«Сердце внаём»

Сердце внаём (fb2) - Сердце внаём 736K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Яков Наумович Евглевский

Яков Евглевский Сердце внаем

© Я. Н. Евглевский, 2017

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2017

* * *

Сторож лежал возле развороченного надгробия, ухватившись одной рукой за ножку скамейки и сжимая другой старенький винчестер. Кепка съехала на лоб, сомкнутые веки нервно подрагивали, а на виске виднелся свежий кровоподтек. Рядом, у его ног, лежал виновник происшествия – худенький, щупловатый мужчина в очках, даже в обмороке судорожно глотавший воздух. Патрульная овчарка, побрезговав калиткой, перемахнула через ограду и настороженно застыла между двух безмолвных тел. Потом пряданула ушами и по какому-то непонятному наитию, еще не получив приказа, подошла к виновному и цепко схватила его зубами за полу плаща…

Обо всем этом я узнал позже, спустя несколько дней, во время допроса помощников сторожа – двух парней-студентов, подрабатывавших ночными охранниками на городском кладбище. Полученные впечатления были, видимо, сильнейшими в их жизни, потому что рассказывали они подробно, волнуясь, перебивая друг друга и не стесняясь спорить у стола следователя. Благополучно восставший с одра старик-сторож подтвердил сказанное. Но слова померкли перед картиной могилы, на которой, по моей просьбе, все оставили нетронутым – в том виде, как в день происшествия. Рождалась мысль, что здесь прошлись специалисты по очищению саркофагов в пирамидах, до того капитально и безжалостно был разобран памятник. Вокруг валялись принесенные из дома инструменты, что говорило о тщательной подготовке преступления. Казалось, нарушитель учел любые мелочи. Одно только поразило нас всех в полиции – обильно разбросанные по могиле гвозди. Их было много, гвоздей, причем самых разных диаметров. Скорее всего, они просыпались из газетного кулька в момент короткой схватки. Но назначение их – при всей мелочности детали – оставалось тайной, которую мог раскрыть лишь злоумышленник, находившийся в тюремной больнице в состоянии глубокого шока. И расследование этакого-то дела было поручено мне…

Мои записки я предусмотрительно начал ab ovo[1] и считаю, что это единственно правильный путь. Ведь у меня сейчас масса досуга: я в отпуске в Приморских Альпах после трехмесячного лечения в психиатрической клинике, куда попал по окончании сего странного следствия. Отдыхаю очень хорошо – спокойно и грустно. Со мною вместе жена и сын (он занят: штудирует книжки – на будущий год поступает в школу). Меня никто не тревожит. Да никто и не знает адреса, кроме шефа – генерала Лоттвика, моего непосредственного начальника по службе. Он звонит нам из Лондона раз в неделю и справляется о моем самочувствии. Разговаривает с ним жена. Я смирился, хотя до болезни возражал: она нравится ему, и он, с военной прямотой, не скрывает своих симпатий. Но я знаю мою жену – она не заставит меня расстраиваться сверх того, что мне уже пришлось пережить. «Тебе нужны покой и полное отключение!» По этой-то причине я беседовал с Лоттвиком всего один раз – неполную минуту, и надо мной неусыпно бдела Катрин, следившая, чтобы разговор не отклонялся от тем самочувствия, погоды и планировки корта.

Например, сейчас, когда я набрасываю мои заметки, она занята приготовлением обеда («никаких макдональдсов – там один перец»), сынишка возится с «Конструктором». Мне кроме обеда полагается еще добавка: земляника со сливками. То есть полагается-то она всем, но я видел, как жена и сын дружно ссыпали свои порции в мое блюдце, оставив себе по несколько ягод. Я, конечно, протестовал, отказывался, но… «Тебе нужнее!» Земляники немного, куплена она сегодня на рынке по мародерской цене. Нет, чего там, не в деньгах загвоздка, они у меня есть, просто мы проспали утром и пришли к шапочному разбору. Хозяйка только что закончила извиняться за то, что не разбудила вовремя…

Вот я и пишу, ибо другого дела нет. Пишу обстоятельно и дотошно, словно возвращаюсь к узелкам той уже далекой и ускользнувшей из рук ниточки, за которую я держался, идя к цели. Знакомый, посоветовавший мне засесть за эту повесть (если его можно назвать знакомым), рекомендовал писать неторопливо, вдумываясь в малейшие детали, схватывая ничтожные подробности. «Когда речь идет о психологии, – поучал он, – нет ничего несущественного!» Он очень умный, образованный человек, и я стараюсь неуклонно следовать его менторским советам. Жена была поначалу против моих записок, боясь, что они разбередят старую рану, но он побеседовал с нею, и Катрин согласилась. Такова сила его воздействия – редко кто может противиться ей. Действительно: если я поправился по-настоящему, то мне не страшны никакие воспоминания, а если они страшны, то, значит, меня рано еще было выписывать из больницы. Кстати, именно он подал нам мысль уехать в Альпы, и мы с удовольствием ухватились за нее. А договаривалась о месте отдыха жена через своих родственников. Так что все мои нынешние обстоятельства есть плод в общем-то чужого авторства…

Сегодня мне удалось добиться некоторой «режимной» поблажки – всей семьей пошли ужинать в ресторан. Я истосковался по людскому скоплению, хотя прежде не тянулся к нему. Но теперь мягкий свет, вышколенные официанты, изящная сервировка, оркестр, игравший на заказ и что-то свое, чаще всего арию Купидона из «Фигаро», увлекли меня чем-то праздничным и легкодумным – тем, что может дать суетное общение с людьми. Я, наслаждаясь после долгого заключения, откидываюсь на спинку стула и закуриваю разрешенную сигарету. Жена отвлекается от сцены и сообщает мне спокойно, без нажима: «Знаешь, когда ты в обед спал, опять звонил наш лорд. Сегодня – его день». Это не шутка: Лоттвик на самом деле лорд, хотя Катрин и говорит иронически. «Сколько же минут он заказал?» – интересуюсь я. – «Пятнадцать». – «Не жалко денег, чтобы столько беседовать с простолюдинами?» Молчит. Сощурившись, рассматривает меню и делает вид, что не слышит. Я улыбаюсь. Мы все улыбаемся. Даже сынишка (до чего быстро взрослеют дети!) смотрит на мать с хитрецой. – «Ну, и что он выяснял?» – «Как обычно: что, когда, как?» – «И?..» – «И я сказала, что тебе еще нужен отдых?» – «Умница», – одобряю я и целую ее. – «А он?» – «Он ответил: пусть набирается сил, место за ним забронировано, мы сотрудниками не бросаемся». – «Ты у него что-нибудь спрашивала?» – «Да, так, из вежливости: погода, внуки, печень…» Интересно, как пожилой мужчина беседует с молодой дамой о своей печени? Я задаюсь таким вопросом про себя, а вслух говорю: «А про это ты у него спрашивала?» – «Спрашивала». – «Ну и?..» – замираю я. – «Гарри, – оборачивается она ко мне, – по нашему контракту разговоры о делах воспрещены». – «Твоя правда», – сникаю я и тушу сигарету.

А ужин отменный! Все вкусно и пряно – как будто с домашней плиты. С некоторых пор я питаю пристрастие к кулинарии – не в смысле, конечно, рецептуры, а в смысле названий: их я знаю множество. Пододвигая к себе эмалированную латочку, я по запаху мгновенно узнаю пудинг по-шведски. От него терпко щекочет в ноздрях, да, признаться, и не в одних ноздрях… «Катрин, – осторожно выпытываю я, – ты умеешь делать пудинг по-шведски?» – «Нет, – признается она, – не умею». – «А что бы ты приготовила, если бы хотела меня увлечь?» – «Тебе хочется, чтобы я научилась готовить пудинг по-шведски? – отвечает она вопросом. – Хорошо, я перепишу рецепт».

Между тем сцена дарит одну мелодию за другой. Похоже, эти бродячие музыканты, приехавшие из центра на летний сезон, хотят устроить своеобразный фестиваль танца: от вальса до рока. На просцениуме кружатся первые парочки. Моя жена отлично танцует – в институте она занималась в бальной группе. Впрочем, не хуже справляется и с современными ритмами. Когда она выходит в круг, редко кто не залюбуется ею. Ага, вот уже к нашему столику пробирается кавалер, и, как водится, военный. Катрин бросает на меня греховный – чуть греховный – взгляд и поднимается ему навстречу. Необъяснимый феномен: за ней всегда ухаживали только военные. «И в школе, и позже», – делится она. Штатских не было. Есть, видимо, в человеке какое-то скрытое «теле» – некий маленький притягательный магнитик. С разбором. Наверное, поэтому она спокойно отреагировала на восторги генерала Лоттвика – старого полицейского зубра, даже не пытавшегося скрывать своего восхищения. А правда, какие красивые у нее ноги, если смотреть со стороны… Так, молодой лейтенантик хочет осадой вырвать еще тур. Нет-с, юноша, это вам не занятие по баллистике. Катрин возвращается к столику, наливает сухого вина, потом оборачивается ко мне: «Гарри, покрутимся немножко, а то бедный мальчик не даст мне покоя…»

На курорте мы давно: где-то второй месяц. Мне здесь нравится, и я чувствую себя по-настоящему отдохнувшим. Погода чудесная, жаркая, купаемся вволю, мы с Катрин заплываем далеко и нежимся на спине. А то берем лодку и тогда – втроем – катаемся в безветрие по морю. Я люблю сидеть на веслах. Такой погоды дома не встретишь: пальмы, кипарисы, самшит. Иногда чудится, что всю жизнь провел в этих краях. А песок, песок на взморье! Ляжешь в него, уткнешься лицом – и ничего для тебя не существует: ни ветра, ни южного солнца, ни бесконечного гортанного крика чаек. Хотя чайки есть и у нас в Лондоне – их много на Темзе, особенно в порту, но они там совсем другие – нет в них той удали, той властности, той раскованной легкости, так: манекены в перьях. И море здесь иное, чем на севере, – словно наполненное из другого кувшина.

По ночам в спальню доносится рев обманчиво ласкового моря – оно стонет, как больной ревматик. Так тянет стонать и меня, когда сильно ноет нога. Но я стискиваю зубы – иначе Катрин расстроится: она считает, что ногу залечили. А мне не хочется печалить ее – она и так целый год сиделкой. Господи, какое было бы несчастье, если бы я вдруг, ни с того ни с сего, потерял ее! Где бы я нашел замену? Во всем мире нет второй такой женщины, как она. Нет, пожалуй, есть еще одна, вернее, была. Теперь ее уже нет в живых. А что стало с ее мужем, не знаю: я попал в больницу буквально назавтра по окончании следствия. Это знает Катрин – ей говорил генерал Лоттвик по телефону. Но со мной она делиться не желает: ей слишком известен мой пунктик. Вот я и пребываю в счастливом неведении, ибо не нахожу в себе сил выспросить у нее правду…

Отдыхаю я давно, начал еще до Франции, в психиатрической больнице под Лондоном (не работал – значит отдыхал). Поначалу я находился в очень тяжелом состоянии: они нажимали на электрошоки, брали пункцию спинного мозга и вводили ее в голову, а затем японской аппаратурой что-то высвечивали там. Что со мной только не выделывали! Я терпел больше из-за Катрин. Но к концу первого месяца наступило облегчение. Прошли головные боли, я начал спать без галлюцинаций, утихла «стрельба» в ноге. Словом, стал обретать человеческий облик. Вокруг участилось слово «поправка». Действительно, дело пошло к ней. И в каких цифрах измерить участие Катрин? Она приезжала ко мне через день – мы гуляли по парку, а иногда выходили за высокую каменную ограду и бродили по сосновому бору. Он был совсем диким, и врачи предостерегали нас не забываться и не углубляться. Моя палата находилась на верхнем этаже: Катрин называла ее мансардой. Вид из окна был поразительно красивым. Причем именно в ненастье. Кроны деревьев шумели однотонно и страшновато, косой дождь закрывал горизонт, и мне было сладко сознавать, что я нахожусь в несокрушимой крепости, которую не по плечу взять самым темным силам. Особенно остро ощущал я это по ночам, когда еще слишком жива была память о последних днях моего Валтасарова пира. Но и потом, когда по разрешению врача санитары сняли с окон сетки и открыли балкон, я все равно переживал те же самые чувства…

Катрин стала приезжать каждый день, больше того – оставаться ночевать в палате. За те деньги, которые я платил, они могли позволить мне роскошь завести шашни с собственной женой. Сверх того, в финальные недели мне без обиняков сказали, что для полного выздоровления необходима регулярная интимная жизнь. По сему поводу здесь и обосновалась Катрин. Она сама врач и прекрасно знает, как это оптимально обеспечивается. Я едва дух успевал перевести. Сынишку приходилось оставлять то у ее, то у моей матери. Он, впрочем, больше любил «мамину бабушку» – там еще имелся крепкий дедушка, катавший внука на яхте с заходом в море или Канал. А «папина бабушка» кутала его в шарфы, закармливала гоголем-моголем и, чуть что, пичкала лекарствами. Так она привыкла, так в свое время поступала с его папой, и ребенок неохотно соглашался оставаться у нее в гостях.

Появление Катрин успокаивало меня, словно лекарство. Она доставала из пакета какие-нибудь сласти, мы – под ее протесты – съедали их вдвоем, а затем шли гулять или занимались тем, что «необходимо для полного выздоровления». Думаю, что если бы поправка зависела только от этого последнего, то я исцелился бы в считанные минуты. Кроме жены ко мне не приходил никто. Таково было мое желание, и его исполнили строго и неукоснительно. Исключение составил один человек, которого, кстати, я меньше всего хотел видеть: моя мать. У нас с ней старый спор и из-за женитьбы, и из-за службы. Погоны она не принимала с особым ожесточением: все чудилось, что форма будет портить меня, что работа в полиции – юношеская блажь. Поэтому, когда сказали, что она все-таки приедет, я приготовился к самому неприятному – прочитать в ее глазах скрытое торжество. И ошибся! Торжества не было – она молча смотрела на мой больничный халат, на заросшую физиономию, на затканные сеткой двойные окна и тихонько всхлипывала. Мне даже стало жалко ее – передо мной сидела усталая пожилая женщина, распаковывавшая свои кульки и коробки. А жена жалела еще больше. В ответ на мои упреки она возразила: «Я не могла отказать, Гарри. Прости. Вспомнила, что и у нас есть сын, и представила, как вдруг невестка не пустила бы меня к Вилу».

Было и еще одно исключение: в самом конце, в день выписки, Катрин приехала за мной на машине вместе с сыном. Он бросился мне на шею, заплакал. Я успокаивал его, мы поборолись немного, и, понятно, он победил. Потом снесли вниз уже запакованные вещи и стали прощаться с медиками. Несмотря на запрет, Катрин позволила мне пару миль повести машину. Это сразу вернуло ощущение полноценности… В Альпы мы авто не взяли умышленно: «Ты будешь много ходить пешком!» – продиктовала моя королева… – «С вашего позволения?» – я подливаю себе вина. – «Который?» – деловито осведомляется Катрин. – «Третий». – «И последний», – щелкает она пробкой…

Вообще я должен отчасти реабилитировать мать: она выступала не столько против Катрин, сколько против первого развода. Не хочу и себя оправдывать – в конце концов я взрослый мужчина, – но та женитьба зависела не от меня. За ней в полном смысле слова стояла тень моей главной родственницы. Я отбивался, но, видимо, недостаточно. Настоял на своем в выборе специальности, и у меня не хватило духу отказать ей в выборе жены. Посмотрел на ее просящие глаза – и не сумел. Почему развелся? Трудно назвать однозначную причину. Во всяком случае, не быт. Скорее, не возникло контакта. Отсутствовала элементарная спайка. Обязательно с чьей-то стороны – нажим, с чьей-то – уступка. А с обеих – глухое раздражение. Какая тут семья? Ее никакое долготерпение не склеит. «Надо быть великодушнее», – твердила мне мать, но сих заклинаний хватало лишь на короткий срок.

Как человек дела, я не выношу условностей, жена же, напротив, не могла без них. Они не просто требовались ей, они были ее питательной средой, что взвинчивало необычайно. Я насчитал в ней условности трех видов: общечеловеческие, но доведенные до крайности, до болезненности; групповые – те, что она вынесла из кружка своих мелкобуржуазных подружек, и, наконец, собственные, ценимые ею выше всех остальных и куда более многочисленные, чем все остальные. Это донельзя счастливо преломилось в семейной жизни. Наверное, даже уход за мной перед самым расставанием она считала условным приличием и потому выполняла его беспрекословно. Это выворачивало меня наизнанку, но не мешало пользоваться практической стороной. По сей день помню ее оживление накануне суда: она, склонясь над машиной и тщательно массируя каждую складку, стирала мою рубашку. Еще бы: муж – ее муж! – завтра идет на развод! Как же в несвежей рубашке?

Со второй, Катрин, совсем иное. Не скажу, что мы рождены друг для друга, но в нас одинаковый набор житейских установок, которые нет нужды и уточнять: до того все как на ладони. Она – детский врач, что весьма кстати: не приходится тратить денег при простудах Вила. Так вот, все одно к одному. Я доволен и поистине счастлив. Да и на работе как будто везет: интерес есть, и по службе не обходят. Что-что, а с начальством – идеальные отношения. Здесь тоже не без заслуги Катрин: когда справляли ее день рождения, именно она надоумила пригласить шефа. Я уверен в их чисто платонических отношениях (для более серьезного пауза слишком затянулась), но если начистоту (а теперь я гораздо либеральнее во взглядах на жизнь), то старый конь борозды не испортит. «Перестань ты, право, – отмахивается она, когда я начинаю шутить, – он мне в дедушки годится. С ним интересно поговорить – не больше. Ну клянусь тебе: я забываю о нем, как только вешаю трубку. Между прочим, моя мама – они вместе заезжали в управление после того, как я заболел – о нем очень высокого мнения: говорит, воспитанный и культурный человек». – «А я?» – «О тебе она тоже ничего плохого не говорила». – «Тоже!» – бормочу я. Катрин прижимается ко мне и, смеясь, целует… Вечер кончается. Оркестр заметно утомился. После очередного «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный» звучит «Прощальное танго». В нем кружимся и мы с Катрин. Из-за столика неподалеку за нами хмуро наблюдает обиженный лейтенант…

Нам хорошо вдвоем, мы ни на кого не обращаем внимания. И я вспоминаю, что точно так же восемь лет назад, не обращая ни на кого внимания, мы танцевали с нею в наше первое знакомство… Был рождественский вечер в Офицерском собрании, куда по традиции приглашали и офицеров из «Скотланда». Здесь, в банкетном зале, сглаживались все противоречия между «томми» и «бобби», и постороннему взгляду присутствующие представлялись единой, спаянной в вежливости и рыцарстве массой. Зал был потрясающе иллюминирован. Помимо огромной, играющей огнями елки электросвечи мерцали со стен, с простенков и старинных каминов. Шептались, что комендант распорядился установить на потолке дополнительные люстры. Не ручаюсь за истинность, но по помещению действительно перекатывалась вакханалия огней, и от них рябило в глазах. Кроме того, центральная люстра, выложенная хрусталиками в виде шара, могла вращаться, и когда в разгар танцев погасили свет, то по полу, по стенам, по лицам закружились, забегали скользящие, размытые светлячки, которые напоминали чем-то снежинки, подхваченные метелью…

Я танцевал в тот вечер со многими, не ожидая никакого знакомства и не провоцируя его – просто выпил и хотел общения с женщиной. Но как-то сразу наша группка оказалась напротив такой же сплоченной стайки студенток-медичек. Девушки, очевидно, ожидали превентивного удара, но мы, впервые попав в этот зал, только начинали в нем осваиваться. Это рассмешило их, и одна, – смелая, как умеют быть смелыми лишь молодые медички, – что-то громко сказала подружкам. Они, прыснув в нашу сторону, расхохотались. Это растормошило, и мы, мигом поднявшись, направились было к «объекту», но в тот момент дорожку пересекли армейцы. Мы переглянулись и стали подыскивать других партнерш. Катрин я заметил случайно – в одной из соседних пар. Я не знал сначала, что и она была в той «медицинской» группке. Передо мной стояла стройная, ослепительная красотка, которую нарасхват приглашали разномастные офицеры. Счастливчикам она уделяла по несколько минут и, как мне показалось, не больше одного тура. Пробиться к ней не представлялось возможным, и я, наверное, не стал бы даже предпринимать попытки, но внезапно помог случай. Разорвавшаяся у елки хлопушка привлекла общее внимание: все повернулись в направлении хлопка, а я остался неподвижным. Тут мне и повезло: глаза Катрин, рассеянно скользнув по толпе, на секунду задержались на моем лице. На секунду, не дольше! Она отвернулась и легкими грассами понеслась по залу с каким-то моряком, но вскоре вернулась к старой «точке». С интересом взглянула на меня и, невзирая на чужие приглашения, осталась на месте. Я с замиранием сердца, тяжело передвигая ногами, подошел к ней. Чуть позже полюбопытствовал, почему она не погнушалась обществом весьма «перебравшего» кавалера? «А я сразу поняла, что это у вас случайно. Срыв какой-то». – «Верно, уже месяц, как я развелся с женой». – «А вы не считаете, что сами виноваты?» – «Не знаю. Очень может быть. Но сейчас мне просто плохо…»

«Катрин, – шепчу я, крепко прижимая ее к себе, – ты сегодня романтична?» – «Ну, прекрати, – вырывается она, – ребенок же услышит». Мы смотрим на Вила. Нет, ему не до нас, он занят своим: набирает полные пригоршни гальки и бросает их далеко в море. Плеск камней сливается с рокотом волны, иногда его перекрывает человеческая речь из рыбацких домиков и пришпиленных к берегу лодок. «Болит голова?» – спрашивает Катрин. – «Немножко, – признаюсь я. – Оркестр так гремел. Давай прогуляемся с полчасика». – «Конечно. Только Вила уложим…»

Почему я стал следователем? Трудно сказать. В детстве никогда не мечтал о лаврах Шерлока Холмса, а в старших классах увлекался гуманитарией. До известной степени выбор был продиктован опять-таки сопротивлением матери, во сне грезившей моим архитектурным дипломом. В архитекторы я идти не хотел. Так и сказал: «Не пойду – и все!» И не пошел. Вместо этого, вызвав повсеместный вздох удивления, подал документы на юридический факультет Оксфорда. Мною владела тогда навязчивая химера, будто такая профессия начисто избавит меня от унизительного контроля семьи. Вероятно, именно поэтому я и согласился с материнскими уговорами жениться, не очень разобравшись в предложенной кандидатуре. На первый взгляд – уступка, а на деле – еще одна попытка вырваться из-под материнской юбки. Таковы были пружины моих важнейших жизненных решений.

В университете занимался настойчиво и в охотку. Мне нравились предметы, нравилось преподавание, нравился контингент. Я был одним из лучших студентов – лучшим! – особенно на последнем курсе. По всем дисциплинам имел «отлично», а по римскому праву ко мне приходили консультироваться докторанты. Кто знает, может, и трудился бы я скромно и со знанием дела в какой-нибудь нотариальной конторе или вел защиту на процессах, но в мою жизнь с налета ворвался некий дух-искуситель по имени Эндрю Тарский. Это поразительный человек! Я знаю его добрых полтора десятка лет – на столько же он и старше меня – и не перестаю изумляться многообразным обличьям, которые принимает сей муж и за которыми – и то частично! – узнать его характер дано лишь близким и наблюдательным людям. «Ха! – воскликнул он, преподаватель эстетики, где-то курсе на третьем, проставляя в мой матрикул жирную пятерку. – А ведь вы, Бланк, безвкусный человек!» – «М-да-а? – поразился я. – Никто мне об этом не говорил!» – «Ха! Я говорю вам. Я! Недостаточно?» – «В чем же выражается мое безвкусие?» – «В незнании жизни! В отсутствии интереса к ней. В том, что вы намереваетесь потратить жизнь на адвокатские благоглупости и убиваете способности, роясь в античном хламе». – «А что мне делать, позвольте?» – «Идти в полицейскую школу! Облачиться в форму! И если уж копаться в человеческом навозе, то не на судейском подворье, а на чистом воздухе странствий и приключений. Там вы действительно преуспеете. С вами начнут считаться. Поверьте старому волку!» В аудитории никого не было: меня он оставил «на закуску», и уединение подбивало на откровенность. «Так что же, – оторопел я, – университет бросать?» – «Зачем бросать, нелепый юноша? Зачем? Вы с успехом совместите и то, и другое. И скоро обнаружите, какие будут это прекрасные дополнения».

Красоту дополнений я обнаружил очень скоро. Буквально через неделю после поступления в школу ко мне подошел декан факультета (Бог весть, откуда он проведал), пожал руку, поздравил и посоветовал в случае «каких-либо проблем», не стесняясь, заходить к нему в кабинет. Не стесняясь! И я… пользовался. Несколько раз. И всегда встречал благосклонный прием. А накануне выпуска он отозвал меня в сторону и предупредил: «Вас ждет сюрприз. Приготовьтесь».

Он был дивным, этот сюрприз: в кабинете, куда меня пригласили, за столом среди преподавателей сидел… заместитель начальника полицейской школы. При моем появлении все заулыбались, закивали головами, а офицер торжественно объявил, что ввиду моих успехов мне присвоено звание старшего лейтенанта и я принят на службу в «Скотланд-Ярд». Кто-то зааплодировал, посыпались поздравления. Начальство пожимало руки: «Отменный выбор! Мы ценим патриотов». Я ловил, впрочем, и завистливые взгляды. У краешка стола тихонько ухмылялся Тарский…

Моя профессия вызвала повсеместный шок. Еще бы! Никто из родни не был человеком порядка. Они именовали себя людьми чести, людьми долга, совести, слова, дела, но порядка – никогда! Мои предки – негоцианты Бланки – переехали из Пруссии в разгар Семилетней войны. Сначала жили и торговали на правах подданных союзной державы, а потом, благодаря энергии и щедрым – часто безвозвратным – займам столичной мэрии, натурализовались и получили британские паспорта. Сказать, что все двести лет наш клан безвыездно просидел в Лондоне – сказать слишком сильно. Коммерция есть коммерция, и купец есть купец. Очень скоро семья разрослась, все и сестры обзавелись собственными домами и фирмами, у каждого появилось дело, и от компании «Blank and brother’s» осталось лишь одно солидарное название. Единственный обобщающий символ. Знак рода. И еще один штрих – праздники, когда мы собирались вместе. Нас было так много, что приходилось открывать смежные двери и расставлять столы в разных комнатах. Но обилие забот – деловых и семейных, стянутых в крепкий узел, – привело к тому, что даже на торжества мы съезжаемся далеко не все, и перед наполнением бокалов обязательно слушаем (кто грустно, кто с издевкой) приветственные телеграммы от родственников, которые по «веским причинам» не смогли быть с нами…

В середине прошлого, XIX века выдвинулись два Бланка – Джеймс, занимавшийся крупными операциями с Ост-Индской компанией, и Альфред, нажившийся на хлебных поставках из России. От Альфреда по прямой линии происхожу я. Семейный архив говорит о нем как об опытном и предприимчивом дельце и отличном семьянине. Я несказанно благодарен ему: он завещал моему деду, а значит и мне, весьма солидное состояние, которое обеспечило моей семье все жизненные блага и которое я должен, обязан, призван, – конечно, в неменьших размерах – передать сыну. Альфред Бланк много торговал и часто общался с поставщиками. В Петербурге у него были налажены обширные знакомства, причем не только с частными лицами. Казна оказывала ему систематическое покровительство. Особенно тепло упоминает он в переписке канцлера Карла Нессельроде, несколько раз обедавшего с ним и подписавшего разрешение на вывоз товара по пониженным пошлинам. Кстати, относясь по семейной традиции к этому канцлеру с чрезмерным уважением, я – в силу разных обстоятельств – так и не смог выбраться в Ленинград, чтобы возложить цветы на его могилу. Дед пугал нас, что большевики, если не разрушат надгробие, то в любом случае собьют крест. Я, признаться, верил этому, но Тарский, побывавший в прошлом году в России, успокоил меня, что на Лютеранском кладбище памятник стоит цел и невредим, хотя должного присмотра за ним нет…

Альфреду пришлось закончить свои финансовые манипуляции с началом Крымской кампании. На счастье, в амбарах Ист-Энда скопилось достаточно нереализованного хлеба (что прежде пугало его), и он смог еще долго продавать его по разным ценам – в зависимости от качества мешков. Новый «русский бум» пришелся на шестидесятые годы и совпал с эпохой реформ. Письма моего родича пестрят интереснейшими зарисовками той поры. Было о чем писать! В одну из поездок ему дал аудиенцию сам царь-Освободитель, который попросил передать поклон королеве Виктории. После этого прадеду разрешили построить большие хранилища на Гутуевском острове и выдали бумагу на беспрепятственную торговлю.

Но вообще в те годы интересы старшего Бланка лежали прежде всего в среде разбогатевшего московского купечества (у нас в нафталине еще хранится превосходная чуйка). Был он вхож и к генералу-губернатору Москвы князю Долгорукову, исподволь благоволившему ко всякого рода финансистам. Мне, например, всегда приятно сознавать, что древний однофамилец князя – Юрий – хоть и не имел прямого отношения к новым Долгоруковым, но происходил от принцессы-англичанки Гиты Годвин, а Москва, заложенная властителем-полуангличанином, приветливо принимала британского купца. В результате таких поездок и перекупки русского зерна в наших сейфах скопился кругленький капиталец, на который, между прочим, я отдыхаю сегодня в Приморских Альпах. Мир праху прадеда моего! Да будет земля ему пухом!

Подобные симпатии моего клана исключали моральное право на уход из вековой профессии или профессий смежных. Я переступил черту, установив свои нормы, и близкие положительно смотрели на меня, как на белую ворону. Неудивительно, что мать, узнав о моем поступлении в полицейскую школу, вначале приложила к вискам ватки с уксусом, потом чуть не силой нацепила на меня белую рубашку, вывязала галстук и потащила в дом к этой несчастной Джейн, с которой мы наспех обручились…

Почему я пишу о себе так подробно? Наверное, потому, что хочу уяснить закономерность своего столкновения со столь странным уголовным делом, да и понять, отчего это следствие, мне, следователю, вышло боком, и именно таким боком? Просто так ничего не бывает. Что выгораживать себя: мне, грешному, и по сей день многое не ясно. Слишком многое. Но, если начистоту, то сейчас важнее всего не заполнить белые пятна, а узнать, любой ценой узнать, какой же была конечная судьба того заключенного – Ричарда Грайса, или Дика, как я звал его на допросах. К стыду своему, я не знаю о нем больше ничего, ровным счетом ничего, что могло бы хоть как-то успокоить мою совесть. Катрин, единственная моя отрада, мой ангел-хранитель, непроницаемо молчит, и еще долго-долго исход чужих и далеких страданий останется для меня тайной за семью печатями…

Утром шестнадцатого сентября позапрошлого года меня вызвал к себе начальник столичного управления полиции генерал-лейтенант Лоттвик. По штату я состою при его особе, и потому вызов в кабинет шефа для меня не событие. И на сей раз я тоже не предполагал ничего сверхъестественного. Обычная рутина: итоги, текущая работа, пара ценных советов – и рукопожатие на прощание. Я попал под крыло Лоттвика сразу по поступлении на службу, и меня определили в отдел уголовных преступлений. Правда, постоянного дела нет – всякий раз какая-нибудь бенгальская вспышка. Официально я так и именуюсь: инспектор королевской полиции по особым поручениям. Длинновато, зато внушительно. За многие годы совместной службы мы привыкли к определенному порядку вещей, к определенному типу отношений, и исходная точка работы всегда падает на 8.30 утра. Так заведено генералом, и никому не приходит в голову оспорить его вельможные установления.

Единственное, что мы можем себе позволить, – втихаря дать ему прозвище. Оно необидное – барон Биндер (в романе «Пармская обитель» – начальник австрийской полиции, расследовавший поступки молодого дель Донго после его приезда из наполеоновской армии). Таким стендалевским именем мы окрестили шефа не случайно: он происходит из старинной аристократической фамилии, и служба в «охранке», соединенная с этим обстоятельством, обретает в наших глазах попеременно то благородный, то смешноватый оттенок. Но вообще мы любим нашего барона Биндера – он своих в обиду не дает и, несмотря на родовитость, крепко стоит за каждого, будь тот даже из низов. Может, в нем много и показного демократизма, но мы за ним как за каменной стеной и с опаской вглядываемся во времена, когда он выйдет в отставку. Ведь незадача: отойдет от дел Биндер, отец родной, и поставят какого-нибудь «ястреба», который уж спуску не даст. Вот будет номер!

Шестнадцатого сентября наш ежедневный разговор пошел по не совсем привычному руслу. Указав мне рукой на кресло, Биндер еще несколько мгновений продолжал, нахмурясь, читать какие-то ротаторные листки, делая на них пометки красным карандашом. Затем, отложив их, он без предисловий спросил: «Как вы оцениваете, Бланк, состояние преступности в городе за последнюю десятидневку?» Все, что я мог сказать, было прекрасно известно и ему самому, и потому я почел за благо промычать нечто нечленораздельное. «Вот именно, – плавно взмахнул рукой шеф и включил вентилятор. – Вот именно. Вы даете очень трезвую оценку. Именно такое у нас ее состояние. А кто виноват?» Я опять что-то промычал, на сей раз чуть поглуше. «Кто виноват? – продолжал Биндер, обращаясь больше к себе. – Мы с вами. Да-да. Мы с вами. Вы и я. И не только. Все управление! Все оно работает спустя рукава. Полагают, видимо, что преступность сама исчезнет. Куда только? А мы с вами, капитан, должного нажима не оказываем. И это никуда не годится. Вот, полюбуйтесь».

Он протянул мне ротаторные листки с приложенной фотографией. На фоне пруда были изображены два дрожащих от холода молодых человека – юноша и девушка, совершенно голые. Рядом с ними валялся труп – патрульный. Пояснительная записка расшифровывала, что поздним вечером 12 сентября банда хулиганов из пяти человек, вооруженная ножами и кастетами, напала на влюбленную парочку в городском саду и, заставив ее раздеться донага, несмотря на пасмурную погоду, глумилась и издевалась над нею три часа кряду. Случившийся поблизости страж порядка подошел к бандитам, вытащил пистолет и велел немедленно оставить парочку в покое. Шпана и бровью не повела. Один из подонков незаметно подкрался к «бобби» сзади и подножкой повалил его на землю, второй выбил пистолет, а третий по рукоятку всадил нож в живот, когда он попытался подняться. Головорезы всю ночь измывались над несчастными и покинули их лишь с рассветом. Характерно, что инцидент имел место в центре Лондона, а преступники, убив полицейского при исполнении служебных обязанностей, даже не устрашились содеянного и продолжали всю ночь бесчинствовать возле трупа. Результат: у парня – воспаление легких, у девушки – нервное потрясение.

«Что ж, пакостно, но очень по-земному. Не ребята Батлера отличились? – постучал я ногтем по бумаге. – Похожий почерк. Он всего две недели как освободился. Третий срок. Я давно говорю: надо весь этот гнойник срезать. А судья ордера не выдает». – «Кто его знает, – процедил Биндер, – будем искать. Надо же: прямо у нас под носом. Хоть мешками с песком огораживайся. Устроим очную ставку. И не миндальничать. Не миндальничать! А то разговоры с утра до ночи: а во Франции, а в Бельгии, а у черта на куличках… Там хорошо, где нас нет. Уверяю вас, и в Бельгии, и во Франции начальство так же вызывает подчиненных на ковер и распекает за промахи».

Я кивнул и еще раз изучающе вгляделся в донесение. Как водится, оружие забрали с собой. Что ж, с одной стороны – хуже, а с другой – облегчит поиски. «Разрешите приступать?» – посмотрел я на генерала. Он облокотился о ручку кресла и вдруг улыбнулся: «Нет, Гарри, не разрешаю». – «То есть как?» – я слегка привстал на месте. – «А так. Это дело я передам кому-нибудь другому. Вам я показал его как острую приправу». Дальше разговор пошел в таком доверительном ключе, в каком не велся, пожалуй, никогда. Я слушал, стараясь не пропустить ни слова, ни жеста, но не понимая еще до конца замыслов Биндера. Он отметил, что случай на пруду далеко не единственный; есть и аналогичные; в городе орудует, по-видимому, какая-то молодежная банда, и совсем не обязательно ее атаман – Батлер. Для убедительности генерал показал диаграмму роста преступности в Лондоне (с разбивкой по районам), подготовленную для министерства внутренних дел. Потом, наклонившись ко мне, доверительно поделился, что «подобные штучки» с руки лейбористской оппозиции, и наш долг…

Свой долг я знаю хорошо: мне о нем каждый день твердят, и слова шефа-тори я пропустил мимо ушей. Гораздо больше волновало, какую роль барон Биндер отводит лично мне в своем плане сокрушения гидры бандитизма. Не собирается ли он назначить меня главным Гераклом? Это уж мне не с руки: болото больно вязкое, а успех проблематичен… Я взирал на него, не отрываясь, а он разглагольствовал, довольный, в полной уверенности, что подавил собеседника монументальностью задач. «Вы понимаете?» – спрашивал он поминутно. – «Да-да, господин генерал», – отвечал я с той же частотой. – «И вот тут-то основное не только пересажать мерзавцев, – донесся до меня баритон начальника, когда я, наконец, успокоил себя относительно прочности своего положения. – Нужно доказать избирателям, что мы способны на профилактику. И профилактику действенную. Причем проводить ее надобно как в изученных сферах правонарушений, так и в областях, еще выдвигаемых современным развитием». Генерал говорил убежденно, загибая пальцы, словно подсчитывая составляющие новой теории.

Из его спича я понял, что мы хоть и консерваторы, но должны быть и новаторами, если желаем удержаться на поверхности. Необходимо привести законодательство в гибкое соответствие с динамикой жизни. Но там, где нет возможности сделать достаточное обобщение, чтобы предложить законопроект парламенту, следует использовать и отдельные серьезные факты для внедрения в практику судопроизводства в качестве отсылочного материала – сиречь прецедентов. Это в традиции наших судов. Особенно надо нажать на те юридические грани, где таковые факты отсутствуют, вернее, не выявлены. И здесь непочатый край – медицина. «В медицине я – профан, – развел я руками. – Никогда никого не лечил». – «А лечить и не потребуется. Кроме того, у вас жена – врач», – голос Биндера слегка потеплел. – «Так что ж?..» – «Да нет, о жене я так, к слову, – оборвал он меня. – Разумеется, капитан, я не сошел с ума, чтобы предлагать вам заняться здравоохранением. Речь о другом. Речь идет о конкретном казусе, связанном с медициной. Но о казусе, из которого грешно не сделать расширительного судебного вывода. Дело необычайно запутано. Рубить невозможно, оставить – немыслимо, придется распутать. Мистика какая-то. Возьмитесь-ка за него, инспектор Бланк».

На стол легла еще одна папка – новенькая, картонная; сверху тушью было аккуратно выведено: «Дело №…». Биндер, понизив голос, заговорил о происшествии на кладбище, где два дня назад был обнаружен некий субъект, пытавшийся вскрыть могилу. Его задержали, и выяснилось, что это человек, уже несколько недель разыскиваемый органами правосудия по обвинению в убийстве жены. Каково же было изумление дознавателей, когда стало известно: разрытая могила принадлежала… этой самой жене. «Представляете, капитан, его ищут днем с огнем, а он посреди кладбища взламывает памятник той, которую угробил! Каков молодчик!» – «М да-а, – пробормотал я, – но при чем тут медицина?» – «И инструменты, инструменты! – не слушал меня вещавший. – Целую мастерскую приволок из дома. И полно гвоздей. Вся могила в гвоздях. Зачем они ему?» – «Что ж не спросили?» – «А как спросить, если он не вышел еще из глубокого обморока? Лучшие силы брошены, но пока – робкие сдвиги». – «Чувствительные, однако, пошли преступники! – рассмеялся я. – Былые головорезы не так сентиментальничали». – «Во! – радостно воскликнул Биндер. – Во! В том-то и дело, что сей муж – не обычный головорез. Около года назад он перенес… пересадку сердца».

Изумленный вздох, вырвавшийся у меня, был расценен генералом как признак понимания, и он опять удовлетворенно кивнул. Мы с повышенным интересом склонились над папкой. Скупые строки досье давали скудную пищу для доводов и выводов. Ричард Филипп Грайс, сорока лет, служащий бюро по систематизации и распространению рекламных объявлений, врожденный порок сердца. Двадцать седьмого мая 19.. года, с добровольного согласия (подписка прилагается), был подвергнут операции по пересадке сердца в кардиохирургическом центре профессора Оскара Вильсона, следствием чего явились заметная поправка здоровья и прекращение жалоб. Женат вторым браком на миссис Анне Клемент Грайс, в девичестве О’Далли, тридцати пяти лет, уроженке Дублина, натурализованной британской подданной с момента вступления в брак с мистером Николасом Смитом, электриком (распоряжение министерства внутренних дел № 1358-б от 5 сентября 19.. г.). По расторжении брака с мистером Смитом, ныне проживающим в Ливерпуле, потерпевшая некоторое время занималась надомной машинописной практикой, а затем, по непонятным причинам, оставила работу и устроилась секретаршей в рекламное бюро, куда позднее пришел и Грайс. Упомянутые, оформив брак, начали совместную жизнь на квартире у Грайса, который вскоре тяжело заболел, почему и потребовалась операция. После поправки Грайс вернулся домой. Отношения его с женою в данный период неясны. Связь между ними и трагичным исходом выясняется. Известно лишь, что поздно вечером второго сего августа миссис Грайс выпала из окна своей квартиры, разбившись насмерть. По одной версии, она покончила самоубийством, по другой – была выброшена во двор мужем. Свидетельские показания противоречивы (консьержка, бывшая незадолго перед тем в доме Грайсов, указывает, что Анна находилась одна, но Ричарда ожидала с минуты на минуту; Грайса видели у трупа жены в людном месте, но откуда он подошел с улицы или из квартиры, не знает никто etc). Повестками из полиции обвиняемый пренебрег. На следующее утро после случившегося он бесследно исчез и не подавал о себе вестей. Произведенный на дому обыск существенных результатов не дал. Принятые меры к поимке не привели. Лишь 14 сентября, спустя полтора месяца, он был обнаружен глубокой ночью на кладбище… взламывающим надгробие своей жены. Мотивы туманны. Негодяй не подчинился охране, оказал дерзкое сопротивление и ранил сторожа. Однако, потеряв в стычке много сил, сам лишился сознания и в настоящий момент находится без чувств в тюремном госпитале. Ввиду исключительных обстоятельств дело передано в отдел особо опасных преступлений…

Мы одновременно закончили чтение и переглянулись. «Небогато, – заключил я, и Биндер кивнул. – Неясно. Неизвестно. Непонятно. Не представляю, как из этого я смогу лепить прецедент. Там нужна железная логика. А парень-то, видать, не из разговорчивых». – «Надо думать, молчун!» – согласился шеф. – «Что ж, господин генерал, положено – значит положено. Я вывернусь наизнанку – сделаю все, что в человеческих силах». – «Я не сомневался в вас, Гарри, – удовлетворенно улыбнулся Биндер. – Выбрал вас из многих и не ошибся.

Дай руку, Бэкингем, Ты – золотой слуга…».

«Но это золото мы испытаем», – в том ему подхватил я. – «Гарри, – закурил Лоттвик, – на карту поставлено многое. Пересадки сердца вызывают у одних восторг, у других – протест. Правозащитное движение все больше говорит о моральном аспекте, о нравственной правомерности таких операций. Нужно как-то примирить крайности, помочь правосудию, а заодно поставить грандиозное телешоу в самый разгар предвыборных гонок, показав, как мы умеем поддерживать порядок. Не стоит добавлять, что до окончания следствия недопустима никакая утечка информации. Докладывать только мне. Выполняйте», – он толчком пододвинул мне папку.

…Катрин, Катрин, жизнь моя, почему ты скрываешь правду? Неужели ты думаешь, что неизвестность успокоит меня? Ведь рано или поздно я все равно узнаю истину. Так к чему затяжки и отсрочки? Я не прошу подробностей – лишь бы услышать, что он жив, что он ходит по земле. В последнюю нашу встречу он говорил вещи, от которых вставали дыбом волосы, леденела кровь. И я не выдержал и выскочил от него, не прощаясь, хлопнув дверью, выскочил не как страж порядка, а как простой, издерганный до предела невротик. И вот теперь не могу простить себе этого. Сжимаю кулаки и ругаю себя последними словами…

…Мы сидим на перевернутой лодке, и Катрин, сняв туфли, моет ноги в воде. Я смотрю на ее колени, на морскую пену, медленно тающую на ступнях, и думаю, что, конечно, графу Лоттвику, искушенному в женщинах, не устоять перед такими ножками. Уж в них-то он толк понимает. Недаром на всех торжествах, куда мы обязаны являться с женами, он танцует почти только с моей, а с другими – по долгу вежливости. Сослуживцы смеются: «Бланк, шепни жене – досрочно майором станешь!» Как же, доставлю я вам такое удовольствие! Да… Он опьянен, старый лакомка, опьянен ее красотой, ее молодостью, ее мнимой зависимостью. Опьянен тем, что я ежедневно напоминаю ему о ней. А с ее стороны… нет, один спортивный интерес – флирт с генералом. Любит она только меня. Да стоит ли из-за этого ссориться, ломать копья? Друг дома… Никуда не денешься. «Ведь я ж червяк в сравненье с ним, в сравненье с ним, с лицом таким, с его сиятельством самим».

Катрин выворачивает ногу и начинает осторожно массировать подошву. Это так красиво и соблазнительно, что я подхватываю ее на руки и кружу над собой. «О, – говорит она, приходя в себя и еще держась за мою шею, – какие приемы!» – «Быка за рога», – шучу я. – «Ты всегда – быка за рога. Даже в самый первый вечер». – «Ну, тогда я был крепко подшофе», – оправдываюсь я. – «Вот и не надо было мне идти с тобой, – улыбается она, поправляя волосы, – а я пожалела бедного мальчика. Вижу: раскис сосем». Мы молча вглядываемся в серую пелену горизонта. Море шумит, и, говорят, завтра ожидается непогода. Рыбаки уносят снасти, вытаскивают на песок лодки. Катрин вдруг поворачивается ко мне: «Знаешь, Гарри, я передумала. Мистер В. прав: ты должен писать свою повесть, и обязательно откровенно, обязательно до конца. Книга не пропадет: кому-нибудь да будет интересно. Так что даже если…» Я сумрачно соглашаюсь. Даже если… Подобные обороты у нас в ходу – с недавних пор мы стали суеверны и не все слова произносим вслух. Некоторые пугают нас. За время болезни мы выработали своеобразный жаргон, на котором выражаем шокирующие мысли. Так, сочетание «даже если» на нашем волапюке означает мою отставку. Мы оба не хотим этого и пойдем на такой шаг лишь в крайнем случае. Мать же, напротив, и по сей день страстно жаждет ее. Не может видеть мундир на плечах своего Гарри! Уже в больнице она нашептывала мне (а в письмах продолжает), что у мужа ее школьной товарки в радиотехнической фирме открылась вакансия юрисконсульта. «У тебя будет свой кабинет. Никакой беготни и нервотрепки – отдельные консультации и обзорные выступления в наблюдательном совете. Работа исключительно на месте». Вот это последнее, конечно… Как я смогу снова в полиции? С другой же стороны… Не знаю просто. А-а, ладно. Нужно сначала домой вернуться.

…Выйдя от Биндера, я отправился к себе и еще раз внимательно пролистал материал. Собственно, листать там было нечего – одна бумажка, простроченная убористым шрифтом, и составляла всю информацию. Дело должен был оформить я – заполнять чистые, нелинованные страницы (сто, двести, триста – сколько потребуется, чем больше, тем лучше), чтобы можно было, с достоинством разложив эти фолианты на судебном столе, сказать в притихшем зале: «Мы встречались уже с аналогичным случаем в 19… году».

Не вынеся из второго просмотра ничего слишком поучительного, я решил действовать сразу по нескольким направлениям. Судя по всему, преступник мне достался оригинальный: я понасмотрелся на всякое, но с таким фруктом еще не сталкивался. Для судов, согласен, нужна методика работы с больными правонарушителями. Но не меньше она нужна и для следователя. А болезнь у этого Грайса из ряда вон выходящая, и проблем, видимо, встанет множество. Поди тут определи с ходу, какой именно результат потребен барону Биндеру и какого Фабрицио должен я разговорить ему на радость. Подводных камней – тьма! Поэтому необходимо вести дело прежде всего по известным линиям, а затем, как клубок, разматывать и новые узелки. Я позвонил в пару точек, и в моем блокноте появились первые отметки. В больнице сказали, что улучшение ожидается в ближайшие дни, на кладбище ответили, что захоронение не тронуто, калитка на замке и я могу приехать, когда будет угодно.

Вот почему дознание началось с надгробного временного памятника, или, как шутили сторожа-студенты, окологробного. Вид могилы настроил меня резко против подследственного. Везде сквозила какая-то спешка, неряшливость, безотчетность, желание во что бы то ни стало довести до конца свои сатанинские замыслы. Осмотр инструмента, дорожки, по которой вслед за нарушителем бежала собака, показания свидетелей – все, все говорило о несомненно преступных замыслах убийцы и осквернителя могилы. Знакомство же с двором и квартирой Грайса не добавило ничего нового к выводам полицейских сыщиков. Оставалось опереться на кладбищенские сведения и предстоящий допрос виновного, готового, по словам медиков, вот-вот восстать из мертвых.

И я дождался того светлого дня. Утренний звонок в госпиталь сорвал меня с места и понес на противоположный конец города. Но здесь ожидало некоторое разочарование. Грайс действительно пришел в себя, действительно обрел память, действительно способен был членораздельно изъясняться и даже писать, но вынести хотя бы часовую беседу оказался не в силах. Ему, видите ли, нужно было время для адаптации. «Ну что вы хотите, – увещевал меня главный врач, – он почти новорожденный: шутка ли – неделя в анабиозе. Больной еще и ходить не может – на процедуры мы перевозим его в кресле-каталке. Кстати, сейчас время терапии – его повезут по коридору». Я не упустил такой возможности: накинув на китель халат, устроился в длинном ряду откидных стульев как раз по движению коляски.

Поскольку незадачливого душегуба в лицо я не знал, то мы условились с врачом, что при появлении «катафалка» из кабинета раздастся стук закрываемой форточки. Грайса, впрочем, я определил и без опознавательных сигналов – стук раздался позже моего осенения. Достаточно было мельком взглянуть на пациента, чтобы понять, кто перед тобой. Тусклое, пожелтевшее лицо, заостренный нос, кричащая худоба, вялые руки сразу выдавали человека, долго жившего нездоровой жизнью. А грузная сестра, мерно шагавшая за каталкой, создавала видимость похоронной процессии за казенный счет. «Да, – усмехнулся я, – семь дней на одной глюкозе…» Но это не вызвало во мне ни малейшего сочувствия. Человек, получивший, наконец, видимое обличье, стал мне еще неприятнее и подозрительнее. Особенное отталкивали глаза – потухшие, равнодушные. Глядя на эту тряпичную куклу, не хотелось верить, что когда-то и он ходил на свободе, работал среди людей, садился с ними за один стол…

Первый допрос удалось провести лишь через несколько дней. Врач, предупредивший об этом, тут же убедительно просил «не вставать сразу коленом на грудь». «Понемножку, – убеждал он, – помаленечку. Вы добьетесь гораздо большего. Он весь соткан из нервов, сшит из подозрений. Нажим ни к чему не приведет». Под двойственным впечатлением – от своих наблюдений и от проповедей тюремного эскулапа – входил я в индивидуальную палату подследственного Ричарда Грайса. Входил, дав себе твердое слово держаться буквы закона, не терять самообладания и добраться до сути, сколько бы времени на то не потребовалось. В дверях снова проверил свою способность исполнить данное обещание и, убедившись в несокрушимой решимости сыграть роль до конца, с легким поклоном вошел в комнату. Лежавший на кровати человек был точной копией того призрака, который проехал передо мной на «катафалке» по больничному коридору. Правда, здесь, в постели, образ немного сглаживался. Причиной являлись руки, тогда, в коляске, болтавшиеся вдоль туловища, а сейчас мирно и незаметно покоившиеся под одеялом. Но в целом это был тот же живой труп, и его лежачее положение как нельзя лучше соответствовало настрою лица и глаз, которые страдальчески выплескивали: «Что вам от меня еще надо? Прекратите вы меня мучить или нет?».

«Инспектор Гарольд Бланк, следователь по вашему делу», – представился я и пододвинул к кровати табуретку. Я специально сел так, чтобы видеть лицо собеседника и одновременно дать ему возможность отворачиваться (конечно, ненадолго), если какие-то вопросы смутят или поставят его в тупик. Мне хотелось придать допросу характер непринужденной беседы, где не будет истца и ответчика, а будут двое: рассказчик и слушатель. Не скажу, что замысел не удался: я вышел из палаты более довольный, нежели врачи, в один голос твердившие о его маниакальной замкнутости. Но не прихвастну, что план осуществился полностью, – больной почему-то сразу воспользовался предоставленной возможностью, и стоило ему посмотреть на меня, как он отклонял голову и зажмуривал глаза. В течение всей беседы меня не покидало чувство, что он говорит сквозь зубы. Но все-таки говорит. В тот день я не переусердствовал относительно сути дела. Старался расположить его к себе, хотя, признаюсь, сам особого расположения к нему не питал. Чуть позже понял бесполезность такого одностороннего хода, но в это же время у меня стало меняться отношение к Дику.

А первый день прошел немного формально, и, как я понял (опять-таки позже), сия формальность имела по собой действительно вескую основу. Главное, мы познакомились, и под конец беседы я поймал себя на том, что общаюсь с Грайсом без особого раздражения, что вижу перед собой не безликую куклу, а человека. Да и глаза у него были не такие уж равнодушные и холодные, как показалось вначале. Важно, твердил я, уходя, не дать ему ощутить своего неприятия – тогда можно рассчитывать хотя бы на куцый успех; в противном случае из него и клещами не вытянешь ни звука. А фальшивый звук хуже молчания.

Очень скоро я осознал причину его замедленного контакта. Вернее, не осознал, а спросил. Мне почудилось, что он снова выдавливал слова сквозь зубы. Тогда я спросил: «Мои вопросы оскорбляют вас?» – «Нет, сэр». – «Я, возможно, позволил себе какие-то лишние выражения?» – «Нет, сэр». – «Почему же вы отворачиваетесь всякий раз, когда нужно отвечать, или говорите с закрытыми глазами?» Молчание. «Ну, в чем дело?» – «Как вам сказать…» – «Так и сказать». – «Вам трудно будет понять». – «Постараюсь». – «Меня пугает… Отталкивает ваша форма. Я боюсь…» Вот черт! Ну как я об этом не подумал? Нацепил на себя полицейский мундир со всеми регалиями, даже значок университетский не забыл и чуть не строевым вхожу в палату. «Простите, господин Грайс, буду иметь в виду». Я стал торопливо застегивать пуговицы на халате…

Материал накапливался быстро, но едва ли продвинул меня к разгадке. Записи касались сиюминутного состояния Грайса, его восприятия пережитого, его сожалений, его рассуждений о том, что бы он сделал, если бы события вернулись к исходной точке. Спору нет, это представляло определенную ценность (особенно учитывая наши установки), мы в управлении не без интереса ознакомились с его ламентациями, но ухватить стержня так и не удалось. Стоило мне приблизиться к сути, как Дик мгновенно замолкал, с убийственным выражением щурил глаза и неподвижно устремлял взор на кончик пикейного покрывала. Встречались мы каждый день, беседовали по два-три часа, и понятно, что к пятой или шестой встрече все общие вопросы были исчерпаны, все подстрочники вынесены, и надо было переходить к основному тексту. И я ломал голову, с чего начать, в какое место закинуть незаметный крюк, чтобы потом, опираясь на него, покорить всю вершину.

Накануне решающего штурма я зашел к Тарскому, точнее не зашел, а заглянул и, к счастью, застал его дома. В последние годы такая удача случалась редко. Он получил откуда-то издалека наследство, оставил Оксфорд и отдался собственным удовольствиям. А так как их у него был легион, то на друзей, естественно, времени не оставалось. Он и раньше грешил недостатком такта и внимания, а сейчас эти огрехи усугубились и, вероятно, стали бы совсем нетерпимыми, если бы он не пропадал из Лондона на многие-многие месяцы. Тарский вообще любил странствовать, и поначалу мне казалось, что, родись он в годы великих открытий, то стяжал бы славу, близкую к славе знаменитых первопроходцев. Правда, позже я понял, что одна мелочь, пожалуй, помешала бы ему в достижении их высот: мой друг обыкновенно путешествовал по проторенным маршрутам, любил посещать людные места, спать на мягких, свежестиранных пуховиках, питаться в дорогих ресторанах, останавливаться в фешенебельных гостиницах. А прославленные мореплаватели, при всех меркантильных побуждениях, устремлялись в свои тысячемильные авантюры очертя голову. Впрочем, добавлю справедливости ради, что и Тарский умел (и умеет) иногда терять эту часть тела.

Кто, как не он, обвязанный алым полотнищем, рядом с самим Даниэлем Кон-Бендитом, шагал во главе огромной толпы в дни «Красного мая» шестьдесят восьмого года в Париже? Кто, как не он, под проливным дождем, лежа на панели с полуголыми студентками, орал во все горло: «Тротуары – под пляжи!» Диву даешься, как он не воспользовался ситуацией – девочки были из всегда готовых.

«Дурак ты! – кричал он мне. – Дурак набитый! Очень они мне нужны, потаскухи грязные. Намазанные, насурьмленные, курящие! Я же из принципа лег, ради идеи. Плевать мне на них!» – «Ой, – хватался я за бока, – ты послушай, Катрин, что он несет! Ради идеи лег! А если бы тебе надо было ради идеи переспать с одной из гошисток? Ну, ради идеи, а?» – «Послушайте, Эндрю, – со сдержанной улыбкой (на то есть основания) вмешивалась Катрин, – а дети у вас тоже из принципа будут? Вы их число программируете в видах прогресса?» – «Что-о? – вскидывал он на нее огромные карие окуляры. – Никогда их не будет. Ош-шибаетесь. При моей загруженности только детей не хватает»… Ну, последнее-то – чистая правда. Не относительно загруженности, а относительно детей. Откуда им быть? В Тарском святой дух не присутствует, а к женщинам он феноменально холоден. Танцует, шельмец, и зевает в сторону. Катрин не единожды знакомила его со своими сверстницами (они годились ему в дочки, но даже подобная экзотика не разжигала Эндрю). Он встречался и сближался с ними, но стоило делу дойти до объяснения, бесследно исчезал. Когда к нам домой прибежала с покрасневшими глазами третья его пассия, я категорически запретил жене заниматься чужими марьяжами. Ему я ничего не сказал: с ним бесполезно беседовать на житейские темы, тем более читать нравоучения. Это настраивает его на крайне агрессивный лад, хотя сам он обожает изрекать моральные сенсации. Особенно любит собственный афоризм: «Прежде чем жениться, нужно выучить наизусть "Молот ведьм"».

Он часто (до наследства) занимал у меня деньги. Иногда отдавал, иногда не отдавал. Я все равно одалживал ему. По привычке. Ценю его не за обязательность, а за умение говорить. Он превосходный ритор. Именно не оратор, а ритор. Слушать его наедине – сущее удовольствие. Шарм в том, что ему безразлично, кто перед ним: мужчины, женщины, дети, преступники, инвалиды – неважно, кто. Он будет витийствовать с одинаковым вдохновением. Раньше я полагал, что он сам себя сделал таким. Катрин (опять-таки!) просветила. Оказывается, Тарский рожден под знаком Близнецов, а древняя мудрость поучает: толкующему с Близнецами посчастливилось – он может не вставлять ни слова. Вот я никогда и не пытался обрывать речи Тарского. Это выбивало его из колеи и вызывало резкое, как погашенный фитиль: «Ош-шибаетесь!»

Достаточно раз услышать «ош-шибаетесь», чтобы мгновенно понять: перед вами выходец из Восточной Европы. От выпускников до вчерашних абитуриентов все знали, что родом он из-под Белостока, что семья его – потомственные дипломаты (отец служил в министерстве иностранных дел при Пилсудском, а потом занимал ответственный пост в эмигрантском правительстве Миколайчика). Дальнейшее хорошо известно: правительство не получило Польши, пан Тарский – обещанного министерства, а шляхтич Анджей – родового имения, роскошного, ухоженного фольварка, утопавшего в зелени вековых кленов и отраженного в глади искусственных прудов. «Пся крев», – неизменно морщился Тарский, когда речь заходила об утраченном поместье. Он тосковал, и в зрелые годы тосковал по увешанной офортами детской, по бескрайнему цветочному полю, тянувшемуся от самых окон, по плеску весла, по крохотному костелу возле усадьбы, по бельгийке-гувернантке, которая выучила его французскому. «Пся крев», – это произносилось редко, но всегда с чувством.

И такое-то прошлое не мешало ему с головой уходить в левые течения! Не знаю, что он привносил в них, но из них он выносил обостренное недовольство всем окружающим. Понятно, прежде всего ближайшим. И тут уж на сцену выступал истинный вкус. Дело министра Профьюмо привело его в восторг. «Вот вам хваленые традиции, – игриво разводил он руками и шуршал свежей почтой. – Не устоял. Согрешил. Согреши-ил. И с кем? С площадной девкой. С гетерой уличной. Какая неразборчивость! А ведь он вершил людские судьбы». Обличитель подносил к носу портрет Кристины Килер и начинал ласково поглаживать его пальцами: «Девочка ты моя милая! Овечка ты ласковая! Магдалина, соблазнившая Христа. Ты по простоте и не подозреваешь, что сотворила. Лакмусовая ты бумажка эпохи! Зеркало ты системы!» Лакмусовая бумажка эпохи, косясь в фотообъектив, нахально улыбалась с газетного листа…

Чаще всего Тарский бывал во Франции, проводя там по многу месяцев кряду. Со временем из него сформировался настоящий галломан с привитой самому себе парижской ностальгией. Он привозил из Парижа уйму вещей – полезных и безделушек, покупал дорогие реликвии у букинистов, был без ума от Веркора (я не разделял таких восторгов, и мне сей безвкусицы не прощали). У него появилась оригинальная привычка: по-английски он мог изъясняться только в спокойном состоянии; при малейшем гневе в речи мелькали французские слова. Разговор на родном языке (кроме как с соотечественниками) означал высшую степень недовольства. Со всем этим приходилось мириться, дабы получить иногда наслаждение услышать изысканную фразу.

Вообще, вспоминая наши отношения и свои первые шаги в профессии, я отчаиваюсь объяснить, как такой анархист, как Тарский, сподобил меня на столь охранительное занятие. Случаются же необъяснимые парадоксы! И тем не менее нас тянет друг к другу – меня сильнее, чем его: я, видимо, отдаю дань своему духовному наставнику. Он действительно в какой-то момент сильно повлиял на меня. Мать, понятия не имевшая о Тарском, узнав о моем решении, всхлипывала: «Это ты с чужого голоса. С чужого голоса…» Потом, успокоившись, обняла меня, словно маленького, и зашептала: «Джейн – умная, серьезная девушка. Она убережет тебя от дальнейших безумств…» Ну могу ли я забыть человека, который стоял у истоков всех моих зигзагов и поворотов?

Короче говоря, накануне допроса я просто обязан был повидаться с Тарским – и судьба предоставила мне такую возможность. Он открыл дверь как ни в чем не бывало, даже не поздоровался, пропустил меня в бедлам заваленного чемоданами коридора и деловито произнес: «Хорошо, что ты заглянул. Завтра я улетаю в Скандинавию. Но ненадолго. Скоро вернусь». Мы прошли в комнату, сели у не вызывавшего аппетита стола, закурили. «Может, выпьем?» – предложит Тарский. – «Можно, – согласился я. – А закусить найдется?» – «Вот с этим труднее, – поморщился хозяин, – я, знаешь, ничего не готовлю, не покупаю. Но сейчас что-нибудь придумаем». Он полез в холодильник и достал на блюдечке нечто желтое, оказавшееся на поверку зачерствелым сыром. «Если поскрести немножко…» – «Сыр-то лучше с хлебом хранить – свежее будет», – посоветовал я. – «Серьезно? – удивился Тарский, обрезая корочку. – Так ведь хлеба-то у меня с вечера нет. Хранить не с чем». – «Ох-ох-ох! – вздохнул я, оглядывая комнату. – Ты бы хоть служанку завел». – «А на кой она мне?» – «Ну да, – кивнул я головой и взялся за стакан, – принципы не позволяют. Маркузе не одобрит». – «Не одобрит», – подтвердил мой друг, и мы выпили. Затем еще. На вторую рюмку сыра не хватило, и пришлось выпить так. От третьей я отказался, хозяин проглотил ее в одиночестве и отодвинул бутылку. Угощение было закончено.

Деловую часть начал я, так как Тарский переходить к ней желания не изъявил. Он расспрашивал о запомнившихся ему студентах, о моем досуге, стал было распространяться о впечатлениях от поездки в Пакистан, но, увидев, что я нетерпеливо постукиваю по портфелю, осекся. «У тебя что, дело ко мне?» – «Да как сказать…» – «Так и говори». – «Не знаю, можно ли это назвать делом… Даже не скажу, что мне, собственно, от тебя нужно: совет или участие. Нет, не то. Не то! Просто слово. Дружеское слово…» – «Ты о своей кошкодралке?» – «Называй, как хочешь, Эндрю. Да, о ней. В моих руках – удивительный заключенный. Я и на воле таких людей не встречал. А тут…» Тарский неподвижно смотрел на меня: «Тебе велено сварганить дело?» – «В том-то и соль. Я не могу толковать о подробностях…» – «Ты раскрыл “пороховой заговор”?» – «Ой! Тогда бы я не сомневался. Изменников не щадят. Здесь – другое. Бытовое преступление, да с таким узелочком…» – «Что за субъект?» – «Бывший пациент профессора Вильсона. Тебе это имя ничего не говорит?» – «Профессор Вильсон… – наморщил лоб Тарский. – Что-то с пересадками сердца?» – «То-то и оно. И его пациент – под следствием». – «Ого! Действительно уникум. Вы не перемудрили на скотобойне? Приволокли бычка-доходягу, а рядом здоровенные битюги гуляют как ни в чем не бывало». – «Бычок свое нашкодил, – отвечал я, упершись подбородком в стол. – Обвинение в убийстве жены или – в более мягком варианте – в доведении до самоубийства… А улик никаких, одни подозрения. Правда, весомые». «Что ж, – хмыкнул Тарский, – такое никому не позволено. Он сознаётся?» – «Увиливает. Но не из трусости, чувствую, а из неспособности распространяться на эту тему. Я подходил с разных концов – результат один. Подпускает до определенного предела, а потом замыкается. Уходит в скорлупу. Да – нет, нет – да. Не допрос, а детская считалочка». – «Ты видел погибшую девочку?» – «На фотографии. Симпатичной не назовешь: милая, добрая мордашка…» – «Черт знает что! Вы уверены, что он ее замочил?» – «Нет, не уверены. Я, во всяком случае. Понимаешь, – я взял Эндрю за ворот рубашки, – я боюсь не неизведанности. Рано или поздно истина все равно всплывет. Боюсь другого: что слишком отклонюсь в сторону, слишком уйду в его переживания». – «У тебя есть задатки». – «Находишь?» – «Еще бы! Я в Оксфорде замечал в тебе склонность к самокопанию. А теперь это стало профессиональным. Я потому и посоветовал идти в полицию. Верно: самосожжение! Но иначе бы ты не реализовал себя». – «Вот спасибо за услугу! Merci», – поклонился я. – «Noblesse oblige»[2], – парировал Тарский. – «Ты всех так благодетельствуешь?» – «Достойных и избранных. Прочих – нет».

«Знаю, знаю, – кивнул я – Любишь достойных. И я люблю». – «А твой кролик сего не знает – и молчит, ибо не хочет быть скушанным преждевременно». – «Преждевременно! – усмехнулся я. – Часом раньше, часом позже. Какая разница?» – «Разница, cher ami, такая, как между театром и анатомическим театром. В первый ты можешь попасть по собственному желанию и в любое время; во второй – в принципе тоже по желанию, но лишь после определенного и не зависящего от тебя события». – «Это – действующим лицом, – возразил я. – Зрителем можно отправиться туда хоть сегодня». – «Тебе очень хочется? Считай, что ты уже оттуда. Распластал на кровати кролика и вытягиваешь из него сведения, как жилы. Приятное зрелище! Ну как же: профессор должен оценку поставить в виде звездочки на погоны». «Хватит! – оборвал я Тарского, но без злобы, с привычкой к его репликам. – Ты неисправим, все на одну тему». – «Ош-шибаетесь, mon cher. Не на одну и не со всеми. С каждым о своем. В Париже…» – «А куда подевались твои тамошние друзья?» – «Бог их знает. Разве сторож я брату моему? Исчезли. Растворились в парижском рассвете. Может, вообще переродились и перековались. Это и с сильными бывает. Даже чаще: нужна встряска. Думаешь, такие вещи, как Уотергейт, выросли из политики? Вздор! Они выросли из психологии. У сильного, волевого мужчины временами появляется потребность – сущая эйфория – рвать на себя рубаху, бить кулаком в грудь и кричать: “Подлый я, подлый!” И вдавливать в ребра нательный крест. А утром, когда приступ кончится, пинками разогнать толпу, перед которой намедни валялся в грязи, принять душ, побриться, ущипнуть красотку и пойти по делам. Что сие значит? Ничего! Приятность самобичевания! У крупных людей и у крупных наций. Вот тебе и мазохистские корни всех Уотергейтов, всех мятежей, всех революций».

«Та-ак, – еще раз передвинул я портфель с места на место, – ты сегодня в ударе. Но мне, Эндрю, эти корни надоели в корне. Мне хочется понять…» – «Что понять?» – «Как мог больной, слабый, пугливый человек стать источником страданий, смерти другого человека, связавшего с ним, – быть может, из жалости, – свою судьбу? Как смел растоптать чужую жизнь?» – «А все по той же причине! – воскликнул Тарский. – Только навыворот: ходил-ходил парием, а тут вдруг новый мотор включили – он и вообразил себя суперменом. А что за сила, коли без жертвы? Сейчас же не времена Вашканского и Блайберга – тогда врачи тренировались. Теперь дело поставлено капитально – теперь лечат. Смех в трусиках: вся операция не больше часа. И такие глубокие перемены в психике: был раб, а стал господин своего здоровья! И уже самому хочется царить над кем-то. Какая все-таки паршивая штука – человек! “О люди, порожденье крокодила!”». – «Как тебя в социалистах держат?» – «Для контраста. Чтобы было с кем душеспасительные беседы проводить. Я, впрочем, не с каждым откровенничаю». – «А-а, – раздраженно кинул я, – откуда ты можешь знать? Ты ведь его, Дика этого, в глаза не видел и двух слов с ним не сказал». – «Мне и не надо. Я сквозь стену вижу! Да, представь. И ты, ты, – погрозил он пальцем, – придешь в конце следствия к тем же выводам. Заруби себе на носу: к тем же самым, только на фактическом материале. Но потеряешь уйму времени и, – он мельком взглянул на меня, – здоровья. Тебе это дело… боком выйдет. Откажись лучше. Или возьми кого-нибудь в помощь. Катрин, например. Да, лучше всего Катрин. Плюнь на все секреты. Себе дороже. А то и потерянная минута может обернуться проведенными вхолостую годами». Мы замолчали и сидели, накапливая взаимное раздражение. Внезапно зазвонивший телефон показался мне освежающим душем. Тарский, слушавший вначале спокойно, вдруг занервничал, забегал вокруг столика: «Что за ерунду вы мелете? Какое, к черту, решение большинства? Манифестация назначена на вторник и должна пройти во вторник! Есть разрешение на использование проезжей части. Причем тут коммунисты? Откуда они знают о наших планах? Что значит единство левых сил? Важно не число, а настрой. Стоит уехать…» Я встал и, не прощаясь, заторопился к выходу, так как в речи моего друга послышались сверхнормативные шипящие. На лестнице меня догнал его возбужденный голос: «Закончишь – обязательно позвони! Сразу, не затягивай». (Это уже по-французски.) Из окна еще раз: «Позвони! Привет Катрин! Я вернусь через две недели». (Это уже во двор, на чистом английском.) То была наша последняя встреча. Так я больше не видел и не слышал его до нынешнего дня…

Никак не решу, прав я был или ошибся, не пригласив Катрин на допрос. Многое, спору нет, пошло бы иначе, совсем иначе. И, может быть, я не оказался бы здесь, не писал бы этих строк. А может, весь смысл сей странной истории и состоял в том, чтобы помочь мне узнать самого себя, а многим другим – вникнуть в необычное, полное каверз, повествование? Если так, то голос, предохранивший меня от вмешательства Катрин, был голосом свыше. Единственная загадка – насколько меня хватит, меня всего: совести человека и честности биографа? Сумею ли описать точно, как было? Смогу ли сохранить в душе образ, который, как блик, унес с последним свиданием? Может статься, через много лет я пролистаю свою повесть лишь с чувством праздного любопытства – вот, дескать, в каких переделках пришлось побывать. Может статься… Какой смысл давать зароки? Человеческое настроение – погода, и в каждом из нас немного от оборотня…

…Катрин замирает на мгновение, словно вслушиваясь в рокот прибоя, и вдруг порывисто оборачивается ко мне: «Гарри, я не хотела в ресторане, при ребенке, но есть новость. Заготовлен приказ о присвоении тебе майорского звания». Я встряхиваю головой и смотрю на нее полублагодарно-полуукоризненно – она немножко краснеет. И прижимается вплотную: «Гарри, еще не все. Только спокойно… Постарайся понять правильно… Тебя переводят в отдел статистики. Не придется больше заниматься расследованиями. Так лучше. Стенли… ну, мистер Лоттвик сказал, что на карьеру это не повлияет». Я застываю с раскрытым ртом, не в силах даже закончить выдоха. Как просто, черт побери, как просто все делается! Пока я блуждал в своей моралиновой глухомани, они вдвоем нашли идеальный выход на опушку. Вот и решение всех моих мучительных проблем. Самому бы и в голову не пришло. Да, там расследованиями заниматься не придется. Единственные собеседники – отработанные дела. Прочитал – и в архив. Впрочем, и читать не нужно. Титульного листа достаточно. Подсчитать, подшить, доложить. И опять подсчитать. Вот и все… Документооборот! Значит, не хочет моей отставки, не хочет цивильного окружения. Ну, что ж, такова она, моя Катрин! Нет для нее жизни без мужа с погонами. Представляю, что она ему там наговаривает за десять телефонных минут! Какие глобальные вопросы решаются за меня и без меня. А может, так и надо? Что не делается – к лучшему. А если по существу? Неужели мечта не состоялась? Неужели вышло не так, как я хотел? Полноте! Я еще молод, мне всего тридцать семь, можно попробовать все сначала. В моей энергии, моем упорстве могли не раз убедиться и те, кто имел причины в них сомневаться. Сомнения оставались за ними, а цель – за мной. Разве сейчас я слаб? Разве сегодня цель дальше, чем вчера? Она же рядом – за углом ближайшего дома. Вот и посмотрим, что истончится скорее – связующая нить или разделяющий барьер…

Хорошо живется человеку, когда нечего делать. Что Тарский – по себе знаю: мне здесь очень вольготно – сколько написано и перечитано! И впечатлений хватит на целую жизнь – сознательную и бессознательную. До самого маразма. Вокруг – одно вечное, незыблемое, от века данное. Хриплое бормотание моря, сизые низкие тучи надвигающегося шторма, перевернутые раковины рыбацких лодок, близкая стена невысокого дома, за которой без задних ног уже спит сын – мой сын. И Катрин, покорная, теплая Катрин на моих коленях… Все сие в наших руках! Возблагодарим Господа за милость Его! «Гарри, – тихонько, чуть дыша, склоняется ко мне Катрин, – ты слышишь?» – «Да, жизнь моя». – Она обхватывает меня руками за шею: «Гарри, я хочу… еще одного ребенка…»

Нет, напрасно, напрасно не взял я ее на первый допрос. Много ошибок совершил я в этом расследовании, но то была первая и главная. Плевать на формы и нормы, но если бы Катрин стояла рядом, исход дела обозначился бы иным – и для меня, и для Дика… А рассказ, между тем, плывет и плывет, хотя до конца еще сотни строк, заново изливающаяся желчь сожаления, непреходящее сознание своей причастности и своей ненужности. И удивление – удивление, что именно я, все-таки я оказался повивальной бабкой такого странного, необычного сюжета. О-о, о нем еще поговорят. От всей души, всласть! Меня забудут, а о Грайсе и его истории будут помнить. Не знаю, как с политикой, но с сенсацией явно получилось. Дошли слухи, что Биндер запустил в печать несколько отрывков из моего отчета. Об этом стало известно из случайно попавшего мне в руки опровержения профессора Вильсона в «Times». Он выступает против «полицейской клеветы», будто подобные послеоперационные явления могут повторяться и с другими пациентами. Э-э, «клевета», правда, не моя – ее в отчет подбросили позже, но можно ли с ней не согласиться? Разве медицина не воздействует на здоровье человека? Разве особенности больного никак не влияют на методы лечения? На поведение врача? На постельный режим? Все, все повторяется, господа, и все дороги ведут в Рим. А Рим – это человеческая натура. Ее кольцовка изучена и заучена за две тысячи лет, а может, и больше. Каждый из нас – отдельное звено. Потому-то коллективное (и расщепленное) «Я» – предмет всеобщего внимания. Мы жаждем познать себя самих. И это – побудительная сила мирового искусства.

Я хочу, чтобы мне верили. Ибо пишу правду. Ничего не скрываю, ничего не прячу. Богу – Богово, кесарю – кесарево. Специально веду речь от первого лица, чтобы избежать всяких полунамеков, всяких недоговоренностей. Такой метод не стесняет свободу маневра, не убивает желания высказаться. За время болезни я научился (вернее, врачи научили меня) быть откровенным. Без этого не вылечиться, но без этого и не сказать о чужих страданиях. Оттого я правдив, даже натуралистичен, а повесть кое-где сбивается на исповедь. Человек, натолкнувший меня на мысль о мемуарах, прочитав их, останется довольным. Не писать я не мог, бросить на полдороги – тем паче. Между нами: это исполнение долга. Я, как новорожденный, спеленут по всем статьям, знать ничего не знаю и живу растительной жизнью, но шестое чувство подсказывает: его нет в живых, нет среди нас. Я не участвовал в похоронах, не прощался с телом, но я знал его, знал, как никто, и не могу, не смею считать себя истинным христианином, пока не пошлю ему издалека своего прощального привета. Невозможно вместить в сердце всю боль мира. Но об известных нам ее узловых точках мы обязаны думать. Кто-то будет скорбеть о другом. У каждого человека есть своя область смеха и плача, и в пределах сего незримого государства он призван проявлять высшие и бескорыстные свойства гражданственности. Боль может быть вне нас – тогда она вызывает сочувствие. Боль может быть в нас – тогда она вызывает страдание. Но мы должны стойко перенести ее и остаться жить для будущего…

Я – средний буржуа. Я не могу и не хочу перешагивать данных мне с детства барьеров. Я рожден в своем кругу и умру в нем. Бог с ними, с несчастными, с голодными, с безработными, с демонстрантами. Они были и будут всегда. Они побеспокоятся сами о себе. Их много, и они горды силой числа. А одиночка Дик Грайс… Он живет или жил в себе. Он не нашел ни пары, ни друзей, ни просто собеседника, и его жизнь, быть может, обретет значение и смысл только под моим пером. Да, пристрастным, но и честным. Одно лишь пугает: справлюсь ли? Иногда задумываюсь: то ли пишу? Так ли? На бумаге выходят настоящие плутарховские lioli paralleloi[3], составленные когда-то как попытка связать две культуры – греческую и римскую. А потом, как известно, произошло смешение: победитель начал набираться духа побежденного. Так и я: победив, добившись своего, разговорив Дика, попал под его влияние. Пишу о нем – и вижу себя. Говорю о себе – и сравниваю с ним. И ничего не могу с собой поделать. Ни в чем теперь не уверен. Правильно ли я вел следствие? Те ли задавал вопросы? Кто укажет? Свидетелей не было…

О следствии в управлении говорили не громко, но изрядно. От него многого ждали и на нем строили разные планы. Откуда пошли толки, не скажу: Биндер безмолвствовал, как рыба. Я, понятно, тоже не болтал. Но в считанные дни стало известно и о расследовании, и о его целях, и о специфике объекта. Я сразу поднялся в глазах общественности. Арнольд Райт, наш полицейский ортодокс, отозвав меня в сторону после очередной планерки, без обиняков посоветовал: «Ты только, Бланк, не давай ему зайти в дебри. Пусть отвечает строго на вопросы. Заставь его говорить то, что нужно нам. Сейчас, перед выборами, как бы сгодился шумный уголовный процесс! Запустим по всем каналам телевидения. Толпа будет в экстазе».

Да, ответственность на меня легла тяжелая. Выяснять и обобщать. Обобщать и «работать на выход». Главное – скорее, скорее. Время – деньги. Удивляюсь, премьер-министр еще не осведомлялся о ходе расследования? Задача-то с прицелом: составить опус так, чтобы в его глубинах утонули детали предвыборной программы лейбористов. Спасатели выудят их лишь на другой день после выключения счетных машин. Это, так сказать, стратегическая установка. Тактика же – за мной. В нее до поры не вникают.

Я, наверное, не единственная надежда. Есть и другие опоры. Там, наверху, в кабинетах власти, все сводят воедино и подсчитывают барыш. Вообще, что касается барыша… Консерваторы всегда щедрее к нам, стражам порядка. Мое жалованье – лучший барометр партийного курса. Так что, закрыть глаза? Я не мальчик, у меня семья, жена любит одеваться, и сказать, что лишняя монета в доме помешает… В сложившейся ситуации все подыгрывает моей работоспособности: и приказ, и честолюбие, и политика, и прагматика, и, что таить, похабный, мещанский интересик: чем там кончится? Зачем он ее убил и зачем полез вскрывать могилу? Ей-Богу, велели бы сейчас спустить дело на тормозах, все равно бы не успокоился, пока не дознался до первопричины. Где уж тут думать, брать Катрин на допрос или не брать? Что я, новичок или слабохарактерный? Мне не требуются опекуны, тем паче родственные. Зачем? «Женщина в храме да не служит»…

Интуиция подсказала верный ход. Я вошел с передачей, в костюме, без всякого намека на форму и формальности. И главное, на моем лице виднелась улыбка – не навязчивая, деланая, а подлинная, мягкая и теплая. Я воистину хотел сегодня контакта, с утра настроился на него и привел в соответствие с этим весь свой психологический багаж. Я любил Дика… как лиса кролика… Ну, может, чуточку больше. Но желал ему – так я полагал – только хорошего. Откликнулся ли он на мой пламенный призыв, или ему просто надоело молчать? Не знаю, но сразу заметил, что выражение его лица отличалось от обычного. С первых же слов обозначилась еле заметная связочка. Я приналег, и связочка как будто окрепла. «Давайте, Дик, – предложил я, – без китайских церемоний. Мы почти ровесники – вы даже старше на три года. К чему манерничать? У мужчин нашего возраста принято называть друг друга по имени. Я не требую от вас приятельства, но к чему все эти ”мистеры”, ”инспекторы”, к чему эти ”разрешите” на каждом слове? Меня зовут Гарри. Имя вполне благозвучное, и я не возражаю, чтобы оно раздавалось и из ваших уст».

Он удивленно поднял глаза, словно видел меня в первый раз, и, пожав плечами, хмыкнул: «Если вы считаете, что так полезнее, то, пожалуйста, Гарри, нет, мистер Бланк. Позвольте мне называть вас хотя бы по фамилии». – «Конечно, конечно, – несказанно обрадовался я удаче, – как вам нравится, только не высоким штилем». Первый бутс был уже на вершине, и я лихорадочно продумывал, куда вернее поставить второй. Наконец, нашел: взял левую руку Дика и поднес к свету: «О-о, вам обещана длинная жизнь – очень длинная». Линия, пересекавшая ладонь, как раз не свидетельствовала об этом, и, чтобы скрыть святую ложь, я произнес фразу с некоторым подъемом. Дик оживился, повеселел и стал с азартом рассматривать руку. «А вы гадаете? Давно гадаете? Что еще видно по ладони?» Я схватил его запястье и в течение нескольких секунд буквально истерзал всю кисть. «Вы подниметесь на ноги… Вас ждет радость, которую доставят дети… Вы пройдете через истинное, всепоглощающее чувство». Ничего такого я не видел, но старательно передавал все, что когда-то нагадала мне подружка Катрин в один из первых вечеров нашего знакомства.

Эффект оказался неожиданным даже для меня: Дик, сидел, опустив голову, тяжело дыша, и пристально вглядывался в пергаментные разводы своей ладони. «Так действительно говорят линии?» – «Естественно, – обнадежил я и слегка надавил на холмик Аполлона. – Вы творческая натура, Дик. Вы в состоянии художественно воспринимать мир. Такое дано не каждому. И, проживший столь необычную, непохожую на других жизнь, вы способны вдохновенно рассказать о ней людям, сделать ее понятной им». – «Понятной? – переспросил Дик. – Я прожил страшную жизнь, мистер Бланк, и не знаю, кому она может быть интересной». – «Как же? – чуть не взвизгнул я, увидев, что моя грубая лесть, наконец, достигла цели. – Как же, кому? Да разве мы камни? Разве в нас не течет одинаковая кровь, не дышит одинаковая душа? Сколько можно жить снежным человеком? Сколько можно пугать окружающих и порождать фантастические слухи?»

«Да, – глухо пробормотал Дик, – нагромождено много. В газетах пишут столько всякой ерунды». – «Вот и развенчайте ее, – ухватился я. – Скиньте шкуру медведя и предстаньте стройным рыцарем. Газеты пробавляются отбросами – дайте людям полноценную пищу. Сделайте это ради памяти тех, кто любил вас и кого любили вы». – «Ради памяти тех, кого я любил… – повторил он, усмехнулся и вдруг заговорил. Заговорил, пряча взгляд и словно вытягивая из себя слова. – Я не умею любить, мистер Бланк. Разучился. Умел когда-то, да все невпопад. Только полюбишь, как замечаешь: она на тебя и не смотрит. Сколько я бессонных ночей провел, какой подушка мокрой была, – кто это знает? Да и на что я мог рассчитывать, если родители произвели меня на свет полуинвалидом? В то время как сверстники играли в гольф и ставили рекорды на кроссах, я как ”освобожденный” сидел на скамейке и чертил ногой песок. Порой хотелось скинуть плащ и пробежаться вместе со всеми по аллее, но страшила сама мысль о том, как отнесутся к этому остальные? Не услышу ли я сдавленный смех? Для подростка насмешки окружающих – все равно что цианистый калий. Убивает на месте. Да и преподаватель гимнастики – я знал – не допустил бы меня в общий круг. Он больше всего боялся справок, и печать в правом нижнем углу действовала на него, как дуло автомата. «Нет! – замахал он руками, когда я как-то заикнулся о желании перевернуться на турнике. – Нет-нет, Грайс, ты освобожден и даже не подходи к раздевалке. Еще не хватало мне неприятностей с твоими родителями. Неси справку, что можешь заниматься».

А дома… Только и разговоров о сердечной недостаточности, о песке в печени, о нервной депрессии, о том, на какие воды меня повезут летом. Господи, да тут будь здоровым, и то свихнешься. А я… Ну что вынес я из детства? Что дало оно мне? Заботу? Опеку? Держали, как комнатную болонку на привязи: “Того не бери! Туда не ступи!” А когда, наконец, отпустили, я уже и впрямь не хотел ни брать, ни ступать. Мудрено ли, что девчонки даже всерьез не смотрели на меня, хотя учился я в общем-то неплохо. Конечно, не могу сказать, что я вовсе ни с кем в юности не встречался. Были встречи, но все какие-то недолговечные, по случаю: в кино сходить, домой с вечера проводить… И дальше ни на дюйм, сколько ни бился. И мало-помалу чувство стихало, стыло, переходило в что-то другое, неверное, низменное. Меня уже просто влекло к женщине как к противоположному физическому существу, от которого – по самой природе вещей – надлежит что-то взять. И чем больше, тем приятней для самолюбия. Но цинизм помог не больше романтики. В моем положении не ханжат: я сожалею. Сожалею, что не смог вовремя взять своего куска на жизненном пиру… В компаниях меня не приняли. На публичный дом родители не давали денег. Да мне ведь хотелось добиться всего самому, хотелось, чтобы она пошла за мной из одной любви. Смешно вспоминать. И горько.

Женили меня рано. Попросту взяли на пушку: с твоими возможностями… Я даже обрадовался. Но преждевременно. Вы не представляете, что ждало меня в брачных покоях. Расчет жены был не сродни моему: я хотел создать семью, а она планировала обосноваться в большом городе и подправить финансы. И буквально сорвалась с цепи… Гарри, вы не понимаете, я вижу по глазам, что не понимаете. Вы счастливы в браке и считаете подобное вывертом. О, если бы это был мой выверт… Пожалуй, жена скорее простила бы мне кулак, чем слабость. Попреки по самым ничтожным поводам сыпались, как горох, хотя перед моими родителями она вначале лебезила, но потом, устроившись, тоже перешла в атаку. Мы почти не появлялись на людях: Элиза не трудилась сдерживать себя и устраивала за столом кухонные скандалы. И кокетничала… Да-да, тут же кокетничала с посторонними мужчинами. А родители еще посмеивались: мол, возьми в руки, прояви мужской нрав… Я приходил со службы чуть живой от усталости, а дома… Сам себе грел ужин, сам мыл посуду, сам убирал плиту.

Но все это, Гарри, цветочки. Ягодки были впереди. Когда осенью родился ребенок – дочка, – я подумал, что свету настал конец. У нас вершились сцены апокалиптические. Я уже не хотел идти домой. Зайду во двор, увижу в окошке свет – поворачиваю на улицу и долго-долго брожу по реке. До самого порта спускался. Через пару дней после родов к ней из Дерби приехала мать, и они взялись за меня вдвоем. Наверное, труд в шахте так не надломил бы меня, как несколько месяцев “семейного блаженства”. Их дуплет бил снайперски: они занимались только “воспитанием” ребенка, черновую работу оставляли мне. Всю без остатка. Я перекусить не успевал, как впрягался в повозку. Куча грязной посуды с утра. С утра – при двух неработающих женщинах. При горячей воде и при отлично действующей ванне. Куча нестиранных детских пеленок. Невынесенная ванночка после купания. Гарри, вам это незнакомо?» – «Признаться, нет, – пожал я плечами, – не приходилось сталкиваться. С первой женой я действительно развелся, но совсем по другим причинам. Мы просто не понимали друг друга. Ну а в быту… Она до последней минуты стирала мои рубашки и кормила меня завтраком. Я поэтому безропотно согласился на все расходы по суду». Он покачал головой: «А мокрыми пеленками в вас не швыряли?» – «Нет, не швыряли. Не доходило». Он опять покачал головой: «А в меня швыряли. Прямо на пороге, где я стоял с портфелем. Две свободные женщины попрекали меня, кормильца: «У нас уже нет чистых пеленок. Приходится Нэнси заворачивать в полотенце». Я вычерпывал ковшом ванночку с марганцовкой – вынести целиком не мог: сердце, а они смеялись: “Богатырь! И зачем было семью заводить?” А ведь теща, кстати, мой коллега – тоже экономист. А как меня кормили…» – «Веселенькое дело», – усмехнулся я, невольно испытывая подкатывающую тошноту.

«И так без конца… Поистине неисчерпаемая фантазия издевательства. А деньги, деньги! Самое противное… – Пальцы его нервно пульсировали, и мне показалось, что он задыхается. – Конечно, я зарабатывал немного. Только начинал работать, и стажа не было. Отец еще не раскошелился: считал, что я обязан достичь всего сам. Болезнь тогда в счет не шла. Но я же выкладывался до точки и все жалованье приносил домой. А у жены деньги были. Мать подарила ей к свадьбе десять тысяч фунтов, и их положили в банк. Я как-то предложил снять тысячи три (ну, пока она не работает) и раскидать их на пару лет штук по тридцать в неделю. Вот, говорил я, и хватит на хлеб с маслом. Что тут началось… «Эти деньги принадлежат ребенку! – кричали они хором. – Мы не имеем права к ним прикасаться». – «Ну, – возражал я, – мы не посягаем на всю сумму, а если с нами что-то случится, то и ребенку добра не будет. Через два года все компенсируем». – «Как же это?» – «Очень просто: ты пойдешь работать», – ответил я жене. – «Пойдешь работать! Умник какой. А сколько детский сад стоит? Ты подсчитал? А сколько мне придется сидеть с ней, даже если я перейду на скользящий график? Ребенок, что, по-твоему, сразу акклиматизируется? Это же гроши. Пойдешь на работу!» На сей раз я решил оказаться мужчиной: «Я кормлю вас, и мне видней. На такой срок все равно планировать нельзя, и деньги приходят по мере работы». – «А если ты ее потеряешь?» – «У нас в системе сервиса безработица меньше, чем на производстве». Она сжала губы – до белизны, – подбежала ко мне с детским рожком, чуть не в рот сунула и выдохнула фальцетом: «На жранье я тебе их не дам! Заруби себе на носу».

Он замолчал. Молчал и я. Мы старались не сталкиваться взглядами, слушая то тиканье настенных часов в палате, то детские голоса, лившиеся в настежь открытое окно откуда-то издалека, из-за стены. Решетка на окне почти исчезла, растворилась в солнечных лучах, и вдруг почудилось, что мы отдыхаем на море, в уединенном корте, а из окна видны забеленные снегом горы, быстрая речка и бесконечные раскидистые кусты цветущего миндаля. Одна ветка даже просовывалась в комнату, и на желтой тычинке копошилась пчела… Странно, пронеслось у меня в голове, этот человек, проведший всю жизнь за решеткой, заканчивает ее здесь же. Попытка освобождения не принесла свободы, напротив, она отягчила его беду… В палату заглянула сестра. Отерла лоб больного мокрым полотенцем, дала какое-то лекарство, так же тихо вышла. Будто монашка…

«Ну, хорошо, – сказал я с единственной целью как-то смягчить его настроение, – а поговорить с женой не пробовали?» – «Гарри, – улыбнулся он, – вы – идеалист. Воспитывать таких людей с помощью слова – все равно что лечить сифилис вазелином. Вы вроде моей тетки – та тоже кричала по телефону: “Элиза ничего не делает, потому что ты не говоришь. Если бы ты говорил, она бы делала…” Я слишком много говорил, Гарри, слишком. Поколоти я ее разок – было бы больше пользы. Так я отмыкался четыре года. Что пережил за это время – уйдет со мной. Но поверьте, я ни минуты не смирялся – при внешнем спокойствии кипел внутри. Искал себе новую подругу. Меня пугало одиночество, и поэтому я решил развестись только после того, как найду замену жене. Целая эпопея! Они отказывали мне одна за другой. Как сговорились. Помню, я ухаживал за молоденькой девушкой: ходили в музей, гуляли по парку. Как будто сладилось. Через месяц она узнала, что я женат. Не мог же я скрывать вечно… Но, Гарри, – он поднял на меня тоскливые собачьи глаза, – ведь если бы она питала хоть какие-нибудь чувства, разве бы так поступила? – Я кивнул. – Вот видите, – обрадовался он, найдя единомышленника, – и вы тоже так считаете… Вывернула руку и ушла. Даже не попрощалась. Трубку бросала. А потом к телефону подошел ее старший брат и предупредил, что если я опять позвоню… Позже была еще одна девушка. Ее мать, продавщица в парфюмерном магазине, сама одинокая, отнеслась ко мне очень сочувственно. Я пришел к ним вечером с цветами. Все бы ладно, но сама красавица, модная такая, современная, отказалась. Да и я, как увидел ее, понял: не пара…

И вдруг повезло! Надо же такое… Зашел в библиотеку одного колледжа за книгами – у них для сотрудников рекламных служб специальный абонемент. Завернул в гардероб – а там девушка-студентка, дежурная. Следила за выдачей номеров. Здесь мы и познакомились. У нее тоже никого не было – вот и потянулась. На сей раз я изменил методу. Рассказал обо всем сразу начистоту. Испытать захотелось. И она не испугалась… Вообще я до сих пор вспоминаю о ней с теплотой. Она по-своему красивая была. Полновата, правда. И взбалмошна. Да… – он вздохнул и облизнул сухие губы. – Гарри, вас не затруднит дать мне стакан с водой. А то умираю от жажды. Во всех смыслах, – он усмехнулся. – Боги жаждут, Гарри, боги жаждут. Да вы не беспокойтесь. Я не умру, пока не выложу все. Сам себе обещал. Хотя что вам это даст, инспектор Бланк? Подумаешь, преступник… Вы забудете обо мне через час после похорон».

Что-то кольнуло меня, я отвернулся, посмотрел на часы: «Может быть, вы устали, Дик? Отложим?» – «Нет, нет, – пробормотал он, отдавая стакан, – вы заинтересованы окончить поскорее. От вас требуют. Я к вашим услугам. Так вот… Мы встречались каждый день, по нескольку раз в день. Золотое было время! Как бесконечная карусель. Плывет и плывет перед глазами. Ей исполнилось тогда девятнадцать, и она согласилась стать моей женой. Хо, Гарри! Я хотел поднять ее на руки, а она отступила и, смеясь, сказала: “Нет, не сейчас. Вначале я тебя подкормлю немножко”. И мы до ночи целовались в кустах колледжского сада. Она и жила там: подлечивалась в профилактории. Наверное, не было закоулка в городе, где бы мы ни прошли вместе. Не было моста, где бы ни стояли, глядя в воду. И почти ежедневно катались на катере по реке. Мы оба страшно любили эти прогулки. Выходили из крытых отсеков и поднимались на верхнюю палубу. Ветер полоскал одежду, и я отдавал Люси свой пиджак. Знаете, она так смешно в нем выглядела. До сих пор, когда встает в глазах, не могу удержаться от улыбки. В один из вечеров она сообщила мне, что написала домой. Мы стояли на палубе, вокруг все свистело и плясало, и чтобы понять хоть слово, пришлось обняться и кричать друг другу в ухо. Я обрадовался и занервничал. Занервничал даже больше, чем обрадовался. Она успокаивала меня, уверяла, что о моих семейных делах не упомянула, а просто описала наши встречи и планы. Я считал, что победа в кармане.

Да и как не считать, когда мы условились в отпуск ехать вдвоем: снять в дальнем пригороде дачу и прожить там лето, как муж с женой. Я обзавелся книгами по ботанике, и мы всерьез обсуждали, как будем варить кленовый сахар и создавать аптечку из лекарственных трав. Мы повесим ее в боковой комнате, подальше от чужих глаз, и откроем лишь в исключительном случае. И нашего будущего ребенка – мы сходились на дочке – будем лечить чистыми лесными настоями. А когда разбогатеем, построим себе домик в глуши, за десятки миль от человеческого жилья, разведем пчел, мелкую дичь и посадим вокруг самые разные деревья: и рябину, и дуб, и кусты можжевельника. Ну, целый ботанический сад. Здорово, а? У ее отца водились деньги, и когда я возвращался на землю, она всегда одергивала меня: “А чего ты? Папа никогда не откажет, особенно на первых порах. Он страшно любит природу. С тех пор как вышел в отставку, целыми днями пропадает на рыбалке…” И я действительно начинал верить, что не откажет. Мало ли… Какая была весна, Гарри! Какая весна! Чудилось, что ко мне вернулись чувства. Я начал следить за собой – в одежде, в разговоре, в манере поведения. Она замечала – улыбалась. Ходила в магазин выбирать мне галстуки. Ко дню рождения подарила томик стихов Рильке».

«Ну, может быть, – вмешался я, – ее обидело, что вы предложили вместе ехать на дачу… до венчания? Она просто по молодости не сразу сориентировалась». – «Гарри! – легонько ударил он меня по кисти. – Кто предложил ехать? У меня бы язык не повернулся. Она сама предложила. Так легко, знаете, спокойно. И добавила, что возьмет из профилактория свою подушку. А полотенец у нее мало – я должен принести еще пару. И даже сказала, какие… Господи, я был готов купить слона в зоопарке… Мы поднялись к ней. Она сидела у меня на коленях и целовала лицо. Сняла очки и губами закрыла глаза. А потом позволила раздеть себя… Заводила пластинки, мы танцевали. Часто звучала песня Лео Сейера “Представление должно продолжаться”. Помните: несчастный клоун, никем не понятый, получает пинки и щелчки под хохот огромного зала. Люси подпевала диску и знаком велела подпевать и мне… Она была такой нежной, заботливой и не стеснялась своей полноты. Поделилась, что на даче займется диетой и утренней гимнастикой. Я кивал, хотя, честно говоря, всегда увлекался полными женщинами. В душе, правда, надеялся, что все рецепты по похудению немногого стоят. Мне не довелось проверить, Гарри. Через неделю она бросила меня! Да, через неделю она бросила меня! – повторил он громко и внятно, словно эта жестокая истина доставляла ему какое-то садистское удовольствие. – У нас уже все было оговорено. Я пришел к ней с роскошным букетом гвоздик – условиться о выборе дачи. Мне хотелось, чтобы она отправилась со мной. На свой вкус я не полагался. Поначалу все шло, как обычно, – поцелуи, чай, шутки. Я рассказал ей о разных вариантах.

”Я не поеду”, – вдруг коротко ответила она и стала убирать посуду. – ”Как не поедешь? Если не можешь завтра, давай выберем другой день”. – ”Я вообще не поеду. Ни завтра, ни потом. Передумала!” Вспоминать страшно. До сих пор холодок по коже. Напоминал ей наши встречи, умолял не оставлять меня. И самое ужасное – в неожиданности, в необоснованности… Я, признаться, очки надел – все смотрел: она ли… Вы понимаете мое состояние. Ни жить, ни умереть. А позже, через много времени, я встретил ее снова. Она была уже в положении и прогуливалась с мужем по набережной. Сама заметила меня, заулыбалась, помахала рукой. Познакомила с мужем – агентом по организации туристских поездок в Латинскую Америку… Люси сильно изменилась, повзрослела. Разглядывала меня с прищуром светской дамы, поинтересовалась о делах, на прощание протянула руку для поцелуя. Я поразился, как натренированно она это делает. И все так спокойно, дружелюбно, будто мы знакомы домами. А я видел ту же руку, приглашавшую меня подпевать шлягеру на нашей помолвке. И ту же родинку на веке, которую она всегда подставляла мне целовать…»

«Постойте, – в смутной догадке щелкнул я пальцами, – Дик, не та ли женщина совсем недавно приходила к вам? Я хотел как раз поподробнее расспросить соседку. Та дама была с ребенком, мальчиком шести-семи лет». – «Знаю, – печально сказал он, – знаю и зачем приходила. Я ведь поднимался к себе в квартиру. Она хотела устроить сына в частный колледж, и им потребовался репетитор, а у меня были знакомства. Тогда она обо мне и вспомнила. И адрес нашла, и для жены флакон духов приготовила. Вот так… Гарри, почему вы ничего не записываете? У вас же будут неприятности». – «Довольно! – прохрипел я, захлопывая блокнот. – Я больше не могу слышать всего этого. Чтобы вести ваше дело, нужны железные нервы. Я откажусь и попрошу что-нибудь другое. Черт побери! Да лучше взять ту голую парочку на пруду. Там все проще и… грубее. И понятнее. А здесь… Чертовщина какая-то. Мистика». – «Нет-нет, Гарри, – умоляющим речитативом запричитал он. – Не отказывайтесь. Меня никто больше не поймет. Я доверяю только вам. Остальные смотрят на меня как на преступника…» В ту минуту его лицо удивительно напоминало знаменитую фотографию Альдо Моро на фоне развернутого знамени «красных бригад»…

На следующий день он повеселел. У дверей врач сообщил мне, что ночью ему сделали укол в сердце, и состояние депрессии частично удалось снять. Действительно, некоторый румянец на щеках, более плавные движения говорили о сдвигах. Дик очищал апельсин и складывал дольки в блюдце на столике. Увидев меня, он стал угощать, и чтобы не обидеть его, я взял пару долек. «Ну, – сказал я, – я вам тоже кое-что припас». Я извлек из кармана плитку шоколада и две крохотные бутылочки бренди. В отличие от остальных посетителей, меня не обыскивали перед входом в тюремную больницу, но завистливые взгляды, которые при этом бросали окружающие, вызывали во мне некоторое подобие неловкости. Его не устранял даже полицейский пропуск в пиджаке. Поэтому, миновав охрану, я сразу подходил к дежурному врачу и показывал ему свой «багаж». Сегодня он внимательно посмотрел на бутылочки, оценивающе причмокнул языком, поднял вино на свет: «Что ж, бренди можно. Только понемногу и перед едой. Я дам распоряжение сестре». (В следующий раз я принес такую же бутылочку и ему.)

Отдавая гостинцы Дику, я улыбнулся: «Это – потом. Во время наших бесед – ни капли алкоголя». Я откинулся на стул и с любопытством наблюдал за переменами в моем подследственном. Вроде заметные, но надолго ли? «Замечательно, Дик, что вы в форме. Наверное, и говорить будет легче». Он неопределенно пожал плечами. «Гарри, а как на улице?» – «О-о, Дик, – улыбнулся я, – слова бессильны! Бабье лето! Куда приятнее сейчас побеседовать на пляже… – (Хотел добавить: с красивой женщиной, но вовремя осекся.) – Скорей бы вы поправились – тогда можно перенести наши встречи на улицу». – «Прогулки по распорядку очень небольшие». – «Пустяки! Лишь бы вы могли ходить. Я устрою моционы и на два, и на три часа. Мы организуем обед на свежем воздухе. Устроимся где-нибудь за волейбольной площадкой». – «Но я не могу ходить, Гарри». – «Да, пока да, – скрепя сердце, был вынужден согласиться я. – К сожалению». Мы молчали. «Слушайте, Дик, – осенило меня, – а что если нам выползти на балкон?» Он взглянул на меня и вдруг обрадовано закивал. Я помог ему пересесть в каталку и без всяких усилий выкатил ее на балкон. На нас пахнуло пряной свежестью улицы. Из-за стены, усиленные вибрацией стекол, доносились людские крики, гул машин, шум стройки в новых районах – мерный и тяжелый рокот наплывающего океана жизни.

Я исподволь покосился на Дика… В глазах у него трепетали слезы. «Ну, Дик, – подбодрил я его, – вот где хорошо изучать географию. И без карты все как на ладони». – «Да, – задумчиво протянул он, – почти с птичьего полета». – «Глобус нам, глобус! – весело воскликнул я, поднимаясь. – Мы Магеллана опровергнем». – «Гарри, – услышал я за спиной спокойный, сдержанный голос, – ведь вы пришли сюда не для того, чтобы развлекать меня. У вас рабочий день». – «Признаться, вы правы,» – плюхнулся я в кресло, без особого желания переходя к деловой части. На сей раз я твердо решил сделать записи в блокноте и для пущей важности поставил сегодняшнее число… Дик уткнул лицо в ладони. «Так вот, разрыв с Люси надолго выбил меня из колеи. И в бюро стали замечать, что я допускал в работе ляпы: документация на ”Роллс-Ройс” однажды попала в папку с рекламами грузовиков. Но потом оправился, и наша секретарша нашла, что за последнее время я по-мужски окреп и воспринимаю жизнь более здраво. Нет худа без добра! Я и сам чувствовал это. Однако в семье обстановка сохранялась прежней. Она давила на меня тем больше, что я начисто утратил весь оптимизм, который накопил при встречах с Люси. Ее внезапная жестокость подорвала во мне всякую веру в людей, и я не мог быть уверенным, что мрак в будущем все-таки рассеется. Вы представляете, Гарри: мрак. Мрак в тебе. Мрак над тобой. Мрак за тобой. Мрак на горизонте. Мне едва исполнилось тридцать шесть, и иногда я спрашивал себя: что будет в сорок, в шестьдесят или семьдесят, если я доживу, конечно, до такого возраста. Ничего утешительного я себе предложить не мог. Надежды рухнули. А когда рушатся надежды, искать утешение можно только в прошлом. У меня не оказалось и такой роскоши: даже воспоминаний не оказалось. И жизнь в семье стала пыткой. Представьте: к вам подходит ваш ребенок – единственная, любимая дочка – и, шлепая вас по коленям, декламирует нараспев: “Пло-о-хой, пло-о-хой папочка! Плохой! Уходи!” И в шутку обидно…

С женой пришлось вскоре расстаться. Она охотно пошла на развод, отсудив у меня лучшие вещи, мебель и алименты, которые – уверен! – будет тратить на себя. Вскоре они с тещей съехали с квартиры на другое место, и я остался один. Совсем один. В том положении, которого боялся пуще всего на свете. Впрочем, нет: порой меня развлекали родители – они приезжали или поодиночке, или вдвоем и часами, не слушая возражений, увещевали поехать к жене (адрес в карман совали!), попросить прощения и сойтись снова. ”Нужно восстановить семью!” – этот рефрен преследовал меня многие дни, вызывая то насмешку, то раздражение. Потом, поняв бесплодность, успокоились и они, и в моем доме воцарилась мертвая, гнетущая, какая-то могильная тишина. Поверьте, Гарри, когда в ту злополучную ночь я крался по кладбищу, я нисколько не пугался и не вздрагивал. Точно то же каждый вечер царило у меня дома, и здесь срабатывал некий иммунитет. Чего бояться, когда после работы я входил во двор и молчаливо смотрел на два черных прямоугольника окон. А затем вторгался в гробовую темноту квартиры и оживлял ее только собственным присутствием. Понемногу привык. Страх притупился, но тоска… Тоска терзала еще сильнее, и я видел, что один долго не протяну. Просто не протяну. И тут судьба сжалилась надо мной. Вы знаете, Гарри, бывает же такое. Терпишь, терпишь, и вдруг… Легчает. Надолго, ненадолго, но легчает. Просвет в ночи и струйка свежего воздуха, где можно не отдышаться, а подышать. В такие минуты и начинаешь верить в смысл избранничества… Можно полежать на животе, можно на спине – мягкий ветерок; а по сторонам, в полумгле, пунктиром стелются огоньки. И жил бы тысячи лет, никогда не испытывая пресыщенности. Вам знакомо такое состояние? Переживите какую-нибудь суровую утрату и ощутите вслед дивный вкус возвращения к жизни. Это сказочно… Хотя, впрочем, что я говорю: разве можно искусственно познать утрату или обретение? Любой эксперимент – лишь приближенное постижение истины, ее тень».

Его монолог прервала хлопнувшая дверь. В комнату вошла пожилая сестра со строгим, чуть надменным лицом и тоном, не терпящим возражений, оповестила: «По распоряжению господина доктора вино будет храниться не в тумбочке, а в холодильнике!» Я с трудом сдержал улыбку и, чтобы не выдать себя, больно прикусил губу. Дик не проронил ни слова и наблюдал всю сцену с какой-то равнодушной отрешенностью. Подхватив бутылки, сестра удалилась, и в такт ее шагам заколыхался накрахмаленный чепец. «Гарри, вам неинтересны мои признания? Вы опять ничего не пишите». – «Напротив, продолжайте, все это очень любопытно». – «Нет уж, ближе к делу. Как-то утром, зайдя в кабинет, я увидел на окне горшочек с невысоким цветком. Рассмотрев его поближе, обнаружил, что это кактус с бутонами. Я вышел в коридор и под краном полил цветок, потом, прикинув, поставил горшочек на центральное окно. Мелочь, но как удивительно сразу расцветилась комната, каким домашним и уютным стал кабинет, завешанный картами, образцами реклам, фирменными проспектами. И вот тут мне почудилось, будто что-то мелькнуло за дверью: то ли тень, то ли шорох, то ли солнечный зайчик. Я выглянул: никого. Мне и в голову не пришла возможность какой-то связи между тем шорохом и цветком на подоконнике. Сия мысль явилась только дома, куда я забрал кактус. Но как он попал ко мне, я не мог ума приложить. Вначале грешил на сотрудников, но не понимал, почему подарок подброшен в столь раннее время, да еще втайне… На другой день на столе оказался еще один цветок, взамен унесенного. Это уже явно адресовалось не кабинету, а мне. Я повертел в руках горшочек, заглянул даже под его дно (нет ли записки), но… нигде ничего. Меня, честно, заинтриговало. Следующие дни принесли еще больше вопросов. Кто-то тщательно перебрал мою картотеку, разложил ее в образцовом порядке, протер полочки в шкафу, починил порванные таблицы. Венцом моего изумления стала огромная карта Лондона, которую неведомый благодетель наклеил на цветную пленку. Я, признаться, надеялся, что днями секрет раскроется, моему ”опекуну” надоест скрываться, и он выйдет на свет. Но время шло, а я пребывал все в том же блаженном неведении. Тщетно ломал голову, тщетно расспрашивал сослуживцев. Они или отнекивались, или улыбались: кто-то, мол, вас обхаживает…

Дальше – больше. На столе к началу рабочего дня всегда лежал теперь букетик живых цветов, обычно незабудок или гвоздик, потом стали появляться бутерброды с сыром или ветчиной. Очень вкусные, кстати. В жаркие дни к ним добавлялся стакан сока, в прохладные – термос с кофе. У нас установилось своеобразное разделение труда: я выпивал и съедал гостинцы и складывал пустую посуду в правом углу, за шкафом, возле ящика с отработанной документацией. Безымянный кормилец наводил чистоту и оставлял новые приношения в левом углу, на отдельном столике, над которым висела схема связи нашего бюро с провинциальными фирмами. Мы ни разу не изменили негласной договоренности. Мой коллега, специалист по электронике, посмеивался: “Вначале проверьте, не отравлено ли. Впрочем, нет, – женщина не отравляет столь явным способом. Она ищет что-нибудь потоньше, позлее…” И с этими словами он запихнул в рот бутерброд с рокфором.

Однажды мне пришла в голову мысль, значительно ускорившая развязку. Заканчивая как-то даровой ланч, я выдернул из тетради чистый листок и написал: “Спасибо”. На утро в бутербродах нашел ответ: “Пожалуйста”. Лед тронулся, и я понял, что разгадка – дело времени. В конце концов, невидимка, по всем канонам, тоже хотел или, вернее, хотела рассекретиться. То, что это женщина, я уже не сомневался. Меня преследовали приемами, которые трудно спутать. Следующая моя секретка гласила: “Большое спасибо”. Ответ обнадеживал: “Пожалуйста. Кушайте на здоровье”. Я буквально просверливал глазами всех женщин, начиная с гардеробщицы, но “рентгеноскопия” не удалась. Тем с большей силой я налег на “канцелярию”. Секретки перестали иметь вид срочных телеграмм и обрели характер деловой переписки с лирическими отступлениями. “Как называется сегодняшнее лакомство, такое необычное и вкусное? В нем, правда, чуть не хватало соли”. – “Пудинг по-шведски. На будущее учту. Раз вам понравилось, обязательно повторю”. – “Кто вы? – спрашивал я через неделю. – Я бы отдал все, чтобы узнать это”. – “Потерпите немного, – уговаривала меня странная незнакомка, – я никак не могу решиться”. – “Ну, хоть как вас зовут?” – “Не будьте нетерпеливы. Поймите мое положение. Дайте мне созреть: я никуда не денусь. Простите, Дик, я старомодна, а впряглась в современную повозку”. Видите, – больной повернулся ко мне, и я вторично заметил в его глазах слезы, – видите, я все ее письма помню наизусть». Он несколько раз судорожно глотнул воздух…

А я вспомнил почему-то, что точно так же, судорожно, со всхлипываниями, глотал воздух мой дед, когда на гроб бабки падали последние комья набухшей глины. Моя мать и ее сестра сразу обняли его, стали утешать, усадили в машину, напоили валерьянкой: он успокоился и даже уснул. Меня – ребенка – приставили к машине, как стража, и я, гордый доверием, вооружился грязной веточкой, чтобы отгонять мух, которые к поздней осени уже уснули… Дика было утешать некому. Они сидел передо мной, опустив голову, закрыв глаза, разбитый, опозоренный, покинутый всеми сорокапятилетний старик, а я до сих пор не узнал еще его тайны. «Простите, – наконец пробормотал он, – это непроизвольно. Когда носишь в себе, ничего, а когда начинаешь говорить… Гарри, Гарри, думал ли я, что вы будете моим исповедником? М-да. После такой откровенности я, что называется, взял быка за рога. Вместе с посудой положил превосходную коробку конфет. И написал: “Даю слово, что отнесусь по-джентльменски”. Возможно, это и решило исход дела. Утром я нашел билет в театр и листок с несколькими строчками: “Мое место рядом. Здесь мы познакомимся заново”. Спектакль назывался “Продавец дождя”. Вначале я не понимал, почему моя дама-кавалер взяла билеты именно на него. Под конец осенило: ведь там молодая девушка, невзирая на трудности, соединяется со своим возлюбленным, полицейским. А этот парень, бродячий гуманист, наверное, напоминал ей меня, – наверное, тем, что и я не совсем от мира сего. Ну, в общем, когда я выходил из зала, то испытывал такой же оптимизм по отношению к людям, как и тот поэт.

Но когда я только вошел… Когда открылась дверь в ложу, и передо мной предстала вросшая в кресло хрупкая женская фигурка… Она была густо залита краской и непрерывно теребила бусы. Вы не представляете моего изумления. То была наша секретарша. От кого-кого, но от нее я такого не ожидал. Все считали ее скромнейшим, робким, исполнительным существом, привыкшим только повиноваться. Она была безотказна в работе. Ей можно было заказать любую справку, любую выписку и не сомневаться, как не сомневаешься в себе, что все будет выполнено в срок. Она вообще воспринимала чужие заботы как собственные. Ее считали отличным человеком. Но как на женщину не смотрел никто. Никому, в том числе и мне, как ни странно, не приходило в голову не то чтобы ухаживать за ней, а просто сходить в кино, прогуляться, проводить до дому. Как-то принято было думать, что земные, плотские интересы чужды Анне. Если кто-то на праздничных вечерах приглашал ее на танец дважды, это вызывало улыбки, впрочем, беззлобные. Мы знали лишь, что она рано лишилась отца, выбилась в люди своим трудом, пройдя курсы машинописи и ночами переписывая и перепечатывая статьи и диссертации. (Один заказчик, по слухам, неудачно подшутил над ней, и с тех пор она замкнулась.) Знали мы, что в свои тридцать пять она развелась с мужем и жила на квартире одна, где-то в юго-западных районах. Говорили еще, что она хорошо готовит и имеет дома целую кулинарную библиотечку. Ума не приложу, почему все это не пришло мне в голову в период моих розысков. Такие обрывки всплыли позднее… И я с изумлением и, признаться, разочарованием (все мы, мужчины, одинаковы) взирал на мою поклонницу. “Здравствуйте”, – наконец одновременно выдавили мы, и она рывком поднялась мне навстречу. Я отдал цветы – Анна прижалась к ним лицом; когда она подняла его, я увидел, что щеки залиты слезами.

Ей стало стыдно и слез, и обстановки, в которой они текли, и она сжала мою руку, отчего покраснела еще гуще. Мне самому было не по себе, меня шокировала незваная благодетельница и ее бурная вспышка. Ах, да что там! Просто отвык я видеть в себе мужчину – женщины не приучили. Я не думал, что смогу вызывать в ком-то настоящее чувство или хотя бы симпатию, и самый факт, от кого бы он не исходил, вместе с радостной гордостью приносил и недоверие, страх. А может быть, – сам ведь себя до конца не знаешь – и сожаление о том, что такие нехитрые, обычные отношения пришли не в срок, что многое уже упущено, что могло быть и лучше, по душе… Кто знает? Но… Одна минута, всего одна минута – и мы говорили, будто накоротке знали друг друга целую вечность. Анна шепотом рассказывала, что обратила на меня внимание с первых дней появления в бюро. “Стоило мне взглянуть на тебя – и я поняла: ты несчастен. Несчастен до последней крайности, до точки. И дело не в каких-то деталях, частностях, которые можно исправить; дело в самом укладе твоей жизни – нездоровой, тревожной. И люди, окружающие тебя в семье, – неподходящие для тебя люди, враги твои… Но ты был женат – как могла я подойти к семейному мужчине? Я только издали наблюдала – и жалела. Жалела – и молилась. Я была почти уверена, что жена твоя – фурия. Не знаю, почему – женская интуиция. И я возненавидела ее. Возненавидела всеми фибрами души. Ты достоин лучшего, милый. Если бы тебе с детства дали верный толчок, ты мог бы добиться поистине великого. Но и сейчас еще не поздно. Дик, еще совсем не поздно. Если взяться за дело… Я верю в тебя. Мы бросим все силы. И мы добьемся своего”. Она говорила свистящим, порывистым шепотом, глядя куда-то вдаль, в глубь сцены, и по ее лицу, сказочному в лучах подсветки, катились слезы.

Я зачарованно сидел на месте, не зная, кого, собственно, слушать: Анну или артистов. Она поняла – положила мне руку на ладонь и умолкла. Я делал вид, что поглощен постановкой, а сам переваривал ее слова и приходил в восторг, что нашлась-таки женщина, все же понявшая меня. Это разжигало, и я, желая усилить приятные эмоции, фиксировал внимание на каждом звуке, словно добавлял огонь в конфорке, на которой грелось мое настроение. В антракте мы спустились вниз, выпили коктейль, я взял ей мороженых фруктов. Я смотрел, с каким наслаждением тянет она через трубочку напиток, и думал, что если бы меня не посетила благая мысль бросить записку в бутерброды, то, пожалуй, еще долго пришлось бы ждать этого счастливого дня… В ложу мы вошли, как обновленные. В темноте я прижал Анну к себе, и она не сопротивлялась. Напротив, будто ждала этого. И когда загремели аплодисменты, и героиня оказалась в объятиях жениха, я снова понял, что спектакль выбран не случайно…

Гарри, за один вечер я не узнал свой дом: и чайник кипел иначе, и блюдца звенели иначе, и масло на хлеб ложилось по-иному. Было уже поздно, но Анна приготовила горячий ужин; я впервые поел по-человечески, без спешки. Потом она мыла посуду, а я вытирал и любовался, как профессионально хлопочут ее руки, как красиво сгибается над раковиной спина… На другой день мы осуществили великое переселение народов: на двух такси перевезли все ее вещи и книги. Она долго прощалась с хозяйкой, обещала наведываться. Отъезжая, сказала мне: “Вот, с этим домом связана треть жизни – и приятное, и страшное. Уезжаю и знаю, что надо уехать, а словно кусочек чего-то отпадает”. И несколько раз оглянулась назад… До ночи мы раскладывали и перекладывали, но к утру получился настоящий семейный чертог с гудением холодильника, с куклой на серванте, с фотографиями в рамках. И Анна мыла посуду уже в фартуке…

Может ли человек быть всем доволен? Считается: нет. Но я был доволен всем. Иногда знакомые поддразнивали меня, говоря, что я попросту не знаю лучшего, а она, мол, просто ласковая киска, истосковавшаяся по мужику. Пожалуй, верно. Но ведь все познается в сравнении. Вы знаете пословицу: двое делают одинаковое дело, а результат получается разный. Я инстинктивно чувствовал, что при всех недостатках Анна – идеальная подруга, прекрасный подарок судьбы. Порой про себя старался к чему-нибудь придраться, да все как-то не находил. После моей жены она казалась ангелом с выпукло-хрестоматийными плюсами. И тогда я прощал ей и слабый характер, и навязчивость, и заискивание передо мной. Больше того, они нравились мне. Ведь – черт побери! – приятно, когда женщина вешается вам на шею. Приятно, когда вы не слышите слова “нет”. Ну, может быть, в восемнадцать это бы и оттолкнуло, но к сорока пяти я уже научился ценить такие повороты.

В конце концов, наши недостатки, как уточнял Фейербах, суть наши неудавшиеся достоинства… Обернись на себя, твердил я в душе, и ты утратишь остатки недовольства. Что дала бы мне модная красотка? Сколько бы продлилась эта пытка, и чем бы она кончилась? Я поворачивался к Анне и мягким движением сажал ее к себе на колени. Господи, ради такой минуты она согласна была на загробные муки! Она бросала все, обнимала меня за шею и целовала до умопомрачения. В нас горел одинаковый огонь: мы оба боялись потерять найденное. Чем не семья? И я начинал подумывать об этом всерьез. Стаж к тому времени у меня накопился порядочный, платить стали больше: мы решили, что Анна уйдет со службы. Вернее, решил я, но она, как всегда, не возражала. Теперь она весь день отдавала мне. Все свое время без остатка. Утром я ехал на службу – она собирала мне портфель, чистила обувь, одежду: к обеду встречала меня возле бюро – мы ехали гулять или в кино… Да-а, ни одной выставки, ни одного вернисажа не пропустили. Вечером – телевизор (хоть я его раньше не терпел), разговоры, прогулки. Анна шутила, что у нее еще никогда не было столь интересной работы… И мы мечтали о ребенке. Как жаль! Как жаль! Чего бы я сейчас не отдал, чтобы вернуть те вечера…

Она покоряла своею стыдливостью: краснела до кончиков пальцев, до корней волос. Этого я не замечал ни в жене, ни даже в Люси. Они уступали как-то обыденно, само собой. А здесь, при рабской покорности, какой-то херувимский трепет, волшебный страх, особый, чисто женский, внутренний смех, что клокочет в горле, но молчит на губах. Я входил в нее, словно в ванну, до краев наполненную ключевой водой. Каждый раз – очищение. Полное, как от раскаяния. И сознание правоты… Высшая правда – всегда в женщине. Мне почему-то было неловко пользоваться ею. Все мерещилось, что злоупотребляю лаской и повиновением. И еще казалось, что никогда не насыщусь ею до конца… А она открывала глаза и всегда спрашивала: “Ты доволен, милый?” О, она была неудержима в своем изобретательстве, в своем желании угодить. Постоянно – сюрпризы. Но я-то знал, чего стоят они ей… А она прекрасно понимала, что я устал от жизни, что мне нужен перекур. И, знаете, время, проведенное с нею, и явилось тем самым перекуром. Если бы не он, я не уверен, имели бы мы удовольствие беседовать сейчас… Я впервые будто поплыл по течению. У меня появилась бодрость, я забыл про свои недуги. И страх куда-то улетучился. Приятно стало жить. Великое это счастье – обладать женщиной. Никакой капитал не сравнится с таким владением. Обладать женщиной – значит обладать ключами от всех дверей…

Однажды я заговорил о ее прошлом. Лицо у Анны сразу помрачнело, осунулось. Я видел, что забрел в недозволенные дебри, но мне очень хотелось узнать об этой terra incognita. Она откликнулась и после первого замешательства раскрылась. Я слушал с интересом: перед глазами проплывали близкие, знакомые картины. Но здесь мелькала не только узнаваемость – в ее жизни было много такого, что я ведал лишь понаслышке, издалека. В ее жизни было движение, были сполохи, а я каменел в покое. Она жила иначе. Простая, обычная и печальная жизнь. С мужем не сошлись. Он пил, тратил семейные деньги, закатывал скандалы, распускал руки. Анна буквально выкладывалась, чтобы сохранить семью, готова была терпеть все. Уезжала к матери, возвращалась, пыталась увещевать. Все тщетно. Он каялся, мирился, давал слово. Но хватало ненадолго. Ее слезы расценивались только как признак слабости. Он происходил из той хамской породы, для которой слабость не то что порок, – злейший враг… Когда умерла ее мать, стало совсем худо. Он не дал денег, не поехал на похороны. Бедняжка даже не знала, что объяснять родным. И плакала вдвойне: и от мертвого горя, и от живого. Два горя – не слишком ли много для одного человека?

А муж решил, что теперь дозволено все. “Разреши мне не описывать все эти кошмары, – попросила она, – ты узнаешь немного поучительного. Он прямо с цепи сорвался. Передразнивал на каждом слове – я тогда не умела еще так говорить, – ее лицо слегка передернулось. – Швырял в меня чем попало. Не ночевал или приходил под утро… Раньше мне хотелось ребенка, теперь я уже не заикалась… Потом он стал приводить всяких женщин. Они хохотали, буянили и так громко включали радиолу, что в дверь стучали соседи из других квартир и грозили полицией, если шум не прекратится. В общем – семейная идиллия. А вскоре он исчез. Исчез и больше не появлялся. Я была безумно рада, и все боялась, как бы он не вернулся. Замок другой врезала… Через несколько месяцев пришло письмо с иногородним штемпелем. Муж писал, что покидает меня и предоставляет мне полную свободу действий. Не знаю, где он научился такому высокому штилю: я прежде не слышала ничего, кроме пьяных ругательств. На суде эту бумажку сочли достаточным основанием”.

Анна прижалась ко мне, попросила погасить свет. В комнате установился мягкий полумрак, и слова казались вспышками неяркого света, высвечивавшими то одну, то другую деталь… Она разделась и забралась в кровать. Я приготовил ей чаю с малиной, дал коньяку. Она пила, и зубы стучали о край чашки. “Только не зажигай свет”. – “Нет-нет”, – кивнул я. – “Так я зажила одна, – сказала она наконец, отдавая мне чашку. – Сознавала, что это надолго. Загружала себя работой – не для денег, а так, чтобы отвлечься. Закончила еще курсы стенографии – впрочем, почти не пригодилось. Кормила меня только машинопись. Я тогда накупила разных вещей, обновила гардероб, на могиле матери поставила мраморный памятник… Старалась, конечно, не сдаваться: общалась с людьми, забиралась в шумные компании, пела… А на душе все равно кошки скреблись. Хорошо, сейчас ты вместе со всеми, ты смеешься, ощущаешь себя частью чего-то большого, общего. Но вот кончается вечер, и все расходятся: они – парами, к своим семейным очагам, а ты – одна, к камину, который еще предстоит разжигать… Как я ни проклинала мужа, все же сменила жилье: перебралась к хозяйке, где жила до встречи с тобой. Слишком уж тягостными становились воспоминания о том, что кто-то ходил по этим половицам, кто-то сидел за этим столом… На новом месте даже машинка стучала веселей. Хозяйка оказалась очень милой женщиной, все время приглашала меня на чай, звала в кино – обожала после сеанса обсуждать фильмы. Я никогда не отказывала ей в таком удовольствии, и поэтому ее милости сыпались как из рога изобилия. Она не требовала платы за электричество, не возражала против моих посетителей-заказчиков, иногда сама заговаривала с ними (ей нравилось получать “научную” информацию), приходила смотреть на мою работу.

В какой-то из вечеров я и познакомилась с Альфредом. “Кто это?” – “Один из моих клиентов”. – “Вот как!” – хмыкнул я, удивляясь тем более, что мужа она до сих пор ни разу не назвала по имени. – “Да. В нем было что-то необычное, телепатическое. Он привлекал улыбкой, манерами, умением отвернуться в нужный момент. Даже голосом привлекал. Он как с неба свалился. И статьи (он дебютировал в спортивных газетах) все такие умные, тонко подмечавшие каждую мелочь. Я вошла в мир спортивных статей, мне по ночам снились герои ринга и спринтеры. Первым, конечно, всегда был Альфред. Он не приходил без букета. Хозяйка расцветала улыбкой, видя его. Стало привычкой приглашать нас на чай вдвоем. Он зачастил: сначала под видом правки рукописи, потом с дополнительными материалами (и букетами тоже), потом просто так. Приходил и сидел. Рассказывал мне о новых достижениях гимнастов, острил насчет знаменитых китайских заплывов на Янцзы. А я печатала и от волнения еле дышала, стараясь не допустить ошибки и не пропустить ни одного слова. Причем он не был профессиональным сухарем. С ним можно было поговорить и о литературе, и о театральных постановках, и даже о цирке. Разбирался во всем обстоятельно, со знанием дела, с умением выделить главное. Моя хозяйка – неутомимая болтушка – умолкала в его присутствии, чутьем угадывая недосягаемый барьер. Вскоре он стал своим человеком. Я уже не мыслила себя без его общества, без его разговоров. Они стали необходимы так же, как и моя работа, больше чем она. Больше всего на свете… К его приходу я надевала лучшее платье, готовила самые вкусные блюда. Тогда-то у меня и появилась эта библиотечка”, – она усмехнулась.

“Обычно он был пунктуален, но стоило ему опоздать на минуту, как я начинала кусать губы, метаться по комнате. Он входил, подхватывал меня на руки и в таких случаях восклицал: «О! У нас глаза на мокром месте». И… И вечер мчался, будто карусель. Боже мой! Я считала себя его невестой. И моя хозяйка принимала его именно как моего жениха. Женщины между собой всегда солидарны… Тайком от него я заходила в ювелирный магазин и выбирала кольца. Примеряла венчальное платье. Хотелось начать все сначала и… все по-настоящему. До счастья, казалось, совсем немного. И любой шаг Альфреда лишь укреплял меня в этом убеждении. То, что он пока молчал о помолвке, я расценивала как простую формальность, которая ничего не значит. Воспоминания о встречах с мужем, где поначалу соблюдался какой-то этикет, успокаивали меня. Я отдалась событиям. Отдалась в надежде, что на сей раз судьба будет благосклоннее. И в церкви, стоя на воскресной службе, молилась о своем…

Я не удивилась, когда однажды Альфред пригласил меня к себе. Я и раньше бывала у него, правда, мимоходом, не снимая обуви. К этому времени ему удалось уже достичь определенного положения в газете; посыпались заказы – он как-то выезжал в дальнюю командировку, комментировал конные скачки. Работы сразу прибавилось – пришлось отставить других заказчиков и заняться исключительно его статьями. Он много правил – и по содержанию, и по стилю, – и я по несколько раз перепечатывала каждый материал. Я превратилась в его личную машинистку. Это произошло само собой, без всякой договоренности, словно раз и навсегда. И в тот день – перед тем как идти к нему – я, помню, успела еще напечатать кое-какие страницы. Он встретил меня на машине, мы заехали в магазин – сделали покупки. А потом направились к нему: он сказал, что мы проведем там весь вечер… И мы действительно провели там весь вечер, и всю ночь, до самого утра. Таких часов я не знала за целую жизнь… Их было четверо, Дик. Четверо здоровых, уже подвыпивших мужчин, не считая Альфреда. Он был пятый. Он пропустил меня вперед и тотчас захлопнул дверь. Вначале установилось молчание, но тут кто-то из них пьяно засмеялся, а за ним засмеялись и остальные. Я поняла все, рванулась к выходу – чья-то железная рука перехватила ручку двери… Слезы только раззадорили их, похотливый голос поздравил Альфреда с операцией «Сабинянка». Он что-то весело бросил в ответ – и компания снова загоготала. Что я могла сделать? Перерезать горло? Броситься в окно? Я кричала, кусалась, плакала. Что толку? Они включили патефон, старый, громоздкий патефон с английскими застольными песнями. О-о… Жутко вспоминать. Он глумился больше всех, придумывал самые изощренные издевательства. Проклятый оборотень! Они насильно вливали мне в рот вино и набрасывались снова. По одному. Вместе. Споря и обгоняя друг друга, словно собаки за костью. А над всем этим содомом звучала мягкая грустноватая мелодия о том, как хорошо встречать праздник в семейном кругу…

Они успокоились лишь под утро. Альфред – то был не он, одна маска его, каменное, злое лицо – бросил мне одежду, открыл дверь и без единого слова вытолкнул на лестницу. Все! Я видела его в последний раз… Нужно было, конечно, пойти в полицию, но я постеснялась. Он прекрасно знал меня, и это тоже входило в расчет. А кроме того, какие бы доказательства привела я? Эти мерзавцы, бесспорно, замели следы, и к приходу полиции квартиру было бы не узнать. Я постояла на площадке и молча спустилась вниз… Хозяйке солгала, что Альфред уехал в длительную командировку. Потом (все самое интересное открывается потом) я узнала, что мой «суженый» давным-давно помолвлен, у него есть невеста из богатой семьи, но время от времени он любит возвращаться к нравам студенческого общежития. Машинистка же в их кругу просто не считалась за человека. После этого я уже не откликалась ни на какие приглашения, а вскоре вообще перестала работать на заказ. – Она остановилась, чтобы перевести дух, и я подумал, что только коньяк сделал возможной такую исповедь. – Одна знакомая предложила вакантное место в рекламном бюро, откуда сама уходила в материнский отпуск. Дирекция просила ее помочь с заменой.

Согласилась я немедленно. Нужна была разрядка, освобождение из четырех стен. И, знаешь, бюро мне ужасно понравилось. Шум, суматоха, масса работы. Во дворе – напротив – находилась школа. Из окна я наблюдала за ребятами. Смотрела и не могла наглядеться. Беготня, смех, детские голоса – словно призрак того ребенка, которого я прождала всю жизнь. Мне все казалось, что вот из этой галдящей толпы сейчас выбежит какой-нибудь худенький мальчишка и крикнет: «Мамочка! Я приду домой в три…» Я иногда выходила на переменах во двор и выискивала глазами моего сорванца – до того сильной становилась иллюзия. А потом шла к себе, закрывалась на замок, включала радио – и плакала… Но с работой срослась быстро, и если бы не твое вторжение, я никогда не оставила бы ее, никогда не вернулась к домашней жизни. Меня приняли там как свою, и я понемногу отогрелась. Принимала участие во всех вечеринках, во всех пикниках, сочиняла маленькие стишки, аккомпанировала на фортепьяно, помогала подыскивать дизайнера для оформления коридоров. Меня считали чуть ли не правой рукой директора… И когда пришел ты, попросили разобраться с твоими бумагами”. – “А-а, да, правильно, – подхватил я, – ты очень долго с ними возилась”. – “Долго, потому что они были разбросаны – папка перетрясена вверх дном. Я, помню, подумала: «Такой молодой мужчина, и не может навести порядок в своих документах”. – “Ха! – усмехнулся я. – Попробуй, наведи. Дома, перед уходом в бюро, у нас состоялся обмен любезностями с женой, и она запустила этой папкой в меня. Пришлось в прихожей собирать справки”. – “Ну, сих буколических картинок я еще не знала. Но почему-то подумала: несладко ему, должно быть. И поверь: из всех мужчин, служивших в бюро, я стала присматриваться только к мистеру Грайсу. И меня потянуло к тебе. Сначала против воли, вопреки внутреннему протесту. Я ужасалась, что меня, воспитанную в религиозной чопорности, тянет к чужому, незнакомому мужчине без всякого знака с его стороны. Иногда сердилась: хоть бы комплимент отпустил… Старалась не обращать внимания, обходила стороной, просматривала твои бумаги чуть ли не с закрытыми глазами. Когда нужно было позвать тебя к телефону, просила сделать это какого-нибудь сотрудника. Но чем больше я занималась такой терапией, тем больше думала о тебе. И тем чаще перебирала в памяти все детали наших невольных свиданий, все обрывки наших разговоров. Вслушивалась в каждое слово о тебе. Радовалась, что администрация всегда хвалила твои каталоги, что именно тебе обычно подсовывали сложную работу, и мне хотелось самой побывать у вас, экономистов, послушать, понаблюдать. Я только не знала, под каким предлогом это сделать…

Иногда вставала под дверью и не пропускала ни одного слова. Я полюбила техническую рекламу больше журнала мод. Порой становилось смешно: я казалась себе девочкой-прислугой, допущенной к комнате, где занимались барчуки. Интересно, а войти нельзя. И в то же время радовалась: мне было как день ясно, что ни один мой знакомый не имеет твоего дара слова, не может написать простую деловую бумажку так, чтобы ее читали на одном дыхании. И внезапно я подумала: а каков он в быту, дома, в постели, если уж на то пошло? Столь же увлекателен? Подумала и покраснела. По сторонам оглянулась: не заметил ли кто? Решила больше к дверям не подходить. Но на следующий день, с утра, вообще ни о чем другом не думала. Все с нетерпением ждала, ждала, когда войдет последний сотрудник, захлопнется дверь, и можно будет снова подойти к комнате. И еще: вдруг испугалась, что сейчас меня вызовет начальство и даст какое-нибудь срочное задание…

Когда я узнала, что ты женат, меня потянуло взглянуть на твою жену. Ну, хоть краем глаза. Какова она, эта избранница? Чем дышит? О чем думает? Чем взяла тебя? И что ты в ней отыскал – как в человеке и как в женщине? Я солгала тебе в театре, что постигла все сразу. Кое-что, конечно, открылось в первую минуту, но в целом картина разворачивалась постепенно, фрагментами. И от созревавшего понимания нашей общности. И от крепнувшего желания быть рядом. И от непреодолимой тяги помочь и поддержать. И еще от чего-то… сама не знаю, от чего…” Она замолчала, накрылась с головой и прошептала: “Дик! Разденься, ляг со мной. Я замерзаю”. Мы очутились вдвоем, и она уже не рассказывала, а выдыхала свои признания, которые в ту минуту казались ей саморазоблачением. “Я не отдавала себе отчета. Брела, словно заблудившийся путник, на запах жилья. И при виде горящего очага не могла противиться его соблазнам. Сначала делала – потом думала, а потом ругала себя: ты опять влипнешь в историю, и если на сей раз попадешь не в бордель, то обязательно сцепишься с его женой… Но это все рассудок, а сердце гнало по неизведанной дороге к неизведанной цели, и я кружила вокруг твоего кабинета, как бабочка у огонька… Конечно, надо было действовать решительнее, совершить первый шаг… Но… но я была воспитана иначе, а испытания усугубили мои комплексы. За каждым углом стоял тусклый призрак Альфреда с ладонью на дверном замке. И я ждала. Ждала чуда. Даже в самую ненастную минуту не теряла уверенности, что оно наступит. И когда по бюро пронесся слух о твоем разводе, поняла, что оно случилось. У меня колотилось сердце, и я почти не могла говорить. Только твердила себе: он – мой, он – мой. Пришла домой и в туфлях, не снимая пальто, открыла свои кулинарные книги… Следующий день был днем первого опыта – не кулинарного, конечно, психологического. Поэтому и решила начать с чего-нибудь простенького… Но, ей-Богу, Дик, когда я мазала эти бутерброды, мне казалось, что на каждом высвечивается моя физиономия. Как лик Христа на платке святой Вероники. Но об этом я не думала – увлеклась взлетом. И цветы тоже выбирала любимые – незабудки… С намеком… Все сомневалась – поймешь ли? Мужчины такие недогадливые…

Мне было приятно видеть твое смятение. Приятно видеть твои розыски – над ними шутила вся фирма. Действительно, со стороны немножко смешновато… И трогательно… Однако самое приятное в том, что, несмотря на терзания, ты съедал все. Съедал и благодарил. И аккуратно складывал в углу пустую посуду. То было явным предвестником удачи. Когда я рассказала о ходе дел моей подруге, она – весьма искушенная дама – воскликнула: «Значит, все в порядке! Анна, считай, что главный козырь уже в руках. Ради Бога, не затягивай паузу». И что-то еще в этом роде. Но как раз последнее представляло наибольшую трудность. Легко приготовить рагу, легко испечь пирог, легко помыть посуду. А вот прийти и признаться… Мне легче было залезть на Эйфелеву башню. Спасибо, ты сам помог. Для меня твои записки оказались манной небесной, мостом, который переводил через огнедышащую пропасть. Ты спрашивал – и я получила право отвечать, признаваться. Хотя будто я уже не призналась тебе. И все-таки было трудно. Очень трудно. Оттого-то и решила открыться на спектакле. Но даже и тогда, перед театром, одеваясь у зеркала, сомневалась: идти или не идти”. – “Ну и как?” – впервые вставил я. – “Как видишь, – усмехнулась Анна. – То, что мы здесь, след того вечера, его тускло мигающий огонек”.

“Ты довольна?” – “Да, – коротко обронила она. – За всю жизнь я не знала ничего подобного. Мужчины никогда не относились ко мне так, как ты. Должно быть, не считали достойной галантности. Я не об Альфреде – он не в счет: в конце концов, такое с любой может стрястись, наперед не загадаешь, я так, вообще… Может, и сама виновата – что-то просмотрела, что-то упустила. Пыталась расспрашивать знакомых мужчин – они только хмыкали да плечами пожимали. Как дети во дворе: знаю, да не скажу. А с тобой иное: я мигом забываю о своих комплексах, о своих недостатках. С тобой я ощущаю себя женщиной”. – “Вот что-то другие женщины говорили мне противоположное”, – усмехнулся я. – “Значит, они не для тебя, а ты не для них, – возразила Анна. – И нечего жалеть. Природа все распределяет пропорционально и справедливо – нужно лишь увидеть ее красоту, ее логику. И мы с тобой – тоже дети природы, и для нас она тоже приготовила лакомый кусочек. Разве попридержала в буфете, как строгая мать… Недаром ведь мы так любим пословицу: к каждому человеку раз в жизни стучится счастье, и его долг вовремя открыть окно. Мы с тобой открыли вовремя”. – “Анни, – прижался я к ней, и ее грудь защекотала мой подбородок, – Анни, девочка моя. Но я… я серьезно болен. У меня сердце. И еще уйма всего остального”. – “Господи, – она буквально вросла в меня, мы слились в одно, – какое это имеет значение? Я буду ухаживать за тобой, оберегать каждый шаг. Если надо… я отдам тебе свое…”

Гарри, я будто обновился, сменил свой генный набор. Она обнимала меня, а мне вспоминался театральный спектакль, и я ощущал себя тем непутевым полицейским в несвежей рубашке, к которому все-таки пришло счастье… Во мне проснулся поэт. Я осторожно отстранил Анну, зажег ночник и тут же, не одеваясь, набросал несколько строк. Потом отдал ей листок и попросил: “Прочтешь утром”. Она кивнула, поцеловала его и спрятала под подушку…» Дик вдруг отвернулся от меня, и я понял, почему. «Когда она… когда ее не стало, – его голос дрожал, и даже уличный шум не заглушал этой дрожи, – когда ее не стало, я нашел в комнате мой листок. Она, оказывается, носила его с собой. Как талисман. А я-то… написал и забыл. Только тогда и вспомнил». В его руке каким-то чудом очутился смятый комочек бумаги. «Вот. Это со мной. Его они в холодильник не запрячут. Он пойдет вслед за мной, в крематорий. И только туда». Я удивленно взглянул на него. Дик перехватил мой взгляд и усмехнулся: «Ах, да, я забыл. Конечно, конечно. Для вас это новая улика. К тому же письменная. Сущая находка. Надо приобщить к делу. Приобщите, инспектор Бланк, приобщите!» – внезапно воскликнул он и почти насильно втолкнул мне в руки свою драгоценность…

Листок действительно имел весьма далекий от романтизма, засаленный вид: несколько «шариковых» строчек, пожелтелые разводы на сгибах и… больше ничего. Мне почему-то стало не интересно. Я хотел, не читая, вернуть бумажку, как вдруг внизу, в уголке, увидел выцветший от времени, еле заметный след губной помады… Острое, неуправляемое сочувствие волной захлестнуло меня, ударило в голову, в грудь, гирями сковало ноги; будто по мановению волшебной палочки перед глазами выросло милое, обаятельное лицо моей жены с опущенными ресницами, с чуть тронутыми смущением щеками. Все слова оказались ненужными, и случайно уцелевший маленький знак широким мазком нарисовал емкую и неподдельную картину простого человеческого горя. Я сник, и в то мгновение мы с Диком, должно быть, стали единым целым, одной душой, сообщающимися сосудами…

Вся жизнь моя – безумная причуда, Весь путь – стремленье духа моего От женщины, не ведающей чуда, До женщины, являющей его. Спасибо, что умеешь быть послушной, Спасибо, что умеешь молвить «да», Что нам найти язык единодушный Не составляет адова труда. Что стоном обреченного Сизифа Не мне дано годами тешить тьму И что, отбитый от крутого рифа, Я камень не напрасно подниму.

И все. Ни подписи, ни числа. Только тусклое пятнышко губной помады. Как печать, подтверждающая истину. «Возьмите, Дик, – сказал я, наконец обретая дар речи, – не надо. Это слишком личные вещи. Мне и так ясны ваши отношения». Он забрал стихи и сильно, по-мужски пожал мою руку.

«Я никогда не попрекал ее прошлым, Гарри, никогда. Это же безумие – попрекать прошлым. Ведь и минута данной встречи, данного свидания – веха той же жизни, и кто знает, не будь этого прошлого, было ли бы это настоящее? А тем более когда человек так тянется к тебе, когда он готов забыть не то что вчерашний – завтрашний день? Нет! Она была повинна в своем прошлом не больше, чем я в своем. И мой строгий суд, прежде, чем осудить ее, должен был покарать меня. А поэтому я не судил… И мне воздавалось тою же мерой… Хорошо мы жили! Всю бы жизнь так, на одном дыхании. Мне многие завидовали – даже некоторые из тех, кто не воспринимал Анну. Посмеивались, а сами исподволь бросали тоскующие взгляды: эх, мол, кабы моя жена… Так ведь нет в мире совершенства. Все на контрастах, на переливах. В одном – перебор, в другом – нехватка. Важно вовремя остановиться в поиске…» – «Ну, и что помешало вам остановиться?» – побаиваясь прямоты вопроса, спросил я. – «Что? – лицо Дика обрело полугрустное, полумрачное выражение. – Называйте как хотите. Судьба. Рок. Видать, не суждено. Забарахлило – и все тут. – Он постучал себя по левой груди. – Я же от рождения сердечник. В этом все. Весь корень моих бед. Сколько тут сплелось всяких всячин: и врожденный порок, и атеросклероз, и такая приятная штука, как дефект перегородок. И что-то там еще… Я уж всего не упомню. Вы или карточку полистайте, или к моей матери съездите – она вам все наперечет скажет, лучше доктора Вильсона. Ей в свое время доставляло удовольствие – по телефону и в гостях – перечислять подругам мои болезни и рецепты лечения. И потом по собственному опыту давать им советы. Она у них пользовалась большим авторитетом – ее считали почти врачом. А меня – счастливчиком, оказавшимся в руках профессионала…

Да, сердце, сердце. Коварная вещь. И давало оно о себе знать по временам, от случая к случаю. В детстве часто, потом утихло, а скорее всего, я перестал обращать внимание. К зрелости и вовсе забыл. А оно… В трудные дни – словно излечилось: ни лишнего сокращения, ни фальшивой паузы. А вот в дни покоя, в дни счастья… Черт бы его побрал! Накопилось за эти годы – и враз прорвало… Однажды утром – был чудный воскресный день, мы с Анной собирались в лес, на фотоохоту (она владела любым аппаратом), – я проснулся раньше обычного. Проснулся от того, что нечем было дышать. Вначале подумал, что просто лежу не на том боку, – перевернулся на другой, затем лег на спину, сделал несколько крупных глотков. Тихонько встал и, стараясь не будить Анну, прошелся по комнате, вышел на кухню, постоял у открытой форточки, попытался сделать легонькую зарядку. Дышать как будто стало легче, я было успокоился, но здесь почувствовал давящую, едва переносимую боль, которая, будто водяной круг от камня, расплылась по груди, ударила в плечо, парализовала лопатку, заколола в ушах и обручем сдавила шею. Я в этот момент как раз присел… и понял, что мне не подняться… Попробовал – боль, попробовал – хоть криком кричи. Я встал на четвереньки и, с трудом передвигаясь (ей-богу, тогда не различил бы, где руки, где ноги), головой открыл дверь в комнату… Анна уже проснулась и, улыбаясь, разглядывала солнечный зайчик на стекле. Она была слишком поглощена красотой весеннего утра и не сразу обернулась на стук в дверь. Когда же опустила глаза, то не удержалась от смеха: “Дик, и ты сегодня впадаешь в детство! Давай я тебя сфотографирую в таком виде, и мы подарим фотографию твоей маме. Пусть она вспомнит своего сыночка в ползунковом возрасте”. Она подскочила ко мне еще неодетая и стала придавать моей позе беспомощный и забавный вид, какой обычно бывает у чуть-чуть подросших младенцев. Я не сопротивлялся, так как не в состоянии был вымолвить ни слова, и, вращая от напряжения глазами, вероятно, производил тот самый желаемый комически-забавный вид. “Без вспышки не обойтись!” – воскликнула Анна и полезла в шкаф. Наконец, она достала аппарат (Господи, как я только выдержал!) и несколько раз щелкнула меня с разных сторон». – «Да, – кивнул я, – эти фотографии, признаться, сбивали с толку экспертов, подозревавших вас в убийстве. Чего они только не напридумывали, чтобы свести концы с концами, – и до мести за оскорбление мужского достоинства договорились, – но так и не свели». Дик усмехнулся, но ничего на это не ответил. «Она убрала аппарат на полку и подала мне руку: “Хватит дурачиться, давай завтракать и поедем на вокзал. Я тебе приготовила с вечера самый спелый грейпфрут”. Я судорожно глотал воздух и все так же ошалело вращал глазами. “Ну, Дик, – уже серьезно попросила она, – ну, хватит. В лесу поиграем”. Я молчал и чувствовал, как постепенно теряю сознание. Какая-то животная тоска вместе с удушьем растекалась по телу и, должно быть, концентрировалась в глазах. Они говорили за онемевший язык.

“Дик! – закричала Анна и, отталкивая стулья, бросилась ко мне, подхватывая на руки, словно ребенка. – Что с тобой? Скажи мне! Скажи мне! Дик, милый!” Я еле прикоснулся к груди. – “А-а! – простонала она. – Как же я сразу не догадалась! Сколько времени потеряно…” Суматошность мгновенно исчезла, и ее место заступила присущая в беде многим женщинам спокойная, но быстрая деловитость. Она помогла мне перебраться на кушетку, дала валидол и… повисла на телефоне. Тот, как всегда в таких случаях, был неумолимо занят. Анна в слезах, кусая губы, то вбегала в комнату – проведать меня, то бросалась обратно к телефону. Потом она с размаху кинула трубку и подошла ко мне: “Дик, ты в состоянии полежать один три-четыре минуты?” Я опустил веки. “Я сейчас приду”. И в самом деле: через несколько минут – для меня они протянулись долгими часами – она появилась на пороге с нашей консьержкой, милой, любезной женщиной, очень страдавшей от дебошей своего великовозрастного сына. Ее жалел весь дом, и Анна, как только переселилась ко мне, пару раз даже приглашала ее к нам на чай. К Рождеству мы всегда делали ей какой-нибудь подарок… Я не слышал, о чем велся разговор на кухне, прерываемый всхлипываниями Анны. До меня доносилась лишь одна и та же фраза: “Я умоляю вас! Я умоляю вас!” И ответ – мягкий, грудным певучим голосом: “Конечно, конечно! О чем речь? Я посижу. Поезжайте, миссис Грайс”. Анна влетела в комнату, на ходу натягивая джемпер и вытирая слезы, сказала мне: “Дик, с тобой немножко побудет Рита – я оставила ей все лекарства. Если минут через десять не пройдет, возьми под язык полтаблетки нитроглицерина. Понадобится – еще половину. Только ни в коем случае не вставай. Рита все принесет. Я на такси слетаю за врачом”. Она поцеловала меня и выскочила на лестницу. Входная дверь с треском захлопнулась – и все остальное поплыло в тумане. Тяжесть в висках, сухость во рту, неиссякаемый стакан с водой, который подавала мне сердобольная сиделка, – все фиксировалось лишь как простейшие ощущения. Лекарство пришлось принять не раз и не два – и мне действительно немного полегчало. Боль стихла, и грудь прочистилась – дышать стало свободнее, хотя моментами я еще испытывал затруднения, как будто в дыхательных путях застревал камешек. Анна с врачом появились, как божество в греческой трагедии, – неожиданно и кстати. Белый халат, мужской ровный голос сразу успокоили меня. И вдруг захотелось… заплакать. Так просто, от облегчения. Знаете, бывает у детей… Я затрудняюсь быть точным в деталях, Гарри, не судите уж строго. Да это и неважно, наверное. Врач открыл чемоданчик, достал инструменты, долго выслушивал меня. Резиновые трубочки торчали у него из ушей, и он походил на радиста. Повторял: “Дышите – не дышите”, – слегка качал головой и поцокивал. Потом со странным прищуром измерял мне давление, одновременно прикладывая фонендоскоп к локтевой ямке. Взглянув на шкалу, присвистнул: “Где ж это вас так прихватило?” И почему-то вопросительно посмотрел на Анну. А та стояла над нами, словно воплощенное внимание, с собачьей преданностью следя за малейшим движением медика. Он свернул свою “лабораторию” и, ткнув пальцем в столбик ртути, проворчал: “Опасная зона. Первое и главное – полный покой”. Прозвучало слово “стенокардия”, и они с Анной вышли на кухню. О содержании разговора я узнал только по последующим действиям. На кухне стало тихо, и Анна осторожно, на цыпочках пробралась к моей кушетке. Дверного стука я не услышал, и, стало быть, врач оставался еще в квартире. “Дик, – почти шепотом выдохнула Анна, – доктор считает, что тебя… следует перевести в клинику. – Слез уже не было – она, вероятно, выплакала весь сегодняшний запас, и на щеках пролегли лишь мелкие бороздки – точь-в-точь канавки после дождя. – Приступ стенокардии. Само по себе… Но доктор говорит, – голос ее задрожал, и она присела на корточки у изголовья, – доктор говорит, что прослеживается предынфарктное состояние, и в любой момент… ниточка может лопнуть. Дик… Нужна срочная госпитализация. Он сказал, что лучше перестраховаться. Дома такие вещи не лечат. Тебя поместят в специальное отделение, окажут экстренную помощь…” Она замолчала, и мы услышали, как в коридоре ровно вращается диск телефона, – к вечеру он освободился. Наконец, трубку повесили, и под краном заплескалась вода – врач мыл руки… Анна всхлипнула и прильнула ко мне губами: “Я буду приезжать каждый день… Каждый день. Все обойдется. Ты поправишься, Дик…”

Наверное, она была права. Они и впрямь латали меня суровой ниткой. Но… инфаркта избежать не удалось. Он начался еще в машине – дикая вспышка боли, по сравнению с которой утренние злоключения казались детским лепетом; меня рвало, посинели руки. Я лежал, не в силах пошевелить и пальцем. Санитары на носилках втащили меня в палату под однотонные команды врача: “Быстрее! Быстрее! Осторожнее” И поехало… Гарри, вы здоровый человек, не приведи вам Господь когда-нибудь с этим столкнуться…». (В это мгновение я втайне почувствовал гордость за то, что мне и на самом деле не доводилось связываться с кардиологами. Тьфу-тьфу, конечно, – все под Богом ходим.) «Очнулся я только на третий день… от покалывания в руку. Сестра делала внутривенную инъекцию. Несколько врачей, стоявших рядом, закивали головами, о чем-то вполголоса зашептались. От группы отделился довольно пожилой грузноватый человек в белом халате и сел на табуретку. “Ну-с, здравствуйте, Дик, – улыбнулся он. – Поздравляю с воскрешением. Признаться, оно далось нам нелегко. С помощью электрофореза мы немного подправили ваш сердечный ритм. Но не буду впустую успокаивать – положение очень и очень серьезное. Не исключены рецидивы. Врожденные слабости соединились с благоприобретенной неврастенией и вкупе дали редкостный плод. Ваша жена тут буквально скребется под дверьми, но мы ее, конечно, не пускаем. Кстати, это не ее работа?” – “Ну, доктор, что вы? – одними губами возразил я. – Что вы? Она у меня чудо…” “А-а, – кивнул он, – значит, до нее потрудились. И скажу вам: на славу. Уж если строфантин еле в чувство привел… Ну, полегчало – и слава Богу… Звонил ваш отец – справлялся о здоровье, очень беспокоился, даже заикался. Ваша фамилия – Грайс. Я вначале думал: совпадение. Ан нет! Сын Эдуарда Грайса, капитана 38-го пехотного полка, моего сослуживца. Сколько дорог пройдено вместе! Наша часть в сорок третьем году брала Милан, и мы шли впритык. Походный лазарет двигался прямо по следам артиллерийской батареи, которой командовал Эдуард. Господа, – обратился он к окружающим, – с отцом этого молодого человека мы прошагали добрую половину войны, а как-то раз в полевых условиях, в живописной долине – теперь я помню отчетливо – мне пришлось подшивать ему плечо: осколочное ранение. Отступавшие гансы отстреливались как сумасшедшие… Мы договорились с ним встретиться, пропустим по рюмочке в честь такого события. М-да. – Он снова внимательно посмотрел на меня. – Есть много общего… Кто бы мог подумать, что через тридцать лет мне доведется лечить сына Эдуарда? Чудеса! Воистину, мир тесен…” Окружающие улыбнулись, а врач встал, застегнул халат и, прощаясь, добавил: «Мы сделаем все возможное, мистер Грайс… Дик… Позвольте мне называть вас так. Строго выполняйте наши предписания. В случае чего – не стесняйтесь с просьбами. Моя фамилия Даннель, я – главный врач этой клиники…”

Анна выполнила свое обещание – она приезжала каждый день. Хотя что я говорю: “обещания”… Для нее это носило характер служения. Смысла жизни! Она действительно скреблась под дверью, приходя в больницу с раннего утра, досаждала всем вопросами о моем самочувствии, пытала то одного, то другого специалиста, так что мой лечащий врач как-то шутя обронил своему ассистенту: “Моей бы жене чуток ее энергии…” Ассистент с улыбкой развел руками: ”Ну что вы хотите, коллега, ей всего тридцатьпять…” Чудаки, они говорили только об энергии! Когда стало возможным, ее, по личному разрешению Даннеля, допустили ко мне в палату. Гарри, ни за какие деньги не отыскали бы вы такой сиделки. С утра до ночи. Буквально с утра до ночи. Я открывал глаза и уже видел ее то моющей в ситечке изюм, то распаковывающей коробочку с витаминами. Иногда мне становилось жалко ее – я начинал упрашивать: ”Анни, поезжай домой – отдохни, выспись. Мне уже лучше”. Она не отвечала, делая вид, что чем-то очень занята. Однажды врач снова пошутил: ”Я бы поставил здесь вторую койку, да нельзя. И дело даже не в режиме. Ему, – он показал пальцем на меня, – нельзя”. Мы с Анной дружно рассмеялись…

В клинике лечили отменно, хотя и дороговато. На четвертой неделе я уже похаживал по комнате, придерживаясь рукой за спинку кровати. Анна стояла рядом, словно мать, обучающая ребенка первым шагам. Сначала сердце у меня бешено колотилось, и я задыхался, потом мало-помалу все вошло в норму, и я мог ходить без посторонней помощи. Очень поддерживал электросон – он так успокаивал, прямо обновлял. Я засыпал чуть ли не от одного прикосновения электрода к векам. Анна сидела тут же и, наверное, только в эти минуты, бедняжка, по-настоящему отдыхала.

Еще через месяц меня выписали из больницы и поместили в пригородный санаторий для сердечников. Начался второй этап восстановления, или, как выражались медики, реабилитации. Здесь помимо местных специалистов, сотрудничавших с клиникой, меня раз в неделю посещал мой лечащий врач, а однажды ”по дружбе” заехал и сам Даннель. Поправлялся я быстро. Настроение было отменным (лучше, чем до болезни), и мы с Анной совершали долгие прогулки по парку. Она все-таки привезла аппарат, и мы сделали несколько снимков спустившихся с деревьев белочек, синиц в кормушке, подстерегли зайца. В общем, наверстали упущенное в то воскресное утро… Хорошо, когда у тебя много свободного времени, не нужно работать, а самочувствие вполне сносное. Хорошо, Гарри! На душе легко, беззаботно, и даже если ты слаб, то во всяком случае не одинок. Знаешь, что в любой момент придут на помощь. А еще лучше, когда эта помощь рядом, под рукой, – маленький, теплый и ласковый друг. Не помощь, а спасение. Все время на круге…

Так постепенно я и излечился. На сей раз… Вернулся домой и собирался уже приступать к работе. Заходил в бюро, привел в порядок рабочий стол. Сослуживцы ходили за мной, словно журналисты за рекордсменом. На администрацию тоже нельзя было пожаловаться. С меня сняли нагрузку по каталогу, оставив только информационную часть, да и то в старых фирмах. В случае малейшего недомогания директор просил немедленно извещать его и прекращать занятия. Увы! Я не успел и приступить к ним. Видимо, опять перенервничал перед возвращением в строй. Ночью Анна разбудила меня и тревожно зашептала: Дик, что такое? Почему ты стонешь во сне?” Я открыл глаза и почувствовал знакомое нытье слева. Удушья не было, но зато сильно болел живот. ”Дик, – снова затрясла меня Анна, – ты стонал во весь голос. Тебе больно?” У меня не оказалось сил ответить. Она коротко кивнула, включила свет, еще раз взглянула на меня и… пошла в коридор к телефону… Приехала целая бригада медиков – три или четыре человека. Войдя, врач покачал головой: ”Давно не виделись”, – и повернулся к своим помощникам. Ей-богу, не помню, что они со мной выделывали. В отличие от первого инфаркта, я почти сразу же впал в обморок и только временами приходил в себя, чтобы потом снова уйти в провал… Кардиогенный шок. Жуткая, скажу вам, штука. – Он втянул воздух и с гримасой выпустил его через ноздри. – Единственное, что отложилось в памяти, это слова “разрыв сердца”. Признаться, даже в моем состоянии мурашки забегали по спине. Позже, правда, выяснилось, что врач сказал: “Грозит разрыв сердца”, – но тогда я этого не расслышал и опять впал в забытье…

Сознание вернулось уже в клинике. Врачи почему-то обрадовались этому меньше, чем полгода назад. Я ловил лишь напряженные, хмурые взгляды. С трудом узнал некоторых медиков, остальные показались мне незнакомыми. Когда память заработала лучше, попросил позвать доктора Даннеля. “Его нет, – ответили мне, – он уехал в отпуск на Средиземное море и вернется домой через месяц”. Затем сообщили, что у меня второй инфаркт, имеющий гораздо больший очаг поражения, причем в перегородке сердца. Оно частично омертвело, и хотя разрыв сверхусилиями не допущен, выполнять свои функции сердце может теперь неполно и относительно… Положение таково, что и после реабилитации о возвращении к прежней работе не может идти речи. Меня отправили в старую палату и определили строжайший режим, который я про себя называл драконовским. Каждое движение было взято под контроль, и мне полагалась круглосуточная сиделка. Разумеется, ее роль взяла на себя Анна. Больничное начальство не возражало, так как требовался тщательнейший уход. И теперь было позволено то, что раньше вызывало столько шуток: в палате поставили вторую кровать. Никто даже не улыбнулся. Можете представить мое состояние. Да, – он задумался, – если бы не Анна… Как я понимал, меня не столько лечили, сколько сохраняли, “бальзамировали”. Врачи с трудом представляли, что делать. Они просто пробовали подряд все имевшиеся средства до минеральных ванн включительно. Мне становилось лучше, мне становилось хуже, но из “ямы” вылезти не удавалось. А тут, в довершение всех бед, доктор Даннель – наш общий кумир – прислал телеграмму, что по семейным обстоятельствам он пробудет в отлучке еще недели две-три. Рухнули последние надежды, и я полагался теперь только на Бога. И здесь-то случилось нечто неожиданное, то, что никогда не приходило, не могло прийти в голову…

Однажды утром при ежедневном обходе мой лечащий врач появился не в сопровождении ассистента, а в обществе какого-то молодого человека. Тот был высок ростом, широкоплеч, с усиками на нижней губе и вообще не похож на остальных медиков. На глазах сидели очки с двойными стеклами, а пальцами он теребил тонкую папку, куда стержнем вносил свои пометки. Вначале гость сел в стороне и не произнес ни звука, безучастно наблюдая за осмотром. Но когда врач, прослушав меня и измерив давление, хмуро отметил, что пока, к сожалению, перемен к лучшему нет, мужчина придвинулся к койке. “Мистер Грайс, – начал он без всяких вступлений, – нам очень жаль, что все применявшиеся до сих пор методики не дали добрых плодов. Сколько можно еще отравлять организм, и без того ослабленный, антибиотиками? А строгий постельный режим для молодого мужчины на длительном отрезке просто ядовит. Благодарите природу за здоровый желудок, иначе не миновать бы изнуряющих запоров. Скажу без обиняков: третьего инфаркта вам не перенести. – Он открыл папку и вытащил из нее последний рентгеновский снимок. – Вот оно, ваше сердце. Истонченная – паутина! – мышца и абсолютная недостаточность… Не сердце, а дряблый, поношенный мешок. Когда-то, видимо, было предостаточно причин, приведших его в такое состояние, – мы в медицине именуем их риск-факторами. Здесь не время и не место разбирать их, да это и не наше дело. Наше дело – лечить. А лечить, повторяю, нечего. Никакая починка не вернет такому сердцу роль центрального насоса. И это при том, что были использованы все вернейшие формы лечения”. – Мой врач молчал, но согласно кивал головой. – “Не кажется ли вам, – новый специалист слегка прищурился, – что надо в корне изменить методы?” – “Ну, – пожал я плечами, – не мне решать. Вы – врачи…” – “Нет, – уверенно перебил меня молодой человек, – нет, мистер Грайс, здесь придется решать и вам. Речь идет не о смене лекарственных препаратов или об изменении средств, – он взглянул на понуро сидевшего коллегу, – терапевтического… шарлатанства. Речь идет о нечто большем. О кардинальном, революционном вмешательстве в ваши… сердечные дела”.

Он улыбнулся и впервые посмотрел на Анну. “То есть?” – не понял я. – “Мы предлагаем прибегнуть к срочному хирургическому лечению и для этого перебраться в другую клинику. Тут вам уже едва ли помогут”. Дальше мелькнуло несколько медицинских терминов, которых я не знал, а потом прозвучало имя доктора Вильсона. Кто он, я понятия не имел, но молодой человек с таким жаром расхваливал его и его больницу, что я поневоле заразился этим энтузиазмом и на какой-то миг снова обрел веру в выздоровление. А Анна, цеплявшаяся за всякую мысль о моем исцелении, вся обратилась в слух. И я, подчиняясь двойному нажиму, стал вслушиваться в предложения странного незнакомца с большей серьезностью. Я не задавал никаких вопросов: этого не требовалось, поскольку рецепты, советы и пояснения сыпались без счета. Мне обещали полное выздоровление, мне обещали быструю поправку, мне обещали возвращение к полноценной жизни, к любым видам деятельности, “достойной мужчины”, чуть ли не к погрузочным и водолазным работам. Он так и сказал, смеясь: “Если хотите, в такелажники…” Накал разговора вдруг сбавился на полградуса, и мы снова вернулись к доктору Вильсону и его клинике, или к институту, как выражался мой доброхот.

В метафорах не было недостатка. Вильсон – и гордость медицины, и мировая величина, и знаток анатомии, и тончайший психолог, и золотые руки, и чародей скальпеля. Это последнее повторялось особенно часто и немножко с ударением. “Если Даннель подлечивает, – пояснил парень, опять бросив беглый взгляд на моего врача, – то Вильсон излечивает”. Пара уточнений прояснила, наконец, все. Мне предлагали… пересадку сердца.

Признаюсь, я вздрогнул, услышав такие слова, а у Анны быстро-быстро заморгали ресницы. Это не смутило ходатая. Напротив, он стал с еще большим красноречием расписывать открывающиеся передо мною возможности… Ошарашенный, я молчал. В памяти проносились газетные статьи, фотографии играющих в теннис инфарктников, сенсационные операции в Кейптауне, довольное лицо профессора Бернарда у постелей своих пациентов. – “Ну-с? – поинтересовался молодой человек и обернулся к Анне. – А каково ваше мнение, миссис Грайс?” Анна пролепетала что-то о неожиданности и необычайности предложения, о необходимости подумать, посоветоваться. Он кивнул, будто ожидал такого ответа, и добавил, что в институте не порют горячку, все анализы делаются заново и к операции приступают только после решения консилиума и, разумеется, подбора подходящего донора. Он сказал, что бессмысленно ждать возвращения господина Даннеля, словно манны небесной, что Даннель не прыгнет выше головы и не сделает больше сделанного. А вообще, это было произнесено уже на ходу, отказываться от верного средства, исходя из минутного облегчения, – все равно что, ссылаясь на погожий денек, не заготовить на зиму дров…

Мы с Анной не спали всю ночь. С закушенной губой она ходила по диагонали, решая, соглашаться ли сейчас, или все-таки подождать Даннеля, или пустить все на самотек. Видно было, сколь огромное впечатление произвели на нее слова о том, что третьего инфаркта мне не перенести. Я тоже осознавал это, и отеки на ногах свидетельствовали красноречивее любых рассуждений. Всю вторую половину ночи мы промолчали, но часам к пяти решение родилось у обоих, и оно было единодушным…

Утром молодой человек (один, без врача) зашел в мою палату и, перекинувшись с нами парой коротких фраз, достал красную ручку и поставил в своей папочке жирный крест. Больше я его никогда не видел, а позднее узнал, что это представитель вильсоновского института при нашей больнице. Шеф имеет таких агентов во всех сердечно-сосудистых клиниках. Кроме того, при институте создан специальный центр связи с медицинскими учреждениями, с травмпунктами и моргами. Там круглосуточно дежурит десяток телефонисток. Туда же стекается информация обо всех могущих быть интересными болезнях и пациентах…

Вначале я практически не ощущал перемен. Такая же индивидуальная палата, такие же внимательные врачи, такие же лекарства и исследования. Даже относительно Анны возражать не стали, лишь поморщились немного. В первый же день зашел Вильсон, долго беседовал со мной, расспрашивал о подробностях. Похлопал ладонью по одеялу: “Мы вас поставим на ноги”. Вообще он произвел на меня впечатление человека серьезного, солидного, не делающего, не обдумав, ни одного шага. В отличие от Даннеля (они примерно одного возраста) сей чудотворец живет не сердцем, а умом, и поэтому личность и особенности пациента интересны ему только с чисто профессиональной точки зрения. Уйди ты с положительным результатом из клиники – он о тебе назавтра и не вспомнит; не то что Даннель, который может запросто заехать к пациенту домой, позвонить по телефону, закатиться на ночь в бар. Но, может, именно это меня и успокоило. Здесь не шутят, подумал я, здесь на все смотрят по-деловому. Потом я узнал, что сердечники прозвали лечебницу Вильсона домом последней надежды. Рассказывали басни, что есть какая-то комната с коллекцией вырезанных сердец – в банках по стенам. Как у адмирала Хорти – оленьи рога. Вильсон-де тренирует на них студентов. Судачили еще, что каждому дано право увидеть свое “прошлое” сердце. Я им не воспользовался…

Изменения начались через пару недель. В тот день Вильсон сообщил мне, что анализы закончены, картина выяснена, и медицинский консилиум (”совет богов”, как он выразился) считает, что операция не только желательна, но и необходима. Он говорил спокойно и размеренно, простым языком, опуская специальные термины, и я чувствовал в его словах какую-то нутряную, подспудную правду: вот человек, который о тебе не беспокоится, но который хочет твоего выздоровления – хотя бы во имя собственного реноме. Он говорил, а у меня от волнения покалывали иголочки в ногах… Вся проблема состояла в доноре – он должен иметь здоровое сердце и быть со мной органически совместимым по резусу и всему остальному. Во всяком случае, как я догадался, этому человеку суждено было умереть не от старости… А пока нужно ждать. Ждать и надеяться. Чего ждать и на что надеяться, я не произносил даже про себя…

Долго ждать чужого горя в большом городе не приходится. Подвернулась оказия… на мое счастье. Ранним утром меня стали готовить к операции. Вильсон следил буквально за всем, контролировал все до мелочей. “Это самое подходящее, – повторял он, – травма головного мозга”. Уже на пути к столу мне пришла мысль, что если бы делались пересадки черепов (дойдут ведь, наверное, и до этого), то лучшими донорами считались бы инфарктники или погибшие от ножевых ран в сердце. Последние, видимо, сущий клад…

Операция прошла удачно, более того – превзошла все ожидания. Отлежавшись несколько дней, я почувствовал себя неплохо и встал с кровати. На “акклиматизацию” потребовалось меньше времени, чем после первого инфаркта. Я начинал интересоваться не только лекарствами, а просачивавшиеся подробности интриговали. Моим донором оказался молодой – под тридцать – парень, который, перебрав, ночью вел машину. Несся он на полной скорости в черте города и с лету врезался в вагончик ремонтной службы. Через минуту машину отвозили в полицию, удальца – в больницу, а, по освидетельствовании, к нам, в “дом последней надежды”. Видать, у него таковой уже не оставалось… Вот здесь-то, Гарри, наши пути и скрестились. – Дик улыбнулся и взглянул на меня. – Значит, и наши с вами тоже… Я видел его на фотографии. Крепкий, здоровый молодец. Очень современный, очень молодой, с длинной битниковской прической. Даже от фотографии веяло силой, задором, бесшабашностью. Каков же он был в жизни? Таких вот безумно любят женщины, хотя от таких они чаще и страдают. При взгляде на снимок складывалось впечатление, что этот Олсоп был неважным семьянином. Анна согласилась с моей догадкой. Вильсон же при случае наставлял: когда я поправлюсь и “отъем такую же будку”, то не вздумал бы перепить и мчаться по улице со скоростью свыше тридцати миль в час. “А впрочем, нет, – махнул он рукой, – вы не помчитесь – вам жена не позволит…”

После выписки я вернулся домой. Врачи разрешили приступить к работе только на следующий год, и я наслаждался досугом. Меня радовало уже то, что не придется совсем отказаться от привычного дела, как пугали в клинике Даннеля. Денег тогда у нас было достаточно: отец подкинул, да и Анна взяла домой печатать чью-то диссертацию. Я тоже участвовал в “производительном труде”: диктовал, а она набирала. Чувствовал себя отлично. Утром бегал трусцой и заставлял Анну. Она из солидарности не сопротивлялась. Выторговывала себе лишь право бежать первую половину пути, а вторую – идти крупным шагом. К вечеру мы всегда возвращались домой – у нас почему-то начиналась самая интенсивная пора деятельности. Раз в неделю – “святая святых”, совместный поход в институт на контрольные обследования. После восьми месяцев “домашнего ареста” меня сняли с учета.

Это были самые удивительные дни в моей жизни. Дни ощущения себя здоровым, полноценным мужчиной. Не хотелось брать в руки книгу – тянуло к турнику, к легким гантелям, к шведской стенке, хотя в клинике предупреждали не переусердствовать. Но все оказывалось подвластным, все было по плечу. Не мучила одышка, не терзали боли, не вспыхивал страх от одной мысли о физической нагрузке… Притронешься рукой к груди – словно часовой механизм бессрочного завода, выстукивает из-под ребер твое – не твое сердце. Бычье, оценивал Вильсон. Благословенное, думал я. О-о, Гарри, если бы мне вживили его в детстве – самая, говорят, подходящая пора! Вся жизнь потекла бы легче, о половине проблем не зашло бы и речи… Всегда хочется верить в лучшее. А когда оно вдруг приходит… Разве не кажется, что подтверждены надежды, оправданы все средства, искуплены все страдания, высушены все слезы? Разве не кажется, что жизнь по сути начинается сначала, с новой точки, хотя за плечами у тебя сорок, и по ночам все чаще мучает бессонница, и в зеркале видишь еще один седой волос? Но в такие минуты все это становится неважным, второстепенным, отодвигается на задний план, а на сцену выплывает достигнутая тобой цель, заветное твое желание, воплощенное, наконец, в правде. Что может быть приятнее? Вот и здесь… Никогда за всю жизнь не получал я такого доброго заряда оптимизма и самоуверенности. Я перестал мельтешить, ходить бочком, вечно куда-то торопясь и опасаясь, как мальчишка, что в случае пустяшного опоздания меня отчитают при всех. Исчезла суетливость – очевидный признак слабости, которую даже Анна старалась по-женски смягчать. И глаза поднялись… да, поднялись выше пояса, и я не боялся теперь смотреть на окружающих, как раньше, особенно на улице, в незнакомом месте. Шел спокойно, покачивая сумкой или просто заложив руки за спину… и ничего не боялся, никого не стеснялся. Наоборот, некоторые стали теряться передо мной. Я запросто при всех обнимал жену за плечи, не испытывая при этом ни малейшей неловкости, хотя годом раньше скорее залез бы на Биг-Бен и спал там под его мелодии, чем сделал бы сей нехитрый жест – неизменную мизансцену любой садовой скамейки. “Мы вдребезги разобьем вашу закомплексованность!” – обещал Вильсон. И вот она разбилась! Разбилась, и я держал в руках ее осколки. Они казались мягкими, глиняными, о них уже нельзя было поранить пальцы… Воистину дивный чародей этот Вильсон, апостол Святого Бернарда! Все ему по силам, все в его власти. И я вот, я, – Дик закрыл глаза, – плод его рук, его ума. Не отнимешь… Настоящий приверженец нового credo. Холодный фанатик. Самая страшная и благодарная разновидность фанатизма. Он повторял мне: “«Хроте Схюр» – новый Вифлеем, профессор Бернард – наш Христос, а мы – его апостолы”. Это его любимая фраза, но, эстет, он повторяет ее лишь избранным. Я заметил: при Анне она не произносилась. Раз я нарочно попытался спровоцировать – он только хмыкнул в ответ. Да, вот каким он меня заново перелепил, таким я и остался. И впитал в себя частичку его силы, каплю его души. Иначе бы со мной никогда ничего подобного не произошло. А ведь произошло. Произошло, и нет возможности отречься от прошлого, выбросить его из памяти, исправить ошибку. Здесь не поможет никакая операция, никакое мастерство. Но все равно я и перед смертью не отрекусь от тех дней, от всех их надежд, от того безумного, безудержного счастья, которое переполняло меня. От громкого клича радио, звавшего к зарядке. От задорного смеха жены, звавшей к завтраку. От внутреннего голоса, звавшей к работе и к жизни. Не отрекусь, Гарри, ни за что на свете…

Я стал воспринимать жизнь слишком буквально. Буквально до последней клеточки. Черное – черное, белое – белое, а что сверх того – от лукавого. Появился никогда прежде не свойственный мне категоризм, однозначность оценок, бескомпромиссность на каждом шагу. Попробуйте быть либералом, если, по вашему собственному разумению, у вас руки немного в крови… Анна с некоторым удивлением взирала на мои метаморфозы. Они, видимо, озадачивали ее: она не знала, как их воспринимать, с какой стороны к ним подходить, как настраивать себя на новый лад. К счастью, я был тогда еще достаточно мудр, чтобы исключить ее из начавшейся переоценки. Горячая благодарность за все, что она сделала, переполняла меня. Я не мог даже подумать о том, чтобы навести на нее лучик своего скепсиса. В памяти все слишком довлело прошлому. И я склонялся перед его предостережениями. “Боже, как ты изменился, Дик”, – иногда повторяла Анна, и в голосе слышались и радость, и тревога. Я и сам сознавал, что изменился, но не понимал пока, в какую сторону, во имя каких перспектив… Чувство безрассудной радости сливалось с чувством острой неудовлетворенности – сам не знаю, чем. И последнее терзало меня не меньше, чем сердечная боль, вызывая тревожную, подавленную тоску. Я старался не показывать ее Анне и, должно быть, делал это искусно, потому что до поры она не замечала моих терзаний или усматривала в них лишь следы болезни. Но самое печальное заключалось в том, что я уже сознавал реальную причину своей неудовлетворенности. Ведь я стал теперь настоящим мужчиной или почти приблизился к нему. Сам себе не решался я сказать правду и лишь, сжимая Анну по ночам, повторял в душе: “Попробуй только! Только посмей!” Ночью, знаете, все кошки серы. А утром, при свете… Черт побери! Кощунство, конечно, но я начинал… понимать Альфреда! В голову приходили давние слова Риты, нашей консьержки. Она рассказывала о том, как на лестничной площадке разрешилась кошка и всех котят – шесть пушистых комочков – водопроводчик перешвырял в топку. В ответ на мое возмущение женщина простодушно развела руками: “А еще-то куда?” И, вспоминая Альфреда, я невольно задавал себе тот же вопрос…

Но я крепился, Гарри, не осуждайте меня. Дал себе слово не выйти из рамок, не стать жертвой эмоций. И Анна еще долго, перезваниваясь с подругами, живописала мою поправку, наше житье, наши радости. Несмотря ни на что, за газетой мне было приятно слышать ее воркотню. Что бы там ни случилось, все на месте. Квартира, обед, беспредельно покорная жена и наконец появившееся здоровье… Ну что еще нужно человеку для счастья? А вот… Не хватало мне какой-то изюминки. Нет, конечно, назвать все это случайностью нельзя. Рано или поздно оно должно было случиться, и если бы стряслось не так, то вышло бы как-нибудь иначе». – «И вы не жалеете о произошедшем?» – впервые прервал его я. – «Ну… Двойственные чувства. С одной стороны, чисто житейской, не то что жалею… Просто трагедия. Огромное, непоправимое горе. Я потерял человека, которого уже никто и никогда не заменит. А с другой стороны… Что жалеть о гибели дома, если под ним скрывался вулкан? Жалей – не жалей. Не знаю даже, что сказать. У меня временами, накатами. То так, то этак. И в минуту переживания кажется, что верно только одно, а все остальное – чушь, гниль… А потом накатит иное, противоположное, и мерещится: живет оно в тебе целую жизнь – и целую жизнь, до конца, придется шагать с ним. И так до следующего раза… Тут, на этой койке, веселые мысли не приходят…

В тот день, когда все началось, у меня было удивительно хорошее настроение. Мы с Анной нагулялись, я покатал ее на карусели, и мы в “Континентале” посмотрели “Клеопатру”. Анна сидела, едва дыша. Как сейчас помню: шоколадная конфета застыла в руке, и она так и не донесла ее до рта. Яркие, сочные краски, бурные страсти всегда производят впечатление на ограниченных людей, тем паче если в своей жизни они ничего подобного не наблюдали. Поэтому, выйдя из кино, мы заговорили не сразу: я дал ей отдышаться. И она, придя в чувство, буквально обрушила на меня шквал эмоций. Разобрала все: и игру артистов, и исторические детали, и правдоподобность образов. Особое внимание уделялось смерти царицы, избравшей вместо произвола Августа жало гадюки. Анна зажмуривала глаза, вспоминая извивающуюся змейку на груди Клеопатры. “Неужели нельзя было придумать какую-нибудь другую смерть?” – “Каждый защищается, как умеет…” – “Каждый защищается, как умеет”, – повторил чей-то голос за моей спиной, в кустах, уже на подходе к дому. Мы разом оглянулись. Неподалеку стояла высокая, густо накрашенная блондинка в жакете и, попыхивая папиросой, держала на поводке громадного бульдога. Взгляд ее был вызывающ и презрителен. Наконец-то я напала на твой след, – про-“ цедила она сквозь зубы. – Утолила свое любопытство: хоть посмотрела, каков ты есть”. Она сплюнула и отвернулась. – “Кто вы? – ошарашенно спросил я. – Наверное, ошиблись”. – “Ладно, – махнула она рукой. – Шагай своей дорогой, малохольный! Ничего я не ошиблась. Таких за милю видно. Не хочу на тебя время тратить. Рекс, за мной!” Они внезапно исчезли, и собака даже не выдавила лая: ей, должно быть, передался настрой хозяйки. Мы с Анной взглянули друг на друга, пожали плечами и пошли домой.

К вечеру мы уже не вспоминали о загадочной незнакомке, но настроение у меня почему-то упало. И я не мог определить, отчего: то ли оттого, что мадам появилась передо мной как страшный сон, то ли оттого, что она смотрела с таким нескрываемым презрением? Правда, ближайшие дни принесли полное равновесие: я не думал больше об этом “чудовище” (слова Анны) и почти успокоился. Не расстраиваться же из-за каждого пустяка. Нервов не хватит. Но через несколько дней я опять столкнулся с “призраком”: она стояла на том же месте, в той же позе и “приветствовала” меня той же тирадой, что и в первый раз. Сейчас я был один и счел долгом “достойно ответить”. Подошел вплотную, невзирая на рычание собаки, и отчеканил, что такого не потерплю: либо выкину ее из садика, либо сдам в полицию. Тут она даже выронила сигарету. «Что? В полицию? Ну и наглец! Отродясь такой сволочи не видала. Ты без полиции на что-нибудь способен? Если бы не она, тебя бы давно в живых не было! Люди твоего пошиба существуют только благодаря чьей-нибудь защите. Сами по себе вы жить не можете”. Она снова закурила и пустилась рассуждать о том, что родись я на полтысячи лет раньше, из меня бы живо сделали лепешку – я бы и пикнуть не успел. Я шагнул вперед и хотел схватить ее за плечо, чтобы вышвырнуть со двора, но не тут-то было. Она ощетинилась, отскочила и, быстро выпуская из руки лишний поводок, намотанный на запястье, скомандовала: “Рекс, стойка!” Бульдог замер перед прыжком и следил, казалось, за ударами моего пульса. А хозяйка, тяжело дыша, выдыхала из себя дым, словно маленький паровозик. Лезть на рожон, как понимаете, не имело смысла. Мы замерли на своих позициях, оценивая силы противника. Наконец она вытащила сигарету, сплюнула на нее и не торопясь затоптала в песке. Потом, уже окончательно успокоившись, взглянула мне в лицо своим холодным металлическим прищуром и раздельно отчеканила: «Убийца! Гнусный убийца! Убийца и вор!” Я стоял как вкопанный и не мог произнести ни слова.

Дома Анна долго утешала меня и просила не принимать этого всерьез. Я и сам считал свои приключения безумными выходками одинокой психопатки, но последняя фраза озадачивала и невольно наводила на понятные ассоциации. Кто она? Откуда? Что ей надо? Как она нашла нас? Все эти вопросы постоянно вращались в голове и, как цепная реакция, вызывали новые, еще более изощренные. Просто так она появиться не могла. Ее прогулки перед моим домом, несомненно, плод долгих и упорных поисков. Но во имя чего? Ради какой цели? Мне, к своему удивлению, хотелось увидеть ее еще раз, поговорить с ней начистоту, выяснить все до конца и… поставить точку. Я сомневался в успехе подобной беседы, так как дама не производила впечатления той женщины, которая умеет разговаривать спокойно. Но меня, тем не менее, тянуло к такому контакту, даже интриговало неясной развязкой. Что-то волнующее, щекотно-томительное разливалось по всему телу, обещая неожиданное, дивное, ни на что не похожее. Просто так ничего не бывает, твердил я себе, и раз уже она появилась, значит, за этим скрыта какая-то веская причина. Причина, имеющая прямое отношение ко мне! Наверное, и перед операцией я так не волновался. А ведь обычная бытовая сценка! Ну, поругались на улице…

Хотя Анна, весьма дорожившая моим душевным равновесием, стала внимательнее следить за моими прогулками и отлучками, я все-таки ухитрялся выскальзывать из дома один, надеясь на новую встречу. Я ожидал ее со дня на день. Как бы не так! Моя врагиня будто почувствовала, что я беру инициативу в свои руки. Она исчезла, прямо-таки растворилась в тумане. Ни ее, ни собаки. Хоть бы пес обозначился! Тщетно слонялся я возле дома, простаивая в подворотне, у кустов шиповника, где она впервые “приласкала” меня, заглядывал в парадные. Как языком слизнуло! Я решил изменить тактику и стал фланировать в близлежащих кварталах, рассчитывая случайно столкнуться с ней. Расширение района поиска тоже ни к чему не привело. Это и расстроило, и успокоило. Значит, так угодно Богу, и приключения мои закончились. В душе я подвел им моральный итог. Но… почти забытая история выплыла снова неожиданно и в самом странном виде. Мы с женой ехали как-то днем на автобусе, и на подъезде к остановке я заметил ее. Вернее, сперва узнал четвероногое, а потом и хозяйку. Остановка была рядом с галантерейным магазином, и мне не стоило большого труда уговорить Анну выйти. Магазин, к счастью, был закрыт, и я повел Анну вперед, по следам женщины. Анна ничего не заметила, та дама – тоже, и я мог осуществлять свой план в полном одиночестве, имея сравнительную свободу маневра. Поравнявшись с облупленной скамейкой, я предложил Анне обождать меня здесь под предлогом того, что хочу купить ей мороженое. Она пожелала идти вместе со мною. “Анни, – стал умолять я, – ну дай мне ощутить себя мужчиной, я вернусь через десять минут. Анни, девочка моя”. Эти слова всегда действовали на нее неотразимо…

Я быстро направился за незнакомкой, держась, впрочем, на почтительном расстоянии. Мы пересекли дорогу и вышли на противоположный тротуар. Здесь судьбе было угодно еще раз испытать меня. Женщина остановилась у богатой витрины и начала рассматривать выставленные шляпы. И в этот момент из-за угла выскочила какая-то отбившаяся болонка и подбежала к Рексу. Они обнюхали друг друга и, как полагается, стали рычать. Бульдог, играя, повернулся в мою сторону, и, не отскочи я за тот же угол, он, конечно, узнал бы меня… Здесь, однако, появился представительный мужчина – владелец болонки, – слегка похлестал и увел ее под благосклонным взглядом моей красавицы. Она неспешно продолжила прогулку. Проклиная свою затею, я двинулся за ней. Вдобавок ко всему я боялся заблудиться в незнакомом районе и потерять скамейку, где осталась Анна. Но упускать удачу страшно не хотелось. Наконец мы как будто приблизились к цели. Дама остановилась опять, но уже перед парадной, что-то сказала собаке, и они вошли в дверь. Преследовать их дальше я не решился. Когда они поднялись наверх, я зашел в парадную и записал адрес. Затем бегом бросился до ближайшего лотка, купил два пломбира и тем же аллюром помчался к Анне, которая уже не на шутку разволновалась.

Теперь началась охота. Великое это дело – восстанавливать правду, ради такого порой совершенно голову теряешь. Особенно когда тебе больше нечего делать. С утра я стоял на посту, к обеду уходил подкрепиться домой, а потом снова отбывал на “службу”. На недоумения Анны твердо отвечал, что мне необходим свежий воздух, и к тому же я хочу получше узнать город. В конце концов, знаток я рекламы или нет? Все великие открытия начинались с изучения окраин собственной деревни… Несколько дней упорного стояния не дали результата, но я не унывал. Если я смог засечь ее в незнакомом районе, на многолюдной улице, то неужели сплохую здесь, перед окнами? И уверенность не подвела. Как-то утром, стоя немного поодаль дома, я увидел мадам, выходившую на прогулку с собакой. Первым порывом было подойти и потребовать объяснений. Но тут я подумал, что кроме стандартной ругани у нас, пожалуй, опять ничего не выйдет. Следует изменить тактику. Нужно поставить эту стерву в такие условия, в которых она просто не сможет увильнуть от серьезного разговора, отделавшись парой бранных слов. Дьявольский план созрел в моей голове. Я остался на месте, предоставив женщине полную свободу действий. Минут сорок коченел на ветру, высматривая свою добычу. Наконец она появилась вновь. Та же жакетка, то же густо намалеванное лицо, та же дымящаяся сигарета. На руках, державших поводок, – черные замшевые перчатки. Их я прежде не замечал. Я спрятался за детские качели и дал ей войти в парадную. Затем опрометью бросился к лестнице и, как кошка, крадучись, стал пробираться по ступенькам, стараясь не отстать от лифта. Пришли мы к финишу, что называется, ноздря в ноздрю. Она открыла квартиру, пропустила собаку и хотела уже захлопнуть дверь, – я вцепился в ручку мертвой хваткой. Наверное, моя “по друга” ощутила то же, что и Анна в борделе у Альфреда. И сама мысль об этом почему-то была сладостно-приятна. “Стой, птичка, не уйдешь!” – воскликнул я тоном заправского донжуана. Она, вытаращив глаза и открыв рот, несколько мгновений ошалело разглядывала меня, как привидение. Потом, выдохнув дым прямо мне в лицо, глухо сказала: “Ну что же, коли пришел, заходи”. Я сразу потерял свою решительность, вошел и от чего-то оглянулся назад. Словно прощался… прощался с прежней жизнью.

Мы стояли, смотря в упор, и не отводили глаз. Два врага, из которых один даже не знал толком причины ненависти. Люди, искавшие друг друга и равно не желавшие встречи. Что могли мы сказать? Какая связь могла возникнуть между нами? Я ощущал себя, как на другой планете, да и она, должно быть, испытывала не лучшие чувства. Ведь странно: она никогда, никогда не спрашивала, как я нашел ее дом, зачем это сделал? Будто такое подразумевалось само собой, будто изначально – с той первой, дикой сцены – и не мыслилось иначе. И я тоже не выяснял, почему она больше не приходила к моему дому, почему не бросала в лицо своих грозных упреков. Поменялись местами – и утихли.

…Она отвернулась и молча прошла в гостиную. Я поплелся за ней, огляделся и… остолбенел. Прямо перед мной на оклеенной розовыми обоями стене висела огромная фотография Олсопа – парня, у которого забрали сердце. Для меня! Он смотрел мне в лицо и широко улыбался. И вдруг померещилось, что сейчас он спрыгнет со стены, подойдет к нам, и комната наполнится веселым, бесшабашным смехом, разбитным баритоном, сальными шутками… А фотография, фотография! Это была точная копия того снимка, что показывали в клинике. Видимо, отсюда его и брали. У меня перехватило дыхание, я не мог отвести взгляда от стены. На мгновение даже забыл о хозяйке, о цели своего прихода – вся Вселенная сконцентрировалась в одном темно-светлом квадрате. Но дама помнила обо мне слишком хорошо. Стоило отвести взгляд от снимка, как я встретился с ее глазами. Боже, они были теми же, что и тогда, в саду – узкими, злыми, ненавидящими, готовыми к мести. Она тяжело дышала, и было заметно, какими усилиями давалась ей сдержанность. “Ну, – наконец выдавила Стелла, – понял, кто ты есть? Шулер, карточный шулер. Не свою карту вытянул – и рад. Думаешь, все с рук сойдет. У-у, ты… – она, сорвавшись, замахнулась, но тут же бессильно опустила руку. – А теперь убирайся. Слышишь: убирайся! Ну, живо!” Я буквально оледенел и коснеющим языком залепетал оправдания. “Да заткнись ты, – оборвала она, – все вы, очкарики, заливать горазды. Нагадите, напакостите, а потом за фразами – нырк-нырк. Убирайся, говорю, подобру-поздорову, – вдруг резко, истерично завизжала она, – убирайся, дрянь поганая, пока я не запустила в тебя чем-нибудь тяжелым!..” Все в ней клокотало, и мне показалось, Гарри, что она была проста и удивительно хороша собой…

С той поры дорожка к ее двери стала короткой и проторенной. Как ежедневное лекарство перед завтраком. Шел, не зная, зачем. Стоял, не ведая, почему. Выслушивал оскорбления, твердя себе, что в последний раз. Выходил, хлопая дверью, а утром, как заколдованный, снова приплетался к ее дому и замирал под градом ругательств. В конце концов она привыкла ко мне и стала воспринимать как неизбежное зло, которое сама же накликала на свою голову. Пропускала меня в квартиру, оставляла одного и преспокойно занималась делами, пока природная раздражительность не накапливала достаточно зарядов, и тогда лихая бабенка обрушивала на меня громы и молнии. Так продолжалось в любое время суток, и приди я ночью, наверняка столкнулся бы с тою же картиной. Где она работала, я вам точно не скажу. Это была terra incognita ее существования, белое пятно наших доверительных бесед. Работала – и все. Правда, я и не слишком интересовался. А когда появился интерес, стало не до того.

Мало-помалу я превратился в составную часть чужой квартиры, ее атрибут. Стелла уже не смотрела на меня со жгучей ненавистью, во взгляде проскальзывало порою равнодушие, а порою обычное любопытство. Вот ходит и ходит, а зачем? Что ему надо? Мы не общались, мы обменивались биотоками. Причем каждый раз с первой минуты становилось ясно, в каком направлении пойдет сей обмен. Вариации исключались. Безмолвие сближало нас больше, чем любые слова: моя новая подруга относилась к исходному типу, который живет импульсами и не приемлет культурного общения. Поначалу это претило мне, но потом я сам вошел в роль и иногда ловил себя на том, что легче воспринимаю язык взглядов и жестов, нежели заурядные звуки. Каково было бы продолжение?

До чего она отличалась от всех моих знакомых женщин! Прямо другой человек, и все прежнее, привычное до того не подходило к ней, до того рассыпалось при первом соприкосновении, что я грустил: Боже, как много упущено мною, как много не понято, как много не усвоено! Где тут меняться и переделываться – легче плыть по течению, смиряясь под ударами и ласками судьбы… Да, это была властная, волевая женщина, созданная для больших страстей. Женщина без вывертов и комплексов. Впрочем, почему была? Она есть, она живет и наверняка тянется к сильному и грубому мужчине. Они с Олсопом были идеальной парой. И на меня она посмотрела только потому… – он не договорил и вздохнул. – Иначе бы и речи не зашло. Я раньше наблюдал сильных женщин, но чтобы вот так, вблизи, в контакте, – нет, не доводилось! И не доведется. Стоило только увидеть, как она, покачивая бедрами, вносила тарелку с супом, меня бросало в озноб. Я не преувеличиваю: в озноб. Подумать только: эта походка, эти руки, эти бедра – все это для меня, пусть не полностью, понарошку, но все-таки для меня. И простенький обед казался ресторанным блюдом, кусок хлеба – пирожным, стакан чая – вином. И вообще все – сказкой, волшебным, нездешним царством, которое, правда, в любой момент могло быть разрушено резким окриком, бесцеремонным смехом, но которое существовало, поднимая меня над всем прошлым, над всей горечью, над всеми срывами. Ради этого можно было пойти на минутное забвение, на укол житейского морфия, ради этого можно было согласиться на долгие годы раскаяния и разочарований… Я не мог понять ее, и тем лучше, наверное, для меня. Промелькнуло метеором и погасло, зато воспоминания остались. Они согреют, согреют, Гарри, хотя я знаю им цену.

Она целовала меня до умопомрачения, до колик в губах, потом отталкивала: “Убийца, убийца!” – впивалась в лицо своим острым плебейским взглядом и вдруг с размаху, словно одержимая, снова вбирала в себя губы, глаза, шею и особенно красную полоску на левой груди. Ее она целовала с непередаваемой, детской нежностью, приникала к ней ухом и, вся залитая слезами, замирала у этого близкого и дорогого ей кусочка жизни, у этого единственно осязаемого знака ее прошлого. А потом вытирала слезы, вскакивала на ноги и голосом, полным ненависти и боли, кричала на весь дом: “Вон отсюда, Иродово семя! Попробуй до меня только пальцем дотронуться, тварь паршивая! Как ты еще по земле ходишь?..” Я опрометью вылетел из квартиры, кляня все на свете, а утром… она принимала меня как ни в чем не бывало… Какое-то сумасшедшее веретено. Какая-то безумная карусель. Кружится до бесконечности и страшит: поначалу – движением, а с привычкой – остановкой. Я и жил все время в предчувствии будущего срыва. Ну разве можно было сомневаться хоть на миг, что это когда-нибудь кончится?

Стелла не скрывала непостоянства, она бравировала своим пренебрежением, оттачивала его, как только умеют обиженные женщины. “Господи, – хмыкнула она как-то в постели после горячих интимнейших ласк, – просто диву даешься, что мой Олсоп должен быть умереть ради такого дистрофика. Он бы тебя одним пальцем повалил. – Она откинула одеяло и весело рассмеялась. – Тебя что, жена не кормит, что ли? Все деньги на лекарства ушли? Ты решил у меня подкормиться?” И она стала хохотать, катаясь по постели и дрыгая ногами с ярким педикюром. Это было настолько забавно, что я, уже решив обидеться, не выдержал и от души рассмеялся. “Да, – вздохнула Стелла, наконец приходя в себя, – мы с Олсопом так заходились каждое утро или вечер – когда время было. А с тобой вот только сейчас прорвало, под настроение. Эх, здорово у нас было! Лежали вдвоем и завтракали прямо в кровати или курили. Вот с тобой и закурить-то нельзя: еще задохнешься, чего доброго. У вас, очкариков, все по порядку, по расписанию. Шаг лишний боитесь ступить. А один черт, болеете вы и умираете раньше, чем мы, если, конечно, у нас несчастья не стрясется… Эх, Олсоп, Олсоп… Сколько раз говорила: не пей ты за рулем, приедешь домой – я тебе хоть бочку поставлю. «Душечка, ну не могу я к бабе трезвым ехать – настрой не тот». Настрой! Это все ты! – внезапно, без всякого перехода, схватив меня за плечо и тряся что есть сил, закричала она. – Все ты! Если бы не твои дурацкие больницы, Олсоп остался бы жив. И не жужжи мне про клиническую смерть – я нутром чую: остался бы! Плевать мне на все анализы. Его убили ради тебя, потому что ты мог заплатить, а он не мог”.

Она оттолкнула меня и перевернулась на другой бок, но гнев ее, бурный и безбрежный, был непродолжителен. Через секунду Стелла уже выдохлась и снова рассуждала о прошлом: “Я всегда была против машины. Подруги смеялись, а я-то знала: рано или поздно он врежется. Не в его характере ездить спокойно. Ему обязательно надо было что-то попробовать, что-то перевинтить, что-то сделать не так. Он без этого не мог. И я все время уговаривала потратить деньги на что-нибудь другое. Но он и слушать не хотел: машина, машина… У всех ребят машины, а я что, хуже? Втемяшил себе в голову. Мы собирали по шиллингу, экономя на всем. В кино почти не ходили, сигареты курили по выдаче. Зато сколько было радости, когда купили! Олсоп радовался как ребенок. Забирался на капот и прыгал вниз, в песок, а вокруг носилась очумелая детвора и хором просила покататься. И он катал их до ночи по всему городу. А с полуночи чистил и проверял мотор. Я его никогда не видела таким счастливым. Он даже пить на несколько дней бросил. Не задерживался на работе, а сразу бежал в гараж. И со мной говорил только о машине. Прямо ручным стал. Я его не узнавала. Ну а позже пришел в себя, успокоился, вернулся к привычкам… Я тоже понемногу входила во вкус. Авто – это вещь! Но одна я его ни за что снова покупать не буду, даже если бы появились деньги. Ни за что!.. Куда бы я дела деньги? – Мой вопрос застал ее врасплох. – А-а, накупила бы всего: кучу парфюмерии, сигареты дорогие, тряпки. Олсоп очень любил, когда я хорошо одевалась. Всегда заставлял меня в новом платье под магнитофон танцевать. А потом сам в пляс пускался… Деньги, деньги… Да уж не стала бы на леченье тратить. Лучше сразу помереть, чем по частям гнить. Это вы можете с жиру беситься. Где я возьму двести тысяч на пересадку сердца? Хо-хо, такие денежки! С роду не видала. Я за полсуммы свое уступлю, чем чужое вшивать стану… Олсоп принесет бывало двести-триста фунтов – вина накупим, закуски. Неделю дружно пируем – потом зубы на полку, и опять в поиски. Он – в мастерскую, я – в прачечную: полы мыть. Никакая работа не выручала. Придет, как кот, ободранный, с синяком под глазом, еле стоит и кричит с порога: «Дай мне выпить! Ну хоть чего-нибудь! В горле горит!..» Я рада без памяти – главное: живой”.

Эти рассказы повторялись изо дня в день с различными вариациями, с бесконечными деталями, зачастую противоречившими друг другу. Так все было или не так – проверить невозможно. Это навсегда останется в Стелле, и сколько бы вы ни пытали ее, она каждый раз будет придумывать что-нибудь новенькое, под настроение. Парадоксально: импульсивные грубые натуры при всем своем стадном коллективизме являются носителями самого эгоистического начала. Они хотят весь мир заставить плясать под свою дудку и искренне считают при этом, что осчастливливают его. Я боялся возражать, боялся находить противоречия: логика в нашей компании была не в чести. Возомнив себя истинным мужчиной, я почему-то испытывал здесь детскость и беспомощность. Эта женщина выбивала меня из привычной колеи. Какой контраст с Анной, которую Стелла презрительно называла овечкой! Она вообще не произносила ее имени, она всегда иронично говорила: “твоя жена” или “твоя овечка”. И это – Бог его знает, почему – мне очень нравилось. Я получал особое удовольствие при этих словах, а как-то попросил повторить их раздельно и отчетливо. Вот что значит: настоящая женщина! Гарри, одно слово: настоящая женщина. Так мне казалось… И то, что она была рядом, то, что я мог назвать ее моей, то, что она готовила на кухне для меня чай, вызывало во мне нечеловеческий восторг, убеждало лучше всяких кардиограмм в глубине моих превращений. В минуту ласки я был готов на все – на любое безумство, на любой полет. Здравый смысл исчезал куда-то, и я превращался в такого же примата, как и она.

Один ее жест – и я, чего доброго, выпрыгнул бы из окна, замкнул зубами электропроводку или вытворил что-нибудь еще. Об Анне просто забывал. Не то что думал плохо или хотел ей дурного, – забывал – и все. А когда вспоминал, то, признаюсь, настроение портилось – не от моих поступков, а от того, что где-то неподалеку есть третий лишний, который может помешать нашему счастью. Иногда даже зло разбирало – и тогда каждый шаг ее, каждый штрих характера представал совсем в ином свете, и я еле сдерживался, чтобы не разразиться бранной тирадой. Воистину: кого Бог захочет наказать, того лишает разума. Порою я трезвел, протирал глаза и со страхом оглядывался вокруг. Начинал ластиться к Анне, как дитя, говорить нежные, давно забытые слова, которые превратились во что-то пустое, не вызывавшее уже никаких чувств. А она, она! Вся вспыхивала, замирала от восторга, бросала дела и прижималась ко мне, словно четырнадцатилетняя девочка к впервые полюбившемуся парню. Что-то лепетала, просила обращать на нее больше внимания, чаще проводить время вместе. Она говорила, что мы слишком привыкли друг к другу, замкнулись в четырех стенах, нам нужно разнообразить отношения, быть может, вообще сменить место жительства, слетать на лето в Австралию. Бедняжка, догадывалась ли она?

Догадывалась… Я видел это по черным кругам под глазами, по напряженному, настороженному взгляду, окидывавшему меня с ног до головы, когда я появлялся на пороге, по исчезнувшему бодрому тону ее телефонных разговоров, сократившихся теперь до нескольких обыденных слов… Видел, но ничего не мог с собой поделать. Как нашкодивший мальчишка замечает слезы расстроенной матери и сидит в оцепенении, в страхе перед тем, что будет дальше… Единственное, что я мог ей подарить, были ласки, просыпавшиеся во мне в минуты отрезвления. Анна отзывалась всем своим существом и искренне полагала, что это и есть моя подлинная ипостась, а все остальное – нелепый послеболезненный сон, в котором повинна и она…

Я мучился, но чем больше, тем глубже уходил в новую скорлупу. Она казалась мне куда удобней, чем старая. Я вбил себе в голову, что возврата к прошлому нет. Красиво звучало и оттеняло мой героизм, Бог знает лишь, что я именовал прошлым и что – возвратом… Вообще фразы из романов подходят только к романам и только в них смотрятся… Меня охватывали приступы раздражения, настоящие вспышки ярости, которые я снимал встречами со Стеллой. Внушил себе, что они мне необходимы, – и искал их при малейшей возможности. Стелла и не догадывалась, до какой степени я боготворил ее. А если бы и догадалась, то едва ли бы поняла. Она, наверное, стала бы смеяться, крутить пальцем у виска, показывать язык… Истины ради, что там было боготворить? Собственную дурь. Но Стелла тут ни при чем. Да и кто при чем, когда хочется быть мужчиной? Какая цена покажется маленькой? Во всяком случае, не чужая жизнь…

Я всегда возвращался от Стеллы в приподнятом настроении. Сколько бы ни длились наши встречи, я все равно считал их короткими и во что бы то ни стало хотел продлевать. И мысленно продлевал: на улице, в гостях, дома. Не знаю, было ли написано это у меня на лице, но некоторые сетовали на его отсутствующее выражение при разговоре. А ведь я гордился умением выслушать собеседника – своим глубоко национальным качеством. Что же тогда замечала Анна, и какой ад молчаливо носила она в себе все последние месяцы? Я пытаюсь порой представить… и отказываюсь. Не могу – начинает трясти. И уши пылают, как у ученика, пришедшего в класс с неподготовленным уроком. И сердце стучит, как тогда, перед спектаклем, где я приоткрывал занавеску в ложе… Это не выразить. Можно только почувствовать и спрятать в себе… Теперь да, теперь ее боль передалась мне. И отяжелела, и окрепла, и стала мужской. И я вижу ее крест, ее мрак, ее бессонные ночи. И ее похороненные надежды. Такое всегда виднее палачу. Как убийцу тянет к месту преступления, так меня влечет к ней. Всю жизнь мечтал о нежной, заботливой, любящей жене. Получил ее – и убил. Зачем? Во имя чего? Для какой цели? Думай, не думай – ничего не придумаешь. А оправданий хватает на минуту…

Днем мы обыкновенно играли с ней в шашки. Игра нравилась обоим, особенно мне, потому что, как правило, выигрывал я. Но привычку нашу завела Анна, и поэтому раскладка доски и расстановка фигур считались ее привилегией. Настоящие шашки, однако, у нас куда-то задевались, и мы пользовались неполным комплектом шахмат, подаренных мне ко дню рождения еще в школе. Ритуал был четко разработан и опробован в мою первую больничную эпопею. Анна торжественно вносила доску и высыпала содержимое на диван – я зажимал в кулаках по черной и белой пешке и предлагал ей на выбор. Вслед за тем она расставляла фигуры, и начиналось сражение. После нескольких туров я заметил, что расстановка на обоих полях отличается и своеобразием, и неизменностью. Первые два ряда занимали пешки, третий, последний, отдавался “командному составу”, которым мы в конце игры изображали дамки. Во всем этом, в сущности, не было ничего удивительного: я был склонен считать это проявлением женской аккуратности. Но еще через некоторое время я сделал для себя любопытное наблюдение: среди офицеров последнего ряда начисто отсутствовали кони. Они мирно лежали рядом с доской или чаще – под ней.

Думая, что это всего лишь случайность, я как-то попытался поставить коня на половину к Анне. Фигура была тут же молчаливо, но безоговорочно устранена и заменена другой. Такая же участь постигла несчастное животное и на моей половине. После пары попыток я понял, что сей каприз – не случайность, а нечто осмысленное. Анна отвечала уклончиво, но в душе я сознавал причину ее аллергии. Нескольких недель оказалось достаточно, чтобы твердо разграничить мандатный состав участников матча: кони после извлечения из доски немедленно отправлялись в “конюшню”, под доску. Я не очень-то обращал внимание на эти странности и легко обходился без коней, благо что в шашках все едино. Но в тот раз… Как назло, на плите стоял суп, и Анна вышла добавить в него приправы. Поэтому фигуры начал расставлять я. Но, закончив, увидел, что у короля из моего заднего ряда отклеилось основание и он в любой момент упадет. Я решил заняться починкой попозже и, чтобы не комкать игру, поставил другую фигуру. Вы догадываетесь… Почему я это сделал, ума не приложу. В прежние времена мне бы и в голову не пришло такое. Ведь можно было заменить короля офицером или слоном. Нет, я с решительно поджатыми губами установил-таки на доске коня и, приняв боевую позу, стал дожидаться противника. Анна вошла с улыбкой, поцеловала меня, сказав, что суп получится отменный, и села напротив. Обычно она была не очень внимательна к полю и допускала в игре самые нелепые, женские ляпсусы. Но здесь… Лицо ее мгновенно вытянулось, посуровело, глаза сузились и погасли. “Дик, – прошептала она, – убери, пожалуйста. Ты же знаешь”. – “Что, собственно, должен я знать? – ощерился я. – “Что?” – “Ну, что всегда… Мы коня на поле не ставим”. – “Вы, может быть, и не ставите – вам все равно, чем проигрывать. А я ставлю, потому что одинаково играю всеми фигурами”.

“Дик, – одними губами пролепетала она, – я умоляю тебя: убери коня”. – “И не подумаю, – резко ответил моим голосом какой-то дьявол изнутри. – Не подумаю даже”. И добавил, что не собираюсь потакать ее глупостям, пока она совсем не села на голову. Она подняла лицо и с необычным, даже страшноватым выражением спокойно возразила, что если сравнивать потачки, то сравнение будет не в мою пользу. Боже мой, как мягко, как тактично; можно ведь было куда резче и… справедливее. “Вот что! – воскликнул я. – Вот что! Ты попрекаешь меня! Попрекаешь моим несчастьем, моей болезнью! Вот ты какая… Спасибо, открыла глаза…” Я в бешенстве смахнул фигуры, хотел собрать их, но, уже не в силах сдерживаться, с размаху швырнул доску в противоположную стену. Анна смотрела на меня с детским изумлением, и на ресницах ее дрожали слезы. Дик, Дик, – шептала она, – ты ли это? Что с тобой? Опомнись…” – ”Почему, почему, – орал я, размахивая руками, словно оратор на митинге, – почему ты не можешь играть конем? Почему офицером ты играешь, а конем – нет? Что за блажь такая?” Я буквально рычал и скрежетал зубами. ”Потому… Потому, – бормотала она, – что офицер – это выражение красоты, стройности, порядка. Я так люблю порядок… Раз уж жизнь так нелепо, сумбурно устроена, что нельзя ни на кого положиться, то пусть хоть на доске, среди мертвых, будет порядок, покой… А конь – это мужлан, грубый хам. Я не могу слышать его гогота, видеть его лошадиную морду. Это Альфред, вся его банда. Это… это – ты, ты… Альфред номер два. Он оставил тебя наследником. Ты уже полгода как Альфред. Будто подменили. – Подбородок ее трясся, зубы выбивали дробь. – Вообразил себя Бог знает кем. Ходишь к чужой женщине, оставляешь меня на целый день одну. Считаешь себя настоящим мужчиной, а в самом – мужского ни на грош. Даже скрыть не можешь, чтобы хоть не обидно было. Все напоказ. Такая дешевка… У настоящего мужчины всегда есть жалость. Она остается, когда умирает все остальное”.

Анна заплакала и уткнулась в подушку. ”Может быть, я что-нибудь и не так сказала. Не умею так говорить, как ты. Я не столь образованна… Окончила школу и сразу подалась в машинистки. Но… Но, Дик… Тебе никогда не приходилось краснеть за меня. Ни в одной компании. Я достаточно разбираюсь в искусстве, в книгах – ты сам говорил. А когда я чувствовала свою слабость, я просто молчала – и все считали, что это от глубокомыслия. Я была твоей тенью, твоим отсветом. Я давала тебе царить. Ты был моей святыней, целью моей жизни. Я твердила себе: он со мной – и все в порядке. Остальное приложится. Что бы ни случилось. Только бы не потерять друг друга. Только бы не потерять. Любая твоя прихоть исполнялась с полуслова. Я позволяла тебе вещи, на которые не согласилась бы ни одна уважающая себя женщина. Ты даже не поинтересовался, что мне это стоило. Пользовался, считая, что я обязана… А твоя болезнь? Кто вынес ее на своих плечах? Кому из нас еще пришлось тяжелее? И вот теперь ты счел, что хватит. Выжал меня, как лимон, и выбрасываешь в помойку. Это невеликодушно, Дик, невеликодушно. Это не по-мужски”. – В голосе ее послышался сдавленный хрип, и она умолкла, заплаканная, дорожащая. Вот тут бы мне отбросить свою фанаберию и подойти к ней, обнять, посадить на колени. Она простила бы. Она бы все простила. Все. Даже… Стеллу… Вывязывала бы мне галстук перед свиданиями. О, вы не знаете Анну! Достаточно было уверить ее, что Стелла необходима для моего выздоровления. Наверное, не осталось на земле такой всепрощающей, мягкой натуры. Но я с трудом слушал ее. Каждое слово вызывало раздражение. Нервы искусственно подхлестывались фантазиями. Я едва не набросился на нее и, чтобы сдержать себя, вцепился в спинку дивана. Но и это не помогло. Словно с цепи сорвался. Я закричал, что не хочу больше ничего слушать, что у меня в ушах звенит от ее глупостей, что одной жалостью семью не построишь. А потом, слегка остыв, добавил, что я люблю другую и что она, Анна, мне давно осточертела. Я так и сказал: ос-то-чер-те-ла. Боже, – он закрыл лицо руками, – какая я мразь, какая грязная, мерзкая скотина, какая неблагодарная свинья. Убить – мало. Сжечь живьем – и то гуманно».

Я полностью разделял эту самооценку, но, обязанный сохранять ровную обстановку допроса, бормотал что-то успокаивающее насчет узоров жизни. – «Не-ет, – замотал головой Дик, – это не узоры жизни, это узоры измены, узоры подлости. Как я мог такие слова-то выговорить? Как не прикусил язык? Как не вспомнил ее фигурку, склоненную над порошками, когда я досматривал десятый сон? А вот… Она будто окаменела. Ничего не сказав, вышла в свою комнату и впервые закрыла дверь на замок. Чем она там занималась? Сколько времени провела? Не знаю… Иногда в комнате было мертвенно тихо, иногда раздавался плач, звякала крышка графина, скрипели ящики в столе. Потом послышалось дребезжание телефонного диска, и несколько-то минут Анна, всхлипывая, говорила с подругой – просила сохранить какой-то альбом. И снова молчание, будто в комнате никого не было… Наконец мне надоело это. Вернее, не надоело, а просто стало тяготить своей необычностью, непохожестью на наши стандарты. Привык ведь делать, что хочу, кататься как сыр в масле. А тут суховато стало. “Анна! – постучал я в дверь. – Анна! Ну-ка открой. Открой немедленно!” В комнате не пошевелились. Я затряс ручку и, ей-богу, если бы не боялся привлечь внимание соседей, выломал бы дверь. Такое опасение охладило меня, ибо больше всего на свете я страшился, как бы люди не догадались о моих семейных неблагополучиях. Я и после всех героических боговдохновений, в сущности, остался самим собой: львом с мышиным сердцем. Но зато природа одарила меня, как и многих слабых, изворотливостью, недоступной великанам. Я прижался глазами к дверной щелке. Увы! Кроме тусклого ночника, пробивавшегося из комнаты, ничего увидеть не удалось: скважина была плотно заделана ватой. Я вынул из настольного пенала шариковый стержень и просунул его в щель. Странная картина предстала моим глазам: весь ковер и пол были завалены фотокарточками (какими, я не рассмотрел). На них лежала Анна и старательно сортировала свое богатство: направо-налево. Как заключенных в концлагере (эта мысль рассмешила меня, но я сдержался). “Анна! – снова позвал я. – Чем ты занимаешься?” Она подняла голову и, увидев, что вата выпала, подула на нее. Тампон взвился, подобно мячику, достиг щелки и на секунду опять заслонил от меня живописный интерьер. “Анна! Открой дверь. Хватит валять дурака”. Она, продолжая разбирать снимки, спокойно ответила: “Дик, я все равно не выйду. Это моя комната. Раз я тебе не нужна, иди к той, с которой будет хорошо и уютно”. – “Это моя комната! – заколотил я кулаками в фанеру. – Моя! И квартира тоже моя! Не забывайся, черт побери!” – “Нет, – возразила она. – Это моя комната. За все, что я для тебя сделала, я имею право хотя бы на место экономки в твоем доме. Ты поправился, слава Богу, и теперь можешь заботиться о себе сам”. Я остервенело пнул дверь и плюхнулся на тахту.

Вечером, уже в десятом часу, Анна, словно привидение, вышла в гостиную, безмолвно подала мне ужин и также безмолвно удалилась. Впервые за всю нашу семейную жизнь я мыл посуду сам… Ночью мне несколько раз приходила мысль помириться, но почему-то ни разу не задержалась в уме. В тот момент, видимо, мне в голову мысли вообще приходить не могли – ее посещали лишь вспышки и фантазии. И я твердо решил выдержать характер: ни в коем случае не мириться первым. Что должно устоять – само устоит, чему суждено развалиться – и так развалится.

На другой день я спозаранку стал собираться в гости к Стелле. Мы планировали выгуливать Рекса, идти в кафе, заглянуть к ее подруге, посмотреть в магазине новые туфли… Я нарядился так, как научился наряжаться за последние месяцы – под мужчину. Обязательно до огня начищенные ботинки, кричащий галстук (довольно безвкусный и потому, вероятно, любимый Стеллой), обязательно припудренное лицо и легкий запашок одеколона. При совершении туалета я даже слегка насвистывал (так, говорила Стелла, поступал Олсоп, одеваясь по утрам). Анна не выходила из комнаты, дожидаясь моего ухода, но прямо перед ним она вышла в коридор, коротко взглянула на мой сатирный вид и отвернулась. Именно не ушла, а отвернулась. Откуда мне было ведать, что все это значило? Собственно, углублять ссору мне уже не хотелось: вспышка миновала, и ее место заступили сознание и рассудительность. В глубине души я понимал, что разрыв обернется катастрофой прежде всего для меня, что вся устроенность, вся налаженность, все житейское тепло уйдут из этих стен вместе с Анной. Что без нее мой дом покинет Дух Жизни. Покинет! И ведь вот он сейчас здесь – стоит, дышит, смотрит. Коснись – и он в ладони. И пустота – и никого. Ты свободен, делай, что хочешь. Но хочется плакать… На несколько мгновений Бог задержал Час Несчастья, дал мне устоять на краю пропасти, а я, безумец, не воспользовался Его милостью. Прыгнул в пропасть, да еще пнул с размаху по протянутой руке…

Мы стояли у зеркала, и между нами был всего один шаг, чтобы подойти и соединиться. Она ждала, ждала этого. Ждала, несмотря на то что накануне я оскорбил ее, оскорбил в ней человека, хуже – женщину! Но я и не думал мириться: меня вполне устраивало положение перелетной птицы – там плохо, сюда прибежишь, здесь худо – туда заторопишься. Я еще раз свистнул (очень неумело и по-мальчишески) и шагнул к выходу. Анна встрепенулась, подалась к двери и как-то неестественно застыла на полпути. Она сжалась и вдруг… посмотрела на меня. Недолго так смотрела и отвела глаза в сторону. Впрочем, не в сторону, а тоже как-то наполовину, чтобы можно было снова посмотреть, если появится возможность… Никогда не забуду ее взгляд. Чего там только не было! И упрек, и смирение, и благодарность за прошлое, за то прошлое, когда я был не таким… А вот ненависти не было, и проклятия не было. Она, казалось, благословляла меня на будущую жизнь – без нее, она заботилась о том, каково будет мне, когда рухнет опора. Я уже открывал дверь, а глаза ее все твердили: “Глупый… Глупый… Ну куда же ты? Разве там ждут, как я?..”

Тот день не удался весь, с утра до позднего вечера. Сплошь одни гротески, и сумбуры, и самые причудливые сплетения обстоятельств. У меня под конец появилось ощущение, что иначе, как через эти обстоятельства, мое несчастье и не смогло бы проявиться. Я, видимо, и сам не понял бы его тогда в должной мере… Сначала на лестнице ко мне прицепился привратник – утренний сменщик Риты: заплатил ли я за квартиру? Я ответил, что заплатил, и хотел идти дальше, но он форменным образом преградил дорогу и стал внимательно изучать длинный список. Потом сказал, что меня здесь действительно нет, но чтобы я ни в коем случае в следующий раз не забыл заплатить, а то могут быть неприятности. Я опять хотел пройти, однако он все так же твердо стоял на дороге, и только когда наверху хлопнула какая-то дверь, устремился туда – узнать, исполнил ли свой долг тот съемщик. Я облегченно вздохнул и быстро спустился вниз, но тут вспомнил, что в спешке не захватил из дому очки. Вот бы вернуться: и предлог есть, и время еще… Но постоял, постоял, да и пошел к метро. Чего подниматься лишний раз? Ноги-то не казенные…

У лотка с цветами новое приключение: за букетик цикломен торговец содрал с меня большие деньги и не отдал сдачу. В таких местах я никогда не торговался, а тут надо ж – взбрело: стою около него прямо с протянутой рукой. Он высыпал сдачу в ладонь – свысока так, с прищуром. Торговки, его соседки, хихикали и шептались. Воображаю, что они говорили… Сей эпизод почему-то вывел меня из равновесия, и все вокруг стало раздражать. И цикломены показались какими-то подержанными – пожалел, зачем их купил, а не обошел как следует весь ряд. Пропало и горячее желание идти к Стелле – лень какая-то. И сомнения тоже возникли: а вдруг ее нет? вдруг ушла куда-нибудь? вдруг меланхолия? Этих “вдруг” накопилось столько, что мало-помалу меня охватил страх. Не знаю, было ли то предчувствие, или просто дурное настроение, или остатки вчерашней, необычной ссоры с Анной… В душе я успокаивался (и одновременно раздражался) тем, что страх относился не к Анне, а к Стелле. Но с уверенностью я не мог сказать и этого: он бился во мне, как в клетке, клокотал по всему телу, и если бы ему дали вырваться наружу, он, пожалуй, растекся бы по мостовой огромным зловонным пятном. Я даже опустился на скамейку, хотя рисковал опоздать и навлечь на себя гнев. Несколько раз подмывало зайти в автомат и позвонить домой. Я уже порылся в кармане, ища монетку, но в ту же минуту оглушительный свисток заставил меня застыть на месте: оказывается, свои треволнения я разбирал посреди проезжей части, под красный свет. Вся мелочь ушла на штраф, – видимо, в оплату нудных поучений, и звонить сразу расхотелось. Зато затревожила другая забота: как бы не опоздать. Часы торопили, и вновь вспыхнувшие опасения – дома ли? не передумала ли? в настроении ли? – теперь не останавливали, а, наоборот, подхлестывали, удесятеряли шаг. Вприпрыжку, забыв о прохожих и своем возрасте, спешил я, словно мальчик, которому взрослая тетенька втайне от мамы посулила показать что-то запретно-соблазнительное…

Стелла встретила меня одним из своих частых вариантов: открыла, заперла Рекса на кухне и… удалилась. Я в одиночестве разделся, нащупал под вешалкой тапочки. Когда вошел в комнату, Стелла сидела диване и листала иллюстрированный журнал. Она не взглянула на меня, тем более не стала отчитывать за опоздание. Она попросту упивалась красавицами-туристками на Багамских островах и временами поцокивала языком, то ли радуясь за них, то ли сожалея о себе. Это занятие увлекало ее гораздо больше моего прихода, и чувство беспокойства, терзавшее меня дорогой, опять зашевелилось в груди, и взгляд сам собой упал на белый телефон у окна. Он манил меня, притягивал, и я знал, что Стелла не так уж рассердится, если я воспользуюсь им при ней – напротив, с интересом послушает весь разговор. И все же не решался подойти. Я сам не понимал себя: тело будто наполнилось безысходной собачьей тоской. Стелла уловила мое состояние, а может, просто закончила читать. “О, мой бэби! – молвила она, улыбаясь, но не поднявшись с места. – Мой дорогой почитатель, мой печальный Чайльд Гарольд! Ты снова здесь! Не забыл ли ты принять лекарство от сердца? У меня есть чем запить, – она кивнула на початую бутылку портвейна. – Ах, ты уже запил? Твоя овечка напоила тебя молочком перед тем, как отпустить ко мне? – она захохотала, крайне довольная своим афоризмом. – Ты хочешь позвонить ей, чтобы поблагодарить за это? Ради Бога. А молочко-то переварилось? Винцо не повредит? Не дай Бог несварение желудка выйдет – придется клизмочку ставить. Вот бедной девочке-то возня. И все оттого, что мальчик попался непослушный – ходит по взрослым женщинам и диету не соблюдает. Ай-яй-яй, как же я забыла компотик сварить – сухофрукты-то у меня остались, – она встала, похлопала дверцами буфета и, болтая ногами, уселась на место. – Есть, есть сухофрукты. К следующему разу сделаю. Попостнее. От диабета”.

Я не перебивал, зная, что она все равно не замолчит, а наоборот, только разойдется пуще прежнего. Да и, честно говоря, у меня не было сил с ней спорить, и мысли мои, кружась где-то вдалеке, неизменно возвращались к белоснежному аппарату на этажерке. Он все больше и больше захватывал внимание, и мне казалось, что если сейчас разобрать его, то я наверняка увижу картину происходящего дома. Громадным усилием воли я заставил себя оторваться от него и без приглашения сел на диван рядом со Стеллой. Она похлопала меня по плечу и заглянула в глаза. Мы сидели молча: я – насупленный, мрачный, она – с какой-то бесовской улыбочкой, раздражающе болтая ногами без тапочек. Я уже жалел, что пришел, и в душе, пожалуй, был бы очень доволен, если бы подвернулся благовидный предлог для ретировки. Но происходящее назвать предлогом я не решался, а проявить инициативу было выше сил, особенно сегодня. Оставалось только любоваться кривоватыми конечностями Стеллы, которыми она, болтая, чуть не тыкала мне в лицо, и бросать исподволь тоскующие взоры на молчаливое полукружье телефонной трубки. Я совсем не думал о Стелле (хотя еще утром она вызывала во мне плотоядные порывы) и все время косился то на телефон, то на часы. Телефон молчал, а время, казалось, остановилось. Что делалось дома? В каком состоянии находилась Анна? Как собиралась она встретить меня вечером? Много бы дал я сейчас, чтобы узнать все это.

Мое безмолвие обескуражило Стеллу. Она привыкла, что, несмотря на ее выходки, я старался выглядеть довольным, всегда смягчал все резкости, обеими руками держался за подол. А здесь она не почувствовала этого, и такая необычность расхолодила ее. Она перестала болтать ногами, обула тапочки и, окинув меня удивленным взглядом, закурила. Выкурив сигарету, постучала пальцем мне в спину: ”Ты жив?” – ”Да, – вяло отозвался я, – просто плохо спал ночью”. – “А-а, ну так я тебя развеселю”. – Она включила проигрыватель и поставили свою любимую пластинку со ”Смоками”. По комнате неслось что-то мажорное, резкое, а я думал о том, какая, в сущности, это безвкусица и дешевка, и дивился, как не замечал такого прежде, хотя слушал диск что ни день. Тогда музыка казалось чем-то бойким, веселым, молодежным, пусть не совсем понятным, но, несомненно, заслуживающим интереса по причине общепризнанности и популярности. А теперь, отрешаясь от массовой эпидемии, я замечал и диссонансные звуки, и крикливость исполнения, и бессмыслицу детского текста. Мне вдруг вспомнилось, что аббат Булонь – один из пионеров пересадок сердца, пациент профессора Дюбоста, – умер за обедом у друзей, умер совершенно внезапно. И причем самое удивительное: причиной смерти было не отторжение сердца. Что-то другое. Может, тоска… ”Э-э, – бросила Стелла, – тебя ничем не проймешь. Дай-ка, зайчик, я пойду обед поставлю”. Она вышла из комнаты. Я будто пробудился. Быстро, крадучись, шмыгнул к телефону и стал лихорадочно набирать номер. Никогда я так не волновался, звоня домой. На ходу сочинил, что звоню с вокзала, где зашел в музыкальный киоск (если Анна спросит, откуда льются оглушительный трели). Но изворачиваться не пришлось: телефон был непрерывно занят. Раз пятнадцать, через небольшие промежутки, вращал я диск и получал один и тот же результат. Тут на кухне стукнула крышка, и я понял, что занимаюсь не вполне безопасным делом. Вернулся на исходную позицию и, закинув ногу на ногу, сделал вид, что упиваюсь ”Смоками”. Холодное бешенство охватило меня: я здесь с ума схожу, места не могу себе найти от волнения, а она там спокойненко болтает с подругами и еще, наверное, поливает меня грязью. Господи, чем она отличается от остальных женщин? Ничем, ровно ничем. Я поднялся и пошел в кухню к Стелле. Анна вылетела у меня из головы.

С той минуты дело пошло живее. Стелла уловила мою перемену и сразу повеселела. Ей, в сущности, хотелось провести этот день на мирной ноте. Начало не в счет: привычка – вторая натура. Она неожиданно отменила все прогулки и походы, сказав, что с Рексом выйдет позже, и предложила “позабавиться” в домашней обстановке. Мне было решительно все равно – я кивнул, и мое равнодушие было принято за согласие.

Первые пять минут я был еще скован, вторые – улыбался, пожалуй, даже естественно, третьи – подбодренный ”винцом”, уплетал за обе щеки, и Стелле теперь не нужно было ”для стимулирования” поглаживать мои брюки голыми ногами, которые, вопреки ее представлениям, никогда не прельщали меня. Обед принес окончательное успокоение. Я встал от стола сытым и довольным. Все прошлые неприятности канули куда-то в провал, комната переливалась теплом и благоустроенностью, и я по-настоящему хотел ”мою” Стеллу. Впрочем, я бы не возражал, если бы здесь чудом проявилась и ”моя” Анна, и мы провели бы время втроем. Обе они, если говорить начистоту, были “моими”, и в состоянии легкого винного дурмана я казался себе чуть ли не турецким султаном.

Чем плоха моя жизнь? От жены – к любовнице, от любовницы – к жене. Уйма свободного времени. Горы перечитанных книг. Ни одного пропущенного вернисажа. Болезнь? Пустое – с кем не бывает. Ссора с женой? Тоже пустое, бывает еще чаще… Я покорял и владел, и Стелла уступила мне необычайно легко, с какой-то не присущей ей нежностью. Словно она и не она.

Я очнулся от забытья под вечер, когда полумрак уже наполнял комнату и предметы нельзя было различить с первого взгляда. Все плыло перед глазами, в голове гудело, будто отдавался шум идущего невдалеке поезда. Стелла тоже проснулась, но неподвижно лежала у стены, наматывая волосы на палец и снова разматывая их. Под дверью уныло скулил Рекс: проходило время его гуляния. Несколько мгновений я не подавал виду, что проснулся, и Стелла с увлечением продолжала свое занятие. Мне же не хотелось ничего: ни спать, ни бодрствовать, ни есть, ни пить. Тянуло просто лежать, не вставая и ни о чем не думая. Ноги стали какими-то ватными, нечувствительными – хоть иголками коли. Все тело одрябло, потеряло пружинистость и желание двигаться. Более того, я думал о предстоящем вставании с глухим неудовольствием, ленивой тоской, которая вдруг, повинуясь темноте и безмолвию, начала переходить в страх, сперва маленький, смешноватый, а потом в большой, всеохватный, такой, как утром. Вдруг не захотелось лежать, а захотелось провалиться куда-нибудь поглубже, чтобы не видеть продолжения…

Стелла прекратила игру с волосами и придвинулась вплотную. “Дикки, – прошептала она, обдавая меня горячим, с привкусом спиртного, дыханием, – поласкай меня еще. Я еще хочу”. Меня будто окатило варом: ”Дикки” – так обычно называла меня Анна после самых нежных, трепетных ласк. Этим словом, произносимым с особым смущением, с непередаваемой мягкостью и благодарностью, отвечала она на очередную мою фантазию. К Стелле даже в первые недели нашей связи я не испытывал такого любопытства, как к Анне. В Анне поначалу меня интересовало все: родинка на шее, форма ногтей, изгиб руки, ну все, абсолютно все. Правда, потом, в период охлаждения, я ловил себя на том, что интересовала меня не столько она, сколько ее послушание, возможность беспрепятственно (и безнаказанно) вторгаться в самые интимные уголки женского “я”. Но к Стелле такого интереса я не испытывал никогда. Наши контакты были весьма стандарты и прямолинейны. Впрочем, она не упрекала меня за это по той простой причине, что не знала ничего другого: ее партнер, которого заменил я, редко варьировал свои желания и добивался неизменно одного и того же. Черт побери! Отношения с Анной были гораздо богаче, цельнее, сулили несравненно большую психологическую отдачу, чем близость со Стеллой. И все-таки я тянулся туда! Тянулся даже после того, как увидел, что там нет ничего притягательного. Верно: что легко достается, то легко и уходит…

В таком состоянии я выполнил просьбу Стеллы и, должно быть, не слишком преуспел. Она несколько мгновений блаженно постанывала, находясь еще в плену своих мечтаний, потом засопела как-то суше, а потом вдруг, в согласии со своими привычками, рывком оттолкнула меня и отбросила одеяло: ”А ну тебя к бесу! Ты какой-то квелый сегодня. Вставать пора. Я есть хочу”. И она громко зевнула, прикрывая рот широкой мужской ладонью. Вспыхнул свет, и мы одновременно поднялись с постели. Стелла открыла дверь, и к кровати бросилась собака, виляя хвостом и ласково обнюхивая хозяйку. Ко мне пес даже не приблизился, так до конца и не признав за мной хозяйского начала… Только теперь, при электричестве, я заметил, насколько уже поздно. На улице совсем стемнело, горели фонари, матово поблескивал мокрый от дождя асфальт. Шуршание шин, прежде не ощущаемое, сейчас стало явственным, оно манило на улицу, звало пройтись по влажной мостовой, пройтись пешком, не торопясь, стряхивая с себя все наслоения шального, непутевого дня. Я внезапно почувствовал нехватку воздуха и, глядя на огоньки в соседских домах, вспомнил, что где-то и у меня есть такое же горящее окошко, где-то и для меня кипятят чай, где-то и мне расстелена чистая постель. И внезапно, с небывалой ясностью и – до глубины сознания – чистотой, мне стало понятно, что здесь я всего лишь в незваных гостях, что место, где я стою, не мое место, а временное прибежище, игрушка, в сущности, за которой немыслимо забыть родной, привычный очаг. Я торопливо оделся; видимо, очень торопливо, до неприличия, потому что Стелла, удивленно взглянув на меня, покачала головой и сдавленно спросила: ”Куда это ты так заскакал? Овечка ругаться будет?”

Я неопределенно пожал плечами и, желая подсластить пилюлю, выдавил, что дело не в Анне, а в том, что уже поздно, у меня болит голова и страшно хочется подышать свежим воздухом… ”Что-то раньше-то не болела”, – буркнула Стелла, а я воспользовался моментом, чмокнул ее в щеку и, бросив на ходу, что завтра позвоню в любом случае (что я имел под этим в виду?), устремился к выходу. Как было хорошо на улице, Гарри! После дождя тепло, только слабенький ветерок с Темзы, и буквально ни одной капли дождя. И людей тоже не было – не понимаю, куда они подевались в такой чудный вечер. Я шел один по пустынному проспекту, с обеих сторон обсаженному рослыми липами, и ловил себя на том, что о чем-то жалею. Я никак не мог собраться с мыслями и, сделав это только к половине дороги, после невероятного над собой усилия, понял, что жалею… об Анне. Вернее о том, что ее нет рядом. И тут же поймал себя, что ни разу не обернулся на окно Стеллы, хотя прежде подолгу простаивал под ним, ожидая, пока откинется плотная занавеска. Да! Что-то случилось сегодня со мною: то ли я растерял весь свой багаж, то ли действительно – на миг – сделался настоящим мужчиной. На душе стало нехорошо, гадко, я заторопился – точно так же, как утром с полпути заторопился к Стелле. Но если тогда меня гнала похоть, то теперь стимулом была только тревога – оголенная, примитивная, усиливавшаяся с каждой минутой.

Новый автомат подсказал кратчайшую связь. Я зашел в него, но тут вспомнил, что у меня нет мелочи после утреннего столкновения с полицейским. Я выскочил на тротуар и заметался в поисках живой души. Первому же встречному я всунул в руку крупную купюру и попросил разменять ее. Он порылся в карманах, разумеется, ничего не нашел и, махнув рукой, пошел дальше. Второй, увидав мой банкнот, криво усмехнулся и без лишних слов высыпал мне в ладонь пару медяков. Я побежал к телефону и быстро набрал номер. Телефон был не занят, и я ждал, что вот-вот в трубке раздастся знакомый тихий голос. Но проходили минуты, в будку кто-то забарабанил, а Анна все не подходила… Значит, ее нет дома. Странно. Мне стало не по себе. Вечер издавна считался для нас – для Анны, по крайней мере – чем-то чисто семейным, чем-то непререкаемо домашним. Она всерьез, хотя и с улыбкой, называла вечер completa hora, завершающим часом, – так католические патеры именуют последний удар колокола на церковной звоннице. Откуда ей было знать столь мудреные названия, я, честно говоря, раньше не интересовался. Анна относилась к вечеру с особой теплотой, часто повторяя, что к этому времени женщина, замужняя женщина должна быть дома, должна зажечь огонь в плите, навести чистоту, приготовить ужин, ибо, не затепленный вечером, дом мертв… В такие часы она брала вязанье, садилась возле меня и тихонько напевала:

“Мир даруй заблудшим, Свет открой незрячим, Истреби в нас злобу, Возрасти в нас благо…”

От этих напевов веяло покоем и умиротворением. И грешно было произнести хоть слово, сделать хоть движение…

Я не знал, что и подумать. Настроение упало, и сердиться как-то расхотелось. Я сознавал свою вину и поэтому старался оправдать Анну: устала сидеть одна, затосковала, вышла прогуляться. Если можно мне, то почему нельзя ей? Скоро вернется… Верил ли я сам в это? Точно не скажу. Самым главным сейчас было как можно скорее добраться домой. Добраться и навести порядок. Исконный порядок, который так давно и так незаметно исчез из нашего дома… Я ускорил шаги, продумывая дорогой, что скажу в свое оправдание. В тот миг я был по-настоящему великодушен: решил, что если она обойдется без упреков, то я первый подойду с примирением. Только не буду унижаться. Ни в коем случае. Сначала обязательно спрошу: где ты была? Тоном хозяина. Тоном мужа. Строгого и заботливого. Как ни в чем не бывало. Главное, не подавать виду, что виноват, – и вины нет. Не покаяние, а беседа. И – никаких проблем. Через пять минут она забудет, что меня весь день не было дома. Как-никак, чему-то я да научился за сорок лет мужской “педагогики”. А в ней много чего скрыто… С завтрашнего дня все у нас пойдет иначе – по-старому, по самым первым дням: я все возьму в свои руки и уже не выпущу больше. Хватит мальчишествовать!

С такими мыслями я перешел мост через узенькую речушку и очутился на небольшой площади, где раньше никогда не бывал. В стороне находилась стоянка такси. Я “проголосовал”, кинул шоферу деньги и назвал адрес. До сих пор не пойму, жалеть мне или радоваться, что поймал машину. Шофер закурил, и я сразу открыл окно. “Закройте, – попросил он, – я простужен”. – “Вы знаете, у меня болит голова”, – отвечал я и добавил еще монет. Он промолчал и отвернулся. Мы ехали без единого слова, ощущая подспудную неприязнь друг к другу. То была моя последняя настоящая неприязнь. Выходя из машины, я вдруг повернулся к шоферу и спросил, не приходилось ли ему знавать парня по имени Олсоп, тоже водителя. Он смерил меня взглядом, как припадочного, сплюнул папиросу и не торопясь задвинул стекло. Я смотрел на удалявшуюся машину, находясь в необъяснимой власти его взгляда. Было бы куда понятнее, если бы он отделался шуткой, усмехнулся бы, выругался, наконец. А здесь – этот прищур! Никак не мог избавиться от него вплоть до дома…

Вначале я ничего не заметил. Двор как двор. Потом прошел до арки и посмотрел на знакомые окна четвертого этажа. Темные! Словно варом обдало меня с ног до головы. Я еще раз поднял голову и увидел, что одно окно открыто настежь. Ветер играл рамами, и они, постанывая, неспешно двигались на петлях туда-сюда. Рамы казались руками, которые то широко распахивались, то сжимали кого-то в объятиях. Что за черт! Что за проветривание на ночь глядя! Бегом бросился я в квартиру, но, сделав несколько шагов, остановился как вкопанный. Слева, в простенке, ведшем к другому двору, столпилась кучка людей. Стояла какая-то машина, суетились фигуры в белых халатах. Я еще раз посмотрел на мои окна, на эту кучку… Рассудок отказывался искать и находить связь. Качаясь, на ватных ногах подошел я к машине. На меня не обратили внимания, и я протиснулся к центру. На куске брезента, одетая в лучшее свое платье, ничком лежала Анна. Я и узнал ее по платью, потому что голова была покрыта чьим-то белым платком. Я закричал, бросился на колени, перевернул ее, сорвал платок, чтобы убедиться в несбыточности своей последней, хрупкой надежды. Увы, то была Анна! Лицо – сплошной синяк. Голова, совершенно обезображенная, сочилась кровью – не запекшейся, старой, а свежей, еще продолжавшей вытекать из-под волос. Руки бессильно вытянулись вдоль туловища. “Кто это?” – спросил чей-то неслышный голос. “Ее муж”, – ответил другой, столь же неуловимый. И наступила зловещая тишина. Люди напряженно молчали, отворачивая лица. Они избегали встречаться со мной глазами и, казалось, были заняты своими мыслями. Не знаю, что скрывалось за этим: сострадание или осуждение. Только один взгляд – тогда я не понимал, чей, – был нацелен прямо в меня, сверлил и пронизывал насквозь. Я не видел его, но испытывал всем существом. А остальные… Они ведь знали меня с детства. Во мне все окаменело. И вокруг – тоже. Будто никого и не было. Я вбирал в себя только тяжелое дыхание окружающих – оно словно надвигалось, и от этого меня охватил безотчетный, нечеловеческий ужас. Я прыжком раздвинул толпу и, не оборачиваясь, побежал к себе. Никто не окликнул меня. А тот единственный взгляд по-прежнему прожигал спину…

Я вбежал в дом, открыл квартиру – чем-то жутким и могильным повеяло оттуда. Даже зажженный свет не смог развеять ощущения кладбища. Стуча зубами, я прошел в гостиную, закрыл окно, наглухо задвинул шторы. Несколько минут, ни о чем не думая, в полной прострации, просидел с заткнутыми ватой ушами – боялся услышать хотя бы шорох со двора. И ничего не услышал. Прошли еще какие-то мгновения. Чудилось, что произошедшее – просто сон, эпизод из фильма ужасов, а сам я случайно подвернулся на съемках и так же случайно попал в кадр. То, что произошло, не должно было, не могло произойти со мной и моими родными, и уж подавно я не мог быть причиной этого… Как будто кто-то другой, отделившийся от меня, сидел рядом, а я только вслушивался в его исповедания и безмолвно соболезновал бедолаге. Мне ничего не хотелось. Ровнехонько ничего. Мелькнула мысль позвонить Стелле, но я лишь махнул рукой и снова уставился в одну точку. Не знаю, сколько я просидел, но из оцепенения меня вывел звонок – телефонный или в дверь, – я вначале не разобрал. А когда разобрал – в дверь, – подумал, что это полиция. Пошел к двери и, не спрашивая, кто там, открыл. На пороге стояла Рита. В руках у нее был какой-то объемистый сверток. “Проходите”, – пробормотал я. – “Извините, – запинаясь, произнесла она и переступила порог. – Вот, мистер Грайс, я принесла ее вещи. Все, что осталось. А вот это, – она подала свернутую четвертушку бумаги, – из полиции. Велели завтра к десяти обязательно прийти в участок”. Мы замолчали, а потом я спохватился и жестом предложил ей сесть. Она отодвинула стул и села на самый краешек. “Что случилось, Рита?” – наконец выдавил я. – “Ну… вам, должно быть, лучше известно, – не глядя в мою сторону, отвечала она, – откуда мне-то, посторонней, знать?” – “Но что-то, видимо, вы знаете”.

“Что ж… Часа в три миссис Анна спустилась ко мне и попросила зайти к вам домой. Я сразу почуяла неладное, но у меня в голове не умещалось – думаю: разве мистер Грайс, такой образованный, воспитанный человек, обидит жену? Хотела вам мягко так, осторожно сказать. Прихожу, а вас и в помине нет. Анна села на диван и заплакала. С утра, говорит, ушел и до сих пор нет. И так каждый день. Уходит куда-то и бросает меня одну. А вчера устроил скандал, кричал и кинул в стену шахматную доску. Я не поверила, а она подвела меня к стене и показала порванные обои и выбитую штукатурку”. Я оглянулся и тут действительно увидел шрам на недавно отремонтированной стене. “Ну, знаете, мистер Грайс, знаете, от вас я такого никак не ожидала, – она мельком посмотрела на меня, и здесь я узнал взгляд, который «стрелял» во дворе, – что вы – мой Джонни, что ли? Это ему не привыкать. А вы… И к такой жене, как Анна… Грех уж прямо, большой грех. Вспомните, как с Элизой-то было. Сущий скелет – кожа да кости. Вас тогда весь дом жалел. А сейчас – слышать не хотят. Мужчины – и те говорят и плюют. Никто за вас не заступился, ни один человек. Все уж очень переживают за миссис Анну”. – “Рита, – задыхаясь, спросил я, – как было дело?” – “Дело? Анна была страшно возбуждена, не похожа на себя. Я ее такой прежде не видела. Она кусала губы, смотрелась в зеркало, кидалась к телефону, пудрила лицо. Вслушивалась, не стукнет ли дверь, не зазвонит ли телефон, и все повторяла: «Нет-нет, обедать он будет со мной, только со мной! Здесь же его дом, его семья». Она накрыла стол, поставила кастрюлю с супом, тарелки, хлебницу, даже цветы в вазочке. И все ждала, ждала. Все надеялась.

Уже смеркалось, а мы с ней сидели, вот как с вами, и вдвоем ждали вас. Я просто боялась ее оставить: видела – она не в себе. Но под вечер она сама встала, убрала со стола, подошла ко мне обняла и снова заплакала. Тихо-тихо. «Он, говорит, Рита, придет уже только ночью – переночевать. А утром опять уйдет. Наш дом стал для него ночлежкой. Где-то, видимо, лучше. Не знаю, как я просмотрела. В чем моя вина? – Анна оглянулась и странно посмотрела на окно. Подошла к нему, отодвинула штору, что-то сказала и вдруг облегченно так вздохнула. Потом прижалась ко мне (руки дрожали у нее мелко-мелко) и прошептала: – Будьте моим ходатаем перед Богом, Рита. Если уж я провинилась перед Ним, и Он не хочет меня слушать, то, может быть, ваши праведные молитвы благоволит Он допустить к Престолу Своему. Замолвите за меня слово». И как-то еще этак говорила чудно, не по-нашему, словно она и не наша. Я и не слыхала раньше-то таких слов. Все о Боге, о Боге. И молилась не так, как у нас в церкви молятся. Я подумала: может, она умом тронулась. Да нет: вроде нормальная, только всхлипывала очень да лицо в красных пятнах было. Ну а после успокоилась, говорит: «Спасибо, Рита, идите, пожалуйста. Вы из-за меня и так много времени потеряли». А мне что-то уходить и не хотелось: как чувствовала. Говорю: ничего, миссис Анна, я еще посидеть могу, мне не к спеху – мой оболтус сегодня в вечернюю смену. А она опять: «Не надо, не надо. Вам своих дел достаточно. Скоро и Дик придет». Я и ушла, дура… По гроб жизни себе не прощу. Занялась по дому, забыла, ей-богу. Как вдруг слышу: кричат на улице. Выскочила из дому: мать честная…” Она укоризненно посмотрела на меня – не сердито, не зло, а именно укоризненно – и попросила: “Вы уж ее, мистер Грайс, хорошо похороните, прошу вас. У вас же есть деньги. Памятник там поставьте побогаче, или еще что. Не мне вас учить. Но… она для вас жизни не жалела. С того света вытащила… А могилу я уберу. Мне ничего не надо. Я бесплатно следить буду. Я ее так любила…” И замолчала. Ни слова больше. Только вдруг, уже на пороге, заплакала, глухо, сдавленно, обхватив лицо руками и не вытирая слез.

Хлопнула дверь, и с ней последний человеческий звук замер в моей квартире. Горел свет, иногда гудел холодильник, тикали часы. Их заводила Анна по утрам, так что на ночь ее присутствием я был обеспечен… Гардины плотно прикрывали окна, никакие внешние блики в комнату не сочились, и мне опять стало жутко. Озноб выворачивал меня наизнанку, несколько раз меня “выкатило” в раковину, однажды я подумал о том, чтобы отправиться вслед за Анной – самое умное было бы решение, – но все время мне мерещилось, что это дьявольская шутка, что сию минуту дверь откроется, и Анна, не раздеваясь, вбежит в дом, на ходу восклицая: “Дик, миленький мой, ты голодный, конечно? Сейчас я накормлю тебя, зайка!”

Это ощущение было настолько сильным, всеохватывающим, что я прошел в ее комнату, ту комнату, которая вчера стала местом ее последнего ночлега. Удивительная чистота царила здесь: никаких фотографий, никаких бумаг. Все куда-то исчезло – перешло к тому, кто достоин владеть им, кто не станет глумиться над памятью… Аккуратно застелена кровать, протерта пыль на серванте, на книжных полках. Когда-то, сразу по переезде сюда, Анна красила их, чтобы придать комнате свежий, домашний, праздничный вид. И он остался таким, этот вид, – свежим, домашним, праздничным. И было прохладно и уютно в этой одинокой, мертвой комнате. Вдруг что-то мягкое, шелестя, коснулось моей руки, и, обернувшись, я увидел… сложенную вдвое записку. Я зажмурил ресницы и потряс головой, чтобы отогнать галлюцинацию, но, открыв глаза, обнаружил бумажку на месте. Красивым “писарским” почерком сверху было написано: “Дику”. На другой стороне бежали строчки: “Милый мой, дорогой мой Дик! Ты прочтешь это письмо, когда меня уже не будет рядом. Ты прочтешь его в одиночестве, и у тебя будет много времени, чтобы подумать о нем. У тебя будет целая жизнь, чтобы решить, правильно или неправильно я поступила. Я ни в чем не обвиняю тебя, ни в чем не хочу упрекать. Годы, проведенные с тобою, были лучшим временем моей жизни. Я всегда думала о них с благодарностью, даже под конец, когда ты так изменился. Я не жалею, что сошлась с тобой, что повисла у тебя на шее, что вошла к тебе в дом, откуда уже ухожу в небытие. Но лучше так, чем всю жизнь просидеть над чужими диссертациями и, раз проснувшись, увидеть себя глубокой, изможденной работой и одиночеством старухой. Если бы не ты, о чем было бы мне вспоминать, о чем жалеть, во имя чего жить? Спасибо за все! За все, за все. Я говорю это, не лукавя, не играя перед смертью в жмурки. Я говорю это от чистого сердца и желаю тебе всего наилучшего в жизни. Я желаю, чтобы жизнь твоя была по-настоящему счастливой, по-настоящему полной и чтобы в минуту радости или веселой вечеринки ты иногда вспоминал, что в твоем здоровье, в твоем счастье есть доля и моего участия, искорка и моего тепла. Ты любишь другую, и, должно быть, она любит тебя: иначе зачем бы ты целыми днями пропадал вдалеке от дома, заставляя меня тосковать одну? Зачем бы ты разговаривал со мной так, как в былые годы не позволил бы себе разговаривать даже в миг подлинного раздражения? Я старалась угодить тебе во всем: возможно, я не сумела этого, возможно, другая сделает лучше, будь счастлив с ней – я освобождаю тебе дорогу. И в минуту крестных моих мук, стоя обеими ногами на Голгофе (Дик, Дик! приди же, приди, ведь окно раскрыто настежь, и по комнате гуляет холодный ветер), я мыслями обращаюсь к одному Богу: мне ничего не надо, пусть Он даст счастье тебе. Пусть твоя жизнь длится как можно дольше, и пусть в памяти твоей хоть крошечное, едва заметное место занимает мой грешный, несчастный образ. Я оставляю тебе стихи, когда-то подаренные мне. Теперь они уже не мои. Они снова принадлежат тебе. Ты можешь их переписать и подарить другой. И никто не узнает об этом, Дикки, только двое: ты и я. А ей, наверное, будет очень радостно и сладко, так же, как когда-то было мне. Ну, прощай, милый, ты так и не пришел, а я уже замерзаю. Я все время писала о тебе, а под конец вспомнила о маме, и мне хочется почтить ее память – она вырастила меня совсем в одиночку. Прощай, Дикки, не поминай лихом. Я подписываюсь девичьей фамилией: твоя жена Анна О’Далли. Еще раз: будь счастлив…”

Письмо было залито слезами, и лишь теперь, на сквозняке, начинало подсыхать. А под ним лежал старый листок бумаги с моим ночным стихотворением. Следы помады выдавали ее состояние: бедняжка, она целовала его, как фетиш, заклиная мою неблагодарную совесть. Но в то мгновение мне было все равно: меня до глубины души потрясла подпись на записке – Анна О’Далли. Значит, она – ирландка. А я даже и не догадывался. Она никогда не говорила правды, щадя мое самолюбие… Так вот откуда черные живые глаза, неистовость и безотчетность в любви, неудержимость в поступках и эти странные для меня приступы католического экстаза. Вот откуда! Потребовалась смерть, чтобы я смог хоть отдаленно понять ее душу. В голову лезла какая-то чепуха: вспомнилось, как несколько месяцев назад знакомые рассказывали мне, что видели Анну возле костела. Я не придал значения и улыбнулся, что моя жена небезразлична к архитектуре, – в Лондоне такой роскошный, богатый костел. А теперь эта мелочь забивала мне голову, и казалось, что существует только она, и я сам существую в ней, отвлекшись от сегодняшнего и уйдя во вчерашнее. Конечно, что за вздор, что за безумие, Анна где-то здесь, неподалеку: или в бюро – сидит, закрывшись в кабинете, и печатает свои бумаги, или на старой квартире – вместе с хозяйкой – пьет чай. Надо открыть дверь и войти. Войти – и больше ничего. Остальное само собой образуется. Анна сразу встанет мне навстречу, протянет руки, скажет: “Прости, Дик, я задержалась: накопилось много работы. Скоро пойдем домой”. Или: “Засиделась с хозяйкой – мы давно не виделись. Сейчас, Дик, сейчас. Подожди”. А я не буду ждать. И играть тоже не буду. Я опущусь перед ней на колени – и стану просить, умолять о прощении. И она простит, простит раз и навсегда. И мы снова начнем нашу жизнь – начнем так, как начинали ее в первые дни…

С утра я был на ногах. Спозаранку поехал в морг, узнал, что там требуется; вернулся домой и стал собирать необходимые вещи. Собрать оказалось совсем нетрудно: на полках царил образцовый порядок, все одно к одному. Я привез тапочки, белье, косынку. А платье на ней и так было самое хорошее, но оно порвалось, испачкалось в крови, и пришлось везти другое, худшее – «ситец в горошек», но зато целое, только что выстиранное. Служитель забрал одежду, а потом провел меня в канцелярию. Здесь спросили, на какое число хотел бы я назначить кремацию. “Ни на какое”, – ответил я коротко. – “То есть как?” – в пальцах сотрудника замерла авторучка. – “Так. Сжигать я ее не позволю”. – “Похороны на кладбище сейчас затруднены из-за недостатка места. Есть строгое распоряжение мэрии”. – “Сжигать я ее не позволю!” – “М-м-м, мистер Грайс…” Можете себе представить, во что мне обошлось нужное разрешение. Только под вечер, получив его, я бросился в самый дорогой похоронный магазин за венками, цветами, гробом…

В почтовом ящике меня застала коротенькая писулька: «Мистер Грайс, извините, но приходили из полиции, приказали накрепко назавтра быть, не то будут неприятности. Инспектор даже голос повысил – говорит: я ему покажу! Вы уж придите лучше, они и отстанут скорее. Извините еще раз. Рита». Я скомкал записку и, даже не дочитав ее, твердо решил, что никуда не пойду. Господи! Какое кому дело? Что они суются в личные вопросы? Это наша семейная трагедия, и никого, кроме меня, она касаться не может. Я еще в силах понять Риту, соседей, но понять интерес казенных бюрократов я не в состоянии. Идти куда-то откровенничать о своей жизни, трясти перед чужим носом грязным бельем, да показывать каждую складку, было выше моих сил. Я целиком погрузился в свое горе и не придал значения полицейским угрозам. Гораздо больше терзало то, что в минуту ее смерти меня не оказалось рядом, что, увидев ее труп, я смалодушничал и позорно бежал, даже не довезя ее до морга. Это не давало мне покоя, иногда застилая самый факт смерти. Я казнился своим эгоизмом, и это усугубляло и без того ужасные муки.

Лишь позже я понял, что мои выходки навлекли на меня жуткие подозрения. Хорошо поработали здесь и слухи, ползшие по дому. Они обретали прямо-таки фантастический характер. Но на первых порах я не вникал в прозу. Смерть Анны – единственной любившей меня женщины – представлялась настолько кошмарным событием, что перед ним блекло все, все сливалось в одну безумно несшуюся по кругу карусель. Косые взгляды жильцов, вызовы в полицию, расширенные от ужаса глаза отца, истерика матери, похоронные хлопоты “на закуску” – все давило на меня, как могильный камень будущего памятника, все разрасталось мрачными побегами от зерна ее смерти. А садовником был я! И теперь мне предстояло принять роды.

Похороны были назначены на понедельник. Я специально выбрал такой день, чтобы собрать поменьше зевак. Родителей уговорил не приезжать, да они и сами не очень рвались, так как мать сразу стала жаловаться на головную боль, а отец, ухватившись за удобный предлог, посетовал, что столь печальное зрелище может вывести маму из равновесия. Идти за гробом вызвались несколько соседей, а не пригласить Риту было бы святотатством. Таков был предполагаемый список участников процессии, и, правда, в поданном к моргу автобусе разместились именно эти люди. Но представьте себе мое удивление, когда, поднеся гроб к раскопанной могиле, мы увидели около нее молодую, хорошо одетую женщину с девочкой лет пяти. “Что вы ищете тут?” – спросил я ее. – “Здесь хоронят миссис Анну Грайс?” – “Да. А кто вы такая?” – “Я – ее сестра, сэр. А это, – она показала на ребенка, – ее племянница”. Я торопливо всмотрелся в лицо женщины и, признаться, сразу нашел сходство с Анной. Сверх того: они выглядели как двойняшки, да и речь дамы с явным акцентом тоже наталкивала на немалые сравнения. “А вы, сэр, ее муж?” – “Да, муж”. – “Давно хотела с вами познакомиться”. – “Ну, что ж…” – “Вот и познакомились…”

Я отвел глаза, но потом, чтобы как-то разрядить обстановку, поинтересовался: “Откуда вы?” – “Из Дублина”. – “Из Дублина?!” – почти прохрипел я. – “Да, из Дублина, – спокойно отвечала она. – Почему вас удивляет это? Анна тоже из Дублина, и она всегда приезжала к нам в отпуск, нянчилась с Кларой. Только в последние годы перестала приезжать, – женщина пронзительно посмотрела на меня исподлобья. – Я все время твердила ей: не уезжай, на чужбине не будет лучше. И мама говорила. «Нет-нет, я должна помочь семье – буду присылать деньги». Помогла… Она заплакала и вытащила платок. Я стоял, потрясенный и видом новой родственницы, и ее рассказом. Окружающие с любопытством вслушивались в наш разговор. Ирландский акцент, слова об Анне взбудоражили их не на шутку. Стояла такая же тишина, как тогда во дворе… “Ну, хорошо, – пробормотал я, видя, как к нам уже направляются могильщики, – а как вы узнали о месте, времени похорон, о самой смерти?” Дама неопределенно пожала плечами: “Какая вам разница?..”

Перед тем как опустить гроб, с него сняли крышку. Лицо Анны было старательно подретушировано, наиболее страшные кровоподтеки смягчены гримом, волосы откинуты назад, как она носила всегда. Вообще все лицо, весь облик ее были гораздо строже, чем при жизни, и, глядя на нее, трудно было поверить, что эта женщина была источником нечеловеческого всепрощения, равно страдалицей и заступницей. Сестра словно угадала мои мысли. Не отнимая платка от лица, она прошептала: “Ты была настоящей христианкой. Настоящей, каких теперь мало. Всю жизнь свою провела по заветам Спасителя и только смертью преступила закон Его!” Я не выдержал и, зарыдав, опустился на колени. Могильщики заколотили гроб, продели под него веревки и стали опускать в яму. Он лег сразу, даже поправлять не пришлось. По крышке гулко застучали комья земли. Люди застыли с опущенными головами. И вдруг среди молчания прозвучал звонкий детский голос. Он говорил на чужом языке, но был понятен всем смыслом нехитрого вопроса. “Мама, там – тетя Анна?” – “Да, доченька, тетя Анна”. – “А почему она все время лежит?” – “Она умерла, доченька”. – “Умерла? Она уже не встанет?” – “Нет, никогда не встанет”. Женщина бросила на меня полный отчужденности взгляд и, подхватив ребенка, быстро зашагала к шоссе…

Что мне было делать, Гарри? Что делать? Я не мог ни с кем общаться, не покупал газет, не слушал радио. Меня воротило от одной мысли, что можно думать о чем-то другом, кроме ее смерти. А мысли о ней вызывали жуткую боль. Я иногда жалел, что не умер в один из инфарктов, не дожив до всего этого, не видя его, не ведая о нем. О, насколько был бы я счастливее! В дни после похорон образ Анны преследовал меня на каждом шагу. Я думал о ней, звал ее, заклинал. Я оправдывал ее и тут же осуждал. Осуждал и тут же оправдывал. Я никак не мог вынести окончательный вердикт. Осудить – значило бы надругаться над ее памятью. Оправдать – значило бы покарать себя. Боже правый! Я полагал, что можно словесными увертками оградиться от адовых мук. Я полагал, что можно раскладкой “за” и “против” понять огромную человеческую трагедию. О, наивность! Я ведь и сейчас умом еще не решил, кто из нас прав. А сердцем… Сердце давно отстучало приговор. Не знаю, где мне найти палача…

Домой я заглядывал редко. Квартира стала ненавистной, вид открытого окна бросал в дрожь, а мимо того места я просто не мог ходить. Закрывал глаза. Родители требовали моего переезда к ним, твердили о необходимости развеяться, сменить обстановку. Но ехать я не хотел: меня коробило ожидание нотаций и причитаний, картины детства живо вставали в памяти, и я чувствовал, что начинаю внутренне ненавидеть мать…

Целыми днями я слонялся по улице, иногда по инерции заходил к Стелле, а когда становилось совсем невмоготу, сидел на могиле. Несмотря на август, цветы прижились, а две тоненькие липки красиво обрамляли временный памятник, опускаясь ветвями прямо к скамейке. На следующий год я хотел посадить и сосну.

Могила находилась в глубине кладбища, и можно было часами без помех быть рядом с Анной, беседовать с ней, обсуждать наши планы. Говорил только я, полушепотом, а она молчала, мягко смотря своими темными глазами из-под тонкого выпуклого стекла. Мы говорили на все темы – на такие, которые обсуждались при жизни, на такие, которые возникли позже. Насколько легче оказалось решить проблемы теперь, на полированной дубовой скамейке у могильной ограды! Улажены все вопросы, утихли все споры. Я вещал, я рассуждал, я жаловался. Анна молчала, подтверждая молчанием правоту каждого моего слова. Даже мои упреки встречала она виноватым дрожанием ресниц. Я упрекал немного, но все-таки упрекал. Как могла Анна скрыть свое прошлое, своих родственников? Как смела скрыть? Разве бы я когда-нибудь осмеял ее? Разве отказался бы от нее? Стал бы тыкать происхождением? Дико предположить такое. Выходит, она не верила до конца, сомневалась? Прожила столько лет – и не раскрылась? А может, и впрямь я под конец был немного прав? У нее есть тайна, а у меня быть не может? Не слишком ли? Я успокаивался на мгновение, но тут же, сознавая фальшь своих суждений, неравноценность исходных посылок, стряхивал с себя успокоенность, и тогда память услужливо разворачивала только что угасшую картину: родная сестра Анны с дочерью на руках, не прощаясь, уходит в неизвестность, а я даже не знаю ее имени. И снова сомнения кололи меня тонкими острыми шипами. И так день за днем.

Стелла взирала на мои переживания по-своему. Для нее была прискорбна лишь сама смерть. Простые люди всегда относятся к ней, как к некоему плотскому таинству. Она сказала мне: “Я не хотела ее смерти. Я не виновата в ней”. Но в душе, где-то глубоко в душе, она была довольна, больше того – ликовала: смерть Анны представлялась ей своеобразным воздаянием за гибель Олсопа, тем более утешительным, что и она являлась насильственной. Стелла уже не говорила: твоя овечка, твоя жена – только “она”. “Она думала, она ждала, она умерла”. Последнее – чаще, по поводу и без повода. Мне претило это злорадство, я знал, что Анна никогда не отнеслась бы так к памяти злейшего врага – хотя бы из религиозности. Сравнения были неприятны: они свидетельствовали не в пользу моего выбора, хуже – вкуса. Все былые поступки Анны, ее поведение, речь, выражение лица, интимные полунамеки – все, все предстало в ином свете, предстало женской фигуркой во вспышках бенгальских огней. Горе растворялось, его место заступала острая тоска по утраченному. Я резко ограничил свои походы к Стелле, и у меня не осталось вообще никого, с кем можно было поделиться, посоветоваться, перекинуться парой слов. Наступил полнейший покой – кладбищенский.

В один из таких дней каким-то смутным влечением меня потянуло домой. Не то чтобы остаться там на ночь, а так, хоть подышать домашним воздухом. Я был почти спокоен в тот день. Спокойно прошел мимо ее места. Спокойно зашел в подъезд. Спокойно заглянул в почтовый ящик. Там кроме нескольких газет и цветного плакатика, призывавшего население сдавать пищевые отходы, нашел недельной давности повестку “господину Ричарду Грайсу” с требованием “немедленно по получении сего явиться в районный полицейский участок с удостоверением личности или документом, его заменяющим, на предмет выяснения обстоятельств гибели вашей супруги, госпожи Анны Грайс, 2 сего августа 19… года. Законные власти категорически предупреждают вас, как ответчика, что в случае дальнейшего уклонения от явки, препятствующего нормальному ходу следствия, против вас будет заведено уголовное дело по обвинению в убийстве означенной Анны Клемент Грайс со всеми вытекающими отсюда юридическими последствиями”.

Внизу стояли три подписи, заверенные круглой печатью и еще каким-то чернильным треугольником. Вверху – размашистый гриф: “Лондонское управление королевской уголовной полиции”. Под повесткой покоилось очередное послание Риты: “Мистер Грайс, уж не знаю, куда вы запропастились. Звоню, звоню, замок поцелую – и все тут. Надо вам что-то делать. Они опять заявлялись. Вдвоем. Один – наш инспектор, а второй – и не знаю, кто, строгий такой, в шляпе. Он все молчал, курил только. Инспектор спрашивал, где вы, да когда бываете, да с кем? Я отмалчивалась: не знаю, мол, не слежу. А он велел: как вы появитесь – сразу сообщить в полицию. Свой домашний телефон оставил. Чует мое сердце – добром это не кончится. До чего он рассердился, что вы не пришли! Аж багровый стал. Кричит: «Убил жену – и в песок! Я его, подлеца, на чистую воду выведу!» Весь двор слышал. Я защищать начала, а он на меня: «Вы что, соучастница? Кого покрываете? Я все равно дознаюсь. От меня никто не уходил!» А этот, в шляпе, смотрел так страшно, ну инда насквозь. Я испугалась до смерти. Но они потом ушли. Вы уж не выдавайте меня, ради Бога, с этой запиской-то – порвите ее. Меня и сын ругал, и все ругали, что я за вас вступилась – нечего, мол, выгораживать. Так я теперь вся трясусь – с запиской-то. Уж не подведите. Всего вам доброго. Рита”.

Как догадываетесь, после информации из почтового ящика домой идти расхотелось. Я стал лихорадочно прикидывать, кто видел меня во дворе и как удобнее выскользнуть незамеченным. Сунул бумаги в карман, поднял воротник и, глядя под ноги, быстро прошел по двору. Никто меня вроде не узнал. О ночевке дома и речи быть не могло – пришлось в первый раз воспользоваться приглашением родителей. Я позвонил им в надежде согреться и, честно говоря, посоветоваться. Дальнейшее бегство от закона казалось мне мальчишеством, за мной не было никакой юридической вины, но после долгих странствий и таких повесток я был не в силах постучать в двери участка. Однако стоило мне дозвониться до родителей, как в ушах послышался рыдающий голос матери: “Дик, Боже мой, что случилось? Вчера были из полиции, с кинокамерой, с магнитофоном – велели сообщить о тебе, как только позвонишь или появишься. Тебя везде разыскивают. Ты что, преступник? Что там стряслось с этой… твоей так называемой женой? Куда там ее угораздило свалиться? Разве она умерла не от пищевого отравления? Почему ты не рассказал правду? У отца сердечный приступ. Господи, тебе за сорок, а от тебя одни расстройства – выходка за выходкой. Не хватает, чтобы утром твои фотографии появились в газетах. Есть где переночевать сегодня?..”

Всю ночь я бродил по городу. Посижу немножко в сквере, постою на набережной – и опять брожу, брожу по ночным улицам, не зная, что делать, как быть. Надо было пойти в полицию. Как веревочке ни виться… Так вот ведь… Под утро я постоял на разводе шотландцев у Букингемского дворца, а потом, сам не сознавая, зачем, поехал к Стелле. Она, к счастью, оказалась дома. Приняла меня очень хорошо, даже радушно. Вероятно, сказались мои редкие посещения. Она кормила меня, слушала мои приключения, временами хмурилась, временами усмехалась Ее развеселила возможность упоминания моего имени в отделе уголовной хроники. “Воображаю твою физиономию в газете! То-то сослуживцы порадуются, а заодно и первая жена!” Я молчал: мне действительно не улыбалась такая перспектива, а главное, я всецело находился во власти сомнений. Они буквально грызли меня, я превратился в комок нервов, переживал дикие ночные галлюцинации и чувствовал, что долго так не протяну. Стелла была не прочь воспользоваться мужским обществом, однако, увидев мое состояние, поняла, что многого здесь не добьешься. Она тоже насупилась и, постукивая костяшками пальцев по столу, обдумывала какие-то свои варианты. Затем скосила глаза на меня и предложила: “Дик, прогуляемся чуть-чуть с Рексом? Ну, хочешь, без Рекса?..” Я не отвечал. “Ну, давай в кино сходим. На дискотеку? В парк? Тоже нет? Тогда, может, в монастырь к католикам пострижешься? Времени для оплакивания за глаза будет. И полиция не тронет. А после смерти – к ней, в рай. Навеки вместе…” Не знаю, как я дослушал это до конца. Но когда дослушал и поднялся, мое выражение было таким, что даже Стелла испугалась. Стала удерживать меня за руки, убеждать, что пошутила. В таком настроении мы расстались, и то была наша последняя встреча.

Я снова ушел в уличные скитания, в бесконечную нравственную пытку… Еще несколько дней – безжалостно долгих и изнурительных, – хоронясь от всех, закрыв лицо, как уэллсовский Гриффин, странствовал я по Лондону. Полуголодный, невыспавшийся, продрогший, в несвежем белье – я и впрямь, наверное, слегка помешался, а может быть, и не слегка. Руки дрожали, глаза слезились и плохо различали предметы. Голова как-то припадочно тряслась и все время съезжала набок. Сердце… О нем я не хочу говорить. Не хочу говорить, Гарри, хотя профессор Вильсон, посетивший меня здесь, прежде всего спрашивал, как работало оно. В голове шумело, а мысли сузились до одной-единственной точки: я – Анна, Анна – я, мы – вдвоем. Больше ничего, только мы вдвоем. А сверху – освещающая нас гирлянда электрических огней, надпись на ее надгробии: “Спи спокойно, дорогая жена. Все твои заботы остались со мной”. Анна, Анна, шептал я, приди же ко мне, наконец, приди, окончи свою глупую игру. Скажи, что все это шутка, сон, видение, позвони, дай телеграмму – я примчусь на край света, куда хочешь, в Дублин, лишь бы увидеть тебя живой. Господи, будь ты и негритянкой, я поехал бы в саванну, в джунгли, жил в глинобитной хижине, если бы ты не захотела ехать со мной. Ну, приди сюда, Анна, вызволи меня из этого кошмара… Ночь молчала, и молчала река. Она негромко поплескивала за парапетом, и легкие осенние барашки разбивались у моих ног. И неожиданно образ Анны потух, а на мгновение вспыхнуло резко-красивое, насмешливое лицо Стеллы. Ее губы, словно ругательство, выплевывали в меня короткую фразу: ”Навеки вместе. Навеки вместе”. Я закрыл глаза, а когда открыл их, уже не видел перед собой никого – одно ленивое поплескивание волны. И здесь ко мне пришло мое решение. То самое, которое укоротило развязку. Которое свело нас с вами. Я повернулся и быстро зашагал домой. Тоже в последний раз. Я твердо решил соединиться с Анной. Как? Нетрудно догадаться. Но вначале мечтал посмотреть на ее лицо, сказать ей, что я рядом. Представлял, как шевельнутся ее черты, уже тронутые первым тлением, как оживятся руки, подавшись ко мне. И как моя кровь растопит ледяную ее постель, и нам вместе станет тепло и уютно.

От отца в доме оставались кое-какие инструменты. Их было вполне достаточно, чтобы осуществить мой план. Я пробрался наверх – открыл квартиру. Господи Боже мой! Словно тут пронеслась степная орда: все перетряхнуто, переворошено, обои содраны, из стола исчезли все бумаги, все оставшиеся фотографии, испарилась половина библиотеки… После суда они мне обещали кое-что вернуть. Ящик с отцовскими инструментами, к счастью, не тронули. Я достал оттуда молоток, долото, скребок, гвозди…» – «Но, Дик, – оборвал я, наконец, его повесть, – зачем вам понадобились гвозди? В полиции руками разводили. Вы бы все равно не смогли ими воспользоваться». Он ничего не ответил, помолчал и продолжил: «Сложил все это в мешок, бросил туда короткую лопату, а потом на кухне выбрал самый большой нож с деревянной ручкой, попробовал его пальцем и на всякий случай поточил. С таким-то реквизитом и отправился на кладбище. На обратном пути, уже на лестничной площадке, я заметил валявшийся под ногами клочок бумаги. Он, видимо, выпал из дверной обшивки. То была записка Люси с просьбой устроить ее сына». – «Где эта бумажка?» – «Я выбросил ее в урну… На такси доехал до кладбища. Сторожа спали, и я проскользнул вглубь по аллее. Я говорил вам однажды, что мне было совсем не страшно. Это бравада. Было страшно, поначалу – очень. Все-таки разница, когда ты совсем один или когда вокруг тебя одни мертвецы. Но вскоре свыкся. Все внимание было направлено на то, чтобы в темноте отыскать могилу. Днем я делал это молниеносно, но сейчас… Проблуждав минут двадцать по тропинке, я, наконец, увидел ее – узнал по склоненным над памятником деревцам. Подошел ближе, развязал тесемочки на калитке. Присел и грустно подумал, что в первый раз пришел к Анне без цветов. Конечно, исключительность случая извиняла, но я чувствовал некоторые угрызения совести… Распаковав мешок, решил взяться за долото: ведь мне предстояло снять верхнюю часть памятника – деревянный прямоугольник со срезанными углами. Не скажу, чтобы он дался легко: мастер постарался на славу, и на разрушение у меня ушло времени немногим меньше, чем у него на созидание. Когда доска упала на землю, по мне текли потоки липкого пота. Я то и дело вытирал их платком, который вымок – хоть отжимай. Но все же первая часть была выполнена. Это ободрило, и я принялся за вторую, наиболее трудоемкую – основание надгробия. Часы показывали без пяти три, и близость рассвета подгоняла вовсю. В жизни я так не работал, как в ту сумасшедшую ночь…

С основанием вышла заминка. Долото его не брало, у лопаты почему-то сломалась ручка, и никак не удавалось насадить совок на оставшийся обломок. Я понял, что без лома не обойтись. За ним надо было идти в контору – здесь же, через дорогу. Днем кладовая с инструментом всегда держалась открытой, но ночью… Ночью на двери, освещенной подвесной лампой, виднелся здоровенный замок. Действуя поочередно долото и молотком, я начал сбивать его. Вокруг стоял страшный металлический треск, будто некий робот-дятел долбил клювом по куску железа. К счастью, из конторы никто не показывался, да и в окнах не горел свет. Неимоверным усилием я сбил замок и вошел в кладовую. Среди образцового порядка у правой стены грудилась кучка ломов. Я выбрал отменный литой стержень, одного-двух ударов которого хватило бы для самого крепкого основания. С ним я и стал выбираться на улицу. Но в ту минуту, когда я, предусмотрительно обогнув сарай с противоположной стороны, уже стоял на дороге, у входа в контору раздался шум. Дверь скрипнула, и на пороге появился сторож с винтовкой в руках. Тотчас же где-то в глубине резко залаяла собака. Дом сразу оживился, в комнатах зажглись огни, послышались обрывистые слова. ”Кто тут? – громко спросил сторож, обшаривая глазами кусты и дорогу. – Кто тут?” Я не знал, на что решиться: то ли стоять на месте, то ли бежать, то ли попробовать незаметно уйти. Первое и последнее, ввиду близости собаки, было нереальным. Оставалось второе. Но едва я пошевелился, как глаза сторожа впились в темноту, и он различил то, что искал. «Стойте, – закричал он, – ни с места! Стрелять буду!» Эта угроза, напротив, подхлестнула меня, и я, не сознавая, что делаю, побежал. «Стойте! – задыхаясь на бегу, кричал мой преследователь. – Это казенный инвентарь. Его нельзя трогать. А-а, не уйдешь, со мной помощники!»

Мне надо было податься к выходу, а я, безумный, свернул прямо к могиле. Сторож не отставал ни на шаг. Мы почти одновременно вломились в калитку. Он попытался вырвать лом – я отскочил; он опять набросился на меня, завязалась борьба. Он был гораздо старше и, конечно, слабее, но я еле стоял на ногах от перенапряжения и был совершенно выбит из колеи. Поэтому схватка затянулась, и ни один не мог взять верх. Несколько минут мы, словно на турнире по перетягиванию каната, по очереди дергали лом к себе. Это занятие настолько увлекло нас, что мы, пожалуй, едва могли сказать, зачем вообще здесь очутились. Наконец, не желая больше продолжать борьбу, я поднял лом над головой и отшвырнул его в сторону. Он звякнул где-то на соседней могиле, и будто в ответ ему по кладбищу понеслись переливы свистков других охранников… К тому времени уже совсем рассвело, и в минуту передышки сторож увидел жуткую картину разрушений: отколотая верхняя часть с портретом, куски дерева, вытоптанная клумба, разбросанные инструменты. Второпях он не разобрал, что памятник временный, дешевый. ”Ах, вот оно что, – взревел он не своим голосом, – вот тебе кирка-то зачем! Сукин ты сын! Наживаешься на чужом горе! Грабишь могилы! Как таких земля носит?” Он сорвал с плеча винчестер, намереваясь, видимо, дать залп в воздух. Я опередил его, ударил по стволу – старик, не удержавшись на ногах, стукнулся о скамейку и потерял сознание. Но и я был на последней стадии нервного истощения. Только заметил, как вокруг внезапно потемнело, и ощутил во рту теплый вкус крови. Последнее, что успел уловить, это силуэты двух мужчин и рвущейся с поводка овчарки…

Очнулся я уже здесь, и вместе с лечением началось все то, что привело вас ко мне. Остальное известно, вряд ли я смогу быть полезным». Он сделал натужный вздох и с зажмуренными глазами потряс головой. Потом вопросительно посмотрел на меня. Я поднялся и, не говоря ни слова, вкатил кресло обратно в комнату…

Дело вызвало у меня множество противоречивейших раздумий, породило массу психологических стычек. Здесь я, вероятно, получил славный заряд от Дика Грайса, сдобренный к тому же личными впечатлениями из разных периодов своей собственной жизни. Но кого волновали мои реминисценции? Начальство требовало четких выводов и однозначного ответа. А я сам не знал, что мне думать. То есть основной – юридический – вопрос не вызывал никаких сомнений. Грайс не виновен и должен быть освобожден. Дело не следует передавать в суд. А вот второстепенный – моральный – ставил меня в тупик. Он разрастался и перекрывал все остальное, становясь ведущим, ключевым. Виновен или не виновен? Сказать, что виновен? Тогда надо зайти в тюремную больницу и посмотреть на прикованное к постели бессильное, страдающее тело. Сказать, что не виновен? Тогда надо зайти на городское кладбище и взглянуть на кроткое женское лицо в овальной рамке на могильном памятнике.

Какие, однако, проблемы стали занимать меня с известных пор! Барон Биндер не поинтересуется душевными треволнениями, а возьмет мой отчет, отдаст секретарше (в рукописи никогда не читает) – и затем уже проштудирует «от» и «до». Выхватит лейтмотив (любит он это слово) и спустит свои гениальные распоряжения. А я тут мучаюсь. Собственной дурью, скажет он, если узнает о моих «наплывах». Но меня это тем не менее мучает. Помимо воли, даже вопреки ей. На службе и вне службы. В веселом настроении и в плохие минуты. Жена с тревогой посматривает на меня. Я перехватываю ее взгляд и делаю вид, что чем-то занят. Наверное, делаю неумело, потому что вскоре опять ловлю на себе такой же взгляд. Не ошибся ли Биндер, поручая дело мне? Думаю, все-таки не ошибся. Профессиональный инстинкт. Кто, как не я, поймет душу Грайса и, стало быть, мотивы его действий? Кто, как не я, вызовет у него наибольшее доверие и, стало быть, желание рассказать все до конца? Но почему, черт побери, я пойму лучше, почему мне он расскажет больше? Неужели есть какие-то внутренние пружины, которые толкают меня к нему, а его ко мне? Неужели есть неслышные голоса, которые в подсознании доверительно переговариваются друг с другом? Что может быть общего между мною, инспектором королевской полиции, здоровым, преуспевающим тридцатисемилетним мужчиной с устроенной семейной жизнью, и никчемным безвольным инвалидом, растерявшим в пути все, да к тому же попавшим в тюрьму? Кто бы ответил мне? Я не святой и стараюсь держаться на людях непроницаемо, даже чуть надменно. Но сам с собой я откровенен. Хорошо знаю свои сильные стороны и свои безусловные слабости. Я всегда умел взглянуть на вещи с двух сторон: так, как есть, и так, как могло бы быть. Признаюсь, подобные анализы не каждый раз доставляют удовольствие, но я не предаю их огласке, и они погребаются в моих мозговых сейфах. Это своеобразный устный дневник, но не с детальными выкладками, а с поденной запиской в три графы: «намечено», «выполнено», «особые отметки». Дело Дика Грайса, правда, выпадало из прямых событий моей жизни, но оно настолько блестяще уместилось во все три графы, что меня озадачила эта легкость. Будто речь шла обо мне самом.

И не то чтобы львиная доля попала в «особые отметки». Нет, все разложилось ошеломляюще пропорционально. И дальше я уже не пытался искать связующие нити, я просто держался за них, блуждая по темному сырому лабиринту. Мог ли я оказаться на его месте? Объективно – нет. А субъективно? Субъективно… У меня здоровое сердце. Это вернейший гарант от всех глупых аналогий. Ну а если бы сердце было больным?.. Общий знаменатель с Ричардом Грай-сом? Я даже поежился от такой сослагательной перспективы. Надо держаться ближе к делу. Конец уже намечается. Дику будет легче, да и я получу передышку. Этот следственный марафон, ей-богу, измотал меня вконец. На службе сам себе не принадлежишь… У кого я только не перебывал: у родителей Дика – там слезы и валерьянка; у Стеллы – там покусывание губ и озверелый вой запертого пса; в клинике Даннеля – там недоумение и сочувствие, покачивание головы насчет «этой хирургии»; в рекламном бюро – там подавленное молчание: «Они оба работали у нас. Какой ужас…» Никому мое появление не доставило радости. Кроме разве что ребят с кладбища: они сочно смаковали подробности. Охо-хо! Ведь и так все ясно. Предельно ясно. Мой Фабрицио – за крепким приставами, из его обители выхода нет. Но я все еще роюсь в подробностях, ворошу пепел. Да, миленькое занятие – копаться по долгу службы в чужой интимной жизни. Ведь даже после церковной исповеди любая тайна становится секретом полишинеля. А после допроса… Ты – на вершине долга, среди ослепительных снегов юридической логики. Ну а на том полюсе? Может ли жизнь, человеческое бытие уместиться в закон? И достаточно ли прочно защищены мы моральной плотиной, когда на нас обрушивается целый водопад отрицательных эмоций?..

Я разбит всем увиденным и услышанным. Но меня подгоняют сверху: им нужен прецедент. Новое в жизни – новое в юриспруденции. Важно получить хоть один случай расследования с пересадкой сердца. Сам Грайс не в счет – его они всерьез не воспринимают. Однако протоколы, показания, улики, дело – это всерьез. Я начинаю порой думать, что если бы не было Грайса и его злоключений, то рано или поздно сочинили бы что-нибудь похожее. И от этого чувствуешь себя винтиком громоздкой и грозной машины, которая, не считаясь с твоими желаниями, увлекает за собою, заставляя работать на полном обороте для ее же блага. Противно и тошно, да ничего не поделаешь. Долг перед родиной, а заодно… и перед семьей. Спасательный пояс – надежда на справедливость. Может ошибиться один человек, двенадцать присяжных ошибиться не могут. За их плечами – жизненный опыт, за их плечами – мудрость истории. Не зря Вильгельм Завоеватель вместе с новыми порядками привез к нам новый суд. От нас он разошелся по Европе, а потом и по Новому Свету. Удивительно лишь, почему его не восприняли, когда он царил в Скандинавии или во французской Нормандии, еще на континенте? Почему потребовалось пришествие в Лондон, чтобы его заметили как правовой институт?

Значит, только у нас он встал на свое место, обрел естественные очертания. Значит, наши присяжные не могут, не смеют не проявить чуткости, душевности, проникновения в самые глубины человеческой натуры. Нет, нет, не смеют!

Я и дома еще долго не мог успокоиться. Сидел на балконе, курил, играл с сынишкой. Затем выпил глинтвейна, его теплота немного привела меня в чувство. Погрузился в книжку и часа два, не отрываясь, читал. Потом понял, что засыпаю. Отбросил воспоминания Энтони Идена на том месте, где Суэцкий канал втек к нему в гостиную, и стал набирать телефон Тарского. Медленное брюзжание зуммера, гудки – и тоскливое молчание. Ну, разумеется… «Гарри, я жду тебя», – позвала жена, и уже в темноте, мысленно перебирая планы на завтра, я вдруг вспомнил о столь поразившей меня справке из полицейского досье: предки Дика тоже были торговцами…

Перед тем как появиться у профессора Вильсона, я обстоятельно беседовал с ним по телефону. Поначалу я не хотел раскрываться и пожалел об этом: профессор ссылался на занятость, на утомленность, а затем попробовал перебросить меня на своего пресс-секретаря. Мое признание изменило дело: его голос посуровел, но он сказал, что, несмотря на свои проблемы, рад будет видеть меня и, по возможности, помочь.

Утро я посвятил сборам. Подумав, отказался от светло-коричневого в полоску костюма, так тонизировавшего настроение Дика, и впервые облачился в форму. Я отклонил предложение профессора, чтобы кто-то из его сотрудников встретил меня, и остановил машину возле роскошного восьмиэтажного комплекса, за которым высились и другие строения, по всей видимости, также имевшие касательство к знаменитому институту. У входа красовалась вывеска: «Кардиохирургический исследовательский центр действительного члена Королевской Академии Наук, почетного члена ряда зарубежных Академий профессора Оскара Д. Вильсона».

Я позвонил. Распахнулись двери, и несколько мгновений глаза привратника изучали мои документы. Потом он снял трубку и, выждав положенные секунды, почтительно произнес: «Господин дежурный, к господину профессору из полиции». Еще через какие-то мгновения из лифта показался человек в белом халате, с усталым, очевидно, после бессонной ночи, лицом, и пригласил: «Пройдемте, директор ждет вас у себя». На шестом этаже лифт остановился. Мы вышли и по безмолвному, устланному длинной дорожкой коридору зашагали к высокой, матового стекла двери с золочеными ручками. Дежурный постучал, но вместо ответа створки раскрылись внутрь, и на пороге появился среднего роста седовласый человек в роговых очках, идеально выбритый, с небольшими квадратными усиками. Он коротко кивнул и, протянув крепкую деловую ладонь, представился: «Профессор Вильсон, заведующий клиникой». – «Инспектор по особым поручениям Бланк». Дверь бесшумно закрылась. «Садитесь, – он взглянул на мои погоны, – господин капитан». Мы сели в кресла у миниатюрного орехового столика посреди комнаты. Вильсон сплел пальцы, оперся на них подбородком и вопросительно посмотрел на меня. Я достал свою записную книжку, пролистал ее и, в свою очередь, посмотрел на профессора. «Надеюсь, – наконец, разорвал он молчание, – мы будем откровенны». – «Я тоже надеюсь», – произнес я. – «Видите ли, господин инспектор, я навещал в больнице моего бывшего пациента, представляю себе его состояние и потому догадываюсь о характере вопросов, которые могут быть заданы мне. Но, не вдаваясь сейчас в подробности, скажу, что отвечу полностью и исчерпывающе. Мой девиз – откровенность. Всегда и во всем. Я не люблю ловчить и увиливать». – «Я ни в чем не обвиняю вас, – постучал я ручкой по блокноту. – Моя задача – выяснить истину, понять причины столько рокового исхода». – «Я ничего не боюсь, – как бы не расслышав, повторил Вильсон, – не боюсь не только потому, что ни в чем не виноват, но и потому, что принципиально презираю страх».

«Скажите, – начал я, чувствуя, что заминка уведет слишком в сторону, – вы не замечали после операции каких-либо отклонений у господина Грайса?» – «Каких именно?» – оживился Вильсон. – «Ну, вообще отклонений». – «Вообще – это, извините, непрофессионально, – улыбнулся мой собеседник. – В своей области я ничего не замечал». – «А в других областях?» – «Другие ко мне не относятся». – «Но вы же лечащий врач, стало быть, любая деталь в самочувствии пациента должна хотя бы привлечь ваше внимание». – «Я ничего не подметил. Да и документы – я просматривал их вчера вечером – тоже ничего не показывают, – он пододвинул мне историю болезни. – Реабилитация шла нормально». – «Однако нервы больного были не в лучшей форме». – «Это не след операции. Она здесь ни при чем. Грайс не мог обойтись без нее: он не протянул бы еще и месяца. Заключение консилиума было единодушным. – Он опять протянул мне историю. – Мы все радовались, что наш сотрудник вовремя перехватил его в клинике доктора Даннеля». – «В полной ли мере учитывались особенности Грайса? Возникал ли вопрос, как в целом повлияет на него пересадка?» – «Грайс – не первый и не последний. Мы каждый раз учитываем особенности, каждый раз задаемся вопросом, что будет дальше. Без этого институт не смог бы существовать. Подготовка к операции проходила по всем статьям, была, поверьте, качественной и добросовестной. Я никогда не пускаю дело на самотек, курирую важнейшие этапы, совершаю ежедневные обходы. Мы следим за самочувствием по анализам и кардиограммам. Нет, мне не в чем упрекнуть ни себя, ни подчиненных. Да и тот факт, что Грайс по сей день жив, что у него барахлит все что угодно, но не сердце, свидетельствует сам за себя. Наверное, ему надо было еще подлечиваться у невропатолога, но это уже не моя проблема. В те критические дни на первом плане стояло сердце, оно заслонило собой все. А при начальных симптомах нового, психического заболевания следовало взяться за него столь же энергично, как и за инфаркты».

Профессор перестал говорить, и мы сидели неподвижно в мягких креслах, словно раздумывая о существе темы. Впрочем, я улавливал, что, несмотря на свои уверения, Вильсон был возбужден, сильно возбужден, но я не мог еще уразуметь точной причины этого. Он сжимал и разжимал ладони, как от ручного эспандера. Потом облизнул губы и позвонил. В кабинет мягко, крадучись вошел статный молодец с неопределенно экзотической физиономией и бутылкой мартеля на подносе. Под салфеткой таились легкие угощения. Вильсон проводил его долгим, пронзительным взглядом и пробурчал что-то насчет всех наших правительств, которые последовательно – ради им одним понятных и дорогих целей – превращают Лондон в Новый Вавилон. К чему это все приведет – Аллаху ведомо. Впрочем, есть здесь и своя логика: в древности варвары, освободившись от римского гнета, сокрушили Вечный город. А кто в Новое время понахватал больше нашего? Правда, островное положение очень своеобразит родную историю, но не исключено, что «чернокожие германцы», скопившись в метрополии, в один прекрасный день повергнут ее наземь. А затем из третьего мира начнутся новые крестовые походы в Палестину, только под полумесяцем. От Небес никуда не скроешься… голос Энока Пауэла – Кассандра, предупреждающая о Троянском коне… даром он профессор греческой филологии… и что-то еще в том же духе. Служебное положение вынудило меня оставить все эти сетования без ответа.

Вильсон широким жестом убрал салфетку, поднял на свет прозрачные фужеры и наполнил их. Мы чокнулись. «Едва ли я смогу разрешить ваши затруднения, господин инспектор. Едва ли, – бутылка описав полукруг, опустилась на скатерть. – Не я причина, не я. – Он встал, порылся в шкафу и выплеснул груду разноцветных конвертов с самыми разными марками и штемпелями. Потом еще какую-то груду, потом еще. Стол заполонили кипы шелестящих бумаг. – Вот, пожалуйста. Благодарственные письма от моих пациентов. Хотите почитать? Могу представить следствию на более длительный срок. Располагайте! И все, представьте, в большинстве интеллигентные, культурные личности, с повышенной нервной ранимостью. И что же? Результат налицо. Они стали полноценными людьми, у них пробудился вкус к жизни… Есть и заказы из-за границы – у нас лечится вся Швеция. И доноры у всех схожие – на девяносто процентов ребята до 29 лет. Поймите, дорогой друг, – в моем стакане заворковала струйка мартеля, – в каждом конкретном случае невозможно пока предсказать детали исхода, тем более в областях, не являющихся предметом кардиологии. Даже наши коллеги – невропатологи – толком еще не осведомлены о психологических, психомоторных, тем паче психоэтических нюансах пересадок. Они и не брались всерьез за эту проблему. Их, как и нас, привлекает сама автоматия сердца, его способность сокращаться, давать импульс организму. Работает – и ладно, бьется – и хорошо.

Влияние пересадок на нервную систему, на человеческую сенсорность – вопрос большой, заковыристый, увы, невыясненный, но он не должен затмевать другого – срочного спасения жизни, когда, отметая телячьи нежности, приходится решать: ходить тебе по земле или лежать в ней. Что вы хотите? Трансплантировать сердце – не челюсть вставить. Ошибок не допускает тот, кто ничего не делает, хотя повторю: с технической стороны операция у Грайса безукоризненна. Я отвечаю за каждый взмах скальпеля, за каждый вздох кислородного насоса. Все мои операции записаны на видеомагнитофон. – Он усмехнулся. – Никсоновское тщеславие, которое и погубило его. Нет, я и перед Верховным судом ничего не подотру на пленках: они созданы не для амбиций, а для опыта. За это еще многие в свой черед скажут спасибо. Я посылал пару записей в Кейптаун, профессору Бернарду. Он ответил по телеграфу одним словом: ”Филигранно”. Телеграмма здесь, в сейфе… Ваше здоровье, инспектор Бланк». Мы выпили, и нежная ирландская сельдь показалась мне изумительно вкусной. Я с наслаждением съел еще кусочек, просто так, без хлеба…

«Знали ли мы, что Грайс относится к личностному типу ”А” – так мы, медики, окрестили людей, вечно испытывающих внутреннее напряжение, тщеславных, мнительных, всегда недовольных собой, словом, невротиков? Да, знали. Его карта изучалась не день и не два. Плохая, через мать, наследственность, слабая психика, неправильное воспитание, личные неудачи – все это привело к тяжелейшим заболеваниям. Но что, он один такой? Только на этом основании могли мы отказываться от срочной операции? Третьего инфаркта ему было не перенести. А что до психоэтических последствий, то такого предвидеть не мог никто. Случай уникальный». Он отодвинул рюмку, и тут я понял причину его нервозности, нездорового блеска глаз: ведь это была первая неудача профессора, пусть не прямая, не лобовая, но все-таки неудача, и такой разговор, как сегодня, происходил в его кабинете впервые. И сразу спала завеса с сегодняшнего пристрастия к бутылке, с натужной словоохотливости – во всем сквозила защитная реакция, да-да, защитная реакция на срыв, и катализатором послужил я. «Наверное, – произнес я вслух, – такие последствия не очень популяризируют клинику?» – «Ну, что ж, – венское кресло скрипнуло от резкого движения, – не стану лукавить: наука – наукой, но паблисити имеет для меня огромное значение. – Он швырнул письма обратно в ящик и потряс перед моим носом связкой газет и журнальных публикаций. – Мои или обо мне… Я хотел только добра, только поправки пациента. А человеческий фактор… Он всегда непредсказуем. Мы не научились по-настоящему делать искусственного сердца – из-за его несовершенства клетки и белки крови разрушаются. Большинство подопытных кроликов протягивали максимум три-четыре дня. Да, а кстати, – он рассмеялся, – если бы произошло чудо – мы вживили бы Грайсу стальной механизм, то где гарантии, что при его эмоциональности он не влюбился бы, скажем, в какую-нибудь скульптуру или – проще! – в телеграфный столб? Спилил бы ночью, приволок домой и поклонялся бы ему, как язычник? В таком случае его осудили бы за воровство или отправили бы на отдых в желтый дом. А так… Я понимаю, конечно. Удобренная почва для раздувания общественной сентиментальности, для создания криминального дела, для стряпанья дешевенькой пьески. Инспектор Бланк, вы ежедневно находились рядом с больным, ущербным человеком и поневоле прониклись ходом его мыслей. А между тем вам, полицейскому… – он остановился, подыскивая подходящее слово, – а, что там, сыщику, да, полицейскому сыщику, по роду занятий надлежит знать: объективная картина воссоздается с учетом мнений всех сторон, разбора всех обстоятельств, вскрытия всех причин, а не только самых красочных, бьющих в глаза».

«Профессор, – возразил я, удивленный поворотом разговора, – к чему этот прокурорский тон? Я его себе не позволяю. Или мы поменялись местами?» Вильсон тяжело задышал, его лицо приняло какое-то бульдожье выражение. «Долг закона, – продолжал я, злясь на то, что еще не почерпнул из беседы ничего ценного, – защитить интересы любого гражданина, прежде всего слабого. Поэтому следствие и встревожено случившимся. Кроме того, – во мне прогрызался сегодня червячок морализма, – к мистеру Грайсу вы должны были подойти особенно осторожно: его отец – фронтовик!» Я произнес это нарочито громко, даже с пафосом. До сих пор не определю, был ли он настоящим или фальшивым. Вильсон мгновенно встряхнулся и посмотрел на меня, как показалось, поверх очков. «Ну и что? Что из этого следует?» – «Как что?» – «А так. Ничего. Я тоже воевал. Не надо меня пенять фронтом. Я всю войну провел там. И в Европе, и в пустыне… – Он рванул рукав и обнажил темно-багровый рубец на изнанке левого локтя. – Эль-Аламейн! – Он опустил рукав. – В общем-то я не так давно вышел в отставку: привлекали высокие оклады. У меня много военных среди родни: и мой отец, и дед были кадровиками, – глаза его зажглись огоньком воспоминаний, и я пожалел об опрометчивой фразе. – Отец всю Первую мировую служил на флоте – прорывал германскую блокаду, плавал на линкорах и миноносцах. А к восемнадцатому году был командиром подводной лодки. И глубокой осенью, когда немцы сдавали нам свою эскадру – тысячу лучших кораблей, – именно моего отца с небольшой группой морских офицеров пригласил командующий адмирал Битти на борт нашего флагмана – ”Королевы Елизаветы”. О, это было незабываемое зрелище! Его наблюдали со своих судов американцы, французы, канадцы, австралийцы, новозеландцы; даже буры – вчерашние враги наши – взирали на позор их вчерашних союзников. Но, конечно, больше всех торжествовали мы, саксы. Это мы сломили Германию, и нам несла она паруса своих кораблей. А чуть позже на флагман прибыло еще более высокое начальством. Понимаете? Адмирал, сэр Дэвид, представлял офицеров бывшему морскому министру, сэру Уинстону. Пожимая руку отцу, Черчилль сказал: ”От имени матери-Родины благодарю вас за все”. Так и сказал: “За все”. Отец любил это вспоминать».

Вильсон довольно хмыкнул. Мы исподволь взирали друг на друга, и я чувствовал, что мне уже, собственно, ничего больше не хочется спрашивать. Допрос, – впрочем, какой там допрос? обычный деловой разговор, столь необходимый для следствия, – не складывался. То ли я задавал неудачные вопросы, то ли собеседник мой был непробиваем, но приемы, которые смягчили даже патологию Дика Грайса, не могли умилостивить его врачевателя. Это навеяло мне грустные мысли и лишь укрепило во мнении, – наверное, предвзятом, – что разговор накоротке все-таки должен состояться. Может, отложить его до лучших времен? Может, повернуть под другим углом? Или я, сам не замечая того, обижаю самолюбие профессора? Отсюда – ответы «на принцип». Или он не воспринимает мой возраст, я кажусь ему молокососом? Или его раздражает самый факт встречи? С другой стороны, – так нас учили на занятиях по психологии, – клин клином вышибается. Но настолько ли крепок мой клин, чтобы тягаться с такой глыбой? Опасаюсь, что на лице у меня ярко отразились все сомнения. Однако, это и помогло.

Вильсон, разоткровенничавшись, уже с трудом контролировал себя, а струйка личных воспоминаний, подпущенная в беседу, окончательно развязала ему язык. Он взглянул на мое озабоченное лицо и вдруг зачем-то полез в боковой карман пиджака. Через мгновение оттуда появилась фотокарточка, на которой стояла под тополем миловидная, обаятельная шатенка, уже в явном положении. «А-а, – подмигнул Вильсон. – Какова? Скоро я дедушкой стану. Сын – тоже военный моряк – вернулся со срочной службы из Гибралтара. Так вот… первая крепость, взятая на родине. Я вначале, признаюсь, в штыки: слишком уж цивильное семейство – одни шпаки. И слышать не хотел. Но она оказалась такой симпатичной, мягкой, воспитанной – море женского обаяния… и я смягчился, смягчился, грешный. Она чарующе музыкальна, entre nous[4], удивительно музыкальна для англичанки. Мы возили ее летом на международные курсы в Лугано: преподаватель по фортепианному классу никому не подарил столько похвал: двумя пальцами берет что угодно из Шуберта. Как играет! Ей-богу, кабы она не была моей невесткой…» – «Вот видите, – торопливо ухватился я за обозначившуюся живинку, – на ваших глазах строится счастье сына. Вам ли не понять трагедию родителей Грайса, понесших такие утраты?» – «Я понимаю, – возразил профессор, – и от души соболезную». – «Ну а как измерить несчастье его жены, которая предпочла уйти из жизни?» – «А, эта Мата Хари! – уголками губ улыбнулся Вильсон. – Я видел ее не единожды. Оригинальнейшее создание! Я внимательно присматривался – я всегда присматриваюсь к дамам. Ирландцы говорят: женщина, лишенная талантов, и есть добродетель. Но в ней что-то было. Что-то очень интересное. До конца не понятое и не раскрытое… по причине топорного ключа, – в его голосе скользнуло сожаление. – Мне бы хотелось, чтобы в моей невестке было немного от нее. Я с радостью замечаю некие совпадения. Да что там! Среди ирландцев есть порядочные люди, я по фронту помню. У меня в санчасти фельдшер служил… Но класть ирландку к себе в постель…» – «Грайс не знал, что она ирландка». – «Ну! Грайс вообще ничего не знал и не ведал. Он вчера родился». – «А вы, мистер Вильсон, догадывались, что она – иностранка?» – «Pardon, – парировал профессор, – она – не моя жена!» На этот аргумент я не нашел возражений. Я стукнул костяшками пальцев по столу и лишь произнес: «Трагедия налицо. Между тем, истоки ее – загадка». – «Загадка? – криво усмехнулся Вильсон. – Прямо по “Кентервильским колоколам”: “Пропала невеста – и я без места”. Вы ему хоть место сыщите… Не вижу загадки. Мышь возжелала стать львом. Подумать: на ладан дышит, а туда же – с двумя бабами. Мы просто немножко припозднились повзрослеть, господин инспектор: к сорока пяти годикам у нас кончился подростковый период, хорошо не ползунковый. Нашкодили, а теперь ищем козлов отпущения. Но я не мертвый, чтобы валить на меня чужие грехи. Я за себя постоять сумею!

Ребенку ясно, что пока еще любая подобная операция – своего рода эксперимент in vitro, в пробирке. Со временем они обретут – и уже обретают! – индустриальный разворот, становятся на поток. Их уже сейчас сотни, таких операций. Мы, Америка, Франция, Канада, Австралия, Россия – по всему цивилизованному миру стучат пересаженные сердца, заново рождаются люди. И они алчут жить, эти неофиты! Они алчут наверстать упущенное по нездоровью. И поделом! “Возрадуется праведник, егда узрит отмщение…” Опытов на животных явно недостаточно. А с расизмом мы покончили. Там, наверху, покончили, – он ткнул в потолок. – Замечу в скобках, что нет расовой несовместимости доноров и больных. Из доноров на сегодня сто шесть белых, семеро черных, прочие – цветные. Из счастливчиков – сто семь бледнолицых, девять негров и еще один какой-то с накрапами. Всякой твари по паре! А резервуар хоть куда – Африка большая. Но – нельзя. Да и не надо. Обойдемся. Мы пойдем дальше, – в его глазах зажглись дьявольские огоньки, – мы станем выращивать в ретортах гомункулов – крохотных человечков-лилипутов. Не для создания, конечно, породы без изъянов – мечты голубых идеалистов XVIII века. Нет! Для другого, совсем другого. Мы установим им анатомические стандарты, будем ставить на них опыты, испытывать препараты и даже новейшие убойные средства военной техники. На них мы попытаемся решить проблему бессмертия хотя бы для избранных. А в конечном итоге заберем у них, увеличив до потребных размеров, все нужные людям органы и вживим их своим пациентам. В этом вижу я конечную перспективу трансплантации. Hic Rhodos, hic salta![5] Вырастить гомункула в котле – дело нескольких дней; его можно будет слепить голографически с самого реципиента – того, кому нужна пересадка. Крохотный и заземленный месье Зеркалье – наше с вами подобие. Мне сей образ запомнился со школьной скамьи. По тому же принципу мы скопируем своих “кормильцев”. Вот только почему месье Зеркалье? Почему не мистер Зеркаллер? Так оно ближе и роднее. Приемлемее… Да, впереди – индивидуальные заказы. Как на спецочки или кровать для горбатых. Тогда и ошибки исчезнут, отпадет надобность в донорах».

«Заказ на живое мясо?» – немного покоробленный, воскликнул я. – «А что? – в руке профессора переливался новый стакан мартеля. – Это остановит больных страдальцев не больше, чем здоровых голодных – вегетарианские проповеди». – «А-а… – запнулся я, – вы не допускаете, что у гомункулов, наделенных всеми чертами человеческой природы, тоже возникнет жажда жизни, счастья, любви, продолжения рода? Что они будут страдать и переживать так же, как и мы?» – «Э-э, неважно. У вас опять вариация грайсовской мелодии. Это не остановит науку. Важно то, что полезно. Мы, человеки, плотоядны. Хотя, конечно… Возникнут проблемы с юристами. Они начнут протестовать по поводу вивисекции на том основании, что гомункулы имеют образ и подобие человеческое. Мораль всегда мешала прогрессу. Ничего! Они сами – лицемеры двуличные! – захворав, бросят свои фолианты и прибегут с тысячными гонорарами к нам, на операционный стол, и воспользуются и внутренностями живых роботов, и результатами опытов, пускай незаконных. А со временем все оправдают. Законы новые напишут. ”Они потому меня и не любят, что я приду их отпевать”… Уверен: в будущем, по мере вторжения скальпеля в важнейшие телесные органы, в юриспруденции начнет развиваться новое, медицинское направление. Ведь согласитесь: ответственность врача не может ограничиваться выплатой компенсации за неудачно поставленную коронку». – «Почему же, – не удержался я, – нельзя столь совершенными методами создавать отдельные необходимые органы? Это ведь, выражаясь вашим языком, и проще, и быстрее, и экономичнее». – «Экономичнее-то экономичнее, но отдельно взятый элемент – все равно что колесо или шестерня, не обкатанные в сборном механизме. Как там они еще зашелестят? Гомункул – превосходная модель для отработки отдельных частей организма».

«Да, но не опасаетесь ли вы, – я замечал, как моя фантазия воспаряет вместе с разглагольствованиями подвыпившего экспериментатора, – что увеличенный гомункул-донор и его реципиент – две капли воды – могут быть элементарно перепутаны… ну, как короли во французских преданиях?» – «Друг мой, – снисходительно улыбнулся Вильсон, – вы перезанимались аналитикой. Имеется, во-первых, рентген, имеется, во-вторых, здравый взгляд врача, который сразу различит зрелого человека и новорожденного младенца, каким бы ростом тот ни обладал. А в-третьих… В-третьих, исключения случаются, но путаница законом быть не может. Ха! – он рассмеялся. – Человек – штука хитрая. Справедливо рек старина Бергсон: он и животное, он и мистик. Ему только дай. Появятся заказы и попикантнее. От стареющих, но энергичных дам на молодых любовников. Или от пожилых крепышей – на юных красоток. Вы же сами говорите: гомункулы вберут в себя жажду жизни, красоты, наслаждений». – «Так что, живых людей мало? Зачем эрзацы?» – «О! С живыми всегда сложности. Она хочет – он не хочет; он догоняет – она убегает. Впрочем, иногда спотыкается… Мужчинам, конечно, легче. Женщины будут обращаться чаще. В очередь вставать. ”Подайте страждущей сиротинушке instrumentum vocale[6] в постель!” – Он опять плеснул себе вина. – Чувства, чувства… Здесь не угадаешь. Зато вот с интеллектом… Мы выведем сорт мыслителей, отделим их от остальных и заставим служить науке. Целые исследовательские институты с гомункулами-сотрудниками! А в качестве подопытных свинок – те же гомункулы из плебеев. Нереально? Вздор! Вы прекрасно знаете, что, например, рабство Нового времени, в отличие от античного, имело сплошь расовый характер и возникло не из одной охоты за мускулистыми парнями. Продавали ведь африканские князьки десятки своих соплеменников за ящик рома, за стеклянные бусы, за ржавое ружье. Каков процент такого торгового элемента в негритянских поселениях по всей Америке – от Больших озер до Огненной Земли? Кто подсчитывал? Кто возьмется утверждать, что было бы, если бы чернокожие вожди отказывались от добровольных впрыскиваний в испанскую, португальскую и английскую периферии? Из-за чего бы тогда вспыхнула Гражданская война в Штатах? Революция в Бразилии? Я не кажусь вам чуточку фаталистом, господин Бланк? Или – как ныне модно выражаться – детерминистом? Вы, чего доброго, мне, старику, марксизм навешаете… Эх, людская близорукость! Мы дадим сверхгомункулам условия для плодотворной работы, организуем их личную жизнь. Разве это регресс? Еще средневековые социалисты – тот же Кампанелла – высказывали идею о положительном вмешательстве государства в семейный быт мыслителя. Ну, в плане подыскания ему подходящей пары».

«Там совсем иное, – пытался отбиваться я, вспоминая юношеские чтения и лекции Карского. – Кампанелла конструировал модель общества на гуманных началах, а не на основе рационального рабовладения». – «Неважно, – в который раз отвел мои аргументы Вильсон, – важно, что он подал мысль. А практическое применение ей дадим мы в духе времени и системы. В духе нашего духа… Удобная миниатюрная квартирка, комфортабельная кухня, ванна, спальня с гардинами, цветочки… Усталого мужа науки встречает ласковая лилипуточка, вешается ему на шею, накрывает ужин. За ней – целый выводок лилипутят, будущих светил и корифеев, наперебой тычут счастливому отцу свои пятерочные дневники, хвастают успехами в школе. Идиллия! А их королю или президенту – кого они там выберут – мы предоставим дворец и гарем красивейших наложниц. Можно выковать и новое дворянство с поместьями и крепостными, со своей геральдикой, с родовой спесью, с посвящением в рыцари.

А-а! Есть в улье матка – будет и мед. И муравейник – поставщик спирта – образцовое государство. Со строгой иерархией власти. Когда речь заходит о выживании – не до стеснений. На эту идею, признаюсь, натолкнула меня живопись. Да, живопись, с которой я знакомился в европейских музеях на континенте. Веласкес, Веласкес… Ты – творец моих фантасмагорий! ”Труанес” поразили меня – сначала как зрителя, потом как ценителя, потом как ученого. И вот тут-то возникла мысль – не мысль, мысленный пунктир, первая ласточка моей будущей теории. Домой я вернулся с целыми конспектами набросков. Вроде все там предусмотрено. Лишь бы, – голос его посуровел, – лишь бы эти твари не набрались большего ума, чем мы сами. Лишь бы остались однобокими – даже в гениальности. Как полоумный художник, рисовавший одних кошек, – кошачий Рафаэль. Иначе…»

«Что иначе?» – заинтересовался я. – «Что иначе? – он поднял бутылку на свет. – Мыши прогрызают ступни у слона. Вот здесь-то и понадобится контроль, пресловутое планирование. Мы не выпустим джина из бутылки, мы просто посадим его в просторную бочку». – «М-да-а, – сухо протянул я, косясь на часы, – кажется, подобные проблемы выходят за рамки собственно кардиологии и не имеют отношения к теме нашей беседы». Вильсон быстро, как и вначале, окинул меня взглядом поверх очков и, вдруг нахмурившись, отодвинул стакан. Мгновение он тяжело дышал, будто что-то переваривая. «Я пытался раскрыть перед вами всю сложную мозаику трансплантаций. Видимо, перестарался. Хотел в двух словах… А затронул, пожалуй, более широкие проблемы человековедения, залетел чуть не в космогонию. – Он обернулся с каким-то озабоченным видом, словно опасаясь, не подслушивает ли нас кто-нибудь. Все красноречие улетучилось, и он заговорил сумбурно, глотая то начала слов, то их окончания. – Не принимайте всерьез, господин инспектор. Это гипотеза, теория, нет, фантастика, химера, шутка. Цивилизованное человечество не пойдет на такое унижение. Я в сих вопросах профан, я кардиолог-практик, ломовик от науки. Вот моя профессия, мой кусок хлеба. Все же, что я наговорил, – из области кардиомифологии». – «А опыты, которые ставятся в клинике над животными?» – «Они ничем не отличаются от аналогичных опытов в клиниках всего мира, – резко ответил Вильсон и сердито засопел. – Эксперименты касаются практической медицины и не выходят, подчеркиваю, не выходят за ее рамки».

– «Ну а зачем в больничном приюте живет группа малолетних тяжелых инвалидов, от которых отреклись родители?» – «Мы оказываем им бескорыстную благотворительную помощь, смягчая, по возможности, физические страдания. На все есть разрешительные бумаги из мэрии». – «Что за биодобавки ежедневно подкладывают детям в пищу?» – «Стимулирующие витамины для поднятия тонуса. Порошок младенчески безобидный». – «Почему же эти вещества не используют в столовой, где обедает персонал?» – «Так мои сотрудники и без того люди подвижные, моторные. Зачем им добавки?» – «Препараты сертифицированы?» – «Мм… Нет, но скоро будут. Я постараюсь! Вот вы опять, господин капитан, выхватываете случайные фрагменты, без целостного объективного обобщения. Какие еще вопросы?» – «Да, в сущности…»

– «Превосходно! А что до психологической стороны казуса Грайса, то могу вам косвенно посодействовать. – Он порылся в карманах. – Сейчас найду. Вот. Адрес и телефон моего коллеги доктора Роллинга – ведущего профильного авторитета. Он, надеюсь, даст вам исчерпывающую консультацию. Перепишите, будьте любезны. У меня только одна визитка, а видимся мы с ним нечасто». – «Да, нет, благодарю, – отмахнулся я. – Этого не потребуется. Я не доберусь до доктора Роллинга. Следствию в целом и так все ясно». – «Ну, что ж, отлично, – облегченно вздохнул медик и спрятал карточку обратно. – В таком случае… Чем еще могу быть полезен?..» Дверь открылась, и снова возник дежурный в белом халате, с помятым от бессонницы лицом…

Странная вещь происходит со мной, когда я остаюсь один: начинает мерещиться, что мои часы идут неправильно, отстают. Я подвожу их, сверяю по радио, узнаю время у прохожих – и выясняется, что отличный швейцарский хронометр тикает безупречно. А предубеждение все равно остается. Я пробовал хитрить: брал у жены ее часы, а ей оставлял свои. Та же история. Отстают. Но зайдешь домой или в компанию, как все встает на место: стрелки бегут нормально, и время меня не тревожит…

Еще более странная вещь состояла в том, что, выйдя от Вильсона, я не сразу вспомнил сей феномен, а когда заметил, то даже расстроился: не из-за часов, а из-за своей отключенности. Еще один симптом недуга? И именно после встречи с врачом? Сам себе страшусь открыться, но я не подхожу для моей работы, я ей противопоказан, и правда стала мне понятна только по окончании следствия. Диву даюсь, как столько лет не сознавал этого, брался за любое дело, гордился званием, не без щегольства надевал мундир в компании, к теще на Рождество. И окружающие воспринимали это как естественное явление, расспрашивали о службе, трогали погоны после очередного «взлета». Все шло как по маслу. А вот теперь я понял просчет, понял его первопричину: у меня до сих пор не случалось ни одного серьезного задания. Я лишь считал их таковыми, но на практике шел от игры к игре. Да-да, именно так, и нечего отмахиваться.

Ведь, если начистоту, все те подследственные – истцы и ответчики, виновные и пострадавшие, грешники и праведники, – с которыми мне прежде доводилось встречаться, во мне не нуждались. Ни душой, ни телом. Им нужен был суд, приговор, протокол, выписка; в моральном плане – месть или утешение, словом, закон или то, что они для себя считали законом, но я им был не нужен. Покидая полицейское управление, они забывали обо мне; покидая здание суда, они забывали и о законе. Дик – первый, кому я был нужен не как следователь, а как человек. Я замечал, каким радостным огнем зажигались его глаза при моем появлении, как жадно завязывал он разговор со мною, с какой откровенностью отвечал на вопросы, которые угрюмо пропускал мимо ушей с другими. Он видел во мне не судейского крючка, а ходатая, товарища. Он видел во мне тайного единомышленника. В этом я уже боялся себе признаваться. Так же, как, гордясь, что он – первый, кому я нужен, боялся продолжить: и последний. За этим следовал выход на профессию. Между тем решимости я в себе не находил и, опасаюсь, не найду до конца дней. Тогда слишком многое придется поставить под сомнение. Не то печально даже, что годы пойдут насмарку, что слетит весь апломб, что закудахчут кумушки в погонах. Пусть их! Самое страшное – встать на колени перед матерью и сказать ей: «Ты была права, ты знала меня, как никто, и вот блудный сын, наг и бос, вернулся из дальних странствий в твои палестины…» Бр-р-р! Уже из-за этого я никогда не отступлю, хотя и буду чувствовать себя, как на арене римского цирка. Закачаюсь над пропастью, но так и не подам знака страховщикам…

«Какой из тебя офицер, ну какой из тебя офицер? В тебе нет такой косточки. Ты сможешь служить только на руководящих постах, а до них нужно еще добраться. Отказывая себе во всем, угождая начальству. Расталкивая локтями соперников. На это уйдет вся жизнь. Тебя не хватит. Ты пожалеешь еще, Гарри, пожалеешь, сынок. Помяни мое слово…» Да, все-таки воспоминания иногда бывают полезными. По сути, конечно. Цена же неприятных мемуаров очень дорога. Я и сейчас плачу наличными: возле самой набережной с размаху забил застарелый тик в левой ноге. Он появился в период размолвки с первой женой и с тех пор постоянно навещал меня в моменты трудностей, независимо от повода. Как правило, держал под напряжением недолго: пощиплет минуту-другую и отпустит, но потом плохо двигалась нога, приходилось волочить. На сей раз разряд пульсировал подольше, поэтому пришлось задержаться у парапета, чтобы расходить ступню. Черт, больно! Холодно как, однако! Лето давно промчалось. Денечки пошли с заморозками. Вернейший признак – исчезновение полумильных очередей за мороженым. И руки без перчаток к вечеру стынут. Фу-у, отпустило, кажется. Да! За все приходится платить, даже за право прогуляться по свежему ветерку. Кому-то и это заказано. У жизни законы строгие: думаешь, хаос вокруг, беспорядок, ан нет, все по расписанию, и судьба ежедневно расклеивает на висячих столбах свои проскрипционные списки. Как знать, кто следующий? Дышишь, ешь, пьешь, стреляешь глазами в женщин, а потом вдруг ненароком поднимаешь зрачки от фигурных туфелек и видишь на стене огнедышащую фразу: «Подсчитан, взвешен, осужден». И ждешь судного часа. А бывает, и ждать не дано: не успеваешь и переодеться в чистое. И как это сопрягается с криками о счастье, которые мы слышим уже две тысячи лет подряд? В идеале каждый должен быть счастлив. Мы все одинаково выходим из материнского лона, имеем одинаковый облик. Но все-таки счастливы не все. Неужели жизнь наша и впрямь где-то расчислена по дням, неужели с первого крика, с первого хватательного движения, с первой капли теплого молока вершится твоя судьба, неотвратимое шествие по земной юдоли? «Двое делают одно дело, а результат получается разный». Где ж причина? В деле? В том, кто делает? И почему мы ставим себе эту задачу? Не является ли зачастую призвание самовнушением?..

Вот взять, к примеру, меня. Правильно ли поступил, согласившись вести следствие по Грайсу? Правильно я поступил. Мои служебные обязанности не позволяли выбирать, да и отлынивать от трудностей не в моем характере. Но до чего меня довело расследование! Как все чинно начиналось и как по-домашнему кончается. Я – уже совершенный невротик, меня мучает тик, у меня головные боли, я страдаю бессонницей. Мои отношения с Биндером давали возможность намекнуть на желательность другого задания. Он не равнодушен к моей жене, я мог бы воспользоваться, ну, к такому самобичеванию я не готов, но отказаться тем не менее можно было. Выходит, неправильно я поступил. Однако теперь рассуждать поздно. Дело сделано, а как сделано – судить начальству. В отчете поставлена последняя точка, и завтра он ляжет на стол шефа. Все мои нервы, вся моя кровь ушли в отчет, но он многие дни не дает мне покоя. Вернее, не он, а тот, о ком в нем говорится. Мне мерещится порою, что я сфабриковал новое дело Эдальжи, когда как день ясно: это натяжка. Мой отчет – сплошное оправдание, куда там – панегирик. Остается только изложить его приличествующими случаю стихами. В Шекспира, что ли, заглянуть? А платить они мне за оды как будут: сдельно или по окладу? Надо непременно настоять, чтобы напечатали в антологии молодых авторов.

Впрочем, шутки в сторону – они тоже от нервов. Никак не могу решить, как мне поступить. Сдавать, переписать, вообще не сдавать? И что за дурацкая манера у меня разбивать большую тему на фрагменты и заносить на отдельные листки, причем без всякой последовательности? Ведь сколько раз замечено: если садишься за рукопись сразу, то как бы ни туманились в уме представления, худо-бедно ниточка потянется. А вот разрозненные куски обретают самостоятельный смысл, и даже при большом старании сцепка выходит очень механическая. Я по всем отчетам заметил. Этот – не исключение: в нем хромает стиль, он несовершенен по языку, изобилует модальными словами. Лучше браться сразу и писать залпом, с нуля. Так и стану впредь делать. Без скидок на объем. Не всегда ж мне будут доставаться такие экзотические задания. Хотя кто его знает?.. Карский как-то цитировал Маркса: человек никогда не угадает наперед, в какой компании может очутиться. К месту! Мне бы в страшном сне не привиделось общество, в котором я оказался, правда, по нужде. Ну и мирок! До чего могущественна сила дурного воздействия! Я уже почти Зеркалье мистера Грайса. Немного и понадобилось. И теперь, бродя по вечернему, залитому огнями городу, я, в сущности, озабочен одним: как перед уходом погромче хлопнуть дверью?..

Мне пора домой, я нужен, и меня ждут. А вот никак, на ногах словно гири; кажется, всю бы ночь простоял на месте, любуясь отраженными в Темзе серебристыми свечами окон. Хочется воли, свободного владения собою: душой, телом, временем, разбегающимся во все концы необъятным звездным пространством. Это все равно что кусок хлеба или крыша над головой. Каждый защищается, как умеет, и уж, коли под Богом ходим, может, вправду махнуть на все рукой, купить билет на самолет и слетать в Мюнхен к цыганке Букеле? Пусть хоть она смягчит мои муки, скажет что-нибудь утешительное. Ведь все эти дни меня тиранит, сживает со света маленький, невзрачный субъект, маячащий в глазах. У него раздвоена нога, на голове – красный колпак с кисточкой. Он строит мне жуткие рожи и кричит с натужной желудочной хрипотцой: «Ученые и ослы, на середину!» А если убрать ничтожную деталь, жалкий союзик «и», то, пожалуй, получится и правильней, и правдивей: «Ученые ослы, на середину!» А лучше в угол, под пулемет, – так оно вернее. Надежней. Сподручней. Господи Иисусе! Страшен сон, да милостив Бог! Никуда я, конечно, не поеду. Мне сейчас потребно постоянство в пространстве – настоящий, неподдельный монашеский идеал. Я бы и не прочь в келью – ни забот, ни сомнений. Постись да молись. Кто бы помог устроиться? Да не помогут. Монастырей у нас с короля Генриха не осталось. Извели под корень. Что же мне делать? Не могу повелеть самому себе капитулировать перед железной властью обстоятельств, перед несокрушимой силой необходимости. И мучаюсь… И страдаю…

С такими мыслями подошел я к киоску и за пару шиллингов купил резиновую маску президента Эйзенхауэра. Надул ее, завязал тесемочки и в подобном виде прохаживался по набережной, благо что патрулей не видно. Никто и не обернулся в мою сторону. Лишь двое шалопаев навеселе, у которых я в очередной раз спросил время, хохотнув мне в лицо: «Семь, восьмой, скоро девять!» – прокричали: «Он из нашей компании!» Вот и прекрасно. Уже единомышленники… Да, стара, как мир, мысль, что взаимопомощь – фактор прогресса. Но задолго до анархистов ее усвоили строгие государственники в Ланкастере. Значит, мораль признавали и те, и эти. В абсолюте ее отрицал разве что Ницше, да и тот, впрочем, клялся, что не борется с моралью, а только не учитывает ее в своих конструкциях. Ну а мы – все мы – далеко ли ушли от него? Мои наблюдения говорят об обратном. Слов нет, в семье не без урода, но когда уродов много, что это за семья? Непонятна она в любых ее ипостасях – от примитива-учителя, прогонявшего с лыжни слабого подростка, до лощеного вивисектора Оскара Вильсона, убивающегося полотнами Веласкеса.

Поди угадай, кто лучше и кто хуже! Байрон умер от инфекции, сражаясь за чужую свободу, Шелли утонул в лодке во время праздной прогулки по озеру. Какая смерть почетней и предпочтительней? Конечно, моралист ответит не задумываясь, но будет ли это ответом на вопрос или одним отражением его собственного мировидения? А вдруг Шелли, катаясь, сочинял вольнолюбивые стихи? Или замышлял глубокие реформы? И сам моралист отвечает так, а не этак не именно ли потому, что знает, каких истин от него ждут? Словно уверен, что изрекать выспренные, банальные и ни к чему не обязывающие фразы – изначальная, чуть не рождением данная функция. Как они мудры и тонко объективны при оценке чужих поступков и как пристрастны и однобоки при разборе своих собственных! Велика ли здесь цена морали? Не вкладывает ли это камешек в руки ницшеанцев, эгоцентриков, циников? И не потому ли большинство принципов – бабочки-однодневки, живущие сладким нектаром моды, которые канут в Лету при первом пригублении грубой земной пищи? Что мы о них помним? То, что вчера исповедывали их. Так и по смерти человека, как после гибели корабля – водяной столб, остается память. Чем больше корабль, тем выше столб. Но память человеческая… Всегда ли ее величина равнозначна положительности деяний? Вор и убийца порою оставляют в наших душах следы куда более глубокие, нежели врачи, что залечивают нанесенные ими раны, нежели судьи, что карают их злодеяния. И мы не кричим: «SOS». Образ ушедшего при всем том волнует нас меньше первообраза. Мы живем минутой. «Как это, – писалось в средневековом манускрипте, – иудеи неразумные не верят в трехдневное воскресение Господа нашего Иисуса Христа? Если он птицу Феникс оживляет, то разве Себя Самого воскресить не может?» В самом деле, глупость какая! Разве трудно себя воскресить? Взял – да и воскресил.

Ангел небесный! Скоро я свихнусь от той гамлетовщины, которая поселилась во мне после знакомства с господином Грайсом. Помнится, я на следствии что-то говорил ему об узорах жизни. Что ж… Вот теперь они расцвели на мне тифозной сыпью. Шел-шел, да и попал в общество курящих. Чужая беда стала моей. Переворошил не то что душу, но и душевные отходы. А увидел? Пустоту. Пустыню. Одичание. Кто-то толстосум денег и удовольствий, кто-то – долгов и разочарований. У кого в кошельке что, и разговоры в пользу бедных интересны только бедным… Черт побери! Опять этот колченогий урод подает мне шутовские знаки, кричит свою галиматью. Я отлично вижу его сквозь прорези надувной маски. Поди ты прочь! И слушать не желаю. Поди быстро, а то пристрелю!.. На чем я остановился? Ах, да, мне нужно подать утром отчет о проделанной работе, тот самый, что я так не хочу подавать. Они из него слепят прецедент. Есть такой страшный зверь. Он много десятилетий подряд будет гулять по джунглям разных судебных разбирательств и пожирать несчастных. А сейчас он еще у меня в столе, безвредный и безопасный, сладко урчит спросонья. Ему так хочется теплой кровушки. Ну, потерпи немножко, мой бэби, ну, еще немножко. Скоро ты ее налакаешься всласть, до колик в животике. Не позовешь меня, папу, ставить клизмочку? Сам справишься?.. А что сказал бы Тарский, узнай, что она католичка? Ой, у меня, кажется, температура: лоб в испарине, я не ощущаю ног, в голове какой-то сплошной гуд. Где, кстати, машина? Пора собираться домой. Слишком много чужих проблем, надо вспомнить о себе. Я несколько раз глубоко вздохнул, перевел дух и повторил из моего любимого Достоевского: «Завтра, завтра все это кончится…»

Назавтра для меня действительно закончилось все. Утром, не перечитывая, я отдал рапорт моему шефу Лоттвику-Биндеру и, получив «добро», отправился в тюремный госпиталь, где, по нашей просьбе, должен был пройти медицинский консилиум по состоянию Дика Грайса. Он начинался в три часа дня, и у меня был изрядный свободный промежуток, который я решил посвятить общению с Диком. В больницу я приехал, как ни странно, с раздумьями о духовном. Тому имелись свои весомые причины. Еще спозаранку, перед управлением, по настоянию жены, очень тревожившейся за меня, я впервые за последние месяцы появился в церкви. Было как раз время исповеди. Протиснувшись сквозь густую толпу стариков и взволнованных молодых девушек, я примостился на скамейке перед алтарем. Форма, очевидно, произвела впечатление, так как священник, обозрев паству, пригласил «молодого воина» вне очереди. Мы довольно долго просидели с глазу на глаз. Во мне, честно говоря, что-то надломилось. Нарушив данную клятву, я подробно рассказал ему обо всей этой истории. Он выслушал внимательно, не перебивая, иногда подбадривая кивком головы. Затем ответил немногословно, но в целом умно и верно. Сказал, что я не смею растравлять раны ближнего своего, не должен приносить ему лишние страдания и, памятуя, разумеется, долг и присягу перед земною властью, коей верным и преданным слугой являюсь, обязан внушать «пленнику» надежду на прощение, исцеление и возвращение в мир. Конечно, темные, постыдные проступки сего грешника, обрекшего на смерть невинную душу, столь велики и предосудительны, что их не может извинить даже суровый телесный недуг. Но, блюдя истинно христианскую кротость, мы призваны по мере скромных сил наших оберегать оступившегося брата от праздного любопытства уличной толпы и суесловных людских укоризн.

В продолжение разговора я «пощипывал» краешком глаза нравоучительную картину в рамке, где дикие язычники скребком сдирали кожу со святого Варфоломея. Пастор похвалил мой интерес и отметил, что сии страсти имеют цель напомнить каждому доброму сыну Церкви о злополучной ночи, в которую наших братьев по вере резали и калечили убийцы-католики. При словах «убийцы-католики» я невольно вспомнил Анну и сжал губы. Исповедник еще раз «просветил» меня насквозь, положил руку на плечо и тихо произнес: «Заходите сюда, сын мой. Зрелость ваших суждений порадовала меня. Приходите в храм вместе с супругой. Мне весьма хотелось бы побеседовать с нею накоротке о вашем самочувствии. Поверьте древнему опыту: Страшен сон, да милостив Бог”. Он отворил дверь и пригласил следующего. Юная шестнадцатилетняя девушка, пришедшая на первое причащение с родителями и подругами и вынужденная уступить очередь мне, бросила на меня быстрый, с упреком взгляд и, покраснев до корней волос, проскользнула мимо…

От пастора я освободился совершенно умиротворенным и в этаком-то настроении подошел к постели Дика. Последняя фраза священника, повторявшаяся мною на набережной, будучи произнесена вслух в чинном кабинете кафедрального собора, окончательно убедила меня в справедливости расчета плыть по течению. «Дик, – дружелюбно спросил я, присаживаясь на табуретку, – скажите как на духу: вы верите в Бога? Во всяком случае соблюдали ли внешние нормы благочиния? Я не на карандаш, а так, для себя». – «Мм, – удивленно протянул Дик, явно не подготовленный к такой преамбуле, – затрудняюсь, право. Я чистокровный англосакс и, как водится, добрый протестант. До сего времени, пожалуй, веровал. А теперь уж и не знаю, в кого мне верить». – «Но, Дик, – не отступал я, убеждая скорее не его, а себя, – согласитесь, что без Господа нет ничего прочного, что только там, где упоминается имя Божие, причем не всуе, а искренне, молитвенно, может быть достигнута благая цель. Не могут же люди обойтись без чего-то святого – пусть архаичного, наивного, но все-таки святого. Нельзя без него. А Святое должно отличаться от своих поклонников, находиться где-то не здесь». Он с некоторым недоумением откинулся на подушке: «Гарри, вы что, переквалифицировались? Тут без вас пресвитеров хватает. Все необходимое вы можете получить без капканов. Я отвечу на любой вопрос». – «Нет, ну что вы, Дик, зачем же так? – обиделся я. – Я никаких подвохов не строю. Мне просто нужно кое-что уяснить для себя. А что касается вопросов, то они исчерпаны, мистер Грайс. Да-с. Сегодня утром ваш покорный слуга сдал рапорт по команде. Будьте спокойны: полный порядок. Ни капли сомнений: по выздоровлении вы благополучно выйдете отсюда». – «Нет, – покачал он головой, – я не выйду отсюда». – «То есть как?» – «То есть так. Не выйду – и все. Не хочу выходить. Да и некуда». – «Ну, – усмехнулся я, – вас и держать тут не станут. Как подлечат, так сразу за ворота. Вы порядков местных не знаете. У них тоже камеры не резиновые». – «А им и не придется меня держать, – сухо отрезал он. – Я избавлю их от своего присутствия». – «Каким образом?» – «Банальнейшим. Укол морфия». – «Я попрошу врача…» – «Я сам его попрошу, Гарри. Если потребуется, напишу заявление, заверю у нотариуса. Я готов целый роман сочинить». – «Никто на это не пойдет. Закон запрещает…» – «Э, было бы желание».

– «Дик, – начал я, встревоженный не столько самим замыслом, сколько решимостью осуществить его, – это безумие. Несчастья бывают в жизни у каждого, случается и похлеще. Нельзя же так раскисать, опускать руки. Легче всего – камнем на дно. Ты вот попробуй выплыви. Сбей масло из молока. Докажи свою жизнеспособность». – «А стоит ли?» – «Разве жизнь ваша не прожита лишь наполовину? Так-таки впереди одна безысходность? Не верю. В конце концов бытие не упирается только в семейное начало. У интеллигентного человека найдутся и иные выходы. Вам выпала честь быть одним из первых ”дегустаторов” целого медицинского направления». – «Эту честь и это первенство я с удовольствием уступил бы другому. И приплатил бы в придачу». – «Ну, ладно, – я покосился на тумбочку с фруктами, – а почему вы отсекаете вашу… знакомую? Вполне возможно, что-нибудь слепится. Видите: она приходит, приносит передачи». – «Гарри, – умоляюще протянул он, – она не ко мне ходит, она к нему ходит. Не надо утешать». – «Ну, как не надо? – не унимался я. – Посмотрите на этот роскошный ананас!» – «О-о! Ананас не от Стеллы!» – «От родителей?» – «Нет. Вы удивитесь. От… Люси!» – «От Люси? Каков, однако, ваш донжуанский список! И что она?» – «В ней внезапно пробудилась память. А может, совесть. Было в нас, наверно, что-то генетически сходное. Ее, как и меня, по временам тянет на место преступления. Понятно, своего собственного. Медсестра рассказывала: она плакала, каялась, о чем-то сожалела, просила у Бога прощения». – «Вот видите!» – «И что толку? Разве она оставит семью, да и не нужны мне такие жертвы…» – «А первая жена?» – «От нее никаких новостей! Впрочем, я бы и принимать не стал».

Он вздохнул и вдруг заговорил быстро, скороговоркой, не давая мне открыть рот: «Нет, Гарри, не надо меня утешать. Спасибо, но ни к чему. Сытый голодному не товарищ. Вам этого не понять, хотя вы и понимаете меня лучше всех, за что я вам по гроб благодарен. Я решил уйти. Твердо решил. И уйду, невзирая на препятствия… И там мы, наконец, соединимся. Нет мне места на земле, убийце и клятвопреступнику. И никакое судебное алиби не поможет. Не справился я с нагрузкой. Наемное сердце подавило меня, сделало чужим самому себе. Мысли не мои, чувства не мои, поступки не мои. И весь я не свой, я и не я. Не хозяин, а арендатор чужой собственности. Проценты не по плечу. Не сердце при мне, а я при сердце». Лицо его горело ровным непотухающим пламенем. Я молчал, не зная, что отвечать, и замечая, как меня иголочками покалывает жутковатое ощущение живого трупа. Обычно я сдерживался на людях, тем более при Дике; мне казалось, что мое самочувствие улучшается в его присутствии: я подтягиваюсь, становлюсь строже и не даю себе распуститься. А тут я с трудом сидел на месте. Мне хотелось встать и уйти из палаты, из больницы, убежать с этого чертова никому не нужного консилиума. Но… я неподвижно, как в столбняке, сидел и в упор, не моргая, смотрел на Дика…

В открытую фрамугу влетали уличные звуки, и вдруг, приглушенный расстоянием и тюремной стеной, ворвался детский смех: стайка малышей играла где-то неподалеку от нас. Я выпрямился и, не в силах сдерживаться, закричал: «Дик, это жизнь, слышите вы, безумец, это жизнь!» – «Да, Гарри, – на редкость спокойно и мягко произнес он, – жизнь. Она останется вопреки всему, наперекор злу. – Он снова вслушался в детскую воркотню и грустно улыбнулся. – А вдруг там играет и моя дочка? Она уже совсем большая, Нэнси, носит косички, выговаривает все буквы. Ходит в школу. Я когда-то мечтал научить ее читать… Слушайте, Гарри, – в глазах его мелькнуло оживление, – не сочтите, ради Бога, за дерзость или сумасшествие… я оставлю вам адрес… и что вы думаете… когда наши ребята подрастут… если познакомить их, а? Возьмут, да и поженятся! У вас тогда навсегда сохранится память о нашем странном знакомстве…» Я открыл рот, чтобы ответить, но тут, сам не зная, почему, вскочил и, уже не контролируя себя, побежал, словно от погони, по длинному и, к счастью, пустому коридору в дальний и безлюдный угол – туда, где, сочившийся сквозь узкое окошко, высвечивался на стене тонкий солнечный крест. Затаился там и, как нашкодивший, набедокуривший мальчуган, долго, со скрипом приходил в себя…

Я жалел потом, что сделал это. Жалел так, как ни о чем никогда не жалел. Ведь Дик мог неправильно понять – и, конечно, неправильно понял мой поступок – и обиделся, смертельно обиделся на меня. Но вернуться не хватило воли. Я бесцельно бродил по коридору, спрашивая у служителей время и почему-то больше всего боясь опоздать на заседание. Исход я считал своим провалом: мне казалось до сих пор, что я вырвал Дика из плена кошмаров, вдохнул в него свежую струю, а получилось, что меланхолия нисколько не покинула его – напротив, окрепла и теперь уже, пожалуй, доведет свое дело до конца. Тогда зачем я здесь? Зачем я столько ходил сюда?.. Несколько раз меня манило в боковой отсек коридора, к светлому прямоугольнику двери, но на полдороге я останавливался и возвращался обратно, к суматошной толчее рекреаций. Я не ощущал ее: погруженный в себя, молчаливо вышагивал то по диагонали, то взад и вперед, ловя настороженные взгляды персонала. Помнилось только одно: утренняя проповедь, сложенные в щепоть пальцы пресвитера и поразившая меня уже пару часов спустя фраза преподобного Августина: зло нападает стремительно, аки лев, и неистовствует, подобно ему. Все остальное расплывалось, как в мареве…

В буфете я столкнулся с профессором Вильсоном. Секунду мы стояли нос к носу, а затем, пересилив себя, пожали друг другу руки. Профессор от неловкости стал тыкать в замысловатый разноцветный коктейль. Какие слова при том были сказаны, затрудняюсь припомнить… Я посетил, наверное, все уголки сего богоугодного заведения, но оставалось еще немного времени, и я решил позвонить домой. Жена, конечно, нервничает, сходит с ума из-за моего состояния. Можно было воспользоваться телефоном в кабинете главврача, но мне не хотелось поверять его в свои тайны, и я прошел в соседний зал, к свободному автомату. Я не сомневался, что разговор будет однозначным, и не обманулся в ожиданиях. Первые же слова повторили темы последних семейных бесед. «Ради Бога, – кричала она мне в трубку, – не принимай близко к сердцу! Мало ли на свете горя? Всех не пережалеешь! Умоляю тебя, Гарри. Подумай о ребенке…» – «Да-да, – механически цедил я, – понятно. О чем речь?» – «Гарри, ты болен, ты серьезно болен, тебе нужно срочно лечиться. Я договорилась через дядю моей подруги с доктором…» – «Не с профессором Вильсоном? Он меня быстро наладит. С превеликим удовольствием…» – «Ну, что ты глупости болтаешь?» – «Пошутил… Катрин, я исполню все твои желания!» – «Лечение будет в частной клинике, в прекрасном сосновом бору, за городом. Тебя поместят в отдельной палате. Я буду приезжать через день». – «Хорошо». – «Месяца полтора-два, не больше». – «Хорошо». – «Потом придется некоторое время воздерживаться от слишком нервной работы». – «Хорошо». – «Я сама заеду в управление и поговорю с мистером Лоттвиком». – «Ага, конечно! Только в моем присутствии». – «Знаешь, – возмущенно выдохнула она, но я все равно чувствовал удовлетворенную улыбку на том конце провода, – ты мне, пожалуйста, условий не ставь: ты в таком состоянии, что не можешь располагать собой… Я с мамой поеду».

Бог ты мой, неужели я настолько впал в детство, что даже моя мягкосердечная, милая жена разговаривает со мной подобным тоном? Добавить к этому еще то, что мною интересуется священник, и… И вот я, взрослый самостоятельный мужчина, сам себе не указ. Попал в положение щенка, которого хозяева приваживают к цепи. Моей гордости нет и в помине: по стуку прелестного каблучка поползу в какую угодно Каноссу. «Катрин! – вдруг врезался я в ее причитания. – Священник хочет потолковать с тобой о моей душе». – «Вот и отлично. В воскресенье пойдем обязательно. Я подумаю о подарке…» – «Он долго меня воспитывал, – не унимался я, – назидал. Он посоветовал подробно написать об этой истории. И знаешь, какую истину я вынес из проповеди? Чтобы работать педагогом или следователем, надо быть немного духовником. Мартин Лютер изрек: ”Не будь я проповедником, я был бы учителем”». – «Гарри, дорогой, хватит зауми, хватит. Спустись с облаков. Я вся извелась, изнервничалась до предела». – «Ха, да разве я, лапочка, не на земле? Вернее, на полу. Из плиточного паркета. Распластанный и размазанный, как тот… подопытный кролик, коего приказом по части произвели в волки и готовят для показательной псовой травли. Не волнуйся, родная! Я буду верным, покорным пажом моей королевы. До последнего вздоха…» – «Гарри, давай-ка я встречу тебя на машине». – «А вот этого не надо. Я еще пока не совсем пациент. Лучше приготовь дома какой-нибудь сюрприз». – «Постараюсь. Ты же возвращайся сразу. Слышишь, сразу! Никаких киосков, никаких масок, никаких набережных. И раз дело закончено, не смей больше общаться с этим Диком! Чтобы ноги твоей там не было!» – «Слушаюсь, ваше превосходительство!» – шутливо отрапортовал я, вытягиваясь по швам.

М-да… С данным пунктом покончено. Теперь не грех позвонить Тарскому: чует, чует вещее сердце мое, что нескоро мы еще побеседуем. А ведь и так порядком не виделись. Знаю я его: улизнет опять за границу – и поминай как звали. Вечно он в бегах или занят, и никогда с ним нормально не поговоришь… Тарскому, увы, позвонить не удалось. Едва я достал карточку и коснулся диска, как меня окликнули. Я обернулся и увидел перед собой молодого человека. Мы никогда не были знакомы, но узнал я его немедленно. Высокий ростом, представительный, в очках, с брикетом усиков под нижней губой, он теребил в руках полиэтиленовую папку и выжидающе смотрел на меня. Чуть в стороне застыли еще несколько мужчин. «Ага, выползаем!» – прошептал я. – «Инспектор Бланк, – обратился ко мне певучий тенорок, – мы ждем вас. Нам крайне необходимо ваше заключение». – «Да-да, – кивнул я, вешая трубку, – сейчас, господа. Сейчас я подойду…»

Из комнаты напротив раздавались сдержанные голоса и стук раздвигаемых стульев: там собирался заключительный медицинский консилиум…

Яков Евглевский

Примечания

1

С самого начала (лат.).

(обратно)

2

Благородство обязывает (франц.).

(обратно)

3

Параллельные жизнеописания (греч.).

(обратно)

4

Между нами (франц.).

(обратно)

5

Вот Родос, здесь прыгай! (лат.)

(обратно)

6

«Говорящее орудие» – римское название раба (лат.).

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg