта, моей любимой частью стала теория. Так бесталанные журналисты становятся крупнейшими теоретиками репортажа.

Наглядной демонстрацией моей музыкальной бездарности стало следующее. В ту пору на экраны страны вышел фильм «Кавказская пленница». Он стал первым взрослым кино в моей жизни, которое я просмотрел от начала до конца не отрываясь.

Больше того, я до сих пор не забыл обстоятельств, сопутствовавших премьере. Это был настоящий семейный поход, с мамой и папой одновременно. Обычно мы ходили в кино на детские фильмы, на утренние сеансы — либо с папой, либо с мамой отдельно. Очень редко, когда выезжали в Ростов, отправлялись в кино втроем — как правило, на детские ленты — например, на замечательный фильм про советских ребят, обезвредивших шпионов, «Акваланги на дне». И совсем уж редко, когда меня не с кем было оставить, мама и папа тащили меня с собой на вечерние сеансы на взрослые фильмы. Почему-то в памяти засело, например, название: «Рукопись, найденная в Сарагосе» — фильм, который я вроде в раннем детстве видел, но совершенно не могу восстановить в памяти.

А кино про кавказскую пленницу впервые понравилось нам троим.

Сейчас утверждают, что идеологию и сам термин family movie — фильм для совместного просмотра всеми членами семьи, включая детей — придумали Спилберг с Лукасом. И начали воплощать их в своих «Е. Т. Инопланетянине» и «Звездных войнах». Но мне кажется, что их опередили в конце семидесятых Гайдай и Данелия. Во всяком случае, «Бриллиантовую руку» и «Джентльменов удачи» мы с родителями смотрели вместе и с равным удовольствием — как и «Кавказскую пленницу».

И далеко не только мы. Я хорошо помню огромный (для меня тогдашнего) зал кинотеатра в городе Батайске, весь заполненный людьми.

Не осталось в голове его имени. Наверно, «Родина» или «Победа». Все кинотеатры в районных городах звались тогда «Родина» или «Победа».

Сейчас, чтобы проверить себя, я взялся найти то кино в Интернете. И, представьте, нашел! С теми самыми коринфскими колоннами на фасаде, которые я, оказывается, помнил в течение сорока лет. Он оказался свежеотремонтированным, со своим сайтом, залом «три-дэ» и японским кафе в фойе и именовался с заграничным акцентом: «Батайск-Синема». На сайте сообщалось о будущих премьерах, на форуме обсуждались голливудские новинки — вот только ни слова о том, как назывался кинотеатр прежде. Может, не «Победа» и не «Родина», а «Москва»? Или «Слава»? Или даже с изыском и претензией на местную патриотичность — «Дон»? Кто мне теперь расскажет? Да и имеет ли это значение?

Сейчас в кинотеатре «Батайск-Синема» наверняка во всю мощь шуруют кондишены, а тогда от большого количества людей было душно, воздух спертый, и даже немного плохо пахло. Зато смотреть было весело, и смеялись все. И я фильм про кавказскую пленницу почти весь понял, хотя он был взрослым и про любовь. Осталась не ясна лишь пара моментов. Например, зачем Шурик показывает психам в больнице три пальца? И почему он так легко соглашается украсть комсомолку-спортсменку — ясно ведь, что предлагают ему это настоящие жулики? И почему он, когда Варлей похищает, видит в спальном мешке человека, точь-в-точь похожего на самого себя?

И еще мне очень понравился номер Труса-Балбеса-Бывалого с песенкой про султана. Я даже сам пошутил по этому поводу — после фильма. Впервые съюморил в разговоре с мамой и папой. Процитировал им анекдот из «Крокодила», из раздела «Улыбки разных широт»: «Почему в наше время не принято многоженство? — Никто не вынес бы зрелища ста пар чулок, сушащихся в ванной». Родителям понравилась моя шутка. Мне показалось, что они гордятся мной.

И мне пришлась по вкусу задорная песенка про медведей и земную ось. А зрелище танцующей в узких брючках Наталии Варлей было, пожалуй, первой почти эротической эмоцией в моей жизни.

Сорок лет спустя, когда я встретил артистку Варлей, по-прежнему очаровательную, на приеме, первым моим побуждением было подойти к ней и рассказать об этом, но через секунду я понял, что это будет неловко. «Я мальчиком восхищался вами» — звучит почти как: «Вас очень любила моя бабушка». И я просто издали улыбнулся актрисе, а моя жена подошла к ней и взяла автограф.

Но вернемся в год шестьдесят седьмой. В очередной раз, когда музыкальная учительница пришла ко мне заниматься, выяснилось, что она тоже посмотрела «Кавказскую пленницу» и ей фильм полюбился. Мы обсудили это обстоятельство, что нас, разумеется, сблизило. И вдруг она села к пианино и наиграла и напела приятным девичьим голосом:

Где-то на белом свете, Там, где всегда мороз, Трутся спиной медведи О земную ось, Мимо летят столетья, Спят подо льдом моря, Трутся об ось медведи, Вертится Земля.

Честно говоря, я был поражен примерно так же, как если бы с экрана в мою комнатку сошла и запела сама Варлей!

— Откуда вы знаете эту песню?! — потрясенный, пролепетал я.

— Подобрала, — весело пояснила училка. — Услышала в кино и подобрала мелодию.

«Как это? — подумал я. — Ладно, слова она еще могла запомнить и быстро записать, пока шло кино. Но как она узнала музыку?!»

— А где вы взяли ноты?! — пробормотал я. В моем представлении музыка передавалась от человека к человеку исключительно в записанном виде.

— А зачем они мне? — искренне изумилась она. — Я ж говорю: я услышала мелодию, а потом подобрала ее на фоно.

— Как — подобрала?

— По слуху. Услышала, запомнила, а потом сыграла.

Когда я все-таки постиг, что она имеет в виду, училка показалась мне небожительницей. Неужели такое возможно? Не врет ли она? Вот так: услышать и сразу наиграть? А другие песни она может воспроизвести?

И тогда она исполнила мне на моем проклятом пианино другой хит тех времен: «Хмуриться не надо, Лада!»

Честно говоря, этими ее умениями я оказался совершенно подавлен. Нет, наверно, ничего подобного я не достигну, сколько б ни занимался!

После того случая я музицированием стал тяготиться. С учительницей у нас сложились прекрасные отношения, она никогда меня не ругала, а только подбадривала, но бесталанность сказывалась и на моем отношении к занятиям. Музыку я не любил — потому что был к ней не способен.

И когда выяснилось, что в третьем классе мне придется учиться у бабушки с дедушкой в Новороссийске (а пианино останется у родителей в городке), я обрадовался еще и потому, что это означало прекращение музыкальных занятий.

Впрочем, моя мама была (и остается) до чрезвычайности упорной женщиной. И если уж она что-то решила, очень трудно сбить ее с толку. И когда они с папой переехали в новую квартиру в Ростов и к четвертому классу вернули меня к себе, пианино с канделябрами последовало вслед за ними. Надо ж, им хватило упорства ради меня таскать из города в город огромный инструмент!

У меня появилась новая учительница музыки, которую я совершенно не помню. Может, потому что музыкой я уже откровенно тяготился. Каждый раз меня со скандалом усаживали разучивать пьески, зубрить гаммы.

Я даже помню одну свою мечту тех лет — то, что она не уникальная, а, наверное, «вседетская», универсальная, свидетельствует рассказ на аналогичную тему, который я прочитал у Виктора Драгунского.

Мне фантазировалось тогда, что я — вырос. А все мои близкие — мама и папа, бабушка и дедушка, словно в противовес, напротив, — стали маленькими. И вот я хожу и ими помыкаю. Заставляю делать то, что они когда-то заставляли меня — а мне не нравилось. Я принуждаю их есть гоголь-моголь и пить молоко, носить колючий шарф и, главное, заниматься музыкой.

— Ну-ка, домой! — кричал я на них в своих фантазиях. — Хватит по двору носиться! Надо музыкой заниматься! Бездельники!

И мои маленькие родители, бабушка с дедушкой покорно шли играть на фортепьяно.

И когда еще через год отца перевели служить в Москву, пианино за нами не последовало. Его продали — там же, в Ростове. А уроками музыки меня, слава богу, донимать перестали.

Зато отыгрались на моей сестренке Анне. Воистину через детей родители стараются реализовать свои несбывшиеся желания. А младшие дети принуждены исправлять те ошибки, что взрослые допустили со старшими. То, что меня не доучили до конца музыке, было признано оплошностью, которую требовалось откорректировать.

Поэтому для Ани, которая родилась в Москве, купили новое пианино — лакированное, советское. И уж ей пришлось испить чашу музыки до дна. Моя сестренка проучилась семь лет, закончила музшколу, диплом получила. Даже иногда наигрывала что-то для гостей и компаний (сбылась бабушкина мечта!). Правда, теперь вот уже лет десять к инструменту не подходит.

Но у нее хоть музыкальный слух есть!

И все равно Анечка сейчас считает, что занятия в музыкалке — даром потраченное время. Ворчит в адрес родителей: «Лучше б они нас английскому учили!»

А я теперь думаю: слава богу, что нас чему-то учили! Меньше оставалось у меня времени на беготню по разрушкам, на прогулки по крышам и курение в подвалах!

Второе наше пианино, то самое советское, родители тоже впоследствии продали — и совсем уж за копейки, потому что началась новая, капиталистическая эпоха, когда умение музицировать вовсе перестало являться какой бы то ни было доблестью.

Избавились от фортепьяно номер два уже безо всякого сожаления. А вот то старинное пианино с подсвечниками я, как ни странно, иногда вспоминаю с ностальгией. Красивое оно было, как и многие из вещей, созданных до революции. И если б мы жили не в реальном, а в идеальном мире (как герои наших с Аней авантюрных романов), о! Я бы тогда имел идеальный слух и недурной голос, и выучился бы музыке (как мечтали мама, бабушка и прабабушка), и возил бы с собой с квартиры на квартиру старинное фоно, и вечерами мы всей семьей, собравшись подле него, возжигали бы подсвечники и музицировали.

Но мир такой, каков он есть. И Господь не дал мне музыкального слуха. А я, вопреки дарвинистке-бабушке, не смог его в себе развить и воспитать. И антикварное пианино, доставшееся нашей семье от пратетки Екатерины Илларионовны, кануло куда-то в пучину времени.

Афиши рисованные

В детстве для нас развлечением номер один, как и предрекал Ленин, оказалось кино. Его изречение о том, что оно является важнейшим из всех искусств, висело, выведенное белой краской по кумачу, в зале Дома офицеров Авиагородка.

Да и выбора особенного не имелось. Каким искусством оставалось наслаждаться? Телевидение еще только развивалось. У нас в доме был черно-белый телевизор «Темп-6» с диагональю сорок три — нет, не дюйма — а сантиметра. Сорок три сантиметра — это почти как монитор лэптопа, на котором пишу я сейчас эти заметки. Трудно сейчас представить, что в экранчик такой величины могла впериваться целая семья из трех человек. А ведь сиживали все трое, вдобавок и с гостями.

Да и выбор передач был скудный. У нас в городке ловился только один канал. А вот, для примера, найденная в Интернете программа телепередач из тех времен — на тридцатое августа шестьдесят восьмого года:

17.05 — Теленовости. 17.15 — «Творческое объединение приключений и фантастики». Е. Войскунский, Л. Лукодьянов — «Формула невозможного». 18.00 — «Необыкновенный лагерь». 18.55 — «Интервью, которого не было». Премьера телефильма. 20.15 — «Эстафета новостей». 21.15 — «На огонек»[2]. 22.30 — Программа цветного телевидения. Телетеатр миниатюр «Тринадцать стульев». 23.30 — «Только факты». «Музыкальный маяк».

Прошу заметить, тот день был не обычный, а пятница. Да еще перед началом нового учебного года. Потому телевизионщики расстарались, поставили в эфир самые хиты: и «Огонек», и «Кабачок 13 стульев». Родители этими программами увлекались. Ну и нам, детям, приходилось глядеть-слушать взрослые шутки. Тренировать свое чувство юмора.

Из-за нехватки развлечений хорошее кино и взрослые, и дети искали. Его — ждали. За ним ездили в близлежащий Батайск и в Ростов.

Мальчишки пересказывали друг другу фильмы. Поэтому о Спартаке я, например, услышал намного раньше, чем кино увидел. Не говоря уж о романе Джованьоли, который так и не прочитал.

Если житель СССР в чем-то испытывал дефицит, это сильно обостряло и без того неплохо развитые творческие способности россиян. Когда имелась сильнейшая недостача острых сюжетов и ярких приключений, приходилось выдумывать их самим.

Как сейчас помню долгие весенние, лиловые сумерки над городком. Мы, несколько мальчишек и даже девчонок, собрались на лавочке неподалеку от дома. И — рассказываем байки и истории. Или, по тогдашней нашей терминологии, заливаем.

Скажу без ложной скромности: довольно быстро выяснилось, что из всех рассказчиков я оказался лучшим. У детей вообще все упрощено и обострено. У них нет интриг, критики, группировок, промоушена, пиара. Да и целевая аудитория маленькая. Что нравится — нравится. Что нет — нет.

И вот уже именно меня все вечерами просят: «Жилик, расскажи!» И я — рассказываю. Как сейчас помню, один из самых моих коронных сериалов я назвал, ничтоже сумняшеся, «Новые приключения Жилика». Замечательная идея! Истинно голливудская! Отождествить главного героя с автором! И рассказчику удобно и приятно, и слушателям персонаж близок и понятен. Что там я нес — хоть убейте, не помню. Полагаю, что-то в духе наших с Аней романов — только любви было поменьше по причине полного незнакомства автора с данным предметом и тотальным отсутствием интереса к оному как у него самого, так и у целевой аудитории. Я весьма быстро обучился также трюкам, которые позволяли поддерживать интерес к сюжету. Например, очень умело прерывал повествование на самом интересном месте, делая вид, что мне срочно надо домой — а вслед несся сладостный для авторского самолюбия вопль ребят: «Ну, расскажи еще! Ну, что там дальше было!» А я с важностью бурчал: «Завтра, завтра, все будет завтра».

Интересно, что совсем недавно, когда я поведал про тот литературный дебют моей сестре — соавтору, она фыркнула: «Да у меня все точно так же было!» Совершенно в другом месте, с другой компанией она, нимало не зная о моих достижениях, повторила с разницей в одиннадцать лет тот же путь на ниве устных рассказов и получила то же звание лучшей рассказчицы!

С тех пор, когда вдруг заходит речь о выборе профессии, я обычно рассказываю ту историю и советую присмотреться, а что вам больше всего нравилось и лучше удавалось в раннем детстве: шить? Вязать? Рисовать? Куличики печь? Командовать взятием снежной горы? Что больше нравилось, тем и надо заниматься. Правда, самому мне понадобилось почти жизнь прожить, чтобы эту закономерность понять, и еще дольше — чтобы начать ей следовать.

А с кинофильмом «Спартак», что привезли вдруг в Дом офицеров в Авиагородок (и с афишами к нему) случилась вот какая история.

Тогда мне (равно как, подозреваю, и моим родителям и подавляющему большинству жителей городка) ничего не говорили имена режиссера Стэнли Кубрика и исполнителя главной роли Керка Дугласа. Тем более никто из нас не знал Лоуренса Оливье или Питера Устинова. Не они были главной приманкой. Для меня самым важным — как и для других мальчишек — было, что в кино — дерутся. О, гладиаторские бои! Мне заранее рассказали, что они в том кино происходят на мечах, на кулаках и даже при помощи сетки и трезубца. Поэтому посмотреть фильм мне очень хотелось. В Авиагородок его привозили в первый раз за всю мою жизнь. А фильм оказался неновый, по другим экранам давно прошел, и искать его в Ростове или, допустим, в Батайске, было бесполезно. Потому ситуация для меня складывалась, как для рабов Рима: сейчас или никогда.

И, похоже, я, как и они, проигрывал. Не помню, по каким причинам, но мои родители идти на «Спартак» отказались, вместе либо по отдельности. Что-то им мешало. Может, гости, а может, партийное собрание или университет марксизма-ленинизма. А одного меня на вечерние сеансы в Дом офицеров не пускали. Провалилась также попытка набиться в компанию к кому-то из друзей, что собирались идти смотреть кино (счастливые!) со своими родными.

— Да зачем тебе, спрашивается, этот «Спартак», — убеждала меня мама. — Фильм взрослый, дерутся мало, в основном там политика или любовь. Идет он долго, двухсерийный, да ты уснешь на нем от скуки!

Уговоры на меня не действовали. Однако положение складывалось безвыходное. Но я выход нашел.

Вообще-то решение оказалось творческим, достойным автора саги «Новые похождения Жилика». Я решил, ни больше, ни меньше, сорвать сеанс. Я как рассудил: если кино в тот день не состоится, его возьмут и покажут на следующий день. А тогда уже родители пойти на сеанс вместе со мной смогут.

Оставалось только придумать, как отменить сеанс.

Я решил самолично уничтожить афиши к фильму. Никто не будет знать, какой фильм показывают и во сколько. Значит, на него и не придет никто. И сеанс отменят, перенесут на завтра.

Теперь предстояло претворить план в жизнь. Я задумал начать с ближайшей афиши — она висела возле нашего ДОСа. Итак, я залез на железную конструкцию, к которой крепилась деревянная доска. К доске кнопками была пришпилена афиша с заветными строками:

Худ. к-фильм

СПАРТАК

Пр-во США

2 серии

А ниже — дата и время. Где состоится сеанс, уточнять нужды не было. В городке имелась единственная площадка: зал Дома офицеров.

Я оглянулся по сторонам, вроде никого — и сорвал афишу с доски. Потом спрыгнул вместе с ней вниз на асфальт, дернул. Афиша оторвалась окончательно и осталась у меня в руках. Быстро-быстро я пошагал с ней в сторону канала.

Когда дети вслед за взрослыми называли эту водную преграду каналом, мы ему льстили. На самом деле то была канава, в которую сливались воды из наших ДОСов, казармы, бани. Когда по субботам в бане мылись солдаты, вода в канале шла бурным потоком и вся была мыльной. По берегам канавы рос кустарник и селились лягушки. И вот именно туда маленький интриган Жилик закинул афишу со «Спартаком». Она плюхнулась в воду и стала медленно тонуть, цепляясь своими концами за бетонные берега.

Когда я возвращался со стороны канала, меня обуревали сложные чувства. Разумеется, душу переполняла гордость оттого, что я начал лихо осуществлять свой план. Но тяготило, конечно, раскаяние от совершения асоциального поступка, а также страх разоблачения. А кроме того, я был деловит, потому что выполнил лишь самую первую часть своего преступного замысла. Оставалось сорвать и уничтожить еще две афиши — одну на самом Доме офицеров, а вторую на другом конце городка.

Но когда я двигался по направлению к Дому офицеров, увидел посредине аллейки мою маму. Вид ее не предвещал ничего хорошего. И тогда я развернулся и безотчетно пустился бежать от нее.

— Сережа, стой! — громовым голосом воскликнула мама.

Я припустил дальше.

— Сергей, стой, или я тебя догоню и тогда не знаю, что с тобой сделаю!! — выкрикнула мама. По ее голосу я понял, что ко мне могут применить никогда ранее не практиковавшиеся в семье методы физического воздействия.

Я остановился и, когда мама подошла ко мне, уже заливался горючими слезами.

— Ну и зачем ты это сделал? — спросила она одновременно строго, понимающе и жалостливо.

Я не ответил и заплакал еще пуще. Она погладила меня по голове, и я уткнулся лицом ей в живот. А потом, отревевшись, выдал, захлебываясь, всю свою сложнейшую интригу: «Спартак»… Поздно… Вы не можете пойти… Сеанс перенесут на завтра…»

Мама вздохнула, улыбнулась, утешила меня, пожурила — а потом… Мы пошли к Дому офицеров, и она, разумеется, купила мне билет в кино, а после сделала так, чтобы кто-то из взрослых провел меня на вожделенный «Спартак» и усадил в зале.

И, знаете, некоторые сцены из того фильма остались со мной навсегда. И когда я смотрел кино второй раз, уже будучи взрослым, я понял, что все помню! Я узнаю эту ленту! Стэнли Кубрик и правда, значит, великий режиссер, что смог внедриться своим искусством даже в юный мозг бесконечно далекого ему человечка — сына противостоящего его родине офицера Советской армии из военного городка, затерянного в ростовских степях!

А сейчас я думаю (вообще-то мысль, достойная ребенка, пытавшегося сорвать киносеанс уничтожением афиш), что, может, наши с Аней неуспехи в Голливуде оттого и происходят, что судьба ополчилась на меня за надругательство над афишей «Спартака»?

Мне ее сейчас жалко — ту афишку. Ведь нынче таких не бывает. Раньше чуть не при каждом кинотеатре был свой художник, который зачастую не просто писал название фильма и расписание сеансов — изображал целые многофигурные композиции. Самые внушительные рекламы были в Москве, в центре империи: и та, которую рисовали на торце кинотеатра «Россия» (теперь «Пушкинский»), и та, что помещали на гигантской тумбе рядом с кинотеатром «Октябрь». От них захватывало дух.

Думаю, у нас в городке роль художника выполнял тогда солдатик. Он считал дни до дембеля, благословлял судьбу за то, что дала она ему умение каллиграфически выписывать буквы, и рисовал. Наверное, в качестве бонуса за его способности ему порой удавалось покемарить пару часов за сценой или сорвать поцелуй у юной библиотекарши…

Рукодельные афиши можно уверенно занести в «лавку забытых вещей». Сейчас в ходу стандартные, очень красивые, удобные, завлекательные плакаты — разработанные дистрибьюторами и креативщиками, протестированные на фокус-группах, где все служит завлечению простака: и картинка, и слоган, и имена звезд. А я иногда скучаю по тем доморощенным постерам, написанным художниками обычно в условиях жесткого цейтнота и похмелья. На них Юрий Никулин в тюбетейке похож на бандита Абдуллу из «Белого солнца», Вицин — на Суслова, а Моргунов — на Берию. Но что-то в них было бесконечно милое, не правда ли?

Равно как и в маленьком смешном дурачке, задумавшем отменить киносеанс уничтожением всех в городке афиш.

Кинотеатры летние

В Новороссийске у бабушки с дедушкой я проводил обычно все летние каникулы. И наступал там однажды, ближе к августу, день, когда мне становилось дико скучно. Многие мои товарищи по новороссийскому двору разъезжались: у них были свои собственные бабушки-дедушки и пионерлагеря. Играть мне становилось не с кем. На море одного не отпускали. (Почему, об этом ниже.) Книги в домашней библиотеке, что мне интересны, давно прочитаны. В городской детской библиотеке — тоже. Что оставалось? Я уж и деревянные поделки под дедовым руководством мастерил, и помогал бабушке пирожки лепить — но одинокие дни длились бесконечно. Приходилось коротать время в кино.

В городе имелось пять кинотеатров, их названия я до сих пор помню наизусть: «Москва», «Украина», «Нептун», «Россия» и «Смена» (детский). Кроме того, существовали еще летние кинозалы. Было их штук семь. Сейчас они все самоуничтожились. Канула в Лету единственная летняя площадка в курортном поселке Архипо-Осиповка. Однако вот в болгарском городе Поморье кинозал под звездами, например, существует. Да и в Москве они нынче переживают период второго рождения. Вот уже и в Парке Горького кино есть, и на ВВЦ открылось.

Но те старые курортные киношки никто уже не сможет вернуть и повторить. Там сидели на деревянных скамьях. Там не возбранялось курить, и дым поднимался к небу, высвечиваясь в луче проекционного фонаря. Там хоть и запрещалось, но многие лузгали семечки, и перед началом сеанса появлялась секретная старушонка, продавала газетные фунтики с подсолнечником. Там на заборе и на деревьях обязательно сидели мальчишки — милиция их гоняла, но не сильно рьяно. На стены и на деревья падали от проектора странные тени…

В детстве я нечасто попадал в летнее кино — хотя, конечно, хаживал. Посмотрел, к примеру, замечательнейший фильм «Гран-при» про автогонки. Мы жили в центре Новороссийска. Вблизи нашего дома ни одного летнего зала не было. Сеансы там начинались самое раннее в восемь вечера. А мне после наступления темноты запрещалось одному шататься по городу (и правильно, конечно, возбранялось). В сумерках мне позволялось играть во дворе, и только. Значит, чтобы сходить в летнее кино, мне каждый раз приходилось заверчивать целую интригу. Не столь замороченную и асоциальную, как в случае со «Спартаком», — все-таки я вырос и поумнел, однако… Чтобы упомянутый «Гран-при» посмотреть, понадобилось моего друга Сергея «Лобзика» Л-на, на четыре года меня старше, убедить составить мне компанию — а моя бабушка отправилась к его бабушке узнавать, правда ли Сергей в кино собрался.

Приходилось ходить в кинотеатры традиционные и днем. Слава богу, уже в классе третьем меня беспрепятственно отпускали по всему городу, включая залы «Нептун» и «Россия», до которых требовалось ехать троллейбусом или автобусом.

Репертуар в советские времена менялся ни в какую ни в пятницу, и никаких предпремьерных показов по четвергам не было. Никто ни о каких сборах за первый уик-энд не думал. Да и слова такого — «уик-энд» — не существовало. Имелись простые советские выходные. А новые фильмы начинали идти с понедельника. Не действовали буржуазные штучки типа: «Релиз ожидается седьмого июля… Четырнадцатого июля…» Интрига сохранялась до последнего: что за фильм в каком кино пойдет. Как, разумеется, не имелось никаких POS-материалов: листовок с анонсами фильмов, флаеров и прочего. Поэтому гадать, что покажут и, главное, что достойно смотрения, приходилось до последнего.

Репертуар кино обычно печатался в газете «Новороссийский рабочий». По субботам там публиковали афишу на понедельник и далее. Однако порой газета об анонсе забывала. Или пропускала один из кинотеатров. Или отказывалась от рубрики кино вовсе. (Вот дураки-то! Самое важное и интересное они как раз не печатали!)

Оставалось рассчитывать лишь на рисованные афиши, что малевал неведомый новороссийский художник. Самое главное в них присутствовало: название фильма, место производства, исполнители главных ролей. Порой вместе с афишей рядом укрепляли плакат, из которого тоже можно было многое почерпнуть о грядущем репертуаре.

Сводную общегородскую афишу обновляли аккуратно, обычно по вечерам в воскресенье. Висела она неподалеку от нашего дома, на главной улице Советов, рядом с почтамтом. Я сбегал туда проходными дворами минут на десять без спроса — и вскоре уже имел представление, что мне предстояло увидеть на будущей неделе. Даже по нескольким словам анонса тренированный мозг советского мальчика мог влегкую определить, стоит идти в кино или нет. Да что анонс! Достаточно было места производства и актеров. Например, если фильм французский, а играет там Жан Маре или Луи де Фюнес — надо смотреть обязательно. Ежели кино сделано в Индии или на студии имени Довженко — просмотр исключался категорически. А вот если на «Мос-» или «Ленфильме» — возможны были варианты. «Когда расходится туман» или, к примеру, «Конец атамана» глядеть, скорее, судя по названиям, стоило. А вот «Кремлевские куранты» — вряд ли.

В особо удачную неделю в город привозили три-четыре новых фильма, которые в принципе годились к просмотру. И по вечерам в воскресенье — о, как вдохновенно я бежал домой, рассмотрев афиши! — я предвкушал: в понедельник пойду в «Москву», во вторник в «Нептун», в среду выберусь в «Украину», в четверг можно «Смену» посетить, там отчего-то «Свадьбу в Малиновке» по второму разу показывать взялись.

Поэтому мое детство — это вперемежку «Новые приключения неуловимых» и все три серии «Фантомаса», «Бриллиантовая рука» и «Разиня», «Красная палатка» и «Гонщики», «Жандарм и инопланетяне» и «Неуловимый Джо»…

Пояс с резинками

Один из тех предметов, по которому я не испытываю ни малейшей ностальгии, а только непреходящую радость от его кончины, это детский лифчик с резинками. На него крепились чулочки. Мало кто помнит, но в нашем детстве еще не существовало колготок. И лиф с резинками надевали не только на девочек, но и на мальчиков. Вот ужас-то был!

Мало того что мальчишке носить поясок с резинками было как-то унизительно, вдобавок проклятые застежки плохо мне поддавались. Вечно я с ними возился. А жуткие воспитательницы в авиагородковском детсаду еще и подгоняли меня, ругали — грымзы! Ничего я не помню уже про тех воспитательниц, а их издевательства с чулочками — в памяти остались.

И еще они заставляли за обедом съедать весь без остатка суп. А там плавала картошка, во-первых, крупно порезанная, а во-вторых, сладкая какая-то — мерзлая, что ли. И я на всю жизнь разлюбил картошку в супе. Мои близкие для меня до сих пор ее режут меленько. А уж если здоровый кусок картофеля в супе попадается, я его ложкой или вилкой обычно раздавливаю. Или вовсе оставляю.

Надо ж, какую мощную детскую травму может нанести обычный корнеплод!

По поводу чулочков с резинками — в них, думаю, фрейдист обязательно нашел бы первопричину неврозов или атавистического страха перед женщиной. И американский автор непременно на своего маньяка (следует короткий флешбэк, наплывом) нацепил бы такой поясок, и за кадром пустил бы громовой хохот мегеры-воспитательницы: «Ха-ха-ха! Ты не справляешься?! Не можешь совладать с несчастной застежкой?!»

Однако, слава богу, маньяком я вроде не стал, и единственная травма, которую нанесли мне проклятые чулочки, заключается, видимо, в том, что у меня ни разу в жизни не было ни малейшего желания применить пояс в эротических играх. До сих пор я ничего эротического в нем не нахожу.

Гадость такая. Застежки висят, болтаются в самом жалком виде, да еще расстегиваются!

Что еще я запомнил из детского сада в Авиагородке?

Немногое. Помню, как просил у родителей перед садиком надеть на меня «свитер и пиджак». Свитер и пиджак означали, что наступила весна. В свитере и пиджаке я чувствовал себя на прогулке в саду ловким, легким, быстрым — не то что в осточертевшем за зиму пальто. И когда наконец солнце начинало светить с самого утра по-весеннему, мама однажды давала мне добро и надевала на меня вожделенные свитер и пиджак.

И еще помню, что по пути к дому из сада, на детской площадке стоял фанерный самолет. К нему в кабину можно было залезть и немножко порулить им. И когда меня из садика забирал папа, мы туда с ним ходили, и он меня в кабину подсаживал. С мамой почему-то мы там не бывали. Или я не помню этого, или ей просто тяжело подсаживать меня было, или, может, она слишком домой торопилась: мужичков своих кормить.

Бутылки ситро

Рядом с нашим домом в городке работал магазин, где продавались поштучно пирожные — как правило, корзиночки с завитками разноцветного маргаринового крема — и ситро на розлив: продавщица в белом халате ключом откупоривала бутылку, бросала крышку в коробку и разливала восхитительно пузырящееся ситро в граненый стакан. О, это сладкое ситро со сладким же пирожным! Да еще с пузырчатыми пузырьками!

Вот и еще одна вещь, которую мы потеряли (если не считать редкие и не аутентичные ностальгические подделки): бутылки ситро с этикеткой, похожей на улыбочку. Они закупоривались мощными железными пробками, и в каждой из них внутри имелась еще и пробковая прокладка.

Железные пробки представляли немалую ценность для нас, мальчишек. Мы выпрашивали их у той белохалатной продавщицы в ближнем продмаге — она обычно царственно позволяла взять. Затем из каждой крышки мы удаляли пробковые прокладки, а ее острые края загибали при помощи камня вовнутрь, а потом сплющивали почти заподлицо. В итоге крышка превращалась в плоский кругляшок, одна сторона которого была гладкой, а другая — с ребристым кольцом внутри.

А затем мы в эти крышки играли. Замечательная была игра! Такая же по правилам, как расшибалочка (как я узнал потом). Только ставкой были не деньги, а крышечки. На деньги мы не играли. Во-первых, карманных средств просто ни у кого не имелось. А во-вторых, любой проходивший мимо взрослый нашу игру пресек бы: советские дети не играют с деньгами и на деньги! Да еще бы родителям или учителям нас сдал: люди тогда имели активную жизненную позицию, не проходили мимо недостатков и непорядка.

А с крышечками расшибалочка становилась мирной настольной, точнее, дворовой игрой.

Чернильница-непроливашка

Из школы авигородковской, хоть я там целых два класса проучился, я вовсе ничего не помню. Ни первого сентября, ни одноклассников, ни уроков, ни перемен.

Сохранилась в памяти пара эпизодов.

Один — отраженным светом, не сам по себе. Гораздо позже мне рассказала об этом булечка. Она, как и было заведено среди замечательного отряда советских бабушек, иногда приезжала к нам в Авиагородок из своего Новороссийска, чтобы посидеть со мной.

— Однажды жду тебя из школы. Вот уже уроки кончились. Пятнадцать минут прошло. Двадцать. Полчаса. А тебя все нет. Ну, я собралась, бросилась в школу. Там говорят: а Сережик ушел вместе со всеми. Я кинулась прохожих расспрашивать — и вот мне дама одна говорит: мальчиков каких-то я видела в саду. Там у вас, в Авиагородке, был яблоневый сад заброшенный. Я прибегаю — ты действительно там. С мальчишками. Вы бабочек ловите. Портфели бросили! Да такие увлеченные! Я хотела было тебя поругать, да передумала — ребенок!

Самое замечательное в том рассказе: меня никто после уроков не встречал. Я, как и все одноклассники, добирался домой самостоятельно. А расстояние от школы до дома было немалое. Километра, наверно, полтора. И подобная автономность существовала не только в замкнутых условиях городка, где все свои. Когда я в третьем классе в Новороссийске учился, я тоже полгорода в одиночку прохаживал. И потом, в четвертом, в большем городе Ростове-на-Дону. И, уж конечно, тем более в пятом классе в Москве.

В первых классах в городке, если меня не приезжали пасти бабушки-дедушки с обеих линий, вообще было восхитительно. Я приходил из школы, соседка мне грела оставленный мамой обед (к газовой плите первоклассника самостоятельно все же не допускали), я ел и оказывался до вечера предоставлен сам себе. Из тех времен у меня осталось еще одно воспоминание. Я забрался под одеяло (зачем? Не знаю. Наверно, так было одновременно страшней и уютней) и читаю Жюля Верна. (А вы думали, многосерийные «Приключения Жилкина» — они откуда? Из книг тоже, творчески переработанных и дополненных.) И вот я читаю «Таинственный остров»: там, на острове, кроме колонистов, оказывается, еще кто-то есть. А в бухту тем временем входит под парусами загадочное и даже зловещее судно… И все это так ясно, так близко, прямо перед глазами, лучше и интересней, чем любое кино! Да что кино! Реальнее, чем любая реальность!

Книга могла быть лучше, чем фильм, а собственная фантазия еще лучше, чем книга, — это я тоже впервые понял в семи-, восьмилетнем возрасте.

Однако после школы я чаще, презрев, конечно, уроки школьные и музыкальные, бежал гулять. Помню другой эпизод: откуда-то взялась неподалеку от нашего дома куча песка. И мы с мальчишками взялись на ней играть в царя горы. И так было интересно карабкаться, биться, сталкивать и скатываться вниз, что я ощущал, барахтаясь в том песке, восторг, эйфорию. И вдруг увидел дедушку. Он жил вместе с бабушкой в Новороссийске и непонятно почему возник здесь. Потом оказалось, что был в Ростове в командировке и решил заглянуть к нам в Авиагородок. И помню: я и дедушке рад, я его очень любил, и знаю, что он мне каких-нибудь подарков привез, — и в то же время досадно отвлекаться от такой увлекательной игры на песчаной горе.

Немного иначе ту же историю рассказывал второй ее персонаж — мой дедушка Александр Матвеевич:

— Я приезжаю, а ты в куче земли барахтаешься. Весь грязный, как турок! Ну, я тебя домой привел, отмыл, переодел, чаем с пирожными напоил…

Иногда так же, буквально с улицы, забирали меня вдруг нагрянувшие родные с другой стороны, с папиной: дедушка Яша и бабушка Паша. Они так и существовали у меня в восприятии рифмованной парой: дедушка Яша и бабушка Паша; дед Яков Евстафьевич — кряжистый, с большим лицом и густыми длинными бровями — и бабушка Прасковья Ивановна, вечно бледная и молчаливая, к сожалению, очень рано умершая. Их я тоже любил, но немного дичился, потому что хуже знал. Но я радовался, когда они приезжали, хотя бы потому, что они обязательно меня угощали.

Была в моем детстве действительно раритетная вещь, которую я еще помню: чернильница-непроливайка. Кажется, наш год оказался последним, кто писал перьями из непроливашек. Уже во втором классе нам позволили писать чернильными авторучками, а к пятому началась совсем вольница: сняли запрет на шариковые ручки. Я даже помню, как спорили тогда взрослые. «Авторучки убьют хороший почерк!» — кричали ретрограды. «Долой каменный век! — восклицали в ответ прогрессисты. — Вы бы еще гусиным пером заставляли детей писать! Нельзя насильно сдерживать прогресс, тем более в образовании!»

В итоге оказалось, что, как всегда, победили прогрессисты, а правы оказались ретрограды. И впрямь ведь почерк у современных людей ухудшился катастрофически. У меня, который непроливайки, перья (и, следственно, чистописание) еще застал, он лучше, чем, к примеру, у жены, которая училась позже и их не узнала. А у родителей моих почерк получше моего. У отца вообще такой — хоть плакаты пиши или дипломы выписывай. И у булечки с дедом — тоже был красив.

Хотя, с другой стороны, а кому он, почерк, теперь нужен? Ведь мы даже номера телефонов записываем сразу в память мобильников и планшетников. И жалобы строчим не в соответствующую «Книгу», а отправляем по электронной почте.

Из первых двух классов в Авиагородке в итоге запомнилась мне только учительница. Помню, что была она строгая, сухонькая и казалась немолодой. И еще имя-отчество помню, довольно чудное: Муза Петровна. А больше — хоть убей.

(Вот и учи их, называется! Все-таки человек — неблагодарная скотина. Ребенок — особенно. Два года отдала мне Муза Петровна. Наставляла, воспитывала. Наверняка передала много хорошего. А я, свинья, ну ничегошеньки из этого не помню.)

Прошло сорок лет с тех пор, как я пошел в первый класс. И нас с сестрой и соавтором Аней издательство отправило в рекламную поездку в Ростов-на-Дону. И в одном из прямых эфиров на местном радио я упомянул, что учился здесь поблизости, в Авиагородке, и первую мою учительницу звали Музой Петровной. А потом мне уже в Москву на сайт приходит письмо: мол, моя бабушка, Муза Петровна Л-ва, действительно была учительницей начальных классов в Авиагородке, проработала больше сорока лет, сейчас на пенсии. Живет в Ростове, у нее четверо внуков. И — фотография, на которой худенькая, сухонькая женщина в окружении внуков. И я — представляете! — узнал ее! Но по-прежнему ни одной детали наших с ней уроков, разговоров, воспитательных бесед и прочего не вспомнил. Ни-че-го!

В очередной раз остается только вздохнуть по поводу несовершенства человеческой памяти. Я прожил в Авиагородке шесть лет. Пошел здесь в первый класс, отучился два года. А что в мозгу осталось? Какие-то бабочки, пояски, фанерный самолет, канделябры на пианино. Каналы с мыльной водой, зал Дома офицеров, афиша «Спартака». А ведь были у меня тогда другие радости, горести, болезни, люди, встречи, дружбы, эмоции! Я научился там писать, читать, считать, играть, шутить! И — где оно, минувшее?! Да полно, было ли оно, это все?!

Каботажка

Самым романтичным местом в городе Новороссийске была Каботажка. Сейчас неофициальный термин тот, кажется, забыт — одновременно с почти полным исчезновением в стране любых форм каботажного плавания.

Каботажкой мой дед, а вслед за ним и я, да и многие вокруг, называли участок набережной в Новороссийске, откуда отправлялись пассажирские суда. Там был пирс для катерков, а также длиннющий бетонный мол, где швартовались большие суда и «кометы». То был самый веселый в городе порт — пассажирский, в отличие от других портов, суровых, деловых, где у входа даже часовые с винтовками и в форме стояли: лесного, грузового и нефтеналивного. В шестидесятые и семидесятые почти каждое утро на Каботажку приходили пассажирские или круизные суда. Отсюда в свой последний путь ушел в последний день лета восемьдесят шестого года «Адмирал Нахимов», собственной гибелью как бы подводя черту под эпохой местных черноморских рейсов.

В конце шестидесятых о катастрофах — как?! они могут случаться у нас, в СССР?! — никто и помыслить не смел. С Каботажки отправлялись катера, что увозили отдыхающих на пляж на Косу, а работяг — в грузовой порт. Ходили они и в Кабардинку, и даже в Геленджик, и, в это совсем уж трудно поверить, между Новороссийском и Архипо-Осиповкой, курортным поселком в девяноста километрах, курсировал катерок. Он шлепал пять часов в одну сторону, но дисциплинированно — ежедневно, если не было шторма, отправлялся в путь.

«Кометы» уносились с Каботажки в тот же Геленджик, Кабардинку, Туапсе, Керчь и Сочи. Пассажирские теплоходы обычно швартовались по утрам. Они курсировали по всему побережью, и раз в день-два отправлялись либо в сторону Одессы, либо в направлении Батуми. А еще, примерно раз в неделю, заходили в порт совсем уж большие и элегантные круизные лайнеры: «Адмирал Нахимов», «Шота Руставели» и «Тарас Шевченко».

Как следствие, Каботажка была интереснейшим местом в городе. Особенно летом. Люди по трапам сходили и поднимались. Суета, отдыхающие, гулянье. Музыка, смех, воздушные шарики.

Мой дед летом и осенью отправлялся туда на прогулку едва ли не ежедневно. Иногда они шли вместе с булечкой. Она брала его под ручку — и топали.

Звали и меня, конечно, — но зачем мне чинные хождения со старичками? Я с гораздо большей охотой оставался дома или, еще лучше, во дворе с друзьями. Когда пенсионеры уходили, я гораздо лучше себя чувствовал и во дворе, и в квартире — постоянного надзора нет, можно чем-нибудь недозволенным заняться. К примеру, слазить с друзьями на чердак, а то и на крышу. Или рассмотреть дедов портсигар, где он держал (сам не курил) сигареты для гостей, и понюхать их.

А дед пусть гуляет на Каботажке, ха-ха! Кстати, я всю жизнь до самого последнего времени думал, что это название происходит от слова каботаж[3] (а как иначе?!), которое, в свою очередь, как сообщает Википедия, восходит к испанскому «кабо», то есть мыс.

Однако недавно, побывав в Стамбуле, я узнал, что там есть набережная, и целый жилой район, и станция метро, что называются Каботаш! При том, что этимология турецкого Каботаша совершенно иная. Слово произошло, сообщают путеводители, от турецких слов «Каба» — камень и «Таш» — грубый.

Поразительная история! Оказывается, ровно на противоположной стороне Черного моря, в бывшем Константинополе — Царьграде, имеется своя Каботажка — точнее, КаботаШка!

Дед мой ни в каком Стамбуле, как и все советские люди, ни разу не был — откуда же он взял это название? Почему именовал пристань именно Каботажкой (или Кабаташ-кой) — а не пирсом, молом, набережной или морвокзалом, как все вокруг? Увы, теперь уже и не спросишь — некого спрашивать.

Я до сих пор считаю портовые города самыми красивыми на Земле. Когда родители решили, что в третьем классе я буду учиться в Новороссийске, у бабушки с дедушкой, я обрадовался. Там было море и уютный двор. Там не нужно шататься после школы одному — бабушка вышла на пенсию и могла покормить внучка и приголубить. А главное, я любил бабушку и дедушку.

Тогда я даже себе не признавался, но я их любил, пожалуй, сильнее мамы с папой. Сейчас я думаю, а что здесь такого, все говорят, что внуков бабушки-дедушки любят больше, чем собственных детей. Немудрено, что и внуки отвечают «грэнд-парентсам» взаимностью.

Точнее сказать, я любил бабушку и дедушку не так, как родителей. Иначе — как-то безоглядней и одновременно тоньше и уверенней, чем родителей.

Любовь ко мне родителей была более требовательной. Я должен был многое делать для того, чтобы ее оправдывать. Мне полагалось ходить в школу, хорошо учиться, не лениться, заниматься музыкой, читать книги. Однако бабушка с дедушкой любили меня (я чувствовал), каким бы я ни был, и продолжали бы любить, что бы я ни делал и как бы себя ни вел. Их любовь не требовалось подтверждать ежедневными достижениями. И от этого мне было с ними легче, проще и спокойнее.

А любовь к родителям была какая-то яркая, страстная, трепетная. Помню — чуть ли не тогда же, летом, когда меня намеревались перевести учиться в Новороссийск, — я проводил каникулы, как всегда, у бабушки с дедушкой. Потом в отпуск приехали родители, и это, конечно, было восхитительно. С ними отдыхать оказалось намного интереснее. Начать с того, что мы могли завиться — как тогда это называлось с легкой руки деда — на пляж на Косу, или в Кабардинку, или в Южную Озерейку. Купались там весь день напролет. Папа учил меня плавать с маской. У него было подводное ружье, которое стреляло гарпуном-трезубцем с помощью резиновой ленты. Он в маске, с ластами и трубкой уплывал в море минут на сорок — охотился. Мама брала с собой еду: помидоры, хлеб и сваренные вкрутую яйца. Мы перекусывали на пляже и иногда даже позволяли себе купить шашлычки, которые жарились и продавались тут же на деревянных мини-шампурах. Папа учил меня нырять, а еще мы с ним ходили в небольшие походы — проще говоря, лазили по окрестностям.

Отдых с родителями не имел ничего общего с чинными походами на пляж, которые совершали со мной обычно бабушка и дедушка. Начать с того, что старички не купались сами: на горпляже им, видите ли, было грязно, а на Косу ездить далеко. Шашлычков и даже пирожков они не покупали, квасом из бочки меня не поили: дорого, антисанитария, к тому же дома ждет прекрасный обед. А главное, с бабушкой или дедушкой я воспринимал себя как поднадзорный, которого вывели на прогулку за хорошее поведение. С родителями я как будто бы развлекался со своей ровней. Да и дед с булечкой вздохнули облегченно: я перестал приставать к ним, чтобы меня отвели на пляж. (Одному ходить на море категорически возбранялось.)

Когда мы втроем с мамой и папой выходили из дому и направлялись на ту самую Каботажку, чтобы сесть на катер и поехать на пляж, старички выходили на балкон и трогательно махали нам вслед. Как я понимаю сейчас, они испытывали большое облегчение оттого, что наконец-то остались одни. А когда мы возвращались под вечер, выспавшийся и заметно повеселевший дед неизменно спрашивал меня, сколько я заплывов совершил, то есть искупался. И я гордо ему рапортовал: «Семь!.. Восемь!.. Девять!..» — а дедуля делано восхищался или ужасался.

Спустя двадцать лет я приеду в Новороссийск уже в другой роли — родителя. И точно так же, как когда-то мои папа и мама, мы станем отправляться с женой и сыном на пляж — а дед с булечкой будут махать нам с балкона. И вечером совсем старенький дед так же, как тогда — меня, будет спрашивать моего сына, сколько раз тот заплывал. А мне снова — так всегда бывает, когда тебе хорошо — станет казаться, что время идет слишком быстро и отпуска не хватает.

В тот раз с родителями наш совместный отдых очень быстро подошел к концу. И вот они уже должны уезжать. Отпуск у них продолжался — только проводить они его дальше собирались одни: в пансионате со своими взрослыми друзьями. И — без меня. Правда, планировалось, что я тоже приеду к ним в Сочи вместе с булечкой на пароходе. Но когда это еще будет! Только через неделю. А пока мы с родителями расставались.

Они намеревались отплыть из Новороссийска в Сочи с той самой Каботажки на «комете». Судно на подводных крыльях отправлялось рано утром, и провожать родителей я не пошел — простились в квартире. Никогда я еще не испытывал такой горечи от расставания, как в тот раз. Боже, как же я не хотел, чтобы они уезжали! Как же мне с ними было хорошо!

Когда родители ушли (а до Каботажки от нашего дома было минут пятнадцать ходьбы), бабушка с дедушкой улеглись досыпать, хотели и меня уложить, но я предпочел болтаться по квартире. Было очень скучно, тоскливо и горько. Я попытался забыться с книгой — не удалось, или книга оказалась неинтересною.

И вдруг звонок в дверь. Я бегу открывать — вернулись мама и папа. Что, опоздали на «комету»? Нет — оказывается, в море шторм и отплытие задержали до двух часов дня. Какая же была радость: снова встретиться с уехавшими было безвозвратно родителями! Как хорошо было с ними балагурить, опять отправиться на прогулку и даже в магазин! Хотя и саднила червоточинка от того, что это общение внеплановое, почти украденное, и оно опять скоро кончится. И как же я мечтал, чтобы шторм разбушевался не на шутку и мама с папой остались бы со мной еще на полдня, а потом на день, и на два… Кажется, впоследствии, даже в эпоху самых сильных любовных увлечений, не бывало у меня столь сильной жажды отодвинуть предначертанное расставанье.

Однако чудес по просьбам восьмилетних мальчиков не бывает. А молиться я тогда еще не умел. А даже если б умел… В два часа дня шторм на море стал стихать, и родители уехали.

Дальше все произойдет, как планировалось, и через неделю мы поедем в Сочи с бабушкой и снова встретимся с мамой и папой, и я стану ходить с ними на море и в кино. Но все уже будет немножко не то: и оттого, что окажется рядом булечка, и будут присутствовать друзья родителей с девочкой на пару лет меня старше… Все останется хорошо, но — иначе. И когда мне снова придется с ними расставаться, разлука тоже будет язвить — но меньше.

Наверное, любое сильное чувство ты можешь испытывать только один раз в жизни — самый первый. Все остальные разы — уже клоны, повторения.

Мы с бабушкой вернемся из Сочи на теплоходе «Грузия», и дед будет встречать нас на Каботажке, помахивая с пристани снятой с головы соломенной шляпой…

…Сейчас, четверть века спустя после гибели «Нахимова», на морвокзале в Новороссийске царит запустенье. Хоть и стоит здесь на вечном приколе военное судно, и там, внутри, теплится какая-то жизнь, да и гуляющие иногда встречаются, и рыбаки — но с прежней радостной Каботажкой нынешнюю не сравнить.

Галстук пионерский

Для кого-то пионерский галстук — «треугольный лоскут с длиной основания 100 см, красно-оранжевого цвета, изготовленный, как правило, из ацетатного шелка» (Википедия). Для кого-то он — частица красного знамени, три конца которого символизируют единство партии, комсомола и пионерии. Для меня, как и для многих людей моего поколения, — он часть нашей прежней жизни, та часть, с которой мы расстались без жалости, но с ностальгией.

Итак, в пионеры меня с первого захода не приняли. Вот была трагедия!

Меня наказали, и за дело. Началось с того, что учительница впаяла мне двойку.

Учительница была уже другая. Ее звали Любовь Петровна, а фамилию я, как и в случае с Музой Петровной из Авиагородка, забыл.

В третий класс я пошел в Новороссийске у бабушки с дедом. Учился — хорошо. Даже четверку считал для себя плохой отметкой. А тут вдруг случилась двойка! Главное, не помню сейчас, за что конкретно я получил «банан». Однако тогда мне совершенно точно казалось, что оценка — несправедлива. Думаю, и впрямь училка в тот раз погорячилась.

Чувство обиды оказалось настолько сильным, что после уроков я двойку в своем дневнике стер. Мною не расчет, как сейчас помню, двигал. И не страх наказания. Я не хотел замести следы преступления. Я хотел вымарать из дневника (и из своего сердца!) незаслуженное оскорбление. Поэтому неуд я удалял вгорячах, причем КЛЮЧОМ НА БЕЧЕВКЕ. В результате в дневнике образовалась практически сквозная дыра.

Разумеется, дырка в моем дневнике не осталась не замеченной и учительницей, и бабушкой с дедушкой. При том, что булечка только удивленно развела руками: «Зачем ты это сделал, Сереженька?» Однако со стороны педагога последовала суровая кара — причем по идеологической линии.

Идеологические кары вообще были самым распространенным рычагом воздействия на советских граждан. Если не самым действенным. Но это я понял гораздо позже. Угроза лишения партбилета дамокловым мечом висела над каждым членом передового отряда советского народа. Проработка на партсобрании с последующими санкциями являлась для советских тружеников гораздо более грозной, чем экономические санкции.

Вот и в моем случае учительница взялась воздействовать на меня идеологией.

Близилась годовщина основания комсомола (если кто не помнит, 29 октября), и лучших октябрят в тот день должны были в торжественной обстановке принять в пионеры. Разумеется, я числился среди передовиков, тем паче что в них ходила половина класса. И вот меня в наказание (не за «пару», а за надругательство над дневником) из классного авангарда вывели.

В итоге приняли в ряды пионерской организации позже, уже после осенних каникул, без всякой торжественности. Приняли в компании троечников, хулиганов и всяких умственно отсталых, которые не могли даже вызубрить наизусть клятву пионеров Советского Союза.

Таким образом, свой пионерский галстук я по-настоящему выстрадал. Тем слаще было ощущать его на своей шее.

Наша средняя школа номер пять, довольно древнее здание, стояла на самом берегу моря. Теперь школа снесена, и на ее месте построен многоэтажный жилой дом — как положено, элитный, с окнами на воду.

Мы могли наблюдать в окно класса, как входят в бухту пароходы и «кометы», как снуют рейсовые катера и буксиры. Парты, стоявшие в ряду у окна, считались привилегированными. Оттуда особо мечтательных или провинившихся пересаживали в наказание во второй и даже третий ряд, далекий от морского пейзажа. Как пересадили и меня после надругательства над дневником.

Но я сейчас не об этом. Наш дом, в котором жили дедушка с бабушкой, тоже находился на берегу бухты, однако довольно далеко от школы (особенно если мерить город по моим тогдашним меркам восьмилетнего). От школы до дома идти было прилично. Наверное, минут двадцать. Притом мне запрещалось ходить напрямик по набережной и по Каботажке. Набережная и Каботажка считались не слишком подходящим местом для самостоятельных прогулок. Причину взрослые объясняли просто: «Там же по вечерам полно шпаны, вдруг кто-нибудь к тебе пристанет?!»

Предосторожность, возможно, нелишняя — а может, и нет, если учесть, что занимались мы даже не во вторую, а в третью смену.

Сейчас я понимаю, что третья смена означала, что в Советском Союзе в те времена, когда дети провозглашались «единственным привилегированным классом», элементарно не хватало школьных зданий.

Ракет хватало, а школ нет.

Итак, начинали мы заниматься где-то в полчетвертого — четыре дня, а заканчивали в полвосьмого — восемь вечера. И в ноябре я шел домой уже в кромешной темноте.

При этом, надо заметить, никого из нашего класса — девяти-десятилетних — взрослые после занятий не встречали. Стыдно было, если тебя вдруг после уроков родители или бабушки караулят. Мы сами против этого протестовали.

Хотя практически каждому из нас до дома было шагать и шагать. Новороссийск в те времена был трех-, максимум четырехэтажным. Чаще жили в частном секторе — в своих домах с палисадником. Поэтому по горам вокруг Цемесской бухты город расползался далеко и высоко.

Я жил, считай, в самом центре — однако даже мне требовалось пройти больше километра, семь или восемь кварталов. И никто из моих друзей-однокашников рядом со мной не проживал. Поэтому и на уроки, и после них я всегда ходил один.

Итак, ноябрьским вечером мне на шею наконец повязали выстраданный мною пионерский галстук. Потом последовала торжественная линейка (далеко не такая торжественная, какой удостоились наши чистые, незапятнанные однокашники 29 октября). И, наконец, нас распустили по домам.

Я выбежал из школы. С моря начинал задувать норд-ост (как звали свирепый здешний ветер местные) или борá (как красиво именовали его в литературе и обычно обзывали приезжие). Курточку я, разумеется, распахнул настежь. Я хотел, чтобы все видели: идет не малыш-октябренок, а взрослый мальчик, пионер.

Красиво повязанный галстук словно грел мне шею своими алыми языками. Гордость переполняла душу.

Однако на темных улицах практически не встречалось прохожих. Вечер, девятый час, норд-ост: кому охота шляться по городу! Я никому не мог продемонстрировать ни свой новый галстук, ни свой изменившийся статус. Вот расстройство!

И тогда я решил слегка изменить маршрут. Нет, я не стал выходить на Каботажку, которой меня основательно запугали, где от холодного ветра, того и гляди, пришлось бы куртешку застегивать. Я пошел другим курсом: еще дальше от моря, на параллельную, главную улицу города, под названием Советов. Здесь покуда работали магазины — центральный продовольственный и табачная лавка. Народ спешил на девятичасовой сеанс в кинотеатр «Москва», шумел ресторан «Бригантина». Кроме того, тут кое-где даже горели фонари, и галстук мой был более заметен.

Насколько же (я думаю сейчас) мы не меняемся с возрастом! Прошло сорок лет, у меня выросли и даже начали седеть усы, а я все туда же. Недавно жена мне подарила фирменный шарф. И фирма-то не бог весть какая, но с узнаваемым торговым знаком. И что вы думаете? В первый день я этот шарф надел даже не с пальто, а с пиджаком, как тренер Моуриньо, и повязал его так, чтобы торговая марка обязательно смотрела наружу, и отслеживал выражения лиц встречных: заметили ли они, в каком шарфе я иду?! Что за мальчишество!

Тогда, сорок лет назад, я свернул на улицу Советов и гордо понес себя с пионерским галстуком — мимо горпарка и планетария, госбанка, главного гастронома, ресторана «Бригантина». Здесь прохожие попадались — но, увы! Никто не обращал внимания на мою обнову! С таким же успехом я мог бы идти и в застегнутой куртке. Или не идти вовсе. Меня вообще мало кто замечал.

И только одна-единственная женщина средних лет (то есть, я думаю сейчас, было ей около тридцати) приметила мой галстук — и меня. И, кажется, поняла, какая радость царит у меня на душе, и улыбнулась мне приветливо, снисходительно, по-доброму. Может, думаю я сейчас, у нее у самой сын или дочка только что вступили в пионеры? И так же, как я, горделиво топали домой? А может, она оказалась учительницей из другой школы или пионервожатой? Или просто проницательным, приметливым и приветливым человеком?

Ко времени, когда пошло в школу мое поколение, советские бонзы уже наконец вырастили новую общность людей — советский народ. В восемь лет я был правовернейшим молодым коммунаром. Я верил в окончательное торжество коммунизма и с восторгом читал в любимейшей книжке «Страна багровых туч» про будущий ССКР — Союз Советских Коммунистических Республик. Я был уверен, что рано или поздно все страны совершат революцию и присоединятся к нашему самому счастливому в мире государству, и обижался и недоумевал, почему до сих пор не произошли еще восстания в Англии, Франции и других странах капитала. Я верил в дружбу народов и гордился тем, что у меня в друзьях ходят мальчики других наций и народностей, населяющих могучий, единый Советский Союз. Например, я сидел за одной партой с мальчиком с греческой фамилией, и если б у нас в Новороссийске нашелся хотя бы один паренек-негр, я бы хотел и с ним подружиться. Я ненавидел США, потому что там правили бал капитализм и военщина и вешали негров. И еще я боялся ядерной войны, которую хотят развязать американские империалисты и реваншисты из Западной Германии. Разрывающийся ядерный гриб был самой страшной страшилкой моего детства, намного ужаснее «Вия» и кладбища. И венчалась моя вера верой во Владимира Ильича Ленина, самого мудрого и человечного человека из когда-либо живших на земле.

Надо же было столь бездарно строить так называемую идеологическую работу (думаю я сейчас), что за те шесть лет, когда я пребывал в рядах пионерской организации, при полном непротивлении и посильной поддержке семьи, безо всяких «вражьих голосов» и текстов Солженицына мои взгляды юного коммуниста поблекли, истончились, а то и вовсе поменялись. Надо ж было так воспитывать нас (я имею в виду школу и пионерскую организацию, телевизор и газеты) и, главное, организовывать нашу жизнь, что за это время от большинства коммунарских идеалов не осталось и следа.

И как в итоге поменялось отношение к галстукам! К концу пребывания в рядах пионерии он меня, как и моих сверстников, стал откровенно тяготить. Мы, восьмиклассники, их носили — потому что нельзя было не носить: учителя придирались, ругались, когда являлись на занятия без них, выгоняли из класса.

«Дома забыл?! Иди, давай, неси! Или с родителями приходи!»

В каком же виде алые тряпочки болтались тогда на наших шеях — особенно у мальчишек! Жеваные, кое-где драные, частенько исписанные чернилами. Считалось особым шиком на оборотной стороне кумачового галстука накалякать шариковой ручкой названия поп-групп (естественно, на английском) или даже английские ругательства.

«If you want to fuck for funny, fuck yourself and save your money!»

Идея на глазах в своем вещественном выражении рвалась, ветшала, тяготила.

Многие, отсидев уроки, срывали обрыдшую тряпку с шеи и совали ее в карманы, портфели, подальше с глаз долой.

То, что шесть лет назад было свидетельством гордой взрослости, стало уликой. Уликой детства.

Может (кто знает!), мы бы по-другому относились к галстуку, если бы нам кто-то рассказал о его происхождении. Но о подлинном генезисе «частицы алого знамени» мало кто задумывался. Из детей — уж точно. А если об этом знал кто-то взрослый — вряд ли б он стал открывать глаза юным пионерам. Этак и до мордовской зоны можно было договориться — за антисоветскую агитацию.

Но сейчас-то об этом можно рассказать. Ведь пионерский галстук восходит к скаутскому. Ну а у скаутов он откуда?

Разумеется, от ковбоев.

Ковбоям шейный платок служил для целей сугубо практических: чтоб в шею не дуло ветром, когда скачешь на мустанге, чтоб не летела пыль прерий за шиворот, чтоб можно было утереть пот и перевязать рану. Кроме того, платок использовался, чтобы прикрыть низ лица, когда грабишь банк или почтовый дилижанс.

Про ковбоев мы тогда знали. В семидесятые годы вестерны в СССР сильно популярными не были (их почти не показывали). Однако кое-что ковбойское и нам перепало.

Добралось до советских экранов «Золото Маккены» с Грегори Пеком и Омаром Шарифом (закадровую песню даже перевели на русский, а пел ее под начальные титры Валерий Ободзинский).

В московском «Иллюзионе» на Котельнической набережной можно было посмотреть старые «Дилижанс» или «Великолепную семерку», гэдээровская студия «ДЕФА» снимала фильмы про индейцев с Гойко Митичем.

Кое-где в провинции крутили пародийного чехословацкого «Лимонадного Джо».

Даже отечественные кинематографисты стали сочинять свой ответ вестернам: соцреалистические истерны. Иные фильмы получались прекрасными. Во всяком случае, наши юные души разбереживали: «Достояние республики», например. Или «Седьмая пуля». Или «Неуловимые» и их «Новые приключения».

Думаю, скажи нам тогда, что пионерский галстук — прямой родственник (можно сказать, внучок по бойскаутской линии) ковбойскому шейному платку, мы, может, к нему (галстуку) совсем по-иному относились бы. О, а если б нам еще внушили, что он — двоюродный брат прочим ковбойским аксессуарам! Таким как шляпа с загнутыми полями, длинноствольный револьвер и — главное! — ДЖИНСЫ! Тут, глядишь, и советские восьмиклашки невольно прониклись бы к своим шейным украшениям уважением.

Другое дело, что человек, который предложил бы в семидесятые годы столь нестандартный идеологический ход — связать пионергалстук с ковбоями, — явно бы плохо кончил: принудительной психушкой как минимум. К таким смелым ассоциациям закостеневшая советская идеологическая машина способна совершенно не была. Вот и рухнула вместе со своими галстуками, значками и партбилетами.

Ныне наследницей пионергалстука (по утилитарной линии) стала бандана. Ноль идеологии, сплошная практичность. Цвет и узор банданы ничего не значат. Она может быть красной, серой, голубой и в крапинку, с рисунком, узором и без оных. Ее можно носить на шее, голове, руке, ноге и использовать для тысячи разных надобностей.

Прямо противоположным бандане полюсом являлась «частичка нашего знамени», что носили мы на своих юных шеях.

Ничего полезного, голый символ.

Обнаженная идеология, невкусная, как чистая соль.

Поэтому обретали мы галстуки с вожделением.

Расставались — без сожаления.

И следующий свой знак отличия — комсомольский билет — уже получали безо всякого трепета.

Мяч кожаный

В футбольном мяче ныне уже нет ни грамма кожи. Его делают из полиэстера и поливинилхлорида.

Но как же мы в детстве мечтали о кожаном мяче! Он до сих пор мерещится мне: дольки из желтоватой кожи, сшитые суровыми нитками, плотная кожаная шнуровка — он звенит, накачанный, и летит в ворота как снаряд. Мечта!

Ни у меня, ни у кого-либо из друзей, где бы я ни жил и ни играл, настоящего футбольного мяча не было. Я даже не знал, откуда берутся такие мячи. В магазинах спорттоваров, если спросить, продавщицы только усмехались и смотрели как на дебила: «Не бывает!»

Пока суд да дело, прогресс не стоял на месте, и на смену мечте о кожаном мяче со шнуровкой (так и не воплотившейся) пришла иная, более совершенная: мяч так называемый ниппельный, у которого вместо шнуровки и соска от камеры имелось лишь узкое отверстие для ниппеля. А потом появился (не у нас, а где-то далеко, на фотографиях и экранах телевизоров) футбольный снаряд, который мы все называли «олимпийский» — тоже ниппельный и черно-белый, пятнистый, как леопард. Его изготовили под нужды телевидения, бывшего тогда почти исключительно черно-белым. Появился мячик на чемпионате мира в Мексике.

Однако сколько бы мы ни грезили о настоящем фирменном футбольном мяче, я его даже ни разу не пнул. А потом и грезить о нем перестал. И ведь что тут скажешь, кроме банального: все хорошо в свое время. Сейчас полно замечательнейших мячей, самых что ни на есть фирменных, от немецкой компании-производителя, «олимпийских», которыми только что играли на чемпионате Европы, — буквально везде навалом, да и цена смешная, не более тысячи рублей. А покупать — совершенно не хочется, и я прохожу мимо них абсолютно равнодушно.

Помимо мяча, имелась у моего поколения и еще одна мечта, связанная с футболом, более дерзкая. Фантазию эту активно пропагандировали детские газеты и журналы (а их было много, газета «Пионерская правда», например, и журнал «Пионер»). Они внушали, что к любому советскому мальчику, играющему во дворе, может однажды подойти дядя тренер и сказать: «Парень, мне понравилось, как ты играешь, приходи в нашу секцию (или нашу команду) на стадион, будем с тобой работать». Многие игроки команд мастеров и даже сборной СССР рассказывали в интервью, что они таким образом в большой спорт попали. По стране широко шагало движение «Кожаный мяч»: детские команды разных школ и дворов встречались между собой на первенство Советского Союза. И детские тренеры, говорят, так и рыскали по дворам и спортплощадкам, отыскивая самородков.

В Новороссийске мы играли в футбол за домом на поляне в одни ворота — ими служили два толстых тополя, а противоположных просто не было.

В Ростове, куда я позже переехал к родителям, мы гоняли резиновый мяч по асфальтовой площадке возле нашего подъезда, а воротами служили два кирпича. Позже, уже в Москве, при нашей современной школе, наконец появился пыльный стадион с настоящими воротами, а также хоккейная коробка. И всюду я лелеял мечту (временами она подступала очень явственно), что однажды остановится рядом с нами, игроками, детский тренер, понаблюдает и скажет мне и, допустим, другу Диме Р-ву: «Ты и ты, приходите, пожалуйста, на тренировку». А потом победа в «Кожаном мяче», юниорская команда, после молодежная, затем команда мастеров, и, как венец, сборная СССР.

Притом надо признаться, что футбольными талантами я не обладал: в нападении не показывал супердриблинга или обводки, мячом не умел чеканить (жонглировать), в то время как некоторые мальчишки влегкую набивали по двадцать — двадцать пять раз, я подкидывал мяч, не роняя, от силы раза четыре. Если в игре требовалось защищаться — я был сноровист и безогляден, но не непроходим. Ставили в ворота — играл самоотверженно, но ни ростом, ни прыгучестью не выделялся.

Однако, несмотря на то что футбольные таланты у меня отсутствовали и умом я понимал, что великий игрок из меня не выйдет, мечта о тренере, который найдет меня, самородка, жила во мне очень долго, аж до старших курсов института. Мы гоняли мяч, здоровенные дылды, во дворе общаги — а мне временами казалось, тогда уже совершенно беспочвенно, что вот-вот подойдет дядя и пригласит играть в команде мастеров. Да что там институт! Уже когда я стал учить футболу своего сына и мы с ним и его сверстниками возились на импровизированном футбольном поле, мне однажды привиделось, как подходит ко мне (именно ко мне, а не к сыну!) дяденька и говорит: «Мальчик, мне понравилось, как ты играешь, не согласишься ли тренироваться в команде мастеров?» Короче, бред!

Впрочем, я все чаще убеждаюсь, что если чего-то сильно хотеть, то в принципе мечта осуществляется — однако как-то кривовато, странно, с изгибом: не тогда, когда ты хочешь и не так, как хочешь. Однажды (я уже учился в Москве, в седьмом классе) к нам и впрямь пришел дяденька тренер — но не на игровую площадку, а прямо на урок. Рассказал, что приглашает всех парней в секцию классической борьбы. Дяденька очень ярко живописал, какими мы, мальчишки, скоро станем сильными, закаленными и бодрыми духом, если будем заниматься «классикой». Классическая борьба (сейчас она называется греко-римской), говорил он, это древнейший вид единоборств, еще греки ею занимались, а потом сам Поддубный, и тот, кто ею овладеет, тому никакой противник будет не страшен, ни на улице, ни в подворотне, нигде. Записываться можно прямо сейчас, без каких-либо ограничений.

В итоге записались все шестнадцать мальчишек, за исключением двух Андреев: толстого и раскоординированного С-на по кличке Слон и рафинированного К-ва, которого из всех спортплощадок можно было представить себе только на теннисной. Однако затем, довольно быстро, энтузиазм стал угасать. На первую тренировку мы, одноклассники, отправились уже вдесятером, на втором занятии нас осталось пятеро, а постоянно посещать стали только двое: я и мой друг Дима Р-ов.

Впрочем, это было гораздо позже, и уже не про футбол.

Случилась со мной и другая, очень советская история из той же серии: шел мимо дяденька и заметил мой талант. Произошла она, когда я в Ростове учился в четвертом классе. Но она тоже не про футбол.

Как и во всех своих местах жительства, в городе на Дону я записался в детскую библиотеку и был там, видимо, на неплохом счету, несмотря на все мои попытки увильнуть от книг из серии «Рассказы о Ленине» и «Пионеры-герои» и выбрать Жюля Верна или Стругацких. И вот в один прекрасный день библиотекарша предложила мне прийти на местное телевидение, где планировалась встреча известного детского писателя Аматуни, автора фантастической саги «Гаяна», с читателями, пионерами и школьниками.

— На телевидение?! — переспросил я.

— Ну да. Ты, Сережа, так много читаешь, так умно о книгах рассуждаешь, что мы решили выдвинуть тебя. Я считаю, что ты просто обязан поучаствовать во встрече пионеров с детским писателем, нашим земляком, и выступить там.

Так судьба послала мне уже второй знак о будущей стезе (первый — когда я блистал в роли дворового рассказчика). «Книги, книги, — словно бы вопило Провидение мне в самое ухо, — ты должен быть связан с книгами, с разными историями!» Однако в тот момент от одной только мысли о том, что мне придется прийти на телевидение и даже, может быть, там выступать, меня бросило одновременно в жар и холод, а потом охватил панический ужас, почти началась медвежья болезнь, и я пролепетал:

— Ой, а я уезжаю. К бабушке и дедушке, в Новороссийск. Сейчас ведь каникулы.

И я сбежал. Я малодушно смылся! И потом до самого конца каникул обходил библиотеку стороной: только бы меня не приметили, не схватили, не потащили выступать на телевидение!

Я все больше убеждаюсь: судьба и впрямь, похоже, человека сама выбирает и посылает ему сигналы. Надо только иметь смелость этому выбору фортуны хотя бы не противиться (не говоря уже о том, чтобы самому себя подпихивать в нужном направлении).

Моя мама Екатерина Игоревна, кстати, была и остается сторонницей активной жизненной позиции. Она всю жизнь любила говаривать, что под лежачий камень вода не течет (и жизнь свою строила согласно этой поговорке). Поэтому я сам, как достойный сын своей матери, однажды, когда учился в Новороссийске, перестал ждать милости от мифического и баснословного тренера — и записался на городском стадионе «Черноморец» в секцию футбола. Брали всех желающих, а потом кинули в толпу один мячик (тот самый, вожделенный, кожаный, «олимпийский»): гоняйте, мол. Мы разделились на две команды, чуть не по тридцать человек в каждой, и стали играть на огромном взрослом поле с гигантскими воротами. Пробегали в пыли минут сорок — по мячику я даже раза не ударил.

А когда пришли на следующее занятие — из нас выделили человек пятнадцать и отправили играть. Остальные, сказали, будут запасными. Я вместе с другими просидел на скамейке без движения часа полтора. То же самое повторилось и во второй раз, а на третий я на стадион «Черноморец» не поехал.

И окончательно накрылась моя карьера футболиста уже в Москве. Одно спортивное общество (мне почему-то кажется, что называлось оно «Трудовые резервы») объявило набор в секцию футбола. Меня привел отец — в столицу мы только что переехали, и мне пока запрещалось передвигаться по городу самостоятельно. Нас опять разделили на две команды — только дело было не на поле, а в крытом спортзале. Меня поставили в защиту, и за пятнадцать минут я совершил всего два осмысленных игровых действия, а именно: дважды снес крайнего нападающего противника, который раз за разом прорывался к нашим воротам. В секцию меня не взяли, а по расстроенному лицу папы я понял, что моя игра ему не понравилась: впрочем, а что там могло понравиться?!

Так что моя любовь к футболу оказалась в итоге неразделенной: я его любил, а он меня — нет. И, как всем спортсменам-неудачникам, мне за кожаный мяч оставалось только болеть. Спортсмен-заочник, как подтрунивал надо мной отец.

Болеть за футбол я начал, шутка ли сказать, в тысяча девятьсот семидесятом году. Я до сих пор помню едва ли не весь состав бразильской сборной, выигравшей тогда чемпионат мира в Мексике: Пеле, Тостао, Ривелино, Жаирзиньо… (Цитирую, можете поверить, по памяти.) Наших игроков, в смысле сборную СССР, тоже помню, но хуже.

Однако все матчи советской команды я на том чемпионате смотрел. Обстоятельства оказались тогда, как утверждали наши комментаторы (то же самое они, впрочем, доказывали на всех последующих чемпионатах), против наших ребят: и разница во времени, и высокогорье, и жара. Организаторы чемпионата в угоду телевизионным компаниям, транслирующим первенство на Европу, а также рекламодателям, начинали матчи в двенадцать дня по местному времени, в самый солнцепек. Не щадили нас и судьи, а противники прибегали к самым подлым уловкам, вроде ударов шипами по ногам. Тогда все эти обстоятельства были мне внове, я всё принимал за чистую монету и искренне негодовал.

Но, несмотря на происки судей и противников, советская команда вышла в четвертьфинал. Я в ту пору, разумеется, не знал, что это достижение для нашей команды окажется вершинным, потом мы только дважды за сорок с лишним лет сможем повторить его (в восемьдесят втором и восемьдесят шестом). Однако в семидесятом мне даже полуфинала оказалось бы мало. Я мечтал о финале, где, допускал, наша сборная может уступить великой бразильской команде. Но только им, и больше никому.

И вот в четвертьфинале наша сборная должна была встретиться с командой Уругвая. Матч этот транслировался поздно. И мне следовало сперва договориться с бабушкой и дедушкой, что меня допустят к просмотру. Хоть и были каникулы, но старички строго следили за моим режимом, краеугольными камнями которого было: правильное питание и достаточный сон.

В тот день (я проверил сегодня по Интернету, матч СССР — Уругвай состоялся 14 июня 1970 года) я решил, что меня непременно допустят до позднего вечернего просмотра (с возможным дополнительным временем), если я хорошенько предварительно высплюсь.

Поэтому в день четвертьфинала я проснулся, как обычно, около девяти, однако вставать не спешил. Я устроился поудобнее и постарался задремать снова. Не получилось. Я совершил еще одну попытку. Однако сна не было ни в одном глазу. Что ж, раз не получалось заснуть по-настоящему, я решил схитрить — выспаться понарошку. И повернулся на другой бок, делая вид, что сплю.

Квартира бабушки и дедушки была роскошной (по моим тогдашним представлениям). И я даже спал в отдельной от них комнате, которая в светлое время суток исполняла роль гостиной. Я стал лежа тихонечко мечтать о том о сем: о сегодняшнем матче в Мексике, где наши победят, о полуфинале с бразильцами. Потом фантазии плавно перенеслись к полетам к звездам, иным планетам и мирам. Вскоре я услышал, как в комнату тихонько входит бабушка, похоже, удивленная тем, что я так долго не встаю. Я притаился и замер, притворяясь спящим. Бабушка тихонечко постояла у кровати, вглядываясь мне в лицо. Я честно зажмурился и не моргал. Постояв пару минут, она вышла, и потом я услышал, как они о чем-то говорят в кухне с дедушкой, но не расслышал о чем. Наверное, они удивляются, почему я так разоспался.

Довольный тем, что меня не разоблачили, я выждал еще пять минут и вышел из гостиной вроде бы заспанный.

Я до сих пор не знаю (и не узнаю уже никогда), раскусила бабушка мою уловку или нет. Я думаю, конечно, что да: подумаешь, сложность, определить спит или нет десятилетний мальчик. Но виду она не подала и честно разрешила мне смотреть футбол, даже с дополнительным возможным временем.

Однако счастья мне та игра не принесла. Играли наши медленно, видно было, что им и впрямь очень жарко, и они двигаются из последних сил. А потом, в дополнительное время, наш игрок Бышовец забил мяч, а судья не засчитал, сославшись на офсайд. А потом мяч (тот самый, «олимпийский») вышел за пределы поля, и это все видели, и наши остановились, а уругвайцы воспользовались заминкой и забили нечестный гол. Уругвай победил со счетом один — ноль и вышел в полуфинал. Федерация футбола СССР подала протест, но грязные политиканы из ФИФА не удосужились пойти нам навстречу и назначить переигровку матча.

С тех пор я больше сорока лет слежу за футболом и успехами нашей сборной — сначала советской, потом СНГ, а после российской. Радости мне эти ребята, последовательно сменяющие друг друга, доставляли, честно скажу, немного. Разве что на первенствах Европы — в восемьдесят восьмом, когда дошли до финала, и в две тыщи восьмом, обыграв в четвертьфинале голландцев. Да в восемьдесят шестом, когда в первой встрече на чемпионате мира раздраконили венгров шесть — ноль. А больше — увы. А мы, имею в виду себя и других ненормальных болельщиков, всё смотрим турниры и всё надеемся…

В том же семидесятом году, когда познал вкус футбола, я впервые в жизни приехал в Москву. Мы прилетели из Ростова на самолете, потом погрузились на автобус «Икарус» (таких я раньше не видывал!) и поехали в город. Москва потрясла меня своей огромностью и величием. И когда автобус подъехал по Калининскому проспекту (ныне Новоарбатскому) к библиотеке Ленина и я увидел Боровицкую башню и кусочек красной стены с зубцами, я заорал на весь автобус, не в силах сдерживать эйфорию: «Смотрите, Кремль!» Пассажиры в креслах заулыбались, а мои мама и папа смутились.

В той поездке мы, разумеется, прошли по всем положенным местам притяжения провинциалов: Кремль, Красная площадь, Александровский сад, зоопарк. В гостинице «Россия» посидели на вертящихся табуретах в баре, и мама с папой пили коктейли, а я — через соломинку вишневый сок со льдом. Я впервые тогда был в баре и впервые пробовал напиток со льдом. Мне понравилось. Мы поднимались на Останкинскую телебашню и обедали в ресторане «Седьмое небо».

А еще мы с папой отправились на футбол.

Я первый раз в жизни увидел матч живьем. Я не помню, конечно, точно, кто играл, но Интернет подсказывает почти наверняка: то был матч «Динамо» (Москва) — «Динамо» (Киев), состоявшийся третьего июля семидесятого года.

Стадион произвел на меня ошеломительное впечатление своими размерами и количеством зрителей. С самого начала я был неприятно удивлен тем, что на трибунах никто игру не комментирует. Я-то был убежден, что голос комментатора звучит непосредственно на стадионе!

Я быстро на жесткой лавке освоился и решил, что мне надо определиться, за кого болеть. Так как команды, за которую я болел — по правилам землячества, а также по месту службы отца: спортивного клуба армии из Ростова-на-Дону — на поле не наблюдалось, я решил, что мне ближе не надменные москвичи, а все-таки, ввиду своей украинской половинки, киевляне. Решив так, я вдруг, неожиданно даже и для самого себя, во весь голос выкрикнул: «Бей Москву!»

Остается только удивляться мелкотравчатости торсиды тех лет. Я не сомневаюсь, что нынче малахольного мальчика, решившего гаркнуть на столичной трибуне нечто подобное, сожрут немедленно и даже костей не оставят ни от него, ни от его сопровождающих. Но в те времена, когда самое сильное выражение из тех, что неслось с трибун, было: «Судью на мыло!» — на меня, конечно, начали оглядываться: что это, мол, за ненормальный пацан объявился? Отец, конечно, покраснел и толкнул меня в бок: не надо, мол, таких фраз на столичных трибунах выкрикивать — но и только. Довольно скоро инцидент был исчерпан и забыт.

Только сейчас, кучу лет спустя, я с помощью всезнайки-Сети вспоминаю, что матч тот завершился со счетом один ноль в пользу динамовцев московских, которые и заняли по итогам тогдашнего чемпионата второе место.

А я так и остался телевизионным болельщиком, посещающим стадион лишь в исключительных, крайне редких случаях.

Квартирная лотерея

Домом своим ростовским я гордился. Он был не простой, а кооперативный. Это означало, что моим маме и папе не дали квартиру — как давали обычным очередникам. Мои родители квартиру — купили! За свои деньги! Тогда это было странно, диковинно: ничего себе! Жилье можно не получить, а купить — как хлеб или колбасу!

Дом наш — кооперативный! — был длинной панельной пятиэтажкой. Его никто тогда не называл ни «хрущевкой», ни тем более «хрущобой». Никита Сергеевич Хрущев уже был снят со своего поста Председателя Совета министров СССР, но еще жив. Народное мнение о бывшем лидере страны в те времена пребывало в районе насмешливой неприязни. Разговоры вслух о былом властителе — с хулой, а тем паче хвалой — не поощрялись. По радио, телевидению и в газетах о нем не говорили вообще. Тем более никому не пришло бы в голову называть в честь развенчанного кумира что бы то ни было. Особенно тип дома.

И вообще, неологизм этот образован явно по аналогии с трущобой — но какая, к аллаху, трущоба! Ведь квартирой (подобной той, что получили мы) гордились. Представляете, жилье не в военном городке, а в городе, в новом доме! Отдельное! Свое!

В апартаментах имелось все необходимое для долгой и счастливой жизни. Раздельный санузел. Окна на две стороны света. Большая спальня, и даже с альковом. Газовая плита. Центральное горячее водоснабжение. Никаких нагревательных колонок, как в новороссийском булечкином жилье.

Квартира располагалась на первом этаже. Взрослые воспринимали это как существенный изъян. Однако мне это обстоятельство приносило сплошные удобства. Не приходилось орать, если переговариваешься из дома с друзьями, находящимися во дворе. И родителям не надо вопить, когда тебя из дома окликают. А то кричали бы на весь двор с пятого, допустим, этажа: «Сережа! Иди музыкой заниматься!» Стыдоба!

Опять-таки, я гораздо быстрей возвращался домой из школы, чем те, кто проживал на пятом. И скорей выскакивал во двор, когда наконец отпускали гулять.

Однако взрослые упорно относились к первому этажу как к дефекту. Но в случае с ними этот дефект тоже носил элитарный привкус. Ведь мы оказались в самом низу не по воле всевластного исполкома, райкома, жилищной комиссии — или кто там ведал и распределял жилье в советские времена? Нет, мы получили первый этаж по жребию. Такая вольнодумная в те времена имелась привилегия у членов жилищно-строительных кооперативов: этаж будущей квартиры они определяли в соответствии с довольно подозрительной процедурой, и не вполне социалистической, а, скорее, мелкобуржуазной — лотереей.

Тянула жребий на ростовскую квартиру в шестьдесят восьмом году мама. Номинально именно она, а не папа, являлась пайщицей жилищного кооператива. И мама вытащила из импровизированной урны позорный первый этаж. Что отец неоднократно ей поминал впоследствии, полушутя, в качестве примера ее невезучести и, что уж там говорить, общей никчемности. И замечал с веселой презрительностью: «Эх ты, Катя…»

Впоследствии судьба дала моему отцу еще один козырь. В противовес неудачнице маме он смог ставить в пример себя самого. Дело в том, что и вторая квартира, которую заполучили мои родители уже в семьдесят втором году в Москве, также являлась кооперативной. Разумеется, прежнее жилье — в Ростове-на-Дону — нам следовало при этом сдать. Или, в нашем привилегированном кооперативном случае, — продать. Ни один гражданин Советского Союза не мог иметь больше одной квартиры. Кроме, наверное, особо выдающихся товарищей: членов КГБ и ЦК, космонавтов, ядерных профессоров и хоккеистов. И то не знаю точно, позволялось ли.

В семьдесят втором моим родителям улыбнулась потрясающая удача: им разрешили купить квартиру в Москве. Тогда это воспринималась как… Ну, не знаю… Как если бы сейчас кто-то выиграл за рубль кругосветный круиз. Родители мои с гордостью рассказывали родственникам и близким друзьям: тогда служить в столицу и ее окрестности по линии космоса перевели около ста офицеров. И только четверым из них, включая моего отца, разрешили купить жилье в самой Белокаменной. Всем остальным, правда, дали жилплощадь (бесплатно!), но! Во-первых, дали не сразу, а через год-два. А во-вторых, все-таки за пределами столицы: в городах Одинцово и Калининграде (теперь Королеве).

Итак, на вторую в жизни этажную жеребьевку, в противовес неудачнице маме, отправился папа.

«Раз ты такой счастливый, иди сам!»

И — судьба его хранила. Впрочем, у него и шансов на проигрыш имелось меньше. Этажей в новом доме было уже девять. Вероятность: один к девяти (против одного к пяти у мамы). Отец вытянул достойный восьмой этаж, чем неоднократно впоследствии хвалился, ставя себя в пример.

Бедные наши родители! (Начал я думать только сейчас. В те времена они мне, наоборот, казались: а) богатыми и б) удачливыми.) На самом деле… Ничего-то им не доставалось даром. Ничего-то им не давали, как давали многим при социализме, когда народ на халяву обзаводился жильем, садовыми и дачными участками. Не считая того, что отдельным везунчикам фортуна улыбалась в виде даже персонального авто или командировок за границу!

Родители мои были честными, ясными и прямолинейными тружениками Страны Советов. Ничто им не подавалось на блюдечке. Все им, бедненьким, приходилось добывать — в нелегкой борьбе, жертвуя многим. И экономя на всем — порой даже на еде. А уж на одежде — сам бог велел.

Впрочем, я и сам оказался достойным сыном моих предков. Моя первая квартира тоже была кооперативной.

На жеребьевку тогда ходил я сам. Однако в мои годы жилищная лотерея стала полностью вегетарианской. Во-первых, новостройки сделались семнадцатиэтажными. А значит, шанс вытащить первый этаж здорово уменьшался. Правда, к моему времени нехорошими стали считаться уже не только первый, но и последний этажи. Однако даже при таком раскладе шанс проиграть был два из семнадцати. Условия для меня стали куда благоприятней маминого случая и примерно такими же, как у отца.

Формула успеха:

1/5 (мама) > 2/17 (я) > 1/9 (папа).

Однако моя лотерея на самом деле оказалась практически беспроигрышной. В моем случае ЖСК (жилищно-строительный кооператив) к моменту жеребьевки оказался даже не полностью укомплектован. Поэтому первый и последний этажи просто не тащили.

А что вы хотите! Кооператив был штукой недешевой. Сказать, что имярек строит (или построил) кооператив, являлось эвфемизмом зажиточности. Отсюда — популярная шутка советских лет:

— Что ты мне глазки-то строишь?

— А что мне тебе, кооператив строить?

Когда родители покупали и первый свой, и второй кооператив, они, разумеется, не посвящали меня, ребенка, в денежные дела и тяготы. Зато собственный взнос на квартиру я прекрасно помню до сих пор до каждой циферки и прописи: 5400 (или пять тысяч четыреста) руб. 00 коп. И ее, эту сумму, мы собирали всем миром.

1) Мои родители единовременно и безвозвратно дали тысячу рублей.

2) Столько же — теща Боричева Станислава Александровна.

3) Столько же мой дед Яков Евстафьевич Жила.

4) Еще 1000 ссудила Светина тетка Смирнова Ядвига Александровна (через год мы ей долг вернули).

5) Восемьсот рублей дал мне взаймы мой друг Дима Р-в.

6) И, наконец, шестьсот рублей составляли наши со Светой сбережения. Основная часть сложилась из подарков нам на свадьбу — и с той поры мудро не истрачена! Плюс кое-какие наличные сохранились у меня на сберкнижке еще со времен моего последнего стройотряда.

Так вот, вернемся к жеребьевке. Я тогда счастливо вытащил блатной пятый этаж (из семнадцати возможных).

Все меня поздравляли, а коллега по газете «Лесная промышленность», замечательно умный, мудрый и остроумный Анатолий О-в, сказал мне, прослышав о результате:

— Отлично! Еврейский этаж.

— Почему ж еврейский?

— Как?! Не высоко, не низко. Не выделяешься.

Но мне, конечно, с кооперативом судьба в итоге улыбнулась капитально. Суммарная стоимость моей «трешки» в Орехово-Борисово в восемьдесят шестом году составляла 15 000 (пятнадцать тысяч) рублей. И это означало, что в течение ближайших тридцати лет я должен буду ежемесячно выплачивать примерно по тридцать рублей. Такая была замечательная советская ипотека. Практически беспроцентная!

Однако платить тридцатник ежемесячно, не считая коммуналки, все ж таки было ощутимо. Пятая часть тогдашней моей зарплаты. И я стойко рассчитывался за ипотеку лет пять. Впрочем, слова «ипотека» тогда еще не знали, и это называлось «за кооператив». А потом цены стали другими. Они после Гайдара понеслись вскачь. За ними вверх заковыляли и зарплаты. Цены на жилищные кооперативы никто повышать не стал. И вот он мой первый ощутимый и, наверное, единственный профит, который я получил от государства (не считая бесплатного высшего образования): остававшийся долг за квартиру я выплатил легко. Даже, можно сказать, с особым цинизмом. Когда сумма, что я оставался должен за жилье, сравнялась с ценой белой буханки, я отправился в сберкассу и заплатил ее всю. Все оставшиеся восемь тысяч рублей.

Наверно, неприлично так говорить о своем собственном государстве — но все же скажу: с паршивой овцы хоть шерсти клок.

Да! Давным-давно романтическая эпоха, когда этажность будущего жилья определяли по жребию, канула в Лету. Теперь каждая высота имеет свою цену. И обычно — чем выше, тем дороже.

Никто уже не пишет: последний этаж не предлагать. Панорамный вид стал одним из козырей застройки. За него приплачивают.

…Однако я далеко унесся воспоминаниями от нашего ростовского двора.

На паре сохранившихся фотографий той поры наш дом (он на заднем плане) выглядит бодрым, молодцеватым. Так человеку, когда он молод, идет все, даже гимнастерка с пилоткой. Или спецовка. Или тюремная роба. Общая подтянутость, твердость мышц и румянец оттесняют на задний план неказистую одежонку.

А старость мало кого красит. Может быть, конечно, графиня Трубецкая была хороша в девяносто лет, со своими буклями и бриллиантами. А фамильный особняк становится только благородней с течением времени. Но к советскому панельному домостроению (как и к его обитателям) это вряд ли относится.

В девятом году уже нового тысячелетия мы с моей сестренкой Анной Витальевной Бессоновой (в девичестве Литвиновой) приезжали в Ростов. Нас повезли, по моей прихоти, к тому самому дому: Коммунистический проспект, сорок два.

Как раз в ту пору шел в прокате (и отхватил вязанку «Оскаров») фильм «Миллионер из трущоб». И после посещения искомого двора моя острая на язык сестрица сказала: «Да, Серенчик, ты у нас точно — из трущоб. Правда не миллионер». Вот какое, значит, не подернутое флером ностальгии производит впечатление двор моего детства на непредвзятого человека.

У меня было что ответить сестрице. Я не замедлил сделать это, когда мы остались одни. Просто спросил: «Когда ты родилась?» — «12 апреля семьдесят первого года». — «Девять месяцев назад отсчитай. Что получилось?» — «Июль семидесятого». — «А теперь спроси у наших родителей, где они проживали в июле семидесятого?» — «Неужели?» — «Вот именно! Так после этого: кто из нас — из трущоб?»

В общем, жетончик квартирной жеребьевки тоже занимает почетное место в нашем музее исчезнувших вещей.

«Вышибала» (и другие игры на свежем воздухе)

Дети стали мало играть. Вы заметили? Во дворах городов и поселков нынче значительно меньше ребят, совместно во что-то играющих. В футбол (а зимой в хоккей) еще сражаются. Порой, редко-редко, режутся в баскет или, скорее, стритбол.

Однако я очень давно не видел, чтобы девочки, скажем, прыгали в классики. А мальчишки — носились в салочки. Или, допустим, в штандер-стоп. Многие даже и не ведают, что оно такое, этот штандер.

Я не знаю, с чем тотальное исчезновение детей с улиц связано. Вы скажете: компьютер, телевизор, ди-ви-ди? Наверно. Заметите: родители боятся маньяков и педофилов? Отчасти.

Но вдобавок, мне кажется, виновато укрупнение дворов. И — индустриальное домостроительство. Рубеж шестидесятых-семидесятых был в этом смысле поворотным. Оно и на примере нашего ростовского дома видно.

Смотрите: в третьем классе я жил у бабушки с дедушкой в Новороссийске. У них тоже дом был многоэтажный, а именно трех, с шестью подъездами. В общем-то огромный мир! Пятьдесят две квартиры. Человек двести проживающих.

Но все-таки! В том бабушкином дворе все знали друг друга. Кто что собой представляет и чего стоит. А уж дети, особенно одного возраста плюс-минус пара лет, просто обречены были играть вместе.

И теперь возьмите наш дом ростовский. Квартир там было уже под двести. И проживающих, значит, как минимум полтыщи. Такую махину — пятьсот человек! — ни взглядом, ни мыслью уже не охватишь.

К тому же наш новороссийский дом был свернут крендельком, буквой «П», напротив — еще один такой же. От улиц их ограждал железный забор и ворота. Замкнутое пространство создавало уют. Внутри его располагалась площадка для игр с баскетбольными кольцами. Стояли гаражи, сушилось белье, имелось два палисадника и три скамейки, где вечно сиживали бабули. Росли абрикосовые деревья. Словом, типичный сталинский дом. Или, как говорили в те времена, чтобы лишний раз не поминать вурдалака всуе, «его еще пленные немцы строили». Уют в новороссийском дворе определенно был.

А в ростовском доме на Коммунистическом проспекте двора уже не имелось. Он был длинным, вытянутым, словно кишка, вдоль вышеупомянутого проспекта, как тошнотворный путь к тому самому коммунизму.

В тот дом мы с родителями въехали летом. Не все дети тогда разъезжались в пионерлагеря и по бабушкам. Многие оставались торчать в городе. И вот из только что заселенного дома выходили мальчишки — по старой памяти поиграть во двор. Но двор-то — отсутствовал!

А в доме все — новички. Значит, говоря сегодняшним языком, социальные связи еще не установлены. Никто друг с другом через школу не познакомился, оттого что стоит лето, и занятия еще не начались.

Вот и болтались мальчишки возле дома, каждый сам по себе, неприкаянный. Никому ведь не крикнешь: «Эй, Вовка! Выходи гулять!» Кому кричать? Где он, тот самый Вовка? Да и есть ли он здесь вообще?

И тут моей маме пришло в голову блестящее решение. Она вообще была всю жизнь — и до сих пор остается! — неугомонной. И любит не плыть по течению, но подлаживать жизнь под себя. Переустраивать ее.

Вот и тогда: текло жаркое ростовское лето. Не помню, почему мама в тот день оказалась дома, а папы — не было. То ли выходной, а отец, допустим, на дежурстве. А может, она просто раньше пришла с работы домой. Или находилась в отпуске. Не важно.

В общем, мама решила ловить мне друзей на живца. И она позвала меня сыграть в шахматы. Между собой. Но не дома, а на лавочке у нашего подъезда.

Едва мы с ней расставили фигуры, откуда-то возник мальчишка. Он был немного младше меня и потому смотрел на нас, играющих в столь взрослую игру, с немым восторгом. После пары ходов появился второй пацан. Затем возник третий. Они начали довольно бурно обсуждать игру, даже осмеливались давать советы. Мама, естественно, мне проиграла (кто бы сомневался), причем довольно быстро. А потом мудро сказала: «Поиграйте пока сами, а я пойду обед готовить».

В результате ее блестящей педагогической операции я довольно быстро обрел себе друзей — причем далеко не худших, раз их шахматы привлекли. Но, уж поверьте, в дальнейшем долго мы над фигурами не сидели. Радость, конечно, для родителей — два маленьких гроссмейстера, корпящих над фигурами, но уж слишком умная игра — шахматы. Или даже заумная.

Поэтому откуда-то взялся мяч, и начались более нам подходящие по возрасту игры с беготней. И в тот самый день, в ходе наших первых совместных игр, один из моих вновь обретенных друзей — кажется, Рубен — задал вопрос, который до сих пор наполняет меня гордостью: «Это твоя сестра была?» — «Нет, мама». — «Молодая», — завистливо протянул мальчишка.

Я возгордился. Да, она у меня такая. Я до сих пор иногда об этом вспоминаю и горжусь, что у меня молодая мама.

Еще б не молодая! Матери тогда было тридцать два года. Девчонка!

А сынок у нее уже в четвертый класс перешел. И в шахматы играл! Да, маме тоже было чем гордиться.

Но разговор сейчас о детских играх. Я нынче стараюсь припомнить все, во что мы играли, и получается впечатляющий список. Конечно, прятки: «Кто не спрятался, я не виноват! Кто за мной стоит, тот в огне горит!.. Топор-топор, сиди, как вор! Пила-пила, лети, как стрела!» До сих пор сквозь пропасть в четыре десятка лет звучат у меня в ушах эти крики. И помнится нетерпение и азарт, и предвкушение… опускается тихий южный вечер, пастельные сумерки окутывают двор… И ты сидишь, затаив дыхание, в совершенно новой нычке, куда ни ты, ни кто другой еще не прятался. Ту, которую ты только что сам придумал и впервые использовал. И сердце колотится часто-часто-часто, и ты остался последним непойманным, и сейчас все решается: то ли ты прилетишь к кону раньше «вóды», то ли он тебя заметит и застучит, и в следующий раз водить придется тебе. И вот водящий не может понять, где ты, и отваживается удалиться от кона совсем в противоположную сторону. Вот он делает еще один шаг. И еще. И полшажка. Пора? Бегу? Мчусь? Или слишком рано? Или пора? Вдруг он дальше не пойдет? А не то сейчас развернется и отправится обратно? А потом еще, чего доброго, прямо ко мне. Ну! Решайся! И я не выдерживаю, выскакиваю и несусь, стараясь сдерживать дыхание и не топать, чтобы выиграть у водящего еще хотя бы пару секунд своей невидимости. И тут он оглядывается, замечает меня — и тоже бросается к кону во всю мочь. А я — лечу! Я бегаю вообще-то медленнее своего противника, я младше, но он находится чуть дальше от кона. И еще за меня играет преимущество неожиданности. И то, что я уже набрал скорость. Ну?! Кто кого?!

Мне кажется, в тот раз прибежал я на полсекунды раньше, чем соперник. Застучал себя! Победил! Но кому теперь, по прошествии четырех десятков лет, это нужно?!

А еще мы играли в салочки. И в штандер-стоп. А кроме того существовали:

Вышибала.

Картошка.

Казаки-разбойники.

Съедобное — несъедобное.

Слон.

Козел.

Расшибалочка.

Ножички.

Гигантские шаги.

Девчонки играли в классики и прыгали через скакалку. Пацаны, разумеется, рубились в войнушку. Стреляли друг в друга из пистолетов — с помощью пистонов (вот он, еще один экспонат для лавки забытых вещей — пистон).

А вечерами, когда становилось во дворах совсем темно, играли в «колечко» («Колечко-колечко, выйди на крылечко!»). И в третий лишний. И в ручеек. И именно этим играм я был обязан первым в жизни сексуальным впечатлениям (когда еще и не знал природу этих ощущений, не говоря уж о том, как они называются).

Больше того, в каждой географической точке, где я проживал, существовали свои игры, присущие исключительно данному месту и не повторяющиеся в других.

Например, в бабушкином дворе в Новороссийске существовала совершенно локальная забава под названием: «По деревьям, по заборам». Дело в том, что там (как я уже упоминал) был ограждавший двор забор. С каменным, оштукатуренным основанием и внушительными, заостренными на концах железными прутьями. А вдоль ограды росли абрикосовые деревья. Плоды их были маленькие и невкусные, и назывались «жердели» или, как их именовали многие, «жердёлы». Невкусность усиливалась еще и за счет того, что мы их срывали совсем зелеными.

Так вот, соревнование «по деревьям, по заборам» представляло собой модифицированные салки. В ходе игры не разрешалось касаться ногами земли. Передвигаться позволялось лишь по веткам деревьев и, как следует из названия игры, по забору. Мальчишки и даже отдельные (наиболее бедовые и оттого самые популярные) девчонки, как обезьянки, перепрыгивали с ветки на ветку, с дерева на забор, с забора на дерево.

Так как ловкость, координация и быстрота не являлись (и не являются до сих пор) моими коронными качествами, «деревья-заборы» к любимым моим играм не относились. И я всячески против нее лоббировал, когда обсуждался вопрос, во что играть. Я предпочитал другие виды активности — те, где требовались хоть минимальные, но интеллектуальные усилия. Там, где, помимо ловкости и быстроты, на авансцену выступали хитрость с сообразительностью. Прятки, например. Или казаки-разбойники. И когда пацаны решали: «сыгранем по деревьям, по заборам», я расстраивался. Кому охота гарантированно проигрывать!

Кроме того, существовала в Новороссийске другая игра, в которую мне бабушкой-дедушкой запрещалось играть под любым видом. То была вариация тех же салок. Однако играть полагалось на пляже. А точнее, ареной становились бетонные мостки, а также море вокруг и под ними, и железные лесенки, уходящие с волноломов в воду.

Играть на мостках запрещала мне бабушка-врач при поддержке деда и родителей. И, когда я просился уйти с пацанами на море, мне приводили два примера: первый, который бабушка видела своими глазами:

— Мальчика на мостках товарищи раскачали, хотели в воду бросить. Да не рассчитали — и он спиной прямо на бетонный мостик упал! Ох, как же он кричал, как кричал!

Второй случай бабуля не видела сама, но он имел место и был даже более жутким: мальчик прыгнул с мостика головой вниз, а под ним в море в это время как раз проплывал другой пацан. Тому, кто находился в воде, слава богу, ничего не было. А тот, кто прыгнул, сломал себе позвоночник! И на всю жизнь остался инвалидом! Прикованным к постели!

В четвертом и пятом классе мне дозволялось ходить на пляж только со взрослыми, которые для меня раз в день выбирались к морю: то бабушка, то дед. Кроме того, существовали родители моих друзей, или родственники, или те, кто приезжал к нам погостить, покупаться. Тем в нагрузку к бесплатному морю обязательно прилагался я.

Впрочем, море одно из тех великих вещей наряду с небом, травой, листьями и снегом, что никогда не меняются. И так же шумит и пенится в эпоху твоей зрелости, как шумело и ласкалось в дни твоего детства.

Мы же ведем разговор о субстанциях, напротив, изменчивых и текучих.

Так вот, о детских играх.

В Ростове в нашем новом дворе тоже со временем появилась игра сугубо местная. Она называлась «футбол на горе». Ее придумал мой лучший тамошний друг Витя Е-ко. (Он оказался как раз одним из тех пацанов, что подошли к нам с мамой в жарком дворе, привлеченные шахматами.) В чем заключалась суть горофутбола и чем он отличался от футбола обыкновенного, я не помню. Впрочем, у меня осталось ощущение, что даже тогда, в девятилетнем возрасте, я плохо понимал правила. Витя объяснял их мне, но крайне путано. В конце концов я даже прекратил попытки их освоить. Тем более что наш (точнее, Витин «футбол на горе») не существовал как реальная игра с воротами и мячом. Он, скорее, являлся прообразом виртуальной стратегии, когда игрок отождествляет себя с главным тренером или президентом клуба.

В сражении принимали участие вырезанные из бумаги фишки с номерами и именами футболистов. Мы (а чаще Витя сам с собой) передвигали их туда-сюда по правилам, которые я, убей меня бог, не запомнил. Велась турнирная таблица, Витя проводил чемпионат СССР по горофутболу. Помню, на первых ролях там была команда «Калитва» из города Белая Калитва. Бодрые белокалитвчане раз за разом выигрывали один турнир за другим. И когда я спрашивал у Витьки, почему все время побеждают именно они, он ответствовал мне даже с удивлением: «Потому что они лучшие!»

Свою игру мы придумали впоследствии уже в Москве. Там мы с моим другом Димой Р-вым учились в новой, недавно открытой школе. (Как раз напротив нее находился наш дом, в котором папа столь счастливо вытянул восьмой этаж.)

В той столичной школе — и это было для меня внове после Ростова, Новороссийска и Авиагородка, — помимо коридоров, существовали большие залы, называемые рекреациями. Восхитительное место, чтобы играть на перемене. Девчонки прыгали там со своими резиночками или скакалочками — а мы гоняли в футбол. Размеры рекреации прекрасно подходили для игры трое на трое. В качестве штанг использовались, разумеется, портфели.

А вот со спортивным снарядом мы экспериментировали. Настоящий мяч в школу не принесешь. Да и маленький резиновый — не слишком удобно в ранцах таскать. А потом — не ровен час, разобьем окно или портрет классиков, висевших в коридорах.

Но если уж мальчишки решили во что-то поиграть — их ничто не остановит. Надо сказать, нас с Димой Р-вым, помимо общих интересов, объединяло то, что у каждого имелось по младшей сестре. Его была младше Димы лет на семь, а моя, вышеупомянутая Аня Литвинова, мой будущий соавтор, отставала от меня на все одиннадцать. Сестренкам, когда мы познакомились, минуло соответственно пять лет (его) и полтора годика (моей).

Ассортимент игрушек для малышей тогда (как и любых прочих товаров) был весьма скуден. Любимейшим материалом, из которого они производились, являлась пластмасса. Из нее производились разнообразнейшие кубики всяческих расцветок и размеров, звери с грубыми чертами лица и, наконец, кольца для построения пирамидок.

Вот эти пластиковые кольца подходили нам в качестве мячей наилучшим образом.

Они были компактными — сунул в ранец, и вперед.

Великолепно скользили по школьному линолеуму.

Были удобными для битья — кольцо, которое ты засветил ногой, летело, как шайба после мощнейшего броска атакующего защитника Александра Рагулина, — но притом ничего не могло разбить.

И мы с Димой по очереди — то он у своей, то я — похищали у собственных сестренок пластиковые шайбочки. И тайком таранили их в школу.

Мы предусмотрительно не забирали их насовсем. Нет, сегодня я, скажем, брал в школу синий кругляшок. Завтра благополучно возвращал его домой, а уносил играть следующее колечко — красное, диаметром поменьше. На третий день менял его на совсем маленькое. Это придавало нашим играм определенное разнообразие. А главное, на возможный вопрос родителей, куда кольца подевались, всегда можно ответить с деланым возмущением: «Откуда я-то знаю, куда она его засунула?»

Позаимствованное утром благополучно возвращалось домой вечером. Впрочем, если вставшая не с той ноги завучиха вдруг отбирала у нас спортивный снаряд, что ж! Для дома имелось прекрасное оправдание. «Я-то при чем?! Ребенок неразумный куда-то заныкал». А когда, много лет спустя, я повинился в том, что происходило, своей выросшей сестре, она рассмеялась: «То-то я тогда думала: чего это у моей пирамидки кольца все такие жеваные?!»

Еще б не жеваными им быть! У нас ведь с ними нешуточные баталии происходили. Большая перемена длилась минут двадцать — самое время для полноценного матча!

У нас была спаянная команда, дивная, сыгранная тройка: в нападении — длинноногий, длинноволосый красавчик-блондин Андрей П-в, в защите — я, а ворота оберегал Дима Р-в.

А всего в классе было создано четыре команды по три человека. Играл даже франт К-в, и очень большой и толстый, флегматичный, неповоротливый Слон.

Мы проводили первенство класса — натурально, с турнирной таблицей. Вызывали даже на состязание класс «а» — но высокомерные «ашки» наш вызов проигнорировали.

Новая игра имела свои правила — в основном они повторяли футбол, но существовало важное отличие: запрещалось наступать на мяче-шайбы (или шайбо-мячи) — так игра теряла всякий смысл. Ты накрывал ногой кольцо, левой отталкивался от пола — и прекраснейшим образом скользил по линолеуму. И отнять у тебя пластиковый снаряд было никак не возможно — только если с ног сшибить.

Игра наша по всем признакам являлась совершенно новой и потому нуждалась в названии. Я предложил в память о моем ростовском друге Вите назвать ее «футболом на горе», однако остальные члены команды меня дружно освистали: «Еще чего! Горе-футбол какой-то!» В итоге новый вид спорта мы обозвали «скулболом» (от английского school — англомания уже потихоньку захватывала подрастающих подростков).

Нам было чуждо в ту пору тщеславие. И мы не стремились вывести изобретенный нами спорт на межшкольную, а потом межгородскую, всесоюзную и всемирную арену. Не мечтали, что скулбол станет олимпийским видом спорта. Может, кстати, зря. Вошли бы в историю как изобретатели нового вида спорта.

Однако на день рождения Диме Р-ву я в ту пору тем не менее подарил свою любимую книжку. Оторвал от сердца уже прочитанную автобиографию Пеле. И сделал на ней дарственную надпись:

«От короля футбола — будущему королю скулбола».

Однако ни его, ни моя карьера скул— или хотя бы футболиста не сложилась. Равно как другие попытки покорить высоты большого спорта — о чем уже рассказывалось и еще будет рассказано.

Впоследствии скулбол как-то незаметно сошел на нет. После восьмого класса закончилась неполная средняя школа. Из четырех восьмых классов образовалось всего два девятых. Многие ушли в техникумы и даже в ПТУ. Среди них и блондинистый красавец, третий в нашей гениальной тройке, Андрей П-в. В другую школу перешел учиться Дима Р-в. И — как отрезало. В футбол на открытом воздухе еще играли. А со скулболом — покончили.

Играм на свежем воздухе я, кстати говоря, обязан своим ростовским прозвищем. Если помните, в Авиагородке меня звали Жилкиным или Жиликом. Я был доволен своим прозвищем и не возражал, если б меня продолжили называть именно так. Однако ни с кем из ростовского двора я в одном классе не учился, потому ребята понятия не имели, какая у меня фамилия. И они меня обозвали «Филей». (Никакого отношения к герою передачи «Спокойной ночи, малыши!» моя кличка не имела — хотя бы потому, что мы ее не смотрели.) В детстве прозвища часто возникают спонтанно. Вот и мы: играли вечером в «Штандер-стоп». Суть игры, если кто не знает, заключается в том, что водящий подкидывает вверх мяч. В то время, пока он летит, «вóда» должен выкрикнуть имя, кому его следует поймать.

Итак, водил — я. Бросил вверх мячик и, покуда он летел, стал выкрикивать имя «принимающего». Меня в тот момент распирали, переполняли эмоции — настолько, что сначала я хотел назвать одного, Саню, но в процессе полета переменил свое желание, и начал выкрикивать Валеру. В итоге получилось: «Са..! Ва..!» Пришлось даже игру останавливать. И надо мной товарищи посмеялись: «Что еще за Са-Ва? Са-ва какая-то! Сам ты сова! Филин настоящий! Гы-гы! Филя! О! Точно! Будем тебя Филей теперь звать». И ведь прижилось.

Может, оттого и прижилось, что я в самом деле был Филей: наивный круглолицый лопушок с богатой фантазией и романтическими взглядами на окружавший мир.

Это касалось в том числе политических взглядов. Как я уже упоминал, они тогда, в десятилетнем возрасте, отличались крайним идеализмом. Вот пример. В нашей ростовской дворовой компании был парень по имени Рубен. А фамилия лучшего моего друга Витьки была Е-ко. И я втихаря гордился тем, что мы, дети разных народов, живем вместе и не ссоримся, и никого из нас не волнует, что Рубен армянин, а Витька украинец. Правда, когда первый и единственный раз мы с Е-ко подрались, я орал ему в пылу схватки: «Ах ты, хохол проклятый!» А он мне в ответ: «Сам ты хохол!» Причем оба были как минимум наполовину правы.

В точно такой же жаркий день, как тот, когда мы с мамой играли в шахматы, я узнал, что американские астронавты первыми высадились на Луне, и почувствовал жгучую обиду: как?! Почему они?! Почему не наши? Ведь мы — лучшие и в космосе тоже, и всегда должны быть лучшими!

Ключи на бечевке

Ключи от квартиры мне впервые доверили лет в десять.

Сейчас мне кажется, что случилось это довольно рано. Слишком рано. Я бы своему сыну в таком возрасте ключи от апартаментов не доверил. (Я и не доверил!) Но тогда, в шестидесятые и ранние семидесятые, были иные времена. Воровать из квартир, прямо скажем, было особо нечего. О маньяках-педофилах тоже не слыхивали и не задумывались. Все пацаны ключи на бечевочке носили.

Произошло это в городе Ростов-на-Дону. До сих пор помню наш тогдашний адрес. Коммунистический проспект, дом сорок два, квартира сто пятьдесят два. Он тоже в мозг мой намертво впечатался, что объясняется не уникальными свойствами моей памяти, а тем, что в школе и дома нас дрессировали на знание собственного адреса: чтоб не потерялся. Чтоб всегда мог рассказать (допустим, доброму дяде милиционеру), где проживаешь, и чтоб тебя взрослые благополучно назад к родителям доставили.

Осенью я пошел в четвертый класс в ростовскую школу, родители доверили мне ключ от квартиры и повесили его на бечевке на шею.

Такие же были у Витьки и у Рубена. Это означало одно: у нас оба родителя работали. (А у Витьки вообще была одна только мама.) И под рукой ни у кого из нас не было бабушек. Каждый после школы в одиночестве возвращался домой и самостоятельно отмыкал дверь пустой квартиры. Затем (как предполагали родители) мы самостоятельно разогревали на газовой плите обед, заботливо оставленный мамами, выучивали уроки, а позже — «кончив дело, гуляй смело!» — отправлялись играть на улицу.

Разумеется, в действительности наше самостоятельное существование происходило далеко не столь идиллически, как рисовалось в планах наших родителей, — но сейчас речь не об этом. Ключи на веревочке вокруг шеи являлись чьим-то гениальным изобретением: «Чтоб дитя не потеряло!» Однако, я думаю, при поголовном атеизме и категорическим запрете нательных крестов ключи, висевшие у ребенка за пазухой на груди, выполняли определенную сакральную функцию. Они были чем-то вроде амулетов, оберегов. А кроме того, их наличие грело душу — осознанием, что ты не какой-нибудь бездомный подкидыш, у тебя есть дом, где ты можешь спрятаться, уединиться и даже привести туда друзей.

И для ровесников ключ на шее был знаком: перед тобой самостоятельный, почти взрослый товарищ.

Хотя меня, конечно, сейчас, задним числом, дрожь пробирает. Вот десятилетний головастик с ранцем за плечами входит в полутемный подъезд… Отмыкает дверь… Затем зажигает конфорку… Ставит подогреваться еду… Нет, что ни говорите, я бы ужасно волновался за своего ребенка… (А может, мои родители так и волновались тогда за меня — они-то мне об этом не говорили — именно ужасно?!)

Но выхода-то другого не было. Бабушки-дедушки проживали в другом городе. Брать няню к десятилетнему ребенку было не принято. Да и не по карману. Я бы первый возопил против няни. А бросить маме работу, чтобы посвятить себя сыну — или даже, когда родилась сестренка, двоим детям, — об этом не могло быть и речи. Каждая советская женщина нацеливалась на успешную карьеру, самореализацию, служение Родине. Мать, посвятившая себя детям, как-то вразрез шла со всем укладом тогдашней жизни. Каждый человек должен был работать. Каждый. Даже статья о тунеядстве в Уголовном кодексе существовала. Конечно, маму, если б она вдруг оставила работу, не посадили: все-таки для Уголовного кодекса несовершеннолетний ребенок являлся отмазкой. Но общество смотрело б косо, это точно. Да и она сама, не работая, чувствовала бы себя не в своей тарелке. Да и материально тяжело, если хозяйка не работает. Не мог один мужчина в советские времена прокормить семью из трех человек. Даже если он был не простой инженер, а, как наш папа, инженер военный и получал совершенно феерические по тем временам деньги — рублей двести пятьдесят в месяц.

Итак, я ходил с ключом на бечевочке лет пять: со своего десятилетия и до пятнадцати лет. Потом мне позволили переложить ключи, «как большому», в карман.

С ключами у меня однажды приключилась история. Она произошла уже в Москве, на излете детского возраста и на подходе к возрасту подростковому.

Однажды я свой ключ от квартиры потерял. Возможно, случилась сия неприятность именно вследствие того, что я переоценил свою взрослость. Мне еще положено было носить ключи на бечевке на загривке, а я — как часто бывает с подростками — считал себя «большим», поэтому потихоньку снимал их с шеи и клал в карман. Наверное, посеял, гоняя с парнями в футбол на пришкольном стадионе.

Короче, ключи пропали. Дом, милый дом, оказался мне недоступен.

Как бы поступил в таком случае взрослый, уверенный в себе человек? Пришел бы вечером в семью, сообщил об утрате, повинился, его бы слегка пожурили — да и сделали в металлоремонте копию и выдали для пользования запасной ключ. Но — не подросток. Во всяком случае — не я. Юноши четырнадцати лет не ищут легких путей. Точнее, самый простой путь представляется им — в силу возраста? бушующих гормонов? — неприемлемым.

И я, как маленький В. И. Ульянов, пошел другим путем.

Так как практически все мои одноклассники носили с собой ключи от дома, мне неоднократно — на той же физкультуре, к примеру, — доводилось их (ключи) наблюдать. Существовало также развлечение: на особо скучном уроке, типа НВП, ключ обводили карандашом на листке бумаги, с той же целью, с какой обводили прямоугольники и транспортиры — то есть ни с какой.

Задолго до своей потери я подметил, что в принципе у многих моих соучеников домашние ключи в точности такие, как у меня. Они были изготовлены для одного типа замков! Значит, существовала вероятность, отличная от нуля, что ключ кого-то из одноклассников подойдет к моей двери! Клянусь, тогда, в четырнадцать лет, я подумал именно приведенными здесь словами, про отличную от нуля вероятность — я был эрудированным мальчиком, и теория вероятности так же, как и теория игр, как способ выиграть в лотерею или карты, меня весьма интересовали.

Думаю, нынешнему взрослому (да и подростку тоже!) идея подобрать к своей двери чужой ключ покажется совершенно безумной. У всех в квартирах — разные замки. У каждого своя дверь — обычно стальная. Найти посторонний ключ, подходящий к твоему замку, — да это ж бред!.. Но тогда, в семидесятые, этому никто не удивлялся.

И я начал поиск. Тщательно осмотрел — на переменах, да и на уроках — ключи моих одноклассников. Когда спрашивали, зачем мне они, честно отвечал. Никто не отказывался показать. Я записывал имена тех, у кого нашлись ключи моего типа. Трудно сейчас поверить, но таковых оказалось множество: на класс штук десять, наверное, или даже пятнадцать.

Затем наступил второй этап моей операции. Я просил у соучеников подходящий по виду ключ «буквально на пару минут». А больше мне и не требовалось — подъезд моего дома находился ровно напротив школы. На переменке я вихрем вылетал из класса, взмывал к своей квартире на лифте, пробовал ключ — не подходит! — возвращался, выцыганивал у другого товарища, опять мчался… Хотите верьте — хотите нет, но… Четвертый по счету и впрямь подошел к моему замку!

И тогда я открыл свою дверь, поставил ее на собачку, чтоб не захлопнулась (по сути, оставив незапертую квартиру совершенно без надзора — но в те годы такие мелочи мало кого волновали), и, радостный, помчался в школу. Эврика! Я нашел!

По иронии судьбы ключи принадлежали той девушке, в которую я не то что был влюблен (или она в меня), но определенная симпатия меж нами существовала. Впрочем, я находился в том возрасте, когда симпатию — или, точнее сказать, влечение — испытываешь к каждой девушке, за исключением только совсем уж страшненьких.

Итак, цель была достигнута, дверь открыта — но что же дальше?

А дальше — и назавтра, и послезавтра, и послепослезавтра — все происходило по той же схеме. После уроков я подходил к девушке, ее звали Ирой У-вой, и просил: «Дай мне, пожалуйста, свой ключ!» Затем несся домой, отмыкал дверь, ставил на собачку, прикрывал — и мчался обратно в школу и отдавал девушке ключи.

Жизнь моя упорядочилась. Теперь, хочешь не хочешь, сразу после занятий я вынужден был сидеть дома — надолго незапертую дверь не оставишь! Я учил уроки, обедал и занимался прочими безрадостными делами и уж только потом, ближе к вечеру, мог идти гулять. Захлопывал напрочь дверь (без надежды на самостоятельное возвращение) и шел играть с друзьями в футбол и в другие игры на свежем воздухе, пока домой в семь-восемь часов вечера не возвращались родители.

Так продолжалось не пару дней, не неделю, а — ей-богу, не вру! — больше месяца, а то и все полтора!

Сначала Ира относилась к моим просьбам с пониманием (и с некоторым недоуменным интересом). Видимо, она считала историю с ключами разновидностью флирта и ждала, какие действия я предприму дальше. Однако никакого лирического продолжения с моей стороны не следовало. Она наконец это поняла и стала оказывать мне услугу со все нарастающим раздражением. Однако у нее хватало порядочности (и недоставало женского опыта), чтобы придумать предлог, дабы в моих просьбах бесповоротно отказать. Поэтому она только морщилась и восклицала: «Да когда же это кончится!» — однако день за днем выдавала мне связку. Я же делал вид, что не замечаю ее недовольства и продолжал выцыганивать у нее вожделенную отмычку.

Кончилась история, как всегда кончаются подобные истории (когда они невыдуманные и житейские): просто и неожиданно. Однажды кто-то из родителей забыл свои ключи на службе (а может, тоже потерял). Обратились ко мне. «А я свой посеял!»

Ну, конечно, меня пожурили, дали денег и срочно отправили в металлоремонт делать дубликат. Словом, я в один миг снова стал свободным и самостоятельным юношей, а добрая самаритянка Ира лишилась возможности оказывать мне каждодневные благодеяния (и раздражаться по данному поводу).

История закончилась, но я о ней еще не раз вспоминал.

Через два года, первого января 1976-го, телевидение впервые показало фильм «Ирония судьбы, или С легким паром!». Не знаю, как другим, но мне водевильная и почти невероятная история показалась тогда до ужаса правдивой и чрезвычайно реалистичной. Я даже ни на секунду не усомнился, что ключи от московской квартиры Мягкова подошли к ленинградской двери Брыльской. И знаете почему? Я сразу заметил, что и московский замок Жени Лукашина, и ленинградский замок Нади оказались точь-в-точь, как в моей квартире! В точности таким, к которому мне пару лет назад удалось — всего-то с четвертой-пятой попытки! — подобрать чужой ключ!

Таким образом, искусство, как и положено в социалистическом реализме, точно и правдиво отразило жизнь.

Но, если учесть, что пьеса про иронию судьбы была написана Брагинским и Рязановым гораздо раньше, чем вышел на экраны знаменитый фильм (и я даже видел по ТВ году в 71–72-м ее первый вариант), получается (в случае с моим ключом), что искусство (о чем мечтал Ленин) предвосхитило реальность! Что искусство преобразовало его!

Похоже, кстати, что «Мосфильм» тогда закупил для своего декораторского цеха оптовую партию таких замков. Их можно видеть во многих других замечательных фильмах тех лет. К примеру, в «Осеннем марафоне» и «Афоне».

А в нынешние времена я иногда смотрю по ТВ лицензионный ситком «Счастливы вместе» и вижу: на двери квартиры семейки Букиных — опять тот самый, из моей квартиры (и из «Иронии судьбы»), английский замок! И я все жду: когда же авторы его обыграют? Когда в их квартиру внезапно забредет посторонняя девушка или мужчина, у которых случайно совпал ключ? И что из этого выйдет при условии, что вся семья Букиных помешана на сексе?

Но, с другой стороны, я понимаю: сериал лицензионный, к нашей действительности просто адаптированный. И его заокеанским авторам вряд ли может прийти в голову дикая мысль, что чей-то чужой замок можно открыть своим ключом случайно, спьяну или по ошибке.

Поэтому не думаю, что я дождусь новых приключений Букиных из-за старого замка.

Бытие и вправду определяет сознание, а искусство отражает жизнь. И времена, когда почти все социалистические ключи подходили к почти всем социалистическим замкам, канули в Лету без возврата.

Ну а бечевка с ключами нынче, при капитализме, получила вторую жизнь. Теперь на шеях на разнообразнейших ленточках всевозможных цветов с названиями фирм и узорами носят не только ключи — сотовые телефоны, бейджи, пропуска и прочее.

Интересно, кто запустил по миру столь удобную моду? Мне до сих пор кажется, что какой-нибудь выходец из Советского Союза, который, подобно мне, в детстве носил на своей шее ключи на веревочке.

Обсервация

Термин «обсервация» благополучно забыт, и слава богу. Никто против не будет, если слово и дальше только в исторических хрониках останется.

Обсервация — это нечто вроде карантина. Временная изоляция здоровых людей, как сообщает медицинская энциклопедия. Никто про обсервацию в нашей солнечной стране знать не знал, ведать не ведал, но начиная с августа 1970 года это слово, наряду с «холерой», «вибрионом» и диковинным «Эль-Тором», стало до чрезвычайности популярно в Советском Союзе, особенно в южных городах.

— Сеня! Ты что там застрял в туалете? У тебя обсервация началась?!

— Что ты за холера!

— Сам ты — вибрион!

— А ты — обсервация! Гы-гы-гы.

Народный фольклор, включая песню Высоцкого, расцвел и обогатился новыми яркими словами потому, что в СССР началась эпидемия холеры. О ней не писали в газетах, ни слова не говорили по радио и ТВ. Молчали по разным причинам. И потому, что в первом в мире государстве рабочих и крестьян уже победили тяжелые инфекционные заболевания. И потому, что негоже сеять панику среди населения. И для того, чтобы не давать пищи для информации враждебным голосам и прочим недругам Советского Союза всех мастей.

Поэтому настоящие масштабы бедствия и размах профилактических мероприятий оценили лишь десятилетия спустя. Эпидемия началась с двух смертей в Батуми — туда холеру завезли студенты из Средней Азии. Затем она перекинулась на Нижнюю Волгу и Одессу. Всех медиков тогда отозвали из отпусков. Даже мою бабушку-пенсионерку хотели мобилизовать. Послали сражаться с эпидемией всех студентов медвузов. Тысячи солдат поставили в кордоны вокруг приморских городов. Всех, кто приехал на юг в отпуск (или на каникулы, как я), оставляли в городе и давали больничный. Людей при малейшем подозрении на контакт с больными немедленно размещали по санаториям, детским садам и даже круизным лайнерам типа вышеупомянутого «Шота Руставели» (круизы, разумеется, отменили). Это называлось обсервация, держали чуть ли не по двадцать дней (при норме пять суток) и четырежды в день давали тетрациклин. Изоляцию испытали на себе больше ста тысяч человек. Но тогда никто понятия не имел о ее масштабах. Ведать не ведал, сколько заболевших, сколько погибших. Не было ни паники, ни тревоги. Царила добродушная, веселая, хохмаческая атмосфера.

Переживали только те, кому эпидемия ломала планы. Представьте: семья приехала к родственникам, допустим, в тот же наш Новороссийск. Обратные билеты на поезд взяты на тридцатое августа. Первого сентября маме и папе надо идти на работу, сыну и дочке — в школу. А тут их под белы ручки — и добро пожаловать в карантин. Правда, говорили, если заплатишь по двадцать пять рублей с человека, специальные проводники могут под покровом ночи помочь обойти заставы.

Я тоже тихо-мирно отдыхал у бабушки в Новороссийске. И когда объявили карантин, передо мной, как перед существом разумным (еще бы, уже десять лет человеку), родители поставили дилемму: или тебя запирают в обсервацию, а потом ты возвращаешься в Ростов — или остаешься учиться в пятом классе у бабушки с дедушкой. Разумеется, я выбрал Новороссийск.

Я вообще очень любил Новоросс (так, уменьшительно-ласкательно, слегка фамильярно, я имел право, почти как коренной житель, называть город). И любил булечку с дедом.

После того как их не стало, я часто, вспоминая о старичках, стал произносить стандартную и теперь уже приевшуюся фразу: «Таких людей больше не делают». Шаблонно, зато чистая правда — и впрямь не делают. Таких умных, открытых, честных, порядочных, спокойных, остроумных, бескорыстных, бесконечно терпимых и добрых. Всем, что во мне есть хорошего, я обязан им. (Ну и родителям, конечно.) Но если бы меня спросили, с кого я хотел делать свою жизнь, я бы ответил: с них, с бабули и дедули. Никогда, вот просто совсем никогда, я не слышал, к примеру, чтобы они ругались. Чтобы повышали друг на друга голос, собачились, ярились. Нет, они, конечно, ссорились между собой и отношения выясняли, но самое сильное выражение, что я слышал от бабушки в адрес деда, это:

— Что ты такое, Саша, говоришь, ей-богу! — притом произносила свою инвективу она не раздраженно и не повышая тона. И только губы поджимала и уходила в другую комнату.

А дедуля в ответ на бабушкины непомерные (как он считал) претензии любил устраивать демонстрации. Например, когда она пожаловалась, что он слишком много табуреток для кухни смастерил, не пройти, дед стал составлять их одну на другую, устраивая устрашающие пирамиды. И бабушке пришлось в тот же день начать с ним переговоры, и, я уверен, порешили они все мирно, потому что больше разговоров на эту тему не было. И пирамиды не строились.

Бабуля с дедулей родились в один год, 1908-й, за девять лет до революции. И я думаю: может, им в царское время витамин какой в пищу подкладывали, что они столь добрыми, спокойными людьми выросли? Такими выдержанными и благородными? А может, чудодейственное влияние оказывала молитва на ночь и утреннее правило, которые они повторяли с младых ногтей? А может, испытания, через которые они прошли при советской власти, сделали для них несущественными мелкие, суетные вещи? И они не стремились преуспеть и хапнуть или утвердить себя за счет другого, потому что хорошо понимали, что любое преуспеяние и благополучие — ничто во времена, когда решается дилемма: бытие или небытие?

Бабушка моя, урожденная Татьяна Дмитриевна Дьячкова, родилась в городе Самара. Я еще помню ее маму — мою прабабушку Ксению Илларионовну Дьячкову, урожденную Савичеву. Прабабушка умерла, когда мне было восемь лет. Про нее я знаю только, что она никогда нигде не работала, великолепно пекла пироги и замечательно пела (иногда аккомпанируя самой себе на том самом пианино с канделябрами). В моей памяти Ксения Илларионовна осталась человеком полным, добрым и малоподвижным. А еще (это уже сейчас мама наша, рассказывая о Ксении Илларионовне, обязательно добавляет) она всю жизнь терпеть не могла большевиков и ненавидела Сталина.

Было за что не терпеть и ненавидеть. Муж Ксении Илларионовны, почетный дворянин Дмитрий Иванович Дьячков, счастия увидеть воочию торжество социальной справедливости не поимел. Он скончался от чахотки в девятьсот десятом году и оставил прабабку с двумя младенцами на руках — мальчиком Владиком четырех лет и двухлетней девочкой Таней, моей будущей бабушкой. Все оставшееся время до самого семнадцатого года проклятый царизм выплачивал прабабушке пенсию по утрате кормильца — достаточную, чтобы она содержала себя и двоих детей и нанимала квартиру. Когда победила революция, в целях всеобщего братства выплата пенсиона была благополучно прекращена. Но работать прабабушка никуда не пошла, потому что ничего не умела, кроме как петь оперные арии. Жила она в первое советское время фактически милостью ближайших зажиточных родственников. Были у нас в семье даже при социализме обеспеченные: прабабушкина сестра, врач-гинеколог, та самая пратетка, от которой досталось нам пианино с канделябрами.

А дальше — приведу хорошо запомнившийся мне бабушкин рассказ:

— Я девочкой была, мы в Краснодаре жили. Вот меня мама каждый день и просит: сходи к тете Кате (так сестру моей прабабушки звали), возьми рублик. Что ж делать, иду. А она мне этот рублик когда подаст, а если не в настроении, так и швырнет!

К старости моя булечка стала слабенькой на слезы, и когда речь заходила о том детском воспоминании, глаза у нее всегда оказывались на мокром месте.

Гордостью семьи был Владик, старший бабушкин брат. Молодой ученый, блестящий химик, кандидат наук, стажировался в Германии.

Вот эта стажировка его и сгубила. Или — какие-то другие таланты. А может быть, что-то иное, совсем простое, о чем мы даже не догадываемся.

О бабушкином брате Владике напоминают сухие строки книги памяти жертв коммунистических репрессий, которые я нашел в Интернете уже сейчас:

Дьячков Владислав Дмитриевич:

1906 года рождения

Место рождения: Самарская губ.,

Новоузенский уезд, с. Алгай;

русский;

б/п;

старший инженер института Механобр;

место проживания: г. Ленинград, В. О.,

13-я линия, д. 26, кв. 58.

Арест: 10.09.1937

Осужд. 30.11.1937 Военная коллегия Верховного суда СССР, выездная сессия в г. Ленинград.

Обв. 58–7–8–11 УК РСФСР

Расстрел 30.11.1937

В этом обилии подробностей: дом, квартира, осужден и в тот же день расстрелян — есть какой-то дополнительный ужас.

Какая же мать простит того, кто убил ее сына! Какая же сестра простит убийство брата!

Конечно, и прабабушка, и бабушка ненавидели Сталина и его камарилью и всех большевиков. Но ничего не могли поделать. Даже высказаться вслух. Даже поделиться с самыми близкими. Наоборот, им приходилось скрывать свои эмоции, прятать как можно глубже и ради счастья внуков и детей говорить и писать совсем противоположное, что чувствовали: одобряем, ура, да здравствует.

Опять-таки вспоминаю рассказ бабушки — из тех, советских еще, лет. Брат Владик у нее был и навсегда оставался оракулом, светочем — она, воспитывая во мне правильный образ мыслей, часто привлекала его непререкаемый авторитет:

— Помню, во время революции Владик меня спрашивал: «Танечка, а ты за царя или за большевиков?» — «А ты?» — интересуюсь у него. «Я за большевиков». — «Ну, тогда и я тоже», — говорю.

Вот большевики ему за преданность и отплатили — казнили в возрасте тридцати одного года. Владик был в семье объектом культа: красивый, умный, образованный, воспитанный, ученый, интеллигентный. Меня хотели было в его честь назвать — да потом спохватились: нехорошая примета нарекать младенца в честь погибшего в расцвете лет, да еще и казненного. Я родителям и бабушкам очень благодарен, что в конце концов стал Сергеем. Кто знает, может, иначе трагическая тень судьбы Владислава Дьячкова легла бы и на меня.

Слава богу еще, что он жил в тридцать седьмом в Ленинграде, а Ксения Илларионовна и Татьяна Дмитриевна — в Краснодаре. Поэтому репрессии пощадили их — мать врага народа и его сестру. Лапы НКВД поленились, не дотянулись через полстраны.

Арест брата и сына был страшным ударом для них. Легенда гласит, что наша с Аней мама Екатерина Игоревна родилась слегка до срока, а именно, когда почтальон принес телеграмму из Ленинграда: Владику пришлось срочно уехать. Все в тридцать седьмом году понимали, что такое срочно уехать, и у бабушки начались схватки.

Бабушка была замужем за Игорем Павловичем Литвиновым. Мой дед, которому я обязан своей фамилией, четвертушкой крови и некоторыми чертами внешности и характера, женился на бабушке, потому что очень любил ее и добивался. Он даже обещал застрелиться (у него имелся револьвер), если она за него не выйдет. Бабушка не так чтобы очень уж его любила, но уступила, тем более возраст у нее уже подходил к критическому.

Наш родной дедушка, Игорь Павлович, был, в трактовке моей мамы и бабушки, тот еще прощелыга! Как впоследствии сам о себе сказал Высоцкий, «врун, болтун и хохотун». На семь лет моложе своей Танечки, он любил разгульную и красивую жизнь, шансонетки, рестораны — и на том самом пианино с канделябрами исполнял, к вящему ужасу бабушки и прабабушки, «Мурку»: «Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая!..» Они с бабушкой сходились, расходились, снова сходились — пока наконец не началась война и деда Игоря не призвали на фронт. Что было дальше и кто кого бросил или не дождался — судить не берусь. Дед Игорь утверждал: она, Танечка, его оставила. А бабушка: мне надоело терпеть его выпивки и выходки.

Главное, что году в сорок шестом она сошлась с демобилизованным старшим лейтенантом, прошедшим фашистский плен, — Александром Матвеевичем Шадурой. И уж его-то бабушка Таня потом дождалась из лагерей и оставалась с ним рядом до последнего дня. И это именно он, дед Саша, выкапывал меня из песка в Авиагородке и нянчил в Новороссийске.

Его — деда Сашу, или просто дедулю, — я признавал за своего главного деда. Судьба и советская власть крутили его строже всех в семье, и как он вообще жив остался — наверное, только он знал. Но никому не говорил. Никому. Может, только бабушке, и то шепотом. Однако шансов погибнуть у него было настолько много, что даже удивительно, как он не погиб.

Александр Матвеевич — единственный из моего комплекта дедов, кто упоминается в Центральном архиве Министерства обороны. Да еще трижды по одному и тому же поводу. Первая карточка гласит, что старший лейтенант Шадура, техник 85-го дорожно-эксплуатационного полка, пропал без вести 14 сентября 1941 года под городом Лубны. Во второй карточке написано, что он взят в плен 17 сентября 41-го, а освобожден в апреле 45-го. И третья, последняя, самая подробная — трофейная, немецкая. (Я нашел в Сети ее фотокопию.) Жирным готическим шрифтом отпечатаны вопросы, черными чернилами, каллиграфическими немецкими буковками выведены ответы, а ниже — перевод, сделанный уже почерком деда: его фамилия-имя-отчество, фамилия его отца, место жительства, фамилии родственников, в какой концлагерь отправлен. Видимо, захватили советские смершевцы карточку, да и дали самому же деду переводить.

О том, как он воевал, и о плене дед не рассказывал никогда и ничего. Когда я к нему приставал, отшучивался. Когда совсем надоедал, говорил легким тоном: «Что там рассказывать! Шли-шли, куда-то зашли, потом нас окружили и в плен забрали». Если я его продолжал донимать, он говорил: «Да что плен — работали и дохли, как собаки». Кстати, «собака» и «собачий сын» были самыми крепкими ругательствами, которые он себе все-таки хоть изредка, да позволял.

Всегда по поводу плена, фашистского концлагеря и советских лагерей он мне отвечал одинаково: отшучивался, уходил от разговора, и когда я мальчиком был, и когда вырос, и когда журналистом стал и пытался выудить из него что-то для военного очерка.

О том, как выживал дед на войне и в плену, рассказывала с его слов бабушка — но тоже крайне скупо, потому что он и перед ней лишь слегка приоткрывался. Повествовала, к примеру, что гнали их, советских военнопленных, фашисты пешком. Юг, жарко. Пить всем хотелось невыносимо. Дошли под вечер до какого-то селения, а там бочка с водой, грязной, ржавой. Все бросились, отталкивая друг друга, скорей напиться, а дед мой спокойно встал в стороночке, терпит. Какой-то находившийся поблизости немецкий офицер спросил: что ж он, пить не хочет? Тот показал жестом: потерплю. И тогда фашист растолкал всех, сам протиснулся к бочке, зацепил воду котелком, подал деду.

И еще он рассказывал бабушке, что, когда война уже подкатывалась к Берлину, пленных перестали закрывать в лагере и кормить, и они сами искали себе пропитание. И его спасало то, что был он хороший столяр, делал свистульки и другие детские игрушки — менял их на еду.

Приятель, что был с ним в плену, подговаривал его сдаться союзникам, наступавшим с запада. В конце концов этот приятель так и ушел к американцам. Дед отказался, и кто знает, может, если б согласился, его судьба была бы намного счастливей?

Но деда освободили в итоге советские части. Он просидел в фильтрационном лагере, претерпел смершевские допросы, проверки, и в конце концов чекисты сочли, что сотрудничеством с врагом он себя не запятнал, Родине не изменял, достоин свободной жизни и труда на благо СССР. Александр Матвеевич вернулся в родные края, работал, познакомился с моей бабушкой, они стали жить вместе. Словом, жизнь налаживалась, когда в сорок седьмом его снова взяли.

О новом периоде концлагерей, на сей раз советских, дед был расположен рассказывать еще в меньшей степени. Единственное, что я знаю со слов бабушки: деда опять в самом буквальном смысле спасло то, что был он на все руки мастер. Да и братство людское, противостоявшее тогда жестокой эмгэбэшной машине. Словом, у деда уже развивался туберкулез. (Каверны в легких, бабушка говорила, она сама у него видела на рентгене, когда он вернулся.) Он уже почти доходил, как тогда это называлось, и сначала спасли его латыши, два брата, которые стали помогать ему выполнять ежедневную норму (ведь нет нормы — меньше пайка, а то и в карцер посадят). А потом удача повернулась: лагерная администрация кинула клич: кто обучен переплетному делу? Дед сделал шаг вперед, и его забрали переплетать дела. Все ж таки не лесоповал. Благодать-то какая, работа в помещении — а самое главное, после завтрака ему притаскивал дневальный ведро каши. Вот и выправился дед, а там и амнистия после смерти Сталина подоспела.

Фортуна все же расщедрилась к деду после пятидесяти: послала спокойную светлую старость. Своих детей у него не было — вот и отдал он всю свою любовь мне и моей сестренке. Он нянчил нас и ловил рыбку, возился с лодкой, все время мастерил для дома что-нибудь полезное.

Вроде бы даже справедливость по отношению к нему была восстановлена. Нет, никто перед ним, разумеется, не извинился, и компенсаций ему за проведенные за колючкой годы выплачивать не стали. Но хотя бы — реабилитировали. Хотя бы — признали ветераном войны и наградили парой юбилейных медалей. Прикрепили его к ветеранскому магазину, где бабушка иногда покупала костистую говядину.

При словах «он прошел лагеря» сразу рисуется мрачный, угрюмый, может, озлобленный даже человек. Но дед такому портрету нисколько не соответствовал. Он был оптимист, рыцарь, весельчак, любитель розыгрышей. К примеру, обожаемой его забавой в том самом семидесятом году, когда я в их доме скрывался от обсервации, было следующее.

Бабушка нам всем троим — мне, деду и себе — раздавала конфеты. Их полагалось каждому по одной, обычно к вечернему чаю. (Жили-то бедно! Как начали в семнадцатом бедовать, так и через пятьдесят лет скрипели!) И вот раздаст Татьяна Дмитриевна всем по «Косолапому мишке» (большая редкость! Купить можно только в Москве, да и дорого). И вдруг дед — цап, мою конфету схватит! Да немедленно в рот! Я на него налетаю, бабушка сердится на него, но тоже полушутя: «Что ты, Саша, как ребенок, ей-богу!» — «Отдай, — кричу я ему, — отдай свою!» Налетаю. Мутузить пытаюсь своими кулачишками. Он после нашей возни свою мне конфетку, конечно, отдавал. Да и порой втихаря от бабушки совал еще одну.

А на следующий вечер он, к примеру, подменял — да ловко так! — мою конфетку на муляж: точно такую же, с аккуратно свернутым фантиком, да только пустую внутри. И опять начинались крики: «Дед, а ну отдай! Что ты творишь?! Где моя конфета?!» — и новая порция веселой возни.

Что еще мне нравилось в старичках, они никогда не ругались, не читали нотаций, не возмущались моим поведением. В их лексиконе вовсе не было бранных слов. Самое сильное ругательство, что я слышал от деда, помимо редчайшего «собачьего сына», было простым: «Турок!» При том что в это слово он при необходимости мог вкладывать целый спектр отрицательных чувств, вплоть до презрения и сильной неприязни. Еще любил приговаривать непонятное: «Хай (или нехай) ему грец!» Только сейчас с помощью Интернета я выяснил, что это присловье — древнее украинское благопожелание, чтобы человека взяли или, напротив, НЕ взяли греки. А самой сильной угрозой по отношению ко мне у Александра Матвеевича было: «Сейчас задам тебе шлепака!» Он произносил именно так, с ударением на последнем слоге: «шлепака́». Или: «Ах ты, Карабас Барабас, Синяя Борода!» — звучало как длинное испанское имя: «Карабас — Барабас — Синяя — Борода».

Слов не то чтобы матерных, но даже бранных в лексиконе моих старичков не было. Я, во всяком случае, ни разу из их уст не слышал даже почти безобидной сегодня «сволочи» или «скотины». В самом крайнем случае бабушка могла допустить, к примеру, «балбес» или же «подлец», но при этом обязательно оговаривалась:

— …он такой, прости меня за выражение, балбес…

Казалось, к ним не прилипает ничего советского, будто они не ходят на базар и не стоят в очередях, не ездят в переполненных автобусах и не отмечаются за дефицитом. Дореволюционное благородство накрепко засело в них обоих и не затмевалось шелухой каждодневного хамства.

А я, дурачок, еще, помнится, бунтовал. К примеру, бабушка любила снисходительно и даже высокомерно говорить (подобную манеру усвоила от нее и моя мама):

— Ой, у них такая простая семья! Отец — шофер, а мать — проводницей работает.

Я, воспитанник пионерской организации, разумеется, возмущался, когда слышал подобное. Идеи равенства-братства владели тогда мною безраздельно. Особенно если разговор касался моих дворовых друзей.

— Что это еще за простая семья? А у нас она какая? Сложная, что ли?

Бабушка отвечала дипломатично:

— Ну что ты, Сережик, я ведь имею в виду уровень образования, воспитанности.

Я налетал:

— А что — необразованный человек обязательно плохой?

— Да никто же этого не говорит, — защищалась бабушка. — Просто с образованным, воспитанным, культурным человеком и общаться приятнее, чем с неучем, и научиться от него можно чему-то. А как общаться с теми, кто двух слов связать не может?

— С Шуриком мне очень интересно общаться, и с Вовкой тоже! А вам меня лишь бы дома засадить, ватой обложить!

— Да мы о тебе вообще не говорим, Сереженька. — Бабушка отличалась бесконечным терпением и говорила всегда таким извиняющимся тоном, что могло показаться, будто она сдалась. Но это было обманчивое впечатление, и внутри ее всегда чувствовался стальной стержень. — Я просто заметила, что Вовины родители не имеют высшего образования, вот и все, что я сказала.

Я фыркал, раздосадованный, и убегал в другую комнату.

…В холерную обсервацию мы в итоге в семидесятом едва не попали. В соседнем с нами доме в Новороссийске умер старичок — как раз в том подъезде, что ближе всего располагался к нашему. Умер непонятно от чего (как говорили), вроде бы от старости. Но на всякий случай (как нам объяснили) все население того подъезда засадили в обсервацию. Подъезд закрыли на висячий замок, и подле него день и ночь напролет торчал милиционер. Так как в газетах ничего не писали, по ТВ не говорили и ни о чем не объявляли, непонятно было: то ли впрямь от вибриона Эль-Тор преставился старичок? Или это перестраховка?

Через три недели вернулись из обсервации обитатели подъезда. Коротали они время в пригородном пионерском лагере, отрезанные от всего мира. Никто из них не заразился. Взрослые обсервацией оказались даже довольны. На три недели их освободили от работы (с сохранением заработка) и от домашних дел. Среди пациентов был мой друг, на четыре года меня старше, Сергей Л-н по кличке Лобзик и его сестра, с которой я в одном классе учился, Таня. Их вердикт был: ничего страшного, только скука жуткая. Забирали их (люди так выражались — забирали, как говорили обычно об арестах) в спешке, взять книжек никто не догадался, и никакой связи с внешним миром не было, никто не мог ничего «с воли» передать.

Потом, когда эпидемия прошла, мне не раз доводилось слышать, что справиться с холерой помог социалистический строй. Вроде как это его достижение. И я, пожалуй, с этим соглашусь. Как бы еще, если не с помощью социализма, можно посадить без суда и следствия около ста тысяч человек под замок! Кто бы мог отрезать и полностью изолировать от мира целые регионы вроде Астраханской области или Одессы! Страшно даже подумать, какими взятками, злоупотреблениями, а главное, неэффективным и бестолковым руководством обернулась бы любая эпидемия сейчас, если, не дай бог, случится. Вряд ли слово «обсервация» окрасится тогда в народном сознании в юмористические тона.

Почтовые ящики (на дверях квартир)

Бывает и так — вроде вещь и сохранилась, но наполнилась совершенно иным содержанием. Почтовые ящики, к примеру, некогда имелись непосредственно в каждой квартире. Не так, как сегодня: зашел дядя почтальон в подъезд и внизу, на первом этаже, не поднимаясь, быстренько разложил корреспонденцию (большей частью рекламную) по ящикам. Раньше обходили все этажи, каждую квартиру и вбрасывали — почитай, прямо в дом — газеты, журналы и письма. Поэтому многие для облегчения труда почтальонов (а может, чтобы продемонстрировать перед соседями свою лояльность или же, напротив, фронду) вырезали и наклеивали на почтовые ящики шапки выписываемых газет и журналов: к примеру, «Правда», «Учительская газета» или «Советский спорт». Или «Комсомольская правда» и «Новороссийский рабочий». Или (явные диссиденты, к ним наверняка местное КГБ присматривалось): «Литературная газета», «Новый мир», «Иностранная литература».

Кстати, если кто забыл: определенные средства массовой информации тогда ПОЛАГАЛОСЬ подписывать. Каждый коммунист должен был получать «Правду». И если в семье было двое членов КПСС (как, к примеру, у меня: и мама, и папа), одному из них приходилось предъявлять парторгу на своей работе подписную квитанцию, выданную супругу. А каждый комсомолец был обязан выписать «Комсомольскую правду» или региональную газету ВЛКСМ — например, «Комсомолец Кубани». Причем «Московский комсомолец», к примеру (во всяком случае, с конца семидесятых, не знаю, как раньше), в зачет не шел. На то, чтобы эту газету выписать, напротив, существовал лимит. Равно как на «Советский спорт», журналы «Смена», «Огонек» или «Наука и жизнь». Чтобы эти издания получать дома, требовались очень серьезные знакомства.

Существовали также такие СМИ, которые просто НЕЛЬЗЯ было выписать. Никому. Ни за какие деньги. И непонятно почему. К ним относился, например, еженедельник «Футбол-хоккей» или столичная газета, где публиковалась афиша кинотеатров, «Досуг в Москве». Они продавались только в розницу.

Честно говоря, сейчас вспоминаешь это как бред. Тяжелый системный бред, внутри которого мы жили и воспринимали его как очень логичную, совершенно упорядоченную и, более того, единственно возможную систему.

Я еще застал газетные шапки, наклеенные на ящики. И тяжеленные почтальонские сумки из брезента, с широченным ремнем. После одного случая я стал относиться к ним почти как к родным.

Тогда мне было лет тринадцать, и я, как обычно, проводил лето у бабушки с дедушкой в Новороссийске. У меня появилось горячее желание — можно сказать, мечта: я очень хотел зарабатывать. Именно: не иметь много денег и не купить что-то конкретное, а — зарабатывать. Почему вдруг и зачем? Наверное, это доказало бы мою взрослость. Ведь я внутренне тогда чувствовал себя взрослым, но совершенно таковым не был. К тому же мне было скучно. Все друзья разъехались на каникулы. Я нудился: читал, ходил в кино и даже помогал по дому. Купаться меня отпускать уже стали — но что за интерес в море плавать одному!

В уме я прорабатывал несколько способов добычи денег. Самый простой — это собирать бутылки. Обычно от курортников оставалось их много — на пляжах, скверах и парках. Каждая из них стоила двенадцать копеек. Практически за пару пустых бутылок можно было купить билет в кино! Я начал присматриваться к этому бизнесу (сейчас сказали бы: проводил маркетинговый анализ перед старт-апом), и заметил, что порожнюю тару собирают в основном старушонки, причем каждая действует в совершенно определенном районе, и другие там не ходят. Не то что я боялся конкуренции со стороны старух, но сразу представил, как я буду смотреться в их компании: весьма неорганично. И слух о мальчишке, собирающем бутылки, пойдет гулять по городу и довольно скоро достигнет ушей моей бабушки. Я вообразил, как она огорченно всплеснет руками: «Сережик, зачем ты это делаешь?!»

Мой сосед по лестничной площадке Колька Р-н, на год старше, занимался другим видом собирательства, более благородным. Он выискивал под водой крабов и рапанов. Потом он их вываривал, чистил, покрывал лаком и продавал курортникам на Каботажке, у пристани катера, идущего на Косу. Торговал он по рублю штучка, а за отдельные, особо выдающиеся по размерам экземпляры, просил и два рубля, и даже три. Торговля у него ни шатко ни валко, но шла.

У меня были и маска с трубкой, и ласты. И крабов я ловить умел, и рапаны на донном песке собирать доводилось, однако вставал вопрос: вот я добыл их — а дальше? Вываривать рапанов с крабами втайне от бабушки с дедушкой не получится. Когда этим занимался мой сосед, даже у нас в квартире пахло рыбной тухлятинкой, и бабушка принюхивалась и замечала: «Опять Колька свои ракушки варит». К тому же торговля дарами моря на виду у всего города тоже явно не осталась бы не замеченной взрослыми, и вряд ли они, предчувствовал я, придут в восторг от подобной карьеры внука. Хорошо Кольке, думал я, у него мать пьяница, сама его заставляет работать, а мне с моими чистоплюями булечкой с дедом каково?

Нет, требовался бизнес посильный для меня, мальчишки, — однако мало того что легальный, но еще при этом социально одобряемый.

У бабушки в городе было много знакомых. У одной из них, частной портнихи Нины Яковлевны В-м, была дочка по имени Таня, всего-то на один класс старше меня. И вот, можете себе представить, эта Таня — работала! И зарабатывала деньги. На вопрос моей бабушки, где и как она зарабатывает и, главное, как устроиться на такую должность, Нина Яковлевна начинала нести нечто несуразное, но моя бабушка умела быть настойчивой (особенно когда дело касалось ее внуков) и вытянула из подруги следующее: работает Таня почтальоном, устроил ее на эту должность какой-то знакомый ее отца; но занять аналогичную вакансию вряд ли получится, потому что надо для этого иметь очень большой блат.

Но бабушка умела добиваться своего. И в один прекрасный день мне сказали: ты выходишь работать. Завтра будет пробный день — пройдешься вместе с почтальоном по участку, а там посмотрят, как тебе понравится и что у тебя получится.

Я пришел на главпочтамт не рано. Почту в Новороссийске разносили поздно — просто потому, что не успевали привезти в город газеты. Самые важные издания, вроде «Правды» и «Социалистической индустрии», печатали в Краснодаре, а потом развозили на машинах по городам края. Матрицы номеров доставляли сначала самолетом, потом стали передавать по фототелетайпу. А всевозможные издания второй руки, типа «Советского спорта» или «Лесной промышленности», вообще приезжали к нам из столицы на поезде и доставляли подписчикам на второй, а то и третий день после выхода. Словом, все газеты, за вычетом «Новороссийского рабочего», доставлялись нам из Краснодара и Москвы. Поэтому почту разносили ближе к обеду.

Каждый визит почтальона воспринимался как событие. Писем и газет ждали. Я даже помню до сих пор, как нашу письмоношу звали — тетя Рая. Она приносила также и пенсию, и в тот день ее обычно бабушка приглашала к столу, поила чаем, а потом украдкой совала рублик — что мне казалось непомерно высокой ценой.

И вот я сам оказался за кулисами представления, которое называется работой. Полыхаю смущенным румянцем, потому что в отделе доставки одни только женщины, и все они бросают на меня любопытствующие и насмешливые косяки. В первый день меня прикрепили к девушке — сейчас бы я сказал совсем юной, лет двадцати, а тогда она мне казалась взрослой тетей, хорошо хоть не старой.

Как оказалось, перед тем как разносить газеты, требовалось их разложить, сформировать пачку для каждой квартиры. У моей воспитательницы — забыл, как ее звали, поэтому назовем ее Аленой — руки так и мелькали. Я приуныл, потому что даже с Алениной скоростью сортировка заняла не менее часа, и я представил, как сам буду долго с непривычки ковыряться. Потом мы наконец вышли с задворок почтамта в ослепительный черноморский день.

Аленино плечо аж пригибалось под тяжестью сумы, из которой торчали газеты.

— Хотите, я сумку понесу?

— Слушай, называй меня на «ты», я не такая старая.

— Хорошо. Тогда давай понесу.

— Ну попробуй. Мне ж еще и лучше.

Я взял сумку и повесил на плечо. Она была тяжела. Мы прошли центральную часть города и стали забирать в сторону гор. Алена говорила, что ее участок в основном частный сектор, и это плохо. Одно дело, раскидать газеты в многоэтажном доме, пусть и поднимаясь с этажа на этаж, и совсем другое — обойти те же пятьдесят адресов, вытянутых в длину, по жаркой улице. Мы топали в гору по улице Рубина, поднимаясь в ту часть Новороссийска, где я и не бывал никогда. Солнце нещадно пекло. В такую погоду бабушка всегда выходила с зонтиком. Дед носил шляпу. Булечка и меня заставляла надевать панамку или кепи — да только я категорически отказывался: «Я не хочу быть похожим на курортника!» Действительно, головные уборы в городе носили только отдыхающие — ну или старики. Настоящий новороссиец должен ходить с непокрытой головой! Ему не страшно никакое солнце!

Алена вдруг спросила меня:

— А ты что, сирота?

— Да нет.

— А с кем живешь?

— С бабушкой-дедушкой.

— А мамка-папка есть?

— Есть.

— Оба?! И они вместе, друг с другом, живут?

— Ну да.

— Зачем же ты работать хочешь?! — Девушка была искренне изумлена.

— Ну… — Я и сам толком не мог объяснить. — Чтоб деньги были. Карманные.

— Короче, понятно: клюнул в жопу жареный петух, — подытожила она.

Я не ответил: во-первых, меня сбило слово «жопа» — оно напрочь отсутствовало в лексиконе моей семьи, и я не привык, что взрослые употребляют при детях неприличные слова, да еще не когда ругаются, а просто разговаривают.

Мы наконец достигли нашего участка, Алена потянулась за сумкой: «Ну-ка, дай!» Первым стоял двухэтажный двухквартирный дом, и почтальонша нырнула в прохладную темень подъезда. Я шагнул за ней. Ловко и быстро девушка раскидала газеты по ящикам трех квартир на первом этаже, а потом повернулась ко мне:

— Ну, что стоишь? Иди сюда.

В ее голосе мне послышались какие-то новые, сладкие нотки. Сейчас я бы назвал их сексуальными. Я сделал шаг навстречу ей, а она ко мне. Я был ниже Алены, и моя голова очутилась аккурат между ее грудей. Она положила мне руки на затылок и притянула меня к себе. Я поцеловал ложбинку в ее декольте и потянулся рукой расстегнуть пуговичку на блузке.

— Э-эй! Чего стоишь? О чем мечтаешь?! — воскликнула Алена.

Я очнулся и густо покраснел.

— Пошли дальше, второй этаж я разнесла.

В ходе нашего длинного путешествия по частному сектору я узнал много любопытных вещей. Во-первых, есть, оказывается, часть города, где жизнь идет совершенно по другим законам, чем у нас в центре. Она гораздо больше похожа на сельскую, станичную, а не городскую. Тут улицы не асфальтированы и нет тротуаров. Куры принимают пылевые ванны, где-то хрюкает поросенок. Редкие прохожие тоже больше походят на станичников, чем на горожан: огненный загар на грубых лицах, руках и в пазухах рубах, белесые, вытертые от старости штаны или платья. Все они здоровались с моей спутницей и называли ее по имени. Она же отвечала, как правило, величая своих подопечных по отчеству:

— Здравствуй, Михалыч.

— Привет, Алена. Что это за хлопец с тобой? Родственник?

— Та не. Новенький. Почтальоном хочет быть. Я ему участок показываю.

— Добре!

И еще я раньше думал, судя по нашей семье и нашему дому, что газеты-журналы выписывают все, и много разных, и письма тоже получают часто. Однако выходило, что нет: бывало, мы проходили по десять, двадцать домов и никому в ящик ничего не бросали.

Попутно Алена, не терявшая бодрого расположения духа, давала мне практические советы: дворовых собак бояться не надо, если ты к ним в калитку или через забор не лезешь. Обходить участок надо начинать с тех адресов, где больше всего газет-журналов раскладываешь. И кепку обязательно надевать, а то по такому солнцу, не ровен час, еще удар хватит.

И когда наша сумка наконец опустела, я испытал чувство облегчения и даже эйфории. Мы остановились на перекрестке, в редкой тени акации. Радость отступила, я чувствовал себя усталым и разбитым. Трудиться оказалось тяжело — в самом прямом смысле слова, физически. Даже на такой понятной и веселой работе, как у почтальона.

— Ну, я прямо отсюда — на автобус и домой, — сказала Алена. — Я в Гайдуке живу. Дорогу назад найдешь?

— Да, конечно.

— Ну, пока. Даст бог, свидимся еще.

Но больше я с легкой и милой Аленой никогда не встретился. Домой я пришел пусть усталый, но страшно гордый, довольный. Хотя ни копейки мне не заплатили, я почти работал.

День, проведенный на солнце, дал о себе знать, и я неожиданно для себя сразу после обеда уснул.

А на следующий день к нам в гости пришла Нина Яковлевна и сказала, что почта, увы, никак не сможет оформить меня на работу. Я хоть и расстроился, но не так, как расстроился бы раньше, до того дня, что я провел на участке. А главное, у меня груз с души свалился: а вдруг я почту, что мне доверят, потеряю, перепутаю или у меня хулиганы ее украдут?

Теперь-то я понимаю, что, конечно, никто не собирался брать на работу тринадцатилетнего подростка. Мне просто продемонстрировали, каков он на вкус, трудовой хлеб, — чтоб я меньше к нему рвался.

Ну и слава богу, что не пошел тогда работать (думаю я сейчас) — наработаюсь еще в своей жизни. И начну довольно скоро.

А индивидуальные почтовые ящики практически всюду уже искоренены. Сначала начали ставить общие блоки на первых этажах, в подъездах многоэтажек. Потом коллективные почтовые ящики расставили и в старых подъездах, типа нашего новороссийского, где раньше по этажам ходил почтальон. А кончилось блоками, что стоят теперь даже в кубанских станицах, на перекрестках улиц. А в иных поселках, как у нас под Москвой, корреспонденцию и газеты приходится забирать самому на почте. Личные почтовые ящики, правда, остались на заборах — но как реликт, как отголосок прошлой эры.

А еще мне рассказали, что где-то в столице на Зубовском, что ли, бульваре в подъезде и сегодня видели почтовый ящик с наклеенными названиями газет — и вроде бы это новодел, потому что названия сегодняшние: «Новая» и «Коммерсантъ». Не знаю, правда ли. Сам я не видел. В подъезды ведь нынче не проникнешь, всюду домофоны.

Матерчатые салфетки

Я застал времена, когда в стране не существовало бумажных салфеток. И туалетной бумаги. И женских тампонов и прокладок. Их просто не было, понимаете? Ну, может, где-то в Москве, в самых высоких кругах, такой продукцией пользовались — импортной. Однако страшно узок был круг тех потребителей. Один капитан дальнего плавания, я знал его лично, в советские времена провел пару ночей в империалистической гостинице. Он привез домой из номера много трофейных диковин — к примеру, одноразовые шампунь и зубную щетку. И в том числе женский тампон в футлярчике. Вся семья капитана долго гадала (как в рассказе Зощенко про присыпку для ног), для чего эта ватная палочка, и как ею пользоваться. В конце концов решили, что это специальная бархотка, чтоб пудриться.

Во всяком случае, я ни салфеток бумажных, ни туалетной бумаги в жизни не видывал до подросткового возраста. Только в шестьдесят девятом году санитарно-гигиеническую продукцию стали изготовлять в Союзе. Сначала даже понадобилось, по всем правилам маркетинга, перед выходом нового типа товаров на рынок провести рекламную кампанию, ознакомить широкие слои трудящихся с недавно освоенными советской промышленностью товарами.

Однако довольно скоро трудящиеся распробовали всю прелесть живительной бумаги, и салфеток с туалеткой в магазинах стало не достать. В молодые годы я оказался у специализированной бумажной кормушки: свой журналистский путь начинал в газете «Лесная промышленность». Поедешь в командировку на бумкомбинат, там продадут за полцены некондицию — криво порезанные рулочники, тащишь мешок в столицу.

И вот интересно: в СССР не хватало многого. Точнее, всего. И обо всех нехватках полагалось молчать. Спросишь громко, почему в магазинах мяса нет, — могут и антисоветскую пропаганду припаять. Когда я подрабатывал — писал сценарии для юмористических передач «Опять двадцать пять», нельзя было говорить в эфире «бутерброд с колбасой». Лучше — бутерброд с килькой. Или, на худой конец, с яйцом.

Однако вот о нехватке санитарно-гигиенической продукции говорить (и даже писать!) разрешалось. Черт его знает, почему о колбасе было нельзя, а об утирках сколько угодно. Даже в стихах, как у Евгения Евтушенко:

Эта женщина шла мимо Лобного места, Пожарского с Мининым и несла туалетной бумаги рулоны — штук двадцать как минимум.

Мне тоже довелось вставить свои двадцать копеек: написать проблемный очерк в «Лесной промышленности» под названием: «Куда укатился рулончик».

До Новороссийска рулончик ни в семидесятые, ни в восьмидесятые так и не докатился. Как не долетели до города белоснежные бумажные салфетки. За едой мы с булечкой и дедулей пользовались матерчатыми. У каждого была своя индивидуальная. Бабушка строго следила за санитарной культурой. На каждой утирке она вышила кривовато, но с большим чувством вензельки — инициалы для себя и деда: А. М. и Т. Д., а на моей имя: Сережик. Одной салфеткой пользовались несколько дней, потом отправляли ее в стирку и доставали новую, чистую.

В туалете висел сшитый бабушкой мешочек, в который закладывались уже порванные дедом на восьмушки газеты. Он же следил за тем, чтобы в сортире не оказались портреты вождей, а также заголовки с упоминаниями их имен. Времена хоть царили вегетарианские, посадить не посадили бы — а все равно береженого бог бережет, да и как-то неловко Брежнева в туалет.

Газеты в отхожем месте служили также освежителем воздуха. В матерчатой сумке всегда имелся коробок спичек, и в случае, если воздух в уборной ты испортил, полагалось сжечь пару-тройку газетных листов.

Благодаря заведенной системе я, будучи подростком, даже вообразил, что могу курить, не выходя из квартиры! Стащишь у деда из портсигара сигарету, нырнешь в туалет, и давай раскуривать. Потом пожжешь бумаги — и старички даже не замечают, только бабушка поведет носом: «Что-то куревом завоняло! Наверно, с лестницы нанесло!» Бедные мои родные! Им даже в голову не могло прийти, что их замечательный внучок курит!

В доме бабушки ни разу не случалось, чтоб матерчатая сумка в туалете оказалась без газет. Ни разу не оказалось, что нет чистых салфеток к обеду — равно как самого обеда, а также хлеба, соли, картошки, спичек и прочих товаров первой необходимости. В холодильнике обязательно стояла непочатая бутылка сухого вина. Сами старички не пили, вино предназначалось для гостей, которые вдруг нагрянут к обеду. Дед не курил, однако на журнальном столике в большой комнате лежал тот самый портсигар, в котором постоянно имелись сигареты и папиросы разных сортов: для курящих гостей. Гостю Александр Матвеевич мог позволить курить даже в гостиной, несмотря на то что они оба с булечкой дыма не выносили. (Запасы из дедова портсигара я и раскулачивал, когда курить учился, — потом всеми правдами-неправдами покупал пачку и возмещал недостачу потихоньку.)

Жили старички в ладу с самими собой, друг с другом и собственной совестью. Дед обычно поднимался засветло, пока мы с бабушкой «дрыхли, как турки» (его выражение). Он умывался и выпивал кружку чая с хлебом с маслом. Хлеб был его любимой едой. И еще у него имелась привычка: все крошки, что падают вокруг его тарелки, он смахивал в горсть, а потом отправлял в рот. Только в юности я понял, откуда взялся этот его неистребимый обычай: из лагерного прошлого.

После завтрака дедуля отправлялся на автобусе или на троллейбусе на свой причал. У него была (на паях с его ровесником) настоящая моторная лодка с гордым именем «Альбатрос». Иногда Александр Матвеевич выходил в море — но не часто. Однажды я, по просьбе бабушки, сосчитал, сколько раз он отправляется бороздить волну. Вышло — пять за лето. Когда мы со смехом сказали об этом деду, он только досадливо, но и слегка сконфуженно, махнул в наш адрес: «Что вы понимаете, турки!»

Ему доставляло удовольствие возиться со своим ботиком: перебирать, чинить и смазывать мотор, конопатить щели, подкрашивать борта и весла, штопать парус. В море он и впрямь выходил редко, а рыбу ловил еще реже. Он мне пояснил почему: летом, в жару, всем известно, клева не бывает. Путина случается весной и осенью. И впрямь, когда я оказался в городе в сентябре, он как-то притащил целое ведро серебристой ставриды. А в другой раз — пару огромных кефалей. А в тот редкий день, когда дед взял меня на рыбалку, мы с ним вместе вытащили маленького катрана. У той акулки все было, как у большой, — плавник, острые зубы, тупая и отвратительная морда. Катранчик бился и прыгал по дну лодки, пока дед не дал ему по башке молотком, специально взятым в море.

Дед, конечно, приглашал меня с собой на причал, но без особого энтузиазма. Теперь я понимаю почему: там был его мир, где он расслаблялся и мог побыть наедине с собой. Если б навязался я, ему пришлось бы заботиться обо мне, да еще волноваться, чтобы Сережик не перекупался, не перегрелся на солнце и не изголодался. Если б какая неприятность со мной случилась, не миновать ему взбучки от булечки. Да мне и самому не очень-то хотелось тащиться на причал, на окраину. Ладно бы он позвал меня на рыбалку или купаться с лодки в открытой воде. А то жара, рыбы нет, да еще придется помогать: протирать ветошью мотор или гайки крутить. Нет, на его «шхуну» я особо не стремился.

Другое дело — мой отец. Он когда в отпуск в Новороссийск приезжал, давил-давил на деда, говорил-говорил ему о рыбалке столь часто, что однажды тот сдавался и без особых восторгов замечал: ну, пойдем! Однако в случае с папой все было непросто: сперва полагалось сходить к пограничникам на заставу, написать заявление, предъявить документы и зарегистрироваться. Через какое-то время пограничники разрешали выход в море. Могли, наверное, и отказать. Но отцу, как военному, позволяли. А если вывезти в море неотмеченного и его перехватит морской патруль — могло все плохо кончиться, вплоть до уголовного дела и конфискации лодки. Еще бы! Ведь любой мог оказаться шпионом. Любой! С помощью лодки он смог бы запросто выйти в нейтральные воды, а после пересесть на вражеский корабль или подводную лодку.

Отец с дедом, когда на рыбалку все-таки отправлялись, обычно возвращались ни с чем. Дед только руками разводил: пекло! Но, несмотря на жару, они все же пару раз привозили большой улов. Я хорошо помню на кухне запах свежей рыбы, дед чистит чешую, а потом обмакивает рыб в муке и жарит на подсолнечном масле. Или, напротив, нанизывает через глаза рыбех на леску — а потом вывешивает их сушиться на балкон (а бабушка прикрывает вязанки марлечками, чтобы мухи не засидели и не отложили яиц: гигиена прежде всего).

Рыба во всех ее проявлениях была дедовой вотчиной. Равно как и мытье посуды после обеда. А бабушка поутру обычно отправлялась на рынок или по магазинам. С каждым годом товаров и продуктов в продаже становилось меньше, и делались они хуже. Поэтому, чтоб хотя бы сохранить привычный рацион питания, ей приходилось все дольше стоять в очередях и все больше пробегать по городу.

Свои обязанности имелись и у меня. В доме, где мы жили, был так называемый «наш» магазин. Туда бабушка частенько посылала меня. И если в шестьдесят восьмом году я еще мог там спокойно купить масло и колбасу (правда, только вареную и одного сорта), то через десять лет масло там приходилось ловить и выстаивать длинный хвост, а о колбасе и речи не могло быть. А к середине восьмидесятых из товаров первой необходимости в «нашем» и вовсе один хлеб остался.

Бидон с квасом (или с молоком)

А еще меня посылали за квасом. Вот другой объект, кстати, достойный занесения в кондуит забытых вещей: алюминиевый или эмалированный бидон, двух— или трехлитровый, с которым хозяйки ходят за продуктами, отпускаемыми в розлив. Сейчас в Москве продавать разливное молоко вовсе запретили. Однако торговля им, а также квасом, процветает в области. Но даже там за ним отправляются с пластиковыми бутылями — пятилитровыми, в крайнем случае двух.

За квасом я мотался охотно. Обычно бочку привозили на площадь Героев или на площадь у базара. Требовалось, конечно, постоять — человек пять как минимум, а то и пятнадцать выстраивалось. Зато я мог, вдобавок к трем литрам в бидончик, выпить, не отходя от бочки, большую кружку за шесть копеек — своего рода приз за то, что сходил.

Иногда я помогал бабушке, когда требовалось принести с рынка что-то тяжелое: картошку, кабачки, синенькие, арбуз. Иногда они шли на рынок вдвоем с дедом. Или она посылала его одного (в тот день на причал дедуля не ездил). Особенно было интересно, когда начинался сезон и дед покупал на рынке арбузы или дыньки.

Тогда он до самого обеда нагнетал интригу. «Какой же я арбуз купил? — то и дело вопрошал патетически. — Бурьян? Или мед? Думаю, все-таки мед. Кавун так трещал, когда я его сжимал — ух, крепкий!» Он готов был задавать и задавать риторические вопросы без устали, пока бабушка не обрывала его с деланым гневом: «Ну что ты, Саша, себя все нахваливаешь, ей-богу! Это, в конце концов, даже неприлично!»

Когда время подходило к обеду, арбуз, предварительно охлажденный в холодильнике и вымытый, водружался на стол на блюдо. Разрезание арбуза являлось почетной дедулиной обязанностью. И вот он заносил над ягодой нож и снова восклицал: «Ну, что мне продал этот армянин (или этот хохол, или та станичница, или тот грек)? Траву? Или чистый сахар, как обещал?» Он вонзал кинжал в арбузную плоть и панически вскрикивал: «Не трещит! Бурьян! Обманул, собачий сын!» — «Саша, Саша, что ты говоришь такое?» — вмешивалась бабушка. Но тут кавун распадался на две части, и мы видели, что плоть его сочна, красна и сахариста. «Не обманул? — с каким-то даже удивлением восклицал Александр Матвеевич. — Неужели не бурьян?» И он отрезал кусочек мякоти и протягивал вроде бы мне — а потом, цоп, и отправлял себе в рот, и жевал, блаженно улыбаясь, и приговаривал: «О, и правда мед!»

Да эти спектакли любого сладчайшего арбуза стоили!

Обед обычно готовила, конечно, бабушка. Она приходила с рынка или из магазина, прикладывалась отдохнуть минут на сорок — порой и задремывала, — а потом отправлялась на кухню. По своему признанию, выучилась стряпать она только в шестьдесят, когда умерла моя прабабушка Ксения Илларионовна. Для новичка она готовила очень прилично.

На всем (я хорошо понимаю это сейчас) ей, как и моей маме, приходилось экономить. Супчик варился не из курицы, а из потрошков (курица стоила дороже трех рублей, а потрошки на рынке — рупь двадцать). Если все-таки приобреталась хохлатка, то из нее изготовляли одновременно два блюда, и первое, и второе. Сначала ели суп, а потом курица обваливалась в яйце или сухарях и обжаривалась — получалось главное блюдо, которое подавалось с макаронами, рисом или картошкой. Сладкий перец ели фаршированный молотым мясом, а то и просто рисом. В сезон, когда цены на рынке падали до десяти, а то и пяти копеек за килограмм, приготовлялись тушеные кабачки или синенькие (то есть баклажаны). На зиму заготовлялись банки: икра кабачковая, соте из баклажан — и вкусненько, и остро, и витамин. Когда дело доходило до закруток, на рынок вместе со старшими командировался я, и мы притаскивали купленные по демпинговым ценам кабачки и баклажаны. Потом на кухне колдовал обычно дед, соло. Он варил тазы кабачковой и баклажанной икры, разливал ее по пол-литровым и литровым банкам и немедленно закручивал. Обычно и на немедленную еду кастрюлька икры выделялась, и шеф-повар обыкновенно нахваливал: «Ох, и вкусно же получилось! И сахару в меру, и соли тоже, и ничуть не горчит!» И бабушка опять начинала сердиться: «Что ты, ей-богу, Саша! Это уже даже неприлично, самого себя нахваливать, прямо как лавочник какой-то в старые времена!»

Однако в обычных условиях бабушка с обедом справлялась своими силами. Дед после причала ложился на свою узкую и жесткую односпальную кровать и брал очки и журнал «Огонек», открытый на кроссворде. Он отгадывал пять-семь-десять слов, но вскоре журнал и авторучка опускались на грудь, очки оставались на кончике носа: дед засыпал.

Я приезжал к своим старичкам каждое лето, не только пока был школьником, но и когда в институте учился и работать пошел. И однажды виденное повторялось каждый год: кровать, очки, «Огонек», кроссворд. Только с каждым годом с неизменной горечью я замечал, как становится все меньше и меньше отгаданных слов в сетке.

А однажды кончились и дедовы поездки на причал: стало тяжело, лодку пришлось продать. Потом и кроссворды прекратились — стало трудно достать «Огонек».

Я, начиная с тринадцатилетнего возраста, прощаясь со своими старичками и наблюдая эту прекрасную старую пару, прощально машущую мне руками на железнодорожном вокзале, всякий раз с холодеющим сердцем думал, что, может быть, кого-то из них вижу в последний раз. Судьба оказалась милостива к ним и ко мне: последний раз я видел деда, когда был уже двадцативосьмилетним (а ему исполнилось восемьдесят). А бабушка с тех пор прожила еще двенадцать лет.

Лезвия «Шик»

Абсолютно со всеми продуктами и товарами в Советском Союзе — кроме, пожалуй, хлеба — были проблемы. Поэтому всякий раз, направляясь в Новороссийск из Москвы, все мы — мама, папа, даже я, школьник, — тягали огромные сумки: растворимый кофе, шоколадные конфеты, варено-копченая колбаса, икра… далее по списку… Те, кто старше тридцати, и сами помнят, а те, кто моложе, и представить не смогут, как это было.

С трудностями оказалось сопряжено и любимое мужское занятие — бритье. Электробритвы ломались или вырывали кожу с мясом. Для бритья безопасной бритвой продавались лезвия «Спутник», которые только для очинки карандашей годились.

Однако в Москве — не повсеместно, но можно было поймать — выбрасывали лезвия импортного производства. Одно название «Шик» чего стоило — и симпатичная упаковочка: железненькая коробочка с логотипом. Всякое лето, отправляясь к старичкам, я вез деду в подарок очередную коробочку «Шика». А когда он умер, мы обнаружили в его прикроватной тумбочке целый склад этих упаковок. Как часто бывает со старыми людьми, он их копил, экономил на завтра, бреясь и в тридцатый, и в сороковой раз старым лезвием.

Совсем к старости дед стал немного чудноват и чудаковат. Например, он почему-то вдруг уверовал в волшебную силу йода. (Не иначе, то было навеяно его лагерным опытом, когда фельдшера в ГУЛАГе, за полным неимением медикаментов, лечили все болезни или йодом, или зеленкой, или клизмами, смотря что имелось в наличии.) Дедуля брал пузырек, смотрел на просвет, восклицал с пафосом: «Йоди-пури!» — а потом втирал раствор в волосы: для того, чтобы предотвратить выпадение и перхоть. Мазал голени: от аллергии. Выпивал два десятка капель с молоком — для пищеварения и от сердца. Бабушка, врач, сквозь пальцы смотрела на его чудачества. Однако частенько замечала ему: «Саша, давай я тебе померяю давление». — «Хорошо, Танечка, а тебе померить?» — «Сто шестьдесят на сто. Сашенька, выпей валокордин». Потом врачи скажут, что насчитали на сердце деда семь рубцов от инфарктов, первый чуть не в сорокалетнем возрасте. Конечно, только бабушкиной профессиональной заботой можно объяснить, что он столь долго прожил — для советского мужчины и политкаторжанина.

Наверно, сыграла роль и размеренная, в удовольствие, старость, на которую он сменил свою несчастную, в лагерях и неволе, зрелость. Некогда ему спасла жизнь его мастеровитость, умение починить все на свете, от будильника до табурета, или изготовить все что угодно, от грузила до портсигара. Теперь та же рукастость помогала выживать на иной манер.

Вещей в ту пору у людей было мало, и служили они долго, чинились неоднократно, а выбрасывались, только когда совсем уж превращались в труху. И жизнь всему на свете продлял Александр Матвеевич. Все столы, табуретки и стулья в доме снабжены были дополнительным металлическим крепежом, усиливающими распорками или бечевками. Лупа его, с помощью которой он чинил или изготавливал рыболовные снасти (она и сейчас лежит на моем столе), была неоднократно запаяна и перепаяна, снабжена новой оправой. Или взять, например, обыкновенный шезлонг. Казалось бы, куда уж проще: три палки и кусок материи между ними. А ведь не укупишь! Поэтому чинилась эта конструкция дедом не раз и не два. И в итоге: купленная еще до моего рождения, она пережила деда, потом переехала вместе с бабушкой в Москву, а затем переместилась назад, на море, в Архипо-Осиповку, где мама купила летний домик. Там уже я в свой черед взял шезлонг на попечение — подкручивал, подклеивал, любил сидеть, уставясь в звездное южное небо, — пока тот не издох от дряхлости, буквально не рассыпался, пережив свое пятидесятилетие.

Мне привычно было в квартире в Новороссийске видеть деда, дремлющего с кроссвордом на груди, — но еще привычней наблюдать, как он сидит на табуретке в кухне и что-то мастырит: может, самодур, потому что скоро сезон ставриды; может, переплет для опубликованного в «Огоньке» детектива Юлиана Семенова; а может, ножку к захромавшей табуретке. После своих занятий дед обязательно весь, до крошки, мусор за собой убирал, приговаривая: «Порядок должен быть морской!»

По вечерам они с бабушкой поливали палисадник. Никто их делать это не заставлял и даже не просил, но во дворе своего новороссийского дома они разбили цветник, который обильно орошали каждый вечер. Дед где-то раздобыл длинный шланг (все тогда приходилось раздобывать, даже кусок резины); он присоединял его к крану на кухне, выбрасывал из окна второго этажа и поливал цветочки — а заодно уж тополя, которые росли в общественном палисаде.

В их новороссийской квартире имелась роскошь — целых два балкона, один выходил во двор, другой — на море. На обоих стояло по два ящика с виноградом, который рос и вился и даже плодоносил ужасно кислыми зелеными виноградинками.

А еще по вечерам, как я уже писал, дедуля один, а чаще вместе с бабушкой гулял по Каботажке.

Мне до сих пор кажется, что они где-то там, в горних высотах, так и шагают вместе по приморскому городу, на который легла вечерняя прохлада. Дед, с тростью, в темных очках, с торчащими из-под соломенной шляпы седыми волосами, слегка тронутыми фиолетовым раствором йоди-пури. И бабушка с ним под ручку, аккуратно причесанная, с кудряшками химической завивки, тщательно выкрашенная хной, в туфельках хоть на невысоком, но каблуке. Ах, как они были гармоничны, как красивы! Ах, где вы теперь?!

Школьная форма

Сдается мне, что модельер, который создавал советскую школьную форму времен шестидесятых-семидесятых, к сексуальным меньшинствам точно НЕ принадлежал. Девочки ему явно нравились гораздо больше, чем пацаны. Иначе он бы не выдумал такую секси униформу для девчонок и столь уродскую сбрую для парней. Недаром же, когда девушки в ту, старую, форму наряжаются, с карнавальными целями или соблазна для, имеют большой успех.

Когда я поделился этой мыслью с друзьями, мужчины — мои ровесники согласились. Но… Я оказался подвергнут остракизму со стороны Светы и сетевых знакомиц. Они сказали, что девчачья форма была ужасной: колючей, недышащей, маркой, некрасивой. Да еще воротнички и манжеты приходилось каждый день пришивать!

Что же это получается? Значит, мое (и моих ровесников) восприятие девичьей школьной формы как сексуального объекта — ложно? Значит, девичьи фартучки и манжетики просто подвернулись воспаленному гиперсексуальному юношескому подсознанию? И только потому остались в памяти в качестве бесконечно притягательного наряда? И дело все в том, что (как говорил мой старший товарищ, журналист Валерий Леонидович Г-ч) четырнадцать лет такой возраст, когда даже забор некрашеный возбуждает?

Наверно. Во всяком случае, одним из сильнейших эротических переживаний в моей жизни я обязан школьной форме. Как я уже говорил, дом в Москве, в котором мы купили квартиру, расположен был ровно напротив нашей школы. Поэтому я мог себе позволить просыпаться даже в четверть девятого — что и делал в редкие, правда, часы, когда родителей не бывало дома. Вскакивал, быстро одевался, хватал тетрадку — и бегом на первый урок, без завтрака и умывания. И никакой сменной обуви, прямо в кедах или ботинках на тонкой подошве прилетал. Потом уже, на большой перемене, шел домой умыться и позавтракать.

В нашей школе училась девчонка, на год, а то и два старше меня, что жила со мной в одном подъезде. Она была некрасивая, но сексуальная. Впрочем, для меня тогда, прав Валера Г-ч, девяносто пять процентов девчонок были секси, включая даже патентованное страшилище, почти карлицу, одноклассницу Ирину Б-н.

С соседкой по подъезду я знаком не был. Не знал даже, как ее зовут. Она явно вращалась в других сферах. Вы только представьте, какая существует пропасть между шестнадцатилетней сформировавшейся девушкой — и четырнадцатилетним мальчишкой!

И вот однажды я сидел за партой у окна, и скуки ради смотрел на свою многоэтажку. И вдруг — она появилась в окне на шестом этаже. Видимо, только что вернулась с уроков, потому что была в форме. Задумчиво глядя на улицу, девушка расстегнула пуговки своего форменного платья. А потом, не отходя от окна, сложив крест-накрест руки, взяла за подол и — сняла его с себя! И оказалась в комбинации. Девочка по-прежнему стояла к окну вплотную, так что мне были видны ее голые худенькие плечи. Я, разумеется, возбудился. Сейчас, вспоминая происшедшее, я ни секунды не сомневаюсь, что она видела, как я пялюсь на нее, и устроила представление исключительно, чтобы подразнить меня. Но тогда я просто очумел и не мог оторвать от нее взгляда. Потом она взялась за подол своей комбинашки и потянула ее вверх. Я оказался в состоянии, близком к обморочному. И тут она — СНЯЛА ЕЕ! Как положено, под ней у девушки оказались лифчик и трусики. И животик, чудесный нагой животик. И тогда она потянулась к застежке бюстгальтера — я, кажется, на пару секунд потерял сознание — и в этот самый момент ушла: отодвинулась безвозвратно в глубь комнаты, в полную невидимость. А меня вернул к жизни оклик литераторши:

— Жила! Ты что там размечтался?! О чем мы сейчас говорим?!

…Нисколько даже не сомневаюсь в том, что девочки по поводу большинства из нас, мальчишек, а также по поводу нашей школьной серой формы никаких потаенных желаний не испытывали. И потому, что в четырнадцать-семнадцать лет восхитительный мир секса был для них еще далек. И потому, что сами мы, парни, находились ох как далеко от мужского идеала. И потому, что наши мышиные костюмчики и впрямь не могли вызвать никаких чувств, кроме жалости.

Мы были последним выпуском, что донашивал серую форму. Тех, кто шел за нами, одевали уже в темно-синие пиджаки с накладными карманами и блестящими, якобы клубными, а на деле легкими и дешевейшими дюралевыми пуговицами. На рукаве новой униформы имелся шеврон из кожзаменителя в виде раскрытой книги.

Я ходил в мышином пиджачке с огромной заплаткой в районе правого кармана. Это не считалось зазорным хотя бы потому, что стоила форма рублей шестнадцать. Тогда это являлось изрядной тратой для семейного бюджета. Зачем платить за явно ненужную в хозяйстве новую вещь, когда можно старую залатать. Я таскал починенный мамой пиджак три года. Его было не жалко и по полу извозить, когда мы в рекреациях на больших переменах в скулбол бились. А потом, когда в институт поступил, с большим наслаждением форму выбросил.

Шапка кроличья

Кроличья шапка являлась стандартным головным убором для небогатого и не номенклатурного советского человека. Все наше окружение зимой носило кролика: и мальчики, и мужчины, и девочки, и кое-кто из дам. Совсем уж простые женщины, колхозницы, нацепляли на головы серые шерстяные платки. Впрочем, даже моя мама — сохранилась черно-белая фотография — одно время в шерстяном платке ходила. Не знаю точно почему: то ли денег на шапку не хватало, то ли не могла достать.

Партийные боссы, имевшие постоянный доступ к дефициту, и творческая интеллигенция (периодически выезжавшая за границу), гордо таскали на макушках пыжиковые шапки. (Пыжик, если кто не знает, это молодой олень.) Именно по зимнему головному убору проходил невидимый водораздел между начальством и рядовыми гражданами. Даже анекдот-загадку сложили: «Что такое: кролики идут, пыжики стоят?» Ответ: демонстрация трудящихся 7 ноября. В дате подсказка: 7 ноября без шапки уже холодно. Кролики идут — трудящиеся маршируют по площади. А в пыжиках стоит советское руководство на мавзолее.

Если начальство мужского пола надевало зимой пыжика, то номенклатурные дамочки (а также торговые и околотворческие) предпочитали каракуль, песца или даже лисицу. Шапку из натурального меха или воротник для пальто (но никак не шубу!) могли позволить себе и простые люди: инженеры, учителя, врачи. О, как восхитительно смотрелась лисья шапка на голове у Брыльской в «Иронии судьбы»! Но девчонкам, нашим ровесницам, шапки из настоящего меха не покупали даже самые обеспеченные родители. Опасались: вдруг, не дай бог, украдут в школе.

Кто что на голове носил — это я восстановил лишь сейчас по старой фотографии. Честно говоря, тогда я не обращал внимания на то, у кого какая шапка. И не завидовал. Тогда классовая зависть вообще мало кому была ведома. Мой друг Дима Р-в ходил в бесформенной, слегка драной кроличьей. Однажды он с восторгом рассказал мне, как его мама, Нина Васильевна, рассматривая треух сына и грустно поглаживая облезлый мех, промолвила, использовав слово из нашего, мальчишеского, жаргона: «Совсем у тебя, Димка, ушанка стала хиповая». Нам это ужасно понравилось.

И еще из заметок его мамы. Раз она вздохнула в адрес Димы: «Трудно тебе в жизни будет, парень».

Фраза стала крылатой.

— Димка, ты домашку сделал?

— Не-а.

— Трудно тебе будет в жизни, парень.

И мы заливались смехом — молодым жеребячьим ржанием.

— Пойдем в буфет.

— Денег нет.

— Трудно тебе будет в жизни, парень.

И так далее.

…Когда я вспоминаю Димину маму, мне все время почему-то хочется назвать ее про себя «государыня печка». Она была большая — в ширину, однако язык не поворачивался назвать ее толстой. Крепкая, мощная, коренастая, с большими руками, широкими плечами. Словом, настоящая русская женщина, крестьянка. Вдобавок — хозяйственная, умная, сметливая. Это чувствовали даже мы, подростки. Говорила она с сильным волжским акцентом, припадая на «о».

Вообще-то сейчас я уже старше, чем были в те годы наши родители. Какими же они нам тогда представлялись? Мудрыми. Всевидящими. Справедливыми. Очень взрослыми, почти старыми.

В последний раз я видел Димкину мать на его похоронах. Тридцать лет прошло со времени нашей предыдущей встречи — на его свадьбе. И сорок минуло с того дня, когда мы познакомились. Сорок лет — невообразимо много. Но я поразился тому, как же мало Нина Васильевна изменилась. Разве что слегка поседели и поредели темно-русые волосы, и чуть выцвели глаза. Она обняла меня, заплакала и сказала: «Один ты у меня сыночек остался», — и я почувствовал неловкость.

А отец Димин вспоминается веселым, остроумным человеком — почему-то в майке, он наяривает на балалайке веселую мелодию. Несмотря на майку с балалайкой, был Вячеслав Алексеевич умнейшим, образованным человеком. Военный, да и постарше на одну звездочку званием, чем мой отец — подполковник против майора.

Это обстоятельство тоже нас с Димкой сблизило. Они, как и мы, оказались в Москве недавними пришлецами. Но их, как и нас, конечно, нельзя было назвать лимитчиками.

Вот и еще одно забытое слово, его тоже можно смело занести в книгу пропавших вещей. Сейчас оно повсеместно заменено пришедшим из неметчины гастарбайтером, хотя и не тождественно ему. Гастарбайтер работает за деньги. Лимитчик тоже зарплату получал, однако его целью были не денежные средства, но квартира и прописка в Москве. Приходилось вкалывать по меньшей мере пять лет на тяжелой и непрестижной работе, вроде конвейера на ЗИЛе или АЗЛК, куда никакими деньгами нельзя было зазвать москвичей, чтобы получить вожделенные жилье и прописку в столице.

Но Димин отец приехал в столицу учиться в Военно-политической академии имени Ленина. Их семья в Москве квартиру в отличие от нашей снимала.

Родители, разумеется, аккуратно расспрашивали меня про новых друзей. А кто у него мама с папой? — был первый вопрос про знакомца. Иногда меня кусала злая муха, и я в ответ орал: «Да какая разница, кто они?! Если папа академик — значит, он лучше, чем железнодорожник, что ли?!» Однако, будучи в нормальном настроении, я, конечно, рассказывал. То, что друга одобрили родители, для двенадцатилетнего мальчишки многое значит. Мои папа с мамой Диму одобрили.

Дорого бы я дал, чтобы посмотреть на нас тогдашних. Ни одной фотографии не сохранилось. Помню только, что мы с моим новым другом оказались одинакового роста: метр сорок шесть. Дима был маленький, худенький, светленький, в белой рубашечке и с аккуратно разглаженным пионерским галстуком. А я как выглядел? Кто знает. Как-то, когда мы стали совсем взрослыми, я спросил его об этом. В ответ он рассказал:

— Тогда, если помнишь, списки, кто в каком классе, вывешивали перед первым сентября прямо на крыльце школы. Тех, кто постоянно в классе учился — перепечатывали из года в год на машинке в алфавитном порядке. А новичков вписывали ниже, от руки. Я пришел тогда к нашей школе числа тридцатого августа, нашел себя: вписан Дэ Р-в. А ниже твоя фамилия. И две девчонки рядом со мной тоже читают список: «Ха, Жила какая-то». А потом первого сентября ты сел на соседней парте и весь урок подавал мне какие-то знаки: подмигивал, рукой помахивал.

И тут я вспомнил давно забытое:

— Конечно! Я сразу заметил, что ты тоже новичок, и решил, что мы просто обязаны с тобой подружиться!

То, что мы оба новички, нас сблизило. А еще мы любили играть в футбол (и смотреть его по телевизору). Плюс к тому любили (как, впрочем, все население Страны Советов, начиная с Леонида Ильича Брежнева) хоккей и Олимпиаду. А в то время два этих высокорейтинговых (как говорят сейчас) телечуда совпали по времени: в сентябре семьдесят второго шли игры в Мюнхене. А советские хоккеисты впервые выехали за океан играть с хвалеными канадскими профессионалами. Ну а человека, с кем ты смотрел самый первый матч суперсерии Канада — СССР, разве забудешь! Или как наши баскетболисты выиграли на последних секундах у американцев в финале Олимпиады.

Поэтому тем для общения нам хватало, и очень скоро мы с Димой стали неразлейвода.

Когда сейчас говорят о двух мужчинах (и парнях): неразлейвода или они близкие друзья — это звучит слегка двусмысленно. В прежние времена с нетрадиционной ориентацией было проще — в том смысле, что ее не существовало (во всяком случае, в нашей среде), поэтому близость двух (трех, четырех) мужчин означала всегда близость только духовную, и никакую больше.

Когда ты в детстве или в отрочестве встречаешься с хорошим, умным, талантливым человеком, тебе поневоле кажется, что и все последующие люди на твоем жизненном пути будут такими же: светлыми, толковыми, даровитыми. И когда этого не происходит и попадаются все больше бестолочи, бездари и безмозглые или просто никакие, ты начинаешь удивляться: разве так бывает? Да разве такого я ждал?

Трусы семейные сатиновые

В те года мужики (и тем более ребята) ходили в сатиновых трусах — синих и черных. Белых, равно как и других цветов, практически не было. Существовали, правда, трусы спортивные. У них расцветка позволялась любая. В них ребята ходили на физкультуру. У меня таковых было две пары: синенькие с полосой и красные. На физ-ре под них поддевали плавки, чтобы хозяйство не выпадало наружу. Для мужских первичных половых признаков существовал тогда эвфемизм: хозяйство.

Синие трусы — почти по колено — были частью армейского форменного обмундирования. Их выдавали в каптерках вместе с сапогами, портянками, гимнастеркой. У меня сохранилась фотография — одна из немногих, сделанных на военных сборах в тысяча девятьсот восемьдесят первом году, больше тридцати лет назад. На ней запечатлены будни курсантов — короткие минуты активного отдыха. Мы, расставившись в кружок, играем в волейбол. По нынешним временам — уморительное зрелище.

Мы стоим на песочке на берегу то ли озера, то ли речки, то ли пруда. На дальнем плане, за нашими спинами, видны цивильные отдыхающие в купальниках и плавках. Мы же голые по пояс, без гимнастерок и штанов. Из сапог торчат нагие ноги. Чресла прикрыты сатиновыми трусами. Они длинные, чуть не по колено. Даже на черно-белой фотографии видно, что они — синие.

Интересно, что в арго нашем не было для них никакого наименования. Сейчас их сколько угодно. Труселя, к примеру. Или трусняки. Однако в те годы — нет. Возможно, потому что в брежневские времена все социальные слои (даже армейские) были целомудренней, чем нынче. Для многих стыдных вещей не было тогда общепринятого эвфемизма: ни для члена, ни для влагалища, ни для совокупления. Ни для трусов.

В армейском, строго выверенном лексиконе, однако же, есть названия для всего на свете. Форма одежды в сапогах и трусах называлась по-военному «форма ноль». По утрам дневальные орали:

— Р-рота, подъем!

А командиры взводов наперебой вторили:

— Первый взвод, подъем! Второй взвод, подъем! Третий взвод, подъем! Подъем — тридцать секунд, на физзарядку строиться, одежда по форме ноль!

А в репродукторе звучал гимн Советского Союза. И с его последними аккордами мы, ссыпавшиеся по лестнице, уже выстраивались, поеживаясь от утреннего холодка, на плацу у казармы, голые по пояс, в трусах и сапогах. И мысль о том, что вся Советская армия в данную минуту выбежала из своих казарм и готова, если поступит приказ, хоть стратегической ракетой пульнуть, хоть танковую атаку устроить — это, знаете ли, внушало гордость, аж морозец от сопричастности слегка пробирал.

Термин «форма ноль» или «по форме ноль» в те годы успешно выскочил из рядов Советской армии и загулял в устной речи. В среде молодежи «одета по форме ноль» говорилось о девушке, не надевшей под кофту или платье бюстгальтер. Советский Союз был государством целомудренным, и увидеть выпиравшие из-под маечки точки сосков удавалось весьма редко. И зрелище это оглушало, знаете ли.

Зато, когда мы отправились в стройотряд в ГДР, куда я поехал девятнадцатилетним, посмотреть было на что. Чуть не каждая вторая фройлен или даже фрау выступала без лифчика под сарафаном или майкой. В случае со светлой блузкой можно было рассмотреть и оценить форму груди.

Запад он и есть Запад. А тогда продолжалась сексуальная революция. Креп феминизм. Девочки жгли бюстгальтеры. Отголоски капиталистических движений доползали и до стран восточного блока. В результате нам, парням, особенно советским, приходилось в ГДР туго.

Но вернемся к трусам. В противовес труснякам семейным в СССР существовали также трусы блядские. Они были импортными — индийскими, что ли — и потому остродефицитными. Мужики обычно их надевали только по случаю. Как бы сказать, «на выход». Помню, когда я уже женился, как наша соседка по коммунальной квартире, Марина, разорялась: «Ты опять надел свои блядские трусы! — кричала она своему мужу Володе. — К ней идешь? Смотри, назад не пущу!» По нынешним временам ничего уж такого постыдного в тех труселях не было. Просто плавочки, причем асексуально белого цвета. А вот поди ж ты! Наденешь их на свидание, и ты король.

Сейчас уже трудно понять, почему советская промышленность не могла наладить производство элементарных трусов. Но ведь не могла же! Наверно, потому что сперва требовалось «добро» министерства и обкома. Затем под идею необходимо было выбить денег. Да не просто денег, а валюты — в Стране Советов механизмы, тачавшие нижнее белье, не производились. Это называлось «получить фонды». Иногда заводы и фабрики годами, а то и десятилетиями ждали пресловутых фондов. Иногда и не дожидались. Идея тухла на корню.

Порой за изготовление трусов брались цеховики. Они шили вожделенную часть гардероба в подпольных условиях, а затем продавали с рук и на толкучках. Производить что-то в обход государства являлось отчаянно рисковым занятием. Оно порой каралось круче, чем убийство. Можно было схлопотать пятнадцать лет, а то и расстрел.

Впрочем, про трусы я говорю оттого, что для нас они были униформой для занятий спортом. Я уже писал о тренере, который нас вовлек в секцию борьбы. Туда мы с Димой Р-вым ездили дважды, а то и трижды в неделю. Секция располагалась в подмосковном поселке Косино. Там, в спортивном обществе «Урожай», и находилась секция классической борьбы (теперь она называется греко-римской, как я уже упоминал).

Вот, кстати, еще одно словечко для книги забытых вещей — классическая борьба. До войны она, как и сейчас, называлась греко-римской, но в 1948 году ее переименовали в классическую. Для тех, кто мало-мальски осведомлен в истории, уже при упоминании даты ясно, отчего свершилось то переименование. Тогда шла затеянная Сталиным всесоюзная борьба с космополитизмом, и кондитерская «Норд» срочно перекраивалась в «Север», футбольный голкипер становился вратарем, а хавбек — полузащитником. До спортивной борьбы, как видите, тоже долетели сталинские параноидальные веяния. А в девяносто первом, когда кончился устроенный усатым тираном Союз, одновременно с ним кончилась и борьба классическая, снова переименованная в греко-римскую.

Мы занимались — классической, или «классикой». Все у нас было по-большому: зал, маты, разминка, тренировка. Вот только душевых не имелось и шкафчиков, запиравшихся на ключ. В раздевалке просто вешали свою одежонку на крючки, и никто ничего не воровал — да и нечего было, разве что пятнадцать копеек на маршрутку. На ноги надевали чешки, торс оставляли открытым (по форме ноль!) А трусы были двойного назначения: сперва ты в них ходил в школе, а потом поддевал под них плавки и занимался борьбой. Воображаю, как от нас тогда несло — весь день, а то и два-три в одних и тех же трусах, да еще без душа!

Борцы на соревнованиях обычно сражаются друг с другом в трико — но, как почти все в нашей стране, форма эта нигде не продавалась. Ее шили, как правило, матери самих спортсменов. Однако родных напрягали, только когда секция выезжала на какие-никакие соревнования, к примеру, на первенство Москвы. Мы с Димой такого уровня не достигли, поэтому занимались в трусняках.

Когда мы достаточно подтянулись, научились приемам, у нас где-то даже первенство секции проводилось. Жеребьевка, взвешивание, рефери на ковре, главный судья. С Димой мы оказались в одной и той же весовой категории: до сорока шести килограммов.

Первую схватку я провел с довольно толстеньким мальчиком, настоящим пончиком. Когда я вышел на ковер, глянул ему в глаза, сразу понял: я — победитель. Не знаю как, но я тогда догадался: мальчик сдался еще до схватки. Довольно быстро я уложил его на лопатки: чистая победа, туше! О, какая была радость, какая эйфория, когда судья, держащий твою руку за запястье, поднимает ее над головой!

Кстати, нас научили старшие товарищи: когда судья на ковре берет спортсменов за руки перед тем, как объявят победителя, главный рефери обычно тянет, блюдет интригу. Однако судья на ковре обычно, чтобы не мучить выигравшего неведением, тихонечко нажимает на его ладонь. Впрочем, в моем случае все было ясно и так: досрочная чистая победа!

А следующую схватку мне выпало бороться с закадычным другом Димой. Мне совсем не нравилось, что жребий так распорядился. Я знал, что Дима очень расстроится, если проиграет. И мне не хотелось его обижать. И поэтому я не хотел победить его. Я даже мечтал, чтобы мы отборолись вничью.

Теперь я, конечно, понимаю, что так ни при каком состязании нельзя настраиваться. Мотивация перед любой борьбой должна быть одна: только победа, причем любой ценой. Но тогда я об этом не знал. Я вышел бороться, не очень-то желая победить. Я мечтал о ничьей. И потому — проиграл. Честно скажу, вкус поражения оказался гораздо сильней, чем вкус радости за победившего друга. Я даже удивился, что так получилось. Нет, больше никого и никогда, вывел я для себя, не буду перед схваткой жалеть и думать о его чувствах.

Но больше мы ни разу с Димой на борцовском ковре не соперничали. Да, играли друг против друга не раз — но в других дисциплинах, от преферанса до футбола и скулбола. Но не боролись.

Классической, то есть греко-римской борьбой, я занимался весь седьмой и восьмой класс. Накачал приличные бицепсы и шею, доборолся до второго юношеского разряда. У Димы родители переехали — те, кто снимал квартиры, были вынуждены, как и сейчас, часто переезжать. Он пошел в другую школу и борьбу забросил. А вскоре бросил и я — мешали другие занятия, в физматшколе. Физматшкола означала поступление в институт, а в старших классах поступление в вуз считалось священной коровой, в жертву которой приносилось все на свете.

Впрочем, до вступительных экзаменов было еще далеко.

Магазин «Химические реактивы» (а также «Дары природы», «Спортивная книга», «Колбасы» и другие)

Сейчас в это трудно поверить, но в советские времена можно было свободно купить взрывчатые вещества не далее чем на расстоянии двести метров от Красной площади. Вполне легально, чем мы, подростки, регулярно занимались. На улице 25 октября (ныне Никольской) на правой стороне (если идти от Красной площади), прямо напротив редакции газеты «Лесная промышленность», находился замечательный магазин под названием «Химические реактивы». Того магазина теперь давно нет — равно как и многих других полезных, забавных и не очень.

На Солянке, к примеру, размещалась торговая точка, которая являлась местом притяжения многих провинциалов, приезжавших в столицу за продуктами. Называлось заведение «Колбасы» — или, как мы шутили, имея в виду тотальный дефицит, в повелительном наклонении: Колбасы́!

На Сретенке имелась торговая точка «Спортивная книга». Продавали там в основном продукцию издательства «Физкультура и спорт», и я приобрел там, к примеру, вышеупомянутую книгу «Пеле — король футбола», впоследствии подаренную Диме Р-ву, и очень увлекательные работы Игоря Фесуненко: «Пеле, Гарринча, футбол» и «Чаша «Мараканы».

Там же, на Сретенке, находился магазин «Дары природы». Там продавалось, к примеру, мясо лося, медвежатина, неощипанные перепела и перепелиные яйца — пока дефицит постепенно не вымыл с прилавков и эти продукты (параллельно с полным исчезновением всего ассортимента магазина «Колбасы»).

Существовал также магазин «Журналист», где, помимо литературы по теории и практике партийной печати, в изобилии торговали ручками, карандашами и блокнотами.

Я еще застал и смутно помню керосиновые лавки (для ламп и примусов), а также заведения со странным названием КООП «Мерный лоскут», где продавали, я не знаю что, потому что никогда туда не заходил. А кое-какие специализированные лавки сохранились и до нынешних времен — такие, как «Педагогическая книга» на углу Кузнецкого Моста и улицы Чехова (теперь Большой Дмитровки) и «Военная книга» на Садовом, а также «Транспортная книга»[4] в Питере на Пушкинской.

Но в детстве и юности наибольший интерес у нас, мальчишек, вызывали «Химические реактивы». Там можно было купить буквально всю имеющуюся в наличии таблицу Менделеева. Наверное, только цезия с полонием не имелось в продаже — да и то, мне кажется, если подружиться с милыми продавщицами, в конце месяца или квартала и ими можно было разжиться. Весело было заведено: с колбасой и зефиром перебои, зато с соляной кислотой — без проблем.

В седьмом классе нас с моим другом Димой и еще двоих парней, Кольку К-ва и Витьку Е-ва, охватила настоящая химическая страсть. Просто зуд какой-то! Притом нам было неинтересно, как порядочным отличникам или хотя бы хорошистам, писать на листочках разнообразные формулы и решать уравнения. Я эти химические формулы и задачи, кстати, как не понял тогда, так до сих пор испытываю к ним непреодолимое отвращение. Нет, формулы нас интересовали лишь постольку, поскольку отражали практику. Смешать — своими руками! — вещество А с веществом В и получить в итоге вещество С (желательно с выделением как можно большего количества звука и света) — вот что нас интересовало!

Опыты мы ставили прямо на улице или у меня дома. Как памятник глупости и беспечности на крышке моего письменного стола еще долго красовалась отметина, выжженная вскипевшей серной кислотой. Мы довольно быстро прошли в своих домашних лабораториях реакции окисления и нейтрализации, с кипением и расплескиванием разнообразных ядовитых жидкостей. Наступило время взрывов. Кто-то раздобыл рецепт взрывчатки.

Против ожиданий, ничего сложного в нем не оказалось. Присутствовали всего два компонента. Мы все-таки проявили элементарную осторожность и съездили в магазин «Химреактивы» дважды: сначала один купил вещество *ий (в нынешние времена отнюдь не шуточных взрывов позвольте я сохраню название в тайне). На следующий день, когда работала уже другая смена продавщиц, туда отправился я и отоварился *ой кислотой. Нас, правда, спрашивали тетеньки продавщицы, а на что нам *ий и тем паче *ая кислота? На что мы на голубом глазу врали: «Для кружка «Юный химик» — и так как до того мы зарекомендовали себя вдумчивыми покупателями цинковой стружки и раствора серной кислоты, нам в итоге опасные химикаты отпустили без проблем.

Затем наступила пора проб и ошибок. Я до сих пор слегка холодею, когда думаю, а что бы с нами, всеми четырьмя, произошло, если б мы совершили ошибку не в меньшую, а в большую сторону?

Вещество *ий мы строгали ножом, а потом перемешивали с *ой кислотой в нужной пропорции. Далее следовало чрезвычайно аккуратно заполнить спичечный коробок получившейся смесью.

В середине крышки прорезалось отверстие, и в него помещался запал: четыре-пять штук серных головок. Потом наступала пора эксперимента: чиркнуть по головкам, торчащим из середки крышки, и отбросить коробок как можно дальше от себя.

Слава богу, ума хватило экспериментировать со взрывчаткой не в квартире. Рядом с моим домом тогда был заброшенный песчаный карьер, заполненный то ли грунтовыми, то ли канализационными водами.

Первые три-четыре опыта оказались неудачными: коробок отлетал, но не взрывался. Мы приуныли, но самый упорный среди нас, Коля К-в, продолжал экспериментировать и всякий раз производил работу над ошибками. И вот в один прекрасный день, когда мы уже ничего не ждали, — вдруг бабахнуло! Слава богу, не в руках. Слава богу, не когда кто-то наклонился над невзорвавшимся снарядом. Нет, бабахнуло ровно тогда, когда должно, когда коробок из рук одного из нас взмыл вверх и достиг высшей точки своей траектории. Бахнуло мощно: сначала появился ярчайший свет в небе, а через долю секунды, раздался оглушительный взрыв.

А потом — мы еще несколько раз повторили опыт, все происходило удачно, и нам вдруг наскучило. Ничего сравнимого с эффектом взрыва нам достичь не удалось. Ничем новым мы не заинтересовались. Поэтому мы с Димой потихоньку отпали от самодеятельного химкружка. А Колька с Витькой так увлеклись, что после восьмого класса дружно поступили в химический техникум, а потом, как я слышал, стали учиться в институте соответствующего профиля. Было соблазнительно написать в духе романов, что один стал великим ученым-химиком, а второй подрядился изготавливать взрывчатку для террористов и его пленили во время спецоперации, — но врать не буду. Жизнь неизменно оказывается сложней, богаче и непредсказуемей, чем книжные схемы. Витя, как я слышал, сейчас возглавляет небольшое туристическое агентство, а Колька работает в НИИ, который не имеет никакого отношения к химии.

Журнал «Кругозор»

Для двух поколений, следующих за нами, слово «вертушка» означало нечто совсем другое, чем для меня и моих друзей. Те, кто побывал в Афганистане или Чечне, участвовал в войнах, этим словом звали вертолет. Но для нас вертушкой был проигрыватель виниловых дисков. Давным-давно, когда еще не существовало айпэдов и айфонов, мобильников и планшетников, музыку проигрывали с помощью этого устройства. Оно пока не вымерло окончательно. Оно не забыто — но осталось, как самовар или раритетный ретромобиль. Как действующий экспонат домашнего музея меломана, шутка или прикол. Приятно, черт возьми, пригласить друзей (с седыми, как у тебя, висками) и поставить пластиночку с характерным похрустыванием. И гости, снедаемые той же ностальгией, наперебой припомнят, как именно на таком проигрывателе они впервые услышали «Deep Purple in Rock», «White Album» или «По волне моей памяти».

Да, вертушек мало, но они хотя бы есть. А вот чего я не встречал давным-давно — гибких, обычно синего цвета, маленьких пластинок — две песни на одной стороне, две на противоположной. Они были обыденными в семидесятых и напрочь сгинули нынче.

В ту пору издавалось также два журнала, в которых, кроме текстов, печатались грампластинки: взрослый — «Кругозор» и детский — «Колобок». «Кругозор» в лучшие времена издавался тиражом полмиллиона экземпляров, и в каждом из его номеров было аж шесть гибких мини-пластинок. Большей частью на них записывали всякую ерунду вроде: голоса комсомольцев разных поколений, или: звучит рояль в мемориальном клинском Доме Чайковского. Но хотя бы одну сторону из двенадцати делали забойной, иначе кто бы стал тот «Кругозор» покупать! То Джорджа Харриссона запись дадут, то Рэя Чарльза, то ансамбля «Цветы».

Помню, шел я однажды из поликлиники — Советская армия с четырнадцатилетнего возраста готовила нас к служению. Мы должны были уметь стрелять из винтовки и автомата и не иметь очевидных болезней. На медосмотры мальчишек таскали каждый год. И вот, помню, возвращаюсь я из очередного похода по врачам. Осень, золотые клены, молодые девятиэтажки — и откуда-то несется веселая, забойная мелодия. Я поднимаю глаза и вижу: распахнута створка окна на седьмом этаже, выставлен проигрыватель. Кто-то — наверно, такого же возраста, как я, — решил поделиться с микрорайоном своей радостью. Колонка наяривает, разносит по окрестностям:

Мы вам честно сказать хотим: На девчонок мы больше не глядим!

Не знаю, как для кого, но для меня девятый класс был годом открытий: стихов, любви, музыки, дружбы. И они, эти открытия, шли одновременно, подпитываясь друг другом. Они были будто симфонией на многих колоссальных инструментах, когда звучит все, каждый голос то громче, то тише, но никогда не замолкая окончательно и дивным, волшебным образом переплетаясь.

Первым откровением стала музыка. Еще со времен пианино с канделябрами я не понимал, как это можно: слушать или играть музыку для собственного удовольствия. А тут попала мне в руки маленькая пластинка («сорокапятка»), выпущенная на фирме грамзаписи «Мелодия»[5]. На каждой стороне две песни: на одной «Любовь нельзя купить» и «Когда мне будет 64». Что на другой — не помню. Название ансамбля стыдливо умалчивалось, было написано просто: Вокально-инструментальный ансамбль (Англия). Однако авторы каждой композиции все же указаны: Д. Леннон — П. Маккартни. И я долгое время был убежден, что и впрямь: музыку битлов писал Д. Леннон, а П. Маккартни — слова. Я не понимал, как это можно писать — вдвоем? И музыку, и стихи? В Советском Союзе каждым ремеслом занимались специальные люди: композитор и поэт-песенник.

Советская пропаганда уже успела убедить меня, что «Битлз» — что-то яркое, вопящее, сопящее, грубое, вызывающее, неприличное. Я ставил пластинку на проигрыватель «Романтика» с внутренним трепетом и ожиданием разочарования. И что же я услышал? Яркая, неприхотливая, очень лиричная и запоминающаяся мелодия:

Will you still need me, will you still feed me when I’m sixty-four?

Кто мог бы предсказать мне, что в этой пластинке я встречу свою музыкальную любовь? И через двадцать с лишним лет услышу эту песню живьем на Красной площади в исполнении автора?

Концерт «Битлз» на Красной площади в семьдесят четвертом году представлялся гораздо менее вероятным, чем высадка на Землю марсиан с последующим рапортом зеленых человечков лично Леониду Ильичу Брежневу!

Мои открытия продолжались. И, как музыка может быть не скучной обязаловкой в Зале Чайковского или в Кремлевском дворце съездов, так и стихи, оказалось, могут задевать душу — и одновременно бередить ее и излечивать.

В нашем подъезде, этажом выше, проживал милый человек возраста моих родителей, которого все звали дядя Саша. У него была огромная библиотека — настоящее богатство. Однажды мы вместе с ним поднимались в лифте, и он вдруг спросил:

— Ты стихи пишешь?

— А почему вы спрашиваете?

— В твоем возрасте все пишут. Хочешь, я тебе дам почитать настоящие стихи? Современные?

— Ну, можно.

Я проехал свой восьмой этаж, зашел в квартиру дяди Саши на девятом. Его библиотека и впрямь поражала: все стены одной из комнат снизу доверху завешаны полками, заполнены книгами. Сосед порылся и откуда-то снизу вытащил маленькую черную книжку. Сборник Вознесенского, «Ахиллесово сердце».

— Держи. Прочитаешь, понравится — я тебе других поэтов дам.

Я стал читать прямо на лестнице, едва выйдя из квартиры дяди Саши.

Убил я поэму. Убил, не родивши. К Харонам! Хороним. Хороним поэмы. Вход всем посторонним.

И эти стихи меня — затащили, увлекли, затянули.

А дальше я уже начал выбирать поэтов сам. Книжками любезно продолжал снабжать меня сосед. Где Вознесенский, там и Пастернак. Где Пастернак, там и Маяковский — но не хрестоматийно-школьный, а иной, сдержанно клокочущий, времен «Облака в штанах».

Своими открытиями в стихах и музыке хотелось делиться. Потому необходимы стали друзья. Уже не для того, чтобы играть вместе, но обсуждать, пересказывать, сопереживать. Может, для настоящей юношеской дружбы даже слишком бывает тесно: встречаться каждый день, сидеть за одной партой, постоянно соперничать на контрольных и на гаревых дорожках. Может, чтобы дружба была крепче, юности нужна дистанция? Чтобы при встрече было что друг другу рассказать. Чтобы открытия совершать не вместе, одновременно, а каждый свое.

Как я уже говорил, семья друга Р-ва переехала в другой район, на «Октябрьское поле», и Дима перешел учиться в другую школу. Но мы продолжали встречаться. Тем более что был повод. Оба мы поступили учиться в физматшколу при Московском энергетическом институте.

В советские времена с большой серьезностью относились к физике и математике. Державе требовалось, чтобы летали самолеты — пассажирские, а главное, боевые, чтобы ракеты попадали точно в цель (а сами оставались невидимыми для радаров) и чтобы бомбы становились все меньше, а взрывались, нанося как можно больший урон живой силе и технике вероятного противника. Поэтому все, связанное с подготовкой будущих ученых-естественников, инженеров и конструкторов, организовано и отлажено было в СССР на высочайшем уровне. При всяком техническом вузе существовали подготовительные курсы (на них абитуриенты готовились к поступлению в течение лета) и подготовительные отделения (там занимались те, кто отслужил в армии или поработал на производстве). Во многих втузах[6] имелись к тому же свои физматшколы. Там читали лекции и вели семинары студенты и аспиранты на общественных началах.

Занятия проходили после уроков в обычной школе два, а то и три раза в неделю. Подобные замечательные образования существовали не только на естественно-научных факультетах. При журфаке, например, действовал ШЮЖ (о нем речь еще впереди). В седьмом классе я попытался было поступить в школу юного географа при геофаке МГУ — но потерпел фиаско. И тогда моя мама сказала: пойдешь в физматшколу при МЭИ, туда берут без экзаменов. Почему нет, подумал я. Математику с физикой я вроде любил — к тому же эти дисциплины давали настоящую профессию, не то что эфемерная география или литература. К тому же в Энергетический институт ездить близко — садишься на «Ждановской» в электричку, и через пять остановок — платформа Новая, а там пешком. Я пошел в физматшколу, а с собой, чтоб не скучно было, затащил Диму Р-ва.

После занятий в институте мы чувствовали себя почти взрослыми, почти студентами. Ведь учились мы в настоящих аудиториях, лекции нам читали аспиранты, а порой даже преподаватели, и называли они нас, почти своих коллег, на «вы».

И вот мы с Димой выходим из института в вечернюю темень и вместе шлепаем к станции Новая, а там разъезжаемся. Я отправлялся на свою окраину, Дима ехал в противоположную сторону, на Казанский вокзал, а потом пересаживался на метро. Обычно к электричкам мы следовали пешком, обсуждали все на свете. Пятнадцати-двадцати минут ходьбы нам обычно не хватало, чтобы обговорить насущное, и тогда мы решали, что каждый пропустит по одной электричке. Мы отходили в сторонку и продолжали беседу.

У нас и сейчас негусто с местами, где могут провести время старшие школьники. Но в те времена их не было вовсе. Вот и стояли мы, как два столбика, у платформы Новая, мерзли-леденели и все разговаривали, разговаривали…

Однажды, когда подходили к станции, Дима хлопнул меня по плечу (в те времена он стал уже повыше меня), повлек в сторону и довольно громогласно спросил:

— Ну, пропустим по одной?

Идущая сзади немолодая пара так на нас посмотрела!

Пропустить тогда было одним из многочисленных эвфемизмов к слову выпить. С тех пор наши провожания получили кодовое наименование «Пропустим по одной». Когда было не очень холодно или ветрено, мы поднимались на пешеходный мост, протянувшийся над станцией, и разговаривали там. Имелась дополнительная интрига: чья электричка придет раньше. Обычно, если была моя, я, несмотря на то что мы уже пропустили по одной, соглашался еще пропустить и ее проигнорировать.

Иногда я приезжал к Диме в гости на «Октябрьское поле» (приятеля у себя дома почему-то не помню). У него (в отличие от меня) имелось почти богатство: катушечный магнитофон «Комета» и запись целых восьми песен «Битлз», а также рок-опера «Иисус Христос — суперзвезда». Мы сидели в его комнате (квартира была коммунальная) на подоконнике и разговаривали под аккомпанемент магнитофона.

С некоторых пор у нас появился третий спутник в наших вечерних возвращениях из Энергетического института. Его звали Миша Б-н, и его характерной особенностью являлось то, что он был весь маленький: маленькие ножки с тридцать восьмым размером обуви, маленькие ручки с тонкими пальчиками — и очень красиво закинутая, важная, если не сказать, высокомерная, красивая головка. Миша очень неплохо, как тогда говорили, рубил или рассекал задачи по физике с математикой — пожалуй, даже быстрее и ловчее, чем я или Дима. А еще он интересовался и музыкой, и книгами, и стихами; посоветовал нам почитать и даже принес «Маленького принца». А потом мы с ним вдвоем ехали на электричке домой: Миша жил по той же ветке, в Люберцах.

Новый год Миша пригласил нас отпраздновать у себя дома. Это был первый Новый год в моей жизни, что я встречал без родителей; первый с выпивкой; первый с друзьями и девочками.

В то время тридцать первого работали все и всегда. Я сидел один дома и не мог дождаться, как тогда говорили, сабантуя или сейшен. И в итоге прискакал на встречу, когда еще темнеть не начало. У Миши в Люберцах была двухкомнатная «хрущевка» на первом этаже. Кухня маленькая, комнаты смежные. Но в те времена любая отдельная квартира воспринималась как богатство.

Как ни рано я приехал к Мише, там уже были девочки — тоже наши, из физматшколы, трое: светленькая, черненькая и пухленькая.

Я недавно встречался с ними — после более чем тридцатипятилетнего перерыва. И как-то они все, на мой взгляд, улучшились. Несмотря на то что теперь они все три уже бабушки. Бывает такое — человек, как хороший коньяк, с возрастом только настаивается, наливается соком. Так и эти три имели нынче вид самый преуспевающий.

А тогда, тридцать первого декабря семьдесят четвертого года, мы все устраивали по лекалам больших: девочки резали салаты; мальчишки бегали за хлебом и приносили выпивку. Вскоре явился Дима Р-в, тоже не выдержав одиночества на своем «Октябрьском поле». Начал рассказывать, сразу стал центром внимания:

— Эти ваши Люберцы просто какой-то полюс холода, антарктическая станция «Восток»! Выхожу я из дому у себя на Народного Ополчения: тепло, солнышко светит, птички щебечут, вот-вот почки распустятся! Приезжаю на «Ждановскую», сажусь в триста сорок шестой автобус — все стемнело, нахмурилось, снежинки срываются. А приехал в Люберцы, вышел из автобуса — тут снег, буран, метель, холодина! Как вы здесь живете?!

Все хохотали. Девчонки особенно.

Пили мы какую-то самодельную настойку, пытались курить. Светилась гирлянда на елке, затеплились две или три свечи. Завели танцы под (опять-таки!) вертушку. Заголосил вокально-инструментальный ансамбль «Цветы»:

Звездочка моя ясная, Как ты от меня далека.

Я сделал шаг и пригласил на танец сидевшую в кресле светленькую.

— Нет, спасибо, извини, — сказала она.

А потом — черт возьми! — она взяла и пошла танцевать медленный танец с Димой! Ошеломленный и ошарашенный, я опустился в кресло, где только что сидела она. Довольно обиженно и непонимающе я смотрел на нее в объятиях друга. А оказавшись ко мне лицом, она, ясно артикулируя, но совершенно беззвучно произнесла какую-то фразу. Тогда я не понял — или не захотел понять, что она сказала. Теперь не сомневаюсь ни минуты, что это было.

Она сказала тогда: «Я — люблю — его».

О том вся ее дальнейшая жизнь свидетельствовала. Светленькая два раза была замужем, но первого сына назвала — Димой.

Прошло тридцать пять лет. Наш Дима Р-в лежал в госпитале, откуда уже не вышел, мы с ним перезванивались по мобильным. В палату к нему не пускали — в госпитале был объявлен карантин. И вот однажды друг мне стал рассказывать — легкое отношение к жизни и остроумие он сохранил до конца:

— Позвонила тут мне, — и назвал имя светленькой. — Мне многие звонят, расспрашивают, как я, что. Хотят навестить. Я им всем говорю: с гостеванием ничего не получится, в госпитале карантин, ко мне даже сестрицу мою, когда она из Нижнего приезжала, не пустили. Некоторые говорят: да ладно, мы проберемся — но не пробираются. Так и светленькая сказала: пробьюсь. Ну, думаю, тем же закончится. Никто еще не проникал. И вдруг, раз — я лежу тихо-мирно на койке, и она является. И, как всегда: пирожков принесла, бульона, компота.

— Везет же тебе! — вырвалось у меня от сердца.

— Ага, везет! — горько посетовал Дима, и то был едва ли не единственный раз, когда он попенял на свою болезнь. — В чем же это, интересно?

— Тебя, вон, девушка навещает, которая формально тебе никто. Не мать, не жена, не сестра.

— Хочешь, поменяемся?

— Не сейчас, — отказался я. — Чуть позже.

— То-то.

И в тот же день мне позвонила светленькая:

— Я была у Димки.

— Как ты туда попала?

— Ты же знаешь, что у нас сегодня деньги решают все.

— Как он тебе?

— Ох, Сережка. Плохо.

До тех пор я имел информацию исключительно из уст Димы. А тот беспечально говорил, со слов докторов, что с его болезнью живут двадцать лет, от нее не умирают, и он скоро выпишется, только ему поднимут гемоглобинчик… Но светленькая сказала мне в трубку:

— Все, Сережка. Сделать ничего нельзя.

Комок мгновенно подкатил к горлу, и вскипели слезы.

— Костного мозга у него, считай, уже нет. И селезенка отказала. Он живет только на переливаниях крови.

Я больше ни слова ей не смог вымолвить. И почти две недели не звонил Димке. Боялся, что меня выдаст голос.

…Когда-то, сто лет назад, я думал, что самое горькое в жизни — когда девушка предпочитает друга. Теперь-то я понимаю, что есть вещи куда пострашнее.

Но тогда, в первый день семьдесят пятого года, мы, юные, пятнадцатилетние, еще не знали, что с нами будет. Ни черта не понимали ни в себе, ни в окружающем мире.

О! Я помню, какая тогда бездна разверзлась от мысли, что девочка, в которую я влюблен, предпочла друга. Сейчас, кажется: подумаешь! Ха! Начни ухаживать за другой. Вот пухленькая, например. Милая и, верно, легкая добыча.

Но тогда-то мы — ничего не умели, ничего не знали, и никто не мог никому из нас ничего подсказать. Юность — самое одинокое время.

Стенгазета

Стенгазета нынче — это развлекаловка: «Скачай, распечатай, склей и раскрась стенгазету к Дню святого Валентина!»

Слово осталось прежним, а суть кардинально переменилась. Во времена Советов стенная газета, как и всяческая другая, служила коллективным агитатором, пропагандистом и организатором. Перо (и кисти живописцев) были приравнены к штыку. За каждый клочок бумаги, появляющийся на стене любого учреждения или учебного заведения, головой отвечал его руководитель, а также секретарь парткома и комсомольский вожак. Однако в газетах с приставкой стен— дозволялось много такого, чего ни в коем случае не пропускало иное печатное издание. Парторги и комсорги закрывали глаза на определенные вольности — лишь бы без антисоветчины.

В МЭИ, к примеру, на каждом факультете выпускали свою собственную стенную газету. Они между собой гласно и негласно соревновались: даже по метражу раскрашенных поверхностей. Помню газеты в пять, семь, а то и десять погонных метров. Листы сражались друг с другом в изобразительном мастерстве — дозволялись даже полуголые девы и легкий сюр, вроде копирования образов Дали. Соревновались и в забористости статей. В факультетской стенгазете мне впоследствии доводилось напечатать то, от чего категорически отказывались газеты другие, включая институтскую многотиражку. Например, отчет со встречи в нашем ДК с Андреем Тарковским. И интервью с Вознесенским.

Но в девятом классе обманчивая хмельная студенческая полусвобода сыграла со мной злую шутку. Привыкнув к институтской вольнице, к первому апреля мы решили пошалить. Пошутить. Совместными усилиями с Димой Р-ым и Мишей Б-м ко Дню дурака выпустить стенгазету. И — выпустили.

Не было в ней ничего противозаконного или антисоветского. Разве что шуточка в адрес директора ФМШ, уже не студента, но преподавателя Бориса Федоровича Р-ва, которого все называли не иначе, как БФ[7].

Первого апреля перед первой парой, которая у нас начиналась в шестнадцать часов, мы повесили плод нашего творчества на доску объявлений физматшколы, на втором этаже института. Потом нам рассказали, что газета не довисела до конца первого академического часа. И больше ее никто не видел. Вернее, мы сами только и видели ее один раз, мельком, — на столе у директора Р-ва.

К нему нас препроводили после первой пары. Тогда нашему директору было никак не больше тридцати, но он уже носил галстук и слегка раздался в талии. И нам, пятнадцатилетним, казался ужасно взрослым и серьезным. Он сидел за своим столом в комнатушке, которая называлась деканатом физматшколы, и выглядел очень серьезным и строгим.

— Ваше, значит, творчество, — сказал он утвердительно и тяжело приплюснул ладонью нашу газету. И зачитал из нее с выражением: — «Параграф первый. За допущенные ошибки в работе с первого апреля сего года уволить директора ФМШ тов. Р-ва БээФ, — он так произнес «БээФ», что мы сразу поняли: он, конечно, знает про свое прозвище и, пожалуй, гордится им. А он продолжал: — Параграф второй. Назначить директором ФМШ тов. В-ко Владимира (в скобках — партийная кличка Дуче)».

В-ко Владимир по кличке Дуче был наш соученик — умный, но слегка нелепый. Свою кличку он обрел с тех пор, как пришел однажды на занятия бритый под ноль. Тогда заучиха в очередной раз выгнала его из класса за хиповскую прическу, и Дуче в знак протеста побрился налысо.

— Что делать-то с вами будем? — обвел нас строгим взглядом БээФ. — Раньше за такие дацзыбао расстреливали. — Он выждал небольшую паузу, чтобы до нас дошла весомость его слов. — А теперь… Понимаете, друзья мои, я, как директор физматшколы, здесь отвечаю за все. И за каждый листочек на доске объявлений — тоже. И если там написано: уволить БээФ Р-ва и назначить В-ко по кличке Дуче — уж не знаю, как насчет назначить, а меня, значит, точно следует уволить. И ведь могут. Но пока не уволили, я тут посоветовался, как мне поступить с вами. Кое-кто предложил мне вас отчислить.

Директор сделал еще одну внушительную паузу и обвел нас взглядом. Во мне все оборвалось, а потом дернулось: «Как?! Отчислить?! Из физматшколы?! Я не хочу! Мне хорошо здесь! А что скажут родители?!» Я покосился на своих друзей. И Димка, и Мишка сидели чернее тучи.

— Но мы решили иначе. И сейчас вы сами скажете, правильно ли мы поступаем. Мы вас подумываем отправить на перевоспитание. Трудовое перевоспитание…

В очах БээФа заблистали веселые огоньки. Дима первым почувствовал, что суровых санкций не последует, и переспросил:

— Направить на воспитание? Куда?

Р-в, с долей пафоса, произнес:

— В студенческий строительный отряд Московского ордена Ленина энергетического института. Этим летом. В ССО МЭИ ТЭФ «Москва-75». Может, собственное чувство юмора там отшлифуете под руководством старших товарищей.

— Я согласен, — очень быстро промолвил я, опасаясь, что БээФ передумает. Помимо всего, я чувствовал вину перед друзьями за то, что втравил их в эту стенгазету.

— Да, это интересное предложение, — по-взрослому кивнул Миша.

Со временем мы поняли, обсудили и согласились друг с другом, что решение о том, чтобы отправить школьников в стройотряд, БФ принял и обсудил, с кем надо, давно. Теперь просто подвернулся случай его озвучить. И он озвучил, превратив скандал (появление несанкционированной газеты) в свою педагогическую победу: отправил правонарушителей на перевоспитание.

Эмблемы стройотрядов

Летом после девятого класса сбылась моя мечта. Можно сказать, заветная. Я начал зарабатывать деньги. Сам. Честно. Легально. Своими руками. Да еще в компании с настоящими, взрослыми студентами. И вместе со своими ближайшими друзьями.

БФ сдержал свое обещание, и нас троих — меня, Диму Р-ва и Мишку Б-на — отправили в студенческий отряд, что базировался рядом с Москвой в поселке Немчиновка. Приехали мы туда в первых числах июня, когда у большинства студентов еще шла сессия, поэтому оказались среди немногих квартирьеров — готовили лагерь к заезду основной группы.

Работы нам давали самые разные, иногда противные, но, как правило, не тяжелые: панцирные кровати разнести по палаткам, а потом их собрать; покосить траву (разумеется, ручной косой, из нас троих это умел только Дима); найти водопроводный вентиль в яме, заполненной водой и грязью. Довольно быстро мы выучили нехитрые правила стройотрядного братства: не отлынивать и не филонить; если все сделал, не сидеть сложа руки, а идти спрашивать у старших, чем заниматься дальше.

Нам выдали, помимо спецодежды — серых, ужасного вида комбинезонов, — новенькие стройотрядные куртки-штормовки.

Куртки подобного образца сейчас вроде вернулись — как возвращаются некоторые хорошие вещи из прошлого. Например, те же стройотряды. То и дело я вижу молодых людей, одетых в стройотрядные прикиды, на встречах с президентом и другим высоким начальством. На мой взгляд, они выглядят как ряженые. Будто это массовка на подпевке к песне «Как прекрасен этот мир». Ведь в прежние времена играли роль детали, которые невозможно повторить. Было, например, модно писать на спинах по трафарету названия мест, где трудился обладатель куртки. Например: МОСКВА-75. И дальше, сверху вниз:

АБАКАН-76

САЯНЫ-77

МОСКВА-78

ДРЕЗДЕН-79

Кроме того, каждый год всякий отряд имел собственные эмблемы, которые нашивалась на карманы куртки. К лацканам цеплялись значки, каждый год новые. А стройотрядное начальство носило особые шевроны на рукавах. Поэтому на штормовке человека, поездившего по стройкам, буквально живого места не оставалось, и спереди, и сзади. И такая куртка означала одно: это не маменькин сынок (или маменькина дочка). Это — взрослый, ответственный и самостоятельно зарабатывающий человек.

Кафе «Московское»

Стройотрядкой по-настоящему гордились. При одном взгляде на куртку комиссара нашего отряда, Володи Ф-ва, сразу становилось ясно, что человек он заслуженный. Но и без всяких парадных курток, в старой майке и изношенных трениках, Владимир выглядел весомо и (словечко из других времен) харизматично. Невысокого роста, кучерявый, со светлыми глазами, он работал умело, ухватисто. Однако за лопату и мастерок брался нечасто — своей комиссарской работой занимался. В ССО комиссары идеологией, конечно, ведали, но не бывало на студенческих стройках ни нудных собраний, ни политинформаций, ни боевых листков. Среднее и высшее начальство понимало: студенты летом работают как звери и, если их будут еще воспитательной работой травить — они не выдержат. Поэтому основной заботой комиссаров являлось: развлечь подопечных, увлечь, развеселить.

Когда мы оказались в стройотряде в подмосковной Немчиновке в семьдесят пятом, поначалу все шло по-простому: отряд маленький, народ собирался вечерами у костра, пели под гитару, анекдоты рассказывали (любые, но не антисоветские) и разнообразные студенческие байки. Мы, школяры, с восторгом ощущали себя частью студенческого братства. Володя Ф-в присвоил нам троим прозвище «пионеры», которое прекрасным образом прижилось.

В стройотряде категорически запрещались игральные карты и выпивка, а комиссар не разрешал вдобавок нам, школьникам, курить. Даже выговор перед строем на линейке делал. Но мы, дурачки, все равно прятались от него и дымили.

На стройотрядную пору выпал день рождения у Димы. Пришелся он на воскресенье. На выходной нас отпустили по домам (суббота в стройотрядах обычно бывала рабочей — правда, трудились только до обеда, который сдвигался на пару часов позже обычного). И вот мы вечером разъехались по домам. Было дьвольски приятно оказаться в квартире, в отдельной комнате. Одному, а не в палатке на тридцать человек. И есть не то, что дали на раздаче, — брать еду, какую захочешь и сколько захочешь.

Но уже утром в воскресенье дома стало скучно, я облачился в стройотрядную куртку и отправился чествовать Диму. Мы поехали в кафе «Московское» — оно располагалось на улице Горького (теперь Тверской) во втором квартале справа, если идти от Кремля.

Ни капли спиртного мы не заказали (хотя могли бы! И нам бы принесли! Ведь мы же были в куртках, и нас все принимали за студентов!). Но вечером предстояло вернуться в стройотряд, где царил сухой закон. Поэтому мы попросили три мороженых и три стакана ситро. Ели «Лунное»: орехи, печенье, шоколад поверх трех шариков сливочного. Чокнулись, выпили лимонад. Сидели у распахнутого окна, за которым шумела и искрилась преобразившаяся и подтянувшаяся по случаю лета Москва.

Потом мы приехали в расположение отряда. Лагерь оказался пуст, мы были первыми, вернувшимися из увольнения. Мы сели в каптерку играть в шахматы (в дурака не позволяли себе, даже когда никто не видел). В старом одноэтажном здании, приспособленном студентами под бытовку и штаб, куда-то затерялся ключ, и для входа-выхода использовали окно до пола. И вот мы сидим, играем — раздается стук в дверь. Мы «находчиво» закричали:

— И хто там? — (Дима)

— Лбом постучи, тогда откроем. — (я)

— Вход через окно. — (Миша)

Через минуту в окно ввалилась светленькая: привезла пирожки и тортик собственноручной выпечки. Совершенно понятно, почему и ради кого она приехала — но Р-в продолжал ее игнорировать.

Потом она приезжала в стройотряд неоднократно, и всегда с гостинцами. В следующий раз мы красили забор, и она прозвала нас Томами Сойерами. Как-то мы репетировали сценку для самодеятельности (куда нас, «пионеров», разумеется, привлекли), и она стала первой зрительницей. Даже глазастый вездесущий комиссар Ф-в приметил:

— Какая деваха к пионеру Диме ездит!

— Это она к пионеру Сереже, — отбоярился тот.

— Не ври! — зло вскричал я.

Купюра в двадцать пять рублей, а также трешки, пятеркии прочие советские деньги

В конце июня в лагерь прибыл основной контингент стройотряда. Жаль было разбивать сложившееся братство. Романтика с посиделками у костра закончилась. Вечерами уже не зубоскалили у костра — проводили мероприятия.

Работать нас троих бросили в бригаду, которая в подмосковном совхозе бетонировала отмостки для теплиц. Не знаю, кто придумал нас засунуть именно туда — наверно, постарались, чтобы мы меньше на глаза проверяющим попадались. Пахать нам было тяжело. Бетонные работы вообще не сахар. Мы — неокрепшие, пятнадцатилетние. Бригадиром у нас был Саша Л-в, больше похожий на армейского сержанта, чем на студента. Он прошел армию и считал, что без матерка ничто не будет шевелиться: «А ну-ка, пионеры, мать вашу перемать, взяли совковые лопаты и бегом на разгрузку, бетон пришел!»

Бетон привозили на гиганском «МАЗе», зачастую еще и с прицепом. До сих пор помню звук, с которым огромная серая плюха рушилась на землю. Потом Л-в злостно нарушал правила техники безопасности: запрыгивал на борт самосвала и, балансируя, подчищал остатки бетона из кузова. А мы с лопатами стояли внизу, вокруг кучи, чтобы ее растаскивать (или, как это называлось тогда, разрабатывать).

Все, чем мы занимались до прихода бетона и помимо него, было терпимо или даже приятно. Делали подготовку — то есть по бечевочке равняли землю вдоль теплиц, затем ставили опалубку. Лазили в теплицы за огурцами, которые с голодухи тут же съедали: теплыми, без хлеба и соли.

«МАЗ» вываливал громадные кучи в начале теплиц, у торцов. Нам приходилось совковыми лопатами грузить носилки, таскать их за пятьдесят шагов до нужного места. Там опрокидывали, разворачивались, и назад. Мы с Димой нагружали, таскали носилки, Миша, как самый легковесный, носил воду — поливать, размягчать бетон. Раствор и без того уже привозили сохлый, а потом он лежал под солнцем, пока мы его растаскивали под понукания бригадира. В конце концов он застывал окончательно, мы отбивали его ломами, и Саша, страшно матерясь, давал команду закопать остатки: кинуть в специально вырытую яму и присыпать землей.

Встретиться бы сейчас с теми деятелями, кто работы эти заказывал, спросить по-доброму: «А почему отмостку не сделали до того, как теплицы поставили, или хотя бы одновременно?» Хотя ответ и так ясен: или денег раньше не было, или не подумали. «И почему «МАЗы» сваливали бетон за тридевять земель и потом студентам приходилось растаскивать его даже не на тачках — на носилках? Почему не развозил его хотя бы погрузчик?» И тут ответ очевиден: «Техники не было, а даже если и была, студент с носилками все равно стоил дешевле».

После, когда уже поступил в институт, я побывал еще в четырех стройотрядах, но так сильно никогда не упахивался, как в Москве-семьдесят пятой. А еще вечерами нас Володя Ф-в привлекал к культурно-массовой работе. По неписаным правилам стройотряда каждый вечер заполнялся хоть одним мероприятием. То французская делегация в гости приедет, то поэт Феликс Чуев, то нас организованно повезут на всесоюзную премьеру кино «Они сражались за Родину». В прочие дни устраивали концерты и конкурсы собственными силами.

Тем временем приближалось важное событие: начиналась первая совместная советско-американская экспедиция «Союз — Аполлон». И на пятнадцатого июля, когда должны были взлететь наш корабль с Байконура и американский с мыса Кеннеди, Володя Ф-в при моем соучастии наметил мероприятие. Отрядный художник написал даже к нему афишу:

Экспедиция Союз — Аполлон стартует!

У НАС В ГОСТЯХ майор-инженер Космических сил СССР В. Я. Жила.

Отцу я про его предстоящее выступление ничего заранее не сказал. Думал, поеду домой на побывку, тогда и договорюсь, мне уж он не откажет. Телефон в стройотряде был — один, в штабе. Но у нас-то в квартире его не имелось. Не звонить папе на работу, в секретный космический институт, ума мне хватило. Зато удалось под мероприятие получить дополнительное увольнение. Я приехал к себе на «Ждановскую» из Немчиновки, но только заикнулся папе о выступлении — он посмотрел на меня как на дебильного ребенка.

— Да ты что, Сережа, посадить меня хочешь?! — И больше не было никакого разговора.

Я помчался в телефон-автомат звонить в отряд Володе Ф-ву, чтобы тот снял злосчастную афишу. Видать, у меня был довольно расстроенный голос, что Володя без звука и вопросов распорядился содрать анонс. Вечер встречи с майором-инженером заменили конкурсом-концертом песен космической тематики:

Я Земля, я своих провожаю питомцев! Сыновей, дочерей!

Магнитофон IV класса «Дайна»

Уезжая из ССО в августе, мы взяли лишь небольшой аванс, рублей по двадцать. Окончательный расчет в стройотрядах бывал обычно по осени, в сентябре, а то и в октябре. Проводили собрание, докладывали об итогах работы: «Встав на трудовую вахту в ознаменование тридцатилетия Великой Победы, наш отряд залил столько-то кубов бетона» — и так далее. В конце мероприятия начиналось самое интересное: раздача наличных. Потом студенты растекались по окрестным ресторанам пить. Мы тогда были в смысле выпивки девственниками, поэтому первую в своей жизни зарплату в целости отнесли по домам. Я, пятнадцатилетний отрок, получил сто сорок рублей. Я до сих пор помню эту внушительную сумму. Советские рубли были тогда размером меньше, чем нынешние, но солидным дизайном своим вызывали большее уважение: четвертные билеты, красные червонцы, синие пятерки. Я впервые держал в руках столь изрядную сумму. При тогдашнем масштабе цен и впрямь внушительную. К примеру, моя первая журналистская зарплата (восемь лет спустя!) составляла ровно такую сумму. Советский человек на эти деньги мог, не особо роскошествуя, месяц прожить. Заплатить за квартиру, купить единый проездной (шесть рублей), обедать в столовой на службе (семидесяти копеек в день хватало), каждое воскресенье посещать кино (пятьдесят копеек стоил билет в выходной) и выпить после сеанса пару-тройку кружек пива (двадцать копеек кружка на розлив). Или — приобрести магнитофон.

Родители, несмотря на свое вечное безденежье (приходилось за кооператив и машину отдавать долги), на мой первый заработок не покушались. Напротив, мама сама предложила, чтобы я приобрел что-то стоящее для себя. Мне хотелось магнитофон, но моих ста сорока рублей хватало исключительно на самый наидешевейший аппарат, и тогда она предложила подождать: совсем скоро у нее будет квартальная премия, она добавит мне, и тогда я смогу купить аппаратуру классом повыше. К примеру, магнитофон «Комета» или даже «Яуза». Эти агрегаты стоили под двести рублей и дороже.

Я от родительского вспомоществования отказался. Во-первых, получалось, что будущий магнитофон окажется как бы не полностью моим. Я же хотел владеть им безраздельно. Еще станут записывать, как Аня свои стишочки декламирует. Кроме того, сыграл свою роль дух подросткового противоречия: раз родители призывают повременить — я, напротив, поспешу. Да что там говорить! Меня обуяла типичная потребительская нетерпячка. Я поехал в магазин самостоятельно и купил самый дешевый магнитофон — катушечный IV класса «Дайна».

Но какая разница, какого он класса — да хоть десятого! Он — работал, и он был мой. Целиком — мой; первая вещь, которую я сам заработал, выбрал и купил. Всякий раз, когда я им пользовался, душу мою переполняла гордость.

Бутылки-«чебурашки»

Можно ли представить себе, что нынче один молодой человек подарит другому на день рождения («днюху»), да еще на совершеннолетие, пару пачек сигарет, а также несколько бутылок газированной воды?

Можно, наверно, но, как это в наши времена называлось — по приколу. А для нас тогда хоть элемент прикола и присутствовал, однако подарок представлял изрядную ценность. Уже хотя бы потому, что оба товара, врученных Мише, в свободной продаже отсутствовали. Их требовалось ловить или переплачивать.

Семьдесят пятый год вообще воспринимался в чреде других семидесятых более радостным и спокойным. Такое ощущение складывалось, вероятно, потому, что наша пропаганда чуть поумерила в преддверии совместного космического полета остервенение, с каким обычно обрушивалась на американцев и прочих империалистов. Закрутились и другие совместные проекты с Америкой. Табачная фабрика «Ява» совместно с корпорацией «Филипп Моррис» затеяла выпуск новой марки сигарет — «Союз — Аполлон». Появился даже анекдот: встречаются русский и американский табачники. Наш спрашивает, почему у американцев сигареты такие вкусные, в чем секрет. Штатник отвечает:

— Ну, мы берем дерьмо, добавляем табак…

— Как?! Вы и табак добавляете?!

Когда «Союз — Аполон» вышел, московские модники решили, что новые сигареты, конечно, не «Мальборо», но за неимением его сойдут. И они немедленно исчезли из продажи.

Одновременно раскручивался другой проект — сейчас подобных сотни, а тогда он был единственный. О нем много говорили и писали, и то был опять же редкий случай, когда об американцах вели речь без злобы, уничижения или страха. Еще в семьдесят третьем штатники построили в СССР завод по производству газированного напитка. Первым лимонадным брендом, попавшим на родину мира и социализма, стала пепси. Мне повезло: тот завод-пионер запустили в Новороссийске, поэтому в городе и окрестностях заморский напиток продавался свободно. На других курортах он бывал от случая к случаю. В сопредельных областях, вроде Ростовской, его приходилось ловить. В иных городах и весях, даже в Москве, его можно было найти только в ресторанах с двойной как минимум переплатой.

Пепси фасовали в бутылки невиданного для Союза объема триста тридцать граммов. Впоследствии их прозовут «чебурашками». Это произойдет много позже, когда в восемьдесят пятом начнется антиалкогольная кампания и водку станут продавать по талонам. Тогда самый популярный на Руси напиток станут почему-то фасовать в пепсикольную тару, и острая на язык пьющая братия даст бутылочкам собственное имя в честь мультяшного героя. Но в семидесятых многие курортники, уезжая из Новороссийска и окрестностей, прихватывали с собой штук десять-двадцать пепси — на сувениры родным и знакомым. Местные умельцы даже стали мастерить специальные деревянные и картонные ящики для перевозки газировки — продавали их частники на местном базаре. Вот и я в августе семьдесят пятого после стройотряда отправился к бабушке-дедушке и домой в столицу вернулся с десятком бутылочек.

У моего друга Миши Б-на чрезвычайно удачно выпал день рождения: тридцать первого августа. Последний день каникул — однако все приятели уже вернулись. И все соскучились, и страшно рады были повстречаться.

Диму Р-ва, увы, на юбилее Мишки не ждали. Его отец закончил учебу в военно-политической академии и получил новое назначение — в город Орел, преподавать в местном училище связи марксизм-ленинизм и историю КПСС. Разумеется, семья последовала за ним. Диму определили учиться в орловскую школу.

И нам с Мишей, естественно, не хватало друга. Мы с Димой подарок ему вручали от обоих, совместный. В подарочную коробку положили четыре пачки совместных сигарет «Союз — Аполлон» и четыре бутылочки совместной воды пепси.

Пепси мы выпили тут же, за праздничным столом, и пачку подарочных сигарет скурили на балконе. Мишины родители были чуть ли не единственными из всех родителей, кто знал, что их сын курит.

Точно такой же подарок: несколько «Союзов — Аполлонов» и пару батлов пепси (но в другой таре, «чебурашек» не нашел) — я сделал Б-ну на совсем другой его юбилей, пятидесятилетие. Мы с женой приехали к нему в Израиль. И опять подарок был совместный, и снова Дима не смог приехать к другу. Ему отказали в загранпаспорте, как секретоносителю. А даже если б дали, он уже был очень плох и поехать вряд ли смог бы.

Но вернемся в семидесятые, когда все еще были живы, здоровы и молоды.

В ту пору пепси с берегов Черного моря я доставлял (или мне доставляли) еще не раз. На будущий год моя мама оказалась в комитете по подготовке выпускного и там обмолвилась про свои новороссийские корни. Ее немедленно взяли в оборот, вследствие чего дед и булечка тоже получили задание от комитета. Бабушка купила в «нашем» магазине двадцать восемь бутылочек колы — из расчета одна на двоих выпускников (учителям, посчитал родительский комитет, газировка не обязательна). Дед из картона смастерил специальный ящик, затем отправился на вокзал и передал его с проводником. В Москве мой папа на своей машине встретил поезд и благополучно доставил пепси к нам домой.

Никто, конечно, не считал при социализме, насколько благодаря подобной логистике подорожала каждая бутылочка. Наверно, вдвое как минимум. Но главное, что мы на выпускном, хлебая заморскую пепси, почувствовали себя немножко буржуями.

Пересылку вещей с проводниками практиковали чуть ли не все семьи. Сейчас, с развитием экспресс-доставки, неофициальный этот сервис почти отмер. А тогда проводники возили все. Вещи хрупкие — те же бутылки с пепси или варенье, а также скоропортящиеся — фрукты, к примеру, или сушеную рыбу. Даже деньги передавали — и ничего, как правило, доходили. Проводник был незаменим к тому же, когда требовалось доставить груз быстро. Вечером в Москве — утром в Ленинграде, такой скорости почта могла только позавидовать.

В девяностые годы, когда разрешили все, многие новые доставочные российские фирмы использовали тех же проводников. Теперь этот частный бизнес железнодорожников, кажется, пришел в упадок.

А бутылочки для пепси старого образца выпускаются до сих пор, однако в общих объемах прохладительных напитков, что потребляются в стране, они практически незаметны. Логотип марки изменился до неузнаваемости, а по объему продаж в России (как и по всему миру) компания, несмотря на резвый старт, уступает кока-коле.

До сих пор выпускаются и сигареты «Союз — Аполлон» — однако они давно потеряли былой аромат элитарности.

Таблицы Брадиса

Интересно: из того, что мы учили в школе — сколько процентов нам оказалось ненужным? Пятьдесят? Семьдесят? Девяносто? А в институте?

Ответ, конечно, во многом зависит от того, чем занимается бывший выпускник. Я, похоже, благополучно забыл все сто из ста процентов знаний и навыков. Однако есть знания, которые гарантированно выкинул из головы каждый.

В начальной школе, например, нас учили считать на счетах. Позже — пользоваться логарифмической линейкой, таблицами Брадиса… И я, помнится, неплохо освоил и первое, и второе, и третье. И даже на арифмометре успешно считал!

И чем дело кончилось? Благополучно канули в Лету и таблицы, и линейка, и тем более счеты. Равно как и история КПСС, и политэкономия социализма, и «Поднятая целина», и огромное количество других вещей. Но можно ли считать, что годы учения прошли бессмысленно и бесполезно? Бог его знает. Наверное, нет, потому что важно не то, чему ты учился, а как, у кого и с кем.

В десятом классе мы продолжали заниматься в физматшколе — и я, и Мишка, и светленькая, и все остальные, включая Дуче. Только Димы не было.

Сейчас я думаю: может, разлуки, что происходят в жизни — лишь репетиция той, последней, окончательной разлуки? Хотя при репетиции — обязательно обещается встреча. И еще — можно писать друг другу письма.

Мои письма к нему Дима потерял, а его у меня сохранились — включая самое первое, на листочке, неровно вырванном из тетради в клеточку. «Меня преследует страшный сон, — писал он, — что БээФ на экзамене ставит мне «банан», и я героически топаю в ОВВУС (Орловское высшее военное училище связи)».

Увидеться с ним мы договорились на осенних каникулах. У меня в ту пору жили прибывшие из Новороссийска бабушка с дедулей, поэтому друг Р-в заселился в Люберцы к другу Б-ну.

Помню, как они впервые встретились после разлуки со светленькой на платформе «Ждановская»: она бросилась к нему — но, увидев его холодную мину, осеклась, перешла на шаг и скромно подошла, кивнула: «Здравствуй, Дима!»

В тот же вечер произошла история, при которой я не присутствовал, но о которой мне назавтра с восторгом доложили друзья. Как часто бывает в России, Дима, Миша и его мама Галина Семеновна засиделись на кухоньке в Люберцах за чаем. Галина Семеновна выспрашивала Димку, как ему дается учеба в новой орловской школе. Возможно, в ответ он несколько сгустил краски, рассказывая о почти поголовном пьянстве одноклассников и непроходимой тупости тамошних учителей. Даже наверняка сгустил, потому что за ним водилась страсть к поэтическим преувеличениям и актерским приукрашиваниям. Но, главное, каким оказался результат: в конце разговора Мишина мама безапелляционно заявила: «Никуда ты, Дима, от нас не уедешь, ни в какой Орел. Я позвоню твоим родителям, пусть привезут твои вещи и учебники. Будешь жить у нас, вместе с Мишкой ходить в школу, я договорюсь. — Галина Семеновна была учительницей и преподавала английский в люберецкой школе, где учился Мишка. — И станешь, — продолжила она, — снова в физматшколу ездить».

Все устроилось необыкновенно быстро. Междугородний звонок — и в Москву приехала Димина мама с вещами, банками с вареньем и деньгами на пропитание. А уже десятого ноября Р-в пошагал вместе с Б-ным в люберецкую школу. На постой его определили на тот же диван, где спал Мишка. Другого места в двухкомнатной «хрущевке» для него просто не было.

Совместное ночевание двух друзей никого вокруг не смущало. Даже шутливых намеков не было.

Мы все трое встречались как минимум дважды в неделю в физматшколе МЭИ.

Я и в квартиру Мишкину зачастил. Хотя и раньше друзья не обходили ее стороной, теперь, когда там расположились сразу двое, она стала пользоваться едва ли не впятеро большим успехом. Тем более оба родителя Михаила много работали, отец мотался по командировкам, мама была парторгом, часто задерживалась в своей школе. А пару недель мои друзья даже жили вдвоем, без родителей вовсе!

Когда наступили зимние каникулы, я откуда-то узнал, что в Театре на Таганке стали давать двенадцатичасовые спектакли.

— Детские утренники? — иронично откликнулся Михаил.

— Ага, — поддакнул Дима. — Сказочки. «Павшие и живые», например. «Послушайте!», «Зори здесь тихие».

Совершенно понятно, что в лучший театр Москвы в двенадцать дня в будни попасть было все-таки легче. Несколько раз в каникулы мы часам к одиннадцати подгребали к театру. И обычно удавалось мало того что купить билеты — покупали их в итоге на всю банду из четырех-пяти человек: либо бронь в кассе, либо с рук. Смеялись, с каким великолепным апломбом пожилая дама, продававшая с рук три билета, однажды приструнила Диму: «Молодой человек! Вы все-таки в театр идете, могли бы и рубль дать».

После спектаклей мы не спешили разъезжаться по домам. Бродили по засыпанной снегом Москве, обсуждали. Даже странно вспомнить сейчас, что я совсем недавно видел брызжущих энергией и, главное, заводных, молодых и живых Высоцкого, Хмельницкого, Филатова, Фараду, Савину, Дыховичного.

Логарифмическая линейка

Гулянки не мешали нам учиться. Ставка была велика: поступление в вуз не шутка. Ради подобного приза можно было постараться — тем более что мы краешком, в стройотряде, уже вкусили сладкой студенческой жизни.

Все выглядело совершенно безоблачно — до поры, но однажды вечером мама сказала мне:

— Мне Галина Семеновна звонила.

Начало разговора в любом случае не предвещало ничего хорошего, и я, чтобы выиграть время, уточнил:

— Мишкина мама?

— Ну да. Ты знаешь, что Мишка еврей?

— Ну, я догадывался. А какое это имеет значение? — даже с некоторым вызовом произнес я.

— Для вас с Димой — никакого, для меня тоже, а вот для института — имеет.

— То есть?

— Существует негласное указание: затруднять евреям получение высшего образования. Особенно на престижных факультетах, в лучших вузах. Программу приняли в противовес еврейской эмиграции в Израиль и США. В нашем МЭИ она используется тоже.

— Ну и что это значит?

— Мише на экзаменах будут доставаться сложные вопросы. Самые сложные. И его, скорее всего, завалят.

— Мама, — выкрикнул я, — но ведь это же подло!

Она развела руками:

— Ну а что мы-то можем поделать?!

— И что, ничего нельзя изменить? Поменять национальность? Паспорт?

Мама покачала головой.

— Галина Семеновна говорит, что нет. Она говорит, что, если бы это было возможно, она бы любые деньги заплатила, но — нет.

Каждый раз, когда меня уверяют (или я сам вдруг начинаю думать), что жизнь при социализме была лучше, я вспоминаю эту сцену. И еще — свою реакцию на нее. Как бы ни омерзительно сейчас выглядели власть и общество, люди вряд ли оставили бы без внимания, без возмущения и без сопротивления подобные начинания властей. И особенно восстали бы молодые. Представляю демонстрации. Бучу в соцсетях. Листовки и посты протеста.

А мы в то время… О, мы с младых ногтей были конформистами. Мы стали чемпионами мира по конформизму. Советский человек приспосабливался к разнообразным, творимым системой подлостям столь же естественно и не задумываясь, словно дышал. Впрочем, о чем это я? В семьдесят шестом я и слова такого — «конформизм» — не знал. А когда б вдруг услышал, подумал, что оно к газовым конфоркам имеет отношение. Что-нибудь вроде: «Устойчивое горение газовой горелки называется конфоризмом».

Мысль возмутиться — вслух, гласно — даже не пришла нам с Димой и Мишкой в голову. А если бы вдруг пришла — что мы могли бы сделать? Выйти на демонстрацию? Выступить на собрании? Написать жалобу в газету? Но мы понимали, что любой публичный протест означал бы для нас конец всего. И, наверное, если б и вправду осмелились — были бы дураки. Жизнь для нас была бы кончена. Нас бы посадили, а до момента, как в стране станут выпускать не только диссидентов, оставалось еще как минимум десять лет, нам бы хватило.

Впрочем, есть ли толк множить задним числом «если б да кабы». Не знаю, как Диме (и не у кого теперь спросить), но мне мысль о публичном возмущении даже не приходила в голову.

И еще я тешил себя спасительной иллюзией, что все, о чем говорили и к чему готовились Мишкина и моя мама — неправда. Сведения о национальных барьерах — страшилка или даже вражеская пропаганда. А социалистическое государство, которое столь красиво провозглашает равенство всех наций и народностей и новую общность людей — «советский народ», просто не способно на подобную подлость. Или, как разгневанно спрашивала Галина Семеновна: «Что же, у нас расовая сегрегация, как в США? И мы — как негры?»

В глубине души я надеялся, что, когда мы пойдем сдавать экзамены, выяснится, что на деле никаких препон не существует, и Мишка поступит в вуз так же, как и мы — заслуженно легко. И даже легче, чем мы — он ведь умнее.

Первым вступительным экзаменом была у нас физика, и результат оказался сладко-кислым. Я взял билет: два вопроса и задачка выглядели настолько примитивно, что я в первый момент даже заподозрил подвох. Но нет, все оказалось и впрямь элементарно! Я подготовился и пошел сдавать — самым первым из всего потока, и вылетел через двадцать минут, словно пробка из шампанского: пятерка! И в тот момент уверился: готовились мы не зря, и институт для меня становится реальностью.

Дима сдавал в одной аудитории с Михаилом, и он вышел гораздо позже меня.

— Как ты?! — бросился я к нему.

— Да я-то что, — отмахнулся он с неким преувеличенным самопренебрежением. — У меня-то пятерка. Я для Мишки задачу решал.

— И как?

— Зубодробительно. Нам такие даже БээФ никогда не давал.

— Правда? О господи. Слушай, да как же они смогли — специально именно ему подсунуть сложную?

— Как-как! Просто! У него экзаменационный лист напечатан с красной полосой поперек — они б еще желтую звезду нарисовали. И тот, кто билеты раздает, всем их выдавал с верху стопки, а Мишке — снизу. Вот и вся недолга! Ладно, Серега, мы еще повоюем. Задачку мы с ним все-таки решили, вопросы он тоже знает, сейчас пошел отвечать.

Мы уж и моей маме на работу успели позвонить, и Галине Семеновне, что дежурила дома — доложили последние вести и искурили полпачки на площади перед институтом — а Михаила все не было видно. Наконец он появился. Мы ждали его в конце длинного-предлинного институтского коридора — ближе не пускали. И едва он вышел из аудитории и пошел к нам, уже по его виду, походке и по тому, как он прятал глаза, стало окончательно ясно: прекраснодушные мечтания не сбылись. Жизнь оказалась грубее, чем представлялась нам, и сука-Родина вдоволь поиздевалась только что над одним из своих птенчиков-сыновей.

— Ну, сколько? — вопросил я, и все-таки отлегло, потому что друг сказал не «два», а «три», это значило, что сохраняется надежда, и я похлопал Мишку по плечу, а Дима потрепал его по жесткому чубу.

— Не ссы, Мишка, прорвемся.

Родители велели нам после экзамена отдыхать, и мы еще раз позвонили Галине Семеновне и поехали смотреть фильм в кинотеатр с символическим именем «Россия»[8]. Давали комедию «Игрушка» с Пьером Ришаром, и с тех пор у меня навсегда от этого фильма осталось неприятное послевкусие — потому что я весь сеанс не мог не думать о том, как подло наша советская власть поступила с Мишкой и что жить с этой подлостью придется и мне тоже.

Итог истории вроде бы оказался благополучным, но язык никак не повернется назвать его таковым. Нашему другу подсунули сложнейший вариант и на следующем экзамене, письменной математике, — Дима решил свои задачи за сорок минут, а остальные три часа и двадцать минут пытался сделать Мишкины. Что-то они совместными усилиями сумели наскрести, потому что Б-н снова получил три. (У нас с Димой были, разумеется, пятерки.) Потом ему поставили еще одну тройку — по сочинению. И — о радость! — он получил четверку по устной математике.

Только тогда стало ясно, что Миша, несмотря ни на что — поступил. Не на ту модную специальность, на которую хотел (и куда поступили мы). Но он, слава богу, оказался в институте — который окончил в итоге с красным дипломом. Он пошел работать инженером-наладчиком, и десять лет кочевал по советским гидростанциям, от Вилюйской до Нурекской, внедрял новую технику. Так что долг свой за бесплатное образование вернул державе сполна. А в девяностом году, когда уезжали все, уехал и он.

Теперь Михаил больше двадцати лет живет на чужбине, как и вся его семья: жена Соня, сыновья Леня и Сема, мама Галина Семеновна, отец Анатолий Маркович. Однако в душе он, по-моему, так и не отлепился от России. При каждой возможности он рвется в Москву, звонит сюда мне и другим своим друзьям, а тех, кто приезжает к нему, старается принимать по-королевски.

А дети его, два парня, они уже не наши. Они умные, толковые, красивые. Между собой, когда не слышат родители, толкуют на иврите, и в Россию, откуда их увезли малышами, совсем не стремятся.

Советский автопарк: «ЛиАЗ-677», «Иж-2715», «ЕрАЗ-762 А» и другие

После первого курса Димка поехал в стройотряд в Астрахань. А я совершил поездку, о которой сейчас можно только мечтать: не хватит никакого времени и денег. А в некоторые места уже и не сунешься.

Сначала мы с Мишей проехали на теплоходе по Волге: города Горький, Кострома, Куйбышев, Саратов, Волгоград. В Саратове отстали, догоняли на такси наш лайнер в Камышине.

Конечной точкой маршрута был Ростов, мы погуляли там. Переехали в Одессу — в обоих южных городах у Михаила, как и положено выходцу из хорошей еврейской семьи, жили бабушки.

Потом я уже соло перелетел из Одессы в Новороссийск (там еще действовал аэродром). А через день отправился с другой компанией — взрослой, студенческой, в горный поход.

Мы стартовали в Архызе, который не был еще никакой маркой питьевой воды, и прошли по горам через перевал Дамхурц до самого озера Рица. Теперь я понимаю, почему в ту пору вся техническая интеллигенция при первом удобном случае срывалась в походы: только там удавалось спрятаться, убежать от советской власти, которая была вездесуща и залезала к нам в дома, под одеяла своими репродукторами и теленовостями. Плюс собрания, воскресники, субботники, летучки, политинформации…

В горы советская власть не дотягивалась. Мы шли две недели в блаженной тишине и в потрясающей красоте, не только не слыша, но и не видя уродливые человечьи порождения: блочные пятиэтажки, свинофермы, плакаты про коммунизм. Не забуду, как мы преодолели один из перевалов. Выползли, едва ли не на четвереньках, обливаясь потом. И, как награда, перед нами предстала впечатляющая панорама: величественные горы со снежными шапками, небо более концентрированного синего цвета, чем на равнине, и далеко в марево уходящая долина. И у наших ног — снежные языки.

Они тянутся вниз и заканчиваются небольшим озерцом, более нежного, голубого цвета, чем небо. А из озерца — как довершение картины, тихий финальный аккорд — осторожно пьют две косули. Почуяв нас, они встрепенулись, отбежали и очень скоро исчезли. А мы плюхнулись попами на снежные языки — это было особенно приятно в жаркий солнечный день — и покатились вниз, вздымая тучи морозной пыли.

Как и стройотряд, поход был особым миром, где не действовало большинство негласных советских законов. Типа: «ты — мне, я — тебе», «рука руку моет», «умри ты сегодня, а я завтра». В походах царило настоящее, а не декларированное равенство, и командовал не тот, кто пролез и выслужился, а тот — кто заслужил. У кого было больше знаний, умений и авторитета.

И еще в походе (как и в стройотряде) не нужны были деньги.

Последнее обстоятельство сыграло со мной злую шутку. За две недели в горах я отвык, что живу в обществе, хоть и социалистическом, да не коммунистическом, и деньги в стране еще имеют хождение. Мы все свои финансы перед походом сдали казначею, он оттуда дважды или трижды, когда мы оказывались в людных местах, пополнял припасы и платил за дорогу. И самый последний участок мы преодолевали в «левом» автобусе, который согласился доставить нас с озера Рица в Сочи. Я ехал и только головой вертел: боже, как много вокруг людей! Сколько машин! Какой нечистый воздух! Да как мы вообще можем жить здесь, на равнине?!

Наконец автобус сделал остановку на морском вокзале в Сочи. Основная часть группы собиралась пожить в палатках в кемпинге на море, я выходил и собирался прямиком отправиться в Новороссийск, к бабушке. И вот скрипнули, открываясь, двери. Наскоро я попрощался со спутниками — при всей походной радости и братстве я был счастлив наконец-то остаться один. Двери закрылись, автобус, пыхтя, отправился дальше — я помахал друзьям рукой и, только когда он скрылся из вида, понял, что все мои деньги остались у казначея, и у меня в запасе есть лишь три рубля одной бумажкой в кармане брюк.

Что бы я сделал сейчас, попади в подобное положение? Что вообще сделал бы здравый и взрослый человек? Взял бы на трешку такси, догнал автобус и отнял у дурака казначея, ротозея, тоже забывшего обо всем, свои деньги. Или отбил бы телеграмму дедуле или родителям (мобильных тогда еще ни у кого не было): вышлите денег телеграфом. Можно было также поискать мою сбежавшую группу в приморских кемпингах. Я не сделал ни того, ни другого, ни третьего.

До Новороссийска меньше трехсот километров, прекраснодушно подумал я, не может быть, чтобы я с имеющимися наличными эту хорошо знакомую мне дорогу не преодолел.

Однако началось все не слишком радужно. «Комета» в Новороссийск из сочинского порта уже ушла, следующая по расписанию отправлялась только завтра. Билетов на нее не было, да если и были, мне ничего не светило: стоили они по восемь рублей.

Несолоно хлебавши я отправился на железнодорожный вокзал. Там мне повезло больше. Поездов отходило много, и я, не связываясь с кассами, куда змеились потные остервенелые очереди, сунулся к проводникам: «До Туапсе довезете?» Туапсе — потому, что дальше железнодорожная ветка отходила от моря и через Горячий Ключ шла в Краснодар. Мне отказала и первая, и вторая проводница. Взял — третий, мужик.

Я залез в плацкартный вагон и занял свободную верхнюю полку. Поезд не спеша отправился. Вскоре за окнами потянулось плещущее радостью, брызгами и солнцем море. Тысячи отдыхающих нежились на узкой приморской полоске. Солнце медленно готовилось нырнуть в воду. Ко мне подошел проводник. Мотнул головой: «Пойдем, рассчитаемся». Мы вышли в тамбур, и он сказал: «Гони пятеру». Я поперхнулся: «Пятеру??» — «Такая такса. А ты че хотел?» — «Ну, я думал, рубль». — «Рубль! Я таких и денег-то не знаю!» — «У меня нет столько». — «А что ж ты без денег в поезд лезешь? Давай сколько есть». Я протянул ему свою последнюю трешку.

После этого разговора меня уже перестал радовать приморский пейзаж — поезд продолжал ползти по узкому краешку земли. Вода была вся наполнена золотом от садящегося солнца. Равнодушно я смотрел в окно со своей верхней полки. Теперь у меня не оставалось денег вовсе, разве что пара пятаков, а прибыв в Туапсе, я приближусь к своей цели лишь на сто километров. Как я буду преодолевать оставшиеся двести?

Пока я ехал, разные идеи приходили мне в голову — но все они были достойны авантюрного романа или являлись плодом мальчишеского ума, но никак не взрослого человека. Например, я решил идти в Новороссийск пешком: подумаешь, меньше двухсот километров! Каких-то четыре дня пути. Идти буду днем, вечером останавливаться на ночлег. Фляга с водой у меня есть, спальный мешок тоже. Ни паники, ни страха, ни безнадежности я не испытывал. Отчего-то появилась уверенность: все будет хорошо.

Но когда я вышел на вокзале в Туапсе, а потом на попутном автобусе доехал до конечной остановки «Новороссийское шоссе», стало страшновато. Дорога шла по горам. Сгустилась ночь, черная-пречерная. Огромными громадами, еще чернее неба, нависали со всех сторон горы. Ни огонька и ни одной машины. Где-то, ужасно далеко, посреди гор и леса, теплится костер. Страшно вскрикивает какая-то птица (а может, зверь или нечисть). Короче, я впервые подумал, что моя идея идти в Новороссийск пешком не так хороша, как мне сначала показалось, и принялся голосовать.

Машин в ту пору на трассе Туапсе — Новороссийск было, наверное, раз в пятьдесят, а то и в сто меньше, чем сейчас. Но зато они все останавливались возле голосующего. Во всяком случае, первый же экипаж возле парня с рюкзаком затормозил. Автомобилем оказался фургон ереванской сборки «ЕрАЗ-762 А». (Сейчас такие уже давно не выпускают, а завод признан банкротом.) В фургоне сидели два радушных южных человека. Я едва начал им: «Подвезите, пожалуйста — только у меня денег нет…» — как они прервали: «Садись, дорогой! Какие деньги, о чем говоришь! Только мы скоро сворачиваем, шестнадцать километров нам по пути».

Они меня высадили в каком-то спящем селении. Здесь горел единственный фонарь, и было уже не так страшно, как в самом начале пути. Я почему-то снова уверился, что мое авантюрное путешествие окажется благополучным. И впрямь: следующая же машина остановилась. То был «Москвич»-фургон, «каблук», как его называли. («ИЖ-2715», производство прекращено в 1982 году.) Обычно в таком перевозили грузы, имелось лишь два сидячих места. В этом тоже, и оба оказались заняты, за рулем сидел парень лет двадцати пяти, а рядом такого же возраста девчонка. «Полезай назад», — сказал шофер. Сзади, в кузове, было две лавки. С людьми в кабине приходилось общаться через имеющееся отверстие. Машина тронулась, и я начал вкручивать ребятам мою жалостную и абсолютно правдивую историю: возвращаюсь из похода, деньги забыл, надо в Новороссийск, хотите, буду веселить вас, анекдоты рассказывать.

— Да ладно, не надо денег, — отмахнулся парень. — Правда, мы и не в Новороссийск едем, катаемся просто. Сколько км будет по пути, на столько и подвезем.

Мы проехали пару километров, я начал отрабатывать обещанный номер и рассказывать анекдоты, и тогда девчонка вдруг сказала своему кавалеру:

— А что, может, подбросим паренька до места?

И они на государственном авто (как я понял потом из их разговора) и на казенном бензине везли меня без малого двести километров, до окраины Новороссийска. И только уже там, на Шесхарисе, тормознули и сказали: «Ну, по городу крутить не будем, дальше ты сам». Я рассыпался в благодарностях и выпрыгнул из машины. Они лихо развернулись и унеслись в сторону Туапсе.

И я успел на последний автобус («ЛиАЗ-677»), уходящий с Шесхариса в центр города.

Я залетел в салон, где оказался единственным пассажиром.

Как и во всяком общественном транспорте, в автобусе имелась касса «на доверии». Полагалось опустить туда пятачок и самому оторвать билет. Пятачок у меня имелся, но когда я благонамеренно подошел к кассе, водитель крикнул: «Не надо, не бросай! Все равно там билетов нет! — Потом подмигнул мне в зеркало заднего вида. — Как и контролеров!»

Так я в 1977 году доехал из Туапсе до Новороссийска СОВЕРШЕННО бесплатно.

Перфокарты

Во времена моего студенчества мы общались с компьютером с помощью перфокарт. Налаживание диалога с ЭВМ (а именно тому посвящена моя первая специальность) было делом непростым и муторным. К примеру, если требовалось решить квадратное уравнение, нужно было последовательно:

Найти способ решения.

Записать его в виде блок-схемы.

Перевести на язык, понятный машине (в мое время использовался Фортран): записать в виде команд.

Потом следовало сдать листок в вычислительный центр, где девочки на специальных машинах согласно каждой твоей команде отпечатывали соответствующую перфокарту.

И только потом эти перфокарты скармливались машине — управляемая ими, она начинала действовать.

Перфокарты использовались не только по своему прямому назначению. Они использовались в качестве закладок, каталожных карточек, листков с записями всевозможных цитат, ссылок и прочего материала.

Писать программы для ЭВМ было нашей основной специализацией в институте. Мне оно не очень давалось. Я ломал голову порой часами, а то и днями, чтобы перевести задачу, изложенную по-русски, в лаконичную блок-схему, в операторы Фортрана.

Однажды к нам в гости пожаловала Таня В-м вместе со своим женихом. Таня была той самой девушкой, знакомой по Новороссийску, что получила некогда привилегию работать почтальоном (а я нет). Потом она уехала в Москву, поступила в Физтех. Училась на два курса старше, и вот нашла в том кладезе физико-математических талантов такого же, как она, головастого парня, и теперь собиралась сочетаться браком. Пока мама хлопотала в кухне насчет чая, я занимал гостей и провел их в свою девятиметровую келью. И тут мне пришла идея: чем морочить голову гостям пустым и светским разговором, попросить их решить мою курсовую. Как раз я должен был составить на Фортране программу, которая мне никак не давалась. Я ломал голову не первый день, но решение постоянно ускользало.

Физтех всегда считался номером первым среди технических вузов, и я понимал, что в любом случае останусь в выигрыше. Решат — мне же легче. Нет — посрамят свой хваленый МФТИ, что тоже приятно.

Даже не садясь за стол, грызя яблоко, которым я ее угостил, Татьяна безо всякой блок-схемы написала на Фортране короткий, стройный ряд команд. Ни тени фанаберии или зазнайства: «Ты там после допишешь стандартные команды, в начало и конец». А тут и мама позвала нас всех пить чай.

Я потом принес Танино решение своему руководителю, профессору, доктору наук С-ву.

— О, вы молодец, — похвалил он, глянув. — Смело. Свежо. Остро.

Примерно в те же времена я подал документы в ШЮЖ — школу юного журналиста при журфаке МГУ. Сначала проводили творческий конкурс — мы представляли любую свою творческую продукцию: стихи, рассказы, эссе. Потом писали сочинение на вольную тему.

Когда я пришел на вступительное сочинение в ШЮЖ и сел вместе с другими в знаменитой коммунистической аудитории, и расчехлил свою авторучку, обдумывая тему, совсем не похожую на школьную: «Ночь, которую я провел без сна», — ко мне подошел парень гораздо, лет на семь, старше меня. Он был весь фирменный, чем-то похожий на Высоцкого, в модной водолазке, клешах и с красиво подстриженными бакенбардами. «Пойдем, — сказал, — поговорим». Как я узнал впоследствии, это был Володя Г-в, в ту пору уже действующий журналист и руководитель одного из семинаров в ШЮЖе. Он сказал мне:

— Извини, что я тебя отрываю от сочинения, но, если хочешь, ты можешь не писать. Я тебя и так беру в свой семинар, я уже с ректором, Володей Сл-ным, договорился. В стихах твоих, конечно, переночевал Андрей Андреевич, а вот рассказы ты пишешь классные. Я тебя беру.

Слава богу, что в конце концов у меня хватило ума и сил покончить с энергетикой и кибернетикой и заняться журналистикой и прочим чистописанием.

Эпилог

Фотоаппаратура (увеличитель — проявитель — закрепитель — красный фонарь — ванночки и др.)

С года семьдесят четвертого по примерно восемьдесят пятый у меня осталось крайне мало фотографий. Не больше одной на год, если не меньше. Это легко объяснимо. В те времена сделать фото означало совсем не то, что сейчас: нажать на затвор цифрового аппарата или щелкнуть кнопкой мобильника. Для начала требовалось приобрести собственно фотик — совсем не дешевый. Пленка тоже в какой-то момент стала дефицитом. Потом, чтобы сделать фото, требовалось самому произвести ряд действий, коим сначала следовало учиться, а после — тренироваться. Во-первых, пленку из аппарата разрядить (делали это, обычно плотно укутывая свои руки с фотиком одеялом) и самому проявить ее в специальном растворе в боксе. Затем проявленную пленку вставляли в увеличитель — большой прибор с линзами и яркой лампой, экспонировали на фотобумагу изображение, потом окунали снимок в проявитель, после, кажется, ополаскивали водой и, наконец, клали в ванночку с закрепителем. Потом карточки требовалось развесить, просушить, обрезать специальным аппаратом. Уфф, кажется, ничего не забыл? Даже описать процесс — занятие трудоемкое, что уж говорить о его организации.

Вот я и не организовывал. Фотографией занимался мой отец. Но как только я стал подростком и основную долю своего досуга проводил вне семьи, то практически перестал попадать в его объектив. Никто не снимал и из друзей: ни Димка, ни Мишка. Поэтому и карточек осталось в обрез.

А в тот день мы вдруг сорвались попить пива. Прошел вдруг слух, что на территории ВДНХ продают чешское. Тогда это было более чем достаточным основанием, чтобы созвать друзей и броситься туда. Вот и мы кинулись — Миша, Дима, я. А вместе с нами — наш четвертый друг, с которым Дима и Миша учились в одном классе в люберецкой школе — Дима Е-в. У Е-ва был фотоаппарат, он фотографией увлекался. И тогда взял фотик с собой.

После пива на ВДНХ мы с Димой Р-вым собирались на вечеринку. И вот они мы: я и Р-в в пиджаках и при галстуках. Галстук в ту пору надевали обычно по случаю или сообразно внутреннему чувству: поход в театр, вызов на ковер к начальству, визит в райком — галстука, разумеется, требовали. На вечеринку его цепляли по желанию. Миша был хоть и без галстука, но выглядел он, на сегодняшний взгляд, более стильно: черный кожаный пиджак, под ним свитер тонкой шерсти. У меня в руках — полиэтиленовый пакет. В те времена было совсем не зазорным, если молодой человек таскался с пакетом. И мы идем втроем, такие бесконечно молодые, жизнерадостные, полные сил, предвкушающие, и вся жизнь еще только расстилается перед нами разноцветным, веселым своим ковром.

Когда у героев все впереди, автору самое время поставить слово, которое тоже следует занести в список забытых вещей, ведь оно встречается нынче только в совсем старых кинофильмах и романах:

КОНЕЦ

Все другие книги (и жизни) кончаются теперь обычно без специального объявления.

Поиски такси

Я немного совершил в жизни поступков, которыми впрямь по-настоящему горжусь-горжусь. Общим числом, наверное, пять. А может, семь. В том числе тот, о котором вам расскажу. Но для начала, дорогие товарищи, давайте, как это принято в литературе (и как необходимо для понимания произошедшего), коротко обрисуем те обстоятельства времени, места и образа действия, что сопутствовали давнему, но столь важному для моей жизни решению. Итак, читатель, прошу за мной, в год одна тысяча девятьсот восемьдесят третий. Почему именно туда? Для меня восемьдесят третий стал годом судьбоносным и ярким.

В том году, весной, я женился — в первый раз и, как оказалось, единственный.

А следующей зимой у меня родился сын — как впоследствии выяснилось, тоже единственный.

И в восемьдесят третьем я круто поменял свою жизнь, сменив не только место работы, но и профессию. Был инженером-электриком и младшим научным сотрудником — стал журналистом.

Но не эти три эпизода моей биографии — женитьба, смена сферы деятельности, рождение наследника — являются объектом моей гордости. Если вдуматься, гордиться тут особенно нечем. Подумаешь, женился, родил ребенка или даже переменил профессию. Кто из нас этого не делал! Нет, предмет моей гордости совсем иной. И событие, после которого моя жизнь ДЕЙСТВИТЕЛЬНО переменилась к лучшему, из другой оперы. Но для начала несколько слов, чтобы обрисовать мое (а также державы нашей) существование в то довольно далекое время.

И сразу загадаю вам загадку: вот скажите, для чего в восьмидесятые человек, в высшей степени интеллигентный, редактор отдела в центральном журнале, носил с собой в дипломате пустой пакет из-под молока? Тогда уже появилось в продаже молоко «тетра-пак» — в привычных нам параллелепипедах. Так вот, такой использованный пакет, в сложенном виде, мой старший товарищ таскал тогда с собой в дипломате каждодневно. Люди, хорошо помнящие советские времена, думаю, без труда решат эту загадку. А тем, кто моложе сорока, боюсь, придется поломать голову.

А для того чтобы вы прониклись тамошними порядками, давайте и впрямь перенесемся в год восемьдесят третий, где автор этих строк, молодой человек с румянцем во всю щеку, входит в редакцию газеты «Лесная промышленность», находившейся в пяти минутах неспешной ходьбы от Красной площади, на улице 25 Октября (теперь Никольской). Рассказывать историю, почему я прибился тогда именно к этому берегу советской журналистики, долго и неинтересно, поэтому ограничимся констатацией: с восемнадцати своих лет я сотрудничал с этим изданием. Прогремел очерком «Тропа Никиты Александрова» о леснике, что в годы Великой Отечественной повторил подвиг Сусанина. Не гнушался поденщиной о московских выставках и премьерах, писал юмористические рассказы — и вот наконец летом восемьдесят третьего я вошел в этот подъезд как полноправный, штатный сотрудник. Или, как записано у меня в трудовой книжке — и это звание меня наполняет тихой гордостью, — корреспондент. Разумеется, газета «Лесная промышленность» звучала в те годы не так громко, как «Правда». И даже не как «Комсомолка». Но это была тем не менее настоящая, большая, центральная газета. И я, как полноправный журналист, получил тогда красные «корочки» (удостоверение) с золотым тиснением ПРЕССА — чем, разумеется, весьма гордился.

Редакция занимала тогда целый этаж в старинном здании неподалеку от ресторана «Славянский базар». Ходили легенды, что она квартировала в помещении бывшей одноименной гостиницы. Именно здесь останавливалась по приезде в Москву чеховская «дама с собачкой», тут навещал ее московский любовник Гуров. Теперь в «нумерах» дым стоял коромыслом — и в самом буквальном смысле тоже. О запретах на курение тогда никто не слышал, и журналисты дымили везде — непосредственно на своем рабочем месте. Исключение составляли начальственные кабинеты, а также обители с преобладанием женского пола: машинописное бюро, отдел писем и бюро стенографисток. А вообще в газете трудилось тогда немыслимое для нынешних времен количество народу — больше ста человек. И это для того, чтобы выпустить три номера в неделю, каждый объемом четыре «больших» полосы — то есть двенадцать полос еженедельно. Нынче такую площадь забивают три-четыре журналиста. Ну, максимум десять.

Конечно, многие газетные профессии с тех пор, в связи с развитием техники, а также со сменой общественно-политической формации, сами собой ликвидировались. Например, не стало машинисток, перепечатывавших наши опусы на электрических пишмашинках «Ятрань», — а ведь сидели четыре дамы в кабинете, обитом специальным, поглощающим звук покрытием. Канули в Лету стенографистки, что записывали особыми крючочками корреспонденции, что диктовали им по телефону собкоры. Собственные корреспонденты, кстати, имелись во всех основных лесных регионах страны, от Петрозаводска до Сахалина, было их человек пятнадцать. Исчезла с тех пор еще одна журналистская специальность: учетчицы писем — а ведь существовала их целая каста, настоящее украшение любой советской газеты или журнала: как правило, выпускницы школ, абитуриентки или студентки первых курсов журфака. На плечах столь юных особ, низшей редакционной когорты (зарплата — девяносто рублей в месяц) лежала утомительная обязанность регистрировать каждое письмо, приходящее в издание, — а их являлось множество, несколько мешков ежедневно. В дальнейшем эта корреспонденция расписывалась по отделам, и на каждую цидулю, начиная от жалоб на ошибку в кроссворде и заканчивая изобретением новейшей сучкорубной машины, следовало дать в срок аргументированный и исчерпывающий ответ (а не можешь дать — перешли письмо по инстанциям). Имелась и еще одна замечательная специальность — ретушер: милая, в высшей степени интеллигентная дама тушью и белилами вручную улучшала фотографии. Нынче ее вытеснил безжалостный фотошоп. Да, технических работников в издании имелось немало — но и творческих тогда шаталось (шаталось — порой в самом буквальном смысле) по коридорам редакции изрядно. Материалы для газеты поставляли семь отделов, около сорока золотых, серебряных и стальных перьев — не считая собкоров.

И вот глядите: тогдашнее самое молодое перо газеты Сергей Литвинов, свежеиспеченный корреспондент отдела целлюлозно-бумажной промышленности, однажды утром входит в помещение редакции и с трепетом возлагает на стол руководителя отдела Вадима Дмитриевича С. свою первую в жизни критическую корреспонденцию из подмосковного города Ступина, с тамошнего картонного комбината. Вчера вечером, дома, когда уснула моя юная (но уже беременная) жена, я выводил, в порыве вдохновения, строки, бичующие руководство комбината за то, что гниет под открытым небом исходное сырье — макулатура, за то, что по территории комбината, никем не охраняемой, бродят все, кому не лень, а десятки работников предприятия доставляются в медвытрезвитель. Вадим Дмитриевич, в ту пору пятидесятилетний мужчина в самом соку (казавшийся мне стариком), с окладистой бородой а-ля Лев Толстой и намечающейся лысиной, немедленно проглядел мою рукопись на двенадцати листах крупным почерком, а потом произнес слова, наполнившие меня тихой радостью: «Годится», — вывел в углу свою визу: «Машбюро! На «собаке», срочно!» — и, огладив свою бороду, проговорил: «Беги за бутылкой». И достал из кармана четыре рубля, заметив мимоходом: «Остальное добавишь сам».

Ах, Вадим Дмитриевич, Вадим Дмитриевич. Сердце мое наполняется тихой радостью, когда я вспоминаю его. Он воспитывал меня и школил, безоглядно делился темами, идеями, задумками, вычеркивал из моих материалов благоглупости и вписывал лапидарные формулировки. Иногда его заносило — например, в упоминавшемся материале о леснике, повторившем подвиг Ивана Сусанина, он украсил мой текст заключительной выспренной фразой: «В Сусаниных у земли русской недостатка нет!» — что случившийся другой мой старший товарищ, Анатолий Яковлевич О., ехидненько прокомментировал: «И в основном они работают в Политбюро ЦК КПСС». Цену тогдашнему строю и нашему обществу сотрудники газеты знали.

Разумеется, и до того момента, по своей долгой внештатной работе в «Леснухе», я знал, что в стенах газеты порой выпивают. Но раньше, даже если такое случалось, от меня таились. А теперь — мне предлагалось стать если не зачинщиком, то деятельным участником пьянки. Причем с самого утра — часы только вяло подползали к отметке, когда алкоголь начинал продаваться в магазинах Советского Союза легально, — к одиннадцати. Но тогда я расценил командирование меня за горячительным правильно — как инициацию, своего рода посвящение. Отказаться было решительно невозможно, предательски, порочно. И я взял Вадимовы четыре «рэ», добавил свои рупь тридцать и (водка стоила тогда пять рублей и тридцать копеек) спустя четверть часа, забросив предварительно в машбюро свой материал, явился назад в отдел с бутылкой «Столичной».

В стенном шкафу нашего общего рабочего кабинета на четверых размещался своего рода бар. Там имелся полуторалитровый эмалированный бак, ведерный кипятильник (в баке с помощью кипятильника в светлые периоды варился кофе) и четыре (по числу сотрудников) граненых стакана. Туда же обычно складировали нехитрую закуску: как правило, бутерброды с вареной колбасой и сыром, покупаемые в «Бутербродной» (расположенной чуть дальше по направлению к ГУМу). Вновь принесенная бутылка помещалась в шкаф, туда поочередно подходили сотрудники, принимавшие участие в мероприятии, и, как это называлось, «остограммливались». Соблюдалось неукоснительное правило: никаких сосудов на виду. Все тайком, незаметно. На поверхности имелся только запах. Но что такое запах — вещь эфемерная. Его к делу не подошьешь — тем более в атмосфере отдела, где все четверо сотрудников курили папиросы и сигареты разной степени омерзительности, от «Беломора» (Вадим) до пижонской «Явы» (я).

Конечно, в свои двадцать три я был по части алкогольных возлияний далеко не девственным. Все-таки высшее учебное заведение имел за плечами. Вкус водки, портвейна, гадкого пива и даже коньяка я познал. Однако семья моя была категорически непьющей: в праздники, в большой компании родители, конечно, позволяли себе пару стопок — но не больше и не чаще. Да и в научно-исследовательском институте (куда я попал после вуза) принимать спиртные напитки в рабочее время, на рабочем месте было категорически не принято. Бухнуть в течение дня являлось прерогативой рабочего класса, от слесарей-сантехников (неутомимых героев карикатур в журнале «Крокодил») до тех же работников леса. Журналисты, как оказалось, также негласно завоевали для себя данную привилегию. Потом я узнал, что «Лесная промышленность» (как и другие советские отраслевые издания, как то: «Советская торговля», «Воздушный транспорт» или «Гудок») была в алкогольном смысле особенной. В ней трудились либо люди, пока не дотянувшиеся (типа меня) до настоящих центральных газет и журналов, а-ля «Известия» или «Труд», либо вышибленные оттуда за различные прегрешения, как правило, связанные с невоздержанием. К тому же специфика газеты, конечно, на ее сотрудниках сказывалась. Попробуй-ка возьми интервью где-нибудь на делянке, при температуре минус тридцать пять! Не захочешь, а стакан пропустишь.

Теперь я понимаю, задним числом, что судьба меня (и старшие товарищи) по большому счету, в смысле пьянства, все-таки хранила. Я работал в отделе бумаги, а целлюлозно-бумажное производство — это вам не сучкорубы и не лесопосадки — технически сложное, наукоемкое. На бумажных фабриках и целлюлозных комбинатах керосинили далеко не столь вызывающе, как в лесу, — да и среди их руководителей не особо было принято корреспондентов московских упаивать. Вдобавок мой начальник Вадим Дмитриевич (и другое газетное руководство) щадил меня, не засылал в те регионы, что славились своим совсем уж безбрежным гостеприимством: в республиках Закавказья, Средней Азии или, допустим, в хлебосольной Чечено-Ингушской АССР я ни разу не побывал. Меня, как молодого, неиспорченного, командировали обычно в тихую, интеллигентную Прибалтику, на фабрики братской Украины или в среднюю полосу. Поэтому за четыре с лишним года в коридорах «Лесной промышленности» я все-таки не спился.

Но вернемся в тот самый первый мой день в отделе бумаги, пока в машбюро печаталась моя критическая корреспонденция. В отдел постепенно подтянулись остальные сотрудники. Естественно, каждому было сказано (Вадимом): подойти к буфету. Каждый выпивал, потом спрашивал: «По какому поводу?» Вадим Дмитриевич пояснял: «Новый сотрудник проставляется». Или: «Дебют Литвинова отмечаем». Угощали и дружественных сотрудников иных отделов. Разумеется, бутылка на четверых стала лишь разгонной площадкой. В близлежащий магазин (ласково именуемый «Три ступеньки») снаряжались новые экспедиции. Попутно текла работа, чему выпивка, казалось, не мешала. Вадим сходил на летучку и планерку. Вычитал перепечатанный на машинке мой материал, кое-что подправил, подписал и сдал в секретариат. Подогретый спиртным, в сизых клубах сигаретного дыма, день летел незаметно. Наконец наступил момент, когда дела закончились, почти все как-то незаметно разбежались, и я готов был, вслед за остальными, устремиться домой, в съемную комнату в коммунальной квартире, к молодой жене. Только собрался отпроситься у Вадима, но… Понял, что отпрашиваться не у кого. Склонив могучую голову и возложив бороду на грудь, Вадим Дмитриевич спали-с.

Честно говоря, я перепугался. Подростковые максимы, типа «Сам погибай, но товарища выручай», пронеслись у меня в голове. Что делать, было решительно непонятно. Поразмыслив, я решил обратиться за советом к старшему товарищу (и приятелю Вадима), уже упомянутому Анатолию Яковлевичу, что трудился в отделе лесного хозяйства. Сделав таинственное лицо, я вызвал А.Я. в коридор. Даже не дав мне раскрыть рта, он спросил: «Что, засыпание наблюдается?»

— Да! Как вы узнали? И что мне теперь делать?

— А ты что, уйти хотел?

— Ну да, и рабочий день кончается.

— Так ты дверь прикрой и иди.

Из нашего краткого диалога я догадался, что задремывание моего руководителя в своем кресле далеко не первое. И, как впоследствии оказалось, не последнее.

Ах, Вадим Дмитриевич, Вадим Дмитриевич! Судьба подарила ему несомненный талант писателя, способности творческого руководителя и могучее здоровье. Мальчиком он пережил первую блокадную зиму — что дало ему право усмехаться: «Блокаду пережили, голод пережили — и изобилие переживем». Он был предан газете и вечно придумывал новые темы или, как выразились бы сейчас, акции. А чтобы не сойти с ума от социалистического соревнования семи целлюлозных гигантов или битвы машинистов бумагоделательных машин за снижение массы газетной бумаги, Вадим вел в газете две рубрики. Одна называлась «Искатель» и посвящалась самым разным коллекциям и коллекционерам, от спичечных этикеток до значков. Другая была его особенной любовью. Вадим задумал написать краткие биографии ВСЕХ мало-мальски известных знакомых, друзей и недругов Пушкина, от Бенкендорфа до Языкова. Он добывал редкие книги, переписывался с провинциальными музеями и картинными галереями. По мере готовности публиковал материалы на последней полосе «Леснухи», под рубрикой «На пушкинской орбите» — меня слегка смущало в данном контексте модерновое слово «орбита», но я, щадя авторское самолюбие, об этом никогда Вадиму Дмитриевичу не говорил. Легко можно было догадаться, что профессиональные пушкинисты, составлявшие в те годы замкнутый и суровый клан, работу моего редактора не одобряли, считали целиком компилятивной. В советские времена он никогда бы не смог напечатать свою книгу — но настала свобода книгоиздания, и он выпустил заветный двухтомник. Подарил и мне, с надписью на форзаце своим ясным и красивым почерком: «Когда дедушки не станет, вспоминай наш отдел и нашу дружбу».

Что же теперь остается мне, когда Вадима давно не стало?

Я вспоминаю. И считаю, что ни говори, что советская власть безжалостно к нему отнеслась — начиная от ленинградской блокады и кончая портвейном «Кавказ», которым она его травила. Остается лишь гадать, что и сколько Вадим смог бы сделать, когда бы ни удушающая идеология, которой он (как и все мы) вынужден был служить…

…Поднаторев на ниве журналистики, в восемьдесят седьмом году я перешел из «Лесной» в журнал «Смена». Это была уже совсем другая лига. Можно сказать, высшая. Но одна напасть, органически присущая, как оказалось, советской публицистике, присутствовала и там. Ведь как ни вспомнишь, родом из тех времен и мест, умного, славного, доброго, талантливого, яркого человека — так окажется, что он или запойный, или пьяница, или алкоголик. Например, сначала в «Смене» мной руководил Володя А. — молодой человек лет тридцати пяти, высокий, немного нелепый, нескладный. Он и сам писал яркие, умные очерки. И редактировал — дай бог. И интересные сюжеты, яркие темы выкапывал. И никого никогда в своей жизни, наверное, не обидел. Не подсиживал, не подличал, не врал. Золото, а не человек. Но при этом — пил. Вроде бы понемногу, но каждый день. Никто и никогда не видел его в умат пьяным, но все время он был слегка подшофе.

Кстати, это именно у него в портфеле «дипломат» всегда имелась сложенная в блин своего рода выкройка параллелепипеда — пустой пакет из-под молока. Зачем? К концу восьмидесятых в Стране Советов обнаружились нехватки всего и вся. В том числе — кружек в пивных барах. Тогда принято было в Москве разливать пиво посредством автоматов — опускаешь двадцать копеек, и тебе наливается стакан вонючей жижи. Так вот, кружек в местах разлива оказался дефицит. Чтобы не клянчить заветный сосуд и не стоять ни у кого над душой в ожидании, пока освободится, постоянные клиенты выходили из положения по-разному. Кто-то постоянно таскал с собой пустую литровую банку. А Володя — эстет, рационализатор! — припас складной картонный пакет.

Не знаю, что послужило причиной и связано ли это было с пьянством, но в конце концов Володю от руководства нашим отделом рабочей молодежи отставили. На должность редактора вновь пришел замечательный Валерий Леонидович Г. Почему «вновь»? Некогда он уже трудился в этом журнале. Но до определенного момента. (Об этом, когда мы подружились, он рассказывал сам.) Случилось это лет за семь до его «второго пришествия» на должность. Тогда в «Смену» явился очередной проверяющий из ЦК ВЛКСМ — издание числилось по ведомству комсомола и «молодежное» ЦК было для него формально высшим начальством. Итак, главный редактор повел высокого куратора по кабинетам. Со словами: «А вот здесь сидит редактор отдела, замечательный журналист, поэт Валера ***», — он распахнул дверь, и тут глазам изумленного гостя предстал замечательный журналист и поэт, дремлющий прямо на столе, уткнувшись в недоеденный бутерброд. В результате Валеру из журнала изгнали. Поскитавшись несколько лет в менее ответственных изданиях (в том числе в «Лесной промышленности»), он свою вину, так сказать, искупил и был возвращен в «Смену».

Валера на долгие годы стал моим старшим товарищем, наставником и учителем. Болезненно полный, но не рыхлый, а плотный, меньше всего он походил на поэта — каким его представляют в массах: эфемерное, вдохновенное, кудрявое существо. Однако стихи Валера писал хорошие — раз в год «Смена» публиковала подборку его лирики. Писал он и на злобу дня, на внутриредакционные темы. Помнится, в одни из моих именин посвятил четверостишие:

Тридцать три исполнилось Сереге. Ближние и дальние в тревоге: То ли с печки спрыгнет этот росс, То ли вознесется, как Христос!

Писал и на заказ — если, допустим, заместитель главного редактора хотел блеснуть пиитическим талантом на дне рождения своего зубного врача. Но, помимо поэтического дара, журналистом и редактором Валера был изрядным. Сам очерков в ту пору уже практически не писал — ему хватало врезов к нашим материалам, правок, подписей под фотографиями. Но он придумывал темы, находил новых авторов, бесконечно возился с чужими материалами, правя и улучшая текст. Помню, однажды, по прочтении моего очередного очерка, он молвил задумчиво и грустно: «Что ж, тебя я уже всему научил, теперь можно и умирать». Конечно, я запротестовал: «Научить-то научил, а умирать зачем?» — однако Валера тогда как в воду смотрел: года через три его, бедняги, не стало.

Умный, добрый и чуткий, и в то же время пробивной и дельный, Валера был всем хорош, когда бы ни извечная болезнь многих советских поэтов (и журналистов), начиная с Твардовского. Раза два в год, обычно весной и осенью, он неожиданно брал отпуск «по семейным обстоятельствам». Запирался в квартире. Многочисленные друзья (к которым вскорости присоединился и я) по очереди приезжали и бегали ему за водкой. Валера сидел в одних трусах и читал стихи, свои и чужие. Через неделю целых десять дней он приходил в себя: принимал душ, тщательно брился, повязывал галстук или шейный платок и, благоухающий одеколоном, благостный и освеженный, возвращался на службу.

В «Смене» тогда работало много талантливых журналистов. Они, как и в «Лесной», делились, как правило, на две категории: одна (меньшая) — карьерист и себе на уме. Другая — талант, бессребреник, но, как правило, пьющий. Отделом творческой молодежи руководил, к примеру, Андрюша К.: красавец, умник, выпускник ГИТИСа и автор пьес, личный друг многих режиссеров и артистов, от Марка Захарова до Ярмольника и Догилевой. Он в свои тридцать лет разъезжал тогда на личном автомобиле «Москвич-2141», и это в конце восьмидесятых выглядело так, как если бы сейчас он владел вертолетом.

Спустя годы мы сойдемся с Андрюшей поближе, и я узнаю, что он, оказывается, подвержен тому же недугу, что и Валера. Страдал он им реже, но в гораздо более тяжелой форме — как говорил мой знакомый врач, «с выходом». Эскапады его были вызывающими. Как сейчас помню Андрея возле его подъезда в генеральском доме — без тапочек, но в розовых носках.

Сейчас, по прошествии как минимум четверти века, я задаю сам себе вопрос: почему же мы все тогда, журналисты, так вдумчиво пили? И причин нахожу несколько. Одна из них: работа наша была тогда, что ни говори, не бей лежачего. Времени свободного оставалось вдоволь. Судите сами: в «Лесной промышленности» норма выработки для корреспондента вроде меня составляла пять статей — нет, не в неделю, как порой приходится выдавать современным газетчикам, а в КВАРТАЛ, то есть в три месяца. Конечно, считалось (да так оно, как правило, и было), что мы тщательно работаем, проверяем и перепроверяем все цифры и факты, но чересчур загруженными назвать нас все равно было трудно.

В «Смене» я тоже от натуги не переламывался. От меня требовалось выдать один очерк в месяц. Да, для этого необходимо было съездить в командировку на неделю, затем добрать информацию в Москве или по телефону — но это, видит бог, было несложно.

Вторая причина того, что в замечательном Советском Союзе в семидесятые-восьмидесятые годы многие люди, прямо скажем, спивались, заключалась в том, что занимать свое свободное время было нечем. Для примера: как рассказал мне поэт (и бильярдист) Игорь Шкляревский, в столице в те годы имелось лишь четыре бильярдных стола. Не клуба, а именно — стола. Действовал один боулинг, в Измайловском парке. Еще один был для иностранцев, при гостинице «Космос». В кино случалось три-четыре интересных премьеры в год, и ровно столько сериалов показывало центральное телевидение. Театралы по десять раз обсасывали премьеры на Таганке — а кроме нее да театра Ленинского комсомола интересного на сцене не случалось.

Тяжкой работой, пахотой мало кто себя занимал: ради чего? Все равно не разбогатеешь, а даже если вдруг разбогатеешь — куда деньги девать? Чтобы себя занимать, люди ударялись кто во что горазд. Пышно расцвели разнообразные хобби. Техническая и политэкономическая интеллигенция массово ходила в походы: в горы, на байдарках или пешком. В одну экспедицию шли на майские праздники; второй, главной, — посвящали отпуск. В октябре, на отгулы, отправлялись в третий поход, а в промежутках, зимой, надо было чинить оборудование и снасти, доставать тушенку и копченую колбасу, монтировать любительские фильмы и писать отчеты о пройденных верстах.

Другие — те, кому посчастливилось заиметь шесть соток в дальнем пригороде, — погружались в сельское хозяйство и обустройство дачного дома, для которого ничего не продавалось, а все следовало, как изящно выражались, «достать» — то есть либо у государства украсть, либо перекупить ворованное. Встречались и совсем экзотические хобби. Например, когда я короткое время служил в НИИ, в отделе рядом со мной сидела пожилая дама, старая дева, посвятившая всю свою жизнь Георгу Отсу (к тому времени уже умершему). Она собирала все его пластинки, интервью, переписывалась с такими же, как она, оголтелыми.

Многие открывали в себе артистические таланты и посещали многочисленные народные театры и театральные студии. Иные, я в том числе, ходили в студии литературные, которые в столице имелись при каждом мало-мальски значимом Доме культуры, не говоря о тех, что функционировали при Союзе писателей или журналах «Юность» и «Крокодил». (Другое дело, что, уйдя в профессионалы, я, например, эти студии немедленно бросил.) Словом, недозагруженные (как правило) на основной работе, советские люди активно искали себя в хобби. А иные «заболевали (как строго писалось в газетах) вирусом вещизма и приобретательства», то есть доставали (а все на свете требовалось, напомню, именно достать) для украшения жилища мебельные гарнитуры, хрустальные люстры, ковры или хотя бы даже книги.

У журналистов хобби, как правило, не было. Вадим с его Пушкиным — редкое исключение из правил. Может, поэтому они (мы) столь часто заполняли свой немереный досуг водярой и портвейном.

А может, ларчик открывался проще. И причиной профессионального алкоголизма было то неловкое обстоятельство, что в пьяном виде легче было продаваться. Я хорошо помню, как в каждую статью в буквальном смысле требовалось обязательно вписывать подходящую случаю цитату из Ю. В. Андропова и как после его кончины спешно меняли его на К. У. Черненко. А потом — какое ликование было, когда Горбачев, едва пришел к власти, это требование отменил!

Как бы там ни было, но к концу восьмидесятых, освоившись в журналистике и прикрываясь перед собой, домашними и начальством замечательным щитом: «А что — я? Я как все», — я стал керосинить, можно сказать, ревниво и вдумчиво. Постепенно начались тревожные звоночки. К примеру, однажды я собрался посидеть, поработать над очерком — который и впрямь требовалось сдавать, — а вместо этого попал на квартиру к своему начальнику Валере, как раз начавшему очередной отпуск по семейным обстоятельствам, и разделил с ним его одиночество. В другой раз мы с товарищами из редакции вдруг сорвались на ВДНХ (куда, по слухам, завезли немецкое пиво) — пива не нашли и вместо этого в чьем-то коммунальном жилище до четырех утра давились водкой (а бедная моя супруга сходила в неведении с ума). Однажды меня даже вызывал в свой кабинет и по-отечески отчитал за выпивки главный редактор «Смены», которому я дал тогда честное благородное слово больше не пить в помещении редакции. На что мои друзья-собутыльники, которым я о политбеседе поведал, сказали, что будут меня теперь высовывать из окна в туалете, чтобы я мог пить вне стен редакции — ха-ха-ха.

Советская империя близилась к закату. Гудели ветра перестройки. Из магазинов к той поре исчезло все. Водку стали давать по талонам — но нас это не останавливало.

Потом случился путч. Горбачев сказал в Форосе: «Мы летим в другую страну». И страна и впрямь менялась — это чувствовалось всей кожей.

И вот, вскоре после путча, осенью девяносто первого года я оказался на поминках по моему другу журналисту Сереге Р. Он умер молодым, но, нет, совсем не от водки. В восемьдесят шестом, когда рванул Чернобыль, Сережа Р. пошел в ЦК и попросился добровольцем в ликвидаторы. Делал под Припятью многотиражную газету. Хватанул свою дозу и пять лет спустя сгорел от почечной недостаточности. Умер он молодым, всего на пару лет старше меня.

Настроение на поминках было паршивейшим, его не брало никакой водкой. Почему-то вспоминалось, как за полгода до мы вместе с Сергеем явились через заднее крыльцо к директору ликеро-водочного магазина, и он попросил десять бутылок водки «на поминки». Директриса резонно попросила предъявить справку о смерти. «Понимаете, — мягко сказал Серега, — товарищ еще не умер». Все расхохотались, обаяние его было велико, директриса выписала хоть не десять, но пять бутыльментов. Мы радостно напились. Оказалось, с поминками Сергей как накаркал.

На тризне, да еще по другу, как не выпить. Нагрузившись, я зашел домой к своим родителям — они жили неподалеку. К чему-то прицепившись, поругался с ними. Вырвался, поехал домой, к семье. Решил воспользоваться такси. В ту пору заказывать авто было бесполезно, и я пошел ловить на улицу. Простоял едва ли не час. Машины не останавливались, а те, что тормозили, везти меня отказывались. Окоченев, я плюнул и потащился домой на метро. Приехал злой, протрезвевший, похмельный, противный сам себе. И ночью того же дня… Нет, не скажу, что мне был голос, или видение, или кто-то свыше меня надоумил. Нет, просто я вдруг отчетливо и ясно понял: мне надо бросить пить.

Не скажу, что это было первым моим подобным решением. Несколько раз я уже давал себе зарок. Но надолго меня не хватало. То друг из загранки привез настоящего виски. То поминки по деду случились и не выпить было никак нельзя. То в командировке в Таджикистан оказалось невозможно нарушить законы восточного гостеприимства. Но в тот раз, после поминок по Сергею, мне почему-то показалось: все теперь обстоит очень серьезно, и нарушить завет мне никак нельзя.

Нет, я не кодировался и мне не вшивали спираль. Просто дал самому себе слово.

Трудно ли мне было? Поначалу нелегко. Тяжко объяснить окружающим, что к чему. И в застольях сидишь дурак дураком. И времени свободного появилось — вагон, которое не знаешь чем занять.

Неловкое чувство продолжалось довольно долго — наверное, с год. Потом и я, и окружающие к моему новому, трезвому состоянию привыкли. А свободное время тоже нашлось чем занять. Попервоначалу я взялся учить «Евгения Онегина» наизусть, Музиля читать. А потом принялись, вместе с родной моей сестрой Анной, которая как раз на журфаке стала в рекламе специализироваться, совместно делать бизнес. Времена переменились, страна стала иной. За бизнес взялись все. Мы схватились, по заказу одного из первых в стране рекламных агентств, разрабатывать свой способ оценки эффективности рекламы. Способ не приняли, но работать вместе оказалось интересно.

С тех пор прошло без малого двадцать пять лет. И я действительно с того дня, в сентябре девяносто первого, больше не пью. Не то что ни капли — лет через двадцать после зарока я стал позволять себе бокал-другой сухого вина — на отдыхе или по пятницам. Но крепкого спиртного в рот больше не брал и не беру.

Помимо прочего, мне совершенно перестало нравиться состояние опьянения. Глупое и довольно противное чувство, когда ощущаешь себя гораздо большим дураком, чем ты есть на самом деле.

Бывало ли у меня искушение? Да, и не раз. Особенно в первый год. Но я делал над собой усилие, искус отгонял и за каждый случай преодоления мысленно ставил себе плюс один балл. Через полгода соблазн стал посещать гораздо реже, после года воздержания исчез вообще. Наверное, мне повезло, что я ушел в завязку в свои тридцать, а не в сорок и не позже. Психологическая привязанность к спиртному не успела перерасти в физиологическую.

И оказалось, что есть на свете очень много вещей, которыми заниматься приятно, весело и интересно — причем на свежую голову. Я стал писать — больше и интересней. Читать — больше. Больше смотреть кино, бывать в театрах и на выставках. А поездки по стране и за границу! Их тоже оказалось приятнее воспринимать на свежую голову. И даже общаться с друзьями — интереснее и веселее выходило по трезвяку. Я открыл для себя заново радости спорта. Стал ходить на лыжах и кататься на велике. А недавно йогу начал осваивать.

Я не берусь судить, насколько счастливее стала моя жизнь после сентября девяносто первого, но то, что она таки стала много счастливее — определенно. Хорошо ли, плохо ли, но я сумел сделать в жизни многое из того, чего ни за что не совершил бы, продолжая квасить. Да что там говорить! Уже хотя бы за то мне надо благодарить мое тогдашнее решение, что моя жизнь после него просто была. Имела место.

Ведь, к глубочайшему моему сожалению, всех тех, кого я упомянул в этой заметке, уже нет с нами.

Вадим Дмитриевич был единственным, кто прожил длинную жизнь, скончался будучи за семьдесят и увидел главный труд своей жизни опубликованным. Но я не могу отделаться от мысли, что его могучий организм позволил бы ему прожить и до сегодня, на радость семье и его друзьям, когда бы не…

Тихий пьяница Володя из «Смены» погиб зимой девяносто четвертого. Ужасная смерть — его нашли в квартире, задушенного какой-то проволокой. Его собутыльник валялся с пробитой головой на лестничной площадке — на него все и списали. Володе около сорока тогда было.

Валера скончался — оторвался тромб, — едва ему перевалило за пятьдесят пять. Мы, друзья, подарили тогда ему на юбилей красивый кожаный портфель. Он его берег, так и не успел им попользоваться.

Андрюша К. в девяносто четвертом, давно уволившись из «Смены», зачем-то вдруг пожаловал в редакцию. В пьяном виде то ли выпал, то ли выпрыгнул в лестничный пролет с шестого этажа. Судьба его хранила — он весь переломался, но выжил. Долго лечился и восстанавливался. Завязал со спиртным. Пользуясь старыми связями, работал на дому. Несколько раз срывался, лежал под капельницей в Склифе. Наконец однажды развязал по-крупному и умер на собственной кухне, в окружении бутылок. Ему тоже немногим за полтинник перевалило.

Мне порой — не часто, но все-таки — становится обидно, что апофеоз моей алкогольной молодости пришелся на самые гадкие напитки: водку «андроповку», портвейн «три топора» и «жигулевское» пиво. И я так и не совершил, вместе со страной, массы гастрономических открытий: не познал вкус текилы… кальвадоса… бурбона… шнапса… Но эта идея быстро проходит, и, сидя на роскошном балконе в собственном доме в ближнем Подмосковье, я начинаю думать, что я все-таки гораздо счастливее, чем все те, что эти специалитеты отведали.

Даже если эти товарищи пока еще живы и здоровы.

27

Эту историю рассказал мне однажды, крепко подвыпив, один мой приятель, довольно известный русский писатель. Я убрал из нее все повторы и длинноты, свойственные устной речи и известному состоянию, и, избегая стилизации, переписал своими словами — отчасти еще и потому, что стиль автора был чрезвычайно узнаваем даже в устном изложении, а друг мой, протрезвевши, умолял, чтобы я ни в коем случае не связал это происшествие с его добрым, многоуважаемым именем.

В этот случай трудно поверить, но это — истинное происшествие, случившееся со мной в последние дни апреля 2011 года в княжестве Монако, в городе Монте-Карло. Согласитесь, место, подходящее для того, чтобы там происходили всяческие невероятности.

Итак, в те дни, после трудных парижских переговоров с моими европейскими издателями, я решил провести недельку на Лазурном Берегу. Что это такое, думалось мне, ни разу не был на Лазурке. Ай-яй-яй. Пожалуй, даже неприлично на фоне остального российского продвинутого населения, которое почти поголовно в Ницце — Каннах — Монте-Карло поперебывало. В самом деле, как Инстаграм ни откроешь: друг то на красной каннской дорожке позирует, то омара в Монте-Карло приходует, то по Английской набережной шлындарит.

И вот моя дама-агент полетела из Парижа в Первопрестольную, к супругу и малым деткам, а я решил свой аванс, полученный за будущие публикации на французском моих романов, прогулять на Лазурном Берегу.

Человек я не сильно прихотливый, да и сумма, выделенная скаредными французами, признаться, была не слишком впечатляющей, поэтому поселился я в Ницце в апарт-отеле. Апарт означает: с крохотной кухонькой и холодильником в номере. По вечерам, возвращаясь в гостиницу, я покупал в сетевом супермаркете напротив багет, сыр и хамон и завтракал ими в одиночестве. Я не люблю, когда кто-то меня видит за завтраком, и сам ни на кого глазеть не люблю.

Отель я сознательно арендовал далеко от моря. Кончался апрель, для морских ванн было явно рановато, да и не ради них прибыл я в столь благословенные края. А ради чего? — спросите вы меня (если не считать, конечно, довольно пошлого желания отметиться в туристической Мекке). За красотой, отвечу я, и вряд ли погрешу против истины. За литературой, добавлю, и это тоже будет правдой, потому что южный берег Франции для меня прежде всего связан с русскими именами — Чехова, Бунина, Герцена, и мне хотелось пройти по их стопам, припасть к их истокам. Еще, как впоследствии оказалось, прибыл я сюда в погоне за приключениями. Точнее, приключения тут сами меня нашли. Но об этом позже.

А пока я наслаждался локальными путешествиями по морским берегам. После снега, который провожал нас в Москве, здесь цвело и источало аромат все на свете. Люди ходили в наброшенных на плечи свитерочках или легких курточках. Море вздыхало. Неподалеку от моего отеля располагалась станция — не главный вокзал города, а так, полустанок, назывался Ницца-Рики. Но электрички оттуда ходили по всем направлениям: направо (если стоять лицом к морю), в Антиб и Канн, и налево, в Вильфранш-сюр-Мер и Монте-Карло. А также в глубь страны, в Грасс и далее.

Для поездки в Грасс я, впрочем, на третий день арендовал машину. Шустрое «Пежо» бодро вознесло меня на прованские холмы. Городок был великолепен. Я запарковался на подземной стоянке и нашел информбюро для туристов. Едва я только начал объяснять на английском: мол, здесь жил великий русский писатель и лауреат При-Нобель… — мне шваркнули о прилавок целый ворох материалов, отпечатанных на русском, посвященных Бунину. Местные краеведы исчерпывающе рассказывали обо всех грасских адресах классика.

Я спустился в подвал к машине и задал в навигаторе адрес виллы, где Иван Алексеевич проживал.

Узкая дорога быстро вывела меня из городка и стала карабкаться все выше. Наконец навигатор изрек человеческим голосом: «Вы приехали». На скромной площадке на краю пропасти, рассчитанной аккурат на одну машину, я припарковался. Ни единого авто или человека. Окрестности видны далеко-далеко, включая синеющее на горизонте море. Горный воздух, прохладный и чистый, с наслаждением вливался в легкие.

Заезд на виллу, где некогда жил классик, шел под высоченным углом по дороге, вырубленной в скале, и обрывался глухими дубовыми воротами. Впечатление было такое, что последние лет двадцать ворота ни разу не открывались. Самой виллы видно не было, все вокруг заросло лианами и диким виноградом. Прямо в скалу была вделана мемориальная табличка, тоже весьма потертая дождями и годами: здесь, мол, проживал Иван Бунин, экривиан руссе и При-Нобель.

Больше здесь ничего не показывали. Я еще раз вдохнул чистейший воздух и посмотрел на расстилающуюся подо мной на много миль долину.

С высоты птичьего полета виднелись черепичные крыши городков и темные купы садов. Подходящее местечко, подумал я, выбрал для себя классик, с его высокомерием и мизантропией. А впрочем, он имел право. Если уж не леса и перелески родной Орловщины и не заснеженная Мясницкая с розвальнями, то лучше так.

Вернувшись вниз, в Ниццу, я сдал в прокат машину и пошел в кафе «Турино» на площади Гарибальди поужинать (завидуйте мне!) свежими устрицами. Но русский человек, он ведь не может просто наслаждаться дарами моря — как это делали две юные смешливые китаянки и пара брутальных мотоциклистов средних лет (которые немедленно к китаянкам начали клеиться). Лед, в который погружены были устрицы, непременно напомнит русскому другого «лазурного» сидельца, Чехова, и как его тело в этом самом льду для устриц транспортировали для похорон на родину. Мсье Чехов проживал здесь в отеле «Оазис», неподалеку от вокзала, по нынешней классификации три звезды. Антона Палыча упорно посылали на Лазурку врачи, не ведая еще современных сведений о том, что морской климат чахотку вовсе не лечит, а только вредит. Эх, подумал я, расчувствовавшись от полубутылки белого вина, когда бы смог я путешествовать во времени, первое, что бы сделал, отправился в год эдак девятисотый с грузом современных антибиотиков и пролечил Антон Палыча от туберкулеза. Он мог бы дотянуть и до революции — пятьдесят семь, самый возраст для писателя. Представить его в роли Горького или красного графа, лобзающего руки сатрапу, было совсем невозможно — скорее гулял бы по ниццким променадам со своим младшим товарищем, Иваном Алексеичем. А может, его нравственный авторитет и голос оказались бы настолько высоки, что никакой революции и вовсе не случилось бы? Ну, это совсем из области фантастики.

Кстати, его антипод по части (не) любви к людям и тоже литератор (как он себя тогда называл) Владимир Ульянов (Ленин) проживал в том же пансионе — но в другое время. И может, это счастье Антона Палыча, в отличие от своего более молодого коллеги Бунина, что до воцарения своего соседа по пансиону он не дожил.

По темным и безлюдным улицам я вернулся в отель, подключился к вай-фаю и скачал из Сети бунинскую переписку и его дневники эмигрантского периода. Я давно не читал классика (последний раз «Окаянные дни» в перестройку) и теперь заново поражался тому, насколько же он точен и ярок. Я зачитался и погасил планшет и ночник уже около трех.

На завтра я намечал поездку в Монте-Карло, оно же княжество Монако.

Позавтракав, по обыкновению, в одиночестве в номере продуктами из гипермаркета, к полудню я дошел до станции электрички. Дневного перерыва в движении поездов здесь не было — как только они без него ухитряются поддерживать свое путевое хозяйство в порядке?

Электричка, впрочем, прибыла с десятиминутным опозданием и была вся, с ног до головы, расписана граффити — так что далеко не все обстояло прекрасно и радужно в местном железном сообщении. Я сел на мягкое сиденье у правого окна, чтобы любоваться морем. Впрочем, чаще, чем Средиземное, взор мой услаждали гранитные и бетонные стены тоннелей — на получасовую дорогу до Монако их приходилось не менее четырех.

Наконец поезд остановился на станции Монте-Карло. Платформы располагались внутри огромной горы — словно бы ты приехал на подземный завод, типа Красноярска — двадцать шесть. Впрочем, праздная и легкомысленно одетая публика, а также стенды реклам немедленно отвлекали от этой мысли. Но все равно вокзал, выдолбленный в скале, впечатлял — несколько иным, чем советские подземные города, а особым, капиталистическим величием. Бесшумные эскалаторы вынесли меня в числе других пассажиров на поверхность.

Апрельское солнце ослепило. Далеко внизу блистало и синело море. На скалы вокруг карабкались, одна над другой и соревнуясь в виде на Средиземноморье, разноцветные многоэтажки. Мысль о том, что самая плохонькая студия здесь обойдется не меньше чем в миллион евро, заставляла относиться к ним уважительней, чем к панелькам в Бутове и Медведкове. Я не стал брать карту в информационном бюро. Говорят, здесь все близко, рукой подать.

Улицы довольно круто спускались вниз. Все княжество дышало роскошью и богатством. В чем это выражалось? Даже у вокзала не болталось никаких бомжей, и никакие негры или арабы не предлагали купить за пару евро зонтик или палку для селфи. На улицах было безупречно чисто — даже в сравнении с не грязной Ниццей. Трафика практически не существовало, и время от времени по проезжей части неспешно дефилировали (ограничение скорости — сорок) автомобили категории суперлюкс: то «Мазератти», то «Феррари», то «Роллс-Ройс». Раза два мне встретились характерные парочки: она — древняя старуха, настоящая мумия, кожа лица туго обтягивает кости черепа, все прочие участки кожи скрыты тряпками от Диора или Шанель, руки в нитяных перчатках, волосы под косынкой или тюрбаном — а рядом с ней он: бравый жиголо, великолепно одетый мужчина лет сорока пяти, ведет эту развалину под ручку. И в перспективе улицы блистает море, ровными рядами расположены пристани, где плечом к плечу отстаиваются яхты, цена самой скромной из которых начинается с пары миллионов евро.

Разумеется, начинать знакомство с этим городом следовало с казино. Побывать в Монте-Карло и не сыграть в местном игорном доме — все равно что в Венеции не прокатиться на гондоле. Не подняться на Эйфелеву башню. Не плюнуть с моста Золотые ворота. Не взобраться на Эмпайр Стейт Билдинг. Не увидеть разводку мостов.

Оделся я соответственно: никаких шлепок, сандалий или даже мокасин. Надел тот самый строгий костюм и туфли, в которых вел переговоры в издательстве «Галлимар», сверху плащ от «Бербери». Сначала обязательная программа, решил я, а остальное оставим на потом: княжеский дворец, смену караула, аквариум, памятник князю Ренье.

Вскорости я выбрел к зданию казино, и даже раньше, чем ожидал. Чтобы морально подготовиться к визиту в вертеп, я сделал кружок вокруг заведения. Отметил попутно, что и здесь без наших не обошлось: мемориальные доски сообщали о Дягилеве и Нижинском. Как часто бывает в современном западном градоустройстве, пышное лжебарочное здание игорного дома оттенялось (и снижало свой пафос) современной скульптурой, установленной вокруг заведения. Здесь была трепетная балерина, вырезанная из полупрозрачного плексигласа, а также гранитная помесь египетского сфинкса с дамой восемнадцатого века в огромных юбках и бронзовые толстопузые Адам с Евой.

Я вернулся ко входу в заведение. Взошел по ступенькам. Секьюрити меня пронзительно отсканировали, но не нашли, к чему придраться, и пропустили. В гардеробе я оставил свой плащ. На ресепшн меня сфотографировали и занесли мой паспорт в базу данных. Казино было полупустынным — еще бы, время обеда, солнце палит вовсю. В первом зале — уступка массовому вкусу — установили одноруких бандитов, и возле пары из них копошились китайские и американские туристы. Но, разумеется, совершенно невозможно было в самом знаменитом и одном из стариннейших казино мира спускать средства в игровых автоматах, как в былые времена на раене.

Практически все зеленые столы — и для блэкджека, и для покера — были пусты. Шевеление наблюдалось лишь возле одного из них, рулеточного, с самой низкой ставкой. Я подошел. На номер и на комбинации разрешалось ставить от пяти евро. Это позволяло растянуть мою игру бросков на двадцать. Ну хорошо, если будет везти — то на тридцать. Из-за стола как раз вставали двое туристов. Я поменял на фишки те сто евро, что отложил проиграть, и взгромоздился на табурет.

В азартные игры мне не то чтобы совершенно не фартило, но и особого везенья я никогда не испытывал. Будучи в загранпоездках, я регулярно отмечался, где они имелись, в игорных домах, тем более что многие из них располагались в настоящих дворцах. А во многих (опять-таки) проигрывали заработанное честным литературным трудом отечественные гении: Гоголь, Достоевский. О, эти прекрасные залы карловарского казино «Пупп». Висбаденский игорный дом… Ни в одном из них шальная удача меня не подстерегала. Всюду я играл по маленькой и быстро сливался.

А началось все еще в те далекие полукриминальные времена, когда казино расцветали в родной столице — были даже при Ленинградском вокзале, к примеру. Если поезд, что ты встречал, вдруг опаздывал, можно было зайти и спустить пару баксов. Строгого дресс-кода не было, как сейчас помню персонажей в вареных джинсах и мохеровых свитерах, но сукно было самое настоящее, зеленое, и рулетка… В ту пору первого расцвета российского бизнеса я как раз сдал в издательство свой самый первый роман. Все для меня было внове, все необычно: и то, что не прошло и двух недель, как позвонила редактор: «Мы собираемся печатать ваше произведение», — равнодушно сказала она. Я даже не спросил тогда, на каких условиях. Закричал: «О, прекрасно, я согласен!» Потом оказалось, что кондиции самые спартанские: за отчуждение прав на пять лет и публикацию романа суммарным тиражом шестьсот тысяч экземпляров мне причитался гонорар в сто пятьдесят долларов.

Здраво рассудив тогда, что с подобной суммы не разбогатеешь, я решил вознаграждение немедленно по получении прокутить. В те благословенные времена еще можно было прилично посидеть вчетвером в ресторане на сто долларов, поэтому жену и друзей я пригласил туда, а оставшийся полтинник решил грохнуть в казино. О, казино! Я отправился тогда в игорное заведение при гостинице «Космос» и проигрывать намеченные пятьдесят баксов решил в примитивную рулетку. Стратегия, что я тогда избрал, оказалась до зевоты тривиальной. Я ставил свой доллар только в цифру. А именно: отдал предпочтение числу двадцать семь и с упорством, достойным лучшего применения, стал раз за разом, одну за одной, класть на квадратик с этим числом свои фишки. Почему мне полюбилась именно «двадцать семь»? Не знаю. Может, потому, что нечетные числа мне более по сердцу, чем четные. Или потому, что двадцать семь лет — возможно, самый прекрасный человеческий возраст. Но было и другое объяснение, более утилитарное: возле крупье (крупьера, как называл его Достоевский, и так мне, если честно, гораздо больше нравится) — так вот, возле крупьера на табло светился столбик чисел, которые выпадали за этой рулеткой в последние тридцать, что ли, бросков. И, представьте, ни одной «двадцати семи» среди них не было. Что же, раз его не было раньше, значит, тем больше вероятность, что оно выпадет для меня, с воодушевлением подумал я. Несмотря на то что я когда-то изучал в вузе теорию вероятности и твердо знал, что прошедшие события ничего для игры не значат, и для каждого нового броска (если только рулетка не заряжена) абсолютно равновозможно падение шарика в любую из тридцати семи лунок, от нуля до тридцати шести. Но тем не менее временная нелюбовь данного колеса фортуны к двадцати семи дарила определенную надежду.

И что же в итоге? Тогда, в столичном казино «Космос», я последовательно расстался со всеми своими полста долларами. Тупо и упрямо я ставил и ставил по одной фишке только и исключительно на «двадцать семь». И что бы вы думали? За все это время рулеточное колесо на искомой, заветной цифре так ни разу и не остановилось. Вероятно, это была какая-то флуктуация, случай, не виданный, не описанный, редкостный: тридцать бросков без меня, потом еще пятьдесят с моим участием — и ни разу шарик не замер в ячейке «двадцать семь».

И в дальнейших моих странствиях — в упомянутом ли «Пуппе» или Висбадене, в казино при минской гостинице «Орбита» или в невадских Рино или Лас-Вегасе — я применял разные, порой довольно затейливые стратегии игры, но при этом никогда не забывал родное, неудачливое «двадцать семь». Всегда раз-другой-третий на него ставил. И что бы вы думали? Ни единожды на нем не выигрывал. Ни разу. Так что тут был какой-то рекорд, или скорее антирекорд, или даже, может быть, заговор высших космических сил против одного бедненького, маленького числа.

Иной бы давно отказался иметь с этой цифрой дело. Однако мало кто на свете может сравниться со мной по глупому упорству. Везде, когда бы меня судьба ни прибивала к рулетке, я ставил и на двадцать семь тоже. Я верил в него — как автор иногда верит в своего героя, маленького, зачморенного всеми человечка, и которой все-таки в конце концов просыпается, поднимается и начинает как следует давать судьбе сдачи.

Вот и теперь, в Монте-Карло, в самом, пожалуй, известном казино на свете, я бросил одну-единственную пятиевровую фишку в квадрат двадцать семь.

Нет, не сказать, что я всю жизнь в азартные игры проигрывал. Бывали и удачи — отчего-то они обычно настигали меня в атмосфере веселья и богемности. Долларов двести я выиграл как-то на открытии московского казино и клуба «Феллини» (давно почившего в бозе). Сорвал банк перед съемками «Камеди клаба», некогда происходившими в столичном игорном доме «Византия». Но большинство моих визитов в очаги разврата, то ли благодаря заклятию двадцати семи, то ли по какой другой причине, заканчивались обычно скромным, хорошо дозированным поражением. Иными словами, рысаков я не выигрывал. Но и имений не проигрывал тоже.

И вот закрутился волчок… Понесся шарик… Упал в корытце, стал подскакивать, позвякивать на стыках… И вдруг — БАЦ! Остановился в ячейке — я не мог поверить своим глазам! — но крупьер тут же подтвердил увиденное: двадцать семь, красное. Двадцать семь!

Слегка поорудовав лопаточкой, крупьер соорудил из фишек основательную горку и придвинул ее мне! (Надо сказать, что за столом я был один-единственный играющий, равно как и во всем зале казино.) «Поздравляю», — довольно злобно молвил игровых дел мастер, а я, несмотря на ошеломление, не забыл о правилах хорошего тона и бросил ему фишку на чай. Потом подумал и добавил еще одну. Он сквозь зубы сказал «спасибо» и опустил их в прорезь в столе. Пит-босс, непременно присутствующий рядом, во все глаза смотрел то меня, то на крупьера.

И тут какой-то бес словно овладел мной. Я собрал все свои выигранные фишки и поместил их снова в ту самую клетку. «Вы хотите поставить все в число двадцать семь, мсье?» — ледяным тоном осведомился крупьер. «Да, на двадцать семь», — подтвердил я. Он запустил колесо. В полном соответствии с законом, что удача обладает определенной притягательной силой, к моей рулетке стали подтягиваться — я видел их краем глаза — наблюдатели. Шарик просвистел по колесу, прогрохотал по ячейкам, впрыгнул в одну, не задержался, упал в другую и, наконец, остановился. «Двадцать семь, красное!» — невозмутимо проговорил крупьер, и его слова прозвучали для меня подобно удару грома. Или, если угодно, раскату молнии. Или и тому, и другому, вместе взятому.

Крупьер, соорудив из сотенных фишек несколько горок, лопаточкой придвинул их ко мне. По моему беглому подсчету, я выиграл больше трех тысяч евро! В публике, окружившей стол — кажется, то были американские туристы, — раздались приветственные и радостные возгласы. Кто-то фамильярно похлопал меня по плечу.

Пит-босс немедленно отослал проштрафившегося крупьера. Тот исчез, стараясь по ходу своего движения занимать как можно меньше места в окружающем пространстве. Взамен на сцену вышел другой — дюжий, ражий мужчина, похожий скорее на американца, чем на француза, в криво сидящей бабочке. Кто-то из зрителей, привлеченный моим успехом, попросил у крупьера фишки и уселся против меня.

А меня вдруг охватило упоительное чувство собственного всемогущества — которое обычно бывает только за письменным столом, и то лишь в те благословенные минуты, когда является вдохновение и кажется, что не сам пишешь, а кто-то свыше диктует тебе предложения и абзацы. И тут, в упоении игры, умом понимая, что совершаю глупую, безнадежную ошибку — однако сердце диктовало мне, что следует поступить именно так, а никак иначе, — я сгреб все мои фишки обеими руками — и вновь, опять, взгромоздил на число «двадцать семь»!

«Нет-нет, мсье, — запротестовал крупьер, — ограничение по величине ставок, — и указал на табличку, где значилось «МАХ. 1000 €». — Если хотите, — продолжил он, — вы можете перейти за другой стол». Однако я, не будь дураком, не стал менять место, покуда идет игра, — и оставил на искомом квадратике ровно разрешенные тысячу евро: десять фишек по сотне — два аккуратных столбика по пять весомых кругляшков. Кое-кто из вновь прибывших, что было мне приятно, решил последовать моему примеру и бросил пару своих пятерок в тот же квадрат — вдруг, в мановение ока, ставший счастливым.

Крупьер раскрутил колесо, бросил шарик, важно проговорил «Ставок больше нет» и сделал над столом отстраняющий пасс рукою.

Шарик заскакал, над столом весело загоготали американцы. А мгновением спустя они наперебой закричали мне: «Конгретьюлейшенз!» — зааплодировали, стали пожимать руки и хлопать по плечу — потому что шарик снова, в третий раз подряд, приземлился в секции «двадцать семь»!

На крупьера было жалко смотреть. Лицо его из бурого сделалось серым. На физиономии пит-босса была написана высшая степень недовольства. Крупьер отсчитал мне тридцать пять тысячеевровых фишек — великолепных, тяжелых, слоновой кости, с золотыми прожилками.

— Кажется, мне хватит, — весело сказал я и рассовал многочисленные фишки по карманам. Крупьеру я подвинул на бедность два стоевровых жетона. Американцы, сгрудившиеся за столом, проводили меня одобрительными возгласами.

В кассе я обменял фишки на банкноты. «Для вашего удобства мы можем перевести выигрыш на ваш счет, мсье», — предложил кассир. «Русские предпочитают наличные», — усмехнулся я. «О, наличные предпочитают все, — улыбнулся финансовый работник и добавил: — Поздравляю вас, мсье. Хорошего дня».

Я вышел из искусственного света казино в полдневное солнце. Настроение стало превосходным. Сам черт мне был не брат. Прямо возле казино раскинулось кафе «Париж». Люди сидели под открытым небом, пили пиво, кофе и коктейли. Жмурились на солнце или напяливали солнечные очки. Ни единого свободного столика на террасе не наблюдалось, только под крышей — но какой дурак в такую погоду согласится сидеть под крышей! Тем более только что выигравший в казино. Я придержал за полу пробегавшего мимо официанта и сунул ему в руку пятидесятиевровую купюру. «Слышь, братишка, — сказал я ему по-русски, — организуй мне столик». Как ни странно, он меня понял — во всяком случае, спустя три минуты пригласил меня присесть на козырное место, с видом на фасад казино и очередную современную скульптуру, украшающую небольшую площадь перед ним. «Чего изволите?» — спросил меня половой. По-хорошему, конечно, следовало отметить выигрыш шампанским — но что может быть более пошлым, чем пить шампанское в одиночестве, и я заказал полбутылки шабли и мороженое.

Еще со школьных времен повелось — отмечать свои победы и достижения мороженым. У всех моих побед крепкий вкус пломбира. Официант быстро притащил вино в ведерке со льдом, а вскоре явилось и трехэтажное восхитительное мороженое в стеклянном бокале. Я пригубил вино и оглядел присутствующих. Не скрою, смотрел я на всех гоголем. Или — Гоголем, только что издавшим «Вечера на хуторе близ Диканьки». Совершенно очевидно, что и от меня исходили определенные флюиды удачливости, потому что не одна и даже не две дамы, собравшиеся в этот послеобеденный час на веранде кафе «Париж», посматривали на меня со значением.

Меня же среди всех привлекла одна особа, которая сидела за дальним столиком в компании двух немолодых мужчин. И она, и оба ее спутника были одеты со скромной простотой, которая достигается только большими деньгами: льняные, хлопковые вещи, шляпы «Борсалино», сумочки «Вьюитон». Они сидели достаточно далеко от меня, поэтому я не слышал, на каком языке они говорили. Почему-то мне показалось, что они американцы — возможно, одни из тех, что видели, как я впечатляюще ободрал монтекарловское казино.

Первый мужчина походил на режиссера Спилберга. Второй был точь-в-точь бывший госсекретарь Америки Киссинджер — но не тот старый гриб, каким он выглядит сейчас, а такой, каким он был во времена моего пионерского детства и встречался с Брежневым, — чернявый, в роговых очках и страшно самоуверенный. Третьей с ними сидела молодая леди — настоящая оторва с копной рыжих волос. И не знаю как оба ее спутника, а она на меня внимание точно обратила.

Рыжеволосая вообще показалась мне из тех редких женщин, что всегда секут и держат под контролем всю обстановку, где бы они ни находились, мгновенно отслеживая, причем в динамике, кто из присутствующих сколько стоит, а также кто чего хочет и почему. Ее спутники пили минеральную воду, а она коктейль — хотя время коктейлей еще не наступило. Но она казалась явно не из тех, кто соблюдает правила.

Я тоже посматривал на девушку, и мне казалось, что между нами, говоря по-книжному, натягивается какая-то нить. Что-то наклевывается. Что-то должно произойти. Ведь я, надо напомнить, был в связи с выигрышем на подъеме, почти в эйфории.

Поэтому я почти не удивился, когда столкнулся с ней на лестнице, возвращаясь к своему столику из туалета. Я почти не сомневался, что место рандеву было рассчитано, с ее стороны, с точностью до нескольких шагов.

— Простите, — сказала она по-английски.

— Нет, это вы извините меня.

— О! Вы русский! — воскликнула она по-нашенски. — Очень приятно. — Голос ее звучал с небольшим акцентом, я не мог определить с каким. — В ее руке появилась визитная карточка. — Я прошу вас позвонить мне, — молвила она. — И не медлите.

Карточка перекочевала ко мне, а девушка сбежала по лестнице к туалету. Вблизи она оказалась еще более хороша, чем издали. В ней сочетались англосаксонская курносость и веснушчатость с большим галльским ртом и русским задором в глазах. На визитке, что она оставила мне, не значилось ни названия учреждения, где она работала, ни даже фамилии. Только имя, латинскими буквами, Pauline, и телефон, с префиксом, как мне показалось, американским, Восточного побережья.

После нашей встречи я, вернувшись за столик, намеренно не смотрел в ее сторону. Вскорости троица — «Спилберг», «Киссинджер» и она — рассчиталась и ушла. Я допил шабли, доел мороженое, оставил королевские чаевые и тоже покинул заведение.

Не спеша я пошел в сторону княжеского дворца, возвышавшегося на скале. Город готовился к гонке «Формулы-один», и вдоль улиц выстраивали заграждения, у финиша возводили трибуны. Временами раздавался резкий звук болгарки или шуруповерта. Я думал о девушке — внутреннее чувство, особенно обострившееся сегодня, подсказывало мне, что позвонить ей обязательно надобно — однако время пока не пришло.

Я спустился к порту и трибунам, сделал несколько фото на свой сотовый и стал потихоньку подниматься в гору, к замку. Когда я почти преодолел подъем, что-то мне подсказало: «Пора», и я набрал ее номер. Когда она ответила, я спросил по-русски:

— Полина?

— Да-да, это я, — молвила она быстро, чуть задыхаясь. — Ты где находишься? — Она назвала меня на «ты», чем участила на мгновение мое дыхание и сердцебиение. Я сказал где. Она приказала: — Жди там, я скоро буду.

Я остался на перекрестке, перейдя в тень. Спустя буквально пять минут донеслось порыкивание мотора, и рядом со мной остановилась «Феррари»-кабриолет. За рулем сидела Полина. «Феррари» была не красной — это было б слишком, — но черной. Впрочем, последнее идеально подходило к ее рыжей гриве.

— Садись, — она открыла мне пассажирскую дверцу. И если еще двумя минутами ранее меня охватывала легкая паранойя, что девушка со своими спутниками составила заговор с целью выцыганить мои выигранные тысячи, то при виде ее лимузина она испарилась. Мошенницы на доверии на «Феррари» не ездят.

Девушка немного неумело воткнула первую передачу и газанула. Ревя и дергаясь, «Феррари» рванула с места. Я не стал ничего расспрашивать, и она молчала тоже. Ее волосы трепал ветер, виды за окном впечатляли, прохожие на тротуарах смотрели нам вслед.

Вскоре мы выехали из города на автотрассу. Вопросы самого разного рода обуревали меня, но я не нашел ничего умнее, чем спросить: «Куда мы едем?» — «Катаемся!» — хихикнула она. Что ж, каков вопрос — таков ответ. По автостраде мы покатили в сторону Ниццы. Мы обгоняли маленькие и старенькие «Рено», «Фиаты» и «Поло». Наше появление на скоростной авто-виа не осталось незамеченным. Совсем не то, как вчера я ездил на бюджетном «Пежо». Редкий водитель не сворачивал голову в сторону «Феррари», управляемой рыжеволосой шофершей.

— Кто ты? Расскажи о себе, — попросил я и положил руку на ее кисть, орудовавшую рычагом переключения передач. Это было лучше, хотя бы потому, что она не отстранила моей руки.

— Я наполовину американка, наполовину русская. Частная школа в Швейцарии, затем Оксфорд. Все как в лучших домах. Я единственная наследница миллиардного состояния. Родители погибли, когда мне было двенадцать лет.

— А я тебе зачем? — без обиняков спросил я.

— А мне нравятся мужчины, которым везет. — Она на добрый десяток секунд оторвала взгляд от дороги и уставилась мне прямо в глаза. — Я их коллекционирую. Как «Феррари» или сумки от Джейн Биркин.

— Следи за дорогой, — усмехнулся я. — А эти двое, что были с тобой, — они кто?

— Никто. Советники.

Мы пронеслись по автостраде над домами Ниццы. Снова стало видно море и пассажирский лайнер в небе, заходивший на посадку вдоль Английской набережной.

Проехав почти весь город, она покинула скоростную трассу.

— У тебя ведь открыта американская виза? — вдруг спросила она.

— Да. А ты откуда знаешь?

Она опять не ответила на мой вопрос.

Мы подъехали к местному аэропорту, но не к терминалу и не к зоне прилета или вылета. Девушка остановила авто у КПП с решетчатыми воротами и колючей проволокой поверху. Из будки вышел ажан в форме. Девушка протянула ему пластиковый пропуск. Обратилась ко мне: «Давай свой паспорт». Я протянул краснокожую паспортину. Жандарм тщательно изучил мой документ, отдал честь, вернул бумаги и открыл ворота. «Феррари» снова дернулась с места и спустя метров сто подкатила к стоявшему подле ангара бизнес-джету. При появлении авто «Гольфстрим» немедленно выпустил трап. Из открытого люка нас приветствовал щеголеватый стюард — по-английски: «Добро пожаловать на борт, мисс Полина! Добро пожаловать на борт, сэр!»

Мы поднялись. В салоне все дышало роскошью и покоем. На кожаных диванах были небрежно разбросаны подушки. На туалетном столике стояли цветы. «По бокалу шампанского, и мы взлетаем», — скомандовала Полина.

Стюард принес бутылку «Моета», хлопнул пробкой. С поклоном подал нам два бокала. Бизнес-джет тем временем подрулил к взлетке. «Пристегнитесь, пожалуйста, на время взлета, — молвил стюард, — безопасность прежде всего». Полина выбрала кресло у одного окна, я сел, через проход, в другое. Целый салон за нашими спинами, с диванами и столом, остался невостребованным.

— Куда мы летим? — спросил я. — И зачем?

— Расслабься, — сделала девушка отметающий жест кистью. — Пей, ешь, отдыхай и ни о чем не думай и ни за что не беспокойся. Все будет хорошо.

Когда «Гольфстрим» набрал высоту, в салоне нам сервировали роскошный обед. Судя по положению солнца и пейзажу внизу — довольно скоро под крыльями потянулось одно только море, — мы летели на запад.

После обеда с черной икрой, лангустами, тропическими фруктами меня неудержимо потянуло в сон. Стюард разложил кресло и накрыл меня пледом. Последнее, что я видел сквозь полусомкнутые веки: Полина достала планшет и что-то быстро начала на нем строчить.

Меня разбудил стюард: «Сэр, мы приземляемся. Разрешите, я помогу вам сесть удобней. И вам надо будет пристегнуться, сэр». Я раскрыл глаза. Часы показывали без четверти час — очевидно, ночи — но яркий свет за иллюминаторами свидетельствовал, что мы переместились в совсем иной часовой пояс.

Самолет ощутимо снижался, однако за бортом не было видно ничего, кроме волн — белых, с барашками. Но вот показался берег: длинный, пологий, песчаный. Потом на нем возникли выстроенные в ряд небоскребы, а вокруг — десятки зданий поменьше. «Соединенные Штаты», — сказала Полина. — «Зачем?» — вопросил я. — «Ты увидишь». На минуту пролетела безумная мысль: меня похитили. Но почему? Я не торговец оружием, не преступный депутат, не бывший кагэбэшник. И потом, похищенного не кормят икрой и не поят «Моетом».

Бизнес-джет мягко плюхнулся на посадочную полосу, пробежал свое и остановился. Потом подрулил к зданию аэровокзала. В салоне снова возник элегантный стюард. «Ваш багаж, сэр», — сказал он и протянул мне… мою сумку, которую я считал мирно лежащей в номере в отеле в Ницце. Я щелкнул замком — сумка оказалась полна моими вещами: аккуратно сложенными рубашками и носками. В косметичке лежали приборы для чистки зубов и бритья. «Мне было приятно путешествовать с вами, сэр», — почтительно произнес стюард очевиднейшее вранье. «И вам не хворать», — буркнул в ответ я. Меня совершенно взбесило неожиданное явление моей сумки. Значит, кто-то чужой, без спроса, рылся в моем номере, лапал и складывал мои вещи?! Кто, блин, им позволил и разрешил?!

Без обиняков я высказал эту мысль, да в самых гневных выражениях, своей спутнице. Мы с ней шли пустынными коридорами аэровокзала. Полина тоже несла в руках небольшую сумку. Она переоделась, обновила косметику и выглядела свежей и бодрой. «Какого черта?! — закончил я свой монолог на повышенных тонах. — И какого черта вообще тут происходит?!» Моя спутница выглядела слегка смущенной. «После поговорим, — молвила она, — сейчас паспортный контроль и таможня».

Толстенный негр в форме равнодушно проверил мой паспорт и задал сакраментальный вопрос, какова цель моего визита в Соединенные Штаты. «Интересно, если скажу, что не знаю, меня задержат или просто вышлют?» — подумал я, но не стал все усложнять и нагромождать новые сущности, лишь буркнул, что каникулы. «Добро пожаловать!» — радушно воскликнул негр, как будто я по меньшей мере приехал в замок, где он служил дворецким, и шлепнул мне штампик в паспорте. «Это какой, ваще, город?» — спросил его я. Погранец ничуть не удивился — видать, в его практике случались и не такие клиенты, и возгласил: «Добро пожаловать в Атлантик-Сити, штат Нью-Джерси, сэр!»

Полина прошла контроль раньше и ждала меня.

Следила за нашим разговором с пограничником напряженно и даже чуть испуганно. «Нет, не тянет она на наследницу миллиардного состояния, — вдруг промелькнуло у меня, — несмотря на бизнес-джет и «Феррари».

— Пойдем, — она обвила мою руку. Я решил больше ее не расспрашивать — все равно правды не скажет — и предоставить событиям течь своим чередом. По переходам мы прошли на многоэтажную парковку. На седьмом, что ли, этаже, она щелкнула ключом от «Кадиллака». «Кадиллак» был большой и с кожаными креслами, но все равно далеко не «Феррари». Номерной знак гласил, что зарегистрирован он в округе Колумбия, с тамошним девизом: «Taxation without representation». («Налоги без представительства» — имелось в виду, что у них, бедненьких, нет своих депутатов.)

— В Вашингтоне живешь? — вопросил я и тем снова поставил девушку в тупик.

Она слегка смешалась, но ответила:

— Машина прокатная.

За окном смеркалось. Наступал вечер, хотя мои часы показывали уже третий час ночи. Воздух был теплым и влажным. Мы выехали с аэропортовской стоянки. «Знаешь, чего я от тебя хочу? — вдруг безо всяких запросов молвила Полина. — Чтоб ты обчистил здешнее казино. — И добавила тоном экскурсовода: — Атлантик-Сити — игорная столица Восточного побережья».

— Обчистил — в смысле обокрал? — нахмурился я.

— Нет, — расхохоталась она, — в смысле обыграл.

— В Ницце мне повезло первый раз в жизни. И, возможно, последний.

— А это мы посмотрим.

Минут через двадцать мы приехали в отель. Все переговоры с рецепционистом Полина взяла на себя, и через десять минут бой вводил меня в роскошный пентхаус с видом на океан. «Если что, я в соседнем номере, — проговорила Полина, — приведи себя в порядок, и через час жду: я попросила сервировать ужин в моих апартаментах».

Опущу подробности следующих нескольких часов и перенесусь ближе к полуночи по местному времени, когда мы рука об руку с моей спутницей входили в игровой зал нашего казино-отеля «Атлантик». С усмешечкой я подумал про себя, что гостиница называется точь-в-точь как та, где Светлана Светличная пыталась соблазнить бедолагу Семена Семеныча Горбункова: «Помоги мне, сердце гибнет», — и прочее.

Американское казино, особенно в сравнении с ниццким, выглядело гораздо более затрапезным. У игровых автоматов просиживали старухи чуть ли не в пижамах, в инвалидных колясках, в одной руке сигарета, другой, как заведенная, дергает за рычаг однорукого бандита, время от времени прикладываясь к кислородному баллону, притороченному к коляске. Усталые, старые, некрасивые официантки разносили бесплатную выпивку — в основном пиво.

Ведомые Полиной, мы пришли к столику, где играли по-крупному. От сытного ужина с прекрасным калифорнийским вином, от общества яркой огненноволосой бестии (а на мою спутницу, невзирая на политкорректность, казиношные мужички посматривали) меня снова обуяло нечто вроде эйфории. Я поменял свои выигранные в Ницце евро на фишки и начал поединок с рулеткой. Полина тоже сидела рядом и ставила — но по маленькой.

На «двадцать семь» я больше не покушался — счел, что цифра исчерпала свой потенциал. Играл на «красное — черное», «чет-нечет», ставил на дюжину или на корнер (четыре соседних) — но при этом числа, принесшего мне удачу в Ницце, вовсе избегал: к примеру, на третью дюжину так ни разу свои фишки не положил. Сперва мне не очень везло, и тридцать тысяч, вывезенные из Франции, быстро съежились до двадцати, а потом и десяти. Но ближе к утру — по местному времени — игра пошла. Несколько раз сорвав куш в цифру — опять-таки не в двадцать семь, — я едва ли не удвоил мой капитал. И тогда сказал: «Баста!» — подал руку Полине, и мы отправились с ней менять мои фишки на деньги.

Когда я засыпал в своем номере, из-за океана стремительно выныривало солнце. Его лучи упали точно мне на подушку, и я подумал, что проклятые капиталисты специально столь тщательно продуманно выстроили гостиницу, что постояльцам не приходилось, чтобы любоваться восходом, даже головы с постели приподнимать. Надо бы задернуть шторы, подумал я — но пульт куда-то запропастился, и с этой мыслью я прекрасно уснул и при свете.

В два часа по местному времени меня разбудила Полина. Она была веселая и деловая. «Хватит дрыхнуть, — молвила она, — нас ждут». — «Кто?» — промычал я спросонок. — «Интересные люди. И довольно важные. Собирайся. Жду тебя в моем номере с вещами. Через час».

За минувшие сутки я усвоил правило: спрашивать мою спутницу, куда мы следуем и зачем, бесполезно. Когда придет время или она захочет — расскажет.

Мы выписались из отеля и погрузили вещи в ее «Кадиллак». Довольно скоро вырулили на автостраду. Указатели сообщали, что до Филадельфии ехать пятьдесят пять миль, до Балтимора — сто, до Нью-Йорка — сто тридцать и до Вашингтона сто шестьдесят.

Солнце сияло вовсю, и день был по-настоящему, по-южному жарким. Полина включила кондиционер. По трем полосам автострады вокруг нас летели машины. Никто не гонялся, не перестраивался. Все сосредоточенно жали, каждый по своей полосе, занимаясь на скорости шестьдесят миль в час самыми разнообразными делами — мужчины брились, девушки красили глазки, оба пола перекусывали бургерами, но в основном все делали бизнес: беседовали по телефону и отправляли факсы и электронные письма.

Спустя час по объездной трассе мы миновали Филадельфию и свернули не на север, к Нью-Йорку, а на юг, на Балтимор и Вашингтон.

В столицу Штатов мы въехали, когда уже смеркалось. «Гостиницу я заказала, — молвила рыжая шоферша, — но сперва у нас будет встреча». Мы добрались до центра. Город казался роскошным и просторным, словно Москва в шестидесятые. Мелькнули подсвеченные монумент Вашингтона и Капитолий. Сверкнул в стороне Белый дом.

Полина свернула на тихие улочки, уставленные офисными зданиями державного вида. Возле одного тормознула и, приложив к считывающему устройству карточку, въехала на подземную многоуровневую парковку. Ни единой таблички, указующей, что это за учреждение, я не заметил ни на самом билдинге, ни на паркинге. Моя спутница запарковалась (машин почти не было), сказала, что вещи лучше оставить в багажнике, и мы проследовали с ней к лифту.

Лифт она снова вызвала при помощи карты, и этаж (четырнадцатый) выбрала, вставив ее в специальную прорезь. А на этаже нас встречал охранник, довольно бравый и подтянутый молодой человек, в форме, кажется, морского пехотинца. «Ого, — подумалось мне, — мы в логове американской военщины?» Мне морпех выдал пластик на веревочке с надписью «Guest» и сказал, чтоб я носил его не снимая. Еще одна дверь, открытая картой, длинный пустынный коридор с рядами кабинетов без имен и названий — и, наконец, мы входим в один из них.

А там, за круглым столом — что за встреча! — нас поджидают старые знакомые: виденные мною в ниццком ресторане «Париж» спутники Полины — «Киссинджер» и «Спилберг». На этот раз оба одеты не в растрепайские льняные курортные костюмы с борсалинами, а в наряды, присущие среднему звену начальников-интеллектуалов: один («Киссинджер») избрал строгий костюм с галстуком, второй («Спилберг») — пуловер и рубашку с распахнутым воротом. Полина представила нас. «Спилберг» оказался Джоном с длинной ирландской фамилией, что-то вроде Фицпатрик, а второй, смахивающий на молодого Киссинджера, Айзеком то ли Котовски, то ли Косински. Визитных карточек ни один из них мне не вручил.

Дальнейший разговор шел по-английски — впрочем, когда я переставал въезжать в сложную тематику, подключалась Полина и переводила мне на русский. Речь держал в основном «Киссинджер» (буду называть его именно так). Временами с репликами и пояснениями встревал «Спилберг». Вот что они мне поведали — в кратком, так сказать, изложении.

Эти двое перцев, а также Полина работают над научно-исследовательским проектом, инициированным американским правительством, под названием «Кассандра». Проект в целом посвящен столь известному каждому и столь трудно определяемому понятию, как «везение». В ходе осуществления проекта исследованиями и экспериментами на добровольцах было, в частности, установлено, что в целом все человеческие особи делятся на три не равные (по величине и качеству жизни) части. Есть завзятые счастливчики — те, кому, как правило, всегда и во всем везет: они выигрывают в лотереи, в последний момент успевают на уходящий поезд, меньше стоят в пробках (за счет того, что избирают удачный маршрут) и делают правильную карьеру (в том числе оттого, что оказываются в нужное время в нужном месте). Их примерно три-четыре процента от человеческой популяции. Имеются, напротив, неудачники — они поскальзываются на банановой кожуре, в метро перед их носами закрываются двери и к раздаче жизненных благ они приходят, как правило, к шапочному разбору. Их тоже в среднем три-четыре процента. И наконец, остальную, большую часть составляет обыденная серая масса, которой то везет, то нет: девяносто два — девяносто четыре процента населения.

«Подумаешь, исследования, — подумал я, помнится, в этом месте. — Я бы вам рассказал все то же, безо всякого важного вида и траты денег американских налогоплательщиков».

Однако перцы продолжали свой рассказ. Оказывается, ими было установлено, что даже среди ничем не выделяющейся массы среднестатистических в смысле везения товарищей случаются так называемые флуктуации. Что-то вроде того, как электрон, который под действием порой неизвестных причин вдруг — та-дам! — переходит на другую, более высокую орбиту (или, наоборот, слетает с нее). Обычному человеку вдруг начинает неимоверно везти. Или, напротив, все ему не удается, валится из рук. В нашем языке есть этому свои обозначения: «светлая полоса, черная полоса» — и тому подобное. («Тоже мне, Америку открыли», — подумал тут я.) Однако дальше было интересней. Их исследовательская группа (сказал «Киссинджер») занялась, во-первых, изучением причин, которые приводят человека в состояние удачливости, а во-вторых, способами, которые позволяют так называемую полосу везения всячески продлить. Проверялись разные гипотезы, ставились эксперименты на добровольцах (в том числе с применением фармакологических препаратов, гипноза, психоанализа и самовнушения), и выяснилось, что практически ничем вызвать человеческое везение не возможно.

— Да, мощный вывод, — скептически протянул я.

— Но, — поднял перст «Спилберг», — мы обнаружили тем не менее два важных фактора. Первый из них — привести себя в состояние удачливости легче всего может человек с высоко развитым воображением. И второй, совершенно парадоксальный: этому человеку удача обычно не больно-то нужна.

Тут с репликой (на русском) влезла до того не выступавшая Полина:

— И ты оказался прекрасным подтверждением этой теории: у тебя великолепное, в силу профессии, воображение — и тебе совершенно не нужен был по жизни этот выигрыш в казино в Ницце!

— Спасибо, что выбрали меня подопытным кроликом в своем эксперименте, — буркнул я.

— Больше того, — продолжил «Киссинджер» мысль Полины (из чего я сделал вывод, что он неплохо понимал по-русски), — вы, мистер… — он назвал мое имя, — своим примером подтвердили нашу догадку, какими способами можно продлить так называемую полосу везения.

— И какими же?

— Не случайно ведь есть поговорка: «деньги — к деньгам». Так вот, светлую сторону в жизни можно длить благодаря окружающей человека роскоши: мощным машинам, вкусной еде, красивым женщинам… — Тут он спохватился и добавил политкорректно: — Женщинам и мужчинам.

— Да, гора родила мышь, — сказал я по-русски.

— Не понял? — поднял брови рассказчик.

Как мог, я перетолковал ему идиому. Мой скепсис никому из них, включая Полину, не понравился. Они, по-моему, пребывали в восторге и были уверены, что совершили открытие, тянущее на Нобелевку. Я же подумал о том, какое все-таки богатое государство Америка, потому что какую только фигню не берутся изучать на ее деньги разнообразные, с позволения сказать, ученые.

— Как бы то ни было, — вмешался «Спилберг» (по различным приметам я сделал вывод, что изо всей троицы он был главным), — вы, мистер…, — он назвал мою фамилию, — нынче находитесь на пике своего везения. Поэтому я прошу вас сделать для нас один небольшой эксперимент. Сейчас вам будут предъявлены три карточки с цифрами. Просто карточки, просто цифры. Они для вас ничего не будут значить. Вам надо выбрать из трех возможных карточек — одну. Всего одну. Не думая, не размышляя и не воображая.

Он достал из-под стола небольшую коробочку — подобную визитнице, раскрыл ее и разложил передо мною три картонки. На каждой из них были цифры: все двузначные, но с длинным хвостом после запятой. На первой что-то вроде: 34,15155, 73,216667. И на двух остальных примерно что-то подобное: по две пары двузначных, с длинным рядом после запятой. Целые их значения были похожи на первую карточку: что-то вроде 35 и 74 соответственно.

Помнится, я сразу же подумал: это координаты. Если моя версия была правильной, то все указанные точки находились на юго-востоке северного полушария. Мне ли, после многих лет пользования автомобильным навигатором, не помнить координаты Москвы: 55 (и сколько-то десятых) северной широты и 37 с чем-то там восточной долготы. Поэтому (если принять версию о координатах) все эти точки явно находились вне современной территории России, где-то в Юго-Восточной Азии. Если, конечно, речь вообще шла о Северном и Восточном полушариях. С таким же успехом точки могли помещаться на Южном полушарии и Западном. Или не быть координатами вовсе.

Не задумываясь, как просили, я выбрал одну из карточек — и тогда постарался запомнить содержавшиеся на ней числа — целые значения и три-четыре цифры после запятой. Человек без труда запоминает зараз семь символов (именно поэтому в советские времена телефонные номера были семизначными), а если напрячься, то и десять. Поэтому числа, изображенные на выбранной мною карточке, точно отпечатались в моем мозгу. Впрочем, когда позже в тот вечер я вошел наконец в номер моей гостиницы, я немедленно записал их.

Дальше события развивались до чрезвычайности быстро. «Киссинджер» и «Спилберг» переглянулись и спрятали выбранную мной картонку — равно как и две прочих. Затем поблагодарили меня за сотрудничество, встали и пожали мне руку. Мне казалось, что оба они еле скрывают нетерпение, чтобы я поскорей ушел.

Обратным ходом, по пустому коридору, мимо охранника, а затем на лифте Полина провела меня до машины. Затем она отвезла меня в гостиницу — где-то в центре Вашингтона.

Мы попрощались, не выходя из авто.

— Тебе заказан здесь номер, — сказала она. — Апарт-отель, как ты любишь.

— Мы расстаемся. Навсегда? — спросил я.

— Боюсь, что да.

— Значит, насчет наследницы миллиардного состояния — это было вранье?

— Да, но все остальное правда. Я действительно американка русского происхождения и родители мои вправду погибли, когда мне было двенадцать лет.

— Что с ними случилось?

— Они работали во Всемирном торговом центре.

— О, прости, мне правда жаль.

— Ничего.

— Кто платил за бизнес-джет? — спросил я. — И за «Феррари»? Американский налогоплательщик?

— Позволь мне не отвечать на этот вопрос.

— Ну, тогда пока.

— Пока. — Она поцеловала меня в щеку и подождала, пока я вытаскивал из багажника свою сумку.

Вот так оно и закончилось, мое французско-американское приключение.

Что я могу еще сказать? На пару дней я задержался в Вашингтоне. Походил по музеям — особенно мне понравился Аэрокосмический. Потом взял билет из аэропорта Даллеса до Москвы.

Деньги, выигранные в Ницце, а потом в Атлантик-Сити, оставались при мне, поэтому я позволил себе лететь бизнес-классом, а родным и друзьям приобрел в аэропорту дорогие подарки.

Ни Полину, ни, тем более, «Спилберга» с «Киссинджером» я больше никогда не видел. После всех путешествий и трат у меня оставалось чуть больше сорока тысяч евро. Не так уж много. Я купил на них новую машину.

Когда я вернулся, кончался апрель, и в Москву наконец пришла весна.

А в начале мая, вроде подарка на Первомай, по всем каналам прошло сообщение, что американские морские котики взяли штурмом виллу, где скрывался террорист номер один Усама бен Л***, и застрелили последнего.

Как и все люди доброй воли, я испытал смешанные чувства: с одной стороны, все-таки террорист, погубивший, если верить тому, что говорят, тысячи людей. С другой — что может быть хорошего, когда кого-то убивают. Хоть кого.

Но однажды ночью я проснулся, как будто кто-то толкнул меня.

Выудил из кармана костюма ту самую бумажку, на которой я записал цифры после той встречи в Вашингтоне — те, что я принял за координаты. А потом залез в Интернет и посмотрел, где был застрелен американскими морскими котиками Усама. Оказалось, в Пакистане, на вилле в городе Аббатобад. Там имелись координаты города — в десятеричной системе 34,15 северной широты и 73,22 восточной долготы. Те самые цифры.

Мне вспомнилось, с каким нетерпением ждали моего ухода из кабинета «Спилберг» и «Киссинджер» — им явно не терпелось доложить кому-то о моем выборе. Возможно, самому президенту.

Я никому, разумеется, не стал рассказывать о том, что со мной происходило.

И случай этот жизнь мою мало переменил.

Разве что — историю человечества.

Но в казино я больше не играю.

Хватит с меня того, что я стал, пусть невольным и опосредованным, соучастником убийства — что писателю, особенно русскому, совсем не пристало.

Любовные сцены последней четверти прошлого века

Наверное, каждый советский человек (да и постсоветский) встречал хоть единожды (а может, не единожды) Новый год так. Или почти так.

Панельная многоэтажка на окраине Москвы. Довольно косая елка (уж какую достали). Скромная компания на четыре персоны. Скромный дефицит на столе: «Советское шампанское», болгарский коньяк «Плиска», мясо по-французски, торт «Птичье молоко». Черно-белый телевизор — впрочем, сломанный. Ничем, ровно ничем особо не выделялось то Новогодье в ряду прочих. Кроме одного.

И этим одним была любовь.

Впрочем, рассказ мой не только о любви.

Он, скорее, о времени.

И немного о себе.

Итак, конец года восемьдесят второго. Советская страна готовится встретить год 1983-й.

Еще, как говорится, ничто не предвещает. И существующий порядок вещей кажется совершенно незыблемым. С партийными, профсоюзными и комсомольскими собраниями. И колбасными электричками, которые вывозят из столицы съестные припасы в близлежащие города: Тулу, Калугу, Тверь. (Последний город, впрочем, тогда назывался Калинин.) И все ко всему привыкли и не мыслят, что может быть по-другому.

Только что умер Брежнев. По этому поводу кто-то, конечно, всплакнул — в основном бабульки, его ровесницы, но большинство восприняли весть с облегчением. Не потому, что Леонид Ильич народу докучал. Наоборот, злобы к нему никто не испытывал. Иронию — да. Сарказм — да. А еще стыд и неловкость. И жалость. Потому что люди видели, насколько с трудом в последние лет пять генсеку дается буквально все — ходить, говорить, даже стоять. Поэтому все вздохнули: наконец-то отмучился. Кроме того, все-таки хотелось перемен. Хоть каких-то. Особенно молодежь. Очень уж стоячим болотом выглядел и являлся Советский Союз. И до чрезвычайности популярная, хотя полузапрещенная — ни одного эфира по радио и телевидению — рок-группа «Машина времени» предрекала: вот — новый поворот! Кто ж знал, что он, этот поворот, наступит столь скоро и будет настолько разительным и крутым!

А теперь, когда мы в двух словах обрисовали, что называется, общественно-политическую обстановку, давайте о любви. Тем более что любовь — это в книгах — самое интересное. Не считая детектива. Кстати, противопоставление: «любовь-детектива» (со странным произношением «детективА») — оно ведь тоже из тех времен, из гениальной сценки Полунина «Асисяй». Кто не видел, срочно наберите в поисковой строке.

Итак, о любви. Отмотаем пленку назад чуть дальше — в июль восемьдесят первого года.

В столице стоит роскошная летняя погода. Мы с друзьями только что окончили пятый курс энергетического института и оттрубили военные сборы. По их результатам — если мы сдадим, конечно, госэкзамен в сентябре — (сдали все) — нам присвоят звания лейтенантов запаса. А вскорости мы получим дипломы инженеров-энергетиков. Поэтому, получается, идут последние наши каникулы. Дальше будут только отпуска. Но об этом, кажется, никто не думает. Впереди простирается жизнь, и она представляется длинной и солнечной, как дни в том июле.

И вот будущий коллега, однокурсник по имени Валя приглашает меня на свою дачу. Дача тогда — не говоря о загородном доме — редчайшее явление. У нас, на двадцать пять человек в довольно дружной студенческой группе, дач нет ни у кого. А может, не все афишируют. Кроме Вали.

Валентин друзей к себе зовет. Мы встречали у него прошлый Первомай. А вот теперь он меня пригласил соло.

Дача далеко. Она в Тверской области, или по-тогдашнему Калининской. Валя сам из Твери (Калинина), и родители его трудятся и живут там. Чтобы достичь пункта назначения, я еду в электричке (с деревянными сиденьями) почти два с половиной часа до областного центра. Затем перехожу на другую платформу и следую дальше, по направлению к Ленинграду — до станции Тверца.

На том перегоне курсируют совсем старые электрички не с автоматическими дверями, а теми, что можно открывать и закрывать самостоятельно — даже по ходу движения. Нечего говорить, что весь путь я простоял в тамбуре, с открытой дверцей — мимо неслись, сквозь солнце, столбы и сосны. И ветер, так сказать, трепал мою шевелюру.

На станции Тверца меня встречал Валентин. И с ним девушка. Что за девушка? Ах да, друг, кажется, упоминал: у него гостит троюродная, что ли, сестра из Ленинграда. Видать, это она, соображаю я, пока поезд катит, постепенно тормозя, по платформе. А она — ничего, успеваю понять я. Даже хорошенькая. Или очень хорошенькая. Вся загорелая. Черноволосая и чернобровая. И с голубыми глазами. Это я тоже вижу в то краткое время, пока поезд останавливается.

Я машу рукой с подножки Валентину или им обоим. И она — даже странно для советского (или российского) общества, довольно угрюмого — открыто машет мне в ответ.

Я по-пижонски лихо спрыгиваю с площадки, пока поезд окончательно не остановился. Удар сильнее, чем кажется, меня аж заносит. Затем следует процедура представления, и мы отправляемся к даче. Пеший путь весьма не близкий, а в конце мы еще на лодке через быструю Тверцу переправляемся — так что у меня есть время, чтобы произвести на девочку впечатление. А она мне сразу нравится, и произвести впечатление я хочу. Поэтому болтаю без умолку. Рассказываю анекдоты и всячески надуваю щеки, представляя себя важней и перспективней, чем я есть на самом деле.

Еще вспоминается, как мы останавливаемся у колодца и, в лучших фрейдистских (и тарковских) традициях, поливаем из оцинкованного ведра друг дружку ледяной водой. Пьем из горстей, а я еще и освежаю разжаренную электричкой голову.

Что происходит дальше? Я везу с собой полдюжины бутылок вина «Салют». Для тех, кто не помнит: газированный яблочный напиток продавался в советское время в бутылках из-под шампанского. Не что иное, как сидр — и ничем от нынешнего, импортного, стоящего бешеные деньги, по вкусу не отличающийся.

Мы купаемся в стремительной и прохладной Тверце. Играем в бадминтон. Фигурка у девушки в купальнике оказывается что надо. И в бадминтон она играет что надо. (Думаю я тогда короткими предложениями в стиле молодежной прозы Аксенова и Гладилина. Оба, кстати, к тому времени уехали из страны и запрещены.) А девушка вдобавок смеется — что надо. И когда надо. И аккуратно режет сыр. И не чинясь пьет сидр.

Короче говоря, прямо тогда, не сходя с места, я влюбляюсь.

Однако не так все просто в этом лучшем из миров. Я тогда не свободен — как ни странно это сейчас звучит в отношении двадцатиоднолетнего парня. Девушка, кажется, тоже. И вдобавок: я живу в Москве. Она — в Ленинграде.

Вот как, скажите, поддерживать отношения, когда нет никаких социальных сетей, Интернета, электронной почты, личных мобильных телефонов? Да что там говорить! У нее в Ленинграде не имеется даже домашнего телефона. Только рабочий! Значит, чтобы пообщаться, мне надо оказаться днем дома, пока она на службе — и только тогда звонить ей?

Хоть любовная пара Москва — Ленинград благодаря фильму «Ирония судьбы» (который к тому времени пять лет как вышел на экраны) представляется в общественном сознании очень модной и романтичной, на деле далеко не все так просто. Для настоящей междугородней любви требуется решимость и безоглядность. У меня ее в тот момент нет. А может, время еще не пришло.

И мы расстаемся. Хотя я вспоминаю ту черноволосую, загорелую, голубоглазую июльскую девушку куда как часто.

Проходит год.

Год для меня, можно сказать, определяющий.

Кстати: если кто не помнит или не застал, время тогда делилось на пятилетки. А внутри пятилетки всякий год (в брежневские времена) имел свое название. И уж этими названиями нас с экрана телевизора, из радиоточек и со страниц газет задалбливали по самое не могу. Сначала шло по-простому: первый год пятилетки, затем второй, а после начинался пафос: третий год звался решающим, потом шел определяющий, и в конце — завершающий. Поэтому эти эпитеты (решающий — определяющий — завершающий) всасывались, можно сказать, с молоком матери и выскакивали с языка (или с пера) при всяком удобном и неудобном случае.

Пропагандисты из ЦК родной коммунистической партии вообще всячески старались взбодрить подведомственное население. От этого постоянно придумывали новые почины и лозунги. Но так как сами они ни во что тогда уже не верили, то и народ к их начинаниям оставался равнодушным. Более того, обычно зло и ехидно над новшествами издевался. К примеру, тиражируется в миллионах заголовков и плакатов: «Экономика должна быть экономной!» А публика смеется: ага, экономика должна быть экономной, масло должно быть масляным!

Или другой, с позволения сказать, слоган: «Чем лучше мы будем работать, тем лучше мы будем жить!» А население хихикает: они говорят, чем лучше мы будем работать, тем лучше они будут жить!

С решающими и определяющими годами та же песня. Если кто в народе и именовал их так, то только в юмористическом контексте: «У меня решающий год, я диплом пишу».

Я ведь даром что в энергетическом учился, к его окончанию стал ясно понимать: не моя это стезя. Не хочу я брать интегралы, составлять программы для вычислительной машины «Минск-22» и проектировать электрические системы. А хочу — писать, сочинять, выдумывать. На худой конец, брать интервью, строчить фельетоны и корреспонденции.

В ту пору для графоманов, подобных мне — юных и не очень, — имелось колоссальное поле для самовыражения.

Практически при каждом уважающем себя Доме культуры в Москве имелось литературное объединение. Принимали туда всех подряд (и, разумеется, бесплатно). Руководил собранием настоящий писатель, член ССП[9]. (Не знаю, кто и сколько ему платил, ДК или ССП, но труд его, разумеется, вознаграждался.)

Раз в неделю проходили занятия. Все по кругу читали стихи или рассказы, затем воспитанники по очереди критиковали товарища — а последним высказывался мэтр. И вот он обычно ничьих самолюбий особо не щадил. Бывало, явные графоманы после разборов убегали в слезах — а иные, сам видел, чуть не бросались, с матом и кулаками.

Вот и меня, студента, занесло, не знаю почему, в литобъединение «Весы» (при Доме культуры работников торговли). И еще — в самое, пожалуй, известное — «Магистраль» (при Доме культуры железнодорожников), где руководил Юрий Владимирович Томашевский (а посещал его когда-то, в конце пятидесятых, сам, ни больше ни меньше, Булат Окуджава!).

Имелись и другие литстудии, куда, в отличие от ДК, шел жесткий отбор — который я всякий раз благополучно проходил, — что наполняло душу гордостью и надеждой. Например, при журнале «Юность», что печатался тогда тиражом под три миллиона экземпляров, создали для молодых «Зеленую лампу», где руководителем отдела прозы (а значит, моим) работал известнейший в ту пору Владимир Амлинский. Или при журнале «Крокодил» (тоже миллионные тиражи) я подвизался в «Крокодильском лицее».

Но литературные штудии, даже самые успешные, означали немногое без полновесных публикаций. Пробиться на страницы тогдашних журналов являлось задачей чрезвычайно сложной. Я штурмовал их лет с девятнадцати. Рассылал рассказы по кругу, от «Молодой гвардии» до «Литературной учебы». Отовсюду отвечали — не было случая, чтобы не ответили. Все редакции имели штат литконсультантов, которые убедительно и аргументированно могли доказать любому, почему его творение не имеет права быть напечатанным.

И наконец! Ровно в тот месяц, как я защищаю диплом в своем энергетическом, журнал «Студенческий меридиан» печатает мой первый рассказ! (Спасибо тебе, Володя Слуцкий, низкий тебе поклон!)

В ту пору тиражи были совершенно несоизмеримы нынешним. У «Студмеридиана» он превышал полмиллиона. И любая публикация становилась действительно заметной. Одно из самых прекрасных воспоминаний того времени: февраль восемьдесят второго. Номер только что вышел. Я иду по студенческому городку в Лефортове, явно адресуясь к пивной. И практически каждый встреченный знакомец жмет руку: «Молодец! Читал. Поздравляю!»

И сразу как прорвало. До конца года «СтудМер» печатает в разных номерах еще пять моих рассказов. Два звучат по радио, в самой популярной передаче «С добрым утром!». Пару других отбирают для сборника. Выходит мой рассказик и пара мини-фельетонов в «Крокодиле», а огромный, на разворот, фельетон, который мы делаем вместе с другими «лицеистами», получает годовую премию журнала.

Не говоря о том, что в те годы юмористические разделы имеются едва ли не у всякой уважающей себя газеты и журнала. В «Лесной промышленности», например, он носит название «Веселая опушка». Есть такие и в «Гудке», «Советской торговле», в «Советском шахтере». Там я тоже подвизаюсь.

Помимо прочего, литература, оказывается, хорошо оплачивается! Однажды при мне в редакции «Студенческого меридиана» делали разметку: руководители расписывали гонорары для подведомственных авторов. И вот Володя Слуцкий, заведующий юмористическим разделом, лукаво эдак смотрит на меня и спрашивает: «Ну, сколько тебе выписать?» Рассказ мой составляет четыре с небольшим машинописные страницы, поэтому я говорю неуверенно: «Рублей двадцать?» — но даже эта сумма кажется мне гигантской. Володя усмехается и недрогнувшей рукой расписывает — шестьдесят пять.

Шестьдесят пять! Гигантские по тем временам деньги! Студентом я получал повышенную стипендию сорок шесть (в месяц). После вуза пошел младшим научным сотрудником на сто двадцать. А тут — шестьдесят пять! За плод пусть вдохновенной, но всего лишь трехчасовой работы!

Поэтому к моменту следующей встречи с моей возлюбленной Ленинградкой я не просто студент. Я полноценный инженер и лейтенант запаса. А главное, хоть и начинающий, но известный автор и журналист.

Наша новая встреча происходит при следующих обстоятельствах: в Москве женится тот самый мой друг Валентин. Я, естественно, приглашен. И она тоже.

Все, как говорится, во мне снова всколыхнулось. Но в этот раз я не повторяю свою ошибку годичной давности. Я отгоняю от девушки всех ухажеров, действительных или потенциальных. Я танцую, рассыпаюсь, подпаиваю. И в одном из медленных танцев — неожиданно даже для себя — выпаливаю: «Выходи за меня замуж». Чем, возможно, удивляю ее — или даже пугаю.

Она, очень разумно, сводит это к шутке, анекдоту, ха-ха-ха.

Отшумела свадьба — а через пару недель я приезжаю в Ленинград. Живу в ведомственной гостинице. Мы с Ленинградкой первый раз встречаемся в метро «Площадь Восстания». Гуляем по городу, и где-то на Марсовом поле я, теперь в здравом уме и трезвом сознании, повторяю свое предложение. И с того момента начинаю ездить в город на Неве как жених.

Для тех, кто не помнит реалии советской жизни, естественен вопрос: а чем снискивает в то время хлеб насущный автор? Только бегает по редакциям и пристраивает свои юморески?

Конечно, автор служит. Не служить в то время было нельзя. Тем более вчерашнему выпускнику. Должен напомнить, что для студентов в социалистические времена существовало распределение, а именно: каждый обязан отработать там, куда его направят, как минимум три года.

Я попал в институт, название которого начиналось с аббревиатуры ВНИИиПИ — то есть: «Всесоюзный научно-исследовательский и проектно-изыскательский». Имени собственного я приводить не буду, тем более что учреждение существует и поныне и, судя по сайту, неплохо себя чувствует. Наверное, институт и тогда, в начале восьмидесятых, делал большие и важные дела, однако я его, уж простите, воспринимал синекурой.

Служил я младшим научным сотрудником в научно-исследовательской лаборатории, в которой, как со смехом замечали люди мыслящие, не имелось ни единого прибора. Мы все сидели в этаком опен-спейсе по-советски: большой полукруглой комнате, где помещалось, если не изменяет память, четырнадцать канцелярских столов. Большинство из них занимали дамочки, которые все представлялись мне безнадежно старыми: в возрасте от «под тридцать» до «под пятьдесят».

На работу следовало приходить строго вовремя, за этим у дверей в НИИиПИ бдительно следила каждое утро начальница отдела кадров. Опоздал хоть на пять минут — пиши объяснительную и лишайся квартальной премии. Так же вовремя следовало покидать рабочее место, поэтому в ожидании звонка, который гремел по всем шести этажам института, сотрудницы заранее собирали свои сумки, и надевали пальто, и стояли наготове у своих столов.

Зато в течение дня контроль осуществлялся не столь жестоко, и почти никто и ничто не мешало работникам, включая меня, заниматься собственными делами. То вдруг прокатывался слух, что в близлежащем обувном выбросили итальянские сапоги или в продуктовом говяжью печенку — и тетеньки бросались туда. То профком вдруг выделял для распродажи книги или театральные билеты, и требовалось распределить их путем интриг и лотереи в правильном направлении. К тому же почти все мои коллеги были обременены детьми — как правило, школьного возраста, — поэтому со второй половины дня начинался дистанционный воспитательный процесс. Городских телефонов в лаборатории имелось всего два, поэтому дамочки по очереди долдонили в них: «Ты пришел? Как дела в школе? А по русскому спрашивали? А ты поел? А что задали?» — и так по кругу.

Надо заметить, что безделье в научных и проектных институтах — одна из немногих разрешенных тем в тогдашней юмористике, наряду с сантехниками, несунами (то есть теми, кто обкрадывает по мелочи родные заводы) и пьяницами. Я и сам вношу немалую лепту в бичевание недостатков, а источником вдохновения служит для меня все тот же институт и коллеги.

Вы меня, возможно, спросите: а чем занималась та лаборатория в головном энергетическом НИИ? И ты сам что делал? И я отвечу как на духу: не помню. Помнится, переписывал цифры с электрической схемы в сводную таблицу. Помню, ходил на первый этаж, в вычислительный центр, с плотной, тяжеленькой колодой перфокарт — именно через них осуществлялось в те поры общение с компьютером. Значит, я что-то вычислял? Возможно. Но вот что, зачем и для чего — припомнить не могу.

Вдобавок в институте, где я служил, имелась, как и во всех учреждениях, обязаловка, от которой сотрудники бежали и уворачивались — а я был не против. Поэтому меня всюду и посылали. Я ведь почему от разнарядок не отлынивал? Во-первых, с дальним прицелом. Как говорил Максим Горький и как твердо считалось в советские времена, писатель должен познать жизнь. Потрудиться на самых низах. Вот я и познавал. Вдобавок при физическом труде голова была свободной и ясной, чтобы придумывать сюжеты и ходы. И, наконец, за отработку давали отгулы: за неделю тебя награждали еще двумя-тремя днями отдыха, которые ты мог израсходовать по собственному усмотрению — например, приплюсовать к отпуску. Или мотнуться к любимой в Ленинград.

Возможно, кто-то не понял или не вспомнил — речь идет о чем? А ведь всякий труженик умственного труда (кроме совсем уж ценных засекреченных академиков) в советские времена обязан был трудиться физически. В основном помогая сельскому хозяйству: доценты с кандидатами, не говоря о студентах, собирали в полях картошку и свеклу. Перебирали выращенное и недостаточно сгнившее на овощных базах. Кроме того, существовало множество подобных занятий, от которых интеллигенты воротили нос — а меня посылали.

Я готовил пионерский лагерь института к новому сезону: расставлял кровати и тумбочки, вкапывал лавки и мастерил сцену. В памяти, кроме жары и физической работы на свежем воздухе, сохранилось следующее. Однажды в субботу решили с вожатыми расслабиться. На близлежащей станции купили пива. Пиво там имелось только разливное, а у нас из тары — лишь эмалированное десятилитровое ведро. В него и залили вожделенную жидкость. Потом ведро водрузили на стол в вожатской и в конце вечера пили из него, как кони, погружая голову.

Итого, десять майских дней я провел в пионерлагере, с сохранением заработка, плюс получил четыре отгула за работу в выходные.

Затем в подмосковном совхозе задавал корм коровам — эта работенка представляла собой ужас, конечно. Посреди длинного, как тяжелый сон, коровника ехал трактор — управлял им вечно похмельный колхозник. В кузове трактора стоял ваш покорный слуга и разбрасывал вилами, направо и налево, сверху вниз, страшно вонючий комбикорм радостно мычащим буренкам. От запаха комбикорма приходилось отмываться по вечерам из титана, а одежка, в которой работал, так и не проветрилась потом, пришлось выкинуть.

Зато еще четыре отгула.

Наконец, пришлось потрудиться подсобником на строительстве овощного магазина. Магазин (видимо, образцово-показательный) оборудовали финские рабочие: чистенькие, в ладных комбинезончиках. На подмогу к ним, что было довольно унизительно, выделили инженеров и научных сотрудников. Логика понятна: обычные работяги показали бы финнам совсем неприглядное лицо советского рабочего класса. Вдобавок и споить могли. Но все равно служить подмастерьем у финского трудяги — принеси, подержи, подай — было стыдновато. Хотя тут, помимо сохранения зарплаты в институте (и, разумеется, отгулов), нам еще и по сто пять рублей за неделю заплатили.

Словом, с учетом колхозов-пионерлагерей-строек, последующих отгулов, беготни по редакциям и разыгрывающейся междугородней любви совсем не мудрено, что почти за год работы во ВНИИиПИ я не только не принес пользы отечественной электроэнергетике, но даже не запомнил, чем занимался.

В следующий раз я увиделся со своей Ленинградкой уже на ноябрьские. Все тот же друг мой Валентин пригласил меня и ее на нейтральную территорию — к своим родителям, в город Калинин. В ту пору годовщину революции праздновали широко, с двумя днями отдыха, военным парадом, который транслировался с Красной площади: замерзшие руководители на трибуне Мавзолея, в тяжелых пальто и каракулевых шапках. (Тогда мы в последний раз видели живого Брежнева.)

Гадать по поводу подарка родственникам или друзьям, проживающим в провинции, долго не приходилось. Родителям Валентина я привез громадное рыло вареной колбасы и килограмм сливочного масла — ни того, ни другого в Калинине давно не водилось. (Правда, Валина мама в итоге всучила мне за тот продуктовый набор деньги.)

Вечерами вчетвером — мы с Ленинградкой, Валя с молодой женой — гуляли по засыпанному свежим белым снегом, обшарпанному, темному городу. Заходили в коктейль-бары, где под угрюмыми взглядами завсегдатаев пили какие-то зеленые коктейли.

Перед расставанием дядя Дима, отец Валентина, прижал меня своим худеньким телом в угол кухни, к газовой плите, и строго сказал: «После этого визита ты должен на ней жениться — как честный человек». Я улыбнулся: «Да я не против».

Мы вернулись по домам — я в Москву, она в свой Ленинград, — а тут вдруг: без объяснения причин отменяется концерт в Колонном зале в честь Дня советской милиции. Концерт всегда идет в прямой трансляции, и его все ждут, там обычно выступают лучшие силы: Пугачева, Ротару, Хазанов. Иной раз даже Градский. Когда вместо концерта по всем программам запускают классическую музыку, народ смекает: ага, что-то случилось. Уж не с Самим ли? Хотя только что вроде стоял на Мавзолее и выглядел не хуже обычного. Но, с другой стороны, он такой дряхлый и больной, что…

Предчувствия народ не обманули. Недаром тогдашнюю одиннадцатую пятилетку заранее окрестили ППП: пятилетка пышных похорон. Очень уж немощными выглядели постоянные обитатели трибуны Мавзолея. Вот и главный из них убрался — верный ленинец, четырежды Герой Советского Союза Леонид Ильич. И жалко старичка, конечно, было. И легкая растерянность наступила: все-таки всю свою сознательную жизнь мы прожили при нем. Восемнадцать лет товарищ правил, побольше даже нынешнего. Ленинградка позвонила мне, взволнованная (ей наконец-то поставили домашний телефон): что теперь будет? И я, как умудренный столичный журналист, молвил: все будет по-прежнему, но что-то пойдет по-новому.

В том, что следующим генсеком станет Андропов, никто не сомневался. Предыдущие пятнадцать лет новый лидер проработал главой КГБ, что сразу породило вихрь опасений и надежд: вот он закрутит гайки… а что с нами только так и надо… мы по-хорошему не понимаем… разболтались все… Немедленно появились анекдоты. Например:

Кремль теперь переименовывается в Андрополь.

Или:

Соратник спрашивает:

— Как вы думаете, Юрий Владимирович, народ за вами пойдет?

— Пойдет.

— А если нет?

— Тогда за Брежневым пойдет.

И самый коронный — новогоднее послание генсека советскому народу: «Поздравляю вас с новым, тысяча девятьсот тридцать седьмым годом!»

Ожидания о закручивании гаек отчасти оправдываются. В ряду бессмысленных инициатив советской власти появляется свежайшее: «Рабочее время — работе!» Теперь запрещается проводить днем собрания, продляется время действия мастерских, магазинов и присутственных мест — чтобы трудящемуся человеку можно было успеть по делам, не отпрашиваясь на службе. По киношкам-кафе-магазинам в дневные часы проводят рейды — чуть ли не сотрудники КГБ: а почему это вы здесь, а не на работе?

Руководители моего семинара в журнале «Крокодил», замечательные фельетонисты-соавторы Иванов и Трифонов, рассказывают анекдот-быль:

Булочная в Москве, три часа дня. Входят два суровых человека: «Просьба всем оставаться на своих местах». К ним кидается мужичонка: «Прошу вас, не погубите! Жена в больнице! Дочка на руках! Забежал хлебушка купить!» А строгие ребята: «Да вы не волнуйтесь, товарищи, сейчас сосульки с крыши собьем, все по своим делам пойдете!»

Нас с невестой политические ветры касаются мало. Мы готовимся к свадьбе. На очередную порцию отгулов я еду в Ленинград и официально прошу у будущей тещи руки ее дочери. Обговариваем организационные вопросы. Жить мы будем в Москве, зато свадьбу сыграем в городе на Неве.

В колыбели революции подаем заявление в загс. Самый красивый Дворец бракосочетания, на набережной Красного Флота, увы, на ремонте. Выстояв очередь и переклички (а куда в Советском Союзе без очередей и перекличек!), записываемся на церемонию в другом питерском дворце, на улице Петра Лаврова.

В моей трудовой жизни, как по заказу, тоже происходит крутой вираж. В один из набегов в газету «Лесная промышленность» застаю редактора отдела информации Гоги Мухрановича Надарейшвили грустным и озабоченным.

Мы с Гоги знакомы к тому времени много лет. Помимо юморесок я для «Леснухи» и журналистские материалы иногда пишу. В командировки от них езжу. «Что вы печальный такой?» — спрашиваю редактора. А он мне:

— Да вот, нужен сотрудник, не знаю, где взять.

И тут я брякаю: «Возьмите меня».

И Гоги Мухранович в самом буквальном смысле за предложение хватается.

Я советуюсь с родителями, и, что удивительно, они оказываются только за. Никто не нудит о напрасно полученном образовании или ненадежности в целом журналистской профессии. Наоборот, всячески поддерживают.

Остается, правда, уладить с распределением. Я ведь, как молодой специалист, обязан оттрубить во ВНИИиПИ еще два с лишним года. Но и это правило оказывается возможным обойти при помощи партийной казуистики. Главный редактор «Лесной» пишет на бланке редакции письмо-запрос, которое начинается замечательной фразой: «Во исполнение постановления ЦК КПСС об укреплении журналистских коллективов кадрами, имеющими высшее инженерное образование, просим перевести такого-то на работу в газету…» То ли слова «во исполнение решений ЦК» оказывают магическое воздействие, то ли руководители института понимают, что толку с меня все равно нет и не предвидится, но никаких препятствий они не чинят. Договариваемся, что с первого февраля будущего года меня переведут в редакцию «Лесной» — а до этого мне предстоит многочисленные отгулы потратить.

Итак, к новому, восемьдесят третьему году я подхожу в предвкушении новой работы — и новой для меня, семейной жизни.

А на сам Новый год моя Ленинградка впервые должна приехать в Москву. Тут целая химия: будущая теща думает, что дочь отправляется знакомиться с родителями жениха. Но на деле мои мама и папа (с крошечной сестрой Анютой, будущим соавтором, Анной Литвиновой) уезжают в загородный дом отдыха. Квартира остается в полном моем распоряжении. Мы впервые с невестой останемся только вдвоем.

К Новогодью я тщательно готовлюсь. Шампанское тогда, как предмет дефицита, начинают закупать за пару месяцев. У меня припасена пара бутылок и коньяк «Плиска». Мама перед отъездом готовит мясо по-французски: классический советский рецепт, перемороженную магазинную говядину только и можно было есть, протушив два часа в духовке под слоем сыра и майонеза. Путем ухищрений мне удается достать половинку торта «Птичье молоко».

О торте стоит рассказать подробней. Потому что эта история очень ясно характеризует тогдашний Советский Союз. В ней как в капле воды — и так далее.

Итак, торт «Птичье молоко» — абсолютный хит тогдашних вкусняшек. И совершенно недостижимая для большинства вещь. Пекут его по оригинальной рецептуре в единственном в столице месте — кажется, в ресторане «Прага», и больше нигде. Ежедневно в продажу поступают сто, что ли, тортов, которые мгновенно расхватываются очередью, что образуется чуть ли не с вечера, время от времени проводя переклички. (Без очереди и перекличек, повторюсь, мало что обходится в Союзе.) Но, как при каждом дефиците, существуют люди — пекари и руководители ресторана, — которые ради своих знакомых могут хвост обойти. На этих благородных товарищей есть выход у моей молодой коллеги из ВНИИиПИ. Вдобавок она учится на заочном в МЭИ, который я недавно окончил. И ей к грядущей сессии срочно требуется качественно решить контрошу по высшей математике. А я ведь (зачем-то) учился хорошо, все формулы и подходы помню.

И вот мы заключаем сделку по очень популярной в советские времена схеме «ты — мне, я — тебе». Я решаю для нее контрольную, она достает мне торт к новогоднему столу. Правда, не целый, а половинку. Почему половину, тоже понятно: сразу два торта в одни руки достать никак невозможно, а надо ведь, чтобы и девушка полакомилась вкуснотищей.

Итак, к визиту невесты все готово. На тридцать первое декабря я беру отгул. На третье января — тоже. Если кто не помнит, никаких длинных зимних каникул в Советском Союзе не существовало. Люди выходили работать прямо третьего.

Тридцатого декабря весь НИИиПИ собирается в актовом зале на торжественное собрание. Докладывают директор, секретарь парткома, председатель профсоюзного комитета, секретарь комсомольской организации. Подводят итоги года: во исполнение решений двадцать шестого съезда КПСС и так далее.

Затем концерт: к нам приезжают артисты с Таганки. Высоцкий к тому времени уже умер. Золотухин-Филатов-Хмельницкий слишком великие для нашего энергетического НИИ. Поэтому выступают звезды второго плана: Антипов, Славина. Веселят почтенную публику отрывками из спектаклей и песнями Высоцкого.

Потом втихаря, в пустых и полутемных кабинетах, мы пьем с друзьями водку. Я впервые рассказываю им по секрету, что женюсь и ухожу из постылого института.

Дома, в пустой квартире, волнуясь предстоящей встречей, ворочаюсь, никак не могу уснуть. Забываюсь ближе к четырем. Будильник подбрасывает меня в семь.

Мы живем неподалеку от платформы «Ждановская» (сейчас «Выхино») — тогда тихий спальный район. Я бреду к станции по темным улицам, на которых все-таки чувствуется приближение Новогодья. И народу меньше тащится к метро, чем в обычный рабочий день, и люди как-то более расслаблены.

Возле станции — никаких магазинов, лотков, лоточков, реклам. Есть афиша кино на противоположной стороне. Несколько телефонов-автоматов. Три киоска: табачный, мороженое и почему-то металлоремонт. И еще есть железные прилавки, на которых летом тетеньки торгуют редиской и огурцами со своих огородов. Сейчас они абсолютно пусты, только торчит одинокий кавказец, продающий цветы. На прилавке расставлены подобия застекленных книжных полок, внутри которых горят, для тепла и освещенности, свечи — освещают вялые гвоздички.

— Молодой парень, гвоздика нада? — спрашивает он меня.

— Нада, — вздыхаю я.

Конечно, такому случаю гораздо больше подходят розы или хотя бы хризантемы, любимые Ленинградкой. Но где их возьмешь в декабре в Москве! Я покупаю семь красных гвоздик и сажусь в электричку.

Через сорок минут я на вокзале. Поезд прибывает в девять двенадцать. В пустынном зале ожидания, где нет ничего, кроме бюста Ленина, я гляжу на табло прибытия. Поезд ожидается вовремя. Цифры, указующие текущее время, застыли на круглой цифре: 09.00. А рядом: 31.12.1982. Электронные табло тогда редкость — символ нового, передового. И я говорю себе: запомни этот момент и эти числа. Как бы оно ни сложилось дальше, запомни. Интересно будет потом вспоминать.

Так и случилось.

Потом мы встречаемся с невестой, переходим с Ленинградского на Казанский и едем на совсем уж пустой электричке на станцию «Ждановская».

Дома я сразу выкладываю свой самый сильный козырь в виде «Птичьего молока» — все равно тортик вскрыт, можно не ждать гостей. Варю в турке настоящий, не растворимый кофе. Мне, конечно, хочется остаться наконец с Ленинградкой наедине дома, однако у нас имеется еще одно важное дело, которое требуется выполнить именно сегодня: подать заявление в загс.

«Зачем?!» — воскликнет внимательный читатель. Ведь вы планируете бракосочетание в Северной столице? Ведь вы там уже подали заявку? Все правильно, отвечу я, НО. Тот, кто спрашивает, или не знает, или забыл реалии советских лет.

Заявка в загс означала для советского человека — доступ к целой россыпи разнообразных благ. Обручальные кольца по сниженной цене — раз. Продуктовый набор в день бракосочетания — два. Возможность причесаться-подстричься-уложиться в самой крутой парикмахерской города. Плюс: талоны на закупку в специальном магазине «Гименей» различных товаров, необходимых для строительства новой семейной ячейки: постельного белья и одеяла, мужских рубашек (две штуки), костюма мужского и пары модельных башмаков, а также нижнего белья, отрезов ткани и парадных туфель для невесты, и прочее, прочее. Два приглашения, по месту прописки каждого, делают доступными в два раза больше магазинов.

Может возникнуть вопрос: неужели не существовало в ту пору ухарей, которые под видом брачующихся подавали липовые заявления, чтобы открыть себе халявный доступ к незаконным благам? Имелись, конечно. Но советскую власть на мякине не проведешь. Каждому, кто подавал заявку на брак, в паспорте рисовали — на странице, посвященной семейному положению — палочку. Поэтому больше одного раза вожделенное приглашение не выдавали. Единожды получил и не женился — больше не обломится.

Мы подаем заявление в ближайшем районном загсе, на улице Юных Ленинцев. Возвращаемся домой, а вскоре приходят гости — все тот же друг мой Валя с молодой женой.

Все у нас хорошо: и стол, и компания. За исключением пустяка: не работает телевизор.

Советские телевизоры вообще ломались часто. Для ремонта действовали десятки мастерских. В телефонном справочнике Москвы за 1991 год им отведено две полноразмерные страницы. И все равно мастера не дозовешься. (Кстати, дефицит и наглость чинильщиков — еще одна разрешенная тема для «сатирических» рассказов.)

Вот и теперь: единственный родительский черно-белый телик не в порядке. Есть только звук, изображение отсутствует. А ведь на Новый год центральное телевидение демонстрирует самые забойные передачи. Главным образом, «Голубой огонек».

В нынешние времена, когда ничто не в дефиците, есть лишь проблема выбора (и отстранения от ненужного), я в два клика нашел в Сети тот самый, пропущенный нами «Огонек», что показывали в ночь на Новый, 1983-й. Сейчас особенно видно, какая это была, откровенно говоря, скучнятина и преснятина. Недаром передовая молодежь вроде нас «Огонек» тот если смотрела, то только фоном, чтоб что-то в углу бормотало. Хедлайнерами являлись все те же, что и нынче: Хазанов да Пугачева. (Только моложе и бодрее на тридцать пять лет.) Но вот кто, спрашивается, придумал ставить в эфир в новогоднюю ночь аккордеониста Ковтуна, адажио из «Лебединого озера», ариозо Ленского и украинский народный танец? «Заздравную» из «Травиаты», Людмилу Зыкину, Марию Биешу и цыганскую народную песню?

Спустя пару лет циничные журналисты мне объяснят: это оттого, что специального телевидения, для генеральных секретарей и членов политбюро, пока не изобрели. Они смотрят центральное вместе со всей страной. Поэтому «Огонек» должен подлаживаться под их вкусы — главных зрителей державы.

Кстати, в том «Огоньке» прозвучало три пиитических номера: во-первых, свои стихи читал Роберт Рождественский. С пародией на некого современного поэта выступал Владимир Винокур. И с пародией на пародиста, Александра Иванова, — Геннадий Хазанов.

Сейчас ход мысли постановщиков действа становится, задним числом, понятен: в узких кругах новый генсек Андропов слывет любителем и знатоком поэзии и даже, ходят слухи, сам пописывает. Вот ТВ и старается ему угодить.

Следующим номером, после «Огонька», идут «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады». Эту программу запускают обычно дважды в год — на Пасху (чтоб молодежь от крестного хода отвлечь) и в новогоднюю ночь, часа в четыре. Показывают балет из ГДР «Фридрихштадтпалас» и певицу из братской Польши Марылю Радович. В качестве особого блюда демонстрируют один номер «Бони М» или даже (!) АББА.

Однако молодым и влюбленным никакой телевизор не нужен. Мы слушаем через радиоточку послание советскому народу (его, от лица высшего руководства, уже лет семь зачитывает диктор Игорь Кириллов — у кремлевских старцев нелады с дикцией и дыханием).

Потом мы пьем и врубаем магнитофон.

Гуляем недолго — все-таки полубессонная ночь сказывается. Зато и просыпаемся наутро не поздно, часам к одиннадцати.

Может показаться странным, но первого января в Союзе трудятся почтальоны. И выходят газеты. Не все, но самая главная, «Правда», отпечатана.

Я спускаюсь к почтовому ящику и достаю праздничный номер. Там на последней полосе рассказ Юлиана Семенова — про Штирлица. Смысл его заключается в следующем. В полуразрушенном, но все еще нацистском Берлине сорок пятого года советский разведчик видит черную кошку, перебежавшую дорогу. И немецкого мальчика, который вот-вот перейдет ее след. И тогда доблестный чекист нажимает на газ своего «Мерседеса», первым пересекает невидимую линию, прочерченную черным котом, и тем самым «спасает» парнишку.

Рассказ, вроде написанный на полном серьезе, да в главной партийной газете опубликованный, звучит откровенно пародийно, в духе анекдотов про Штирлица. («На углу стояли проститутки. Проститутки, подумал Штирлиц. Штирлиц, подумали проститутки».) Мы вчетвером, читая его под утренний кофе, с остатками «Птичьего молока», только потешаемся.

Потом друзья уходят, но через пару часов жалуют новые — мои школьные товарищи. (Пустые квартиры в те времена использовались на полную катушку.) Друзья знакомятся с невестой и выказывают мне тайком горячее одобрение.

На следующий день мы с Ленинградкой едем вместе, словно семейная пара, в гости к другим друзьям, по институту. А третьего, когда открываются магазины, отправляемся на «Щелковскую», на разведку в магазин «Гименей», куда имеем теперь полное право захаживать. Но ничего не покупаем — цены кусаются. Особо поражает бобровая шуба ровно за десять тысяч рублей — дороже, чем кооперативная квартира или автомобиль «Жигули».

Потом я провожаю свою невесту на поезд.

Новый год прошел. Незаметно, как всегда. Завтра — на постылую работу. Вставать по будильнику, чтобы не дай бог ни на минуту не опоздать.

И расставаться с любимой грустно. Мы прожили вместе три дня, как бы в собственной квартирке, вели совместное хозяйство. И мне нравилось быть рядом.

И вот — разлука. Но в каждой горести маячит надежда на грядущие перемены. Скоро я брошу постылую службу. Займусь любимым, бодрым делом. И с невестой мы тоже вот-вот увидимся. Семнадцатого у меня день рождения, и она приедет в столицу со своей мамой — теперь знакомиться с моими родителями по-настоящему и обсуждать детали грядущего бракосочетания. Но что такое целых две недели для любящего сердца! Вечность! На промороженном перроне Ленинградского вокзала сердце разрывается от тоски. Поезд, холодный и дополнительный (в Новогодье с билетами, как со всем прочим, дефицит), отчаливает от платформы.

С тех пор минуло, как пишут в романах, много лет. Всякое с нами бывало. Случались тяжелые времена, и веселые, и грустные. Однако тот Новый год стал, как оказалось — если опять воспользоваться тогдашним партийно-пропагандистским лексиконом, — одновременно и определяющим, и решающим.

Потому что все Новые года, что приходили ему на смену, все тридцать три прошедших — в съемной коммуналке, в арендованной «двушке», в собственной кооперативной квартире, в компании с друзьями, в Ленинграде (а потом в Петербурге), в гостинице на берегу Красного моря, на нью-йоркской Таймс-сквер, в своем доме в Подмосковье — все, без исключения, последующие года мы с моей тогдашней невестой встречали вместе.

Примечания

1

Родион Яковлевич Малиновский (10 (22) ноября 1898, Одесса — 31 марта 1967, Москва) — советский военачальник и государственный деятель. Полководец Великой Отечественной войны, Маршал Советского Союза, с 1957 по 1967 год — министр обороны СССР.

(обратно)

2

Первое название популярной передачи «Голубой огонек».

(обратно)

3

Каботаж (франц. cabotage) — судоходство между портами одной страны.

(обратно)

4

Мне недавно рассказали, что он закрылся.

(обратно)

5

Компания до сих пор существует, но пластинки больше не выпускает.

(обратно)

6

Втуз — высшее техническое учебное заведение. Аббревиатура, применявшаяся гораздо реже, чем просто вуз, и теперь практически забытая.

(обратно)

7

БФ — тогдашняя популярная марка клея. Известен также тем, что его использовали в своих целях токсикоманы.

(обратно)

8

Теперь «Пушкинский».

(обратно)

9

ССП — Союз советских писателей.

(обратно)

Оглавление

Лавка забытых вещей

  Автобиография

    Предисловие

    Разрушка

    Пианино с канделябрами

    Афиши рисованные

    Кинотеатры летние

    Пояс с резинками

    Бутылки ситро

    Чернильница-непроливашка

    Каботажка

    Галстук пионерский

    Мяч кожаный

    Квартирная лотерея

    «Вышибала» (и другие игры на свежем воздухе)

    Ключи на бечевке

    Обсервация

    Почтовые ящики (на дверях квартир)

    Матерчатые салфетки

    Бидон с квасом (или с молоком)

    Лезвия «Шик»

    Школьная форма

    Шапка кроличья

    Трусы семейные сатиновые

    Магазин «Химические реактивы» (а также «Дары природы», «Спортивная книга», «Колбасы» и другие)

    Журнал «Кругозор»

    Стенгазета

    Эмблемы стройотрядов

    Кафе «Московское»

    Купюра в двадцать пять рублей, а также трешки, пятеркии прочие советские деньги

    Магнитофон IV класса «Дайна»

    Бутылки-«чебурашки»

    Таблицы Брадиса

    Логарифмическая линейка

    Советский автопарк: «ЛиАЗ-677», «Иж-2715», «ЕрАЗ-762 А» и другие

    Перфокарты

    Эпилог

Поиски такси

27

Любовные сцены последней четверти прошлого века Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg