«Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы»

Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы (fb2) - Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы (пер. Ирина Ивановна Иванова,Нина Михайловна Шульгина,Елена Давыдовна Элькинд,Наталья Николаевна Замошкина) 2651K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ян Костргун - Любомир Фельдек - Валя Стиблова - Владо Беднар

Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

ПРЕДИСЛОВИЕ

Четыре книги, которые объединены в настоящем издании, вышли в свет на рубеже 70-х и 80-х годов и принадлежат чешским и словацким авторам, весьма популярным у себя на родине, но еще малоизвестным советскому читателю. С точки зрения жанра чехословацкая критика определяет эти книги по-разному. «Сбор винограда» Я. Костргуна называют новеллой, «Ван Стипхоута» Л. Фельдека — романом, «Козу» В. Беднара — и романом, и новеллой, «Скальпель, пожалуйста!» В. Стибловой — просто «прозой». В нашей литературоведческой терминологии здесь больше всего подошел бы термин «повесть». Произведения этого «среднего» жанра очень распространены в современной чешской и словацкой литературе, именно они чаще всего выступают разведчиками новой тематики и героев, новых конфликтов и стилистических приемов. Таковы и четыре повести, предлагаемые здесь читателю. Посвященные современной чехословацкой действительности, они дают возможность познакомиться с разными ее сторонами, а также с разными художественными тенденциями в чешской и словацкой прозе.

Имя Яна Костргуна (род. в 1942) появилось в чешской литературе в начале 70-х годов — как автора рассказов в периодической печати в альманахах, а затем как автора отдельных книг. В 1974 г. был опубликован его первый роман, «Черные овцы», в 1976 — сборник рассказов «Конь-качалка», в 1977 — роман «Браконьеры». Костргун, по образованию и опыту работы зоотехник, сразу же привлек к себе внимание прекрасным знанием сегодняшней деревни и ее проблем, свежим видением нового уклада деревенской жизни.

Повесть «Сбор винограда» (1979) обладает всеми качествами, которые составляли достоинство предыдущих книг писателя, но превосходит их своей художественной цельностью и поэтичностью, что дало основание многим критикам считать это произведение лучшим из созданного Костргуном.

Действие повести происходит в благословенном винодельческом крае Южной Моравии в конце лета — начале осени, когда созревает виноград, а дети идут в школу. По сравнению с романами Костргуна, для которых характерны сложные сюжетные конструкции, повесть представляет собой внешне бесхитростный рассказ о небольшом отрезке жизни старого виноградаря, бывшего конюха Яна Добеша и его маленького внука Еника. Мать Еника Марта, раздосадованная неверностью мужа — Добеша-сына, идет работать кондуктором на железную дорогу и перепоручает свекру-пенсионеру, недавно овдовевшему и поселившемуся вместе с ними, заботы о мальчике. Занятым своими переживаниями родителям не до Еника, не очень замечал его прежде и дед, вечно возившийся с лошадьми и виноградником. Но вот теперь старик и Еник предоставлены друг другу. Сталкиваются два мира: мир ребенка, смотрящего на все широко раскрытыми глазами, и мир старого человека, погруженного в воспоминания. Изображение событий в детском саду, ссор и радостных примирений Еника с его закадычным другом Олином соседствует с изображением болезней, смертей и похорон давних знакомых деда, которые уходят один за другим.

Ян Добеш у Костргуна не похож на мудрого старца — идеального носителя нравственных норм, — каких мы нередко встречаем на страницах деревенской прозы. Таких, как он, увидишь в любой деревне. Высшее его удовольствие — хлебнуть домашнего винца из выращенного им самим винограда да посудачить с приятелями, предел мечтаний — пожить наконец спокойно, без всяких хлопот. В далекой молодости он пытался однажды убежать с заезжей циркачкой от беременной жены — спасибо, отец задержал, задав ему отменную порку. С тех пор много воды утекло, а Добеш так и не выбрался никуда дальше собственной деревни. Не собрался он и в расположенный неподалеку знаменитый замок Леднице, куда стекаются туристы чуть ли не со всего света.

Почтенный возраст сам по себе не прибавил деду мудрости, но душевная боль из-за разлада в семье сына и общение с маленьким внуком заставили его глубже задуматься над окружающим, над опытом собственной жизни, над тем, как важно беречь близких: «Странные мы, странные… Возле мертвых ходим на цыпочках и с благоговением, а живых обижаем и при этом нередко готовы лопнуть от гордости». Добеш хотел бы защитить Еника от страданий, причиняемых ему несогласием родителей, он понимает нешуточность обиды мальчика, несправедливо наказанного воспитательницей детского сада, а увлечение сына девицей Кшировой воспринимает не столько как безнравственный поступок с его стороны, а, скорее, как большую беду, ибо ничего хорошего ему это не сулит.

Кажется, только теперь Добеш начинает по-настоящему разбираться в жизни, а она — уходит все быстрее. Вообще все прошло так быстро! Эта мысль и настроение старого Добеша пронизывают всю повесть как своеобразный элегический лейтмотив, определяя ее тональность.

Самостоятельным героем выступает в повести виноград — о нем ее самые поэтичные страницы. Вдохновенно рассказывается о процессе приготовления вина, о таинстве превращения зрелых гроздей в ароматный и веселящий напиток. Для Добеша сбор винограда — истинный праздник, к которому он готовится все лето, но старик без колебания жертвует выращенным с большим трудом урожаем, отдавая его на истребление туче скворцов, только бы не испугать выстрелом заснувшего Еника.

С любовью пишет автор о лошадях, вместе с Добешем и старым конюхом Губертом переживая за судьбу этих красивых и работящих животных в связи с появлением в деревне современной техники. Пожалуй, элегичность повествования здесь подчас грозит перейти в сентиментальность, однако убедительна сама мысль автора о необходимости сохранить все доброе, что было в старой деревне.

Вместе с тем в повести Костргуна живописно изображен сегодняшний облик чехословацкого села, где традиционные черты соединились с приметами городского быта — вроде столь ненавистного деду магазина самообслуживания. Описаниям этих нововведений придает оттенок юмора то, что они увидены глазами старого Добеша. Вот как воспринимает он, например, роскошное здание правления ЕСК (Единого сельскохозяйственного кооператива), где работает его сын и соблазнительная девица Кширова: «Целый день тут сидят люди, смотрят в окно и получают деньги».

Выросший и сформировавшийся в условиях социализма, писатель не умиляется зажиточности сегодняшней деревни, это для него нечто само собой разумеющееся. Его занимают проблемы не материального достатка, а этики человеческого общежития. Прошлое отражено в отрывочных воспоминаниях Добеша да в колоритных фигурах его друзей — стариков: гордого до упрямства Яхима, одиноко живущего в маленьком домишке у реки, пани Броусковой — бывшей местной сердцеедки, конюха Губерта, осуждающего деда за измену лошадям. Вообще писателю удается создать запоминающиеся фигуры второстепенных персонажей: завсегдатаев местной кондитерской и пивной, воспитательницы детского сада, крикливой молодой мамаши, доводящей до конфуза запуганного сына-первоклассника.

Обладающая большим нравственным потенциалом, лирическая повесть Костргуна проникнута размышлением о назначении человеческой жизни. Добеш подошел к ее концу, Еник находится в самом ее начале, а посредине — сложный (и для каждого свой) путь порывов и ошибок, любви и страданий. Как сделать его прямее? Как передать молодым суть опыта старших? Писатель показывает, что искренняя дружба, возникшая между дедом и внуком, которая придала новый смысл жизни старому Добешу, помогает ему воспитывать в мальчике чуткость на несправедливость, отзывчивость на чужое горе. Но трудно сказать, изменятся ли к лучшему отношения Добеша-сына и Марты. А между тем все проходит так быстро!

Надо делать добро живым — только тогда мир станет лучше, надо сочувствовать и помогать людям — только это сделает тебя полноценным человеком. Такое убеждение созревает в душе старого Добеша; он не умеет выразить его словами, но поступает в соответствии с ним.

В тот день, когда Еник должен был первый раз идти в школу, дед выпросил у Губерта кооперативную лошадь и отвез на ней внука. Не сразу скажешь, кто из них получил большую радость: мальчик, для которого скрасился трудный переход к новому жизненному этапу, или придумавший эту забаву старик. По воле случая тот день оказался в жизни Добеша последним, но он дал ему ощущение настоящего счастья.

Поэтичная повесть о взаимоотношениях современных людей с природой и друг с другом, «Сбор винограда» Костргуна, призывает задуматься над преемственностью поколений, над этикой повседневной жизни, над необходимостью доброты и ее великой преобразующей силой.

Автор повести (или небольшого романа) «Ван Стипхоут» (1980) Любомир Фельдек (род. в 1936) до сих пор был известен как поэт, автор сборников стихотворений для взрослых и детей. Интенсивно работает он как переводчик, в частности перевел на словацкий язык многие произведения Маяковского. «Ван Стипхоут» — первый роман поэта, который вызвал большой интерес у словацкого читателя и был высоко оценен критикой.

Название книги и имена ее главных действующих лиц заимствованы автором из словацкого романа XVIII века Йозефа Игнация Байзы «Юноши Рене приключения и испытания» (1783—1785), считающегося первым произведением этого жанра в словацкой литературе. Герой романа Байзы Рене — чужестранец, сын богатого купца. Со своим спутником Ван Стипхоутом он скитается по свету в поисках сестры, похищенной пиратами, претерпевает кораблекрушение, попадает в рабство и после многих удивительных приключений, разыскав сестру в Венеции, отправляется в Словакию. Это соединяло в себе типичные черты авантюрного романа, назидательной проповеди и вместе с тем — что было в нем самым ценным — давало живые картины словацкой действительности XVIII века.

«Ван Стипхоут» Фельдека — повесть о жизненных испытаниях современного словацкого юноши по имени Иван, которому автор дает фамилию Рене. Ван Стипхоутом зовут друга Рене, сопровождающего его в большей части его приключений. Имена этих двух героев да пространные названия глав, излагающие их содержание, — это то, что идет от литературной игры, подсказывающей эрудированному читателю возможность некоторых ассоциаций с романом Байзы и придающей речи рассказчика иронический оттенок. Все же остальное в книге Фельдека — от живой современности.

Повесть Фельдека основывается на автобиографическом материале. Ее герой, молодой поэт Рене, становится редактором многотиражной газеты на заводе «Тесла Орава», изготовляющем телевизоры, где после окончания университета в этом качестве некоторое время работал и сам Фельдек. «Уже тогда я понимал, — говорил он в интервью братиславской газете «Правда», — что у меня в руках большая тема, но только первая ее обработка, которую я попытался сделать в 1961 году, мне не удалась. Я двадцать лет ждал, пока найду правильный тон, — в конце концов, когда намереваешься описать нечто из собственного опыта, не приходится бояться, что кто-нибудь тебя опередит». Любопытно и жанровое определение, которое дал здесь Фельдек своей книге. Бравший у него интервью Р. Чижмарик заметил: «В контексте современной словацкой прозы роман «Ван Стипхоут» необычен в двух отношениях. В известном смысле, без всякого оттенка неуважения, его можно назвать «производственным романом», то есть романом о производстве, но вместе с тем это и очевидный вклад в сравнительно бедную словацкую юмористическую литературу». Фельдек не согласился с отнесением его книги к юмористической литературе. «Надо наконец понять, — сказал он, — что не всегда те, кто принимает серьезную мину, пишут действительно о серьезных вещах и, напротив, существует искусство писать «легко о трудном»… Что же касается отнесения моего романа к категории «производственной прозы» — я ничего не имею против. Мне это даже нравится, потому что написать хороший «производственный роман» — сложная задача. Говорят, пока в Словакии это никому не удавалось»[1].

Успех «Ван Стипхоута» объясняется жизненной подлинностью его основы, оригинальным углом зрения, который позволил по-новому подать производственные проблемы и заинтересовать ими читателя, динамичным способом повествования и — не в последнюю очередь — присущим автору чувством юмора. Это, конечно, не юмористическое произведение, но Фельдек умеет, не упрощая, даже о весьма серьезных вещах рассказать действительно весело и легко.

Главному герою романа, Рене, двадцать три года. Он окончил университет, пишет стихи, считает себя поэтом. Но обстоятельства его жизни складываются не лучшим образом. Подходящей работы он не находит, не получает помощи и от семьи. Случайно — от соседей по столику в кабачке «У малых францисканцев» — Рене узнает, что на расположенном в провинции заводе «Тесла Орава» требуется редактор многотиражки. На худой конец он согласен и на такой вариант. Рене на завод принимают, тем более что за него замолвил слово его братиславский приятель, вездесущий Ван Стипхоут, заглянувший на «Теслу Орава» и обнаруживший на посту заводского юриста своего давнего знакомого. Сам же Ван Стипхоут — начинающий прозаик, вечно пребывающий без гроша в кармане, — устраивается туда же в качестве «психолога» с уговором, что он за полгода напишет хронику предприятия.

Рене едет на «Теслу Орава» с самыми благими намерениями и радужными мечтами. На деле же все оказывается не так просто. Новоиспеченный редактор совершенно не разбирается в производстве телевизоров, в технике вообще, а он должен включиться в жизнь большого завода, каждую неделю выпускать номер газеты, призванной помогать работе этого предприятия. Рене постепенно знакомится с заводом, а вместе с ним узнает проблемы «Теслы Орава» и читатель. Писатель не вдается в технические детали производства, которых, кстати сказать, так и не постиг Рене, но в лаконичных и динамичных сценках и эпизодах раскрывает некоторые общие принципы производственного процесса и взаимоотношений людей. Рене все видит в первый раз — это позволяет писателю ввести нас в саму атмосферу крупного современного предприятия, рассказать о ней интересно даже для неподготовленного читателя.

Дополнением и контрастом к Рене выступает Ван Стипхоут. Начать с того, что Рене носит шапку-ушанку, а Ван Стипхоут — французский берет. Ван Стипхоут — неутомимый выдумщик и мистификатор, быстр на решения и знакомства, постоянно занимает деньги и никогда не возвращает долгов, легкомысленно опаздывает на работу, вместо хроники пишет маловразумительные рассказы, сыплет цитатами, в том числе из Ильфа и Петрова, называет Рене «Царь» и все в этом роде. Но этот странный человек добр и отзывчив, в нем есть искра таланта. На заводе над ним посмеиваются, но люди невольно тянутся к нему.

В книге не ощущается, как это нередко бывает в «производственной прозе», разделения личного и производственного. И работа в многотиражке, и роман с Евой — все это жизнь Рене. Он сделал немало неверных шагов, случалось ему совершать и явно неблаговидные поступки — например, когда он вместе со своим товарищем по общежитию техником Тршиской подпаивает детей комендантши. Писателя можно упрекнуть, что в данном случае он недостаточно осудил героя, но в романе принят стиль констатации, а не оценок, автор полагает, что факты говорят сами за себя, как, впрочем, оно и есть. Намерение автора передает следующее рассуждение Рене: «Хороший писатель лишь тот, кто способен сказать о себе наихудшее».

В работе редактора многотиражки Рене поначалу привлекало только внешнее, показное. Включенность в жизнь завода формировалась в нем исподволь, шаг за шагом, незаметно для него самого. В романе показано, как сложные проблемы управления современным промышленным производством особенно остро встали тогда, когда «Тесла Орава» осваивала новую марку телевизора. В спешке было допущено много больших и маленьких ошибок, и выполнение плана было поставлено под угрозу. Завод лихорадит, отделы и люди конфликтуют между собой, а Рене, побуждаемый к этому «открытым письмом работниц конвейера», которое принесла в газету ее активная корреспондентка Ангела Баникова, предпринимает расследование и публикует «почти детективную историю» под заглавием «Кто виноват?». Автор далек от того, чтобы превратить своего героя во всеобщего спасителя. Возможно, даже наверное, статьи его сделали доброе дело, помогли ликвидации прорыва, но уже следующий номер многотиражки Рене сам уничтожает, бросив весь тираж в реку, ибо в эйфории успеха он написал статью, которая своими поверхностными суждениями могла принести большой вред.

Для социалистического предприятия, как ясно следует из романа, очень важно «играть в открытую», не бояться гласности, доверять людям и уметь спрашивать с них. Открытая позиция создает многотиражке авторитет: «Руководящие работники теперь охотно вступают с ним в разговор, делая все возможное, чтобы он не уличил их во лжи», а кой у кого Рене вызывает и страх, зато большинство говорит с ним с какой-то радостью и даже надеждой — а вдруг многотиражка способна сделать то, что уже никому не под силу.

Рене внес свою лепту в процветание «Теслы Орава», но, наверное, завод мог бы обойтись и без него, а вот для самого героя эта его сопричастность общему делу была неоценимым опытом, формирующим его отношение к жизни, характерное для человека социалистического общества.

Мы уже говорили о таких особенностях почерка писателя, как лаконизм, динамизм действия и описаний, отсутствие назидательности, умение, не пережимая, подчеркнуть комизм характеров и ситуаций. Для такого стиля важно искусство детали — и Фельдек им владеет. Вот, например, подаренный Рене приятелем строкомер, который на первых порах служит ему для самоутверждения в роли редактора. Выразительны нелепое обращение «Царь» в устах Ван Стипхоута, один и тот же номер «Световой литературы» в руках его подружки Эдитки, одна ложка на двоих в неуюте мужского общежития. Нельзя не отметить и удачность некоторых композиционных приемов. Например, история завода «Тесла Орава» излагается в виде тезисов, составленных Рене в помощь так и не написанной хронике Ван Стипхоута. Тезисы эти сообщаются тогда, когда читатель уже сжился с предприятием и поэтому относится с интересом к сведениям, которые, будь они сообщены раньше, прошли бы мимо его внимания, и т. п.

Почему повесть называется «Ван Стипхоут», когда ее главный герой — Рене? Мне кажется, что в этом также есть момент игры, момент мистификации. Ван Стипхоут вместо хроники завода писал странные рассказы. А вот книга — хроника жизни Рене и хроника завода «Тесла Орава», поданная в слегка ванстипхоутском духе, — занимательная и по-своему поучительная.

Повесть Вали Стибловой «Скальпель, пожалуйста!» переносит читателя из словацкой провинции в столицу Чехословакии. На свой лад это тоже «производственная проза», только действие ее разворачивается не на промышленном предприятии, а в медицинском учреждении — пражской нейрохирургической клинике.

Валя Стиблова (род. в 1922) по профессии врач, в настоящее время заведует неврологической клиникой Карлова университета в Праге, ведет занятия со студентами как профессор медицинского факультета. Вместе с тем она — известная писательница, книги которой встречаются читательской аудиторией с неизменным интересом. В своем литературном творчестве, начиная с повести «Меня судила ночь» (1957), В. Стиблова опирается на врачебный опыт, на материал из медицинской практики, который она стремится осмыслить и показать сквозь призму современных нравственных проблем и свойственной каждому человеку мечты о счастье. Именно такой подход характеризует и повесть «Скальпель, пожалуйста!» (1981), отнесенную критикой к лучшим произведениям писательницы.

Главным героем повести является блестящий хирург, заслуженный профессор, руководитель нейрохирургической клиники. В связи с приближающимся юбилеем профессора у него хочет взять интервью начинающий журналист, насколько настойчивый, настолько и неумелый. Профессор же не выставил его за дверь не только по мягкости сердца, но главным образом потому, что он чем-то напомнил ему одного из приятелей студенческих лет. Договорились о встрече, и вот, готовясь к интервью, профессор перебирает в памяти разные случаи и эпизоды из своей врачебной практики, которые могли бы заинтересовать журналиста, попутно вспоминая вехи своей жизни.

Герой Стибловой (от его имени ведется повествование) беспредельно предан делу, которым он занимается, у него любящая и понимающая его жена, неплохие дети. Он поистине счастливый человек, но счастье это отнюдь не легкое и не безоблачное: дни и ночи в клинике, сотни операций, требующих высочайшего напряжения сил, чередование удач и горького сознания своей беспомощности… А жена профессора, Итка, врач-невролог, отказалась ради семьи и помощи мужу от профессии хирурга, к которой в свое время проявила большие способности. В их доме не было ни особого достатка, ни комфорта, зато царила атмосфера взаимного доверия, теплота отношений.

В. Стиблова поставила перед собой сложную задачу: создать образ положительного героя наших дней без помощи «оживляющих» его недостатков, к которым нередко прибегают авторы, наделяя героя либо женой-мещанкой, либо какой-нибудь «незаконной любовью». Но писательницу подстерегала опасность впасть в идеализацию. Избежать ее Стибловой в большей степени удалось в сфере «производственной»: в изображении будней нейрохирургической клиники, где все операции — на грани смертельного риска, где от врача требуется не только филигранное искусство и дерзновенная смелость, но и величайшая осторожность. Здесь часты трагедии, как, например, в случае с автомобильной катастрофой, когда по вине пьяного водителя погибает его маленькая дочка, а жена получает смертельное ранение, перед которым врачи бессильны. Но подчас медицина не может помочь и в таких случаях, когда «никто не виновен». Хирург ежедневно находится среди драм и трагедий, он обязан владеть своими чувствами, не имеет права распускаться, но не должен и очерстветь душой: делу требуются не только виртуозность его рук, ко и доброта его сердца.

В каждом из многочисленных эпизодов повести неизменно присутствуют и особо оттенены этические моменты, нравственные критерии занимают первостепенное место в оценке героем своих сослуживцев. Главная заповедь, к которой приходит герой для себя самого и любого врача, — это не уклоняться от ответственности. Невозможно исключить коварные неожиданности, но, если есть хоть минимальная надежда, хирург обязан с полным сознанием своего долга идти на риск. Этим правилом руководствуется герой во всех своих решениях. И он готов защищать не слишком удачливого, но скрупулезно честного молодого врача Велецкого, который нарушает букву предписаний ради искренней заботы о человеке, но не желает работать с честолюбивым хирургом Волейником, который из-за соображений престижа без крайней нужды берется за сложную для него операцию, которая заканчивается смертью пациента.

Писательница приложила немало усилий, чтобы заставить читателя полюбить и жену профессора, Итку, — самоотверженную, скромную, но в то же время решительную, умную, острую на язык. Мы видим ее главным образом рядом с мужем, помогающей ему в работе, или в кругу семьи. Может быть, этот образ был бы более убедительным, если бы и симпатичную Итку писательница показала в рабочей обстановке, на ее собственном рабочем месте: эпизоды в клинике явно удаются Стибловой больше, чем сцены из личной жизни героев.

«Производство», на котором заняты герои Стибловой, такого рода, что с ним приходится сталкиваться в жизни каждому человеку. Книги о врачах, написанные врачами, — нередкое явление в современной прозе, это уже особый ее пласт, имеющий своего широкого читателя. К достоинствам повести Стибловой следует отнести то, что писательница не стремится ошеломить читателя сугубо медицинскими познаниями, с другой стороны, она не смакует и подробности больничной жизни. Из каждого врачебного казуса она пытается извлечь его гуманистический, нравственный смысл. Автору можно поставить в упрек, что некоторые конфронтации сделаны в книге чересчур «в лоб», например противопоставление скромной обстановки, в которой живет большая дружная семья главного героя, и показного мещанского благополучия бездетного дома доцента Ружички. Можно заметить, что стилю повести подчас вредит излишняя чувствительность. Но в повести есть биение нерва современной жизни, в ней речь идет не только о перспективах хирургии, но и об обязанности каждого человека ответственно выполнять свой долг.

«Наконец-то после долгого перерыва у нас снова появился оригинальный словацкий сатирический роман», — приветствовал Й. Пушкаш в журнале «Смена» выход в свет «Козы» (1979) В. Беднара.

Владо Беднар (1941—1984) и прежде тяготел к иронико-сатирической прозе из современной жизни. «Коза» — наиболее удачное из его произведений. По сути дела, это еще один вариант «производственной» повести, но написанной в соответствии с законами сатирического жанра. Основу сюжета составляет блистательная карьера обыкновенной козы, которая становится «звездой» кино и телеэкрана, принося немалый доход отменному бездельнику — своему случайному владельцу. Такой сюжетный ход позволяет автору с неожиданной стороны изобразить «кинопроизводство» — с множеством смешных подробностей и сатирических деталей, нарисовать целую галерею людей кино и «около кино».

«Коза» — городская повесть. Ее герой, относительно молодой человек по имени Карол Пекар, работающий, а точнее, числящийся на работе в распределительной подстанции братиславской электросети и мечтающий пробиться в кино (данных для этого у него, разумеется, нет), болтается по улицам и кабачкам придунайской столицы, а писатель фиксирует картинки городского быта. Вот раннее утро, описанием которого начинается повесть. Из парков возвращаются унылые хозяева выгулянных собак. «Они попались на удочку собственным деткам, — доверительно сообщает нам автор, — уступили их мольбам купить вот такого малюсенького щеночка. Сейчас, окутанные ночным туманом, как баржи на Дунае, они бороздят улицы, тщетно ломая себе голову над проблемой, куда бы подсунуть песика на время отпуска в Болгарии».

Колоритна пивная «У Грязного», где ее завсегдатай «дунайский волк» Юлиус Гутфройд («корчма… должна была бы быть записана в его паспорте как постоянное место жительства и работы») продает Пекару уведенную у кого-то козу. Колоритно изображено и путешествие Пекара с козой по улицам города, когда случайные зрители соревнуются в остроумии, комментируя это невиданное явление. «Узнаваемы» картинки будней киностудии, увиденные глазами впервые попавшего в эту обстановку Пекара: бешеный темп, суета, массы людей, декорации, трюки.

Автор умеет просто рассмешить читателя, но он может быть и ироничным, тонко-язвительным: «Матей Крупецкий, — представляет он одного из наиболее деятельных персонажей, — режиссер мобильный и беспокойный, как море… И ты, любезный читатель, удивился бы, узнав, сколько картин успел отснять Крупецкий, а ты их даже не заметил». Остросатиричны портреты околокиношных «деятелей» — Мики с его «металлургическими кулаками» и Янко с репутацией незаменимого менеджера, способных провернуть и организовать все что угодно. Повадки делячества этого рода быстро усваивает и Пекар, вместе с козой попавший однажды в кадр и с тех пор пошедший в гору, ибо коза «вдохновляла» режиссеров на «художественные открытия». Чтобы пробиться во всевозможные киноленты и телепередачи, Пекар развивает бурную деятельность: «Пекар уже знает всех людей «искусства»; спроси его когда хочешь, он тут же ответит, кто с кем, что делает, что пьет, что ему уже запретили доктора и, главное, кто кого не любит, кто с кем разводится, кто с кем тайно сходится. Это не набор сплетен, это необходимейшая топография».

Законы сатирического жанра неумолимы: важно звучание каждой фразы, заметны любые длинноты, «холостые ходы». В. Беднару не всегда удается обойти эти подводные камни на пути развития сюжета. Однако в книге много метких и остроумных наблюдений, писатель наделен даром острого слова. Не случайно в авторском предисловии упоминаются имена Ильфа и Петрова: советские сатирики очень популярны в Словакии, и писатель стремится на словацкой почве продолжить их традиции. Беднар сатирически изобразил мир кино, но замысел его шире. Словацкий писатель стремился взять на прицел современного мещанина, которого интересует не работа, а только заработок и личная выгода, в какой бы производственной сфере он ни подвизался. «Бродя по свету, — говорит Беднар, — я частенько изумлялся, насколько активны, находчивы, целеустремленны и бескомпромиссны эти нынешние золотоискатели. И вот написал эту книгу, чтобы хоть частично наметить их контуры и обозначить новые координаты. Ведь подобные случаи обходятся нашему обществу совсем не дешево».

Помещенные в настоящем сборнике повести примечательны для современного этапа чехословацкой литературы такими особенностями, как акцент на этической стороне человеческих взаимоотношений, показ человека на работе, в производственной сфере. Писателей глубоко волнует проблема положительного героя наших дней. Она — в центре внимания В. Стибловой. По-своему решают ее Я. Костргун, стремящийся раскрыть душевную щедрость старого Добеша, Л. Фельдек, написавший своеобразную «хронику воспитания» молодого человека Рене; от противного подступается к этой проблеме сатирик В. Беднар. Различен стиль авторов, но для всех них характерно стремление приблизить к читателю еще не слишком хорошо знакомые ему области современной жизни, а о повседневном, привычном сказать по-новому.

По-разному изображающие разные стороны сегодняшней действительности, эти повести объединены общей заботой о совершенствовании духовного облика человека социалистического общества.

С. Шерлаимова

Ян Костргун СБОР ВИНОГРАДА

Моей жене Марии

Перевод с чешского И. Ивановой

Jan Kostrhun

Vinobraní

Praha

«Mladá fronta»

1979

© Jan Kostrhun, 1979

Домой принесли его на боковине телеги мужчины нежнейшими руками Когда все было кончено боковину прислонили к яслям в конюшне где прежде стояли кони Фред Фукс и Минка с разбитыми бабками Всю эту ночь звенела упряжь висевшая на стене ржала в тоске темнота и двор выколачивала ветра узда (Иржина Салакуардова)

Дедушка и мама на добрых полметра возвышались над Еником. Они были в вышине будто деревья, или птицы, или часы на башне, — как всё, что Еник мог видеть, лишь запрокинув голову. И на мир они смотрели иначе, чем Еник. Сейчас они смотрели на него. А он еще не сознавал, что у них с ним одна и та же слабость: чтобы увидеть, куда летят дикие гуси или куда улетучилось время, им тоже приходилось задирать голову.

Когда же изредка папа сажал Еника себе на плечи, Еника совершенно не занимало, что у него над головой, — ему хватало того, что он видел внизу и впереди. Все выглядело по-другому, и тротуар был далеко, а ласточки низко. Еник погружал пальцы в папины волосы и, сидя высоко, под самым небом, видел далеко-далеко — даже то, что находилось за лесом. Мир вокруг покачивался, соблазнял, предлагая себя, манил далями, и вечные странники тучи звали за собой. А если удавалось иногда вечером упросить папу поиграть с ним в лошадки, то ничем не притененный свет новых газоразрядных ламп очерчивал на стене дома тень великана. Великан доставал головой до самой крыши, где прятались воробьи, и стоило только протянуть руку… Но Еник предпочитал держаться за папу.

Сейчас было светло, вечер еще не наступил, папа ходил неизвестно где, а мама с дедушкой смотрели на Еника сверху вниз.

— Ты хочешь, чтоб хромой конь перепрыгнул забор, — сердито проговорил дед и поглядел на Еника, как на закрытые двери. На двери, которые он только что сам же за собой закрыл, потому что ему больше никуда не хотелось идти. Не хотелось и не хочется. Дед был старый и уже начинал верить в это. — Не хватало еще, чтоб я заразил его старостью.

И тут раздался первый удар. Далекий, приглушенный, звук покачивался, словно доплывающий пароход на волнах. Только откуда здесь море! Это наступала пора сбора винограда и пора скворцов. Дед заволновался и затопал по кухне. Он по-прежнему носил подкованные сапоги, словно собирался покорять Альпы. Дед думал о своем винограднике за деревней и сердился, что его заставляют думать и о том, о чем ему совершенно не хотелось думать. Например, о внуке.

Марта передернула плечами. Она торопилась на станцию и заколками прикрепляла к волосам синий берет. Мысленно она уже видела осуждающие взгляды, слышала, как бабы чесали языки: «Добешова на заработки отправилась. Ой, да что говорить, женщина она молодая и красивая, а когда после вечерней смены полон вагон мужиков, чем плохо… Только б лучше она своего приструнила, чтоб не бегал».

Все это Марта уже слыхала, но главное — пора было спешить, времени без того впритык. «Если кухарка свалится в суп, не так страшно, как если у проводницы из-под носа уйдет поезд. Тогда все, милая, бросай свое дело», — любил повторять ее наставник. Нос у него торчал обугленным корнем, а разговаривал он невнятно, словно беззубый. Вообще-то зубы у него были, и, надо признать, выглядели они великолепно. «Если у проводницы из-под носа уйдет поезд, все, милая, бросай свое дело!» А она толком и не работала еще.

— Я-то рассчитывала, переселитесь к нам, — рады будете мне помочь.

После второго удара Енику стало страшно.

Дед засипел, словно порезавшись бритвой. Переселился!.. Он переселился сюда, что правда, то правда. И сам был виноват в том, что теперь ему приходилось смотреть на Палаву из другого окна. Случались минуты, когда он готов был последнее с себя снять. А потом бывало поздно идти на попятный, и приходилось за это расплачиваться. Последний раз это случилось тогда, когда он поверил, что старому человеку без женщины погибель. Поверил, как двадцатилетний. Молодые-то мужчины, которые без женщины, и верно, ходят по краю пропасти, это он испробовал на собственной шкуре. Значительно позже он понял, что в противном случае человечество постепенно вымерло бы. Всего человечества было бы жалко, но без кое-кого дед легко обошелся бы. Вообще же старик он был незлобивый.

От глухого раската Еник затрепетал, как занавеска на сквозняке.

Да, хлебну я с ним… подумал дед. Что делать-то?

Хотя прежде, когда молодые навещали его по воскресеньям, он радовался Енику.

— Я бросил лошадей в кооперативе, чтоб виноградником заниматься, а ты хочешь сделать из меня няньку, уборщицу и не знаю кого еще!

— Вам же лучше будет, время скорей пройдет! — Голос Марты приобретал сварливые интонации. Она умышленно отложила объяснение на последний момент, чтобы оно, не дай бог, не растянулось на полдня. Но сейчас и десять минут ей показались сверх всякой меры.

— Мое время давно прошло, — вздохнул дед, словно выражая самому себе соболезнование. — А к кладбищенским воротам торопиться нечего. Ты же беги себе, куда хочешь.

Дед с отвращением оглядел новенькую железнодорожную форму невестки. Когда сливы бывали такими же синими, наперед было ясно, что сливовица из них будет драть горло либо еще до этого прокиснет, превратившись в уксус. А уж если невестка такая вот синяя…

— Господи, вы говорите так, будто уже…

— Ну что ты можешь знать?.. — грустно улыбнулся дед. Он и сам толком об этом не знал, просто верил. Пока веришь, о самом страшном ничего не знаешь наперед. А вот узнав, все равно не захочешь поверить. — Я не понимаю вас, а вы оставьте в покое меня. Я ведь не распоряжаюсь, когда и чего вам делать. Хотя мог бы!

— Если вы делаете для меня покупки, это не значит, что вы…

— Жена моя, горемычная, сроду нигде не служила, а дел у ней всегда было невпроворот. А тебе вдруг приспичило на службу поступить. Трех тысяч вам мало.

Марта часто-часто заморгала, веки ее заиндевели, а подбородок округлился орехом.

— Вы прекрасно знаете, почему я пошла работать. Зачем же говорите, будто понятия не имеете, что ваш сын… Если ему взбредет на ум бросить меня, что мне останется делать?! Скажем, в пятьдесят лет?!

Деду было шестьдесят пять. А в голове мелькнуло воспоминание тридцатипятилетней давности: у желтой часовенки стоит красавец парень, на нем парусиновые штаны, такие новенькие, что даже будто жестяные, и сорочка без воротничка в белую и голубую полоску. Из трактира доносится стук пивных кружек, а он стоит возле часовни и покрывается капельками пота, как валун перед дождем, пытаясь закрыть хотя бы своей тенью узелок в черном платочке. Черный платочек с белыми, красными и синими цветочками среди зеленых листьев все и решил.

Мать собиралась навестить соседку, упавшую с приставной лестницы: проломилась ступенька. А поскольку соседка все еще находилась между жизнью и смертью, матери надо было убрать золото своих волос под черный платок, чтоб зазря не расстраивать больную. Она не нашла платка, а наткнулась на круглую, как бочонок, заплаканную невестку. Тогда на поиски платка отправился отец, прихватив упругий ореховый прут.

В итоге оба они после все равно забыли платок у часовни.

По тракту мимо них тарахтели домики на колесах, похожие на душистые, таинственно жужжащие и опасные ульи. Лошади, тащившие домики, устало чиркали подковами по брусчатке дороги и утомленно качали головой на распетушившегося папашу и красивого парня, который горькими слезами окроплял следы от колес. Июли в те времена еще бывали жаркими, и слезы, капая, так и шипели. Занавески в домиках на колесах были опущены, и за одной из них готова была покончить с жизнью привязанная к стулу — чтоб не убежала — девица, будто ангелочек, с полотенцем во рту, чтобы не кричала. Но этого не знал ни парень тогда, ни дед сейчас. Он только думал, писаный красавец, что девица больше не любит его, потому что он предал ее, и от этой мысли был сам не свой. Они ведь поклялись друг другу убежать вместе. В те поры бежать из деревни можно было только с циркачами или балаганом с каруселью. Полоумные и драчуны могли еще податься в солдаты. Красавчику парню исполосовали задницу прутом, а через два месяца он стал папашей, и теперь, тридцать пять лет спустя, сыну его тоже захотелось куда-то сбежать. А может, Марта выдумала все?..

— Молчите, — всхлипнула Марта. — Потому что, когда это случится, вы тоже будете молчать.

— Пресвятая дева Мария Скочицкая… — У деда даже голос сорвался. Такое случалось с ним в те редкие минуты, когда он считал, что не следует особенно защищаться, кривя душой. — Если ты часто про это думаешь, я тебе не завидую. Но меня-то вы зачем впутываете?! Мужа я тебе не укараулю!

Вдали по-прежнему раздавались удары. Интервалы между ними были достаточно долгие, чтобы всякий раз создавалось впечатление, будто прозвучал уже самый последний. После одного особенно удачного раската Еник не выдержал.

— Будет гроза? — спросил он взволнованно.

До этого он не подавал голоса, словно его и не было на кухне. Он молчал, пока Марта с дедом говорили о нем, молчал, когда начали из-за него ссориться. А тут Еник заговорил, и глаза его были полны страха.

У Марты выступили слезы, и она прижала сына к себе.

— Не будет грозы, не бойся… Погляди в окно: небо синее, и ласточки летают высоко над крышами.

— А что же гремит? — выдохнул Еник.

— Пугают скворцов на виноградниках, — нехотя пробурчал дед. — В колхозе есть такой инструмент, который сам бухает.

— Так вы зайдете за ним в детский сад? — Марта просила, будто танцевала босая на раскаленной плите.

— А что мне остается делать?! — прогудел дед. — Не отдавать же его в приют.

* * *

С первого взгляда было очевидно, что кондитерскую в деревне удерживает при жизни лишь исключительно выгодное стратегическое положение. Она была единственная в округе на добрых пятьдесят квадратных километров. Когда-то возчики свозили сюда сажени буковых поленьев — среди которых попадались вишня и можжевельник, — и молодчик с пейсами до самого кадыка, в черном лапсердаке, подпоясанном клочковатой веревкой, прилагал немало сил, изощрялся и мошенничал, чтобы широкие ворота дважды в неделю пропускали ломовую телегу, запряженную ухоженными сытыми волами, мудрыми до глупости в своем благословенном неведении, телегу, в которой визжали поросята, наливные, будто осенние груши. А после на деревню майским дождем опускались умопомрачительные ароматы, и тогда вкус хлеба и цикория становился особенно отвратительным.

От прежней славы и былых диковин осталась лишь белая алебастровая доска на фронтоне дома. Там красовались окорок, выписанный, будто Венера, и великолепная поросячья голова — точный портрет местного старосты. Резник и колбасник Йозеф Гава, известный весельчак, умышленно связал изображение на вывеске с жизнью деревни; старосте, разумеется, из-за этого вскоре пришлось покинуть свой пост, но Венера, великолепная, как окорок, пробуждала здоровый аппетит у его преемника, облик которого, увы, остался незапечатленным для потомков. Вывеска благоприятствовала торговле, и даже блаженной памяти Йозеф Гава не допустил, чтобы ее очарование уничтожили ради такой незначительной ерунды, как быстротечное созвучие душ.

Дом был большой, в нем разместились молочная, мясной и овощной магазины и кондитерская. Все вышеперечисленные заведения торговали по большей части прямо на улице — такая торговля по крайней мере сближала людей. Кондитерская преуспевала в борьбе с ожирением, потому что даже видом своим не возбуждала аппетита у туристов, нескончаемым потоком валивших через деревню с ранней весны и до поздней осени в сторону Леднице[2] — жемчужины Южной Моравии. Аборигены давно привыкли к тому, что с одной стороны кондитерской торгуют мясом, а с другой — овощами и фруктами. Больше, правда, овощами, спрос на которые в сельской местности, естественно, весьма невелик. Зато вокруг щедро накрытого стола с воодушевлением носились мухи. До наступления холодов дверь кондитерской была распахнута настежь, потому что стеклянная витрина была не настолько чиста, чтобы продавщица могла через нее наблюдать за происходящим снаружи. К тому же вид на улицу загораживали ей пасхальные яички из папье-маше, развешанные на прочнейших силоновых лесках. В прошлом году, сразу после вацлавских праздников[3], они выдержали даже тяжелые ветки можжевельника, которые продавщица нацепила на них. В данный момент двери были заперты белым изящным французским стулом на железных ножках.

И все же главным украшением здешнего заведения была, конечно, сама кондитерша. Для деревни она выглядела слишком импозантно, из-за чего, видимо, и не вышла замуж, хотя в свое время стремилась к этому весьма усердно. Годы взяли свое, однако и сейчас она была еще очень и очень интересной. Черные волосы, черные жгучие глаза, нежные усики на верхней губе. Она стояла за прилавком, а над ее головой красовалось объявление: «Пиво не держим!» Рядом кто-то приписал: «Зато пиво держит нас». Вероятно, сама же она и приписала. Прилавок сверкал серебром, слева громоздились до потолка пустые коробки и ящики с лимонадом, справа стояли столик на гнутых ножках «модерн» и второй белый стул. Видимо, кондитерскую некогда посетил руководящий товарищ районного масштаба из «Едноты»[4], а может быть, даже самолично референт по культуре, ну и в крайнем случае этот садовый натюрморт мог принести еще только аист из иного, белого мира.

За столиком сидела пани Броускова. Старая, но все еще молодящаяся пани Броускова. Фасон ее платья мода отвергала по меньшей мере трижды, тем не менее оно оставалось по-прежнему красивым. Во всяком случае, так считала сама пани Броускова, а чужое мнение ее не интересовало. Она любила посмеяться и не знала лучшего собеседника, чем зеркало. И шляп она за свою жизнь накопила столько, что теперь могла позволить себе менять их каждый день. Встретивший ее впервые мог подумать, что старая женщина шутит над ним, и в оторопи забывал, что сам мог бы посмеяться над ней. А видевшим ее каждый день такое в голову уже не приходило.

Пластмассовой ложечкой Броускова отковыривала небольшие кусочки от лежавшего перед ней на тарелочке пирожного со взбитыми сливками. Вопреки общепринятым представлениям ложечка была мягкая, зато пирожное твердое.

Кондитерша неутомимо била полотенцем мух.

Других звуков слышно не было, стояла тишина, и только в подсобке за цветастой перегородкой в баночку от огурцов капала вода из крана. Судя по звуку, сегодня был вторник, в крайнем случае среда, но никак не четверг.

По четвергам ездили мусорщики, и грохот мусорных баков напоминал кондитерше, что пора выливать воду из банки.

Скорей бы наступал декабрь, подумала она, и рука ее, державшая полотенце, задвигалась быстрее, чем язык ящерицы.

Броускова хихикнула.

— Знаешь, почему я люблю смотреть, как ты бьешь мух?

Кондитерша сверкнула на нее глазами.

— Однажды мне удалось убить одним махом семерых, — улыбнулась она. — А говорят, что хватит и двух порешить.

Обе дамы проводили вместе не первый день и прекрасно знали, что если они не развлекут себя сами, то вряд ли их кто развлечет.

— Я представила себе, что муха — это мой Крагулик, — сказала пани Броускова и ложечкой поднесла ко рту крошку засохших сливок.

Кондитерша скорбно вздохнула, словно отказывала ребенку в просьбе дать ему бритву.

— Он моложе тебя на десять лет, а Пепичка — на целых пятнадцать, — рассудительно заметила она. — Цифры вещь упрямая.

— Ну и что?! — возмутилась Броускова. — Я все прекрасно сознавала, выходя за него замуж.. — И она гордо вскинула подбородок. — А когда я вижу его измученного, с опухшими веками, я совсем им не завидую. В их возрасте заниматься этим — сущее мучение, не правда ли?

Кондитерша осталась старой девой, хотя насчет ее девственности трудно сказать что-либо определенное. Вопрос Броусковой она просто прослушала.

— А почему ты не взяла его фамилию?

— Ты скажешь! — Броускова шарила в сумочке, выуживая носовой платок. — Мне с моим носом не хватало только заделаться Крагуликовой![5]

— Крагуликова или Броускова…

— Я Броускова с молодых лет.

— Ты еще помнишь то время? — с невинным видом переспросила кондитерша.

Тут от пушечного удара задребезжали оконные стекла и полки, и кондитерша испуганно вздрогнула.

— Слыхала? — Броускова назидательно подняла палец. — И не богохульствуй.

* * *

Дед придавал большое значение своему собственному мнению о себе. Но обычно ему недосуг было углубляться в размышления над своими поступками — хватало других забот. Как бы то ни было, до обеда он посещал трактир лишь в случае крайней необходимости.

Но разве можем мы выбирать, когда нам смеяться, а когда комкать в руке мокрый носовой платок! Дед оглянулся, как вероломная жена, пересек улицу, пошел вдоль застекленных вывесок — с программой кинотеатра, призывом охранять животный мир и не выжигать сухую траву, вдоль объявлений о часах работы местной библиотеки и обязательных прививках против бешенства у собак — и не заметил, как остановился перед устрашающей фотографией автомобильной аварии, откуда до дверей кондитерской было рукой подать. Расплющив нос о стекло, на него не отрываясь смотрела парикмахерша, но дед не придал значения этому факту. Несомненно, она высматривала кого-нибудь моложе эдак лет на десять-двадцать и едва ли догадывалась о подоплеке дедовых стремлений казаться незаметным.

Парикмахерша рано утром приезжала неведомо откуда и по вечерам туда же возвращалась. Она носила половинной длины халатик «три четверти» и вынудила не одну женщину из деревни прибегнуть к матриархальному методу для восстановления порядка в семье. Первоначально парикмахерша три дня в неделю обслуживала мужчин, а три дня — женщин. Но так продолжалось до тех пор, пока она не убедилась, что значительное число мужчин жаждет брить свои подбородки чуть ли не трижды в день. Она со своей стороны не имела на это охоты, плевать ей было на их щетину, — чего она и не скрывала.

И она составила продуманное объявление, отведя предобеденные часы по понедельникам мужчинам, а все остальные — дамам, высвободив таким образом время для клиентов, у которых были дела поважнее небритых подбородков. И она стала значительно свободнее, потому что праздники по поводу убоя свиней в этой деревне происходили всего раз в году, а любая женщина, посещавшая парикмахерскую чаще, не без оснований сразу вызывала подозрение.

Наконец вся улица от поворота до перекрестка опустела, и дед вошел в кондитерскую. Набрав побольше воздуха, вздохнул, поздоровался, после чего проскользнул в щель между прилавком и горой коробок и ящиков с лимонадом.

— Что-то ты припоздал сегодня, приятель, — сказала Броускова тем самым аристократическим тоном, который многие годы назад неизменно пробуждал у режиссеров любительских спектаклей надежду, что они на краю славы.

Дед сухо откашлялся.

— Слава богу, что я вообще могу куда-то выйти.

— Это почему же? — участливо поинтересовалась Броускова. — Уж не бросил ли ты случа́ем пить чай из боярышника?

— Внука мне навязали, — вздохнул дед. — Марта подалась на железную дорогу… Она, значит, будет раскатывать по белу свету, а я уж и не знаю, за какие дела раньше хвататься.

Кондитерша выложила на прилавок тридцать «партизанских» и спички, открыла высокую коробку от рождественского шоколадного набора, где конфеты укладывались в два этажа, и достала оттуда упрятанную в перинку из гофрированной бумаги бутылку рома и две стопки толстого стекла. Броускова встала, подошла к двери, выглянула на улицу:

— А внучек-то где? Я бы присмотрела за ним.

— Ты?! — ужаснулся дед.

Кондитерша ловко опрокинула стопку с ромом, дед тоже долго не раздумывал. Бутылка и стопки снова исчезли в коробке. Пани Броускова как будто ничего и не заметила.

— А что такого? — обиженно заморгала Броускова.

— Я и то не знаю, как справлюсь, а уж куда тебе, при твоей-то астме? Ты вообще представляешь себе, как может умаять такой парнишка?

— Я двоих воспитала, — рассеянно сказала Броускова. — И вы знаете, что устроила мне моя младшая, Яна? Я дала ей золотое колечко, красивое, с кораллом, она на какую-то там выставку ездила. И колечко потерялось… Полиция его ищет. Полиция!.. Господи, где те времена, когда колечек у меня все прибывало…

Последнее время Броускова жила одними воспоминаниями. Дед любил ее слушать. Сам он многое позабыл, по крайней мере думал, что позабыл, или предпочитал не помнить. И в то же время он боялся ее воспоминаний. Ну можно ли жить завтра или послезавтра одним только прошлым? Если не будет ничего другого?

— А я как-то нашла на дороге колечко. — Кондитерша посмотрела на свою руку, покоившуюся на коробке от шоколадного набора, и улыбнулась, покачав головой. Ее черные волосы сверкнули на солнце, как рыбья чешуя. — Только оно было не золотое, — добавила она голосом, окрашенным в странную грусть. Согнув ладонь, она поймала муху и швырнула на пол. Дед с удовольствием раздавил ее.

— Ко́льца еще не все в жизни, — сказала Броускова. — Даже золотое колечко от милого не всегда оказывается золотым.

Кондитерше не хотелось признаваться, что никогда не получала в подарок золотых колечек, и ее задело, что Броускова сразу поняла то, о чем она даже не заикнулась. Дома, среди стопок белья, в шкатулке красного дерева с золотым колибри, на красном сафьяне, у нее лежали два обручальных кольца. То, что поменьше, и сейчас еще налезало ей на палец. В обмен на кольца она отдала мамину брошку. За брошку можно было получить и десяток колец, но ей довольно было двух, и она была счастлива, что эти кольца ей нужны. Безраздельно веря в любовь, она не предполагала, что, кроме любви, женщина может дать мужчине еще что-то. Во всяком случае, некоторым мужчинам. Он оказался именно таким мужчиной. У него было все, чего он тогда хотел, а теперь он ничего этого уже не видел. Было это наказание или дар божий? Долгие годы они не разговаривали. Но если б и говорили, она все равно не спросила бы, почему он считал когда-то, что двух обручальных колец и любви мало для счастья.

— Детей должны воспитывать молодые люди. — Голос у кондитерши был злой, и возле губ залегли складки. — Старики слишком уж добросовестные… Либо глупые. — И насмешливо уставилась на Броускову. Еще бы, она хорошо помнила, как Броускова при появлении на свет младшенькой от счастья готова была броситься под поезд.

Броускова на секунду опустила веки.

— Когда родилась Яна, мне было сорок пять, что верно, то верно. — Но тут ей захотелось увидеть кондитершу. — И я знала, что живу… А тебе сколько? Поди столько же, а?

— Всю жизнь меня этим попрекают, — воскликнула кондитерша с плаксивой горечью, — будто я невесть какая была пройдоха!

Дед во все глаза смотрел на непонятную ему игру женщин. И тишину ощутил, как сквозняк по голой спине.

— Я б еще рому выпил, — сказал он, чтоб услышать хоть что-нибудь. — Завтра как-нибудь обойдусь и без него… Если завтра я еще буду… А то давеча проснулся ночью, и почудилось мне, будто вместо сердца у меня бешеная собака.

— А мне дай еще пирожное, — примирительно попросила Броускова. — Вид у него, правда, такой, что тоску наводит… Вроде гробика…

Кондитерша оскорбленно махала вокруг себя полотенцем, словно молотила цепом, но потом все же загремела крышкой витрины и поискала «гробик», стоявший там еще с прошлой недели.

— Да, я бы ни за что не согласился быть малым мальчишкой в нынешние сумасшедшие времена. Ни за что, — подчеркнуто повторил дед и многозначительно оглядел обеих женщин. — Как вспомню, сколько мне доставалось от отца… — продолжал он мечтательно. — И я сам, когда пришел мой черед стать отцом, сколько порол сына… Не стоит и говорить… А теперешние молодые?.. У моих нету времени, чтоб Енику разок-другой всыпать. Выходит, я, что ли, за них должен этим заниматься?.. Нет, ни за что не согласился бы я быть маленьким.

Дед отхлебнул рому и весь передернулся от этой ароматной прелести. Если бы человечество не занималось глупостями, глубокомысленно заключил он про себя, жить было б одно удовольствие!

— Знаешь, что мне сегодня снилось? — перебила его рассуждения Броускова. — Как мы ставили пьесу.

Вот оно! Дед метнул яростный взгляд на Броускову. Кадык у него задергался, словно обезьянка на резинке. Но Броускову не заставил бы замолчать даже мчащийся на всех парах поезд.

— «Ты сын крестьянский, я же блудница, падкая на деньги…» Помнишь эту последнюю пьесу? У меня еще было платье, стянутое булавками, и одна расстегнулась… как раз вот здесь… — Броускова вскочила со стула и игриво повела костлявыми боками. — И впилась, проклятая… А ты потом в раздевалке погладил это место, а твоя жена…

— Уймись, ты что! — оборвал ее дед.

Кондитерша ухмыльнулась:

— Валяйте, чего там, меня можете не стесняться.

— Живо она тогда с нами разделалась. Ловкая была бабенка… — Броускова приняла серьезный вид, и глаза ее подернулись грустью, такой необъяснимой, что дед поспешил отвести свой сердитый взгляд.

Сперва отец, а вскорости и жена… Живо они с красавцем парнем разделались. И только домики на колесах все еще ездят по белу свету, а может, и дальше куда. У деда мелькнуло воспоминание о жене. В последнее время он частенько видел ее так: бабка, бабушка, лущит в черную миску кукурузу. В белых волосах — застрявшие осколки солнца. Он смотрит на ее согнутую фигуру, на этот клубочек, смотанный временем, в эту неуловимую минуту по какой-то щедрой случайности окутанный золотистым полумраком. Все прошло, подумал он тогда, об этом же подумал и сейчас. Очень уж быстро все прошло. И рука его поднялась сама собой, поднялась ладонь, осторожно, чтобы не затронуть это сияние. Бабка, бабушка, вскинула тревожный взгляд, испуганная надвинувшейся тенью. А дед криво усмехнулся, словно наступил на колючку. Желтые зернышки, дробно стуча, посыпались на пол. Руки с искривленными пальцами, бездонные глаза. Нет, это не царапина в душе, а бархатная ленточка, которую хочется погладить. Годами носил он в себе именно этот ее образ, но сам со страхом мял ладонями совершенно другую, стыдясь ее, чтобы потом дрожать за нее, и вот стало поздно и для слов, и для поглаживаний.

— И смерть позади, — шепнула Броускова.

— А мы покамест здесь. — Голос у деда хрипловатый, но не от жажды. — Будет тебе про это! Все равно я постоянно думаю о ней! — Напрасно он повышает голос, напрасно защищается. Мы всего-навсего люди, и нас покидают тоже всего лишь люди. — Ни на что не жаловалась и… умерла. Каково-то ей было перед этим. А мне бы только сидеть, сидеть и ждать. А пошевельнусь — сразу все начинает болеть, колет везде, в голове гудит, толком и не слышу.

Броускова беспокойно забарабанила худыми пальцами по столику.

— Ждать… Это не самое увлекательное занятие.

Дед сердито передернул плечами. Спичечный коробок он отодвинул назад к кондитерше.

— Вчера купил.

Сгреб с прилавка мелочь и ушел. Даже не попрощался, и лоб его был покрыт морщинами, как пень старой груши.

— И ни тебе гроша на чай… Хотя бы на случай штрафа, — добавила кондитерша, с видом весталки уставясь на дверь. Затем сердито потянулась к коробке с рождественским сюрпризом на каждый день и с горкой налила себе порцию бальзама.

— Раз уж я плачу́… — Броускова подняла взгляд к потолку и задумалась, как бы обойтись без этого грубого трактирного слова «чаевые». — Раз уж я плачу за ликер, заплачу и штраф. Так мы условились? Нет? — Она говорила тихо и безучастно, а самой хотелось реветь от собственной глупости. Ну зачем она завела об этом разговор? Старая, глупая, злая баба, прибитая мешком!

Кондитерша кивнула. Это верно, так они условились.

— Все равно, удивляюсь я на вас, почему вы не поженились.

— Глупости это! — категорически заявила Броускова. — Из него получился бы тот же Крагулик. — И нажала ложечкой на пирожное. Ложечка хрустнула, из одной стало две.

Кондитерше повезло — пирожное и вправду оказалось с прошлой недели. Броускова подняла виноватый взгляд, затем деликатно отвела его в сторону — на сложенные картонки — и взялась за «гробик» двумя пальцами, словно приводя в чувство бабочку.

* * *

Старшая группа детского сада размещалась в здании, охраняемом государством как памятник старины. Войти туда можно было по стершимся ступенькам из песчаника. Кроме детей, в старой ратуше нашли приют ателье женского платья, приемный пункт прачечной, стекольный магазин, мастерская по изготовлению рамок и электроремонтная мастерская, контора коммунальных услуг, мастерская по изготовлению стеганых одеял, а за обитой железом дверью и еще что-то. Детям обилие учреждений доставляло радость, воспитательницы время от времени взирали на это с ужасом, а сотрудница санитарной инспекции заглядывала сюда не чаще одного раза в год, и то для того лишь, чтобы выразить свое удивление по поводу этого факта. В самом помещении сада, разумеется, было все, что придает детскому возрасту идилличность: много солнца, цветов и картинок, одна золотая рыбка в аквариуме и на диске проигрывателя — пластинка Карела Готта. И все равно на улице Еник чувствовал себя лучше. Из всех детсадовских мероприятий ему больше всего нравились выступления агитбригад. Мама наряжала его в длинные кусачие штаны, воротник рубашки подвязывали бархатной ленточкой и застегивали под самую шею, причесывали; он выходил и декламировал: «Дорогая мамочка, мама золотая…» Отбарабанив свое, он радовался, что снова может вернуться в строй и стать в конце ряда. Женщины, перед которыми они выступали, растроганно сморкались, а Еник недоумевал: из-за чего? Он ведь даже не им говорил стишок, мама у него была одна. Когда он репетировал его дома, мама тоже расстраивалась, потому что то же самое говорил ей папа после третьей кружки пива.

Терпимо относился Еник и к церемонии приветствия юных граждан, вступающих в жизнь. «Я поздравляю тебя от Еничка», — вопил он как в лесу и совал ревущему младенцу в кружевной конверт резинового мишку или другой какой-нибудь знак внимания. Потом мальчишки не раз дрались из-за конфет, и на дорогу домой оставалось два часа. Случалось, дорога длилась и все три часа, потому что иногда час оказывался слишком коротким, а другой и того короче. Он и правда любил приветствовать юных граждан, потому что казался себе взрослее.

А сейчас он искал, чем бы развлечь себя на уроке физкультуры. Все ребята, в одинаковых красных трусах и белых майках, прыгали, передвигаясь по кругу вдоль стен зала. Еник то и дело налетал на Олина, Олин без конца спотыкался о ногу Еника, и всякий раз примерные вопросительно поглядывали на воспитательницу. Воспитательница была молоденькая, к тому же небольшого росточка. Она сидела за столиком, что-то писала и время от времени, не подымая глаз, раздельно произносила:

— Делаем уп-раж-нения дис-ципли-нированно… Или ко-му-то хо-чется в угол?

Рука ее, державшая перо, так и мелькала, а кончик языка как бы откликался эхом на это движение.

— Товарищ воспитательница, а Добеш его стукнул, — раздался певучий голос прилежного мальчика.

Воспитательница быстро вскинула голову, но Еник был резвее, и строгий блеск ее глаз беспомощно отразился от его невинно опущенного личика.

Однако прилежный блюститель порядка не унимался:

— И еще он обзывается…

Воспитательница только вздохнула, но головы больше не подняла и лаконически пригрозила:

— Ну погоди же, вот допишу…

Енику не хотелось этого ждать.

Аничка с сиреневым бантом величиной с голубя, та, что носила на завтрак по четыре булки или два куска хлеба с маслом, подбежала к столу, пыхтя как ежик, и взволнованно захлопала ресницами:

— Товарищ воспитательница, Добеш дерется!

Вылитая мамаша, подумала воспитательница, но уже стоя над кучкой ребят. Еник с Олином дружно колотили прилежного блюстителя порядка. Это был Рене, ну кто ж еще, только голос у него из-за насморка неузнаваемо изменился.

Аничка удовлетворенно ухмылялась.

Воспитательница привычными решительными движениями размотала клубок и трех виновников поставила перед собой по росту: Рене Микеш, Ольдржих Урбан и Ян Добеш — на полголовы ниже их обоих. Совершенно ясно, что они налетели на Рене вдвоем. А что Рене старался помочь ей в ее нелегкой воспитательской деятельности, она имела случай убеждаться не раз. И все же она понимала, что хвалить его нельзя, и на секунду задумалась перед вынесением приговора. Тут ее отвлек стук в дверь, можно сказать — буханье, и дверь отворилась.

Сначала в зал заглянул стеклянный глаз — на черной плюшевой голове лошадки-качалки, затем показалось лицо мужчины. Лошадка была упакована в полиэтиленовый пакет, а мужчина смущенно улыбался. Звали его Франтишек, а также «барский кучер», потому что он возил в черной «Татре-603» директора местной фабрички, производящей гребни и прочие полезные вещи из коровьих рогов.

Воспитательница частенько встречала его в столовой. Франтишек по большей части стремился обойти ее стороной и забивался подальше в угол. Гладкий вид «кучера» свидетельствовал о том, что он истребил немало кнедликов. Франтишек умел обворожительно смотреть на женщин. Слегка робея, но с восхищением, украдкой, и всегда так, что они обращали на него внимание. А сейчас непосредственная близость к миниатюрной, но привлекательной воспитательнице вывела его из равновесия, он краснел и потел.

— Добрый день, добрый день, — поздоровался он дважды с поклонами, поворачиваясь посреди зала с лошадью в руках. Наконец он приметил стол воспитательницы как наиболее удобное место для завершения продуманной во всех отношениях акции. Осторожно поставив лошадку на стол, он в отчаянии и растерянности не нашел ничего лучшего и качнул ее, чтобы показать воспитательнице и детям игрушку, так сказать, в действии, но тут одно из полудужий хромированной подставки раздавило лежавшую на столе ручку и по официальной бумаге поплыло пятно.

Гость искренне расстроился.

— Ой, простите… — выдавил он из себя заикаясь.

Воспитательница ободряюще улыбнулась:

— Вас давно не было видно. Уж не прячетесь ли вы от меня?

Так уж дурно устроен мир, что женщины в горячем и искреннем желании деликатно ободрить мужчин по большей части лишь обижают их. Причем настолько жестоко, что в эпоху галантного обхождения мужчины в таких случаях прикладывали к виску дула чеканных пистолетов, а всего лишь столетием позже бежали от мирской суеты и предавались нелепым увлечениям — разводили экзотических птичек, рыбок в аквариуме или выискивали и коллекционировали причудливые корни. Известны также случаи, когда из пострадавших таким образом мужчин выходили писатели. Как бы то ни было, нежной деве и в голову не пришло, что теперь Франтишек некоторое время наверняка станет от нее прятаться. Она еще не заметила разора на столе и приветливо глянула на него бархатными глазами, желая убедить юношу, что его робкие взгляды хороши, но нельзя же так долго ограничиваться взглядами.

— Товарищ директорша попросила меня, чтобы… И вот я… — лепетал Франтишек, отступая к двери.

Она последовала за ним, обернувшись на ходу и бросив залу:

— Я сейчас вернусь. Кто будет хорошо себя вести, потом покатается на лошадке.

Не встретить бы никого в коридоре, подумала она напряженно, и у нее зашумело в голове. Такое случалось с ней и накануне выпускных экзаменов в школе, но, слава богу, все обошлось.

В течение двух секунд дети, предоставленные самим себе, осваивались. Вокруг новой игрушки понемножку сужался благоговейный кружок. Еник же вскарабкался на стол и вскочил на коня.

— Сначала я, а потом ты! — распорядился он.

Приказ его был обращен к Олину, ревностно охранявшему сокровище от наиболее ретивых ребят.

Ну разве могли они заметить воспитательницу!

А она стояла над ними, онемев от ужаса и протирая глаза рукавом белого халата. И волосы ее покрывал легкий снежок нежного пуха. В мастерской по соседству только что грузили партию стеганых одеял, и Франтишек прямо-таки надрывался от усердия. В жизни не приходилось ей видеть, чтоб работали с такой радостью. Она выглянула в окно. «Барский кучер» хлопал себя руками по пиджаку, похожий при этом на гусака.

— Добеш, Урбан, Томашек и Микеш — все по разным углам! — воскликнула она. — Остальные сели, мы будем петь!

Только тут она заметила обломки вечного пера и забрызганные чернилами странички. Впору заплакать, если б не было стыдно. Плюшевая лошадка еще покачивалась, но на седле остались лишь зачарованные детские взгляды.

И тяжелы были худенькие ребячьи спины, вклиненные в углы зала, и поникшие головы.

Дети запели песенку:

Шел дударь, ой, дед-ладо, ты сыграй нам…

* * *

На постройку нового детского сада постоянно не хватало средств, зато для административного здания кооператива их оказалось предостаточно. Оно возвышалось за усадьбой хозяйства, внушительное, как генеральное управление всех существующих сельскохозяйственных кооперативов, вместе взятых, белокаменное, отделанное золотистым деревом и серым бризолитом. На хозяйственном дворе усадьбы ярко сверкали алюминиевые стены сушилки, дымящей густым белым паром, и все это обрамляли озаренные солнечными лучами склоны Опичих гор. Пологие южные склоны в свете солнца обретали оттенок липового чая; четко, до мельчайших подробностей, как на старинной гравюре, очерчивались кроны абрикосовых деревьев и листва виноградников. И будто печатный знак, возвышалась над виноградниками черная конструкция сторожевой вышки.

Фасад остекленного фойе управления отсвечивал тиснеными медными изображениями; из будки проходной улыбалась вахтерша. Старая Гомолкова!

Не будь дед мужчиной, он предпочел бы удрать. Был случай, когда он застукал эту самую Гомолкову на своих капустных грядках: она срезала кочаны, и он ее крепко шуганул. На зайцев, пировавших за его счет, дед смотрел сквозь пальцы, но загребущая Гомолкова довела деда до состояния невменяемости. В те поры она носила торчащие сборчатые юбки, низко на лоб повязывала белый платочек и ходила босиком.

— Что вам угодно? — спросила она.

— Не узнаешь меня, что ли? — поразился дед.

— Знаю и не знаю. А что?!

— Я к сыну пришел.

— Сядьте, я напишу вам бумажку и доложу о вас.

Дед окончательно онемел, и вложить сигарету в рот ему удалось лишь со второго раза. Опустившись в кожаное кресло под пальмой возле игрушечного столика, он закурил, но тут же встал.

— Слушай, ты почему, скажи, ради бога, выкаешь мне? — проговорил он в таком ужасе, словно его брали в рекруты.

— Я со всеми на «вы», — ответила вахтерша с достоинством. — У меня насчет этого есть приказ. И со своим Тонцеком. Здесь я и ему выкаю… Мы не в трактире, товарищ!

Дед вернулся назад под пальму, немного успокоившись, по крайней мере тем, что вахтерша его узнала и, насколько он понял, ни с кем не перепутала.

— Документ, удостоверяющий личность, у вас при себе? — крикнула она ему.

— Чего?! — Дед даже моргать перестал.

— Ну паспорт!

Бог знает сколько уже лет дед не держал в руках паспорта. Да и сохранился ли он вообще!

— Что за народ, ну что за народ, — негодующе проворчала вахтерша. — Никак не приучишь их к порядку.

Дед возвел очи горе́ и, кощунствуя, пожелал, чтобы эту бабу взяли черти. Над головой у него было перекрытие с квадратными углублениями, как в Ледницком замке. В тот момент под этим же перекрытием, на другом конце дома, мужчина протягивал руку, чтобы дотронуться до девушки. Она сидела за письменным столом, а он сзади наклонялся над ней. На вид ему могло быть за тридцать. Он погрузил лицо в ее волосы, но не совсем, а так, чтобы смотреть девушке за вырез. Глазам одним приятны густые леса, другие предпочитают любоваться тонкой отделкой женского белья. Беда мужчины заключалась в том, что он относился именно к этим вторым, и его беда постоянно отнимала у него немало сил. Хотя сплошь и рядом только и слышишь причитания, что лесов становится все меньше, по мнению мужчины, для страждущих глаз их вполне хватало, но он готов был поклясться, что становится все меньше девиц, согласных утешить страдающего мужчину. Особенно женатого. Чашечки девичьего бюстгальтера были как ласточкины гнезда. И вообще, они были совершенно ни к чему. Пальцы мужчины приближались незаметно, как пожарная машина. Девушка улыбалась, но в глазах ее сквозило высокомерие, и улыбалась она с явной насмешкой. Зазвонил телефон. Если бы голову мужчины раскроила циркулярная пила, он наверняка перенес бы это менее болезненно.

Девица подняла трубку. Мужчине показалось унизительным продолжать стоять с лицом, закрытым ее волосами.

— Отдел механизации, — сказала девица и затем уже только молча слушала, пока не произнесла: — Да. — И положила трубку. Повернувшись к мужчине, она поглядела на него снизу вверх. Он был красный и взъерошенный, как индюк, от прилива крови задергалась жилка на шее. Девица продолжала улыбаться. — Сюда идет твой папаша, — шепнула она и протянула руку к пачке накладных квитанций.

— Папаша, — испуганно ахнул мужчина, сделал два шага к своему столу, передумав, отступил к окну и, наконец, определил верное направление — к открытой двери в соседнюю комнату, где была маленькая кухонька с плиткой и стоял холодильник. — Меня нет, я вернусь только вечером после собрания, — пробормотал он сдавленным голосом, но еще попробовал молодецки улыбнуться и загадочно подмигнуть. Однако выглядел при этом так, будто свалился со второго этажа. И тихонько прикрыл за собой дверь кухоньки.

Появился дед и остановился у входа с почтительным видом, тиская в руках шляпу. Присутствие девицы его озадачило.

— Добрый день, — поздоровался он и оглядел помещение.

Увы. В комнате стояли напротив лишь два стола и два стула, чтобы сидящие за ними люди могли видеть друг друга. Второй стул был пуст, иллюзию рабочего беспорядка создавали разбросанные по столу хромированное пресс-папье, коробки с подшипниками, логарифмическая линейка, какие-то таблицы. А за вторым столом сидела пригожая девица в пестром легоньком платье.

— Добрый день, — ответила девица с блестяще освоенной бюрократической рассеянностью, которая способствует неприступности этих таинственных заведений. Она вся была такая официальная, что наводила страх. — Что вам угодно?

— Я… это… Как бы это… Я думал… Я ищу сына.

Слова из дедова горла продирались с трудом, будто он стоял перед прокурором. Вот и говори после этого, что человеку с чистой совестью все нипочем. К тому же эту чистую совесть надо еще и иметь! А у деда в этот момент было ощущение, что он по меньшей мере стронул с орбиты земной шар.

Девица приоткрыла глаза чуточку шире и подняла подбородок.

— Он тут у вас механизатор вроде, — объяснил дед без особой уверенности, втайне подозревая, что старуха Гомолкова направила его черт знает куда, к готтентотам!

— Вы пан Добеш?

— Ну… Правильно!.. Добеш… Старший… Молодой Добеш мой сын. Правильно.

Дед перевел дух и даже улыбнулся.

Тут и девица вспыхнула, как майский каштан всеми своими канделябрами. С сияющим видом она поднялась из-за стола:

— Простите, вот уж никак не предполагала… — И подала деду руку. — Кширова.

Дед замешкался, не зная, куда деть шляпу, и в итоге водрузил ее на голову с уверенностью, что открыл еще одну Америку.

— Очень приятно… Чего-то я вас раньше тут не видел.

— Почему же? — спросила девица немножко насмешливо, немножко ядовито.

— Почему?! — Деду показалось неприличным не переспросить. — Я ездил, пока работал в кооперативе, на лошадях, — с озабоченным видом принялся он объяснять, что было явно излишним. — А вот уже второй год, как я на пенсии… Это его стол?

Девица кивнула.

Дед осторожно сел, сперва погладил стол взглядом, затем одной ладонью и наконец обеими. Он был доволен, может быть, даже горд. Стол его сына помещался в настоящем замке, в таком кабинете! Выходит, сын его чего-то стоит.

— Тогда в конюшне еще было много лошадей, — добавил дед, чтобы девице окончательно все стало ясно.

Приличия ради девица улыбнулась, все еще не понимая, — что нужно старику? Не исключено, она услышит от него такое, что голова у нее пойдет кругом.

А пока они молча сидели друг против друга. Смотреть на девицу было довольно приятно. Летом она наверняка часто ходила купаться. Девица безуспешно пыталась прикрыть хотя бы незначительную часть ноги выше колена, но дед щурился, будто вовсе не замечал девицу. Он смотрел на нее, но при этом куда-то значительно дальше.

— Я сварю вам кофе, — вдруг спохватилась она. — Вы любите крепкий?

— Кофе? — Дед очнулся. — Сроду не пил, если вы говорите про настоящий.

— Быть того не может, чтоб вы никогда не пили настоящий кофе, — засмеялась девица. Этот дед был ужасно милый и трогательный. Она направилась в кухоньку. — Вода мигом закипит, — добавила она и открыла дверь.

Добеш младший стоял там истуканом.

Девица улыбнулась и, протискиваясь к плите, прижалась к нему. От нее исходил аромат, но совсем не духов. Добеша охватил ужас, как во сне.

Они услышали шаги деда.

— Нет, не надо, правда, — проговорил он.

Девица вышла, неплотно прикрыв дверь.

— Мне, это, внука навязали, сына его, значит… — Дед выжидательно помолчал — понимает ли она его? — Вот я и пришел спросить, не смог бы он забрать его из садика.

Девица прислонилась к косяку, все еще держась за дверную ручку. Она пригладила блестящие желтые волосы, пальцы ее дрожали. Вблизи дед разглядел странную блестящую краску, которой были обрамлены ее глаза, и быстро отвел взгляд, затем вернулся к столу.

— Товарища Добеша сейчас нет, — сказала девица. — Он вернется лишь вечером.

Дед обернулся.

— А вы почем знаете?

— Он мне сказал… — ответила девица. — Я отвечаю на телефонные звонки.

Дед сгорбился, будто поднимал тяжелую балку.

— Что поделаешь… Придется как-то устраиваться.

— Погодите, — остановила его девица. — Раз уж вы не хотите кофе, так хотя бы…

И снова исчезла. С глухим стуком открыв холодильник, она достала водку. Бутылка оказалась холодная, приятно холодная для горячей ладони. В то же мгновение она почувствовала сзади на бедре ладонь, еще более холодную, и чуть не вскрикнула. Рука медленно поползла по трусикам вверх к животу. Девица резко выпрямилась, больно стукнувшись теменем о что-то твердое, у нее все прямо заныло.

Дед продолжал стоять у дверей со шляпой в руке. Девица улыбнулась ему. Так ей показалось. Рюмки она вынула из ящика письменного стола и налила в обе примерно на три пальца. Одну рюмку протянула деду, другую прижала к вырезу своего платья.

— На здоровье, — ободрила она деда.

Сперва дед понюхал. Лишь после этого раздался легкий звон рюмки о рюмку. Скажи дед, что ему не понравилось, он соврал бы. Но никто не ждал от него признаний.

— Вы очень славная, — произнес он. — Правда… Большое вам спасибо.

— Не за что. — Тут девица уж и на самом деле улыбнулась.

Возвращая рюмку, дед снова поневоле глянул ей в глаза. В глазах у нее стояли слезы. Одна, прозрачно-чистая, выкатилась и соскользнула ко рту. Когда она остановилась на верхней губе, то оказалась голубоватой и даже с розовым оттенком.

Вот чудеса, размышлял про себя дед, спускаясь по лестнице. Вот чудеса-то. Разноцветные слезы…

* * *

Домик Яхима стоял на самом краю деревни. За белой оградой двора текла вонючая речка Тркманка. Посмотрев из окна, Яхим по составу отложений на ее дне мог рассудить, какие времена переживают люди в деревне на холме и еще выше, узнать, что им стало без надобности и чего они, с другой стороны, жаждут. Естественно, что Яхиму недосуг было глазеть из окна, но, когда ему случалось проходить тропинкой по берегу, взгляд его тянулся к младоницкой рощице за лугами. К чему огорчать себя раздумьями о прошлых днях, если тогда можно было, выбежав из дому, запросто наловить раков. Теперь настали во всех отношениях иные времена, и если б ему, к примеру, понадобилась печка, он смог бы достать ее со дна реки. Прежде такого не бывало. Порой Яхим прислушивался к шуму тополей. Он знал наверняка, что понимает, о чем они шумят. И если он еще мог слушать тополя и смотреть далеко за луга, далеко-далеко, куда хватал глаз, зачем ему была речка под окном?

Дверь со двора вела прямо в единственную жилую комнату домика, кухню и спальню одновременно. Здесь было все, необходимое человеку, и все было под рукой. Плита, кровать с высокими спинками и аккуратно расправленной полосатой периной, стол и два стула, шкаф для одежды и буфет для посуды. Два маленьких окошка, затененные геранью и белокрыльником. Полумрак, как на картинах голландских мастеров. Некрашеное дерево, отшлифованное просто руками. На темных балках потолка, а также столешницы и спинок стульев просвечивались блестящие дукаты сучков.

Дед вошел и глазами поискал в темноте хозяина этого замка. Он не относился к числу людей, способных истерически восхищаться вещами, чудом пережившими десяток-другой лет. Скажем, таким вот домиком, деревянным потолком и полом из кирпичей. Он даже никогда не говорил об этом с Яхимом. Живет себе человек и живет, как ему нравится. У таких домиков было одно явное преимущество: в нем нельзя было прожить всю жизнь взаперти. Такой домик охранял от холода и непогоды, но из него частенько приходилось выходить на двор. Новые-то дома, продуманные до тонкостей, легко превращаются в тюрьму для своих обитателей. Вне их стен нет ничего такого же удобного, как внутри. Дед как раз и жил в одном из таких домов и выходил оттуда главным образом потому, что был уже стар, и потому, что всю свою жизнь уходил из дому на рассвете и возвращался назад, когда дорогу освещала луна. Таких домов успела выстроиться целая новая улица, и некоторых соседей дед не встречал неделями.

Дед раздвинул листья герани. Яхим был во дворе, сидел на скамейке под старой корявой грушей, которой уже много лет никто не прореживал крону. К нижней ветке груши на толстой проволоке подвешена была рельса. Яхим поднял руку и ударил по рельсе какой-то железякой, словно отмерял некое таинственное время. Положив затем железку на колени, он оперся о нее ладонями.

Дед открыл окно и крикнул:

— Яхим!

Яхим обернулся к нему через плечо и, махнув, позвал к себе.

— Нет уж, раз пришли гости, сам заходи!

Сплюнув, Яхим еще дважды прозвонил на всю вселенную, прежде чем встал и медленно приблизился к окну. Был он примерно одного возраста с дедом, но пониже ростом и кряжистее; его левую щеку с детства разделял посредине грубый шрам. След от укуса собаки. Нельзя сказать, что внешность Яхима от этого как-то особенно пострадала. Шрам гармонически сочетался с выражением его лица, словно он родился с этим шрамом. Теперь-то неважно было, как Яхим выглядел, неважно — как и для всех в этом возрасте. Случаются, правда, моменты, когда мы не хотим верить, что это неважно. Яхима тоже когда-то нельзя было убедить, что его обезображенное шрамом лицо вызывает отвращение, и он остался бобылем и по сю пору. Никто никогда не видел его в грязной рубахе; весной, в канун пасхи, домик его сверкал нетронутой белизной, низ дома и дверной проем обведены были синей краской. В темноватой горнице всегда был порядок, как на Старой Белильне холстов, так что бог весть, так ли уж Яхим был одинок. Дед, разумеется, не ночевал у него, но в последние годы женщина явно обходила Яхимов дом стороной. Как бы там ни было прежде, но только ради чистой рубахи и вымытого пола женщина Яхиму определенно не была нужна. Так что, глядишь, Яхиму со шрамом даже повезло.

— Хороши гости! — проворчал Яхим. — Торчишь в окне, как святой Флориан в нише часовни.

— Скажешь, нету гостей? — засмеялся дед. Он осторожно расстегнул пиджак и показал Яхиму плоский шар с тонким ушком.

Яхим поднял на него вопросительный взгляд и изумленно выдохнул:

— Ливер!

— Он самый, — с довольным видом подтвердил дед. — Тебе. Можешь снова надраться и поддать его ногой.

Конечно же, Яхим утверждал, что в тот раз он поскользнулся, потому как дождь хлестал прямо в двери погреба, на глиняный пол натекло воды и стало скользко, будто на катке. Вполне возможно, дед допускал такое, в погребе случались дива почище. Однажды он дегустировал вино и, чтоб оправдать свою задержку в погребе, принялся надраивать бочки. Действовал он с таким усердием, что выбил нижнюю пробку на трехгектолитровой бочке, и зеленый вельтлин ударил вбок сильной струей. Пробка закатилась под бочки, и когда у деда снова забилось сердце, он зажал дыру ладонью и держал. Сроду не умел он молиться, но тут, по прошествии двух часов, он придумывал такие отчаянные молитвы, что, услышь его кто-нибудь на небесах, поневоле содрогнулся бы.

Пока не пропал голос, дед кричал и звал на помощь, но не дозвался никого ни на земле, ни в другом месте. Наконец под утро за ним пришла жена, не сомкнувшая всю ночь глаз от страха. Дед настолько окоченел, что, возможно, понадобилось бы сложное хирургическое вмешательство. Но понемногу он все же расшевелился и пришел в себя. Однако до сих пор, стоит ему дотронуться до пробки у дна бочонка, его передергивает, словно от удара током, и рука немеет до самого плеча, как и в тот раз.

Яхим великодушно не расслышал замечания деда.

— А я подсасываю вино через трубку, — пожаловался он.

— Это уж лучше вовсе не пить, — посочувствовал дед.

— Такая редкость… — Яхим смущенно скривил лицо и втянул голову в плечи. — Чем я расплачусь с тобой, друг…

— У меня их было две штуки, — перебил его дед.

— А я где только не искал. — Яхим посмотрел на солнце через прозрачную каплю стекла. — Даже в Прагу настропалился. Говорили, там ливеры бывают.

— В Праге все есть, — ухмыльнулся дед. — Если есть там Винограды[6], должны быть и ливеры.

Яхим вернулся к тому, на чем его перебили.

— Но я не могу от тебя взять просто так.

— Сегодня я тебе помог, завтра ты мне. Разве не так было всегда?

— Так-то оно так… Это верно… Да ведь плоский ливер большая редкость.

Дед не возразил. В магазине изредка появлялись ливеры, но были они ни на что не годные. Пузырь — с пивную кружку, ни его на гвоздик повесить, ни вина набрать — такое под силу разве что слону.

— Кому другому я б не дал, — заключил дед.

— Ну что, обмоем?

— Подождем молодого вина, а покамест повесь ливер где в холодке. Мне же пора на виноградник. — Дед посмотрел на Яхимовы лозы сразу за двором в саду. — Вот уж нет того лучше, когда все у тебя под рукой. А я пока дотащусь до своих холмов, то аккурат готовехонек, чтоб меня в гроб положили.

* * *

Но попробовали б его туда положить! Он упирался бы руками-ногами!

Пора сбора винограда была его самой любимой порой года, когда солнце уже притомилось, а все краски в полном расцвете.

Дед спешил на виноградник, как на поезд, и, вбежав в междурядья, не сразу замедлил шаг. В груди у него гудел пчелиный улей, и коленки стукались друг о друга. Нетерпеливо наклонившись над листьями, он первым делом приподнял несколько гроздьев, чтобы убедиться, что они действительно здесь, нетронутые, приятно оттягивающие ладони.

Медленно шел он по винограднику, время от времени задирая голову к небу и внимательно вглядываясь в его чистую вышину. Кое-где по соседству над участками серебристо поблескивали силоновые сети — самая надежная защита от скворцов. Но где было взять сеть и не украсть? На прилавке магазина дед еще ни разу такой не видел.

Он опустился на землю под орехом, оперся спиной о гладкий ствол и любовным взором собственника удовлетворенно оглядывал богатый урожай. Он все равно сидел бы здесь, даже если б над его лозами были растянуты силоновые сети в пять этажей, а вокруг виноградника была вкопана батарея пушек в полной боевой готовности. Он сидел здесь каждый год, сколько себя помнит. Каждый год было так же и всегда начиналось одинаково — страхом перед скворцами.

И всякий год, похожий на предыдущий, мы постигаем колдовскую власть труда. Двери винных погребов распахиваются настежь, распространяя вокруг ошеломляющий аромат, а виноградники день ото дня меняют свою окраску. Не сосчитать плодов на каждой грозди, и никакому живописцу не запечатлеть их бархатные оттенки. Все надо видеть самому, осязать, чтобы поверить и обрести покорность, понять суть преображения и всю остальную часть года пытаться выразить ее словами, сделать ее очевидной для самого себя и для других не только словами, но и самыми обыкновенными поступками, выразить радостью, молчанием и рукопожатием, выразить в страстном желании, в каждом своем шаге. Потому что дело тут не только в вине, как и ночью главное — не темнота, а днем — не одно лишь солнце.

Кто выпьет много вина, никогда не станет виноделом. Он ничего не понял, хотя поет и смеется.

Одно и то же повторяется каждый год.

Груз наполненных доверху заплечных корзин-«путен» будет оттягивать плечи так, что затрещат суставы. Гроздья будут прятаться за листьями, цепляться, обкручиваясь вокруг золотистых молодых побегов, врастать в ржавую проволоку, и рука, не раз тщетно нащупывающая плодоножку, в конце концов растерзает кисть, переживая при этом почти осязаемую боль.

И каждый год одно и то же.

С крутых склонов но́сите вы тяжелые путны, и ноги разъезжаются на глине.

Ох и тяжело, тяжеленько наполняются родники.

Не легко дождаться чуда преображения. Только что вам жаль было одной ягодки, а тут вы с огромным облегчением опрокидываете целую охапку гроздьев на ощетинившиеся валки мельнички, поворачиваете раз и другой рукояткой и в громыханье шестеренок даже не слышите, как тихо лопаются виноградины.

Но это лишь начало их мук. Им предстоит провести тяжкие часы в коробе пресса под перинкой из букового дерева. Журчащий поток зеленоватого сока скоро иссякнет, и каждую последующую каплю придется извлекать, подвинчивая чугунную тарелку на стержне.

Капли и минуты будут смешиваться, но прибывать будут медленно-медленно.

Пустые бочки просторны, как кафедральные соборы. В них можно войти, опуститься на колени, стать во весь рост, танцевать.

Только еще ни один человек не вырос, стоя на коленях.

Эхо наполнения настроено на басовый ключ.

Все произойдет, как и во всякий другой год.

Когда будет сделано все, что требовалось сделать, останется еще кое-что: необходимость ожидания.

Вполне вероятно, что вы долго, очень долго ходили в школу, прочли кучу книг. Но никто не сосчитает, сколько вы узнали людей, и никто никогда не изобразит все виденные вами краски. Скажем, вам известны закономерности колдовского преображения, происходящего в объятьях полных бочек, скрепленных обручами, ну и что? Как и в прежние годы, преображение началось в момент отсечения связи виноградной грозди с землей. Вы это знаете, ну и что?

Все равно вас будет мучить беспокойство, как если б вы вообще ничего об этом не знали. С нетерпением и недоверчивостью будете вы ждать момента, когда преображение станет для вас явным, даст о себе знать, зашепчет, обретет вкус и аромат.

Каждый год это происходит по-разному.

Иногда винодел дождется своего за день, а иногда мало недели, а то и двух. С каждым прибывающим днем возрастают и его сомнения. И напрасно пытается он припомнить, как же это было в прошлом году и как, собственно, произошло, что запрошлый год он дождался своего часа еще до того, как его стали одолевать страхи. Ведь из года в год все бывает одинаково, так чем же на этот раз ты не угодил изумрудно-зеленому цвету сладкого сока, что он закрылся перед тобой, будто раковина? Спехом? Медлительностью? Нечистой водой?.. Причин, как и ответов, много.

Прижав ухо к отверстию в самой верхней части бочки, винодел попусту ждет первого потрескиванья, которое известит его о том, что бродильные грибки настолько размножились, что им стало мало места, любые объятья им тесны, круговорот их рождения и умирания перешел в сферу астрономических исчислений.

Сусло побелеет, станет теплым, защиплет в носу и на языке новым и неведомым вкусом.

Молоко старцев, как говорится. Вероятно потому, что мы немножко старимся с каждым ожиданием…

Но кто напьется вина, обязательно помолодеет, хотя он и состарился на год.

Каждый год это происходит по-разному. В прошлом году вы собрали больше вины, чем винограда, а о нынешнем сборе винограда знаете пока лишь одно — что снова распахнутся настежь двери винных погребов, и снова за домами повеет удивительным ароматом, и виноградники с каждым днем будут менять свою окраску.

О каждом новом сборе винограда мы знаем наперед одно — что дело не только в вине, как и ночью главное — не темнота, а днем — не одно лишь солнце.

* * *

В былые времена деду случалось бегать не больше одного раза в году. А сегодня он бежал бегом уже второй раз за день. Итак, бежал, шел как можно быстрее и дышал, будто доменная печь. Так же жарко и так же тяжело. Даже ругаться больше не хотелось.

Еник стоял в одном углу зала, а в противоположном стояла лошадка-качалка. Воспитательница сидела за столом и что-то писала. Волосы, черные кудряшки, упали ей на лоб, а влажные губы по-детски улыбались. Она помогала себе кончиком языка, водила им направо-налево по нижней губе, ничего не заметила и не услышала.

Дед хмуро посмотрел на Еникову спину, вид которой был ему так же мало приятен, как вид чижика в клетке или щенка на толстенной цепи для коров. Он переступил раз и другой окованными сапогами.

Воспитательница испуганно подпрыгнула, будто всклокоченный чертик на пружинке. «Ушла, что ли, уже воспитательница?» — хотел было спросить дед. Он даже услышал, как язвительно это прозвучало. Злобных мужчин-коротышек он немало повидал на своем веку, но красивых женщин лучше было бы поменьше, чтоб они не вызывали излишнего уважения. Воспитательница и вправду была красива, просто куколка, игрушка, и этого факта никакая дедова злость изменить не могла. Очевидно, она сразу это поняла и убрала язык, после чего перевела глаза с деда на окно и затем снова посмотрела на деда.

— Добрый день… Вам что-нибудь нужно?

— Я пришел за внуком.

— Но…

Воспитательница посмотрела на спину Еника, на яркий отблеск солнца в лошадином глазу. Провела руками по изящным бедрам, прикрытым белым халатом. В общем, ей было неприятно, что дед увидел именно то, что увидел. Если б хоть не эта проклятая аттестация… Тут ее осенило. Она подошла к шкафу, открыла его и принялась перекладывать сложенные там бумаги.

Дед осторожно повернул к себе Еника, криво усмехнулся и в некоторой неуверенности наклонился к нему. Я виноват, конечно, чего там. Но я забыл! Не бывает разве такого?! Он же предупреждал — а ему взяли и навязали мальчонку!

— Привет… Что ты натворил?

Еник улыбнулся слабой улыбкой и беспомощно пожал плечами. Приди вместо деда мама, он бы уже схлопотал подзатыльник. А то и два.

— Ну что, пойдем, а? Или тебе неохота отсюда уходить?

Воспитательница наконец нашла, что искала. И не преминула этим похвастаться:

— Яна Добеша должна забирать мама… Вот пожалуйста — ее подпись.

— Вполне возможно, — равнодушно согласился дед.

Листок бумаги в крайне редких случаях пробуждал у него живой интерес.

— Но я не могу вам… Понимаете?.. У нас уже бывали случаи, когда разведенные родители… И вообще, я вас не знаю.

Еник в ужасе, что ему придется остаться здесь до завтрашнего дня, строптиво заявил:

— Это мой дед!

Дед считал вопрос исчерпанным еще до того, как вошел в зал. Исчерпанным в том смысле, что вообще не собирался объясняться с воспитательницей. Она могла говорить ему, что угодно, — едва ли он станет слушать ее и обращать внимание на ее слова. Дед взял Еника за руку.

— Тебе надо что-нибудь забрать домой?

— Минуточку. — Воспитательница забежала со стороны двери и немного отступила перед ними назад. — Не думайте, что вашего внука обидели понапрасну. — Она указала рукой на стол с бумагами, облитыми чернилами из раздавленной ручки.

Дед, нахмурившись, покачал головой. Посмотрел на Еника, Еник на него. Щеки у Еника порозовели, большие карие глаза застлало слезами.

— Дело даже не в том, что он тут учинил, а в том, что не желает признаваться… Передайте родителям, чтоб они с ним серьезно поговорили.

— Деда, это правда не я, — защищался Еник без особой уверенности.

Дед ребром ладони вытер ему слезы.

— Я сам с ним поговорю, — сказал он воспитательнице. — До свидания.

— В следующий раз приходите пораньше. По крайней мере на час.

* * *

— Эта ручка уже была поломана, я сам видел, — в третий раз повторил Еник, убеждая деда.

— Было — так было, и хватит об этом.

Они шли по пыльной, в выбоинах дороге. Длинные тени орехов и абрикосовых деревьев подчеркивали едва уловимый налет грусти на этом солнечном дне. Лущеная стерня щетинилась желтизной, картофельная ботва приобретала табачный оттенок, поникшими листьями кукурузы шелестел ветер. Позади виноградников, на гребне Палавы, белели развалины замка. Вот как соберу виноград, буду посвободнее, схожу туда посмотреть. И тут поймал себя на мысли, что каждый год он повторяет одно и то же. А был он там последний раз со школьной экскурсией. Они сдали по пятаку, и директор нанял возчика Маршу. Марша держался с таким важным видом, что запросто мог бы сойти за старосту, если б захотел. У Марши была пара соловых лошадей, не лошади — слоны, светлогривые, с такими же светлыми хвостами, но главное — у Марши была телега на резиновом ходу. Лошадей, бельгийской породы, звали Ивош и Лидка, а телегу называли шинной. Всё вместе тогда казалось удивительным чудом, и было это почти шестьдесят лет тому назад! Шестьдесят лет! Короткие штанишки, перешитые из отцовских брюк, короткие штаны на одной бретельке, рубашка без воротника и лохматая голова. В одной руке узелок с ломтем хлеба и двумя яблоками, в другой — башмаки. Солнце в те времена, видимо, не заходило вовсе, потому что освещало все дедовы воспоминания. Телега слепила глаза сверкающей зеленой краской, а гривы исполинских лошадей сливались с небом и кронами деревьев, и ласточкам приходилось облетать их стороной. Ребята сидели на соломе и таращили на все глаза. Пан директор возвышался на козлах рядом с Маршей, и ветерок сдувал на ребят голубоватенький душистый дымок их сигарет. Озера раскаленного, ослепительно сверкающего марева, и вербы, более прекрасные и таинственные, чем пальмы где-нибудь в Африке. Удивительные краски, каких он никогда больше не видел. Укоризненно оглянувшись на озорничавшего мальчишку через плечо, пан директор прогнал его с телеги.

— Марш пешком, бессовестный!

И злоумышленник зашлепал по пыли, время от времени догоняя их вприпрыжку, потому что Ивош и Лидка только с виду были ленивые и неповоротливые. Шагали они размеренно и напористо, и поспевать за ними было не так-то просто.

— Я больше не буду, пан директор!

А потом переправа на плоту через Дыю, с клокотом и плеском, скрипом дерева и криком чаек, и кругом пахло майским дождем.

В те далекие времена все было большим, и расстояния казались дальними. Знай дед наперед, как все уменьшится с годами, не спешил бы расти.

Сегодня он вообще не помнит, как выглядел край вокруг, когда он смотрел на него с высоты. И лишь при виде голубя ему вдруг приходило в голову, что когда-то он тоже видел виноградники и перелески такими же, какими видят их птицы.

Вот кончит он с виноградом, будет побольше времени, он непременно сходит посмотрит и минарет, и Ледницкий замок. Там он не бывал ни разу. Всю жизнь ему достаточно было сознания, что стоит захотеть — и он отправится туда в любой момент. И для этого не нужно тащиться за тридевять земель, а только пересечь луг и два моста, пройти через лес — и он уже в замковом парке.

Так вот и с людьми, вдруг мелькнуло у него. Сколько раз он утешался сознанием, что стоит ему захотеть — и он сможет поговорить с человеком, встречавшимся ему ежедневно, спросить его или, наоборот, выслушать. И сколько же раз случалось, что он не успевал ни спросить ни о чем, ни даже проститься с человеком! Так уж устроены люди, что не дано им встречаться вечно, и потому они стараются не помнить об этом.

Еник приотставал. Ему приходилось делать три шага, когда дед делал всего один. К тому же он не умел идти вперед, не делая отступов в сторону. То и дело его внимание отвлекало что-нибудь на дороге, в траве, под деревьями. Трещал кузнечик, да так, что закладывало уши, хотя видно его не было, промелькнула, как светлое мгновенье, ласка над сероватой пылью проселочной дороги; тяжелым камнем долго взлетал фазан, наконец это ему удалось. Все кругом наполняли шорохи и шелест, колдовские, манящие и невидимые.

Остановившись, дед задумчиво посмотрел на Еника, глубоко запрятав улыбку, и лицо его ничего не выражало.

* * *

Этот виноградник дед посадил, когда ухаживал за бабушкой. Тогда же он выкопал старинный кувшин, совершенно не тронутый временем, только на горлышке был выщерблен небольшой кусочек. Казалось, кто-то давным-давно нарочно положил его в землю и закопал. Еще дед нашел там же гору черепков, столько, что можно было нагрузить ими телегу, но кувшин был только один. В темно-фиолетовых сумерках нес он его под полой через всю деревню, потому что тогда же Кубат с верхнего конца, углубляя колодец, тоже раскопал какой-то кувшин. Говорили, будто в таких вот кувшинах носили роженицам куриный бульон. Кубат понес кувшин к священнику, вещь была удивительная, и священник показал его своему знакомому из Праги, который на этих делах зубы съел. Тот ахнул, увидя эдакое чудо. И тут навалила из Праги тьма-тьмущая ученых, у Кубата перерыли весь двор и сад, страх божий, что они оставили после себя! Но Кубат внакладе не остался, за убытки хорошо заплатили, а за кувшин и того больше. С тех пор деревенские чуть что с любой черепушкой бежали в приходский дом. Священник от этого чуть не рехнулся и накрепко запирался, так что дважды пропустил соборование. Всех обуяла жажда обогащения и страх, как бы не разбогател сосед. Потому дед и дожидался темноты и отнес кувшин девушке, которая сама была как фарфоровая ваза.

— До чего красивый, — шептала она, крепко прижимаясь к деду, чтоб он лучше слышал. — Добрый знак, что ты нашел его как раз там, где посадишь виноград.

А потом, когда виноградник принадлежал уже им обоим, она принесла ему сюда обед, а в кувшине — воду. Они напились воды, поцеловались, а кувшин поставили в погребе в нишу. Через девять месяцев у них родился сын. В этом смысле в те поры было все как и нынче. А кувшин так и стоял, где его поставили, и, имей он цену хоть миллион, никто, кроме деда, даже не подозревал, что нет на свете денег, за которые его можно купить.

Дед наклонился в тень виноградной листвы и любовно взвесил на ладони гроздь. Точно так же гладил он ночью жену, когда ненароком просыпался, а она крепко спала. Погладить легонько, чтобы не испугать, просто для того, чтобы убедиться, что она теплая и душистая и утром улыбнется ему.

Но сейчас он был не один.

Он с раздражением оглянулся и даже устыдился нелепости проделанного. Нежничать с гроздьями винограда!

— Хороши, а, смотреть приятно, правда? — прогудел он, чтобы хоть как-то объяснить то, чего и сам не понимал.

Еник горячо закивал. Он как раз откусил несколько ягод от большой кисти, рот его был полон сочной сладости, между пальцами вытекал сок. Он приподнял сильно ободранную гроздь, поднес к глазам и с искренним интересом рассмотрел ее со всех сторон — как же выглядит эта вкуснющая красота?

— Не след ничего хвалить до поры, — спохватился дед, опомнившись от ревнивого плена воспоминаний и многообещающей действительности. — Покамест все это золото не упрятано в бочки — считай, у нас ничего нет… — Он даже не заметил, что сказал «у нас». Он по-прежнему был один, только на него кто-то как бы смотрел со стороны. — Прилетит туча скворцов и за пять минут обмолотит виноградник, — хмуро высказал он вслух свои опасения.

Еник разинул рот и поглядел на небо.

У деда в немом изумлении вытянулось лицо, и он уставился на внука. Ведь Енику даже не сказали — погляди хорошенько, не летят ли скворцы… Ни слова не сказали, Еник сам догадался. Нынешние молодые, что ни день, то умней, с гордостью подумал дед, и теперь они смотрели в небо вдвоем.

* * *

Дед ходил по погребу, отхлебывая то красного, то белого. Промыл ливер, обнюхал пустые бочки, посветил в каждую свечкой, проверяя, не заплесневела ли какая, одну забил серой, на другой укрепил обруч, третью выполаскивал до тех пор, пока у него на груди не засверкал белым горным снегом винный камень. Пройдут годы, пока бочка созреет для вина настолько, что не повредит ему; мало того — она пробудит в нем самые сокровенные ароматы. И тогда уж с такой бочкой нужно носиться как с писаным яичком.

Но и за работой дед то и дело прислушивался — не летят ли скворцы. И всякий раз, когда дед настораживался, Еник с благоговением и любопытством следил за его движениями.

В давильне все для Еника было ново и интересно: полумрак и, темнее полумрака, старое потемневшее дерево, допотопный пресс для винограда с фигурками хитроватых гномов и по сторонам от них — вырезанными гроздьями винограда и листьями на главном брусе. Взобравшись на кадушку, Еник щелкнул ногтем по глиняному кувшину, но достаточно было строгого дедова взгляда, чтобы Еник понял — кувшин вещь ценная, а вот ручкой мельнички можно вертеть сколько угодно, чтобы зубчатые колесики тарахтели, будто мчащийся на всех парах поезд.

— Деда, ты видел у нас в садике лошадку? — Еник осторожно заглядывал в самый винный погреб, круто спускавшийся вниз, скупо освещенный, с двумя рядами внушительных бочек.

Дед выпрямился во весь рост, плеснул себе из стеклянного кувшина красного вина, но, пожалев, видимо, свой язык, налил себе из другого кувшина белого вина.

— Какую лошадку? — переспросил он, прекрасно зная, о чем речь, но его уже начала раздражать Еникова молчаливость. За все время, что они были вместе, тот едва ли произнес три-четыре фразы.

Вот и сейчас Еник лишь обиженно наморщил брови. Однако не выдержал и принялся объяснять. Для него самым главным была сейчас лошадка-качалка, она была даже важнее огорчения, что дед не заметил ее.

— Ну у нас, в детском саду… Новая лошадка… Я даже не покачался…

На дворе возмущенно раскричались синицы. Дед вытянул шею и замер.

Еник тоже. Затем он громко выдохнул, и глаза у него засияли.

— Деда, я пойду караулить, а когда прилетят скворцы, я тогда… — Объяснить дальнейшее для Еника оказалось затруднительным. — Я тогда позову тебя.

Дед улыбнулся его решимости и опасениям.

— Ну беги карауль, парень, беги.

— Я буду как твои глаза, ладно?

Дед даже поперхнулся и только кивнул:

— Гляди в оба…

* * *

Добеш изо всей силы захлопнул дверцу газика, стукнулся локтем о руль и выругался. Конечно, он дурак, и, заново перебирая все в памяти, не мог не признать, что в самом деле ведет себя глупо. От любви и умный сдуреет, уныло заключил он.

Он ведь ясно сказал ей: «Как следует подумай и не делай из меня шута горохового». Хотел было сказать «идиота», но, поскольку все свидетельствовало о том, что он ее любит, употребил более подходящее слово. Оно было вроде… покорное. Разумеется, он ее не любил, но все так сложно запуталось, что в крайнем случае мог, бы и полюбить. Вот, скажем, при нынешней ситуации. Он ждал ее и не был уверен, придет ли она.

Девица была очень красива, и глаза ее смотрели до того выразительно, что могли бы поведать целый роман. И Добеш оценил их выразительность. Не сразу. Увидев ее впервые, он лишь испытал сожаление. Сожаление, что женат и старше ее лет на десять, не меньше, — так что какие тут могли быть иллюзии?

Однако в выражении ее глаз он увидел свою надежду..

Сотни раз Добеш клялся себе, что никакие такие фокусы больше не проймут его, и сотни раз расхлебывался за это. Или его одолевала жуткая тоска, потому что влюблялся он всегда одинаково легко и быстро, совсем так, как коренастые мужчины сразу испытывают чувство голода, стоит им учуять запах жареного мяса. И чем неблагоприятнее были обстоятельства, тем сильнее он влюблялся.

Удивительно ли, что Марта частенько плакала? Она любила его, а у него не было никаких причин любить ее. Пылкие чувства просыпались у Добеша лишь тогда, когда она выгоняла его из дому, начинала с ним разводиться и отправлялась к адвокату.

Стеклянные двери наконец распахнулись, и вышла девица Кширова, жмурясь от яркого солнца. Добеш перестал дышать. Он видел вахтершу Гомолкову, она провожала Кширову взглядом, и ей все было ясно как божий день. И за любым из окон могли быть те, кому все было ясно как божий день, и все равно девица шла как ни в чем не бывало и помахивала сумочкой, спокойно направлялась к машине. Добеш перестал дышать, захлестнутый этим взрывом самоуверенности, гордости, дерзости, коварства и ангельской целомудренности, смирения и спеси, потому что все это можно было увидеть в движениях этой девицы, и ничего тут не было нового: никто не знал, как об этом сказать, хотя, в общем-то, знал, что это такое, но не мог подобрать ему названия.

Девица Кширова открыла дверцу заляпанного грязью автомобиля, а поскольку газик рассчитан главным образом на проходимость в любых условиях и высок и на особые удобства и элегантность не претендует, ей пришлось высоко поднять ногу, чтобы попасть внутрь, настолько высоко, что коротенькая юбочка задралась и сама собой уже не смогла опуститься к коленям.

Добеш скользнул взглядом по опушенной нежным инеем ее ноге повыше колена в тень ложбинки и включил без того уже включенный мотор, но до тщеславного упоения победой ему было пока далеко, дальше, чем до северного полюса.

Девица Кширова шумно дышала полуоткрытым ртом, глядя куда-то вдаль, и взгляд ее был неподвижен, как деревья зимой.

Они медленно проехали через деревню. Добеш не в состоянии был переключить на вторую скорость. Это были мгновенья, мучившие его кошмаром и многие годы спустя, во время бессонницы. Ну мало ли куда они могли ехать — в здешний национальный комитет, в город ли, в земельное управление; газик с эмблемой ЕСК[7] за день проезжал десятки раз по улицам деревни, и в нем сидели мужчина и женщина. Но у Добеша было ощущение, что сейчас они едут с транспарантом и каждый встречный пялится на них пятью парами глаз.

От магазина самообслуживания, простукивая дорогу белой палкой, шел слепой Прохазка. Впереди него шла его статная и, что видно было с первого же взгляда, несокрушимая жена, вышагивала, будто директор цирка. Остановив мужа вытянутой рукой, она повернула его и придала нужное направление — через дорогу. И, снова опередив его, повелительным жестом подняла руку навстречу приближающемуся автомобилю.

Конечно же, Добеш остановился бы. Но Прохазкова заставила его притормозить по крайней мере метра на два раньше.

— Вот еще одна… — выдавил наконец Добеш, и прозвучало это как придушенный хрип. Он посмотрел на сохранявшую молчание девицу рядом с собой и погладил ее повыше колена.

Деревня вскоре оказалась позади, перед ними простирались луга и лес, манящие тишиной, тенью и мягоньким мхом.

— Что с тобой? — зашептал Добеш. — Будет тебе плакать.

Но девица не плакала. Она сидела в высокой траве, сцепив руки под коленями и положив на них лицо. Девица почувствовала его ладонь на своих волосах, потом на склоненной шее, но, честно говоря, не обращала внимания на его прикосновения, мысленно вернувшись к тому мгновенью, когда сама еще не знала, поедет ли с ним или останется в канцелярии наедине со своим отражением в оконном стекле.

Она видела деда, его лицо и глаза, благодарные за ее ложь.

Она впервые задумалась. Девице исполнилось двадцать пять, и она не вышла замуж только потому, что не хотела. Приятно было нравиться кому-то, и она не сопротивлялась. Любящий муж вряд ли станет изменять жене. А если даже и изменит, все равно не перестанет любить.

«Вы знаете, — следовало сказать деду, — ваш сын прячется тут за дверью, потому что мы договорились поехать с ним в лес».

Ей еще не приходилось ни с кем разговаривать подобным образом, поэтому она предполагала, что это не составит большого труда.

«Надеюсь, вы не рассердитесь, узнав, что мы с вашим мужем ездили в лес».

Лгать отвратительно, а бояться правды — отвратительно до слез.

Так сказала она, уже лежа на спине, когда платье ее было расстегнуто и лифчик тоже. Мужчина наклонялся над ней, словно набирал в пригоршни холодную воду, и смиренно целовал ее. Приподняв голову, она увидела у себя на груди капельки крови.

— Смог бы ты признаться сегодня во всем своей жене?

Добеш с недоумением уставился на нее, затем откинул волосы со лба. Открывая холодильник, она головой разбила ему губу. Из пораненного места теперь сочилась кровь. В глазах его вспыхнуло изумление.

— К чему ты приплела мою жену?

— Я спросила тебя о чем-то.

Левой рукой она притянула ворот платья к шее, правой застегивалась.

Добеш закурил. Увидев кровь на мундштуке сигареты, он сердито зажал губу платком.

— А для чего ты, собственно, шла со мной?

Она покачала головой:

— Не кричи, прошу тебя.

Она и сама этого не знала. Сначала хотела, потом не хотела и наконец пошла. Может, только наперекор страху, чтоб не дать ему разрастись.

— Не знаешь!.. — Добеш криво улыбнулся и прерывисто вздохнул. — Оказывается, не знаешь!..

— В другой раз я все равно с тобой не пошла бы.

— Что значит в другой раз, скажи пожалуйста!.. — Добеш перевернулся на живот, сжал ей щиколотки. — В другой раз… — Голос у него был страдальческий, а слова он все растерял.

Девица встала. Добеш удерживал ее, и ей было больно, но она улыбалась. И вдруг ее охватило тягостное сожаление, оно исходило от крепких объятий мужчины, и это сожаление распространялось на все, окружавшее их, — чистое небо и тихое дыхание деревьев, надломленный стебелек травинки и лиловую чашечку безвременника. Сожалением были вызваны и слезы, они тоже отозвались в ней болью, как и все, что ушло, и все, что еще не свершилось.

— А чего там признаваться? Просто разведусь, и все.

Она кивала головой и всхлипывала. Не первый раз слышала она эти слова, но ни на кого не была за них в обиде, потому что ей хотелось их слышать. Теперь она знала, почему поехала, и плакала оттого, что ей опять удалось то, чего она добивалась.

Пальцы у мужчины были пальцами фокусника, а она была его волшебной шкатулкой.

* * *

Рука человеческая не касалась этих пластинок серы, машина выплевывала их все абсолютно одинаковыми и безжизненными, но такой уж он был, дед, что всегда выбирал для себя самые лучшие. Сложив веером зеленовато-желтые пластинки, будто картежный шулер, стоял он у открытой двери и перебирал их, как перышки редкостной птицы, разглядывал на свет, качал головой и строптиво морщил лоб, пока не находил ту самую подходящую для данной бочки. Тридцать лет выдерживал он в этой бочке вавржинецкое, и всегда оно таяло на языке и расцветало букетом. И сейчас он не мог позволить себе испортить его по небрежности. Дед еще раз испытующе оглядел кусочек серы, понюхал, отломил уголок, размял пальцами, хотел нюхнуть еще раз, но перестарался, и тонкая серная пыль проникла в нос. Он втянул ее, как благородный господин втягивает нюхательный табак, и после этого чихал и рычал до того, что искры летели из глаз.

— Ну и сила, черт побери, — отвел дед душу, глядя сквозь слезы, и вытер нос рукавом. А он опасался, что сера выветрилась! Теперь можно было и успокоиться, если б его не сотрясало от чиханья.

Он плевался, ругаясь, затем снял со скобы полуметровую затычку, диаметр которой от двух сантиметров расширялся конусом до ширины целой пяди — и ее можно было использовать для любого отверстия. Насадив кусок серы на проволочный крюк, дед чиркнул спичкой, и сера вспыхнула разноцветными язычками пламени — от желто-розового до фиолетового, густой дым защекотал у деда в носу, но он настолько закалился, что даже не сморщился. Да, лучшего средства от насморка и не найти. Вложив затычку в бочку, дед дважды ударил по ней кулаком. Вскоре дым с шипением начал выходить вокруг пробки наружу, и дед довольно покивал головой. И комарам свежий воздух полезнее, а то ишь какая прорва набилась их сюда в преддверии зимы. Он слышал их сердитое бзюканье. Так вам и надо, вы у меня живо ножки протянете!

Дед всегда радовался, сделав дело, завершив работу, сделав именно то, что требовалось.

Он отхлебнул красного, что также было наилучшим средством от всего, кроме насморка. Белому, разумеется, дед также приписывал апробированные лечебные свойства, но он был не доктор, чтобы размышлять об этом по вечерам. Дед не полагался на природу. И если у него просыпался аппетит на белое, следовательно, в нем бродила какая-то хворость, если же на красное, то, надо было думать, подступала другая. И вот уже который год подряд, много-много лет, дед пребывал в полном здравии, так что наука тут ни при чем.

В давильню вбежал Еник:

— Скворцы летят, деда! Уже летят!

От волнения веки у него подрагивали, а рот он так и не успел закрыть.

— Ах разбойники, — буркнул дед с каким-то удовлетворением. — Я их с самого утра чуял.

Он был доволен, что предчувствие не обмануло его, и злорадно усмехнулся. Да, оплошали скворушки.

На лавке у него стояла наготове железная банка из-под краски, он достал из кармана носовой платок и с таинственным видом развернул его.

Еник поднялся на цыпочках, на лбу у него пролегли две морщинки.

— Что это?

— Карбид, — со значительным видом пояснил дед. — Будет у нас пушка. Жахнет почище грома.

Он показал Енику дырку в дне жестянки, вынул из платка серебристо-голубоватый комок карбида, бросил его в банку и трижды плюнул на него. Затем подставил банку Енику, и Еник не без труда повторил дедов обряд плевания. Затем дед закрыл крышечку, а Еник довершил дело, топнув по ней каблуком.

Дед встряхнул жестянку и поднес к уху Еника.

Еник вытаращил глазенки и добела стиснул кулачки.

— Шипит как черт.

— Не испугаешься?

— Нет, не бойся, — пискнул Еник.

— Ну что, начинаю?.. Бахнет, как из пушки.

Еник с размаху воткнул пальцы в уши, судорожно зажмурился и кивнул. Дед выбежал из погреба. Виноградные ряды спускались в долину, как ветки плакучей ивы. Над ними кружила стая скворцов, воздух дрожал от их сварливого щебета и писка, от трепета крыльев, Виноградник словно прикрыло тенью черного зонтика. Птиц было не меньше миллиона. А может, и все два. Худого всегда кажется в избытке. Птицы грозной тучей кружили над виноградниками, выискивая место, где ринуться на землю тучей, более губительной, чем град, губительной, как майские заморозки.

— Видали их! Ах вы банда разбойная!

Дед оглянулся, но Еник остался в погребе.

Птицы рухнули в виноградник так стремительно, будто их сдуло с неба ветром. Вместо зелени кругом поднималась зловещая тишина.

Дед чиркнул спичкой и поднес пламя к дырке в дне жестянки.

Громовой удар разнесся вширь, взметнулся ввысь, всколыхнув листву и раскачав устои всего света. Птицы вспорхнули все разом и в ужасе рассыпались по синеве небосклона.

Еник скорчился на лавке, зажав уши и зажмурившись. Дед успокаивающе погладил его, робкой ладонью пытаясь унять дрожь худеньких плечиков.

— Не бойся, — шептал он вкрадчиво, будто просил в долг, и смущенно моргал.

— Ничего и не было, — сердито сказал Еник, но отзвук этого оглушительного чуда судорожно сжимал его горло.

— Ох и дали мы им, — воскликнул дед радостно. — Дармоедам!

Ему показалось, что, будь он тут один, победа была бы не в победу.

— Улетели?

Дед гордо кивнул. На нем сверкал маршальский мундир, и он величественным жестом приветствовал выстроившиеся войска.

— Скворцы тоже могут бояться? — удивился Еник.

— Еще бы! — уверил его дед с горячностью. И я могу бояться, и мужчины покрепче меня тоже порой пугаются. Но вместо этого сказал: — Не думай, что они так сразу и вернутся.

Еник поерзал и протер глаза.

— В другой раз можешь дать банку мне.

— Ладно. В другой раз ты сам подожжешь.

* * *

Трактирщик в своей любимой клетчатой курточке больше походил на резника, но с посетителями он обходился учтиво, можно даже сказать — ласково. В этом трактире, впрочем, во фраке не больно-то и походишь. Ничто из трактирной мебели еще не пострадало от жука-дровосека, все стулья здесь были новые, хотя и разные, — с бору да с сосенки; то же, впрочем, надо сказать и о столах. В трактире по большей части царила торжественная тишина, располагающая к спокойным размышлениям, но время от времени тут появлялся кто-то, кому необходимо было срочно разломать что-либо деревянное, к нему тотчас присоединялся другой, и после этого несколько дней было чем топить в плите.

Еник осторожно отхлебывал ядовито-желтый лимонад и, испытывая блаженство самоистязания, поглядывал на жевательную резинку, с обертки которой ему весело улыбался утенок Дональд, с клювом, похожим на капкан для хорьков.

— Если б у меня была дома своя лошадка, я бы все время на ней качался, — доверительно сообщил он Дональду.

Дед отпил пива и передернулся, словно свалился в студеную воду. Сердито пыхнув виргинской сигарой, он рявкнул на трактирщика:

— Что у тебя с нагревателем? Или ты воображаешь, будто легкие достались мне по выигрышу в лотерее?!

Трактирщик метнул на деда испепеляющий взгляд. Он не переносил крика в своем заведении и уважал тихих посетителей. Для крикунов был трактир напротив. А здесь играли в шахматы и неазартные карточные игры. Он принес деду нагреватель в расписной пол-литровой кружке и держался до того непричастно и пренебрежительно, что, пожалуй, нагнал бы страху даже на пациентов вытрезвителя.

— Уж не собираешься ли ты варить это пиво? С корицей, гвоздикой и прочим?

Дед взял сигару между пальцев:

— Не хотел бы я видеть, как ты будешь осторожничать в мои годы.

— Пенсионеры — это наказанье господне, — пробасил трактирщик и задернул за собой занавеску невероятно дикой расцветки.

— Я в садике ни разу и не покачался, — раздался голос Еника.

— Ты о чем?

— Ни о чем.

Еник оскорбился. Дед принялся шуровать нагревателем в кружке, выжидая, когда Еник поднимет на него взгляд. Он заранее улыбался, давая понять, что прекрасно все слышал и только нарочно переспрашивал. Но Еник водил пальчиком по пластиковой поверхности стола и угрюмо молчал.

Припыхтела Прохазкова и с видом бывалого разведчика огляделась вокруг. Застучала белая палка. Прохазкова усадила мужа за стол, белую палку прислонила к спинке стула и направилась к стойке за пивом, держась при этом королевским камергером.

— И чтоб кружка была как следует полная, — напомнил ей муж выразительно и громко. — Не думай, что я не замечу.

Прохазкова оскорбленно оглянулась назад и стала похожа на актрису, которой в вырез блузки угодил помидор.

— Да, парень, бывали тут прежде кони, — вздохнул дед и дождался, что Еник все же поднял взгляд. — А самые красивые были у меня… Свадьбы возил, рекрутов на призывную комиссию… А как-то раз, будет этому уж лет сорок, побился я об заклад с Яхимом, что за день сделаю пятнадцать ходок со щебенкой…

Чем закончился спор, Енику узнать не удалось. В трактир вошел мужчина под потолок, кряжистый и суровый с виду, и дед умолк. Притворился, будто и не заметил вошедшего. Зато он обнаружил что-то подозрительное в нагревателе и сосредоточенно принялся изучать искусно скрытый дефект.

Мужчину звали Губерт, у него были плечи такелажника, явно рассчитанные на переноску дома. Подойдя к прилавку, он взял кружку пива, мельком глянул вокруг и устремился к деду с Еником. Сев за их стол, словно только что отходил подышать свежим воздухом, он уставился на деда прищуренным взглядом. Кружка пива в его руке казалась одуванчиком.

У деда затренькали нервы.

— Как поживаешь? — спросил наконец Губерт. Так же насмешливо он спрашивал деда об этом уже невесть сколько раз и еще тысячу раз спросит, если они столько раз еще встретятся. Деду это было ясно как дважды два, и из-за этого у него перехватило дыхание.

— Ну как я могу поживать?! — отрезал дед.

Губерт осклабился:

— Все вы одним миром мазаны… Чего не придешь поглядеть? Боишься? Или стыдно?

Дед с досадой завел глаза под потолок. До чего же надоедный человек, хуже будильника.

Еник развернул жвачку и протянул ее деду:

— На, откуси.

— Оставь меня в покое! — не сдержался дед.

Еник изумленно округлил глаза, Губерт усмехнулся.

— Теперь много лошадей продают в Голландию и в Италию. Там из них делают консервы, собачьи консервы.

Дед развел руками.

— А я тут при чем?

— Нас с тобой могло быть двое, — напомнил Губерт уже, наверное, в сотый раз.

Да, их могло быть двое. Когда же дед пришел попрощаться с Губертом и протянул ему руку, Губерт оказался занятым. Он выпрямлял подкову, и ему это вполне удавалось. Он побагровел, на лбу вздулась жила, словно шрам от удара топором. И дед вышел, держа перед собой вытянутую руку, как будто измазал ее. «Мы с тобой еще не раз встретимся», — услышал он слова Губерта, но не остановился и не оглянулся. Губерт тронулся, что ли! Вообразил себя чуть ли не спасителем.

— Добрых лошадей мне уже было не удержать вожжами, да! — Голос деда срывался на фистулу. Он откашлялся, харкнул. — Да чего говорить с таким мужиком!

— Бабская болтовня… Все вы одним миром мазаны, — сказал Губерт несчастным голосом и огляделся вокруг как бы в поисках того, что опровергало бы его заявление. Взгляд его наткнулся на Еника, и Губерт смущенно погладил его по голове. — Я с первого заступаю ночным сторожем.

— Ты? — Дед подпрыгнул на стуле, как на плите, раскаленной после воскресной готовки. — А лошадь?

Губерт полоснул его из-под густых бровей взглядом острым, как коса.

— Ты ушел на пенсию, а лошадей отправили на бойню… Так что теперь все едино.

— Куда мне было деваться! — закричал дед. Трактирщик постучал кружкой по прилавку. Дед наклонился к Губерту через стол и настойчиво зашептал: — Куда мне было деваться, боже ты мой! Жена умерла, я один остался, все самому надо было делать, и то еще три года лишку переработал. А я тоже ведь не железный.

— Все вы одним миром мазаны, — перебил его Губерт.

Но дед, начав, не мог остановиться, ему необходимо было пожаловаться на все разом:

— А теперь еще о внуке заботься. Невестка работать пошла, и что получается? Я и за продуктами, я и убираюсь, еще и виноградник… А здоровье?! — Дед с яростью махнул рукой. — Если тебе рассказать, как я себя чувствую…

— Лошадям этого не объяснишь, — сказал Губерт и стер легонькую каемку пены с края кружки.

* * *

Дом был пуст, как скорлупа от ореха. Не дом — крепость, за которую они заплатили пятью годами жизни.

От одних магазинов сдуреть можно, подумала Марта. Ноги у нее распухли, и боль отдавалась даже в голове. Но она не могла позволить себе посидеть, чтоб чего-нибудь не упустить. Она ходила из угла в угол и прислушивалась к своим шагам.

— Опять он где-то с этой бабой.

Она представила себе его руки, какими знала их по себе, обнимающими другую женщину, бесстыдно-горячее тело, которое дает ему больше, чем может дать она. И конечно же, они перемывают ей косточки. О чем еще им говорить?

Это был нескончаемо длинный фильм. Он снова с этой бабой. Снова рубашка его будет отвратительно пахнуть, и снова ночью он повернется к ней спиной.

Всякий раз, когда было между ними хуже всего, он клялся в любви. А она продолжала ему верить. Так было и пять лет назад, когда одна девчонка искала отца своему ребенку. Она выбирала из четверых, и среди них был муж Марты. В результате не признали ни одного. Бывают и такие случаи, наука тоже ведь небезгрешна. Ни наука, ни девчонка: июльской ночью долго ли просчитаться?

«А я что говорил тебе? Ничего у меня с ней не было. Все она придумала, взбалмошная баба». Он произнес эти слова, вернувшись с той гнусной вечеринки, ему было нехорошо, и всю неделю в спальне воняло пивом. Он долго потом ходил с обиженной миной.

Если б Марта могла, она с радостью поверила бы ему тогда. Но предпочла бы забыть, если б сумела. Однако не всякое воспоминание, что лежит тяжким камнем на душе, удается сбросить в воду.

С тех пор муж не раз приносил отвратительные чужие запахи и частенько поворачивался к ней по ночам спиной. Сейчас он, наверное, с той толстозадой модницей, что всегда у него под рукой. Может, с ним другая. Кругом полно женщин, а у мужиков на уме одно. В рейсе она убеждалась в этом по сто раз на дню. Так и норовили потереться об нее, будто угри, и глаза у них при этом жадно горели.

Но она ни за что не стала бы связываться с женатым!

Ее даже залихорадило от одной только мысли, что она вообще связалась бы с кем-нибудь. Ей невыносимо было даже представить себе, что она могла бы раздеться перед чужим мужчиной, забыть о собственном муже. Тело ее покрылось гусиной кожей.

Единственным выходом был развод; бывало, что двое судились, не поделив трех тарелок, ей были известны такие случаи. Но что изменит суд в том, что она была чьей-то женой? Если она перестанет быть женой, ей не понадобится бумажка с печатью. А жена она или не жена на самом деле — не зависело от ее воли. Вот ведь и семечко не выбирает место, чтобы продолжить жизнь на путях-дорогах весенних ветерков. А когда прорастет, на этом месте поднимется дерево.

Чем больнее было думать об этом, тем больше она чувствовала себя его женой.

Деревья стоят, затеняя молодую траву, пока их не свалит пила или не подожжет молния.

Почему он не любит меня? Этот вопрос всегда доводил ее до слез.

Марта поставила на холодильник зеркальце и, подойдя ближе, стала разглядывать слезы, скопившиеся в уголках глаз, слипшиеся ресницы, покрасневшие скулы. Отступив затем на два шага, она расстегнула блузку, стянула ее с плеч, безжалостными пальцами поводила по гладкой коже груди, живота. Она всхлипывала, и лицо ее кривилось. Но в остальном она была красива, все это говорили, ей не давали и тридцати, живот не висел, вот только на груди остались следы после кормления сына, но лифчик она обычно снимала в последнюю очередь. Так почему же?!

Услышав шаги, она едва успела застегнуть блузку я вытереть полотенцем лицо.

Дед сразу понял, чем занималась Марта. От этих молодых рехнуться можно!

— Ну что, — проворчал он, — ты кого ждала? Ангела с черными крыльями?

Еник засмеялся:

— Деда, ну какого ангела?

Марта несколько раз глубоко вдохнула.

— От вас воняет трактиром, — брезгливо сказала она колючим голосом. Их она тоже ждала, но раньше хотела увидеть мужа. Ей снова вспомнилось, каким он вернулся с той вечеринки. Пиво она просто не переносила, на пиво у нее была аллергия. Но кому это объяснишь?

— Деда купил мне жвачку и лимонад, — похвастал Еник. Вид у него был невероятно довольный.

— Вы были с ним в трактире… — Марта говорила, словно ступала по битому стеклу. — В сентябре он пойдет в школу, ему надо привыкать ложиться раньше, а вы отправляетесь с ним в трактир и приходите в половине девятого! Ребенку нужен режим!

От звука ее голоса у деда чуть волосы не встали дыбом.

— Ну вот! Зато все кругом подметено и сверкает!

— Вы хорошо понимаете, что я имею в виду.

— Я тебе свое мнение тоже пару раз сказал!

Еник потянул Марту за блузку. Главное, чтоб они перестали с дедом кричать.

— Мам, можно я не пойду завтра в садик? Олин тоже останется дома.

— Исключено! — Марта шлепнула его по руке. — Не запачкай мне блузку, господи! Завтра у меня стирка, а нервы у меня только одни!

Еник, плаксиво скривившись, посмотрел на деда. Дед недовольно махнул рукой.

В кухню вошел Добеш. Вид у него был виноватый, хотя он старательно это скрывал. Рассеченная губа здорово распухла и стала темной, как фиалка.

— Добрый всем вечер.

— На дворе уже ночь! — прошипела Марта.

— Пап, а мы воевали со скворцами! Дед и я…

Добеш улыбнулся:

— Да брось ты!

Даже Енику он не смог долго смотреть в глаза. Все, последний раз, пообещал он себе, чувствуя себя разбитым; хотелось спать. У меня красивая жена и красивый сын, а я расплачиваюсь за них своим страхом, стоит ли? И невозможно все время, потупя взгляд, смотреть в землю. Он подошел к холодильнику и достал бутылку пива.

— Что случилось? — испуганно ахнула Марта. — Ты слышишь, что с тобой?

Не успел Добеш открыть бутылку, Марта вплотную подошла к нему и кончиками пальцев осторожно провела по губе.

Но тут она почуяла чужой запах, и в глазах ее разлился холод.

Добеш отвернулся, открыл пиво.

— Да ничего… Это я… Затягивал шайбу, и сорвался ключ! Я не устроил себе это нарочно, можешь не сомневаться!

— Пап, ты купишь мне лошадку-качалку? Такую, как у нас в садике? Чтоб я катался!

— Ну… — Добеш осторожно наливал пиво в стакан. Он не любил, когда было много пены.

— Исключено! — сказала Марта во второй раз за это короткое время. — Ты скоро будешь школьником, а просишь, чтоб мы покупали тебе игрушки.

— Пап, — заныл Еник.

Добеш переступил с ноги на ногу, повернулся и смахнул локтем с холодильника зеркальце, после чего растерянно уставился на осколки под ногами.

Марта влепила Енику подзатыльник.

Деда передернуло от злости.

— Хватит! — закричала Марта надрывно. — Надо будет купить новую одежду, портфель и еще уйму всего!.. Марш в ванну, умыться и чтоб я видела тебя уже в пижаме!

Еник глотал громкие всхлипы, плечи у него тряслись. Он прошел мимо деда с опущенной головой. Дед уставился в стену. Как же ему хотелось хлопнуть дверью и никогда больше не возвращаться в этот сумасшедший дом!

— Где ты был так поздно? — завопила Марта на Добеша.

Добеш трусливо поглядел на жену, потом на деда.

— Было у нас собрание правления… А потом зашли пива выпить.

Дед колко хмыкнул:

— Как же ты посмел? Не знаешь разве, что это смертный грех?

— Правления, значит?! — переспросила Марта с судорожной издевкой в голосе. — А протокол кто писал? Она?!

— Полоумные, — облегчил себе душу дед и решил, что лучше не закрывать за собой дверь. Она почти вся была из стекла.

* * *

Потом он ходил по своей комнате от стены до стены, громко топая и встряхивая от злости головой. Он знал, что молодые внизу разозлятся от этого еще больше. Но ему необходимо было топать, чтобы не лопнуть. Ничего не сделается их дурацкому дому! Если б захотел, дед мог занять весь второй этаж. Но ему и эта-то комната была не нужна, однако где-то спать надо, коли свалял дурака и продал свою крышу над головой! Он и перевез свои пожитки сюда и, закрывшись, мог хотя бы отдохнуть и как следует выругаться. Остальная часть второго этажа дожидалась, когда Еник женится. А пока что родители его делали все от них зависящее, чтобы отбить у сынишки охоту к женитьбе еще до того, как он поймет, что это, собственно, такое.

Дед повесил пиджак на стул, выловил из кармана пачку «партизанских» и спичечный коробок. Разумеется, он забыл, что коробок давно опустел. С наслаждением раздавив его в кулаке, он швырнул обломки под стол, но тут же, опустившись на колени, аккуратно подобрал их и извлек на свет божий. Марта устроила бы ему родео, забудь он их там! Она способна была привести деда в ярость одним только взглядом! Ей даже не нужно было ничего говорить, стоило поднять брови — и в ту же секунду на деда покушался инфаркт. Он издали бросил смятый коробок в мусорную корзину у дверей. Мусорную корзину из зеленых и желтых проводов. Виданное ли дело… А какой тут стоял треск, когда включалось отопление, это вообще был ужас. Куда подевались времена, когда сквозь щели между конфорками плиты в кухне пробивалось пахучее пламя? Теперь он всю зиму пялился на эмалированную кремовато-белую печку и прислушивался к ее треску. Дед ничуть не сомневался, что в любую минуту она может взорваться. Да черт с ним, с отоплением, до зимы еще далеко. Сейчас ему нужны были спички. Он один за другим выдвигал ящики старомодного буфета и не услышал, как вошел Еник.

— Деда, можно я буду спать у тебя?

Дед с удивлением оглянулся. На Енике была пижама с синенькими машинками, и весь он был такой невероятно чистенький и ароматный даже на вид, что дед растроганно захлопал глазами.

Часы долго отбивали время. Девять, а может, и десять раз. Да, насчет трактира я малость оплошал, подумал дед.

— А что мама?..

Еник пожал плечами:

— Она со мной не разговаривает.

Деду опять кровь бросилась в голову, и он поспешил хотя бы встать. Господи, нельзя же так расстраиваться, упрекнул он себя и вскипел еще больше. Если не возьму себя в руки, меня хватит кондрашка, не иначе. Неужели я был такой же шальной в их годы? Наверное, покаянно подумал он. Да, конечно же, великодушно допустил он.

Дед вздохнул со свистом в носу.

— Ну пошли.

Он неловко и осторожно взял Еника на руки и, прижав к себе как что-то очень хрупкое и дорогое, уложил в широченную супружескую постель. Еник до этого спал с дедом не больше одного-двух раз. Марта утверждала, что дедов храп слышно даже на железнодорожной станции, и, видимо, боялась, как бы Еник не перенял у деда привычку храпеть.

Еник внимательно посмотрел на фотографию в рамке с черной ленточкой на углу. Дед уже знал эти его сосредоточенные морщинки.

— Вот какая бабушка была у меня.

Дед с улыбкой кивнул.

— Ты еще помнишь ее?

— Только когда вижу.

— Ах ты мой умник… Ну, спи уж. Поздно совсем.

— Ты никуда не уйдешь?

— Подожду, пока ты уснешь, и выйду покурю на дворе. — Дед посмотрел в темноту за окном. В светлом кругу от старинной лампы он видел на стекле свое отражение. Ребром ладони дед провел Енику по лицу. — Закрой глаза. А то мама рассердится.

— Мама все время сердится, — шепнул Еник, но это не прозвучало жалобой.

Такой малыш особо не выбирает, подумал про себя дед. Ему кажется, что лучше дома нет ничего на свете. К счастью для родителей.

— Деда, а почему ты совсем никогда не сердишься? Ты больной?

У деда отвисла челюсть, и он удивленно засмеялся:

— Спи… А чтоб тебе легче было заснуть, знай, что этого коня я сам тебе куплю.

Еник встрепенулся, будто ласка, и вскочил на колени:

— Правда?!

— Только спать! — Дед строго поднял палец.

Еник послушно лег, закрыл глаза, от напряжения веки у него подрагивали.

— А деньги у тебя есть?

— Еще бы.

— А в трактире говорил, что на спички уже не осталось.

— Потому что я знал, что дома у меня еще есть коробок… В табачной лавке и в трактире всегда надо думать, что у тебя нет денег… Запомни, если хочешь.

Еник горячо закивал. Он был рад, что за лошадку пришлось обещать так мало. Хуже, если б надо было все время хорошо себя вести.

* * *

Дед сидел во дворе в плетеном кресле-качалке, курил и смотрел на звезды. Удивительно, поражался он всякий раз, задумываясь над их мерцающим сиянием. Куда мы летим? Сам того не замечая, он покачивался. У Губерта на чердаке был телескоп, чтоб смотреть на звезды. Трубу ему спаял жестянщик Вашек из вечного оцинкованного железа, линзу он вынул из полевого бинокля, украденного еще во время первой мировой войны, а зеркало изготовил сам из толстого, в пять сантиметров, стекла, первоначально служившего смотровым окошечком в котле. Он собственноручно отшлифовал его разными порошками и пастами, а потом загадочным образом посеребрил. Губерт, помимо всего прочего, был книгочей и мудрец, поэтому частенько с ним не было никакого сладу, а договориться по-хорошему и рассчитывать было нечего. На кухне у него висела карта звездного неба во всю стену, испещренная разноцветными кружочками и восклицательными знаками в зависимости от того, что он уже успел исследовать. Жена его надрывалась от крика, но он знай прибивал гвоздики в коридоре для двух святых образов, а их место в кухне заняло небо над нашим миром, а может, и того больше. Во время одного из дежурств на чердаке Губерт описал ему эту домашнюю революцию в трех фразах. В теплые ясные ночи дед нередко стучал кулаком в дверь Губерта. Это еще пока они так круто не разошлись. Они вынимали две черепицы, выставляли в отверстие трубу и, направив ее на звездное небо, садились на ящики, и для них наставало блаженное время. К тому же дед услаждал Губерта вином, а тот его — названиями созвездий и звезд, и они пили здоровье Возничего и двух его экипажей, красотки Кассиопеи и таинственной Андромеды, спорили, сколько лет Дева выдержала в девах, и, когда не в состоянии были отыскать маленькую звездочку в колыхающемся перед взором море, удовлетворялись Луной. Она светила ярко, до рези в глазах, а благодаря красному вину прямо-таки оживала.

Дед с сожалением подумал: до чего они оба глупые. И он, и Губерт, два упрямых барана.

Пришел сын и сел в другое кресло. Они помолчали.

— Славно живем, что скажешь? Домой летишь на крыльях радости.

Дед осуждающе хмурился. В темноте, правда, он с равным успехом мог бы и улыбаться, но по голосу его сразу стало ясно, что он здорово хмурится.

— Что ты выкинул опять?

— Я?! — искренне изумился Добеш.

Дед молчал. Окурок сигареты обжигал пальцы, но ему жалко было отщелкнуть его в темноту.

— Марта вбила себе в голову, что я с этой Кшировой… Знаешь ее?

— Видел, — отрезал дед, подумав, что, если все правда, он сильно удивился бы, что именно она… Да ей стоит пальцем поманить, как десяток женихов прибежит: очень красивая и обходительная девушка. Как она сожалела, что ничем не могла ему помочь.

— Такая глупость! — возмутился Добеш.

Дед насторожился:

— А кричишь чего?

— Что же мне делать, скажи на милость?.. Прятаться от нее?! Мы сидим в одной комнате!

— Поверить в это можно, по необязательно, — дипломатически заметил дед. И что любой мужчина с удовольствием погладил бы ее, в этом дед не сомневался. Не удивился бы, если и у сына чесалась ладонь, хотя бы изредка. Целехонький день только смотреть на нее…

— Ты тоже мне не веришь? — воскликнул Добеш оскорбленно.

— Поступай так, чтоб тебе Марта верила…

Дед соскреб ногтем три волоконца обгорелого табака с большого пальца и поднялся.

— Уснул Еник?

Спичка осветила лицо Добеша. Вспыхнув, она, видимо, опалила ему бровь. Запахло так, как когда-то пахло возле Губертовой кузни, подумал дед.

— Были мы с ним на винограднике… Он пугается, аж трясется, когда я взрываю карбид. Ничего ему от этого не сделается? А?..

Добеш засмеялся:

— Да что ж ему такого сделается? Мальчишке-то?

— Он от этого сам не свой. Не повредилось бы чего в голове… Чтоб какая жилка не лопнула или что там.

— Ерунда, стреляй себе спокойно, сколько надо. А пойдет служить на действительную — пригодится.

Дед недовольно фыркнул:

— Все у вас просто… «Ерунда», «исключено», «не смей», «должен»!

— А что такого? Со мной ты не больно-то цацкался. Уж сколько мне от тебя перепадало… В его годы я уже водил козу на выгон!

— Выходит, он все за тобой должен повторять?!

— Ничего подобного я не говорил… Но строгое воспитание еще никому не повредило. А вот брать его с собой в трактир…

Несмотря на твердое намерение не расстраиваться, дед опять не удержался. В голове у него зашумело, и он поспешил вскрикнуть, чтобы дело не кончилось чем похуже:

— Ну так завтра я пошлю его к тебе, ладно?!

— Мы очень благодарны… Ты и сам знаешь, что мы очень благодарны тебе за помощь, — сказал Добеш, словно натачивая нож.

Дед сокрушенно вздохнул:

— Мало я тебя лупил, парень, мало… Да, чтоб не забыть, ко дню рождения я куплю Енику лошадку. Гляди, чтоб ненароком мы не подарили ему пару.

— Лошадку, — повторил Добеш по-прежнему ворчливо. — Жизнь его еще не раз так качнет и подбросит, почище всякой лошадки, что не обрадуется. — Добеш тоже качнулся два раза в кресле и встал.

У деда чесались руки, но для привычных методов воспитания было поздновато. Впрочем, и по-другому воспитывать он опоздал.

— Это еще как сказать! К счастью, Еник для всех этих ваших гениальных дуростей достаточно умен!

* * *

— Ах, какой красивый мальчик, — просияла Броускова, едва дед с Еником вошли в кондитерскую. — Ума не приложу, как он мог оказаться твоим родственником.

Еник потихоньку спрятался за деда. Ему нравилось ходить с дедом, это было куда интереснее, чем в детском саду; если б только не разговоры, какие приходилось выслушивать! Раз по пятьдесят он повторял, как его зовут и слушается ли он дедушку. Завидев на улице встречного, Еник заранее начинал насупливаться. В большинстве случаев предчувствие его не обманывало. Дед останавливался и вступал в беседу.

Кондитерша положила на прилавок тридцать «партизанских» и спички и потянулась за коробкой от рождественского шоколадного набора.

Дед остановил ее.

— Я уж свое выпил до понедельника… А ты на меня не смотри, — добавил он, заметив изумление и разочарование на лице кондитерши. Он никогда не исповедовал пуританство, но все же полагал, что даме не следовало бы так увлекаться ромом. Но либо кондитерша не была дамой, либо заграничный ром был исключительно хорош. Дед прямо ощутил на языке его вкус, и гордое сознание отречения сразу перестало его радовать.

— Ну знаешь, — возмутилась задетая этим кондитерша. — Не стану же я при ребенке… Да еще в кондитерской…

— Спички у меня тоже пока есть. — Дед отодвинул коробок назад к продавщице, и она сердито загремела в ящике с мелочью в поисках двадцати геллеров, нарочно выбирая по пятаку.

— А внуку ничего не купишь? — откликнулась Броускова. — Такой славный мальчик!

— Мы теперь вместе экономим, — загадочно объявил дед. — Правильно? — наклонился он к Енику.

Еник уже насупился, так что ему оставалось лишь пожать плечами.

— Хочешь чего-нибудь? — спросил дед неуверенно.

Еник постукивал носком сандалии по пятке.

— Может, жвачку?

Еник бросил мечтательный взгляд на пирожное перед пани Броусковой. Больше всего ему понравилось, как она его ела, легко взмахивая руками, словно задавала такт таинственной и неслышной мелодии.

— Тогда дай мне… тоже вот… — Дед показал пальцем. — Сколько оно стоит?

Кондитерша, не говоря ни слова, лишь закатила глаза.

— А ты теперь выглядишь тоже намного лучше, — неожиданно начала Броускова о другом. — Знаешь, что Яхим умер? Бедняга… Переселился, чтоб пожить в здоровом климате с чистым воздухом, да не больно-то он им надышался.

Продавщица подала пирожное в наилучшем виде, на какой только была способна. На серебряном подносике. Енику пришлось сесть против пани Броусковой. Он покраснел, словно явился свататься. Лицо его пылало, и ни за что на свете он не поднял бы глаза.

— Ты что! — с упреком перебил дед Броускову. — Как же Яхим умер, если я каждый день с ним разговариваю? Если он живет здесь?

Броускова обиженно моргнула и быстрее заработала ложечкой.

— Ты все время путаешь его с Отакаром. И путал, еще когда мы ходили в школу, потому что у них на лице были одинаковые родимые пятна.

Еник выждал, когда пани Броускова снова принялась за пирожное, и повторял каждое ее движение. Но в конце концов не удержался, окунул палец в сливки и облизал, а крошки собрал, в то время как пани Броускова их только рассыпала.

Дед сердито смотрел на кондитершу, которая язвительно улыбалась, слушая бестолковую болтовню Броусковой. Ему самому стыдно было слушать, а также видеть ее нелепую одежду и сознавать, что он никогда не отважится сказать ей об этом. Хоть бы кто когда намекнул ей, до чего она смешна… Но зачем было говорить это когда-то красивой девушке? И теперь ради чего — старухе? Дед испытывал стыд и какую-то вину, но также и облегчение, что время уберегло его от одиночества, которое, сманивая видениями, легко уводит на ложный путь.

— Зайди когда в гости, — предложил он Броусковой сдавленным голосом. — Поговорить… не при ней, — ожег он взглядом продавщицу и сгреб пятаки с прилавка в ладонь.

Кондитерша хлопнула полотенцем по мухам.

— Ты серьезно? — растрогалась Броускова, но тут же хихикнула. — В самом деле, отчего не прийти? Отчего не прийти теперь, когда нам по сто лет…

— Еще бы, — прогудел дед. — Что правда, то правда.

Броускова заметила, как Еник потихоньку подглядывает за ней и повторяет ее движения. Она хитровато подмигнула ему, а у Еника от горького стыда сразу поникла голова.

— Ну что, дед? — поинтересовалась Броускова. — Слушается он тебя?

Еник потерял дар речи за добрых полчаса до этого.

— Я завидую… — прошептала Броускова. — Я б завидовала, что у тебя такой внучек… Если б это не был ты.

Дед мельком глянул ей в лицо. Глаза у Броусковой вылупились из колючей скорлупки рассеянности и влажно заблестели. Будто каштан из лопнувшей верхней кожуры.

* * *

Губерт распахивал бабке Коубковой картофельные грядки на огороде. Проселочная дорога пролегала рядом с огородом, и дед не мог пройти мимо просто так, с безразличным видом, как турист, подгоняемый видением замка. Да и Еник не дал бы ему.

Пять старух подбирали картошку в ведра и ссыпали в мешки. Они без умолку трещали об испорченности света, и головы их сновали так низко над землей, будто они и родились такими согнутыми. А ведь когда-то они выступали горделиво, прямо; дед всех их помнил: ясный взгляд и гладкие лица, накрахмаленные торчащие юбки над округлыми икрами, пестрые вышитые юбки, каких теперь днем с огнем не сыщешь.

Мерин был белый, в темных яблоках, толковый конек. Когда он, раздув ноздри и чуть не падая на колени, двигался вперед, сверкающее выгнутое острие лемеха с глухим потрескиванием разрывало корешки, а быстро вращающиеся «пальцы» картофелекопалки разбрасывали распаханный ряд невысоким гейзером — сперва отлетали сухие стебли, затем черные куски жирной почвы, и, наконец, разлетались маслянисто-желтые картошины, словно с неба сыпался дождь дукатов.

В постромках потрескивала дратва на швах, толстая, как шнурки на ботинках, и выброшенные на свет божий личинки жуков в ужасе колотились белыми попками. Двухметровый Губерт, следуя за картофелекопалкой, просто порхал, и, не будь в нем более центнера веса, глядишь, и взлетел бы. Вороны хриплыми голосами скликали друг друга, безо всякою страха печатали уродливыми ножками крестообразные следы по свежим пластам земли, жадно склевывая перепуганные белые пушинки, и благодарно помаргивали на божий свет блестящими угольками своих глазок.

Бабки постепенно удалялись от дороги, их болтовня напоминала щебетанье улетающей птичьей стаи. Губерт порожняком возвращался назад. Еник присел на корточки, в вытянутой ладони он держал личинку, прекрасную, как девичий сон, поджидая воронью королеву.

— На-на-на… цып-цып-цып… — шептал он в уверенности, что колдует.

Губерт спотыкался о комья земли, мерин же поднимал ноги, как его светлость князь, помахивая головой, от чего звенели удила и цепочки на упряжи.

— Как поживаешь? — спросил Губерт, но на этот раз криво усмехнулся.

Дед молча пожал плечами.

Конь переступал с ноги на ногу, в суставах у него скрипело, а косые лучи заходящего солнца очерчивали над его крепким хребтом легкие волны потемневшей от пота шерсти. За всю жизнь он перевернул немало земли и ничего уже не хотел. Ноздри у мерина были розовые, а пах черный.

— Ну скажи, — медленно проговорил Губерт. — Мог бы ты так вот смотреть на трактор и ничего не говорить?

Наверно, не мог бы, но дед не знал, как об этом сказать.

— Трактор должен пахать, — философствовал Губерт. — На то он и трактор. А кони… У коней добрая воля, так и знай, черт тебя побери! — с упреком бросил он деду и всему миру. — Сорок лет смотрел я на лошадей изо дня в день. И скажу тебе еще раз, что от них веет доброй волей.

Дед надвинул шляпу пониже на уши и положил руку Енику на плечо.

— Ты вообще видел когда лошадей? — спросил Губерт у Еника.

— Только издалека, — прошептал Еник пересохшими губами.

Дед с Губертом переглянулись. Грустно, укоризненно, недоумевающе и беспомощно.

— А в деревне бывало и до восьмидесяти лошадей, — вздохнул дед.

Бабки собрали картошку до самого конца ряда. Теперь опять наступал черед Губерта, ему надо было причмокнуть, погоняя грустного белого мерина, белого, в серых яблоках, лошадку с широким хребтом и мудрой головой, и распахать следующий ряд и достать еще желтых дукатов.

Губерт хлопнул вожжами по заду лошади, раздвоенному глубокой впадиной, и еще раз оглянулся.

— Надрываются и позволяют бить себя кнутом, — сказал он деду. — А знаешь, что бы я еще хотел про них знать?

Откуда? И если б не шляпа, дед не знал бы даже, что делать с руками.

— Хотел бы я знать, любят ли нас лошади! — Губерту уже приходилось кричать, чтобы его услышал дед. А мерина не надо было понукать к работе больше одного раза, и мудрствования хозяина были ему безразличны. Вороны закаркали и припустили за ними, совершая замысловатые зигзаги у них над головами.

Вороны не глупые, подумал Еник. Лошадь — это их королева. Так завершил он свои раздумья и спросил:

— Деда, как ты думаешь, я полюбил бы личинок?

Но похоже было, что с дедом сейчас не договориться.

* * *

Они сидели на меже и слушали стрекотание кузнечиков. В траву падали орехи, а Палава перекрасила свои волосы в рыжий цвет. Верхние листья на виноградных лозах светились багрянцем, а налитые сладостью гроздья даже на вид казались теплыми. Солнце не спеша ковыляло к западу.

Между длинных рядов виноградных лоз дед смотрел вниз, на райские кущи под собой, на пруд, ослепительно сверкавший между франтоватыми тополями и клушистыми вербами, словно оправленный камень в перстне. Эта картина возвращала его в прошлое, такое далекое, что оно казалось вымыслом. И все же оно было правдой. Дед помнил время, когда на месте пруда копали лопатами золотую щебенку, загружали ею телеги и развозили по окрестным шоссе, тогда еще нигде не кончавшимся. Он помнил допотопную землечерпалку на маленьком, с пятачок, прудике — теперь там плавала парусная яхта… Он видел машины и городских девушек, таких красивых, какие во времена его молодости в деревне никогда не успевали вырасти.

— Что ты там высматриваешь? — спросил Еник.

— Этот виноградник я сажал, еще когда ухаживал за бабушкой.

— У тебя тоже была бабушка? — удивился Еник. — Моя бабушка умерла. А твоя где?

Дед невесело усмехнулся и махнул рукой куда-то вдаль.

— Да, милый, на свете все продолжается не больше мгновенья, а радости жизни мы к тому же портим себе собственной глупостью.

«На полосках» снова прибавилось незаживших ран. Серебристых тополей никто уже больше не посадит. Маленькая деревушка, очертаниями напоминающая листик липы, станет узлом, который свяжет ленточки бетонированных дорог. Аэродром для вертолетов, мотель, придорожный ресторан и автосервис, две эстакады, один туннель — и в широкий свет рукой подать.

Дед смотрел на окружающий мир в просветы меж рядами лозы и думал: как давно ушли в прошлое времена, когда здесь заплетали только ленты на чепцах словацких уборов[8] да косы.

Их тоже смело́ утренней спешкой. Перед мысленным взглядом деда возникла коса, которая в минуты ожидания, распущенная, заполняла его ладони. Коса была тяжелая — не удержишь, цвета изобилия, меда и июльских соломенных свясел.

«На такой косе и вола притащишь», — говаривал он, когда руки его были точно мотыльки. Но сколько лет ходил он вокруг да около, пока додумался до этого. Ласковое слово в нем всегда брыкалось, било копытами до звона в ушах. В этом смысле дед был малость с изъяном, вот и говорил: «На такой косе и вола притащишь». Но она его понимала, по крайней мере смотрела на него с пониманием, когда, потянув за конец ленты, медленно расплетала косу, тяжелую и длинную, и светящиеся волосы медленно, как река весной, разливались по ее голым плечам и белой сорочке. А сколько лет прошло, прежде чем он научился смирению перед этим, таким простым, моментом ожидания.

Она умерла три года назад, и земля, забравшая ее себе, была белая, как постель в свадебную ночь.

Никто из нас не знает, какова смерть на вкус, а кто знает — не скажет.

— Деда, а деда, — терпеливо и горестно повторял Еник, думая при этом, что дед становится совсем как папа.

Наконец дед улыбнулся и вроде бы даже увидел Еника.

— У тебя правда много денег?

Дед посадил Еника себе на колени.

— Мы с тобой самые богатые богачи на целом свете.

— Тогда ты, может, лучше купишь мне настоящего коня?

Дед растерянно ширкнул носом.

— Куда ж мы его денем? В кухне поставим, что ли?

— Мы построим ему домик. Олин нам поможет.

— А ты представляешь, сколько забот с настоящим конем? — Дед медленно, по частям, поднялся, кривя лицо и прислушиваясь к треску в суставах. — Поди сядь в холодок и карауль, чтоб не прилетели скворцы. Если что — сразу беги за мной в погреб.

Дед ушел, а Еник уголком глаза с уважением посматривал на стоящие наготове жестянки. Запрокинув голову, сворачивая шею, он со страхом высматривал скворцов. Напряжение сморило его, он заснул, даже не заметив когда. Трава была мягкая, а воздух пропитан запахом орехов.

* * *

Дед намазывал бочки льняным маслом и до блеска натирал их фланелью. Все бочки, одну за другой, он аккуратно уложил на подставки, закрепил краны, чтоб случайно не повернуть, и, наклонив голову, внимательно проверил, прочно ли каждая бочка улеглась на свое место.

В погребе он поддерживал больничную чистоту и порядок, это был его принцип. Он скорее напился бы воды прямо из Дыи, чем вина из липких стаканов, из побуревшего, с налетом, ливера или из погреба, где бочки окутаны белой плесенью и где стоит запах уксуса. А встречались ведь и такие погреба, и соответственно этому было в них вино. Истинные виноделы перевелись, и иным ловкачам нынче смешон любой, кто делает вино из винограда. Теперь научились ловчить с разными там эссенциями, растворами и сиропами, с алжирскими винами и бузиной, а главное — сахаром, на сахар легче всего было подловить расчетливых городских покупателей.

Начинал «химичить» папаша, а сын другого, не «балованного» вина уже и не знал. Чем пить такое «вино», дед предпочитал постоять, опершись о забор и любуясь природой. Или покупное! Стоило ему увидеть бутылку вина в витрине, как череп его начинал раскалываться по всем швам. Это вообще было не вино, а разбавленный раствор серы, обладавший одним преимуществом: такое «вино» могло месяцами валяться в магазине самообслуживания, его нещадно жгло солнце, высушивая пробки, а оно тем не менее выглядело сносно хотя бы внешне. Покупное вино! Деда передернуло, он поспешил плеснуть себе из кувшина, запить неприятный привкус во рту.

И тут он услышал скворцов.

Эта проклятая ненасытная братия снова готовилась к пиршеству. Он немного подождал Еника с тревожной вестью, но долго бездействовать было рискованно. Ведь стае хватит пяти минут, чтобы обчистить виноградник догола. После налета скворцов среди листьев остаются сохнуть лишь печально поникшие ошметки ягод.

Дед выбежал из погреба. Енику грезились прекрасные сны, и он улыбался им. Дед понимающе кивнул.

Скворцы молча и с остервенением принялись за дело.

Дед нагнулся, взял консервную банку, поплевал на карбид, прикрыл крышку и чиркнул спичкой; отбросил он ее, лишь когда она обожгла ему пальцы.

Чиркнул второй раз; он стоял, расставив ноги, и беспомощно глядел на спящего Еника. Нет, этого я не сделаю, отдавалось у него в мозгу. Не стану пугать его до полусмерти из-за жалкой горсточки винограда!

В левой руке дед сжимал шипящего черта, а другой ощущал испуганную дрожь невинного и ничего не подозревающего человечка. За мгновенье он вспомнил с десяток историй о детях, испуганных во сне.

Он швырнул жестянку в виноградник, три скворца лениво приподнялись и тут же сели.

Он бегал по рядам, хлопал в ладоши и подпрыгивал, танцуя диковинный танец.

Скворцы снялись, отлетели немножко и с дерзкой алчностью снова ринулись на виноградник, исчезнув среди листьев.

Улетели они вдруг и все разом, как и прилетели. Дед спрятал лицо в ладони, а когда он снова поглядел на свет божий, из ладоней вылился ручеек. Виноградник был похож на безутешную вдову над могилой супруга.

Дед встал на колени возле Еника, погладил его по волосам:

— Вставай… Будем потихоньку собираться.

Еник открыл глаза так резко и были они такие ясные, что у деда закружилась голова.

— Знаешь, что мне снилось?

Дед смущенно поморгал.

— Я летал, а скворцы меня боялись.

— Очень красивый сон, — выдавил из себя дед. Он запер погреб на ключ и на засов и еще дважды проверил, чтоб убедиться, хорошо ли он это сделал.

Они медленно пошли меж рядов. Еник с удивлением остановился. Он оглядел поникшие ошметки гроздьев, просвечивающие в листве. Пальчиками отщипнул забытую виноградину.

— Деда, а где виноград?

Деду трудно было говорить. Сперва он поднял к небу большой палец и героически осклабился:

— Улетел… Скажу тебе, мои золотой, что так мало забот со сбором винограда у меня в жизни еще не было.

Если б перед Еником разверзлась земля, он удивился бы меньше..

— А я спал… А я ничего не видел, — плаксиво протянул он. И вдруг остановился. — Как же я не слышал выстрела?

Дед сокрушенно покачал головой.

— Почему ты меня не разбудил? — Еник зарыдал, размазывая слезы по всему лицу. — Мы прогнали б их… Я палил бы вместе с тобой!

* * *

Не было и восьми, а Еник уже лежал в постели; дед, сгорбившись, сидел у него в ногах. В тишине тикали часы с длинным маятником и тетеревом на золотой тарелке; под стрелками на циферблате красовался за́мок, тоже золотой. Часы тикали упорно, а возле дома ухал сыч.

— Деда, из чего ты будешь делать теперь вино, раз у нас больше нету винограда?

— Не знаю, парень. Из ничего. Просто не будет никакого вина.

Еник жалобно скривился.

— Деда, ты меня любишь?

Дед прерывисто вздохнул.

— Ты и сам знаешь, что люблю, — ответил он без всякого выражения и превозмогая себя. — Чего тебе пришло такое в голову?

— Потому что я-то люблю тебя.

— Я знаю, — продолжал дед таким же бесцветным голосом. Он не мог не думать о винограде, о том, что же теперь делать, и этот разговор стоил ему усилий.

— Откуда ты знаешь, я ведь только сейчас сказал тебе об этом?

Все же дед улыбнулся:

— Так. Знаю, и все.

Еник сосредоточенно нахмурился.

— Олин тоже меня любит… Это сразу понятно, не надо и спрашивать.

— Спи, — шепнул дед.

Еник повернулся на бок и укрылся с головой.

— Спокойной ночи.

Еник высунул из уютного гнездышка руку и помахал деду.

Дед потер глаза. Потом еще раз потер.

* * *

Утром дед сидел во дворе в плетеном кресле-качалке и смотрел на облака. Они терлись, поглаживали друг друга, мягкие, белые, безмятежные, а потом молча расходились, даже не помахав на прощанье. Солнце золотило им макушки и наполняло небесную лазурь теплой прозрачностью.

Лучшей погоды для винограда давно не было, повторял про себя дед с самого рассвета. Он думал об этом, как проснулся, если вообще спал в эту ночь.

Винца будет ему недоставать.

Где-то по самому донышку глаз обжигающими лапками пробежало сожаление. Конечно, ему грустно не из-за пустых бочек, а оттого, что без дела будут стоять пресс, и надраенный короб, и щиток, свежевыкрашенный белой краской, и смазанный гусиным салом винт. Удручала нечаянная ненужность вещей, которые еще существовали, чтобы занять его руки и время, летящее в бесконечность.

Он смотрел на свои руки, лежавшие на коленях, и не знал, что им сказать. Они тихо жаловались, им было жутковато.

Еник играл на улице с Олином. Желтой лопаткой с красной ручкой они разрывали кротовьи холмики возле анютиных глазок и на синей тележке отвозили землю на тропинку к соседу.

Дед аккуратно запер за собой дверь и с упреком наморщил лоб:

— Что это вы вытворяете?

— Мы прогоняем крота. — Еник с важным видом приподнял плечики.

— Кроты вредные, — выпалил Олин.

— Такие же, как я или вы, — проворчал дед. — Ничего-то люди не понимают.

— Ты куда? — поинтересовался Еник.

— Вот. — Дед брезгливо, будто дохлую ворону, приподнял хозяйственную сумку.

— Еня хвалится, что у вас есть пушка.

— Само собой, — осадил дед Олина.

— Я с тобой пойду. — Еник воткнул лопату в яму и повернулся к Олину. — Ну и копай сам, раз не веришь, что у нас есть пушка.

— Не ходи, — заныл Олин. — Если уйдешь, я не буду с тобой водиться.

Еник пренебрежительно фыркнул и взял деда за руку.

— Полчаса не можете дружно поиграть вместе, — проворчал дед. — А врозь пяти минут не выдержите.

Еник поднял к деду серьезное смуглое личико. Брови и волосы за лето у него выгорели добела.

— А у тебя есть товарищ?

Дед даже поперхнулся.

— У меня? — Потом он засмеялся и погладил Еника по волосам. — Как не быть… Только ты этого еще не понимаешь.

— Почему же? — по привычке возразил Еник.

К счастью, сидевшая под акацией собака налетела на черного кота, а от часовни с воем вылетела «скорая помощь», оглядывая дорогу фиолетовым глазом, и деду не пришлось ничего объяснять. Тем более он все равно не знал, что сказать.

* * *

Двор Яхима был загроможден всевозможными винодельческими снастями, сам он расхаживал по двору в синем фартуке, словно заведующий складом.

— Здоро́во, Яхим! — радостно окликнул его дед. — Как живешь?

Ему сразу стало легче от сознания, что земля, как ей и положено, по-прежнему вертится и время не остановилось в своем хлопотном беге, торопясь к сбору винограда.

— Твоими заботами… — недовольно проворчал Яхим. — А здоро́во, так здоро́во.

Яхим частенько бывал зол; с тех пор как его покусала собака, видимо, в крови остались капли ее злобной слюны.

— Что делаешь? — спросил дед, словно приезжий из города.

— Не видишь? — ощетинился Яхим. — Пришло наше время, черт побери, не так, что ли?

У деда даже ладони зачесались при виде золотистых гроздьев, нагих и округлых и совершенно беспомощных.

— Хороший у тебя урожай, — произнес он с трудом.

Яхим опустил в бочку шпагат, плеснул в нее ведро воды и стал раскачивать бочку, поставленную на старую шину.

— А ты как? Слыхал, будто нонешний год ты чуток поторопился со сбором?

Яхимову издевку дед проглотил с покорностью мученика.

— Деда, держи меня крепче, — прошептал Еник.

Дед глянул вниз, нашел Еникову руку и крепко ее сжал. Они держались друг друга.

— Я пришел спросить, — с усилием выжал из себя дед. — Не надо ли чем помочь?

— Помочь? — изумился Яхим. — А чего помогать?

Дед растерянно потоптался на месте.

— Ну там… виноград носить… Или давить прессом…

— Тебе, значит, аккурат хочется давить?.. — Яхим хрипло засмеялся.

— Могу и посуду, инструмент вымыть… Бочки и все такое… Я подумал, если уж мы… — Вместо последнего слова дед лишь кашлянул и пальцем осторожно тронул почерневшее брюхо бочки.

— Не трогай ничего! — сердито закричал Яхим. — Ничего тут у меня не трогай! Еще разобьешь! И вообще… Терпеть не могу, если мешаются под руками, когда я занят делом!

— Тогда знаешь что? — воскликнул дед страдальчески. — Тогда… Тогда… Подавись всем этим!

И, отвернувшись, потащил Еника за собой.

— Иди хоть нарви винограда для малыша, старый дурак! — крикнул вслед им Яхим.

— Хочешь? — спросил дед.

Еник мрачно зыркнул на деда и ничего не ответил, сердито дернув головой.

Лучше было сломать об колено этот чертов ливер, с сердитым сожалением угрызался дед. Жадина ненасытная! Сломал бы я ему ливер, и мы были бы квиты. Потом ему пришло в голову, что он преспокойно может разбить и тот, свой единственный ливер, который без всякой надобности висит в погребе на скобе рядом с кувшином, что некогда выкопал молодой человек с ясным взглядом и горячей головой. Или преспокойно отдать его кому-нибудь, потому что ему самому он пригодится разве что для подсасывания воды из ведра.

* * *

Дед впереди, Еник за ним, шли, не разговаривали. Медленно и будто незнакомые, вошли они в распахнутые кладбищенские ворота. Могучие каштаны встряхивали золотистыми головами, дикий виноград на белой каменной ограде светился багрянцем. Они шли между могилами, у которых давно никто не останавливался, не клал на них рук, не зажигал свечу. Дед не помнил даже имен на памятниках, и бог весть, помнил ли еще кто-нибудь, кого охраняет ангел из желтого песчаника со сломанной веткой. Мимо нескольких могил с пожелтевшей травой, сразу за воротами, люди проходили, не удостаивая их вниманием. Когда все забудут их окончательно, вот тогда они в самом деле совсем умрут, подумал дед. Он остановился, дожидаясь Еника.

На аккуратно разровненном песке тропинки после них оставались следы — большой след и маленький, следы вели к могиле с мраморным крестом и кустом папоротника.

На основании креста сверкала свежая золотая надпись: «Анна Добешова». И рядом было достаточно места, по крайней мере еще для одного имени. Золотые надписи нынче не в моде. Это дед недавно слыхал в трактире. Вот полоумные, мысленно выругался тогда дед. Ополоумел народ, не иначе. И в самом деле — на многих пышных памятниках вокруг, из черного мрамора в виде модной теперь открытой книги, каменщик из соседнего города, мелкорослый мужчина, замазав серой пастой надпись, старательно снимал золото, которое, как предполагалось первоначально, должно было выдержать до скончания света. Возможно, это была та самая паста, какой Губерт шлифовал зеркало, с помощью которого смотрел на звезды.

Земля на могиле продолжала оседать.

Черные трещины выглядели таинственно и пугающе.

Может, они ведут прямо к ней, подумал дед, и она — как знать — видит меня.

— Вот здесь лежит мой товарищ, — сказал дед. — Очень хороший товарищ.

И он молча постоял со шляпой в руке, пока Еник не потянул его за рукав.

Дед виновато улыбнулся. Опустившись на колени, с каким-то странным ощущением стесненности в груди он заровнял трещины. Они оказались не такими глубокими, как со страху почудилось ему сначала. Земля не могла осыпаться и падать на нее, даже если б это еще могло причинить ей боль. Странные мы, странные. Дед мотнул головой. Возле мертвых ходим на цыпочках и с благоговением, а живых обижаем и при этом нередко готовы лопнуть от гордости.

— Я помогу тебе. — Еник встал на колени рядом с дедом и маленькой ладошкой загладил рассыпчатую землю.

* * *

Дед тихонько и осторожно прикрыл за собой стеклянные двери магазина самообслуживания. В этом новом здании, похожем на аквариум, что торчало посреди деревенской площади бородавкой на носу, деду все было противно. Но чего он прямо-таки терпеть не мог, так это стеклянные двери. Деду казалось, что они издеваются над ним. То они вырывались из рук, как вспугнутые кони, то, вроде почти остановившись, с такой силой ударяли по серебристому косяку, что звенела вся стеклянная стена длиной двадцать метров. Обошлись они не в одну сотню и уже неоднократно разбивались и высыпались. И всегда кто-то был виноват. Самозакрывающиеся двери. Ерунда какая-то. И дед предпочитал закрывать их собственными руками.

Сначала двери дернули его, как пара хорошо отдохнувших жеребцов, затем он принялся толкать их, как увязшую в грязи телегу, и наконец уперся пятками, будто сдерживал воз, катившийся с пригорка. Что и говорить — двадцатое столетие.

Дед недовольно поровнял рогалики, лежавшие в корзине на растопыренной морковной ботве. Он сохранял тот же неустрашимый вид, с каким вошел в магазин; имея другое расположение морщин на лице, он, вероятно, и не смог бы делать покупки. Прохаживаясь между полками и укладывая в корзину лапшу, сыр с копченым мясом и кнедлики в порошке — все по записке, как слабоумный, — дед испытывал ощущение, что женщины в магазине готовы глаза растерять при этом зрелище. К сегодняшнему дню он, правда, преуспел настолько, что обходился без записки, поняв, что покупки его повторяются. Но, придя сюда впервые, он долго топтался у входа, пока не уломал одну бабку взять ему все необходимое. Сам он при этом стоял поодаль, прикидываясь, будто его и нет вовсе. На другой день несколько хозяек, завидев деда, стали подталкивать друг друга локтями и хихикать, потешаясь его беспомощностью. Он проследовал мимо них, словно выпал из самолета. С тех пор дед держался в магазине всегда одинаково — как во время первой мировой войны, покидая окопы перед атакой.

Оглянувшись на внука, дед зашагал решительнее. Еник упрямо клонил голову, а возле него сидела на корточках девица Кширова. Одежда ее производила впечатление мыльного пузыря, который вот-вот лопнет. Нельзя сказать, что деда подобное зрелище чем-то не устраивало, но ему показался подозрительным интерес девицы к Енику. Она настолько была поглощена намерением во что бы то ни стало поднять голову Еника с помощью ласковых слов, что вся порозовела и присутствия деда не заметила. Через вырез ее платья можно было сосчитать камешки на дороге, если бы дед выдержал смотреть туда дольше полсекунды. Неудивительно, что сын его терял голову. От такого потеряешь. Терпеть подобное испытание ежедневно и оставаться каменным невыносимо и до того изматывает, что человек поневоле размякнет. А женщинам двадцатого столетия только того и нужно, они по большей части не выносят одиночества. Природе же на все наплевать. Сватовство не сватовство, счастливый брак или траур — кровь-то все равно горячая.

Дед встал столбом и задумался, возле носа у него защекотало.

— Возьми, — шептала, как липа в цвету, девица Кширова. — Или ты, может, не любишь шоколад?

Еник — ни звука.

— Ну как тебе не стыдно… Такой большой…

Шоколад! Ни с того ни с сего — и шоколад! Дед вспомнил ту стопку водки и слезу, странную слезу на ее щеке — сине-зеленую. Конечно же, просто так, за здорово живешь, она не подносила б ему выпивку!

— Янко, пошли! — скомандовал дед.

Девица Кширова изумленно вскочила, испуганная и растерянная.

— Извините… Я вот…

— Дорогая девушка, — сладко проворчал дед, — вы уж как-нибудь оставьте Янко в покое, хоть на нем не испытывайте свои чары… Будьте так добры, ладно?!

— Что вы… Уж не думаете ли вы?.. Я понятия не имела, что…

Девица Кширова растрогала бы, наверное, и прокурора. Но не деда.

— До свиданья!

Кширова резко повернулась, вырыв каблучком ямку в твердой земле. И понеслась, легкая, как зонтик одуванчика, и еще похожая на тюльпан, освещенный полуденным солнцем, когда дует ветерок настолько невесомый, что даже не ощущаешь его на лице.

— Дед… а дед… Можно я съем шоколад?

— Шоколад? — изумился дед. — Какой шоколад? Когда ж он у тебя оказался?

Еник пожал плечами и поднял на деда до того невинный взгляд, что дед беспомощно заморгал.

Олин поджидал их, сидя на ступеньках, грустный, с сокрушенным видом. Еник помчался к нему — только голова затряслась. Дед не поспел бы за ним, если б даже захотел, и проводил его взглядом сквозь пелену грустных раздумий, глядя, как малыши здороваются, касаясь потихоньку друг друга ладошками.

Подойдя поближе, дед услышал слова Еника:

— Ну что тебе крот, Ольда… Давай выкопаем себе могилки. Твоя будет здесь, а моя рядом, чтобы тебе не пришлось меня искать.

* * *

Дед сидел на кушетке у окна и читал газету. Очки балансировали у него на самом кончике носа. Читая газету, дед с упоением спорил со всем миром. Во-первых, он отстаивал точку зрения, что важные сообщения необходимо печатать крупным шрифтом. Скажем, объявления, но и не только объявления. Дед читал газету от корки до корки. Заявления государственных деятелей и письма читателей. С интересом размышлял о срыве поставок молока и ничуть не с меньшим интересом — о нефтяных пятнах в Атлантическом океане. Читатель газет, каких, должно быть, миллионы. Столько их, по-видимому, не было, потому что жить становилось все сложнее и сложнее. Люди ужасно поумнели, и в этом их несчастье. Школьник прикидывает, как в домашних условиях смастерить атомную бомбу, и не находит ничего лучшего, как похвастаться этим не кому-нибудь, а газетчикам. Всыпать бы этому умнику и дать в руки лопату. С фотографии во весь рот улыбаются два государственных деятеля, ни дать ни взять — родные братья, а назавтра с помощью телеспутника они поливают друг друга грязью. Возможно, их могла бы наставить на путь истинный однокомнатная квартирка в панельном доме, но вместо этого у них белые виллы и любовницы, ну и, само собой, всегда пожалуйста — газеты. Генеральный директор объясняет, почему у коленчатых валов совсем не те колена, какие надо, и объясняет это так здорово, что человечество, видимо, просто обязано со слезами на глазах выражать ему свою признательность. Читательница, вожделея любви, поверяет свою мечту газетам. Сегодня свадьба, кремация, завтра развод. Природного газа полно, и в то же время его не хватает. Продолжительность жизни увеличилась, но инфарктов прибавилось. А газеты всегда в центре событий. Читателей, помнящих сообщения с прошлой недели, ничтожно мало. А шрифт покрупнее намного дороже, что ли, черт вас побери?! Очки на дедовом носу балансировали, как балерина на пуантах.

Под окном раздались торопливые шаги, затем загремел ключ в замке. Проблемы мирового масштаба сразу потеряли жгучую актуальность — стоило свернуть газету и отложить ее в сторону на расстояние вытянутой руки. Дед резво вскочил, спрятал очки и газету в ящик стола и профессиональным движением схватил стоящую наготове щетку. Дед подметал, словно выискивал золото. Я и сам, как газета, подумал он, но не плакать же из-за этого. Не говоря уж о том, что все слезы израсходовал, пока был молодой и глупый.

В кухню ворвался Добеш, красный, как пасхальное яичко, которому оставалось только лопнуть. На щеках можно было обнаружить все известные и к тому же несколько еще не открытых оттенков красного цвета.

— Что ты ей сделал? — простонал он и загнанно перевел дух.

Если бы пришлось бежать на один дом дальше, наверняка его увезла бы «скорая». Красные щеки начали подергиваться синевой.

Дед угрюмо воззрился на сына. Он вообще не понимал, куда клонит сын, пока с ним чего-нибудь не случалось. Нельзя сказать, что Добеш выглядел хорошо, но не из-за этого дед выпрямился и оперся о щетку.

— Откуда ты взялся, черт возьми? — заворчал он недовольно.

— Что ты ей сделал? — простонал Добеш.

Дед вопросительно прищурил глаза, щетку прислонил к стене, а руки спрятал в карманы.

— Она прибежала ко мне вся зареванная… — Добеш говорил, словно проваливал экзамен на аттестат зрелости.

— А кто такая? — спросил дед. Он нарочно спросил, чтобы собственными ушами услышать, что сын его потерял голову. Ну почему все так упрямо повторяют одни и те же глупости, будто надеются открыть что-то новое, подумал дед. Когда-то он сам испытал подобное на собственной шкуре.

— Кто-кто… Она! — Глаза у Добеша были как осеннее небо, как сентябрьское небо на Вацлава, когда все показывает на снег, а потом вдруг начинает лить дождь. — Какой срам, — вздохнул он сокрушенно.

— Срам? — удивился дед.

— А ты скажешь — не срам? — Добеш по-боевому расставил ноги. Рыцарь может вымокнуть, но раскисать не имеет права. — Ты говорил с ней, как с какой-нибудь… И еще на улице! Как будто она…

Дед вынул руку из кармана, посмотрел на нее, будто в зеркало, а затем в хмурой сосредоточенности — на своего сына, словно на глазах деда распутывался сложный арифметический пример. До чего ж ему хотелось как следует влепить сыну! Ох, как бы кстати ему была хорошая, увесистая затрещина! Только дед совершенно не чувствовал злости, скорее сочувствие, но не злость. А что ж это за комбинация — сочувствие и затрещина?

— Срам, говоришь? — Дед не ждал ответа. Он сам себе кивнул с таким видом, словно выслушивал выговор перед строем. — Сраму не оберешься тогда, когда я перед ней надаю тебе по личику. Не нравится тебе здесь — собирай манатки и катись за счастьем в другое место. Я тебе не советчик, но и мешать не стану. Но быть сразу и тут и там… Это подлость.

Они даже не заметили, как пришла Марта. Ее железнодорожная форма потеряла новизну, на ней появились складки, а под глазами у Марты — тени. Со вздохом заметного облегчения она поставила служебную сумку и сумку, набитую покупками.

— Уж не деретесь ли вы? — спросила она как могла беззаботней, и веселость ее скрипнула песком на зубах.

Добеш оглянулся, испуганно вздрогнув.

— Что у вас? — Марта, придерживая стул, медленно села, словно не надеялась на его прочность. — Ты почему не на работе?

— Сейчас иду, — пролепетал Добеш, взглянув на деда, как на неуступчивого ростовщика. — Надо было кое-что… Кое-какие дела.

Тут только Марта заметила покупки, сделанные дедом и аккуратно сложенные на столе. Лицо ее приняло такое плаксивое выражение, словно она увидела обгоревшие останки своего дома. Нагнувшись к сумке, она дернула молнию и стала вынимать и выкладывать на стол рогалики, морковь, масло, молоко и вообще все, что уже лежало на столе, словно они с дедом сговорились.

— Дедуля, вы же знали, что сегодня я сама собиралась сходить в магазин, — прошептала она рыдающим голосом.

Деду показалось, что на него несется поезд. И как нарочно, в эту самую минуту раздался гудок локомотива на станции. Голос его был такой же приятный, как у разозлившейся цесарки.

* * *

Еника слышно было, наверное, на берегу Палавы. Просто удивительно, до чего голосисто умел мальчишка реветь при желании. Помнится, в день приезда Марты из родильного дома, когда все семейство в необъяснимом экстазе толкалось около него, Еник упорно и с удовольствием демонстрировал возможности своих голосовых связок и емкость легких. Был он не больше рукавицы, но голос его звучал громче церковного колокола. Дед сразу определил, что внука ждет военное поприще, с таким голосиной-то! И тут же высказал свое мнение вслух, хотя, конечно, не думал об этом всерьез. Чего только не скажешь в минуту, когда на кухонном столе в одеяльце лежит совершенно новый человечек, сучит ножками и орет что есть сил, а над ним склоняется вся семья, спаянная удивительной солидарностью, столь же редкостной, как и эта минута первого внимательного и горделивого знакомства, — солидарностью, которая нечасто проявляется в жизни, главным образом тогда, когда бывает или очень хорошо, или очень уж плохо.

Марта со смелом возразила деду, что предпочла бы увидеть его членом какого-нибудь серьезного музыкального ансамбля, скажем хора моравских учителей, а бабушка покрикивала на всех, требуя немедленно успокоить ребенка, не то с ним стрясется что-нибудь, а потом поздно будет винить себя. Бабушка понимала, какой хрупкий сосуд — человеческое существо и что цветы на лугу обойдутся без этого хрупкого сосуда, а вот сосуд без цветов — едва ли.

Дед проворно сбежал вниз по лестнице. Первый его взгляд был на стол: две груды покупок, по-прежнему аккуратно сложенные, все еще красовались на столе, как выставка конфискованной контрабанды. И пролежат еще сто лет, если кто-нибудь не выкинет их в окно. Марта умела быть упрямой, как коза.

— Что ты опять ему сделала? — крикнул дед.

Марта, оторопев, округлила глаза, но тут же гневно метнула молнии.

— Дедушка, дедушка, — отчаянно всхлипывал Еник, и прерывистые рыдания сотрясали его, как порывы ветра сотрясают флагшток. Щеки его были мокрые, волосы надо лбом вспотели, из стиснутых кулачков вытекала шоколадная жижа.

— Удивляюсь тебе… — Дед в недоумении покачал головой и с сожалением поглядел на Марту. — И тебе его не жалко?

У Марты заострился нос. Одному богу известно, как ей удавалось делать это в приливах злости.

— А я уже и удивляться разучилась, — с надрывом произнесла она. — Всему! — И посмотрела на стол.

У деда запылали щеки от прихлынувшей крови.

— Ну что такого страшного случилось, скажи на милость?!

— У Олина день рождения, а вы обещали, что у меня тоже будет, — вперемешку со всхлипами прорыдал Еник, — а вы мне… обещали, что у… меня… тоже… будет…

Дед задергал носом так, что раздался треск. Наибольшая хитрость детей заключается как раз в их бесхитростности.

— Ну конечно же, детка, у тебя будет день рождения, золотой ты мой… Съездим в город, купим тебе лошадку…

— А я хочу, чтоб у меня сейчас было рождение, — выпалил Еник деду, и надежда осушила его глаза.

Дед повернулся к Марте, но, натолкнувшись на ее взгляд, в котором сверкали искорки торжества, сразу понял, что бессмысленно искать у нее поддержки. В конце концов, ведь и он не пришел ей на помощь.

— Радоваться будущему дню рождения — самое приятное, — сказал он Енику, будто сообщая номера в лотерее с невесть каким выигрышем.

— Но у Олина уже был… — Еник набирал воздух для дальнейшего воспроизведения слез.

— Потому что он маленький, — находчиво перебил его дед. — Сначала празднуют рождение самые маленькие, а потом те, что побольше. У меня вот день рождения будет только зимой.

Еник испытующе посмотрел на деда промытыми глазами:

— Олин меньше меня?

Он раскрыл один из кулачков и принялся вылизывать растаявшую шоколадную конфету.

— Это он подарил тебе конфету? — проводил дед обходной маневр, потому что Олин был на целых полголовы выше Еника. — Так вот знай, что у тебя будет кой-чего получше.

— А что? — Еник изображал равнодушие так же неумело, как и не начавший еще бриться юнец изображает пылкие чувства. — Лошадку, а что еще?

Дед с загадочным видом потер лицо:

— Это тайна.

— Я хочу меч, и кораблик, и водолазные очки, и бассейн, и домик в саду, и попугая, и собаку, и цветной телевизор… — Еник задумался.

Марта невесело усмехнулась:

— Не так уж мало…

Еник снова закрыл лицо ладонью.

— Но больше всего я хотел бы вина.

Дед и Марта ахнули в один голос. Еник продолжал сохранять серьезный вид, какой он умел сохранять, когда приходил к выводу, что никто из взрослых все равно не поймет его.

— Мне пора, я пошел, — сообщил он и вышел.

— О чем это он? — робко произнесла Марта.

Дед опомнился первый.

— Ты же слышала, — гордо ответил он. — Из парня выйдет толк. Попомни мои слова.

— Вы его только балуете, — вздохнула Марта.

— Я?! — поразился дед.

— Водите его в трактир, талдычите про виноград…

— Я, значит, плохой?

Дед настороженно повернулся к Марте, словно хотел услышать, как прорастает семечко.

— Выйдет из него ваш сын! — выкрикнула Марта побелевшими губами.

Дед вытаращил глаза. Он глубоко и громко втянул воздух, приготовясь к защите себя и своего рода. Однако не произнес ни слова, только яростно махнул рукой.

Марта сообразила, что малость перебрала. Но не в ее привычках было спешить с извинениями.

— И все делаете мне назло! — Она разгребла покупки на столе. — Разве не повторила я вам десять раз, что иду в магазин сама?!

Дед горько усмехнулся. Он знал невестку настолько, чтобы понять, что на него кричит не Марта, а одна из множества женщин, дремлющих в любой из дочерей Евы, которые и делают их именно такими, какие они есть.

— И еще я прибрал весь дом… Это я говорю не для похвальбы, а чтоб ты не начала убираться заново.

Дед оказался прав. Марта вдруг сразу расплакалась.

— Вы бы наверняка ничего этого не делали, если б не знали, что устраивает мне ваш сын, — зарыдала она так же горько, как только что рыдал Еник.

Дед передернулся, словно его толкнули под холодный водосток. Он отступил к дверям и в ужасе, но как бы отстраняясь, пробормотал:

— Да что ты такое городишь, господи… Да ведь… Ты что, подозреваешь и меня?

Марта громко плакала, подвывая и пряча лицо в согнутой на столе руке, плакала и никого, кроме себя самой, не слышала.

* * *

Дед уставился на стопку рома перед собой и прогудел, словно молитву:

— Господи, хоть бы мне не сделалось плохо в поезде.

Быстрое движение всегда вызывало у него неприятные ощущения, они сосредоточивались в области желудка, который надувался, как футбольный мяч. Одинаково плохо было ему и в машине, и в поезде — едва в глазах начиналось мелькание. С грехом пополам он еще отваживался ездить на велосипеде, да и то с горки приходилось притормаживать.

Опрокинув в себя решительным жестом эликсир, он зажмурил глаза и проследил за его благодатным действием. Дед и Еник были празднично разодеты. Дед облачился во все черное, от ботинок до шляпы, и в тугом вороте рубашки чувствовал себя как заяц в силках. На Енике была белая кепочка с козырьком, красная футболочка и длинные белые брюки, со складкой будто бритва.

А кондитерша выглядела все так же, не менялась, как и статуя посреди площади.

— Я не против, — согласилась она и последовала дедову примеру. Но по причине нежной конституции, которая вопреки обманчивой внешности все же, несомненно, генетически была в ней закодирована, глотка ее оставалась недостаточно развитой, посему стопку она опрокинула в два приема и удовлетворенно перевела дух, когда ей удалось сделать это не поперхнувшись.

— Войди и не навреди.

Марта, безусловно, была права, считая, что подобные зрелища — не самый лучший воспитательный пример. Хотя кто знает — может, мы недооцениваем влияние отпугивающих примеров? С другой стороны, трудно сказать, что маленького человечка отпугивает, а что, наоборот, привлекает. Еник разглядывал деда и продавщицу с одинаковым восторженным интересом, точно так же, как совсем недавно — ворон и лошадь на картофельном поле. Он сидел за столом и расправлялся с пирожным. Стул напротив был пуст.

— Альбинка стала редко заходить, — объяснила кондитерша. Голос ее был тосклив, как вечерняя улица, когда дождливым вечером на ней вдруг разом вспыхивают фонари и все равно не разгоняют темноту, будь их даже во сто крат больше. Пока Броускова просиживала здесь целыми днями, продавщица никогда не называла ее по имени. Утраты мы всегда обнаруживаем с осторожной стыдливостью. — Нарочно… Чтобы к ним, к Крагулику не могла… — Продавщица перевела взгляд на Еника, затем снова на деда, прикрыла рот ладонью, после чего шепнула: — Пепичка.

Но ровным счетом ничего не произошло. У туч не выросли крылья, и солнце не упало в пруд. Дед угрюмо кивнул.

Еник доел пирожное и понес тарелочку на прилавок, по дороге подбирая пальцем сладкие крошки и слизывая капельки сливок. Его не покидало опасение, что они опоздают на поезд.

В кондитерскую вошел слепой Прохазка, постукивая перед собой белой палочкой, точно голубь выклевывал горох из кастрюльки. Дед уступил ему дорогу, а Еник не понял, в чем дело.

И Прохазка налетел на Еника. Гневно ткнув в него палкой, он рассвирепел:

— Что тут такое… Что вы тут мне подстроили?!

Еще совсем недавно глаза у Прохазки были как у кобчика, и он до сих пор не привык к темноте, к тому черному свету, в котором столько врагов, ловушек и болезненных неожиданностей.

— Люди тут, ничего больше, — утихомиривал его дед.

— А ты кто? — Прохазка поднял нос, как оскорбленный профессор.

— Добеш.

— Старый?

— Ну… Старый.

Прохазка умиротворенно улыбнулся.

— Тебя я еще видел… А чего путаешься под ногами, если знаешь, что…

Дед притянул Еника к себе.

— Ты на моего внука наступил.

Прохазка дернул плечом, поправил на носу черные очки. Енику он понравился тем, что был похож на Ферду-муравья[9].

— Вы уж не серди́тесь, молодой человек, что я малость того… Выпьете со мной пива?

Дед и кондитерша выразительно переглянулись, но тут же обоим стало стыдно.

— Мы в город собрались, — принялся объяснять дед, начав издалека. — Янеку нужна лошадка, а мне новые… — Слово «очки» застряло у него в полуоткрытом рту. Знай он, что так глупо запутается, помалкивал бы.

Прохазка виновато хлопнул себя по лбу:

— А я думал… Какой же он, твой внучек?

— Толковый парнишка, — смущенно промямлил дед. — От горшка два вершка, не ест ничего… Но уже собрался в школу.

— Пять лет? — уточнил Прохазка.

Он понемногу учился спрашивать, привыкая к мысли, что если ничего не услышит, то и не увидит. По ночам он нередко плакал и проклинал то время, когда все видел и ничего не замечал. А теперь многие вещи он не в состоянии был себе представить. Кто знает, может, ему было бы легче, будь он незрячий с рожденья. Об этом он говорил лишь в те минуты, когда шарил в кладовой в поисках веревки потолще. Скобу он уже приметил и безошибочно нашел бы крюк, на котором когда-то висел безмен. Ежедневно подходил он к тому месту убедиться, на случай, если совсем уж станет невмоготу.

— Через несколько дней ему исполнится шесть, — сказал дед.

— Шесть. — Прохазка откашлялся, у него сразу пересохло в горле. — Шесть лет назад я еще видел… Приходилось подносить палец к самым глазам, но против солнца я его видел… Скажи что-нибудь, парень, а то дед плохо о тебе отзывается… Как зовут тебя?

Еник стыдливо повертел коленками; нос у него был как свежевымытая морковка.

— Янек.

— Как?

Прохазка наклонил голову, словно голос Еника был неслышным дождем.

— Янек, — повторил Еник еще неохотнее. Потом, вспомнив воспитательницу в детском саду, добавил: — Добеш Ян.

Это он произнес, словно рапортовал командиру роты.

Прохазка умиленно улыбался, морщины неожиданно придали его лицу растроганное выражение — словно по мановению фокусника, умевшего делать черную воду в стакане прозрачной.

— Теперь я тебя уже узна́ю, не бойся.

— Ну что ж…

Дед переступил с ноги на ногу, и Еник услышал, как у деда захрустело в коленях.

— Ступайте, ступайте, — понимающе прогудел Прохазка, улыбнулся и, пригнувшись, сообщил: — Удрал я от жены. Нормальное ли дело, чтоб жена провожала мужа в трактир?! Сам я, что ли, не соображу?! Дайте мне пива!

— Оно, конечно, правда, — поддакнул дед. — Только здесь не трактир.

— Как так? — Прохазка постучал концом палки по твердому носку черных ботинок на шнуровке. — Брось потешаться… Иду мимо, слышу — пахнет ромом. Рома я, что ли, не узна́ю?! Да хоть и на расстоянии!..

Дед сокрушенно поглядел на продавщицу.

— Ром-то ром… Ты верно заметил, да…

— Что опять за шутки? — Прохазка провел ладонью по краю прилавка.

— Ты в кондитерской, Йозеф, — хрипло прошептала продавщица.

— Ах, проклятье!..

Прохазка облизал пересохшие губы. Он положил ладонь на лицо кондитерши и пробежал пальцами по усикам — мягкому пушку темноглазых женщин и только что вылупившихся птенцов. В этот миг он увидел ее перед собой. Слепые глаза обманули время, и она предстала перед ним белокожая и гладколицая. Обычно стеснительная, в этом колдовском витке воспоминаний она ничего не скрывала и кичилась всем, что могла ему дать, словно полагалась на его глаза за семью печатями. Ресницы ее дрожали, и ладонь на колене ничего не закрывала и ничему не препятствовала.

— Эх, Божка… — вздохнул Прохазка, и рука его отпала от ее лица как отрубленная, стукнувшись о прилавок.

Кондитерша горячо кивала, и слезы ее капали на замызганный халат.

— Деда, поезд уедет, — настойчиво шептал Еник.

Но дед вытирал нос и уши большим зеленым платком и ничего не слышал.

— Выходит, меня сбил с толку запах крема, — прохрипел Прохазка. — И я подумал — открыли новый трактир, который моя старуха утаила от меня.

Кондитерша посмотрела на коробку от шоколадного набора, потом на деда. Дед кивнул. Продавщица налила, проливая и дрожа.

— Каждый день вижу тебя на улице…

И втиснула стопку Прохазке в руку.

Прохазка принюхался, осторожно отхлебнул из источника этого аромата и запрокинул голову, словно вынюхивая.

— Видишь, значит, нас. — Он горько усмехнулся. — Да-а, супружество — это как стул с гвоздем. Смотришь издали — и с радостью хочется сесть, когда у тебя болят ноги. Но горе тебе, коли сядешь… Издали смотреть — куда ни шло… Так вот оно… — И улыбнулся, словно отпуская грехи всем на свете.

* * *

По новой улице, ведущей к станции, с раскаленных железных крыш стекал обжигающий сироп дрожащего воздуха. На бетонированном тротуаре его было уже по колено, и каждый шаг становился сущим мучением. В своей черной одежде дед чувствовал себя вороном в горячем бульоне.

— Когда-то тут росли черешни, — вздохнул он недовольно и с упреком. А сколько тут грешили и сколько выслушал он пересудов о чувствительных историях!

— Почему? — удивился Еник.

Дед мудро склонил голову набок:

— Потому.

На желтом здании станции меняли крышу, и оно стыдливо скорчилось среди поля, раздетое, как высохшее дерево. Еник смял шапочку с козырьком и затолкал деду в карман. Сигареты хрустнули, отдавшись деду болью вырванного зуба.

Но Еник буркнул:

— Спрячь эту каску, не холодно.

И дедову злость как рукой сняло. Что за умница, подумал он гордо и огляделся вокруг. К сожалению, в пределах слышимости никого не оказалось.

— Деда… — Еник остановился и с сосредоточенным видом вытянул вперед подбородок. — Почему ты не сказал тому дяде, что едешь покупать новые очки?

Дед, еще улыбающийся от Ениковой шутки, сразу посерьезнел.

— Чтоб не расстраивать его… Ему-то не помогут уже никакие очки на свете…

— Он и правда совсем-совсем ничего не видит?

Дед покачал головой.

— Я попробую, как это.

Еник забежал вперед и, повернувшись, зажмурился, расставил руки и осторожно пошел деду навстречу.

— Деда!.. Деда, я вижу!.. Я вижу твои черешни… Сорви мне одну, а то они очень высоко.

Еник задохнулся от восторга и больше не смог сделать ни шага.

Замер и дед, пригвожденный неожиданным зрелищем. Улочка между станцией и магазином стройматериалов была запружена лошадьми. Они стояли на привязи у акаций, телег и просто у колышков, вбитых в землю. Вороные и каурые, гнедые и белые, и среди них — одна белоснежная липицанка, а одна изабеловая — будто из книжки сказок. Лошади стояли тихо и терпеливо, кивая друг другу головами, переговариваясь взглядами, блестящими боками, звездочками во лбу, перевязанными бабками, тихим ржанием и бубенцами удил.

Мужики в тенечке с бульканьем обнимали и лобызали бутылки, с губ у них моросило на лохматые груди в расхристанных рубахах и на черные траурные штаны воскресной одежды.

— Откуда здесь взялось столько лошадей? — спросил Еник.

— Их сюда… со всего района… собрали, — ответил дед в три приема.

— А чего они ждут?

Дед скривил рот:

— Поезда.

Еник обрадовался:

— Они поедут с нами?

— Они поедут совсем в другое место… В противоположную сторону.

Дед устремил глаза вдаль по колее, туда, где для них уже не было места под солнцем.

Дед с внуком шли по странной ярмарке, удивительной своим богатством и в то же время тихой. Еник, широко раскрыв глаза от невиданной доселе красоты, дед — сощурив их, устремив в воспоминания. Он слышал рядом слова соседей и свои собственные; он вел с ними мудрые беседы на бетонированных ступеньках крылечек, ни шагом далее, словно в такие времена крыша над головой могла служить защитой. «Еще не переправились через Мораву», — сообщали они друг другу, и Дыя тоже пока что ждала их. Потом дед увидел из окна, как они шли. Как они шли! Первые из них переходили вброд заболоченную Тркманку. По пояс в грязи, косматые лошаденки тянули орудия, и жабы таращили на них выпученные от ужаса глаза. И к каждой двери — сперва автомат, потом глаз, потому что глаза-то не где-нибудь, а в голове, а голова всего одна. Стуча зубами, приветствовал дед гостей. «Вино есть?» — спросил его взлохмаченный синеглазый солдатик с горстью повидла на месте правого уха. Дед завертел головой и никак не мог остановиться. У него не было ничего, а вина и подавно. «Тогда дай воды», — приказал солдатик, и дед и по сию пору видит его разочарованный взгляд, горестный, разочарованный взгляд, и до сих пор ощущает отвратительный вкус тепловатой воды, какой угощал он его в парадной горнице дома среди виноградников, потому что они выпили воды за победу, за встречу и на прощанье. Синеглазый лохмач метнул на деда косой взгляд, вымыл ноги и отправился дальше. Дед бросился его догонять, чтобы дать хотя бы чистые носки. А соседи причитали, что фашисты окопались за Дыей, и если они вернутся…

Вскоре дед объявил им: «Я привел себе коня». Этот миг оказался пророческим, незыблемым началом, это была его дань собственной совести, судорожная плата за вид из окна на тех, которые шли ради него и ради других по этому удивительному свету.

От восьмидесяти лошадей в деревне уцелело всего одиннадцать, и одна из них была запрятана так надежно, что дед с трудом отыскал ее. Со злостью и от жалости раздавив в кровавую лепешку струп оводов у нее в паху, он застыдился, накинул на лошадь оброть и повел домой серединой улицы. Люди, поглядывая на него из-за колышущихся занавесок, не могли даже смеяться при виде этого сумасбродства. Еще пылали ярким пламенем амбары и вздрагивала земля, а они шли пустой улицей — дед, словно на ватных ногах, и конь, который, собственно, тащил его, и они путались друг у друга в ногах. И тут раздалась музыка. Дед потрогал свою горячую голову, но музыка была явью, играл оркестр. Смеркалось, они шли мимо сада, цветущего на диво пышно, музыканты один за другим переставали терзать инструменты, и после бесконечной паузы, после тишины, барабан рассыпал дробный топот копыт, к этим звукам присоединилась труба, и тут дед понял, словно прочел в букваре, — что бы ни болтали по деревне, гнусной войне пришел конец, коли лошади нужны теперь только крестьянину.

Он шел, и ему виделась покрытая пеной кобыла и рядом — мокрый жеребенок с тяжелой головой; шел и видел конюха: он завязывал кобыле хвост узлом и спутывал задние ноги толстой веревкой, чтобы она не пробила жеребцу дыру до самого сердца; шел и видел, как подводят кобылу к обгрызенной деревянной ограде, по другую сторону которой щерит зубы желтогривый жеребец, таращит налитые кровью глаза на эту кобылу, кобылку, осужденную на удивительное чудо и для этого и спутанную.

Он шел, и ему виделись истомившиеся жаждой лошади на берегу пруда, и всякий раз, видя лошадей, он видел и себя, изнывающего от жажды, с тяжелой головой, видел себя, истекающего кровью и задыхающегося.

— Я хочу покататься, — заканючил Еник.

Дед погладил его по волосам.

— Поезд наш уедет.

— Будет другой, — раздалось у них за спиной.

Знакомый деду голос. Дед медленно обернулся. Он не ошибся. С травы не спеша и с усилием поднимался Губерт, похожий на только что срубленное дерево. Удерживаясь каким-то чудом, неуверенно ищет оно свое первоначальное место. Губерт тихим шепотом окликнул печального белого коня в серых яблоках и подсадил Еника на его удобную спину. Конь повернул голову; в глазах у него было солнце и аромат жаркого дня — в ноздрях. Еник вцепился пальцами в гриву, крепко сомкнув веки, которые не открыл бы ни за что на свете. Что за счастье ничего не видеть и бояться открыть глаза, ненадежное превосходство в начале увлекательного пути!

— Теперь я мог бы нарвать черешни, сколько захочу, — заикаясь, сказал Еник деду и, разом открыв глаза, огляделся. Он вознесся высоко, под самое небо, и видел далеко-далеко — за лес, за реку. Колыхающийся мир вокруг предлагал себя и давал, манил далью, странницы-тучки звали за собой. Еник запрокинул голову. Небо вырастало из земли и потом снова послушно уходило в землю. Так, во всяком случае, ему казалось. Так он видел, так понимал простиравшееся перед ним, чтобы не испугаться вида пропасти, холодящей бездонности. Еник еще жил в колыбели нежных красок и сладких ароматов.

Губерт довел коня за узду до самого конца аллеи из акаций, там придержал его и повернул назад.

Дед смотрел им вслед. Кто-то всунул ему в руку прохладную бутылку с вином.

Туча пыли пригнала белый «мерседес», из него вышел пижон в клетчатом пиджаке и лазурно-голубых брюках и нетерпеливо постучал золотым карандашиком по блокноту в крокодиловой коже. И тут же услужливый мужчина с объемистым портфелем принялся усердно распоряжаться. Он несмелым голосом выкрикивал цену, мужчина в клетчатом пиджаке долго вертел головой, прежде чем согласно кивнуть, и что-то зачеркивал в блокноте.

— Их сожрут собаки! — выкрикнул вдруг Губерт, и рука его, сжимавшая уздечку, побелела.

Еник испугался.

— Их сожрут собаки! — И Губерт потянул коня за собой в поле.

Дед смотрел на них в напряжении и нерешительности, осененный неожиданной идеей.

— Губерт! — позвал он, словно с неба падал камень, суматошными жестами показывая Енику, чтобы тот подождал, а сам побежал, как мог быстрее. Пробежав несколько шагов, он сорвал с головы черную шляпу, смял ее в руке и склонился на левый бок.

Еник с высоты наблюдал за необычно живыми движениями деда, а Губерт держался за узду, чтоб не упасть.

Лошади убывали быстрее, чем они когда-нибудь со временем прибудут. Мужчины уходили, увешенные ставшей вдруг ненужной упряжью, не смотрели ни назад, ни вперед и искали ответа на носках запыленной обуви.

— Шесть тысяч?.. Пять?.. Четыре?..

Чиновник был робок, словно просил дать в долг, и нервно помахивал черным портфелем. Затем лошадь сама отбарабанивала себе похоронный марш по деревянному помосту и исчезала в вагоне.

Пижон в клетчатом пиджаке добродушно улыбался и снисходительно смотрел на всех на них сквозь три поднятых пальца. Солнце не успело хотя бы чуточку удлинить тени, как пижон решил, что заработал достаточно для того, чтобы с довольным видом захлопнуть за собой дверцу автомобиля и отбыть в отель, а там принять стакан охлажденного вина. Он даже сердечно попрощался на скрипучем чужом языке. Жалко, что ли? После такой удачной торговли! Он уехал, и за ним потянулся шлейф, как за королем, — шлейф из пыли.

* * *

Марта убиралась у деда в комнате и даже напевала. Плохо разве — встать утром и никуда не спешить? Если б еще можно было свистки всех тепловозов прикрыть колпаком для сыра, чтобы они своим пронзительным свистом не напоминали ей о том, что рабочих дней всегда бывало больше, чем выходных, и так будет еще долго. Ее уговаривали пойти работать стрелочницей и сидеть в сторожке неподалеку от деревни. Пятнадцать минут на велосипеде — и не надо спать неведомо где, на чужой постели, под чужим одеялом, слушать прерывистый шепот, потому что чего только не происходит на свете, и главным образом ночью, и все больше мерзостей. Не так много прошло этих ночей, по каждая весила тонну. Она не могла думать ни о чем другом — только о том, что ее муж сейчас тоже где-то мается один, и при этом слушать, как двое людей на извилистых дорожках жизни ненадолго сошлись в своем одиночестве. Марта зарывалась головой в подушку и завидовала всем, кто умел одинаково легко и сойтись, и расстаться. Так проходили ее ночи вдалеке от знакомых запахов и звуков. А в сторожке среди черешен, быть может, она увидела бы огни и своего дома. Но этого она тоже боялась. Она представляла себе высокий свод теплой летней ночи и тот миг, когда, поддавшись мучительному стеснению в груди, которое сильнее страха перед темнотой и криками ночных птиц, сядет на велосипед и понесется к деревне, чтобы собственными глазами убедиться, чем занят муж в то время, когда она сидит за столом в сторожке, запершись на два оборота, наедине с телефоном и собственным отражением к оконном стекле. Она улучит момент, когда нет поездов, двадцать минут, самое большее — полчаса. Ну что может произойти?.. А произойдет то, что навстречу друг другу пойдут два поезда и столкнутся в тот самый момент, когда она, босая, на цыпочках, будет подкрадываться по коридору к спальне.

Дед нырнул в комнату, как рыба в воду, с той лишь разницей, что еле переводил дух. Его движения черпали силы из высохшего уже родника. Марта опиралась о стол и широко раскрытыми глазами смотрела на деда, и чудилось ей при этом бог знает что. Опомнившись, она часто заморгала, встрепенулась так, что волосы ее разлетелись во все стороны, и смущенно засмеялась.

Нетерпение пронизало деда как зубная боль.

— Воображаешь, сам я тут не уберусь?

— А что делать? Все равно у меня выходной. — Марта еще не погасила смущенную и недоумевающую улыбку, уверенная, что дед все же будет рад. — Сегодня вы убираете, завтра я.

Дед предпочел бы не видеть ее. Переведя дух, он прижал руку к сердцу.

— Знаешь, что?..

Марта не поняла, а дед не осмелился попросить Марту выйти. О долгом же дипломатическом разговоре не могло быть и речи. Он подошел к шкафу и свирепым взглядом пытался дать Марте понять, чтоб она убиралась. Открыв дверцу, он засунул руку по плечо в аккуратно сложенную стопку рубашек двадцать первого года. Вытащив огромный старомодный бумажник с золотой монограммой, дядин подарок к конфирмации, достал из него расправленные стокроновые кредитки.

— Что случилось? — испуганно ахнула Марта.

Именно такой реакции дед ждал и заранее боялся. Доставала бы у него на глазах деньги Марта — он не обратил бы ни малейшего внимания или забыл об этом в следующую секунду. Но Марта и в этом, самом что ни на есть обыкновенном событии умела ясновидчески предположить или угадать сложные взаимосвязи, по своим результатам по большей части направленные непосредственно против нее и против всего, что она так старательно и обычно безуспешно отстаивала.

— Ничего! — рявкнул дед, хотя предпочел бы прореветь слово, обладающее более сильным целительным воздействием. Он взялся было пересчитывать сотенные, но тут же бросил начатое занятие и засунул всю пачку целиком в карман.

— Что такое? — Марта уже плакала. — Такие деньги… Где вы бросили Еника?

— Мои это деньги или нет?

— Но зачем столько?.. Что случилось?

Дед уже держался за ручку двери.

— Я копил на памятник… Только мне пришлось бы свернуться в бараний рог! Сами за него заплатите! — заключил он уже в дверях, и, если б он захлопнул их так, как ему хотелось, Марте до вечера хватило бы подметать осколки.

* * *

Дед упорно заталкивал чиновнику в портфель пачку сотенных. Чиновник с трудом сопротивлялся, портфель трещал по швам, позолоченная застежка отскочила.

— Мои деньги не хуже, чем у того барышника, — задыхаясь, гудел дед в ухо чиновнику.

Чиновник жил в большом городе. Он давно занимался посредничеством и считал себя знатоком деревни; это свое преимущество перед другими он умел подтвердить соответствующими словами. В Слапах у него была дачка на плоту, дочь изучала медицину, а он во время служебных поездок расплачивался со своими приятельницами в брненском «Интеротеле» валютой — разумеется, так, чтобы не ущемлять интересы семьи. Он очень любил ездить в Моравию. Ему было смешно, что из-за каких-то там лошадей люди способны совершать глупости, частенько обходящиеся довольно дорого, в то время как килограмм конской колбасы стоил гроши. И сейчас, похоже, он был не прочь взять дедовы деньги, но в то же время не собирался навязываться или как-нибудь нечаянно высказать удовлетворение по этому поводу.

— Понимаете, я все же не могу… Вы частный сектор, не так ли? Такая сделка просто противоречит инструкции, поймите.

— Вы их видите, эти инструкции? Смотрят они на вас?

Чиновник засмеялся и действительно оглянулся.

В этот момент к ним подбежала Марта, еле переводя дух.

— Что вы себе позволяете, вы!..

Она выдернула дедову руку из чиновничьего портфеля, две сотенные стали плавко опускаться на землю.

— Но, мадам, — защищался застигнутый врасплох чиновник, пряча портфель за спину.

Опасаясь лошади, Марта обходила ее почтительным полукругом.

— Это мой ребенок, — испуганно шептала она.

Губерт растерянно кивнул и снял Еника на землю.

— Я сама куплю тебе лошадку, — посулила Марта. — Поедем с тобой в город… А деда оставим дома.

— Я больше не хочу неживого коня! — жалобно закричал Еник.

— И в садик будешь ходить, без всякого этого… — Марта не могла придумать — без чего же, и в ярости уставилась на деда. — Без всякого этого шатанья!

Еник громко всхлипнул, наподдал ногой камешек и, строптиво оглядев взрослых, подошел к расстроенному деду, держа руки в карманах.

— Деда, ну их. Пошли домой. Поговорим о лошадях.

И они пошли. Маленький и большой, черный и красно-белый, оба простоволосые, руки в карманах.

Губерт тоже очнулся от наваждения и сердито дернул уздой, отчего белый в яблоках конь вскинул голову и ощерил желтые зубы.

— Куда его теперь?

Чиновник беспомощно пожал плечами:

— Через месяц снова будет закупка.

— Не хотел бы я слышать, что скажет председатель… — Губерт растерянно поискал глазами подмоги, но все бутылки давно были пусты.

* * *

Дед барабанил указательным пальцем по рассыпанному на столе пеплу от сигареты. Пластиковая столешница была пыльно-серая, как проселок, зато пепельница сверкала кристальной чистотой.

Дед сидел с таким видом, будто проклял все человечество. Трактирщик аккуратно смахнул пепел деду на брюки и поставил перед ним кружку пива с нагревателем, а рядом положил виргинскую сигару.

Дед брезгливо отодвинул сигару:

— Пошел ты с ней, легкие у меня и без того никудышные!

Трактирщик не оскорбился. Душа его становилась чувствительной лишь в тех случаях, когда в трактир набивалось полдеревни. Достаточно было одного неосторожного слова — и он, встав в открытых дверях, просил всех покинуть помещение. Сейчас они были в зале вдвоем. Трактирщик сел напротив деда, подпер голову рукой и стал рассматривать его, как новоиспеченная новобрачная, приготовившая свои первые кнедлики.

— Бросил курить? — заговорил трактирщик. — Одобряю. Кто экономит, тому всегда лучше, чем тому, кто все пропьет и прогуляет. Будь я попом, я б это как следует втемяшил народу!

Приглушенно заиграла похоронная музыка, выделялись тромбон и барабан. На тромбоне играл местный капельмейстер, на барабане — его шурин. Остальной состав оркестра часто менялся, и «музыканты на час» предпочитали играть негромко.

— Молодого мужика всегда жалко, — сказал трактирщик. — Мог бы еще лет тридцать здесь рассиживать.

Дед кивнул. Хоронили Пршемека Новотного, его убило бетонированной крышкой от колодца. А вообще врезать бы ему разок-другой, чтоб опомнился. Горящей спичкой проверять, нет ли в колодце бензина!.. А получилось все так. В субботу под утро Миксик на новой «эмбечке» срезал поворот у аптеки и оказался на колодце с помпой. Он отделался шишкой на лбу, а передок машины оказался сильно помятым. Из разбитого бака в колодец натекло бензину. Когда мужики пришли чинить помпу, они почувствовали запах бензина и даже поспорили, легче он или тяжелее воды. А Пршемек чиркнул спичкой и бросил ее в колодец.

Тромбон надрывался, как паровой каток.

— Когда ты умрешь, твои молодые обрадуются, — задумчиво протянул трактирщик. — Накопишь им кое-чего.

Дед посмотрел на него с состраданием. Удивительно, как он не разорился в первую же неделю работы! И вот надо же, ведение трактира стало его призванием. Видимо, в своем деле он разбирается лучше, нежели в человеческих отношениях.

— Ну, что?.. — искренне удивился он, заметив сочувственное выражение глаз деда. — Послушай, правда ли, что твой сын и эта… ну, как бы сказать… та дама, что там возле него… Чего-то кооперативный газик зачастил в лес.

— Собираешься открыть там киоск с прохладительными напитками? — рявкнул дед.

Трактирщик откинулся назад и обиженно сощурил глаза.

— Извини… Я не собираюсь тебя допрашивать. Просто так спросил. Тебе не жаль, что в наши времена вообще не было таких красивых девок?

— Ты ко всем, кто ходит сюда, пристаешь?

Трактирщик засунул пальцы за черно-красные помочи и надул щеки. Но тут вошла Броускова, и трактирщику пришлось отложить дискуссию. Он уставился на пани Броускову, как на архангела Гавриила, в руках у которого вместо огненного меча оказался кувшин для пива.

Броускова согнувшись, меленькими шажками притопала к деду и села. С тех пор что дед видел Броускову последний раз, ее сильно убавилось в платье. Оно висело на ней как на вешалке, щеки пожелтели, глаза померкли.

Трактирщик медленно поднялся, втянул голову в плечи, словно прячась от кого-то.

— Знал бы ты, с каким страхом я шла сюда, — объяснила Броускова деду, но так громко, чтобы и трактирщик не мог подумать, будто неверно понял ее. — Столько мерзостей в этом трактире творится — просто ужас берет.

— А ты что здесь делаешь? — удивился дед.

Броускова доверительно наклонилась к нему:

— Ты не будешь смеяться?

Дед убежденно завертел головой.

Броускова опасливо огляделась и приложила ко рту ладонь:

— Разыскиваю капельмейстера… Говорят, он обычно заходит сюда. — Она невольно бросила взгляд на стену, за которой находилось кладбище. — Хочу наперед договориться, кто мне будет петь на похоронах. А главное — какие песни. Когда я усну навсегда, не хотелось бы пробуждаться. — Она проказливо подмигнула. — Не скажу — выходить замуж, до этого я всегда была охотница.

— Я верю, — выдохнул дед изумленно, но понимающе. — И сколько же раз?

Броускова многозначительно подняла четыре растопыренных пальца.

— И снова развелась бы, если б не чувствовала, что мне уже безразлично. Представляешь — та баба переселилась к нам. Мол, мне надо беречь себя, а она, дескать, станет ухаживать за мной. Коза! А я смотри на нее и слушай, как она верезжит. — Броускова подвигалась на стуле, рассеянно оглядела трактир. — Последнее время я только и знаю, что хожу на похороны… А свои я представляю себе как… ну… вроде как сумерки. Когда понемногу, незаметно смеркается. — Распрямленные, выгнутые назад ладони мягко взлетели к груди и снова медленно опустились на колени. — Понимаешь?

Дед кивнул. Он вспотел, не знал, что ответить. И принялся беззастенчиво врать:

— Мне тоже как-то не по себе. Ночью не спится, днем ноги не носят… Все кости трещат, словно амбар при пожаре… От курева никакого удовольствия… — Не успел он договорить, как уверовал в то, что все сказанное — святая правда. У него болел каждый сустав и отдавался болью каждый вздох.

Броускова радостно кивала.

— Да, да! Ну все точно… Посиди тут со мной, а потом обойдем плакальщиц и заранее им заплатим. Если я сама попрошу их, будет вернее. Я вчера подсчитала: нашего года рождения в деревне осталось всего шестеро.

— Шесть… — выдохнул дед удивленно и робко.

Броускова уставилась на него подернутым грустью взглядом.

— Сходишь со мной?

Дед резко выпрямился, но горло у него перехватило.

— Мне надо в детский сад за внуком.

Бледные губы Броусковой тронула печальная улыбка.

— Если б я могла видеть у себя внучат… Все мы живем так далеко друг от друга… — добавила она с отсутствующим взглядом, словно это она говорила уже не деду, а, скорее, почерневшему потолку и сквозняку, трогавшему занавески.

Деда испугала тяжесть смутных слов, которые с кажущейся легкостью слетали на пыльный пол, на растоптанные окурки. Когда-то он наблюдал издалека, как взрывали скалу. Обрывистая стена разломилась в абсолютной тишине, низвергся водопад камней, и лишь потом, когда скала уже зияла свежей раной, донесся взрыв. Дед в непонятном стремлении заслониться обрушился на Броускову:

— Ты почему никогда не придешь?.. Я уж сто раз говорил тебе, чтоб приходила в гости!

— Я знаю, — успокоила его Броускова. — Обязательно приду… — И вдруг подняла свой прозрачный пальчик и заморгала. — Я оставлю это на потом… А твой внук любит шоколадки с пралине?

— Еник любит все, что пахнет шоколадом.

— И правильно… Ну ладно, иди уж… — Броускова вытерла лоб пожелтевшим платком. — Поспешай, не заставляй мальчишку ждать.

Дед послушно и с удовольствием выполнил ее приказание. Но ему было не по себе, будто он что украл у нее. В наказание в дверях он столкнулся с Губертом.

— Удираешь от меня? — загудел он.

— С чего бы… — слабо защищался дед.

— А кто теперь поведет коня на станцию через месяц?! Я не смогу быть палачом во второй раз.

* * *

Броускова тщательно обмахнула легонькое перышко на черной шляпке с блестящей желто-красной черешней и аккуратно водрузила эту ужасающую шляпчонку на пучок, скрученный из тонких, как мышиные хвостики, седых косиц.

— Не могла бы я сегодня в виде исключения сесть в саду?

— В саду?! — переспросила кондитерша, как будто договаривалась с людоедом. — А что тебе здесь не нравится? — сварливо закричала она в уверенности, что Броусковой не нравится именно она сама. Приходит раз в году и еще придумывает невесть что. Сад! Крапива по пояс, жабы с хлебную буханку, а она называет это садом. Комедиантка!

— Что-то воздуху мне не хватает, — пролепетала Броускова, оправдываясь.

— Двери от склада не отпираются, а иначе туда не попасть. И как я тебя там обслужу? Я же не могу оставить магазин, ты прекрасно знаешь!

У кондитерши было очень сильное желание поругаться.

— Нет, так нет, — сказала Броускова довольно равнодушно, что еще больше взорвало кондитершу. Броускова села за белый столик и принялась без аппетита, понемножку отковыривать кусочки пирожного.

Кондитерша смотрела на Броускову, словно гипнотизируя удава. Наконец произнесла:

— Ты небось думаешь, что я девица.

Броускова от удивления вытаращила глаза. На верхней губе у нее остались белые усики от взбитых сливок.

Кондитерша машинально провела рукой под носом, потом встряхнула головой, словно стояла перед церковным собором в Констанце[10].

— С Прохазкой у нас было…

Броускова не смогла бы захлопнуть челюсть ни за что на свете.

— Слепой Прохазка? — выдавила она наконец.

Кондитерша оборвала ее боевым кличем:

— Тогда-то он еще видел!

— Да я знаю… Ты небось была красивая женщина… Такая, что сглазить может…

Кондитерша отчужденно поджала губы. Обе помолчали.

— Ты, может, думаешь, что меня Крагулик мучит? — Броускова вздохнула и невесело улыбнулась. — Или его Пепичка?.. Не могу сказать, что меня они сильно радуют, но я с утешением вспоминаю те годы, когда сама его помучила. — Она мечтательно прикрыла глаза при мысли о времени, когда кожа ее была бархатной и так же плотно облегала тело, как и платье, а жизнь радовала на каждом шагу. — Принеси мне еще одно.

— Я бы на твоем месте оставила кое-что на завтрашний день. Пять пирожных, нормально ли это?!

— Сегодня мне надо будет многих обойти, — таинственно произнесла Броускова.

Кондитерша обиженно скривила губы и наклонилась к стеклянной витрине.

Броускова улыбнулась и поднесла ко рту сладкий кусочек. Но вдруг голова ее упала на грудь, рука на коленях не удержала ободранную сумочку из настоящей крокодиловой кожи, выпала и ложечка.

— Ну что я тебе говорила… — Кондитерша наклонилась над ней и с ужасом осознала, что Альбинка умерла, хотя продолжает улыбаться.

Воздушное пирожное со взбитыми сливками соскользнуло с тарелочки и расплющилось на полу, похожее на увядшую розу.

* * *

И так случилось, что вместо Броусковой в гости пришло извещение о ее смерти.

Оно лежало на столе в дедовой комнате.

Дед смотрел через дворы и сады на Палаву. Он завидовал этой вершине за то, что у нее женское имя и девичий облик, и потому, что она будет здесь вечно. Если, конечно, не развалится земля.

В коридоре послышались шаги Еника. Он широко распахнул дверь, держа в руке ломоть хлеба, намазанный маслом и посыпанный луком-пажиткой. Еник откусывал от ломтя так, что у него едва не вылезали глаза из орбит.

— Ты что делаешь? — прошамкал он с набитым ртом.

— Ничего… — Дед положил руки на стол. — Сижу и смотрю в окно.

— Зачем?

Дед пожал плечами.

— Ты зачем ешь?

— Я голодный, — недовольно протянул Еник, Он не очень-то любил, когда дед над ним подшучивал.

— А я смотрю в окно, потому что здесь есть окно. К счастью.

Временами дед был совсем как папа, это Еник давно понял. Он потыкал сальным пальчиком в извещение.

— Прочти мне, что здесь написано.

— Умерла пани Броускова… Помнишь ее?

Еник кивнул, глаза его широко распахнулись, как рано поутру цветы на росе. Он положил хлеб на стол, прижался к дедовым коленям.

— Вы вместе играли комедии, — сказал он с упреком и нашел дедову руку своей маленькой ладошкой. — Держи меня крепче.

Дед сжал его пальцы, боясь в то же время, как бы Енику не стало больно. Но Еник, видимо, этого и хотел.

— Это она тебе написала? — спросил он неуверенно.

— Нет.

— Почему?

— Потому что она уже мертвая.

— А она не умеет уже, что ли, писать? Хотя ходила в школу?

— Не может.

— Не может?.. И ходить? И говорить?

— Ничего не может… Не видит, не слышит…

— А она хотела умереть?

— Она была уже старая…

— Я тебя спросил, хотела ли она умереть.

— Говорю тебе, она была уже старая. Все в старости умирают.

— Все? А почему?.. И ты тоже?.. — Еник посмотрел на дедову руку, печальную, как голая пашня. Он высвободил свою ладонь и встал прямо. — И я?.. Я тоже умру?

Дед беспомощно пожал плечами и не ответил, молчал и хмурился. Медленно поднявшись со стула, он аккуратно сложил извещение и засунул скорбное послание между стеклами буфета. Последние двадцать лет других писем он и не получал.

— Я спрошу у Олина. — Еник вытер перемазанное маслом лицо кончиком скатерти. — Его дедушка уже на пенсии. Он наверняка знает.

* * *

На столе возвышался торт с шестью свечками, стояли всякие прочие вкусные вещи и букет роз в юбочке из аспарагуса. На Марте яркими красками цвело праздничное платье, Добеш суетился в клетчатом галстуке, а деду в черном костюме было немного не по себе, не хватало черной шляпы. Но надеть ее он не мог, а в руке держать не хотел. Еника чрезвычайная торжественность совершенно выбила из колеи, и он заперся в спальне.

— Влеплю ему, и все, — негодовал Добеш. — Даже не умылся толком… До сих пор бегал по улице как беспризорник.

Дед молча смотрел на сына из-под бровей. Этого оказалось достаточно, чтобы у Добеша еще сильней забурлила кровь.

— Мало я от тебя получал ремнем? И вообще — тогда в семьях был совсем другой порядок.

— Ты прав, — подбросила ядовитое поленце Марта. — Мой отец ни за что не позволил бы себе поступить так с мамой… — И прикусила язык, глянув на деда.

Но дед и не слушал ее.

— Когда Еника одолеет любопытство, он сам придет.

— Это верх невоспитанности! — стоял на своем Добеш.

— Тебе еще никогда в жизни не было стыдно?! — ехидно вопросила Марта.

Добеш неуверенно осклабился, у Марты по лицу пробежала улыбка.

— Я поступаю так, чтобы мучительный стыд не жег меня, — заносчиво заявил Добеш, и это прозвучало как звон пилы.

— Всегда? — У Марты дрогнул голос.

Добеш сердито вздохнул и отрезал:

— Приятного аппетита.

В приоткрытую дверь просунулась Еникова голова с вытаращенными глазенками. Увидев такое торжество, он стал серьезным и долго не улыбался. Его церемонно поздравили и расцеловали.

Еник разглядывал подарки: трусы для физкультуры, рубашку, спортивные штаны с белыми лампасами, книжку, портфель. Он ковырнул пальцем и попробовал крем из какао.

Дед ел вперемешку — шоколадный торт, салями и построму, запивая все лимонадом, что требовало от него немалых усилий.

— Что скажешь, — спросил Добеш. — Понравились тебе подарки?

— Нну, — прошептал Еник и отвернулся к окну. — Я хотел вино.

— Чего ты хотел? — ужаснулся Добеш, словно испустил дух.

Еник упрямо стоял на своем:

— Вина!

— Наверное, ему понравилась какая-нибудь бутылка, — поспешил дед на помощь. — Наклейка.

— Так я же… Мы же… — Добеш не мог найти подходящего слова. — Мы надрываемся, чтобы тебе… А ты?! — Он так и не нашел нужное слово, на затрещину не решился, хотя она напрашивалась сама собой. Голова Еника поникла чуть ли не до блюдца, и он ее не поднимал. В тишине о фарфор зазвенели серебряные слезинки.

— Ладно… — Дед даже задохнулся. — Если вы так, то я тоже… Не могу я этого видеть! — Вставая, он смахнул рукавом свечки с торта заодно с шестеркой из крема.

* * *

Дед потащил за руку все еще всхлипывающего и шмыгающего носом Еника к себе в комнату. У стены стоял самокат, на столе — бутылка рислинга. Самокат был невероятно нарядный: серебристо-красный, с широкими шинами и белым сиденьем, и еще — звонок, тормоз, отражающие стекла, флажок и зеркальце, чтоб видеть происходящее сзади.

— Это, конечно, не лошадь, но ездить на нем можно не хуже. Как ты считаешь?

От изумления Еник не моргал. А дед уже протягивал ему бутылку, словно награждал орденом.

— Вот тебе, парень… А если не будешь пить, делай с ним что хочешь.

Добеша с Мартой не пришлось вести за руку. Так они, во всяком случае, считали и пришли сами.

— Я не допущу!.. — угрожающе закричал Добеш, лихорадочно придумывая, каким образом это осуществить. — Я тебе запрещаю!..

Еник пошмыгал носом, вытер лицо рукавом и так же торжественно вручил бутылку деду.

— Это тебе. — Глаза его радостно смеялись. — На день рождения. Понимаешь, дед?

— Дед ведь не пьет покупного вина, — вмешалась Марта и смутилась.

— Вина полный погреб, а ты деньги понапрасну переводишь.

Добеш закурил сигарету с другой стороны и раскашлялся от удушливого дыма горящего фильтра.

Енику с дедом достаточно было переглянуться. И все же Еник добавил для непосвященных:

— Вино улетело.

Добеш с Мартой и раньше-то не обратили на это внимания, потому что не слушали, а сейчас и подавно пропустили мимо ушей.

— День рождения у меня ведь будет только зимой, — растроганно бормотал дед.

Еник любовно погладил руль самоката и проверил, на какие трели способен звонок. Оттолкнувшись два раза носком, он подплыл на мягких белых колесах к деду.

— Не все ли равно, дед?.. А так нам с тобой будет поровну лет.

Дед кивнул и улыбнулся сквозь слезы. Извещение о похоронах за стеклом буфета заволокло утренним туманом.

* * *

Еник уже дожидался на скамеечке в коридоре детского сада, одетый и нетерпеливый, устремив печальный взгляд на ручку двери. Пожилая статная уборщица выразительно топала, снуя мимо него с мокрой тряпкой, надетой на щетку, и разбрызгивала вокруг грязные капли.

— Сколько можно! — приветствовала она деда. — Если вы так обожаете работать, дедуля, мы можем поменяться.

Дед втягивал голову в плечи и комкал шляпу. Выглядел он довольно-таки мирно, но внутри у него все прямо бушевало. Какой я для этой тетки дедуля?! Учтиво поклонившись, он сладко извинился:

— Не сердитесь, барышня.

Уборщица вопросительно подняла брови, но тут же сообразила, что дед издевается. Она была не то чтобы старуха, но на фильмы, доступные после шестнадцати лет, ходила бы уже добрых лет сорок, если б ее не раздражали глупые разговоры голых людей в постели. Ну почти в каждом фильме голые мужчина и женщина, лежа в постели, вели разговоры о жизни. Часто также ели, по большей части курицу… А как этот дед обращается к ней?!

— Ага! — торжествующе рявкнула уборщица. — Так вы еще и…

Из зала вышла маленькая воспитательница.

— Добрый день.

— Добрый… — прогудел дед.

Уборщица стукнула ведром и исчезла в зале.

Воспитательница, росточком не больше кустика цибебы и такая же сладкая и душистая, поигрывала новой ручкой. Ручка почти что целиком была будто золотая.

— Сегодня я узнала, — начала она смущенно, — что ваш внук тогда… и вправду ручку не ломал.

— Он же говорил, а? — Дед держался как игрок в покер со столетним стажем, но при этом вырос по крайней мере сантиметров на пять.

Воспитательница покраснела и погладила Еника по голове, но тут же вспомнила о своей роли в этом мире.

— Но вам следует приходить за внуком вовремя, — напомнила она с ударением и, гордо выпрямившись, закрыла за собой дверь зала.

— Я уж думал, ты не придешь, — упрекнул Еник деда.

— Я, да чтоб не пришел? — устало запротестовал дед. — Я всегда приду, заруби себе на носу… — Он хотел продолжить речь о том, как можно полагаться на настоящих мужчин, но мигом растерял все свое красноречие, осознав вдруг, что с ним в любой момент запросто может что-нибудь случиться и Еник станет ждать напрасно. — Если только со мной что случится, — неуверенно добавил он, вздохнув, отчего его кольнуло под лопаткой и в голове загудело так, что он даже схватился за лоб и не расслышал, что говорил Еник.

— Ты слышишь? — потянул его Еник за штанину.

— А?

— Не хочешь прокатиться на самокате?

— Я?! На самокате?! Ты что надумал! Я уж и дышать толком не могу, и голова у меня кружится…

Совсем обалдел, ужаснулся он, но когда завел руку за спину, чтобы пощупать, что же так болит, с трудом вернул ее в прежнее положение.

Еник сморщил подбородок.

— Пойдешь к доктору?

— Что мне там делать, — раздраженно оборвал его дед. — От старости ни один доктор не вылечит.

* * *

Они шли по улице и не разговаривали. Еник вел самокат, держа его за руль, даже звонок не соблазнял его потренькать. Дед не мог подобрать слов и объяснить Енику, что ему было бы гораздо хуже, если б он шел один. Вдруг дед остановился, пораженный. Ворота Прохазкова двора были распахнуты настежь, и у створки, как на сцене, Прохазка рубил дрова. За его спиной, чуть повыше сада, висело оранжевое солнце, и тень Прохазки подпрыгивала на самой дороге. Белая палка стояла у ограды, а топором он так махал над головой, что страшно было смотреть.

— Проклятье… Чтоб тебе ни дна ни покрышки!.. Сволочь проклятая, — со вкусом ругался Прохазка.

Полено было обколото со всех сторон на острие, однако Прохазка упорно, снова и снова ставил его на колоду. Но не успевал он поднять топор, как полено падало.

Прохазка опускался на колени, шарил по земле и ругался так, что дрожали крыши.

— Ах ты паршивец!.. Калека несчастный!

К воротам прибежала Прохазкова, остановилась, притопывая на месте, юбка у нее колыхалась, а волосы разлетелись крыльями.

— Оставь, ради бога! — кричала она, стоя на почтительном расстоянии. — Опомнись и брось!.. Изувечишь себя!

— Ты что думаешь?! — разорялся Прохазка. — Кенаря себе из меня сделала? Мне уже дальше некуда увечиться! А тебя изувечу, если не уберешься!

Нашарив наконец полено, он поставил его на колоду, поднял топор.

— Как бы не так, козявка…

Полено качалось, но топор, со свистом разрезав воздух широкой дугой, точно и ровненько располовинил его.

Прохазка не сразу поверил, а потом даже подпрыгнул.

— Ты видела?.. Видела, каков удар?!

— Я с тобой не разговариваю! — со слезами в голосе откликнулась Прохазкова.

Дед минуты три не дышал, охваченный дурнотой.

— Ну… что ты на это скажешь? — выдохнул он наконец устало. — Точно, как из пушки.

— Ты можешь лучше, — мудро польстил Еник.

— Ты же видела, — проворчал сердито Прохазка. — Какой был удар!

Прохазкова отступила еще на два шага. Она предчувствовала революцию, и предчувствие ее не обманывало.

— Пока ты не будешь слушать меня беспрекословно, я немая!

— Я ему скажу, — выпалил Еник. Пригнувшись, будто заяц, он вбежал в ворота. — Пан Прохазка, я тоже видел! Удар был… — Он оглянулся на деда: — Как из пушки.

Прохазка, прислушиваясь, наклонил голову.

— Янек… Верно?.. Как из пушки, говоришь? Я верю тебе, парень. Спасибо. За мной не заржавеет.

Еник со счастливой улыбкой вернулся к деду.

— Ты все равно можешь лучше, — шепнул он.

— Что я, — пробурчал растроганный дед и поднял кулак. — Мы с тобой вместе кое-что еще докажем. А сейчас дай-ка мне на минутку самокат.

— У тебя уже ничего не болит? — заботливо осведомился Еник.

Дед пренебрежительно махнул рукой — дескать, он бы и гору своротил.

— Сбегай посмотри за угол, не видать ли кого… А то меня еще в дурдом запрячут.

Еник отбежал, потом помахал деду, и дед покатил. Нигде его ничего не кололо, и дышалось легко. На грешную землю его вернул лишь камень, о который он едва не сбил щиколотку.

— Видал? — Он передал руль в руки Енику и удовлетворенно потер руки. — Пошли в трактир. Я уж и не знаю, когда в последний раз курил сигару… А ты запомни раз и навсегда: раз дед обещал, что придет, значит, придет… Даже если у тебя иногда не хватит терпения дождаться меня.

Еник, безмерно счастливый, горячо кивал.

— Но дома ни слова. Еще смеяться над нами станут.

Еник обиженно вздохнул и закатил глаза.

* * *

Альбинку Броускову хоронили в пятницу после обеда.

Она ехала в исчерна-черной запыленной машине. Водитель был в черном сатиновом халате на голое тело, в вырезе халата блестела волосатая грудь, а кудрявой растительностью на лице он напоминал Синюю Бороду. Жалко, что Альбинка не могла его видеть. А может, она и смотрела на них на всех, как шли они длинной мрачной процессией, смотрела и улыбалась, потому что была всеведущей и всевидящей — она была в деревьях, в разноцветной листве, была тенью и щедрым сиянием. Каждые похороны немножко покаяние. Медленные шаги не поспевают за мыслями, которым приходится возвращаться назад и вплетаться в воспоминания.

Дед с Еником шли сразу за катафалком. О достойном течении обряда заботился сотрудник похоронной конторы из районного города. У него были свои профессиональные представления о похоронах, и, видимо по подсказке кого-то из родственников, кто приписывал деду особые заслуги, он поставил деда с Еником между женщинами в темных вуалях. Напрасно дед сопротивлялся. Еник держался героически, не моргнув глазом и не пикнув, и только раз попросил деда:

— Держи меня как следует.

И дед был рад, что ему есть за что держаться.

На проволочных крючках покачивались венки, пахло хвоей, но самым тяжелым был запах бумажных цветов.

Нескончаемо тянулось время, пока женщины всё спели. Их голоса долго, очень долго дрожали на высоких нотах, а потом слышны стали только воробьи да горлинки.

Представитель похоронной конторы терпеливо ждал у кладбищенских ворот.

— Скорбящие родственники усопшей поручили мне пригласить вас на поминальный обед, — сказал он деду. Он произносил гласные очень прочувствованно, с большим пониманием ритма; он ведь говорил эту фразу уже в тысячный раз.

— Да я… — в ужасе отбивался дед. — Мы совсем не голодны… Ну ни капельки!

Распорядитель был вежлив, но неумолим, он понимающе вздохнул, и застывшую маску его лица на мгновенье озарил вполне человеческий взгляд.

— Вы меня извините, — убежденно настаивал он, — но никто ведь не требует от вас, чтобы вы хотели есть. Будьте благоразумны и не осложняйте мою работу.

В коридоре у Броусковой дед сделал последнюю безуспешную попытку уйти. У стены стояли погребальные носилки, прикрытые черным флером, горели свечи, неслышно капал воск. У Еника глаза были во все лицо.

Распорядитель предупредительно открыл перед ними двери в комнату. Дед смущенно ухмылялся и, хотя не мог в это поверить, чувствовал, как багровеет, и кожу на лбу щипало, будто он залез головой в муравейник. Столы, покрытые белыми скатертями, были украшены разноцветными бутылками и бутербродами, ветчиной с хреном и сосисками, соленым печеньем из «Тузекса»[11], фарфоровыми блюдами в цветочки и воздушными трубочками со сливками. Взгляд деда остановился на Яне, младшей дочери Броусковой. Она давно жила в Праге и даже снималась в каком-то фильме — разбивала кулаком мебель во время потасовки. Русые волосы, блестящие и густые, были искусно зачесаны вытянутым вверх шлемом, кожа лица, длинной шеи и беспокойных рук была неправдоподобно чистой и нежной даже с виду. Яна сидела в стороне от остальных, величавая и безучастная, в облегающем черном костюмчике, положив на округлые колени кожаные перчатки. Внимание деда привлекли прежде всего ее руки, все в перстнях, в золотом сиянии и посверкивании отшлифованных камней, и особенно одного — удивительного, матово-розового коралла.

Выходит, полиция уже нашла его, подумал дед, а Яна подняла длинные темные ресницы. Глаза у нее были, как у Еника, только смотрели не с безмятежной невинностью — в них светилось горькое знание жизни. Она заметила дедов взгляд, лицо ее осталось таким же неподвижным, но руки она незаметно опустила на колени, переплетя пальцами внутрь. На эту деталь дед обратил особое внимание: колени под натянутой черной материей, в углублении между ними тревожные пальцы — белые рыбки, окованные золотом.

Пепичка Кропенатая уже суетилась в белом кружевном фартучке поверх черного платья, она была очень мила, глаза ее смотрели счастливо и ласково, особенно на вдовца Крагулика, румяного здоровячка с добродушным подбородком и поросячьим лбом. Надо сказать, когда Альбинка брала его себе в мужья, он был весьма интересным мужчиной. Однако с тех пор утекло немало воды, Крагулик поправился на тридцать килограммов и молодецкие мечты сменил на вшивной клин в широченных брюках. Он остался добрым малым, не мудрствующим, но вот чего Крагулик не умел — так это сказать «нет». Ни Альбинке, ни Пепичке. Его счастье, что женщин, которым он нравился, не оказалось больше.

Пепичка деликатно предлагала угощение, но чем дальше, тем меньше для этого ей приходилось прилагать усилий. Гости отказывались, скорее, для вида, и все чаще в душе их возникали неподконтрольные настроения, которые выдавал приглушенный смех. Крагулик со скорбным видом заправлялся ветчиной, поглядывая на раскрашенную в пастельные тона фотографию в солидной черно-золотой рамке: Альбинка на фоне розового куста.

— Очень хорошо мы с ней жили, очень хорошо, — вздохнул Крагулик.

Гости нехотя, принужденно приняли серьезный вид.

Пепичка подскочила к Крагулику, положила ему на тарелку еще ветчины, добавила два ломтика лососины, при этом груди ее выглядели даже щедрее рук, и Крагулик не отворачивался.

Пепичка обратила просветленное лицо к деду и Енику.

— Не стойте же у дверей, будто чужие. Проходите и садитесь.

— Не… э… В самом деле… желудок у меня… — Дед выкручивался и мялся, прижимал ладонь к животу и закатывал глаза.

— Но ветчина у нас просто диетическая… — удивлялась Пепичка. — Возьми, мальчик… И сосиски превосходные. Какой аромат… Или тебе хочется трубочку?

— Не хочу! — сердито отрезал Еник. Его пальчики в дедовой ладони даже побелели, так судорожно он ее стискивал.

Пепичка обиженно заморгала и сделалась действительно пегая[12]. Мальчишку выпороть бы как следует. Розгой или мокрой веревкой.

— Тебе не нравится у нас?

Тут она сообразила, что этого говорить не следовало, и с плаксивой мольбой о прощении посмотрела на Крагулика. Оттопыренные щеки его были набиты едой, и он растерянно оглядывал гостей. Гости выглядели так, словно ничего не слышали.

— А ты попробуй, какое все вкусное, — настаивала Пепичка с щучьей приветливостью, зубастой, как поперечная пила. — Знал бы ты, скольких трудов стоило мне приготовить все, чтобы всем у нас было вкусно! — И снова — взгляд на разъяренного Крагулика. Не отличаясь особой мудростью, он все же вовремя понял, что Пепичка за свою жизнь ума не набралась.

Еник отдернул голову, когда Пепичка попыталась погладить его.

— Я буду есть только с пани Броусковой.

— Но она уже никогда больше не придет, — вкрадчиво объяснила Пепичка.

— Думаете, я не знаю? — Еник оглядел всех и крикнул, обращаясь к сидящим за столом: — Думаете, что я ничего не понимаю?

После этого никто уже не задерживал и не угощал Еника с дедом.

Распорядитель похорон унес носилки. Он ходил по коридору и отщипывал свечкам головки. Провел большим и указательным пальцами по языку, и — хлоп! — пламя свечки зашипело от боли, серая ленточка дыма затрепетала на фоне окна. Молча, вскинув брови, смотрел этот ничему не удивляющийся человек на их полный достоинства уход. До пенсии ему было еще далеко, и если б он вздумал докапываться до смысла того, с чем ему приходилось сталкиваться на работе, едва ли он дожил бы до того дня, когда можно будет спокойно слушать похоронный марш и чихать и смеяться, когда захочется. По вечерам он массировал застывшие мышцы лица настоящей морской губкой, смоченной в ромашковом отваре. А потом перед зеркалом проверял себя — не разучился ли смеяться.

— Здо́рово ты, — с одобрением проговорил дед, когда они отошли от дома шага на три, и мягко положил Енику руку на плечо.

* * *

Не успел дед оглянуться — ночную мглу развеяли летучие мыши, и наступил тот самый торжественный и тяжкий день. Дед подпоясался синим фартуком, достал в кладовой из сундука обтрепанную соломенную шляпу. Он не помнил, как следовало ее носить, но явно иначе, чем черную фетровую. Он понял это, надвигая шляпу на лоб. Рука его успела позабыть это движение, и ему показалось, что на голове его чугунок, в каком варят картошку. В зеркало он не посмотрелся бы ни за какие коврижки, уверенный, что убежит от него прочь. Выйдя на цыпочках на улицу, он прикрыл двери не слышнее, чем девица прикрывает веки. Трава была еще мокрой от росы, синие краски — серыми, солнце — холодным, а на противоположном краю неба светился прозрачный месяц, бледный и мертвый, как рыбий глаз. С каштанов осыпались заржавелые веера листьев, на проводах жались друг к другу ласточки, печально клоня головки, один глаз устремлен в небо, другой — в землю, и таким образом обозревали весь мир. Как это они ухитряются, поразился дед, довольный, что видит только впереди себя.

И шел туда, куда смотрел.

Тихонько заглянул в конюшню: все ли там обстоит так, как он предполагал? Прежде тут было десять лошадей. Теперь у стены стоял один-одинешенек печальный белый конь в серых яблоках, с широким крупом и мудрой головой. Губерт, видимо, еще храпел дома в перинах, возможно, ему даже что-нибудь снилось. Хоть бы его заморочил какой сон подлиннее, подумал дед, движимый отнюдь не благородными чувствами. Он не сразу пришел к этой мысли. Да у Губерта просто отвиснет челюсть, когда он увидит его. Выгоды для деда никакой, а все-таки лучше, что Губерт не встречает его в конюшне.

Дед подбросил охапку сена в ясли, взял с окна щетку и начал от гривы. Он расчесывал коню каждую волосинку, как пушок на головке младенца. Взгляд его то и дело оборачивался к двери. Он расчесывал коня и чистил, и вскоре конь весь так и сверкал. Губерт все не шел. Дед снял с крюка хомут, сел на перевернутый ящик, положил хомут на колени. На пятьдесят километров в округе не было ни одного шорника, и потому вид у хомута был жалкий. Дед вертел его так и эдак, опытным глазом разглядывая изъяны. Дратва сопрела, и швы полопались, там и сям из хомута торчал конский волос, нескольких гвоздочков не хватало. Дед вынул из кармана вату для чистки металла и принялся драить, пробуждая былой блеск на хромированных частях.

Губерт в тот день проснулся, будто с чердака свалился, а когда увидел деда, вообразил, что еще продолжает спать. По деревне, правда, время от времени бродил призрак — «белая пани», пока кто-нибудь не огревал ее поленом, но Губерт понимал, что это бывало в тех случаях, когда кто-то выпивал лишку. Однако увидеть деда в конюшне?!

— Ты что тут делаешь?

Дед дернулся, как лягушечья ляжка. Он так долго дожидался Губерта, что успел забыть о нем. У Губерта в самом деле отвисла челюсть, а дед прямо-таки нутром почувствовал, что Губерт не в силах придать ей обычное положение.

— Чего, чего! — прогудел дед. — К тебе вот пришел…

— Ах, черт! — высказался Губерт.

— На поклон, — объяснил дед.

Губерт, не переставая удивляться, кивал головой и обходил деда на почтительном расстоянии, как норовистого жеребца, — придерживаясь стены и не спуская с него глаз.

— Дай мне на сегодня коня.

— Зачем?!

— Нужно.

Губерт задумался. Громко пыхтя кривым носом, он разглядывал деда, словно сроду не видел золотого павлина.

— А не кажется ли тебе, что это, так сказать… глупо?! Заявляешься и просто так просишь коня?!

— Кажется, — признался дед, и ему полегчало.

— Разве что.

Губерт отхаркался и сплюнул в навозную канавку.

— Дашь?

— Ты в своем уме?! Разве конь — мой?! И вообще, я тебе ясно сказал, что мы с тобой договорились, понимаешь, договорились!

— Это я еще помню.

— Зачем тебе конь?

— Нужен, и все! Ты его преподобие, что ли, меня исповедовать?

Губерт шлепнул мерина по крупу, провел ладонью по спине и долго разглядывал ладонь — нет ли на ней пыли.

— А мне что делать?

— Скажи в конторе, что тебе надо к зубному врачу.

Губерт сдвинул потрепанную кепку на затылок и поскреб в жестких белых волосах.

— Мне одно ясно: если ты выкинешь с конем какую шутку — меня посадят.

— Не посадят.

Дед решительно завертел головой.

— Но уж штраф наверняка заплачу порядочный!

Конь обернулся к ним и копнул копытом. Сколько он выслушал яростных стариковских споров! Понимай он эти споры, наверняка веселился бы. А так он лишь коротко заржал и сморщил замшевую верхнюю губу. На зубах его хрустело сено, он ел с таким удовольствием, что и у человека проснулся бы аппетит.

— Все заплачу я сам, — посулил дед.

Губерт надул щеки и сделал глубокий выдох.

— Однажды я уже имел с тобой дело.

Дед-то самонадеянно рассчитывал, что оба они постараются позабыть о том случае. Предавать забвению неприятное был его излюбленный трюк, с помощью которого дед пытался перехитрить жизнь. Средство было ненадежное, и тем не менее сколько раз достаточно было какой-нибудь мелочи, чтобы на следующий день все перевернулось и пошло другим путем. Дед не сомневался, что и на этот раз наступил такой момент.

— Спасибо тебе, — сказал он, довольный, что самый трудный, первый, шаг позади.

— Главное, не забудь, что я лучше тебя, — великодушно вздохнул Губерт.

Дед расставил ноги пошире, засунул большие пальцы под бретельки фартука.

— Ты считаешь, что я плохой человек?

Губерт махнул рукой.

— Запрягать-то не разучился?

— Если я чего сделаю плохо, тресни меня по голове.

Дед чмокнул на коня, отстегнул оброть и подставил коню хомут. Тот прижал уши и послушно наклонил голову.

Губерт провел ладонью по заросшему лицу, понемногу привыкая к мысли о зубной боли.

Они вышли из конюшни, и глаза у них сияли, как у мальчишек, купивших новый мотоцикл. Возле правления Добеш как раз садился в машину. Увидев деда, он промахнулся мимо подножки и скользнул правой ногой по крылу. Не держись он за дверцу, наверняка бы расшиб себе нос.

— Погоди! — окликнул его дед.

Но Добеш не слышал. Он помчался, как на пожар или с пожара, то и дело высовывая голову из окна и оглядываясь. Счастье еще, что двор был широкий.

* * *

Дед остановился на пороге кабинета. Кто бы там чего ни говорил, тут совсем другой мир, бурчал он про себя. Другие люди, и баста. И ничего стыдного, если тебе не до разговоров. Ковры и полированное дерево, картины, дипломы и запах кофе, умывальник за занавеской, щелкающие электрические часы на стене. А венок с дожинок под потолком такой, как будто никогда ничего общего с жатвой не имел. На диаграммы же и разные графики без университетского образования нечего было и глаза пялить попусту. Целый день тут сидят люди, смотрят в окно и получают деньги. Дед не возражал против такого порядка, хотя считал его странным. Что и говорить — другой мир. Он чувствовал это так отчетливо, словно по голове ему барабанил град.

Красивая девица Кширова встретила деда удивленным взглядом. Его появление перепугало ее, особенно кнут в руках, нахмуренный лоб и взгляд исподлобья — взгляд единственного непогрешимого. Она медленно опускала на стол четырехцветную шариковую ручку. Счетная машинка с жалобным подвыванием делила, цифры в окошечках мелькали неразборчивыми полосами, и лишь в момент звенящего удара движение долю секунды останавливалось, и в окошечке замирало то самое правильное число. Будучи женщиной, Кширова, несомненно, страстно мечтала стать такой же непогрешимой и неуязвимой машиной. Особенно в те моменты, когда оставалась наедине с собой и одиночество пробуждало в ней женщину, как тепло пуха пробуждает к жизни цыпленка под твердой скорлупкой. Но, даже став машиной, она все равно мечтала бы оставаться женщиной, пусть даже страдающей и слезливой. Такие мысли посещали ее в те мгновения, когда она беспристрастно, со стороны, наблюдала математически точную последовательность поступков и следствий — от первого до последнего взгляда — и отвлекалась от нетерпеливо ожидаемого промежуточного результата поцелуев и поглаживаний, от обманчивости того момента, когда можно легко поверить, что на сей раз этот последний взгляд будет в точности похож на первый.

Сейчас девица Кширова, несомненно, ушла бы, если б в состоянии была подняться.

— Ваш сын все время позволяет себе по отношению ко мне такое… — выпалила она с возмущением. — Однажды я даже убежала от него.

Дед переложил кнут из одной руки в другую. Что-то надо было сказать, но что? Девица Кширова, плаксивая и беспомощная, до того напоминала ему Марту, что он даже протер глаза. Сев за свободный стол, дед составил в уме речь… Начать в том смысле, что ему, собственно, до их отношений нет дела, сын его взрослый мужчина, и она не девочка, и все же он считает… Дед напряженно вспоминал — что сказал ему отец, когда пригнал от часовни домой? Выволочку помнил, а вот упреки и наставления, как видно, с радостью позабыл. Если отец вообще что-либо говорил — потому что каждая порка сына настолько его обессиливала, что он, задыхаясь, только багровел, прижимая руку к груди и ворочая вытаращенными глазами.

У девицы Кшировой немного отлегло от души. Очевидно, дед пришел не с агрессивными намерениями. Но мысль, что он будет ее увещевать, испугала Кширову не меньше. Она нервно поигрывала ручкой, пока не выронила ее, и нагнулась. Дед посмотрел на девицу. Возможно, он смотрел на вырез, может, только на кулон в виде золотого сердечка, а может, всего лишь на заколку в волосах.

— Случается, я ему улыбнусь, это правда… — Девица Кширова снова села, безуспешно пытаясь одернуть короткое платье. — Целыми днями мы тут с ним одни… Но вообще…

Дед посмотрел ей на ноги выше колен, намного выше колен.

В канцелярию вошел Добеш. Он хмуро глянул на деда с оптимистическим намерением сказать ему пару теплых слов, однако особой решимости в его облике не замечалось.

— И вообще, я выхожу замуж… — Девица Кширова заерзала, словно под юбку к ней забрались муравьи. — За одного шофера…

Это случилось, когда она и в самом деле удрала от Добеша. Уж такая у нее была привычка, сперва сказать «да», а потом бежать, обычно не очень быстро, чтобы возвращаться не издалека. Она брела по прелой листве, спугнула серну со сломанным рогом, а Добеш все не звал ее и не догонял. Он даже обрадовался, что так получилось и можно полежать на спине, наблюдая за плавными взмахами веток, которые казались сейчас особенно высокими, а потом прийти вечером домой и с порога честным взглядом побудить Марту к ласковым словам. Выйдя на дорогу, девица Кширова остановила первую же машину и домой вернулась через уютный винный погребок — «У Коншелов». Там играл цыганский ансамбль, вино разливали из бочек, а шофер оказался очень приятным и внимательным мужчиной. Прежде чем поумнеть, он с удовольствием катался на автомобилях. Поскольку своего у него не было, он заимствовал в темных переулках чужие. И так случилось, что до тридцати лет остался в холостяках.

А Добеш нашел тогда столько шампиньонов, что ему пришлось снять куртку и завязать рукава.

Дед пристально смотрел на сына.

— Замуж? — спросил он у девицы Кшировой. — Что-то быстро.

— Мы уже помолвлены! — отрезала она.

Добеш вскинулся как петушок, на щеках выступили белые пятна. Вид у деда был отнюдь не умиротворяющий.

— Губерту понадобилось пойти к зубному врачу… Вместо него я сегодня буду ездить с его конем.

Добеш страдальчески кивнул.

Дед не уходил.

— Что мне надо делать?

— Откуда я знаю? — закричал Добеш. — Ну у кого есть время придумывать работу для вашего коняги? И доставать гвоздики на хомут?! Для чего у нас тракторы?! Зоологический сад мы, что ли? — Он перевел дух, словно наконец-то вынырнул из воды на поверхность. Провел ладонями по щекам, от лба к подбородку, как будто хотел затолкать обратно в землю то, что никогда не должно было вырасти, и при этом обломанным ногтем на среднем пальце чуть не выковырнул себе глаз. — Ты сам виноват, что эта кляча, это страшилище еще ходит здесь, — извиняющимся голосом добавил он. — Так чего ты преследуешь меня?

Добеш не ожидал, что известие о замужестве Кшировой произведет на него такое удручающее впечатление. Она вдруг сделалась для него деревом, которое надо повалить, чтобы ветки его не проломили крышу, колодцем, который надо вырыть в скале, — она вдруг сразу стала для него всем, что на мгновение делает мужчину беспомощным. Но только на мгновение, потому что деревья с треском валятся на землю, а колодцы дают свежую воду. Кричи он хоть до вечера — ничего не помогло бы. У него заболело горло, и он точно знал, что ему следовало молчать. Он сознался во всем, даже в том, чего и сам еще не знал о себе.

— Ну чего ты преследуешь меня, скажи, пожалуйста?

Голос у Добеша был усталый, и ладони его застыли в покорном движении.

— Начался сбор винограда, — сказал дед как в той сказке, где старик-людоед гонится за Еничком и встречает крестьянина, который если не хочет, то не слышит. — Буду возить виноград.

— Вози, — вздохнул Добеш. — Мне все равно.

— Вот и хорошо, — ядовито похвалил его дед. — Так и говори, мужчина.

Он со злостью и упреком смерил взглядом Кширову. Она сидела неподвижно, словно нарисованная на картине, и лицо у нее было белое и невинное. Дед повел плечом и собрался уйти. Сбор винограда… до того грустно подумалось ему, что задергались веки. Когда, собственно, мы собираем гроздья, а когда вину? Кто в этом разберется, пусть запоет.

Дед еще раз бросил взгляд на медовые бедра Кшировой и вообще на все, чем она гордилась, хотя и с некоторой опаской, затем повернулся к сыну:

— Ты поможешь мне поставить стол?

Добеш закатил глаза и пытался найти ответ на потолке.

— Ну что еще?

— Твой стол мы передвинем вот сюда. — И дед сам себе одобрительно кивнул за блестящую идею, показав на место возле окна в другом конце канцелярии.

Добеш двигался словно был изо льда, оставалось затрещать и рассыпаться, только быстро вздохнуть и растаять. Дед распорядился поставить стол так, что теперь Добеш сидел к прелестной искусительнице спиной.

— И смотреть будешь вон туда! — Дед показал за окно. — На лес… Когда появятся туманы, знай: пошли грибы. Скажешь мне, мы вместе сходим с тобой в лес.

Дед еще раз от дверей с удовольствием оглядел новое соотношение сил. Прелестная девица Кширова, несмотря на близкое замужество, выглядела обиженно и расстроенно, как будто, смывая сегодня ночные кремы, увидела в зеркале курицу.

* * *

У Еника глаза блестели, как в лихорадке. Он сидел на кушетке под окном и болтал ногами. В косых лучах утреннего солнца при каждом взмахе вспыхивали зеркальца новых полуботинок. Еник поднял голову: по потолку прыгали расплывчатые зайчики. Ботинки были на широкой толстой подошве, темно-коричневая кожа на носках, ближе к дырочкам для шнурков, переходила в более светлую; задники были темные, как шерсть мокрой таксы. И вообще полуботинки выглядели как таксы, а вместо ушей на них были два широких тугих шнурка, завязанные бантиком. Глаза заменяли золотые металлические дырочки, не хватало только хвостика. Таксу Еник видел в жизни раза два или три, это был «барский» пес, который спал в кресле на вышитой подушке возле газового обогревателя. Пес был невероятно интеллигентный и очень впечатлительный, как рассказывала о нем хозяйка, пани Краткая. Она пахла духами, от которых захватывало дух, и носила платья, ярче которых не было на целом свете, — платья с бантами, складками и воланами. Так отрекомендовала пса пани Краткая, и, слушая ее, приходилось хмуриться, чтобы не рассмеяться. Такса высовывала длинный нос из-под воланов и кривилась, словно пила огуречный рассол. Еник никогда не смеялся и смотрел на обоих разинув рот, от всей души желая прекрасной и ароматной пани Краткой, чтобы такса как-нибудь не испачкала ее. Он краснел со стыда при одной мысли об этом. А однажды он встретил таксу на улице без хозяйки. Собственно, даже не встретил — собака сама прибежала к нему. Сначала Енику было не до нее — только что прошла гроза, небо не успело проясниться, и на землю нет-нет да и брызгали запоздалые капли. В ручьях по обочинам клокотала мутная вода. Еник ходил по воде, нетерпеливо дожидаясь, когда Олин заметит его из окна и выйдет.

Наконец Ольда появился в дверях, скучный и с мокрыми от пота волосами.

— Выходи! — обрадовался Еник. — Вода мировая!

— Мне нельзя, — всхлипнул Олин, и кто-то утащил его назад в сени. Двери хлопнули — и все.

Еник погрустил немного, но потом вспомнил фильм, какой показывали по телевизору, и гордо оглядел пустынную улицу. Он один ничего не боялся и запел сам для себя:

Здорово на море, здорово на море, а когда утонешь, а когда утонешь, кто ж тебя поймает, кто ж тебя поймает…

Еник бросал в бурлящий поток щепочки и наблюдал за их бешеным танцем. Он казался себе великаном, повелителем водных просторов, пиратов и богатых купцов. Их суденышки проплывали между утесами по высоким волнам и с треском мачт исчезали в водоворотах. И тут прибежала такса. Грязная, веселая, хвостик как сабля. Еник вообще не обратил на нее внимания, но глупая такса путалась под ногами, облизывала ему колени, и язык у нее был холоднее, чем нос. Еник бросил в воду щепку, такса ринулась за ней, побежала по воде, и ее мокрые уши захлопали, как рукава выстиранной рубашки. Наконец они отлично стали понимать друг друга, такса забыла про свою интеллигентность и барственность, а Еник — про благоговение перед барственностью, и тут, откуда ни возьмись, появилась пани Краткая. Пурпурный халат, под ним лиловое белье, в волосах бигуди, и ко всему она визжала, будто ее топили. Поднялась свара, мама и пани Краткая поспорили, кто больший дебил — Еник или такса, и никак не могли прийти к единому мнению. Еник наблюдал за ними уже из окна, они наклонялись друг к другу и шевелили губами. Пани Краткая держала таксу в руках, брезгливо переступая расставленными ногами, потому что грязная вода с любимицы стекала ей на живот и ниже.

А теперь у Еника на каждой ноге было по таксе, и, когда он сильно вскидывал ногу, завязки хлопали по ботинкам. Он хотел совсем другие ботинки, но напрасно противился покупке. Продавщица выложила перед ними на прилавок, наверное, тысячу пар «колоботинок», как называл их Еник, бегала от прилавка к окну и обратно и каждый «колоботинок» поворачивала на свету, восторженно расхваливая его достоинства, уверяя, что они хороши именно для того самого торжественного момента, для которого они и предназначались.

По мнению Еника, продавщица напрасно старалась: ему достаточно было взглянуть на витрину, и он сразу показал бы, какие нужны. Там стояли одни-единственные ботинки без шнурков, они держались на ноге с помощью резинки, вшитой внутри. Всунул ногу — и дело с концом. Еник примерил их и уверился в своей правоте. Продавщица еще что-то тараторила маме на ухо, а Еник сидел на обтянутом ярко-красной материей железном кресле и считал покупку решенной. Правда, ботинки были номера на два больше, но разве это не было также их преимуществом?

Марта была иного мнения. Еник получил подзатыльник, продавщица при этой экзекуции отвернулась, смахивая пыль с витрины. Потом он неделю учился завязывать шнурки. Увы — он пошел в отца и в деда, а также в прадеда, и сегодня утром шнурки ему завязывала Марта.

Еник с большой тревогой ждал продолжения событий. До сих пор он слышал о школе малопривлекательные вещи, а исход происшествия с таксой и покупка «колоботинок» лишь подтвердили его опасения. Мама выразительно дала ему понять, что на смену озорству придут школьные занятия, и все будет по-другому. Видимо, все будет так, как хочет мама, но как — Еник еще не понимал, хотя искренне старался. На таксу, кстати, тогда никто не кричал.

Марта примчалась на кухню, словно спасалась от грабителей. Она нагнулась к самому нижнему ящику буфета, но тут волосы, старательно уложенные валиком, упали на лоб. Не поднимаясь, она резко вскинула голову и тут же поняла, что этого делать не следовало. Острая боль пронизала шею и растеклась по плечам. Марта медленно встала, держа голову запрокинутой, как любопытная горлинка, на глазах у нее выступили слезы.

— Только, ради бога, не измажься, — плачущим голосом попросила она Еника и, левым плечом вперед, медленно двинулась в ванную.

Выпрямляя шею, она раза два даже скрипнула зубами. Говорят, где-то под Братиславой живет дядька, который одним мановением вправляет непослушные позвонки; ежедневно к нему съезжаются толпы людей. Чудотворный лекарь сперва доит коров, кормит поросят и кур и лишь после этого начинает прием. Только далеко Братислава-то. Марта — миллиметр за миллиметром — с большим усилием выпрямила шею. Боль не пройдет и за неделю, но по крайней мере посторонние не подумают, что она несет на плече мешок с зерном.

— Ты слышишь, не перемажься!

Еник покорно кивнул. Непонятно, чем можно было перемазаться на кухне? Тем не менее перемазаться ему почти всегда и везде удавалось. Мама причитала, твердя о своих руках, уставших от бесконечных стирок, а Мартины советчицы рассказывали ей о детях от рождения аккуратных либо поросятах. Уж сами-то они, естественно, были чрезвычайно чистоплотными детьми. Возможно, прежде и мир был чище.

Еник хотел было по привычке опереться спиной о подушку и спохватился, что ведь за спиной у него новый ранец, пока что совершенно пустой, но все равно очень тяжелый. Ранец синий, как спелый виноград, только еще более блестящий и с красным кружком: СТОЯНКА ЗАПРЕЩЕНА. Он с достоинством выпрямился и осмотрел свой щегольской праздничный костюм из приятного коричневато-розового вельвета. Сморщив носик и лоб, он не понял, почему брюки и пиджачок называются «роскошный комплект», а также относятся ли к комплекту и полосатые подтяжки с блестящими пряжками.

Марта, держась рукой за стену, прыгала на одной ноге, и именно потому, что она торопилась и по шее у нее бегали мурашки, ей не удавалось попасть второй ногой в туфлю-лодочку. Еник про себя говорил — так тебе и надо, чего не купила туфли побольше! И даже покраснел от такого кощунства.

Мама была одета очень красиво.

Но им давно пора было находиться перед школой, а то ведь и не впустят. Сташек Моудрый рассказывал, что их школьный сторож на этот счет просто чокнутый.

Марта искала что-то в буфете, движения ее были бестолковы и суматошны, как будто она всего пять минут назад узнала, что ей предстоит проводить сына в школу.

На улице раздался цокот подков.

Еник насторожился, как синичка, и подбежал к окошку.

Дед правил конем, стоя в телеге, словно богатырь, в одной руке — вожжи, в другой — кнут, и мерин, белый в яблоках, плыл, неся голову, как голубь-дутыш, и обычной его печали как не бывало. Конь улыбался.

— Деда! — взвизгнул Еник, радостно подпрыгнув.

Марта тоже подошла к окну, все еще в одной туфле.

Енику пришла блестящая мысль:

— Деда, отвезешь меня в садик?

— Куда?! — засмеялся дед.

— В школу, — поправился Еник, и лихорадочный румянец исчез с его щек, потому что он сразу почувствовал себя взрослым, как будто ни с того ни с сего подрос.

— А зачем же еще я сюда приехал? — такими словами дед встретил его на улице. — Поедешь как король!

Дед осторожно слез с телеги на резиновых колесах. Белый в яблоках довольно пофыркивал и бил подковой по гранитным плиткам, словно собирался катать шарики в лунки.

— Дедушка, ну что вы мне опять устраиваете? — прошептала Марта расстроенным голосом. — Ну почему все всё делают мне назло?

— Мама, ну пожалуйста. — Еник умоляюще протянул руки к матери. — Мамочка, золотая моя…

Дед с серьезным видом уставился на Марту. Когда он готовил про себя речь, она казалась ему прекрасной и в ней не было никаких острых углов. И бог ее знает, почему сейчас она застряла в горле. Он потрогал себя за кадык, как когда-то трогал его Еник.

— Я не собираюсь ни во что вмешиваться… Но это дело… Понимаешь, что я имею в виду?

Марта испуганно кивнула. Она ждала катастрофы и приготовилась плакать.

— Я уж позабочусь об этом сам, — выдавил он. — И как-нибудь постараюсь помочь сыночку взяться за ум, образумиться, — добавил он убежденно, пытаясь и перед собой как-то оправдаться. Все равно ему казалось, что он некстати расхвастался.

— Мам, ну можно?.. — напомнил Еник о самом главном.

Марта беспомощно кивнула.

— Только подожди меня перед школой.

Беспокойными пальцами она безуспешно пыталась удержать слезы в уголках глаз. Слезы были искренние, серебристые.

* * *

Испытываешь удивительное чувство, когда видишь много людей, идущих в одном направлении. Дед такие шествия любил. Когда-то давно, сразу после войны, местные футболисты добились успеха и выступали на районных соревнованиях. До сих пор вспоминают в деревне на собраниях, как по воскресеньям отправлялись на футбол даже столетние бабуси. Внучата несли для них табуретки, невестка — шерстяной платок, а зять — термос с чаем. Деревня держалась заодно, как во времена татарских нашествий. Все тротуары, глиняные и асфальтированные, выложенные кирпичами, все дороги, покрытые брусчаткой или шелковистой пылью, после обеда в воскресенье вели в лощину и далее, по узкой тропке между шелковицами — к двум всегда свежевыкрашенным белой краской воротам. Подростки в бесформенных выходных брюках прогоняли с футбольного поля гусей и коз и держались при этом как музыканты на старинных портретах. Каждый второй из присутствующих был распорядителем, а находились и такие, кому жены из старых рубах соответствующей расцветки шили повязки на рукава; на стадионе их потихоньку надевали, чтобы возвыситься до благородного звания хотя бы перед соседом. Но не только у них — свет надежды и ожидания горел в глазах у всех, боевой задор и решимость, отблеск успеха, смысл которого по большей части им не был понятен. Не это было важно. Совместное ожидание объединяло, как объединялись все пути-дороги, что выходили к тропинке между шелковицами. Конец этой поразительной, сплоченности бывал и веселый, и невеселый — все зависело от твоего характера. Тогда-то и выявлялось, чего каждый ждал от этих праздников тела и духа, ловкости и красоты. Городские противники по большей части уезжали, потерпев позорное поражение. Позорным оно было не из-за количества пропущенных голов, а из-за того, ка́к они были побеждены. Оплеуха, выбитый зуб — меры не знал никто. Но в один прекрасный момент местные ребята получили ответные тумаки — славные, золотые ребята, которых поддерживала восторженная деревня и настроение которых подогревала все та же добрая франковка из погребов. По мере того как убывали игроки, на поле прибавлялось простора для комбинаций. И стало даже казаться, что из-за недостатка времени противники расстанутся «всухую». Но тут один из гостей застрял ногой в ногах Франты Гудлика. В гробовой тишине громко треснула молодая кость. Франтова кость. Прежде чем взлохмаченный фельдшер успел развернуть лубки, прибежал с плотничьим топором старший Гудлик. В нескольких шагах от стадиона у него была мастерская, и гробы его работы были знамениты по всей округе. Умирай на здоровье.

После того случая на стадионе лет десять не играли. Зато в этот период их деревня в форме липового листочка прославилась козами саанской породы, которых стала разводить.

Или возьмите вы тот пожар в ратуше.

Или когда приезжал цирк.

Или, скажем, то страшное несчастье на железнодорожном разъезде.

Люди — удивительные создания. Когда надо закрыть глаза, они таращатся разинув рот, а когда надо смотреть в оба, глаза их завешаны.

Дед ужасно любил дороги, по которым люди со странным блеском в глазах спешат туда, куда им необязательно спешить. Ему было стыдно за то, что он боится встать у них на пути с хорошим кнутом.

И совсем другое дело — дорога в школу. Он улыбнулся Енику и погладил его по голове.

— Ну, что?

Еник сморщил носик и опустил голову.

От школы, удирая от мамы, бежал маленький мальчик. Она придерживала груди, чтобы не улетели, и, заикаясь, уговаривала строптивого ребенка:

— Погоди же, вот догоню тебя… и так всыплю… Так всыплю, негодяй!

Дед принужденно улыбнулся, хотя ему стало не по себе. Очень уж легко и щедро дамы теряют достоинство и лоск.

Мальчик бежал, и в глазах его светился страх.

Почему мы так отчаянно боимся проявить сообразительность, подумал дед. Шесть лет или шестьдесят — это одна и та же капля росы.

Девочки красовались в новых бантах, и смотреть на них было одно удовольствие. Платьица как розовые лепестки, на тонких ножках — белые гольфы, и это было совсем прелестно.

Мальчишку цапнула изящная белая рука, пятиголовая королева с пурпурными коронами, голубиное перышко и когти стервятника.

— Посмотри на нашу Геленку, какая она послушная девочка, — сказала эта пани, и голос у нее был как спелый хлеб. Мальчик обмочился, но пока что об этом знал он один. Его так часто лупили, что он мог себе представить, какое наказание его ожидает, коли уж он провинился и пойман.

А вон там девчонки-березки, у которых на уме только парни и французская мода, ковыляют на высоких каблуках, длинные платья висят как на вешалках, путаются между коленями, а в глазах диковатая прелесть испуганных жеребят и страстное желание стать на десять лет старше.

Мама мальчика взглянула на сыночка и сразу все увидела, но продолжала улыбаться, — зубы белые, волосы как беличья шубка, и сама она — воплощенная мягкость, доброта и нежность.

— Мы возим Геленку три раза в неделю на ритмику. Живым детям необходимо находить занятие, надо, чтоб они больше двигались.

— Я ему подвигаюсь, негодяю, — небрежно возразила мама мальчика, все еще улыбаясь, чтобы каждый понял, что в их семье слово «негодяй» — нежный и горделивый комплимент.

И они пошли туда, откуда пришли, потому что длинные синие брюки мальчика начали темнеть посредине.

У Еника тоже зачесались подошвы и захотелось удрать. Перед школой пищала толпа, собравшись впервые после каникул, невозможно было разобрать собственных слов — а сколько новостей и всевозможных приключений накопилось за лето.

— Ты приедешь за мной? — У Еника был сдавленный голос.

Мамы все нет как нет. А дед щелкнет себе спокойно кнутом и уедет.

— Приеду.

— Правда приедешь?

— Будь уверен.

— Даже если у меня не хватит терпенья дождаться тебя?

Дед растроганно кивнул. Он проводил Еника взглядом; внук медленно и робко направился к школьным дверям. Из окна второго этажа высовывался школьный сторож и грозил визжащей гурьбе ребят кулаком. Еник остановился в нескольких шагах от школы, не доходя до порога, будто шел совсем в другое место. Похоже, ему хотелось оглянуться. Ранец казался чуть ли не больше его.

— Счастливого пути, малыш, — пожелал ему дед так тихо, что услышал только сам.

* * *

— Эй, дед, кто это тебя наколдовал здесь?

Дед как раз слезал с телеги. Давно забылись движения, которые прежде он повторил бы и во сне: с козел на дышло, опершись о лошадиный круп, потом на валек, все еще не выпуская из рук жесткого хвоста, пока ноги не встанут на твердую землю. Конечно, это вам никакой не цирковой помер, но всегда следовало придерживаться за что-нибудь, потому что лошадь живет своим умом, обычно совсем не тем, что возница, и почем знать, в какой момент придет ей в голову ненароком дернуть телегу, чтобы ущипнуть травки. Уже стоя на твердой земле, дед посмотрел — кому принадлежит голос как из треснутого горшка? Ага, Бездичек, известный плут, с брюхом как мешок арбузов и иссиня-багровым лицом. Уже добрых лет сорок у него вид как перед апоплексическим ударом, и к тому же Бездичек страдал астмой.

— Кто ж еще, как не сатана, — ухмыльнулся дед. — И морда у него в точности твоя.

Бездичек заулыбался, а лицо его потемнело… Дед струхнул, по спине у него пробежали мурашки: ну, как грохнется сейчас на землю, проклятый мужик!

— Неужто у меня в пекле брательник? — просипел Бездичек. — Либо, не дай боже, папанька?

— Это уж ты сам соображай, — посоветовал ему дед.

— Ну, показывай свой товар. — Бездичек запустил руку в ближайший ящик, аккуратно тряхнул добычей, чтобы ни одна виноградина не упала на землю, и ловко, как каменщик раствор, шлепнул гроздья в воронку маленькой мельнички. Ладонью нажал на включатель, виноград подпрыгнул в своем первом и одновременно последнем танце, и большая ароматная капля брызнула деду точно под нос. Бездичек, процедив сок в высокий и липкий цилиндр из полихлорвинила, с важным видом погрузил в него спиртомер.

— Четырнадцать градусов… Вы что ж это рвете, мужики?! Куда торопитесь, дозреть не даете?!

Бездичеку хватало дыхания лишь на короткие фразы.

— Ну и что? — Наклонив голову, дед смотрел, не убавил ли Бездичек какой градус. Винные заводы не отличались щедростью. Ведь что ни градус — плати лишнюю крону. — По-твоему, пятнадцать градусов для мюллерки мало?

— Сколько?! — Бездичек присел перед спиртомером, опираясь о землю руками, как перед спринтерским стартом. — Ух и сквалыги вы, кооперативщики!

— Взвешивать тоже ты будешь? — ядовито осведомился дед.

— Ну и что?! Глазей, глазей! Под руки!.. Покамест я вино сам делал… Не собирал. Пока соку не было. Двадцать градусов!

— К концу октября у трамина тоже будет двадцать, И может быть, даже у рислинга.

— Во-во! Кооперативщики всех умней! И сквалыги! Вы у государства как заноза. Вот что я тебе скажу.

Все кругом было липкое от виноградного сока, ладонь приклеивалась к ручке, а подошвы к бетону. Сладкий аромат и осиное жужжание. Тракторы следовали друг за другом, прицепы, выстланные полиэтиленовой пленкой, подъезжали к одному из двух жестяных корыт.

Мужчина в белых резиновых сапогах поставил вилы, открыл борт, мотор трактора взвыл, сверкнул поршень гидравлического подъемника, и тонна винограда плюхнулась на решетки загрузочной воронки. Белые лопасти спирального транспортера заталкивали виноград в трубопровод, где-то глубоко под дрожащей землей грохотали дробилка и решета, по переплетению труб размельченная масса поступала на гидравлические прессы, а оттуда сусло стекало в бочки, и дробина, сухая до того, что ею можно было бы топить печку, сваливалась на кучи за складом. В одну воронку ссыпали черный виноград, в другую — зеленый. А из погреба перед рождеством вывозили молодой руланд, рислинг рейнский и влашский и еще десять других марок вина. Колдуны, да и только.

Дед не спеша, с достоинством высыпал ящик за ящиком на транспортер. Рабочий в белых сапогах ходил по винограду и вилами очищал решетки. На каждый из потоков он высыпал по ведру пиросульфита — залог будущего успеха.

Чтоб вас черти взяли, бесился про себя дед, и как же ему хотелось треснуть рабочего красным ящиком по башке! Так обращаться с виноградом! Это не сбор винограда, а производство томата-пюре. Более уничтожающего сравнения дед не знал. Томат-пасту с маркой фабрички в родной деревне он не то что в рот не взял бы — не понюхал бы, грози ему хоть смерть от цинги.

У ворот переминался Губерт, с лица зеленый, как щавель, и плевался кровью.

— Подвезешь меня домой?

Дед обалдело кивнул.

Губерт вскарабкался на козлы, устало сложил руки на коленях, поник плечами и жалостно вздохнул.

— Что с тобой?!

Губерт выплюнул комок крови.

— Врач вырвал у меня половину зубов.

У деда вытянулось лицо, и некоторое время он размышлял — не ослышался ли.

— У тебя и в самом деле болели зубы?

Губерт надул щеки и сердито хрюкнул.

— Не стану же я обманывать! Раз сказал, что у меня болят зубы, значит, они у меня болят!

Дед отвернулся направо, Губерт налево, оба замолчали. Но у трактира Губерт прогудел:

— Высади меня здесь, чтоб я, не дай бог, не схватил гангрену… Старуха все равно станет поить меня ромашкой.

И гадливо передернулся.

— Послушай, Губерт… — Дед сдвинул шляпу назад, вытер лоб рукавом рубахи. — Конь мне был нужен, чтоб отвезти внука в школу. Он сегодня первый день как пошел учиться.

— Серьезно? — Губерт понимающе улыбнулся и покивал головой. — Ну и как оно получилось?

Дед пожал плечами:

— Он уже в школе.

Бедняга Губерт стоял на земле и держался за боковину. Повернувшись к деду лицом, он открыл рот и языком провел по кровавой ране на месте клыка и двух коренных.

— Вот и хорошо, — похвалил его дед. — Эти уж болеть не будут.

— А я хоть знаю теперь, из-за чего был дураком, — удовлетворенно проговорил Губерт и направился к трактиру. Мудрый мерин в серых яблоках заржал ему на прощанье.

* * *

Луга расстилались праздничной скатертью. Тополя — веселые свечи — указывали дорогу, чтобы никто не заблудился. Небо, словно чашечка синего цветка, вырастало из земли и вновь покорно возвращалось в землю. Так, во всяком случае, нам иногда кажется, когда мы проверяем, насколько хватает глаз. Такие уж у нас глаза, и нам нужно их понимать, чтобы они не испугали нас видом черной пропасти, леденящей бездонности.

Не хотел бы я встретиться с человеком, который сможет увидеть, что там, за небосклоном.

Ведь мы нежимся в одеяльцах из нежнейших красок и сладких ароматов и переживаем редкостные мгновения, не испорченные вмешательством несовершенного ума…

Лесные голуби были отзвуком тишины и мира.

Дед ехал по размытой дороге и смотрел вокруг себя такими отдохнувшими глазами, словно только что родился. Сзади в телеге на резиновых шинах грохотали ящики. Может, он вспоминал, как и сам бежал в школу и сбил большой палец о камень. Было больно, и кровь хлестала ручьем, но тогда он еще не был дедом и был рад, что может вернуться домой и вместо розги ему достанется поглаживанье маминой руки. Или вспоминал, как летел с дерева, ударившись пахом как раз о сломанную ветку; еще совсем немного — и не быть бы ему никогда дедом. Тысячи других воспоминаний могли прийти ему в голову, но почем мы знаем, что думают люди?

И вдруг ни с того ни с сего землю всколыхнул удар грома; зашелестели листья, а которые желтые — и просто упали.

Мерин в серых яблоках встал на дыбы, замахнувшись копытами на неведомую угрозу, вырвал вожжи из дедовых рук и прыгнул в сторону с бугристой неровной дороги.

Руки тщетно нащупывали хоть какую-нибудь опору — дед полетел с козел головой вниз.

Быть может, в это мгновение он видел себя, как они, взявшись за руки, шли вдвоем с Еником, видел это в цвете и вблизи, и слышал свой голос, тихий и просительный: «Держи меня крепче».

А может, и вообще ничего не видел.

Телега подпрыгивала и грохотала, звякала упряжь, скрипели оси. Угол кузова зацепился за тополь, вырвав кусок коры.

И засветилась влажная рана, желтая, будто воск. Лишь время от времени ее затенял падающий трепетный лист.

* * *

Еник стоял перед школой, не сводя глаз с поворота черной асфальтированной дороги.

Он стоял один, и шнурки на его ботинках были развязаны.

Птицы улетели, ветер спрятался, молчали даже листья.

Часы на башне пробили дважды.

Еник поднял голову. Это уже полдень?..

Голубь на газоне под березкой испугался его резкого движения, хлопнул крыльями и широкими кругами взлетел к небу. Чем меньше становился Еник в гранатовых глазках голубя, тем больше печали он излучал, словно превращался в странное, еще никем не виданное солнце.

Еник был маленький, ранец у него был тяжелый, и шнурки ботинок разбежались в разные стороны.

Все это видел лишь хохлатый голубь, но он умел только летать — вот почему он ничего не понял.

Любомир Фельдек ВАН СТИПХОУТ

Предлагаю сочинение о юноше, коего нарек я именем Рене[13], ибо он благополучно пережил множество приключений, в странствиях своих повидал и услыхал немало поучительного, а посему и сам в конечном итоге почувствовал себя возрожденным.

Йозеф Игнац Байза[14] «Юноши Рене приключения и испытания», 1783

Перевод со словацкого Н. Шульгиной

Ľubomír Feldek

Van Stiphout

Bratislava

«Slovenský spisovateľ» 1980

© Ľubomír Feldek, 1980

[1] РЕНЕ ВПЕРВЫЕ ЗА ОДНИМ СТОЛИКОМ С КАДРОВИКОМ

«Любопытно, насколько их еще хватит?» — размышляют двое работников «Теслы Орава» Трнкочи и Навратил, сидя осенним вечером 1959 года в братиславском кабачке «У малых францисканцев». Вопрос касается второй пары мужчин, чуть помоложе, расположившихся за тем же столиком. Перед каждой парой бутылка вина и две рюмки, все четверо потягивают вино, а молодые люди услаждаются еще и пением. Песня выбрана как нельзя более кстати — это трудовая «Не боимся мы работы». Завершается она словами «с песней радостной и бодрой не боимся мы работы», после которых так и подмывает затянуть ее сначала. Вот и получается, что тесловцы волей-неволей тоже предаются пению, хотя и не собственному: они отмечают про себя, сколько раз молодые люди уже исполнили эту зажигательную вещицу, и пытаются даже предугадать возможное число дальнейших реприз.

Молодые люди подмечают интерес тех, что постарше, обмениваются с ними беглыми улыбками, и это еще больше разжигает их певческий пыл. Несмотря на усердное пение, молодые люди успевают опорожнить и свою бутылку, тогда как бутылка другой пары выпита лишь наполовину. Официант на горизонте не появляется.

Тесловец Антон Трнкочи, мастер цеха заготовок, решает прорваться в короткую, случайно возникшую посреди пения паузу:

— Угощайтесь!

Устанавливается контакт. Молодые люди переводят дух, словно после тяжелого, но успешно завершенного труда, пение затихает.

— Вы часом не кадровик? — спрашивает один из певцов.

Мастер Трнкочи, полагая, что вопрос обращен к нему, дружелюбно улыбается:

— А как это вы отгадали?

Певец: — Вы действительно кадровик?

Антон Трнкочи: — Действительно.

— Нет, серьезно, вы правда кадровик? Гениально! Я это понял с первого взгляда! Разрешите представиться. Мартин Кукучка. А это мой друг Рене. Мы оба — поэты.

— Антон Трнкочи, завкадрами.

— Станислав Навратил. А вообще-то мы из «Теслы Орава», — доверительно сообщает молодым людям и второй тесловец.

Рене известно, что «Тесла Орава» в Нижней[15], в другом конце Словакии. Вероятно, прибыв в столицу по служебным делам, оба тесловца не преминули воспользоваться и ее удовольствиями.

— Это гениально, что вы завкадрами!

В то время как Мартин Кукучка издает восклицания, Рене сидит молча и разглядывает кадровика. А про себя судорожно перебирает все, о чем они говорили. Убедившись, что не болтали лишнего, облегченно вздыхает. Следом прикидывает, не слишком ли они переусердствовали со своим пением. Эдак и оплошать недолго! Впредь надо держать ухо востро. Черт знает, когда и что на тебя свалится.

Станислав Навратил и Антон Трнкочи тоже сидят молча и разглядывают молодых людей, назвавших себя поэтами. А поскольку Антон Трнкочи вовсе не кадровик, то оба они уверены, что и Мартин Кукучка с Рене никакие не поэты.

— Однако послушайте, ежели вы завкадрами! Не найдется ли у вас для него какого местечка? Он только что отучился и пока сидит на бобах, — кивает Мартин Кукучка в сторону Рене.

Антон Трнкочи, обращаясь к Рене: — Вот как! А что бы вы хотели делать?

Мартин Кукучка: — Ну, нет ли там в вашей «Тесле» места редактора заводской многотиражки? Он изучал словацкий, это дело у него пойдет как по маслу! Вы, как кадровик, должны принять его не раздумывая.

Антон Трнкочи: — Что ж, пожалуй, надо подумать! У нас многотиражкой заправляет женщина не первой молодости, разговор даже был, что не дурно бы и подыскать кого помоложе, ее на все уже не хватает. А вы правда пошли бы редактором многотиражки?

— Да, — говорит Рене, завороженный значительностью роковой минуты.

— Возьмите его! Вам, как кадровику, взять его на работу — раз плюнуть!

— Что ж, пусть подаст заявление.

— Вот, подавай заявление, и товарищ кадровик все устроит!

— Только на меня не ссылайтесь, это может навредить делу. Я, конечно, поднажму, если потребуется, но в заявлении на меня не ссылайтесь, — говорит мастер цеха заготовок Трнкочи.

— Пускай пошлет заявление в отдел кадров, а уж потом оно попадет к тебе в руки, — говорит начальник инструментального цеха Навратил.

— Вот-вот: пошлешь заявление в отдел кадров, а уж потом оно попадет к товарищу кадровику в руки! — вторит ему и Мартин Кукучка.

— Так, именно так! — кивают оба тесловца одновременно.

— Хорошо, я подам заявление, — соглашается Рене.

На горизонте появляется официант, и они поручают ему позаботиться о следующей порции горячительного. Дружба их растет на глазах. Антон Трнкочи рассказывает захватывающую историю о том, как он, участвуя в соревнованиях по бобслею, слетел с трассы, головой сломал дерево, и ни у кого не оставалось сомнений, что он уже готовый покойник. Станислав Навратил живописует сбор пожертвований, организованный коллегами Антона Трнкочи, на венок, расписывает и самое куплю венка. Вся история заканчивается воскрешением Антона Трнкочи. Рене тут же загорается желанием написать рассказ о кадровике-бобслеисте. Чувствует он себя превосходно: впервые в жизни сидит за одним столиком с кадровиком и при этом не испытывает страха. А Мартин Кукучка тем временем упорно покрикивает какому-то незнакомцу за соседним столиком: «Привет, Йозеф!» — и тем самым повергает того в глубочайшее смущение.

[2] ВСЕ В АЖУРЕ, ЦАРЬ!

«К черту суеверия! — внушает себе Рене. — Встретил судьбу однажды — действуй, в другой раз можешь ее не признать, и пусть она тогда судит, как ей вздумается». Он уж давно собирался похлопотать насчет места редактора многотиражки Восточнословацкого металлургического завода, строительство которого уже идет полным ходом, — должность словно создана для него. Вот уж несколько дней, как Рене хранит в бумажнике газетную вырезку с объявлением, просто в тот вечер — в кабачке «У малых францисканцев» — он напрочь об этом забыл. Вспомнив, однако, на следующий день, он сразу же пишет туда заявление.

Но в тот самый миг, когда Рене уж было намеревался опустить конверт с заявлением в почтовый ящик на здании университета Коменского, где-то неподалеку, а точнее, у кафе «Крым», отделенного от университета лишь узкой улочкой, раздается возглас, подобный крику большой птицы:

— Царь, царь!

Итак, все ясно: где-то поблизости обретается прозаик Ван Стипхоут и Рене угодил в поле его зрения. Теперь держись, Рене! Конечно, в кармане у него есть еще две-три сотни крон, и отказать прозаику в деньгах для Рене столь же мучительно, как и солгать, что их вовсе нет. От прозаика Ван Стипхоута ведь ничего иного, как просьбы дать взаймы, ждать не приходится. А долгов он еще никогда не возвращал.

— Царь! — кричит Ван Стипхоут, на сей раз совсем близко, так как уже пересек улочку. — Приветствую тебя на улице имени товарища Штура[16]. Где же ты скрываешься? Пролетарий умственного труда, полагаю, ты еще не работаешь?

— Работаю, — говорит Рене, съеживаясь в ожидании.

— Ха-ха-ха! А где, царь, в которой губернии? Приедем, навестим.

Рене нисколько не сомневается в мобильности Вал Стипхоута. Прозаик еще в университетские годы (и том более позже, когда, совершив однажды прогулку по городу в одном исподнем, поневоле оказался свободным художником) способен был столь же неожиданно покидать столицу, сколь неожиданно в нее возвращаться. После каждого его возвращения — случалось и необоснованно — в мужских и женских туалетах университета Коменского и кафе «Крым» появлялись такого рода надписи: ПОЛУНДРА! ВАН СТИПХОУТ В БРАТИСЛАВЕ!

— В «Тесле», в Нижней! Затащил меня туда один мой знакомый, кадровик Трнкочи, — прокладывает Рене первый пришедший ему на ум ложный след, но вместе с тем и самый что ни на есть отдаленный, дабы не только удержать Ван Стипхоута от визита, но и исключить всякую возможность разоблачения этой лжи… И тут он вдруг вспоминает, что Ван Стипхоут уроженец Дольнего Кубина, удаленного от Нижней всего на каких-нибудь тридцать километров. Ван Стипхоут еще понапрасну утрудит себя — Рене охватывает внезапный порыв сострадания к прозаику. Это то самое мгновение, когда Ван Стипхоут мог бы запросто попросить взаймы! Однако ничего не подозревающий Ван Стипхоут счастливое мгновение упускает.

— В глубинке, на производстве, царь? Выполняешь, перевыполняешь? Всенепременно тебя навещу!

— Приезжай! — говорит Рене и бросается к приплывающему трамваю. — Найдешь меня в редакции многотиражки, буду рад.

— Один момент! — кричит ему вдогонку Ван Стипхоут. — Подкинь сотенку, царь! Когда приеду, шинель пропьем!

Поздно. Трамвай с нашим Рене на борту уже плавно удаляется.

Рене всегда что-то выпускает из памяти, забудет он и это пустячное событие — не вспомнит о нем и тогда, когда Восточнословацкий металлургический известит его, что он, как беспартийный, в заводскую газету принят быть не может. Взвесив все «за» и «против», Рене переберется из Братиславы в свою родную Жилину и подаст новое заявление — на сей раз туда, где у него есть знакомый, и даже кадровик, — в «Теслу Орава». Несколькими днями позже он получит анкету; заполненную, возвратит ее и с нетерпением станет ждать первых фокусов зимы и окончательного ответа.

Примерно в то же время и Ван Стипхоуту становится как-то не по себе в его наемной братиславской квартире. Виной тому визит каких-то личностей, характер которых хозяйка его, вдова Крупинкова, не может с достаточной точностью определить.

— Искали вас тут двое, — сообщает она в один прекрасный день Ван Стипхоуту.

Ван Стипхоут: — Какие еще двое?

Вдова Крупинкова: — Бог их знает, не представились.

Ван Стипхоут: — А в чем были одеты?

Вдова Крупинкова: — В плащах оба.

После такого ответа она тут же лишается квартиросъемщика, кстати сказать неплатежеспособного. Ван Стипхоут решает незамедлительно перекочевать из стольного града в Дольни Кубин. Что явилось причиной беспокойства — понять трудно, однако прозаик полон намерений не возвращаться в столицу до самой весны. А уж раз он в Дольнем Кубине, как же не навестить в ближайший же день Рене в недалекой Нижней!

Но ни Рене, ни кадровика Трнкочи на заводе он не обнаруживает.

Впрочем, о получении анкеты Рене Ван Стипхоута тут же извещает доктор Сикора, юрист завода и заведующий секретариатом директора в одном лице, в котором прозаик узнает своего давнего друга еще по дольникубинской гимназии.

В тот момент, когда Ван Стипхоут проверяет достоверность сведений, сообщенных ему Рене, сведения эти пока еще не соответствуют действительности, но в такой незначительной степени, что прозаика это ничуть не смущает. Напротив, благоразумие, с которым он оценивает соотношение между ложью и правдой, позволяет ему в данный момент сделать вывод, что Рене — человек даже более правдивый, чем он предполагал. «Нет, не ошибся я в Рене, — думает он. — Так пусть же и Рене не ошибется во мне».

Доктор Сикора: — А что за человек этот Рене? Стоит ли его брать?

Ван Стипхоут: — Рене — гигант поэзии! Вам просто как воздух нужен здесь такой человек, Игорь!

Доктор Сикора: — Только бы нас не изобразил!

— Разумеется, изобразит! Да что там изобразит — вознесет, воспоет! В Братиславе ему ничего не стоило заделаться главным редактором, но он отказался! По собственной воле почел за благо пойти на производство, дабы воспевать! Да, между прочим, — шепчет Ван Стипхоут, наклонившись к доктору Сикоре, — он указывает в анкете, что у него отец за решеткой?

Доктор Сикора: — Нет, не указывает.

Ван Стипхоут: — А отец за решеткой. Потому Рене и выгнали из редакции, в которой он работал еще в университетские годы. Протяните человеку руку помощи.

Доктор Сикора: — Протянем. А ты-то как?

Тут Ван Стипхоут смекает, что он запросто мог бы выбить у Рене из-под носа место заводского редактора. Да полно, он не сделал этого раньше, даже напротив — посодействовал другу, а уж теперь, если бы и попробовал получить это место, вряд ли бы преуспел. В конце-то концов прозаик Ван Стипхоут о такой жалкой должности, как редактор заводской газеты, и не помышляет. Куда предпочтительнее возвыситься в собственных глазах в роли благодетеля Рене! А что, если у доктора Сикоры стрельнуть сотню? Но в эту секунду отворяется звуконепроницаемая дверь в противоположной стене, и на пороге появляется коренастый мужчина в очках.

— Итак, доктор, я еду в Жилину, — отчеканивает по-чешски очкарик.

Доктор Сикора: — Машина ждет, товарищ директор.

— Прошу прощения, мое имя Ван Стипхоут, — отрекомендовывается наш герой. — Друг Игоря. Не могу ли с вами доехать до Дольнего Кубина, товарищ директор?

Видение поездки в директорской машине затмевает в воображении прозаика видение сотенной.

— Это мой земляк, — говорит доктор Сикора. — Молодой писатель, я как раз расспрашивал его об этом Рене, которого мы решили принять, они хорошо знают друг друга.

— Что ж, пожалуйста, довезу вас, — говорит директор, протягивая Ван Стипхоуту руку.

И вот машина уже в пути.

— Красивый завод, слов нет — жемчужина, — заводит разговор Ван Стипхоут, важно развалясь на заднем сиденье — директор сидит рядом с шофером.

— Ну полно! Хороший — пожалуй, но чтоб красивый — уж это навряд ли.

— Отлично сформулировано! Но так или иначе, а завод прекрасен. Прекрасен, как прекрасно обещание чего-то еще незримого, ну, как, скажем… скажем… э-э-э… не видно поезда, но уже слышен его свист, да-да! И в этом свисте есть уже красота! Выполняете, полагаю?

— Да, конечно. А скажите, вы, как молодой писатель, где-нибудь работаете?

— Нет-нет. То есть да, работаю, в том смысле, что у меня множество важнейших литературных задач! Но разрешаю я их на дому.

— А вы не хотели бы работать у нас?

Ван Стипхоут сегодня уже позабавился с этой идеей. Она, конечно, ласкает и манит. Кроме того, в данный момент на заводе «Тесла Орава» он знает уже трех человек, включая Рене, и надо сказать — все они ключевого значения.

— В каком же качестве?

— Да, жаль, мы только что взяли заводского редактора. Но послушайте, не сочли бы вы слишком для себя затруднительным написать хронику нашего завода?

— Ха-ха-ха! Хроники вам захотелось? — грохочет Ван Стипхоут так, что машина даже делает рывок вперед, но, прежде чем директор успевает обидеться, прозаик погружается в глубокую задумчивость. — Ну, судя по тому… Хроника, как известно, старая литературная форма… Может, год… Может, полгода… Вы знакомы со старой французской хроникой?

— Нет, но наш завод молодой. И если бы вам хватило полугода, мы могли бы вас временно зачислить на должность заводского психолога, наш психолог как раз на полгода ушел в армию…

Ван Стипхоут более чем очарован.

— Что ж, за этим дело не станет, я ведь и психологию изучал. Два семестра, — сочиняет он.

— Я другое имел в виду. Чтобы именно за эти шесть месяцев вы написали хронику.

Но Ван Стипхоут не внемлет — он уже принял решение. В Дольнем Кубине он не высаживается, а продолжает беседовать с товарищем директором до самой Жилины. В Жилине без труда находит обиталище Рене, и, когда тот, подчиняясь настойчивому звонку, отворяет дверь, на пороге раздается ренессансный смех и тут же следует возглас:

— Все в ажуре, царь! О твоем кадровике Трнкочи и слыхом не слыхать, зато мой доктор Сикора — к нашим услугам! А привез меня к тебе — отгадай, кто? Директор завода. Мы дружески побеседовали да и порешили! Ха-ха-ха! Приняли нас обоих, царь! Ха-ха-ха!

У Рене такое чувство, будто сама судьба заключила его в свои объятия.

[3] РЕНЕ В ПОЕЗДЕ

Получив письменное извещение, что принят на завод, Рене покупает чемодан, правда весьма непрактичный. Слишком уж он увесист, хотя еще пуст, ибо верхняя его часть решена в виде гармоники, а под гармоникой еще какое-то отделение. В меховом магазине приобретает «шапку-ушанку» для лютых северных ночей. К одному из своих юных сородичей обращается с письменной просьбой прислать ему школьный учебник по физике. В канун отъезда, вечером, навещает приятеля — корректора жилинской типографии «Правда» — и прослушивает небольшой инструктаж. Приятель обучает его корректорским знакам и дарит на память книгу «От рукописи — к книге и журналу» и строкомер. В типографии Рене по воле случая наталкивается и на свежий номер «Оравы», заводской газеты «Теслы Орава». И дома несколько раз кряду его прочитывает. И как же он ликует, обнаружив в нем множество стилистических и грамматических ошибок! Отдельные сведения и имена оставляют неизгладимый след в его памяти. Утром, прощаясь с матерью, Рене подумывает о том, что день восемнадцатый января месяца будто сотворен для начатия новой жизни. По дороге на вокзал узнает из прессы, что в автомобильной катастрофе погиб Альбер Камю. Видя в этом неясное, но знаменательное предзнаменование, Рене садится в поезд, исполненный благих порывов. В Нижней над Оравой он не допустит ни единой промашки. Об алкогольных напитках и думать забудет. Или хотя бы резко ограничит их потребление. Найдет возлюбленную, а может, и жену.

Этой женщине Рене посвящает целый рой мыслей. Сделав меж тем пересадку на местную ветку, он уже поднимается вверх по долине реки Оравы — то же название, что и река, носят завод, и заводская газета, и весь окрестный край. Да, конечно, в скором времени он встретит здесь самую настоящую красавицу, и она избавит его от множества проблем. В голове у него беспрестанно звучит фраза, услышанная от Ван Стипхоута: «На заводе «Тесла Орава» работает одна тысяча шестьсот женщин». Это внушительная цифра — но при этом и ограниченная, отныне она будет лишь сокращаться. Искомая женщина, впрочем, уже не представляется Рене величиной абсолютно неизвестной, кое-что ему уже известно о ней — ну хотя бы то, что он найдет ее в ограниченном кругу тысячи шестисот особей. Этой единственно пока известной детали вполне достаточно для того, чтобы Рене начал в эту женщину постепенно влюбляться.

Дизелек торжественно забирает вверх по долине, ландшафт которой будто нарочно придуман для почитателей Словакии и ее красот. Но Рене не относится к числу любителей природы. Ему скорей по душе замкнутые пространства: квартиры, кафе, квадраты площадей. Не более двух-трех раз за всю жизнь оказывался он на берегу какой-нибудь реки или на вершине пригорка, где оглядел, если там была, пирамиду, видимую лишь издали, — тригонометрическую вышку. И все же нередко он сам себя убеждал, что придет время, и он таки научится распознавать деревья и горные породы. Рене мечтает об этом больше в часы, когда в жизни его наступают кардинальные перемены. Вот и сейчас на горизонте маячит именно такая. Да, в Нижней над Оравой он станет другим человеком, и в этом плане тоже. В окрестностях завода сказочные места, которые непременно посетят он и она — одна из этих тысячи шестисот женщин, а может, это какая-нибудь из тех, что едет в поезде? Из разговора двух девиц, сидящих напротив, он заключает, что они работают в «Тесле». Одна, мосластая, держит на коленях раскрытую книгу, но Рене никак не удается вверх ногами прочесть имя хоть какого-либо героя, который помог бы ему отгадать название книги. У второй девицы болят зубы. «Тысяча пятьсот девяносто восемь», — подытоживает Рене свои наблюдения.

[4] РЕНЕ В ПРОХОДНОЙ

Сойдя на маленькой железнодорожной станции под названием Нижняя, Рене осведомляется, как пройти на завод. Это, конечно, излишняя скрупулезность — завод со станции и без того отлично виден, но Рене не хочется сразу же, с первых шагов, совершить какую-либо оплошку — скажем, ломиться на завод с задних дверей. В проходной, поскольку Рене уже знает, что кадровика Трнкочи не существует, он спрашивает доктора Сикору. Низенькая тучная женщина в форме заводской военизированной охраны набирает номер. Пока телефон где-то трезвонит, она справляется:

— Вас как звать будет?

Рене: — Рене.

В этот момент на другом конце провода кто-то, по-видимому, поднимает трубку.

Вахтерша: — Доктор Сикора? Вас тут спрашивает какой-то товарищ. Вас как зовут-то?

Рене: — Рене.

— Рене-е! — кричит вахтерша в трубку. — Ага, ладно, — и кладет ее. — Подождите маленько. У него там кто-то есть. Присаживайтесь.

В проходной, кроме вахтерши, еще несколько человек в форменной одежде. Форма одного из них не похожа на другие. На Рене веет от нее чем-то таинственным. Пожарник, ибо мужчина в непохожей форме не кто иной, как пожарник, привалившись к батарее, греет поясницу и разглядывает Рене, не имея ни малейшего понятия о таинственных флюидах, которые он способен излучать своей формой. Рене, улучив момент, когда никто не курит, угощает всех, мужчины берут по сигаретке, а женщина спрашивает:

— Работать у нас будете?

— Еще не знаю.

Ответ Рене достаточно глуп: как-никак он с чемоданом. Он досадует на свое неумение вести непринужденную беседу с некоторыми категориями людей, к которым относятся не только красивые женщины, но и люди, носящие форму и оружие. Упорно курит. Молчит. Глядит на работников охраны, шныряющих взад-вперед, время от времени они кому-то названивают или выходят из проходной, чтобы проверить груз машины, покидающей двор; если груз в порядке, поднимают или — после выезда машины — опускают рампу. В проходной появляется какой-то высокий молодой человек со светло-желтой шевелюрой. В руках у него сверток, он разворачивает его, вытаскивает из кармана синий бланк и начинает по нему читать какие-то загадочные названия, по-видимому наименования предметов, выбираемых из свертка и откладываемых в сторону.

— Вот это вот, — приговаривает он всякий раз.

Один из охраны следит за ним из-за спины; когда все содержимое свертка вынуто и осмотрено, он кивает, и молодой человек, снова собрав все вещи, прощается и уходит. То и дело вдоль стеклянной стены проходной снуют люди — со свертками и без оных, с завода и на завод. Те, что выходят, нажимают рукоятку на маленьком ящичке у двери проходной, и кое-когда раздается звук клаксона. Люди усмехаются, зная, что это немудреное устройство работает по принципу лотереи, но Рене-то по неведению думает, что это сложное устройство, реагирующее на предметы в карманах: ведь тех, которым ящичек прогудит, охранники отзывают в сторону, и отозванные, воздев руки, позволяют оглядеть свои карманы и ощупать одежду. Не все, однако. Иные и после того, как ящичек прогудит, улыбнувшись, бегут дальше. Это, конечно, те, что водят дружбу с охраной. А кто и вовсе не нажимает на рукоятку, охранники орут на них вовсю, но в конце концов тоже дают им возможность уйти. А вот нажимают ли рукоятку те, что приходят на завод? Не видя таких, Рене заключает, что и ему придется нажимать на рукоятку лишь при выходе, правда, и в этом он до конца не уверен: а что, если это касается только работников какого-либо особого отдела? Не выставит ли он себя на посмешище, если тоже нажмет рукоятку, хотя явно будет выходить из какой-нибудь конторы? Нет, он не станет нажимать, но, с другой стороны, вдруг и на него так же вот разорутся, как и на тех, кто не нажал? Черт возьми, он пока еще в проходной, а уж сколько у него с этим неведомым миром проблем! Он вздыхает, и тучная вахтерша снова звонит доктору Сикоре, но у того по-прежнему люди. Рене ждет, верно, уж с полчаса. Тьфу ты, ведь можно же было зайти прямо в редакцию заводской газеты! Однако теперь уже неловко перед охраной: взять да и пойти к кому-то другому, раз он так долго дожидался доктора Сикору. Нет, теперь уж он подождет, каким бы долгим это ожидание ни было!

Наконец вахтерша получает по телефону желанный ответ, ибо, кладя трубку, просит у Рене удостоверение и выписывает пропуск. Затем объясняет ему, как пересечь двор, куда войти и где свернуть раз, потом другой, чтобы без труда найти комнату, в которой сидит доктор Сикора. А что до чемодана — пусть пока оставит его в проходной. Рене благодарит, беглым взглядом определяет, что и лицо человека в непохожей форме не выражает неудовольствия по поводу его проникновения на территорию завода, и устремляется во двор.

[5] РЕНЕ У ДОКТОРА СИКОРЫ

В комнате, куда входит Рене, два письменных стола, поставленных друг против друга, а меж ними еще один, круглый, с двумя креслицами. В противоположной стене — звуконепроницаемая дверь, та самая — по словам Ван Стипхоута, — что так внезапно открывается, и на пороге ее возникает директор. Да, нужно быть начеку, вдруг и сейчас возьмет да заявится! За одним письменным столом сидит сравнительно молодой человек, постарше, правда, чем Рене себе представлял, за другим — худая улыбчивая женщина, судя по всему секретарша. Рене входит, доктор Сикора, пригласив его сесть в кресло, продолжает разговаривать с секретаршей. Рене смущен: не помешает ли эта дама его разговору с доктором Сикорой, ведь он рассчитывал на разговор доверительный, и, уж конечно, лучше, если бы доктор Сикора отослал куда-нибудь секретаршу. Но доктор Сикора беседует с ней в весьма дружеском тоне, ее присутствие явно нисколько его не стесняет. Но вдруг, оборвав ни с того ни с сего разговор, усаживается в кресло напротив Рене. Лишь теперь они, пожимая друг другу руки, знакомятся. Ван Стипхоут уже успел предупредить Рене, что доктор Сикора сразу же начнет говорить ему «ты», а Рене пусть немного «повыкает» и потом тоже перейдет на «ты». Рене чувствует, что «тыкать» доктору Сикоре у него не хватит духу — поначалу он будет с ним на «вы», а потом наловчится строить фразы так, чтоб в них не было ни того, ни другого; во всяком случае, Рене подготовлен к стилю доктора Сикоры, который с ним и впрямь сразу же запанибрата:

— Итак, приступаешь, да? Не надо мне ничего говорить, мне все о тебе сообщил Ван Стипхоут.

— А он как? — справляется Рене о Ван Стипхоуте, стремясь, с одной стороны, отблагодарить прозаика за хлопоты такими же хлопотами, а с другой — дать понять доктору Сикоре, что и он, Рене, друга не забывает. — А он когда приступает?

— Несколькими днями позже. Ему еще нужно уладить кой-какие формальности. У тебя как с театром, ориентируешься?

— Да так, не очень, — мнется Рене, ошарашенный вопросом. Но, почуяв, что доктор Сикора ждал положительного ответа, корит себя, что разочаровал его. Тьфу ты черт, Ван Стипхоут говорил же ему, что доктор Сикора не только юрист предприятия, завсекретариатом директора, но и активный деятель заводского клуба! Он слывет здесь двигателем нижненской культуры и день-деньской печется о том, чтобы удержать свою репутацию — как же Рене мог запамятовать?

— Надо бы, ребятки, здесь все как-то всколыхнуть, вроде бы свежую струю влить, — говорит доктор Сикора тоном учителя, который журит ученика за неверный ответ, но в то же время не сомневается, что ученик, зная верный ответ, просто случайно оговорился. — Немного все-таки в театре кумекаешь, ну хотя бы посоветовать и всякая такая штука, а?

— Ну, так-то конечно, — отвечает Рене, покрываясь потом. — Немного.

— А что тебя, скажем, в этих делах больше занимает или что, скажем, ты лучше знаешь? — наседает доктор Сикора. Ах да, Ван Стипхоут еще говорил, что доктор Сикора собирает по селам народные песни для заводского ансамбля «Ораван», им же самим организованного, и что мечтает издать собственноручно иллюстрированную брошюру о плотогонстве. Да вот беда: хобби доктора Сикоры слишком далеки от интересов Рене.

— Ну, наверно, в общем-то, дети, пионеры и тому подобное, — подправляет Рене, насколько возможно, свой предыдущий ответ.

— Вот и отличненько, детский театр — это как раз в самую точку. При школе что-то вроде этого затевается! — восклицает доктор Сикора уже более довольным тоном. — В самом деле, ребятки, надо что-то делать, здесь все это, понимаешь, позарез нужно, да и вам пошло бы на пользу. Ты уже был в кадрах?

— Нет, я только приехал.

— Ну, ступай в кадры. С отцом-то что?

Рене в сильнейшем замешательстве. Доктор Сикора — вот уж истинный мастер по части доверительных разговоров! А впрочем, трудно угадать, что именно он знает, но похоже, что знает все. И даже нельзя определить, проинформировал ли его Ван Стипхоут, или же он получил сведения из юридических кругов. Ведь и такое не исключено, ибо отец Рене, так же как и доктор Сикора, юрист. И хотя отец Рене пенсионер по инвалидности и доктор Сикора гораздо моложе его, они вполне могли быть знакомы, более того — если судить по тону доктора Сикоры, то отец Рене даже близкий его друг. Должен ли Рене принять этот доверительный тон? Судебный процесс по делу отца состоится в самое ближайшее время, и Рене даже не счел нужным упомянуть об этой истории в автобиографии, приложенной к анкете. Но если бы утайка вышла наружу и его попрекнули бы этим, у него нашлась бы убедительная отговорка: в то время, когда он подавал заявление, дело закончено не было, суд мог признать отца невиновным — так с какой же стати писать об этом в автобиографии? Он не только не написал об отце в автобиографии, но и говорить на эту тему не собирался ни с кем. Конечно, Нижняя от Жилины — рукой подать, найдутся люди, которые вскорости все разнюхают, но Рене был полон решимости молчать, покуда не припрут его к стенке. Но что за чертовщина — заговорил с первым человеком, и вопрос об отце уже навис над ним. Рене решает ответить доктору Сикора в столь же доверительном тоне.

— В ближайшее время, где-то в январе, будет суд, — говорит он, смиряясь с фактом, что, кроме доктора Сикоры, посвящает в свою тайну и обратившуюся в слух секретаршу.

— Да, но пока тебя не спрашивают, не болтай, — замечает доктор Сикора. — А спрашивать тебя никто здесь не станет.

При этих словах Рене опять невзначай взглядывает на звуконепроницаемую дверь, и доктор Сикора этот взгляд перехватывает.

— Директора сейчас нет, представишься ему позже. А теперь ступай в кадры. Знаешь где?

— Нет, — качает головой Рене и внимательно выслушивает объяснения доктора Сикоры.

[6] РЕНЕ В ОТДЕЛЕ КАДРОВ

В отделе кадров Рене — личность уже известная. Как только он входит, одна из сотрудниц встает, набирает какой-то номер и докладывает в трубку:

— Да, он здесь.

Другая сотрудница приглашает Рене сесть.

— Постою, — говорит он, и уже только потому, что сказал это, не садится даже после второго приглашения.

Комната просторная, в ней четыре письменных стола, два против двух, а в углу еще столик со стульями — здесь, наверное, посетители отдела кадров заполняют всякие анкеты. Рене стоит возле столика и в ожидании разглядывает женщин в комнате. Определить их служебное положение — дело для него пока сложное. Но две женщины постарше, те, что с ним уже заговаривали, кажутся ему здесь главными. Кроме них, еще две молодые девицы. Одна, поставив правое колено на стул, правый локоть на стол и подперев ладонью голову, бесцеремонно разглядывает его, с трудом подавляя смех. Другая девица принимается поливать цветы и несколько раз, тоже едва сдерживая смех, прошмыгивает мимо Рене. Что смешного? — думает Рене, стараясь не показать виду, что нервничает. Из-за этого у него начинает слезиться левый глаз — стеклянный, он в такие моменты жизни всегда начинает сочить слезу. Рене незаметно смахивает слезы мизинцем. Однако нервозность, полушубок и жара в комнате продолжают делать свое подлое дело: на лбу у Рене выступает пот. Тыльной стороной руки он утирает его и думает: коленопреклоненная красивей. Пот выступает снова. В этот миг отворяется дверь, и поднявшийся сквозняк осушает его лоб.

В дверях, улыбаясь и кокетливо склонив рыжеволосую голову, стоит весьма полная женщина лет пятидесяти. Еще когда звонили по телефону, Рене понял, что звонят женщине, о которой шла речь в кабачке «У малых францисканцев», и сейчас ничуть не сомневается, что это именно она. Однако делает вид, будто ему и невдомек, что женщина пришла ради него. А женщине в дверях недолго и обидеться — ведь ее своеобычная внешность уже не однажды избавляла ее от необходимости представляться; она уверена, что Рене тоже наслышан о том, как она выглядит, и потому дает ему еще секундный шанс узнать ее. Однако шанс остается неиспользованным. Женщина сдается и, закрыв за собой дверь, подходит к Рене:

— Товарищ Рене?

Только теперь Рене неловко разыгрывает внезапную реакцию:

— Да!

— Пандулова.

Совершается знакомство. Товарищ Пандулова — сотрудницам-кадровичкам:

— Товарищ Ферьянец у себя?

Только сейчас Рене замечает, что в комнате есть еще одна дверь, ведущая в соседнюю, на двери табличка: ТЕОДОР ФЕРЬЯНЕЦ, НАЧАЛЬНИК ОТДЕЛА КАДРОВ. Рене осеняет: за дверью сидит шеф присутствующих здесь женщин. И имя «Ферьянец» вселяет в него страх.

— Нет, там нет никого, — говорит одна из тех, что постарше, и Рене становится легче.

— Присядем на минутку, — предлагает ему товарищ Пандулова, с достоинством направляясь к двери товарища Ферьянца.

В соседней комнате два письменных стола и один длинный, окруженный стульями: в конце этого длинного стола они и садятся.

— Мы решили вас принять, — начинает товарищ Пандулова. — До сих пор газетой занималась я одна, но при моих теперешних обязанностях на все меня уже не хватает. Скажем, фельетон или что-то в этом роде — сверх моих сил. А прежде я много писала. Что греха таить — люблю журналистику. Разумеется, руководство газетой я оставляю за собой. Прежде всего — ее политическую часть. Ну а от вас ждем разных фельетонов и тому подобных вещей. Мне-то ведь — я уже сказала — не до фельетонов теперь. У вас есть какой-нибудь опыт журналистской работы?

— Да, я сотрудничал в журналах, — говорит Рене, понимая, что Ван Стипхоут на его месте воскликнул бы «разумеется». Такой ответ устроил бы товарища Пандулову, несомненно, куда больше.

— Гм, — говорит товарищ Пандулова, в общем-то вполне удовлетворившись ответом Рене, и протягивает руку к середине стола, где лежат несколько экземпляров второго январского номера. — Вот наша газетка.

Рене «нашу газетку» заметил еще раньше. Взяв один экземпляр, сообщает:

— Первый номер я уже видел.

Рене ждет, что товарищ Пандулова поинтересуется его мнением, и он, используя результаты своих жилинских изысканий, скажет об опечатках, блеснет засевшими в памяти цифрами. Но товарищ Пандулова тоже подготовилась к этой встрече, хотя и не столь целеустремленно, как Рене, и потому, стараясь не потерять ход мысли, пропускает его слова мимо ушей.

— Гм. Выходим раз в неделю на одной полосе, прежде мы выходили раз в две недели на четырех полосах, но сейчас принято новое решение. На четырех полосах печатаемся только в особо торжественных случаях. Цензура у нас в Кубине. По средам. В типографию материал отсылаем в четверг, самое позднее в пятницу. Верстать ездим в Ружомберок, всегда по вторникам. Газета приходит к нам в субботу, а иногда даже в понедельник.

— У вас тут хорошие штангисты, — старается Рене блеснуть хотя бы чем-то из приобретенных знаний. И на свое счастье попадает в самую точку.

— Да, — расплывается в улыбке товарищ Пандулова. Рене казался ей сухим, но внезапно это впечатление рассеялось, теперь перед ней вполне милый молодой человек. — Мой сын тоже в тяжелой атлетике. В прошлом году вышел в чемпионы среди юниоров Словакии. А все это — заслуга товарища Оклапека, он чемпион республики. Очень дельный человек, скромный и упорный, но такой низенький — вы бы никогда не подумали, что он штангист, да еще чемпион.

Товарищ Пандулова и Рене смеются.

— Но с тех пор как товарищ Оклапек на действительной, штангисты у «Спартака» в совершеннейшем загоне. Тренера нет, ребята не тренируются, боюсь, что наша команда штангистов совсем распадется.

Рене: — Жаль будет.

Товарищ Пандулова: — Гм. Товарищ Оклапек служит в Пльзени, Мишо с ним переписывается.

Дверь открывается, входит высокий мужчина с мальчишечьей челкой. Протягивает Рене руку:

— Вы уже здесь? Ферьянец.

И товарищ Ферьянец подготовился к этой встрече, правда, тоже не столь целеустремленно, как Рене, но все-таки целеустремленней, чем товарищ Пандулова.

— Мы надеемся, что вы станете этакой антенкой между массами и руководством завода, — говорит он, проходя через переднюю комнату.

Идея «антенки» Рене по душе, он улыбается.

Товарищ Пандулова: — Надо будет раздобыть для него какой-нибудь стол.

Ферьянец: — Несомненно.

Проблему столов они обсуждают до малейших подробностей, вероятно еще и затем, чтобы Рене понял, сколько на свете всякой мороки. Столов пока нет, но они заказаны. А Рене меж тем весь в сомнениях: знают ли они что-нибудь об отце или нет. Похоже, не знают. Желание снабдить его столом, пусть и несбыточное, весьма льстит его самолюбию.

[7] РЕНЕ В РЕДАКЦИИ, В БУХГАЛТЕРИИ И У ДИРЕКТОРА

Из отдела кадров товарищ Пандулова ведет Рене в редакцию заводской многотиражки. Они проходят вдоль зеленой стены, принадлежащей — об этом Рене узнает впоследствии — так называемой «деревянной деревне», которой застроена вся передняя часть зала. Из-за перегородки, откуда-то из глубины зала, доносится грохот каких-то инструментов, музыка, крики и смех, преимущественно высокий, женский. Но вот они уже в боковом коридорчике перед дверью, на которой чернильным карандашом выведено: ОЗК КПС[17].

Рене ничуть не удивлен: он уже успел узнать, что товарищ Пандулова не только главный редактор многотиражки, но одновременно и председатель парткома завода. Однако гордость так или иначе распирает Рене — он ведь даже не предполагал, что будет работать в таком авторитетном помещении.

В помещении единственный письменный стол, у окна. Перпендикулярно к нему столик, а возможно, и два, покрытых скатертью, вокруг них примерно восемь стульев, остальные пять-шесть — у стены. На столике, покрытом скатертью, пишущая машинка, рядом кипа рукописей.

— Вот, взгляните на это, — гордо говорит товарищ Пандулова, протягивая Рене рукописный лист из кипы.

Рене, усевшись на стул, читает. Это стихотворение, тема его — явка на работу. Подписано: Ангела Баникова.

Товарищ Пандулова: — Это вполне прилично. Только немного подправьте.

Рене, вооружившись ручкой, читает стихотворение снова. Правит мелкие орфографические и стилистические ошибки. Однако поправок что-то маловато. В смущении читает стихотворение в третий раз и переписывает отдельные строчки полностью, стараясь упорядочить и ритм, и рифмы. Но заменяя при этом слова, он отнюдь не уверен, те ли это слова, уместны ли они и вообще — можно ли вещи, о которых говорится в стихотворении, выражать такими, а не иными словами. Он читает стихотворение в четвертый раз и, вычеркивая вписанные им строчки и почти всю свою правку, возвращается к варианту Ангелы Баниковой. Ритм и рифмы снова начинают хромать. Однако после всех манипуляций он вдруг обнаруживает, что, хоть и не внес бог весть каких изменений в стихотворение, все-таки перепечатать его придется. Перепечатанное отдает на суд товарищу Пандуловой.

— Гм, — говорит товарищ Пандулова. Она удовлетворена. — Среди наших людей есть и поэты.

Рене: — Буду рад, если вы меня с ними познакомите.

Прежде всего он, конечно, имеет в виду Ангелу Баникову, автора стихотворения, она представляется ему этакой длинноногой секс-бомбой.

Из помещения ОЗК КПС, а иначе из редакции заводской многотиражки, они направляют свои стопы в бухгалтерию.

— Образование у вас высшее? — спрашивает бухгалтер и на утвердительный ответ Рене расплывается в улыбке.

— Н-да, не везет вам. Не было бы высшего, мы смогли бы положить вам больше, на этой должности изрядная вилка, но, поскольку у вас высшее, придется определить вам зарплату соответственно приказу о поступающих на работу вузовцах. После всех удержаний и квартплаты получите на руки девятьсот тридцать крон.

Товарищ Пандулова тоже улыбается.

И Рене улыбается. Сознание, что он жертва высшего образования, поднимает его в собственных глазах.

Из бухгалтерии они идут к директору. Этот путь уже знаком Рене. Он изображает на лице дружескую улыбку, предназначенную для доктора Сикоры, но, к сожалению, доктора Сикоры в секретариате не обнаруживает — там одна секретарша.

Товарищ Пандулова: — Директор у себя?

Секретарша: — Да.

Рене предполагает, что товарищ Пандулова попросит секретаршу доложить о них, но товарищ Пандулова сама подходит к звуконепроницаемой двери и стучит.

— Войдите! — доносится из-за двери.

Товарищ Пандулова тем временем уже успевает открыть дверь:

— Честь труду!

— А-а, честь труду, товарищ Пандулова! — звучит в ответ из глубины комнаты чешский вариант того же товарищеского приветствия.

— Здесь товарищ Рене, — говорит с порога товарищ Пандулова.

— Новый редактор? Что ж, только на две минуты, не больше.

У директора Поспишила в самом деле времени сегодня в обрез. Впереди совещание о поставках в Египет. Затем собрание по поводу перевода производства на поточный метод. И еще комиссия с результатами проверки отопительной системы.

Но Рене не посвящен во все это. В кабинет директора он входит вслед за товарищем Пандуловой с каким-то странным чувством. Может, завидует, что вот этот самый коренастый очкарик, который сейчас их приветствует, при первой встрече с Ван Стипхоутом располагал не двумя минутами, а минимум часом? Пожалуй, это так. Правда, они ехали в машине. На директоре Рене замечает прежде всего белый халат. Он уже обратил внимание, что в белые халаты облачены все служащие. Однако увидеть в нем директора никак не ожидал.

— Итак, добро пожаловать! — говорит директор Поспишил. — Садитесь! Принимаем вас, но смеем надеяться, что не сбежите от нас сразу же, едва начнете работать. Задержитесь хотя бы годика на два, на три!

Директору не понадобилось готовиться к этой встрече ни сознательно, ни подсознательно. К таким ситуациям он готов постоянно. Как-никак он директор. И Рене одобряет профессиональное мастерство, с которым тот, начиная с этой минуты, руководит уже и им.

— Годика два-три можно, — соглашается он.

— Зарплата не ахти какая, конечно. Как, товарищ Пандулова, вы уже подсчитали в бухгалтерии? Есть ли у вас какая-нибудь личная просьба?

У Рене есть просьба. Хорошо бы в общежитии получить отдельную комнату, чтобы после работы заниматься литературным трудом.

— Это, пожалуй, не так-то просто, — улыбается директор Поспишил, вздыхая в знак того, что аудиенция подходит к концу.

[8] РЕНЕ ВСЕЛЯЕТСЯ

— Теперь ступайте устраивайтесь, а завтра — за дело, — прощается с Рене и товарищ Пандулова, передавая его попечению завхоза предприятия, товарища Жуффы.

Товарищ Жуффа отправляется с Рене сначала на склад — и вот он, миг удачи: Рене тоже получает белый халат. Примеряет его. Длинен. Рукава также.

— Подогнете, — говорит завхоз и подводит Рене к доске, разделенной на множество квадратов; к каждому из них пришпилена оранжевая карточка с именами. Завхоз глубоко задумывается.

— Подселю вас к Тршиске.

Он снимает одну карточку и, не спрашивая имени Рене, вписывает его. У Рене аж сердце тает: уже привыкают к его имени, значит, и к нему привыкнут.

— Это в трехсот семидесятой, во-о-н тот трехэтажный домик, — указывает завхоз в окно на будущее жилище Рене. — Звякну комендантше.

И вот Рене уже шагает к этому дому, держа в руке свой непрактичный чемодан. Получая его в проходной у вахтерши, он вел себя уже куда смелее: да, он будет здесь работать. Прошел и даже на рукоятку не нажал.

Комендантша уже ждет его у трехсотсемидесятой. Белокурая, красивая. А что, если влюбиться в нее? Она открывает квартиру, прямо напротив своей, комендантской, — под общежитие приспособили обыкновенный жилой дом. Трехсотсемидесятая — трехкомнатная. Следом за комендантшей и Рене в прихожую вбегают двое белокурых хорошеньких мальчиков. Это дети комендантши, стало быть, она замужем.

Комендантша: — Здесь пока живет один пан Тршиска.

И впрямь: на стеклянной двери в одну из комнат — металлическая табличка: МИРОСЛАВ ТРШИСКА.

Комендантша открывает стеклянную дверь, мальчики, вбежав первыми, кидаются на кровать.

— Пан Тршиска всегда им рисует. А вы рисуете?

— Нет, не рисую.

Комендантша, словно разочаровавшись, что Рене не рисует, выпроваживает детей и уходит сама. Рене, закрыв за ней дверь, обводит глазами комнату. Кроватей — три. Это его несколько обескураживает. С мыслью, что будет жить с Тршиской, он уже как-то свыкся. Но втроем? Совсем приуныв, он садится на одну из кроватей. Передохнув с минуту, встает, открывает шкафы. Их два, и оба уже набиты Тршискиными вещами. Рене закрывает шкафы, оставляя чемодан нераспакованным. Выходит на балкон. Оттуда видна река, а за ней холм, об эту пору весь белый. От дома до берега реки — рукой подать, к нему проложена тропинка, переходящая в маленький, но изящный висячий мостик для пешеходов, а может, и для велосипедистов. Морозно, Рене возвращается в комнату. За шкалу радиоприемника засунута фотография. На ней — группа женщин в купальных костюмах, но привлекательна лишь блондинка посередине. С которой же у Тршиски роман? На приемнике лежит пачка номеров «Техники связи». Полистав один, Рене наталкивается на вещи, которые пугали его всю жизнь. Для него это темный лес. Вот если бы новый сосед ввел его хотя бы отчасти в курс этих вещей! Отложив журнал в сторону, он растягивается на кровати — самой отдаленной от радио, а посему наверняка свободной. Два часа дня, пора бы и пожаловать Тршиске.

Тршиска является только около трех. Незадолго до того, как ему войти, за дверью поднимается возня: конечно, это комендантшины мальчики поджидали его прихода. Они пулей влетают в комнату, за ними входит высокий мужчина в ушанке. Рене удовлетворен: при выборе головного убора в Жилине он поступил в равной степени мудро. Кстати, где она, его ушанка? Эге, да она парит в воздухе! Мальчишка схватил ее со стола и неустрашимо поддал ногой. Другой крутит ручку приемника. Но Рене уже недосуг следить за траекторией полета ушанки — он молодцевато вскакивает с постели. Около двух, когда ему казалось, что Тршиска с минуты на минуту войдет, он принимал более достойные позы: теперь же, когда Тршиска действительно входит, Рене так и не успевает принять позу, которая в наибольшей степени соответствовала бы ритуалу знакомства.

— Я — Рене.

— Тршиска, — с присвистом прокатывает он свою чешскую фамилию. — Кем же вы будете у нас работать?

— Редактором.

— Ах да! С Пандуловой.

Тршиска выходит из комнаты, в кухне что-то звякает. Он возвращается.

— Оставьте в покое дядину шапку! Сегодня рисовать не будем!

Мальчики изгнаны.

Тршиска приносит из кухни две чашки кофе, приглашает Рене к столу.

— Вы холосты? — спрашивает Рене.

— Нет, разведен.

— А, вот что…

— Понимаете… Жена с сыном осталась в Ланшкроуне[18]. Я работал там в «Тесле», а после всей этой кутерьмы взял да и махнул сюда. Прочел я тот самый вербовочный номер со статейками про рыбалку. Вы его уже видели, да?

— Не видел.

— Ну, Пандулова покажет. Из-за всей этой катавасии нервы у меня совсем сдали, да и вообще нервы у меня давно ни к черту, поэтому я и хожу на рыбалку. Такие дела…

— Но связь с женой и сыном у вас, конечно, налажена?

— Нет, даже не пытаюсь. Она вышла замуж.

В эту минуту Рене приходится исключить всякую возможность, что хотя бы одна из женщин на фотографии — бывшая жена Тршиски. Разве что новая возлюбленная? За разговором Тршиска встает и принимается освобождать один шкаф. Среди извлеченных вещей — удочка, спортивная куртка и части фотоувеличителя. Кто знает, может, за шкалой приемника лишь случайное фото незнакомых женщин, которое Тршиска считает особо удавшимся? Шкаф наконец освобожден, Рене распаковывает свой чемодан. Привез он сюда и немного книг — разговор сворачивает на литературу. Тршиска называет нескольких писателей, которых когда-то читал, среди них и Чапек[19]. У Рене случайно оказывается одна книжка Чапека — он предлагает ее Тршиске, и она сразу же водворяется на радиоприемник, поверх последнего номера «Техники связи»: это место отныне и надолго станет местом ее отдохновения. Затем Тршиска — к величайшей радости Рене — предлагает разобрать третью кровать:

— Разберем — тогда Жуффа черта с два нам кого подселит!

Кровать в разобранном виде отправляется в подвал, постельное белье — к комендантше-кастелянше. Лишь два одеяла — по совету Тршиски — они оставляют себе. Тршиска кнопками укрепляет их на стеклянной двери, ведущей в прихожую: дверь, мол, таким манером становится светонепроницаемой. Не раздеваясь, они заваливаются в постели.

Кровать Тршиски стоит у самой дальней от балкона стены, кровать Рене — у той, где, кроме балконной двери, еще и радиатор. Ноги его оказываются у самой двери, ребра — вдоль ребер радиатора. Отопление работает, в комнате становится жарко. Мысли обоих квартирантов текут сейчас в одном направлении.

— Тут сразу за фабрикой, — подает голос Тршиска, — вы уж, верно, заметили, мощная теплостанция. Вырабатывает куда больше тепла, чем заводу требуется, с потенциалом построена. А расходовать приходится все тепло, так как вентили один дерьмовей другого. Вот попробуйте.

Рене пробует. Батарея, к его удивлению, чуть теплая.

— Не эти, вон те, подальше, эти первые три ребра не работают.

Коснувшись батареи на несколько секций дальше, Рене мгновенно отдергивает руку — пусть Тршиска видит, что он целиком с ним согласен. Тршиска хохочет. Кто-то стучит.

— Войдите!

Входит молодой человек.

— У вас отопление работает?

— Работает.

— А наверху нет, у нас там собачий холод.

Тршиска отсылает молодого человека в подвал, подсказывая, что и как там нужно сделать. Парень уходит, минутой позже возвращается, просит плоскогубцы и снова исчезает. Рене в этих вещах полный профан, и Тршиска не нарадуется, что может объяснить ему принцип работы отопительной системы. Но вскоре парень опять заявляется — даже с плоскогубцами дело, мол, дрянь. Тршиска, сунув ноги в ботинки, спускается с парнем в подвал. Вернувшись через минуту, с довольным видом докладывает Рене, что все в порядке. Он заканчивает изложение принципа работы отопительной системы, но для Рене все это китайская грамота. Тогда Тршиска, снова обувшись, просит Рене сделать то же самое, и они вместе, сегодня уже во второй раз, спускаются в подвал.

Тршиска: — Вон там вода идет вверх, а вон там — вниз.

Рене чувствует, что камень, на котором они стоят, холодный и сырой и что все, о чем говорит Тршиска, его ничуточки не занимает. Однако под конец, чтоб Тршиска не вздумал повторяться или чтоб паче чаяния не обиделся, говорит:

— Ага!

И из вежливости еще спрашивает, что это на трубах.

— Накипь. Между тем вечереет.

Раздевшись, они ложатся, в постелях еще немного беседуют, слушают радио. Потом Тршиска, выключив радио, просит Рене приоткрыть балконную дверь. Рене, привстав в кровати на колени, слегка приоткрывает дверь. Над противоположным холмом светится красный огонек.

Тршиска командует: — Больше… Больше… Малость убавить… Порядок! Теперь ночью будет около двадцати градусов выше нуля. У меня это выверено как часы. Покойной ночи.

— Покойной.

С этого мгновения они перестают существовать друг для друга, хотя ни один еще не спит. Рене полон мыслей о завтрашнем дне. Встанет он ранним утром и впервые пойдет к шести на работу. Надо будет умыться. Мыло он еще не положил в ванную — оно в игелитовом мешочке, который он повесил в шкаф, там и зубная паста и щетка, придется хорошенько чистить зубы, а то еще Тршиска, заметив, что его щетка по утрам сухая, запрезирает его. Дело отца назначено к слушанию через два дня, надо будет взять отпуск. Уже сегодня его так и подмывало сказать об этом, но все-таки решил повременить. Успеется завтра. «Зачем вам отгул?» — спросит товарищ Пандулова. «Надо уладить кой-какие дела». — «Какие дела?» — «Личные дела». — «Какие такие личные дела?» То, что известно доктору Сикоре, наверняка известно и товарищу Пандуловой — скрывать толку нет, это ясно как день. «У меня отец под следствием». — «Почему вы это не указали в анкете?» — «Там такой графы не было». — «А в автобиографии почему не написали?» — «Решил до суда подождать — авось освободят отца». — «Вашего отца? Ха-ха-ха! С какой же стати его освобождать, царь?» — «А, это ты, Ван Стипхоут?» — «Нет, это я, длинноногая секс-бомба Ангела Баникова». — «Рад, что познакомился с вами. Я научу вас рифмовать Ангелу, да и другим потрясающим рифмам». — «И ритму?» — «И ритму, конечно. Приходите в редакцию». Нет, в редакцию ее нельзя приглашать, пока у него нет собственного стола! Хотя подумаешь — сядет за стол товарища Пандуловой, и дело с концом. «Милости просим, Ангела. Ваше имя Ангела рифмуется с ангелом, не дурно ведь?» — «Не дурно. Это ваш стол?» — «Мой». — «Но я уже была здесь, и тогда за ним сидела товарищ Пандулова!» — «Сидеть-то сидела, но уже не сидит, теперь за ним сижу я!» Ангела смеется, от смеха растет в ширину, и это уже не Ангела Баникова, а товарищ Пандулова. Приняв необычайно строгий вид, она говорит: «Это не ваш стол, товарищ Рене, и вообще у вас не будет стола, потому что вы врун — и сейчас наврали, и в анкете наврали!»

Внезапно распахивается дверь в переднюю, Рене вздрагивает, но никто не входит — это просто сквозняк. Холодный поток воздуха овевает его ступни, торчащие из-под одеяла, — комната в эту минуту открыта всем ветрам, будто спят они вовсе не в комнате, а в каком-то парке на лавочке, или в каком-то коридоре, или в зале ожидания. И Тршиска — он тоже не спит — встает и закрывает дверь, завешенную от света двумя одеялами.

— Наладились гнать их из сырого дерева, — брюзжит он.

Рене молчит, Тршиска снова укладывается.

[9] ПРОЦЕСС

В Жилину Рене попадает вечером, накануне процесса. Мать уже томится в нетерпении. Процесс по делу отца и еще четырех врачей начнется завтра утром и продлится три дня. В свое время все впятером хаживали играть в карты к одному мяснику, заведующему крупной скотобойней, год назад угодившему в тюрьму за различные махинации. Сейчас он, выступая главным свидетелем обвинения, должен уличить своих картежных партнеров в том, что за игрой они ели ворованную ветчину, да еще домой прихватывали снедь того же происхождения.

Рене, уговорив мать остаться дома — ненужная нервотрепка! — утром отправляется в здание суда, столь знакомое ему с детства: когда отец был председателем областного суда в Жилине, они жили там. Последняя комната их квартиры служила отцу и кабинетом, через него можно было пройти и в другие присутственные места — там по окончании приемных часов маленький Рене любил играть. Строчил на пишущих машинках. Воровал бумагу. Держа руки на распятии, в те времена еще хранимом у них, давал ложные показания. Но зал, в который Рене входит сейчас, почему-то ему не запомнился.

У входа в зал стоит низкорослый мужчина и проверяет документы. Пропускает только родственников или тех, кто имеет право войти по тем или иным причинам. Коридор до отказа забит любопытствующим людом, и Рене, оглядевшись, испытывает гордость, что обладает таким правом. Он предъявляет удостоверение и во всеуслышание называет себя. Низкорослый мужчина заглядывает ему в лицо — серьезно, но как-то по-родственному. Зал только начинает заполняться. Первый ряд за скамьями подследственных совершенно пуст, поэтому и Рене туда не садится. Но в зал постепенно набивается народ, и ему становится жарко. Повесить полушубок можно лишь на оконную задвижку, а ближайшее окно расположено между трибуналом и скамьями. Путь к нему и назад Рене пытается пройти как можно спокойнее, но на самом деле он не спокоен… По сравнению с другими обвиняемыми положение отца в каком-то отношении лучше, в каком-то — хуже. Хуже — потому что арестовали его девять месяцев назад, из данной группы обвиняемых — первого, и уже судили, приговорив к шести месяцам тюремного заключения. Однако и по прошествии этого срока отца не выпустили — напрасно Рене с матерью поджидали его у ворот Илавской тюрьмы; он снова оказался в КПЗ, ибо тем временем были привлечены к ответственности и другие участники этого дела. И предварительное заключение тянется до сих пор. Исключительное положение отца в этом процессе отнюдь не вселяет в Рене особой надежды: есть опасения, что в ходе расследования объявится новый главный свидетель… С другой стороны, отца Рене уже не могут судить за причастность к хищению мяса, отвечать за что остальным чревоугодникам еще только придется. Отец Рене уже свое получил, и в этом его преимущество. Но что, если ему предъявят какое-нибудь другое обвинение? Знакомые дали матери понять, что на сей раз речь пойдет не только о мясе… В зал входят жены врачей, садятся в первый ряд, впереди Рене. Да, пожалуй, и он туда завтра сядет.

В коридоре поднимается шум, и люди, сгрудившиеся у двери, расступаются. В зал суда входит милиционер, за ним врач, хирург, которого Рене хорошо знает — в детстве он оперировал ему руку, затем снова милиционер и снова обвиняемый и так далее, отец Рене — последний. Все шествие замыкает опять же человек в форме. Отца Рене почти не узнает. Он долго не видел его, и тот неузнаваемо изменился за это время: похудел и весь как-то съежился. Может, потому, что долго болел. Это подмечают и другие. Рене слышит, как кто-то говорит:

— До чего ж исхудал старый Рене!

И вправду, на отце Рене — его собственный костюм, но он до того велик ему, что кажется, будто с чужого плеча, будто взят напрокат у человека совершенно другой комплекции.

Взгляд каждого из подследственных, проходящего на свое место, обращен в зал, на родственников, только отец Рене глядит перед собой. И даже когда они рассаживаются по двум скамьям, он не пытается оглянуться, хотя остальные обвиняемые так и норовят кинуть взгляд назад. Наверно, потому, думает Рене, что отец — юрист и отлично знает, что можно делать, а что нельзя. Подсудимые, перемежаясь с охраной, сидят недвижимо на двух скамьях, глаза зрителей, в том числе и Рене, устремлены им в спины. Ничего не происходит…

В коридоре вдруг снова слышится гул: в зал входят несколько человек в мантиях, и Рене в возглавляющем шествие узнает того, кто проверял документы. Ну не чудеса ли? Он сын юриста, а до сего дня и ведать не ведал, что председатель суда может исполнять еще и обязанности привратника. Судьи занимают свои места, слушание дела начинается.

Отец Рене осужден на три месяца — без одной недели это как раз тот срок, который он отбыл в предварительном заключении. Недостающая до полных трех месяцев неделя дается ему условно. Час спустя отец, прихватив из тюрьмы сигареты и шоколад, является домой. Он полон намерений как можно скорей оставить Жилину и переехать — в сопровождении матери — в Прагу. Рене, снова надолго разлучившись с отцом, возвращается на Оравщину.

Тршиска: — Привет, редактор, что новенького дома?

Рене: — Ничего, все по-старому.

[10] РЕНЕ ТРУДИТСЯ

Что видишь ты, Перун, когда поутру, примерно без пяти шесть, окидываешь взором сей уголок земли? На холмах темнеет синий снег. Верховой ветер замел следы нашего волка — кто может распознать теперь, что ночью он перешел границу? В Польше, не ведая, что он чужак, сразу же прихлопнут его. В одной речной долине стоит завод, и некто как раз сейчас проходит в его ворота. Вглядись, Перун, получше! Ведь это я, Рене! Ты видишь, я тружусь!

Рене, облаченный в белый халат — он не укоротил его, не подшил рукавов, а лишь поминутно их засучивает, — с упоением отдается одной редакторской обязанности за другой; а товарищ Пандулова не нарадуется: одна редакторская обязанность за другой сваливается с ее плеч. И не только с ее. Рукописи, отправляемые в набор, до сей поры перепечатывала девица из отдела кадров — та, что в день прихода Рене на завод стояла, опершись правым коленом о стул. Но у девицы — как она уверяет Рене — и без того немало обязанностей, и он не может не согласиться; отныне рукописи, а это примерно восемнадцать страниц в неделю, он будет перепечатывать сам. Даже машина, на которой Рене в сопровождении товарища Пандуловой совершает свою первую поездку к цензору в Кубин, а затем в типографию в Ружомберок, уже на следующей же неделе оказывается не про него: завод ежедневно нужно чем-то снабжать, и на машину возложены куда более важные задачи; Рене и на это согласен — к цензору и в типографию он будет ездить на автобусе или на поезде — что ж, по крайней мере так он расширит свой кругозор. О столе для него забывают, а он и помалкивает. Да и зачем ему стол? На двух столиках под одной скатертью куда больше места для рукописей. В конце второго столика пишущая машинка — работай себе сколько влезет. Товарищ Пандулова умиленно наблюдает за Рене-тружеником, сидит молча, не мешает ему и, лишь изредка похмыкивая, стрижет ногти большими ножницами. Нет-нет да и отскочит кусочек ногтя, пролетит через письменный стол, упадет на разложенные перед Рене рукописи — когда на статью ляжет, когда на поэму, а Рене знай трудится и делает вид, что ногтя не замечает. И только когда товарищ Пандулова уходит в свой «рейд» по заводу, он берет статью или поэму, на которой покоится ноготь, да и стряхивает его в корзину.

Товарищ Пандулова проводит в рейдах много времени, долгими часами Рене в редакции один, и работается ему лучше некуда. Правда, иной раз и ему приходится покидать редакцию и отправляться в рейд по заводу — это обычно тогда, когда в редакции заседает ОЗК КПС, или приезжают районные активисты, или помещение занимает милиция для какого-либо опроса, или там идет агитация за кооперативы. Но когда номер сдается в набор, товарищ Пандулова разрешает Рене остаться и работать, несмотря на то что собирается партактив и обсуждает свои первоочередные задачи. Тогда Рене строчит почти без передыху, демонстрируя изо всех сил, что не подслушивает; правда, иной раз приходится сделать паузу, и тогда хочешь не хочешь, а услышишь, как кто-то говорит: «Необходимо убедить товарища Микулу жениться на товарище Фабриовой, руководящему хозяйственнику не к лицу жить в свободном браке», а товарищ Пандулова отвечает: «Как он может жениться на ней, если он еще не развелся со своей первой женой в Пьештянах!» — «Товарищ Микула должен вернуться к своей первой жене!» — возглашает другой голос, женский. А товарищ Пандулова говорит: «Гм-гм». И Рене уже опять стучит на машинке, ничего не слыша и не видя вокруг.

А рядом с машинкой у Рене лежит строкомер! Он кладет его так, чтобы тот бросался в глаза каждому входящему.

— Что это? — спрашивает каждый входящий.

— Строкомер, — говорит Рене, благословляя дарителя. Строкомер сподобился удивления даже товарища Пандуловой. Строкомер — это здесь авторитет Рене. Пропади он — и авторитета как не бывало.

Приходит, к примеру, Фркач, начальник заводской охраны, а по совместительству — комендант в том самом доме, где проживает Рене, муж уже небезызвестной нам белокурой комендантши, приходит и приносит для печати смету заводского клуба — Фркач, кроме всего прочего, еще и кассир местного профсоюза. Он кладет заметку на стол и, конечно, спрашивает:

— Что это?

— Строкомер, — отвечает Рене, даже не утруждая себя попыткой проследить, куда устремлен взор начальника-коменданта-кассира.

А начальник-комендант-кассир, словно зачарованный строкомером, сразу же обрушивает на Рене:

— Этого Клайнайдама надо будет призвать к порядку.

— Почему? — спрашивает Рене, хотя призывать к порядку Клайнайдама отнюдь не входит в его полномочия, Клайнайдам, старый живописец, немец-репатриант, работает штатным художником-оформителем и подчиняется товарищу Пандуловой, ибо товарищ Пандулова не только главный редактор заводской газеты и председатель парткома, она также заведует и сектором пропаганды, а это значит, что, кроме Рене, в ее подчинении еще два художника-оформителя. И Фркач говорит именно об одном из них:

— У него, понимаете, рабочее время нормировано, заступает в четыре утра, потому как по причине какой-то болезни должен обедать дома, да еще точно в двенадцать, но нынче утром нашему дежурному охраннику показалось подозрительным, что в отделе темно, он подошел вплотную к окну и увидел, что Клайнайдам спит!

— Ну бывает, забудьте об этом, — говорит Рене, полагая, что он, как обладатель строкомера, в отсутствие главного редактора-председателя-заведующей может себе это позволить.

Правда, случается и так, что вошедший о строкомере не спрашивает, ему некогда, он срочно разыскивает товарища Пандулову.

— Не знаю, где она, — говорит Рене.

А потом вспоминает, что товарищ Пандулова сказала: «Если меня будут искать, я в кадрах».

И Рене добавляет:

— Сходите в отдел кадров.

А иной посетитель не интересуется ни строкомером, ни товарищем Пандуловой, а, вперив взгляд прямо в машинку, спрашивает:

— Что пишете?

И Рене отвечает:

— Одну статейку.

«Одна статейка» поначалу — просто заметка, заброшенная в редакцию рабкором либо товарищем Пандуловой из ее очередного рейда. Рене выправляет в ней грамматические и стилистические ошибки, сокращает ее или коренным образом перерабатывает, а потом, перепечатав в двух экземплярах, на чистовике от руки пишет «кг 8/14 циц» — эту формулу он перенял у товарища Пандуловой, утаив, конечно, при этом, что он, обладатель строкомера, раньше не имел о ней ни малейшего понятия.

Но время идет, и Рене все больше материалов изыскивает сам. Самую просторную комнату трехкомнатной квартиры, где в одной из двух меньших комнат обитают Рене с Тршиской, завхоз использует как гостевую; там сменяются всевозможные люди, и газетные темы приходят к Рене прямо домой. На какое-то время поселяются там, к примеру, дератизаторы — очищают завод от крыс. И у Рене тотчас готова большая статья об их справедливой борьбе. А то пожалует на гастроли Мартинский театр, сыграет в заводской столовой «Мнимого больного», режиссер переночует — ну Рене тут же рождается статья о театре.

— Гм-гм, — промолвит товарищ Пандулова, просматривая свежий номер многотиражки. Рене сидит в конце стола и ждет дифирамбов. Бывает, товарищ Пандулова похвалит его, а иной раз и нет.

— Гм-гм, — говорит она иной раз. — Опять у вас нет производственной темы.

— Не приносят, — оправдывается Рене.

— Самому нужно позаботиться, — подает совет товарищ Пандулова. И в качестве наглядного пособия предлагает: — Пойдемте пройдемся по заводу.

Они проходят по цеху, в котором работает множество женщин. Рене чувствует на себе их взгляды — смотрело ли на него когда-либо в жизни столько женщин разом? Столько, как сейчас, — никогда. И к тому же еще играет музыка. Они проходят в цех поменьше.

— Это цех ВЧ-блоков[20], — говорит товарищ Пандулова.

Рене знает, что это цех ВЧ-блоков, но он уже смирился с тем, что никогда не узнает, что, собственно, такое ВЧ-блоки.

В этом цеху работает примерно тридцать женщин. Цех обнесен сеткой, у входа за сетчатым ограждением — столик. За столиком — два мастера, Рене уже знаком с ними — это Замечный и Райнога.

— Надо бы вам и о нас что написать, — говорит Замечный.

— Не можем же обо всем писать одни мы, — справедливо замечает товарищ Пандулова. — У вас тут есть Баникова!

— А разве Баникова опять что-то о нас написала? — спрашивает Райнога.

— Да, написала, но только стихотворение, — говорит товарищ Пандулова.

— То-то и оно, что стихотворение! — смеется Замечный.

— Она здесь? — спрашивает Рене.

Он уже был тут однажды, но тогда работала другая смена, и потому до сих пор так и не удостоился увидеть Баникову.

Райнога: — Ну-ка позови ее!

Замечный: — Ангела, подите сюда!

— Ангела! — подхватывают несколько девушек в один голос, и весь цех прыскает со смеху.

У столика во втором ряду среди девушек возникает движение, и какой-то миг может казаться, что Ангела одна из них — Рене останавливает свой выбор на высокой, довольно красивой девушке, но высокая, довольно красивая девушка лишь уступает дорогу. Из девичьей шеренги выныривает маленькая энергичная фигурка и устремляется к ним.

— Я здесь, товарищ мастер!

Замечный: — Говорят, Ангела, вы написали стихотворение?

Ангела: — Да!

Райнога: — Тут вот с вами хотел познакомиться товарищ редактор!

Ангела: — А, так вы и есть новый товарищ редактор?

Рене: — Рене.

Он подает Ангеле руку, чувствует ее крепкое пожатие. Ничто в ней не привлекает его.

Ангела: — А вы, товарищ Пандулова, теперь уже не работаете редактором?

Товарищ Пандулова: — Работаю. Нас теперь двое.

— Значит, вы помощник редактора?

Рене удивлен, как ловко иные умеют смотреть в корень.

— Я редактировал ваше стихотворение.

Ангела: — Да что вы! А много в нем ошибок?

Рене: — Я поправил лишь отдельные ритмические промахи.

— Знаете, ведь когда так просто, не по науке. — Ангела наклоняется к Рене, потом отстраняется, начинает смеяться, но, вдруг посерьезнев, снова наклоняется:

— Если позволите, я еще что-нибудь принесу, теперь ведь есть возможность попросить совета у знатока!

Замечный: — Вот и получили, что хотели!

Все смеются.

Но разве Рене получил, что хотел? Опять стихотворение — и ни одной статьи о производстве.

А с другой-то стороны, почему обязательно писать о производстве? Рене вычислил и запомнил: в день, когда он приступил к работе, ему было двадцать три года, три месяца и один день, а завод выполнял норму как раз на 101%. План выполняется — а что другое и где Рене еще могут сказать? Возможно, кое-кто из руководящих товарищей и мог бы сказать больше — но руководящих товарищей Рене не решается беспокоить, у них и без того по горло руководящей работы. А люди средней ответственности жалуются только на мелочи. Правда, и в мелочах Рене — сущий профан и потому предпочитает писать хотя бы о том, что ему понятнее. О спектакле. О крысах.

Товарищ Пандулова сидит за письменным столом, наблюдает за Рене-тружеником и нет-нет да и изречет нечто вроде того:

— Не повезло мне в личной жизни!

В десять часов заявляется в редакцию Мишо, шестнадцатилетний верзила, штангист, пэтэушник. Две большие краюхи хлеба уже ждут его в уголке на окне — даже на тот случай, если товарища Пандуловой в редакции не окажется. Мгновение — и их словно не было. Штангист выпивает еще бутылку «малиновки», одаривает улыбкой Рене, Рене — его, и удаляется. Если случаются пироги, товарищ Пандулова угощает и Рене. Он отказывается, но примеры, и не только дурные, заразительны: Рене иной раз тоже запасается вторым завтраком.

Заглядывает в редакцию и почтальонша. Обычно она приходит к товарищу Пандуловой, но кое-когда с иным письмом и к Рене. Она уже знает его и доверяет ему — однажды, принеся товарищу Пандуловой деньги и не застав ее в комнате, вручила деньги Рене. Это восемьдесят крон, на квитанции в графе «отправитель» — какое-то незнакомое мужское имя, а в графе «назначение» — слова: «налог на ребенка». Алименты, смекнул Рене и углубился в работу.

Статья на производственную тему по-прежнему ему не светит — на столе у него некое «предостережение». Написано оно корявым почерком, но в сочной разговорной манере. Автор «предостережения» — товарищ Вигаш, комендант с Малой Оравы. Рене уже известно, что под понятием «Малая Орава» подразумеваются два двухэтажных дома на противоположном берегу реки, называемых «общежитие номер один» и «общежитие номер два», а также несколько прилегающих к ним домушек. Товарищ Вигаш обвиняет обитателей домиков, что они, борясь против замерзания воды, постоянно оставляют водопроводные краны открытыми: по этой причине вода на второй этаж общежития совершенно не поступает. Предостережение: если так будет продолжаться, он, Вигаш, совсем отключит воду. Товарищ Вигаш — член областного водохозяйственного управления, насосный генерал, и к его предостережению следует относиться со всей серьезностью. Вот ведь какая любопытная, пусть и внепроизводственная, но зато понятная проблема! У товарища Вигаша обязательно нужно взять интервью!

Рене отправляется на Малую Ораву под вечер. Ему надо пройти висячий мост, что в нескольких шагах от их общежития, а потом с километр топать вдоль противоположного берега. Рене в первый раз переходит узкий, шаткий мостик на двух тросах, затянутый по сторонам сеткой. Позади него остаются огни «колонии» — так называется квартал новых домов вокруг завода, где обитает и он, впереди — огни Малой Оравы, а вверху, на холме, краснеет огонек ретрансляционной мачты, о которой уже говорил Тршиска. Рене идет по тропинке. Почти сразу же за мостом его нога, нырнув под снег, хлюпает по грязи. Оттепель. Грязи все больше, и она все мягче. Ее буруны перекатываются через края башмаков. В них уже до черта воды. Ноги все тяжелее — грязь налипла и на подошвы. И в довершение всего — Рене ненароком вбегает в огромную лужу. Чувствуя, что проваливается, прыгает в сторону, но попадает в еще большую глубину, прыгает во второй раз, но столь же неудачливо, а так как возвратный путь чреват не меньшей опасностью, устремляется вперед. Выскочив на сушу и оглянувшись, к удивлению своему обнаруживает, что преодолел вброд море. А как же теперь вернуться домой? Этим путем — никоим образом. Но тут вдруг его озаряет, что описание драматического пути будет достойным обрамлением для будущего интервью, и эта мысль его утешает. Преодолев еще несколько метров, убеждается, что он на острове. Со всех сторон море; еще более неоглядное, чем то, которое он перешел вброд. Как же люди ходят здесь на работу? Не иначе как есть окольный путь, через деревню. Что подумает товарищ Вигаш, увидев его таким загвазданным? Что он, редактор заводской газеты, просто олух, ежели отправился на Малую Ораву именно этим путем. Рене решает вернуться. Обратной дороги он уже не выбирает — мчится по морю галопом. Теперь ему вообще все трын-трава: шлепает куда ни попадя. Раза два-три едва не падает. Наконец-то — о блаженство! — где-то поблизости скрипит мостик. Какой-то мужчина шагает по нему, светит себе фонариком и, бодренько пройдя мимо Рене, удаляется в том направлении, откуда наш герой только что воротился. И еще негромко при этом насвистывает.

— Да-а! А иные тут в лакировках топают, и хоть бы хны, — говорит Тршиска, глядя, как Рене вешает на радиатор носки.

На следующий день Рене берет заметку товарища Вигаша и, оставив всякую надежду на встречу с ним, переделывает ее в интервью. Для этого многого и не требуется: пересыпь фразы товарища Вигаша вопросами — и дело с концом! Например: «Товарищ Вигаш, чем вы объясняете нехватку воды на Малой Ораве?»

А про себя думает: благодарю покорно за такую нехватку. Воды там — море разливанное.

Вот так Рене трудится. Борется с препятствиями. А Ван Стипхоута нет как нет.

[11] ПОЯВЛЯЕТСЯ ВАН СТИПХОУТ

«Что ж, в конце концов пора перейти с Тршиской на «ты»!» — решает в один прекрасный день Рене. Случалось, когда в 5.50 утра они выскакивали из дому — на заводе полагалось быть в 5.55, а до завода было как раз 5 минут рысцой, — Тршиска в ответ на предупредительный жест Рене, уступавшего ему дорогу в подъезде, кричал: «Беги!», но после работы снова возвращался к своему привычному «вы».

В день, выбранный для этого торжественного ритуала, Рене по пути с завода покупает бутылку терновки. Лимоны дома найдутся. Этот эквивалент «чинзано», прозванный знатоками «шумиголова», в те годы на Оравщине был особенно в моде!

Придя в общежитие, Рене застает Тршиску по обыкновению в кухне. Отлично! Пока тот что-то сварганит и поест, Рене успеет приготовить маленький сюрприз. Он моет два стакана из-под горчицы, наливает вина. Разрезает лимон. В каждый стакан бросает по дольке. Неожиданно входит комендантша-кастелянша с бельем, за ней дети.

— Что хорошенького стряпаете, пан Тршиска? — кричит она, входя в переднюю.

— Да ерунду всякую, — доносится из кухни.

А у Рене уже вертится на языке, что, дескать, иной раз и промочить горло святое дело, но комендантша-кастелянша, войдя в комнату, не отягощает его лишними вопросами. Быстро сменяет белье и говорит:

— Ярко, Палько, домой!

Мальчики забиваются в угол. Комендантша предоставляет обитателям комнаты самим избавиться от них и уходит.

Рене сидит у наполненных стаканов и ждет, когда же наконец Тршиска вернется из кухни. Мальчики подлетают к столу.

— Что тут у вас, дядя?

— Лимонад.

— А что вы с ним будете делать, дядя? Пить, да?

— Да, пить.

— Дядя, нарисуйте нам что-нибудь.

— В другой раз, — говорит Рене. Ага, кажется, Тршиска уже идет… — А теперь ступайте домой!

Но мальчики, видать, не из послушных.

Тршиска прохаживается туда-сюда по комнате, наполненных стаканов, должно быть, не замечает. Рене ничего не остается, как обратить на них его внимание.

Тршиска: — Зачем вы это, право, вы же знаете, я не пью.

— Да уж пора нам выпить на брудершафт, — говорит Рене; хоть он и моложе, но сие мероприятие финансирует он.

— Что ж, на «ты», так на «ты», за это я, понимаешь, выпью, это точно! — говорит Тршиска и поднимает стакан. — За твое здоровье!

— И за твое! — поднимает бокал и Рене, они чокаются и отхлебывают по глотку. Глоток Рене немногим больше.

— Скажи, Иван, ты, видать, в Братиславе здорово привык зашибать?

Рене уже давно не слышал своего имени, произносимого кем-то другим, он наслаждается его сочным звучанием и за полученное удовольствие платит Тршиске таким же удовольствием:

— Ну что ты, Мирослав. Так, самую малость.

— Не скажи, среди литераторов закладывать — обычное дело, а то нет, что ли? — не верит ему Тршиска. — Литераторы — они спокон веку богема. Ясное дело. В алкоголе вы вроде вдохновение черпаете, так оно, Иван? Я пью в редких случаях, да и то мало. Литработники до литра охотники, так ведь, Иван?

Смеясь, оба снова отхлебывают.

Рене: — Я тоже пью редко. Не переношу, когда много.

— Ну, это ты брось! Если учесть, как ты питаешься, неудивительно, Иван, неудивительно, — говорит Тршиска. Он чувствует угрызения совести: пьет вино Рене, тогда как сам не попотчевал его своим кулинарным изделием, но что теперь делать — от кулинарного изделия уже и следа не осталось. — Ты, Иван, правда, по воскресеньям всегда дома отъедаешься; скажи, Иван, мамаша-то твоя о тебе заботится, так ведь, Иван?

Рене: — Так-то оно так.

Тршиска: — Тебе-то хорошо, Иван, есть куда съездить. Тебе-то хорошо!

Рене чокается со стаканом Тршиски, как бы заставляя его допить, и допивает сам. На дне кружочки лимона — они высасывают их, а корки бросают в пепельницу. Комендантшины мальчики пожирают их восхищенными взглядами. Рене снова наполняет стаканы, в каждый бросает по новой дольке лимона.

— Что глазеете, ребятки, а? — спрашивает Тршиска и смеется.

И Рене, смеясь, шутливо предлагает:

— А что, если нам подпоить их?

Шутка Рене приводит Тршиску в восторг:

— Ха-ха-ха! Придут домой косые, она сразу потеряет охоту их сюда совать, так ведь, Иван? Преспокойненько оставит их за дверью. Этот ее комендант то и дело закатывается домой подшофе, а потом крик подымает — оглохнуть можно. Небось имел честь познакомиться с Фркачем, Иван, знаешь ведь его, правда?

Рене утвердительно кивает.

Тршиска: — Да и как тебе его не знать, ведь это он доложил, что охранник застукал Клайнайдама, когда тот спал, ты же сам, Иван, мне рассказывал.

— Не похож он на алкаша, — замечает Рене.

Тршиска смеется:

— Ну да, как бы не так! Он к тому же еще и опасный, по роду службы вооруженный. И тебе не мешало бы еще знать, как он однажды за Вавреком гнался по лестнице, хотел его хлопнуть!

Для Рене уже и Ваврек личность известная: это тот паренек с верхнего этажа, что в день приезда Рене боролся с неполадками центрального отопления. Но про опасную для жизни историю он слышит впервые.

— Ваврек тебе ничего не рассказывал? Фркач — это ж такой ревнивец, а Ваврек, дурак дураком, комплименты все отпускал его благоверной. Понимаешь, Иван, Фркач-то на нее не тянет. У бабенки, видать, еще кровь играет, а он мужик точно щепка, ха-ха-ха, Иван, ей-ей точно щепка, — смеется Тршиска своей шутке: ведь по-чешски его имя значит именно «щепка». Может, ему и не в радость собственный каламбур, но что поделаешь, коль он сам собой получился. Рене смеется вместе с ним, а про себя благодарит судьбу, что до комплиментов белокурой комендантше он пока еще не дошел, хотя и был близок к тому. И не дойдет. Нет, его все-таки не подставишь под пулю, как Пушкина.

— А ребятки симпатяги, — говорит Рене, глядя на мальчиков. Интересно, думает он, могут ли малыши передать родителям их разговор? Еще маленькие, но, пожалуй, могли бы.

— Да, ребятки что надо, — соглашается Тршиска. — На, Яроушек, попробуй лимонадика, попробуй, Яроушек! — ласково называет он мальчика на свой чешский лад.

Тршиска дает попить Ярко, Рене — Палько. Палько не хочет, вертит носом. А брат уговаривает его:

— Попробуй лимонадику, Палько, ну попробуй.

И Ярко еще раз отхлебывает из стакана Тршиски. Палько, видя это, отхлебывает из стакана Рене.

— Ну как, понравился лимонадик, ребятки? Вкусный, верно?

Мальчики морщатся, им попался лимон. Рене и Тршиска удовлетворены — этого они как раз и добивались.

— Ага, вкусный лимонадик, — соглашается Ярко.

— Хочешь еще?

— Больше не хочу.

— Ну попробуй еще, — говорит Рене Палько. — Попей еще лимонадику.

— Вот видишь, и ты давай! — уговаривает Тршиска Ярко.

Мальчики пьют, отфыркиваются. Их куда больше тянет побегать по комнате. А Рене с Тршиской довольны. И бутылка-то, гляди, пуста.

Рене мчится в магазин за другой бутылкой. Вернувшись, застает Тршиску в кровати. Он лежит, согнув ноги. На коленях у него сидит Ярко. Тршиска подкидывает его: «По кочкам, по кочкам, гоп — в ямку!» И Ярко, проваливаясь между колен, заливается смехом.

— Ну, твое здоровье!

— Что ж, поехали!

Они, смеясь, чокаются первым бокалом из второй бутылки. Явно, что мальчикам чоканье нравится — они тоже смеются. Стоп, новая идея!

— Ребятки, хотите с нами чокнуться?

Новая идея имеет успех — Ярко хочет.

— А теперь надо выпить, — говорит Рене.

Ярко пьет.

— Ну и с тобой давай чокнемся, Павличек!

Палько чокается, но пить не хочет.

— Чоканье без питья не считается, — замечает Рене.

— Нет, — вставляет Тршиска, — так не годится. Так дядя обидится.

— Ну пей, Палько, — приказывает Ярко, и Палько пьет.

Рене и Тршиска весело гогочут и мало-помалу забывают про мальчиков. Однако — что за оказия? — мальчики заставляют о себе вспомнить. Они все еще носятся по комнате, но уже не так, как раньше, — то и дело брякаются на пол.

Рене пугается. Придут домой — родители сразу обо всем догадаются, это, конечно, нужно было учитывать.

— Опьянели мальчишки, — говорит он.

— Да вроде, их так и мотает туда-сюда, — смеется Тршиска.

Рене тоже смеется, но уже не так бурно.

— Гляди, Иван!

Мальчики, столкнувшись, замертво плюхаются на пол. Рене тоже в подпитии, а Тршиска, по всему видать, совсем захмелел. Хоть Тршиска и сыт, а он, Рене, пьет на пустой желудок — обед в заводской столовой разве что поковырял чуть, — все-таки сказывается его большая натренированность по сравнению с Тршиской. А может, этому парню и вправду все трын-трава?

Ярко выходит на балкон. Палько засыпает на ковре. Во сне его рвет. На Рене снова накатывает страх. Ярко вернется, увидит брата в таком виде, дома нажалуется. Он выходит на балкон к Ярко. Там ботинки и все, что полагается для чистки обуви. Рене соблазняет Ярко новым развлечением — а не почистить ли ему ботинки? Он будет чистить ботинки, думает Рене, а они тем временем приведут Палько в порядок!

— Шляпу долой, Иван, — смеется Тршиска. — Вот ведь умеешь прибрать к рукам мальчика: работает на тебя и даже не сечет, что работает, так ведь, Иван? А удержит он хоть башмак-то?

— Тот, постарше, вроде бы трезвый, — говорит Рене.

— Ну не скажи, Иван, — возражает Тршиска, — тоже окосел малость.

— На балконе из него все выветрится. Давай-ка этого приведем в порядок.

Рене приподнимает спящего мальчика и, насколько возможно, очищает его рубашку.

— Если тот, старший, почти трезвый, — рассуждает он вслух, — как же этот малец умудрился так налакаться? Пили-то они вроде поровну.

— Вот именно, — вторит ему Тршиска, — Глянь-ка на эти кусища! Он дома явно чего-то налопался. Дома натрескаются невесть чего, а потом их выворачивает.

Спящего мальчика Рене укладывает на кровать, очищает ковер.

— Проспится — как огурчик будет, — говорит Тршиска и тут же разражается хохотом: — А ты видел, как они спотыкались?

И Рене после принятых мер становится легче:

— Комендантше скажем, что мальчики пили лимонад.

— Не бойся! Этот их папочка уже поди дал им дома лизнуть. И она тоже хороша: уматывает преспокойненько из дому, а их спихивает, кому придется — авось присмотрят.

— Ее нет дома?

— Нету, конечно.

Рене становится еще легче.

— Пойду поставлю воду для кофе.

Закрывая за собой кухонную дверь, Рене слышит, как кто-то входит в переднюю, затем прямо в комнату. Доносится отдаленный разговор — Рене, узнав голос комендантши, решает подождать в кухне. Лишь заслышав, что комендантша ушла, возвращается в комнату, так и не поставив воду для кофе. Кровать пуста. И Ярко уже нет на балконе.

— Комендантша приходила, — докладывает Тршиска. — Я сказал, что мальчики до смерти навозились и что маленький уснул. Сказал еще, что наверняка дома чем-то объелся, если его так вывернуло. А второго я велел вымыть под душем как следует — весь в ваксе извозился. А мне тоже как-то хреново.

Тршиска ложится, Рене, надев полушубок, выходит на улицу. У железнодорожной ветки встречает парня, который предлагает ему навестить в женском общежитии одну знакомую. В общежитии поднимается переполох. Знакомая выдворяет их, отказываясь даже угостить их кофе. У общежития они прощаются, часть пути идут еще вместе и только потом расходятся в разные стороны, уже, правда, не прощаясь. Рене возвращается домой. Проходя мимо комендантской квартиры, слышит голос хозяина:

— Да, пьяные. Оба ребенка. Можете сами в этом убедиться. Зайдите, пожалуйста, товарищ старший лейтенант. Жду вас немедленно.

Хотя у Рене сегодня уже не раз уходила душа в пятки, все это была ерунда, только сейчас он пугается по-настоящему. Так вот, стало быть, какова эта новая жизнь, которую он собирался начать? Так-то он отрекся от алкоголя? Напрасно утаивал разлад с законом, в котором оказался его отец, теперь он, Рене, с самим собой в разладе. У него нет ни капли сомнений, что комендант вызвал милицию и нажаловался не только на Тршиску, но в той же мере и на него. Но знает ли об этом Тршиска?

— Да он уже был здесь, накинулся на меня как очумелый, а я схватил его и вытурил за дверь, — говорит Тршиска, выслушав Рене. Перевернувшись на другой бок, он снова засыпает.

Немного успокоившись, Рене тоже укладывается. Но сон не берет его. Он лежит с открытыми глазами и, слушая, как посапывает Тршиска, ловит ухом и отдаленные звуки. Во второй маленькой, тоже двухместной, комнате живет уже несколько дней новый инженер. Он спит. В гостевой на четверых пока обитает только один человек, работник «Теслы Рожнов», он здесь в долгосрочной командировке. Однако еще днем куда-то уехал — Рене видел, как он садился в поезд. Все тихо. Промаявшись в бесплодном выжидании битый час, усталый Рене погружается в дрему. Но тут же пробуждается — на лестнице раздаются шаги и голоса. Открывается дверь их квартиры, не запирающейся на ночь, ибо ключ только один, а жильцов всегда несколько, притом меняющихся. Голоса переносятся в переднюю. Кто-то стучит, отворяет дверь.

В освещенной передней двое мужчин. Но в то мгновение, когда Рене со страху почти перестает дышать, один из них, не считаясь с тем, что тут спят, кричит во весь голос:

— Приветствую тебя, царь!

Это Ван Стипхоут.

Второй мужчина — вернувшийся откуда-то рожновчанин. Ван Стипхоут познакомился с ним в поезде.

И хотя у Рене уже не однажды нынче отлегало от сердца, это нейдет ни в какое сравнение с тем, как ему полегчало на сей раз! Поднявшись с кровати, он вместе с Ван Стипхоутом и рожновчанином допивает в четырехместной гостевой то, что еще оставалось в бутылке. Приглушенным голосом рассказывает прибывшим о забавном курьезе, случившемся с ним. Бурная реакция рожновчанина помогает ему понять, что, в общем-то, это чепуха, не заслуживающая внимания.

— Не говори мне об этом, царь! Гвездослав[21] — и подпаивает! Это же варварство!

Но даже гнев Ван Стипхоута приносит Рене облегчение.

Подменяя товарища завхоза, он подселяет Ван Стипхоута к рожновчанину, и сам отправляется на боковую. Почти сразу, с заново успокоенным сердцем, Рене засыпает. Пятью минутами позже возле его кровати происходит такой разговор:

— Оденьтесь, пойдемте с нами!

— Да, пожалуйста, пожалуйста!

До Рене лишь сквозь сон что-то доходит. Он открывает глаза. Постель Тршиски пуста.

[12] ВАН СТИПХОУТ — ПСИХОЛОГ

Первое, что Ван Стипхоут отвергает с презрением, — это утренний режим друга.

Как, неужто Рене придерживается будильника Тршиски, поставленного на оптимальное время 5.35? Как, неужто Рене пьет по утрам черный кофе, замешанный на горячей воде прямо из-под крана, потому что приготовить более совершенный напиток — в отличие от Тршиски — ему не хватает времени? Неужто Рене мчится с Тршиской на завод рысью и таким же манером ведут себя вышестоящие, а то и наивышестоящие лица?

— Абсурд! — восклицает Ван Стипхоут в первое же утро, а поскольку этим утром Тршиска отсутствует, Рене, испив добротно приготовленного кофе, весьма неторопливо шагает с Ван Стипхоутом по дороге, которая еще минуту назад гудела как трек, а сейчас напоминает покинутый храм — часы показывают три минуты седьмого. В проходной Рене вручает вахтеру табельный листок, куда заносится точное время его опоздания, — назад он сможет получить его в кадрах. Ван Стипхоуту пока еще вручать вахтеру нечего.

Но даже двумя-тремя днями позже, когда уже и у Ван Стипхоута табельный листок, он лишь показывает его издали и тотчас сует обратно в карман; вахтеры орут на него, а он и в ус не дует — идет себе дальше, тогда как Рене покорно отдает свой листок. А иной раз Ван Стипхоут и пикируется с вахтером: то уверяет его, что часы в проходной спешат, то доказывает, что они с Рене, не пользуясь обеденным перерывом, имеют право на опоздание. Однако в бухгалтерии доводы Ван Стипхоута никакого действия не оказывают — за опоздания и у него, и у Рене удерживают некую сумму из зарплаты, ибо обеденный перерыв на то и придуман, чтобы им пользоваться.

— Одели тебя, царь? В форму влезть приказали? Ты теперь ни дать ни взять белый кит! — воскликнул Ван Стипхоут, в первый раз вступив в редакцию заводской многотиражки, где Рене трудился в белом халате. С того дня белый халат Рене покоится на вешалке в углу редакции. Свой же белый халат Ван Стипхоут решительно отказывается даже взять со склада. Рене и Ван Стипхоут становятся опознаваемыми уже лишь потому, что расхаживают по заводу не облаченными в рабочую форму. Но, разумеется, есть и другие приметы. Ван Стипхоут ведь так и огорошивает народ своими неповторимыми жестами и восклицаниями, а тем более всякими аксессуарами туалета в стиле «шик-модерн».

— Скажите, пожалуйста, что он за человек, этот Ван Стипхоут? Он что, немного того? — спрашивает, к примеру, главный снабженец Пайдушак.

— Почему вы так решили? — удивляется Рене.

— Да так просто. Иду как-то по заводу, навстречу он, людей всюду до черта, а он меня обнимает!

— Ну и что из того, если он вас и обнял? Он психолог, может, он хочет знать, как вы будете реагировать, — вступается за Ван Стипхоута Рене.

А Ван Стипхоут и в самом деле психолог. Ведь он принят — эка важность, что всего на полгода, — на должность заводского психолога Горчички, отбывающего воинскую повинность. В этом плане директор велел соблюсти все надлежащие формальности. И они действительно соблюдаются! Ван Стипхоута усаживают даже за стол, за которым обычно сидит психолог Горчичка, — за нормальный письменный стол. И как же Рене в глубине души завидует Ван Стипхоуту! Лучше б ему не сидеть за этим столом! Да и комната, в которой стоит стол, сама по себе имеет немаловажное значение: Ван Стипхоут сидит напротив товарища Ферьянца, начальника отдела кадров.

Ну можно ли после всего удивляться, что Ван Стипхоут так быстро входит в роль заводского психолога? И сразу же, впервые усевшись после выполнения всех формальностей напротив товарища Ферьянца, недвусмысленно дает ему об этом понять.

— Но вам, насколько мне известно, поручено написать хронику нашего завода, — говорит товарищ Ферьянец.

А Ван Стипхоут грудным голосом, растягивая долгие слоги в три раза дольше положенного[22], что по обыкновению делает, когда привирает в вопросах особо значимых, отвечает:

— Да-а-а. Так, между прочим. Если останется время, займе-е-емся.

Товарищ Ферьянец глядит на Ван Стипхоута с уважением, удивлением, но и с чувством недоверия и сомнения. Черт его знает, какой у этого человека уговор с директором — на беседу, которая состоялась в машине, Ван Стипхоут настойчиво и при любом разговоре ссылается, всякий раз ввертывая какую-нибудь новую поразительную подробность, а то и чешский оборотик. К примеру, директор якобы сказал:

— Sakra[23], это же колоссально, у нас будет психолог и летописец в одном лице.

— А вы изучали психологию? — спрашивает начальник отдела кадров товарищ Ферьянец. — В ваших бумагах это не указано.

Ван Стипхоут лишь кивает головой: — На факультете невообразимый кавардак. В бумагах не отражено это, но, разумеется, я владею, углубляю.

И товарищ Ферьянец, да и все остальные, в том числе и Рене, в скором времени начнут убеждаться, что это именно так.

В самом деле, в роль заводского психолога Ван Стипхоут вживается настолько естественно, что, даже оставшись с Рене с глазу на глаз, не шутит по этому поводу.

— Где ты торчал эти три недели? Почему ты не вышел на работу сразу за мной? — спрашивает, к примеру, Рене.

Ван Стипхоут: — Творил, царь, творил. Психологическую повесть дописывал — И при слове «психологическую» даже не улыбается, более того — хмурится, если улыбается Рене.

Что Ван Стипхоут — психолог, убеждаются и в технической библиотеке. Ван Стипхоут отправляется туда на следующий же день после приезда. Встречает его седовласый чех, инженер Кокрмент. Симпатичная личность.

— Товарищ Кокрмент, — деловито обращается к нему Ван Стипхоут, как бы оставляя любезность товарища инженера без внимания. — Как у вас дела с психологической литературой? Располагаете?

— Психологической никакой, — улыбается инженер Кокрмент. — По большей части здесь все из области слаботочной техники.

— Уму-у-у непостижимо! — восклицает Ван Стипхоут без тени улыбки. — Мой предшественник, заводской психолог Горчичка, разве не выписал?

— Нет, ничего, — говорит инженер Кокрмент. — А Горчичка что, он уже не вернется?

— Пока не могу сказать, обсужда-а-ается, — роняет Ван Стипхоут и, наклонившись к инженеру Кокрменту, шепчет: — Но, пожалуй, нет.

А из кармана — что же такое Ван Стипхоут вытаскивает из кармана? И Рене, сопровождающий Ван Стипхоута, совсем ошарашен: перед ним обширный список литературы по психологии. Не-ет, такой список немыслимо сотворить за одну-единую ночь — Ван Стипхоут наверняка заготовил его еще до того, как приехал в Нижнюю.

Ван Стипхоут: — Вот, я составил тут списочек! Закажите, товарищ Кокрмент!

Инженер Кокрмент: — Но не знаю, войдет ли это в бюджет.

Ван Стипхоут пожимает плечами — ничего, мол, не поделаешь, нужно — и баста.

А двумя днями позже идет Рене с Ван Стипхоутом в техническую библиотеку, и книги — ошалеть можно! — тут как тут. Товарищ Кокрмент освободил для психологической литературы даже специальную полочку.

Да, эти книги будут стоять на полочке и тогда, когда Ван Стипхоута здесь и след простынет, и никто никогда их не коснется, думает Рене. Но Ван Стипхоут пока здесь, и он не только касается их, но для порядка еще и прихватывает две-три с собой. И Рене тут же осеняет новая мысль: эти две-три книги на полочку уже никогда не вернутся.

Из одной такой книги Ван Стипхоут списывает текст, который пользуется особой популярностью в трудовой психологии — правда, американской.

На следующий же день Ван Стипхоут становится полным властелином ротаторской — даже приказ директора первостепенной важности откладывается в сторону и размножается тест.

А какой-то часок спустя тест уже на конвейерах! Ван Стипхоут распространяет его среди женщин — он ведь создан специально для них.

…Ваша производительность труда — графы вертикальные: поднимается, снижается, не изменяется; графы горизонтальные: перед самой менструацией, во время менструации, после менструации, в период менопауз…

И многие другие вопросы — еще деликатнее.

Женщины из горных деревень, работающие по восемь часов в платках, чтобы и волоска не было видно, больше всех негодуют. А горожанки знай посмеиваются. К Ван Стипхоуту возвращаются, кажется, только два заполненных теста, и то лишь затем, чтобы он узнал, что «Ван Стипхоут — болван».

Но неудача с тестом Ван Стипхоута не обескураживает. Он и в дальнейшем добросовестно продолжает исполнять обязанности заводского психолога.

— А как там наша хроника? — спрашивает время от времени товарищ Пандулова, когда Ван Стипхоут наведывается в редакцию.

— Хроника? Ах да, хро-о-оника! — восклицает Ван Стипхоут и улыбается с видом замороченного делами сотрудника. — Наблюдаем, записываем!

И товарищ Пандулова глядит на Ван Стипхоута с недоверием и сомнением. Конечно, это незаурядный человек, но ведь и феномены бывают разные. То, что Ван Стипхоут одолевает два дела сразу, в конце-то концов, у нее, как у главного редактора-председателя-заведующей, не вызывает особого удивления.

— А материал у вас есть?

— Материа-а-ал собира-а-а-ется, — привирает Ван Стипхоут. Он еще и не думал приступать к делу.

— Сходите в деревню, ознакомьтесь с деревенской хроникой. Там немало и о заводе найдется, правда лишь до начала прошлого года, потом товарищ, который писал деревенскую хронику, женился, начал строиться и работу над хроникой забросил.

— Это что-то уму-у-у непостижимое! — восклицает Ван Стипхоут. Но затем, из опасения, что сболтнул лишнее, хотя опасение это излишне, молвит: — Я о ней знаю.

Жилье Ван Стипхоут получает в том же общежитии, что и Рене. Завхоз поселяет его даже в той же квартире, в соседней комнате, вместе с новым инженером, низеньким заикающимся человечком по имени Годковицкий.

— А хотите, поменяйтесь с Тршиской, — советует завхоз.

Но с инженером Годковицким в первый же день — он в общежитии еще, верно, и часа не пробыл — приключилась такая история: он чистил ботинки в общей передней, а тут из своей комнаты вылетел Тршиска и выставил его на лестницу! С тех самых пор между ними неприязнь, Рене, зная о ней, чувствует, что переход Годковицкого к Тршиске или Тршиски к Годковицкому — дело нешуточное, надо подойти к нему деликатно, а то и вовсе повременить. В общем-то, Рене с Ван Стипхоутом, разве что за вычетом ночных часов, и так неразлучны. Вместе на работу, вместе с работы, и многие, даже не знающие их имени, уже издали улыбкой привечают вышагивающую по улице шапку-ушанку, а рядом с ней — французский берет. Обеденным перерывом друзья не пользуются — Ван Стипхоут убедил Рене в том, в чем тот уже давно не сомневается: заводская кухня ни к черту не годится. В 14.10 они уходят с завода, по дороге домой покупают консервы, всегда одни и те же — китайскую свинину за 9.20. Рене, открывая их, сразу же чуть отъедает.

— Нечистая работа! — возглашает Ван Стипхоут, поймав Рене на месте преступления, но, если Рене не видит, тоже отъедает малость, а уж потом начинает что-то варганить. — Спокойно, царь, учись, учись! В армии я был поваром!

Рене, конечно, трудно в это поверить. В армии Ван Стипхоут был всего лишь недели две, потом получил белый билет. Однако приготовленные им консервы вполне съедобны; перемешанное с двумя яйцами мясо они едят из одной кастрюли, одной ложкой по очереди: раз один, раз — другой, им обоим это противно, но что поделаешь, коль у них нет больше ни кастрюль, ни ложек.

На заводе Ван Стипхоут занят меньше, чем Рене, — ведь никто никакого дела ему не поручает, каждый лишь с любопытством ждет, на чем же Ван Стипхоут остановит свой выбор. А Ван Стипхоут, в общем-то, ни на чем его не останавливает, предпочитая целыми днями разговаривать с разным народом — а в конце-то концов, чем занимаются психологи? Беседуют. Чаще всего Ван Стипхоут отправляется побеседовать в редакцию, к Рене. У Рене меньше свободного времени, чем у Ван Стипхоута, друг-психолог частенько отрывает его от работы, которая должна быть готова к сроку, и товарищ Пандулова нет-нет да и обронит:

— Ван Стипхоут только мешает вам.

Но Рене любит, когда Ван Стипхоут мешает ему, и обычно ждет его с нетерпением.

И особенно тогда ждет, когда предстоит идти за материалом в цех. Рене до сих пор мало что смыслит в телевизионных делах — в производственных условиях он чувствует себя по-прежнему неуверенно. А Ван Стипхоуту вроде бы все нипочем — рядом с ним ты и сам молодец! Придут они, к примеру, в цех ВЧ-блоков — Рене до сих пор не знает, что такое ВЧ-блоки, Ван Стипхоут и подавно не знает, но вида не показывает. Он психолог.

— Какие у вас проблемы, товарищ? — спрашивает психолог мастера, входя в цех, — нынче здесь один Райнога.

— Мы хотели бы осветить в заводской газете проблемы вашего цеха, — быстро вставляет и Рене.

— Ну, есть проблемы, проблемы можно найти, — говорит Райнога. — Простои, к примеру.

Издалека доносится мягкий шорох — тридцать женщин в цеху хихикают.

— Простои, так-так, — поддакивает Ван Стипхоут, догадываясь, что такое простои.

Райнога: — Не хватает держателей. Нам должны поставлять ежедневно 3000 штук, а мы их и в глаза не видим.

Рене понятия не имеет, что такое держатели, но заносит в блокнот — те, что прочтут, те-то уж будут иметь понятие.

— Держатели? Серье-е-езное дело! — восклицает Ван Стипхоут. Даже он не знает, что такое держатели. — А в чем еще испытываете нужду, товарищ? Попробуем, займемся.

Райнога: — Ну, еще не хватает нам монтажных плат, контактных пружин… А потом еще требуют, чтоб план выполняли.

«Монтажные платы… контактные пружины…» — строчит Рене. Ни он, ни Ван Стипхоут не имеют о том даже отдаленного представления.

— А как на это смотрят товарищи женщины? — спрашивает на сей раз Рене, чтобы хоть о чем-то спросить — ведь рядом с Ван Стипхоутом он чувствует себя круглым дураком.

Райнога: — Пожалуйста, сами спросите! Девушки! Тут товарищи из газеты хотят потолковать с вами. Вам одну или двух позвать? А лучше — ступайте к ним сами.

Наши герои устремляются к столикам девушек. Рене обводит их беглым взглядом — Баниковой нет среди них, это опять не ее смена, — господи, и о чем же их спросить?

Но Ван Стипхоут уже нашелся: — Так как, товарищи девушки, работа кипит?

Девушки ухмыляются. Вопрос без адреса, ни одна не чувствует себя обязанной отвечать.

— Товарищ мастер говорит, что у вас простои, — помогает спасти положение Рене. — Какое на этот счет у вас мнение?

Но и этот вопрос без адреса. К счастью, одна отвечает:

— Пускай нас деталями обеспечивают.

— А то и работать-то не с чем, — добавляет еще чей-то голос.

Рене быстро записывает, ситуация, в которой они очутились, кажется ему совершенно дурацкой.

— Да-а-а, да-а-а, пра-а-авильно, пра-а-а-авильно! — поддакивает Ван Стипхоут и внезапно выкрикивает: — Товарищи женщины! А жизнь ведете культурную?

А это уже предел глупости, думает Рене, краснея за Ван Стипхоута. Но что происходит? Девушек вдруг так и понесло: оказывается, пятеро из этого цеха поют и танцуют в ансамбле «Ораван». Итак, у Рене уже в кармане заметка о простоях — то-то товарищ Пандулова порадуется, что в номере будет нечто о производстве, — да и еще парочка других тем.

— Царь! — Рене дома тоже стал уже частенько говаривать «царь». — Ты, царь, пожалуй, все-таки психолог!

А Ван Стипхоут, в благодарность за признание, наклоняется над консервной банкой китайского мяса и шепчет Рене:

— Хочешь, скажу тебе кое-что, царь? Завод идет к производственной катастрофе. Меня ввели в курс!

Ну это уж позвольте! Теперь не так-то просто подцепить Рене на удочку.

[13] В ПЕЧАТЬ, НЕПРЕМЕННО В ПЕЧАТЬ!

— Что же натворил этот Тршиска? — спрашивает товарищ Пандулова Рене, когда тот явился в редакцию на следующее утро после истории с детьми.

— Да ничего особенного, — отвечает Рене, тут же смекая, что он пока вне подозрений. — Я тоже с ним был. Ну, была у нас бутылка вина… еще мальчики Фркача там возились, попросили дать попробовать…

— Гм-гм. Фркач сразу изо всего бучу поднимает. И с Вавреком тогда. А потом ходит и поливает людей грязью. Надо будет с ним побеседовать.

Товарищ Пандулова уходит, приходит Ван Стипхоут.

— Абсурд, царь! Фркач расхаживает по заводу и повсюду треплет, что Тршиска его детей развращал? Вчера мальчикам делали анализ крови — нашли в крови алкоголь!

— Кто тебе это сказал? — удивляется Рене.

— Ну кто — сам Фркач, познакомился я с ним у доктора Сикоры, человек симпатичный, вооруженный.

Рене передает Ван Стипхоуту утренний разговор с товарищем Пандуловой, и тот припоминает, что Фркач обвинял только Тршиску. А в общем-то, пожалуй, и для Тршиски лучше, если его одного будут считать причастным к этой истории — тогда Рене мог бы свидетелем выступить.

Приходит Рене с работы — Тршиска уже дома. Он и на заводе был. В милиции составили протокол, разрешили переночевать там, а утром он прямо пошел на завод. Но явился с двухчасовым опозданием.

— Теперь два часа у меня вон из кармана, — сердится Тршиска и на чем свет стоит клянет Фркача.

— Как спалось-то? — спрашивает Рене.

— Конечно, хреново. Дали два одеяла — холод там собачий. Этот болван потребовал, чтоб в мои тридцать восемь загребли меня как преступника!

— А в милиции что? Они-то как? — интересуется Рене подробностями.

— Ясное дело, честили его. Как-никак и их потревожил. Из-за такой ерунды.

— А о чем тебя спрашивали?

— Ну рассказал я им, Иван, все как есть, что ты купил бутылку вина, что мы ее с тобой распили вроде как для сближения, ну и что эта мадамочка вечно подкидывает нам своих мальчиков и преспокойно уходит, а ты возись с ними! Ну разве это не родительская халатность, скажи, Иван? Ну и что мальчики клянчили попить и мы дали каждому попробовать. Он им там намолол еще что-то о растлении малолетних, так я им сказал, что это — чушь собачья. Вот, собственно, и все. Ты, Иван, не в обиде, что я и о тебе чего-то сказал?

— Ну что ты, мы же с тобой в этом деле на равных, — заверяет Тршиску Рене, но без особого энтузиазма.

— Между нами, Иван, я не хочу тебя как-то там обвинять, понимаешь, это так, между нами. Но чтоб дать им клюкнуть, это была твоя идея. Помнишь, Иван, как ты предложил?

— Да, — говорит Рене и смеется. — Но…

— Я понимаю, Иван, ты тогда это в шутку брякнул.

— А он что, говорил, будто ты развращал их? — Как бы в отместку Рене припоминает Тршиске обвинение Фркача.

— Да он ведь чокнутый. Притянуть бы его еще за оскорбление личности, да неохота с ним связываться. А как думаешь, Иван, могут они из этого раздуть историю? Ты говорил, папаша твой судья был, ты все ж таки лучше в этих делах разбираешься.

— Думаю, ерунда, — говорит Рене. — Ведь если учесть, что каждый из нас выпил по меньшей мере граммов по 700 и примерно 600 мы добрали, когда приехал Ван Стипхоут со своим рожновчанином, так, выходит, на долю мальчишек не осталось ни капли.

— Пожалуй, мы выпили меньше, я во всяком случае, Он еще вызвал доктора, понимаешь, Иван? И получил подтверждение, что у мальчишек в крови был какой-то процент алкоголя.

— Неплохо было б тебе зайти к заводскому врачу и поточнее все выяснить. Ты знаешь его?

— Ну, знаю.

Тршиска по совету Рене разыскивает заводского врача, но тот не в курсе событий — анализ крови делал другой врач, из Трстеной.

На следующий день после работы Рене отправляется не домой, а на перекресток, куда подается заводской голубой автобус. Теперь ежедневно ездят по селам — агитировать крестьян вступать в кооперативы, и Рене сегодня один из агитаторов. Только он усаживается в автобусе, как возле него раздается жизнерадостный смех:

— Ха-ха-ха, так вы уже здесь?

Обернувшись, Рене тоже не может удержаться от смеха — возле него сидит «кадровик» Трнкочи, знакомый по братиславскому кабачку «У малых францисканцев»; после той встречи видятся они впервые.

— Не сердитесь, что я тогда пошутил. В действительности-то я мастер заготовительного цеха. Правда, я еще и профсоюзный деятель, так что ваше заявление все-таки имел возможность поддержать, когда его обсуждали на заводском комитете. Что скажешь, Яно?

И мастер Трнкочи поворачивается к парню, сидящему рядом, — а это не кто иной, как начальник-комендант-кассир Фркач. С того дня, как случилась вся эта передряга с детьми, Рене еще ни разу не виделся с ним, да и боялся этой встречи. Но начальник-комендант-кассир дружелюбно улыбается ему и говорит:

— Поддержал, точно поддержал, могу засвидетельствовать.

О случившемся ни звука. Рене теперь уже абсолютно уверен, что Фркач намерен предъявить обвинение только Тршиске. Они явно не любят друг друга. И кроме того, Фркач, несомненно, не питает к Тршиске того уважения, какое он питает к редактору. Рене мысленно благословляет строкомер и тоже улыбается Фркачу. Ему совершенно ясно: не будь он замешан в этой истории, он, пожалуй, и сам бы публично, в печати поддержал справедливый гнев отца и на его месте негодовал бы, возможно, еще больше.

Однако окончательное решение от Фркача уже не зависит — это теперь в компетенции тех, кто расследует дело. Они должны определить, имело ли место преступление, и если имело, совершил ли его один Тршиска или участвовал в нем и Рене. Рене ждет день, два, а когда неделю спустя уже начинает надеяться, что вышел сухим из воды, открывается дверь и в редакцию входит участковый Прно.

— Я хочу еще кое-что уточнить по делу Тршиски, — говорит он, и Рене снова убеждается, что он пока вне подозрений. Обстоятельства выдвигают его на роль свидетеля — и Рене решает принять эту роль. Да, Тршиска дал детям попробовать вина, но каждому по глотку, — дети сами клянчили лимонаду. Время, которое Рене затратил на покупку второй бутылки, конечно, чревато особой опасностью для Тршиски — сколько же минут отвести на это? Никто, по-видимому, не усомнится в правдивости его показаний, если он отведет на это дело только десять минут.

— А десяти минут достаточно? — с осторожностью прощупывает Рене участкового.

В этот момент заявляется в редакцию Ван Стипхоут.

— А, товарищ Прно! — восклицает он. — Благоденствуете? Изловили?

И он заключает милиционера в объятия — поди ж ты, прозаик-психолог успел и с ним побрататься.

— В печать, непременно в печать, — тут же самым деловитым тоном обращается Ван Стипхоут к Рене.

— Что в печать? — Рене в замешательстве.

— Кое-что имеется, не так ли, товарищ Прно?

— Да, конечно, вы правы, — говорит товарищ Прно, — я могу написать заметку о правилах уличного движения, и, если товарищ редактор заинтересуется, у нас есть отличные фотографии автомобильных аварий, даже с трупами.

— Разумеется, — говорит Рене. — Такая статья подошла бы, и фотография тоже. Обязательно принесите. Когда сможете?

— Завтра, наверно. Сегодня уже не получится.

— Непременно! — восклицает Ван Стипхоут и исчезает так же внезапно, как и появился.

— Так на чем мы остановились? — спрашивает товарищ Прно.

— Достаточно ли десяти минут, — подсказывает Рене, теперь уже гораздо смелее.

— Дадим пять, — решает товарищ участковый. И заносит в протокол пять минут.

— Ты — настоящий товарищ, — говорит Тршиска, когда Рене, уже дома, описывает ему ход опроса. Разумеется, Рене излагает не в той последовательности, в какой все происходило, он начинает с конца, чтобы зря не томить Тршиску, а уж потом возвращается к вещам не столь привлекательным. Но когда он выкладывает все, Тршиска вдруг грустнеет и говорит:

— Я знал, что буду один во всем виноват.

Тут снова появляется Ван Стипхоут, выныривает откуда-то из туалета и кричит:

— В печать, непременно в печать!

Но на сей раз Ван Стипхоут попадает впросак. Участковый Прно не приносит ни статьи, ни фотографии. Национальный комитет штрафует Тршиску на сто крон, платит штраф и Рене, и инцидент забывается.

[14] ВАН СТИПХОУТ И ЖЕНЩИНЫ

В один прекрасный день Рене и Ван Стипхоут, как обычно, направляются с работы домой. Рене, как обычно, нажимает в проходной на рукоятку — ящик молчит, путь свободен. А Ван Стипхоут, как обычно, на рукоятку не нажимает, но тоже проходит.

— Товарищ, подите сюда, покажите портфель! — окликает Ван Стипхоута вахтер.

— Изво-о-о-ольте, товарищ! Вижу, что вы при исполнении, похвально, похвально! — восклицает Ван Стипхоут к, видимо, хочет еще что-то добавить, но уже не получает такой возможности. Вахтер заглядывает к нему в портфель.

— Что у вас тут, товарищ?

В портфеле Ван Стипхоута белеет какая-то тряпка.

— Вы имеете в виду это? — оживленно спрашивает Ван Стипхоут. — Это я взял, чтоб чистить обувь.

— Попрошу это оставить здесь!

— А не изволите ли объяснить, по какой причине?

— Позже узнаете.

Вахтер постепенно вытаскивает из портфеля Ван Стипхоута тряпку, и голос у психолога постепенно начинает меняться — в нем появляются нотки разгневанного начальничка:

— Но-о-о попрошу-у-у объяснить мне это сейчас же, това-а-арищ! Это не более чем тряпка, которую я нашел на заводе и взял для чистки обуви. Не понимаю, почему я не имею на это права? Верните неме-е-е-дленно!

— Это никакая не тряпка.

Тон разгневанного начальничка на вахтера не действует.

— А что же это, по-вашему? — возмущенно спрашивает Ван Стипхоут.

Вахтер разворачивает во всю ширь тряпку, вытянутую из портфеля Ван Стипхоута, и Рене видит, что тряпка может служить не только тряпкой, но и вполне удобным мешком. Ведь это не что иное, как фланелевая «рубашка», в каких привозят кинескопы из «Теслы Рожнов», чтобы не побились дорогой. Как известно Рене понаслышке, цена такой «рубашки» кроны две, но ему известно также и то, что в заводской газете не раз выносилось общественное порицание за попытки хищения даже малых ценностей. Стало быть, дело нешуточное! Ван Стипхоут и сам видит, что тряпка не столько тряпка, сколько мешок, и, конечно, искренне тому удивляется: найденную на заводе тряпку он и впрямь считал не более чем тряпкой.

— А для чего она?

— Для чего — это вы потом узнаете, — отвечает вахтер, оставляя тряпку-мешок у себя.

— А где узнаю?

Голос у вахтера сух до предела.

— Перед лицом дисциплинарной комиссии, — говорит он и с этого момента на Ван Стипхоута уже не обращает никакого внимания. Он не любит людей такого типа. Психолог действует ему на нервы своим вечным прекословием: то, опаздывая, не отдает табельного листка — часы, мол, спешат, а то, уходя с завода, не нажимает на рукоятку. Бравый вахтер на подобные вольности взирал с явным неудовольствием и про себя думал: ничего, придет и мой черед. И вот наконец он пришел. Вахтер обнаружил, что за таинственным названием «психолог» скрывается самый обыкновенный ворюга. Довольство его не имеет границ: такого, пожалуй, он в жизни еще никогда не испытывал. И люди, столпившиеся вокруг, тоже довольны. Еще бы! Психолог, уличенный в краже. Да ведь такое разве что в хорошем фильме увидишь!

Рене жалко Ван Стипхоута, но и он по-своему доволен: видать, передряги с законом ему и Ван Стипхоуту придется по-братски поделить — так уж судьбе угодно. Она каждому отвешивает до последнего грамма.

И лишь один Ван Стипхоут недоволен.

— Это дело я так не оставлю! — возмущенно кричит, он. — Чем мне теперь прикажете чистить ботинки?

К счастью, появляется начальник заводской охраны Фркач и подавляет инцидент в самом зародыше.

Однако с чего бы это Ван Стипхоуту уж так приспичило чистить ботинки? Ведь до сих пор такое и в голову ему не приходило. Но в общежитии все проясняется: у Ван Стипхоута — рандеву. С некой Таней из отдела измерительных приборов. Сперва он о ней только слышал — на вечере в честь Победного Февраля, на котором он и Рене по уважительной причине отсутствовали, эта Таня, дескать, спела потрясающим образом «Ночь в порту». Ван Стипхоут, прослышав об этом, тут же ее разыскал: как-никак, а всенародно поющая работница измерительных приборов — это ведь тоже психологическая проблема. Она угостила его кофе.

— Эта женщина не только краси-и-ива, но и мечтает обрести себя в иску-у-усстве. И я протяну ей руку помощи! Вот увидите, она состоится! — восторженно восклицает Ван Стипхоут в кухне, где, кроме Рене, топчется еще и Тршиска.

— А, Танечка! — догадывается Тршиска. — Еще до недавнего времени, насколько мне известно, она крутила любовь с инженером Панаком.

— Знаю, знаю, — говорит Ван Стипхоут печально, ибо ничего не знает, а узнаёт об этом только сейчас. — Но это великолепная женщина! Вырву, отниму!

Увлечение Ван Стипхоута «автостопом» заражает и Рене. В ружомберкскую типографию или из типографии назад в Нижнюю он попадает на попутке куда быстрее, чем если бы преодолевал этот сложный путь на автобусе в сочетании с поездом. Несколькими днями позже Рене также возвращается на попутке из Ружомберка, поскольку в Нижней в этот вечер спектакль, на который он не хотел бы опаздывать, — Жилинский театр дает «Женитьбу Фигаро». Подбирает Рене порожняя «скорая помощь», и он опережает свой дизелек на добрые полчаса. Дома Тршиска объявляет ему:

— Ван Стипхоут уехал с Танечкой в Трстеную. Поезжай за ним. Пришли вам какие-то гроши из «Люда»[24] или откуда-то еще. Ван Стипхоут получил их.

Рене абсолютно уверен, что эти деньги его — недавно в «Люде» вышел один его перевод, тогда как у Ван Стипхоута не было там никакой публикации. Да, хотя бы часть гонорара нужно спасти! Времени хватит — спектакль начнется только в восемь, а дизелек, который он опередил на «скорой помощи», должен прийти только сейчас. Расчет Рене точен. Через двадцать минут он уже выходит в Трстеной и видит: в зале ожидания подвыпивший Ван Стипхоут пристально изучает расписание поездов на стене, а стоящая чуть поодаль обесцвеченная блондинка делает вид, что не имеет к нему никакого отношения. Но у Рене нет сомнений: это именно Танечка. Старушка, определяет он. Ван Стипхоут, заметив Рене, издает нечленораздельный возглас.

— Царь, я купил краски, будем рисовать! — кричит он и сует Рене в руку какую-то мелочь — остатки растраченного гонорара. Под мышкой у него большая черная коробка. Он в восторге:

— Чистая случайность, царь! Тут в магазине валяются краски фирмы «Манес». Абсурд! А знаменитые мастера в Братиславе избегались в поисках!

— Лучше подумай, друг, как мы отсюда выберемся! — приблизившись, говорит Танечка. Рене представляется.

— В Нижнюю уже ничего не идет? — касается и он этой животрепещущей темы.

— Ничего, ни единого поезда, товарищи! — восхищенно возвещает Ван Стипхоут. — Пошли, пошли обратно в гостиницу «Рогач», спустим все под завязку!

И хватает блондинку-старушку под руку. Блондинка-старушка вырывается и решительно говорит:

— Мне домой надо! У меня дети одни!

— Пошли на шоссе, — предлагает Рене, который все еще не теряет надежды попасть в театр. — Может, поймаем попутку.

Выйдя из зала ожидания на улицу, они видят стоящий прямо напротив вокзала автобус.

— Скажите, пожалуйста, вы случайно не в Нижнюю? — спрашивает Рене.

Да, в Нижнюю, и, конечно же, они с удовольствием их прихватят.

В Тврдошине автобус останавливается — на площади подсаживается группка улыбчивых девушек.

— Евочка, а мамуля в театр не едет? — спрашивает кто-то в автобусе.

— Подождите минутку, она сейчас придет, — говорит девушка.

Ждут, мамуля прибегает, автобус следует дальше. Выясняется, что это театральный автобус, свозящий зрителей предместья на спектакль. Значит, в театр Рене поспевает. Но Ван Стипхоут с Танечкой интереса к театру не проявляют — они отправляются к Танечке домой, и Рене, провожая их долгим взглядом, немножко завидует.

На следующий день Рене, правда, узнает, что дома Танечку поджидал инженер Панак и что Ван Стипхоут уже настроен влюбиться в кого-то другого.

Но не только мечта о любви — уже немалое время преследует Ван Стипхоута и мечта о чужедальних краях. Он поехал бы в любую командировку, лишь бы представился случай. А уж раз такой не представляется, Ван Стипхоут придумает его сам: ему необходимо посетить Университетскую библиотеку для изучения различных старых газет и журналов, дабы подобрать материалы о «Тесле Орава» за весь период ее существования — без использования подобных публикаций его хроника явно будет неполной. Просьбу Ван Стипхоута поддерживают, и он отбывает.

В Братиславе в Университетскую библиотеку он так и не заглядывает, хотя раза два проходит мимо. Но если в Нижней, пристав с ножом к горлу, попытаются выведать, был ли он в ней, то, конечно, Ван Стипхоут ответит: да! Ну не глупость была бы промотать служебное время где-то в читалке, когда он может шастать по улицам, представая пред светлы очи знакомых совсем в иной роли: в роли прозаика, уехавшего в глубинку, на производство. Целый день Ван Стипхоут рассказывает всем и каждому об ответственнейшей работе психолога, в сумерки его собственные обязанности переплетаются с обязанностями Рене, и он расписывает, как они вместе выпускают многотиражку, а уже поздним вечером двое унылых интеллигентов в кафе «Крым» узнают от него, сколько усилий приходится ему прилагать для выполнения плана по цеху ВЧ-блоков. И как наглядное тому доказательство он демонстрирует свою мозоль. По пути в Горный парк, где Ван Стипхоут рассчитывает переночевать, он забредает к крупному писателю среднего поколения и в деталях живописует ему многокилометровую дорогу, которую они с Рене дважды в день со всякими мучительствами пробегают, стремясь попасть на завод и обратно домой, и берет у него взаймы две тысячи крон на мотоцикл. Уже поздним-поздним вечером он случайно встречает друга-сверстника Мартина Кукучку и, изменив свой план, проводит ночь у него. Мартин Кукучка — ах, какая удача! — редактор молодежной газеты «Смена», и Ван Стипхоут не упускает случая убедить его приехать в Нижнюю, чтобы написать о нем и Рене небольшой репортаж «Молодые художники слова на производстве». Мартин Кукучка соглашается: конечно, ведь и его немалая заслуга в их теперешнем житье-бытье.

В Нижнюю Ван Стипхоут возвращается через Мартин. В кармане две тысячи крон — стало быть, к его услугам все блага мира. В Мартине, например, живет один знакомый портной — заглянув к нему, он заказывает себе пиджак. У портного встречается с другим знакомым — молодым живописцем. И вечер проводит в его мастерской — хоть и с опустевшим карманом, да зато в суете веселой и приятной компании. А нескольку здесь в женщины, Ван Стипхоут снова влюбляемся. Предмет его нынешних воздыханий — крановщица лет восемнадцати. Еще недавняя студентка юридического, она уже с первого курса поняла, что эта наука не для ее души, полной оригинальных порывов. Прочитав в газете, что в Мартине требуются крановщицы, она не долго думая собрала чемоданчик — и в путь! Таким образом, крановщица сродни Ван Стипхоуту — она тоже интеллигентка на производстве. Именно потому Ван Стипхоут и очарован этой женщиной. А женщине, пожалуй, именно поэтому нравится и Ван Стипхоут.

— Царь, она приедет! В следующую субботу она здесь, — возглашает Ван Стипхоут наинежнейшим голосом, вернувшись из своего далекого странствия. — Я ди-и-ико в нее влюблен! Увидишь, как она красива и при этом своеобра-а-азна! Не беллетризирую, поверь!

Но Рене уже не обманешь. Он не верит Ван Стипхоуту, хотя друг и вернулся из странствий с огромным холстом, за которым заезжал в родной городок. На огромном холсте неясные контуры какого-то дома — художественное творение Ван Стипхоута времен отрочества. Этой картиной Ван Стипхоут украшает гостиную, пустующую сейчас, и готовится принять в ней красивую и своеобразную гостью.

В следующую субботу Рене-скептик уезжает в Жилину и возвращается лишь в воскресенье вечером. К удивлению своему, узнает, что визит состоялся и гостья была тут не одна — с красивой и своеобразной крановщицей приезжал и ее двоюродный брат из Братиславы. Все трое, в том числе и Ван Стипхоут, наведались в недалекий городок, где проживают добрые друзья родителей крановщицы, и с субботы на воскресенье даже переночевали у них.

— Прекрасные, интеллигентные люди, хозяин весьма интересуется искусством, правда довольно близорук, хозяйка необычайно душевная и гостеприимная, дочь лет семнадцати, интеллигентная, отлично воспитанная, и маленький мальчик, — докладывает другу Ван Стипхоут о новых своих знакомых, да и сам он выглядит каким-то новым.

И к удивлению Рене, не только Ван Стипхоут, но и картина в гостиной производит какое-то новое впечатление. Перед приходом гостьи Ван Стипхоут явно усовершенствовал ее дефицитными красками фирмы «Манес». Над домом пылает небо, а вокруг буйствует растительность — уже в присутствии Рене Ван Стипхоут снова подходит к картине и наносит несколько искусных вангоговских мазков, вызывающих у Рене зависть. Ван Стипхоут кажется по уши влюбленным. Да и кто бы не влюбился, окажись на его месте?

— Царь, молодое поколение пребывает в философском хаосе! — восклицает Ван Стипхоут, и глаза его влажно блестят. — К нам тянутся, как к Толстому в Ясную Поляну. Я ди-и-ико влюблен! В следующую субботу молодые люди снова приедут!

В следующую субботу Рене уже не уезжает — любопытствует.

— Салют, — раздается в субботу около полудня в дверях гостиной, где друзья как раз посиживают вместе, — приезжает крановщица, на этот раз только она.

Ван Стипхоут вскакивает и обцеловывает ее. Рене приходится признать, что новая любовная интрижка Ван Стипхоута имеет под собой солидную базу. Но крановщица не в его духе. Они знакомятся, и гостья — с этой минуты Рене должен уже величать ее Эдитой — сразу же говорит Рене «ты», и он охотно отвечает ей тем же. Из кухни — а где ему еще быть — выруливает Тршиска в переднике. На прошлой неделе и его не было дома, и сейчас он тоже любопытствует.

— Вы умеете готовить, девушка? — представившись, спрашивает он.

— Только чай.

— Только чай? Замечательно!

Тршиска, жизнерадостно смеясь, исчезает в кухне.

— Рене, будь другом, развлеки немного Эдитку, — говорит Ван Стипхоут голосом невероятно ответственным, даже с нотками усталости. — Мне нужно кончить психологическое заключение, сегодня должно быть отослано.

Чудеса, думает Рене, еще ни разу Ван Стипхоут не приносил никакой работы с завода, а сегодня он вдруг так перегружен. Вот ведь что-то еще и отсылать придется, хотя нынче суббота. И то, что будет отослано, называется психологическим заключением! Он улыбается — пусть Эдита знает, что он видит Ван Стипхоута насквозь, и кажется, Эдита поняла и тоже заулыбалась.

Итак, Ван Стипхоут примостился у столика в гостиной, а Рене с Эдитой сидят в этой же комнате друг против друга на кроватях и беседуют. Рене увлекательно рассказывает Эдите о заводской многотиражке и о товарище Пандуловой. О том, как Гаргулак, комендант женского общежития, который, регулярно пишет в газету заметки, призывающие женщин не засорять унитазы ватой, принес стихотворение к Международному женскому дню. Как товарищ Пандулова обронила свое «гм-гм», а потом в строке «долой испытания атомной бомбы» к слову «атомной» добавила еще «и водородной», отчего строка по сравнению с другими стала много длинней.

— А потом она сказала: «Гм-гм, раз это к Восьмому марта, то почему пишет «он» — и в подписи имя Гаргулак переправила на Гаргулакову. «И водородной» я вычеркнул, а Гаргулакову оставил.

Эдита смеется.

— Простите, что я мешаю вам развлекаться, — говорит Ван Стипхоут исключительно деловито, — но, думаете, так будет нормально?

И читает:

— Дело: Петер Врба.

Далее следуют анкетные данные Петера Врбы и короткая биография с перечислением различных его провинностей.

Рене уже ясно, о чем пойдет речь. На прошлой неделе отравился один парень, причем в его действиях заподозрили попытку самоубийства. А ведь для психолога Ван Стипхоута это поистине лакомый кусочек. Попросив товарища Ферьянца освободить помещение, он вплотную занялся расследованием дела с психологической точки зрения.

Ван Стипхоут читает:

— Уже при первом знакомстве у меня сложилось впечатление, что речь явно идет о шизоидном типе, однако я воздержался от прямого высказывания. Дальнейшие три встречи с П. Врбой утвердили меня в первоначальном мнении. Упомянутый трижды пытался покончить самоубийством, причиной чего являлся, в сущности, глубокий комплекс неполноценности. Отец упомянутого покончил жизнь самоубийством. Мать была неврастеничкой. При последней попытке упомянутый воспользовался отравой для грызунов. Настоятельно требую, чтобы упомянутый П. Врба был госпитализирован для тщательного обследования и полного излечения. Подпись: Ван Стипхоут, производственный психолог.

Эдита во время чтения делается серьезной. И Рене серьезнеет. Да, вот чья миссия на заводе действительно первостепенна. Разве можно поставить рядом проблемы Ван Стипхоута и какие-то споры об авторстве между Гаргулаком и его спутницей жизни? Кому же, однако, пошлет Ван Стипхоут свое заключение?

— А кому ты посылаешь свое заключение? — спрашивает Эдита. Ну не телепатия ли?

— Разумеется, посы-ы-ылаю его в психиатрическую клинику.

— Разве это не входит в обязанности заводского врача? — как бы невзначай уточняет Рене.

— Не-е-ет! — восклицает Ван Стипхоут голосом, которым пользуется, когда бывает застигнут врасплох и пытается чуть оттянуть время; но оттого, что именно Рене и именно сейчас подкладывает ему такую свинью, в этом голосе слышится и грустинка.

— То есть, разуме-е-ется, его посылает заводской врач, но я обосно-о-о-овываю.

— Ну понятно, понятно, — поддакивает Рене, желая искупить свою злонамеренность. — Без тебя позволили бы этому парнишке колобродить по белу свету до тех пор, пока не пришло бы ему в голову в очередной раз совершить самоубийство.

— Н-да, — произносит Эдита. Странно все это, но зато любопытно — в этот период жизни она как раз питает слабость к странным вещам.

Тршиска оставляет кухню, а потом и вовсе уходит.

Они перебираются в кухню и, угощая Эдиту, предлагают ей отведать китайской свинины из той же кастрюли, из которой сами едят, только ложку выделяют отдельную, Тршискину.

Затем Рене, сославшись на то, что должен написать письмо, уединяется в своей комнате. Голос Ван Стипхоута доносится из гостиной то громче, то глуше. Годковицкого тоже нет дома. Работает радио. Быстро вечереет. Поедут ли они в Тврдошин? — гадает Рене. И я бы с ними махнул. Поглядел бы на эту семнадцатилетнюю. Вдруг на пороге комнаты вырастает Ван Стипхоут и, тщательно притворив за собой дверь, садится на кровать к Рене — конечно, никакого письма он не пишет, а просто полеживает.

— Царь, — говорит Ван Стипхоут торжественным полушепотом, — как думаешь, может завхоз еще кого-нибудь запихнуть сюда на ночь?

— Исключено. Суббота, кого принесет? Да если бы кому и приспичило переночевать здесь, завхоз живет а Красной Горке, там его и собака не найдет. — Рене помогает другу продумать полезную мысль до конца.

— Эдита будет спать здесь, — объявляет Ван Стипхоут еще торжественней. — Царь, сослужил бы ты мне небольшую службу?

Рене — со всем удовольствием.

— Слетай, купи иогимбин.

Однако это уже немалая служба — аптека где-то в Трстеной.

— Думаешь, понадобится?

— Понадобится, царь, — говорит Ван Стипхоут голосом, вызванным, в сущности, как полагает Рене, глубоким комплексом неполноценности. Побеседуй с ним самим психолог, он наверняка перестал бы испытывать необходимость в возбуждающих химикалиях, а Рене не пришлось бы зря себя утруждать.

— Я убежден, что он тебе не понадобится, — говорит Рене-психолог. — Поверь в себя.

Но Ван Стипхоут мотает головой: нет-нет, дорогой Рене, я-то психолог, но ты — не психолог.

— Я не верю в себя, царь. Понимаешь, я ведь личность психически неуравновешенная. Не обойтись мне без иогимбина, это уж точно. Но раз тебе не хочется… Я полагал, что ты, как товарищ… Съезди, царь, съезди! Привези царю!

Ван Стипхоут нежданно переходит на другой, совершенно не сообразный с ситуацией тон, и поди ж ты — тон действует. Рене улыбается и выходит.

Автобус довозит его до Трстеной. Аптека в деревне уже закрыта. Выручает, правда, звонок возле таблички «ночное дежурство», освещенный лампочкой. Рене звонит — открывается окошко.

Рене: — Будьте любезны, иогимбин.

Из окошка раздается сердитый женский голос:

— Иогимбин только по рецепту врача.

Голос уверен, что у Рене рецепта нет, и посему даже не ждет, пока эта уверенность подтвердится, — окошко захлопывается. Рене звонит снова. Окошко не открывается. Рене с минуту медлит — пусть голос решит, что проситель ушел и что звонит уже кто-то другой, — и снова нажимает на звонок. Хитрость удалась — окошко открывается.

— Будьте столь добры, — говорит Рене предельно любезно и просовывает голову в окошко, чтобы не так-то просто было его захлопнуть. — Это не для меня.

Аптекарша — Рене теперь ее видит — крупная женщина средних лет, но еще вполне привлекательная. Он улыбается ей:

— Моему другу это срочно и позарез нужно. Вся его дальнейшая судьба зависит в эту минуту от того, принесу ли я ему иогимбин или нет!

Аптекарша в ответ на улыбку не улыбается, но красноречие Рене смягчает ее.

— Подождите, — говорит она.

Рене вытягивает голову из окошка — оно снова захлопывается. Откроется или не откроется? Открывается. Сперва оттуда доносится цена, потом на подоконнике возникает желанное лекарство. Пока Рене расплачивается, до ушей его долетает еще и сопутствующее пожелание:

— А вашему другу передайте — чтоб ему пусто было!

На обратном пути Рене удается остановить только мотоциклиста. Он взгромождается на тандем, обнимает за талию неизвестного мужчину и, по мере того как мотоцикл набирает скорость, наслаждается ядреным освежающим воздухом. Когда несешься на мотоцикле, ведь этот свежий воздух еще и студен, но как-то иначе, чем бывает студен зимний воздух в этих краях. Он напоен сейчас чем-то особым, пахучим. Рене живет здесь без малого уже два месяца. На холмах темнеют лишь островки синего снега, в одном дворе кто-то играет на скрипке. Наступает весна.

Но что видит Рене, вернувшись в общежитие? Ван Стипхоут спит на одной из четырех кроватей гостиной, а Эдита, сидя на другой, читает журнал «Светова литература»[25].

— Сказал, что перетрудился, был даже сердечный приступ, думала, придется врача вызывать, но он уснул. Где ты был?

— Ездил в деревню по делу.

Рене садится, какое-то время беседует с Эдитой, но Ван Стипхоут не просыпается. Мгновенье Рене смотрит на Эдиту с мыслью, недостойной друга. Но даже при такой мысли Эдита ему не нравится.

— Покойной ночи, — говорит он и удаляется в свою комнату с иогимбином.

[15] ВСТРЕЧА БУДТО ИЗ СНОВИДЕНЬЯ

Неужто и правда к нам тянутся, как к Толстому? — приходит в изумление Рене, когда в воскресенье после полудня заявляется в общежитие двоюродный брат Эдиты, братиславчанин, который был тут, как известно, всего на прошлой неделе.

Однако Толстой здесь ни при чем: двоюродный брат горит желанием съездить в недалекий городок и поблагодарить за радушие, с каким был встречен там неделю назад — тогда якобы поблагодарить он забыл. Зовут его Милан.

Странный повод для столь долгого путешествия, думает Рене, и тотчас предлагает Милану, с которым сразу переходит на «ты», дабы не делать разницы между ним и Эдитой, нечто совершенно другое:

— Поедем-ка лучше со мной в деревню — агитировать.

Уехать с агитбригадой и не мешать Ван Стипхоуту, Рене решил еще утром. Милан соглашается, и Рене доволен: он покажет братиславчанину то, что тот наверняка еще не видал. Как хозяйка какого-нибудь деревенского дома усадит их в кухне и как потом неторопливо войдет» туда хозяин, поздоровается: «Слава Иисусу Христу!», протянет им руку, скажет: «Надобно коровам корму задать» — и не спеша опять выйдет; битый час они будут дожидаться его, а потом он снова неторопливо войдет, подсядет к ним и, вытащив табак, станет скручивать цигарку; они спросят его: «Ну как, напоили?», а он ответит: «Работы завсегда хватает». Они опять спросят: «А знаете, зачем мы пришли к вам? Подпи́шете?», а он: «Нет, право слово», они: «А почему?», и тут за хозяина ответит хозяйка: «Когда все подпишут, и за нами дело не станет, а они: «Каждый так говорит, но кооператив все равно здесь когда-нибудь будет, и вы это хорошо знаете», и тут снова возьмет слово хозяин: «Ну когда будет, тогда будет», и на том разговор кончится — а что еще они могут сказать?

Рене с Миланом идут к перекрестку, но стоявший там заводской голубой автобус уходит у них из-под носа.

— Возвращаться не будем, не нужно мешать, — говорит Рене. — Попробуем добраться до деревни на попутке.

Однако случайная легковушка довозит их только до Тврдошина, именно до того городка, куда всей душой стремился Милан, чтобы выразить свою благодарность. А в городке — словно по чьему-то волшебству — ни одного средства передвижения. Теперь очередь Милана выдвинуть свое предложение:

— Уж раз мы здесь, зайдем, что ли, к Эдиткиным знакомым, все-таки поблагодарить надо.

Рене: — Пошли.

Деревянная калитка пропускает их к одноэтажному домику на площади. Милан идет первым, Рене с безучастным видом — за ним. Дома — хозяйка, хозяин и мальчик. Они радушно встречают их, приглашая зайти. Дочери дома нет. Правда, хозяйка — Рене подмечает — тут же посылает куда-то мальчика. Гостей усаживают за стол, и Милан наконец получает возможность поблагодарить хозяев за их недавнее гостеприимство.

— Да что вы, какая благодарность, вы же Эдитин брат!

Итак, предлог, под каким они сюда проникли и какой казался Рене довольно-таки несуразным, не был подвергнут хозяевами более глубокому анализу.

Они сидят за столом, посреди него шахматная доска из вощанки, и разговор волей-неволей разворачивается в этом направлении. Рене в вопросах спорта весьма просвещен. Он перебирает с хозяином дома последние газетные новости — как раз сейчас проходит матч на первенство мира между Ботвинником и Талем. Таль лидирует.

Рене: — Ставлю на Таля.

Хозяин дома: — А я — на Ботвинника.

Рене: — Ботвинник, пожалуй, для чемпиона мира уже слабоват. Уже не один год удерживает свое звание с большим трудом. Бронштейн и Смыслов заставили его попотеть, пока он взял над ними верх.

Хозяин дома: — Таль — турнирный игрок, не владеющий теорией. Его победил бы любой чехословацкий шахматист в игре по переписке.

Ни Рене, ни Милан не имеют и понятия, что такое шахматная игра по переписке.

Хозяин дома просвещает их, объясняя также и преимущества игры по переписке перед турнирной игрой: это прежде всего теоретическая подготовленность.

— Понятно — разом говорят Рене и Милан, и тут входит красивая семнадцатилетняя девушка, пунцовая от быстрого бега. Оказывается, у подружки день рождения, а брат вот оторвал ее от самого интересного. «Я ведь совсем пьяная», — выкладывает тут же девушка, а хозяин дома при этом хмурится. «Опьянела, — добавляет она, — хоть и выпила-то всего одну рюмочку».

Завязывается разговор о выгодах и невыгодах журналистики, к изучению которой девушка готовит себя — заканчивая в этом году школу, она уже сдала приемные экзамены[26]. По этому вопросу у Рене тоже есть что сказать, и мнение его имеет определенный вес — как-никак он сам журналист, хотя всего лишь заводского масштаба. Милан, изучающий геологию, тоже не тушуется, когда речь заходит о горных породах. Обоих симпатичных юношей приглашают отужинать. Опять будет за что благодарить, думает Рене. Но пора и честь знать: скоро поезд, который доставит их в Нижнюю. Поблагодарив за ужин, они прощаются с хозяевами дома и в сопровождении девушки идут на вокзал.

Но увы — на поезд опаздывают и возвращаются. По дороге с вокзала Милан и Ева уславливаются насчет сентября — к тому времени Ева, скорей всего, уже будет учиться в Братиславе. Рене становится грустно, и он предлагает Еве перейти на «ты».

И вот снова молодые люди сидят в комнате за столом, где сидели и час назад, но атмосфера сейчас совершенно другая: родители Евы отправились в гости. Ева ставит на плиту в углу комнаты воду для кофе.

— Вода скоро закипит, — говорит она и садится на тот конец тахты, который ближе к стулу Рене.

— Тебя что спрашивали на приемных? — интересуется Милан, а Рене под столом пододвигает свою ногу к ноге Евы.

Девушка вперяет любопытный взгляд в лицо Рене, однако ногу не отставляет.

— Спрашивали, как начинается «Манифест» или что-то в этом роде.

Диван у печи вдруг начинает поскрипывать — на нем, оказывается, спал мальчик. Он садится и молча таращится на них.

— Уже закипает, — говорит Ева и идет заварить кофе.

Поставив на середину стола, на шахматную вощанку, полный кофейник, каждому подает чашку — сперва наливает Рене, потом Милану, сидящему на противоположном конце эллиптического стола, и снова опускается на тахту, но на сей раз уже с той стороны, где сидит Милан.

— Когда идет следующий поезд? — спрашивает Рене по возможности небрежным тоном.

— Через час, — говорит Ева, глядя на Милана. Милан смеется и заглядывает под стол.

— Это твоя нога? — спрашивает он.

— Моя, — отвечает Ева и тоже смеется.

Милан: — А я-то думал, что ударил по ножке стола.

Ева: — И по ножке стола нечего тебе тут ударять.

Рене молча улыбается. Он старше Милана года на четыре и делает вид, что рад за него. Но на самом деле — вовсе не рад. Пытается скрыть новое для этого вечера чувство — ревность. Из ревности выпивает свой кофе единым духом.

— Выпьешь еще?

Ева встает и, обойдя стол, наливает ему вторую чашку: потом снова садится, но уже на тот конец тахты, что ближе к Рене. Он без промедления придвигает свою ногу к ее ноге, и Ева не отстраняется.

Сонный мальчик зевает и потихоньку снова опускается на свой диван.

— Который час? — спрашивает Милан. Теперь его черед выпить кофе единым духом, что он и делает, однако второй чашки ему никто не наливает.

Рене молчит, часов у него нет. Вторую чашку отхлебывает по капельке. Девичье колено согревает. Ревности как не бывало — в душе Рене ее сменяет мужское довольство, и он вспоминает чудесные слова из Гофмана, которые когда-то знал наизусть: «Я не помню, сударь, чтобы я видела вас где-то прежде, до Берлина, но почему же ваше лицо и весь ваш облик кажутся мне такими знакомыми? У меня такое чувство, словно в очень давние времена нас с вами связывала тесная дружба; но было это в какой-то очень далекой стране и при каких-то особых, странных обстоятельствах. Прошу вас, сударь, выведите меня из этой неизвестности, и, если только меня не обманывает ваше сходство с кем-то другим, давайте возобновим ту давнюю дружбу, которая, как дивное сновидение, покоится в моих смутных воспоминаниях». А не встречал ли он эту девушку уже где-то раньше? Не слыхал ли ее имени? Ее голоса? Было ли это в автобусе, в поезде или в сновидении? Однако к поезду на сей раз надо действительно поспеть вовремя. Рене поднимается первым.

— Теперь, должно быть, долго не попаду на Ораву, но напишу тебе, — прощаясь на станции, говорит Милан Еве.

Писать — это, конечно, можно, но на турнире надо присутствовать.

[16] РОЖДАЕТСЯ ХРОНИКА

Но гостиная не всегда бывает свободной, Тршиска с Годковицким не всегда отсутствуют. Как же быть Ван Стипхоуту и Рене, если они горят желанием разрешить проблему интима, которая видится им теперь так явственно, словно лежит прямо на ладони наступающей весны? Выход один: восстановить мир между Тршиской и Годковицким.

Однажды, когда они готовы уже перейти в решительное наступление, в квартире гаснет свет. Дома нет ни Тршиски, ни Ван Стипхоута, гостиная тоже пуста, лишь в одной комнате пишет что-то Рене, а в другой полеживает инженер Годковицкий. Свет гаснет, Рене благоговейно ждет, что он вот-вот зажжется. Тьма кромешная, и кажется, что ей конца не будет. Терпение у Рене иссякает, и он кричит:

— Годковицкий!

А дома ли он? Но Годковицкий дома. Полная темнота не мешает ему нежиться в постели. Однако на призыв Рене он встает и выходит в переднюю. Появляется в ней и Рене.

Рене: — У тебя тоже темно?

Годковицкий разражается смехом: — Нну, ддруже, ттемно, ккак в заднице. Ффакт.

Годковицкому, человеку маленького росточка, все смешно, любую жизненную ситуацию, в какую попадает, он рассматривает как повод посмеяться — ведь она, чего доброго, может обернуться так, что он и сам станет посмешищем, и посему эту вероятность старается опередить собственным смехом.

Рене: — Пожалуй, выбило пробки. Тебе, как инженеру, надо бы на это дело взглянуть. Давай-ка, друже.

Инженерское самолюбие Годковицкого как нельзя более польщено. Он подходит к коробке с пробками и заливается смехом. Ему не дотянуться до коробки, не то что рослому Рене. Годковицкий отправляется в комнату за стулом; а вдруг и со стула не достанет? Тем временем Рене в своей комнате нашаривает где-то спички. Годковицкий залезает на стул — порядок, дотянется. Но все равно опять смеется. Отвинчивает первую пробку, Рене светит ему спичкой.

Годковицкий: — Ээтта в ппорядке, ддруже!

И опять в смех. Вкручивает пробку обратно, но прилагает слишком много стараний — фарфор в руке у него рассыпается.

Годковицкий: — Ббога ддушу… Ттреснула! Ффакт, ддруже!

И Рене ничего не остается, как посмеяться. Чиркает спичками, светит, Годковицкий трудится дальше. Откручивает вторую пробку, смеется.

— Ээтта ттоже в ппорядке, ддруже!

Рене за вкручиванием второй пробки следит настороженно — лопнет она или нет? Годковицкий вкручивает бережно, но добросовестно. Вторую пробку постигает та же участь.

Годковицкий: — Ббога…

Оба взрываются смехом, и он набирает силу, когда Годковицкий принимается за третью пробку: если и эта лопнет, произойдет что-то фантастическое, думает Рене, но Годковицкий явно собирается довести дело до конца. Однако не доводит — прежде чем он успевает открутить третью пробку, зажигается свет во всей квартире, и именно в эту минуту входит Тршиска. Увидев инженера Годковицкого на стуле под коробкой с пробками, он восторженно восклицает:

— Вы идиот, Годковицкий, неужели не понимаете, что это идет от центрального предохранителя?

Тршиска не более чем техник, Годковицкий — инженер, таких, как они, на заводе уйма, по мнению Рене, здесь это одна из основных боевых диспозиций: более опытные против более образованных, и образец такой диспозиции — не далее как у них в квартире. Годковицкий покатывается со смеху — он знает, что главное еще впереди. И Рене предчувствует это, но поневоле смеется вместе с ним.

— Отткуда ммне этто ззнать? — тянет Годковицкий еще с минуту, но взгляд Тршиски уже падает на пол, где видимо-невидимо фарфоровых черепков.

— Иисус Мария! Это он все изничтожил! И после этого он еще инженер называется!

— Яя нне ппрактик, яя ппо ннаучной ччасти, — захлебывается от смеха Годковицкий и слезает со стула. Наказание за это контрнаступление не минет его.

Тршиска: — Да ведь и абсолютный тупица такого не сотворит!

И Рене в припадке смеха, заразившего и его, понимает, что последняя надежда на перемещение Годковицкого к Тршиске или наоборот в эту минуту лопнула раз и навсегда.

А у молодых людей — как у Рене, так и у Ван Стипхоута — на углубление завязанных ими отношений с молодыми женщинами отпущено мало времени: не только новая симпатия Рене Ева готовится с сентября посвятить себя изучению журналистики, но и Ван Стипхоут в столь памятное для Рене воскресенье узнает, что крановщице осточертел кран, и она снова решила поступать в вуз, на сей раз — в Пражский университет на востоковедение.

— Кто знает, может, она и на кран-то пошла лишь затем, чтобы легче попасть на столь заманчивый факультет, — язвит Рене, обмениваясь с другом воскресными впечатлениями. Ван Стипхоут соглашается и возвещает:

— Не беспокойся, царь! Предотвращу! До сентября — женюсь! И тебе советую поступить так же!

Скорая женитьба представляется Рене хоть и упоительной, но нереальной идеей, и потому он изъявляет готовность попытаться осуществить пусть более пошлую, зато жизненную идею — идею их совместного проживания. Для этой цели они решают обратиться непосредственно к самому директору.

С тех пор как Рене поступил на завод, он беседовал с директором один раз, а Ван Стипхоут и вовсе ни разу. Иногда, правда, друзья захаживают в секретариат директора поболтать с доктором Сикорой, а на худой конец, если он отсутствует, и с секретаршей, с которой, особенно Ван Стипхоут, успели подружиться.

— Товарищ Пухла, так как и что? — кричит он прямо с порога.

И товарищ Пухла улыбается:

— Кофе не будет.

Ван Стипхоут: — А вы из фонда попотчуйте, из фонда! Внесите в графу «Делегация» и дайте испить! Сливовицы не имеется?

Товарищ Пухла: — Ни капли.

Но она способна выразиться и иначе: — Дерьмо, а не сливовица.

— Ха-ха-ха! — восторженно гогочет тогда Ван Стипхоут, словно уже разжился сливовицей. — Това-а-арищ Пу-у-ухла-а!

Нельзя сказать, чтобы товарищ Пухла не благоволила к ним, но когда в секретариате шла обычная повседневная кутерьма, так и она была не всесильна. Но подчас им везло — они заходили в секретариат как раз в тот момент, когда случалось нечто из ряда вон выходящее, как, например, заседание комиссии или директора навещал директор иного, скажем, молочного завода, и они глубокомысленно совещались, нельзя ли в пропагандистских целях изготовить копченый овечий сыр — знаменитый словацкий «оштепок» — в виде телевизора; обещанным эквивалентом, вероятно, должен был стать телевизор, которому, надо полагать, все-таки не отводилась обязательная форма «оштепка». Или, скажем, приезжала профсоюзная делегация из Конго. За звуконепроницаемой дверью — идеально непроницаемой, конечно, она не была — раздавался тогда разговор, веселый или серьезный; товарищ Пухла, если звонил телефон, поднимала трубку и неизменно говорила: «Позвоните, пожалуйста, позднее!»; а за ее спиной меж тем кипела вода для долгожданного кофе, весь стол был завален блюдечками, чашечками и ложками, и она, заливая кипятком кофе, вдруг брала да и подсовывала две полные чашечки Ван Стипхоуту и Рене, которые, развалясь в креслах, с нетерпением поджидали блаженной минуты.

— Нате, только пейте мигом.

Когда же наезжали особо редкие гости, в секретариате разливали домашнюю сливовицу и в роли официанта выступал сам доктор Сикора. Ловя удачу, Ван Стипхоут взывал самым что ни на есть страстным образом:

— Дай, Игорь, дай!

— Не могу, ребята, не валяйте дурака, — испуганно говаривал доктор Сикора.

— Ну Игорь, голуба, не будь, не будь! — буйствовал, в такие минуты Ван Стипхоут, и доктор Сикора, пугаясь этого буйства, шептал:

— Налей им! Но чтоб быстро, ребята! Если кто придет, спрячьте!

В большинстве случаев им удавалось мигом расправиться с подношением, но бывало и так: стоило им поднести рюмку ко рту, как нежданно-негаданно отворялась звуконепроницаемая дверь, и на пороге возникал директор. Они почтительно здоровались с ним, он, глядя на них, отвечал как-то невидяще, товарищ Пухла и доктор Сикора цепенели, чувствуя себя пойманными с поличным, но директор, лишь отдав какое-нибудь распоряжение, тотчас исчезал за дверью — таков был их контакт с руководством, другого пока не предвиделось.

Правда, однажды и им довелось принять участие в одном важном событии. Как-то раз Рене встретил в коридоре летящего на всех парах доктора Сикору:

— Послушай, Иван, кто подает сведения в ЧТК?[27]

— Не знаю, — последовал ответ.

— Редакция отсылает сведения в ЧТК или нет?

— Не знаю, — снова отозвался Рене.

— Послушай, Иван, пойди и составь для ЧТК телеграмму, что в Москву отправляется озвучивающее оборудование. Кайкл введет тебя в курс. Это по распоряжению директора. Когда подготовишь, покажешь мне.

Об озвучивающем оборудовании — изготовляемом на заводе внеочередном заказе для выставки «Пятнадцать лет ЧССР» в Москве — Рене знал, он даже опубликовал статью «Адрес — Москва», однако так и не осмыслил всей важности событий. Задание послать телеграмму в ЧТК преисполнило его особой гордостью. Он мигом разыскал Ван Стипхоута — его-то ведь хлебом не корми, только подкинь что-нибудь этакое. И действительно, стоило Ван Стипхоуту прослышать о том, он тут же доложился женщинам в кадрах, хотя в обычных случаях не испытывал такой потребности:

— Если меня будут спрашивать, скажите, что я пошел телеграфировать в ЧТК!

И друзья развернули широкую кампанию. Они не только составили телеграмму сообразно указаниям завотделом капитального строительства Кайкла, но и решили послать статью «Адрес — Москва» в «Правду»[28] — пусть Братислава знает, с какой масштабностью здесь работают. К статье весьма кстати была бы и фотография. Рене отправился на поиски заводского фотографа, Ван Стипхоут — красивой женщины за конвейером. Так уж принято: изделие фотографируется в руках самой красивой работницы. Фотографа Рене нашел, но пять девушек, которых привел Ван Стипхоут с конвейера, отнюдь не ласкали взора.

— Что поделаешь, царь, — шепнул Ван Стипхоут Рене. — Не мог иначе — сами захотели. Поставим спиной — и баста.

Но и ставить-то было не́ к чему — озвучивающее оборудование оказалось уже упакованным в ящики.

Текст телеграммы они принесли, согласно распоряжению, в секретариат.

— Дай, Игорь, сливовицы, — завопил Ван Стипхоут уже с порога, — дай домашней, дай же! Видишь, телеграфируем.

На сен раз доктор Сикора налил им без проволочек.

— Обождите здесь, — сказал он и, взяв лист с текстом телеграммы, исчез за звуконепроницаемой дверью. Через минуту выскочил обратно.

— Хорошо, ребята, отправляйте.

Рене взглянул на бумагу, возвращенную доктором Сикорой, и увидел, что директор исправил лишь одно слово: перечеркнул «в утренние» и написал «в послеобеденные».

Итак, даже при столь выдающемся событии, как отправление телеграммы в ЧТК, ни встречи, ни разговора с директором друзья не удостоились.

Однако, задумав посетить директора, Ван Стипхоут и Рене не полагаются на счастливую случайность. Держась того мнения, что счастливых случайностей не бывает, они просят доктора Сикору выяснить у директора, в который день и который час могут быть приняты. Повод для аудиенции вполне конкретен: Ван Стипхоут хочет ознакомить директора с ходом работы над хроникой. А что касается Рене, так он намерен обратиться к директору с просьбой, связанной с жилищным вопросом.

Директор изъявляет согласие принять их. Назначает день и час.

К приему друзья готовятся самым тщательным образом: Ван Стипхоут жаждет показать директору, насколько мудро тот поступил, пригласив для написания хроники именно его, Ван Стипхоута, — а в подтверждение этого собирается прочитать ему несколько абзацев. Только вот задача: где их взять, если до сей поры он занимался главным образом исследовательской работой производственного психолога? Надо написать хотя бы введение к хронике. Ван Стипхоут начинает подыскивать материал, и Рене принимает в этом деятельное участие. Для получения кое-каких данных из истории завода он советует Ван Стипхоуту обратиться и к товарищу Пандуловой.

— Гм-гм, — говорит товарищ Пандулова, — а мы с товарищем Ферьянцем уж было опасались, что над хроникой вы не работаете. Так что же я имею вам сообщить?

Товарищ Пандулова сообщает, Ван Стипхоут записывает.

— Когда в апреле 1945 года Советская Армия освободила Оравщину от гитлеровских захватчиков, горячим желанием оравчан было начать новую жизнь. Но как ее начать? Искать ли работу по белу свету, по-прежнему ли хозяйствовать на своих клочках земли или снова заняться плотогонством? Ведь так повелось исстари.

Рене сидит рядом с Ван Стипхоутом, делает вид, что слушает с интересом, однако нелегко слушать с интересом, когда все так знакомо. Товарищ Пандулова угадывает, о чем думает Рене, и вдруг говорит:

— А зачем я вам все это рассказываю? Возьмите мою статью «Пятнадцать лет свободной жизни на Верхней Ораве», и там все к вашим услугам. Товарищ Рене вам ее даст.

Итак, Ван Стипхоут располагает уже одним превосходным источником.

Из деревенской же хроники он узнает, что Нижняя лежит на 47° географической широты и 37° географической долготы в долине между Остражицей и Прасатином, на высоте 560 м над уровнем моря. Это абсолютно точная информация, и заводская хроника вправе ее использовать. Ван Стипхоут находит здесь и первую историческую запись от XIV века, в которой Нижняя именуется Дольним поселением Тврдошина. Он списывает запись и от 1619 года, свидетельствующую о Нижней как о поселке, подчинявшемся Оравскому замку, и о нижненцах, что были повинны «стоять под ружьем, содержать в исправности замок и его усадьбы, приносить дары в замок, свозить дерево и камень, потребные для его содержания, платить десятину от овец, сдавать поборы с меда, пригонять лошадей для дальних дорог, доставлять господские грамоты, честно служить и обходительно вести себя с владельцем замка и его детьми».

Эти уникальные сведения из деревенской хроники перепечатывают для Ван Стипхоута — по его просьбе — женщины из отдела кадров.

И Рене не бездействует: из статьи товарища Пандуловой и старых подшивок заводской газеты он составляет для Ван Стипхоута наглядную летопись завода, обретающую вид таблицы:

15 июля 1947 г. — в Нижнюю прибыл первый землемер. Никто не пожелал пустить его на квартиру. На так наз. Ровне, где должен строиться завод, наилучшая в округе земля. Селянину, приютившему наконец землемера, остальные жители нанесли телесные увечья. Колышки, всаженные в землю при измерении, ночью были несознательно снесены. Первый бульдозерист работал под охраной милиции.

3 декабря 1949 г. — в смонтированном цехе Льноводческого завода впервые пришли в движение современные машины марки «Гацоба» и «Герой». На сорока машинах работали восемьдесят девушек. Но освоенные работницами машины вскоре были куда-то вывезены, и их место заняли другие — устаревшие и где-то уже отбракованные: узкий ткацкий станок «Rochers», ткацкий станок «Tanwald» и «Bauch» — широкий ткацкий станок для парусины.

В 1951 году завод становится самостоятельным предприятием по производству льняного полотна. Трудности с рабочей силой: девушки без уважительных причин перестают ходить на работу. В пору праздников, а также срочных домашних или полевых работ количество прогулов неуклонно растет. Административные работники и представители различных организаций отправляются по деревням и агитируют девушек заступить в смену, поодиночке привозят их на директорской машине.

В 1953 году состав рабочих стабилизировался. Однако огромные производственные помещения использовались лишь на 25%.

Вплоть до 1955 года производство идет по восходящей линии. В 1956 году вес завода снижается, у него возникают противоположные по сравнению с минувшими годами трудности: как поступить с избытком рабочей силы? В округе тысяча людей лишена возможности устроиться на работу. Льняное полотно перестает пользоваться большим спросом — наступает эра шелка и силона. Нижненский завод, изготовляющий мешковину, увольняет людей, и Министерство легкой промышленности готово его ликвидировать. Завод посещают десятки комиссий от различных отраслей промышленности, дабы решить, под какой вид производства могут быть использованы данные помещения. Заинтересовывается ими Министерство химической промышленности. По Оравщине ползет слух, что на заводе предполагается производство презервативов, и в Прагу направляется депутация со священником во главе, чтобы выразить протест от имени оравских матерей. Другая комиссия рассматривает возможности переоборудования завода в автомобильный — решение было бы положительным, окажись крыша выше на 60 см. Но увы, такой она не оказалась.

10 сентября 1956 года решение было наконец принято: в этот день на общезаводском собрании представители Министерства легкой промышленности сообщили коллективу, что завод переключается на производство телевизионных приемников.

В конце октября 1956 года в Нижнюю приезжает первый работник Теслы — заведующий капитальным строительством Кайкл. Приступают к переоборудованию завода.

В начале 1957 года на завод приходит новое руководство, приезжает целый ряд специалистов чешских предприятий «Тесла». В цехах старое производство пока еще сосуществует с растущим новым.

В мае 1957 года завод приступает к опытному производству радиоприемника «Талисман».

В августе 1958 года «Тесла Орава» параллельно с пражским заводом «Тесла Страшнице» начинает выпускать телеприемник «Манес».

До конца 1958 года было выпущено 500 телевизоров. Разрабатывается проект, предусматривающий в ближайшее время постепенное расширение производства — с 100 000 до 160 000 телевизоров ежегодно; согласно заключению министерства, число увеличивается до 200 000 в год. Производство текстиля полностью прекращается.

В 1959 году было произведено 55 000 телевизоров марки «Манес», в том числе 5000 образцов его варианта «Девин». Ведется подготовительная работа по выпуску телеприемника «Ораван». План выпуска 1960 года предполагает производство 110 000 телевизоров.

И наконец, имеет место событие, которое следует причислить к особо выдающимся.

В начале 1960 года на завод приходят работать два удивительных молодых человека: Рене и Ван Стипхоут.

Работа над заводской летописью захватывает Рене куда больше, чем он сам мог предположить.

И, встречаясь с Евой — ибо они уже стали встречаться, — он не упускает возможности выказать свое трудовое горение — пусть будущая студентка журфака убедится, что он, Рене, наилучший для нее образец.

— Любопытнейшую же вещь я обнаружил! — однажды, например, говорит он, пожимая ей ручку. — В старой «Технической газете»! Некий Александр Кацир пишет там (сообщение Рене помнит уже назубок): «Начавшуюся пробную телепередачу мы попытались поймать и у нас, на Ораве. Высокие отроги Оравской Магуры, создающие заслон в направлении Остравы, не оставляли нам особых надежд. Первые опыты, проводимые с телевизором «Ленинград Т-11» 29 мая 1956 года — к этому времени уже был сдан в эксплуатацию передающий канал ТВ телецентра в Остраве, — позволили нам в селе Медведзие Трстенского района впервые в истории Оравы в 17.45 зафиксировать остравскую телепередачу». И представь себе, какое потрясающее совпадение! Я обнаружил, что в тот же год, возможно даже в тот же самый день, Министерство легкой промышленности приняло решение начать производство телевизоров в Нижней! Будто этот любитель, этот Кацир, поймал это решение прямо из воздуха!

— Да ведь и я там была, — говорит очарованная девушка. — Мне было тринадцать лет, когда Кацир создал этот аппарат и созвал к себе в сад все Медведзие и Тврдошин. На экране что-то мелькало, но что — не разобрать было…

— Так, значит, и ты там была? — Рене приходит в восторг, его ничуть не смущает, что девушка ничего и не разглядела тогда. — Еще одна потрясающая случайность! А самая потрясающая, что и я сейчас здесь!

Разумеется, они целуются.

Поскольку нынче суббота, у Ван Стипхоута в гостях крановщица.

Возвратившись со столь удачливой прогулки, Рене застает в гостиной Эдиту и Ван Стипхоута. Эдита сидит, как обычно, на кровати и читает неизменный номер «Световой литературы» — другого у них не имеется, — и Рене трудно по ее лицу отгадать, довольна она или расстроена. Ван Стипхоут сидит за столом и пишет. Прозаик умудряется писать в любой обстановке. Пишет он и в конторе, когда напротив восседает товарищ Ферьянец. Пишет и в присутствии такого дорогого гостя, как сегодняшний. Сперва Рене кажется, что Ван Стипхоут лишь делает вид, что пишет, но потом убеждается, что прозаик действительно пишет; причем именно тогда, когда кто-то восторженно наблюдает за ним, он пишет особенно выразительно. Смотри-ка, он ухитряется еще и завораживать своим писанием! Чаще всего он сочиняет очередной рассказ. Затем отсылает его куда-то, а некоторое время спустя узнает, что рассказ напечатан не будет. Ван Стипхоут, однако, не унывает — он тотчас берется за следующий. Но сейчас Ван Стипхоут пишет не рассказ — он пишет хронику. Или нет? Рене, заглянув через плечо Ван Стипхоута, видит, что пишет он по-французски.

— Ты что пишешь, царь?

— Ну разумеется, хронику, царь!

— По-французски?

— Ну и что? Я же европеец! Пишу старую французскую хронику! Погляди, какие жемчужины я откопал в секретариате в книге отзывов! Вот и нанизываю!

И Ван Стипхоут начинает читать — сперва по-французски, затем по-словацки. Рене уже догадывается, с какой целью Ван Стипхоут торчал вчера в монтажной у товарища Водички, владеющего, как известно, французским, но пока воздерживается от придирок.

Ван Стипхоут: — «О золотая книга, ты действительно золото на этом знаменитом заводе! Ты поистине его телевидение! Телевидение народа, строящего социализм. Ты чувствуешь, как весь туристический мир тобой восторгается. Ты уже творишь свое великое дело. А вы, руководители завода, что вы о нем думаете? Не высочайшее ли это достижение страны? Не собираетесь ли вы однажды пожаловать и к нам, чтобы разбудить спящую бельгийскую массу? Вы творцы телевидения, так сделайте же решительный шаг во имя улучшения жизни конголезской земли — пусть и она станет такой же, как ваша! Неужели вы, социалисты, не знаете, что вся Африка стала на путь социализма, хотя и не такого, как у вас? Приносим свою сердечную благодарность труженикам завода, вызывающего восхищение. Надеемся, что его техники приедут к нам в ближайшем будущем. И еще раз повторяем, что Чехословакия играет огромную роль в деле развития свободных стран Африки. Да здравствует Чехословацкая Республика! Да здравствуют трудящиеся «Теслы Орава»! Penele Michel! Tribune Henri! Делегация U.G.T.A.N.[29] Конго!»

— Потрясающе! Надеюсь, ты все это включишь в свою хронику! — восклицает Рене.

— Ни одной фразы! — восклицает Ван Стипхоут. — Овладею — помещу в свой роман! Но, прошу прощения, перевод с листа утомил меня! Вздремнуть бы неплохо! Вздремнуть, набраться!

И утомленный европеец ложится и засыпает. И даже сном своим ухитряется завораживать!

Но вот настает день и час приема у директора. Ван Стипхоут и Рене с достоинством проходят секретариат, как и все те, кто просто проходит его, не заикаясь ни о сливовице, ни о кофе, и лишь Ван Стипхоут небрежно бросает доктору Сикоре и товарищу Пухлой:

— Директор у себя?

И доктор Сикора, словно и он уже оповещен о том, что отныне ему отводится совершенно новая роль, услужливо кланяется и говорит:

— Да, вас ожидают!

И только товарищ Пухла мягко улыбается.

Друзья входят, звуконепроницаемая дверь за ними захлопывается, но тотчас же открывается — на пороге товарищ Пухла. Ага, потайной звонок неприметно сработал! Директор протягивает им руку:

— Что ж, садитесь, товарищи, кофе изволите?

— Разуме-е-ется! — говорит Ван Стипхоут. — Будьте так любезны.

Директор кивает, товарищ Пухла исчезает.

— Иной раз и отчета себе не отдаешь, как время бежит, — вы у нас уже не один месяц. Статьи о театре хороши, ничего не скажешь, но надо бы уделять больше внимания производству. Сейчас начинается бурный период, приступаем к испытанию «Оравана». А вы, говорят…

Директор обращается к Ван Стипхоуту, но что́ он хотел сказать, так и остается загадкой — дверь открывается, товарищ Пухла вносит кофе. Дело крепко поставлено, думает Рене. Чем быстрей кофе заказан и сварен, тем быстрей будет выпит. Дверь за товарищем Пухлой закрывается, но директор, оборвавший речь на полуслове, уже забыл, о чем собирался сказать.

Директор: — Доктор Сикора мне докладывал, что у вас какие-то сложности с квартирой или что-то в этом роде.

Рене: — Нам хотелось бы жить в одной комнате.

Директор: — А вы не в одной? Ну, это, пожалуй, нетрудно устроить.

Директор поднимает трубку, звонит завхозу:

— Товарищ Жуффа! Товарищ Жуффа, товарищи Рене и Ван Стипхоут хотели бы жить в одной комнате, нельзя ли для них это сделать? Да? Можно? Отлично. Спасибо.

Директор кладет трубку.

— Все в порядке. Ступайте к товарищу Жуффе.

И взгляд директора устремляется на их чашки. Оба отхлебывают, а Рене, хотя кофе и горячий, отхлебывает еще раз до дна.

— Мы очень вам благодарны.

Тут Ван Стипхоут, чувствуя, что аудиенция как-то быстро подвигается к концу, берет слово:

— А-а-а-а еще, товарищ директор, если разрешите, я хоте-е-ел бы прочесть вам для образца несколько фраз из хроники, любопытно узнать ваше мнение, короче, должен ли я, по-вашему, продолжать в том же духе или…

— А вы над ней работаете?

— Разуме-е-ется!

Директор уже наслышан о психологической деятельности Ван Стипхоута, однако сейчас не расположен заниматься этой проблемой, она кажется ему несколько сложной, к тому же он опасается, что и сам повинен в ее сложности, а времени мало, да и, как выясняется, этот молодой человек все-таки пишет хронику, раз готов читать ему отрывки из нее. Но это сейчас ни к чему.

— Я убежден, что вы делаете это хорошо.

Однако Ван Стипхоут, толкуя директорские слова как поощрение, тут же вытаскивает из кармана целую кипу густо исписанных листов и глубоким, прочувственным голосом начинает читать:

— Это старый край. С незапамятных времен он вертится под солнцем, каждый камень его повествует о многом, и люди здесь безошибочно знают, когда им ждать снега, а когда можно и покурить перед сном.

Рене с опаской поглядывает на директора. Улыбка на его лице сопровождается выражением любопытства — пожалуй, не стоит тревожиться. Ван Стипхоут продолжает:

— Или уже пора в далеко воротиться? Уйти в далеко может ведь означать и в далеко воротиться, и, если от тебя кто-то уходит, не говори, что он идет прочь, кто знает, возможно, он уже стал возвращаться, ибо у каждого, как известно, есть где-то родина. Не ведая о том, ты идешь одной-единственной дорогой к единой цели: это твоя дорога и твоя цель, и то, что суждено тебе изведать, взыскало лишь тебя, ведь ты есть ты, и ты переживешь все так, как только ты, такой, как ты, мог пережить; но то, что пережил ты и переживешь, творит тебя таким, какой ты есть и каким будешь, а посему доверься и случайности. Сильное преобразует слабое. Закономерность в тебе самом. Что угодно и кто угодно может стать твоей судьбой, если ты сам готов стать кем угодно, ибо готов стать самим собой…

Улыбка на директорском лице становится все более растерянной. Рене с чувством некоторой неловкости ждет не дождется, когда-то вступление кончится и Ван Стипхоут прочтет что-нибудь о телевизорах — ведь директору только это и надо, он и принял-то составителя хроники на место заводского психолога только ради того, чтобы кто-то увековечил, как под его, директора, руководством льнозавод в рекордные сроки был превращен в «Теслу Орава». И материалом такого рода Рене снабдил Ван Стипхоута с избытком.

Однако Ван Стипхоут читает уже третью страницу, а о телевизорах пока ни единого слова.

— И горы вокруг улыбаются расщелинами. Ничто не исчезает. Все здесь навечно. То, что убавишь в одном месте, в другом — добавишь, и если правая рука отдает — левая полнится тою же мерой. Все есть форма всего, Крыло птицы есть форма воздуха, воздух — форма крыла. И как Чехословакия играет огромную роль в деле развития африканских стран, так и африканские страны воздействуют на Чехословакию. (Все-таки одну фразу он позаимствовал, отмечает Рене.) Каждый избавляется от одиночества в той же степени, в какой избавляет других от одиночества, а то, что шумит посреди твоей комнаты, не что иное, как дерево за окном…

Ван Стипхоут приступает к пятой странице, а директор — Рене глаз не сводит с него — между тем открывает ящик стола, достает какие-то планы и кладет их перед собой: это сигнал срочной работы. Улыбку на его лице разглядеть еще можно, но она уже едва теплится, ее бы и вовсе не было, не прояви воспитанный директор такого старания, чтобы еще минуту-другую удержать эту ускользающую улыбку.

— И увидишь тогда из окна, как над заводом, над его залом типа Zeiss-dividag, восходит солнце, как обещание приятной беседы…

Наконец-то Ван Стипхоут и до завода добрался! Но у Рене — экая обида для прозаика! — именно тогда и срывается:

— Может, хватит?

— И я того же мнения, — говорит директор и встает. И Рене встает. И Ван Стипхоут тоже, хотя и неохотно.

Ван Стипхоут: — Так хорошо-о-о? В таком ду-у-хе можно продолжать, товарищ директор?

Директор: — Что ж, думаю, да. Если вы чуть спуститесь на землю и о заводе будет побольше…

Ван Стипхоут: — Я не сме-е-ею вас задерживать, ра-зуме-е-ется, необходимо совещаться, вникать, но что ка-са-а-ается данной темы, товарищ директор, то как раз сейча-а-ас следует пасса-а-аж…

Директор: — Нет, пожалуй, в другой раз.

И Рене почти одновременно с директором: — Пожалуй, в другой раз.

И вот уже Рене и Ван Стипхоут с достоинством проходят секретариат, у них вид людей, обсудивших важное дело и сверх того еще обремененных важным поручением, они охотно бы задержались, рассказали об этом важном поручении, хотя бы о той его части, что не столь секретна, но они не могут, они бегут, едва успевая кивнуть доктору Сикоре и товарищу Пухлой:

— Мерси за кофе.

И вот они у завхоза — ну как, братец, съел?

Рене: — Товарищ директор нам только что сказал, что он обо всем с вами договорился.

Жуффа: — Так точно, все в порядке. Можете поселяться вместе, только сперва уговорите Годковицкого перейти к Тршиске или Тршиску к Годковицкому — иной возможности пока не вижу…

[17] РЕШЕНИЕ СТОИМОСТЬЮ В 79,75 ЧЕХОСЛОВАЦКОЙ КРОНЫ

После ухода Рене и Ван Стипхоута директор задумывается.

А может, и хорошо, размышляет он, что редактор пишет о театре, а составитель хроники — о солнце, похожем на обещание. Обстановка на заводе хоть и любопытна, но довольно неясна. Она может измениться в лучшую сторону, но может и в худшую — и что тогда?

До сей поры все шло как по маслу, но не привело ли это их к некоторой беспечности? Не потеряли ли бдительность те, которыми он, директор, руководит, да и те, что руководят им, директором? Не стал ли беспечным и он сам?

Шутка ли, сколько проблем навалилось сразу!

Удвоить производство! Сперва предполагался прыжок с 50 000 приемников на 100 000, но в сентябре министр добавил еще 10 000. Мол, наверху все одобрено — протестовать бесполезно. Директор просил увеличить план производства работ, но сказали, что и это решено: план незыблем — число рабочих можно увеличить в самых минимальных размерах. Выход один: снижать трудоемкость! Конечно, со временем наладят штамповку соединений — но когда? Да и трудоемкость тоже нельзя снижать до бесконечности. И как тут быть, если и ему, директору, хочется выглядеть хорошим в высших инстанциях? Все принял. Набрался духу — и принял.

Но быстрый рост производства требует перестройки всей технологии: завод переходит на поток. И тут нужна не меньшая смелость, чем при увеличении плана. Без новой технологии производства не удвоишь. Но возможно ли сразу и удваивать его, и вводить новую технологию? А там чем черт не шутит… Этих двух огромных задач и на целый год бы хватило, а тут еще немало других задач, помельче, но главное — третья задача. В первом квартале надо закончить выпуск «Манеса», в апреле месяце он должен сойти с конвейера, как говорится на производственном жаргоне, и тут же после него взойдет на конвейер новая модель: уже с сентября они освоят выпуск новых типовых вариантов. Новая модель сконструирована и технологически разработана на месте — это первое собственное детище «Теслы Орава», до сей поры выпускавшей изделия, испытанные на других заводах. Разумеется, новая модель связана с предыдущей, и по возможности самым тесным образом — потому-то приемник и называется «улучшенный «Манес». Новые названия: «Ораван», «Кривань», «Мурань» — придуманы лишь затем, чтобы ублажить торговую сеть — там и слышать не хотят больше о старом названии. Но если бы дело было только в одном названии! Когда завод на ходу, каждый о двух головах. А особенно эти удальцы из опытного цеха! Накрутили столько изменений, что приемник и на «Манес» вовсе перестал походить. Кой-какие изменения неизбежны — давление рынка, развитие телетехники. Например, двенадцатиканальный переключатель, или, как его называют в производстве, ВЧ-блоки. Сконструировали его и в Страшницах, и в Пардубицах. А этим удальцам собственный подавай — третий переключатель в республике! Он категорически запретил им эти фокусы. Пускай выберут один из готовых переключателей — страшнинский либо пардубинский, и дело с концом. Начальник опытного производства выбрал страшнинский, но, когда ПТК был уже пущен в работу, главный инженер неожиданно высказал мнение, что пардубинский лучше, пришлось перестраиваться. А время идет, его не остановишь.

А вообще, хотят ли в Страшницах или Пардубицах, чтоб «Тесла Орава» добилась успеха? Ведь тем, что она приступает к выпуску своей собственной марки телевизора, да еще в таком количестве, она явно вступает в открытый бой за республиканское первенство, а со временем, возможно, достигнет и монопольного положения. Конечно, успеха «Тесле Орава» ни в Страшницах, ни в Пардубицах не желают. И всячески дают почувствовать, что она зависит от них. Инженеры, что ездят туда, жалуются, что не получают необходимой информации или получают ее с опозданием…

Он, директор, считался когда-то докой по части планирования. И для этого нового телевизора он лично спланировал кривую «нарастающего выпуска»: двухмесячную. Но когда обнаружил, что новее изделие отличается от «Манеса» больше, чем предполагалось, кривая показалась ему короткой — а как ее удлинишь? Начать выпуск раньше положенного срока? Опытники и так затратили много времени. Хотя формально они и закончили разработку модели, но фактически все еще продолжали свои эксперименты — опытный образец не был готов даже к исходу 1959 года. Этого нельзя было допускать: слишком мало времени оставили технологам, а это к добру никогда не приводит. И отложить выпуск нового телевизора тоже нельзя. Директор ничего не имел бы против, если бы «Манес» выпускали хоть до июля — торговая сеть уж как-нибудь смирилась бы с этим. Он даже поручил своему заместителю по технике потихоньку прощупать почву в этом плане, но его сведения безнадежны. Кончина «Манеса» и рождение «Оравана» должны прийтись на один и тот же день и на один и тот же час: все заводы-смежники, а их не перечесть, уже приноровились к этому сроку, к этому дню у них приурочены всяческие перестройки — стало быть, нет пути к отступлению. Производство нового ПТК сорвалось. Выпуск его опытной партии должен был развернуться к 15 февраля, но из-за трудностей с материалом начался только 1 марта. Это отодвинуло производство переключателя на 20 марта. А на 15 марта был назначен выпуск опытной партии всего приемника. Но возможно ли это без переключателя? Начало выпуска перенесли на 23 марта. И вместо предусмотренных 200 аппаратов остановились на 50. Маловато, конечно. Кривую «выпуска» не только не удалось продолжить, она еще и сократилась. Нередко такая кривая мстит за сокращение и в конечном счете уже сама удлиняется: остается только надеяться, что такого сейчас не случится. И еще одно: «Манес», позволявший столь превосходно выполнять план, должен был бы и на финише оказаться достойным своей репутации и сойти с производства в точно установленный срок. А для этого потребовались руки каждого работника до единого, никого нельзя было освободить для испытания «Оравана». И потому испытание «Оравана» поручили ученикам! Столько трудностей всплыло на поверхность — а тут еще ученики! Не было ли это ошибкой? «Да ведь ребята нам все запороли. Они, конечно, из кожи лезли вон, но все равно запороли», — доложил ему главный инженер, когда выяснилось, что приемники, изготовленные в опытном цехе, пошли в брак. Главный инженер и другие работники, оживляя приемники, проводили в опытном цеху ночи напролет — так неужели, же в неполадках, которые они устраняли, повинны были только ученики? Наконец эти 50 аппаратов с грехом пополам заработали. Но серийное производство — нечто другое, чем эта партизанщина по оживлению опытной партии. Они оказались перед лицом основного решения — пустить ли «Ораван» в производство или повременить? Однако запасы материалов для «Манеса» полностью исчерпаны. А 15 апреля необходимо уже начать поставку первых «Ораванов». Все так, но ведь нам не впервой действовать в боевой обстановке! Разве в минувшие два года мы не совершали чудес? И здесь должна быть удача! Решено — завтра, 8 апреля, в производство будет пущено…

На столе директора звонит телефон.

Голос в трубке: — Товарищ директор, приходите, пожалуйста, посмотреть. С минуты на минуту сойдет с конвейера увенчанный цветами последний «Манес»! За ним следует полный поддон конфет!

Директор: — Поздравляю! Бегу к вам!

Снять пенки газетчик Рене опаздывает. Никто не оповещает его о славном мгновении — о нем он узнает лишь на следующий день. Но отразить в газете подобные вещи никогда не поздно. Свою первоначальную ошибку — игнорирование производственной тематики — он, пожалуй, изжил раз и навсегда. Ежедневно обходя конвейеры, он определяет, как выполняется план. В каждом номере у него статьи о производстве! Когда вышел прошлый номер, он сидел в конце своего стола, в упор смотрел на товарища Пандулову, читавшую за письменным столом, благоухающий свежий экземпляр заводской газеты, и, конечно, ждал, что она непременно похвалит его.

Товарищ Пандулова: — Гм-гм. Весь завод смеется над вами.

Рене: — Это почему же?

Товарищ Пандулова: — Вы здесь пишете: «В ближайшем номере мы, несомненно, сможем — с помощью товарищей, которые вопреки трудностям успешно завершили испытания, — ознакомить вас с одной из удачных фаз перехода к серийному выпуску».

Рене знал, что испытания окончились бесславно, но полагал, что в этом нет ничего особенного. Он здесь уже три месяца и за это время не раз убеждался, что завод, хотя и переживает подчас трудности, всегда преодолевает их и работает дальше. Освоил он и верный журналистский прием: о трудностях надо упомянуть в начале или в середине статьи, но в конце обязательно должен быть happy end или хотя бы оптимистическая перспектива. Он нарадоваться не мог, что уже знает толк в производстве и наловчился о нем писать. Не меняет же завод как раз сейчас ему назло свое лицо? Нет, пожалуй, нужды писать о заводе каким-то иным образом. Рене и в мыслях не допускал ничего подобного — ведь все, кто снабжал его информацией, разговаривают с ним в том же духе, что и прежде.

Правда, Тршиска как-то бросил Рене: — Зайди к нам, Иван, возьмешь интервью у главного технолога и у главного конструктора, увидишь, что там за бардак.

Но Тршиска горазд обо всем так говорить, ему и верить особенно не стоит.

Однако в конце концов Рене внял его советам и пошел потолковать с главным конструктором и главным технологом. Да, конечно, услышал от них Рене, помощь учеников не оправдала их надежд, но все же не следует всю вину сваливать на ребят, напротив, нужно положительно оценить их старания и готовность помочь.

Рене так и сделал — оценил положительно. А еще что нужно оценить положительно?

Оказывается, самым светлым моментом в подготовке опытной партии была взаимопомощь, только благодаря ей, дескать, и удалось преодолеть все трудности.

Итак, нужно положительно оценить взаимопомощь!

Главный конструктор и главный технолог явно побаивались печатного слова и потому дурачили Рене как могли. А ничего не подозревавший Рене усердно записывал все, что ему говорили.

— Нельзя забывать, что опытная партия для того, собственно, и существует, чтобы определить и устранить трудности, на других предприятиях вообще испытания не проводятся, и недостатки всплывают уже при выпуске продукции, что, конечно, чревато несравнимо большими осложнениями, — морочил журналиста главный технолог.

— Вместо взаимных обвинений, канувших в прошлое, теперь пришло, даже невзирая на ошибки (в конце-то концов, errare humanum est[30]), взаимное понимание, перед всеми нами была единственная цель: получить последний телевизор опытной партии на последнюю операцию, и нам это удалось, — заливал и главный конструктор.

Рене и это записывал, и чем больше была ложь, тем больше она ему нравилась.

— Я лишь пересказал то, что мне сообщили, — оправдывается Рене, узнав, что весь завод над ним потешается: ведь из пятидесяти телевизоров действующими оказались лишь несколько.

А товарищ Пандулова: — Гм-гм.

А что еще она может сказать Рене по этому поводу? Ведь и она говорит только то, что слышала от других. Откуда ей знать, как дела обернутся.

А неделю спустя Рене снова садится в лужу. Его новая содержательная статья посвящена «сходу» с конвейера «Манеса» (кстати, он упоминает здесь и о поддоне, полном конфет, и даже о том, что последний «Манес» был под номером 92 830) и «нарастающему выпуску» новой модели. В статье приводится мнение и молодого технолога, сетующего на то, что конструкторы все еще продолжают усовершенствовать приемники, тогда как производство уже идет полным ходом. Однако, по словам конструкторов, дело касается важнейших изменений, например перемещения конденсатора. Рене цитирует даже оригинальную сентенцию главного конструктора по этому вопросу: «Мы не можем быть бюрократами, для нас качество — прежде всего». А в конце статьи Рене опять-таки не забывает пообещать скорый happy end: «В следующем номере мы ознакомим вас с дальнейшим ходом работ и несомненно сможем сообщить, что множество проблем решено и первые приемники уже прошли весь марафон от начальной операции до экспедиции…»

Но оптимистическая перспектива, начертанная Рене, снова оказывается мыльным пузырем. Ни один приемник не работает! Собственным глазам поверить трудно! В самом деле, только он подумал, что стал разбираться в вопросах производства, как тут же снова убеждается, что ничего в них не смыслит: завод и впрямь меняется день ото дня. Он словно превращается в волшебный горшок, который знай себе варит и варит… Производство идет полным ходом — разве остановишь его, люди ведь должны ходить на работу, а раз ходят, должны и работать. Музыка играет, конвейер движется, что ни минута — с конвейера Д сходит один телевизор, он еще не упакован, да и стоит ли его упаковывать, если он, как и все прочие, с браком. У конвейера, у стен цеха, в коридоре, в уголках складских помещений — всюду горы бракованных телевизоров. Эти скопища, на которые натыкаются все, кто растерянно снует взад-вперед, прозвали «кладбищем». Кладбище непрерывно растет — бракованных телевизоров уже сотни. Им бы уже давно быть в магазинах, а они все еще здесь. План не выполняется — да и как его выполнишь? — а завод, подобно волшебному горшку, знак себе изрыгает телевизоры — разве теперь его остановишь?

На сей раз Рене нечего опасаться, что его высмеют, и смеяться-то особенно некому, для смеха ни у кого нет времени. Народ бранится, спорит. Никому, равно как и Рене, не хочется верить, что подобное возможно. Они убеждены, что где-то произошла какая-то смешная ошибочка, и если эту ошибочку удастся найти и исправить, то удастся предотвратить и катастрофу. Никто, правда, не ищет ошибочки у себя, этого еще не хватало, эта ошибочка ведь попахивает кутузкой, и кто первый признается в первой ошибочке, первым может и угодить в нее. Но чем меньше охоты искать ошибочку у себя, тем трудней ошибочку выявить. Хотя бы потому, что ошибочка не одна, их много, каждый, если бы поискал у себя, какую-нибудь бы да выкопал, и из этих ошибочек вместе получается одна большая общая ошибка.

А что, интересно, думает по этому поводу товарищ директор? За сведениями Рене отправляется к доктору Сикоре.

Доктор Сикора: — Директор в командировке в Румынии.

Рене: — И он уехал при такой ситуации?

Доктор Сикора: — Да нет, почему же. Отпраздновал выпуск последнего «Манеса» и отбыл, когда все еще было в порядке.

Рене: — А как долго он пробудет в Румынии?

Доктор Сикора: — Приедет в последних числах апреля.

Рене: — Вот уж удивится!

Доктор Сикора: — Да, не без того.

Директор Поспишил возвращается из Румынии 24 апреля, и надо заметить — удивление его не столь велико. Кое-что он предвидел еще после истории с опытной партией, а кое о чем информирован по телефону. Больше всего удивляет его, почему не были приняты почти никакие меры. Искали ошибочку, что правда, то правда, денно и нощно искали ее, но при том не заметили, что это не просто ошибочка, а что из многих ошибочек уже сложилась одна большая ошибка. Тут тебе мало ковыряться только в телевизоре, тут необходимы самые решительные меры. Сразу же, 25 апреля, директор останавливает волшебный горшок, то бишь производство, и отдает приказ заступить к конвейеру комплексным бригадам. Из вспомогательных секторов отзываются 42 техника и инженера с целью скорейшего устранения дефектов нового изделия.

Конвейеры уже не изрыгают бракованных телевизоров. Но что директор не в силах остановить — так это время. Пока женщины возле замерших конвейеров вяжут, пока инженеры и техники устраняют дефекты, время бежит, и дефицит в плане изо дня в день растет.

Рене, например, устанавливает, что на 12 мая долг завода государству возрос до 3352 «Ораванов» стоимостью в 6 000 000 чехословацких крон.

Директор предпринимает дальнейшие меры.

В гостиной своей квартиры Рене встречает новых жильцов: они из группы инженеров и техников, приехавших на месяц по договоренности из «Теслы Страшнице».

И так же, как и директору, Рене эти меры кажутся радикальными. Дефекты нового изделия удается-таки устранить. Несколько телеприемников испытываются на местах по трассе Острава — Брно — Нове-Место — Тренчин — Жилина. По поступающим сведениям, телеприемники повсюду работают безотказно. И выполнение плана, словно само по себе, начинает постепенно налаживаться.

Директор облегченно вздыхает: чем черт не шутит, может, еще и наверстаем упущенное! Откладывается отпуск в масштабах всего завода, покрывается дефицит. Администрация, ОЗК КПС, ЗК РПД и ОЗК ЧСМ[31] обращаются с совместным призывом к коллективу покрыть его, и призыв подхватывается.

А Рене что? И Рене снова переходит в статьях на более бодрый тон.

Однако радость преждевременна. Плановые показатели снова снижаются. А если порой и повышаются, то ненадолго: не успеешь оглянуться — снова спад. В телевизорах обнаруживаются новые дефекты. К счастью, отправка изделий еще не началась — хотя и полагалось бы ей начаться.

Наконец 26 мая все технические неполадки, похоже, устранены, и завод готов приступить к серийному выпуску продукции. Директор дает указание постепенно отзывать инженеров и техников с производственных участков на прежние рабочие места. Настало время, когда их способности завод предпочитает использовать по прямому назначению. Коллектив опытников выступает с инициативой создать пост «технической чести». До тех пор пока не нормализуется производство, рабочие и техники на этом посту в свободное от работы время будут отлаживать бракованные телевизоры, лежащие на «кладбище».

Да, вот он, наконец, способ предотвращения кризиса, думает Рене. Однако что это? Дефицит вновь возрос, А штука в том, что, пока решались технические проблемы, снизилась технологическая дисциплина на конвейерах. И дисциплина вообще. По всему заводу. Одна смена выполняет план, другая его срывает. Люди спорят, перебраниваются.

И директор начинает понимать, что вздыхать с облегчением было пока рановато.

На завод прибывает комиссия из министерства и 30 апреля по причине низкого качества отбраковывает у них 410 телеприемников, считавшихся пригодными к отправке. Дефицит в этот день исчисляется уже 8892 приемниками стоимостью в 17 712 864 чехословацкие кроны. А из числа изготовленных 2908 штук могло быть отправлено к покупателю лишь 1626.

К тому же еще и Госбанк досаждает директору — 1 июня отказывает заводу в кредите: рабочие и служащие лишаются зарплаты.

А дефицит непрерывно растет, Рене это знает. А трудовая дисциплина непрерывно падает. Директору приходится проглотить и следующую пилюлю — дать оценку сложившейся обстановке приезжают работники Министерства машиностроения и эксперты из «Теслы Братислава».

9 июня положением на заводе заинтересовывается РК КПС в Дольнем Кубине.

13 июня от РК КПС приезжает комиссия в составе 6 человек и составляет отчет.

А дефицит непрерывно растет. Каждый день недосчитываются 200—300 приемников, Рене и это известно, причем недочеты постепенно обнаруживаются во всем. Не только в конструкции или технологии. Не только в плохом снабжении или плохой трудовой дисциплине. Поговаривают и о том, что некачественны и комплектующие детали. И измерительные приборы, дескать, ни к черту не годятся. Проносится, например, слух, что невозможно отладить производство еще и потому, что паяльники скверные.

28 июня директор узнает, что на имя тружеников «Теслы Орава» пришло письмо бюро РК КПС. Письмо призывает коллектив завода смело и решительно указывать на недостатки и во всеуслышание называть виновных. Но если труженики и впрямь разовьют свою активность, не ухудшится ли обстановка на заводе еще больше? В этом опасении директор и другие руководители завода единодушны. Поэтому с содержанием письма коллектив завода предпочитают до поры до времени не знакомить.

А дефицит продолжает расти: в какой день на 40 телевизоров, в какой — на 400. Рене узнает и о том, что стремление любой ценой выполнить план дает уже первые отрицательные результаты: на завод пришло первое письмо возмущенного потребителя, вслед за ним и другие. Валент Сестриенка из Земянских Костолян пишет: «Разве допустимо, чтобы я на своем рабочем месте добивался высоких производственных показателей, а при этом получал негодную продукцию от других?»

А дефицит растет.

И лишь одна смена, на одном-единственном конвейере, словно по мановению волшебной палочки, с 5 июля начинает давать план. Мастером смены назначен некий Талига. Вот чудеса, диву дается Рене, никто плана не выполняет, а Талига выполняет. Диву дается и директор.

— Черт его разберет. — делится с Рене начальник производственного цеха Муха, в непосредственном подчинении которого работает Талига. — Он еще два года назад был мастером, но за грубое обращение с людьми пришлось снять его с должности. Работал механиком. Теперь его опять поставили мастером, и вот те на — у него одного все ладится. Может, оттого, что не позволяет людям лодырничать. Сам обо всем хлопочет. Еще до пуска конвейера запасается необходимым материалом.

Может, и вправду дело в дисциплине, размышляет Рене. Обстановка боевая, поэтому, может, и дисциплина нужна военная? Мягким людям не под силу навести порядок, а вот грубияну Талиге это проще простого.

Да, обстановка и впрямь боевая, размышляет директор. Недодано 12 000 штук, и к нам едет сам генерал — министр легкой промышленности Ржадек.

Ржадек, в прошлом солдат, действительно приезжает 6 июля, на следующий день после того, как Талига стал давать план, и просит директора представить ему лишь самые основные сведения.

Сколько у тебя народу, спрашивает он главного инженера. Пятьдесят. Всех пятьдесят в производство! Но на этот раз не в качестве технической помощи. На этот раз все назначаются на обычные производственные должности. На должности мастеров. Или обыкновенных ремонтных рабочих. С полной ответственностью. И вплоть до отзыва подчиняются они исключительно одному начальнику производства. Начальник производства, сколько тебе нужно людей сверх того? Тридцать. Порядок. Приедут с других предприятий «Теслы». Сколько продолжается наше совещание? Уже два часа. Достаточно, товарищи.

«А разве не могли бы мы к этому решению прийти сами?» — размышляет директор после отъезда министра. Пожалуй, могли бы — если бы на проблемы болта и гайки взирали с большей дистанции. Но кто знает, что было бы, взирай мы именно так.

А Рене, заглянув назавтра в какую-то бумагу на столе у доктора Сикоры, обнаруживает финансовый баланс вчерашнего короткого, но столь важного совещания. Израсходовано на нем было 6 бутылок пива, 4 бутылки минеральной воды, 200 гр. кофе, 2 баночки сардин, 1 кг сахару (останется про запас!) и 1/4 кг хлеба. Итого на 79,75 чехословацкой кроны.

[18] CAFÉ[32]

Как бы ни волновали Рене и Ван Стипхоута личные переживания, они не могли оставаться равнодушными к тому, что происходило вокруг. Отправляясь в глубинку, на производство, друзья в душе полагали, что они лишь изображают из себя этаких искателей приключений, что на самом-то деле производство — дело невыносимо скучное и что, конечно же, его придется по возможности разнообразить — а производство, как ни странно, оказалось исполненным приключений. Разумеется, особенно насыщены приключениями эти бурные события для других, они двое обретаются скорей где-то на окраине событий, чем в эпицентре. Однако не за их пределами, отнюдь нет!

Рене выпускает один за другим номера заводской многотиражки и все пристальней следит за тем, чтобы снова не стать мишенью для всеобщих насмешек. И все-таки он еще не научился остерегаться лгунов-лакировщиков. Да и как ему научиться, когда он и сам лгун-лакировщик.

А там кто знает? Может, если бы ему показали письмо бюро РК КПС о необходимости писать обо всем открыто и критично…

Но этого письма не показали даже ему. А уж когда завод преодолел самое худшее, когда благодаря вмешательству министра основные проблемы, казалось бы, отпали и серия «Ораван», закончив свой короткий, но бурный жизненный путь, уступила на конвейерах место своим родным братьям — «Криваню» и «Мураню», кому же теперь предоставляется в газете слово? Да все тем же лгунам-лакировщикам, которые втирали очки Рене и до этого. То ли не везет ему, то ли по глупости — кто знает… К кому он обращается с просьбой написать статью? Конечно, к тем, кто больше всех любит писать и лучше всех это делает. А это именно они, и никто другой! Даже почерк — и тот у лгунов-лакировщиков, лучший на заводе.

А что поделывает наш Ван Стипхоут? И он не остается в стороне от великих событий. Он важно прохаживается по заводу, степенно, с достоинством, хотя прохаживаться с достоинством — вещь для него не очень простая. Тело его как бы переламывается под прямым углом. Сутулость спины ему еще удается с грехом пополам как-то скрыть, но верхняя часть туловища, перегибаясь от пояса, устремляется по наклонной вперед. Оттого-то зад у него такой оттопыренный. Да и жесты его не исполнены достоинства — он то размахивает руками, то закладывает их за спину, а то, увидав знакомого, разводит готовые к объятию руки в стороны. А что при этом выделывает бровями! И конечно, одевается тоже не сказать чтоб достойно — чересчур пестро. Брюки все еще, даже о сю пору, вельветовые, коричневые или серые, из-под них торчат черные мокасины. Но он уже в свитере, свитер тузексовый, красный, либо вместо свитера — когда Ван Стипхоут без пиджака — ярко-голубой или белый жилет. А если в пиджаке, то пиджак черный или яркий, кричащего рисунка. На улице, правда, плащ-болонья скрывает этот цветник, но тогда предстает глазу другое: из-под ярко-зеленого плаща выглядывает охряно-оранжевый шарф, а на голове французский берет, хотя и черный, да броский. Но даже если Ван Стипхоут и не покажется кому-то степенным, по заводу он прохаживается все-таки степенно и достойно, и на то есть у него основания.

Министерская комиссия, которая должна была проанализировать ситуацию и доискаться причин, ее вызвавших, установила, что на заводе работает производственный психолог, и попросила у него тоже дать письменное заключение.

Ван Стипхоут достойно прохаживается по заводу и, если кто окликнет его, говорит:

— Извините, в другой раз охотно уделю, но сейчас работаю над отчетом для министерства, дело срочное, вопрос весьма щекотливый…

И действительно, вопрос весьма щекотливый… А ну как в этой связи установят, что он, Ван Стипхоут, вообще не имеет права заниматься тем, чем занимается? Сколько прекрасных разработок он сделал, основываясь на беседах с работниками и на собранных письменных тестах! Например, «Заметки по поводу понедельничной утомляемости»: «Предлагаю обязать мастеров и начальников участков неназойливо, тактично и со знанием дела направлять внимание работающих женщин на то, чтобы они заботились о своем ночном отдыхе в канун напряженного трудового дня и следили — в собственных же интересах — за своим здоровьем». Или «Эстетическое воспитание в профучилище, его значение и задачи»: «Ввести факультативные лекции по эстетике и истории искусств… Этот курс ляжет в основу бесед о книгах… С результатами наблюдений мы ознакомим комитет Союза словацких писателей, дабы писатели могли, не злоупотребляя данными, использовать их в своем творчестве… Моменты, не касающиеся непосредственно литературных проблем, в сообщение для Союза словацких писателей включены не будут… Сообщение огласке не подлежит». Подобного рода разработки, гордо подписанные Ван Стипхоут, производственный психолог, он передавал товарищу Ферьянцу. Товарищ Ферьянец и многие другие (среди них, конечно, и сам директор), в чьих руках оказывались эти сообщения, не задумывались над правомочностью этой подписи — то ли вникать не хотелось, то ли просто времени не было, впрочем, нет, они наверняка знали о ее неправомочности, но закрывали на это глаза, пусть подписывается как угодно, лишь бы написал хронику, а в ней прославил бы их. И Ван Стипхоут почивал на лаврах, решив, что все идет без сучка без задоринки и что ему ничего не грозит. И только вмешательство министерской комиссии отрезвило его. Конечно, у нее иной взгляд на вещи, и, наверно, более строгий, ведь и миссия-то у нее вполне определенная — не хватает еще, чтобы и его каким-то образом приплели к тем, кого, возможно, будут наказывать; хотя он ничуть не виновен во всей этой кутерьме, однако и его могут наказать за то, что в столь тревожное для завода время подписывался так, как ему не полагалось по штату.

И вот Ван Стипхоут отшлифовывает в мыслях ловкое начало своего отчета для министерской комиссии:

«Уважаемые товарищи, по всей вероятности, я не настолько компетентен, чтобы исчерпывающим образом, как подобало бы производственному психологу, ответить на ваши вопросы и осветить весь комплекс причин, мешающих выполнению намеченных задач. На заводе я нахожусь в шестимесячной писательской командировке, целью которой хотя и является изучение «психологии конкретных людей и их духовных взаимосвязей, их отношения к работе, к осуществлению ими же самими коммунистического идеала, равно как и их бессознательных действий, тормозящих движение к этой высокой цели, чему виной отживающие свой век формы общественного бытия», как говорит… (имя автора цитаты Ван Стипхоут придумает позже), однако моя миссия специфическая и так или иначе связана с литературой…»

«Вот в таком разрезе, и они меня черта с два достанут», — рассуждает Ван Стипхоут, и в уме уже смело начинает развивать идею будущего отчета.

В такой глубокой сосредоточенности приходит Ван Стипхоут и в общежитие. Рене появляется чуть позже. А уж потом закатывается и Годковицкий.

— Ррреббята…

— Извини, голуба, — говорит Ван Стипхоут, — творю отчет для министерства, не могу уделить…

Годковицкий: — Яя ввам, ддруги, ххотел ттолько ссказзать, что ммне ппредложили мместо вв Ббратиславе!

Ван Стипхоут: — Что-о-о?

Ван Стипхоут вмиг забывает об отчете.

И Рене настораживается — ведь уж было казалось, что проблема их совместного проживания не разрешится никогда, а тут вдруг…

Рене: — Какое место?

Годковицкий: — Вв Упправлении ссвязи, ммогу пприступить ххоть ссейччас, ффакт!

Оказывается, Годковицкий, который уже давно говаривал: «Ттут ммне оччертело, ддруже, ттут ннет нни оддной сстоящей ббабы!», обнаружил в газете «Праце»[33] объявление Управления связи и, ничего никому не сказав, написал туда, предложив свои услуги. Сегодня он получил положительный ответ. Более того, Управление связи готово предоставить ему и временное жилье.

Правда, Рене и Ван Стипхоут отлично понимают, что ликовать рано; Годковицкий, конечно, счастлив, что так ловко нашел в Братиславе место, но этим счастьем может вполне и ограничиться. А не останется ли вот такой вполне «осчастливленный» Годковицкий и впредь спокойно жить и работать здесь, в Нижней? Ей-богу, такая угроза весьма реальна.

— Яя ттуда, ппожалуй, нне ппоеду, введь нникого в Ббратиславе нне ззнаю, — смеется инженер Годковицкий. Похоже, он вовсе не горит желанием переезжать в столицу, заселенную одними незнакомыми индивидуумами, покидать столь уютный, хотя и лежащий за спиной у бога, уголок земли, где он уже знает таких блестящих молодых людей, как Рене и Ван Стипхоут, которые так ласково глядят на него и так внимательно слушают.

И в самом деле, Рене и Ван Стипхоут глядят на инженера Годковицкого ласково и слушают его внимательно, ибо чувствуют: если они хотят жить вместе, то даже малейшее невнимание с их стороны может теперь запороть все дело.

— Братислава! Да ты знаешь, что такое Братислава? — восклицает Ван Стипхоут. — Там тебе и знать никого не надо: каждый тебе что отец родной! И женщины позаботятся, царь, накормят, присмотрят!

И Рене кивает головой: — Факт!

Годковицкий слушает, но ему почему-то не хочется верить, что Братислава такой уж сказочный город. Сам не знает почему, а не хочется верить. Но вот, кажется, догадывается!

— Аа ттогда ппочему ввы зздесь?

— Не были бы, если б не надо было, — говорит Рене.

— Ввам ннадо? — удивляется Годковицкий. На эту тему еще никогда не заходила речь. И подумать только, до чего животрепещущие темы можно обсуждать в Нижней; в нем все больше растет желание вообще отсюда не двигаться. — Аа ппочему ввам ннадо?

Ван Стипхоут: — Нас послали.

На такие вещи Ван Стипхоут мастер, Рене должен это признать.

Создать впечатление, будто выполняет особо секретное задание, и повсюду на это намекать, Ван Стипхоут умеет так искусно, что многие уже не только его воспринимают в этаком плане, но и Рене — ведь их водой не разольешь. А недавно, когда Ван Стипхоут в качестве психолога расследовал дело ученика Пафчуги, подозреваемого в краже электронной лампы, это впечатление и вовсе выразилось в виде надписи на стене уборной: «ВАН СТИПХОУТ И РЕНЕ — СТУКАЧИ!» Да и теперь Ван Стипхоуту удается произвести желаемое впечатление — инженер Годковицкий смотрит на него с уважением:

— Ппослали? Ффакт?

Рене: — Факт, друже!

Годковицкий: — Аа ккто, ддруже? Ии ддля ччего?

Ван Стипхоут: — Надеюсь, соображаешь, что о таких вещах не распространяются, друже! Укроти, царь, подави! Одним словом, мы здесь потому, что надо!

Рене: — Но скоро и мы вернемся в Братиславу.

Годковицкий на глазах оживает. В типовой испытательной камере, где он работает, у него нет возможности вести разговоры на таком высоком уровне. Ни о чем другом он так не мечтает, как остаться с Рене и Ван Стипхоутом и продолжать эти возвышенные, заряженные энергией и окутанные тайной разговоры. Но именно потому он и должен уехать. Ведь если ему остаться здесь, а они, как говорят, вскоре уедут в Братиславу, как же он потом до них доберется? Случай, какой ему выпал сейчас, так легко не подворачивается, нельзя его упускать, даже если ему и придется первым уехать в Братиславу и там, возможно, до поры до времени поджидать своих необыкновенных друзей. Рене и Ван Стипхоут на лице Годковицкого прочитывают досконально, до мельчайших деталей, весь ход мыслей, который тяжело, но четко проворачивается в его мозгу, радуются этому ходу и именно ему-то и стараются дать ход. Между прочим, они тоже к нему привязались. И, между прочим, на обманывают, когда говорят:

— Приедем, царь! Приедем к тебе.

— Ии ссходим в ббордель? — Инженера Годковицкого охватывает прямо-таки праздничное чувство.

— Борделей уже нет, — с грустью в голосе замечает Рене.

Ван Стипхоут: — Други, ну-ну, други!

Рене: — Но мы наведаемся с тобой в один квартал, где есть определенного рода женщины.

Годковицкий: — Шшлюхи?

И он закатывается таким смехом, каким еще никогда не закатывался. И на Рене с Ван Стипхоутом нападает приступ смеха. Они смеются так еще и потому, что на гогочущего Годковицкого всегда забавно смотреть. А когда кто-то смеется вместе с Годковицкий, Годковицкий думает, что он отмочил что-то ужасно смешное, и смеется еще пуще, и смотреть на него еще забавней. Но Рене вдруг становится серьезным:

— Стоп, так легко это у тебя не пройдет!

Становится серьезным и Годковицкий: — Ччего?

И Ван Стипхоут серьезнеет. Он ждет какой-нибудь блистательной мистификации со стороны Рене, но у того на уме вещь абсолютно реальная:

— Завод тебя не отпустит!

Ван Стипхоут: — Это факт, друже!

Как Рене, так и Ван Стипхоуту от товарища Ферьянца и товарища Пандуловой доподлинно известно, что руководство приняло решение не отпускать с завода ни одного человека вплоть до окончательного преодоления кризисной ситуации — и прежде всего это касается инженеров и техников. Да и какая была бы в том логика: сам министр хлопочет, чтобы на завод пришло подкрепление, отыскивает инженеров по чешским предприятиям, в то время как собственных инженеров завод не удерживает и отпускает на все четыре стороны? Но Рене и Ван Стипхоут жаждут поселиться вместе, и завод мог бы, пожалуй, предоставить им такую возможность, но, увы, не предоставляет, и потому они вынуждены, при всем их уважении к кризисной ситуации, добиваться этого собственными стараниями.

Рене: — Единственно, если бы у тебя была какая-нибудь болячка, которую лечат только в Братиславе, тогда тебя, может, и отпустили бы!

Ван Стипхоут: — Факт, друже! У тебя ничего такого не имеется?

Годковицкий: — Нничего, ддруже, ннету! Яя зздоров, ддруже!

И тут же взрывается смехом здорового человека.

— Это ужасно, друже! — смеется и Ван Стипхоут. — Был бы хоть маленький катар! Язвенный катар, царь! Но ты здоров! Абсурд, до чего ты пышешь!

И Рене смеется. А что ему еще остается! Ни он, ни Ван Стипхоут ничего тут не могут придумать. Что ж, по крайней мере не придется им краснеть за то, что в сложную для завода минуту откомандировали с трудовой вахты инженера — героя труда.

Годковицкий: — У мменя ттолько этто ссамое! Ддругого нничего, ффакт!

Что «это самое»? Годковицкий вытаскивает из бумажника медицинское направление в педиатрическую клинику для терапевтического лечения заикания. И это называется ничего? Так и быть, придется уж испытывать угрызения совести по поводу того, что откомандировали одного инженера! Еще в тот же день Рене и Ван Стипхоут пишут от имени Годковицкого заявление, в котором настоятельно просят освободить его от занимаемой должности, обосновывая просьбу прилагаемыми медицинским направлением и справкой с нового места работы в Братиславе. И сила слова, как водится, ломает все преграды: завод отпускает Годковицкого.

В скором времени они прощаются. Через час у Годковицкого отходит поезд, он смеется, но ему невесело.

— Первое, что сделаешь в Братиславе, — подцепишь какую-нибудь чувиху, — говорит Рене, чтоб подбодрить его.

— Ффакт, ддруже? — не верит Годковицкий. — Нни оддна мменя нне жжелает. Ббабы ддуры.

— Ну не вешай, голуба, не вешай! — подбадривает Годковицкого и Ван Стипхоут. — А ты уж к какой-нибудь кадрился?

— Ккадрился, ддруже. Вв ккино.

— Ну и как? — любопытствуют оба приятеля.

— Отделала меня, ддруже.

— Отделала тебя? Как отделала?

— Ннормально, ддруже, ннормально.

— А ты как к ней кадрился?

— Щщипал ее.

— Знакомая твоя, что ли?

— Оттнюдь, ддруже.

Все трое приятелей гогочут — прямо закатываются смехом.

— А где она сидела? Рядом с тобой?

— Нну ннет! Ввпереди.

— А куда ты ее щипал?

— Ссюда. Вв ббок, — показывает Годковицкий на себе. — Аа оона пповернулась и при ввсех мменя отделала, ддруже!

— Громко?

— Ну ггромко, ддруже, ннормально.

И все трое смеются еще пуще.

— Не бойся, — говорит Рене. — В Братиславе такого с тобой не случится.

— Факт, царь, — подтверждает Ван Стипхоут. — Там щипли себе кого хочешь.

После отъезда Годковицкого Рене переселяется к Ван Стипхоуту. Комната тут же превращается в богемный салон, Ван Стипхоут откуда-то достает серию репродукций, на самых неожиданных расстояниях и высотах друг от друга пришпиливает их к стене. Из подвала тайком они притаскивают несколько матрацев, сооружают в углу нечто вроде мягкого кресла. На шкафу устраивают (увы! — не защищенную от пыли) библиотеку. А на столе доминирующее место занимает все еще недописанное изображение дома посреди буйной растительности. Время от времени Ван Стипхоут берет краски «Манес» и слева или справа от дома еще более усиливает это растительное буйство либо оттеняет на небе обещание грозы или вечера. Но, надо отдать ему должное, он никогда над этим великим творением долго не трудится. Рене тоже охотно бы внес свою лепту в обещание грозы или в буйство растительности — в конце концов, краски «Манес» куплены на его деньги. Но Ван Стипхоут не позволяет. Великое творение все-таки не может содержать в себе два разных изобразительных почерка!

И вот однажды, в минуту их особого творческого парения, открывается дверь и на пороге с фотоаппаратом на шее возникает не кто иной, как поэт-редактор Мартин Кукучка, приехавший ради обещанного репортажа.

— Так вот вы как? Ну добро! Рад! Ведь это я вам все устроил, а то что бы вообще с вами сталось? Помнишь, Рене?

Мартин Кукучка пьян в доску. Целует их. И порисовать не прочь. Рене даже вынужден подавлять в себе чувство ревности: Мартину Кукучке почему-то рисовать разрешается. Если у Ван Стипхоута вангоговский размах, то Мартин Кукучка — пуантилист. Разноцветными точками, скрупулезно, но с особой проникновенностью выводит он обок дома и растительности мостовую — ни на что другое это вроде бы не похоже. Уж если это не два разных изобразительных почерка, размышляет Рене, то что это тогда? Он поджидает, пока они уснут — Ван Стипхоут в своей постели, а Мартин Кукучка, сморенный дорогой, алкоголем и изобразительным творчеством, в матрацном кресле, — встает, густо набирает на кисть карминной краски марки «Манес» и на крыше дома рисует огромную неоновую вывеску CAFÉ. Пусть это и не очень похоже на неон, но по крайней мере цветом подавляет все остальное. Теперь уже и Рене может спокойно уснуть.

Мартин Кукучка и вправду делает репортаж, и репортаж о двух молодых литераторах на производстве и вправду выходит в свет, даже с их фотографиями. Слава наших героев не ведает границ.

Репортаж попадает на глаза и жене известного прозаика среднего поколения, она вспоминает Ван Стипхоута и все прочие обстоятельства, и вскоре Ван Стипхоут получает письмо следующего содержания:

«Уважаемый товарищ Ван Стипхоут… Скажу вам по правде, что к таким манерам я не привыкла и привыкать не собираюсь. Поэтому прошу вас сообщить нам, в каких ежемесячных взносах вы намерены выплачивать сумму в две тысячи крон, которые вы заняли у нас на мотоцикл».

— В ежемесячных взносах, надо же! Какое варварство! — восклицает Ван Стипхоут.

Рене смеется.

Впрочем, и Рене получает письмо. Вернее — они оба его получают. Знакомый поэт-шахтер, ныне отбывающий военную службу в Сушицах, пишет им:

«Товарищи! Что-то заставляет меня петь. Завидую вам. Вы живете вместе? Как вообще проходит ваш трудовой день, есть ли там у вас женщины? Я, как радист, очень симпатизирую женщине, которая держит в руках переменный конденсатор. Судя по статье в газете, у вас имеется контакт с руководством и с рабочими… Хорошо бы увидеть вас в часы трудовой вахты… Бываете ли вы в цехе, среди станков? В своей статье Рене говорит: «Когда уеду отсюда, буду писать по-другому».

Почему он хочет уехать? И почему хочет писать по-другому? Он же и раньше писал хорошо».

Теперь уже Ван Стипхоут смеется.

А Рене, который все-таки кое-что перенял и от товарища Пандуловой, говорит:

— Гм-гм.

[19] РЕНЕ И КЕНТАВР

Хотя у Рене с Ван Стипхоутом комната общая, судьбы их складываются по-разному.

Ван Стипхоуту не удается предотвратить неизбежное. Приемные экзамены в университет на востоковедение его подруга-крановщица сдает успешно. Но так ли уж велика любовь Ван Стипхоута, чтобы и ему подумывать о перемещении своего прямоугольного тела в стольный город Прагу? Нет, ему такое и на ум не приходит. Он просто грустит, что не умеет любить на расстоянии — да если бы и умел, не уверен, будут ли его любить на расстоянии.

— Абсурд, — вздыхает он, — абсурд!

О более глубоком психологическом анализе данной проблемы он не помышляет. Да и зачем? Анализ и так в достаточной мере глубок. Крановщица — пока она еще крановщица — иной раз по субботам все же наведывается к ним. Тогда Рене покидает общую комнату и перекочевывает в ближайший городок Тврдошин, где его интимные отношения развиваются в диаметрально противоположном направлении.

Девушка из домика на площади, выпускница школы Ева, напрасно лелеяла надежду попасть на журналистику, напрасно старалась на приемных экзаменах ответить, как начинается «Манифест». В один печальный день она получает оповещение, что принята может быть лишь через год, а пока, дескать, неплохо было бы ей поработать на каком-нибудь производстве. Читая оповещение и набивая при этом рот большими кусками вкуснейшей яичницы — в этом домике Рене принимают уже не только как поклонника, но и как столовника, — он с трудом сдерживается, чтобы не закричать от радости. Однако не кричит — укрощает себя. И, грустно кивая головой, говорит:

— Напишем апелляцию.

И действительно помогает девушке составить толковую апелляцию. Да и почему б не помочь? Все равно он уверен, что это пустая затея. И не ошибается — апелляцию отклоняют. Ева сдает экзамены на аттестат зрелости (благословенное знание грамматики, оно позволило Рене провести с подругой и многие ночные часы — конечно, с восторженного согласия ее родителей) и готовится проходить практику на производстве. Но где ж ее еще проходить, как не на «Тесле Орава», на заводе, о котором Рене ей столь увлекательно рассказывает во время прогулок по берегу Оравы-реки:

— Представь себе, вдруг появился муар! Предложили экранирование диодов. Заэкранировали — муар исчез. А потом еще кто-то докопался, что это экранирование расстраивает предыдущий контур. Стало быть, не нужно делать экрана, а достаточно лишь расстроить предыдущий контур, и муар исчезнет сам по себе. Все было бы давно разрешено, если бы завотделом технического контроля не высказался против устранения муара путем расстройки. В конце концов один из пардубичан устранил муар другим способом.

— Потрясающе! — говорит выпускница школы Ева.

И конечно, по этому случаю они тоже целуются.

Возвращаясь в общежитие, Рене по обыкновению застает Ван Стипхоута пишущим за столом, а Эдиту-крановщицу — читающей все тот же номер «Световой литературы». Ничего не меняется, кроме, пожалуй, одного: Ван Стипхоут пишет теперь не хронику, а рассказы. Он жаждет показать Эдите, какие отличные рассказы он пишет, и если Эдита это осозна́ет, она, возможно, раздумает уезжать в Прагу, где такие отличные рассказы, конечно же, не пишут. Правда, еще кое-что меняется. Элита, которой Ван Стипхоут показывает, какие отличные рассказы он пишет, все чаще к моменту прихода Рене исчезает. А углубленный в писание Ван Стипхоут ничего и не замечает вокруг.

— Сервус, — говорит Рене.

— Сервус, — отзывается потревоженный Ван Стипхоут. — А где Эдита?

Рене тоже писатель, но такая одержимость ему не свойственна. Подчас, правда, н на него накатывает поэтическое вдохновение и какое-то время держит в напряжении, но потом опять отпускает — не будь перед глазами пишущего Ван Стипхоута, он, пожалуй, легко бы забыл о своих творческих исканиях. Но Ван Стипхоут вдохновляет Рене. Смотри, как прозаик работает, думает Рене. А придет на завод, его снова одолевает та же мысль: смотри, как здесь работают.

На заводе и впрямь трудятся не покладая рук. После визита министра директор выступил с речью прямо у конвейеров. Он призвал коллектив рабочих и служащих во что бы то ни стало выполнить план. И Рене отметил это в «молнии» — ибо теперь ежедневно выпускается «молния»: ТОВАРИЩ ДИРЕКТОР ОБРАТИЛСЯ К НАМ С РЕЧЬЮ, КАК ПОЛКОВОДЕЦ К АРМИИ ПЕРЕД ВЕЛИКИМ СРАЖЕНИЕМ. Все инженеры и техники из вспомогательных секторов переводятся в производственные цеха. Но теперь уже не в качестве технических консультантов, а как мастера и ремонтные рабочие. Приезжают бригады и с чешских предприятий «Теслы». Среди них — настоящие спецы, и это сразу дает себя знать: теперь куда оперативнее устраняются технические неполадки. Начинает выполняться суточный план, более того, оказывается, что можно даже наверстать упущенное, работай завод и в ночную смену. Но поскольку людей для третьей смены не хватает, то с середины июля обе смены удваивают свое рабочее время и поочередно трудятся по ночам. Рене иной раз наведывается в цех — ночные смены ему нравятся. Во всех отделах завода тишина — только в производственном цеху играет музыка, горит свет, бегут конвейерные ленты, а возле них производят свои операции девушки — движения их более усталые, чем днем, и эти их усталые движения как-то волнуют… Рене они навевают воспоминания о его ночных бдениях, когда, преодолевая усталость, он создавал свои наилучшие вирши. А впрочем, не пора ли ему опять что-нибудь написать?

Рене берет недельный отпуск, едет домой в Жилину и пишет длинную патетическую поэму.

В поэме он воздает хвалу трудовому порыву — ведь и работа над поэмой, он ощущает, как, в общем-то, приятен труд. Работа в заводской многотиражке, к которой он все-таки принуждает себя, не вызывает, конечно же, подлинной творческой радости. А как приятно писать ночью! То, что виделось, из окна до сумерек, куда-то внезапно исчезает, работаешь, работаешь, и вдруг все опять становится зримым — светает. Стало быть, о своей работе и а работе ночных смен Рене может писать синхронно. Он пишет, например:

Там

в стороне завод под крышею стеклянной как дерево что вдруг от твоего окна уходит когда стирая очертанья ночь все близкое отодвигает вдаль когда уже три

(Здесь Рене изысканно ломает строку, чтобы думалось, будто три часа ночи, сейчас и правда три часа, однако, читая дальше, понимаешь, что здесь имеется в виду и нечто другое.)

месяца как нескончаемым потоком шел брак и дерзкие мужи восстав внезапно поднялись в ночные звездами рассвеченные смены дно воздымается и извергает все на бе́рег и вспять отходит и снова на́ берег и снова вспять и вспять на бе́рег

(Рене в восторге, как повторением строк и постепенным их сокращением ему удалось передать ход борьбы рабочих «Теслы Орава» с трудностями — вплоть до того момента, когда снова стал выполняться план.)

Когда последнее окно в ночи сольется с тьмой а на рассвете

(Ах, размышляет Рене, какие порой возникают забавные двусмысленности. Вот это, например: «в ночи соль льется», однако ж кто так прочтет?)

далекое подступит близ и дерево что ночью удалилось от твоего окна и ты уж думал что навеки с ним расстался усталое приходит вновь с зеленой птицей

(Зеленая птица — символ этого прекрасного стихотворения, которое я сейчас написал, думает Рене. А что, если раззадорить собратьев по перу и именно сейчас, когда я написал такое прекрасное стихотворение, скромно сказать, что это еще ерунда, что я напишу стихи много-много лучше?) И Рене пишет дьявольски дерзкую строчку:

О если б однажды я выразил это стихами

Всю последнюю неделю июля Рене работает над поэмой и, закончив, несколько раз прочитывает ее. «Вот чудеса, — думает он, — я ведь особенно даже не стремился к тому, а моя поэма совершенно естественно ратует за идеалы нашего социалистического бытия». И Рене убеждается, что пишет он не по-другому, а так же, как и писал прежде, — столь же хорошо. Даже поклоннику из Сушиц не в чем будет его упрекнуть! Разве что в пафосе.

Но пока Рене работает над поэмой, разверзаются хляби небесные, и по радио наш поэт узнает, что началось наводнение. Даже в городе, в котором он живет и пишет, Ваг выступил из берегов и затопил Седлачков сад. Рене недосуг сходить туда посмотреть, но он не сомневается, что существует таинственная связь между его творчеством и наводнением. Может, к наводнению и он каким-то образом причастен. Обычно, когда он создавал нечто выдающееся, ливмя лил дождь. В нескольких строках поэмы он касается и наводнения.

Однако в «Тесле Орава» — Рене об этом ничего не знает, зато знает Ван Стипхоут — наводнение не вызывает таких поэтических радостей. Выполнение плана, которое, казалось бы, двинулось полным ходом, из-за наводнения вновь застопорилось. Потоки унесли несколько мостов, и женщины из многих деревень не могут попасть на работу. Вышедшая из берегов Орава затопила отдельные помещения: там работают в галошах. Упорные ливни выявили все прорехи в крыше и некоторые цеха заливает дождь: там работают под зонтиками. Ван Стипхоуту кажется, что эти факты могут заинтересовать Рене, да и кроме того, он без Рене смертельно скучает. На перекрестке он останавливает первый попутный грузовик, который — вот удача! — уносит его прямиком в Жилину. В Жилине, правда, грузовик останавливается не в самом подходящем месте, хотя и близко от обиталища Рене, — в большущей луже. Однако лучшего места, пожалуй, не найти: вся Жилина — большущая лужа. Ван Стипхоут понимает это, вздыхает и, раз иной возможности не предвидится, бодро ступает в воду.

Минуту спустя в квартире Рене раздается звонок, и Рене спешит открыть дверь. И что же он видит? На пороге стоит кентавр. От талии вверх — это европеец в красном тузексовом свитере, как две капли воды похожий на Ван Стипхоута. От талии вниз — глыбища грязи.

Кентавр умиленно улыбается Рене и говорит голосом большой птицы:

— Царь, царь, да брось ты наконец эту писанину! Потоп ведь!

[20] ЕВРОПЕЕЦ

О, разгар северного лета! Недаром коренные жители говорят, что если сразу не заметишь его прихода, так только и увидишь, как оно, окутавшись туманами, уходит.

В тот год, однако, лето разгоралось медленнее обычного, после половодья настало новолуние и чудесные дни, полные свадебных хлопот.

Далась же всем эта погода, думает Рене, наблюдая, как народ валом валит на Оравскую плотину. И не только туда. Из Тврдошина отправляется человек тридцать экскурсантов насладиться девственной природой пока еще не освоенных строителями дач холмистых окрестностей Оравиц. Среди экскурсантов и выпускница школы Ева, ее родители и братик, здесь и Эдита с родителями, прикатил и ее двоюродный брат из Братиславы, который уже успел влюбиться в кого-то другого. А хоть бы и не успел — Рене и Ева все равно уже зашли далеко-далеко в дебри человеческих отношений. К экскурсии присоединилось и множество родственников-тврдошинцев, ибо она одновременно играет и роль двух свадебных путешествий. Большая часть экскурсантов, как и подобает истым паломникам, устраивается в заброшенном шалаше. А тем, кто в шалаш не помещается, приходится довольствоваться палатками вокруг шалаша — среди таких и наши герои.

Итак, претворилась в жизнь давняя мечта Рене: он посещает райские уголки этого чудесного края, и притом не в одиночку. Однако любителем природы он все равно не становится. Выйдя поутру из палатки, где провел всю ночь на одном боку, ибо принять иную позу между лежащими молодыми людьми разного пола не представлялось возможным, он заносит в записную книжку знаменательную фразу: «Хотя природа и прекрасна, спать все же необходимо».

А Ван Стипхоута одолевают чувства совсем иного свойства. Среди молодых обитателей палатки — ни Евы, ни Эдиты здесь, разумеется, нет — он спит дольше всех, ибо он везде спит хорошо. Проснувшись наконец и выйдя из палатки, встречает Эдиту и — неумытый, всклокоченный — внезапно просит ее руки. Это одна из последних возможностей остановить нежелательный ход событий — Эдита, уже распрощавшись с работой крановщицы, из Оравиц едет в Братиславу, а из Братиславы — в Прагу. В Нижнюю она уже не приедет так скоро, и кто знает, может, вообще уже никогда не приедет. Так с какой же стати в такой ситуации ей говорить Ван Стипхоуту свое «да»?

Эдита: — Нет.

Экскурсия кончается, Эдита уезжает.

Веселый Рене и печальный Ван Стипхоут возвращаются на завод.

На заводе дела идут, казалось бы, как по маслу. План выполняется. Еженощно тот или иной конвейер заступает в ночную, и дефицит регулярно идет на убыль. Бригады с сестринских «Тесел» уже разъехались, да и местные инженеры и техники вернулись на свои рабочие места. Большая ошибка ликвидирована, остались только ошибочки, а бороться с ними — дело уже пустячное.

Товарищ работница, где вы обретаетесь? Нужда нуждой, но и на конвейере вы нужны, может, даже еще нужней, так умерьте же чуть свои личные нужды, важнее всего — нужды общественные!

Ван Стипхоут — и тот убеждается, что за ошибочки не венчают розами. Разносит он, допустим, свежую «молнию» — «молнии» все еще выходят ежедневно, и Ван Стипхоут уже привык помогать Рене. В конце-то концов разносить «молнии» или раздавать психологические тесты — вещи не такие уж несовместимые. Итак, разносит Ван Стипхоут свежую «молнию». В «молнии» бодро-весело сообщается, что план выполняют и будут выполнять, ибо не выполнять — просто-напросто непозволительно. Бодрую «молнию» прикалывает бодрый Ван Стипхоут на деревянную стену одной из контор «деревянной деревни», а уж коли одну приколол, прикалываем рядом и другую, причем точно такую же. А как раз мимо директор — и он уже опять бодр, большая ошибка была да сплыла, теперь есть время и ошибочки замечать.

— Товарищ Ван Стипхоут, что же это вы вывешиваете одинаковые «молнии» рядом? — взрывают воздух над ухом Ван Стипхоута чешские шипящие. — Разве это не разбазаривание бумаги?

Ван Стипхоут: — Товарищ директор! Исходя из выводов наиновейших исследований в области психология пропаганды и рекламы…

Но товарищ директор уже далеко.

— Что он тебе сказал? — спрашивает Рене, незамедлительно возникая на месте происшествия.

— Похвалы удостоил, — говорит Ван Стипхоут, — но рубли будут лишь завтра.

В психологические исследования Ван Стипхоут теперь не вдается. И нельзя сказать, что он стал как бы бояться, установив, что завод — объект министерских проверок. Вовсе нет! Его просто обидели. Попросили высказать мнение, а потом, когда он его разработал и письменно изложил, — ни слова в ответ. Спрашивал, послужило ли оно делу? Не читали. Интересовался еще раз — опять не читали. Затем компетентное свое мнение он обнаружил в корзине. Теперь «мнение» лежит у них в комнате на радио — иной раз сбросит его сквозняком на пол, Ван Стипхоут или Рене поднимут его и снова водворят на место.

А ведь какую оценку он дал, какую толковую мысль подкинул — только бери и используй. «Нынешнее состояние завода следует рассматривать как эксперимент, который, надо предполагать, удастся, но пока еще не апробирован, а посему считаю, что эксперимент не вошел еще в стадию нормального течения, не стал еще техническим стандартом…» Неужели они нашли иной выход? Ну что ж, поживем — увидим!

Но Ван Стипхоут, хоть и отказался от деятельности психолога, не сидит сложа руки. Близится минута, когда ему придется вручать и написанную хронику. Так, стало быть, он ее пишет? Нет, не пишет, но со всей серьезностью готовится к этому. А готовясь, пишет рассказы. Но если рассказы уж слишком терзают его воспоминаниями об Эдите, которая отвергла его предложение руки и сердца и больше сюда никогда не приедет — пусть зря по ней не томится, он помогает Рене: и не только разносить «молнии», но и выпускать многотиражку.

Заводская газета опять входит в свою привычную колею. План выполняется. Газета бодро одобряет это, не забывая подвигнуть людей и к дальнейшему, к еще более успешному выполнению, газета дышит верой, что теперь-то уж все пойдет как по маслу. А следовательно, Рене опять может позволить себе чуть ослабить свой острый интерес к производству и направить его на явления, на которые направлять внимание газеты особенно приятно. Обломали декоративный куст? Направим внимание на декоративный куст. А не хочет ли случайно написать об этом Ван Стипхоут? Отчего ж не написать — он с удовольствием. «Каждый день являет собой дорогу на завод, приход туманным утром на работу и уход с нее в полдень, а в полуденном воздухе мы уже не можем не ощущать первого обещанья весны…» Так пишет Ван Стипхоут, и Рене чувствует, что, хоть он и поручил Ван Стипхоуту дело, которое могло бы заглушить в нем тоску по Эдите, все впустую — и строки этой статьи пронизаны каким-то грустным воспоминанием. Декоративный куст! Печальна душа того, кто оплакивает свою гибель. Печальна и иронична: «Вид того, что нас окружает, есть выражение нашей души, нашего сердца. Но кто же, товарищи, отважится строгать из собственного сердца зубочистки?»

А однажды Рене, готовящему номер к 16 годовщине СНВ[34], товарищ Пандулова советует:

— Неплохо бы раздобыть и какие-нибудь фотографии.

— Какие фотографии?

— Попробуйте в Трстеной, в бывшем райисполкоме должны быть кой-какие снимки повстанческих мест или памятников.

Рене прислушивается к совету, через коммутатор просит в Трстеной такой-то номер. Номер не отвечает, но зато отворяется дверь, и в редакцию заводской газеты входит мужчина, которого Рене знает: это один из бывших деятелей бывшего райисполкома — Трстенский район, объединенный с Кубинским, теперь ликвидирован. Мужчину зовут Рахот.

Рахот: — Тебе чего в Трстеной?

Ясно, Рахот еще за дверью слышал, как Рене вызывал Трстеную. Положив трубку, Рене говорит:

— Нам нужны какие-нибудь фотографии в номер по случаю годовщины Восстания.

Рахот: — Какие фотографии? У нас там какие хочешь, на выбор.

Рене: — Ну, допустим, памятники.

Рахот: — И памятники имеются. Их там полная коробка, приезжай. Когда пожалуешь?

Рене: — Могу хоть сегодня.

Рахот: — Нынче я там тоже буду после обеда, давай приезжай.

После обеда прямо с завода Рене отправляется на перекресток — подцепить попутку до Трстеной. Ван Стипхоут, узнав, куда Рене держит путь, решает ехать вместе с ним. Перед Рене останавливается грузовик, груженный щебенкой. В кабине нет места, но, если они, дескать, хотят, пускай лезут на щебенку. Ван Стипхоут отказывается от такой чести, а Рене, не желая обидеть шофера, вскарабкивается и отправляется в путь один. Что ж, когда «голосуют» на пару, случается и разделиться. Машина трогает, едва Рене успевает объяснить Ван Стипхоуту, где найти его в Трстеной.

В коридорах бывшего райисполкома царит унылая атмосфера, какая бывает по обыкновению там, где все уже в прошлом. Что в этом здании будет — еще неизвестно, но известно, что было и чего уже нет. По коридорам шныряют уборщицы — тут есть что убирать, поминутно из кабинетов выкосят полные корзины старых бумаг. В кабинетах бывшего райисполкома сидят бывшие районные служащие и бросают в корзины бывшие ценные деловые бумаги.

Рене находит канцелярию, где обретается Рахот.

Рахот: — Приехал? Ну давай, давай!

Приезду Рене бывший деятель явно радуется — радуется потому, верно, что есть еще какая-то возможность поруководить напоследок, думает Рене.

Рахот: — Ну давай! Поди сюда!

Рахот усаживает Рене в кабинете с изодранными коврами и обшарпанной мебелью. Какая-то принципиальная неприютность царит в этих комнатах, размышляет Рене, да и их редакция в этом смысле не лучше. На стенах натуралистические картины. Репродукцию картины какой-то забастовки не отличишь от фотографии. Рене сидит в полуразвалившемся кресле, Рахот вышел в соседнюю комнату, но тут же возвращается, неся под мышкой коробку.

Рахот: — Вот погляди, это то, что тебе надо! Погляди, сколько тут всякого добра пропадает! Погляди-ка!

Рахот открывает коробку — и действительно, в ней полно фотографий. Рахот восторженно высыпает их на стол и поочередно, одну за другой берет в руки.

— Вот смотри, — восклицает он над фотографией мужчины на фоне лошадей, — Председатель ЕСК! Хочешь?

Рене: — Нет. Пока не надо. Может, когда и пригодится… Теперь хорошо бы что-нибудь к Восстанию.

— А если пригодится — бери, — говорит Рахот и сует Рене фотографию мужчины на фоне лошадей. — Автомобильная катастрофа, смотри, хочешь?

Рене: — Нет, спасибо. Нету ли тут у вас какого-нибудь памятника или чего-то в этом роде?

Рахот: — Чего-нибудь да найдется. Первое мая.

Рене: — Этого года?

Рахот: — Прошлого. Глянь, аллегорическая колесница.

Они перебирают фотографию за фотографией, но ни на одной нет того, что нужно Рене. Он берет еще одну-две впрок, и все. Разочарован, но виду не подает.

Рахот: — Ну как? Помог тебе?

Рене: — Помогли, спасибо.

Рахот: — Вот видишь! Приходи еще как-нибудь. Где-то тут должна быть еще одна коробка, только не знаю где. Приезжай, найдем.

Рене: — Если что-нибудь понадобится, обязательно приеду.

Рахот: — Добро! Говорил же тебе, что найдем обязательно. Запросто приезжай.

Рене выходит из бывшего райисполкома, собираясь у подъезда подождать Ван Стипхоута, но в этом нужды нет: Ван Стипхоут тут как тут.

Ван Стипхоут: — Порядок, царь? Раздобыл памятник?

Рене: — Черта с два.

Ван Стипхоут: — Тогда пошли в гостиницу «Рогач», выпьем по этому случаю! — Ван Стипхоут хорошо одет, пожалуй, даже торжественно. Только теперь Рене понимает, почему прозаик отказался ехать на щебенке.

А в «Рогаче» Рене, к изумлению своему, видит Рахота, сидящего за столиком еще с двумя мужчинами.

Неужто наловчился быть на двух заседаниях разом, или как? Скорый на ногу человек. Рахот тоже замечает Рене.

— Ты еще здесь? Ну давай присаживайся! И ты садись, психолог!

Рахот, несомненно хорошо знающий обоих, представляет их:

— Товарищ Рене, редактор из Нижней! А это психолог. А это коллеги, товарищи по работе! Ну, что будете пить?

Рене предоставляет Ван Стипхоуту сделать выбор первому, полагая, что тот выберет для себя водку и пиво, а тогда уж и он, Рене, выберет водку и пиво, но его друг, выбирает нечто совершенно иное:

— Давай памятник, товарищ Рахот!

— Мы уже искали, — опережает ответ Рахота Рене, поскольку натиск Ван Стипхоута кажется ему неуместным: получается, будто он, Рене, нажаловался. — Ничего не нашли.

— Что ж, поищем еще и найдем, — говорит товарищ Рахот, и Рене полагает, что на этом поставлена точка. Ан нет!

— Давай памятник, товарищ Рахот! — говорит Ван Стипхоут снова и вытаращивает на товарища Рахота глаза — как бы гипнотизирует его.

Загипнотизированный Рахот все еще пытается отвертеться.

— Где я тебе его возьму?

Ван Стипхоут: — Давай памятник, товарищ Рахот, давай, давай, давай!

И вдруг лед трогается — Рене даже не удивляется… Ван Стипхоут уже не раз демонстрировал нечто подобное. А товарищу Рахоту натиск Ван Стипхоута явно по душе — он ведь и сам не прочь устраивать подобные натиски, черт побери, разве один сельхозкооператив организовал он таким же макаром? Товарищ Рахот обращается к коллеге-работнику по правую руку:

— Товарищ редактор ищет какой-нибудь памятник, у тебя ничего эдакого не найдется?

Коллега-работник по правую руку — активист ГНК[35].

— Какой памятник? — спрашивает он.

Рене: — Мы готовим номер к Восстанию и хотели бы дать какие-нибудь виды повстанческих мест или памятников павшим героям.

Рене при необходимости уже умеет говорить о себе во множественном числе. Коллега-работник ГНК и другой коллега-работник — старшина КНБ[36] — задумываются. Ван Стипхоут на минуту оставляет их в таком состоянии, а потом нарушает эту задумчивость:

— Ну как, товарищи, памятники имеются?

— У меня есть одна фотография, как я стою в почетном карауле, — говорит старшина.

— Ну так давай! Давай памятник! — восклицает товарищ Рахот. Точь-в-точь как если бы воскликнул Ван Стипхоут. У Рене вдруг создается впечатление, что эти двое даже внешне похожи друг на друга.

Ван Стипхоут: — Давайте памятник, товарищ, да-да, давайте!

Старшина: — Но у меня его с собой нет.

Рахот: — А где он? Дома?

Старшина: — Дома.

Рахот: — Сбегай! Принеси товарищу редактору!

Работник ГНК: — Вот-вот, сбегай!

Рене: — Да не обязательно сейчас.

Рахот: — Нет-нет, пускай сбегает.

Старшину, впрочем, трудно упрекнуть в нелюбезности: он с готовностью поднимается и бежит во все лопатки. Рахот смеется. А работник ГНК, также смеясь, замечает:

— Небось рад до смерти, что попадет в газету!

И Ван Стипхоут смеется: — Ги-ги-ги, товарищ, вам же завидно!

В самом деле, старшина рад-радехонек. Возвращается запыхавшийся, но сияющий. Рене кажется, что, кладя на стол фотографию, он даже чуть покрывается краской. Верно, не знает, что на клише фотография намного уменьшится и его, старшину, и без того на снимке едка приметного (фотографировали-то издали, чтоб уместился большой памятник), совсем видно не будет. Уж лучше не говорить ему об этом, не расстраивать, хотя Рене с удовольствием употребил бы в этой компании слово «клише», очень было бы кстати.

Рахот: — Вот так-то надо содействовать нашей печати! Это под Галечковой, правда?

Старшина: — Под Галечковой.

Работник ГНК: — Да, конечно, под Галечковой.

Ван Стипхоут: — Ну, разуме-е-ется, это под Галечковой, товарищи! — И тут же поворачивается к Рене:

— Вот видишь, царь! Добыл памятник, да еще с почетным караулом!

И пока Рене всячески благодарит старшину, Ван Стипхоут возглашает:

— Меню!

И тут Рене осеняет мысль, отчего минуту назад ему показалось, что здесь два Ван Стипхоута!

Да ведь оба они — французы.

Рахот: — Parlez-vous français?[37]

Ван Стипхоут читает первую строку из «Зоны» Аполлинера:

— À la fin tu es las de ce monde ancien![38]

Товарищ Рахот — без ума:

— Ты когда последний раз был во Франции?

— Ги-ги-ги, мосье Рахот! — восклицает Ван Стипхоут, словно только что вернулся из Франции. А затем, погрустнев, тихо добавляет: — Я еще никогда не был во Франции, никогда.

Рахот: — Ну это ты брось! Скажи по правде, когда в последний раз был во Франции?

Рахот обращается к Рене:

— Он же был во Франции, так ведь?

Рене приходится подтвердить, что Ван Стипхоут сказал правду, ибо бывают и такие минуты, когда Ван Стипхоут хочет, чтоб подтвержденным было именно то, что случайно оказалось правдой.

— Нет, в самом деле он никогда не был во Франции.

Ван Стипхоут чувствует, что сейчас самое время продекламировать и вторую строку из «Зоны»: — Bergère ô tour Eiffel le troupeau des ponts bêle ce matin![39]

Рахот — Рене: — У него великолепный прононс!

Ван Стипхоут: — А вы откуда, откуда же, мосье Рахот, откуда владеете?

И товарищ-мосье Рахот впадает в ностальгическую задумчивость, словно предается чудесному воспоминанию, каждая подробность которого незабываема:

— Я там родился.

И не дожидаясь, потребует ли кто доказательств или нет, сам по доброй воле вытаскивает из кармана какую-то бумагу, скорей всего метрику; бумага, того и гляди, рассыплется — наверное, уже долгие годы он носит ее при себе, долгие годы демонстрирует.

— Вот погляди документы, видишь? Тут написано: Paris. И здесь: Rue!

Товарищ-мосье Рахот произносит французские слова так, как они пишутся. Он явно не владеет французским! А стало быть, и не может судить, какой у Ван Стипхоута прононс, но полагает, что хороший. Он родился во Франции, наверное, во времена кризиса, когда родители подались туда за куском хлеба, размышляет Рене. А вернулись оттуда, когда товарищ Рахот был еще совсем маленьким, и ничего общего, кроме этой метрики, с Францией у него не осталось. Но благодаря этой бумажке — что будешь делать — товарищ Рахот питает особые чувства к французам. И питает особые чувства к таким людям, как Ван Стипхоут, которые хотя и не французы, но тоже питают особые чувства к французам. Ван Стипхоут понимает товарища-мосье Рахота с полуслова, чувствует даже, что сейчас творится в его сердце. Глаза у Ван Стипхоута увлажняются от умиления. Он встает и говорит:

— Мосье Рахот! Я еще не был во Франции, но именно сейчас туда собираюсь! Передам от вас привет! Обращусь к французам от вашего имени!

Старшина и работник ГНК, хотя и далеки от мысли, что Ван Стипхоут как раз в эту минуту собирается во Францию, тоже встают и говорят:

— И нам пора. Едем в Остраву.

Ван Стипхоут: — На машине?

Старшина: — На машине.

Ван Стипхоут: — А я мог бы поехать с вами, товарищи?

Работник ГНК: — Без всякого. Но мы едем незамедлительно.

Ван Стипхоут: — И я незамедлительно.

— Ты же собирался во Францию, — шутит Рене, потрясенный внезапной путевой идеей Ван Стипхоута. — Разве дорога туда лежит через Остраву?

— Все дороги ведут в Европу, царь!

И Ван Стипхоут, обняв Рене, тотчас садится со старшиной и работником ГНК в какую-то служебную машину, поданную к гостинице «Рогач», — и вот уже уносится в Остраву. Как, разве Рене забыл, что у друга истек срок договора, заключенного с заводом на полгода для написания хроники? А что Ван Стипхоут без багажа — это не должно вводить Рене в заблуждение: прозаик отовсюду уезжает с пустыми руками, он всегда и везде все оставляет.

Рене стоит перед гостиницей «Рогач» с товарищем Рахотом, бывшим деятелем районного масштаба, но в эту минуту как бы еще и бывшим Ван Стипхоутом, и смотрит вслед уходящей машине. В руке у него фотография памятника — последнее доказательство того, что Ван Стипхоут здесь жил и работал. И вдруг до него доходит: ведь Ван Стипхоут уехал отсюда навсегда.

Через два дня возвращается с военной службы дипломированный психолог Горчичка. Встретившись с ним в цеху, во время трудового ажиотажа, Рене представляется.

Горчичка: — Как только вы могли допустить, чтобы Ван Стипхоут строил тут из себя производственного психолога? Он же дискредитировал нашу профессию! Я буду жаловаться!

Рене, дабы сменить тему, лишь пожимает плечами и спрашивает:

— Товарищ Горчичка, а что бы вы — с точки зрения психологии — считали первоочередной проблемой, а по возможности и такой, которую мы могли бы осветить в нашей заводской печати?

Психолог Горчичка, задумавшись, озирается по сторонам — взгляд его устремляется куда-то вверх, и он с запальчивостью ученого говорит:

— Взгляните во-он туда! Неплохо было бы вымыть окна!

[21] ТОСКЛИВО

А тоскует Рене по Ван Стипхоуту?

Еще бы не тоскует! И тоскует не только он. Тоскует по Ван Стипхоуту и бывший самоубийца Петер Врба, обследованный в свое время Ван Стипхоутом методами производственной психологии. Вернувшись из лечебницы, Врба захаживает к Рене, расспрашивает о Ван Стипхоуте. Только сейчас Рене во всех подробностях узнает, как было дело. Петер Врба, работник конструкторского бюро измерительных приборов, парень тихий и замкнутый, в подпитии прибегал к крайним действиям. На совести у него уже была попытка ворваться в женское общежитие — при этом серьезное ранение в палец получил дежурный милиционер. Врбу осудили условно, но на заводе дали понять, что охотно бы избавились от него. Врба и сам сознавал, что исправиться необходимо, и все-таки однажды дал маху — снова напился. А протрезвившись, узнал, что его бурные чувства до смерти перепугали продавщицу магазина самообслуживания. Несчастный парень тут же пошел в москательную лавку и купил крысиного яду. Кто-то заподозрил в этом неладное, к нему наведались, выломали дверь и нашли его небрежно свесившимся со стула. Не избежал он ни «скорой помощи», ни лечебницы, ни даже промывания. И тут, узнав обо всем, берется за дело производственный психолог Ван Стипхоут. Насколько действия его были согласованы с заводским врачом — ни Рене, ни Врбе установить не удалось. Но известно одно: Ван Стипхоут убедил товарища Ферьянца, что Врба — личность легкоранимая и при этом одержимая страстным желанием учиться. Парень якобы поделился с ним своей заветной мечтой, и он, психолог Ван Стипхоут, помог парию поступить в заводское профучилище, более того, даже снабжал его психологической литературой.

— Ван Стипхоут в самом деле не был настоящим психологом? — спрашивает Петер Врба.

— Настоящим не был, — признается Рене. — Ван Стипхоут — мистификатор но убеждению.

— Но описания природы у него потрясные, — говорит Врба. — Читал два его рассказа. Да и вряд ли бы настоящий психолог сделал для меня больше.

Совместная тоска по Ван Стипхоуту сближает Рене и Петера Врбу. И Рене, словно бы становясь вместо Ван Стипхоута ненастоящим психологом, следит за дальнейшей судьбой Петера Врбы.

В ходе неоднократных психологических бесед Рене с удовлетворением ученого устанавливает, что Врба доволен работой, успевает и в профучилище. Мало того: Петер Врба еще и спортсмен-велосипедист, правда в последнее время почему-то забросивший спорт. Однако еще находясь в психлечебнице, снова решил выработать для себя образцовый режим. Упражнялся, даже гуляя по больничному саду. — развивал мышцы, используя камни вместо гантелей. Он и теперь серьезно тренируется. Полон решимости превысить республиканский рекорд в часовых гонках. Рене любит такие разговоры — от них легко перейти и к теме искусства. Врба, к примеру, сообщает, что тренируется именно тогда, когда меньше всего ему хочется, поднимается с постели именно в ту послеобеденную минуту, когда бывает особенно приятно полеживать. А Рене добавляет, что и хорошую литературу тоже никогда не создашь в лежачем положении. Врба убежден, что человек, если хочет быть самим собой, должен уметь идти и против самого себя. И Рене соглашается: по его мнению, и хороший писатель лишь тот, кто способен сказать о себе даже самые нелицеприятные вещи. Замечательный собеседник этот Врба. Умеет проанализировать каждую тренировку, каждое соревнование, в котором принял участие, а проиграв, точно определить и причину. Мускулатуру свою изучил досконально, знает толк и в составе пищевых продуктов. Решающим качеством спортсмена считает волю и способность преодолеть три степени усталости.

— Смотреть не могу, как штангист Пандула тренируется. Разве это тренинг? Бросит ядро, а потом идет себе нога за ногу и опять бросает. Он и не взмокнет как следует. Твержу ему, твержу, а он и ухом не ведет.

Рене-психолог мастерски поддерживает Врбу еще и тем, что о каждом его участии в соревнованиях, пусть и не очень успешном, сообщает в многотиражке. Иной раз пешеход Рене идет по дороге, Врба обгонит его на своем желтом гоночном велосипеде, они кивнут друг дружке, и все: Рене парня даже не остановит — пусть тренируется. И Врба действительно упорно тренируется. Он спортсмен-одиночка. Когда случается прокол, он не устраняет его, а идет на своих двоих, волоча велосипед добрых тридцать километров — испытывает свои пешие возможности.

— О своей попытке превысить республиканский рекорд в часовых гонках я уже сообщил, — говорит однажды Врба. — Ноги у меня уже в полном порядке!

Теперь дело только за телеграфным вызовом из Пльзени, где проходит трек. Но вызова Врба так и не получает. Заданная на определенное время форма пропадает втуне. А парень верит во временну́ю заданность формы. Верит, что путем тренинга можно достигнуть отличного результата именно в определенный час дня. Верит, что есть велосипедисты утренние, дневные и ночные. Рене-психолог начинает даже побаиваться, не скрывается ли за этим абсолютным самоанализом нестойкость духа Врбы, а следовательно, не вынудит ли его пльзеньский отказ снова отведать ассортимент москательных лавок.

Врбу это действительно удручает. На какое-то время он даже перестает тренироваться. И вдруг спустя недели две-три, когда он уже ничего не ждет, приходит телеграмма. Без тренировки и в ветреный день он за час проходит на треке 39 с половиной километров, не добирая до рекорда сущего пустяка. Он во всем винит самого себя, ничем не оправдывается, и все-таки однажды Рене встречает его пьяным. У Врбы черная пора, и Рене психологическими средствами пытается развеять его безнадежные взгляды на велосипедный спорт и на жизнь вообще. От скепсиса Врба переходит к хвастовству — это тоже кажется Рене плохим признаком. Но, как говорится, конец венчает дело.

— Знаешь, что я сделал? — оповещает Врба однажды Рене. — Надел кроссовки и сказал себе — добежишь до самого Наместова. И точно — остановился только в Наместове на площади. С точки зрения тренировочной методы это, конечно, неправильно, но этой чертой мне нужно было отделить от себя то, что было, и то, что есть. Добежал я вконец измочаленный.

Врба копит энергию к следующему сезону. Время от времени делится с Рене:

— Знаешь, что я делаю? Лазаю но деревьям! Это наилучший тренинг для укрепления мускулатуры рук. А иначе с чего бы наши предки были такими сильными?

И тогда Рене-психолога озаряет мысль дать Врбе гениальный совет:

— Послушай, почему ты тренируешься всегда в одиночку? В Нижней ты лучше всех разбираешься в этих вещах, почему бы тебе не поделиться опытом? Напиши обращение!

Врба не выражает по этому поводу особого восторга, и Рене уж было думает, что парень отвергнет его предложение. Ан нет! Однажды Врба приходит и приносит в газету статью. Статья называется «Как обстоит дело с застойными видами индивидуального спорта?». В статье Врба изъявляет желание тренироваться вместе с теми, кто откликнется на его предложение.

Желающих достаточно, по требования Врбы в конечном счете выдерживает лишь один паренек, такой же фанатик, как сам Врба. И даже это прогресс, думает Рене-психолог. А Врба докладывает ему:

— Хочешь — верь, хочешь — нет, а тренировка с ним не сковывает меня, а помогает. Устроили мы себе такое небольшое состязание по ходьбе. А он как поддаст! Я уж было думал, обставит меня. Пришлось поднатужиться, чтобы хоть малость опередить его!

И Рене-психолог, и Врба-пациент в равной мере гордятся этими лечебными результатами, хотя и не говорят ничего друг другу. Но и ничего не говоря, оба думают об одном и том же — вот бы видел учитель! Что с ним? Где он? Не знают… Знают только, что оба тоскуют по Ван Стипхоуту.

А как-то разыскивает Рене в редакции Ангела Баникова. Она сменила место, работает теперь на конвейере Е.

— Товарищ редактор, принесла вам…

Рене: — Стихотворение?

Ангела Баникова: — Ну что вы — стихотворение! Стихов уже не пишу. Принесла показать вам роман. Первую часть.

Рене: — Вот оно что! Вы, значит, замахиваетесь на роман?

Ангела Баникова: — А почему бы и нет? Этот ваш коллега писал романы, сам мне показывал. Как его звали? Такое трудное имя было.

Рене: — Ван Стипхоут.

Ангела Баникова: — Да, Ван Стипхоут. Что с ним?

Рене: — Даже не знаю, где он, что делает.

Ангела Баникова: — Жаль! Обещал помочь мне опубликовать этот роман.

И Рене становится ясно, что Ангела Баникова тоже тоскует по Ван Стипхоуту.

Конечно, если говорить о тоске Рене, то это не та тоска, какую испытывает по другу человек одинокий. Рене не одинок. На конвейере К новая труженица — это Ева отрабатывает свою годовую производственную практику. И Рене проводит теперь там много времени. Наблюдает, как Ева выполняет свою операцию — вставляет в аппарат кинескоп. Операция трудная, аппараты бегут от нее на соседний конвейер, и Рене, наблюдая за ней, нет-нет да и сам хватает отвертку и ввинчивает шуруп, но именно тогда, когда наконец справляется с этим, за спиной раздается голос мастера конвейера К, человека невысокого роста, недружелюбного:

— Товарищ редактор, не задерживайте наших работниц.

А иногда и шурупа не ввинчивает, просто беседует — мастер раза три пройдет мимо и даже слова не вымолвит. О чем же беседует Рене с Евой или с ее соседками по конвейеру? Опять же о Ван Стипхоуте.

Ева: — А что с Ван Стипхоутом, не знаешь? Женщины на конвейере и то о нем спрашивают. Дескать, где тот, в берете, что так интересовался, когда у них месячные.

Но Рене не знает. Хотя и узнаёт. И именно от Евы.

— Писала мне Эдита, что он уже в Праге. Какая-то делегация чешских писателей была в Советском Союзе, и там они встретили Ван Стипхоута, который был членом словацкой делегации. Рассказывали, что он гулял по тайге в белых перчатках.

Рене верит: с Ван Стипхоута всякое станет.

И доктор Сикора расспрашивает о Ван Стипхоуте, и товарищ Пухла. Говорят, даже директор спрашивал — захотелось с хроникой познакомиться. Выговаривал товарищу Ферьянцу, что тот освободил Ван Стипхоута от должности, так и не получив от него желаемой рукописи. Товарищ Ферьянец вызывает Рене.

Ферьянец: — Послушайте, товарищ Рене, Ван Стипхоут сказал, что хронику оставляет у вас, что она, дескать, готова, я, разумеется, поверил ему на слово и отпустил, а директор теперь меня пробирает. Он же оставил ее у вас, не так ли?

Рене: — Да, конечно. Ван Стипхоут оставил здесь все, среди прочего, наверное, есть и хроника, правда, думаю, не вся — примерно первых десять страниц.

Ферьянец: — Маловато.

Рене: — Если добавить к ним еще десяток страниц примечаний, то получится уже двадцать. Что же касается времени, так он доводит ее до начала нынешнего года.

Ферьянец: — Все равно мало. А не добавили бы вы и этот год?

Рене: — Добавить-то можно, но стоит ли включать этот год? Он же еще не кончился.

Ферьянец: — Вы правы. Так и скажу директору. Но все равно: нам придется взыскивать с Ван Стипхоута выплаченные деньги. Он, кстати, где сейчас?

Рене: — В Советском Союзе.

Товарищ Ферьянец смотрит на Рене умиленным взглядом, какому не мог научиться ни у кого иного, как только у самого Ван Стипхоута.

Ферьянец: — А впрочем, знаете, что? Не станем мы с него ничего взыскивать. Только допишите хронику за него.

И Рене вдруг понимает, что товарищ Ферьянец тоже тоскует по Ван Стипхоуту.

[22] ПИСЬМО БЮРО РК КПС

Наконец товарищ Пандулова передает Рене для публикации письмо Бюро РК КПС коллективу завода «Тесла Орава», и таким образом он впервые получает возможность ознакомиться с текстом.

Рене прочитывает письмо множество раз — дважды в рукописи, до и после перепечатки, затем в корректуре, верстая номер в Ружомберке, и, наконец, при выходе газеты в свет, да и после выхода. И всякий раз письмо ему нравится, особенно один его абзац.

«Речь прежде всего о том, чтобы работники завода смело и решительно указывали на недостатки любого рода, невзирая на личности. Чтобы разоблачали всякую попытку зажима критики каким бы то ни было способам. Чтобы со своими предложениями по устранению недостатков систематически обращались как в заводские организации КПС, так и в ОЗК КПС. Необходимо, чтобы коллектив завода повел решительную борьбу против лжетоварищества, политики заигрывания, обезлички, расхищения народного имущества и против любого проявления неуважения к справедливым замечаниям со стороны трудящихся».

«Да-а, — думает Рене, — стало быть, вот как надо было писать — критиковать, разоблачать. Никто, конечно, не запрещал этого, но никто и не приказывал».

Действительно, никто Рене не запрещал критиковать, но никто и не приказывал. Критики и разоблачения в трудные времена все боялись. Потому-то и побоялись дать Рене письмо для публикации. Письма перестали бояться только тогда, когда дела на заводе наладились, теперь, напротив, скорей стали бояться того, как бы однажды не обнаружилось, что это письмо скрыли. Словом, выждали подходящий момент и поместили его в газете.

Но нужно ли в духе письма и на страницах многотиражки искать виновника всей неразберихи? Пустое, теперь уж это совсем ни к чему! Зачем все заново ворошить? Зачем обострять отношения? Зачем расшатывать налаженную спаянность коллектива, замораживать оживший энтузиазм, парализовать обновленную энергию?

Рене понимает всю несвоевременность этого шага. Не критиковал, не разоблачал в трудную минуту, так зачем сейчас браться за это? Не стало ведь той сложенной из ошибочек одной большой ошибки — опять только ошибочки. А значит, без толку смотреть теперь снизу вверх-так навряд ли что увидишь, ошибочки — это Рене понимает — выявляются лишь тогда, когда смотришь сверху вниз. Снова все бодры. И товарищ Пандулова ценит бодрость. И Рене, разумеется, и впредь будет писать бодро.

— Медленно же идет почта из Дольнего Кубина до Нижней, — смеются работники завода, обнаружив, что отправленное из Дольнего Кубина 29 июня обращение добрело до них через заводскую газету — ну и ну! — только в конце августа. Напечатано оно было под памятником повстанцам[40]. Однако просчитались те, кто решил, что конец августа — самое подходящее время для огласки письма, что работники завода не примут теперь его слова так близко к сердцу, а то и вовсе (дай-то господи!) не станут читать!

А момент оказался отнюдь не таким своевременным, и, возможно, оказался таким именно по милости тех, кто больше всего рассчитывал на его своевременность.

В один прекрасный сентябрьский день на конвейер стали запускаться телевизоры с «кладбища» вперемежку с новыми. Кое-кто понадеялся, что среди живых и мертвые приемники, глядишь, оживут.

Рене информируют об этом мимоходом: мера, дескать, неизбежная, ибо «Ораваны» в недалеком будущем сойдут с конвейера, а при переходе на выпуск новых видов — «Криваня» и «Мураня» — сделать это будет гораздо сложнее. Кладбище-то необходимо во что бы то ни стало ликвидировать. Однако куда важнее, чтобы в будущей пятилетке…

И вот в газете заметка о радужных перспективах будущей пятилетки появляется именно тогда, когда в производстве настает очередная полоса неурядиц. Мертвые телевизоры не только грешат техническими неполадками, по причине которых они и оказались на «кладбище», но за несколько месяцев пребывания там — выражаясь языком производственников — морально устарели и заметно «поизносились»: почти с каждого снято было то, в чем проходившие мимо остро нуждались. И снова хаос, снова план не выполняется, снова растет дефицит.

Рене особенно любит бродить по заводу в день, когда выходит свежий номер газеты. Он уже издали высматривает читателей. И когда видит, что люди читают, ликует в душе. Подкрадется, заглянет читающему через плечо — любопытно, что же больше всего его привлекает? А привлекает разное: то это сообщение о том, что велосипедист Петер Врба пришел четвертым в гонках на Большой приз «Веламос» в Шумперке вслед за чехословацкими спортсменами Бугнером, Боушеком и Перичем, то кинопрограмма… Вот и сейчас та же картина: вышел свежий номер, и Рене отправляется на прогулку по заводу. Уже издали на будке выходного контроля конвейера Е видна пришпиленная многотиражка. Планы на будущую пятилетку явно заинтересовали народ, тешит себя мыслью Рене. Однако, подойдя ближе, обнаруживает: номер не свежий, не сегодняшний, а какой-то старый и висит там, по-видимому, с давних пор. Весь помятый, хотя все еще держится.

Он подходит еще ближе и — вот это да: газета ведь та самая, где помещено письмо Бюро РК КПС коллективу «Теслы Орава». И красным карандашом отчеркнуто именно то место, какое нравилось и Рене: «…чтобы работники завода смело и решительно указывали на недостатки любого рода, невзирая на личности».

Рене в душе даже краснеет! Что бы сказал Ван Стипхоут, узнай он об этом? Наверняка воскликнул бы: «Народный бард-редактор, а ревнует к читательскому успеху обращения свыше, ведь это же абсурд, товарищи!»

Вот уж и впрямь не выбрали подходящий момент для публикации письма Бюро РК КПС коллективу завода — да что там «не выбрали», выбрать-то выбрали, только самый неподходящий. Ведь вслед за передрягой с мертвыми приемниками — хлоп! — другая: налаживают выпуск разновидности «Оравана» — «Кривань» и «Мурань», и хотя по существу это тот же «Ораван», только в другой упаковке, однако и это обстоятельство требует некоторых, хотя и невинных, изменений, и одно из них напрочь тормозит дело. Экран приемника помещен в металлическую раму, называемую «маской». Маски штампуются здесь же, в цехах заготовительного производства. И вот вдруг оказывается, что каждая маска трескается в одном из изгибов.

Лгуны-лакировщики опять в замешательстве: не знают, как быть. Зато рабочие уже знают, как быть: смело разоблачать.

Только обнаружилась неполадка, как открывается дверь и в редакцию заводской газеты решительно входит Ангела Баникова.

Рене: — Принесли роман, товарищ Баникова?

Ангела Баникова: — Какой роман, товарищ редактор?! Открытое письмо принесла!

Письмо публикуется в следующем номере. Оно такого содержания:

«Товарищи рабочие и работницы! Видимо, далеко не каждого на нашем заводе волнует, выполняется ли план в срок или нет! Мы, работницы конвейера Е, убеждаемся в этом почти ежедневно и потому вынуждены писать об этом. Ведь равнодушие и халатность ни к чему хорошему завод не приведут!

Начнем со снабжения. Сколько усилий приходится нам затратить для выполнения плана! Работаем в ночную смену, некоторые ремонтники на нашем конвейере почти слепнут от усталости, а тут вдруг оказывается — нету масок, не с чем работать. Дефицит, вместо того чтобы снижаться, растет. Именно такой случай произошел 25 октября 1960 года в 17 ч. 30 м.! Мы хотим знать, кто виноват в случившемся, и требуем, чтобы он возместил убытки!»

Далее идет перечисление примерно еще двадцати различных погрешностей и заключение:

«Работники, ответственные за все происходящее! Если бы вы зарабатывали столько, сколько мы, как бы вы тогда справлялись с трудностями? Своей халатностью вы обираете рабочих! Мы надеемся, что все те, кто отвечает за судьбу производства, отнесутся к нашим словам с должным вниманием и облегчат наш изнурительный, тяжелый труд!

Работницы конвейера Е».

Да, работницы конвейера Е знают, что им делать, так почему бы и Рене не последовать их примеру?

Письмо он предваряет словами:

«Мы публикуем открытое письмо работниц конвейера Е, не изменяя в нем ни единого слова. С ответом на их вопросы вы сможете ознакомиться в следующем номере».

И Рене верен своему обещанию. Ведь и он уже раздосадован тем, что его постоянно водят за нос. И кроме того, на соседнем конвейере работает Ева. Не хватает еще потерять доверие работниц конвейера! И Ева, как нарочно, хочет заниматься именно журналистикой? Не хватает еще потерять доверие будущих журналистов!

За одну ночь Рене превращается в детектива. Так, говорит он себе, через неделю выйдет номер многотиражки, который будут — это я точно знаю, хотя и не пойду проверять по цехам, — читать все! В номере я помещу большую детективную повесть под названием «Кто виноват?». А подзаголовок: «Ответ работницам конвейера Е». Рене принимается за работу, и вскоре повесть выходит в свет.

Во вступлении он пишет:

«Товарищи работницы конвейера Е! В прошлом номере «Оравы» мы обещали ответить на ваши вопросы. Однако поручить одному отделу разработать ответ оказалось делом трудным. В чем-то все же, надо признать, наш завод уникален: допускаются ошибки, хотя работают на нем люди, которые никогда не ошибаются. Кто же виноват в этих ошибках? Неизвестно. Совершая свои рейды по отделам, чтобы докопаться до сути того или иного вопроса, я ни разу не встретил человека, который сказал бы мне: «Это была моя ошибка». Напротив, повсюду звучали одни обвинения. Способность обвинять у нас куда как развита. Но способность обвинять еще не есть способность критиковать. Ибо нет критики там, где нет самокритики. А поскольку мы не умеем признаваться в ошибках, то и не извлекаем полезного урока из ошибок, иными словами — зачеркиваем то, что называется «учиться на ошибках», и тем самым невольно способствуем тому, что ошибки повторяются. У нас в последнее время было немало возможностей «учиться на ошибках», но научились ли мы?»

За вступлением следует первая глава повести «К вопросу о масках!», где Рене возвращается к событиям годичной давности. Осенью 1959 года товарищи инженер Фицек, инженер Бурак и снабженец Кухарский предложили штамповать маски из листовой стали, ибо используемый для этой цели алюминий — материал импортируемый и запасы его ограниченны. Стремление экономить алюминий, следовательно, вполне обоснованное.

Затем Рене приводит данные протокола, куда заносятся отзывы различных отделов по поводу каждого рацпредложения (РП). Рене цитирует: «Отдел технического контроля, 2 сентября 1959 года. Согласен. Сократится брак, вызываемый искривлением маски. Инженер Бурак, заведующий ОТК». Из цитаты видно, что инженер Бурак — рационализатор и инженер Бурак, одобряющий РП, — одно и то же лицо. Возможно, это всего лишь пустяк, малозначащая деталь, но почему бы не указать на нее людям?

Рене приводит и любопытное заявление начальника инструментального цеха от 3 ноября 1959 года, полностью совпадающее с мнением заведующего технологическим отделом («Изделие следует сначала проверить!») и вместе с тем поддерживающее РП еще и по той причине, что «в настоящий период используемые штампы могут быть применены и для производства масок из черного листового металла. Навратил». Навратил — старый знакомый Рене еще по кабачку «У малых францисканцев», но Рене сейчас действует, невзирая на личности: Навратил за перепроверку, но при этом уже заранее знает ее результат, и именно желаемый результат, такой, который не вынудил бы его цех производить для заготовительного цеха новые штампы.

На том же красноречивом языке фактов и цитат Рене продолжает: «4 ноября главный инженер товарищ Павел предписывает обратиться к методу электроконтроля. По механике у него нет никаких сомнений. Но с каких это пор? Да не далее как с прошлого года. А кто мог ему это объяснить? Да не кто иной, как Навратил!»

И уже 5 ноября 1959 года инженер Хорват, заведующий типовой испытательной камерой, в своем заключении свидетельствует, что маски из листовой стали никакого негативного действия по электронике на экран ее оказывают. Таков итог первой главы повести.

Второй главе Рене дает и вовсе увлекательное название: «Внимание! Внимание!» Да, надо полагать, это квинтэссенция его детектива: «Среди этого собрания рекомендаций и положительных отзывов скромно фигурирует письмо из «Теслы Страшнице» от 21 сентября 1959 года. В нем говорится: «Производство масок было у нас проведено при помощи обычного штампа, предназначенного для алюминия, т. е. с резиновым пуансоном… (далее следует перечень различных видов листовой стали, которые подвергались проверке). В зависимости от прочности материала маски обладали разной степенью эластичности, поэтому при установке в футляр между экраном и маской возникли зазоры… В случае применения РП на вашем заводе проведите необходимые корректировки (то есть применяйте стальные пуансоны вместо резиновых!)»

«Воздержимся пока от каких бы то ни было выводов», — продолжает Рене. Предупреждение из Страшниц долго представлялось необоснованным. Испытания проходили успешно и без каких-либо изменений штампов, применяемых для алюминия. Оказалось, что таким путем возможно производить и стальные маски для «Манеса» и «Оравана». Неудачи начались только с маской для «Криваня». У нее на один изгиб больше, и именно этот изгиб дает трещину. Данный тип маски до сих пор не был испытан.

Однако РП было утверждено для масок всей изготовляемой продукции, в том числе и для «Криваня», хотя, казалось бы, количественное увеличение типов масок должно повлечь за собой наибольшее число испытаний.

Следующая главка детектива названа «И другие небезынтересные вопросы».

«Вопрос первый: почему же, собственно, испытания по всем типам масок не были проведены сразу? И еще вопрос: почему стальная маска не была использована еще при производстве «Манеса», для которого она специально и испытывалась (успешно), или же «Оравана», первых «Мураней»?..

Ответа на первый вопрос получить не удалось. Говорят, что испытаны были якобы все маски. И даже эта последняя — злополучная маска для «Криваня». И испытания якобы прошли успешно. На их основании, дескать, и родился приказ главного инженера (от 13 мая 1960 г.) ввести маски из листовой стали в производство ТВП «Кривань». Но где же эти первые успешные образцы? Их нет».

Прослеживая дальнейшие злоключения масок, Рене пытается ответить и на второй вопрос. С трудом продираясь сквозь заросли неясностей, он делает ряд важных выводов: несмотря на решение ввести в производство листовую сталь, маски продолжали штамповать из алюминия, заранее приобретенного заготовительным отделом; перелом наступил лишь тогда, когда через какое-то время запасы алюминия истощились и волей-неволей пришлось обратиться к листовой стали. Целый ряд противоречий и случаев халатности раскрыты Рене в главке «Алюминий на исходе». А в следующей главке, «После 7 октября 1960 года», он пишет:

«В этот день пришлось уже безотлагательно запустить производство масок из листовой стали. И лишь тогда обнаружилось, что задача эта не из простых. Разрешить ее в кратчайшие сроки (за субботу и воскресенье — 8 и 9 октября) было поручено бригаде специалистов из цеха заготовок. Одновременно бросились и на поиски алюминия. Бригада между тем решила задачу, установив, что производство масок из листовой стали безусловно возможно. Был найден и алюминий. 800 кг. И следовательно, можно было начать производство. И оно началось. Из чего же штамповали маски? Разумеется, из алюминия. Казалось бы, логика требовала продолжать испытания на листовой стали. Да не тут-то было: испытания были прекращены. Но алюминий кончился — пришел черед листовой стали. И тогда вдруг выяснилось, что испытания 8—9 октября либо случайно оказались удачными, либо проводились спустя рукава. Подавляющее большинство масок из листовой стали пошло в брак. Маски…»

И тут Рене демонстрирует образец композиционной находчивости журналистов.

«…обладали разной степенью эластичности, поэтому при установке в футляры между экраном и маской возникли зазоры… Маски давали трещину в изгибах, и конвейеры остановились. То, что было завоевано усилиями ночных смен, теряло всякий смысл и фактически было сведено к нулю».

Но, разумеется, с той поры, как работницы конвейера Е написали письмо, до времени детективной акции Рене жизнь не стояла на месте. И потому в этой главке приводится решение, к которому прибегнул, оказавшись в крайне безвыходном положении, второй его знакомый по кабачку «У малых францисканцев» — Трнкочи, мастер заготовительного цеха:

«Дефект в изгибах был устранен путем нагревания заготовки. Изготовлен также станок для шлифовки масок. Кроме того, маска проходит через руки еще одного рабочего, который тщательно ее выравнивает. Естественно, трудоемкость в результате всех этих мер возрастает втрое. Кроме этих двух операций — нагревания и выравнивания при производстве стальных масок, — добавляются еще две операции при обезжиривании и три — при окраске. Сама штамповка также происходит в два раза медленнее, ибо штамповка алюминия шла под давлением 120 атмосфер, теперь же штампуют при 220 атмосферах. Но при всем при том производство на ходу. Мы вздохнули с облегчением».

Заключительная глава названа Рене «Каковы же выводы?». Хотя он и не очень уверен во всем, что говорит — Он все-таки дилетант, — но как-то подытожить сказанное нужно:

«В своих выводах мы исходим из убеждения, что РП правильно. Экономия, несмотря на рост трудоемкости, здесь налицо. Принимая во внимание современные трудности с алюминием на международном рынке, РП неизбежно. Трудоемкость в скором времени снизится благодаря изготовлению нового стального штампа. Отпадет необходимость шлифовки, а возможно, и выпрямления. И на горизонте следующее РП — производство масок из пластмассы. Однако возникает вопрос: почему РП, по сути своей правильное, не подверглось более ответственной, гибкой и тщательной проверке, почему за все нужно было браться в последнюю минуту, когда земля уже горела под ногами? Ответ однозначен: причиной тому верхоглядство, недостаток инициативы и коллективной ответственности…»

Выводя эти слова, Рене прекрасно сознает, что все его усилия могут оказаться тщетными, пропасть втуне. Но он должен рисковать, должен называть вещи своими именами. А имеет ли он на это право? Разбирается ли он в происходящем настолько, чтобы говорить столь убежденно? Он пишет:

«Конечно, сегодня легко сказать: виноват Бурак. Но на деле виноват каждый, кто знал, что Бурак-рационализатор и Бурак — представитель ОТК — одно и то же лицо. Легко сказать: виноват Навратил. Но виноват каждый, кто знал (так же, как и Навратил) о предостережении страшнинцев».

Это максимум, говорит себе Рене, на большее я не способен. Пусть хотя бы из этого люди извлекут для себя какую-то пользу. И заканчивает он свою повесть следующими словами:

«Таков ответ, товарищи работницы конвейера Е, на ваш вопрос. Кто виноват? Виновных много. Почему? Именно из-за их хронического и трусливого нежелания нести ответственность. Честную ответственность за себя. И еще более честную и высокую ответственность за другого. За весь коллектив, за завод, за все, что на нем происходит, что близко каждому и во что каждый из нас не только вправе, но и обязан вмешиваться».

Рене с наслаждением перечитывает свой детектив. Наконец-то он им покажет, всем этим лгунам и трусам, которые до сих пор водили его за нос… Но ведь и он мало чем отличался от них. Такой же лгун и трус. Но теперь прозрел. Наконец. Был бы здесь Ван Стипхоут, вот бы удивился! А понравился бы ему этот детектив? Не вставил бы он этакое недостающее словечко?

Рене задумывается, а потом подправляет последнюю фразу:

«И еще более честную и по-коммунистически высокую ответственность за другого».

Теперь с любой точки зрения все в порядке.

[23] ПРОГУЛКА РЕНЕ

Праздничное чувство наполняет Рене после написания детективной повести. Он и не предполагал, что заводскую газету можно создавать с не меньшим удовольствием, чем хорошую поэзию. У него теперь то же состояние, что и у тех, кто наверстывает план: и у него в газете дефицит, и он пытается его устранить. «Теперь я буду выпускать самую лучшую многотиражку на свете, — скромно говорит себе Рене, — да, собственно, я уже приступил к этому. Уже не мечусь по заводу, словно муха, что бьется о стекло. Не зря провел я здесь девять месяцев: nomen omen[41], мое имя, Рене, означает «возрожденный», и я, написав детектив «Кто виноват?», тоже, пожалуй, возродился. Конечно, великие преображения — сплошное надувательство, — корректирует он себя мысленно. — Я неизменно все тот же, просто набрался знаний и стал знатоком».

И вот однажды ноябрьским вечером Рене решает проверить — так ли это, в самом ли деле он стал знатоком.. Да, разумеется, стал. В большой заводской зал типа Zeiss-dividag он может войти, оставив позади проходную и двор, через любую из трех дверей в передней стене. И он не заблудится, нет! Чаще всего он входит через эту, правую. Весь зал по внутреннему периметру застроен многочисленными конторами. Вдоль передней стены — конторы руководства, отдела кадров, редакция и тому подобные помещения. Если идти вдоль левой боковой стены, по левую руку — контора технического отдела, напротив — склады. Параллельно конторам, притулившимся к передней и боковым стенам, в передней части зала выстроена так называемая «деревянная деревня». В этих конторках с деревянными перегородками, без потолка, трудятся конструкторы, технологи, снабженцы, здесь и техническая библиотека, и выставка товарных образцов, и еще кое-что, но Рене сейчас здесь не задерживается, он направляет путь в производственные цеха. Это те помещения, откуда постоянно доносится музыка, где работает множество женщин, куда Рене в первые дни пребывания на заводе влекло со страшной силой. Сразу же за «деревянной деревней» помещаются ПТУ и отдел измерительных приборов, контора руководства производственного сектора и отделы технического контроля. И вот знаток заводских дел Рене уже в производственном цехе. Как же здесь все изменилось за эти девять месяцев!

Когда он пришел на завод, здесь работал только один транспортер, или, как чаще говорят, конвейер. Неделя за неделей он имел возможность наблюдать, как рабочие слесарной мастерской монтируют один конвейер за другим и как вслед за тем или иным конвейером прекращает существование тот или иной участок: все постепенно переходило на поток. Слесаря особенно не занимали его воображения. Работа у них неприметная: смонтируют, бывало, конвейер — он и сообщит в газете о том, что, дескать, на такой-то конвейер перешел такой-то участок. Но основное его внимание всегда было направлено на тех, кто «перешел», — ведь это у них возникали трудности. А те, что сдавали конвейер в срок и брались за следующий, воспринимались как нечто само собой разумеющееся. Только когда — в период всеобщих неполадок — начинал вдруг барахлить и новый конвейер, тогда и о них вспоминали, но случалось это редко. Лишь теперь, задним числом, Рене стал понимать, какие это были нужные люди. Ведь конвейеры повышают производительность одного и того же коллектива по меньшей мере на двадцать пять процентов. Если б строителям конвейера не везло так же, как и создателям нового телевизора, как бы тогда обстояло дело с выполнением плана? Сегодня уже работают конвейеры В, Г, Д, Е, И, К. Конвейер К ближе всего к передней стене завода, конвейер В — самый дальний от нее. На конвейере В производят ВЧ-блоки. Теперь уже Рене знает, что их еще называют ПТК, или гетеродин, или блок настройки, но каждое из этих названий обозначает одно и то же. Конвейеры Г и Д подготавливают шасси для конвейеров Е и К. Занятное совпадение, думает Рене, конвейер Г назван так лишь потому, что Г в алфавите между В и Д, — и в то же время называют его и гальваническим. До недавнего времени, когда алфавитный порядок еще не был так отчетливо выражен, Рене думал, что конвейер Г (его смонтировали среди первых) образован от слова «гальванизация», Д — от слова «диод», В и К — вообще неведомо от чего. Конвейеры Е и К концевые, в конце каждого из них выходной контроль, а за ним уже коробка, куда упаковывается готовый телевизор. На конвейере К работает Ева. Все это отделение называется цехом номер 1 или производственным цехом, но достаточно сказать лишь одно слово «производство». Вдоль всего «производства», прижавшись к боковым стенам, располагаются и другие интересные службы: слева, например, «скорая помощь», красильный и инструментальный цеха — последний уж совсем в левом заднем углу, и этим совершенно особым миром управляет старый его знакомый Навратил. А что на другой стороне, ну, скажем, напротив красильного цеха? Экспедиция. Но Рене идет по центру зала. Из производственных помещений он попадает в заготовительный цех, цех номер 2. В начале его, у самого края за сетчатым ограждением, — участок сборки мелких деталей: здесь каждая работница производит отдельную деталь, а иную деталь — две-три работницы, а бывает, одна работница — две-три детали. Такое производство нельзя перевести на конвейер, участок мелких деталей таким навсегда и останется. Рядом отдел входного контроля. А совсем сзади, в отдельном помещении, грохочут двухходовые прессы и другие замысловатые машины. За выполнение трудовых задач здесь отвечает другой старый знакомый Рене — мастер Трнкочи. Здесь, к примеру, штампуют и пресловутые маски. К задней стене завода также прилегает ряд помещений. В одном из них помещается отдел оформления. Товарищ Пандулова — не только главный редактор заводской газеты, но и заведующая сектором пропаганды и в этом качестве руководит здесь еще двумя своими подчиненными: старым живописцем Клайнайдамом и художником-оформителем Мишо Баником, братом Ангелы Баниковой. Клайнайдам за небольшое месячное жалованье пишет оравские пейзажи, которыми украшены все конторы, в том числе и кабинет директора. Иной завод за каждую такую картину заплатил бы, возможно, и трехмесячное жалованье Клайнайдама, а он каждый месяц пишет по десять картин — и, в сущности, безвозмездно. С того дня, как дежурный охранник увидел живописца спящим в отделе, старик лишился права работать с четырех утра до полудня. Иногда Рене заставал в отделе одного Мишо Баника, и тот никогда не упускал случая указать ему на какой-нибудь холст и спросить: «Ну скажите, вам это нравится? Да возможно ли такое? Лицо одним пятном, совершенно невыписанное!» «Да, — думал Рене в эти минуты, — не иначе как то же плевое отношение, что и у техника Тршиски к инженеру Годковицкому. Надо же, и здесь этот закон действует с одинаковой силой». Со временем Рене с Мишо Баником подружились, и когда, случалось, Рене вечером пропускал рюмочку, а утром клевал носом, то приходил в отдел оформления и воскрешал дурную привычку старого живописца. Он укладывался на скамейке, а Мишо Баник закрывал дверь и вместе с Клайнайдамом работал уже в абсолютном молчании — живописец над пейзажем, а Мишо над каким-нибудь лозунгом, который должен был приветствовать 1 Мая или ускорить процесс кооперирования Верхней Оравы; и Рене уже в полусне иногда чувствовал, как кто-то — а это был Мишо Баник — кладет ему под голову несколько сложенных флагов, если он сам забывал положить их. Проверочных визитов товарища Пандуловой Рене мог не опасаться: услышав ее стук, Мишо прежде всего будил его, а когда она входила, они уже вместе успевали склониться над лозунгом. «Что вы здесь делаете?» — спрашивала она. «Лозунг делаем», — следовал ответ, на что она говаривала: «Гм-гм». А иной раз и добавляла: «А почему вы закрываетесь?» Но ответа уже не получала. Да, действительно, многих здесь теперь Рене знает, о многих мог бы написать стихотворение или очерк, а о Милане Храстеке, певце и танцоре, руководителе ансамбля «Ораван» и одновременно завотделом воспитания кадров, — целую книгу или по меньшей мере рассказ. О том хотя бы, как на празднике сторонников мира, на котором ансамбль «Ораван» выступил после обеда, Милан Храстек не пожелал уйти со сцены даже вечером, когда была уже совсем другая программа, и один, лишь с гармоникой, соревновался с целым джаз-бандом. Или о том, как он время от времени захаживал к Рене и говорил: «Еду на фестиваль в Вы́ходную… там весь мой репертуар уже знают, напиши чего-нибудь новенькое!» — «Мне, что ли, прикажешь засорять сокровищницу народного творчества?» — отбивался Рене, но Храстек бывал непреклонен: «Если напишешь ты, будет как народное, никто и не догадается, а работы тебе — раз плюнуть!» И Рене, не устояв перед лестью, написал для него чуть ли не целую серию строф на женские имена — у Храстека исконно народными были лишь две строфы, а Рене добавил к ним еще с дюжину, ну, к примеру, «Дорку»: «Полюбила б меня Дорка, я бы с нею хлеб делил, ох, девку б мякушкой кормил, сам жевал бы одну корку». Выпадала из этой серии лишь Ольга: «Полюбила б меня Ольга, мы б пошли на сеновал, ох, на нее глядел бы только, даже б губ не целовал». Ольга — имя для народной песни чересчур «благородное», но Храстек был доволен, ему и оно казалось народным, и, возвращаясь из Выходной или откуда-нибудь еще, он обычно докладывал: «Понравилось. А потом, хоть я и говорил всем, что это ты для меня сочиняешь, никто не верил». Напишет ли Рене когда-нибудь обо всем этом, и прежде всего о Еве и Ван Стипхоуте? Или уедет отсюда и этак лет через двадцать все, что знает о здешних людях, забудет, а попытавшись вспомнить, лишь убедится, что прошлое и впрямь уже безвозвратно кануло в Лету? Но сегодня Рене об этом еще не задумывается, сегодня у него иные заботы, а времени мало: он газетчик общезаводского масштаба, который почему-то так болеет душой за выполнение годового плана, что ведущим руководителям есть чему у него поучиться, чтобы болеть за дело еще больше.

Дойдя до заднего входа, Рене выглядывает еще и наружу: там во тьме вырисовывается силуэт строящегося гальванического цеха, за ним пресловутая электростанция, со спецификой которой он познакомился в первый же день своего приезда, за электростанцией петляет река, высится холм, это еще не Прасатин, что виден из общежития, этот называется как-то иначе, воздух повсюду чист и прозрачен, и потому все, на что ни посмотришь, кажется близким, и возвышенный, ноябрьский месяц, и «горы, темнеющие по соседству…», как высказался Рене касательно гор в своей поэме. Знаток завода Рене, поворачиваясь к природе спиной, идет поглядеть, что новенького на производстве.

[24] ЗАВОД ГНЕВАЕТСЯ НА САМОГО СЕБЯ

Знаток завода Рене возвращается в зал, откуда-то доносится крик. Завод сейчас лихорадит — Рене не в диковинку, что кто-то с кем-то переругивается. После истории с масками народ никак не может успокоиться, хотя вроде бы дело идет на лад: план выполняется. Уж так повелось: всякий раз приключается какая-нибудь авария, причем обычно там, где ее меньше всего ожидают, — и вот потому теперь ее ждут постоянно. И авария, будто зная это, не заставляет себя долго ждать — берет и приходит. А почему бы и нет? Крик доносится из конторы инструментального цеха. Рене, войдя в цех, видит: пресс бездействует. Треснул на нем так называемый «палец». А в конторе набычились друг против друга двое его старых знакомых из кабачка «У малых францисканцев» — Трнкочи и Навратил. Но в этом году они уже столько раз конфликтовали (последний раз из-за масок), что Рене уже перестал узнавать в них прошлогодних сотрапезников.

— Какого тебе еще виновника? — кричит мастер Трнкочи. — Хреновые штампы делаете.

— Штамп может выдержать и бо́льшую нагрузку, — говорит начальник инструментального цеха Навратил. — Это все ваше разгильдяйство. Гробите прессы.

— Нам позарез нужен новый «палец»!

— Виновника! По инструкции должен быть указан виновник.

— Изношенность, черт подери!

— Виновника, или новый сами вытачивайте!

— Вот-вот, — кричит благим матом мастер Трнкочи. — Плевать вам на план!

— Все. Поговорили — и хватит! — говорит начальник инструментального цеха.

— Это ты так считаешь? — шипит мастер Трнкочи. — Но придется тебе объясниться с начальником производства.

И мастер Трнкочи тут же набирает номер и по телефону докладывает о конфликте начальнику производства. Рене слышит, как тот просит позвать к телефону начальника инструментального цеха Навратила.

— Кто издал приказ об установлении виновника? — доносится из трубки.

Навратил: — Главный инженер Павел.

Начальник производства: — Передайте главному инженеру Павелу, что он осел.

Знаток заводских дел Рене уже по опыту знает, что правы в таких случаях обычно обе стороны, но на сей раз, если станет об этом писать, он скорее отдаст предпочтение Трнкочи. В конце концов, можно делать две вещи разом: вытачивать новый «палец» и устанавливать виновника.

Рене ретируется незамеченным — другая порция брани влечет его в отдел входного контроля. Рене знает, что отдел зовется так потому, что ни одна деталь, не прошедшая его бдительный осмотр, не может попасть на конвейер. Здесь группка из трех человек: над женщиной, проверяющей переключатели, склонились диспетчер производства и завотделом входного контроля.

Диспетчер производства: — Где переключатели? Конвейер стоит.

Завотделом: — Придется подождать.

Диспетчер производства: — Им полагалось уже давно быть. Вам все равно, стоит конвейер или нет.

Завотделом: — Представьте себе, что именно так. Я отвечаю за контроль.

Диспетчер производства: — Что мне до вашей ответственности, если конвейер стоит?!

Завотделом: — Все равно вы их сейчас не получите. От нас они сперва вернутся на главный склад. А иначе не учет будет, а черт знает что!

Женщина старается как можно быстрее проверить переключатели: бракованные откладывает в коробку на полу, исправные располагает ровными рядами на столике перед собой.

Диспетчер производства: — Знаете, что я вам скажу на все эти ваши бредни? Знаете, что я вам скажу?..

Рене тоже любопытно, что же такое скажет диспетчер. А диспетчер выкрикивает:

— Вот что!

И ловко сгребает все исправные переключатели со столика прямо в полу своего халата.

— Идиоты! — кричит заведующий входного контроля, но диспетчера уже и след простыл. И Рене тоже почитает за благо испариться, чтобы заведующий не заметил, как он всепонимающе улыбается.

И вот Рене уже у конвейера. Здесь ждут переключателей, как манну небесную. Смена подходит к концу, но, пожалуй, можно еще наверстать упущенное!

Мастер конвейера: — Надрываемся как лошади, а эти чертовы снабженцы… Давай все на конец конвейера!

Рабочие и ремонтники покидают свои рабочие места. Ремонтники налаживают что-то в телевизорах, скопившихся в конце конвейера и у крайних рабочих мест. Отлаженные приемники относят на выходной контроль. Диспетчер с переключателями приходит уже к шапочному разбору — рабочие выходят из положения иным способом, и Рене знает, что это им не впервой. Минута — и конец конвейера очищен! Работница «выхода» — так сокращенно называют выходной контроль — регистрирует в журнале последние номера приемников. Однако — внимание! — Рене знает, что сейчас дело примет крутой оборот. Появляется мастер заступающей смены. И уже с ходу кричит:

— А я что, буду битый час ждать, пока припожалует ко мне первенький, или как?

Да, он пришел поглядеть на конвейер перед началом смены — и предчувствие не обмануло его. От так называемого «незавершенного производства» (и такими терминами уже владеет Рене) не осталось и следа.

Мастер заступающей смены выражается еще более ясно:

— Болван!

Мастер предыдущей смены делает вид, что не слышит. Рене знает, что ему на это плевать — ведь завтра, выйдя на работу, он обнаружит ту же картину.

Впрочем, мастер заступающей смены, возможно, понапрасну бурлит. Это — ночная смена. А что, если от нее никакого проку не будет? Рене осведомлен, что назревает серьезный конфликт между ОТК и производством. ОТК — это совесть завода. А заводская совесть сродни человеческой. Когда все в порядке, человек и не подозревает о ней. Но стоит ему согрешить — совесть сразу же даст о себе знать. Когда грех небольшой, голос совести еще как-то можно заглушить. Но если грех велик, человек как бы раздваивается, совесть его будто дикий зверь, вырвавшийся из повиновения, — она въедается в человека и грызет, грызет. И с совестью завода происходит то же самое — грызет, будто существует сама по себе, независимо от него. Производственники только диву даются:

— Как это можно, контролеры такие же техники и рабочие, как и мы, а не хотят помочь нам одолеть трудности, знай сидят и критику наводят, дескать, работаете из рук вон, дескать, возьмем да и остановим вам производство. Они из другого теста, что ли?

Рене знает, что контролеры и не прочь бы показать, что они такие же, как и все, что они — такая же частица завода, как и любой другой отдел, да вот беда — не получается! Сидеть, критиковать и угрожать — их прямая обязанность. Им даже премию дают не за количественное выполнение плана, а за его качество.

И Рене понимает, что именно здесь — причина раздора, а под влиянием нового события страсти разгораются еще больше. Посетившая недавно завод министерская комиссия обнаружила в телевизорах, предназначенных к отправке, целый ряд неполадок. Вина, разумеется, пала на ОТК. И наказание не заставило себя ждать: производственники, выполнив с грехом пополам план прошлого месяца, получили очередную премию, а ОТК лишился ее. И нынче как раз была выплата премиальных.

Рене подмечает, что контролеры монтажного цеха собираются сегодня в ночную с какими-то угрюмыми лицами. Рядом с дверью данного ОТК — дверь конторы начальников производственных цехов, в чьем подчинении мастера конвейеров. Конторы отделены друг от друга зеленой деревянной перегородкой, достигающей примерно половины высоты зала. Из-за перегородки явственно слышен и среднеповышенный голое.

До уха Рене доносятся вылетающие из-за перегородки голоса контролеров:

— Мы что, не работаем, как и они?

— Да мы не получили премии только за то, что закрывали глаза!

— Забраковать бы все это к чертовой бабушке!

— Пусть нам скажут спасибо за свои премии!

— На черта мне ходить в ночные! Сил нет больше терпеть — ночью-то в основном и пропихивают брак. А не пропустишь — они тебя еще и оболгут.

— Нет, больше ни за какие коврижки! Хватит!

Рене понимает: то, что слышит он, слышат у себя в конторе и производственники. Но там тишина — только постукивает пишущая машинка. Машинка достукивает, из конторы выходит начальник смены Муха, в руке у него синий служебный бланк. Рене известно, что в графе «назначение» указано: «обеспечить ночную смену». Муха входит в соседнюю дверь ОТК и тут же выходит, но уже без бумаги. Вручил, стало быть, а ответа дожидаться не стал. Но не успевает Муха закрыть за собой дверь, как ответ настигает его. Это голос инженера Бороша, лучшего теннисиста завода, начальника данного ОТК:

— Муха!

Тот останавливается: — В чем дело?

Инженер Борош: — В ночную мы не выйдем! Баста!

Из-за перегородки, где контора производственников, вылетает другой голос:

— Бастовать вздумали, шкуры продажные!

И голос из конторы ОТК:

— Сами продажные! С какой стати нам закрывать глаза ради ваших премий!

Из конторы производственников выбегает обладатель голоса, звучавшего оттуда, — Рене еще по голосу узнал инженера Мудрого, заместителя начальника опытного производства, руководителя темы «Ораван», застрявшего на производстве практически с той минуты, когда объявились первые трудности. Он кричит в дверь конторы ОТК, которую начальник смены Муха все еще держит открытой:

— Выделите производству нормальные детали! Из-за ваших паршивых деталей надрываемся как лошади, а в конце концов даже плана не дадим, так?

У инженера Мудрого как бы перевернутая психология, думает Рене. В начале весны, когда он с ним познакомился, из каждой его фразы явствовало, что он — руководитель темы «Ораван» и заместитель начальника опытного производства Пиколомини, de facto[42] даже начальник, поскольку Пиколомини постоянно находится в отлучке — Рене до сих пор так и не представилось возможности с ним познакомиться. И вот тебе, полюбуйся: кто скажет теперь, что инженер Мудрый не чистой воды производственник — мастер, а может, и просто рабочий?

Голос из конторы ОТК: — Да вы и с отличными деталями работаете из рук вон. Теперь пощады не ждите — отныне на «выходе» все будем браковать.

Муха, едва слышно: — Ох же и умники на «выходе»!

А инженер Мудрый кричит во весь голос: — На «выходе» каждый горазд умничать! До каких пор нам быть в дураках на конвейере Д? Кто пропускает на Е эти паршивые детали?

Смышленый паренек, этот инженер Мудрый, думает Рене, но его честолюбие всегда опережает реальные возможности. Поняв это, Пиколомини подсунул ему тему «Ораван». Инженер Мудрый клюнул на приманку и, хотя работал на заводе с неделю и опытом особым не отличался, принял предложение. Но вышло не так, как было задумано, и потому то же честолюбие обратило инженера Мудрого в производственника. Теперь он должен убедить всех, что сконструированный его опытниками телевизор производить можно и нужно. Однако новые трудности продолжают подстегивать его честолюбие. Пожалуй, в эту минуту он с радостью заделался бы уже и контролером, лишь бы доказать, что и на этом участке можно работать иначе и лучше! Но он пока еще не в ОТК, там другие люди, и взгляды у них, конечно, другие.

Голос инженера Бороша из конторы ОТК: — Паршивые, непаршивые, но людьми в эту ночную обеспечить вас не можем.

Инженер Мудрый: — Не можете?

Молчание.

Муха: — Посмотрим!

Он закрывает дверь в контору ОТК и вместе с инженером Мудрым исчезает в дверях конторы производственников.

Рене наблюдает, как расходится дневная смена. Несколько малопривлекательных, на его взгляд, девушек у шкафов снимают с себя белые халаты. Другие девушки надевают эти халаты. Это уже ночная смена, занимающая свои места у конвейера. Но конвейер пока стоит. Контролеры к работе не приступают. Мастер конвейера сообщает об этом производственникам. Из их конторы до уха Рене доносится голос инженера Мудрого:

— Борош, курва саботажная, ну, ты за это поплатишься!

Из конторы ОТК ни звука — лишь над перегородкой вьется сигаретный дымок.

Вот бы воскликнуть сейчас нечто ванстипхоутовское. Этакое беспристрастное. Дилетантское.

[25] РЕНЕ И ВАГ

Однако знаток заводских дел Рене обходится без восклицаний: придя домой, закладывает лист бумаги в машинку и пишет: «Лучшее средство против растущей нервозности — игра в открытую». Так будет называться его последняя, самая свежая передовица. В передовице он упоминает и письмо Бюро РК КПС, и номер многотиражки с этим письмом, что был приколот на будке выходного, контроля. Указывает, что коллектив завода до сих пор так и не дождался конкретного анализа допущенных ошибок, и прямо призывает приступить к таковому. Затем нацеливает коллектив на решение самой насущной задачи: «Мы оказались перед лицом двойной угрозы — потерять доверие вышестоящих инстанций как предприятие, не выполняющее план, либо скомпрометировать себя как предприятие, которое низким качеством своей продукции обманывает и обкрадывает потребителя. Вот какую дилемму мы должны разрешить — а между тем в настоящее время мы всецело заняты одними количественными показателями. Существует, правда, и третья опасность, самая большая: мы можем проиграть и на одном, и на другом фронте». Упомянув о грубости, которая все больше проникает в отношения между работниками, Рене заканчивает передовицу словами: «Следует помнить, что с помощью грубой силы мы никогда не выиграем этот бой — победа возможна лишь в результате добровольных коллективных усилий, всеобщего трудового энтузиазма. И мы добьемся этого лишь тогда, когда каждый чистосердечно раскроет свои карты».

К стилю Рене — товарищескому, режущему правду-матку — на заводе уже стали привыкать. Но несмотря на это, передовица «Лучшее средство против растущей нервозности — игра в открытую», вышедшая в свет 26 ноября, действует как взорвавшаяся бомба. Начальник производства, учуявший в рассуждениях о грубости некий намек на его собственные методы, вызывает Рене на беседу. Сначала он говорит с Рене спокойным тоном, но затем начинает горячиться:

— На людей действует только плетка — в этом я не раз убеждался.

— Нет, неправда, людей нужно воспитывать, — наставляет его Рене.

Начальник производства: — Ха, воспитывать людей! Как ты себе представляешь это воспитание?

Они не на «ты» друг с другом, но начальник производства «тыкает» Рене как партиец партийцу, хотя Рене и беспартийный.

— Примером, — цитирует Рене Макаренко.

— Мне его тоже никто никогда не подавал.

Дискуссия заходит в тупик, но по тому, что Рене все чаще оказывается вовлеченным в такую дискуссию, он заключает, что становится чем-то значимым — буквально за одну ночь он поднял авторитет многотиражки, а заодно и свой до уровня самой головки завода. Руководящие работники теперь охотно вступают с ним в разговор, делая все возможное, чтобы он не уличил их во лжи, а кой-кому Рене внушает и страх. Зато большинство говорит с ним, преисполнившись какой-то новой радости и даже надежды — а вдруг многотиражка способна сделать то, что уже никому не под силу. И конечно же, особо добрые отношения у Рене с тружениками на конвейерах, а уж с теми, кто на конвейере К, — и говорить не приходится.

А на заводе чуть ли не каждый день происходит что-то новое.

3 декабря — капитуляция. Директор Поспишил, размышляя в своем кабинете, вдруг приходит к решению: а не буду-ка я гнаться за выполнением плана. Он вызывает товарища Пухлу и диктует письмо министру, в котором сообщает, что завод в этом году направит свои усилия на улучшение качества продукции; что же до количественных показателей, то они вряд ли будут достигнуты. И 5 декабря он вновь выступает с речью перед коллективом, как полководец перед армией, и сообщает ему о своем письме руководству.

Рене аж присвистнул, узнав об этом, — ошеломляющее впечатление на него производят даты. 26 ноября была суббота. Газета датируется субботней датой, по приходит из Ружомберка лишь в понедельник, то есть 28 ноября. Допустим, подали ее директору только 29 ноября — во вторник. А прочел он ее лишь 30 ноября — в среду. Иными словами, он держал газету в руках за три дня до принятого решения. И счел за благо выбрать из передовицы Рене одну из предлагаемых возможностей.

Однако и коллектив завода читал передовицу. И у коллектива была возможность выбора — но его выбор оказался совершенно иным, чем тот, что сделал директор.

Рене узнает, что коллектив завода вообще с решением директора не согласен, а занял позицию, которую Рене наметил в конце передовицы: добровольные коллективные усилия, всеобщий трудовой энтузиазм. Но кто же он, этот коллектив? Рене узнает, что его представляет не кто иной, как уже известный чемпион по выбиванию плана мастер Талига.

— Пришел он ко мне на другой день после выступления директора, — рассказывает Рене начальник смены Муха, — и доложил, что он, мол, поспрашивал людей на своем конвейере в свою смену, рискнули бы они и план выполнить, и качество дать, и люди якобы ответили ему, что да, мол, рискнули бы. Ну а кто ж бы не поддержал этой инициативы? Поддержали ее, провели опрос на конвейерах и получили результат: начиная с 7 декабря все производство переходит на ночные смены, но не так, как раньше, — то одна, то вторая: с этого дня обе смены будут чередоваться через шестнадцать часов. Все подсчитали, должно получиться!

И директор — как узнаёт Рене — пришел в неописуемый восторг: едва отослав министру одно письмо, шлет вдогонку другое, перечеркивающее первое. Вот на какие дела подвигла завод его передовица! Но Рене отчасти допускает и иное объяснение. Когда вышла его передовица, на заводе как раз проводилась серьезная ревизия сверху, она-то прежде всего и могла навести директора на мысль написать первое письмо. Что же касается мастера Талиги, то Рене хорошо знает, что это за птица. Какой уж там всеобщий трудовой энтузиазм, какие добровольные коллективные усилия?! Наверняка приказал, и баста.

Ход событий вызывает у Рене все более глубокомысленные раздумья. Ведь 6 декабря начинается нечто, чего Рене ни разу здесь не видывал; да и те, что работают здесь дольше Рене, даже те, что обретаются с самого начала телепроизводства, а то и вообще со дня пуска завода, все они твердят Рене одно — такого здесь еще не бывало.

Завод, и по числу работников, и по своей организационной структуре рассчитанный на две смены, переходит вдруг на непрерывку. Рене только диву дается: многие из этих женщин приходят на работу из деревень, затрачивая на дорогу не менее часа. Кроме того, на носу рождество, и у работниц под праздники наверняка домашних забот невпроворот. Значит, женщины, уходя в 6.00 с шестнадцатичасовой смены, даже днем лишены возможности выспаться, а в 22.00 вечера они снова уже на заводе и приступают к следующей шестнадцатичасовой. Так что ж получается — до конца года эти женщины вообще не будут спать? А почему? Неужели потому лишь, что растроганный директор, узнав от группы начальников и мастеров цехов об этом коллективном решении, пообещал всем работникам хорошие премии? Ну, сколько он может пообещать — ведь одних женщин тут свыше тысячи. К их зарплате самое большее можно прибавить сотни две крон. Неужели ради этого люди работают? Исключено. Так ради чего же? Мастера или начальники цехов их принудили? У этих-то, разумеется, премии будут побольше. Кто знает, возможно, они чуточку и поприжали работниц. Но ведь если бы женщины отказались, а у них для этого достаточно убедительных доводов, принудить их никто бы не смог. Так все-таки почему? Или, может, люди здесь привыкли повиноваться без рассуждений даже самым что ни на есть бессмысленным приказам? Неужто прав начальник производства, считающий, что на людей ничего, кроме плетки, не действует? Нет, это уж меньше всего похоже на правду. Тогда почему?

— Они же относятся к этому совсем не так, как ты, — слышит Рене от Евы, с которой поделился своим недоумением.

Ах вот где собака зарыта! Он не должен смотреть на все своими глазами. Ему, Рене, все это кажется нечеловечески трудным, и это на самом деле так, но люди в этом крае привыкли жить и работать в еще более трудных и сложных условиях. Завод облегчил им жизнь — так почему бы не помочь и заводу в трудную минуту? Эти женщины ничего не знают о государственной экономике, но ведут себя так, будто понимают, что, не выполни они плана, пусть даже цифры его самые нереальные, а то и вовсе высосаны из пальца каким-нибудь вышестоящим прожектером, может случиться что-то непоправимое для их края, для них, для их детей. В общегосударственном масштабе ничего не изменится, а вот производство телевизоров могут перевести в иное место. И людям придется делать что-то другое, опять что-то очень трудное, глядишь, еще более трудное, чем шестнадцатичасовые смены, которые кажутся Рене такими ужасными, но эти женщины уже встречались с подобной надсадой, и, может, не раз еще встретятся, и потому принимают все как должное… Был бы тут Ван Стипхоут, он наверняка бы воскликнул: «Маленький производственный психоз, царь, все ясно, комментарии излишни!» Но, возможно, следом и он бы добавил: «Я уже ни черта не смыслю!» — и тут же, не ведая как, взял бы да и сам поддался этому психозу.

«Производственный психоз» охватывает всех; не только инженеры и техники из других отделов завода — этим-то уж не впервой идти в производство в нынешнем году, эти-то на конвейерах уже как у себя дома, — но на шестнадцатичасовые смены переходят и все служащие, и в самом деле для каждого работа находится. Неплохо было бы и мне, думает Рене, подключиться к этому движению, которому отдает все свои молодые силы и труженица конвейера К, будущая журналистка Ева. А могу ли я, как редактор заводской многотиражки, сделать что-либо достойное этого всеобщего порыва?

И вдруг Рене прозревает — бог мой, так ведь я уже сделал!

И действительно, сделал. Выдвигая в номере газеты от 26 ноября лозунг «Все должны чистосердечно раскрыть свои карты», он отнюдь не хотел выглядеть человеком, бросающим слова на ветер, и решил в каждом последующем номере сам чистосердечно раскрывать те или иные карты. Но где их взять? Он начал с того, что в номере от 3 декабря поместил передовую «Формализму — зеленая улица», использовав в ней свои впечатления, почерпнутые на активах бригад социалистического труда — теперь он и там уже желанный гость! «Мы стали свидетелями парадоксального явления, когда лучшие коллективы завода использовали актив для того, чтобы добиться наибольшего внимания, привилегий и даже опеки со стороны руководства и профсоюзов. Но человеку постороннему, случайно оказавшемуся на активе свидетелем дискуссии, вряд ли в ходе ее удалось бы установить те наиболее острые вопросы, которые волнуют сейчас наш завод». Так, одним ударом, Рене разделался со всеми лучшими коллективами. Но и это показалось ему еще недостаточно открытой игрой — ведь там на было ни одного имени, ни одной подробности. Надо найти более броскую тему — и вот она уже наготове! Следующая передовица, написанная Рене, должна была выйти в номере от 10 декабря. Озаглавленная «Производство — ОТК; счет 1:1», она содержала подробное описание недавнего конфликта этих двух цехов, так называемого «саботажа» контролеров, причем с упоминанием имей и всего того, что и кем было тогда сказано и сделано.

Рене сидит в редакции в конце стола и чувствует, как слабеет. Съедает лимон — это уже вошло в привычку: каждый день, чтобы восполнить недостатки питания, съедать по лимону. Ван Стипхоут выпивал по бутылке молока в день. Но и лимон не помогает — Рене ощущает все большую слабость. Опять он попал пальцем в небо! Рене умеет быстро работать. Те, кто видел, как он работает, ширят о нем славу, что при надобности он способен сам написать и подготовить к набору все 18 страниц номера за один день. Но номер выходит не сразу. Сначала цензура, потом типография. Пока газету верстают, печатают и возвращают в Нижнюю, проходит целая неделя, в течение которой на заводе, где так бурлит жизнь, все может перевернуться вверх дном. Именно это и происходит сейчас. Рене узнает, что «саботаж» контролеров не был воспринят уж настолько трагично. Инженер Мудрый вообще склонен всегда делать из мухи слона. А контролеры были по-своему правы, и своим «саботажем» заставили больше с ними считаться. С того времени, как стали работать шестнадцатичасовые смены, то есть с того самого 7 декабря, завод словно подменили — прекратились все разногласия и производство с ОТК теперь водой не разлить, особенно когда обнаружилась такая невероятная вещь: чем больше производится телевизоров за смену, тем телевизоры лучше.

И тут вдруг получается, что — 10 декабря суббота, значит, скажем, 12 декабря, в понедельник, — на конвейеры ляжет свежий номер многотиражки с его знаменитой «игрой в открытую». Контролеры, конечно, обидятся. Отношения снова испортятся. План сорвется. И виноват будет не кто иной, как он, Рене, великий искатель виновных. Или же случится нечто совсем непредвиденное и от него не зависящее — разве мало случалось в нынешнем году неожиданностей? Но всему причиной сделают его передовицу, и то, в чем он будет вовсе не повинен, тоже свалят на его бедную голову. Просто ужасно! Рене ума не приложит, что предпринять. Умереть — только это и остается.

Рене спешит на конвейер К поделиться своими треволнениями с Евой. Ева двигается едва-едва, видно, что к тяжелой работе она меньше приучена, чем другие женщины, а у нее самая трудоемкая операция — она вставляет кинескопы в телевизоры, за обычную смену ей приходится поднять — по расчетам нормировщика — тонну. За шестнадцатичасовую, стало быть, две. Но утомление ей к лицу. И пахнет она ацетоном. Однако волнения заглушают в душе Рене наслаждение, доставляемое своеобразным запахом и усталой девичьей красой.

— А может, позвонишь в Ружомберок, чтоб не печатали?

Боже мой, да ведь это блестящая мысль! Сегодня же только пятница, пожалуй, еще и печатать не начали! Рене бежит в редакцию — к счастью, там никого нет, господи, только бы не заявилась сейчас товарищ Пандулова или еще какой непрошеный гость, — звонит в Ружомберок.

— Что с номером?

— Имейте же немного терпения, товарищ Рене, — отвечают из Ружомберка. — Он уже в машине. Завтра его отсылаем, в понедельник будет у вас.

— Спасибо.

Товарищ Рене кладет трубку — и снова жизнь ему не мила. Уж лучше пулю в лоб! Что бы сказал Ван Стипхоут, окажись он сейчас в Нижней? Да чего там «сказал»! Что бы он сделал, будь он сейчас здесь?

Ранним субботним утром Рене покидает Нижнюю. Удачливо остановленная попутка доставляет его прямо в Ружомберок. Раньше, чем могло бы уйти из ружомберкской типографии какое-либо почтовое отправление, Рене входит в ее подъезд.

— А вы в Ружомберке сегодня, товарищ Рене?

— Да, кой-какие срочные дела были. А уж раз я здесь, постараюсь избавить вас от лишних хлопот. Ничего не отсылайте, газету возьму с собой.

— Ну зачем же вам утруждаться? Мы почтой пошлем.

— Помилуйте, разве это труд? Я здесь с машиной!

И вот Рене с пакетом многотиражки под мышкой гордо шагает по мосту через Ваг в сторону Оравы — там у шлагбаума всегда найдешь попутную машину. На мосту Рене ненадолго останавливается и обращает к мутным водам Вага такую речь:

— О праотец Ваг, в прошлом жемчужина наших рек! Знаю, как ты ненавидишь ружомберкский бумажный комбинат за то, что он отравляет твои воды. Но сегодня не вини его понапрасну! Ибо тот, кто на сей раз отравляет тебя целлюлозой, зовется Рене. Это я.

И, сказав эти проникновенные слова, бросает с моста в волны Вага внушительный сверток. В нем весь тираж свежего номера «Оравы», который должен был выйти 10 декабря 1960 года.

И товарищ Рене, провожая ностальгическим взглядом его полет, чувствует, что именно в эту минуту и он — пусть своеобразно — но включился в великое движение заводского коллектива.

[26] ФИНАЛ

Рене работает теперь осмотрительно (готовит к концу года выпуск счетверенного номера, ловко подсунув в него и номер, погибший в пучинах Вага), а завод теперь работает весело, хотя и выкладывается до крайности.

Так что же, все теперь идет как по маслу? Ну полно, весь год не шло, с чего бы теперь вдруг пошло?

Однажды поднялась паника: работа, дескать, каторжная, а премии будут маленькими. Каждый божий день выходит «молния» — выходит она и по этому случаю. Рене доводит до сведения коллектива, что «руководство завода обязуется…» и так далее и тому подобное. Ему даже и самому любопытно, как все обернется…

В предрождественские дни возрастает число прогулов. Если на одном конвейере отсутствуют пять-шесть человек сразу, работа всего конвейера под угрозой, пишет Рене в следующей «молнии».

На конвейере К, рядом с Евой, падает в обморок беременная женщина. На конвейерах работает множество беременных женщин и девушек, которым еще не исполнилось восемнадцати. Дело, как известно, противозаконное.

Случись какая беда — уж кому-то придется отвечать. Что толку в разговорах, что инициатива-де исходит снизу — а где доказательства? К директору явилась делегация мастеров и начальников смен. Директор мог бы сказать «нет», но ведь не сказал — напротив, благословил. Все, что происходит, происходит с ведома и согласия руководства. Стало быть, кто понесет ответственность, если что случится?

Вдруг по заводу пронесся слух, что начальник производства издал письменное распоряжение, запрещающее беременным женщинам и девушкам до восемнадцати лет работать в шестнадцатичасовые смены. Свою точку зрения он письменно изложил и директору. Но если этот запрет вступит в силу, парализуется все производство — с каждого конвейера уйдет по нескольку работниц. Значит, все затраченные усилия окажутся напрасными — план выполнен не будет.

«Перестраховщик!» — честят начальника производства прочие руководящие работники, и ниже- и вышестоящие. Однако возразить ему нечего и некому. Закон нарушается на участке, которым руководит именно он. Случись — не приведи бог! — какая передряга, он первый в ответе. И директор тут бессилен. Даже у него нет права приказать своему заместителю по производству нарушить закон. На такое может решиться лишь сам заместитель, лишь он один. А он уже принял решение. Парализует производство, но зато получит алиби.

Рене знает, что и с алиби начальника производства не так-то все просто. За ним не только алиби. За ним и правда. Это решение отчасти обращено и к нему, Рене. Ну, каково, редактор? Кто теперь груб? А кто гуманен? Кто воспитывает хорошим примером? Рене вынужден признать, что на сей раз самый гуманный человек на заводе — это начальник производства. И хотя многие считают его трусом, Рене понимает, что решение его, в общем-то, смелое. Ведь это решение отнюдь не пользуется популярностью. Оно ни у кого не вызывает симпатии — даже беременным женщинам и несовершеннолетним девушкам оно не по душе. Одному Рене оно нравится. И потому Рене решает помочь начальнику производства. И не только ему, но и директору и другим руководящим работникам. Он устроит все так, что они не понесут — по крайней мере Рене кажется, что не понесут, — никакой ответственности. В отделе оформления Рене запасается большим листом бумаги. В верхнем левом его углу пишет обращение ко всем работающим в шестнадцатичасовых сменах, призывая их личной подписью подтвердить, что трудятся они добровольно, под свою ответственность, руководствуясь лишь собственным желанием выполнить план даже вопреки распоряжению начальства. С этим призывом Рене обходит все конвейеры и собирает подписи всех работающих. Бумагу с подписями вешает затем на видном месте в производственном цеху.

Хотя руководящие работники в отличие от Рене и не придают акции по сбору подписей особой юридической значимости, тем не менее акция придает им смелости. И они делают ход конем — начальника производства посылают до конца года в командировку. Пусть и лежит на нем наибольшая ответственность, но случись что — он в стороне. И производство, стало быть, может идти своим чередом.

Рене безотлучен. В «Скорой помощи» ночи напролет варят кофе, кто-то должен его разносить; последний номер года Рене уже отослал в типографию, он свободен и с удовольствием становится одним из разносчиков кофе. А через несколько дней находит для себя и вовсе захватывающее занятие! Что ни ночь, издает одну, а то и несколько «молний» под названием «Ночной горшок». И художник-оформитель Мишо Баник включается в работу — Рене ведь не умеет ни рисовать, ни гектографировать. Но Мишо Баника нет нужды упрашивать — то, что он может включиться в работу, наполняет его гордостью. Впрочем, включаются все. Ночи напролет играет оркестр ансамбля «Ораван» под руководством Милана Храстека, и Рене счастлив, что может в столь исключительных обстоятельствах выслушать и свои поделки, контрабандой протащенные в сокровищницу народных песен. Он слушает и при этом разносит с Мишо Баником свежие «молнии». В «молниях» всегда разрешаются самые наболевшие проблемы ночи. Оказывается, например, что иные ловкачи выпивают по две, по три чашки кофе кряду, тогда как женщинам на отдаленных концах конвейеров не достается ни единой. Мишо Баник по совету Рене рисует прямоугольник, который распахивается по двум сторонам двумя трапециями: тройное зеркало. В каждом зеркале одна и та же фигура, пьющая кофе. А под рисунком стихотворение:

Зеркалами отражен, сам собою окружен. Разве женщины пьют кофе? Он не знает — в фас и в профиль сам себя лишь видит он.

Или в роли ремонтника с паяльником в руке выступает заместитель директора по экономической части Бртань. У Мишо Баника мастерская рука — ему удается схватить характерный профиль заместителя. И вот уже выпускается «молния» с этим рисунком и стишками под ним:

Однажды черной-черной ночью зам сделался чернорабочим.

«Окна РОСТА» Маяковского в сравнении с этим — детская забава, ухмыляется Рене.

Утром 20 декабря проносится по цеху радостная весть: пусть до выполнения годового плана еще далеко — на сегодняшний день достигнут необходимый уровень: ликвидирован дефицит. Мастера конвейеров приняли обет — не бриться, пока не снят дефицит. Мастер Мостар, на чьем конвейере он уже покрыт, получает право побриться первым. И тут же выходит «молния» со множеством портретов бородачей, а среди них один бритый. И текст:

С Мостаром беда — пропала борода. Кто бороду найдет, пусть сразу и вернет.

Нулевой дефицит необходимо удержать до конца года. И конечно, до конца года Рене должен на заводе присутствовать! Он уезжает в Жилину лишь на два дня, В сочельник собирался приехать отец из Праги. Но, так и не дождавшись его, Рене с матерью съедают рождественский ужин вдвоем. А на другой день наш герой снова в Нижней.

И вот 30 декабря — день, когда завод должен выполнить годовой план, выпустив последний из 110 000 приемников. Рене это знает. Останется еще время на небольшое торжество прямо на производстве, а потом состоится ужин в заводской столовой, куда на автобусах из окрестных деревень свезут и рабочих утренней смены, окончившейся в два часа дня. Если, конечно, ничего не случится.

Но, конечно, что-то случается. После полудня выясняется, что конвейеры стоят и людей на них нет. Рене встречает начальника смены Муху в слезах — когда же Рене узрел впервые эту его светло-желтую шевелюру? Ах да, в первый же день, в проходной!

— Что случилось, товарищ Муха?

— А, ерунда. Упросили меня мастера́ и рабочие. Когда стало ясно, что вторая смена план выполнит — первая-то была после ночной, да работала уже в счет субботы, — я взял и отпустил всех после полудня домой.

— А почему же вы плачете?

— Со дня смерти отца в сорок четвертом не плакал, а теперь вот разнюнился. Так в душу плюнули — сил нету выдержать. Когда нужно было убеждать людей работать, для этого мы годились. И не подвели ни разу. А вот пойти человеку навстречу — как бы не так! Ну разве мне не обидно, что эта слава достанется не моей смене?

И Муха, продолжая хлюпать носом, удаляется — Рене даже в сомнении, придет ли он вечером на торжество. В два часа заступает к конвейерам вторая смена, и начальник смены Петрашко знай посмеивается:

— Говорят, Муха плакал как ребенок! Сам виноват. Никого не спросясь, остановил конвейеры. А если б у нас после обеда цепь порвалась? Месяц из кожи лезли вон, а в последний день план бы да и угробили!

Но все разыгрывается как по нотам: несмотря на более ранний уход первой смены, около шести наступает торжественная минута. По конвейеру движется, приближаясь к выходному контролю, увенчанный цветами стодесятитысячный телевизор марки «Кривань». Рене летит туда — теперь он уж не упустит момента, как в прошлом году с последним «Манесом». По пути встречает директора Поспишила, бегущего в обратном направлении.

— Куда это вы так поспешили? — шутит удивленный Рене.

Директор улавливает шутку, улыбается:

— Спешу позвонить Ржадеку. Обещал. Он сидит в министерстве и ждет этой минуты.

И директор Поспишил бежит дальше.

Он успевает воротиться, когда собравшийся народ кричит «ура!» и стодесятитысячный телевизор достигает цели.

На месте телевизора, на опустевшем поддоне конвейера К, стоит теперь директор Поспишил и держит речь:

— Товарищи рабочие и работницы, нет слов, которыми я мог бы выразить свою благодарность. Радостную весть я только что сообщил товарищу министру. И я слышал, как он даже ахнул от восторга. Товарищ министр в свою очередь поздравляет всех работников завода и желает им…

Рене стоит среди собравшихся, обнимает за плечи Еву, вдыхает ее аромат, но это не запах ацетона, размышляет он, это аромат девушки, пахнущей ацетоном.

Вместе с Евой и остальными работниками он проходит по двору к заводской столовой. Звуки декабрьского вечера перекрывает грохот винной бочки — начальник производства только что привез ее из командировки. А кто же катит ее по дорожке? Начальник отдела кадров и доктор Сикора. Автобусы уже подвозят людей с утренней смены. И Муха здесь! Да, сегодня придется поварам попотеть! А впрочем, они не одни, у них есть подмога. В длинном окошке стены, отделяющей столовую от кухни, Рене отлично видит, как под вдохновенным руководством всех женщин из отдела кадров со сковородок слетают один за другим шницели. А кто ж это сейчас перевернул на сковороде самый большой? Да кто же еще, как не товарищ Пандулова!

В заводской столовой Рене и Ева садятся рядом, прослушивают выступления, съедают по шницелю, на столе объявляется и бутылка вина из прикомандированной бочки.

— Угощайтесь, — раздается знакомый голос.

И тут только Рене замечает, что напротив сидят его старые знакомые, сидят так же по-дружески, как и в прошлом году в кабачке «У малых францисканцев»: Станислав Навратил и Антон Трнкочи. Он улыбается, им, и они, словно сговорившись, одновременно затягивают:

— Не боимся мы работы, дружно станем за станки…

Рене с Евой тоже подхватывают и, допев до конца, затягивают, разумеется, все сначала.

— …С песней радостной и бодрой не боимся мы работы…

Вдруг кто-то сзади хлюпает Рене по плечу — Тршиска! Шепчет на ухо:

— Надеюсь, соображаешь, Иван, что самую большую премию оторвут директор, и министр?

— И министр? — изумляется Рене.

— Ну ясное дело, министр тоже, мы небось прежде всего на него трубили, Иван, а ты-то как думаешь?

Рене смеется, и Тршиска, тоже смеясь, убегает к своему столу, чтобы не заняли места. Прав ли Тршиска? А если и прав, думает Рене, что из того? Разве не понесли бы министр с директором самого строгого наказания, если бы, скажем, план не был выполнен? Да и потом, вмешательство министра в июле месяце все же было решающим. И разве директор Поспишил не выбивался из сил? Забот уйма — а он еще и составителя хроники не забыл привлечь к работе. Пусть Ван Стипхоут и не написал хроники, но директор Поспишил не просчитался — хроника у него будет! Рене знает, что, хоть эту хронику напишет он вместо Ван Стипхоута, не пригласи директор Поспишил для ее написания именно Ван Стипхоута, ей бы не доставало самого главного.

А когда все кончается и Рене, простившись с Евой, бредет к себе в общежитие, на пути ему попадается бывший самоубийца Петер Врба.

— А не тяпнуть ли нам с тобой по такому случаю? — спрашивает Рене.

— Не вводи меня в грех, — смеется Петер Врба. — Ты же знаешь, что я не пью.

— Отметим иначе, — говорит Рене. — Но ты мне должен помочь.

Они вместе идут в комнату Рене и берут со стола большую картину с изображением дома, что стоит посреди буйной растительности на обочине пуантилистической дороги под аляповатой неоновой вывеской CAFÉ.

Друзья переносят картину в женское общежитие, объяснив комендантше Гаргулаковой, что это подарок бывшего производственного психолога, и с ее помощью устанавливают картину на почетном месте в Красном уголке.

Надо заметить, что Рене еще до этого успел на задней стороне холста вывести посвящение:

Свободному народу общежития, его вдохновенному трудовому порыву, которым он потряс мое воображение, с искренним почтением и в глубочайшем молчании посвящаю сие обещание встречи. Au revoir!

И Рене, приложив все усилия, дабы самым достоверным образом воспроизвести подпись Ван Стипхоута, обнаруживает, что это ему действительно удалось!

Ван Стипхоут

Валя Стиблова СКАЛЬПЕЛЬ, ПОЖАЛУЙСТА!

Перевод с чешского Е. Элькинд

Valja Stýblová

Skalpel, prosím

Praha

«Československý spisovatel»

1981

© Valja Stýblová, 1981

1

Не люблю, когда из медицины делают сенсацию. Популярные статейки в газетах, прижизненные юбилеи… Как должен человек реагировать на просьбу: «Осветите перспективы вашей области науки!»? Или: «Мы слышали о ваших блестящих достижениях в микрохирургии. Расскажите об этом в нескольких словах».

Трудно. Прикроешь глаза — и представляешь себе пугающую неуклюжесть пальцев, управляющих микроскопом. Бьешься над стежками найлоновой монофиламентной нити. Самая длинная игла не больше шести миллиметров, а нить неразличима простым глазом. «Шьем новое платье короля», — говорят ассистенты.

Этот молоденький корреспондент пришел ко мне прямо с утра, едва я закончил обход. Вполне можно была отказать ему в «аудиенции». И почему я этого не сделал — сам не понимаю. Быть может, потому, что он напомнил мне кого-то, только я не сразу сообразил кого. Вел он себя не очень-то корректно. Не помню, например, чтоб он хоть раз назвал меня «профессор». Он ни о чем не попросил, а просто объявил о своем намерении записать беседу со мной для одного еженедельника. Такая самоуверенность, надо признаться, мне показалась забавной.

Он уже некоторое время ждал в моем кабинете (куда секретарша необдуманно его впустила), как ни в чем не бывало разложив на журнальном столике блокнот, ручку и какие-то папки, из которых торчали газетные вырезки.

— Боюсь, что не найду на это времени, — сказал я вместо приветствия.

Он пропустил это мимо ушей.

— Я вас особенно не задержу, — заверил он меня. — Поймите, это очень срочно. Через два месяца ваш юбилей.

Я все еще силился вспомнить, на кого он похож. И таким образом упустил минуту, когда еще удобно было извиниться и его выпроводить. Потом уже как-то не получилось. Он сидел напротив и пристально меня разглядывал.

— А вы на вид много моложе, чем я себе представлял, — заметил он. — Ученый, думаю, да еще профессор — наверное, почтенный старец…

Я не выдержал — улыбнулся. Он улыбнулся тоже. При этом на щеках у него обозначились ямочки, как у барышни. А между передними зубами был зазор, какой бывает у людей смешливых и плутоватых. Ну, наконец-то, вспомнил, кого он напоминает: Фенцла из студенческого интерната Главки! Пепика Фенцла! То же бесхитростное круглое лицо, тот же изумленный взгляд, который он ни на минуту от вас не отводит.

А может, это его сын? Я решил хотя бы послушать, что он скажет. Вызвал секретаршу и попросил принести нам кофе. Та удивленно подняла брови: уж не забыл ли я, какая у меня обширная программа на сегодня? Похоже, этот визитер надолго.

Она права, давайте поскорее к делу.

— Вы журналист? — начал я первым.

Он отрицательно помотал головой. Пока только учится на журналиста. Надо сдать несколько репортажей. Это входит в учебную программу.

— Редакция не очень на меня рассчитывает, — сказал он откровенно. — Пока мне не везло. На той неделе попросили сделать разговор с одним заслуженным деятелем, а он меня не принял, просто велел сказать, что его нету дома. Потом хотели, чтобы я пошел на вернисаж, а я совсем не разбираюсь в живописи, наверняка бы накатал какую-нибудь чушь. И вот я решил выбрать вас. Не сердитесь, что я так откровенно?..

— С чего бы мне сердиться.

Да, кажется, я основательно увяз. «Пепик Фенцл» снова ожил. И более того — стал поудобнее устраиваться в кресле.

— Какие вы мне приготовили вопросы? Что я думаю о будущем нейрохирургии? Или что-нибудь о благородной миссии врача? — поддел я его.

На это он не клюнул. Даже недовольно ухмыльнулся:

— Да нет, такую болтовню я не люблю, из этого бы ничего не вышло. Скорее что-нибудь о том, как вы начинали или что в вашей жизни не получилось. Можно еще какой-нибудь любопытный случай, когда вы действительно помогли…

Это еще куда ни шло, подумал я. По крайней мере понимает, что медицина такая же работа, как любая другая. Никаких вызывающих преклонение образцов или особых случаев, о которых писал Аксель Мунте. Просто хирург, у которого иногда тоже не получается.

Ему показалось, что я его не совсем понял.

— Нет, я действительно против таких наперед заданных типов, — сказал он решительно. — Например: врач-филантроп, разъезжающий по больным от зари до зари, так что даже не ест и не спит. Или главврач в провинциальном городке, всем говорящий «ты» и все на свете знающий. Или большой ученый — занят выше головы, а жена крутит с другим…

Я старался сохранить серьезность, ко мне это давалось трудно. Мой визави сосредоточенно посасывал чайную ложечку. Потом воинственно взмахнул ею:

— Может, я говорю и глупо — я имею в виду все эти романы с продолжением или многосерийные фильмы, где каждому отводится строго определенная роль. А в медицине-то все по-другому. Случайно я в этом мало-мальски разбираюсь: мать у меня операционная сестра.

Ну что же, сказал я себе, фразерства, во всяком случае, могу не опасаться.

Он вздохнул и положил ложечку на стол:

— Вы не рассердитесь, если я не допью этот кофе? Я его не люблю, просто боялся вас обидеть.

Я с жаром заверил его, что меня это ничуть не обидит. И с удовольствием похвалил за такой неформальный подход к репортажам. Было видно, что ему это приятно. Я стал прикидывать, когда назначить нашу следующую встречу.

В дверях показалась пани Ружкова:

— Вы не забыли, что у вас сегодня лекция, профессор?

— Нет, не забыл. Сейчас кончаем.

Он покраснел, как пристыженный школьник, и стал поспешно собирать свои вещи.

— Все ясно, надо уходить. Так всюду поступают. Пригласят сесть, потом заходит секретарша и говорит: у шефа неотложные дела. Я знал, что ничего не выйдет.

— Да погодите, — одернул я его, — зачем так сразу в амбицию! Меня на самом деле ждут студенты, это не отговорка. Поймите же, мой день расписан по часам, вы ведь меня не предуведомили о своем приходе.

Он недоверчиво вскинул глаза:

— Так вы меня не выгоняете?

— Нет, — подтвердил я и добавил, чтобы его успокоить: — Понятно, секретарше хочется иногда оградить меня от лишних посещений. К вам это не относится. Ведь я мог прямо ответить, что отказываюсь дать вам интервью.

Он просиял. Теперь это опять был Пепик Фенцл с улыбкой от уха до уха.

— Нет, правда, вы меня обрадовали. А я уж думал, вы такой же, как…

Он не договорил.

— Как кто?

— Да ну-у… Обидитесь, пожалуй.

Не знаю, какого рода честолюбие подвигнуло меня не быть таким же, как другие, с которыми ему так не везло, но мне вдруг очень захотелось, чтобы как раз этот репортаж у него вышел.

— Знаете что, — предложил я, — давайте-ка сюда вопросы, если они у вас составлены, и к вашему приходу я попытаюсь подготовить кое-какие заметки.

И это его не устроило. Вопросов у него не оказалось.

— Я думал, вы мне, может быть, опишете, как протекает ваш рабочий день. Или расскажете, что интересного произошло у вас в клинике за последний месяц. Возможно, вспомните и что-то из прошедшего. Или из личной жизни — это уж на ваше усмотрение.

— Ну вот и ладно. Так-то еще лучше. Прикину, а потом сообща дотянем.

С этим он наконец согласился.

— Нам все равно понадобится ваша фотография. Я приведу фотографа из нашего журнала. Она хоть желторотая, но дело понимает. Так что не сомневайтесь — ничего вымученного и застывшего. Это будете действительно вы.

Я не мог удержаться от иронии:

— Ну хорошо, хоть вы меня ободрили. А то, знаете ли, в моем возрасте…

— Вот именно, — горячо подхватил он. — Но вы ее не знаете, она из чего хочешь конфетку сделает.

Что можно было возразить? Сам напросился. Я предложил ему зайти через три недели.

— Исключено, — категорически отклонил он предложение. — Это должно быть у меня через неделю. Поймите, то, что вы расскажете, будет никуда не годно — придется все литературно обрабатывать.

Вот это да! Хороший допинг после учтивых петиций аспирантов, ждущих моего оппонентского резюме.

— Ну, это слишком рано, — начал торговаться я, — давайте через две недели.

Он уже ничего не предлагал. Оставил мне свой адрес.

Фамилия его была не Фенцл — смешно было предполагать это. Такие совпадения бывают крайне редко. Ведь я не знал даже, что сталось с Пепиком, не говоря уже о том, есть ли у него сын.

Прощаясь, он с таким искренним расположением стиснул мне руку, что у меня заныли пальцы. Спросил, надо ли предварительно позвонить через две недели.

— Ну разумеется, — сказал я, — придется ведь изыскивать для вас время. — И я заговорщицки указал пальцем на дверь в приемную у себя за спиной.

— А что, если она меня не пустит? Я все равно заявлюсь!

Да заявляйся уж, черт с тобой! Я закрыл за ним дверь и полминуты вслух похохатывал. В кабинет сунула голову секретарша и очень испугалась, увидев, что я один.

— Простите, что я его впустила, — начала она оправдываться. — Он сказал, ему надо обговорить какие-то сроки. Я думала, он медик. Потом стал о вас расспрашивать, и я поняла, что это из газеты. Но выгнать его уже не было возможности.

— Ничего страшного, — успокоил я ее. — Милейший паренек. Этакое, знаете ли… дитя природы — никаких околичностей.

Она негодующе тряхнула головой:

— Дерзкий он! Вы слишком мягкий человек, профессор. Люди не хотят понять, что у вас нет на такие вещи времени. Такая у вас работа — а они…

Старая добрая пани Ружкова! Дрожащими от возмущения руками подкладывает мне на подпись несколько медицинских заключений. Взгляд у нее при этом порицающий, ведь я все еще не могу удержаться от смеха.

Больше всего это позабавит Итку. Что-что, а чувства юмора Итке не занимать. «Неплохо ты устроился, — скажет она. — О перспективах нашей отрасли напишет Кртек — он старший доцент, секретарь общества по распространению политических и научных знаний, — список работ для «некролога» подготовит секретарша, тебе останутся одни раздумья и воспоминанья».

«А то возьмем-ка лучше отпуск, — предложу я. — Сбежим от всего — от статей, чествований, репортажей…»

И уже слышу, что отвечает на это моя жена:

«И опять-таки нет! Обещанья давать мы горазды, а выполнять их… Кто всю жизнь провозглашал эту истину? Так что давай пиши заметки и воспоминанья — пускай твой «Фенцл» блеснет. По крайней мере убедишься, что обещанного три года ждут».

Да, теперь ничего не поделаешь. Но в конце концов, две недели — порядочный срок, что-нибудь придумаю. Ведь если уж на то пошло, любой больной у нас переживает экстремальную ситуацию: операция, болезнь, выздоровление или смерть. Что ни больной, то человеческая судьба. Но, положа руку на сердце, может ли хирург подходить к пациенту с такой меркой? Рассмотреть каждый отдельный случай с такой дистанции — значит вычленить его из общего ряда. Существенная разница: видеть перед собой на операционном столе опухоль спинного мозга — или приятеля, которого знаешь двадцать лет. Большинство хирургов близкого человека вообще не оперируют.

Корреспондента, вероятно, занимают разные сенсации, необычайные катастрофы, несчастные случаи — а мы таких вещей не любим. Кому-то раздавило грудную клетку подъемником, сцепщик угодил головой между вагонами, шофер грузовика извлечен из-под горящих обломков. Рутинная информация для «Происшествий». Но кто из читателей мог бы представить себе, что значит для врача получить случай травматической эмфиземы легких или разрыва печени? А как удалить мелкие обломки костей черепа при тяжелой травме? Или что это за работа — оказание помощи при множественной травме головы с ожоговым шоком в придачу?

Нет, мы, врачи, не любим подобных сенсаций. Иногда у нас этих критических ситуаций по горло. Особенно, когда приходится вызывать кого-нибудь из родных и сообщать худшее.

Я поймал себя на том, что бесцельно стою у окна и гляжу в сад. Уже зацветают липы. Их медвяный аромат сильнее запаха дезинфекции, неумолимо проникающего по утрам ко мне в кабинет из коридора. Подумать только, на какие размышления навел меня этот юнец. Рассказы о людях ему подавай! Конечно, в них неизбежна патетика и то, что стократ повторенная критическая ситуация не в состоянии заглушить ни у кого из нас простой человеческой жалости. Пресловутый цинизм докторов — это фикция. Его особенно рьяно демонстрируют наши начинающие — те, которые бледнеют, когда не удается остановить кровотечение или когда больной умирает на столе. Курьезно, что потом они изо всех сил стараются казаться равнодушными. Обычно начинают рассказывать в ординаторской соленые анекдоты. И смеются так, что и в сестринской на втором этаже слышно.

В дверях опять показалась пани Ружкова. Да. Лекция. Сейчас иду.

— Еще вас дожидается пан Узел с этим мальчиком.

Как же я мог забыть? Надо им уделить минутку, они пришли проститься.

На мальчике еще пижамка и больничный халатик. Голова только начала обрастать светлыми волосенками и похожа на кеглю с большими ушами. Несут букет, завернутый в прозрачную бумагу. Дед в форме лесника и крепких башмаках, какие носят в горах. Большим носовым платком утирает лицо — на улице душно.

— Пришли сказать спасибо, — объявляет он. — Ну, Витек, как ты будешь говорить? Ты обещал красиво поблагодарить пана профессора.

Витек молчит. Тычет в меня букетом и ухмыляется. Потом подмигивает то одним, то другим глазом, как его научили наши сестры.

— Ну, быстро… как я тебе говорил? — сердится дед.

— За что благодарить, пан Узел? — стараюсь я по возможности сократить время визита. — Просто всем нам немножечко повезло.

Старик мнет край форменной шляпы:

— Что вы такое говорите, пан профессор?.. Не будь вас…

Растроганный, он отворачивается. Я, улыбаясь, протягиваю ему руку. Не тут-то было, он упрям. Решил, что не отстанет от внучонка, пока не добьется своего.

— Сию минуту поблагодари, Витек! Как я тебя учил?

Витек хихикает и крутит головой.

— Иди сюда, у меня кое-что для тебя есть, — вспоминаю я и веду его к письменному столу.

Я купил губную гармошку. Обещал ему — за операцию. Он вытащил ее из футляра и зачарованно оглядел со всех сторон. Попробовал дунуть и, когда раздался первый аккорд, просиял весь, как лампион. Потом кинулся мне на шею.

— Да я б… — залепетал он взволнованно, — как собака тебя облизал!

Я прижимаю его к себе. Глажу по голове и при этом пытаюсь нащупать в светлом пушке волос шов. Он тянется от затылочной кости до шеи. Мое касание уже не причиняет боли. Спасительная мысль приходит мне на ум:

— А хочешь, я возьму тебя с собой на лекцию?

Обращаюсь к деду. Ничего, если я их немного задержу? Конечно, ничего. Он готов задержаться тут хоть на неделю, если мне понадобится.

Ну, на неделю нет, а на два часика — пожалуй. Он пока может взять выписку из истории болезни и собрать вещи мальчика. Уже давно пора идти. Я спешу к лекторию. Широким шагом направляюсь мимо хирургического блока и потом вниз по двору. Витек едва поспевает за мной. Сначала бежит вприскочку рядом, потом убегает вперед. При этом без устали дует в губную гармошку.

Я усаживаю его в маленькой комнате, откуда проходят в лекционный зал.

— Здесь подождешь, я за тобой приду.

Вскарабкавшись на винтовой табурет, он снова берется за гармошку.

Сегодня последняя лекция в этом году. Завершаю тему об опухолях мозга. Демонстрацию примеров всегда провожу под занавес — для студентов это отдых после долгого записывания. Зал, как всегда, полон — нейрохирургия неизменно привлекает слушателей.

Студент Велецкий взял у меня диапозитивы. Привычно подготовляет проекционный аппарат, засовывает слайды в автоматическую раму. Практикант Велецкий! При мысли о нем не могу не улыбнуться. Ходит к нам в клинику уже два года. В первый семестр прямо лопался от гордости. Пришел тогда ко мне представиться. Заявил, что решил заниматься нейрохирургией, поэтому хотел бы нас посещать. На полудетском лице была самоуверенность. Я поручил его доценту Кртеку. Велецкий стал писать ему истории болезней и всюду его сопровождал. Он быстро перенял и размашистые жесты доцента, и его тягучую, монотонную интонацию. Примерно через месяц приходит как-то Кртек в отделение. Немного опоздал. Навстречу ему Велецкий:

— Пан доцент, обход сегодня можете не делать, я уже всех обошел!

Когда Кртек нам рассказывал это в своей сухой, ироничной манере, все просто лежали от смеха. И что же он Велецкому ответил?

— Благодарю, коллега, — сказал он, даже не улыбнувшись. — Это очень мило с вашей стороны. Но все-таки я думаю пройти еще раз. Мне, видите ли, тоже надо знать, что происходит в клинике.

Теперь Велецкий немного обстрелялся. Может делать несложные перевязки, и ассистенты говорят, что руки у него неплохие. За время пребывания среди нас научился и скромности. Понимает, что практикант в ряду клинических званий — нечто вроде ефрейтора. Перед сокурсниками, разумеется, форсит. Ефрейтор ведь всегда бывает грозой новобранцев.

— Диапозитивы давать сейчас? — учтиво спрашивает он меня.

Я утвердительно киваю. Он опускает темные шторы, включает аппарат. Начинаем.

Мне осталось рассказать об опухолях ствола головного мозга и мозжечка. Сначала вкратце повторяю основные анатомо-физиологические данные, затем следует теоретическое обобщение, показ рентгеновских снимков. Объясняю ход операции, вычерчиваю ее схему. А следующая часть сообщения — снимки, диапозитивы… Свет, тьма, жужжание аппарата, щелканье кассет, шелест переворачиваемых страниц тетрадей и блокнотов.

Передо мной десятки лиц. Глаза внимательные, сосредоточенные, глаза, рассеянно блуждающие по стенам, глаза сонные, красивые глаза девушки, не выражающие ни единой мысли. Взгляды нетерпеливые, взгляды, полные затаенной насмешки или невыразимо скучающие.

— Эпендимома, — повышаю я голос, — опухоль, встречающаяся главным образом у детей.

Новая искра интереса. Страдания, которым подвержены дети, всегда занимают и трогают аудиторию.

— Опухоль вырастает из четвертого желудочка. Это опасная зона. На основании этого желудочка располагаются, как известно, жизненно важные центры. Они регулируют дыхание, кровообращение, сердечную деятельность. Любое повреждение в этом месте способно привести больного к смерти прямо на операционном столе. Радикальная операция практически невозможна — иссекают обычно лишь часть опухоли. Можно выразить глубочайшее сожаление по этому поводу — ведь эпендимома как таковая не злокачественная опухоль. А бывает, что исход заболевания летальный.

Дописывают. За последней фразой энергично ставят восклицательные знаки. Откладывают самописки и разминают пальцы.

— Я кончил. В заключение хочу продемонстрировать клинический случай. На этот раз всего один, но в известном смысле очень поучительный.

Только Велецкий знает, что сейчас будет. Видел, как я провел Витека в кабинет. Надо отдать справедливость Велецкому: он не злоупотребляет своей осведомленностью, ничего сокурсникам заранее не объявляет. Только командует приглушенным голосом, чтобы подняли темные шторы и помогли убрать проекционный аппарат. Иду к двери в проходную комнату и открываю ее. Не вижу никого.

— Витек, ты где?

Ответа нет. Прохожу весь кабинет и выглядываю в коридор.

— Слышишь, отзовись…

Даже теперь все тихо. «Уж не сбежал ли на улицу?» — пугаюсь я.

— Узлик! — встревоженно выкрикиваю имя, которым называют мальчика наши сестры.

— У-у-у… — раздается откуда-то из угла.

Аудитория за спиной у меня разражается хохотом.

— Вылезай, постреленок!

Он сидит за лабораторным пультом. Вытаскиваю его и ставлю около себя. Теперь уж он послушно следует за мной. При этом копирует мой широкий шаг и дует в губную гармошку. С задних рядов его не видно, студенты встают, поднимаются на цыпочки. Я подхватываю его и сажаю на кафедру:

— Скажешь докторам все, о чем тебя спросят!

Демонстрации случаев начинают с анамнеза. Делаю знак студентке из первого ряда.

— Как твоя фамилия? — спрашивает длинноволосая медичка.

— Пан Узел! — выкрикивает мальчик.

Девушка растерянно усмехается. Закусывает губу.

— Ну ладно. А как зовут?

— Узлик, — объявляет мальчик, шныряя любопытствующими глазенками по залу.

В аудитории — веселое оживление.

— Спроси, зачем он пришел в клинику, — суфлируют девице.

— Зачем ты пришел в клинику?

Витек испуганно смотрит на девушку. Молчит.

— Но ты ведь знаешь, почему ты в больнице?

— Да.

— Так почему? Скажи нам.

— Не знаю.

Аудитория не может сдержать смеха. Мальчик смеется вместе со всеми. Подмигивает то одним, то другим глазом, чтобы интерес к нему не ослабевал. Наконец вытаскивает из кармана губную гармошку. Он уже освоил музыкальную фразу. В общих чертах это напоминает «собачий вальс».

Лучше уж займусь мальчиком сам. Поворачиваю его спиной к аудитории:

— Он оперирован. Вот здесь прощупывается шов, — показываю в гуще пробивающихся волосков направление разреза. — Может, есть желающие посмотреть вблизи?

Две студентки из первого ряда идут к кафедре. Щупают шов. При этом совершенно ясно, что каждая главным образом хочет мальчонку погладить. А этот паршивец тем временем строит мне рожи. Высовывает язык, ухмыляется, подмигивает напропалую…

— Здесь была опухоль, проросшая в мозжечок. Она заполняла весь четвертый желудочек и начинала давить на мозговой ствол.

Объясняю первичные симптомы и клиническое развитие. Еще раз повторяю ход операции.

— Мы удалили ее всю без остатка. Это была эпендимома, о которой я вам говорил в конце лекции.

Студентка, потерпевшая неудачу с анамнезом, нерешительно подняла руку:

— Но, пан профессор, вы говорили, что радикальная операция невозможна!..

Вот так. Теперь должна была последовать моя коронная реплика. Стало даже неловко — так эта пигалица мне подыграла.

— Я не сказал «невозможна», а сказал «практически невозможна». Она редко когда удается или, если угодно, почти никогда не удается.

Зал смолк. Эффект получился неожиданно сильный. Но право же, я сделал это не из позерства. Просто хотел, чтобы студенты усвоили материал. Подхватив Витека, я опустил его на пол. Семестр закончился. Я простился со студентами легким поклоном, и они мне хором ответили. Узлик снова принялся меня передразнивать. Тоже отвесил поклон, и при этом два раза подряд да еще в пояс, так что все опять начали хохотать. Я вышел первым, он за мной, не отрывая гармонику от губ, — так мы и скрылись в кабинете. В клинику шли уже медленно. Я держал его за руку, а он послушно семенил возле меня с гармошкой в кармане.

— А ты знаешь, куда теперь поедешь? — спросил я его.

— Да, — сказал он. — Домой, к дедушке.

— Нет, Витек, — снова принялся я объяснять, — сначала поедешь в другую больницу. Там будут дети, такие, как ты. Когда совсем поправишься, тогда только дедушка за тобой приедет.

Он шел вприскочку рядом. И не спускал с меня больших — по плошке — глаз. Сначала молчал. Потом подпрыгнул и чему-то хитро улыбнулся. И наконец не выдержал — проговорил нараспев:

— А я в больницу не пойду, не пой-ду! Поеду домой к дедушке — вот!

— Не пойдешь?..

Инсценировать удивление мне не потребовалось.

— Не-а, не пойду, — подтвердил он еще раз. — Но я дедушке обещал, что тебе не скажу!

У входа в клинику он дернул меня за рукав:

— Не скажешь ему, да?

Нет, вы подумайте! Хорошенькое дело! Пан лесник, кажется, и вправду собрался везти внука прямехонько домой. Проконтролировать это мы не сможем… Лекарство он у нас получит, так что, по его рассуждению, все будет в порядке. В детское отделение они не явятся, и все. И как это мы не сообразили раньше? Старый Узел достаточно яркая индивидуальность, чтобы поступить, как он считает нужным.

Я попросил их зайти еще раз, когда мальчик переоденется. В коротких штанишках и тенниске Витек был тоненький, как былинка.

— Так что? Вы, кажется, хотите внести коррективы в наши планы? — обратился я к деду. — Ребенок пока еще не может находиться дома, уверяю вас.

Он покраснел.

— Выболтал все-таки, гаденыш, — погрозил он внуку. — Хотел его немного подкормить, пан профессор. Вы только гляньте на него — кожа да кости! А у меня он получал бы цельное молоко, напек бы ему пышек… Такой ведь был хороший паренек. А сейчас?..

Я решительно замотал головой:

— Пока никак нельзя, поверьте. Такая операция не шутка! Что, если у него опять начнутся приступы?

Он стоял передо мной, высокий, плечистый, но беспомощный и растерянный, как ребенок.

— Но почему должны начаться приступы? Вы говорили, все уже в порядке!

И как тогда, когда пришел к нам с внуком первый раз, беспокойно заходил из угла в угол. Дойдя до середины кабинета, всякий раз нагибал голову и дугообразным движением снова ее поднимал.

— Те приступы уже не могут начаться, пан профессор… — убеждал он себя с тревогой.

Мне стало жаль напрасно его мучить. И все-таки он должен был понять, что ребенок еще не вполне выздоровел. Рана должна окончательно зажить.

— Приступов, надо полагать, не будет, — сказал я, — но борьба не кончена. Больному требуется время, чтоб прийти в себя даже после аппендицита, а тут дела значительно сложней. Витеку следует быть под наблюдением, потребуется повторить анализы…

Узел остановился против меня, заложив руки за спину:

— Да я бы его каждую неделю привозил. Вы бы его осматривали.

— Дело не только в этом. В детском отделении есть психиатр. Он ежедневно будет наблюдать ребенка. Надо ведь знать, по-прежнему ли у него в порядке с головой.

— Так вы считаете… рассудок… это могло сказаться?.. — перепугался старик.

Витек хихикал в ладошку.

— Нет, — успокоил я его, — не надо думать, что ему это грозит. Но если вы в лесу высаживаете деревца, вы ходите смотреть, все ли у них как надо? Не оставляете на произвол судьбы?

— Это так, — согласился лесник.

— Ну вот. Мы тоже хотим довести работу до конца. Когда его выпишут из детского отделения, тогда можно будет за него не волноваться.

Я долго еще уговаривал его, пока он не смирился.

— А я-то думал, Витек, будем с тобой дома… — наконец вздохнул он.

Мальчик понял, что дед капитулировал, — хмуро стукал ногой по журнальному столику.

— Что ж, быть по-вашему, пан профессор, — пообещал старик. — Как-нибудь перетерпим.

Тут я не удержался и спросил, откуда у него эта привычка ходить по комнате, так странно наклоняя голову. Он засмеялся:

— А это вот от чего. Я живу в старом доме с рожденья. Там низкая горница и вдобавок балка на потолке. Приходится нагибать голову, чтобы не стукнуться. И у отца была такая же привычка — он был еще выше меня. Придешь куда-нибудь, забудешь, что не дома, и наклоняешься — даже в трактире, у нас в деревне. Мужики надо мной смеются…

На прощанье дед долго тряс мне руку и благодарил. Мальчонка, задрав нос, проплыл мимо — в его глазах я был предателем.

Секретарша переключила меня на неизбежный разговор — ходатайство по поводу больного, который даже еще не поступил к нам. Дает мне протокол заседания кафедры, чтобы я его завизировал. Потом кладет передо мной три письма с заготовленными набросками ответов. Все письма от читателей моей популярной статьи в газете. Я бегло просматриваю письма. Стоп, на этом надо задержать внимание! Какая-то женщина пишет об онемении одной стороны тела. Это характерный симптом. Однажды мы вот так же, по письму, обнаружили опухоль мозговых оболочек, которую прекрасно удалось убрать. Теперь этот человек вполне здоров.

— Еще несколько посетителей, профессор.

Среда — единственный день, когда мы не оперируем, и, естественно, должен вместить в себя все, включая информацию о больных. «День открытых дверей, — говорит о нем пани Ружкова. — Но попробуйте в них уйти», — добавляет она при этом.

Разговоры с родственниками больных я не очень люблю. Что отвечать на благодарности и дифирамбы, которые почти всегда утрированы? Еще трудней ответить на упреки в тех случаях, когда помочь не удалось. По существу, они тоже утрированы.

Тебя благодарят, а ты стоишь как у позорного столба, поскольку знаешь: именно у этого больного на завершающем этапе выскользнул кровоточащий сосуд, и операция угрожающе затянулась. Хорошо, если добавление наркоза пройдет без последствий. Другие обвиняют тебя в том, что их близкий не перенес хирургического вмешательства. Без операции он, быть может, прожил бы еще несколько месяцев. Быть может. И все же… разве мы не обязаны были рискнуть, пока оставалась хоть капля надежды? Что бы я ни ответил, легче им от этого не станет.

Ничего не поделаешь, в среду даем информацию о пациентах родным и близким. Секретарша впускает ко мне в кабинет родственников больного. Два, три, пять человек одновременно. Я знаю, это родня Царды — цыгана, которого мы оперировали по поводу опухоли в шейном отделе позвоночного столба. К несчастью, она оказалась метастазом. Дела его очень плохи. У него сильные боли, трудно их приглушить. Вся многочисленная цыганская семья здесь каждый день. Приходят, рассаживаются на койке и не хотят уходить. На них уже жалуются сестры. Придется его переводить в районный стационар.

Один за другим протягивают мне руки. Царда, и еще Царда, три сына и две дочери. Все черноволосы и смуглы, все говорят темпераментно, перебивая друг друга. Поодиночке я их уже видел — они останавливали меня в коридоре, в саду и на улице, но так, всех скопом, вижу первый раз. Предлагаю садиться. Слово берет старший. Нет надобности им ничего объяснять, они знают: дела отца плохи. Пришли просить разрешения увезти его домой.

— Едва ли это возможно, — отговариваю я их. — Сам он не поднимается. У него пролежни, и ему надо ставить катетер.

Они глядят на меня вежливо, но соглашаться не хотят.

— Мы все знаем, но мы справимся. Вот Марика выучилась на сестру, может делать инъекции. И раны может промыть. Нас много, мы его обслужим. А катетер будет ставить доктор с соседней улицы, мы с ним договорились.

— Он уже начинает чувствовать, что не выздоровеет, — пытаюсь я поколебать их. — Если его взять домой, он поймет, что это конец.

— Он знает, что умрет, — отзывается другой сын. — Потому и хочет быть с нами, ему здесь тоскливо.

— Не знает, — настаиваю я. — Пока только догадывается. С твердым сознанием этого никто не может смириться.

— Нет, правда, отец все знает, — присоединяется старший, — мы ему говорили. Он должен был это узнать. С тех пор он, наоборот, спокойнее. Мы хотим быть все вместе, еще так много надо нам сказать друг другу!..

Я ужасаюсь. Что они сделали! Это бессмысленно и жестоко!

— Среди нас ему легче умирать, — убеждает меня Марика, и по щекам ее бегут слезы. — Мы всегда были вместе, он не привык быть один. Мать тоже знала, что умрет, а до последней минуты улыбалась, потому что мы были вместе. Мы будем хорошо за ним ухаживать, пан профессор, разрешите увезти его домой.

Молчу. Вспоминаю, как пришел к Царде через два дня после операции. Он лежал бледный, подавленный, лицо было мокро от пота.

— Ну видите, все позади, — сказал я, и он улыбнулся. — Через недельку-другую станет легче, подниметесь, забудете про боли…

Я говорил эту неизбежную ложь, глядя ему в глаза, и он, стыдясь за меня, отвел свой взгляд первым.

— Нет, пан профессор, уже не поднимусь…

Я старался его разуверить. Каждый доктор умеет провести этот акт милосердия. Но и тогда еще мне показалось, что он не поверил.

— Когда вы ему сказали, что он не поправится? — спросил я, чтобы подтвердить свою догадку.

— Сразу, как только он проснулся после операции. Он хотел знать правду, ну как было ему солгать, мы все слишком любим друг друга. Гораздо тяжелее, пан профессор, не знать о себе правды, а лишь подозревать плохое. Теперь все разъяснилось. Придется расставаться…

— Вы окончательно решили обойтись без помощи больницы?

— Окончательно. Дайте на это ваше позволение. Ведь он совсем не спит, боится разбудить соседей по палате, если застонет во сне. Мы даже не смогли бы взять его за руку, когда придет последняя минута. Уходим и не знаем, застанем ли его еще в памяти. Мученье и для него, и для нас.

Я снял телефонную трубку и набрал номер сестринской на втором этаже.

— Пан Царда поедет домой. В каком он состоянии, мне, разумеется, известно. Закажите санитарную машину на утро.

— Санитарную? Для чего? — вклинился в разговор старший сын.

— Это не требуется, мы хоть сейчас его перевезем, у нас машина, — обступив меня, заговорили они наперебой.

Я переложил трубку к другому уху.

— Санитарную машину на утро, — повторил я сестре. — Да, с ним поедет кто-нибудь из родных.

Кладу трубку и объясняю, почему нельзя хоть сейчас и на своей машине. Поняли. Старший сын произносит традиционные слова благодарности, все учтиво прощаются. Еще раз заверяют: дома у отца будет все, что потребуется, — могу не опасаться.

Я верю им. И думаю: какая нужна сила, чтоб знать о себе худшее и терпеливо ждать конца. Знаменательно, что простым людям это дается легче. Чем больше человек знает о болезнях, тем больше их боится. Обычно думают, проще всего в этом случае медику. Если болен, сам себе поставит диагноз и станет лечиться, как найдет наиболее рациональным. А между тем сколько сомнений и домыслов одолевает врача при одном тревожном симптоме или сомнительном биохимическом анализе, если дело касается его или кого-нибудь из близких!..

— Ну как ты? — спросил я однажды коллегу, у которого за год до того были неполадки с желчным пузырем.

— Не говори!.. — махнул он рукой. — Перенес последовательно рак желчного пузыря, толстой кишки и, наконец, прободение язвы желудка.

— Да ну! Тебя, значит, оперировали?

— Не оперировали, — смеется. — Просто в тот период психанул. Выдумывал себе болезни. Теперь вот наплевал на все анализы — и порядок.

Заверяю его, что он никогда еще так хорошо не выглядел.

— Да брось! — перебивает он меня. — Я все равно тебе бы не поверил. Но я прибавил в весе три кило и чувствую себя отлично.

Не утерпев, я поднимаюсь наверх посмотреть на Царду.

— Сыновья уже тут побывали, — объявляет мне сестра, — он знает, что выписывается.

На Царде шелковая пижама, он чисто выбрит. Улыбается, и улыбка у него никак не грустная, скорее торжественная. На столе — свежий букет чайных роз.

— Пан профессор, благодарю вас от всей семьи.

Лицо у него желтое, но оживленное. Резкие линии бровей, темные искрящиеся глаза. Дышит тяжело, первичная опухоль — у верхушки правого легкого. Должно быть, давит на плечевое сплетение — значит, больной испытывает сильную боль.

— Вы все равно ведь не могли бы мне помочь. Дети здесь днюют и ночуют, а это тревожит больных.

— Если хотите, я отпущу вас домой. Но так не нужно говорить, увидите, вам станет лучше…

Он остановил меня движением вытянутой руки. Было в этом жесте что-то от давних веков — что-то, присущее лишь старейшине рода.

— Я знаю, вы хороший человек. Но я не тужу. Прожил красивую жизнь. Дети благодарные, они меня не оставят. Еще так много надо нам сказать друг другу… — кончил он теми же словами, какие произнес недавно его сын.

Оставалось только пожать ему руку. Я спустился на первый этаж. Перед глазами все еще стояло торжественное лицо Царды. Как бы себя чувствовал в подобной ситуации я? Тоже хотел бы, чтобы у постели собрались в последнюю минуту мои родные? Или легче было бы со всем покончить самому, как сделал недавно один наш доктор из поликлиники, когда узнал, что у него рак легкого?

Я даже вспомнил стихи Галаса:

Я умереть хотел бы в лопухах, что крупным листом своим заслонят от глаз посторонних мой страх быть малодушным таким…

Может быть, легче умирать в одиночестве? Однажды мы с Иткой дали друг другу обещание, что в этом вопросе никогда не станем лгать. На миг я представил себе, что у нее неизлечимая болезнь. Сказал бы я ей правду? Никогда! Придумывал бы прямо фантастическую ложь, только бы не лишать ее надежды. Однако медики в подобных случаях не верят уже из принципа. Это заколдованный круг. Что, если прооперирован был бы я сам? Итка меня уверяла бы, что это банальная язва желудка. Все приятели утверждали бы то же, и, быть может, с полным основанием. Но я бы им не верил. С тем же успехом это мог быть рак желудка. Ищу симптомы, слежу за весом. Переубедить меня может только время. Такова оборотная сторона нашей профессии.

Ну, хватит! Как реагировала бы на эти погребальные размышления Итка?

«А все твой юбилей, — сказала бы она. — Всякий юбилей — тошнотворное мероприятие: самый здравомыслящий человек от него размякает».

В приоткрытой двери показалась голова Ружковой.

— Ушли все? Будете диктовать реферат?

Конечно, с удовольствием, хоть часик, если получится. Сегодня после обеда заседание Общества Пуркине[43]. Перед тем надо еще поговорить с Кртеком о плане научных исследований на будущий год.

— Пан профессор, могу я зайти к вам на две минуты? — спрашивает по местному телефону старшая сестра.

— До завтра это не подождет?

— У меня неотложное дело!

Верушка — мы зовем ее Эльвира — очень энергична и предприимчива. Напоминает мне, что завтра операционный день, так что времени я все равно не нашел бы. Отделение в такой критической ситуации, что она готова сложить с себя обязанности старшей сестры.

— А Румл не может вам что-нибудь посоветовать? Для чего у меня заместитель по лечебной части?

— Он мне посоветовал. Принять мепробамат!

— Ну хорошо, зайдите.

Через минуту она врывается в мой кабинет. На щеках красные пятна, до того взбудоражена.

— Я решила подать заявление об уходе, — задыхаясь, выпаливает она с места в карьер. — Главврач Румл совершенно не вникает в положение со средним медперсоналом. До завтра надо представить график отпусков. Летом я просто не в состоянии обеспечить клинику сестрами. И это при том, что все процедурные возьмут суточные дежурства. И еще операционные обещали помочь…

— Погодите, Эльвира, — называю ее этим именем, — ведь какое-то решение надо все же найти…

Она сокрушенно опускается на стул. Уголки рта ее начинают подозрительно вздрагивать, голос срывается:

— Честное слово, я уже не в состоянии! Просила пана Румла зайти к главной сестре — не хочет. Говорит, что и так превратился в хозяйственника, и все к нему лезут с просьбами. А почему тогда не присылают выпускниц? Каждый год та же история. Две пришли показаться, я стала им рассказывать, как у нас хорошо, а их перебросили на ликвидацию прорыва в новой точке. Руженка еще в позапрошлом году должна была уйти на пенсию — летом ее не будет. Пять сестер едут в отпуск по туристической путевке за границу, там нельзя менять сроки. А две идут в декрет… У Яны годовалый ребенок, должна была в этом году выйти, но передумала.

— Где список, покажите, — прошу я, только чтобы выиграть время.

Просматриваю график по отдельным летним месяцам. Как всегда, самое трудное положение в июле и августе.

— Что, если кто-нибудь возьмет отпуск уже сейчас, в июне? Ирена, например, или Ганка?

— Не выйдет, — отвечает старшая сестра, шмыгая носом в платочек, и вид у нее при этом как у дамы с камелиями. На прошлой неделе у Евы из лаборатории была свадьба, и обе они пили кока-колу.

— Кока-колу? Какое это имеет отношение к нашей проблеме? — изумляюсь я.

— Очень большое, — говорит она подавленно. — Вместо вина пили кока-колу, значит, обе они в положении. В июле уже не выйдут на работу. Как только я это заметила, я отвела их в сторонку, и обе признались, что реакция на «ХГ» у них положительная.

— Гос-споди боже мой, — вздыхаю я, хотя меня и разбирает смех.

Моя растерянность трогает старшую сестру. Она понимает, что я едва ли чем помогу, но довольна, что хоть излила душу.

— Ну ничего, — начинает она извиняться. — Простите, что побеспокоила напрасно. Просто не знаю, что делать, никогда еще так не бывало. На прошлой неделе сама отдежурила сутки, потому что было всего две сестры и третьекурсники. По ночам даже просыпаюсь от страха, как бы в клинике чего не случилось.

— И как на это смотрит муж? — пытаюсь я спасти ситуацию шуткой.

Красивые серо-голубые глаза влажнеют.

— Вчера за ужином швырнул в меня тарелкой. «Не для того, — говорит, — я женился, чтобы есть старые, заветрелые кнедлики». А они и стояли-то с воскресенья, и я на них вылила ему три яйца…

Она еще пытается крепиться и наконец не выдерживает — плачет.

— Как ни возьму ночное дежурство, так уж он невесть что думает… Не может понять, какая тут работа.

— Это очень обидно, Эльвира. Но ведь как старшая вы можете действительно не выходить в ночь.

— Вам хорошо говорить, пан профессор, — всхлипывает она. — Девушки уже дежурят по двенадцати часов, мы раньше делали это только летом. Нельзя им не помочь! А муж требует, чтобы у него был горячий ужин — конечно, он имеет на это право, за день так наломается — он работает в ЧКД у станка. Детям я тоже нужна. Парень в восьмом, дочка на год младше. Мы с мужем никогда не ссорились, а теперь не знаю, что такое стало. Наверно, потому что меня уже не хватает на все. Муж зарабатывает достаточно, но за меня-то ведь никто не купит и не сварит…

Проблема работающей женщины в сжатом изложении. Я слушаю и представляю себе сестер, каждую в отдельности. Врачей, Итку — всех, кому так же тяжело. Что ей сказать в утешение? Она еще говорит некоторое время, но будоражащие каденции ее голоса постепенно слабеют, как волны во время отлива. Я знаю: из клиники она не уйдет. Ни сегодня, ни в другой день — слишком любит свою работу, чтобы на это решиться. Тем обидней, что я ничем не могу облегчить ее положения. А она этого безусловно заслуживает. Работник она способный и предана делу.

— Попробую поговорить с директором, — прерываю ее.

Она мотает головой:

— Что это даст? Схожу опять к главной — может, о чем-нибудь договоримся.

Она улыбается, но улыбка нерадостная. Еще раз просит извинения за беспокойство. Допускает, что всему виной нервы. Из-за семейной ссоры, вероятно. С графиком что-нибудь придумает — в конце концов, это ее обязанность.

Не утешительно все это. Пани Ружкова между тем села к машинке и стала вкладывать в нее чистый лист. При этом перебрасывается со мной репликами о вечной проблеме нехватки сестер в клинике. Тут как раз появился доктор Зеленый. Nomen omen[44]. Это он умеет. Из докторов он у нас самый младший, весной только был аттестован. Наши доктора зовут его «зелененький». Вид у него испуганный.

— Могу я с вами посоветоваться, профессор?

— По какому вопросу? О больном? — недовольно спрашиваю я.

Он утвердительно кивает. Секретарша вопрошающе оборачивается.

— А вы с доцентом Кртеком говорили?

— Он в министерстве. А главврачу необходимо было пойти в паспортный стол.

Могу дополнить эту информацию: у Ружички академический отпуск для завершения докторской диссертации… Я вздыхаю. Пани Ружкова понимает и скрывается в приемной.

— Дело идет о том пациенте из терапевтического, которого мы обсуждали на пятиминутке.

— А, это внезапное кровотечение?

— Да, ему стало хуже. Потерял сознание.

— Но мы решили срочно сделать ему артериографию, предполагаем кровоизлияние в левом полушарии мозга.

Да, так оно и есть, артериография уже сделана. Они спрашивают, можно ли оттуда привезти его прямо сюда.

— Вы видели снимки?

— Снимки я смотрел. Там ограниченный очаг, считаю, что его следует срочно удалить.

— Кто там дежурит с вами?

— Кроупа и доктор Ираскова.

Главврач районной больницы Кроупа проходит здесь курс повышения квалификации. Такого рода операции у них еще не внедрены. Ираскова у нас большей частью «на подхвате», как говорят о ком-то, кто все время ассистирует.

— А что Вискочил или Гладка?

Зеленый учтиво улыбается:

— У доцента Вискочила на руке повязка, а ассистентка Гладка взяла два дня за свой счет — дочь с ребенком приехала из роддома. Надо ей первые дни помочь.

Прелестно, мысленно говорю я. Румл до полудня занимается личными делами, даже не сообщив мне об этом. И оставляет в клинике бригаду, которой нельзя доверить сложный случай. Вискочил со своей повязкой может дать разве что полезный совет. А Гладка? Вместо того чтоб ухватиться за возможность проявить себя в отсутствие более сильного хирурга, стирает дома пеленки. Доработались!

Мы с доктором Зеленым встречаемся взглядами. Он смотрит на меня немного напряженно — понимает, что я рассержен. И тут… в лице у меня что-то дергается, и оба мы начинаем смеяться. А что еще остается?

— Приготовьте его к операции, — говорю я. — Сделаю ее сам. Ассистировать будете вы.

— Я? А как же главврач Кроупа и…

— Да, вы! А то, я вижу, кроме вас, тут в один прекрасный день вообще никого не останется. И надо, чтоб вы знали, что вам делать.

Он вспыхнул от радости. Пообещал, что не пройдет и часа, как больной будет в операционной, и бросился из кабинета в коридор. Наконец-то начну диктовать реферат. Остается на это какой-нибудь час.

2

Быть может, молодому журналисту показался бы занимательным именно Узлик. Тогда пришлось бы вспомнить, что было почти два месяца тому назад. Впервые я услышал о нем на «бирже», как с незапамятных времен называем мы наши консультационные совещания, куда приходят врачи из других больниц предлагать нам своих пациентов для операции. Мы «торгуемся» с этими врачами долгие часы. Они сплошь и рядом не отдают себе отчета в том, что хотят от нас невозможного. Доцент Кртек встречает этих коллег латинской цитатой: «Timeo Danaos et dona ferentes»[45]. Гости этой остроте улыбаются — сами понимают, что их случаи иногда оборачиваются дарами данайцев.

Как раз таким случаем был Узлик. Детский врач пришла к нам на совещание где-то в конце апреля. Она была у нас на «бирже» впервые. Робко улыбалась и напоминала мне гимназистку Марушку Шибрабову, которую мы называли тогда «божья коровка Янинка» — по книге Карафиата «Жуки».

Она все доложила нам по памяти. У мальчика уже с двух лет начались приступы с отключением сознания, которые в последнее время участились. Он реактивен, умственно хорошо развит, никаких нарушений двигательных функций и других неврологических симптомов у него не обнаружено. Это внебрачный ребенок. Мать осталась где-то на чужбине, а он живет у деда. Фамилия мальчика Узел, такая же, как у деда.

По рентгеновским снимкам видно, что речь идет о большой опухоли. Провели ангиографию, пневмоэнцефалографию и даже томографию. Наш рентгенолог вынимает снимки из конвертов, систематизирует и кладет на стекло негатоскопа.

Мы долго молчим. Только Кртек не может удержаться от своего «timeo Danaos». Сейчас это действительно очень к месту. «Божья коровка» не сводит с меня умоляющих глаз. Тяжело ее разочаровывать.

— С этим решительно ничего нельзя сделать, — говорю я. — Не потому, что это эпендимома, и даже не из-за ее локализации, а потому, что она слишком велика.

Рентгенолог меня поддерживает:

— Действительно, ужасно она разрослась. Заполняет весь четвертый желудочек и, безусловно, давит на мозжечок, а может быть, и на ствол мозга.

Доктор из детского отделения не спускает с меня глаз, синих, как цветы на модранских кувшинах. Не останавливаясь, продолжает докладывать дальше, словно меня не слышала.

— Теперь ему уже пять лет, — говорит она монотонным голосом, будто рассказывает сказку в детском саду. — Неделю тому назад был очень сильный приступ с остановкой дыхания, мы его еле привели в себя.

— Вот видите, значит, уже явно задет дыхательный центр, — использую я это как аргумент. — Если мы станем его оперировать, эта область была бы поражена еще больше, развился бы отек мозга.

— Без операции он, может, протянет еще годик-другой… — подыгрывает мне Кртек.

«Божья коровка» покрывается румянцем:

— Кроме этого ребенка, у деда никого нет. Это такой… патриархальный лесник из Высочины. Никогда он не смирится с тем, что внука нельзя было спасти. Я полагаю, он к вам придет, профессор.

Обрадовала, ничего не скажешь! Наверное, сама и подбивала. Ей-богу, остается только руками развести. Коллег моих все это забавляет. Они-то знают, как трудно мне кому-нибудь отказать.

— Поверьте, — начинаю я убеждать молодого специалиста, — будь хоть капелька надежды, я бы не колебался ни минуты, вы такой красноречивый адвокат… — пытаюсь я обратить все в шутку.

Но она не желает ее понимать.

— На лекциях вы всегда говорили, — воинственно распрямляется она, — что при любой опухоли имеется какой-то процент надежды. Даже при метастазе, если он единичный.

Из «божьей коровки» она неожиданно превращается в Жанну д’Арк.

— Не можем мы списать этого ребенка, — теряет она самообладание, — год назад вы тут оперировали одного мальчика. Зика его фамилия, Вашек Зика — и как удачно! Зика здоров, ходит в школу.

— Это была спонгиобластома, — вспоминает Вискочил. — Ее убрали целиком.

— Слышите, коллега: убрали целиком. Здесь же будет кистообразная, сильно кровоточащая опухоль, хрупкая настолько, что едва ли позволит к себе прикоснуться. Доцент Кртек прав, не будем ее трогать — так он, пожалуй, протянет еще годик. Зачем напрасно мучить ребенка!

Но молодая коллега не соглашается с тем, что мы кончили обсуждать ее случай.

— Если бы это был мой ребенок, — говорит она взволнованно, — я бы настаивала на пересмотре решения. Для деда мальчика гораздо тяжелей год или два быть в ожидании смертельного исхода. Гуманнее прибегнуть к операции.

— Никоим образом! — обрываю я. — У вас нет опыта в этих вопросах.

Теперь она уже не домовитая божья коровка Карафиата, а какая-то меднолобая старая дева. Я сделал над собой усилие и заговорил насколько мог доброжелательней:

— Если бы он был ваш ребенок, вы никогда бы на такое не пошли. Уверяю вас, что это — вариант с ничтожнейшим процентом надежды.

— Я бы пошла на риск, — упрямо тряхнула она головой. — Мальчик такой красивый, такой умненький…

Я беспомощно развожу руками. Пусть объясняются с ней мои коллеги.

— Дело ясное, — прогудел Кртек, — я уже свое мнение высказал.

— Да мы и права не имеем решать по-другому, — подал голос Вискочил.

Ружичка нетерпеливо кивнул. Неужто еще тратить время, когда все так ясно? Один доктор Зеленый поднял руку.

— Я думаю… собственно, предполагаю…

Все недовольно оглянулись на Зеленого. У врача детского отделения блеснула в глазах искорка надежды.

— Что вы предполагаете, доктор Зеленый? — холодно спросил я.

Меня разбирала досада. Надо заслушать еще нескольких врачей, а мы торгуемся о невозможном.

— Я думаю, что стоит попытаться. При достаточном снижении давления, при нейролептиках…

— Пан Зеленый, уймитесь, — вполголоса пытается его образумить Румл, — взгляните на часы…

Зеленый не обращает внимания. Я его уже немного знаю. Кажется, тихий, но, если в чем-то убежден, не послушает и отца родного. Он откашлялся.

— Мне хочется напомнить о больном с цистицерком в четвертом желудочке. Он тоже казался безнадежным. У меня нет большого опыта… но ведь и тогда никто не верил, что мы его вытянем. У него падало давление и даже останавливалось сердце…

Я хорошо помнил того пациента. Сам его оперировал. Не только начали сдавать жизненные функции, но еще было обильное кровотечение. Кроме того, мы знали, что ни в коем случае нельзя допустить, чтобы эта паразитирующая киста лопнула — она бы инфицировала мозг. Кругом были сращения, проникавшие в стенки желудочка…

— Вы правы, — сказал я Зеленому, — эти два случая сопоставимы.

Перед глазами у меня стоял тот пациент. Мясник. Среднего возраста. При поступлении весил почти сто килограммов, а при выписке — неполных семьдесят. Я отчетливо вижу его, в смешном марлевом колпачке, какие наши операционные сестры делают для больных сами. Он был похож на Бивоя. Даже после операции щеки его не утратили пунцового румянца. Когда я высказал по этому поводу удивление, он засмеялся:

— А это, пан профессор, оттого, что мы привыкли пить сырую кровь!

Вот это здорово, подумал я. Мы его спрашиваем, не ел ли он плохо обработанного мяса, чтобы узнать, откуда у него солитер, а он, оказывается, пил сырую кровь!..

— Придется вам от этого отвыкнуть, — сказал я ему. — В другой раз может кончиться хуже.

— Сырая кровь еще никому не повредила, — не отступался он. — Мой дед дожил до девяноста, а отец до девяноста четырех, и оба пили ее каждый день. Мы все одной профессии.

— Пан доктор, — попытался я полемизировать с Зеленым, — вы вспомните, как выглядел этот мясник. Вы думаете, у малолетнего ребенка те же шансы?

— Я не хочу задерживать собравшихся, — неожиданно сказала Гладка, — но Ирка Зеленый заронил мне в душу сомнение. Что, если в самом деле рискнуть?

Она начала долго и нудно припоминать разные случаи желудочковых опухолей, как они проходили у нас в клинике. Вспомнила и фамилии больных — память на пациентов у нее феноменальная. Кртек с мученическим видом возвел глаза к потолку.

Я дал ей выговориться. Потом нанес удар из-за угла:

— Пани ассистентка, положа руку на сердце — вы сами взялись бы прооперировать этого мальчика?

Она парировала мой удар.

— Нет, пан профессор, — сказала она с типичным для нее мягким и вкрадчивым ехидством, — не взялась бы. Я знаю, как скептически вы смотрите на женщин в нейрохирургии, а тут нужна уникальная операция. Я же в таких вещах не имела возможности приобрести достаточного опыта.

Так прямо и сказала. Перед всеми, да еще в присутствии посторонних. В сущности, она права. Специалист Гладка уже немолодой и не идет дальше шаблонных операций. А положиться на нее в работе можно. Не оставалось ничего, как только рассмеяться.

На помощь мне поспешил Румл.

— Иржинка! — обнял он Гладку за плечи, — а почему бы тебе в самом деле не соперировать этого мальчика, раз пан профессор предлагает? Попробуй. Я у тебя буду ассистентом. Удивим мир! Хоть доцентуру получишь на старости лет…

Она рассмеялась. Высвободилась из-под его руки.

— Уйди, нахал! Нельзя уж и мнения своего высказать… — смотрела она на Румла помягчевшим взглядом.

Они понимали друг друга. Когда-то, много лет назад, был между ними коротенький и совершенно безнадежный роман. Теперь все это позади. У Румла семья, а Иржинка ждет первого внука.

Врач из педиатрии уже понимает, что потерпела фиаско. Встает, извиняется, что не может остаться. Снова спрашивает, можно ли прислать ко мне деда.

— А то он не поверит, что вы отказались заниматься его внуком, — с горечью добавляет она.

Ну разумеется, пускай приходит. Я знаю, что всегда все должен выносить на собственных плечах. Представляю, что ему «божья коровка» напела: «Нейрохирургия делает чудеса, все, разумеется, будет отлично!» Дед небось думает, что это чуть сложней, чем вытащить занозу.

К тому же она нас задерживает. Подает каждому руку. Врачи наши с ней церемонно прощаются, соперничая друг с другом в галантности, — комедию ломают. Черти! Ружичка демонстративно прикладывается к ручке. Вискочил кланяется чуть не в пояс, прижав ладонь к сердцу. Румл успевает даже игриво шлепнуть пониже спины. Безобразие!

Слово берет хирург районной больницы. Он не знает, потребует ли его случай хирургического вмешательства, хотел бы с нами посоветоваться. К ним пришел больной… вернее, приехал на своей машине из близлежащего леса после попытки застрелиться. Причина? Недостача на предприятии. Пуля прошла навылет слева от височной кости. Он сам добрался до поликлиники, еще успел все рассказать и потерял сознание. Его подробно освидетельствовали, сняли электроэнцефалограмму и даже сделали ангиографию, но никакой патологии не обнаружили. Изменения произошли только у него в характере. Жена утверждает, что раньше он был беспокойным, то и дело впадал в депрессию, грозил покончить с собой. Теперь ему все трын-трава, сидит и улыбается. Когда из службы безопасности пришли его допрашивать, он так острил, что они даже обиделись. Требует ли этот случай нашего вмешательства?

Мы посмеялись — случай действительно курьезный.

Иногородний хирург поставил на негатоскоп снимки. В обеих височных костях — аккуратные круглые отверстия.

— Не может ли там все-таки быть кровоизлияния?

Наш рентгенолог смотрит ангиограммы. Никаких изменений; кажется, все нормально.

— Но ведь было же пулевое ранение, — еще сомневается хирург.

Наблюдалась ли утрата движений или речи? Был ли он беспокоен? Появлялись ли судороги? — засыпают его со всех сторон вопросами мои врачи.

— Нет. Только эйфорическое настроение, как я уже сказал. На него еще повлиял разрыв с женщиной, ради которой он растратил эти деньги. В общем, неудивительно, что он хотел над собой что-то сделать. Зато теперь ведет себя как бравый солдат Швейк.

— Знаете, что произошло? — говорю я за всех. — Этот больной, собственно, произвел сам себе фронтальную лоботомию. Пуля нарушила обе лобные доли. В сущности, тот же эффект, который получается при оперативном разрушении белого вещества с целью вывести больного из состояния депрессии и страха.

— Убил двух зайцев одним выстрелом, — дополняет меня Кртек. — Совершил попытку самоубийства, что будет расценено как смягчающее обстоятельство, и излечился от депрессии, произведя самому себе лоботомию. Вот это я понимаю, счастливое попадание!

— Так, значит, его можно так оставить?

— А что с ним можно сделать? — говорю я. — Одного только следует опасаться: пройдет эта блаженная эйфория вместе с контузией. Но между нами говоря — чертовски повезло!

Затем идет ряд случаев выпадения межпозвонковых дисков. Докладывают как по конвейеру. Диагнозы не оставляют никаких сомнений. Передо мной ежедневник, который был целиком заполнен еще до начала конференции. Приходится назначать операции чуть не на июль месяц. Врачи пытаются выторговать у нас более близкие сроки. За одного просят, потому что молодой, у другого невыносимые боли, не может шевельнуться. А тот — культурный атташе, должен как можно скорее выехать за границу. Ну конечно, я вспоминаю, за него уже несколько человек ходатайствовало.

Я беспомощно оглядываю атакующих нас гостей.

— Друзья, подумайте, сколько нас тут всего-то оперируют! И какая у клиники пропускная способность. Ведь мы теперь после операции диска выписываем больного уже на шестой день.

Соглашаются, учтиво кивают. Разумеется, это ужасно, мы понимаем, но одного, вот этого, куда-нибудь уж пристройте!

Молоденький невропатолог из соседнего городка несмело обращается по поводу больного с выпадением диска, который уже второй день не мочится. Сколько ему лет? Двадцать четыре года? Бог мой, немедленно везите. Румл обещает прооперировать его в свое дежурство.

— Но дело в том, что пациент отказывается ехать, — растерянно признается молодой врач, — не знаю, удастся ли урезонить. Боится: говорит, у него трое детей, которых надо кормить.

— Так ты скажи, что он забудет о супружеских утехах, если этого не сделает, — говорит Румл. — Если упустит первые дни — не только мочеиспускание, но и половая функция нарушится.

Молодой врач стремительно встает:

— Сейчас же все устрою. Еще сегодня будет здесь. Он, собственно, подготовлен. И анализы сделаны…

— Вот давай торопись! — кричит ему вдогонку Румл. — Я такой грех на душу не возьму, хоть неврология и не моя специальность…

Мы смотрим друг на друга. Сколько еще сильных ощущений предстоит нам испытать!

Когда я был маленький, меня пугала сказка о девятиглавом драконе. И во сне виделось: одну голову отрубают, другая вырастает… Теперь у нас тут нечто подобное. Иногда я вижу во сне переполненный операционный зал. На столах оперируемые, а в предоперационной ждут все новые и новые…

Теперь на очереди эпилептики. Доктор Вискочил ожил. Диски его ничуть не трогают, но, едва открывается возможность вмешательства на коре больших полушарий, волнуется, как гончая, учуявшая дичь.

Идут пустые номера. Долголетний эпилептик без выявленной локализации — не подходит. Ребенок с врожденной эпилепсией и снижением интеллекта. Пожилая женщина с явной сосудистой аномалией. Все это не для операций. Вискочил снова погружается в летаргический сон.

Пражская невропатолог начинает сообщение об интересном случае. У больной бывают приступы, всегда начинающиеся с того, что она слышит одну и ту же мелодию. Вспомогательные исследования не показали опухоли, и только энцефалограмма говорит о поражении коры правой височной доли. Приступы начались после травмы.

Вискочил дождался наконец:

— Там явно глиозный рубец. Следовало бы провести кортикографию и в зависимости от размеров — вмешательство. Что это была за травма?

— Открытый перелом приблизительно за полгода до того, как появились эти приступы.

— Я был бы за резекцию всей эпилептогенной зоны.

— Постойте, Вискочил, — осаживаю я его. — Вы видели, какая у нас программа?..

— Это не терпит отлагательств, — заявляет он упрямо.

И задает невропатологу наводящий вопрос:

— Теперь эти приступы участились?

Невропатолог колеблется:

— Вообще-то да. Безусловно, они теперь чаще, — спохватывается она, сообразив, что это аргумент в ее пользу. — У нее даже испортился музыкальный слух. Прежде она будто бы хорошо пела, а теперь не в состоянии воспроизвести ни одного знакомого мотива.

— Смотри, как бы это не оказалось симптомом опухоли, — пытаюсь я заронить в Вискочиле сомнения, — вот был бы сюрприз при обследовании…

Но он не поддается.

— Тогда тем более надо быстрее поставить диагноз.

Наши доктора смеются, а Вискочил напыщенно произносит:

— Как вам угодно. Я свое мнение высказал.

Румл хлопает его по плечу:

— Послушай, ты еще не сказал пану профессору, что это был бы превосходный случай для демонстрации на лекции! Тогда бы уж он его безусловно не отвел.

Наконец засмеялся и сам доцент. Вздохнув, включаю больного в расписание. Со следующей недели будем оперировать каждый день допоздна. Ничего не поделаешь.

— Может, кто-нибудь отпадет? — размышляю я над раскрытым ежедневником.

— Скорее, прибудет, — отзывается Гладка.

— Еще что-нибудь есть?

— Спросил пан профессор, подняв пистолет, — острит Румл.

Окидываю взглядом наших гостей. У каждого, конечно, есть в запасе два-три случая, с которыми они не решаются обратиться.

Ружичка возле меня грозно таращит глаза и делает руками такое движение, будто сворачивает шею куренку. Нет, ни у кого уже ничего нет, можем заканчивать.

Главврач внезапно хлопает в ладоши:

— Наших сотрудников прошу немного задержаться — небольшое производственное совещание.

Все взглядывают на часы. В операционной ждут пациенты. Румл действительно говорит очень сжато: о новой форме статистики злокачественных опухолей, об экономии лекарств и перевязочного материала, о выдаче пропусков при посещениях в неустановленные часы. Я слушаю вполуха. Невольно возвращаюсь мыслями к обширной опухоли гипофиза, которую сейчас буду оперировать. Пациентка почти слепа, обратилась за помощью поздно. Опухоль вросла в переднюю черепную ямку, работа предстоит большая. Подходить придется лобным доступом — операционное поле будет более широким.

— Статистические таблицы заполняют неточно, — повышает Румл голос, потому что некоторые начинают потихоньку заниматься посторонними делами. — В том месяце положение в нашей клинике было хуже, чем в других. Врачам, которые относятся к этому недостаточно серьезно, директор будет снижать оценку за выполнение личных обязательств.

Принимается это без возражений — быть может, потому, что здесь сижу я. Незаметно оглядываю своих коллег. Один измотанней другого. Румл уж совсем седой. Когда он успел? Еще недавно была шевелюра соломенного цвета, а теперь оплешивел, как старый волк. У Гладкой сами собой опускаются веки — должно быть, после ночного дежурства. Она всегда говорит: «После дежурства я как выжатый лимон. Никуда не денешься — возраст». Действительно у нее такой вид. Курит сигарету за сигаретой. Даже у Зеленого под глазами круги. Сидит, флегматично уставившись в стол. В семье у него маленький ребенок. Говорят, набирает дежурства специально: дома удается поспать еще меньше, чем в клинике.

После совещания пойдут оперировать. Окончив, ненадолго вытянутся в ординаторской на диване — и сядут за пишущие машинки. Документации всякой невпроворот, и никто ее за нас не сделает. Секретарша едва справляется с официальными бумагами, врачи все пишут сами: протоколы операций, сводки, статистические подсчеты, истории болезней…

Не будь меня, они давно бы уже послали Румла куда подальше. Главврач это знает и потому рад, что я здесь. Мне ясно, что статистику они и дальше будут вести неточно, а директор никому оценки за выполнение личных обязательств не снизит. Сейчас разойдутся по своим местам, и каждый станет выполнять работу за двоих. Плюнут на время, забудут, что отдежурили ночь… Люблю я их.

В комнату, где мы заседаем, проскальзывает операционная сестра. Та, новая, Гедвика, красивая девица с точеными ногами. Сестры в большинстве своем остались при мини-юбках. Доктора демонстративно оборачиваются, ожили. А она проплывает лебедью — знает себе цену.

— Пан профессор, вас к телефону.

Встаю. Понимаю, что зря меня беспокоить не стали бы.

Звонит Итка. Обыкновенно, когда у них в неврологии что-нибудь срочное, переговоры со мной ведет только она. Объясняет мне, что у них в клинике больной с большой сосудистой аномалией. Она сейчас как раз смотрит на ангиограмму — оперативное вмешательство не терпит отлагательств. Было бы хорошо, если бы это обсудили на сегодняшней конференции.

— А нельзя подождать до следующей? — защищаюсь я. — У нас график забит до предела!

Она отказывается меня понимать. Аномалия огромная, и времени терять нельзя.

— Видишь ли, если она слишком велика, то уже это само по себе… — тяну я.

— Разумеется. Я знаю, что для операции предпочтительны меньшие. Да только…

— Что «только»? Если б ты знала, как тут все сложно… Я уже не могу требовать от врачей большего.

— Понимаю. Можешь мне не рассказывать. Да только… это ведь Микеш.

— Какой Микеш?

— Сколько ты знаешь Микешей?

— Микеш из интерната Главки?

— Он самый, — подтверждает она. — Вы его звали Митей.

— Откуда ты знаешь, как мы его звали?

— Да уж знаю. Может кто-нибудь прийти с его историей?

— А сама ты не можешь?

— Нет, у меня амбулаторный прием. Вот что, — произносит она приглушенно — должно быть, не хочет, чтобы ее слышала сестра, — придет, наверно, наш доцент. Ему не терпится показать вам эти снимки лично.

— Я счастлив!

И снова она ратует за то, чтобы взять Митю пораньше. У него уже что-то вроде вялого паралича руки и начинает двоиться в глазах. Как бы не началось кровотечение.

— Ну ладно, пускай доцент приходит прямо сейчас, — говорю я.

И, не утерпев, добавляю:

— А как вы узнали, что он был со мной в интернате? Он спрашивал про меня?

— Не думаю, да и какое это имеет значение, — нетерпеливо перебивает она. — Только, пожалуйста, не отказывай ему сразу. Взвесьте все. Вспомни, сколько аномалий ты оперировал, и большей частью успешно…

— Ну, насчет большей части ты преувеличила, я тебе покажу цифры, сейчас я как раз делаю таблицу для конгресса.

— Ну, поступай как знаешь. Просто я думала…

— Я понимаю, товарищ по интернату, но пойми, я сначала ведь должен увидеть!

Иду назад к врачам. Митя… Внешность молодого Вертера, меланхолическое бледное лицо, темная волнистая шевелюра. И характер был романтический. Писал стихи, некоторые даже печатали. В интернат пришел позже меня. Учился на философском. Мы некоторое время жили вместе. Потом ко мне переселился Поличанский, тоже медик, нам было удобно вместе заниматься. А Микеш как раз договорился с Фенцлом — они прожили в общей комнате до самого закрытия интерната. Ни один из них не успел тогда завершить курса: пришла оккупация, и все полетело к чертям.

Врачи меня ждут: производственное совещание кончилось. Приношу извинения, должен их ненадолго задержать. При слове «аномалия» покорно садятся. Я знаю, что они думают. «Аномалия — конек шефа!» Вижу по ним, что случай их не очень заинтересовал.

Танцующей походкой вошел доцент Хоур из неврологической клиники. Итка любит его копировать. Берет молоточек двумя пальцами и встряхивает головой:

«Студенты, неврологическое обследование должно выглядеть эстетично. Молоточком проверяют рефлексы, а не забивают гвозди».

Он приветствует нас преувеличенным поклоном, пространно извиняется, что должен нас немного задержать. Наконец достает снимки. Врачи уже не кажутся индифферентными. С любопытством сбились возле негатоскопа. Видим образование, похожее на светлый клубок. От него вьются приводящие и отводящие сосуды. Наш рентгенолог показывает нам сосуды, которые, очевидно, питают аномалию. Молчим. Всем ясно, что ситуация неразрешима.

Первое слово за мной. Нерешительно говорю:

— Ужасно она большая. Нечто подобное я оперировал два года тому назад, и это было невероятно сложно…

— Убрать ее полностью просто невозможно, — полагает Кртек.

— Слишком глубоко она залегает, уже в одном этом серьезный риск… — поддерживает его Румл.

Суждение Гладки особенно категорично.

— Бессмысленно, — говорит она. — Там уж наверняка атрофия прилегающей ткани. А если вспомнить, что это лобная и височная доли…

Хоур встряхивает головой и патетически возвышает голос:

— Но у него ни малейших нарушений высшей нервной деятельности, атрофии серого вещества безусловно нет. Он высокоинтеллектуален, я сам его обследовал. Мы с ним немного поговорили на французском. Это его область. Он даже читал мне в оригинале Вийона, Элюара…

Румл лукаво подмигивает Гладке и ухмыляется. Наверно, думает: «Мне бы его заботы!..»

Я действительно не знал, как поступить. Мы снова просматривали снимки один за другим, снова взвешивали все «за» и «против». Брать этот случай решительно никому не хотелось.

Доцент глядел на нас с укором.

— Хорошо, если бы удалось ему помочь, — сказал он тихо. — Он превосходный человек. На операцию пойдет спокойно. Просит только раньше времени не говорить жене.

Я обещал, что приду посмотреть Микеша еще сегодня, потом решим, что делать.

— Он будет рад, — сказал мне на прощание Хоур, — говорит, он вас знает — в студенческие годы жили в одном интернате, но сам к вам обращаться не хотел.

Этого только недоставало! Всем стало ясно, что, не будь особых обстоятельств, я этот случай отклонил бы. Но тут был Митя. Он стоял у меня перед глазами, когда я шел в операционную и после — когда мылся перед операцией на гипофизе. Я представлял его себе все более явственно и живо. В самых разных видах, каким я его знал: в рубашке апаш и с гитарой, в толстом свитере с кашне вокруг шеи (он был не закален, а в интернате топили экономно) и даже в фехтовальном костюме. Ловкостью и силой он не отличался, а фехтование просто не любил, но спортивные тренировки были необходимым условием для получения стипендии, учрежденной Главкой.

Я невольно улыбаюсь. Представляю себе, как мы стоим с Митей друг против друга, а фехтмейстер отдает нам приказы, сбиваясь на родной польский язык:

«Маски на глову, маски на вниз».

Митя при этом ужасно томится. Стремительные, четкие движения — не его стихия. Когда кончаем, с кислым видом стягивает капюшон:

— И почему я не пошел в семинарию?..

А я шлепаю его рапирой и подсмеиваюсь:

— Где твоя твердость духа, рыцарь Главки?

Он, не стесняясь в выражениях, посылает меня куда подальше — для семинарии он еще явно не созрел — и собирается на свидание. Брюки мы из принципа не гладили, а клали на ночь под матрас. Митя настроен романтически, должен преподнести барышне хоть букетик фиалок. А так как денег достать негде, продает обед. Но есть-то ему хочется, и он идет к табльдоту «мародерствовать». Это очень просто. Садишься на освободившееся место, где кто-нибудь оставил на тарелке два-три кнедлика. Потом протягиваешь ее интернатскому служителю пану Дробилкову. Говоришь, что хотел бы добавку соуса и еще один кнедлик. И на подъемнике поступает к тебе целая порция.

Мы постоянно хотим есть. Поднимаем шум: «Что это за ужин? Две сухие сардельки и кусок хлеба!..» Митя кричит больше всех. Из дома он ничего не получает, бегает по урокам и еще старается отослать крону-другую матери.

Я завязываю марлевую маску, надеваю перчатки. В операционной все на своих местах. Передо мной подготовленное операционное поле. На мгновение мне кажется — это Митя.

Начинаю. Вычерчиваю скальпелем большой подковообразный разрез. Идут в ход зажимы, пинцеты, электрокоагулятор. Мне ассистируют Ружичка и Кроупа. Возле анестезиолога топчется Зеленый. Он хорошо фотографирует. Если потребуется, может сделать снимок во время операции.

Операционная сестра внимательно следит за каждым моим движением. Глаза над марлевой повязкой вполне могли бы принадлежать какой-нибудь восточной красавице, если б глядели из-под покрывала, а не из-под белой косынки. Они серо-голубые и ясные. Медсестра Ольга действительно очень хороша. Протягиваю руку, и она подает мне зажим. Всегда именно то, что нужно.

Я распрямился — немного перевести дух. Доцент быстро скоагулировал все сосуды, так что нигде ничего не кровоточит.

И неожиданно меня охватывает радость. Я знаю, эти люди вокруг стоят вместе со мной на страже каждой ниточки сосуда, каждого волоконца нерва, каждого вдоха и выдоха, доносящегося из респиратора.

Делаю широкую трепанацию. Под открытой костью нежно-пульсирующие лобные доли. Их надо приподнять и отодвинуть в сторону. Под ними видно что-то серовато-белое. Да, это опухоль, которая пробилась и в переднюю ямку черепа. Обволакивает оба зрительных нерва. Но она мягкая и не срослась с ними, так что их можно высвободить.

Зеленый с нацеленным фотоаппаратом ждет, когда я разрешу ему сделать снимок. Я на минутку прерываю операцию. Операционное поле снова промывают и осушивают. Останавливают кровотечение. Теперь можно сделать и снимки. Лучше спереди, чтобы были видны зрительные нервы.

Продолжаем. Ольга пододвигает мне винтовой табурет. Так будет удобней. Я улыбаюсь ей. Даже под маской видно, что она зарделась. Подставляет лоток, куда я кладу мягкую ткань иссеченной опухоли. Стрелки часов на противоположной стене то и дело пролетают еще на двадцать-тридцать минут.

Шапочка Кроупы уже насквозь промочена потом. Струйки его стекают по лбу и попадают в глаза. По временам он зажмуривает их и моргает.

— Хотите отдохнуть? — спрашиваю я (главврач с периферии у нас гость, он не привык к операциям, длящимся несколько часов).

Кроупа отрицательно качает головой. Зеленый берет кусок целлюлозы и вытирает ему лоб. Продолжаем. Вспоминаю, что наши врачи рассказывали о Кроупе перед прошлым семинаром. Главврач живет в общежитии, как и все, кто тут проходит курс усовершенствования. На воскресенье обыкновенно уезжает домой. Один раз для него это оказалось неудобным. Он позвонил по междугородному жене и стал пространно объяснять, что оперировать придется и в субботу утром, так что приехать он ни при каких условиях не сможет. Кто-то из врачей услышал это и сыграл с ним шутку. Включил селектор, микрофон которого находился рядом. Врачи во всех комнатах слышали объяснения Кроупы и помирали со смеху.

Прошу его еще немного отвести мягкие ткани. Он очень искусно выполняет это. Умелый. Его особенно интересуют операции при травмах головы — он работает вблизи зимнего курортного центра. Наши все любят Кроупу, веселого, общительного толстяка.

Кончаем. Убрали всю опухоль. Ружичка шьет твердую оболочку и закрывает костный дефект. Теперь можем распрямиться. Рассуждаем, почему пациентка не попала к нам раньше. Зрительным нервам трудно нормализоваться. Зеленый, ее палатный врач, сообщает, что больную неправильно лечили от какого-то неясного гормонального расстройства. И только жалобы на зрение помогли диагностировать опухоль.

Ружичка лихо ведет стежок за стежком: немного рисуется перед Кроупой.

— Шевелись, Оленька, шевелись, — покрикивает он на сестру, хотя та подготавливает каждую нить задолго до того, как он протягивает руку.

Ольга молчит. Она его не слишком жалует. Это пижон с мефистофельскими бровями. Больным он очень импонирует («клиентура» его — главным образом светские женщины), но, если в операционной действительно кризис, иногда поддается малодушию. Начинал он с пластических операций. Его конек — повреждения периферических нервов. Он хорошо владеет микрохирургией: шов нервных волокон, анастомозы по собственной методике.

Итка недолюбливает его еще больше, чем медсестра Ольга. И копирует так же метко, как своего шефа. Широко упершись в пол ногами, сует одну руку в карман и высокопарно произносит:

— Леди и джентльмены! Будущность нейрохирургии — в нервном волокне. И потому исследования в этой области должны восходить непосредственно к ядру клетки…

Я не могу удержаться от смеха. И всегда Ружичку защищаю:

— Дался он тебе! Периферические нервы-то он знает очень хорошо.

— И что? — категорически заявляет она. — Никто у него этого не отнимает. Но к чему задирать нос?

Позу моя жена решительно не переносит. Не знаю другого человека, который бы так чутко реагировал на малейшее проявление пафоса, как она. Еще до того, как мы с ней ближе узнали друг друга, я видел ее в аудитории на лекции одного профессора (она заканчивала курс на медицинском, который вынуждена была в войну прервать). На фоне остальных девиц Итка выглядела не очень-то презентабельно. Девицы тогда делали себе затейливые платья и прически, она же была одета всегда скромно, светлые, коротко остриженные волосы носила гладко. Лекции она слушала очень внимательно. Случалось, что профессор, читавший в несколько помпезной манере, неожиданно повышал голос и сопровождал свои сообщения театральной жестикуляцией, — маленькая медичка из первого ряда прикусывала губу, силясь сдержать смех, в больших карих глазах вспыхивали искорки иронии. Они-то наконец меня с ней навсегда и связали.

Она была объективна, не делала исключения и для меня. Ее направили ко мне на практику, а случалось, и я не мог не говорить о чем-то в патетических тонах. Реакция ее всегда была одна и та же: рот силился сдержать усмешку, в глазах дрожала затаенная ирония. За годы, что мы провели с ней вместе, это повторялось в самых разных ситуациях: когда у меня бывали выступления по каким-нибудь торжественным поводам, когда я открывал конгресс или бывал захвачен в Обществе какой-то темой… Я привык следить за выражением Иткиного лица, как следит автомобилист за колебанием стрелки спидометра.

Однажды я Итке в этом сознался, что привело ее в ужасное смущение. Она потом старалась скрыть свою ироническую усмешку, да только без особого успеха — я хорошо распознавал ее реакцию.

Меня зовут в другую операционную. Бригаду там возглавляет Кртек. Убирает хорошо доступную опухоль оболочек мозга, которая захватывает сверху оба полушария. Ситуация и сама по себе непростая, а опухоль вросла к тому же в продольный синус. Со всех других сторон она тщательно убрана. На что решиться? Не трогать остатки опухоли или убрать ее вместе с частью синуса? Больной молод, радикальную операцию перенесет. Но трогать синус очень рискованно. Кртек за его резекцию. Я соглашаюсь.

Похоже, что к отрезку синуса под опухолью вообще не подступиться. Первый осторожный надрез нас успокоил. Должно быть, удалить это все-таки можно. Но еще одно касание скальпелем — и операционное поле сплошь залито кровью. Все замерли. Я встаю рядом с Кртеком, помогаю остановить кровотечение. Кровь льет неиссякаемым потоком. Тампонируем, осушаем, снова прикладываем тампоны. Наконец в стенке синуса видим дефект. Просвет русла сужен, но не закрыт целиком. Это меняет дело. Дефект следует закрыть.

Кртек не теряет головы, не пытается переложить на меня операцию. Ираскова довольно неуклюже ассистирует, не знает, за что раньше хвататься. Я посылаю за Зеленым. Он быстро моется, помогает готовить фасцию, берет в руки отсос и коагулятор. Анестезиолог объявляет, что давление падает. Добавляем анестетик. Прикладываем к обнаженной ткани кусочки ваты, смоченные в физиологическом растворе. Напряженно молчим. Ждем. Опасливо следим, не просочится ли из-под квадратика ваты кровь. Зашитый синус держит.

Мы с Кртеком понимаем друг друга без слов. Взгляды наши встретились — мы улыбнулись друг другу глазами.

— Теперь это докончу я, — говорит он, — думаю, все будет в порядке.

Я верю. Немного найдется людей, на которых я мог бы с такой же уверенностью положиться. Он опытен и умен. Студентов, попадающих к нему на практику, держит в ежовых рукавицах. Практикант либо вкалывает, либо уходит. И как ни странно, никто на него не жалуется, у медиков он непререкаемый авторитет. В различных хирургических отделениях трудится целая плеяда его учеников.

Несколько лет тому назад у него умерла от лейкемии единственная дочь. Он воспитывал ее один — мать давно их оставила. После этой смерти он стал другим человеком. Прежде был громкоголосый и разговорчивый, умел смеяться, как сатир. Теперь стал сух, ироничен, немногословен. Больным он казался холодным. Откуда им было знать, что его тяготили печаль и ощущение несправедливости, со смертью дочери никогда его не покидавшие. Узнав тогда ее диагноз, он заперся у себя в квартире и долго никого к себе не допускал. Не ходил даже на работу. И только у ее постели превозмогал себя и становился на какое-то время прежним. Когда она умерла, он несколько недель жил отшельником, не хотел видеть даже близких друзей.

Помню, как он принял меня наконец после долгого перерыва. Сидел напротив и отворачивал лицо. Прямо чувствовалось, как он заставляет себя терпеть мое присутствие. Я заговорил. Повторял много раз, что он должен попытаться забыть, найти смысл жизни в работе. Рассказывал о трудностях, которые испытывает клиника. Напоминал о случаях, которые он знал. Он не поднимал головы.

— Все ложь, — сказал он один раз. — Я был, в сущности, счастлив и не понимал этого. Жизнь для меня имела смысл, а я все чего-то искал. Был точно слепой. Не представлял, например, о чем дочь думает, когда мы сидим рядом в садике. Бывало, я просматриваю специальные труды — а она просто лежит, откинув голову, и смотрит в небо. Мне казалось, она разбазаривает время. Тут — книги, которые она читала далеко за полночь. Есть среди них стихи, которые я не понимаю, и это повергает меня в отчаяние. Я знал о ней так мало…

Он закрыл лицо руками и несколько минут не отрывал их. Меня глубоко тронула тяжелая печаль, которая была в его словах.

— В жизни ничто не имеет смысла, — взглянул он на меня. — Каждый из нас в свое время это поймет. Только одни раньше, а другие позже. Вся человеческая жизнь — обман.

Он поднялся, сделал несколько шагов к окну и, стоя ко мне спиной, сказал:

— Я не могу пока нормально говорить с людьми. Не трогайте меня еще некоторое время. Я возвращусь. Что мне еще остается?..

На столе у него была фотография дочери. С портрета улыбалось девичье лицо, в руке была ракетка. И тут он видел свою вину. Он принуждал дочь заниматься спортом, хотя она часто бывала утомлена. Хотел, чтоб у нее были хорошие отметки, чтоб она изучала медицину. Он обвинял себя в том, что, быть может, ускорил трагическую развязку.

В конце концов он к нам действительно вернулся. Начал работать до глубокой ночи, часто и ночевал в клинике. Выбрал себе новую область: хирургию неутолимой боли. Над этой темой он работает и по сей день. У него есть ряд последователей в периферийных больницах, где нашли практическое применение результаты его исследований.

Оперировать кончили очень поздно. Хорошо это помню, потому что в тот день торопился на заседание Совета Общества Пуркине. Так не хотелось еще раз оправдываться своей занятостью — ведь остальные члены Совета в том же положении. Поэтому, когда перед самым уходом еще раз позвонила Итка, в голосе у меня звучала досада.

— Ты представляешь, уже расцвели черешни, — сказала жена. — Если хочешь увидеть, пока не начали облетать, надо ехать сегодня же.

— Да что ты… — произнес я немного раздраженно.

Я уже высчитал, что на Совет приеду с получасовым опозданием.

Как хорошо, что она поняла меня иначе:

— Нет, правда расцвели, честное слово! Я шла по парку к фармакологическому институту…

Я опустился на стул. Не отводя глаз от часового циферблата, представил себе вдруг, как шли мы с ней к первым цветам черешни все годы, с той первой весны, когда только узнали друг друга, — прикрыл глаза и забыл о часовом циферблате.

— Ну никогда бы не подумал! Ведь еще только конец апреля!

— Может, конечно, и не все, — подстраховалась она, — но ведь это уже не важно. Ты как, сегодня вечером сумел бы вырваться?

Голос был молодой и радостный. Не догадалась, к счастью, как я спешу. Это могло бы испортить ей настроение. Я неожиданно вообразил себе ее такой, какой увидел в первый раз, еще студенткой, на «нашем» цветущем склоне. Мы приехали тогда на велосипедах. На ней была простенькая белая блузка и широкая пестрая юбка, трепетавшая на ветру. Она бегала от дерева к дереву и прятала лицо в гуще белых соцветий. Казалось, это разыгравшаяся вила. Должен признаться, что я никогда вполне не понимал этой ее влюбленности в цветущие деревья, но всегда старался ее разделять.

— Постараюсь устроить, — пообещал я.

Я перечислил ей, что мне еще предстоит сегодня. После собрания вернусь в клинику и тогда только смогу держать с Кртеком совет. Надо зайти хоть на минутку к Микешу — поздороваться. Я спросил, не пойдет ли она со мной.

— Нет, лучше нет, — ответила она поспешно. — Я подожду тебя дома. Заедешь, возьмем что-нибудь поесть и сможем там пробыть до темноты.

— Договорились.

Положив трубку, я стал торопливо прикидывать, в котором часу стемнеет. Этот «наш склон» — за городом, езды туда не меньше получаса. Совещание с Кртеком придется сократить. Но Микеша откладывать нельзя — я чувствовал, что он ждет меня с нетерпением. Операции боится каждый, даже когда не обнаруживает этого открыто. Надо помочь ему уяснить себе положение дел. Но я еще и сам не знал, решусь ли оперировать.

Проблема эта тяготила и отвлекала меня — и на собрании, и при беседе с Кртеком. В результате вместо составления плана научных работ мы всесторонне обсуждали с ним, стоит ли делать эту операцию… Кртек был вначале настроен еще более скептически, чем я. Кончили тем, что исчеркали весь анатомический атлас схемами подхода к сосудистым структурам и постепенно пришли к выводу, что попытаемся всю аномалию убрать.

Но надо было смотреть правде в глаза. Микешу угрожало прежде всего кровотечение. Если бы так случилось, трудно было бы рассчитывать на благополучный исход. В конце концов поладили на том, что ничего другого нам не остается.

Хотя решение и было принято, легче от этого не стало. Риск был слишком велик. Но ведь для Мити это был единственный шанс выкарабкаться.

Мы с Кртеком молча сидели друг против друга. Он поднял на меня глаза.

— Оперировать буду, конечно, я сам, — опередил я его.

— Но это ведь… все-таки друг… Я могу попытаться…

Я отрицательно покачал головой:

— Будешь мне ассистировать. Надо себя перебороть. Именно потому, что друг. Надеюсь, и ты меня прооперируешь, если со мной произойдет нечто подобное?

Он не сразу ответил — наверное, осмысливал вопрос.

— Пожалуй, — допустил он такую возможность, — если только не найдется человека, которому это удастся лучше.

— Думаешь, найдется?

— А что ж. Но, говоря по правде, не ручаюсь, что ему тебя доверю.

Я рассмеялся:

— Вот-вот. Ты хоть меня по крайней мере понимаешь.

Судьбу Микеша мы решили, а он еще и не подозревал об этом. Разъяснения были возложены на меня. Прежде всего нельзя, чтоб он боялся. Попытаюсь уверить его, что все кончится хорошо. Я знаю, как способен надломить больного страх.

Когда я постучался в дверь его палаты, я не уверен был, что вообще его узнаю. В последние годы со мной не раз заговаривал какой-нибудь пожилой незнакомый мужчина, и из него потом проклевывался товарищ моей юности.

Но тут не оставалось места никаким сомнениям. С постели у окна смотрел на меня Митя, только немного старше прежнего, которого помнил я. Волнистые волосы тронула седина — хотя совсем немного. Лицо каким-то чудом сохранило юношеский облик, как иногда бывает у людей, посвятивших себя любимому делу. Он, кажется, даже и не прибавил в весе. Поверх пижамы у него были свитер и кашне, совсем такие, как нашивал он в интернате, — должно быть, и теперь он часто простужался.

Мы подали друг другу руки и взаимно смерили друг друга испытующими взглядами. Нет, в чем-то он все-таки изменился. Исчезла былая непосредственность, улыбка его мне показалась сдержанной, взгляд пытливым и непривычно оценивающим. Мимику его красивого лица определяли всегда мгновенные реакции, то грустные, то мягкие и приветливые. Теперь добавились морщинки, и выражение было спокойным и задумчивым.

Оба мы слегка растерянны. Он чуть прищурился, чтобы видеть яснее. Понятно, у него нарушена острота зрения. Старается лишний раз не поднимать левой руки — не хочет, видимо, напоминать мне, что она менее подвижна.

Оба соседа деликатно вышли в коридор. Начинаю расспрашивать о жизни. Узнаю, что он школьный учитель. Вспоминаем кое-каких товарищей по интернату. Микеш иногда видится с Фенцлом, который, оказывается, работает в министерстве. Недавно встретил и Поличанского. Мне о нем случайно известно, что он главврач детской лечебницы неподалеку от Праги…

Болтаем, но что-то в нашей беседе не клеится. Слова как будто скользят по поверхности и только отдаляют нас друг от друга. Странно: ведь внешне он для меня почти тот же и время для него как бы остановилось. Волосы теперь длиннее, чем прежде. Надо лбом и у шеи все так же свиваются в мягкие кудри. Даже не поредели. Еще не одной женщине мог бы вскружить голову.

Говорю ему это с улыбкой, стараясь быть как можно сердечней и искренней. Он пожимает плечами и не улыбается мне в ответ. Я спрашиваю о его семейной жизни, о детях — разговор на такую тему, кажется, мог бы поддержать любой. Но Митя не вытаскивает из кармана фотографий, как это принято при встрече старых товарищей, не видевшихся годы. Говорит, что детей нет. Жена — переводчица, это удобно, потому что она большей частью дома. О моей работе и моей семье вообще не спросил.

Нехорошо ему, перемогается, подумал я. И потому оставил светскую беседу и начал говорить о том, что, вероятно, больше всего его занимало, — о сосудистой аномалии. Это не опухоль, но действие ее на мозг примерно то же. Она образуется сплетением сосудов и давит на мозговую ткань. У него это, я полагаю, с детства, как обычно бывает. Но симптомы всегда проявляются не сразу, часто уже только в более позднем возрасте. Сейчас положение, видимо, усугубилось, и потому я рекомендовал бы операцию. Если аномалию уберем, опасность устранится, и ему сразу станет легче.

Он слушал внимательно, но вопросов никаких не задавал. Мне пришлось признаться, что обширность таких образований не особенно благоприятствует операции, но есть опасность, что кровотечение начнется и без вмешательства, а тогда это будет опасно для жизни. Надежнее прооперироваться. С другой же стороны, есть целый ряд больных, которые отказались от операции и живут по сей день. Предсказывать тут ничего нельзя.

Он встал, открыл окно. Прошелся по комнате и снова сел на койку против меня.

— Не бойся, Митя, — старался я придать своему голосу как можно более спокойное звучание. — Видишь ли, я на таких операциях, что называется, собаку съел. Знаю, что надо делать. В конце концов, это такое же вмешательство, как и любое другое…

— Да не боюсь я, — проговорил он равнодушно. — Не так уж я за жизнь цепляюсь.

Не сиделось мне у него.

— Зачем ты это говоришь? Что с тобой произошло? Раньше ты был совсем другим. Я помню тебя жизнерадостного, веселого…

Он принужденно улыбнулся.

— Послушай, — начал он тихо, — я прекрасно знаю, что никто у нас не делает эти операции лучше тебя. Ты вообще пользуешься широкой известностью…

— Пожалуйста, не надо… — запротестовал я.

— Постой, дай мне сказать. Мог ли бы я желать другого хирурга? А между тем…

— Что? У тебя с этим какие-то проблемы?

— Ты спрашивал, что со мной. Буду откровенен.

Некоторое время он сидел потупившись. Потом резко поднял голову:

— Я хочу вести с тобой честную игру. Ты обходишься со мной как с приятелем — навестил вот и думаешь, что иначе и быть не должно. А между тем я отношусь к тебе по-другому. Я никогда тебя не любил. Ты, верно, удивлен — так, прямо, от меня ты этого еще не слышал… А меня все в тебе раздражало. Ты был… абсолютно уверен в себе, все ты знал наперед… Тебе всегда было совершенно наплевать, что думаю я. Помнишь, как ты мне объявил, что к тебе переезжает Поличанский? Меня ведь это очень поразило. Я еще мало прожил в интернате — мне было далеко не безразлично, с кем делить комнату. Ты даже не поинтересовался тогда, имею ли я что-нибудь против…

— Но ты же сам всегда говорил, что ты и Фенцл…

— А что я мог сказать, когда ты меня поставил перед свершившимся фактом? Я для тебя был нуль — мальчишка, который не знает, чего хочет!

— Митя!

Он уже не был спокойным. Вспыхнул, повысил голос:

— Для тебя не существовало никаких проблем, ты был выше их. Помнишь, как ты подсмеивался над Фенцлом, когда он дошел до ручки перед последним экзаменом? Слабость ты просто не переносил.

Я ожидал всего, но не подобного обвинения. Не находил слов и только тупо смотрел на Митю. Вместо ответа в голову лезло воспоминание. Как-то возвращаюсь в интернат. Поздний вечер, если не ночь. Должно быть, я был на свидании; может, и танцевал — не помню. В соседней комнате еще не погасили свет. Стучу. Мы имели обыкновение заходить друг к другу на огонек в любое время дня и ночи.

Вхожу — вернее, шутки ради вплываю шагом танго, насвистывая какой-то тягучий шлягер, который в те времена был в моде. Оба сидят над лекциями. У Фенцла голова обмотана полотенцем. Не удержавшись, начинаю смеяться. Пепик Фенцл недовольно отворачивается, Митя встает и идет варить кофе.

— Меня раздражало, как ты давал отповеди Фенцлу, — продолжал Микеш. — Быть может, не всегда он рассуждал логично, но ты осаживал его на каждой фразе. Мне было его жаль.

— Митя! Мне и в голову не приходило, что ты так на все реагировал! В интернате мы тогда привыкли брякать первое, что придет в голову. В этом и была особенная прелесть нашего общения! Каждый мог высказать другому все прямо в глаза.

— А он был не такой, как ты: не умел настоять на своем, но знал массу вещей. Ты и не представляешь, какой он был впечатлительный. Твое расположение он ставил очень высоко…

— Да что я ему такое сделал?

— Вот это я тебе уже который раз пытаюсь объяснить. Однажды мы втроем поехали куда-то на Кокоржин. У Фенцла была с собой книга, которой он очень дорожил. Он нам читал из нее. Там были разные сентенции, и, кстати, именно о дружбе. Но это ты, наверное, уже забыл.

— Совсем нет, если хочешь знать. Мы ехали на велосипедах, потом лежали в полдень на какой-то пасеке, откуда открывался вид на всю окрестность. У каждого был с собой кусок хлеба с колбасой. Действительно, Фенцл нам в тот раз что-то читал. Откуда, теперь уже не помню, но мне это тогда показалось чем-то вроде альбома барышни из пансиона благородных девиц.

— Фенцл ставил дружбу очень высоко. Ему хотелось, чтоб ты его лучше понял — ведь он же с нами всем делился, но только ты этого никогда не ставил ему в заслугу.

— Да ни к чему мне было копаться в разных сантиментах! — не сдержался я.

— Для тебя все было сантиментами, даже и то, что для нас было важно и серьезно. Если ты не понимал кого-то, то, махнув рукой, шел дальше.

— Митя, почему именно сегодня ты мне говоришь все это?

— Да что ж мне повторять все снова? Хочу играть с тобой в открытую — вот почему! Ты у нас с Фенцлом прямо-таки поперек горла стоял. А теперь судьба сыграла со мной злую шутку. Ты один можешь вытащить меня из ямы, куда я попал.

— Да хватит этих разговоров, бог мой!

— Постой, я еще не кончил. Я допускаю, что как раз теперь веду себя и неумно, и нетактично, но надо поставить точку над «i». Я хочу договорить. Теперь мне все уже представляется несколько иначе. Ты просто был тверже, чем мы. Поэтому, наверно, и достиг чего-то в жизни. Быть может, я тогда действительно был слишком мягкотелый и сентиментальный, и ты не зря нам говорил, что…

— Серьезно, я не понимаю, почему…

— Сейчас скажу. Я хотел дать тебе время подумать, стоит ли тебе меня оперировать. Ты мог бы с успехом передоверить это кому-нибудь из своих людей.

— Ты на этом настаиваешь? — спросил я уязвленно и с горечью.

— Да нет. Как я могу? Ты, безусловно, делаешь такие вещи лучше всякого другого.

— Так не сходи с ума и прекрати эти самокопания. Всегда вот так ваш брат гуманитарий: хоть сдохни, но чтобы все искренне и честно!

Он не сдавался:

— Видишь ли, это несколько сложней… Уж и не знаю, как мне…

Я встал.

— Ну вот что: отложим это до другого раза. Когда все будет позади, где-нибудь встретимся, и ты разберешь меня по косточкам…

Оставалось только пожать друг другу руки. Я обещал в ближайшее время зайти — сообщить дату операции, и постараться, чтоб его перевели к нам побыстрей.

На всякий случай заглянул еще в ординаторскую — Итка, сказали мне, давно уехала. Я сел в машину и включил зажигание. То, что наговорил мне Митя, не выходило у меня из головы. Снова представилась прогулка, на которую он ссылался… Вспомнилась маленькая деталь. Фенцл на обратном пути устал — не привык к долгой езде на велосипеде. К тому же велосипед был очень старый и тяжелый — не собственный, а взятый напрокат. Я поменялся с ним, дав ему свой, более легкий. Огромное удовольствие доставила мне та поездка — занятия не позволяли часто вырываться на природу. Я помню, что в тот день был с Пепиком и Митей очень счастлив.

«Общий кров, общий стол, братской дружбы ореол!»

Надпись у нас в интернате, над которой я так часто иронизировал. Но, положа руку на сердце, разве не жили мы тогда в полном соответствии с этой сентенцией? Если кому-нибудь присылали посылку из дому или на частном уроке давали какое-то угощение — два-три пирожка, конфеты… — сейчас же все делилось поровну в наших двух комнатах. Микеш с готовностью давал мне свои белые апаши, когда на горизонте появлялась новая симпатия. Посуду, утварь — все это держали мы сообща. И как могли, старались выручать друг друга.

Я ехал домой за Иткой, и настроение у меня было неважное. Откуда взялась эта неприязнь? Зачем понадобилось Мите подводить итог нашим отношениям? Ведь, кажется, нигде не окружала нас такая радостная атмосфера дружбы, как в годы студенчества в интернате. Разные сценки из прошлого проходили у меня перед глазами, как диапозитивы. Невольно вспомнилось, как мы поехали однажды в Татры. На расходы каждый внес, сколько мог. Мой пай был самым значительным — у меня было много уроков. Как сейчас вижу привал где-то высоко в горах, у всех натерты ноги, потому что ни у кого нет подходящей обуви. Вижу, как пускаем по кругу буханку хлеба и мажем куски маргарином. Как жмемся друг к другу на заброшенном сеновале, где решили провести ночь, — не предполагали, что на такой высоте будет собачий холод.

Быть может, обо всем этом Митя и Пепик забыли?

Те давние воспоминания для меня действительно одни из самых прекрасных. Однажды во время похода в Татрах мы до того устали к вечеру, что не могли сделать ни шагу. Денег на ночлег не было, и мы упросили привратника в одном большом отеле позволить нам подремать в вестибюле на лавках хотя бы до света. В четыре утра он нас вытурил, и мы устроили состязание по стометровке — чтобы согреться. В другой раз набрели на какой-то лагерь учащихся католической семинарии, где как раз в это время раскладывали к ужину кнедлики из дрожжевого теста. Еще теперь стоит у меня перед глазами глубокая тарелка, откуда поднимается такой приятный пар. Поличанский скулил так долго, что в конце концов нам тоже дали кнедликов. Мы ели и наперебой хвалили Поличанского за предприимчивость. Правда, хвалили мы его до той минуты, пока не явился старший и не вытребовал с каждого из нас по три кроны.

Три кроны! Я уж не помню, куда мы тогда по горам ходили, но никогда не позабуду, какими дружными ругательствами награждали потом эту католическую «филантропию». По-моему, в те времена мы действительно жили как братья.

Когда пора студенчества окончилась, потеряли друг друга из виду. Я успел завершить курс медицины еще до закрытия высших школ, потом попал в провинциальную больницу, где проработал весь период оккупации. Поличанский не досдал нескольких экзаменов — не повезло ему. Митя с Фенцлом получили дипломы лишь после войны, и это, собственно, все, что я о них знал. Когда я пришел в клинику, работы было невпроворот, я ничего не умел, все вечера приходилось учиться. Товарищи по интернату исчезли с горизонта, но где-то подсознательно я верил, что не навсегда.

Быть может, те двое избегали меня намеренно. Теперь мне это представляется правдоподобным, поскольку некоторых однокашников я иногда встречал. Например, Страку, который в бытность свою в интернате играл на скрипке. Ему было отведено на это специальное время. За две минуты до того, как оно истекало, за дверью, глядя на часы, стояла целая толпа студентов. И ровно через две минуты начинала дружно барабанить в дверь. Страка обрывал игру на половине такта. Но и об этом вспоминал он с удовольствием. А тут как-то я встретил одного из наших… у него в те времена была приятельница в Будчи. Иногда она проводила его к себе контрабандой. Однажды ночью у них была проверка. Наш однокашник повел себя как истый рыцарь Главки. Вылез в окно и повис на руках, уцепившись за карниз. Положение было спасено, но он не удержался и упал со второго этажа во двор, схлопотав при этом перелом ноги у щиколотки. Еще нашел в себе силы помахать испуганной девчонке, смотревшей из окна, чтобы та ничего не заподозрила, и ползком добрался до интерната. Ушло на это два часа. Только оказавшись у себя в комнате, он потерял сознание.

Тогда я уже стажировался в хирургическом отделении и мог определить, что это перелом. Мы дотащили его до какой-то больницы, где ему наложили гипс. Когда мы встретились, он вспомнил и об этом. А я даже не знал, что он потом на этой девушке женился.

Итка не сделала мне никаких замечаний за опоздание. На столе были приготовлены бутерброды.

— Может, захватим с собой? — предложила она.

Итка горела нетерпением.

— Можно, но я совсем не голоден.

Она мгновенно завернула бутерброды. Пока я переодевал пиджак, ждала, глядя куда-то поверх моей головы, и на полуоткрытых губах ее блуждало отражение улыбки. И снова я невольно подивился, как мало она изменилась. Все еще стройная и миниатюрная, как много лет назад, только волосы приобрели другой оттенок — теперь они пепельно-белокурые, и лишь когда сильно утомлена, видно, что и ее коснулось беспощадное время. Но если она предвкушает что-то радостное, как теперь, то кажется на много лет моложе.

На мостовой вода. А я и не заметил, когда прошел дождь. Город остался позади. Перед нами светло-зеленый склон. То тут, то там засветится распустившийся терновник, мелькнет белая черешня. Небо по-весеннему синее, с бегущими облаками. Как раз когда подъезжали к черешневому саду, из облаков вынырнуло солнце и затопило все своим светом.

Автомобиль карабкается по дорожке. Въезжаем прямо под цветущие кроны. У Итки, как в былые годы, захватывает дыхание от восторга.

— Я знала, что так будет! Все расцвели! Смотри, сколько пчел!..

Солнце ласково греет. Хоть ложись на траву и смотри сквозь воздушные белые гроздья на небо…

— А это ты неплохо придумала — приехать сюда именно сегодня, — говорю я.

Воздух свежий и весь какой-то душистый. На западе громоздится розовый вал туч. Вспоминаю, как мы приехали сюда с Иткой, когда ждали нашего первенца. Он родился спустя две недели. Через год после этого умерла Иткина мать. Мы приехали сюда после похорон, тоже в начале мая. День был какой-то символически ненастный, белые лепестки почти осыпались и покрывали траву. Итка сидела именно на этом месте и тихонько плакала. Слезы текли у нее из глаз неиссякаемым горючим потоком. Мне было тяжко это видеть — она еще никогда при мне не плакала.

Не знаю почему, та давняя Иткина печаль напомнила мне странный разговор с Митей. Сначала я совсем не собирался передавать его жене, но потом начал говорить. Быть может, меня подтолкнул к тому необычный пейзаж — оранжевая гряда туч, будившая неясную тоску. Я пытался рассказывать объективно и трезво, но, к собственному удивлению, не уберегся от патетики и горечи.

— Я был неприятен и Мите, и Фенцлу. Странное это чувство — узнавать о подобных вещах через столько лет… Я так и не понял причины, хотя он это всячески аргументировал…

Итка молчала. Она умела слушать, когда мне надо было, чтобы меня слушали. Солнце совсем зашло, стало прохладнее. Может, все это не так важно, как мне представляется? Итка молчит. А может быть, это ей даже неприятно: такие излияния с моей стороны — большая редкость. Я хотел встать:

— Пойдем, похолодало…

Итка схватила меня за руку:

— Нет, погоди немного…

Она смотрела на меня пристальным взглядом, и глаза ее были серьезны. Потом сказала:

— Ты ведь не знаешь, что мы с Митей…

— Ты с Митей?..

Было странно слышать уменьшительное имя его студенческих лет из Иткиных уст. Оно резануло мне слух еще утром, когда она позвонила по телефону.

— Да, мы какое-то время встречались. Незадолго перед тем, как я с тобой познакомилась.

Запад померк, поднялся ветерок. Мне неожиданно стало очень холодно и грустно.

— А почему ты мне об этом никогда не говорила?

Открытый взгляд карих глаз не дрогнул.

— Мы с тобой обещали друг другу не ворошить прошлого. Ты сам хотел этого, и у тебя ведь до меня были возлюбленные…

А что ж, действительно ведь были! Одну звали Верой, другую Марией, третью уж не помню как. Свидетель бог, со времени своей женитьбы я о них ни разу не вспомнил. Однажды, вскоре после свадьбы, я разбирал стол и вытащил коробку со старыми письмами и фотографиями.

— Смотри, тут мое прошлое, — поддразнил я Итку.

Я думал, она, как всякая женщина, проявит любопытство и захочет поглядеть. Она поступила иначе. Вышла в соседнюю комнату и тоже внесла перевязанную тесьмой пачку. Когда ее развязала, посыпались другие письма, фотографии и засохшие цветы.

— Вот, — сказала она. — Теперь пусть каждый возьмет свои реликвии и бросит в печь.

В этом была вся Итка. Мы свалили их в одну кучу и подожгли. Тогда мне это показалось оригинальным. А теперь, как подумаю, что именно Микеш…

— Но тебе все-таки известно было, что он из интерната?

— Конечно. И странно: о других товарищах ты мне рассказывал, о нем — никогда.

— А он? Упоминал когда-нибудь обо мне?

— Разумеется. Когда мы с ним встречались, он был еще студентом. Потом я начала проходить практику у вас в хирургическом. Рассказывала ему о молодом ассистенте, который нас учит. Как только я произнесла твое имя, он сказал, что тебя знает, и стал о тебе говорить.

Вот оно! Мите я был неприятен, и он не смог забыть об этом по сей день. Но почему? Я был, на его взгляд, слишком самоуверен и тверд? А может быть, и потому еще, что тут была замешана Итка?

— Интересно, как он обо мне говорил. Я думаю… довольно резко…

— Нет, ничего определенно плохого сказано не было. И все-таки… мне тогда показалось, что он против тебя предубежден. Я специально снова и снова о тебе упоминала… это было в ту пору, когда ты начал обращать на меня внимание… И каждый раз это вызывало у него отрицательную реакцию. Один раз, например, он заявил, что ты страшно тщеславный и, когда тебе надо заниматься, не смотришь ни на кого и ни на что. В другой раз начал рассказывать о Фенцле, к которому ты будто бы относился свысока. Однажды он меня с этим Фенцлом даже познакомил. Мне тут же стало ясно, что я не найду с ним общего языка — он был какой-то многоречивый… И показалось, что оба тебя недолюбливают.

Я вздохнул. Мне все это начало представляться каким-то гротеском. Сегодня, когда я хотел выйти из палаты, Митя сделал попытку меня удержать. Может, и он намеревался рассказать мне о себе и Итке?

— И знаешь, дело прошлое, — продолжала она, — но именно эти его камешки в твой огород начали разжигать у меня интерес к тебе. Вообще-то мы не долго с ним встречались. Он для меня был слишком… — Она запнулась, не могла сразу подобрать определение.

— Романтик?

— Нет… Против такого качества я, видимо, не так уж бы и возражала… Он был какой-то не от мира сего… И ужасно сентиментальный. Я никогда бы не соединила с ним свою судьбу, хотя ему этого и хотелось.

— Как он смирился с тем, что вы расстались? Он тебя, разумеется, любил?..

— Возможно. Но он в то же время был очень самолюбив. Был уязвлен, когда узнал, что я намереваюсь с ним расстаться. Ожесточился. Потом я послала ему извещение о нашей помолвке — думала, он придет нас поздравить. Это поставило бы все на свои места. Но, видимо, он не хотел с тобой встречаться.

— Ну а теперь? Он попросил тебя устроить ему протекцию в клинику?

— Он вообще не знал, где я работаю. Мы встретились случайно, при профессорском обходе. Он сразу меня узнал, но, кажется, не очень этому обрадовался. Потом я к нему зашла. И разговор, в общем-то, велся в товарищеском тоне — это мне удалось. Он долго мне рассказывал о своей жене, по-моему даже нарочито долго. Просил, чтоб ей пока не говорили, что с ним.

Стемнело. Мое тяжелое настроение понемногу рассеивалось. Теперь мне в Мите многое стало понятней. А Итка? В чем, собственно, мог я ее упрекнуть? Да и давно это было…

— Скажи мне только одну вещь. Если бы я не заговорил о Микеше…

Она обняла меня за шею.

— Я все равно бы тебе о нем сказала. Теперь ты ему нужен — это меняет положение. Почему я, по-твоему, хотела, чтобы мы поехали в наш сад именно сегодня? Здесь мы хоть ненадолго, но по-настоящему одни, не то что дома: сидишь как на иголках — только и жди, что перебьет какой-нибудь звонок.

Мы ели бутерброды стоя. Белые кроны лишь слабо мерцали в сгустившемся сумраке.

— Как странно все это совпало…

Она кивнула — рот ее был набит булкой.

— Когда мы здесь, всегда происходит что-нибудь значительное.

Мы вспомнили прошедшие годы: рождение сына, ее мать… Докторскую диссертацию я защищал тоже в мае. А теперь — Митя…

— Ты знаешь, какую еще новость я сообщу тебе сегодня? Мне позвонила Эва — у них будет второй ребенок.

— И ты мне только сейчас это говоришь!

Эва — наша младшенькая. Единственная из детей, кто стал врачом. Старший сын, инженер-строитель, живет с семьей в Остраве. Второй сын предпочел археологию. Бывает иногда в далеких экспедициях. Пока холостой.

Спускаемся со склона к городу. Вдали, на магистрали, течет мерцающий поток машин. Вливаемся и мы в него.

— Ты позвонила бы Эве, пусть они к нам приедут.

— Обязательно. Позовем их на праздничный ужин, с горячим.

— На гуляш в горшочках, — стал я фантазировать. — На утку с хрустящей корочкой…

— На торт-мороженое.

— И каждому пирожное «безе»…

Мы теперь едем по главной улице. У меня уже нет сил состязаться с Иткой в гастрономической изобретательности. Сворачиваем в переулок, где на углу — хороший ресторан.

— Ну, баста! Идем ужинать.

Мы склонились над карточкой меню. Официант деликатно побрел куда-то в угол, потому что Итка выбирала долго и не давала отвлекать себя от этого занятия. «Такой чудесный голод не продам и за полсотни крон», — говорила она.

— Помнишь, — зашептала Итка, — у нас было еще мало денег, и ты мне раз в кафе сказал: «Все, что стоит в меню, сверху донизу, я бы съел».

Конечно, я это помнил. Итка училась на последнем курсе, а у меня зарплата была небольшая. Мы не могли себе позволить часто ходить ужинать куда-нибудь.

— Ты мне все говорила: «Решайся наконец, хватит разговоров! Во сколько это обойдется?» И я действительно все заказал. Хотя не все, два блюда остались.

— Я до сих пор не знаю: то ли ты не мог этого в себя впихнуть, то ли стало жалко денег.

— Нет, я бы при желании мог, но только… голода я уже не чувствовал и вдруг представил себе, какой будет счет. Я помню, нам тогда срочно требовалось приобрести что-то для дома.

— Посуду. У нас было только две-три самые необходимые плошки. Дело прошлое, но, если хочешь знать, я после каждого принесенного блюда думала: «За это можно было купить сковороду, за это — кастрюлю…»

Вдруг Итка прыснула со смеху. Официант в углу зала осуждающе повернул голову.

— Нет, я тебе скажу начистоту!.. Когда ты ел третье жаркое, я подумала: «Теперь дожевывает огнеупорный противень»…

Я оперся о спинку стула и смеялся с Иткой вместе. Официант не выдержал и подскочил к столу. Наконец мы что-то заказали.

3

Ах, Итка! Вечная ее ирония и чертовская прямолинейность! Как повезло мне, что мы встретились в жизни! Кто еще мог быть мне так близок? С кем мы могли бы так понимать друг друга? Я не очень-то выдержан, да и она не больно снисходительна к людским слабостям. Но мы ни разу с ней всерьез не ссорились. Чем это объяснить, не понимаю сам.

Когда мы только поженились и я еще не знал ее так, как теперь, я мог спросить, скажем, в субботу:

— Что будем делать завтра?

— Поедем за город, — предлагала она. — Вернемся последним автобусом.

— Но мне ведь нужно подготовить статейку для печати. Пожалуй, следует заняться ею.

Итка стоит у окна и смотрит на единственный кривой и запыленный куст акации, что растет у нас возле дома.

— Тогда зачем спрашивать? — говорит она, не оборачиваясь. — Сказал бы прямо: надо сочинять статью…

Она как будто произносит это равнодушно, но взгляд, устремленный на улицу, полон невысказанной тоски. Итка часами готова бродить по лесу и в дождь, и в осенний туман — ничто для нее не помеха.

Когда действительно ждет неотложное дело, надо только сказать ей без обиняков — и она все поймет. Но я со временем все больше убеждался, как важно выкроить хотя бы один день в неделю для поездки с Иткой на природу. Она приучила к этому всех нас. Когда дети были еще совсем маленькие, мы возили их за город в любую погоду. Как теперь вижу пасмурный зимний день, мы взяли с собой на прогулку обоих мальчиков — Эвы тогда еще не было. Зашли довольно далеко, темнело, начал сыпать снег. Старший с трудом вытягивал ноги из сугробов, сквозь которые мы пробирались, а младший и совсем не мог идти. В такие минуты у Итки словно открывалось второе дыхание, и она прямо-таки заряжала всех своей энергией. Мы взяли младшего за руки и потащили по снегу. Комбинезон у него был совершенно мокрый, но малыш так заразительно смеялся, что рассмешил и старшего, когда тот уже едва волочил ноги. В конце концов мы все начали петь и незаметно дошли до автобусной остановки.

Сколько лет было тогда нашим детям? Одному три, а другому пять? Да, кажется, не больше. Повзрослев, они признались однажды, что с нами им жилось не так уж плохо. Нельзя сказать, что они нас боялись, но никогда не говорили грубостей и ничего не делали назло. Итка держала себя с ними как старшая сестра, наверно, потому, что сама выросла среди сестренок и братишек. Предпочитала убеждать, а не наказывать.

Один раз маленький Ондра что-то настоятельно просил — то ли игрушечный поезд, то ли трехколесный велосипед…

— Сейчас нет денег, — сказала ему Итка.

— Но вам ведь дают деньги на работе, — рассуждал ребенок.

— Это ты верно говоришь. Да только те, которые нам дали, мы уже истратили, а новых еще нет.

— Так ты пойди, пускай дадут опять.

— Нельзя — их будут выдавать только на следующей неделе.

— А ты бы не могла их взять сама? Где их там держат? В ящике? Их можно взять, если они нужны.

Я хохочу:

— Смотри, какой передовой ребенок! Сам дошел до того, что каждый получает по потребности!

— Там вот как делают, малыш, — смеясь продолжает жена, — каждому отделяют только маленькую стопку денег. Когда свою стопку получим, купим папе пальто, чтобы он не ходил оборванцем. Или, по-твоему, он может ходить без пальто?

— Не знаю, малыш, — отвечает Ондра (он называет ее тоже малышом или Итанькой). — Но трехколесный велосипед мне нужен.

— Ну ладно, — соглашается Итка. — Купим тебе велосипед, а уж папа походит и без пальто — а то над его потрепанной кацавейкой все будут смеяться.

Ондра молчит. Он забавная копия матери. Личико с кулачок — а глазищи большие, пытливые.

— Пускай смеются. Я вот не засмеюсь.

— Правильно сделаешь. Но только папе будет и холодно…

Неоспоримый аргумент. Ондра глядит на меня и краснеет.

— А когда же ты купишь мне велосипед? — капитулирует он наконец.

— Когда останутся деньги.

Сын, задумавшись, отходит.

— Как ты умеешь с ними договариваться! — восхищаюсь я.

— Ну, а когда ты, папочка, намереваешься пойти за пальто? — атакует она меня.

— Это, я думаю, не к спеху, скоро лето.

— Не выйдет, — решительно заявляет жена. — Что я, по-твоему, шута разыгрываю? Я Ондре ясно сказала: либо велосипед, либо пальто!

Я никогда не знаю, говорит она серьезно или шутит. Вид у нее всегда невозмутимый. Но ведь действительно нельзя обманывать ребенка!

Мы с женой привыкли говорить обо всем без утайки при сыновьях и при Эве. Они могли, например, услышать, что мы платим в рассрочку за мебель. Или что лучше бы тетя не приезжала к нам теперь, когда надо готовиться к конгрессу. Не помню случая, чтобы они нас перед кем-то оконфузили, как это часто бывает с малолетними. Дети у нас свободно обо всем высказывались. Когда мы затевали ремонт, спорили с нами о цвете стен. Итка выслушивала их и часто принимала то, что они предлагали. В какой-то период у нас была лимонно-желтая передняя, а в кухне — две стены оранжевых, а две зеленых.

Мы откровенно рассуждали с ними обо всем, что им хотелось знать. Как-то я поинтересовался мнением учительницы о нашей дочери. Эва была тогда в первом классе. Учительница со смехом рассказала следующий эпизод. Однажды она пыталась объяснить детям, что происходит до появления человека на свет. Выдумывала разные поэтические сравнения: мать связана с ребенком, как стебель с цветком… Наша Эва с этим не согласилась и недовольно возразила:

— Какой еще стебель? Я думала, там пуповина!

Я передал это Итке, но ей это даже не показалось забавным.

— И что? — сказала она. — Зачем учительница дурит детям головы? Девочка постоянно у меня об этом спрашивала — ну я и показала ей картинку в анатомическом атласе. Видишь, она же все прекрасно поняла. Бессмысленно такие вещи искажать. Это вызовет лишь повышенный интерес к ним.

Однажды на собрании родительского комитета все, словно сговорившись, набросились на Итку. Дочь наша знает для своих лет слишком много и учит этому других детей.

Итка не соглашалась с ними. Какая-то мамаша заявила, что однажды отводила свою дочь домой, а Эва присоединилась к ним, что только не рассказывала, а под конец спросила:

— Не знаете, Марат убит был в ванной или в спальне?

— Где ты об этом слышала? — изумилась женщина.

— Прочла в энциклопедии!

Итка прыснула, живо представив себе эту сцену. Эва тогда еще немного шепелявила. Но остальные родители не смеялись. Они считали, что ребенок не имеет права брать в руки любую книгу.

— Почему? — протестовала жена. — По крайней мере быстрей научится читать! У нас в библиотеке нет вещей, которые могли бы развратить ребенка. В худшем случае ничего не поймет.

Наверно, мы этим родителям казались чудаками, но ведь и правда — мы не знали никаких проблем ни с мальчиками, ни с Эвой. Наравне с нами они принимали участие в домашних делах. Итка никогда никого не прогоняла и не поучала — каждый старался в меру своих сил и возможностей. Вспоминаю, как они однажды накромсали хлеба к ужину — один кусок тонюсенький, другой толстенный… В другой раз наварили для всех каши из крупчатки. Каша вышла невероятно густая и вся в комочках. Но Итка ела ее как ни в чем не бывало, еще и похвалила за самостоятельность. Они сгорали от стыда — каша им тоже не нравилась, — а потом успокоились, и мы сообща умяли ее как редчайшее лакомство.

Дети всему научились сами. Мы часто возвращались поздно. Стол был уже накрыт, они ждали нас, приготовив какой-нибудь ужин. Никто не спорил из-за лучшего куска или игрушки, все трое с малых лет были терпимы и снисходительны. Уж и не знаю, как Итке удалось привить им такие качества. Быть может, это объяснялось тем, что она относилась к ним как к равным.

Со стороны могло бы показаться, что Итка чересчур суха и строга к детям. Но это лишь казалось. Она умела быть и озорной, и сумасбродной, и нежной. Был у нее и свой особый лексикон, которым она и дети часто пользовались.

— Ты мой алмазик, мушмулка моя!

— Динамитик, черешенка, — отвечал Итке в тон Ондра, еще не понимавший значения многих слов.

— Ондржичек-орешечек!

— Итка — зеленая нитка!

За городом дети носились с ней по лугу, делали стойки и крутили сальто. Я только диву давался, как ее хватало еще на такое — ведь дома она уже провернула столько дел и, вероятно, успела утомиться.

Когда Милан был в первом классе, его укусила змея. Было это во время каникул. Итка с детьми оказалась одна, а до медпункта — километра три-четыре. Эве тогда было несколько месяцев, Ондре — четыре года.

Отсосав яд — хотя у нее кровоточили десны, — Итка наложила Милану тугую повязку выше щиколотки. Затем, усадив Ондру возле Эвиной кроватки, велела от нее не отходить (если сестра проголодается, покормить из бутылочки молоком, а если сам захочет кушать, тоже взять молока с булкой) и отправилась в путь. То тащила Милана на руках, то силой заставляла идти. Она объяснила, что ему необходим укол.

— Я знаю, — деловито отозвался мальчик. — Если не сделают укола, я умру. Мы это проходили в школе.

Итка с ужасом смотрела на часы. То и знай принималась бежать. Похоже было, что и она инфицирована. Раскалывалась голова от боли. Милан стонал, нога, затянутая жгутом, немела и отекала. Итка опять пыталась его нести. Затем почувствовала дурноту…

К счастью, вскоре показалось шоссе. Проезжавший грузовик подвез их до медпункта. В кабинете застали одну сестру. Итка сказала, что сыворотку надо вводить сперва Милану, объяснила, что он аллергик, поэтому в вену надо ввести еще антигистамин и кальций, и потеряла сознание.

Сестра сделала все, как ее просили, и тогда лишь пошла за врачом. Тот сразу занялся Иткой. Узнал у мальчика, что мама отсосала яд из ранки, и сказал, что положение серьезное.

Через час кризис миновал. Итка готова была тут же идти пешком обратно — ведь дети остались одни так надолго, но врач не позволил. Отвез на своей машине до домика, где они тогда жили. Ондра тем временем, как было велено, съел булку, выпил кружку молока, покормил Эву и поменял ей пеленку, правда, сделал это не очень ловко, но девочка все-таки не лежала на мокром.

Укладывая Милана в постель, Итка нашла у него в кармане спички. Где взял? Признался, что стащил в медпункте. Что, если бы она умерла? Тогда-то он и проглотил бы черные головки. Мы сами объясняли, что спички в рот тащить нельзя — они ядовитые.

— Что тебе взбрело в голову! — ужаснулась Итка.

— Да-а, если ты бы умерла, я ни за что бы не остался!..

Такими росли наши дети. В одном лишь обманули оба сына ожидания родителей: единодушно объявили, что не пойдут в медицинский. Милан тогда кончал школу.

Мы с Иткой были не готовы к этому: шутя даже распределили их по специальностям. Милан, как более расторопный, пойдет в хирургию, Ондржею больше подходит неврология.

А вместо этого старший принес анкету из технического…

— Я знаю, вам будет неприятно, но попробуйте меня понять. Я люблю машины. Наш математик то же мне советует — говорит, у меня пойдет.

— Ваш математик! — подскочил я. — С каких это пор советы тебе дает ваш математик? Мы с мамой всегда думали…

Сделав несчастное лицо, он перебил:

— Ну, что́ вы с мамой думали, мне ясно, папа! А только медицина ваша меня не влечет, я ее видел слишком близко, знаю, с чем ее едят…

— С чем едят?! — возмутился я.

Я еле сдерживался, хотя Итка и кидала умоляющие взгляды.

— Чего ты так полез в бутылку? — хмуро сказал Милан. — Все время ведь вы боретесь за чьи-то жизни — а больной потом берет и умирает. По-моему, это ужасно скучно… Короче, все это не для меня.

Ондра сначала не вступался, но, когда старший смолк, тряхнул светлыми волосами:

— Вы вот всегда хотели слышать от нас правду. Я выскажу вам ее за двоих. Когда-то мысль о медицине нас невероятно увлекала. Но в школе и везде нам только и твердили, что тут надо иметь призвание — вы, мол, посвятили этому всю жизнь… И вот мы с Миланом подумали, что рядом с вами будем всегда выглядеть довольно бледно. Не более чем дети знаменитого отца.

— Ондра, ты тоже не хочешь идти в медицинский?

— Не хочу, папа. Вы вкалываете вечерами и по праздникам, вас то и дело вызывают из дому в любое время суток. Вы уже окончательно от этого дошли.

— Можно подумать, что вам это очень мешало, — не без иронии сказал я.

— Да мы не так уж много вас и видели, — поддержал его Милан. — В других семьях люди сидят вечерами все вместе, слушают диски… а тебя, папа, могут потребовать в клинику даже из ванной. И хоть бы кто-нибудь когда-то это оценил!..

— А почему ты думаешь, что этого никто не ценит? — спросила Итка, тоже начиная раздражаться.

— Да вы ведь сами всегда над этим подсмеиваетесь. Люди не представляют себе, чего все это стоит. Сунут конверт или бутылку и считают, что с вами квиты. Сколько раз папу это выводило из себя…

— Или начнут петь: «золотые руки, золотые руки…», — ухмыльнулся Ондржей.

— А все эти газетные статеечки, которые вам хочется порвать — настолько они глупы и наивны!..

Мы с Иткой были ошарашены. И после этого решили ни к чему не принуждать своих детей. Итка выразила это двумя фразами:

— С нами получилось как с крестьянами у Хлумца: кончили тем, что стали устрашающим примером для других.

Долго я не хотел с этим примириться. Верил, что медицина бы их захватила, начни только они ее изучать. Когда Милан поступил в технический, я надеялся, что Ондра изменит свое решение. Должно быть, он почувствовал это — начал демонстративно приносить домой книги о старых памятниках архитектуры, записался в кружок. Я понял, что археологии он уже не оставит. Пришлось в конце концов мне сдаться.

Мы радовались, что хоть Эва пошла по нашим стопам. Потом оказалось, что все обстояло иначе. Дочь выбрала медицину не из-за нас; еще до экзаменов на аттестат зрелости она познакомилась с молодым врачом-биологом, потом соединила с ним свою судьбу и, получив диплом, стала работать в той же области, что и муж.

Да, дети сами отыскали свою дорогу и, вероятно, поступили правильно. Мы с Иткой изо дня в день жили в непрестанной спешке. По неделям не выбирались в театр или в концерт, не находили времени поговорить друг с другом вечерами. Когда необходимость все же заставляла нас куда-то выйти, то чувствовали себя как летучие мыши, вытащенные на свет.

В этот период нас и пригласил к себе Ружичка. Отмечал получение доцентуры. Меня тогда ждало звание профессора, уже известно было, что мне дают клинику. С Ружичкой мы не встречались домами, и это приглашение меня несколько удивило. Итка, наверно, говорила правильно: оно было связано с моим предполагаемым назначением. Так или иначе, тот вечер надолго застрял у нас в памяти.

Мы думали встретить у Ружички коллег из клиники, думали, что там все будет просто, по-студенчески, как у нас дома. Попали мы туда с опозданием. В тот день я долго оперировал — мы даже не заехали домой. С изумлением увидели большую, роскошно обставленную квартиру, где уже собралось несколько совершенно незнакомых нам людей, и сразу поняли, в какое общество попали.

Дверь нам открыла экономка. На Ружичке была черная пара, а на жене его — вечерний туалет. Я был взбешен. Почему, черт возьми, он не предупредил меня? Мы тоже ведь могли переодеться, а еще лучше — попросту остаться дома. Возможно, этого-то он и опасался.

Один из гостей, я помню, называл себя художником. Имени его я никогда не слышал, но держался он заносчиво. Супруга Ружички была с ним на «ты» и несколько раз за вечер не преминула заметить, что и она изучает историю искусств. Еще два приглашенных, в общем-то, ничем не выделялись, но говорить мне с ними было не о чем. Они весь вечер чем-то «козыряли»: преимуществами своей машины, например, или какой-то редкостью, приобретенной для квартиры. Долго вели беседу о скаковых лошадях — хозяева, очевидно, ездили с ними в Хухле на бега.

Жены этих людей были глупые, «великосветские дамы». Одна все время смеялась каким-то странным клокочущим смехом — словно вода бурлила в кастрюльке. Говорить почти не говорила, но, стоило обратиться к ней, начинала корчиться от глупого и непонятного смеха. Другая, наоборот, говорила не умолкая, но раздражал фальшиво-панибратский тон, который она все время силилась принять: «Довольно умных разговоров, молодежь!», «Дайте музыку, мальчики, — дамы скучают!» Один раз обратилась ко мне:

— Милуша, подольете мне вина? Ну разве вам не совестно, что я прошу об этом?

Итка на все это делала большие глаза, но держалась. Я упрекал себя, что привел ее сюда. В своем простом костюмчике, с короткими волосами, она среди них должна была чувствовать себя бедной родственницей.

Ужин был очень торжественный. Ружичка с женой сидели во главе стола. Они называли друг друга «Мики»: «Принес бы еще льду, Мики». — «Мики, передала бы ты мне рюмку!»

В такие минуты я избегал встречаться взглядом с Иткой. Знал, что она прикусывает губу, и боялся, что расхохочется. Сервировано все было на фарфоре и старинном серебре. К чему тут Ружичке понадобился я, было для меня загадкой. Он то и дело называл меня «профессор» и при удобном случае упоминал о клинике, стремясь вовлечь меня в разговор. Наконец до меня дошло: видимо, ждал, что я произнесу тост по случаю получения им доцентуры.

Тост я, разумеется, произнес, хотя и не очень глубокомысленный. Мы не привыкли к таким ритуалам. Когда я кончил говорить, Ружичка встал и разразился ответной речью, которую подготовил заранее. Это может показаться немыслимым, но он изложил в ней суть своей диссертации. Честное слово! Гости смотрели на него с благоговением, но специальных вещей понять не могли. Последняя дама — о ней я еще не упоминал, жена художника, — время от времени довольно явственно вставляла:

— Какая голова, какая голова!..

Волосы у нее были цвета платины, и в обществе она слыла интеллектуалкой. Вырез ее платья доходил почти до пояса.

Наконец Ружичка церемонно поблагодарил свою жену за стойкость, с которой она терпеливо переносила с ним «тяжкий период научных изысканий». Мы с Иткой переглянулись и одновременно подумали, что вряд ли в этот «тяжкий период» жена его томилась дома с мужем.

Но все это еще не причина, по которой я вспоминаю тот вечер, в сущности не заслуживающий внимания. Важно, что Итка чувствовала там себя не в своей тарелке. Впервые мы увидели у нашего коллеги подобную роскошь. В квартире была стильная столовая с хрустальной люстрой, кабинет Ружичка обставил какой-то уникальной мебелью с резным письменным столом, везде, даже в прихожей, лежали дорогие ковры… Итка глядела на все это в замешательстве, робким взглядом, а глаза стали вдвое больше обычного. Нам казалось, другие врачи живут вроде нас. Но так ли это было? Ведь их квартир мы большей частью не видали.

После ужина супруга виновника торжества пригласила всех дам в гостиную — попробовать какой-то ликер. Этот «сеанс» мне Итка потом изобразила в лицах. Сначала они говорили о разных своих болячках, в том духе, как мы это дома привыкли обыгрывать: «Вот очень интересно, доктор: у меня иногда шумит в ухе и отдает влево…», «Я чувствую какой-то трепет и тяжесть в затылке…» И далее в подобном роде, до полного изнеможения слушающего врача.

Итка, видимо, не оправдала их надежд, потому что они вскоре перешли на другое. Смеющаяся дама уже не молчала. Со знанием дела рассуждала о моде на прически: теперь будто бы волосы начесывают наверх. Сама она, по ее утверждению, начесывает их таким образом уже два года. Так что, выходит, она первая до этого додумалась. Другая подносила всем к лицу свои холеные ногти и хвалила какой-то лак лучших мировых стандартов.

— Лак бесподобный! — восхищалась дама с начесом. — Руки у вас безупречны, просто безупречны!

И увлеченно добавила:

— Настоящая дама узнается по рукам. Только по рукам!

Итка незаметно сняла свои руки с журнального столика. Ее почти мальчишеские пальцы кончались узенькими дугами ногтей, которые никогда не украшались лаком. Мы не носили даже обручальных колец — ведь столько раз за день врачу приходится мыть руки.

От начесанной дамы не ускользнул Иткин маневр, и она увенчала всю сцену таким высказыванием:

— Вас, миленькая, это, конечно, не касается. Вам целый день приходится мочить руки в разных гадостях! Меня бы, думаю, от этого стошнило. Но все равно я вами восхищаюсь!

Вечер на этом далеко не кончился. Включили радиолу и стали танцевать. Я все еще задавался вопросом: почему Ружичка затащил сюда именно меня? Ответ напрашивался сам собой: хотел блеснуть тем, что в гостях у него будущий шеф клиники. По той же причине он искал расположения Итки. Пригласил на танец и делал вид, что за ней ухаживает.

Вообще мы с Иткой любили танцевать, хотя к тому давно не представлялось случая, но здесь потанцевать вдвоем нам просто не дали. Менять партнерш считалось, видимо, хорошим тоном. Кружился я то с одной, то с другой по паркету, натертому, конечно, не хозяйкой дома, и говорил себе: «Это та, что делает начес; а эта называла меня милушей, эта восхищалась интеллектом Ружички («какая голова, какая голова»!)»… Казалось, я попал в паноптикум — при том, что я еще не знал истории с Иткиными руками…

Наконец мною завладела жена Ружички. Я заметил, что ожерелье у нее из натурального жемчуга, и отпустил по этому поводу комплимент — надо же было как-то поддержать разговор. Она разоткровенничалась и сказала, что ожерелье муж ей преподнес как «компенсацию» — за то что во время научной работы не уделял жене достаточного внимания. Пока я размышлял о том, где он взял средства на такое ожерелье, она шутя сделала мне выговор: «Куда это вы заглядываете?» Ожерелье действительно было очень длинным и исчезало в глубине выреза. Смутившись, я пытался защищаться, говоря, что для врача не такое уж это редкое зрелище. Двусмысленно улыбаясь, она заявила, что все врачи циники и бесстыдники.

Потом стала ко мне прижиматься более чем положено, что-то лопотала, перескакивая с пятого на десятое, и даже начала несуразно мне льстить — я, мол, необыкновенный человек и у меня большое будущее. Я попытался отстраниться, она была немного подшофе, видимо, не управляла собой — и меня не пускала. Я цепенел от мысли, что это заметит Итка. Она сидела в углу комнаты с художником. Он то и дело предлагал ей рюмочку дистиллята, но она, опустив глаза, упрямо качала головой.

Ружичкова перевела разговор на другое. Я должен бывать у них чаще. Всем ее приятельницам я страшно нравлюсь.

— Только одно не могут понять, — понизила она голос и зашептала мне в ухо, как признание: — Около вас должен быть человек, который бы вас обрамлял. У вас отличная жена, но все же… Вам нужна женщина, которая могла бы вас рассеять. Всегда красивая, подтянутая, а не задерганная на работе. Вам что, действительно нужен ее заработок?

Это был совершенно идиотский выпад с ее стороны.

— Моя жена работает потому, что это доставляет ей удовлетворение, — убежденно сказал я. — Сидеть без дела дома она считает бессмысленным…

Ружичкова меня не поняла:

— Найдутся красивые и более молодые, которые с радостью все бросят и согласятся сидеть дома ради вас.

— Ну знаете, — сказал я, улыбаясь и намеренно глядя на нее сверху вниз, — как раз с подобной женщиной я бы повесился от скуки.

— Не верю. Будь это женщина с подлинным шармом…

Тяжело приваливаясь ко мне, она многозначительно заглядывала в глаза. Я без особых церемоний отстранился.

— Вы ошибаетесь, такое качество я бы вообще не оценил. Что же касается Итки, то — вам, наверно, это странно — мы с самого начала и по сей день друг с другом абсолютно счастливы. Никто не в состоянии мне ее заменить, это я знаю точно.

Тут уж ее задело за живое. Конечно, о подобных вещах вслух не говорят, но мне казалось, промолчать будет предательством по отношению к Итке. Ружичкова остановилась в середине танца, под предлогом, что ей хочется чего-нибудь выпить.

Мы подсели к остальным. Хозяйка дома продолжала делать вид, что я все время не переставал за ней ухаживать. Я был всем этим сыт по горло. При первой же возможности мы откланялись.

Домой пошли пешком, от нас это было недалеко. Итка казалась сначала какой-то пришибленной и против обыкновения воздерживалась от комментариев. Внезапно она взглянула на меня с виноватым видом:

— Надо было сегодня одеться поинтересней, я жутко выглядела на их фоне…

— Да глупости, — сказал я рассеянно.

Я был не в духе: мысль о нелепом поведении пани Ружичковой досаждала мне все больше и больше.

Итка мое настроение истолковала по-своему. Она вяло шла рядом и подбрасывала ногой камушек.

— Нет, видно, следует все же не забывать и о своей наружности. Ты обратил внимание, как они были одеты? А прически!

— Да, разумеется. Особенно у той, что делает начес. Любопытно, чистит она дома картошку или у них тоже экономка, как у Ружички?

— Может, она ее и чистит, — подавленно сказала Итка. — Может, она вообще все успевает. В квартире у нее, безусловно, лучше, чем у нас… Ты все равно ведь думаешь, что я могла бы успевать больше…

Я остановился и взял ее за плечи:

— Итка, уж не развился ли у тебя от этих светских гусынь какой-то комплекс?..

Она не отвечала. Стояла передо мной, опустив голову. Я поднял ее лицо за подбородок — из глаз скатились две слезы.

— Кажется, еще немного — и кто-нибудь из них сел бы тебе на колени…

— Ты бы мне этого не пожелала? — сделал я попытку пошутить.

Уголки ее губ горько дрогнули. Она не ответила. Я потряс ее за плечи:

— Да что с тобой, скажи на милость?

— Все равно знаю, что все они думали. Тебе нужна не такая жена…

У меня сжалось сердце. Черт дернул принять это приглашение. Я вытер ей глаза:

— Так вот что я тебе скажу: чихать я хотел на всех, кто там был, с Ружичкой в придачу. И ты это прекрасно знаешь! Ну что, по-твоему, стал бы я делать с его расфуфыренной мадамой?

— Что делают с мадамами?

— Мне она не нужна, раз у меня есть ты!

— А зачем еще я тебе нужна?

— Ты — друг. А ни одна из них им стать не могла бы.

Она наконец успокоилась, и, взявшись за руки, мы пошли дальше.

— Тебе бы хоть кабинетик такой, — вздохнула она. — Ты заслужил его больше, чем этот надутый позер.

— Никакого кабинетика мне не надо, достаточно того, что есть. Если уж нам обоим нужно вечером работать, то мне приятнее, когда мы сидим вместе. А тебе разве нет?

— Да, но все-таки Ружичке лучше. У него больше времени.

— Чем у кого?

— Чем у тебя.

— А разве ты не имеешь право на свободное время?

Она молчала. Я вспоминал годы, проведенные с ней вместе. Дома нам никто не помогал, все приходилось делать самим. Но лепта, которую вносил я, всегда была куда скромнее Иткиной. Она всегда старалась сберечь мое время. Мог ли я забывать об этом?

Встряхнувшись, Итка тогда первая пришла в себя. Стала комически изображать художника, который корчил знатока в искусстве и с трубкой в зубах изрекал прописные истины. Копировала томные движения дамы с «бесподобным» лаком на ногтях. С блеском представила хихикающую даму.

— А что, если я сделаю начес? — спросила она, озорно поглядывая на меня.

Я запустил пятерню ей в волосы — она ответила мне тем же и кинулась бежать по тихой ночной улице. Я наконец нагнал ее и на мгновение прижал к себе. Помню, неподалеку был какой-то пьяный; еле ворочая языком, сказал:

— Ну… что… идти-то некуда? Ах, бедные вы, бедные…

— Есть, есть куда!.. — воскликнула со смехом Итка. И мы, схватившись за руки, как сумасшедшие понеслись домой.

Я знаю, у нормальных людей так, наверно, не бывает. Дети уже большие, а мы иногда ведем себя как студенты, сбежавшие с лекции. Должно быть, это оттого, что мы всегда жили точно на бивуаках. Все время что-то наверстывали, писали статьи или книги, перерабатывали учебные пособия — всего не перечесть… Сколько раз говорили друг другу: вот доделаем это и начнем жить как люди! Много раз обещали детям, что поедем с ними к морю, и долго не могли сдержать своего обещания.

А дети быстро стали самостоятельными. Сначала мы отправляли их в школьный лагерь, потом ездили вместе на курорты и наконец побывали за рубежом. На Балтийском море, в Румынии и на Кавказе. Постепенно приобрели все необходимое для таких поездок, всюду заводили друзей. Однажды нас уговорили устроить себе настоящий отпуск и поехать на машине к морю.

С тех пор прошло немало лет, но, кажется, об этом стоит вспомнить. Решили поехать в Югославию. Итка никогда там не бывала, и мне хотелось повозить ее по местам, которые я посетил в студенческие годы. Со мной тогда учился один серб, очень веселый парень, хорошо говоривший по-чешски. Мы с ним решили организовать экскурсию для студентов. Помню, их тогда записалось всего несколько человек, остальное составили преподавательницы и еще какие-то лица, не имевшие средств на индивидуальную поездку. Двинулись прямо на юг — к Цавтату и дальше, к Будве.

Уже сама узкоколейная дорога до Дубровника проходила по изумительно живописным местам. Потом плыли на пароходе. На всем пути к Цавтату тянулись вдоль реки красивые скалистые берега. Тогда там еще было мало туристов. Единственная небольшая гостиница вместила лишь нескольких из нашей группы, остальных расселили по частным домам. Станко Петрович — так звали нашего однокашника из Югославии — обо всем для нас договаривался, торговался, когда закупал продукты на рынке, как тогда было принято, — благодаря ему наша поездка удалась на славу.

Из-за одних только моих рассказов Итке хотелось посмотреть эту страну. Мы оформили все документы, но в клинике был завал работы, пришлось несколько раз откладывать отъезд. Дети решили собрать нас в дорогу. Убедили взять с собой палатку — ведь жить в гостинице не так интересно. Не забыли ни одной мелочи: спальные мешки, одеяла, посуду, ложки, вилки…

— Не понадобится — неважно, — говорили они, — в машину все войдет, вас только двое. А если что-нибудь забудете, вам может этого потом недоставать.

Забавно было, что они держались с нами как заправские путешественники. Сложили приготовленные вещи в кучу и уехали на каникулы, потому что наступило лето.

Как раз в это время вернулся из отпуска Вискочил. Он тоже был с женой в Югославии и даже приобрел по этому случаю новый, полностью оснащенный прицеп. Когда узнал, куда мы собираемся, предложил одолжить у них на эту поездку его «караван».

Сначала я отказался. Я никогда не ездил с прицепом — боялся, как бы чего не повредить. Да и вообще у нас уже все наготове — прекрасно обойдемся и так. Он и слышать ничего не хотел. Зашел к Итке, начал подбивать на эту авантюру и ее.

— Ни от кого не будете зависеть, — говорил он, — в Югославии хорошие кемпинги, подключите там электричество, можно пользоваться холодильником. Это же так удобно!

Первой начала поддаваться Итка:

— Может, и правда рискнуть? Наверно, в этом что-то есть. Палатка очень маленькая, а возвращаться каждый день в гостиницу тоже не мед…

Вискочил и жена его невероятно обрадовались. Пригласили к себе, надавали массу проспектов, пометили на карте наиболее удобные места для остановок… Не знаю, почему они так рьяно убеждали нас взять этот прицеп. Мы сидели у них, попивая коньяк, а они говорили:

— Нет, ехать с небольшой палаткой просто глупо. Там много иностранцев, все комфортабельно оснащены: большие палатки с навесом для машины, столики, стулья… При вашем положении…

Снобами Вискочилы не были. Но в тот период начали входить в моду прицепы, и они стали энтузиастами этого дела, проверив на себе, как удобен прицеп в таких поездках. Желали нам добра, и только. Показали, как всем этим пользоваться. Там была настоящая маленькая кухня с газовой плитой и мойкой, удобные раскладные постели с ночниками, небольшой бар, даже утюг и, разумеется, всевозможная утварь, включая мясорубку. Оставалось лишь захватить купальники и халаты и ехать.

Мы взяли ключи, выслушали последние советы (в обращении с прицепом не заключалось никакой сложности — вполне можно было освоить) и условились, что возьмем его через день-другой рано утром у них из сада.

Хорошо помню, как мы тогда возвращались от Вискочилов. Я первый заговорил о преимуществах такой поездки. Отпадает необходимость тащить с собой множество разных сумок и чемоданов. Да в конце концов это и гигиенично: Вискочилы говорили, в таком жилье очень чисто. Кроме того, мы будем гораздо мобильнее. Не понравилось на одном месте — присоединили прицеп к машине и едем в другое. Куда уж проще!

— Положим, это как сказать, — впервые возразила Итка. — Если на стоянке тесно, как мы такой прицеп впихнем? Потом придется до бесконечности его монтировать, а через несколько дней начинай все сначала…

Я взглянул ей в лицо. Брови озабоченно подняты, глаза уставились в одну точку.

— Ну, это не проблема. Оставим машину поблизости, чтобы выехать в любую минуту…

— Конечно. Может, и достанется местечко с краю кемпинга… Иначе будем со всех сторон сжаты, как в дачном поселке…

— Вискочил говорил, они подъезжали к самому побережью, так что рядом было бескрайнее море.

— Я понимаю, но ведь днем там пляж и уйма народу, — продолжала она.

— Купим рыбки, пожарим на сковороде — хорошо!.. — сказал я не своим, каким-то сдавленным голосом. — Купим на рынке рыбу и сварим уху.

— В этом прицепе? — спросила Итка, и лицо у нее стало такое несчастное, что невозможно было смотреть. Немного помолчав, она добавила:

— А помнишь, как мы варили уху в Лужнице? Кто-то дал нам две рыбины, мы разожгли костер и повесили над огнем котелок.

— Прекрасно помню, — сказал я, уже немного раздраженно. — Ты тогда еще не кончила института, и у нас с собой был только заплечный мешок с одеялом. А теперь тебе предложили целый прицеп. Так что будем путешествовать, как миллионеры, и рыбу жарить на плите. Ты сама ухватилась за эту идею.

— Вот именно, — грустно отозвалась она. — Я вижу, и тебя это не очень вдохновляет. Не понимаю, что тогда на меня нашло…

— Да, но теперь уже не знаю, удобно ли отказываться… — выдавил я из себя. — Теперь они наверняка обидятся… Хотя в палатке тоже есть известная прелесть, правда?..

— Особенно если нас только двое, — оживилась Итка. — Когда дождь, можно спать и в машине, если не требуется принять ванну и привести себя в порядок в гостинице. А когда жарко — раскинул палаточку в любом месте, на травке, и кум королю…

— Да, но ведь это уж совсем…

Она, казалось, не слышала:

— Рыбу могут приготовить и рыбаки, ты ведь рассказывал, как вы ходили тогда к рыбакам. Не важно, что она будет испечена над костром, а не на электрической плите в прицепе… Вы же вот покупали вино в розлив и инжир прямо с дерева… Зачем нам, собственно говоря, кухня?

— Но что мы скажем Вискочилу?

— Давай напишем письмо. Извинимся и как-нибудь объясним.

— Я думаю, они поймут. Напишем, что хотим проехать по знакомым местам и должны быть более мобильны. Или что машина у нас старая, прицеп не потянет…

Мы воспряли духом. Всю дорогу придумывали всевозможные варианты оправданий. Дома пересмотрели собранные вещи и моментально все упаковали. Утром нацарапали записку: «Не сердитесь, мы лучше поедем без прицепа. Ваши…», положили ее за окошко комфортабельного домика на колесах и скрылись, как напроказившие мальчишки.

Но главное, конечно, не в этом.

Отпуск мы провели прекрасно, хотя совсем иначе, чем я себе представлял. Цавтата я не мог узнать. Теперь это был курортный город с гостиницами, пансионатами, санаториями, где я совсем не ориентировался. Я хотел сразу ехать дальше, но Итка заставила меня припарковаться, чтобы отыскать старую набережную с пальмами и кабачком, о которых я столько рассказывал.

Все это мы нашли. И дорогу к скалистым утесам тоже. Теперь это была уже не тропа, терявшаяся между обломками скал и кустарником в желтых цветах, а ухоженная дорожка, проложенная по склонам скал и через пиниевую рощу. Итка уверила меня, что дорога нравится ей и в таком виде. Уговорила остаться в Цавтате хотя бы на одну ночь (в нескольких километрах есть кемпинг, там можно остановиться — посмотреть, как бы мы устроились, будь у нас прицеп). Вечером возвратимся на набережную — она наверняка окажется такой же, какой я полюбил ее в прежние времена.

И мы поехали в палаточный лагерь в первый и последний раз за все путешествие. Место, отведенное нам для палатки и машины, было действительно с пятачок. Мы приближались к нему, как слаломисты, лавируя между «караванами» и заумными полотняными жилищами. По одну сторону выделенной нам площадки был огромный прицеп немцев из ФРГ. Границу своего участка они пометили рядом плоских камней, а с нашей стороны даже вбили в землю два колышка, между которыми натянули шнур. Перед их парусиновым шатром с верандой стоял большой зонт от солнца и обеденный стол с креслами. Неподалеку была решетка для костра.

По другую сторону расположились австрийцы. У тех не было ничего, кроме «каравана» и навеса для машины. Они, наверное, только приехали — возле надувной лодки лежал еще не установленный мотор. Оставив машину при дороге, мы стали разбивать палатку, которую наши дети считали роскошной: в ней вполне могли поместиться три человека, хотя она и предназначалась для двух.

Разобьем и пойдем купаться, решили мы. Весь вечер проведем на берегу. Освободились мы очень быстро. Наша «полудатка» на фоне соседских хором казалась игрушкой для малолетних. Мы были словно пастушки, которые натянули на лугу веревочку между шестами и набросили на нее кошму. Признаться, я даже слегка сконфузился.

Итка смеялась:

— И поделом, раз ты плевал на то, как мы здесь представляем свой народ!.. Впрочем, Вискочилы это предвидели. Когда вернемся, скажем: «О, как вы были правы — мы сгорали от стыда!»

— Меня это не волнует, — произнес я неуверенно. — А если тебе не нравится так ездить, в следующий раз обратимся в бюро путешествий или тоже купим прицеп, чтоб тебе не стыдиться.

— Мне? — изумилась Итка. — Мне только так и нравится!

С «немецкой территории» вышел рыжеволосый юноша. Он нес акваланг и насвистывал. Увидев нашу палатку, остановился и затих. Неожиданно раздумав идти к морю, вернулся в свои брезентовые апартаменты и через минуту вышел с другим юношей, похожим на него как две капли воды, только чуть младше. Они прошли мимо нас с застывшими лицами, но через несколько шагов прыснули со смеху. Им было лет по шестнадцати-семнадцати.

Что-что, а чувства юмора Итке не занимать. Немного отойдя, она окинула взглядом наше сооружение. Наверное, хотела увидеть эту «полудатку» глазами тех двух юных задавак. И вдруг, показывая рукой куда-то в сторону забора, залилась хохотом. Там был — право, не вру — точно такой зеленый жалкенький шалашик из брезента, как у нас, а рядом — допотопная машина датской марки.

Мы купались до темноты. Все давно ушли, и в небе появилась полная луна.

— Смотри-ка, вот она, — смеялась Итка, — недаром ты утверждал, что здесь всегда полнолуние!

— Я утверждаю, что ты самая вредная из женщин — подтруниваешь над известным хирургом.

— Который ночует в международном кемпинге как последний бродяга.

— И ему хоть бы хны!

Мы плавали на теплых упругих волнах. Старались окатить друг друга с головой. С берега долетал крепкий аромат пиний. Я не жалел, что мы остались. Ужинать пошли в тот самый кабачок, о котором я столько раз вспоминал. Взяли жареной рыбы и красного вина. Хозяин выглядел совершенно так, как много лет назад. Та же черная шапочка и усики под носом. Но только это ведь не мог быть он — таких чудес Время не допускает. Расплачиваясь, я спросил, давно ли он в этих местах. Сначала он меня не понял, а потом объяснил, помогая себе темпераментной жестикуляцией, что здесь родился. Кабачок принадлежал раньше его отцу, а еще раньше — деду.

Все складывалось изумительно.

По пути к кемпингу мы испугались, что не отыщем в темноте палатку. Но опасения были напрасны: через каждые десять метров сиял у дороги здоровый фонарь. Никто и не думал ложиться. Сидели на воздухе у транзисторов, а по проходам между полотняными жилищами стелился едкий дым, шибающий запахом жира: кругом жарили мясо на вертелах. Романтики тут было мало.

Немцы — наши соседи — тоже еще не легли. Братья склонились над шахматной доской. Увидя нас, стали многозначительно покашливать. Приземистый толстяк средних лет, сидевший в кресле, поднял на них укоризненный взгляд.

У палатки датчан шевелились неясные тени, потом втянулись внутрь. Погас и прикрепленный к брезенту карманный фонарик, еще до того, как мы пошли спать.

Случай, из-за которого я рассказываю об этой поездке, произошел на следующий день после обеда. Утро мне как-то не запомнилось. Смутно представляется ослепительная белизна утесов и страшная, расслабляющая жара. Мы дремали на пляже (в палаточном городке допоздна стоял шум, как на ярмарке) и время от времени гнали друг друга в воду, боясь обгореть.

В нескольких метрах от нас громоздился утес, завершавшийся плоской площадкой. С нее можно было прыгать в море, но мне это казалось рискованным. Под утесом были подводные ямы, а площадка была довольно высоко. Я прыгнул один раз, и больше не хотелось — смущало, что невозможно определить расстояние под собой. Итке я отсоветовал и пробовать.

Но местным жителям это не казалось опасным. Все время кто-то карабкался наверх. Большей частью молодые ребята. Среди них был мальчишка лет десяти. Они прыгали вниз, как лягушки, и походили на них, погружаясь потом в прозрачную голубую воду.

Около десяти часов камни вокруг так раскалились, что ступить было нельзя. Мы решили устроить большой заплыв. Очень хотелось пить. По студенческому обычаю времен моей первой поездки мы захватили на пляж молодого вина, налитого для нас в бутылку хозяином кабачка. Охлаждали ее в лощине между скалами, где вода попрохладней, но без особого успеха. Выпили сразу больше половины, но жажду не утолили. Зато почувствовали восхитительную легкость во всем теле. Сначала заплыли далеко от берега, потом легли навзничь, и волны — спокойные, длинные — несли нас, усиливая головокружение и веселую возбужденность от выпитого.

Не знаю, сколько мы пробыли в воде. Но когда медленно плыли обратно, увидели наверху, на площадке утеса, двух юношей, наших соседей по кемпингу. Мы не узнали бы их с такого расстояния, если бы не вихры, пылающие на солнце погребальными факелами.

Купающихся стало меньше. К полудню все перебрались в тень — особенно местные. Не видно было ни одного из тех смуглых, черноволосых мальчишек, которые еще недавно безраздельно владели этой высоткой.

В заливе, где кончался утес, появились зонтики от солнца. На лежаках среди хозяйственных и морозильных сумок кейфовало несколько семей из нашего лагеря. Прямо на берегу, в самом непритязательном месте, расположилась молодая пара, видимо из здешних, с тремя детьми. Сидя полукругом на непокрытом камне, они ели инжир с хлебом.

Оба немецких паренька, наши соседи, все еще торчали на площадке утеса. Три загорелых подростка взобрались туда и не раздумывая бросились в море. Немцы с завистью наблюдали за ними. Но вот увидели нас — мы приближались к берегу — и, должно быть, захотели покрасоваться. Один встал на край площадки и, секунду поколебавшись, наклонил вперед голову, вытянул руки и прыгнул. Второй нерешительно поднял руки над головой. Брат его в это время успел уже вынырнуть и ободряюще кивнул.

Я хоть и не разрядник, но понял, что мальчик, собравшийся прыгнуть, к этому не подготовлен. Вдобавок он явно боялся. Необходимо было что-то сделать, остановить его — я предостерегающе поднял руку… Но тело его уже накренилось… Да, это не был прыжок в обычном смысле слова — человек летел вниз головой, как тряпичная кукла. Должно быть, потому и оставался совсем близко от утеса. Ведь, прыгая, необходимо было оттолкнуться: глубина начиналась не сразу же возле подножья.

Молодой далматинец, сидевший на берегу с семьей, тоже почувствовал неладное. Мальчик еще не долетел до воды, а он уже вскочил; спотыкаясь о камни, бросился в том направлении, где упал немец. Он не показывался. Брат его в ужасе кружил над тонущим. Тот не всплывал и не шевелился. Я поспешил на помощь. Но не успел подплыть, как расторопный абориген нырнул и вытащил мальчика на поверхность. Тут подоспел и я, помог вынести неподвижное тело на берег.

Вокруг начал собираться народ. Отец мальчиков, наш полнотелый сосед по кемпингу, беспомощно метался и объяснял каждому, что произошло. Пострадавшего положили на землю. Он был без сознания. Стали откачивать воду из дыхательных путей. Это нам удалось. На голове я обнаружил рваную рану — должно быть, он ударился об острый камень. С лица сбегала краска. Он не дышал.

Мы с Иткой стали делать ему искусственное дыхание. Оно восстановилось, но пульс был еще слабый и временами пропадал. Сознание не возвращалось. Мать стала истерически кричать и бросилась искать врача.

Стоявшие вокруг наперебой предлагали разные средства. Один подсунул под голову сложенный стул, другой принялся растирать мальчика полотенцем. Далматинец хотел даже влить ему в рот немного ракии. Мы отгоняли их как могли.

Потом он начал приходить в себя, застонал. Родители все еще относились к нам с недоверием — хотя мы уже назвали себя, — хотели отнести сына в ближайшую гостиницу. Мы продолжали настаивать на госпитализации. Не исключался перелом шейных позвонков или черепа. Некомпетентное вмешательство могло бы только навредить. Они с убитым видом слушали и ничего не отвечали.

Первым все понял далматинец. «Скорая помощь» сюда не доберется. Вот если найти подходящую лодку? Пожалуй, это самое разумное… Откуда-то появился пожилой человек в очках — местный доктор, случайно оказавшийся на пляже, — с независимым видом начал осматривать пострадавшего. Выслушал сердце, нащупал пульс. Когда собрался посадить, чтобы простукать легкие, я не мог уже оставаться пассивным наблюдателем.

— Лучше его не трогать, — сказал я по-английски. — Возможно, тут переломы.

Пожилой смотрел с надутым видом и, кажется, меня не понял. Среди собравшихся стоял молодой хорват. Прислушавшись, подошел ближе и перевел мою фразу, заметив пожилому, что я тоже врач. Я снова назвал себя, сказал, что руковожу нейрохирургической клиникой. Пожилой господин мгновенно преобразился в учтивого коллегу. И даже признался, что в травматологии разбирается слабо.

Между тем состояние пострадавшего начало ухудшаться. Только что зрачки были одинаковыми, а теперь левый заметно расширился. Стала периодически конвульсивно вздрагивать рука и нога. Мы с Иткой переглянулись: дело ясное — мозговое кровотечение!

— Внутричерепная гематома, — сказал я. — Нужна немедленная операция.

Молодой человек перевел и сообщил, что он студент-медик, проходит практику в Дубровнике. Только там могут провести пункцию. Впрочем, он сразу добавил, что летом иногда дежурят начинающие, которые с этим не справятся, и попросил меня для верности поехать тоже.

Немец с супругой, не уяснив себе всей серьезности положения, волновались, что сын лежит на земле, — пытались подсунуть под него одеяло, подушечку… Тщетно старался я, чтоб они меня поняли.

Опять пришлось вмешаться югославскому студенту. Он не только владел английским, но и прилично говорил по-немецки. Обратившись с решительным видом к родителям мальчика, объяснил им, где я работаю, добавив к этому, что им невероятно повезло: сыну необходима операция, а я крупный специалист в этой области, и они должны слушаться всех моих указаний. Теперь уж они относились ко мне с должным уважением.

Неподалеку причалила большая моторная лодка. Юношу положили на лежак и перенесли на корму. Мы с Иткой, местный доктор и студент сели туда же. Отец пострадавшего должен был приехать в больницу на машине: предстояло еще отвезти в кемпинг другого сына и жену, которая едва держалась на ногах — была на грани истерического припадка.

В хирургии действительно не оказалось никого, кроме двух совсем молодых врачей — их более опытный коллега, являвшийся на дежурство лишь по телефонному вызову, лежал с температурой дома. Пошли всем скопом к заместителю директора. Он сразу понял ситуацию и попросил меня прооперировать пациента. Из двух хирургов, находившихся в отделении, один оказался вполне расторопным и сообразительным. По этой части он работал третий год. Второй — броский красавчик — боялся взять на себя даже анестезию. Пришлось потом следить за наркозом Итке.

Больной был в глубоком беспамятстве, кровотечение продолжалось, общая тяжесть состояния нарастала. К счастью, там оказался толковый рентгенолог, и мы с ним провели ангиографию. Очаг повреждения был локализован правильно. Снимки показали и перелом черепа, что само по себе было не так уж и страшно — молодой организм с этим легко справляется.

Хирург, который мне ассистировал, к тому же хорошо владел английским. К счастью, дежурила и неплохая операционная сестра. Мы вместе подобрали нужные мне инструменты. Клиника была хорошо оснащена, даже для сложных операций на мозге.

Пока больного готовили к операции, нас пришел поприветствовать главврач из терапии, недавно побывавший в Праге на каком-то конгрессе. Подошел и заместитель директора. Оба просили разрешения присутствовать на операции. Они, как ни странно, знали меня по фамилии и были очень предупредительны к нам с Иткой.

Пожилой врач из Цавтата старался в это время успокоить несчастного отца. Когда мы шли по коридору в предоперационную, куда сестра принесла нам кофе, он сидел в кресле, обхватив руками голову, и плакал. Коллега наш, кажется, не сумел его ободрить — отчаянно жестикулируя, на ломаном немецком пытался объяснить, что будут делать с его сыном.

Молодой ассистент пригласил нас с Иткой, когда больной был уже на столе, тщательно укрытый, с чисто выбритой головой, обработанной дезинфицирующим раствором. Наркозиаторов оказалось даже трое: второй хирург, Итка и заместитель директора. Сестру и санитара взял на себя студент-медик — помогал им и переводил все мои распоряжения. Однако же не все шло гладко. Я привык к безупречному коловороту. Здешний был более массивный — в работе с ним я сам себе казался неуклюжим.

Гематома давила на двигательные центры, это было очевидно, — у больного и теперь еще время от времени подергивались конечности. Я сделал трепанационное отверстие в лобной кости и попробовал ввести иглу. Сразу извлек шприцем жидкую кровь. Ангиография показывала довольно массивную плоскостную гематому. Я снова и снова отсасывал, но крови не убывало, уж начал опасаться, не надорван ли синус. К счастью, этого не оказалось, и мы наконец произвели полную аспирацию крови. Затампонировали — ничего не просачивалось.

Итка сообщила, что давление и пульс нормальны, больной начинает проявлять беспокойство. Добавили наркоза. Должно быть, операция уже давала результаты: юноша стал выходить из состояния глубокого беспамятства.

Молодой ассистент оказался отличным помощником. Тампонировал, останавливал кровотечение электрокоагулятором и, наконец, очень искусно произвел ушивание кожной раны поверхностным швом. Мы кончили. Второй хирург, до того времени лишь наблюдавший за манипуляциями, дал указание санитару подвезти каталку и помог отсоединить капельницу.

Халаты и перчатки наконец-то можно было снять. Молоденькая операционная сестра смотрела на меня с открытым восхищением — а это всегда льстит мужскому самолюбию, — пыталась высказать на родном языке, как хорошо было со мной работать. Заместитель директора без устали благодарил — так что уж стало тошно это слышать. Студент же был просто в экстазе — ведь это он привел нас сюда…

Потом писали протокол. Больного отвезли в послеоперационную палату, и он спокойно спал. Я диктовал ход операции по-английски, а хирург со студентом переводили и отстукивали на машинке. Закончив, все поставили под этим свои подписи.

Врачам не хотелось с нами расставаться. Один нас приглашал к себе домой, другой хотел поехать с нами в город поужинать. Сестры — и те с удовольствием угостили бы нас прямо тут, в отделении. Мы обещали несколько туманно, что как-нибудь еще заскочим — ведь дел у них сейчас по горло.

Пошли взглянуть на мальчика. Он ровно, глубоко дышал. Я похлопал его по щекам, и он взглянул на меня сонными глазами. Я поднял ему руки и по-немецки попросил не опускать. Он смог это выполнить. В обеих руках была одинаковая сила…

Хоть операция была обычной, каких я в своей жизни сделал множество, я получил большое удовлетворение. Сколько бывает случаев, когда кровоизлияние вовремя не обнаруживают и потому не оперируют!

Была какая-то ирония судьбы в том, что два этих рыжих брата так глупо нас тогда высмеивали. Не окажись мы в тот роковой час под рукой, паренек вряд ли смог бы выкарабкаться. А кем мы были в их представлении? Беднягами, которые ютятся возле их роскошных «караванов»?..

Мы вышли в коридор. Следом повезли каталку с оперированным. Отца его, стоявшего поодаль, била дрожь.

— Можете на него посмотреть, — предложил я ему по-немецки. — Попробуйте поговорить с ним!

— Hans, ich bin da… schau mich an…[46] — пролепетал тот.

Юноша поднял веки. Пытался улыбнуться, видимо узнав отца. У толстяка подкосились колени. Он опустился в кресло и опять заплакал. Студент среагировал на это очень правильно.

— Чего вы плачете? — набросился он на раскисшего папашу. — Ведь все в порядке! Пражский профессор возвратил вам сына! Вы лучше бы его поблагодарили!

Это подействовало. Толстяк был разом на ногах и бросился ко мне:

— О да, конечно, я чуть не забыл… Скажите, сколько я вам должен, готов отдать все, что ни пожелаете…

— Ничего мне вы не должны, — декларативно сказал я. — С больницей надо вам договориться — вот директор. Теперь уж беспокоиться не надо — мальчик ваш вне опасности…

Он смотрел на меня затуманенными от слез глазами и словно ничего не понимал. Потом схватил меня за рукав:

— Нет-нет! Я не могу, чтобы вы так уехали! Возьмите у меня машину! Или прицеп — все, что понравится…

Итка, стоявшая рядом со мной, сжала рот, стараясь не рассмеяться. Она знала: у меня не хватит выдержки.

— Спасибо, машина у нас здесь есть. А прицеп мы оставили дома, так путешествовать приятнее…

Я с извиняющейся улыбкой взглянул на жену — помимо прочего, чтобы увидеть выражение ее лица. Иронические искры в глазах прожигали меня насквозь. «Не вытерпел все-таки! — говорили они. — Перед каким примитивом расхвастался! Да еще когда он выбит из седла».

Он не хотел, чтобы от него отмахнулись, и продолжал свое:

— Дайте хотя бы адрес, должен же я вас как-нибудь отблагодарить, когда вы столько для нас сделали…

Мы от него сбежали. Главврач терапевтического отделения отвез нас в кемпинг — понял, что нам надо отдохнуть. Какие-то люди поглазели на нас издали, но ни о чем не спросили. Соседская палатка и прицеп были пусты: австрийцы нам сказали, что мать со вторым сыном уехала в больницу.

Не говоря ни слова, мы стали укладываться. Исчезнуть следовало до возвращения соседей. Решили ехать к югу, к Будве. Вскоре все было готово. Заехали еще в знакомый кабачок и что-то там перехватили. Мы рассчитывали, что немцы не вернутся раньше, чем через час или два. Выехали на шоссе, остановили машину у красивой балюстрады, откуда открывался грандиозный вид на море. В воде дробились лучи солнца, стоявшего уже довольно низко. Вдали, на горизонте, светили белые гребешки волн, качались парусники. Смолистое дыханье хвои растворяло запах дезинфекции, которым мы пропитались. Было очень хорошо.

Но только мы собрались снова включить зажигание, как увидали вдали «форд» наших соседей. К счастью, машина стояла довольно далеко от поворота к кемпингу — нас не заметили. Мы смотрели, как они съезжают к морю и заворачивают в направлении «своей территории». Теперь они, наверно, вышли из машины, глядят на место, где была наша палатка… Как они расценили это исчезновение «по-английски»?

Но радость наша была преждевременной: по откосу снова карабкался «форд». Мы пулей вылетели на шоссе. Где они? Так и будем бегать от них как детишки?

Не встретив нас, они должны были предположить, что мы поехали на юг. Тогда они нас действительно догонят. Я уже хотел прибавить газу, но впереди увидел поворот. Он вел по склону вверх к каким-то санаторским дачкам. Я быстро свернул туда и выключил мотор. Через несколько минут мы в зеркале заднего вида увидели стремительно мчавшуюся машину — соседи наши в самом деле направлялись к Будве.

Что теперь делать? Встречаться с ними, право, не хотелось. Опять выслушивать их благодарности и излияния?.. Итке пришла в голову отличная идея. Мы взяли купальники, оставили машину и спустились к морю. Кемпинг мы обошли стороной. Отыскали среди диких скал уединенную бухточку — вокруг не было ни души — и там лежали и купались до захода солнца. Когда же мы опять взобрались на шоссе, между деревьев разглядели «форд», стоящий на своем месте в кемпинге. Мы выиграли! Поехали на юг и переночевали дикарями в пиниевой роще, где было столько цикад, что от треска их невозможно было уснуть.

4

Митю мы оперировали в начале мая, когда так необычно рано зацвели черешни. До операции я ежедневно заходил к нему на несколько минут, стараясь только, чтобы он не высказал открыто то, о чем лишь намекнул при нашей первой встрече — о своей дружбе с Иткой. Однажды я застал в палате Митину жену. Она тактично поднялась, чтоб выйти в коридор, но я просил ее остаться. Чувствовалось, что она очень волнуется за Митю, хотя держалась крайне сдержанно — ни разу не зашла ко мне узнать о муже или о чем-то попросить, как делают обычно родственники пациентов. Не рассказал ли уж он ей об Итке? — думал я.

В день операции мысль эта пришла снова. Утром, когда я шел в операционную, у входа в отделение стояла Итка с Митиной женой. Итка приветливо о чем-то говорила, улыбалась — видимо, старалась ее успокоить. А жена Мити молча, с явным интересом на нее смотрела. Я не большой психолог, только все это как-то не соответствовало ситуации. Лицо у Митиной жены по меньшей мере выражало недоверие, а может быть, и что-то вроде бабьей зависти, кто их поймет?

Я проводил Итку в операционную — сегодня из неврологов она одна. Я, Кртек и Гладка вымылись для операции; хотел еще присутствовать Зеленый: его такие вещи занимают.

На душе у меня смутно. Итка чувствует это, пытается что-то непринужденно говорить, но я не верю ей.

Мы уж надели маски — видны одни глаза, — но потому не верю, что глаза ее как вспугнутые блуждающие огоньки.

Накануне вечером мы с доцентом Кртеком снова обсудили весь ход операции. Решили прежде всего выключить артерии, которые снабжают кровью это образование. Затем изолировать и перевязать основание сосудистой аномалии. Этого я боюсь больше всего. Митя в том возрасте, когда сосуды утратили эластичность. Каждый нейрохирург знает, каких сюрпризов можно ждать от хрупкой артерии, когда ее надо перевязать лигатурой. Помню, я долго не мог уснуть. Это бывает перед каждой сложной операцией. На этот раз во сне я видел даже осложнения: Митя с лопнувшей аневризмой; Митя с остановившимся дыханием; сосудистая аномалия, бесчисленными ответвлениями проникшая в мозг и не дающаяся скальпелю, словно непобедимый спрут.

На это я уже отреагировал: в операционной нет места ни беспокойству, ни страху — это передалось бы остальным. Маска, закрывающая рот, — как маскарадная маска. Разве нельзя поздороваться одними глазами, улыбнуться одними глазами… Под ней легче скрыть и ту неизбежную напряженность, которая никогда не покидает хирурга.

Мне повезло — тут Зита. Одна из самых старательных операционных сестер и к тому же… нет, этого я вам не мог бы сказать, пан корреспондент… Она пришла к нам двадцать лет назад. Тогда она была молоденькой и действительно очень красивой. Не знаю, как уж это вышло, но она меня полюбила. Призналась мне сама. Произошло это однажды вечером после очень сложной операции. Я дежурил. Она принесла кофе, а потом совсем просто, не поднимая глаз, сказала, что любит меня и никогда не полюбит другого.

Сначала я посмеялся — так это выглядело, на мой взгляд, по-детски. Но когда она заплакала, стало ее жаль. Я обнял ее, только чтобы успокоить. Она поцеловала меня с такой страстностью, что и я чуть было не потерял голову. Объяснил, что у меня есть Итка и больше никого любить я не могу. Посоветовал поскорей найти юношу, с которым она, разумеется, была бы гораздо счастливее, чем со мной.

Она успокоилась и даже стала улыбаться, но повторяла одно: другого никого не надо, для нее достаточно работать со мной рядом. Я, разумеется, ей не поверил, но шли годы, а она не выходила замуж. Не думаю, что она не познала любви, для этого она была слишком красива, но, как бы то ни было, она осталась в клинике, и я чувствовал ее неизменную тихую преданность, что не могло не трогать. Никогда больше между нами ничего не было, никогда ни единым намеком не переходила она границ преданной дружбы, и потому я ничего не рассказал об этом Итке. Не хотел ее напрасно волновать. Иногда я винил себя за то, что не поговорил с Зитой еще раз, не настоял на том, чтобы она ушла в другой коллектив, где жизнь ее сложилась бы иначе. Но кто мне дал на это право?

Признаюсь, она всегда была мне чем-то ближе всех работавших у нас сестер. Я мог свободно говорить с ней на любую тему по специальности — профессиональная подготовка у нее очень высока. Она всегда умеет определить с первого взгляда, в форме ли я, и угадать минуту, когда мной овладевает усталость.

Как хорошо, что именно она будет на операции. Из-под маски смотрят на меня в упор серьезные серые глаза. Около век уже следы безжалостных коготков времени, и все-таки она еще молода и долго будет из утра в утро стоять у инструментов, держа руки наготове, точная, быстрая и спокойная. Чудесно, что именно я работаю с ней.

Передо мной Митя. Рефлекторы резко освещают квадрат обнаженной кожи. Пришлось пожертвовать Митиной шевелюрой. Мы с Кртеком подаем глазами сигнал. Я беру скальпель. Дугообразно провожу им в левой височной области. Сделали трепанационные отверстия и начали пропиливать кость. Это всегда очень утомительно. Меня сменила Гладка. Я давно с ней не оперировал. Она удивила меня — работает быстро и точно. Вспомнил, как она бросила камешек в мой огород за то, что не допускаю ее к серьезной работе, и как бы мимоходом сказал:

— Завтра удалить опухоль гипофиза в восьмой палате не хотели бы?

Она подняла голову, глаза загорелись:

— Но ведь операция записана на вас, профессор!..

— Вы это сделаете не хуже.

Гладка невозмутимо продолжает работать — только висок над маской заалел от удовольствия.

— Если только из-за того, что я на днях говорила, то…

— По-моему, вам хорошо известно, что я не ловлю людей на слове.

Потом работаем молча. Она продолжает готовить трепанационное окно. Слышится то побулькивание отсоса, то шипение электрокоагулятора. Мы с Кртеком ждем. Митя дышит спокойно, давление и пульс не выходят из нормы. Обрывки прошлого встают у меня в памяти. Это странно, но особенно живо оно видится мне в операционной, когда при менее сложных манипуляциях есть несколько минут или секунд, не требующих большого напряжения.

Когда, собственно, я впервые просил Итку прийти на свидание? Не знаю. Где-то сразу же после экзамена по хирургии. Я хорошо помню, как она отвечала. Было это у заведующего в кабинете. Там всегда готовились два студента. Нам, ассистентам, было вменено в обязанность следить, чтобы они не списывали. Вместо того мы им чуть-чуть подсказывали, если они не знали, как подступиться к вопросу. Я намеренно пошел в этот кабинет один. Остановился сначала около студента, который с несчастным видом грыз карандаш, сидя над пустым листом бумаги. Наметил ему основные пункты, но он не смог за это уцепиться, поскольку знания его оставляли желать лучшего. Потом подошел к Итке:

— Вопросы ясны?

Она подняла на меня глаза, в которых через край переливалась эта ее невидимая ироническая усмешка:

— Ясны, пан ассистент.

Смущенный, я вернулся к первому столу. Парень успел уже сделать кое-какие извлечения из того, что я ему сказал. Начал выспрашивать у меня детали. Он был из тех, которые умеют вывернуться на любом экзамене. В другой раз я бы предоставил ему выходить из положения самостоятельно — я не люблю потворствовать таким, как он, — но тут я стал его вытягивать, как только мог. Кончилось тем, что он сдал на четыре. Меня потом даже мучила совесть.

Итка знала материал отлично. Скользнув мимо меня, она вышла из кабинета, как только профессор поставил у нее в зачетке свою подпись. Я впустил в кабинет следующих студентов и на мгновение задумался. Когда еще ее увижу? У нее экзамены по другим предметам, а потом — каникулы. Я бросился за ней из корпуса прямо на улицу. К счастью, она еще стояла со студентами, которые хотели знать, что ей досталось.

Она заметила меня и подошла первой. Это никого не удивило: могли подумать, что я собираюсь предложить ей место практиканта в нашей клинике или что я забыл проставить ей «зачет» по практике.

Без долгих предисловий я сказал, что хотел бы с ней как-нибудь встретиться. Слегка зардевшись, она отвела глаза:

— Право… не знаю…

Наверно, на лице у меня отразилось горькое разочарование, потому что она вдруг решительно тряхнула льняными волосами:

— Ладно, если хотите, завтра я приду в бассейн.

— Туда, где я вас как-то встретил?

Она, кивнув, протянула мне руку — и я понял: судьба моя решена.

— Не возражаете, что я там буду прямо после клиники и не раньше пяти?

Она не возражала. А когда я пришел, ждала меня и встретила как доброго знакомого. Мы спорили, кто дольше продержится на воде, прыгали с мостков, но не говорили ни о чем серьезном. Как только я начинал робко строить планы на ближайшие дни, она уклонялась от ответа. Прощаясь, я сказал, что хотел бы ее видеть чаще и что… да уж не помню теперь, что и как я ей тогда сказал.

Лицо ее вдруг стало серьезным.

— Не обижайтесь — я пока не знаю, как ответить. Надо выяснить кое-какие личные обстоятельства. Я сама вам потом позвоню, если будете ждать…

Я не поверил ей. С девушками так бывает. Смутятся, пообещают что-то неопределенное, а там забудут. Но Итка была не такой. Не прошло и двух месяцев, как она позвонила.

Теперь-то я уж знаю, что она тогда встречалась с Митей. И сейчас, у операционного стола, я понял, почему она избрала местом первого свидания бассейн, — Митя не умел плавать, она знала точно, что там мы ни при каких обстоятельствах не могли бы оказаться втроем. Это странно, но и сейчас, по прошествии стольких лет, ее тогдашняя предусмотрительность меня немножечко задела. Да нет, все это глупости, она играла в честную игру. Сказала прямо, что встречаться со мной пока не может. Чего еще я мог тогда от нее требовать?

Гладка приподнимает пластинку кости величиной с половину ладони. Начинаем разрезать оболочки. Наконец появилось сероватое трепещущее вещество самого мозга. Оно пульсирует, как неоперившийся птенец, сжавшийся в теплом гнездышке. Пока бояться нечего. Только теперь наступает этап, который решит: быть или не быть. Я знаю, это звучит немного выспренне. Никто из хирургов ничего подобного не произнес бы вслух. Но что это так, я вижу по всем сосредоточенным взглядам, по всем напряженно склонившимся головам моих коллег и сестер. Вижу по Итке, которая давно забыла Митю, но теперь, когда вот-вот решится главное, быть может, вспоминает какие-то хорошие мгновения, пережитые с ним вместе.

Я еще осматриваю височную долю, осторожно прикасаясь к тонкой поверхности, под которой виднеется сплетение сосудов. В височной доле скрыта чудесная сила понимания звуков. Мне приходит в голову абсурдная мысль: сейчас, во время Митиного наркотического сна, до него, может быть, доносится мелодия, звучащая при раздражении коры головного мозга. Перед глазами у меня картина: Митя сидит с гитарой и поет. На гитаре вышитая лента, подаренная какой-то девушкой. Нет, Итка это еще не могла быть, к тому же она умеет все, что угодно, но не вышивать. Я улыбаюсь этой мысли. Смотрю со стороны на жену. Она стоит на цыпочках и не спускает глаз с моих рук. Я знаю: в такие моменты она высовывает кончик языка, всегда так делает, когда особенно сосредоточена, но сейчас она в маске, и этого не видно.

Наконец я замечаю в глубине мозгового вещества первые петли сосудистой аномалии. Запутанный клубок, гордиев узел, который нельзя рубить сплеча. И я, едва прикасаясь, осторожно обнажаю один за другим сосуды. Их можно препарировать лишь тупым инструментом. Здесь нужна выдержка.

На какое-то время меня сменил Кртек. Кажется, моя «схватка» с мелкими ответвлениями длилась лишь миг, но стрелки стенных часов так и летят. Каждый раз, как подниму голову, вижу — прошло еще полчаса. Сосудистая аномалия пока глубоко, хотя мы и обнажили хаотическое сплетение ее ответвлений. Мы словно путешественники, которые видят гору и идут к ней, идут — а она все еще далеко, на горизонте.

У доцента от напряжения на лице капельки пота. Сестра вытирает ему лоб, как в сентиментальном фильме. С той только разницей, что Кртек не оборачивается к ней со слащавой улыбкой, а смотрит на кончик пинцета, которым можно приподнять большую петлю.

— Черт возьми, — говорит он, — вот бестия, ускользает!

Мы упорно ищем главный проводящий сосуд. На снимке он слева и больше сзади. А в действительности здесь снова лишь сплетение запутанных петель. Наконец нам повезло. Я отодвигаю чуть выше синеватый клубок и вижу короткую толстую сосудистую ножку. Да, вот здесь. На конце ее аневризма. Ее нужно ликвидировать в первую очередь.

Медленно, с трудом подбираюсь к ней. Зита поняла, подготавливает лигатуры. Кртек хмурит лоб. Я знаю, о чем он думает. Примерно год назад мы оперировали небольшую аневризму. Подобраться к ней было очень трудно и не за что было ее перевязать или схватить зажимом. Во время операции она лопнула как воздушный шар. Все усилия были тщетны: отсосать кровь и закрыть сосуд так и не удалось. Он исчезал в гейзерах крови, а когда его обнаружили, было поздно. У больной наступил шок, от которого она уже не очнулась.

У Мити аневризма на ножке. Ножка короткая, но не настолько, чтобы нельзя было перевязать. При известной сноровке хирурга под ней можно провести нить и завязать петлю — как завязывают за выступ скалы канат альпинисты.

Я всецело сосредоточиваюсь на этой петле. Пока все хорошо. Если удастся полностью остановить приток крови, это, наверно, поможет. Я так горячо хочу этого, что слишком поспешно и сильно затягиваю нить вокруг злополучной ножки — чуть-чуть сильней, чем требуется, И тут… на стенке сосуда образовалась продольная рваная ранка, которую мгновенно заливает кровь. Аневризма пропала из виду. У меня сильно забилось сердце. Дело дрянь, но надо сохранять хладнокровие.

Когда я готовил первую лигатуру, я знал, что такое может произойти. На всякий случай перевязал сосудистую ножку немного повыше, чтоб можно было ее подхватить, если произойдет разрыв.

Кртек мгновенно отсосал кровь и высушил операционное поле. Я снова увидел эту злополучную ножку и сразу наложил еще один зажим. Закрывал я его медленно, уже казалось, что теперь-то он удержится… Но все повторилось сначала — как в страшном сне. Там, видимо, был небольшой участок, пораженный склерозом, — вся стенка сосуда была очень хрупкой.

Я схватил зажимом оставшийся кончик ножки; впервые после начала всех манипуляций меня охватил ужас. Что дальше? На лигатуру уже вряд ли хватит места. Потом будто меня толкнул кто — я взглянул на Итку. Она смотрела широко открытыми глазами — там в глубине был страх, смятение и еще что-то, о чем мне не хотелось думать. Недоверие? Подозрение? Да что я, в самом деле, спятил? Она боится так же, как и я. Но верит.

Верь мне!

Кртек стал пепельно-серым. Он взял еще один зажим и ждал. Потом неуверенно приблизился ко мне, чтобы поменяться местами. Да, он хотел сменить меня в минуту, когда все практически было потеряно, когда уж, кажется, не в силах человеческих было спасти больного.

Я на секунду зажмурился. Кружилась голова. В зажиме я все еще сжимал шейку. И вдруг почувствовал страшную усталость, непреодолимое желание сделать только шаг и уступить место Кртеку. Никого бы это не удивило, наоборот, все бы меня поняли: ведь на столе — мой друг. Я снова взглянул на Итку. Она стояла с опущенной головой — Митя был в ту минуту для нее уже потерян.

Я собрался с духом, напряженно думая, что делать. Зашить устье шейки в том месте, где зажим? Сделать стежок около устья шейки? В подобной ситуации, наверное, любой на моем месте поступил бы так. Но я знал, что только лигатура может полностью устранить аневризму. Я все еще сжимал неповрежденный кончик сосуда, около которого проходила трещина, как на антикварном кувшине. Положение было ужасное. Зита напряженно ловила каждый мой взгляд. И в тот момент, когда я принял окончательное решение, протянула мне новую нить. Догадалась, что я буду делать, раньше, чем сам я это понял. Не знаю почему, но именно такой, казалось бы, пустяк снова придал мне силы. Кртек взял из моих рук зажим Пеана, чтобы придержать сосуд. Затем я сделал петлю, надел ее прямо на всю шейку и начал медленно затягивать. Стояла гробовая тишина. Я слышал лишь, как работает респиратор и тяжело дышит мне в ухо Кртек. Сейчас должно было решиться все.

Лигатура зажала сосуд. Она держалась. Кртек, подождав немного, начал потихоньку ослаблять зажим. Все было хорошо. Под перевязанной петлей уже не выступило ни единой капли крови.

Зита под маской сияла. Итка в своих неуклюжих бахилах медленно побрела в угол, к анестезиологам, и опустилась на табурет. Я не заметил, что в операционной топчется теперь среди нас и практикант Велецкий. Немного посмотрев на происходящее, он просто и доброжелательно спросил:

— Вы думаете, теперь это будет держать, пан профессор?

Все замерли. Бедняга Велецкий не понял, что для такого вопроса момент выбрал самый неподходящий. Скорей всего, хотел сказать приятное. Гладка с укором посмотрела на него, тихонько покачала головой и неожиданно тонким голоском сказала:

— Какой ты все же идиот, Велецкий!

Я совершенно некстати рассмеялся.

— Да, полагаю, теперь уже будет, — сказал я, все еще смеясь, потому что горло мне сжало другое чувство.

— А почему бы, собственно, и нет, коллега? — повторил я, борясь с какой-то накатившей на меня горячей волной. Митя, ох, окаянный ты, несправедливый Митя! Теперь по крайней мере ты мне отплатил сполна. И вот ты преспокойно спишь и не подозреваешь даже, что мы здесь сейчас пережили.

Наконец перевязали и сосудистую аномалию. Потом уже легко было ее отпрепарировать. Она лежала в лотке опавшая и безвредная, похожая на неживую медузу. Анестезиологи доложили, что давление держится. Непосредственная опасность миновала. Разумеется, в послеоперационный период всякое еще могло случиться, но я верил, что мы победили.

Это действительно было так. Когда я вечером зашел к Мите, он уже пришел в себя, только очень хотел спать. Я присел к нему на койку и расчувствовался, как старый склеротик. У Мити на побритой голове была повязка. Красивое лицо делало его похожим на актера, который лишь играет человека, перенесшего операцию. Он смотрел на меня, будто видел впервые. Потом протянул руку и, крепко сжав мою, сказал только:

— Прости, я сейчас как после пьянки…

Он засыпал. Стал глубоко дышать, но пальцы все еще не отпускали мою руку, как бывает у детей, когда их сморит сон, не дав дослушать сказку. Я был счастлив. Недоброе все разом куда-то провалилось, о прошлом можно было начисто забыть.

Наутро возле кабинета дожидалась меня Митина жена. Войдя, хотела что-то мне сказать, но вместо этого расплакалась. Я ее заверил, что все необходимое мы сделали и мозговое кровотечение Мите уже не грозит. А неприятные симптомы обязательно исчезнут. Превозмогая слезы, она благодарила меня. Теперь, я думаю, они не будут относиться к нам с предубеждением — ни Митя, ни его жена.

Только сейчас я, как ни странно, стал немного постигать истоки Митиной неприязни. Даже почувствовал себя в некотором роде его должником. Быть может, в самом деле я в студенческие годы был к нему и Фенцлу неоправданно суров? Я по сравнению с ними оказался в более благоприятном положении: успел до войны закончить институт и много раньше стал работать по специальности. В конечном счете это, вероятно, повлияло и на Иткин выбор. Неудивительно, что Митя ощущал несправедливость в том, что она, расставшись с ним, вскоре вышла замуж за меня.

Где-то через неделю после операции он сам зашел ко мне в кабинет. Тот день четко сохранился в моей памяти — он совпадал с началом эпопеи Узлика. «Торги на бирже», когда я признал его неоперабельным, были в конце апреля. Врач детского отделения уже подготовила меня к тому, что придет дед ребенка. Они явились оба — дед и мальчик, — каким-то чудом миновав секретаршу, ввалились прямо в кабинет.

— Веду вот показать вам Витека, — еще в дверях зычно проговорил лесник, — сказали, вы не собираетесь с ним заниматься, а я вас все-таки хочу еще раз попросить.

Митя тут же поднялся, сказав:

— Прими сначала мальчика, я подожду.

Не оставалось ничего, как предложить им сесть. Дед направился к креслу, а мальчик словно прирос к порогу. С нескрываемым изумлением уставился на Митю, завороженный видом его марлевого колпачка. Потом, расхохотавшись, закричал:

— Смотрите, клоун!

Побагровев, дед строго дернул его за руку:

— Цыц, безобразник! Вот не возьмет тебя пан профессор в клинику!

Мальчик, которого он уже втянул в мой кабинет, не переставал оглядываться на Митю и смеяться. Ребенок как ребенок — задорная мордашка, кудрявенький, как ангелок. Да, у него тогда еще были кудряшки, мог ли он думать, что такой же колпачок из марли уготован и ему. Врач детского отделения знала, что делала, прислав вместе с дедом и этого сорванца.

Старый лесник повел речь издалека:

— У нас, пан профессор, всегда все были здоровые, что в нашем роду, что в женином. Докторша говорит, у ребенка опухоль, и вы изволили с ней согласиться, как мне рассказали. А у меня такое мнение, что и большой человек может ошибаться. Голова у Витека складненькая, нигде ничего не видать. Когда с ним первый раз произошел припадок, доктор сказал, что это, надо быть, родимчик. Сызмальства это у детей бывало, а после они поправлялись и без операции. Вы думаете, правда есть в нем эта опухоль? У нас во всей округе ни о чем таком не слышали, только в соседней деревне, когда я еще малолеток был, об одном говорили. Так то был дурачок, и голова у него была как тыква. Потом его один доктор отправил в «желтый дом». А Витек очень даже сообразительный. Сколько разных песен знает и может сосчитать по пальцам сдачу в магазине. Какая ж это, посудите сами, опухоль?

Усадив деда в кресло, я взглядом дал ему понять, чтобы он не заводил об этом речи при ребенке. Но Витека нимало не интересовали наши разговоры. Он влез на табурет, стоявший возле пишущей машинки, и стал на нем крутиться.

— А ну-ка, слезь! — прикрикнул на него старик.

Но я махнул рукой — пускай ребенок позабавится — и, понизив голос, стал пану Узелу объяснять, что у мальчика опухоль, в этом нет ни малейших сомнений, притом огромная, настолько большая, что с ней уж ничего не сделаешь, семья должна смириться.

— Семьи-то у нас нету, — возразил лесник. — Двое всего нас: я и Витек. А только если эта опухоль и правда есть, так ведь не оставлять же ее там, верно, пан профессор? — резонно рассудил он. — А что она большая, это очень может быть. Говорят, у одной тут в животе была такая… С голову ребенка! А вырезали — и как не бывало. Что ж, эту разве нельзя вырезать? Не бойтесь, — успокоил он меня, — деньги у нас найдутся, дам сколько захотите. Что нам с ним тратить-то? Кладу на книжку…

Никак у него не укладывалось в голове, что дело не в деньгах. Тщетно пытался я объяснить, что опухоль мозга несравнима с тем, что было у той женщины, и повторял, что оперировать нельзя, что для ребенка лучше прожить годик или два, чем подвергаться неоправданному риску — я ни за что не мог бы поручиться…

— Ну пусть оно и так, к чему тогда ждать годик или два? Выйдет, не выйдет, я уж, пан профессор, вас винить не стану. А если выйдет, мог бы он дожить до старости?

— Если бы опухоль удалось убрать, конечно.

— Ну, видите! — обрадовался дед. — Тогда ведь попытаться стоит!..

Он в упор смотрел мне в глаза. Я знал, что должен быть неколебимым.

— Нет, — повторил я, — слишком слабая надежда. Мы на такое не имеем права.

— А говорят, вы чудеса творите, — улыбнулся он, неуклюже стараясь подольститься. И, не давая мне возможности ответить, добавил: — Я знаю, выше коня не прыгнешь, что тут толковать. Но я одно вам говорю: со всем смирюсь!

Узлик отодвинул от стола табурет — чтобы легче было крутиться. Не сразу сообразив, что этого нельзя было ему позволять, я вдруг увидел, что ребенок побледнел и судорожно ухватился за край табурета. Вскочив, я еле успел его подхватить. Глаза закатились, тельце забилось в конвульсиях. Я положил его на кушетку и крикнул секретарше, чтобы позвала сестру.

— Это ничто, — утешал меня лесник. — Теперь с ним это то и дело. Сейчас прочухается и опять будет как огурчик.

Он сказал правду. Конвульсии прекратились. Витек открыл глаза и, сонно щурясь, поглядел на меня. Я смотрел на прозрачное личико — и что-то в моей душе дрогнуло. Врач говорила, судороги участились: кто знает, может, он и года не протянет. Однажды не придет в себя после такого приступа… Не лучше ли и в самом деле попытаться? Так уж и нет ни капельки надежды?

Я вынул из кармана электрический фонарик, чтобы проверить реакцию зрачков на свет. Мальчик с любопытством начал его разглядывать.

— У меня дома есть свисток, — сказал он. — Мне дедушка привезет. Если хочешь, тебе дам.

Я рассмеялся его хитроумной тактике и, сунув в руку ему фонарик, сказал:

— Возьми себе. Может, еще придешь сюда к нам, и я тебе потом куплю губную гармошку.

Витек сиял. И старик тоже. Он понял, что я все-таки не отказался делать операцию. От волнения не мог говорить, только ловил ртом воздух и тряс мою руку. Я отвел их в приемную, к секретарше, — подождать, пока приедет санитарная машина.

Совсем забыв, что в коридоре дожидается Митя, я метался по кабинету и никак не мог успокоиться.

— Идиот! — говорил я себе. — Безответственный идиот! У ребенка нет ни шанса выжить… Дед уверяет, что со всем смирится, но я-то знаю: кончится трагично, так я для него буду чуть ли не убийцей! Он убежден, что я спасу мальчишку — вот в чем дело!

Нет, это форменное безумие. Надо пойти сказать, что я еще подумаю, что это не решенное дело.

С таким намерением я открыл дверь в приемную.

Витек сидел на коленях у пани Ружковой, она гладила его по голове, и лицо нашей доброй работающей пенсионерки светилось счастьем бабушки, которого ей не дано было узнать. Витек за обе щеки уписывал пирожки — она, должно быть, принесла их себе на обед.

— Шестой ест, пан профессор, — объявила она гордо.

Он соскользнул с коленей и схватил деда за руку:

— Пошли. Теперь поедем к своим сестрам — там я уж как следует наемся.

Я так и не сказал ничего старику. Когда он спросил, скоро ли мы переведем Витека к нам, пообещал, что где-нибудь на следующей неделе.

Вернувшись в кабинет, я удрученно опустился в кресло и от досады на себя хватил кулаком по столу. Черт, видимо, я действительно старею! Ничего не сумел сказать. Обвел этот постреленок меня вокруг пальца…

Впрочем, и Митю тоже. Вспомнив, к счастью, что меня ждет посетитель, пани Ружкова впустила его в кабинет. Едва успев войти, он сразу же заговорил о мальчике. Я неохотно объяснил, как обстоят дела.

— Прооперируй его, — с ходу начал он. — Во что бы то ни стало это сделай! Если б я мог творить такое чудо, ничто меня бы не остановило.

Я молчал. Легко им говорить! Вот уж и Митя подключился к этой компании. Давно ли еще висел на волоске?.. Я знал, как это будет: если ребенок не выдержит операции, я себе никогда не прощу.

Митя между тем что-то беззаботно рассказывал. От его сдержанности не осталось и следа. Несколько раз громко рассмеялся и был в эти минуты так по-молодому прямодушен и сердечен, как бывал в интернате. Несколько раз повторил, что рука теперь работает в полную силу, а перед глазами не расплывается, и можно читать.

Я кивал и никак не мог сосредоточиться. Неотступно лезла в голову мысль об операции, за которую я обещал пану Узелу взяться. Надо делать широкую трепанацию задней ямки. До вмешательства провести курс лечения против отека мозга. Очень важно, какой будет анестезиолог. Кого бы позвать?

— Не слушаешь! Что с тобой? — разом вывел меня из задумчивости Митя.

Когда я не нашелся, что ответить, он примолк и после паузы испуганно заговорил:

— Или дела мои не так уже блестящи, как вы уверяли? От меня что-то скрыли? Скажи по-честному: там не было чего-нибудь злокачественного?

Теперь в его голосе слышался страх, губы кривились в неуверенную, жалкую улыбку. Я испугался: нельзя, чтобы он забирал такое себе в голову. На долгие месяцы жизнь его превратилась бы в ад.

Подсев к нему, я обнял его за плечи.

— Не блажи, сделай милость. Ты ведь не ипохондрик. Не отравляй себя с первых же дней безосновательной навязчивой идеей. Я знаю, что говорю, уж поверь мне. Хочешь, покажу тебе снимки? Была огромная сосудистая аномалия… да окажись на твоем месте кто-нибудь еще, я бы за это никогда не взялся. По мне, уж лучше иметь дело с опухолью. Снимки отдам в архив — твой случай попадет в число предназначенных для публикации. Ты, если хочешь знать, из этой истории еле выбрался. Но теперь все позади, и тебе не грозит никакая опасность. Удовлетворен?

Пристыженный, он тихо сказал:

— Знаешь, никогда бы не поверил, что можно так цепляться за жизнь. До операции я относился к этому вполне спокойно. Но вот привык к мысли, что выкарабкаюсь…

Я поднялся и заходил по кабинету:

— Извини, что я сегодня так рассеян. Просто мне страшно за того малыша. Сам не знаю, для чего пообещал его перевести. Боюсь этого, понимаешь? Не такой я сухарь, как ты думаешь.

— А моей операции тоже боялся?

— Еще как! Разве ты был мне когда-нибудь безразличен? — вырвалось у меня.

Он опустил глаза:

— А наверно, смешно было, когда я перед операцией выложил тебе про все старое?..

— Кроме Итки, — улыбнулся я. — До этого мы, к счастью, не дошли.

— Ты это знал?

— Разумеется, как не знать!

Я сделал вид, будто Итка мне все рассказала, когда поженились, а не совсем недавно — под черешнями.

— Столько лет прошло, — добавил я. — Бессмысленно и вспоминать.

Он воспрял духом. Теперь и правда не осталось больше недомолвок.

— А знаешь, сколько мне это тогда испортило крови? Была красивая студенческая любовь… Ходили, держась за руки, на Вышеград… Или сидели с гитарой на Цисаржском лугу… Потом на горизонте появился ты. Все время приходилось слушать, какой ты идеальный.

— Ты должен был ее разубедить…

Митя как-то уж слишком разоткровенничался:

— Я это делал, не сомневайся. Только вот результатов не было…

А мне кадрами киноленты видится: Итка ждет меня перед входом в ботанический сад. Предлагаю пойти на Вышеград — ей не хочется. Теперь-то уж я знаю почему. Идем через Альбертов и наверх по лестнице в сад психиатрической лечебницы. Из больничного коридора доносится жалобный вопль. Моя студентка пугается. Теперь карие глаза еще красивее и больше. Я беру ее за плечи и целую. В первый раз.

Или — как я впервые позвал ее к себе домой. Стояло лето. Кто знает, может, она все еще ходила с Митей на Цисаржский луг? Держалась она как-то скованно. Я занимал тогда комнатушку в мансарде на Смихове, где прежде жил один коллега, уехавший из Праги. Итка принесла в пакетике еду: ломтики хлеба, слепленные рыбьим паштетом, — тогда еще продукты можно было брать только по карточкам. Не очень это было аппетитно, но оба мы хотели есть. Итка рассказывала что-то, я с умилением смотрел на ее пальчики, испачканные йодом — она в то время проходила практику по терапии, — и думал: «Руки совсем детские…» Я уже знал, что я люблю ее и никогда ни на кого не променяю.

И вдруг мне нестерпимо захотелось спросить Митю, расстались они в начале лета или позже. Непостижимо, почему через столько лет это оказалось для меня так важно. Но вместо этого я произнес:

— У тебя интересная жена. Ты не поверишь, как она за тебя волновалась!

— Да, она страшно обо мне печется, — подтвердил он. — Мне с ней всегда жилось хорошо. Представляешь, она ведь из очень состоятельной семьи. Свадьба у нас была такая, какие мы в интернате всегда высмеивали, — добавил он с легкой иронией. — Дру́жки, длинная фата, пир «У Шроубека»… Нет, мне действительно не в чем ее упрекнуть. Разве что в излишней заботливости — потому, вероятно, что нет детей…

— Ну, наша свадьба была проще, — плачу я ему откровенностью за откровенность. — Оповещения мы написали от руки на четвертушках почтовой бумаги. Иткин отец был болен, так что от них никто не приехал, а у меня так и вообще не оставалось в живых ни отца, ни матери. В свидетели пригласили двух врачей из клиники, и у выхода из ратуши с ними расстались. Потом жена сходила за чемоданчиком в общежитие и переселилась ко мне.

Вслух я уже не говорю, что в этот чемоданчик и хозяйственную сумку вошло все Иткино имущество. Она аккуратно разложила у меня в шкафу несколько свитерков и юбок, которые я видел на ней изо дня в день… Я решил при первой же возможности купить ей платье, модные туфельки, а может быть, когда-нибудь и шубу. Вот только приобретем самое необходимое. Прошло немало времени, пока мне удалось это осуществить: мы действительно начинали с нуля.

Митя, задумавшись, смотрит куда-то поверх моей головы.

— А знаешь, Итка совсем не изменилась, — говорит он. — Внешне немножко есть, конечно, но в ней и сейчас какая-то особая искорка. Мне кажется, у вас могли быть очень бурные полемики…

— Что правда, то правда, — улыбнулся я. — Но бурными они бывали лишь настолько, чтобы не дать жизни превратиться в стоячее болото…

В памяти на мгновение встают наши нескончаемые споры, продолжавшиеся иногда до ночи. О чем? Обо всем — от философских проблем, литературы и музыки до обычных житейских вопросов. Стоит ли отправить детей в пионерский лагерь. Или о том, что мне необходима новая силоновая рубашка, потому что — как считала Итка — в старой уже нельзя выходить на трибуну конгресса. О том, что с занавесками можно повременить — лучше сейчас купить мне только что вышедший атлас мозга… Бывали полемики и иного характера. Итка меня убеждала оперировать в том или ином случае, где, по ее мнению, была какая-то надежда. Или склоняла испробовать новый метод, о котором я пока только читал. Не откладывая — потому что есть больной, который иначе умрет…

Вспоминаю, как часто уже задремывал от усталости, а Итка снова и снова меня будила:

— Послушай, надо это все-таки решить! Пока что ты меня ничуть не убедил.

Вижу, как она, сердясь, стоит передо мной, словно нахохлившийся воробей. Особенно донимало ее, если я бывал мрачен и не отвечал. Тогда уж она от меня не отступалась, пусть даже я валился от усталости. Обычно я тут не выдерживал и начинал повышать голос. Полемика грозила превратиться в ссору. Тогда-то и проявляла Итка неповторимую, ей одной свойственную гибкость: в кульминационный момент нашей словесной перепалки, когда способен брякнуть что ни попадя, вдруг начинала хохотать. Мгновенно заражала меня своим настроением, после чего мы уж, как правило, могли с ней быстро прийти к соглашению.

Митя вздохнул:

— Просто вы очень подходили друг к другу. В жизни такое совпадение не всегда бывает.

Не думаю, что он мне еще и теперь завидовал — все, что когда-то было, безвозвратно кануло в минувшее, — но я почувствовал, что жизнь не улыбнулась ему так, как мне.

Он поднялся:

— Что ты меня не выгонишь? Болтаю тут и отнимаю твое время, вместо того чтобы прочувствованно поблагодарить. Итак: «Профессор, у вас золотые руки, я никогда вас не забуду…» — задекламировал он шутя.

— Благодаришь незабудками… — вспомнил я ироническое выражение, принятое у нас в клинике.

— Ты прав, мне надо было прийти с бутылкой и сказать: «Я, рыцарь Главки, опять поддался сантиментам…»

Впрочем, на этот раз, кажется, оба мы размякли. Он пригласил нас с Иткой к ним.

— Не бойся, ухаживать за ней я уже не стану!

— Не зарекайся!..

Мы обнялись, похлопали друг друга по плечу… У меня было хорошее и какое-то необычное чувство, что я потрудился на совесть.

В тот майский день, когда Митя пришел проститься и я обещал соперировать Узлика, в клинику привезли студентку Яну. Молодому адепту журналистики и этот случай мог быть интересен.

Сообщая мне о нем, главврач негодовал. Девушка потерпела аварию, когда вела легковую машину. Ей оказали помощь в районной больнице, но оттуда пожелали перевезти к нам. У нее будто бы перелом двух позвонков и парализованы ноги. К тому же она дочь какого-то крупного начальника. Ее отец, наверно, уже сюда едет.

— Вы будете смотреть ее, профессор?

Да, Румлу все это не нравилось. Одно время нас осаждали звонками: «Уделите такому-то больше внимания, это знакомый того-то и того-то!» Как можно у нас уделять кому-то больше, а кому-то меньше внимания? Как можно сделать что-то хуже или лучше при операции на мозге? Любой из нас вкладывает в свою работу все, на что способен. В хирургии иначе невозможно.

Я улыбнулся:

— Смотреть надо, поскольку папа видный деятель или поскольку у нее компрессия спинного мозга?

Румл усмехнулся со мной вместе:

— Нет, это уже действует на нервы. Пациентки еще нет, а каждый хочет сразу знать, сумеем ли мы сделать так, чтобы она ходила. И сделать это мы должны прежде всего из-за ее высокопоставленного папы.

Я пожал плечами:

— Удивляюсь, что вы еще реагируете на подобные вещи. Когда она будет на столе, позовите меня.

Я пришел перед самой операцией. Мне подали снимки позвоночного канала с контрастным веществом: перелом позвонка с вывихом и заклиниванием суставных отростков. Ноги парализованы частично, пока она ими еще двигает, но это становится все труднее. Видимо, сдавлен спинной мозг, и потому необходимо срочное вмешательство.

Я мою руки и вижу сквозь стекло операционную. Девушка положена ничком. Черные волосы связаны марлей на темени. Да, наркоз уже можно давать. Мы с доцентом Кртеком обговариваем ход операции. Сестра Зита сегодня работать не будет. Встречает нас в предоперационной. Мы стоим, подняв вымытые руки, а она завязывает нам тесемки на халатах. Кртек на секунду оборачивается к ней с какой-то многозначащей улыбкой. Зита сегодня не такая, как всегда: чуть зарумянилась, движения торопливы и робки.

Нет, ничего определенного я не заметил. Все промелькнуло на границе подсознания. Но почему это оставило какой-то странный, не совсем приятный след в моей душе? Если б тот взгляд и в самом деле что-то означал, разве не стал бы я приветствовать это от всего сердца? Или я предпочту, чтобы молчаливая преданность Зиты сопровождала меня до скончания века?

Мы начали. Осторожно отпрепарировали мышцы. Отколовшаяся часть позвонка, к счастью, не была вдавлена в канал позвоночника. Спинной мозг сдавливали сломанные суставные отростки. Мы обнажили их и медленно поставили в правильное положение. Спинной мозг ничто уже не сдавливало. Можно и отдохнуть. Теперь его функции восстановятся. Чудесный конгломерат его нервных волокон, подобный многожильному кабелю, снова будет передавать импульсы, и конечности оживут.

Понятно, это придет не сразу. Позвоночнику еще предстоит укрепиться, больной необходим корсет не менее чем на три месяца… Но ведь это уже не имеет значения.

Девушка стройна и смугла. На загорелой коже никаких следов от купальника. Где она принимала солнечные ванны в таком виде? Студентка технического вуза и участница соревнований по плаванию. Представляю себе ее бегущей на лекцию — длинноногую, в джинсах. Будет работать инженером на предприятии или преподавать в институте?

— Она на строительном факультете… — говорит Кртек, — ехала на какой-то объект.

Должно быть, девушка достаточно самостоятельна. Отец без всяких опасений доверяет ей машину. А вот сегодня домой не вернулась. Родителям пришло тревожное сообщение.

— Позовите потом ко мне ее отца.

— Он ждет за дверью, — сказал вошедший санитар.

Наверно, совсем убит горем. Ходит по белым плиткам коридора и клянет себя, что позволил ей сесть за руль. Все сейчас потеряло для него значение, все помыслы сосредоточены на ней. Выживет? Этот вопрос задают себе прежде всего. Затем окатывает новая волна опасений, не менее жгучих. Будет ходить? Останется прежней?

Но все было несколько иначе. Моложавого вида мужчина в битловке сидел и записывал что-то в блокнот — должно быть, не привык зря тратить времени. Он зычно — чтобы не сказать «весело» — обратился ко мне, каждым жестом своим обнаруживая энергичного, преуспевающего человека:

— Можно узнать о состоянии моей дочери?

Я дал ему короткую информацию, не утаив, что травма не из легких. Выражение его лица не изменилось.

— Вот невезение! — так оценил он ситуацию. — Вообще-то она водит недурно, но в этот раз машину занесло.

Вскользь он заметил, что это его дочь от первого брака. Живет отдельно, очень предприимчива. Вчера взяла у него машину, и вот чем кончилось.

— Вы думаете, обойдется без последствий?

— Надеюсь, — сказал я. — Но за ней потребуется уход. Чтоб позвоночник укрепился, нужно несколько месяцев на долечивание.

— Вот с этим будет трудновато, — сказал он. — Не знаю, кто бы мог за ней ухаживать.

— А мать у нее есть?

За все время нашего разговора он ни разу не взглянул мне в глаза. Не взглянул и теперь.

— Да есть, — небрежно бросил он. — Есть мать. Только они совсем не общаются. У моей бывшей супруги тоже новая семья. Живет она не здесь и не захочет возиться.

Не захочет возиться!.. Мне стало зябко от этих его слов.

— Хорошо, хоть у нее есть вы, — сказал я, желая узнать, как далеко он способен зайти в своих «трезвых» оценках. Но он на эту удочку не клюнул. Не стал мне многословно объяснять, почему сам не сможет позаботиться о дочери.

— Ну, медицина сейчас на таком уровне!.. А организм у Яны железный — залеживаться не привыкла, — с деланной бравадой улыбнулся он.

Я умышленно не сказал, что нам помощь родных и не требуется — переведем Яну на долечивание в реабилитационное отделение и выпишем, когда все заживет.

Эта девушка будет здоровой — а сколько мы здесь видели трагических исходов! Ужасный, например, был случай «каратэ», как мы его между собой называли. Однажды на работе двое молодых людей решили испробовать приемы из курса самообороны. Сослуживцы с интересом наблюдали. Особенно эффектен был удар по шее ребром ладони.

Один из молодых людей это продемонстрировал. Тот, кому он нанес удар, упал как сноп и уже не поднялся. Несколько недель лежал в неврологическом отделении, но без успеха. Похоже было, что у него тяжелое повреждение спинного мозга, от которого он уже не оправится. К нам его перевели потому, что повысилась температура и начались сильные боли. Предполагали, что в месте травмы образовался очаг нагноения.

Браться за эту операцию было рискованно, но больному угрожал сепсис.

Эпидуральный абсцесс мы и в самом деле обнаружили и могли бы его успешно удалить, если б, к несчастью, не было еще и воспаления паутинной оболочки. Она была утолщена и создавала около спинного мозга сеточку, напоминавшую слой ваты.

Сепсис усиливался, воспаление распространялось и на спинной мозг, его ничем нельзя было остановить. Молодой человек умер через неделю после операции. Вскрытие показало не только воспаление, но и кровоизлияние в спинной мозг.

После смерти больного ко мне пришла его мать, пожилая деревенская женщина. Она не плакала. С удивленным и каким-то испуганным выражением повторяла:

— Он же здоровый был. Ничем и не болел. Помогал нам косить. Приедет, бывало, дров наколет, все приладит…

Теперь уже не приедет и не приладит… В ту минуту я ненавидел дзюдо, бокс и все виды спорта, которые способны привести к подобным травмам. Мне никогда не забыть ту крестьянку — он был у нее единственный сын.

Молоденькому журналисту я бы вряд ли угодил. Он бы сказал: «Ну, это вы хватили! Ничто не бывает без риска. Не перестанем же мы путешествовать из-за того, что где-то упал самолет или сошел с рельсов поезд». Он прав. И все-таки я не хочу мириться с такой травмой и такой смертью, которых могло бы не быть.

У нас тут лежал мальчик, выбежавший за футбольным мячом на проезжую часть дороги. Его сбила «волга». Ударила в лоб. Мальчик отлетел к фонарному столбу и ударился второй раз — виском. Он выжил, но только раньше был первым учеником и очень хорошо играл на скрипке, а теперь посещает школу умственно отсталых. Недавно его видел. Он неуклюже составляет короткие фразы, одна рука не действует… Разве нельзя было этого избежать? Родители — достойные люди, оба хорошо работают. Почему же не объяснили ребенку, что нельзя играть прямо на улице?

Недавно умерший у нас больной был ночным сторожем. Пытался удержать плохо укрепленное кружало, падавшее с машины. Тут же были три молодых парня. Увидев, что кружало сдвигается с места, они кинулись врассыпную. Тяжесть цементного гиганта принял на себя старый человек — пенсионер, без размышлений бросившийся к машине.

Они с женой надеялись, что будут посвободней, когда он станет работать неполный день. Хотели поездить, оба были здоровы, полны энергии. Он сам рассказывал мне это за два дня до смерти. Был канун рождества. За окном лепил густой снег, хлопья бились в темноте о стекло, как неутомимые подёнки. Он грустно смотрел на них. Отнявшиеся ноги страшно отекли. Кожа на них мокла. У него был перерыв спинного мозга.

— Жена совсем и жизни-то не видела, — говорил он. — До недавнего времени обслуживала моих стариков: они под конец совсем не ходили. Я работал на фабрике, обучал молодежь, времени ни на что не хватало… Вот, думали, хоть теперь поживем…

— Придет это, — утешал я его. — Ноги постепенно разработаются, потерпите.

Он не поверил. Ничего не ответил мне и часто заморгал, чтобы скрыть слезы. На вид он был много моложе своих лет: лицо почти без морщин, кудрявые седеющие волосы еще густые.

— Не поправлюсь я, знаю, но не хочется умирать… Трудно смириться, что не будет уже ничего, что задумал. И жене будет трудно смириться. Мы с ней прожили душа в душу. Как раз на праздники постигнет ее это горе…

Разубеждать больного не имело смысла. Он чувствовал, что смерть близка, — так иногда бывает у впечатлительных людей. Скончался он в сочельник. Жена сидела возле мужа несколько часов, когда его сознание уже затягивало милосердной пеленой. До последнего не выпускала его руки. Как и в обычный день, я пришел тогда навестить своих больных — и все праздники стояло у меня перед глазами неподвижное лицо той женщины. Ее глаза, бессмысленно глядевшие в пространство.

Лежала у нас в клинике школьница Ганичка — ей тогда не исполнилось и четырнадцати. Ее стукнуло по голове большим твердым мячом. Произошло это в спортивном зале. Когда ее привезли к нам, у нее была парализована одна сторона тела. Аномальный сосуд дал кровоизлияние в мозг. Вскоре после операции она смогла ходить, казалось, все шло хорошо. Но неожиданно начались новые мозговые явления, от которых она и скончалась. Несколько дней мы держали ее на искусственном дыхании.

Вспоминаю эту красивую девочку в разных видах. Сначала — с двумя черными косичками, связанными лентой. Уже парализованная, она улыбалась мне. Лицо как у фарфоровой куклы — молочной белизны, — и черные полосочки бровей над синими глазищами. «Красавицей вырастет!» — думал я. Потом — в марлевом колпачке: голову перед операцией обрили. И наконец — с дыхательным аппаратом. Исхудалое тельце под белой простыней. Такая беззащитная и жалкая — хоть плачь. Теперь мы знали: ей уже не вырасти и ложь все то, что́ говорим мы в утешение ее родителям — они все время приходили к нам, когда их не пускали к ней…

Вечером того дня, когда оперировали студентку Яну, мы с Иткой пошли на концерт «Пражской весны». В фойе встретили Кртека и Зиту. На нем была безупречная черная тройка, Зита, в длинной бархатной юбке, держала его под руку. С тех пор как у него умерла дочь, я никогда не видел его таким веселым и элегантным. Выходит, все-таки я не ошибся, перехватив сегодня тот многозначительный взгляд!

При виде нас они немного смутились. Мы предложили после концерта зайти куда-нибудь в кафе. Там они нам сообщили, что хотят быть вместе — но в клинике еще никто не знает, — и попросили быть у них свидетелями.

Зита вдруг взглянула на меня с какой-то неуверенной, виноватой улыбкой — и я еще раз искренне и горячо заверил, как рад их счастью. Каким наивным ей, наверно, должен был казаться тот обет, который принесла она когда-то! Вдвоем они были счастливы. Кртек всегда говорил отрывисто, насмешливо — теперь у него в голосе звучало умиление влюбленного. Итка не отводила изумленных глаз от его головы. Вечно нечесаная седая шевелюра была приглажена щеткой и напомажена.

Пили вино и понемногу привыкали к сенсационной новости. Кртек будет уже не один. Я думал об этом с удовольствием. И все-таки стало немного жаль, что вместе с Зитой уходит безвозвратно в прошлое то давнее романтическое воспоминанье, не отделимое от моей молодости в клинике.

5

Еще об одной травме я вспоминаю. Несчастный случай с благополучным завершением. Произошло это много лет назад. В нашей семье по сей день хранится о нем память: цирковой фургон.

Дети тогда были еще маленькие. По воскресеньям мы их брали на природу. Нам было безразлично, куда ехать. Еще теперь встают в моем воображении прогретые солнцем вырубки в брдийских лесах, запах хвои. Итка с добела выгоревшими волосами, дети, забавными зверятами крутящиеся возле нас.

А потом тетка нам отписала участок. Кусок заброшенной земли, где рос только одичавший кустарник, две-три елочки и березы, огромный, законом охраняемый дуб и всевозможные лесные и полевые цветы. Тетка все собиралась построить там дачу, но так и не собралась.

Дети участок страшно полюбили. Пришлось купить им палатку, и они там стали «устраивать резиденцию». Итку это сердило. Ей не хотелось ездить постоянно в ту же местность. Она стала нас упрекать, что у нас собственнические наклонности.

— Надо его продать, — говорила она. — Дачи нам все равно не построить, к чему тогда этот кусок земли?

— Разве что фургон поставить, — сорвалось у меня с языка.

Дети оживились. Фургон? Вот это да! В нем можно будет готовить еду, укрыться от дождя, а то и ночевать!

— Ты правда бы его купил? — приставали они.

— Да он не продается, — отмахивался я. — А если бы и продавался, все равно не хватит денег.

Мы обо всем этом давно забыли, когда произошел тот случай с цирковой наездницей. Ее привезли к нам в клинику прямо с манежа — хрупкую, красивую девушку, едва достигшую совершеннолетия. На ней еще был костюм, в котором она выступала: коротенькая расшитая блестками юбка, серебряная кофточка в обтяжку и сверкающая диадема в темных волосах. Правая рука бессильно свисала с носилок. Наездница не удержалась в седле, и конь на всем скаку проволок ее несколько кругов по арене. Она хотела высвободиться, но вожжа обмоталась вокруг запястья. В какой-то миг конь резко дернул головой, и острая боль пронзила руку — она безжизненно повисла.

В клинике в то воскресенье дежурил я, тогда еще сравнительно молодой ассистент. Увидев парализованную руку, я решил, что произошел разрыв плечевого сплетения с повреждением спинномозговых корешков. Подобные травмы мы знали. Они случались у мотоциклистов, попавших в аварию; у лыжников, зацепившихся палкой за дерево… Операция в таких случаях не давала практически никаких результатов..

В коридоре ждал отец потерпевшей. Я вкратце объяснил ему положение дел. Не стал скрывать, что пострадало плечевое сплетение. Придется смириться с тем, что рукой она владеть не будет. Он чуть не бросился передо мной на колени. Умолял сделать все, что только в наших силах. Как сейчас вижу его — щупленького, с фигуркой жокея, с беспокойной птичьей головкой, заламывающего в тоске руки.

Со мной дежурил Ружичка. Мы опять пришли к девушке и начали тщательный осмотр. Выяснили, что плечо невероятно болезненно и отечно. Контуры его казались измененными. Может, это обыкновенный вывих плечевого сустава, который просто давит на плечевое сплетение? Мы тут же сделали рентген. Наше предположение подтвердилось.

Мы вправили вывих. Боль утихла, больная жаловалась только на сильное онемение в конечности. Впервые ей удалось едва заметно шевельнуть пальцами. Меня это страшно обрадовало, но отцу ее, ждавшему в коридоре, я пока не отважился ничего обещать. С большим трудом мне удалось уговорить его идти домой и подождать до завтра. Утром мы показали потерпевшую профессору. Руку она не подняла, но оказалась в состоянии слегка сжать наши пальцы. Профессор тоже находил, что степень повреждения нервов легкая. Дальнейшие обследования это подтвердили.

Восстановление двигательных функций шло полным ходом. Отец буквально плакал от счастья и на каждом шагу засыпал меня изъявлениями благодарности. Не хотел понять, что заслуга моя, в общем, невелика. Окажись поврежденным сплетение, мы едва ли смогли бы помочь, — просто ей повезло. Счастливо отделалась. Вскоре ее перевели в отделение реабилитации. Пробыла она там недолго. Выписалась, и мы потеряли ее из виду.

Прошло несколько месяцев, и в квартире у нас неожиданно появился ее отец. Он опять в Праге, и хочет сообщить, что дочь вернулась на арену. Просит нас прийти на представление с детьми, если таковые имеются. Я позвал детей. Они запрыгали от восторга. Потом, правда, оказалось, что мы их только отвезли и после представления забрали. Не смогли остаться.

Вернувшись, все трое взахлеб делились впечатлениями. Рассказали, что ездили потом на пустыре на пони, что пан Митерна, оказывается, укротитель и вместе с братом именуется дуо Митернас…

Уж и не помню всего, что они тогда говорили, — одно только тактично обошли молчанием: что выпросили у Митернов цирковой фургон.

Как все это произошло, мы не без некоторых усилий выяснили позднее. Началось с того, что Митерны спросили их, что бы они хотели взять: кошечку, обезьянку или дрессированную собачку. Они устояли перед всеми соблазнами. Дело повел Милан. Спросил, не продается ли где-нибудь цирковой фургон — может, они случайно слышали.

Пан Митерна почесал затылок.

— Вы хотели бы цирковой фургон? Но ведь вам некуда его поставить!

Все трое с жаром стали объяснять, что у нас есть участок. Дачи на нем мы выстроить не можем, потому что на это нет денег. Папа сам сказал: «разве что фургон поставить». Боится только, что он очень дорогой.

Дуо Митернас долго совещались за дверью. Потом вошли и стали расспрашивать, где наш участок. Если детям так хочется, можно фургон уступить. Убедили их ничего нам заранее не рассказывать, чтобы получился сюрприз.

Митерна был старый плут. После операции дочери не раз делал попытку всучить мне деньги. Ничего не добившись, задумал, видимо, сделать подношение в таком виде.

Милан сказал ему, что у него скоплено шестьдесят крон. Крон двадцать пять было у Ондры. Братья Митерны заверили, что этого хватит, потому что фургон старый. Потом назначили детям свидание. Те отвертелись от занятий, передав через школьных товарищей, что им надо помочь дома при переезде (тут они, в общем-то, не солгали), сели с Митернами в фургон и откатили его на участок.

Несколько дней потом все трое ходили как заговорщики. Мы видели: творится что-то необычное. Но ломать голову над этим было недосуг. В воскресенье отправились, как всегда, на участок. Всю дорогу сыновья были невероятно возбуждены, и мы никак не могли догадаться, в чем дело. Милан был красный и потный. Ондра, наоборот, — бледный, словно ему нездоровилось. Эвочка прыгала вокруг, лопотала какими-то загадками, с трудом удерживаясь от прямых намеков, но каждый раз один из братьев предупреждающе давал ей тычка.

Уже когда открывали калитку, мне показалось, из-за деревьев что-то просвечивает. Я не фиксировал на этом внимания, но, когда в ту же сторону начала всматриваться и жена, меня вдруг охватило неприятное предчувствие. Сделали несколько шагов — и тут увидели его. Он стоял справа, под деревьями, красиво выкрашенный в желтый цвет, с зелеными ставнями и лесенкой, на окне занавесочки, а на двери тяжелый висячий замок. Мы с Иткой остолбенели.

Как очутился здесь этот фургон? Его вам дал пан Митерна? Но с какой стати он его дал? Вы же прекрасно знаете: без денег ни от кого ничего брать нельзя!

Милан затрепетал, но сумел сохранить присутствие духа.

— Никто нам ничего без денег не давал, — сдавленно произнес он. — Мы купили его за пятьдесят крон. У нас есть бумага.

Я думал, меня хватит кондрашка.

— Ах, вы его купили? За пятьдесят крон? А вы не понимаете, что такая вещь пятьдесят крон стоить не может?

— Может. Пан Митерна сказал, фургон старый и по дороге может у них развалиться. Они бы все равно его где-нибудь оставили, у них теперь другой. Они рады-радешеньки избавиться от старого.

— Вы спятили! — кричал я на них. — Он дал его, да будет вам известно, из-за того, что я лечил его дочь. Вы знаете, как это называется? Мзда! Мне он не смог ничего всучить — так провернул это дело с вами. Мы таких подношений принимать не можем! Сейчас же еду за ним и возвращаю фургон.

— Они уже уехали, — ухмыльнулась Эвочка. — Он сказал, они уезжают, а возвратятся через год.

Я был взбешен.

— Тогда я обращусь в службу безопасности, я не хочу сесть из-за вас в тюрьму!

Сыновья на ступеньках злосчастного фургона были тише воды, ниже травы. Итка смотрела, смотрела на них, прикусила губу и неожиданно залилась хохотом.

— Так вы, значит… приобрели фургон? — вся красная, еле произнесла она, давясь от смеха. — Купили за пятьдесят крон фургончик, а папа вас еще ругает!..

Я растерянно посмотрел на нее. Уж не случился ли с ней истерический припадок от этой истории — она изнемогала от хохота.

— Наши детушки… предприимчивые… Шутка ли, такой фургон! В нем можно готовить еду, можно и ночевать…

— Видишь, папа, и мама то же говорит… — пробормотал Милан, загораясь надеждой.

— Оставим его, — упрашивали все трое, — его ведь можно через год вернуть, когда Митерны опять приедут…

Итка, прослезившись от смеха, вытирала глаза:

— Ну что тут можно возразить? Через год вернем. Попробуйте-ка возвратить его теперь, когда дуо Митернас и след простыл! Детки наши мало сказать предприимчивые — они у нас продувные бестии…

Поняв, что дело выиграно, дети схватились за руки и стали возле нас скакать.

— А где эта бумага, Милан? — вспомнил я.

Он тут же протянул ее мне. Бумаг, собственно, было две. Одна была письмо. В нем старый Митерна снова благодарил меня и извинялся, что предпринял этот шаг на свой страх и риск. «Вашим детям так этого хотелось, а вы, конечно, не пошли бы у них на поводу…» — писал он. Другая была — заявление, где значилось, что он, Митерна, оставляет, согласно устной договоренности со мной, у нас на участке фургон, который ему негде хранить, и разрешает им пользоваться, пока его не востребует. Было ли это правильно с точки зрения юридической? Честное слово, не знаю, но меня эта бумага успокоила.

Милан вытащил ключ. Внутри был столик, стул, две койки, на стене — полка с двумя-тремя плошками, в углу — умывальник. Эва не расставалась всю дорогу с рюкзаком, не доверяя его даже братьям. Там оказались бакелитовые тарелки и чашки, купленные ею на собственные сбережения.

У нас была крыша над головой.

Много воды утекло с тех пор, но и сейчас, когда мы собираемся все вместе, кто-нибудь непременно вспомнит, как дети «купили» фургон.

Он и теперь стоит. И хоть мы наконец-то выстроили на участке дачу, куда приезжает Эва с мужем, фургон наш все еще как новый. Нет-нет да кто-нибудь подремонтирует его, подкрасит… Он живописно зарос малинником, а перед ним лужайка с ромашками и колокольчиками.

Мы с Иткой отказались взять у Вискочилов в Югославию прицеп, помимо прочего, из уважения к нашей заслуженной цирковой повозке. А ночевать мы там действительно ночевали по субботам. Воду притаскивали из ручья, пищу разогревали на печурке. Спали мы с Иткой на койках, а дети — снаружи, в палатке. Вечерами все вместе полеживали на траве и смотрели на звезды. О чем только не говорилось в эти часы: о болезнях и смерти, о том, почему человек должен работать и почему нельзя быть бесчестным. Иногда дети задавали вопросы, которые не отважились бы задать днем. Случалось, что мы все негромко пели.

Иногда играли в такую игру: высказывали всё, что каждый думает о ком-нибудь из нашей семьи, включая, разумеется, и меня с Иткой. Мы узнали, что приносим мало денег на расходы. Что не помогаем делать уроки, как другие родители… Но что с нами, в общем-то, весело, Правда, я иногда ни с того ни с сего закричу. А Итка частенько подсмеивается, что бывает обидно… Милану все говорили, что он воображала. Сперва он сердился и даже ревел, но в дальнейшем задумался и начал за собой следить. Ондра был упрямец — всегда хотел сделать по-своему. Когда ему об этом стали говорить, решил работать над собой. Шло это у него довольно туго, но ведь он так старался, заставляя себя идти на уступки. У Милана и Эвы это вызывало к нему уважение.

Да, мы любили наш фургон. Летом там душисто пахли связки сохнущих грибов, сосновая кора, которую мы приносили на растопку, и тимьян — вечером. Пища была простая, ели большей частью, сидя на ступеньках с ломтем хлеба в руке. Лампа была керосиновая — никакого тебе электричества.

Бывало, заснут в палатке наши дети, а мы с женой еще походим по лесу, поговорим о них. И думалось, что развиваются они правильно, эмоциональная жизнь у них достаточно богата, чтобы вырасти хорошими людьми…

Нет, вряд ли угожу я своему корреспонденту: вместо того, чтоб отыскивать что-нибудь занимательное в нашей профессии, ударился в воспоминанья…

Ну а что, в самом деле, может занимать его в этой области? Происходящее у нас ежедневно — обычные наши врачебные будни. Кто, кроме специалиста, может оценить, какой новый прием при этом был использован и как мы таким образом спасли, казалось бы, совершенно безнадежного больного?

Корреспондент, конечно же, рассчитывает, что говорить я буду лишь о положительном и конструктивном. Ну а куда деть ту дурацкую историю, которая была, скажем, у нас в хирургии? Недосмотр, жалоба, комиссия по расследованию… И больше всех едва не пострадал наш практикант Велецкий.

Случилось это где-то в начале весны. Дни были еще холодные, а в отделениях топили слабо. Велецкий дежурил в хирургии вместо сестры. Студенты у нас таким образом подрабатывают и одновременно приобретают некоторый опыт.

Вечером привезли старуху, лет за восемьдесят. С лопнувшим желчным пузырем. В отделении свободных коек не было. Хирург колебался — стоит ли оперировать. Родственники пребывали в нерешительности — возраст у бабки почтенный, стоит ли рисковать? Потом согласились.

Это была нечеловеческая работа. Желчный пузырь нагноился, камни разнесло по брюшной полости. Всё вычистили, старуху отходили — после наркоза она была плоха — и наконец положили в изолятор, где было холодно, как в покойницкой (отопление там вообще не работало), как следует укрыли и дали антибиотики.

Пришел Велецкий. Рассудил, что старушка может схватить воспаление легких и после всего, что сделано, все-таки умереть. Разыскал в ординаторской рефлектор и поставил возле кровати.

Велецкий-то хотел как лучше, но действовал как форменный недотепа. Прикидывал, куда бы ему рефлектор поставить. Просто на стул? Слишком низко. И подложил какие-то книги, а на них еще взгромоздил поднос, на котором приносят еду, — словом, соорудил подставку, неустойчивее которой трудно придумать. Старуха, видно, дернулась во сне и толкнула стул. Рефлектор упал на постель, одеяла загорелись… К счастью, сестра проведывала больных. Вбежала через несколько секунд. И все-таки не успела предотвратить ожог руки у пациентки. Вскочил большой волдырь, кожа вокруг покраснела. Старушка ни о чем не ведала — после наркоза спала как сурок.

В коридоре находилась ее дочь — выпросила разрешение у сестры поглядеть на мать хотя бы из-за порога. И она, к сожалению, видела, как явился доктор, как обрабатывали обожженное место… Тут же пошла домой и направила по инстанции жалобу — что по вине персонала мать получила травму.

Старушка от всего оправилась — помимо прочего, у нее была эмболия сосудов легких — и по прошествии трех недель, сердечно всех благодаря, отправилась домой, как говорится, своим ходом. Тем больше было удивление хирургов, когда через дирекцию пришла повестка в суд. Родные старушки обвиняли лечебницу и требовали возмещения за увечье. Пока старуха была в клинике, никто об этом и не заикался.

И начались вызовы в суд — директора, его заместителя, дежурного врача, сестры и студента-медика Велецкого. Как это могло вообще произойти? — спрашивали их. Не было ни одной свободной койки? Но почему тогда больную принимали? Если нельзя было медлить, почему для таких случаев нет резервных коек? Как мог студент-медик воспользоваться без разрешения врача таким рискованным приспособлением?

Назначили комиссию по расследованию. Я тоже был ее членом. Разбирали всё до малейших подробностей. Почему не были соблюдены правила техники безопасности? Как получилось, что использовали рефлектор? В ординаторской его вообще не должно было быть, обогрев помещения рефлектором запрещен. О происшедшем, правда, записали в журнал, но почему не доложили руководству?

Почему? Почему? Тысячи «почему».

Велецкий вдобавок оказался упрямым как баран.

— Скажешь, я разрешил, — приказывал ему врач, который тогда дежурил. — А то сделаешь только хуже нам обоим.

— Не могу, это будет неправда, — твердил Велецкий.

Заведующий хирургическим отделением обратился за помощью к Румлу:

— Это ва́ш практикант, поговорите с ним. И без того нам долбят, что студенты делают в клинике, что им заблагорассудится. В конце концов этого парня вышибут из медицинского.

— Не беспокойтесь, вразумим, — сказал Румл, сам не ведая, что́ обещает.

Он говорил с Велецким час и ничего не добился. Потом пришел ко мне.

— Пожалуйста, поговорите с ним. Может, у вас получится.

— Хорошо, приводите.

— Послушайте, голубчик, — уговаривал я его. — Никто не требует от вас подлога. Ведь вы, когда дежурите в хирургии, никогда ничего не делаете самовольно. Вам следовало больную уложить. Спросили вы, какие ей назначены инъекции?

— Спросил. Политетрациклин. А если проснется и пожалуется на боль, эуналгит.

— Вот видите, вы ничего не делали по своему усмотрению. Так, может, и про рефлектор спросили?

— Про него не спросил, пан профессор.

— А возможно, уже и не помните.

— Помню. Я взял его из ординаторской тайком.

Румл сидел возле него.

— Гос-споди, ну какой же болван, — простонал он тихонько.

Велецкий услышал и покраснел.

— Бывают случаи, когда хоть и не спрашивают, но предполагают. Вам, вероятно, не пришло и в голову спросить?

— Нет, отчего? — упорствовал студент. — Но я подумал, что доктор не разрешит. Штепсель был далеко, пришлось взять удлинитель, а это тоже не позволено.

— Нет, ну видали! — торжествовал Румл. — Его вышибут из института, а он все будет твердить свое.

— Потому что доктор Шейнога ни при чем, — повторял Велецкий с упрямством осла. — Если меня исключат, будет несправедливо. Я ничего плохого не сделал.

— Безусловно, того же мнения и я — для чего же давать к этому повод!

— Может, еще не исключат, я хотел этой старушке помочь.

Понять-то его я, конечно, мог. Он полагал, что добрые намерения в оправдании не нуждаются. Тщетно я повторял ему, что даже и отец, убивший при аварии собственного ребенка, подлежит суду.

— Что ж, значит, за последствия отвечаю я, — сказал он. — Вы сами нам на лекции говорили, что нельзя уклоняться от ответственности. Почему за меня должен расплачиваться доктор или сестра?

— Все равно за все отвечают заведующий и дежуривший врач, — жужжал ему в ухо Румл.

— Возможно. Но я сваливать вину ни на кого не собираюсь.

Мы махнули на него рукой. Потом его вместе с доктором Шейногой и сестрой, которая несла тогда дежурство, вызвали на комиссию. Председательствовал Крейза, молодой доцент из дерматологии, который в то время замещал директора. Он обрушился прежде всего на Велецкого и на сестру. К Шейноге же отнесся снисходительно. Причина этого была ясна: Шейнога лечил его мать — оперировал желудок или что-то в этом роде. Поэтому, наверно, он все время утверждал, что доктор и заведующий несут только формальную ответственность, они не в состоянии знать всего, что происходит у них на дежурстве, но должны иметь персонал, на который можно положиться.

К сестре он был непримирим. Все повторял, что клиника — не богоугодное заведение, а лечебница, где никакая самодеятельность недопустима. Сестра должна знать, что происходит в отделении. Грубо нарушены правила техники безопасности! Сестру следовало бы перебросить на ожоги — единственная возможность для нее понять, к чему ведет подобная беспечность. А что касается Велецкого, то он, ходатайствуя о предоставлении ему места в нейрохирургии, проявил себя как совершенно безответственный работник. Потому правильнее было бы заняться ему где-нибудь практической медициной — и уяснить себе, что врач несет ответственность за пациента.

Не знаю почему, но каждая фраза доцента Крейзы меня раздражала. У него был резкий голос судьи, говорящего о подследственных, и жесты проповедника. Роль арбитра он вел на полном серьезе — человек это был еще молодой и тщеславный. Высказывания его отличались безапелляционностью. Он неустанно повторял, что дело это нельзя оставить без дисциплинарного взыскания, тем более что подана жалоба и возбужден судебный иск, и требовал от администрации принятия конкретных мер: сестру направить в отделение ожогов, ходатайство Велецкого о предоставлении вакансии отвести.

Аргументировать эти меры нам следовало нерадивым выполнением обязанностей, халатным отношением к работе и людям, которое несовместимо с моралью человека социалистического общества.

Оба нарушителя даже не пытались оправдываться. Слова попросил Шейнога. Он заявил, что виноват, во всяком случае, не меньше тех двоих. О рефлекторе он, правда, не знал, но против использования его возражать, безусловно, не стал бы. Сестра была в отделении одна и не могла поспеть всюду.

Крейза его снисходительно выслушал, сказал, что, если доктор будет великодушно брать всю вину на себя, дело не сдвинется с мертвой точки, и, наконец, изрек, что комиссия все обсудит, а они трое могут быть свободны.

После их ухода воцарилась неловкая тишина. Доцент понял, что никого не убедил. Поднявшись, разразился громовой речью, словно стоял на трибуне:

— Товарищи, поймите, что у нас по отношению к тем двум есть еще и обязанности воспитателей! Они должны вынести из этого урок на всю жизнь! Сегодня речь не только о студенте и медсестре — о добром имени нашего здравоохранения! К чему мы придем, если вместо дисциплины и собранности будем насаждать среди молодежи такую анархию? Об этом случае должен знать весь персонал больницы — лишь так мы сможем избежать в дальнейшем подобных упущений!

Он говорил и говорил. Фразы становились все цветистее, обороты все выспреннее. Не выдержав, я перебил его:

— Мне кажется, и я бы дал старушке рефлектор. Возможно, у меня бы получилось то же, что у этого студента. Бывают неудачные стечения обстоятельств. Не понимаю, почему ответственность за это надо перекладывать на тех двоих! Спросим себя, почему они так поступили? Да потому, что в помещении был холод, если бы отопление работало, то ничего бы не произошло.

В комиссию входили также Вахал — главврач отделения переливания крови, главная сестра Коутецка и заведующий ремонтными мастерскими Клика. После моих слов все они оживились.

— Правильно, — поддержал меня Клика. — С таким же успехом можно было бы обвинить и мастерские. Если бы своевременно произвели ремонт, никто бы не стал брать рефлектор.

Крейза был дезориентирован. Широкая полемика, видимо, не входила в его расчеты. Он сманеврировал по принципу: «divide et impera»[47]. Превратил меня в обвинителя:

— В таком случае ответьте пану профессору, почему не работало отопление, раз он об этом спрашивает! Ведь вы же отвечаете за мастерские!

Он был искусный тактик. Но Клика не дал сбить себя с толку:

— Это я, разумеется, выясню. Но товарищ профессор имел в виду совсем другое. Мы этот случай должны разобрать в более широкой связи. Возможно, он был вызван еще и другими причинами. Не нашлось койки, средний медперсонал на дежурстве представляла только одна сестра…

Но доцент уже опомнился. Глаза его опять метали молнии:

— Где мы находимся, товарищи? Вы что, из ложной солидарности готовы потворствовать разгильдяйству?

Я почувствовал, как у меня задергалось веко. Если немедленно не возьму себя в руки, начну ругаться. Сидевшая возле меня Коутецка долго молчала. Сосредоточенно складывала листок бумаги во все более мелкие и мелкие прямоугольнички. И вдруг решительно заговорила:

— Товарищ доцент, я сестрам поблажки не даю. Гоняю часто за любой пустяк — иначе не получается; порядок — главное в нашей работе. Но если что-то делается из добрых побуждений, подходить к этому с меркой обыкновенного нарушения дисциплины очень трудно. Впрочем, на то есть юристы, чтоб судить: было тут халатное отношение к служебным обязанностям или нет. А мы должны давать нашим сотрудникам оценку всестороннюю, учитывая и их положительные качества. Нельзя ведь просто так обидеть человека на всю жизнь!

Крейза побагровел:

— Это оппортунистический подход! А если бы сестра не зашла к этой больной? Она же могла сгореть!

— Могла, — перебила его главная сестра. — Но ведь она зашла. Поэтому-то, к счастью, ничего более страшного не случилось.

Председательствующий был по-своему прав: все могло обернуться куда более скверно. Но встать на его сторону я не сумел. Коутецка была неотразима. Пронзала Крейзу глазками, похожими на черные блестящие бусины, а круглое лицо ее хранило выражение детски невозмутимого простодушия.

— У вас в дерматологии недавно тоже ведь был случай с сестрой, — начала она развертывать и разглаживать сложенный прямоугольничек бумаги. — Я думаю, вы о нем не забыли, пан доцент? Она неверно сделала инъекцию инсулина. Вместо восьми единиц ввела восемь кубиков.

— Это сюда не имеет отношения, — раздраженно запротестовал доцент.

— Как это не имеет? Ввела восемь кубиков, потому что врач по рассеянности сделал такую запись в карточку назначений.

— Сестра могла сообразить, что здесь описка. Когда работаешь, надо думать. Я это тут же ей сказал. Восемь кубиков — триста двадцать единиц, она должна была это прикинуть!

— Ну вот, пожалуйста, — торжествовала главная сестра. — Доза, достаточная для гипогликемического шока, после которого больная не очнулась бы. А почему сестра должна предполагать, что врач сделал описку? В ее обязанности входит точно выполнить назначение. И все-таки она не успокоилась, а сразу же пошла узнать…

— Конечно. А врач тут же вмешался, — лаконично дополнил Крейза. — Позвал хирурга, и бо́льшую часть инсулина нейтрализовали. Сделали вливание глюкозы…

— Так кто, собственно, больше виноват — доктор или сестра? Или завотделением, у которого такой персонал?

— Это нельзя сравнивать, — резко прервал доцент. — У нас получилась чисто медицинская неувязка, которую вовремя ликвидировали…

— Не знаю, почему нельзя сравнивать, — отозвался Клика. — Если делают не ту инъекцию, это, по-моему, еще хуже.

И осмотрительный Вахал поддакнул:

— Ошибка при медицинском вмешательстве, безусловно, серьезнее. Вспомните, как четко определяем мы группу крови, когда надо ее перелить.

— Говоря короче, — пошла главная сестра в открытую, — если бы вовремя у вас не спохватились, пациентка умерла бы…

— Но у нас спохватились вовремя, — перебил доцент.

— Ну разумеется, так же, как в хирургии с рефлектором, — как угорь извивалась Коутецка. — А ведь еще немножечко — и быть вам под судом!

Доцент развел руками.

— Ну что ж, — вырвалось у него. — «Где нет истца, там нет ответчика».

Я начал вслух смеяться:

— Однако до чего мы дошли! У нас есть и истец, и ответчики — значит, тут мы должны судить строго… Хороша объективность!

Крейза обиделся. Стал мне доказывать, что я неверно понимаю функции члена комиссии — мы собрались здесь для того, чтобы разбирать случай ожога пациентки, а не критиковать другие отделения. Он еще некоторое время говорил, но уже без прежней самоуверенности и наконец признался, что директор сердится. Каждый такой процесс бросает на лечебное учреждение тень. Мы не можем позволить себе никаких компромиссов. В ближайшем будущем больницу представляют к награждению.

Я не мог больше выдержать.

— Вот именно поэтому-то и не можем, — кивнул я ему в знак согласия. — Товарищ Клика прав, предлагая рассмотреть вопрос о виновниках шире. Почему мы не оставляем на каждое дежурство в отделениях резервный койки? Я вам отвечу. Если случайно хоть одна окажется незанятой, уменьшится койко-день, что не понравится руководству. За это даже срезают премии. Может, быть, поговорить с дирекцией и о резервных койках?

Доцент побледнел:

— Нет, так нельзя! Какую связь это имеет с нашим инцидентом?

— Все в мире взаимосвязано, это мы с вами должны бы знать, если хотим воспитывать молодых. В хирургическом отделении не было резервной конки. Найдись она там, ничего бы не случилось.

Крейза вдруг потерял вкус к председательству — уже, наверное, предвидел, что на следующую встречу придется звать и самого директора, — согласился окончательную резолюцию отложить и сформулировать ее на дальнейшем заседании. А это получилось удачно, потому что история с ожогом имела свой happy end.

Произошло это, мне рассказывали, так: обожженная уже давно бегала как куропатка и каждую неделю являлась к нашим хирургам в амбулаторию — показывать, как заживляется рана. Никто ее, как ни странно, не упрекал, хотя о жалобе все знали. Обходились с ней вежливо, в перевязочную брали без очереди. Старушка она была говорливая, со всеми рада была поделиться и с удовольствием расписывала, как была одной ногой в могиле, когда ее привезли сюда. Ожог на руке у нее давно прошел, она о нем даже не вспоминала.

Однажды после осмотра, когда доктор вышел и, кроме сестры, в кабинете никого не осталось, старушка достала из сумки шоколад:

— Возьмите, сестричка, намучились вы со мной! Берите, берите, есть о чем говорить…

Молоденькая сестра заартачилась:

— Не возьму. Я только выполняю свою работу. Здесь никто от вас ничего не возьмет.

Она произнесла это так категорично, что старуха пришла в замешательство:

— Это почему так? Я ведь от всей души, зачем обижаться! Или вы думаете, я бедная? Не бедная, денег у меня хватает.

Сестра не выдержала и нарушила безмолвный уговор сотрудников больницы — все старушке высказала. Но, как ни странно, о жалобе та и понятия не имела.

Сначала долго не могла уяснить, о чем идет речь. Докторов вызывали в суд? Из-за ее ожога? Да кто станет обращать внимание на такой пустяк, когда ей спасли жизнь! И главное, спасибо пану доктору, что согласился ее оперировать — иначе бы она сейчас тут не стояла!

Доктор Шейнога изображал всю сцену с большим юмором. Случайно он тогда вернулся в перевязочную в тот момент, когда бабка особенно разошлась. Нахохлилась возле сестры, как воробей, маленькая, но готовая к бою. Размахивала сумкой и на чем свет стоит честила родственничков:

— Ах окаянные! Ведь как обошли! Все им достанется: одной дом, другой сберкнижки… Зятья вокруг меня на задних лапках ходят, а сами жалобы строчат — возмещения захотели! Мало им, ненасытным! Ну погодите, попляшете у меня, паразиты!..

Потом она увидела Шейногу и бросилась к нему:

— Как же вы мне ничего не сказали, пан доктор? Что же я перед вами за человек выхожу? И почему меня на суд не позвали, я бы им рассказала, как было дело!

— Так ведь и ваша подпись там стоит, — отозвалась сестра.

— А как же! Тут-то он самый подвох и есть. Давали мне подписывать, давали… а у меня тогда живот еще не зажил. Сказали, хотят проводить телефон — чтобы их вызывала, когда заболею. Сунули под нос бумажку: «Подпишите вот тут, мамаша». А это, значит, жалоба-то и была. Ну погодите, скопидомы жадные, — ведь завещание пока что у меня!..

За дверями амбулатории ждал плечистый молодчик, поигрывая ключами от машины.

— Вот он, зятек, — указала на него бабка через плечо. — Возит меня сюда автомобилем и хочет отхватить за то хороший куш, когда протяну ноги.

Она бодро вышла из перевязочной и прошла мимо молодчика, словно его и не было. Тот удивленно вытаращился ей вслед, но, видимо, что-то смекнул. Смущенно кашлянул, втянул голову в плечи и припустил за бабкой.

Хотелось бы мне поглядеть, что потом было у них дома. Известно только, что через два дня пришел этот молодчик со своей супругой. Доложились у больничного начальства и начали слезно просить извинения. Никого, мол, не желали обидеть. Полагали, что возмещение получают автоматически, если в больнице с кем что происходит. Неужели могли они думать, что врача с сестрой станут таскать по судам! Разумеется, жалобу забирают. Мамаша на них очень сердится, хотя жалобу подписала сама, да ведь что со старой возьмешь, голова совсем стала плохая.

Нам, впрочем, этого не показалось. В газетах напечатали благодарность персоналу и клинике за самоотверженную работу. Старушка сама ее рассылала. Всех врачей и сестер перечислила поименно. Написала даже: «…пану доктору Велецкому», хотя знала, что он пока только студент.

Жалобу действительно забрали. Прекратилась и работа комиссии. Старуха дошла до самого директора и пригрозила «пропечатать», если кому-нибудь станут давать нагоняй за то, что ее хорошо вылечили. Наконец все утихло. Велецкий через несколько дней получает диплом и поступит работать к нам в клинику. Сестра осталась в хирургии…

Нет, я не то что выгораживаю врачей и сестер и, уж конечно, не бываю к ним снисходителен. Два года тому назад у нас произошел случай, который, вероятно, заинтересовал бы журналиста больше, чем история с рефлектором. Одному из врачей пришлось из клиники уйти, и я сам этого потребовал.

Больная, о которой идет речь, была монахиня. Ее послали к нам неврологи, а приходилась она родной сестрой их секретарше, пани Сатрановой, которую называли Клеопатрой. Сестры ни в чем не походили друг на друга. Одна была напористой, холеной дамой; другая, одетая в рясу, тихой как мышь. Напомнила мне тетю Анежку — в особенности когда, сняв чепец, открыла свои прямые, коротко остриженные волосы.

Я пригласил обеих в кабинет и попросил монашку раздеться. Начался особый ритуал. Она сняла накрахмаленный чепец и приложилась к нему губами. Сняла со лба повязку и так же к ней приложилась. Потом дошла очередь до круглой тугой сборчатой пелеринки, лежащей у шеи, — и с ней она проделала то же.

Я ждал, стараясь не смотреть. Но это мне не удавалось — было что-то завораживающее в ее действиях. Клеопатра сидела в кресле, положив ногу на ногу. При каждой снятой части монашеского туалета вызывающе поглядывала на меня и иронически усмехалась. Наконец не выдержала.

— Ну как вам нравится, профессор? И я на это каждый день должна взирать! Уже неделя, как приехала ко мне, к что ни вечер дает это представление!

Монашка покраснела и покорно опустила серые глаза.

— Ну Марушка… — произнесла она тоненьким голоском.

Сатранова испытывала за сестру неловкость и нарочито громко жаловалась.

— И чего торчит в своем ордене? Сколько раз говорила: «Иди в гражданку — уходят же другие ваши сестры, — живи как все нормальные люди! В наши дни эта ряса твоя — курам на смех!» Так нет, улыбается, как святая Женевьева, и безмолвствует.

— Господь тебя простит, — прошептала монашка и приложилась губами к корсажу, который только что сняла.

Спешит, не хочет меня задерживать. Старается поскорей выпростать худые ноги из-под множества нижних юбок.

— Вы только посмотрите на ее колени, — снова наседает Клеопатра. — Видели вы когда-нибудь такое?

Не видел. Действительно, я никогда не видел ничего подобного. У монашки на коленях мозоли, величиной с детскую ладонь. Сатранова стала нервно нашаривать в сумочке сигареты.

— Заболела она от этих молений, от этой жизни бессмысленной…

На конце фразы голос ее жалобно надломился. Еще расплачется тут у меня… Сигареты она не нашла. А может быть, решила, что закуривать здесь неудобно. Я протянул ей портсигар, который держу для гостей. Веки ее благодарно затрепетали, когда я поднес зажигалку.

— Мы с ней деревенские, пан профессор, — стала она изливаться мне в неподдельном волнении. — Обе ходили в костел так только, чтобы люди не оговорили. Анда — да, тогда мы еще ее звали Аничка — была хорошенькая как картинка. Был у нее парень, могла бы иметь мужа и детей… И вдруг задумала идти в монастырь… теперь вот — сестра Бенедикта. И по сей день не знаю, что с ней тогда приключилось!

— Пану профессору это неинтересно, — прошелестела монашка.

Секретарша с видом оскорбленного благодетеля затянулась сигаретой. Я встал и приступил к осмотру. Узнал, что Бенедикта уже два года глуха на одно ухо, что у нее головокружения и иногда по утрам рвота.

— Потому что не бывает на воздухе, — осторожно промакивала нижние веки платочком Сатранова. — Все стоит на коленях в часовне. Разве так можно? Наверняка у нее чахотка…

Монахиня лишь отрешенно улыбалась. Сказала мне, что служит в приюте для малолетних калек, там она очень нужна, но уже не успевает делать столько, сколько прежде: быстро утомляется.

Прочитываю данные неврологического обследования, просматриваю снимки. Сомнений нет: опухоль, исходящая из слухового нерва, — без операции не обойтись. Сказал это им. Клеопатра заплакала, Бенедикта осталась невозмутимой. Заверила меня, что на все согласна. Потом постаралась утешить сестру.

Мы приняли больную в клинику и подготовили к операции. Я хотел провести ее сам. Опухоль была обширная и доходила до мозгового ствола — иначе операция могла бы считаться обычной. Перед операцией у пациентки поднялась температура, и я решил ее немного отсрочить.

Как раз в эти дни меня попросили проконсультировать больного за пределами республики. В спешном порядке выправили паспорт, взяли билет на самолет… Я, как всегда перед отъездом, сделал обход в клинике и совершенно четко объявил, что сестру Бенедикту буду оперировать сам, сразу по приезде — дня через два-три.

Когда я, возвратившись, появился на пятиминутке, врачи меня встретили непонятной растерянностью. Румл пространно докладывал о несущественных производственных делах, словно никак не мог заставить себя перейти к вопросу о пациентах. С ним рядом сидел Волейник — врач, которому я никогда особенно не симпатизировал. Не потому, что он был неловок (таких хирургов, к сожалению, немало), но он вдобавок был обидчив и самовлюблен, не желал слышать никаких замечаний в свой адрес. В теории он разбирался, но ведь у нас этого недостаточно. Если ему указывали на ошибку, начинал щеголять знанием анатомии. Всегда силился доказать, что прав был он, — не допускал и мысли, что работал плохо. Доценты не хотели, чтобы он им даже ассистировал. К самостоятельной работе мы его не допускали, боялись, как бы он чего не натворил.

Несколько раз я прямо ставил перед ним вопрос: надо ли, чтобы он работал дальше в этой области? Ему не хватало смелости, находчивости, да и руки были неловкие, но этого-то он как раз и не желал признать. Считал, что я отношусь к нему предвзято и не даю возможности расцвести его талантам.

На пятиминутке в тот раз он был чем-то подавлен. Не вылезал с комментариями, как имел обыкновение. Я не вытерпел и, перебив затянувшееся сообщение Румла, спросил напрямик что произошло в клинике, пока я отсутствовал?

Главврач толкнул Волейника локтем:

— Говори сам!

Волейник кашлянул и сдавленно произнес:

— Мне пришлось прооперировать сестру Бенедикту…

Я замер. Лицо у Волейника было бледно и хмуро.

— Почему нельзя было подождать? У нее поднялась температура, я намеренно отложил операцию. Вы же прекрасно знаете, что я хотел провести ее сам.

Хоть я и сдерживался, прозвучало это весьма резко.

— Наступило ухудшение, — объявил он. — Сонливость и рвота. Я боялся, что нарастает отек мозга, потом это было бы много сложнее.

Румла прорвало:

— Она на аппаратном дыхании, профессор, — наверно, уже не спасти. Он это сделал в тот же вечер, в пятницу, как только вы уехали! Я говорил ему, что следовало посоветоваться со мной…

Главврач немилосердно его передо мной унизил, что среди медиков бывает крайне редко. Румл еще и теперь бледнел от бешенства при мысли, что Волейник предпринял такое на свой страх и риск. Мне сразу стало все ясно. В пятницу старшим в хирургической бригаде оставался Волейник. Решил, что невриному слухового нерва осилит. А если скажет, что состояние больной ухудшилось, никто его особенно не станет упрекать. Воспользовался случаем, короче говоря.

— Да с кем я должен был советоваться? — вспылил он. — Вечером в пятницу доценты поразъехались на дачи…

— Я никуда не уезжал! — почти выкрикнул Румл. — Вы легко могли в этом убедиться — я всем говорю: звоните в любое время.

— Никого из доцентов тут не было, — повторил Волейник упрямо, словно хотел одновременно подчеркнуть, что главврач не то лицо, с которым ему подобало советоваться. — Пациентке угрожал отек мозга, наблюдалась спутанность сознания… — твердил он свое и призывал в свидетели других врачей, которые с ним дежурили.

Доктор Гавранкова — ее теперь тоже нет в клинике — неуверенно кивнула. Вторым был доктор Зеленый. Он молчал. Когда я прямо обратился к нему с вопросом, многозначительно пожал плечами.

Я скрепя сердце выслушал ход операции. Волейник был убежден, что не сделал ни одного промаха. Опухоль, правда, оказалась большой, но он удалил ее всю. В какой-то момент у больной начались судороги и стало падать давление.

— Вы, видимо, задели ствол…

— Ни в коем случае, — заявил он, — просто там был большой отек и около ствола операционное поле не просматривалось, мы долго проводили гемостаз.

— Если вы правильно провели резекцию, почему больная на аппаратном дыхании?

— Она не очнулась после наркоза, а начались судороги.

— Они у нее и сейчас, несмотря на противоотечную терапию, — бесстрастно вставил Кртек. — Идет какой-то процесс. Там, надо думать, кровоизлияние, возникшее в ходе вмешательства.

— А может, стоило бы посмотреть, что там такое? — заметил я Кртеку осторожно — чтобы это не прозвучало как упрек.

— Нет, состояние очень тяжелое. Температура повышается — видимо, поврежден ствол.

Я тут же пошел посмотреть на Бенедикту. Уже издали слышался размеренный шум респиратора. Экран монитора показывал, что сердце функционирует нормально, хотя пульс частил. Больная лежала недвижно, бессильно вытянув руки и ноги. Но через определенные промежутки времени конечности начинали напрягаться, словно под действием невидимой силы. Мы знали, что это значит: стволовые судороги. В ране, безусловно, неспокойно. Происходит что-то такое, с чем организм самостоятельно справиться не может.

Я поднял ей веки. Серые глаза под ними остались невидящими, зрачки не реагировали на свет. Температура приближалась к сорока.

— В легких хрипы, начинается пневмония, — доложила анестезиолог.

Врачи стояли возле меня молча. Прямо напротив — Волейник. Взгляды наши встретились. От самоуверенности в нем не осталось и следа. Узкие губы плотно сжаты, на лбу под редкими волосами — капли пота.

— Я удалил всю опухоль, — лепетал он. — Пограничные образования были залиты кровью, но я не касался стволовых структур. Повреждение могло произойти рефлекторно…

На душе у меня кошки скребли. Он униженно опустил голову. Стало немного его жаль, но поддаваться такому чувству не следовало. Он мечтал стать великим хирургом и ради этого готов был, кажется, на все. Учил теорию, засиживался допоздна. Я как-то слышал от врачей, что с женой он живет плохо. Бывает, не ложится до утра. Дома у него целый шкаф набит схемами, начерченными от руки. Ничто ему не помогало. Зажимы и клипсы не держались, кровотечение вовремя не останавливалось — не дано было ему овладеть хирургической техникой.

Сестра Бенедикта умерла через день после моего приезда. Приходила Сатранова — поплакать и поблагодарить: ведь сделали мы все, что было в наших силах. В этом заключалась доля правды. Сделали все, что было в силах Волейника.

Вскрытие произвели на следующий день. Посмотреть пришли все. Опухоль была действительно убрана целиком. Она заполняла весь мосто-мозжечковый угол и давила на мозжечок и на ствол. Вмешательство Волейника было слишком радикальным. Кровоизлияние проникло глубоко в мост мозга и угнетало жизненно важные центры.

Я старался быть объективным. Разбирал операцию со всех сторон. Могло такое повреждение ствола произойти у меня? — задавал я себе вопрос. Полагаю, что нет. А у других врачей? Не знаю. Большинство из них, надо думать, нашлись бы в создавшемся положении, но, конечно, не все. Среди таких был и Волейник. Судить о подобных вещах нелегко. Ведь даже в общей хирургии — один удалит желчный пузырь хорошо, а другой не сможет сделать этого так же безупречно. Врачи бывают разных категорий. Руководитель должен в этом разбираться. И если надо, принимать решение: не годен для такой работы — уходи. Слишком тут много ставится на карту.

Вечером того дня, когда производилось вскрытие, я долго говорил с Иткой. Все рассказал и попросил совета. Волейник не умеет оперировать. Как мне с ним быть? Я говорил себе: Итка человек прямолинейный — сразу подскажет справедливое решение. Но это оказалось непросто. И мы неожиданно коснулись проблем, о которых я и не подозревал.

Когда я в тот вечер вернулся домой, Итка стояла у гладильной доски. Рядом была куча белья. Скорее по привычке, я спросил, нельзя ли найти кого-нибудь, кто бы выгладил это вместо нее.

— Попробуй, — сказала она, и в голосе ее прозвучала необычная усталость. — Если удастся, с удовольствием поручу это кому-нибудь еще.

Мне стало грустно, потому что в Иткином ответе не было и тени обычной для нее красивой и веселой иронии.

— Оставь, — убеждал я ее. — Сделаешь в другой раз. Мы можем ненадолго куда-нибудь отъехать и пройтись пешком…

Она посмотрела на меня долгим взглядом и покачала головой. Окно в кухне было распахнуто. В палисаднике, между корпусами домов, зеленел кустарник. Ветер поигрывал ветками отцветших черешен, последние белые лепестки снежинками порхали в воздухе. И вдруг до меня дошло:

— Ой, Итка, мы в первый раз за все годы не были в нашем черешневом саду!..

— Во второй, — уточнила она. — В первый раз — шесть лет тому назад, когда ты уезжал на конгресс в Сан-Паулу.

Упрек был основательный. Потому что тогда, шесть лет назад, на то была причина, а теперь ее не было. Но Итка сказала это не в укор — так, между прочим.

Меня это совсем обескуражило.

— Почему ты мне не напомнила?

Она пожала плечами. Послюнявила палец и коснулась утюга. Потом разложила на гладильной доске мою пижаму.

— Почему не напомнила, Итка? — повторил я, и голос у меня, наверно, был такой несчастный, что она не смогла отмолчаться.

— Думала, ты на всю эту романтику уже плюнул и мы для этого, по-твоему, стары.

И опять никакого упрека — только голосок, тонкий как волосок. Но как раз это было для меня невыносимее всего. Я взял у нее из руки утюг и выдернул шнур.

— Мне, честное слово, очень жаль, — сказал я. — Ты даже не представляешь себе насколько! Кто это тут старый, скажи пожалуйста! Ты сама знаешь, что это чушь!

Когда-то я ее про себя называл: «девушка с бархатными глазами». Они и теперь такие, но возле них — паутинки морщин. И круги, потому что Итка порядком изматывается. Даже веки отекшие. Я испугался. Мне как-то не приходило в голову, что Итка может быть больна. Она вообще-то делала когда-нибудь кардиограмму?

Итка засмеялась. Воткнула опять вилку в розетку.

— Лиса ты старая. И ничего тебе не жаль. Нисколечко. Впрочем, у тебя есть возможность исправиться.

— Серьезно? Каким образом? — включился я в игру.

— В горах черешни только еще зацветают. До воскресенья обязательно распустятся. И если выехать куда-нибудь за Турнов, можно в конце концов на них наткнуться.

Работы у меня было пропасть. Предстояло закончить, учебник, подготовить доклад для международного конгресса, а в клинике ждал целый ряд тяжелых случаев, которые я не мог доверить другим. И все-таки я постарался не протестовать.

— Великолепная идея, — сказал я. — Во что бы то ни стало так и сделаем. До следующего мая нам это зачтется?

Она удовлетворенно кивнула.

Так мы покончили с тем маленьким недоразумением, и обещание свое я потом выполнил. Однако же беседа наша у гладильной доски этим не завершилась.

Договорившись о прогулке в горы, я спросил ее мнение о Волейнике. Сначала она высказалась сдержанно; сказала, что сама не знает, как бы повела себя в подобных обстоятельствах. Потом, поняв, что я таким ответом не удовлетворяюсь, напомнила мне имя одного хирурга, недавно получившего премию Пуркине за разработку нового операционного метода.

— Ну разумеется, я хорошо его знаю. А что у него общего с Волейником?

— Мы занимались вместе в семинаре. Когда нас в терапии учили делать инъекции, после него у людей оставались огромные синяки. В вену он вообще не мог попасть.

— Если вы занимались вместе в семинаре, я бы его там видел.

— Ты его видел. И один раз даже выставил из перевязочной — такой он был неловкий.

Вспомнить, что когда-то его учил, я, хоть убей, не мог. Но начал постигать, к чему это рассказывает Итка.

— Однажды ваш амбулаторный хирург доверил ему вскрыть нарыв на пальце. Это был ужас. Хирург потребовал, чтобы тот обещал никогда не брать скальпеля в руки.

— Ну и он обещал?

— Нет. Стал ходить на патологию.

— Значит, идея была неплохая.

— А теперь вот заработал себе имя в хирургии, — сказала Итка. — Что, если и Волейник ваш такой же одержимый?

— Одержимости у него хоть отбавляй, но оперировать как надо он уже не будет.

— Видимо, да. Потому что ты не допускаешь его к настоящей работе.

— Не допускаю. Я за своих больных несу ответственность.

— Это, конечно, — сказала она, — но ведь не вечно же ты будешь держать скальпель. Есть операции, которые ты позволяешь делать разве только Кртеку и, как редчайшее исключение, еще кое-кому из доцентов. А вот такая Гладка, скажем…

— Что тебе о ней известно?

— Многое. Ведь и она хотела как-то себя проявить…

Я начинал раздражаться.

— Она просила тебя оказать протекцию?

— Да нет. Она сама прекрасно понимает, что время ее упущено и уникального хирурга из нее не выйдет. Но мысль, что и она могла достичь чего-то, если б не стеснять ее возможностей, всегда будет ее мучить.

Кровь во мне закипела.

— Так думает любая женщина, и почти ни единой не дано чего-нибудь достичь. Хирург — это не терапевт. От него требуется нечто большее, чем повседневная рутина. Он должен уметь полностью забыть себя, свои недуги и то, что несколько ночей не спал, и даже то, что у него жена и дети…

— А в данном случае внуки…

— А в данном случае внуки, — повторил я механически.

Но, взглянув в глаза Итке, увидел прежние искорки иронии, которые меня сразу отрезвили.

— Да нет, я знаю, вам, конечно, тяжелей, — признал я. — Но одним этим всего не объяснишь. Поэтому-то женщина-хирург такое исключение? Что им мешало бы работать так, как мы? Стоит только захотеть! Могли бы отрешиться от всего и посвятить себя любимому делу…

Она выключила из сети утюг и села.

— Думаешь, это удалось бы, скажем, мне?

— Конечно, — убежденно сказал я. — Когда ты проходила у нас практику, руки у тебя были замечательные, честно. Я даже одно время думал, ты станешь работать со мной в хирургии.

— Честно? А ты уже не помнишь, как все было?

Ну разумеется, я помнил. Итке сначала дали место патологоанатома. А через несколько месяцев она перешла в хирургию, но не к нам — в нашей клинике не было вакансии. Затем представилась возможность устроиться в неврологическое отделение у нас. Помню, мы долго обсуждали, стоит ли переходить. Потом она решила, что так будет лучше. Хотели иметь детей, и жизнь была не очень легкой. Мне казалось, она ушла из хирургии, в общем-то, спокойно.

Я молчал.

— Вспомни-ка, — снова повела она атаку, — тебя бы в самом деле так уж и обрадовало, если б я осталась в хирургии?

— Почему нет? — сказал я не совсем уверенно. — С детьми ведь можно было подождать…

— Сколько? Годик, другой или лет пять? Ты думаешь, мне это помогло бы?

— Не знаю. Может, мы вообще не заводили бы детей. Бездетных пар сколько угодно — мы были бы не первые и не последние.

Батюшки, что тут поднялось! Глаза по плошке, рот — как у маски античной трагедии!

Не заводили бы детей? И ты бы с этим примирился? Когда ты в парке никогда не мог пройти спокойно мимо малыша!..

— Что ты мне хочешь доказать, Итка?

— Да ничего. А только… Ты не обо всем еще знаешь, хотя мне в это теперь слабо верится. Например, что на свете ничто так не увлекало меня, как профессия хирурга. Может быть, даже больше, чем твоего Волейника. Но у меня вдобавок были к этому способности. У нас тогда все были «на подхвате» по меньшей мере год, разве что аппендицит когда доверят. А меня Мотичка допускал ко всему. Даже желчный пузырь два раза удаляла. А он мне только ассистировал.

— Мотичка, твой благодетель! — начал я над ней подтрунивать. — Еще вопрос, по какой причине он тебя ко всему допускал. На первом же году — довольно подозрительно!..

Итка вспыхнула:

— Я и тогда уже понимала, что перед тобой не стоило этим хвастаться! А как я была счастлива! Еле удержалась, чтоб тебе не рассказать.

Это признание меня пристыдило. Я взял ее руку:

— Я и теперь еще об этом сожалею…

— Ничего ты не сожалеешь. Уже тогда ты должен был понять, что значила для меня хирургия и чего мне стоило от нее отказаться.

— Я думал, главное для тебя — семья, как для десятков других женщин-врачей. Может, скажешь, ты не хотела детей?

— Детей хотели оба. И одному из нас пришлось для этого кое-чем поступиться.

Мы молча и удивленно посмотрели друг на друга. Почти как встарь, когда вели одну из своих нескончаемых полемик и чувствовали вдруг, что продолжать больше невмоготу. Но только наши давние споры никогда не касались вопроса о том, кто из нас двоих имеет больше права на самостоятельную творческую работу, а кто должен этому принести в жертву себя. Итке такая мысль пришла одновременно со мной.

— Прости, я никогда бы не сказала тебе этого…

Перед ее покорным самоотречением я опустил глаза.

— Ты имела полное право сказать.

Мной овладело уныние и грусть. Я вдруг увидел наше прошлое ее глазами. Ничто на свете так не увлекало ее, как профессия хирурга. И все-таки она ни разу мне об этом не сказала. И я прекрасно знаю почему. Я бы старался сделать ее мечту осуществимой — стал бы делить с ней дома все обязанности. А это для меня явилось бы невосполнимой тратой времени. Чего бы в таком случае я теперь достиг?

Итка верила в меня. Поставила на мою карту все, пожертвовав и своей личной долей. И такое решение приняла самостоятельно — без всякого давления с моей стороны. Как странно, что только теперь я это осознал. Я шел к своей цели напролом. Итка была моложе — я недооценил ее возможностей. Встретил тогда ее решение как само собой разумеющееся, меня оно устраивало — пожалуй, и она так это расценила. Ну и потом… приятный самообман: семья и дети — вечный удел женщин! Как эта догма, в кавычках, должна была ей приесться!

Итка складывала белье. Мои рубашки были отутюжены до последнего шовчика. Она ничего не умела делать тяп-ляп. Не будь меня, она, возможно, стала бы отличным хирургом. С ее прозорливостью и хваткой… Она и дома отлично со всем справлялась — даже и с тем, что в иных семьях — непременная обязанность мужчины.

Прикрываю веки и вижу ее у того же стола. Складывает прямоугольники детских пеленок. Отрывается от этого занятия и идет разогревать мне ужин. Она всегда старалась приготовить мне горячую пищу. Нередко я очень задерживался, а она всегда ждала. Иногда занималась чем-нибудь по хозяйству, иногда читала специальный журнал или книгу…

Я был не прав, думая, что все женщины отказываются от своих планов с легким сердцем, потому что их больше интересует семья и дом. Часть из них поступает так ради любви — хоть это и звучит сентиментально. И многие ради нее готовы жертвовать своим призванием. Как идиотски глупо было то, что я сказал сегодня Итке. Ее-то уж никак не отнесешь к числу тех, которым не дано было чего-нибудь достичь.

Для подлинной эмансипации мы еще не созрели. У нас когда-то был хирург, жена которого училась на кафедре терапии в аспирантуре. У них был маленький ребенок, и все заботы, связанные с ним, они делили пополам. Однажды, когда ребенок заболел, коллега наш остался дома по больничному листу. Возражать я не мог. Секретарша принесла соответствующее указание, а я не знал даже, что он имеет такое право. Встретил я это без особого энтузиазма. А все наши хирурги в клинике дружно подняли его на смех. Даже Гладка присоединилась, хотя она, казалось бы, должна была его понять. Теперь жена этого хирурга кандидат наук, но он работу в клинике оставил, устроился в медпункте и ходит к нам только в неделю раз — дежурить.

Итка уже перестала сердиться.

— Когда я пришла вчера за продуктами, — стала она рассказывать, — за мной встали две модные дамочки. Обсуждали какую-то статью в журнале. Интервью с женщиной — профессором университета. Когда ее спросили, как она все успела — так далеко продвинуться в науке и вырастить троих детей, — она ответила: «А это потому, что у нас была Катенька. Дальняя родственница, которая с нами жила. Она вела хозяйство и воспитывала детей». Дамочки смеялись. «Так это Катенька сделала из нее профессора, — сказала одна. — Была бы у меня такая Катенька, я бы теперь тоже была профессор!»

Я громко рассмеялся.

— Не смейся, — одернула меня Итка. — Может, из нее и правда вышел бы профессор. Не из нее, так из другой какой-нибудь. Занятнее всего, на мой взгляд, что над этим смеялись сами женщины. Женщина, занимающаяся серьезным делом, не по душе остальным. Тут как-то выезжаю из гаража, а на тротуаре — тихая такая старушка. Увидела меня, нахмурилась и говорит: «Ты бы лучше кастрюлями занималась!». — «Вот приеду домой и начну заниматься», — отвечаю ей. Нет ведь, не успокоилась, косилась на меня, как ведьма.

В тот вечер мы уже не возвращались к этой теме. Итка стала готовить ужин. Поговорили мы с ней, поговорили, а как мне быть с Волейником, осталось неясным.

Что, если у него действительно недоставало возможностей развиваться? Быть может, и других следовало шире привлекать к тяжелым случаям. Но что касается Волейника, тут меня не устраивало и другое. Безответственность. Решиться на такую операцию без совета и поддержки более опытного коллеги он не имел права.

Я сказал об этом Итке, но она пожала плечами:

— Если состояние пациентки ухудшилось и операция представлялась ему необходимой…

— Не верю, что оно настолько ухудшилось. Он, безусловно, мог себе позволить подождать.

— А как ты ему докажешь? Обвинишь во лжи?

Нет, этого я не могу. Волейник, может быть, внушил себе, что вмешательство необходимо. Тогда ведь он имел право ослушаться моего распоряжения. Я не знал, что мне делать.

Через неделю было традиционное совещание с патологоанатомами. Люди других профессий даже не подозревают, что мы получаем за свою работу оценки по пятибалльной системе. Пациент умер, диагноз поставлен правильно, а что же операционное вмешательство?.. Сидим мы большей частью совместно с неврологами на «скамье подсудимых». Патологоанатомы — строгие присяжные. Аттестуют нас от пятерки до единицы, как в школе.

Первым в тот раз обсуждался случай абсцесса мозга. Неврологи правильно определили гнойный очаг в переднем отделе левого полушария. Румл сделал пункцию и удалил весь гной. Осталась только полость с капсулой. Больной, однако, не шел на поправку, температура держалась. Рентгеновские снимки ничего плохого не показывали. Но больной все-таки скончался при симптомах общего сепсиса.

Неврологи написали: «Не исключены дальнейшие мелкоочаговые абсцессы мозга, которые не удалось обнаружить». Так оно и оказалось. В обеих затылочных долях были еще мелкие очаги. Патологи были неподкупны, поставили неврологам тройку, потому что те не диагностировали очаги в затылочных долях.

Затем шли два случая опухолей мозга. Обе были очень обширны, и обе мы сначала хотели признать неоперабельными. У первого больного вмешательство прошло успешно, но потом в раневом канале открылось кровотечение. Вторая опухоль была метастазом карциномы легких. «Высшая аттестационная комиссия» поставила нам пятерку.

Следующей на повестке дня стояла сестра Бенедикта. Патологи уже заранее набычились. Не любят они Волейника — всегда со всеми полемизирует. Одно время подвизался в гистологии и считает, что разбирается во всем. На сей раз к полемике подготовились, хоть времени на это оказалось очень мало. Показывают диапозитивы, где виден ствол головного мозга с просвечивающей темной кровью. Кроме фотографий, у них еще гистологические препараты. Видно, что кровоизлияние захватывает половину моста.

— Кровоизлияние возникло в ходе операции, — комментирует патолог.

Снова все освещается: величина опухоли, положение, операционная техника. Волейник повторяет то, что все знают уже наизусть. Что был большой отек и операционное поле не просматривалось, что оперировать было необходимо, поскольку состояние больной ухудшилось. Ничего, кроме этого, не оставалось.

— Оставалось, — говорит Ружичка, который Волейника терпеть не может. — Достаточно было сделать декомпрессию. Удалил бы кость — и отек, о котором ты все время толкуешь, перестал бы угрожать жизни пациентки. Второй этап операции можно было отложить — до возвращения кого-нибудь из нас.

— Я сначала подумал об этом, — защищался Волейник (он казался спокойным, только пальцы, поигрывающие авторучкой, заметно дрожали). — Но потом сказал себе, что операция в два этапа явится для нее гораздо более тяжелой нагрузкой.

— Ну вот ты нам и доказал, что операция в один этап явилась для нее нагрузкой более легкой, — мрачно засмеялся Ружичка.

— Вмешательство было чересчур радикальным, — продолжал патолог. — Произошло повреждение ствола.

Волейник не хотел сдаваться:

— Там могла быть микроаневризма, которая лопнула непосредственно после операции.

— Ну, это уж совсем неправдоподобно!

— И все-таки нельзя этого сбрасывать со счетов, — не унимался Волейник.

— Со счетов нельзя сбрасывать ничего. Даже что во время операции произошла остановка сердца, — задергался уголок рта у патолога.

Присутствующие рассмеялись. Все это выглядело гнусно.

— Сейчас судить об этом трудно, — сказал я. — Операция была непростой, и доктор Волейник пытался убрать все. Для каждого из нас этот случай, безусловно, поучителен.

Все смолкли. Спросили про оценку. Патологи сказали, что диагноз был правильный, но в целом случай квалифицировать не будут.

Кончили. Когда расходились, Волейник подошел ко мне. Он воспрянул духом, поскольку я за него вступился. Стал даже с улыбкой произносить какие-то общие фразы. Намеренно — показать остальным, что вины за собой не чувствует. Это было последней каплей, переполнившей чашу. Я позвал его к себе в кабинет.

Он не ждал того, что я хотел ему сказать. Первым опять начал разговор об операции сестры Бенедикты, видимо, полагая, что вскрытие убедило меня в его правоте. Приводил все новые и новые подробности. Я с изумлением смотрел на него. Он менялся прямо на глазах. Еще недавно молчаливый и нерешительный, теперь стоял и разглагольствовал, широко жестикулируя. Великий хирург после необычно трудной операции. Ни малейших сомнений в собственной непогрешимости. Вмешательство провел блестяще, доктор Гавранкова может это где угодно подтвердить. Никто из старших коллег не мог бы сделать большего.

А ведь у него мания величия, сказал я себе мысленно. Жаль, не настолько, чтобы заинтересовать психиатра.

Я перебил его. Сказал, что в случае с сестрой Бенедиктой он переоценил свои возможности и ему следовало это признать. Я не хочу, чтобы он продолжал работать у меня в клинике.

— Займитесь года на два, на три обычной хирургией, если уж вас эта область так заинтересовала, — посоветовал я ему наконец. — Быть может, там вы сможете приобрести какой-то опыт и сноровку.

Он замер. Из фанатика с орлиным взглядом сразу стал прежним — обиженным, вздорным — Волейником.

— Не понимаю… Ведь я, кажется, все объяснил, пан профессор…

Видно было, как лоб у него покрывается испариной. Чувствовал я себя прескверно. Мне становилось его жаль.

— Возможно, вы когда-нибудь еще вернетесь к нейрохирургии, — сказал я — главным образом чтобы его утешить. — Я вам хочу добра. Со временем и сами вы поймете, что я прав.

Голову можно было дать на отсечение, что он этого никогда не поймет. Настроение его менялось молниеносно. В эту минуту он меня уже ненавидел. Заявил, что все мы против него предубеждены. Что никогда я не пускал его к настоящей работе и таким образом лишил возможности приобретать опыт. Его успех на поприще нейрохирургии зависел от меня, и только от меня. Если я указываю ему на дверь, он уйдет — и без того уж оставаться здесь ему невыносимо. Однако же, да будет мне известно, что это я совал ему палки в колеса. Такое отношение несовместимо с моралью настоящего врача, обязанного помогать младшим коллегам.

Вот до чего договорились. Обидно было это слышать. Может быть, перечислить ему, скольким молодым я с радостью и искренним доброжелательством помог, скольких я научил операционной технике так, что за них не приходится краснеть, и сколько времени на все это потратил?

Или напомнить, как сам он не пожелал пожертвовать и часом, чтобы прочесть лекцию для сестер, когда другие врачи в этом не отказывали? Сказать в открытую, что никому из старших коллег, не только мне, не хочется учить его — так он обидчив и самоуверен?

Да нет, бессмысленно. На прощанье он заявил, что еще посмотрим, имею ли я право выставить его из клиники. И что он будет заниматься нейрохирургией в другом месте — этого уж ему никто не запретит.

6

В последнюю неделю мая я сказал себе, что Узлик — испытание, посланное мне судьбой. Еще немного, и я бы отказался его оперировать. Но тут произошло событие, серьезно повлиявшее на мое решение. Да, признаюсь, это событие окончательно определило мой выбор. Стало известно, что меня представят к правительственной награде.

Дело происходило так. Мальчика уже положили к нам в клинику, и мы снова держали совет, как с ним быть. После утренней конференции рассматривали его снимки на негатоскопе. Рентгенолог показывает снимок за снимком. Ясно виден очень небольшой деформированный четвертый желудочек. Вот изогнутый Сильвиев водопровод. Цистерны в углу между Варолиевым мостом и мозжечком не просматриваются, в этом месте тупой край.

Врачи хранят молчание. Взгляды предостерегающе опущены. «И какого черта надо было тебе изменять свое решение?» — читаю я в их единодушной оппозиции. От имени всех берет слово доцент Вискочил:

— Мы сегодня долго обсуждали этот случай в ординаторской, профессор. Все сходятся на том, что опухоль убрать нельзя.

Подняли головы, ждут. Гладка растерянно крутит пуговицу белого халата. Оперирующие дамы у нас привыкли носить его без полагающейся блузы. Из отворота у Гладки выглядывает кружево бюстгальтера.

— Сначала я думала, стоит попробовать, — говорит она тихо. — Но они правы — случай неоперабельный.

— Этот лесник не допускает и мысли, что внук не вынесет операции, — добавляет Кртек. — Встречаю его в коридоре: «Профессор, — говорит, — твердо мне обещал у Витека из головы это вынуть, а он обманывать не станет. Если берется, значит, можно».

Врачи иронически ухмыляются.

— Никаких обещаний я ему вообще не давал! — взрываюсь я. — Как он мог истолковать так наш разговор?

— Это мы знаем, — успокаивает меня Кртек. — Но что мы ему станем говорить, когда малыш останется на столе?

Ружичка откашлялся:

— Когда мы обсуждали это первый раз, профессор, у вас было однозначное решение. Вы что ж, хотели бы провести операцию в два этапа? У вас создалось впечатление, что так будет лучше? Я бы хотел понять мотивы перемены вашего решения…

Вот гад! Выдал мне, перед всеми. Собственно, почему я все же согласился взять мальчика? Потому что его дед так упрашивал? А я надеялся на чудо? Или просто, покорясь судьбе, смирился с неизбежностью, поскольку мальчик все равно не протянул бы больше года? «Не потому, — шепчет мне внутренний голос. — Мальчонка околдовал тебя своей мордашкой. Вспомни, как он тыкал пальцем в Митин марлевый колпачок и заливался смехом!.. Вот ты и потерял голову».

— Как вам сказать… — отвечаю я Ружичке. — Просто мне кажется…

Все замерли. Я знаю, о чем они сейчас думают. Когда кто-нибудь из младших коллег говорит: «Мне кажется», Ружичка моментально осаживает его: «Если кажется — крестись. В хирургии никому ничего не может казаться!»

Да, ничего не скажешь, сел в калошу. Вокруг деланно серьезные лица, и только Кртек не выдержал, комично поднял брови.

— Я знаю, — предпочел я обыграть это сам, — «если кажется, крестись»…

Все, словно по команде, засмеялись — но я не сдался.

— У меня действительно нет никаких новых доводов. Просто я думаю, что следует хотя бы попытаться.

Все скисли. Мое поражение будет и их поражением — это каждый понимает. Но я пока далек от окончательного решения — наоборот, чувствую, что врачи наши правы, только не хочется так легко отступать. Прошу, чтобы мне снова показали томограммы из Градец-Кралове. Да, это куда хуже того, что представлялось мне. А снимки были сделаны месяц назад — рискованные данные могли усугубиться. Повторить, может быть, томографию?

Опять со мной не согласились. Если данные обследования не изменятся, значит, ничего нового мы не узнаем, а если опухоль выросла, она тем более неоперабельна. Да и пока получим ответ, пройдет еще время, а кто знает, что будет с ребенком через две-три недели.

Как раз в этот критический момент пришла за мной пани Ружкова. Я вышел с ней в коридор. Что-нибудь срочное? Да, звонят из министерства. Просили позвать моего заместителя, но она хочет, чтоб я узнал первым: меня представят к награде.

От волнения пани Ружкова повторяется, нервно поглаживает пальцы.

— Хотят узнать что-нибудь более конкретное о ваших новых методах, об операциях с применением гипотермии…

Беру ее за локоть — чтобы успокоилась.

— Пани Ружкова, надеюсь, мы не потеряем самообладания?

Она подносит к глазам платочек.

— Вы не представляете себе, до чего я рада!.. Вы этого давно заслуживаете, наконец-то о вас вспомнили!

Я стою около нее как школьник. Хотел бы сделать безразличное лицо — не получается. Значит, все-таки видят мою работу и даже хотят оценить. Как ни стараюсь, не могу остаться равнодушным и скрыть радость.

— Знаете что? Подзовите к телефону Румла! — советую я. — Или нет, лучше Кртека… А остальным, я думаю, пока говорить не стоит…

Она с сияющим видом кивает. Разумеется! Но я-то знаю, что она шепнет об этом сначала Гладке, а потом и всем, кто только ни появится в приемной.

Я возвращаюсь на совет. Должно быть, договаривались о дежурстве — перед ними разложенный график. Румл обсуждает с Ружичкой какого-то больного из Роуднице. Молодой человек, получивший тяжелую травму таза и при этом повреждение седалищного нерва. Не согласится ли доцент произвести ревизию?

Я сажусь рядом. Делаю Румлу знак не прерываться и докончить обсуждение расписания. Могу теперь минутку беспрепятственно подумать о том, что узнал. В последнее время у меня бывал скептический настрой. У врачей моих нет настоящих условий для работы. Больные, уходя от нас, нередко говорят, что мы заслуживаем статуса крупной специализированной лечебницы с новейшей аппаратурой. Мы удовольствовались бы даже дополнительной площадью и штатами. Сколько раз я это во всех инстанциях тщетно пытался доказать. Говорил себе, что я плохой начальник, раз ничего не могу добиться. Всегда я слышал ту же отговорку: другие больницы в худшем положении — пока ничего нельзя сделать, придется годик-другой потерпеть.

Должно быть, мы все же неплохо поработали, если это получило такое признание!

«Конечно… — сказала бы Итка. — Получить-то оно, может, и получило. Да только у тебя ведь будет юбилей, а к юбилею обычно награждают. Так что не думай — это не бог весть за что!»

Но хоть она, возможно, именно так и сказала бы, настроение у меня не испортилось. Мне представились разные немыслимые вещи: явится некто и начнет действительно интересоваться всем, что мы сделали. Мы объясним ему, что некоторые ставшие теперь уже обычными операции впервые в мире произведены были у нас в клинике. Вскользь приведем цифру операций, сделанных за последнее десятилетие. Никто этому не поверит. Такое число вмешательств в маленькой клинике? Это же выше человеческих возможностей!

«Почти так, — слышу я свой ответ. — Но если бы нам создали условия, мы сделали бы много больше…»

Призрак Итки иронически усмехается: «И черта лысого тебе это поможет! Черта лысого!».

Я продолжаю безмолвный монолог, обращенный к неизвестному, который придет по случаю моего награждения и, выслушав, разрешит с ходу все наши проблемы. «Если я что действительно и сделал, — скажу я, — так это потому, что со мной был коллектив. Врачи, видящие смысл жизни в нашей работе. Люди, которые способны на любые жертвы и всегда во всем со мной заодно…»

Я слишком глубоко задумался. Вокруг вдруг воцарилась неловкая тишина. Румл зевал так, что едва не выворотил себе челюсть. Ружичка шлифовал ногти пилочкой для вскрытия ампул. Остальные смотрели на меня с кислыми минами. Понимали, что от мысли прооперировать Узлика я отнюдь не отказался. В углу под кем-то скрипнул стул, и у меня было забавное ощущение, что это Итка прыснула долго сдерживаемым смехом.

Я разом отрезвел. А что, собственно, мы сделали такого уж особенного? Оперировали — так ведь это наша работа! Ничего другого никто из нас не умеет. Нет, правда! В чем мы превзошли самих себя? Новые операционные методы внедряются повсеместно. Могли бы мы сравнить себя с умным технарем, который изобрел что-то эпохальное? Мы, разумеется, проводим операции на людях. Пафос нашей профессии. Честно говоря, это нам много легче, чем какому-нибудь инженеру совершить открытие. Любая наша операция сложна только в глазах непосвященных.

Одна моя больная приносит каждый год в определенный день цветы. Она еще молода, я — человек в летах. Тут нет ничего предосудительного. Но за что она мне их носит? Говорит, спас ей жизнь. Сделал элементарную операцию удаления опухоли спинного мозга, которую с успехом выполнил бы любой мало-мальски квалифицированный нейрохирург.

Или пожилая женщина, которую так мучил тройничный нерв. Я, видите ли, сделал чудо. Перерезал тройничный нерв. Теперь она совсем здорова и ходит мне показываться, будто совершает паломничество ко святым местам. Это прекрасно, но она не знает, что ей просто повезло. Вмешательство тут не всегда помогает. И все же я с тех пор — ее благодетель.

Вокруг меня соратники — а настроение неожиданно упало. Сидят и зевают. И вовсе они не заодно со мной, как за минуту перед тем я уверял себя. Они хотят жить спокойно. Боятся операции Узлика больше, чем я, потому что заранее переживают тот стресс, ту мою напряженность, которая отрыгнется им несправедливыми замечаниями и придирками, — боятся, что в случае неудачи я вымещу свою досаду на них. Жажда противоборства охватила меня. Как раз на Узлике была возможность показать, способен ли я на что-то большее, чем рядовой хирург. Дедушка верит мне, иначе и быть не может. На свете у него нет никого, кроме этого ребенка. Он исказил смысл моих слов? По-человечески это вполне понятно. Просто помнил все так, как ему хотелось услышать.

Шансов у Узлика кот наплакал, но ведь они все же есть! Что бы там ни говорили мои скептики, с утра уже готовившие себя в ординаторской к нашей беседе, совершить невозможное — вот настоящее дело. Только так человечество может продвинуться еще на шажок. Не велика заслуга оперировать по строго установленным канонам, когда почти нет риска.

— Вот что, уважаемые, — сказал я даже чересчур категорично, — если так трудно записаться на томографию, беру завтра Витека и еду с ним в Градец-Кралове сам. Они мне не откажут. Поглядим с коллегами томограммы, сравним с предыдущими, а там увидим.

Они восприняли это как отступление. Стали с удовлетворенным видом подниматься. Не знали, что им удалось поколебать меня только на время, а я снова был полон решимости и неравный бой принял.

Возьму с собой невропатолога, чтобы не быть там в одиночестве. Под невропатологом, понятно, подразумевался не кто иной, как Итка. Я тут же позвонил доценту Хоуру, ее шефу. Он, разумеется, не возражал. Будет только рад, если пани ассистентка покажет потом снимки всему коллективу. Случай такой интересный и поучительный!

Ладно, ладно, уважаемый пан доцент, дело-то ведь сейчас не в этом. Итка больше чем невропатолог. Итка — моя совесть. Моя чистая совесть. Мой бескомпромиссный друг. Вместе мы «Случай Узлик» приведем к благополучному концу.

Жена моя в глубине души обрадовалась, хоть и напустилась на меня.

— Слушай, ты хоть предупреждай, когда хочешь увезти, — услышал я по телефону. — Приятно разве, когда шеф перед всеми приказывает: «Завтра поедете в Градец-Кралове, профессор вас требует!»

— Ты права, разумеется… — второпях извинился я. — Дело очень спешное, я как-то не подумал.

Она мне не призналась, что, когда доцент ее вызвал, щелкнула каблуками и сказала по-военному: «Слушаюсь, товарищ доцент, будет сделано!» Это я узнал лишь позже, от одной из ее коллег.

— Понимаешь, я все еще раздумываю, должен ли я оперировать мальчика, — оправдывал я свою оплошность, — весь коллектив против, но мне кажется, они не правы…

— Да, это первый случай, когда вы не един дух и едина плоть…

— Оставь свою иронию! Они против, а мне на этот раз не хочется уступать.

— Ну, если лишь на этот раз, то с начальником им повезло, — продолжала меня провоцировать Итка. — Но ты боишься, как бы они не сочли с твоей стороны нескромностью, если вдруг операция тебе удастся.

Я рассмеялся.

— Иди ты в баню! Когда мы утром выезжаем?

Собрались рано. Узлик прыгал от радости, что поедет на прогулку в автомобиле. Но он нас задержал. Взял себе в голову, что не наденет коротких штанишек, а только длинные, с молнией, купленные дедушкой в Праге. Пришлось еще отыскивать свисток, который сестра накануне того дня конфисковала, потому что Витек не давал больным покоя. Перед самым отъездом объявил, что хочет кушать. Мы раздобыли ему две булки с маслом, и он умял их еще до того, как выехали из города.

Наконец мы оказались на магистрали. Если повезет, попадем в Градец в девять, полдесятого. Мы благодушествовали. Когда еще удастся так вот вырваться на целый будний день?

Однако день надо хвалить, когда он прожит. Где-то перед Садской машину стало трясти. Мотор заглох. Я завел его, немного проехал — и опять тот же странный ход. Отказал двигатель. Потом уж, сколько я ни заводил, машина не трогалась с места. Витек на заднем сиденье как ни в чем не бывало свистел в свой свисток. Мы с Иткой растерянно смотрели друг на друга.

Я пошел поднимать капот, хотя и знал, что ни черта не обнаружу. Свечи тут ни при чем, мне их недавно поменяли, аккумулятор заряжен… Я тщательно проверил уровень масла — хоть что-нибудь делать… Мальчишка тем временем выкарабкался из машины и с интересом за мной наблюдал. Итка стояла на проезжей части и высматривала, кого бы остановить. По ее убеждению, наиболее подходящим для этого был грузовик. Во-первых, он почти всегда останавливается; во-вторых, шофер всегда разбирается в механизме. Как назло, мимо неслись одни частники, а им и в голову не приходило притормозить.

— Видишь, не едет, — сказал я мальчику. — Такая хорошая машина, а не едет.

— А почему у тебя нет «волги»? — ухмыльнулся этот негодник. — «Волга» лучше, чем «шкода».

Однако! Ничего себе осведомленность. И это внучек лесника из Высочины!

Он начал прыгать около меня на одной ножке, распевая в такт:

— Нет бензину, нет бензину, ха-а-а…

Я стукнул себя по лбу. Ну конечно: я же не остановился у бензоколонки!

Взглянул на бензоуказатель. Стрелка на нуле. Даже не шелохнулась, когда повернул ключ.

Пока мы думали, как быть, рядом притормозил мотоциклист. У вас повреждение? Может, нужна помощь? Нет, повреждение едва ли, но, видимо, подобрался бензин.

— Могу доехать до бензоколонки на Садской. Попрошу там канистру.

Молодой парень, в спецовке. Я с радостью дал ему деньги. Он тут же вернулся, сам залил бак и подождал, пока тронемся. Не согласился взять ни кроны.

Мы снова ехали.

— Ну, Витек, ты нам починил автомобиль. Додумался, что с ним такое.

Он залился смехом, как колокольчик. Потом начал смотреть в окно. И нараспев сказал без видимой связи:

— А дедушка мне на вокзале покупал мороженое…

— Я тебе тоже куплю, — пообещал я. — Как только увидим в Градце кафе-мороженое.

Каждые пять минут он спрашивал, когда мы туда приедем. Но вот начался Градец-Кралове. Витек на заднем сиденье метался от окна к окну. Кафе-мороженого нигде не было. Мы находились на главной улице — я полностью сосредоточился на том, как проехать к больнице. Не успел оглянуться — и попал в левый ряд.

— Теперь уже придется ехать налево, — сухо констатировала Итка.

— Тьфу, черт возьми… — взорвался я, к великой радости Узлика.

— Тьфу, черт возьми! Тьфу, черт возьми! — заверезжал он, молотя меня кулачком по плечу.

— Не объезжать же мне, в конце концов, весь город! — взбунтовался я и, торопливо оглянувшись, увидел где-то вдалеке за нами две машины.

Кому я помешаю? Я сделал разворот и влился в середину правого ряда.

— И все дела! — торжествовал я. — Я буду идиотом в собственных глазах, если начну разъезжать тут из конца в конец.

— Идиотом в собственных глазах ты, возможно, и был бы, — отозвалась Итка, — но тогда к тебе бы не имел претензий постовой. Готовь права.

От перекрестка, помедлив, двинулся к нам человек в форме. И как я его раньше не заметил? Этакий папаша в летах с налитым, как яблоко, лицом. Похоже, у него гипертония. И сразу:

— Попрошу ваши водительские права! Вы знаете, какое нарушение вы допустили?

— Да, разумеется. Мне надо поскорей в больницу, а я тут плохо ориентируюсь. В последний момент только сообразил, что оказался в левом ряду.

Он долго разглядывал мои права. За нами останавливались все новые и новые машины. На перекрестке не были зажжены фонари. В переулке кто-то уже начал сигналить.

— Вот видите, что может получиться, когда без предупреждения делают разворот.

— Но ведь за мной никто не ехал, — отговаривался я.

Это подлило масла в огонь.

— Правила существуют для всех! — назидательно сказал он. — Вы выехали из потока и пересекли черту. За это водитель облагается штрафом.

Не знаю, почему он не дал мне немного отъехать от перекрестка. Я сам уже стал нервничать от нараставшей кутерьмы. И ко всему еще захныкал Узлик:

— Я хочу пи́сать…

— Надо немножко подождать, — сказала Итка, тоже начавшая терять терпение.

Он разревелся.

— Хочу писать, — повторял он. — Сейчас, вот тут!

— Ну, тогда вылезай! — оборвала она его. — Иди туда, на тротуар, где кустики.

— Придется вас оштрафовать, — сказал опять постовой и вытащил блокнот. — Хотя вы и нездешний. За нарушение правил.

Я был готов на что угодно, лишь бы сдвинуться с этого чертова перекрестка.

Витек сунул в окно голову.

— Не могу расстегнуть. А мне очень хочется писать!

Я вылез из машины. По одну ее сторону — человек в униформе, по другую — мальчонка, у которого заело молнию. А на тротуаре — кучка любопытных! Я бьюсь над этой дурацкой молнией — и ничего не получается. С обеих сторон уже трубят клаксоны. И в довершение всего Итка начинает совершенно неуместно хохотать.

Наконец молния поддается. Но Витек и не думает бежать куда-то в кустики — обрадованно расставив ноги, широкой дугой поливает крыло нашей машины. Нет, я, кажется, сейчас разорву этого мальчишку! Кончил. И как ни странно, сам застегнул молнию. Потом остановился перед постовым:

— Дашь мне тоже листочек?

Постовой засмеялся. Вырвал с обратной стороны блокнота кусок чистого листка и вложил Узлику в руку. Потом погладил мальчика по голове.

— Езжайте, — сказал он мне благосклонно, — и другой раз будьте внимательней.

Да, после всех своих сакраментальных действий отпустил нас с миром!

— Так что нам Узлик ко всему еще сэкономил деньги на мороженое… — хохотала жена, и мы с Витеком ей вторили.

Я чуть ли не готов был поверить, что всю сцену с молнией мальчишка разыграл, чтобы помочь нам выпутаться из этой истории. Но столь исключительную изощренность мог проявить разве что взрослый.

Мороженое мы взяли на всех: кто знает, сколько придется проторчать в больнице — потом на это может не остаться времени. Мальчик съел две порции. Заказал себе лимонаду и пирожное «безе». Уходить из кафе ему не хотелось. Пришлось пообещать, что мы пойдем обедать, когда будет готов снимок, — тогда только он дал себя увести.

Но на этом наша одиссея не кончилась.

Коллеги приняли меня очень радушно. Витеку надо еще раз сделать томографию? Конечно! О чем речь? А если я интересуюсь, тут у них есть несколько уникальных снимков. Опухоль в третьем желудочке. Паразитарная киста, которая никаким другим методом не обнаруживалась. Полость абсцесса, который, видимо, самостоятельно прорвался. Больной жив, да.

Нас с Иткой это, разумеется, интересовало. Витеку между тем сделали томографию — скоро увидим результаты. Мальчишка был опять в своей стихии, забавлял лаборанток и секретаршу. В карманы ему напихали конфет. Дали цветных карандашей. Причина, по которой лично я привез сюда ребенка, не укладывалась в их сознании.

Я слышал, как лаборантка приглушенным голосом спросила:

— Пан профессор — твой дедушка?

Расшалившийся Узлик состроил хитрую мордочку и посмотрел на лаборантку.

— Да, — кивнул он и сам же рассмеялся.

Потом из кабинета пришел врач и разложил перед нами снимки.

— Мне страшно жаль, что именно в вашей семье… — мямлил он растерянно. — По сравнению с прошлым анализом, к сожалению, значительные изменения к худшему.

— Да это вовсе не мой внук, — запротестовал я. — Не принимайте его всерьез, это он так, болтает. Я бы хотел его без задержки прооперировать и потому приехал сам. Дело не терпит отлагательств.

— Понимаю, понимаю!

Он не поверил ни одному моему слову. Через минуту появился доцент. И опять мы разглядывали каждую тень на этих роковых снимках. Вид у доцента был очень серьезный. Результаты обследования он формулировал осторожно.

— Когда его смотрели тут последний раз, я еще не знал, что он из вашей семьи… — произнес он с видом глубокого соболезнования и голосом, как у священника на похоронах.

— Да, правда, это не наш внук, — подтвердила Итка. — Мы бы не стали скрывать.

— Ясно, ясно, — улыбнулся доцент. — Не будем говорить об этом… И все-таки ужасно, когда именно нейрохирурга постигает такое. От всей души желал бы, чтобы случай был разрешимым… Но к сожалению…

Мы махнули рукой. Навязали нам внука, пусть будет по-ихнему. Томограммы они сделали великолепные. Вот это, я понимаю, изобретение! Щелк — и машина выбрасывает снимок, четкий, как из анатомического атласа. Все на нем видно. И при этом никого не надо мучить, больным нечего опасаться болезненных уколов. И правильно, что за такое дали Нобелевскую премию.

На обратном пути мы по ошибке попали в ресторан первого класса. Так заговорились с Иткой о томографии, что заметили это, уже сидя за столиком. Перед нами были декоративные пирамидки из салфеток, поблескивала спиртовка для разогревания соуса.

Узлик был в восторге, как всегда в предвкушении еды. Подпрыгивал на стуле, оглядывался и даже подошел к соседнему столу — посмотреть, что у них на тарелках.

Мы попросили меню и стали вполголоса совещаться. Витеку надо взять что-нибудь легкое. Ни специй, ни жареного. Курицу тоже не стоит.

Мальчик не обращал на нас внимания. Мы заказали сначала себе, а потом растерянно смолкли.

— А что для вас, молодой человек? — традиционно спросил метрдотель.

— Шницель, — ответил Узлик без малейшего колебания. — Шницель и салат.

Человек во фраке растерянно кашлянул:

— Не знаю, будет ли… сегодня как раз, кажется, не делали…

— Вот, — вмешалась Итка. — Это почти как шницель. Дадут хороший кусочек мяса и к нему картошечку.

Узлик, не соглашаясь, мотает головой.

— А если цыпленочка? — ласково пробует склонить его на компромисс метрдотель. — Косточки вынем…

— Хочу шницель и салат.

Черт знает что, мысленно говорю я себе, зачем метрдотель его спрашивает? Любое блюдо принеси, и Витеку бы в голову не пришло что-то придумывать.

— Мы с дедушкой тоже ели шницель, — пошел Витек с козырной. — На вокзале!

Ух ты! И даже на вокзале! А тут первый разряд — и никакого тебе шницеля. Это была тактика высокого класса. Метрдотель закусил губу.

— Хорошо, попытаемся что-нибудь сделать. Если молодой человек подождет…

Узлик кивком подтверждает согласие. Нам принесли мясо под соусом. Официант зажег спиртовку и некоторое время еду подогревал. Потом стал частями раскладывать нам с Иткой по тарелкам. Узлик смотрел мне в рот так, что у меня кусок застревал в горле.

— Хочешь попробовать? — спросил я.

Хотел. Умял чуть ли не половину порции. К счастью, тут подоспело и его блюдо — шницель величиной с тарелку.

— Мне тоже его подогрей, — сказал он метрдотелю.

Я думал, тот шлепнет мальчишку салфеткой. Нет, взял сковородку и в самом деле шницель подогрел. Все мы при этом сохраняли полную невозмутимость.

Витек орудовал ножом и вилкой, как взрослый. И не оставил ни крошки. Когда мы хотели заказать лимонад, заявил, что дедушка всегда дает ему попить пива, если берет с собой в трактир. Я пододвинул свой стакан. Он отхлебнул чуть не две трети.

Когда поехали обратно, не было уже никаких эксцессов. Мальчишка стоял за передним сиденьем и держал нас за плечи. Мы пели. Он знал все песни. Дедушка научил его даже песенке о канонире Ябуреке. Он орал ее во все горло прямо мне в ухо. При этом отбивал такт, шлепая меня по голове.

Как прочно у меня засела в памяти малейшая деталь того дня. Когда доехали до Праги, Итка вспомнила, что у нас на сегодня билеты в концерт. Точнее говоря, билеты были у Вискочилов, они купили их для нас и для себя.

Хорошо еще, что Итка вспомнила.

— Подумай только, как было бы неприятно, если бы нас там не оказалось! — воскликнул я.

— Особенно неприятно было бы пропустить виолончельный концерт Дворжака!

Мы с нетерпением ждали предстоящего вечера. В молодости мы ходили на концерты часто; были периоды, когда не пропускали ни одной новой постановки. Теперь же редко выпадала эта радость. Вечно бились над проблемой, где бы изыскать резервы времени.

Когда наконец добрались до дому, оказалось, нас ждет Ондра. Он сидел на лестнице в джинсах и тренировочном свитере и был похож на выпускника средней школы.

— Ну молодцы, — приветствовал он нас. — Я думал, вы исцеляете страждущих, а вы, оказывается, ездите за город на прогулки!

— Ты был в клинике?

— Разумеется! Нет ничего тайного, что бы не стало явным! «Пан профессор уехал с мамой». «Пани ассистентка уехала с папой!» Секретарши будто сговорились.

Как хорошо, что дома оказался сын.

— Но как ты очутился в Праге? Почему не сообщил?

Уже зашли в квартиру. Он блаженно развалился в кресле. Зевнул.

— Бог ты мой, человек чуть не три часа ждет их на лестнице, а они еще делают выговор, что не сообщил! И вообще, в субботу ничего не будет отмечаться?

Ой, ведь у Итки день рождения! Я, кажется, об этом начисто забыл. Приходится на ходу исправлять положение:

— Ну разумеется, будет. Мама уже записалась к парикмахеру, — пытался я острить, — и заказала вечерний туалет.

Итка ухмыляется. Стоит возле Ондры и наливает ему сок. Когда их видишь так вот — голова к голове, — кажется, это брат с сестрой, очень похожие друг на друга.

— Безусловно, — парирует мне жена. — А папа будет в белом, что еще торжественней. А проще говоря, забудет переодеться, если не вообще прийти.

— Здорово! — хохочет Ондра. — Сразу чувствуешь, что попал домой.

— Пойдешь сегодня на концерт, сынок, — спохватываюсь я. — У меня уже нет настроения. По крайней мере будет кому сопровождать маму.

— Вот оно что, у тебя нет настроения? — иронически повторяет Итка. — Ну, там оно у тебя появится! Чудесно проведете время вместе с Ондрой. А я пока тут кое-что испеку. Дел у меня по горло, не знаю, за что хвататься.

— Вот что скажу я вам, — подает голос сын. — Идите-ка вдвоем. Я тут сидел на лестнице целую вечность, с меня этого на сегодня хватит. Теперь могу поваляться на тахте — послушать диски.

Тут Итку осенило позвонить Вискочилам. Мы, собственно, еще не узнавали, удалось ли им достать билеты. Билеты есть, сказала пани Вискочилова. Но, к сожалению, мужу не удастся пойти. Такая незадача. Хотел достать ей чемодан с антресолей и оступился на табуретке. Упал на руку. Перелома нет, а очень сильный ушиб с кровоподтеком. Запястье у него теперь в крахмальной повязке. Концерт-то бог с ним, но недели три не сможет оперировать.

Итка сочувственно кивает, одновременно делая мне устрашающие знаки.

— Недели три не сможет оперировать, — повторяет она, чтобы слышал я. — Бывает… Что же делать!.. Ну как это супруг мой будет возражать?

На мгновение я не в силах воспринять ничего другого. Три недели! Ружичка пойдет в академический отпуск — завершать докторскую, этому я уже воспрепятствовать не могу. Гладка договаривается взять несколько дней за свой счет в ближайшей декаде, когда дочь придет из роддома. И наступает время летних отпусков. Любопытно знать, кто, собственно, остается в клинике.

— Если ваш муж не может, у нас есть кому пойти, — говорит Итка. — Приехал Ондра. Не возражаете? Отлично. Возьмем его с собой и заедем за вами. Муж заодно посмотрит на ушиб.

Так и решили. Итке вдруг не понадобилось печь; у меня появилось то самое настроение, которого несколько минут назад не было; Ондра забыл, что чуть не три часа сидел на лестнице. Он откопал в шкафу костюм, в котором был на выпускном балу в школе. Боялся, что пиджак не застегнется, но оказалось, даже чуточку свободен. С этой минуты жена стала следить за ним озабоченным взглядом.

— Как получилось, что ты теперь приехал? Не заболел?

— Просто взял два денька отгула. Надо тут посмотреть кое-что в библиотеке, для одной статьи. И потом я давно не видел Эву.

— Оправдываешься, будто ты не дома!

— Спросили вы — не я начал.

Что-то в нем появилось новое. Он уже не смеялся так беззаботно, как прежде. И в разговоре стал сдержанней. Тонкие длинные пальцы все время что-то нервно теребили.

Может быть, неприятности по работе? Уже три года он — сотрудник научно-исследовательского института в Брно. В прошлом году защитил кандидатскую. Мы спросили, что нового. Он рассказал, что предстоит научная командировка в Грецию. Претендентов было много, но директор выбрал его.

И вот мы на концерте. Я в отличном расположении духа, как всегда, когда с нами кто-нибудь из детей. Бывает, слушаешь музыку — а сквозь нее просачиваются тысячи посторонних мыслей: больные, операции, административные неурядицы… На этот раз мне удалось отключиться от всего.

Кроме концерта Дворжака, исполняют серенаду ми-бемоль мажор Йозефа Сука. Сколько раз дома мы слушали ее в записи. Я всегда любил эту серенаду. Но сегодня тихие партии смычковых особенно доходили до сердца и наполняли ощущением счастья. Быть может, действительно оттого, что рядом — Ондра. Он необычайно восприимчив к музыке. Я вижу около себя его тонкий неподвижный профиль, мальчишеский лоб, длинные, как у Итки, ресницы. До боли он кажется уязвимым и незащищенным.

Что мы, собственно, знаем о своих детях? — говорю я себе под упоительные звуки серенады Сука. Считаем, что они счастливы, а у них как раз может быть полоса жизненных передряг и неустроенности. Снова и снова ставим перед собой недостижимые цели, потому что иначе не умеем, — и мало занимаемся детьми. Ведь жизнь — короткая побывка на земле. Сражаемся за сонмы неизвестных, которых даже не называем по имени, помним только как «глиому ствола» или «невриному слухового нерва»… Но разве мы не для того еще, чтобы оберегать и счастье самых близких, которых только так, для собственного утешения, произвели на свет?

Мы с Иткой всегда говорили, что не станем ничего советовать детям. Теперь я неожиданно усомнился в правильности такого взгляда.

В антракте я с Ондрой пошел поискать лимонаду. Итка беседовала в это время с пани Вискочиловой. Узнала совершенно неожиданную вещь: Ондра действительно несчастлив, и на это есть причины. Итка мне все рассказала вечером, когда ложились спать. У Ондры есть возлюбленная в Брно. Замужняя женщина. Ее мужа два года назад оперировали у нас в клинике.

Фамилии его я не мог вспомнить. Пани Вискочилова знала все подробности. Ондра привел тогда обоих в клинику. В то время он с женой больного был едва знаком — просто предложил свою помощь. Потом они узнали друг друга ближе. Ей нелегко было переживать период сложной операции, которой подвергся муж, последовавшего за этим облучения и всей томительной неопределенности дальнейшего.

— Ну разумеется, — не удержался я от иронической ремарки, — чужие жены любят, чтоб их утешали…

— Погоди! Вискочилова всегда любила наших детей. Она не смеется над Ондрой, а жалеет его. Понимаешь, как глупо: видимо, об этом знала вся клиника, кроме нас.

Кто ж это был? Совершенно выпало из памяти, что Ондра мне кого-то приводил.

— Ну помнишь, астроцитома. Проросла довольно глубоко. Нельзя было убрать целиком. Потом его уже хотели переводить к нам, но было осложнение — абсцесс в ране или еще что-то, — и его опять оперировали.

— Ах да!

Теперь все это встало у меня перед глазами. Когда у него обнаружился этот абсцесс, мы положили его в отдельную палату, и жена его к нему туда ходила. Красота ее обращала на себя внимание — я теперь ясно представлял себе эту женщину с длинными черными волосами, схваченными лентой, словно сошедшую с какого-то старинного портрета. Врачи наши тогда ее очень приметили. Но кто мог думать, что и Ондра?..

— И что же Вискочиловой известно об этом еще?

— Она особенно не распространялась. К доценту Вискочилу ездит пациентка из Брно, которая знает Ондру и ту даму.

— Как же, однако, любят у нас болтать о других!

Настроение у меня испортилось.

— Не понимаю, почему Ондра уже давно ее не оставил, при подобных обстоятельствах…

Жена сидела вялая и удрученная. И все-таки в своем длинном бархатном платье выглядела чуть не студенткой — Итка и теперь еще стройна и худощава. Она бессильно уронила руки, повлажневшие глаза смотрели куда-то сквозь меня…

— Что мы вообще-то знаем о своих детях? — сказала она. — Радуемся, что успешно работают. А кроме этого? Чем они заняты? Не обижают ли кого-нибудь? Не обижает ли кто их?..

Странно, что она высказала то же, о чем думал я, слушая музыку серенады. Я поднялся, принес коньяк и две рюмки.

— Не грусти! Может, выпьем, ты как?

Она кивнула. Мы редко что-нибудь с ней пили. Большей частью, только когда, возвратившись с работы, едва не падали от усталости. Один телефонный звонок следовал за другим и не давал нам проглотить куска: мы то и дело вскакивали, бросив горячий ужин, и уж готовы были клясть нашу несчастную профессию. Тогда мы пили из протеста, предварительно выключив телефон.

Я подсел к Итке и взял ее руку. Мы молчали и думали, кажется, об одном: как хорошо и легко было, когда дети жили с нами. Квартирка сначала была маленькая. Как мы умели радоваться каждому новому предмету обстановки!.. Потом выносили детские кроватки и приобретали письменные столы для мальчиков. Нам становилось тесно. Была мечта когда-нибудь построить дом, где всегда будем вместе. Наши дети, а после и семьи наших детей.

Вышло иначе. Мы переехали в просторную квартиру и весело зажили там впятером. Но теперь наш широкий обеденный стол опустел. Квартира, в которой мы наконец-то смогли бы прекрасно обосноваться, заполнена книгами, публикациями, диапозитивами. Мы большей частью сидим за письменными столами и редко говорим о том, что нового в художественной литературе или на какую выставку пойти. Все время съезжаем на что-то профессиональное.

Нас неожиданно охватила страшная тоска по прошлому, когда мы еще жили с нашими детьми. Сколько времени я не видел Ондру, и, кто знает, удастся ли обстоятельно поговорить с ним. Итка уезжает на конгресс. Будет читать реферат, который готовила несколько недель. У меня почти невыполнимое расписание операций. В пятницу хотел бы прооперировать Витека.

— Ты когда вернешься с конгресса? — пытаюсь я перевести ее мысли на другое.

— Не знаю, как пойдет дело. Программа рассчитана еще на полдня пятницы.

Она пробует улыбнуться, но улыбки не получается.

— Итка, ведь ничего не произошло! У каждого есть свои личные проблемы. Ондра хороший парень, все образуется — увидишь!

Было уж поздно. Мы начали готовиться ко сну. Остановились у открытого окна, глядя в темноту под нами. Улицы были точно нитки, продернутые сквозь сверкающие бусины. Лишь кое-где блуждающими огоньками посвечивали запоздалые машины.

— Ондра гораздо эмоциональнее, чем Милан и Эва, — тихо сказала Итка. — Ужасно жалко мне, что он несчастлив. Мог бы уже иметь семью, детей. А вместо этого — сплошные муки. Мне кажется, он страшно одинок…

— Если удобно будет, я поговорю с ним, — обещал я.

По Итке видно было, что она не очень верит в результаты этого разговора. Я знаю, что психолог я не сильный, а молодежь теперь совсем не та, что были мы. Я вижу по студентам. Мне временами кажется, что нету у них никаких стремлений. Нередко до конца курса не понимают, чего хотят. Парни и девушки ведут себя друг с другом слишком даже запросто. Входишь в лекционный зал, где не найти свободного места, — а двое в уголке целуются, точно на необитаемом острове. Как взял бы их на абордаж профессор времен моей молодости! А я делаю вид, что ничего не замечаю.

Студентки носят джинсы и в речи часто грубоваты и вульгарны. Но возле тяжело больных бывают иногда неузнаваемы: испуганны и чуть ли не по-детски нежны. Жаргон их для меня — китайская грамота. И наши дети взяли его на вооружение, чем, разумеется, от нас немного отдалились. Когда мы сделали попытку его освоить, дали понять, что это не для нас. Крепкие каламбуры, иносказания, смысл которых нам не разъясняли. Очень скоро появились и тайны, которыми с нами не делились.

Но ни меня, ни Итку это никогда не трогало. Важно было, что они всегда «вели честную игру». Все трое были нам очень дороги. Мы твердо знали: они придут друг другу на помощь, если понадобится.

Я решил непременно побеседовать с Ондрой. Кто знал, что и в клинике начались уже толки? В конце концов, не может он от этого отмахнуться! Я заранее испытывал неловкость — как всегда в предвкушении разговора на личные темы.

Он облегчил мне задачу — пришел ко мне сам. В четверг — что, в общем, было не очень удачно. Я размышлял над операцией, которая назавтра предстояла Витеку. Снова раскладывал перед собой снимки и томограммы. Сравнивал, строил предположения о том, что означает тот или иной размытый контур. Пытался угадать, какие неожиданности ждут меня, когда я подойду к опухоли, и все окрестные образования, невероятной уязвимости, будут лежать передо мной, как рельефная карта. Четвертый желудочек — ущелье смерти, чьих стен опасно и коснуться!

Я достал несколько свежих публикаций. Изучал пути подхода и операционную технику своих коллег. Один из них убрал всю опухоль у еще более малолетнего, чем Узлик. Провел фантастическую операцию, но ребенок через неделю умер. Развились осложнения, вполне естественные при вмешательствах в этой области мозга. Вся информация была не в пользу предстоящего. Следующая статья рассматривала резекцию такой же опухоли у мальчика постарше, окончившуюся послеоперационным кровотечением. Затем подробно сообщалось об операции в два этапа, отлично удавшейся, но вызвавшей эмболизацию мозга. Драматическое описание французским автором того, как у однояйцевых близнецов обнаружились мозговые опухоли в одном и том же месте. Оперирован был один, но не выжил… Чем дальше, тем больше меня это удручало.

Приход сына начисто ускользнул от моего внимания. Каким-то шестым чувством я уловил присутствие в комнате другого человека и, оглянувшись, увидел, что в кресле удобно устроился Ондра.

— Однако, папа, ты умеешь дематериализоваться!

— Давно ты здесь?

— Порядочно! Я даже стучал — ты никак не реагировал. Говорю: «Привет!» Ты опять ничего. Что это у тебя за детектив?

— Лучше не спрашивай, — засмеялся я. — Детектив против этого — дневник барышни.

— Да что ты говоришь! Неужели ваша специальная литература так увлекательна?

Я вкратце рассказал ему о Витеке. Он так же горячо, как Митя, стал упрашивать, чтобы я оперировал Узлика. Я признался, что мне страшновато. Он не поверил.

— А где ж твоя профессиональная сноровка? — удивился он полуиронически. — Я думал, если уж ты занимаешься одним и тем же и с тобой люди, на которых можно положиться…

— Пианист тоже исполняет одну программу и робеет перед каждым выступлением.

— Да, но ведь перед ним полный зал. Сфальшивит — и сразу всем слышно.

— А у нас не на публику, — парировал я. — Резанешь не там — и никому не видно.

— Ну папа… Я хотел просто тебя немного подзадорить!

— Возможно, но вы все это понимаете несколько упрощенно. Одним и тем же это не бывает никогда. Наоборот, всё большей частью совершенно по-другому, чем тебе сначала видится. Разрабатываешь ход операции до малейших подробностей, а…

— Стратегия великой битвы, да? — усмехнулся он добродушно.

— Пожалуй. Да только черта лысого она поможет, если, например, встретится аномальный сосудик там, где по всем правилам анатомии быть его не должно.

— По-твоему, этот твой мальчик действительно такая неразрешимая проблема?

— Битва, заранее обреченная на проигрыш! Ватерлоо — в оценке экспертов. Только неспециалисты мне верят. Говорят то, что и ты, и еще прибавляют: «У вас золотые руки!..» — и тому подобное.

— И все-таки представь, что вдруг удастся…

— Ох, и не говори! Мальчишка уже влез мне в душу. Я не могу к нему относиться как к чужому.

— А это очень мешает?

— Мешает. Недавно оперировал тяжелый случай у товарища по интернату. И это стоило мне нервов.

— А почему ты не дал соперировать кому-нибудь другому?

Я посмотрел на сына и присвистнул. Вспомнил, как мы когда-то с Иткой устраивали взаимные обсуждения всех членов нашей семьи. Как убеждали каждого говорить о себе только правду.

— Почему? — заговорил я наконец. — А потому, что никто не сделал бы этого лучше меня.

Вот так. Ни малейшей иронии. Лишь легкая, хорошо скрытая вспышка уважительного изумления. И чуть сдавленное:

— Так… почему ты тогда, собственно, колеблешься, папа?

Я засмеялся.

— А я откуда знаю? Ладно, больше не буду. Но скажи все-таки, что побудило тебя прийти? Ведь не желание слушать мои рассказы о клинике?..

— Ну, это долго объяснять… У тебя, я вижу, много работы.

— Нет, Ондра, нет, — закрыл я журнал и потянулся. — Без перерыва все равно нельзя. Ты ужинал?

— Что-нибудь легкое я бы…

— Не продолжай! Идем на кухню и посмотрим, что у нас в холодильнике. Можешь мне в это время рассказывать.

Это вышло удачно. Ондра был явно не в своей тарелке — не знал, с чего начать. Пока он доставал приборы и накрывал на стол, не надо было по крайней мере смотреть друг другу в глаза.

— Не знаю, что делать, — вдруг произнес он. — Увяз по уши, и ни туда ни сюда… Словно ехал на лодке и подземной рекой попал в пещеру. Внутри красиво — но становится жутко, потому что не знаешь, как выбраться.

Я поставил на стол бутылку пива и два стакана.

— Ты, я смотрю, поэтом заделался, мальчик!

Он сел и попытался улыбнуться, но получилось лишь слабое, кривенькое подобие улыбки. Примерно такое, с каким накануне смотрела на меня Итка, сокрушаясь, что Ондра несчастлив. Мне стало его жаль.

— Если речь идет о той молодой даме, то мне об этом кое-что уже известно.

Он зарумянился.

— Я так и думал. Мама со мной разговаривает, как с очарованным принцем, попавшим в гнездо сирен. Наверно, вас информировала та учительница, которая ездит к Вискочилу?

Я был слегка задет.

— Сплетни меня отнюдь не занимают, как ты знаешь, — бросил я. — Если не нравится, снимем с повестки эту тему.

— Ну, папа, — испугался он, что меня обидел, — просто я хотел сказать, что все кому не лень болтают…

— А, это безусловно. Тут уж приходится смириться, если, так сказать, предоставляешь повод…

Черт! — мысленно одернул я себя. — Он с тобой откровенно, а ты берешь менторский тон. Так ведь и отпугнуть недолго.

Нет, я его не отпугнул. Должно быть, у него давно уж наболело, а поделиться было не с кем.

— Знаю, — вяло согласился он, следя отсутствующим взглядом, как я накладываю ему в тарелку ломти ветчины и сыра.

Потом заметил это:

— Куда ты, папа, разве я столько съем!

Я добродушно ухмыльнулся:

— Страдания молодого Вертера! Не ешь, не спишь, увядаешь, как лилия.

— Раз ты обо мне все знаешь, посоветуй, как быть. Она меня любит настолько, что даже страшно. Ее муж теперь в полном порядке — во всяком случае, внешне никаких нарушений нет. Только он по сравнению с прежним стал каким-то… заторможенным. Кто не знал его, ничего заметить не может. Смеется, разговаривает, даже пошел работать. Но в чем-то он изменился характером. Был человеком очень тонким, а теперь — шумен и как-то отталкивающе жизнелюбив. Даже внешне погрубел.

— И это той даме не нравится.

— Говорит, она его иногда боится.

— Ей бы радоваться, что он в такой форме.

— Понимаешь, эта операция совершенно выбила ее из колеи. Он для нее был всем. А потом в ней что-то надломилось. У вас ей сказали, что опухоль совсем убрать не удалось и она, видимо, будет расти дальше. Что через год-другой его состояние ухудшится…

— Между тем он продолжает жить и даже процветает — это нарушило ее расчеты, — не мог я удержаться от иронии.

Ондра нахмурился:

— Ты к ней несправедлив. Она его любит. Во всяком случае, любила…

— Пока не появился ты.

Я знал, что говорю ему колкости, но я был искренен.

Он проглотил это.

— Да, пока не появился я. Нельзя поставить это ей в вину. Мы были едва знакомы. Но ты не представляешь себе, до чего она была сокрушена, когда узнала, что с ним! Поэтому-то я и обещал оказать ей протекцию у тебя в клинике. А когда потом муж ее там остался…

— Ты, говоря короче, принял на себя роль благородного рыцаря.

— Папа, не надо все время над этим смеяться…

— Вовсе я не смеюсь. Остался у нас в клинике. И что же дальше?

Ондра сидел, прикусив губу. Потом опять заговорил:

— Она была тут совершенно одна. А у меня как раз были кое-какие дела в Праге, по работе. Мне ее было жалко. Я старался ее убедить, что все кончится хорошо. Не думай, что я воспользовался ее положением. И, собственно, единственное, что мы делали, — это прогуливались каждый вечер по набережной…

— Надеюсь, ее это немного успокоило?

Он не заметил, что я его высмеиваю.

— Не успокоило. Она была совершенно убита. Все повторяла, что, если он не переживет эту операцию, она что-нибудь с собой сделает. Не хотела уезжать домой, пока все не разрешится.

Комментариев уже не требовалось. Это была банальная завязка романа.

— После операции ей сказали, что его должны облучать. Она забрала себе в голову, что опухоль злокачественная.

— Видишь, а он взял да и выкарабкался!

— Она стала ездить к нему в Прагу, потому что облучение продолжалось долго. Возвращалась страшно подавленная. Говорила мне, что это уже не он — совсем другой человек…

Я хмыкнул.

— Прежде это была изумительная пара. Он всегда был такой веселый, остроумный. Я чуть ли не завидовал им — так они чудесно жили.

— Я думаю! После такой передряги присмиреет любой светский лев. Для этого иногда достаточно лишиться гривы!

— Понимаешь, она очень красива и культурна…

— К тому же молода. А около нее теперь человек с сомнительными перспективами, — дополнил я.

— Она прилагала столько усилий, чтобы любить его, как прежде. Но, увы, не смогла.

— Я пытаюсь представить себе, как стал бы рассуждать в подобной ситуации. Если бы, скажем, твою маму в молодости постигло нечто подобное.

— Ну, это же несравнимо, папа! — накинулся он на меня. Вы — медики. С вами этого, наверно, и не могло бы случиться. Вы привыкли смотреть таким вещам в корень.

Я сдержанно покачал головой:

— Нет, Ондра. В такой момент не оставляют другого.

— Мне кажется, ты чересчур строг, папа. Не знаешь, что должен переживать человек, не имеющий отношения к медицине. Когда ее муж возвратился домой, она целые недели жила в страхе, что у него опять появятся эти симптомы. Все спрашивала, не болит ли голова, что чувствует. Вдобавок она еще была в положении.

Я замер.

— В положении? А ты…

— Нет, папа, это от него. Тогда мы с ней еще встречались как друзья. О той беременности она мне вскользь сама сказала. Объяснила этим свою повышенную впечатлительность.

Я отодвинул тарелку. Есть как-то вдруг расхотелось.

— Потом решила, что ее прервет, — продолжал он.

— Ну, тут уж я совсем не понимаю! Надеюсь, это не из-за тебя?

— Нет, — произнес он неуверенно. — Во всяком случае, не думаю… Я знаю, что она даже советовалась в клинике, правильно ли они поступят, если сейчас будут иметь детей. Кто-то из врачей сказал, что лучше подождать.

Я уже был по горло сыт этим романом. Итка права — я не психолог и не настолько долготерпелив, чтобы вникать во всякие эмоциональные перипетии. И Митя укорял меня, что я не в состоянии понять всей сложности человеческих отношений. Я сделал над собой усилие. Митя-то потому и отдалился от меня в студенческие годы. А тут мой сын. Он ждет, что я ему помогу советом. Выглядит как после болезни — бледный, похудевший.

Я постарался говорить спокойно:

— Как далеко это у вас зашло, когда она решила прервать беременность?

— Не было между нами ничего, уверяю тебя. Только потом, много позднее, когда муж окончательно пришел в норму. Он уезжал время от времени в Прагу — на освидетельствования.

Я ничего не мог с собой поделать, мною опять овладевало бешенство.

— Понятно, такую возможность грех было бы упустить, — сказал я. — Только меня не занимает, переспал ли ты с ней к тому времени. Я хочу знать: существовали тогда уже эти ваши взаимные чувства?..

— Пожалуй, — согласился он. — Хотя мы еще не открылись друг другу. Это однажды налетело на нас, как лавина; но тогда у нее с этим давно уже было в порядке. Она призналась, что ее тянуло ко мне с первых дней знакомства. Боролась с собой, но чем дальше, тем это было сильней. Тут только я понял, что со мной происходило то же.

Он говорил как шестиклассник. Хотелось вылить ему на голову ушат воды.

— Она не упрекала тебя в том, что сделала аборт?

— Нет. Ее, скорее, пугала мысль, что муж умрет и она останется одна с его ребенком, который, может быть, не будет и вполне здоровым.

— Пугала мысль! И это тебе кажется естественным? Другая на ее месте сказала бы: «Если умрет, то хоть со мной останется его ребенок!»

— Поверь, она не такая, как большинство женщин. Не может притворяться, и это я в ней ценю. Мужа она жалеет, но в то же время говорит, что любить его больше не может.

— И потому спокойно ему изменяет.

— Опять-таки ты к ней несправедлив. У нас давно уже нет близких отношений, потому что иначе было бы нечестно. Встречаемся все трое как друзья…

— И для чего, скажи, пожалуйста? Только поддерживаете в себе под покровом дружбы эту противоестественную любовь. Зачем ты это делаешь?

— Не знаю. Мне достаточно сознания, что она в этом не одинока.

— В чем?

— Ну… Я же тебе объяснил…

— Не объяснил. Ее муж теперь поправился. Ходит даже на работу… возможно, и живет с ней как с женой. Чего ты ждешь? Пока он умрет?

Он смутился. Опустил глаза.

— Ты не хочешь меня понять, папа…

— Ты сам не хочешь себя понять, Ондра! Знаешь, кем ты мне представляешься? Офицером запаса. Рыцарем печального образа. Стоишь навытяжку и ждешь, когда освободится место.

Он закрыл лицо руками.

— Это не так, папа, не так, — твердил он с несчастным видом. — Ты это видишь слишком упрощенно. Я уже несколько раз хотел с ней расстаться. Не ходил к ним, но она всегда снова меня вызывала и говорила, что без меня ей не жить. Она действительно способна что-нибудь над собой сделать.

— Ну если так, пускай уйдет от мужа!

— И это я ей предлагал. Даже хотел поговорить с ним сам, но она ужасно испугалась. Сказала, что он с этим никогда не примирится и нам остается только ждать.

— Знаешь, как это называют? — иронически усмехнулся я. — Сидеть между двух стульев. А у тебя… нет никакой приятельницы?

Он неуверенно покачал головой:

— Ничего сколько-нибудь серьезного. И потом, если существует она, как я мог бы…

— Видишь, вот это как раз тоже очень скверно.

— Она не хочет даже, чтобы я поехал в научную командировку, самая мысль об этом для нее невыносима.

— Хорошо, что ты едешь, — сказал я. — И будь я на твоем месте…

Он умоляюще смотрел на меня.

— Будь я на твоем месте, — повторил я твердо, — я сжег бы за собой все мосты. Убедил бы ее, что ей надо заботиться о своем муже и забыть о тебе. Иначе все это комедия: как ее супружество, так и ваша любовь. Конечно, через годик-другой в жизни столько может измениться…

— Ну вот, ты и сам допускаешь, что через годик-другой…

— Не упрощай этого, Ондра. На твоем месте я не допустил бы никакого компромисса. Каждый из вас должен жить своей жизнью, просто-напросто разойтись и не морочить себе голову — другого пути нет.

— Не знаю, смог ли бы я сказать ей это так прямо.

— Только прямо, и не иначе. Если ваши чувства так глубоки, им не страшна никакая разлука.

— Однажды я нашел у нее две коробочки порошков от бессонницы. Она не хотела признать, для чего носит их при себе. Как думаешь, может она что-нибудь с собой сделать?

Помиловать ее я уже не мог, мне было ясно, что Ондру она мучит. Фантом красавицы с длинными волосами, схваченными на старинный манер лентой, рассеялся. Теперь я дал бы голову на отсечение, что тогда в клинике у нее были накладные ресницы и броские тени у глаз.

— Я бы этого не боялся, — сухо перебил я. — Когда носят порошки в дамской сумочке, это скорее всего — показуха. Ей следовало бы перестать думать о себе одной. Тебе не кажется, что в сложившейся ситуации ее мужу во сто крат тяжелей? А она этого не видит. И твоих проблем не видит. Даже не дает тебе спокойно работать! Скажешь, я не прав?

— Прав, папа, но только…

— Что, только?

— Я не хотел бы утяжелять ее состояние упреками.

— Утяжелять? Тем, что сказал бы правду?

Он молчал.

Мне казалось, теперь эта их пастораль окончательно порушена. Я украдкой разглядывал Ондру. На нем была белая рубашка с мятым отложным воротничком. Светлые волосы у шеи слегка кудрявились и уже требовали ножниц. Хорошо, что он не хирург, подумал я. Пальцы-то неплохие, а решительности недостает, и сердцем чересчур раним.

Он убрал со стола и стал мыть тарелки. Я снова почувствовал к нему жалость.

— Может, я и не прав, Ондра, — попытался я смягчить свою непримиримость. — Если хочешь, забудь все, что я здесь сказал. Ты ведь знаешь, мы никогда вам не навязывали своих мнений. Ты сам пришел ко мне и спросил. Мама, возможно, посмотрела бы на подобные вещи иначе.

Он качнул головой и усмехнулся.

— Где там! В таких вопросах у вас прямо исключительная солидарность. Идеальная пара, никогда не знавшая сложностей и путаницы в отношениях.

Так ли это? Я вспомнил Митю. Потом медсестру Зиту. Нет, в личной жизни мы с Иткой действительно ничего не напутали. Но надо было прилагать к тому усилия.

— Либо прилагавшая усилия к тому, чтоб их не знать, — вслух произнес я.

— Ну, видимо, больших усилий вам не требовалось. Знаешь, папа, — добавил он с жаром, — если я мог бы жить с кем-то, как живете вы с мамой, я ни о чем другом бы и не мечтал!

Что ж, в общем-то естественно, что он так считает. И слышать это было мне приятно. Он задумался, и мне почудились в его безмолвии воспоминания о детстве, о наших походах, о цирковом фургоне… Все-таки что-то от тех времен сохранилось в нем как добрый и неиссякаемый вклад. Я начал верить, что он выйдет из этого своего тупика, из пещеры с подземной рекой, где хоть и красиво, но полно предательских рифов, мешающих выбраться на поверхность.

7

Нет, до конца того знаменательного вечера было еще далеко. Ондра договорился по телефону о встрече с каким-то институтским товарищем. Я снова взялся за работу. Телефон — еще бы, как же иначе! — зазвонил десять минут спустя после того, как наконец я углубился в чтение.

Говорила Гладка. Пан профессор, я очень извиняюсь и прочее… Всегда они очень извиняются, а результат один: мне надо ехать в клинику. На этот раз возможен был вариант. Она могла хотеть от меня только совета. Впрочем, я знал Гладку — она всегда формулировала свои SOS желанием получить «только совет».

— Что там у вас?

— Тяжелая авария. Пострадавшие даже не относятся к нашему хирургическому отделению. Их подобрала «скорая», случайно проезжавшая за городом. Черт знает что вообще… но санитар не нашел ничего умнее… у нас лежала его жена, так он решил, что…

— Хорошо, понял…

Я был недоволен, и это чувствовалось по моему голосу. Вообще-то я не такой, но приближалась операция Узлика. Его записали на утро, мне надо было хоть немного отдохнуть.

— Случай ужасный. Жена — с множественными травмами головы, ребенок в одеяльце — с ним вообще не знаем, что делать. Родитель был явно пьян. У него, кажется, только легкое сотрясение мозга, но рука чуть не отрезана напрочь железом кузова.

— Транспортировать их в районную, значит, нельзя…

— Не рискнула бы транспортировать их даже через двор, в наше хирургическое.

— Кто сегодня в клинике?

— Кроупа, Зеленый и я, пан профессор.

Я вздохнул. Состав был не из сильных.

— Вы, очевидно, ждете моего приезда?

Она замолчала. Потом помягчевшим голосом с несколько наигранной растроганностью сказала:

— Нам бы этого очень хотелось.

— Ну ладно, — покорно сказал я.

Что еще оставалось ответить? Я начал одеваться. Если бы тут хоть была Итка, она поехала бы со мной и подготовила четкое неврологическое заключение. Мало кто из их отделения дает нам четкие ответы на вопросы, которые нас интересуют. Итка же черным по белому напишет: данные обследования говорят за кровотечение, рекомендую ревизию там-то и там-то. Ошибается она редко. Рентген обычно подтверждает подозрение на кровоизлияние — мы можем сделать пункцию и удалить его.

Да, Итки мне сегодня особенно недоставало. Дорогой я мог бы поговорить с ней об Ондре, еще раз взвесить результаты обследования Узлика… Ее недоставало мне всегда, даже когда она отсутствовала один день, а тут был трехдневный конгресс.

Я завел мотор и поехал по затихшей вечерней Праге. Улицы затягивало мглой — словно был конец октября. Стал даже сеяться дождик. Когда я выехал на проспект, меня остановил сигнал постового.

— Вы доктор? Тут человек без сознания.

Ну разумеется, у меня на стекле змейка. Я вышел. Вид у молоденького постового был испуганный. Возле дома на тротуаре лежал навзничь какой-то парнюга. Он хрипло и трудно дышал. По подбородку и воротнику пиджака растекалась блевотина, резко пахнущая алкоголем. Возле недвижного парня стояла сногсшибательного вида девица. Даже в смутном свете уличного фонаря видно было, что она размалевана, как для канкана.

— Я ему лажу: такси вызывай, покараулю. Плохо человеку, не видите?.. — во вздорных интонациях слышался акцент героини «Пигмалиона» в начале ее карьеры — Я-то ведь понимаю, правда? Чего канителиться, на ноги поднимать! Довезите до дому, а я уложу…

— В вытрезвитель его надо, — сказал я постовому. — Он пьян. Если хотите, позвоню туда из клиники и попрошу, чтобы за ним прислали. Повернем только его на бок, а то может задохнуться, если опять будет рвота.

— Еще чего! — стала кричать размалеванная. — Я те дам вытрезвитель! Пепику плохо — а он… Заместо человеку полежать дать — сразу к Аполинаржу!

«К Аполинаржу!» Ей, как и следовало предполагать, не впервой было слышать о вытрезвителе.

— Послушайте, ведь перед вами врач, — напомнил постовой.

На нее это не произвело впечатления.

— А кто его знает, врач или грач, — отозвалась она, — Пепику плохо — а он хоть бы хны! Да я к такому врачу и кошку не свела бы!

— Поосторожнее, гражданка, вас за подобные слова можно привлечь…

Она икнула и прикрыла рот рукой.

— Простите, гражданин постовой. Разволновалась невозможно как. У Пепика живот схватило, он и дерябнул-то самую малость. Подумаешь — делов! А этот врач сразу: «Пьян! Вытрезвитель!..»

У тротуара притормозила кремовая «волга»:

— Что у вас?

Постовой вытянулся и отрапортовал. Его старший коллега понимающе оценил обстановку.

— В вытрезвитель позвоним сами. Вы тут подежурьте, пока не приедут, — сказал он младшему. — А вас прошу поехать с нами, садитесь! — обратился он к девице, потерявшей вдруг дар речи.

Теперь на очереди был я. Он внимательно посмотрел на меня и ни с того ни с сего разулыбался:

— Это вы, пан профессор? Узнаете?

Не узнаю. Всегда невероятно стыдно, если кто-то называет себя, а я никак не соображу, какое он ко мне имеет отношение. Стараюсь скрыть это, делаю вид, что хорошо его знаю, — его-то, как не знать! Итка надо мной подсмеивается, а я ничего не могу поделать. Конечно, я не в состоянии упомнить всех, и это каждый вполне может понять.

Увы, не тут-то было! Вернее: каждый — да, а вот каждый конкретный человек понять этого никак не хочет. Его неповторимый случай забыть просто невозможно.

— Узнаю, — неуверенно отвечаю я. — Лежали у нас в клинике.

— Нет, — протестует он нетерпеливо, — это мой брат лежал!

— Ну как же! — говорю я ему в утешение. — Спутал. Вы так похожи.

— Мы не похожи, — поправляет он упрямо. — Доктор из «неотложки» тогда сказал: «Болит в крестце? Не можешь за малой нуждой! Ясно! Без операции не обойтись. Лучше всего езжайте прямо в нейрохирургическое». Ну, я брата в охапку — и к вам. Секретарша хотела меня выставить, а я дождался вас во дворе. Вы его сразу и положили.

Я перевел дух. Он обозначил симптомы так ясно, что я опять был на коне.

— Очень даже припоминаю, — стал я импровизировать. — Его оперировали в тот же день, межпозвонковый диск это был. И брату сразу стало легче.

Он просиял.

— Ну точно. Память-то у вас какая! Знали бы вы, как брат вам благодарен! Не будь вас, что бы с ним теперь было!

То же, что и без меня, мысленно говорю я. Попал бы на операционный стол на день-другой позже, потому что симптомы имел, что называется, хрестоматийные. Почему мне так часто приходится играть роль спасителя!

— Надеюсь, у него все в порядке, — забормотал я пристыженно.

Офицеру службы безопасности я доставил удовольствие, но сам при этом чувствовал себя обманщиком.

Он заверил меня, что у брата все в порядке. Скоро десять лет, как его оперировали. Уже и волос стал с проседью — тогда-то был еще черный, курчавый…

— Зато у меня была лысина уже к тридцати, — добавил он, мягко укоряя, что я спутал его с братом.

— Когда вы в головном уборе, этого не видно, — набравшись наглости, сказал я.

Он благодарил за то, что я взглянул на пьяного, и горячо жал руку, но мне было не по себе. Где-то за спиной посмеивалась Итка.

Переодевшись в клинике, я решил заглянуть сначала в «Скорую помощь». Нигде не видно было ни докторов, ни пострадавших.

— Врачи в операционной, — объявила сестра и даже не улыбнулась мне при этом.

Глаза ее были опущены, и инструменты в стерилизатор бросала она необычно шумно. Какая это? Зденка, у которой вечные неприятности с мужем, или Аничка — мать двоих детей, приносящая на работу вязанье? У обеих одинаково светлые, забранные под шапочку волосы, обе бледные и усталые, как большинство сестер, часто дежурящих ночью. Аничка. Я уже это знал наверняка.

— Как дела, Аничка? — спросил я.

Сжав губы, она кивком указала на кушетку у двери. Под простыней там вырисовывалось что-то, чего я в первый момент не заметил. Приподнял ткань — труп младенца. Пух светлых волосиков, тельце в перевязочках уже посинело, надо лбом большой кровоподтек. У младенца проломлен череп. Хрупкая пластинка еще не сросшейся кости. Ей предстояло слиться с остальными костями черепа, сделав головку ребенка менее уязвимой, — в период, когда он начнет выходить из-под неустанной и неусыпной материнской опеки.

Неустанной и неусыпной! Хорошо же опекали этого ребенка родители! Во мне закипал гнев. По щекам Анички бежали слезы. Она не вытирала их, стыдилась, не хотела, чтобы я заметил.

Я сжал ее плечо.

— Я знаю, это страшно, когда такой ребенок…

— Этот мужик был пьян! — взорвалась Аничка. — В стельку! Не мог самостоятельно идти, санитар его поддерживал. Лопотал что-то про именины у брата, что даст нам торт, который у него в машине. Рука у него была ранена, кровь закапала весь коридор. Потом здесь рухнул. Понятия не имеет, что убил своего ребенка. Жену сразу же повезли на рентген, у нее разбита голова…

Она перестала плакать, но руки ее, укладывающие в стерилизатор зажимы и пинцеты, заметно дрожали.

Хирурги в операционной уже делали свое дело, не ждали моего прихода. Иначе и быть не могло: я основательно задержался в пути. Торопливо мою руки, одеваю стерильное белье.

— Что вы успели?

Пытаюсь сориентироваться, но не понимаю происходящего. Гладка — старшая, почему оперирует не она? Кидает на меня поверх марлевой повязки робкий взгляд.

— У него был полностью перерезан нерв на руке, — говорит она. — Чистая резаная рана — решили сразу же зашить…

Это я понимаю, но почему оперирует Зеленый, младший из группы? Правда, он часто работает с Ружичкой, и периферические нервы он знает, но все же… при том, что меня вызвали из дому…

— Мы начали без вас, — продолжает извиняющимся тоном Гладка, догадываясь, о чем я думаю. — Женщина будет много тяжелее, там вы нам более необходимы.

Зеленый склонился над микроскопом, а Гладка с Кроупой ему ассистируют. Я вижу обнаженный локтевой нерв на предплечье. Оперируют в бескровном поле, рука стянута манжетой тонометра. Обе части перерезанного нерва отделены друг от друга почти неразличимым пространством, у них острые края — явно чистая резаная рана. Зеленый соединяет микроскопическими стежками отдельные волоконца нерва. Тончайшая нить неразличима, видны лишь осторожные движения его руки. Из округлого жеста могу только догадаться, что он вяжет узел или захватывает стежком оболочку нервного пучка.

Пациент временами беспокоен. Мои врачи сделали только местное обезболивание, а этого почти всегда недостаточно. В руках у Кроупы шприц, и подкожной иглой он то и дело добавляет анестезию. Кроупа весь потный, словно вылез из сауны.

— Почему не делаете под наркозом?

— Пострадавший пьян, — вполголоса объясняет Гладка. — Мы боялись. У нас ведь было несколько случаев тяжелого помешательства, когда наркоз соединялся с алкоголем…

Она права, пожалуй. Оперируемый хоть и делает иногда резкое движение, но не стонет. Не просыпается.

Зеленый работает так, словно меня там и нет. Не позволяет себе реагировать на мое присутствие. Отрадно это видеть. Он знает: микрохирургическая техника — немыслимо трудоемкое дело. Достаточно малейшей невнимательности, и пучок волокон выскользнет — тогда начинай все сначала.

Сосредоточенно сшивает оболочку нерва. Наконец может сделать маленький перерыв. Поднимает на меня глаза. Они усталые и покрасневшие, но излучают радость и уверенность. Он собирается подняться, чтобы уступить мне место.

— Нет, нет, — останавливаю я его. — Заканчивайте сами.

Я оглядел операционное поле. То, что он сделал, было великолепно. Когда он научился? Однажды я спросил его, чем он хочет в будущем заниматься. Он сказал, микрохирургической техникой. Я не придал этому большого значения. Каждый молодой врач стремится получить доступ к этой работе, а он у нас был самый молодой. Но, видно, он не только говорил. Научился тому, что до сих пор не умеет и Гладка, не говоря уж о главвраче Кроупе. Человеку, лежащему на столе, он спас руку. При хорошей реабилитации двигательные функции, возможно, совсем не будут нарушены.

— Отлично, — похвалил я его.

Зеленый смущенно заморгал и ничего не ответил. Мои врачи не очень-то привыкли к похвалам. Он снова склонился над больным. Кроупа на минутку ослабил манжет тонометра — произвести эвакуацию крови. Зеленый скоагулировал микропинцетом мелкие сосуды, начавшие кровоточить. Приготовил иглу для внешней оболочки всего нерва. Стал аккуратно накладывать шов, который был уже ясно виден невооруженным глазом.

Операция близилась к завершению. Большое счастье, если нерв можно сшить сразу. Его тонкие волоконца срастутся, как корневище неистребимого растения. Опять побегут по ним импульсы, оживляя руку чудом бессчетных движений. И я вдруг понял: именно это вновь и вновь рождаемое чудо не позволяет нам оставить наш немыслимо тяжелый труд без отдыха и срока, где есть и поражения страшнее самого горчайшего похмелья.

Гладка извиняющимся тоном снова начинает объяснять. Пусть успокоится. Ее решение как ведущего хирурга оперирующей бригады было правильным. Искренно уверяю, что не смог бы провести эту операцию лучше. И, странно, не вижу в Гладкой ни намека на ревность. Как само собой разумеющееся принимается, что Зеленый способен на большее, чем она. Что делать, иные опытные врачи осваивают новые методы, как начинающие. Конечно, женщина есть женщина, но Гладку-то, возможно, охлаждало мое нежелание привлекать ее в сложных случаях.

Теперь короткая передышка. Ждем, когда поступит к нам жена бедолаги, которого прооперировали. Из рентгена звонили, что у нее, видимо, кровоизлияние в обоих полушариях, придется трепанировать дважды. Кроме того, там перелом основания черепа и тяжелые ушибы лица. Общее состояние плохое, придется подключать искусственное дыхание.

Мы сняли маски и распахнули настежь окно — за ним дрожала влажная и темная завеса ночи. А мы тут были как актеры в свете рампы, в ослепляющей белизне халатов — устало щурящиеся донкихоты, готовые ринуться в бой снова и снова. Гладка не поленилась сдернуть и шапочку. Идет к зеркалу — подправить сбившуюся, липкую от пота прическу, но, взглянув на свое отражение, оставляет это намерение и, недовольная, возвращается к креслу.

У Кроупы пересохло в горле. Не выдержав, он приносит из холодильника пиво. Предлагает и мне, но я отказываюсь, я действительно не хочу. Откупорил бутылку и, как грудничок, присосался к горлышку. От удовольствия прикрывает веки, так что Гладка громко прыскает со смеху.

— Как у материнской груди, Пепик, — говорит она. — Жалко, твоя старуха не видит!

Зеленый вместе с операционной сестрой разносит кофе. Для меня в большой глиняной кружке, оставшейся еще от мамы. «Кофе из полуведра», — говорит Итка. Здесь эта кружка потому, что я не приемлю казенных чашечек с золочеными ручками. Операционная сестра — красивая рыжеватая девица с фигурой Юноны. Зеленый ей явно нравится. Она кидает на него глубокие взгляды и расточает похвалы. Быть может, он ей импонирует своим сегодняшним успехом. Да и какая разница! Ведь многим более сильным чувствам дает толчок именно изумление. А Зеленый у нас действительно блеснул.

— Вы сегодня превзошли самого себя, — подчеркиваю я снова и гляжу при этом на сестру, которая с довольным видом вертится на стуле, словно комплимент отпущен ей.

— Мне кажется, периферическая нервная система у вас пойдет.

— Меня это интересует, — скромно отвечает Зеленый, держа свою чашку.

Можно только позавидовать ему. Молодой, красивый парень с четкой перспективой на успех. Как мне известно, счастливо женат, уже есть маленький. Честолюбив настолько, что может чего-то достичь, но не настолько, чтоб испортить отношения с коллегами.

— Зелененький, налей мне еще кофе, — просит Гладка.

Но сразу поправляется:

— Собственно, хватит уже называть тебя «зелененьким», когда ты так сегодня отличился. А я-то, глупая, боялась, как бы нас обоих не турнули из операционной!

— Пани ассистентка, вам один кусок сахара или два? — пытается переменить он тему разговора — покровительственный тон Гладкой, кажется, не очень ему по душе.

Но отступать Гладка не собирается.

— Знаете, пан профессор, мы ведь начали без вас намеренно, — продолжает она в своей непринужденной манере, так импонирующей нашим мужчинам. — Спроси я вас заранее, сможет ли Герка Зеленый это сшить, вы бы меня разубедили и не дали бы ему ходу. Так ведь?

— Возможно… — смеюсь я.

Теперь, адресуясь к Зеленому, она бьет козырной:

— Понятно, шляпа? А ты все: «Ну, если только шеф не придет» да «Следовало бы получить его разрешение» — и даже сказал: «Годик-другой я бы еще поприглядывался, не хочу его раздражать…»

Зеленый сидит красный как помидор. Растерянно опускает чашку. Только что, при наложении швов, был ловок, как жонглер, а теперь даже не попадает донышком на блюдце. Растяпа — чуть ее не опрокинул! Выбежал из комнаты, потому что кофе брызнул ему на халат.

— Ну хватит, детки, — прекращаю я это маленькое представление. — У нас еще дела.

Пострадавшая тем временем обследуется рядом в малой операционной. На одном конце ее отставленная каталка с пьяным водителем, на другом — его жена. Муж получил анальгетики и снотворные, но не спит. Что-то вполголоса бормочет. Вот даже выкрикнул ругательство. Алкоголь из него далеко еще не вышел. Уровень его в крови мы узнаем позже, кровь взяли еще в приемном покое. Пострадавший пока и понятия не имеет о том, что он натворил.

Жена всесторонне обследована. Были здесь врачи из глазного и неврологического отделений и даже стоматолог, потому что верхняя челюсть у нее тоже сломана. На деформированном лице — сильно отекшие веки, так что едва можно проверить, реагируют ли на свет зрачки. Видим колебательные движения глазных яблок — значит, можно предположить и травму мозгового ствола. Это плохо, в таком состоянии каждое новое вмешательство нежелательно.

Просматриваем снимки. На стороне, где более обширная гематома, я, кажется, различаю смутную линию повреждения, которую рентгенолог не описал. Похоже на вдавленный перелом кости. Присутствующие склонны этому верить. Кроупа хорошо знает технику рентгена, не один год занимается общей хирургией. Он распознал место перелома кости и его вдавления. Похоже, так оно и есть. Данные обследования указывают на раздражение коры головного мозга в этой области, нога у пострадавшей сведена судорогой.

Мы смотрим друг на друга.

— Ну что же, пошли мыться, — говорю я.

Мы трем щеткой руки над умывальниками и громко переговариваемся. Мне все еще не совсем ясна причина такой тяжести состояния.

— Субдуральная гематома не дала бы такой устрашающей картины.

— Даже если она двусторонняя? — вставляет Гладка.

— Даже если она двусторонняя. А, собственно, что мешает думать, что это эпидуральная гематома? — подбрасываю я мысль, которая тут напрашивается.

Все поворачивают головы в мою сторону. Ведь мы же учим и студентов, какое тут различие. Субдуральное кровотечение — венозное, медленное. Кровь собирается под твердой оболочкой и только постепенно сдавливает мозг. Эпидуральное кровотечение — из артерий. Кровь идет хоть и быстрее, но пространство, где она может разливаться, — между костью и твердой оболочкой — обширнее. У больного не сразу наступает выключение сознания.

— Она была без сознания с самого начала, — говорит Кроупа, словно отзываясь на мои невысказанные соображения.

Я не хочу сдаваться.

— Но, может быть, для этого была другая причина. У нее все же перелом основания. Оба фактора и объясняют этот феномен.

Все молчат. Не хотят принять мою версию.

— Пани ассистентка, — обращаюсь я к Гладкой, — не вытекал ли у нее из уха или носа ликвор?

— Из уха текла кровь, это я заметила, но ликвор?.. Не могу сказать.

Зеленый бросил мытье и пошел посмотреть больную. Гладка поскучнела. Прекрасно чувствует: такую существенную деталь могла бы установить сама. Зеленый долго не возвращается. Наконец появился, помахивая у нас перед глазами лакмусовой бумажкой.

— Это действительно ликвор, — объявляет он, показывая нам типичную окраску. — Собрал какие-то капли отделяемого, но результат бесспорный.

— У пана профессора талант детектива, — пытается с улыбкой подольститься ко мне Гладка. — Этого уж не отнимешь.

— Отнюдь, пани ассистентка, — парирую я с некоторым злорадством, — не талант детектива, а нормальные соображения диагноста.

Все-таки безобразие, что она проявила расхлябанность и при обследовании пострадавшей упустила это обстоятельство.

— Вдавившийся обломок кости вполне мог сделать надрыв в стенке артерии, — рассуждаю я вслух. — Тампонада мозга быстро нарастает, поскольку вызывается не только кровоизлиянием, но и вытеканием ликвора. Невропатологи об этом варианте не подумали, но я считаю, что его нельзя не принимать в расчет.

Никто уже не возражает. Должно быть, думают: «Вот подняли шефа с постели, так уж пускай немного нас поучит. Потом, конечно же, окажется, что тут обыкновенная субдуральная гематома, и придется ему идти на попятный».

Не пришлось. Прав оказался я. Острый кончик надлома действительно вызвал кровотечение из артерии. Гематома была уже настолько массивной, что давила на мозговой ствол. К тому же был ранен венозный синус. Пока к ране прижимался кусочек кости, он не кровоточил, но, как только пинцетом обломок убрали, кровь с силой прорвалась наружу.

Положение скверное. Небольшого отверстия недостаточно — нужна широкая трепанация лобной кости.

Мы отсасываем кровь и одновременно закрываем стенку синуса. Гемодинамика при этом нарушилась, и мы уж думали, больная истечет кровью на столе. В вену из капельницы непрерывно поступают кровезаменители и физиологический раствор. Об одновременном вмешательстве на другом полушарии нечего и думать. Если пострадавшая чудом выживет, удаление оставшегося очага произведем лишь через несколько дней.

Торопимся завершить операцию. Молчим. Кажется, всех тяготит одна мысль: желательно ли вообще, чтобы больная выжила? Помимо кровоизлияний, у нее, видимо, множественные повреждения мозга. Нормализация двигательных функций и психики в этих условиях маловероятна. Возвратим к жизни калеку, которая не в состоянии будет существовать без посторонней помощи.

Сколько раз мы встречаемся с последствиями катастроф, ежедневно происходящих на всех автострадах, и вот так же задумываемся о неминуемых издержках цивилизации! Задумываемся отвлеченно, ибо одновременно бьемся за каждую неиссякшую капельку жизни в окровавленных телах смертников с переломанными конечностями и ребрами, многие из которых не успевают попасть с операционного стола на койку.

Да, мы здесь для того, чтобы отстаивать и защищать. И даже когда наступает клиническая смерть и только лента электроэнцефалографа еще ловит какие-то остатки деятельности мозга, не позволяем себе отключить человека от оживляющих аппаратов. Такова наша роль.

Пострадавшую наконец увозят в отделение реанимации. Гладка и Кроупа ушли в ординаторскую. Опять сестра сварила мне кофе. Диктую Зеленому протокол. Оба мы до предела выложились. Зеленый делает ошибки, и я дважды описываю один и тот же этап операции. Уже далеко за полночь.

Мужчина с оперированной рукой по-прежнему в блоке, рядом с операционной. В отделении нет свободного места, утром придется кого-нибудь выписать. Я уточняю ход событий, приведших к катастрофе. Муж и жена с ребенком возвращались из деревни неподалеку от Праги. Были в гостях у родственников. Указано, что санитар, привезший пострадавших, близко их знал. По его утверждению, муж хорошо водил машину, но, видимо, много выпил. Надеялся добраться вечером до Праги по окрестным дорогам, минуя контроль. И жена нарушила правила. Села с ребенком на переднее сиденье — наверное, хотела подстраховать мужа. Она тоже водит машину и в тот вечер, к несчастью, пила.

Машину занесло. На полной скорости она врезалась в телеграфный столб и смялась, как коробка из-под сигарет. Удар пришелся на переднюю часть с правой стороны, мать с ребенком налетели на переднюю раму. Отца задела только острая грань покоробленного кузова, около раны на коже были следы желтого лака. Каждая деталь этой страшной трагедии будет подвергнута подробному расследованию, но чем это может помочь? Ребенка никто не вернет к жизни. Отца его будут судить. Он заведовал магазином тканей. При нем оказалась бумага о том, что он получил награду за образцовую работу.

Мы с доктором Зеленым остановились возле оперированного. Должно быть, он крепко спал. Когда мы зажгли свет, он немного очнулся и попытался сесть. Это ему не удалось. Оперированная рука была приподнята и фиксирована лангетой. Сознание было помрачено — анальгетики и снотворные не сочетаются с алкоголем.

— Чего ты меня держишь… Власта… слышишь? Пусти руку… — лопотал он, жмурясь от резкого света.

Ему удалось приподняться до полусидячего положения. Теперь он уже различал, что в дверях стоим мы.

— Иди сюда, Власточка… где ты?

В пьяном лопотании зазвучали тревожные нотки.

— Кто тут есть? Принеси пива. Что-то я совсем ошалел…

Он сделал резкое движение фиксированной рукой и зашипел от боли. Операционная сестра подскочила к нему:

— Лежите спокойно, а то что-нибудь повредите, рука должна быть приподнята.

Он увидел сестру, и в глазах его дрогнула веселая искорка.

— Это кто такой к нам пришел? — засюсюкал он. — Кисонька… — попытался он поймать ее здоровой рукой. — Иди, присядь сюда. Не желаете. Какие вы злые! Зачем меня привязали?

Сестра хмурилась, с усилием сдерживая себя. Пыталась снова уложить его и подоткнуть одеяло. Он начал пьяно хихикать и сдергивать одеяло, как непоседливый и капризный ребенок.

— Не буду я спать один, не буду, и все… — упрямо хватал он ее за руки. — Раз меня привязала, сама оставайся…

Я подошел к нему.

— Ложитесь, вы после операции и должны быть в покое.

Он немного протрезвел. Послушно лег на спину. Внезапно стал осмысливать больничную обстановку, казенное белье… Вздрогнул.

— Где я? Зачем меня сюда забрали? Где Власта? Власточка… — захныкал он.

— У вас была авария, — строго сказал я. — Пришлось зашивать руку.

Он затих. Недоверчиво смотрел на нас. Он ничего не помнил. У него было, видимо, еще и легкое сотрясение мозга, происшедшая катастрофа совершенно выпала из памяти. Но пока он более внимательно глядел вокруг, глуповатое выражение пьяного начало исчезать с его лица. Все прочнее цеплялись за белые стены, за шкафчик с инструментами, за наши халаты нити возвращающегося сознания — что-то в глубинах его забило тревогу, и с такой силой, что побороло действие еще не рассеявшегося алкоголя, анальгетиков и снотворного.

Перед нами лежал теперь протрезвевший, испуганный человек, который, дрожа и запинаясь, бормотал:

— Что с женой? Случилось чего с ней?.. А ребенок? У нас ребенок…

Зеленый следил за этой переменой, сжав губы. И тут его прорвало:

— У жены вашей тяжелые увечья, а ребенка вы убили. Напились как свинья!

Он проговорил это стремительно, чуть не выкрикнул. Я не ждал от Зеленого такого выпада и не успел его предотвратить. Как будто тут был не прооперированный человек, ослабленный инъекциями и опьянением!

— Доктор, так нам нельзя…

Я взял Зеленого за кисть и сжал ее, давая понять, что от дальнейших объяснений следует воздержаться. Была надежда, что пациент еще не настолько пришел в себя, чтобы воспринять сказанное. В первую минуту казалось, так оно и было. Он уже не дрожал, лицо застыло, не выражая ни намека на смятение или какое-либо чувство — даже на элементарный интерес к окружающему. Казалось, он заснул с открытыми глазами. Пропустил слова Зеленого мимо ушей, а может, и вообще их не услышал. Или что сочетание лекарств и алкоголя вызвало неожиданную апатию, заторможенность сознания.

Но вот оцепенелое лицо, похожее за минуту перед тем на маску, как молнией пронзило ужасом.

— Вы что сказали? Этого не может быть!

Зеленый уже ничего не говорил, но не сводил с больного глаз, горящих гневом. Тот ухватился здоровой рукой за край постели и снова попытался сесть.

— Врете, врете же вы, ведь врете?..

Теперь слова наскакивали друг на друга, как зубы, выбивающие дробь, вытаращенные глаза молили о пощаде.

— Успокойтесь. Жена ваша тоже прооперирована. Сделаем все возможное, чтобы ее спасти… — миролюбиво сказал я.

Он смотрел на мой рот так, словно разбирал слова по движению губ, словно оглох и ничего не понимал. В его подсознание еще не просочилась последняя, самая горькая капля. Он замер, не решаясь это выговорить. Потом хрипло попросил:

— Скажите мне… Наша Олинка… С ней что-нибудь сделалось?

Зеленый отвернулся. Я опустил глаза, подтверждая жестокую правду. Он заскулил. Заметался, давясь звуками из странной смеси всхлипываний и безумного смеха. Начался истерический припадок.

Сестра, бледная, стояла около него. Такого ей еще не приходилось видеть, она всегда была только операционной сестрой. Я попросил ее набрать ампулку фаустана. Пока инъекция не подействовала, мне и Зеленому пришлось держать мятущегося пациента — боялись за свежие швы.

Мы долго ждали, пока он успокоился, и наконец передоверили его сестре. Меня разбирала злость. Последнего инцидента нельзя было допускать, Зеленый просто-напросто сорвался. И почему? Сегодняшних событий, вероятно, оказалось для него более чем достаточно. Не совладал с собой, поддался минутному импульсу гнева. Так грубо все это вышло. Сам тон, и в такой неподходящий момент…

Зеленый все это прекрасно понимал. Поплелся за мной к кабинету и, так как я не предложил ему войти, нерешительно остановился на пороге.

— Я очень извиняюсь, пан профессор, нельзя мне было ему этого сегодня говорить.

Я молча снимал халат. Еще не решил, надо ли возвращаться к тому непонятному инциденту и делать Зеленому выговор. Он первый тихо заговорил:

— Нашему малышу два года, а он до сих пор не встает. Коллега из педиатрического сказал на прошлой неделе, что это ранний детский паралич. Жена еще не знает.

Я мгновенно обернулся. Он все стоял в дверях, ссутулившийся, очень бледный, взгляд его еще пылал, только уже не гневом, а какой-то грустной нежностью. Темные волосы в беспорядке падали на лицо — так мог бы выглядеть юноша после бессонной ночи любви.

— Я очень, очень вам сочувствую, — сказал я. — Но, может быть, педиатр ошибся. Один из наших детей тоже начал ходить совсем поздно…

Он медленно покачал головой:

— Я уже несколько месяцев как это чувствовал, боялся с ним куда-нибудь идти. Не хотел слышать правды. Диагноз, к сожалению, однозначный. Первенец у нас умер в возрасте шести месяцев, а теперь вот…

Мы сели. Я вытащил сигарету, спросив разрешения закурить. Счастье еще, что не начал ему выговаривать за сегодняшнее поведение… Как хорошо я его теперь понимал. Здесь — бессмысленно погибший прекрасный, здоровый ребенок; а дома — сынишка, осужденный на мучительную реабилитацию с неясным результатом.

Я не знал, чем его утешить. Вернулся к сегодняшней операции, дал оценку его дебюту. Раскрывал перед ним интересные перспективы — прохождение специального курса, стажирование за границей… Он вежливо слушал, даже улыбался, но в глубине этой улыбки была горечь.

Как он переменился! — сказал я себе. Уже не тот веселый, беззаботный парень, каким еще недавно пришел сюда. Жизнь круто обошлась с ним. Хорошо, что есть у него эта работа.

Он поднялся первым. Извинился, что обременяет меня своими неприятностями. Ведь у меня завтра тяжелая операция.

— Завтра? — улыбнувшись, переспросил я и посмотрел на часы.

— Да собственно, уже сегодня, — поправился он.

Тепло пожал мне руку. Я чувствовал его горячее расположение к себе.

Стоит ли возвращаться домой? — думал я. Ведь надо все-таки прикорнуть хоть ненадолго. За снимками можно послать кого-нибудь до пятиминутки — это не проблема. Итки все равно нет дома. Ондра, наверно, давно спит. И все же я решил иначе. Еще разок в спокойной обстановке посмотрю все снимки — утром будет не до того.

Пахну́ло свежестью, мгла ширилась и уплотнялась, и в темноте, за клиникой, где я поставил машину, раскинулось над головой у меня прекрасное звездное небо.

Радость охватила меня. Вокруг были люди, которые мне верили, мы жили дружно, понимали друг друга. Я вел машину на малой скорости к дому, и в голову лезли — не знаю почему — разные вымышленные истории о докторах, встречавшиеся в книгах или на экране. Какие там дремучие перипетии чувств, какой сумбур морально-этических проблем! Один врач благороден — другой чуть не подонок; один настолько тщеславен, что думает лишь о том, как бы подставить коллеге ножку, — другой так добродетелен, что его просто жаль. Если уж речь идет о деле, то это непременно выливается в отчаянную схватку за престиж и положение. Счастье, что в жизни все это совсем не так!

Мне снова вспоминается хороший наш товарищ Иржинка Гладка. Теперь мы видим ее еще в роли будущей бабушки — она ждет внука. Могу представить себе, с каким удовольствием вернется она в клинику и скажет что-нибудь вроде: «Ну, братцы, да у вас тут благодать — оазис». И станет снова вкалывать рядом с людьми, к которым прикипело ее сердце.

Я представляю себе, как нелегко было Зеленому учиться обращению с микроинструментами. Ведь Ружичка действительно умеет быть надменным и ничего ни для кого не делает даром. Но разве было так уж плохо молодому доктору Зеленому? Доцент Ружичка вполне переносим, когда он с остальными. Если начнет особенно выламываться, коллектив его поправит. Ведь хирургическая бригада не бывает разобщенной, иначе она просто не выполнит своей работы. Это мой юный «Фенцл» мог бы вписать себе в блокнот. Наша бригада все равно что экипаж подводной лодки или самолета. Когда мы что-то делаем, то слишком многое поставлено на карту. Никто не может позволить себе быть суетным.

Жужжание мотора вплетается в мои раздумья, и кажется, что где-то в уголке посмеивается Итка.

«А почему ты думаешь, что спаяны только хирурги? — слышится мне ее голос. — Всюду люди должны быть спаяны. Таких профессий я тебе насчитаю сотни! Везде делается что-то важное. Если на производстве авария, людей вызывают из дома, и люди идут. Там та же ситуация, что и у нас».

Та, да не та, упрямо полемизирую я. Везде возводится в особую заслугу, если после дня работы ты пошел и во вторую смену. Медик же попросту не может не пойти. Да каждый вправе бросить в него камень, не будь он к этому готов в любое время дня и ночи. Разве не так? Я вспоминаю случай, происшедший однажды с Вискочилом на даче. Прибегают к нему соседи: их дочь необходимо отвезти в машине на рентген в больницу. Муж, с которым она разводится, приехал и избил ее. У нее синяки на лице и уж наверняка перелом или вывих руки.

Доктор ответил, что недавно выпил грога и потому едва ли сможет повести машину. Но взглянуть на пострадавшую придет. Следов побоев на лице у нее не было. Плечо, возможно, и ныло, но сустав был в полном порядке. Ни о каком переломе не могло быть и речи. Соседей результат осмотра явно не устроил. Они хотели, чтобы доктор подтвердил: их дочери нанесены телесные повреждения. Он им сказал, что это невозможно, поскольку повреждений просто нет, и делать рентген незачем. Впрочем, если они намерены ехать в больницу, никто им этого не возбраняет, она в каких-нибудь двух километрах отсюда.

Через час приехала санитарная машина, которую они все-таки вызвали. А позже Вискочила посетил корреспондент — выяснять, какой процент правды содержит письмо, присланное в редакцию для опубликования. Там говорилось, что Вискочил отказал в медицинской помощи пострадавшей женщине, которая к нему обратилась, когда он был на отдыхе. Сообщалось, что он грубо отшил людей, попросивших его отвезти женщину в больницу. Что он глушит спиртное, пока другие хозяева дач усердно трудятся на своих огородах. Заключение письма было декларативным: «Нам не нужны врачи, которые брезгуют простой работой и, когда идут окапывать клумбы, надевают перчатки, чтобы, не дай бог, не замарать рук».

Корреспондент, навестивший Вискочила, к счастью, все понял, даже и то, зачем хирург, идя работать в сад, берет с собой перчатки. Но горечь незаслуженной обиды, которую нанесли врачу, он заглушить не мог.

Я убежден, что любой врач без исключения всегда сделает все, что только в его силах. Не потому, что каждый из нас считает это само собой разумеющимся или что иначе люди его осудят, а потому, что сам этого хочет. Кого только, случалось, не разыскивали по ночам врачи из нашей клиники. Однажды поздно вечером Кртек битый час ездил по поселку в поисках анестезиолога: в травмопункте надо было срочно делать операцию ребенку — а молодая врач не решалась к ней приступить.

А как-то, еще на заре моей профессиональной деятельности, из дома пришлось буквально вытащить рентгенотехника — чтоб она помогла нам сделать сложную артериографию. Было это в воскресенье, и она как раз доканчивала приготовление обеда. Муж ее чуть не выставил нас за дверь. Он перечислил все неприятности и неудобства, которые приносит жене ее специальность. Та успокаивала его, а сама переодевалась, не теряя времени, и позабыла даже, что переодевается в нашем присутствии. Мы в этих вопросах не очень-то щепетильны, когда спешим. Муж с полным основанием мог теперь обрушиться на здравоохранение в целом, говоря, что у нас моральное разложение и бесстыдство. Куда уж дальше: на глазах у мужа раздеваться чуть не догола перед двумя посторонними мужчинами!

Но это только небольшой комический эпизод. Куда более трагические ситуации бывали, когда не было возможности уйти из клиники домой. Однажды Итка еще не оправилась от воспаления легких. Старшие дети болели корью с высокой температурой. Итка едва могла с ними управиться — сама еле держалась на ногах. А в клинике скопилось несколько случаев тяжелейших повреждений после железнодорожной катастрофы, притом что я, вообще-то говоря, числился в отпуске — взял несколько дней за свой счет, немного разрядить дома обстановку…

Сколько раз мы до срока возвращались во время отдыха из-за города или я приезжал по телеграмме, если это требовалось. Мы никогда не делали упреков никому из младших коллег, если они нас ночью вызывали в тяжелых случаях — а ведь такие случаи отнюдь не редки. Поэтому-то мы и были все так крепко спаяны между собой.

Я разложил снимки Узлика на кухне. Там у меня сильная лампа с приспущенным абажуром, служит мне иногда вместо негатоскопа. Поставил на огонь оставшийся кофе. Без кофе просто нельзя было обойтись, хотя все существо мое против него и восставало. Желудок сжимали тупые спазмы, и сердце предупреждающе дало несколько экстрасистол.

Быстренько посмотрю на снимки, сказал я себе, и, перед тем как лягу, непременно приму душ — чтоб не ворочаться. Три, четыре часика сна, и буду в порядке.

«Быстренько посмотреть» никак не удается. Слишком был перенапряженный день. Свет лампы стал вдруг странно ослепляющим. Вот желудочковая система — вожу я карандашом по снимку, — и вместо воздушной окаемки вижу что-то вроде мотылька, снующего перед глазами. Внезапно появилось ощущение, что я не сижу прочно, а подкидываюсь и качаюсь и со мной вместе начинает колебаться стул, как будто это лодка.

Вот черт, что со мной происходит? — еще пытаюсь я заставить себя трезво рассуждать. Не выпил ведь я в самом деле столько кофе за сегодня, что уже начинаются галлюцинации! Наверно, оттого, что несколько ночей подряд очень мало спал. Конечно, сонная депривация! Бывает такая игра природы. При сем могут возникать разные бредовые видения, ирреальные восприятия. Самое разумное сейчас — все бросить и немедля лечь. Заведу будильник — и пораньше встану.

Мыслить-то здраво я еще мог, но уж совсем не в силах был подняться и идти. Опять явилось ощущение, что меня подкидывает. Это даже приятно, я невольно улыбаюсь. Итка бы, чего доброго, подумала, я пропустил стопку-другую. Но спиртного я не касался, без Итки мне оно и в горло не пошло бы.

Я погружаюсь в некий обморочный сон. Окружающее становится все более зыбким, словно плывет. А я, хоть и по-прежнему сижу, чувствую, что меня куда-то уносит. Теперь это уже не наша квартира. Я на реке. Берега колеблются и отступают. А река, которая приятно убаюкивала, теперь стремительно катящийся поток.

И уже надо плыть, чтобы не утонуть. Все выше и выше вздымаются волны, и я борюсь с ними, хотя мое раздвоенное сознанье сигнализирует, что я все еще сижу и не могу оторваться от стула.

В глазах у меня темнеет. Сам себя убеждаю, что это только кошмар, который я не могу с себя стряхнуть. Но вот видение становится отчетливым. Я плыву по той темной и неспокойной реке. Я в каком-то ущелье. Четвертый желудочек — ущелье смерти. С обеих сторон гладкие отвесы стен, ни намека на берег, к которому можно пристать. Я плыву, а ущелье становится узким туннелем, которому нет конца. Буду плыть так, пока не обессилю. Я даже слышу собственное учащенное дыхание, не хватает ни сил, ни воздуха.

Вот показалась тень. Плот или паром? Слышу всплеск весел. Наконец-то близится помощь! Хочу позвать, и не могу выдавить из себя ни звука. Мгла в ущелье плотнее, чем вчера на пражских улицах. Могу лишь смутно различить человеческую фигуру на странном судне, которое приближается невыносимо медленно. Фигура призрачна, старчески согнута, наклонена в сторону. Гребет невидимым веслом. Нет, это не весло — какой-то длинный шест, которым старик отталкивает паром.

Уж он так близко, можно дотянуться рукой. Мне удалось ухватить шест, но паромщик, кажется, обезумел. Оттолкнул меня этим шестом и хрипло закричал:

— Молодой человек, не карабкайтесь сюда!..

Точно так отогнал меня однажды старый сторож городской купальни, когда мальчишкой-гимназистом уцепился я за его лодку. Но нет, это кто-то другой. Длинноволосый и длиннобородый, седой как лунь, в складчатом ниспадающем хитоне и весь такой прозрачный — тень, а не человек…

Харон! — ужасаюсь я. Значит, уже?.. У меня инсульт или инфаркт? Какого черта надо от меня этому перевозчику с берегов Леты — поставщику душ в царство вечных теней?

Но стойте! Он ведь, собственно, не хочет брать меня на свое судно, как я ни карабкаюсь, как ни стараюсь туда попасть. Не хочет никуда перевозить. Он бьет шестом меня по пальцам, и я тону, тщетно хватаясь за скользкие стены в том жутком ущелье, тщетно пытаясь уцепиться за что-нибудь прочное… Что было дальше, не помню.

Очнулся от немыслимого грохота и треска. Итка вернулась ночью и открыла настежь окно. Оно распахнулось так стремительно, что вылетел квадрат стекла.

— Господи, что с тобой?!

Я поднимаю от стола голову и ошалело смотрю, как жена поворачивает газовый краник и вытирает горелку, которую залило кофе. От боли раскалывается голова. Позывает на рвоту. Но мне еще удается улыбнуться и выдавить из себя:

— Видишь, газ, оказывается, потух. Но это минут пять назад, не больше.

— Пять, говоришь? Тогда бы кофе был еще теплым. Что с тобой делать?

— Довари мне кофе, но только лучше в электрокипятильнике — отвечаю я и, пошатываясь, бреду в ванную — не хочу, чтоб меня вырвало при Итке.

В голове сумбур: не знаю, может, уже вечер следующего дня, раз Итка здесь. Но нет, тогда бы я так просто не отделался…

Неотвязно преследует мысль об Ондре. Ведь и он оставался в квартире. Как получилось, что он ничего не заметил? Что, если газ просочился и к нему? Сопротивляемость у него ниже, чем у меня, мог уснуть и…

Нетвердыми шагами выхожу из ванной, подсознательно стараясь не привлечь внимания Итки, и неуверенно направляюсь в комнату, где спит сын. Там тишина и тьма. Мои взбудораженные нервы совсем расходились — готов представить себе худшее. Нащупываю выключатель. Ондра спит как сурок. Свет разбудил его, и он таращит на меня сонные глаза:

— Ты что? Ну ты даешь, пап!.. Хорошо, мама придет только завтра… Кофе будешь варить?

Я опускаюсь в кресло и, хотя голова трещит, хохочу как безумный. При этом стискиваю виски — смех жалит их, словно сотня иголок.

— Не буду, Ондра. Мама его уже варит.

— Мама дома!..

Он выкрикнул это, как обрадованный мальчуган. И побежал обниматься с Иткой. Только от нее он узнал, что произошло. Потом они оба накинулись на меня. Когда я отверг госпитализацию и кислород, устроили во всей квартире сквозняки. Принялись облучать меня кварцем, накачивать кофе — пока его у меня не выворотило вместе с остальным, которое я за сегодняшний день выдул. Обложили меня холодными компрессами, так что я весь дрожал, как тойтерьер. Не дали мне лечь в постель, когда мне так требовалось хоть немного поспать…

Но все-таки какое счастье, что Итка успела вернуться! Нет, это была не случайность. Не поразительное предчувствие. Зная, что завтра у меня в расписании Узлик, она сочла, что ей необходимо быть при этом. Не обнадеживая меня наперед, понимала, что значит для меня этот день и как важно, чтобы там со мной была именно она.

— Все равно операцию придется отложить, — сказала она как бы мимоходом, собираясь наконец в постель.

Это был вызов или вопрос? Но я сейчас же мысленно ответил: отложить? Ну нет! Не быть тому, Ущелье смерти, преследующее меня даже во сне! Да и потом… малыш, которого подготовили на сегодня, держали на диете, загружали инъекциями… И что сказал бы дедушка-лесник, всю ночь, конечно, не сомкнувший глаз от беспокойства?

Вслух я не произнес ни слова. Итка, возможно, начала бы спорить и уверять, что это чистое безумие — брать в руки скальпель после такой ночи. Я предпочел зажмуриться и тут же провалился в черный омут сна.

На утреннюю конференцию я пришел с опозданием. С тех пор как я возглавляю клинику, это, кажется, было впервые. Меня ждали.

Какие новости? Женщина, после автомобильной аварии, умерла. Ночью остановилась сердечная деятельность, но ее еще удалось возобновить. Утром наступила вторая такая же остановка. А перед этим появились стволовые судороги. Этого следовало ожидать. У мужа все нормально. Получил опять анальгетики и антидепрессанты.

Веки у Гладкой сами собой опускаются. Кроупа, извинившись, отбыл все-таки на воскресенье домой. Одновременно с этим Румл объявил мне, что сегодня не будет и Кртека. Вчера температура у него была выше тридцати восьми, а сегодня звонил, что под сорок. Скорее всего, просто грипп, но с пациентами общаться нельзя.

Кртек! Вот досада! Он как раз был записан со мной на сегодня на утро. Кого же теперь Румл назначит? Себя самого и Ираскову? Нет, Ираскова не подходит. Она баба добрая, но хороша только, если все спокойно. В свое время ее привлек Вискочил — хотел, чтобы она самостоятельно работала, но в конце концов отказался от этой идеи. Ираскова нерешительна и малодушна. Больше всего ее устраивает быть на подхвате. Однажды в операционной вообще сорвалась. Опустила руки и упала в обморок. Пришлось тогда спешно мыться кому-то еще.

Сидит на конференции — и сердце не на месте. Черные волосы все в мелких завитках, как теперь носят. Брови ниточкой, ногти холеные — только что не покрыты лаком. Не подходит она как-то ко всем нам. Вот подняла на меня робкий выжидательный взгляд. Понятно, ей не хочется оперировать. Она, скорее, провела бы обход во всей клинике и написала бы с десяток историй болезни. Что делать?

Ах, золотой человек доктор Зеленый!

— Пан профессор, — говорит он, — нельзя ли мне вместо кого-нибудь ассистировать? Очень хотелось бы посмотреть, как вы будете оперировать этого мальчика.

Как выручил он меня! Ведь я прекрасно знаю, что он и без того мог бы прийти в операционную.

— Пожалуйста, ничего не имею против, — отвечаю я поспешно. — Но вы ведь после трудного дежурства.

— Часика два поспал. Если только Бела Ираскова не возражает…

Еще бы ей возражать! Вид, правда, делает, что недовольна, но это не от сердца. И Румл вздохнул с облегчением: ситуация разрешилась. Я ждал, что в последнюю минуту кто-нибудь опять поднимет голос против операции. Нет, промолчали. А я почти готов был пожалеть об этом. Пришлось бы заново аргументировать свое решение и защититься таким образом от собственных сомнений, дремавших где-то в глубине.

Вдобавок я действительно паршиво себя чувствую. Время от времени подкатывает к желудку волна каких-то спазм, во рту переизбыток слюны. В висках пульсирует тупая боль, еще не заглохшая после пробуждения. Сумею ли я продержаться до конца? Операция продлится несколько часов, а я даже не могу принять анальгина — это мне помешает сосредоточиться.

Пани Ружкова все знает. Когда после пятиминутки я вернулся к себе в кабинет, в приемной у нее сидела Итка. У обеих был заговорщицкий вид, и секретарша мне заваривала чай из каких-то трав. От одного его запаха меня замутило. Пани Ружкова бросила на меня взгляд, полный укоризны и восхищения. Вот в чьей горячей симпатии и преданности я могу не сомневаться!

Нет, Итка не отговаривала меня от операции. Сообщила только, что смотреть ее придет и доцент Хоур, Иткин шеф. Боялась даже, как бы он не привел с собой остальных врачей из неврологии.

Я попросил пани Ружкову дать мне ее настой в кабинет. Потом вылил его в раковину и глотнул коньяку. Кофе? Нет. При одной мысли о нем меня передернуло. Итка все предвидела. Вытащила из кармана пальто две таблетки кофеина ad naebulas, magistraliter. Это было как раз то, что требовалось.

Секретарша объявила, что лесник Узел уже «на посту» перед дверями моего кабинета. Отвертеться, значит, не удастся. Я смалодушничал и вышел через приемную. Издали видно было, как он сидит свесив голову, тяжелые кисти рук бессильно сложены на коленях. Не могу я с ним говорить. Знаю, меня сейчас выведет из равновесия все, что бы он ни сказал. Он снова станет объяснять, как много для него значит Витек, ведь внук — единственный, кто у него остался. Будет говорить, как он на меня надеется, а слышать это мне сегодня было бы вдвойне несносно. Я не могу отделаться от пакостного ощущения, что кто-то спровоцировал меня на эту операцию. И в то же время подсознательно боюсь, как бы не помешали мне к ней приступить.

Просто развинтились нервы, как у барышни. Пора наконец взять себя в руки. Не такой уж я старый, чтобы меня сломило недосыпание или немножко светильного газа, которого я по неосторожности наглотался.

Мне вдруг вспомнилось, как мои дети играли в «орден». Это было так. Когда они были еще маленькие, я одно время приходил с работы очень поздно. Милан спросил у меня, почему.

— Папа хочет заработать орден, дети, — сухо сказала Итка.

Казалось, ни мальчики, ни Эва не обратили тогда на это внимания. Но потом стали регулярно спрашивать, когда мне наконец его дадут. Что? Орден. Убедить их, что мама пошутила, не удавалось. Они рассудили, что орден заработали мы оба. Кому же еще и давать его, как не нам с мамой? У нас ни на что не остается времени — и меньше всего на детей.

По телевизору тогда как раз показывали награждение орденами и званиями заслуженных людей труда. Дети потом несколько дней подряд шушукались, что-то от нас скрывали и выспрашивали, когда мы оба будем дома. Приготовили нам сюрприз. Составили в гостиной кресла в ряд. Перед ними поставили тумбочку и на нее — вазу с цветами. Натолкали в большую тарелку бутербродов и вытащили откуда-то бутылку вермута. На тумбочке было пять рюмок. Не забыли даже кубики льда.

Мы пришли домой — и рты разинули. Нас посадили в кресла. Потом они все трое выстроились перед нами. У Милана была написана речь. Ондра держал два бумажных свитка, на каждом — шелковый шнур, прилепленный сургучной лепешкой. Эва вытащила из вазы цветы. Два букета — гвоздика с веточкой аспарагуса. Самое трогательное заключалось в том, что они воспринимали это вполне серьезно. Милан поклонился и начал:

— Уважаемые товарищи! За то, что вам приходится с утра до вечера работать и притом еще готовить и стирать на троих детей, даем вам орден. Обещаем вам помогать хотя бы дома.

Потом поклонился Ондра и передал нам свитки, где большими буквами было написано: «Орден». На одном в обрамлении из цветов и орнаментов: «Для мамы», на другом в таком же обрамлении: «Для папы». Потом наступила очередь Эвы, и она подала нам гвоздики.

Мы с Иткой переглядывались украдкой, но дети сохраняли полную невозмутимость, и мы старались не рассмеяться. Это нам в общем-то удалось, но случился конфуз. Когда Эвочка протянула нам цветы, у Итки вдруг задергалось лицо, и она самым глупым образом разревелась. Должен признаться, что и я разок-другой сделал непонятное глотательное движение. В общем, вышла неожиданная и дурацкая комедия.

Подумать только, что за чушь лезет мне в голову по дороге в операционную!

Меня ждут. Румл и Зеленый моются. Перед окном развесили рентгеновские снимки, чтобы фиксировать ход операции. Я тру щеткой руки. Объясняю врачам, как я мыслю себе вмешательство в целом.

И вот уж перед нами Узлик. Точнее, его бритая головенка и до ужаса тонкая детская шейка. Ребенка подготовили к операции в положении сидя. Вмешательство будет производиться из срединного разреза. В вену начали капать анестезирующее вещество.

Подвинули мне винтовой табурет. Ждут. На расстоянии шага от меня, чтобы видеть операционное поле, — Итка и ее доцент. Против меня — ассистенты. А рядом — операционная сестра. Сегодня Зита — лучшего и пожелать нельзя. Вместо того чтоб начинать, еще две-три секунды медлю. Как кадры фильма перед глазами у меня мелькают сценки: Узлик смеется над Митиным колпачком. Узлик на перекрестке, силится расстегнуть молнию штанишек. Узлик за спиной у меня распевает песню о канонире Ябуреке.

Не могу отвязаться от этих картин. К щекам приливает волна жара. Понимаю, что неподвижность моя становится странной. Со стороны представляюсь, наверно, чем-то вроде заартачившегося дирижера, ждущего, пока смолкнут покашливанья и все затаят дыхание.

И тут произошло неожиданное. Голова у меня закружилась так, что я чуть не упал с табурета. Опять начались спазмы в желудке, и на лбу выступил пот. Я поднялся.

— Прервите на минутку наркоз, — приказал я.

Нетвердым шагом вышел в предоперационную. Все оставались на местах, и только Итка испуганно выбежала за мной следом.

— Что с тобой? Ты побледнел как полотно. Приляг. Я им скажу, что операция переносится, хочешь? Ничего не случится, если отложить до понедельника.

Не хочу. В предоперационной делаю глубокие вдохи у распахнутого окна. И вдруг Итку осеняет:

— Послушай, ты сегодня ел?

— Черт, так ведь это я, значит, не позавтракал!.. Еще к тому же выворотил и ужин, и вообще все, что имелось у меня в желудке.

— Господи! Я же положила тебе две булки с ветчиной!

— Тащи их сюда!

Я проглотил их так поспешно, словно голодал неделю. Пани Ружкова прислала мне здоровый кусок пирога. Я не оставил ни крошки. Итка смотрела на меня, крутила головой и похохатывала.

— Вот рассказать бы это твоему славному коллективу.

— Только посмей строить из меня шута горохового…

— Дело твое, — ухмыльнулась она. — А так они подумают, у тебя инфаркт. Повезут на кардиограмму.

Она права. И почему я, собственно, не рассказал про этот злополучный газ? Представляю, как они говорят: «Шеф капитулировал в операционной — для сложных случаев нервы стали не те. Переоценивает силы, а пора помнить, что уже не мальчик!»

Они меня не обсуждали.

Пришел Румл, спросил, как я. Видно было, что за меня действительно испугались. Я рассказал, как сперва немного отравился, а тут стало плохо от голода. Просто забыл поесть. Теперь опять все хорошо. Отлично. Через пять минут можем начать, пусть никто не уходит из операционной.

Мне поверили: и он, и Итка. Дурноту и недомогание как рукой сняло. В пальцах уже была твердость. Я еще выпил чаю и был теперь в полном порядке. Когда, снова вымывшись, вошел в операционную, глаза над масками все устремились ко мне. Все уже было известно. Смотрели, правда ли я в порядке или просто бодрюсь. Вид мой их успокоил. Шепотом обменивались репликами, улыбались. Я это различаю, даже когда рты закрыты маской.

Я снова сел около Узлика, подготовленного к операции. Зитины руки выжидающе приподнялись.

— Скальпель, пожалуйста, — сказал я.

Рассчитанное быстрое движение, которым она мне его протянула, слилось с последним звуком моих слов.

8

Молоденький адепт журналистики действительно явился точно через две недели — как мы договаривались. Когда он пришел в первый раз, Узлик был уже прооперирован и выписывался из клиники. Теперь он дома, у дедушки. Прислали мне открытку с видом.

Но, несмотря на это, молодого «Фенцла» больше всего занимал именно случай Узлика. Он приготовил блокнот и хотел слышать от меня описание всей операции. Я не одобрил его идеи. Что может дать дилетанту сугубо специальное сообщение? Сложновато!

Он неотразимо улыбнулся:

— Неважно, что материал будет специальный. В репортажах о строительстве или производстве тоже полно разных технических терминов. Все понимают, что без этого нельзя. А тут — бой за жизнь, это ведь занимает каждого.

Я сдался. Стал до последней подробности воспроизводить этапы своего чудовищного многочасового труда. И волновался я при этом чуть не так же, как в минуты прикосновения к тем грозным участкам, где последняя ниточка жизни ребенка могла так легко оборваться. Живописал, как мог понятнее, то губчатое кровоточащее вещество, которое буквально забивало все полости мозга в задней черепной ямке. Рисовал, как кусок за куском удалял эту хрупкую массу — а инструменты беспрестанно заливало кровью, превращавшей рану в непроглядную топь, — как оперировал в такой тесной близости к основанию четвертого желудочка, что при каждом самом легком касании у ребенка прыгало давление и нарушалась деятельность дыхательного центра, как анестезиолог неоднократно предупреждал меня, что дальнейшая дача наркоза небезопасна…

Я даже признался, что в ходе вмешательства клял самого себя. Не хотел проводить слишком широкую трепанацию — и теперь операционное поле было труднодоступно и трудноразличимо. Зачем я это сделал? По глупости. Не хотел, чтобы у Узлика был существенный дефект в затылочной кости или чтобы у него недоставало кусочка позвонка. С одной стороны, я был почти уверен, что мальчик не выживет, с другой же — мысленно представлял себе его среди других детей в спортзале. Там оперированное место было бы слишком уязвимо.

Да, у Узлика нарушалась и деятельность сердца. Он беспрестанно получал кровезаменители, потому что своей крови у него, вероятно, уже не осталось. Когда я полагал, что опухоль убрана вся без остатка, и хотел закончить операцию, оказалось, что губчатая масса распространилась глубже по направлению к полушарию.

Корреспондент все записывал. Потом я на минутку смолк. То, что представилось мне в тот момент, было сугубо личным. Опять давила напряженная тишина в зале, нарушаемая только шумом респиратора, снова под руками была несчастная детская головенка и пугал вид нежной обескровленной кожи. Кажется, никогда так не дрожали пальцы. Наблюдавшие врачи, которых я встретил приветливо, стали постепенно действовать мне на нервы: Иткин шеф, пытавшийся научно комментировать все, что я делал; Ираскова, явившаяся поглядеть — чтобы снискать мое расположение… И только Итка была для меня путеводным маяком. Ее оценивающий взгляд следовал за малейшим движением моего скальпеля, за коагуляцией каждого сосудика. Она верила в меня. Горячее желание победы в этой битве лучилось из нее точно флюид. Когда мне было особенно тяжело, я искал ее глаза. Черпал по капельке от ее веры, как от живительного источника.

«Фенцл» решил, вероятно, что пауза затянулась.

— Так вы считаете, ребенок будет теперь здоров? Ничто ему не угрожает?

Не угрожает. Гистологический анализ показал, что опухоль была доброкачественная — расти дальше не будет. Я убрал все. Так мне это на сегодня представляется, но профессиональная привычка подсказывает более осторожную формулировку:

— Надеюсь, товарищ корреспондент. Хотя медицина ни в чем не дает стопроцентных гарантий.

Ответ мой явно разочаровал его. Он вяло сделал у себя в блокноте две-три закорючки и стал измысливать вопросы, не имеющие отношения к делу. Например, сколько такая опухоль приблизительно весит.

Я украдкой взглянул на часы и подавил зевок.

— Когда как, — сказал я. — Иногда два-три грамма, а иногда и несколько десятков граммов.

— Так мало? — удивился он с наивной усмешкой.

У меня чуть не сорвалось с языка ехидное замечание, что ему следовало бы идти к абдоминальному хирургу, если он хочет слышать о более массивных опухолях, но я вовремя удержался.

Он некоторое время перелистывал страницы с замечаниями у себя в блокноте, а потом сделал новую заявку: он хотел бы знать, действительно ли трепанацию черепа делали уже в каменном веке.

Я мысленно ухмыльнулся: «А он, видать, готовился к нашей встрече! Да только ведь и мы не лыком шиты…» — и стал подробно излагать ему, что вскрытые черепа нашли даже на территории нашего государства и что они относятся к позднему периоду каменного века и, следовательно, насчитывают пять тысяч лет. Есть еще находки, относящиеся к кельтскому периоду, затем к периоду, когда на нашей территории были римляне, и наконец к десятому столетию, когда тут уже были славяне.

Он не моргнул и глазом. Козырнул замечанием, что, насколько ему известно, наиболее богатым местом нахождения подобных черепов было Перу, а именно захоронение Паракас и Парахамак, и дошел уже до культуры праинков, но, вовремя спохватившись, что сообщения тут делаю я, а не он, спросил, как вообще было можно оперировать каменными инструментами.

Я снова не дал ему себя обойти. С воодушевлением начал рассказывать, что кость тогда вскрывали острым кремневым клинком, а позднее уже долотом и наконец ручной фрезой и примитивной пилой.

Он быстро записывал, кивая головой и улыбаясь.

— Да еще к тому же, как говорят, все операции проводились без обезболивания, — поддел он меня.

— Наркоза тогда, разумеется, не было.

Он снова меня перебил. Заметил, что в те времена, насколько ему известно, боль все же заглушали с помощью растений, таких, как кока, например, или дурман. Я был готов его стукнуть. Прочел главу из нашего учебника, а теперь разоряется тут. Мне захотелось поставить его на место.

— А известно ли вам, что такие примитивные трепанации проводятся и по сей день у некоторых диких племен? — спросил я.

Нет, это уже было ему неизвестно. В отместку за семинар по истории медицины, который он мне тут устроил, я стал излагать содержание фильма, который демонстрировали нам недавно на специальном конгрессе. Там показывалось, как лекари какого-то племени дикарей лечат боль головы. Прежде всего отводят свою жертву глубоко в дебри леса по подземной реке, поскольку трепанации там запрещены и должны проводиться тайно. Я описывал до мельчайших подробностей все, что запечатлела цветная пленка. Сначала груду ржавых варварских инструментов, которые грязный лекарь точит о выступ скалы. Жертва во время всей процедуры стоит на коленях, опустив голову до земли. Нет ни единого облегчающего средства, не говоря уже о наркозе. Оперирующий огромным ножом разрезает у пациента кожу ото лба до затылка и скальпирует его от центра к ушам. Потом начинает долбить неуклюжим долотом, рыжим от ржавчины. Длится это несколько часов. Только когда кость уже размягчилась, протыкает ее пальцем. Наконец в черепе зияет дыра, как если бы его пробили топором. После вмешательства дыру по возможности залепляют листьями каких-то растений. Больной приходит на своих двоих и уходит так же, разве что обопрется о кого-нибудь.

Корреспондент слушал, побледнев. Ну вот тебе образчик варварской хирургии, если уж наша тебя не впечатляет, мысленно злорадствовал я. Его это проняло, даже заметок никаких не делал.

— Неужели в наше время такое возможно? И я могу об этом написать?

— Бога ради, нет! — испугался я. — То был специальный фильм, читателей бы это шокировало.

И это я еще не сказал ему, что во время сеанса одной из врачей стало дурно.

Отказ мой, очевидно, огорчил его:

— Ведь это был бы настоящий репортаж, а не какой-то там прилизанный стандарт…

Он покусывал кончик самописки, как школьник, не знающий, что делать дальше. А я с испугом прикидывал, что еще должен подготовить кое-какой материал для ученого совета, поскольку ухожу в отпуск на несколько дней. Надо бы с Румлом взглянуть на список необходимой аппаратуры и медикаментов и отдать его до конца полугодия — иначе говоря, через три дня, потому что уже конец июня. В довершение я еще попросил пани Ружкову не прерывать нас ни при каких обстоятельствах.

Внешне я ничего этого, разумеется, не обнаружил, но он каким-то шестым чувством понял мое настроение. Вдруг встрепенулся с видом человека, оперевшегося о закрытую дверь, которая неожиданно распахнулась.

— Я вижу, вам это все уже надоело, — сказал он без обиняков с кривой усмешкой, не оставлявшей ямочек на щеках. — Я взял проблему чуть не от Адама, а у вас на такие вещи нету времени…

— Ну что вы, что вы! — сказал я поспешно, поняв, что как ни крути, а придется расхлебывать кашу, которую сам заварил.

Я на минутку представил себе, как он явился в редакцию с пустыми руками. Все смеются, что он опять погорел… Нет, этого нельзя допустить — без репортажа он отсюда не уйдет!

И что я так переживаю — сам не пойму. Может, дело тут в упреках, которыми Митя осыпал меня за отношение к Фенцлу, с которым у молодого репортера только и общего что внешнее сходство. Итка бы тут сослалась на Экзюпери. «Ты приручил лиса, — сказала бы она. — Он пришел, сел возле тебя, и ты его не прогнал. Теперь уж поздно, ты за него в ответе». Я украдкой вздохнул.

— Так что еще вам хочется узнать, мой друг?

Его неуверенность как ветром сдуло. Он снова был так же самонадеян и рассудочен, как прежде.

— Мне многое хочется узнать, — улыбнулся он. — Ведь мы еще не начинали настоящего разговора. Наших читателей интересует все! Как вы росли, какая у вас семья. И главное, как можно больше о своей работе. Мы разобрали ведь один-единственный случай.

Бог мой, мы, значит, будем разбирать и остальные! Я сдерживаю смех и с тоской поглядываю в окно. Между разорванными облачками проглядывает синее небо.

— Еще хотелось бы о вашем детстве, — заказывает «Фенцл». — Не бойтесь, никаких анкет не надо, — весело добавляет он. — Несколько фразочек, какое-нибудь воспоминание…

Я на минутку выхожу из роли. Вместо высокого больничного окна вижу перед собой подслеповатое оконце у выступа кухонной стены. Вид на луга и реку. По вечерам на зеленую траву опускается белый пояс тумана. Наш домик у полустанка среди полей. Во дворе колодец с журавлем, о который я когда-то в детстве страшно рассадил лоб — у меня до сих пор на этом месте шрам.

Запах дезинфекции исчез. Чувствую душистую свежесть клевера и вьюнка, обвивавшего нашу калитку. Мое детство? Оно слилось для меня в одной живой картинке. Пятеро детей бегают по горнице. Выскакивают в кухню и через оконце выпрыгивают в сад. Я карабкаюсь на подоконник, как ласка, и визжу от восторга.

«Фенцл» уже измаялся от моих пауз.

— Меня интересует ваша жизнь в родительском доме, — пытается он конкретизировать свой вопрос. — Вы знали нужду или как?.. Читатели такие вещи любят.

Я снова окунаюсь в воспоминания. Вижу стол в круге света от лампы. Мы ужинаем. Отец отламывает кусок от каравая и макает в чугунный сотейник, на котором еще остался вкусно пахнущий мясной сок. Затем подносит кусок к моему рту. Старшие дети, подняв на вилку мякиш, наперебой тянутся к тому же сотейнику. Мать печет картофельные лепешки прямо на раскаленной плите. На столе уже приготовлена миска, полная удивительно вкусного сливового повидла.

Мой мучитель ждет. Постукивает тупым концом карандашика по блокноту — чтобы я поскорей отвечал.

— Нет, нужды мы никогда не знали, — произношу я немного отрешенно. — Хотя особого достатка тоже не было. Отец работал на железной дороге, а нас у него было пятеро. Но, может статься, мы были счастливее какой-нибудь теперешней семьи, у которой есть все, что она только может пожелать.

— Не вспоминается ли вам какой-нибудь забавный случай? — наседает адепт журналистики.

Не вспоминается. А если бы и вспомнился, то для печати это не подходит… Я хожу в первый класс. Жду двух своих старших братьев на школьном дворе. Вот один выбежал из дверей, но не обратил на меня никакого внимания. С ним играют большие дети, а меня принимать не хотят. Я расплакался. Вышел директор, участливо склонился надо мной.

— Тебя чем-нибудь обидели эти мальчики?

— Там… Венца наш… — указываю я на обидчика. — Не хочет со мной разговаривать.

«Франта наш», «Венца наш» — так у нас каждый школьник говорил о своем брате.

Директор знаком подозвал к себе Вацлава:

— Нехорошо обижать маленьких. Ты почему не хочешь говорить с ним?

Венца упрямо наклонил свою стриженую голову:

— Об чем с ним говорить-то, когда он мой брат!

Не удержавшись, я усмехнулся этому воспоминанию. «Фенцл» с надеждой поднял на меня глаза. Пришлось его разочаровывать. Посторонним этого все равно не понять.

К тому же тот случай не определяет моих отношений с братьями. Мы были очень дружны. Горой стояли друг за друга. А Вацлав не только приносил для меня полные карманы груш, но и старался подкинуть крону-другую, когда я пошел в институт, а он уже стал приносить домой получку.

Чтобы задобрить молодого корреспондента, я рассказал, как мы ходили на речку ловить раков, как помогали летом во время жатвы — чтобы принести домой немного денег, и, наконец, как один за одним покидали родительский дом. Кроме Вацлава, образование получили все.

Он сделал у себя две-три пометки, но особенного впечатления на него это не произвело. Должно быть, ожидал чего-нибудь более трогательного, для ублаготворения своего читателя. Я мог бы рассказать еще кое-какие эпизоды, вошедшие в анналы нашей семейной хроники, но не было охоты. Например, что́ я, гимназист первого класса, устроил однажды учителю закона божьего. Да, из протеста, потому что он повел себя как Тартюф.

Как это было? Класс должен был поехать на экскурсию с учителем закона божьего и еще с одним преподавателем — фамилия его была Рушняк. Он всегда носил с собой сумку для разных жучков и делал с нами красивые гербарии. Но его преподобию он почему-то не нравился, и священник устроил ему подвох. В день экскурсии через кого-то передал, что погода ненадежная и экскурсия отменяется. Случилось так, что я и два моих товарища шли мимо дома Рушняка и решили зайти к нему по дороге.

— Экскурсия не состоится, — объявил он.

Расстроенные, мы все же побрели на станцию, где был назначен сбор, и, к удивлению, увидели, что учитель закона божьего выстраивает учеников на платформе в ожидании поезда.

Ужасно меня это возмутило. Я тут же предложил сбегать за Рушняком, раз экскурсия все-таки будет, но священник меня не пустил. Тому, мол, уже не успеть, а окрестности наши ему надоели — он только рад будет остаться дома. Священник лгал. Рушняк к экскурсии готовился, я знал это.

Мы оказались в деревушке, где законоучитель провел детство. Там у него жили родные, которых он о нашем посещении предупредил. В саду был накрыт стол — блюда с пирожками, кофе… Любопытствующие соседи смотрели на законоучителя с гимназистами, и это его преподобию особенно льстило.

Дети гурьбой повалили в сад. Но я остался по другую сторону забора. Сел на траву и развернул хлеб с маслом, который захватил из дома. Мне кричали, соблазняли угощением, явился и законоучитель собственной персоной — я только головой крутил, ни на какие уговоры не поддался. Мне было стыдно за товарищей: законоучитель гнусно обошелся с Рушняком — а они продались за какие-то пирожки!..

Стараниями соседей наши узнали об этой истории еще до моего возвращения. Отец смеялся, мать немного растерялась. В городке у нас это долго потом обсуждали. Соседи разделились на два лагеря. Одни обвиняли наших в том, что меня плохо воспитали, другие довольно потирали руки и говорили, что я молодец. Некоторые одобрительно ухмылялись при встрече со мной, боясь выразить свое мнение вслух. Его преподобие в городке не особенно жаловали.

Я перестал посещать уроки закона божьего, и отец официально заявил, что против этого не возражает. Мать сперва боялась, что соседи нас осудят. Она была не слишком набожна, но в костел все-таки ходила. Во всех вопросах проявляла она трогательное единодушие с отцом. Когда отец сказал, что каждый волен поступать согласно своим убеждениям, а не по чужой подсказке, мать с этим примирилась. И я однажды слышал даже, как она меня защищала от нападок какой-то соседки.

— Законоучитель вел себя неподобающе, — сказала она спокойным убежденным тоном, каким обычно делала замечания мне и братьям. — Дети всегда чувствуют притворство. Он называет себя слугою господа, так должен бы служить для всех примером. Могу я осуждать ребенка, когда он поступил по совести?..

Сколько воды утекло с того времени! От той поры остался у меня лишь разрисованный кувшин, стоявший у нас дома возле умывальника. Уже и домика того нет у меня на родине. Когда я приезжал туда в последний раз, застал только кусочек луговины с лентой белого тумана на горизонте. Уж это не было бескрайнее зеленое поле, как когда-то. С одной стороны его выросла машинно-тракторная станция, захватив часть территории. Река, так поэтично извивавшаяся в травянистых берегах, давно уже приручена, и новое шоссе вливается в проложенный через нее бетонный мост.

Край детства! Мираж, воспринимаемый лишь кинескопом моих неожиданных воспоминаний. Никого из нашей семьи теперь нет. Родители умерли, когда я еще был студентом. Даже сестер и братьев уже не осталось. И все-таки как много значат для меня те времена! Они-то, вероятно, и определили смысл и цели моей жизни.

Отец мой был простой и мудрый человек. Еще ребенком я ходил с ним иногда в воскресный день гулять в луга. О чем мы только с ним не говорили! Я задавал ему вопросы, которые тогда уж не давали мне покоя. Где кончается вселенная, зачем живет на свете человек и какой смысл всей нашей жизни, если все равно придется умереть.

— Вот этот муравей, — сказал отец однажды, указывая на тропинку, по которой мы с ним шли, — волочит щепочку в три раза больше его самого. Есть в этом смысл? Наверно, есть. Ведь из таких песчинок выстроится целый муравейник. Или вот ласточки! Целый день носят что ни попадется для постройки гнезд. А все-таки есть для них в этом свой определенный смысл, хотя о мире они ничего не ведают. А у людей есть разум — он им говорит, что надо приносить пользу другим. Есть в этом смысл? Не знаю, только думаю, что есть, раз их все время к этому что-то толкает. Если бы каждый жил для одного себя, то он бы эту свою задачу не исполнил, прожил бы на свете зря.

Была это бесхитростная философия, и меня, мальчишку, не совсем удовлетворяла. Но вот теперь я вижу, что в ней заключалась своя жизненная правда. Отец все время утверждал нас в чем-то добром. Он научил меня работать во всю меру моих сил.

У матери были прекрасные синие глаза, они атмосферу нашей семейной жизни отражали как зеркало. Когда отец, бывало, иногда вдруг становился молчалив, в них залегала грусть и делались они темны и непокойны, как предгрозовое небо. Но если отец улыбался или когда мы вечерком все вместе пели на завалинке, они сияли у нее, как солнце.

Отец скончался раньше, чем она. Я в это время был еще студентом. Когда я приезжал домой, она сидела, уронив на колени руки, и во взгляде у нее была тоска. Мы старались ее рассеять, убедить, что притерпится и еще будут у нее свои утешения. Дети звали ее переехать к ним. Она не соглашалась.

— Для меня уж все кончено, — печально говорила она. — Мы с отцом так привыкли друг к другу, а без него ничто меня не радует.

По сути, это было признание в большой любви, пережившей целую жизнь.

Когда я потом уезжал от матери, мне в поезде внезапно стало ясно, что этими наивными словами она определила то, о чем сказал Бертольд Брехт: «Любовь — это потребность отдавать, а не брать. Любовь — умение создавать что-то с помощью другого. И надо только, чтобы тот, другой, уважал тебя и был к тебе расположен. А это всегда достижимо».

Мать умерла спустя неполных два года после отца. И в душе моей навсегда осталась ностальгия по спокойному, ласковому обаянию нашего дома, по чуть не легендарной любви моих родителей, шедших по жизни безропотно и в то же время гордо, бок о бок друг с другом и с нами, детьми.

«Фенцл» не сдавался. Записал, откуда я родом и сколько человек было у нас в семье. Теперь сидел или, вернее, полулежал, удобно развалившись в кресле, и разглядывал меня. С насмешливым, чуть ли не покровительственным видом, словно говоря: «Я тут бьюсь с репортажем, а пан профессор витает мыслями неизвестно где». Словно собрался сделать мне наставление.

Но, к счастью, я опомнился сам, внезапно с ужасом сообразив, что мы не сдвинулись с места. А у меня уйма работы, вдобавок сегодня за мной заезжает Итка — нам предстоит одно хозяйственное дело.

— Так что́ будем разбирать дальше, товарищ репортер? — спросил я с нарочитым смирением.

Это еще подняло его в собственных глазах.

— Теперь — собственно ваша семья. Жена, дети. Чем они занимаются, так же ли медициной, как вы. Но будьте разговорчивей, — сказал он с укоризной.

Я принял виноватый вид и благополучно удержался от смеха.

— Буду стараться.

Перечисляю ему, что у меня трое детей, из которых в медицинский пошла только дочь. Хотя в семье у нас ни о чем другом не говорили, и мы с женой только и мечтали, чтобы все они стали врачами.

— Впрочем, это ведь не существенно, — тут же добавил я. — Зачем об этом где-нибудь упоминать!

Он кивает. Полностью со мной согласен. Потом его осеняет идея:

— Послушайте, а нет ли фотографии, где вы все вместе? Так было бы лучше всего. Не надо длинных описаний — а просто: вот ваша семья. Что вы на это скажете?

— Скажу, что такой фотографии у меня нет. А вообще идея неплохая.

Он был ужасно раздосадован. Презрительно покачал головой:

— Что, у вас так уж и нет ни одной семейной фотографии?

Ни одной. Хотя постойте… Разве так уж и нет? С сегодняшней почтой пришел пухлый конверт от Милана. Когда мы отмечали Иткин день рождения, он нащелкал массу снимков. Мы отгоняли его, никто из нас таких вещей не любит. Но он привез новенький фотоаппарат и то и дело заставлял нас всех сбиваться в кучу. Даже несколько раз поставил аппарат на самоспуск. Сказал, что мы на этот раз получим карточки быстрей обычного. Обычно же мы их от Милана вообще не получали.

— Возможно, все-таки нам с вами повезет… — говорю я и иду искать на письменном столе письмо от сына.

Конечно, так оно и есть, пишет на вкладыше, что посылает нам несколько пробных снимков. Начинаю просматривать их один за одним. Мой юный друг уже стоит возле меня, схватив те фотографии, которые я еще не видел. Раскладывает на столе, как карты. Воодушевился.

— Ну вот, как раз то, что нам нужно! Только не эту, тут вы на десять лет старше. Здесь вы состроили такую мину… читатели начнут смеяться. Кого-то вы тут разыгрываете, это я знаю, мы с мамой тоже иногда дурачимся, когда нет посторонних. Вот тут вы все, и вид у вас… более или менее… Эту я и возьму.

— Но подождите, — сдерживаю я его. — Ведь карточки еще не видела жена. Скажите, какая вас устроит, и я вам ее перешлю.

— Нет-нет, — осаживает он меня. — Вот разве только передам Ермилке — это наш фотограф. Она, скорее всего, придет завтра утром, только не знаю точно время.

— Завтра утром? Нет, это абсолютно…

— Для нее найти время вы просто обязаны!

Ну раз обязан, так обязан. Опять садимся друг против друга и снова углубляемся в генеалогические подробности. Это вот Милан, тот, что нас фотографировал. Он инженер-строитель, теперь как раз получил премию за одно изобретение. У него двое чудесных детей. Вот Эва. Ведет интересную научно-изыскательскую работу, связанную с онкологией. И у нее тоже ребенок — так что у меня трое внуков. А этот вот, последний, — Ондра. Решил, что непременно станет археологом, и стал им.

«Фенцл» смотрит вместе со мной на снимки:

— Его вы любите больше других, да?

— Почему вы так решили? — удивляюсь я.

Должно быть, он пришел к такому выводу, глядя на фотографию. Рука Ондры обвивает мои плечи, и улыбающееся лицо его прижато к моему.

— Видать, умеет подольститься к папочке, — предполагает «Фенцл», и простодушные ямочки у него на щеках становятся глубже. — Признайтесь, что я прав, — говорит он мне шутливо. — У каждого родителя бывает свой любимчик.

Действительно ли это так? — спрашиваю я себя. Ондра всегда был для меня напоминанием об Итке, какой я знал ее в дни моей молодости. Изящные движения, маленькие руки, застенчивые жесты. Я долго полагал, что и характером они похожи. Но вот в последнюю нашу встречу с детьми понял, что характер Итки унаследовал не Ондра, а Милан. Открыл я это неожиданно и к собственному удивлению. Не думал, что наши дети чем-то еще могут меня поразить.

Обращаюсь мыслями к недавнему прошлому. Я возвратился домой после операции Узлика. Мой старший сын тоже приехал и вел с Ондрой конфиденциальный разговор. Был недоволен, что я помешал им. Оба взволнованны. Мне даже показалось, Ондра плакал: веки покрасневшие и все время отворачивается. У Милана в лице — строптивость, как бывает у Итки во время наших нескончаемых споров, когда она во что бы то ни стало хочет меня в чем-то убедить.

Что было темой их беседы, узнал я лишь на следующий день.

В то утро мы вставали позже, и я мог наконец немного отоспаться. Милан, однако, был уже на ногах. Успел исправить фен и разобрал пылесос, который у нас плохо тянул. Когда услышал, что захлопала дверь ванной, сделал замечательный завтрак: полную миску гренков, ветчину с яйцами и кофе со сливками. Итка сияла. Давно уже она не приходила на готовенькое. Милан сервировал нам стол. Широкоплечий, коренастый, он в своих полотняных брюках и тельняшке мог показаться неуклюжим как медведь. Но это только казалось. Делал он все быстро и ловко, и я в эти минуты пожалел, что он не стал хирургом. Он бы это сумел и теперь бы уже в нашей области кое-чему научился. Он раскладывал гренки вилкой, и я не без грусти следил за движениями его сильных худых пальцев. Впервые я увидел, как они похожи на мои. При некотором воображении можно было представить себе в них зажим или другой какой-нибудь хирургический инструмент, которым бы они, наверно, хорошо владели.

Я отогнал от себя это видение. Мы стали говорить. Так же как и всегда, когда оказывались вместе, — наперебой и перескакивая с предмета на предмет. Сначала словно бы на общие темы, потом каждый, по привычке, жаловался другому на то, что тяготило его в последние дни. Мы дали этому в свое время название: зализывать раны в кругу семьи.

За завтраком разговор опять вертелся вокруг Узлика и того, что предшествовало операции. Итка рассказывала, а оба сына слушали. И иногда высказывали мне сочувствие.

— В придачу ко всему в операционной у меня стал барахлить отсос, — добавил я.

Милан оживился:

— Что значит — барахлить? В чем это проявляется?

— В последнее время стал какой-то ненадежный. То отсасывает мало, а чуть усилишь ход, начнет так забирать, что вот-вот разворотит прилегающие ткани.

— А кто его регулирует?

— Есть у нас мастер по ремонту аппаратуры, но тут что-то сложное, пока не удается в этом разобраться.

— Если хочешь, я взгляну на этот отсос, — предложил сын.

— Пожалуйста, — киваю без особого энтузиазма. — Только знаешь, это ведь не фен. Думаешь, справишься?

Он засмеялся:

— Пока ничего не думаю, надо посмотреть.

Я пожал плечами. Попытаться, конечно, можно.

Милан пожирал гренки, как топка — уголь. Итка смотрела на него во все глаза. Несколько месяцев его не видели и лишь теперь заметили, какой он уже здоровенный мужик.

— Он на тебя похож, — сказала мне жена.

А когда мы усомнились в этом, принесла фотографию той поры, когда я еще только начинал в клинике. Она была права. Та же хмурая квадратная физиономия, те же непослушные вихры и густые брови щеткой.

— Дорогие родители, вы воспроизвели две точные копии, — смеется Ондра.

Я запускаю пятерню ему в волосы:

— Сходи постригись, мама и та короче носит. Погляди на себя в зеркало!

Мы с Миланом поехали в клинику. Он захватил с собой сумку с инструментами — всегда привозит ее в Прагу и потом нам что-нибудь чинит. Отсос он посмотрел. Объяснил, что он устроен по принципу вибрирующей мембраны, которую регулирует какой-то винт. Отвинтил его и зачистил нарезку — он шел слишком туго. Все это заняло несколько минут. Неужели так просто? Я не мог этому поверить.

Потом мы попробовали отсасывать воду и последовательно — жидкости разной густоты. Отсос снова работал как часы. И очень тонко поддавался настройке.

— Он будет действовать так всегда?

— Конечно. Впрочем, я могу и ошибаться, это ведь не фен!

Те же суховатые, слегка язвительные модуляции голоса. Тот же снайперский словесный прицел. И даже иронические огоньки в глазах, которыми меня нет-нет да и одернет Итка.

Я принял его тон.

— Я вижу, тебя это задело, сын.

Он помотал головой, усмехнулся. Сложил инструменты, и мы зашли на минутку ко мне в кабинет.

— Что ты скажешь об Ондре? — спросил я его, потому что накануне вечером у них, похоже, был крупный разговор.

— Скажу, что не укладывается в голове, как можно было оказаться в подобной ситуации! — загорячился он. — Ее я видел, Ондра мне ее однажды в Праге представил. Она мне определенно не нравится.

— Почему? Она же такая красивая.

— Да, и при этом холодная, как ледник.

Я старался говорить сдержанно.

— В этом плане я ее, конечно, не знаю. Мне вся эта история не нравится. Но Ондра теперь ее оставит. Мне кажется, я его убедил, когда мы обсуждали эту тему.

— Где там! Скорее, он просто поддакивал, а думал по-своему. Я говорил с ним вчера часа два.

Настроение у меня немного испортилось. Но я пересилил себя.

— Быть может, это его первая любовь. В нем еще много детского. Конечно же, это пройдет, надо только время…

Милан с сожалением посмотрел на меня, озабоченно наморщив лоб. Теперь он действительно был живой портрет Итки — в минуты, когда ей страшно за кого-нибудь из нас.

— Что касается этого, папа, — проговорил он тихо, но с особой настойчивостью, — то в обычной ситуации я бы, наверное, думал как ты. Но здесь есть очень неприятная деталь.

Я удивленно поднял брови:

— Неприятная деталь?

— Да. Дело в том, что муж ее давно обо всем знает.

— Как это? Ондра мне говорил…

— Сначала он и мне что-то там говорил… Но это обстоятельство я постарался выяснить прежде всего. Мне казалось невероятным, что муж до сих пор ни о чем не догадывается. Ондра сначала это отрицал. А потом неохотно признался, что тот имел однажды разговор с супругой. Но, разумеется, когда они бывают все втроем, не подает и виду.

— И что об этом думает Ондра?

— Да ничего. Продолжает бывать у них.

— Ситуация, конечно, не из приятных.

— Вот именно, папа. А я спросил у Ондры прямо, знает ли он, почему муж к нему так снисходителен. Ондра пожал плечами: как это можно знать? Так вот, я объяснил ему, в чем тут причина. В том, что ты, папа, его оперировал! Человек этот тебе обязан, а Ондра твой сын. Вот и приходится отплачивать добром за операцию: молчать, когда жена его путается с Ондрой.

Милан ходил возле меня по кабинету, заложив руки в карманы, и чуть не задыхался от бешенства:

— Ондра уверял, что ему такое не могло и в голову прийти: одно к другому не имеет отношения… Но я не отставал… Ведь вы учили нас всегда вести честную игру. Я доказал ему, что это не простой обман, а запрещенный прием. Человек не только тяжко болен, он еще и лишен возможности защищаться. Конечно, заподозрить Ондру в прямом использовании сложившегося положения было бы несправедливо: он до того наивен, что его просто жаль. И все-таки до него в конце концов дошло. Я убедил его, что это грязь, и дальше это продолжаться не может.

— Ты в самом деле его убедил?

— Да, папа. Кто-то должен был помочь ему в этом разобраться. Ведь человек-то он порядочный.

Что можно было к этому добавить? Сам я взял с Ондрой тон наполовину иронический, наполовину менторский и простодушно верил, что он меня послушает. И только Милан смог ему сказать именно то, что нужно. Откуда взялась в нем эта решительность, эта бескомпромиссная принципиальность! Конечно, чтобы убедить Ондру, мало было одних слов. Мы заложили добрую основу в наших детях. И видимо, их связывает нечто большее, чем кров родительского дома.

Что рассказать корреспонденту про моих детей? Ведь не о том же, как, справляя Иткин день рожденья, мы засиделись с ними, пока не заметили, что за опущенными шторами светает, и Эва — самая предприимчивая из них — предложила всем поехать за город, на участок. Могло бы это представлять для «Фенцла» интерес?

А между тем все тогда было так чудесно, что об этом невозможно и забыть. Эва встала и быстрым движением подняла штору, как театральный занавес. Мы сидели сомлевшие, устало развалясь по креслам. На столе — бокалы недопитого вина, в чашках — высохшая кофейная гуща. Побледневшие лица, сощуренные веки — ну прямо кролики, которых кто-то разом вытащил на свет. Смотрели друг на друга и смущенно улыбались. И только Эва стояла этакой Юноной, свежая, словно и не было бессонной ночи, уже заметно округлившаяся в талии, красиво разрумянившаяся, с тяжелым узлом темных волос на затылке, который так подчеркивал ее женственность.

— Ну как? Принимается предложение встретить восход солнца возле фургона?

Милан комично вытаращил глаза. Ондра жестом показал, что сейчас упадет в обморок от подобного предложения. Я принял его как слабую остроту. И только Итка отнеслась к этому серьезно:

— Вот было бы достойное завершение вечера! Только кто сядет за руль?

— Эва, конечно. Она пьет кока-колу! — засмеялся я.

Через полчаса мы уже втиснулись в машину. Итка еще успела сунуть в сумку продукты, припасенные для воскресного обеда. Милан с Ондрой добавили к этому две-три бутылки вина.

Солнце вышло как по заказу, едва мы уселись на ступеньках фургона. Эвин муж еще накануне приехал сюда с маленькой Аниткой. Услышав шум подъезжавшей машины, поставил на печурку кофейник.

Это было незабываемое утро. Восход солнца, роса на траве, душистый горячий кофе, и все наши дети с нами. Эва, безусловно, счастлива; Милан и Ондра льнут друг к другу, как встарь. У всех впереди полноценная, интересная жизнь. И рядом Итка, которая неотделима от меня, как лист от ветки.

Что бы мог написать обо всем этом «Фенцл»? Разумеется, это часть моей жизни — но это лишь другая сторона той твердой звонкой медали, имя которой человеческая судьба. Мое детство, любовь, семья — все это исключительно и неповторимо только для меня. Моя частная жизнь — только моя, и никому другому ее не понять.

Я встал.

— Знаете, друг мой, — убежденно сказал я, — оставим-ка эту семейную хронику. Предлагаю вам вот что. Если хотите, наденьте халат и пройдемте со мной по отделению. Можете и с больными поговорить, они вам с удовольствием кое-что расскажут. Их судьбы читателю, право же, интересней каких-то семейных реликвий. Тут уж о всех последних операциях узнаете.

Он ухватился за мое предложение. Заманчиво было походить среди больных в белом халате. Я мысленно упрекнул себя за то, что не догадался предложить ему этого раньше — не потерял бы столько времени. А у меня там два-три случая ну так и созданы для журналиста. Например, старушка, у которой отнялись ноги и которую я сначала не хотел оперировать, потому что ей семьдесят пять лет. Потом мы удалили у нее спинномозговую опухоль, и вот пожалуйста — старушка ходит. Не верила, что операцию переживет и что когда-нибудь опять встанет на ноги. Сегодня это непреложный факт.

Или маленькая Яничка, чудесная девчушка, которой еще нет шестнадцати. Ее прислали к нам тоже со спинномозговой опухолью, а оказалось — гнойный очаг в позвоночнике. Боли, должно быть, очень ее мучили, не могла шевельнуться на койке и все-таки была приветлива и терпелива. Теперь все у нее в порядке, несколько дней нормальная температура, не сегодня завтра выпишем.

А то еще — старый рабочий, ему давно за шестьдесят, но он до самого последнего времени работал. Мы удалили ему остеофит — большой шип, выросший на одном из шейных позвонков. Больной ослабел, мышцы руки атрофировались. Сразу же после операции исчезли резкие боли, которые его мучили. Движения стали координированными…

Несколько человек поступили с выпадением дисков. Большинство их страшно боялось операции. Теперь все у них хорошо. Наверно, признаются корреспонденту, что страхи их были напрасны.

Нет, день сегодня какой-то заколдованный. У сестринского поста наталкиваемся на душераздирающую сцену. Уткнувшись в плечо операционной сестры, плачет палатная сестра Ганка. В чем дело? Вскочила, прикладывает платочек к глазам.

— Простите, пан профессор, но это просто невозможно вынести. Марта больна, приходится работать за двоих — а этот Вельда из тридцать второй… — продолжать она не может — заходится судорожным плачем.

Я беру ее за плечи.

— Ну что ты, Ганка? Со мной пришел коллега, хочет посмотреть больных, — говорю я в надежде отвлечь ее от жалоб.

«Фенцл» широко улыбается — роль коллеги ему импонирует, — но на сестру впечатления не производит. Неприязненно покосившись на него, обиженная продолжает:

— Этому Вельде вы разрешили встать. А он забрал себе в голову, что я обязана носить судно ему в постель. Недавно опять вызвал: «Почему не сделали инъекцию из красной ампулы?» Объяснила, что доктор этого не назначил. А он хамит. Зеленый, видите ли, обещал, что ему будут вводить ее каждый день, и я обязана подчиняться.

Новый поток слез.

— Что, на нас каждый может орать? Разорялся на всю палату: мы только знаем на посту сидеть — кофеек распивать да покуривать. Пошел бы посидел немножко вместо нас!..

Произношу обычные в таких случаях фразы: сестра должна быть выше подобных разговоров. Некоторые пациенты имеют склонность конфликтовать с персоналом, мы это знаем и не можем на них обижаться — в конце концов, это больные люди. Поздней, когда им станет лучше, они, пожалуй, и оценят нашу заботу.

Она уже не плачет. Обиженным голосом перебивает меня:

— Едва ли, пан профессор! Я ему говорю: «Вы радуйтесь, что операция прошла удачно». А он: «Чему радоваться? Что позвоночник раскроили? Прошло бы и так!»

Улыбка на губах моего спутника погасла, он вопросительно взглянул на меня.

— Пройдемте по палатам, — быстро сказал я. — Нет, спасибо, сестричка, можете оставаться на месте.

И все-таки экскурсия, кажется, удалась. Малышка Яничка, хорошенькая как картинка, сидит теперь возле постели в кресле. Захлебываясь, начинает мне рассказывать, как уже сделала три шага и, кажется, могла бы танцевать, такую ощущает в ногах легкость. Без приглашения сбрасывает воздушный халатик. Под рубашкой, на позвоночнике, — приклеенный пластырем квадрат марли. Приподнимаю наклейку, чтоб «Фенцл» увидел хоть какой-то след наших усилий. Рубец чистый, сняты швы…

— Ну вот, полный порядок, — говорю ей — Когда все заживет, поедешь на курорт. К осени будешь действительно танцевать.

— Не могу передать, как я вам благодарна!

Глажу ее по волосам. Они кудрявые и нежные, как у ребенка. Но, видимо, она хочет сказать что-то еще. Краснеет, делает судорожные движения горлом.

— Вы разрешите… разрешите обратиться с одной просьбой?

— Пожалуйста. О чем ты хочешь попросить?

— Я… У меня тут есть один знакомый мальчик. Я подумала, нельзя ли ему приходить сюда ненадолго каждый день. Он бы меня поддерживал, мне легче было бы тренироваться.

Вздыхаю. Хорош, оказывается, бесенок эта маленькая барышня!

— Посмотрим, Яничка, — отвечаю неопределенно. — А может, больше силы у папы?

Яничка надувает губки. Длинные ресницы жалостно моргают. «Фенцл» ухмыляется. Бросился к выходу из палаты первым.

В коридоре меня уже караулит больной из тридцатой. Тоже недавно оперирован по поводу выпадения диска. Стоять ему еще трудно — приходится опираться на палку.

— Пан профессор, — просит он вполголоса, — не разрешайте, чтобы к этой барышне ходили посетители! Она тут познакомилась с моим парнем, и он в нее без памяти влюбился. Каждый день к ней заходит в палату. Сестры уже хотели вам жаловаться. Откалывает номера почище Фанфана Тюльпана. Вечером перелез через забор и разорвал штаны. Ума не приложу, что с ними делать?

Нет, кажется, я вижу дурной сон. И это — старая, заслуживающая доверия клиника!

— Зашить! — категорично отрезаю я и решительно прохожу к следующим палатам.

«Фенцл» идет рядом, давясь от смеха.

— Тут не соскучишься, — комментирует он происходящее по-своему. — Мама тоже придет из больницы и такое иногда расскажет — со смеху лопнешь!

Настроение у меня испортилось. Кажется, никогда еще тут не было такой расхлябанности. Больные делают что хотят, в палатах посетители, хотя это запрещено. А некоторые пациенты так заносчивы, как будто они не в больнице, а в отеле. Надо будет поговорить об этом с Румлом и с доцентами. Прежде я мог прийти сюда в любое время и всегда заставал порядок и спокойствие. Сестры предупредительны; пациенты — учтивы и признательны.

— Не принимайте близко к сердцу, — утешает меня молодой журналист, уловив мое настроение. — Люди уже отвыкли стоять по стойке «смирно». Прекрасно понимают: вы для них — а не они для вас.

Вот так. Это называется авторитет врача! Снова сдерживаю смех. Представляю, как расхохочется Итка, когда я расскажу, какую сентенцию выдал мне корреспондент.

В следующей палате — старушка Стокласова. Теперь и она сделала первые шаги. У соседок, по обе стороны от нее, тоже прооперированы диски.

— Сколько вам лет? — шутливо спрашиваю я ее. — Шестьдесят?

Она принимает нашу обычную игру:

— Да что вы, пан профессор, два месяца как семьдесят пять стукнуло.

Я кручу головой, как бы не веря. «Фенцл» рядом важно надувает грудь в белом халате и успешно меня имитирует. Стокласова хватает мою руку.

— Я вам не верила, думала, что со мной все кончено. Ноги были как колоды, я их вообще не чувствовала. А потом стала надеяться. Сказала себе, что рак вы бы не стали оперировать.

Расспрашиваю, что нового. Обе соседки с жаром отвечают за Стокласову, у которой глаза на мокром месте. Аппетит у нее хороший. Дошла самостоятельно до умывальника.

Больная обращает на меня взгляд, полный любви и благодарности, и неожиданно я чувствую себя пристыженным. Какая тут особая заслуга — просто наша обычная работа.

— Смотрите-ка, у вас даже прическа, — хвалю я, по привычке говорить больным приятное, ее седые кудерьки, замысловато обрамляющие покрасневшее лицо.

Вот тебе на! Закрыв ладонями лицо, больная горько зарыдала.

— Пани Стокласова, что с вами?

Не отвечая, продолжает жалостливо всхлипывать. Я вопросительно взглядываю на соседок. Тем только этого и надо — ждут не дождутся, когда смогут выложить ее печальную историю.

У старушки есть дочь. Такой подарочек — врагу не пожелаешь! Когда Стокласова лежала дома без движения, дочка там даже не показывалась. О больной заботились соседки. Когда мы сделали ей операцию, пани Стокласова передала, чтоб дочь пришла хотя бы ее причесать — дочь у нее работает парикмахером.

Вчера она наконец пожаловала. Старушка до того была рада! Сразу же похвалилась, что опять будет ходить, ноги у нее уже не мертвые.

— Счастье твое, — сказала молодая. — А то пришлось бы ехать в богадельню.

Говоря с матерью, едва цедила слова. Несколько раз повторила обеим соседкам, что квартира у нее маленькая, так что и думать нечего, чтобы мать из больницы поехала к ним. Волосы ей все-таки уложила. Принесла с собой даже фен и бигуди. Но, окончив, назначила плату — четырнадцать крон. Двенадцать — за укладку и две — за дорогу.

Я молчал. Это было как отрывок из бальзаковского романа.

«Фенцл» не выдержал. Присел на край постели и обнял старую женщину за плечи.

— Не плачьте, ну пожалуйста! — сказал он взволнованно. — Ведь вам теперь и не понадобится ваша дочь. Здесь вас поставили на ноги, будете бегать как молодая. А я приеду на вас посмотреть. Хотите? Ну, улыбнитесь. Правда приеду, дайте адрес!

Она и в самом деле перестала плакать. Растроганно взглянула на него.

— Да что вы, доктор, еще вам не хватало думать о старухе…

Он вздрогнул. Вспомнил, что белый халат на нем только случайно. Сконфуженно поднялся. Но этим своим непосредственным порывом очень меня подкупил.

— Если доктор говорит: приедет, значит, приедет, — помогаю ему выйти из неловкого положения. — А вам действительно нечего бояться. Сможете сами себя обслужить.

Мы вышли в коридор. «Фенцлу», должно быть, уже тяжко все это выдерживать.

— Ну как? Хотите, чтобы мы продолжили обход?

Да. Он признался, что только теперь начал немного постигать суть нашей работы. Его статья могла бы называться «Обход послеоперационных палат». Как я на это посмотрел бы.

— Что-то не то. Может, придумаете более удачный вариант, мы ведь еще не кончили.

Я повернул ручку двери в следующую палату.

— Сейчас увидите этого Вельду, что конфликтовал с сестрой.

Но сразу же за дверью вижу Ду́ду, старого мастера, работавшего на металлообрабатывающем станке. Шея его обезображена длинным рубцом — не просто было подойти к остеофитам у него на позвонке. Осматриваю ослабевшую руку. Пациент молчит. С тревогой ждет, что я скажу своему спутнику.

Потом несмело спрашивает:

— Наладятся мои дела, пан профессор?

— Наладятся, — заверяю я. — Правильно, что пошли на операцию. Рука бы у вас все слабела и слабела.

— Да я на все пойду, лишь бы поправиться. Что я такое без своих-то рук?

Он помолчал, взволнованно глотнул:

— Жена скончалась, дети уж давно разъехались. А по работе у меня друзья. Я вот тут начертил кое-что — для рационализации… Наши, на фабрике, обещали собрать. Что же я стану делать дома?

Небольшой, коренастый, он стоял рядом, как дуб, крепко связанный корнями с почвой. Простыми словами выразил сейчас важное жизненное кредо: что бы он делал без своей работы? Как мне это понятно!

Адепту журналистики будет о чем поразмышлять. Подходим к следующим койкам. Оперированные по поводу выпадения дисков. Один, второй, третий… У первого еще не совсем прошли боли. Второго беспокоят неприятные ощущения ночами. Советую чаще поворачиваться на бок.

— Ну так и есть! — довольно восклицает он: именно это ему помогает днем.

Третий оперированный — Вельда. Жду лобовой атаки. На койке перед нами плотный мужчина в пижаме, такой пестрой, что в глазах рябит. У него круглое румяное лицо, напомнившее мне его преподобие, учившего нас в школе. И даже пальцы пристойно сцеплены поверх одеяла, будто он читал молитвы. Как ни странно, жаловаться он, видимо, не будет.

— Вы делаете чудеса, — выдает он мне аванс. — Я был просто калека, жена вам подтвердит. Все говорили: «Никуда не ходи. Ты понимаешь, что такое резать позвоночник?.. Ноги отнимутся!» — «К пану профессору, — говорю, — хоть с завязанными глазами, это мастак. Если уж не поможет он, кто же тогда поможет?» До смерти буду вам благодарен. И в газеты пошлю — объявить благодарность вам, врачам, и сестричкам. Из всех соседей я тут самый молодец — прямой, как тополь. Сегодня первый раз стоял.

Он сползает с постели, вернее, подкатывается к ее краю, потому что садиться ему еще нельзя. Поднимается на цыпочки, чтобы я поглядел рубец. Соседи по палате смотрят с кислым видом. Должно быть, он уже порядком надоел.

Не знаю, что и думать. Откуда в нем такая перемена? Может, боится, как бы не нажаловались сестры. Проходим дальше. Еще никогда обход мне не казался таким утомительным, жалобы больных такими мелочными, а слова, которыми они передо мной заискивают, такими фальшивыми. Но «Фенцл» на этот счет явно другого мнения. Держится так, словно добрался до самых истоков великолепного сенсационного репортажа.

Когда мы вернулись ко мне в кабинет, там уж сидела Итка. Она знала о визите молодого корреспондента и, кажется, решила не сходить с места, пока репортаж не будет закончен. Я представил их друг другу. Она без всяких околичностей сказала «Фенцлу», что по плану на сегодня у меня еще дела, так что пускай он поторопится. Посмотрев на нее недоверчиво, он, видимо, решил не принимать ее всерьез. Уселся против меня и снова распахнул блокнот.

— Итак, где мы остановились? — рассеянно произнес он. — Тут несколько заметок о вашей молодости, о семье… Кое-что записал о мальчике, которого вы оперировали. Теперь надо все это как-то объединить. Те случаи, которые я видел наверху, тоже интересны. Но надо охватить все это шире.

Он сделал жест рукой, изображающий, должно быть, широту охвата. Встал, прошелся по комнате, опять покусывая кончик карандаша. И обернулся ко мне:

— Вы понимаете, что я имею в виду?

Не знаю, как мне удалось сохранить серьезный вид.

— Понимаю, — заверил я его, как послушный ученик. — Надо охватить все это шире.

Итка пулей вылетела к секретарше. Я дорого бы отдал чтоб увидеть, как она сидит там в кресле, помирая со смеху.

«Фенцл» стоял рядом и пронзал меня своим взглядом фанатика. В эту минуту он определенно напоминал Эрвина Киша[48].

— Скажите мне конкретно, чем та операция выделялась из ряда других. Оперируют во всем мире. Есть целый ряд текущих, повседневных операций. Вы, может быть, сделали что-то впервые? Нашли особый метод, являетесь в чем-то новатором?..

— Но я ведь уже говорил, — отозвался я хмуро. — У мальчика была опухоль, за которую никто в клинике не стал бы браться.

— А в других местах? В другой клинике или в другой стране?

Я вздохнул:

— Откуда я знаю. Вот будет международный конгресс, поговорю об этом с коллегами. Как вообще можно сравнивать? Тождественных случаев не бывает.

— Я знаю, — сказал он нетерпеливо. — И каждая ситуация неповторима, это известная истина. Так что́ там было особенного? Скажите мне! Но так, чтобы было понятно. Вы не должны забывать, что обычный человек в этом полный профан.

— Нет, этого я не забываю.

Мне хотелось свернуть ему шею. Я взглянул украдкой на часы — и остолбенел.

Итка вошла совершенно другим человеком. Никто бы не подумал, глядя на нее, что она сейчас только хохотала до упаду.

— Я попросила секретаршу сделать нам кофе, — сказала она, садясь, — тогда это у вас пойдет живее. И вообще, покажите мне, что вы успели. Если хотите, я попробую помочь. Профессору дадим немного отдохнуть.

«Фенцл» удивленно вытаращился, потом все-таки передал блокнот. Должно быть, безапелляционный тон ее подействовал на него гипнотизирующе.

— Так, это можете оставить… Тут о семье можно кое-что повычеркивать, все равно это никому не интересно. Хотите дать наше семейное фото? Конечно, почему бы нет, это, может быть, даже лучше каких-нибудь бестолковых разглагольствований.

Она благосклонно проскочила сообщение о хирургических вмешательствах каменного века. Заметила моему молодому товарищу, что кока, которая применялась для приглушения боли, пишется с одним «к». Продиктовала кое-какие выдержки из истории отечественной нейрохирургии. Потом прочла то, что он написал об Узлике, и презрительно отстранила блокнот.

— Ну нет, такое не пойдет! — отрезала она. — Что это за желудочек? Вы написали: «Желудочек был переполнен опухолью».

— Да, но… они так сказали… — растерянно пролепетал «Фенцл».

— Тут все гораздо сложней! В мозгу имеется желудочковая система. Третий желудочек, четвертый желудочек, боковые желудочки. Нельзя написать просто «желудочек». Или вот тоже: «У него на несколько минут остановилось сердце»… Кто вам сказал, что это длилось несколько минут? Профессор этого сказать никак не мог! Вы знаете, что бы тогда было?

— Я представлял себе, что это длилось несколько минут. Но, если это длилось меньше, я могу поправить.

— Или вот тут: «Профессор намеренно сделал у него в черепе маленькое отверстие, чтобы оно не мешало ему, когда он вырастет». Разве так формулируют? И зачем вообще вы хотите описывать эту операцию так подробно? Ход ее ни для кого не имеет значения. Это был сложный случай, опухоль убрали, операция окончилась успешно. Не кажется вам, что этого вполне достаточно?

Корреспондент сидел глубоко уязвленный, но не отважился и пикнуть. Пани Ружкова принесла всем по чашке кофе. Уголки рта у нее вздрагивали — будто ее кто щекотал. Итка бросила себе в чашку кусок сахару и задумалась на мгновенье. Потом категоричным тоном приказала:

— Берите карандаш, я продиктую вам дальше.

Она начала с того, насколько трудоемка наша область медицины. Что операции на головном и спинном мозге требуют глубокой профессиональной подготовки. Упомянула о том, что процент смертности в нашей клинике уменьшается год от года. Перечислила новые методы, внедренные в операционную технику за последние двадцать лет. Подчеркнула, что в небольшом лечебном учреждении на несколько десятков коек удалены за этот период сотни опухолей, несколько сот сосудистых аномалий и кровоизлияний и что тут оперативным путем лечат эпилепсию. Отметила микрохирургическую технику, которая особенно важна при повреждении периферической нервной системы. Не забыла ни публикаций, ни лекций, ни награждений, которых была удостоена клиника.

«Фенцл» строчил как заведенный. Один раз у него затекли пальцы, и он вынужден был потрясти рукой, но теперь уже не казался запаренным, а весь так и сиял. Он записал все о замечательных достижениях нейрохирургии. Именно так, как я себе с ужасом представлял, когда он в первый раз пришел ко мне и я хотел отбояриться от интервью. Теперь дошла очередь до профессора и его личных заслуг в развитии этой области медицины. Он исчеркал еще две страницы размашистым полудетским почерком.

— Уф, — произнесла наконец Итка. — А может, хватит, пан корреспондент?

— Да, безусловно, пани профессорша, — учтиво залопотал он. — Считаю, что этого хватит. Вот разве только две-три строчки о том, какова будущность у нейрохирургии….

Единственное, кажется, чего еще недоставало моему первоначальному представлению о репортаже!

Итка замерла. Карие глаза ее были широко распахнуты и ничего не выражали, точно она спала. Казалось, она вот-вот вскочит и вытолкает несчастного парня взашей. Но вместо этого она взяла в рот кусок сахару и сказала:

— Будущность у нейрохирургии? Прекрасная. Так и пишите!

Владо Беднар КОЗА

Перевод со словацкого Н. Замошкиной

Vlado Bednár

Koza

Bratislava

«Smena»

1980

© Vlado Bednár, 1979, 1980

ПРЕДИСЛОВИЕ

Подобная история случиться могла когда угодно в прошлом. Скажу вам больше: история банальная такая случалась многократно, но только козы были всякий раз иные…

Карьеризм, зазнайство, стяжательство, а тем более мещанство — болезни не новые. Но им подвержен и наш современник. Правда, нынешний мещанин настолько модернизировался, что и эти «недуги» былых эпох, так сказать пережитки в сознании, приспосабливает к новой действительности, нещадно эксплуатируя последние достижения техники, искусства, философии. Да еще с каким успехом! Социализм ему чужд, но он живет припеваючи, используя его как дойную корову, а кормят и ухаживают за ней пусть другие. Он же лелеет свою частную козу, всячески ее опекает, обеспечивая разные льготы.

Моя история, конечно, не только о кинематографии или телевидении и уж, ясное дело, ни о ком из реально существующих лиц. Она могла произойти, к примеру, в конструкторском бюро машиностроительного завода или, скажем, в каком-нибудь универмаге.

Но коза совершенно конкретна, мои герои и подталкивают ее наверх, и доят ее.

К сожалению, мы сами предоставляем им такую возможность, создаем подходящие условия. Требуем критики, сатиры, юмора, а между тем смотрим сквозь пальцы на маленькие мошенничества, открывая мещанству, так сказать, оперативный простор. И в то время, как мещанин вовсю процветает, бедняга критик, сатирик греет свой кофеек на спиртовке Бунзена. Зачем наживать себе врагов, рассуждает он, коль мы привыкли обходиться юмором из дедовских календарей?

Бродя по свету, я частенько изумлялся, насколько активны, находчивы, целеустремленны и бескомпромиссны эти нынешние золотоискатели. И вот написал книгу, чтобы хоть частично наметить их контуры и обозначить новые координаты. Ведь подобные случаи обходятся нашему обществу совсем не дешево.

Но может возникнуть вопрос: а где же здесь положительный герой? А у Ильфа с Петровым он был? Положительным героем станет тот читатель, который правильно поймет мою историю и тем самым возвысится над ней. Возвысится над людьми, подобными героям книги, если сумеет разглядеть их в жизни.

Автор

БАНАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

1 БУДНИЧНЫЙ, ЗАУРЯД-БЕЗДЕЛЬНЫЙ БЕЛЬМОНДОВСКИЙ ПОНЕДЕЛЬНИК

Пасмурное утро приносит искусному фотографу Гуштафику подлинное удовлетворение. Вот, полюбуйтесь, действительность снова приспособилась к его художественному ви́дению! Перспектива серых и расплывчатых силуэтов улиц поразительно похожа на технически несовершенные моментальные снимки из периодики, отступающие сумерки и туман играют ту же роль, что и сетка клише. Истый фотограф Гуштафик следит за заграничными журналам и уверен, что с легкостью может добиться того же эффекта: он натирает линзу аппарата разными мазями и эмульсиями, держит негативы в растворах разной температуры. А фотоувеличитель? Он просто над ним колдует. Но, как ни бейся, ему не часто удается с контрастного негатива сделать позитив цвета, так сказать, снежной каши под колесами машин. Такой, что хоть сразу вставляй в паспарту и посылай на конкурс. Но сейчас — вот оно, это утро, оно подтверждает жизненность и правильность его поэтического принципа видения мира. Не хватает только текста под снимком, чтобы каждый знал, с чем имеет дело. А придумать такой текст иногда ох как непросто. Ну, к примеру, не у каждого хватит фантазии назвать это утро «из цикла „Метаморфозы горизонталей IV“». А мы — да, мы можем. Впрочем, как знать, не говорит ли в нас зависть.

Схватка ночи с днем еще не решена, хотя, сдается, день в лучшей форме и незаметно приобретает территориальное преимущество. Это момент неопределенный, которым легко злоупотребить. Им начинаются будничные киноистории из жизни английских безработных и дешевые, но тем более захватывающие авантюры их беспринципных соотечественников-гангстеров из лондонского преступного мира. К счастью, у нас нет ни тех, ни других, но тем больше мук писателю, решившему придумать что-нибудь увлекательное.

Из парков возвращаются первые унылые владельцы выгулянных псов. Они попались на удочку собственным деткам, уступили их мольбам купить вот такого, малюсенького щеночка. Сейчас, окутанные ночным туманом, как баржи на Дунае, они бороздят улицы, тщетно ломая себе голову над проблемой, кому бы подсунуть песика на время отпуска в Болгарии. Даже странно, почему на перекрестке они не дают пронзительного гудка причаливающих кораблей.

Из окна второго этажа им на головы вытряхивает пыль из тряпья цвета плесени гражданка, одна улыбка которой могла бы гарантировать ей почетное членство в Союзе злыдней. Ее котяра, демонстративно умывающийся на подоконнике соседнего окна, служил бы в этом же Союзе по крайней мере на должности секретаря или референта по вопросам культуры. Он только что позавтракал сырой печенкой и презирает нас, презирает все, он нигилист, а попросту — кот.

Первая атака на молочную позади, схлынул поток женщин в бигуди, шелковых халатах и теплых домашних туфлях с помпончиками; теперь, сжимая в потных кулачках смятые бумажки со списком покупок, спешат дети с таким сознанием важности порученного дела, что у них трясутся головенки на тоненьких шейках. Продавщица уже оповестила всех знакомых, что какой-то пьяница снова утащил из ящика перед входом не меньше шести рогаликов. Вскорости начнут появляться запыхавшиеся секретарши: эти просят слойку и йогурт для себя и по счету смолоть кофе.

Не пытайся, глядя на пешеходов главной улицы, быть физиономистом! Если ты, к примеру, убежден, что вот этот — типичный бюрократ, то вскоре тебе придется разувериться в своей проницательности. Все что-то бормочут или насвистывают под аккомпанемент трамвайных звонков и гудков автомобилей. Громадная дыхательная машина под асфальтом города работает вовсю.

Вдоль улицы шеренгой шагают мусорщики, спереди на тележках у них прикреплены букетики живых цветов — вклад их начальника в компанию «За самый красивый город». Их обгоняет грузовик с ракетой — огромной вращающейся мешалкой на хребте, он ставит на дорогу знаки бетонными лепехами: шлеп, шлеп.

Мимо промчалась «Татра-603», из которой выглядывают улыбающиеся физиономии, явно в предчувствии приятной командировки. Но машина дальше перекрестка не доезжает, там ей уже улыбается милиционер в накрахмаленных белых крагах и бодро спрашивает:

— Товарищ водитель, знаете, какое нарушение правил движения вы допустили?

Один из нетерпеливых пассажиров пытается предупредить события:

— Янчи, не бойся, у меня знакомый в «Закруте»![49]

К счастью, внимание постового привлекла машина автошколы, беспомощно вставшая посреди перекрестка. Сзади ей все настойчивее гудят, но мотор заводиться не желает. Инструктор бесится, начинающая водительница трясется, такого она себе и представить не могла, наконец, совместными усилиями они столкнули машину с перекрестка, и она пустая сама покатилась вниз по улице, оба пассажира помчались следом, и, как безнадежный аутсайдер, за ними устремился милиционер с книжкой штрафных талонов в руке, поощряя фаворитов цитатами из правил уличного движения. Нам неизвестно, чем кончился этот увлекательный забег; удара мы не слышали, официального коммюнике опубликовано не было.

На трамвайной остановке, возле овощного ларька с увядшим сельдереем, стоят два музыканта в черных двубортных костюмах, с белыми, как у мимов, лицами и искусственными белыми цветами в петлицах. Не иначе они возвращаются со свадьбы.

Аккордеонист открывает чехол аккордеона, набитый жареными шницелями, и угощает контрабасиста и прохожих. Контрабасист пытается вытряхнуть из контрабаса мелочь на трамвайный билет. В конце концов ему это удается, и по тротуару прыскает фонтан монет, освежающий одним своим видом. Оба поют вполголоса старый шлягер:

Красотка сеньорита, по имени Марита, на балконе каждый вечер от глаз чужих укрыта…

Что-то в этой песне их ужасно смешит, контрабасист просто захлебывается от смеха:

— Вот так ветры, вот так ветры, так не суметь и моей бабусе! — выкрикивает он радостно после первого двустишия. А окончив строфу, добавляет: — Вот так бредни, вот так бредни, так не сумел бы и мой дедуся!

Смешно!

Появилась трамвайная контролерша, как ей и положено, в болонье, с большой бляхой, которая прямо-таки тянет ее к земле. Держа в руке блокнот, она дефилирует среди ожидающих и авторитетно бубнит:

— Пятый идет как третий, первый идет в парк, у Мандерле пересаживайтесь на автобус. Второго не ждите! Пятый идет как третий!

— Вот так враки, вот так враки, так не загнуть даже мне! — комментирует контрабасист.

Пассажиры поначалу волнуются, потом успокаиваются и ухмыляются, они знают свое и более или менее терпеливо ждут дальше. Переубедить их невозможно. Только один из так называемых искателей правды, которые всегда найдутся в толпе, считает долгом спросить:

— Как же тогда доехать до Паленера?

Всем неловко.

Взгляды контролерши и ожидающих (знаем, мол, мы таких, вечно недовольных) заставляют его умолкнуть.

Перед газетным киоском стоит длинная очередь, как это ни странно — из одних мужчин. Покупают «Спорт», «Труд», сигареты, трамвайные билеты, никому, боже избави, не приходит в голову выбирать открытки или серии почтовых марок «Весь мир за пять крон». Торопливо разворачивают газеты на последней странице и пожирают глазами центральный заголовок дня:

МЫ ПОКОРИЛИ ГОРДЫЙ АЛЬБИОН!!!

БРИТАНСКИЙ ЛЕВ БЕЗ КОГТЕЙ

ГОСТИ С ОСТРОВОВ НЕ ВЫДЕРЖАЛИ НАШЕГО ОДЗЕМКА![50]

Да выиграй мы у Англии какую-нибудь там мировую войну, и тогда никто не смог бы придумать лучше!

Здесь, в этой самой очереди, стоит и главный герой нашей истории, да-да, любезный читатель, это некий Карол Пекар. Хотя перед нами в утреннем обзоре уже не раз мелькал его силуэт, но только сейчас, нарушив стереотип покупок, он привлек к себе внимание. Он согнулся перед окошком в три погибели, чуть ли не присел, и голову прижал к плечу, чтобы продавщица сумела разглядеть его физиономию. Учтиво поздоровался, можно сказать, даже слишком учтиво, судя по обстановке, так, во всяком случае, могло бы кому-то показаться. Последнее, конечно, зависит от того, каковы виды у самого наблюдателя.

— Целую ручки!

— «Спарты» в твердых коробках нет! — так же твердо, как упаковка упомянутых сигарет, звучит ответ.

— По радио передавали: утром туман…

— А! Это вы!

Недоверие устранено, контакт налажен, пароли соответствуют. Киоскерша для верности тоже наклоняется, устанавливая идентичность, и выпрямляется, довольная. Она сует Пекару журнал, сложенный так, чтобы не было видно обложки с названием. Умей бородатые анархисты быть такими конспираторами, их бы вовек не поймали!

Карол Пекар отступает под дерево с мелкими красными ягодками, которые старожилы называют «бодьоло», и нетерпеливо разворачивает журнал.

С кричаще яркой обложки нам ухмыляется сам Бельмондо с толстой сигарой в уголке рта. Над его головой сияет лаконичная надпись:

ФИЛЬМ

Кстати, о красках: если существуют кричащие, то эти вопят опереточной фистулой, от таких и бетонное укрытие не спасет! Бумажные розы в тире, огромный свадебный торт с резиновым пупсом посредине, открытка с Лазурного берега! Пуншевое пирожное, духи «Живые цветы»! Короче — журнал! Уж эти мне журналисты, ох, журналисты! Краски, подобные журнальным, залили все вокруг. Взгляни, сразу настал день, полный света, веселой музыки; надо всем краем, может, до самой Скандинавии, барометр показывает «ясно».

Мы едем в трамвае и улыбаемся вместе с Пекаром, вместе со всеми пассажирами. Стихи просятся на язык:

И мы пошли по свету в поисках опыта, сияя от любознательности, как диод. А над нашими головами плещутся парусом три золотых волоска Деда-Всеведа…

Какие-никакие, а стихи. Мы, конечно, могли бы высказать замечания, впрочем, не принципиального свойства, но время не терпит, так что воздержимся и промолчим.

Сегодня даже пассажир, едущий зайцем, не кажется таким уж мрачным явлением.

Столица, громко выражаясь, жемчужина Дуная, с ее шумом осталась позади, и вот уже Карол Пекар приближается по пустынной дорожке из бетонных плит к миниатюрному романтическому замку, высовывающему от любопытства свои башенки над верхушками тополей. Пекар весело размахивает портфелем, в термосе бодренько плещется кофе с молоком, вторя гомону подрастающего поколения так называемых певчих птиц. Вышепоименованный заглядывает в журнал и пытается скопировать небрежную мину Бельмондо, но сигара — карандаш — не желает держаться в уголке рта, в общем, впечатление неудовлетворительное.

Пекар прыгает с плиты на плиту, словно по крышам вагонов, но сбивается с ноги.

Энергично бьет ботинком по какой-то ржавой консервной банке, валяющейся в траве, но она оказывается концом железной трубы, глубоко вбитой в землю.

Когда боль в большом пальце стихает, он вознамеривается эффектно перепрыгнуть шлагбаум перед входом. Берет разбег отчаянно, прямо как Фанфан Тюльпан, но в последнее мгновение передумывает и совсем не по-спортивному подлезает под шлагбаум. Однако мы вместе с ним верим, что настанет день, когда он возьмет этот барьер лихим самурайским «флопом» и даже обойдется без гимнастического мата.

Сочная зелень английского газона перед замком соблазняет его на попытку сделать хотя бы кувырок. Возможно, что это упражнение гигиенической гимнастики ему бы и удалось, да только вот пиджак задрался на голову, тем самым нарушив у нашего героя ориентацию в пространстве. Несколько следующих секунд он потратил на поиски ключей, трамвайного проездного и мелочи, которые, словно крысы с тонущего корабля, выбрасываются из карманов при любом физкультурном упражнении.

Посредине луга, как пряничный домик изрядно разбогатевшего кондитера, сияет маленький замок, приглашая подняться по мраморной лестнице и заглянуть внутрь. Но не верьте аромату детской наивности: за многими фронтонами в стиле ренессанс прячутся прозаические мастерские по ремонту будильников. Вот, к примеру, в замке, что стоит в Карловой Веси на острове Сихоть, вместо рыцарского зала мы обнаружили небольшую водопроводную станцию, здесь же за пышным фасадом скрывается строгое оборудование небольшой электростанции, старомодно модерной, начала этого века. Ну, а если уж быть совсем точным, то направляющей трансформаторной подстанции.

Не станем делать вид, что знаем автора этой тихой музыки: сей монотонный романтический напев сочинил не какой-нибудь там Дебюсси, а сам Эдисон, и напевают его электрические приборы. Дворецкого заменили контрольные часы. Увы, увы нашей мечте, казенные металлические шкафчики в гардеробной скрывают одни рабочие халаты.

Но почему избранный нами герой преодолевает это расстояние согнувшись, крадущейся трусцой? Его странное поведение имеет и на сей раз вполне понятный мотив — он опаздывает на работу. Так что нам все ясно.

Вместо обычного интерьера дворянского гнезда нас встречает что-то вроде убежища доктора Но[51]. Непонятные для нас, дилетантов, приборы, вспыхивающие огоньки, двери со знаком черепа и молнии. Но среди всего этого прямо в гардеробной есть и оазис человечности, след личности поэтической. Стены украшены портретами актеров и кадрами из кинофильмов, окна и шкафы заставлены колючими кактусами в цветных горшках, ящичках и банках от консервированной коложварской капусты.

Карол Пекар отрывает титульный лист журнала и прибивает его каблуком ботинка на почетное место; в коробочке из-под гуталина нашлись только коротенькие сапожные гвозди, и, прибивая, Пекар несколько раз попадает себе по пальцам. В результате Ален Делон оказывается на второй ступеньке шкалы популярности.

Пекар снова безуспешно пытается повторить небрежную мину Бельмондо; абсолютно непонятно, как этот парень может держать сигару столь непринужденно — словно родился с ней во рту.

Пекар вынимает из шкафчика эспандер и, поразмыслив немного, снимает с ручек одну из пружин. Но и оставшиеся две устояли перед попытками их растянуть. Казалось уже, вот-вот они уступят силе мускулов, вернее сказать, силе воли, но они, звякнув, стягиваются и больно прищемляют Пекару волосики на запястье.

Однобортный твидовый пиджак нашего героя благодаря нашитым круглым кожаным заплатам на локтях стал практически бессмертным. И пока он не попадет в эпицентр неожиданной катастрофы, Пекара никак нельзя причислять к законодателям моды. Хотя не исключена возможность, что, если спираль моды вернется когда-нибудь к исходной точке, Пекар предвосхитит благодаря этому пиджаку очередные идеи Диоров, но для этого нужно терпение и еще раз терпение. Шведская рубашка, в прошлом коричневая, ныне перекрашенная в черный цвет, вельветовые брюки с отворотами, без комментария, и коричневые полуботинки, «тракторки» на толстенной подошве, пижонски прошитые двухцветным кембриком. Ах ты, боже мой, да это же все принадлежит тому прекрасному времени, когда царило пальто из толстого зеленого губертуса![52] Стрижка «под бокс», хотя не слишком свежая, и свалявшийся коричневый берет отмечают Пекара точным колоритом времени. Господи, или кто там еще, столь же компетентный! Да ведь это же мы, это наша молодость, помните? Девушки тогда носили узенькие черные брючки — «трубочки», а мальчики — брюки-трубы с широкими отворотами, оба крика моды одинаково преследовались недремлющим педагогическим оком. Так же, как на танцплощадке Парка культуры и отдыха следили за тем, чтобы пары во время танца не отпускали друг друга и не выделывали упадническое соло. Ах, мама родная, или кто-то, кто ее замещает, это была мода нашего времени, это же мы, только слегка потрепанные и потерявшие упругость, представители лысеющего среднего поколения, впрочем, из крепкого и добротного материала. Правда, немного вышедшие из моды…

Но давайте оставим эмоции критикам, как говорит на телевидении Кунг Фу[53], ибо из огромного репродуктора, тоже в стиле эпохи, слышится хрип, а вслед за тем и безличный казенный голос:

— Раз, два, три, четыре… Внимание, внимание! Каролу Пекару немедленно явиться в центральный пункт управления! Повторяю! Каролу Пекару немедленно…

Пекар сердито выдергивает провод, но странное дело — вызов продолжает звучать над шкафчиком гардероба.

— …явиться в центральный пункт управления, в противном случае пусть пеняет на себя… Кто там опять балует с радиосетью?

В этом нет никакого чуда, левитации, передачи голосов; сразу за шкафчиком гардеробной находится главный зал, только что гордо поименованный центральным пунктом управления. Встревоженный Пекар проходит через небольшой коридорчик между стеной и разнообразными электрическими приборами и узлами с выключателями и рычагами для регулировки в небольшую нишу, то есть в главный зал, то бишь в сердце подстанции.

Здесь сидит начальник смены Ондращак, дует в микрофон, как сказочный Локтибрада на горячую кашу, и пробует все рычажки своей любимой радиоцентрали из темного красного дерева. С трех сторон нишу ограничивают контрольные приборы, большинство из них даже на первый взгляд не самые новые. У некоторых лопнуло стекло, на иных стрелки движутся лишь тогда, когда по ним стучат пальцем. Окно на заднем плане заставлено кактусами, бутончики на некоторых из них свидетельствуют о намерении цветов вот-вот распуститься. Помещение, гордо именуемое центральным пунктом управления, столь тесно, что вмещает лишь захудалый школьный столик и кухонный стул, уже не раз крашенный грязно-белой краской. Если бы Ондращак соизволил встать, мы могли бы восхититься лежащим на стуле «подзадником», расшитым по образцу, взятому из женского журнала «Дорка» и мастерски воспроизведенному заботливой супругой к некруглой семейной годовщине.

— Опять ты подгадил! — упрекает Пекара Ондращак, похожий на зимнюю снеговую тучу.

— Я из тихого семейства. Орать не надо, уши у меня в порядке, горячая вода вчера была, так что все мы выкупались.

— А если что случится? Кто будет отвечать?

— Так вы же крикнете. Через коридор все слышно.

— Крикнете! Нашелся умник. Нам надо поговорить серьезно, без шуточек. Не считай это придиркой. Что и как, что и как делается и все такое… Не считай, что я строю из себя начальника, выпендриваюсь и все такое…

— Что делается? Чего только не делается, — отвечает Пекар, все еще прекрасно настроенный. — Новости потрясные. Марлон Брандо не принял Оскара, чтобы обратить внимание общественности на тяжелую жизнь индейского племени навахо. Роже Вадим после десятилетнего перерыва опять снимает Брижит Бардо. Кто бы поверил?

— Я бы не поверил! — заявляет начальник решительно, хотя не имел об этом ни малейшего представления.

— Вот видите! Б. Б. играет в фильме «Дон Жуан» роль женщины, которая самоутверждается, соблазняя мужчин. Картина будет, скорее всего, шикарная, но вот будет ли глубокой, это еще вопрос…

— Вот и я спрашиваю. — Ондращак пытается внести в разговор свои мелкие проблемы, но Пекар не позволяет себя перебить.

— …Каскадерша Конни Тильтон из английской телевизионной компании убилась, выпрыгнув из окна, которое находилось на высоте девяти метров. Красота — это еще не все, сказала двадцатидевятилетняя Джекки Лейн, известная в телевидении и кино…

— Не знаю я никаких Джекки Лейн! — решительно сопротивляется начальник. — Хватит, заткнись, не знаю, никого не знаю!

— …Сьюзэн Хэмпшир, Флер из телевизионной многосерийки «Сага о Форсайтах», видится со своим супругом только по выходным дням. В то время как она живет в роскошном особняке в Фулхэме…

Тут уж Ондращак взвыл как степной волк: — А что с работой?! — но ничего этим не добился.

— …ее супруг режиссер Пьер Гранье-Реферре после большого успеха фильма «Август в Париже» живет в обставленной по-спартански холостяцкой квартире в Париже и чертовски занят работой…

— С тобой такого не бывает! — Начальнику смены удается наконец найти правильный полемический тон. — Молодой человек является, когда ему вздумается, и всю смену, как загипнотизированный кролик, глазеет на голых вертихвосток. Отчеты не заполнены…

— У вас здесь что, потерялся мегаватт? Подумаешь, центральный пункт управления, держите меня! Фарадей бы над вами зарыдал и прислал бы вам в подарок эбеновую палочку. Смехота! Я не копаюсь целыми днями вилкой в кактусах и не бормочу по-латыни, как в костеле: «Euphorbia splendes, euphorbia grandicornis»[54].

Только сейчас Ондращак действительно рассердился, долго собиравшаяся гроза бушует вовсю.

— Grandicornis не трогай, ты, Чаплин ушастый, Бельмондо беззубый!

— По крайности я не вор!

— А кто в таком случае вор? Я?

— Каждый, кто себя им считает. Я не ворую в Ботаническом саду кактусы и их отростки… Aloe mitriformis, семейство Asclepiadacae[55].

— Семейство Liliaceae[56], между прочим! Liliaceae! Много себе позволяешь! О тебе-то уж наверняка накрутят многосерийку «Из жизни микробов»! И ты в главной роли.

— Это уж слишком! Никому не позволю сравнивать себя с микробами, амебами и прочими одноклеточными! Только потому, что у некоторых есть диплом! Такого не позволяла себе даже моя собственная мама!

Хотя у Карола Пекара давно нет мамы, в данном или подобном случае ее светлая память приходится кстати. Ага, теперь-то он может воспользоваться благовидным предлогом, гордо хлопнуть дверью и уйти. Тщетно начальник кричит ему вслед, высовываясь в окошко, с риском сбросить несколько сортов и семейств упомянутых растений:

— Подожди, постой, куда ты?

— Пиво пить, куда же еще?

— А я?

— Вы? Что дозволено микробам, то не дозволено начальнику смены…

Ибо такова жизнь, жестокая и бескомпромиссная, как защитники хоккейной команды Торонто «Мейпл Лифз».

2 ДУНАЙСКИЙ ВОЛК И СААНСКАЯ КОЗА

Корчма «У Гря́зного» живет скромной, но почти честной жизнью своей ценностной группы. Это заведение общепита стоит на границе города и деревни, испытывая двустороннее влияние. Несколько ремонтов и реорганизаций не внесли сколько-нибудь принципиальных изменений в его духовную жизнь, поскольку подлинным достоянием заведения всегда была личность заведующего и продавца пива в одном лице.

Так слава о «Грязном» и о его неописуемо наглых манерах не померкнет никогда; тот, кого сей легендарный муж хотя бы раз не вышвырнул из пивной, не может считать себя ее завсегдатаем. Таких завсегдатаев много, по скромным подсчетам, их уже целые поколения. Они могли бы собираться раз в году и устраивать что-то вроде встречи выпускников, если бы это не было излишним и формальным. Ибо завсегдатаи встречаются здесь ежедневно. И поверьте, у них нет склонности к формализму.

Жизнь идет, молодежь беспардонно забывает обычаи отцов; и вот она уже легкомысленно начала называть корчму по прозвищу нового заведующего «У Беккенбауэра», хотя на самом деле его зовут Юлиус Секе. А началось все еще в те времена, когда чемпион мира футбольная команда ФРГ готовилась к дружеской встрече со сборной Югославии. Как только Дюла Секе прослышал об этом из сообщения венского телевидения, он не медля написал самому капитану — «королю футбола» Францу Беккенбауэру. То, мол, и се, не могли бы они по пути в Югославию заглянуть сюда. Дескать, он владелец маленького кафе, с рестораном, так Дюла поименовал корчму «У Грязного», что они, мол, будут его гостями, вся команда вместе с тренером и массажистом, пусть только приедут, уж он угостит их по обычаю древних славян — ешь и пей до отвала, мы добавим, если мало.

Ко всеобщему удивлению, Франц Беккенбауэр письмо заведующего пивной получил, но, к сожалению, отделенный шикарный автобус западногерманской команды так никогда и не остановился перед корчмой, хотя Секе несколько раз начинал готовиться к генеральной уборке. Но его упорство было все же вознаграждено: в один прекрасный день почтальон принес письмо с западногерманской маркой, а в нем фотография самого капитана чемпионов мира с автографом. Сомневающиеся и неверующие смолкли, фотография и посейчас висит на почетном месте прямо над головой Секе, корчму стали называть «У Беккенбауэра». Даже почтовую марку, которую, возможно, лизнул «король футбола», купил на публичных торгах самый главный скептик. И если вы в любое время дня спросите Дюлу Секе про Франца, он высыплет вам пригоршню новостей, о которых узнал из переписки, а в свободное время даже продемонстрирует перед пультом несколько финтов, характерных для неподражаемого короля футбола.

Что потеряли западногерманские футболисты, не заехав сюда, мы, милый читатель, поймем, как только немножко здесь оглядимся.

Уже во дворике перед входом есть — nota bene! — табуретка для любителей посидеть на лоне природы. Сразу, конечно, мы всего комфорта не оценим, ибо сейчас осень, с недалекого Дуная летит комарье, каштаны со старого дерева с чисто человеческой зловредностью норовят шлепнуться на самые неподходящие места, а то и прямехонько в кружки. Зато терпеливому любителю энтомологии раз в сезон посчастливится обнаружить на табуретке редкого жука-богомола. В остальном старый каштан служит опорой для велосипедов посетителей. В глубине дворика мы видим также списанный холодильный пульт и деревянную будку для некоторых надобностей без дискриминационного разделения; в конце концов, никому даже и в голову не придет, что сюда может забрести лицо противоположного пола. Разве что Терка, так ее давным-давно считают за мужика. Постоянным инвентарем является и телега болгарина с лошадью, мудрый взгляд которой устремлен сейчас на пару мопедов на стоянке.

А мы ведь все еще не вошли внутрь! Интерьер тоже не изобилует роскошью. Он скорее строг, целесообразен, но оценить его сможет только подлинный художник и завсегдатай подобных человеколюбивых заведений.

Самое важное и почетное место отведено стойке, чтобы она красовалась у всех на виду, напоминая людям, зачем они сюда пришли. Таким образом и у продавца пива все под контролем, и ему не надобно надрывать голосовых связок, когда требуется направить забаву по другому руслу.

Стеклянная витринка с левой стороны стойки содержит все, на что гость имеет право иметь аппетит: колбасу, рыбу под маринадом, соленые палочки, соевый шоколад «Орион» и медовые конфеты. Правда, безжалостное время наложило свою печать на бутерброды, напоминающие теперь покореженные рыбачьи барки в порту Пирей. Для гурманов всегда наготове банка соленых анчоусов, для заядлых лакомок под стеклянным колоколом настоящие оломоуцкие творожные сырки. Последние так устали от тщетного ожидания этих самых гурманов, что им уже расхотелось даже пахнуть. Многие годы такой ассортимент блюд полностью удовлетворяет основные требования и прихоти посетителей; как мы уже намекнули, здесь посидели бы в свое удовольствие и западногерманские профессионалы. Сами себе навредили, что воротили нос, зато все останется нам.

Выбор сигарет и спиртных напитков на полке за спиной продавца также отвечает разборчивому вкусу посетителей; здесь равноправно, без различия рангов соседствуют дешевые словацкие сигареты «Детва» с дорогими американскими «Пэлл Мэлл», «Старая пшеничная водка» с шампанским. А то, что «Детва» и «Старая пшеничная» пользуются бо́льшим спросом — ну, это только подтверждает мудрость сказок о простоте, честности и конечном торжестве справедливости.

Все столы и стулья в зале почти в порядке, справиться с наплывами посетителей и «мероприятиями» помогает бильярдный стол, который в таких случаях покрывают клеенкой. Столиком для избранных считается первый возле стойки, для постоянных посетителей на полке у продавца имеются даже персональные поллитровые кружки.

Едва громкое шипение возвестит, как вот, к примеру, сейчас, что бочка пива опустела, избранники без всякого приказа отодвинут свой привилегированный столик вбок, чтобы корчмарь мог открыть дверцу в подвал, спуститься по ступенькам вниз и подключить новую бочку.

Сегодня это балладное действие нарушила непривычная какофония. Из подземелья раздались подозрительные звуки, и через минуту заведующий Секе вывел оттуда пьянчужку — «пивную мышь». Как тот проник в подземелье, одному богу известно, но, поскольку он был известен еще и как профессиональный угольщик и истопник котлов среднего давления с дипломом, происшествие не привлекло особого внимания, и какофоническое интермеццо завершилось лишь словесной перепалкой.

Как в каждой пивной, в этой есть свои сильные личности. Одну из них называют Юлиус Гутфройд. Всем посетителям кажется, что они вроде его видели и знают, и они действительно видели и знают его. В этом нет ничего удивительного, он бывает здесь так часто, что корчма «У Грязного» должна была бы быть записана в его паспорте как постоянное место жительства и работы, А что тут такого, иногда он действительно помогает Секе собирать пустые стаканы. Однажды с ним случилась странная история. По какой-то административной ошибке он получил отпуск и провел его с первого и до последнего дня здесь. В тени под каштаном он целых три недели с утра и до вечера хвалился, что вот наконец не чувствует безжалостных тягот ожидания открытия и закрытия заведения. Мы можем поверить ему на слово, это был его единственный и наисчастливейший отпуск.

Гутфройд — человек принципиальный, даже зубную щетку он считает мещанской выдумкой буржуазной цивилизации. Он эмпирик, хотя никогда не слышал этого слова, и из вещей он признает лишь те, которые способен постичь собственными органами чувств:

ром (отечественный)

кирпич (обыкновенный, без дырок)

пять крон (чехословацких, находящихся в обращении)

совок для угля (с ним справится и дурак)

спортивные штаны (по-нашему — треники)

расческа (вещица, удобная для заднего кармана, может пригодиться)

зельц (кормиться-то надо)

таз (по-нашему — лохань).

В существовании артезианского колодца он уже уверен не вполне, карманному фонарю доверяет не слишком, радио, телевидение и космические полеты отрицает полностью. Первый шаг человека на Луне он, подобно многим рядовым американцам, считал рекламным трюком, который отсняли где-нибудь в голливудских студиях; если, конечно, этот самый Голливуд вообще существует; Батя, по его мнению, выделывал этакие трюки уже лет сто назад. И еще почище. К примеру, полуботинки за девятнадцать крон.

Из искусств он удостоил своим вниманием одну татуировку, став ее пламенным и добровольным пропагандистом. Он с удовольствием задирает рубашку и проводит изумленных посетителей по своей минигалерее.

Авторы шедевров неизвестны, о годе создания произведения могут догадываться только специалисты, но стиль четко определенен. С первого взгляда вас привлечет жанровая картинка, изображающая двух домохозяек над кухонной плитой, прекрасное обрамление намекает на связь с кухонными вышивками. Меткая надпись над картинкой объясняет:

ХОЗЯЮШКА МИЛАЯ,

ЗДЕСЬ СПЛЕТНИЧАТЬ НЕЛЬЗЯ!

Наслаждений для взгляда — целый вагон. Здесь, как живые, танцовщицы с острова Бали, пальмы вкупе с кактусами и шиповником, оружие — рубящее, колющее и огнестрельное, а также нечто вроде большого герба города Пардубице. И надписи разного рода, словно татуировщики использовали тело Гутфройда вместо блокнота. Однако прочтем:

КОМЕТА ГАЛЛЕЯ УПАДЕТ НА НАС В 1966 ГОДУ!

САРТИРОВОЧНЫЙ ВАГЗАЛ

МАЯ СУДЬБА — ВЫПУСКНИКИ

УГОЛЬНЫХ СКЛАДОВ

ПРАКЛЯТИЕ ПАЛО!!

ЧЕЛОВЕК — ХРУБКИЙ СОСУД

Мы бы не удивились, если бы предприимчивый пропагандист использовал «хрубкое» тело Гутфройда в агитационных целях, как-то:

СОБЕРЕМ УРОЖАИ БЕЗ ПОТЕРЬ, ДО ПОСЛЕДНЕГО ЗЕРНА!

Хочется взять химический карандаш и, как на клочке газетной бумаги, написать записку:

ВЕРНУСЬ ПОЗДНО,

УЖИН В ДУХОВКЕ — ГЕРТА!

Ага, а о модерне мы чуть было не забыли! Наш знакомец не отгораживается от новых веяний и тенденций, о чем свидетельствует рисунок бородатого протестанта с надписью: Make love, not war![57]

Так как на здешнем наречии «love» означает деньги, а «маке» связано с глаголом «макать», то, очевидно, здесь подразумевается нечто, связанное с любовью к банкнотам и казначейским билетам.

В данный момент обладатель мини-галереи Гутфройд по раз и навсегда заведенному обычаю проводит свою ежедневную ревизию и контроль. И надо отдать ему должное — никакая комиссия не справилась бы с этим более ответственно. В длинном выцветшем плаще болонья он переходит от стола к столу, выведывая, каково состояние финансов у посетителей, ко всем прочим их состояниям он относится без интереса. Основа успеха — незаметно подсесть и зацепиться, что он и старается сделать. Зацепиться — это, можно сказать, его жизненное кредо, впрочем, не только его одного. Ах, сколько похожих поползновений разных лиан мужского и женского пола наблюдаем мы постоянно и в более высоких ценностных группах; по сравнению с этим битва при Грюнвальде была сущей безделицей.

Присесть, закурить из пачки сигарет, лежащей на столе, выклянчить недостающую мелочь на пиво, не сопротивляться, если кто-то из присутствующих за столом тряхнет мошной и начнет угощать все застолье. Только умей уследить за тем, чтобы он не ошибся при заказе.

К сожалению, посетители уже знают эту обветренную всеми трактирными ветрами физиономию, и не успеет он пристроиться, как гонят его прочь, отодвигают от него стулья, кладут на них сумки, шляпы и пальто, прячут в карман сигареты, крепче держат в руках стаканы. Словом, готовятся защищаться до последней капли содовой.

Кое-какого успеха, впрочем, он добивается у стола картежников, хотя у последних бывает аллергия как раз на тех, кто присаживается. Но руки-то у них заняты картами, так что они почти беззащитны. Гутфройд, не долго думая, уверенно хватает наполовину опорожненную пол-литровую кружку и выпивает ее до дна. Пиво ему по вкусу, но уровень игры и особенно торговли его не удовлетворяет. Убогая игра, машет он рукой, смотреть тошно, и отправляется дальше в свой инспекционный путь.

Когда у человечества черный день, ему не поможет даже миссия ООН. Когда народ в пивной настроен бесчувственно, как, например, сегодня, то даже Гутфройд не добьется своего добрым словом и должен предлагать взамен денег какой-то эквивалент. Эквивалент может быть самым разным, удивляющим своей небанальностыо. Прошлый раз, например, Гутфройд предлагал гигантский пыльный филодендрон, смахивающий на тот, что стоял в районном национальном комитете II в конце коридора, прямо напротив соцбытотдела. Видели однажды, как он тащил бесхозный, но вполне приличный матрац. А то завладел гипсовым макетом какого-то микрорайона, правда, без таблички с фамилией архитектора и названием микрорайона. Она отклеилась и по дороге потерялась.

Сейчас он толчется здесь с живой козой. Тянет ее на цепочке от стола к столу и пытается кому-нибудь всучить, а коза с любопытством посматривает в карты картежников и, если кто-то из них объявит «пики», пытливо оглядывает его, склонив в раздумье головку. Гутфройд уже давно не видел монеты крупней пяти крон, и его торги впрямую соответствуют его финансовому кругозору.

Вдруг в пивную входит ужасно разобиженный человек и начинает запивать свою скорбь прямо возле стойки.

— Сто граммов «смеси» для микроба!

Для Гутфройда это прямой вызов подключиться к творческой беседе. Но «Беккенбауэр» молча указывает надпись на боковой стене возле темной репродукции:

ВОДИТЬ В ПОМЕЩЕНИЕ СОБАК И ПЛЕВАТЬ НА ПОЛ ЗАПРЕЩЕНО!

Профессионально дышит, а может, и легонько плюет на стакан и полирует его о предплечье.

— Это же не собака. У собаки рогов не бывает, — пытается защищаться Гутфройд, но продавец пива всегда прав.

— Неважно. Ефрейтор не чин, коза не имущество.

— Это бездоказательно. Саанская коза — хорошая дойная коза…

— Очень приятно, но неинтересно… Ефрейтор не чин, коза не имущество.

— Не купишь?

— Молока в меню не держим, слабый спрос…

И машет рукой на него и на козу.

Но Гутфройд не сдается. Он хватает за рукав и тянет от стойки разобиженного посетителя, тянет за ту самую руку, в которой тот держит стакан «смеси», так что посетитель защищаться не может. Он позволяет подвести себя к столу и усадить, после чего владелец козы отрекомендовывается:

— Юлиус Гутфройд, дунайский волк. Очень приятно, но неинтересно, как говорят интеллигенты. Дунайский речной торговый флот, Зимний порт, Катаракты, Железные ворота, Измаил и так далее, пассажирский на Трнаву и Леопольдов отходит с третьего пути. Как в анекдоте: еще может, еще может, уже не может. Вся Европа, Гамбург… В настоящее время в отпуске для поправки здоровья, диагноз: восемьсот двадцать. Такого в девятой палате не было ни у кого. Так сказать, заочное обучение…

Он запинается, удивленный, что странный посетитель согласно кивает головой и не гонит его. Гутфройд привык к совершенно обратной реакции, но он умеет быстро приспособиться.

— Пекар… — уныло мямлит посетитель, вроде бы расстроенный тем, что его жизнь не столь богата событиями, как у собеседника; Гутфройд, воспользовавшись этим моментом, быстро придвигает стул поближе и крепко, с пониманием жмет ему руку. Еще раз украдкой осматривает его, потом в виде эксперимента касается рукой сигарет, которые посетитель положил на стол, да так и оставил, словно туристов в чужом городе.

— Пекар? Потрясающе, мы уже виделись. Кто знает, может, все мы дальние родственники. Словаки. Я возьму у вас сигаретку, покурю один. Пиво заказать можно? Для разговора, шеф. На той неделе у меня был день рождения, в заднем кармане большая сумма, здесь — мелочь, и я, представьте, потерял. Сумму, конечно. Вы закажете себе пиво или чего-нибудь против рака? И для другой ноги. Я закажу, меня здесь знают. «Беккенбауэр» чужих не любит. Одолжите мне пять крон? В случае чего в «Палацке» меня все знают. Хотите, можем пойти спросить.

Карол Пекар был как лесная улитка, лишившаяся домика, меланхоличный и беззащитный, ему необходимо было кому-то довериться и излить душу, хотя он в этом не хотел признаться, считая за некоторую слабость, не лишенную, впрочем, и хорошей стороны. А в лице Гутфройда приличный посетитель всегда находил внимательного слушателя. Пекар вздохнул:

— Когда у человека вдруг рухнет все, на чем он строил жизнь, годы и годы, он перестает верить людям и самым простым вещам… Близкие знакомые и сотрудники видят в нем только паразита и сторонятся его, точно он какой-то вирус гриппа.

Скорбь, поначалу весьма неопределенная, сейчас греет; она подняла его на высоты познания, и он может ясно формулировать свои мысли и чувства, конечно, подернутые фиолетовым туманом трагизма бытия.

— Например, такая вот пчелка, — подсовывает ему пример Гутфройд. — Ползает по потолку вверх-вниз. Разве ее понимает кто-нибудь? Я или вы? Я говорю «пас» и «готов», не знаю, как вы. Неизвестно, есть ли у нее сердце, легкие, желудок и прочие нужные для того самого вещи. И кто поручится, может, она сама нас эксплуатирует? Вот в чем штука!

Пекар с интересом смотрит на владельца козы, и даже коза кажется ему теперь более общительной. В конце концов, он еще никогда не смотрел на пчелу с классовой точки зрения.

— А случалось с вами такое, — продолжает он, — что ни одна душа вам не верит и всюду вы наталкиваетесь на одно непонимание, зависть, иронию? Стояли вы на коленях перед закрытыми вратами, изо всех сил стараясь сохранить в уголке души тлеющий костерок решимости?

— Всякое бывало, — задумывается Гутфройд, ибо проблематика закрытых дверей и непонимания всю жизнь мотала его по разным дорогам. — Раз как-то в Браиле, вот была хохма так хохма, мы с боцманом на мостике как дураки стояли на коленях перед таможенниками, которые нашли у нас на барже под углем плащи болонья. Моя хата с краю, ничего не знаю, ввернул я им тогда. Другой раз на улице прямо перед «Мандерлой» я нашел австрийскую зажигалку, новехонькую, даже с кремнем. А на Райхардской, перед винным погребком, какая-то баба бухнулась на колени, дескать, она все в жизни упустила и где, мол, могла бы уже быть! Вот дуреха-то, всего-навсего опоздала на поезд в Лозорно. Туда же все время что-то едет, и чего такого она могла упустить?

— Но я верю, во мне что-то есть, клянусь богом, верю! — Карол Пекар повышает голос, после «смеси» ему хочется даже вдарить кулаком по столу, но воспитание удерживает. — Ну скажите сам, чем я хуже других?

— Хороший человек, мягкое сердце, шеф! Сразу видно! — оценивает его Гутфройд. — Как мой кореш, тоже такое мягкое сердце. Воровал в «Харитасе» в столовой хлеб и скармливал лошадям. Так одна почтовая кобыла откусила ему ухо.

Еще раз он пытливо осматривает несчастного Пекара и приступает наконец к тому, что у него давно вертится на языке.

— Если ты думаешь, что ты никудышный, купи козу. В деревне Рачишдорф была одна баба, так, когда она сыграла в ящик, у нее в доме оказалось шестьдесят кошек. Саанская коза, хорошая дойная коза, шеф. Одна цепочка стоит крон десять.

— Зачем мне коза! — машет Пекар рукой. — Меня с молока проносит.

— Как это зачем? Кто может знать зачем! — принимается за уговоры Гутфройд. Пекар кажется ему верным платежеспособным кандидатом в покупатели. — Не спрашивай зачем, бери! Глупый, кто дает, еще глупее, кто не берет! Такой козы не увидишь даже в зоопарке. Семейная память! Во всем городе нет другой такой козы, даже в Дорнкапле. Когда вечером прогуляешься с ней по корсо, о тебе напишут даже в «Вечернике».

— Не преувеличивайте… — слабо сопротивляется Пекар.

— Если бы мне не нужно было платить долги чести и квартплату, ни за что бы ее не отдал. Я дурак, что отдаю ее. Вынь двадцать крон, и она твоя. Накинь еще пять за цепочку. Она вечная, коза сдохнет, цепочка пригодится. Откуда мне знать для чего, ну хотя бы для велосипеда. Чтобы его не сперли. И пятьдесят грамм «боровички», чтобы запить сделку… И еще одну сигаретку, шеф…

3 МАЛЕНЬКАЯ НОЧНАЯ СЕРЕНАДА

До чего же завистливы люди, ужас! Карол Пекар осознал это сразу же, когда в вечерних сумерках, выписывая ногами кренделя, отправился на работу, ведя на цепочке козу. Что-то здесь не так, преследовала его назойливая мысль. Ведь он купил козу по доброте сердечной. Разве это не ясно? В знак благодарности за чуткое внимание к его исповеди. Этот человек протянул ему руку помощи, когда он оказался в состоянии духовного кризиса. Какое имеет значение, были ли у этой руки чистые ногти и то, что сжимала она в пальцах конец цепочки?

Но такого, такого он не ожидал. Столько зависти. Никто из проходящих не упустил случая щегольнуть своим убогим остроумием. Нежданно-негаданно Пекар стал мишенью остряков-самоучек, представлявших самые разные поколения и слои общества. Раньше он бы ни за что не поверил, что в солидных и степенных с виду личностях может кипеть яд иронии и сарказма. Ну а вот этот пенсионер, который от изумления чуть не вывалился из окна, не воображает же он себя Бернардом Шоу, когда вопит на всю улицу:

— Куда волочишь бородатого сеттера?

В ту же минуту, как в барометре с куколками, в соседнем окне появляется старуха, да что там старуха — ядовитая карга, и, с наслаждением шепелявя, радостно подключается к обсуждению необычайного явления на государственной дороге:

— Так это он его волочит, не видишь, что ли? А хулиганы на перилах крыльца читальни:

— Ребя, рогатый фокс!

— Сколько горючего потребляет на сто километров?

— Дурья башка! Это охотничья коза! С ней ходят на лисиц!

А какой-то отец семейства даже поднял своих двояшек на руки, чтобы им лучше видеть, и чуть не километр следовал за Пекаром по тротуару. Двояшки всю дорогу верещали как резаные:

— Дяденька укротитель, дяденька укротитель, не бейте поросеночка! Дяденька укротитель, дяденька укротитель, поросеночек хороший!

У Пекара и без того хватало проблем: он никак не мог решить, вести ему козу по мостовой или по тротуару. На тротуаре его могла бы оштрафовать санинспекция, на мостовой — ГАИ, дескать, сумерки, а у козы нет даже отражателей.

Можно ли любить человечество, если оно развлекается на твой счет? Можно ли верить ближнему, если у тебя в ушах еще не затихли вопли двояшек, а ты уже снова вынужден слушать наглые реплики! Хоть бы они были остроумными, хоть бы в них была малая толика фантазии! Однако наибольший успех выпал на долю дурацкой реплики:

— Вот если бы она умела стряпать!

— Вот если вы считаете себя остроумным, то сильно ошибаетесь! — отпарировал Пекар, когда кто-то сказал это впервые. Но потом эта идея осенила стольких шутников, что Пекар смирился и перестал полемизировать. Тогда он еще не осознал, что эта фраза будет преследовать его постоянно, покуда жива коза. И что реплика эта всегда, в любое время дня и ночи могла развеселить окружающих. Всех, за исключением Пекара. Убедить кого бы то ни было, что, остря подобным образом, он совершает кардинальную ошибку, было невозможно.

У мастера Ондращака он также не нашел прибежища. Ворота замка были заперты, свет потушен. Но Пекар не позволил себя обмануть.

— Откройте, мастер, я же знаю, что вы там! Мне надо отметиться в табеле! Этого вы не можете мне запретить! У каждого есть право на труд! Для этого есть параграфы, профсоюзы и комитеты по делам трудящихся!

Мастер в конце концов клюнул на параграфы и профсоюзы: типичный мастер, он приоткрыл ставню и крикнул во тьму над розами и английским газоном:

— Табель я отметил, завтра отработаешь две смены. Ступай домой, проспись, мне на твои параграфы плевать, мне до пенсии два года! Не скандаль!

Люди злые, хотя Ондращак и отметил его табель, предотвратив прогул. Навряд ли он сделал это так бескорыстно, подумал Карол Пекар.

Исполненный злобы на недоброжелательную планету, он зашагал прямиком по английскому газону, грозя замку и тополевой аллее и бормоча себе под нос пародии на стихотворные призывы в бой. Вот так и в такие минуты рождаются, вероятно, поэты, те хорошие поэты, любезный читатель, думается нам вместе с Кунг Фу; только у одних это как горб, остается на всю жизнь, а другие проспятся и забудут, как случайного знакомого из «Лотоса»[58]. Если бы мы напрягли слух, то, возможно, что-то да и уловили бы.

…Вы еще увидите, увидите. Еще поймете, поймете… Кто среди вас был. Но тогда будет поздно плакать… Что вы вели себя по отношению ко мне как подонки… А я вот что сделаю, ох как сделаю… Возьму и все вам прощу, и катитесь вы все к чертовой матери… Скажу: не желаю ничего слышать… И тогда хватайтесь за голову, но будет поздно…

Сент-Экзюпери вне служебных отношений. Так и хочется в конце сказать «аминь». А владелец козы, справившись подобным образом с проблемой поэтического воззвания, вздохнул с облегчением, хотя предстоящее возвращение домой тоже было делом не простым.

Сесть в трамвай Карол не решился, не зная, какие есть на этот счет правила. Ему казалось, будто он где-то что-то читал о запрете провоза горючих материалов, огнестрельного оружия, крупногабаритного багажа и домашних животных. Целомудрие и робость, доселе неведомые ему, схватили его в свои когти. Он не посмел махнуть рукой даже проезжавшим такси, которые мчались мимо него с высунутыми языками, как не в меру озабоченные кобели. Да и денег на такси у него не было, так что целомудрие и робость тут были вполне уместны.

На освещенной неоном двусторонней дороге, ведущей к отдаленному и тихому микрорайону, у него наконец появилась возможность поближе разглядеть козу. Он с любопытством поглядывал на нее: животное казалось кротким, похоже, что буянить оно и не помышляло. Пекар для пробы потряс конец цепочки, потом незаметно опустил цепочку на землю и спрятался за столб фонаря.

Коза, как ни странно, не побежала прочь, а с удовольствием начала играть с ним в прятки. Хитрющая, она находила его, даже если он прятался за кучу щебенки или в сорняки у дороги. Пекар убыстрил шаг, начал петлять, теперь это была уже скорее игра в салки, чем в прятки, но избавиться от скотинки ему не удалось. Это немножко напоминало корриду, во всяком случае, касательно Пекара, который стремился сохранить изысканность и декорум, но коза совершенно не выражала желания поддеть его на рога.

Возле бетонного фонтана в форме архаического латинского «ф» обессилевший Пекар сдался и признал, что коза победила.

— Твоя взяла, ты хорошая, ну, — забормотал он признательно, но она, без намека на гордость, дружески потерлась о него и нежно ткнула его головой, чтобы он не расстраивался. Дескать, в следующий раз, может быть, победа достанется ему.

Перед группой высоких квадратных крупноблочных жилых домов он еще раз попытался решить проблему мирным путем.

— Давай договоримся. Ты свободна. Мы друг друга не знаем. Уходи за пределы будней[59]. Мир велик…

Он показал рукой на темные контуры холмов на горизонте. Но коза не поняла — или не захотела понять: она упорно стояла на месте и под конец протестующе заблеяла.

Тогда Пекар, в неожиданном помутнении рассудка, дал ей пинка. Но тут же пожалел об этом — и будет жалеть до конца дней! И обнял ее голову. Он был растроган, глаза у него подернулись слезой. Такой уж он человек, заблуждающийся, резкий, но справедливый.

В квартире Пекаров царит ночной покой, только в тех местах, которые принято называть коммунальными удобствами, время от времени что-то скрипнет, да с кухни доносится аппетитный запах гуляша. В кладовке на полке тихонько мурлыкает толстый «кнедлик», пышный, как ангорская кошка. Пекар входит в переднюю на цыпочках, тщетно ожидая такого же поведения от козы.

Напрасно он втолковывал ей перед дверью принципы поведения и общежития в ночной кооперативной квартире «два плюс один», иными словами, две комнаты и кухня. Коза кивала, кивала головой в знак согласия, не сразу же за порогом начала вести себя наподобие ночных собутыльников Пекара. Она как дома расположилась в передней на болгарском коврике и со смаком начала жевать домашние туфли с помпонами, попробовала все пальто на вешалке, помяла зубами со знанием дела, как портной.

Пекар пытался ее унять, прося не шуметь и не проказничать, дескать, она не у себя дома. Некоторое время в безмолвной борьбе они тянули каждый к себе плащ болонья. Тогда он на всякий случай спрятал все пальто в шкаф, а коза наблюдала за его действиями взглядом, свидетельствующим о нелестной оценке скупых хозяев дома. На морде у нее играла презрительная усмешка.

Эта ироническая усмешка показалась ему обидной: никто не смеет подозревать его в мещанстве, он не посвящал свою жизнь накопительству.

Он предложил ей увядшие цветы из вазы.

— Сожри все, на, бери, бери! Они из нашего сада. Скоро там зацветут хризантемы.

Принес ей из кладовки лавровый лист, выковырнутый среди пряностей, предлагал ей даже горький перчик. Открыл большую банку огурчиков, один съел сам, второй порезал ломтиками на блюдечко.

— На, съешь малосольный огурчик, на опохмелку лучше нет. Рыбку мы тоже мариновали, но она еще не дошла, придется тебе подождать до зимы. Бери, будь как дома. Некоторые маринуют огурцы, но мы делаем только такие, по своему рецепту.

Малосольный огурец ей не понравился, на герань она фыркнула, с аспарагуса отщипнула крохотный кусочек, Что теперь делать?

— Вот так гостья, — вздохнул Пекар, потом пошутил: — Знаю я, всего, мол, было вдоволь, только плохо угощали. Пошла к черту!

Некоторое время он раздумывал, надо ли ей объяснять, где ванная и уборная. Потом еще раз попросил ее быть паинькой и, приложив указательный палец к губам, вошел в спальню к жене.

Эльвира Пекарова перевернулась на другой бок и в полусне пробормотала обязательное причитание, скорее смиренное, нежели агрессивное.

— Опять заявился с бутылкой в обнимку.

Некоторые умеют таким вот эпическим тоном повествовать о самых ужасных событиях своей жизни: родителей, мол, сожрал медведь, братишки и сестренки сорвались с утеса, бабушка эмигрировала в ЮАР, а муженек, ко всему прочему, приходя домой, не переобувается в шлепанцы. С удовлетворением коллекционера они нанизывают на нить разговора трагические бусинки в том порядке, в каком их приобрели, и дефицит помидоров соседствует у них с операцией аппендицита. Именно так вздохнула Эльвира, сказав, что Карол, мол, опять явился «с бутылкой в обнимку», иными словами, пьяным в стельку.

— Вовсе не с бутылкой! — педантично уточнил Пекар, как и она, поборник правды. — Я привел козу.

— Молчи, ничего мне не говори… Ох и жизнь у меня… — простонала Эльвира.

— Козу я привел, козу, — продолжал упорствовать Карол. — Ты же всегда говорила, что надо нести в дом, а не из дома.

— Боже, он еще будет спорить… — продолжала жена элегически, но тут же осеклась: что-то было не так. — Кожух? Какой еще кожух? Откуда?

— Саанская…

Вот смех-то, подумал Пекар, отличная хохма, таких и в «Рогаче»[60] не вычитаешь: супружница и во сне думает только о дубленке.

— Где деньги взял? Премиальные пропил! Представляю, что тебе подсунули. Какую-нибудь негодь! Ну-ка, где она? Ведь от тебя путного не дождешься!

Из передней послышалось робкое блеяние. Карол попытался заглушить его кашлем.

— Не кашляй, как шакал Табаки! Кто-то ходит в передней! Кого из своих распрекрасных собутыльников ты приволок? Дверь-то хоть запер?

На все вопросы Пекар отрицательно мотал головой, но Эльвира, не обращая на это внимания, резко поднялась и с книгой «Унесенные ветром» («Север против Юга»)[61], которую она читала, подошла к двери. Резким движением распахнула.

— Есть здесь кто? Выходи, все равно вижу! Йозеф, зови Мишо и остальных.

— Ты что, я — Карол… — начал было Пекар и запнулся, поняв, что жена использует против незваного гостя трюк, почерпнутый из радиопьес, который называется «создание иллюзии толпы».

Вслед за тем в передней зажегся свет. Пекар затаил дыхание: за все годы супружества эта выходка была, пожалуй, самой дерзкой.

Вместо ожидаемого вопля отчаяния и падения тела на несколько мгновений воцарилась тишина, да такая, что и запах сегединского гуляша встал по стойке «смирно», и «кнедлик» в кладовке свернулся в клубок.

О женщинах домовитых, пышных и добрых после такого вот непривлекательного вступления писать живо, и в особенности несхематично, дело трудное. А если у этой женщины к тому же старомодное имя — Эльвира… Что и говорить, роман тю-тю, хоть начинай сначала.

Эльвира — женщина опытная и эмансипированная, она любит развлечься, иногда выкурить сигаретку и выпить рюмку-другую, любит музыку, и, может быть, поэтому Карол в шутку зовет ее Элвис, как пресловутого Пресли. Она покупает долгоиграющие пластинки лучших певцов поп-музыки, и еще никто не видел ее ожидающей по вечерам супруга со скалкой в руках, хотя откуда скалка, она даже песочное тесто покупает в полуфабрикатах. Если нет крайней необходимости или чего-то из ряда вон выходящего, она никогда не унизится до скандалов и сцен.

Эльвира вернулась в спальню молча, положила «Унесенные ветром» («Север против Юга») на тумбочку и, только сев на край кровати, сухо заключила:

— Господи, настоящая живая коза.

Вы еще помните? Сколько бед! Родители, медведь, бабушка в эмиграции, а сейчас еще и живая коза.

— Видишь, а ты подумала, что я пьяный! — попытался успокоить ее Пекар, хотя чувствовал зыбкость подобного аргумента.

Над спящим микрорайоном певуче, как серенада, звучит блеяние козы. Оно льется из единственного освещенного окна на первом этаже пятнадцатиэтажного панельного дома, но после каждого нового «бе-е-е» зажигаются все новые и новые окна. Микрорайон бормочет как медведь, потревоженный во время зимней спячки.

Эльвира сидит на коврике с болгарским народным узором возле козы, ликующий Пекар принес из кухни блюдечко молока. Но и за этот поступок не удостоился одобрения.

— Вот умник! Ты слышал когда-нибудь о каннибализме?

— Ага. — Пекар смотрит на молоко. — Разве?

Он пробормотал что-то про эксперимент и унес блюдечко на кухню. Часы пробили три, все окна уже освещены, микрорайон раздраженно ворчит.

— Напилась-наелась, чего же тебе еще нужно от жизни? — уже сотый раз спрашивает Пекарова. — Другим этого хватает!

— Может, она страдает бессонницей! — теоретизирует Пекар. — Или в ней заговорили первобытные инстинкты!

— Это в тебе заговорили первобытные инстинкты, когда сегодня ты потащился в пивную! — не преминула подвергнуть сомнению его аргументы Эльвира.

— Постой, я тебе объясню. Она зовет своих счастливых свободных саанских сестриц. Светит луна, полнолунье…

— Коза — не волк, только волки воют на луну!

— Ефрейтор не чин, коза не имущество и не волк, это мы уже слышали. — Он презрительно фыркнул, но все же замечание жены навело его на мысль.

С тех пор как куплен заветный мебельный гарнитур «Бельмондо», они как-то избегали ходить в гостиную; все время надо следить за собой, чтобы чего-то не испачкать, не поставить мокрое блюдце на полированную поверхность, не стряхнуть пепел на ковер; уж лучше оставаться на кухне, протрешь стол мокрой тряпкой, и все дела. Он положил газету на гарнитурное кресло и осторожно взобрался на него. «Мотылек», «Отель», «Сага о Форсайтах», Жорж Сименон, Вольф — пробегал он глазами по корешкам книг. На какой-то миг в его мозгу мелькнуло прозренье: напрасно он покупает все эти новые романы, раз в них нет полезной для жизни информации. Вот хотя бы для данного случая. Зачем ему «Мотылек», если ему нужно нечто совсем другое.

Он слез с кресла с полными руками, давайте посмотрим вместе с ним, найдет ли он то, что ищет. Из «Жизни животных» Брема у него имеется второй том («Рыбы, земноводные и пресмыкающиеся»), к тому же только книга II («Пресмыкающиеся»). Как попала к нему именно эта вторая книга, не знает даже он сам. На всякий случай он заглянул внутрь (13 цветных вклеек, на 10 разворотах приложений 45 черно-белых гравюр и 128 иллюстраций в тексте!); черепах, крокодилов и ящеров он пролистал, на других пресмыкающихся остановился и начал читать. Он уже давно хотел изучить эту чрезвычайно интересную книгу, но неисповедимы пути познания!

«…Кобра… распространена по всей Индии, на Цейлоне, в южных областях Китая, на Больших Сундских островах, за исключением Целебеса, на западе Афганистана, в северо-восточных областях Персии, южных областях Туркменистана вплоть до Каспийского моря. Кажется, она, как и подавляющее большинство змей, не привязывается к определенному месту, а живет там, где находит подходящее укрытие и достаточно пищи. Ее любимое пристанище — покинутые жилища термитов, старая кладка, кучи камней…»

— Вот оно, кое-что я нашел!

«…Кобра с давних времен по сегодняшний день является объектом восторженного, культового преклонения и играет большую роль в суеверных преданиях индусов. Один из самых привлекательных мифов этого цикла рассказывает, что некогда Будда, гуляя по земле, заснул в полдень на солнцепеке, тогда появилась кобра, раскрыла свой капюшон и заслонила от солнца божественный лик. Будда, порадовавшись этому, обещал ей великие милости, но вскоре забыл о своем обещании, и гаду пришлось напомнить ему об этом…»

— Иду-иду, — раздраженно откликнулся Пекар на зов из передней. Вечно она помешает на самом интересном месте; он взял вторую из отобранных книг и направился к козе. К чему такая спешка, Будда и то был забывчивым, подумать только, и он не выполнял своих обещаний. А ведь он был таким почитаемым богом, или какая там у него была должность. Пекар вздохнул, в жизни всегда так: всюду и везде надо напоминать о своем существовании, чтобы обещания не забывались. Дальше у Брема что-то говорилось про факиров — надо, надо как можно скорее это прочитать.

Вторая толстенная книга была еще интересней, если иметь в виду козу. Какой-то прадядя получил ее в Будапеште в качестве приза на выставке плетеных корзин. Schwarzneckers. Pferdezucht (Rassen, Züchtung und Haltung des Pferdes). Vierte Auflage. Berlin, Verlagsbuchhandlung Paul Parey, 1902[62]. Книга была семейной реликвией, переходила из поколения в поколение, из дома в дом, пока обосновалась здесь, в панельном доме-башне.

Неважно, что она написана по-немецки, к тому же неразборчивым готическим шрифтом, по иллюстрациям каждому должно быть ясно, что она содержит исчерпывающие сведения о лошадях всего мира. На одной из них, к примеру, головы коней: интеллигент, флегматик, норовистый, испуганный, старый, злой конь, все ясно как божий день. Пекар посмотрел на козу и сравнил ее голову с приведенными в книге лошадиными головами. К сожалению, при вечернем освещении по облику козы трудно было определить ее характер, но в ней угадывалось что-то спесивое, надменное, интеллигентное, а в ее глазах Пекар разглядел что-то вроде гордости и даже намек на юмор.

Потом он пролистал снимки лошадиных зубов. По ним играючи узнаешь возраст лошадей, и никакой барышник не сможет подсунуть тебе старую клячу. Посмотрим тогда хотя бы, какой у козы возраст. Когда ему удалось рожком для обуви приоткрыть козе рот и рядом с ее головой положить статью о лошадиных зубах, то оказалось, что у данного млекопитающего молодость давно прошла, ему вообще далеко за двадцать.

— Глупости, перепутаны картинки, — решил он и захлопнул книгу, потерявшую вследствие этого большую часть фамильного почитания. Кто знает, в конце концов, даже и Будда был рассеянным и забывчивым, а в такой книге чуть автор зазевался — и картинки уже перепутаны.

— А что, если мы дадим ей снотворное? Какой-нибудь порошок? — предложил он неуверенно. — Ты же без алнагона даже чайника не поставишь…

— Ну уж, извини! Спасибо за сравнение.

— Мепробамат? Ноксирон, радепур, или как это там называется. У тебя их в ванной полно.

— Что ты понимаешь в женских делах. Не хочешь ли ты спеть ей колыбельную?

— Завтра я, так и быть, схожу в домоуправление, пора наконец Бучко освободить колясочную. До каких пор он будет держать там гнилую картошку! Мы поместим козу туда, ей там будет хорошо, можно даже пробить окошко во двор. Бессловесной твари нужна домашняя обстановка.

Он посмотрел на жену, ему хотелось немножко порадовать ее, ибо ведь даже в плохом есть что-то хорошее, и наоборот. У каждой реакции есть своя акция, как выразился на учениях один старший лейтенант.

— С завтрашнего дня нам плевать на эту бабу-ягу из молочной. У тебя будет свое молоко, цельное, в пакетиках, какое ты захочешь, Элвиско…

— Слушай! Все понятно! — крикнула Элвиско женского рода. — Я догадалась! Козу надо подоить!

Тщетно Пекар пытался избежать нацеленного на себя указательного пальца.

— Я? Почему именно я?

Да, всегда все неудачи, наказания, обиды еще со школьных времен валились на голову Карола Пекара, всегда, бывало, поймают и накажут именно его, а не кого другого. Третья парта у окна, как всегда.

— А кто же еще? Чья она? Кто ее приволок?

— Имущество, приобретенное в браке, делится поровну. — Процитировав в целях обороны известную фразу, Пекар вдруг задрожал, вспомнив холодное прикосновение коровьего соска, когда в детстве у дяди в деревне пытался выжать из вымени хотя бы капельку молока. — Физическим трудом не занимаюсь, занимаюсь техническим! Теоретически я еще смог бы описать эту операцию, но практически? Я человек, оторванный от деревни, ширящий ряды технической интеллигенции… И вообще, сегодня вместо нас доит техника.

— Тогда пусть твою козу техника и подоит! — решительно закончила разговор Эльвира. Подойдя к дверям спальни, она еще сочла нужным ехидно добавить: — Мне плевать, пусть вместо тебя ее подоит хоть пылесос!

Неплохая идея, подумал Карол, оставшись один в передней. Это надо продумать. Он прижал к себе голову козы и качал ее, ему было грустно, он отупел от одиночества. Сам не зная как, Пекар вдруг неумело затянул давно забытую колыбельную, стараясь вспомнить слова.

Разбуженный сосед, который стучал в панель, как ночная бабочка крыльями, наконец затих. Окна в микрорайоне постепенно гасли.

4 ОСТАВЬ НАДЕЖДЫ, ЗА ЦЕННЫЕ ВЕЩИ НЕ ОТВЕЧАЕМ

Мы знаем, что дали маху. Конечно, в конце предыдущей главы, где он и она дома, была бы уместна маленькая любовная сценка, для того чтобы взбодрить любезного читателя. А если еще эту сценку да расцветить юморком, то успех ее даже трудно себе представить. Но сейчас, когда мы эту самую главу уже состряпали, любезный читатель вынужден искать бодрящую любовную сценку в другом месте. В произведениях других классиков. Это уже не просто неудача, а заслуживающая наказания невнимательность к своим почитателям, это мы признаем.

Только, извините, до любви ли вам, да еще с обязательными прелюдиями, если у вас в кооперативной квартире «два плюс один» со всеми удобствами появляется коза, которая смотрит на вас заумным взглядом? И к тому же, кстати сказать, жует столовые салфетки с таким скучающим видом, что вам хочется непрерывно зевать!

До страсти ли тут? О страсти тут и думать забудешь!

Не станем утверждать категорически, психологи, возможно, понимают в этом больше, но нельзя исключить, что это было причиной утреннего расстройства Эльвиры Пекаровой. Появление козы может коренным образом испортить жизнь любой семьи. Неудивительно, что Эльвира заявила бескомпромиссно:

— Эта дрянь должна убраться отсюда немедленно!

И когда Карол задал наивные вопросы о причинах столь решительного неприятия, он узнал:

— У нее даже имени нет, и вообще!

— Это обыкновенная, простая коза, некрещеная… Имя, в конце концов, ей можно придумать. Что-нибудь связанное с ее проблематикой… Например, Глюкоза, Букоза…

— Пусть хоть Фруктозой прозывается, я не собираюсь ее содержать!

— Что же, я должен просить для нее надбавку на семью, что ли?

— Хоть на вдову! Мне плевать! Хоть на сироту!

— Ты меня хоронишь, да?

Мелкая ссора, как большинство ей подобных, войдя в излюбленное русло, сошла на нет. Однако существенно то, что не прошло и часа, как Пекар вместе с козой вышел в осеннее утро с горькой поговоркой изгнанника на устах:

— Вымя божье, пошли!

Остановясь у газетного киоска, он дополнил заказ:

— С этого дня кроме «ФИЛЬМА» еще «ЖИВОТНОВОД», я повышаю квалификацию…

Раньше чем он успел заплатить за журнал, посвященный разведению телят, коза потихоньку стянула с прилавка «Практику секретаря» и с аппетитом взялась за проблематику торговой переписки.

Ох как сразу подступила осень, с грустью подумал изгнанник; вот они, ее верные признаки: по высоким каштанам лазают школьники, а радиопередача «Консультация языковеда» рекомендует писать «мачари» вместо «маджари».

Осень зовет на бесцельные прогулки по Старому городу. Музей часов еще закрыт, в Национальной галерее — ремонт. Они вознаградили себя в Краеведческом музее, хотя возле коллекции минералов коза явно скучала. Но зато возле постоянной экспозиции фауны и флоры Карибского моря они попали в смешную историю. Пекар с козой рассматривали рыбу-молот, когда в зал ворвались школьники, всепроникающие, как семя клоповника. Самые предприимчивые тут же попытались влезть на чучело зубра. Экскурсоводша, стараясь сохранить при этом общую привлекательность и ясность объяснения, еле-еле успевала их одергивать. Поэтому не надо удивляться, что в равномерном потоке повествования она по ошибке ткнула указкой и в козу и, уже произнеся нескольких богатых эрудицией фраз, обнаружила, что здесь что-то не то. Согласно «Краткому справочнику коллекции музея», изданному для внутреннего пользования на четырех языках, сразу после рыбы-молот должна экспонироваться гигантская черепаха. Так было написано на четырех главнейших языках мира, но в действительности оказалось иное. Опытная экскурсоводша тут же поняла свою ошибку и сразу исправила ее:

— На это, дети, внимания не обращайте, это к постоянной экспозиции не относится… — И уводя экскурсию к образцам коралловых рифов, сквозь зубы упрекнула Пекара: — Добавлением частных экспонатов можно запутать лекцию, подорвать авторитет экскурсовода и вообще поставить под угрозу сам педагогический процесс! Но, подсунув этот убогий экспонат, вы поставили в смешное положение самого себя. Основы воспитания подрастающего поколения не пострадали, а вы продемонстрировали свою собственную глупость.

Отделав его таким достойным образом, она мужественно ринулась в соседний зал, где, как вы знаете, выставлена коллекция жуков. Однако авторитет свой она все же несколько подорвала. С тех пор ей частенько снилось, как, проводя экскурсию, она перепутала экспонаты и поставила под угрозу сам педагогический процесс.

Умудренные и развлеченные, Пекар с козой вышли из музея. Из архитектурных памятников города внимание козы привлекла лишь Францисканская церковь, особенно водосливы в виде звериных голов. Когда они прогуливались по набережной, за ними стал наблюдать какой-то добровольный народный охранитель зеленых насаждений, не соблазнятся ли они и не примутся ли за цветочный газон. Когда Пекар с козой остановились возле водомера и с интересом стали рассматривать указатель, отмечающий сейчас понижающуюся тенденцию Дуная, разочарованный защитник флоры покинул их и побежал за следующим кандидатом на штраф.

Пойти им было некуда, что правда, то правда, по когда они остановились перед зданием с неоновой вывеской «Вечерник», Пекар наконец вздохнул с облегчением. Подсознательно они крутились по городу по спирали, которая вела их именно сюда. Как бишь вчера выразился Гутфройд?

На пробу они вошли в одну из комнат редакции. Для создания интимного и в то же время рабочего уголка редакторов столы были расставлены столь живописно, что всем обитателям комнаты было тесно.

Пекар и коза скромно остановились возле двери.

Их, однако, никто не замечал. Тщетно Карол поправлял в уголке рта бельмондовскую сигарету и даже кашлянул. Наконец он сам вполголоса обратился к тому, кто сидел ближе. Человек этот с невероятной быстротой перекладывал бумаги с одной стороны стола на другую.

— Добрый день. Вот мы и пришли, — сказал Пекар и подумал что-то насчет Магомета и горы.

Никто из присутствующих не поднял головы.

— Добро пожаловать, рады вас видеть, — безучастно ответил, не взглянув на них, перекладывавший бумаги. — Что вас мучит, что терзает, пусть о том «Вечерник» знает… У вас неисправен водопровод, затопило подвал? В час пик вас прищемили в автобусе номер двадцать три? Ухудшились человеческие отношения в общепитовской столовой «Харитас»? В вашем микрорайоне хулиганы сломали деревцо? До каких же пор, спрашиваете вы?

Постепенно, также не отрываясь от своих дел, к разговору подключались и остальные.

— До каких пор будет угрожать людям открытая шахта канализации на набережной Дуная?

— Спасибо за гуманизм. Пропала сучка золотисто-желтой масти? Достойный подражания поступок неизвестного спасителя редких семейных реликвий.

— Вознагражу нашедшего диапозитивы с Гиндукуша, утерянные мной в утренние часы перед «Тузексом».

Наконец Пекару удалось вставить слово:

— Говорят, вы нас возьмете.

Редактор наконец кончил складывать большую кучу бумаг и с огромным удовлетворением перенес ее на стол коллеги, который сразу же негодующе начал ее сортировать.

— К сожалению, штаты у нас укомплектованы. Справьтесь в отделе кадров. Хотя сомневаюсь, стажеров мы получаем прямо с кафедры журналистики.

— Мне говорили, что вы нас возьмете, — упрямо настаивал новоиспеченный владелец козы, уже догадавшийся, что он — отнюдь не желанный гость и пришел не ко времени, но Пекар помнил об ультиматуме, поставленном ему дома.

Редакторы начали думать сообща, рассуждая вполголоса о посетителе. Радиотрансляция тщетно пыталась заглушить их передачей «Передаем музыку для наших юбиляров». Там правнучка Ангелина и ее маленький двоюродный братец Цуки наперебой вспоминали отмечающую юбилей прабабушку из Долнего Кртиша и посылали ей горячие поцелуи.

— Кто это?

— Почем я знаю? Постоянный читатель. Впервые вижу.

— Псих какой-то ненормальный. Потребует сейчас, чтобы мы помогли ему проникнуть в квартиру тещи, которая самовольно завладела его бельишком.

— Может, он корреспондент! Осторожно! Он смахивает на того, который покупает «Вечерник» с самого первого номера…

— Наверное, хочет поместить объявление.

— Давайте, отфутболим его в «Смену»[63].

— Фу ты, как неколлегиально!

— У них в рубрике частных событий публикуют фотографии. Жаль, что мы ликвидировали колонку «Сегодня нашу редакцию посетили»! Я ведь предупреждал, что это несвоевременно!

— А ну-ка, я его сфотографирую, а? — предложил кто-то, и Пекар безошибочно угадал, что это фотограф. — Ему будет приятно. Люди любят фотографироваться. Потом мы сможем его выставить.

— С незаряженным-то фотоаппаратом… Когда-нибудь тебя накроют, увидишь!

— Могу и с заряженным, для архива. Как знать, вдруг пригодится к пасхе. Жанровый снимок всегда нужен для резерва.

— Ерунда. Ну ладно, всяк по-своему с ума сходит. Что делать с ним потом?

— Откуда мне знать? Сварите ему кофе за редакционный счет и пошлите куда-нибудь, хоть к чертовой матери, хоть и в цветастое кино!

Очередному обладателю кипы бумаг удалось в рекордный срок перебросать бумаги с одной стороны на другую, даже более того: ему удалось без потерь переместить все на ближайший свободный стол.

Они остановились перед первым же препятствием — опущенным шлагбаумом. Вооруженный вахтер стоял перед своим домиком, наблюдая суету у входа. За ним высились бетонные конструкции гигантской проходной, с которой не сравниться ни одной таможне на государственной границе.

Рядовые сотрудники подлезали под шлагбаум и проходили, теснясь к забору, вахтер не удостаивал их вниманием; друзей и знакомых, преодолевших барьер, он приветствовал, приложив палец к фуражке, или — как справедливо указывают языковеды — к шапке с козырьком. Более важным актерам, режиссерам и в особенности административным работникам он не только козырял, но и слегка приподнимал перед ними шлагбаум, чтобы им было удобнее пройти. Не слишком, однако, расходуя энергию, в конце концов, у него есть своя гордость; этот жест — так, легкое прикосновение к шлагбауму — скорее был просто знаком доброй воли. Вообще-то он был убежден, что каждый действительно хороший актер ездит на своей машине.

Всего этого Карол Пекар не знал, он пока лишь только предполагал, что могут быть препятствия со стороны администрации — словесные перепалки с объединенной армией вахтеров, референтов, телефонисток, секретарш, иными словами, всех строгих церберов, стерегущих вход в храм искусства. Но опыта у него не было, он и представить себе не мог, что и здесь бывают павшие еще до начала наступления. Молодость, молодость! С веселым лицом, не забывая лозунга «Всегда с улыбкой», он пока оптимистически бормочет перед шлагбаумом из Данте, тут же давая вольный перевод:

— Lasciate ogni speranza… Оставь надежду всяк сюда входящий, за ценные вещи, сданные в гардероб, администрация не отвечает…

Потом сгибается и пробует по примеру прочих подлезть под шлагбаум.

— Эй, молодой человек, вы куда с козлом? — останавливает его крик вахтера, доказывающий, что под маской равнодушия скрывается зоркий страж. — Не загораживайтесь бревном, вы нарушаете бесперебойность уличного движения.

— Во-первых, это не козел, а коза… — поправляет его Пекар, голова которого под препятствием. Он медлит, не зная, продолжать ли преодоление кордона, в конце концов еще неясно, что предпримет сто защитник, но, когда вахтер шагает к нему, Пекар отходит на внешнюю сторону, мысленно говоря: на-кася выкуси. Он символически отряхивает пыль сначала с рук, потом и со шлагбаума. — Здесь есть некоторая, я бы сказал, даже лапидарная разница…

— Мне это все едино.

Вахтер бесстрашно встает против Пекара и обеими руками колотит по шлагбауму, чтобы было ясно, кому он принадлежит.

— У кого нет разрешения на вход, тому на объекте делать нечего, — цитирует он действующие правила входа на объект. — Сегодня я пропущу козу, завтра кто-нибудь приведет верблюда, а потом сюда притопает вся «Книга джунглей». Кто не может предъявить пропуск, оформить карточку посетителя, отметить время прихода и ухода, цель посещения, подпись референта, — у того дело швах.

Пекар не желает этого понимать, потому что видит, как только что на объект проскользнул какой-то дядя с собакой, уже на первый взгляд не чистопородной.

— А этого с бобиком вы почему пропустили?

— Этот здесь надлежащим образом оформлен и лично известен контрольному органу. Он лает за кадром с самого основания кино.

Социальная справедливость, принципы которой глубоко запечатлелись в сознании Пекара, толкает его на полемику.

— У любого животного должен быть пропуск? Ну?

— У любого, без исключения!

— Большого, маленького, все равно?

— Не препирайтесь, молодой человек! Мы таких видали!

Но Пекар, говоря символически, уже на коне, он торжествующе поднимает голову:

— Отлично, милейший, вот и попались в собственные сети! Я отвечу сравнением с яблоком, которое сюда принесет кто-то на завтрак или, скажем, на полдник. А в нем червячок, вполне признанный представитель царства животных, и вот я вас спрашиваю: кто в таком случае нарушает инструкции?

— Софистика, молодой человек, доведение принципа до абсурда, — рассердился вахтер, не новичок в науке. — Что за шуточки в рабочее время? Червь малюсенький… Вот такой.

— В маленьком яблочке маленький червячок, в большом, глядишь, побольше. А вот в таком огромном яблоке? А?

— Такого яблока в природе не существует, даже теоретически! В Ламаче, так называется наша деревня, у меня виноградник, и я член комитета четвертой первичной организации садоводов-любителей, уж кто-кто, а я-то кое-что понимаю. Так что не болтайте зря…

— Ну, а если у кого-то блохи? На каждую блоху, что, должен быть пропуск?

— Вот рассмешили, ха-ха-ха! — Вахтера так позабавила картина блохи с пропуском, что он забыл про софистику.

— Или, извиняюсь, глисты, разные аскариды. Как их-то вы собираетесь проверять?

— Глисты, ну, сказанул! Может, еще таракан в мозгах, да? — развлекается вахтер уже сам и развивает сравнения. — Или куриные мозги, гусиная кожа, ноги, как у лани, это вы знаете, да?

Некоторое время они смеются, фантазия каждого множит примеры, которых и бумага бы не стерпела, потом вахтер, к счастью, вспоминает о бдительности и неожиданно становится серьезным. Старательно гладит красно-белый шлагбаум, чтобы всем было ясно, что он не позволит сбить себя с толку болтовней.

— Этак человека можно совсем заморочить… У вас речей, как у того цыгана на суде…

— Такого анекдота я еще не слышал, — врет Пекар, чтобы продлить добродушный разговор, но прием окончен.

Разочарованный владелец козы отступает немножко назад и в сторону, чтобы вахтер видел, что он не собирается обойти шлагбаум или нарушить инструкцию каком-либо иным путем. Но все же на всякий случай не уходит, в надежде, что страж передумает.

В проходной звонит телефон, дежурный пятится в будку, как гипнотизер все время следя глазами за Пекаром, и, не успев скрыться в будке, выходит, держа трубку на натянутом шнуре, чтобы посмотреть еще раз, не пытается ли Пекар воспользоваться ситуацией. Некоторое время спорит с кем-то по телефону, потом кричит в сторону шлагбаума:

— Эй, вы! Вас вызывали?

— Откуда мне знать? — бормочет себе под нос Карол и отвечает неуверенно. — А может, и вызвали. Откуда мне знать…

— Чего же вы мне этого сразу не сказали? Развлекает тут меня болтовней, а работа стоит, — сердится страж, когда подозрительная персона вдруг превращается в обыкновенного посетителя. — Да бегите же, бегите, меня из-за вас уже пропесочили.

Он даже поднимает шлагбаум до половины, и удивленный Пекар с козой вступает на обетованную землю кино. Пекар даже не догадывается, кого ему благодарить за вмешательство в нужный момент, и, честно говоря, мы, может статься, этого никогда не узнаем.

А на подстанции, где работает Пекар, мастер Ондращак возится, как обычно, со своими кактусами. Сейчас он переживает обычный и неразрешимый кризис заядлого цветовода, которого грозит поглотить численный рост экспонатов. Кто бы мог предполагать, что все без исключения отростки пустят корни? Во всей округе не остается никого, кому бы он не всучил хотя бы одного растения, продавать же их он стыдится, а выбросить? Этого настоящий любитель кактусов не сделает никогда, пусть лучше погибнет в их колючках, как факир-неудачник.

Осторожные шаги в коридоре вывели его из нерадостных раздумий. В диспетчерский пункт вошла Эльвира с портфелем Пекара под мышкой, и Ондращак почуял в воздухе беду. Эльвира скользнула взглядом по бесчисленным циферблатам, переключателям, включателям, выключателям и реле и удивилась:

— Ой, сколько здесь часов! Это я знаю, это спидометр. У шурина есть мотоцикл марки «Ява-Огар».

И она игриво тянет руку, чтобы коснуться мнимого спидометра. Ондращак храбро перекрывает ей путь к панелям с приборами. Участливо вполголоса спрашивает:

— Беда? Надеюсь, он не долго мучался…

Но, когда Пекарова весело махнула рукой, он находчиво изменил тон и бросился в атаку:

— Где же он? Опять нализался?

— Ну что вы, плохо вы его знаете. Просто у него какие-то там неотложные служебные дела в городе.

— Служебные дела, умереть! А вы пришли за него работать… Только я не пойду в тюрьму за два года до пенсии, для этого надо быть идиотом. Здесь всюду высокое напряжение. Ни в коем случае ничего не трогайте. По действующим инструкциям вам сюда вообще вход запрещен! Я из-за вас погорю.

— Норма не догма, говорит мой шурин, когда выпьет. А вы, конечно, слышали, что незаменимых нет, что каждого можно заменить?

— Слышал. По радио, в передаче «Звезды».

— Ну вот, сегодня я заменю Карола. Это трудно понять?

Судя по всему, начальнику смены понять это было довольно трудно, хотя дело-то было проще простого. На минуту у Ондращака даже сдали нервы, и он повел себя аффектированно и истерично. Схватил со стола кучу бумаг вместе с карандашом и протянул их Эльвире.

— Пожалуйста, пожалуйста, вот вам ведомости, график, ежедневные отчеты, заполните их, будьте любезны, милостивая государыня! Мне здесь действительно не место, меня здесь вообще нет! Я был бы дураком, если бы за два года до пенсии начал сердиться!

— Это другое дело, вот так вы мне больше нравитесь, пан Ондращак, — спокойно ответила Пекарова. — Я же знала, что мы договоримся. Уже тогда, на вечере, когда мы с вами танцевали.

Она взяла ведомости, но карандаша, украшенного таблицей умножения, взять в руки не посмела. В последний момент отдернула руку, и карандаш упал на пол.

— Он током не ударит, не бойтесь, — саркастически пробормотал Ондращак.

— Я знаю, он заземлен, мы в школе тоже проходили физику, пан Ондращак. Не считайте меня круглой дурочкой, плутишка!

Иногда достаточно мелочи, чтобы жизнь человека повернулась в неожиданном направлении. Эксперимента с карандашом было достаточно, чтобы Эльвира вдруг попросту потеряла всякий страх перед электричеством и начала вести себя по-хозяйски, в полном соответствии с принципом поведения по отношению к незнакомой собаке, которая не должна чувствовать, что мы ее боимся. Она начала подходить к стендам и презрительно стучать по циферблатам, поглаживать рукой включатели, словно что-то выбирая.

— В этом же нет ничего сложного. Карол мне проболтался, что вы здесь по целым дням скучаете. Чего тут сложного — какое-то электричество, подумаешь, эка важность! Мужское самолюбие, уж я-то вашего брата знаю!

Сразу, будто выбрав подходящую ткань в универмаге «Приор», она решительно подошла к самому большому рубильнику и неженским движением оттянула рычаг вниз.

— Внимание, у нас вырубание. Остановитесь! — охнул мастер и бросился к стендам.

Эльвира Пекарова все еще не желала понять значения отдельных приборов и пропускала мимо ушей вопли мастера, считая их пустой перестраховкой. Как только Ондращак включит ток, Эльвира, все еще игриво настроенная, его выключит. Она рассудила совершенно точно, что небольшим женским кокетством и поддразниванием она вернее всего завоюет этого сухаря; в конце концов, это самое надежное оружие, которое почти никогда не дает осечки.

— Ну, не будьте таким сердитым! Вы же милый, вы только прикидываетесь букой. Это вам не идет!

— Да перестаньте, бога ради! — кричит мастер-бука, кидаясь за Эльвирой от одного стенда к другому.

— А вот и не перестану… — продолжает кокетничать Пекарова. — Ну-ка, улыбнитесь, если умеете… Ну-ну, еще немножко, еще немножечко, еще, еще…

С первого взгляда действительно ничто не обнаруживает, что именно здесь рождается история кинематографии и уж тем более что здесь — павильоны киностудии.

Человек без фантазии сказал бы, что это просто большая стройка, — и по-своему был бы прав. Под сложными строительными лесами два каменщика с видом безнадежности просеивали щебенку, как будто давно уже осознав, что этой работы им никогда не переделать. После каждой брошенной лопаты они останавливались в задумчивости, смотрели друг на друга, имеет ли, мол, смысл добавить еще, пожимали плечами. А то мечтательно вглядывались в неопределенную даль, будто ожидая оттуда прихода кассира с премиальными.

Пекару такое не по душе, у него чувство, будто он вошел не в те ворота, и он вернулся бы, но дружеский жест вахтера двинул его от шлагбаума вперед. Он обратился к каменщикам:

— Извините, вы здесь тоже играете?

— Мы? — обиделся старший просеиватель. — Мы сюда, приятель, вбухали уже сто шестьдесят миллионов кубиков.

Дорожка обходит гигантскую гору стекловаты, к которой с одной стороны еще подкладывают огромные пакеты из фургона, а с другой бульдозер уже все сравнивает, откраивая землю и зацепленные пакеты. Из-за горы торчат крыши каких-то строений. Кое-где уцелели и деревья.

Несколько индифферентных личностей, давно достигших совершеннолетия, коротают время, сбивая с деревьев каштаны.

Два жестянщика-любителя выправляют во дворе помятое крыло явно частного автомобиля марки «фиат».

Несколько разных дверей разных размеров, цветов, с замками разных систем ведут в здания, расположенные вокруг, группки людей перебегают из одних дверей в другие столь быстро, словно двор находится под постоянным пулеметным обстрелом. Судя по одежде и внешнему виду, это люди самых разных профессий: чиновники с папками для бумаг, маляры с лестницей и бумажными шапками, торговые подрядчики с элегантными рекламными сумками из цветных кожзаменителей, массажист сауны с полотенцем, повязанным вокруг бедер.

Если здесь и есть киностудия, думает Пекар, то им ловко удалось ее замаскировать. Или меня направили вообще не туда, додумывает он горько.

У приоткрытой высокой двери, похожей на ворота, стоит миловидная девушка с коричневой папкой в руке и с азартом зазывалы ночного варьете старается привлечь внимание бегущих мимо и заманить их внутрь; при этом она не брезгует ничем.

Похоже, девица эта из числа тех, кто бережно относится к своим вещам и переодевается на работе: об этом свидетельствует белый рабочий халатик, брючки из синтетического шелка и желтые махровые шлепанцы. Обычно подобные существа перетаскивают на работу существенную часть своего домашнего хозяйства и готовят себе обед на плитке; в служебном шкафчике у них хранится все необходимое, от соли и питьевой соды до цветных ниток. Начальники их — счастливые люди; такая вот подчиненная, как правило, начальника своего почитает и даже обожает, окружая его заботой и нежностью, не разрешает незваному гостю нарушить его покой, а тем самым и свой собственный. На столе у шефа всегда свежие цветы с рынка или из садика, однако вопреки всем созданным условиям шеф обычно не доживает до преклонных лет и его косит неразборчивый инфаркт. Косит, несмотря на все домашние струдели, фаршированные перцы, холодную запеченную свинину и половинки праздничных гусей, несмотря на все мастерские ухищрения кухни из богатого кулинарного репертуара заботливой секретарши.

Когда девушка, глядя в какой-то волшебный список, заключила, что в дверь, похожую на ворота, уже загнано достаточное количество разного народа, она перебежала, странно шаркая подошвами, к другой, с архитектурной точки зрения менее значительной двери, чтобы заманивать и туда легковерные душонки. По стилю можно было определить, что бег не стал ее хобби. Она торопится, ей не хватает времени, чтобы поправить выбившуюся прядь волос, хотя, по всей вероятности, при других обстоятельствах она считала бы это непростительной неряшливостью; значит, дело очень важное, даже наверняка, ставящее под угрозу благополучие шефа, а следовательно, и ее.

— Пошли, пошли, не заставляйте себя упрашивать! — безжалостно теребит она подходящих за пальто и подталкивает их внутрь. — Кого у нас еще не хватает?

Любопытный Пекар подошел, чтобы заглянуть внутрь, куда девается вся эта масса народа, но неразборчивая рука девушки схватила и его.

— Быстро, быстро, догоняйте тех, кто впереди, надо уложиться в срок!

Протестовать и объяснять не имеет смысла, решил Карол и заспешил вместе с козой по темному узкому проходу за фигурами, уходящими по направлению к узкой полоске света. Фигуры одна за другой исчезали в освещенном отверстии, и вот уже пришел черед Пекара.

И вдруг он очутился среди света, лампы и юпитеры били ему в глаза, как снежная метель, тщетно он жмурился и пытался сориентироваться, люди, спешившие следом за ним, бесцеремонно толкали его вперед.

Он вскарабкался по ступенькам куда-то наверх, таща за собой на цепочке козу, кто-то сзади помог ей забраться на первую, самую высокую ступеньку. Пекару показалось, что нечто похожее ему вроде бы уже приводилось видеть, и через минуту он понял, что это смахивает на железнодорожный вагон. Да, все как следует быть: купе, занавески, стоп-кран, окна с кожаными ремнями, проход, но которому все продвигаются вперед… Только вот с одного бока нет стены, и у Пекара мелькает мысль, что во время езды здесь сильно сквозит. Внизу, где должен был бы быть перрон, полно каких-то людей с разными приборами и штативами, они пристально смотрят на тех, кто в вагоне, и переговариваются о них между собой, критикуют одежду и внешний вид, как будто сами куда как разнаряжены. На самом-то деле многие пассажиры одеты в сто раз пристойней. Этих, на перроне, нельзя назвать даже приличными провожающими, ибо они выкрикивают неприличные слова в адрес кого-то, кто находится где-то под самым потолком и не хочет сбросить им какой-то килограмм чего-то, и даже полкилограмма.

Все какое-то не того, несолидное, сшитое на живую нитку, сикось-накось. Рельсы, вместо того чтобы быть под вагоном, выложены рядом на перроне, там же и дрезина с крикунами; другие, будто малые дети, толкают дрезину туда-сюда. Какой-то дядька, а это уже граничит с наглостью, подсовывает под вагон длинный шест и трясет его так, что весь вагон качается с боку на бок, как на стрелках.

Карол догадался, что прибор на дрезине — камера. Стоящие вокруг шутники и их замечания ему не мешают, но огорчает, что среди пассажиров не находится никого, кто крикнул бы мужику с шестом, чтобы тот прекратил наконец раскачивать вагон. Карол озирается вокруг, но на перроне не видно человека в форме, которому можно было бы пожаловаться и потребовать навести порядок. Человеческое равнодушие вопиюще, думает Пекар и хочет поделиться своим открытием с ближайшим пассажиром.

— Подумать только! Что он себе позволяет! — Карол толкает пожилого спутника в двубортном темном костюме с шелковым платком на шее.

— Не пялься ты туда как дурак! — шепчет сквозь зубы кто-то, идущий впритык за Пекаром, и наступает ему на пятки. — Они этого не любят…

Вдруг какая-то ведьмочка проворно подскочила к Пекару, хлопнула у него перед носом деревянной хлопушкой по черной дощечке и заверещала:

— Поезд до станции Мечта, сто двадцать три, первый!

Не успел Карол сделать ей внушение, как она спряталась за тех, кто на дрезине.

— Куда едем? — спрашивает Карол так же, как тот за ним, сквозь зубы.

— В вагон-ресторан, — отвечает приглушенно какой-то шутник и вызывает во всем вагоне порыв радости. — Лично я — на престольный праздник к бабке в Цифер![64]

— В кассу мы едем, ты, добряк! — поправляет его голос без чувства юмора. — Вагона-ресторана у них здесь вообще нет.

— Его прицепят в Брно, — не сдается шутник.

— Это, между прочим, пассажирский поезд, так сказал продюсер, — присоединился еще один приглушенный голос. — Он сказал, что это местный поезд.

— Может, сядем? Здесь свободно? — спрашивает кто-то впереди.

— Не видите, что ли, места здесь для пассажиров с детьми.

— Вагон-то для курящих или некурящих? — спрашивает курильщик-астматик.

— Не знаете, в Зохоре будет поезд на Солошницу?

— Ни черта не будет, мы опаздываем больше чем на час! Закройте-ка лучше окно, мы въезжаем в тоннель!

— Предъявите билеты, контроль, — шипит за спиной у Пекара шутник так убедительно, что Карола передергивает и он начинает шарить в карманах билет. Но по вагону уже передают следующее сообщение, распространяемое шепотом:

— Приготовьте паспорта, передай дальше!

Пекар автоматически передает сообщение дальше, спускается с другого конца вагона вниз по ступенькам, а шутник помогает ему сладить с козой, потом Карол сует кому-то за столиком паспорт, где-то расписывается и, моргая, выходит из студии через другие двери.

Только тут он замечает, что в руке у него деньги, и, ошарашенный предыдущими впечатлениями, машинально пересчитывает их несколько раз.

«Бог ты мой! — изумленно шепчет он все еще сквозь зубы. — За пять минут езды двадцать семь крон! И это я еще даже не начал как следует! А что будет, когда я по-настоящему возьмусь за дело! — думает он. — Мать родная, сколько же загребают в день настоящие актеры! И сколько я потерял оттого, что в детстве у меня не было подходящих условий».

Пекар оглядывается и видит, что он на дворе один. Коллеги-спутники разбежались, исчез так и не узнанный шутник и человек без чувства юмора, а он и представиться им не успел. Большие ворота-двери с треском захлопнулись. Пекар быстро вернулся к тому месту, где его заманила ловкая девица в белом халатике. Но тщетно он дергал ручку. Вокруг не было видно никого.

Только из-под легкового автомобиля на дворе торчали ноги, и владелец их насвистывал «О Роз-Мари, о Мэри». Пекар присел на корточки, схватил одну из ног и взволнованно крикнул:

— Я ехал поездом!

Мужчина под машиной перестал петь и ответил категорически:

— А я никуда не поеду, у меня наработано сто двадцать сверхурочных часов!

— Скажите, вы не знаете, когда у них открыто? Не знаете, когда у них начинается рабочий день? — спросил Пекар, но ноги уже стряхнули его и спрятались вместе со своим владельцем глубже под машину.

«Роз-Мари» победно понеслось над опустевшим двором, и обалдевший Пекар ушел, зажав деньги в кулаке. Он не заметил вахтера возле проходной, который приветствовал его, приложив палец к козырьку и тем самым включая его в категорию знакомых и друзей.

— Эй, юноша, как там насчет червячка? — крикнул он весело Пекару, подлезающему под шлагбаум.

— Червячка? — спросил Пекар автоматически, махнул рукой и прошел мимо. — Червячка надо заморить…

Они шли вниз по дороге, и перед ними открывалась широкая панорама города. Но Карол был не в состоянии ее оценить. Возвращаться домой с нежданно-негаданно свалившимся гонораром, о котором пока не ведала супруга, было выше его сил. Пока деньги не превратились в банальные предметы домашнего обихода, Пекару не терпелось хоть малую толику суммы пустить по ветру.

Но вкусить даже этой маленькой радости ему не удалось. В гардеробе винного погребка «У францисканцев» оставить козу не разрешили и даже вымогательски потребовали, чтобы за нее была внесена входная плата.

— Коза не танцует, — возразил он, — коза на паркете, как корова на льду.

— Каждый посетитель обязан иметь входной билет и предъявить его по требованию контрольных органов, — решительно прервала дискуссию гардеробщица.

— На вашем разбавленном вине свет клином не сошелся, — пробурчал Карол под нос, — ладно, погуляем немножко по городу и осмотрим магазины.

И вот наша безымянная козочка останавливается у каждой витрины, заглядывает с любопытством внутрь, словно хуторянин, впервые очутившийся в городе. А сам Пекар вдруг начинает сознавать, какое важное место в продукции легкой промышленности занимает его скотинка. Так, в книжном магазине они обнаружили детскую книжку-гармошку «О трех умных козлятах», в магазине часов и ювелирных изделий — брелоки со знаком Козерога, и Карол великодушно обещал козе купить один из них на шею, конечно, при условии, что они разбогатеют. В магазине игрушек «Красная шапочка» оба они вознегодовали, узрев безобразных пластмассовых козочек на колесиках.

В витрине мясного магазина висели окорока, грудинки и целые бока разделанных туш, и Карола пронзила мысль, что эта страшная картина не для глаз его спутницы. Ведь она может запечатлеться в ее мозгу на всю жизнь. К тому же из-за кучи свиных ножек им улыбался прилизанный мясник, глядел на козу жадным взглядом и точил нож. Пекар решительно сунул ему под нос кукиш и сделал другой, еще менее деликатный жест сжатым кулаком, закрыл козе глаза и оттащил ее прочь от этого жуткого, просто апокалипсического зрелища. Некоторое время он с опаской наблюдал за козой, но вскоре убедился, что она, к счастью, не была травмирована.

Соседний меховой магазин тоже был не для козьих глаз: все эти шубы, меха, во всяком случае некоторые из них, по всей вероятности, имели прямое отношение к козам и недвусмысленно обвиняли человечество и Пекара как его составную часть. Карол не выдержал вопрошающего взгляда козы. Да, она права, он, конечно, тоже в какой-то мере виноват в этом ужасном преступлении. Скорее, скорее ему нужно включиться в движение, возглавляемое Софи Лорен[65], которая принципиально отказывается ходить в мехах вымирающих животных.

Как назло, во время прогулки они наткнулись на группу бодрых чешских туристов, которые, судя по всему, сочли их одной из достопримечательностей города.

— Ох, словаки, словаки, горячая кровь!

— Это все от жинчицы[66].

— Пан пастух, за сколько дней такая овечка снесет оштепок[67].

— Если бы она еще умела стряпать!

Пекар с козой убежали от них с горьким чувством, что идиотизм шуток — проблема международная.

В качестве возмещения убытков они купили на двоих волокнистую кольраби, и правильно сделали, потому что хозяйка еще не вернулась с работы. Пекар уселся на кухне, разложил на столе бумагу и начал складывать длинную колонку цифр.

От волнения не выдержал, встал, покачался из стороны в сторону, постучал карандашом по передним зубам, побарабанил ногтями по перечнице. Вышел с сигаретой на балкон покурить — в ранних вечерних сумерках микрорайона хорошо мечтается…

Перед глазами у него в кричаще розовой краске лета и девичьей мечты сменяются виды прекрасных чужих городов, обрамленные рамочками в стиле модерн и с соответствующими поясняющими текстами в углах. И на каждой из открыток увековечены супруги Пекары.

Одна из них с надписью «Карлсбад» изображает сценку на оживленной, празднично украшенной карловарской колоннаде. Пекар, склоненный к источнику, учит козу пить лечебную воду из фарфорового стакана с трубочкой.

— Пей, глупая, у тебя не будет язвы!

Подходит Эльвира с таким же стаканом, увешанная пакетиками карловарских облаток. Едва курортный оркестр закончил пьесу Франца Зуппе, раздался голос из репродуктора:

— Торжественное вручение призов Международного кинофестиваля…

Ах, как выразительно и торжественно произнес диктор «М» в слове «Международный»! Из-за фонтана выныривает мастер Ондращак, завернутый в длинную шаль, как профессор А. М. Броусил[68], в его руках хрустальные кубки. Голосом архангела Гавриила он объявляет:

— Виктория, виктория, мы победили…

Но Эльвира, как и следовало ожидать, вносит в торжественную обстановку свое мелочное:

— Я не Виктория, а Эльвира…

А вот другая открытка, изображающая снежные Альпы с надписью «Гроссглокнерштрассе». По глетчеру разгуливают Пекары в тирольских национальных костюмах, около каменной морены они встречаются с альпийским гномом Ондращаком в обнимку с серной.

— Das ist eine Lawine?[69] — обращается к нему Пекар на лающем немецком.

— Oh ja, kann man nichts machen![70]

— Danke schön, Herr Kollege![71]

— Bitte schön, Herr Prominent…[72]

Гном расставляет ноги и запевает зычным голосом, перемежая мелодию йодлями, повернувшись в сторону Китцбюля. Пекар только диву дается. Такого в начальнике смены он и не подозревал…

Фронтон прославленной гостиницы в Каннах не надо даже представлять, столько раз он фигурировал на открытках. На плетеных стульях сидит чета Пекаров, одетых по-курортному, в белом, потягивает через соломки коктейль «даулагири» со льдом и кока-колу и переговаривается:

— Ох, рука болит от автографов!

— А мне надоели эти, прошу прощения, «парапацци» — фотографы! Такие наглецы, все время пристают… Ты только взгляни, что нацепила на себя эта невозможная Бардо? Я бы такого не надела ни за что на свете…

На этот раз Ондращак появляется в ливрее швейцара гостиницы и приносит на серебряном подносе письма.

— Господин Феллини просит… — начинает он, но Пекар его перебивает:

— Пусть подождет, я не из тех, кто помешан на неореализме! — Распечатывает одно из писем и смеется. — Ах, этот вечно наивный Дали! Предлагает мне своего дрессированного крокодила в обмен на нашу козочку, ха-ха-ха!

— Не смей ходить вечером в казино играть в рулетку! — предупреждает его супруга.

— Я обещал Лене Фюнэ…

— Ну ладно, только не зарывайся, а то газеты на следующий день раструбят…

— Извини, миллион — сущий пустяк, ведь это же лиры…

Путешествие по цветным открыткам прерывает звонок, Пекар вздрагивает от холода и идет открывать.

— Ну что, как было? — спрашивает Пекар Эльвиру, пока она переобувается в передней.

— Порядок. Мастер побрыкался-побрыкался, а потом стал вполне сносным. Отправился к своим кактусам и весь день копался в земле. Потребление нормальное, нам даже не пришлось выключать… — Тут она заметила козу, выглядывающую из ванной. — Сколько раз тебе повторять, чтоб ты убрал эту скотину из дома?!

— Да что ты, гость в дом, коза в дом, — возражает Пекар и качает головой над листом бумаги с подсчетами. — Посмотри, цифры не врут, здесь все черным по белому! За пять минут двадцать семь, значит, за час в двенадцать раз больше, то есть триста четырнадцать крон ноль-ноль геллеров… Правильность подсчета я проверил… В месяц это могло бы составить около ста пятнадцати тысяч без налога. Надо еще учесть производственный капитал, расходы на жизнь, амортизацию, расходы на представительство, транспорт… Если не учитывать нерегулярных сверхурочных, премий, долю в прибылях, квартальные премии, переменный капитал… Как там этот закон отрицания отрицания, который мы проходили на политучебе?

Эльвира на это ни бе ни ме, мол, устала, и тотчас уединяется с расчетами в спальне. Она знает, преувеличенный энтузиазм супруга ни к чему хорошему не ведет, и интуиция подсказывает ей сохранять в таких случаях предусмотрительную осторожность. Но, изучив подсчеты Пекара, она, к удивлению, не находит в них никакой ошибки. Это кажется ей самым подозрительным.

Сон переносит ее в деревню ее детства, по смене картин он напоминает быстро бегущие кадры немого кино. Правда, сон ее озвучен. Хозяйка Эльвира в национальном костюме выходит во дворик перед красивым, явно собственным деревянным домом, в фартуке она несет зерно для предполагаемой птицы. К ней подходит супруг, тоже в национальном костюме и с «валашкой»[73] в руке, и запускает руку в ее фартук.

— Ну-ка, ну-ка, что у тебя там, голубка сизокрылая… — говорит он. — Я голоден, как актер…

Набирает зерно и сует в рот. Эльвира отгоняет его, как привязчивого петуха, но тут во двор входит почтальон Ондращак с полной сумкой писем, которые одно за другим теряет по дороге, как осенью старый дуб теряет листья.

— Это она пишет анонимки! — показывает он на Эльвиру. — В «Словенку»[74], в Общество разведения домашних животных и в ЮНЕСКО.

Вслед за почтальоном во двор хлынула толпа полуодетых актрис с павлиньими перьями, а за ними стадо коз. Возглавляемые Пекаром, они гонят Эльвиру по улочкам живописной деревни. Наконец она находит укрытие на пожарной каланче и начинает оттуда пререкаться с Пекаром.

— Ты испортила мою карьеру! — кричит он снизу.

— А ты мою капусту! — отвечает она ему сверху.

— Ты испортила мою карьеру!

— А ты мои бобы и капустные кочны!

Заглянувший в комнату Пекар взял из рук спящей Эльвиры расчеты и потушил лампу. Вдруг Эльвира явственно пробормотала во сне:

— Анонимки — это идея.

5 БОРЕЦ ЗА ПРАВА ПАРНОКОПЫТНЫХ

Комната, где демонстрируются результаты работы за день, — это в принципе лакмусовая бумажка для определения популярности. Если в ней постоянно торчит некий режиссер со своим штабом, смело держи любое пари, что это мастер не ахти, а его произведения не стоят доброго слова. Но сегодня мы являемся свидетелями совершенно противоположного явления: в комнату набилось множество разного люда, которому здесь, если говорить серьезно, делать нечего. Если нам и этого доказательства мало, то приход сценариста из числа так называемых «вечных», с бутылкой сливянки и очередной блестящей идеей, должен нас окончательно убедить. Да, да, любезный читатель, этот свою фантазию и сливянку не впряг бы в колесницу какого-нибудь растяпы.

— Маленький семейный юбилей, — объясняет он. — Год назад помер дядя…

Девица-хлопушка, которая, помните, когда-то заверещала перед носом у Пекара, сейчас вынула из своей бездонной сумки, как из сказочного мешка Деда Мороза, стаканчики, автор будущего сценария налил всем, развивая между делом фабулу своего новейшего сценария. Многие воротят носы от обоих даров, одни уже знают эту самогонку, другие поклялись с сегодняшнего дня начать новую жизнь. Наипопулярнейшая отговорка — кивок в сторону проходной, где якобы поставлена машина, а иные, мол, как на грех принимают сейчас антибиотики. Однако все антибиотики бессильны против сюжетов.

— У меня идея, — объявляет сценарист ликующе. — Матьо еще нет? Жаль. У меня тема, какой здесь еще не бывало. Просто создана для него.

— Это о двоих? — спрашивает Миланко, молодой честолюбивый ассистент режиссера.

— Я вам уже рассказывал? — изумляется сценарист. — Или у меня сперли идею?

— Он и она? — безошибочно продолжает угадывать Миланко.

Лоб сценариста на минуту заволакивают тучи подозрения, что кто-то уже спер у него идею, но врожденный оптимизм и уверенность в собственной неповторимости быстро его проясняют.

— Да, но совсем в ином ключе, вот в чем штука, куда там Окуджаве! Сначала, значит, появляется он, а вокруг вообще ничего… Вся прелесть в простоте.

— Ага. Потом появляется она…

— Только она совсем не та, какой была раньше… В том-то и штука!

— Не та? Здорово!

— Я вам еще не сказал, что было до этого, зритель — тоже еще не догадывается…

Тема, о которой давно известно, что она многообещающая, развивающаяся, ибо подающий надежды сценарист обходит с ней, сливянкой и байкой о дяде все съемочные коллективы, многообещающе развивается, но бурный приход Матея Крупецкого, режиссера неопределенного среднего поколения, прерывает сценариста.

Матей Крупецкий — режиссер мобильный и беспокойный, как море. Существует мнение, что с ним хорошо работать, и это самая высокая оценка; в конце концов, брюзжащие эстеты найдутся всегда и везде, а результаты налицо, налицо внушительное количество выполненной работы. И ты, любезный читатель, удивился бы, узнав, сколько картин успел отснять Крупецкий, а ты их даже не заметил. Но это уже проблемы проката и пропаганды, о которых мы не желаем распространяться.

Работает он быстро и без лишней суеты. «Долго не возится» — звучит его производственная характеристика, похожая на девиз на гербе рода. Опытный и осторожный профессионал, он, упаси бог, никогда не импровизирует, а всегда трижды проверит каждый кадр, чтобы потом не резать. Импровизации он просто не выносит, она — мать беспорядка.

Есть у него и еще одно привлекательное качество: он без особой надобности не станет сковывать инициативу подчиненных, предоставляя каждому достаточно простора для творчества. Любит окружать себя людьми, внимательно выслушает точку зрения актеров, мнение членов штаба и даже случайных зрителей: при такой шлифовке разных мнений нет-нет да и блеснет искорка, не использовать которую — грех.

Из своего ассистента он не делает мальчика на побегушках, как некоторые зазнавшиеся знаменитости, спокойно предоставляет ему самостоятельность в менее важной части работы, на которую у него самого порой просто не остается времени. Он умеет различать, что более важно, а что менее существенно, ибо день короток, а творческих планов уйма, и чего не отснимешь сам, за тебя отснимут другие. Вот и сейчас он примчался из Кошицкой телестудии, где оставил кого-то вместо себя, чтобы успеть еще на демонстрацию дневных съемок, которые на этот раз полностью поручил своему помощнику.

— Уф, это был полет! — сообщает он, торопливо снимая плащ. — Из-за тумана минут сорок торчали на аэродроме… Ну, Миланко, как там, порядок?

— Вроде… — смущенно отвечает молодой ассистент и опускает глаза на груду заметок и набросков, которые он делает — в подражанье Эйзенштейну.

— Только чтобы там не было какой-нибудь виселицы! — предупреждает режиссер.

Это больное место Крупецкого. Однажды, когда он был еще начинающим режиссером, не отснявшим и десятка полнометражных фильмов, у него в кадр попал висящий сверху микрофон, и хотя это была, пожалуй, единственная его техническая ошибка, ему пришлось вытерпеть множество язвительных уколов от злорадных коллег на тему «виселицы». С тех пор он тщательно следил за всем, в том числе и за этим несчастным микрофоном на шесте. Так сказать, боролся за качество.

— Зачем виселица… — неуверенно возражает ассистент, и кадык резко подпрыгивает на тощей шее, как бакен на бурном Адриатическом море.

— Какая там виселица…

— Вот именно, мы же не Яношика снимаем, чтобы нам понадобилась виселица[75], — шутит Крупецкий, и все смеются; когда у капитана хорошее настроение, весело и в трюме. Самому автору шутка нравится до такой степени, что мелькает мысль: «А это ведь неплохая идея… Яношика давно никто не снимал, может быть, можно снова…» — А ну, покажите, что вы там наворочали…

Свет гаснет, и Миланко взволнованным голосом комментирует результаты коллективных усилий.

— Труба паровоза, правый профиль…

— Хорошо, — не преминет заметить какой-нибудь подхалим-торопыга.

— Труба паровоза, левый профиль… Труба паровоза анфас…

Крупецкий пока не говорит ничего — он спокойно выслушивает громкие замечания сидящих вокруг.

— Первый был, по-моему, лучше…

— Да, но у третьего глубина…

— Жаль, что камера не пошла больше на деталь…

Нам, дилетантам, все едино, с какой стороны ни покажи трубу паровоза, но распознать более подходящий ракурс — в этом, по-видимому, и заключается секрет режиссерского видения, ведь мнения о лучшем кадре, собственно говоря, расходятся и среди дискутирующих. Режиссер наконец решает:

— Берем все, в монтажной посмотрим. Я еще подумаю. Пошли дальше…

В эту минуту случается нечто из ряда вон выходящее, иными словами — бестактность. Вдруг отворяется дверь, и в полосе света незаметно, как один из лучей, в помещение проникает более маститый и старший по стажу режиссер, который скромненько усаживается с краю. По рядам пробегает шумок: это же не принято, чужой режиссер является смотреть работу своего коллеги, так же не делают!

— Позвольте, коллега, взглянуть, что тут у вас есть хорошенького, — говорит тот, прочно усевшись, и объясняет причину вторжения: — Я был в дубляже, но из Брно еще не привезли копии, так что у меня получилось окно… Я вам не помешаю.

— Разнюхивать пришел, воровать идеи! — шепчет кто-то Крупецкому на ухо. — Я бы его вышвырнул, будь он хоть сам директор!

— Это бестактность, это не принято, — нашептывает ему кто-то еще в другое ухо.

Крупецкий, махнув рукой, отвергает оба предложения. Конечно, он мог бы сразу выдворить непрошеного гостя, но с другой стороны… В конце концов, это ведь его, можно сказать, учитель… А Словакия такая маленькая, что каждую ссору слышно до самого Кракова…

Он оживился, откашлялся. Сейчас он покажет в присутствии более опытного коллеги целенаправленную и крепкую режиссерскую руку, не позволит спровоцировать себя! В эту минуту на экране появляется сцена в вагоне, в которой выступает и Пекар со своей подопечной.

— Стоп, стоп, там собака! — выкрикивает Крупецкий. — Что там делает собака?

— Что там делает собака? — раздались другие возмущенные голоса.

— Собака, какая собака? — Миланко делает вид, что ничего не заметил. — У нас, к счастью, еще два кадра…

— Будем придерживаться фактов, пан ассистент! — кричит Крупецкий, когда в следующих кадрах перед изумленной публикой дефилирует коза то крупным, то мелким планом. — В общественное транспорте собака должна быть в наморднике. У фон Штрогейма[76] каждый дверной звонок был настоящим и действительно звонил, хотя это было еще при немом кино, вы, умники, опять занялись спиритизмом на свой страх и риск! Этот номер не пройдет!

Когда в комнате зажегся свет, воцарилась неловкая тишина, как в школе при расследовании кражи мела. Сзади кто-то злорадно и провокационно хихикнул.

Миланко, который только что вел настоящий бой за свою самостоятельность, сжал зубы, у него даже слезы на глазах выступили. С молодым задором он кинулся отстаивать свою жизненную и художественную программу:

— Даже если мне не придется никогда больше снимать… Если даже мне не придется никогда больше работать в кино, это коза, а не собака!

И эту правду я буду защищать перед любой коллегией, клянется он про себя, пусть меня преследуют, пусть я буду последним из тех, кто получает гроши за съемки.

— Не передергивайте, я говорю о наморднике! — упрямо настаивает Крупецкий. — Правдивые детали создают правду жизни! У фон Штрогейма собака без намордника была немыслима! Во времена немого кино!

В этот момент считает своей обязанностью вмешаться в качестве арбитра более признанный и маститый режиссер.

— М-гм, если позволите, коллега… Мне этот трюк с козой весьма понравился! Это и действует на зрителей, удивляет и оживляет сцену… Маленький штришок, а говорит о тех тяжелых временах больше, чем гора лишнего реквизита…

Сейчас уже без опасении присоединяются и остальные.

— Это интересно! Забавное и лирическое одновременно…

— У человека чувство живой реальности происходящего…

— Оригинально и в то же время традиционно! Это по-нашенски!

Крупецкий начинает улыбаться; его нежданно-негаданно хвалят за то, что он еще минуту назад считал ляпом, почти как виселицу. Но он скромно и вполголоса бормочет:

— Ну… Пока получилось еще не совсем так, как я задумал, но… Посмотрим-посмотрим… В общем, неплохо, можно будет что-то использовать… Подумаем…

Более признанный старший коллега между тем вышел проверить, привезли ли наконец копии, и в раздумье шагает по длинному коридору. Из-за открытой двери слышен резкий стук, потом в коридор вылетает мячик настольного тенниса и вслед за ним такая же прыгучая барышня Мартушка с ракеткой в руке. Режиссер поднимает мячик и подает спортсменке, та по причине, ведомой ей одной, краснеет.

— Кстати, чтобы не забыть… — говорит мэтр, будто вспомнил только сейчас. — У меня идея. Поищите мне какую-нибудь способную козу, Мартушка, хорошо?

Мартушка в ужасе прижимает руки ко рту. Изумленными глазами смотрит на уходящего режиссера, давит в руках несчастный беззащитный мячик.

— В чем дело? Твоя подача! — кричит ей из-за двери нетерпеливый голос.

— На старости лет заниматься такими делами…

Мартушка отбрасывает ракетку и мячик и мелкой трусцой направляется к дамской уборной.

Во второй раз Пекар вступил на обетованную землю кино без всяких проблем, вахтер включил его в реестр своих знакомых. Правда, он не поднял шлагбаума, Пекар пока еще слишком мелкая сошка, но два пальца к фуражке приложил, а это тоже не мелочь.

Однако развитие карьеры саанской козы идет совсем не так легко и гладко, как рисовалось воображению ее владельца после первого неожиданного успеха в вагонной массовке. На второй день они тщетно томились в ожидании перед воротами студии и заклинали их, как сезам, чтобы они открылись; никакой дружественной руки на этот раз не оказалось, и толкнуть их прямо на съемку было некому.

Пекар быстро уразумел, что супруга сто Эльвира скорее вникнет в проблематику киловатт, чем он с козой попадет на титры. Уразумел также и другое: если он хочет включиться в предполагаемый колесный передаточный механизм, отдельных шестерней которого он пока даже не видал, то не следует рассчитывать на счастливые случайности и импровизации, нужно вырабатывать четкую систему.

Поэтому он отправился в обход, чтобы изучить порядок, по которому здесь все функционирует и движется. Ведь невозможно, рассуждал он, чтобы все его коллеги-спутники собрались в одном и том же сидячем вагоне третьего довоенного класса по чистой случайности.

Начал он от основы, подошел к бетономешалке, к каменщикам.

— Эй, строители, вы где? — крикнул он и заглянул далее в покинутый вращающийся барабан мешалки.

От недалекой группы деревьев на него посыпался дружеский град каштанов. Пекар был вроде бы свой человек.

— Чего орешь, как в джунглях? Разве не видишь, что у нас перерыв?

— Слушай, дружище, у вас нет плана?

— У Йожо всегда полно планов. Бедняга, думает, что его отсюда отпустят работать в «Друтехну»![77]

— Нет, такой план, на бумаге, где что расположено! Подвал там, кухня, кладовка и в этом роде.

— Таких здесь нет ни у кого. Те, что были, у нас отобрали, они устарели. Спроси у инженера, если его сыщешь. Может, его у нас тоже отобрали.

Тогда Пекар пошел наугад но павильонам, чтобы на опыте постигнуть конструкцию предполагаемого колесного передаточного механизма. Он блуждал по длинным коридорам и, хотя действовал вроде бы целенаправленно, никакой системы не обнаружил.

Половина дверей была заперта. Хотя на некоторых дверях стрелки и надписи предупредительно указывали на соседний номер, но и эти обозначенные двери были закрыты. Когда он кидался, следуя указаниям стрелок, и разрешал им вести себя по зигзагам коридоров, то, к собственному удивлению, все время возвращался на место своего старта.

Вершиной административного чудачества для него остались две стрелки на двери, которые указывали одна на другую. И никакого объяснения этому не было, никакого другого секретного входа также не существовало — Пекар тщательно простучал стену между ними.

На большинстве дверей висели таблички, запрещающие вход. То по причине вечного бесконечного совещания, то из-за тока высокого напряжения. Инструкция на некоторых дверях запрещала входить, пока светится красная лампочка над дверным косяком.

Но лампочки горели и запрещали входить непрерывно.

Некоторые помещения, что правда, то правда, не были заперты, но они, к сожалению, были пусты. Пекар, как истый следопыт и охотник Дерсу Узала, устанавливал, что в этой вот комнате даже сиденье стула еще теплое. Из пепельницы еще подымается дымок недокуренной сигареты, но владелец ее, увы, уже скрылся неведомо где. Пекару стало казаться, что здесь вообще никто не сидит в своем бюро, даже более того — здесь произошла какая-то внезапная катастрофа или эвакуация всех, кто имел что-то общее с кино, без различия ширины экрана, метража и цвета пленки.

На одном столе он обнаружил записку, с еще не высохшими чернилами:

ПОШЛА ИСКАТЬ ЭТУ К.

МАРТА

Листок будто только что плавно слетел сюда с раскидистого древа деловой переписки. Осень на пороге — хочется вздохнуть человеку, — деловые письма падают, земля отдает свои плоды.

Обнаружив под столом знакомые махровые шлепанцы, Пекар произвел эксперимент. Дал их обнюхать козе и приказал:

— Ищи! След! Ищи! Апорт!

Коза не взяла след. Пекар, а с ним вместе и мы, любезный читатель, можем из этого заключить, что данное животное никогда не служило на границе.

Удача покинула Пекара, и его начал охватывать страх перед Эльвирой, которую он уговорил замещать его дальше в маленьком замке у мастера Ондращака. Пусть они там не думают, что их киностудия единственная на свете, решил наконец Пекар и направился к проходной.

Мы, само собой, не сторонники искусственно подстроенных завязок, но, вслед за Наполеоном, считаем, что нельзя игнорировать силу случая. И именно случай был причиной того, что, как только Пекар с одного конца покинул длинный коридор, на его другом конце вынырнул более известный режиссер, а навстречу ему знакомая нам Мартушка.

— Мартушка, есть у вас что-то для меня? — крикнул мэтр через весь коридор.

— Еще ничего, я как раз ходила просить машину.

— Время не терпит, учтите, — ответил режиссер, пока еще мирно. — А то как бы какой-нибудь Крупецкий опять не спер у меня идею. И зачем я сказал ему об этом? Ну, чего вы стоите, как жена Лота?

— Сейчас возьму машину…

— Я про козу, а вы про телегу! — напустился более известный и признанный режиссер на девицу, используя пословицу, которая в этом случае действительно была уместна.

Мартушка, блестя полными слез глазами, потрусила вниз по коридору и остановилась только у шлагбаума возле проходной.

— Что это вы такая грустная, барышня? Сердечные дела? Не бойтесь, он передумает! — утешает ее вахтер.

— Старик… — Девушке хочется излить душу…

— А все потому, что вы путаетесь с женатыми, — гласит устами вахтера мудрость столетий. — Он же вам в отцы годится…

— Ему, видите ли, козы понадобились. И где мне вот так вдруг их взять?

Вахтер оглядел Мартушку с ног до головы и подумал о чем-то своем. Потом взгляд его устремился на стройку новой гигантской проходной, где отдыхали деревянные козлы для строительных лесов. Когда его глаза опять встретились с глазами Мартушки, он обнаружил в них удивление.

— Он хочет настоящих, с рогами.

— Только что здесь прошла одна такая, — вспомнил вахтер, — да с таким веселым мужиком, все время шутки-прибаутки. Мол, червячка заморить надо, ха-ха-ха! Они только что ушли, она, можно сказать, его тащила, так что у него не было времени даже для стоящего анекдота…

— Вы просто клад, дяденька!

Она поцеловала его так называемым ни к чему не обязывающим деловым поцелуем, который, собственно говоря, даже и не поцелуй вовсе, а нечто вроде того, что принято у эскимосов, — прикосновение щеки к щеке. Ах, если бы у нас было время описать более подробно значение и шкалу всех этих ни к чему не обязывающих деловых поцелуев, которые мы наблюдаем ежедневно при самых разных обстоятельствах, это уже был бы социологический зонд, не так ли? Но мы мчимся вместе с Мартушкой к такси, которое соизволило наконец притащиться к проходной студии.

Герой наш Карол Пекар, конечно, не сдался. В противном случае наша повестушка должна была здесь и закончиться и мы лишились бы нескольких печатных листов, боже избави нас от худшего! Пекар просто на некоторое время потерялся, и когда мы снова встречаем его с козой, он несет под мышкой большую книгу, похожую на семейный фотоальбом.

Кино-то не единственный вид массового искусства, от которого мы зависим, думает он. Не вышло на Колибе, пойдем к конкурентам. Решение Пекара приобщиться к миру искусства было неколебимо, а вера — оружие сильных, твердит он про себя.

Наступление началось с того, что Карол всунул голову в будку вахтера и открыл артподготовку.

— Кажется, я немного опаздываю? Они уже начали, да? Но меня, надеюсь, еще не искали. А если бы уже искали, вы бы знали, где меня найти. И не спите, не спите, что, если вместо меня сюда явится контроль или какой другой незваный гость? Фуражка должна быть на голове…

Хотя вахтер не спал, Пекару удалось привести его в замешательство — ибо кто же на этом свете без греха — и беспрепятственно проникнуть внутрь. Вступление в храм искусства было бы похоже на триумфальное, если бы не патерностер[78], где у Пекара с козой не обошлось без некоторых затруднений.

— Меня ничто не остановит, — твердит Пекар, подобный грозовой туче, — даже красный свет на дверях, я же не автомобилист, чтобы дожидаться зеленого.

Э-ге-ге, телестудия-то отличается от кино, как небо от земли! Здесь, в помещениях бывшего «Татра-банка», не заскулишь от одиночества, скорее наоборот. Даже в кабине патерностера. В коридорах народ кишмя кишит, а у кассы — тем более. Длинная очередь змеится до крутой лестницы. Ох, и весело же, атмосфера творческая, а отдел можешь выбрать себе по вкусу, каждый полон жизнеспособных, бодрых людей. А этот шум, этот шум, клокотание жизни в самой что ни на есть чистейшей форме. В самой чистой, поистине телевизионной форме.

Пекар заколебался перед таким выбором, но тут же воспрянул и решительно вошел в первую комнату, отмеченную красным светом.

Он оказался в отделе, обставленном со спартанской скромностью и целесообразностью. Ничто из обстановки не помогло бы определить, какой сорт людей тут обитает.

Грубые столы из прессованного дерева много чего могли бы порассказать, их многократно перечеркнутые инвентарные номера принадлежат истории и свидетельствуют о былых реорганизациях и инвентаризациях. Черные канцелярские папки на металлическом шкафу наводят на мрачные мысли, как ботинки покойника, но это действует только на случайного посетителя. Пепел от сигарет здесь стряхивается в металлические коробки из-под пленок, как и в прочих помещениях. Всюду царит дух временности, словно все здесь на пороге переселения, впрочем, так оно и есть. Только ожидают его сотрудники уже не один год. Иногда кто-нибудь из новеньких пытается как-то украсить свое рабочее место, но это жалкие попытки. Вода в вазочке на стене и вьющееся растение «дикий Янко» уже давно высохли, а на окне под слоем пыли с трудом шепелявит «тещин язык». Открытки на стене выцвели от солнца, свернулись и по одной незаметно покидают свои места. Фотографии под стеклами на столах завалены куда более важными графиками передач и прочими графиками.

От плакатика с надписью какого-то остряка-самоучки «не садись, место рискованное» пооторвали уголки те, кому во время телефонного разговора понадобилось записать нужный помер. Под батареей виднеются кипятильник и электроплитка — предметы постоянной войны с электриками, которые утверждают, что от этих электроприборов перегорают пробки, но так говорят в любой канцелярии, будто людям нельзя сварить себе кофе.

Странно, никто не ставит Пекару в вину его своевольного прихода, хотя кто-то неприязненно ворчит:

— Его здесь нет!

А кто-то другой, тоже неприязненно, добавляет:

— Никого здесь нет!

Такое впечатление, что обитатели этой комнаты готовятся к тотальному отступлению, что здесь царит атмосфера пораженчества, может быть, даже покорности, за которым последует беспорядочное бегство.

Вот невысокий кряжистый и сердитый человек равнодушно, словно брезгуя, сидит на стуле и стучит кончиком карандаша по столу, явно портя свое орудие производства, свое оружие.

Из-за следующего стола слышится вздох: это расторопный холерик с тонкой петушиной шеей притянул к себе корзину для бумаг и вытрясает содержимое ящиков — уничтожает компрометирующие и прочие материалы. Пекар не удивился бы, если бы он вдруг начал заглатывать бюллетень «Только для служебного пользования» или сжевал гектографированный протокол. Но среди компрометирующих и прочих материалов вдруг неведомо откуда начали появляться недоеденная булка с маслом, сетка для волос и заляпанные грязью кеды.

Из ванной комнаты, которая служит архивом, выходит очень сердитая секретарша, перебрасывая из руки в руку бумаги, будто тасует карты, — типичное небесное созданье в плохом настроении.

Звонит телефон, но никто не проявляет стремления поднять трубку. Наконец после долгих раздумий ее брезгливо поднимает карандашом тот, заносчивый.

— Сапоги? Конечно, хотели, но триста пар. Как видно, не знаете цифры… Не суть важно, образование можно всегда пополнить… — и, вешая трубку, которая до сих пор отважно балансировала на карандаше, усмехается коллеге: — Совсем как в нехорошем анекдоте — тридцать пар.

— Зачем ты говоришь это мне, — торопливо возражает производящий уборку, засунув голову в ящик стола, откуда он только что выудил капюшон дождевика, — Меня это не касается. Мне все равно, пусть хоть поубивают друг друга…

Ругань и оскорбления — самый подходящий момент, когда человек может незаметно включиться в разговор, и Карол Пекар своевременно использует подвернувшийся случай.

— Человеку приходится самому следить за всем, нельзя положиться ни на кого… — вставляет он убедительно.

— Вечно карауль, каждый пустяк, любую ерундовину! — дополняет его владелец карандаша.

Холерик тоже не отстает.

— Напрасно стараешься сделать доброе дело, эта шайка все равно его саботирует! Принимают одну бездарь, можно подумать, будто они их специально ищут!

— Всюду одно и то же! — убеждает их Пекар.

— Хуже, чем у нас, быть не может, — возражает секретарша. — Такого я даже представить себе не могу. Держу пари на что угодно!

Наблюдая, как она тасует бумаги, Пекар решил, что она профессиональный азартный игрок. Предложенное пари только усилило это подозрение.

С ней пари он не держал бы ни за что на свете.

— Все время чего-то не хватает, что-то срывается. Один раз подведет техника, машина, другой раз люди… — стучит карандашом по столу заносчивый. — Иногда сам удивляешься, что еще не свихнулся!

— Не волнуйся, когда-нибудь все встретимся в сумасшедшем доме, — успокаивает его предусмотрительный холерик и вынимает из ящика что-то вроде пудреницы, а на самом деле это детская игра в футбол, принцип которой состоит в том, что надо загнать маленький шарик в отверстие за спиной вратаря. Если учесть его холерический характер, можно считать, что игра попала не в те руки, — трудно поверить, что ее владелец забил хотя бы один гол.

Когда сотрудники излили жалобы друг другу, на душе у них полегчало, и в отделе воцарилось настроение на несколько децибелов более радостное. Даже тот, с карандашом, для вида открыл ближайшую папку и начал перебирать какие-то статьи, будто хотел убедиться, что еще не забыл, как это делается.

— А сапоги?

— Я везде пробовал. В комиссионке, в ансамбле «Лучница», в конноспортивном клубе «Жижка», в антикварном магазине и Доме просвещения…

— А в обувном? — осторожно спрашивает Пекар.

— В обувном? Таким умником может быть каждый.

— Обычно такие вещи бывают в обувном.

— А ведь это неплохая идея! — догадывается владелец карандаша и начинает листать телефонную книгу. — Обувь — сапоги, в этом есть своя доля косвенной логики…

Внимание присутствующих наконец обратилось на Пекара, но коза пока остается вне поля их зрения — за приоткрытой дверью шкафа.

— А вам, собственно, что?

— Вот видите! — Пекар разводит руками. — Мы снова там, где были вначале. Таковы они все! Гоняют зазря человека, а в результате никто ничего не знает!

— Только спокойно, сейчас что-нибудь придумаем… — успокаивает его холерик, казалось бы, самая неподходящая для этой роли личность.

Настал момент, когда Пекар может произнести свой долго подготавливаемый монолог. Все у него тщательно выучено, рассчитано на эффект, временами это должен быть мюзикл, временами Гамлет, но, как бы там ни было, это должно быть великолепное шоу с убедительной жестикуляцией, актерским выходом и характерной миниатюрой.

Сначала, как будто небрежно, он бросает на стол перед слушателями альбом с гербом кинокомпании «Метро-Голдуин-Мейер» на обложке, но место рыкающего льва занимает улыбающаяся коза. Во вступлении оратор, естественно, обращается к самому благодарному слушателю.

— Милая барышня, — протягивает он руку к секретарше, — вы любите зверюшек? Глупый вопрос, не правда ли? Как всякая женщина, вы, наверно, больше всего любите кошечек. Нет? Да, вы правы, они лицемерны. Но кто не любит зверей, природу, биоритмы, времена года и всякое такое? Вам, профессионалам и специалистам, не надо объяснять, сколько животных уже обрело бессмертие, ведь история кино ваш хлеб насущный… Вот они!

Он постучал пальцем по альбому и небрежно его открыл. Присутствующие с любопытством вытянули шеи.

— Собаки Рин-тин-тин, Лэсси, Шарик, Белла[79], а это мы еще только говорим о собаках! Дельфин Флиппер, львица Эльза, обезьяна Жуди, да и Тарзан, наконец, не совсем ясного происхождения… А сейчас несколько потрясных сведений! Знаете, какое животное было приручено одним из первых в Европе и Азии, о чем свидетельствуют археологические раскопки периода неолита? Знаете, что показали раскопки под Ашхабадом?

Все трое слушателей отрицательно покачали головами.

— Да, это было парнокопытное жвачное животное, называемое по-латыни Capra hircus! Не стану больше вас мучить, раскопки под Ашхабадом доказали со всей ясностью, что в Средней Азии уже за несколько тысячелетий до нашей эры разводились козы! Козы, повторяю! Фантастично, не правда ли?

— Фантастично… — неопределенно отозвался холерик.

— В круговерти будней мы часто забываем и о такой элементарной вещи, что нынешние породы домашних коз произошли от трех основных видов диких — от безоарового козла, или «пасенга», от винторогих козлов и вымершей Capra hircus. И даже более того…

— Действительно, я как-то почти забыл об этом, — признался холерик.

— Минуточку, сейчас я преподнесу вам маленький сюрприз!

Пекар как хороший «шоумен» или конферансье предоставил им минуту дозреть и победоносно вытянул козу из укрытия за шкафом для хранения бумаг.

— Господи, какая хорошенькая! — воскликнула секретарша, которая с успехом чередует два эмоциональных состояния: то она, выражаясь благопристойно, тотально взбешена, то тотально изумлена. — Не кусается?

— Ни боже мой!

— Ее можно погладить?

— Конечно, она это любит. Не робейте, будьте как дома!

— Какая у нее шерстка! Какие рожки! Какие миленькие…

— Видите, она совсем вас не боится. Чувствует хорошего человека. Но я еще не кончил, — возвращается Пекар к своей лекции. — Козу можно пустить по рукам. Факт, и неопровержимый, что в нашем индустриальном обществе осталось мизерное количество коз, хотя есть возможности их широкого использования. До сих пор мы не уделяли достаточного внимания их разведению. Может быть, потому, что в прошлом их разведением занимались лишь самые низшие социальные слои населения и коза считалась кормилицей бедноты. Но уже во времена первой республики[80] появилась необходимость в модернизации закона, в соответствии с которым племенное разведение коз было поставлено под современный биологический надзор, и это, прошу учесть, еще при первой ЧСР! Тогда по статистике на тысячу жителей приходилось шестьдесят шесть коз, в том числе тридцать целых и две десятых процента в Словакии. А сегодня? Я не хочу утомлять вас цифрами. Уменьшение поголовья вызывает тревогу, что в скором времени козы могут попасть в число вымерших животных, наподобие бронтозавров. Доживут ли они до 2000-го года? — спрашиваю я вместе с вами. В США, в расистской ЮАР, даже в слаборазвитой Турции разводят ангорских коз и относятся к ним с уважением, в густонаселенной Индии их разводят как молочный скот, в Китае — для производства мяса, молока, и так далее. Только мы все еще равнодушны к судьбе наших скромных козочек-кормилиц, повторяю, равнодушны!

Пекар перевел дух, ибо дальше следовала очередная глава его хорошо обоснованной лекции, и оглядел столы, нет ли на них случайно графина с водой, приготовленного для оратора.

— На протяжении всей нашей истории нас сопровождал запах козьего молока! Легенды, баллады, пословицы, всякого рода народные поверья и рецепты снадобий, мех — источником всего была коза! Наша национальная история, осмеливаюсь утверждать, зиждется на ней! А теперь спрошу, когда в последний раз вы видели обыкновенную козу?

Под его пристальным взглядом заносчивому пришлось опустить взор, он даже чуть заметно покраснел.

— Это факт! Мои дети в жизни не видали живой коровы…

Пекар энергично перевернул несколько страниц альбома, и перед изумленной публикой начали дефилировать фотографии из кинофильмов, в которых участвуют козы и пропагандируются их достоинства. На кадрах, где видно козьи прелести, пририсована звездочка, чтобы было понятно, что детям до 16 лет это произведение смотреть запрещается. Пекар, как опытный психолог и знаток народа, играючи преодолел барьер недоверия между собой и слушателями, легко создал атмосферу взаимопонимания и энтузиазма во имя доброго дела. Сейчас ему стало ясно, какую ошибку он совершил во время своего первого выступления в кино.

— Сегодня всякий недоучившийся режиссер-выдвиженец, который прежде работал осветителем, кидается снимать, ему плевать на традиции, он плюет на дух и характер, облегчает себе работу, ничего не изучая, даже самой основы основ, где уж ему, к примеру, упомнить об обыкновенной козе!

Пекар листает страницы альбома так, чтобы всем было видно.

— Небольшой обзор того, где уже снята моя козочка. «Козье молоко» — наша киноклассика… «Завтрак на траве» — французская киноклассика… «Лаурел и Гарди и коза в гостинице», от смеха лопнешь, но представьте себе, какая была бы скука без козы… Ян Сладки-Козина…[81] Коза Лапка, существо, способное философски отделять добро от зла… Три умные козочки… Деревянный козел, ужас своего края… и т. д. и т. д. Даже итальянцы, эти огненные итальянцы, говорят «коза ностра», что означает в вольном переводе «наша коза». Красиво, гордо! Жест сицилийской непокорности! Они даже сочинили в честь этого животного оперу, которая в подлиннике называется «Козы фан тутте», иными словами, «Все для коз»[82]. А у нас? Не стоит и говорить! Мы всегда стреляем в козла, то есть попадаем пальцем в небо, а потом, когда уже поздно, хватаемся за голову… Эх, об этом я мог бы говорить часами…

Секретарша выпрямилась, как будто собиралась спасать детей из горящего дома.

— Мы не дадим такому очаровательному зверьку умереть как сироте, правда? Я позвоню…

— Спасибо вам от имени защитников животных, барышня, браво! Если бы все так! — поощряет ее Пекар, но рассудительный владелец карандаша поставил свое орудие производства на трубку и помешал секретарше ее поднять.

— Никуда не звоните, иначе нам всем так звякнут по носу, что неделю будет звенеть в голове…

— Такое очевидное дело, даже раскопки свидетельствуют… — не понимает секретарша.

— Не развешивай уши! — рассудительно предупреждает «карандашник». — Очевидные дела тоже надо обкатать, как положено.

— Вы имеете в виду… Янко? — останавливается секретарша, вдруг изменив тон, и начинает быстро объяснять Пекару: — Знаете, я думала, я забыла… Мы, собственно говоря, не имеем с этим ничего общего, вы, наверно, хорошо знаете, что это зависит не только от нас, на каждое дело мы должны сначала получить необходимую санкцию, надеюсь, вы понимаете… Может быть, в отделе кадров, там вы могли бы получить более точные справки…

— А этот… Янко, которого вы упомянули? — спрашивает Пекар разочарованно, ибо он считал, что дело на мази.

— Ну, если он возьмет это на себя… — неопределенно тянет успокоившийся холерик и начинает укладывать назад только что выброшенные вещи. Разве он дурак, чтоб выбрасывать приличные, только слегка испачканные кеды. Опять же детская игра с шариком может пригодиться, он не миллионер Онассис, чтобы выбрасывать хорошие вещи…

6 СТРАННЫЙ ЯНКО[83], МАЛЕНЬКИЙ МУК И ОСТАЛЬНЫЕ

Все в конце концов развивается, как в газетном объявлении с пометкой «Договор гарантирован». Угомонившийся холерик уложил все свои сокровища назад в ящики и пообещал стать проводником Пекара. Они пошли по людным коридорам искать некоего всесильного и, по всей вероятности, странного Янко. Они останавливались перед каждым встречным и, к удивлению Пекара, все не только знали Янко, но видели его минуту назад, но, как выяснилось, в самых разных местах. Еще недавно он был всюду, и вдруг его нет нигде.

В местном буфете сидели, скучая, молодые искатели славы, которым удалось проскользнуть через проходную. Нашу парочку они почти не заметили; терпеливо карауля свой счастливый случай, они коротали время за профессиональным разговором. Последний фильм Годара был ими раскритикован, хотя у нас он еще не шел, и, вероятно, после такого отзыва его уже незачем и показывать; аналогичный разгром ожидал и режиссера Поланского[84].

Хотя искатели славы ждут своего грандиозного случая, но, пока суд да дело, не отказываются и от маленькой роли статиста — нехотя, но берут. В данный момент некий продюсер как раз явился за человеческим материалом.

— Нужно человек двадцать!

— Для кого? — со знанием дела спрашивает один из искателей.

— «Мы ищем таланты».

— Ага… — недовольно отзывается искатель, и все двадцать его коллег медленно и, как положено, со скучающими лицами спешат за продюсером в студию.

Пекар тоже дрогнул и чуть не побежал за уходящими, чтобы локтями завоевать позицию для себя и козы в передаче «Мы ищем таланты», но вовремя спохватился, так как вспомнил пословицу, в которой дается совет не то не покидать дороги ради тропинки, не то тропинки ради дороги, или что-то в этом роде.

В буфете, кроме них, остался только один посетитель в выцветшей джинсовой спецовке и белоснежной водолазке; с первого взгляда было ясно, что к спецовке он относится бессердечно, а всю его материнскую любовь захватила водолазка. Этот человек делал нечто странное: безо всякого аппетита ел дешевый, бесцветный картофельный салат, не сводя при этом глаз с другой тарелки, на которой возвышалась перед ним большая и на вид куда более аппетитная порция другого салата.

— Чао, Мики! — сказал холерик, и они присели.

— Чао, — ответил Мики, прожевывая картофель, и объяснил принцип своей деятельности: — Понимаете, у меня салатная диета, потрясная штука. Я уже все перепробовал, но вот это — то что надо. Просто, как дважды два. Покупаю малокалорийный картофельный салат, а смотрю вон туда, и у меня впечатление, что я ем салат из крабов. Рационализация, не правда ли? Таким образом, обед теоретически обходится мне в четыре кроны тридцать геллеров. Но, к сожалению, приходится платить и за салат из крабов. Уж я объяснял-объяснял буфетчице, что до него не дотронусь, но она не желает брать его обратно даже за полцены…

— Не знаешь случайно какого-то там Янко? — осмеливается обратиться к нему на «ты» и Пекар, ибо он понял, что здесь так принято.

— Я? Как свои пять пальцев! — кивает Мики. — Старый друг, коллега. Вместе учились в Металлургическом, на факультете цветной металлургии. Он-то и помог мне выбраться из этой дыры…

— Ты металлург? — спрашивает разочарованный Пекар. Такого он не предполагал.

— По образованию, — успокоил его Мики. — Давным-давно уже художественный оформитель сцены. С нашего курса почти все устроились здесь. Только Фрицо пошел на этнографию, работает в Академии…

— А где найти Янко?

— У себя его нет? — Вопрос удивляет бывшего металлурга, но он сразу осознает его обоснованность. — Может, что-то устраивает в городе. Курочка на коммутаторе, наверное, в курсе дела.

Истребитель салатов еще раз оглядывает посетителей и козу и, видимо, остается довольным тем, что с их стороны ему не угрожает опасность конкуренции по части модного готового платья, потом дружески добавляет:

— Передайте ему привет от Мики, того самого, вместе с которым он на горнолыжных курсах поджег газету между пальцами ног у спящего Повразника.

Пекар покинул здание телевидения с чувством обладателя волшебного заклинания, которое он твердил шепотом, чтобы не забыть:

— Мики и Повразник. Горнолыжные курсы. Газета между пальцами, жаль, что не спросил для точности, что за газета…

Через минуту, дрожа от боязни не упустить счастливого случая, он звонил из будки перед главным почтамтом; козу пришлось привязать за ручку двери снаружи, внутрь она не захотела войти ни за какие коврижки, будто страдала боязнью закрытых телефонных будок. Перед тем как набрать помер, он повторил про себя основные пункты заклинания, прорепетировал в уме извинения и весь текст идейно богатых и сжатых фраз. С улыбкой игрока, который начал наконец получать хорошие карты, он напевает песенку:

Встретились мы        в книге телефонной. Виновата лишь она,        что мы знакомы. Номер я набрал три-три —        семь-шесть…

Хотя, если быть точными, набирает он совершенно другой номер. Во время разговора коза то приоткрывает дверь будки, то тянется за имитацией редиски, украшающей пальто солидной горожанки, которая ждет у будки, чтобы позвонить. Пока Пекар успевает захлопнуть ногой дверь, наружу вылетает несколько обрывков слов, которые растворяются в шуме большого города без цвета, вкуса и запаха тем более.

Так как мы ничего не слышим, то наблюдаем пантомиму Пекара с трубкой в руке. В его жестикуляции нет ничего лишнего: реалистично и метко, с чувством детали разыгрывает Пекар давнишний студенческий случай на горнолыжных курсах. Он снимает крепление лыж, усталый ложится спать, потом, перевоплотившись, как Енгибаров, в остроумного коллегу, крадучись приближается к спящему и зажигает у него между пальцев ежедневную периодику.

Затем он просыпается, уже как пострадавший, в ужасе кричит и, наконец, в заключительной сцене улыбается удачной шутке.

Козе вдруг снова удается приоткрыть дверь, и мы слышим вместе с ожидающей дамой, которой приходится защищать редиски на собственной груди:

— Где? Я не расслышал, коза тут все время открывает дверь… Где-где?

— Кто это здесь коза? — принимает на свой счет ожидающая дама. — Вы — юродивый Шененаци, сопляк, балбес, Румцайз[85] неудавшийся…

Пекару удается наконец захлопнуть дверь будки, и теперь видно, как он только кивает головой в знак согласия и смотрит на часы.

Он больше не слышит даму с редиской, которая переключилась теперь на деревенских сограждан цыганского происхождения, которых и в город-то впускать не должно, так как они портят фасады и штукатурку одним своим присутствием. Взволнованный, как перед первым свиданием, Пекар и ведет себя соответственно. Он останавливается перед цветочным ларьком и, тщательно выбрав, покупает в качестве опознавательного знака пышно расцветшую розу.

Как территория Бангладеш регулярно страдает от наводнений, так кафе «Гранд» не менее часто страдает от ремонтов, которые наподобие стихийных бедствий неузнаваемо меняют облик и атмосферу кафе. Там, где раньше был обеденный зал, в один прекрасный день изумленный посетитель обнаруживает дневной бар, а то вдруг пивную. Даже, извиняюсь, туалеты и те не защищены от стихий, вход в них всегда был из вестибюля, а тут вдруг оказался из коридорчика на кухню, и вообще, кто его знает, те ли это туалеты…

Неудивительно, что «Гранд» в эти предобеденные часы совершенно пуст и Пекар — единственный его посетитель. Завсегдатай и тот с трудом угадывает временной просвет между двумя ремонтами, чтобы посидеть в своем любимом заведении. А посетитель случайный может и вовсе не заметить, что здесь вообще есть какое-то кафе, так как вход в него в бывшем пассаже умело прикрыт нагромождением ящиков с бутылками.

Чувство временности подавило и гардеробщицу, которая, по-видимому, даже не считает нужным распаковать блокнотики с номерками гардероба и булавки, и, но правде сказать, ей ради этого вряд ли стоит подниматься на второй этаж, где расположено кафе. Так что Пекару удалось спокойно оставить козу в пустом гардеробе, привязав ее к вешалке.

Сейчас, освободясь от животного, он манипулирует с розой, выбирая подходящее место, чтобы ее заметил каждый входящий. Трудность состоит в том, что аналогичные розы стоят в вазочках на каждом столике, приманивая посетителей, как это бывает всегда после очередного успешно проведенного ремонта. Скучающие официанты, по-видимому, тоже осознают временность состояния спокойствия, они сбились перед столиком с кассой возле стойки и выбивают заказы себе, старательно потребляя вместо посетителей. Иногда кто-то из них выбежит в город на рентген или там похлопотать о яслях для ребенка, а то и просто так, на всякий случай, посмотреть, что нового получили у «Броука», иными словами, в универмаге «Дунай».

Сегодня сумасшедший день, посетители пошли один за другим, подумать только — вот этот с утра уже второй. Он останавливается у первого стола, осматривает розу, будто считает ее хромосомы, потом поднимает край скатерти и заглядывает под нее, не спрятался ли случайно туда владелец розы. Выражение лица свидетельствует, что эта дурацкая затея с прятками ему совсем не нравится, он не любит таких грубоватых студенческих шуток. Только заметив яростные маневры Пекара с цветком, светлеет лицом и мелкими шажками, словно прима-балерина, перебегает к его столу. Пузатый ведомственный портфель портит общее впечатление, а то этот помер вполне сгодился бы для любовного па-де-де.

Да, это был Янко, и одни клеветники могут говорить о нем, что он странный. С первого взгляда видно, что все обстоит как раз наоборот, это решительно не тот человек, которого надо опасаться. Он такой, как все мы. Человечный, милый, понятливый, излучающий доброту, спокойствие и внимание, а ведь мы еще пока лично с ним не знакомы.

К тому же это человек бешеной энергии. Когда он со все возрастающей скоростью жал Пекару руку, тому вдруг вспомнилась экскурсия на ГЭС и особенно поразившая его работа ротора огромной турбины Каплана. Ему ясно, что в Янко скрыт мощный источник статической энергии: дотронься до него — и тебя ударит током. Энергия так и рвется наружу, и Пекару уже представляется ее превращение в общественно полезные дела. Счастливое человечество, захотелось ему вздохнуть.

Но вместо этого он сунул Янко под нос козий альбом и по-ораторски кашлянул, чтобы начать свой панегирик о нерасторжимой связи вселенной и козы.

— Кто не любит природу и животных?

Но Янко сразу остановил его убедительным жестом. Он прошелся пальцем по граням страниц, медленно захлопнул альбом и вздохнул столь трогательно, что даже официантам у кассы стало жаль, что они не могут перелистать такой красивый альбом. Потом по мраморной столешнице отодвинул его от себя.

— Чертовски мало времени, всего восемь, нет, извиняюсь, семь минут, и то я еще отвертелся от комиссии. Академия, иностранные гости, выставки, собрание правления «Остравские ярмарки». Так нельзя. Перетяни струну, и она лопнет, все мне говорят. Феро публиковал что-то подобное в «Охотнике и рыбаке». Я сам когда-то ловил бабочек… Молодость уходит, идеалы остаются…

Янко говорит намеками, до предела сокращая объяснения и торопливо перебирая темы, как карточки в картотеке; он — воплощенная ассоциация и рассчитывает на понятливость слушателя. Это не типичный творческий работник в упрощенном смысле слова, но отличный «менеджер», вспомнилась Пекару фраза, которую он, словно мячик, поймал во время блуждания по телевизионным коридорам. Янко торопливо потер руки; он, как всегда, делает попытку исполнить просьбу еще до того, как ее выскажут. Зачем зря терять время на болтовню. Действие — вот что решает!

Пекар еще раз пробует обогнать его и перевести разговор в эмоциональную дружескую плоскость.

— Вас сердечно приветствует Мики…

Это было так же бессмысленно, как попытка марафонцев на Олимпийских играх догнать босоногого Абебе Бикилу[86]. Кто смог бы выдержать этот убийственный темп, эти гигантские рывки?

— Да-да, коза, все понятно… — успокаивает Янко владельца козы, который, как жаждущая воды земля, впитывает каждое слово надежды и преданными глазами и прочими органами чувств пытается следовать за ним по извилистым коридорчикам мышления. — Солидное предприятие? Кое-чем не пахнет, честное пионерское? С этим я не желаю иметь ничего общего.

Пекар с решительнейшим видом качает головой, нет, его предприятие совершенно солидное и отнюдь не пахнет ничем этаким. В руке у него приготовлены спички, и как только Янко тянется рукой к карману, Пекар уже пытается зажечь ему спичку. Янко — такая обаятельная личность, что человеку хочется ему услужить. Но во все время разговора Каролу не удалось сделать этого ни разу, вот и сейчас Янко вынул из кармана не сигареты, а платок и быстро и старательно, как домохозяйка, протер мраморную столешницу перед собой.

— Спасибо, не курю, — все же поблагодарил он, как вежливый человек. — Еще не научился. Балуюсь при случае. Эту вонь вообще надо бы запретить.

Он снова вздохнул, словно отвечал, кроме прочих дел, и за борьбу с курением, слегка вытянул из-под стола портфель, полный деловых бумаг, и показал его Пекару. На столе тут же появились маленький блокнот и большой с календарем, первый со знаком ПОДШИПНИКИ КАЧЕНИЯ РИВ СРО, второй с эмблемой КООСПОЛ[87] и пачкой деловых бумаг. Янко и тут и там что-то быстро записал. Потом все предметы по неизвестной причине поменялись местами. Маленькая записная книжка, которая была во внутреннем кармане, исчезла в портфеле, большая записная книжка поменялась местом с бланками учреждений, последние же были рассованы по карманам. Фокуснику-иллюзионисту понадобилось бы для этого много лет тренировки. Пекар с изумлением наблюдал, как все меняется местами, и в критический момент, когда одна кучка бумаг никуда не поместилась, хотел помочь советом. Но это был маленький трюк для обмана недоверчивых болельщиков, ибо бумаги немедленно исчезли в незаметном пустом кармане. Еще более фантастично было то, что Янко во время этого номера сумел поддерживать непринужденный разговор.

— Все, что не запишу, забуду. Заметки — моя вторая память. Стареем. Кстати, коза. Всякий зрячий видит — тут случай ясный. С такими мы сталкиваемся ежедневно. У нас бывали дела и потруднее. Не надо вешать носа. Ничего страшного. С другой стороны, меня тоже надо понять.

— Я не хочу зря надоедать… — испугался Пекар, как бы разговор снова не соскользнул в нейтральную безличную плоскость. — Сколько раз мы с Мики вас вспоминали! На тех горнолыжных…

— Если бы вы знали людей! — прерывает его Янко тоном, по которому, впрочем, ясно, что Пекар среди них светлое исключение, и со знанием дела взвешивает в руке портфель с пересортированными бумагами. — Собственные дети знают меня только по фотографиям. Система воспитания в детсадах кажется мне еще не до конца продуманной. Впереди у нас еще много работы.

Издай он сейчас директиву, и Пекар бы с усердием взялся за улучшение воспитательной системы в детсадах, он бы и ясли вывел на чистую воду. Но Янко вместо этого ловко, как фокусник, вынимает еще из одного скрытого кармана собственную фотографию и раньше, чем Карол успел завладеть ею, снова чудом ее прячет. Так же неожиданно он меняет и тему разговора:

— Вот был бы у вас сюжет для современной комедии! Я бы с руками оторвал. Нету? Жаль.

— Не сердитесь… — бормочет Пекар удрученно, ибо до сих пор действительно и в мыслях не имел сюжета для комедии, тем более современной. Но Янко его не упрекает.

— Ни у кого нет. Я не один решаю дела, это ясно. Хорошая вещь, если человек в нее верит, пробьет себе дорогу сама. Куда вы подали заявление, чтобы получить гараж? С «Взаимопомощью»[88] связываться не советую, это несолидно. Я знаю один подходящий кооператив.

После такого совета Пекар ни за что не стал бы обращаться во «Взаимопомощь», видно, это дело дурно пахнет. О гараже он до сих пор не помышлял, равно как и о машине, но если когда-то речь об этом зайдет, то он решительно обойдется без «Взаимопомощи».

— Вы не могли бы все же более конкретно… ни к чему не обязывающе, приблизительно, когда…

— Мой милый, — Янко поправил что-то во вновь найденных бумагах, — сегодня вы что-то пообещаете, а завтра узнаете о чем-то совершенно другом. Мы сами себе вредим. Вначале большие планы, а в конце сокращенный бюджет. Спасибо, не курю. Если появится идея для телепостановки, тогда другое дело. Сразу же дайте знать. Достаточно названия и аннотации в три строчки. Герои, среда. Хотя это не совсем по моему профилю. Но такое впечатление, что от этого все уклоняются. Сатира на эстраде? Ни слуху, ни духу. До хорошего юмора мы не доросли.

— Я не хочу бесплатно, я отблагодарю… — обещает Пекар.

Эту тему Янко считает чрезвычайно недостойной.

— Об этом, естественно, не может быть и речи. Я сам больше всех желаю, чтобы все вам удалось. Может быть, нужна квартира побольше?

— У меня есть.

— Одна загвоздка. Микрорайон, живет одинокая вдова. Взамен требует однокомнатную квартиру. Знаю, в микрорайон идти никто не хочет. В общем, в четыре в «Маленьком Муке». Договорились. Будьте точны, у меня будет только минутка свободного времени. Хорошее дело обязательно выявится само собой.

И вдруг Янко и след простыл. У Карола осталось только благостное чувство, что он сидел с важной персоной, которая нашла для него немного свободного времени. Карол растерянно, но с обожанием смотрит на стул, на котором еще минуту назад сидел его потенциальный благодетель, покровитель. Возможно, не творческий работник в обычном смысле слова, но отличный менеджер. Пекар рассеянно жует стебель розы и не знает, что ему выбрать из неопределенных иносказаний, он не владеет этой словесной игрой намеками. И уж совсем не понимает, почему очередное свидание должно состояться через несколько часов в тот же день. Он даже не подозревает, что и такой короткий промежуток времени может изменить ситуацию.

Такова горькая правда жизни: пока мы тщетно стремимся проникнуть в царство искусства через одну дверь, не исключено, что нас в это время тщетно ждут возле другой. Это не наша мысль, ее высказал по телевидению Кунг Фу, когда его однажды избили в каком-то восточном пассаже. А то бывает, что перед нами приоткрываются врата искусств, но мы в этот момент стоим в очереди за мандаринами. Мизерные ошибки в координации вызывают катаклизмы направлений в искусстве, вследствие короткой памяти остались забытыми несколько поколений, не говоря об авангардах вообще. Если бы у Пекара была наготове современная комедия, вся наша банальная история пошла бы совсем по другому руслу и о козе мы, может быть, и думать бы забыли. Она жила бы в нас, это верно, но только как неосуществившийся сон, воспоминание о первой попытке танцевать вальс.

Например, у многоопытного старшего режиссера не выходит из головы сцена в вагоне, заснятая Крупецким. Не то чтобы он не мог обойтись без нее, боже упаси, конечно, нет, таких сцен он сам напридумывает сколько захочет. Но то, что в ней что-то было, это он признает. Занятый этой мыслью, он чертит на листке перед собой все новые и новые козьи головы, размещая их полукругом над собственной заметкой:

ПОДНЯТЬ НА ВЫСОТУ ТВОРЧЕСКОГО ПРИНЦИПА!!!

Он приказал принести ему из университетской библиотеки всю популярную литературу о козе. Конечно, с популярной литературой в библиотеке трудности. Если она действительно популярная, то она либо на руках, либо ее выдают только в читалке, так что перед режиссером лежат лишь два экземпляра этой самой популярной литературы. Опус «СОБИРАЕМ ЛЕСНЫЕ ЯГОДЫ И ГРИБЫ» попал в разряд козологической литературы, скорее всего, по ошибке. Остается «Монография о скульптуре «Мальчик с ягненком на плечах» Пикассо.

Конечно, у ягненка с козой много общего, но старшего режиссера это удовлетворяет не совсем. Он рассматривает эскизы к скульптуре, кладет ладони на открытую книжку и минуту задумчиво вглядывается в дали своего детства. Назойливая муха заставляет его очнуться, и он решительно и убежденно пририсовывает мальчику на рисунке усы.

Во дворе загромыхало такси, более признанный подошел к окну и высунулся, не опасаясь головокружения, поскольку окно было первого этажа.

— У вас что-нибудь есть?

От его упрекающего взгляда наша знакомая Мартушка прячется за таксиста.

— Пока ничего, но мы работаем… — отвечает она, готовая вот-вот разреветься, и показывает в окно блокнотик, полный адресов интересных статистов.

— Платка у вас тоже нет. Так чего же вы плачете, если вам не во что уткнуть нос, — успокаивает ее более признанный и в знак капитуляции выбрасывает в окно белый носовой платок. — Если что-то появится, сразу сообщите мне. Ради хорошей идеи меня кто угодно может разбудить хоть в полночь…

Кафе-эспрессо «Маленький Мук» в поздние послеобеденные часы служит той же цели, что и барокамера при подъеме водолазов с больших глубин. Предупреждает осложнения, происходящие от резких изменений окружающей среды. Сюда приходят группками после полуслужебных встреч в винных погребках старшие представители среднего поколения с портфелями в руках; здесь, за коньяком и кофе, они восстанавливают вкус и волю для того, чтобы спустя некоторое время лучшие из них, не страдая последствиями кессонной болезни, могли перейти в ночные заведения более высокой ценностной группы.

Здесь все — и потери, и находки.

— Вы взяли мой шарф! Он лежал вот тут.

Один где-то забыл шарф, другой хмуро смотрит на свежепрожженное сигаретой пальто. Кто-то загородил вход силоновым мешком завода «Словнафта» с кустами смородины сорта «Девинская крупноплодная» и не дает о себе знать.

Здесь шумнее, чем в аэропорту во время прилета земляков из Америки. Изменники общества, купленные с потрохами подкаблучники, трусливо ретируются к супругам. Колеблющихся агитируют перед входом и силком втягивают внутрь. Тщетно ссылаются они на необходимость перекопать садик, на долго ожидаемый приход монтера, который должен починить в телевизоре вторую программу, — кофеек и стаканчик на прощанье еще никому не повредили. Стародавние предвыборные кампании и те не могли быть шумнее.

Насильственно затащенных заботливо усаживают на низенькие стульчики, назначение которых — подчеркивать и мотивировать восточное название кафе «Маленький Мук» и вызывать в посетителях сочувствие к Южной и Северной Азии глобально. Затащенные в лучшем случае желают двойной кофе и немножко поспать, фасолевый суп в «Кристалл-баре» ночью выгонит из них последние остатки кессонной болезни. Вот так!

Кругом шум, оживление, именно здесь разговоры о служебных проблемах приобретают подлинно свободный тон. Не один подчиненный перешел здесь на «ты» с вполне человечным непосредственным начальником и сейчас объясняет ему, как поступал бы, будь он на его месте. Совершенно по-другому и лучше — такова уж характерная черта подчиненных, которые перейдут на «ты» с начальством.

На капитанском мостике неустрашимая официантка с решительным видом нажимает рычаги венгерской кофеварки, пар в котле есть, остается только крикнуть а мегафон приказ поднять якорь.

Один из насильственно вовлеченных облокотился на плечо Пекара, затолкал его в уголок к козе и довольно улыбается во сне сладкой улыбкой робкого читателя лирики Щипачева. На мгновение очнувшись, он шепчет Пекару в ухо свой сладкий секрет:

— Хатрло Адамец — король, белые ангелы — чемпионы[89].

В дверях появляется странный Янко; осторожно перешагивает мешок с кустами «Девинской крупноплодной», переговариваясь с кем-то по пути к столику:

— Привет, Шане! Как дела?

— Воюем, воюем. Про меня не забыл?

— Ты что, меня не знаешь?

— Я был там-то и там-то, сам знаешь, устроил то-то и то-то.

— Да ну! Долгонько же это тянулось!

— Все было так, как я тебе говорил.

— Вот видишь!

— Посмотрел бы ты, как они извивались!

— Не имеют права, ноль очков.

— Эти не со мной. Просто сели рядом! — быстро объясняет Пекар Янко, чтобы тот не подумал, будто он имеет отношение к буйной компании за столом. — Вам привет от Мики, мы вспоминали старые студенческие времена…

— Я на секунду. Спасибо, не курю. Заказывать ничего не буду, у меня впереди еще масса дел. Может, как-нибудь в следующий раз. В нашем деле нового ничего нет?

Янко задал вопрос, который, собственно, намеревался задать ему Пекар. Владелец козы только рот открыл, впал в столбняк от удивления при таком повороте, пока его не начала жечь горящая в руке спичка. Но странный Янко никого надолго не оставляет в состоянии изумления, он сразу же продолжает:

— Знаю, знаю, помню, случай запутанный. Я не забыл, чертовское дело. Не вижу причин, почему это не должно получиться. Пока никого против, лишь бы нам самим не споткнуться. У вас есть время? Если вы в этом заинтересованы, то сделаете. Случайно повезло. И зачем только эти вузы, если мне приходится разыскивать переводчика с английского! Наше счастье, наше право.

— Я чуть-чуть знаю венгерский, да и то с балатонским акцептом, — мнется Пекар, не решаясь повторить поговорку Янко про ноль очков. — Немсабат[90] прятать под пальто сигареты и прочее в этом роде…

— Хватит кухонного английского. Стоишь у двери — не сетуй, если ударят. Понедельник крайний срок. Ведь не отдам же я это первому встречному. Это значило бы нагадить в собственное гнездо. Ну, хотя бы изложить содержание, важнейшие мысли…

— Но я действительно…

— Я знаю, это не бог весть что. Но надо смотреть вперед. Будет многосерийный телефильм, это уж железно. Профессиональный перевод всегда имеет будущее. Кто этого не понимает, ноль очков.

Странный Янко, собственно, лишь прошел через кафе, не сел и не остановился, только пробился между стульями, и весь разговор происходил на ходу. Сейчас он, предупреждающе подняв указательный палец, быстро исчезает в пространстве за мешком с кустами смородины. Безусловно, он не творческий работник в узком смысле, согласимся и мы, любезный читатель, но он, конечно, отличный менеджер.

После его ухода на столике перед Пекаром осталось толстенное научное сочинение на абсолютно иностранном языке. С обложки щерится сияющий красками доисторический ящер, словно он только-что услышал из огромных хвощей на втором плане какой-то скабрезный допотопный анекдот.

Если бы Пекар в эту минуту поднял голову, он увидел бы у входа продюсера Мартушку, замешкавшуюся перед крупноплодными кустами, как перед Рубиконом. Но вместо Карола ее заметил неожиданно очнувшийся соня, прикорнувший на его плече. Он громко присвистнул и попытался завязать знакомство:

— Проклятье, барышня, не знаете случайно, сколько сейчас времени? Что вы делаете сегодня вечером?

Своим свистом он отпугнул ее, как робкую лань.

В тот же вечер мы видим Пекара дома, склоненным над тетрадью в линейку. Сидя за кухонным столом, он мучается над переводом с абсолютно иностранного языка. Он точит карандаш, как будто от этого зависит качество перевода, листает миниатюрный разговорник, который одолжил у соседа-инженера, блуждает глазами по кухне и отчаянно повторяет указания Янко.

— Достаточно кухонного английского, достаточно кухонного английского…

В голове у него никак не укладывается, что общего имеет кухня с бронтозаврами, о которых идет речь в книжке.

К тому же под окнами группка подростков играет на гитаре и срывающимися голосами напевает иностранные мелодии. Их вытье действует Пекару на нервы, в отчаянии он открывает окно и кричит в темноту, где двигаются огоньки сигарет:

— Эй, братва! Не бойтесь, я не из дружинников! Не знаете, случайно, что на английском означает «The»?

Подростки некоторое время совещаются и наконец принимают решение:

— «The» — означает The Rolling Stones. Такой ерунды и не знаешь?

— А-а.

На кухне, как тень отца Гамлета, появляется Эльвира в ночной рубашке. Ведение домашнего хозяйства, усугубленное службой вместо Карола, расшатало ее уравновешенную нервную систему до такой степени, что она чувствует все возрастающую ненависть к непрошеной рогатой гостье. Ненавидит ее, сейчас она это знает точно, ненавидит с самого первого дня! Эта гадина крадет у нее время, место, овощной суп и даже супруга!

Когда Эльвира замечает на обложке книги ржущего ящера, у нее подкашиваются ноги.

— Господи, тебе что, козы мало? Хочешь завести целый зоопарк?

Когда душераздирающий стон отзвучал, Пекар начал терпеливо объяснять, какую крупную игру затеяли они с Янко.

Существуют, впрочем, минуты и более радостные, нежели время творческих мук, говаривал Казанова, и мы, безусловно, с ним согласимся. И вот такая минута настала: Пекар, в очереди вместе с другими взволнованными творческими работниками, недоверчиво, как и они, улыбается грязно-желтому объявлению о сроках выдачи гонораров, а через минуту снова стоит перед дверью, держа в руках первый гонорар с телевидения. Вместе с ним он уносит наставление кассирши, что нужно побыстрей раздобыть справку о трехпроцентном налоге[91].

Но кто в такой светлый день станет заводить тяжбу с бухгалтерами насчет процентов! Огни, сияйте, такси, предлагайтесь, «Приоры», открывайтесь!

Пекар взволнован и растерян. Но, даже охваченный такой бурей чувств, он не забыл, что полагается. Он хочет поделиться своей радостью с неизвестным покровителем и меценатом, который на крыльях допотопного ящера незаметно и без всякого билета закинул его в мчащийся поезд художественного творчества. Нет, он не будет с ним торговаться, как с обдиралой слесарем, который за обыкновенные водопроводные резиновые прокладки нагло требует кучу денег. Здесь все будет корректно, разграфлено в соответствии с эстетикой Гегеля; благодетель скромно остается на заднем плане, как синьор Травен в сумерках джунглей, и только от Пекара зависит, найдет ли тот его или заново изберет кого-то из всей армии сотрудников.

Ах, как радостна та работа по сравнению с недавним блужданием, в особенности если тебя согревает ощущение торжества, того, что можно утереть нос самодовольной Эльвире!

В последние дни она стала просто невыносима, а эти ее анонимные письма в газеты — это же верх наглости, самое время положить этому конец, противопоставив факты. Карол вздохнул: Эльвира успела написать о своих проблемах в рубрику «Письма доверия» Алене в воскресном приложении «Смены», Салли в «Лире молодых» она тоже успела пожаловаться! В «Семейной хронике» «Праце» опубликовали ее элегию, поместив после советов садоводам-любителям, как ухаживать за петуниями, если у них на листьях ржавчина, и перед письмом, в котором красочно описано чувство унижения от того, что приходится терпеть волокитство шефа; к счастью, жалоба Эльвиры была подписана инициалами… Эльвире посоветовали быть терпимой и терпеливой, называя мужа не иначе как безответственным губителем семейного счастья, но высказывали надежду, что после первого загула у него прояснится в голове и он вернется к семейному очагу.

Вот как далеко зашло! Пекар не столько оскорбился, что его имя появилось в «Семейной хронике» и что его семейные дела были вынесены на суд общественности, но его мучало недоверие близкого человека к избранному им пути.

— Ты опустилась до уровня студентки, которая жалуется, что парни в дискотеке не обращают на нее внимания, потому что у нее на щеках прыщи и грудь плоская. — Так оценил он истерическое поведение Эльвиры.

Но сейчас все изменится — бурлило в нем чувство удовлетворения, — «Семейная хроника» изменит свое мнение о «безответственном губителе семейного счастья». Правду сказать, лишь ангельское терпение и вера в высшие цели помогли ему выдержать неблагоприятную обстановку в доме. И сама коза, как бы обидно это ни звучало, поддерживала его бодрость в тяжелые минуты.

Он незаметно следил за ее поведением и восторгался, как она вопреки обидам, оскорблениям и несправедливостям сохраняет основы козьей этики, объективный взгляд и присутствие духа. Эльвира задирала ее, тыкая куда ни попадя руками, делая порой недостойные замечания, но ничто не выводило козу из равновесия.

Что было, то было, подумал еще Пекар, после семи коз тощих закономерно должны прийти семь тучных, и высохшие поля их кооперативной квартиры наконец зазеленеют, будущее виделось ему в самых радужных красках.

Перед знакомой дверью с красным огоньком Пекар еще огляделся и покачал в нерешительности старомодной спортивной сумкой на веревке с нашитыми значками венгерских футбольных клубов. Не надо ему удивляться. Как это ни странно, Пекар принадлежал к той меньшей части человечества, которая еще никогда не выражала свою благодарность в материализованной форме. Почему, это не суть важно, может быть, у него просто не было такой возможности.

Наконец он улучил момент, когда сердитая девица осталась в кабинете одна. Мужской инстинкт подсказывал ему обратиться с доверием к ее женскому инстинкту.

— Знаете, у меня проблемы… — Его вздох не соответствовал возрасту. Как дохлого карпа за жабры, он вынул из сумки бутылку. — Я получил гонорар…

— Что-то не в порядке? Вам неправильно подсчитали? Зайдите в бухгалтерию, — посоветовала девица, пока не заметила бутылку. Тогда она удивилась: — Нам? Какой вы чудак!

Ее заявление свидетельствовало о том, что в этой проблематике она кое-что смыслит.

— Это и для коллег… — защищался Пекар, краснея и потея одновременно и оглядываясь на двери.

Да что вам об этом рассказывать, вы и сами наверняка хотя бы раз пережили нечто подобное.

— Не делайте вид, что на вашем участке обнаружили нефть! — отрезала барышня, женская кокетливость окончательно исчезла из ее голоса. — У нас во всем здании такие штучки запрещены специальным приказом.

Пекар невольно посмотрел на шкаф, за которым теснилось несколько пустых бутылок с разными наклейками. Барышня перехватила его взгляд.

— Не обобщайте, это было еще до приказа… Если уж не можете иначе, закажите Йожо, при случае, «вино с содовой», у него повышенная кислотность. Лацо — два коньяка. Просто по дружбе…

— Я закажу и больше, я же не скряга…

— Два коньяка, и точка! Кто закажет третий, того Лацо сочтет за морального вымогателя, который хочет, чтобы и он заказал всем по стаканчику.

«Йожо, при случае, «стрек», у него кислотность… — как неопытный официант повторяет про себя Пекар. — Лацо два коньяка, и точка».

Знать бы еще, кто из них холерик — Лацо или Йожо, а тот, что стучал карандашом, увлекается вином или отдает предпочтение коньяку?

— Диапазон коньяка от «Штока» до грузинского, — уточнила секретарша.

— А вы… — вспомнил с излишней застенчивостью Пекар.

— Ах, что там я — пятая спица в колеснице! Шоколадку «кошачьи язычки» за четыре кроны двадцать геллеров, если уж вам так хочется, или букетик подснежников, когда они подешевеют на две кроны…

Он осмотрел коридоры, заглянул в буфет и только тогда сообразил, что странный Янко мог быть и в своем кабинете. К удивлению, это абсурдное предположение оправдалось.

— Случилась такая удивительная вещь… — начал Пекар обиняками, спрятав за спину выцветшую спортивную сумку с компрометирующим содержанием.

— Дай бог, чтобы эта удивительная вещь случалась по три раза на неделе, правда? — прервал Янко длинное вступление Пекара так называемой шуткой. — Участок семь соток плюс каменный садовый домик три на три, про такое я бы знал, за «Фиат-850», имеешь право. Ноль очков? Как движется наше дело? Главное сейчас — только без глупостей.

Пекар наконец понял, что Янко не затормозит, двигаясь по своей орбите не совсем творческого работника, но божественного менеджера. И предоставив ему творить смелые планы, решил сам делать черновую работу.

Он начал действовать. Вынул бутылку, уверенным шагом обошел стол Янко, естественным движением открыл самый нижний ящик и сунул туда бутылку.

— Имеете право, — комментировал Пекар свои действия.

— Ноль очков, — поправил его Янко и тоже начал действовать.

Вынул бутылку из ящика, обошел стол и сунул ее Пекару в карман.

— Шутки в сторону, не будем портить пустяками наши дружеские отношения, — продолжал он спокойно. — Мне уже пора быть на худсовете. Надо бы зайти за Мишо.

— За Мишо? — удивился Пекар, так как единственный Мишо, которого он знал, служил с ним в армии, а сейчас работает трубочистом где-то за Михаловцами.

— Он в угнетенном состоянии, — объясняет Янко. — Обрадуется, когда вас увидит.

— Я же его не знаю.

— Вот в этом все и дело, что мы не знаем друг друга, хотя живем рядом. Он работает за других как лошадь, человечен как лошадь. Мы забываем о нем, может быть, у него тоже такое чувство. У него проблемы. Развод. Я ему раздобыл отличного адвоката. В четверг иду свидетелем. Мы ему многим обязаны. Хороший мужик. Сколько раз нам помог, А ведь не был обязан. К «Взаимопомощи» из-за гаража я бы обращаться не стал.

Пекара сейчас не интересует ни какой-то Мишо, на «Взаимопомощь», он устремился за Янко, который схватил свой портфель и мчится прочь. В дверях Пекар пытается сунуть бутылку ему в портфель, хотя ясно, что туда не вместилась бы и пробка.

— Отстаньте, не будьте смешным! Как я объясню, что не успел написать отзыв? — защищается Янко, повысив голос, и быстрыми широкими шагами уходит выполнять свою дневную норму обязанностей.

— Сто двадцать — брутто гонорар, минус налоги, минус проценты… — топает за ним Пекар, показывая расчетный листок и громко анализирует, где произошла ошибка. — Ведь это же «бикавер», а не какой-нибудь яблочный «стенолаз»…

Снова сует преследуемому в руки бутылку, и когда тот прячет руки за спину, пытается засунуть ее ему под мышку, как градусник.

— Перестаньте, не щекочите! — хохочет странный Янко. — Не заставляйте меня прибегнуть к непопулярным мерам.

Неожиданно, как в детской игре в салки, Янко сворачивает в сторону и шмыгает в комнатку, куда и царь пешком ходит.

Пекар обходит дверь и кричит в окошечко:

— Не будьте наивны, пан Янко, не ломайтесь как ребенок!

— Я не ломаюсь, ноль очков! Не старайтесь парализовать меня надуманными проблемами, — вызывающе раздается из-за двери. — Я не могу заставлять людей ждать меня.

— Я поставлю это у двери и уйду, хорошо? — торгуется Карол.

— Я ничего не подписываю. За этот предмет я не отвечаю. Моя компетенция узкоограниченна.

— Моя, твоя, как будто это важно, — пробует Пекар любимый путь к компромиссам, но на душе у него смутно, больно, ему даже хочется заплакать. — Не будем же мы драться, мы же все — словаки.

— Моя мать была «габанка»[92], а отец из обедневшего рода лесничих! — раздается, как эхо, гордый ответ.

— Мне все равно, я за расовое равноправие в соответствии с Хартией ООН. Я засуну ее в окошечко, смотрите, чтобы не упала, хорошо? Вы можете подарить ее кому угодно, мне это безразлично, ясно? Не будьте таким.

Но, когда он встает на цыпочки, чтобы засунуть «бикавер» в окошечко, раздается крикливое предупреждение:

— На вашу ответственность! Помогите, он мешает мне выполнять обязанности.

— Не устраивайте скандала, не надо так кричать!

— Я не кричу, вы оказываете давление. Вы не имеете права. Я теряю представление о времени.

— Хорошо, хорошо, еще увидим! — Пекар наконец отказывается от тщетных попыток; после некоторого раздумья он приходит к выводу, что победа не на его стороне, поэтому бьет ногой в дверь, не очень, впрочем, сильно, и, уходя, говорит почти вслух: — Хам невоспитанный, наглец, воображала, ангела из себя строит! Ему, видите ли, этого мало, он хочет кучу сертификатов!

И тут же пугается, что Янко его слышал. Но из-за двери раздается лишь звук споласкивающего механизма марки «Микадо», он звучит как триумфальный взрыв саркастического смеха. «Смейся, Микадо!» — думает Карол горько.

Когда ржание воды стихло и в месте общественного пользования воцарилась тишина, Пекар на цыпочках, сдерживая дыхание, вернулся обратно.

— Знаете, она у меня сама вырвалась из рук. Не осуждайте человека. Если бы вы знали, в каких семейных обстоятельствах я живу, жена пишет в газеты… — признается он тихим голосом, из которого уже исчезла агрессивность. — Знаете, я совсем другой человек, я рос один, совсем без психолога…

Пекар осторожно нажал ручку и заглянул внутрь. Кабина была пуста. Пуста, как шкаф старого холостяка. В обманутом Пекаре, который не мог понять, куда скрылся странный Янко, снова вспыхнуло негодование, и он забормотал сквозь зубы:

— Не отступлюсь! Старый хрен бюрократический, фарисейский, мещанский, синтетический… Ноль очков, я его сразу раскусил!

Но тут на всякий случай осмотрелся, не слышит ли его кто-нибудь.

Согласно новейшим исследованиям, во вселенной времени не существует, но Пекар, вопреки этим исследованиям, изменился за тот короткий промежуток времени до неузнаваемости. У него было чувство, что он даже немножко поседел, хотя бы душой, что-то в нем поседело, может, печень, может, двенадцатиперстная кишка. А что-то созрело, может быть, аппендицит. Он сразу избавился от стародевической нерешительности и уже больше не теряет в принципе не существующего времени на лишние церемонии.

Опыт из области культуры был так дорого им оплачен, что, несмотря на прямолинейность его характера, сейчас от него можно ожидать сюрприза.

«Не будем заниматься крайними случаями, — решил он наконец, — жизнь продолжается, хотя трамвай и прибыл на конечную остановку». Вот, это сказал уже совсем другой Карол Пекар. Или он только притворился таковым.

Когда в местном буфете он заметил между искателями славы металлурга Мики, то тут же заказал у стойки по триста граммов салата из крабов, картофельного и из горьких перчиков. «Какие там церемонии», — вспомнил он изречение Кунг Фу из телевизионной многосерийки, в которой тот лупил двух индейцев сразу.

Лицо Мики не сулило ничего хорошего, оно невольно стянулось в гримасу прирожденного громилы.

— Хочешь убить меня? — Металлург брезгливо оттолкнул полную тарелку. — Такую атаку калорий не выдержит ни один здоровый организм.

Он ушел с чувством тошноты в желудке, но тут же вернулся, облокотился своими бывшими металлургическими кулаками на стол и попытался выяснить правду жизни.

— Может, это была попытка устроить дурацкую шутку? Потому что, если это была попытка устроить дурацкую шутку, то она действительно получилась дурацкой, уж я-то в этом знаю толк!

— Нет, это была попытка устроить очень даже приличную шутку, — объяснил Пекар. — Что-то вроде того, как вы тогда на горнолыжных подожгли газету…

— Ах так, — понял Мики. — Ну, тогда это была хорошая шутка!

И, преодолевая тошноту, он ушел, ведомый своими оформительскими идеями.

Пекар с аппетитом занялся покинутыми салатами и с удовлетворением подумал, что наконец и у него есть какое-то впечатление от искусства. Еда — это не хухры-мухры, внушал он себе убежденно, все, что есть во мне хорошего, все благодаря еде, а конкретно — салатам.

Подкрепленный калориями, Карол Пекар провел в коридоре очередной суровый бой с самим собой. Он не мог решить, какая терапия лучше поможет вылечить депрессию у забываемого друзьями Мишо, на которого обратил его внимание странный Янко. Пекар посмотрел на покачивающуюся на плече спортивную сумку и скептически покачал головой. Так как он уже основательно взялся за гонорар, то сунул из своих денег сотню в конверт, который нашел на окне, но, поскольку содержимое конверта показалось ему слишком тощим, добавил еще одну.

С депрессией Мишо на первый взгляд дела обстояли не слишком плохо. Он выглядел вполне здоровым и рассудительным человеком, жесты его были по-славянски широкими. Когда он с протянутыми руками вышел навстречу Пекару, посетителю показалось, что у хозяина как будто слишком много рук.

— Эли, слышишь? Пусть минутку нам никто не мешает. Кофеек ты уже пил, да? Я тебе даже не предлагаю, это гибель для сердца. Собственно, что мне тебе говорить.

Одной рукой он приказывал секретарше Эли, другой, усаживая, толкал Пекара к длинному журнальному столику возле рабочего стола. У него, наверно, должна была быть третья, а то и четвертая рука, ибо одна из них взяла из ладони Пекара конверт и, не считая, засунула его со внутренний нагрудный карман пиджака, в то время как другая рука потянулась к «бикаверу» и спрятала его в нижней части секретера.

— Марш в нору… — сказал с улыбкой Мишо, несколько раз бодро хлопнул в ладоши, как будто стряхивая с них пыль, и зрителю стало ясно, что у него все же только две руки… — В Монголии был? Потрясно. Езжай, советую. Очень любопытная страна. Я уже три дня как дома, а еще не забыл, все время перед глазами эти просторы…

Одной рукой он обозначил беспредельность простора монгольского ландшафта, а другой уже нащупывал на стене, по всей вероятности, любимую карту мира, с таинственно размещенными цветными флажками. Вынул один флажок, рука у него на мгновение заколебалась, потом воткнула его чуть дальше, куда-то к Микронезии.

— Один пастух рассказывал фантастическую вещь, что он всю жизнь провел в юрте. Это вроде нашей колибы[93], потрясно. Когда я вернулся домой, жена сразу сварила мне большую кастрюлю наших верхнеоранских галушек с салом… Наш человек к другому уже не привыкнет…

Одна рука тепло, по-землячески похлопала Пекара по плечу, но владелец ее уже сидел за столом и другой своей рукой гладил сверкающие корешки книг перед собой и задумчиво рассуждал:

— Эх вы, художники, прекрасная у вас жизнь… Вы свободны как птицы, стоит только взмахнуть крыльями! А мы — бедные чиновнички без фантазии…

Пекар вытягивал шею, чтоб видеть стел. Судя по названиям книг, нельзя даже представить себе, чем, собственно, занимался их владелец.

Здесь и «Каталог промышленных панелей», и «Технология производства молока», и юбилейное издание «Железная Спарта», и «Крайнее одиночество», и «Основы парикмахерского дела». Самой старой выглядела новая книга о браке. Пекар заключил, что Мишо, скорее всего, стремится к знаниям вообще, просто любит науку, как любят, например, женский пол. Ему, видно, не чуждо ничто человеческое, от портновского дела до кибернетики, и в глубине души он отнюдь не распрощался с мечтой, что когда-нибудь станет полиглотом, в котором найдут убежище все знания мира.

Мишо еще раз погладил рукой и глазами книги, вздохнул и похлопал в заключение Пекара по плечу:

— Монголия — страна будущего, поверь мне! Потрясно.

Это значило, что Пекар может идти, хотя он как раз собирался обогатить энциклопедические знания Мишо сведением, что во вселенной не существует времени. Наверное, Мишо со вниманием выслушал бы эту мысль.

Вот так Мишо и лишился важного научного открытия, так же как Пекар не дождался кофейку, ибо это гибель для сердца.

Пекар вышел и отправился шататься по коридорам, опьяненный, как велосипедист, победивший на велогонках. Он с трудом попал в патерностер, из которого на каждом этаже раздавались его стоны:

— Пошел в нору, пошел в Монголию… Пошел в нору… Пошел в нору…

На первом этаже он даже не успел выпрыгнуть, но, к его большому удивлению, кабина в подвале не перевернулась, а честно вынесла его обратно на свет божий. Швейцар полушутя погрозил ему пальцем.

По правде говоря, подумал он наконец на свежем воздухе, ты дурак. Даже какая-нибудь Алжбета Батори[94] и та знала лучше, чем ты, что деньгами человеку в искусстве не пробиться.

7 КАНТАТА О ТРЕТЬЕЙ ПЛАТФОРМЕ

Сегодня как-то мало кантат, раньше их, сдается, сочиняли больше. Не то музыканты стали ленивей, не то у них другие заботы, только факт остается фактом, мы уже давненько не слыхали — и ты, любезный читатель, разумеется, тоже — хорошенькой хвалебной оды в честь третьей платформы Главного вокзала, хотя всем очевидно, что она чертовски этого заслуживает.

Но пока оркестранты настраивают свои скрипки, мы, с вашего разрешения, воспоем третью платформу, своим, быть может, и неумелым, но отнюдь не фальшивым голосом.

Третья платформа — пуп земли, оазис, стабильность. Платформа, на которой можно даже плакать, хотя, конечно, лучше этого не делать. Когда в «Файке», «Корсо», «У Грязного» и даже «У коня»[95] запирают двери, опрастывают полные пепельницы, ставят стулья вверх ногами на столы и отказываются начать еще одну бочку, город ложится спать. Не каждый мечтает о роскошных ночных ресторанах с шикарными танцовщицами, не у каждого ведь есть соответствующий пиджак и галстук, без которых туда его, в конце концов, и не впустят. Не говоря уж о полном кошельке. Вот тогда по городу начинают блуждать в одиночку и парами граждане с хозяйственными сумками в руках в тщетных поисках уголка с добродушным продавцом пива, который осуществил бы их страстные мечты о единственной, последней пол-литровой кружке. Как ручейки стекаются к реке, которая победно течет к вечному морю, так третья платформа Главного вокзала — прибежище для тех, у кого пересохло в горле. Третья платформа — добрая мать, которая не отвергнет незадачливых сыновей. Поздним вечером она приласкает обездоленных, и ранним утром жаждущие ночные птицы, которым предстоит домашний допрос, пользуются ее добротой. В очереди за пивом перед киоском встречаются старые знакомые, обмениваются мыслями и опытом. Потом на пустых бочках и брошенных багажных тележках устанавливается взаимопонимание. Друзья приветствуют друг друга, там и тут, как огонек, вспыхнет песенка, нет недостатка в шутках, сигарету тебе подарят, и спичка тоже найдется. Из толпы около киоска никто никуда не уезжает, никто не спешит. Такова третья платформа, дар жаждущему человечеству. Сколько мудрости скрывается в будничных, услышанных вполуха фразах!

— Думал, высохну, как та смоковница в Сахаре!

— Не лезь вперед, как лютеранин на небо!

— Я — Европа, кровоточащая всеми растравленными ранами…

Случайный посетитель поставил бумажный стакан с пивом на свободную багажную тележку. И не успел даже удивиться, как легко он лишился напитка, так как тележка ни с того ни с сего исчезла в глубинах вокзала вместе с грузовым лифтом. Знатоки сразу же наставили его народной мудростью:

— Держи стакан в кулаке, а то его отправят багажом в Филяково!

На свете нет более идеального места, чтобы переждать глухой промежуток между первым пеньем петуха и открытием заведений общепита!

Среди слегка обросших поклонников этой общественно полезной аномалии общепита мы встретим и нашего знакомца Юлиуса Гутфройда, дунайского волка. Он тоже не прочь принять участие в сем радостном пиршестве. Он уже отволок вниз по лестнице в подземелье матрац и сейчас возвращается со здоровенным фикусом, на одном из кожаных листьев которого наклеен ярлык камеры хранения.

Ястребиным глазом Гутфройд высмотрел прилично одетого чиновника, который спешит по служебным делам в Прагу, ругаясь про себя, что не взял билет на самолет. Чиновник робко защищается простым и элегантным портфелем для деловых бумаг, но Гутфройд в своей жажде неудержим, как камнепад. Он гонится за беднягой по пятам в вагон первого класса, потом в бесплацкартный вагон и через минуту выходит без фикуса, зато с банкнотой в десять крон. Скорый поезд «Словацкая стрела» отправляется с вокзала без опоздания, из одного окна растерянно высовывается чиновник с фикусом, ища глазами его бывшего владельца, чтобы спросить, переносит ли растение жидкое удобрение «ОБ».

Любимой закуской Гутфройда к первому утреннему пиву является копченая селедка, завернутая в старую газету. Эта пища дает его организму основные минеральные соли и витамины, выполняя попутно и просветительные задачи.

Гутфройд уселся на багажную тележку подальше от лифта, справа у него пиво, на коленях расстелена газета. Сегодня ему попалась страница с культурной рубрикой, от чего он не в восторге — там не печатают «Черной хроники»[96]. Взгляд его случайно падает на нечеткую фотографию. Со снимка ему улыбается добрая душа Карол Пекар в обнимку с козой.

Медленно, по слогам Гутфройд читает надпись под снимком:

— Легкий, ненавязчивый юмор… дышит… со снимка нашего фото… фоторепортера со съемки… ключевой сцены новой оригинальной комедии… Фото Гуштафика… Фото Гуштафика…

Гутфройд смотрит невидящими глазами на проходящий мимо товарный состав и, хотя иной раз по табличке на паровозе с удовольствием подсчитывает количество осей и максимальную скорость, сейчас оставляет это без внимания. Он, собственно, еще не осознал, какая метаморфоза произошла с его козой.

Гутфройд встал и сделал несколько нерешительных шагов по перрону, выискивая глазами среди пассажиров железнодорожную милицию. Он еще не знает, как ему вести себя в новой ситуации, но в нем поселилось странное чувство неудовлетворенности. Как будто кто-то его обманул, что случалось довольно редко. Как будто кто-то его обворовал, хотя он еще не знает кто и, главное, что у него украли.

Как будто ему сказали, чтобы он почистил ботинки, ибо придет Микулаш[97] с подарками, а Микулаш не пришел, потому что еще только апрель.

Он подошел к знакомому, дремлющему на скамейке без спинки, и встряхнул его.

— Я опоздал на поезд в Куты в четыре тридцать… — находчиво отозвался знакомый, не открывая глаз и заученным движением протягивая Юлиусу паспорт.

— Полюбуйся! — встряхивает его Гутфройд. — Это же моя коза!

Разбуженному непонятно волнение Гутфройда, он переворачивает газету на другую сторону, не скрывается ли объяснение там:

— Они ее у тебя свистнули? Заяви «Двум львам»[98].

— В милицию? Я? — спрашивает дунайский волк недоверчиво, будто его уговаривают выдать компаньонов по крупному ограблению поезда.

Такую возможность он отвергает начисто. Неизвестно почему, но у них там предрассудки по отношению к людям его типа. Должно быть, кто-то когда-то все как-то испортил, и с тех пор одетые в форму смотрят на людей с не совсем чистым паспортом с неизменным подозрением.

Знакомый тем временем прочитал по слогам и другую страницу газеты и тотчас же сунул Гутфройду под нос объявление на полстраницы.

— Это не твоя коза. Ее уже разыскивают в газетах…

Объявление было напечатано крупным шрифтом, поэтому прочитать его для Гутфройда было сущим пустяком:

ШТАБ КИНОФИЛЬМА «МОСТ ЧЕРЕЗ РЕКУ ЛАТОРИЦУ» ИЩЕТ КОЗУ

ДВА СТИЛЬНЫХ СТУЛА С ПЛЕТЕНЫМИ СИДЕНЬЯМИ

ВЕЕР ИЗ ПАВЛИНЬИХ ПЕРЬЕВ

НА ВЫГОДНЫХ

ФИНАНСОВЫХ УСЛОВИЯХ

ЖИЛЬЕ ДЛЯ ОДИНОКИХ

ОБЕСПЕЧЕНО

ТРАНСПОРТНЫЕ РАСХОДЫ ВОЗМЕЩАЮТСЯ

ТОЛЬКО

ПРИНЯТЫМ ПРЕТЕНДЕНТАМ

— Если ты осужден условно, то два паршивых стула и какой-то там веер этого не стоят… — наставляет его знакомый, основываясь на собственной судебной практике.

— Этого они мне не пришьют, — протестует Гутфройд, перебирая в памяти свои последние трансакции с движимым имуществом.

И, хотя диапазон его довольно широк, не может припомнить никаких стульев, не говоря уже о веере из павлиньих перьев; однако сидеть спокойно он уже не в состоянии, даже оставляет недопитым пиво и начинает шагать с одного конца платформы на другой, а потом решительно направляется к выходу с вокзала.

У Карола Пекара дома такой ад, что даже опытнейший специалист доктор психологии Плзак[99] и тот бы изумился. Эльвира тихо бесится, не осмеливаясь пока атаковать супруга впрямую, и всю свою ненависть изливает на невинное и бессловесное парнокопытное. Надо признать, что хотя Эльвира и тянет за Карола двенадцати- и восемнадцатичасовые смены, но все же так свирепствовать она не вправе! Пекар, конечно, за себя не боится, но опасается, что устные и письменные атаки против козы в один прекрасный момент перерастут в акт физической расправы.

Он старается поскорее улизнуть из дома, уверяя Эльвиру, что у него с козой масса дел. Хотя Эльвира ему теперь вообще не верит, но все-таки лучше гулять все утро по набережной и наблюдать за преображением Старого города, чем дожидаться неотвратимого покушения на свою подопечную.

Утра в семье Пекаров теперь тихие и гнетущие, как перина. Эльвира в цветастом халате рывком подает Каролу чашку кофе и кусок хлеба с маслом, садится рядом и тоже начинает есть в зловещем молчании. Коза с любопытством наблюдает за ними и, едва Эльвира поднесет ко рту кусок хлеба, удивленно склоняет голову набок. Эльвира невольно останавливается и кладет нетронутый кусок на стол. Снова берет его в руку, и коза снова удивленно наклоняет голову. И так до тех пор, пока Эльвира со злостью не бросит хлеб на тарелку. И это всякий раз.

— Почему она все время смотрит мне в рот?

— Может, ты все же не должна была выбрасывать сено из шкафчика для ботинок… — рассуждает вслух Пекар.

С недавнего времени он начал готовиться к зиме, чтобы коза не упрекнула его потом, что же он делал летом. Каждый вечер он понемножку таскал траву из городского парка, разбитого перед панельными домами, собирал для козы на зиму, но однажды Эльвира безжалостно выкинула это хорошее и пахучее сено в контейнеры для мусора перед домом.

— Здесь даже поесть нельзя спокойно! — жалуется Эльвира и чуть не плача выбегает из кухни.

— Ну, ну, не надо злить хозяйку, — по-отцовски упрекает Пекар козу и сует ей под стол корку хлеба… — Она наша хозяюшка, хоть и немного нервная…

Потом, уже одетый и обутый, берет в руку цепочку, открывает дверь в коридор и говорит под занавес старомодное:

— Ну… вымя божье, пошли!

— С богом по дорогам! Хоть бы вы вообще не возвращались… — кричит им вслед Эльвира не слишком ласково.

В своих походах в мир искусства они обнаружили только то, что ими никто особенно не интересуется. Выслушают, перелистают козий альбом, но никогда не обещают ничего конкретного. Мишо, который страдал депрессией, куда-то исчез, странный Янко, но всей вероятности, тоже последовал его примеру. Двор киностудии оккупировали два каменщика, а киношники устремились снимать что-то на лоне природы.

Даже в ЦНХП, который есть все же Центр народных художественных промыслов, им не повезло. Вдобавок коза нанесла там ущерб, принявшись с аппетитом поедать маленькие фигурки из сухих листьев кукурузы.

Проблему, что делать с начатым днем, решить было непросто. Иногда, если работала пожилая билетерша, их впускали в кинотеатр «Время» на документальные фильмы, но козу только с билетом. Сколько они вдвоем пересмотрели здесь скверных неполнометражных и короткометражных фильмов! Такие мог бы снять каждый.

В Словацкой национальной галерее их терпели, хотя, видимо, и считали, что коза портит копытами паркет и вообще подрывает достоинство памятника национальной культуры.

Для барменов и официанток — рабов златого тельца — с точки зрения дохода и чаевых коза была неинтересна, поэтому в большинстве заведений общепита в центре города к ней заняли по преимуществу отрицательную позицию.

В новом универмаге «Приор» у них с козой вечно бывали проблемы с эскалаторами, а в реставрированном универмаге «Дунай» — с ворчливой лифтершей.

На Центральном рынке их любили, торговки совали козе листья кольраби и цветной капусты, по крайней мере им меньше убирать. Дядечки, торговавшие под «вьешками»[100], дружески предлагали козе двести граммов сухого вина или «оборотный шприцер», иными словами, вино с водой. Старичок — собиратель и продавец лекарственных трав не забывал предложить ей чего-нибудь от кровяного давления или для пищеварения.

Они никогда не пропускали витрины цветочного магазина на Корсо. Вот и сегодня они тут, чтобы хоть через стекло полюбоваться экзотическими цветами. Продавщице — призеру городских соревнований по составлению букетов — они уже знакомы. Сегодня она сделала жест рукой, приглашая их зайти внутрь. Этого мало, она даже выбежала им навстречу и потащила куда-то мимо похоронных венков в укромный угол.

— Проходите, проходите, пожалуйста, к товарищу заведующей, — щебетала она так неотразимо, что им не оставалось ничего другого, как подчиниться.

Заведующая тоже обрадовалась гостям.

— Так это, значит, вы, — сказала она и неизвестно почему потребовала, чтобы Пекар предъявил паспорт. — Садитесь, будьте как дома, вам здесь не помешают…

Она убежала в угол к телефону и, прикрыв трубку рукой, начала кому-то звонить. Все это было как-то странно и подозрительно. Когда продавщица молниеносно принесла кофе, Пекар попытался пошутить, дескать, он удивляется, почему в цветочном магазине кофе не подают в цветочных горшках. Но никто этой прелестной шутке не засмеялся, кроме самого автора.

А ведь это была одна из самых его удачных шуток. У цветочного горшка, любезный читатель, посредине дна дырка для оттока лишней воды, так что кофе в нем бы не удержался и, по всей вероятности, вылился бы гостю на брюки, в этом и была вся соль! Но если уж даже такое никого не смешит, значит, здесь кроется что-то подозрительное, решил Пекар и про себя проанализировал свои последние прегрешения; и хотя не нашел в своем недавнем прошлом следа преступной деятельности — кроме разве что украденной из городского скверика травы, — уверенности в себе он не почувствовал.

Он сидел, тянул кофе и светски улыбался, рассуждая, благоприятный ли нынче или неблагоприятный для него день, подымается или не подымается кривая производительности.

Вдруг перед магазином с визгом затормозило ополоумевшее такси, и обе продавщицы, перестав притворяться любезными, кинулись к входу с криком:

— Он здесь, здесь, здесь он! Сюда, он здесь!

Машина еще не остановилась, а из нее уже выпрыгнула, словно при налете на банк, Мартушка, известная ушлая девица с киностудии. С энергией и смелостью детектива Фила Марлоу она бросилась в дверь магазина, сбросив на пути несколько цветочных горшков и потоптав несколько венков. И только выкрутив Пекару руки за спину и тем самым полностью его обезвредив, перевела дух. Пекар подумал, что сейчас его обыщут — не спрятан ли у него в ботинке автомат, но этого не случилось.

— Господи, куда вы запропастились? Почему вас надо упрашивать как малого ребенка? Мы дважды помещали объявление во всех газетах! Шеф в бешенстве, Крупецкий украл у него сюжет…

Все это она выпалила ему в лицо, а продавщицы сунули ему под нос газету с объявлением. Пекар, ничего не понимая, начал протестовать:

— Я ничего не сделал, стульев не отдам, а веера у меня нет!

— Не шутите, это вещи второстепенные! — предупредила его грубым голосом Мартушка. — Пошли, вас надо заснять для картотеки, зарегистрировать… Пошли, протестовать нет смысла…

Пекар с большим трудом примирился с такой судьбой, он уже видел, как его, с номером на шее, фотографируют для картотеки преступников и берут у него отпечатки пальцев, которые в конце концов могут и совпасть с отпечатками какого-то бандита; всякое может случиться, и кто поручится за отпечатки!

Коза тоже не хотела добровольно подчиниться жестокой судьбе, она сопротивлялась, как герои книг Джека Лондона; в магазине, полном цветочных запахов, ей, кажется, очень понравилось. И только когда Мартушка схватила с полки со вкусом оформленную вазу с цветами, коза позволила себя уговорить.

— На, чертенок, хочешь икебану? — заманивала она козу в такси. — Орхидей у них нет, но не жалей — они невкусные.

— Это, пожалуй, лишнее… — протестовал против грандиозного подарка Пекар.

— Не волнуйтесь, это на списание, — успокоила их бухгалтерша.

Возле такси столпилась группка людей, посвященных в проблему, как всегда.

— Поймали наконец, слава те господи!

— Знаете, он за ней волочился. А эта старая его застукала, затащила в подворотню и отдубасила!

Подростки успели начертить на такси пальцем:

ВЫМОЙ МЕНЯ!

Мы едва-едва успели; в низких бараках на Колибе как раз делались фотографические пробы для картины из жизни современной молодежи. Но молодежь здесь собралась какая-то странная; впрочем, кто знает, может, сами мы закоснели, и вообще вопрос, современные мы или нет. Коридор полон оригинально одетых парней; они как две капли воды похожи друг на друга — все как один патлатые, в полосатых или джинсовых брюках, в майках чаще всего с надписью БИТЛЗ или ГУД ЙАР. По всей вероятности, это родственники будущих знаменитостей из телевизионного буфета, они так же самозабвенно курят. Другие с отсутствующими лицами в сторонке танцуют джайв, потому что после фотографической должна следовать не менее важная ритмическая проба.

Вот открылась дверь, и из нее вышел один из кандидатов, у которого все уже позади. Он с презрением оценивает ситуацию:

— Без блата не берут. У кого нет наверху папаши…

— Следующий… — раздался из-за двери беспощадный голос.

Пекар протиснулся к двери:

— Извините, я здесь по службе.

— Знаешь его?

— Нет.

— С телевидения. Я его там видел. Рядом с Олдо. С Главачеком[101].

Пекар вошел. Свет юпитеров был направлен прямехонько на опустевший стул посредине помещения, ослепленный Пекар услышал только приказ фотографа:

— Садитесь. Имя, фамилия и год рождения.

Он сел, притянул козу к себе, поставив ее передние ноги на свои колени, чтобы ее было хорошо видно, назвал имя, фамилию и год рождения. Он чувствовал себя как у парикмахера, поэтому и разговор заводил соответствующий:

— …Здесь что — съезд близнецов? Все на одну колодку — шмотки, патлы до плеч; каждый воображает, что он черт знает какой оригинальный…

— Дураки, — поддакивает ему голос. — Не знают, что на себя напялить. У каждого одна мечта — попасть в кино.

Фотограф вышел из-за юпитеров промерить еще раз экспонометром яркость освещения, поправил Пекару и козе наклон головы. Длинные волосы, брюки в полоску, майка с надписью МЭК БЭРЕН (ГОЛДЕН БЛЭНД РЭДИ РАББЕД ЭКСТРА МИЛД).

— Это бросает контрсвет, — заворчал он недовольно. — Вы не могли бы поднять ее немного выше? И улыбаться… Не так напряженно!

Естественно, возвращение домой после такого впечатляющего успеха совершенно иное, чем после ежедневных безрезультатных обходов. Мы еще не умеем, как надо бы, радоваться, не умеем, как надо бы, праздновать, думает Пекар, входя в подъезд панельного дома и тщетно пытаясь сравнить его с римской триумфальной аркой.

Просто по привычке, так как он ни с кем не переписывается и не получает ничего, кроме талонов коммунальных платежей, Пекар открыл почтовый ящик. Из него хлынул поток писем, уже на первый взгляд официальных. Это же просто диво, сколько предписаний может вместить один маленький ящичек.

Коза поняла это превратно, сочтя официальную корреспонденцию желанным изменением меню, и с аппетитом принялась жевать конверты. Пекару пришлось вырывать их у нее изо рта в прямом смысле слова.

— Выплюнь, отдай сейчас же, ты же не знаешь, что это такое! — кричит он на нее и торопится распечатать корреспонденцию. — Неблагодарное животное, тебе пишут прямо с киностудии, совместное производство призывает тебя под ружье.

Он отталкивает козу, копается в письмах, старается их рассортировать, прижимает к груди, потом снова притягивает к себе козу, обнимает ее, подбрасывает конверты вверх и сначала неуверенно, а потом торжествующе кричит:

— Я на пороге славы, я на пороге славы! Приглашения, договора, сроки, соглашения! Я Айседора Дункан, Жозефина Бейкер и сестры Алан[102] в одном лице, я концентрированные сливки общества! Я любимец славы, я надежный претендент циркорамы! Несите на стол картошку по-французски, шампанское пусть льется рекой!

Охапкой вносит на бельэтаж заказную корреспонденцию, даже не заметив свежую надпись на стене около лифта:

КОЗА — ОСЕЛ — ТЫ САМ — ОСЕЛ,

ЕСЛИ СОТРЕШЬ ЭТО!

Не обращая внимания на скептический взгляд Эльвиры в дверях спальни — у него сейчас нет на это времени, неверующие уверуют и сомневающиеся замолчат, — он лихорадочно копается в бумагах, записывая в кухонный календарь дела, которые их ждут.

— В два часа передача на естественнонаучные темы? В четыре — радио, литературно-музыкальный отдел Главной редакции передач для молодежи и сразу после этого — художник по костюмам Национального театра? Вечером телевидение? Вот сумасшедшие: работают днем и ночью… А куда мы всунем тебя, милая научно-популярная многосерийка «Жизнь вокруг нас»? Этого не успеем, этого, клянусь богом, определенно не успеем…

Ни на одном письме Пекар не находит подписей своих знакомых благодетелей и потенциальных покровителей, но его это не смущает. Скорее наоборот. Он так объясняет это Эльвире:

— То ли еще будет, когда за дело возьмется странный Янко или Мишо, только вот избавится от депрессии! Тогда увидишь!

А в это время на скамейке перед их домом сидит одинокий мужчина, длинная болонья намекает нам, что мы его уже где-то видели. Когда наконец на кухне у Пекаров гаснет свет, человек встает и пытается взобраться на окно бельэтажа. Это было бы совсем нетрудно, если бы он не был человеком абсолютно нетренированным и, наверное, имеющим совсем иные интересы.

Ему уже почти удается заглянуть в кухонное окно, как вдруг нога в неподходящей обуви поскользнулась, послышался звук падения и тягучий вопль. Пекар, одетый уже в пижаму, услышал его, открыл окно спальни и спросил в темноту:

— Алло, кто там?

— Это мы, курицы, ты, умник! — послышалось уже с приличного расстояния.

Пекар обернулся к жене и, закрывая окно, сказал:

— Видишь! Дурацкие шутки. Никак не избавятся от деревенских привычек…

Утро должно было быть радостным, ведь и сам Пекар приветствовал его совсем по-другому звучащим криком, похожим на триумфальное петушиное кукареканье:

— Вымя божье, вперед, трепещи, совместное производство!

Но прежде, чем Пекар успел раскинуть крылья для триумфального полета к кинематографической земле обетованной, он заметил, что перед домом на скамье его ждет, так сказать, собутыльник — обросший Гутфройд с завязанной рукой.

Он пережил тяжелый день и жестокую ночь. И чувствовал себя как владелец только что национализированной лесопилки, который еще не может взять в толк, что же ему спасать в первую очередь — всю лесопилку или отдельные доски, не понимая, что он, собственно говоря, уже не владелец; так и Гутфройд не мог определить ни юридически, ни фактически, какое же, собственно, он теперь имеет отношение к козе, и полагался на импровизацию и случай, которым придавал большое значение.

Короче говоря, он потихоньку присоединился к Пекару и, держась на расстоянии полушага, пошел за ним к автобусной остановке, начав ни к чему не обязывающий разговор:

— Почтеньице, босс! Случайность, правда? Вы меня еще помните? Мы тогда хорошо посидели. «У Грязного», ныне «У Беккенбауэра», слыхали, его уже почти перевели? Гутфройд Юлиус, дунайский волк, диагноз номер восемьсот двадцать, конечно, вы помните.

И, когда Пекар не выдержал и посмотрел на него, сразу объяснил причину своей травмы:

— Поскользнулся в турпоходе, на Железном роднике, около «Клепача»[103]. Мы там с одним, вы его не знаете, хотели нарвать омелы…

— Кажется, я вас где-то видел… — промямлил Пекар с отвращением.

Утро, которое обещало так много, из-за этого субъекта совсем испортилось. Но хуже всего было то, что Пекар еще не чувствовал себя полноправным владельцем козы и в душе побаивался возможной — чем черт не шутит — судебной тяжбы из-за наследства, алиментов и тому подобное.

— Может, нам все-таки не мешает поговорить… — начал Гутфройд издалека.

— Сейчас мне некогда, дела. Как-нибудь в другой раз. Честь имею…

— …интереса нет. Нам такое известно! — дополнил дунайский волк, овеянный ветрами Катарактов[104]. — Может, все-таки нам лучше поговорить как мужчина с мужчиной. А то ведь, кто знает, если я где-то что-то расскажу, это что-то выплывет наружу! Так, мелочь, делишки, а то и просто небылицы… Сущая Африка! Пятеро мертвецов! Я, конечно, ничего такого не хочу! — быстро заверяет он Пекара, так как чувствует, что малость переборщил, и старается приспособиться к его энергичному шагу. — Если кое-кто был бы свойским парнем, мы, может, и договорились бы…

— Мы не на рынке, чтобы торговаться, как бабы, — пытается пресечь вымогателя Пекар.

Садится в автобус, немного поколебавшись, за ним вскакивает и Гутфройд, не перестающий бубнить свое:

— Может, у меня прав больше, чем у кого другого, может, я бы и в национальном комитете, кто знает… Я тоже полноправный. Меня можно сбить с ног, но заморочить мне голову не удастся никому.

Кондуктор, по всей вероятности, тоже считает его полноправным и требует билет. Тщетно Гутфройд ссылается на вон того гражданина, который притворяется, будто его не знает, хотя знает его очень даже хорошо, так вот у него, может, и есть его билет. Но Пекар стоит с каменным лицом.

— Эй, вы! Билет! Или прошу выйти! — атакует кондуктор Юлиуса.

— Сущая Африка! Пятеро мертвецов! — защищается заяц. — Я еду с этим гражданином. Спросите, может, он мог бы купить мне целых два билета. Если бы я хотел, может, у меня был бы и проездной…

Протесты его тщетны, здесь никто не признает его заслуг в деле торговли между дунайскими государствами. На ближайшей остановке Гутфройда высаживают. Уже вслед удаляющемуся автобусу он выражает протест против грубого обращения.

— Паскудный мир, сущая Африка… Как ты смеешь меня высаживать, я же тебе в отцы гожусь! Когда я уже тонул с баржей в Ингольштадте, тебя еще на свете не было… Автобус, троллейбус, все одна мура, елки-палки!

Он ищет ругательство похлеще и какой-нибудь подходящий камень. Вместо камня бросает вслед автобусу потерянную картофелину, но ругательство находит действительно самое что ни на есть обидное:

— Diana mit Menthol, das tut wohl[105]. Дубина!

Как нельзя более кстати мимо проезжает телега, груженная ящиками из-под овощей. Ее тянет сонная, замученная жизнью кляча, точная копия возницы на телеге. Словно один из них принимал радепур, а другой, по предписанию врача, ноксирон[106] и будто оба они воровали их друг у друга из тумбочек. Эту лошадь мы уже видели стоящей под каштаном перед корчмой «У Грязного», в то время как в ее владельце мы узнаем посетителя вышеозначенной корчмы и утреннего соню с третьей платформы.

Мир тесен, обрадовался Гутфройд, махнул телеге, будто это такси, и бодро по-барски крикнул:

— Лойзо, подбрось! Хоть за пять, хотя за шесть тысяч!

Лойзо ожил, такие шутки ему всегда были по душе, встал и с шиком, как в старые времена, взмахнул над головой кнутом:

— В «Бристоль», сударь?

— На телевидение! — приказал пассажир.

— Bitte schön! Но-о! Поедем через «Фиршнал» и Рейхардскую!

Заезженная кляча тоже каким-то чудом очнулась и пустилась вскачь по боковой улочке. При этом она так вытягивала шею, что случайным зрителям казалось невероятным, что у нее нет огромного кадыка, как у замученного атлета-пенсионера.

Ха, пусть наивные провинциалы думают, что быстрее всего попасть куда-нибудь можно городским транспортом! А кратчайшего пути через бывшую улицу Штефаника, мимо бывшего дворца Грассалковича, бывшего Фиршнала и, наконец, через уже почти бывшую Шляпную вы что, не знаете?

М-да, конечно, подобные тайны известны только бывшим старожилам, да и тайны-то эти тоже почти бывшие. Однако надо сказать, что, когда Пекар добрался до телевидения, к его удивлению, перед проходной его ожидал Гутфройд, отныне его неотвязная тень, который попал сюда при содействии неофициальных средств сообщения.

Гутфройд схватил Пекара за локоть и попытался продолжить свой безличный монолог с многозначительными намеками на неблагодарность мира, честное поведение и честное погашение.

— Почтеньице, босс, случайность, правда? Только честность и мужественная расплата, договорились?

— У вас нет прав, ноль очков, — парирует Пекар.

Ему стыдно за него, Гутфройду явно не хватает обаяния и чистой рубашки, он не вызывает доверия. Пекар отворачивается и быстро ныряет через проходную к патерностеру. Гутфройд пытается проскользнуть за ним, но его задерживает бдительная рука вахтера.

— Куда так спешите, молодой человек?

— А тот может, да? Это мой кореш, мы как один… Я тоже хочу на телевидение.

— А что, собственно, вам там понадобилось? — спрашивает любопытный страж.

— Я татуированный! — кидает Гутфройд свой последний козырь и, когда вахтер на миг расслабил свое объятие, мгновенно задирает болонью и рубашку. — Во, во! Это мне сделали в Дунайвароше — а за это мне пришлось отдать полкило настоящего кофе в зернах!

Так как мы уже основательно изучили эту минигалерею, то с радостью отметим лишь ценное пополнение — миниатюру фирменного знака нефтяной монополии ШЕЛЛ. Вахтеру, конечно, для осмотра надо побольше времени, но в конце концов он все же отрицательно качает головой:

— Приходите, когда будем передавать в цвете.

— А еще говорят, что нет господ! — пытается протестовать Гутфройд, потом заправляет рубашку перед зеркалом в проходной и гордо уходит. — От таких я, может, не взял бы и пяти крон. На спор. Сущая Африка, пятеро мертвецов. А еще болтают: «Сказка перед сном» или там «Молодыми глазами»! Ни черта себе «Молодыми глазами»!

Хотя мыльце из-под зеркала я у них слямзил, вот им за это, думает он с удовлетворением, может, это их проучит, сущая Африка!

Вообще-то Гутфройд был эмпириком, хотя и не знал этого слова. Он принялся бродить вокруг здания телестудии, как кошка, которая тоже эмпирик, бродит вокруг горячей каши. При этом он старался заглянуть в нижние окна, иногда высвистывал что-то вроде сигнала, думая: а кто его знает?

С задней стороны здания грузовым лифтом вывозили шлак. Дунайский волк обнаружил это, когда под ним, как при землетрясении, начала вздыбливаться земля и он поднялся почти до окна. Гутфройд схватился за доску, подоконника, металлический люк откинулся в стороны, высунулись складные перила, и из подвала наверх выехал грузовой лифт с баками шлака.

Увидев того, кто был при этих баках, Гутфройд просиял — он своего дождался! И неудивительно, ведь это был очередной завсегдатай корчмы «У Грязного», та самая пивная мышь — с точки зрения корчмаря Бекки, а на самом деле угольщик и истопник с государственным дипломом.

— Сервус, Эчи! Я и не знал, что ты работаешь на телевидении. Карьеру делаешь!

— Какую там карьеру. Капитальный ремонт котлов.

— Не хочешь мыльце? Совсем хорошее, как новенькое, пригодится. Дурак, кто дает. Ты меня прокатишь?

— Старого кореша? Само собой.

— Отблагодарю, не боись.

Он помог Эчи выкатить баки с дымящимся шлаком на тротуар, и через минуту они уже спускались вниз.

В одной из студий как раз шла репетиция народной сказки для юношества. Декорации, конечно, — нечто вроде забора и почти настоящий лес.

Ослепленный юпитерами Гутфройд сначала щурился, спотыкался о кабели и декорации, но постепенно глаза у него привыкли. Среди собравшихся около камеры номер два он обнаружил непривычно серьезного Пекара с козой, который внимательно слушал объяснения.

Дунайский волк начал радостно смеяться, стараясь привлечь внимание Пекара, махал ему из-за кулис и делал разные знаки из-за макетов сосен.

Пекар отворачивался, будто не видел Гутфройда, но спокойствие его как рукой сняло. Первая большая роль, и вдруг такая помеха, сетовал он про себя.

А Гутфройд? Сущая Африка! Само спокойствие. Разве мы в начале главы не утверждали, что на третьей платформе Главного вокзала человек приобретает такие надежные знакомства, которые помогут ему перенестись и через запертые и охраняемые двери, и вообще черт-те куда? С точки зрения Гутфройда, кантата о третьей платформе — хорошая штука и вовсе не пахнет никаким формализмом.

8 РАССУЖДАТЬ С ВАМИ О БРЕХТЕ Я НЕ СТАНУ

Какие невероятные перемены могут произойти в кратчайшие промежутки времени, об этом знают не только метеорологи. Пока одни заняты строительством какой-то там банальной фабрики или, скажем, микрорайона, другие в поте лица успешно работают над перерождением собственного «я». Поглощенные самореализацией, они вряд ли назовут открытие каких-то там яслей титаническим свершением, но вот превращение саанской козы в козу-кормилицу, а самого Пекара в профессионала, неотъемлемую частицу мира кино, созидатели и потребители духовных ценностей определенно могут приравнять к титаническим авантюрам великих умов этого механизированного мира.

— Для Садуля в историю кино я еще, может, и маловат, но в сознании широкой общественности уже зафиксирован, — скромненько и с оттенком самоиронии говаривал Пекар, для которого теперь не составляет трудности проникнуть через любую проходную, так сказать, храмов искусства. Заметим, что для многих искателей славы с куда большим стажем это все еще остается заветной мечтой, так что успех нашего героя несомненен.

Встречаясь на своем пути в искусстве с разными людьми, Пекар не устает повторять слова жены, что с ними надо держать ухо востро. Но он решительно не согласен с последующим тезисом Эльвиры, дескать, все они — одна банда и каждый в один прекрасный день плохо кончит. Он подходит к ним дифференцированно, видя в них таких же людей.

Пекар ежедневно спускается в город, систематически прочесывает его то по дороге к Дунаю, то, для верности, по противоположной трассе — к вокзалу. Обходит рабочие места, заглядывает в закусочные, маленькие и большие кафе, само собой, в клубы и прочие потенциальные убежища творческих работников. Тщательно и целеустремленно зачеркивает в мысленном календарике имена отдельных лиц, канцелярий и редакций, записывает условленные свидания и сроки, но не только это. Фиксирует и чрезвычайные, достойные внимания обстоятельства.

Ни один из тех, кто хоть в малейшей степени того стоит, от него не уйдет. Пекар в людском море как тот рыбак из сказки — всегда готов закинуть невод в волны. Но тот, из сказки, страдал прямолинейностью. Пекара же устроит не только золотая, но и серебряная, а на худой конец и бронзовая рыбка. Наш Пекар не промах, он раздает поклоны, строго дифференцированные в зависимости от важности и заслуг данной личности.

Но где же это упрятана в человеке та пружинка, которая неведомо отчего, совершенно неожиданно срабатывает, и референт по социальным вопросам вдруг осознает свое истинное призвание и со свирепостью тигра кидается собирать спичечные этикетки? Что же это за хитрый механизм, когда давно взрослый, как говорится, в годах, ночной сторож в один прекрасный день приходит к убеждению, что его место только среди водолазов на больших коралловых атоллах, и с бешеной энергией принимается за организацию экспедиции? Где до сих пор скрывалась в нем склонность к барракудам, муренам и морским звездам, не говоря уже о морских ежах и спрутах? Сколько потенциальных Хейердалов скрывается в недрах какого-нибудь заводского клуба? Дайте им только папирус — и вы увидите, какую лодку «Ра» они отгрохают у себя в деревне, хотя и моря-то сроду не видали!

Однако вернемся к Пекару: он сразу, не колеблясь, перебегает улицу, потому что на другой ее стороне некая молодая знаменитость пытается вывести машину задним ходом. Но кинозвезду узнал не один Пекар, это ясно. Стайка учениц торгового училища в голубеньких халатах вполголоса шушукается перед входом в магазин игрушек «Снегурочка».

— Это он!

— В телике был красивей. И выше!

— А мне так он вообще не понравился. Редфорд лучше.

— Со жвачкой он вообще невозможный!

Одна из них не без дерзости сует знаменитости для автографа чековую книжку, ей до этого момента даже в голову не приходило, что на работе может понадобиться памятный альбом. Карол резво ее отстраняет, его голова уже в окне машины, пятится и движется вперед вместе с ней, коза за ним едва поспевает. Невзирая на такие технические трудности, ему удается взять правильный тон.

— Приветик, Мариан! Я был там и сям, устроил то и се, — начинает он с прибаутки.

— Приходи когда надо, куда надо, — отвечает знаменитость тоже общепринятой шуточной формулой.

— Как насчет картишек?

— Порядок.

— Приходите в субботу на преферанс, только железно. Картишки есть, винцо есть.

— Винцо тю-тю, винцо нас не любит. Язва желудка.

— Хохмы есть?

— Нет.

— Есть! — возражает козий протагонист, в этом излюбленном жанре он на высоте. — Знаешь, насчет того самого Матьо, как домочадцы его уехали, а ему наварили на всю неделю полный холодильник и на кастрюлях написали: понедельник, вторник, ну и так далее в том же духе. В среду Матьо телеграфировал, что доел субботу… Здорово, да? Станё рассказал. Сам, поди, выдумал…. Что, разводится? Застукали с одной курочкой?

Машина уже развернулась и набрала скорость. Пекар плавным изгибом отделился от нее возле отеля «Палац», как приземляющийся модуль от орбитального комплекса. Используя полученную кинетическую энергию, он вбегает в кафе на второй этаж, даже не задев группку смуглых соотечественников в дубленках, которые тут из-под полы предлагают медальоны с изображением Клеопатры и Кеннеди.

— Чао, старики на уборке хмеля[107], кенгуру[108] ужо зададут вам жару, — успевает он приветствовать ведущих спортсменов за резервированным столиком.

В уголке его поджидает очкастый и весьма унылый редактор детской передачи. Пекар сразу же склоняется над сценарием, который редактор разыскал среди многих, на первый взгляд абсолютно схожих. Вращающиеся на шарнирах двери еще весело качают крылышками, а Пекар уже на третьей странице.

— Удалось ли вам побеседовать с автором? — тягуче начинает редактор. — Речь идет о десятиминутной викторине. Дети должны будут угадывать, какое из домашних животных мы задумали… Будет песенка, так что придется немного сократить текст… Хотелось бы, конечно, заполучить Готта. Окончательный вариант пока не утвержден, но…

Пекар из приличия еще раз просмотрел неокончательный вариант сценария и быстро его вернул.

— Да, да, представляю. Идея неплохая… — заверил он очкарика. — Да, я тоже считаю, так будет лучше. В целом может получиться недурненько, если, конечно, попадет в руки хорошего режиссера. Только бы вам опять не навязали какого-нибудь Навозова.

— Ну, что вы, что вы, с ним я покончил! — клянется унылый редактор, услышав имя малоизвестного режиссера. — Он бы нам все унавозил…

— Я к вам еще заскочу, тогда все и обговорим окончательно.

— Не забудьте справку о трехпроцентном налоге для козы. В бухгалтерии мне уже выговаривали.

— Конечно, конечно… Бегу, мне в девять надо быть в студии на Рынке…

Едва договорив, Пекар действительно пустился почти бегом, потому что увидел в окно перед газетным киоском очередную знаменитость, с которой ему надо было договориться о чем-то важном.

Вот видите, какой прекрасный пример того, что человек меняется. Да еще как! Как сказал бы поэт, силой своей воли меняет и свою собственную волю, и, схватив себя за вихры, подымается в высоту.

Пекар уже знает всех людей «искусства»; спроси его когда хочешь, он тут же ответит, кто с кем, что делает, что пьет, что ему уже запретили доктора и, главное, кто кого не любит, кто с кем разводится, кто с кем тайно сходится. Это не набор сплетен, это необходимейшая топография. Он в курсе всех перспективных планов, предложений и сценариев — по крайней мере точно знает, какие из них могут представлять интерес для его подопечной. Прекрасно осведомлен о важных переменах и сплетнях, которые эти перемены сопровождают, а часто даже и предвосхищают такие перемены, которые могут в конце концов и не осуществиться, но тем больше домыслов бывает вокруг них. Зайдет ли речь о популярной личности, и вы сразу почувствуете его тесный личный контакт с поименованным. Словечко «дистанция», которого боятся все актеры, он произносит так же таинственно и вполголоса, как они.

Нет, вы не думайте, что Карол Пекар человек бесхребетный, лебезящий перед какими-то подонками. Чего он на дух не переносит, так это массы прихлебателей, что всю жизнь трутся «около искусства». Главное — художественное начало, твердит он вместе с телегероем мастером каратэ Кунг Фу. Он враг праздности, боится рутины и заученных стереотипов, болота посредственности. Маленьких ролей для него нет. Он упорно и целенаправленно стремится к достижению высокого художественного уровня неповторимости и ценности любой своей работы. Ему свойственна и самоирония, благодаря которой его творческое мышление нетрадиционно. Из различных ситуаций, даже стрессовых, он находит принципиальный выход, руководствуясь соображением о том, достигает он или нет своего собственного, им самим намеченного уровня и вредит ли данная ситуация или способствует творческому росту его саанской козы. Вот таким человеком стал Карол Пекар.

Как-то раз в веселую минуту он признался собственной жене:

— Понимаешь, войду, остановлюсь, гляну туда, гляну сюда и уже знаю, кто есть кто.

И вот этот человек остановился перед входом в клуб, на котором висит ударная директива:

ТОЛЬКО ДЛЯ ЧЛЕНОВ И ИХ ГОСТЕЙ

Возле входа околачивается несколько нечленов, надеющихся, что их все же кто-то проведет. Пекар, собственно говоря, тоже еще не принадлежит к числу членов, но и проводить его сюда как гостя тоже ни к чему. Какой же он гость, если провел здесь столько свободных минут?

И, в конце концов, ведь за сдвинутыми вместе столами посреди зала уже сидят буйные дети искусства, более смелые братья нечленов, что толкутся перед входом. Они пьют с таким ожесточением, точно разведали что-то о готовящемся сухом законе или словно от этого зависит их путь в искусстве.

На них взгляд Пекара даже не задерживается. А в уголках под фикусами и филодендронами прячутся былые любимцы славы, вкушающие то, что им приготовили день и повар. Пекар выбрал среди них старейшего, наизаслуженнейшего, поедающего шницель свой насущный.

— Добрый день, маэстро, мое глубочайшее почтенье! Поздравляю, поздравляю! Видел, видел! Шедевр! Могу присесть на минутку? Заскочил вот выпить кофе.

Мало кто совершенно равнодушен к похвале, и маэстро с полным ртом неопределенно кивает.

— Но постановка! Это же туфта!

— Туфта? — выхаркивается из маэстро полувопрос и кусок жареной картошки, потому что Пекар задел за чувствительную струнку. — Туфта?

— Конечно, право слово. Я тоже должен был с ним работать, а он за два дня до читки и говорит мне: «Эхм, эхм, пьеска эта камерная, эхм, эхм, играется в подземных катакомбах монастыря, эхм, эхм, козе там, собственно, делать нечего». Так прямо и сказал.

— Так, так, — кивает маэстро, ему, очевидно, нравится, как Пекар пародирует речь и жесты известного режиссера.

— Делать нечего? — спрашиваю я. — Кто же за это в ответе, режиссер или коза? Зачем тогда нужен режиссер? Или он формирует действие, дает ему мысль, направление, подтекст, или мне с ним не по пути! Знать не желаю, не работаю, положу это, и до свиданья.

— Так, так, до свиданья, — поддакивает добродушно маэстро.

За свободный столик садится молодой человек философического склада, с изумленным взглядом на мир, и обращается к собеседнику Пекара:

— Разрешите, маэстро, у меня такая проблема…

— Так, так, проблема, — кивает старый актер, но Пекар решительно врывается в диалог:

— Если у вас проблема, напишите в «Семейную хронику» «Праце». Там разрешат все ваши проблемы, будь то плоскостопие, тля на цветах или супружеская неверность. Насчет проблем общественных с доверием обратитесь в «Молодежный прожектор». Рассуждать с вами о Брехте мы не станем, этим надо было заниматься в вузе. А у нас и своих забот хватает.

— Точно, забот, — соглашается маэстро, и перепутанный юноша пятится назад, хватаясь от страха за столы и жардиньерки.

— Вот, в таком разрезе, — подытоживает свой выпад Пекар. — Может, это непопулярно, но я утверждаю, что нынешняя молодежь ужас как избалована. Нам никто не помогал, и вот они мы. Нельзя же до бесконечности пичкать их тривиальными поучениями, водить за ручку…

— Правда, правда, — соглашается маэстро, — этот шницель сегодня какой-то ни рыба, ни мясо. А юноша этот — ловкач!

При выходе Пекар столкнулся в толпе робких нечленов со своим вечным преследователем Гутфройдом. Пекар был в хорошем настроении, и его осенило, как можно раз и навсегда избавиться от Гутфройда. Или хотя бы попытаться это сделать.

— Пропустите, это мой гость, — благосклонно сказал он швейцару, полез в карман и, не считая, сунул приятно изумленному дунайскому волку несколько монет.

— Вот вам на пиво, приятель, и оставьте меня наконец в покое.

— Данке, босс, — козырнул Гутфройд, благодарно приложив два пальца к козырьку. — Читаете мои мысли. Двое разумных людей — а ведь нас двое — всегда договорятся…

— Хорошо, хорошо, только не слоняйтесь здесь больше, — прерывает его хвалебную песнь Пекар и убегает вслед за призывающими его обязанностями.

На душе у него легко, наконец-то он освободился от своей вечной тени. «Это была поистине блестящая идея», — одобряет он в душе свое поведение.

Действительно, людям свойственно меняться и даже развиваться, вопреки утверждениям американских исследователей о неизменности наследственных генов. Пекар тому лучший пример, поэтому не станем удивляться, увидев, как он в скором времени кинется преследовать по продовольственному универсаму юношу из клуба. Устремится за ним, катя перед собой корзину для покупок, расталкивая покупателей, как автогонщик Никки Лауда на своем «Феррари» на «Гран при Монте Карло». При этом он машинально бросает в корзину все, что попадет под руку, мыслями он сейчас в диаметрально противоположной сфере.

— …Мы как-нибудь должны закончить нашу дискуссию о Маркузе и аффирмативном характере культуры… — гудит он между тем в ухо ловкому юнцу. — Вы наметили весьма интересную проблему.

— Да я уж точно и не помню, — защищается тот, уже обалдевший, как ночная бабочка под неоновой лампой.

— Не знаете, есть у них «слатина-кола»?[109]

— Вы утверждали, и я с этим согласился, что блаженство, которое ощущает Ницше под воздействием красоты, противоречит кантовскому определению красоты…

— Я такое утверждал? Видно, спьяну.

— Да что вы, это было прозорливое определение кризиса театра. Может быть, это непопулярно, но я всегда утверждал, что у нас, молодых — к которым я причисляю и себя, — отсутствуют необходимые возможности. Старики сами не уйдут, они трясутся за места, мы должны помогать друг другу, держаться вместе.

Юноша исчезает, и без вожделенной «слатины-колы», а Пекара задерживает лишенная воображения кассирша, молниеносно подсчитавшая стоимость всех покупок.

— Восемьдесят шесть двадцать.

Только тут Пекар увидел с ужасом гору накупленного товара.

— Прошу прощенья, это мне кто-то подложил из зловредности.

Оставляет покупки в корзинке возле кассирши и бежит к выходу вдогонку за юношей.

Когда Эльвира с портфелем Пекара и термосом вернулась домой со службы на электростанции, за дверьми в прихожей она обнаружила коленопреклоненную фигуру, с трудом надувающую резиновый матрац веселеньких летних цветов.

— Это тот самый Дуланский, — познакомил их Пекар. — Я тебе о нем рассказывал. Он может имитировать любых животных, веселый человек. Дублирует нашу козу…

— Мне-то что, лишь бы она не возражала, — покорно кивнула Эльвира, услышав незнакомое слово.

— Прекрасное животное, — отрывочно забормотал Дуланский сквозь зубы, чтобы не выпустить из матраца воздух. — Слишком замкнута. Очень сосредоточена на владельце. Не может расслабиться. Может быть, в домашней обстановке. Когда узнаю фон. Хочу вникнуть в ее психику. Раскрыть ее «я». Иначе нельзя работать. Иначе ничего не получится.

— А что, для раскрытия психики требуется надувной матрац? — съязвила Эльвира.

— Пан Дуланский изучает нашу козу! — вступился за него Пекар. — Улавливает тончайшие нюансы ее блеянья, чтобы передать любое звуковое проявление ее чувств.

— Я — старой школы. Старый батевец[110], — начал защищаться от потока похвал Дуланский, так что матрац спустил воздух, — меня учили не только играть, но жить театром. Маленьких и больших ролей нет. Я подхожу к делу не просто как ремесленник. Творческий труд нельзя топить в заученных и застывших шаблонах и жестах. Труд — вот смысл моей жизни, хотя он и каторжный и требует великого самоотреченья. Коза — материя невероятно пластичная и благодарная. Она переросла романтизм и ухватила новую волну.

Наконец-то Дуланский изрек нечто, понятное и для Эльвиры и она может включиться в разговор.

— Может, я из этой новой волны свяжу на рождество тебе свитер. Жалко, что коза не ангорская.

Эльвира ушла в спальню и включила телевизор, который недавно появился в их супружеской спальне. Его зеленый свет проник и в переднюю, где Пекар помогает Дуланскому устроить постель.

— Что дают? Нас там нет? — кричит Пекар Эльвире.

— Нет, поет Грунь.

— Всюду этот… Если что, позови нас.

— Что ты сегодня делал?

— Икру метали целый день.

— Фу! Как не стыдно! — вскрикнула Эльвира и покраснела.

— А что такого? Метали икру, и баста!

— Ты еще погромче повтори, пусть в доме каждый узнает, какой ты дурак. Будь любезен выбирать выражения, я к грубости не привыкла.

— Но мы действительно… — заступается за Пекара запутавшийся Дуланский, не понимая, что возмущает Эльвиру в этом привычнейшем в их мире выражении.

— Вы поступайте как угодно, хоть и с козой, мне-то что, я вас не знаю. Но мой муж не будет дома разговаривать грубо, а вы не будете его к этому подстрекать. Я рада, что он не все просаживает в бумфетах или буфметах, а приглашает приятеля в дом. Но тот должен вести себя в гостях как положено! Эти ваши кадры, плейбеки, постсинхроны, американские детали — все это одно свинство. Сексы, амиексы — называйте как угодно, я прекрасно знаю, о чем речь.

Сила телевизора, этого современного семейного святочного вертепа[111], поистине чудесна. В нем все: три короля, и пастыри, и Кубо, и осел над яслями, не говоря уже об Иосифе, терзающемся неожиданным прибавлением семейства. Едва смена света и звука намекнула, что программа изменилась, ссора мгновенно утихла.

— Что будут передавать? — спрашивает Пекар. — Если начнут нас, позови.

— Не волнуйся, показывают «Время»… — В Эльвире где-то глубоко и далеко, как эхо, отзывается злоба, и она про себя бормочет чужие слова из нового мужнина лексикона: — Ишь ты, скрипт и трансфокатор, магнитофон «Награ», держите меня. Хорошо еще, что не подагра. Как мальчишка. Ну погоди, я тебе еще сыграю «крейзи-комедию»!

Вечером, когда легли, она демонстративно повернулась спиной к мужу, но он этого, кажется, даже не заметил. Спокойно смотрел глупый американский ковбойский фильм «Могила в Неваде» с Грегори Пеком в главной роли, рассуждая, может ли творческий человек почерпнуть из венского телевидения определенные стимулы для своего художественного роста, и приходил к заключению, что да, конечно.

Повторял положение, что правильно осмысленный негативный опыт способен принести позитивные результаты, когда из коридора раздалось вдруг трагическое блеянье.

Эльвира вскинулась из полусна и села на постели.

— Когда-нибудь я эту козу убью, — процедила она сквозь зубы. — Я эту козу уберу.

Кто-то постучал, и в дверях спальни появился Дуланский в полосатой пижаме и в ночном колпаке с помпоном.

— Извините, это я. Перед сном я всегда делаю дыхательные упражнения. Сейчас пробовал воспроизвести блеяние козы в момент стрессовых ситуаций. Основа есть, но верха еще не отработаны. Извините, доброй ночи.

Пекар из-за этого прозевал момент, когда гнусному Мексиканцу удалось удрать из-под надзора Грегори Пека. Эльвира снова попыталась демонстрировать спину, но оба вздрогнули, потому что панельный дом вновь огласился блеяньем козы.

Эльвира схватила шлепанцы, как теннисную ракетку при двуручном бэкхенде, и произнесла то, что на языке дипломатов называют последним серьезным предупреждением:

— Поди скажи ему, пусть кончает с этими дыхательными упражнениями, а то я за себя не ручаюсь, пойду и сама отшлифую ему эти самые верха.

Карол нехотя вылез из постели, продолжая одним глазом следить за Мексиканцем, который пытался свалить на Пека громаднейшую глыбу, и вышел в коридор.

На надувном матраце тихо и мирно посапывал носом Дуланский, а рядом из темноты светились любопытные козьи глаза.

— Извините, пан Дуланский, время-то ночное… — начал Пекар вежливо, — знаете, жена последнее время переутомилась, стала нервной… другие жильцы тоже могут пожаловаться… нарушение ночного… Знаете, мне очень неприятно…

— Прошу прощения, но это не я, это она! — Дуланский указал пальцем на козу. — Видимо, не может трансформировать впечатления в сон, точно по Фрейду.

Тогда Пекар обратился к виновнице беспокойства:

— Ну, да ну же, ну что, побаловаться захотелось? Спи, негодная, спи, на что тебе сдался Фрейд?

Когда он вернулся в спальню, Эльвира посмотрела на него с изумлением и отодвинулась.

— Вы что, всегда так разговариваете, когда одни?

— Как это разговариваем?

— Да я же тебя слышала, как ты с ним сюсюкаешь. Послушай… Он нормальный? Я имею в виду, конечно, что он мужик как все или такой-этакий…

Пекар задремал перед телевизором, но мозг его еще продолжал работать, сортируя и последние деяния выдающихся личностей мира кино и телевидения и оценивая их. Стоило ему заглянуть в свою мысленную записную книжку, как некий бескомпромиссный голос произнес нелицеприятный приговор: характер посредственный, нетвердая манера, неопределенные черты — в общем, невыразительная личность. Но другой голос, более гуманный и умеренный, полемизирует с бескомпромиссными оценками, смягчая их.

Сегодня мы застигли Пекара на букве «К».

— Карбан, Карбан!

— Лауреат премии за исполнение роли.

— Но парень тревожит меня в последнее время. Поставить ему четверку? Зазнался, изленился, того и гляди сорвется!

— Четверку? Когда он развелся, бросил семью?

— Зато хорошо сыграл Мольера! Есть пометка: три положительные рецензии.

— От этого его брошенной жене легче не станет. Не должен был бросать, и точка! О совести тоже помнить надо!

— Ну хорошо, хорошо. Поставим тройку. Но все же это уж слишком строго. Перейдем к следующему. Кулик…

— Скудный диапазон выразительных средств.

Через занавески в окно смотрит на засыпающих хорошо знакомая нам заросшая физиономия, сейчас ее заинтересовало действие на экране. В этот миг Грегори Пек с такой силой хватил злосчастного Мексиканца оземь, что тот, можно сказать, взрыл землю Невады.

9 МАЛЕНЬКИЕ ИНТЕРМЕДИИ

Нет, утро вечера совсем не мудренее, оно только притворяется таковым. Во всяком случае, это конкретное утро опровергало явно устаревшую пословицу. Первый, на кого Пекар наткнулся прямо перед входом в дом, был Гутфройд, который поджидал его здесь с невинным видом, но с очевидными притязаниями и безо всякого следа угрызений совести, так что было абсолютно ясно: дожидается он очередной доли прибыли.

Выходит, вчерашняя подачка была не таким уж отличным тактическим ходом, как поначалу думалось Пекару. С точки зрения стратегии это была даже грубая и непоправимая ошибка, каких не должен допускать ни один стратег. Пекар только теперь начал сознавать, что этим своим шагом он фактически и юридически подтвердил все возможные претензии и амбиции Гутфройда.

— Какое бесстыдство! — воскликнул удивленный и застигнутый врасплох Пекар. — Вчера я дал вам денег, а сегодня вы опять здесь?

— Семь крон восемьдесят геллеров? — мгновенно подсчитал бывший владелец козы. — А на сколько мне этого должно было хватить? Я что, мог купить на эти гроши земельный участок? Дом с гаражом в шикарном квартале под крепостью? Вы что, не знаете, какая дорогая нынче жизнь? Походили бы в народ, такое бы услышали! К примеру, лечо в «Файке»! Добавьте к нему три рогалика, и вы банкрот! Я не из тех, кого можно провести на мякине…

— По-вашему, что, я ворую?

— Это сказал не я, а вы! Кто кем себя ощущает…

— Вы меня шантажируете!

— Шантажирую?! Да я и слова-то такого не знаю. Это вы у нас такой образованный… Может, у вас, прошу прощения, и аттестат зрелости в кармане!

У Гутфройда была своя логика, хотя несколько своеобразная, как и вся его бухгалтерия. Поскольку его финансовая и валютная фантазия не подымалась выше двузначных сумм, а требования были прямо пропорциональны стоимости напитков в четвертой ценностной группе, постольку эти требования чаще и возникали. Бутылка отечественного рома оставляла его равнодушным, но пятьдесят граммов — нет! Это наконец дошло до Пекара, и он начал маневрировать. По существу, это было отступление, но Карол стремился сохранить хотя бы видимость благопристойности. Ему очень мешали преследования Гутфройда и мнимая зависимость от этой сомнительной личности.

— Ну, так уж и быть, вот вам еще пятьдесят крон, и не думайте, что я скряга. Будем квиты. Дайте мне честное слово, что теперь оставите меня в покое. Как будто мы друг друга не знаем, идет? — предложил по зрелом размышлении Пекар, все еще пытаясь решить проблему однократным финансовым пособием.

Гутфройд задумался, произошла крупная дуэль умов, битва более жестокая, чем любая из известных военных баталий. Для Гутфройда сумма вроде упомянутой в пятьдесят крон была понятием почти абстрактным, ему как-то удобнее и приятнее были более мелкие, но зато ничем не обусловленные и многократные финансовые поступления. Больше того, в подготовляемом договоре ему чуялся какой-то юридический крючок, адвокатская хитрость, барское озорство. Взвесив аргументы, он решил сохранить свою гордость, оружие бедняков.

— Я не говорю нет, босс! Но сделку надо обмозговать. Такое ведь случается не каждый день. Когда раз в жизни покупаешь зимнее пальто, нельзя брать короткое, схватишь радикулит. Честного слова я просто так не даю. Почти никогда. Кто знает, может, «У Грязного» меня поднимут на смех, скажут, что я позволил себя надуть…

— Даю сотню!

— Люди добрые! — воскликнул изумленный Гутфройд; предчувствия, что тут скрыт подвох, подтверждались. — Целую?

— Целую. Хотите одной бумажкой, хотите, мелочью.

— Вот это да! — сказал Гутфройд с сомнением. — Я не говорю нет. Дурак, кто дает, еще больший дурак, кто не берет. Как тот цыган. Но что я стану делать с такой кучей денег? Меня могут обокрасть…

— Положите на сберкнижку.

— Грянет денежная реформа, и я разорюсь, да?

— Отдайте их на хранение другу…

Подобное предложение было уже полной бессмыслицей, и Гутфройд оставил его без всякого внимания. Среди друзей такого не принято, во всяком случае, среди его друзей, это уж точно. Лучше он подумает еще.

— Я не ломаюсь, нет. Но в этом есть какой-то подвох! А что, если завтра мне приспичит повидать мою дорогую козочку? Тогда мне придется провалиться сквозь землю, ведь я нарушу честное слово… Я же все еще ее люблю, как свою собственную! Надо все взвесить!

— Что вы от меня хотите?

— А вы? Вы-то чего хотите?

— Вы же меня преследуете!

— Я? Вас? Да что вы! Сами суете мне деньги! Я только прохожу мимо, что, мол, у вас, как дела, а вы мне сразу сотню! Нет, это надо еще обдумать. Но пока выдайте мне на пиво, это будет вроде аванса, понимаете?

Дуэль умов завершилась победой Гутфройда. Пекар теперь ясно понял, что потерпел поражение, несколько заключительных колкостей ему, конечно, не могли вернуть лица, поэтому он неторопливо, с наигранным достоинством и как будто небрежно ретировался с поля боя. В конце концов, плевать ему на всю эту перепалку, его ждет весь мир, весь мир голубого экрана.

Эльвира между тем страдала мучительно и сладостно. Благодаря домашним и служебным обязанностям на распределительной станции мучительно-сладостное страдание стало для нее такой же роскошью, как предобеденный сон и возможность понежиться в постели. Поэтому сегодня она предавалась ему интенсивней.

У нее, как в общем-то у любого честного человека из их микрорайона, как у многих почтенных читателей этой книги, никогда не было положительного мнения о людях искусства. Она в своей жизни слыхала немало скандальных историй, отрицательными героями которых были самые известные деятели искусства. Частично получали пощаду только те, у кого, по слухам, был рак, остальные, по мнению стоустой молвы, прелюбодействовали, гребли миллионы, спивались, избивали своих мимолетных шестых или седьмых жен. Человеку оставалось только изумляться, когда же они между всеми этими аморальными поступками находили время для художественного творчества.

В отличие от Пекара, к которому окружающие начали относиться почему-то снисходительно и по-дружески, с Эльвирой в последнее время знакомые едва-едва здоровались, товарки по классу перестали ее приглашать на популярные девичники, дамские вечеринки с ликером «болс» и последними слухами. В ее присутствии они многозначительно и молча улыбались, зато за ее спиной делали замечания вполголоса, но так, чтобы она их услыхала. Совсем как в старых юмористических романах из жизни маленьких городков.

Дескать, вот, мол, зазнается, подумаешь, мол, этот ее теперь артист, в кино работает, и тоже мне, пани артистка. Денег у нее, мол, куры не клюют, и так далее, и тому подобное.

Возможно, Эльвира, или как ее называл муж, Элвис, все это придумала от излишней чувствительности и раздражения. Ведь ее просто грыз червь подозрительности. Вот и сегодня она перерыла у Пекара все карманы, памятуя совет матери, утверждавшей, что, если не обыскать карманов супруга, он начнет обыскивать твои. Она искала компрометирующих писем и, не найдя таковых, жаждала увидеть хотя бы след помады на рубашке. Она удовлетворилась бы и длинным светлым волосом.

— Гнусная правда и та лучше сомнений! Какие же они ловкие, бесстыдники! Готовы не переписываться и даже не целоваться, лишь бы провести меня! Какая изощренность, они готовы даже не встречаться! Это хуже, чем я предполагала! — разочарованно шептала она после безуспешной облавы.

Она верила и не верила. Фантазия ее работала вовсю, ей представлялось уже, как она отчитает эту бесстыдницу, когда та позвонит в двери ее квартиры с плодом грешной любви на руках. Эльвира еще точно не знала, что она наденет для такого случая, но уже точно представляла, как она будет стоять, протянув неумолимый указательный перст.

— Продажная тварь, валютная дамочка, убирайся вместе со своим ублюдком! Пока я ночи напролет работала, замещая мужа, ты не теряла времени даром. Кто тебя такой воспитал? Твой честный отец? Или твоя истомленная горем бедная мать? Иди, откуда пришла, и пусть вместо позорного клейма тебе будет мое проклятие. Жестокое и вечное проклятие…

Она вошла в роль и театрально распахнула дверь прихожей. Но на лестничной клетке вместо блудницы с пышными прелестями сидел на верхней ступеньке Гутфройд и кушал копченую селедку, разложив ее на газете, в которой он ухитрялся читать репортаж корреспондента, высланного из Пакистана.

— Пан супруг ваш еще не вернулся? — спросил он максимально литературным языком; с дирижершами приличных семей он обращался со всей осторожностью, предполагая, что с ними проблем не оберешься. — Я Юлиус Гутфройд, дунайский волк. Гутфройд моя фамилия… Мы с вашим супругом дружки, так сказать, коллеги по телевидению…

Через минуту он уже сидел у Пекаров на кухне и, стыдливо пряча под столом запыленные ботинки, осторожно пил из граненой рюмки на высокой ножке домашнее вино из шиповника и даже приличия ради пробовал яблочный пирог, которым Эльвира неустанно его потчевала.

— Кушайте и пейте на здоровье! Так вы работаете вместе с моим мужем…

— В общем, так сказать, да, — согласно кивал Гутфройд. — На разных складах. Друг друга часто видим, почти, можно сказать, коллеги. Люди его любят, сердце готовы за него отдать. Потеху не испортит, выпивку поставит…

И тут же осекся, поняв, что с выпивкой немного переборщил.

— И что же… женщины с вами работают? Актрисы?

— Все. Мужики, бабы, дети, солдаты. Пожарных и тех двое. Но эти только следят, чтобы кто-нибудь не закурил… Думаю, вас бы приняли, если бы вы попросились…

— А молодые актрисы тоже работают?

— Одни, прямо сказать, молоденькие, девчонки, можно сказать со школьной скамьи, С такими вот патлами, по нынешней моде. Размалеваны, как перекресток перед универмагом.

— Ужас… — вздохнула Пекарова. — А мой-то как? Не того-сего с какой-нибудь этакой? Мне вы можете сказать правду…

— Ваш? — До Гутфройда наконец дошло, куда клонит хозяйка дома. — Ни в жисть! Я его знаю! Этот бы с такой трясогузкой и разговаривать не стал, он такой же, как я!

— Ну-ну-ну… Только не божитесь! — возразила ему уже частично успокоенная Эльвира. — Вы, мужчины, все на один манер. Покрываете друг друга, это нам известно! Руки бы на отсечение не дали, правда?

— У всех свои слабые струнки… — сказал Гутфройд кокетливо и даже осмелился подмигнуть хозяйке.

— Ах вы плутишка… Да я даже мысли такой не выдержу, понимаете? Не выдержу!

— Ничего не бойтесь, — принялся успокаивать ее дунайский волк. — Я бы себе чего такого никогда не позволил. Вот и ваш, он тоже такой… В случае чего вам первой скажу. Я не оратор, у меня в горле пересохло…

— Чувствуйте себя как дома, как дома. Не стесняйтесь, наливайте себе сами…

Так Гутфройд познакомился с Эльвирой, ее страшными сомнениями и предчувствиями, которые он не очень-то старался рассеять. Как ни странно, но эти совершенно противоположные души нашли общий язык, и любезный читатель должен осознать, что их кое-что объединяло. А именно стремление обнаружить Пекара в неведомом им мире искусства.

Эльвира поощряла Гутфройда вином домашнего производства, стимулировала его старания мелкими суммами, оплачивала ему транспортные, а также расходы по потреблению калорий. За это она посылала его следить, сама оставаясь в большинстве случаев на улице, ибо большинство щелей, через которые проникал внутрь Гутфройд, были для ее фигуры и положительного характера не самыми подходящими. У нее были свои принципы и, своя гордость, она дорожила ими, даже выслеживая супруга; принципы и гордость Гутфройда явно были из другого теста. Домашние добавки в виде вина из шиповника и мелкие возмещения разбудили в нем талант детектива и развили чутье следопыта.

Сегодня Эльвира работала во вторую смену, поэтому они вышли на небольшую прогулку. Пани Пекарова в элегантном костюме в серо-белую клеточку, Гутфройд в вечном универсальном одеянии. Они остановились перед знакомым забором киностудии, потому что путь через проходную Гутфройд назвал нонсенсом, конечно, выражаясь своими словами.

— Постарайтесь сделать мне лесенку, сложите вот так вместе руки, милостивая пани, по ним я влезу… Не бойтесь, я не тяжелый… — сказал он Эльвире и перелез с ее помощью через забор. — Я скоро вернусь… Спасибо за лесенку, милостивая пани… — И умчался легкими прыжками агента 007, а Эльвира осталась одна в лесу, залитом солнцем. Она убедилась, что снова пришла весна, а годы убегают незаметно. В растерянности сорвала первую попавшуюся маргаритку и начала обрывать лепестки.

— Любит, не любит, любит, не любит…

А весна и правда в полном разгаре. Зеленая травка пробивается из-под старой листвы, стоит птичий гомон, жужжанье всяких там жучков-мушек. По лесным тропинкам неслышно бегут лыжники на лыжах с колесиками, владельцы садиков и дачек так же неслышно выносят в романтические лесные уголки старые печки и ржавые кастрюли. В общем, весна, невдолге и первенство по хоккею с шайбой.

Но вот у проволочного забора появляется запыхавшийся корреспондент с новостями.

— У них там перерыв, взорвался юпитер и оператор, — Гутфройд перебарщивает, изображая тяжелое дыхание, как актер-любитель, исполняющий роль отрицательного героя. — Пошли в буфет. Он, коза, двое в касках и с мечами, пришлые какие-то. И одна такая, вроде как в разорванной ночной рубашке, спереди и взади кое-что имеется. Фея. Танцует там, а им это вроде бы снится. Что-то этакое, один там зажигает вокруг них цветные дымовые шашки. Африка! Пятеро мертвецов. Мне вас не поднять, а то бы и вы взглянули! Сэкономили бы за билет в кино…

— Как выглядит эта женщина? — прерывает его исчерпывающую рецензию Пекарова.

— Выше меня на полголовы, да еще туфли на каблучищах. В полутяжелом весе, совсем как Юло Торма[112], волосы до самой этой…

— Волосы черные?

— Черные. Может, и крашеные, нынче от бабы чего угодно можно ждать.

— Это она! Вьется вокруг него, как плющ. Юлко, милый, хорошо, что у меня есть вы. Вы должны узнать, о чем они договариваются в буфете.

— Невозможно, — защищается Гутфройд, намекая пальцами на деньги. — «Карманная чахотка». Если ничего не заказывать, обратят внимание, сообразят, что я не актер. Попадешь под подозрение…

— Так закажите себе чего-нибудь, Юлко, — вздыхает Эльвира и сует через петли забора монету в пять крон. — Кофейку.

— Ноль очков, не имею права, — возражает Гутфройд на уже усвоенном словаре киношников. — От кофе я не засну, у меня высокое давление. Пиво привезут после обеда. Пятьдесят грамм можжевеловой стоит пять шестьдесят. Шикарное заведение, мягкие стулья, официант ворует как сорока, у пульта не обслуживают.

Пекарова со вздохом вынимает еще монету, чтобы в буфете не узнали, что ее сыщик Гутфройд вовсе не актер.

— У меня нет сдачи. Вам чего-нибудь принести? — На мгновение дунайский волк становится галантным. — У них есть соленые палочки по кроне двадцать…

После появления Дуланского жизнь с козой стала для Эльвиры Пекаровой совершенно невыносимой, и тут не помогло даже знакомство с Гутфройдом. Последнего она, конечно, прибрала к рукам финансовыми подачками, но Дуланский — слепой добряк, увлеченный одним искусством, фанатик муз. Эльвира невзлюбила его не только из-за того, что ночью, отправляясь по нужде, в прихожей всегда спотыкалась о его надувной матрас, но главным образом из-за его безграничной преданности и бескорыстной любви к козе, которая граничила с обожанием. Эльвира чувствовала, что стала в доме лишней, и женский инстинкт подсказывал ей любой ценой устранить соперницу — первопричину всех бед.

Все ее предшествующие попытки были половинчатыми, а следовательно, безуспешными. Эльвира отказывалась от перспективы разбогатеть и желала одного — иметь мир в доме, но напрасно она писала анонимки и подписанные жалобы в национальный комитет, «Общество по защите животных», «Союз разведения скота и домашних животных», «Трест молочной промышленности», «Министерство сельского хозяйства», в газету «Вечерник», журналы «Словенка» и «Практичная женщина» и так далее, и тому подобное. Никто ничего, или почти ничего, не предпринимал. Кроме упомянутой «Семейной хроники» газеты «Праце», ей ответил отдел работы с молодыми одного из журналов: «Ваша маленькая повесть талантлива и проливает новый свет на известную тематику, но для публикации в нашем журнале она слишком длинна. Не погружайтесь в личные чувства, работайте над более короткими формами. Развивайте свой талант изучением классиков. Присылайте нам еще».

Работа на маленькой электростанции оставляла ей достаточно времени для экспериментов с более короткими формами и развитием таланта путем изучения классиков. Мастер смены Ондращак, если не считать редких конфликтов с Пекаром, был человеком уравновешенным, снисходительным, стремился ладить с каждым. Даже ссоры с Каролом и те его огорчали. Когда Эльвира начала заменять мужа в обычных и продленных сменах, он закрыл на это глаза. Но странное дело, Эльвира оказалась кладом для трансформаторной подстанции. Она была не только педантична при составлении графиков и отчетов, но очень легко поняла, что в работе с электричеством главное — ничего зря не касаться. Ондращак был настолько доволен ее работой, что именно сейчас, в этот миг, подумал, что, будь она штатным сотрудником, он мог бы выдвинуть ее на премию.

А Карол Пекар в это же самое время наблюдал за работой режиссера-постановщика, «доподлинного словака», который демонстрировал для готовящейся съемки, как у них дома, на хуторе, по народному обычаю прыгали через козу. Конечно, это было давно, но девушки не хотели тогда признавать парня, который не перепрыгнет козу. Сегодня этот обычай воспроизводится лишь в фольклорных ансамблях, что приносит им успех во всем мире.

Исполнитель роли парня в национальном костюме кивком головы показывал, что он, дескать, все понял, все причины, корни, обстоятельства. Остальные: хор певцов, танцоры и статисты, стоявшие на фоне декораций смело разбросанных деревянных изб, заметно скучали. Не скучали только Пекар с козой: вместе с парнем они внимательно слушали режиссерские указания в форме воспоминаний беззаботного детства.

— …Это не физкультурное упражнение, ты должен вложить в него сердце, душу. У тебя что, в жилах кровь или простокваша? Ты прыгаешь как гимнаст или какой-то заполошный кривоногий футболист, а должен делать это раскованно… Ля, гоп, ля-ля-ля, гоп, гоп, ты как мотылек порхаешь над цветами, а потом сразу же переходишь на одземок… — Режиссер инструктирует, поет и показывает одновременно. — «Козочки четыре, козлик пятый, кто их перепрыгнет, будет тот богатый…» — поет он. — Здесь прыжок… «Я бы перепрыгнул…» Здесь разочарование, понимаешь… «да голова кружится…» Тут закружишься…

— А у нас ведь только одна коза, — спохватывается какой-то ассистент.

— Ну и что? Хватит и одной, мы снимаем не «Клеопатру»…

— Но в сценарии-то поется: «Козочки четыре, козлик пятый», буквально. Вот посмотрите!

— У тебя речей как козьих орешков!

Поставив на место педантичного ассистента, режиссер сразу же заглядывает в сценарий и морщится. Но он уже решил столько подобных проблем, что не проходит и минуты, как он обращается к оператору:

— Доденко, мы сделаем счетверенную экспозицию, и вместо козла ты там вмонтируешь деталь ее морды, никто ничего не заметит. — Потом снова оборачивается к парню в национальном костюме: — Патьо, сделаем это вот как… Не ты будешь обходить вокруг козы, а камера сама обойдет вокруг тебя. А вы, девочки, должны поживее, поживее, с огонечком вокруг него, как при выносе Морены…[113] Я человек добрый, но вы не злоупотребляйте этим, будьте порасторопней.

Вдруг во всем здании потух свет, и сцена ожила голосами, но большей частью веселыми. Тщетно находчивый режиссер пытался решить и такую неожиданную ситуацию:

— Нам это не помешает. Оставайтесь на своих местах, будем продолжать. Только без паники, такое иногда случается!

Паника не началась, но гарантировать, что все остались на своих местах, мы не можем. В темноте раздалось хихиканье и потом типичный шлепок.

— Эй вы, не злоупотребляйте обстановкой!

— Я просто ничего не вижу!

— Вам никто ничего не показывает.

— Этого вы знать не можете.

Снова хихиканье.

— А вы не можете видеть.

— Я и не вижу. Это ты, Соня?

— Наденьте очки!

Постепенно всем стало ясно, что кто-то ответственный был столь безответственным, что забыл даже о такой тривиальной и незаменимой вещи, каковой является аварийное освещение. Во всей киностудии не нашлось ни единой свечки, и, хотя находчивый снабженец своевременно выполнил заявку на средневековые смолистые лучины, оказалось, что склад давно закрыт.

В темноте начали робко вспыхивать спички и зажигалки, кто-то где-то раздобыл бенгальский огонь.

— Разрешите прикурить?

— Здесь курить нельзя! Запрещено!

— У меня свеча.

— У меня тоже.

— Ура, мы спасены.

— Только она в машине.

— А у меня под носом.

— Какая убогая шутка! Ваше счастье, что я вас не вижу.

— Вот это и называется работать от зари до зари.

— Помните ту ночь в Нью-Йорке?

— Нет. Я тогда там не был, в Штурово была ярмарка. А вы что, были тогда в Нью-Йорке?

— Читал об этом. Там тоже выключили свет, и вы бы знали, сколько детей народилось через девять месяцев!

— Почему? Это что, анекдот?

— Так пойдет кто-нибудь раздобыть какой-нибудь свет?

— Склад закрыт. Говорят, что у них нет света, и никого не впускают, чтобы чего не пропало. Мол, несут материальную ответственность.

— Надо было идти раньше, пока еще был свет!

— Кто же мог знать…

— Киношник должен все предвидеть…

Всеми овладело игривое настроение, небывалая активность и жажда света. Некоторые обжигали себе пальцы спичками, другие чиркали бензиновыми и газовыми зажигалками, главный герой принялся зубрить очередную сцену при свете единственного карманного фонаря, который любезно одолжила проходная.

Зазвонил телефон, и звонок его прозвучал при свете импровизированных огоньков как тревожная сирена из другого мира.

— Слушаю… — сказал кто-то в трубку. — Просят какого-то Пекара.

— Я здесь, это я.

Трубка отправилась путешествовать в темноте, пока не попала в руки Пекара. Он отошел с ней в уголок за макет изб и вполголоса, чтобы никто не услышал, сказал:

— Я так и понял, что это ты! Вот уж действительно неуместная шутка!

— Никакая это не шутка! — ответил ему решительный женский голос. — Или коза, или я и свет!

— Немедленно включи, а то я действительно рассержусь! Нас всех уволят с работы… Знаешь, сколько стоит одна минута съемок, знаешь, сколько людей стоит без дела?

— Обещай, что через полчаса придешь домой трезвый, и я сразу включу.

— Не могу, пойми ты, мы еще только на втором кадре. Мы ждали актеров, пока они кончат работу в театрах. Приходится много повторять, этот парень совсем не знает текста. Если не включишь прямо сейчас, мы проторчим здесь до утра.

— Обещай, что починишь штору в гостиной и в пятницу мы пойдем поздравить тетю Юцку! Тогда увидим… Но только без козы и этого противного Дуланского!

— Хочешь оставить их дома? Да я места себе не найду от беспокойства… Ну, ладно, ладно, только включи…

Когда столь же неожиданно засиял свет, все зажмурились, а потом взглянули друг на друга как-то ласковее, сближенные общим приключением. Дамы начали поправлять прически и одежду. Пекар с телефонной трубкой еще прятался за кулисами, но никто не обращал на него внимания. В другом углу свет застиг врасплох Гутфройда как раз в тот момент, когда он начал отпивать пиво прямо из бутылки, позаимствованной у осветителей.

— Патьо, так ты понял… — снова берет инициативу режиссер. — Раскованность, и сразу же в одземок… Остальные радостно, певуче! Черт нас всех возьми, как прекрасны наши горы!

Вопреки бодрому восклицанию режиссера, которое он любил повторять как присказку, активности и энергии присутствующих заметно убыло. Те, кто больше всех острил в темноте, теряли бодрость и веселье, как проткнутый детский шарик. Они грустнели, уголки ртов у них опускались, и только решительные приказы режиссера еще в состоянии были вызвать на их лицах вымученные улыбки.

Дни съемок бегут быстро, как дни отпуска. Пекар в творческом пылу уже потерял им счет, каждая минутка с утра до ночи у него занята. Поэтому он не замечал, что имитатор Дуланский в последнее время начал вести себя как-то странно. Оглядывается, будто страдает манией преследования, перестал ходить обедать в столовую общепита, не ставит печати на обеденные талончики и в буфет тоже не заглядывает. Торопливо сжует где-нибудь на рампе сто граммов диетической колбасы и разговаривает с одной козой. С ней он проводит все свободное и рабочее время, словно помешался. Напрасно над ним подшучивают:

— Вот если бы она еще умела стряпать!

Однажды после обеда, когда над городом повисла свинцовая туча, обещая раннюю летнюю грозу, Дуланский заманил Пекара в лифт под прозрачным предлогом, что хочет показать ему кое-что интересное на восьмом этаже. Как будто Карол не мог сообразить, что у здания бывшего банка нет никакого восьмого этажа.

Между этажами Дуланский вдруг нажал кнопку «Стоп» и многозначительно посмотрел на Пекара. Это было весьма странно, и владельцу козы подумалось, что у имитатора не все дома и, может быть, придется дать ему по башке, чтобы привести в норму. Пекар решил, однако, выждать, пока тот не проявит агрессивности, и беседовать с ним как ни в чем не бывало на самые отвлеченные темы, ну, а если понадобится — защищаться как лев. Он не раз слыхивал про девиц, которые сладкими разговорами спасали от злодеев кое-что.

— Мы здесь одни? — спросил шепотом Дуланский. — Тс-с! У стен тоже есть уши. Вы ничего не заметили?

Карол осмотрел лифт, но, кроме нескольких не совсем пристойных рисунков на стенках, ничего подозрительного не обнаружил. Было, правда, одно интересное признанье:

МАРИЕНКА МОЯ, ПОКА БУДУ ЖИТЬ, БУДУ ТЕБЯ ЛЮБИТЬ!

А рука какого-то грубияна приписала чуть ниже:

И МЫ ВСЕ ТОЖЕ!

— Что такого я должен был заметить? — изумился Пекар.

— Все. Это не случайно!

— Что?

— Абсолютно все. Все взаимно сцеплено, как шестерни. Мы жертвы разветвленного заговора…

— Ну-ну, не пугайте. У вас фантазия разыгралась…

— Не успокаивайте меня, я здесь работаю сто лет, я не слепой.

— Пожалуйста, не делайте из мухи слона!

— Не так громко! — зашипел Дуланский предупреждающе и подмигнул Пекару, который пока ничего не понял. — Вспомните события последних дней, это были не случайности!

— Вы что, с ума сошли?

— Давайте проанализируем события. Помните, на студии три недели назад упала кулиса?

— Ну и что?

— Она должна была упасть на нашу козу! Рискуя получить травму, я сумел эвакуировать бедняжку в безопасное место. Между тем никто из рабочих сцены не был в этом повинен!

— Конечно, так они вам и сознаются в таком разгильдяйстве!

— Ладно, хорошо, продолжим, может быть, у вас под давлением аргументов откроются глаза! Помните несчастный случай на винтовой лестнице?

— Какой еще несчастный случай? Это же была хохма!

— Хороша хохма! Масло на лестнице! Кто-то чертовски точно определил, что ступени, политые маслом, становятся опасными для жизни! К счастью, я тогда галантно пропустил вперед гримершу…

— Но она дама пышная, и падение с лестницы ей не повредило… И это все, что вас так напугало?

— Опомнитесь, пан Пекар, опомнитесь, пока не поздно! Вспомните, как в гардеробе у актеров началась утечка газа именно тогда, когда там не было никого, кроме козы! Мол, кто-то хотел сварить себе кофе, кипяток убежал и потушил газ, ха-ха!

Пекар вспомнил. Имитатор Дуланский тогда учуял газ и, опять же рискуя собой, бесстрашно, прижав носовой платок к губам, ринулся в гардероб, закрыл кран и вынес млекопитающее из зараженного района. Искусственное дыхание по методу «рот в рот» и несколько лечебно-восстановительных упражнений вскорости привели козу в состояние духовного и физического равновесия.

— Тоже мне происшествие, — легкомысленно отмахнулся Пекар.

— Вам и этого мало? Среди нас находится преступник!

— Не пойман — не вор!

— А вы начнете действовать, когда уже будет поздно!

— Нельзя никого подозревать на основании сомнительных улик, — воспользовался Пекар где-то вычитанной фразой. — Просто серия несчастных случайностей.

— А вот это что? — Дуланский торжественно вынул из кармана мешочек и высыпал из него разные предметы: иголки с нитками, самописки и обыкновенные ручки, юбилейные значки, горсть таблеток и еще всякую всячину. — Все это я нашел возле нашей милой козочки.

— Мой карандаш! А я-то думал, что у него выросли ноги! — обрадовался Пекар, пока Дуланский считал пальцем таблетки.

— Алгена, алнагон и суперпирин, пятьдесят таблеток, опасная доза! Я отдам их на исследование в лабораторию на киностудии Баррандов, у меня там знакомые. Будьте мужественны! Я располагаю доказательствами, что ваша супруга недавно была в аптеке и закупила там множество лекарств.

— У подозреваемой есть алиби. Она действительно все время принимает что-то от головной боли, желчного пузыря и пониженного давления. Некоторые предметы мне кажутся знакомыми, но делать выводы было бы преждевременно. Может, этот карандаш даже и не мой, а просто такой же.

В шахте уже грохочет стук нетерпеливых ожидающих. Дуланский побледнел еще больше.

— Слышите — это нам стучат, — сказал Пекар, хотя и так было ясно, кому стучат. — Пусть это пока останется между нами, обратиться в профсоюз никогда не поздно. Каждый из нас по-своему подозрителен!

Дуланский дрожащей рукой нажал кнопку ПЕРВЫЙ ЭТАЖ и, захлебываясь, начал плаксиво клясться:

— Пан Пекар, я от вашей подопечной зависим не только материально, меня связывают с ней глубокие духовные узы дружбы и неизгладимость неповторимых впечатлений! Так будем же начеку!

По всей вероятности, других тоже связывают с козой какие-то узы, во всяком случае, так им кажется, пока Пекар не убедит их в противном. К примеру, следующим утром мы видим его в выходном костюме, энергично гуляющим по коридору Дворца правосудия. Коза ждет его, привязанная к мусорному ящику, и ей этот храм правосудия совсем не по душе.

Неподалеку в ожидании разбирательства расположилась группа красочно одетых сограждан с более темным цветом лица, из тех, которых мы уже видели совершающими незаконные торговые операции с медальонами Кеннеди и Клеопатры. Они коротают время возле портативного телевизора. Когда раздаются позывные смотра шлягеров, все чинно рассаживаются вокруг телевизора, как вокруг костра, и нам, у которых транзисторного телевизора нет, видно из-за их голов, что первую и самую популярную в этом кругу песенку спела какая-то вихляющаяся перед микрофоном певица, рядом с которой стояла наша артистка — козочка.

От группы зрителей отделяется длинноногая и большеглазая девочка с судебной повесткой на имя отца в руке:

— Подпишите мне, дядя, я коллекционирую актеров и певцов…

Такой успех согревает душу Пекара, хотя явился он к нему не совсем кстати. После самой смелой решились и остальные дети, обступили его и суют ему самые разные, но все официальные бумаги, чтобы он дал им автограф. Высвободился он из их круга только после того, как секретарша прокричала на весь коридор:

— Судебное разбирательство: Карол Пекар против эстрадного ансамбля «Заря»!

— Пан Пекар! — обратился к нему председатель суда. — Вы обвиняете эстрадный ансамбль «Заря» в том, что он поставил эстрадную программу «Четыре козы, пятый козел» на низком художественном уровне и, злоупотребляя фотографией вашей козы на своих плакатах, выступал с названной программой в наших деревнях и селах, чем, по вашему мнению, бесстыдно злоупотребил в целях собственного обогащения актерской популярностью и добрым именем вашей козы…

— Да, пан председатель. И мы продолжаем на этом настаивать. Я и моя подопечная. Несомненно и бесспорно, что правда на нашей стороне.

— Но так как после проведенной инвентаризации, — продолжает председатель, — названный ансамбль распался из-за обнаруженных там больших и малых хищений декоративного материала, как-то: занавес, нотная бумага и часть осветительного и акустического оборудования, особенно усилители и микрофоны, ансамбль в настоящее время перестал существовать в качестве юридического субъекта, а отдельные члены ансамбля подвергаются наказанию вследствие разных финансовых злоупотреблений, то иск в таком случае является чисто формальным…

И Каролу Пекару становится предельно ясно, что из этого ансамбля халтурщиков он не выколотит в обозримом будущем ни геллера. Но его интересуют не деньги, бывает так, что при разводе бывшего супруга не волнуют шкафы, тумбочки и прочие материальные ценности, его волнуют ценности иного плана — этического. Так и в данном конкретном случае: на пути в искусстве человека ждет множество препятствий, и только незапятнанная репутация поможет ему их преодолеть. В особенности, если речь идет о козе…

10 В ТВОРЧЕСКОМ БРЕДУ

Будь благословенно лето, страдная пора натурных съемок! Не следует говорить, что снимаем мы, дескать, под песчаным обрывом Сандберг, невдалеке от Девинской Новой Веси, куда лучше будет звучать, если мы небрежно заметим, что снимаем-де на пленэре. Так и быть, забудем геологически интересный литавский известняк и наносы песчаника: мы на пленэре.

Здесь снимают фильм, но в чем там дело, угадать нелегко. Среди статистов мелькают фигуры в исторических и современных, военных и гражданских костюмах, реквизит тоже относится и ко времени, предшествующему изобретению пороха, и к эпохам, близким к современности. В общем, что-то вроде бала-маскарада без объединяющей идеи.

Но идея-то быть должна, как же иначе, а то бы и фильма не снимали. Идею, конечно, знает режиссер-авангардист, который стремится выглядеть энергичным и твердой рукой управляет всем этим муравейником.

— Прошу тишины! Камера!

— Камера!

— Действие! Поехали!

— Тысяча сто пятьдесят четыре повторно!

— Стоп, стоп! Это жестко, как у Станиславского! Добавим малость Бромфильдовича[114]. Мастер Капсюль-детонатор, на площадку!

Прибежал радостный пиротехник, известный под кличкой «мастер Капсюль-детонатор», и не опозорил своего имени — посеял вокруг себя улыбки, капсюли-детонаторы и дымовые шашки, воспроизведя таким способом Бромфильдовича, иными словами — туман. Его конек — батальные сцены, особенно паника, которую он сам и вызывает своими пиротехническими штучками. О нем ходит масса анекдотов, самый популярный насчет перепуганных лошадей и сброшенных ездоков; тогда от страшного взрыва весь штаб разбежался по Липтову, да так резво, что собирали их потом двое суток. Удовлетворенный Капсюль-детонатор сказал по этому случаю прославленную фразу:

— Это вам не утренняя дымка, так бывает, когда упадет лифт!

Пока легендарный мастер Капсюль-детонатор не задымит всю округу, режиссер обращается к зевакам, толкущимся у него за спиной. Ближе всех, само собой, стоит Пекар и его коза, оба, как всегда, наготове.

— Коза. Вот коза! Не это: слова, слова, слова, а как там? Беру с потрохами! Королевство за козу! У меня идейка колоссального фильма. В ней есть нечто трансцендентальное. Только ухватить да проработать как следует, чтобы получился классный «авангардулевич». Это символьчик — земное плодородие, мудрость столетий и всякое такое…

— Символович? — Пекар сразу понял своеобразный авангардистский язык и помог эквилибристу-словообразователю выразиться.

— Даже не столько символович, сколько первопризнак праматерии.

Меньше чем за год Пекар пережил бо́льшую эволюцию, нежели паровоз за все время своего существования; опыт научил его быть более строгим и разборчивым. Следуя оценкам печати, то есть, в конечном счете, самой жизни, Пекар старается выбирать для своей козы только высокохудожественные фильмы, посредственности он боится, как черт ладана. Во всех случаях он заранее хочет убедиться, не имеет ли дела с халтурой или жалкими потугами сыграть на низких инстинктах зрителей. В подобных фильмах он не участвует. Хотя существует мнение, что все актеры зависят от режиссеров, хотя, сидя в клубе, актеры говорят: стоит отказаться — и полгода не получишь роли. Даже это не останавливает Пекара.

— Можно мне прочитать сценарий, прошу прощения, сценаруль, чтобы понять основную идею фильма? Не положено? Ноль очков?

О человеке, употребляющем такие истасканные и допотопные балаганные выражения, как «не положено» и «ноль очков», авангардист имеет свое мнение, но он гуманист и филантроп, ведь надо же и этим мелким жучкам на ниве искусства как-то кормиться.

— Сценарулько? Зачем? Давно вышел из употребления. Буквы устареют раньше, чем мы допишем страницу. Кино — искусство сегодняшнего дня, кино — искусство двадцать четыре раза в секунду. Сделаем это следующим образом. Шкуру козочки освежим яркими поп-красками, чтобы фасадулька засверкала…

— Вы хотите ее покрасить?

— Ничего не поделаешь, душица драга, «Техниколор» и «Истменколор»[115] ударят. Подкинем ей барочные крылышки, и вертолетович потянет ее над переполненным стадионом. Что-то на манер Феллини, впрочем, совершенно иначе. Техника справится, фантастикуля станет действительностью. Представьте себе! Камера рыбий глаз запечатлит взгляд козочки на футбол, другая — как глаза футболистов боковым зрением следят за ее полетом. Потрясно!

— И это все? — спрашивает потрясенный владелец козы.

— Что вы! — заверяет его авангардист вдохновенно. — Сначала мы туда вмонтируем черный бланк, после чего пустим военные кадры из архива, мы их еще поцарапаем для убедительности. И туда же розовое воспоминание детства в Пуканце…[116] Но это вас уже, наверно, не должно интересовать…

— Так дело не пойдет!

— Думаете? Техника должна выдержать…

— Техника, может, и выдержит, но моя козочка уж точно нет. Я решительно отказываюсь ангажировать ее в такой уничижающей роли! Ведь это надругательство над всей ее актерской личностью!

— В кажущейся абсурдности порой отражается огромный заряд мыслей… — пускает самый весомый аргумент режиссер, как в свое время мастер Капсюль-детонатор — насчет падения лифта.

— Красьте кого угодно, хоть вола, хоть еще какую скотину, присобачивайте ей крылья. У вас будет еще больший заряд мыслей!

— Волович и скотиныч сдвинули бы все действие в план абсурдной комедии, а таких я не снимаю. Не мой жанр.

— А я со своей стороны отказываюсь ради сомнительных кадров рисковать здоровьем моей подопечной. Раздобудьте для этой сцены дублера, хоть бы и каскадера, тогда мы готовы выйти на площадку! Но до тех пор — нет!

— Так дело не пойдет! — разводит руками первейший из творцов. — Как мне снимать цветные кадры, когда ничего не подготовлено? Где мой вертолет? Королевство за вертолетыча!

Тут оба полемизирующих и все окружение начали вдруг кашлять — это мастер Капсюль-детонатор малость переборщил с дымовыми шашками. Даже коза и та грациозно чихнула. Прибежала наша знакомая Мартушка, мы и в дыму узнаем ее по характерному бегу; ничего не поняв, она сразу вмешивается в разговор:

— Все покупаю, заказываю! В чем конкретно дело? — закричала она тоненьким голоском и, учтя настроение натуры, предложила: — Сделаем перерыв?

— Это уж чересчур, — не одобрил пиротехнических работ оператор. — Теперь слишком много Бромфильдовича, так второй план пропадет…

— Мастер Капсюль-детонатор, уберите немножко туман…

— Перерыв! — решает режиссер-авангардист.

— Перерыв… перерыв… — слышится со всех сторон.

Из дыма появляется актер, занятый на съемках, и бросается к режиссеру с молитвенно сложенными руками, готовый вот-вот упасть перед ним на колени и умолять отложить казнь любимого сына.

— Можно, я забегу на пять минут на радио, у меня там работы на полчаса… Все равно стоим… — говорит он, сбрасывая парик на песчаные наносы доисторического моря, и огромными прыжками исчезает там, где в дыму за холмом угадывается город.

Пекар, топая в белом тумане, как слепой, натыкается на краю песчаного откоса на свою жену.

— А ты что здесь делаешь?

— Смотрю. У меня отгул.

— Еще бы! Ондращак строг на прогулы!

Штаб радостно принимается выкапывать из морских отложений окаменевших улиток, мастер Капсюль-детонатор размышляет, не подорвать ли ему огромный карниз, чтобы без труда добыть окаменелости. Режиссер устроился над песчаным валом в тени под сосной и открыл на третьей, не раз перечитанной странице книгу, которую уже давно хотел тщательно изучить с карандашом в руках.

Но его тут же стала одолевать дремота, и, подумав еще что-то о послеполуденном отдыхе фавна, он заснул с книгой «Шокирующее искусство сегодняшнего дня» на груди. Снилось ему что-то о столовой общепита в древнем Вавилоне, где подавальщиц ужасно нервировали талончики на обед в виде тяжелых глиняных табличек. Подавальщицы никак не могли их сосчитать, вследствие чего возникла недостача галушек — предвестие крушения Вавилонского царства.

Банальный сон, банальное пробуждение. Когда он открыл глаза, над ним стояла странная личность в зеленом губертусе и щекотала его липкой былинкой в носу. Кто-то с сообщением из штаба, подумал авангардист, спрятал открытую книгу и сказал:

— Интересантное произведеньице. Каждый раз нахожу в нем что-то новое…

Неизвестно почему после этих слов он покраснел и замолк.

— Меня зовут Гутфройд Юлиус, дунайский волк. Катаракты, как свои пять пальцев. Вам приятно, но неинтересно. Я привел Гейзу. — И ткнул пальцем за спину.

— Гейзу? Да?

— Гейзу. Мне его одолжил двоюродный брат из Шванцбаха, — Гутфройд подмигнул режиссеру и сделал рукой известный воровской жест, — он даже не спросил, для чего. У вас нет сигареты, босс? Спасибо, курить буду сам…

— Ну что Гейза, как поживает? — пытается выиграть время режиссер, с надеждой вспомнить хоть какого-нибудь знакомого Гейзу.

— Гейза — Гейза и есть. Другим ему не бывать.

— Держится, да?

— Старый! Договоримся, босс, по-честному! Вы мне дадите на пиво и курево, я вам одолжу Гейзу для вашего фильма. Все равно вам без него не обойтись.

— А сам-то Гейза что скажет? Он согласен?

— Не беспокойтесь, босс! Если он начнет взбрыкивать, получит палкой между глаз, он не будет финтить, как эта вот саанская франтиха.

— Вы его бьете?

— Без порки он за весь день с места не двинется.

У режиссера прояснилось лицо, в голове опять начали носиться вдохновляющие кинематографические идеи «Я еще в состоянии соображать, у меня еще, слава богу, черепушка варит, — мелькает у него в голове, — я еще такой фильмище накручу, всем утру нос».

— Идея! Немного садизма не повредит, сейчас это в моде. Бунюэльчик[117], Бергман, Полански, они диктуют тенденцию…

Вдруг все зашевелилось, началось такое оживление, какого не переживал песчаниковый вал Сандберг даже в те времена, когда здесь снимали Беньовского[118]. На втором плане на охраняемую флору опустился вертолет, отчаянные парни бегают под вертящимися пропеллерами и натягивают несущие канаты, воздушный вихрь вырывает из-под авангардиста «Шокирующее искусство сегодняшнего дня», и книга, махая страницами как веселая бабочка, слетает с откоса прямо к мастеру Капсюль-детонатору, который по размышлении зрелом именно в эту минуту взорвал вожделенный карниз.

Эльвира Пекарова толкает вверх по протоптанной туристами тропе старого козла Гейзу, который с трудом передвигает ноги. От Девинской Кобылы[119] спешит — в направлении, указанном туристам зеленым дорожным указателем, — Карол Пекар со своей козой и имитатором Дуланским. Там, где когда-то было дно моря, все собираются вокруг режиссера, и Пекар без слов приветствия и обращения открывает дискуссию:

— Говорят, вы хотите поручить роль, предназначенную моей подопечной, какому-то сомнительному старому козлу? Я протестую! В сценарии черным по белому написано: коза.

— Я присоединяюсь к протесту, — поддакивает Дуланский. — Я не могу дублировать совершенно неизвестного козла, не имеющего элементарной подготовки и актерских данных!

— Незаменимых нет. Не все ли равно, коза или козел… — выпаливает презрительно режиссер, сейчас он может поломаться, отомстить. — Вы отказались выполнять мои указания, иными словами, отказались выполнить условия договора, так?

— И вы сразу ангажируете третьесортного актера-любителя? Пускаете козла в огород? Это пахнет взяточничеством и протекционизмом. Не сомневайтесь, я пожалуюсь в Союз любителей домашних животных!

— Имитаторы и здоровая часть дубляжа присоединяют свои голоса.

— Кто колеблется, тот не жрет! — подбрасывает пословицу Гутфройд. — Мы с Гейзой уже договорились с боссом. Он может подтвердить… Скажите им, босс!

— Мне лично все равно… — выкручивается авангардист.

Дуланский сердито его прерывает:

— Такого бесхарактерного, беспринципного поступка от такого интеллигентного, серьезного человека с высшим образованием я не ожидал. Ведь этот козел — вонючий, он с первого взгляда производит антиэстетическое впечатление…

— Вы тоже ноги моете раз в год по обещанию и спите у нас в прихожей три месяца на одной простыне! — вносит свою лепту Эльвира.

— И ты туда же, Эльвира? — изумляется Пекар. — Вот уж я не ожидал!

— Ефрейтор не чин, коза не имущество! — добавляет находчивый Гутфройд, высовывает язык и поглядывает одним глазом на Пекарову, сумеет ли она оценить по достоинству его выступление.

Пекар повышает голос и делает категорическое заявление:

— Я требую, чтобы беспристрастная комиссия специалистов проэкзаменовала обоих животных!

— Чего-чего? — спрашивает дунайский волк. — Один удар в солнечное сплетение, и он вернется обгрызенный белыми медведями! Нижний хук промеж оптики?

— Чтобы проверили, есть ли талант, — объясняет Эльвира. — Да скажите чего-нибудь, пан Гутфройд!

— Значит… — начинает тот. — Я, значит, отказываюсь. По принципиальным соображениям. Не из-за того, что вы думаете, а потому, что не знаю, чего от меня хотят. Ничему, что предлагает Пекар, я не верю. Он мне один раз всучивал целую сотню, вот пройдоха! Наверное, и сейчас это очередная подлость, чтоб обмануть бедного человека. Как тот таможенник в Браиле. Пятеро мертвецов, сущая Африка!

— В таком случае мне не остается ничего другого… — Пекар осматривается вокруг себя, одалживает у, зеваки мушкетера из статистов перчатку и неловко бросает ее в лицо Гутфройду, — …кроме этого!

— На три метра мимо! — злорадно смеется Гутфройд, но молчание остальных его останавливает. — Ничего себе шутки, этак он мне в глаз мог попасть! В левый! — уточняет он, помолчав.

— Это не шутки, а вызов на дуэль, — разъясняет ему Пекар. — Завтра на рассвете на ламачском лугу. Возле крематория, чтоб вам было поближе. Жду ваших секундантов.

— Фига два, ждите! — огрызается Гутфройд на очередное незнакомое и, по-видимому, гадкое слово. — Секунданты твои дружки, не мои. От меня ты ничего не дождешься!

Режиссер-авангардист приходит в себя и вдруг как заорет:

— Ваши проблемы меня не интересуют, ничто меня не интересует, кроме кино! Камера меня интересует, гример меня интересует, звук меня интересует! Так будем снимать или нет? А?

На откосе снова поднялась оживленная возня. Повелитель стихий Капсюль-детонатор уже отвалил самую большую окаменелость, отброшенную взрывом, и отправил ее на такси домой, сейчас он рассеивает цветные дымовые шашки, как добрый сеятель зерно по весне. Ассистентка Мартушка что-то старательно записывает, из грузовика выгружают козьи шкуры, ротор вертолета раскрутился.

— Пан Пекар, я пожертвую собой! — шепчет Каролу в ухо имитатор Дуланский. — Во имя искусства! Я явлюсь добровольцем!

И решительно шагает к вертолету. Через минуту добровольца Дуланского засовывают в жесткую, необработанную шкуру, прикрепляют ему рога, привязывают ремнями и канатами. Из толпы статистов, не иначе, раздается сакраментальная фраза:

— Если бы она еще умела стряпать!

Но растроганный Пекар тайком вытирает слезу.

Однако ему не дают прочувствовать эту минуту редкостной бескорыстной дружбы. Неопределенного вида серый человечек с портфелем, полным бумаг, оттаскивает его за сосну. Неизвестно почему он говорит загадочным полушепотом, как граф Монте-Кристо:

— Кстати, пан Пекар! Раз уж вы начали об этом разговор… Мы в рамках бухгалтерии подсчитали, что на семь-восемь килограммов кормов, которые полагаются козе в среднем на один съемкодень, она должна производить от двух до трех литров молока…

— Так приблизительно и получается, — согласился Пекар. — Хотя стрессовые ситуации и нерегулярный режим дня делают свое, поверьте мне.

— Верю. Но молоко-то должно быть здесь. Этой молочной продукции кинематография пока еще не получила ни литра, налицо утечка ценного продукта! А после мы удивляемся, почему тот или другой фильм стоит миллионы! Если бы каждый уносил молоко себе, хозяйничал на студии, как у себя дома, мы не досчитались бы ого-го каких сумм. Этак все захотят пасти здесь овец.

— Почему вы тыкаете пальцем именно в меня? Посмотрите вокруг себя, и вы увидите, какие творятся дела! Я мог бы вам рассказать, куда исчезают доски, обои, оборудование!

— Конкретно, пан Пекар, конкретно!

— Хорошо. Вы не заметили, как Капсюль-детонатор использует казенное такси для личных целей?

— Это ваши домыслы. Одна баба сказала. Мы начнем хоть с мелочей, но конкретных.

— Извините, вы что, хотите, чтобы я отдавал вам молоко, которое надою?

— Извиняюсь, не все, только часть, соответствующую по часам съемки. Знаете, у нас такая идея, вам могла бы помочь наша молодежь, или там Красный Крест, или еще какая-нибудь организация. Мы повесим на доску в коридоре объявление. Пусть сотрудник, который интересуется молоком, назовет себя и укажет требуемое количество…

— Ну уж извините, — протестует потрясенный Пекар. — Талант, способности козы являются полным достоянием кинематографии, но молочный продукт остается частной собственностью.

— Вот они, пережитки-то частного предпринимательства! Ведь вам за козу платят, что положено!

— Ну, это еще как сказать! Вы, по всей вероятности, имеете в виду единые тарифы оплаты животных, устаревшие и опровергнутые жизнью гонорарные ставки? Нет, я не боюсь этого сказать! То, что моя коза получает столько же, сколько безмозглая черепаха, лягушка, крот и прочие слаборазвитые животные, что, в конце концов, оспаривал даже сам Дарвин? Или, может быть, бы отрицаете теорию относительности? Только этим прогресса вы не остановите. Где обещанное уже много лет назад дифференцированное тарифицирование животных, где разделение животных на художественные классы?

— Над этим ведется работа… Нельзя же все сразу…

— Вы обещаете уже сто лет!

— Сейчас это просто невозможно. Бюджет утвержден, фонды исчерпаны. Людей не хватает. Нам в бухгалтерии необходима еще одна единица. Но вы не стройте из вашей козы какую-то Лиз Тейлор…

— Вы думаете, сказали что-то остроумное? Вот и смейтесь над собственным невежеством. Тейлор осталось играть по крайней мере еще лет тридцать, хотя ей уже самой дважды столько. А коза, любезнейший, живет всего около десяти лет…

— Ну-ну, не перебарщивайте…

— Средняя продолжительность ее экономического использования — восемь лет, тут вы уже ничего не измените. А художественная карьера и того короче. Ведь беременность у козы тоже длится пять месяцев, вы, умник! Будьте довольны, что за эти гроши она отдает все, на что способна, выполняя все ваши адвокатские пункты договора о выступлении. И никогда не сбивается на шаблон, как эти ваши Белла и Себастиан[120] с высунутым языком, гу-гу-гу! Истасканные трюки, костыли для безликой серости…

— Пожалуйста, дело ваше, каждый что посеет, то и пожнет. Но — гу-гу-гу — это уж слишком, я бы вас попросил!

— Меня вы тоже своими претензиями не запугаете, я знаю, что можно, а что нет! А если мне захочется сказать гу-гу-гу, так я возьму и скажу…

Посрамленный бухгалтер что-то еще ворчит о дисциплинарном расследовании, проверке и контроле, но все же начинает отступать, воздушный вихрь от вертолета вырывает у него из рук бумаги и портфель.

Штаб между тем подготовился к проведению воздушной сцены: неведомо почему на песчаном утесе появилась статуя Дидро, Дуланского засунули в козью шкуру, не слушая его протестов против бесцеремонного обращения. Больше всех при этом старались помочь, как это ни странно, Эльвира с Гутфройдом.

— Тихо, прошу! Камера, звук, поехали…

Вертолет тяжело подымается с земли, словно по осени откормленный гусь с деревенского двора, штаб внимательно следит за его полетом. Вдруг все вскрикивают, увидев стремительное падение Дуланского. Вокруг неудавшегося авиатора собралась толпа, а вертолет кружит и кружит с обрывком буксирного каната на хвосте.

— Стоп, стоп! С вами ничего не случилось? Получилось неплохо, надо повторить! Прекрасный кадр!

— Ни за что! — клянется Дуланский. — Кто-то нарочно кое-как привязал меня!

Гутфройд с Эльвирой хитро улыбаются друг другу, и дунайский волк пренебрежительно бросает:

— Не понимает шуток!

Пекару пока здесь делать нечего, он может смотаться в город. Ему есть что устраивать, близятся гастроли Национального оперного театра в Югославии. Лично у него паспорт в порядке, но с козой, которая с успехом выступает в опере «Порги и Бесс», у него проблемы. Добрая половина его блокнота исписана заданиями, которые он должен выполнить, чтобы поразить требовательную югославскую публику.

Он уже подал письменное заявление в соответствующее Государственное ветеринарное управление, и оно дало письменное согласие. Районный ветеринар тоже выдал нужную справку, где были приведены данные прививок и диагностических медицинских обследований, но, выдавая ее, ветеринар обратил внимание Пекара на то, что действительна она лишь для кратковременного вывоза и обратного ввоза животных (например, на выставки, вязку собак или в туристические поездки). О гастролях оперы, иными словами, о турне, здесь не упоминалось, хотя, по мнению Пекара, с общенациональной точки зрения это важнее, чем какая-то туристическая поездка или то самое с собаками, о чем порядочному человеку стыдно вымолвить вслух.

Все это он уже преодолел, но главные заботы были еще впереди. Теперь ему был нужен документ, на основании которого коза сможет покинуть нашу территорию. Самое сложное было то, что документ этот должен был быть написан на двух языках, на словацком и на языке государства, в которое животное направляется. Он не знал, на какой язык переводить, на сербский или хорватский, к тому же все переводчики на эти языки отказывались, дескать, им неуместно переводить ничего, кроме художественной литературы. А текст-то был простейший: адрес и место вызова, да справка, что коза проживает в населенном пункте, где не было случаев заболевания бешенством и карантина для травоядных животных вследствие эпидемии.

В общем, Пекару приходилось изворачиваться так и этак. К счастью, театральные мастерские взяли на себя заботу о перевозке козы, точнее говоря, производство предписанного транспортного ящика. Ибо такой ящик для млекопитающего должен отвечать многим строжайшим предписаниям! Например, дно должно быть покрыто непроницаемым слоем, картоном, поливинилхлоридным пластиком, по обеим сторонам в нем должны быть вентиляционные отверстия, а также кормушка и поилка, ящик должен обладать такой прочностью, чтобы была гарантирована безопасность людей, и, сверх того, он должен быть сконструирован так, чтобы его можно было заколотить после таможенного досмотра. Художникам сцены пришлось помучиться, пока их проект с третьего захода прошел комиссию.

И даже это еще не все! Козу ведь надо чем-то кормить. Больше месяца дружественные театры обменивались телеграммами и телексами, в которых решались вопросы о сене, жмыхах и зерновом концентрате. Если сторона, принимающая гостей, откажется в добавление к договору о гастролях взять на себя обязательство кормить козу, Пекару самому придется заготовлять корма. На всякий случай он уже заранее вел переговоры с авиакомпанией, чтобы ему сделали исключение и разрешили, чтобы его багаж мог превысить в весе дозволенные пятнадцать килограммов. Раздавались злопыхательские голоса, что проще на месте раздобыть замену для козы, но на запрос об этом пришла телеграмма, что животного, у которого была бы разучена партия из оперы «Порги и Бесс», у них не имеется. После этого руководство решило, что рисковать успехом гастролей они не будут и возьмут козу с собой.

Пекар так задумался над таможенными проблемами, что вздрогнул, когда из-за автобусной будки в Девинской Новой Веси вдруг выпрыгнул бухгалтер, с которым он поссорился в природной резервации Сандберг.

— Я чуть было не забыл о самом главном, — выложил он свой последний козырь. — Ведь коза, скорее всего, не чистокровная саанская?

— А вы чистокровный словак?

— Ну…

— Фига два! Ваша бабушка была из Моравии, по отцовской линии в вашей крови найдутся следы жителей Вены…

На росистом лугу у леса этим туманным утром того и гляди состоится дуэль. Автобусом № 102 к крематорию подкатили все заинтересованные лица, кроме Гутфройда, который запаздывал. Все считают эту «экскурсию» безумием, но никто не говорит этого вслух. Дуланский, секундант Пекара, украсил себя бантом в горошек, он торжествен, степенен, выражается высоким стилем и знает правила дуэли.

— Позвольте задать вам вопросик, мадам. Почему вы вчера не пришли на условленное место в переднюю, чтобы мы договорились о необходимых формальностях?

— Откуда мне знать? — небрежно пожала плечами Эльвира. Она делает вид, что ей плевать на весь этот цирк, но ее огорчает, что именно Гутфройд опаздывает. — В общем-то, я хотела прийти, но что-то мне помешало. Может, я замочила белье. Не могу же я сорваться, убежать от плиты и болтать с кем-то целый день.

— Изменница, — бормочет Пекар, укрытый за широкой спиной Дуланского. — Отогревал змею на собственной груди.

— Ха-ха, змею! — У Эльвиры неожиданно проявляется афористический талант. — Такую вот, с рогами, которая делает кучу орешков!

— Пардон, мадам, — вынужден сделать ей замечание Дуланский, — сегодня, прошу вас, воздержитесь от личных выпадов.

Наконец появляется Гутфройд; он в прекрасном настроении, с полевой гвоздикой в петлице пальто, судя по всему, утренний пикник ему нравится и он совершенно не сознает возможную трагичность момента. Божий человек, думает Дуланский, глядя на него, вольная птица, свободный и глупый.

По пятам за Гутфройдом шагает некто неизвестный и незваный.

— Надеюсь, вы без меня не начинали. Всего было вдоволь, только мало угощали. У меня вышло небольшое недоразумение вот с этим контролером, — указывает он двумя пальцами на неизвестного. — Не знаю, чего они пристают ко мне, как извращенцы. Уж я объяснял ему, что скоро меня среди живых зайцев не будет.

— Мертвый пассажир тоже обязан иметь билет, если он занимает место другого пассажира с действующим одноразовым или проездным билетом! — неколебимо стоит на своем контролер, здоровый и бойкий, как гиббон. — Сначала пусть уплатит штраф, а потом пусть ходит хоть на голове и отталкивается ушами.

— Вы только послушайте его! Как тот цыган! — кричит Гутфройд. — Здесь речь идет о жизни, а он, видите ли, со своим одноразовым билетом!

— Давайте кончим этот пошлый торг! — презрительно вмешивается Дуланский, тщетно перебирая в памяти правила дуэли; о контролерах, их правах и обязанностях по отношению к дуэлянтам там не упоминается. По́шло и досадно.

— Сначала пусть заплатит штраф! — настаивает на своем контролер.

— Не заплачу. Принципиально. Я в Белграде ездил на трамвае бесплатно, и меня гоняли через все Теразии! — высмеивает его дунайский волк. — А мне хоть бы что, я и не такое видел. Лучше сам отдам концы, чтоб его от злости разорвало.

— Я заплачу за него, — великодушно решает секундантша, но, не удержавшись, делает замечание в адрес контролера. — Хотя вас сюда никто не приглашал. Лучше бы вы следили за тем, чтобы тридцатый ходил регулярно, тогда бы он не был такой переполненный!

— Прошу не сорить сообща приобретенными деньгами, они принадлежат нам поровну, мы еще супруги! — предупреждает ее Карол.

Наконец Эльвира все-таки заплатила штраф, и ничто больше не мешает перейти к главному пункту программы. Но контролеру уходить не хочется.

— Можно мне посмотреть, граждане? Служба у меня уже кончается, мешать я не буду, честное контролерское. Такой хохмы я еще не видывал, разве что в кинотеатре «Надежда» у нас в Раче. А чем вы будете драться? Схвати его, как можешь?[121] У нас тоже есть кружок штангистов.

К сожалению, об оружии никто не подумал. Присутствующие погрустнели, ибо в остальном это было похоже на первоклассную дуэль, однако решительный и опытный Дуланский преодолел и это препятствие; д’Артаньян может только сожалеть, что родился на какое-то там столетие-другое раньше, из-за этого он лишился отличнейшего секунданта. Из обрубленных сучьев на опушке леса Дуланский, поразмыслив, выбрал два приблизительно одинаковых, сравнил их длину и массу, иными словами, вес, как говорили в старину.

— Вот этим! — объявил он наконец. — До полного удовлетворения.

— До полного! — дружно ответили неустрашимые дуэлянты.

Бойцы сняли пальто, приготовления достигли высшей точки.

Пока Пекар в последние, долгие минуты предавался философским размышлениям о жизни и смерти и шептал про себя что-то в стиле монолога Сирано перед дуэлью, Гутфройд занялся гимнастикой. Поднимал колени к подбородку, начинал бег на месте, даже не ведая, что умные люди уже назвали его упражнения «лифтингом» и «скиппингом». Сделал он и приседание, одно, но классное, развел руки в стороны и начал крутить руками и шеей, как индийская танцовщица. При этом он еще не забывал запугивать противника:

— Я лет десять заочно занимался каратэ, моего бекхэнда боялись все боцманы Дунайского пароходства. Правой, левой, хук, небо, ангелы! Сущая Африка, пятеро мертвецов! Как-то в Будапеште собрался поглазеть весь Видам-парк! Да если я тебе влеплю одну, они тебя водой не отольют! А если дам тебе по морде, ты улетишь на полюс и вернешься весь в снегу и с воспоминаниями о северном сиянии!

Преддуэльное настроение от лермонтовской меланхолии плавно перерастало в настроение финала деревенского масленичного гулянья.

— Ну, удар мужчины, трусишь, дорогуша, да? — провоцирует дунайский каратист. — Посмотри, какие мускулы. Вот тут можешь хоть неделю топором рубить…

После нескольких осторожных взмахов на расстоянии, во время которых пострадал только чересчур любопытный секундант Дуланский, дуэль неожиданно кончилась. Юлиус Гутфройд провалился в кротовую нору и, по собственному утверждению, свихнул лодыжку. Он сразу же начал интересоваться, кто из присутствующих будет платить ему пособие по временной нетрудоспособности или же пенсию по инвалидности или старости, в то время как Пекар принимал поздравления.

— Я не в форме. Перетренировался. Для начинающего ты был неплох… — наконец признал почти по-спортивному Гутфройд.

А у Эльвиры во время этого поединка открылись глаза; прижав носовой платок к губам и потупив очи долу, она тихо сказала Пекару:

— Схожу на рынок и приготовлю тебе лечо, ты ведь любишь… Помидоры сейчас по четыре кроны…

Туман поднялся, и стало видно автостраду. По ней в обоих направлениях тянулись непрерывным потоком колонны машин.

Пекар, возглавлявший группу, хотел гордо перейти автостраду, чтобы сократить путь к автобусной остановке. Все остановились на обочине, дожидаясь промежутка в потоке машин, чтобы проскочить на противоположную сторону. Но движение все нарастало.

Они ждали, ждали, но никто их пропускать не собирался.

В конце концов им пришлось воспользоваться бетонной трубой, проложенной под автострадой поперек ее, и они почти на карачках преодолели этот участок пути.

По выходе из трубы разошлись в разные стороны. Дуланский с козой отправился домой к Пекарам тренировать дыхание. У Эльвиры было дежурство на распределительной подстанции, а у Гутфройда — опять на третьей платформе вокзала.

Пекар же направился в студию короткометражных фильмов.

Здесь во время плодотворных переговоров о планах следующего полугодия его застал запыхавшийся почтальон. Пекар расписался на квитанции и получил телеграмму. На обертке ее была изображена скорбящая вдова с вуалью, что не предвещало ничего хорошего. Краткий текст тоже:

СРОЧНО ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ДОМОЙ ТЧК ТРАГИЧЕСКОЕ СОБЫТИЕ СЕМЬЕ ГРУСТЯЩИЙ ДУЛАНСКИИ ТЧК

— Я должен немедленно вернуться домой, — сообщил Пекар собравшимся короткометражникам. — Дома что-то стряслось…

11 ФИНИТА ЛЯ КОМЕДИЯ?

На этот раз на скамейке перед панельным домом Пекара дожидался Дуланский во всем черном, что было ему к лицу. Он сделал шаг навстречу Каролу и вскинул руки, будто играл в волейбол.

— Примите мое искреннее соболезнование, — выкрикнул он с неподдельной печалью и сразу же сообщил подробности: — Скончалась спокойно и без причины, смерть у нее была красивая…

— Я всегда ей говорил, чтобы она не вешала сама этих занавесок… — ответил Пекар неуверенно, так как не мог сообразить в спешке, что полагается говорить в подобном случае.

«У нее была красивая смерть, — думал он, — какая нелепость; что это значит — красивая смерть?» В эту минуту ему пришла на ум еще большая нелепость, и он высказал ее и сам удивился своим словам:

— Ее смерть застала нас неподготовленными…

— Может быть, я страдаю больше, чем вы… — попытался смягчить его боль имитатор.

— Вам-то чего страдать, — сказал Пекар и как-то странно посмотрел, тень ревности легла на его лицо. — С ней жил я, а не вы!

— Вы с ней жили? — так же подозрительно спросил Дуланский, делая ударение на последнем слове.

— А как же! Она была моей женой…

Дуланский вздохнул, разговор вернулся на нормальные рельсы, шок был предотвращен.

— Ах, я и забыл, пани супруга! Ее я уже информировал. Она просила передать вам, что пошла одолжить вуаль. Зеленая фасоль с яйцом в духовке, подогрейте ее, помешивая, чтобы снизу не подгорела.

— А кто тогда, собственно…

Только сейчас до него дошло, кого, собственно, они потеряли, и Пекар, сломленный, опустился на скамью.

— Мир этому не поверит…

— Мир-то, может, и поверит, а вот я — нет, — возразил удрученный Дуланский. — Это неспроста, тут надо искать широкие взаимосвязи. Пока не увижу результатов вскрытия, не поверю.

— Извините, но вы же не будете сейчас, в такие тяжелые минуты, раздувать личные ссоры? — урезонивает его Пекар.

Значит, сдохла коза-кормилица, коза-неповторимый художник и коза-товарищ. Ее внезапный уход наложил свою печать на всех заинтересованных лиц, и только сейчас стало ясно, что, собственно, скрывалось в их душах. Все без различия пола и квалификационных уровней зарплаты отбросили старые распри и сплотились вокруг стола на кухне у Пекаров, чтобы достойно проводить усопшую в ее последний путь.

Легко говорить о проводах в последний путь, но многие вопросы при этом остаются без ответа. Куда, кто, как. Дуланский хотел заказать в типографии самые дорогие бланки траурных извещений, предлагал кремировать козу, отмечая, что это самый современный способ похорон, в то время как Карол Пекар составлял список адресов лиц и учреждений, которых надо пригласить на похороны. Он уже придумывал трогательную эпитафию и заглядывал через забор мастерской по обработке камня, есть ли у них подходящий каррарский мрамор; в эти минуты он мог даже объявить козу мученицей.

Конечно, любезный читатель, намерения у них были самые благородные, планы — грандиозные и утопические. Суровая действительность их притормозила и обкорнала. В типографии отказались принять заказ на извещение о похоронах, так как члены семьи усопшей не смогли предъявить справку о кончине. Таких шутников, которые заказывали траурные извещения, сообщая о смерти благополучно живущего товарища, они, по их словам, уже имели, и предостаточно. В крематории и в мастерской по обработке камня Пекар тоже не добился успеха, а вместе с этим кончились споры о том, организовать ли гражданскую или церковную, католическую или лютеранскую погребальную церемонию.

Один Юлиус Гутфройд, хотя никто не ожидал от него этого, стоял обеими ногами на твердой земле. Он вспомнил времена, когда был дунайским волком, и предложил организовать настоящие матросские похороны. Хотя ему самому видеть таких не приходилось, но слышать он о них слышал, и предостаточно.

Он обещал церемонию простую, но достойную. После долгого раздумья, из-за полного отсутствия контрпредложений, все приняли его вариант с единственным условием: наличных денег он не получит ни за что, хотя бы и для самых наиважнейших расходов.

Гутфройд в ответ на это проворчал что-то, но заявил, что вопреки гнусному недоверию он организует похороны, даже если бы ему пришлось доплатить за них из собственного кармана. Где-то раздобыл или одолжил — этого мы уже никогда не узнаем — наполовину матросскую, наполовину гусарскую форму и с неожиданной энергией начал действовать.

Вместо многочисленной публики они пригласили только своих ближайших родственников и знакомых. В назначенное время все собрались на газоне перед подстанцией с разрешения мастера Ондращака, который дежурил и следил за церемонией из окна маленького замка.

Главный скорбящий — Карол Пекар, рядом, поддерживая его, Эльвира в трауре и под вуалью. Трактирщик Беккенбауэр в это утро закрыл пивную и принял участие в погребальной церемонии, со своих клиентов он, не спрашивая их согласия, взял по пять крон и купил венок. Этим он разрешил и сомнения постоянных посетителей своего заведения, не знавших, куда им деваться. Поскольку пивную он закрыл, так все оказались на похоронах: Лойзо сегодня привязал свою лошадь возле шлагбаума, Эчи — дипломированный истопник котлов среднего давления — рассуждал о загробной жизни с Теркой, единственной и неизменной женской звездой на небосклоне корчмы «У Грязного».

Кинематография, естественно, от этих полуофициальных похорон полуофициально отмежевалась, но явилась деловитая Мартушка с прелестным букетом роз. Вместе с уже известной нам секретаршей телевидения они сразу же начали хлюпать носами.

Неофициальным гостем был и талантливый сценарист, но бо́льшим вниманием, чем его персона, пользовалась бутылка сливянки, которую он пустил по кругу. Вместе с бутылкой он пустил по кругу известие, что на этот раз у него действительно есть фантастический сюжет цветного фильма.

Кроме названных, пришла и живописная группка лиц, которых мы видели в рядах самых разных статистов на съемках самых разных фильмов; людей, которые, так же как Пекар, связали свою судьбу с голубым экраном.

Имитатор Дуланский стоял слева впереди с баяном, который одолжил ему Беккенбауэр, и высоким голосом пел популярные песенки и арии из опер с козьей тематикой. Свое выступление он тщательно продумал и начал с шуточной детской:

Козлятушки, ребятушки, отопритеся, отворитеся, ваша мамка пришла, молочка принесла…

Затем, после отрывка из классической оперы «Кози фан тутте», он затянул известную чешскую застольную:

Купил Пепик козу, пятерку отдал, привязал ее к возу, а кто-то ее украл.

Присутствующие с облегчением подхватили припев, который мощно разнесся над газоном:

Пепо, коза не доится, никуда она не годится…

Прощальная речь Гутфройда, которой многие опасались, была короткой и по-военному энергичной, но содержала колоссальное количество нетрафаретных мыслей и удивительных словосочетаний.

— Слушайте меня все! Ефрейтор — не чин, коза — не имущество, я говорил, нет? Ну видите, а вы умничали! Как тот цыган! Одолжить в музее пушечные ядра мне не позволили, так что я положил ей в головах и в ногах по камню из дамбы. Если Дунай размоет кусок берега, этого никто не заметит, но, если человек хочет одолжить пару камней, все сразу вопят, будто от этого Европа станет меньше. Поэтому никогда никого не спрашивай, можно ли взять камни, а спрашивай, чьи они. Они принадлежат тому, кто их возьмет! Сейчас по этой деревянной доске мы опустим ее в стремительные волны Дуная, но так, чтобы никто этого не заметил, ибо сегодня хоронить по-матросски запрещено. Когда я скажу «готово», поднимите ее. Хорошая была коза, скажу я вам, лучше кого другого, человек мог ее даже пнуть. И ведь не тяжелая. Может, у нее были и сердце, и легкие, и мозги, и все такое, как у человека. Кто там разбирается в животных, как, собственно, обстоят их дела. У одного дружка была собака, так она любила пиво. Ну видите, сущая Африка, пятеро мертвецов! Вот солнце на небе, кто его знает, что такое солнце. Одни это называют «шютанап»[122], другие — «зонненшайн»[123], но никто не знает, что такое солнце. Масло мы знаем, что оно такое, а солнце? Может, эта, которая здесь лежит, имела душу, а почему и нет? И сейчас она смотрит на нас с какого-то своего козьего неба. И так хорошо, лучше, чем вывалиться из скорого поезда. Только пусть не бросает на нас сверху своих орешков. У нее ведь их было навалом. Как у кое-кого речей… Не поминайте покойницу лихом… Финита ля комедия… Готово!

По данному знаку самые стойкие из скорбящих близких подошли к доске, заимствованной со строительства Клуба писателей. Мастера Ондращака до такой степени растрогала погребальная церемония, что он выбежал из маленького замка на луг с прекрасным и редким расцветшим кактусом.

Дуланский первый пожал Пекару руку и таинственно зашептал ему в ухо:

— Коза умерла, да здравствует коза! Режиссер сказал, королевство за козу!..

Где же еще могли состояться поминки, как не у Беккенбауэра! Карол Пекар с траурной повязкой стоит возле пульта и звонит по телефону. Перед ним куча листиков, в которые он все время заглядывает, набирает разные номера и расторгает договора. Говорит сдержанно, и после каждого телефонного разговора для него как бы закрывается еще одна комната замка, созданного его фантазией. И после каждого разговора он кладет Беккенбауэру в руку пятьдесят геллеров. По договоренности с последним предварительно заплачено было только за пятьдесят граммов на каждого, за все остальное скорбящие близкие должны были платить сами.

— Алло, студия короткометражных фильмов? Говорит Пекар. Я аннулирую договор от пятого марта. Непреодолимые препятствия, важные семейные причины. Остаюсь с приветом… Алло, опера? На гастроли не поедем, отказываемся. Непреодолимая сила, важные семейные обстоятельства… Чего? Гастроли под угрозой? Ну, об этом вы должны были думать сами! Если бы вы дублировали козу, с вами бы этого не произошло… Помогайте себе сами…

Жизнь вдруг стала пустой, и будущее представилось ему в самом черном свете. Ему уже мерещится злорадная усмешка на лице мастера Ондращака, который ходит вокруг, как томимый страстью кот, дожидаясь удобного момента, чтобы своими словами прокомментировать его бесславное возвращение в лоно электростанции.

Вечный сценарист наконец нашел благодарного слушателя. Беккенбауэр внимательно выслушал содержание его последнего потрясного сюжета.

— …Хуже всего то, что объективный критик не существует! — объясняет он изумленному трактирщику.

— Зато контролеров и санинспекторов, готовых штрафовать за грязную скатерть, навалом! — поддакивает Беккенбауэр.

Сценарист чувствует в нем родную душу и начинает уговаривать:

— Ты должен работать в литературном отделе, там ты мог бы осуществить собственные идеи…

Гутфройд, верный своему обычаю, обходит столы и проверяет человеколюбие посетителей. Не может он обойти своими тестами и Пекара.

— Здоровье, босс, я возьму у вас сигарету? Курить буду сам. Могу заказать пиво, правда? Не купите стр… трс… ср… Никак не могу выговорить. Сущая Африка! У меня дружок в зоопарке, они как раз закрыты на учет. Так ловко расписали тотализатор, что каждому из служащих кое-что перепало. Он дал бы мне его просто так, по знакомству, я однажды привез ему из Венгрии жареный кофе… За двадцать крон я вам бы его уступил, потому что вы любите бессловесную тварь…

Пекар не обращает на его слова никакого внимания, приложив ухо к трубке, он вслушивается в шум далей, как будто это морская раковина, и философствует:

— Среди людей, а такой одинокий, какой парадокс! Слова теряют значение, мы не способны вести диалог…

— Ну, за пятнадцать, вместе с мешком, — понижает цену Гутфройд. — Он сгодится и на противень, хотя, признаю, может оказаться немного жестковатым. Но ляжки как у индюка, а мясища!

— У вас уже было когда-то чувство, что вы не можете договориться с самыми близкими людьми?

Гутфройд задумался и вдруг вспомнил:

— Само собой. В Констанце с одной замужней, Она трещит свое по-румынски, мол — плоешти, букурешти, мурмурешти. Так я ей в конце сказал, мол — не пищи! А насчет того что вы скажете?

— А что, собственно, у вас?

Гутфройд начал что-то ему шептать, одной рукой обнял его за плечи и за спиной подал трактирщику знак, чтобы тот налил два раза по пятьдесят граммов «смешанного», что Пекар, мол, заплатит. В Пекаре сразу проснулся интерес, он посмотрел на трубку, которую все еще держал в своей руке, и совсем другим голосом начал в нее кричать:

— Алло, я ошибся, ничего не ликвидируем, это было только мелкое недоразумение, ошибка в координации, алло…

Эльвира Пекарова уже успела обменяться с Мартушкой рецептом диетического творожного пирога и сейчас обменивается с ней мнениями о мужчинах. В пивной по-явился фотограф Гуштафик, как о нем говорят, с фотоаппаратом после похорон.

Нужно ли удивляться, если на другой день мы увидим Карола Пекара входящим в здание телевидения таким же уверенным твердым шагом, как в прошлые плодотворные времена. Сторож железно игнорирует всех остальных искателей славы, отдавая предпочтение Пекару, и даже прикладывает два пальца к козырьку, показывая, что знает его.

Пекар решительным шагом направляется туда, где готовят телевизионную адаптацию пьесы «Три страусовых пера».

Его переговоры были непривычно долгими и проходили отнюдь не в дружеской атмосфере, так как из комнаты иногда доносились в коридор повышенные голоса — похоже, там ссорились.

Пекар покинул кабинет с красным лицом, даже погрозив ни в чем не повинной двери кулаком. Дома, бегая по кухне от стола к холодильнику и обратно, второпях рассказал Эльвире, как ему не повезло.

— Что, мол, на живых животных положиться нельзя, что это, мол, неоправданный риск… Мол, если я не видел американский фильм «Акула» и нового их «Кинг-Конга», то пусть обязательно схожу посмотреть. Они теперь строят этакий макет животного, совсем как настоящий, внутрь запихивают счетно-вычислительную машину, и эта зверюга двигается потом, как они ее запрограммируют. Американцы так делают, а наши будут обезьянничать. Что это им встанет в какие-то там миллионы, это они признают, но так, мол, надежней. Дурачье, захотели завести свой Голливуд. Живую личность игнорируют! Хотят майского жука, возьмут макет майского жука и всунут в него компьютер. Хотят лягушку, опять засовывают в лягушачью кожу компьютер! Хотят верблюда, хотят гиену, хотят рождественского карпа…

Эльвира позволила Каролу перечислить весь известный ему животный мир; с самого его прихода домой она как-то странно посматривает на него. Так она на него еще никогда до этого не смотрела. И вдруг заговорила, как уже бессчетное количество раз видела в кино:

— Карчи, я должна тебе что-то сказать… У нас будет… ребенок…

Но Карол, как и тысячи киногероев до него, на ее слова не реагирует, он не бросается от радости на пол, собственно, он Эльвиру даже не слышит. Выглядывает в окно и осматривает скверик перед панельным домом.

— Где этот Гутфройд запропастился, когда он нужен?

— Здорово, босс, — раздается со скамейки под окнами.

— Слушайте, Гутфройд! Нельзя ли по дешевке раздобыть какой-нибудь приличный компьютер?

— Пара пустяков, босс! — звучит ответ. — У меня дружок поваром в Вычислительном центре ООН, сущая Африка…

Примечания

1

«Pravda», 17.1.1981.

(обратно)

2

Леднице — город в Южной Моравии; здесь находится знаменитый Ледницкий замок в английском стиле с минаретом, большой парк. — Здесь и далее примечания переводчиков.

(обратно)

3

То есть дня святого Вацлава, патрона Чехии (28 сентября).

(обратно)

4

«Еднота» — потребительское кооперативное общество в Чехословакии.

(обратно)

5

Крагулик по-чешски «ястреб».

(обратно)

6

Винограды (Виноградники) — район в Праге.

(обратно)

7

ЕСК — Единый сельскохозяйственный кооператив.

(обратно)

8

Имеется в виду национальная одежда женщин Моравской Словакии.

(обратно)

9

Ферда-муравей — герой детских книг чешского писателя О. Секоры (1899—1967).

(обратно)

10

Речь идет о церковном соборе 1415 года в немецком городе Констанце, который принял решение о сожжении Яна Гуса как еретика.

(обратно)

11

«Тузекс» («Загранэкспорт») — торговая фирма в Чехословакии, продающая товары за иностранную валюту.

(обратно)

12

«Кропенатая» по-чешски «пегая», «пятнистая».

(обратно)

13

От франц. renaître — возрождаться.

(обратно)

14

Байза, Йозеф Игнац (1755—1836) — автор первого и долгие годы единственного словацкого (двухтомного) романа, носящего резко антифеодальный и антиклерикальный характер: «Юноши Рене приключения и испытания» (1783—1785). Вторая часть романа по требованию церковных властей была конфискована и так и не попала в руки читателей.

(обратно)

15

Поселок в районе Дольнего Кубина, в Центральной Словакии. Построенная здесь в 1943 году текстильная фабрика после 1951 года была переоборудована в предприятие по производству телевизоров «Тесла Орава».

(обратно)

16

Штур, Людовит (1815—1856) — идеолог и руководитель словацкого национального движения 40-х годов, поэт, филолог.

(обратно)

17

Общезаводской комитет Коммунистической партии Словакии.

(обратно)

18

Город в Чехии, в районе Крконошей.

(обратно)

19

Чапек, Карел (1890—1938) — крупнейший чешский писатель.

(обратно)

20

Блок переключения телевизионных каналов, т. е. блок ПТК.

(обратно)

21

Гвездослав, Павол (1849—1921) — крупнейший словацкий поэт, лирик, патриот.

(обратно)

22

В словацкой фонетике имеются долгие звуки, которые тянутся примерно вдвое дольше кратких. Герой романа утраивает эту долготу.

(обратно)

23

Черт побери (чеш.).

(обратно)

24

«Люд» («Народ») — газета, выходящая в Братиславе с 1948 г.

(обратно)

25

Журнал (в переводе «Всемирная литература») выходит в Праге на чешском языке.

(обратно)

26

В те годы в Чехословакии приемные экзамены в ВУЗ сдавались до получения аттестата зрелости.

(обратно)

27

Чехословацкое телеграфное агентство.

(обратно)

28

Орган Центрального Комитета КПС.

(обратно)

29

Профсоюзная организация Конго.

(обратно)

30

Человеку свойственно ошибаться (лат.).

(обратно)

31

Общезаводской комитет Коммунистической партии Словакии, Заводской комитет Революционного профсоюзного движения, Общезаводской комитет Чехословацкого Союза молодежи.

(обратно)

32

Кафе (франц.).

(обратно)

33

Орган профсоюзов Словакии («Труд»).

(обратно)

34

Словацкое национальное восстание (август 1944 — май 1945).

(обратно)

35

Городской национальный комитет.

(обратно)

36

Корпус национальной безопасности; милиция.

(обратно)

37

Вы говорите по-французски? (франц.)

(обратно)

38

Ты от старого мира устал, наконец. (Перевод М. Кудинова.)

(обратно)

39

Пастушка, о башня Эффе́ля! Мосты в это утро блеют как стадо овец. (Перевод М. Кудинова.)

(обратно)

40

В августе ежегодно отмечается день Словацкого национального восстания.

(обратно)

41

Имя, содержащее предзнаменование (лат.).

(обратно)

42

В сущности (лат.).

(обратно)

43

Пуркине, Ян (1787—1869) — чешский биолог и общественный деятель, основатель первого медицинского журнала на чешском языке.

(обратно)

44

Здесь: «Не нашел более подходящего времени» (лат.).

(обратно)

45

Остерегаюсь данайцев, даже дары приносящих (лат.).

(обратно)

46

Ганс, я тут… взгляни на меня… (нем.)

(обратно)

47

Разделяй и властвуй (лат.).

(обратно)

48

Киш, Эгон Эрвин (1885—1948) — известный чеш.-австр. писатель и журналист.

(обратно)

49

«Закрут» («Поворот») — ежедневная передача Чехословацкого радио Братиславы для автомобилистов.

(обратно)

50

Одземок — словацкий народный танец.

(обратно)

51

Доктор Но — один из главных персонажей бульварных романов английского писателя Иэна Флеминга об «агенте 007» Джеймсе Бонде.

(обратно)

52

Губертус — грубая шерстяная ткань с начесом.

(обратно)

53

Кунг Фу — китаец, герой многосерийного приключенческого фильма, показываемого венским телевидением.

(обратно)

54

Молочай блестящий, молочай двурогий (лат.). Это и другие названия намеренно искажены.

(обратно)

55

Алоэ митрообразный, асклепиада (лат.).

(обратно)

56

Лилейных (лат.).

(обратно)

57

«Занимайтесь любовью, не войной!» — главный лозунг «детей цветов», битников.

(обратно)

58

«Лотос-клуб» — известный братиславский ночной бар.

(обратно)

59

Здесь перефразирован лозунг чехословацкого бюро путешествий ЧЕДОК: «С ЧЕДОКом за пределы будней!»

(обратно)

60

«Рогач» — словацкий юмористический еженедельник типа «Крокодила».

(обратно)

61

Роман американской писательницы М. Митчелл.

(обратно)

62

Шварцнекер. Коневодство (породы, отбор и содержание лошадей). Четвертое издание. Берлин, издательство и книжная торговля Пауль Парей, 1902.

(обратно)

63

Словацкая молодежная газета.

(обратно)

64

Цифер — деревня в Западной Словакии, где находится сумасшедший дом.

(обратно)

65

Подобное движение возглавляет не Софи Лорен, а Брижит Бардо.

(обратно)

66

Жинчица — напиток из овечьего молока.

(обратно)

67

Оштепок — копченый овечий сыр, по форме напоминающий яйцо.

(обратно)

68

Броусил Антонин Мартин (род. в 1907) — чешский театральный и кинотеоретик, профессор пражской Академии искусств, председатель или член жюри многих международных кинофестивалей.

(обратно)

69

Это — лавина? (нем.)

(обратно)

70

О да, ничего не поделаешь! (нем.)

(обратно)

71

Спасибо, господин коллега! (нем.)

(обратно)

72

Пожалуйста, господин выдающийся деятель… (нем.)

(обратно)

73

Валашка — топорик на длинной рукоятке.

(обратно)

74

«Словенка» — еженедельный иллюстрированный журнал Союза словацких женщин.

(обратно)

75

Яношик Юрай — словацкий национальный герой, благородный разбойник, который «у богатых брал, бедным давал»; был схвачен властями и казнен.

(обратно)

76

Штрогейм Эрих (1885—1957) — американский кинорежиссер.

(обратно)

77

«Друтехна» — производственный кооператив в Словакии, занимающийся ремонтом автомобилей.

(обратно)

78

Непрерывно работающий лифт.

(обратно)

79

Клички собак — героев кино- и телевизионных фильмов.

(обратно)

80

Имеется в виду Чехословацкая буржуазная республика (1918—1938 гг.).

(обратно)

81

Ян Сладки-Козина — герой романа чешского писателя-классика Алоиса Ирасека «Псоглавцы».

(обратно)

82

Имеется в виду опера Моцарта «Cosi fan tutte» — «Так поступают все женщины».

(обратно)

83

Странный Янко — прозвище великого словацкого поэта-романтика Янко Краля.

(обратно)

84

Польский режиссер, живет и снимает в Голливуде.

(обратно)

85

Румцайз — фигурка из мультфильмов, разбойник-сапожник.

(обратно)

86

Абебе Бикила — легендарный эфиопский бегун, олимпийский чемпион.

(обратно)

87

Чехословацкое внешнеторговое экспортно-импортное объединение.

(обратно)

88

Организация частного строительства собственными силами.

(обратно)

89

Йозеф «Хатрло» Адамец — нападающий футбольной команды «Спартак-Трнава», в те годы чемпиона ЧССР («белые ангелы» — спартаковцы, они играли в белой спортивной форме).

(обратно)

90

Нельзя (венг.).

(обратно)

91

В ЧССР переводчики и прочие творческие работники, зарабатывающие в год сумму, не превышающую 25 000 крон, платят налог 3%.

(обратно)

92

«Габаны» — потомки немецких колонистов в Западной Словакии.

(обратно)

93

Колиба — пастушья хибара.

(обратно)

94

Алжбета Батори — главная героиня книги словацкого писателя Йозефа Нижнянского «Чахтицкая кровавая госпожа».

(обратно)

95

Названия существующих и уже не существующих братиславских пивных.

(обратно)

96

«Черная хроника» — под этим заголовком газеты печатают происшествия.

(обратно)

97

Католический Дед Мороз — святой Микулаш приносит детям подарки на рождество.

(обратно)

98

В Братиславе управление милиции находится в здании, на фасаде которого скульптурное изображение двух львов.

(обратно)

99

Д-р Плзак — крупный чешский специалист по вопросам брака, сексуальных проблем и пр., часто выступающий по телевидению, радио, в печати.

(обратно)

100

«Вьеха» — в первоначальном смысле зеленый венок, который вешают на палке на фасад трактира, в данном случае деревянного домика на рынке, в котором непосредственные производители — колхозы и частники — продают вино.

(обратно)

101

Главачек Олдо — популярный современный словацкий комик.

(обратно)

102

Сестры Алан — популярные чешские певицы.

(обратно)

103

Железный родник — пруды и лесопарк, зона отдыха на западной окраине Братиславы; «Клепач» — ресторан в этой зоне, излюбленном месте прогулок жителей Братиславы.

(обратно)

104

Катаракты — дунайские пороги на территории Румынии.

(обратно)

105

«„Диана с ментолом“ — это хорошо!» — лозунг рекламы венского телевидения на сигареты марки «Диана».

(обратно)

106

Радепур и ноксирон — снотворные лекарства.

(обратно)

107

Так называется популярный чешский фильм-мюзикл.

(обратно)

108

Имеется в виду футбольная команда «Богемия» (Прага).

(обратно)

109

Слатина — минеральная вода.

(обратно)

110

То есть работник фирмы «Батя».

(обратно)

111

Вертеп — святочный народный кукольный театр. Ящик, в котором на проволоке укреплены куклы, изображающие героев Священного писания.

(обратно)

112

Юлиус Торма — словацкий боксер в полутяжелом весе, чемпион Олимпийских игр 1948 года в Лондоне.

(обратно)

113

Весной девушки выносили из деревни к ручью или речке большую соломенную, одетую в платье куклу на палке — Морену, символизирующую зиму, смерть и пр. Бросали ее в воду и топили в знак прихода весны, начала новой жизни…

(обратно)

114

По-видимому, здесь имеется в виду американский писатель Луи Бромфилд (1896—1956) и его роман «Пришли дожди».

(обратно)

115

«Техниколор», «Истменколор» — марки западных цветных кинопленок.

(обратно)

116

Пуканец — город в Южной Словакии.

(обратно)

117

Имеется в виду испанский режиссер Л. Бунюэль.

(обратно)

118

Речь идет о телевизионном многосерийном фильме о судьбе словацко-польско-венгерского авантюриста Морица Беньовского.

(обратно)

119

Так называется высокий холм в Братиславе.

(обратно)

120

Белла и Себастиан — персонажи — собака и мальчик — из французского телевизионного многосерийного фильма для детей.

(обратно)

121

Намек на американскую «спортивную» борьбу «кэч», где все приемы дозволены.

(обратно)

122

Солнечный свет (венг.).

(обратно)

123

Солнечный свет (нем.).

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

Ян Костргун СБОР ВИНОГРАДА

Любомир Фельдек ВАН СТИПХОУТ

  [1] РЕНЕ ВПЕРВЫЕ ЗА ОДНИМ СТОЛИКОМ С КАДРОВИКОМ

  [2] ВСЕ В АЖУРЕ, ЦАРЬ!

  [3] РЕНЕ В ПОЕЗДЕ

  [4] РЕНЕ В ПРОХОДНОЙ

  [5] РЕНЕ У ДОКТОРА СИКОРЫ

  [6] РЕНЕ В ОТДЕЛЕ КАДРОВ

  [7] РЕНЕ В РЕДАКЦИИ, В БУХГАЛТЕРИИ И У ДИРЕКТОРА

  [8] РЕНЕ ВСЕЛЯЕТСЯ

  [9] ПРОЦЕСС

  [10] РЕНЕ ТРУДИТСЯ

  [11] ПОЯВЛЯЕТСЯ ВАН СТИПХОУТ

  [12] ВАН СТИПХОУТ — ПСИХОЛОГ

  [13] В ПЕЧАТЬ, НЕПРЕМЕННО В ПЕЧАТЬ!

  [14] ВАН СТИПХОУТ И ЖЕНЩИНЫ

  [15] ВСТРЕЧА БУДТО ИЗ СНОВИДЕНЬЯ

  [16] РОЖДАЕТСЯ ХРОНИКА

  [17] РЕШЕНИЕ СТОИМОСТЬЮ В 79,75 ЧЕХОСЛОВАЦКОЙ КРОНЫ

  [18] CAFÉ[32]

  [19] РЕНЕ И КЕНТАВР

  [20] ЕВРОПЕЕЦ

  [21] ТОСКЛИВО

  [22] ПИСЬМО БЮРО РК КПС

  [23] ПРОГУЛКА РЕНЕ

  [24] ЗАВОД ГНЕВАЕТСЯ НА САМОГО СЕБЯ

  [25] РЕНЕ И ВАГ

  [26] ФИНАЛ

Валя Стиблова СКАЛЬПЕЛЬ, ПОЖАЛУЙСТА!

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Владо Беднар КОЗА

  ПРЕДИСЛОВИЕ

  БАНАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

    1 БУДНИЧНЫЙ, ЗАУРЯД-БЕЗДЕЛЬНЫЙ БЕЛЬМОНДОВСКИЙ ПОНЕДЕЛЬНИК

    2 ДУНАЙСКИЙ ВОЛК И СААНСКАЯ КОЗА

    3 МАЛЕНЬКАЯ НОЧНАЯ СЕРЕНАДА

    4 ОСТАВЬ НАДЕЖДЫ, ЗА ЦЕННЫЕ ВЕЩИ НЕ ОТВЕЧАЕМ

    5 БОРЕЦ ЗА ПРАВА ПАРНОКОПЫТНЫХ

    6 СТРАННЫЙ ЯНКО[83], МАЛЕНЬКИЙ МУК И ОСТАЛЬНЫЕ

    7 КАНТАТА О ТРЕТЬЕЙ ПЛАТФОРМЕ

    8 РАССУЖДАТЬ С ВАМИ О БРЕХТЕ Я НЕ СТАНУ

    9 МАЛЕНЬКИЕ ИНТЕРМЕДИИ

    10 В ТВОРЧЕСКОМ БРЕДУ

    11 ФИНИТА ЛЯ КОМЕДИЯ? Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg