«Алмазы - навсегда»

Алмазы - навсегда (fb2) - Алмазы - навсегда 89K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Татьяна Георгиевна Алфёрова

Татьяна Алферова АЛМАЗЫ — НАВСЕГДА

Портрет

— Между прочим, милые дети, женщина, изображенная на этом портрете, ваша соотечественница, а с самим портретом связана весьма и весьма романтическая легенда.

Учитель положил старинную открытку на стол изображением вверх, казалось, это движение отняло у него последние силы. И стол, и учитель были очень старыми, подстать рассматриваемой открытке, но открытка с клеймом 1860 года все-таки старше.

— Расскажите, пожалуйста, Герман Карлович, — Сашенька даже зажмурилась от предстоящего удовольствия, а светлые завитки, которыми заканчивались ее косички, пришли в волнение вместе с хозяйкой. Сережа молчал по обыкновению, но перестал раскачиваться на стуле и отложил карандаш, который до этого сосредоточенно грыз в ожидании окончания урока.

— Хорошо, но рассказывать я буду по-французски, уговор остается в силе. А если вы чего-нибудь не поймете, спрашивать вам придется на французском же, согласны?

Старик откинулся на спинку кресла и внимательно посмотрел на детей.

Сашенька вздохнула, Сережа слегка нахмурился — вечные учительские уловки, но что поделаешь; а слушать истории все равно приятней, чем повторять грамматику.

— Итак, начинаем, — Герман Карлович прикрыл глаза, отчего сразу стал похож на черепаху; его сморщенный подбородок дрогнул, и время послушно развернулось, устремляясь сквозь воронку памяти в те чудесные невсамделишные века, когда дамы ходили в длинным платьях, мужчины носили шпаги, а на каждом углу вместо кошек и голубей бродили, сидели, дремали на солнце чудесные разноцветные приключения.

— В то лето в Карлсбаде собралось удивительное общество, никогда еще женщины не казались столь прелестными и безрассудными, а мужчины столь блестящими и щедрыми. Любовь расцветала так же обильно и расточительно, как вечные липы по сторонам центральной аллеи, романы завязывались под каждым облачком от одного лишь вздоха. Надо вам сказать, что романы «на водах» это особый жанр, но вы еще дети, хотя, как все дети, и полагаете себя искушенными. Но так бы и прошло лето, как и все остальные сезоны в Карлсбаде, отличаясь разве что более пышным и обильным, чем обычно, цветением, если бы ближе к исходу июля не появилась она…

Старик замолчал надолго.

— Кто? — не выдержала Сашенька, в отчаянии от паузы теребя свою косичку, замершую было на плечике хозяйки.

— По-французски, душа моя, спрашивать надо по-французски, — Герман Карлович приоткрыл глаза, и странное их выражение преобразило на мгновение его лицо и убежало под тяжелые складчатые веки.

— Да, — подавленно отвечала Сашенька по-французски, — продолжайте пожалуйста.

— Итак, милые дети, приехала она, графиня ***, так, во всяком случае, она себя называла. Настоящего ее имени не знал никто; полагаю, графиней она была не от рождения, а, может, не была вовсе. Русского своего происхождения не скрывала, одинаково неправильно изъяснялась на французском, английском и итальянском языках, манеры ее подчас шокировали налетом подлинной вульгарности, а пристрастие к рулетке и картам при поразительном невезении и постоянных проигрышах сделало ее любимицей всех крупье. Впрочем, крупных ставок она не делала, проиграв к середине ночи все, что было с собой в наличии, немедленно уходила, чтобы вернуться завтра и снова проиграть. Уже поползли слухи о ее сделках с духами, запрещающими ей играть в долг и восполняющими проигрыш день ото дня. Некоторые дамы, из тех, что постарше и погрубее, с большим удовольствием передавали их, неизменно особой интонацией выделяя слово «духи», заключая его в столь очевидные кавычки, что намек понимали даже четыре шпица, которых она привезла с собой. Но оказалось слишком поздно: никакая легенда, никакие сплетни ничего не смогли изменить. Липы отцвели, романы стремительно увяли, иные — едва начавшись, женщины утратили свое очарование, растеряли живость, потому что все внимание, всю любовь забрала она. Ее красота не подлежала сравнению с красотою прочих женщин, ее красота оказалась красотой иной природы — безусловной, можно сказать, нечеловеческой. Сезон окончился трагически, едва войдя в силу, чудесное лето, вся прелесть, все чувства и очарование сгорели на Ее алтаре… — Герман Карлович открыл глаза, и то же странное выражение промелькнуло в них, снова изменив лицо и задержавшись в уголках причудливо изогнутого бледного рта, так что даже голос учителя зазвучал иначе. — Вот какие странные истории случаются иногда, милые дети.

— Но, Герман Карлович, это не история, — возмущенная Сашенька четко выговаривала слова, и обида очень помогала ей. — Так нечестно, вы обещали легенду, а что получилось? В вашем рассказе ничего не происходит. Ну, приехала женщина, ну, красивая, а дальше-то что? Все мужчины просто влюбились в нее, и все? Это неинтересно. И причем здесь ее проигрыши? У вас сюжета нет, вот что.

Сережа молчал, в кои то веки его молчание означало полное согласие с сестрой. Герман Карлович улыбнулся, как будто зловеще:

— А вам нужны страшные события, маленькие чудовища, вам нужны дуэли, склянки яду и так далее? Вы дослушали историю, но не знаете подробностей, так спрашивайте.

— Графиня была злой женщиной, она специально разбивала сердца? Кокетничала с мужчинами, вела себя слишком вольно, провоцировала измены? обстоятельная Сашенька приступила к допросу. Сережа только хмыкнул.

— Нет, но стоило ей взглянуть на самого пылкого, самого страстного и счастливого возлюбленного какой-нибудь юной прелестницы, как от его страсти не оставалось и следа. Он забывал клятвы, данные своей красотке после завтрака, проведенного за столиком напротив столика графини ***, он превращался в безмолвного и покорного раба, довольствуясь шорохом ее платья, когда она проходила мимо, или слабым движением изящной кисти руки с чудесным голубым алмазом на пальце.

— Лишь потому, что она была красивей, чем другие дамы? — возмутилась Сашенька.

— Не красивей, нет, я же сказал, что ее красота оказалась абсолютной. Исчерпывающей, — улыбаясь чему-то, повторил Герман Карлович.

— А почему сезон закончился трагически? — продолжала маленькая будущая женщина, всем своим видом демонстрируя неодобрение недостойному поведению мужчин, пусть и давно ушедших.

— На курорте в то же время находился молодой художник С-в, не слишком известный, но подающий надежды. Поклонницы уже начинали его осаждать, он учился делать первые шаги в сложной и сладостной науке, доведенной до серьезного уровня господином Джакомо, путешественником, и еще одним кабальеро из Испании. Но, в одно совсем не прекрасное для художника утро, графиня взглянула на С-ва у целебного источника.

— Он написал ее портрет? Вот этот, с нашей открытки? — впервые проявил интерес Сережа.

— Разумеется, он написал ее портрет и подарил ей. И стал таким же рабом, как прочие. Снова пытался рисовать ее, но даже на это у него не осталось сил. Во время одной из попыток повторить портрет прямо за мольбертом у него пошла горлом кровь, и через три дня его не стало, хотя до этого врачи говорили, что опасности нет, что он практически излечен; а главное светило лечебницы и вовсе утверждало, что никакой серьезной болезнью художник не страдал, что его приступы нервной природы.

— В те времена не умели распознавать чахотку? — снисходительно спросил Сережа, но сестра перебила его:

— А что случилось с ней потом? И с портретом? Как портрет оказался на старой открытке?

— Это не совсем тот портрет, это всего лишь гравюра с него, отпечатанная и раскрашенная. Хотя даже в таком виде он волнует воображение, — начал Герман Карлович.

— Да уж, — перебила Сашенька, забывая, что говорит как положено, по-французски, — что-то ужасающее есть в этом лице, в самой его безупречности.

Речь ее на французском отличалась от обычной обиходной речи, она невольно подражала оборотам учителя.

— Просто ангел смерти какой-то. Она ведь тоже умерла, правда?

— В каком-то смысле, — отвечал Герман Карлович, — не забывайте, что имеется в виду девятнадцатый век.

— Нет, я имею в виду, умерла тогда, сразу после смерти художника, вы же прекрасно поняли, зачем иронизировать! — рассердилась Сашенька, и косички прыгнули вперед на плечи, чтобы поддержать и утишить ее.

— Она не умерла тогда, — отчего-то задумчиво и медленно выговорил Герман Карлович, — но красота ее неуловимым образом изменилась, перестала быть абсолютной. Нет-нет, — заторопился учитель, — она не стала выглядеть хуже, но мистического трепета не возникало больше при взгляде на это безупречное лицо. Вскоре после смерти художника, коей виновницей сочли графиню, она позволила барону *** увезти себя из Карлсбада, потому что теперь уже ничто не могло остановить кривотолки, и глухая ненависть дамского общества, столь долго — месяц — пребывавшая под спудом, выплеснулась наружу. Да, ей уже нечем было защищаться, — загадочно добавил Герман Карлович. — И все общество немедленно согласилось, что именно барон *** оплачивал ее проигрыши и был ее тайным возлюбленным, чем объяснялось ее циническое равнодушие к остальным поклонникам. Равнодушие обернулось страхом потерять благосклонность покровителя, ту благосклонность, которая выражается в маленьких золотых кружочках, или ценных бумагах.

— Это правда? Она действительно оказалась любовницей барона? — сурово вопрошала Сашенька.

— Нет, — односложно и как бы даже враждебно отозвался Герман Карлович.

— Вы забыли о портрете, — напомнил Сережа.

— Это вы забыли, не я, — Герман Карлович приподнял складчатые веки и с интересом, словно в первый раз увидел его, посмотрел на ученика. — Ты последователен и не даешь себя сбить, но это не всегда будет достоинством. Портрет попал к тому самому барону ***, после ее смерти. Она умерла внезапно, как будто от скуки, через несколько месяцев после описываемых событий. Казалось, что портрет забрал ее силу, и ей больше нечего было делать здесь, среди людей, которые переменились к ней. Среди мужчин, вернее, — поправился он, — с женщинами она и прежде не имела дела. Она умерла в гостинице, сомневаюсь, что у нее вообще был дом. Разумеется, после объявления в газете, объявилась какая-то родственница. Из России. Приехала за наследством, за коллекцией редких бриллиантов (в числе прочих слухов о графине ходил и такой), но ожидаемых драгоценностей не нашла, продала все ее вещи по дешевке — и портрет в том числе, чтобы хоть как-то оправдать поездку, компенсировать расходы на билеты и гостиницы.

— А барон случайно оказался рядом и купил портрет, а потом напечатал с него открыток и нажил на этом целое состояние, — Сашенька перенесла нелюбовь с графини на барона, не ведая, что женская солидарность — самая эфемерная из будущих (взрослых и женских) эмоций.

— Не совсем так, или совсем не так — тебе же все равно, детка, ты уже составила свое мнение, правда? Но не нашла разгадки, — Герман Карлович развлекался, и это было обидно. — Какую роль сыграл портрет в истории никто так и не узнает. А может быть, Оскар Уайльд написал свой «Портрет», услышав о графине из Карлсбада? Кстати, гравюра и открытки были изготовлены до продажи портрета, он ведь выставлялся на аукционе, и имя покупателя осталось неизвестным… Такая открытка сейчас большая редкость не только в силу малого тиража, считается, что она приносит владельцу долголетие. А истинный владелец портрета — увы — обречен жить вечно.

— Вы действуете, как фокусник, отвлекая наше внимание от правой руки, чтобы свободнее оперировать левой, — вступился Сережа за сестру, готовую расплакаться от обиды. — Портрет здесь вообще ни при чем. Что мы, собственно говоря, хотим расследовать? Мы ведь так и не определились. Равнодушная красавица с абсолютной — вы не случайно несколько раз повторили это слово красотой, разрушает походя судьбы, убивает своей красотой нарисовавшего ее художника, после чего ее душа, якобы, переселяется в портрет; или художник творит такое чудо, уловив ее душу и поместив на полотно. На это вы намекаете, вспомнив Уайльда. Потеряв душу, то есть зло, которое ее питало, красавица теряет власть над мужчинами, даже над преданным бароном — этого вы не говорили, но подразумевали, поставили между строк; делать ей дальше нечего, функции свои разрушительные выполнять затруднительно, жить обыкновенно — скучно и не на что, ведь «духи» не станут платить просто так; красавица умирает. Правильно?

Герман Карлович внимательно слушал ученика, изредка позволяя себе намек на одобрительную улыбку: — Какую же историю предлагаешь ты?

— Историю вы уже рассказали, но специально все запутали. Если бы не ваши провокационные акценты и намеки, и объяснять бы ничего не потребовалось. Никакой мистикой в вашей истории даже не пахнет, все предельно просто.

Сережа оглянулся на Сашеньку, подмигнул и повторил знаменитую паузу учителя, даже веки попытался прикрыть точно так же. Но сестра не выдержала:

— Пожалуйста, прекратите перемалчиваться, давайте разговаривать без спецэффектов. Сережа, Герман Карлович ясно сказал, что графиня обладала чудесной властью над мужчинами, кто-то ей эту власть дал, не одна красота тут виной.

— Абсолютная красота, Саша. А что такое абсолют? Это закон, это Бог, если хочешь. А закон не может быть жестоким или добрым, закон всегда равнодушен. Я не имею в виду, что загадочная графиня служила воплощением закона, нет, не она, но ее красота. И этот закон, вернее, его безразличие сводило с ума, потому что никто не хочет верить в равнодушие, мы не живем без эмоций, мы все разделяем на хорошее и плохое, на жестокое и милосердное, мы не можем впустить в свою душу абсолют, если это происходит психика необратимо меняется.

— А как же портрет? — настаивала Сашенька.

— Я же говорю, что портрет ни при чем. Художнику не повезло, он ближе всех столкнулся с Законом, он проник в него, перенес на холст и не выдержал; его чахотка, действительно, была нервной природы. — Сережа взглянул на Германа Карловича, ища поддержки, но тот, казалось, задремал в кресле.

— А почему же графиня утратила силу? — Сашенька не могла смириться со скучной действительностью.

— Как раз потому что она оказалась обыкновенной смертной и была, как все смертные, подвержена процессу старения. В то лето в Карлсбаде ее красота достигла абсолюта, но мы, то есть, наши клетки стареют после определенного возраста каждый день, и момент изменения ее красоты, отхода от канона, Закона совпал с моментом написания портрета. Случайность. А все остальное не более, чем слухи, обросшие романтическими домыслами, легенды о портретах, бродячие сюжеты, которыми не брезговал даже Гоголь. Кстати ваш барон ***, выходец из Лифляндии, прелюбопытная фигура, действительно историческое лицо, — Сережа разгорячился и приготовился продолжать, но Герман Карлович перебил его: — Откуда ты знаешь, мальчик?

— О, он столько всего знает по истории, — с гордостью отвечала за брата Сашенька, — он, представляете, изучал геральдические списки, папа сделал ему пропуск в архивы.

— Да, да, — почти незаметно поморщившись, заметил Герман Карлович, — я выпустил из виду вашего папу. Но, пожалуй, мы сегодня хорошо потрудились.

— Я хотел рассказать про барона, — Сережа не мог так легко проститься со своим триумфом, он прищурил глаза, невольно копируя учителя, и нараспев начал цитировать из неведомого источника: — Барон*** славился своим умением исчезать, едва возникала двусмысленная для его репутации ситуация, или угроза разоблачения. Объявлялся он, как правило, совершенно в другой стране, иногда через несколько десятков лет, нисколько не изменившийся, такой же дряхлый и обманчиво беспомощный, что помогало ему проникать в самые знатные и богатые дома. Авантюрист чистой воды, как и обожаемые им бриллианты, барон никогда не опускался до примитивного воровства, но ценности исчезали из отмеченных им домов вслед за ним, спустя какое-то время после его очередного бегства. Самая характерная примета барона — не снимаемое, видимо, вросшее в палец кольцо с крупным голубым алмазом на мизинце левой руки…

Сережа запнулся и посмотрел на учителя. Руки Германа Карловича, руки очень пожилого человека, спокойно лежали на коленях, мизинец на левой кисти отсутствовал, но Сережа, разглядевший это увечье еще при первом знакомстве и привыкший к нему, сейчас беззастенчиво и неотрывно разглядывал учителя.

— Какое совпадение. Вот вам к вопросу о случайности, — спокойно заметил Герман Карлович, проследив Сережин взгляд.

Кольцо

Девочка сидела на стуле сгорбившись, сжав тонкие запястья коленями. Пышное шелковое платье наверняка изомнется, но никто не станет ругать девочку, даже отец не посмеет сделать замечания. Богатое платье лишь подчеркивало болезненность своей маленькой хозяйки, ее навсегда равнодушное лицо, так и не оживившееся при появлении старика в старомодном черном сюртуке.

— Здравствуй, детка! Почему ты одна сегодня? Или Жужа взяла выходной, и чаепитие отменяется? — Старик избежал преувеличенно бодрого тона, которым говорят с больными, но девочка все равно отвечала обиженно:

— Господин Генрих, вы же прекрасно знаете, что у Жужи не бывает выходных, ни у кого в этом проклятом доме не бывает выходных, включая отца. Вы хотите сказать мне, что я не справлюсь, не сумею напоить вас чаем. Это не так, я могу гораздо больше, чем они, — девочка повела подбородком, слишком длинным и тяжелым для ее съежившегося лица, в сторону двери, — чем все они предполагают. Но это хорошо, не надо, чтобы они знали обо мне правду. Ведь вы тоже предпочитаете, чтобы о вас не знали ничего настоящего?

— Моя дорогая Шаролта, ты совершенно права, — серьезно согласился старик, — но сказать по-немецки «не знали ничего настоящего» нельзя, слишком вычурно звучит. Хотя ты делаешь поразительные успехи в языке.

Говоря так, старик быстро оглядел комнату даже подошел к двери, ведущей в спальню, постоял секунду-другую и, не обнаружив ничего, что показалось бы ему подозрительным, уютно устроился на диване, подоткнув под спину кожаную подушку.

— Вы забыли, что моя мама говорила по-немецки. Пусть они считают, что я ничего не могла запомнить, но мне исполнилось два года, когда мама умерла, а в два года уже можно соображать. Мама умерла сразу после падения той, предыдущей республики. Но эти события не связаны, это была частная смерть, так говорит отец, это было последнее частное событие в нашей семье, девочка визгливо рассмеялась, но тотчас остановила себя. — Жужи нет, потому что сегодня особенный день, сегодня мне исполняется пятнадцать с половиной лет, и отец разрешил мне провести день по своему усмотрению. Конечно, я попросила позвать вас, а потом строго-настрого наказала, чтобы в моих комнатах не было, кроме нас, ни одной живой души, даже душки доктора. В конце концов, есть телефоны, они натыканы по всему дому, вплоть до гардеробной. Жужа принесет поднос и немедленно уйдет, а мы будем пить чай с печеньем и пирожными. Для вас есть еще и кагор, того дивного цвета, что так ценится в Трансильвании, — девочка подняла руки к вискам. — Как тяжело, оказывается, беспрерывно говорить, у меня закружилась голова. Это у всех так? Вам, должно быть, трудно рассказывать мне длинные истории, у вас тоже головокружение от этого?

— Помолчи, детка, не надо утомляться. Я помогу тебе накрыть стол, старик с легким вздохом сожаления покинул уютный диван, подошел к больной и положил ей на лоб свою иссохшую кисть. — Голова сейчас пройдет, без капель пройдет. О чем рассказать тебе сегодня? Какую тему ты избираешь? — Старик сжал виски девочки большим и средним пальцами, слегка помассировал и приготовился проделать пассы другой рукой, но его подопечная неожиданно и резко вскочила, оттолкнув его. В ярком свете переливающейся громадной люстры сверкнул голубой камень на руке старика.

— Все прошло, — девочка пристально посмотрела на учителя, глаза у нее заслезились от напряжения. — Я сама, я сама справлюсь с собой. Я знаю, что вам сказал отец. Дело совсем не в немецком языке, конечно, немецкий сейчас нам всем пригодится, но вы же видите, я говорю совершенно свободно, не хуже, чем на родном наречии. Отец просил вас вести со мной развивающие беседы, он, конечно, не сказал, сколько учителей перебывало в этом доме и, разумеется, не упомянул, чем педагогические неудачи для некоторых из них закончились. На самом-то деле, он не собирается меня ничему учить, он считает, что это совершенно бессмысленная затея, ведь я — ненормальная. Я же ничего не могу запомнить и повторить, я же — вот, — девочка опять села, слегка развела колени, опустила руки, сгорбилась и уставилась в пространство мутным, ничего не выражающим взглядом, — вот, — ее лицо с трудом выбиралось из плена, глаза сфокусировались на учителе, опять заслезившись, — они и не узнают меня другой, зачем? Так лучше для всех. И те, предыдущие учителя, получили, что заслуживали. Они чересчур охотно согласились с отцом, кому-то из них были нужны деньги, кому-то безопасность и свобода, какая разница. Но вы — вы другое дело. Вы сразу догадались, что со мной все в порядке, вы меня раскусили, вы первый человек, кроме мамы, который говорит со мной нормально. Я люблю вас, господин учитель! Только при вас я чувствую в себе достаточно желания, чтобы жить, правда-правда, при вас я всегда испытываю прилив сил, мне двигаться легче, говорить легче.

Девочка, действительно, быстро заходила по комнате, склонив голову к плечу. Видимо она услышала шаги в коридоре, потому что внезапно подошла к двери, сильно толкнула створки и отскочила в сторону, тотчас преобразившись в вялое бледное растение.

Горничная в светлом платье и кружевном передничке внесла тяжелый поднос, слегка испуганно и настороженно глядя на хозяйку: — Барышня, вам пора принять капли, а я пока накрою на стол, — только после этого обратилась к гостю. — Здравствуйте, господин Генрих!

Девочка заговорила резким неприятным голосом: — Оставь поднос, Жужа, и иди, разве отец не предупредил тебя?

— Но, барышня…

Девочка подняла руки к голове, забормотала невнятно и торопливо, левое плечо у нее задергалось. Горничная отступила:

— Я ухожу, уже ушла, не волнуйтесь, пожалуйста, не волнуйтесь.

Створки двери закрылись, словно сами собой. Девочка опустила руки и рассмеялась. Старик тем временем снял салфетку с подноса и быстро высыпал белый порошок в бокал с зеленоватой жидкостью.

— Детка, капли лучше все-таки принять.

На руке его, когда он передавал бокал своей странной ученице, снова сверкнул голубой брильянт.

— Да, конечно. Мне нравится пить капли с вами, они приобретают особый вкус, как и весь мир — с вами, и потом, после, мне часто делается так весело и легко. Отец очень доволен. Да, вы спросили, какую тему я сегодня избираю. Сейчас скажу, после того, как мы выпьем чай, сегодня заварили на травах, вам понравится. Но я что-то очень много болтаю сама, а ведь мне есть о чем спросить учителя в этот особенный день, — последние слова она выделила голосом. — Пожалуйста, подойдите к бюро в том углу, достаньте коричневую шкатулку, там подарок для вас, сегодня я хочу сделать вам подарок в честь моего дня рождения, — девочка как-то странно усмехнулась.

Пока старик исполнял ее просьбу, отвернувшись к старинному бюро, пока искал шкатулку, она успела извлечь из складок парадного платья флакон темного стекла и вылить его содержимое в чашку с чаем. Старик вернулся к столу и открыл шкатулку, глаза его загорелись:

— Моя дорогая Шари, я не смогу принять столь щедрый дар, увы, мне придется рассказать твоему отцу. Это очень дорогой и крупный камень, я даже не предполагал, что в вашей стране есть такие алмазы. Ты знаешь, ведь все крупные алмазы известны и имеют собственные имена. Так что придется нам признаться твоему отцу, он не будет сердиться и вернет камень на место, немедленно.

Но глаза и пальцы господина Генриха говорили нечто прямо противоположное его словам. Сделав над собой усилие, старик положил алмаз в шкатулку, взял чашку и выпил чай не отрываясь.

— Да, действительно, у этого чая приятный вкус. Но я, пожалуй, предпочту кагор на будущее. Вопрос о камне закрываем, вне всякого сомнения. Итак, о чем мы с тобой будем вести речи?

Щеки больной порозовели, в глазах появился блеск, весь ее вид свидетельствовал о слабом наркотическом опьянении. Она заговорила без обычной растяжки гласных и без внезапных пауз: — Об этом камне, ладно, пока забудем, но вы расскажите мне о вашем камне, том, что у вас на пальце. Я слышала, голубые алмазы носили отравители. А как к вам попал такой алмаз? Поверьте, мне очень важно знать, жизненно важно.

Старик испытующе посмотрел на Шари, что-то решая про себя, но отвечать начал без запинки, тотчас: — Это не секрет. Кольцо перешло ко мне от одной несчастной русской графини. Это случилось очень давно, когда я был не намного старше тебя, и пальцы у меня были такие же стройные и тонкие. Она умирала оставленная всеми, преданная друзьями и почитателями, оболганная. Кроме меня, помощника фармацевта (я говорил тебе, что жизнь моя складывалась довольно прихотливо, не всегда я был учителем языков, как не всегда был стар), никого не оказалось рядом с нею в последнюю для нее ночь. У нее не нашлось денег на настоящего врача, а я еще днем принес ей сердечные капли из аптеки, да так и остался, видя, к чему идет дело.

— Она была красива? — неожиданно ревниво спросила девочка.

— Ну что ты, куда ей до яркой красоты женщин твоей страны; там, на севере, все кажется бледнее. Скажем, она была типичной представительницей того времени и того типа женщин, которые считались красивыми, но время проходило, и от их обаяния не оставалось и следа. Я провел всю ночь около ее постели, держал ее за руку, слушал, как она бредит, и ничего не мог для нее сделать.

— Неужели в той стране не было бесплатных врачей, ведь к умирающим обязаны приходить. А у нас есть бесплатные врачи, отец говорил, — девочка не сомневалась в правдивости слов учителя, но удивлялась.

— Ты забываешь, что это случилось очень давно, посмотри, как я стар, прошло более полувека, в те времена все было по-другому. Бедная графиня пришла в себя незадолго до самой кончины, сняла кольцо, одела мне на палец со словами: — Пусть тебе оно послужит лучше! — и отошла. Я закрыл ей глаза, попытался кольцо снять, чтобы не подумали, будто я украл его, но проклятое кольцо не снималось, ее пальцы были тоньше моих. Я намыливал руки, пытался продеть под кольцо шелковую нитку — все бесполезно, только распух палец. Пришлось бежать из гостиницы, оставив ее одну и в смерти, присоединившись к тем, которые предали ее раньше. После я пытался навести справки, но единственная родственница, приехавшая из России, передала все права на наследство какому-то барону, который так и не появился. Кому отошли ее скудные пожитки, я не знаю, а скорее всего, гостиничные горничные просто выкинули их на помойку или отдали старьевщику. Барона разыскивал не один я, полиция также интересовалась им, но, как и я, безуспешно, он потерялся во времени. А кольцо с тех пор со мною, я так и не сумел его снять, да и хранить его мне было негде, на руке — самое надежное место. Постепенно оно вросло в палец. Нельзя посчитать воровством случайный нечаянный подарок, хотя и говорили, что кольцо украдено. Я не стал афишировать желание и каприз русской графини на пороге смерти, а вскоре уехал из того города и даже из страны. Языки мне всегда давались легко, как и тебе, детка. Странно, как хочется спать. Твой травяной чай не обладает снотворным действием?

— Напротив, тонизирующим. Посмотрите, на меня он действует возбуждающе. Но я бы хотела еще услышать о кольцах отравителей. Я знаю, есть такие кольца с ядом; пока яд внутри, алмаз имеет голубую окраску, когда яд использован, алмаз краснеет.

Девочка больше не выглядела больной, обычная живая и любознательная девушка-подросток. Глаза ее обрели ясность, черты лица — энергию, лишь подбородок неизменно тяжело выделялся на ставшем почти красивым лице ее.

— Ты удивительно много знаешь, возможно, как раз благодаря отсутствию систематического образования. Ничего страшного, что ты перепутала очередность изменения цвета камня. Брильянт, ограненный алмаз, издавна считается могущественным талисманом, и ядом считается сам алмазный порошок. Алмаз нейтрализует действие магнита, не поддается ударам молота, но легко размягчается в козлиной крови, дарует своему владельцу неуязвимость и привлекает сердца. Перстни с ядом изготавливались во все времена и во всех странах, но только в Персии научились помещать яд под алмазом таким образом, что камень приобретал розовый оттенок; оттенок воды, в которую падали капли крови, оттенок страшной тайны. Если отравитель использовал кольцо, то есть высыпал яд в чей-нибудь бокал, камень мгновенно голубел, обретая цвет чистого неба, цвет невинности. Мое кольцо давно использовано, если только сей алмаз не имеет голубой окраски от природы, что гораздо более похоже на правду, хотя и не так романтично.

Старик говорил все медленней, с явным трудом поддерживая себя в вертикальном положении на диване.

— Как странно, что я перепутала, — задумчиво пробормотала Шари, обычно, если я что-нибудь запоминаю, то уж насмерть. Вероятно, мне неправильно рассказали. Господин Генрих, пройдемте в мою внутреннюю комнату, я должна вам показать еще одну шкатулку, вы не забыли, что сегодня особенный день? А может быть, и последний такой день. — Она встала и, поддерживая учителя, увлекла его в другую комнату.

— Да, милое дитя, мое любимое дитя, самое особенное из всех моих учеников, может быть это и последний день, — старик бормотал, как прежде Шари, но на середине дороги пришел в себя. — Куда ты ведешь меня, детка? Я отчего-то засыпаю на ходу. Только не сажай меня в мягкое кресло, тогда я точно усну, что же это со мной происходит? Да, мы говорили о кольцах. Подобное кольцо принадлежало одному русскому князю, который совсем недавно умер в Париже, бедняжки, они все отчаянно страдают от ностальгии. Но то кольцо было так же использовано, еще прадедом князя, который и не князем был, а мурзой. Русская царица дала ему титул, лишив за то вкуса к жизни, и бедный татарин отравил сам себя, хотя разумней было бы….

Старик привалился к спинке кресла, рот его приоткрылся, он тихо, заговорщицки, захрапел.

Девочка некоторое время смотрела на спящего с изрядной долей нежности и любопытства, потом заговорила негромко, слегка нараспев, не делая пауз между предложениями, иногда перескакивая с одной мысли на другую совершенно естественно, как будто это было заранее условленно меж ними: не говорить связно.

— Я люблю вас, господин Генрих, не за тот белый порошок, который вы украдкой подсыпаете мне в капли, хоть мне от него и делается весело и легко. Я хочу, чтобы вы оставались со мною всегда, чтобы вы приходили всегда. А отец сказал, что после сегодняшнего дня я вас больше не увижу, и сегодня-то — только в честь моего дня рождения… Они хотят арестовать вас, я поняла, сколько бы отец ни говорил о вашем скором отъезде. Если бы не господин Габор. Он жил в Париже. Ему лет сто, не меньше. Может быть, я и напутала с цветом алмаза. Отец принимает господина Габора чаще прочих визитеров, ему лестно, что тот из старинной семьи. Отец расстраивается из-за собственного происхождения, как будто это имеет значение. Да господина Габора давно бы убили, если бы не наше покровительство. Я знаю, они удивляются, что я получилась такая, понятно, если бы мы были настоящими аристократами, тогда не обидно, аристократы все вырожденцы. Но, кстати, о маме я почти ничего не знаю. А капли я украла у Жужи, это оказалось очень легко. Я накапала вам сорок капель, мне капают всего по пять, когда я нервничаю; сорока, я думаю, хватит, чтобы вы проспали все то время, которое мне нужно для исполнения задуманного. Этот господин Габор рассказал, как в Париже чуть не поймали одного барона, то есть, не известно, барон он был или нет, но он воровал алмазы у тех, у кого они были, и когда его подкараулили, не помню как, он просто исчез, чтобы потом объявиться в Ницце, но там уже знали все, и там ему не повезло, он почти ничего не украл. Ваше кольцо с голубым алмазом. По кольцу барона и узнавали. Говорят, он менял внешность, но кольцо оставалось, оно не снималось с пальца. Если бы не голубой алмаз, пусть был бы простой, белый, как вода, барон легко бы обманул их, но он не мог добровольно расстаться с камнем, такой камень дороже жизни, я могу это понять, вы тоже мне дороже жизни. Все, что вы рассказали о русской графине, я слышала, но совсем, совсем по-другому; господин Габор — вы уже догадались, в чем он вас подозревает? — рассказывал. На самом-то деле, абсолютно безразлично, правду вы говорили или нет, потому что я хочу, чтобы вы остались со мной, и если кольцо помехой тому, то кольца не будет. Они не посмеют, кольцо единственная привязка. Алмаз отца — вот он, уже не в шкатулке, а в вашем жилетном кармане, я сразу заметила, вам было не устоять, — я положу на место. Тоже доказательство, что вы знали и не взяли, что вы не тот, за кого они вас принимают, они ошиблись. А если, вы останетесь в моей комнате на неделю, если получится, тогда мы сможем разговаривать всю неделю. Но лучше по-старому: вы рассказываете, а я слушаю. А то уж очень голова гудит от собственного голоса. А если не на неделю, а навсегда? Отец не будет возражать. Он мне никогда не возражает. А если не отец, то больше и некому, они же все его боятся, ну, вы знаете. Сейчас, одно мгновение, немного придется потерпеть, конечно. Но вы спите, так что не страшно. Проснетесь, а все уладилось. Алмазом придется пожертвовать, я его спрячу. Знаете где? Там, где я все прячу, не найдет никто. А мне и не надо доставать, достаточно того, что я знаю, где. Брошу в Тису, слышите, она журчит под самым окном. Сейчас, мой дорогой, я быстро, не бойтесь.

Старик очнулся от невыносимой боли и собственного крика. Он забыл, что может быть так больно. Кровь заливала сюртук и кресло. Старик поднял руку к глазам, кольца с алмазом на пальце не было, не было и самого пальца. Шари стояла напротив, с улыбкой облегчения на устах, никогда он не видел у нее такого умиротворенного, счастливого выражения.

Брошь

Мальчик взглянул на темную лестницу, ведущую наверх в жилые комнаты, немного помедлил, прислушиваясь к голосам дома и воровато направился к своей цели. У расположенного высоко, почти под самым потолком, окна рыжеволосая горничная укладывала в плетеную корзину белье, предназначенное для стирки. Энергично насвистывая, точно какой-нибудь уличный мальчишка, она подхватывала очередную стопку со стола и опускала в стоящую на полу корзину, казалось, не подозревая о присутствии мальчика. При каждом наклоне ее хорошенького стана юбка, как поднимающийся в театре занавес, открывала чудесное зрелище стройных ножек, туго обтянутых чулками телесного цвета, чтобы тотчас опуститься обратно, дразня воображение и волнуя единственного зрителя.

Мальчик подошел вплотную и, дождавшись когда горничная в очередной раз выпрямится, поцеловал ее слегка влажную от напряжения шейку с прилипшими завитками, убежавшими из высокой прически.

— Ой, мсье Поль, вы меня напугали! — отсутствие испуга в ее голосе щедро искупалось радостным кокетством. — Что вы себе позволяете! Что сказала бы мадам, если б увидела, как вы думаете? А мсье Жан?

— Ты прекрасно знаешь, что отец приедет только завтра, — недовольно отвечал мальчик. — Почему ты мучаешь меня? Софи, ну только один поцелуй!

— Мсье приедет завтра? Нет, я этого не знала, — задумчиво произнесла Софи. — Из-за этой истории?

— Нет же, для отца это сущие пустяки. Я не понимаю, почему мать так переполошилась. Было бы из-за чего переживать, ведь пропавшая брошь наименьшая ценность из всех ее украшений, — мальчик с досадою топнул ногой.

— Мсье Поль, вы опять! Сколько раз мадам ругала вас за вульгарные жесты, а вы никак не можете отучиться! — горничная насмешливо прищурила глаза и прикусила губу ровными мелкими зубками, словно сдерживая смех.

— Софи! Почему ты разговариваешь со мной как с ребенком! Между прочим, мне уже шестнадцать лет.

— Да-да, я помню! В прошлом месяце я сама втыкала свечи в именинный пирог! И тем не менее, худшее из украшений стоит столько, сколько я зарабатываю за полгода, — девушка пристально взглянула на своего молодого хозяина и продолжала, — а мсье Герберт, ваш учитель, отказался от уроков по той же самой причине, я уверена! Никому неохота бывать в доме где произошла кража, ведь волей-неволей попадаешь под подозрение. Мне повезло, что взяла выходной на тот день, а то бы пришлось увольняться.

— Ну что ты! — испугался мальчик, — никто бы на тебя не подумал! Мама очень тебе доверяет, ты же знаешь! Особенно после того, как… — Поль запнулся и покраснел.

— После того, как выяснила, что я не намерена заводить шашни с хозяином, — разъяснила бойкая красотка. — Но почему вы полагаете, что вам повезет больше? Почему я должна быть благосклонна к сыну, если отказала отцу?

— Софи, но я люблю тебя! Когда я вступлю в права наследства, я женюсь на тебе. Я готов для тебя на что угодно, только скажи! Позволь мне поцеловать тебя, ну один разочек!

Мальчик умоляюще прижал руку к груди, и Софи внимательно проследила за его жестом, задержавшись взором на верхнем кармане пиджака.

— Мсье Поль, не говорите глупостей, к тому времени, когда вам придет пора жениться, я состарюсь и буду далеко отсюда.

— Ты мне не веришь? Почему ты не можешь остаться со мной? Остаться в нашем доме до моего совершеннолетия?

Поль приготовился расплакаться. Светлые водянистые глаза заблестели, крупный неуклюжий нос неумолимо наливался румянцем, начиная с раздвоенного кончика; капризные губы задергали уголками мелко-мелко, как бабочка крыльями. Его лицо, казалось, распадалось на части и только гладкие, как приклеенные, волосы удерживали крупную голову от разрушения.

— Ну-ну! — Софи взяла за руку незадачливого поклонника. — Что вы как маленький, в самом деле? Давайте вытрем глазки, носик, где ваш носовой платок, непослушный мальчик?

Она потянулась к нагрудному карману Поля, но тот отпрянул, жертвуя сладостным пленом своей руки. Софи вздохнула и продолжала с теми же убаюкивающими интонациями:

— Рано или поздно я исчезну, как мсье учитель, и вы не заметите этого, потому что у вас появятся другие дела — важные и важные знакомые, вам станет не до Софи, простой горничной.

— Это неправда! — закричал Поль. — Ты нарочно злишь меня! Зачем ты все время вспоминаешь «герра учителя»? — последние слова он произнес явно кого-то передразнивая, но передразнивая плохо. — Если бы он не был таким замшелым стариком, я бы решил, что между вами что-то есть! Я слышал однажды, как вы разговаривали на незнакомом языке. Ты думала, что вас никто не заметил, там, за лестницей, но я все видел! Я уверен, что брошь украл именно он!

Девушка растерялась, но отвечала быстро, понемногу обретая былую уверенность с оттенком простодушной наглости:

— Что вы такое говорите! О своем учителе! А почему я не могу перекинуться с мсье Гербертом парой слов на родном языке? Вы не знали, что я полячка по матери? А мсье Герберт прекрасно говорит по-польски. Иногда так скучаешь по языку на котором говорила в детстве. Вы просто-напросто не захотели совершенствовать свой немецкий, потому и учителя невзлюбили. А он рассказывал прелестные истории, между прочим. И про брошку — совершеннейшая глупость; не таков мсье Герберт, чтобы на — сами сказали — недорогую вещь польститься, репутацией и достоинством рисковать.

— А! Его истории… — рассерженный Поль не задумался о том, как Софи могла услышать, а главное, понять истории, излагаемые противным стариком на немецком языке. — Историями он себя и выдал. Помнишь, что он рассказывал про умершую графиню, от которой, якобы, получил кольцо? Кольца я у него что-то не видел, разве что его украли вместе с пальцем. Так вот, не умерла та графиня, и вообще, никакой графини не было.

— Правда? — ехидно переспросила Софи. — И художника С… не было?

— Художник был. Портрет существовал в реальности. Но написан он не с женщины.

— Ой, как интересно, — пропела Софи, — под обличьем графини скрывался мужчина? Кто бы мог такое предположить!

— Не мужчина и не женщина… — мальчик сделал паузу. — Кадавр. Слуга барона ***. А барон*** не кто иной, как наш герр учитель. Способность к гипнотизерству — это меньшее, чем он может похвастаться. Помнишь его последний визит сюда? Ах, да, тебя же не было. Когда обнаружилась пропажа броши, мать немедленно заперла все двери и вызвала полицию, наказав садовнику, который в дом никогда не заходит, не отлучаться из сада. Дело в том, что утром она открывала сейф, чего обычно не делала, и своими глазами видела, что все лежит на месте. Полиция обыскала всех и все, и твою комнату тоже, — тут мальчик слегка покраснел, — и ничего не нашла. После чего отпустили приходящих слуг и учителя тоже — в тот день как раз были уроки. Так вот, садовник не видел, чтоб он выходил из дома. Получается, что он исчез из прихожей: вошел в нее, затворил за собой дверь с непрозрачными стеклами, а из наружной двери не вышел! Что ты на это скажешь?

Софи фыркнула: — Доверять показаниям садовника после двух часов пополудни нельзя. Все знают, что в два часа он наведывается в сарай, где его привлекают не лопаты и грабли, а припрятанная бутылка с красным вином. А если мсье Герберт и ваш барон, и вправду, одно и то же лицо, что невозможно, хотя бы из-за несовпадения по времени, лет-то сколько прошло с тех пор; то есть, такой весь из себя всемогущий, и глаза отведет, и загипнотизирует кого хочешь, — зачем ему слуги-кадавры? Или другие какие слуги. Зачем огород городить с лишними свидетелями преступления? Ведь кража — это преступление. Иной кадавр, может, и не виноват, что он кадавр, и его показания теоретически учитываются судом.

— Объяснение наверняка есть. Я что-то смутно припоминаю… — мальчик не заметил издевки.

— Как? — Софи начала сердиться, — У вас есть опыт по этой части?

— Подожди! То ли они, я имею в виду не деревенских колдунов, а современных…

— Девятнадцатый век, очень современно, — опять перебила девушка.

— То ли они, — спокойно продолжал мальчик, — не могут сами проходить сквозь стены, а слуги могут…

— Но вы же только что утверждали, что мсье Герберт прошел сквозь стены прихожей и вышел на другом конце света…

— То ли не могут прикасаться к металлу… — гнул свою линию Поль.

— А как же золото, в которое оправляются алмазы, ведь вы приписываете бедному старику кражу алмазов? — Софи неожиданно подошла к мальчику, подняла руки и принялась поправлять выбившиеся из прически пряди. Ее груди напряглись, растягивая низкий вырез платья и норовя выскользнуть на свободу, как два резвых плотных облачка из ноздрей рассерженного Борея.

Поль засуетился взглядом, облизнул губы, но продолжил скомканную фразу:

— К определенному металлу, к свинцу или железу, не помню. У нас, кстати, сейф из…

Дальше договорить он не смог, потянулся вперед внушительным носом: туда, в ложбинку меж двух колышущихся облачков.

— Ах! — прошептала Софи, одной рукой обнимая мальчика за шею, другую отправляя в недолгое путешествие по его груди, для чего ей пришлось несколько изогнуться. — Ах! Что это? Я укололась! Что у вас в кармане? — с такими словами девушка проворно вытащила из нагрудного кармана ошалевшего Поля брошь с россыпью некрупных бриллиантов.

— Софи! Выслушай меня, умоляю! — Поль упал на колени, цепляясь за юбку горничной, стараясь удержать на месте никуда, однако, не спешащую девушку. Я виноват перед матерью, я украл у нее брошь, но я сделал это для тебя! Я думал, мать не заметит — с ее-то коллекцией бриллиантов! Я хотел продать брошь, купить тебе хорошие духи — помнишь, ты недавно жаловалась, что не можешь позволить себе настоящие духи и, действительно, от тебя никогда ничем не пахнет, кроме тебя самой и еще, будто бы нагревшейся на солнце землей… А потом сводить тебя в ресторан, может быть… Или куда-нибудь… — дальше фантазии Поля не распространялись, аргументы истощились, и тогда он незамысловато зарыдал, ткнувшись носом в колени Софи без намека на какое-либо желание, кроме желания получить прощение.

Он рыдал громко и неустанно, а Софи разглядывала его покрасневший затылок и едва заметно улыбалась своим мыслям. Наконец она наклонилась к мальчику. Не то, чтобы приняла решение, скорее выждала время, приличествующее ситуации.

— Встаньте, мсье Поль! Очень стыдно воровать у собственной матери. Стыдно навлекать подозренье на невиновных. И неужели таким способом вы надеялись добиться моей любви? Испорченный мальчишка! Но я согласна помочь вам. И мадам перестанет волноваться, и вы загладите свою вину.

— Но как это сделать? — Поль с надеждой посмотрел на девушку, мгновенно успокаиваясь.

— Естественным образом. Положить брошь на место. Мадам решит, что ошиблась, возможно, даже извинится перед слугами.

— Софи! Что ты говоришь! Как я могу вернуть брошь, я не знаю шифра, я не смогу открыть сейф. Ты, наверное, не догадываешься, что комбинацию цифр отец без конца меняет и сообщает только матери. У него на этом пунктик.

— Не стоит всегда полагаться на здравый смысл. Давайте попробуем сделать так: пойдем к сейфу и попытаемся набрать первую пришедшую в голову комбинацию — вдруг получится. Должно получиться, раз вы доброе дело задумали. Очень удачно, что мадам уехала к портнихе, а кухарка отлучилась и появится не раньше, чем через час. Я сама ее отпустила, но об этом не стоит рассказывать мадам. Пойдемте! — Софи повернулась к лестнице.

— Ты шутишь! — Поль разочарованно смотрел на предмет своих нереализованных вожделений.

— Прошу вас, ведь совсем недавно вы уверяли, что готовы сделать для меня все, что угодно.

Держа за руку, как маленького мальчика, каковым собственно Поль и был на самом деле, Софи провела его на второй этаж в кабинет с фальшивыми окнами, освещаемый лишь искусственным светом, закрыла за ними дверь на задвижку — на всякий случай, подвела к сейфу.

— Какая цифра приходит вам в голову первой?

— Четверка.

— Набирайте.

— Нет, Софи, набирай ты, я боюсь!

У девушки уже готов был сорваться вопрос: — «А брать не боялся», но она вовремя прикусила язычок и сказала ласково: — Ничего страшного, попробуйте и убедитесь! Какая цифра следующая? Думайте! А потом? Попробуйте повернуть ручку, вот так.

— Получилось! — радостно воскликнул мальчик и тут же озадаченно посмотрел на Софи: — Но как же я открыл его в первый раз, когда доставал брошку? Совершенно не помню.

Глаза девушки приблизились, замерцали.

Поль беспомощно забормотал: — Я, кажется, засыпаю… Что со мной…

Опустился прямо на ковер, свернулся калачиком и засопел.

Девушка вынула из сейфа, не касаясь его металлических холодных стенок, одну сафьяновую коробочку, быстро проверила ее содержимое, потом еще одну, удовлетворенно вздохнула, не удостоив вниманием оставшиеся. Бросила взгляд на брошь, покатившуюся по полу, и стремительно направилась в сторону, противоположную двери.

Письмо

Полный господин лет шестидесяти пяти вошел в комнату, и в ней тотчас стало тесно. Холеное лицо вошедшего, его превосходный костюм, скрадывающий недостатки фигуры, безукоризненная стрижка немедленно принялись обличать сидящего за столом человечка, ровесника вошедшего. Казалось, ровесником господина, несомненно — хозяина комнаты и всего, что в ней находилось, был не только сам человечек, утонувший в кресле, но и его старомодный потертый пиджак, похожий на сюртук и застегнутый под самое горло. Сидящий поднял веки, скрывавшие глаза, неожиданно живые и цепкие, и откинулся на спинку кресла, обитого желтой кожей, почти такого же цвета, как его щеки.

Геннадий Кириллович, вы позволите прервать ваши занятия, — не столько спросил, сколько распорядился вошедший, — я наказал подать нам сюда кофе с коньячком. Да знаю, знаю ваши странности, можете не пить, хотя коньячок отменный, не передумаете? Ну, ладно, как хотите, а я выпью.

Человечек спокойно взирал на хозяина и ждал продолжения, но тот не торопился с разъяснениями. Подождав пока неземной красоты юное создание со всеми прилагающимися атрибутами: коротенькой юбочкой, трехцветной челкой, высокими каблуками и подносом с кофе, коньяком и лимоном зайдет в комнату, поставит поднос и удалится обратно, человечек, названный Геннадием Кирилловичем, скучливо заметил:

— Хорошая погода сегодня, редкая для ноября, не правда ли, Николай Иванович?

Николай Иванович охотно рассмеялся: — Должен сказать вам, Геннадий Кириллович, что вы самое удачное мое приобретение за последнее время. Сразу видно дворянскую закваску, пусть вы и отрицаете. Ведь интересно же вам, наверняка в голове крутится: «что этому нуворишу надо, для чего приперся среди дня?» Нет, конечно, не «приперся», а «что за нелегкая его принесла», так? Но нет, ни за что не спросите, станете о погоде разговаривать. Да не коситесь вы так на лимон, сам знаю, что коньяк лимоном закусывать — дурной тон, советское наследие, но коли привык еще по тем временам, почему должен себе отказывать. Так я считаю. Очень я вами доволен, Геннадий Кириллович, чрезвычайно толковый каталог по монетам получился. Быстро управились. Если и с остальным так пойдет, без дополнительной премии вас не отпущу. Так сказать, тринадцатая зарплата.

Человечек выжидательно посмотрел на хозяина, убедился, что продолжения не будет, после чего поудобнее устроился, сложил руки на коленях, наклонил маленькую черепашью головку, пристроив на ней выражение сдержанного любопытства, и спросил с легчайшей иронией:

— Так, что за сила привела вас сюда среди дня, какой интерес оказался превыше коммерческой тяготы?

Николай Иванович не спеша выпил рюмочку, закусил лимончиком, отпил кофе из крохотной чашечки на два его глотка, промокнул пухлые губы, причмокнул, улыбнулся и ответствовал:

— А денек сегодня, и правда, выдался чудесный. Редкий денек. А уж для такого сумасшедшего, как я, не денек, а подарок. Вот вы, библиограф, искусствовед и кто еще там? — вы тоже в глубине души считаете меня сумасшедшим, не так ли? Монеты, ладно, ордена и знаки — понятно, как-никак вложение денег, никакой инфляции не подвластное. Но старые фотографии — уже сомнительнее, а архивы, да тем более архивы людей неизвестных — это уж совсем никуда с точки зрения здравого смысла. А я вот могу себе позволить и, поверите ли, иному архиву радуюсь больше, чем избавлению от очередной, как вы выражаетесь, коммерческой тяготы.

Николай Иванович встал с дивана, прошелся мимо стеллажей, изготовленных на заказ, любовно потрогал корешки финских разноцветных — в каждом ряду свой цвет — скоросшивателей, дошел до окна со складчатыми занавесками над которыми явно потрудился дизайнер и резко развернулся, легко поднеся свое грузное тело к письменному столу, наклонился лицом к лицу сидящего, прошептал:

— Какой архив я сегодня отхватил!

Расставшись с новостью, уже спокойно вернулся к дивану, сел, вальяжно навалился на подлокотник, заняв добрую половину дивана и продолжил:

— Подумать страшно, с чем только люди не расстаются ради денег. Добро бы собой торговали, так и предков своих беззастенчиво продают, бери — не хочу такого добра сегодня. И думаете — от голода? Нет, от страха. Боятся завтрашний день без заначки встретить. И ладно бы, на хлеб собирали, нет же, на всякую шелуху: на занавески в ванную комнату, чтобы обязательно из «Максидома», на обувь, якобы итальянскую, на аэрогриль — на большее-то им не накопить. Сегодня Вадик — это приемщик у меня в «Букинисте», позвонил и спрашивает, не угодно ли мне приобрести семейный архив: письма, открытки, личные дневники с середины девятнадцатого до семидесятых годов двадцатого века. Я сперва решил, что там, как обычно, выборочные материалы представлены: пара писем за один год, поздравительная открытка за другой, но одно то, что архив до семидесятых годов собран — уже удивительно. Спрашиваю осторожно, боюсь спугнуть, дескать, много ли, Вадик, там материалов и какого они рода. А когда он сказал, что письма все с ответами, дневники год за годом, я не поверил. «Кто принес?» — спрашиваю, сам думаю, что бабулька какая-нибудь притащила семейные реликвии, передать некому, а так, глядишь, к пенсии прибавка. «Девица» — говорит — «типичная девица из которой через пару лет получится „женщина трудной судьбы“. На железнодорожные билеты ей не хватает, якобы, к родителям хочет съездить. Сперва только девятнадцатый век принесла, но я, помня ваш интерес, спросил, нет ли более позднего материала. Она удивилась, поинтересовалась до какого года мы покупаем, не поверила даже, что я ей за семидесятые заплачу, бегом побежала. Все коробки через час у меня на столе лежали. Насчет родителей все понятно, в семидесятом как раз ее мать умерла, в семидесятом последний дневник и обрывается». Наверняка Вадик ей заплатил десятую часть от того, что с меня спросит, если не сто десятую. Но вы только представьте, дневники без перерыва за целый век! Сейчас доставят коробки, я сам не видел, Вадику на слово поверил. А вдруг, стервец, напутал! Ой, боюсь. Я, конечно, покопаюсь, проверю чуть-чуть, но прошу тотчас бросить все, что я заказывал вам за последний месяц и заняться архивом, привести в порядок мою находку. Увы, ленив я по части систематизации, да и тяготы, тяготы мои.

Дверь деликатнейшим образом приоткрылась, заглянул молодой бритоголовый мужчина неопределенной внешности: — Николай Иванович, коробки мы проверили. Можно нести?

— Что значит «можно», Женя? Тащи немедленно.

И коробки, обычные картонки из-под шляп и обуви, тотчас оккупировали шикарный и необъятный письменный стол. Стесняясь своего непрезентабельного вида перед его лаковым великолепием, они проламывались на сгибах, сминали размягченные временем углы, прикрывались старенькими выцветшими чернильными пятнами.

Николай Иванович выхватил толстую тетрадь из одной коробки, бегло просмотрел, тетрадь из другой коробки, из третьей. Не в силах удержать все в руках, прижал первую тетрадь локтем к округлому боку, жадничая, потянулся за следующими дневниками.

— Не обманул Вадик, ай, молодец, сукин сын, все, как есть без перерыва! Нет, это я с собой заберу, хотя бы вот эти четыре, нет, шестидесятые годы тоже надо, шестидесятые самое интересное!

— Шестидесятые годы какого века, — поинтересовался Геннадий Кириллович, снисходительно наблюдающий за своим работодателем, как учитель наблюдает за пытливым учеником, самостоятельно обнаружившим, что Северная Америка не заканчивается Гондурасом. Посмотреть было на что. Щеки Николая Ивановича пылали, глаза блестели, пальцы летали.

— Да наши, наши шестидесятые, на кой мне те. Как из аристократов выращивали достойную рабочую смену, я уже начитался. А вот метаморфозы с нынешней номенклатурой видел лишь собственными глазами. Но мне-то хочется чужой исповеди, то есть иной точки зрения, так сказать, метаморфозы в другом ракурсе. А впрочем, чего стесняться. Вот такие дневники, особенно если они подробные, регулярно заполняемые, лучше всего в течение не менее, чем двадцати лет, и есть для меня самый цимус. Такого возбуждения, как от них, я ни с одной женщиной не испытывал. Ведь это то же самое овладение, только более полное, овладение помыслами, желаниями, душой — что против него голая физиология. И заметьте, при обладании дневниками, написанными мужчиной, я, тем не менее, не перехожу в раздел социальных меньшинств.

Говорящий облизнул и без того влажные никогда не пересыхающие губы.

— Я от такого чтения здоровьем наливаюсь, не поверите. Как сейчас говорят, «энергетически подпитываюсь». Может, потому, что собственной жизни не замечаю, все дела, дела.

Последняя фраза прозвучала фальшиво оправдательно, что Николай Иванович, как человек, привыкший потреблять только натуральное и лучшее и в конце концов доживший до того, что смог позволить это натуральное и лучшее и в себе тоже, немедленно почувствовал, скривился и поправился:

— Вру. Собственная жизнь от вторжения в чужую расцветает. Почитаешь, как какой-нибудь ва-ажный человек, силою обстоятельств или собственной глупостью на колени поставленный, свое дерьмо жрал, да не в книжке почитаешь — я натуральное люблю, почитаешь этакое перед обедом и привычные изыски вкушаешь, как будто первый раз в жизни за хорошим столом сидишь.

Геннадий Кириллович позволил себе намек на улыбку: — Прекрасно вас понимаю, Николай Иванович. Мы в некотором роде родственный души, я имею в виду интерес к истории, — тотчас поправился он. — Архив я за недельку разберу, представлю вам в наилучшем виде, не беспокойтесь. А если не сильно его перетряхивали, то и в три дня управлюсь.

Николай Иванович с искренней благодарностью глянул на чудесного систематизатора и растроганно прощаясь, повторяя слова «голубчик» и совсем уже неуместное «благодетель», отбыл, цепко удерживая в руках и подмышками несколько разбухших от времени, или от страстей, тетрадей.

Человечек, оставшись один, встал, обошел стол, и оказалось, что не так уж он мал ростом и мелок. Плечи его распрямились, подбородок поднялся, складки на шее и щеках разгладились. Он не боялся случайных свидетелей: распоряжения хозяина выполнялись неукоснительно, а Николай Иванович наказал, чтобы никто не мешал работе над архивом и не приближался к дверям кабинета без вызова. Коробки в первом ряду Геннадий Кириллович оставил без внимания. Дотронулся до двух нижних, подумал, взял третью, распаковал и, не глядя, вытащил письмо в коричневом жухлом конверте. Вместе с письмом вернулся в кресло, дробно и заливисто рассмеялся, без почтительности вытащил вдвое сложенные листы, еще раз хихикнул со всхлипом и углубился в чтение, изредка потирая руки игривым, чуть ли не похотливым жестом. Чтение не заняло много времени, и листы полетели в громоздкую пепельницу каслинского литья.

— Самого главного ты не увидела. Камешки, камешки мои! Но вовремя я подоспел, пусть маленькое, пусть случайно собранное, но свидетельство.

Пробормотав эту невнятицу, Геннадий Кириллович чиркнул настольной зажигалкой, и бумага легко загорелась. Прирученный огонь побежал по строчкам вытянутых латинских букв:

Дорогая Марта!

Пусть Всевышний продлит дни твои в радости и благоденствии… (неразборчиво) дошли до тебя слухи о волнениях, произошедших на нашем курорте. Печально, когда прерывается молодая жизнь во цвете лет… (неразборчиво) не было, кто не оплакивал бы художника С… Но, помимо бесконечного сожаления о безвременно ушедшем, меня терзает страх самого мучительного свойства. Как ты знаешь, дорогая сестра, формально ответственность заключения о смерти лежит на главном враче. Но мой муж наблюдал С… и знает много из того, что ускользнуло от внимания остальных. О, как он переживал, подписывая заключение. Он знал, что все изложенное там — неправда. А сейчас он угасает точно так же, как художник. В бреду во сне муж повторяет удивительные вещи, и я не решаюсь пересказать тебе их. Кажется, он полностью уверовал в учение д-ра Джеймса Брайда, во всяком случае том «Нейрогипнологии» надолго обосновался на его рабочем столе. Ты знаешь, дорогая, что меня не назовешь суеверной. Пусть нельзя сказать, что я блестяще разбиралась в медицинских науках, хотя большей частью понимала споры мужа и его коллег. Мне казалось странным, что они отрицают очевидные вещи, отрицают животный магнетизм. Но мне, как женщине, то есть существу подверженному влиянию луны и зависящему от ее фаз, легче представить и принять эту теорию. Конечно, барбаринов магнетизм без наложения рук представлялся мне чистым шарлатанством, но в учении Месмера никакого обмана и надувательства я не находила. Более того, я уверена, что можно и полезно магнетизировать деревья и растения, — помнишь знахарку, вылечившую маменькину белую розу? Но я никак не перейду к главному, к смерти несчастного С… Все общество сошлось во мнении, что он умер от любви к графине ***, чрезвычайно холодной и равнодушной женщине. Все мужчины сходили по ней с ума, и даже мой муж (зачеркнуто). На самом деле она магнетизировала общество, в этом я уверена. Но индуктором — агрессором она была только для мужчин, на женщин ее способности не распространялись. И теперь, дорогая, я должна сообщить тебе пришедшую мне в голову теорию, потому что ты, с твоим острым умом, сможешь понять, верно ли я рассуждаю, или сошла с ума от всех свалившихся неприятностей. Графиня магнетизировала свои жертвы с очень простой, даже примитивной целью, но как она достигала результата — это мое собственное открытие. Ей необходимо было выглядеть безупречно красивой, желанной, таким образом она обеспечивала себе безбедное существование, ибо кто-то, безусловно, платил за ее красоту тайно от прочих поклонников. Но свое совершенство она получала от тех же поклонников, пролагая невидимые глазу астральные нити, через которые получала дополнительную энергию, воруя ее у своих жертв. Художник С… оказался самой доступной добычей, самой уязвимой жертвой. Она втянула его в себя через такую нить, выпила его душу и недаром после смерти бедняги была хороша, как никогда. Но нашелся некто, оказавшийся сильней графини. Я говорю о бароне ***. Вероятно, он обнаружил ее способности здесь, в Карлсбаде, а может, приехал с ней, не афишируя знакомства, как повелитель и хозяин. Тут уж графиня оказалась в роли перципиента, то есть жертвы, если не служила барону чем-то вроде медиума, и через нее он поглощал энергию других мужчин. Надо подумать, допустимо ли мужчине потреблять энергию женщины, или наоборот? Похоже, что графиня действительно была медиумом. В таком случае, она должна умереть, как только барон исчерпает ее возможности. Но умереть — в любом случае; если барон более сильный индуктор, он наведет свою астральную нить и выпьет графиню до капельки. Веришь ли, дорогая Марта, когда графиня прибыла на курорт, все обратили внимание на ее кольцо с чудесным алмазом голубого цвета, но после смерти художника камень порозовел. Я думаю, что барон выпил жизненные соки не только у графини или художника, но и у камня. Я пробовала поделиться с мужем своими соображеньями, видя как он измучен. Да и книга о гипнозе на рабочем столе мужа подсказала мне, что сейчас он вполне открыт для подобного разговора. Но вышло как нельзя хуже. Муж ничего не отрицал и не ругался, всего лишь назначил мне успокоительные капли со слишком хорошо знакомым мне запахом, которые я отказалась принимать. Теперь со дня на день я жду, что муж станет сам или поручит прислуге добавлять капли в питье, а ты знаешь, дорогая, как можно навсегда утихомирить человека, превратить его в равнодушное животное простым соединением брома с вытяжкой из известного тебе болотного растения. Или муж знает что-то, чего не знаю я, или сам стал жертвой животного магнетизма и действует не своей волей. На всякий случай я стараюсь не пить дома, ведь капли теряют запах, смешавшись с водой; но рано или поздно муж подкараулит меня. А может быть, он боится, что я расскажу о чем он бредит во сне? Кто-то из нас сходит с ума, хотя главные действующие лица драмы уехали, и сцена пуста. Письмо мое бессвязно, как и мысли, сосредотачиваться на долгое время мне трудно, неужели, сказывается действие капель? Значит, он меня опередил. Потому что я сама хотела… (неразборчиво) видел что-то такое, чего видеть нельзя. Милая моя сестра, помоги нам, я надеюсь, что письмо все же дойдет по адресу. Буду ждать твоего ответа или приезда как чуда. Да, я забыла о самом главном, хочу описать тебе внешность барона во всех подробностях, и если, не приведи Господь, он встретится тебе, ты сумеешь защититься. Барон — мужчина неопределенного возраста, но всегда…

Лист ярко вспыхнул перед тем, как окончательно обратиться в седой пепел. Геннадий Кириллович зажег сигарету и, не затягиваясь, положил ее на край пепельницы.

Посланник

— Здравствуйте, проходите пожалуйста. Мистер Гумбрехт, я полагаю? Я Чарльз.

Молодой человек спортивного вида в джинсах и футболке с эмблемой Империал Колледжа провел гостя в комнату, которая служила кабинетом и столовой по совместительству. Самый нетребовательный из дизайнеров по интерьеру, безусловно, испытал бы шок, попади он в эту комнату, но вероятность его попадания сюда стремилась к нулю так же неуклонно, как синица к кормушке с семечками. Прекрасный письменный стол соседствовал со стульями, купленными на распродаже, серебряные подсвечники на каминной полке — с блюдечком из кафе, использованном как пепельница. Чиппендейловское кресло, в которое хозяин усадил своего гостя, было накрыто куском выцветшего сукна, украшенного сложным орнаментом из дырочек с оплавленными краями, следами сигаретной интервенции.

Чарльз, молодой человек лет двадцати с настолько не запоминающейся внешностью, что это могло служить особой приметой, без смущения сдвинул с края стола книги, наваленные вперемешку с носовыми платками, бритвенными принадлежностями и случайными мелкими предметами, освободил стул от неизвестно каким ветром занесенного туда горшочка с кактусом, сел, достал чистый блокнот и, обращаясь к вылезшему из открытого шкафа заспанному коту, произнес:

— Мне рассказывали о вас, мистер Гумпрехт, чудеса. Могу ли я надеяться, что за месяц вы избавите меня от косноязычия? То есть, я имею в виду от письменного косноязычия. Тьфу, пропасть, я хочу сказать, что вы научите меня связно излагать мысли в статье, нет, так тоже не говорят. Мысли на бумаге для статей. О Господи, ну вы понимаете, о чем я. На прошлой неделе мне вернули статью из журнала «Письма к природе», сообщив, что она абсолютно нечитаемая. А ведь это была очень хорошая статья, я, знаете ли, придумал новую теорию, то есть не теорию, а новый подход к анализу. Речь идет о кимберлитовых алмазных трубках. Благодаря моей теории, отпадает необходимость в кристаллографическом анализе, не нужно будет даже определять химический состав кимберлита. Но я пускаюсь в ненужные подробности. На свете существуют всего две темы, превращающие меня в болтуна. Это, как вы уже догадались, алмазы, а еще история. Ведь как ни крути, история тесно связана с драгоценностями и алмазами в том числе. Знаете ли вы, что Наполеон проиграл битву при Ватерлоо, потому что в тот день потерял любимый бриллиант, купленный им в день свадьбы. Именно бриллиант приносил ему удачу и охранял от врагов… Я все болтаю, в то время, как пригласил вас совершенно не для того, чтоб вы слушали меня, а наоборот. В оборотах я запутался. Я хочу сказать, что я пригласил вас, чтобы я вас слушал. Уф-ф.

Чарльз оторвал взгляд от дымчатого кота, весьма заинтересовавшегося речью, и посмотрел на гостя.

Мистер Гумпрехт с удовольствием наблюдал за новым учеником, похожим на него самого способностью стираться из памяти. Хотя в случае мистера Гумпрехта явление имело феноменальный характер: замысловатый черный старомодного покроя блейзер, причудливые складки морщин, покрывающие худое маленькое личико, пронзительный взгляд из-под тяжелых век — все это бросалось в глаза, но мгновенно забывалось, стоило Гумпрехту исчезнуть из поля зрения.

— Дорогой Чарльз, то, что вы рассказываете чрезвычайно интересно для меня, ибо наши склонности и пристрастия по части алмазов и истории совпадают. Я, конечно, не специалист, как вы, будущий геолог, но что такое кимберлитовая трубка, то есть первичное месторождение алмазов, знаю. А уж по части истории сведущ, хотя бы в силу собственной древности, — тут маленький человечек слегка улыбнулся. — Но я не совсем обычный репетитор, что вы, полагаю, уже знаете, если наводили справки. Поэтому ни о каком месяце занятий речь не идет. Мы управимся за один раз. Вы избавитесь от своего «письменного» косноязычия навсегда и сможете пачками отправлять статьи в «Природу». Я наслышан о ваших успехах, вы обещаете вырасти в талантливого ученого, и, конечно, без умения связно и увлекательно излагать свои мысли не обойтись. Но напрасно вы достали блокнот, нам не придется ничего записывать.

Чарльз недоверчиво уставился на «не совсем обычного репетитора», подозрение твердо обосновалось на его не слишком выразительном лице.

— За одно занятие? Что-то я не слышал о таких методиках. Вы уверены, мистер Гумпрехт? В моем случае вам придется иметь дело не с самым благодарным полем, то есть я хочу сказать, материалом, в смысле, что со мной придется повозиться. А вы случайно не имеете в виду эти методики, связанные с гипнозом или двадцать пятым кадром; я, знаете ли, не большой поклонник подобных…

— Нет, нет, успокойтесь, я не занимаюсь шарлатанством, если вы это имеете в виду, — ненавязчиво передразнил учитель недоверчивого ученика. Косноязычие лечится как легкий вывих, одним движением. Я вправлю ваше воображение, а дальше вы сможете совершенствоваться самостоятельно. Вы сами убедитесь через полчаса, что говорите легко и свободно, а писать легче, чем говорить, во всяком случае, людям вашего типа. Попробовать-то вы можете? Через полчаса вы или признаете мой метод действенным, или выгоните меня с позором из своей уютной холостяцкой квартиры.

«Уютной» было сказано с очевидной иронией, но Чарльз не заметил насмешки. Он напряженно вглядывался в невидимую точку на свитере, свисающем с сервировочного столика и решал вопрос о судьбе предстоящего получаса. Любопытство исследователя взяло верх над естественным в данной ситуации скептицизмом, и Чарльз согласился:

— Хорошо. Что я должен делать? Расслабиться и закрыть глаза?

Мистер Гумпрехт улыбнулся в очередной раз. Он улыбался легко и охотно, видно было, что его визит доставляет ему особенное удовольствие, непонятное Чарльзу.

— Ни в коем случае. Сидите, как хотите, стойте, ходите по комнате, кружитесь на месте — это все равно. Мы с вами просто будем разговаривать, вернее, сообща сочинять рассказ, лучше фантастический. Сперва я буду говорить больше, потом, когда ваше воображение научиться самостоятельно двигаться, вы будете развлекать меня. Это гораздо проще, чем кажется. Темой для рассказа я избираю, с вашего позволения, те же алмазные месторождения и ваш новый, пока еще не разработанный анализ. Ну, и историю немного. Но не забудьте, что рассказ должен быть фантастическим. А героями его будут, учитель на мгновение задумался, — ну конечно, зачем далеко ходить, героями будем мы с вами.

Подозрение на лице ученика уступило место взволнованной сосредоточенности. Через минуту-другую Чарльз признался:

— Не знаю, как начать, ничего не лезет в голову.

— А так и начнем. «- Здравствуйте, проходите пожалуйста. Мистер Гумбрехт, я полагаю? Я — Чарльз. — Молодой человек спортивного вида в джинсах и футболке с эмблемой Империал Колледжа провел гостя в комнату…». Не придумывается?

— Пока нет, вы же обещали вначале больше говорить сам. Или «сами»?

— Чарльз, талантливый ученый, придумал новый способ обследования алмазных трубок — жерл древних вулканов. Уникальный способ, отменяющий за ненадобностью все традиционные анализы и позволивший открыть новое, крупнейшее из всех, месторождение алмазов в Калифорнии. Мир вздрогнул в первом приступе алмазной лихорадки. С девяностых годов прошлого двадцатого века, когда алмазы обнаружили в Канаде, мир не слышал подобных новостей.

— Откуда, черт возьми, вы узнали, что я подозреваю о наличии алмазов в Калифорнии? Ну ладно, могу продолжить. Таким образом оказалось, что авантюристы девятнадцатого века Слэк и Арнольд, продававшие акции компании, якобы владеющей калифорнийскими алмазными копями — честнейшие люди, опередившие современников на два века. Потому что э-э… Черт, как сказать, что копи уже тогда существовали, но еще не были открыты? — Чарльз с надеждой посмотрел на учителя.

— Так и сказать, только без э-э. Продолжаем. Способ Чарльза, основанный на теории энергетических полей, позволил ему обнаружить удивительные вещи. Кроме энергий алмазов, пиорпов — их неизменных спутников, гранитов, известняков, синей земли, желтой земли и прочей изученной начинки в трубках существовало мощное поле неизвестной энергии, исчезающее, как только первые алмазы удалялись от копей на расстояние более двух километров. Объяснения Чарльз не находил, проблема мешала ему спать, есть, читать газету за завтраком, даже гладить кошку мешала ему мучительная проблема. Как-то раз, за завтраком он пил кофе без всякого удовольствия и вспоминал древних индусов… Продолжайте.

Чарльз, внимавший с радостным изумлением, подхватил нить повествования:

— По их мнению алмазы рождались из пяти начал природы: земли, воды, неба, воздуха и энергии и, так же, как люди, делились на четыре класса: брахманов, кшатриев, вайшьев и шудр. Что, если так же, как над людьми стоит Брахма, присутствуя в любом из них как бессмертный атман, так и алмазами управляет Эфир, снабжая каждый камень необходимой энергией.

— Не совсем точно изложено, но, тем не менее, блестяще. По замыслу, я имею в виду — мистер Гумпрехт дразнил ученика. — А слово «также» в соседних предложениях употреблять не стоит. Итак, Чарльз подумал: «Древние многое предвидели. Античность, это не то, что средние века, породившие сколь многочисленные, столь и безосновательные легенды о происхождении Царя самоцветов. В лапидариях, средневековых книгах о свойствах камней, встречаются сведения о мужских и женских алмазах, которые питаются небесной росой и производят на свет маленьких детей.»

Размышления доктора Чарльза были прерваны его личным секретарем, доставившим патрону письмо от мистера Гумпрехта. Доктор не слышал этого имени прежде и хотел было отложить письмо, но вежливость, доставляющая британцам столько неудобств в Новом свете, заставила его распечатать конверт. Мистер Гумпрехт ставил адресата в известность о своем предстоящем визите на следующий день, как о чем-то само собой разумеющемся, извещая, что речь пойдет о бессмертии — тут доктор подумал, что его незнакомый корреспондент обычный сумасшедший, но следующие строки заставили Чарльза забыть обо всем, даже о чудесных превращениях энергии в алмазных трубках.

На следующий день доктор Чарльз встречал гостя.

— Благодарю, что произвели меня в доктора, — поклонился живой Чарльз. Но я продолжаю. «Полагаю, вы хотите сообщить мне рецепт бессмертия?» обратился доктор к своему гостю.

— Надеюсь, ваш рецепт не того рода, как у графа Шувалова? В девятнадцатом веке над его причудами смеялся весь Петербург. Представьте себе, в простоте душевной он настаивал водку на алмазах, полагая, что таким способом обретет долголетие, если не бессмертие. А для чего человеку бессмертие, мистер Гумпрехт?

— Сперва ответьте мне, доктор Чарльз, для чего вы, люди, живете? вопрошающий поднял, оказавшуюся необычайно длинной, руку, так, что желтое костлявое запястье вылезло из черного рукава и уставил указательный палец прямо в лицо собеседнику.

— Этот вопрос каждый решает для себя сам. Иные выдумывают цель, иные ищут ее всю жизнь; другие считают, что сам процесс жизни и есть цель жизни. Разумные люди просто делают то, что они делают или считают нужным делать, ибо не могут по-другому. Подобные философские вопросы уместно решать лишь в ранней юности, но никак не нам с вами. Постойте, а почему вы столь странно изъясняетесь, что значит «вы, люди»?

— А, вы опять испугались, что я сумасшедший? Вы наверняка уже думали так, читая мое письмо, я не ошибся? Попробую убедить вас в обратном. Вы никому не говорили о своем поразительном открытии? О мощном энергетическом поле, исчезающем, как только первые алмазы выносят за зону, очерченную радиусом два километра? Нет? Даже секретарю? Так я и думал. А вас не удивляет, что я знаю то, что вы не доверили и бумаге?

— Признаться, это странно. Но как вы узнали? Вы занимаетесь телепатией? Честно говоря, я не верил в подобные штучки, считал шарлатанством, но приходится согласиться…

— Оставьте ваши глупости, вы же ученый. Хватит ли у вас мужества узнать то, что может не вместиться в человеческую голову? Вспомните, о чем вы думали перед получением моего письма. О Брахме и эфире, помните? Примитивно, конечно, но, боюсь, всей тонкости мне вам не объяснить, только в первом приближении. Так вот, Брахма — это я. Алмазный Брахма.

— Боюсь, что я все-таки…

— А вы не бойтесь. И не зовите своего секретаря. Зря я использовал метафору, скажу точнее. То мощное энергетическое поле, что вы обнаружили в калифорнийских копях, излучал я и мои помощницы. Одну из них вы легко обнаружите, если выгляните в окно. Она ждет внизу, мало ли какая помощь мне понадобится. Красивая девочка, огненная, как пироп.

— Что вы хотите от меня?

— Вы обнаружили часть правды, вы раскрыли то, что не удавалось еще никому, и вы имеете право на правду в более полном объеме — том, какой сможете вместить. Я опять ввел вас в заблуждение. Конечно, я не из калифорнийских копей, я гораздо раньше появился. Я из Голконда, официальная дата рождения — 1662 год, на самом деле намного раньше. Здесь появился другой, новорожденный «Эфир», питанием на первое время он обеспечен, а потом примется путешествовать, как и все мы, в поисках новой «еды», новой энергии. Но мы не испытываем вражды к «пищевым конкурентам», то есть, к новым собратьям, алмазов пока хватает. Я все больше по Европе специализируюсь, сюда, в Америку еще не залетал, как родился в Индии, так и держусь одного континента, знаете ли, я несколько старомоден.

— Мне действительно кажется, что вы сумасшедший. Настойчиво пытаетесь внушить мне, что вы не человек, а алмаз. Не такой уж редкий случай, наверняка, описан еще в девятнадцатом веке. Ну да, Бог с вами, надеюсь, что вы не опасны, но мне пора к настоящим алмазам.

— Хотите эксперимент? У вас есть какой-нибудь мутный мелкий камешек? Можете им пожертвовать? Не бойтесь, я не фокусник. Если бы вы поместили меня в закрытый сосуд вместе с алмазом, то, как положено, получили бы двуокись углерода в том же объеме, который выделился, если бы ваш камушек сгорел при нагревании. Но вы же блестящий ученый, придумайте, не сходя с места, как определить, сгорел ли камень или исчез другим способом.

— Для телепата вы слишком рассеяны, не то услышали бы, что я могу с легкостью определить то, что вы предлагаете, я не боюсь даже положить кристалл вам в руку, будь вы десять раз фокусником. Попробуем, я читал, что некоторых душевнобольных такой способ излечивает. Может, и вы избавитесь от идеи-фикс, перестанете считать себя алмазом. Я же доктор в конце концов. Подождите, только включу вот эту маленькую установочку. Держите камень. Ничего, что он не огранен?

— Смейтесь, доктор, смейтесь. Мне ни к чему брать кристалл в руки. Положите на стол. Вы не успеете сказать «раз»… Надеюсь, маленькая установочка сработала?

— Да… Поразительно… Алмаз исчез… Теперь я внимательно слушаю вас. Для сумасшедшего вы обладаете удивительными способностями. Необъяснимыми. Я все равно вряд ли поверю вам, но мне, действительно, чрезвычайно любопытно послушать вашу теорию.

— Итак, кроме традиционной начинки кимберлитовых трубок, первичных месторождений алмазов и их вечных спутников огненных пиропов — разновидности граната, драгоценных самих по себе, но проигрывающих от блистательного соседства, вы обнаружили нас, но не смогли «опознать». Не поняли, что именно вы открыли. Мы с нашими спутницами живем в каждой трубке, в каждом алмазоносном жерле вулкана, угасшего давно, очень давно — в момент нашего зачатия. Но от наших соседей алмазов отличаемся так же, как вы отличаетесь от травы, коровы, куска дерева. Плоть, подобную вашей, или рождение, как некоторые из нас это называют, мы обретаем когда появляется возможность получать питание вне трубки, то есть появляются свободные алмазы, переходящие от одного владельца к другому. Ведь вы уже догадались, что мы существуем за счет энергии камней. Большого алмаза хватит надолго, иногда на много десятилетий, маленького, типа того, что вы мне предложили — от силы на полгода.

— А человеческая еда вас не может удовлетворить? Плоть-то у вас самая что ни на есть человеческая. Или это иллюзия, и там, под кожей, сверкающий кристалл?

— Нет, те же мышцы и кости, как у вас. И кровь льется точно так же, имел несчастье убедиться. А что до еды, я долгое время практиковал «человеческое питание», никоим образом не заменяющее наше обычное, но однажды для меня это печально кончилось. Мне подмешали в питье снотворного, дальше рассказывать не хочется, но в итоге я утратил кольцо-индикатор энергии вместе с пальцем, с которым они составляли одно целое. С тех пор не могу проглотить ни крошки вашей еды.

— А как же вы добываете алмазы? Живете на копях? Но почти все коренные месторождения выработаны, бразильские и австралийские истощились уже к началу двадцать первого века. Надо ли ожидать вашего нашествия в Калифорнию?

— Ну что вы! Это стало бы слишком заметно, ведь мы не волшебники и не умеем становиться невидимками, а наши помощницы обладают такой яркой красотой, что скопление подобных фей в одном месте привлекало бы к нам нежелательное внимание. Нет, я, как уже говорил вам, путешествую по Европе, время от времени меняю имена, страны, чтобы не примелькаться. По молодости менял обличье, теперь тяжело. Иногда, в самых критических случаях, случается действовать грубо. Помните «Великий Могол»?

— Так это вы похитили бриллиант? Сам алмаз весил почти втрое больше, чем изготовленный из него бриллиант, его описал французский путешественник и знаток драгоценных камней Тавернье, чьим именем названы некоторые бриллианты, помните, «Белый Тавернье», «Голубой Тавернье»? Он видел камень среди среди сокровищ шаха Ауренг-Зеба из династии Великих Моголов, по-моему, принадлежащего к двенадцатому колену Тимура.

— Еще бы мне не помнить Тавернье! Тавернье — это я. В те времена я мог несколько менять облик, даже избавлялся от этой черной оболочки (у вас она называется блейзером, пиджаком или сюртуком), в которой появился на свет, как некоторые алмазы, что появляются на свет в черном графитовом «чехле». В бытность мою Тавернье я мог позволить себе коллекционировать алмазы, не только потреблять. Но если бы вы видели «Могола», как он был прекрасен, какое искушение! Увы, я поглотил его — я по молодости, по неопытности. В нынешнем обличьи жалкого репетитора я уже не могу позволить себе подобные безумства, создавать новые легенды ни к чему.

— Постойте! Но русский Пыляев писал, что «Великого Могола» видели у персидского шаха, когда тот посещал Петербург в начале девятнадцатого века, это на два века позже указанной вами даты, ведь Тавернье жил в семнадцатом. Пыляев ссылается на очевидцев!

— Не смешите меня. При известной ловкости и склонности к аферам еще не то можно заставить увидеть тех, кто хочет принимать желаемое за действительность. Вспомните хотя бы графа Сен-Жермена, лечившего алмазы, или сращивающего их: из множества мелких — один большой.

— Так граф Сен-Жермен — тоже вы? Или один из ваших?

— Ну что вы! Мы никогда не работали столь топорно. И даже если имели отношение к камушкам, старались держаться в тени, не лезть на рожон. Вы не представляете, какое искушение все наши пережили, когда управляющий африканским алмазным рудником вынул из стенки забоя крупнейший из известных вам алмазов «Куллинан». Выковырял камень погнутым старым перочинным ножом! Какое неуважение! А ведь это лишь обломок кристалла. Представьте себе, каков кристалл, если «Куллинан» достигал размеров кулака!

— Да-да, камень весил 3106 карат, из него изготовлено 105 бриллиантов, самый крупный «Звезда Африки», 530, 2 карата…

— Что вы мне прописи чертите, вы полагаете, что я могу не знать чего-нибудь об алмазах? Это я сержусь на самом деле из-за того, что не отважился подобраться к камню. «Куллинан» гранил Иозеф Аскер, он считался лучшим гранильщиком Европы. Ему нетрудно было числиться лучшим, ведь он ничего не использовал для себя, он был не из наших. Тоже мне, лучший! Я присутствовал в зале среди прочих ювелиров, когда Аскер раскалывал камень. Он «открывал» камень несколько месяцев, мне бы хватило пары секунд. Наконец-то решился прошлифовать точку, заглянул внутрь и решил, что сумел определить направление верного удара, чтоб расчленить камень по бегущим внутри трещинам. Созвал всех именитых ювелиров в свидетели. Комедия. Все стоят почетным полукругом, тишина такая, что слышно, как волос из парика падает на каменные плиты. Физиономии у всех постно-почтительные, в соответствии с важностью момента. И каждый в душе хоть чуть-чуть, но надеется, что Иозеф ошибется. Желание катастрофы в вас неистребимо, если катастрофа напрямую с вами не связана. Иозеф берет свою любимейшую стамеску, приставляет к «открытой» на камне точке, замахивается молотком, бьет, по залу пролетает общий вздох, единый, как у любовников в момент наивысшего блаженства, и…. падает в обморок. Но мы, а наших там было трое, проявили благоразумие и не стали воровать на глазах у свидетелей. Расчет Аскера признали правильным. Камень он добил, когда пришел в себя и два года занимался огранкой получившихся осколков. Какой банкет устроил ваш тогдашний король Эдуард, получивший в свое время «Куллинан» в подарок на день рождения, по случаю окончания огранки! Вот там на банкете я и отыгрался, получил свое от камней, покрывающих разных леди без разбору. Я всегда старался не связываться с известными бриллиантами. Кроме «Великого Могола» всего дважды отступал от своего правила: «Коннур» и «Гоппе».

— Ну конечно! «Коннур», «гора света», камень никогда не продававшийся, а только приносимый в дар или насильно отнимаемый! Афганский шах Шуджа не испугался ослепления, лишь бы сохранить алмаз, но после перенесенных пыток все же уступил захватчикам. Но «Коннур» не был убийцей, он не убивал своих владельцев. Это оказался относительно добрый алмаз: лишал власти, глаз, свободы, но не жизни. Наверное, потому и уменьшился в размерах. Стоп! Тут вы и появляетесь на сцене. Камень достался нашей королеве от колониальных войск, захвативших Лахор. Королева лично ограняла алмаз под руководством амстердамского ювелира — так вы были тем ювелиром? То-то все удивлялись, что камень уменьшился почти вдвое. Надеюсь, вы хорошо пообедали? А «Гоппе» мне очень жаль. Чудесный бриллиант, уникального синего цвета, что крайне редко встречается, тем более камень такой чистоты. Правда «Гоппе», в отличии от «Коннура», камень-убийца. Ему мало показалось единичных жертв, он убивал сотнями и тысячами, ведь в Европу из Индии «Гоппе» прибыл не один, он привел с собой чуму. А среди жертв выбирал поименитей: Мария-Антуанетта, перед ней принцесса Ламбелла, которой королева опрометчиво дала поносить бриллиант; любовница султана Абдул-Хамида 11. Впрочем не брезговал и обычными миллионерами, а однажды убил французскую танцорку. Убил руками дарителя, русского князя, безумно влюбленного и столь же безумно ревнивого. Князь не пожалел алмаза для любовницы, но очень скоро не пожалел и саму любовницу, застрелил в припадке ревности. Широкий был человек, вот его и сузили, умер князь тоже не в постели, пал жертвой покушения. Но «Гоппе» никуда не пропадал, пропадали его владельцы. Или вы имеете в виду его происхождение? Предполагается, что «Гоппе» появился из голубого бриллианта, подаренного Людовику XV и украденного из сокровищницы вместе с остальными ценностями. А Людовик купил его у того же Тавернье, то есть у вас. После похищения бриллиант разбили, и «Гоппе» — лишь часть его.

— Да, соблазн, вроде того, что с «Великим Моголом». На тот момент мне не требовалось энергии, необходимости в краже не было, но я не справился с собой. Я не поглотил камень целиком, только попробовал его на вкус и вернул вам. Он по сей день удивительно красив.

— Но я все же не понимаю, почему вы открылись мне? В благодарность за то, что я обнаружил вас?

— В благодарность? Помните, мы начали разговор с вопроса о вашем, человеческом, я имею в виду, смысле жизни? У нас тоже есть дело, которое мы выполняем, потому что не можем по-другому. Вы называете это по разному: Богом, законом, шутками пространства — зависит от воображения. Мы следим за тем, чтобы мир развивался так, как должен.

— Как должен развиваться в вашем представлении? То есть наводите порядок, караете отдельных индивидуумов за неблаговидные проступки, за совершенное зло?

— Вы полагаете, что у нас нет другой задачи, кроме как сводить счеты с отдельными неугодными? Ну что вы, это мелко. Нет, нас интересует процесс в целом. Отдельно взятые личности — нет. Что значит «совершенное зло»? у нас с вами разные понятия, в нашем мире не существует зла или добра, ибо не существует нравственной оценки — в вашем представлении. С конкретными людьми мы никогда не разбираемся. Другое дело — вы, доктор Чарльз. Вы вышли на нас, вы уже не отдельный субъект, тут другой уровень.

— Вы хотите сказать, что остановите меня? Я опасен для вашего существования и успешного выполнения вашей миссии? И что же дальше? Я не выйду из этой комнаты? Умру от разрыва сердца или чего-нибудь другого?

— В скором времени вы получите в подарок от правительства Соединенных Штатов бриллиант «Гоппе» в благодарность за открытие нового месторождения в Калифорнии, — улыбаясь отвечал Гумпрехт, неторопливо поднимаясь из кресла и направляясь к дверям. — Моя помощница заждалась. Прощайте, Чарльз. Очень приятно было познакомиться.

Оглавление

Портрет

Кольцо

Брошь

Письмо

Посланник Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg