«Страна терпимости (СССР, 1980–1986 годы)»

Страна терпимости (СССР, 1980–1986 годы) (fb2) - Страна терпимости (СССР, 1980–1986 годы) 970K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Светлана Ермолаева

Светлана Ермолаева СТРАНА ТЕРПИМОСТИ (СССР, 1980–1986 годы) Российско-казахстанский социально-автобиографический роман-дилогия о советской власти

Рай для нищих и шутов, Мне ж, как птице, в клетке! Владимир Высоцкий

Готовность взойти на костер

Читателей ожидает «нечаянная радость» – романдилогия о советском времени Светланы Ермолаевой «Страна терпимости», когда она будет издана. Добрый отзыв о рукописи дал известный критик, литературовед, писатель Лев Аннинский в своей рецензии на роман «адская жизнь под райскими знаменами». Критик заключает свои наблюдения знаменательным вердиктом: «Жгучее предчувствие боли, дающей силы в мире, который окован ознобом, – делает исповедь Светланы Ермолаевой уникальной в поколении ее ровесников «послевоенных лет рождения».

Да, это исповедь, стоящая в ряду «Истории моих бедствий» Пьера Абеляра, а также так-таки Руссо и Льва Толстого, в ря-ду эпатажных по откровенности «Это я – Эдичка» и «Москва–Петушки». Но исповедь уникальная. В ней горит женская душа, совершившая «хождение по мукам». Эта исповедь близка к старинному шедевру «Хождение Богородицы по мукам». Но ареал странствий другой, он описан Джорджем Оруэллом в памфлете «1984». Следуя Эдичке, Веничке и Джорджу С. Ермолаева экспонирует длинную череду-галерею своих современников и современниц. Если средневековые сборники с представителями фауны назывались «бестиариями», то галерею автора романа можно назвать «стервиарий» – так наглы и ничтожны собранные в повествовании особи, притворяющиеся человеками.

Героиня Ксения адской (вернее было бы блядской) жизнью доведена до попытки суицида, но остается в живых. Ее спасает неукротимая страсть к поэзии – настоящей, не салонно-богемной, не площадной, А выстраданной великими певцами от Пушкина до Высоцкого. Последний стал единственно родственной душой Ксении, несмотря на раннюю кончину. Следую путем великого современника героиня поднимается к вершинам Поэзии, она достигает своего звездного часа, присоединяясь к тем современницам, которым удалось остаться женщинами и стать поэтами в мерзких условиях адской жизни.

Поэт Серебряного века когда-то оставил завет своим молодым последователям: «И помни: Твоя добродетель – готовность взойти на костер!» Автор исповеди приняла этот завет. Она готова в любой момент взойти на костер за свой личный Смысл жизни, который заключается для нее в творчестве.

Берик Жылкибаев, профессор, доктор филологических наук

ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ

Алма-Ата – столица Казахской ССР

Ксения переступила порог здания на площади у Детского мира и обмерла: вот это да! Куда я попала, где мои вещи? Во-первых, при входе милиционер, ему был предъявлен пропуск. А дальше!.. Дальше, как в музее: люстры, мрамор, кремлевские дорожки… Это она потом узнала, насчет дорожек. А на ней: пальтишко серенькое, из моды вышедшее, сапожки из кожзама ширпотребовские, платочек уголком. Этакое представительное из народа да в хоромы правительственные. И хватило же наглости!..

КНИГА вторая АДСКАЯ ЖИЗНЬ

Часть Первая

Смотрю с балкона на клочок земли, Где я подбитой птицею лежала. Потом меня так медленно несли, А в тихом доме девочка рыдала. (здесь и далее стихи автора)

1

1980 год. Она, упав, не умерла тут же, на клочке земли под балконом собственной квартиры на четвертом этаже, несмотря на то, что вначале приехала «мигалка» из РОВД, а потом уже «скорая». Как она впоследствии узнала, то практически ее спас от смерти начальник Рената по работе Володя Тимохин. Он не растерялся, а буквально слетел по лестнице с четвертого этажа вниз к лежащей без сознания виновнице торжества и стал оказывать первую помощь. У Ксении от удара о землю запал язык в горло, и она была почти мертва от недостатка воздуха. Он пальцами, разорвав уголок рта, вытащил язык, сделал искусственное дыхание изо рта в рот, и она задышала. Потом помогал укладывать ее на носилки «скорой».Медбратья не очень-то церемонились, посчитали очередной алкашкой.

Ренат от испуга, удивления и растерянности вместе взятых разом протрезвел и, слава Богу, догадался почти сразу позвонить сослуживице Салте, с которой Ксения вместе обедала и изредка общалась. Нельзя сказать, что Ксения Кабирова была птицей высокого полета. Но Дом правительства – это вам не стройконтора. Время было еще не позднее, и Салта не постеснялась потревожить нужных людей, и сверху, с домашних телефонов высокопоставленных чинов, была суббота, пока Ксения лежала в одном легком платье на стылой земле, а потом ее, мягко говоря, не очень бережно подняли за руки-ноги дюжие санитары, им помогал Володя, вежливо приговаривая: «Осторожно, осторожно, она же вся разбитая…» и, опустив на носилки, сунули в кузов «скорой», посыпались телефонные звонки вниз – в больницу.

Никто в «скорой» ее не сопровождал, все остались в квартире для опроса. Еще не вполне протрезвевшие и слегка в шоке говорили, не думая и ничего не скрывая, – то, что видели и слышали. Двоюродная сестра Рената показала, что она шла в туалет и услышала ссору между братом и его женой.

– Что, вторую курицу заначила все-таки? Ведь я тебе ясно сказал, чтобы обе сварила, – грубо шипел Ренат.

– Им хоть десять, все съедят, не подавятся. А мы что будем есть целую неделю? Палец сосать? Ни копейки денег, – оправдывалась Ксения.

– У-у-у, шалава! – ненавидяще бросил Ренат. Ксения ударила его по лицу и заплакала.

– И это твоя благодарность и поздравление. Спасибо, – и она стремительно вышла из кухни, нечаянно толкнув подслушивавшую Раису.

Кто-то показал, что слышал, как Ренат приревновал жену к своему племяннику, которому она достала стекла для очков «хамелеон». Его слова были: «Что ты к нему липнешь? Молодого захотелось, что ли?» Ксения промолчала, встала из-за стола и вышла из зала.

Среди гостей были не только родственники Рената, но и случайные люди, которых с грехом пополам можно было отнести к друзьям их недружной семьи. Появлялись иногда в их жизни такие – то из его прошлого, то из ее. В этот раз был симпатичный скромный молодой мужчина Володя с женой, с ним Ренат вместе работал и по-дружески общался ежедневно. Ксения считала его хорошим человеком, на дне рождения и близко подойти боялась – из-за приступов ревности со стороны мужа.Была также ее давняя подруга еще по институту Кира, с которой они встречались, в основном, по дням рождения, изредка – по праздникам.

Кира – вначале одинокая, потом вышедшая замуж говаривала, приходя к ним в гости: «У вас хоть дефициты поесть можно». Впрочем, ела она как раз мало, а пила и того меньше, к чему Ренат относился неодобрительно. Ему нравилось, чтобы его гости напивались вдрызг, до посинения, до поросячьего визга, как и он сам.

Эти-то двое, хорошо относясь к Ксении, как раз и говорили то, что родственникам хотелось скрыть. Именно Кира, находясь в коридоре, случайно услышала грубый голос хозяина: – А это тебе за курицу! – удар и женский вскрик. – А это тебе, чтоб к мужикам не лезла! – еще удар и вскрик. Из спальни выскочила Ксения с красными щеками и кинулась к входной двери, за ней Ренат, он схватил ее за волосы и потянул обратно в спальню, швырнул туда и закрыл дверь. Тут он увидел остолбеневшую посреди коридора Киру, выдавил из себя кривую ухмылку и сказал: – Ну, что уставилась? Поссорились мы слегка, сейчас помиримся. Иди, иди за стол! – и он подтолкнул женщину в зал.

Следователь пришел к выводу, что криминала нет, сажать некого, а посему, опросив гостей, составив протоколы, забрал с собой лишь мужа пострадавшей – для более пространного опроса в отделении милиции. Не могла же обычная семейная ссора, пусть и вызвавшая сильную обиду у хозяйки, толкнуть ее на подобный поступок: связать простыни и спускаться по ним с собственного балкона. Если бы вторая простыня не развязалась, она благополучно достигла бы земли. Муж скорее всего не причём, к такому выводу пришел оперативник. Главный факт его непричастности к сумасбродству жены: запертая на защелку изнутри дверь спальни, выбивать которую пришлось лично ему.

В спальне никаких следов борьбы, говорящих о принуждении, на низкой тумбочке аккуратная стопка чистого белья, откуда были взяты две простыни, балконная дверь приоткрыта, возле перил стоят рядышком домашние туфли на сплошной подошве. Правда, на прикроватной тумбочке обнаружилось золотое обручальное кольцо. И больше ничего, ничего, что говорило бы о развернувшейся драме. Неизвестно, что же все-таки могло побудить хозяйку покинуть гостей, пытаться уйти из квартиры таким вот странным способом. Может, муж прольет свет на это темное дело.

2

Ксению тем временем доставили в одну из горбольниц, в отделение реанимации. По звонкам уже были подняты светила медицины, ибо одним из первых узнал о несчастье Владимир Николаевич, он позвонил министру здравоохранения. Возможно, он испугался за себя, получив записку о расставании: не призналась ли Ксения мужу в измене и не назвала ли его имя. Стихи пишет, поэтесса, от нее все можно ожидать. Слух пролетел мгновенно, (хотя была суббота, нерабочий день), что она бросилась с балкона, то есть, была попытка самоубийства, которая, возможно, превратится в действительно осуществленное намерение, если молодая женщина умрет. Как бы то ни было, он сделал все, чтобы спасти Ксению.

На консилиуме присутствовали профессор Азарова, светило нейрохирургии, профессор Пальгов, ученик широко известного в СССР хирурга-травматолога Елизарова и другие, не столь именитые и знаменитые. Пострадавшую срочно оперировали, в первую очередь, устранив внутренние повреждения: разрыв мочевого пузыря и брыжейки, тонкой и короткой, но весьма необходимой кишки, соединяющей желудок с кишечником. Остальные повреждения были не смертельными и вполне могли подождать, тем более, что прооперированная так и не приходила – с момента удара о землю – в сознание.

Надежда врачей была на здоровое сердце той, которая в настоящий момент представлялась им полутрупом. Сколько случаев, когда человек, просто споткнувшись и упав, тут же умирал! Врачи пришли к единодушному выводу, что, будь пострадавшая трезвой, она уже была бы мертва. Принятая доза алкоголя расслабила мышцы, и таким образом удар о землю был смягчен и не так силен. Не первый случай в их многолетней практике. Светила разъехались по домам, дежурная в реанимации врач вдвоем с медсестрой поместили кровать-каталку с больной в отдельную палату, подсоединив необходимые реанимационные аппараты туда, куда было необходимо. Кушетка медсестры располагалась тут же, хотя ей и не положено было спать до утра, до пересмены. Но врач сказала, что новенькая навряд ли придет в себя в ближайшие двое суток. Наркоза на случай болевого шока не пожалели. Успокоенная медсестра прилегла на кушетку и проспала до утра.

Телефонных звонков и посещений было множество. Медики даже прозвали больную «важная птица». Еще заходили посмотреть на красивую женщину, что сослужило ей позже нехорошую службу. Ренат на своем грузовике заезжал по несколько раз на дню, его автобаза была рядом с больницей, узнавал, не пришла ли в сознание. Отцу не сообщили, он год назад перенес инфаркт. Мать знала, но крепилась, не веря, что единственная дочь вот так просто ни за что ни про что ни с того ни с сего может умереть в молодом возрасте. Ренат, как это часто случается в жизни, когда осознаешь вдруг, что можешь потерять, пусть и не так уж горячо любимого, но незаметно ставшего близким и даже родным человека, горевал искренне и все рвался в реанимацию посмотреть на Ксению.

Но к ней никого не пускали. Во-первых, не положено; во-вторых, без сознания; в-третьих, как всегда, зимой в городе свирепствовал грипп. А больная и так на ладан дышала. Родных врачи пока не пугали, повторяя изо дня в день: – Будем надеяться на молодость и здоровое сердце, – хотя сами почти не верили, что больная выживет. А выживет, травмы таковы, что, скорее всего, останется инвалидом. Посторонним они сообщали более жестко и более определенно: «Почти безнадежна». До Нового года оставалась десять дней, а до настоящего дня рождения Ксении – двое суток. Они с мужем решили отметить раньше на три дня, когда у всех – выходной. И отметили.

Наконец после трехдневного беспамятства и обреченности на смерть Ксения впервые пришла в себя и открыла глаза и, не успев еще ничего осознать, увидела, как в тумане, или сквозь пелену, застилавшую зрение, прямо перед лицом что-то белое и пушистое: оно покачивалось, будто колеблемое ветром. Чуть в стороне плавало чье-то лицо: оно улыбалось, и губы шевелились. Потом в уши, будто забитые ватой, еле-еле пробился звук: голос. Женщина в белом сказала:

– Это мама тебе цветы принесла на день рождения.

Ксения с трудом разлепила губы.

– А что сегодня?

– Двадцать третье декабря.

Предметы становились четче. Она попыталась повернуть голову, но почему-то не получилось, тогда она скосила глаза вправо, наблюдая, как женщина ставит хризантемы,(она узнала их), в бутылку из-под молока, наполненную водой, на тумбочку возле кровати. В ее памяти невесть откуда всплыли строки:

И перья страуса склоненные В моем качаются мозгу… (А.Блок)

С тем она вернулась в забытье.

Второй раз пришла в себя, как ей показалось: едва брезжил рассвет. Голова подчинилась, и она смогла повернуть ее вправо, откуда шел свет, и увидела большой черный крест. Кладбище, что ли? При некотором мысленном усилии догадалась, что это оконная рама в сероватой стене. За рамой будто куст рос, тоже черный. Быстро стало светать, и она продолжила осмотр, до сих пор не сознавая и пока не пытаясь, где она, почему и что с ней.

В довольно просторной, чисто побеленной комнате она находилась одна на кровати посреди почти пустого пространства. Справа возле изголовья стояла тумбочка с цветами, слева – в ногах – какой-то прибор типа узкого железного ящика, тонкая резиновая трубочка от которого торчала в ее левой ноздре. Потом она узнала, что из ящика поступал кислород. Чуть дальше гудел холодильник. Резко ворочать головой она не осмелилась, отчасти из-за трубочки, отчасти из-за тяжести этой части тела. В изголовье стоял штатив с закрепленной вверху бутылочкой с красной жидкостью. От бутылочки тянулась тонкая прозрачная трубочка, в конце которой торчала толстая игла. Ксения нащупала ее возле правой ключицы. Иглу не убирали, на ночь лепили пластырь. Левая рука была в порядке, а вот на приподнятой слегка правой она обнаружила, что кисть зажата двумя дощечками и крепко перебинтована, а указательный и средний пальцы перебинтованы по отдельности. Слегка приподняв голову с жесткой почти плоской подушки, она оглядела всю себя, накрытую простынею. Вроде все было на месте, находилось, где положено, кроме ног, колени которых были сильно разведены в стороны, будто лягушачьи лапы. Она осторожно опустила голову на подушку, придерживая рукой трубочку в носу.

В этот момент открылась дверь, и вошла женщина со шприцем в руке. Она молча откинула простыню и сделала укол в правое бедро. Ксения успела увидеть себя совершенно голой, и что из живота спускается вниз еще одна резиновая трубочка. Женщина ушла. Странно ощущала себя Ксения в эти первые краткие возвращения из небытия. Она видела, слышала, но не чувствовала ни малейшей боли, не было почти ни одной мысли в голове, кроме простой фиксации знакомых предметов где-то в подсознании. Таково было действие сильного наркотика промедола, который кололи ей каждые четыре часа во избежание болевого шока. На обоих плечах точки уколов уже покрылись корочками. Кроме разрыва мочевого пузыря, перелома двух пальцев на руке, у нее был разрыв легкого, перелом седалищной кости и шейки бедра, а также большая потеря крови.

Ничего этого не знала, не ведала Ксения после укола поплывшая в беспамятство – с легким невесомым телом, приятным кайфом в голове, как от шампанского, и мелодичным звуком колокольчиков в ушах…

3

…Прошло трое суток с приходом в сознание, уходом из него, пока она, наконец, ощутила сильный голод. Медсестра как раз открыла холодильник, и на дверной полочке Ксения увидела яйца.

– Пожалуйста, дайте мне яйцо, – жалобно попросила она.

Женщина, не закрывая дверцу, повернулась в ее сторону и удивленно проговорила:

– Они же сырые…

– Ну и что? Я хочу сырое.

С каким удовольствием, если не сказать наслаждением, пила она мелкими глотками разболтанное в стакане яйцо, ощущая его своеобразный вкус! Несколько дней она сама ничего не ела. Как ее кормили, не знала. Узнав от медсестры о ее первом самостоятельном завтраке, в палату быстро вошла зав.реанимацией, ее звали Зинаида Павловна. Ксения поступила в ее дежурство. И она, едва ли не единственная из всего медперсонала отделения, не теряла веры, что больная будет жить и вселяла эту веру в мать и мужа. Именно она боролась за ее жизнь, дежурила возле нее часами, надеясь на чудо. И оно произошло. Именно в ее дежурство Ксения пришла в себя впервые, что окончательно укрепило веру врача в благополучный исход. Это была ее победа.

– Ну, как ты себя чувствуешь? – обыденно спросила Зинаида Павловна.

– Хорошо, – также обыденно ответила Ксения.

– Может, и не совсем, но я рада, что ты попросила есть. Это первый признак выздоровления. Только есть будем понемногу. И от разговоров пока воздержимся.

– А что у меня с рукой?

– Сейчас посмотрим, – врач осторожно разбинтовала руку, убрала дощечки.

Два пальца остались забинтованы.

– Их пока трогать не будем, не к спеху. Ну-ка, пошевелим кистью…

Ксения двигала кистью, шевелила всеми пальцами и вдруг ощутила непреодолимое желание писать.

– Не могли бы вы мне дать карандаш и бумагу?

Врач глянула на нее не без некоторого испуга: все ли в порядке у больной с головой, совсем недавно, можно сказать, вернувшейся с того света.

Ксения смотрела на нее просяще и… печально.

– Хорошо, я принесу, но сначала – укол.

Больная не ответила, странное, дотоле неведомое возбуждение охватило все ее существо, Она, едва сдерживая его, наблюдала, как врач поменяла пустую бутылочку в капельнице на полную, чья-то кровь снова потекла по ее венам, восстанавливая силы и возвращая жизнь. Наконец, врач вышла и вернулась с ученической тетрадкой и карандашом, положила Ксении на грудь.

– Тебе нельзя утомляться, – сказала она, осмотрела систему и удалилась.

Укол был, вероятно, с более слабым наркотиком и дейст-вовал не так молниеносно как промедол, и Ксения, от возбуждения медленно плывущая в зыбкую легкость и невесомость, не без усилия пристроила в правой руке карандаш, левой прижала к груди тетрадку и начала выводить слабые каракули на первом листке в клеточку. Стихотворение уже созрело в ней, оно жило и стремилось, образуясь в слова и строки, запечатлеться на бумаге. Она записывала его с легкостью, не вдумываясь в содержание, в смысл, в то, почему она, женщина, вдруг пишет от мужского лица.

* * *

Мысли – черные листья, Кружат, лишают сна. Их листопад неистов– Тянется из окна. Что же случилось, что же? Был я и наг, и бос… Новой покрылся кожей, Встал в исполинский рост. Нет ли какого порока? – Я вопрошаю, светл. Я похожу на Бога, Также люблю белый свет. Благостный и неправый, Всяк его уничтожит. Словно ребенок малый, Он мне всего дороже.

Последняя строка расплылась в глазах, и она уснула с мыслью: «Почему Бог?»

Странный образ, будто вырвавшийся из глубин подсознания. О Боге, вроде, она никогда серьезно не размышляла, хотя и читала «Жизнь Иисуса Христа» Ренана. Правда, подумала мельком, когда освоилась с мыслью, что она жива и, наверное, теперь уже не умрет, что, видно, Бог ее спас ради ребенка, а может, еще ради чего-то, что она не успела сделатьв своей жизни. И все.

В реанимации

Смутно помню чьи-то лица В ореоле желтых ламп, Шепот свой: – Воды, сестрица!.. Боль с восторгом пополам. Правду с ложью пополам. Как плела я небылицы! Ну, а быль скрывала там, Где умолкли мои птицы. Где умолкли строки-птицы, Напророча мне беду. Смутно помню чьи-то лица В полусне-полубреду.

Остальные стихи в тетрадке были то безысходные, когда она вспоминала прошлое, то оптимистические, когда боролась со смертью и побеждала.

* * *

Ну, судьба, проси пощады! Ведь тебе меня вовек Не сломать. А ты бы рада. Но я сильный человек! И на все твои удары, И на все твои попытки Мне плевать, хоть я страдала, И сжигала боль улыбки. Не поддамся – не надейся. Выдержу и все приму. А пока… Ну, что ж, посмейся… Все равно я верх возьму. Мне теперь сам черт Не страшен, Я прошла все муки ада – От бездонных ям до башен, Черных башен злого взгляда.

Это было, похоже, ее теперешнее настоящее: борьба и терпение. Опять терпение. Будущее не сулило ей радости, и она старалась о нем не думать. То обстоятельство, что она будет жить, и, как уверяла ее Зинаида Павловна, даже есть реальная возможность не остаться инвалидом, не могло быть поводом для радости.

Тем более, что ей предстояло еще одно тяжкое испытание, правда, через месяц, не раньше – операция на бедре, так называемое штифтование, то есть, соединение костей с помощью штифта или пластины из нержавеющей стали. Могла ли она радоваться, если положительная возможность могла повлечь за собой отрицательную: она снова отправилась бы туда, откуда выкарабкалась с помощью врачей.

4

Как выяснилось впоследствии, после того, как с Ксенией побеседовала в течение часа известная врачпсихиатр Попова, пытаясь извлечь мотивы поступка пострадавшей, она пришла к выводу, что, с медицинской точки зрения, у Ксении была глубокая душевная депрессия, перешедшая в черную меланхолию, и она находилась на грани психического расстройства. Обида на мужа мгновенно переросла в нечто большее, глобальное, когда мутится разум, и человек не владеет собой: состояние, близкое к аффекту. Человек не контролирует свои действия, хотя со стороны кажется, что он действует вполне сознательно. На самом деле все его действия совершаются на уровне бессознатель-ных рефлексов.

Вот почему в течение долгих месяцев после больницы Ксения настойчиво восстанавливала в памяти шаг за шагом, приведшие ее к трагедии душевной, едва не окончившейся уходом из жизни. И не только умом, но и творчеством – стихами, а затем и прозой она старалась постичь собственную душу, окружающих ее людей, свои взаимоотношения с ними и со всем окружающим миром. А пока – она нуждалась в полном покое и длительном сне, и никаких разговоров о прошлом. Вот почему ее пичкали сначала наркотиками, а потом психотропными препаратами, прописанными врачомпсихиатром.

За две недели нахождения в реанимации лишь однажды она испытала невыносимую боль во время пункции: откачки негодной крови, скопившейся в грудной полости от разрыва правого легкого. В один из дней в палате появилась невысокая, довольно подвижная и энергичная для своего пожилого возраста, ей было где-то за шестьдесят, женщина, светило нейрохирургии в Казахстане, а может, и во всем СССР профессор Азарова Евгения Андреевна. Ее сопровождали два молодых мужчины-ассистента.

– Ну-ка, мальчики, – весело обратилась она к ним, – при-поднимите эту красивую женщину!

Экзекуция началась в неблагоприятный момент: кончалось действие наркотика. «Мальчики» сначала посадили Ксению с помощью подъемной спинки кровати, потом начали клонить ее лицом вниз, то есть, загибать в салазки. В глазах потемнело от боли, теряя сознание, она едва успела выдохнуть:

– Подождите!

Когда очнулась, первым бросился в глаза огромный шприц, размером с тот, которым делали укол Моргунову в фильме «Кавказская пленница». Его, улыбаясь, держала в обеих руках Азарова. Теперь ассистенты бережно, почти нежно нагнули ее за плечи. Светило тут же оказалось за спиной, и под лопатку с хрустом вошла игла. Ксении показалось: вбили гвоздь. Боль была невыносимая, закололо сердце, но она, закусив до крови губу, сдерживала вопль. Она вспомнила, как совсем недавно сказала по телефону своей приятельнице Кире в ответ на рассуждения той, что «все у тебя, Ксеня, есть: и квартира шикарная, и мебель, и муж любящий и хозяйственный, и ребенок у родителей, это ли не счастье?» «Для полного счастья мне не хватает несчастья». Накаркала, вот и терпи. Физические страдания тоже несчастье. Вот и настрадайся вдоволь, чтобы не болтала что ни попадя в другой раз.

Боль разламывала тело, из грудной клетки будто весь воздух выпустили и вдохнуть его не было ни сил, ни возможности. В мозгу ее возникло видение – образ из недавно прочитанной книги Леонида Андреева «Иуда Искариот»: распятый Иисус. Губы его шевелились, и она скорее догадалась, нежели услышала: «Тебе больно, мне было больно…»

– Больно? Конечно, больно. Но потерпи, милая, потерпи. Бог терпел и нам велел, – ласково приговаривала профессорша.

А Ксению будто током пронзило совпадение видения с действительностью. Она застонала. Гвоздь из спины выдернули. Мальчики, наконец, отпустили плечи. В ее глазах плавали оранжевые круги. Она осторожно втянула в сплющенную грудную клетку воздух, едва сдерживая слезы, с натугой улыбнулась и спросила:

– А помните фильм «Каскадеры»? Я вам не напоминаю случайно одного из героев, когда он лежал в больнице?

Доктор тут же подхватила.

– Помним, а как же. Вот где мужественные люди… Ты у нас тоже не хуже, прямо героиня. Сейчас еще разочек… – она снова зашла со спины со шприцем в руках…

Жажда жизни то появлялась – она начинала много говорить со всеми подряд, и с нянечкой, и с медсестрами, и с врачами, заказывать домой матери что-нибудь из своих любимых блюд, – то исчезала, и она становилась ко всему безучастной.

Время в такие дни текло медленно, почти осязаемо, как в песочных часах. Она то смотрела в потолок, то за окно – на черное дерево. Мыслей не было, желаний тоже. И ради этого она выжила? Зачем? Чтобы ощущать себя живым трупом?

* * *

Черное дерево на белом снегу, Ветками машет и кличет меня. Вот я вскочу и к нему подбегу! Но не пускает меня простыня. Белая душит меня простыня, белая падает в ноги стена. Что же ты, дерево, кличешь меня Шелестом ласковым из-за окна? Слезы-сосульки на дереве черном. Оттепель, что ли, пришла в декабре? Или рыдало по мне, по никчемной, Дерево страшную ночь во дворе?

Наступал новый день, и она снова радовалась тому, что могла видеть белесое от мороза небо, дерево, которое оживало, потому что по нему с ветки на ветку прыгал воробьишко, топорща перышки. С удовольствием она смотрела в лица входящих к ней людей и находила их приятными и добрыми. Открывала тетрадку и писала, писала – неровными строчками…

* * *

Это было, Как мучимой жаждой – глоток воды, Как голодной – хлеба кусок. Было счастье в объятьях беды – Влажно смерть холодила висок. Но какая-то высшая цель Есть во всем, что назначено нам. Может быть, соловьиная трель Мое горло порвет пополам? Ну и пусть! Назначенье мое – Выпеть песни свои до конца. Во всю мочь прославлять бытие, Когда краска уходит с лица.

Ближе к Новому году у нее появились краткие часы бодрствования. Она не без опаски стала мысленно возвращаться в прошлое, в совсем близкое, когда она была при смерти, и более отдаленное, до больницы.

А больничное заточение шло своим чередом. Отца по-прежнему берегли, не сообщая всей правды. Мать, уже успокоившись, что дочь жива, сказала, что она лежит по женским делам. Тем более, что к Ренату приехала из поселка под Ташкентом мать, чтобы помогать по хозяйству сыну. Ренат по-прежнему приезжал ежедневно справляться о ее состоянии и передать бутылку кефира или молока. Другой пищи ей пока было нельзя, ее продолжали держать на диете, поскольку она была лежачей больной. Она худела. Муж написал ей три письма, очень теплые и душевные. Пусть просто сидит в кресле, но будет дома с сыном и с ним. Он будет все сам делать. Она притворилась ласковой и признательной за его заботу.

Но в душе было пусто и холодно и неизвестно было, будет ли иначе по отношению к мужу. Получила она записки и от Киры, и от Салты. А вообще две недели, проведенные в реанимации, отгородили ее на время от такой грязи, слухов и сплетен вокруг ее имени, что, узнай она хотя часть из них, то могла бы в ее нынешнем неуравновешенном состоянии и всерьез свести счеты с жизнью, осчастливив этим многих злоязыких, с каким-то сладострастным любопытством ожидавших роковой развязки – смерти, а не выздоровления. Какую бурю она, того не ведая, подняла в затхлом стоячем болоте бездельников, охочих до чужой жизни, до чужой беды!

Не ведала она также и о том, что и здесь в больнице у нее появился недоброжелатель – врачиха по имени Татьяна Михайловна, у которой были шашни с зав.отделением урологии – врачом Тохтаровым. Он оперировал Ксению по своей прямой специальности: зашивал мочевой пузырь. Ежедневно он наведывался к своей больной и проверял, как идет заживление шва и отверстия, из которого через трубочку выводилась моча. Его любовница посчитала, что он уделяет этой совминовской бл… слишком много внимания.

Кстати, такое мнение о секретаршах едва ли не всех учреждений и организаций почему-то было однозначным, особенно в среде людей недалеких и необразованных. Вероятно, этому способствовали некоторые популярные писатели и режиссеры. Народ тогда еще верил книгам и фильмам. Врачиха приревновала полуживую больную и мелко, пакостно отомстила ей, подстроив так, что выдали справку при выписке о том, что Кабирова К.А. поступила в реанимацию в состоянии сильного алкогольного опьянения.

По закону ей не полагалась выплата пособия по больничному листу на все время болезни. А Ксения пробыла дома девять месяцев. Закон лучше некуда. Государство отказывало человеку в материальной помощи в несчастье, если он был выпивши: «споткнулся, упал, очнулся: гипс». Кто же застрахован от несчастного случая? Смешно? «Не правда ли смешно?» Но это было потом…

Тридцатого декабря Зинаида Павловна, поддавшись на уговоры, все-таки пропустила Рената в палату. Он встал перед кроватью на колени, плакал и просил прощения. Ксения тоже прослезилась. Он осторожно поцеловал ее в губы и спросил:

– Ксюш, что тебе принести на Новый год? Что ты хочешь?

Неожиданно она попросила:

– Хочу шампанского, Ренатик…

Муж разулыбался обрадовано и пообещал:

– Из-под земли достану! – и на цыпочках вышел из палаты.

Дело в том, что шампанского в магазинах не было. Оно доставалось. В очередной раз правители испытывали людское терпение. Как, впрочем, и задумывалось, в Стране терпимости. Поэтому задание было сложное.

5

На следующий день в отделении царило оживление, все готовились так или иначе встречать Новый год. В палате витали аппетитные запахи: готовилась праздничная еда. Медперсонал скрывал под халатами наряды, а под белоснежными накрахмаленными колпаками прически. Мать еще с утра принесла в реанимацию праздничное угощение для всех. Все стояло в холодильнике. По просьбе больной, все могло быть тут же подогрето. Но у нее не было ни настроения, ни аппетита. Ну, какое настроение у распластанной лягушки? К тому же она постепенно восстанавливала в памяти дни в Доме терпимости, проводимые в смятении, в душевном расстройстве, и это только усугубляло ее состояние гнетущей тоски. Стихи были мрачные.

* * *

Удивлены? Возмущены? Испуганы? Как сделать я это посмела! Душа моя вами поругана, Покорно покинула тело. От злобы, от сплетен устала, От громких бесстыдных цитат. Она погибала, но этого мало – Толкали ее вы в ад. Кричали, галдели свирепо, Ей не давали свободно вздохнуть. А ненависть тыкалась слепо В мою беззащитную грудь. И вот вы добились: петля Да сломанный стул на полу. Раскрыла объятья земля Могилой в заросшем углу.

В первых числах Нового года ей предстояло расстаться с медперсоналом реанимации, которые все без исключения относились к ней с приязнью, ибо она была терпеливой (еще бы!) больной, без претензий и капризов, несмотря на то, что из такого Учреждения, сотрудники которого вызывали опасение у людей обыкновенных, так называемых обывателей, но – не уважение, тем паче почтение. Если эти сотрудники попадали в обычную хрущобу, а не такую, как у них собственную ведомственную, допустим, совминовскую, то вели себя эдакими цацами, вроде, из царских хором оказались в хижине «Дяди Тома», и создавали массу неудобств хозяевам. Даже уборщица из Дома терпимости ощущала себя причастной к миру дворцов.

Поздним вечером от мужа принесли записку: «Прости, родная. Весь город объездил, но не смог купить. Прости! С Новым годом! Целую. Твой Ренат». Она представила, как он с какой-нибудь пятеркой рыскал по городу (из-за постоянного их безденежья), когда цены на дефицитное шампанское взвинтили втрое, а под прилавком и выше, разочарованно вздохнув, решила спать. У нее совсем из головы вылетело, что дома в стенке лежат две бутылки шампанского, которое она заранее купила в буфете на работе. От огорчения она выпила две таблетки снотворного и вскоре уснула, не дождавшись прихода Нового года.

1981 год. Утром открыла глаза и поразилась яркости освещения в палате. Глянула в окно, а там – неподвижно застыло ослепительно-белое кружевное дерево. В ночь под Новый год выпал обильный снег и шел всю ночь. Едва рассвело, ударил мороз, и все вокруг первозданно засияло, заискрилось слепящей глаза белизной. «Господи, красота-то какая!» – невольно восхитилась Ксения и блаженно зажмурилась: от радости бытия. После сладкой полудремы окончательно проснулась.

Возле электроплитки хлопотал медбрат Керим. Разбитная бабенка, медсестра Шурочка крутилась тут же. Наступило первое января – воскресенье, и все отдежурившие новогоднюю ночь чувствовали себя привольно в отсутствие начальства, весело переговаривались, пересмеивались, хотя лица с похмелья выглядели изрядно помятыми. Керим, стукнув дверцей холодильника, достал оттуда большое блюдо пельменей, бросил их в кастрюлю с кипящим бульоном, и вскоре по палате поплыл аппетитный запах лука и мяса. У Ксении слюнки потекли.

– Керимчик, с Новым годом! А я пельменей хочу. И шампанского.

Медбрат сдержанно улыбнулся.

– Пельмени бар. (есть) Кислуху не держим. Спирт будешь?

– Нет. Не пью, – буркнула она и закрыла глаза.

Через несколько минут ноздри защекотал запах пельменей: на тумбочке стояла полная кесюшка. Ксения вздохнула и обреченно попросила.

– Ладно, наливай!

Вспомнив лихую юность, одним махом осушила полстакана слегка разбавленного водой медицинского спирта. Керим с одобрением поцокал языком:

– Якши, кызым! (Молодец, девушка!) Она съела все пельмени и, отяжелев, уснула. Так она все же отметила Новый год в реанимации да еще и написала стихотворение:

* * *

Ничего бы в мире не было, Если б не было меня. Но в окне – кусочек неба, Вкруг – беленая стена. Но в окне деревья сжалися, Бродят тени при луне. И никто не знает жалости Ни к деревьям, ни ко мне. Ночью, всеми позабытая, Я, распластана, лежу, Белой простыней укрытая, В мыслях медленно кружу. Словно ворон над останками Своей умершей души. Что же служит мне приманкою: Правды ложь иль правда лжи? Ничего бы в мире не было, Если б не было меня. Но я есть – кусочек неба И беленая стена.

6

С первого же января в ее палате начался ужас. Сначала ее спросили, можно ли положить к ней женщину, раненную ножом. Она не возражала. Весь коридор был забит поступившими пациентами. Сплошные несчастные случаи. Вскоре и ее палата была забита битком. Стоны, крики, слезы… Парень, врезавшийся в дерево на мотоцикле. Старик, отравившийся ацетоном. Женщина с перитонитом. И врачи-спасители, ангелыархангелы. В таком бедламе хотелось отключиться, но промедол уже не назначали, только легкие психотропные таблетки. Она превысила обычную дозу и заснула.

Выздоровление шло своим чередом. Седалищная кость срослась, и Ксения наконец-то вытянула ноги, но лежать нужно было по-прежнему на спине. Шов на животе зажил, нитки убрали. Пальцы на руке тоже зажили, хотя еще плохо сгибались, нужно было делать разработку, и она ее делала. Кто-то передал ей через Зинаиду Павловну перед уходом из реанимации оригинальный презент: человечка, сделанного из трубочек системы. На ее вопрос: – От кого? – Завреанимацией ухмыльнулась: – От поклонника. Игрушку она долго хранила, как когда-то корзиночку, подарок от норильского зека. Ее перевели в урологию.

В урологии она пролежала неделю, ни с кем не общаясь, и к ней никто не лез с разговорами. Попрежнему писались стихи:

* * *

Ох, выпорхнуть бы птахой Из тьмы, как из тюрьмы. До пят на мне рубаха, И сны смутны, смутны… Попасть бы в вечер синий Из окон из больничных, Губами трогать иней, Жить на правах на птичьих. Невзрачной, малой птахой, Но жить, дышать всей грудью. До пят на мне рубаха, И вдох глубокий труден.

Наконец трубочку из живота убрали, фистула затянулась, и ее выписали из этой больницы, по-прежнему лежачую, положили на носилки и внесли в «скорую», чтобы транспортировать в другую больницу. День был солнечный, стоял сильный мороз, на дороге сверкал гололед. Ксения вцепилась от страха в носилки: а вдруг авария? Умирать она уже не хотела, в ее жизни появился смысл: стихи. Теперь ей не надо было мучиться от того, что не с кем поделиться мыслями, чувствами. Бумага заменит ей и друга, и любимого. Так было всегда и в детстве, и в юности и будет дальше. Ей суждено быть одной. Какое счастье жить на свете! Страх прошел, и она всей грудью вдыхала резкий морозный воздух.

Когда в приемном покое из ее истории болезни узнали, кто она, то есть, где работает, поднялся небольшой переполох. К ней спустился сам зав.отделением и предложил отдельную палату.

– Спасибо, я хочу в общую, – вежливо отказалась Ксения от привилегии сотрудника правительственного учреждения.

Ее поместили в общую, самую светлую и теплую палату, прикатив туда спецкровать, единственную среди десяти коек, застелили ее новым набором белья, положили два матраца, две подушки и принесли второе одеяло. Одним словом, соорудили ложе для принцессы из Совмина. Больные взирали на кровать и на нее в некотором недоумении, если не сказать с враждебностью: мол, что за цаца такая. У всех в палате были обычные железные койки с одним матрацем, одной подушкой и ветхим бельем. Ксения, надышавшись морозного воздуха, крепко уснула, не подозревая, какая атмосфера образовалась после ее появления в общей палате.

Ее разбудила соседка слева, слегка тронув на плечо.

– Обход, – шепнула она.

Ксения проснулась и, пока группа врачей медленно приближалась к ее кровати, наблюдала за шествием во главе с профессором, хирургом-травматологом. Все врачи были мужчины, и все не старше 35–45 лет, крепкого телосложения, с мужественными лицами. Профессор осмотрел ее бедро лично, слегка нахмурился и спросил:

– Как себя чувствуете?

– Неплохо.

– К операции готовы?

– Доктор, а нельзя без операции? Нога не болит.

– Вы сомневаетесь в необходимости оперирования? Сегодня же на снимок! – коротко и властно бросил он заведующему отделением.

Ее свозили на снимок, взяли все анализы. Она лежала молча и одиноко, одна со своими мыслями. Обычно к новеньким сразу кто-нибудь подходит, расспрашивает, кто, откуда, с чем поступил. К ней никто не подходил. Может, вид ее не располагал к общению; может, причина была в особом к ней расположении врачей. Она была погружена в собственные мысли, почему-то надеясь, что операции не будет. Как только у нее зажил шрам на животе, срослась седалищная кость, она, оберегая правую ногу, могла спать на левом боку и на животе, в своей любимой позе, и потому, вероятно, решила, что почти здорова. Сказалась, конечно, и усталость от боли, от разных неудобств, типа судна. Вечером к ней пришли мать с отцом, которому наконец-то осторожно рассказали, что же все-таки случилось с единственной дочерью. Позже появился Ренат. Пока он сидел возле Ксении, женщины в палате оживленно шушукались, наверно, он произвел впечатление своей внешностью.

В следующий обход, когда профессор со свитой подошел к ней, он подал ей снимок.

– Вот взгляните, в каком виде ваши косточки.

Она посмотрела на снимок: шейка бедра и берцовая кость в месте перелома отстояли друг от друга примерно на пять сантиметров. Она вернула снимок.

– Как, по-вашему, они могут срастись без хирургического вмешательства? Или вас устроят костыли – на всю оставшуюся жизнь?

– Нет, костыли меня не устроят.

– Тогда готовьтесь к операции, – и он направился к ее соседке справа, лежавшей у выхода из палаты.

– Доктор, а можно завтра? – спросила она вслед. Он обернулся, поглядел одобрительно и ответил.

– Можно. Мне нравятся решительные люди.

7

Врачи ушли, она закрылась одеялом и горько заплакала, проклиная себя за прошлое и жалея в настоящем. Вечером – снова мать с ужином, есть который она отказалась, как мать ни уговаривала. Ксения попросила мать позвонить Вовке Битникову на работу и сообщить, что она в больнице и просит, чтобы он написал ей на адрес матери. Еще она отдала матери тетрадку со стихами, которая уже закончилась, и попросила сохранить. Пришел и Ренат с передачей поскромнее. Посидел, помолчал. Ксения никому не сказала, что ждет ее завтра. Операция была непростая, могло случиться всякое. Опять она зависла над бездной неизвестности, неизвестного исхода. Зачем расстраивать близких? На ночь выпила снотворное, одолжив у соседки. Засыпала, а в мозгу звучали строки:

* * *

Опять страданья. Сколько можно? О Бог, будь милостлив ко мне! Я впредь так буду осторожна – Даже в мечтах, даже во сне.

Ранним утром ее на каталке отвезли в операционную. Страха не было, была надежда на лучшее. Вокруг переговаривались врачи, их голоса звучали твердо и уверенно. Оперировать ее будет светило травматологии Пальгов Константин Петрович, ученик известного всему Союзу Елизарова. Ей сделали укол в вену, и она вырубилась почти мгновенно. Очнулась вечером в палате. Возле нее сидела мать с мокрыми глазами.

– Доченька, что же ты не сказала, что сегодня операция?

– Мама, все позади. Не стоит об этом говорить, – буднично обронила Ксения.

Нога после операции была зафиксирована дощечкой, и ей придется лежать на спине, неизвестно сколько времени. Боли она пока не чувствовала, еще не прошел общий наркоз.

Потянулись однообразные дни в общей палате. Ксения не без интереса наблюдала жизнь больных людей, некоторые из них были обречены на инвалидность. А вдруг и она? Может, не костыли, но останется хромой. В основном, женщины были простыми, с обычными специальностями: маляр, продавец, официантка, одна студентка, одна пенсионерка. Лишь одну даму можно было отнести к интеллигенции, она работала инженером-проектировщиком. Ее звали Альвина, она лежала слева. У бедной женщины от ношения узкой на высоком каблуке обуви образовались костные наросты, и сами кости настолько деформировались, что она практически не могла надеть обувь вообще. Это было для нее настоящей трагедией. Ей срезали наросты и спиливали кости сначала на одной ноге, потом на другой. Ксения поражалась мужеству этой невысокой хрупкой женщины. Они подружились и подолгу беседовали на разные темы. А здесь и сейчас Альвина учила ее мужеству. Ксению мучила неизвестность: встанет ли она на ноги, на свои родные ноги. Или ей суждено стать калекой? «Лучше умереть, может, зря я выжила? Я не вынесу унижения калеки». Альвина была единственным человеком, спасавшим ее от безнадежных мыслей. Их знакомство продолжалось и после больницы, пока Альвина не умерла от рака.

А здесь в больнице, не зная своего будущего, Ксения впервые рассказала постороннему в общем-то человеку историю своей жизни, причину, побудившую ее совершить безумный поступок. А как иначе его назвать? Даже врач-психиатр заявила, что она была на грани помешательства. Да не на грани! А за гранью, ну, может, шажок оставался. Ну, жива же осталась, в конце концов!

У нее было много времени для того, чтобы не спеша разобраться в прошлом, в себе самой, в своей душе. Она была, не зная о том, цельной натурой, может, как природный алмаз из земли ее предков– бурятов. А что происходит с алмазом, когда его дробят на кусочки, гранят и превращают в бриллианты, в угоду богачам? По живому? Он, наверное, умирает. Так и она. Будучи цельной, стала разваливаться на кусочки, раздваиваться, жить двойной жизнью, что было против ее природы, которую она пыталась насиловать сама лично, хотя всю жизнь не выносила насилия над своей личностью, над душой. Вот натура ее и взбунтовалась. Была такая Катерина из пьесы Островского «Гроза». Могла она покончить с собой, не признаваясь всенародно в своем грехе? Могла, но не захотела. Слишком чиста была душой и тоже цельная натура.

Ксения навещала Альвину в Раковом корпусе напротив Центрального стадиона. Несчастная знала, что умрет, но до последнего часа оставалась верной себе: ни слез, ни жалоб, ни истерик. Ксения носила ей свои стихи, и Альвина, лежа на смертном одре, плакала, читая их, и заверяла, что Ксения очень талантлива, что она настоящий поэт. До больницы они изредка встречались, делились чем-то своим женским. Дочь Альвины влюбилась во врача, старше ее на двадцать лет, и стала с ним жить. Наверное, это ускорило раннюю кончину матери. У Ксении не было близкого человека ни до, ни после двухмесячного заточения в больницах. Вот Альвина и заняла это место, как-то запала в ее душу, и на ее ЮБИЛЕЙ она посвятила ей стих:

Альвине Дроздовой

* * *

Ты в пору зрелости вошла. Звездой блистательной взошла На сером тусклом небосклоне. Нет, нет да свет скупой уронит Звезда на все, что есть окрест. Нести тебе до смерти крест Твоей невысказанной боли, Твоей несбывшейся любови…

Она тогда лежала уже в своей совминовской больнице, Альвина пришла за ней, и Ксения, будучи на костылях, умудрилась перелезть через забор и отправиться к юбилярше домой, благо она жила недалеко от больницы. Таким же путем она вернулась, правда, в сильном подпитии. Ей удалось без шума опять перелезть через забор и благополучно очутиться в своей постели.

Но это было уже после выписки из травматологии. А пока они общались, читали, к ним приходили посетители. Была два раза Салта, попросила, если что, сказать мужу, что она каждый вечер посещала Ксению.

– Интересно, где я увижу твоего мужа? И с какой стати он меня будет спрашивать, была ли ты у меня? – Ксения поняла, что Салта завела очередного мужичка.

– Ну, мало ли бывает случайностей в жизни.

– Мне-то что, скажу.

8

В палате между тем бурлила жизнь. Молодые женщины частенько выпивали, выходили покурить, на свидания с парнями, громко смеялись, рассказывали скабрезные анекдоты. Одна из них довольно симпатичная молодая женщина на костылях поставила цель: соблазнить молодого и симпатичного хирурга, лечащего врача их палаты. Почти вся палата хором обсуждала эту тему, давая советы и рекомендации. И как-то в его ночное дежурство она переспала с ним и после ходила в героинях. А бедный хирург при встрече с ней прятал глаза. Короче, больные жили полнокровной жизнью, не считая себя обделенными судьбой.

Из записной книжки: Куда ни сунься, везде бардак. Где больше, где меньше, но везде. Некоторые больные употребляют свою болезнь во зло и терзают своих близких, пользуясь тем, что им не ответят, как должно. Особенно озлоблены калеки, безнадежные физические уроды. За свое личное несчастье они готовы мстить всему человечеству. Мне кажется, я не смогла бы дружить с калекой. Отнюдь, не из-за эгоизма. Просто я привыкла воспринимать человека физически здоровым. Может, я жестока, но какая обуза для близких, постоянный источник раздражения. Даже долго болеющие люди становятся невыносимы для окружающих. А люди, постоянно ощущающие свою физическую неполноценность, вообще кошмар. Они недоверчивы к искренней доброте, они прекрасно понимают неприятие здорового человека к больному. В то же время они выставляют свою инвалидность напоказ, может, бессознательно, а может, нарочно.

Ксении было здесь спокойно, и она даже на чей-то день рожденья угостила сопалатниц совминовскими деликатесами и приняла участие в распитии вина. С аппетитом поела, а ночью чуть не загнулась от колик. Она долго терпела, но потом ей пришло в голову, а вдруг это заворот кишок? Ведь она лежит на спине уже второй месяц. Она все же позвала дежурную сестричку, извинилась и попросила помощи. Та дала ей сильное болеутоляющее, и она вскоре заснула.

Больше в подобных мероприятиях она не участвовала, но угощать женщин продолжала. Одна-единственная мысль точила ее: не остаться хромой. Стоило ей представить мысленно сочувственные внешне, но злорадные и довольные в глубине души лица некоторых сослуживиц, ее захлестывало чувство негодования на себя. Она уже не радовалась, что осталась жива, ей было мало этого, она хотела снова быть такой, какой была: красивой и вызывающе-дерзкой, ходить с высоко поднятой головой, смотреть всем прямо в глаза, а не прятать взгляд.

В один из дней мать принесла ей письмо от Вовки. Он писал:

Здравствуй, Ксения!

Ты, возможно, догадаешься по почерку, что пишу это я. Скажешь, для чего это нужно? Просто ты всегда живешь в моей памяти, как что-то святое и единственное, что дорого в моей жизни. Ирония судьбы?! Да! Кажется, пора бы все забыть, к тому же обратной дороги нет. Но все же я решил написать тебе, тем самым утешить себя. Мне очень скучно быть одному. Понимаешь, в моем возрасте глупо говорить о любви, но я всегда считаю ее единственной, неповторимой. Думаю, что это справедливо.

Вот уже шесть лет, как прекратилась наша переписка. Довольно-таки большой срок, но кажется, что это было совсем недавно. Семь лет переписки и два года дружбы оставили неизгладимую память в моем сердце – память на всю жизнь. Если мне посчастливится с тобой встретиться, то я буду очень рад и благодарен судьбе. Ксения, прости за нескромное вторжение. Я очень признателен тебе за все хорошее, сделанное тобой в моей жизни. Прощай! В.

Она читала и плакала, нахлынули воспоминания. Юность предстала такой далекой, светлой и неповторимой. Но она прошла и не вернется. У Вовки своя жизнь и не надо в нее вторгаться, дважды не войдешь в одну реку. А у нее своя, сама выбрала наперекор здравомыслию и сопротивлению родителей. Значит, и винить некого. Надо жить дальше.

Часто думала о возвращении домой к мужу. Обида продолжала жить в ее душе, хотя она была благодарна ему за нынешнее отношение. Каждый вечер он навещал ее. Женщины в палате удивлялись, восхищались, завидовали, говорили в открытую: «Красивый у тебя муж, любит тебя, счастливая ты!» Если бы она любила его! Духовное для нее оказалось выше и ценнее, чем интимные отношения. А понимания и духовной близости между ними не было с самого начала. И чем дольше они жили вместе, тем дальше отдалялась от мужа Ксения.

Она по-прежнему много читала, благо была такая возможность на рабочем месте, много размышляла над прочитанным, над окружающим ее миром, людьми, обществом. Ренат жил обычной, как живут миллионы людей, жизнью: работа – дом, телевизор, изредка – книга. По выходным – хозяйственные дела, никаких культурных мероприятий. Она же рвалась из такого, как ей казалось, примитивного существования. Она обожглась на любовной связи, ей оказалось не по силам лгать и притворяться. Возможно, она искала выхода духовной энергии, которая буквально кипела и клокотала в ней, как вулкан.

9

В реанимации, когда она взяла в руку карандаш и написала первое стихотворение, ее будто озарило: вот оно, то, к чему она стремилась с юности, что искало в ней выхода и не могло найти. Нашло на грани между жизнью и смертью. Поэтический дар. Еще в старших классах литература и русский были ее любимыми предметами, она лучше всех учеников в классе, даже в школе писала сочинения на вольную тему. С четырнадцати лет и до замужества вела дневник, а, устроившись в Совмин, продолжала делать записиразмышления. Тяга к писанию жила в ней всегда, и вот она превратилась в нечто конкретное – в стихи.

Прорыв уже был, когда она испытала шок от кончины Высоцкого и стала писать стихи умершему. Но сейчас она писала осознанно, понимая, что наконецто в ее жизни появилось то возвышенное и прекрасное, ради чего стоило вернуться с того света. Возможно, именно в творчестве она сможет реализовать то духовное, что в ней копилось долгие годы одиночества.

Наконец наступил день, когда ей сняли швы с бедра, гипс со ступни и поставили на костыли. И она пошла, не наступая на правую ногу. Вроде ноги как ноги. Ну, а дальше? Еще три дня она привыкала к костылям, а потом ее выписали. Отец с матерью приехали за ней на «Волге». Муж был на работе. Женщины смотрели в окна, как она уезжала, и махали руками. И вот она дома. Все так непривычно, все вроде не на своих местах, хозяйничала-то свекровь. Она почувствовала себя неуютно, но усиленно изображала радость, поддерживая общее приподнятое настроение. К лицемерию она давно уже привыкла. А свою новую жизнь – со стихами – пока продолжала по-старому. Оказывается, прилетел свояк Рената Тимур из села под Ташкентом. Вечером, когда родители уехали, они явились с мужем, свояк держал в руках казан с горячим пловом, который он приготовил у Фархада. «Слава Богу, братец не явился», – с облегчением подумала Ксения.

Ренат держал в руках цветы и бутылку кагора как лечебного вина для Ксении. Мужчины пили водку. Наверно, от радости Ренат напился и полез к ней ночью, обнимая, целуя и шепча: «Как я соскучился по тебе, Ксюшенька! Хочу, умираю». Она задохнулась от бешенства, сопротивлялась, как могла, но сил после больницы не было, могла только думать, что за чурбан, ведь она только из больницы, после стольких операций! Хотелось кричать и материться, но они были в квартире не одни. Ночевали свекровь и свояк. Так они отметили ее возвращение. Нет, все осталось по-прежнему: нелюбимый муж, терпимая свекровь.

Она продолжала жить внешне. Освобожденная на некоторое время от домашних дел – пальцы на правой руке еще плохо слушались, способные держать лишь перо. Она делала ванночки из соли. Да и на костылях не попрыгаешь. Она, прячась, писала стихи, читала и, конечно же, размышляла о многом, например, о том, почему не любит мужа.

Все женщины, знакомые и незнакомые, с самой юности одаривали его вниманием, с завистью косясь на нее. Что и говорить, видный мужчина, с годами возмужавший, набравший стать и степенность. А уж о золотых руках можно говорить много и долго: все умел делать Ренат, все мужские дела, и гвоздь забить, и дом построить, и все у него спорилось, делалось вроде бы легко, но крепко и надежно – на века. И горячий, и ласковый – в интимных отношениях. Что еще надо? Журав-ля в небе? Ну, поймала за хвост вроде, когда вообразила, что влюбилась. А журавльто ощипанный оказался. Одним словом, что имеем, не ценим, потеряем, плачем.

И раскладывала Ксения мысленно жизнь совместную по полочкам и мужа – по частям, не как одну цельную личность. Внешность для нее особой роли никогда, даже в юности, не играла, хотя приятно было, что муж нравился другим женщинам, и ревности притом не было, была толика тщеславия. То, что по хозяйству все умеет, все знает, так он с 14 лет мужичком был, деньги зарабатывал, и она воспринимала как должное, на то он и мужчина, и хозяин. Она в юности ничего не умела, даже чай заваривать, не говоря о борще и каше. Мать ее не учила, сама она не стремилась в кухарки. Ренат даже научил ее тесто делать на пельмени. А потом подарил ей на день рожденья книгу «О вкусной и здоровой пище». Жили, когда ушли от родителей, оставив сына, на частных квартирах, на одну зарплату, изысков в еде не было, в основном, готовые пельмени в пачках, серые, слипшиеся, докторская колбаса, жаренная с макаронами, изредка борщ от матери, по праздникам: плавленый сырок, баклажанная икра, бутылка портвейна «777» или № 12.

Постепенно она стала неплохой поварихой, НО ГОТОВИЛА ПО НАСТРОЕНИЮ. Быт потихоньку наладился, муж не гнушался иногда и полы помыть, и белье простирнуть в стиралке, а не сидел, как многие, на диване перед «ящиком». Поискать таких мужей надо было, как Ренат. А вот что касается физической близости, тут возникало нечто, чему и названия не было. Неужели самое первое грубое вторжение Рената сыграло такую пагубную роль? Вы тут, господин Фрейд? Как же, читали, но не думали, что коснется вас лично, сударыня. Может, она фригидная? Ну, не обдавало ее жаром, не разливалось томление по телу, не возникало желание близости от объятий и поцелуев мужа, от его ласк. Как в книжках пишут. Хотелось, чтоб все скорее закончилось, и можно было, как в забытье, погрузиться в сон, где она жила другой жизнью, более реальной, чем наяву.

Она с детства видела сны, став взрослой, научилась толковать их, и они частенько сбывались. Итак, она исполняла супружеские обязанности и только. Любви не было, было уважение, привязанность – днем, а ночью – только неприятие, раздражение, нетерпимость. Она притворялась, насилуя себя, изображая то, чего не было. Нет, не может быть любви без духовной близости, иначе это просто случка самки и самца. И душа Ксении жила отдельно от ее тела в такие моменты вынужденного подчинения мужу.

А бедная ее душенька еще с первых встреч с Ренатом была ранена обидой. За время совместной жизни муж был много раз несправедлив к ней. Он был дико, необузданно ревнив, причем без всякого повода с ее стороны.До замужества она, слушая его площадную брань, правда, один раз на скамейке перед подъездом в Капчагае, успокаивала себя банальной благоглупостью: ревнует, значит, любит.

Пока с возрастом до нее ни дошло, насколько унизительно и обидно быть виновной без вины. С годами она мучилась сильнее от его безосновательной, беспочвенной ревности. Тем более, объекты его ревности были недостойны ее внимания, и ей было еще отвратительнее выслушивать его инсинуации по поводу предполагаемой интрижки. Ксения с глубоким отвращением вспоминала одну сцену на заре их семейной жизни.

Она была уже в положении, забеременив из-за неопытности в первые же недели половой жизни. Молодые жили у родителей Ксении, и она вышла как-то вечером на троллейбусную остановку, чтобы встретить мужа с работы, хотела сделать приятное. К ней подошел незнакомый парень, спросил, здесь ли останавливается пятый троллейбус, она коротко кивнула. В эту секунду как раз и подошел «пятый», и парень заскочил в дверь. А возле нее возник муж, крепко схватил ее за руку и, ни слова не говоря, потянул домой. По дороге начал расспрашивать, с кем она прощалась на остановке. «Что, как меня увидели, так твой хрен сразу сбежал? Испугался?» – со злобой шипел он. Она потеряла дар речи, когда поняла, что муж пьян и в бешенстве. Потом разозлилась тоже, остановилась, выдернула руку из его клещей и закричала: «Ты в своем уме? Какой хрен? Я же тебя ждала! Неужели зная, что ты можешь увидеть, я бы с кем-то встретилась на остановке?»

Она пыталась взывать к его разуму, но он был замутнен алкоголем. Ее слова только подлили масла в огонь. Ренат ударил ее, она упала, он, матерясь, начал пинать ее, не щадя живот с будущим ребенком. Она закричала, из дома выбежал отец.Ударил Рената. Подбежали доброхоты, отвели бешеного татарина домой под конвоем. Скандал был не единственный за время беременности. Конечно, Ренат просил прощения, и она прощала, куда ж она денется с ребенком? Даже мысленно пыталась оправдать его. Но память цепко держала все обиды, которые множились с годами, и душа не хотела прощать и все болела, болела… Не успевала затянуться одна рана, как появлялась другая. Если бы собака любила палку, которой ее бьют, тогда, может, и Ксения любила бы мужа.

10

Пока она полеживала себе в больницах, много разных событий происходило в мире и, в частности, вокруг Ксении. В ее отсутствие в дом повадились две женщины: соседка по подъезду и сослуживица Валька-бухгалтерша: несимпатичная женщина старше Ксении,с задницей в два обхвата, разведенка с сыном и Салта, приятельница из приемной зампреда по культуре и здравоохранению, которая по звонку Рената подняла на ноги руководство ДТ, она была замужем, имела две дочери, не красавица, но с кошачьими манерами доступной женщины. Возможно, Ренат тоже ей нравился, иначе зачем бы она взяла на себя обузу: получать за Ксению паек. В те годы лафа с изобильем в совминовском буфете кончилась, сотрудникам аппарата выдавали раз в неделю пайки. Бухгалтерша приносила свекрови творог, Ренату сигареты «Столичные», которых в городе в продаже не было. И у нее были свои далеко идущие планы: выйти замуж за вдовца. Так что на замену живой пока Ксении уже были две кандидатки, уж они бы его утешили во всех аспектах. Правда, соседка почти не скрывала своего интереса к Ренату, а вот со стороны Салты Ксения пока не замечала явных поползновений к чужому мужу.

Валька же не преминула сделать Ксении гадость, когда ее надежды рухнули. Это она – из самых «добрых» побуждений – заставила Рената взять справку из первой больницы, хотя, как выяснилось впоследствии, никто из руководства ей такого задания не давал. Исключительно по собственной инициативе она обрекла Ксению на безденежье. Алкоголикам, даже работающим в Совмине, если произойдет несчастный случай в состоянии опьянения, то по существующему законодательству, больничные не оплачиваются. Вроде они не люди, отщепенцы какие-то. А ведь был день рожденья! Слава Богу, не все люди такие подлые, как Валька. Управляющий Делами Кондратович, узнав о ситуации, распорядился ежемесячно до полного выздоровления выплачивать Ксении материальную помощь в размере оклада даже без удержания подоходного налога, которую Валька же и приносила на дом. Правда, каждый месяц Ксения писала заявление на его имя об оказании помощи. Такие вот были самые близкие доброжелатели.

Ну, а дальних было вообще не счесть. Если раньше, до несчастного случая, не все знали о ее существовании, то теперь, будто кинозвезда, она стала притчей во языцех буквально у всего аппарата ДТ, не минуя обслуживающий персонал: уборщиц, сантехников, буфетчиц, милиционеров. Только что бюллетень о состоянии ее здоровья не вывешивали на всеобщее обозрение. А уж каких только слухов, сплетен, домыслов ни вихрилось по всему огромному зданию. Отголоски нет-нет, да доносились до ушей Ксении: то по телефону, то Валька приносила, то Салта привозила вместе с продуктами. Изредка она заезжала к ним домой, хотя чаще Ренат подъезжал к Совмину. Звонили люди, с которыми Ксения никогда не общалась. Звонили, интересовались здоровьем и в разговоре обязательно какой-нибудь каверзный вопросик, типа: «А правда, что у тебя гениталии повреждены?» «А что это такое?» – невинно интересовалась она в ответ.

Но самым ярым инквизитором все же была Валька-бухгалтерша. Ее широкая фальшивая улыбка никак не вязалась с холодным змеиным взглядом. На правах соседки она так и лезла в квартиру, так и высматривала, так и вынюхивала, а вдруг еще что-нибудь случится. За что она так ненавидела Ксению? У нее была двухкомнатная совминовская же квартира, шикарная мебель, она хорошо одевалась. Все у нее было, кроме мужа. Может, и мужчины не было. И ей не давал покоя чужой. С ее обширной задницей ей бы не кобеля, а быка хорошего, а не мужа. Ксения за благодеяние соседки – деньги в конверте – терпела ее присутствие в квартире, ее тупые речи, ее ужимки и хихиканья при Ренате. Где была ее свобода в собственной крепости, куда лезли все, кому не лень?

* * *

Судили, рядили, гоняли молву, А я в этот миг умирала. В горсти напоследок живую траву С собой на тот свет забирала. Не ради корысти, не ради наживы, А просто в безделье праздном Толпа осуждает нас, если мы живы, В бельишке копается грязном. Умрем – в осужденье Вздохнет толпа: – А, ну их, блажат со скуки!.. …А я брела с крестом до столба, Готовая к крестной муке.

Несмотря на дарованную Господом жизнь, депрессия не покидала ее. Она со страхом думала о выходе на работу. Будто там ее ждало звериное логово, а не человеческое общество. Она должна встать на ноги! И она решила сидеть на больничном до тех пор, пока не начнет ходить без палочки. Она так и не знала, будет хромать или нет. Нужно было притворяться, и она это делала блестяще. Если в больницах перед чужими людьми она проявляла мужество и терпение, то сейчас перед своими она изображала немощную и слабую калеку, оттягивая срок возвращения на работу.

После выхода из травматологии ее навещал врачхирург из спецбольницы на дому. Она принимала его в постели, как лежачая больная. В один из дней он предложил ей полежать с неделю в своей больнице, поделать массаж, лечебную гимнастику, пройти все анализы, и она согласилась. Ренат не возражал, он был готов на все, чтобы она стала ходить, как раньше. Хотя он и написал ей в реанимацию, видно, погорячился: «Возвращайся домой к нам с сыном хоть какая, хоть в коляске будешь сидеть, я буду ухаживать за тобой, только не умирай!». Но она понимала, больная жена никому не нужна.

В отделении к ней было повышенное внимание, врачи приходили к ней сами, брали кровь, мерили давление, делали кардиограмму, все было в норме, как у здорового человека. Это ее порадовало. И вдруг неожиданный удар, предательский, какого она не ждала. Пришла врач-гинеколог, осмотрела ее «гениталии» и определила беременность сроком два с половиной месяца.

– Вы будете рожать?

– Конечно, нет! После таких травм, как у меня, особенно перелома седалищной кости, мне категорически нельзя рожать.

– Но как же вы так? Срок приличный. Тогда нужно срочно делать аборт.

– А как же костыли?

– Ну, это не помеха. Готовьтесь к завтрашнему утру.

Она никому не сказала о своей неуместной неприятности. Почему-то у нее было дурное предчувствие, и она молилась, как умела: «Пресвятая дева Богородица, спаси и сохрани!» Грех совершала, ребенка убивала, а ждала помощи. Предчувствие ее не обмануло. Она вышла из больницы, а кровотечение не проходило, таблетки не помогали. Оставался народный способ. Они поехали с мужем вдвоем на дачу приятеля брата, он затопил баню, она напарилась, выпила стакан водки, из нее вылетел приличный комок, то, что осталось после некачественной работы гинеколога. И все. Народный способ помог. Обида опять была на мужа, плевать ему было на ее здоровье, лишь бы себя ублажить.

11

Прошло три месяца, и отец отвез ее в травматологию, где ей сделали снимок и сообщили, что костная мозоль достаточной плотности и на ногу можно наступать, но ходить еще придется с палочкой и не слишком долго находиться на ногах. Приобрели палочку. Пришлось Ксении хромать с гримасой сдерживаемой боли на лице. Ей не было больно и, находясь дома одна, она, опираясь на здоровую ногу, училась ходить на своих двоих. Теперь в ведомственную поликлинику она ездила на трамвае самостоятельно, и в каждое посещение прихватывала с собой бутылку коньяка для врача, чтобы он продлял больничный. И он продлял.

– Ночью так ноет нога, сил нет. Не знаю, когда я смогу выйти на работу, там не только ходить, бегать надо, столько дел, – беззастенчиво лгала она, глядя врачу в глаза.

– Еще бы! Это же правительство, а не контора какая-нибудь. Серьезное учреждение, – поддакивал он, пряча бутылку в портфель.

Прошло девять месяцев, пока она, наконец, ни решила: все, хватит, пора поставить на уши аппарат Совмина. Страдания физические и душевные закалили ее, она стала сильной и смелой, уверенной в себе. Долгие кропотливые размышления о прошлом способствовали тому, что она стала лучше понимать человеческую природу, которой, увы, не чужды низменные страсти, подлые поступки и все злое и грязное, что составляет худшее в человеке, что от Сатаны. Безгрешных нет, и стремиться к этому не надо, ибо бесполезно, не дадут житья черные вороны белой вороне, испоганят так или иначе ее сверкающие белизной и чистотой перья. Было достаточно времени у Ксении, чтобы и в себе разобраться, поняла она, что душа ее никому не нужна.

Родители, конечно, несмотря ни на что, любили свою единственную, непутевую дочь. Будучи коммунистами, о существовании души не знали: партия не сообщала. А дочь не захотела сообщать: зачем им это на старости лет? Мужу нужна была горячая баба, послушная покорная жена. Зачем ему умная, он сам умен! А если тебе душа какая-то нужна, нечего было замуж выходить. Родственникам его нужны были ее услуги, а не она сама.

Мысли и чувства, за много лет не имевшие выхода, буквально обрушились на бумагу. Она писала и писала – до изнеможения, как одержимая, как ненормальная, как графоманка. Писала и прятала. Она была уверена, что муж в очередной раз обидит, унизит ее, узнав о ее новом занятии. Если она брала в руки книгу, он и то косился недовольно. Хотя сам любил стихи Есенина и песни Высоцкого – душевных поэтов. Значит, и у него была душа! Только для Ксении, выходит, не было.

Немногие знали о ее тайне. Мать не придала значения, Кира отнеслась без особого восторга. До несчастного случая Салта знала, что она пишет стихи, посвященные Высоцкому. Но сейчас было совсем другое, более серьезное. Поделилась с Салтой, та читала многое из сейфа, с разрешения Ксении. Она тогда все забрала на всякий случай и отнесла к себе домой на хранение. Пожалуй, на данный момент она была единственная, кто мог оценить творчество Ксении. Сама она когдато окончила филфак, занималась на сценарных курсах у известного сценариста, закрутила с ним шашни, узнала жена, устроила скандал, и Салта вынуждена была уйти. После этого устроилась по блату в Совмин, ее родственник работал в ЦК.

Она была довольно грамотной и начитанной, если бы не ее чрезмерная сексуальная озабоченность. Муж был старше на пятнадцать лет, часто ездил в командировки, и она не терялась. Какой-нибудь мужичок на стороне у нее всегда был. Связи свои она тщательно скрывала, не выставляла напоказ. И на том спасибо. Ксении была не по душе ее блядовитость, но надо же с кем-то делиться хоть малостью! Однажды она уже домолчалась, чуть навсегда не замолчала.

К тому же Салта, честно сказать, спасла ее от смерти. Пусть не сама лично, но вовремя позвонила кому надо. И Ксения чувствовала себя благодарной и обязанной. У них были общие темы для разговоров, а ее рассказы об очередной «великой любви» можно было и выслушать в полуха. Салта стала частым гостем в их доме, правда, одна, без мужа и дочерей. На Рената она взирала снизу вверх, вроде как с почтением. Ренат был вроде как безразличен к ней. Случилось так, что не давняя институтская подруга (а они дружили до неудачного замужества Киры, ее муж оказался злостным наркоманом), а именно Салта, которую она не считала подругой, стала первым читателем ее стихов, первым редактором, первым почитателем. И недоверчивая Ксения слегка приоткрыла ей душу.

12

Незадолго до выхода на работу Ксении позвонили из отдела кадров.

– Ксения Анатольевна, на вашем месте, по просьбе зампреда, работает другой человек.

Она давно об этом знала, но полагала, что девица из отдела культуры, родственница завотделом, работает временно, до ее выхода. Но не тут-то было! Такие выходки, какую допустила она, никому, тем более секретарше, в Совмине не прощались.

– Все приемные заняты. Есть место в канцелярии у Зои Павловны и место в архиве. В должности вас не понизят, оклад сохранится, так что выбирайте.

«Канцелярия исключена, в архиве со скуки подохнешь, но надо оклематься, осмотреться, к тому же предстоит еще операция. Увольняться пока нельзя», – пронеслось в голове у Ксении. В архиве, правда, работала одна стерва, завзятая сплетница, которую она не переваривала, но куда деваться.

– Я согласна в архив.

– Вот и замечательно. Когда выходите?

– В понедельник.

– Вот и прекрасно. Подходите сразу к нам, распишитесь на приказе о переводе.

Ксению охватила ярость: «Еще бы не замечательно, еще бы не прекрасно без шума и скандала избавиться от неугодной в приемной секретарши. А кэдэ (К.Д.) чего испугался? Еще считала его человеком. Такое же дерьмо, как все. Чистенький нашелся, непогрешимый… пока сидишь в кресле. Грехи обнаружатся, когда вылетишь». Она ярилась, спуская пар, понимая, что ей повезло, что кто-то посодействовал, может, В.Н., может, Кондратович. Ее могли вышвырнуть без выходного пособия, без объяснения. Мелкая сошка – вот кто она. Было ЧП год назад. Один из референтов отдела легкой промышленности напился до «белой горячки» и пытался повеситься. Его спасли. На работе он больше не появился. В ДТ блюли моральный климат, нравственность должна быть на высоте, все сотрудники должны быть непогрешимы.

13

Тщательно и нарядно одетая, с прической, на каблуках с высоко поднятой головой она вошла в ненавистное здание. Предъявила милиционеру пропуск. Он уставился на нее во все глаза, даже рот приоткрыл.

– Что, не узнаете? Она самая, что с четвертого этажа сва-лилась, – она забрала из его руки «корочки».

Милиционер покраснел. Она шла, как всходила на костер: взгляды так и прожигали. В отделе кадров все замерли, когда она вошла и вызывающе-громко поздоровалась. Но здесь сидели сотрудники вымуштрованные и привычные к лицедейству.

– О, Ксения Анатольевна, присаживайтесь, пожалуйста! Как здоровье? Как дела? Вы хорошо выглядите. А говорили… – завотделом кадров, будучи уже в подпитии, осекся.

…что я в инвалидной коляске въеду? – слегка усмехнулась вошедшая и услышала в ответ ледяное молчание.

Мустафаев суетливо подал ей листок бумаги.

– Пожалуйста, ваше заявление о переводе…

Ксения присела, быстро написала заявление, поднялась, протянула заведующему.

– Я могу идти?

– Да, да, Жамиля Хамитовна вас ждет.

«Ты гляди, какая честь. Мою персону ждут», – опять усмехнулась Ксения, уже мысленно.

Завархивом была невысокой плотного телосложения женщиной за 40, круглощекая, со здоровым румянцем на лице, к тому же неплохой человек, но к новой сотруднице отнеслась настороженно: наслышана была. Стерва Вероника Павловна постаралась создать мнение. В процессе работы они постепенно разговорились и впоследствии даже подружились, насколько это было возможно в отношениях начальницы с подчиненной. А когда случайно Жамиля углядела, что Ксения пишет стихи, она прониклась к ней уважением. Работой ее не загружала, тем более, что в отделе и тем двоим, кроме Ксении, делать было особенно нечего, хотя видимость они четко создавали. Ксения тоже не лыком шита, освоила это искусство еще с канцелярии.

Две комнаты архива располагались в самом глухом углу четвертого этажа, других отделов на нем не было. Сотрудники аппарата бывали здесь редко, все справки брали по телефону. Правда, с появлением овеянной дурной славой Ксении под разными предлогами зачастили секретарши и даже референты из самых любопытных. Без стеснения ее разглядывали, как диковину какую-то, пытались завести разговор. Она отвечала односложно и неприветливо, не то, что раньше – улыбаясь. Похоже, теперь улыбку ей заменяла усмешка. От нее отступились, по крайней мере, в архиве ее оставили в покое. Она узнала от Вероники Павловны, что слухи о ее гениталиях распространяла Гуля, занявшая ее живое место. Она как-то зашла в свою бывшую приемную, не спеша подошла к столу секретарши и сказала:

– Надеюсь, твои гениталии, то есть, п… в порядке? Кэдэ доволен? Коза ты драная, – вспомнила она сибирское безобидное ругательство и пошла себе неспеша восвояси.

Гуля осталась в столбняке. Ксения решила не прощать обиды и отвечать тем же.

* * *

Лезут в душу мне люди разные – Ковыряются, ищут суть. Лезут гнусные, лезут грязные… Ведь запачкает кто-нибудь! Любопытные, лицемерные, Сердобольные – прямо жуть! Все бы шарились, Все бы мерили, Не смущаясь притом ничуть. Моя снег-душа станет месивом – Вся истоптана, испоганена. Добивайте меня! Ах, как весело! Я сама собой уже ранена.

* * *

Не хочу быть открытою книгой, Чтобы каждый, мусоля пальцы, Как хотел меня, так и двигал, Как хотел в меня, Так и пялился. Не хочу, как картину вывесив, Свою душу предать обозренью. Улюлюканья мне не вынести: Ни душою, ни слухом, ни зреньем.

Она бы, честно говоря, предпочла сидеть на своем рабочем месте и не высовываться лишний раз, чтобы не возбуждать серпентарий. Но ей приходилось выходить: на почту, в книжный киоск, в аптеку и, разумеется, в столовую, в буфет. Приходилось-таки коротко отвечать на вопросы, вступать в разговор, ведь все так любезно осведомлялись о ее драгоценном здоровье.

13

Теперь она наблюдала всех этих людей, в основном, недружелюбных к ней, но притворяющихся дружелюбными, наблюдала, изучая. Цель изучения пока была неясна ей самой. Между всеми было много общего, в частности, все почему-то улыбались, натянуто, притворно, но все же. Может, с улыбкой было легче говорить колкое, едкое, двусмысленное, скабрезное. Вроде невсерьез, в шутку. Улыбаюсь же я, черт возьми! Ксения, начав писать, писала не только стихи, записывала мысли, наблюдения, одним словом, что в голову придет, заинтересовалась психологией, мотивами человеческих поступков, причиной того или иного их поведения или высказывания. Объектов для изучения было предостаточно, правда, в большинстве своем не особо интересных.

Обедали они вдвоем с Салтой, предпочитая сидеть за столом без посторонних, и поэтому ходили в столовую после всех остальных сотрудников. Салта была невысокого роста, стройная, с красивыми ногами, приятным, но обычным лицом, правда, одевалась почемуто в странную мешковатую одежду, отчего фигура выглядела бесформенной. Она была довольна скрытна и лишь изредка проговаривалась Ксении о той или иной сплетне, связанной с ее именем, не называя источника. Хорошего о ней никто не говорил, а дурным она была сыта по горло. Разумеется, Салта знала, какие разговоры ходили в аппарате о связи приятельницы с замуправляющего Делами Совета Министров В.Н. Именно ему она позвонила в вечер несчастья. А сейчас именно к нему она посоветовала обратиться со стихами, он может ей помочь с публикацией.

– Ты говорила, что хочешь уйти отсюда. А куда, ты подумала? Если ты опубликуешь стихи, то сможешь устроиться с помощью того же В.Н. в какую-нибудь редакцию. Ты же грамотная, начитанная, с высшим образованием, – в юности Салта немного общалась с богемой, когда училась на сценарных курсах, были у нее даже знакомые из этой среды: поэтесса и критик.

– Думаешь, так просто? – сама она не знала.

– Отсюда, – выделила Салта, – просто.

Ксения не хотела продолжать отношения с бывшим любовником, не хотела его видеть, не хотела его помощи, чтобы снова не чувствовать себя благодарной и обязанной. Она мысленно поставила крест на прошлом. Салта будто прочитала ее мысли.

– Ну, хочешь я к нему схожу?

– Спасибо, конечно. Но сначала я сама попробую сходить в редакцию.

– Как знаешь…

Ксения отнесла несколько стихотворений в редакцию молодежной газеты. Через несколько дней позвонила, ее пригласили прийти. Молодой, моложе ее парень высокого роста, светловолосый, с красивым лицом, но холодным слегка надменным взглядом по фамилии Скалон, стоя перед ней в коридоре, произнес речь о высоком предназначении Поэзии, далее посетовал дружески на недостаток гражданственности в ее стихах, далее покровительственно обронил, возвращая ей отпечатанные листки.

– Пишите, пишите, отдельные строчки вам удались, приносите, будем рады. Парочку стихов я оставлю, может, удастся куда-нибудь приткнуть… – он наверняка держал в уме, что она не с улицы, а из Совмина пришла.

14

С этого шага начался тернистый, усеянный шипами, склоками, сплетнями, непущанием, завистью, путь на Олимп. Несмотря на то, что первая попытка не увенчалась успехом, Ксения не отступила, не пала духом. Может, этот лощеный красавчик, завотделом поэзии, действительно приткнет куда-нибудь пару стишков, решив про себя, как бы чего ни вышло, ведь эта мамзель из Совмина, сразу об этом доложила. Прошло несколько томительных дней ожидания, и Ксении вдруг позвонил помощник одного из зампредов и начал читать е е стихотворение. Она в полном столбняке слушала знакомые строчки. Он замолчал, она резко, подозревая подвох, спросила:

– Где ты взял мое стихотворение?

– Приходи, узнаешь.

Она вихрем помчалась в приемную. Помощник протянул ей небольшую газету. Не веря глазам, она читала набранные мелким шрифтом (и правда приткнул) строчки по краю газетного листа.

* * *

Звенят сосульки поутру, Шалит проказник-ветер. Как леденцы зажав во рту, Разносит их по свету.

Счастливая улыбка поневоле расплывалась по лицу.

– Можно я возьму?

– За умеренную плату, – он плотоядно улыбнулся, протянул к ней руки, как бы намереваясь заключить в объятья.

Она отвела его руки в стороны, чмокнула его в щеку и пулей вылетела из приемной. Шла по коридору, сжимая в руке газету, а щеки полыхали румянцем радости и восторга. Ее стихи напечатали! Значит, они достойны, значит, она может писать, может стать со временем настоящим поэтом! Она вернулась на рабочее место, стерла с лица улыбку, села за стол. Тайком расправила на коленях газетный листок: Студотряд на комсомольской стройке. Бесплатное приложение к газете «Ленинская смена». «… озябшие колени березки греют на бегу». – последняя строчка второго стихотворения. Радость распирала ее грудь, заполняла до края душу, хотелось поделиться хотя бы с кем-нибудь! Она позвонила Салте, ее не оказалось на месте. Тогда она попросила ключ у заведующей от ее кабинета.

– Мне надо срочно позвонить домой, – сказала Ксения вслух и, наклонившись к уху Жамили, шепотом добавила:

– По секрету.

Зашла в кабинет, заперла за собой дверь на ключ, постояла возле «вертушки», внутреннего правительственного аппарата, раздумывая, и, будто в воду ледяную кинулась, набрала номер.

– Это я, – сказала в трубку. – Ты один?

– Да, – ответил В.Н. – Добрый день, рад тебя слышать, – его голос звучал, как всегда, тепло и задушевно.

Она слегка волновалась, столько времени прошло с их последней встречи, столько всего произошло! Но ощущение у нее вдруг возникло такое, будто они сравнялись возрастом, и она может говорить с ним, как с равным. Его высокая должность перестала иметь для нее значение. Он такой же простой смертный, как и она. Наверно, для этого надо было побывать на грани жизни.

– Я тоже рада, – в тон ему сказала Ксения. – Мне бы хотелось поговорить с тобой, если можно. Зайти к тебе запросто, как прежде, я не могу. Можно я завтра утром зайду после восьми?

– Хорошо.

На следующий день она встала пораньше, не дожидаясь служебного автобуса, поехала на городском, еле втиснувшись и опасаясь за свою ногу. Но доехала благополучно. Вошла в здание, поднялась на третий этаж, прошла по коридору, никого не встретив, бесшумно открыла дверь приемной, прислушалась, нет ли кого постороннего в кабинете. Было тихо. Она вошла, он сразу поднялся из-за стола.

– Доброе утро, Владимир Николаевич! Можно присесть? – она говорила спокойным тоном, слегка улыбаясь.

– Присаживайтесь, Ксения Анатольевна, – видно было, что он стушевался и не знает, как себя вести: по телефону она говорила «ты», а сейчас «вы».

– Мне бы не хотелось вспоминать прошлое, слишком дорого я за него заплатила. Да и вам, я думаю, оно ни к чему. Надеюсь, мы останемся друзьями?

– Я всегда был тебе другом, если ты помнишь, – мягко укорил он.

– Значит, решено? Я не хочу сейчас, в трудный момент моей жизни, лишиться могущественного друга, – откровенно высказалась Ксения.

– Ты преувеличиваешь мое могущество, – он легко разоблачил ее невинную лесть. – Тебе нужна помощь?

– Да. Дело в том, что я пишу стихи. Начала еще летом, продолжила в больницах. Поняла, что это мое призвание. Два из них вчера опубликовали. Вот! – и она протянула ему через стол газету.

В.Н. надел очки и пробежал глазами несколько строчек. Вид его при этом был очень серьезен.

– Поздравляю! – несколько озадаченно произнес он. – Я не очень разбираюсь в поэзии, но раз напечатали, значит, стихи хорошие. Рад за тебя, я всегда считал, что ты человек незаурядный.

«Вот тебе раз! Почему же не говорил?» – мелькнуло в голове.

– Мне, вероятно, придется уйти отсюда… – начала она и внимательно посмотрела ему в глаза.

– Да, придется. Управляющий просил подыскать тебе работу, где ты пожелаешь. Он вызовет тебя на днях.

– Спасибо, что предупредили, я должна подготовиться к разговору. А пока, Владимир Николаевич, помогите мне опубликовать стихи в «Ленсмене». А еще лучше в журнале «Простор».

– Трудная задача. Я, к сожалению, как ты и сама знаешь, никакого отношения к культуре не имею. Всего-навсего кадровик, бытовик и коммунальщик. Но подумать можно. Есть один человек, помощник второго секретаря ЦК, моего друга. Он писатель и вроде неплохой и, конечно, знает эту публику или богему, как ее называют.

– Богема должностей не занимает, – поправила Ксения. – Руководящие должности в редакциях занимают чиновники, как и везде.

– Тем более, он может посодействовать. Сегодня же переговорю с ним, а ты к вечеру позвони. Лады?

– Спасибо. Ты всегда был и есть человек слова. И дела. За что и уважаю, и ценю, – у Ксении поднялось настроение, и она развеселилась.

В.Н. поднялся из-за стола, подошел к ней. Она тоже встала.

– А ты изменилась, Ксения. Вроде повзрослела, стала уверенной, и стихи… Ведь не каждый человек может сочинять…

Ксения вдруг прочитала:

Вы говорите: – Пятьдесят. Но разве это тот предел, Где чувства, отслужив свое, лежат Подшивкой старых пожелтевших дел?

– Это ты про кого?

– Про тебя. Когда я лежала в больнице, тебе исполнилось пятьдесят, и я написала это стихотворение.

– А дальше? Мне никогда не писали стихов, именно мне. Правда, на фронте девушки присылали в письмах чужие стихи.

– Я тебе напишу и подарю. Я рада, что у меня есть такой надежный человек, как ты, – Ксения вышла, уверенная в том, что В.Н. сдержит слово.

15

По зданию тихо шелестели разговоры о том, что эта… каждый награждал Ксению существительным в зависимости от степени «дружеской привязанности» к ней либо от багажа словарного запаса … еще и стихи пишет. И уж, конечно, не за так ее напечатали. Ксения не оставалась в долгу.

* * *

Что за злобствующая свора Лает, прыгает вокруг? Кто посмеет стать опорой, Коль клыки сомкнутся в круг?..

* * *

Травите, топчите, стреляйте в меня, Мишень – мое сердце, как в тире. Нет друга надежного, нет и коня, И места мне нет в этом мире.

Эмоции, выхлестнутые на бумагу, облегчали существование. Несколько стихов она отнесла помощнику второго секретаря ЦК, писателю, который неплохой. Он просмотрел сразу же при ней, что ей понравилось. Отложил в сторону те, которые она писала неистово, в приступе бешеной ярости, глубокой обиды, писала страстно, будто душу рвала в клочки, и не паста, а кровь растекалась по бумаге.

– Это не стихи, а истерика какая-то, больное воображение, – тоном непререкаемого авторитета говорил помощник по фамилии Блинов и откладывал, откладывал, и стопка неудержимо таяла, и таяла надежда в душе Ксении.

– Я вижу, у вас все больше лирика, природа. А как насчет гражданских стихов? Ведь вы гражданка Советского Союза! Великой мировой державы! – патетика так и перла из него.

Наконец, его взгляд задержался на одном из стихов. – Ну, вот, совсем другое дело, – наконец довольным тоном изрек авторитет. – Какое светлое стихотворение!

* * *

Бывает радость тихая, как грусть, И робкая, как первое признанье, Такая легкая, что я боюсь, Она исчезнет даже от дыханья.

У Ксении на глазах выступили слезы: это стихотворение она написала в 16 лет и случайно обнаружила его, перечитывая как-то свои дневники, хранившиеся много лет у матери. Она тут же улыбнулась и легко польстила авторитету.

– У вас отменный художественный вкус, и вы совершенно правы в своих замечаниях, я постараюсь исправиться. А это стихотворение, Анатолий Данилович, можно опубликовать? – заискивающе спросила она.

– Вне всякого сомнения. И вот это тоже. Я сам и передам главному «Ленсмены», он зайдет завтра за моей статьей.

Ксения сгребла со стола истеричные стихи, счастливо улыбаясь, поблагодарила помощника-писателя.

– Огромное вам спасибо!

– «Спасибо» скажите Владимиру Николаевичу, он просил за вас.

После этой встречи она попыталась писать гражданские стихи, некоторые поэты, она читала, буквально специализировались на этом и процветали. Их обязательно публиковали в газетах и журналах, издавали книжки, несмотря на явную вымученность и бездарность виршей. Особенно по «красным» великим датам, типа Октябрьской революции. Их так и называли «датные» поэты. Среди собратьев по перу они не пользовались авторитетом.

Но странное дело: стихи писались, но что-то с ними было не так. Вот писал же Маяковский: Отечество славлю, которое есть, но трижды, которое будет. Она же не прославляла, а, мягко говоря, недоумевала. Много было хорошего в СССР, чего не было в других странах: бесплатное образование, бесплатное здравоохранение, много было льгот для рабочего класса и сотрудников таких учреждений, как Совмин. Но не было равенства и социальной справедливости, как провозглашалось в партийных лозунгах, о чем писали и размышляли опальные философы и писатели. Но, пожалуй, самым унизительным для человека в социалистическом обществе было полное бесправие, отсутствие свободы слова и наличие цензуры. Все это Ксения испытала на собственной шкуре, продолжая свой тернистый путь в литературе.

О ДУРАКЕ

Мне страдание суждено. Не рыдаю, не хмурю брови, Видно, я пригубила вино С малой каплей Христовой крови. Нет, не вырваться из оков Общепринятых норм мышленья. Мир прекрасен для дураков, В этом признак его вырожденья. Я под гербом своей страны Все имею, чтоб быть довольной. Что же снятся черные сны, И душе тревожно и больно? Не грядут ли хаос и мрак, Мир единый вселенской скорби? Но живет за стеною дурак – Всем доволен, всегда в восторге.

С некоторых пор она стала ходить на работу пешком. С одной стороны, опротивели некоторые физиономии, в частности, Вальки-бухгалтерши, которая изображала из себя благодетельницу, а также друга дома, покровительственно расспрашивая Ксению о здоровье, о делах, о муже, о родителях. А ей надоело вымучивать из себя какие-то убогие фразы, а народто в автобусе держал ушки на макушке. Во-вторых, по дороге она мысленно сочиняла стихи. В-третьих, покупала в киоске по пути газету «Ленсмена», ЧТОБЫ НЕ ПРОПУСТИТЬ ПУБЛИКАЦИЮ. Сейчас это было для нее важнее всего. Купила и в это утро. Выходила она из дома рано и на работу приходила, когда еще никого не было. Все сотрудники пользовались служебными машинами, если начальство, или служебным автобусом, если сошки помельче, вроде Ксении.

Изредка она звонила В.Н., с ним одним она могла говорить откровенно и без опаски, иногда читала ему новое стихотворение. Отношения между ними установились по-настоящему теплые и дружеские, и ей было легко с ним. С Салтой они общались часто, но Ксения почему-то не полностью доверяла ей. У нее было ощущение, что приятельница преследует какую-то цель, навязывая дружбу. На рабочем месте Ксения развернула газету, просмотрела середину, четвертая страница: стихи! Крупными буквами: Ксения Кабирова. Чуть мельче: заголовок – Радость. И то самое стихотворение, написанное в 16 лет! Внешне она оставалась спокойна, но душа ликовала, ничуть не омраченная тем, каким образом стихи оказались опубликованными. Она знала, что стихи хорошие, не хуже, чем у некоторых поэтов, которые она читала в избытке в газетах и журналах: в казахстанских и московских.

16

Она поняла одно: сверху пробиться в литературу легче, чем снизу. Даже и таланта особого не надо. Она уже и наслышалась, и начиталась, благодаря Салте, которая ее просвещала на этот счет. В аппарате в отделе культуры работал один референт, часто выпивающий в рабочее время, который умудрялся издавать книги в качестве кинокритика. Ксения, когда еще работала в приемной, печатала по его просьбе какую-то полуграмотную галиматью, выдаваемую за научный опус. Помощник зампреда по культуре тоже баловался побочными заработками, используя имя своего шефа. Но основное писательское ядро находилось в аппарате ЦК КП Казахстана.

Там были и поэты, и писатели. Один поэт, не гений, но небесталанный, стихи у него были искренние и душевные, будто он и не чиновник вовсе, а человек хороший, пишущий лирические стихи. Впоследствии, возможно, ввиду того, что чиновника в нем становилось меньше, а поэта все больше, его и отправили из ЦК в то кресло, которому он больше соответствовал: в редакцию журнала «Простор» на должность зама главного редактора. Стихи его после перемены места службы стали еще искреннее, еще душевнее и даже смелее. А вот писатели, как поняла Ксения, прочитав кое-что из их шедевров, использовали по полной свое служебное положение.

Например, помощник первого секретаря ЦК Кунаева Д.А. Причем, самый бездарный графоман, книги которого пылились на складах, а потом сжигались, чтобы в нужных документах проставить безапелляционно: проданы. А затем издать очередной шедевр шизофреника с манией величия, приобретенной вследствие высоко занимаемой должности, был и самый плодовитый, почти как Лев Толстой. Верхом наглости зарвавшегося графомана было то, что сначала его произведения печатали в нескольких номерах «Простора». Можно представить, какие гонорары ему отстегивали, наверняка, по высшей ставке. Анатолий Данилович, кстати, в сравнение с ним мог считаться классиком советской литературы. У него была нормальная, среднего уровня проза, в существующей литературной терминологии называемая: проходная, то есть безобидная, читабельная, рассчитанная на невзыскательный вкус среднего читателя.

В тот же, радостный для Ксении день, ее вызвали к управляющему Делами Совмина, человеку, которого многие боялись. Он был жестким руководителем, терпеть не мог бездельников, хотя при нем и околачивалась парочка референтов, сидящих на «бронях»: поезда, самолеты, путевки в ведомственные санатории. У них же можно было заказать служебную машину для личной надобности. Но самое главное, после распределения квартир они занимались выдачей ордеров на них. Они были шестерками перед управляющим и его замами, перед председателем Совмина и его замами, но зато министры перед ними расшаркивались. И перед своими сотрудниками любили покобениться, набить себе цену, заставить поунижаться, особенно мелкую сошку, типа Ксении.

Кондратовича она не боялась, не лебезила перед ним, как некоторые: например, та же Валька-бухгалтерша. Та от подобострастия даже приседала, свесив едва не до пола обширную задницу.

Она вошла, поздоровалась.

– Проходите, садитесь, – жестом пригласил управляющий.

Она села, внутренне готовая к предстоящему разговору.

– Создали вы мне, уважаемая, хлопот. Я надеялся, что пройдет время, и все кривотолки улягутся сами собой. Поболтают злые языки, надоест и уймутся. Не получилось. Прямо коррида какая-то. Вы для них, как красная тряпка для быков. Простите за некорректное сравнение. До сих пор «доброжелатели» пишут кляузы, но уже не мне, а в ЦК. Пытался я защищать вас, но мне сказали категорически: в аппарате она работать не будет. Я думаю, и вы понимаете, что не место вам здесь. Вы молодая, красивая, умная, еще и талантливая, я читал ваши стихи в сегодняшней газете. А кто здесь работает? Не будем говорить о референтах, всякие и среди них есть. Но вам завидуют не они, а ваши коллеги – секретари. Они и доносы пишут. Скажите, куда вы хотите устроиться, и я лично вам помогу.

– Вадим Петрович, во-первых, спасибо вам за материальную помощь, которую вы мне оказывали, несмотря на эту гнусную справку. Я все прекрасно понимаю, хотя и не совсем: чем я заслужила такое негативное отношение. Я никому не делала зла, поверьте. Разумеется, я не останусь здесь и дня, когда окончательно встану на ноги. Дело в том, что в конце года мне предстоит еще одна операция по удалению пластины. Я вас очень прошу, дайте мне поработать один только месяц, и я лягу в больницу, а когда выйду с больничного, сразу подам заявление на увольнение. Я вас не подведу.

– Хорошо. Я догадываюсь, кто строчит на вас «телеги» в ЦК, попробую укоротить руки. Работайте спокойно, готовьтесь к операции. Желаю, чтоб она прошла успешно. Можете идти.

– Спасибо вам за человечность, – от души поблагодарила Ксения и вышла.

Прежде, чем лечь в травматологию, Ксения сходила на консультацию к профессору. Она подарила ему в благодарность за прошлую операцию роскошную океаническую раковину, которая досталась ей по случаю тоже в подарок. Он посмотрел снимки, которые она предварительно сделала, и на ее вопрос, удалять или не удалять пластину, ответил:

– Будь вы в преклонном возрасте, я бы решительно сказал: – Нет! Но решительно сказать «да» я не имею права. Дело в том, что последствия от введения в человеческий организм инородного тела бывают непредсказуемы. Можно прожить до глубокой старости, а может начаться отторжение – по разным причинам. Скажем, травма на том же самом месте…

«Не дай Бог!» – суеверно взмолилась Ксения. – Решайте сами. Рановато, конечно.

– У меня обстоятельства особые, связанные с работой. Хочется поскорее разделаться со всем этим до Нового года. Скажите, Константин Петрович, есть риск?

– Определенный риск всегда есть. Мы стараемся сводить его до минимума, но у пациентов есть сердце, которое может не выдержать наркоза, есть сопутствующие заболевания. Если вы боитесь, лучше повременить.

– К сожалению, у меня нет времени. Я бы хотела лечь на операцию через две недели.

– Будем вас ждать.

На работе Ксения предупредила заведующую, завершила порученные ей дела, убрала в столе, унесла личные вещи домой, зная, что работать здесь больше не будет. Все написанное, в том числе записи дневникового характера, сложила в большой конверт и отдала на хранение Салте, та убрала конверт в сейф. В один из дней ей вдруг позвонил Анатолий Данилович и сообщил, что он договорился с главным редактором «Простора» насчет ее стихов, она должна сама отобрать несколько, так как он сейчас уезжает с шефом в командировку, и отнести прямо самому главному. Ксения бурно поблагодарила его.

– Не стоит. Ваш почитатель все за вас хлопочет. Да и вообще, слышали, наверно: «Таланту надо помогать, бездарности про-лезут сами»?

Ксения выбрала момент и позвонила В.Н., сказала ему о звонке Блинова, о визите к управляющему Делами, о своем решении.

– Я все знаю, – ответил он. – Тут еще и подруга твоя за тебя хлопочет. Заходила как-то и рассказывала, какая ты талантливая, и что помогать тебе надо. Пока будешь в больнице, подумай, где бы ты хотела работать. Постараемся помочь. А в журнал сходи, не откладывай.

– Обязательно. Спасибо за поддержку.

– Действуй, потом доложишь, – пошутил он на прощанье и положил трубку.

17

Ксения не без трепета переступила порог кабинета гл.редактора. Он поприветствовал ее дружелюбно, с улыбкой.

– Здравствуйте, здравствуйте, Ксения Кабирова из Совмина. И где только ни появляются эти неугомонные поэты! И когда только они успевают т а м писать! Ведь государственными делами ворочают! Ведь ответственность-то какая! – непонятно было, то ли всерьез говорит этот пожилой седой человек, то ли посмеивается, хотя Ксения заподозрила последнее, ибо пафос фраз не вязался с ехидной усмешечкой в уголках рта.

– Я секретарша всего-навсего, – уточнила она.

– А мне сказали, что вы инспектором работаете, – несколько разочарованно произнес он.

– Должность так называется, а на самом деле – обычная секретарша, – не стала она набивать себе цену.

– Неважно кто, а важно что, – нашелся он.

– Так что вы нам принесли?

Ксения положила перед ним на стол несколько листов мелованной бумаги с аккуратно отпечатанными на них стихами. Главный бегло просмотрел их, поднял голову и с легким удивлением в голосе констатировал:

– Хорошие стихи, – и он нажал кнопку в углу стола. Вошла секретарша.

– Пригласите завотделом поэзии.

Вошел завотделом – невысокого роста, стройный, слегка прихрамывающий мужчина за сорок, с грубоватой лепки лицом, большим лбом мыслителя и густой шевелюрой светлых, вьющихся волос – войдя, слегка склонил голову в приветствии, сел напротив посетительницы.

– Вот, Антон Алексеевич, новый поэт у нас объявился. И не где-нибудь, а в Совмине! – главный поднял указующий перст кверху.

– В Совмине еще не было. Зато в ЦК, как собак нерезаных, – во взгляде завотделом сквозил холод и недоверие и малюсенькая искорка презрения: если из Совмина, то только через главного? Обязательно по верхам и сверху? А просто как человек нельзя было? Прямо ко мне? Ишь, птица какая! Так сразу и поэт? Еще посмотреть надо.

Ксения тогда правильно прочитала его взгляд, потом, когда они стали хорошими товарищами, он напомнил ей о той встрече и что он думал о ней – почти точь-в-точь, что она прочитала в его глазах.

– Вот просмотрите, Антон Алексеевич, – Ларичкин (была фамилия главного) протянул листы через стол завотделом.

Тот начал читать, а Ксения наблюдала, как недовольство на его лице сменяется доброжелательным интересом. Когда он поднял голову, взгляд его был теплым, а улыбка доброй.

– Ну, как? – спросил шеф.

– Очень искренние, откровенные стихи, грамотные – с точки зрения русского языка.

– Ну, и отлично. Готовьте в номер.

Валеров позвонил ей на следующий же день.

– Ксения, вы скоро не ждите, ближайшие номера уже заполнены, поэтов у нас хватает, много членов СП (Союз писателей), их в первую очередь публикуют да еще блатные. Ну, вы понимаете. Думаю, в мартовском номере верняк будет, мы обычно только женщин даем на их праздник.

Через некоторое время они как-то разговорились насчет книг, Валеров собирал библиотеку, и Ксения стала покупать ему подписные издания в их киоске. Они не пользовались спросом у руководства.

18

В назначенный ей самой день она легла в больницу как плановая пациентка. Палата была другая, люди другие, ни одного знакомого лица. Правда, врачи-травматологи те же самые. Завотделением Исаак Петрович встретил ее как родную. Еще в прошлый раз, когда она встала на костыли и ходила по этажу, привыкая, они не раз беседовали в его кабинете о поэзии.Отец Исаака Петровича был знаком когда-то с Игорем Северяниным, стихи которого в советское время нигде не издавались, считались упадническими, неугодными власти. Ксения тогда заинтересовалась, и Исаак принес ей маленький сборничек, изданный еще до революции. Конечно, ей понравилось не все, но отдельные строки запали в душу: «И всюду человечьи лица без человеческой души…». Они имели к ней самое прямое отношение и в конце ХХ века.

– Снова, значит, к нам? Соскучилась?

– Еще бы! Такие мужички у вас, один другого краше, – пошутила она и добавила грустно:

– Не от хорошей жизни, Исаак Петрович!

Два дня, пока делали повторный снимок, брали анализы, она пролежала в приятном безделье, занятая своими мыслями, скользящими в голове строчками, ни с кем не общаясь, такой, как Альвина, в палате не было, остальные не вызывали интереса и желания разговаривать. На третий день рано утром ей, еще полусонной, сделали укол, она хотела встать и идти в операционную на своих двоих, но две сестрички заставили ее улечься на каталку.

– Дайте мне очки! И газету какую-нибудь, – попросила она.

– Зачем?

– Почитаю во время операции.

Обе расхохотались.

– Не до чтения тебе будет, девушка! – сказала та, что постарше, и они ловко покатили ее в операционную, где переложили на операционный стол.

Укол на нее странно подействовал: она стала болтлива, как никогда. Из нее посыпались вопросы, на которые она сама же и отвечала, так как врач и два его ассистента, похоже, из студентов-старшекурсников, молчали, занятые делом. Ей обкололи шов – местный наркоз. Пока ожидали действия лекарства, тихо переговариваясь, готовили инструменты. Она, отчего-то развеселясь, наблюдала за ними. Наконец, врач склонился над ней со скальпелем. Прошло некоторое время, и он спросил:

– Сможете немного потерпеть? Нужно еще разрезать без наркоза. Не хочется терять времени.

Она мгновенно вспомнила детство, операцию аппендицита, и как кровь разливалась по животу.

– И лекарства тоже, – пошутила она и провозгласила с пафосом:

– Экономика должна быть экономной! Л.И. Брежнев.

Врач улыбнулся под маской и сделал надрез по живому. Она закусила от боли губу. Кровь быстро остановили, и операция продолжалась. Ксения травила анекдоты, в основном, политические, другие она не запоминала, например: Кто такой Брежнев? Политический деятель времен Пугачевой. Врач, улыбаясь, работал. Наконец он стал выкручивать шурупы, с помощью которых пластина соединяла кости. Боль была такая, что Ксения замолчала, вцепившись изо всех сил пальцами в края стола, на лбу выступил холодный пот. У врача тоже лоб был в испарине. Наконец, один шуруп поддался, врач легко выкрутил его и бросил с грохотом в металлический судок. Ксения глубоко вздохнула, кольнуло сердце.

– Подождите, я передохну, – хрипло попросила она. – Сердце что-то прихватило.

– Лекарства все переносите? – спросил врач. – Вроде бы.

Он сделал ей сердечный укол. Ксения расслабилась, успокоилась. Опять потянуло на треп.

– У вас что, отвертка тупая?

– Да размер не совсем подходит, – уныло признался врач.

– Знала бы, из дома прихватила. У мужа каких только инструментов нет! – съязвила Ксения.

– У нас же специальные, медицинские, – оправдывался врач. – Ну, как, отдохнули? Продолжим?

– А вы ногу не оторвете?

– Постараемся, – пообещал врач.

– Мне страшно. И больно. Налейте лучше сто грамм спирта, ваше лекарство – туфта. И что-нибудь закусить.

Доктор послушался, налил в мензурку сто грамм и поднес на ладони колечко лука.

– Кушать нельзя, а закусить можно. Извините, ананасов нет.

– Обойдемся, – сказала Ксения, хлобыстнула сто грамм спирта, занюхала, а потом заела луком, как заправская пьяница.

Народное обезболивающее подействовало.

Хирург снова с силой вдавливал шуруп в кость, а Ксении казалось, что он тянет изо всех своих мужицких сил саму кость. Боль, смешанная со страхом – а вдруг кости снова оторвутся друг от друга? – туманила мозги, едва ни до потери сознания, ей хотелось, чтобы страдания скорее стали прошлым. Знакомая по реанимации с действием промедола, она поняла, что на ней сэкономили, вместо положенного наркотика, под действием которого она не должна была чувствовать боли, ей вкололи что-то другое, более слабое.

Ампула промедола наверняка ушла за хорошие деньги к наркоману какому-нибудь. Наконец, еле живую ее привезли в палату и не слишком бережно перевалили с каталки на постель. Она была рядовой больной, с ней так и обращались. Состояние возбуждения и какие-то странные видения, животные, похожие на слонов, еще некоторое время теснились в мозгу, пока страшная усталость от усилий преодоления боли не погрузила ее в долгий до вечера сон. Возле ее кровати опять сидела мать и смотрела на нее с жалостью.

– Мамуля, все в порядке, – слабо улыбнувшись, сказала Ксения, и две слезинки – от жалости к себе – растеклись по ее бледным щекам.

– Доча, больше ничего тебе делать не будут?

– Нет, только швы снимут и все, айда домой! – нарочито бодрым тоном объявила Ксения.

– Дай-то Бог! – заметила неверующая мать.

Ксения тоже как-то не задумывалась насчет веры в Бога, ведь она была воспитана, как и все, в атеистическом духе, «богохульницей», как ее обругали когда-то в далеком детстве в церкви, она, правда, не была. Зато в последнее время, особенно после несчастного случая, она стала еще более суеверной, чем раньше, а также чаще, чем раньше, поминала Бога, особенно в стихах, что до сих пор не слишком приветствовалось в редакциях. И не только она вспомнила про Бога, но и многие. Вот и мать тоже. Мать ушла, пришел муж, немного поговорили с ним о домашних делах, об операции.

– Больно было?

– Терпимо, – кратко ответила она, невольно сжав кулаки.

Он вскоре ушел, а Ксения стала вспоминать два года, прошедшие со дня несчастья. Зазвучали, как рефрен, строки стихотворения, написанного в реанимации:

* * *

Ничего бы в мире не было, Если б не было меня. Но в окне – кусочек неба, А на теле – простыня. Но в окне – деревья сжалися, Бродят тени по стене. И никто не знает жалости Ни к деревьям, ни ко мне.

19

Ее семейная жизнь за этот период протекала относительно ровно, без диких скандалов и оскорблений. Ренат как-то притих, ушел еще больше в себя, они мало разговаривали, только односложные вопросы, ответы, просьбы, касающиеся чисто бытовых проблем. Он никогда не спросил о причине ее поступка, может, из опасения, что окажется виноватым; может, не помнил, что произошло между ними в тот злосчастный вечер; может, поверил в ее версию о том, что она просто хотела спуститься по простыням, и не было никакой обиды, никакой душевной драмы. Лгать ей не хотелось. А правду было бы слишком долго и болезненно для нее рассказывать. Муж, если бы и понял что-либо из ее рассказа, то, как всегда, слишком прямолинейно, без мелких, но важных подробностей. И они обходили прошлое стороной.

Ренат совершенно перестал интересоваться ее жизнью. К ее рассказам о перемене места работы, о публикации стихов в газете отнесся безразлично, даже не считая нужным скрывать свое безразличие. Пропасть между ними углублялась. Оживился муж лишь тогда, когда Ксения на полученный (первый в жизни) гонорар в бухгалтерии «Ленсмены», причем ей позвонили, купила ему зажигалку и бутылку чешского коньяка «Плиска», а себе – дедероновые чулки и бутылку шампанского, истратив гонорар до копейки. Они, как положено, «обмыли» свалившиеся с неба деньги, и снова потекли серые, однообразные дни. В гости они не ходили, к ним тоже никто не приходил, Ксения отговаривалась нездоровьем.

На этот раз в больнице она долго не задержалась, все прошло благополучно, без осложнений, швы сняли вовремя, и домой ее отвез Ренат на своем грузовике. Он работал в СМУ ХОЗУ Совмина, возил прорабшу Лену. Когда только устроился туда, частенько ей рассказывал, как все всё тащат со строек и со складов, и начальники, и подчиненные. Строят за государственный счет дачи, гаражи и даже дома. Потом все материалы списывают. Он тоже не стал теряться, завел знакомство с завскладом молодым парнем Сашей. На ремонт квартиры они не потратили ни рубля. Они даже некоторое время общались семьями, у Саши была женаСвета, которая работала поварихой в штабе ТуркВО, и продукты молодая семья, естественно, не покупала. Так вот выкручивались малооплачиваемые работники, занимавшие теплые места в солидных учреждениях.

20

1982 год. С месяц Ксения пробыла на больничном, теперь без притворства, Салта по-прежнему приносила им продукты. Они даже втроем отметили старый новый год, причем Салта, давно уже не отмечавшая праздники дома, по-семейному, а постоянно в гостях или с очередным любовником, на свои деньги купила водки и шампанского, сладостей, фруктов. Круглый стол на кухне выглядел роскошным. Ренат был в приподнятом настроении, шутил, веселя щедрую гостью.

А ведь не так давно он к ней был безразличен, ну, приходит и приходит приятельница жены. Ну, смотрит на него похотливо, ну и что? Мало ли озабоченных женщин? Своим показным равнодушием он скрывал связь, длящуюся годы. Их связь началась тогда, когда Ксения лежала в больнице по женским делам. Тогда Салта привезла к ним домой продукты, тогда же и предала ее, показав кое-какие записи, очень интимные, написанные, когда чувства Ксении были в самом разгаре. Обманутый муж не стал сопротивляться, когда Салта вышла из ванной голая. Она, правда, не сказала, в кого влюблена его жена. Побоялась, что Ренат может чтонибудь сотворить. И на том спасибо.

А наивная дурочка Ксения не придавала значения их лицедейству, ни тогда, ни в этот раз, считая в порядке вещей, что Ренат привлекает к себе женское внимание, тем более, что открытого кокетства со стороны Салты не замечала (или не хотела замечать?), вольностей со стороны мужа тоже. Так вот, уж когокого, но Салту за соперницу она не держала, скорее она даже была рада, что есть третий человек, отнюдь, не лишний, который способен разрядить гнетущую обстановку между двумя, почти уже чужими людьми. Они неплохо посидели втроем, было уже поздно, когда Ренат пошел провожать Салту на такси. Старший брат завскладом Саши работал таксистом, иногда возил их бесплатно. И в этот раз Ренат попросил его. Хозяйка легла спать.

Незадолго до увольнения Ксения зашла за Салтой, чтобы пойти на обед. Вдруг дверь в приемную открылась, и вошли четверо мужчин. Первым был невысокого роста, приятной внешности мужчина за пятьдесят, за ним возвышался на две головы Кондратович, рядом его замы. Все поздоровались, Салта, как всегда, стояла навытяжку, Ксения по стойке «вольно». Из своего кабинета на полусогнутых выскочил помощник, склонился в полупоклоне и заулыбался угодливо. Процессия прошла в кабинет зампреда.

– Новый председатель Назарбаев, сам ходит по кабинетам и знакомится с руководством. Говорят, не номенклатура, а из простых, – шепотом продемонстрировал помощник свою ос-ведомленность в государственных делах.

Так, случайно Ксения удостоилась увидеть нового председателя Совмина и будущего первого Президента независимого Казахстана.

Отсидела она положенный срок на больничном, вышла на работу для того, чтобы отнести написанное заявление об увольнении в отдел кадров. Она решила пока никуда не устраиваться, посидеть дома, отдохнуть от всего и от всех, определиться, что же делать дальше, как жить. Стихи – серьезно ли это? Может, очередная увлеченность? Очередное сумасбродство? И что даст ей это занятие в дальнейшем? Вопросов было много, ответы предстояло найти. Она сдала пропуск в ДТ, в райскую жизнь, вышла из здания так просто и обыденно, вроде не прошли здесь несколько лет ее жизни, не промелькнула молодость. Остановилась на верхней ступеньке лестницы, и тут хлынул ливень. Да какой! Будто разверзлись хляби небесные. На ней были новые лакированные туфли на высоком каблуке. Не долго думая, Ксения сняла их, кинула в пакет и стала спускаться по лестнице босиком. Оглянулась: к окнам БУКВАЛЬНО прилипли сотрудники ДТ. Она спустилась и нарочно пошлепала по лужам, поднимая шквал брызг.

* * *

По лужам шлепаю босая. Весь аппарат (СМ) в окно глядит, Как будто я иду нагая, И каждый плюнуть норовит.

Она ощутила себя усталой, ей было не по себе. Не так, оказывается, легко оставить позади не только часть жизни, можно сказать, лучшие годы, но и часть души. Печаль была сильной и глубокой, искренней, в глазах стояли слезы, когда она шла пешком в сторону дома. Забылось многое плохое – козни, пакости, сплетни – все показалось таким мелочным, таким преходящим в сравнение с немногим хорошим, что произошло за эти годы в «белом доме», народное название, от которого она удалялась с каждым шагом навсегда. Ливень, казалось, очищал ее от совминовской грязи.

21

Закончился еще один этап ее сумбурной жизни. Она пережила драму душевную, страдания физические, она любила и разочаровалась, она ненавидела и стала равнодушной. Была одна и осталась одна, заключенная в тюрьме одиночества бессрочно, стихи об одиночестве были ее излюбленной темой:

* * *

Одиночество – тяжкое бремя, Словно камни ворочает время. Тишина не поет голосами… Так зачем его ищем сами?

Но появилось нечто прекрасное в ее судьбе – стихи. Они помогут ей жить дальше и радоваться тому, что ее окружает, и что она сможет выражать переполняющие ее чувства в строках, и ей не нужно будет мучиться в поисках человека, которому можно излить душу, поделиться мыслями и переживаниями. Она слишком долго была наивной, и разочарования слишком дорого ей обходились и слишком больно ранили ее.

* * *

Снесла еще одно очарование И разочарование снесла. Сгорала мотыльком я в пламени! А что теперь? Лишь пепел и зола.

Она отдала трудовую книжку в одну контору, где начальник был хорошим знакомым Рената, и кто-то, пока она в течение года сидела дома, получал за нее оклад, она была типа «мертвой души» Гоголя. Муж изредка приносил небольшие суммы помимо аванса и получки, она не интересовалась, откуда, хотя понимала, что это не премиальные. Немного помогали родители. Отец на 33 года подарил ей немецкую пишущую машинку «Эрика», которую она перед своим днем рожденья достала через одну из сотрудниц отдела торговли со склада ЦУМа. На ней-то она и печатала свои стихи. Салта иногда подкидывала ей для отпечатки по 20–30 страниц.

22

Ксения привыкала жить, как жили миллионы простых советских людей, которые не получали спецпайки, не пользовались льготами, «бронями», стояли в очередях, не воровали, не брали взятки, не спекулировали. В продуктовых магазинах было все необходимое, кроме дефицитов, типа сервелата, карбоната, растворимого кофе, индийского чая, красной икры, горбуши и севрюги. В промтоварных было полно импорта, но у супругов не было денег. Родственники Рената окончательно забыли об их существовании, теперь они стали просто ненужны им. Ведь Ксения ушла, а, может, ее выставили? – из Совмина и стала, как все, то есть, никем.

В ноябре произошло событие государственной важности. Умер Брежнев, ему было 75 лет, намного меньше, чем Мао Цзэдуну. Здоровье подвело, он уже плохо ходил, плохо говорил. Нет бы самому уйти пораньше, может, и пожил бы еще, но как они все цепляются за власть, до последнего вздоха. Говорили после похорон, что гроб с его телом упал в могилу преждевременно, не дожидаясь, пока его отпустят. Нехорошая примета. И правда. Генсеком сразу после смерти Брежнева стал Юрий Анд-ропов, бывший Председатель КГБ СССР. Он стал рьяно насаждать порядок и дисциплину, днем ввели проверку документов на улицах. Почему человек гуляет, или в магазине, или в пивнушке вместо того, чтобы быть на рабочем месте? Прямо Сталин какой-то. Чуть больше года правил страной и скончался.

О ГОРЕ-ПРАВИТЕЛЯХ

Басня

В Москве

Жизнь текла по-прежнему, 20 лет – по Брежневу. Стало – по-андроповски: Вместо матов – пропуски. Он сказал: – Иду на «вы» Но не начал с головы. Взяв бразды правленья в руки, Начал он с хвоста у щуки. Но – увы! – не тут-то было! На свой хвост она забила. Продолжает жрать подряд Окунят и пескарят. Вот Андрополь – КГБ. А И Б сидят в трубе. А ПРОПАЛО… Б ПРОПАЛО… И – ОТ СТРАХА ХВОСТ ПОДЖАЛО. В АЛМА-АТЕ Лисы не были внакладе: Был директор в зоосаде Кум им, сват и где-то брат. Жил вольготно зоосад. В одночасье – смена власти. И посыпались напасти… Попритихли, онемели И оплакали потери. Но недолго Дин-муха-мед Размышленьями был занят. Он в угоду новой власти Враз пошел с козырной масти. Наводнили люди в штатском Все пивнушки, будто в штатах. Развязал язык алкаш, хвать за шкирку – он не наш. Не советский, не горит На работе паразит, так как партия велит. А сексоты, бляди, воры Стали твердою опорой. Анонимки стали в моде, Как при Сталине-уроде.

В МОСКВЕ

Да народ теперь не тот, Он за Юркой не пойдет. Ленька был рукой-водящий, А сыграл недавно в ящик.

После кончины Андропова старичок Черненко пробрался на должность генсека, совсем мало насладился властью, почти сразу умер, бедный. Правда, кто-то из наших известных писателей успел найти дуб и, наверное, сделал хадж к этой достопримечательности. Дуб этот посадил в далекой молодости Черненко на границе Казахстана с Китаем. Что он там делал, неизвестно. Такая байка ходила в народе.

В СССР

Власть у нас – слуга народа, Служит, устали не зная. к ней на стол – дары природы, к нам – сухарь от каравая. Психбольницы все забиты, Тюрьмам дел невпроворот. И ползет слушок сердитый: Кучер (Константин Устинович Черненко) правит – быдло прет.

* * *

Один генсек, за ним другой Сгорели на работе. В могиле все одной ногой… Народ спешит к субботе. Глаза залить, на все плевать! Под винными парами Они нам все – е… мать – Мерещатся царями. Меняет время имена, А суть у них все та же. Нас… пока живы, говна, А нам хлебать прикажут. «народ скорбит…» Какой народ? Скорбят все те ж – у власти. Его несут – Туфлей вперед, А кресло рвут на части. На грудь навешал ордена, Он трижды удостоен. А ведь когда была война, Он не был даже воин. Но все ж мы пьем за упокой Родного Кучера по банке. У нас деньга течет «рекой», У них лежит В щвейцарском банке.

На Черненко вроде «эпоха» смертей», как ее окрестили через много лет остряки, кончилась. Правда, стали меняться президенты, стал меняться строй, стали меняться люди, нравственные ценности, и вообще мир перевернулся вверх тормашками. Но это уже грянул другой век, страшный своей непредсказуемостью.

22

Их маленькая семья стала жить уединенно. К ним раньше ходили в гости из-за дефицитов и общались с Ксенией, чтобы урвать что-нибудь из продуктов, которые продавались тогда свободно в совминовском буфете. Ксения успела все-таки купить брату мужа «Ладу» ядовито-зеленого цвета. Он презентовал ей аж бутылку шампанского, когда Ренат подогнал автомобиль прямо с ВАЗа к подъезду единственного братишки.

Изредка появлялась Салта и, конечно, не с пустыми руками. Правда, Ксения всегда отдавала ей деньги, не желая быть зависимой от кого бы то ни было. Иногда Салта приходила с бутылкой коньяка или вина и задерживалась допоздна. Один раз даже осталась ночевать, предупредив домашних, что она у Ксении. Они часто общались по телефону, говорили о книгах, о стихах, иногда Ксения читала ей недавно написанные. Именно Салта устроила ей встречу с одной известной влиятельной поэтессой, которой Ксения принесла несколько стихотворений. При следующей встрече выслушала небольшую речь, сказанную менторским тоном, но не слишком высокомерно, все-таки ее попросили из Совмина – посмотреть стихи этой начинающей. Правда, четыре строки произвели-таки впечатление на маститую поэтессу-мэтрессу. Она даже проронила нехотя: «Есть что-то цветаевское, какая-то экспрессия, чувствуется темперамент, и она даже процитировала, глядя в листок: Будто хлынула горлом кровь – в конвульсии дрогнуло тело. Схватила меня злодейка-любовь и душу мою донага раздела… Пишите, дорогая, совершенствуйтесь, читайте больше классиков». На том и распрощались.

Ксения – наоборот – когда начала писать сама, перестала читать поэзию вообще. Она заметила, что, начитавшись Блока, Ахматовой, Волошина, Бодлера и других, начинает писать подражательные стихи, копируя размер, манеру, стиль. Например, Бодлера: На грязной постели безумств и разврата… Ну, нет такого в ее жизни! Интуитивно она понимала, что один поэт отличается от другого тем, что он узнаваем, его не спутаешь ни с тем, ни с другим. Он – единственный, и в том его величие. Но как стать узнаваемой и единственной?

С мужем они жили, как два айсберга – холодные и одинокие, не сближаясь. Она жила духовным – чтением, стихами, он – работой. А может, чем-нибудь еще. Она не знала и не интересовалась. Во время безработицы Ксения частенько ездила в Союз писателей Казахстана, возле Детского мира, где на первом этаже находилась редакция «Простора». Присаживалась где-нибудь в уголке, иногда робко вступала в разговор. Мужчины явно перед ней фанфаронили, она выглядела очень привлекательно, женщина была в редакции одна: поэтесса Чернавина. Она косилась неприязненно, видя в ней соперницу.

Вообще ощущение было такое, что ее присутствие нежелательно, все были свои, она – чужая. Но Ксения назло поэтессе продолжала приходить и даже пить кофе в кафе «Пегас» здесь же в СП. Ее притягивала непривычная атмосфера раскованности в речах и поведении. Речи казались смелыми и остроумными, поведение независимым. Ей было интересно наблюдать живых поэтов и писателей, чувствовать себя приобщенной к их странному времяпровождению: казалось, их рабочий день проходит в праздном безделье.

Собирались сотрудники где-то к полудню, тогда же появлялись и авторы с рукописями, какие-то праздношатающиеся личности, жаждущие пообщаться, а заодно и похмелиться. Отсидев на рабочих местах некоторое время, все дружно поднимались и шли в кафе «Пегас» пить кофе. Кто-то покупал в буфете первые сто граммов, которые неизбежно повторялись, и едва не каждый рабочий день заканчивался пьянкой, то автор выставлялся, то гонорар «обмывали» здесь же в кафе либо у кого-то дома, кто жил поблизости.

Вскоре ей стало не по себе от разнузданности и легкости отношений творческой среды. Опять не то? Опять не такая? Опять не твое? Да кто же ты, белая ворона среди черных? А где-то есть чистая праведная жизнь? Почему люди, обычные простые люди должны не жить, а терпеть? Терпеть можно боль, и то недолго, пока не умрешь. Но терпеть насилие маленькой кучки людей… ПОЧЕМУ огромной массе народа не смести метлой, не соскрести скребками, не расстрелять, в конце концов, этих монстров, возомнивших себя правителями миллионов. Были бы лучшие, умные, воспитанные, образованные, а то харчки в урну… Да уж, рабы не мы, а мы рабы. Она написала стихотворение:

* * *

Это рабское существованье, Где нет голоса даже во сне, Где при жизни звучит отпеванье По всем нам, по тебе и по мне. Декабристов не видно и близко. Те, что были, то смолкли давно. В наше времечко быть декабристом Не опасно. Скорее – смешно. Ведь у нас ни царя, ни народа, Только братство и равенство есть, Только культам поганым в угоду Пораспроданы совесть и честь. Нет у нас идеалов и веры, Нет стремления в лучших умах Из удушья гнилой атмосферы К свету двигать живущих впотьмах.

Несмотря на ежедневные возлияния сотрудников, журнал выходил регулярно, редакторы встречались с авторами, принимали или отклоняли рукописи. Иные рукописи – товарищей из ЦК и других правительственных учреждений, минуя заведенный порядок, сразу подписывались главным: – В номер…

23

Первого марта ей позвонил Валеров.

– Ксения, вы хороший поэт, а не поэтесса, как наши сикушки, – язык у него заплетался, и она поняла, что Антон А. напился до положения риз. – Пятого марта у нас в актовом зале будут съемки ТВ: чтение стихов наших казахстанских поэтесс. – Будут Томская, Шашкина, наша Чернавина и вы – белая ворона среди стаи черных. Они будут потрясены! – он вдруг мелко захихикал как бес, и назвал день и час. – Кстати, ты должна по нашей писательской традиции «проставиться», ну, ты понимаешь, принести шампанское для девочек и крепкое для мальчиков: скоро выйдет третий номер, в нем я поставил два твоих стихотворения: В зимнем лесу. Толпы недремлющее око. Помнишь? Вот их и прочитай перед камерой.

Она явилась в сонмище богинь относительно молодой, симпатичной, со свежим лицом, на котором не лежала печать богемной жизни: пьянства и разврата. На ней была новая специально купленная для великого события в ее жизни узкая юбка и светло-коричневая шифоновая блузка, сшитая портнихой от Бога, но, к сожалению, больной ДЦП и передвигающейся в кресле Натальей, подругой Салты. Бог возместил ей страшную болезнь, одарив талантом.

Членши СП и якобы признанные народом, а на самом деле навязанные редакциями и издательствами поэтессы, смотрели на нее свысока или вовсе не замечали. Лишь Валеров подбадривал ее своей любимой фразой: – Не горюй! Он не был ее учителем в поэзии, у нее вообще не было учителей в стихописании, но А.А., сам того не ведая, стал ее защитником – от своры посредственностей.

Флюиды неприязни так и клубились вокруг нее, лишая уверенности в своем поэтическом даре. Опять? Ну, сколько можно? О Бог, будь милостив ко мне! А ведь Ксения Кабирова была не робкого десятка в юности, она кое-что значила в Совмине, даром, что работала всего-навсего инспектором (!) в приемной зампреда, т.е. секретаршей. А тут она потерялась, как девочка в лесу, во враждебной среде. Хотя пора было бы привыкнуть.

И стихи она прочитала «Зимой в лесу» и «Толпы недремлющее око», которые были опубликованы в журнале чуть позже телепередачи. А сейчас было 5 марта и она, забыв о враждебном окружении, забыв обо всем на свете, читала перед камерой то, что написала давно, то, во что вложила частичку души:

В ЗИМНЕМ ЛЕСУ

Я с тревогой в лес вступаю, Словно святотатство совершаю, Так покоен у деревьев сон, Так сосулек тонок перезвон…

ХХІ век: так случилось, что через много лет композитор Норлан Сеитов написал музыку на этот стихи и еще на 200 ее стихов, и они стали популярны в народе.

А пока случилось так, что они поехали именно перед передачей в гости к старшей сестре Рената, их повез отец на «Волге» в колхоз Кирова на границе КазССР и УзбССР. Изображение было никудышное, она не увидела себя в роскошной шифоновой блузке. Зато голос ее звучал проникновенно и страстно:

* * *

Толпы недремлющее око, Как боль, входящая извне. Любовь – не счастье, а морока, Когда она в плену, во мне. Когда держу ее в узде, Когда насильно запираю Так, словно я большой звезде Светить над миром запрещаю! Толпы – недремлющее око. Оно везде, оно повсюду – Следит за мной, бежит по строкам… Я больше вас любить не буду.

Все эти чувства были в прошлом, и она равнодушно слушала стихи, как будто не ее. Муж угрюмо насупился, его родственники затаили подозрение. Нищие духом, они не знали, что поэзия – это не запись очевидного, того, что есть, а запись того, что диктует воображение или подсознание, то есть то, что выше нас. Снова она высунулась со своей неординарностью, снова нажила себе кучу новых врагов. Они вернулись домой, и вскоре она держала в руках пахнувший типографской краской лучший в мире журнал с ее стихами. Ее дыхание прерывалось, когда она шла, прижав его к груди, неизвестно куда. Очнулась на скамейке в парке Панфилова, прыгали по соснам белки, почему-то звучал колокол в Вознесенском храме, наверное, было уже пять часов. Ей казалось, что прошел миг, а на самом деле больше двух часов она пробыла в эйфории.

Из ХХІ века:

Вознесенский храм

Светят росами травы, Розы в Божьей красе. Храм звучит величаво: – Люди, кто же вы все? По светящимся травам Я иду по стезе. Храм звучит величаво: – Люди, кто же вы все? Храм звучит величаво… Поклонившись, войду. Слева свечи и справа, И алтарь, как в саду. Сердце полнится дрожью, От волненья слеза. И с иконы Мать Божья Смотрит прямо в глаза.

24

Как-то позвонила Салта и назначила ей встречу в СП, куда должен был подойти опять же какой-то ее знакомый казахский писатель Аким Т. Они встретились. Писатель оказался невысокого роста, милым, улыбчивым мужчиной под пятьдесят. Он написал пьесу на русском языке о белогвардейском генерале, который воевал в Семиречье, ему нужно было отредактировать ее и отпечатать. Ксения решила попробовать: «Лиха беда начало». Она уже склонялась к мысли перебраться в творческую среду, которая ей импонировала. Договорились работать у нее дома. Она сообщила мужу, он покривился, но промолчал: деньги-то нужны.

Как ни странно, работать оказалось легко. Аким приходил, Ксения садилась за пишмашинку, он диктовал, она тут же редактировала, а попросту переводила на русский литературный язык, и печатала. Она оказалась способным редактором, у нее было чувство слова. Автор был сверхдоволен, работа шла быстро, и они управились за две недели. Аким щедро с ней рассчитался, а она порадовалась своим открывшимся способностям, хотя у нее уже был опыт подобной работы, когда она печатала, а заодно редактировала кандидатскую и докторскую диссертации бывшего шефа в Совмине.

Высоко оценив способности Ксении, вскоре Аким договорился в «Просторе» о том, что она будет переводить с подстрочника его новый роман. Ларичкин согласился. Ксения прыгала от радости, когда он сообщил ей эту новость. Она уже не сомневалась в том, что сможет. Она стала переводить с подстрочника. Изредка они с автором встречались и обговаривали какие-то эпизоды, причем, Аким прислушивался к ее мнению. Ей пора было выходить куда-то на работу, и она собиралась успеть закончить перевод пораньше и закончила.

Ренат к тому времени увлекся песнями Высоцкого. Они стали собирать пластинки, которые после кончины ВВ стали появляться в продаже. Случайно Ксения познакомилась с одним из почитателей Владимира Семеновича Валерием Болтрукевичем. У него были уникальные записи песен. Она пару раз приходила к нему домой. Жена находилась в командировке, и он практически голодал, так что Ксения появилась вовремя. Она приносила немного еды, а он переписывал песни на ее пленки. Таким образом, она переписала множество песен, которые негде и никогда они бы не смогли заполучить. Ренат стал ярым поклонником Высоцкого и часто слушал его. О чем он размышлял, слушая, она не знала. После кончины Владимира, которого она полюбила всем сердцем, продолжая писать ему посвящения, ей было слишком тяжело и больно слушать его голос. Зато они встречались с ним в ее снах, общались как наяву.

Из ХХІ века. В снах, где она встречалась с Высоцким, проходила ее параллельная жизнь, которая казалась ей реальнее, чем настоящая. Бог все-таки осчастливил ее любовью, пусть такой странной: к ушедшему в мир иной. Но он являлся к ней живым, 42-х летним, и она явственно ощущала его руки, его губы.

25

1983 год. Тут ей подвернулась непыльная работа у бывшего референта отдела торговли Совмина. Он был ныне директором московского филиала проектного института СОЮЗГИПРОНИИГОР. Ивсталь (Иосиф Виссарионович Сталин) сам позвонил ей, по рекомендации В.Н., и предложил должность инспектора отдела кадров, т.е. начальника. Поскольку Ксения пока не осмеливалась попросить устроить ее в редакцию или издательство, то она решила согласиться и поработать с годик. Она уже поняла к тому времени, что для устройства на эти теплые места, т.е. редактором, мало просто блата, нужна весомая рекомендация. А у нее даже образования соответствующего не было. Филфака или журфака, на худой конец. Просидела восемь лет в секретаршах.

Вскоре после собеседования с Ивсталем она вышла на ра-боту. Институт располагался в нескольких остановках от дома. Ей передали дела, и она начала трудиться и знакомиться с сотрудниками. После нескольких дней работы она поняла, что этот проектный институт ничем не отличается от того ГИПРОНИИХИММАШа, в котором она работала пятнадцать лет назад. Сотрудники – такая же прослойка, такие же бездельники, как и тогда, в дни ее далекой юности.

В конце мая неожиданно от инфаркта умер отец. У него уже было два. Отец, как и она, жил внутренней жизнью, ни с кем не общался, в гараже попивал самогонку, которую сам гнал, с людьми ниже его по уму и человеческим качествам. Он был все-таки непростой человек. Сказал ей незадолго до смерти: – Знаешь, Ксюха, верил я в партию, в советский строй. Может, и было в самом начале то, что задумывалось Ильичом, а потом извратили все, анархия, а не власть. Хочу кинуть партбилет в их лживые зажравшиеся рожи! Противно, дочка! Пакостно на сердце, зря верил, будто табурет из-под ног выбили, и я в петле болтаюсь мертвый…

– Батя, ну, ты чего? Не мое, конечно, дело, но что ты кому докажешь своим поступком? Посчитают чокнутым. Это тебе надо? Не делай этого, батя, не мешает тебе партбилет. Обычная «корочка».

– Для тебя, может, и обычная, а для меня с ней жизнь прошла. Тебе не понять, дочка.

Вот такие мысли, видно, и свели его преждевременно в могилу. Эх, поддержать бы его в то время, но она собой была озабочена, своими мелкими делами. На День Победы батя крепко выпил, один почти бутылку коньяка. Они с Ренатом были у них в гостях, но пили водку. Вспоминал весь вечер своих родных сибиряков, брата, без вести пропавшего, сетовал, что не остался на родине в Сибири, а польстился на тепло да изобилие южной республики, даже всплакнул пьяными слезами. Ксения подошла к нему на прощанье, обняла и сказала:

– Папа, не думай о плохом. Ты не один, есть мама, я, внук.

Больше она его живого не увидела. Через несколько дней рано утром позвонила мать и сообщила: – Приезжайте! Отец умер.

…Он сидел вечером на скамейке и вдруг упал. Ему помогли подняться соседи. Он пришел домой, помылся, немного поел и лег спать. Ночью мать, она спала в другой комнате, услышала негромкий крик:

– Павлина, мне плохо!

Она всполошилась, прибежала, а он уже умер. Так хорошо отошел, без мучений. Ксения написала стихотворение на его кончину, оно было опубликовано в книжке.

Памяти отца

Отец ушел – покинул эту землю. Кончался май, сирень благоухала, И брошенное в землю семя, Казалось, что мгновенно прорастало.

В институте на похороны ей собрали деньги и оказали материальную помощь. Похоронили отца с оркестром, заказал комбинат, где он работал до пенсии и дружил с директором. Ренат сопровождал гроб на «Волге». Была целая процессия легковых автомашин и грузовиков. Шофера гудели клаксонами. Торжественные получились похороны. Достойный батя был человек, честный и порядочный.Он исколесил на своей «Волге» весь Союз. Алма-Ата – Москва – Питер, Алма-Ата – Сочи, Алма-Ата – Ташкент, Алма-Ата – Красноярск, не считая более коротких расстояний. Пусть земля ему будет пухом!

ХХІ век: композитор Норлан Сеитов написал песню, посвященную отцу, шоферу-профессионалу, асу:

Памяти Ермолаева А.А

Дорога, дорога – Летят столбы навстречу. И ветер мальчишкой Цепляется за борт. Дорога, дорога, шоферская дорога, разлуки и встречи, и ночи за рулем. На этой дороге находят люди счастье, поэтому дорога нам очень дорога.

На похороны прилетел из Красноярска, где он жил с семьей после Норильска, сродный брат Олег. Буквально на следующий день после похорон он поспешил в гараж, где все обшарил, в том числе «Волгу», в поисках золота и денег. Золотой лом привозила в Алма-Ату тетя Нина из Минусинска несколько лет назад. Они с мужем когда-то работали в Китае и запаслись на черный день.Отец потихоньку продавал знакомому дантисту на коронки. Ксении тоже как-то презентовал сломанный браслет и колечко без камня. Она сдала их в ломбард.

Вроде «сыщик» ничего не нашел. От злости и разочарования забрал еще вполне добротную летную кожаную куртку отца и новые роскошные бурки из белого фетра, окантованные натуральной коричневого цвета кожей. Отец хранил их как память о Норильске. Олег забрал их на память об отце. Он попытался купить по дешевке и «Волгу», но мать отказалась. Тогда детишки подали в суд на раздел имущества. Ксения отказалась в пользу матери. А ИХ ДОЛИ ПРИШЛОСЬ ВЫПЛАТИТЬ. Сволочи, а не родня.

Вскоре случился конфликт с Ивсталем. Наступило лето, и бездельников начали гонять в рабочее время в подшефный совхоз на сбор клубники. Ей предложено было сопровождать группу в качестве надзирателя, докладывая о посещаемости, о трудовом подъеме. Она постаралась мягко отказаться, мотивируя свой отказ тем, что она ездит на обеденный перерыв домой, чтобы отправить сына в школу. Ивсталю ее отказ не понравился. Он назначил другого человека в сопровождающего группы.

26

Вскоре как наименее ценного сотрудника он отправил ее на месяц в военкомат выписывать повестки: был очередной призыв в Афганистан. Военкомат был недалеко от дома, и она с удовольствием ходила туда пешком. Ей быстро надоело сидеть целый день, и она пошла к военкому, подарила ему журнал со своими стихами и попросила разрешения работать до обеда и уходить, у нее якобы готовится книжка и есть дела в издательстве. Военком Владимир Иванович оказался понимающим человеком и разрешил. Потом она посвятила ему стихотворение и опубликовала в «Ленсмене».

Военкому Мальцеву В.И

«Серенькие» будни военкома. Ну, и слава Богу, нет войны. Нам не надо уходить из дома, Оборвав дни мирные, как сны.

Принесла ему газету и попросилась в Афганистан медсестрой. В институте они заканчивали курсы медсестер ГО и у нее было удостоверение, а также военный билет. Военком очень удивился и спросил:

– У вас нет семьи?

– Есть, муж и сын.

– Но мы замужних женщин не берем, только одиноких да и постарше возрастом, чем вы, и с опытом работы. Так что, извините, ничем помочь не могу.

Она простилась и ушла. «Эх, уехать бы в какую-нибудь экспедицию на край света от этой бл… жизни», – безрадостно подумала она. Через три года сорок, а все глупости в голове.

Скучная работа в институте продолжалась. Разговорившись как-то с одной сотрудницей цеха по множительной технике, она вскоре подружилась с ней на почве почитания Высоцкого. Дала ей почитать стихи, посвященные его памяти. Ирина Мандель прониклась к ней доверием и принесла в свою очередь 2-томник почти всех стихов и песен В.В., отпечатанный самиздатом на ротапринте. После прочтения Ксения была потрясена, она знала лишь горсточку его стихов. В ее глазах он вообще стал героем, который в одиночку боролся против власти. Она готова была идти вслед за ним в своих стихах.

У нее в институте появилась отдушина – Ирина, с которой они могли обо всем безбоязненно говорить, в том числе, критиковать директора за его хитрожопость татарина, лизоблюдство перед вышестоящими. Но Ксении не привыкать было лицемерить, и она послушно выполняла даже самые несправедливые, на ее взгляд, приказы директора о выговорах. Ей нужно доработать год, и нечего лезть на рожон. Шли потихоньку однообразные скучные месяцы безрадостного труда. «Миллионы людей работают так без радости, без души, для прокорма себя и семьи. Рабы не мы, а мы рабы», – думала она.

* * *

Это рабское существованье, Где нет голоса даже во сне, Где при жизни звучит отпеванье, Будто щелкает бич по спине. Декабристов не видно и близко, Если были, то сгнили давно. В наше времечко быть декабристом Не опасно, скорее смешно. Ведь у нас ни царя, ни народа, Только братство и равенство есть, Только культам проклятым в угоду Пораспроданы совесть и честь. Нет у нас идеалов и веры, Нет стремления в лучших умах Из удушья гнилой атмосферы К свету двигать живущих впотьмах.

27

1984 год. В январе начальнице экономического отдела нужно было лететь в Москву с годовым отчетом о проделанной филиалом работы. Она попала в больницу на операцию по удалению желчного пузыря. Поскольку все остальные сотрудники были ценные, кроме строптивой Кабировой, Ивсталь предложил командировку в Москву на неделю Ксении. Она с радостью согласилась, не думая ни о муже, ни о сыне.

– А дома вас отпустят? У вас же сын, – все-то он помнил.

– Я все улажу. Сын побудет у бабушки.

Естественно, Ренат возмутился:

– Не имеют права. У тебя ребенок.

– Я уже договорилась с матерью, она будетотвозить Руслана в школу и забирать. Всего-то неделя!

Ради того, чтобы полететь в Москву, она готова была на все. Она мечтала попасть в музей Высоцкого, который уже существовал в театре на Таганке, на его могилу в день рожденья 25 января, как раз она будет там. Пришлось ради этого использовать женские ухищрения, ублажить мужа в постели. Несмотря на душевную отчужденность, они изредка исполняли супружеские обязанности, в основном, в подпитии. Ренат пристрастился к выпивке по пятницам в конце рабочей недели для расслабления. Почти все советскиесемьи да и одинокие люди, уставая строить коммунизм, хотя Главного строителя Хрущева уже давно отправили принудительно на пенсию, и никто о коммунизме не вспоминал, практиковали такое расслабление по выходным. Ксения не возражала, и сама выпивала пару стопок водки. В конце концов, все устроилось, и она стала готовиться к отъезду в Москву.

Собрала все свои стихи памяти В.В., а их уже набралось около двух десятков, отпечатала, а Ирина помогла ей сделать небольшую книжечку карманного формата с черной обложкой из ледерина. Она взяла денег в долг в кассе взаимопомощи на покупку подарков, купила два килограмма самых лучших яблок апорт, тогда еще можно было их найти, для презентов москвичам: в ведомственную гостиницу, где она будет жить, в экономический отдел головного института, куда она отправлялась отвезти отчет и получить какие-то документы от них. В воскресенье муж изрядно поддатый проводил ее в авиаагенство, откуда уезжали автобусы в аэропорт. «В Москву! В Москву!» – пела душа.

В понедельник она уже отдала отчет в институт. Ей велели прийти за документами через три дня. Впервые за долгие годы неволи в браке и на службе она чувствовала себя свободной, как птица. В 12 лет она впервые была в Москве и больше не была. Столица поражала воображение. Ксения ходила по ней, как зачарованная. В институте ей дали проездной на бесплатный проезд в метро, и она ездила во все концы, куда душа пожелает. Первым делом она решила посетить театр на Таганке. Вошла со служебного входа, куда сотни раз входил и выходил Высоцкий. Сразу увидела актрису Аллу ДЕМИДОВУ живьем. Она стояла возле раздевалки и сдавала дубленку. Господи-Боже мой, появилось ощущение, что и Владимира она может встретить. Подошла к вахтеру, попросила пригласить человека, который руководит музеем В.В. Вахтер позвонил по внутреннему телефону.

Через пять минут появился молодой человек по имени Всеволод, как он представился. Она протянула ему яблоко и сказала, что прилетела из Алма-Аты. Потом достала из сумки свою самиздатскую книжку и тоже протянула Всеволоду со словами: Это моя дань памяти Владимиру Семеновичу. Была бы счастлива, если бы эта скромная книжечка стала экспонатом музея. Он поблагодарил и пригласил ее следовать за ним.

Всеволод провел ее к застекленному стеллажу, где были расставлены личные вещи В.В., лежали наброски его стихов, опубликованные статьи о нем. Вот и весь музей.

– Для вашей книжечки здесь найдется место. Это пока не музей, а уголок Высоцкого. Музей будет, многие люди хлопочут о здании для музея, есть такое рядом с театром.

Потом он провел небольшую экскурсию по театру. Показал две сцены, на которых выступал В.В. На малой сцене ей повезло увидеть, как репетировал Леонид ФИЛАТОВ, живьем. Побывали они и в гримерке Высоцкого. Ксения с трепетом взирала на небольшой столик с трельяжем и маленькой лампочкой сбоку. Рядом стоял стул, на котором сидел Володя.

– Можно присесть? – робко спросила Ксения. Всеволод разрешил, и она присела. Ей показалось, что от сиденья пошло тепло.

Его столик находился прямо возле окна. Она посмотрела за окно: совсем близко в зимнем ясном небе сияли позолоченные купола какого-то храма. В ней зазвучал голос Высоцкого: «Купола в России кроют чистым золотом, чтобы чаще Гос-подь замечал…». У нее на глазах выступили слезы. На этом экскурсия закончилась. Всеволод проводил ее до служебного входа и на прощанье вручил ей контрамарку на спектакль «Добрый человек из Сезуана». Она горячо поблагодарила его и пожелала успеха в благородном деле создания достойного музея Владимира Высоцкого.

На следующий день она поехала на метро на станцию улица 1905 года, недалеко от которой находилось Ваганьково, где был похоронен Высоцкий. В тот 1983 год на могиле стоял просто постамент из белого мрамора, но зато само захоронение находилось недалеко от входа с правой стороны. Было пустое пространство перед оградой, как бы площадь, специально задуманная для почитателей ПОЭТА, ПЕВЦА, ГРАЖДАНИНА. Именно на этой площади дважды в году они и собирались: на день рожденья 25 января и на день кончины 25 июля. За могилой в нескольких метрах стоял храм Воскресения Словущего. Странное соседство, мельком подумала она, еще не зная, что будет принимать крещение в этом храме через три года. Близился день рожденья В.В. и уже на могиле лежали живые цветы, в основном, гвоздики. Она купила веночек из хвои и положила на могилу, рядом большое яблоко и стихи. До 25 оставалось два дня. Стихи она написала в декабре 1982 г., как будто знала, что окажется в Москве, и положит их на могилу.

Ваганьково, 13 декабря 1982 года

1

На Ваганьково метели метут, А к Высоцкому толпы идут И кладут живые цветы У его последней черты. Кто-то спросит: – А памятник где? Всенародной утрате-беде? Есть такие громады окрест! Здесь хотя бы поставили крест. О, как больно ему на кресте! Как горька у народа утрата! А гвоздики – как кровь на Христе, Будто вновь на Голгофе распятом.

2

Холодных рук твоих мне не согреть, Сомкнутых век не разомкнуть слезой. Мне суждено в горниле мук гореть И за тобой – опасною стезей. Никто, никто на целом белом свете С тобой, живым, не встанет наравне. Мне наяву тебя уже не встретить, Но, к счастью, ты являешься во сне. И происходит то, что быть могло. Мы говорим и взглядом, и словами, Когда б тебя в могилу ни свело Твоей души неистовое пламя.

3

Пусть на твою могилу упадут Мои стихи, пронизанные болью. Последний твой неласковый приют, Последний миг прощания с любовью. Колени преклоню И лбом холодным Коснусь цветов, лежащих на снегу. И здесь, в земле, Ты будешь несвободным От чувств моих. Клянусь, я не солгу.

ХХІ век: Накаркала, блин, своими стихами. Она стала несвободна от умершего Высоцкого. Как прилепился после этого стиха, оставленного на его могиле, так и стал преследовать во снах, уже 35 лет прошло после его смерти. Любила, как живого, и живым он являлся ей во снах. Ну, не смех ли: – Смешно, не правда ли, смешно? Ну, вот: конь на скаку, а птица влет…

28

Еще в Алма-Ате после публикации стихов в газетах, когда их набралось уже около сотни, Салта посоветовала отправлять по 5-6 стихотворений по редакциям московских журналов. Ксения так и сделала. Из всех редакций поступали вежливые отказы, короче, отписки. Из журнала «Юность» тоже пришел отказ, но теплое доброжелательное письмо написал сам гл.редактор журнала Андрей Дементьев. Будучи в Москве, она решила сходить в редакцию лично. Позвонила и получила приглашение.

Она выбрала самое большое красное яблоко, отобрала несколько стихов и поехала на метро в редакцию «Юности». Дементьев оказался очень милым и обаятельным мужчиной, встретил ее тепло и дружелюбно, хотя к тому времени он уже был очень известным поэтом, на его стихи писались песни. Врученное яблоко он передал почему-то секретарше. Они почти дружески побеседовали, Андрей Дмитриевич как старший собрат по поэзии давал ей советы, ласково поглядывал на нее, провожая, подал ей шубу и даже помог надеть. Она оставила стихи и была очарована им. Стихи не были напечатаны в журнале, осталась печаль и стих, посвященный Дементьеву.

ВСТРЕЧА

Посвящаю А. Дементьеву Вы давали добрые советы, Ласково глядели, то да се. – Искренность у вас, Как лучик света. Но ведь это же в поэзии не все! Мне хотелось в чем-то возразить, В чем-то и поспорить, может, с вами, Но молилась: – Боже, упаси, Как мечом, размахивать стихами. Вот щитом – за ним от равнодушья Даже милых в общем-то людей. Ну, еще один, не самый худший, На пути из тысячи путей. Я ушла, уверена в душе, Несмотря на горечь от беседы, Что стою на новом рубеже, Где пора одерживать победы.

Вскоре у нее вышел в Алма-Ате первый сборничек, и она выслала его Андрею Дементьеву. Он прислал ей небольшое письмо, в котором отметил понравившиеся ему стихи. В конце написал: От души желаю вам труда вдохновенного и радостного, радостей и удач. Хороший он человек и поэт душевный.

Наступило 25 января. Она вышла из метро и пошла в сторону Ваганьково, туда же шли потоком люди. Напротив кладбища был сквер. Он был весь заполнен людьми, там обменивались раритетами, связанными с Высоцким: статьями, книгами, кассетами, фотографиями. Продавались также его портреты, написанные художниками. Много продавалось сборников «Нерв», уже вышедших вторым или третьим изданием. Первое, вышедшее в 1981 году, невозможно было достать. Со всех сторон звучали песни нашего великого современника. Она купила два сборника «Нерв», один решила подарить Ирине Мандель.

Потом стала пробираться к могиле. Толпа была плотная, тут и там играли на гитарах и пели песни Высоцкого, читали его и свои стихи, посвященные Володе. Наконец удалось подойти к чугунной ограде. Вся могила была усыпана цветами, несмотря на мороз и ветер, как она провидчески написала в декабре. Горело множество свечей. Внутри ограды стояла Людмила Абрамова, мать сыновей Высоцкого, и поправляла букеты. Была она сильно похудевшая, поблекшая, совсем непохожая на красавицу, на которой женился Высоцкий.

Многие почитатели тут же распивали водку за помин души Володи в день его рождения. Было около десятка милиционеров, они сновали в толпе на случай каких-либо беспорядков. Но все было вполне мирно и пристойно, никто не хулиганил, не выражался нецензурной бранью. Было огромное общечеловеческое уважение и почтение к памяти Владимира Высоцкого. Была скорбь по ушедшему в мир иной. Она, конечно, не отважилась читать свои стихи, не привычная к публичным выступлениям.

По дороге в гостиницу зашла в магазин, купила водки и закуски. Сначала почитала сборник «Нерв», поплакала. В одиночестве выпила за своего любимого Володю, потом написалось стихотворение:

На книгу «Нерв»

В каждой строке одиночество И бесконечность тоски. Мне вот самой стихотворчество Муку печет из муки. К Богу взываю: – Всевышний, Дай мне бессмертные строки! Я заплачу своей жизнью: Сблизь мои крайние сроки.

На следующий день вечером пошла на спектакль «Добрый человек из Сезуана». В 1976 году она была на этом спектакле в Алма-Ате с Высоцким в роли летчика. Такое вот совпадение случилось. В этот раз в роли летчика был Золотухин. Она смотрела на сцену, в горле застрял ком, и она ничего не видела. Не досмотрев даже первое действие, она ушла. Пока добиралась до гостиницы, из глаз катились слезы. Допила водку и уснула тяжелым хмельным сном, и приснился ей Володя да так хорошо! Они объяснялись друг другу в любви, потом целовались.

Неделя закончилась, она забрала документы и улетела домой в Алма-Ату. Опять потянулись безрадостные однообразные дни: работа – дом.

Как-то зимой, как обычно, она поехала домой на обед. Сын был у бабушки, немного приболел. В почтовом ящике лежало письмо. Странно. Достала конверт. Знакомый почерк: корявые буквы тети Тани, матери Вовки Битникова. Почему-то задрожавшими пальцами открыла конверт. «Здравствуй, Ксюшенька. Володенька умер 11 января в больнице». Все, больше ничего. Ее будто обухом по голове ударило. Прошлое кануло в небытие. Она не пошла на работу, не позвонила. Слишком велика была утрата. В холодильнике было полбутылки водки. Она выпила все, нарыдалась. Бродила по квартире, ничего не соображая. Белый день превратился в ночь. Села писать стихи.

Памяти В.Б

Задыхаюсь – не дыша. – Я люблю тебя, Владимир! Дом в четыре этажа В этот час как будто вымер. Головою бьюсь, скорбя, (бьют часы в пустой квартире), Осознав, что без тебя И меня нет в этом мире.

«Зачем так безжалостно, Господи? Я ведь неплохой в общем-то человек. Неужели талант Поэта, мое предназначение забрали у меня все личное, женское? Забрали великий дар небес – любовь?» – думалось в хмельном тумане. Она восставала против несправедливости, на этот раз не людской, а Божьей.

22 февраля 1983 года

Еще один удар преподнесла судьба. Не ведает она ни устали, ни лени. Нет сил поднять с одной могилы лба, Как у другой встаю я на колени. Какое табу Господь наложил На эти имена, родные сердцу? Один недожил, круг не завершил, Другой оставил сиротливым детство. А у меня со смертью одного Отрезаны все в прошлое пути. Другой ушел, и в будущем темно. Как ни гляжу, не видно мне ни зги.

День скорби завершился скандалом. Ренат пришел с работы, а она спит пьяная. Он ее разбудил, и с ней приключилась истерика:

– Вовка умер! Вовка умер! Моя первая, единственная любовь! Жить не хочу…

29

Но жизнь продолжалась. Случались мелкие конфликты с директором, он был явно недоволен ее непокладистостью, даже неповиновением его распоряжениям. Оставалось ей доработать полтора месяца, когда Ивсталь подложил ей свинью. Она сидела на своем рабочем месте, когда раздался стук в дверь и на ее приглашение: – Войдите! – вошла крепко сбитая женщина постарше ее лет на восемь и сказала.

– Ивсталь Зайнуллаевич прислал меня принять у вас дела. Меня зовут Инесса Геннадиевна. Пожалуйста, Ксения, не обижайтесь на меня, он сам меня нашел и попросил оформиться на работу начальником отдела кадров, так как вы его не устраиваете.

«Ё-моё, опять на место живого человека, то есть, меня. Я, что, пешка, что ли? Так унижать. Так нагло и бесцеремонно. А ведь казался хорошим человеком», – пронеслись мысли.

– Присаживайтесь! Я сейчас.

Вошла без стука в кабинет директора.

– Ивсталь, я ведь просила вас, как человека, что мне нужно доработать год для непрерывного стажа! Я не напишу заявления.

– Ксения, не надо кипятиться. Ну, не получилось из тебя начальника, не умеешь ты обращаться с сотрудниками, как положено. Развела, понимаешь, демократию, потакаешь им, никакой дисциплины, на работу опаздывают, ты не докладываешь, не принимаешь меры. Все! Поработаешь в экономическом отделе у Гитиса, оклад останется тот же. Так что, пиши заявление о переводе.

– Но я же ничего не соображаю в их деле.

– Ничего, научишься, ты далеко не глупая, способная, стихи вон пишешь. Сегодня сдаешь дела Капитоновой, завтра сидишь в отделе. Вопросы есть?

– Нет, и на том спасибо, что не выгнали.

Инесса оказалась замечательным душевным человеком, они подружились и дружили до самой ее ранней кончины. Ксения просидела в отделе полтора месяца, практически ничего не делая, писала стихи и на нее не обращали внимания как на человека случайного и временного. Наоборот, даже гордились, что в их отделе работает поэтесса, чьи стихи публикуются. Поглядывали на нее с интересом. Прошли полтора месяца, и она распрощалась с институтом навсегда. Сожалений не было, печали тоже. Надо снова искать работу.

30

Ей повезло. Из редакции «Простора» позвонил ответсекретарь, который с первого знакомства относился к ней с симпатией и сравнивал ее стихи с ахматовскими. Он был самый лучший, самый искренний человек в редакции.

ХХІ век: Именно он, став в 1995 г. главным редактором «Простора», опубликовал ее компактный роман «Райская жизнь». После публикации последовал полный остракизм автору и гробовое молчание.

Он сообщил, что секретарша Ларичкина ушла в декрет, и они ищут на год замену. Ксения, не думая ни минуты, тут же согласилась. Как она была рада, даже счастлива, как ей безумно хотелось стать своей среди творческих людей. Ведь и она творит, может, не так профессионально, как они, но все же… как душа велит… Ей в то время еще не верилось, что есть такая профессия – ПОЭТ. Это же дар Божий, это же не от мира сего, это что-то запредельное, не земное. Она на себе ощущала прикосновение Вечности, Бога. Не она писала, водило Нечто ее рукой: строки выходили готовыми без помарок. Она понимала это интуитивно, а не здравым смыслом. Она мечтала стать своей среди «чужих», а стала чужой среди «своих» собратьев. Опять белая ворона среди черной стаи. Господи, до каких же пор?!

* * *

Я во сне витаю в облаках, Лебедино-снежно-белых. Не ходила в золоте, в шелках, Но жила я, как хотела. Мало мне цветов и облаков. Может, я какая-то иная? Я иду по жизни без оков, И душа свободною расстает… Я живу и счастлива вполне, Мне не надо жизни вечной. Вечны солнце и луна в окне, И на небе звезды вечны. Я во сне витаю в облаках, Потому в реальности несмела. Мне присущ, как всем живущим, Страх В этом мире черно-белом.

Муж на ее заявление об устройстве на работу секретаршей в приемную редакции журнала «Простор» отреагировал своеобразно.

– Там тоже порядочные люди?

– Порядочные везде есть.

– Ну-ну… – и молчок: ни протеста, ни одобрения.

Получилось так, что Ксения работала с утра до обеда: отвечала на телефонные звонки, разбирала и отправляла почту, печатала материалы в номер. Приходил Ларичкин, приходил его зам Косенко, уже в подпитии. Сразу садился за редактирование, он был великолепным редактором, приходили по одному сотрудники. А рабочий день Ксении заканчивался. Она с неохотой отправлялась домой, собирать сына в школу. Войти в общество творческих личностей пока не удавалось. Правда, она познакомилась с некоторыми поэтами и писателями. В большинстве своем они перед ней не заносились, были просты и доступны в общении, в особенности обращаясь с мелкими просьбами. Лишь некоторые – не снисходили и, проходя через приемную прямо в кабинет главного, делали вид, что комната пуста.

Еще два с половиной года назад Ксения отобрала с помощью Салты самые лучшие, на их взгляд, стихи, назвала рукопись «Струна на ветру» и отдала в издательство «Жалын». Рукопись попала в руки не слишком чистоплотному редактору по фамилии Юровский. Узнав, что она работает в Совмине, он стал вымогать из нее взятки книгами. Как-то попросил жутко дефицитную «Двадцать три ступени вниз». Продавец в книжном киоске Галина Ивановна была выпивоха, иногда поддавала и в рабочее время. Ксения купила бутылку сухого вина и пошла к ней. Вошла в киоск, предложила выпить, сама сделала пару глотков, а Галине Ивановне налила полный стакан. Потом, с ее разрешения, стала смотреть книги на полках. Нашла ту, что надо было, ловко засунула под платье и отправилась восвояси. Так она совершила кражу ради своей рукописи. Больше, правда, ей красть не приходилось. Но Юровский мурыжил до тех пор, пока она не уволилась из Совмина. Тогда только он соизволил отдать ее рукопись на рецензию. У рецензента она провалялась еще полгода. Вот и пойди без блата и без звонка. В конце концов, она взбунтовалась и обратилась к Серику Давлетову в Совмин. Он заказал ей пропуск, она поднялась в его кабинет на четвертом этаже. Они дружески поздоровались, и она пожаловалась ему, что два с лишним года в издательстве «Жалын» мурыжат ее рукопись.

– А что молчала-то? Я, кстати, купил «Простор» с твоими стихами. Буду хранить, а потом продам тебе за крупную сумму, – пошутил он.

Взял телефон, набрал номер, переговорил показахски, положил трубку. Обратился к ней:

– Твой директор – мой кент, недавнов Москве с ним гульнули по-гусарски. Все будет тип-топ. Только чур, один экземпляр из авторских мой. Буду копить архив.

Она обняла его, он поцеловал ее нежно.

– Какая ты сладкая, Ксюша! Жаль, не сложилось у нас. Как тебя, такую необыкновенную, угораздило связаться с этим пигмеем, – он имел ввиду В.Н.

– Не береди мне душу, Серенький волчок. Великое спасибо тебе.

30

По щучьему веленью, по моему хотенью… Непущание прекратилось, как по мановению волшебной палочки. Буквально на следующий день ей позвонил тот самый редактор из «Жалына» и пригласил срочно прийти и подписать договор об издании книжкималютки в 2 печатных листа тиражом 10 тыс. экз. «Струна на ветру». Все завертелось как в карусели, и две рецензии сразу появились положительные: Лидии Степановой и Кайрата Бакбергенова, и аванс ей выдали аж 700 рублей. Невероятная сумма при ее окладе в 90. Выдали новыми шуршащими бумажками по 100. Как в Совмине. Там всегда выдавали только новыми купюрами. Она даже растерялась слегка.

Пришла домой и разбросала деньги на кровати. С работы явился муж, увидел и спросил:

– Что это за деньги?

– Аванс за книжку стихов.

– Ну и ну, не за что платят, мне, работяге, полгода надо ишачить за такую сумму. А им за какие-то стишки столько отваливают! Это же не работа – стишки писать, а так, придурь…– он небрежно сунул две сотни в карман. – Пойду, прогуляюсь.

Она ждала его до двух часов ночи, стоя на лоджии. Он явился пьяный в дугу и, еле шевеля языком, сказал: – У меня сегодня праздник, я Лильку трахнул, – и завалился спать одетый.

Лилька, честная давалка, торговала через дорогу на базарчике в киоске мороженым. Ренат давно положил на нее глаз. Да, долгая память останется у нее о крупном гонораре за все ее страдания и слезы, и тоску, и одиночество. Она проплакалась и уснула. На следующий день муж проспался и заявил, что они пили у Сашки, был и Гришка, его брат.

– А Лилька?

– Ты что, шуток не понимаешь? Откуда бы она взялась?

Ксения проверять не стала, но подозрение осталось. Первое время, работая в редакции, Ксения с любопытством читала чужие рукописи, больше ее, естественно, интересовали стихи. Она с удовлетворением обнаружила, что пишет лучше и намного грамотнее, чем многие и многие. Поэтов было завались, вернее, людей, считавших себя поэтами. А то, что приходило в «Простор», было низкого художественного уровня.

Вскоре она узнала, что и здесь существуют те же отношения, что и в Совмине: «позвоночные» (как кто-то метко окрестил) – те авторы, которые публикуются по звонку сверху – чаще из ЦК или СП Казахстана, другие авторы, которые элементарно поили всю редакцию, чтобы опубликоваться, третьи добились своего постельными делами, ну, и последние – приближенные к так называемой «кормушке», т.е., члены СП. Их было весьма ограниченное количество и далеко не все из них были выдающимися поэтами или прозаиками.

Работая в редакции, Ксения вроде бы должна была тоже приблизиться к кормушке, но не тут-то было. Неведомые и невидимые силы стояли, хотя и призрачной, но стеной. Она почти физически ощущала это непущание и активное сопротивление, вроде Указ кем-то был даден: не пущать!

Неприязнь, как и в Доме терпимости, шла со стороны женского пола. Поэтессы признанные, типа Чернавиной из редакции и Шашкиной криво и фальшиво улыбались и делали вид, что она секретарша и только, и стишки ее чепуховые публикуют потому, что она временно сидит в редакции, уйдет и забудут про нее, как и не было. Приближенные начинающие копировали признанных во всем, в том числе, и в отношении к ней, к Ксении.

Со стороны творческих мужчин частенько сыпались пошлости и прозрачные намеки. Два писателя, не смущаясь и не стыдясь, подсаживались к ней, когда она пребывала в одиночестве, и пространно излагали свои любовные похож-дения. К сожалению, она не владела даром пресекать наглость посылом далеко и надолго. Ей полагалось слушать с открытым ртом и томным взором якобы в надежде, что и ее осчастливят когда-нибудь. Она и слушала, изображая заинтересованность на лице, а в уме поражаясь их бесцеремонной распущенности и непомерному хвастовству. На внешность они не выглядели мастрояни или делонами. Но много позже она узнала, что они говорили чистую правду. Богемная жизнь оказалась похлеще их похождений.

Несмотря на досадные мелочи, она ходила на работу с радостью, с ощущением, что попала в свою стихию. Писались стихи, душа постепенно отогревалась в окружающей атмосфере, которая ей казалась все-таки дружеской. Кроме двух-трех развязных пошляков, были другие люди, мягкие и добрые по отношению к ней и ее творчеству. Замечательным человеком, талантливым писателем, критиком, потрясающе компетентным редактором был Павел Петрович Косенко, замглавного.

Он приходил на работу вскорости после нее и был уже слегка под «шафе», иногда они немного разговаривали, но чаще он сразу садился за чужие рукописи. Ксения, печатая их после его редакторской правки, приходила в искреннее восхищение. Это была поистине творческая работа, и сравниться с П.П. в ее глазах никто не мог. Видно, остальным не был дан талант Редактора. Ксения начинала разбираться кто есть кто.

Рабочая неделя казалась ей слишком короткой, и с большим нежеланием она уходила в пятницу в то время, когда все сотрудники только начинали собираться, готовясь к долгому дню творческого общения. Пятница получалась как бы творческим днем для всей редакции. В этот день обычно отмечались всякого рода приятные события: кто-то обмывал гонорар, кто-то просто публикацию в журнале, кто-то первую или очередную книжку. Все иногородние авторы, наслышанные об этой традиции, старались приурочить свой приезд в столицу именно к концу недели.

И начинались возлияния в «Пегасе», иногда прямо в редакции при закрытых дверях, ближе к вечеру, разбиваясь на кампании, стабильные в своем составе, растекались по квартирам, где можно было добрать, а, перебрав, остаться ночевать. Одиночек среди писательской братии было немало, в основном, женщин. Был, правда, один закоренелый холостяк Михаил Федин, заотделом документальной прозы, который к тому же был умный человек и талантливый поэт.

Вот эта-то самая интересная часть жизни писателей была недоступна Ксении из-за семейных уз. Разумеется, она была не одна в таком, то есть, в семейном положении. Но мужья и жены писателей – совсем другие люди в отличие от Рената. Ксения поняла только теперь во всем неприглядном виде свою полную физическую несвободу.

Она не могла, никогда не могла за долгие годы брака пой-ти, куда хочется, хотя бы в театр, общаться, с кем хочется. Она вынуждена была жить как бы не своей, а чужой жизнью. Не имея духовной близости с мужем, физически быть с ним постоянно рядом и общаться с е г о людьми, его круга, интересными ему, а не ей. Ее относительная свобода простиралась от и до, то есть, в рабочие часы и дни. Остальное время ей давно уже не принадлежало. И неудачный любовный роман, закончившийся драмой, был, по-видимому, одним из способов урвать-таки свободу, хотя бы в рабочее время.

Это ощущение несвободы так и продолжало угнетать ее, но мысль о том, чтобы влюбиться или завязать интрижку, как все вокруг, претила ей, вызывая мрачные воспоминания о том, чем однажды кончилась любовь. Было живо еще в ее душе ощущение вины перед Ренатом за измену. Одно дело, когда истинное чувство, которое в какой-то мере может способствовать оправданию в собственных глазах. Она же продолжала изменять уже без любви. Горький опыт оказался для нее монолитом на пути к мужчинам. С ней заигрывали, но она оставалась холодна и безучастна. Ее обуревало творчество.

Первый рассказ, написанный ею еще в Совмине «Улетела белая птица» и небрежно раскритикованный еще тогда же писателем, редактором отдела документальной прозы в «Просторе» Алексеем Самойловым, которому и «хотелось, и кололось», он даже пригласил ее один раз в кино в ТЮЗ недалеко от Дома правительства в рабочее время на Марину Влади и Марчелло Мастрояни и даже держал за руку. После намекал на чашку кофе в его квартире, но она отказалась. Его критика не ввергла ее в пучину отчаянья и не оттолкнула от прозы. Как-то во сне ей приснилось начало рассказа о стариках. Она пришла на работу и стала писать. Писала, как проклятая, не отрываясь, благо ей никто не мешал. Потом отпечатала на машинке без исправлений. Этот рассказ «Жили как голубки» впоследствии был опубликован в «Просторе». Его читали в рукописи несколько человек и сделали очень краткие и мелкие замечания. В основном, он остался в том виде, как был написан от руки, а потом отпечатан.

Несвобода выходных дней проходила по-прежнему в домашних делах, перед телевизором, за книгой или изредка бывали гости или их приглашали; если шли стихи, она уходила в туалет и там записывала их, а потом прятала, хотя ей казалось, мужу по-прежнему наплевать на ее занятия. Зачем они продолжали жить вместе, никто из них не знал. Уж, конечно, не из-за сына, к которому муж был безразличен, как к чужому. Все из-за Фархада.

Когда она родила, Ренат пьяный притащился в роддом, приставил лестницу ко второму этажу, где она лежала, и стал требовать, чтобы она показала ногти новорожденного, вроде, если это его ребенок, ногти должны быть, как у него. Ксения тогда решила, что он рехнулся на почве алкоголя, была напугана не на шутку. Впоследствии выяснилось, что у него почему-то еще в начале совместной жизни до брака возникли подозрения, что у нее кто-то был до него, с кем она встречалась, но не дала, хотела выйти замуж девственницей. А когда стала жить с Ренатом половой жизнью, то опять встретилась с тем парнем, но уже дала.

Вот с такими мыслями он жил, вероятно, еще подогреваемый по пьяни своим братцем. Тот и науськал его насчет ногтей. Ногти у сына оказались точь-в-точь, как у дедушки: длинные и овальные. А у Рената были широкие и плоские. Это укрепило его подозрения. Так что сын не стал бы камнем преткновения в их расставании.

31

Ксения продолжала жить своей внутренней жизнью, своим творчеством, а внешне была примерной женой, скучно исполняя эту роль, а также матерью и женщиной в постели. Их пятницы и субботы постепенно превращались в систематические расслабления с помощью спиртного, нередко кончавшиеся ссорой. Впечатление было такое, что пили они не для того, чтобы стало хорошо, а для того, чтобы стало плохо и можно было ненавидеть друг друга.

После того, как закончились мытарства с больницами, расставание с Совмином и все разговоры и сплетни, сопровож-дающие эти жизненные коллизии, Ксения в какой-то момент осознала, что и Ренат ее не любит, а, возможно, даже считает ее виновной во всем плохом,и эта перемена в нем, его отчуждение, его взгляд на жену как бы со стороны вели к тому, что его тянуло пить, напиваться и обличать ее во всех грехах, вспоминая и давние, забывая, что и сам не ангел. Странно, что никому из них не приходила в голову мысль о разводе, плыли оба по течению, не пытаясь увернуться от водоворотов и подводных камней. Да в те времена и непринято было разводиться, тянули семейную лямку до последнего.

Как-то они, как обычно, расслаблялись вдвоем, зашла соседка, жена совминовского референта в отделе сельского хозяйства. Он был очень скромным, хорошим человеком, она шалавистая пьющая бабенка, работавшая в цехе множительной техники в проектном институте. Соседка пришла занять немного денег и принесла бутылку вина и винегрет, присоединилась к ним. Была уже выпивши, еще добавила и начала делать грязные намеки насчет Ксении, ее прошлого. Одним словом, посади свинью за стол, она и ноги на стол.

Видя, как Ренат наливается бешенством, соседка поспешила уйти. Они легли, и муж стал оскорблять ее, Ксения тоже вышла из себя:

– Да, да, собирай больше сплетни да еще от этой шалавы. Это тебе цветочки, ягодки будут впереди. – Муж в ярости стал душить ее, из глаз посыпались искры… – Но, слава Богу, он опомнился и погнал ее с супружеской кровати:

– Убирайся, шалава!

И это тогда, когда она ни сном ни духом не изменяла ему и не собиралась.

32

1985 год. У Ксении появились новые знакомые, новые интересы, а у мужа все оставалось по-прежнему, одно и то же изо дня в день, из месяца в месяц. Из совминовцев Ксения продолжала отношения лишь с Салтой, которая почему-то сделала из нее душеприказчицу и поверяла свои любовные страсти, причем, ее пыл мог обрушиваться одновременно на двоих представителей мужского пола, а то и на троих. Будучи официально замужем и проживая с мужем и дочерьми в одной квартире, она не делила с ним постель, а жила как незамужняя женщина.

Ее похотливость самки у Ксении вызывала брезгливость и неприятие, зато мужчины реагировали на нее, будто кобели на сучку, так и фланировали вокруг. Один водил ее на случку к себе, другого – приглашала она, пользуясь чьей-нибудь квартирой, иногда даже близкой родственницы.

Постепенно Ксения стала относиться к Салте лояльнее. Размышляя, что и таким особям есть место в природе и в жизни. Тем более, что Салта по праздникам ненавязчиво снабжала ее дефицитами из Совмина; кроме того, она казалась искренней почитательницей ее стихов, что было самым приятным в их непонятных отношениях, Ксения не чувствовала к ней искренней привязанности. Но никто больше в ее окружении не проявлял интереса к ее творчеству. Ксения давала Салте стихи десятками, и та, не делая критических замечаний, читала и возвращала со словами: – Мне понравились твои стихи стали лучше и профессиональнее. Этого оказывалось достаточно, чтобы Ксения выслушивала в в течение некоторого времени ее сексуальные откровения и не испытывала отвращения.

Какие только люди ни появлялись в приемной «Простора». Немало среди пищущих было психически больных. Самые безобидные считались графоманами. Они тащили целые фолианты, заполненные страницами, написанными от руки, и грозно или просительно настаивали на прочтении. Редакторы ловко отфутболивали их, мотивируя тем, что только машинописный текст принимается к рассмотрению. Находились однако машинистки, которые печатали эти рукописи, им все равно было, что печатать, лишь бы платили. Ксения тоже попалась на удочку одного графомана с уклоном в сторону афериста.

Он всучил ей огромную рукопись страниц на четыреста с обещанием оплаты за каждые пятьдесят страниц. Для нее это были деньги. Она долбила эти проклятые страницы неграмотной галиматьи, чисто автоматически расставляя знаки препинания и исправляя ошибки. Автор появлялся ежедневно, подгоняя и поторопливая. Наконец она вручила ему пятьдесят страниц, он радостно засуетился и, обронив:

– Сейчас, сейчас, я занесу деньги, – мгновенно испарился из приемной. Прошло две недели, и он позвонил по телефону:

– Как дела продвигаются, дорогая Ксения Анатольевна?

– Что вы имеете ввиду? – спросила она ошарашенно. – Ну, как же! Я жду остальной материал, вы так замечательно напечатали, я так доволен… – лился в трубку его слащавый голос.

– А я жду деньги, к вашему сведению, – резко оборвала его Ксения.

– Я вам сразу же отдам, рассчитаюсь за те пятьдесят и следующие…

Ксения бросила трубку. Он явился через несколько дней и, пряча глаза, забрал рукопись. Работала она, разумеется, даже не за спасибо. Это был один лишь из десятков случаев жульничества со стороны так называемых авторов. А сколько пакостей и недобросовестности она нахлебалась, работая впоследствии в издательстве в качестве редактора. Это вам не Совмин, где все-таки соблюдались рамки приличий и боязнь оказаться пойманным в каком-либо неблаговидном поступке. Наглость и бесцеремонность авторов были из ряда вон.

Приехала младшая сестра Рената Аниса с мужем Виктором из Ташкента, где она работала официанткой и даже иногда обслуживала самого Рашидова, второго СТАЛИНА, правда, не в СССР, а в Узбекистане. Самое страшное, он еще мнил себя поэтом, издавал сборники. Поэт – убийца. Выслуживаясь перед Москвой, как Кунаев с дутыми миллиардами пудов хлеба, он делал дутые м… пудов хлопка, выгоняя на поля все население от мала до стара, снимая с рабочих мест. После его смерти, многие люди его искренне оплакивали, многие проклинали, когда обнаружилось, что он был узурпатором и неугодных закатывал в асфальт. После него пошла эта мода у крутых русских.

В ТАШКЕНТЕ, вставка из Басни

Траур был в Узбекистане: Умер князь в расцвете лет. Он Москве недодал дани, Результат: погиб поэт. До сих пор его добром Поминают там узбеки. Он кормил народ пером – сытым дух был в человеке.

Аниса привезла любимому брату в подарок кримпленовый костюм кремового цвета, а старшая сестра передала любимому брату сорочку изумрудного цвета в тон глазам Рената. Ксения пригласила их в кафе «Пегас» в обед. Ренат, как «денди лондонский одет», произвел переполох среди женского пола. Он с небрежностью подошел к буфету, купил бутылку коньяка «Белый аист», коробку дорогих конфет, нарезанный лимон и кофе. Вот тебе и шофер!

Ксения пригласила к ним за столик Валерова, познакомила их. Вскоре возле столика закрутилась Чернавина, что-то защебетала Антону. Ренат пригласил ее: – Присаживайтесь, барышня! От такого обращения она засияла, как начищенный самовар. С ходу начала охмурять красивого мужичка, не интересуясь, кто он, с кем он. Ренат шутил и улыбался, довольный. Ксеня шепнула ему на ухо: – Это известная поэтесса. Тут он вообще загордился. «С чего это я решила, что он верен мне, что нет у него никого, кроме меня. Лильку же попользовал, сам признался. Это потом спохватился, пошутил, говорил. Ишь, как у него глаза засверкали на чужую бабу, и сестру не смущается», – изумлялась она на мужа.

А дальше спиртное полилось рекой. Ксения смутно помнила, что даже танцы затеялись, и Надька пригласила Рената и прижималась к нему, прямо из джинсов выпрыгивала. Вот так и Салта липла к мужикам.

Как-то в редакции появилась поэтесса и журналистка Каролина Пташкина. Видно, Ксения ей чем-то приглянулась, и она взяла над ней шефство, может, в пику Чернавиной, к которой она явно не питала симпатию. Лина была в хороших отношениях со всеми, ее знали все, и она знала всех. Она тут же предложила Валерову, своему давнему приятелю и собутыльнику использовать Ксению в качестве переводчика. И она стала небесталанно переводить стихи казахских поэтов с подстрочника, это был неплохой приработок, платили также, как за свои, по рублю за строчку.

Скоро кончался срок ее временной работы в редакции. К ней в приемную изредка заходил Аким, иногда просто так, иногда с мелкой просьбой. Перевод уже вышел в двух номерах, гонорар получен, Аким был непьющий, и они не обмывали публикацию. Редактором был прозаик Мирнов, и он намекал, что надо обмыть, но с ним она меньше всего желала бы выпить. Он был одним из тех пошляков, рассказывающих о своих связях, которых Ксения презирала. Ей удалось избежать пьянки.

32

Как-то в приемную зашел Аким, и она почему-то поделилась с ним своей неприятностью, что ей надо искать работу.

– Я тебе помогу, ты замечательный редактор, а у меня друг директором в издательстве «Жазушы», я тебя порекомендую. Сегодня же переговорю с ним, мы гуляем по вечерам по аллейке рядом с домом. Я тебе позвоню.

– Ой, спасибо. Век буду благодарна.

На следующий день он позвонил и сказал, что все устроилось, пусть она ждет звонка. Ей позвонила лично заведующая переводной редакцией Фарида Тулегеновна Жанузакова и пригласила зайти с документами по поводу работы. Ксения, не теряя времени, отправилась в самое крупное издательство в Казахстане.

Сначала Ксения зашла к директору, представилась. Он поднялся ей навстречу: – Так вот вы какая, Ксения Кабирова. Вы не похожи на казашку.

На что Ксения ответила: – У меня фамилия мужа, а он татарин.

Мусаев: – Ясно. Аким так вас нахваливал, оказывается, вы давно знакомы, что я решил взять вас на работу без испытательного срока. Не сомневаюсь, что вы справитесь. Фарида Тулегеновна вас ждет.

Ксения вежливо поблагодарила: – Спасибо, я не подведу Акима и вас.

Мусаев ей понравился. Приятный мужчина, в зрелом возрасте за сорок пять, вполне человечный.

От директора она направилась в переводную редакцию. Вошла в большую комнату. Из-за стола поднялась невысокая женщина, дорого, но безвкусно одетая, с не очень приятным лицом.

Фарида представила вошедшую: – А вот и наша будущая новая сотрудница, прошу любить и жаловать: Ксения Анатольевна Кабирова. Она, правда, не филолог, но, наверное, грамотная, раз директор ее взял на работу, – это была первая колкость в адрес неизвестно откуда появившейся Кабировой.

Впоследствии Ксения узнала, что Жанузакова была первейшей интриганкой в издательстве, она питалась слухами и сплетнями, как воздухом, привыкла быть в курсе всех событий. Неведение в отношении Кабировой доводило ее до белого каления, но она привыкла держать лицо. Далее Фарида представила ей троих женщин по именам: Карлыгаш, Раиса и Галина.

Фарида подвела ее к столу: – Вот ваше рабочее место, – она указала на стол с картотекой возле двери слева. – Садитесь ко мне. Я вас введу в курс дела. Работа, к сожалению, техническая, не знаю, на что вы рассчитывали с высшим образованием, хотя и не по нашему профилю. До вас работала девица вообще со средним образованием, и ничего, справлялась.

Колкости из нее так и сыпались.

Ксения смиренно ответила: – Я тоже надеюсь справиться.

Фарида:

– Вы когда выходите на работу?

Ксения: – Пока сдам дела на прежней работе, пока оформлюсь к вам, думаю, за три дня управлюсь. Вы позволите? – она спросила с дружеским лицемерием.

Фарида: – Конечно, конечно! А сейчас пойдемте ненадолго, я хочу кое-что спросить у вас по секрету.

Они вышли в коридор, и Фарида стала допытываться, кто за нее просил директора. Выяснилось, что желающих в переводную было несколько, две из них с филфаком. Ксения решила нагнать таинственности:

– Фарида Тулегеновна, я, к сожалению, не могу назвать имя этого человека, слишком высокую должность он занимает в ЦК, мы с ним работали в одном здании, немного общались. Случайно выяснилось, что он хорошо знает вашего директора.

Жанузакову она явно разочаровала, но и дала понять, что она не простая птица, а со связями. На том они и расстались, Фарида вернулась в свою комнату не солоно хлебавши, а Ксения отправилась в редакцию «Простора» освобождать рабочее место.

Сотрудники, зная о ее уходе, появлялись в приемной один за другим, и каждый норовил что-то сказать на прощанье, иногда не совсем дружелюбное. Она всетаки не влилась в их коллектив.

Мирнов с легкой ехидцей: – Ну, ты высоко взлетела! Упасть не боишься?

Ксения ответила с усмешкой: – Ненамного выше секретарши.

Мирнов: – Смотри в оба! Жанузакова – та еще стервоза, мягко стелет, да жестко спать. Хобби у нее: в душу залезть, выпытать, чем человек дышит, а потом наплевать в эту самую душу.

Ксения ответила дружески: – Спасибо, Виктор!

Мирнов: – Может, переводик когда подкинешь по старой дружбе?

Ксения: – Может.

Мирнов вышел, вслед за ним явился Бердников.

Бердников с наигранной радостью: – Ну, девицакрасавица, мои поздравления! Все издательства – серпентарии. Держи ухо востро! Там рукопись моя у Ленки Шкловской, пусть не затягивает.

Ксения: – Владлен! Ты меня с кем-то путаешь. Я ведь не главным редактором, а младшим, и не в русскую редакцию, а в переводную.

Владлен: – Так я желаю тебе побыстрее в русскую перебраться!

Ксения: – Ну, не знаю, там, поди, все с филфаком…

Владлен: – Ага, с фигой с маком. Там у них татарка одна с толстой ж… вообще непонятно, как затесалась. На расклейке сидит да чаи гоняет. Сама увидишь.

Ростов вызвал ее к себе.

Ростов: – Ксения Анатольевна, от души рад за вас! Это ступенька вверх. Вы – очень способный человек, и поэт талантливый, и редактор вдумчивый, я читал вашу правку. Главное, с Фаридой подружиться, и она будет вам переводы давать, а это заработок. Она, конечно, любит посплетничать, но не злобно. Рая там очень хорошая женщины и редактор компетентный, вы подружитесь. Не теряйтесь, звоните, заходите! Всегда буду рад. Удачи вам!

Ксения: – Большое спасибо, Петр Аркадьевич! До свиданья.

Ростов: – Новые стихи ко мне прямо заносите, я посмотрю и Антону передам.

Зашла Надежда, завиляла хвостом.

Чернавина: – Слышала, слышала, с повышением! Конечно, переводная – это не русская редакция. Но зато там можно гонорары срубать на переводах, особенно, когда срочно. А ты неплохо переводишь. Жаль, что не в русскую. Олег рукопись готовит новую, там у него социальные стихи, довольно крамольные. Наверняка эти перестраховщики будут мурыжить и выдергивать. Хорошо бы своего редактора иметь. Тебе ведь нравятся его стихи?

Ксения искренне: – Очень! Особенно социальные. Чернавина: – Там сейчас на поэзии Галошина сидит. Не столько работает, сколько провинцев в постель затаскивает, потаскушка! Не хочу, чтобы книга Постникова к ней попала. А другие – вообще не редакторы. Так что желаю тебе повышения до редактора русской поэзии.

Ксения с сомнением:

– Галошина разве уйдет с такого завидного места? Надежда: – Можно посодействовать. Многие на нее обижаются. Надо с Томской переговорить, она ее не долюбливает, был какой-то конфликт по прошлогодней книжке. Так что, дерзай, сударыня Кабирова!

Вышел и Ларичкин из кабинета.

Ларичкин: – Спасибо, Ксения Анатольевна, вы нас выручили. Желаю вам благополучия на новом месте и не останавливаться на достигнутом. Не забывайте нас! – он первый раз протянул ей руку.

Ксения: – Берегите себя, Вадим Иванович! Всего вам доброго!

В приемную пожаловал мэтр Валеров.

Валеров: – Ну, Ксения Анатольевна! (обратился официально) Поздравляю! Большому кораблю – большое плавание. Я думаю, что переводная редакция – это этап на твоем пути. Твои способности достойны места редактора в русской редакции. Запомни: я тебе друг. Напоминай почаще о последней подборке, я обязательно посмотрю и сдам в номер Ростову.

Ксения: – Спасибо, Антон! Особенно за высокую оценку моих скромных способностей.

Подборка лежала у Валерова уже месяца три. Это притом, что она работала в редакции и часто смотрела на него с укором во взгляде. А теперь?

Из кабинета появился Косенко, он уже уходил домой. Антон ретировался.

Косенко: – Жаль, жаль, что вы уходите. Мы неплохо сработались. Хочу предостеречь вас, Ксения Анатольевна! Наш коллектив – все-таки порядочные люди, никто вас не оскорбил, не обидел. Но в издательстве совсем другие люди, не творческие, в основном, не понимают ранимой души поэта. Я к чему? Не будьте там откровенной, особенно в переводной редакции. Жанузакова – коварная женщина, типично восточная черта. Опасайтесь ее. И еще: пишите прозу. У вас талант. Стихоплетов много, а стоящих прозаиков единицы, не считая литературных генералов. Рассказ ваш меня поразил, честно говоря. Такое знание деревенской жизни не каждому дано.

Ксения: – У меня родители деревенские и все предки тоже, сибирские корни. Павел Петрович, а я восхищаюсь вашим талантом, и человек вы замечательный. Будьте здоровы! Новых книг вам! Спасибо за предупреждение, есть у меня такой недостаток, никак не избавлюсь. Верю людям, хотя много подлостей от них вынесла.

Косенко ушел. Ксения тоже закруглялась со сборами. Последним в приемную зашел Гердов.

Ксения заговорила первая: – Юрий Михайлович, прощаюсь с вами. Сегодня последний день отработала. Завтра уже на новое место. Вы – чудесный человек, и пишете замечательно, очень правдиво и честно. Я вам желаю стойкости. Люди, к сожалению, не всегда понимают, что наносят человеку обиду, как в вашем случае. Язык мелет, а сердце молчит. Мне будет не хватать вас, вашей доброты.

Ксения догадывалась, что Гердов был немножко в нее влюблен, особенно после того случая, но никак не проявлял свою симпатию. Ростов тоже был к ней неравнодушен, но он хотя бы комплименты говорил. А Гердов только смотрел на нее ласково.

Гердов: – Дорогая Ксения Анатольевна, я очень, очень рад за вас, что кто-то оценил ваши способности и предложил место в издательстве. Догадываюсь, что кто-то рекомендовал вас. Ну, это не мое дело. Будь у меня возможности, я бы назначил вас завредакцией, не сомневаясь, что вы справитесь.

Ксения: – Ой, Юрий Михайлович, вы меня смущаете! Только вам проболтаюсь. Вы же знаете Акима Тарази? (Гердов кивнул) Вот он попросил за меня своего друга Мусаева. Никакой тайны мадридского двора.

Гердов: – И правильно сделал, не пожалеет. Как бы я хотел, чтобы вы работали в русской редакции! Там нет знающих редакторов. А вам бы я с радостью доверил свою новую книгу, рукопись уже ходит по рецензентам, надеюсь, поставят в план.

Ксения: – Я бы тоже не отказалась работать в русской редакции. Поживем-увидим. Не Боги горшки обжигают, будет место, попрошусь. Берегите свои нервы, Юрий Михайлович! До свиданья!

Гердов пожал ей руку, прощаясь, и ушел. «Ну, вроде, со всеми распрощалась. Жаль даже расставаться, столько хорошего о себе услышала. Жаль, Федина сегодня нет, сказал бы что-нибудь ехидное на прощание», – подумала Ксения, осмотрелась в последний раз, взяла пакеты с вещами и покинула приемную «Простора». Дела Елизавете она сдала еще вчера. Дома она позвонила Акиму, от души поблагодарила. Еще один этап ее жизни закончился. Пришла чужой и ушла чужой. Ну, почему она считает себя выше других? Почему ей не усредниться? И все были бы довольны.

33

На следующий день она вышла в переводную редакцию. Атмосфера с самого утра была рабочая. Тихо шелестели стра-ницы, изредка звонил телефон. Она стала изучать картотеку. Авторов она почти никого не знала. Маститых казахских поэтов и прозаиков переводили, в основном, москвичи. Среди них были довольно известные имена. Разбирая карточки, Ксения присматривалась к троим женщинам-редакторам. Одна сидела, как она поняла, на переизданиях. Она за пару недель разобралась со своими обязанностями, типа секретарских, появилось свободное время, и Ксения, чтобы не сидеть без дела, стала просматривать рукописи переводов. Попалась ей в руки рукопись известного казахского поэта Тажибаева в переводе известного московского переводчика Анатолия Наймана. Она пролистала несколько страниц, отпечатанных на отличной финской бумаге, и поразилось убожеству переводов. Едва ли не в каждом стихотворении рефреном звучало выражение кабы. Что оно обозначало, переводчик и сам, наверное, не знал. Она сделала карандашом несколько правок и предложила посмотреть Фаризе. Та просмотрела и сделала большие глаза:

– Женщины, вы только почитайте, какую правку Ксения сделала самому Найману!

Рукопись пошла по рукам. Все согласились, что правка вполне профессиональная, а Найман – халтурщик. Но поскольку сам автор является авторитетом, и он одобрил перевод, то исправлять ничего не надо. Ксения сделала первый неутешительный вывод: всем глубоко плевать, в каком виде выйдет книга.

Фарида тут же обратилась к ней с предложением:

– Ксения, посмотрите, пожалуйста, переводы Алимбаева, рукопись надо сдавать в производство, а она еще не готова.

Ксения: – Хорошо, Фарида Тулегеновна!

Почти все переводы были московских поэтовпереводчиков. Она забраковала около трех десятков стихотворений, еще около двадцати вообще оказались непереведенными.

Ксения, взяв рукопись, подошла к столу заведующей:

– Фарида Тулегеновна, вот посмотрите мои замечания! Переводов не хватает, у автора четыре авторских листа, а здесь всего три с половиной. Может, хватит?

Фарида: – Нет, нет, что вы, по плану четыре. Да автор за поллиста удавится! Это же деньги! Ой, что же делать, ума не приложу! Как же я просмотрела эту недоделанную рукопись. Кто же переведет? Ксения! Я слышала, что вы в «Просторе» занимались переводами и неплохо. Надежда на вас! Освобождаю вас на время от ваших обязанностей. Попробуйте переводы. Если надо, вы можете поработать дома.

Ксения, внутренне радуясь, сказала:

– Хорошо, я сделаю пару стихотворений сегодня, а вы посмотрите.

Она быстро справилась с тремя стихами, автор был простой, не заковыристый, отпечатала на машинке и положила на стол Фариде. Та сразу стала читать.

Фарида была сильно удивлена:

– Ксения, у Алимбаева, оказывается, такие хорошие стихи!

«Ага, как же, это я написала, а не он», – злорадно подумала Ксения.

Фарида: – Как же вам удалось так быстро сделать перевод?

Ксения вполне искренне ответила:

– Мне понравились тексты.

Фарида: – Но это же замечательно! Сейчас же позвоню автору, завтра с утра он придет, прочитает, одобрит, и вы сможете идти домой и работать. Кстати, если получится, пожалуйста, переделайте те стихи, что вы мне показали. Хорошо?

Ксения: – Конечно, я уже кое-что переделала, покажу завтра автору.

День прошел незаметно, она почти полностью переделала переводы московских халтурщиков. Антон Валеров переводил во много раз лучше, надо в следующий раз предложить его. Цены бы ему не было, если бы он не тянул кота за хвост месяцами! Иногда она обращалась с вопросами к Рае, та дружелюбно поглядывала на нее и отвечала обстоятельно, несмотря на занятость. Она редактировала какой-то большой роман, сидела над ним плотно. Вообще все работали прилежно, никто не отлучался на перекур. Приходящие авторы обычно подсаживались к столу редактора и потихоньку обсуждали возникавшие вопросы.

На следующее утро пришел Алимбаев, прочитал пред-ложенные Ксенией переводы, заулыбался довольный. Он был не маститый, но не глупый и заметил разницу в текстах: подлинни-ки были среднего уровня, а она их улучшила.

Алимбаев обратился с легким с упреком к заведующей:

– Фарида-джан, где вы прятали такого добросовестного переводчика? Я узнаю в переводе свои стихи, свои мысли и чувства. Кто это?

Фарида: – А вот, Музафар-ага, наша новая сотрудница Ксения Кабирова. Алимбаев, обращаясь к Ксении: – Мне очень понравились ваши переводы, дорогая Ксения. Я бы вам всю книгу доверил. Спасибо! Я рад нашему знакомству, будем дружить. Ксения: – Я тоже рада. Через пару дней я вам покажу остальные переводы. Алимбаев: – Замечательно, буду ждать вашего звонка, – попрощавшись со всеми, он ушел.

Фарида была очень довольна результатом работы Ксении:

– Вы можете идти домой.

Ксения быстренько собралась и, попрощавшись, вышла из комнаты. Выходя, она поймала косой недобрый взгляд Галины. «Ну, вот, похоже, она мне позавидовала. Начинается», – подумала Ксения.

Через два дня она принесла на работу готовые отпечанные на машинке переводы. Автор явился по звонку, просмотрел, замечаний не сделал, остался доволен. Рукопись была подписана руководством и ушла в производство. Книга вскоре вышла, и Ксения получила аж 700 рублей гонорара! По этому случаю она решила проставиться: купила торт и коробку конфет. В редакции устроили чаепитие. По удивленным взглядам женщин Ксения поняла, что такая щедрость здесь не принята. «Ну, и хрен с вами! Не обеднею», – подумала про себя, но решила больше не высовываться.

К 140-летию со дня рождения великого казахского поэта Абая в редакции выходили два карманных сборника его стихов на казахском и русском языках (в переводах). Ксения просмотрела переводы. Особенно ей не понравились переводы Александра Жовтиса. Это была стопроцентная халтура. Но Жовтис считался лучшим переводчиком стихов с казахского языка в Казахской ССР. Она из интереса взяла несколько подстрочников и сделала свои переводы. Показала Рае, та прочитала Жовтиса, поморщилась скептически, потом прочитала Ксенины и подняла в восторге большой палец. Рая шепотом: – Блин, где ты раньше была? Ну, уела ты этого жиденка! Тоже мне непревзойденный мастер слова!

Жовтис был невзрачный еврей маленького роста, но высокого самомнения. К месту и не к месту любил вспоминать, что у него в гостях бывал когда-то сам гениальный бард Галич, гонимый советской властью. Ксения насчет Галича была другого мнения: обычный кухонный диссидент. Тексты его песен, правда, были злые и беспощадные по отношению к советской власти.

Потом она показывала свои переводы специалисту по поэзии Абая Такену Алимкулову. Ему понравились. К сожалению, переводы так и остались лежать в ее архиве:

Отповедь дуракам

С мудрых уст сорвется слово – Кто поймает мудрость-птицу? Правда – мудрости основа – В зрячем сердце поместится. Тот, чей разум чист и светел, Речь твою впитает жадно, Знаний жаждет он, как ветер Жаждет ливня и прохлады. До невежды мудрость слова Не дойдет, хоть гром греми. Толк не жди от бестолковых, Хоть за горло их возьми.

После она из интереса просмотрела рукопись романа с претенциозным названием «Трон сатаны» Ролана С. Он был казахом, но жил и работал в Москве в Союзе писателей СССР секретарем по переводной литературе. Он знал казахский язык, писал на русском, потом сам себя переводил на казахский. Его книги издавались на обоих языках. Оригинал, таких больше не было. Она стала читать и вслух издевательски комментировать. Это был не текст, а словоблудие на грани шизофрении на плохом русском языке.

Женщины похихикивали, Фарида заливалась краской: роман нужно было издавать. Она поняла, что в лице Ксении в ее редакции завелась крамола. Она дала роман на редактирование послушному редактору. Та практически не редактировала, а исправляла ошибки. Книга благополучно вышла в срок.

Фарида решила, что от Ксении нужно избавиться, и она начала плести интриги и козни, естественно, за спиной Ксении. Рядом с ней сидела редактор Рая. Както она попросила ее перевести три стиха в книге прозы писателя Жумадилова «Последнее кочевье».Ксения перевела, ее перевод Рая не осмелилась показать Фариде и скрыла.Один из героев романа работал редактором в газете, ему прислали по почте стих, его-то и перевела Ксения с большим удовольствием:

Ох, звени и пой, моя струна! Айналайын коммуна наша! Мы едим все сообща из казана На воде разваренную кашу. Эх, проклятье баям бывшим, Мясо тушами варившим!

Кто-то обнаружил случайно в верстке, от души посмеялся и показал заведующей. Опять крамола! Исправлять было поздно, книга уже была подписана в печать. Фарида оказалась той еще интриганкой, поистине коварная восточная женщина. Куда до нее совминовским секретаршам с их примитивными кляузами!

С работой Ксения справлялась, придраться с этой стороны не получится. То, что она иногда высказывала свое нелицеприятное мнение о некоторых рукописях, а также об авторах, к сожалению, зафиксировать было нельзя, а слово к делу не пришьешь, хотя и пришивали во времена репрессий. Жаль, жаль…Фарида стала действовать методом от противного: не порицать, а хвалить. Она мела хвостом перед директором и превозносила редакторский талант (не больше, не меньше, во как!) Кабировой.

– Ей самое место в редакции русской литературы, товарищ Мусаев! Я знаю, там не все компетентные редакторы, хотя и с филфаком. Мне даже как-то неудобно держать ее младшим редактором.

– Я подумаю, что можно сделать. Мой товарищ очень хвалил ее как редактора. После праздников решим.

34

Наступили праздники. 7 ноября: 68-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции.

Ксеня с Ренатом смотрели телевизор: по нему шла праздничная демонстрация трудящихся. Очередная показушная принудиловка. Весь мир смотрит! А когдато в Норильске родители Ксени действительно радостно праздновали и на демонстрацию ходили добровольно, потому что верили в светлое будущее и героическое прошлое. В голове у Ксени почему-то возник стишок из букваря:

День 7 ноября – красный день календаря. Посмотри в свое окно – все на улице красно. В этот день и млад, и стар празднуют свободу, И летит мой красный шар прямо к небосводу!

«Издевательский стишок», – подумала она. Семья Кабировых на праздник оказалась без денег, впрочем, безденежье было в порядке вещей. В дверь позвонили. Пришла с поздравлением приятельница Ксении по Совмину, с которой она продолжала общаться. Ренат остался в зале смотреть телик, а женщины пошли на кухню. Салта выгрузила из двух пакетов бутылку коньяка и совминовские дефициты: палку сервелата, банку паштета, банку шпрот, банку болгарских маринованных помидор, половину жареной курицы. В общем, оказался полный стол еды.

Ксения слегка растерялась, она не ожидала прихода приятельницы: – Ну, зачем ты, Салта? Отрываешь от семьи.

Салта равнодушно ответила: – Семья не бедствует. А я решила отметить праздник с вами. Ничего, что не позвонила?

Ксения: – Да ладно, мы не цацы. Спасибо, что пришла, и за это (хозяйка обвела рукой стол) тоже. А мы сидим, скучаем. Пойду за Ренатом.

Они сели за стол, выпили по первой, закусили, разговорились. Гостья припозднилась. Муж поехал проводить ее на такси до дома, она сильно опьянела. Ксения, тоже опьяневшая, легла спать на кровать сына в его комнате, Руслан на каникулах гостил у бабушки. Она долго не могла уснуть, в голову лезли мрачные мысли. Почему-то вспомнилась их летняя поездка с Салтой, потом Ардак со своими пророчествами… Душа была не на месте.

Как-то в разгаре лета Салта пригласила их с Ренатом и сыном на чужую благоустроенную дачу, хозяева которой уехали на море и оставили ей ключи. Они поехали вчетвером. После баньки, которую сделал Ренат, и где он похлестал их обеих по одной в купальниках веником, сначала супругу, а потом ее подругу. Причем вышел он из парной с сильной эрекцией. Ксения сделала вид, что не заметила. Потом была обильная выпивка и шашлыки, который мастерски научился мариновать и готовить Ренат. Они расслабленно сидели в саду и разговаривали. Руслан собирал малину и крыжовник, потом смотрел телевизор. Поскольку Ксения уже сто один раз слышала воспоминания Рената о детстве, о бурной молодости, то она почти не принимала участия в разговоре, думая о том, как бы улизнуть поскорее в постель и отключиться.

Салта проявляла активный интерес, на взгляд Ксении, даже слишком активный к собеседнику. Она, не отрываясь, смотрела прямо в глаза Ренату с восхищением и едва ли не с обожанием, изредка как бы невзначай касалась его руки своей цепкой похожей на обезьянью лапкой. Ее странные маленькие ручки с преждевременно увядшей кожей походили именно на лапки. Ренат, изрядно пьяный, от столь явного внимания к своей персоне, распушил не иначе как павлиний хвост и разошелся, как никогда. Его красноречие изумило Ксению, и она посмотрела на него глазами Салты: красивый, физически крепкий и здоровый мужчина с фигурой Апполона. Его внешность говорила о страстности в сексуальном плане.

Почему она решила, что он молчун? Ишь, как заливался перед завороженной его речью слушательницей! «Кто или что мешает мне любить этого мужчину? Ведь была любовь, была страсть! Куда все ушло? Сколько женщин, которые завидуют мне! И эта, возможно, тоже», – она бросила взгляд на Салту и поразилась выражению ее лица. На нем явственно читалось: хочу, хочу, хочу тебя! Прямо здесь и сейчас! Ксения отвернулась, зевнула и поднялась со скамейки:

– Ну, я пошла, а вы болтайте.

Ее муж и подруга даже не обернулись, когда она уходила. Ксения уже уплывала в хмельной сон, когда в ухо ей зашептал сын: – Мам, ты бы следила за отцом. Он с тетей Салтой целуется в саду… Ксения не отреагировала, ей было все равно. Спать, спать, спать…

На следующий день на работе она хватилась обручального кольца. На пальце его не оказалось. В обед она зачем-то ходила в магазин, разглядывала золотые изделия. Ей подумалось, что она, может, снимала там кольцо и примеряла другое. Вдруг случайно обронила свое? Она помчалась в магазин, но не нашла.

К ней в тот день пришла поэтесса Ардак Е. Ксения как раз редактировала ее сборник стихов. Стихи были очень оригинальные, не похожие ни на чьи, и в ее правке не нуждались. Сама Ардак была черноволоса, черноглаза, чем-то напоминала ведьму из сказок. Они кое-что обговорили по сборнику, и Ксения пожаловалась, что потеряла кольцо. Ардак, не долго думая, решительно заявила: – Мужа потеряешь! – Почему? – Примета народная есть. Ксения не поверила и отмахнулась, глупости какието. Вечером ей позвонила Салта и сообщила, что нашла ее кольцо под подушкой, когда заправляла постель. Ксения искренне обрадовалась, хотя и удивилась: не в ее привычках было снимать кольцо. На следующий день она позвонила Ардак: – Нашлось кольцо! Какая на сей раз народная примета? Шутка не удалась. Ардак серьезно ответила:

– Нового мужа найдешь. Она иронически хмыкнула в трубку…

На этом воспоминания оборвались. Зачем вспомнилось? Она уснула.

34

8 ноября. Праздник продолжался. Ранним утром Ренат завалился к ней на узкую кровать, она сопротивлялась, говоря, что ей нельзя, но куда там!.. Она немного всплакнула, потом услышала, как он звонил в Ташкент Аниске: – Привет, сестренка! С праздником! Извини, что жалуюсь. Больше сказать некому. Запутался я, связался тут с одной, правда, она сама навязалась. Ксюха вроде не догадывается, ничего не говорит. Что? Да, она замужем, хочет, чтобы я развелся, у нее дети, у нас сын, я не хочу, не люблю ее, вцепилась в меня пиявкой, она просто блядь. Не знаю, что делать, как отвязаться от нее. Сестренка, я люблю тебя, Аниска, помнишь, как я вытащил тебя из речки в Денау? Устал я, противно все, хоть вешайся! Да, ладно, ладно, пошутил я. Алло! Алло, Аниска!

Связь прервалась и уже не восстановилась, хотя Ренат набирал и набирал межгород. Ксения все слышала. Поскольку всегда была сдержанным человеком, не закатила скандал, не возмутилась. Может, потому, что нечто подобное она ожидала. В этот миг она окончательно разлюбила Рената. Могла бы понять и даже простить связь его с нормальной женщиной. Но с этой блядью Салтой, змеей, заползшей в их семью! После стольких кобелей! А, впрочем, ей было безразлично.

…Потом он позвонил Фархаду. Позвал его в баню, была у них одна банька, куда они изредка наведывались. Татары, а любили русскую баньку! Фархад отказался, он уже выпил две рюмки рижского бальзама. Не пил же, гад! После эссенции.

Однажды вместо водки выпил уксусную эссенцию и стал помирать. Но жить хотелось. Нутро горело пламенем, и он лез на стенку, а потом потерял сознание. Жена позвонила Ренату. А он тогда в панике позвонил ей, нужно было срочно облепиховое масло. Она обратилась за помощью к В.Н., он помог достать два флакона масла, жуткий дефицит по тем временам, можно сказать, она спасла брата Рената от смерти. Потом муж включил магнитофон и стал слушать Высоцкого: Протопи ты мне баньку по-белому! Я от белого света отвык…

Она нехотя поднялась, настроение было отвратительное, ничего не хотелось. Но надо было готовить обед. Она замесила тесто, стала резать мясо на манты. Все-таки праздник! Тут Ренат позвонил Сашке, другу– ворюге:

– Слушай, Сашок, я сейчас приеду за вами, Ксюха манты варганит, захватим спиртного и к нам праздник отмечать. Лады? – он засобирался. – Я у Сашки денег перехвачу в долг, надо водки купить. Светка закусить возьмет. Так что, жди.

Ксения молчала, не переча, хотя душа противилась. Ведь она давно стала выше подобных примитивных людей: попить, пожрать. Мелкие воришки. У кого крали? У государства? Так оно богатое. Держава! Сама Америка ее боится. Крали… душу свою человеческую… Вот что страшно. Опять насилие, опять встреча с неприятными ей людьми. Перетерпим, не впервой.

… Явился он вечером, пьяный вусмерть, еле через порог переступил. Она кое-как повела его в ванную, сунула голову под кран с холодной водой. Он упал в ванну, она вытащила его, раздела. Потом заставила выпить две таблетки сильного снотворного. Он обиженно бормотал:

– С Аниской не договорил, Фархад не захотел ехать в баню, наврал, что выпил… А Сашка со Светкой не открыли, сосед меня затащил к себе, надрались с ним. А я где? Дома, что ли? Как же я добрался? Вот черт, ничего не помню. Все обидели, суки…

Она уложила его в постель, вскоре он захрапел. Ксения поднялась к соседке, фронтовичке Людмиле Ивановне, они изредка общались, она покупала ей сигареты, когда еще работала в Совмине. Заняла у нее немного денег, пошла в магазин, купила «Семиреченского», в народе именуемого «слезами Мичурина». Села на кухне, выпила с расстройства стакан вина, немного поела. Тоже выпила таблетку снотворного, чтобы вырубиться. Вдруг появился Ренат в трусах и тельняшке. Сел за стол. Она, уже захмелев слегка и подобрев, налила ему вина, положила в тарелку манты.

– Похмелись и поешь. Такой жене ноги надо целовать, – ни с того ни с сего ляпнула она.

– Как бы тебе не пришлось ноги мне целовать, – ответил Ренат, выпил вино, поел.

Ее потянуло в сон, сходила в туалет, из кухни вышел муж, они встретились в коридоре.

– Во мне сила, – зачем-то сказал он.

– Кто бы сомневался, – она пошла в спальню, легла и вырубилась.

Проснулась от того, что ее будил сын. Оказывается, у бабушки ему стало скучно, и он приехал домой, благо время было еще не позднее.

– Мама, вставай, отец повесился.

Она поднялась, заторможенная снотворным, пошла за сыном. Дверь в ванную была открыта. Ренат сидел под трубами сушилки. Она вышла, сын поддерживал ее под локоть:

– Мам, он меня звал в ванную, смотрел как-то странно, я не пошел. Может, он меня задушить хотел? Мам, что делать?

– Звони в «Скорую», к Фархаду, – Ксения еле шевелила языком, так на нее подействовало снотворное после спиртного, и тут она сползла по стенке прямо в коридоре.

…Очнулась, когда мужа выносили на носилках в тельняшке и коричневых брюках, в которых он ходил на работу.

У тельняшки была своя история. Зять Фархада Александр Сергеевич, но не Пушкин, обычный старлей, воевал два года в Афгане. Когда вернулся, накупил добра на честно заработанные честным убийством себе подобных чеки: японский магнитофон, немецкий сервиз, тряпки жене и всякую всячину, типа туалетной бумаги. Тогда все было дефицитом.

Через пару месяцев после приезда, это было почти год назад зимой, пришли они с женой Мариной, племянницей Рената, старшей дочерью Фархада, к ним в гости, и старлей подарил родственнику тельняшку, слава Богу, не обагренную кровью, а новую, ему вручили по дембелю. Оказалась, что у Рената с детства была мечта иметь тельняшку, но не случилось. «Геройская одежда, – сказал тогда Ренат. – Хочу умереть в тельняшке», – он уже был сильно выпивши. Ксения досадливо оборвала его: «Не болтай глупости! Тоже мне, герой нашелся!» Саша после Афгана стал пить, и они тогда пили, а он рассказывал про войну, бил себя в грудь и говорил со слезами: – Не могу забыть! Все перед глазами стоит, весь ужас, в груди будто огонь горит, и водка не спасает…

Они слушали, затаив дыхание. Ренат сразу надел тельняшку и почти не снимал, только для стирки, в ней он и умер. И Саша, и его жена тоже умерли рано в Хабаровске, куда его послали служить после Афгана. Хрупкая душа Александра не Пушкина не выдержала в настоящем, что он пережил в прошлом. Они оба спились, и умерли один за другим.

… А Саша рассказывал страшное. Это была не война, это было уничтожение населения чужой страны, причем, самыми варварскими способами. Господи, ну, почему ты не доделал нас? Почему оставил варварами на прекрасной цветущей земле, которую мы уничтожаем? Пилим лес, загаживаем реки, озера, моря, океаны? Истощаем плоть земли, нашей матушки, нашей кор-милицы и поилицы.

…Пытали пойманных душманов, или духов, паяльными лампами, хуже фашистов, засовывая их в анальное отверстие, отрубали руки, ноги, головы… Среди военнослужащих процветал алкоголизм, почти все поголовно курили афганскую травку. Пьяные, обдолбанные, насиловали мирных жителей, женщин и девочек, убивали стариков и старух, сжигали целые селения, сходя с ума от крови и вседозволенности. Их послала советская власть, их призвали убивать, значит, они должны убивать. А мирное население? Пусть не помогают духам, не убивают из засады советских солдат, ведь они же защищают их демократию!

Мирные жители ненавидели их, ведь среди духов были их отцы, мужья и сыновья. После кровопролитного боя, когда духи уходили в горы, а советские отступали, оставляя на время раненных, мирные жители подбирались к ним и добивали мотыгами, лопатами, перерезали горло тесаками. Трупы погибших в Афгане отправляли в спецсамолетах в запаянных свинцовых гробах на Родину, которая посылала их на пушечное мясо, чтобы полутайно захоронить их.

Афганцы считали их не защитниками, а оккупантами и мстили им. Они так истязали и уродовали тела советских военнослужащих, что их невозможно было опознать. Ренат от этих откровений стал сам не свой. А у нее в голове не укладывалось, что советская власть способна на такие преступления. Официальная пресса была такова, что демократическое правительство республики Афганистан призвало на помощь войска вооруженных сил СССР, чтобы дать отпор бандитам, желавшим расправиться с демократией.

И так безбожно замалчивали правду долгие десять лет, с 1979 по 1989 год. Когда гласность и свобода печати набрали силу, люди не успевали осмысливать правду об Афгане. Пресса, книги, фильмы буквально захлестнули, потопили людей в океане информации. Живые участники ходили по улицам неприкаянные, пили, среди них были инвалиды. Она тогда написала стих:

ХАТА НА КРАЮ

Ну, где же мясо, ну, где же масло? Прилавки голы, как обриты. А где коровы? – спрошу у вас я. – Партейцы наши, антисемиты. На Кубу лезли – нам было надо? В Афганистане мы все, как один. Партейцы наши, как продотряды, Сдирают шкуры с рабочих спин.

Тело мужа увезли в морг, а она не могла уснуть: он мерещился ей в тельняшке, стоящий в углу спальни. Наконец, выпила еще снотворного и провалилась в сон. На следующий день прилетели родственники Рената: Тимур, Аниска с мужем. Привезли свекровь. В квартире стоял плач и причитания, особенно убивалась мать, потерявшая сына. Ксению поили водкой, снотворное забрали. Она ничего не могла есть, ничего не соображала, ходила, как сомнамбула.

Привезли из морга тело Рената, потом привезли муллу, он обмыл его, завернули в белую ткань по мусульманскому обычаю, положили на полу. Ксения обняла ноги мужа, прижалась к ним лицом, губами, сходя с ума от мысли, как мгновенно сбылись его вчерашние слова. Слез уже не было, в горле стоял комок: почему? зачем?

Он лежал в зале, стали приходить люди попрощаться, а кто и просто из любопытства, особенно совминовские женщины. Прошло три года, как она ушла оттуда, а они не забывали о ней. Такого продолжения они не ожидали. Пришла и Фарида из издательства выразить соболезнование. Ксения сидела во всем черном, застывшая, как камень, еле шевелила губами, отвечая на соболезнования.

В последний путь Ренат отправился на своем грузовике, за рулем был шофер с базы. Похоронили на Бурундае. Дача друга Фархада, куда они изредка бывали приглашены, находилась за небольшим озером. Поселок Бурундай был неподалеку, туда они не раз ездили за водкой. Ренат часто говорил: – Какой простор! Сколько воздуха и света! Хорошее кладбище, не то, что в городе. Скопище! Я не прочь здесь лежать. Она тогда очень сильно удивлялась необычности его слов, не свойственных его характеру. А ведь именно там остался он лежать!

Вернулись на поминки. Откуда-то появилась Салта, как будто специально поджидала, когда люди вернутся с похорон. Непонятно, почему, она села во главе большого раздвинутого стола, а Ксения, вдова, примостилась сбоку от нее.

Люди приходили и уходили, некоторые косились в сторону женщины, которая пила рюмку за рюмкой, громко предлагала поминавшим выпить. Одним словом, вела она себя, мягко говоря, несколько нагловато. Общая их с Ренатом давняя знакомая Полина даже спросила у Ксении: – Почему эта женщина ведет себя так, как будто у нее есть какие-то права на покойного, как будто он близкий ей человек. Нескромно и некрасиво, нужно ее одернуть, перед людьми неудобно, да и близкие родственники наблюдают. «Может, я вдова-жена, а она вдова-любовница? – пронзила мысль. – Даже сегодня, в этот скорбный день такая мерзость вдруг, и я опять – притча во языцех, вот уж насплетничаются вдоволь, вытряхнут грязное белье на всеобщее обозрение. Я что, проклятая, что ли?»

* * *

Отмечаю печальные даты, Опуская пред встречными взгляд. Дай им Бог не изведать утраты, Я изведала столько утрат. Я рыдала сухими глазами, Я молчала, как сотня немых, Я отчаянно прятала пламя, Пламя скорби от взглядов чужих. Нету муки сильнее и чище, Чем моя бесконечная боль. Тлеет вечно искра в пепелище, Где пылала когда-то любовь.

Позже она написала стихотворение памяти мужа:

* * *

Благодарю судьбу за то, Что после танцев в шумном зале Ты мне сказал, подав пальто, «люблю» зелеными глазами.

35

Она вышла на работу, как в воду опущенная. Ей собрали деньги, несмотря, что новенькая, оказали материальную помощь. Все-таки человечные у нас люди. К концу недели пронесся слух, что из русской редакции уволили Веру Галошину, которая, пользуясь расположением завредакцией, плевала на работу, на дисциплину, приходила и уходила, когда вздумается, отговариваясь, что работает с авторами дома. В рабочее время больше слонялась по коридорам с сигаретой в зубах с очередным автором. Кто-то похлопотал за нее при устройстве на работу, и директор терпел с полгода, но терпение лопнуло, и он ее уволил. В тот же день Мусаев вызвал к себе Ксению.

– Ксения Анатольевна, мой друг порекомендовал вас как талантливого редактора, и он был прав. Теперь вас в таком же качестве рекомендует заведующая переводной редакцией Фарида Тулегеновна. Мы решили перевести вас на должность редактора поэзии в русскую редакцию. Галошину я уволил, как не справляющуюся со своими обязанностями. Завредакцией Заборников введет вас в курс дел. Пишите заявление о переводе.

– Но у меня нет филологического образования, авторы мо-гут не принять меня в качестве редактора.

– А это уж не ваша забота, с ними я сам разберусь. Они к нам идут, а не мы. Филологов пруд пруди, а талантливых редакторов раз, два и обчелся. Первым делом просмотрите рукописи, которые стоят в темплане на следующий год. Если не представлены и не отрецензированы, как положено, доложите мне, будем ставить готовые, еще время есть. У меня все.

– Спасибо, я постараюсь оправдать ваше доверие.

В редакции появилась Галошина, когда Ксения уже заняла ее стол. Они не были знакомы, и она к ней не подошла. Покрутилась возле Заборникова, пошепталась с ним и вышла. Ксения, дурочка, вышла за ней и окликнула ее.

– Вера, не думай, пожалуйста, что я перешла тебе дорогу, исподтишка влезла на твое место. Директор мне сам предложил.

Галошина глянула на нее, как на чокнутую, чиркнула зажигалкой, закурила:

– Была охота о тебе думать, а ты не суетись, все типтоп. Я сама хотела уйти, ждала подходящего случая. Ну, чао!

Ксения постояла, как оплеванная, и пошла на свое место: «Какое противное слово «не суетись». Потом она узнала, что Галошина была еще та шалава, одинокая бабенка с сыном, привечала в своей квартире, в основном, провинцев. Они ее за «крышу» поили, кормили и ублажали. Галошина почти сразу оказалась в редакции «Простора» в качестве редактора. Мало того, прошло немного времени, и она охмурила несгибаемого Федорова. Довыбирался, а женился на шлюхе.

На душе почему-то было мерзко. Когда начала разбирать рукописи, оказалось, что там и конь не валялся. Например, книга Шашкиной стояла в плане, а в папке была рукопись стихов из первого сборника. Такие обманки назывались «рыбой». Дальше – больше. Стояла в плане и книга Светланы Потехиной, учительницы русского языка и литературы. Ксения добросовестно прочитала дневниковые стишки пожилой женщины, уже в климаксе, но мечтающей о любви. Зато была добротная уже готовая рукопись стихов рабочего поэта из Темиртау Виктора Федотова. Она, долго не раздумывая, не докладывая Заборникову, он был с Галошиной заодно, пошла к Мусаеву, рассказала ему, как обстояли дела с рукописями стихов. Он был возмущен.

– Правильно сделал, что уволил эту разгильдяйку, – вдруг вспомнил он хорошее русское слово. – Развела блатных! Все неготовые выкинуть из плана, готовые поставить. Список принесите лично мне.

Она вышла от него удовлетворенная тем, что он посчитался с ее мнением, а ведь она без году неделя работала. Придумала название для книжки Федотова «Осенние снегопады» и стала редактировать стихи. Работа шла легко, будто она всю жизнь ею занималась. Потом просмотрела еще несколько плановых книжек, сделала редакторскую правку карандашом. Стала вызывать авторов для работы над их рукописями. Она говорила:

– Я сделала правку карандашом. Если не согласен, можешь просто стереть. Через пару дней верни, пожалуйста, буду сдавать в производство.

Почему-то авторы смотрели на нее с недоумением и растерянностью. Она не выдержала: – Что-то не так?

– Как-то слишком быстро. Вот Вера любила у нее дома с вином…

– Понятно. У меня другие методы. Что-то не устраивает, говорите.

– Нет, спасибо, все устраивает.

На рукописи Потехиной, Ровской и еще нескольких авторов она написала отрицательные редзаки, редакторские заключения. Слухи об этом быстро распространились не только в редакции, но и во всем издательстве, а также за его стенами. Посыпались жалобы директору на некомпетентность нового редактора. В один из дней заявилась целая процессия во главе с Томской и отправилась прямиком к Мусаеву. С чем они явились, она узнала от самого директора. Она зашла по его вызову, не ожидая ничего хорошего.

– Ну, Ксения Анатольевна, собратья или сосестры ваши как с цепи сорвались: и образования у вас нет филологического, и фамилия нерусская, и не член СП и вообще непонятно, откуда взялась. А дочь Потехиной, оказывается, в Москве в какой-то редакции работает. Так вот она оттуда звонила, жаловалась на какую-то Кабирову, которая совершенно не разобралась в тонкой лирике ее матери. Вот до нее была замечательный редактор Галошина, она была высокого мнения о стихах. Просили меры принять.

– И что вы решили?

– По-человечески я бы послал подальше эту Томскую вместе с ее выводком. Много на себя берет бывшая зечка, – Мусаев был с ней откровенен, вероятно, она вызывала у него доверие. – Сказал по-русски, чтобы не лезла со своим уставом в чужой монастырь. Так что, работайте, уважаемая Ксения, не обращайте внимания на интриги. Этого не избежать, творческие же личности кругом, не могут без дрязг.

Кстати, освоившись немного в редакции, Ксения пришла к выводу, что редакторы не ахти какие компетентные. Одна вообще никакая редактор, просто толстая, не шибко грамотная татарка, больше распивающая чаи, а еще поучающая ее, Ксению. Шкловская тоже так себе редакторша, ей доверяли редактировать или матерых авторов, типа Щеглова, у которых править было нечего, или мелких посредственностей, которых она не могла ухудшить или улучшить.

Младшим редактором была Тая Мурашкина, блестящий переводчик и талантливая поэтесса. По характеру была замкнутой, едкой на язык, ни с кем не общалась. Она была красивой: синие глаза и темные волосы. Была настоящей, не распущенной, одним словом, не богемой. Но вот однажды она удивила Ксению да, похоже, и всех. Зашла в их комнату, она сидела в другой, и пригласила желающих на гитарный концерт ее друга и соседа по местожительству Норлана Сеитова, который состоится в столовой к концу обеденного перерыва.

Все, конечно, пошли. Такое развлечение в скучных буднях! Концерт был потрясающий. Гитарист не только играл на гитаре, но и пел. Уже слегка седоватый, высокий, стройный, внешность европейская, благородная. Ксении музыкант очень понравился. Но она не посмела даже спросить о нем у Таи, полагая, что Норлан ей не только друг. «Любовь умерла» – поселилось в мозгу.

Да, уж болото в издательстве было погрязнее совминовского. Впервые в жизни Ксения узнала о цензуре и сексотах. И то, и другое было в издательстве. Гл. редактором был казах, который занимался казахской литературой, с ним Ксения не сталкивалась по работе, а замом был Егоров Иван Алексеевич, мелкий человечек, как у Чехова, но с амбициями. Маленького роста, он носил туфли на каблуках и был сексотом КГБ, как ее предупредила Каролина, ее наставница.

Этот пигмей дважды подставил ее с авторами, заставив ее сделать правку, якобы из цензурных соображений. Она, дура наивная, купилась на явную подставу. Был грандиозный скандал с одной поэтессой Тамарой Фишкиной, которая после правки в верстке, чего Ксения как редактор не имела права делать без ведома автора, но Егоров вынудил ее, запугав цензурой. Фишкина, набрав в сетку кучу своих изданных книжек и заручившись поддержкой известного писателя Михаила Зверева, у которого она была в секретаршах и носила за ним портфель, когда он, уже под 90 лет, приходил в издательство в редакцию, где издавалась его очередная книжка, или за гонораром, поперлась в Министерство печати с жалобой на выскочку, кто она и кто эта… Кабирова. Ей обломилось. Второй случай был не в пользу сексота. В их редакции выходила публицистика Олжаса С. Она не была редактором, но ей досталась верстка. Опять же из соображений цензуры Егоров стал вынуждать ее убрать самые, на его взгляд, антисоветские высказывания.

Она взбунтовалась, Олжас был известным поэтом, он имел право высказывать свои мысли. Ксения набралась смелости и позвонила ему, первому секретарю СП Казахстана. Сообщила о том, что ей предлагали. Олжас сказал ей спасибо и не беспокойся. Она не пошла на поводу у Егорова и впредь решила поступать по совести. Атмосфера в издательстве была свободная, некоторые, как и она, были помимо занимаемой должности людьми творческими. Завредакцией Иван Заборников был прозаиком. Дисциплины как таковой не было, посещаемость была по желанию, часто работали с авторами дома.

Была и художественная редакция, в ней сидели штатные художники. Но брали и со стороны. Брала книжки на оформление поэтесса Оксана Ж. Она почему-то пользовалась симпатией у Ивана. Странная была художница, одевалась как рыночная торгашка, аляписто и безвкусно: желтая юбка, розовая кофточка. Книжки оформляла стереотипно и бездарно, то кони скачут, то цветочки, то деревья, совсем не по содержанию. И вообще, оформлялись книги бездарно, безвкусно. Халтуры хватало, рецензии тоже писали кое-как, иногда заказные, положительные или отрицательные. В общем, кухня изнутри была довольнотаки неприглядная.

Художники в открытую пили, в их редакции выпивка не приветствовалась, но праздники отмечали. Авторы-провинцы частенько приносили шампанское, коньяк, конфеты. Бывало, и распивали тут же. Потехина, как оказалось, в каждый приход угощала сотрудниц дорогими московскими конфетами. Из благодарности и втащили ее жалкую рукопись в план. Ксения быстро поняла, что не боги горшки обжигают, а самые обычные люди, зачастую необразованные, хотя некоторые с высшим образованием: филфак или журфак.

36

А ведь Поэзия – ремесло тонкое, и она старалась обращаться с рукописями бережно и авторов жалеть, ибо судила по себе. А ведь ее не жалели. Когда выходила вторая книжка, кто только не лез в нее своими лапами, только что уборщица не редактировала. За каждое слово цеплялись, все искали крамолу, уж слишком откровенна она была в стихах: Душу сжигаю в словах откровенных. Вот что потом происходит со мной: кровь не пульсирует, мертвые вены, и пустота наплывает стеной. Ее не понимали, ей завидовали, ее по-прежнему игнорировали сестры по перу. А уж цензорша поизголялась над ней вволю! А такая красивая статная женщина в цветастом шелковом платье. Изо всех сил пыталась вытравить крамолу, которой вообще-то и не было, так искорки…

– Из вас бунтарка так и прет! Ни одного гражданского стиха. Сдались вам эти чаадаевы, грибоедовы, цветаевы, высоцкие…

… Шла верстка книги Ивана Щеглова «Должностные лица», чудом прошедшая все препоны и преграды. Редактором была еврейка Шкловская. Иван был ярым шовинистом. Со слезами на глазах Ленка стала просить матерого писателя исправить название микрорайона Биробиджан на другое, обидевшись за свою нацию. Иван не стал с ней спорить и заменил. Дура натуральная. Ну, кто он? Величина. А она? Мышь белая. На следующий день Ленка на работу не вышла, заболела. Так ей и надо! Егоров поручил Ксении отвезти последние книжки верстки на подпись Щеглову. Ксения созвонилась с ним, и поехала к нему домой. Оказалось, что жена Щеглова в больнице, и он, бесприютный, один. Ксения, по его просьбе, пожарила ему глазунью. Избалованный мужчина. Она уходила, а он сказал ей на прощанье: – Стихи у вас настоящие. Но почему такие трагические? Ксения ответила: – Жизнь такая.

Щеглов никогда не приходил в редакцию с пустыми руками, приносил то конфеты, то торт. Щедрый был автор. Когда многострадальная книга, наконец, вышла, он подарил в редакцию самовар и чайный сервиз, конфеты и торт. Лучше яду бы Ленке в чай добавил.

37

После смерти Рената Ксения запила, стала неумеренно курить, иногда полпачки за вечер высаживала. Ее мучила бессонница, ей всюду мерещился муж в тельняшке. Могла уснуть, когда вырубалась от спиртного. Частенько она допоздна засиживалась у Пташкиной, там всегда были люди, всегда было спиртное. Правда пили, в основном, вино. Мать на время запоев переехала в ее квартиру, занималась сыном, пыталась остановить Ксению, но дочь ее не слушалась. Хорошо хоть на работу исправно ходила.

Два месяца после смерти мужа пролетели в пьянках и пус-тых разговорах у Линки. Близился Новый год. Она не могла встречать его дома. Они с матерью приготовили праздничный ужин, Ксения разложила половину еды по баночкам, купила шампанского и поехала к Линке. Пташкина встретила ее пьянехонька, уже вовсю провожала старый год. Они были вдвоем с Ольгой. Увидев расстроенную физиономию Ксении, она сказала:

– Не обижайся, лучше догоняй, а то скучно будет.

Что оставалось делать, домой ходу не было. Скучать ей в тот Новый год не пришлось. Телефонные звонки не прекращались, ближе к 12 подъехали Наташа и Юра Пискуновы, супруги. Выпили шампанское, а ночью собрались и покатили на моторе в гости к супругам, у которых был большой дом и добротная баня, построенная хозяином с «золотыми руками». Он был простым работягой и смотрелся инородно среди богемной публики.

Дом был полон народу, какие-то бывшие жены, бывшие мужья уединялись с настоящими. Все пили, курили, ходили в баню париться без различия пола. В таком бардаке Ксении еще не приходилось бывать. Она села за стол и стала потихоньку напиваться. Она почти никого не знала из присутствующих, было скучновато, стала неприкаянно бродить по комнатам, их оказалось много, и везде заставала парочки. Она ретировалась и брела дальше. Пить и курить устала, прикорнуть где-то не решилась, стала смотреть, что делает народ.

А народ был неугомонный, привычный к ночному бденью и ко всему прочему. Женщины здорово набрались, и устроили танцы в полуобнаженном виде. В общем обычная пьяная вакханалия, где женщины и мужчины становятся общими. Лишь они оказались ничьи. Линка почему-то не привлекала мужское внимание, с ней обращались как с товарищем. Ксения вела себя отстраненно и заморожено, к ней даже не подходили. Оргия длилась еще некоторое время, но вскоре все стали укладываться спать, кто-то уезжал, они тоже отправились к Линке по пути с супружеской парой. Утром рано Ксения уехала домой отсыпаться, приходить в себя. Она понимала, что богемная жизнь не для нее, слишком долго она жила размеренной супружеской жизнью. Свобода стала для нее обыденной, лишенной очарования запрета.

38

1986 год. В стране стали происходить политические события. Правители приходили и тут же уходили… на вечный покой. Такая свистопляска случилась: умер генсек Андропов, вслед за ним Черненко. Появился Горбачев, как черт из табакерки выпрыгнул. На его лбу растекалось большое неприятное родимое пятно. Бог шельму метит, так оно и оказалось впоследствии. Она как раз зашла по делу в «Простор», а там царил ажиотаж, почти все радовались новому генсеку.

Мирнов вообще захлебывался от восторга: – Стоящий мужик, настоящий демократ. А какие лозунги: перестройка, гласность, свобода печати! И цензуру, говорят, отменят.

Ксения почему-то не испытывала энтузиазма, увидев сначала портрет Горбачева, а потом и живьем по ТВ. Мета сатаны ей не понравилась, все-таки она была человеком суеверным, где-то даже и мистическим. Как Поэт. Написалось само собой стихотворение.

НАЧАЛО ПЕРЕСТРОЙКИ

Но грянет год, Для СССР проклятый год, Когда на царство Горбачев придет. Правитель с метой Сатаны Подстилку сделал из страны. И США, как тигр Шерхан, Шакалы ЦРУ на службе, На СССР найдет аркан Подарит Горби свою дружбу. 1986

– Зря радуетесь, свобода не каждому нужна, еще неизвестно, что дальше будет. Речь у него, как у Ваньки деревенского, необразованного. Он хотя бы школу закончил? Или как Сталин семинарию? – без почтения высказала свое мнение Ксения.

Все уставились на нее, как на чокнутую.

Началась вакханалия перестройки с борьбы с пьянством, сошедшей вскоре на нет. Хотя конъюнктурщики от кино успели снять несколько безалкогольных фильмов, по «ящику» показывали безалкогольные свадьбы. Ксения на самом деле побывала на такой свадьбе: выходила замуж младшая дочь Фархада. Водку подавали в заварочных чайниках. Упились все гости пуще прежнего. Потом началось перетряхивание гробов, переписывание истории: из кровавого царя Николая второго сделали святого. С каждым новым днем новые новости.

Перестройка кипела и бурлила неостановимым мутным потоком. За газетами и журналами стояли очереди. Читателей буквально захлестнул поток произведений известных и малоизвестных (запрещенных при советской власти), опубликованных в московских журналах, а затем вышедших отдельными книгами, произведений, написанных, как тогда говорилось, «в стол».

Чтобы приобретать новинки, Ксения даже завязала дружбу с продавщицей в киоске «Союзпечати» недалеко от издательства Людмилой Максимовной, страстной библиофилкой. Фигуристая, со следами былой красоты на лице женщина с непростой судьбой имела в квартире огромный архив из всех журналов, выходивших в СССР. Ксения с ее легкой руки стала читать таких авторов, которых никогда бы не прочитала. Она становилась образованней в смысле чтения, ее размышления постепенно приобретали философский характер, выходили за рамки повседневности. Она попрежнему жила духовной жизнью. «Бог умер», – сказал Ницше, она подумала: «Любовь умерла».

Прочитала запрещенную «Майн Камф» Гитлера. Мнение было неоднозначно. Сверхчеловек – это не человек, это Вселенная. Жаль, что Гитлер не стал художником, его акварели показались ей талантливыми. Может, он и был гением (ущербным), злым и бездушным. Вовлечь почти всю Европу в войну. Нет сомнений, что он был необычным человеком и обладал гипнотическим даром, как наш Вольф Мессинг. Ведь не вся немецкая нация была дебильна, чтобы фанатически верить в покорение мира!

Книги продолжали ее образовывать, заставляли ее мыслить. С Ницше, особенно с его афоризмами в книге «Злая мудрость» она спорила, оставляя заметки на полях текста. «Алхимией слова» Парандовского она восхищалась, включая себя в героев его книги. Конфуция осмеливалась поправлять. Книга Джека Лондона была и о ней, только с поправкой на женский вариант. Полюбила Ремарка «Три товарища». Пыталась читать «Розу мира» Даниила Андреева. Но книга оказалась ей не по мозгам. В «пятой книге» запомнилось: «Может быть, теперь поймет, читающий эту книгу, о чем и о ком говорит Александр Блок в стихах, исполненных настоящего прозрения:

Сойдут глухие вечера, Змей расклубится над домами. В руке протянутой Петра Запляшет факельное пламя. Зажгутся нити фонарей, Блеснут витрины и тротуары. В мерцанье тусклых площадей Потянутся рядами пары. Плащами всех укроет мгла, Потонет взгляд в манящем взгляде. Пускай невинность из угла Протяжно молит о пощаде! Там, на скале, веселый царь, Взмахнул зловонное кадило, и ризой городская тварь фонарь манящий облачила! Бегите все на зов! На лов! На перекрестки улиц лунных! Весь город полон голосов Мужских – крикливых, женских– струнных! Он будет город свой беречь, И, заалев перед денницей, В руке простертой вспыхнет меч Над затихающей столицей.

Вот это стихотворение ей как поэту было понятно. Блок как гениальный поэт был пророком. Советская власть стала уничтожать лучших.

* * *

В Азии этой, в Европе ли, Нам-то, ну, что за гроза? Пожили, водочки попили… Хватит уже за глаза. Александр Твардовский Несть числа им, убитым поэтам, Кто ножом, кто петлей, кто наветом. Водку пили без меры весьма, Но зато не сходили с ума. Да и как выживать им, убогим, С этим даром, отпущенным Богом? Их распять – наготове толпа, Как орудье убийства, слепа! Поименно назвать – хватит сил, Да боюсь, что не хватит чернил. Не спасли их ни меч и ни щит. Лишь душа за убитых болит…

Попалась ей в то время книга Ореста Высотского «Николай Гумилев глазами сына». Она знала только, что Гумилев был одним из мужей Ахматовой. Читала с интересом. Романтик-поэт, чудесные стихи:

Еще не раз вы вспомните меня, И весь мой мир волнующий и странный. Нелепый мир из песен и огня, Но меж других единый, необманный!

И вдруг! Жуткая, нелепая гибель: расстрел неизвестно за что, неизвестно где. Загребли под одну гребенку с восставшими против советской власти офицерами и матросами из Кронштадта. Ее сердце захлестнула ненависть к убийцам. Беспредельная жалость к Поэту. Еще одна невинная жертва, еще одна родственная душа, увы, в мире ином. Она написала типа реквиема:

Памяти поэтов серебряного века

… Мандельштама гнали на закланье, Гумилева на расстрел вели. Что ж не получили воздаянья Нелюди кровавые земли? Ведь поэты под защитой Бога. Не за то ли муки суждены, Что они глядели слишком строго На деянья нелюдей страны? Пусть была терниста их дорога, Но по ней достойно они шли. В это время низвергали Бога Нелюди кровавые земли.

Издавались рукописи, годами пролежавшие в писательских столах, иные писатели умерли, не дождавшись выхода книги. «Дети Арбата» Рыбакова, пошловатая, по ее мнению, книжонка, быстро сляпанный фильм еще пошлее и гаже. «Дом на Набережной» Трифонова, неоконченный «Роман о девочках»Высоцкого. Ей понравился, напомнил бурную енисейскую юность. Отчасти вдохновил ее на собственные воспоминания. Также вышли «Пожар» Распутина, «Все впереди» Белова, «Печальный детектив» Астафьева.

Многие произведения для Ксении стали откровением. Особенно потряс «Печальный детектив». Она будто воочию увидела свою бедную родину, родину своих предков – Сибирь. Она не могла читать залпом, читала медленно, ее душили слезы, и также медленно душа наполнялась болью и состраданием.

Она дочитала до конца, и чаша сопереживания переполнилась, и все свои чувства она излила в письме Виктору Петровичу. Это был чистый благодарный порыв души. И удивление: каково было писать такое, если читать без слез невозможно. Астафьев ответил ей. Она была потрясена еще раз, читала и перечитывала его письмо на листочке в крупную клетку. Ей не верилось, что недосягаемый, с точки зрения, кто он, и кто она, человек написал ей. Он возвратил ей любовь к родине, неодолимую тягу побывать там.

39

Ее длительный запой прекратился сам собой, когда вышло постановление об издании книг за счет автора. Ксения как раз получила деньги за перевод, продала золотые серьги с жемчугом, обручальное кольцо, заказала в типографии оперативной печати небольшую книжечку «Мой Высоцкий» (книга памяти), количеством 1000 экз. Оформление сделал Саша Островский очень оригинальное, черно-белое: гитара с порваными струнами.

Ксения выслала пачку (50 экз.) на ВДНХ. Там в одном из павильонов к 5-летию со дня кончины ВВ проходили дни памяти. Организатором была Людмила Абрамова, мать сыновей ВВ. Как ни странно, бандероль попала по назначению. Книжки Абрамова продавала. Потом в Общество охраны авторских прав Казахской ССР пришло письмо из Москвы, тоже из такого Общества, что автор использовала строчки ВВ в качестве эпиграфов и этим нарушила авторские права. И хватило же наглости у кого-то! Замдиректора Общества написала возмущенный ответ, что автору «спасибо» надо сказать и заплатить не помешало бы, ведь она издала книжку за свои собственные деньги. Ответа не последовало.

Остальные книжки она отдала в магазин «Книга-почтой», где директором была в то время Баталова Элеонора Нигметовна. Она сомневалась, брать, не брать. Но потом решила рискнуть и не пожалела. Книжки-малышки разошлись по всему Союзу. В выходных данных она указала адрес: до востребования. Письма приходили пачками, ее благодарили.

Из ХХІ века: Исследователем, биографом Владимира Высоцкого Марком Цыбульским, проживающим в Америке, в российском издательстве был издан целый фолиант (813 страниц) обо всех выступлениях Владимира Высоцкого (в СССР и за рубежом). Книга под соответствующим содержанию названием «ПЛАНЕТА ВЫСОЦКИЙ» вышла в 2008 году (к 70-летию со дня рождения ВВ). Что примечательно, в его книге нашлось место для упоминания ее скромного сборничка «Мой Высоцкий»: В 1990 году профессиональная поэтесса Светлана Ермолаева(настоящее имя героини романа) под псевдонимом Мощева выпустила в Алма-Ате сборник «Мой Высоцкий», куда вошло более сорока (!) стихотворений, посвященных любимому поэту. Хотя за годы, прошедшие со дня смерти Высоцкого, опубликованы многие тысячи стихов его памяти, сборник Светланы Е. уникален. Во-первых, это были первые стихи памяти ВВ, увидевшие свет, а во-вторых, это единственный случай, когда один автор создал столько произведений, посвященных ВВ.

Такая оценка незнакомого тогда ей автора была для нее большим счастьем. Ее сборничек заметили. И где? В США. Интересное совпадение: в 1980 г., после кончины ВВ его огромный портрет на всю обложку со статьей был в журнале «Америка». А в СССР: ДВЕ СТРОЧКИ НЕКРОЛОГА в газете «Советская культура». И вот через 20 с лишним лет история повторилась, теперь с ее карманной книжкой, посвященной ВВ. В СССР, кроме почитателей творчества ВВ, ее появление прошло незамеченным. Ни одного официального отклика! Даже простого «спасибо» от близких людей Владимира, хотя она привозила в Москву и передавала безвозмездно музею огромное множество материалов от своих знакомых, тоже почитателей творчества ВВ, собиравших публикации его и о нем годами, не считая книжечек, которые она оставляла просто так… благотворительно. Она была очень благодарна Марку, о чем сообщила ему по эл.почте. Завязалась переписка.

Баталова предложила Ксении сделать дополнительный тираж, и она сделала на те деньги, которые ей выплатили в магазине. Потом они работали еще, когда Ксения издала очередную самиздатскую книгу «Мать Лилия», остросюжетную мелодраму. Рукопись она сначала предложила в свою бывшую редакцию (к тому времени она уже уволилась). Естественно, рецензия была отрицательной. Таких книг в советское время не писали. Для самиздата ей надо было оформить обложку. Кто-то посоветовал ей обратится к оригинальной художнице Нэлли Бубэ. Та спросила: – Я могу оформить по своему желанию?

Ксения ответила: – Разумеется! Полностью на ваше усмотрение. И Нэлли оформила «Мать Лилию»: На черной обложке выделялся большой красный крест. Такого тоже сделать никто бы не осмелился. Религия не приветствовалась советской властью. Это был, конечно же, протест. Правда, за свои деньги. Ксения осталась довольна необычностью обложки. Книга тиражом 10 тыс. экземпляров тоже разошлась по всему Союзу, тоже приходили пачки очень трогательных откликов. По мотивам романа на Одесской киностудии казахстанским режиссером Игорем Вовнянко был поставлен 2-х серийный художественный фильм с участием известных российских, а также украинских актеров.

Был еще один человек, которому она по гроб жизни обязана. Он работал начальником городской Союзпечати: Смаилов Аскарбек Сагидилович. Импозантный мужчина средних лет, одет всегда с иголочки, не всякий министр так одевался. На работе он был тираном. Его окружало женское царство, и он был царь. Дисциплина была железная, никакого разгильдяйства не дозволялось. По понедельникам проходила планерка, его зычные крики разносились по всем этажам. Его боялись, уважали, но и… любили. Он был справедлив. А «дамочек» своих зря не обижал, не обходил их премиями и другими поощрениями. Праздники отмечали вместе за общим столом, она однажды даже случайно оказалась в их застолье. Оставшись одна, с сыном, мать пошла на работу, отца уже не было, Ксения опустила руки. Уже ничего не хотелось. Напала жуткая депрессия.

Тут ее вызвал Аскарбек и по-русски крепко выматерил. Такая-сякая, у тебя вся жизнь впереди, сына надо поднимать, сама еще замуж выйдешь. Занимаешься самиздатом и продолжай, пиши, издавай, всё буду брать сразу и переводить деньги. Депрессия сникла под напором крепких выражений настоящего мужика, желающего добра. Она писала как проклятая, как каторжная, каждый год по одной-две книги детективов, мелодрам. Все переводимые Смаиловым деньги снова относила в типогра-фию – на очередную книгу. Сидели с сыном на картошке в мундирах и китайской лапше, мать иногда помогала продуктами. А так – больше никого. Родню, как ветром сдуло. Одиночество иногда брало за горло, хотелось уйти из жизни, но призвание не отпускало, держало цепко, удерживало от нищеты. Спасибо и АСКАРБЕКУ СМАИЛОВУ, исключительно обаятельному и порядочному человеку. Спасителю ее маленькой семьи.

39

Пока она занималась самиздатом, завредакцией Заборни-ков ушел на вольные хлеба, появился новый заведующий, такой весь из себя демократичный и обаятельный, что-то пишущий, совсем как писатель. И сразу стал проталкивать в коллективный сборник «Шутки в сторону», типа сатирического, который был в работе у Ксении, рассказ своей жены Розы: «Оптом и в розницу». Как потом выяснилось, он был другом поэта из ЦК и его протеже. Рассказ был пошлый. А что она могла сделать? Со временем выяснилось, что ему не чужды мелкие человеческие слабости, типа делать пакость ближнему. Но Ксении было не привыкать. Свою природную доверчивость она давно потеряла, то есть, упрятала под замок и была настороже. Вообще она становилась скептиком, трезво оценивая окружающих. Шумов откуда-то выкопал готовую рукопись сборника стихов Анны Ахматовой. Она даже качественно была оформлена московским художником, уже года два назад получившим гонорар. А книга до сих пор не была издана, вероятно, был получен запрет из высоких инстанций.

Шумов поручил Ксении довести рукопись до ума и сдать в производство. Стихи сборника были отпечатаны типографским способом явно из какой-то книги и расклеены на листах бумаги. Такое практиковалось и позже. Она лично расклеивала на лис-тах бумаги книгу: Царь Иван ЧЕТВЕРТЫЙ.

Ксения с большим восторгом приобщалась к великой русской поэзии, к профессиональным стихам опального в советские времена поэта. Какими ничтожными и мелкими показались ей стихи своих казахстанских, да и московских тоже поэтов. Случайно узнала от Каролины, которая была, как всегда, в курсе всех событий в русской литературе, что в московском журнале «Новый мир» опубликован «Реквием» Ахматовой, долгие годы запрещенный к изданию. Ксения тут же отправилась в республиканскую библиотеку имени Пушкина, взяла журнал и от руки переписала цикл стихов, посвященных сыну Ахматовой Льву Гумилеву.

Она переписывала, а в глазах кипели слезы. Тайно ото всех она отпечатала и вставила «Реквием» в конец сборника. Слава Богу, пронесло! Мало того, ее знакомая на радио Людмила Енисеева сделала интервью с ней по поводу издания сборника, и она прочитала три стихотворения, в том числе, вступление:

РЕКВИЕМ

Вступление

Это было, когда улыбался Только мертвый спокойствию рад. И ненужным привеском качался Возле тюрем своих Ленинград. И когда, обезумев от муки, Шли уже осужденных полки, И короткую песню разлуки Паровозные пели гудки. Звезды смерти стояли над нами, И безвинная корчилась Русь Под кровавыми сапогами И под шинами черных марусь.

В качестве участника пришлось пригласить на радио Шумова. Ей надо было обезопасить себя, свой отчаянно-смелый поступок. Когда завредакцией понял, что произошло, он не стал махать кулаками после драки и смирился со своеволием Ксении, даже умудрился перевести стрелки на себя, заявив, что он посоветовал редактору внести «Реквием» в сборник. Ну и ладно, благородное дело было сделано. Она была благодарна Шумову. Кстати, название сборнику дала Ксения: Мне голос был… (строка из стих. ААА).

40

Перестройка продолжалась, у многих неглупых людей стали открываться глаза на нового правителя, симпатии резко пошли на спад. Над словечками новоиспеченного генсека похихикивали: начать, новое мышление (ударение на первом слоге). КОНСЕНСУС, процесс пошел и др. Но в целом писательская братия была довольна. Некоторые достали рукописи из столов и опубликовали в «Просторе», потом издали книгами. Гласность перехлестывала через край, порой переходя в разнузданность, журналисты совершенно обнаглели, врали напропалую, обеляя совсем недавно бывших черными, и очерняя белых. Колчак стал народным героем. Да сколько же можно переписывать историю?

На экраны вылезли не только пошлые, но и похабные иностранные фильмы: Голубая китаянка. Легенда о Нараяме. Появился наш совершенно кощунственный, на ее взгляд, фильм: Покаяние, – где бесконечно выкапывается из могилы труп Берии… Ну, и книги, книги… Не очень понравилась конъюнктурная книга Чингиза АЙТМАТОВА «Плаха». Слишком часто и, на взгляд Ксении, навязчиво использовался образ Иисуса Христа. Зато показалась актуальной, а от этого страшной книга 1984 Дж. Оруэлла. Отрывок:

– Как человек утверждает свою власть над другими?

…

– Власть состоит в том, чтобы причинять боль и унижать. В том, чтобы разорвать сознание людей на куски и составить снова в таком виде, в каком вам угодно. Теперь вам понятно, какой мир мы создаем? Мир страха, предательства и мучений, мир топчущих и растоптанных… мир будет становиться более безжалостным… прогресс будет направлен к росту страданий… наша цивилизация будет основана на ненависти… не будет иных чувств, кроме страха, гнева, торжества и самоуничижения. Все остальные мы истребим. Мы разорвали связи между родителем и ребенком, между мужчиной и женщиной, между людьми. Никто уже не доверяет ни жене, ни ребенку, ни другу. Новорожденных мы заберем у матери, как забираем яйца из-под несушки. Половое влечение вытравим, размножение станет ежегодной формальностью, как возобновление продовольственной карточки. Не будет иной верности, кроме партийной верности. Не будет искусства, литературы, науки. Не будет различия между уродливым и прекрасным. С разнообразием удовольствий мы покончим. Всегда, каждый миг будет наслаждение от того, что наступил на беспомощного врага. Если вам нужен образ будущего, вообразите сапог, топчущий лицо человека – вечно.

Что это? Ощущение такое, что мы уже такое проходили: кровавый Октябрь, десятки лет репрессий, голода, предательств, доносительств, дети на родителей, теория стакана воды и многие другие советские реалии. А показательные процессы Вершинского? А топчущие? А растоптанные? А поголовный страх всей страны СССР перед собственным правителем, узурпатором Сталиным? Берия? Ежовым? А наводненные сексотами фабрики, заводы, творческие организации? А организованная травля Зощенко, Ахматовой, Пастернака? А высылка умных и талантливых из страны Терпимости? Где статистика людей, ставших лагерной пылью?

Так это б ы л о? Или продолжается сейчас? Искусство и литература заменены суррогатом, масс-медиа, пошлостью, порнографией, парадами геев, лесбиянок, разгулом педофилии, детской проституцией обоих полов. Море продуктов, а есть опасно, океан алкогольной продукции, а пить опасно. Партий много, а никому не верят. А боль за своих соотечественников, убиваемых своими? А вечные унижения простого обычного человека перед чиновниками? Этими ничтожествами, получившими власть?

О бумаге

Меня закапывают в могилу, Но не землей, а бумагой. Вот только жила, ходила, Дышала туманной влагой. Но вот уже воздуха нету – Не под землей, ПОД БУМАГОЙ. На ней разрешенья, запреты, На ней под каким-то флагом. О, если б деревья знали, Каким подвергаемся пыткам!.. Они бы не произрастали, Была б целлюлоза в убытке. И берегли бы бумагу. И не было б справки о том, Что кто-то задохся без влаги, А кто-то поджег свой дом.

Лично она Горбачева ненавидела, все в нем было фальшиво, продался за очень большие деньги и до сих пор цветет и пахнет. Он целенаправленно вел страну к развалу, пудря мозги не только простым людям, но и очень непростым своей показной демократией, гласностью, свободой печати. Как пел Володя Высоцкий: – Ну, вот, мне дали свободу. А что я с ней делать буду? Получилась свобода от ответственности за свои лживые слова, подлые поступки.

В издательстве царили Содом и Гоморра: началась дележка зарплаты, редакторы рвали друг у друга рукописи. За опоздания наказывали рублем. Сотрудники смотрели друг на друга подозрительно, подглядывали, подслушивали, доносили. Прекратились пьянки в открытую, стали прятаться, но все равно пили. Авторы перестраивались, тащили в редакцию обличительные стихи и прозу. Советская власть сворачивала знамена, стали незаметно исчезать лозунги: Партия – ум, честь и совесть советского народа. Горбачев оккупировал телевидение, заговаривал зубы народу, суля манну небесную опять же в светлом будущем.

Временные трудности продолжались. В магазинах становилось шаром покати. Доходило до абсурда: за разливной майонез на маргариновом заводе нужно было сдавать майонезные баночки. Сахар выдавали по талонам. Пенсионеров отоваривали раз в месяц в спецмагазинах: 2 кг мяса, 1 кг сахара, 1 кг муки, крупы, 200 г сл.масла и бутылка водки. Непьющие прямо в очереди меняли водку на продукты. Море самопальной водки косило людей, как стихийное бедствие. Но все равно пили. Снова заработали самогонные аппараты, сахар становился на вес золота.

Страна терпимости СССР катилась в бездну. Правда, бездна через пять лет оказалась Беловежской пущей, где ставший после Горбачева, сделавшего свое черное дело, президентом пьяница Борис Ельцын окончательно сдал великую державу СССР на растерзание врагам, разрушив Союз нерушимый республик свободных.

Монолог бывшего гражданина СССР

Готов поделиться Духовным богатством, Другого, увы, не имею. С собою покончили «Равенство с братством», Остался УЗИ Гименея. И «Совесть и честь» Завалились в кустах И снова бухают с похмелья. Сидят, как и прежде, Чины на местах, Да что-то не слышно веселья. Развеялись мифы В народе во прах, А шли к коммунизму, ей-Богу! Все было у всех – На столах и в домах, Да бес нас попутал в дорогу. И этот геноссе, По кличке «болтай», Мильонам лапши понавесил… И вот результат: Заграница – АЛТАЙ, УКРАИНА, РОССИЯ – Нам чуждые веси.

* * *

И наша страна Для неразвитых стран С тех пор превратилась в потеху: Свой зад оголила, А также и срам. Мы все подыхаем от смеха.

По традиции 5 марта опять было чтение стихов у памятника Абаю. Она поехала к Линке, та, несмотря на ранее время, около 11 часов утра, уже пила вино. Ксения тоже выпила стакан вина и двинулась к памятнику Абая, Линка не пошла. Ее не смогли проигнорировать, поскольку она уже была при должности в издательстве, и включили в список казахстанских поэтесс, после членш СП Казахстана. Поэтессы выступали по ранжиру: Томская, Чернавина и т.д. Кабирова была предпоследней. Храбрость от выпитого стакана вина проходила, взамен наступала злость и отчаянная бесшабашность: «А видала я вас всех в гробу в белых тапочках!» К тому времени она уже начала уставать от ежедневного непризнания, а также частной неприязни и неприятия окружавшими ее посредственностями. Ей дали микрофон и на пике владевших ей чувств она сказала: Два стихотворения памяти Марины Цветаевой.

На смерть Марины

Елабуга Марина и Кама, Не к впаду, а вспять. И хлеба – ни грамма, Ни руку подать. Но есть сила духа, Пусть голод гнетет. Хозяйка-старуха Опять не идет. Водички холодной Бесплатно испить. Не буду голодной, Иначе – НЕ БЫТЬ! Марина и Кама, И гвоздь ни к чему. Не иму я срама, Т а к смерть не приму. Вольна я над жизнью, Над смертью вольна. Не гвоздь дай, Отчизна, Пусть будет волна!

* * *

О, подари мне, Марина, ключи, Чтоб мое сердце замкнулось навечно. Не ворвалась чтоб в него суета, Мелочность, злоба, тщеславье, Чтоб от любви лишь пылали уста…

…Марину Цветаеву тогда еще в Казахстане не жаловали, хотя издали небольшой томик – на гребне перестройки. Поэтессы ехидно ухмылялись и перешептывались, прихлебалки хихикали.

41

На Украине в городе Чернобыль произошла страшная катастрофа; взорвался атомный реактор. Весь СССР ПОСПЕШИЛ НА ПОМОЩЬ. Кроме военных, на место трагедии, хотя это было смертельно опасно для жизни, поехали добровольцы со всех концов страны. Поехали и некоторые артисты эстрады. Например, Алла Пугачева, выступавшая в черных колготках и блейзере, наверное, наряд обозначал траур. С ней был очередной выдвиженец Владимир Кузьмин. В коллективах собирали деньги. В их издательстве тоже. Ксения написала стихотворение, которое было издано во второй книжке.

Чернобыль

Мать потеряла сына, Сын потерял отца. Господи, есть ли сила, Чтоб оживлять сердца? Зарева в небе сполох, Черный ползет туман… Жуткий невидимый Молох – Живое крошит уран. Мертвые пали птицы, Солнце закрыла тьма. Если такое снится, Можно сойти с ума. Но пострашнее быль. Выразить – где слова? Символ беды – чернобыл. Разве виновна трава?

Ксении никак не сиделось без действий, к которым ее подвигало неравнодушие и жажда справедливости. Не жилось и не работалось без приобретения врагов. Как-то она разоблачила одного посредственного поэта, но члена СП Шмидта. Ходили слухи, что его пропихнул туда с одной книжкой один из секретарей Правления, вроде они были любовниками. Его вторая книжка стояла в плане, но в редакции Ксения обнаружила «рыбу», то есть, в рукописи лежали отпечатанные старые стихи из первой книжки. Чтобы не обмишулиться, она решила проверить. Пошла в пушкинскую библиотеку, взяла книжку и произвела сверку. Оказалось, один к одному. А стихи-то стихи, инфантильный лепет, а сам Шмидт солидный с бородой. «Палочка у регулировщика напоминала по окрасу осу». Ну и что?

Она пошла к директору, книжку выкинули из плана. Шмидту, конечно, донесли, мл. редактор Алена была его любовницей. То же, слесарь-многостаночник. Жена, кстати, была у него симпатичная, тоже с кем-то путалась. Он Ксению возненавидел и грозился отомстить, выжидая момент. И дождался. Но получился облом.

У них в редакции выходил ежегодный сборник «Байконур», редактором был Олег С. В довольно толстую книгу собиралась всякая туфта, в основном, московских авторов, все лезли в писатели. А космодром находился, между прочим, на территории Казахстана. Но эти ушлые и наглые москвичи буквально оккупировали все национальные республики, особенно переводы были их вотчиной. Как будто в самих республиках не было нормальных компетентных переводчиков. Переводы зачастую были халтурными. В «Байконуре» собирались всякие статьи, воспоминания, даже в один из сборников попали слабенькие стишки Марины Попович, жены космонавта Поповича. Ежегодно редактор с версткой летал в Москву. На сей раз какие-то обстоятельства помешали ему. Шумов предложил поездку ей. Ксения с радостью согласилась.

42

Ее встретил какой-то незначительный чин из СП СССР, отвез в гостиницу «Украина» в отдельный номер, фамилия чина была Поливин, в сборнике был какой-то его материал. Он вручил ей проездной на метро, пригласил в СП. Пару раз сводил на какие-то мероприятия. Все бы ничего, но он был со странностями. Все время норовил встать сзади и терся об ее одежду. Ей было неловко, с таким мужским поведением она не сталкивалась. Потом она узнала, что это разновидность эксбиционизма.

Побывала Ксения в Звездном городке. Один товарищ по фамилии Лесин (была его маленькая публикация в сборнике) провел с ней целую экскурсию. Она осмотрела изнутри ракету, смешные пакетики и баночки с едой. Произвела впечатление барокамера, где тренировались космонавты. Потом ее провели в кабинет Поповича. Она протянула ему руку, а он помедвежьи схватил ее в объятия и смачно поцеловал в губы. – Мы же русские люди, нечего церемониться. Она смутилась. Попович ей понравился: очень простой приятный мужчина. Он подарил ей свою книгу с автографом.

Конечно, побывала она и на Ваганьково, снова оставив на могиле пачку новых стихов и две гвоздики. В сквере у некоторых почитателей ВВ была ее недавно изданная самиздатская книжка «Мой Высоцкий» на обмен и на продажу. Ей было очень приятно. Еще у нее была с собой верстка книги прозы Георгия Садовникова. Она созвонилась с ним, он ее встретил и повел в гости. Он жил почти рядом с домом Высоцкого на Малой Грузинской. У него оказалась очень милая жена, они замечательно посидели. Она оставила ему для просмотра верстку. Обмолвилась, что хочет принять крещение в церкви Воскресения на Ваганьково, рядом с могилой ВВ. Георгий напросился в крестные.

Они встретились на следующий день на Ваганьково, он вернул ей прочитанную верстку и присутствовал на обряде крещения. Поп был старенький, седой, при работе на его лбу выступил пот от усердия. Он окропил ее святой водой из большого медного чана, надел с молитвой простой крестик из олова. На том обряд завершился. Георгий ее поздравил и преподнес в подарок серебряную цепочку. Они дружески распрощались. Она еще раз подошла к могиле Володи. «На крестике православном я имя твое ношу…», она сделает потом гравировку на крестике «ВВ».

Поливин презентовал ей две контрамарки в московские театры. Она пошла на спектакль «По мотивам Декамерона». Играли Юрский и Терехова. На сцене стояла огромная бочка. Терехова наклонялась над ней, а Юрский, прижавшись к ее юбке, изображал телодвижения полового акта. «Декамерона» и «Золотого осла» Апулея Ксения читала лет в 16. Зал визжал от смелости актеров. На взгляд Ксении, это была похабщина. Перестройка выставила на всеобщее обозрение самое низменное, грязное и пошлое в людях. Тогда некоторые оптимисты предрекали: «… пена, пена, все пройдет, насытятся». Не прошло, не насытились, вошли во вкус.

В ход с улицы пошли маты в литературу, на сцену, на ТВ. Все, как в жизни. Издали книги маркиза де Сада, Гитлера «Майн Камф» и др. Появились фильмы «Ночной портье», «Голубая китаянка» и другие мерзости. Культура резко пошла на спад, нравственность сбросили с корабля современности. Ксения опять могла бы повторить строки своего стихотворения, написанного в затхлой атмосфере брежневщины. Сейчас было хуже: «Я родилась, наверно, не в то время, так неуютно в мире этом мне…» В другой театр она не пошла, опасаясь, что ее может вырвать от отвращения прилюдно.

Как-то она написала письмо со своими стихами известной поэтессе Римме Казаковой. Ей нравились ее типично женские стихи. Римма ей, как ни странно, ответила, что, если Ксения будет в Москве, пусть заходит. И она зашла, предварительно позвонив. В Алма-Ате она достала через Салту красивую банку индийского чая и презентовала Римме Федоровне. В огромной кухне сидели за большим столом две молодые женщины. Римма провела ее в свою гостевую, по-видимому, комнату, из которой виднелась через дверной проем спальня хозяйки.

Пока хозяйка накрывала на стол, Ксения подошла к стеллажу во всю стену. На одной из полок увидела фото Высоцкого. Похоже, Римма отдала дань ушедшему поэту, как многие и многие…при жизни игнорировавшие собрата. Хозяйка угощала ее черной икрой и кофе. Говорила, в основном, она. Речь шла о мужчинах, с которыми была близка Римма. Нельзя сказать, что Ксения слушала с открытым ртом похождения богемной бл… Но что было делать? А ведь она пришла не за тем. Она хотела услышать мнение профессионала о своих стихах, получить поддержку известной поэтессы, может, и помощь в публикации. Но куда там! Одинокая женщина нашла сосуд для своих интимных откровений. Она также жаловалась на своего сына и сноху:

– Оба бездельника, сидят на моей шее. Вон сидит в столовой и корчит из себя светскую даму, а сама живет за мой счет. И сынок тоже.

И все это в течение двух часов. Один момент, правда, Ксения запомнила. Римма рассказала о днях литературы Казахской ССР, которые происходили в Москве. В советские времена это практиковалось. Дни выливались в элементарные пьянки и сношения. Римма положила глаз на молодого, но уже известного поэта, сама пришла к нему в номер в гостиницу, и сама напросилась на интим. Да уж! В конце откровений Римма спросила: – Слушай, а ты замужем? Ксения кивнула головой. Римма продолжала: – И кто он? Ксения смущенно ответила: – Шофер. На это Римма произнесла целую тираду: – Работяга, значит? Друзья, старания утройте! Давно ушли мы от сохи. Вот вы, товарищ, ройте, ройте! А мы пошли писать стихи, – Казакова прочла циничный стишок с усмешкой. – Вот у меня один муж был стоматологом. Говорить с ним, правда, не о чем было. Но зато – добытчик! Я с ним горя не знала, всегда деньги были. У нас-то заработок непостоянный: то густо, то пусто. А поговорить всегда с кем найдется, да и другое что. Так что работяга – это хорошо. И не надо смущаться.

Ей кто-то позвонил. Римма начала сразу говорить на повышенных тонах, а потом вообще истерически. Стало заметно, какая она вся издерганная, нервная. Ксении стало ее жалко. Решив, что пора уходить, она сказала: – Я пойду? Спасибо вам, Римма Федоровна, что приняли меня. Хозяйка с явным облегчением засобиралась: – Да, да, Ксеня, мне надо бежать! Суета проклятая…

После этой встречи Ксения больше не интересовалась стихами Казаковой. Правда, по возвращении домой она написала ей посвящение, в котором содержался упрек, но не выслала.

Два слова Римме Казаковой

…И звезда с звездою говорит. М. Лермонтов Немного тепла – и душа воспарит В своем неуютном просторе. Звезда со звездою и то говорит И делится счастьем и горем. Всего-то два слова простого участья, Но сказанных в нужный момент, И сразу исчезнет тревога в ненастье: Минует корабль роковой дифферент (крен носовой или кормовой части)

Была еще одна запомнившаяся встреча. С несколькими стихами она зашла в редакцию «Альманах Поэзия», где главным редактором был поэт-фронтовик Николай Старшинов. Ей нравились его простые искренние стихи. Ксения встретилась с ним. Он оказался очень симпатичным мужчиной ближе к 50 годам. Встретил ее тепло и доброжелательно, просмотрел тут же ее стихи, сделал замечание, что слишком часто упоминается «душа»:

– Вы же современная молодая женщина, атеистка, а душу попы выдумали. Но все же отобрал три стиха и, сказав «оставьте!», начал тоже рассказывать о себе. «Какие они все одинокие», – подумала мельком Ксения. – Постороннему человеку открывать душу…» Старшинов признался, что он очень сильно пил и у него случилась клиническая смерть. Его спасли, сделав прямой укол в сердце. Ксения вспомнила трагедию с Высоцким, когда ему тоже сделали укол в сердце.

– Извините, Николай Константинович, а Высоцкий приносил вам свои стихи?

– Приносил.

– И что?

– Ну, это же не поэзия! Блатная лирика. Наши известные первосортные поэты Евтушенко, Вознесенский не считают его поэтом. Он, конечно, знаменитый артист театра на Таганке, но это не значит, что мы, то есть печатные издания, должны его публиковать. У нас высокие требования к поэзии.

Ксения смотрела на его симпатичное лицо и ужасалась: «Вы же фронтовик, вы же хороший поэт, почему вы так уничижительно отзываетесь о стихах Высоцкого, своего собрата?»

После этой встречи ей показались неискренними его стихи. Что странно и необъяснимо, но Старшинов опубликовал два ее стихотворения памяти мужа в своем альманахе. «Это не со мною все произошло, это не мои кровавые следы…» Лучше бы он опубликовал в свое время хотя бы одно стихотворение Высоцкого. Но все же она посвятила стихотворение и Старшинову.

О ДУШЕ

Николаю Старшинову «Ну, что ни стих – везде душа, душа… Зачем ее упоминать нам всуе?» Она ж во мне, живая, трепеща, От ваших слов так остро затоскует! Забьется, распирая мою грудь В попытке выйти, злой и безнадежной, В попытке обнажить свою живую суть… А я стою с улыбкой безмятежной.

Что интересно, когда она открыла дома его книжку, перечитала некоторые стихи, то с удивлением обнаружила в них слишком частое употребление слова «душа». Вот так! Ему можно, а ей не-зя! Нелогично. Жизнь продолжалась.

43

После смерти Рената она будто сбросила с себя ношу, ощутила такую свободу, о какой никогда и не мечтала. Очень жаль было человека, с которым прожила семнадцать лет, родила сына, не заслужил он такой ранней смерти. Не были они предназначены друг для друга, судьба напортачила. Почему не развелись? Онто лучший, он нашел бы себе женщину. А она? «Любви нет». Вся любовь – чужие мысли и чувства из книг, ставшие своими, и свои, может, выдуманные, ПОТИХОНЬКУ-ПОЛЕГОНЬКУ уходящие в строки собственных произведений.

Наступила весна, и Ксения как с цепи сорвалась. Свобода продолжала будоражить ей голову, как хмель. В конце апреля, когда уже цвели урюк и черешня, на два дня она поехала с группой их издательства в красивые древние города Узбекской ССР Самарканд и Бухару. Побывала в старинных захоронениях, мавзолеях, сфотографировалась на фоне шедевра восточного зодчества: усыпальницы семьи Тимуридов в Самарканде. Ну, и конечно, они посетили шедевр восточного рынка с огромным множеством восточных сладостей, которых не было в Алма-Ате, она даже названия такие не слышала. Хотя много лет посещала Ташкент. Но эти древние города были особыми, сама история древнего Востока, казалось, дышала в лицо, овевая несравненными ароматами фруктов. Одним словом, они словно попали в дивную восточную сказку Шехерезады. Бухара по древности и красоте центральной части города не уступала Самарканду: такие же шедевры восточного зодчества. Впечатление осталось на долгие годы.

В начале мая, захватив день Победы, она полетела на неделю в Красноярск, на свою родину. Состоялись три незабываемые встречи с Виктором Петровичем Астафьевым, о которых после его кончины она написала воспоминания.

Ксения не была в Красноярске двадцать лет. Самолет приземлился в аэропорту, километрах в пятидесяти от города. Она села в обычный рейсовый автобус, курсирующий по маршруту аэропорт – Красноярск и обратно. Этой дорогой она почти не ездила в детстве и юности, у отца был автомобиль «Волга». Ехала, смотрела в окно и видела убожество и заброшенность придорожных деревень, написалось стихотворение.

Деревня под Красноярском

Перекошенный забор Под облезшей краской. Старый пес глядит в упор, Будто волк – с опаской. Вроде как сто лет назад. Но темны окошки, И насквозь проходит взгляд Одичавшей кошки. Коровенка на лугу Травку щиплет хмуро. – Где хозяйка-то? Ау-у-у! Да не бойся, дура! Гулко ставни – хлоп да хлоп, Прожужжала муха. Кто-то в доме – топ да топ, Выползла старуха. Щурясь сослепу во двор – Во дворе-то пусто. Старый пес глядит в упор, Мудр, как Заратустра.

Добралась до Академгородка, где жил Астафьев, а через два дома от него, как оказалось, жила ее бывшая одноклассница по Енисейску Галка Кузьмина, которую она разыскала и напросилась в гости. Академгородок – это редкие пятиэтажки в березовой роще на крутом берегу Енисея. В детстве и ранней юности река казалась ей могучей и безбрежной с множеством опасных для теплоходов мест – порогов. Да Енисей-батюшка и был великой сибирской рекой. Когда они с Галей под вечер стояли и смотрели с крутизны берега на воду, то река показалась ей неузнаваемой: сильно обмелевшей да еще загаженной бревнами-топляками. Куда девалось ее величие? Хотелось плакать.

СУМЕРКИ НА ЕНИСЕЕ

Река смешалась с небом, Не отличишь по цвету. Утопленники-бревна По воздуху плывут. Не снилось Сальвадору, Маэстро всех чудачеств, Что в Енисее бревна По воздуху плывут. В пространстве мутно-сером Висят бедняги-бревна. Им не попасть на небо И на землю не лечь. Ну, что за время оно? Дали бы его понял. А я, как ни пытаюсь, Все не могу понять.

Она трижды встречалась с Астафьевым. В его квартире в Академгородке, в его родовом гнезде Овсянке на берегу Енисея, а перед отъездом он сам пришел к ним с Галей в гости.

Она только перед самым отъездом отправилась в город, чтобы купить спиртное на прощальный ужин. Ехала на автобусе, потом шла пешком и удивлялась: кругом русские лица. Не то, что в Алма-Ате: сплошной интернационал. Подумала, что людям одной национальности уживаться все же легче. Но оказалась не совсем права. Стояла в длинной очереди за вином и слышала ссоры, перебранки, возникали даже потасовки. Но здесь была, конечно, социальная причина: унижение всех и каждого в отдельности. Как писал Астафьев в «Зрячем посохе»: «Мелкое, но постоянное унижение не просто мучает и терзает душу человека, оно приводит к чувству самоуничижения, малозначности своей». Отстояла две очереди, понаблюдала за красноярцами и приезжими. Почти все лица недобрые, настороженные, подозрительные, так и зыркают по сторонам, чтобы кто без очереди не пролез. Господи, не за хлебом же! Обидно и стыдно за униженных людей, доведенных едва не до скотского состояния оскорбляющим человеческое достоинство прохиндейским указом.

Вечером напилась до бесчувствия и долго в слезах стояла на балконе, прощаясь, может быть, навсегда с родиной. Но ее ждала вторая обретенная родина: Казахстан, ждала мать, ждал сын.

ИЗ ХХІ века: В 2003 г., уже после кончины Астафьева, в журнале «Простор» вышли ее воспоминания о трех встречах: «И Астафьева светлый лик…»

В 2006 г. статья была опубликована в журнале «Сибирские огни» (Новосибирск), а в 2014 г. воспоминания вышли в Красноярске в журнале «День и ночь», чем она гордилась.

44

В конце мая они также группой полетели в Ялту, вернее, сначала самолетом до Симферополя, а потом троллейбусом до Ялты. Весь полет художник, поэт и переводчик пили. Их группу из шести человек: трое мужчин и три женщины – разместили в двух комнатах трехкомнатной квартиры. Утром мужчины уходили втроем, женщины парой, а Ксения единолично. Она была очарована утопавшим в зелени городом, бескрайним Черным морем с теплоходами, катерами и парусниками. Город-сказка. Она шла в пиццерию, расположенную на крутом обрыве над пляжем, где завтракала пиццей, стаканом бульона и стаканом крепкого сладкого чая. Там же написалось стихотворение:

В Крыму

Глициний с сиреневый яростный цвет, Адамова дерева крупные кисти, И море, прекрасней которого нет. Вот вечность, вот истина истин. То чайка проплачет, То парус мелькнет, То вынырнет тело дельфина… Со щедростью мир красоту отдает. Вот вечность, от Бога и сына.

По вечерам они собирались в квартире, устраивали складчину: женщины во время прогулок закупали еду, мужчины приносили спиртное. Они дружно ужинали, говорили на разные темы и расходились по комнатам. Женщины были из начальства, мужчины – творческие личности. Богемной распущенности не произошло. Правда, художник попытался приударить за ней, но Ксения с ним не церемонилась и дружески отшила.

Все вместе побывали в ресторане Ласточкино гнездо на скале высоко над морем. Внизу был пляж для чиновников высокого ранга: красочные грибки, раздевалки, золотистый песочек без единой мусоринки. Не то, что серый песок для серых людей. На пляже они тоже побывали один раз все вместе. Она была бы не она, если бы не полезла в ледяную майскую воду. Забрела по колено, окунулась, дошла до пояса, сделала три гребка и выскочила, как ошпаренная. Зрители зааплодировали. Мало кто из мужчин решался на заплыв.

Поплыли на катере в Ливадию. Они стояли на палубе, кружили чайки, выпрашивая пищу, изредка мелькало тело дельфина. Море было загажено пластиковыми бутылками, пенопластом и другим мусором. В ее далеком детстве такого не было. На душе было неуютно, жаль чего-то невозвратного, пусть даже чистоты морских вод. Ливадия – маленький городок, осмотрели помпезно-роскошный дворец Воронцовых, прошлись по тихим улочкам и отправились в Ялту. Вечером Ксения написала стихотворение:

Мы – дети

Мы – дети застоя, зеленой тоски, Годами стояли у школьной доски. Нам в уши вливали не яд, а настой Из лжи беспардонной, Из фразы пустой. Учили доносам на ближних своих, И стал каждый третий сексот или псих. А править такими – не стоит труда, Как дохлую рыбу тащить из пруда. И славное море – священный Байкал, От нашей любви лишь отходы глотал, И рад бы избавиться он от нее, Но нету сознанья, одно бытие. По Черному морю не яхты плывут, Дельфины-бедняги в помойке снуют… Не рыбку, а мусор глотают они, Пора им талоны на рыбку вменить. Мы дети застоя, бредовых идей, Мы внуки всех рангов воров и вождей. А править такими – проворен любой, Подняв серп и молот, Как кнут над толпой.

Перед отъездом в Ялту она встретила в издательстве Олжаса С. Узнав о ее поездке, он попросил ее позвонить в Ливадию Юлиану Семенову, у него там дача, передать привет и сообщить, что все хорошо. Повидимому, у него были какие-то неприятности. Олжас дал ей телефон.

В один из вечеров перед отъездом из Ялты она набралась смелости и позвонила союзной знаменитости Юлиану Семенову, писателю, журналисту, гл. редактору сверхпопулярной газеты «Совершенно секретно», выдававшей на гора в эпоху гласности иуды Горбачева секреты КГБ, ВЕРОЯТНО, С ПОДАЧИ САМОГО КГБ. Она сообщила ему, что у Олжаса все нормально. Семенов поблагодарил. Приглашения на дачу не получила, а хотелось бы посмотреть, как живут советские миллионеры. Но кто она и кто он? Равенство, блин!

Они вернулись в Алма-Ату, и работа продолжалась. В редакцию поступила рукопись референта ЦК, по совместительству поэта, члена СП с одной книжкой. Ксения стала читать: стихи были откровенной конъюнктурой разоблачительного плана. Это выглядело по меньшей мере непорядочно: оплевывать строй, которому служишь. Она отдала на рецензию Кругликову:

– Гера, я тебе ничего не говорю, ни плохого, ни хорошего, пиши, как Бог на душу положит. Знаю, ты не трусливого десятка, автор – все-таки цекач. На что Гера ответил:

– А мне плевать, я не пресмыкающееся.

Георгий раздолбал рукопись в пух и прах. Она представила ее на ознакомление демократичному Шумову, якобы забыв о его дружеских связях с автором. Шумов гневно зыркнул на нее взглядом: – Какие-то странные у вас предпочтения в рецензентах, уважаемая Ксения, то недобросовестная Пташкина, то пьяница Кругликов. Гылым Буков все-таки поэт, член СП. А какой-то Кругликов позволяет себе издеваться над его рукописью, очень смелыми и очень своевременными, между прочим, стихами. Я сам отдам Бахыту Канабекову на вторую рецензию.

С Канабековым у Ксении были связаны неприятные воспоминания. В самом начале ее прихода в редакцию ей досталась в наследство от Галошиной его книжка, уже готовая к сдаче в производство. Она формально просмотрела ее, вызвала автора. Канабеков принес фотографию, попросил поставить ее в форзац, якобы с Мусаевым согласовано. Ей какое дело, она вставила. Мусаев отдыхал в Доме творчества. Вдруг ее вызвали к нему. Она поехала. Вошла в его номер, поздоровалась. Мусаев впервые обратился к ней довольно невежливо:

– Что это вы себе позволяете, Ксения Анатольевна? У нас не принято давать фото молодых авторов в книжках. Чести много. Только классики достойны, и то не все. Ксения ответила с обидой: – Простите, но Канабеков сказал, что с вами согласовано. Мусаев несколько снизил агрессивный тон: – Он еще и врет. Чтобы больше такого не было, только с моего согласия.

Так подленько он ее подставил. Он вообще был хитрож…

Канабеков, естественно, превознес стихи Букова до небес, даже, не мудрствуя лукаво, сравнил Букова с мэтром русской поэзии Евтушенко. Хорошо, что не с Маяковским. Книжка, несмотря на отрицательный редзак Ксении и рецензию Кругликова благополучно была издана. Не талант, а пост, занимаемый автором, играл ведущую роль в издании книг.

45

Осенью она взяла отпуск и отправилась в Москву. Завредакцией дал ей поручение: отвезти верстку книги московскому автору, уроженцу Казахской ССР, проживающему с семьей в Москве. Произведения у него были добротные, он писал о животных, например, о лошадях, очень человечно, с любовью. Редактором книги была Ленка Шкловская, посредственность. Ксения пролистала верстку, обнаружила немало погрешностей, но исправлять было поздно. Прямо из аэропорта она позвонила Сергею, он пригласил ее остановиться у них. Она с радостью согласилась, так как в гостинице было накладно. Семья: он, жена и дочь жили в Медведково. Ей предоставили отдельную комнату. Люди оказались очень милые, радушные. Они с Сергеем как творческие люди быстро нашли общий язык, крепко выпивали за ужином, много говорили о творчестве, о книгах. У них была прекрасная библиотека, и Ксения поглощала книги одну за другой. Прочла двухтомник Сергея Довлатова, впервые изданного в СССР, читала с восторгом, но потом стала уставать от однообразия зековских тем.

Из ХХІ века: Впоследствии она еще раз останавливалась в гостеприимной семье, когда уже в 2006 г. в Москве издали ее книгу, и она приезжала за гонораром. Потом у Сергея вышла книга «Сны золотые. Исповеди наркоманов», которая сделала его имя известным. Он развелся с женой, женился на молодой, и больше они не встретились. Но добрая память о нем осталась.

В этот приезд она, как всегда, побывала на Ваганьково. Зашла в один из дней в редакцию журнала «Москва», где ее встретил завотделом поэзии, былинный Алеша Попович: русокудрый обаятельный Анатолий Парпара. С ходу прочитал стихи: одно было о Москве, другое посвящено Астафьеву, положил в папочку: – Опубликуем, хорошие стихи, искренние. Потом сходу пригласил в гости на новоселье. Они с женой только что переехали в новую квартиру. Она была поражена его простотой и радушием. В гостях присутствовал какой-то молодой симпатичный чин из заграничного посольства. Они замечательно посидели, поговорили о творчестве. Чин проводил ее на метро. Стихи были опубликованы в летнем номере, для нее это было большой радостью. Больше они, к сожалению, не встречались. Не умела она навязывать себя в длительные знакомства, и нужные связи быстро терялись. «Прощай, Москва белокаменная! Холодная ты, не пламенная, и люди твои черствы. А не было так у Москвы,» – написала она с обидой. Москвич Анатолий оказался не черствым, опровергая ее строки, но все же опубликовал ее стихотворение. Она еще не раз бывала в Москве. А после публикации посвятила Парпара стих, но не выслала, постеснялась.

* * *

Анатолию Парпара

Русокудрый, глаза голубые, Вы предстали, как ангел с небес. Разве есть еще люди такие? Их давно оприходовал бес. Но остались, ведь вы же реальны, Ведь была доброта ваших глаз! И стихи мои, многострадальны, Зазвучали, как Боженьки глас. Вот открылась страница журнала – Не простого, державной Москвы. К свету вышли они из подвала. Путь к свободе открыли им ВЫ!

Из ХХІ века. В Москве были изданы еще четыре книги ее детективов.

46

1986 год. 16 декабря они пришли на работу, а их срочно собрали в кабинете директора.

– Сегодня должно произойти выступление некоторой части казахстанцев против назначения на пост Первого секретаря ЦК Казахстана ставленника Москвы Колбина, – прямым текстом заявил директор. – Всем находиться на рабочих местах, соблюдать дисциплину, из здания ни шагу, отложить все встречи. Возможно, властями будет применено оружие. Всем ясен мой приказ? За нарушение буду увольнять. Можете разойтись по своим рабочим местам.

После назначения первым лицом СССР Горбачева начались перестановки во всех республиках. В декабре его указом из Москвы Кунаева отправили на пенсию. Через небольшой срок на его месте появился никому неизвестный, даже не москвич, Геннадий Колбин, секретарь обкома Ульяновска. Не имеющий никакого отношения к Казахстану, совершенно чужой человек. Что он мог знать о народе огромной республики? Его назначение вызвало естественное возмущение всех слоев населения Казахской ССР, ЛЮДЕЙ ВСЕХ НАЦИОНАЛЬНОСТЕЙ, не только казахов. Собралась мирная демонстрация протеста.

16 декабря, формируясь в колонну, со всего города начала стекаться молодежь, в основном, студенты, они шли к зданию ЦК на Новой площади. Впереди колонны несколько человек несли огромный портрет (голова) ЛЕНИНА. На нем было написано: Каждой нации – свой вождь. Колонна мирно двигалась в сторону площади, по пути к ней присоединялись молодые рабочие с заводов и фабрик, люди разных национальностей и специальнос-тей, не было никаких националистов. Вначале колонна шла по пр. Ленина, потом свернула на Коммунистический. Проходили мимо здании Союза писателей, несколько человек остановилось, стали стучать в запертые двери палками и скандировать: Ол-жас,Ол-жас! Никто не вышел. Потом прошел слух, что он где-то скрывался. Будучи публичным человеком, он не захотел выступать против власти, но и против восставших тоже. Все-таки он был порядочный человек. Многие его не поняли, осудили, решили, что струсил. Скорее, это была разумная осторожность известной личности.

Колонна приблизилась к зданию ЦК. Оттуда выходили известные деятели литературы и искусства, пытались образумить толпу, обещая, что руководство разберется. Но веры не было. Конечно, как в любой толпе, были и подстрекатели. Прячась за чужими спинами, они выкрикивали националистические лозунги, обвиняли в том несправедливом унизительном назначении великодержавный шовинизм, унижение коренной национальности.

Редактор Олег С. жил в квартире, балкон которой выходил на площадь, и он многое видел. Ради этого он не вышел на работу, сказавшись больным. Приезжали грузовики с ящиками водки. Был очень сильный мороз. Бутылки раздавали с машин бесплатно. Вскоре началась заварушка. Милиционерам, пограничникам, войскам из Сибири показалось, что молодежь собирается штурмовать здание ЦК.

Как будто они не видели, что пришедшие на площадь были безоружны. Тогда как противодействующая сторона была вооружена саперными лопатками, дубинками, натасканными на людей служебными собаками, подъезжали поливальные машины с брандспойтами. И все это пошло в действие. ТУТ И МОЛОДЕЖЬ СТАЛА ВООРУЖАТЬСЯ КАМНЯМИ, КУСКАМИ АРМАТУРЫ. Потасовка была неравной. Парней и девушек швыряли в грузовики, складывали буквально штабелями. Поливали ледяной водой. Увозили с большой скоростью за город на расстояние 30-50 км, выбрасывали раздетыми на мерзлую землю, били, пинали ногами и уезжали, оставляя растерзанных обледеневших людей на земле зимней степи.

Площадь постепенно опустела, раненных увозили в тюремные больницы, ведь они выступили против советской власти. Начались репрессии, пролилась кровь, пострадали люди, которые пытались восстановить справедливость: добиться на посту Первого секретаря ЦК партии своего лидера коренной национальности. Они были правы. Кто лучше других знает чаяния своего народа, как не правитель из народа?

После трех дней выступлений против московского ставленника, он все-таки остался первым секретарем, так сильна была власть Москвы. Правда, во избежание новых эксцессов, во имя мира и спокойствия вторым секретарем ЦК Компартии Казахской ССР назначили Кубашева М.Ш., представителя коренной национальности, бывшего зампреда Совмина по сельскому хозяйству, у которого Ксения когда-то работала инспектором. Второй секретарь выглядел одиозной личностью, случайным человеком. Они правили три года, и ничем положительным в своем правлении не отметились, разве только в ужесточении режима подавления свободы высказываний и действий. Выступления закончились репрессиями. Хотя, по сути дела, ничего не произошло. Порядок восстановился, жизнь продолжалась, но город некоторое время находился в режимном положении. Верхушка правящих была уверена, что все перемещения в структуре управления государством установились бы мирным путем. Безо всяких проявлений свободы действий со стороны толпы. Аппарат подавления слегка замешкался, но потом свои полномочия восстановил в более жестком виде. Чтобы неповадно было. Многие участники выступлений попали в зону, были отчислены из институтов, уволены с работы.

В 1989 г. на пленуме ЦК КПСС был избран первым секретарем ЦК КП Казахстана Назарбаев Н.А., ставший вскорости первым президентом после Горбачева среди азиатских национальных республик. А Казахстан стал первой независимой суверенной республикой. Его заслуга в том, что власть Москвы кончилась и больше никто не вмешивался во внутренние дела новорожденной республики.

Декабрьские события прогремели по всему миру, вызывая возмущение общественности. В других республиках тоже начались выступления против засилья власти Москвы. Им тоже захотелось самостоятельности и независимости, им осточертели гнусные старческие хари пескоструев, чье-то меткое народное слово, московского Политбюро.

ОТПОВЕДЬ ОХАЛЬНИКАМ,

Тем, кто разрывал могилы и устраивал вакханалию на костях Охаять вождей – не надо ума Нужна только глотка речистая. Что Ленин, что Сталин – И к ним Сатана. А ныне в ком сила нечистая? Пускают правители нас на дерьмо, Их сейфы забиты деньгами. «Богатые плачут» – для бедных в кино, А в морге тела штабелями. И белый, и красный окончен террор. А ныне чья шайка при власти? Насилует, грабит, стреляет в упор, Страну разрывает на части. Хотела бы я писать про любовь, Да ужасы войн пред глазами, Да ужас смертей: Проливается кровь В Чечне, в Сумгаите, в Агдаме. Охаять страну – не надо ума. Ликуйте, охальники-черти! Пируйте: в разгаре безумья чума. Охаят и вас после смерти.

Незадолго до Нового, 1987 года, после декабрьских событий пришла открытка от Астафьева, он поздравил ее с наступающим, а в конце сделал приписку: Скажи Олжасу, чтобы не убивал маленьких детей. Вот такие гнусные слухи распространялись в Стране терпимости после декабрьских событий в Алма-Ате. Ксения тоже поздравила Виктора Петровича с Новым годом и довольно резко написала насчет слухов об Олжасе: «Вы же образованный человек и умный, как можно верить такой гнусной клевете на достойного человека и большого поэта? Вы же сами страдали всю жизнь от наветов своих собратьев».

А в начале 1987 г. Виктор Петрович прислал ей рукопись нового романа о войне «Прокляты и убиты» с письмом, в котором просил сообщить бытовые разговорные выражения казахов, типа молитв, нецензурных слов, по-казахски и в переводе по-русски. Он хотел, чтобы его герои-казахи выглядели в произведении достоверно. Она все выспросила у Серика, записала и отпечатала на двух страницах. С интересом и с карандашом в руке прочитала роман. Отослала и получила письмо с благодарностью, Астафьеву понравилась ее аккуратная правка.

47

В издательстве произошли изменения. Мусаева назначили секретарем Правления СП Казахской ССР, на его место пришел совершенно бездарный Марал Скакбаев, которого Ксения знала еще по работе в «Просторе». Его переводили из одного кресла в другое, и нигде он долго не задерживался из-за некомпетентности. Еще возомнил себя писателем и даже написал книгу, которую кто-то перевел на русский язык. Ксения как-то заглянула в текст перевода одним глазом. О, ужас! Дикая слащавость на грани порнографии в описании интимных отношений главных героев.

Все новшества в связи с перестройкой, результатами которых стало доносительство, подсиживание, подставы угнетало ее, она мечтала уйти из этого болота. Назначение директором Скакбаева стало последней каплей в море ее терпения.

На ее место давно рвалась Шашкина.Скакбаеву уже нашептали, что за птица Кабирова. Он вызвал ее и предложил уволиться. Она нагло заявила: – Уволюсь с одним условием. Вы заключаете договор на издание моей книги стихов, выплачиваете половину гонорара в качестве аванса. У меня сын, я должна на что-то жить. Иначе не уйду и буду жаловаться на вас, не имеете права уволить вдову с ребенком.

Директор замахал руками.

– Я согласен. Предоставьте рукопись, я распоряжусь насчет договора.

– Рукопись готова и отредактирована.

Так она распрощалась с издательством. Больше нигде не работала, числилась в одной фирме консультантом до самой пенсии.

Как-то позвонила ей Линка и сообщила о кознях, которые плетутся за ее спиной в связи с ее сборником стихов «И радость и печаль».

– Сашку Шмидта назначили завредакцией, а ты знаешь, какой он тебе «друг» после того, как ты его разоблачила год назад. Короче, он предложил Маралу не издавать твою книгу. Гонорар выплатить, а книжку выбросить на помойку, забрать из типографии всегото 1,5 тыс. экз. и выбросить. Как тебе эта новость? Вот сволочь! Я о таком еще не слышала. Знала, что сжигают книги на казахском языке наших классиков, которые не раскупаются, чтобы снова издать другую книгу, но чтобы такое! Незря он немец, настоящий фашист. Сходи к бывшему директору, он тебя уважает, поможет. Не тяни!

Она послушалась Линку и пошла к Мусаеву. Рассказала ему, он был возмущен и тут же позвонил Скакбаеву, говорил с ним резко по-казахски. В конце добавил по-русски:

– Ты сидишь на теплом месте и сиди. За такое самоуправство вылетишь в два счета. У Кабировой связи в Совмине, она быстро с тобой разберется. А Шмидта я сам лично выкину в два счета, так ему и передай. И любовник ему не поможет. Я все сказал. Потом он обратился к Ксении.

– Ты ведь не член Союза писателей?

– Нет. Меня мурыжат уже три года.

– Кто тебе дал рекомендации?

– Московская поэтесса Татьяна Кузовлева и Щеглов Иван Павлович.

– Сделаем так. Я затребую твои документы и единолично приму тебя в члены Союза. Я знаю, что ты очень талантливый поэт, читал твои книжки и профессиональный переводчик. Через пару дней позвони. Только просьба: это между нами. Билет не афишируй, но если понадобится, сунь в морду такому, как Шмидт.

– Даже не знаю, как вас благодарить. Я вам очень обязана, по гроб жизни. Правда!

Они распрощались. Книжка вышла через неделю. Маленькую пакость Шашкина все же сделала: выкинула эпиграф с форзаца: Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать. Пушкин. Книжку «И радость и печаль», а также писательский билет они с Линкой обмывали неделю.

Почему ее так чурались? Знали, знали посредственности, что она – Другая, Иная. Непричастная к их мышиной возне. За то и отрицали ее присутствие в их стае, а, по большому счету, в Поэзии. Когда-то она интересовалась статьями Виссариона Белинского и, прочитав некоторые, выписала: «Говорят, будто ум и талант и всякое превосходство над людьми есть страшный дар природы, род проклятия, изрекаемого судьбой над человеком, избранным в самую минуту его рождения. Говорят, будто несчастьями и страданиями целой жизни избранник должен расплачиваться за дерзкую привилегию быть выше других…».

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ИЗ КНИГИ «СВЕТЛОЕ НАСТОЯЩЕЕ», ИНФЕРНАЛЬНЫЕ СТИХИ, 1983 год

О ТАЛАНТАХ И МУТАНТАХ

Голливудские дамы ходят в русских мехах, А в Европе едят икру осетровую. Ну, а русский иван, как всегда, в дураках, если ест он икру, то хреновую. А китайские братья нас кормят дерьмом, ну, а турки забили нас в кожу. Как бараны идем за каким-то козлом Мы на бойню с бессмысленной рожей. Половина страны припустила в бега, И евреями стали в натуре евреи. В ихней зоне советской по пояс снега, А в Израиле им сладко пахнет елеем. А чеченцы опять растеклись по чужбине, Их с исконной земли изгоняют взашей. Погибает народ, будто рыба в путине, Их защитники кормят жиреющих вшей. А путаны России забрали все лавры, И бесстыдством весь мир поразили они. И на поприще древнем укрепили державу. Кто еще-то укрепит в «окаянные дни»? «Утекают» мозги, плесневеют таланты, А ведь с ними держава великой была! Остаются ущербные духом мутанты, Нет им дел до того, что страна умерла.

Время написания: 1996– 2016 годы

В романе есть имена реально существующих лиц, есть вымышленные (из соображений этики).

Автор

Оглавление

КНИГА вторая АДСКАЯ ЖИЗНЬ

ЗАКЛЮЧЕНИЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg