«И придут наши дети»

И придут наши дети (fb2) - И придут наши дети (пер. Татьяна Большакова) 2784K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Любош Юрик

И придут наши дети

ПОНЕДЕЛЬНИК

1

За пять-десять минут до шести, то есть еще до того как зазвонит будильник, пятидесятисемилетний старый холостяк Михал Порубан, главный редактор еженедельника «Форум», медленно просыпается. Глаза еще закрыты, но сквозь сомкнутые веки он чувствует свет, проникающий в спальню, и ощущает в полусне слабость во всем теле и тепло перины. В голове еще звучат отголоски снов: картины, лица, случайно подслушанные разговоры, встречи, жесты и слова позабытых дней. Это, однако, длится недолго, и постепенно он приходит в себя. Для начала пробует двигать руками и ногами, потягивается и наконец открывает глаза.

Он глядит на серую стену, на тонкие полоски света, пробивающиеся сквозь жалюзи, на зеленоватую кляксу протекшей воды. Повернув голову, он видит верхнюю часть окна, штору и два шкафа светлого дерева. Сейчас он ни о чем не думает, с удовольствием поспал бы часок-другой. Он снова прикрывает глаза и чувствует, как возвращается сон, как замедляется ток крови и мысли обволакиваются мягкой ватой. Михал Порубан так и заснул бы опять, но в тот самый момент, когда вот-вот отступит сознание, звонит будильник. Он трещит, трясется от злости и вредности, и главный редактор садится в постели, бросая на будильник мученический взгляд, но все же давая ему перебеситься. Затем откидывает одеяло и опускает ноги на пол. Сонно нашаривает тапочки, встает, слегка сгибая поясницу, и проводит рукой по редким седым волосам. Потом обходит кровать, идет на кухню и включает радио.

Вот так, без каких-либо отклонений и какой-либо фантазии, он делает это без малого тридцать лет; он привык вставать в шесть утра каждый день, зимой и летом, в субботу и в воскресенье. Каждое утро он медленно просыпается, повторяя одни и те же ленивые движения, и включает радио, чтобы прослушать последние известия. День за днем, год за годом, и ничто не меняется, только последние известия каждый день иные.

Он входит в ванную и сквозь шум воды слушает радио, как будто вот сейчас, утром, в этот первый июньский день ему до зарезу надо получить полную картину мира. Общая картина этого мира меняется медленно: на Ближнем Востоке сохраняется напряженность, но это Михала Порубана прямо не касается, поэтому он может намылить и сполоснуть руки, набрать в ладони воды и окунуть в них лицо. Он вытряхивает воду из ушей как раз в тот момент, когда диктор бесстрастным и бесцветным голосом сообщает о предполагаемом визите американского президента в Китай. Главный редактор на мгновение замирает, он подумал о том, что Мариану Валенту, заведующему международным отделом, надо бы заказать аналитический комментарий о Китае кому-нибудь из опытных дипломатов в Министерстве иностранных дел или в Институте международных отношений. А то пусть напишет сам.

Порубан, отважно набрав воды в ладони, плеснул ее на плечи и на загривок, вода разливается по коже, пробуждая ее к жизни. Ему приходит в голову, что Мариан Валент недавно развелся и никак не может прийти в себя, он стал рассеян, и последние его комментарии не так хороши, как бывало. В его возрасте это понятно; конечно же, развод выбил человека из колеи, хотя он старательно это скрывает.

Все еще передают последние известия, из кухни в ванную поступает информация о судьбах мира, а Михал Порубан предается утренним размышлениям. Теперь его мысли перескакивают на собственную жизнь, он думает о том, как устроилась бы она, если бы он женился. Хорошо ли это, плохо ли, что, так и не женившись, он остался старым холостяком? Он изучающе смотрит на свое отражение в зеркале, берет полотенце и яростно трет себя досуха. Включает электробритву и проводит по щекам, шее, подбородку, критически разглядывая свое лицо — сероватые, маловыразительные глаза, не слишком высокий лоб, над ним ежик седых волос, пожалуй, чересчур мясистый нос и выступающая вперед нижняя челюсть. Он и сам прекрасно знает, что занятие это бесполезное, ничего уже не изменишь, как ни мудри. Да и когда он мог бы выкроить время на семью, на жену и детишек, спрашивает он себя в зеркале. Ведь газета пожирает его целиком, она — словно злая, сварливая и истеричная любовница, которую одновременно ненавидишь, боишься и не можешь бросить, поскольку она же доставляет тебе удовольствие, приносит облегчение и дает возможность забыться.

Да разве не хотел я сто раз уйти из редакции, спрашивает он себя, втирая лосьон в кожу лица, разве не хотел найти место поспокойнее? Почему же не сделал этого? Но именно этого он не сделал и прекрасно знает, что не сделает никогда. Нет журналиста, который не собирался бы уйти из газеты, плюнуть и на редакцию, и на своих дорогих коллег. Все они знают отлично, как велики нервные нагрузки, связанные с их работой, сколько невзгод приходится пережить, и, ругая все: работу, зарплату, коллег — все на свете, они тем не менее никуда не уходят.

Что останется после меня? Порубан смотрит на свое нахмуренное лицо: вместо меня, моей судьбы, моих мыслей, вместо моих потомков — одни только связки пожелтевших подшивок «Форума», набранная курсивом фамилия на последней полосе и статьи, комментарии и передовицы, о которых уже на другой день, по выходе следующего номера, напрочь все забывают. Журналист, хоть работай он до одурения, живет в сознании читателя лишь как бабочка-поденка — один-единственный день.

Главный редактор прерывает свои размышления и перестает втирать в покрасневшую кожу лосьон, поскольку его заинтересовало новое сообщение: во Франции назначены президентские выборы. Уже сейчас надо подавать заявку на командировку во Францию, формальности, связанные с оформлением такой командировки, как правило, тянутся страшно долго. Да, он пошлет туда кого-нибудь, может быть, Валента, ведь он учился в Париже, а может, кого-нибудь из младших редакторов, пускай пооботрутся.

В редакции «Форума» есть несколько молодых журналистов, и, хотя Порубан их всячески поддерживает, забот у него с ними хватает — молодожены, они мыкаются с жильем, налаживают новую жизнь, переживают кризисные ситуации, творческие депрессии, а в результате не могут сосредоточиться, психуют, не справляются со своими обязанностями, а отсюда — одни неприятности. Порубан тут же вспоминает Матуша Прокопа, с которым у него связаны определенные планы. Этот настойчивый и добросовестный журналист, отличный репортер в последнее время тоже стал каким-то рассеянным. Главный редактор угадывает за всем этим женщину, но он лишь чувствует то, о чем знает вся редакция, а именно что Матуш Прокоп и сотрудница отдела культуры Катя Гдовинова… и так далее.

Порубан уже не обращает внимания на сообщения радио об официальных визитах, которые в одном государстве начались, а в другом заканчиваются. Он убирает прокурорское выражение со своего лица и начинает думать об освободившемся месте своего заместителя и о том, кого же на него посадить, сам-то он уже не справляется: рукописей, решений, планов и подписей слишком много для одного человека. Помимо всего прочего, вот уже несколько недель кряду он чувствует себя не лучшим образом, время от времени немеет левая рука, мучает одышка, темнеет в глазах, уши будто закладывает ватой, а в груди — странное жжение. Он был у врача, тот осмотрел его основательно, послал на электрокардиограмму и строго изрек: «Вам надо сменить место работы!»

Порубан снисходительно усмехнулся на это, но врач настойчиво продолжал: «Будьте осторожны! Вы наживете себе инфаркт! Не переутомляйтесь, не нервничайте, избегайте стрессовых ситуаций! Покой, щадящий режим, никакого курения и ни капли спиртного!»

Порубан и теперь снисходительно усмехается, однако к своему организму он стал относиться уже с некоторым недоверием и даже подозрением. Интересно, как это можно не нервничать, не переутомляться, не волноваться, когда все это неотъемлемая часть его журналистской профессии? Переделаться невозможно, ничего из этого не выйдет, иначе он давно работал бы не в газете, а в каком-нибудь тихом скромном учреждении. Он вспомнил, и в этом было какое-то горькое удовлетворение, что даже по данным «Юнеско» журналисты умирают преждевременно и что журналистика, после летчиков-испытателей и горняков, третья самая опасная профессия. Он знал, что врач прав и что ему надо отдохнуть — сразу же вспомнился домик в Загорье, деревня Студенка и прогулки по хвойным лесам.

Он вышел из ванной и через двойные, не слишком чистые окна загляделся на то, что здесь, в округе, называлось природой, — на полукружье унылых тускло-зеленых пригорков. При этом он вспомнил хвойные иголки на земле под густыми деревьями, мягкий ковер из опавших листьев и речку Рудаву, где ленивые рыбы тупо и равнодушно застыли в тенистых заводях. Вспомнил равнину и бегущие по ней волны пшеницы и кукурузы, ранний восход солнца и предрассветную тишину, мерцающую росой прогалину и вспугнутого зверька, мелькнувшего между стволами.

Каждую пятницу после обеда, накупив консервов и взяв самое необходимое, он садился в свою старенькую «шкоду» и уезжал на дачу. Возвращался только к вечеру в воскресенье, отдохнувший, помолодевший, освободившийся от забот и тревог, которые накапливались за неделю. Эти два дня он пропадал в лесу, гулял, собирал грибы и сушняк, чтобы вечером развести в камине огонь и смотреть на язычки яркого пламени, всем своим существом отдаваясь волшебству преображения материи. У него было такое чувство, что в старом родительском доме он словно возвращается к тем древним временам, когда в глубинах пещер вот так же, сидя у огня, человек размышлял о таинствах природы. Правда, он никогда не забывал включить последние известия, чтобы не пропустить информацию о беспорядках, переворотах, наступлениях, уходах и приходах, он не переставал быть журналистом, даже глядя на завораживающий вечный отблеск огня.

Порубан смотрит на низкие голые холмы, за которыми чуть дальше, на городской окраине, уткнулись в небо две заводские трубы. Этот пейзаж мозолит ему глаза каждое утро, и он каждое утро с раздражением отмечает про себя это бесцеремонное вторжение в природу. И он вспоминает, что сегодня на редколлегии ему надо окончательно решить, публиковать ли репортаж Матуша Прокопа о загрязнении окружающей среды нефтехимическим комбинатом в Буковой. Задумчиво глядя на заводские трубы, он по привычке почесывает подбородок, что делает всегда, когда сосредоточен. Этот материал Прокопа слишком смел, и, как только будет опубликован, в редакции сразу же начнут надрываться телефоны, и газета снова станет плохой. Однако пора что-то делать, материал и так залежался. Проблемами окружающей среды занимаются и партийные органы, и министерства, и предприятия, и генеральные директора, набухают папки с бумагами, да только вода в реках становится все грязней и грязней. Ладно, будем публиковать, только нужно все-таки слегка смягчить Прокопа, убрать пару пассажей. А главное — все успеть еще сегодня, чтобы вечером можно было запустить машину.

Порубан смотрит с высоты четвертого этажа на свой квартал, на людей, спешащих на работу, на женщин, торопящихся в магазины, в ясли и сады с детишками, — на всех этих служащих, рабочих, врачей, учителей, смотрит на всех как на своих потенциальных читателей, подписчиков «Форума». Они работают, пишут, учат, лечат, изобретают, между ними существуют сложные отношения, их связывают чувства, стремления, предрассудки, воспитание, у каждого из них есть свои тяготы и заботы. Весь этот беспокойный муравейник чужих судеб, представлений и надежд тем или иным способом отражается в его газете. Все, чем живут эти люди, о чем они думают или даже только догадываются, все то, что происходит с ними и вокруг них, должно найти отражение в газете, ибо газету придумал человек, чтобы как можно больше узнать о себе и еще больше о других.

В такие минуты Порубан думает о том, сколь бесконечна и безгранична человеческая деятельность и как трудно отразить все это на газетных полосах. Была в нем какая-то странная тоска и грусть оттого, что газета не успевает быстро на все реагировать, но все-таки эти размышления, навеянные утренними наблюдениями сквозь запыленные стекла окон, как-то встряхивали, будоражили, побуждали к действию.

Он, не торопясь, позавтракал. В его возрасте и при его профессии ничего не стоит нажить себе язву. Съев яичницу, он отрезал толстый кусок овечьего сыра, намазал рогалик клубничным джемом и запил все это чаем. В семь часов он еще раз прослушивает известия. Снова Ближний Восток, Китай, Франция, официальные визиты, экономический баланс Общего рынка и СЭВ. За этот час, с шести до семи утра, в мире ничего не изменилось.

Вымыв посуду, ровно в четверть восьмого он выходит из дома. Утро солнечное и теплое. Людей на улицах становится меньше, утреннее оживление понемногу спадает. Сейчас высыпят на улицу школьники, пенсионеры, мамы с детишками и те, кому некуда торопиться. Приятный ветерок веет с холмов. У Михала Порубана хорошее настроение: солнышко бьет прямо в глаза, ветер треплет волосы, и он чувствует в себе решимость никому ничего не спускать: ни этому свежему утру, ни редакции, которая ждет его.

Красная «шкода» припаркована к тротуару среди прочих машин; гаража у Порубана нет, автомобиль и зимой и летом стоит прямо на улице и потихоньку ржавеет.

Когда «шкода» трогается с места, Порубан включает радио, он и машину снабдил приемником, чтобы ни на мгновение не терять контакта с внешним миром. Кто знает, сколько всего может случиться, пока он доедет от дома до редакции. Молодой женский голос настойчиво требует сохранить исторические памятники в центре древнего шахтерского городка, Порубан прослушал, какого именно, может быть, Кремницы, а может, Банской Каменицы. Голосок утверждает, что проектировщики обязаны сохранить фасады некоторых домов, пока окончательно не погибли уникальные фрески. Потом голосок огорченно умолк и музыка несколько смягчила резкость слов, после которых все эти проектировщики, наверняка, поперхнулись своей яичницей или глотком кофе.

Однако Михалу Порубану, главному редактору «Форума», голосок напомнил, что через пару дней его сотрудники Катя Гдовинова и Даниэль Ивашка должны поехать в Банскую Каменицу собирать материал о городе, где время так замедлило свой бег, что даже вода течет медленней, а падающие камни игнорируют закон земного тяготения, где люди замолкают на полуслове или вообще не хотят разговаривать и где продавщицы до смерти завидуют улиткам, их быстроте и ловкости.

Он резко нажал на акселератор, машина подпрыгнула и под капотом что-то угрожающе застучало: «шкода» с явным неудовольствием набирала скорость. Для главного редактора «Форума» стук в моторе послужил поводом для размышления об автомобилях, механиках, запчастях и вообще об автосервисе. Он подумал, что это тоже один из способов поднять себе кровяное давление и начисто забыть о наставлениях врача. В общем-то, хмыкнул он, мы не были готовы к автомобильному взрыву, и потому так не хватает дорог, мастерских и запчастей. Что мы имеем в итоге? Сплошные трудности: махинации, аварии на дорогах, толкучка в автосервисах и в результате — коррупция. Сколько об этом уже писалось и говорилось? И что изменилось? Порубан сомневается, имеет ли все это смысл, стоит ли вообще еще раз писать об этом. Чего может добиться газета в борьбе против джунглей взяточничества, против мелких и крупных афер?

Он вспоминает молодого Якуба Якубца, выпускника отделения журналистики, который как раз недавно пришел в редакцию «Форума». Надо бы направить его в прокуратуру, пусть посидит в зале судебных заседаний (ведь сколько журналистов начинало с судебной хроники!) и напишет репортаж о хозяйственной преступности или о росте разводов.

Машина выехала на главную магистраль, вливающуюся в автостраду Прага — Брно, здесь движение оживленное, машины идут впритирку одна к другой. Точно такой же поток плывет и в обратном направлении, из города. Миновав Горский парк, он въезжает на холм — перед ним открывается город, хорошо знакомые силуэты домов, переплетения улиц, высотные здания «Техника» и «Радио», а за ними Град и Славин. Город тянется далеко, сливается с горизонтом, а над ним висит тонкая вуаль смога, напоминающая предрассветный туман.

Стоянка перед зданием Пресс-центра еще пуста, она заполнится машинами лишь к девяти, когда станут подъезжать сотрудники всех редакций, и Порубан ставит машину на свободное место прямо перед входом. В здании пока тихо, лишь кое-где раздаются приглушенные голоса и робкое постукивание пишущей машинки.

В редакции «Форума» на рабочем месте сидит только его секретарша Гелена Гекснерова, она всегда приходит на работу первой. Это — прелестная женщина предпенсионного возраста, знающая обо всех редакционных делах. Она всегда в курсе того, кто и что кому сказал и чего не сказал, кто и где выпил, кого и с кем встретили, кто и какие получает гонорары и чьи дети болеют корью. Гелена Гекснерова готовилась к пенсии и ждала лишь, когда девушки в редакции выйдут, наконец, замуж.

Порубан проходит в свой кабинет и усаживается за стол, зная, что сейчас ему никто не помешает и он сможет спокойно просмотреть сегодняшние газеты. С этого начинался каждый рабочий день, ведь главный редактор должен знать, о чем пишут его конкуренты. Читая, он красным карандашом подчеркивает абзацы, фразы или идеи, представляющие для него интерес. Пока он читает, секретарша приносит чашку кофе и почту. Он откладывает газеты, одни из которых просто пролистал, а в других лишь пробежал заголовки, подвигает к себе чашку с кофе и надрывает первый конверт: приглашение на пресс-конференцию, письма читателей, предписание из генеральной дирекции, информация о тираже, приглашение на прием и штраф за стоянку в запрещенном месте. Одни письма сразу же после прочтения отправляются в корзину, другие — откладываются в сторону, сверху ложатся самые неотложные.

Допив кофе, он отодвигает чашку и берется за папку, где лежат материалы следующих номеров. Впереди еще не меньше часа, за это время ему надо прочитать и выправить все рукописи.

Он смотрит на часы: восемь часов пятнадцать минут…

В это же самое время, в восемь пятнадцать, редактор еженедельника «Форум» Матуш Прокоп сидел за столом в кухне и завтракал. В отличие от шефа у него не было никаких устоявшихся привычек. Вставал он тогда, когда чувствовал, что его организм отдохнул, никогда не включал радио и не слушал известий, лишь иногда, если было настроение, как, например, нынче утром, он ставил на проигрыватель попеременно пластинки Рэя Чарльза или Симона и Гарфункеля. Иногда он завтракал плотно, а иногда выпивал лишь чашку горячего чая, в зависимости от того, что приготовила ему жена, и смотря сколько у него оставалось времени.

Сегодня ему удалось встать еще до восьми, он услышал, как Алиса, его жена, с младшим сыном Михалом уходит в детский садик и по магазинам. Он уже успел побриться, принять душ, одеться и теперь спокойно завтракал. Алиса между тем возвратилась и теперь прибирала детскую. Она работала ассистентом в университете и на работу ходила к десяти, а иногда и после обеда, в зависимости от расписания, до этого она успевала убрать квартиру и приготовить обед. Сквозь открытую дверь он видел детскую, где на полу валялись машинки и детали конструктора, Алиса собирала разбросанную по комнате одежду и игрушки.

Прокоп смотрел на стройную фигуру жены (когда-то она недолго работала манекенщицей) и вынужден был признать, что и после шести лет замужества, родив ему двух детей, она все еще не потеряла привлекательности.

Он медленно жевал и размышлял, мысли были беспорядочными, перескакивали с одного на другое, повинуясь каким-то ассоциациям — случайному жесту, запаху, воспоминанию, они бились в мозгу, словно бумажный змей на сильном ветру. Он вспомнил, что, согласно каким-то социологическим исследованиям, после пяти лет брака в супружеских отношениях наступает кризис. У них он наступил после шести лет.

Ему припомнились первые дни, месяцы и годы совместной жизни: быстро, слишком быстро родился у них Мартин, и вот в узкой, снятой за большие деньги комнатке началась совершенно сумасшедшая жизнь. Крик и плач мальчика, вечная нервозность, постоянная нехватка денег, долги, простуды, никаких перспектив на квартиру, постоянный, до одури, нажим секретарей редакции, и всегда сжатые сроки, и, ко всему прочему, болезненное честолюбие. Как хотелось ему, Матушу Прокопу, стать истинным журналистом — искателем правды, обличителем лжи, грозой всех глупцов и лентяев, мужественным и отважным молодым человеком!

А тем временем он медленно задыхался в комнате, пропахшей мокрыми пеленками и трубочным табаком. Ну зачем, думает сейчас тот же самый, но уже уставший и успокоившийся Прокоп, какого черта я сразу же, в самом начале, когда пришел на работу в «Форум», восстановил против себя некоторых редакторов, этих старых волков, привычных рутинеров, глашатаев ходульных истин? Теперь он знал то, что должен был знать еще тогда: когда говоришь дураку, что он дурак, то сам совершаешь еще большую глупость.

Зачем надо было лезть на рожон, еще даже не усевшись за допотопный канцелярский стол, который скрывал в своей утробе старые неиспользованные рукописи, брошюры, письма, вырезки? Уже тогда он твердил им, что они неплохо устроились, что живут только за счет компромиссов и лишь упражняются в грамматике и стилистике. При этом у него самого еще ничего не было за плечами, а того, что он чувствовал в себе, конечно, было мало. Он не мог противопоставить их полной неспособности к делу свою работу, свой талант — ничего, кроме своего возмущения. Наивный парень! А они так жадно подстерегали его ошибки и промахи в словах, фразах, в любой мелочи, чтобы подловить, поднять на смех, лишить уверенности в себе.

Он усвоил этот урок лишь после того, как хорошенько получил по носу, и теперь отлично знает, что таких заносчивых юношей надо гонять вместо завтрака раза по три вокруг Горского парка, чтобы отбить у них охоту думать, как это думал он, будто они призваны излечить болезни этого мира. Однако он тут же воспротивился этой мысли и вступился за безрассудных донкихотов, каким был сам и каким сейчас представлялся ему молодой Якуб Якубец, — без них мир был бы скучен и пресен.

Алиса вошла в кухню и молча стала мыть посуду. Он украдкой рассматривал стройные ноги и бедра жены, обтянутые джинсами, и пытался вникнуть, в какой связи находится их первый супружеский разлад с газетой, в которой он работает. Легче всего было бы свалить все на «Форум». С какой ненасытной страстью можно сравнить работу в газете? Он знал, однако, что напрасно ищет ответа, что в эту минуту, пока он жует хлеб, даже не чувствуя его вкуса, пока Рэй Чарльз хрипло поет о равнинах, залитых солнцем где-то в Джорджии, он не поймет причины супружеских кризисов вообще и своего собственного в частности. Лучше выбросить все это из головы, лучше вовсе об этом не думать!

А что же, обдумывать репортаж о нефтехимическом комбинате в Буковой? Он снова увидел огромные здания комбината, незаконченную постройку очистных сооружений, гудроновые ямы, наполненные маслом, и грязную воду реки. Он представил себе, какую реакцию вызовет этот материал. Нет, тут нет никакой связи ни с Алисой, ни с его семейным разладом, сейчас он об этом даже думать не станет. Может быть, между глотками теплого чая подумать о Кате Гдовиновой? Чай слишком сладкий, а Рэй Чарльз сообщает гордому Прокопу: «I can’t stop loving you»[1]. Не морочь себе голову, мысленно обращается Прокоп к певцу, ты не один такой, у кого нет хлопот с женщинами. Катя Гдовинова — вот причина всех этих кризисов, недоразумений и сомнений, хотя моя жена даже не подозревает о ее существовании. Катя Гдовинова, если хочешь знать, милый Рэй, глупая, эмансипированная молодая женщина, моя любовница, редактор отдела культуры «Форума». Когда мы занимаемся любовью, она царапает мне спину длинными ногтями, она пьет залпом пиво и курит крепкие сигареты без фильтра, после которых глухо и хрипло кашляет, сплевывая в умывальник. А какие, собственно, сигареты она курит — «Детву» или «Быстрицу»? Она заставляет меня читать невыразимо скучного Марселя Пруста или еще более нудного Джеймса Джойса и прочую снобистскую литературу, а после нашей близости ей хочется знать, был ли Верлен гомосексуалистом и действительно ли Штур терпеть не мог Калинчака, а заодно и Гурбана, как это утверждает Минач в «Горячем пепле». Милый Рэй, это — истеричка с замашками гетеры, нежный вампир, интеллектуалка с манерами блатняжки, так что ты, милый Чарльз, не жалуйся.

Прокоп сидел неподвижно, положив руки на стол, и во всем его облике сквозила усталость от еще только начинающегося дня. Он весь был охвачен какой-то зыбкой грустью, на него напало отупение, и он медленно, почти сонно пытался сосредоточиться на мыслях, которые лениво тащились у него в голове, словно улитки по мокрой траве, оставляя за собой почти неразличимые следы. Эта неподвижность, это внутреннее небытие продолжалось, однако, недолго, в какое-то краткое мгновение в нем словно сконцентрировалась энергия, она собралась воедино и теперь разливалась по всему телу. Только спустя, наверное, минуту в его сознание проник скрипящий звук иглы, он встал и выключил проигрыватель.

Он посмотрел на жену и с трудом подавил в себе желание поцеловать ее на прощание. И вместо поцелуя лишь неопределенно усмехнулся и вышел в коридор.

Солнце упиралось лучами в виноградные склоны Карловой Веси[2], отбрасывая длинные тени в долину, где стояли дома. В воздухе чувствовалось приближение грозы, она продвигалась к городу.

Он опять подумал о репортаже с комбината. Эта идея принадлежала не ему: недавно его пригласил к себе главный, и после обеда, за традиционной сигарой, над которой в «Форуме» все добродушно посмеивались, шеф пустился в рассуждения о защите окружающей среды, о воздухе, которым мы дышим, о воде, которую пьем, и о земле, на которой родится хлеб. Прокоп не мог понять, с чего это главный редактор делится с ним своими мыслями и почему так озабоченно и длинно говорит об окружающей среде. Он знал, что тот любит природу, что каждую пятницу смывается в горы, чтобы прочистить себе легкие и мозги, чтобы попить чистой водички из горных потоков. Он знал также, что между ним и этим усталым старым человеком возникло особое взаимопонимание, какое бывает у людей, настроенных на одну волну. Эта взаимная симпатия внешне никак не проявлялась, Михал Порубан вел себя по отношению к Прокопу так же, как и к любому другому в редакции: был в меру сдержан, корректен и строг, но в редкие минуты бешенства мог трахнуть кулаком по столу и ругаться, как сапожник. При этом Прокоп знал, что шеф любит его, что он делится с ним не только своими мыслями и планами, но и сомнениями. Он чувствовал, что знает главного редактора лучше, чем большинство его коллег, и что любит его больше, чем они, хоть иногда и злился на него. Есть нечто в человеческой природе, заставляющее бунтовать против признанных авторитетов, а иногда и посмеяться над ними, чтобы пощекотать собственное самолюбие.

Порубан выкладывал свои идеи, и Прокоп быстро понял, в какие авгиевы конюшни хочет загнать его шеф: тот попросил (даже не приказал, а попросил!) написать материал о загрязнении окружающей среды.

Прокоп несколько дней изучал материалы о загрязнении воздуха, рек и почвы, перечитал все инструкции, законы и постановления, перелистал журналы и вырезки, относящиеся к этой теме, говорил с нужными людьми. Дело оказалось увлекательным, но гораздо более сложным, чем он думал вначале…

Подошел трамвай. Совсем пустой, потому что утренний поток пассажиров уже схлынул. Прокоп уселся у окна на солнечной стороне вагона и смотрел на спокойные улицы города, на широкую и безлюдную набережную Дуная, вдоль которой бежал трамвай. Он чувствовал себя отлично, почти беззаботно.

Выйдя на Шафариковой площади и не обнаружив на остановке автобуса, он решил пройтись пешком. Он никуда не торопился.

Увидев здание Пресс-центра, он помимо воли снова вспомнил о редакции. Чуть позднее состоится заседание редколлегии, где будет решаться вопрос, публиковать ли в следующем номере его репортаж. Уже несколько месяцев на всех планерках Прокоп замещал заведующего отделом социальной жизни Имриха Коллара, который давно был болен. Он вел работу отдела, ходил на заседания, но до сих пор так и не был утвержден на эту должность.

Прокоп представил себе лицо заведующего отделом экономики Климо Клиштинца и его огромную смешную бородавку на щеке, из которой торчали седые волоски. С первого дня они невзлюбили друг друга, с той самой минуты, как впервые встретились в редакции. По мнению Прокопа, Клиштинец был слишком беспринципным и осторожным журналистом, слишком трусливым и робким; он никогда не вступал в словесные перепалки, а если не справлялся с заданием, тут же ссылался на свои прошлые политические и журналистские заслуги. Конечно, думал Прокоп, он будет возражать против репортажа о комбинате в Буковой и не только потому, что не любит автора, но и потому, что будет не согласен с тем, как он написан: Клиштинец не любил никаких треволнений, никакого риска. Конечно же, он сделает все, чтобы материал завалили. Клиштинец мог быть неприятным противником, со злой, спокойной усмешкой он выжидал, пока человек ошибется, чтобы потом рассудочно обрушиться на него. Прокоп не любил этого человека и побаивался.

Он не любил и Оскара Освальда, ответственного секретаря редакции. Кто знает, почему ответственными секретарями бывают по обыкновению журналисты, не умеющие писать? Они, словно надсмотрщики с кнутом, только и делают, что погоняют редакторов: материалы, материалы! Уже прошли все сроки, уже давно рукопись должна быть на столе, еще надо придумать заголовок, подписи под фотографиями, ее еще должен вычитать корректор, техред должен подсчитать строчки, площадь набора, сверстать, и уже ждет типография, а рукописи все нет! Где вы, редакторы? Почему опаздываете? За что получаете зарплату? Ответственный секретарь всегда прав: типография ждет, и газета должна выйти в срок.

Он подходил к Пресс-центру и глядел на низкое длинное здание типографии. Неизвестно почему, вдруг вспомнился Карел Чапек и его книга «Как это делается». Газета уже давно делается не так, как писал об этом Чапек. Метранпажи давно ушли на пенсию, свинцовые наборы переплавлены, типографские машины сданы в утиль, а домашняя атмосфера в типографиях давно отошла в область воспоминаний. Газета делается при посредстве счетно-вычислительных машин и фотонабора, почти без участия человека. В огромных тихих цехах, где работают эти безупречные машины, человек как бы совсем потерялся. Да и отношения между журналистами и полиграфистами стали совсем не такими, как в очерках Чапека: есть в них что-то от безразличия и холодной точности этих современных машин, откуда исчезло все лишнее.

В просторном холле Пресс-центра он встретил журналистов из других редакций, которые, как и он, только что появились на работе или же направлялись куда-то за материалами. Одни спешили выпить чашечку черного кофе, другие шли в малый зал на пресс-конференцию. Он поднялся на лифте на шестой этаж и подошел к двери, на которой висела табличка с четкой надписью: «Отдел социальной жизни. Заведующий редакцией Имрих Коллар, редактор Матуш Прокоп». Он нажал на ручку двери и вошел.

Отдел размещался в смежных комнатах: из первой комнаты дверь вела во вторую, а из нее — в третью. В понедельник перед сдачей номера во всех комнатах царит суматоха, оживление, шум. В первой комнате сидит секретарша и просматривает какой-то журнал мод. Прокоп снял пиджак и по привычке обошел все комнаты. В соседней он увидел на вешалке кожаный пиджак своего коллеги Микулаша Гронца, разложенные на столе бумаги и выдвинутые ящики. Он явился раньше Прокопа и куда-то вышел. Может быть, в клуб выпить кофе, а может, в секретариат сократить какую-нибудь статью, а может быть, сидит у главного. Однако Прокоп отлично знал своего старшего коллегу и один из его проверенных трюков: тот приходил в редакцию первым, раскладывал на столе бумаги, выдвигал ящики стола и в качестве последнего штриха сверху на разложенные рукописи небрежно бросал очки — создавалось полное впечатление рабочей атмосферы. После этого он не появлялся в редакции весь день.

Прокоп вернулся к себе в кабинет. На столе его ждали газеты, письма, несколько поручений и рукописи, подготовленные к редактированию. До начала заседания у него был почти час времени. Между тем подойдут остальные редакторы отдела, придут Соня Вавринцова, Фердинанд Флигер да и молодой Якуб Якубец. Всем им Прокоп должен дать задания. Жаль, думал он, что журналисты так поздно начинают работу, ведь уже девять часов, а редакция почти пуста. В это время на всех предприятиях работа уже идет полным ходом: крутятся машины, в школах идут уроки, в больницах лечат людей, в учреждениях занимаются делом. Но газета — не учреждение, объяснил он себе самому. Журналисты должны писать, а в редакции писать невозможно, в редакции статьи редактируются, добывается информация, делаются необходимые телефонные звонки, планируются номера, идут дискуссии. И только когда все это позади, только в тиши своих рабочих кабинетов, дома, когда все остальные люди сидят перед телевизором, возвращаются из кино или идут пропустить рюмочку, только тогда журналисты могут работать, писать свои очерки, репортажи, рецензии, передовые и комментарии. Журналист не кончает работу в четыре, он не уходит с работы, не отбивает в табеле время, журналист всегда остается журналистом. Однако люди не всегда понимают это.

Он подошел к окну, посмотрел вниз на пристань, на новый мост с несущимися по нему машинами, на далекие трубы «Словнафта» и на Дунай, текущий внизу под мостами. Грязноватая вода тускло поблескивала, и с высоты казалось, что она вообще неподвижна. За «Словнафтом» Дунай разливался, образуя романтические уголки с малыми озерками и излучинами, заросшими старыми раскидистыми деревьями и кустарником, где в камышах гнездятся дикие утки. Гронец, его коллега, часто ходит туда на рыбалку и рассказывает Прокопу, как целыми часами просиживает на берегу, потягивая из плоской фляжки домашнюю сливовицу и глядя на мутные воды реки. И когда рыба не клюет, у него есть отличный повод обругать все на свете: большие заводы, выпускающие в Дунай вонючие отбросы, цивилизацию, которая губит живую природу, и человечество, которое вообще не думает о своем будущем. Микулаш Гронец уже несколько раз звал Прокопа на рыбалку, но он так ни разу и не собрался.

Он посмотрел на часы — еще хватит времени прочитать рукописи, — потянулся за папкой и открыл ее.

Было девять часов пятнадцать минут.

Директор нефтехимического комбината в Буковой Юрай Матлоха был взбешен. Правое веко у него подергивалось и покалывало в ноге, раненая нога всегда болела перед сменой погоды или когда он переутомлялся и нервничал. На столе перед ним лежала копия репортажа, которую ему прислали из редакции «Форума». Это был репортаж об их комбинате. О его комбинате.

Да, он спокойно мог так сказать: мой комбинат. Матлоха был родом из Буковой и когда-то, еще до войны, пас коров здесь в долине, где стоит теперь его комбинат. Он был тут, когда комбинат еще только начинал строиться, а после войны стал первым его директором. Маленькая деревенька превратилась в промышленный районный центр, комбинат дал работу сотням людей из окрестных деревень и поселков, а в Буковую съехались молодые инженеры-химики, техники и конструкторы. И вот из захудалой деревушки вырос город с новыми панельными домами, с современными красивыми зданиями. За всем этим в Буковой стоял комбинат, а за ним всегда стоял Матлоха. Это комбинат построил в городе Дом культуры и новые ясли, стадион и бассейн, мотель, ресторан и торговый центр, это он подвел газ к каждому дому.

Комбинат рос, он начал вырабатывать продукцию и экспортировал ее во все страны мира. Юрай Матлоха награжден орденами, ему вручали дипломы, его выбирали депутатом и почетным председателем футбольного клуба, словом, у него было множество званий и обязанностей, все его уважали, каждый его знал, и все с ним считались. Ему доверяли, верили в его способности, а он верил и доверял сам себе. И вот тебе раз!

Он со злостью прихлопнул бумагу и устало поднялся. Прошелся взад-вперед по огромному кабинету, заложив руки за спину и глядя на носки ботинок, мягко ступающих по ковру. От стены к стене, от дипломов и грамот, украшавших стены, к маленькой витринке с почетными грамотами и наградами. Подойдя к своему директорскому столу, он нажал кнопку прямой связи, соединяющей его с секретаршей. Селектор глухо закашлял, и тут же из него отозвался голос:

— Я вас слушаю!

Директор наклонился к микрофону и рявкнул:

— Кофе! И соедините меня с Братиславой! Главного редактора «Форума»!

Когда секретарша принесла кофе, он взял у нее из рук чашку и, стоя, стал прихлебывать черную горячую жидкость. При других обстоятельствах он отменил бы все телефонные разговоры и визиты и предался бы мечтам о комбинате. Он думал о нем, как другие думают о семье. Он знал тут почти каждую машину, каждый трубопровод, каждый участок, каждый отдел и лабораторию. Он лично знал всех сотрудников и многих звал просто по имени. Комбинат — это он, Юрай Матлоха, директор, упорный и трудолюбивый человек, строгий к себе и другим, человек на своем месте. Иногда он и сам верил, что, не будь его, Буковая осталась бы безвестной деревенькой, спрятавшейся в горах возле горной речки Грона, всеми забытой, задвинутой на край света.

Когда он встречался со своими сотрудниками на торжествах при вручении грамот или переходящего знамени, когда в конце года на вечерах, подготовленных профкомом в Доме культуры, он неизменно появлялся, чтобы его все видели, чтобы могли вместе с ним поднять бокал, чтобы он мог кого-то просто похлопать по плечу, в такие минуты он любил говорить: «За химией — будущее! Сейчас уже нельзя представить себе производство без нефтехимии. Успехи этой отрасли приобретают все большее значение, и мы, буковчане, станем свидетелями того, как нефтехимия и электроника охватят все сферы производства. Из деревенских лапотников, из простых дровосеков родится новое племя специалистов-химиков, ученых, людей с новым мышлением!»

Директорское кресло Юрая Матлохи прочно вросло в родную землю, в бетонный фундамент комбината, и вот, пожалуйста, приходит какой-то журналист, шныряет по всему заводу, задает кучу дурацких вопросов, а потом пишет черт знает что! Директор резко поставил чашку на стол. Сопляк! Да где ты был, когда он, Юрай Матлоха, своими собственными руками собирал первые фильтры, запускал первые станки, когда увидел первую нефть, бегущую по трубопроводу, когда получал свой первый почетный диплом?! Где ты был тогда, где? Держался за материнскую юбку, а на губах еще молоко не обсохло?!

А теперь, видите ли, он учит жить! Это, видите ли, была ошибка, пишет этот Прокоп или как там его, что нефтехимический комбинат построили в верхнем течении Грона. Этот молокосос одной-единственной фразой взял под сомнение дело всей жизни инженера Юрая Матлохи. Этой фразой он даже как бы взял под сомнение и саму эту жизнь, ее целесообразность, все его заслуги. «Зачем, видите ли, построили комбинат в таком месте, где он загрязняет воздух, отравляет питьевую воду и почву, уничтожает рыбу и губит Грон? Ах, мать твою, попался бы ты мне! Я бы тебе показал погубленный Грон! Щелкопер несчастный! Я бы тебя самого убил! — задыхался от бешенства директор. — Тебе плевать на то, что мы регулярно выполняем план, из года в год, без малейших отклонений?! Что мы даем работу сотням людей со всей округи? Что, наконец, мы производим ценнейший продукт, идущий на экспорт?! Немного отходов, попадающих в Грон, бог мой, тоже мне трагедия!»

Директор опять подошел к внутреннему телефону:

— Попросите ко мне главного инженера Добиаша! — приказал он секретарше.

Молодой Добиаш был директорским кадром, он тоже был буковчанином, и так же, как и он, стал химиком. Это был парень с ясным умом, и директор уважал его за открытый характер. Матлоха не терпел, когда ему перечили или не соглашались с его мнением, но Добиашу он позволял высказывать вслух даже самые нелицеприятные истины.

Вошел Добиаш, из верхнего кармана его белого халата торчала шариковая ручка.

— Вызывали, товарищ директор?

— Проходи, Матько, — буркнул тот. Со своими подчиненными Матлоха вел себя подчеркнуто добродушно, чтобы все видели, что он такой же человек, как и все. — Если не ошибаюсь, это ты сопровождал того журналиста? — Когда Мартин кивнул, директор подошел к двери, открыл ее: — Давай пройдемся той же дорогой еще разок!

Они вышли из административного корпуса. Солнце карабкалось ввысь по небосклону, воздух над горами за Буковой был неподвижен. Чувствовался слабый запах газа, типичный аромат здешних мест, слышался тихий шум работающих машин, из вентиляционного отверстия вырывался едкий пар. За забором, на узкоколейке локомотив толкал пустые вагоны. Над вершинами гор повисли темные тучи, словно грязные пятна на чистой скатерти.

Однако на улице было тепло и приятно.

Территория комбината имела форму квадрата: с одной стороны просторного двора тянулся административный корпус, слева — цех по выработке алкиларилсульфонатов, напротив — длинное низкое здание, где помещалось основное производство, а замыкало двор неоконченное здание станции сточных вод. Эта станция еще не работала, и поэтому жидкие отходы собирались в специальные гудроновые ямы или время от времени спускались прямо в Грон.

Директор и главный инженер молча пересекли двор и направились к цеху. В цехе было тепло, из чанов поднимались едкие испарения, убаюкивающе гудели машины, а сзади на огромном пульте управления мигали красные и зеленые контрольные лампочки. Директор, не останавливаясь, задумчиво прошелся вдоль пульта, за которым сидели два инженера, следя за ходом работы. Обычно он тут задерживался, перебрасывался словом-другим со своими сотрудниками, наблюдал за пультом управления, осматривал образцы и заглядывал в лабораторию, расположенную на противоположной стороне цеха. Сегодня он торопился, и Добиаш едва поспевал за ним, хотя директор при ходьбе заметно хромал. Посреди цеха он вдруг повернулся и направился в лабораторию.

Две лаборатории были на комбинате: одна, в которую теперь направлялись директор и Добиаш, занималась анализом готовых проб, другая, исследовательская, размещалась на первом этаже административного корпуса, там, среди прочих, работало даже несколько сотрудников из Академии наук. Большая светлая комната была отделена от цеха только стеклянной перегородкой. За длинными столами сидели лаборантки. Директор взял со стола стеклянную миску и набрал из огромного чана немного густой жидкости. Понюхал, поднял против света и разглядывал, словно это было вино. Опустив пальцы в масло, он долго растирал их, чтобы определить вязкость, и остался доволен.

— Ну? — повернулся он к Добиашу, и тот с улыбкой кивнул в ответ. Директор тоже кивнул — высококачественное масло было гордостью комбината. Его использовали как основное сырье в производстве лекарственных и косметических препаратов, это был ценнейший продукт. На международных рынках за него платили валютой. Комбинат был монопольным производителем масла в республике.

— Ты сказал ему? — обратился директор к главному инженеру.

Добиаш снова кивнул, но потом непонимающе поднял брови:

— Что? Кому?

— Да этому, журналисту! — директор нетерпеливо дернул плечом.

— Ах, этому… Ну да. Все сказал…

— Все? И что это ценнейший продукт? Да? Что мы на нем зарабатываем пропасть валюты? Не так ли? И поэтому на нас так жмут, чтобы мы давали план, план, план?! Так ведь? И что еще ни разу не было, чтобы мы этот план не выполнили?

Мартин Добиаш снова кивнул.

Директор поставил миску на стол и тем же быстрым прихрамывающим шагом двинулся из лаборатории, пересек цех и остановился только во дворе, залитом ярким солнцем.

— Что ты еще ему сказал? — спросил он, не глядя на собеседника. Он смотрел на недостроенную очистную станцию, и его вопрос словно был адресован этим голым стенам и металлическим строительным лесам, которые напоминали рыболовную сеть, наброшенную на беспомощную добычу.

— Он спрашивал, я ему отвечал. — Добиаш стоял за спиной директора и через его плечо смотрел туда же — на недостроенную станцию. И сегодня на ней никто не работал.

— Об этом тоже? — Директор показал на стройку.

— И об этом.

Матлоха с минуту постоял, потом повернулся и уже гораздо медленнее направился в противоположную сторону, к сульфонатному цеху. Шагнув, он почувствовал в бедре острую колющую боль. Взглянул на небо и еще больше замедлил шаг: тучи сгущались на северной стороне, и небо там постепенно мутнело, но пока еще было непохоже, что пойдет дождь.

Цех по производству сульфонатов, из которых делали стиральные порошки, был старше других цехов. Это — самый первый цех в Буковой, кое-какое оборудование уже износилось, машины часто выходили из строя, и многие из них уже давно пора было менять. Директор знал, что новые машины придется покупать на валюту, что валюты мало и надо ее экономить. При этом, однако, глядя на устаревшее оборудование, он с горечью думал о том, что часто покупаются дорогие машины, которые потом годами стоят нераспакованными на складах, стареют, ржавеют, а когда их начинают устанавливать, оказывается, что они уже безнадежно устарели. Вот так и транжирят валюту, а потом ее не хватает там, где она позарез нужна.

Матлоха прохаживался вдоль машин, останавливался возле рабочих, ронял замечания, о чем-то спрашивал, отвечал, даже шутил. Делал он это скорей по привычке, поскольку сегодня ему было не до шуток. Миновав чаны с кислотами, гудящие трубопроводы и фильтры, они снова вышли во двор. Директор собрался было пересечь двор, но вдруг остановился посредине и нерешительно осмотрелся, словно не зная, куда идти дальше.

— Я вам еще нужен, товарищ директор? — с легким нетерпением спросил Добиаш.

Не отвечая, директор направился к очистной станции, а когда инженер двинулся за ним, бросил через плечо:

— Нужен!

На стройплощадке Матлоха устало опустился на перевернутый ящик, нога все время побаливала.

— Садись, Матько, — сказал он, увидев, что Добиаш остался стоять, растерянно оглядываясь вокруг. Тот сел, упершись локтями в колени и глядя прямо перед собой. Оба молчали.

— Послушай-ка, Матько, — заговорил директор. — Ты, конечно же, сказал ему и об испорченном оборудовании, да? — Матлоха отлично знал, что Добиаш и об этой проблеме говорил с журналистом, ведь он читал об этом в репортаже, но ему было интересно услышать, что тот ответит.

— Сказал.

— А что ты сказал?

Инженер пожал плечами.

— Все как есть. Что лопнул уплотнитель и легко может случиться так, что при перекачке едкий натрий через поврежденный трубопровод попадет в напорный бак, оттуда в сточную канализацию и в отстойник… А что из этого может выйти…

Директор молчал. Он знал, что из этого может выйти. Если щелочные вещества, такие, как едкий натрий, попадут в отстойник, где собираются масляные отходы, то тогда… Тогда натрий, перемешавшись с маслом, превратится в эмульсию, потом туда попадет вода, и ее уже ничто не задержит: она потечет в Грон… В отстойниках собралось уже тонн двести масла… И если эти двести тонн попадут в Грон… Нет, об этом лучше не думать! Эх, если бы работала станция, этих проблем вообще не знали бы! Но она не работает.

— Положение серьезное, — минуту спустя продолжал Добиаш. Директор молча глядел куда-то в другую сторону двора. — Дело может кончиться аварией. Трубы готовы лопнуть в любую минуту. Гудроновые ямы за комбинатом полны-полнехоньки. Пройдет хороший ливень, уровень масла в них поднимется и, не дай бог, перевалит через дамбу… зальет землю, хлынет в реку…

— И ты обо всем этом ему рассказал? — прервал его директор.

— Да, — кивнул Добиаш. — А если бы…

— Не надо было, — снова прервал его Матлоха, и в его внешне спокойном голосе чувствовалась еле сдерживаемая злость. — Не надо было, Матько! Ты прекрасно знаешь, что дело намного сложнее. А если не знаешь, то ты не только плохой инженер, но и плохой буковчанин. Зря получаешь зарплату.

— Это почему же?..

Директор с трудом поднялся и движением руки остановил его. Хромая, подошел к стене, постоял, словно раздумывая, входить или не входить в эти неоштукатуренные стены. Поколебавшись, переступил через бетонную плиту и вошел, Добиаш последовал за ним.

Станция сточных вод по плану должна была вступить в строй два года назад. Фильтровальные блоки и мусоросжигатели были уже смонтированы, оставались лишь отделочные работы. Запаздывал подрядчик: у «Хемоиндустрии» было много других обязательств, и стройка была заморожена. Директор и главный инженер стояли посреди пустого корпуса станции, и оба казались себе маленькими и потерянными среди высоких голых стен, причинявших им столько тревог.

— Дело обстоит так, Матько, — начал директор, и злость, минуту назад звучавшая в его голосе, исчезла. — Ты ведь хорошо знаешь, что производство сульфатов и масла год от года растет. Нам ежегодно повышают план. В этом заинтересованы все, и мы пока этот план вытягиваем. Но когда нам повышали план, мы все рассчитывали на то, что станция будет работать, и, если бы она работала, никаких проблем с отходами не было бы. Чем больше производим, тем больше отходов, надеюсь, тебе это ясно…

— Ясно, товарищ директор… — отвечал Добиаш несколько неуверенно, — но это не меняет дела. Случись авария, мы не сможем сослаться ни на план, ни на недостроенную станцию…

Директор повернулся к Добиашу и сурово посмотрел ему в глаза.

— А что сделал бы ты, Матько? Ну, скажи! Если бы ты был директором, что сделал бы ты? С одной стороны, на тебя давит план, с другой — все эти наши проблемы, — он описал рукой большую дугу. — Если не выполнишь план, никого не будет интересовать, есть ли у тебя станция очистки или нет. А если дело дойдет до аварии, никого не будет волновать наш план, как ты сам правильно говоришь. Так есть ли здесь хоть какой-то разумный выход?

Поскольку Добиаш ничего не ответил, директор продолжал:

— Для нас все-таки сделали исключение, ты же знаешь. Это решалось на уровне министерства. Но и это исключение было основано на том, что через два года у нас будет работать станция. Но она не работает, а нам все время повышают план. Какой-то заколдованный круг!

Добиаш прикрыл рукой глаза.

— Я все это понимаю, но есть вещи неизмеримо более важные, чем план. Авария может привести к самым катастрофическим последствиям. Масло загрязнит землю, реку и колодцы…

— Ты говоришь прямо как тот журналист, — снова прервал его директор. — Но мы же не виноваты в том, что «Хемоиндустрия» опаздывает со станцией! Вот их и надо взять за жабры!

На это Добиаш ничего не ответил. Ни он, ни директор не могли заставить «Хемоиндустрию» перебросить силы в Буковую и закончить строительство. У них другие задачи, да и людей не хватает. Наоборот, «Хемоиндустрия» просила директора, чтобы он дал на стройку своих людей, человек двадцать пять, иначе, мол, она не может гарантировать выполнение плана, не может гарантировать вообще ничего. Но кто же с нефтеперегонки пойдет копать канавы, класть кирпичи? И кто заменит этих людей возле машин?

— Ты не ответил мне, — обратился директор к Добиашу. — Что бы ты сделал на моем месте? Тебе легко критиковать и раздавать советы. А вот посиди-ка в директорском кресле, тогда увидишь! Ну, так что бы ты сделал? А?

Инженер слегка отступил назад, подставив спину солнышку, и сбоку поглядел на директора.

— Ну, наверное, сократил бы производство. Мне представляется это единственным решением.

— А как же план?

— Значит, не выполним. Но это тем не менее можно обосновать.

— Обосновать можно все на свете, — возразил директор. — Но не все так просто. Если мы не выполним план, то вызовем тем самым цепную реакцию: не выполнят план и те предприятия, которые зависят от нашей продукции. Нарушатся экспортные поставки, не будут выполнены договоры, мы потеряем валюту…

Добиаш молчал.

— Не говоря уже о том, что все мы лишимся премии, — продолжал директор. — Ты, я, все! А ты пойди, объясни людям, что нам пришлось снизить план, хотя мы в состоянии его выполнить! Об этом ты подумал?

— Не подумал…

— Вот так, — пробормотал директор. — Думать надо обо всем. — Матлоха повернулся и, перешагивая через разбросанный хлам, двинулся во двор.

— Знаешь, что предлагает этот журналист? — спросил директор, когда они уже направлялись к административному корпусу.

— Откуда я могу знать?

— А то же самое, что и ты. Сократить производство до тех пор, пока не будет закончено строительство станции. Снизить план и отремонтировать оборудование. Да, да, оборудование! Но ведь нам пришлось бы на несколько дней остановить производство. По его словам, мы ставим под угрозу жизненное пространство всего Погронья. А что мы можем сделать? Я спрашиваю, что мы можем сделать? В самом лучшем случае отремонтировать оборудование. Предварительно. Ну и кое-что еще. Поднять дамбы на отстойных ямах… На случай дождя… Пожалуй, надо созвать совещание.

— Только бы не было слишком поздно, — сказал Добиаш, но директор уже не слушал его, он был весь погружен в свои мысли. Не проронив больше ни слова, они пересекли весь двор.

В дверях здания директор обернулся.

— А вообще-то как, Матько? Когда женишься-то? Я бы с удовольствием на свадьбе погулял…

— Нет… Пока нет… — пробормотал инженер.

— Давай, ищи себе невесту… Ты ведь толковый парень! Будешь думать о другом… — Директор вошел в дверь, а Мартин Добиаш, с минуту постояв в нерешительности, покачал головой и направился к себе в кабинет.

Войдя в кабинет, Юрай Матлоха тяжело опустился за стол и снова взял в руки статью. Он смотрел на ровные строчки, на аккуратные абзацы и подчеркнутые фразы. И глядя на исписанную бумагу, он чувствовал, что его начинают одолевать сомнения. А что, если они правы? Что, если они не ошибаются, этот молодой журналист и такой же молодой инженер Добиаш? Ведь, в конце концов, все может случиться. Что, если не выдержит оборудование, разразится гроза, произойдет авария? Он будет в ответе, он, директор Юрай Матлоха! Это он не предвидел всех обстоятельств, не принял мер предосторожности, не предусмотрел всех последствий. Может, и вправду сократить производство? Отходы все растут и растут, прорвет дамбу, что тогда?

Он отодвинул бумаги.

Но ведь бывало и хуже, успокаивал он себя. Не было опыта, люди не доверяли химии, не хватало сырья, машин, все начинали с нуля, голыми руками. И справились. Справимся и теперь.

Он нажал кнопку телефона.

— Пригласите на совещание всех заместителей и начальников цехов, — сказал он секретарше. — Через полчаса. И еще чашку кофе. Только некрепкого.

Он пододвинул к себе график с последними результатами выполнения плана, собираясь еще раз его просмотреть, но тут раздался голос секретарши:

— На проводе Братислава, товарищ директор!

2

До начала заседания редколлегии, которое проходило каждый понедельник в десять утра, оставалось еще более получаса. Главный редактор «Форума» Михал Порубан дочитал рукопись, закрыл папку и откинулся поудобнее на спинку стула. Материалы, подготовленные в двадцать шестой номер, который сегодня сдавался в печать, были не так уж плохи. Сейчас он вызовет секретаря, и тот вместе с техредом укомплектует весь номер, потом макет зашлют в типографию, и газета запущена в производство. Во вторник после обеда закрутятся ротационные машины, а в среду утром «Форум» будет готов к отправке: около полудня первые экземпляры газеты поступят в киоски. Номер готов, главный редактор мог быть доволен. Правда, остался еще репортаж Прокопа о нефтехимическом комбинате в Буковой.

Порубан вытащил репортаж из груды бумаг и положил перед собой. Некоторые абзацы он уже знал наизусть. Это был превосходный репортаж, но у главного были опасения, что автор не во всем так уж прав. Ему казалось, что некоторые утверждения Прокопа чересчур смелы и что предложенные им меры выходят за рамки компетенции газеты. Сократить производство и снизить план вправе только генеральная дирекция или министерство. При этом, однако, в душе Порубан признавал, что Прокоп прав, утверждая, что, если не сократить производство и если отходы и дальше будут поступать в отстойники с той же интенсивностью, дело может дойти до аварии, размеры которой трудно предвидеть заранее. Безусловно, он прав, думал про себя главный редактор, но разве может «Форум» заставить директора Юрая Матлоху пойти на эти меры и тем самым поставить под угрозу выполнение плана?

И тем не менее, размышлял он, пусть предложение о сокращении производства останется в репортаже, даже если это вызовет шум и крик. Журналист всегда должен учитывать степень риска. Но вот следующий абзац… Прокоп настаивает, что за плохое состояние оборудования несет ответственность руководство предприятия точно так же, как и за незаконченное строительство очистных сооружений. Тут главный редактор почесал подбородок. Прокоп писал, что руководство комбината обязано было предвидеть заранее, что объем производства будет расти, и с учетом этого заранее запроектировать станцию. Однако станция начала строиться только тогда, когда положение стало уже серьезным. Где же ваша дальновидность, пишет Прокоп, где же мудрость планирования? И еще раз подчеркивает, что все думают только о плане, а о чистоте окружающей среды не заботится никто.

Главный с некоторым сомнением покачал головой. Прокоп преувеличивает, несколько гиперболизирует положение, чтобы таким образом обратить внимание на серьезность проблемы. Порубан знал, что проектирование станции шло одновременно с проектированием производственных цехов и остальных помещений комбината. Очистные сооружения всегда строятся в последнюю очередь. Руководство комбината в этом случае не так уж и виновато, главный виновник здесь — подрядчик или строители, директор же поставлен перед фактом. По-видимому, этот абзац надо убрать, подумал главный, но обсудим это на редколлегии.

Еще одно обстоятельство смущало главного редактора «Форума»: утверждение Прокопа, что комбинат нельзя было строить в верхнем течении Грона… Но ведь построили!

Порубан невольно вспомнил Грон времен своей юности — чистый до прозрачности, такой, что видны стайки рыб, Грон живой и веселый, словно горный поток. С горечью подумал, что сегодня в Гроне можно выудить разве что пустую бутылку или пластмассовую банку из-под машинного масла.

Вся поверхность реки покрыта грязной пеной от ближних заводов, а вся рыба давно передохла. Нефтехимический комбинат в Буковой никто, конечно, не снесет, но газета лишний раз напомнит проектировщикам, что нужно как следует думать и смотреть в будущее, прежде чем садиться за чертежную доску. Кроме того, этот случай, может быть, станет предупреждением для следующих поколений. Главный редактор решил оставить этот абзац.

Однако легко может случиться так, рассуждал далее Порубан, что ничего из предсказанного Прокопом никогда не произойдет. В этом случае люди, попавшие под огонь критики, будут чувствовать себя оплеванными, а читатели лишь досадливо поморщатся. Но ведь проблема слишком серьезна, убеждал он себя, чтобы так легко от нее отмахнуться. Лучше рискнуть и ошибиться, нежели не рисковать и впасть в полное равнодушие.

И снова, помимо воли, Порубан представил себе свой домик в Студенке, речку Рудаву, плывущую среди горных пастбищ, озерки, в которых можно половить рыбу, и воздух, пахнущий хвоей. На озере Томки можно купаться, там вода холодная и чистая, вот только на его берегах настроили слишком уж много дач.

Все эти размышления навели главного на иные проблемы, он всегда умел связывать свою личную жизнь с жизнью общественной.

Вот уже с прошлой пятницы лежит у него на столе материал корреспондента «Форума», журналистки Сони Вавринцовой, о «подпольных» дачах на территории Словакии. Соня Вавринцова терпеливо, с чисто женским упорством исследовала причины болезненных явлений в обществе и всегда старалась поставить диагноз. Теперь главный раздумывал, не дать ли в этот номер и ее статью, таким образом, «Форум» опубликовал бы сразу два критических материала. А может, лучше попридержать один до следующего номера?

Михал Порубан вспомнил деда Кубицу, который приходил к нему на прошлой неделе. Дед выглядел немного смешным среди всех этих кресел, мебели красного дерева и ковров, он как-то не смотрелся здесь, с руками, разъеденными цементом, с красным обветренным лицом, в солдатских ботинках и толстых вельветовых штанах. Дед Кубица, сосед из Студенки, старый работяга с пенсией в восемьсот крон. Порубан помнил деда еще с детских лет, и уже тогда тот казался ему старым и изможденным. Дед был мастером на все руки, он помогал Порубану по дому, чинил забор, заменял треснувшие черепицы, провел в ванную воду, побелил стены. Иногда они вместе ходили на рыбалку, дед знал, где всего лучше на Рудаве клюет рыба, а кроме всего, это был тихий, ненавязчивый и малоразговорчивый попутчик, так непохожий на общительных загорян.

Приход деда в редакцию удивил Порубана, он не знал, куда его усадить, чем угостить и что сказать. Дед Кубица после минуты взаимной растерянности объяснил причину своего прихода: он построил в саду кирпичный сарай для кроликов, хотел разводить кроликов на мясо, рассказал, что кроличье мясо в сметане очень вкусно, если его как следует приготовить. Но кто-то в районе, увидев дедову будку, квалифицировал ее как незаконное строение, поскольку разрешения на такое строительство у деда не было. В национальном комитете тут же поторопились вынести решение: крольчатник снести, а на деда наложить штраф в размере пятисот крон.

Главный редактор не верил своим ушам: клетки для кроликов — подпольная стройка?! Он хорошо знал, где в действительности искать виновных, сколько понастроили по всей Словакии настоящих «диких» дач, сколько выросло их в заповедниках, на запретных территориях, в заказниках, безо всякого разрешения, с молчаливого согласия национальных комитетов!

«Дикие» дачи строило местное и районное начальство, а у национальных комитетов не хватало ни мужества, ни желания с ними бороться. Один позвонил другому, тот достал фильтр для машины, а этот — фару для «Фиата», один помог на вступительных экзаменах, другой достал путевку в санаторий, машину без очереди, шубу на заказ. И эту карусель невозможно было остановить. Услуга — за услугу, одно знакомство — за другое, своя вина — за чужую, и никто не мог или не хотел установить, кто же, собственно, несет ответственность за все это, поскольку виновны и ответственны были все. Эти дачи росли, как грибы после дождя, безо всяких проектов, разрешений, во всех заповедных местах. Они портили здешний край, губили землю, на их строительстве бессовестно наживались спекулянты.

И только когда правительство приняло закон о частном строительстве, национальные комитеты весьма неохотно начали принимать меры и в конце концов даже отважились выносить решения о ликвидации незаконных построек.

Дед Кубица пытался найти человеческое понимание и просил: пусть, мол, Порубан как-нибудь все это уладит. Главный, все еще находясь в полной растерянности, пообещал подумать над этим. Он попал в сложную ситуацию: с одной стороны, газета ополчалась на незаконные стройки, с другой — ему теперь надо было лично просить о легализации дедового крольчатника. Странное дело! Вот если бы решение о ликвидации построек вручили заведующему кооперацией, главному врачу Братиславы или руководителям районного масштаба, которые уже давно понастроили себе шикарные дачи и засадили участки голубыми лиственницами!

В тот раз Порубан так ничего и не предпринял, отложил это дело, и вот сейчас о дедовых кроликах ему напомнил материал Сони Вавринцовой, который готовился к публикации в «Форуме». Он дал себе слово вернуться к этой проблеме в самое ближайшее время.

Матуш Прокоп посмотрел на часы: было без четверти десять. Он со вздохом отложил рукописи и закрыл папку. Все равно до десяти прочитать эти статьи он не успеет, не говоря уже о том, чтобы их отредактировать, придумать заголовки и отдать секретарю на перепечатку. При взгляде на непрочитанные рукописи его охватило отчаяние. Эта синяя папка казалась ему авгиевыми конюшнями, расчистить которые было выше человеческих сил. Материалы все прибывали и прибывали, они возвращались из секретариата или от главного с различными замечаниями или пометками, рождались новые темы и новые авторы, и в этом непрерывном сновании бумаг Прокоп совершенно терялся. Он иногда поражался тому, что газета вообще выходит. Даже в день сдачи номера, в понедельник, еще переписывались статьи, наспех подбирались фотографии, сверялись факты.

Он часто раздумывал об организации производственного процесса в газете, о том, как можно избежать или хотя бы уменьшить постоянное напряжение, существующее между секретариатом и редакторами, между редакцией и типографией. В конце концов он пришел к выводу, что это никак невозможно, этого не потерпит сам характер работы в газете. Случалось и так, что в последний момент поступала свежая информация, происходили непредвиденные перемены, политические события, смерти, визиты, взрывы, стихийные бедствия — редакция на все должна была реагировать. А это значит, что снимается уже готовый, отредактированный и набранный материал и заменяется новым. В таких случаях никак не обойтись без суматохи, замена всегда происходила в цейтноте и в нервном напряжении. Нарушался не только привычный процесс выпуска газеты, но зачастую и ее направленность. События такого рода происходили почти каждую неделю, мир был в движении, изменялся подобно руслу своенравного потока, и редакция постоянно находилась настороже.

Прокоп решил провести оставшиеся до совещания пятнадцать минут в отделе культуры. Ходить туда он любил, потому что в этом отделе атмосфера была совершенно иной. Там не пахло дымом заводов, не обсуждались плановые показатели и результаты международной торговли, там не тянуло пушечной гарью с горячих точек планеты и не несло скукой пленарных заседаний. Там говорили о театральных премьерах, вернисажах, новых книгах, концертах, там рассказывали об актерах, писателях, критиках. И, кроме всего прочего, там была Катя Гдовинова.

В это время редакция оживала. Из двери в дверь перебегали редакторы, секретарши, авторы, отовсюду слышался стук печатных машинок, треск телетайпов, раздавались взволнованные голоса и телефонные звонки. Сквозь огромные окна в здание Пресс-центра били яркие косые лучи солнца.

Отдел культуры находился в самом конце коридора, как бы чуть в стороне от других отделов. Прокоп постучался и вошел, и тут же увидел развалившегося в кресле редактора отдела Даниэля Ивашку. Кроме него, в отделе никого не было, в соседней комнате секретарша стучала на машинке. Ивашка задумчиво уставился на стену, оклеенную плакатами.

Даниэль Ивашка был однокурсник Прокопа, оба учились на отделении журналистики. Круг его интересов сформировался уже во время учебы: он писал критические статьи, стихи, а позднее — рассказы, у него даже вышел собственный сборник, и он стал писателем. Он часами мог говорить о литературе, любил поспорить, был склонен к чудачествам. Прокоп подозревал, что он слегка рисуется, но это ему даже шло.

Ивашка пребывал в задумчивости, не обращал ни на что внимания, и Прокоп просто уселся в свободное кресло. С минуту он растерянно осматривался и, когда понял, что у приятеля нет желания разговаривать, хотел встать и уйти. Однако Даниэль тут же поднялся и стал расхаживать по комнате. Только теперь Прокоп заметил, как он тщательно и элегантно одет. На этот раз приятель входил в образ благополучного писателя, эдакого скучающего бонвивана или перспективного дипломата.

Ивашка остановился перед сидящим Прокопом.

— Знаешь, что со мной сегодня приключилось? Послушай-ка! Шел я утром в редакцию и на лестничной клетке повстречал сам себя. Мы столкнулись!

Он провел рукой по лицу и с озабоченным видом продолжал:

— Ты откуда? — спросил я сам себя. Выглядел я ужасно — мятый костюм, растрепанные волосы, бледный, заросший, под глазами круги. Я просто себя не узнал. «Откуда? — ответил я сам себе. — Из бара. Чему ты удивляешься?»

Он помолчал и, когда обнаружил, что Прокопа это не удивляет, снова заговорил:

— Взял я сам себя под руку, и мы пошли домой, чтобы умыться, отдохнуть и немного перекусить. Представь себе, что в моей комнате сидели еще два двойника — один слушал Шопена, другой — Элвиса Пресли. Я ужаснулся, господи, сколько же у меня обликов?!

Прокоп покачал головой.

— Да-а, это уже серьезно! — сказал он без тени улыбки.

— Это серьезно! — согласился Даниэль. — Шизофрения. Ты ничего такого не замечал за собой?

— Я не люблю ни Шопена, ни Элвиса Пресли.

— Раздвоение личности, — продолжал Ивашка, словно и не слыша реплики. — Кьеркегор сказал бы: «Кризис личности». У меня такое впечатление, что во мне живут два человека. А иногда — все три. А иной раз — даже целая толпа. Один думает о рассказе, другой — о рецензии, третий — о собрании. Хуже всего, что у каждого — своя точка зрения. Один ее выражает публично, второй же при этом думает, что тот — дурак и ханжа. На совещании читаешь реферат и слышишь, как сам над собой смеешься! У тебя по вечерам болит голова? Чувствуешь нечеловеческую усталость? Это все от газеты. Все от нашей работы.

Ивашка ухмыльнулся и снова уселся в кресло.

— В один прекрасный день попаду в психушку.

— Нет, ты не попадешь, — сказал Прокоп. — Ты станешь заслуженным писателем.

Ивашка весело кивнул.

— Не велика разница. Тебе этого не понять. Вы, экономисты, не способны понимать искусство.

— А искусство надо понимать?

— Ты когда-нибудь играл в футбол? — вместо ответа спросил Даниэль.

— Был вратарем в «Словане». В юношеской команде.

— Надо было тебе там и остаться.

— Ты что-то хотел сказать об искусстве.

— Мне в голову пришло сравнение: писать книгу — все равно что играть в футбол. Хочешь выиграть — соображай, избирай тактику, нападай и защищайся, терпеливо сноси подножки и умей сам бить по ногам. И ты обязательно должен забить гол.

— Не знаю, при чем тут литература.

— Когда садишься писать, перед тобой только чистая бумага, и неважно, есть в голове у тебя идеи или нет. Так и в футболе… неважно, что ты хороший игрок, если хочешь выиграть, сумей это доказать. Понимаешь?

— Нет.

— Я так и знал. Ну так слушай. На футбол ходит кто хочет. И книгу покупает кто хочет. Но только писатель знает, что такое написать книгу. И только футболист знает, каково это бегать за мячом. А вот судить у нас может каждый и о футболе, и о литературе.

— Я знаю, каково бегать за мячом, и знаю, каково писать.

— Ты пишешь не книги, а только статьи.

— Это одно и то же.

— Как же одно и то же?

Прокоп встал с кресла и сверху смотрел на узкое продолговатое лицо Ивашки.

— Мне видится определенная взаимосвязь между работой наших отделов. Послушай… Вы публикуете критический материал о книге, о премьере, о какой-нибудь постановке. Скажем, это плохая книга или плохая постановка. Критика в наших газетах прямиком говорит: «Это плохо!» Она говорит об этом четко, деловито и сурово. Не так ли?

— Время от времени.

— Люди привыкают к критике. Они привыкают к критической атмосфере, привыкают к тому, что критика является составной частью нормального диалога, что вещи называются своими именами без всяких там розовых слюней и оптимистической лжи.

Прокоп с минуту молча стоял и смотрел на сидящего перед ним Даниэля. Потом продолжал:

— Если читатели привыкнут к тому, что мы можем критиковать культуру, они научатся понимать критику по вопросам экономики и в общественных делах. Критика станет частью журналистской работы, а не ее исключением. Перестанут бешено звонить телефоны, перестанут стучать кулаком по столу.

— У тебя достаточно наивное представление о литературе, — бросил Ивашка. — Переоцениваешь наши возможности.

— Ты уверен?

— Мы же не всегда можем говорить то, что думаем. Нам приходится осторожно взвешивать каждую фразу. За каждым художественным произведением — огромный труд, нельзя просто так сбросить его со стола в корзину… Иногда приходится говорить только полуправду, а иногда лишь ее треть. А иной раз больше скажешь, если промолчишь. Смотри, — Ивашка подал Прокопу какую-то рукопись, — вот это как раз такая критическая статья, о которой ты говорил. Деловая, ясная, суровая и правильная. Поэт издал плохой сборник стихов. Не получилось. Не всегда получается. Художник имеет право на творческие ошибки. И критик написал об этом, это отлично написанный критический материал. Я согласен с ним от первой до последней строчки. Но мы его не опубликуем!

Прокоп перелистал рукопись и промолчал.

— Ты уже сообразил, конечно, почему, — продолжал Ивашка. — Автор кроме этого сборника написал несколько отличных произведений. Умно ли осуждать его из-за одной-единственной ошибки? А кроме того, друг мой, здесь в игру вступают и определенные помимолитературные взаимосвязи. — Даниэль Ивашка набрал воздуха, словно хотел собраться с духом, чтобы сказать то, что намеревался: — Писатель, о котором идет речь, занимает несколько высоких постов. Имеет влияние. Как-то… как-то, знаешь, трудновато критиковать людей, имеющих такое влияние. Я не хочу уклоняться, но все-таки… То, что уже напечатано в газете, назад не отыграешь. Со временем может оказаться, что эта слабая книга всего лишь незначительный эпизод в его творчестве… А потом, потом есть тут еще один аспект. Личный. Этот поэт является членом редколлегий в ряде издательств, у него несомненный авторитет. Он способен повлиять на решение редсовета, какую книгу издавать, а какую нет. Я понесу в издательство свой сборник, а раскритикованный писатель может вдруг и забыть о том, что он великодушен… Тебе ясно? И потом… Ведь и со мной может такое случиться, глядишь, и я напишу слабую книгу. И я тоже буду ждать от других капельку снисходительности… Так что, — Даниэль Ивашка взял материал из рук Прокопа, положил его обратно в ящик стола и виновато улыбнулся, — так что эту рецензию мы не будем публиковать.

Они опять немного помолчали, словно оценивая свой разговор. Даниэль улыбнулся:

— Знаешь, о чем я думаю?

— Нет.

— Если бы я был художником, я бы нарисовал натюрморт с апельсинами. Представь себе такую картину, — раскинув руки, он мечтательно смотрел на стену, словно там картина уже висела. — Темный, почти черный фон. Нигде ничего. И только на переднем плане — апельсины в простой деревянной миске. Яркие, лучистые апельсины. На них мягко падает свет, и тебе кажется, что это маленькие солнца, так они светятся…

— Раздвоение личности, — прервал его Прокоп. — Мы уже говорили об этом.

Тут одновременно произошло сразу несколько событий, и в начавшейся сутолоке ни один из них уже не сумел высказать свои соображения о натюрморте и о раздвоении личности. Зазвонил телефон, в комнату вошла Катя Гдовинова, а вместе с ней — автор, которому нужен был Даниэль Ивашка. В это же время раздался звонок внутреннего телефона, а из соседней комнаты вошли заведующая отделом культуры Клара Горанская и художник Марош Сухи. Все разом заговорили, куда-то стали звонить, искать рукописи, фотографии и что-то еще. Катя Гдовинова уже разговаривала с кем-то по телефону и, когда Матуш спросил ее, пойдет ли она с ним обедать, лишь рассеянно кивнула. Прокоп постоял с минуту, а поскольку никто не обращал на него внимания, он пробормотал что-то на прощание и вышел.

Всякий раз, оказываясь с глазу на глаз с ответственным секретарем редакции, главный редактор «Форума» осознавал всю сложность их взаимоотношений. Оскар Освальд сидел на другом конце длинного стола, склонившись над рукописями. Его маленькая голова, крепко сидящая на широких плечах, была так низко опущена над столом, что Порубан видел лишь светлые прилизанные волосы, вьющиеся на толстом затылке. Он напоминал состарившегося боксера: нос был слегка скособочен, и эта асимметрия придавала лицу постоянно угрюмое выражение, руки были длинными и мускулистыми, а крепкие челюсти, казалось, без труда раздробят зрелый грецкий орех. Ему было едва за сорок, и, если бы не растущее брюшко, он вполне мог бы работать вышибалой в ночном баре или тренером боксерской команды, не будь он таким тугодумом.

Порубан сидел и ждал. Перед редколлегией он всегда приглашал ответственного секретаря, чтобы как можно полнее составить себе впечатление о номере, который готовился к сдаче, и обсудить следующий.

Ответственный секретарь относился к породе людей, амбиции и честолюбие которых превосходят все их способности. Он очень любил поучать, советовать, критиковать, а при случае не прочь был затеять интригу, объединяясь то с одним, то с другим, лишь бы извлечь пользу из этих распрей, которых в редакции всегда было более чем достаточно. Он мечтал о месте заместителя главного.

При этом, однако, он был трудолюбив, последователен и добросовестен, рукописи, прошедшие через его руки, всегда были безукоризненны.

Редакторы не любили его, потому что он постоянно гонял их и немилосердно возвращал материалы на доработку, если ему что-то не нравилось или же рукопись была грязной от правки.

Порубан сознавал, что и он не чувствует особой симпатии к этому коренастому угрюмому боксеру. Ему претили его мелкие и крупные интриги, не нравилось его подхалимство и склонность к доносам. Однако он был ему нужен, чтобы поддерживать дисциплину в редакции и получать информацию о вещах, которые от него ускользали.

— Номер готов, — сказал Оскар Освальд спустя минуту. — Кроме одной фотографии и репортажа Прокопа. Фотография — на совести отдела культуры, но Клара Горанская пообещала дать ее сегодня после обеда или, в крайнем случае, завтра утром. С Прокопом дело обстоит хуже. — Он повысил голос. — Откровенно говоря, я бы повременил с этим репортажем.

— Почему?

— Мне кажется, это палить из пушки по воробьям.

Главный в рассеянности почесал подбородок.

— А что можешь предложить взамен?

Освальд наклонился над столом и стал перебирать рукописи.

— Можно дать репортаж об атомной электростанции Клиштинца или же статью Вавринцовой о незаконных стройках.

Главный кивнул, но ни один из предложенных материалов ему не нравился.

— Я думаю, мы решим это на коллегии, — ответил он после минутного раздумья, хотя про себя уже твердо решил, что добьется публикации репортажа, даже если придется что-то поправить или сократить. — Есть еще что-нибудь?

Освальд колебался, он чувствовал, что шеф не хочет говорить о репортаже Прокопа.

— Да вроде нет, — пробормотал он. — Все уже тут. — Он постучал по папке с материалами. — Завтра утром пойду в типографию. К тому времени должен быть либо репортаж, либо что-то взамен.

— Будет, — коротко сказал редактор.

Освальд неуклюже поднялся и взял папку, но в дверях остановился, казалось, он хочет еще что-то сказать, но потом молча надавил на ручку двери и вышел.

До начала редколлегии оставалось минут пять.

Главный редактор вытянул под столом ноги и уселся поудобнее. После ухода ответственного секретаря он заставил себя думать о вакантной должности своего заместителя. Это был щекотливый вопрос. С тех пор как его бывший заместитель ушел в Министерство иностранных дел, это место осталась свободным. Все редакторы, да и сам главный считали, что новым заместителем должен стать Имрих Коллар, заведующий отделом социальной жизни. Он работал в печати почти сорок лет, дело свое знал, и можно было на него положиться, но он заболел и с той поры лежал попеременно то в больнице, то дома. Его место в отделе занял Прокоп, а вот место заместителя главного до сих пор оставалось свободным.

Конечно же, размышлял Порубан, в первую очередь это мог бы быть кто-нибудь из заведующих отделами. В «Форуме» было пять отделов: социальной жизни, экономический, международный, отдел культуры и секретариат. Главный подумывал о Матуше Прокопе. Он обратил на него внимание еще на кафедре журналистики в университете (он приметил его, как тренер, который выискивает себе подающего надежды юношу) и по окончании взял его на работу в редакцию. Порубан знал, что Прокоп очень талантливый журналист, и если выдержит, если не потеряет вкуса к работе в минуты поражений, запретов и в минуты слабости, если не утратит мужества, честолюбия и организаторских способностей, то он далеко пойдет. Словом, Прокоп был его тайной кандидатурой на место заместителя.

Тайной, потому что Порубан никому не поверял своих мыслей. Ему не хотелось принимать опрометчивых решений. Однажды Прокоп доверительно сказал ему, что дома у него неблагополучно, но в чем заключались семейные неурядицы и почему возникли, об этом он умолчал. Главный все же узнал (конечно, от Оскара Освальда!), что Прокоп находится в близких отношениях с сотрудницей отдела культуры Катей Гдовиновой. Раньше или позже, но ему придется занять определенную позицию в этом щекотливом вопросе.

Помимо этого, все дальше обострялись отношения между Прокопом, Оскаром Освальдом и Климо Клиштинцем. Главный безуспешно пытался их примирить, ничего из этого не вышло.

Лучше повременить, рассуждал главный, пусть у Прокопа останется в запасе время, ему нужно созреть для такой должности. Он знал по собственному опыту, что для журналиста лучший возраст — лет сорок, к этому времени у него уже есть имя, устоявшиеся взгляды и налаженные семейные отношения, он может целиком отдаться работе.

Однако не бывает правил без исключения, подумал главный и тут же вспомнил Мариана Валента, заведующего международным отделом, который недавно развелся. Теперь непросто доверить ему должность заместителя главного редактора, да к тому же он собирался уезжать в Соединенные Штаты собственным корреспондентом Чехословацкого радио.

Почти автоматически главный редактор исключил из кандидатов и заведующую отделом культуры Клару Горанскую, хотя отношения между ними были просто отличные. Оба они принадлежали к самому старшему поколению редакторов «Форума», их связывал совместный опыт работы, одни и те же переживания: оба пережили многочисленные кадровые бури и штормы, и их едва ли можно было чем-нибудь удивить. Порубан любил Клару больше всех других коллег и уважал ее за принципиальность, прямоту и откровенность. Когда он уставал от постоянных редакционных стычек и споров, он приходил к ней в отдел просто посидеть и поговорить. И все-таки никогда Михал Порубан не назначил бы Клару Горанскую на должность заместителя главного редактора. И очень хорошо знал, почему не может пойти на это.

Было в характере Клары что-то богемное, что-то такое, что подчас граничило с анархией. Она не признавала авторитетов, а соблюдение сроков считала пустой формальностью, никогда ничего не успевала, всюду опаздывала, и ее это нисколько не волновало. Она была вспыльчива, легко выходила из себя и в гневе теряла контроль над собой. Клара сама утверждала, что любая руководящая должность ей противопоказана и что работает заведующей отделом она только потому, что является одной из старейших сотрудниц редакции, и еще потому, что ни Даниэль Ивашка, ни Катя Гдовинова, ни Кароль Крижан — редакторы отдела — на эту должность не претендовали.

Порубан решил больше не думать об отделе культуры.

Оставалось еще два кандидата: Климо Клиштинец, заведующий отделом экономики, и Оскар Освальд, ответственный секретарь редакции.

Клиштинец работал с Порубаном уже многие годы. Они оба начинали рядовыми редакторами, и, если ничего не произойдет, оба одновременно уйдут на пенсию: Порубан — с должности главного, Клиштинец — заведующего отделом. Клиштинец был инженером-экономистом, и ему уже не хотелось уходить из редакции, чтобы начинать все снова на другом месте. Его судьба была тесно связана с редакцией «Форума», и он мечтал подняться на ступеньку выше, стать заместителем главного.

Порубан взвешивал все последствия такого шага, каким бы явилось назначение инженера Клиштинца на должность своего заместителя. Это имело бы свои преимущества: Клиштинец никогда не ввязывался в споры с главным, обычно лишь кивал головой и во всем с ним соглашался. Он последовательно и точно выполнял его планы и следовал его концепциям, неукоснительно исполняя приказы, а в спорных вопросах выжидал, что скажет Порубан, и только потом выражал свое мнение. На него можно было положиться, рукописи его отдела были тщательно отредактированы, сдавались всегда вовремя, и главный знал, что, если на рукописи стоит виза Клиштинца, материал можно не читать. Клиштинец был надежным и ответственным руководителем отдела. Но не больше.

Насколько Порубан помнил, еще не было случая, чтобы Климо Клиштинец пришел с новой идеей, с чем-то неожиданным и оригинальным. Он не принадлежал к числу людей творческих и, если только мог, всегда вычеркивал из рукописи любую острую формулировку, любую мало-мальски смелую мысль, любую занозу, он избегал критики и никогда не пускался в полемику.

Порубан покачал головой: что приобрел бы «Форум» в лице такого заместителя? Ровным счетом ничего.

Так. Кто еще?

Есть еще, конечно же, Оскар Освальд, но он никак не отвечает представлениям Порубана о том, каким должен быть его заместитель. Придется подождать, думал про себя главный, повременить, как и с решением других проблем, хотя каждая такая отсрочка лишь осложняла ситуацию.

Он взглянул на часы — ровно десять. Потянулся к телефону, чтобы напомнить секретарше о начале заседания, и в эту же секунду раздался короткий стук в дверь, и сразу же вошли Клиштинец с Освальдом. За ними с папкой под мышкой пришел Матуш Прокоп и последней — Клара Горанская. Все уселись вокруг стола. Можно было начинать.

Соня Вавринцова, редактор отдела социальной жизни «Форума», проснулась в тот понедельник позднее обычного. На выходные она ездила в Липтов навестить родителей и вернулась поздно вечером в битком набитом поезде. Пока распаковывала гостинцы — компоты и овощи, заботливо собранные для нее матерью, пока принимала душ и готовилась ко сну, — было далеко за полночь. И хотя была уставшей от долгого и неудобного путешествия, почти до рассвета ворочалась в постели с боку на бок. Заснула она лишь под утро, спала тревожно, и, когда наконец около десяти утра проснулась, у нее было такое чувство, что она вообще не сомкнула глаз. Соня подумала, было, повернуться на другой бок, натянуть одеяло на голову и поспать еще, но, зная, что уже не уснет, отбросила одеяло и пошла умываться.

За завтраком, приготовленным на скорую руку, она спокойно и сосредоточенно предалась размышлениям. Перед глазами всплыл субботний вечер, когда вся семья собралась за столом в родительском доме. Пришла младшая сестра с двумя детьми-непоседами и брат с женой, которая ждала первенца. Во главе стола, как всегда, сидел отец, Вавринец, и спокойно, с тайной гордостью поглядывал на детей и внуков. Положив тяжелые жилистые руки на стол, он больше молчал, лишь изредка роняя одно-два слова.

Соне казалось, что вернулось время ее юности, девичьих лет, когда вот так же в торжественные минуты все сидели за воскресным обедом, а издалека слышался слабый звон подтурнянских колоколов, разносившийся протяжно и далеко над липтовскими лугами, вниз к Вагу до самого Липтовского Градка. В те времена еще не пролегла автострада над селом Подтурня, еще не было плотины на Липтовской Маре, еще стояли деревни Дехтяры, Сокольче, Бобровец и Влахи, да и в Ваге еще можно было купаться, еще не покрывала гладь этих вод грязная пена с ближнего завода.

Иногда все это казалось ей далеким детским сном, который затерялся в подвалах памяти, и лишь изредка короткие его вспышки освещали забытые, припорошенные пылью образы детства. Тогда ей казалось, что все в мире так, как было когда-то: вот побегут они с сестрой после обеда на откос, за деревню, будут носиться по лугу, пахнущему цветами и травами, сплетут себе венок, а в лесу наберут пригоршни земляники или спелой черники. Или же соберутся с братом в Просецкую долину, переночуют там в сторожке, и ее волосы еще долго будут пахнуть дымом от закопченной печурки и овечьими кожами, развешанными по стене.

На какое-то мгновение Соня почти поверила этому волнующему обману, но тут же с грустью подумала, что лицо у отца уже совсем не такое гладкое и мужественное, каким было когда-то, что мама уже не выбегает так резво на крыльцо, чтобы позвать детей к ужину, и что брат с сестрой обзавелись своими семьями и с каждым днем все больше и больше отдаляются от нее. И только она, Соня, самая старшая из детей в доме Вавринцовых, до сих пор сидит в девках, хотя ей уже за тридцать. Тетки из Подтурни, в конце концов, даже спрашивать перестали, когда же Сонечка выйдет замуж и неужели там, в Братиславе, она все еще не нашла своего суженого. Это означало, что и они смирились с очевидным фактом: Соня Вавринцова останется старой девой.

Да и мама перестала расспрашивать и озабоченно смотреть на старшую дочь, наверное, в душе уже примирилась с тем, что Соня замуж не выйдет. Лишь изредка, как, например, в эту субботу, оборвет фразу на полуслове, пытается скрыть свои страхи и упреки: «Сонечка, может, тебе что-нибудь нужно? Ты не собираешься…» И Соня каждый раз спешит опередить ее: «Нет, мама, не волнуйся за меня. У меня все в порядке. Замуж пока не собираюсь».

Но Соня знает, что за этими беззаботными словами стоят горькие дни ее одиночества. Может быть, она отчасти и права, когда говорит, что ей ничего не нужно. Во всяком случае, не так уж необходимо, как думает об этом мама. Ведь не дурнушка, да и в компании ей всегда рады, любит повеселиться, умеет поддержать беседу, она прочла гору книг и среди друзей считается остроумной девушкой. Она ведь не какая-нибудь зануда — моралистка или пуританка, да и в любви у нее есть кое-какой опыт. Она, конечно же, смогла бы стать хорошей женой и матерью. Да вот не получается никак.

Когда она думает об этом, то мысли всегда приводят ее к газете. Это она, газета, высосала из нее кровь, это ее работа — единственный ненасытный, наглый и неверный любовник. Есть вещи, которые нельзя объяснить, думает Соня, почему, например, она вообще стала журналисткой вместо того, чтобы завести семью, как это сделали ее сестра, приятельницы и тысячи других молодых девчат. Однажды, подумала она с горечью, оглядываясь на прожитый путь и взвешивая на точных весах все свои поступки, я почувствую всю неполноту этого существования, пустоту и одиночество, потому что после меня ничего не останется, не останется никого, кто продолжил бы мою жизнь. При этой мысли у нее перехватило горло, и она едва могла проглотить застрявший там комок слез. Что может она противопоставить своему одиночеству? Работу? Газету?

Журналистские судьбы похожи на судьбы газет, размышляла Соня. Их слава живет лишь с утра до вечера. Кто помнит сегодня героев вчерашнего дня? После журналиста остаются лишь статьи, репортажи, фельетоны, комментарии, передовицы, которые выдохлись, выветрились, словно старые духи, и уже никому ни о чем не говорят. Вот так же будет и со мной, думала она, моя жизнь будет сплошной длинной ошибкой.

Позавтракав, Соня уже не чувствовала себя такой подавленной. Наоборот, подумала она, все гораздо проще. За окном светит солнце, наступает лето, а меня ждет любимая работа. И ни молчаливые материнские упреки, ни одиночество, ни отдаленное будущее помешать ей не могут. Уж как-нибудь она справится с этим, как справлялась всегда до сих пор.

«Надо поторапливаться, — сказала она себе, — и так опаздываю, надо бы прийти на работу до окончания редколлегии. Интересно, поставят ли в номер материал о «подпольных» стройках?» Она работала над ним две прошедшие недели.

Вспомнив о репортаже, почувствовала внутреннее удовлетворение. Материал получился. Тема была интересной, она нашла необходимые аргументы и сумела сформулировать нелицеприятные истины.

Соня писала, что в Словакии построено более шести тысяч незаконных дач и лишь менее одной пятой из них легализовано. Только сорок пять таких «диких» дач удалось ликвидировать, остальные стоят и будут стоять благодаря влиятельным знакомым, родственникам, благодаря взяткам и аферам, разрастающимся в организме общества, подобно неизлечимой опухоли.

Материал получился острым, но на многие вопросы Соня так и не нашла ответа. Почему это стало возможным? Разве никто не видит, никто не знает об этом, никто не хочет принимать никаких мер? Не видит того, как уничтожается природа, как обделываются черные делишки, рождаются ценности сомнительного происхождения, каким буйным цветом разрастается мещанство и цинизм?

Она надеялась, что материал не станут сокращать и он заденет читателя за живое. Даже если эти «дикие» дачи не заставят снести, репортаж по крайней мере привлечет внимание общественности. Соня Вавринцова все еще верила в силу печатного слова, хотя зернышки сомнения и в ее душе дали первые ростки.

Грязную посуду она оставила в раковине, быстро привела себя в порядок, собрала сумку, заперла свою однокомнатную квартирку и вышла на улицу. Улицы были пустыми и тихими, чувствовалась прохлада близкого Дуная.

Она ждала автобуса и тут обратила внимание, что неподалеку от остановки, прямо на тротуаре, стоят готовые к работе строительные механизмы. «Ну, ясно, опять будут ковырять тротуар, — подумала она с досадой, — какой-нибудь проектировщик забыл про трубопровод или кабель». На тротуаре росли деревья, целая аллея старых ветвистых черешен, оставшихся тут еще от старой Петржалки[3]. Эти черешни и в нынешнем году дали богатый урожай, со всего района сюда ходили дети собирать ягоды, а в магазинах нельзя было достать ни одной черешенки. Деревья эти были единственной зеленой зоной во всей округе, и люди приходили сюда просто погулять по тенистой аллее. А Соне эти деревья напоминали родной Липтов, они стали ее тихими и надежными союзниками в этом чужом городе. Сейчас она с ужасом поняла, что деревья наверняка вырубят, такая судьба уже постигла сотни братиславских деревьев. Варвары с топорами в руках, кромсающие и без того истерзанные бронхи города! Почему никто не даст им за это по рукам?!

Соня почувствовала, как в ней нарастает гнев и откуда-то берутся силы. Этого нельзя допустить! Если печать все-таки сила, она должна эту силу использовать!

Когда она вошла в свой автобус, то уже была убеждена, что напишет материал, бьющий тревогу во все колокола. Это будет репортаж о судьбе братиславских деревьев.

Двери в зал заседаний затворились, и секретарша главного редактора Гелена Гекснерова облегченно вздохнула. Совещание продлится не менее часа, а может быть, и больше. Главный любил поговорить, а иногда заседания редколлегии напоминали дискуссионные клубы. За это время Гелена Гекснерова (Ге-Ге, как в шутку называли ее редакторы) справится с самыми неотложными редакционными обязанностями, ответит на письма, составит гонорарную ведомость, а если будет время, заскочит поболтать в секретариат или же на чашечку кофе в отдел культуры. А в обед можно пробежаться по магазинам. Гелена всегда умудрялась так организовать свой рабочий день, что успевала переделать все редакционные дела и еще посидеть в каждом отделе, чтобы узнать последние сплетни.

Она знала обо всем, что делается в редакции. Через ее руки проходила вся редакционная почта, все гонорары, она была в курсе семейных отношений всех сотрудников редакции, имела доступ к материалам отдела кадров, оформляла все местные и заграничные командировки, контролировала поездки редакционного шофера, устраивала вечера и выполняла множество мелких поручений, которые были для редакции жизненно необходимы.

Она разложила на столе бумаги и только собралась поработать, как зазвонил телефон. Заученным движением она подняла трубку и произнесла:

— Редакция газеты «Форум», я вас слушаю!

В телефоне затрещало.

— Позовите товарища Порубана! — послышался далекий женский голос.

— У главного совещание, — ответила она строго. — Попробуйте позвонить через час.

Она уже хотела повесить трубку, но голос в телефоне настойчиво продолжал:

— Звонит директор нефтехимического комбината из Буковой товарищ Матлоха. Это очень срочно!

Гелена больше ни о чем не спрашивала. У нее был достаточный опыт в таких делах, голос в трубке вполне убедил ее в том, что речь идет о деле действительно срочном.

— Одну минуту! — сказала она и набрала по местному телефону номер зала заседаний.

— Товарищ главный редактор, вам звонит директор комбината из Буковой.

На другом конце провода с минуту стояла тишина, потом Порубан ответил:

— Переключите на мой кабинет. Я иду туда!

Он закрыл за собой дверь кабинета, сел за стол и с минуту сидел неподвижно, глядя на телефон, потом быстрым движением поднял трубку и крикнул в нее:

— Порубан у телефона! Слушаю!

— Это ты, Мишо? — услышал он голос, прерываемый треском на линии. — Это Дюро. Дюро Матлоха.

Порубана подмывало продолжить разговор на официальных тонах, но потом он передумал — в его ситуации это был бы неверный дипломатический ход. Все-таки Матлоха был его старым приятелем.

— Привет, Дюро, — крикнул он как можно сердечнее. — Неужели ты вспомнил старого друга? Или звонишь потому, что тебе что-то понадобилось?

Матлоха на другом конце бодро засмеялся.

— Все верно, старик! Ты настоящий словак! Сам понимаешь, должность обязывает! Это тебе не старые времена, когда у нас было времени хоть отбавляй, не так ли?!

— Твоя правда, — согласился Порубан, хотя не помнил, когда это у него было много времени.

— А помнишь, — продолжал из своего далека Матлоха, — как ты меня тогда вытащил?

— Конечно же, помню. Еще бы не помнить!

— Я часто об этом думаю, Мишо. Часто.

— Я тоже.

Они помолчали, и Порубан снова, как бывало и прежде, представил себе старый железнодорожный мост возле Черной Леготы в Словацком Красногорье. Это случилось зимой после подавления Восстания и отступления в горы. Порубан вместе с Матлохой был в партизанском отряде, им тогда не было и двадцати. Юрай Матлоха был химиком и после подготовки стал специалистом-подрывником. По мосту должен был пройти воинский состав, и Матлоха вместе с Порубаном закладывали взрывчатку под опоры моста. Сведения о составе, полученные в отряде, были неточными, поезд шел на целые сутки раньше, чем предполагалось, и приблизился к мосту как раз в тот момент, когда там находились партизаны. Мост был взорван, но они оказались под обломками балок и разбитых вагонов. Порубану все-таки удалось вытащить товарища, которому покалечило ногу.

— Да, пришлось хлебнуть, — продолжил Матлоха. — Думал, никогда уже оттуда не выберусь.

— Да, ведь выбрались, Дюро. Как-никак мы мужчины.

Матлоха засмеялся.

— А все-таки иногда нога побаливает. Вот и сейчас. Наверное, к дождю.

Порубан молча кивнул, хотя Матлоха этого видеть не мог. Он ждал, когда тот начнет говорить о деле.

— Михал, я получил копию этого репортажа, — без всякого перехода вдруг сказал директор, и голос его сразу же утратил сердечность. — Зачем вы его нам послали?

— Иногда мы так делаем, — ответил главный.

— Я думал, вы хотите знать наше мнение, — продолжал Матлоха каким-то бесцветным голосом. — Или же наши замечания…

Порубан потянулся за чистым листом бумаги, а другой рукой взялся за карандаш:

— А у тебя есть какие-нибудь замечания?

Наступило минутное молчание, потом Матлоха сказал:

— Послушай, Мишо, весь этот материал ошибочный. На твоем месте я его вообще не публиковал бы.

Порубан был готов к этому.

— Как это понимать, Дюро? Ты хочешь сказать, что все, что там написано, неправда?

— Я сказал, что материал ошибочный.

— Я этого не понимаю.

Снова тишина, и Порубан почти осязаемо чувствовал, как растет напряженность.

— Какого черта, писать вам не о чем, что ли? — взорвался наконец Матлоха. — Во всей республике не нашлось более серьезной проблемы?

— Ты успокойся, — пробурчал Порубан. — Я тебя спросил, есть ли в материале какие-то неточности. Если есть, мы их уберем.

— Ты хочешь сказать, что в любом случае материал будет напечатан? — Матлоха уже не пытался скрыть свой гнев.

— Послушай-ка, Юрай, — начал осторожно главный редактор, — газета обязана привлекать внимание общественности к тем недостаткам…

— Мишо, ради бога, не читай мне проповеди о том, что обязана делать газета! — снова взорвался директор. — У меня голова идет кругом, а ты начинаешь городить глупости!

— Не знаю, что ты считаешь глупостью, — холодно ответил главный редактор. — Если дело дойдет до аварии, ущерб будет исчисляться миллионами. Дорогая глупость!

— Глупость всегда дорого обходится, — заворчал директор. — Но ты мне скажи, при чем тут я? Почему вы не ополчаетесь на «Хемоиндустрию»? Вот уже два года я беспомощно наблюдаю, как они слоняются у меня по двору и все время отбрыкиваются, ссылаясь то на одно, то на другое. План поднимают и поднимают, и никого не волнует, готовы ли у меня очистные сооружения. А ты вместо помощи посылаешь какого-то сопляка, который всю вину взваливает на мои плечи.

— Никто на тебя ничего не взваливает, — Порубан говорил спокойно и веско. — Корреспондент просто постарался объективно описать известные факты.

— Ну так скажи, что я должен делать?

— Ты же директор, Юрай. Ты и решай. — Он немного помолчал. — Могу только обещать, что о ваших поставщиках и о «Хемоиндустрии» напишем тоже. Прижмем им хвосты. Но не требуй от меня, чтобы мы закрывали глаза на катастрофическую ситуацию. Поставщики тоже не во всем виноваты.

Казалось, Матлоха задумался.

— Значит, будете публиковать?

— Да.

Снова молчание, потом директор сказал:

— Ну, как знаешь. Ты всегда был упрямый, Мишо. — И совершенно другим тоном продолжал: — Появился бы как-нибудь. Поговорили бы по душам, сходили бы на рыбалку.

— С удовольствием, — отвечал Порубан, хотя знал, что никогда у него на это не будет времени. — На рыбалку? Да разве у вас еще водится рыба?

— Для тебя найдем. Позаимствуем в заповедных местах, куда возят иностранцев. Я это организую. Через товарищей из района. Ты ведь знаешь, со мною считаются, я повсюду имею влияние.

— Да, Дюро. Ты всегда и везде имел влияние.

Сказав еще пару ничего не значивших вежливых слов, они распрощались. Порубан отодвинул чистый лист бумаги, который все это время лежал перед ним на столе.

Пока шеф разговаривал по телефону, собравшиеся в зале заседаний ждали и каждый по-своему коротал время.

Климо Клиштинец, заведующий экономическим отделом, раскрыл перед собой папку с рукописями. Он смотрел на строчки, расплывающиеся перед глазами, и не видел текста. Он думал о своих проблемах. В последнее время он чувствовал себя неважно. Не в физическом смысле слова, в психологическом. Уже более тридцати лет он работал в газете и теперь сознавал, что наступает кризис. Он устал. Слова более не слушались его, мысли испарялись. На редакторской работе он мог сосредоточиться с огромным усилием, а когда садился писать, чувствовал почти физическую тошноту. Сначала он старался не обращать на это внимания, зная, что время от времени каждый журналист переживает нечто подобное. Знал, что такие кризисы проходят, они случались с ним и прежде. И лишь позднее понял, что на этот раз дело обстоит серьезно.

Он был на пределе физических и душевных сил.

Климо Клиштинец был реалистом. Он не питал иллюзий относительно себя и своей работы, понимая, что он всего лишь средний журналист, и нехватку таланта заменял добросовестной, педантичной работой. Из него получился газетный работник — язык его статей был тяжеловат, но приведенные факты всегда скрупулезно проверены, аргументы обоснованы, рукописи чисты и опрятны. Он не любил никакого шума и перемен, его работа была похожа на течение медленной широкой реки, которая из года в год лениво катит свои воды по привычному руслу.

Он бы мог быть доволен тем, чего добился. Понимал, что уже не будет победного звона фанфар и торжественных песнопений в его честь. Он предпочитал держаться в тени, и поэтому его не коснулись политические бури и перемены в кадровой политике, он переждал их в укрытии, мудро избегая каких бы то ни было комментариев. Он бы мог быть доволен своей жизнью, но доволен он не был.

Он устал, и теперь ему хотелось перемен, хотелось уйти из редакции. Но тут в конце года освободилось место заместителя главного редактора, и он остался. Ему казалось, что он заслужил это место.

На должности заместителя главного далеко не всегда сидят пишущие люди, здесь нужен хороший редактор, который организует работу, читает рукописи, редактирует их. Все это говорило в пользу Климо Клиштинца, и помимо всего прочего он считал бы такое назначение справедливой оценкой его многолетнего труда в редакции.

Была здесь и еще одна причина. Это его сын. Единственный. Как и многие другие родители, Клиштинец-отец видел свое продолжение в Клиштинце-младшем. Он верил, нисколько в том не сомневаясь, что сыну удастся достигнуть высот, которых он сам не достиг, что сын будет более удачлив, что из него выйдет хороший журналист, что его будут читать, о нем будут говорить, что он будет счастливей отца. Клиштинец долго не мог смириться с тем, что сына совершенно не интересует газета и отцовские восторги вызывают в нем полное равнодушие. Учился он плохо, целыми днями гонял с приятелями на мотоциклах, затесался в компанию, которая очистила несколько киосков, а все вечера пропадал на дискотеках. Его абсолютно не волновало, на какие средства он будет жить. Клиштинец-старший с отчаянием наблюдал, как рушится его последняя надежда, он сознавал, что из сына никогда ничего путного не получится. Где-то в подсознании в нем росло чувство протеста, а вместе с ним зависть ко всем способным молодым ребятам, к таким, как Матуш Прокоп. Успехи других больно напоминали ему о полной неспособности к чему-либо собственного наследника.

Ему хотелось стать заместителем главного, у него появилось бы ощущение, что он поднялся выше других, что он такой же, например, как Прокоп, и что на такой должности он сумел бы помочь сыну получить хотя бы аттестат зрелости. Тогда он успокоился бы.

Клиштинец рассеянно снял очки и привычным механическим движением стал протирать их. Напротив сидела заведующая отделом культуры Клара Горанская, он не видел без очков, но ему казалось, что она смотрит на него, и потому на всякий случай неопределенно улыбнулся в ее сторону. Потом, снова надев очки, уткнулся в рукопись.

Клара Горанская скучала. Удобно усевшись на стуле, она курила сигарету и рассеянно смотрела на невыразительное треугольное лицо Климо Клиштинца с бородавкой на щеке. С ней заговаривали, но она отвечала так угрюмо и односложно, что ее оставили в покое, и она смогла целиком отдаться приятному ничегонеделанию. Было скучно, но это ее не тревожило: минутная вынужденная передышка была единственным спокойным мгновением всего сегодняшнего дня. Ведущий редактор отдела культуры, она в эти минуты могла позволить себе роскошь не торопиться, ни о чем не думать, не действовать, почти не существовать. У Клары Горанской был один определяющий и роковой недостаток: у нее никогда не было времени. И так было с тех пор, как она себя помнила. Она говорила с иронией, что далее само ее появление на свет было результатом какого-то цейтнота, ей казалось, что она родилась слишком быстро, с настоятельной потребностью ворваться в этот мир и узнать жизнь, людей, страсть, трагедии, радости, печали и даже смерть.

У нее все делалось очень быстро. В этом ей помогала способность быстро познавать новые вещи и явления, быстро учиться, быстро ориентироваться в ситуации и проникать в психологию и образ мыслей людей, а если требовалось, то и быстро забывать. В ее жизни все протекало быстро, она всегда торопилась и никогда ничего не успевала. Клара Горанская очень быстро вышла замуж, после месячного знакомства, за два года родила двух детей, написала книгу о театре, которую перевели на несколько языков, и в тридцать лет у нее было такое ощущение, что ее мозг впитал уже всю доступную человеку информацию, все знания, факты и чувства, разложил их по полочкам и классифицировал. И вот с таким сознанием она жила и по настоящее время. Это ощущение позволяло ей смотреть на людей с любовным пренебрежением и философским высокомерием. Она стала журналисткой, потому что ни в одной другой сфере деятельности не смогла бы применить этот свой взгляд свысока и вытекающую из этого некую поверхностность мыслей и суждений. Ее устраивал неразмеренный ритм ее работы, постоянная смена дел, приходы и уходы людей, спешка, движение, все это было сутью личности Клары Горанской.

Ожидание ее утомляло, а мысль о том, что она не менее часа вынуждена будет сидеть на заседании редколлегии, ее просто бесила. Она сонно думала о том, что сегодня ей надо прочитать рукописи для следующего номера, а потом бежать домой, приготовить что-то на ужин, заскочить к парикмахерше и вечером идти в театр. Конечно это она не успеет. Уже несколько раз она просила главного освободить ее от должности заведующей отделом культуры, она хотела посвятить себя театру и литературной деятельности.

С улыбкой она подумала о том, что некоторые ее коллеги гоняются за должностями, бьются за место заместителя главного. Странные устремления. Но каждый из нас имеет право на ошибку, подумала она снисходительно. Кто-то должен быть тем, кому мы будем сочувствовать, например Клиштинец или же Оскар Освальд. Она не питала к ним симпатии, но хотела разобраться в них, и, когда ей это удалось, они стали ей совершенно безразличны. Ей больше нравились молодой Матуш Прокоп или Дан Ивашка, да и усталый, всегда грустный Мариан Валент, нравились главным образом потому, что были открытыми и честными ребятами, потому, что лучшая пора их жизни была еще впереди.

Если бы решение о новом заместителе зависело от нее, она бы выбрала Валента, Прокопа или Ивашку. Но поскольку от нее ничего не зависело, она выбросила все это из головы и, усевшись поудобнее на стуле, начала думать о вечернем спектакле.

У Мариана Валента были совершенно иные заботы. Он недавно развелся. Он не хотел признаваться даже себе, но развод задел его гораздо больнее, чем он предполагал. Их брак вот уже несколько лет как распался, и отношения между ним и Дашей давно потеряли всякую привлекательность. Развод был логическим результатом взаимного равнодушия. Они говорили о разводе деловито, без всякой личной заинтересованности, просто как о формальном, бюрократическом акте. И все-таки, когда это случилось, Валент почувствовал себя глубоко задетым и потерял всякий вкус к жизни.

Заведующий международным отделом Мариан Валент принадлежал к наиболее трудолюбивым редакторам «Форума». На работу он приходил первым, а уходил, когда уборщицы уже опорожняли мусорные корзины. Весь день он работал: читал иностранные журналы, делал выписки, следил за передачами телевидения и информацией, поступающей от заграничных корреспондентов ЧТК, прочитывал все доступные специальные публикации, посвященные проблемам международной политики. Он знал английский, французский и русский языки и теперь изучал немецкий. Он больше года был в творческой командировке в Париже и написал несколько профессиональных статей о структуре политических партий во Франции. Он всегда справлялся с любым заданием, на него во всем можно было положиться. Он мечтал о карьере дипломата или собственного корреспондента за рубежом. Все ему удавалось, и все получалось.

Не получилось только с личной жизнью, он потерял жену, а вместе с ней и прочный тыл в лице дома и семьи. Больше всего он мучился из-за того, что развод продемонстрировал ему собственную ранимость.

Мариан Валент принадлежал к тому типу людей, для которых семейная жизнь и служебные обязанности связаны между собой как сообщающиеся сосуды: если падает уровень жидкости в одном, то тут же он падает и в другом. Как только у него разладились супружеские отношения, это немедленно сказалось на его работе. Даша, жена Валента, всегда знала, хорошо ли сложилась у мужа рабочая неделя или дела валились из рук, она тут же чувствовала это на супружеском ложе.

Развод вышиб его из рабочего ритма, сбил с толку, лишил внутренней уверенности. Как и раньше, он первым приходил в редакцию, просиживал над рукописями, над иностранными журналами и специальными публикациями, продолжал учить немецкий, но сосредоточиться ни на одном деле не мог. Он стал рассеян, а однажды даже видели, как он, сидя в своем кабинете, задумчиво потягивал что-то из небольшой плоской бутылки.

Он не мог смириться с тем, что жизнь его протекает теперь иначе, нежели он себе представлял.

Была еще одна причина, подливавшая масла в огонь, добавлявшая горечи и отравлявшая ему жизнь: несколько недель назад ему сообщили, что после серьезных размышлений и всевозможных проверок ему предлагают место корреспондента Чехословацкого радио в Соединенных Штатах Америки.

При других обстоятельствах он воспринял бы такое сообщение с восторгом и считал бы это наградой за многолетние мечты и старательность. Еще будучи студентом отделения журналистики, он сказал себе, что сделает все для того, чтобы увидеть мир: Париж, Лондон, Москву, Нью-Йорк. Великий мир — великий журналист. Он мечтал заниматься политикой, которая управляет судьбами народов.

И теперь, когда Мариану Валенту было за сорок, его мечта сбылась: его посылают корреспондентом в Нью-Йорк. Он был в зените творческого расцвета, опытный, зрелый журналист. Перед ним открывались двери в большой мир.

Но теперь он понимал, что исполнение даже самых смелых мечтаний не приносит счастья.

Одним из условий назначения на место собственного корреспондента за рубежом, помимо утомительных политических, профессиональных и личных проверок, было условие отъезда с женой. Так что, если Валенту хочется полететь в Нью-Йорк, ему надо сейчас же после развода на ком-то жениться, иначе все его усилия пойдут прахом и в США пошлют кого-нибудь другого. Желающих всегда более чем достаточно.

Мариан Валент понимал всю сложность своего положения. И пока его коллеги сосредоточенно обсуждали редакционные вопросы, он думал о том, где ему найти женщину, у которой он может попросить руку и сердце и с которой начнет новую жизнь в качестве корреспондента в США.

Он не мог себе представить, что ему снова придется проводить тихие, спокойные вечера в парке на лавочке, вести задушевные разговоры, стоять в ожидании на углу улицы и совершать долгие прогулки вдоль Дуная или на Железной студенке. Все это казалось ему смешным и ненужным.

(— Знаешь, Даша, ты — отличная девушка, с тобой обо всем можно поговорить. Я хотел бы очень многое тебе рассказать.

— Рассказывай, Мими. Я люблю тебя слушать. Положи мне голову на плечо.

Плечо уже задеревенело, а он все еще говорит:

— Знаешь, Даша, я чувствую, что с тобой я многого смог бы добиться. Мне хотелось бы кое-чего добиться, хотелось бы, чтобы люди обо мне говорили…

— Ты не такой, как другие, Мими. Конечно же, ты добьешься. Ты необыкновенный!)

Ты необыкновенный.

Он устало провел рукой по широкому грубоватому лицу и по редким своим волосам, подушечками пальцев прошелся по залысинам выше лба и на темени. Он ощутимо, почти физически, чувствовал, как стареет.

Оскар Освальд нервничал. Заседание даже еще не началось, а он уже нетерпеливо ждал, когда же оно закончится и он сможет уйти. Двадцать шестой номер «Форума» все еще не был укомплектован, а сегодня его нужно было сдавать в типографию. Не хватало одной фотографии, да еще целая полоса была отведена под репортаж о нефтехимическом комбинате.

В последнее время отношения между редакцией и типографией были и так довольно натянутыми. Однако, насколько ответственный секретарь помнил, они всегда были такими, но эта натянутость проистекала не из-за личных симпатий или антипатий. В огромной типографии Пресс-центра печатались все ежедневные газеты, журналы и заводские многотиражки. Был разработан четкий график, и типография обязана была его придерживаться. Но при таком объеме работы, когда выпускались десятки газет и журналов, это было делом довольно трудным. Часто в последнюю минуту прибегали сотрудники редакции, меняли уже готовые страницы и тем самым тормозили процесс производства. Изо дня в день, каждую неделю возникали большие и малые конфликты, вносящие в работу ритм постоянной лихорадки.

Оскар Освальд жил в этом напряжении вот уже несколько лет: с одной стороны, все время подгоняла типография, с другой — давила редакция. Ответственный секретарь пытался как-то согласовать интересы редакции с требованиями типографии, и ему удавалось это ценой невероятных усилий. Редакторы, словно нарочно, в самый последний день вносили в рукописи исправления и непременно хотели что-то изменить или улучшить именно в тот момент, когда уже начинали медленно раскручиваться колеса печатной машины.

Понедельник и вторник были критическими днями — в это время укомплектовывался номер, завершалось графическое оформление и подбирались самые свежие актуальные новости. В эти дни двери в секретариате не закрывались: приходили и уходили с рукописями редакторы, художник оформлял последние статьи, и Оскар Освальд следил за всем этим хаосом, словно господь во время потопа. Вот тогда он понимал и ощущал всю свою значимость. В то же время Освальд с горечью сознавал, что всего лишь присматривает за чужой славой, в то время как сам остается за кулисами. Он думал, что, в сущности, он ничем не хуже любого редактора «Форума», однако как журналист никак пока себя не проявил и все ждал своего часа. Он умел ждать, когда речь шла о будущем, он привык к этому с детства.

Он сердился на родителей за то, что дали ему такое несуразное имя. Уж если у человека фамилия Освальд, разве можно называть его Оскаром?! Вы только послушайте, как это звучит: Оскар Освальд! Он подозревал, что отец выбрал ему это имя либо в минуту гнева, либо из озорства. А может быть, это было протестом против однообразия жизни, повседневной скуки, безрадостной судьбы? Отец был человеком солидным, на работу ходил в черных нарукавниках, на брюках носил подтяжки и сам с собой играл в домино.

Сколько пришлось ему вытерпеть из-за своего имени, ведь братиславская улица всегда безжалостна! «Эй, парень, как тебя зовут? Осо, Каро или Вальдо? Господи, да как же тебя называть-то?!»

Он был сильным парнем, но в ответ на насмешки лишь молча сжимал кулаки и тем самым снискал уважение. Когда он встречал равного себе сильного противника, он старался, используя лесть, склонить его на свою сторону. Такова мораль братиславской улицы. Со времени его детства многое изменилось, да и сам он изменился, но кое-что из прежнего в нем осталось. «Если хочешь чего-то добиться, борись, завоевывай. Ничто не дается даром. В твоей игре все дозволено, все остальные — твои враги». И так далее.

Он ждал, когда будет решаться вопрос о месте заместителя главного редактора. Это место вполне отвечало его амбициям, его пониманию своей роли. Уважение и авторитет, само собой, никакого крика, никакой нервозности, организатор он крепкий, на него можно положиться. Он просто не знает лучшей кандидатуры. И Освальд стал рисовать в своем блокноте маленькие аккуратные квадратики.

Матуш Прокоп тем временем был занят своими мыслями, перескакивавшими с одного на другое. С минуту он думал о нефтехимическом комбинате в Буковой и о своем репортаже, вопрос о котором должен был решиться здесь с минуты на минуту. Он старался сосредоточиться и обдумать все аргументы. Однако тут же переключился на другое, полагая, что в нужный момент они сами собой придут на ум.

Микулаш Гронец снова звал его на рыбалку. Если будет время, можно хоть завтра. И так ничего в жизни не остается — лишь работа, редакция да семья.

Да еще Катя Гдовинова.

При воспоминании о ней он беспокойно заерзал на стуле. Нащупал в кармане ключ от квартиры своего приятеля, куда иногда приходил вместе с Катей. Матуш Прокоп вынужден был признаться себе, что жена Алиса никогда не волновала его так, как волнует Катя.

Катя и Алиса. Кто знает, если бы не было двоих сыновей, он, может, и развелся бы с Алисой, может, и женился бы на Кате.

Он покосился украдкой на Мариана Валента.

(— Скажи мне, Мими, почему ты, собственно, развелся?

— Я боялся иметь детей.

— И поэтому развелся?

— Я боялся иметь детей в этом дерьмовом мире, который каждую минуту может взлететь на воздух.

— И поэтому ты развелся?

— Я так боялся, что был не способен нормально спать со своей женой. Я не мог с ней жить, как живут миллионы мужей со своими женами.

— И поэтому развелся?

— Не знаю. Может быть, потому, что свою работу люблю больше, чем жену…)

Вспомнив этот разговор, Прокоп улыбнулся. Ведь и он любит газету больше, чем Алису.

…Он закрывается в своей комнате, закуривает трубку, оставшуюся от деда, ходит взад-вперед, слушает музыку, сидит, размышляет. Этот процесс он называет зарядкой аккумулятора. Схватывает идеи и новые мысли. Сосредоточивается. Пишет. Снова размышляет, зачеркивает написанное, пишет снова.

— Послушай, чем ты там занимаешься? Я тут уже с ума схожу с детьми, а ты прохлаждаешься. Займись ими хоть немного! Это все-таки твои сыновья! Или, может, тебе хочется помыть посуду?

— Папочка, нарисуй мне грузовик с прицепом!..

Он пишет потом, уже ночью, когда все улягутся спать, когда закончатся программы телевидения. Он чувствует себя уставшим и опустошенным. Он думает о Кате. Она журналистка, она понимает его, не то что Алиса.

Но даже Катя Гдовинова вовсе уж не такая самостоятельная и современная женщина, за которую она так любит себя выдавать. Конечно же, она была бы рада, если бы он развелся и женился на ней. Однако пока она избегает говорить об этом.

Матуш Прокоп обращается за помощью к воспоминаниям. Большая студенческая любовь, умные разговоры, встреча Нового года в горах, потом свадьба и рождение первого сына. Да-да, это еще находит в нем отклик. Он все-таки любил Алису.

Иногда он думает, что с Катей надо расстаться, что это надо бы сделать как можно раньше, покуда еще возможно. Но когда вспоминает, что сегодня после обеда они встретятся, эту мысль он отвергает тут же.

Надо еще позвонить маме, чтобы забрала старшего сына из сада, а младшего — из яслей. У Алисы сегодня на кафедре семинар, а он хочет побыть с Катей.

Он двинулся, было, к двери, но как раз в эту минуту она отворилась, и вошел Михал Порубан. Он сел на свое место и раскрыл блокнот.

3

— Товарищи, совещание считаю открытым, — сказал директор нефтехимического комбината в Буковой Юрай Матлоха и оглядел присутствующих. В директорском кабинете сидели оба заместителя, начальники цехов, заводской юрист Вера Околичная и главный инженер Мартин Добиаш. Совещание застало их несколько врасплох — ведь директор созывал производственные совещания регулярно раз в месяц или же когда не выполнялся план.

— Я буду краток, — продолжал Матлоха, постукивая карандашом по папке, в которой среди прочих материалов лежал и репортаж из «Форума». — Хочу обсудить с вами несколько мероприятий. — Он помолчал, не зная, что сказать дальше. О репортаже, который так беспокоил его, ему говорить не хотелось. — Вы знаете, какие у нас трудности с окончанием строительства очистных сооружений. До сих пор никакие настоятельные требования не помогают. — Он растерянно откашлялся. — Я понимаю, все мощности использованы. Но мы находимся в критической ситуации.

Он снова помолчал и раскрыл папку, словно искал там подходящие слова. Потом поднял глаза и посмотрел на своего заместителя по экономическим вопросам.

— Товарищ Мартиняк, тебе надо снова нажать на подрядчиков, чтобы они ускорили отделочные работы. Обрати на это внимание генеральной дирекции и министерства. Еще раз повторяю, положение очень серьезное.

Заместитель что-то старательно записывал в блокнот. Это был тихий, послушный человек лет пятидесяти, которого директор вытащил с маленькой бесперспективной должности и сделал своим заместителем. Мартиняк всегда и во всем поддерживал директора и усердно выполнял все приказания.

— Следующий вопрос, — продолжал директор уже более уверенным тоном. — Когда вы в последний раз чистили фильтры в отстойниках?

Никто не ответил.

— Ну? — Директор взглянул на начальника цеха нефтеперегонки.

— Но… — забубнил кругленький, краснолицый и лысоголовый Габриэль Гибала, вертя в толстых пальцах кофейную чашку. — Я точно не помню. Это было… в общем-то, довольно давно.

— Довольно давно! — взорвался директор. — Что значит «довольно давно»?! Вчера? Год назад? Пять лет?

— Фильтры очень некачественные, — стал заикаться Гибала. — Их приходится часто чистить и…

— Ну вот, здрасьте! — директор повысил голос. Ему так хотелось провести это совещание спокойно, но все напряжение сегодняшнего дня выплескивалось наружу, словно кипяток из котла. — Утверждая, что фильтры некачественные, ты сам же и говоришь, что чистили давным-давно!

— Но фильтры, действительно, очень плохие, — вмешался второй заместитель. — Их надо бы заменить. Сколько раз я уже обращал на это ваше внимание.

— Заменить, — проворчал Матлоха и неприязненно взглянул на своего заместителя. Только к нему директор обращался на «вы», и даже после нескольких лет совместной работы отношения у них не сложились. Это был худощавый, строгий и педантичный человек, начисто лишенный всякой фантазии. — У нас нет фондов, и нам никто их не даст, — продолжал директор недовольным тоном. — Но сейчас мы не станем обсуждать проблему фондов.

Матлоха отлично понимал, что заместитель подбросил ему новую проблему. Ни одно из предприятий республики не выпускает нужных фильтров, задерживающих отходы производства.

Фильтры, установленные в Буковой, были настолько старыми, что пропускали часть вредных отходов, и те попадали в Грон. На получение валютных фондов для закупки фильтров за границей надежды не было. Можно было найти только временный выход.

— Проверьте и прочистите фильтры, — приказал директор. Габриэль Гибала озабоченно кивнул.

— И еще… Проверьте перекрывающие вентили. А как обстоит дело с напорным баком?

— Мы собираемся отключить его, — сказал второй заместитель. — Так же, как и оборудование на перекачке. Но сделать это во время производственного цикла невозможно.

— У нас для этого есть суббота и воскресенье, — энергично прервал его директор и повернулся к Добиашу. — Матько, возьмешь это под свою ответственность. Собери бригаду, которая поработает в выходные.

Мартин Добиаш кивнул без особого энтузиазма.

— В гудроновых ямах скопилось огромное количество отходов, — продолжал директор и вдруг поймал себя на мысли, что он, собственно, повторяет аргументы журналиста из «Форума». — Может так случиться, что они перельются через край.

— Топка не справляется, — подал голос начальник второго цеха.

— Знаю, что не справляется. Именно поэтому мы должны найти оперативный выход.

Все молча ждали, оставляя директору право решать все самому.

— Надо сократить уровень производства, — отозвался чуть погодя Добиаш, — а план вытягивать за счет субботы и воскресенья.

— Сократить уровень мы не можем, — возразил директор, — а вот топка должна работать бесперебойно.

— Такого режима она не выдержит, — напомнил второй заместитель. — Она не рассчитана на такую мощность.

Теперь подала голос юрист:

— Людям это может не понравиться. Ведь начинается время отпусков.

Директор пожал плечами.

— Ответственность за комбинат несу я! А кроме того, не задаром же они будут работать!

— Не все решают деньги, — сказал с улыбкой заместитель по экономическим вопросам. Вид у него при этом был самый беззаботный, но он чувствовал, что в коллективе зреет несогласие с директором.

— Давайте оставим эти споры, — Матлоха насупился. — Пока я директор, последнее слово за мной!

— Это так, — кивнув, подтвердил Мартиняк и снова что-то стал записывать. — Товарищ директор прав. Я предлагаю действовать согласно его указаниям.

Поведение заместителя по экономическим вопросам было неприятно Матлохе; он не любил, когда с ним угодливо соглашались, но точно так же не любил, когда с ним упрямо спорили. На этот раз он в душе поблагодарил Мартиняка, что тот положил конец дискуссии, пусть даже таким глупейшим способом.

— Лучше всего было бы купить новый напорный бак и заменить им старый, — сказал второй заместитель. — Вы же знаете, что мы его уже ремонтировали, но ведь латать до бесконечности мы не можем.

Директор не мог сдержать раздражения.

— Не надо меня учить. Напорный бак должен выдержать. Новый не предусмотрен сметой, поэтому свяжитесь с Добиашем и возьмитесь за ремонт!

Второй заместитель нехотя кивнул.

— Матько, подбирай ребят и поступай в распоряжение Хабера. Итак, напорный бак, фильтры и нефтеперегонное оборудование! Надеюсь, все ясно?

Директор замолк и с минуту что-то обдумывал. Потом повернулся к начальнику второго цеха, молодому инженеру Хутире. Тот лишь недавно окончил институт и, едва поселившись в Буковой, начал строить собственный дом. Это тоже был директорский кадр.

— Йожко, для сжигания отходов получишь еще двоих ребят, нужно сжечь как можно больше. Придется поднапрячься в выходные.

Молодой инженер недовольно пожал плечами.

— Матько, проверь уровень отходов в гудроновых ямах.

Добиаш молча кивнул в ответ, и директор, сложив руки на столе, стал обдумывать, что можно еще предпринять.

— Да, чуть не забыл! — проворчал он и взглянул на Веру Околичную. Это была молодая, прелестная женщина, напоминавшая скорее стюардессу, нежели блюстительницу законов. — Что предусмотрено законом за несоблюдение инструкций?

— Вы имеете в виду халатное отношение, которое может привести к экологической аварии?

— Ну… что-то в этом роде.

Вера Околичная всего два года назад закончила юридический факультет и к своим обязанностям юриста на производстве относилась весьма серьезно. Она быстро поняла, что на нефтехимическом комбинате больше всего хлопот у нее будет со штрафами за нарушение инструкций об охране окружающей среды. На совещание она взяла с собой сборник законов и статью «Право и окружающая среда в социалистическом обществе».

— Вышел закон за номером 138 дробь 1973, так называемый водный закон, — стала шпарить она почти наизусть. — Параграф 23, часть первая, говорит, что «при сбрасывании сточных вод и других производственных отходов в наземные и подземные водные источники руководителям предприятий вменяется в обязанность строгий контроль, имеющий своей целью не допустить изменение или ухудшение состояния воды. Руководители предприятий, сбрасывающих сточные или отработанные воды, обязаны обеспечить обезвреживание этих вод любыми способами, соответствующими современному развитию технического прогресса».

Директор пытался сосредоточиться и понять смысл этой длинной юридической формулировки.

— Слишком общее определение, — пробормотал он.

Вера Околичная моментально открыла тонкую брошюрку с объяснениями и дополнениями к законам, в эту минуту она с удовлетворением вспомнила старого профессора Матейку, любившего повторять: «Вы не можете помнить все! Важно, чтобы вы знали, где и что искать!»

И она быстро нашла то, что искала.

— Вот. «Особое внимание уделяется охране водных пространств от загрязнения нефтепродуктами, — цитировала она. — К нефтепродуктам относятся углеводороды и их смеси, в первую очередь бензин, бензол и его производные, дизельное топливо, керосин, авиационный бензин, отопительные и дегтярные масла; к нефтепродуктам не относятся материалы с вязкостью, превышающей температуру 50° Цельсия».

Она спокойно закрыла брошюру и гордо посмотрела на собравшихся, проверяя, какое все это на них произвело впечатление. Она сама не совсем поняла эту фразу и точно не знала, спускает ли комбинат в Грон отработанные воды с углеводородом, она не имела ни малейшего представления, что такое вязкость, но по лицам заместителей, начальников цехов, да и самого директора видела, что прочитала что-то очень важное и что ее слова произвели впечатление. Все молчали, размышляя и словно взвешивая значение этой последней фразы.

Спустя некоторое время молчание прервал директор.

— Мы вернемся к этому, когда потребуется. А пока прошу вас всех безотлагательно выполнить мои указания. Спасибо.

Когда все вышли, Матлоха остался сидеть, устало глядя на пустые кофейные чашки. Он сделал все, что мог.

После совещания у директора Мартиняк, его заместитель по экономическим вопросам, заперся у себя в кабинете и взялся за телефон. Прежде всего он набрал номер референта строительного управления «Хемоиндустрия», а потом заместителя директора по производственным вопросам и обоим сказал, по сути, одно и то же:

— Товарищи! Вы срываете сроки, пошевелитесь-ка хоть немного! Старик нас совсем заел из-за этой станции. Положение, действительно, серьезное, так вы уж там постарайтесь, возьмите на себя хоть какие-нибудь обязательства. Придумайте хоть что-нибудь!

И референт, и заместитель дружно отвечали, что они исчерпали все ресурсы, что не хватает мощностей, но все-таки они посмотрят, что можно сделать. Потом, гораздо почтительней, он говорил с референтом генеральной дирекции в Братиславе, кратко изложил ситуацию и повторил основные требования. Человек из генеральной дирекции разговаривал с ним нервно, мол, обо всех этих проблемах они отлично знают, бьются над ними, но пусть и товарищ поймет, что на их плечах не только комбинат в Буковой, но и все нефтеперерабатывающие предприятия Словакии. А если положение, действительно, настолько серьезное, пусть буковчане обращаются в министерство.

Заместитель директора все это аккуратно записывал.

Наконец он связался с министерством. В четвертый раз он повторил монолог о трудностях на комбинате и просил действенного вмешательства. В министерстве только удивлялись и пожимали плечами, почему, мол, нельзя решить все вопросы на уровне генеральной дирекции. Пусть, мол, товарищ поймет, что министерство руководит работой нескольких производственных объединений, и если им придется разбираться отдельно с каждым предприятием, то все сотрудники министерства будут ночевать на своих рабочих местах.

Потом Мартиняк продиктовал секретарше четыре письма: два из них — в «Хемоиндустрию», одно — в генеральную дирекцию и одно — в министерство. Содержание писем почти полностью соответствовало содержанию предыдущих телефонных разговоров. Копии он заботливо сложил в папку. Часов в двенадцать он отправился обедать с твердым сознанием, что сегодня полностью отработал свою зарплату заместителя директора.

Начальник первого цеха Габриэль Гибала сразу же после совещания вызвал двух рабочих, которые раньше чистили фильтры в отстойниках. Конечно, Хабер прав, говорил он себе, необходимы новые фильтры, старые превратились уже в решето.

Фильтры можно было чистить только после смены, когда останавливалось производство. Оба рабочих, молодые ребята, конечно же, имели на вечер свои планы: они играли в клубе в духовом оркестре, а разве может оркестр обойтись без них, если оба во всю силу своих молодых легких дули в большие медные трубы. Поэтому они договорились с Гибалой, что фильтры вычистят завтра, а в пятницу за это возьмут отгул. Потом Гибала осмотрел перекрывающие вентили на перегонном оборудовании. Он знал, что кое-где треснул трубопровод, что оба вентиля прилегают неплотно, но не так уж все это серьезно, ведь работали в такой ситуации уже несколько месяцев. Про себя он подумал, что директор зря паникует, оборудование как-нибудь выдержит, да и с ремонтом можно пару дней обождать. И без этого хватает забот. Несколько минут он с самым серьезным видом осматривал оборудование (на случай, если кто-нибудь за ним наблюдает!), потом озабоченно сновал взад-вперед по заводскому двору и наконец, вернувшись в цех, выбросил все это из головы.

Спустя некоторое время у того же самого оборудования остановился заместитель директора по техническим вопросам Хабер. Никак не складывались у него с Матлохой добрые отношения, каждый раз Хабера возмущало и унижало обращение директора со своими подчиненными. Мол, не учите меня! Словно инженер Хабер какой-нибудь сопливый мальчишка!

Хабер считался одним из самых уважаемых специалистов по производству масла. Он несколько лет занимался исследовательской работой, публиковал свои результаты в отраслевых и научных журналах и часто выступал на международных симпозиумах. Когда он перешел к практической деятельности, то очень быстро и оперативно внедрил свой научный опыт в производственную сферу. Это был хороший организатор, завоевавший авторитет и своей компетентностью заслуживший всеобщее уважение.

Однако ему не везло. Его младший брат эмигрировал в Канаду, и этот факт стал своеобразным барьером для Хабера в продвижении по служебной лестнице. Он был убежден, что руководил бы комбинатом ничуть не хуже, а, пожалуй, даже лучше Матлохи. Он чувствовал, что директора вполне устраивают такие отношения между ними. «Да-да, Хабер — отличный работник, прекрасный специалист, без которого комбинату трудно обойтись, да-да, эксперт по производству масла, но… не более того».

Напорный бак ремонтировали уже дважды; и сегодня директор принял решение провести так называемый генеральный ремонт. Но это очень рискованно. Бак находится под высоким давлением, а металл уже износился. Однако его замена не предусмотрена сметой, так что придется ему еще послужить какое-то время. Заместитель пожал плечами: ну что ж, он предупредил об опасности! В конце концов, за комбинат отвечает Матлоха!

Когда он осматривал оборудование в цехе перегонки, он обратил внимание, что по трубопроводу, извиваясь, от одного угла до другого тянулась трещина. Он тут же подумал, что надо остановить производство и заменить лопнувшую трубу, и направился, было, к административному зданию, но остановился на полпути. Приказ директора был однозначен: отремонтировать бак и оборудование. Отремонтировать, а не заменить!

Чинить так чинить, подумал он со злорадным удовлетворением, очень надо связываться с Матлохой! Все это ни к чему, раз директор что-то решил, он нипочем своего мнения не изменит. И ему опять вспомнился этот раздраженный голос: «Не учите меня!»

Хабер развернулся на каблуках и направился в слесарную мастерскую. Мастера там не было, он пошел добывать какие-то материалы, двое рабочих возились со сгоревшим трансформатором. Он приказал им все бросить и тут же идти ремонтировать лопнувший трубопровод. Они ответили вежливо, но непреклонно, что им надо закончить работу с трансформатором, поскольку его ждут в лаборатории, а трубу они осмотрят завтра, и для этого первый цех должен на время приостановить работу. И кроме всего прочего, им потребуется для работы еще пять-шесть человек.

Хаберу не хотелось переругиваться с ними, он просто принял это к сведению и ушел в свой кабинет, рассеянно бурча что-то под нос.

Инженер Хутира сразу же после совещания встретился с Мартином Добиашем в коридоре возле конструкторского бюро. Камера обжига, или топка, как ее называли, совершенно не справлялась со сжиганием отходов от перегонки и работала все время с перегрузкой. Она находилась в ведении Хутиры. Молодой Хутира, фамильярно подхватив Добиаша под ручку, оттащил его в сторонку. Убедившись, что их никто не слышит, он попросил Мартина, чтобы тот дал ему на субботу и воскресенье надежных людей для сжигания отходов. Он сам не может никак остаться на выходные на комбинате, и Матько, конечно же, должен его понять. Ведь Матько, мол, знает, что он начал строить собственный дом и как раз на субботу и воскресенье пригласил мастеров. «Ты не знаешь, Матько, как нынче трудно с мастерами: наймешь их с грехом пополам, потом вари им обед, угощай водкой и пивом, доставай сам все материалы, короче говоря, сам на них вкалывай! Ты только пойми, что теперь, когда я с ними уже договорился, отменить ничего невозможно, в следующий раз они просто наплюют на меня! Ну неужели нельзя устроить так, чтобы топка и без меня работала как следует?! В конце концов, это дело простое, ну что там может случиться? Когда тебе понадобится, я тебя тоже выручу!..»

Добиаш в растерянности ворошил волосы на голове. Он ответил, что попробует что-нибудь придумать и даст Хутире об этом знать. Потом он пошел собирать людей для авральных работ. Он был недоволен. Его злили несправедливые упреки директора, ему не нравилось наплевательское отношение Хутиры к своим обязанностям, ему многие вещи на комбинате были не по душе.

Он вышел во двор и тут же увидел, что черные тучи сгустились и приближаются к Буковой. «Кажется, будет приличная гроза», — подумал он.

Главный редактор «Форума» Михал Порубан уселся на стул, положил руки на стол, сцепил пальцы и задумался. Он словно забыл о том, что в комнате сидят заведующие отделами и что начало совещания и так задержалось. Он думал о разговоре с Матлохой. Он думал о тех удивительных случайностях, которые связывают и разъединяют людей, вмешиваются в их судьбы, влияют на их решения и взгляды. Он вспоминал, как они познакомились с Матлохой в горах во время Восстания. С тех пор прошло сорок лет, и у Порубана даже мороз пошел по коже при мысли, сколько же времени утекло с той поры, он покрутил головой, не веря самому себе — ведь скоро полстолетия!

Они долгое время почти не встречались, да и редкие встречи были случайны — то в министерстве, то где-нибудь на приеме или неожиданно прямо на улице, в толчее пешеходов, один вдруг окликал другого. Времени всегда хватало только на то, чтобы перекинуться словом-другим, обменяться рукопожатием, потрепать по плечу: как же время бежит! А помнишь, тогда в горах? Тогда в горах! А тогда, после войны… а тогда, в пятидесятых… А тогда! Это было тогда. А теперь они оба вот-вот уйдут на пенсию и подходит к концу второе тысячелетие. И сегодня они уже не могут ни думать, ни вести себя, как тогда. Тогда достаточно было повысить голос, ударить кулаком по столу, обронить несколько значительных слов, таких, как «сознательность», «бдительность», «необходимость». Это было тогда. Но кого и в чем теперь убедишь, повысив голос? Кто испугается сегодня, если треснешь кулаком по столу?

Многое изменилось, думает Порубан и мысленно улыбается: «Как старомодно гляжу я на мир!»

Случаю вновь было угодно связать их с Матлохой. Об этом позаботились Матуш Прокоп и его репортаж.

Кто-то закашлялся в комнате, и главный редактор вернулся на землю.

— Извините, — он виновато улыбнулся и посмотрел куда-то вдаль. — Можно начинать. В первую очередь рассмотрим номер двадцать шестой, который отсылаем в типографию завтра.

Перед Оскаром Освальдом на столе лежали материалы номера, часть из которых уже находилась в типографии. Он оглядел всех собравшихся:

— На первой полосе — передовая, фотография и фельетон на одну колонку. На второй — краткие сообщения, письмо из Праги и комментарий по случаю окончания школьного года. На третьей полосе… — Освальд запнулся. — На третьей полосе должен быть материал о нефтехимическом комбинате. Но у меня до сих пор его нет.

— Репортаж у меня, — сказал главный редактор. — Мы вернемся к нему позднее.

Освальд беспокойно заерзал на стуле, покосился на главного, но тот уткнулся в свои записи. Ответственный секретарь кивнул с выражением немого упрека и продолжал:

— Так… Разворот четвертой и пятой полос. На четвертой — репортаж Клиштинца о братиславском автозаводе, подвал отведен для комментария о новых аспектах интеграции в странах СЭВ. На пятой — беседа с заместителем министра просвещения о реформах в системе образования, далее колонка фельетониста, а в самом низу заметка о туризме, иллюстрированная фотографией.

Разворот четвертой и пятой полос делили между собой экономический отдел и отдел социальной жизни, и поэтому часто на совещаниях никак не могли решить, какой материал важнее и актуальнее. На этот раз планирование номера обошлось без вспышек раздражения со стороны конкурирующих подразделений редакции.

— Международники дали на шестую полосу комментарий о стратегии ОПЕК, — продолжал ответственный секретарь. — А подвал занимает обзор международных событий. На седьмую полосу идет материал, заказанный редактору «Правды» о поездке по Ближнему Востоку. Вместе с фотографиями он занимает целую полосу.

— Полоса номер восемь, — Освальд перевел дыхание, — комментарий к актуальным событиям, французские коммунисты перед президентскими выборами, последствия ирано-иракской войны, переговоры между СССР и США об ограничении ядерных вооружений в Европе. Подвал занят статьей о положении в Китае.

Перед Освальдом лежали разложенные бумаги, фотографии, блокнот, он что-то искал, перебирая их, потом продолжал все тем же монотонным голосом:

— Разворот десять-одиннадцать… репортаж Микулаша Гронца о дунайской дельте после окончания строительства плотины Габчиково — Надьмарош. И фотография.

Матуш Прокоп приподнял голову и посмотрел на ответственного секретаря, ожидая, что он скажет по поводу репортажа, ведь материал шел по отделу социальной жизни.

Гронцу очень важен был этот репортаж. Да и Дунай для него был очень важен. Прокоп представил себе его овальное грубоватое лицо с крепким подбородком и широким носом, густую щетку седеющих волос и живые колючие глаза под широкими, торчащими во все стороны бровями. Вспыльчивый спорщик, рассеянный слушатель, журналист с писательскими амбициями, его репортажи изобиловали описаниями природы, литературными оборотами и диалогами.

Он подчинялся только своему журналистскому чутью, игнорируя документалистику, библиографию, всякую научную информацию. («Вы делаете из газеты бюллетень! А куда делся человек, его теплота, его чувства?! Читателя интересует не только то, что какой-то ученый открыл новый вирус, но и какого цвета галстуки он носит».) Однажды он отправился на недельку-другую по Словакии на машине, долго о нем никто ничего не знали не слышал. Потом он появился в редакции уставший, заросший, с сияющими глазами и страстным желанием поспорить. Обычно он приносил материал, который становился сенсацией: о последнем словацком дротаре[4], о самом старом жителе Словакии, о спелеологах, открывших пещеру, о тайных коридорах Кремницы, о кладе, который где-то нашли водолазы.

Репортаж о судьбе дунайской дельты, который выйдет в двадцать шестом номере, — это ностальгическое воспоминание о старом Дунае, это репортаж о природе и о живущем в ней человеке.

— Переходим к тринадцатой полосе, — снова раздался голос ответственного секретаря. — Здесь у нас экономический комментарий к выполнению плана за первое полугодие, затем критические заметки о недостатках в капитальном строительстве. Потом… на страницах четырнадцать и пятнадцать две теоретические статьи: «Противоречия между ЕЭС и США и Японией» и размышления о связи научных исследований с практикой.

Освальд положил на стол свои могучие лапы, слегка наклонил голову, и в его голосе послышался упрек:

— На этом развороте нет ни одной фотографии. С оформительской точки зрения он очень скучен. Да, откровенно говоря, и с точки зрения содержания не многим лучше.

Ответственный секретарь искоса глянул на заведующего экономическим отделом, это его материалы заполняли разворот. Климо Клиштинец на упрек никак не среагировал, он поигрывал карандашом, и лицо его не выражало никаких чувств.

— Может быть, как-то поменять страницы? — спросил главный редактор.

— Трудно, — категорично и быстро возразил ответственный секретарь. — Нам бы пришлось выбросить уже набранное или сильно сокращать статьи. А времени на это уже нет.

— Надо было подумать об этом, когда планировали номер, — проворчал главный. Он покосился сначала на Клиштинца, а потом на Освальда, поскольку ответственный секретарь тоже отвечал за составление полос. Он хотел напомнить ему об этом, но потом подумал, что и сам виноват, и быстро добавил: — Сейчас уже ничего менять не будем, но на будущее нам надо быть внимательнее.

Всем показалось, что Клиштинец хочет что-то сказать, поэтому Освальд выдержал паузу, но поскольку заведующий экономическим отделом молчал, ответственный секретарь перевернул следующую страницу в своей папке.

— Культура… На страницах шестнадцать и семнадцать проза и поэзия, с иллюстрациями. Полосы укомплектованы и отправлены в набор. На восемнадцатой полосе — беседа, — ответственный секретарь взглянул на заведующую отделом культуры. — Но до сих пор у нас нет фотографии.

Клара Горанская уже держала в руке фотографию и без единого слова пододвинула ее секретарю. Освальд потянулся через стол и проворчал:

— Вы должны были сделать это уже давно. Совершенно напрасно тормозите производственный процесс. Вот Крижан весь в этом — напишет статью, а портрет пусть достает секретарь!

Клара собралась объяснить, почему задержались с фотографией и почему Кароль Крижан не сдал ее вовремя, однако потом передумала — ни к чему повторять всем известные истины. Крижан проделывал такое не впервые, он был неисправим.

Кароль Крижан был ровесником Матуша Прокопа, Даниэля Ивашки и Кати Гдовиновой, они вместе учились на кафедре журналистики и вместе пришли на работу в «Форум». Однако он не отличался таким честолюбием, как они, во всяком случае, оно у него никак не проявлялось. Клара Горанская была убеждена, что Кароль Крижан относится к своим товарищам со снисходительным презрением, и в этом он был похож на нее.

Крижан любил удобства — на работу приходил, когда заблагорассудится, со сдачей материалов всегда запаздывал, а на все упреки и выговоры отвечал скромной улыбкой и недоуменно вскидывал брови. Клара, а за ней и главный редактор пытались перевоспитать Крижана: ругали его, предупреждали, критиковали с глазу на глаз и публично, срезали премии, но Крижану было все едино, он клялся, что исправится, и делал все по-своему. Со временем редакция смирилась: Крижана исправить невозможно.

— Девятнадцатая? — спросил главный и выжидательно посмотрел на Клару Горанскую.

Вместо нее ответил секретарь:

— Рецензия Кати Гдовиновой, две фотографии и заметки с Пражской весны. На двадцатой — две рецензии и иллюстрация с выставки венгерской графики. Страница двадцать первая: заметки и краткие сообщения. Приложение: «Угрожает ли человечеству экологический кризис?» И на последней, двадцать четвертой, полосе — окончание статьи о терроризме на Западе.

Он помолчал и закрыл папку.

Главный редактор страница за страницей представлял себе двадцать шестой номер газеты. В общем, на каждой из них попадались интересные добротные материалы, но чего-то все-таки не хватало, какого-то мятежного духа, чего-то острого, привлекательного для читателя, того, что журналисты называют «перчинкой».

— Номер укомплектован? — спросил он ответственного секретаря.

— Кроме третьей полосы, — напомнил Оскар Освальд.

— Да, да, — кивнул Порубан и положил перед собой репортаж Прокопа. Он подумал о том, что как раз такой статьи в номере и не хватает.

— Я говорил с директором комбината, — сказал он и посмотрел на Прокопа.

— И что он?

— Злится, естественно. Говорит, что во всем виноваты поставщики.

— Я проверю, — сказал Прокоп после минутного раздумья. — В конце концов, это вопрос двух-трех телефонных звонков. Завтра можно материал дополнить.

— Завтра! — взорвался ответственный секретарь. — Вы отдаете себе отчет в том, что существует график работы!

— Черт с ним, с графиком, — раздраженно сказал Прокоп. — Мы тут что, работаем на типографию или типография работает на нас?

— Ну, тихо, тихо! — призвал их к порядку главный. — Надо решить, публикуем ли мы вообще этот репортаж.

Это был его проверенный метод: будучи сам в чем-то уверен, он все-таки хотел это обсудить со всеми. Так создавалось впечатление большей демократичности.

— Для меня вопрос только в том, чтобы не нарушать график, — нервно сказал секретарь. — Я не хочу распространяться на тему, хорош или плох репортаж. У нас есть в резерве материал о «диких» дачах, он, по крайней мере, ничем не хуже материала Прокопа.

Климо Клиштинец наклонился вперед, словно прося этим движением слова и желая подняться.

— Я согласен с ответственным секретарем, — сказал он тихо, — хотя по другим соображениям. Для меня речь идет не о графике, у меня вызывают сомнения некоторые утверждения, содержащиеся в материале. Мы не можем в качестве аргумента высказывать предположение, что комбинат не должен был строиться на Гроне. Не должен был… Мало ли чего не должно было быть! Сейчас речь идет о деле гораздо более важном, чем Грон, чем окружающая среда. Речь идет о химии. Все мы хорошо знаем, какое значение имеет химия для нашей промышленности…

— Да, знаем, — перебил его Прокоп нетерпеливо, и по лицу его было видно, как он пересиливает себя, стараясь говорить спокойно. — Но мы знаем также и то, что комбинат загрязняет реку и дело легко может кончиться экологической катастрофой. Катастрофой! — все-таки взорвался он, но потом продолжал уже более спокойным тоном: — Да и вообще, стоит ли нам сейчас обсуждать вопрос, какое значение имеет химия для нашей промышленности. Это ясно даже моему сыну, который еще в детский сад ходит. Проблема в другом. Спроектировать и построить комбинат в верхнем течении реки — это бессмыслица. Это относится и к Буковой. Когда рождался проект, никто не мог предвидеть, что комбинат погубит реку и до такой ужасной степени. Да, это я могу допустить. Но это не означает, что я согласен с этим. Комбинат в его сегодняшнем состоянии представляет серьезную угрозу. И я обращаю на это внимание, я предупреждаю. Повторить вам все аргументы? Отстойник, гудроновые ямы, недостаток мощностей, высокий план, фильтры, испорченное оборудование. Разве всего этого недостаточно? Я не против химии, я против безответственности!

Клиштинца задело замечание о детском садике.

— Мне кажется, что вы слишком еще молоды для подобных замечаний, — сказал он скрипучим голосом. — Да кто ты такой? По какому праву так разговариваешь?

— Спокойно, товарищи! — вмешался главный редактор. — Давайте по-деловому. Есть ли у кого еще какие-нибудь предложения или замечания?

Мариан Валент, который до сих пор безучастно слушал своих коллег, поднял два пальца правой руки, желая взять слово.

— Вопрос загрязнения окружающей среды — серьезная международная проблема, — начал он так, словно выступал где-нибудь на симпозиуме. — При ЮНЕСКО создана комиссия, которая занимается экологическими вопросами. Уж если и могут прийти к соглашению народы этого разделенного мира, то это как раз по вопросам и проблемам окружающей среды. Должен вам сказать, что правительства большинства стран считают загрязнение воды, воздуха и почвы делом чрезвычайно серьезным. — Он помолчал, вздохнул и продолжал тем же тоном: — Может быть, вы помните… несколько лет назад возле французского побережья потерпел крушение либерийский танкер «Амоко кадиз»? Я тогда был во Франции и случайно оказался в Бретани. Это было в самом начале весны. Бретонцы как раз в это время готовятся собирать устриц. Но вся рыба и все морские животные погибли… Я сам это видел. Весь берег покрылся толстым слоем маслянистой грязи… Ужас какой-то! В море вытекло около трехсот тысяч тонн нефти, вы можете себе это представить? Говорю вам, это ужас! В Дублине взорвался французский танкер «Бетельгейзе», и в море вытекло двести тысяч тонн нефти. У испанского побережья разбился танкер «Андрос Патриа», вылив в море шестьдесят тысяч тонн нефти… Это были экологические катастрофы, ущерб от которых с финансовой точки зрения подсчитать невозможно… И в каждом отдельном случае все газеты и общественность не раз обращали внимание на опасность приближения таких судов к берегам.

И хотя… И хотя я не утверждаю, что этот комбинат представляет для Грона такую же опасность, как вышеназванные корабли… все-таки определенную аналогию здесь можно провести. И я за то, чтобы мы писали об этом. Ну, а если действительно что-нибудь случится?

Завотделами и главный редактор одновременно посмотрели на Климо Клиштинца: тот сидел, казалось, абсолютно спокойно, почти неподвижно, лицо его было ровным и гладким, и лишь губы слегка кривила усмешка.

— Это и в правду весьма прискорбно, — сказал он, когда Валент кончил говорить, — но лично мне это ничего не говорит о ситуации в Буковой. Репортаж Прокопа лишь описывает конкретную ситуацию и, более того, искажает ее. Если бы положение в действительности было таким серьезным, как его описывает автор, руководство комбината, безусловно, занялось бы решением вопроса, а вместе с ним и генеральная дирекция, и министерство, и еще бог знает кто. Это их обязанность. Мы издаем газету не для того, чтобы давать советы директорам и министрам.

— А почему нет? — пробурчала Клара Горанская. — Что, директора и министры не тем же способом на свет появляются, что ли?!

Все облегченно засмеялись, лишь заведующий экономическим отделом оставался серьезным, с его лица исчезла даже слабая усмешка.

— Я против публикации материала товарища Прокопа, — сухо сказал он.

Главный редактор понял: дискуссия окончена, теперь решение зависело от него.

— Товарищ Клиштинец прав, — начал он и скорее почувствовал, чем увидел, удивление на лицах сотрудников. — Газета, действительно, не орган управления. Для этого есть управляющие, ответственные работники, министерства. Товарищ Клиштинец прав и в том, что обращать внимание на недостатки в работе, на ошибки и упущения в управлении производством, на безответственность и равнодушие должны в первую очередь соответствующие руководящие органы. За это им, в конце концов, платят зарплату. В-третьих, и товарищ Клиштинец опять тут прав, решение всех этих проблем находится в руках все тех же управляющих, районных и областных органов и соответствующих министерств.

После этих слов все были убеждены, что спорный вопрос решен.

— Но коль скоро всего этого не делают ни директора, ни министры, то время от времени это приходится делать журналистам, — продолжал главный, не меняя тона. — Главным образом тогда, когда деловая и конструктивная критика есть вещь необходимая, неизбежная. И я скажу вам, товарищи, что если в каждом номере у нас не будет критического материала, если мы не будем последовательно добиваться своего права на критику, то жалко бумаги, на которой мы печатаемся.

Он откашлялся и хотел, было, подняться и пройтись по комнате, заложив руки за спину, как делал, когда находился один, — так ему легче думалось. Но сейчас он лишь оперся о зеленое сукно стола.

— Ну, конечно же, — он оглядел присутствующих, — нас будут обвинять бог знает в чем. Есть такие люди, которые попытки посягнуть на их руководящее кресло расценивают как попытки посягнуть на социализм. Но если мы не можем критиковать глупость, недееспособность, разгильдяйство, значит, мы не можем критиковать вообще — это, мол, вовлечет нас в следующую конфликтную ситуацию. Абсурдная точка зрения!

С минуту он помолчал, словно хотел, чтобы до коллег лучше дошли его слова.

— У читателей ведь открыты глаза. Пожалуйста, не надо недооценивать их! Они видят все недостатки и открыто о них говорят. А мы при этом должны делать вид, что у нас все в полном порядке?!

Он снова оглядел всех и чуть дольше задержал взгляд на Матуше Прокопе.

— Мы должны считаться с тем, что те, кого мы критикуем, будут защищаться. Вы же знаете, лучший способ защиты — нападение. Они будут искать ошибки не у себя, а у нас! И это предъявляет к нам, к нашим критическим материалам самые строгие требования: наша критика должна быть деловой, правдивой, объективной и конструктивной.

Он украдкой посмотрел на часы: совещание затягивалось.

— Репортаж о нефтехимическом комбинате публикуем в этом номере. Правда, с теми изменениями, о которых мы тут говорили. Товарищ Прокоп должен сдать готовый материал завтра до обеда.

Порубан одним взглядом обвел все лица, но никаких изменений на них не обнаружил. Клиштинец безучастно покуривал, Прокоп был по-прежнему сосредоточен и напряжен, Клара Горанская сидела, наклонив голову, Валент задумчиво смотрел прямо перед собой, морщины возле рта Освальда не исчезли.

— Прежде чем приступим к обсуждению номера двадцать семь, сделаем десятиминутный перерыв, — главный устало поднялся со своего места.

Катя Гдовинова нетерпеливо посмотрела на часы: черт бы их побрал, подумала возмущенно, совещаются до посинения. До каких же пор будет тянуться это паршивое совещание? Скоро обед, а перед ней гора рукописей, список необходимых телефонных звонков и еще несколько писем. Кроме того, нужно обсудить с заведующей отделом материалы для следующего номера, сходить на пресс-конференцию, да еще хочется пойти с Матушем пообедать. Если редколлегия затянется, то пресс-конференция отпадает сама собой да и обед, по-видимому, тоже.

Дано Ивашка и Кароль Крижан уже ушли, Ивашка — на конференцию, а Крижан, должно быть, на кофе или в бистро. В отделе осталась одна секретарша.

Катя Гдовинова злилась: работы — выше головы, все куда-то исчезли, а она должна тут сидеть и работать за весь отдел, когда за окном жарит солнце и наступает желанное лето. Рукописей на столе не убавлялось, а телефон каждую минуту противно верещал. И тут она с упрямой настойчивостью решила бросить все как есть и подняться на самый последний этаж Пресс-центра, в кафе.

Она сказала секретарше, что идет по делам, взяла сигареты, кошелек и вышла из отдела.

В здании Пресс-центра кутерьма, казалось, достигла высшей точки. Все слова, жесты, движения и мысли слились в сплошной гул. Все пришло в движение, люди скапливались группками, и тут же эти группки распадались, они сходились и расходились, и у Кати было ощущение, что она пробирается сквозь густые дебри слов, долетающих до нее со всех сторон и нависающих над ее головой, словно ветви над речкой. Она слышала стук пишущих машинок, телетайпов, разноголосицу телефонов — в эти минуты рождалось лицо газет и журналов, дом которых был здесь, под крышей Пресс-центра. Поздней, уже после обеда, тут снова все успокоится, утихнет, и лихорадить будет только редакции ежедневных газет, которые к вечеру должны подготовить первые верстки.

В кафе Пресс-центра было почти пусто — лишь изредка парочками сидели редакторы с авторами, которые спрятались здесь от редакционной суматохи. Катя уселась к большому, освещенному солнцем окну и заказала кофе. Здесь стояла приятная тишина, и солнечные лучи согревали, снимали нервное напряжение, как потоки воды смывают грязь и пот с уставшего тела. Она расслабилась, вытянув ноги, закурила сигарету и, помешивая кофе, ждала, что же теперь придет ей в голову.

Из окна виднелась широкая лента Дуная, который почти незаметно плыл в своем русле, неуклонно и равномерно неся свои воды, зачарованный прелестью берегов и видениями далекого моря. Ей казалось, что сама она стала рекою, укрощенной стихией, водою, которую гонит какая-то неизбежная сила, влекущая к цели. В этом была какая-то внутренняя стремительная тяга и одновременная покорность реки, скованной тесными берегами и привычным течением вод.

Катя Гдовинова была очень красива. Она была просто прекрасна. Сколько она себя помнит, с этим всегда были связаны неприятности. Еще в начальной школе в нее были влюблены все одноклассники, да к тому же некоторые учителя, и все девчонки дружно ее ненавидели. Уже в гимназии она вызывала нешуточные страсти. («Катя, бога ради, если ты меня бросишь, я покончу с собой! Я убью себя, ей-богу, убью! Из-за тебя, Катя!») Ей было скучно.

У нее не было подруг, поскольку каждая девушка рядом с ней казалась дурнушкой. Она жила среди мужчин. Куда бы она ни пришла, тут же разгорались ссоры, вражда, зависть. Мужчины сразу же отрывались от работы, забывали о женах и детях, двое из-за нее развелись. Она научилась презирать их, они были смешны в своем смирении, высокомерии и самовлюбленности. Они восхищались ею и одновременно боялись. Ни с одним из них она долго не выдерживала, ее отталкивала любая привязанность.

Она не была ни кинозвездой, ни манекенщицей из журналов мод, ее красота была холодной, опустошительной. Она презирала мужчин за то, что они восхищались только ее внешностью. В знак протеста она целиком погрузилась в книги: читала, изучала, упивалась знаниями. Она надеялась, что таким способом преодолеет односторонность своего физического совершенства. Однако вышло все как раз наоборот: она получила и моральное превосходство над мужчинами, а ее одиночество от этого стало еще тягостнее.

Она мечтала о самой простой жизни самой обыкновенной женщины, ей хотелось иметь мужа, детей, семью. Ей хотелось привычного однообразного ритма жизни, стабильности вещей и отношений. Потом она вдруг снова с каким-то бешенством начинала искать новых впечатлений — и духовных, и плотских.

Еще в университете она познакомилась с Матушем Прокопом, но сблизились они только здесь, в редакции. Ей нравились в Прокопе его горячность и скрытая сила, которую она угадывала в нем, словно чувствительный сейсмограф. Она приручала его немножко от скуки, немножко из любопытства, без особых трудов заполучила его и убедилась в том, что он нежный любовник, но, увы, женатый.

Обычно это ее нисколько не угнетало, она брала то, что ей нравилось, и то, что ее устраивало. У нее была собственная мораль. Вот только этот Прокоп…

Катя Гдовинова не хотела признаваться даже себе, но она была влюблена. После всех проходных романов, многочисленных знакомств и бурных ночей она вдруг обрела покой, душевный и физический. Это привело ее в замешательство, чувство застало ее врасплох, и если бы она не была так счастлива, то, наверное, пришла бы в отчаяние. Все это выводило ее из равновесия, нарушало устоявшиеся представления, лишало ощущения превосходства над окружающими и над собственной судьбой. Она превратилась в самую обыкновенную женщину, поскольку поддалась обыкновенному чувству. Внешне она это никак не проявляла, наоборот, в обращении стала еще резче и еще старательнее носила маску свободной, независимой и эмансипированной женщины, которую устраивают свободные отношения без каких-либо обязательств. Однако она отлично понимала, что обманывает себя.

Матуш Прокоп вступил в игру, которую она ему предложила и в которой так умело притворялась, его тоже устраивала необременительная возможность наслаждений. Но Катя поняла, что игра давно уже перестала быть игрой. Ей хотелось изменить эти отношения.

Она делала это исподволь и постепенно.

Катя обрадовалась, когда он пригласил ее пообедать и намекнул, что у него есть ключ от квартиры приятеля. Она нервничала, что редколлегия так затягивается, ей уже хотелось быть с ним, она тосковала без него, и с этим ничего нельзя было поделать. Внезапно она почувствовала всю тяжесть одиночества, лицо ее сморщилось, ее вдруг охватил ужас, она снова отчетливо поняла, что должна привести их отношения к какому-то исходу, что ей надо избавиться от неуверенности, постоянного ожидания, от временных пристанищ.

Она нервно загасила сигарету и тут же прикурила новую. Матуш не любил, когда она курила, и она вдруг поймала себя на мысли, что ради него, наверное, и курить бы бросила. Со злостью затянулась дымом — какого черта! Она ведет себя, как обыкновенная деревенщина, как героиня дешевой оперетки. Пошел он к дьяволу, этот Прокоп, еще кончится тем, что она будет штопать ему вонючие носки!

Нет, лучше она будет думать о газете. Наш брат, по крайней мере, получает здесь работу, а труд, как известно, облагораживает человека, успокаивает, и все внутренние проблемы разрешаются сами собой или хотя бы утрачивают свою остроту. В работе обретаешь и уверенность, и ответы на многие вопросы, это что-то реальное, осязаемое. Постоянное движение и перемены. Она была почти счастлива тем, что может работать журналисткой, потому что сам характер работы отвечал ее непоседливой и неспокойной натуре. Жизнь на грани хаоса.

Ей стало досадно, что она снова думает о Прокопе. С отвращением загасила недокуренную сигарету и посмотрела через окно на Дунай, словно там могла найти убежище. Река сверкала на солнце и напоминала ей стартовую площадку космодрома. Его величавость успокоила Катю, она снова почувствовала, как в ее жилы вливаются волны, живые волны Дуная, могучий поток, напор, сила. Она почувствовала непреодолимое желание что-то предпринять, выпустить на волю всю дремлющую в ней энергию, отворить шлюзы, разбить оковы собственного тела, освободиться от тесной скорлупы и разлиться, обнять все вокруг, впитать в себя, поглотить: быть Всем! В какое-то мгновение она ощутила, что находится на грани, на тонюсенькой, как волосок, грани, отделяющей ее от постижения тайны, от возможности понять смысл вещей и логику бытия. Ощущение было таким волнующим, что она невольно встала, но мгновенная вспышка тут же померкла, и Катя Гдовинова удивленно глядела вокруг — в ее возбужденном мозгу смолкало эхо сиюминутного озарения.

Она расплатилась за кофе и спустилась вниз, в редакцию.

— Можем продолжить? — спросил главный редактор. В голосе чувствовалась усталость, нервозность и нетерпение, заседание затягивалось, а на столе в его кабинете лежала гора нечитанных рукописей.

— Номер двадцать седьмой, — Оскар Освальд огляделся, словно ожидая, что могут ему предложить заведующие отделами. — Выходим десятого июня. На первую полосу у нас есть запланированная передовая статья генерального прокурора о правовом сознании и о некоторых аспектах хозяйственных злоупотреблений.

Порубан вытащил из папки передовую генерального прокурора и две копии. Обычно наиболее важные материалы номера читали все заведующие отделами, а затем сообща решали, публиковать эту статью или же заменить. К таким материалам относились и передовицы.

— Прочтите это внимательно, — сказал главный. — Генеральная прокуратура недавно занималась должностными нарушениями некоторых руководящих работников. Впервые мы так открыто и однозначно высказываем свое отношение к подобным явлениям.

Он потянулся к пачке сигарет, но вовремя остановился — врач ведь запретил ему курить, а в комнате и без того было страшно накурено, у него побаливала голова, и трудно было дышать.

— Дадим в дополнение к этому материалу статью о соблюдении законов и инструкций.

Ответственный секретарь кивнул:

— Срок — пятница.

— Страницы четыре и пять, — продолжал главный редактор.

Освальд взглянул сначала на Климо Клиштинца, а затем на Матуша Прокопа:

— Что можете предложить?

Заведующий отделом экономики откашлялся в кулак.

— По плану у нас… репортаж о нововведениях в институте кибернетики. Срок сдачи материала — четверг.

— Дальше?

— Комментарий о переработке угля для химических целей. Статья об отношениях между поставщиками и потребителями. Оба материала уже отредактированы.

Ответственный секретарь повернулся к Прокопу:

— А ваш отдел?

— Два материала. Но ни один еще не готов.

Прокоп замолчал, ожидая, что либо секретарь, либо главный начнут протестовать — ни тот, ни другой не приходили в восторг, когда в номер планировались статьи, еще не прошедшие через их руки.

— Какие? — спросил главный.

— Репортаж Микулаша Гронца о подземных водах Житного острова. Это, как вам известно, серьезная экологическая проблема. Второй материал — беседа с академиком Кубенко. Кубенко является директором Института охраны окружающей среды.

— Кто автор беседы? — поинтересовался секретарь.

Прокоп нехотя взглянул на Освальда.

— Я!

— А объем? А срок?

— Ну… скажем, пятница, — заколебался Прокоп. — А лучше понедельник. Объем… от шести до семи страниц.

Ответственный секретарь все это записывал, главный редактор смотрел в свой блокнот, словно взвешивая, какие из предложенных тем поставить в двадцать седьмой номер.

— Мне кажется, — нарушил тишину Климо Клиштинец, — мне кажется, что проблеме окружающей среды мы отводим слишком много места. Какое-то нарушение всех пропорций. Раньше мы писали об экологии лишь спорадически, а тут сразу хотим решить все проблемы в двух номерах газеты. Это первое, а во-вторых…

— Обычно говорят «во-первых», «во-вторых»… — перебила его Клара Горанская.

Заведующий отделом экономики оторопел и стушевался, словно потерял нить своих размышлений и забыл, что хотел сказать. Удивленно посмотрел на Клару и после некоторой растерянности продолжал:

— Итак, во-вторых… Микулаш Гронец в двадцать шестом номере пишет о дунайских рукавах и тут же в следующем номере о подземных водах Дуная. Репортаж Прокопа о нефтехимическом комбинате выходит в двадцать шестом, так ведь? И мы тут же планируем в номер его беседу с академиком. Что, разве у нас нет других авторов?

Прокоп нагнулся над разбросанными бумагами, и, казалось, что сейчас он бухнет кулаком по столу, взорвется, швырнет в Клиштинца пустую чашку, но ничего такого он не сделал, лишь уставился на заведующего отделом экономики. Он уперся в зеленое сукно стола, собираясь подняться.

Главный редактор опередил обоих:

— Так, что еще?

— Еще, — упрямо сказал Клиштинец и даже перестал улыбаться. — Если эти статьи по восемь страниц, мне интересно, где мы будем размещать материалы нашего отдела?

— У меня тоже есть замечание, — подключился ответственный секретарь. — Рукописи нам нужны в пятницу. В понедельник уже поздно. В экономическом отделе оба материала уже отредактированы. Так что…

Он не договорил и посмотрел на главного — тот раздумывал. Ему было ясно, что материалы, предложенные Прокопом, обещали интереснейшее чтиво. Но надо прислушаться и к замечаниям Клиштинца: не так уж это здорово, если в газете появляются слишком часто одни и те же авторы или одни и те же темы.

«Способность принимать правильные решения — это искусство идти на компромиссы», — подумал он.

— Сделаем так, — проворчал он и взглянул на Прокопа, словно заранее перед ним извиняясь. — Дадим Мики Гронцу еще недельку времени. Это материал довольно сложный, и, конечно, он с ним провозится. Далее… беседа с академиком Кубенко с профессиональной точки зрения не так сложна, и потому я верю, что товарищ Прокоп до пятницы ее сдаст. Поэтому предлагаю поставить в номер статьи отдела экономики и беседу с академиком. Вы согласны с таким решением?

Никто не ответил.

— Идем дальше. Международный отдел…

Мариан Валент вздрогнул, словно его вызвал учитель, а он был невнимателен и теперь не знает, чего от него хотят и почему называют его имя. Он суетливо порылся в бумагах, а потом нервно и быстро заговорил:

— На шестую полосу предлагаю комментарий к конференции в Вене… о сокращении численности войск в Европе, в подвал — обзор заграничной печати. Седьмая страница пока свободна. Мы тут думали над этим, есть несколько вариантов…

— Что мы можем предложить? — прервал его главный. — Я думал о том, что нам надо бы дать сведения о состоянии войск и о количестве оружия всех армий, о том, сколько оружия скопилось на нашей планете, сколько тратится на вооружение… Мне бы хотелось получить анализ современного состояния этой проблемы и политические последствия этого явления. Могли бы мы это организовать?

— Думаю, да, — кивнул Валент не слишком охотно.

Заведующие отделами сосредоточенно просматривали свои записи и молчали. Поскольку никто ничего не сказал, слово взял ответственный секретарь.

— Согласно плану в двадцать седьмом номере должен быть опубликован репортаж об охране исторических памятников в Банской Каменице. — Он повернулся к Кларе Горанской. — Будет?

Но прежде чем Клара Горанская успела хоть что-то сказать, главный редактор опередил ее:

— Проблема оказалась гораздо сложнее, чем мы думали, — начал он монотонно, но по мере того как он говорил, речь его убыстрялась, а голос набирал высоту, как будто он звучал с магнитофонной ленты. — Первоначальный замысел отдела культуры предполагал, что корреспонденты отправятся в Каменицу и напишут с места событий репортаж об охране памятников в центре города. За основу мы думали взять контрольный день, в который как вы знаете, туда съезжаются все заинтересованные стороны.

Он помолчал, набрал в легкие воздух, и этот короткий промежуток времени между его вздохом и выдохом использовала Клара Горанская, чтобы так же быстро, словно запыхавшись, начать говорить:

— Обновление старых зданий связано с многими другими очень серьезными проблемами, как то: строительство новых домов, в которые нужно переселить людей, живущих на Троицкой площади… Одновременно нужно… нужно… — Клара потеряла нить своих рассуждений и для того, чтобы сосредоточиться, собраться, потянулась за сигаретами, прикурила, быстро затянулась дымом, и, когда стала говорить дальше, дым у нее шел изо рта и из ноздрей. — На Троицкой площади должны отремонтировать сточную канализацию, которой уже несколько столетий… такая она древняя, — и Клара посмотрела на ответственного секретаря, как будто именно он должен был осознать всю тяжесть этих веков, в течение которых никто не заботился о состоянии канализации. — Это нелегкая задача, поскольку никто не знает, где, собственно, находится первоначальный сток и в каком он состоянии. А кто будет ремонтировать? У нас нет такого учреждения, которое отважилось бы спуститься под землю и шлепать там по вековым испражнениям… Помимо всего… — Сигарета ее погасла, и она просительно посмотрела на Валента, который молча подал ей спички.

Порубан выждал с минуту, глядя, как заведующая отделом культуры пытается прикурить сигарету, но когда у нее сломалась и вторая спичка, продолжил сам:

— Помимо этого, коммуникации нужно проложить через дорогу, которая проходит по площади и по которой идет весь транспорт. Есть тут еще много других проблем, например, что делать с отреставрированными домами? По проекту там должен разместиться музей, хотели открыть кафе, гостиницу для туристов… Но только когда все это будет?!. Проблем, действительно, слишком много, и они все переплетаются между собой: высвобождение объектов на площади обусловлено новыми квартирами, новые квартиры требуют канализации и газопровода, строительство новой дороги опять же связано с ремонтом старой канализации и так далее…

Кларе наконец удалось прикурить сигарету, и, когда главный умолк, она продолжала:

— Проблематика просто перерастает наш отдел. Видите ли, когда речь шла только об исторических памятниках, о реставрации фресок… о том, что мы хотели пробудить интерес общественности к этому городу… ладно, тут мы худо-бедно справились бы. Теперь же Банская Каменица — это дело всей редакции. Видите ли… капиталовложения, проекты, строительные предприятия и бог весть еще что… Я хочу сказать… в контрольный день вместе с моими сотрудниками туда должен поехать кто-нибудь из отдела экономики или же из отдела социальной жизни. Тот, кто хоть немного разбирается…

Главный подождал, пока завотделами успокоятся и перестанут шелестеть своими бумагами.

— Проблема города требует комплексного подхода. Действительно… нам надо в контрольный день послать туда кого-то еще, — он взглянул на Клиштинца, а потом на Прокопа.

— Кого я туда пошлю? — спросил заведующий отделом экономики. — Весь отдел разлетелся кто куда.

Порубан перевел взгляд на Прокопа.

— У каждого полно работы, — неуверенно пробормотал Прокоп. — Разве что…

— Разве что поедешь сам, — быстро сказала Клара.

Прокоп нахохлился, он напоминал маленького зверька, защищающего свою нору от противника, он наклонил голову, а из-под насупленных бровей бросал взгляды то на главного редактора, то на Клиштинца, то на Клару Горанскую.

— Да я бы с удовольствием… Но у меня и без того выше головы… Надо закончить Буковую, потом беседа с академиком, я уж не говорю о рукописях… У меня их полный стол… Когда я все это успею?

— Если постараешься, до среды все успеешь, — сказал главный. — Поедете в среду. Дам вам редакционную машину…

— Если постараешься! — бормотал Прокоп. — Я стараюсь каждый день, что-то не очень мне это помогает…

— Ну ладно, пока оставим это, — сказал главный с легким упреком. — Будет у тебя время — поедешь, не будет — пошлем другого.

Комната переполнилась дымом, он стелился, скользил по косым лучам солнца, пробивающимся сквозь огромные окна, и, хотя гудел кондиционер, всем было жарко и душно в этом тяжелом прокуренном воздухе.

Заседание можно было заканчивать, Порубану хотелось поскорее захлопнуть блокнот, собрать разложенные бумаги, поблагодарить всех и подняться, чтобы дать возможность и остальным разойтись. Он устал, был голоден, в сердце отдавались тупые толчки и неприятное покалывание. Он вспомнил озабоченное лицо врача, осматривавшего его («Истории болезней журналистов очень похожи, как это ни странно! Вы только взгляните… Повышенное кровяное давление, сердечные приступы, испорченный желудок, нервное истощение… Будьте осторожны! Сердце — это вам не мотор!»).

Он пересилил себя, надо все-таки закрыть заседание.

— В течение недели мы еще вернемся к некоторым материалам. Придерживайтесь графика и не осложняйте работу секретариата. — Он помолчал, выждал, сосредоточился, пытаясь ухватить мысль, которая билась в голове, рвалась и путалась, он очень устал. Посмотрел на часы, пошевелил пальцами и хотел вытащить сигарету, чтобы чем-нибудь занять руки, однако взял карандаш и, пока говорил, все вертел его в руках. — Мы говорим о критике почти на каждом совещании, но мне кажется, что методом критического мышления мы все-таки так и не овладели. — Он остановился, понимая, что говорит почти тезисами, однако продолжал: — Мы должны, товарищи, мы должны стремиться к тому, чтобы критическое мышление стало привычной действительностью. И не только в газете. Повсюду. Естественно, я не имею в виду критику любой ценой, с пеной на губах. Мы можем критиковать только тогда, когда мы компетентны и основательно подготовлены. — Он снова остановился, в голове вдруг пронеслось, не говорит ли он давно известные истины, банальные и бесполезные. Он посмотрел на стену, где на полках стояли книги, купленные для редакционной библиотеки или подаренные знакомыми: стихи, научные публикации, деловые папки, энциклопедии, атлас мира. Резко тряхнул головой, словно хотел отбросить сомнения. — Мы должны говорить людям правду, даже если она неприятна. Наши читатели — образованные, толковые люди… Не забывайте об этом. Информация доступна каждому. Она приходит из эфира, по телевидению, пересекает границы… Чего не скажем мы, о том расскажут они…

Он переводил взгляд с лица на лицо, пытаясь прочесть, понимают ли его, соглашаются ли с ним, однако лица не выражали ничего, кроме обычной сосредоточенности.

— Мы уже научены опытом, — продолжал главный, — что люди плохо переносят критику, что это им не нравится… Да и кому понравится? Нас не приучили к критике. Нам это знакомо! Такие люди упираются, сопротивляются, ворчат, мол, это все вы, журналисты! Вы завариваете эту кашу! То одно, то другое! Словом, вы понимаете… Они не ищут, как исправить положение, а ищут способ ошельмовать нас. — Он медленно втянул воздух, пропитанный дымом, и также медленно его выдохнул. — Я хотел напомнить вам еще раз, о чем напоминаю каждую неделю. Газета — это что-то вроде печени в организме, своеобразный фильтр, который очищает дурную кровь, выводит шлаки и подает сигналы другим органам… Беда, если этот фильтр дырявый, если он испорчен и работает ненадежно, если он отравлен алкоголем, забит обещаниями, сладкими пилюлями… Это беда! Это не только его конец, это конец всего организма!

Он неожиданно замолчал, закрыл свой блокнот. Молчали и все остальные. Ему уже не хотелось больше говорить, ему захотелось распахнуть окна и подставить лицо солнцу и ветру.

— Думаю, на сегодня хватит, — он виновато улыбнулся сотрудникам. — Благодарю за внимание.

Заведующие отделами собирали рукописи, допивали кофе, тушили недокуренные сигареты, отодвигали стулья, шумели, покашливали.

— Мы можем идти? — спросила Клара и, не дожидаясь ответа, обошла стол и направилась к двери. Остальные двинулись за ней.

Главный редактор собрал свои вещи и, хотя все уже были в дверях и не могли его слышать, проговорил:

— Можете.

4

— Я уже и не надеялась, что вы когда-нибудь закончите, — сказала Катя Гдовинова, когда они оба сидели в полутьме маленького ресторана с названием «У доброго пастуха» под неоготическими сводами. Сквозь узкое запыленное окошко были видны силуэты домов, окрестности замка, канаты нового моста и серо-грязные воды реки.

— Как здорово, что мы тут сидим! — Она перегнулась через стол и легонько поцеловала его в щеку.

Матуш Прокоп невольно вздрогнул, дрожь прошла по телу, и, хотя лицо оставалось спокойным, он чувствовал себя возбужденным и неуверенным, как после долгого изнурительного пьянства. У него было желание доверить Кате какую-то головокружительную тайну, волнующую и несомненно прекрасную, но в сумраке из-за его спины вдруг приблизилась официантка, пожилая кругленькая женщина с добродушным лицом, напоминающая тот тип старушек, что помогали Снегурочкам и Красным Шапочкам в трудную минуту. Она с улыбкой наклонилась к столу да так и осталась стоять, поскольку отлично знала такие вот парочки, их тихие, доверительные разговоры над остывающими бифштексами.

— Две жареные печенки, — сказала Катя. — Только пусть не слишком зажаривают. Персиковый компот… Печенку, пожалуйста, с жареной картошкой… А после обеда — два кофе. И бутылку красного вина.

Официантка отошла в полумрак, который ее породил, и растворилась в нем, будто слилась с темным фоном зала.

— Скажи мне что-нибудь, Матуш. Скажи, очень прошу тебя, — Катя тронула его за руку.

Он смотрел на ее лицо, и ему казалось, что он видит только глаза, настойчивые, гипнотические глаза. Подыскивая слова, заикаясь и останавливаясь, так что его речь напоминала переход реки вброд по камням, он начал говорить, стараясь смотреть не на нее, а куда-то вдаль на задымленный город.

— Что я должен тебе сказать? Ведь ты в сто раз умнее меня. Я ничего не знаю и могу говорить только о газете. Я пишу о том, чего не могу испытать и чем не могу быть. А поскольку мне захотелось говорить правду, то я пишу о людях, которые ее постоянно ищут. Даже грусть я лечу писанием. Думаешь, я просто болтаю, да?

Он затих и с тревогой смотрел на нее, словно боялся, что она сейчас насмешливо улыбнется.

— Конечно, болтаешь, — кивнула она. — Но как великолепно ты это делаешь!

Они так и молчали бы, связанные одной и той же мыслью, но подошла официантка и принесла поднос с едой и вином. Она открыла бутылку, налила им обоим в бокалы вино, поклонилась и тихо отошла.

— Все, чем мы живем, подходит для газеты, — говорил тем временем Матуш, ободренный ее согласием и вдохновленный порцией жареной печенки. — И вся наша жизнь, и даже этот обед, и мы оба, и этот город, который отсюда кажется таким безликим.

— Это, наверное, действительно здорово, что мы делаем газету, — ответила Катя, с аппетитом хрустя жареной картошкой. — Здесь ты чувствуешь себя в курсе всех дел и в постоянном движении.

— Постоянное движение, — согласился Прокоп. — Постоянные изменения. — Он засмеялся с полным ртом. — Ведь и Хемингуэй начинал с журналистики.

Теперь засмеялась и она, и, глядя на ее смеющийся рот, он вновь ощутил внутреннюю дрожь, взглянул ей прямо в глаза, уши у него покраснели, и печенка застряла в горле. Он торопливо схватил бокал и выпил его залпом.

— Давай лучше пойдем отсюда.

Всю дорогу, пока петляли на машине по узким улицам города, они не проронили ни слова, замкнувшись каждый в себе и, однако, более чем когда-либо ощущая близость друг друга, связанность одними и теми же мыслями и желаниями. Они молча ехали по городу, сквозь его гул и шум, сквозь его судорожное дыхание, и сами становились его частью, оглушенные его лихорадкой, его постоянными переменами.

Так же молча они поднялись на пятый этаж панельного дома где-то в районе Дубравки, где у приятеля Прокопа была однокомнатная квартирка. Они поднимались пешком, хотя в доме был лифт, словно хотели утомить себя быстрой ходьбой, изнурить, избавиться от избытка энергии, подавить остроту нетерпения, которая заставляла их перескакивать через ступени. Войдя в квартиру, даже не сняв обуви, они быстро прошли маленьким захламленным коридорчиком и уселись на диван с неубранной постелью. Откинув одеяло, они помогли друг другу освободиться от тесных объятий одежды.

А потом, когда были смяты простыни, Катя нежно отстранила его лицо и он прочел в ее глазах мольбу: «Не спеши! Ради бога, не надо спешить, нет!» И они не спешили, наслаждаясь теплым дыханием друг друга и бешеным стуком сердец. А потом он даже закрыл глаза, стиснул зубы, но из легких прорвался хриплый стон, который он не был в силах сдержать. И тут он понял, ничто не может заменить ему этих мгновений, нет ничего во времени и пространстве, в которых он жил, нет ничего подобного этому мгновению и ничего подобного нежным пальцам Кати Гдовиновой.

Им было жарко.

Она закинула руку под голову, закурила сигарету и молча всматривалась, как комнату едва заметно заполняет сумрак, отбрасывая на стены сероватые тени наступающего вечера. За окном догорал день, первый день нового месяца, и солнце легким розоватым светом окрасило стены и оконные стекла.

— Почему мы не можем быть всегда вот так, вместе? — спросила она. — Тебе хотелось бы этого?

Он улыбнулся. Он видел вблизи капельки пота у нее над верхней губой, нежный пушок на руках, растрепавшиеся волосы, и снова в нем поднялась волна нежности, смешанная с нетерпением. Катя курила и размышляла вслух.

— Я могу себе представить нашу совместную жизнь. Думаю, я справилась бы. Меня саму это удивляет — жить так, как все остальные. Ах… неужели ты не можешь понять, что это единственное и настоящее признание в любви, на которое способно мое эгоистичное сердце? — Она засмеялась коротким горловым смехом, который перешел в рыдание. — Вот так, мой мальчик. Ну а ты? Ты бы смог все поломать и уйти со мной? Все разрушить, сжечь за собой все мосты, а? Что, если я попрошу тебя об этом? — Она была очень осторожна и, хотя старалась взять себя в руки, не смогла скрыть тревогу в голосе.

Он не повернулся, даже не шелохнулся, он смотрел на ее голову, лежащую на подушке, и лишь спустя минуту ответил ей:

— Ты же знаешь, это не так просто.

— И все-таки, — настаивала она. — Скажи. Ну, скажи мне…

Он взял у нее из руки сигарету, затянулся и погасил в пепельнице, стоящей возле дивана, потом потянулся к ее губам.

— Мне надо над этим подумать, — прошептал он ей на ухо.

Наступил вечер первого июньского дня, и он принес облегчение городу. После жары наступила прохлада, воздух над городом очистился, взвинченные нервы улиц успокоились понемногу, стихло движение, и за окнами жилых домов люди готовились ко сну.

Здание Пресс-центра продолжало светиться над пристанью и вечером, и тогда, когда все остальные здания были уже пустыми и темными, когда на реке утихли пароходы, а народ выходил из кинотеатров и кафе, и в домах выключались телевизоры. А в Пресс-центре по-прежнему стучали телетайпы, поступали сообщения со всей планеты, звонили корреспонденты, ежедневные газеты готовили второй и третий выпуски. Редакторы, дежурившие в этот вечер до самой ночи, сидели с сигаретами в руках и, допивая третью или бог знает какую по счету чашку кофе, редактировали сообщения, придумывали заголовки, меняли одну информацию на другую.

На первом этаже безостановочно гудела печатная машина, изрыгая тысячи газетных экземпляров, которых ждали уже грузовики, вечерние самолеты и ночные поезда, доставляя печатное слово во все города и села республики, в каждый дом, в каждую квартиру. Вот так газеты день за днем завоевывают мир с бешеной, сосредоточенной энергией, с отличной организацией дела и сознанием своего всемогущества.

Главный редактор «Форума» Михал Порубан еще долго, до глубокой ночи, оставался в своем кабинете, как оставался каждый день, перемежая работу с коротким отдыхом, размышляя, перебирая свои записи. Он заварил себе огромную чашку горячего чая, закурил сигару и так сидел, потягивая чай, попыхивая сигарой, чувствуя, как спадает усталость, и, хотя приближалась полночь, голова его была свежей, в сердце перестало покалывать, и мозг продолжал работать в полную силу. В полночь, прослушав ночной выпуск последних известий, он собрал бумаги и записи, аккуратно положил все на свои места и отправился спать. Дома, умывшись и надев пижаму, он погасил лампу и тут же заснул.

Директор нефтехимического комбината в Буковой Юрай Матлоха еще до полуночи вышел во двор своего домика и с опаской глядел на густые тучи, которые то сгущались над холмами, то, гонимые ветром, разлетались неизвестно куда. Он втянул ноздрями воздух, словно желая определить его влажность. Не обращая внимания на усиливающийся ветер и на беспокойно бегающего по двору пса, он думал о репортаже, о разговоре с Порубаном, о сегодняшнем совещании, о своих указаниях и о том, будут ли они выполнены как следует. Он не мог избавиться от ощущения, что забыл о чем-то крайне важном. Это было какое-то неясное, неопределенное чувство, напрасно он старался вспомнить все, шаг за шагом, докопаться до причин своего беспокойства и отогнать дурные предчувствия. Кроме того, болела нога, посылая телу мучительные сигналы. Он ходил по двору, волоча за собой непослушную ногу, до тех пор, пока не замерз до дрожи. Окрикнув пса, скачущего вокруг него, он вошел в спящий дом и улегся в постель. Спал он беспокойно, вздрагивал во сне, прислушиваясь к стуку сердца и пульсирующим толчкам крови.

Матуш Прокоп спал ничуть не спокойнее. Вечером он поиграл немного с детьми, помог Алисе выкупать маленького Мишку, а после ужина затворился в кабинете. Он просмотрел материалы, готовясь к беседе с академиком Кубенко об охране окружающей среды (встреча была назначена на вторник в одиннадцать часов в институте), потом бегло пролистал постановление правительства об охране и реконструкции исторических памятников в Банской Каменице, которое дала ему Клара Горанская, и, наконец, под тихую музыку стал набрасывать план статей и репортажей. У него ничего не получалось, он не мог сосредоточиться, и это его злило. В голову лезли другие мысли, он думал о репортаже, который ему надо завтра дополнить и выправить, о заседании редколлегии, об исторических памятниках и о Кате Гдовиновой.

Он никак не мог забыть ее настойчивый голос, требующий ответа, это ее: «Ну, скажи, мальчик мой, скажи!» Как будто все так просто — реши свои семейные проблемы, разведись с одной, живи с другой, можно подумать, что жена — это рубашка, которую можно поменять в любой момент. Он чувствовал, что натянутость между ним и Алисой все растет, отчуждение становится все более глубоким, она ждала от него тепла, слова, маленького шага, который помог бы им обоим восстановить утраченное доверие. Она надевала тонкую прозрачную ночную рубашку, под которой он видел ее стройное упругое тело, и каждый раз его мучили угрызения совести, когда они неподвижно лежали в постели и тишина в спальне была невыносимой. Он вставал и выходил, возвращался в кабинет и сидел там в пижаме в полной темноте, вытянув ноги.

Ему хотелось спать. Когда ночь перевалила за середину, ему захотелось закричать от злости, заплакать от внезапной уверенности, что ему, собственно, на все наплевать, что все бесполезно. Он вернулся в спальню. Алиса уже равномерно дышала, он лег рядом и положил руки под голову в ожидании сна. Засыпал он с сознанием, что спать осталось мало, потому что в пять утра за ним должен зайти Мики Гронец и что наконец-то они договорились сходить на рыбалку.

Когда в половине пятого утра его разбудил звонок будильника, он злился на себя, на рыбалку, на весь мир. С трудом поднялся с постели и тихонько, чтобы не разбудить Алису и детей, пошел готовить себе завтрак.

ВТОРНИК

1

Солнечные лучи лениво пробивались сквозь редкие клочья мглистых облаков, заливая красноватыми отблесками всю поверхность Дуная. Они окрасили берега реки, деревья на склонах, одинокие рыбачьи лодки, бакены, лениво качающиеся по краям неторопливого течения. Воздух был свеж, а у самой земли еще держались полоски тумана. Где-то за поворотом реки загудел пароход, и эхо гудка долго отзывалось в речных рукавах и излучинах.

В изгибе реки, где образовались неглубокие заливы и старицы, под раскидистыми деревьями сидели двое мужчин с удочками в руках, а рядом — на палке, воткнутой в землю, висела рыбацкая сеть. Ни одному из них не хотелось разговаривать. Матуш Прокоп медленно освобождался от дремоты, и постепенно его душу стал наполнять восторг от восходящего солнца, от рождения нового дня, от резких запахов реки. Он ужаснулся: как давно он забыл о солнечных восходах в краю своего детства, на равнинах южной Словакии, откуда был родом. Он позабыл, как выглядит этот огромный оранжевый шар, выныривающий из-за железнодорожной насыпи, как золотит он колодезные журавли, стебли пшеницы, кукурузы и табака, стога сена и пыльные дороги, ведущие из деревни в поля. Он уже не жалел, что дал себя уговорить на эту рыбалку, и, хотя веки его смыкались и он дрожал от холода, великолепное зрелище природы вызывало в нем вдохновенную радость.

Микулаш Гронец привык к восходам солнца на Дунае, он внимательно следил за поплавками, за движением воды и одновременно возился с одной из удочек, укрепляя наживку на крючке и проверяя прочность лески, намотанной на катушку. Он сидел на низком рыболовном стульчике, закутавшись в старое клетчатое одеяло, подогнув под себя ноги и посасывая короткую толстую трубку.

Из-за поворота вынырнул грузовой пароход, тащивший на буксире две барки, он медленно двигался против течения. Вспененная лента воды разлилась до самых берегов и раскачала поплавки. На палубе парохода никого не было, казалось, что он пуст и движется вперед лишь благодаря каким-то таинственным законам этого раннего утра. Оба рыбака смотрели ему вслед со странной тоской в сердце.

— Не клюет, — проворчал Гронец, и его слова прозвучали неожиданно громко, нарушая тишину природы.

— Да тут, вообще, водится ли рыба? — насмешливо спросил Прокоп.

— Да, водится! — Гронец, нахмурившись, смотрел на реку и не двигался, лицо его приняло угрюмое выражение, когда он со свистом раскуривал трубку.

Один из поплавков вдруг закачался, и оба насторожились, однако сине-красный пробковый поплавок замер и больше не двигался, может быть, его просто покачнула волна или плавающая щепка.

— Рыбы мало, — заговорил Гронец и вынужден был откашляться, чтобы прочистить голос. — В Дунай вытекает городская канализация, отходы «Словнафта» и «Димитровки». — Он замолчал, словно не зная, что говорить дальше, а может быть, потому, что его слова не сказали Прокопу ничего нового. Склонившись на стульчике, он уперся локтями в колени и засмотрелся на воду. — Загрязненные воды Дуная проникают в подземные источники и заражают питьевую воду. Ты можешь себе представить, — продолжал он монотонно, — что значит отравить питьевую воду?!. На новые источники нам потребовалось бы десять миллиардов! — Он глубоко вздохнул, словно готовясь произнести длинную и обстоятельную речь, но лишь выпустил из ноздрей весь втянутый в себя воздух.

По лицу Прокопа было видно, что такие деньги он не в состоянии достаточно ясно себе представить.

— Нефтеперегонный завод стоит на песчано-гравийных наносах Дуная, — продолжал Гронец, — и углеводород проникал в подземные воды…

— Проникал?

— Там поставили гидравлический заслон. Это целая система колодцев, которые препятствуют циркуляции подземных вод. Это стоило почти миллиард крон…

— Да не может быть! — Такое количество денег Прокоп не мог себе представить.

— Почти миллиард, — повторил Гронец и плюнул в сторону реки. — А вода все равно грязная…

— И воняет…

— Но в ней нет масла. По крайней мере, не так много.

— Как это нет? — заспорил Прокоп. — Вон, его же видно! Ты только посмотри хорошенько!

Гронец молча поправлял палочкой уголек в угасающей трубке, а Прокоп продолжал развивать свою мысль:

— Нас погубят наши изобретения… Ведь изобретение динамита тоже было великим открытием, разве нет? Или расщепление атома… В конце концов это все обернулось против нас самих… — Он совсем замерз, его трясло от холода, и он еще больше скрючился. — С химией дела обстоят точно так же. Ведь мы же знаем, как она опустошает природу и губит наше здоровье, и все-таки не можем без нее обойтись. В конце концов встанет вопрос — либо мы, либо химия…

— Да нет, это не так! — Гронец, наконец-то, снова раскурил свою трубку. — Речь идет лишь о том, чтобы мы были умнее… На заводе скопились отходы, это грозит ему лишением премии, и тогда — хоп! — все это спускается в реку… Да и воздушные фильтры… Они очень дороги, неэффективны, к тому же пожирают много энергии… Самое простое — это их выключить. Ничего не помогает, даже штрафы, поскольку в сметах предприятия предусмотрены и штрафы… Заколдованный круг! Деньги кочуют из одного государственного кармана в другой…

Он с усилием затянулся, да так, что у него из ноздрей и рта повалил густой сивый дым. — Хоть на ушах стой, все равно Дунай голубым уже не будет! — Он посмотрел на Прокопа, словно хотел заставить его поразмышлять вместе с ним. — Всегда найдется кто-нибудь, кому ровным счетом наплевать на все, он думает только о себе, ему наплевать, есть в Дунае рыба, нет ли… Да это относится ко всем рекам в Словакии. А ты, журналист, давай, ходи, стучись во все двери, возмущайся, добивайся правды!..

— За всеми не уследишь, — пробормотал Прокоп.

— Мне тоже хотелось бы что-нибудь сделать. Я напишу репортаж о реках…

Прокоп с улыбкой кивнул:

— Давай, пиши!

Над рекой повисла глубокая, почти церковная тишина, они вслушивались в нее, сливаясь с ней всем своим существом, чувствуя себя составной частью этого неподвижного простора. Когда за излучиной вдруг загудел пароход, они вздрогнули, словно у них за спиной разорвалась граната.

— Пойдем! — Гронец поднялся со своего стульчика. — Ничего из этого не выйдет. Раз не клюет, значит, не клюет! Когда-то я ловил здесь лосося… — Он вынул изо рта трубку и стал выбивать из нее пепел.

— Пошел ты к чертям со своими лососями! — заворчал Прокоп. — Из-за тебя я не выспался да еще вернусь с пустыми руками!

— Купим в магазине. — Гронец сложил удочки, стульчик и направился к своему «Трабанту».

Прокоп еще с минуту остался сидеть. Ему в спину били яркие лучи солнца, он еще окончательно не проснулся, но голова была ясной, а мысли спокойными. Он поднялся лишь после того, как Гронец окликнул его, неловко смотал удочку и неуклюжей походкой двинулся к машине. Посмотрел на часы, было почти половина восьмого. «Мог бы еще поспать!» — подумал он брюзгливо.

В это время Кароль Крижан еще только пробуждался. Первая мысль, которая пришла ему в голову в полутемной комнате, обрадовала его: не надо торопиться вставать, потому что сегодня в редакцию он не пойдет. Он будет писать дома. Время от времени редакторы «Форума» договаривались между собой и день или два не появлялись на работе.

В квартире было тихо, родители ушли уже на работу, сестра — в школу, район Полевой улицы, как всегда, погрузился в молчание, сюда долетал лишь отдаленный шум города. Крижан радовался — он будет почти весь день дома один, он будет писать без помех.

Он встал, прошелся по комнате, разминая конечности, поднял штору: был ясный солнечный день. Он смотрел на деревья, растущие под окнами дома, на кроны старых высоких лип на Ондрейском кладбище, на лужайку, поросшую кустами и свежей травой. Полевая улица со своими деревьями и скверами была одним из самых красивых мест в Братиславе, и Кароль Крижан каждое утро с удовольствием вспоминал об этом.

Не сняв пижамы, еще взлохмаченный и неумытый, он включил проигрыватель. Обычно он включал только радио, не обращая внимания на то, какую музыку слушает, однако сейчас он старательно выбрал пластинку, остановившись на Второй симфонии Брамса в исполнении оркестра Словацкой филармонии. Ему важна была каждая деталь.

Он распахнул все двери, чтобы квартира казалась светлее и просторнее, и, пока играла музыка, принял душ и вытерся досуха. Потом медленно, тщательно побрился, подстриг усики, причесал непокорные густые волосы. Надел на себя чистое белье, голубую рубашку, темно-синий вязаный галстук и шерстяной костюм в тонкую белую полоску. Костюм был приличный, элегантный, правда не слишком современного покроя. Мягкие коричневые ботинки были куплены еще для институтского выпускного вечера. Он застегнул на руке часы марки «Прим» (мамин подарок к окончанию школы) и надел на палец кольцо с печаткой (подарок родственников в честь окончания института). В этом торжественном наряде он пожарил себе яичницу из трех яиц.

Он поставил воду, чтобы сделать себе кофе, и достал из материнского сервиза тонкую фарфоровую чашку, разрисованную сценами из греческой мифологии. Обстоятельно размешал растворимый кофе марки «Голд», добавил консервированного молока и кусок сахара, достал из металлической коробочки тонкие черные сигареты «Уильям II», которые отец привез ему с книжной ярмарки во Франкфурте-на-Майне, и, развернув целлофановую обертку, положил одну рядом с чашкой на письменный стол.

Итак, можно было начинать.

Он обвел взглядом комнату, проверяя, хорошо ли она убрана, не осталось ли пыли на книжных полках, а на столе лишних предметов. Он любил, чтобы вокруг был абсолютный порядок. Иногда, если ему что-то не нравилось, он начинал пылесосить комнату, складывать книги и бумаги, вытряхивать ящики стола, потому что любой непорядок в комнате действовал ему на нервы так же, как немытая посуда в кухонной раковине. На этот раз все было в полном порядке, на улице светило солнышко, а на столе стояла чашка ароматного кофе и лежала сигара.

Он выключил проигрыватель и нашел в приемнике тихую, создающую настроение музыку. В пишущую машинку заправил чистый лист бумаги.

Работа для Кароля Крижана была таинством. Праздником. Событием. Он относился к ней с великим уважением и серьезностью. Работа для него была чем-то вроде торжественного банкета, концерта, выпускного вечера. Работа была самой прекрасной обязанностью, которую мог взять на себя человек. Труд надо уважать.

Крижан был братиславчанином, он и родился на Полевой улице. Он рос на ней, когда она была еще окраиной, но с годами город разросся, и улица оказалась почти что в центре. На Полевой улице всегда селились люди несостоятельные, живущие на задворках социального благополучия. Жизнь на Полевой улице была бесконечным и напрасным ожиданием, эта жизнь каждому что-то задолжала. Квартиры здесь были без центрального отопления, с темными лестницами, с общими двориками и общими туалетами. Мальчишки играли на лужайке в футбол, бегали по кладбищу или по Парку медиков, бренчали на гитаре. Сразу же за углом был трактир, который со временем превратился просто в пивную. Ребята иногда, от нечего делать, соберутся на углу в кружок и, потягивая пиво, делятся своими не слишком определенными представлениями о жизни.

— Эх, пацаны! Вот стукнет мне восемнадцать, со мной никто не справится — ни пахан, ни фараоны… Найду себе какую-нибудь бабу… Ага! Буду посиживать себе в «Метропольке» и потягивать сигарету…

Отцы вкалывают. Вечерами разглагольствуют в пивной за кружкой «Будвара». Политика. Женщины. Футбол.

— Оболтусы, мать вашу, учитесь! А не то будете всю жизнь надрываться, как мы… Работа, пиво, постель, работа, пиво, постель… Разве это жизнь?

Отец Кароля не рабочий, он служит в книжном издательстве, но и он ходит по вечерам на пиво. Он тоже принадлежит Полевой улице. — Уважай труд, сопляк! Учись как следует! Иначе всю жизнь будешь копать канавы, как отец Франи. Учись! Учись!

Ребята с Полевой улицы подрастали. Кое-кто из них смылся на Запад, трое-четверо схлопотали срок за воровство или хулиганство, а Кароль Крижан с грехом пополам окончил школу, но в институт его не приняли. Целый год он работал грузчиком, кидал щебенку, песок и шлак и безуспешно пытался доказать свою самостоятельность. Пальцы его загрубели, на ладонях затвердели мозоли. Вечер за вечером он просиживал в «Будваре», и мозг его постепенно тупел.

Отец твердит:

— Так тебе и надо. Надо было учиться. Теперь, по крайней мере, будешь уважать труд.

Через год он опять подал заявление в институт. С грехом пополам его принимают на отделение журналистики, поскольку у отца там оказались знакомые. В него никто не верит, да и он сам себе не верит и долгое время считает свое поступление приятным недоразумением — ведь он все-таки уроженец Полевой улицы, его руки привыкли к лопате и кирке. На отделении он знакомится с Матушем Прокопом и с Даниэлем Ивашкой, приехавшими откуда-то из провинции. Братислава ошеломляет их, но к учебе они относятся серьезно. Он знакомит их с городом, они его — с учебой.

Постепенно он свыкся с мыслью, что станет журналистом. Он обнаружил в себе необычную способность: он умеет терпеливо слушать, задавать умные вопросы и быть отличным собеседником. Однако читает он только то, что его интересует, то, что ему нравится, и совершенно не может подчиняться дисциплине.

Закончив институт и отмотав срок военной службы, он поступил на работу в «Форум» и очень скоро создал себе репутацию интервьюера.

Секрет успеха оказался прост: он представлял себе, что говорит сам с собой. Задает вопрос, на который не знает ответа. Он настойчиво домогается истины, используя чужой мозг, чтобы насытить свой собственный.

Но наперекор всему он так и остался парнишкой с Полевой улицы, упрямым, не признающим никаких авторитетов, не признающим даже главного редактора. Не из-за каких-то личных качеств, а просто потому, что тот был шефом, начальством. На Полевой улице никогда не любили власть, начальство, закон, от них всегда были одни неприятности. Да вот и сейчас: шеф хочет одно, ответственный секретарь — другое, типография — третье, и все ругают, угрожают, стучат кулаком по столу. Крижану все это смешно, он уже давно все это проходил. Он делает то, что хочет, пусть лишают премии, пусть наказывают, пусть хоть увольняют. Он будет делать то, что хочет, пока они не привыкнут к этому. Кароль Крижан свою собственную войну выиграл!

Труд надо уважать!

Он сосредоточился, из-под полуопущенных глаз смотрел на зеленые купы деревьев под окнами, и в его памяти постепенно возник образ писателя, с которым неделю назад он встретился в Доме словацких писателей в Будмерицах. Некоторые журналисты пользовались во время бесед магнитофонами, а потом с пленки обрабатывали материал, Крижан никогда не носил с собой магнитофона, поскольку техника действовала ему на нервы. Он лишь в двух словах набрасывал идею, замечание, типичный жест, у него была отличная память, и он помнил наизусть целые отрывки разговора, мимику, жесты и общую атмосферу.

Он тщательно готовился к каждой встрече, изучал все доступные материалы, прочитывал произведения автора, критические статьи о его творчестве, стремился узнать как можно больше и о личной жизни, не брезгуя даже сплетнями, ему годилось все.

Кароль Крижан сосредоточен, он размышляет. Он надеется на свой талант, на инстинкт, на искру, которая блеснет в голове и приведет в движение мысли. Он чувствует, что приходит мгновение творческого напряжения. Он склоняется к пишущей машинке, и его пальцы стучат по клавишам, словно капли воды по высохшей земле.

Вторник в редакции «Форума» — самый суматошный день. Запускается печатная машина.

Рукописи поступают из редакции в типографию постепенно, согласно графику, каждый день по нескольку статей. Во вторник остается всего лишь пара свободных полос. Это обычно первая страница, потом одна-две страницы для международного отдела, отведенные под актуальные события, и всегда имеется одна резервная полоса, на всякий случай.

На этот раз такой свободной полосой стала третья страница, куда должен был пойти репортаж о нефтехимическом комбинате в Буковой.

Хотя было всего девять утра, в редакции царило необычайное оживление, и главный редактор «Форума» Михал Порубан боролся с первой волной усталости. Он уже позвонил министру отрасли, рассказал о положении в Буковой и предупредил, что в ближайшем номере «Форум» публикует критическую статью о недостатках, обнаруженных на комбинате. Он не должен был делать этого, это не входило в его обязанности, однако по многолетнему опыту Порубан знал, что люди мягче реагируют на критику и принимают более действенные меры, если предупреждены о ней наперед. Министр отрасли, знакомый с Порубаном уже долгие годы, знал о проблемах комбината, он сказал, что критика справедлива, пробормотал что-то в том смысле, что «черт подери, не было бы чего похуже!» И они договорились, что министерство выскажет свое мнение по этому поводу.

Порубан по местному телефону вызвал секретаршу и попросил у нее кофе. Гелена Гекснерова, улучив момент, тут же вывалила главному все последние сплетни, собранные по редакции: во-первых, некто (не буду называть!) видел Прокопа и Катю Гдовинову в ее машине; во-вторых, из суда пришло уведомление о наложении ареста на зарплату Климо Клиштинца, поскольку его сын, говорят, обокрал с ребятами какой-то ларек, а отец теперь должен возместить ущерб; Мариану Валенту, это в-третьих, пришло срочное письмо из Праги, отправитель — Чехословацкое радио, международный отдел; в-четвертых, ответственный секретарь Оскар Освальд вчера снова поругался с шофером редакции Филиппом Трновским, то есть с Файем, потому что он приписывает километраж и сверхурочные часы; в-пятых, Микулаш Гронец и Матуш Прокоп ушли рано утром на рыбалку, и потому их до сих пор нет в редакции; а в-шестых, Имрих Коллар, бывший заведующий отделом социальной жизни, который уже полгода как нетрудоспособен, жаловался, что его никто не навещает, что редакция о нем забыла, словно его нет на свете. И, в-седьмых…

Главный попросил ее принести на подпись документы и позвать ответственного секретаря. Когда Гелена вышла из кабинета, он подумал, до чего же она умеет вызывать раздражение вот таким потоком сплетен, но тут же, даже сам того не желая, вынужден был признать, что эти пересуды представляют для него определенную ценность, поскольку они показывают ему иное лицо редакции, более человеческое. Он размышлял о полученной информации и понимал, что в отношении некоторых событий ему придется занять определенную позицию.

Нужно спросить ответственного секретаря, что там с приписанным километражем, он знал, что шоферы идут на это для заработка; сделать выговор Прокопу и Гронцу за то, что подались на рыбалку как раз, когда запускается машина и в редакции по горло работы; надо поговорить с Валентом и узнать, когда он уезжает в США и кого назначить на его место. Он не был до конца уверен, нужно ли ему по-мужски поговорить с Прокопом о его отношениях с Катей Гдовиновой. Это был щекотливый вопрос: имеет ли он право вмешиваться в личную жизнь своих сотрудников? Он вздохнул и решил пока отложить Прокопа и Катю в дальний уголок своей памяти. Может быть, он еще вернется к этой проблеме. А может, и нет.

Заботы Климо Клиштинца он лишь зарегистрировал в памяти — в это он, действительно, не полезет, пусть Клиштинец сам разбирается со своим сыном. А вот с Имрихом Колларом — дело другое, рано или поздно, но он должен его навестить.

Гелена Гекснерова принесла кофе, и одновременно с ней вошел ответственный секретарь. Главный ежедневно встречался с Освальдом, чтобы иметь полное представление о том, как идет выпуск «Форума». Во вторник газета не только печаталась, но одновременно начинали поступать рукописи и для следующего номера.

— Двадцать шестой в типографии, — сказал Освальд. — Кроме репортажа Прокопа. Из типографии уже дважды звонили, мол, где это мы застряли. Старый Габарка с самого утра ругается, обозвал меня тупицей…

Главный невольно улыбнулся и указал рукой на стул, чтобы секретарь сел и успокоился. Он представил себе, как старый Габарка своим визгливым голосом ругает на чем свет стоит «серого кардинала» «Форума». Юлиан Габарка и его постоянное брюзжание были составной частью редакции, как весь казенный инвентарь, он стал своеобразной ее достопримечательностью. Габарка был наборщиком и провел всю свою жизнь в типографии, прошел через все типографские профессии, а теперь, когда газеты стали делать при помощи фотонабора и когда он одной ногой был уже на пенсии, его назначили заведующим производством. Между ним и ответственными секретарями всех газет, которые печатались в Пресс-центре, отношения были всегда напряженными.

— А Прокоп еще не пришел, — продолжал Освальд, и, хотя главный об этом уже слышал, он озабоченно кивнул головой.

— Надеюсь, ты это объяснил Габарке, — Порубан мягко улыбнулся.

Освальд махнул рукой.

— Ничего я ему не объяснил. Он не дал мне и рта раскрыть. Мол, если до десяти не принесу рукопись, он наберет тройку как есть, и что я…

Он не договорил, потому что главный рассмеялся. Ответственный секретарь насупился.

— Не наберет!.. — сказал Порубан миролюбиво.

— Нет, я так больше не могу! — Освальд чуть не плакал. — Человек всю душу вкладывает, а ему…

Главный отхлебнул горячего кофе.

— Когда Прокоп придет, пошли его тут же ко мне. — И, помолчав, спросил: — Ну а что там с двадцать седьмым?

— Репортаж о подпольных стройках готов, — быстро ответил секретарь. — Еще сегодня пошлю его в типографию, пусть Габарка заткнет свою глотку!

Порубан неопределенно кивнул: он читал репортаж, никаких возражений у него не было, и все-таки ему хотелось поговорить с Соней Вавринцовой. О чем?..

Он в задумчивости помешивал кофе и упорно старался понять причину своих сомнений, потом вдруг вспомнил деда Кубицу и комическую ситуацию с крольчатником в его саду, вспомнил, что хотел написать заметку о дачах, построенных нелегально, и подумал, что надо бы посоветоваться об этом с Соней.

— Ладно, — произнес он наконец, — посылай репортаж в типографию и пришли сюда Вавринцову.

Освальд сделал себе отметку.

— У нас готова и четырнадцатая полоса, — продолжал он. — Материал Фердинанда Флигера о детских игровых площадках.

Главный редактор не читал этот материал и снова подумал о том, что его на все не хватает и что очень нужен заместитель.

— Ты его читал? — спросил он секретаря и, когда тот кивнул, сказал: — Положусь на тебя. Отсылай.

— Можешь положиться. Если мы зашлем две полосы, то можно считать, что все идет по графику.

— Так. — Главный сделал паузу. — Еще что-нибудь?

Секретарь колебался.

— Да… Завтра наши редакторы едут в Банскую Каменицу. Просят машину.

Порубан пожал плечами.

— Пусть берут.

— Я уже дал распоряжение шоферу, знаешь, что он мне ответил? Что в прошлый месяц, мол, переработал и теперь требует отгулы. Мы, мол, не оплачиваем ему переработку. Я просматривал путевые листы — он приписывает километраж.

— Пришли его ко мне. Что еще?

— Больше ничего.

Когда ответственный секретарь вышел, Порубан быстро взглянул на часы и вытащил из груды бумаг материал Вавринцовой о подпольных дачах. Он хотел прочитать его еще раз, а потом посоветоваться с Соней, как можно помочь деду Кубице. Он уже пожалел, что связался с этим делом, но и отступить не мог.

Он хорошо знал суть проблемы: шесть тысяч дач построено без разрешения на строительство и лишь малую часть настигли финансовые санкции или решение о ликвидации незаконных построек. Дачи строились в самых заповедных местах, их строил каждый, кто хотел, достаточно было найти знакомых в национальном комитете или занимать какую-нибудь солидную должность. Безнаказанно обходились планы территориальной застройки, землеустроители самовольничали, и никто их не контролировал. Разрешения на строительство выдавались просто по знакомству или за ответную услугу.

Чтобы создать впечатление, что хоть что-то делается, национальные комитеты выискивали жертвы, какой был, например, дед Кубица. Просто для галочки в статистическом отчете. Соня Вавринцова привела в репортаже несколько примеров: к наиболее вопиющим случаям нарушения строительных запретов относилась область Малой Фатры, которая была заповедной зоной и где строительство было запрещено. Вопреки этому на ее земле стоят триста сорок частных дач, десятки заводских дачных поселков и домов отдыха. Подавляющее большинство из них построено без какого-либо разрешения на строительство. Вероятнее всего, никто уже не сможет заставить владельцев этих дач ликвидировать свои владения, да еще за собственный счет.

Интересно было бы установить, размышлял Михал Порубан, читая снова Сонин репортаж «Как остановить лавину?», кому же принадлежат эти дачи? Что это за люди? Где работают? Являются ли членами партии? Кто они — рабочие или директора предприятий, должностные лица, врачи, мясники, автомеханики или деятели искусства? Каково их отношение, скажем, к природе, к законам, к морали?

Он решил все-таки позвонить в районный национальный комитет и порасспросить, что там решили с крольчатником деда Кубицы.

Он разыскал в телефонном справочнике номер РНК[5], а затем — телефон отдела строительства, и после многочисленных звонков, переключений номеров и поисков нужного человека трубку взял наконец заведующий отделом. Порубан представился, объяснил, о чем идет речь, упомянув, что дед Кубица является его добрым знакомым, и спросил, можно ли что-нибудь тут сделать и что по этому случаю может посоветовать товарищ заведующий отделом.

— Ну, конечно, — ответил заведующий. Его голос вначале был раздражен и нетерпелив, как у человека постоянно сверхзанятого. — Разберемся, товарищ редактор. Незаконные стройки… да, да… У нас с этим много проблем. Нам надо быть построже. Но на нас давят… Каждую минуту кто-нибудь ходатайствует, просит. А у нас — постановление правительства, так вот… А люди не желают отказываться от своей собственности… Оставьте мне ваш номер телефона, я вам позвоню. Да, да. Честь труду, товарищ редактор!

У Порубана было огромное желание сказать очень занятому заведующему отделом, что национальный комитет сам виноват в создавшемся положении, однако, так ничего и не сказав, коротко поблагодарил и повесил трубку. У него остался скверный, неприятный осадок, он сделал что-то такое, что противоречило и его характеру, и его принципам.

Он начал нервно ходить по кабинету, остановился у окна и с высоты шестого этажа Пресс-центра посмотрел вниз на пристань и на сверкающий под солнцем Дунай. От горизонта шла темная стена облаков, еще со вчерашнего дня блуждающих по небосводу. Они то приближались к городу, то, гонимые ветром, отлетали прочь, куда-то в долину и за Малые Карпаты, потом снова возвращались, застили солнце и снова надвигались на город зловеще, но нерешительно. Ветер был резким и довольно холодным, но когда он, устав, утихал, солнце затопляло улицы, и температура воздуха быстро поднималась. Такое непостоянство погоды, такой атмосферный хаос действовали на людей, повышая кровяное давление и нервное возбуждение.

Некоторая нервозность и нерешительность коснулись и Михала Порубана, в воздухе чувствовалось приближение грозы, однако она все не приходила, а только наэлектризовывала воздух, и его молекулы, заряженные напряжением, проникали в мозг и кровь главного редактора, побуждая его к постоянному беспокойному движению по комнате. Он прислушивался к гулу города, и ему казалось, что в этих ритмических приливах шума он слышит стук собственного сердца. Оно постепенно подстраивалось под этот внешний ритм, сливалось с гулом, со стуком других сердец, с пульсированием улиц. Город вливался в него, и, казалось, по жилам гуляет сухой изнуряющий ветер, бьющий по натянутым, как струны, нервам.

Когда за его спиной кто-то кашлянул, он вздрогнул. В дверях стояла Соня Вавринцова.

— Присаживайся, — сказал он, и прошло какое-то мгновение, прежде чем он вспомнил, зачем ее вызывал. Он подтянул к себе копию ее репортажа. — Сегодня отсылаем в типографию. Не хочешь ли что-нибудь здесь поправить?

Вавринцова качнула головой.

— Пострадавшие быстро откликнутся. Нам надо к этому подготовиться. Среди руководящих работников есть такие, у кого совесть не чиста. Эти разозлятся первыми.

— Я знаю, — спокойно сказала Соня.

Порубану хотелось продолжить разговор, рассказать ей все о дедушке Кубице, о своем разговоре с заведующим отделом строительства, о своих сомнениях и угрызениях совести и о том, что Вавринцова во всем права, что он с нею согласен и встанет за нее горой, но, при всем том, сам хлопочет о каком-то крольчатнике и просит сделать исключение. Однако, взглянув на неподвижно сидевшую Соню, вдруг смутился — от нее исходила какая-то непоколебимая уверенность и внутренняя уравновешенность — и стал рассеянно просматривать лежащую перед ним статью.

— Так… — пробормотал он. — Это все. — И, чтобы скрыть смущение, спросил: — Чем занимаешься? Делаешь еще что-нибудь похожее на это? — Он постучал пальцем по репортажу.

— Да, — ответила Соня энергично. — Озеленение братиславских улиц. Положение скверное, строительные организации вырубают деревья, где и как им захочется.

— Надо врезать им! — сказал главный редактор.

— Пока у меня нет достаточной информации. Но я ее соберу…. — Она открыла блокнот, который все это время держала в руке, с минуту его перелистывала, а потом продолжала: — Я уже побывала в архиве у Бенё Бенядика… Послушайте! — Она отметила ногтем строчку цифр. — В Ленинграде на каждого жителя приходится пятьдесят квадратных метров зеленых насаждений, в Будапеште — сорок семь, в Варшаве — двадцать семь и так далее. В Братиславе — лишь пять квадратных метров, она на последнем месте в Европе.

— Да? Гм-м! В городе вырубают деревья, а потом подаются на дачи, на природу… — Он махнул рукой. — Напиши об этом, Соня! Не будем спокойно наблюдать за тем, как нам уродуют город!

— Я возьмусь за это. Меня сейчас ничто не отвлекает. — Она улыбнулась, взяла со стола свой блокнот и вышла.

Главному показалось, что разговор еще не окончен, что они должны были еще что-то сказать друг другу, что-то выяснить. Что она имела в виду, когда сказала, что ее ничто не отвлекает? А что должно ее отвлекать? Может быть, хотела сказать, что у нее нет личных забот и проблем, и потому она может целиком посвятить себя этому вопросу? Собственно, она тем самым сказала ему, что очень одинока…

А разве с ним дела обстоят не точно так же? Разве он не мечтал когда-то о семье, о детях, разве он не ищет ответа на свое одиночество в работе? А эта Соня Вавринцова… Ведь красивая, приятная женщина… Кто знает, почему она живет одна… Он подумал о том, что одиночество объединяет людей. А Соня… с ней… может быть, с ней…

Он сам испугался собственных мыслей и постарался побыстрее отогнать их прочь. Что это ему взбрело в голову? Такие мысли приходили тогда, когда больнее обычного он чувствовал острые зубы своего одиночества, когда его грызли сомнения и вообще он был чем-то расстроен. Правда, такое состояние никогда не длилось долго, он встряхнулся, словно пес после хорошей трепки, и снова принялся за дела с настойчивостью и упрямством человека, убежденного в правоте своего дела.

Больше он об этом не думал.

Он хотел прочитать рукописи, но вошла Гелена Гекснерова с сообщением, что звонил, мол, какой-то Кубица и, ссылаясь на главного редактора, просил передать, чтобы тот уже ничего не предпринимал, потому что он, то есть Кубица, решил свой курятник, или что там у него, разобрать, чтобы у него, то есть у Порубана, не было с ним хлопот. Порубан внимательно вслушивался в этот сложнейший монолог своей секретарши и, когда наконец понял, о чем идет речь, кивнув, попросил:

— Пусть меня никто не беспокоит сейчас. Никто.

Секретарша вышла и затворила дверь. Порубан достал из ящика сигару, хотя сегодня уже выкурил одну, то есть свою дневную норму, но ему надо было успокоиться, выиграть время, привести в порядок мысли. Он понял, что все решил случай, что дед Кубица сам все устроил и теперь уже не нужно хлопотать, обходить инструкции, принимать противоречивые решения, словом, говорить одно, а делать другое. Он воспринял это как личное поражение. Если бы он захотел, дед Кубица, конечно же, получил разрешение и его крольчатник остался бы на месте, даже если бы при этом были обойдены инструкции, даже если бы пришлось использовать свое влияние, положение, знакомства — все то, против чего Порубан боролся как журналист. Теперь же все было в порядке, и он остался чистеньким.

Однако он понимал, что никакого порядка тут нет. Знал, что всегда найдется какой-нибудь дедушка Кубица, такой незаметный, тихий и работящий человек, который вынужден будет уступить, чтобы те, другие, более языкастые, более влиятельные и более наглые, могли и дальше шагать по жизни, используя в своих корыстных целях все общество. Он понимал, как это несправедливо, понимал, что должен что-то сделать, как-то бороться с этим. Что-то написать.

Юлиан Габарка был последним метранпажем старой школы в типографии Пресс-центра. Он прожил свою жизнь среди типографских машин, привыкнув к тяжелому запаху свинца и типографской краски. Он работал еще ручным наборщиком, потом метранпажем, линотипистом, работал и на каландре, и на ротационной машине. Он лично знал почти всех братиславских журналистов и помнил время, когда газеты делались в «Люксорке» или в «Метропольке»[6]. Теперь Юлиан Габарка мог бы спокойно сидеть за кружкой пива, весь день болтая с другими пенсионерами о футболе, о «Словане» или же разводить кроликов или, наконец, отремонтировать крышу, которая протекает уже несколько лет. Всем, чем угодно, мог бы заняться старый наборщик Юлиан Габарка, он честно свое отработал, чувствовал, что устал, что никак не может разогнуть спину, что у него болят глаза, а от них и голова, что у него низкое давление. Мало ли чем он мог заняться! Но он не занялся ничем.

За всю свою жизнь Юлиан Габарка прочитал столько газет, что они не уместились бы в товарном вагоне. Через его руки прошли тысячи рукописных страниц, и он пережил все бурные часы своего времени, он знает все политические и журналистские сенсации, скандалы и ошибки, знает типографского домового и его дурацкие проделки. Газеты и типография — это его мир.

За долгие годы, проведенные среди журналистов и наборщиков, у него сложился своеобразный юмор. Он прочитал уже столько комментариев, корреспонденции, репортажей, передовиц, рецензий и сообщений, что защитой от них мог быть только юмор. Юмор был заградительным заслоном от тревожных сообщений со всей планеты, от беспорядка и хаоса в журналистской работе, от непостоянства его профессии, от ожидания сообщений, результатов, фотографий, передовиц, без которых газета не могла выйти. Каждый день до самой полуночи наборщики страдали вместе с журналистами: все ли обойдется, выйдут ли газеты?

В конце концов все они выходили. Юлиан Габарка любовно повторял свое хорошо известное изречение: «Солнышко взойдет — выйдут и газеты!»

Габарке потребовалось некоторое время, прежде чем он приспособился к новой типографии Пресс-центра. Он стал диспетчером, он уже не был главным мастером, мэтром, как когда-то называли начальство в типографии, он стал заведующим производством.

Чтобы не ошибаться, он нарисовал на листе бумаги план расположения машин и путь прохождения рукописей. Он брал скомплектованные рукописи, укладывал их в папку и отмечал дату и время поступления. Пометив их шифром, он отдавал рукописи наборщикам или перфораторам. Старые наборщики набирали тексты на типографских машинах, а потом вручную набирали заголовки. Теперь же перфоратор отстукивал на «ЛИНОТРОНе» код, отвечающий тексту, и «Ослиный трон», как его здесь фамильярно называли, переносил закодированный текст на перфокарту. Потом ее закладывали в другую машину, где на телеэкране возникало изображение отпечатанного текста. Готовый текст выпадал из машины, сфотографированный на блестящей бумаге, и попадал в руки монтажника. До той поры вся работа проводилась метранпажем, теперь же монтажник разрезал тексты и укладывал их по макету редакции, потом с них делали оттиск, и страница была готова. Корректоры выправляли последние ошибки, потом вся полоса переснималась на специальную матрицу, которую закладывали в ротационную машину.

В здании Пресс-центра было примерно двадцать редакций. Нажим на типографию был огромным, и поэтому малейшая задержка нарушала весь график работы. Типография настаивала, чтобы редакции точно в срок сдавали материалы, но все было напрасно — таков характер журналистской работы, и выполнить эти требования было практически невозможно.

Так обстояло дело и с еженедельником «Форум». Если все пойдет как надо, то часа в два после обеда можно запускать машину, а к пяти уже рассылать первые оттиски. Если же «Форум» еще на час задержит работу, машина не будет запущена вовремя. Вечером же печатаются ежедневные газеты, они в любом случае должны выйти в срок, иначе ночной выпуск не поспеет к ночным поездам, идущим в Кошице, Прешов, Банскую Быстрицу, Михаловец, и на другой день половина Словакии останется без газет.

Габарка уже во второй раз звонил в редакцию «Форума», он обругал последними словами технического редактора и ответственного секретаря, но текст на третью страницу все еще не прислали.

Якуб Якубец шагал по грязным черно-серым плитам коридора во Дворце юстиции и внимательно читал таблички на дверях. На засиженных и захватанных деревянных скамейках вдоль стен разные люди ждали — кто судебного разбирательства, кто судью, кто адвоката. А он искал зал судебных заседаний номер шестьдесят четыре. Минуту назад он разговаривал с секретарем городского суда и объяснил ей, зачем пришел и чего ждут от него в редакции. Эта озабоченная женщина задумалась на мгновение, а потом послала его на второй этаж, в зал номер шестьдесят четыре.

В коридорах Дворца юстиции тихо и мрачновато, под сенью параграфов и статей закона людям не очень-то хочется разговаривать, как будто незримо и на них давит груз всех бед и страданий, споров и печалей, скрытых за обложками толстых папок. Они боятся заговорить, да к тому же их одолевают и собственные сомнения, робость, лишающая уверенности в себе. Однако Якубец не обращал особого внимания на холодную и тягостную атмосферу этих гулких коридоров, хотя все время чувствовал ее. Он торопился в зал судебных заседаний, чтобы там добыть материал для своего первого великого репортажа.

Шестьдесят два… Шестьдесят три… Еще несколько гулких шагов, и вот он здесь, зал номер шестьдесят четыре. Двустворчатая дверь выкрашена грязно-белой краской, местами уже облупившейся, напротив — две длинные скамейки и пепельница на высокой хромированной ноге. На скамейках не было никого, коридор — пуст. Рядом с дверью на стене висела прикнопленная бумага с расписанием судебных заседаний. Из нее Якуб Якубец узнал, что первым слушается дело о разводе — пани Грегорова против пана Грегора — и начало в девять часов. Он посмотрел на часы — было без десяти девять.

Он сел на скамейку против двери, нетерпеливо поглядывая на часы, словно хотел подстегнуть время. К пятнице репортаж должен быть написан и сдан в отдел, его будет читать заведующий Матуш Прокоп, а потом прочитает и шеф-редактор. Якуб Якубец хочет справиться со своей задачей так, чтобы в редакции все ахнули от удивления: такого у нас еще не было!

Еще будучи студентом отделения журналистики, Якуб сотрудничал в редакции «Форума», писал заметки, корреспонденции, а иногда и рецензии. Когда после окончания института он уходил в армию, ему позвонил главный «Форума» и спросил, не хочет ли он прийти в редакцию на постоянную работу. Якуб обрадовался, в Братиславе нелегко найти хорошее место. Однако это предложение и обеспокоило его, теперь ему надо серьезно взяться за дело, работать над каждой строчкой. Жаль, что отец не дожил до этого часа, он был бы рад за него безмерно.

По коридору приближался какой-то мужчина, его голова была опущена, словно он пересчитывал под ногами грязные плитки. Было ему лет тридцать пять, может, чуть больше, лицо уставшее, волосы над нахмуренным лбом поредели. У него под мышкой была зажата газета, в глазах — беспокойство. Якубец не обратил бы на него никакого внимания, но этот мужчина остановился как раз перед дверью номер шестьдесят четыре, недоверчиво посмотрел на ее закрытые створки, потом на пришпиленную бумажку и, прочитав ее, уселся на скамейке рядом с Якубом.

Когда будешь писать об этом, вспомнил Якуб слова Прокопа, запоминай, все, каждую мелочь, каждый жест и каждое слово, даже то, как человек выглядит и во что одет, иной раз вот такая деталь поможет тебе понять целое. Прокоп позвал его к себе сразу после редколлегии, сказал, что он советовался с главным и они решили, что Якубец начнет работать в его отделе и в его, так сказать, ведомство будут входить суды, законы, параграфы, судопроизводство. Для начала это лучше всего, убеждал Прокоп. Познакомься-ка ты основательно и с другой, более темной стороной общества — для молодого журналиста это хорошая школа, и, наконец, многие великие журналисты начинали именно с судебной хроники. Можно писать о преступности, о хозяйственных правонарушениях, о молодежи, об авариях или, например, о разводах, тема эта неимоверно широка и сложна. Возьми какой-нибудь конкретный бракоразводный случай, поговори с судьей, с психологом и социологом, познакомься со статистикой, с общественными последствиями разводов, с детьми в разведенных семьях и до конца недели — это, правда, не слишком большой срок — напиши аналитический, правдивый и волнующий материал о росте числа разводов.

Он услышал торопливые шаги, по коридору шла высокая стройная женщина и острыми каблучками выстукивала по плиткам какое-то спешное сообщение. В одной руке она сжимала сумочку, а в другой — держала ладошку маленькой девочки. Девочка худенькая, белокурые волосы непослушно вьются вокруг овального личика — между матерью и дочерью было не только внешнее, но какое-то еще и скрытое сходство, оно угадывалось в упрямом и непреклонном взгляде, в слегка устремленном вперед наклоне фигуры, в резкости и решительности движений. «Если это она, — подумал Якуб, — если это пани Грегорова, то в ней явно что-то истеричное и мало приятное». Когда женщина подошла ближе и кивнула на приветствие мужчины, сидящего на скамейке, Якубец подумал, что все-таки она красива и привлекательна.

Но зачем она привела на судебный процесс дочку, это же так жестоко и так бессмысленно! Зачем она пришла сюда с ней, в это мрачное здание, в это пугающее место, чего она хочет этим добиться? Произвести впечатление? Или же что-то продемонстрировать отцу и своему теперь уже бывшему мужу?

Женщина села на другой конец скамейки, так что Якубец оказался между двумя супругами. С напряженной шеей и застывшим лицом она смотрела на дверь судебного зала и, лишь изредка поворачивая голову, делала замечания девочке. Своего мужа она вообще не замечала.

— Инга, что ты делаешь?! Инга, поправь блузку! Инга, вынь палец из носа, слышишь?!

Инга бегала по коридору от отца к матери, вскарабкивалась на скамейку, прыгала и совершенно не понимала серьезности и остроты ситуации. Перебегая от отца к матери, она натолкнулась на нетерпеливо ерзающего на своем месте Якуба и без всякого стеснения заговорила с ним, глядя на него вызывающими, дерзкими глазами. Однако Якуб уловил в них какой-то призыв, просьбу согласиться с чем-то крайне важным, тайным и жизненно необходимым, чего взрослые никак не могли понять. Улыбнувшись, он ответил ей, но мать сгребла ее в охапку и притянула к себе, как будто хотела показать, что девочка принадлежит только ей и что она ни с кем не желает ее делить: ни с мужем, ни с этим случайным соседом по скамейке.

К удивлению Якуба, дверь отворилась изнутри, из нее выглянуло бледное, безучастное и совершенно равнодушное женское лицо («Наверняка секретарша!» — подумал Якуб) и неопределенно кивнуло сидящим на скамейке. Дверь, однако, снова закрылась, и в коридоре повисла напряженная тишина. Всех поразило, что дверь открылась изнутри, хотя никто из них не видел, чтобы кто-нибудь прошел в эту комнату по коридору. Словно кто-то уже запустил тайный механизм справедливости, отчужденный от людей, ожидающих в коридорах, и словно справедливость подчинялась, другим законам, доступным только ей и начисто исключающим какое-либо вмешательство человека.

А когда Якуб Якубец поднялся, встала и Грегорова и быстро, как бы желая ему сказать: «Не спешите! Сейчас наша очередь!» (как в магазине, как возле кассы, как всюду, где надо терпеливо и униженно ждать чужого согласия), вошла вслед за Якубом в судебный зал, волоча за собой Ингу.

Зал судебных заседаний номер шестьдесят четыре представлял собой небольшую комнату с деревянным полом, несколькими рядами стульев, с двумя столами, придвинутыми друг к другу, и с двумя окнами, обращенными к высокой стене Дворца юстиции. Обыденная безликость источала мрачный, суровый холод, а запыленные окна без штор и выдвинутые из рядов стулья лишь усиливали гнетущее впечатление. За столом сидели три человека, и с первого взгляда казалось, что это просто стена из черных мантий, некое сооружение из законов, лишенное человеческих лиц, какие-то безликие роковые фигуры. И только потом, когда все уселись — Грегорова с дочерью у самого окна, ее муж — прямо против сдвинутых столов, а Якуб — сзади, — эти мантии ожили, задвигались, изменили положение и открыли свои лица. Оказалось, что посередине сидит седоволосая женщина, а по бокам от нее — двое пожилых мужчин. Над столом наклонилась судья и голосом, привыкшим говорить о чужих печалях, начала зачитывать общие сведения, и тут же затрещала пишущая машинка. Якуб внимательно слушал слова судьи. Монотонным и слегка уставшим голосом она читала, кто и где родился и что привело этих людей с совместным прошлым, с конкретным положением и точным, надежным адресом к столу, покрытому выцветшим сукном.

Ему не хотелось признаваться, но он чувствовал разочарование, досаду, ибо процесс разбирательства был однообразным, почти усыпляющим и скучным. Представление о том, что он напишет драматический и захватывающий репортаж о разводах, стало рушиться, и он чувствовал полную растерянность от лишенного какой бы то ни было человечности судебного процесса, за которым он мог только угадывать драматизм человеческих судеб. Все было статично до ужаса: повторяющиеся непрерывно слова, даты, параграфы, стук печатной машинки. Двигалась только маленькая Инга, она непоседливо вертелась и все пересаживалась со стула на стул. Якуб снисходительно поглядывал на нее, и вдруг он понял взаимосвязь между этой ситуацией и другой, похожей, которую сам пережил когда-то и которая сохранилась в памяти, как запах сушеного яблока, и которая напоминала ему почти забытую боль. Якубец никогда не любил думать об этом, старался спрятать поглубже все эти воспоминания, но время от времени они упорно всплывали на поверхность памяти и мучили его отупляющим горем.

Воспоминания были неясными и туманными, скорее сохранились какие-то случайные детали, синие униформы и грубые ремни с блестящими пряжками, графин с водой на столе, измятый мокрый материнский носовой платок, потом лицо отца с синеватой щетиной на впалых скулах. Все остальное вызывало в нем скуку и раздражало таким же однообразием, как ожидание сладкого в детском саду. Он постоянно ждал, что отец поднимется и уйдет с длинной скамейки, где сидели несколько мужчин, таких же, как он, придет к матери и скажет ей своим сурово-нежным тоном, чтобы она не хныкала и что на людях так не годится. Отец поднялся, чтобы посмотреть на Якуба, и мальчик поймал его просительный, затравленный взгляд, лишенный всякой надежды. Этот взгляд встревожил его так, что помутилось в голове. Отец поднялся, но двинулся куда-то прочь, медленно и неуклюже пробираясь между мужчинами в униформе, уже в дверях он еще раз оглянулся, но искал глазами не жену, а Якуба, который непонимающе смотрел, как закрываются двери за отцом. Потом он услышал только грохот стульев и материнский плач.

Так же смутно он помнит залы ожидания, другие униформы со сверкающими пряжками, потом странную комнату, разделенную проволочной сеткой, и два тонких одинаковых стула. За сеткой — лицо отца, пропахшая потом одежда, быстрые слова, лишенные всякого содержания, и нетерпеливые взгляды, срывающийся голос матери, и снова долгая дорога в запыленных поездах.

Отца осудили, и он умер ровно через месяц после возвращения из тюрьмы. Якуб уже подрос, и он простил отцу все, даже то, что друзья с улицы дразнили его: «Эх, Кубо, дурачок Кубо, отец-то твой сидит в кутузке! Да это тот Кубо, у которого отец каторжник!» Он простил ему ботинки с протертыми подметками и заплатанные штаны, которые должен был носить, он простил ему и нелепую, неожиданную смерть, и его осунувшееся, неподвижное лицо, заросшее синеватой щетиной, утопавшее в бархате подушек.

Иногда, глубокой ночью, когда он вдруг просыпался, напуганный неожиданным звуком или неотвязным кошмаром, он чувствовал в горле сладкий комок боли, и в памяти всплывал затравленный взгляд отца, его согнутая спина, выражающая покорность, а потом его облик терялся в дверях, ведущих куда-то в неизвестность. Он не мог заснуть и все думал о невразумительных отцовских словах: «Забудь, сынок! Забудь об этом, то была ошибка. Не повторяй ее, не терзайся, не порти себе жизнь! Забудь как можно скорее ошибки отцов!»

Но это было не так-то просто.

Он очнулся от скрипа отодвигаемого стула и нетерпеливого ерзания маленькой Инги, которая никак не могла дождаться конца этого скучного разбирательства. Но в эту минуту судьи встали, а вместе с ними встала и чета Грегоровых, и совершенно помимо воли поднялся и Якуб Якубец, чтобы выслушать постановление от имени республики, согласно которому брак Мирослава Грегора и Татьяны Грегоровой объявляется расторгнутым. Больше никто ничего не говорил, никто ни о чем не спрашивал и ничего никому не объяснял, потому что все уже страшно устали от слов, которые сразу утратили всякий смысл. Якубу на мгновение показалось, что Грегор сейчас подойдет к бывшей жене и подаст ей руку, вежливо прощаясь, но он явно смутился и только погладил ладонью растрепанные волосы дочери, которая совершенно беззаботно и непосредственно прижалась к отцу (он может посещать ее по четным субботам и воскресеньям!), собираясь вместе с ним выйти из зала суда. Однако отец наклонился к ней, прошептал что-то ей на ухо, а потом быстро вышел вон, ни на кого не оглядываясь. Они услышали звук его шагов по длинному пустынному коридору.

Выйдя в коридор, Якуб увидел удаляющуюся Татьяну Грегорову (значит, ее зовут Татьяна, Таня), а рядом с ней топающую Ингу. Женщина шагала твердым, в общем-то неженским шагом, в котором чувствовались упрямство и неприятие какого-либо сочувствия. Он понял, что его представление о драматическом репортаже расползается по швам. Однако, отбросив сомнения, он пустился догонять Грегорову. Разведенного мужа между тем он потерял из виду, так что надо было торопиться, чтобы не упустить хотя бы бывшую жену и попросить ее уделить ему несколько минут.

Когда он остановился на широких ступенях Дворца юстиции, его удивили яркие и сверкающие краски летнего дня, почти беззаботные лица людей, проходящих мимо. Головы обеих Грегоровых потерялись в толпе, и он побежал за ними по тротуару. Он догнал их и, опередив на шаг, запыхавшись, обратился к женщине:

— Извините, пани… пани Грегорова. Могу ли я попросить вас кое о чем?

Матуш Прокоп с облегчением положил телефонную трубку и вытер пот со лба. Ему потребовалось больше часа, чтобы обзвонить Министерство строительства и техники, поймать референтов и заведующих отделами, которые предоставили ему информацию о недостроенной станции на нефтехимическом комбинате в Буковой. Он набросал краткий черновик, а текст продиктовал прямо в типографию. Он выслушал ругань старого Габарки, потом сентенции ответственного секретаря, мол, как же так, что он себе думает и почему ходит на рыбалку, когда сдается в печать номер, — и храни, мол, нас господь от такого вот заместителя главного. Когда все эти неприятности остались позади, он почувствовал, что история с комбинатом для него окончена.

Тогда еще он ни сном, ни духом не знал, как глубоко заблуждается.

На столе высилась гора рукописей, писем от авторов и читателей, а также целый список еще не сделанных телефонных звонков. Он сердито подумал, что если бы с самого утра был в редакции, а не на рыбалке, то его стол был бы очищен сейчас от всех этих редакционных дел, и что теперь ему придется разбираться со всем этим только после возвращения из Банской Каменицы, а к тому времени рукописей и писем станет втрое больше. Теперь он, конечно же, ничего не успеет: его ждет беседа с академиком Кубенко, а он к ней еще не готов, так что кофе придется отложить на потом. Он позвонил Бенядику, что сейчас зайдет к нему.

— Посмотри! — Бенё Бенядик показал на толстую папку вырезок. — Вот что я нашел в нашем архиве. ЭВМ выдала мне такой список публикаций и журналов, что я мог бы изучать их всю свою жизнь.

Прокоп подавленно смотрел на вырезки и на длинный список статей об окружающей среде. Ему было ясно, что до одиннадцати часов он не сможет просмотреть даже тысячной доли подготовленных материалов, и смиренно подумал о том, насколько непоследовательна профессия журналиста.

Он опустился на стул за широким столом и с минуту неподвижно глядел на груду бумаг, сомневаясь, стоит ли вообще за них приниматься или лучше пригласить Катю на чашку кофе.

— Я принесу тебе кофе, — отозвался Бенё, словно читая мысли Прокопа. — Ты хотя бы пока пролистай это.

Матуш благодарно взглянул на старого Бенядика и кивнул. Он раскрыл папку и приготовил чистый блокнот. Начал перелистывать вырезки, выписывая факты, цифры, идеи. Проблема не была для него ни новой, ни незнакомой, и он представлял, о чем ему надо говорить с академиком Кубенко, однако некоторые факты ошеломили его.

Он прикрыл глаза, и перед ним поплыла картина будущего: иссохшая, пустая земля, растрескавшаяся от засухи; уничтоженный, развеянный ветром верхний слой почвы, из которой при малейшем дуновении поднимаются тучи пыли, а кругом — душный, тяжелый и едкий воздух. Планета окутана газовой оболочкой, не дающей дышать, а вместо облаков на небе — непроглядный свод из углекислого газа, создающий эффект застекленного парника. Вместо прозрачных рек текут потоки грязной мути, которые несут в океаны жидкость, лишенную всякой жизни. И моря тоже мертвы, пляжи покрыты слоем нефти, заводскими отбросами и мертвыми птицами, города вымерли, улицы завалены грудами бетона и обломками машин. Погибли растения, плодородные поля превратились в пустыню; парниковая атмосфера на планете вызывает таяние арктических льдов; поверхность Мирового океана, который уже давно превратился в липкую кашу, затопляет берега, и целые континенты исчезают в этой пучине. А где же человек? На самой вершине какой-нибудь гималайской горы он строит себе огромный космический корабль, современный Ноев ковчег, чтобы погрузить в него остатки жизни и отправиться в космос на поиски новой, зеленой, живой планеты в бесконечных просторах Вселенной.

— Кофе, — вернул его к действительности Бенё Бенядик, поставил на стол чашку и уселся напротив. — Жалко, что у тебя нет больше времени. Там столько интересного! — Он тут же встал и двинулся к двери. — Не буду тебе мешать.

В комнате стало совсем тихо. Прокоп читал статью о радиоактивном излучении на некоторых атомных электростанциях.

Листая вырезки, он делал заметки и подсознательно думал о старом Бенядике, о том, как часто вспоминает он о Кисуце, откуда был родом. От его воспоминаний веяло идиллическими временами зеленых пастбищ с отарами овец и пастухами, виделась прозрачная Кисуца, кишащая рыбой, и воздух, покалывающий легкие, словно иголками, и старые телеги, запряженные парой волов, и нетронутые бескрайние равнины. А нынче плавает по реке белая пена из сточных канав, воздух отравлен дымом заводов, в горах полно туристов и мусора. Да и старый Бенядик не ютится больше в шалашах, он обслуживает ЭВМ в архиве Пресс-центра.

От этой мысли Матуш Прокоп передернул плечами. Стоит ли грустить по романтическим Кисуцам, стоит ли бунтовать против заводов, плотин и промышленности. Жалеть можно лишь о том, что некоторые предприятия построили, не обдумав заранее все как следует, нарушив подряд все инструкции, а теперь непреклонно спускают в реки свои отходы и отравляют воздух.

Он закрыл блокнот, отодвинул чашку, а разбросанные вырезки так и оставил лежать на столе — старый, добрый Бенядик приведет все это снова в порядок. Было без четверти одиннадцать.

2

В то время как Матуш Прокоп ехал в тридцатом автобусе из Пресс-центра на встречу с академиком, инженер Мартин Добиаш выезжал на служебном газике из ворот нефтехимического комбината в Буковой. Прямо в воротах ему пришлось резко затормозить — на дорогу шагнула какая-то женщина и, испуганно вскрикнув, выбросила вперед руку, словно защищаясь от автомобиля. Мартин выругался и со злостью распахнул дверцу, но когда увидел заводского юриста Веру Околичную с испуганным выражением лица, выскочил из газика.

— Мне кажется, я вас немного напугал.

— Кажется, — ответила она, и выражение испуга пропало. — Извините, я просто задумалась о важном деле.

Он присел на корточки и стал собирать рассыпанные бумаги, выпавшие у нее из рук.

— Какое такое важное дело, что из-за этого вы бросаетесь мне под колеса?

Она тоже опустилась на корточки, и ее клетчатая юбка задралась, обнажив колени, она скорее почувствовала, чем увидела, его любопытный взгляд и чуть капризно одернула подол.

— Да не знаю даже, — улыбнулась она. — Все важно. Ведь жизнь серьезная штука.

— Правда?! — По его голосу нельзя было понять, спрашивает он или соглашается. — Пойдемте, я вам кое-что покажу.

Она сунула папку с бумагами под мышку и выпрямилась. Добиаш остался на корточках и снизу глядел на стройную высокую фигуру заводского юриста.

— А что такое? — спросила она.

— Ямы. — Он поднялся.

— Ямы?

— Гудроновые ямы переполнены отходами.

— Я думала, вы меня приглашаете на чашку кофе…

Когда она уселась на узком сиденье газика, он включил зажигание и осторожно двинулся вперед, словно боясь, что кто-то снова выскочит перед ним на дорогу. Он смотрел прямо перед собой, иногда поглядывая на ее профиль, на руки с бумагами, сложенные на коленях. Машина свернула и затряслась по кочкам полевой дороги.

— Вы помните совещание у директора? — спросил Добиаш. — Как вы думаете, что сделано со вчерашнего дня? Не знаете? Я вам скажу — ничего. Гибала не захотел отпустить ребят с производства, мол, отстают с прошлого месяца и надо вытягивать план. Вчера приходил ко мне Хутира и просил, чтобы я вместо него занялся топкой. А сегодня еще и эти гудроновые ямы! Директор приказал, чтобы я проверил исполнение вчерашних приказов, — он невольно глянул на часы, — вот уже почти обед, а никто еще и пальцем не пошевельнул… — Он покосился на Веру и тут же снова сосредоточил внимание на дороге, которая свернула и стала подниматься по склону холма. — Каждый на что-то ссылается. Вас не удивляет, что повсюду такой бардак?

Заводской юрист одной рукой придерживалась за приборную доску машины, а другой — старательно сжимала свои бумаги.

— Мне кажется, будет дождь, — сказала она с тревогой в голосе, а когда инженер удивленно взглянул на нее, быстро добавила: — Ямы переполнятся и потекут, — и лишь через минуту, словно отвечая на вопрос Добиаша, продолжала: — Бардак? Но план-то ведь выполняем!

Добиаш наклонился к рулю и через лобовое стекло взглянул на небо: тяжелые грозовые облака теперь уже не метались по небу, как стадо без пастыря, они неуклонно густели и темнели, создавая впечатление, что растет на глазах некая неодолимая преграда. К тому же и ветер, разгонявший до этого тучи, утих, и вся эта чернота приближалась, словно гонимая собственной тяжестью и необходимостью избавиться от накопленной и так долго сдерживаемой влаги.

— План выполняем, — отозвался Добиаш. — Но какой ценой? Все оборудование работает с перегрузкой, а люди — на износ. Не удивляйтесь, что станки все время ломаются, а люди допускают ошибки.

— Надо было бы снизить план, да?

В том месте, где чернота коснулась холмистых вершин, все пространство вдруг рассекла узкая изломанная линия молнии, залившая на мгновение мертвенным сиянием склоны гор. И тут же послышалось протяжное отдаленное рокотание грома. Вера Околичная невольно вздрогнула.

— Все намного сложнее, — продолжал инженер Добиаш. — План рассчитан правильно. Мы можем его не только выполнить, но и перевыполнить. Но не с нашей технологией и не без очистной станции. Если бы у нас хватило времени на ремонт испорченного оборудования, мы могли бы работать продуктивнее. Но мы не можем сейчас выключить фильтры, поскольку они и так работают с перегрузкой за станцию, а ту мы никак не в силах закончить, вот и получается заколдованный круг…

— Значит, легко может случиться, что фильтры выйдут из строя и не смогут задержать отходы, которые погубят Грон, — рассуждала заводской юрист. — Тогда-то и придется потрудиться над законами. — Она чувствовала себя увереннее, когда речь шла о законах и параграфах.

— Ничего нам не будет, — проворчал Добиаш. — В худшем случае заплатим штраф. — Он устало усмехнулся. — Ведь, в конце концов, эти штрафы предусмотрены сметой. Мы обо всем подумали…

— Да это же смешно! Предприятие наперед подсчитывает будущие штрафы… да еще включает их в смету!

— Скорее, это грустно, — ответил Добиаш.

Они помолчали, а между тем машина выбралась на невысокий бережок, уже издали был виден проволочный забор и белые таблички со светящимися красными буквами: «Вход строго запрещен!»

Газик подъехал прямо к этому забору, и Добиаш выключил мотор. Он наслаждался плотной безбрежной тишиной, все замерло, не было слышно ни птиц, ни шелеста деревьев — ничего, что нарушало бы этот общий покой.

— А что нам скажут наши дети? — Неожиданно он повернулся и посмотрел на Веру. — Папочка, что же вы тут наделали? Что вы нам оставили? Вот в этом свинстве мы должны жить?!

— У вас есть дети? — Верины губы тронула слабая улыбка.

— Пока нет. Но, говоря откровенно, когда вот так смотрю на вас, хотелось бы их иметь.

От этих слов, сказанных инженером так непосредственно и недвусмысленно, Вера покраснела и быстро проговорила:

— Мы ведь пришли посмотреть на ямы, не так ли?

Он быстро выскочил из машины и со связкой ключей подошел к железной калитке, с некоторой нервозностью отыскивая нужный ключ.

— Может быть, все не так уж плохо, — сказала Вера за его спиной.

— Будем надеяться, — пробормотал он. — Но сейчас я вам покажу кое-что, что вас не обрадует. — Он открыл калитку, пропустил Веру и снова запер дверцу. От него не ускользнуло, что при этом она почти заговорщицки улыбнулась, у него было такое чувство, что они вошли в квартиру, где все только их и ожидало.

На этом огороженном пространстве, принадлежащем комбинату, куда имели доступ только несколько из его служащих, были врыты в землю две огромные цистерны, каждая метров пятьдесят в диаметре. Обе наполнились отходами производственных масел. Поверхность этой маслянистой каши лишь на двадцать-тридцать сантиметров не доходила до верхнего края цистерны и сверкала, словно это были воды глубокого озера.

К цистернам вела узкая заросшая травой дорожка, видно было, что ходили по ней не часто. Добиаш шагал первым, за ним Вера. Они остановились метрах в трех от цистерны.

— Самая большая глупость, какую мы только смогли выдумать. Эти емкости невозможно как следует заизолировать, и масло все равно попадает в почву. А теперь, — Мартин с опаской посмотрел на затянутое тучами небо, — начнется ливень, масло перемешается с водой, и все это может запросто хлынуть в долину. Вы способны себе это представить? — Он повернулся к Вере и настойчиво глянул в глаза.

— Могу, — спокойно отвечала она. — Так почему же нельзя это предотвратить?

— Нельзя. Все, что не сожжет топка, надо куда-то вывозить. А если мы увеличим приток отходов, скорее всего не выдержат фильтры, они выйдут из строя, и вся эта масса потечет в Грон.

— Я снова чего-то не понимаю, — пожала плечами заводской юрист. — Почему не справляется топка?

— Потому что не рассчитана на такую мощность. Когда ее строили, объем производства был меньше. За это время производство выросло в несколько раз, а топка осталась прежней. Пришлось выкопать эти ямищи. И одновременно начали строить очистную станцию, но от нее пока — только стены…

— Какая-то бессмыслица, — Вера смотрела на тусклую поверхность цистерны, не в силах отвести от нее взгляд.

— Да, — подтвердил Добиаш. — А еще бессмысленней, представьте себе, что во дворе комбината вот уже два года валяются так и не распакованные высокопроизводительные механизмы для очистки отработанных вод. Конечно, валютные. А мне некуда их поставить!

— Кому-то надо бы дать за это по шее, — сказала Вера.

— Кое-кого за это посадить надо! — твердо ответил Добиаш.

Заводской юрист рассмеялась.

— Ишь какой прыткий! На это все-таки существуют законы.

— Вот именно! Это же безответственность, граничащая с преступлением! Не говоря о том, что все это делается вопреки здравому смыслу.

Вера Околичная снова, не отрываясь, глядела на блестящую поверхность заполненной цистерны, словно завороженная каким-то волнующим зрелищем. Снова сверкнуло в небе, но теперь уже где-то поблизости, и сразу же загрохотал гром, как будто в пропасть сорвались огромные валуны.

— Пошли, — Мартин тронул Веру за руку. — Сейчас начнется гроза.

— Посмотрите-ка, — Вера показала на другую сторону цистерны. — Видите? Мне кажется, там что-то есть… Какие-то пятна…

— Ничего не вижу.

Но она уже зашагала вокруг цистерны, а инженер волей-неволей двинулся за ней.

Вера подошла совсем близко к яме, внимательно вглядываясь в поверхность, а потом испуганно вздрогнув, зашептала:

— Птицы…

У края цистерны лежали мертвые птицы, их было много, одна возле другой, они лежали неподвижные и блестящие, словно выточенные из гладкого металла, со слипшимися перьями и выпученными глазками. Они лежали вверх лапками, из которых торчали коготки. Их было штук пятьдесят, может быть, больше.

— Птицы… — повторил за Верой Добиаш и невольно поднял глаза к небу. — Они думали, что садятся на озеро…

— Это ужасно, — прошептала Вера.

— Они хотели передохнуть. Возможно, это перелетные птицы, вы понимаете что-нибудь в этом?

— Нет. Я никогда их не видела.

Они так и стояли бы, ошеломленно глядя на мертвых птиц, если бы снова над ними не блеснула молния, и почти в ту же минуту на маслянистую гладь шлепнулись тяжелые быстрые капли дождя.

Инженер схватил Веру за руку, и они помчались к выходу. Сначала редкие капли то тут, то там падали на землю, но вдруг как будто рухнула какая-то преграда, и с небосвода хлынули плотные потоки воды. Они подбежали к калитке, Добиаш распахнул ее, потом аккуратно запер на ключ, и совершенно промокшие, они влезли в машину.

Вытерев воду с лица и поправив мокрые волосы, Добиаш посмотрел на заводского юриста: ее волосы пригладило ливнем, а одежда облепила тело, тонкая ткань блузки стала прозрачной.

Мартин почувствовал острое неодолимое желание коснуться ее, положил руку на мокрую ткань и прижался к ее влажному телу.

В первое мгновение и она поддалась этой властной стихии, между ними не осталось никаких преград, лишь взаимная тяга, но вдруг опомнившись, девушка отпрянула так решительно и непреклонно, что и Мартин внезапно пришел в себя. Машина рванулась, а по ее полотняной крыше забарабанил ливень.

Когда Матуш Прокоп поднимался по лестнице на четвертый этаж в здании Академии, где находился Институт защиты окружающей среды, настроение у него было не из лучших. Он опаздывал почти на четверть часа. Поднявшись на третий этаж, он уже запыхался, и мысленно костерил неработающий лифт, свою скверную физическую подготовку и, наконец, эту мрачную предгрозовую погоду, повышающую людям давление и действующую на и без того натянутые нервы.

Кроме того, он ругал себя, что не подготовился к беседе с академиком, у него было ощущение, что он идет на экзамен, так и не просмотрев конспекты лекций. Он вспомнил любимые слова университетского профессора, что хороший журналист напишет статью и без всякого стола, нужно только как следует подготовиться, изучить как можно больше источников, а уж потом на месте только дополнить и уточнить то, что уже знаешь. На сей раз он знал о предмете беседы не слишком много и сердился на себя за необстоятельность, за поверхностность, а вдобавок сердился на время, которого никогда не хватает.

Кабинет академика Кубенко находился прямо напротив лестницы. Запыхавшийся Прокоп постучал и, не дожидаясь ответа, вошел. Он растерянно огляделся, готовый тут же принести извинения, но большая затемненная комната показалась ему пустой. И только всмотревшись как следует, он заметил возле окна стол, а за ним сидящего спиною к двери мужчину. Матуш видел его узкие плечи и редкие непослушные волосы на темени. Мужчина повернулся, но остался сидеть, у него было молодое лицо с выразительным носом и резко очерченными скулами, над которыми поблескивали стекла очков в тонкой оправе. Прежде чем Прокоп успел что-либо сказать, мужчина улыбнулся, и тонкая кожа на его худощавом лице натянулась. Он встал и протянул руку.

— Привет! Опаздываешь, но это ничего. Старик еще не пришел.

Прокоп с удивлением узнал своего однокурсника по университету. Его звали Томаш Сатлер, у Прокопа была хорошая память на имена, они вместе жили в общежитии, в одной комнате, вместе посещали лекции и в армии попали в одну и ту же воинскую часть. Томаш Сатлер кончал биологический факультет, и Прокоп не видел его несколько лет.

— Старик меня предупредил, что придет какой-то Прокоп из газеты, — сказал Сатлер, пожав своему однокашнику руку. — Я тут же понял, что это ты.

— Откуда ты взялся? — в свою очередь спросил Прокоп. — И что у тебя общего с окружающей средой? Ведь ты биолог!

Томаш подвел Прокопа к низкому столику и к двум старым обшарпанным креслам.

— Не все ли равно, где бросить якорь? Выпьешь кофе?

Прокоп поблагодарил, сказав, что пил только что.

— Я здесь на должности ученого секретаря. Приличная зарплата, уйма свободного времени и почти никакой работы. — Томаш попытался улыбнуться. — Делаем науку из воздуха. А также из воды. — Он хохотнул над собственными словами. — По мне все это лишь… псевдонаука. Но старик к этому относится смертельно серьезно. Ну а ты как живешь?

— Помаленьку, — пробурчал Прокоп и нервно взглянул на дверь, через которую должен войти академик Кубенко. — А сейчас лучше ты мне кое-что расскажи. Я имею в виду об институте… об академике.

Сатлер махнул рукой.

— Старик сам тебе расскажет. Мы изучаем влияние цивилизации на окружающую среду. Вода, воздух, почва. Экология. Наш старик великий борец. Дон-Кихот. Чудак. Но меня все это, само собой, не касается. Я хочу тут в тенечке написать кандидатскую. Потом мне повысят зарплату. А пока, что ж, — Томаш оживился, — я купил себе домик в уединенном местечке… нетронутая природа… ручеек… Словом, красота! Хочу все это привести в порядок, ну, сам понимаешь, теплая вода, ванна, гараж — одним словом, комфорт! Вот тогда приглашу тебя…

— Вода, воздух, почва… — повторил Прокоп. — Конкретные примеры? Или только теоретически? А результаты исследований?..

Он не договорил, потому что открылась дверь, и быстро вошел высокий, слегка сутулый человек с густой седой гривой волос, в элегантном темно-синем костюме. Он напоминал скорее дипломата, нежели ученого.

— Кубенко, — прогремел еще в дверях его голос, и академик направился к столику. — Извините, — обратился он к Прокопу, — убежал из университета. Лекция затянулась. Прошу ко мне.

Он вошел в соседнюю комнату. Прокоп — за ним. Сатлер, улыбаясь, подмигнул ему.

Матуш Прокоп с возрастающим интересом рассматривал академика Кубенко: каждое его движение, каждый жест источали энергию. Он не мог сидеть ни минуты, все время находясь в движении, как человек, который страшно торопится, а его напрасно задерживают. Казалось, он вот-вот выскочит из-за стола и начнет бегать по комнате. Прокоп внимательно следил за ним: мускулы на лице выдавали напряжение, голова была наклонена вперед, словно под тяжестью густой и непокорной гривы, даже воздух вокруг него казался наэлектризованным, плотным от двигающихся частиц.

— Выпьете что-нибудь, правда? — спросил академик после того как они с минуту глядели друг на друга, и, не ожидая ответа, направился к книжному шкафу.

Прокоп повторил, что кофе уже пил.

— А кто говорит о кофе?

…Академик сел, сложив руки на столе.

— Ну, приступим к делу, молодой человек. Вас интересует окружающая среда. — Прокоп кивнул, и академик продолжал: — А вы думаете, что положение вещей изменится, если мы будем писать об этом в газетах? — И прежде чем Матуш успел что-либо ответить, ответил сам себе: — Давайте кричать, авось, нас и услышат!

Прокоп знал, что придется импровизировать, но, к своему удивлению, не чувствовал при этом никакой робости, никакой неуверенности. Он объяснил, зачем пришел и о чем хочет поговорить, в общих чертах о проблематике защиты окружающей среды, о философских, политических и социальных аспектах экологии, о назначении института, о его задачах и перспективах и, в заключение, о будущем человечества с точки зрения экологии.

По тому, как оживился и улыбнулся академик, Прокоп сделал вывод, что такое направление беседы его устраивает.

— Хорошо, молодой человек, — отозвался Кубенко и покосился на маленький магнитофон, который журналист поставил на стол. — Довольно широкий круг вопросов, но я думаю, мы справимся. — Он отодвинул стул и, заложив руки за спину, начал ходить по кабинету.

— Вы слышали о теории Мальтуса? — начал академик, и Прокоп с облегчением вздохнул, не только потому, что был знаком с этой теорией, но и потому, что голос академика гремел так, что дрожали оконные стекла. — Глобальные проблемы среды, которая нас окружает, в том числе и энергетические источники, связаны в первую очередь с ограниченными возможностями нашей планеты и ее природных ресурсов, — начал академик, вышагивая по комнате. — Растет число жителей, а с ними растет и потребность в сырье. Запасы невосстанавливаемых источников, так же как и равновесие источников восстанавливаемых, таких, как вода, кислород, дерево и тому подобное, лимитированы. Некоторые ученые считают основной угрозой рост численности населения в развивающихся странах и доходят до того, что предлагают меры по увеличению смертности в этих странах.

Академик остановился и наклонил голову, словно бык, готовящийся к нападению.

— Все это похоже на лекцию, не так ли? — буркнул он. — Но таков уж мой способ изъясняться. Давайте я буду рассказывать, а вы из всего этого что-нибудь для себя выберете.

Прокоп кивнул.

— Эти ученые, — продолжал академик, — разработали теорию так называемого глобального равновесия, которая призвана предотвратить экологический кризис. Согласно их воле, необходимо затормозить дальнейшее развитие производства и рост народонаселения, чтобы человечество могло избежать катастрофических последствий. Вы понимаете, какие моральные, этические да и политические проблемы принесло бы такое решение…

Академик остановился, повернулся на пятках и взглянул на Прокопа из-под насупленных бровей.

— Извините. Я столько лет преподаю в университете, что, представьте себе, иногда и с женой говорю, как будто стою на кафедре…

Прокоп вежливо улыбнулся, сказал, что все в порядке, и просил его продолжать. Академик тряхнул гривой.

— Видите ли, идея о прекращении дальнейшей индустриализации, а тем самым идея замораживания современного состояния производства по своей сути не реальна, этого объяснять не надо. Развитие производства должно быть уравновешено по всему земному шару, это связано с запасами сырья, которые, я повторяю, ограничены. Но, благодаря научно-техническому прогрессу, использование сырья становится все более и более эффективным, а если мы добавим к этому новые, еще не найденные запасы, получится, что в будущем столетии запасы сырья станут сравнительно больше! Мы начнем использовать вторичное сырье, и, таким образом, появится антропогенный цикл материи… А что касается числа жителей на планете, то ученые убеждены, что и при современном уровне техники Земля могла бы прокормить в десять раз больше людей, чем сейчас… Ведь есть океаны! Это неисчерпаемые кладовые продовольствия и энергии!..

Прокоп внимательно слушал.

— Возможно, я размахнулся слишком широко, — повернулся к нему Кубенко, — но мне хотелось бы ознакомить вас с проблемой самым подробным образом. Все взаимосвязано. Вот, скажем, энергия. С одной стороны, постоянно растет потребление энергии, но при этом растут и потенциальные возможности ее получения. Человечество может практически неограниченно использовать ядерную и солнечную энергию, термоядерное тепло из недр Земли и массу других источников. Мы должны иметь в виду, что не нехватка энергии, а ее неразумное использование может привести человечество к негативным результатам. Ну, например. Если общее производство энергии на планете повысится, то общее количество тепла, произведенное человечеством, будет составлять уже не ноль целых одна десятая или ноль и две десятых процента того, что получает Земля от Солнца, а один или целых два процента! Это может привести к климатическим изменениям. К каким? Сегодня никто точно сказать не может…

Климат может измениться и в связи с иным родом человеческой деятельности, — продолжал он. — Загрязнение пространства смогом и углекислым газом снижает прозрачность воздуха и уменьшает количество солнечной энергии, падающей на Землю. Понижается и инфракрасное тепловое излучение Земли в космическое пространство. Изменяется равновесие водных ресурсов. Значительная часть воды в реках используется для ирригации и для нужд промышленности. Тем самым понижается приток воды в океаны и повышается испаряемость на континентах. Все эти процессы могут изменить климатические условия планеты. Но каким образом, этого я предсказать не в состоянии…

Академик подошел к свободному креслу и уселся в него, положив руки на подлокотники. — Вы, конечно же, спросите, может ли человек предотвратить климатические перемены. — Он резко встал. — Конечно, то, что человек испортил, он должен исправить! Не сомневаюсь, что эта проблема будет решена, как всегда решались все проблемы, встававшие перед человечеством. Хотите знать, каким образом? По моему мнению, во-первых, нужно решить ряд научных задач, направленных на разработку методов динамических подсчетов последствий негативного воздействия, а во-вторых, перестроить производство согласно этим подсчетам. Непонятно? Проще говоря, предвидеть и в соответствии с этим планировать!

Академик Кубенко производил впечатление человека, который старается что-то втолковать недалекому студенту.

— Попробую выразиться иначе. Человечество должно как-то справиться с последствиями загрязнения среды промышленными отходами. Этого можно достичь путем совершенствования очистных сооружений на производстве и перестройкой на безотходную технологию. Необходимость такой технологии диктуется не только соображениями защиты окружающей среды, но и эффективностью производства, то есть полным использованием всей материи…

Прокоп заерзал в кресле и впервые подал голос.

— Вы говорите, перестройка производства… Но это потребует огромных средств!

— Ничего подобного, — заворчал академик, которого, очевидно, это замечание несколько выбило из колеи. — С технической точки зрения, такие меры вполне возможны. Например, в Соединенных Штатах такая перестройка потребовала бы несколько сот миллиардов долларов. Да, это много! Но эта сумма не превышает военных расходов Америки за пять-шесть лет. А если речь идет о будущем человечества, то нет такой суммы, которая была бы слишком велика! Послушайте, — тут он в упор взглянул на журналиста, — сохранение здорового жизненного пространства не является делом какого-нибудь одного завода или предприятия. Это проблема всего человечества! Ведь вещества, выбрасываемые вместе с дымом в воздух на рурских предприятиях, оседают на скандинавских озерах!..

— Мне вспомнился эпиграф к книге Хемингуэя «По ком звонит колокол», — сказал Прокоп и взглянул на академика, проверяя, слушает ли он его. — Когда умирает человек, не спрашивай, по ком звонит колокол. Он звонит и по тебе, потому что со смертью одного человека умерла маленькая часть человечества… Или что-то в этом роде.

— Да, — кивнул Кубенко, хотя казалось, что он и не слушал его. — Я хочу закончить эту часть проблемы, — после минутного раздумья продолжил он. — Я не пессимист. У меня нет причин смотреть в будущее с тоской в глазах. Человечество, конечно же, справится с нехваткой энергии, с загрязнением среды, с демографическими проблемами и запасами сырья. Проблема в чем-то другом… Тенденции развития общества определяются социальной системой и политическим строем. В этом все дело. — Он снова начал выхаживать по кабинету. — Итак, вывод из сказанного состоит в том, что если человечество остановит гонку вооружений и будет вкладывать деньги в охрану природы, в перестройку промышленности в соответствии с требованиями экологии, если оно сможет стереть все возрастающие различия между уровнем развития отдельных стран, то можно смотреть в будущее без опасений. Но это задача не только ученых, это дело всего человечества… Как в этой цитате из Хемингуэя…

Он остановился возле стола и уставился на магнитофон.

— Таким образом, я ответил на ваш первый и на последний вопросы. Не знаю, убедили ли вас мои слова.

Прокоп с готовностью кивнул. Да, все это в точности так, как он себе представлял, и теперь, мол, можно перейти к следующему вопросу, то есть, как обстоит у нас дело с охраной окружающей среды.

— Что ж, давайте отведаем кислого яблока, — академик горько улыбнулся, словно и впрямь почувствовал на губах вкус незрелого плода. — Даже не знаю, с какого бока начать. — Он прошелся от стола к двери, от двери к окну, потом к креслу. Все это время Прокоп с интересом наблюдал за ним. Наконец тот уселся, положив ногу на ногу и нервно покачивая ею, словно отбивая такты какой-то песни. — Здесь мы встречаемся сразу с несколькими проблемами, — начал он медленно, осторожно подыскивая слова. — Загрязнение воздуха, воды и почвы, возрастание шума. Наибольшие сложности у нас с чистотой воздуха, он загрязнен более всего.

Академик не выдержал долгого сидения в кресле, вскочил, словно его выбросила пружина, и начал снова ходить по комнате. С минуту молча почесывал подбородок, потом направился к столу, выдвинул ящик и вытащил оттуда захватанную папку.

— Как вы думаете, почему в воздухе столько грязи? — обратился он к журналисту, но, не дожидаясь ответа, продолжал: — Проблема чистоты воздуха осложняется топливно-энергетической ситуацией. Проще говоря, у нас нет в достаточном количестве высококачественного топлива. Поэтому мы вынуждены прибегать к установке очистного оборудования. Хуже всего дело обстоит в Братиславе, Кошице и Горной Нитре. — Он заглянул в бумаги, которые держал в руке. — За год в воздух выбрасывается до четырехсот пятидесяти тысяч тонн отходов. Это только в Словакии!

Он закрыл папку и положил ее на стол. — Когда я начал заниматься этой проблемой, я спросил сам себя, неужели это такой неразрешимый вопрос? Нет. Там, где немного пораскинули мозгами, там эту проблему решили. Но не везде это получается. Знаете, почему? Нет фильтров. То есть их очень мало. Для их производства у нас нет мощностей, а для закупки за границей нет валюты. — Он снова с минуту помолчал.

— Скверное положение и с уловителями отработанных газов. С окисью серы проблемы во всем мире. Это сложный технико-экономический вопрос, фильтры здесь не помогут. Надо менять топливную базу, а это не так просто. Но речь не об этом. Скорее речь идет о людях и об их образе мышления.

Академик снова взял папку и тут же ее отложил.

— Есть десятки руководящих работников, которым вопросы защиты окружающей среды ничего не говорят. Поезжайте в глубинку, увидите сами, вы же журналист. Многие директора заботятся только о плане и премиях. Что им до какой-то реки или чистого воздуха!.. На состояние экологического оборудования им наплевать, а в результате это приносит гигантские убытки… Хуже всего, что мы действенно не боремся против таких людей. Мы бьем тревогу только тогда, когда дело доходит до аварии. На предприятие налагается штраф, а директору срезают премию. Но это же все полумеры. Мы должны убедить людей, что самое ценное, что у нас есть, это здоровая природа. Погубив природу, мы погубим себя… А коль скоро мы не можем людей убедить в этом, мы должны их заставить…

Прокоп, слушая, кивал головой.

— Следующая проблема. Вода. Вы видели Ваг пониже Ружомберка? Вонючая сточная канава. Мертвый канал. — Он грустно усмехнулся. — Когда-то там было столько рыбы… — Махнул рукой. — Может быть, когда-нибудь мы снова будем там рыбачить… Я — уж нет, вы — может быть, если вы, конечно, рыбак…

Матуш Прокоп неуверенно улыбнулся.

— В Липтовском Микулаше уже пустили очистную станцию, заканчивается строительство больших очистных сооружений в Ружомберке и Жилине… Надеюсь, что после этого Ваг станет чистым. Но ведь речь не только о Ваге, есть еще Грон и Нитра… Положение несколько выправится, так как строятся станции в Брезовой, Шагах, Тисовце, в Жарновице… Центральную станцию очистки канализации получит Братислава и особо «Словнафт». Уж этот несчастный «Словнафт»! Не знаете, зачем его построили на Житном острове? Мы не имели права строить химические заводы в верхнем течении рек… Где теперь эти проектировщики? Где эти люди, которые утверждали проекты?

Академик повернулся к Прокопу.

— Я рассказываю об этом вкратце, но, думаю, для вас этого достаточно. Если хотите, могу дать вам на время эти бумаги, — он указал на папку. — Это обоснование нашего института для совещания в правительстве по вопросам окружающей среды.

Прокоп снова кивнул. Рассказа ученого вполне достаточно, но папку он все-таки возьмет, она может еще пригодиться.

— Пошли дальше, — продолжал Кубенко. — Земля. Каждый год у нас ее сжирают заводы, новые жилые районы, коммуникации и так далее. Конечно, я ничуть не противник ни новых заводов, ни новых домов. Однако мы должны строить их на менее ценных землях. Создают проблемы и искусственные удобрения, некоторые из них дают лишь кратковременный эффект, а в результате портят воду и землю.

Магнитофон щелкнул, и Прокоп быстро перевернул кассету. Потом взглянул на собеседника, приглашая его продолжать.

Однако академик молчал. Он задумчиво смотрел на вытертый ковер, на носки своих ботинок и так стоял, заложив руки за спину. Когда же молчание слишком затянулось, журналист нарушил его:

— Почему же всегда снова и снова повторяются одни и те же ошибки?

— Да, да, — буркнул Кубенко, но Прокопу показалось, что тот не слышал вопроса. Он уже хотел повторить, но тут академик выпрямился и снова двинулся по кабинету. — Не выполняется план строительства очистных станций, — сказал он. — Таких незаконченных строек полно, и это тоже проблема. Правительство принимает меры, чтобы ускорить их завершение, но все равно движется это очень медленно. Причины все те же: недоработка самой идеи, плохое качество предпроектных и проектных разработок, срывы поставок необходимого оборудования, их монтажа… ну и, конечно, строители, не выполняющие обязательств… Видите сами, мы ругаем тех, кто отравляет нам жизненное пространство, а они зачастую сами ничего поделать не могут…

Прокоп сказал, что такие примеры знает по собственному опыту.

— Ну и какой же из этого сделать вывод? — спросил академик и тут же ответил: — Лучше координировать деятельность предприятий, лучше проектировать, установить более строгий контроль, применять малоотходную технологию, многократную очистку сточных вод… Необходимо изменить образ мышления руководящих работников, заставить их уважать законы, научить их ответственности не только за себя, но и за будущие поколения…

Он устало опустился в кресло.

— Возможно, мои слова вам кажутся слишком высокопарными… или даже дешевыми… и смешными. Ведь когда мы их слишком часто повторяем, они становятся смешными, это правда… — Он повернулся к журналисту. — Ну как, достаточно?

— Спасибо, — Прокоп благодарно кивнул. — Буду рад, если вы прочитаете материал и завизируете его.

— Зачем? — Кубенко махнул рукой. — Я вам доверяю.

Прокоп усмехнулся, у него уже был опыт в этих делах. При первой встрече люди часто разговаривают откровенно, но когда потом приносишь готовый материал, они вдруг будто пугаются собственных мыслей и начинают вычеркивать суть, оставляя лишь голые фразы.

— Мы еще хотели поговорить о вашем институте, — напомнил он.

Академик оживился.

— Все, о чем мы тут говорили, касается и нашего института. Мы — научная организация, но живем мы отнюдь не среди пробирок. Мы вмешиваемся непосредственно в производство, изучаем действенность всевозможных фильтров, даем рекомендации предприятиям, подсказываем, какие меры им следует принять, готовим материалы по этим вопросам для совещаний в верхах… Диапазон нашей деятельности очень широк. Почти все, чего бы мы ни коснулись, имеет отношение к окружающей среде. — Он удовлетворенно улыбнулся и взглянул на журналиста. — К счастью, у меня подобрался отличный коллектив. Молодые способные ребята. Очень увлечены своим делом.

Прокоп тут же вспомнил Томаша Сатлера.

— Вы, однако, оптимист, — произнес он, сам того не желая.

— Да, — буркнул Кубенко. — Я — оптимист. Вот только быть оптимистом иногда очень утомительно.

Прокоп понял, что беседа окончена. Он захлопнул блокнот и выключил магнитофон.

— Благодарю вас. Этого вполне достаточно. Разрешите прийти к вам еще раз, если понадобится.

— Приходите, когда хотите.

— Приду. Вы действительно не хотите прочитать материал?

Академик покрутил головой.

— Через несколько минут у меня научная конференция, а я еще даже не обедал. До свидания.

Он подал Прокопу руку и, даже не оглянувшись, быстро вышел из кабинета. Прокоп убрал блокнот и магнитофон и вышел вслед за ним.

Томаш Сатлер снова сидел за столом спиною к двери.

Когда Прокоп вошел, он поднялся, и на его худощавом лице снова заиграла улыбка, натягивающая кожу.

— Ну что, закончили? Небось старик наболтал тебе на целый роман, а?

Прокоп неуверенно кивнул.

— Ты действительно не хочешь выпить кофе? А то могли бы немного поговорить. Знаешь, нашему брату надо держать ушки на макушке… Уж в очень странном мире мы живем.

Прокоп спросил, что он имеет в виду.

— Не принимай нашего старика всерьез. Наш брат должен и о себе подумать. О чем, собственно, вы говорили?

Прокоп кратко изложил суть беседы.

— Будь добр, перед тем, как напечатать, принеси мне взглянуть…

— Академик сказал, что он мне доверяет. Что визировать не надо…

Сатлер усмехнулся.

— Это он только делает вид. Лучше принеси. Мы слегка подчистим. А то старик слишком уж смел. И напрасно. Зачем дразнить гусей? Кому это надо?

Прокоп еще раз отказался от кофе и попрощался с бывшим сокурсником. Тот снова пригласил его на дачу, где можно вспомнить студенческие времена и поговорить о сложностях нынешней жизни.

Прокоп спускался вниз по лестнице Академии наук со смешанным чувством. У него слегка болела голова, и он подумал, что надо бы все-таки выпить кофе, но при мысли, что надо было бы снова сидеть с Сатлером, его передернуло. Он думал о том, какими разными бывают люди, как быстро они меняются, и это открытие было неутешительным.

Лишь пройдя несколько метров по тротуару, он почувствовал, что идет дождь.

Редактор Фердинанд Флигер сидел в комнате один и был рад этому обстоятельству. Рука его все еще лежала на телефонной трубке, и он чувствовал, как пальцы у него слегка дрожат. Сердце гулко стучало, на лбу выступил холодный пот. Он только что кончил говорить с ответственным секретарем. Разговор был коротким и деловым. Оскар Освальд спросил, готов ли материал о детских игровых площадках, так как он стоит в плане, и нельзя ли его заслать в типографию с опережением.

Репортаж о детских площадках, начисто перепечатанный, лежал на столе, и Фердинанд Флигер с опаской поглядывал на черненькие буковки, которые расплывались и танцевали у него перед глазами. И вдруг он почувствовал резкое, непреодолимое отвращение, такое, что ему почти физически стало плохо. Одновременно пришли усталость, разочарование и неуверенность, эти ощущения возвращались к нему каждый раз, когда он заканчивал материал или садился писать новый.

Флигер не верил в себя: каждая работа над рукописью, каждая фраза, даже каждое слово стоили ему огромных душевных сил. Это была безжалостная борьба со своими способностями, он не верил, что у него есть талант. От номера к номеру он терзался сомнениями, но не было сил совсем уйти из редакции. Он мучился, и продолжалось все это вот уже несколько лет.

Он сопротивлялся, как мог. Старался быть самокритичным, на всех редакционных совещаниях казнил себя («Я знаю, товарищи, что материал у меня не получился. Мне он не нравится, вы вообще не должны были его публиковать! Я знаю, что он вам тоже не нравится… Вот следующий материал я постараюсь… я приложу все силы, действительно…»).

Сотрудники привыкли к самобичеванию Флигера. Вначале они пытались успокоить коллегу и говорили ему именно то, что ему хотелось слышать: «Да это не так уж плохо, вполне можно читать!» Но поскольку Флигер стоял на своем, это всех утомляло, и никому не хотелось с ним связываться, думали, что он просто чудак.

Он мучился неразрешимыми вопросами: есть ли вообще смысл писать, быть журналистом? Разве не бессмысленно все это и не бесполезно, как и вся его жизнь? Что изменится после того, как выйдет газета, как в ней о чем-то напишут? Что от этого изменится: будет чище воздух или скорее начнет вызревать хлеб? Перестанут умирать люди, и человек поймет смысл своих ошибок? Ничего подобного, говорил он себе, ничего такого не случится. Жизнь пойдет своим чередом, невзирая на то, просидит всю ночь над рукописью Фердинанд Флигер или нет.

Несколько дней назад он получил письмо. Читатель прислал отклик на не очень удачный материал Флигера о национальных комитетах. Он писал: ну, хорошо, это все прекрасно, вы сделали то-то и то-то, еще сделаете вот это, а дальше-то что? Да, да, в этом и была суть дела: что дальше? Все останется по-старому, земля все так же будет вращаться, о статье все забудут: и те, кого хвалили, и те, кого ругали, кто-то разозлится, кого-то порадуют слова одобрения, кто-то отложит газету в сторону, где она так и умрет в тихом уголке. Но вопрос-то останется: что дальше?

Письмо не давало ему покоя. Может, он занимается бесполезной работой? Но если его работа бесполезна, то бесполезна и сама его жизнь. В таком случае он должен покончить с работой в редакции и, наконец, покончить с собой. Что это за жизнь, полная сомнений и тревог?

Он решил, что ответит читателю. В уме он уже шлифовал фразы, подыскивал точные, деловые и бьющие в цель слова. В письме он объяснит все, что хотел объяснить сам себе. Это будет письмо о том, насколько нужны газеты, почему они должны выходить, как они отражают общественное мнение и становятся общественным контролером. Газеты похожи на людей: они тоже ошибаются, проигрывают, уклоняются, их топчут, они молчат, бывают грустными, но так же, как человек, собираются с силами, берут себя в руки и каждое утро выходят, чтобы принести хоть одно малое зернышко правды. Он напишет ему, газеты, как и природа, неистребимы.

Это будет письмо о журналистской этике. О том, что журналист должен быть первым среди граждан, он должен защищать правду и только правду, он должен эту правду искать, он не смеет бояться ни авторитетов, ни ковров в кабинетах директоров и начальников. Все это будет в письме.

Он вынул из стола бумагу и фирменный конверт редакции. Положил их на стол. Вложил бумагу в машинку и быстро настучал два первых слова: «Уважаемый читатель!..»

Он остановился. Нет, он не будет писать, он лучше к нему съездит!

А Соне Вавринцовой, сидящей в соседней комнате отдела социальной жизни еженедельника «Форум», в эти минуты было не по себе. Она сердилась. Возмущенная, она ходила по кабинету с дымящейся сигаретой, зажатой в зубах. Несколько минут назад она вернулась из города, и в ней все еще кипело негодование после того, что она видела: здоровые, могучие, ветвистые деревья лежали срубленные на тротуаре, напоминая павших солдат, с отсеченными, словно руки, ветвями, с поломанными кронами. Вокруг валялись щепки, пожухлые листья, сучья и кусочки коры. Соня Вавринцова была не слишком чувствительной, картина срубленных деревьев знакома ей с детства. Она часто видела, как на лесистых липтовских склонах работали лесорубы, они пилили высокие мощные стволы, которые потом медленно и величественно падали, соскальзывая на землю с глухим стоном. Лесорубы очищали их от коры, и гладкие стволы пронзительно пахли смолой. Но спиленные деревья на братиславских улицах — это же совсем другое дело!

На Тренчанской улице полегла аллея огромных каштанов.

Соню Вавринцову предупредил об этом сердитый голос по телефону сразу же после того, как она разговаривала с главным редактором о проблемах братиславского озеленения. Какое-то мгновение она колебалась, стоит ли идти на Тренчанскую и смотреть, но в конце концов все-таки отправилась туда, тем более что от здания Пресс-центра это всего несколько минут ходу. Увидев картину разгрома, она тут же решила, что напишет статью о человеческой глупости и равнодушии. Ее трясло от возмущения.

Прямо с Тренчанской она отправилась в городское управление парков и дорог, в ведении которого находились все братиславские улицы, каждое дерево, каждый квадратный метр озеленения. Там ее отсылали от одного референта к другому, пока наконец какой-то хмурый и нелюбезный чиновник не объяснил ей, что на Тренчанской улице будут ремонтировать тротуар, менять канализационные трубы и расширять дорогу. Деревья мешали, вот их и вырубили.

Соня расхаживала по комнате в надежде, что это ее как-то успокоит, она знала, что в таком состоянии не сможет написать ни строчки. Но чем дольше она ходила, тем больше нервничала.

Только что звонил ответственный секретарь и спрашивал, написала ли она статью, запланированную в следующий номер.

— Болван! — выдохнула она с облегчением, положив трубку. — Что я, фокусница, что ли?!

Лишь докурив до конца сигарету, она села за стол. Вытащила из пачки другую, прикурила и попыталась спокойно все обдумать. «Собственно, это даже хорошо, что я побывала на Тренчанской, хорошо, что этот Кто-то позвонил в редакцию. Тем самым у меня в руках наглядный пример, который стоит больше любых самых убедительных слов. Жаль, что со мной не было кого-нибудь из фоторепортеров. Могли бы дать фотографию срубленных деревьев. Это произвело бы впечатление. Люди возмутились бы. А может, махнули бы рукой и сказали, что иначе у нас и быть не может?..»

Она погасила недокуренную сигарету. Слишком я разволновалась, сказала она себе самой. Переживаю сильнее, чем дело того стоит. И зачем я это делаю? Почему меня это так сильно трогает?

Возможно, размышляла она, если бы я была замужем и имела семью, я бы думала совсем о других делах. Волновалась бы за детей, за мужа… У меня просто не оставалось бы времени на чужие горести. А так… вот мучаюсь сама по себе. Мучаюсь из-за каждого дерева, подумала она с горечью.

Хорошо еще, что я такая взрослая и самостоятельная женщина, продолжала она свой внутренний монолог, что могу со всем справиться сама. Абсолютно со всем.

И только с одним не могу справиться — с тем, что я одинока. Глупо, безнадежно и бессмысленно одинока.

Мариан Валент, заведующий международным отделом, пытался сосредоточиться на редакционных делах, но у него ничего не получалось. Он убеждал себя, что ему мешает непрерывный стук пишущей машинки, доносящийся сюда из соседней комнаты, а кроме того, раздражала барабанная дробь дождевых капель по окнам Пресс-центра. Он выпил кофе, выкурил несколько сигарет, походил по комнате и полистал иностранные журналы. Его вывел из этого состояния звонок ответственного секретаря, после которого он с досадой отодвинул кипу рукописей и вытащил из ящика стола маленький кассетный магнитофон, которым пользовался иногда на пресс-конференциях. Он вставил кассету с меланхоличными песнями французских шансонье, которую привез из Парижа и которую слушал всегда, когда у него было плохое настроение или когда хотелось пожалеть самого себя.

Кассета щелкнула, и раздался голос Жана Ферака, поющего песню «Моя Франция». Эта песня всегда рождала в Валенте одни и те же образы: улицы парижского Сен-Жермена и Латинский квартал, бульвар Сан-Мишель и здание университета, Люксембургские сады и маленькое кафе на Пон Нёф, воскресные прогулки по Монмартру пешком до самого Пляс дю Тертр и обед в «Катарине» прямо на маленькой площади, над которой торчали купола Сакре-Кёр.

Валенту никак не удавалось избавиться от мыслей о Даше и о своем неудавшемся браке. Всегда, когда он слушал эту музыку, как и на этот раз, он пытался объяснить сам себе, почему же он развелся. Ведь все-таки они жили нормальной спокойной жизнью, так, как живут тысячи других семей, без волнений и ссор, с устоявшимся стереотипом отношений, без материальных проблем, поскольку он всегда прилично зарабатывал и получал высокие гонорары, о них никогда не ходило никаких сплетен… Может быть, за эти годы, подумал Валент, они все-таки надоели друг другу? Жизнь без детей утомила их своим однообразием?

С первых дней супружества его жена мечтала о детях, но у Валента на детей не было времени.

А кроме всего, он просто боялся. Боялся мира, в котором жил. Он, комментатор-международник, он, заглянувший за кулисы политических течений, он, Педантичный Читатель Последних Известий, не мог себе представить, как в этот мир тревог, неуверенности, раздоров и гонки вооружений ввести ребенка. Зачем продолжать человеческий род, если он сам себя истребляет?! Каждый день в его сознание вторгались тревожные сообщения со всего мира, радио и телеволны доносили картины насилия, взрывов, убийств, террора, похищений и покушений. Ежедневно проходили процессы, бесполезные конференции, вырабатывались обращения, коммюнике, призывы, а в его представлениях мир катился в пропасть, и в этом уничтожительном апокалипсисе для детей не было места.

Он вспомнил Дашу, свою бывшую жену, вспомнил, как сидит она на краю постели уже в ночной сорочке, светлые длинные волосы распущены по плечам, сидит и пытливо смотрит прямо перед собой в тихом ожидании, как будто таит в своем теле тысячелетнюю мудрость женщины, хранительницы жизни. Она сидит и молча ждет. Но ее муж не может идти спать, не может ласкать ее и шептать на ухо всякие сладкие глупости, не может, потому что надо к утру написать комментарий, за который он так и не взялся в течение дня, потому что еще надо посмотреть телевизор и почитать иностранную прессу. Он должен все знать, потому что мир находится в постоянном движении, рвется в свое неопределенное будущее, все время меняется и развивается на своем сложном и противоречивом пути. А он, Мариан Валент, должен все время наблюдать за этим движением, он должен понять его. Ведь он в первую очередь журналист, и типография ждет, крутятся машины, чтобы насытить информационный голод, направить мышление масс и объяснить логику движения и суть вещей. Ну, кто при этом может думать о детях?

И даже когда он уже лежит рядом с женой и ничто не мешает им, в нем снова просыпается Педантичный Читатель Последних Известий и снова срабатывает его озабоченное сознание, рисуя образы миллионов пушек, танков, ракет, горящих домов, разбегающихся детей с вытаращенными глазами, фигуры, стоящие у стенки, казни, разбитые нефтепроводы и сжатые кулаки в свете молний… Эти образы настолько ярки и сильны, что он ни на что не способен, а жена грустным голосом просит его, чтобы он сходил и показался психиатру.

Если бы… если бы у них сразу появились дети… Даже ценой отказа от учебы в Париже, даже при том, что он не стал бы корреспондентом в Нью-Йорке, что он не уследил бы за переменами в испанском правительстве, итальянскими кризисами, арабскими конфликтами и английской безработицей.

Он с горечью подумал, что газета и есть главная причина его неудавшегося брака.

Он нервно выключил магнитофон и запихнул его в ящик стола. Нет времени на то, чтобы жалеть себя. Надо работать. Газета ждет, словно ненасытный молох, словно алчный вампир. Она сжирает мозг журналиста Мариана Валента, пьет его кровь, а он добровольно отдает себя на заклание, принимает условия игры, которая его погубит. У него нет выхода.

Он подпирает голову руками и уже не думает ни о чем, кроме своей работы.

Климо Клиштинец, заведующий экономическим отделом, со злостью шваркнул телефонной трубкой и в отчаянии подумал, что такого неудачного сына лучше было бы вообще не производить на свет. Минуту назад позвонила жена и взволнованным голосом сообщила ему, что Борис без разрешения взял отцовский «Фиат» и где-то возле Сенса врезался в заграждение. Разбито правое крыло и фара, с мальчишкой, к счастью, ничего не случилось.

Несчастье Клиштинца было в том, что Борис рос единственным ребенком в семье. Сразу же после родов, а они были необычайно тяжелыми, врачи единодушно сказали, что его жена больше детей рожать не сможет, скорее всего, она просто не перенесет следующих родов. Родителям очень хотелось, чтобы их сын стал врачом, ученым, артистом, а уж раз он не стал ни тем, ни другим, ни третьим, то пусть будет хотя бы журналистом.

И более удачливым, чем его отец.

Климо Клиштинец был реалистом, он очень скоро понял предел своих возможностей, равно как и то, что ему никогда не стать действительно хорошим публицистом. Он относился к тем журналистам, которые находят себя в организационной работе, а не за письменным столом.

Долго, очень долго он не желал считаться с тем, что журналистская работа его сына вообще не интересует. Юные увлечения Бориса — дискотека, танцы, машины и спорт — он приписывал возрасту и безрассудству. Он верил, что со временем сын поумнеет.

— Мне это неинтересно, папа.

— А что тебе интересно?

— Не знаю.

— Как так не знаешь? Что-то тебя должно увлекать?

— Не знаю. Меня ничто не увлекает. Давай не будем об этом говорить, оставь меня!

— Но все-таки чего-то ты должен хотеть?!

— Я хочу пойти на дискотеку…

— Ты никогда не думал о том, что мог бы стать журналистом?

— Нет, папа.

— Почему?

— Журналисты все врут.

— Ты хочешь сказать, что и я вру?

— Не знаю. Оставим это, папа!

Разбитое крыло и фара! Это значит, что машина как минимум полгода простоит в гараже, ведь во всем городе не достанешь запчастей для «Фиата»!

Нет, из его Бориса не выйдет ни врача, ни ученого, ни артиста, не выйдет даже журналиста. Учился Борис плохо, и только по большому знакомству его приняли в профессиональное училище, где он мог получить аттестат. Учителя жаловались, что у молодого Клиштинца нет никакого стремления к учебе, что он упрям и нахален.

— Что из тебя выйдет? Кем ты хочешь быть?

— Никем.

— Ты как разговариваешь?! Кто так говорит с отцом? Ты никого не уважаешь. Ничего не ценишь!

— Ну как же! Я ценю твои заслуги!

— Ах ты!.. Смотри у меня!

— У всех у вас какие-то заслуги. Прячетесь за них, как за стенку! Никто вас пальцем тронуть не может.

— Перестань же, в конце концов!

— Конечно, тебе это не нравится! Но я тебе скажу кое-что: плевал я на ваши заслуги! Меня они ни капельки не интересуют. Надоели вы все!

Оплеуха.

— Вот тебе, сопляк!

— Ну, конечно, это ваш единственный аргумент… — И хлоп! дверью.

Борис всегда получал то, что хотел, у него всегда и всего было вдосталь. Возможно, размышлял теперь Клиштинец, в этом и была главная причина того, что он ничего не ценит. Чья же это вина — его или сына? Что я хотел сделать из него? Избалованного обывателя, потребителя… Свою собственную карикатуру. Такого осторожного человечка, приспособленца. И вот тебе на! Человечек-то не желает быть обывателем. Бунтует! Шляется по дискотекам — «Цеппелин», «АББА», «Битлз»… И лозунг: «Против всех!»

— Что из тебя вышло? Чего ты, собственно, хочешь? Что вы за поколение?

— Да ничего. Я в полном порядке.

— Я тебя не узнаю. Не узнаю собственного ребенка…

— Я тебя тоже. Но ты не огорчайся…

— Как будто ты не мой сын! Я не знаю, что ты чувствуешь, о чем думаешь…

— Если бы у тебя было для меня время, может быть, ты и знал бы. Если бы ты вечно не просиживал над всеми этими глупостями, если бы не просиживал на своих никому не нужных собраниях, возможно, ты знал бы… А может быть, и нет. Возможно, тебя это вообще не интересует. Вас вообще это не интересует. Вас интересуют только ваши собственные ошибки. Дело в том, что вы все — совершенно потерянное поколение…

— Как ты разговариваешь с отцом! Что ты несешь! Это вы, вы — потерянное поколение!..

— Как знаешь. На этом можем закончить…

Теперь ему нужно забежать в автосервис, приготовив заранее бутылку коньяка или две сотни в конверте, или же позвонить кому-то из приятелей, у кого есть там знакомые. Иначе с машины поснимают все хорошие запчасти, все попортят, поменяют, не говоря уже о том, что крыло для «Фиата» — вообще дефицит.

Зазвонил телефон.

— Ну, конечно. — Ответил он устало ответственному секретарю. — Еще сегодня тебе их принесу.

Он отодвинул телефон и еще с минуту размышлял о том, что важнее: машина или еще один разговор с сыном. Он не знал, на что решиться, и, сердито схватив ручку, выкинув из головы и сына и «Фиат», принялся за редактирование рукописи.

3

Дождь лил так, словно наступил конец света. Тучи прижимались к земле, и косые струи дождя молотили размокшую землю, склоны холмов, улицы и заводские крыши. Вместе с грозой налетел ветер, он рвал с деревьев листву, ломал ветви, хлопал ставнями. Потом все-таки утих, и вода, уже без всяких помех, лила на землю непрерывным сплошным потоком. Набухшая земля не успевала глотать воду, и вот с откосов уже разбежались стремительные ручейки, сливающиеся в грязные лужи, потоки понеслись по улицам, заполняя канавы, и уровень воды в реке стал подниматься. Крыши домов зловеще блестели в надвигающемся сумраке, все предметы были словно затянуты темной пеленой, и их размытые контуры терялись в неистовых струях дождя.

По заводскому двору нефтехимического комбината тащилась группка людей в тяжелых непромокаемых плащах с капюшонами на головах. Они напоминали вспугнутых черных жучков с блестящими крыльями. Во главе группы шагал директор комбината Юрай Матлоха, как будто прокладывая путь сквозь пелену дождя, за ним шли оба его заместителя, начальники цехов, инженер Добиаш и заводской юрист Вера Околичная, сжимающая под мышкой промокшие бумаги. Они возвращались после осмотра фильтров и теперь направлялись к напорному баку. И хотя плащи плотно облегали тело, а капюшоны были надвинуты на глаза, они все вымокли до нитки.

— Как обстоит дело с гудроновыми ямами? — крикнул директор, не оборачиваясь, чтобы дождь не попадал в лицо. — Уже полны?

— Полны, — отозвался Добиаш через несколько шагов. — Я был там сегодня и видел…

Директор остановился, поджидая, когда остальные подойдут к нему.

— Полны? — Он оглядел всех присутствующих.

— Полнехоньки, — подтвердил Добиаш. — Если дождь не прекратится, они переполнятся. Надо бы перекрыть отток.

— Да это невозможно! — закричал директор. — Фильтры не справятся!

— Тогда остановить производство, — сказал его заместитель Хабер и первым зашагал дальше. — Этот ливень нас угробит.

Директор ничего не ответил и направился вслед за Хабером, за ним двинулись остальные.

Они пересекли двор и вошли в просторный цех, где пахло маслом и было жарко и душно.

Они расстегнули плащи и стряхнули с них воду.

Директор обратился к начальнику цеха инженеру Хутире:

— Вчера на совещании вы получили распоряжение увеличить объем сжигаемых отходов. Насколько я помню, вы должны были выделить для этой цели двух рабочих. Где они?

Хутира с неохотой отделился от группы мужчин, вытирая мокрое лицо.

— Мне их негде взять, — пробормотал он, — у каждого полно работы.

— Меня это не интересует! — заорал директор и чуть не замахнулся на испуганного Хутиру. — Притащить их сюда хоть за уши! Топка должна работать на полную катушку!

— Ведь она так и работает, — возразил Хутира.

— Этого мало, — сказал директор, немного успокоившись. — Мы должны выжать из нее все, что можно!

— Боюсь, что ничего не выйдет, — вмешался заместитель Хабер. — Напорный бак перегружен. А кроме того, — он двинулся к блестящей стенке бака, и все остальные машинально тронулись за ним. — Он треснул.

— Мы все об этом знаем, — заворчал директор раздраженно и покосился на Хабера. — Я же вам приказал, чтобы вы его отремонтировали. — Он обернулся, ища глазами начальника второго цеха Габриэля Гибалу. — А вы что сделали?

Гибала озабоченно тер мокрую голову, тараща маленькие глазки.

— Я осматривал перекрывающие вентили, — объяснил он торопливо, — и трубопроводы… Да, да, я там был, это… как ее… Я думал… ну, это… что ребята починят на будущей неделе…

— Черт бы тебя побрал! — взорвался директор. — На будущей неделе!

— Я послал ребят к фильтрам, — перебил его начальник цеха, испуганно почесывая лысину.

— К фильтрам! Ну и что, они их вычистили?

— Ну… это… — Гибала оглянулся вокруг, словно ища поддержки, но стоящие рядом отводили глаза. — Вчера у них что-то там было… Они сегодня сделают. После смены.

— Так. Значит, не вычистили… — Матлоха казался спокойным. — Так что же вы, собственно, сделали? Не выполнили ни одного моего распоряжения! За что вам платят деньги!

Вперед протиснулся заместитель по экономическим вопросам.

— Я теребил поставщиков, как вы приказали. Могу показать копии…

— Ладно, ладно, — директор еле сдерживался. — Они нам сейчас не помогут, — но, увидев обиженное лицо своего заместителя, добавил: — По крайней мере, хоть кто-то меня здесь слушается…

— Сейчас уже ничего нельзя с этим поделать, — снова вмешался заместитель Хабер, и в его голосе чувствовалось раздражение. — Мы должны временно приостановить производство.

Директор нехотя кивнул.

— Действительно, ничего умнее придумать нельзя. Придется ограничить производство. И вместе с этим как можно больше загрузить топку и увеличить проток через фильтры. Отток в гудроновые ямы надо перекрыть совсем. — Он помолчал и оглядел своих подчиненных — Надеюсь, эти распоряжения вы тут же выполните.

— Лишь бы выдержали фильтры, — заметил Хабер. — Да и трубопроводы…

— Это все, — перебил его директор. — Не будем разводить дискуссий. — Он застегнул плащ и захромал к выходу. В дверях он остановился, но не обернулся. — Надо включить в смету замену напорного бака.

Все знали, что это относится к Хаберу, ведь он на каждом совещании предупреждал, что напорный бак отслужил свой век.

Матлоха вышел, за ним двинулись оба начальника цехов и заместитель по экономическим вопросам.

Хабер, оставшийся с Добиашом и Верой в цехе, снял плащ.

— Компромиссы, — бурчал он. — Снизить производство, перекрыть отток, но зато пустить все через фильтры… Бьюсь об заклад… на весь этот проклятый завод, что фильтры не выдержат.

— А что бы вы сделали? — спросил Добиаш, глядя при этом на Веру, которая приглаживала мокрые растрепавшиеся волосы.

— Я-я? — протянул Хабер. — Я бы… — он нерешительно огляделся. — Я же не директор! — он с досады махнул рукой и, перебросив плащ через руку, двинулся куда-то в глубь цеха.

Добиаш подошел к Вере и помимо воли засмотрелся на ее распахнутый плащ, тут же вспомнив, как они были вдвоем возле гудроновых ям и как мокрая Верина блузка прилипала к телу. Вера, словно угадав его мысли, застегнула плащ и надвинула капюшон на взлохмаченные волосы.

— Пошли, — сказала она решительно.

Он попытался улыбнуться:

— Пить кофе?

Но Вера уже вышла во двор, и ее хрупкая стройная фигурка растворилась в густеющем сумраке.

— Выпьешь кофе? — спросил Коллар главного редактора «Форума», когда тот уселся в глубокое продавленное кресло возле окна, удобно вытянув ноги и положив на подлокотники руки.

— С удовольствием, — кивнул Порубан и с упреком подумал, что уже очень давно не сидел он вот так со своим другом, давно не разговаривал и не советовался с ним. С тех пор как Коллар заболел, он у него не был ни разу.

Коллар побрел в кухню. Порубан видел, что он очень рад его приходу. Вот так и бывает, думал он, человек часто ругает свою работу, злится, всем недоволен. А когда вынужден эту работу оставить, так ему не хватает даже того, что еще недавно очень мешало.

Коллар принес кофе и сел напротив Порубана, его морщинистое лицо с выражением жадного интереса напоминало высушенную потрескавшуюся землю, которую давно не смачивал дождь.

— Противная погода, — произнес Порубан помимо своей воли и взглянул в окно, за которым почти ничего нельзя было рассмотреть.

— Да, — согласился Коллар, но, казалось, думает он о чем-то совершенно ином. — Скажи… что нового в редакции?

— Все по-старому, — начал Порубан и осекся, потянулся за чашкой с кофе и стал размешивать сахар. Он знал, что в редакции вовсе не все по-старому. — У меня очень много работы. Меня на все не хватает.

— Я бы с удовольствием вернулся, — прервал его Коллар. — Но врачи… Говорят, что это будет не скоро.

Главный ничего не ответил. Лечащий врач ясно сказал ему, чтобы на Коллара в редакции на рассчитывали.

— Назначь себе кого-нибудь заместителем, — продолжал Коллар. — У тебя там достаточно способных людей.

— Никак не могу решиться, — Порубан отхлебнул горячий кофе, но тут же подумал, что сегодня пьет уже вторую чашку. Надо воздерживаться, иначе он кончит так же, как Коллар.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он, глядя с тревогой на беспокойное лицо своего товарища.

— Пока держусь, — осторожно ответил Коллар. — Я еще не совсем здоров. — Он начал мотаться по комнате. — Чувствую себя, как в тюрьме… Ты даже не можешь представить, как мне не хватает редакции… — Он подошел к креслу Порубана и остановился над ним. — Не понимаю, что со мной происходит. Я думал, мне нужен покой, что мне надо от всего отдохнуть… Меня все раздражало, все утомляло… А видишь! Мне не хватает не покоя, а волнений, споров, стычек…

Порубан улыбнулся, глядя снизу на лицо своего больного товарища и думая о том, как этот высокий и громогласный мужчина кидался в страстные споры, как просиживал долгие ночные часы, рассуждая об экономике, политике и отношениях между людьми, стремясь постичь истину.

— У меня слишком много времени, — продолжал Коллар с серьезным выражением лица, — и я стал перебирать свой архив. Нашел там старые газеты, вырезки своих статей… Смотрел на все это, и мне было как-то не по себе… То, что там написано, уже давно перестало быть правдой… Что же осталось от меня? Пожелтевшая бумага! А с каким вдохновением я когда-то писал это! Все выветрилось, как запах увядших цветов. И все-таки… Если бы я мог…

Он на минуту замолк, сел в свое кресло, но поскольку Порубан тоже молчал, продолжал:

— Да, у меня много времени. Размышляю. Думаю о жизни, о газете… — Он выпрямился, но тут же снова сгорбился, словно ушел в себя, потерялся в мягкой глубине кресла. — Меня посещают странные мысли. — Голос его охрип. — Как бы выглядел мир без газет? Могли бы мы без них жить, как, скажем, без хлеба или без воды? — Он покачал головой. — Нет. В газете находится витамин… Витамин «И». Информация…

— Гм, — хмыкнул на это Порубан.

— Людям нужна информация, — продолжал Коллар, — чтобы на ее основе могли выработать они свою позицию. Поэтому так трудно быть журналистом. Он несет ответственность за образ мыслей других людей…

— В первую очередь, он сам должен думать, — подал реплику Порубан.

Коллара это замечание поразило.

— Ты хочешь сказать, что за него думают другие?

— Иногда.

— Что значит — иногда?

Порубан заерзал в кресле, ему не хотелось об этом говорить. — Иногда… — начал он медленно и, словно колеблясь, — это когда журналист превращается в послушную куклу, лишенную стыда и совести…

— Совести? Для начала эту совесть надо иметь…

Порубан устало усмехнулся.

— Раньше ты не был таким скептиком…

— А я и теперь им не стал. Только на вещи я смотрю теперь из этого кресла.

Они помолчали, вслушиваясь в громыхание летней грозы, в ритмичный перестук дождевых капель на оконных стеклах; в полумраке комнаты чудесно пахло кофе, было тепло и уютно.

— Скажи, — нарушил молчание Коллар. — А у нас с тобой всегда была… совесть?

Порубан ответил лишь минуту спустя.

— О собственной совести мы сами судить не можем…

— Не выкручивайся, — проворчал Коллар.

Главный редактор поставил кофейную чашку на стол, подошел к окну и попытался разглядеть сквозь завесу дождя крыши домов. Они напоминали черные засохшие раны.

— Да, — сказал он тихо, так тихо, что его голос почти слился с шумом дождя. — Иногда мы забывали, что у нас должна быть совесть.

— Да, судя по всему, — кивнул головой Коллар.

— Газета не все может и не все успевает. Газета — это тебе не верховная власть.

Снова молчание.

— А что же тогда во власти газеты? — Голос у Коллара стал бесцветным. — Что она может? Что успевает?

Главный невольно взглянул на часы, он задержался здесь дольше, чем предполагал. Но сейчас он уйти не мог.

— Хочешь выслушать лекцию? — пробормотал он с улыбкой. — Да ты знаешь все это наизусть… Газета, как общественный гласный контроль, как зеркало общественных устремлений, сдвигов и отношений… может критиковать, требовать исправления ошибок, в силах перевернуть сознание людей, участвовать в создании духовной атмосферы нации. Она способна быть тем клапаном, через который выпускается боль людей и общества. Она может показывать пальцем на дураков и обывателей. Но могла бы гораздо больше…

— Я знаю. А ты мне все-таки ответь на то, чего я не знаю. Скажи, разве газеты исправно делают все перечисленное тобой?

— Ты спрашиваешь так, словно сам не работаешь журналистом!

— Да или нет?

Порубан пожал плечами.

— Есть вопросы, которые не следует задавать, поскольку на них нельзя ответить.

— Это не ответ.

— Я могу сказать тебе только одно: журналист первым должен верить в то, что делает. Иначе вся его жизнь — балаган, а работа — пустая бутылка.

Коллар скептически улыбнулся.

— Да, трудно быть журналистом!

— Ты как будто хочешь сказать: трудно быть честным человеком!

— А разве нет?

— Да. — Порубан посмотрел прямо в глаза своему товарищу. — Порой это очень трудно.

— А мне кажется нет, — сказал Коллар с надеждой в голосе. — Пока мы хотим что-то знать, пока для нас важнее всего истина…

— Истина? Что мы знаем об истине?

— Мы? — удивился Коллар. — Мы, профессиональные искатели истины? Да, действительно, что мы о ней знаем?

— Только то, что ее трудно найти.

— А когда мы ее находим, то делаем все возможное, чтобы ее запутать…

— Да нет, Имре… Просто иногда мы говорим не всю правду. Ну, я пошел. Я и так задержался.

— Останься. Посиди еще… — Голос Коллара прозвучал тише, чем он хотел.

— Мне надо идти. Не сердись. Я зайду еще. Зайду, — повторил Порубан, сам не веря своим словам.

Коллар медленно подошел к своему товарищу.

— Мне еще о многом хотелось тебя спросить.

Они стояли друг против друга, оба высокие, сутулые, с лицами, измученными от постоянного напряжения и многолетней усталости.

— Вот так мы уходим… один за другим, — неожиданно для себя сказал Порубан.

Коллар еще ниже опустил голову, напоминая большую грустную птицу, у которой нет сил продолжать полет.

— Это ты хотел мне сказать? — Он смотрел в землю. — Не стоило. Я и так знаю, что уже не вернусь в редакцию.

— Я пошел, — Порубан был растерян. — Спасибо за кофе.

— У меня было столько планов! Хотел написать статью, поехать туда, где бывал когда-то в молодости…

— Я еще заскочу к тебе…

— Хотел предложить тебе организовать отдел писем. Мы получаем слишком много писем… Может, выпьешь рюмочку?

— …Я приеду к тебе с Клиштинцем.

— Нам пора уже ориентироваться на ЭВМ… Журналисты уже используют в работе компьютеры и ЭВМ…

— Ну, всего тебе доброго…

— У нас нет фотографа… В нашей газете должен быть постоянный фоторепортер…

— …Пока!

— Еще… Изменить структуру некоторых полос…

Главный редактор «Форума» уже спускался вниз по лестнице, он не обернулся, не остановился, хотя сверху все еще звучал голос Коллара. Он торопился, почти бежал и остановился только в воротах, когда по лицу хлестнули струи дождя и заставили прикрыть глаза. Он втянул голову в плечи, поднял воротник и засунул руки глубоко в карманы; только потом он шагнул в косой дождь и заторопился к своей блестящей от дождя машине.

4

— Вполне возможно, что мы пришли в Словакию из Моравы или из Чехии, — утверждал Прокоп-старший, беседуя с сыном. — В Словакии фамилия Прокоп не встречалась. Наверное, мы пришли с гуситами, и какая-то часть осела внизу возле Нитры. Это было, конечно, очень давно…

Матуш Прокоп только кивал — это была любимая тема отца, и он его не прерывал.

— Зато в Чехии фамилия Прокоп распространена, — продолжал отец. — Разве это не интересно?

— Очень.

— Корни наши там, — он показал рукой в неопределенном направлении. — Но уже многие поколения мы живем в Словакии. У словаков в жилах течет немного венгерской, немного немецкой, немного чешской крови, да к тому же еще и польской. Поэтому они такие стойкие!

— Стойкие против чего?

Матуш испытующе посмотрел на отца, зная, что тот с удовольствием вступает в дискуссии об истории, искусстве и политике. Все эти его беседы с сыном регулярно заканчивались бурными ссорами.

— Стойкие против всех зол! — задиристо ответил Прокоп-старший.

— Поэтому везде такой бардак, — пробурчал Матуш, чувствуя, что кровь от волнения уже закипает в жилах.

— Что ты хочешь этим сказать? — пропел отец с угрозой в голосе.

Ну вот, начинается, подумал Матуш, злясь на отца за то, что тот втягивает его в эти острые разговоры, а на себя за то, что снова дал себя втянуть. Он устал, у него сегодня был трудный день и впереди еще куча работы.

— Ты отлично знаешь, что я имею в виду, — ответил он раздраженно. — Люди не выполняют своих прямых обязанностей, работают спустя рукава… Вот так все и получается!

— Как? Ты что, не видишь, сколько всего мы сделали?

Матуш подошел к дверям детской комнаты.

— Эй, вы! Потише! — окрикнул он сыновей. Старший, Мартин, вырывал из рук младшего брата бумажные кораблики, и тот верещал, как резаный. — Конечно, я вижу, — он снова повернулся к отцу. — Но сейчас речь не об этом. Речь о другом. Мы непременно ссылаемся на заслуги и на тяжелое прошлое, когда боимся говорить о сегодняшнем дне.

— Не кричи на детей, — строго сказал Прокоп-старший. — Пока ты не пришел, они прекрасно играли… Вы… Вы, молодые… Вам лишь бы побыстрей все нахапать… машины, квартиры, дачи…

— Прекрасно знаешь, что это не так, — огрызнулся Матуш, все более и более раздражаясь. — Мы только хотим жить на уровне…

— Тебе что, чего-нибудь не хватает? Тебе плохо живется? Когда мне было столько, сколько тебе…

— Знаю, знаю, — перебил его сын. — В школу вы ходили босые и уроки делали при керосиновой лампе… Но сейчас уже конец двадцатого столетия!

Прокоп-отец обиженно надул губы.

— Ты не смейся над нашими керосинками! Нам пришлось как следует потрудиться, чтобы вы имели вот эти удобства!

— Ну, ясно, — уже более мирным тоном ответил сын. — У вас этого никто не отнимает. Но не путай одно с другим, — он широко развел руками, словно хотел подтвердить этим свою искренность. — Почему я должен молчать, если меня возмущает преступная глупость? Я что помогу этим кому-нибудь? Или молчанием можно исправить ошибки?

Прокоп-отец молчал, уставившись прямо перед собой и покачивая ногой.

— Время меньше всего способно понять само себя, — сказал он наконец. — Меня тоже злят ошибки, еще больше, чем тебя. Я был при этом. А ты родился уже в другом мире.

— Покуда речь идет о моей жизни… То могло быть гораздо хуже. В конце концов, у меня есть хоть что-то, что облегчает мне жизнь…

— Что?

— Газета.

Старый Прокоп удовлетворенно кивнул: наконец беседа перешла в нужное для него русло.

— Вот видишь, мы с тобой всегда договоримся.

— Да, но с каждым разом нам это дается труднее и труднее.

— Почему? Почему труднее?

— Потому что наш спор — это спор поколений.

— Споры между поколениями всегда были спорами между образом мыслей старых и молодых. Однако ты прекрасно знаешь, сколько молодых стариков живет среди нас… И наоборот. Слишком много молодых людей уже сейчас думают по-старому…

— Гм… По-старому… Старое мышление — это когда боятся рисковать, когда осторожничают, рутинерствуют, прозябают и думают только о собственном брюхе…

— А новое? Что же по-твоему это новое? — старый Прокоп с интересом ждал ответа.

Сына разговор начал увлекать.

— Новое? Новое — это то, что рационально думает, что учитывает экономику, культуру, что понимает перемены не только в собственном обществе, но и во всем мире и отбирает то, что ценно для будущих столетий.

— Значит, это не спор поколений…

— С этой точки зрения — нет. Но только… Молодые могут думать, как угодно, потому что пока они ничего не решают! А многие люди старшего поколения не могут угнаться… Ни за темпом времени, ни за его требованиями… И только попусту ссылаются на свои заслуги.

— По-твоему, я тоже — представитель старого образа мыслей, — забормотал отец.

— Я этого не сказал.

— Но ведь и я не могу угнаться.

— Перестань…

— Ты же сказал…

— Ничего я не говорил.

Они помолчали, и тишину в комнате нарушал только крик детей, глухой шум, доносящийся с улицы, и чужие голоса на лестнице.

— А что ты тут говорил про газету? — вернулся к разговору Прокоп-старший. — Что, мол, она тебе облегчает жизнь?

— Ну… нечто в этом роде.

— Я всегда считал, что газеты лишь отравляют жизнь.

— Почему?

Отец беспокойно задвигался в кресле.

— Журналист не политик, он не может претендовать на те же полномочия, что, скажем, и глава правительства. Газеты лишь отражают общественное мнение.

Прокоп-сын почесал лоб.

— Однако эти функции могут переплетаться, — начал он медленно, взвешивая каждое слово. — Общественное мнение иной раз выступает как политическая сила. Журналист только интерпретирует политику, разъясняет ее, раскладывает по полочкам, но он, в свою очередь, влияет на эту политику, как представитель общественного мнения.

— Ты мог бы читать лекции о журналистской этике, — заметил отец.

— Вряд ли, — пробормотал Матуш. — Да разве кто-нибудь знает, что такое журналистская этика?

— Как раз вот это ты должен был бы знать!

— А ты знаешь?

Прокоп-старший поднялся и подошел к книжному шкафу, где среди книг стояли всякие мелкие сувениры. Он с подчеркнутым интересом рассматривал корешки книг, слегка наклонив голову, словно под грузом одолевающих его мыслей.

— Точно не знаю. Знаю только одно: журналист должен быть честным человеком. А во времена согнутых позвоночников — это самое трудное.

Матуш выпрямился.

— Смотри-ка! Я думал, ты — политический идеалист и видишь только ряды борцов отважных, распрямленных…

— Ничего подобного, — отец подошел к окну. — Я вижу и людей, которые ползают на брюхе… Меня это мучает…

— Меня тоже. Но у меня еще есть желание говорить об этом, а ты, похоже, смирился…

— Возможно, ты и прав. Наверное, я понял всю неизбежность компромиссов.

Матуш подошел к отцу и засмотрелся на его седые волосы, спускающиеся на шею; его вдруг охватили грусть и жалость одновременно, ощущение доверчивой близости и стены непонимания, отдаляющей их друг от друга. Он знал, что дети смотрят суровыми глазами на дела отцов, и подумал о том, что однажды и он будет вот так стоять и отвечать на малоприятные вопросы своих сыновей.

— Ты вынужден был идти на компромиссы? — спросил он, стараясь подавить в своем голосе нежность.

— Если я когда-то и шел на компромиссы, так только потому, что думал о детях. — Прокоп-старший повернулся и посмотрел сыну прямо в глаза, потом, понизив голос, добавил: — А дети теперь меня этим же и попрекают…

— Да вовсе я тебя не попрекаю.

— Вы можете быть суровыми судьями, — заворчал отец, — пока сами не начнете идти на компромиссы… ради своих детей.

Матуш хотел возразить, в эту минуту, когда они оба стояли у окна в преддверии надвигающегося сумрака, внезапно ставшие очень близкими друг другу. Ему хотелось сказать, что он не пойдет на компромиссы даже ради детей, ради кого бы то ни было, но Прокоп-старший остановил его жестом, таким резким и решительным, что он не сказал ничего. Он знал, что их спор не окончен, что он только прервался, что потом, позднее, когда они снова встретятся, они продолжат его с того места, на котором остановились. Он знал, что спор этот вечный, он начат когда-то давно на заре истории, и отец с сыном ведут его уже многие столетия, и никогда он не будет окончен.

— Алиса идет, — отец показал рукой на окно. — Я ее видел уже, так что пойду. В качестве няньки я, наверное, больше не нужен… — Вдруг он повернулся к сыну. — У вас с ней все в порядке?

Сын смутился. Отец задал вопрос без всякого умысла, но у Прокопа-младшего возникло ощущение, что он что-то знает.

— Да, вроде, — пробормотал он. — Все в порядке.

— Это хорошо, — сказал отец, в упор глянув на сына. Он хотел что-то добавить, но Алиса была уже в коридоре и сразу же открыла дверь в комнату.

Прокоп-старший любил невестку, хоть и не умел никак проявить это, он был сдержан, лишь изредка выдавая себя жестом, мягкостью голоса, мимолетной улыбкой.

— Здравствуй, отец! — Алиса поцеловала его в щеку. — Ты ведь не торопишься, да? В холодильнике есть холодное пиво.

И хотя Прокоп-старший покачал головой и сказал, что ему уже пора идти, Алиса заставила его сесть в кресло и упорхнула в кухню за пивом. Матуш пошел взглянуть на мальчишек.

Мартин лежал на полу и рисовал в большой тетради цветными карандашами машинки. Мишко сидел на детском стульчике и сосредоточенно откручивал лапу плюшевому медведю.

Прокоп остановился в дверях и молча смотрел на сыновей. Он почувствовал точно такой же прилив болезненной нежности, как минуту назад, когда смотрел на отца. Он подумал о неумолимом течении жизни, заставляющем человека продолжать свой род на планете, переносить из поколения в поколение нерешенные вопросы и вести бесконечный диалог между отцами и сыновьями. Он знал, что если хочет сблизиться со своими ребятами, то должен сделать это сейчас, вот в эту минуту, пока они ему еще верят, пока он является для них авторитетом и партнером в их детских играх. Вот сейчас и начинается нескончаемый разговор! Если же он забудет о них, если не станет им ближе, они начнут отдаляться от него и постепенно станут чужими.

Он уже хотел, было, опуститься на колени и показать Мартину, как надо рисовать радиатор на «Мерседесе», уже хотел объяснить маленькому Мишко, что у медвежонка будет болеть лапа, хотел побарахтаться с ними на ковре и повозить их на закорках, но тут же погасил свой порыв, он вспомнил, сколько еще работы его ждет сегодня, и тихонько затворил дверь.

В другой раз, ребята, подумал он, в другой раз. Когда у меня будет побольше времени.

Однако он знал, что другого раза не будет никогда.

Машина была запущена. По ленте медленно двигались свежие оттиски «Форума». Главный редактор нетерпеливо потянулся за газетой и стал ее пролистывать. Всякий раз, когда он держал в руках только что отпечатанный номер, в нем рождалось торжественное, почти возвышенное чувство. За этими листами бумаги, покрытыми печатными знаками, за этими еще влажными фотографиями он видел изнурительные совещания, выкуренные сигареты и выпитые чашки кофе, видел мучительный поиск слова и трудное добывание информации, видел лампы, горящие далеко за полночь, слышал стук печатных машинок этих искателей правды, видел весь этот долгий, утомительный путь в поисках знания. Он видел разочарованные лица, отмеченные страхом и тревогой, которые он так хорошо знал, видел и довольные, радостные лица над свежими номерами газеты, когда все-таки удавалось чего-то добиться. Бесконечная карусель ожидания и душевного облегчения.

Когда минуту спустя, попрощавшись с Габаркой, с ответственным секретарем и техническим редактором, он вышел из типографии, дождь уже кончился. Здание Пресс-центра стояло величественное, блестящее от дождя, на некоторых этажах уже горел свет. Журналисты заступали на ночное дежурство, готовили новые издания, подбирали сообщения корреспондентов с мест и ЧТК. Все было в движении.

Он сел в свою облупленную «шкоду» и включил дворники. Картина перед глазами то прояснялась, то затуманивалась от влаги, разгоняемой дворниками по стеклу, а горизонт за Дунаем медленно погружался в темноту. Он положил руки на руль и в ту же секунду почувствовал бесконечную усталость и опустошенность в этом своем маленьком незащищенном металлическом мирке.

Конец второго июньского дня застал директора нефтехимического комбината Юрая Матлоху в скверном настроении. Он вышел во двор своего дома, накинув на плечи черный непромокаемый плащ и натянув капюшон на голову, и из-за полуопущенных век глядел на тяжелые густые тучи, выплывающие из-за холмов и поливающие и без того расхлябанную землю новыми потоками. Он сделал несколько шагов по гравийной дорожке, при каждом движении чувствуя нестерпимое покалывание в правой ноге. Сдвинув брови и сжав зубы, он упрямо шагал дальше, словно желая наказать эту боль, растущую в нем. Он чувствовал жгучее покалывание нервных окончаний, но все-таки дошагал до самого забора, там развернулся и зашлепал назад, шаг за шагом, туда и обратно. Рядом с ним беспокойно вертелся пес. Он шагал, не останавливаясь, и боль переместилась в голову, но он делал это нарочно, чтобы не думать о худшем, не сосредотачиваться на других, более неотвязных мыслях.

Наконец он остановился и дал ноге отдохнуть, он уже не выдерживал и не мог больше так истязать себя. Опершись о забор, он смотрел на темный сад.

Он думал о своем комбинате, вспомнил вчерашнее совещание, все решения, принятые на нем, и сегодняшний контрольный обход. Вот и сейчас, глядя в черную пустоту вечера, он весь затрясся от злости. Ведь ни одно из его распоряжений так и не было выполнено, все осталось как есть и на все у этих мерзавцев нашлось объяснение. А потом начался этот ливень, оставивший у него впечатление, что наступил конец света.

Он медленно направился к дому, засунув руки глубоко в карманы плаща и глядя себе под ноги, хотя не видел даже своих ступней. Если бы его послушались, все бы теперь было иначе, размышлял он, словно позабыв о нестерпимой боли.

— А впрочем, какого черта! — бормотал он про себя. — Ничего бы не изменилось! Ведь и вчерашние меры — это те же заплаты! Уже давно надо было заменить напорный бак, уже давно надо было прочистить фильтры… Давно надо было снизить уровень производства, ведь прав был Хабер, предупреждая меня об этом… Этот Хабер… хорошо еще, что у него брат в эмиграции, иначе давно бы уселся в мое кресло! Но все равно, надо было его послушаться, надо было… Но что я мог? — Он выругался, наткнувшись на скачущего пса. — Ничего не мог. Ведь сняв напорный бак и начав прочистку фильтров, мы должны были бы остановить все цеха. А что делать с планом?! Нет, этого мы никак не могли допустить. План бы не выполнили, премии бы лишились, и пошли бы по всему заводу разговоры, мол, как же так, работаем, вкалываем, а заработков никаких, что же ты, дорогой, так о нас заботишься?! В генеральной дирекции дали бы втык, после вызвали бы в райком… Вот и объясняй там, какие у тебя сложности с поставщиками, что устарела технология и что ты не можешь постоянно подгонять людей, убеждать их, принуждать… Ах, да что говорить!

Матлоха подумал о людях, которые, как и он, сидят в ответственных креслах. Он понимает их. Не зря эти кресла такие мягкие — они подавляют. Угнетают… Ведь и другие директора гонятся за планом, ведь им тоже не хватает людей, станков, капиталовложений… Может, они точно так же не спят из-за какой-нибудь незаконченной стройки на их заводе, за которую кто-то несет ответственность, может, и они ждут каких-нибудь запчастей, которых хронически не хватает, ждут, когда кто-то придет и смонтирует оборудование… Им тоже не сладко.

Матлоха взглянул туда, где в черной дыре угадывались горы, где когда-то он чуть было не лишился ноги. Он грустно усмехнулся и направился к дому. Он страшно устал.

Он еще раз взглянул на горизонт, ничего не увидел и только почувствовал тяжелые капли дождя на своем лице. Да, подумал он, этот дождь так быстро не перестанет… Есть вещи, которые человек изменить не в силах и на которые он повлиять не может…

СРЕДА

1

Редакционный шофер Филип Трновский (или Файо, как его называли все в редакции и в гараже Пресс-центра) уже точно знал, сколько и чего потребуется для командировки, сколько вещей поместится в его зеленом чемоданчике, сколько потребуется времени, чтобы заехать за всеми редакторами, которых он повезет в своей синей служебной «Волге». Если в шесть утра они выедут из Братиславы, то где-то около десяти уже будут в Банской Каменице и еще смогут остановиться где-нибудь в мотеле позавтракать и выпить кофе. В десять часов в национальном комитете начинается контрольный день.

Будильник прозвонил ровно в пять. Спящая рядом жена на мгновение открыла глаза — и, перевернувшись на другой бок, тут же снова заснула. Он не мешал ей, сам приготовил завтрак, сам уложил вещи в дорогу: чистую пижаму, зубную щетку и бритвенные принадлежности, рубашку, брюки и домашние тапочки. Сверху положил легкий плащ, больше ему ничего не нужно.

Филип Трновский очень следил за тем, чтобы в командировках он был одет самым тщательным образом, так он увереннее чувствовал себя среди журналистов. Вот и на этот раз он очень старательно умылся, выбрился электробритвой, надел синюю рубашку, темный шерстяной костюм, элегантный, со вкусом сшитый, и к нему темно-синий галстук. Аккуратно уложил перед зеркалом волосы, в таком виде он мог выехать на прием, не то что в командировку.

Небо на востоке стало светлеть, сквозь тучи пробивались бледные солнечные лучи. «Волга» стояла перед домом, ответственный секретарь разрешал перед командировкой ставить машину возле дома, в другие дни она ночевала в большом гараже Пресс-центра. Машина блестела от дождя, чистенькая, вымытая, надраенная: Файо Трновский ездил в командировки не только элегантно одетым, но и в безупречно подготовленном автомобиле.

Мотор заработал сразу же, как только он включил зажигание, но Файо дал ему поработать на холостых оборотах, чтобы он прогрелся. Потом он закурил свою первую сигарету и включил радио, он чувствовал себя в полной форме, и настроение у него было отличное. Он взглянул на часы — было без двадцати шесть — и медленно тронулся с места.

Никто, пожалуй, так не знал скрытой жизни редакции, как он. Редакторы, во время долгих путешествий, оставшись один на один со своим шофером, пускались в пространные разговоры, обсуждали с ним газету, политику, своих коллег, говорили о себе и о своих интимных проблемах, а иногда даже доверяли свои сокровенные тайны. Он был свидетелем тайных признаний, неожиданных романов и маленьких афер. Он много знал, и о каждом из редакторов ему было что рассказать. Но он предпочитал помалкивать и только слушал.

Первая остановка была перед одноэтажным домиком в Горском парке, где снимала комнату Катя Гдовинова. Он посигналил и, пока ждал, записал в тетрадь километраж по спидометру. После возвращения он подсчитает пройденный путь и хоть сотню километров припишет, чтобы подработать, он уже давно так делает, впрочем, как и большинство водителей, которых он знает. Кроме того, он приписывает себе и неурочные часы и продает талоны на бензин у бензоколонок; если он возвращается из командировки в восемь, то в путевом листе пишет, что в двенадцать, и мало кто из редакторов обратит внимание на то, что подписывает, а если и догадается о проделках Филипа, все равно ничего не скажет. Это дань за его молчание. И только ответственный секретарь вечно злится и доносит шефу.

Но Файо свое дело знает, он знает жизнь и умеет вертеться. Он знаком с мафией на бензоколонках, которая спекулирует талонами, знает автомехаников, которым надо дать на лапу, и машина будет в полном порядке, знает, как поладить с начальником гаража. Без этих махинаций он не заработал бы даже на минеральную воду.

Вот и с Катей Гдовиновой они друзья, она всегда прощает Файо его маленькие хитрости, а кроме того, она ему обязана, он оказал ей несколько небольших услуг.

Катя уже вышла из калитки и быстрыми мелкими шажками приближается к машине. Файо с удовольствием наблюдает за ней сквозь мокрое стекло. На ее лице еще сохранились следы вчерашней усталости и сна, но вопреки всему она прелестна и уверена в себе.

— Привет, Файо, — поздоровалась она слегка охрипшим голосом, и ему кажется, что есть что-то интимное в этом обращении, что оно таит в себе скрытые обещания.

Он распахнул дверцу рядом с собой, ему хотелось, чтобы она села на переднее сиденье, чтобы он мог сбоку видеть ее профиль и длинные ноги в узких брюках. Однако Катя покачала головой и села сзади.

Рано утром город еще пуст, час пик начнется чуть позже. Пока им попадались только грузовики, развозящие молоко и свежий хлеб, оранжевые мусоросборщики и полупустые автобусы. Скоро город проснется, артерии улиц заполнятся машинами и людьми, он весь напряжется в транспортных судорогах, он почти задохнется. Файо в душе последними словами ругал братиславское уличное движение и торопился проскочить, чтобы не попасть в пробку, иначе они застрянут и опоздают.

Даниэль Ивашка уже стоял на углу улицы, переступая с ноги на ногу. Увидев машину, он махнул рукой и побежал ей навстречу.

— Доброе утро, — пробормотал он, усаживаясь на переднее сиденье. — Опаздываем.

Файо ничего не сказал, да и Катя не ответила на приветствие, шофер уже знал по опыту, что в такую рань никому не хочется разговаривать. Журналисты привыкли вставать поздно, в редакцию приходят только к девяти, а иные из них и к десяти, так что в шесть утра они еще полусонные, мысли у них ленивые и неповоротливые, они разговорятся только после первой чашки кофе.

Файо Трновский знал и то, что Дано Ивашка влюблен в Катю, но старательно это скрывает, он знал, что в командировках Дано заказывает только одноместные номера и что он не любит спать один. Файо знает, как меняется этот редакционный сухарь, как он переобувается в домашние шлепанцы и попивает крепкое пиво. Файо каждый раз поражает этот другой Даниэль Ивашка, который словно выныривает из каких-то неизвестных глубин. Кто знает, зачем он это делает, думает Файо, зачем носит свои элегантные костюмы и напяливает маску эдакого светского человека. Ему приходит в голову, что этот щеголь просто ищет приключений, которых ему недостает в слишком спокойном браке. Может быть, это и есть его настоящее лицо, а все остальное — редакция, семья, поэзия — все это лишь притворство. Файо еще немного думает об этом, а потом начисто забывает о Дано.

Надо следить за дорогой, вот как раз этот самый район блочных домов, где живет Матуш Прокоп. В бледном утреннем свете эти бетонные коробки выглядят пугающе безлико. Они настолько отчуждены, настолько лишены человеческого тепла, что Файо прошиб озноб. Лишь кое-где разбросаны зеленые пятнышки газонов или худосочные деревца. Да и люди в этом лабиринте напоминают безликие и бездушные фигуры, механические игрушки, двигающиеся по инерции, будто заведенные незримой рукой судьбы, лишенные всяких мыслей и чувств. Один дом похож на другой, одна улица — на другую. Файо вспоминает маленькие тихие и богатые деревеньки на Трнаве, возле Звончина, откуда он родом, и ему вдруг становится необъяснимо грустно от этих бетонных коробок, которые стоят тут, словно неудавшиеся монументы своего времени.

Где-то здесь, в одной из таких коробок, живет Матуш Прокоп. Они проехали магазин самообслуживания и остановились возле тротуара. Файо протяжно засигналил. Он больше всего любил ездить с Прокопом. Весь день Прокоп занят делом, а у Файо при этом всегда возникало чувство, что это каждый раз непременная встреча с чем-то увлекательным. Прокоп всегда хотел изучить проблему со всех сторон, выслушать мнение директора завода, техника, рабочего. Файо вспомнил, как однажды Прокоп писал репортаж об одном заводе, который не выполнял план. Он поступил туда простым рабочим и целый месяц там вкалывал, жил в общежитии, ходил к ним домой, работал, как и они. А потом написал о том, что он там пережил.

Файо знал, что Матуш Прокоп веселится так же, как работает, то есть обстоятельно. Когда они садились вместе где-нибудь в баре, Прокоп забывал обо всем: о работе, о газете, он пил вино, танцевал, веселился; Файо казалось, что Матуш таким манером прочищает себе голову, возрождается, открывает новые грани жизни и мира, в котором очутился. Файо знал и о нерешительности Прокопа в его взаимоотношениях с Катей, у него сложилось впечатление, что Прокоп — жертва, муха в паутине, что он тщетно старается выпутаться из ее сладких сетей. Файо наблюдал за этой борьбой с интересом и любопытством.

Из двери дома вышел Прокоп с небольшой дорожной сумкой в руках. Он выглядел свежим, хорошо выспавшимся и полным надежд. Они поздоровались. Файо включил зажигание и сделал потише радио. Было минуты две-три седьмого. Они тронулись в путь.

В кабинете директора нефтехимического комбината в Буковой Юрая Матлохи было тихо. Не трещали телефоны, не раздавались голоса, не шуршали бумаги. Воздух был чист, на столе не стояли неубранные кофейные чашки, пепельницы были пусты. Было раннее утро, день начался мелким моросящим дождем, но скоро и этот дождь прекратился. Прежде чем заступила утренняя смена, небо очистилось, будто выстиранное полотно, а пропитанная водой земля начала подсыхать. Директор вздохнул.

Окна кабинета были обращены к горам. Директор отдернул штору и посмотрел на вершины, окутанные легкой дымкой, словно искал там утешения. Пики гор возвышались благородные и молчаливые, гордые в своем величии. Матлоха любил смотреть на них, особенно в такое утро, как сегодня.

Он спокойно насвистывал, думая о том, что и в природе и в жизни любые грозы погремят-погремят… и пройдут. Он вспомнил о репортаже в журнале «Форум» и мысленно даже махнул рукой: что ж, слова это всего лишь слова, это же не дубина, авторитета его они не разрушат, Буковую не разгромят, кресло его не покачнут. Жизнь двинется дальше. Люди, прочитавшие репортаж, возможно, покачают головой, пожмут плечами… и отложат газету в сторону. О чем только уже не написано…

А если даже кто-то чересчур разойдется и примет факты из репортажа слишком близко к сердцу, у Матлохи хватит сил постоять за себя. Ведь он не какой-нибудь сопляк, уж он-то знает, к кому обратиться, кому о себе напомнить, кому позвонить. У него есть заслуги, влияние. Наконец, есть друзья. И он знает, у кого какие слабости. В худшем случае обратится к влиятельным людям, а уж если дело будет совсем плохо, потребует, чтобы журналиста из «Форума» строго наказали.

Он смотрел на далекие горы и чувствовал, как их спокойствие передается и ему. Он снова стал сильным. Он стоял, широко расставив ноги, на своей земле, уверенный в своей правоте, непоколебимый в своей решительности. Он все-такие еще директор!

Он, собственно, был даже благодарен журналисту из «Форума». Тот заставил его встряхнуться, напугал слегка и тем самым мобилизовал. Может быть, он пришел как раз вовремя, может, его приход был своеобразным предупреждением, чтобы он, Матлоха, не был слишком уж уверен в себе, чтобы он наконец взялся за решение проблем, которые так долго откладывал. После посещения журналиста директор и о своих подчиненных узнал больше, чем когда-либо, ярче проявился характер каждого из них.

Вошла секретарша, принесла ароматный кофе и почту. Директор обратил внимание, что сверху положен свежий номер «Форума». Он улыбнулся, хорошее настроение не покидало его. Он отложил газету в сторону и придвинул к себе чашку с кофе, статью он прочитает потом.

Он сделал первый глоток, и тут до его сознания дошли две вещи: во-первых, что в соседней комнате уже собираются его подчиненные на производственное совещание, а во-вторых, что в их поведении было что-то настораживающее. Матлоха снова отхлебнул горячего душистого кофе, но почему-то уже без всякого удовольствия. Он не знал, кто из его сотрудников вошел в кабинет, он не видел его лица, не знал, зачем он вошел. Может быть, что-то изменилось в воздухе, может, кофе на этот раз был не таким вкусным, может быть, просто сработал инстинкт самосохранения, но только вдруг он почувствовал сильное беспокойство. И сразу начала болеть правая нога.

В кабинет без стука вошла секретарша, она никогда раньше этого не делала и, войдя, прислонилась к дверному косяку, мимо нее, словно мимо часового, прошли его заместители, начальники цехов, Вера Околичная и, наконец, Мартин Добиаш. Они толпились возле стола, но не рассаживались. Матлоха тоже встал, он чувствовал, как в кабинете растет напряжение, ему вдруг показалось, что если он сейчас вытянет руку, то наткнется на стену, выросшую между ним и его подчиненными.

— Ну вот, так оно и случилось, — произнес Добиаш, и его голос был необычно спокоен.

Уже в ту минуту, когда все вошли в кабинет, директор понял, что именно произошло. Теперь он поймал себя на мысли, что знал об этом гораздо раньше, еще тогда, когда ранним утром загляделся на эти обманчивые горы. Ему показалось, что комната медленно закружилась и перед глазами замелькали какие-то фигурки, словно на карусели. Он ухватился за край стола.

— Когда? — выдавил он из себя.

— Ночью, — ответил Добиаш, и директору почудилось, что он говорит это с каким-то удовлетворением. — Скорее всего под утро.

— Почему мне никто ничего не сказал? — спросил он, проталкивая слова сквозь онемевшие губы. — Почему я узнаю обо всем в последнюю очередь?

— Это обнаружила только утренняя смена, — отозвался кто-то из собравшихся.

Директор на задеревеневших ногах обошел стол, подошел к двери и сдернул с вешалки плащ.

— Пошли, — пробормотал он через плечо. — По дороге вы мне все объясните.

Солнышко отражалось в лужах на заводском дворе, воздух был чист и свеж, машины монотонно гудели, откуда-то слышался женский смех и мерное жужжание мотора. Все было светлым и ясным. Дым из заводских труб поднимался прямо к небосводу.

Впереди группы шагал директор, полы его плаща хлопали по коленям, словно мокрые крылья. Возле него чуть ли не вприпрыжку шел Добиаш, остальные не поспевали за ними, и им приходилось все время убыстрять шаг.

— Ну, начинай! — бросил директор главному инженеру, даже не повернув головы.

— Работники на центральных маслоотделителях обнаружили ухудшение состава отработанных вод, — зачастил Добиаш, стараясь идти в ногу с директором.

— Ну и что?

— Ну… в отходы попали щелочные вещества. Они превратили масло в эмульсию… в отстойниках… — Он помолчал, переводя дух.

— Каким образом? — перебил его директор, ни на минуту не замедляя шага и устремив взгляд прямо перед собой.

— У нас не было времени установить причину… Возможно, натриевый зольник. Через треснувший трубопровод на перекачивающем устройстве… А оттуда — в напорный бак, потом в канализацию… Масло вытекло в Грон…

— Почему не перекрыли отток?

— Потому… потому что вентиль испорчен!

Директор неожиданно остановился, остановилась и вся группа людей, спешивших за ним. Они обступили его. Матлоха оглядел вначале каждого по очереди, потом всех вместе. Медленно выговаривая слова, спросил:

— Сколько же вытекло?

Добиаш, ссутулясь, произнес:

— Примерно… судя на глаз… Тонн двести…

Матлоха с минуту стоял, задумавшись, словно не понимая слов Добиаша. Двести тонн… Двести тонн. Его пробрала дрожь. Эти масляные отходы уничтожат Грон! Они погубят все живое, потребуется несколько месяцев, чтобы река очистилась. Рыба, питьевая вода, холодильные установки заводов, что стоят на Гроне, оросительные системы — все, все это погублено, уничтожено. Последствия: штрафы, снижение уровня производства, плана, премий. Возможно, теперь его просто снимут, а возможно, пришлют сюда прокурора. И вдобавок проклятый репортаж в «Форуме»!

— Перекройте отток, — проворчал он. — Надо приостановить производство…

— Уже сделано, — веско ответил его заместитель Хабер.

Директора задел этот сухой тон. Только спокойствие, сказал он себе. Будь благоразумен. Нельзя, чтобы они подумали, будто ты застигнут врасплох.

— Машину! — повернулся он к Добиашу. — Поехали, посмотрим на цистерны… Остальные — на свои места. И чтоб без паники!

Группа людей даже не шелохнулась.

— Вы что, не слышали? — заорал директор. — Смотрите, не наложите в штаны, если лопнет бак! Приступайте к работе! Где машина?

— Мы никуда не опоздаем, — сказал Добиаш, когда все разошлись и они вместе с директором шагали к служебному гаражу. — Этих рыб уже не научишь плавать.

Директор покосился на него, но ничего не сказал. Да и сказать было нечего.

— Это длинная и сложная история, — сказал рассудительно Даниэль Ивашка, полный сознания собственной значимости, удобно расположившись на переднем сиденье служебной «Волги». В этот момент «Волга» как раз выезжала со стоянки перед рестораном мотеля «Зубр».

Впереди была длинная дорога, и Прокоп надеялся узнать от Ивашки или от Кати подробности или какие-нибудь факты, которые он не успел прочитать.

— Историческое ядро города вот-вот развалится, — продолжал Ивашка. Он прикурил сигарету, словно решив, что теперь стоит начать длинное и сложное свое объяснение. — Все ужасно запущено. Поскольку многие годы о Каменице совсем никто не заботился. Прекратилась добыча в шахтах, а в городе не было никакой промышленности. Такое медленное умирание города… Люди бежали из него — не было работы. Памятники так обветшали, что теперь находятся в критическом состоянии…

— Это я знаю, — кивнул Прокоп. — Читал. А что же все-таки мы можем изменить?

— Можем, — сказала Катя тихим и все еще охрипшим голосом. — Всколыхнем общественное мнение… — Потом скептически добавила: — Это как раз то единственное, что мы можем сделать.

— А что вы от меня-то хотите? — спросил Прокоп, взглянув сначала на Катин профиль, а потом на затылок Ивашки.

— До сих пор мы писали только об исторических памятниках, а теперь на сцену выходят строительные организации, поставщики, заказчики, всякая там проектная документация и весь этот странный мир, который мы понять не в состоянии, — усмехнулся Даниэль.

— Объясни ему, — сказала Катя Ивашке, положив ладонь на руку Прокопа.

— Попробую, — кивнул Даниэль, — объясню… Троицкая площадь, ядро города, нуждается в реконструкции. Каждый дом, от подвала до самого чердака. Это значит, что надо бурить скважины, разработать проекты, отремонтировать… Но ведь надо выселить людей из этих домов и где-то их разместить. А квартир нет, их нужно еще построить!

— Квартиры, — усмехнулся Прокоп. — Это повсюду проблема. Давай дальше.

— Дороги, — продолжал Ивашка. — Коммуникации. Ты уже был в Каменице?

— Был. Давно. Были однажды в турпоходе возле Банского Колодца. Там великолепное озеро.

— Конечно, — Ивашка рассеянно кивнул. — Но каменицкие дороги еще прекраснее…

— Почему же их не отремонтируют? Для этого тоже нужно правительственное постановление?

Ивашка открыл окно и выбросил недокуренную сигарету, в машину ворвался порывистый ветер.

— Улочки там узкие и кривые. Весь город подкопан, там все сотрясается от малейшего колебания… Под дорогами и домами проходит старая канализация… Строили ее когда-то в шестнадцатом столетии, и теперь никто не знает ее планировки… И если бы захотели отремонтировать как положено дома и дороги, то сперва должны привести в порядок канализацию. Но кто тебе будет ремонтировать вековые стоки, полные дерьма?

Никто не засмеялся.

— Итак, дороги и канализация. Дальше, — подгонял его Прокоп.

— Тебе этого мало? — Ивашка повернулся к нему. — Как только возьмутся за канализацию, придется закрывать главную дорогу. А ее нельзя перекрыть, пока не построят объездные пути.

— Понятно.

— Но это не все, — продолжал Ивашка. — Трудности начинаются уже при подготовке проектной документации. Проектные организации и поставщики не желают подписывать с заказчиком хоздоговор…

— Нет, вы только посмотрите! — ворчал Прокоп. — Ведь из тебя получился готовый специалист!

— Я вообще в этом ничего не понимаю, просто повторяю то, что слышал.

— Чего не понимаешь?

— А ничего. Не понимаю, например, почему они не желают подписывать…

— Не знаю, чего вы от меня хотите, — Прокоп смотрел и на Катю и на Ивашку. — Откуда я знаю, почему строительные организации не хотят ремонтировать исторические памятники! Наверное, им это невыгодно. Им выгоднее строить, скажем, коровники, это же гораздо проще.

— А город гниет! — буркнул Ивашка.

Прокоп вздохнул.

— Странно все это. Руководящая инстанция приказывает строителям-реставраторам строить коровники. А потом та же самая инстанция гонит их реставрировать памятники, потому что эту самую инстанцию, в свою очередь, подгоняет более высокая инстанция и к тому же общественное мнение. И никто вам не скажет, что важнее — памятники или коровники.

Спутники Прокопа молчали, будто их поразила эта странная логика.

— Отказываются подписывать хоздоговор, — продолжал Прокоп, — и не подпишут. Ни на проектную документацию, ни на строительство. С их точки зрения это понятно. Разработать проект коровника проще и легче, чем проект реконструкции памятника, который к тому же находится в плачевном состоянии. Коровник они построят за пару недель, а со старым домом будут возиться целый год. Пока приведут в порядок один памятник старины, построят несколько коровников. А премии платят за объем работы. Вот где собака зарыта! Вы себе представляете, какие премии получает, например, директор строительного управления?

— Значит, Банская Каменица рухнет ради премий и коровников! — подвела итог Катя Гдовинова.

— Я привел это в качестве примера. Может, они строят что-нибудь другое.

— Иногда у меня от всего этого такое чувство, — отозвался Даниэль, — будто я передвигаюсь в мире Кафки. Но кто виноват?

— Люди. За всем этим стоят люди.

Ивашка потянулся за сигаретами, но остановился на полдороге.

— Им все это осточертело. Они видят, как на их глазах умирает город. Годами там ничего не делалось. Ничего. И никто не желал их слушать, хотя они кричали. Может быть, мало кричали. Может, никто не хотел вникать в этот крик. И только, когда дело чуть тронулось с места, оказалось, что все это неимоверно сложно…

Матуш кивнул в ответ.

— Они не могут ждать, что ремонт города сделает за них правительство.

— Да никто так и не думает. Просто они устали от долгого ожидания.

— А теперь явимся мы, — съязвил Прокоп, — и все сразу изменится. Так вы это себе представляете, да?

Ивашка вновь потянулся за сигаретой, но на этот раз прикурил и с наслаждением затянулся.

— Скажи мне, — он повернулся к Прокопу, — зачем ты пошел в журналисты?

Прокоп ответил не сразу, глядя в окно на убегающий пейзаж.

— Ладно, — отозвался он наконец. — Ты прав. Все вы правы. Давайте возьмемся за это…

Машина свернула с шоссе и теперь медленно продвигалась по старому узкому деревянному мосту. Доски под колесами трещали. Под мостом протекал Грон. Прокоп глянул вниз — на поверхности воды плавали огромные маслянистые пятна. Он даже не предполагал, что совсем скоро узнает, откуда они там взялись.

— А ну-ка, приготовились, — сказала деловито Катя. — Подъезжаем к Банской Каменице.

2

Гелена Гекснерова, секретарь главного редактора «Форума», приходила в редакцию первой. Вместе с редакцией она переезжала с места на место, пока наконец «Форум» не обосновался в здании Пресс-центра. Она знала уже десятки зданий, комнат, вахтеров, слесарей, истопников и шоферов, пережила нескольких главных редакторов и проработала с тремя поколениями журналистов. За эти годы она привыкла приходить в редакцию раньше всех, чтобы подготовить работу на целый день.

В редакции «Форума» было пусто и тихо. Еще нигде не стучали пишущие машинки, не звонили телефоны и не бегали по коридорам редакторы. Все начнется позднее, весь этот хаос и сумятица, гонка за временем, нервозность, раздражительность, состояние непрерывного напряжения. А пока здесь царит покой и особая канцелярская тишина. Гелена Гекснерова очень хорошо знает эти тихие утренние часы, это ожидание, похожее на предгрозовое напряжение в природе, это особое состояние воздуха, когда тишина обманчива, нервы напряжены и чувства обострены. Совсем скоро, с приходом первого сотрудника (обычно им бывает Мариан Валент или главный редактор) все сразу изменится.

За это время Гелена Гекснерова уже проделает часть работы. Ей надо разобрать почту, а это всегда приличная стопка. Редакция получает словацкие и чешские газеты, еженедельные и ежемесячные журналы, специальные и иностранные издания, сборники, бюллетени, сообщения телеграфных агентств и информацию, предназначенную только для служебного пользования. Сообщения поступают от политических органов, от правительства, бюллетени — из министерств и различных организаций. А кроме того, в редакцию каждый день приходит множество писем — от читателей, от авторов, из учреждений. Читатели реагируют на материалы, опубликованные в «Форуме», присылают заказанные да и не заказанные статьи, приходят приглашения на конференции, на театральные премьеры, вернисажи и прочие культурные и общественные мероприятия. Приходят сюда и деньги — это гонорары сотрудников, которые они хотят получить в редакции, а не дома, авансы на командировки, различные счета, повестки и так далее. Иной раз на столе секретаря появляются и вызовы в суд, наложение ареста на зарплату и прочие неприятные бумаги.

Гелена начинает медленно и обстоятельно раскладывать письма и газеты. Она делает это почти механически, но как всегда толково. Иностранные журналы откладывает для международного отдела, специальную литературу, от «Окружающей среды» до «Юридического обозрения», — в отдел социальной жизни, «Экономическую газету», ежегодники, «Экономическую статистику» и прочее — для экономического отдела, а в отдел культуры отнесет литературные газеты и журналы. Для себя она отложит журнал «Штерн», и, если в обед у нее будет хоть минутка свободного времени, она его пролистает, а уж потом отнесет международникам.

Разобрав журналы, она придвигает к себе папку с письмами, здесь ей тоже помогает опыт. В белых конвертах приходят письма из учреждений, в больших желтых — авторские материалы или фотографии, в незапечатанных — приглашения на премьеры и пресс-конференции. Она была не только в курсе того, кому какие приходят письма, но и знала обо всех конференциях, выставках и премьерах.

Когда все было разложено по своим местам, Гелена приготовила главному редактору список дел, которые его ждут сегодня: ежедневная планерка, семинар со слушателями отделения журналистики и несколько встреч с авторами, добивающимися приема. Одних главный редактор примет, от других будет скрываться, это касается завзятых жалобщиков и графоманов, выдающих себя за авторов. Это снова будет трудный день, такой же, как все предыдущие и последующие.

Прежде чем начнется суматоха, у Гелены еще останется чуть-чуть времени, чтобы спокойно посидеть в тишине среди знакомых вещей. Она думает о своей маленькой личной радости, представляет себе, как она скоро будет совершенно свободна, избавлена от всех редакционных обязанностей, что ей не надо будет ходить на работу и что у нее будет море свободного времени. Невозможно даже представить, сколько будет свободного времени! Безбрежный океан времени! Ей не надо будет постоянно спешить, чтобы успеть переделать все редакционные дела, выписывать гонорары, готовить шефу списки дел на день, присматривать за выдачей зарплаты, командировочных удостоверений, счетов, адресов и так далее. Ничего подобного. Она представляет себе, как спокойно ходит по разным выставкам, как стоит перед картинами. Она будет впитывать всю эту красоту. Потом посидит за чашкой кофе со сливками, размышляя о том, что видела. А вечерами ее будут ждать либо театр, либо кино. Гелена Гекснерова не выносит рабского высиживания перед телевизором в домашних шлепанцах. Ей хочется жить, она мечтает о культуре, ей хочется, чтобы у нее на все хватало времени.

Гелена прекрасно знает, что до тех пор пока она работает в редакции, свободного времени у нее не будет никогда. Работа изнуряет, а она не из тех, кто может ее облегчить для себя. Наоборот, в работе она точна, исполнительна, строга к себе и к другим. Она знает только один способ, как избавиться от своих рабочих обязанностей и иметь вдоволь свободного времени, это очень просто — уйти на пенсию.

Гелена Гекснерова — самый старый сотрудник «Форума» и по возрасту и по стажу, она пришла в редакцию, когда газету только основали. Это были первые годы после войны, у «Форума» еще не было ни читателей, ни авторов, ни редакторов. Прошли пятидесятые, шестидесятые и семидесятые годы, начались восьмидесятые, а Гелена Гекснерова так и прожила в редакции всю свою жизнь и теперь ждала только пенсии.

Уже близится эта минута, пройдет три дня — и она свободна. Наконец, она начнет жить по-своему. При этой мысли она почувствовала приятное волнение и удовлетворенно улыбнулась.

Она посмотрела на вещи, которые окружали ее, послушала тишину еще пустой редакции и как будто уловила запах первых чашек кофе, как будто услышала стук машинок и шуршание бумаг, безумный трезвон телефонов, хлопанье дверей и запах свежих номеров газеты — весь этот ее мир, ее жизнь, все, чем она жила. И в эти короткие минуты утренней сиесты, в эту минуту, напоминавшую ей последнее мгновение перед самым рассветом, в этом самом коротком проблеске истины она вдруг словно прозрела, поняв, что не сможет жить без всех этих вещей, без этого мира, не сможет жить без газеты, без редакции, без «Форума». Она поняла, как пугает ее тот день, когда она уйдет и когда у нее останется море времени для того, чтобы жить, как захочется.

Когда главный редактор «Форума» Михал Порубан уселся за свой письменный стол и попросил секретаршу принести утренний кофе, он понял, что ни одна из вчерашних проблем не была решена: он так и не определился с назначением своего заместителя, не отругал шофера за то, что приписывает лишние километры и сверхурочные часы, ведь и так экономисты все время напоминают ему, что редакция расходует больше денег, чем ей отпущено. Да еще эти отношения между Прокопом и Катей Гдовиновой, в которые ему очень не хочется лезть, но надо набраться мужества и такта и постараться деликатно предупредить Прокопа, чтобы он был поосторожней. Кроме того, еще проблемы с сыном Клиштинца и с отъездом Мариана Валента, но тут уж он, действительно, вмешиваться не станет.

Порубан всегда уделял внимание человеческим отношениям в редакции, он знал, что от этого зависят и уровень газеты, и рабочая атмосфера. Однако на все его не хватало, а иногда он чувствовал себя не в праве вмешиваться в чужие судьбы.

Помимо всего, у него было много забот с газетой. Очередной номер, в сущности, был готов, но надо было уже думать о новом. У него не хватало времени на отдых, он находился в постоянном движении и знал, что остановиться в этом движении — значит упасть.

По правую руку от него, рядом с телефоном, лежала стопка писем и журналов. Сверху — свежий номер «Форума». И хотя Порубан еще вчера читал его, сразу по выходе из типографии, дома вечером он снова взял его в руки и стал перелистывать. Останавливался на отдельных статьях, просматривал заголовки, раздумывал над фотографиями и над графическим оформлением. В общем, он был доволен и все-таки чувствовал, что не все здесь в порядке. Некоторых материалов вообще не должно было быть в газете. Интересно, читает ли их кто-нибудь. Вот, скажем, комментарий о новых аспектах интеграции или же беседа о реформах в системе образования. Материалы экономического отдела. Нет, никто не говорит, что это не серьезные, не важные проблемы. Надо писать и об этом, но не так нудно и высокопарно. Главный редактор пробежал обе статьи: ничего в них нет, кроме общеизвестных истин, ничего интересного, никакой полемики. Если бы авторы не сочли за труд присмотреться повнимательнее к международной интеграции… поискать слабые стороны кооперации производственных программ… Или же поразмышляли бы о том, разумно ли проводить бесконечные реформы в школах, изматывать себя все новыми и новыми переменами… Какой в этом смысл? Кому-то что-то приходит в голову, и вот уже меняются основы, полезные и проверенные навыки, вся система школьного образования, и только для того, чтобы через несколько лет снова прийти к выводу, что то, что было раньше, было хорошо…

Да и репортаж с братиславского автомобилестроительного не привел его в восторг: завод, действительно, лихорадило, менялись производственные программы, миллионы капиталовложений остались замороженными, никак не могли решить, какие же, собственно, машины они должны производить. Однако автор статьи только щерил зубы, но не кусался — он словно боялся назвать вещи своими именами.

А нейтральная и никчемная заметка о туризме его просто разозлила: ведь это же сущее вранье, где это автор видел такую идиллию?! Начинается сезон, туристы валят со всех сторон, пограничные пункты едва справляются с этим наплывом, а Братислава снова, как и в минувшие годы, по уши в проблемах: туристам негде поесть, потому что как раз в это время многие предприятия общественного питания или ремонтируются, или весь персонал ушел в отпуск. Им негде и переночевать, все отели переполнены, дороги перекопаны, и иностранные машины блуждают по городу в поисках объездов. В отделах виз и паспортов стоят толпы нервничающих людей, волокита тянется бесконечно, и делается все в последнюю минуту, а «Форум» публикует слащавую глянцевую заметку, хотя уже давно надо было сказать правду о том, как выглядит в действительности туристский бум.

Он остановился на репортаже Прокопа и с удовольствием улыбнулся. Вот так, подумал он, мы и должны писать. Хотя бы один материал в каждом номере. Деловой, со спокойной аргументацией, со знанием предмета разговора, с конструктивной критикой. Рискует, но не боится. Критикует, но не позорит и не ругает. Не тушуется, когда надо назвать виновника. Главный отлично понимал, что Матлоха, его старый приятель, теперь перевернет вверх ногами все областные инстанции и забомбит жалобами министерство. Порубан невольно пожал плечами: что ж, пускай!

В кабинет вошла Гелена Гекснерова и поставила на стол чашку с кофе. Главный поблагодарил ее кивком головы. Медленно, с наслаждением сделал первый глоток.

Он перелистывал страницы культурного раздела. Легкие рисунки, стихи, художественные фотографии его всегда радовали. Он вынужден был с грустью признаться самому себе, что не очень-то разбирается в культуре, что так и не смог проникнуть в мир художников и среди них чувствует себя чужим. А тому, чего не понимал, он не мог доверять, хотя всегда этим восхищался.

Размышляя над этим, он пришел к выводу, что во всем виноваты пробелы в его воспитании и образовании, в молодости он редко дорывался до книг, а уж о театре или выставках в Студенке даже не мог и мечтать. А позднее он уже не был в силах наверстать упущенное.

Неожиданно вспомнился один давний, теперь уже почти забытый вечер: он отдыхал в тихом одиночестве догорающего дня, уставший и вымотанный. Это были минуты расслабленности и внутреннего покоя, когда воздух над крышами города прозрачно чист и одиноким заброшенным душам кажется, что все ошибки их жизни простительны, и они находят странное успокоение в одиночестве. Порубан тогда включил телевизор и лишь минуту спустя осознал, что актер на экране читает стихи. Он хотел выключить телевизор, потому что никогда не слушал стихов, читаемых с экрана, ему казалось ребяческим и наивным не только писать стихи, но и слушать их. Однако что-то его все-таки остановило, может быть, значение слов пробилось к нему сквозь барьер безразличия, а может быть, чарующий голос актера.

Он стал вслушиваться в тоскливые и мудрые строки стихов и, отдавая себе полный отчет в этом, пережил глубокое потрясение от поэзии, от очарования найденных слов, которые перепахали ему душу болью, словно плугом. Он понял, что настоящее искусство вызывает в человеке чистую облагораживающую грусть, ту грусть, что пробуждает силы, скрытые в глубинах души, что рождает оптимизм и желание жить. Он влюбился в стихи, услышанные в тот вечер, и эти слова неожиданно всплывали в памяти в самые неподходящие минуты, когда он сидел на совещании, редактировал рукопись, звонил по телефону или подписывал какие-то счета.

Он находил в этих словах какие-то свои предчувствия, невысказанные переживания, что-то такое, что открывало ему темные пещеры его души, будто молния, осветившая коротким светом и потом долго догорающая на тонких стенках души.

Он допил кофе и сложил газету таким жестом, как будто стыдился своих мыслей и внезапного душевного возгорания.

Он отложил газету и как-то все не мог решить, хорош ли последний номер «Форума» или же только посредствен. Он чувствовал известное разочарование, как бывает после окончательного завершения дела, пустоту, которая остается после безответной любви.

Фердинанд Флигер, редактор отдела социальной жизни «Форума», стоял перед низким домиком в Вайнорах в окрестностях Братиславы и нажимал на кнопку звонка, под которым было написано: «Штефан Пустай». За невысоким сетчатым заборчиком он видел садик с желтыми и красными цветами, уже отцветшие яблони, домик с узкими окнами и ржавые водосточные трубы под крышей. Дороги были еще мокрыми после вчерашней грозы, на улицах блестели лужи, а от земли поднимался пар, напоенный запахом вспаханной почвы, умытых цветов и деревьев. Он наполнял воздух волнующим ароматом детских лет, давно минувших дней и предвкушением каких-то тайн, чем-то головокружительно прекрасным, вызывающим душевное смятение. Фердинанд Флигер был взволнован, у него немного кружилась голова, как после быстрой и шумной езды на карусели. Всеми клетками он впитывал это деревенское душистое утро братиславского предместья, напоминавшее ему беззаботные минуты детства в родной деревне (он был родом с Оравы), а кроме того, он был убежден, что стоит перед конечной разгадкой своей жизни, что в этом домике он найдет ответы на мучительные вопросы о своем существовании и о смысле своей журналистской работы.

Вскоре Флигер увидел мужчину, который, кидая любопытные взгляды и хмурясь, приближался по дорожке, протоптанной в высокой траве. Флигер с некоторым беспокойством, испытующе оглядел его: мужчине, безусловно, было за семьдесят, и вокруг большой, словно вспухшей, головы у него развевались космы белых волос. Лицо было небритым, и сизая щетина на подбородке и щеках создавала впечатление, будто Пустай обсыпан мелом. Он был среднего роста, сгорбленный, и под его опущенной головой выступал двойной подбородок, напоминающий плохо выстиранную подушку. Нижняя губа у него отвисла. На мясистом и кривом носу сидели очки в дешевой роговой оправе, а толстые стекла увеличивали и без того круглые выпученные глаза. На нем была какая-то застиранная клетчатая рубаха из фланели и штаны неопределенного цвета и фасона с оторванной верхней пуговицей, повисшие на перекрученных подтяжках. Он косолапо шагал в домашних шлепанцах и размахивал руками, словно пытался удержать равновесие.

Флигер испуганно смотрел на приближающегося к нему человека. Нет, истина никак не может жить в этом домике и в этом мужчине, подумал он, находясь на грани паники. Он уже хотел повернуться и бежать, но в эту минуту мужчина заговорил, и этот голос приковал Флигера к калитке, где он стоял, тыча пальцем в кнопку звонка.

— В чем дело? — спросил Пустай хриплым голосом, и губа его задрожала.

— Извините, — забормотал Флигер. — Возможно, я ошибся. Мне нужен пан Пустай, чтобы… в общем…

— Я — Пустай, — перебил его мужчина. — Что вам нужно?

Флигер чувствовал, как от изнеможения и разочарования у него трясутся колени и его охватывает тихая болезненная истерика. Ему все-таки удалось справиться с распухшим языком и сухими губами и произнести, что он журналист и что приехал из-за письма, которое пан Пустай недавно отправил в редакцию.

Пустай слушал его, слегка наклонив голову, а когда Флигер умолк, подошел к калитке и привычным жестом открыл ее, пропуская журналиста в сад. Флигер робко шагнул, и ему стало чуть легче, но, несмотря на это, он все же чувствовал горькое разочарование, словно и впрямь рухнула последняя надежда, которую он так упорно лелеял в своих сжигающих душу сомнениях. Шагая за хозяином по узкой неровной дорожке, он непрерывно повторял про себя: нет, это не может быть истиной, я где-то ошибся, безусловно ошибся, все-таки истина не может выглядеть так… А может быть, все-таки?..

Пустай ввел его в дом (Флигер обратил внимание, что за домом находится небольшой сад с каким-то деревянным сараем и курятником), и он очутился в удивительном и беспорядочном мире вещей, запахов и красок, словно на складе давно забытого и бесполезного реквизита. Комната, в которую его привел Пустай, была большой, по крайней мере она ему такой показалась, и обставлена была, если можно так выразиться, старой мебелью, вызывающей ностальгию. На полу лежал вытертый ковер, вытканный неразличимыми узорами, когда-то он был то ли красным, то ли коричневым, теперь его цвет определить было трудно, потому что комната освещалась только настольной лампой с массивным красным абажуром и золотистой бахромой, окна были старательно закрыты тяжелыми плюшевыми шторами, не пропускающими ни луча света, а кроме того, весь ковер был заставлен мебелью и завален разбросанными повсюду книгами, брошюрами и журналами.

Тут еще стояли кушетка с деревянной изогнутой спинкой, обитая бледной цветастой материей, два или три глубоких кресла с вылезающими пружинами, тускло сверкающее пианино, книжный шкаф, набитый книгами, глобус, карты, какие-то грамоты, микроскоп и среди всего этого беспорядка — тарелки с остатками пищи, пустые бутылки и три ленивые кошки. На стенах, обклеенных разодранными и грязными обоями висели маленькие и большие картины, казалось подлинники, фотографии в круглых рамках и, наконец, какие-то иконы и барельефы. Все было пропитано запахом лежалых вещей, едва уловимого тления, остановившегося времени.

— Присаживайтесь, — сказал Пустай все тем же хрипловатым голосом, не выражающим ни любопытства, ни раздражения, ни интереса.

Флигер уселся в скрипучее кресло и, пока хозяин тяжело опускался в другое, которое отчаянно застонало под ним, никак не мог понять, зачем он вообще сюда пришел и почему сидит в этой странной комнате с этим странным человеком. Он старался сосредоточиться, морщил лоб и потирал руки.

— Я решил побеспокоить вас, — начал он растерянно, — чтобы на месте разобраться с вашим письмом. Вы ведь послали нам письмо, в котором, если не ошибаюсь, вы спрашиваете, что же дальше?

— Ну, написал, — кивнул Пустай без особого интереса.

— Вот видите, — ухватился за это Флигер и взволнованно наклонился к старику. — Люди обращаются в редакцию, когда не в силах сами справиться с чем-то, и так же, как вы, спрашивают: что дальше? Редакция старается им помочь, разрешить их проблемы, устранить несправедливость… Понимаете? Вы понимаете меня? — Флигер обеими руками ухватился за подлокотники кресла, потому что ему казалось, что он от волнения сейчас улетит. Его снова охватило предчувствие, что в этой скупо освещенной большой и диковинной комнате таится ответ на его мучительные вопросы, что остался один лишь маленький шаг до самой сути всех истин. Поскольку Пустай молчал, Флигер, заикаясь, продолжал: — Конечно же, вас тоже что-то мучает… то, над чем вы постоянно раздумываете, с чем не можете сладить… Может быть, у вас какие-то недоразумения с учреждениями… или с соседями, может быть, вам что-то хотелось бы изменить, усовершенствовать… ведь газета для того и существует, чтобы вам помочь… понимаете, чтобы сеять разумное, доброе… чтобы критиковать злость и глупость… и журналист… это его обязанность отыскать истину…

— Я написал, — оборвал его Пустай, даже не шелохнувшись и не меняя своего безразличного тона. Он остановил суетливое бормотание Флигера, как останавливает глава государства своего слишком болтливого министра. — Только не знаю, сможете ли вы лично помочь мне в решении проблемы, которой я занимаюсь.

— Ведь я для этого сюда приехал, — выкрикнул Флигер, подстегнутый желанием помочь, быть полезным, наконец, самоутвердиться таким образом. Если сейчас окажется, что он нужен людям, что его поступки имеют смысл, наверное, это избавит его от сомнений. — Скажите мне, — настаивал он. — Что вас беспокоит? Как я могу вам помочь? Ведь я ради этого пришел, поймите меня, пожалуйста…

Штефан Пустай с трудом поднялся и зашаркал к дверям. Там он остановился и, повелительно кивнув головой Флигеру, скрылся в полутьме коридора.

Флигер вскочил и, спотыкаясь, бросился за хозяином сначала в коридор, а оттуда — во двор. Старик направлялся к деревянному сараю, там он остановился, поджидая журналиста, и показал ему на клетки.

— Я занимаюсь проблемой продолжения человеческой жизни, — сказал он сиплым голосом. — Я ставлю опыты на этих кроликах, — он ткнул пальцем в сетчатое ограждение, за которым Флигер увидел нескольких самых обычных кроликов с красными выпученными глазами.

— Это интересно, — заикаясь, пробормотал он в полном замешательстве.

— Это очень сложные опыты, — продолжал Пустай, и на нижней губе у него скопилась слюна. — Я подкармливаю их препаратами, которые содержат в себе различные элементы, способствующие продолжению деятельности всех органов тела. Пока что животные погибают. Пока мне не удалось защитить органы от умирания. Но мне это удастся!

Флигер изумленно уставился на кроликов.

— Удастся, — веско повторил Пустай и двинулся обратно к дому. — И вот тогда-то и встанет проблема, вот тогда нас и настигнет вопрос, который я вам задал: а что дальше? — Они вошли в дом, Флигер, как загипнотизированный, шел за стариком.

Они снова уселись в кресла. Флигер находился в таком смятении, что был не в состоянии думать, а только тупо глядел на развалившегося в кресле Пустая. А тот разговорился:

— Да, спрашиваю я, что дальше? Представьте себе, что мне удастся решить проблему бессмертия — а это мне, безусловно, удастся — и люди перестанут умирать. Будут бессмертны. Они будут жить вечно. И тотчас совершенно изменится иерархия ценностей и отношений между людьми. Изменится все. Абсолютно все. Не будет смерти, и, таким образом, не станет сопоставимой меры для жизни. Идеи, отношения и вещи, кажущиеся нам сегодня очень важными, завтра потеряют всякую цену. Совершенно иначе мы будем судить о любви и дружбе, о верности, принципиальности, о горестях и спокойствии. Что это все в сравнении с бессмертием?! Исчезнет необходимость размножаться. Обновлять человеческий род, поскольку его численность не будет убывать. Теперь вы понимаете, почему я спрашиваю: что дальше? В состоянии ли человечество вынести сознание своего бессмертия? Достойно ли оно этого?

Господь милостив, подумал Флигер. Жизнь иногда бывает хуже смерти.

— Человечество забудет о Гамлете, — продолжал Пустай, с достоинством выпячивая нижнюю губу. — Быть или не быть — этот вопрос утратит всяческий интерес. Этот основной противовес человеческому существованию утратит свою причину. Утратит свое значение и дилемма — иметь или не иметь. Ведь кому и зачем нужны будут материальные богатства лицом к лицу с бессмертием?! Народы наконец-то станут свободными. Человечество впервые переступит границы своих возможностей. Все существовавшие до сих пор вопросы вытеснит единственный и самый существенный: что дальше?

Флигер постепенно осознавал, что имеет дело с умалишенным. А может быть, нет? Он молчал, боясь шелохнуться, боясь вздохнуть, и ему хотелось остановить биение своего испуганного сердца.

— Я знаю это слишком хорошо, — сказал Пустай с неожиданной печалью в голосе. — Дело в том, что я и сам вечный. Не знаю, понятно ли вам это. Вечный. — Он помолчал, словно желая, чтобы смысл сказанного вошел поглубже в сознание гостя.

— То есть как вечный? — спросил совершенно сбитый с толку Флигер.

— Вечный, — повторил терпеливо Пустай. — Я живу вечно. С самого сотворения мира. Я живу на этой планете так же давно, как ее самые древние скалы. Я смутно помню своих собратьев, с которыми вместе охотился на мамонтов и жил в пещерах. Я прошел через всю историю человечества, как вы проходите по вагонам поезда. Я участвовал в бесчисленных войнах, я видел смерть миллионов людей. Кое-что я помню, что-то уже стерлось в памяти. Знаете, ведь годы похожи один на другой. Одно я знаю определенно: я несчастлив.

Флигер поглядывал на дверь, размышляя, как бы ему проскользнуть мимо хозяйского кресла, которое стояло у него на пути. Но когда Пустай сделал паузу, тишина смутила его, и он быстро затараторил:

— Да, да, ну, конечно же…

Но Пустай вообще не обращал на него внимания.

— Я знал нескольких прекрасных людей, которые желали добра человечеству, но знал также и двух-трех безумцев, которые желали захватить мир или же спасти его. А это — то же самое сумасшествие, — он говорил сипло, а в перерывах между фразами шумно набирал воздух. — Я присутствовал при том, как Александр Македонский отправился из Малой Азии покорять мир, видел роковые заблуждения Цезаря и Клеопатры, безумство Нерона при виде горящего Рима, начало летоисчисления и мученичество христиан, я видел революции и перевороты, Возрождение и первые республики, видел смерть Яна Люксембургского, восхождение Наполеона и триумф Верди, я пережил многих диктаторов, министров, вождей, множество войн, прокатившихся по миру, начиная с атомной бомбы и кончая прорывом в космос. Я пережил столько любовей, что они утомили меня до отвращения. Уходили мои друзья и враги, и я совсем перестал обращать на это внимание…

Флигер чувствовал, как у него напрягаются мышцы на ногах, он готовился к побегу.

А Пустай тем временем продолжал:

— Я покинут всеми, и мое одиночество граничит с единственным ощущением, которого я еще не пережил — со смертью. — Он вздохнул, и в легких у него захрипело. — Иногда я думаю, что человечество не заслужило бессмертия, — размышлял он, углубившись в себя. — Потому я и пытаюсь найти ответ на этот единственный и главный вопрос: что дальше? Я не уверен, что человечество сможет вынести бремя собственных возможностей. Потому я ищу и спрашиваю, потому я и написал вам. Но вижу, что вы не принесли мне ответа. Вы смертны. Вы пришли спрашивать, а не отвечать.

Он, насупившись, посмотрел на Флигера, который словно почувствовал на губах ледяной привкус смерти, а затылок у него похолодел так, словно кто-то приложил к нему мокрую холодную тряпку.

— Времени у меня достаточно, — бормотал Пустай. — Я не тороплюсь. Возможно, все-таки найдется кто-нибудь, кто однажды ответит мне. Время, в моем случае, не играет никакой роли…

Он, конечно, продолжал бы еще и еще, но Флигер не выдержал. Он напрягся, как пружина, и вылетел из кресла. Промчался мимо апатичного хозяина, выбежал в темный коридор, а оттуда — во двор. Он чуть не пробил калитку насквозь, выскочил на улицу с гулко бухающим сердцем и мчался до самой автобусной остановки, где только и смог перевести дух. Вид теплого солнечного дня несколько успокоил его, но когда он садился в автобус, его преследовала маниакальная идея: уйти ли из этого мира еще сегодня или только завтра? Во всяком случае, безусловно раньше, чем Пустай найдет свое лекарство от смерти.

3

Директор комбината Юрай Матлоха вместе с главным инженером Добиашем стоял на берегу невдалеке от сточной трубы, несущей отходы в Грон. В мелкой воде топтались несколько рабочих в блестящих непромокаемых плащах и высоких резиновых сапогах. Их беспорядочные усилия что-то предпринять были, конечно, безрезультатны: вся поверхность реки, куда достигал взгляд, была затянута толстым мутным слоем масла. Оно скапливалось на выступающих островках, цеплялось за растения, корни деревьев, камни и берега, перемешиваясь с водой и грязью.

Директор неотрывно смотрел на эту колышущуюся пленку.

— Как могло это случиться? — сорвалось невольно у него с губ, хотя вопрос этот был совершенно лишним.

— Все, должно быть, случилось ночью, — повторил Добиаш. — Но обнаружила это только утренняя смена.

— Так почему же не перекрыли отток?

Мартин посмотрел на директора, как врач на недисциплинированного пациента.

— Пытались…

Директор хотел было схватиться за голову, но, однако, сдержался и медленно, придавленный неимоверной усталостью, повернулся к Добиашу.

— Надо определить причины аварии. Возьми это на себя. Определи размеры аварии, прикинь, какой убыток нанесет разлившееся масло. Немедленно свяжись с предприятиями, которые в нижнем течении Грона черпают воду из реки. Предупреди их. Сообщи в инспекцию водного хозяйства. — Он помолчал и добавил: — Вот уж обрадуются!

Он повернулся, но остался стоять на месте и пустыми глазами смотрел на погибающую реку.

— В область и в министерство я сообщу сам.

Когда они сели в машину и мотор заурчал, Мартин глянул сбоку на измученное лицо директора.

— Может быть, позвонить в редакцию «Форума»? Ведь случилось все точно так, как предсказывал тот журналист.

Юрай Матлоха не шелохнулся, хотя у него было ощущение, что где-то глубоко внутри у него тикают часы со взрывным устройством и что бомба вот-вот взорвется, разнесет на молекулы все внутренности и развеет все это по ветру. Его начало лихорадить, и ему стало казаться, что он весь дрожит, как простейшая амеба в студенистом растворе. Он заставил себя собраться. Упоминание о репортаже в этой ситуации он воспринял как оскорбление, злость поднималась в нем, рвалась наружу, но где-то в самом зародыше, на самом дне этой ядовитой лавины, готовой захлестнуть его, зарождалось сомнение, похожее на страх, признание своей ошибки, своего поражения. Этот Добиаш! Ведь он любил его, доверял ему, в конце концов, подумывал о том, чтобы назначить его своим преемником, когда уйдет на пенсию. Добиаш был директорским любимцем, Матлоха не стыдился проявлять перед ним и свой страх, и сомнения в редкие минуты слабости, он был единственным человеком, перед которым можно было обнажить свою душу и перед которым можно было признать, что и он, директор, уязвим.

Матлоха прекрасно отдавал себе отчет, что однажды ему придется уйти из Буковой и что его место займет молодое поколение, уверенное в себе и безжалостное к ошибкам отцов. Он знал, что такое время непременно наступит, но думал об этом как человек, думающий о смерти: она есть, мы знаем о ней, все там будем, но это нечто столь отдаленное и нереальное, как планеты на самом краю солнечной системы, которые мы изучали когда-то, и знаем, что они находятся где-то на периферии галактики и никто их еще не коснулся.

И вдруг, у него даже перехватило дыхание, он понял, что эта минута уже пришла, вот она, здесь, и он вынужден будет уйти, даже не из-за аварии, и пустить в свое кресло другого, может быть, именно вот этого Добиаша, который сейчас с наивной наглостью спрашивает его, не позвонить ли в редакцию «Форума».

Машина тронулась.

— Сделайте то, что я приказал, — сказал он Добиашу, перейдя вдруг на «вы», когда машина уже затряслась на неровной дороге. Уже второй раз за сегодняшний день он сказал себе, что надо взять себя в руки и что он это сделать сумеет. Подумаешь, какой-то там журналист! Что он может изменить в его положении!

— Позвоните туда, — проворчал он, не глядя на инженера, поскольку не сомневался, что у того на лице будет написано крайнее удивление. Но когда он на него покосился, ему показалось, что по лицу Добиаша скользнула тень сочувствия и понимания.

Когда сотрудники «Форума» и шофер оставили свой багаж в отеле «Грнад», а это была старая обшарпанная гостиница с неуютными и холодными комнатами четвертого разряда, они отправились осматривать Банскую Каменицу. На улицах чувствовалась сырость, лужи блестели на тротуарах, но сверху, от Кальварии и Парадайза, спускался к городу теплый воздух, неся с собой запах цветущих яблонь и аромат трав. Город был шумным и суетливым, повсюду сновали люди и машины, толпясь в узких крутых улочках, которые резко сбегали от Пиарских ворот вниз к костелу, и снова круто поднимались вверх мимо Каммергофа, и дальше мимо школы уводили прочь из города. Крыши домов собирались в причудливые узоры, будто кубики, разбросанные игривой рукой какого-то веселого великана. Они рассыпались на холмах, прятались в низинах, а между домов протиснулись узкие улочки, проложенные без всякой системы, то поднимающиеся вверх на холмы, то неожиданно сбегающие вниз по склону, изломанные на поворотах и внезапно упирающиеся либо в стену, либо в какой-нибудь сад. Да и дома стояли притиснутые один к другому, вытянувшись в неровную судорожную линию, зарывшись в морщинистые каменистые пригорки со стиснутыми плечами, как будто их осадили в момент разбега. Фасады домов были облупленными, грязными, куски штукатурки давно поотвалились, обнажая стенную кладку. Некоторые здания обросли строительными лесами, а кое-где попадались и заново светло оштукатуренные по фасаду. Город производил странное впечатление чего-то незавершенного.

Матуш Прокоп вместе с Ивашкой и Катей петляли между людьми по узким тротуарам, загроможденным лесами, мешками с цементом и прочими стройматериалами, направляясь к Троицкой площади. Даниэль старался перекричать шум города, пытаясь что-то объяснить уставшему Прокопу.

— Напротив отеля здание с новой крышей — это Каммергоф. Крыша была вся дырявая, сквозь нее текло, потолок гнил… Стены отсырели, и гибли фрески… Никто даже пальцем не шевельнул, хоть мы и писали об этом, и собрания созывали… Все зря. Пока не вмешался мэр города и не нашел где-то бригаду плотников из Оравы… Пообещал им кучу денег, и через две недели крыша была готова…

Прокоп кивал.

— Взгляни на эти фасады, — Ивашка показал на дома, мимо которых они проходили в этот момент.

— Смотрятся красиво, — отозвался Прокоп.

— Обман зрения. Они только оштукатурили их, чтобы хоть немножко законсервировать… Иначе они рассыплются… Через два года их придется раскапывать…

Прокоп смотрел на дома, и ему казалось, что он видит все словно сквозь покачивающуюся воду аквариума: контуры то прояснялись, то расплывались. Рассказ Даниэля никак его не взволновал, и у него не было никакого желания заниматься проблемами этого большого города.

Ивашка с выражением горького упрека огляделся вокруг и сказал:

— Совершенно запустили город. Теперь наверстать будет трудно…

Прокоп снова кивнул.

— Посмотри на этот дом, — не унимался Даниэль, указывая на здание, мимо которого они проходили: фасад был покрашен тусклой зеленой краской, а оконные проемы были желтыми. — Этот фасад покрасил один человек. Самостоятельно. Он просто уже не мог видеть, как ветшает дом, хотя леса уже вокруг него возвели. Купил краски и в свободное время малярничал…

— Странно, — пробормотал Прокоп.

Они шли по площади мимо костела.

— Храм святой Катарины, — объяснил Ивашка. — Он уже давно отреставрирован. Его отремонтировала церковь. А иначе… Иначе давно бы рассыпался.

Прокоп запрокинул голову: костел был выкрашен белой краской, а железная крыша — зеленой.

— Памятник умершим от чумы. Восемнадцатый век, — сказала Катя. — Его реставрировали поляки.

Прокоп оглядел высокие тонкие колонны, увенчанные позолоченным куполом.

— Почему же не наши?

— У нас нет таких реставраторов. — Катя усмехнулась. — А может, и есть, да им неохота за это браться. Наверное, им кажется, что тут не заработаешь…

Она повернулась и медленно двинулась вверх по крутому подъему площади. Они зашагали за ней мимо здания шахтерского музея.

— Все это, — заговорил снова Дано Ивашка, описывая рукой дугу, которая захватила всю площадь, — будет выглядеть совершенно иначе. Небольшие отели, стилизованные ресторанчики, кафе.

— Не могу себе представить, — поддел его Прокоп.

— А ты все же попробуй! — настаивал Ивашка, и в его голосе чувствовалось неподдельное волнение. — Попробуй представить себе эту площадь красиво оформленной, обновленной и вымощенной только для пешеходов… Что-то похожее на средневековье… Здесь отель, тут крошечное кафе со столиками на тротуаре, там бистро… как на узких парижских улочках. Атмосфера далеких и спокойных лет…

Однако Прокоп глядел в землю, себе под ноги, на потрескавшиеся камни, сквозь которые пробилась трава, и где валялись обломки кирпичей, мешки засохшего цемента и разбитая черепица.

— А ты этому веришь?

— Хочу верить, — пробурчал Ивашка.

— А… когда все это должно быть готово?

Они на минуту остановились, глядя друг на друга, потом Даниэль снова двинулся каким-то колеблющимся, неуверенным шагом, осторожно переступая через раскиданные бревна, и растерянно ответил:

— Через пятнадцать лет.

— Господитыбожемой! — выпалил Прокоп.

— Если ты будешь ездить сюда столько, сколько мы, ты поймешь. — Плечи у Ивашки обмякли, руки повисли вдоль тела, и во всей его фигуре было что-то безнадежное и грустное. — Люди не дорожат историческими памятниками, — голос его звучал неуверенно. — Не дорожат своей историей. Как будто у нас не было прошлого… Ну что, повернем обратно?

Они вышли в конец площади, остановились возле здания бывшей гимназии и смотрели вниз на крыши и башни Каменицы. Солнце отражалось в окнах, пронизывало воздух и заливало светом окрестные пригорки. Они смотрели на этот бывший когда-то славным город, который теперь медленно и неохотно пробуждался от сна и забвения.

Матуш Прокоп любовался оригинальной архитектурой города, улиц и домов, и ему казалось, что он слышит топот копыт древних всадников, слышит, как дрожит земля и как стучат сердца искателей золота, которое было здесь, под ногами.

— Пошли, — кивнул он своим спутникам.

Телефонный звонок из Буковой в редакцию «Форума» застрял на коммутаторе Пресс-центра: телефонистка пыталась перевести разговор на отдел социальной жизни, но в трубке раздавались гудки. Она сообщила Буковой, что отдел не отвечает. Из Буковой потребовали соединить с секретариатом главного редактора. Телефонистка не помнила наизусть добавочные номера и вместо секретариата включила кабинет ответственного секретаря.

Трубку взял Оскар Освальд. Он записал телефонограмму на бумажке, пообещал, что все передаст кому надо и повесил трубку. Бессознательно потянулся за сигаретами, но тут же остановился — ведь он решил с первого июня бросить курить. Он очень толстел, и врач посоветовал ему сесть на диету и бросить курить, поэтому он развернул жевательную резинку. Он жевал жвачку и отсутствующим взглядом смотрел на записанный текст, не вникая в его смысл. Он пришел в редакцию в хорошем настроении. Газета была отпечатана. Оскар Освальд готовился к следующему номеру. Сейчас он снова начнет подгонять редакторов, одних отругает, других осторожно похвалит… Он был доволен собой и беззаботно насвистывал.

Когда он подошел к дверям своего кабинета, хорошего настроения как не бывало. Кто-то написал фломастером на табличке его инициалы О. О. — буквы были большими, бросались в глаза издалека, и он уставился на них, сам себе не веря. В бешенстве сорвал табличку. Он пришел в редакцию одним из первых, так что был уверен, что над шуткой успели посмеяться немногие, но знал также, что она быстро разнесется по редакции.

Он был взбешен.

Он им сегодня покажет! Кому-то сегодня достанется! Он будет безжалостно черкать и возвращать рукописи. Редакция будет ходить по струнке.

А внешне он будет сама любезность. Историю с двумя нулями он просто превратит в шутку. Может быть, даже стоит самому о ней рассказать, мол, вы слышали, какой номер отмочил какой-то остряк? Ах вы шутники, шутники… Это вам не пройдет!

Он энергично занялся делами, нашарил листок бумаги, вырванный из блокнота, на котором минуту назад записал какую-то телефонограмму. Он нахмурился. Еще не хватало, чтобы он для кого-то работал посыльным. Это уже чересчур! Он и так постоянно находится в тени, а они еще насмехаются…

Он взглянул на бумагу:

«Нефтехимический комбинат в Буковой.

Авария. Просим немедленно прибыть на место».

Он насторожился. Прочитал текст еще раз, он был адресован Матушу Прокопу. В Буковой произошел несчастный случай, из-за которого в Грон вытекло огромное количество масла. Размеры аварии еще пока не определены. Да, Прокоп был прав. А вот он, ответственный секретарь, ошибался, когда выступал против публикации репортажа. Это нехорошо. А кроме всего прочего, эти дураки из Буковой посылают телефонограмму, чтобы Прокоп приехал и написал продолжение.

Он хотел отнести сообщение в отдел социальной жизни. Пусть делают, что хотят. Прокоп уехал в Банскую Каменицу, пусть они его там ищут, он этого делать не станет.

Он отложил бумагу на край стола и придавил пепельницей. Пусть будет на глазах, а когда ему будет удобно, он отнесет ее туда.

Он успокоился. Даже эти проклятые два нуля его уже больше так не злили. Он выплюнул жвачку и точным движением бросил ее в корзину для мусора.

После того как Добиаш позвонил в Братиславу, он сел за столик диспетчера и подтянул поближе телефон и блокнот. Сначала он позвонил в районный центр в инспекцию водного хозяйства и сообщил какой-то равнодушной секретарше, что в Грон вытекло очень большое количество масляных отходов. Угрюмый женский голос отрезал: «Передам!», и в трубке щелкнуло. Добиаш пожал плечами — нам еще придется поговорить!

По внутреннему телефону он связался с начальником второго цеха Габриэлем Гибалой и спросил, установлено ли уже точно, сколько же масла вытекло в реку.

— Трудно установить, — ответил Гибала, и в его голосе слышался страх. — Примерно тонн двести…

— Хорошо, — ответил инженер, и ему показалось, что он как бы похвалил Гибалу. Он спросил его, установлена ли уже причина аварии, но Гибала сказал, что подробную информацию сможет дать только позднее.

Тем временем в диспетчерскую позвонила Вера Околичная и тоже спросила о причине аварии. Добиаш, так же как и Гибала, уклончиво ответил, что подробности еще неизвестны и чтобы она позвонила позднее. Уже когда она повесила трубку, он с сожалением подумал, что мог бы сказать ей несколько ласковых слов и пригласить на чашку кофе.

Потом он хотел позвонить начальнику первого цеха Хутире, но не дозвонился и решил связаться с предприятиями, берущими из Грона воду. Это, в конце концов, гораздо важнее.

После грозы течение Грона убыстрилось и уровень реки все поднимался и поднимался, потому что с гор стекали все новые и новые потоки воды. Это означало, что масляное бедствие захватит реку по всей ее протяженности и через несколько дней достигнет Дуная.

Добиаш последовательно, один за другим, обзванивал города и поселки, использовавшие воду из Грона. Теперь, после аварии, им придется остановить насосные станции и искать другие водные источники. Ни один разговор не обошелся без объяснений с одной стороны и ругательств — с другой. Добиаш терпеливо все выслушивал и лишь молча морщил лоб. Не он же, в самом деле, виноват в аварии!

То же самое было и с заводами, бравшими воду для своих технических нужд. Он позвонил в «Биотику», и диспетчер тут же стал ругаться последними словами, потому что масло уже попало в холодильные установки и производство антибиотиков пришлось остановить.

— Какого черта вы не позвонили раньше, — орал диспетчер. — Чем вы там занимались с самого утра? Мы узнали об аварии раньше, чем вы… — И так далее.

Диспетчер цементного завода также набросился на инженера. Мол, большое спасибо, парень, масло уже попало к нам в песчаные фильтры, ты, вообще, имеешь хоть какое-то представление о том, как трудно теперь будет вычистить все это свинство?! Кто нам за это заплатит? Добиаш ответил, что он не знает, и ему пришлось все это повторить снова, когда он позвонил на пивоваренный завод, где его спросили, кто теперь выпьет эти гектолитры пива, перемешанного с маслом.

В Левицах ему сказали, что, слава богу, он позвонил вовремя, что им придется остановить установки для искусственного орошения. Вы можете себе представить, спросили оттуда, что случилось бы, если бы вашим маслом мы увлажнили почву?!

А между тем позвонили из районной водоинспекции. На этот раз это была уже не равнодушная секретарша, а какой-то мужчина, возможно заведующий, у которого от злости дрожал голос, да так, что Добиашу показалось, что трясется даже трубка телефона. Он грозил штрафами, параграфами и прокуратурой, обещал, что кого-то снимут и кто-то за это поплатится. Когда мужчина, который даже не представился, слегка успокоился, инженер спросил его, имеют ли они уже сейчас представление о том, какой убыток нанесла случившаяся авария. Какое-то мгновение в трубке стояла тишина, а потом тихий, усталый, почти измученный голос произнес:

— Пока трудно сказать. По всему течению Грона погибла рыба… В кронах… это… примерно три миллиона. Река будет мертвой. Сопутствующий ущерб — остановка производства, питьевая вода, загрязнение почвы… думаю, двенадцать-пятнадцать миллионов… Господи, что же вы там наделали?!

Пока Добиаш, заикаясь, мямлил что-то о треснувшем трубопроводе, о переполненных гудроновых ямах и плановых показателях, о недостроенной станции, мужчина на другом конце повесил трубку, и прошло несколько минут, прежде чем инженер понял, что его никто не слушает.

Огорченный, он повесил трубку и тут же стал звонить начальнику первого цеха Хутире.

— Вы установили причину аварии? Знаете уже, как это произошло? Скажет мне это кто-нибудь, наконец?!

— Ты задаешь вопросы, будто сам сопливый мальчик, будто ты сам ничего не знал, — бормотал в трубку инженер Хутира и так шваркнул телефонной трубкой, что Добиаш испуганно дернул головой. Хотел тут же ему перезвонить, обругать и спросить, построил ли он, наконец, свой дерьмовый дом и где он был, когда надо было следить за работой топки, перегруженной сверх всякой меры, но потом только махнул рукой и поднялся из-за диспетчерского пульта. Пожалуй, хватит. Надо пойти посмотреть, что делается в цехах.

Когда он уже вышел на заводской двор, он вспомнил о Вере и решил, что сейчас позвонит ей откуда-нибудь из цеха.

Все стулья вокруг длинного покрытого зеленым сукном стола в зале заседаний Городского национального комитета в Банской Каменице были заняты. Хотя заседание еще и не начиналось, воздух уже был прокурен. Секретарша председателя разносила кофе на большом подносе, и его приятный аромат перебивал дым сигарет. Перед присутствующими были разложены бумаги и тетради для записей, проекты, графики работ и финансовые ведомости. Все разговаривали вполголоса, то тут, то там вспыхивал негромкий смех, раздавалось звяканье чашек и ложек, скрежет стульев. С улицы доносился шум моторов грузовиков и автобусов, которые натужно взбирались по крутым улочкам города.

Матуш Прокоп сидел недалеко от окна и смотрел попеременно то на старый дом с обвалившейся штукатуркой и деревянными потрескавшимися воротами, то на дорогу с узким тротуарчиком, то на незнакомых людей, собравшихся в комнате.

Когда председатель городского комитета постучал ложечкой о бутылку с минеральной водой и все затихло, Прокоп стал размышлять о том, с чего начинать репортаж о Банской Каменице, чтобы он был захватывающим и чтобы в нем было все, что он уже знал и о чем еще узнает.

Председатель лично приветствовал представителей всех организаций, собравшихся здесь, и начал рассказывать о проблемах города. «Памятникстрой», говорил он, готов начать генеральную реконструкцию двух домов на Троицкой площади, согласно графику работ, но национальный комитет не может переселить оттуда людей, потому что нет свободных квартир. Поэтому реконструкция не будет начата вовремя. А квартиры строит «Жилстрой», и они должны были быть готовы еще весной этого года.

Представитель «Жилстроя» признал, что они задержали строительство.

— Я вам, товарищи, объясню почему. «Проектстрой» опоздал с проектом, поэтому и мы начали строить позднее. Мы ждали проектную документацию по крайней мере на три месяца раньше, а она все не поступала. Кроме того, не были проведены коммуникации, так что пусть товарищи не ждут чуда. У «Жилстроя» есть и другие задачи, квартиры нужны не только в Каменице…

Председатель сказал, что он знает об этом, но все-таки хотел бы узнать, в каком состоянии сейчас каменицкие квартиры.

Представитель ответил, что они постараются сдать их до конца года, но заселять их нельзя, потому что они будут без отопления и без канализации. За год им никто не построит котельную, а помимо всего, у них до сих пор нет готовых проектов.

— Что ж, — констатировал председатель. — Значит, и «Памятникстрой» не начнет в этом году реконструкцию, и снова нарушится весь график… А как обстоит дело с проектами? — спросил он безнадежным тоном.

Инженер из «Стройпроекта» начал свою речь с образного сравнения, сказав, что все они крутятся вокруг самих себя, словно пес, гоняющийся за своим хвостом. Легко объясняется, почему своевременно не была готова проектная документация.

— Генеральный план был сдан в срок, — сказал он. — Но потом мы получили указание из Министерства строительства, согласно которому проект нужно было пересмотреть. — Инженер высказал предположение, что сотрудникам министерства, наверное, нечего делать, вот они и выдумывают различные указания. — Министерство потребовало повысить густоту застройки ради экономии земельной площади. Так что проект пришлось переделывать. Не говоря уже о том, что были плохо проведены изыскательские работы и совершенно забыли о водопроводе.

Председатель старался спокойно подвести итоги: итак, квартиры заселять пока нельзя, и неизвестно, сдадут ли их всего лишь с годичным опозданием, это означает, что реконструкцию начать вовремя тоже не удастся. Потом ровным бесцветным голосом он спросил, отдают ли себе отчет присутствующие товарищи, какой политический вред наносит такая непоследовательность. Люди отчаянно нуждаются в жилье, они видят, что дома построены, но не могут туда переехать. Пусть кто-нибудь скажет ему, как он должен им это объяснить, как сказать им о том, что кто-то забыл проложить канализацию и водопровод. Как ему убедить людей, чтобы они делали что-то для своего города, если город не способен ничего сделать для них.

Михал Аугуста, молодой проектировщик, тот самый, что покрасил фасад дома, теперь даже не попросив слова, самовольно влез в дискуссию, сказав, что если не начнут реконструкцию, то Писхлов дом на Троицкой площади просто упадет им на головы, точно так, как это уже случилось на Ружовой улице.

— Это памятник начала шестнадцатого века, — повысил он голос, и Прокоп почувствовал, что его так и трясет от злости. — Это бывший вальдбюргерский дом дворцового типа с готическим порталом и барочной галереей… Кроме того, в этом доме жила Мария Писхлова, студенческая любовь Андрея Сладковича, знаменитая Мария! — Он помолчал минуту, а потом с явным злорадством спросил, знают ли товарищи, кто такой был Андрей Сладкович.

Прокоп с трудом подавил улыбку, он услышал, как Катя коротко, но громко засмеялась, лица остальных оставались серьезными. Председатель поднял руку, словно хотел взять слово, но потом передумал, и Прокоп понял, что к подобным выпадам Аугусты все тут уже привыкли.

Председатель продолжил дискуссию, сказав, что Писхлову дому придется немного подождать, что национальный комитет попробует хоть частично законсервировать фасад, чтобы он не разрушился еще больше. Он обратился к директору «Памятникстроя»: почему так медленно идут работы?

Директор ответил не сразу, деловито перебрал какие-то бумажки и лишь потом сказал, что не хватает мощностей, а проще говоря, что у него нет людей. К Прокопу наклонился Михал Аугуста и стал шептать ему на ухо, так что Прокоп не знал, кого слушать — его или директора «Памятникстроя». Нет, мол, у них мощностей, бурчал Аугуста, а вы спросите его почему? Спросите о производственной программе! Эта контора строит все что угодно, только не памятники… Они уже построили квартиры, склады, производственные помещения… а ведь этим всем не они должны заниматься…

Директор «Памятникстроя» искал у присутствующих сочувствия, понимания, объяснял, что экономические стимулы заставляют их строить объекты с большими капитальными затратами, что им очень невыгодно реставрировать памятники, как ни парадоксально это звучит.

— Скажите, кто будет платить рабочим, если мы не выполним план? Где взять необходимые объемы работ?

— Если я правильно понял, — заметил председатель, — вам выгоднее работать на любых других стройках, но только не на тех, которые вменены вам в обязанность.

— К сожалению, это так, — подтвердил директор. — Но не я это выдумал…

Председатель попросил объяснить, почему же все-таки на стройках работает всего по два-три человека.

Казалось, что слова председателя очень задели директора, он угрюмо смотрел в свои бумаги, но отвечал спокойно и деловито:

— Товарищи! Еще недавно на нашем предприятии было примерно сто человек рабочих, я повторяю — сто рабочих, то есть специалистов, техников и так далее из разных окрестных деревень и поселков, поскольку им негде было жить. И мы пошли на то, чтобы построить им квартиры, нет, что я говорю, отдельные домики! Да, пожалуйста, мы им построили домики! Но я спрашиваю вас, товарищ председатель, кому распределил эти домики национальный комитет?! Только не нашим рабочим! Домики выкупили районные руководители, должностные лица и прочие товарищи. Так ведь? Ну, что ж, а мы наших рабочих перевели на другие стройки…

Михал Аугуста довольно захихикал.

Председатель молчал, словно подыскивая слова, а потом сказал миролюбиво:

— Ну, хорошо. Мы говорили о трех объектах на Троицкой площади. Давайте вернемся к ним. Это дом Йонаша, эпохи ренессанса, позднеготический дом Рихтера и дом Бошкани — готика и ренессанс. Что вы можете сказать об этих домах, товарищ директор?

Директора как будто устроило такое решение, такой компромисс председателя, он ответил, что, когда приступили к ремонту домов, они годились только на слом. Уже отремонтированы крыши и чердаки, а сейчас приводят в порядок окна и стены.

Аугуста зашептал Прокопу, что реставраторы халтурят, что они придерживаются проекта только там, где им это выгодно, и что готические фасады и фрески реставрируют неквалифицированные рабочие.

А председатель тем временем спрашивал, почему еще не заменены рамы в окнах, хотя еще на прошлом контрольном дне решили, что они будут заменены. Или, может быть, это уже сделано?

Директор ответил, что, к сожалению, не сделано. Нет.

Прокопу казалось, что председатель будет еще бесконечно говорить о трех домах на Троицкой площади, но он, видимо, передумал и обратился к молодому инженеру из «Дорстроя». Он напомнил ему, что положение с дорогами в Каменице просто отчаянное, что весь поток транспорта проходит через центр города и мешает реконструкции его исторической части, из-за транспорта они не могут начать ремонт канализации и уже нет сил больше ждать, когда же построят объездные пути.

Пока молодой инженер из «Дорпроекта» копался в своих записях и даже потом, когда он уже начал объяснять положение, Михал Аугуста снова склонился к Прокопу и зашептал, что проект должен был быть готов давным-давно, но что они не провели даже геологических исследований и вообще не представляют, как выглядит эта канализация. Прокоп кивал и слушал инженера из «Дорстроя», который утверждал, что пока не проложат инженерные сети, они не смогут закончить проект. Для них это означает перекладку всех кабелей, линий уличного освещения, газопровода, телефона, что коммуникации будут пересекаться в трех местах штольни, а у них нет согласования с шахтой, и, по-видимому, они не сдадут проект в намеченные сроки.

Председатель вздохнул и спросил начальника строительства дорожного управления, смогут ли они начать хотя бы ремонт дорог. Тот вздохнул точно также и сказал, что не смогут, потому что нет ни механизмов, ни людей, которых перевели на другие объекты. А кроме того, даже если бы у них были люди и техника, они не смогут начать, потому что на дорогах стоят старые дома, к которым по плану нужно подвести канализацию и из которых нужно сначала переселить людей.

— Вам есть куда переселить людей? Нет. У вас не хватает квартир, и, как тут говорили, их не будет. Так что вы хотите?

Председатель кивал головой: да, квартир нет, людей переселят, когда закончат их строительство, да, надо подводить канализацию к домам и только потом начинать реконструкцию дорог, да, еще до этого надо проложить инженерные сети, а их проложат не раньше, чем будет готов проект, а потом эта канализация…

На совещании все говорили и говорили, но Прокоп уже не слушал, он уже не обращал внимания ни на доверительный шепот Аугусты, ни на категорические вопросы председателя, ему было ясно, что самое существенное он уже знает. Он размышлял, как же могло случиться, что город вдруг оказался в таком положении, что ему грозит социальный конфликт. Разве до сих пор никто не знал об этом?!

Он вспомнил о нефтехимическом комбинате и сравнил его с Банской Каменицей: их проблемы, хотя и казались различными и далекими друг от друга, по сути были одни и те же. В их основе лежали безответственность людей, несовершенство хозяйственного механизма и отношений, а зачастую просто равнодушие, безграмотность и бескультурье. Он спрашивал себя, действительно ли строительством управляют специалисты, понимают ли они в полной мере все последствия своих решений, какова доля их вины, или же сами они являются только жертвами общественно-экономических отношений?

А посреди всех этих проблем и сложнейших противоречивых течений стоит будто в центрифуге он, журналист, вместе со своими друзьями и коллегами, вместе с другими людьми, такими, как Аугуста или инженер Добиаш, все, кого он знает и не знает, и с отчаянным упорством, подобно ослепшей, испуганной мошкаре, подгоняемой стихией, они ищут выхода, стиснутые со всех сторон сомнениями и поражениями, зачастую на самой последней грани своей веры, но идут и идут дальше, потому что бездействие означает конец, моральную смерть.

Совещание затягивалось, и Прокоп то слушал, то отключался, глядя в окно на гибнущие фасады домов, потом снова вглядывался в лица сидящих в комнате, чувствуя себя уставшим и мечтая поскорее выбраться на свежий воздух. Он задержался взглядом на сосредоточенном профиле Кати Гдовиновой: подперев голову, она что-то старательно записывала в блокнот. В эту минуту, в это короткое мгновение, глядя на ее лицо и рассыпавшиеся густые, блестящие волосы, он почувствовал прилив бурной радости и какой-то вулканической энергии, которая чуть ли не подбросила его на стуле и заставила поглубже вдохнуть густой застоявшийся воздух, чтобы справиться с приливом крови к голове. Он понял, как это бывало с ним и раньше, настоящую ценность жизни и с удивлением спросил самого себя, зачем он все еще сидит в этой прокуренной комнате и позволяет времени безвозвратно уходить в забвение.

Михал Порубан внимательно вглядывался в молодые лица людей, сидящих напротив, и не мог сказать бы, что они выражают, наигранный интерес или действительную жажду знаний, только вежливое ожидание или полное равнодушие. Рядом с ним сидел доцент Войтко, сотрудник редакции «Форума» и преподаватель отделения журналистики, во время последней встречи они решили, что встретятся со студентами-журналистами на семинаре во время каникул.

«Я совсем не знаю этого поколения, — размышлял Порубан. — Расстояние между нами гораздо больше, чем те несколько метров, что отделяют меня от их скамеек, и эта пропасть порождена мышлением».

Доцент Войтко поправил очки и медленно, солидно провел ладонью по высокому лбу. Он сказал, что на сегодняшний семинар пригласили главного редактора «Форума», чтобы он рассказал им, студентам, о журналистской практике, о которой они знают лишь понаслышке.

Он посмотрел на Порубана, ласково улыбнулся и, постоянно ощущая в себе педагога, кивком головы предоставил ему слово. Главный редактор тоже улыбнулся, но почувствовал, что улыбка вышла неуверенной, поскольку он сосредоточенно подыскивал слова, с которых должен был начать. Но что, собственно, он хочет сказать этим молодым парням и девчатам, которых от него отделяет не только пространство между кафедрой и скамьями (а эта мысль засела у него в голове!), а без малого сорок лет, продолжительность целой жизни, годы, наслоившиеся один на другой, как пласты меда, синяки накопленного опыта, постижение непредвиденных истин, почитай, целая эпоха?! В комнате повисла сосредоточенная тишина, лица были серьезными, выжидающими, любопытными.

— Иногда я думаю, — сказал он, — что быть журналистом — это самое лучшее, что только может быть в жизни человека. Труд журналиста — один из самых прекрасных. Мы — седьмая великая держава, мы — класс в классе, мы — совесть эпохи, мы — отражение общества. Журналисты участвуют во всем, что делается в мире. Журналист — это больше, чем король. Журналист — это летописец времени. Газета — это общественное мнение, она выполняет функцию контроля. На нас могут сердиться, нас могут ругать, могут ненавидеть, но с нами вынуждены считаться. И в наших силах указывать на ошибки и требовать их исправления. Однако при всем этом надо реально смотреть на функцию журналиста. Он может лишь то, что может. Я часто говорю: газета — это не власть. Она не может решить то, что не входит в ее компетенцию. Я спрашиваю сам себя, спрашиваю и вас: что означает быть журналистом? Много это или мало? И сам себе отвечаю: это зависит от самих журналистов, от их мужества, от их профессиональной и политической подготовки. В известной мере журналист таков, каково общество, в котором он живет. Иными словами: каждый народ имеет таких журналистов, каких он заслуживает.

Главный редактор «Форума» вслушивался в свои слова, он старался определить, действительно ли фразы, слетающие с его губ легко, почти без всяких усилий, имеют какую-то логику. Не пустые ли это слова? Интересно ли это слушателям?

Он говорил дальше о многих проблемах, с которыми приходится сталкиваться в журналистской работе, сформулировал понятие журналистской этики, и, когда кончил речь, во рту у него пересохло, а в горле першило.

Доцент Войтко поблагодарил его и призвал студентов принять участие в дискуссии.

Наступила тишина, короткая, но тягостная. Порубан вслушивался в звуки близкой пристани, в грохот проходящих поездов, в шум моторов и далекие гудки пароходов.

Откуда-то с задних скамеек раздался голос:

— А как обстоит дело с критикой? Что у нас можно и что нельзя критиковать?

— Критика — это вещь неизбежная для общества, — начал он наугад. — Общество развивается в сложных, противоречивых процессах, попадает в критические ситуации и вынуждено решать самые неожиданные проблемы. Ошибки исправляются только путем критики. Общество — это не детский сад, в котором можно одернуть непослушного ребенка.

— Поконкретнее! — пробурчал кто-то тихо.

Порубан кивнул, хотя сам не знал, что скажет в следующую минуту:

— Здесь принцип один, и он ясен, — главный стремился ухватить идею. — Людей «неприкасаемых» по части критики нет. Таких людей просто нет. Если кто-то ошибается, допускает ошибки, он должен иметь в виду, что его будут критиковать.

Он помолчал, размышляя, о чем говорить дальше. У него было достаточно примеров, когда критика будоражила общественность, когда подвергнутые критике грохотали кулаками по столу и обращались в высшие инстанции, он мог бы написать целую книгу об истории критики в печати.

— Мне вспомнился один случай, — начал он тихо. — Это было уже давно, сегодня об этом уже никто не помнит… Но тогда! — Он вздохнул. — Однажды мы опубликовали в газете критическую статью об одном выдающемся спортсмене. Он играл за «Слован», был членом сборной… В свое время был звездой, любимцем публики… Действительно, блестящий спортсмен, в этом не было никаких сомнений. При его участии «Слован» стал чемпионом республики. Слава вскружила ему голову… Но только, как говорится, не удержался на ногах, не смог психологически с ней справиться… Он начал вести себя как человек, которому все позволено и для которого законы не писаны. Однажды он даже ударил спортивного журналиста, который писал о его неспортивном поведении, поранил его, оскорбил… По нашим законам нанесение телесных повреждений влечет за собой безусловное наказание. Законы, как вы знаете, для всех граждан республики одинаковы. Или, может быть, нет? Что же произошло… Руководители «Слована» сделали все, чтобы о происшествии не узнала общественность и дело не дошло до суда. Мы об этом узнали и написали… Мы сказали себе — мерки для всех едины…

— Ну и что дальше? — спросил кто-то. — Что было дальше?

— Телефоны разрывались целый день. Звонили болельщики «Слована», и я за всю свою жизнь не выслушал столько ругательств. Руководители «Слована» искали все возможные и невозможные пути, чтобы нас наказать… Нас, понимаете, а не его! Как будто мы-то и были виноваты.

Он снова замолчал и увидел, что внимание студентов целиком приковано к нему, на их лицах он прочел напряжение и полное согласие с его словами.

— Мне кажется, вам это интересно, — продолжал Порубан. — Что ж, вспомним еще один случай. Директор одного большого предприятия использовал в личных целях свое служебное положение. Брал стройматериалы для строительства своего личного дома, посылал туда рабочих и технику, причем в рабочее время, словом, обкрадывал государство. Но при том это был отличный специалист, предприятие стабильно перевыполняло план, он был все время на глазах у людей… Так критиковать или нет? Мы решили написать о нем. Многие удивлялись, и он сам в первую очередь, наверное, думал, что на него не посмеют замахнуться… Потом этого директора сняли. Правда, вскоре он стал директором другого предприятия.

Он почувствовал сильное желание закурить.

— И еще один случай, — он представил себе, что выпускает дым из носа и изо рта. — Мы очень резко критиковали решение начать строительство личных и общественных дач в Высоких Татрах. Уже был утвержден генеральный план и проектная документация… И было это на территории Татранского национального парка, то есть в прямом противоречии с законом! Я спрашиваю вас: кому было нужно нарушать законы? Кто хотел получить привилегии? Кто, громогласно проповедуя мораль, на деле проявляет такую беспринципность?! Конечно же, это были не рабочие металлургического завода… Все это новоиспеченные нувориши, различные дельцы и аферисты, которые таким образом хотели вложить деньги. А хуже всего, что они находили поддержку у некоторых работников в национальных комитетах…

Из задних рядов поднялся высокий парень и спросил, а что было после выступления газеты. Помогла ли критика? Сдвинулось ли дело с места? Были ли исправлены ошибки и не будут ли они повторяться? Ему хотелось снова задать тот же самый вопрос, который уже кто-то тут задавал: что же дальше? Но он несколько видоизменил его: что же все-таки может газета и чего она не может, что в ее силах?

Главный редактор повторил то, что уже говорил: газета — не верховная власть. Время от времени она просто напоминает высшим инстанциям о том, о чем они забывают, в чем бывают непоследовательны, или просто о том, что делается плохо.

— Вышел закон, по которому люди, подвергшиеся критике, обязаны, повторяю, обязаны ответить на эту критику. Мы хотим, чтобы на нашу критику реагировали, чтобы ошибки устранялись, мы возвращаемся к этим проблемам, мы держим их в поле зрения. Иногда — это бесполезная борьба. Но даже один-единственный успех, одна наша победа убеждают нас в том, что мы должны бороться. Даже в тех случаях, когда эта борьба кажется проигранной…

Он откашлялся, и ему захотелось потушить так и не зажженную сигарету.

— Газета может многое, но, конечно, не все, — продолжал он. — Газета может сказать, что король-то голый. Но также может убедить людей в том, что на голом короле — королевские одежды.

Он не знал, что добавить к сказанному, но студентам сравнение понравилось, они оценили его, и тут же кто-то спросил, ограничивает ли их кто-нибудь в критике?

Порубан почувствовал, что все его тело требует никотина, хотя бы одной затяжки, и он просительно взглянул на доцента Войтко, но тот задумчиво смотрел куда-то вдаль, за головы студентов.

— Нет, этого я не могу сказать, — начал он. — Никто не ограничивает нас в критических выступлениях. Можно сказать, что дело обстоит как раз наоборот — от нас требуют критики, на нас давят, нас заставляют. А если что-то и ограничивает нас в критике, то это внутренние сомнения, если можно так выразиться, страх перед возможными последствиями, я бы даже сказал, какая-то неуверенность в собственных возможностях, в соблюдении границ. Ведь о чем-то можно писать, а о чем-то нет. Мы не можем выступать против суверенитета государства, против его обороноспособности, мы не можем пропагандировать войну или порнографию. Но кто может нам запретить писать правдиво и свободно обо всем, что нас окружает и чем мы живем? У кого есть такое право? Нет такой темы, о которой мы не могли бы писать! — Он вгляделся в лица, достаточно ли ясно им то, о чем он говорит, понимают ли они это? Конечно же, понимают, тут нет ничего такого, что трудно понять.

— Многим людям, однако, критика не нравится, они видят в этом посягательство на свое положение и боятся, что она вскроет их полную несостоятельность. Они вытаскивают на свет все свои заслуги, используют всех знакомых, все свое влияние, чтобы заставить нас замолчать…

Потом он еще добавил, что обо всех проблемах надо говорить открыто, что, если о них умалчивать, они не исчезнут сами по себе, не перестанут существовать, а наоборот, накапливаясь, могут привести к критической ситуации.

— Мы уже давно поняли, что если открыто и по-деловому не будем критиковать имеющиеся недостатки, то тем самым сами себя похороним.

С первой скамьи, что была прямо против стола, где сидели главный редактор и доцент Войтко, поднялась студентка и спросила, есть ли у него, главного редактора, ощущение, что печать свободна и независима. Задав вопрос, тут же снова села.

Михал Порубан проворчал, что ощущения у него бывают самые разные.

— Человек должен для себя уяснить, на какой стороне он стоит. Чувство свободы — вещь относительная. Свобода — это не анархия, не океан без всяких берегов. Скажем… медвежонок, родившийся в зоопарке, чувствует ту же самую свободу, что и медведи где-нибудь в тайге…

Доцент Войтко попытался свернуть разговор к другой теме, сказав, что первоочередной задачей печати является информация, при помощи которой и создается общественное мнение. Он говорил, будто читал лекцию:

— Информация сама по себе объективна, и лишь ее политическое изложение придает ей тенденциозность. — Он помолчал и посмотрел на главного редактора, словно приглашая его поддержать эту позицию.

Порубан начал с примера:

— Представьте себе, что организованная и вооруженная группа совершает нападение на какую-нибудь воинскую часть. Агентства печати выдают сообщение об этом событии. Одно агентство квалифицирует этот акт как проявление народно-освободительного движения, а другое — тот же самый факт оценивает как терроризм. Все зависит от того, кому принадлежит агентство. Я думаю, вы понимаете: все зависит от мировоззрения.

Он откашлялся и продолжал:

— В газете очень важна точная и быстрая информация. Первая информация, которая публикуется в газете, имеет решающее значение. Кто будет первым, тот и окажет воздействие на общественное мнение. Психологи, занимающиеся проблемами массовых коммуникаций, установили, что для того, чтобы утвердилась другая информация об одном и том же событии (а я имею в виду иное толкование), требуется усилий на тридцать процентов больше… Что это значит? Это значит, что нам надо выходить с информацией первыми…

Он постарался проиллюстрировать это примером:

— Представьте себе, что венское телевидение первым выдаст информацию о том, что эмигрировал наш знаменитый хоккеист. Информацию и короткий комментарий, ничего больше… Только через неделю ту же самую информацию публикует наша печать… Только тогда, когда все обсудили сверху и снизу, когда получили утверждение и необходимые подписи, когда выяснили все точки зрения… Естественно в сознание людей уже вжилась та первая информация, полученная от венского телевидения, теперь их уже трудно будет убедить в чем-то ином…

— Посмотрите, — наклонясь, он смотрел на студентов, — мир связан сегодня целой системой коммуникаций, как человеческий организм — нервными волокнами. Информация распространяется повсюду и распространяется мгновенно. Газеты имеют своих корреспондентов, правительства — секретарей по печати. В каждом городе и в каждом городке есть свои корреспонденты, наблюдатели, есть телевидение и радио, спутники связи, ретрансляторы, тысячи каналов и радиоволны различных диапазонов… воздух набит словами и изображениями… каждую секунду на людей обрушивается поток информации. Мы знаем, что живем в эпоху информации и цена информации будет постоянно повышаться, как повышается цена нефти и белка. Мы должны быть готовы к этому. Борьба за информацию будет такой же безжалостной, как борьба за сырьевые источники.

Доцент Войтко попробовал разрядить слишком уж серьезную атмосферу дискуссии и рассказал, как лондонская «Таймс» в прошлом веке, когда не имела в номере какого-нибудь сенсационного материала, устраивала мятеж в одной из своих африканских колоний, чтобы первой написать о нем… Точно так же в Америке газеты провоцировали схватки между гангстерскими бандами, чтобы написать об этом и тем самым привлечь читателей… Он хотел еще что-то добавить, но главный редактор перебил его:

— Сегодня газетам уже не надо этого делать, в мире и без того полно войн, беспорядков, скандалов, похищений, убийств, покушений и мирных переговоров… Так много всего, что это не помещается на страницах газет…

Михал Порубан слышал звуки, доносящиеся с улицы, топот ног в коридоре, голоса, шум. Он рассказывал и смотрел на блестящую поверхность Дуная за окном, и ему казалось, что он сидит здесь уже целую вечность и говорит не только со студентами, но и с самим собой, что речь идет о его жизни, о его работе.

— Не знаю, удалось ли мне рассказать вам все так, чтобы вы остались довольны, — слышал он свой голос, — и даже не знаю, правда ли все то, о чем мы тут говорили. Когда мы говорим о газете, мы ведем диалог с собственным опытом. Многие вещи я только еще для себя уясняю. Но ведь и я могу ошибаться. Газета… кроме всего, о чем мы тут с вами говорили, должна беспокоить читателя. Она должна так его беспокоить, чтобы заставить размышлять. И я надеюсь, что мне удалось хотя бы немного обеспокоить вас…

Потом еще говорил доцент Войтко, потом какой-то студент. Порубан слушал, но мысленно он был уже в редакции. Он поймал себя на мысли, что снова торопится.

На прощание он сказал:

— Я не сомневаюсь, что через несколько лет вы будете стоять вот на этом самом месте, на котором сейчас стою я. Может быть, и вас студенты-журналисты будут спрашивать, в чем смысл журналистской работы. И если вы сможете взглянуть им прямо в глаза и если вы сможете почувствовать, что стоите с поднятой головой, значит наша встреча была ненапрасной.

Климо Клиштинец по дороге в редакцию заскочил в автосервис посмотреть на свой разбитый «Фиат». Правое крыло и фара были размолочены вдрызг, машина стояла на отшибе среди ржавых кузовов и разобранных шасси. Клиштинец нашел мастера.

— Это будет очень трудно, — проворчал тот, снял кепку и взъерошил густые кудрявые волосы. — На иностранные машины у нас нет запчастей. Вам нужно крыло, фару, указатель поворота, бампер — у нас ничего этого нет. Попробуйте где-нибудь достать.

Клиштинец был в растерянности.

— Я вас прошу… Мне так нужна машина… Понимаете, я журналист…

Мастер скорчил гримасу, словно давая понять, что здесь бывают господа и повыше рангом, и то ничем нельзя помочь.

Клиштинец страдальчески вздохнул, вытащил из кошелька две сотни и с досадой сунул мастеру в карман.

— Зайдите недельки через две, — сказал тот, и в выражении его лица ровным счетом ничего не изменилось.

Из автосервиса раздраженный Клиштинец завернул в училище. Когда он вошел в директорский кабинет, директор даже не поднялся со стула, чтобы поздороваться, и Клиштинец сразу подумал, что это плохой признак.

— Ваш сын доставляет нам много неприятностей, — начал директор без обиняков и сунул Клиштинцу под нос повестку из милиции. — Он ездил на машине без водительских прав и в состоянии опьянения, стал виновником дорожного происшествия… На следствии вел себя нагло…

— Это была моя машина, — вздохнул Клиштинец.

— Это не меняет дела, — директор помолчал и перевел разговор на другую тему. — Вы хотели, чтобы ваш сын поступил в институт?

— Совершенно верно.

Теперь вздохнул директор.

— Наше училище не может дать ему рекомендацию. — Он постучал пальцем по повестке. — Это не первый его проступок. Кроме того, он плохо учится. И вдобавок, — директор встал, отодвинул стул и продолжал, навалившись животом на стол, — он сам заявил, что институт его не интересует.

— Да что он понимает! — вырвалось у Клиштинца. — Приходится решать за него. В любом случае, я хочу, чтобы он пошел в институт. Конечно, исходя из предположения…

Он замолчал и просительно посмотрел на директора.

Директор вышел из-за стола, величественно неся перед собой живот.

— Мне понятны ваши заботы, — он изобразил на лице участие. — Но наше училище готовит кадры прежде всего для производства. В институты попадают только самые лучшие, действительно самые способные ученики. А ваш сын… Как бы выглядел я перед остальными, если бы дал рекомендацию именно вашему сыну? И даже если я ее дам… его все равно не примут.

Клиштинец попытался изобразить добродушную улыбку.

— Вы же знаете, как это бывает… Мы уж постараемся, чтобы он попал в какой-нибудь институт… У меня много знакомых. Работая в газете, человек знакомится… — Он затих.

Директор поглядывал на грамоты и дипломы, развешанные по стене.

— Да, да… — Взгляд у него был отсутствующий. — Послушайте-ка, — он повернулся к Клиштинцу, — вот вы говорите о знакомых. К сожалению, такова жизнь. Иметь знакомых — стало составной частью нашего образа жизни. Так вот… может быть, вы мне посоветуете…

Клиштинец сразу почувствовал перелом в разговоре.

— Если это в моих силах…

— Дочке очень хочется поехать на каникулы в Югославию, — начал директор, — вы же знаете этих молодых… какие у них претензии. Когда мы были молодыми, так мы… Ах, да что говорить! Какая Югославия, какое море! В бригаду, на стройку! — Он снова посмотрел на дипломы. — В этом году мы не получили разрешения на обмен валюты. Может, у вас там найдутся какие-нибудь знакомые?..

— Есть, конечно же есть! — с готовностью кивнул Клиштинец, хотя никого там не знал и даже не мог себе представить, что он сможет сделать. Но сейчас это не имело никакого значения, ему надо было добиться своего: чтобы у сына в училище не было никаких осложнений и чтобы директор подписал ему рекомендацию.

— Я все сделаю, можете на меня положиться, — заикаясь, выговорил он.

— Лето уже на носу, — заметил директор. — Время летит, летит!

Климо Клиштинец помнит, что он точно так же повторил «летит!» и потом еще долго говорил о каких-то пустяках. Теперь, когда он шагал по улице, ему хотелось сплюнуть на тротуар и пинать каждое дерево, встречающееся на пути.

— Да что толку! — сказал он вслух уже в своем кабинете. Он смотрел на разложенные рукописи и думал, почему одна причина порождает другую, почему директорская дочка непременно хочет ехать в Югославию, почему в автосервисе нельзя достать ни крыла, ни фары, ничего из того, что нужно, почему, черт возьми, он должен поступаться своими убеждениями, впутываться в махинации, давать взятки и оказывать услугу за услугу?!

Сын, его сын виноват во всем, он, он в ответе, это он подтолкнул всю эту лавину! Он вдруг запнулся, смутился: господи, да в чем виноват сын? В том, что нельзя достать запасное крыло? В том, что буйно процветает коррупция?! Да разве они, дети, виноваты в этом?

Он опустился на стул.

Что же творится?!

С сыном он не справляется. Давно уже не справляется. Клиштинец почувствовал, что проиграл одну очень важную битву в своей жизни.

Он склонился над рукописью и почти бессознательно начал читать текст… Лучше всего окунуться в работу и не думать ни о чем, что не имеет прямого отношения к редакции.

Когда позднее он вышел в коридор Пресс-центра, неся в руке отредактированный комментарий, он чувствовал себя уже немного лучше. Он не думал ни о сыне, ни о тех неприятностях, которые тот ему доставляет. Он почти простил его: ведь сын живет в мире, который мы ему подготовили. И чему тут особенно удивляться, если он бунтует против этого мира! По крайней мере, он откровенен.

В секретариате никого не было. Клиштинец поискал ответственного секретаря в соседних комнатах, а потом положил материал ему на стол. Он зацепился глазами за листок бумаги, придавленный пресс-папье, взял его в руки и прочел из любопытства. От удивления брови его полезли вверх.

Положил телефонограмму на прежнее место, — возможно, Освальд уже все устроил. А может, и нет.

Он вышел в коридор и по дороге к своему кабинету в нем неуклонно крепло убеждение, которое он осознал лишь минуту назад: да, битву за сына он проиграл.

Вернувшись в кабинет, он набрал номер телефона почтового отделения и послал Прокопу телеграмму в Банскую Каменицу.

4

Мартин Добиаш позвонил Вере Околичной лишь около шести вечера. А весь день до этого он был на Гроне, помогая рабочим и техникам ремонтировать перекрывающее оборудование. Он весь был в грязи и в масле, от него несло нефтью, а под ногти так въелась грязь, что он не знал, как ее выдрать оттуда. Он уже и не надеялся застать Веру на месте, поэтому очень обрадовался, услышав ее голос. Договорились, что сходят выпить по бокалу красного вина.

Они сидели в маленьком уютном ресторанчике, единственном во всем городке. Ресторанчик был почти пуст и тих, его ничуть не коснулись волнения и бури, которые они только что пережили. Они наслаждались молчанием, и было ощущение, что наконец-то спадает напряжение, накопленное в течение целого дня. Мартин постепенно освобождался от нервного напряжения, все старался спрятать в ладонь пальцы с грязными своими ногтями и курил сигарету за сигаретой, чтобы перебить жирный запах, въевшийся даже в волосы. Он страшно устал.

Они заказали ужин, и поскольку старший официант хорошо знал их обоих, он подал им свиную печенку с луком, хотя свиной печени нельзя было достать во всей округе. Этот маленький услужливый человечек напоминал Добиашу об уходящем мире хороших ресторанов, где вкусно кормили, отлично обслуживали и где было спокойно и тихо.

Оба накинулись на еду с жадностью людей, обреченных питаться в заводских столовых.

— Я с утра ничего не ел, — оправдывался Добиаш. — Все некогда. — Он подумал, что в этой ежедневной беготне забывает не только нормально поесть, но и вообще жить. Он думал о том, как пожирает его жизнь вся эта круговерть, вся эта работа на комбинате и как он, не пытаясь что-нибудь изменить, наблюдает за этим и позволяет перемалывать, коверкать свою жизнь, поскольку это в его интересах, в интересах его продвижения, его карьеры. Лишь изредка ему удается выскользнуть из этого водоворота в такие минуты, как эта: короткая передышка в долгом изнурительном походе.

Они утолили голод и, пока официант убирал тарелки, молчали. Разговорились уже только за кофе.

— Ну и как все это выглядит? — спросила Вера.

— Дело дрянь, — Мартин виновато посмотрел на свои руки, вцепившиеся в чашечку с кофе. — Повсюду плавает дохлая рыба. Река похожа на сточную канаву…

— Когда же в ней можно будет купаться?

— А вы что, в ней когда-нибудь купались?

— Нет. А… почему мы все еще на «вы»?

Он взял бокал, в котором оставалось немного вина.

— Можем перейти на «ты»… — Они чокнулись и слегка коснулись друг друга губами.

Потом с минуту растерянно молчали, словно привыкая к новому положению.

— А что, собственно, произошло? — В Вере снова заговорил заводской юрист.

— Лопнул трубопровод… Перегрузка мощностей… Несоответствие технологии… Очистная станция… Старая песенка!

— Кто несет ответственность за аварию? Меня интересует юридическая сторона.

— Не знаю. Я не юрист. Это… это ты у нас блюститель закона.

— Кто-то же должен нести ответственность…

— Кто-то… — повторил растерянно Добиаш. — За комбинат отвечает директор. Но кто осмелится его тронуть?! — Он хотел взглянуть ей прямо в глаза, но не посмел. — Кто ему скажет об этом? Я?! А почему я? Он воспримет это как личную обиду, как неблагодарность… Может, выпьем еще?

Вера покачала головой.

— Нет, с меня уже хватит. Я еще хочу посмотреть дома всю правовую сторону катастрофы. Вероятнее всего, мне придется защищать комбинат на суде… если вообще такое происшествие можно оправдать.

А он говорил дальше, словно и не слушая ее вовсе.

— Я всячески избегал конфликтов, и видишь, к чему это привело… Эта боязнь запачкаться! Что мне было терять? Иногда мне кажется, что с поколением наших отцов мы никогда не договоримся… Разве это не грустно?

Вера сказала, что было бы грустно, если бы они во всем понимали друг друга, но сейчас она слишком устала для того, чтобы пускаться в рассуждения по поводу конфликтов между поколениями.

— Извини, — пробормотал он. — Я ведь никудышный кавалер.

— А что, если мы поговорим о себе? — сказала она.

Они вышли на вечернюю улицу.

— Куда пойдем? К тебе или ко мне? — спросил он, не чувствуя при этом ни малейшей неловкости.

— В сущности, мне все равно, — ответила она спокойно. — Хотя незамужняя молодая женщина не должна бы…

— Да и неженатый молодой мужчина не должен бы, — перебил он ее и нежно обнял за плечи. — Но ведь люди обычно делают то, чего не должны бы…

Они двинулись вниз по улице, беззаботно обнявшись…

Около шести вечера Соня Вавринцова сидела за письменным столом в опустевшей редакции и разбирала информацию, которую ей удалось раздобыть за день. Сегодня улыбнулось ей журналистское счастье: она связалась с Комитетом народного контроля и попросила о помощи. Нет ли у вас случайно, спросила она, конкретных случаев незаконной порубки деревьев, не знаете ли вы каких-нибудь фактов истребления городского озеленения? Оказалось, что случайно есть, случайно знают. Имеются нарушения закона об охране зеленых насаждений и окружающей среды. Виновники — две строительные организации.

Случай простой: эти организации начали строить на правом берегу Дуная многоэтажный дом примерно на триста однокомнатных и двухкомнатных квартир. На правом берегу Дуная уже вырос новый город, и во время его возведения строители уничтожили почти весь лесной массив. Теперь здесь охраняется каждое дерево, согласно закону 166/60 параграф 10. У обеих организаций, которые уже вырыли фундамент, не было ни решения на отвод земельного участка, ни разрешения на строительство, ни согласования с управлением лесного хозяйства Братиславы, на чьей территории развернулось строительство, начатое в обход всех законов.

На том месте, где теперь заложили фундамент, когда-то был лес, он занимал весь район Петржалки, относился к категории лесов особого назначения и был отведен для отдыха жителей Братиславы. Теперь от него ровным счетом ничего не осталось.

Соня Вавринцова смотрела на бумаги и думала о людях, приказавших вырубить деревья. Скорее всего это примерные отцы семейств, граждане, заслуживающие доверия, люди, ревностно выполняющие свои рабочие обязанности, награжденные переходящими знаменами и грамотами, скорее всего члены партии. Так же, как и все прочие, они ругают плохое снабжение, сердятся, когда не могут купить то, что им нужно, когда их обвешивает мясник, когда их надувают в автосервисе, когда они слышат о взятках в больницах.

Зачем же они это сделали? Что это за люди? Она пошла по следу, как детектив. В тот же день поехала на место происшествия, в Петржалку.

— Что вы тут делаете? — спросил ее какой-то мужчина, когда она хотела сфотографировать вывороченные корни деревьев. — А у вас есть разрешение? — пристал к ней начальник строительства. — Разрешение есть?

— Я журналистка, — отвечала она. — Какое вам нужно разрешение? Разрешение на что?

— Ну… разрешение на то, чтобы вы могли здесь ходить и выспрашивать… — настаивал начальник, и только потому, что перед ним была женщина, ее не прогнали со стройки. — Директор запретил с кем бы то ни было разговаривать об этой стройке!

После долгой ругани и крика за нее вступился какой-то техник.

— Скажите, почему вы начали строительство без разрешения?

У техника был единственный аргумент: план. Необходимость выполнить плановые обязательства этой пятилетки.

— Странная логика, — удивлялась Соня. — Можно подумать, что одна из целей пятилетки — это превратить в пустыню правый берег Дуная!

— Не мое дело, — отбивался техник, который не пожелал даже назвать своего имени, а когда журналистка напомнила ему о штрафах, он лишь пожал плечами. — Подумаешь, штрафы! Получим премии за выполнение плана и сторицей вернем все, что потеряем на штрафах. Да и потом, девушка, вы разве не знаете, что штраф на управление накладывает национальный комитет? А кому принадлежит управление? Самому национальному комитету! Таким образом, переложим деньги из одного кармана в другой, и справедливость восторжествует! Не так ли?!

Больше он с ней говорить не захотел и просил оставить его в покое.

Она вложила лист бумаги в машинку: желание написать об этом было сильнее всего. Она даже четко видела первые фразы, и в голове ее уже складывалась основа статьи.

Но вдруг опомнилась. Она поняла, что наступает вечер и что, если сейчас она сядет писать, то не закончит и до полуночи. В редакции пусто, она совершенно одна, как будто ее забыли тут в наступающих сумерках, когда все остальные давно сидят в семейном кругу, когда на город, раскинувшийся по обоим берегам реки, опускается летний вечер и приходит время отдыхать, забывать обо всем, встречаться и снова забывать. Почему же она все еще здесь? Собирается восстанавливать справедливость, хочет взвалить на свои плечи бремя чужих ошибок и судьбы других людей?

Она отодвинула машинку и удивленно посмотрела на все еще чистый лист, пока в ней медленно угасало вдохновленное напряжение, вызванное потребностью писать. Нет, сказала она себе. Нет! Ни за что!

Это внезапное решение удивило ее? Впервые, насколько она себя помнит, она взбунтовалась против своей страсти, против своего журналистского заточения. Почему она должна писать именно сейчас, в эти часы, рождающие надежду?! Ведь это подождет, ведь никто уже не посадит вновь вырубленные деревья.

Она торопливо побросала в сумку свои мелочи. В ней росло вдохновение уже иного рода, ей казалось, что за воротами Пресс-центра ее ждет не только теплый душистый летний вечер, но какая-то новая жизнь, которая до сих пор ускользала от нее, пряталась, пока она все писала и писала.

В какое-то мгновение она подумала, что сейчас позовет Мариана Валента и расскажет ему о своем бунте, но тут же отказалась от этой идеи. Нет, он ее не поймет. Это только ее бунт.

Бумаги и записи она оставила на столе. Заперла дверь и спустилась в холл. Она вышла из здания и остановилась в воротах, как оглушенная, ей показалось, что она впервые в жизни видит опускающийся на город вечерний сумрак, слышит запах реки и чувствует, как движется воздух.

Она зашагала по улице в полном смятении от своего добровольного выбора.

Как раз в ту минуту, когда Соня Вавринцова выходила из здания Пресс-центра, в свой кабинет входила заведующая отделом культуры Клара Горанская. Она была в вечернем платье и очень торопилась, потому что в семь вечера в Национальном театре начиналась последняя премьера сезона, а ей еще надо было подготовить отредактированную полосу, поскольку она хотела весь завтрашний день работать дома. Ей надо было прочитать рукописи за сегодняшний вечер, то есть меньше, чем за час до начала спектакля. В последнюю минуту она получила рукопись Кароля Крижана, так что вся страница была укомплектована.

Беседа получилась отличной, но, несмотря на это, она сердилась на Крижана. Он обещал сдать материал еще утром, потом звонил, что принесет после обеда, и она высиживала в редакции в нетерпеливом ожидании, пока он снова не позвонил и не сказал, что принесет его только вечером. Ей пришлось идти домой, чтобы переодеться в вечернее платье, и потом снова возвращаться в редакцию.

Клара читала, позволяя между тем своим мыслям блуждать в голове, как прохожим по оживленным улицам города. За долгие годы работы в редакции она научилась редактировать рукописи, думая одновременно о чем-нибудь совершенно постороннем. На этот раз она думала о Крижане и о том, как великолепно ему удается игнорировать всю редакцию. Его не волнует выпуск газеты, он плюет и на ответственного секретаря, и на главного редактора, и на своих коллег, его волнует только качество материала. У него всегда достаточно времени, он никогда не торопится, не спешит, как будто он вовсе и не журналист. Горанская уже давно была убеждена, что современный человек должен быть поверхностным, что мы просто не можем быть другими. Нет времени.

Она вдруг остановилась и оторвала глаза от рукописи. Подперла голову руками. Почему она об этом думает?

Время жестоко и неумолимо, оно безлико и неподкупно, у него достаточно времени, чтобы блуждать по своим дорогам, у него — да, достаточно, а у человека? Когда же она, Клара Горанская, каждый день терзаемая тоской, напишет свою Великую рецензию? Она невольно взглянула в окно, и ей показалось, что сумрак сгущается зримо, почти осязаемо, как символ текущего времени. Нет, она не успеет. Стемнеет раньше, чем она, оглядевшись, возьмет в руку перо, соберется с мыслями. Завтра, как и сегодня, она будет за чем-то гнаться, куда-то спешить. Куда, собственно? Она ощутила страх. Есть ли еще время? А что, если все-таки быстро, быстро наверстать упущенное?

Это пришло неожиданно, без предупреждения, и застигло ее врасплох, неподготовленную и незащищенную, и ударило словно электрическим разрядом. Она поняла в это короткое единственное мгновение, что ее смятение напрасно и бесполезно, как была бесполезной ее вечная спешка. Поздно. Уже поздно.

Она должна была поступать, как Кароль Крижан, как все эти молодые журналисты с непомерными амбициями, пробивающие себе карьеру и не оглядывающиеся на других; как все это поколение, требующее своей доли в жизни, непримиримое в своих требованиях и в своей правде. Жизнь вытолкнула ее куда-то в сторону, что-то нужное ушло от нее окончательно, и теперь уже бесполезно пытаться догнать, уже нет на это никаких сил.

Она покорно вернулась к письменному столу, села и склонилась над рукописью. Если она поторопится, прочитает материал и вызовет такси, то, наверное, еще успеет к началу последней премьеры в этом сезоне.

— Что вам от меня нужно? — Таня Грегорова угрюмо смотрела на Якуба Якубца. Вы же видите, у меня нет времени, говорил ее укоряющий взгляд, я занятая женщина, у меня ребенок, работа, да и вообще у меня нет никакого желания говорить о разводе, впечатления от которого еще так свежи и болезненны.

Якуб, немного смутясь, повторил свою просьбу: мол, он пишет репортаж о разводах и хочет обо всем этом с ней побеседовать. А чтобы репортаж получился, если можно так выразиться, живым, личным, ему хотелось, чтобы в нем были рассказы людей, которые разводятся, беседы с судьями и социологами, словом, он хочет понять, докопаться до истины, почему все-таки люди разводятся?

— Извините, но вот вы, пани Грегорова, вы могли бы сказать мне, почему разводитесь?

— Это как понимать? — занервничала Грегорова. — Что значит почему? Вы хотите еще раз выслушать доводы, которые я написала в заявлении о разводе? Или… или… что вы, собственно, хотите услышать?

— Ну, что-то такое… — Он почувствовал беспокойство и неуверенность, и не только потому, что пани Грегорова заняла такую непримиримую позицию, но еще и потому, что у нее распахнулась пола цветастого халата, обнажив белое, в синих прожилках бедро. — Хотелось бы знать, что привело к тому, что вы подали заявление о разводе, — отчуждение? недоверие? Может быть, финансовые затруднения? Что?

— Ну… — она колебалась. — Он нашел себе другую женщину. Он жил с другой… Но это, собственно, было уже потом, позднее. Мне кажется, что это было следствием, а причина была где-то… Мы все равно развелись бы.

— Если можно, не могли бы вы рассказать поконкретней…

Она одернула его.

— Как поконкретней? Ради бога… Не могли бы вы оставить меня в покое?!

Он попытался еще раз: пусть пани Грегорова наберется немножко терпения, пусть будет так любезна, что поймет и его, он журналист, он должен писать о разводах…

— Ну ладно… И ради бога, не говорите мне «пани Грегорова»…

Конечно, конечно, пусть она простит его. Так, еще раз, пожалуйста, расскажите вкратце историю вашей супружеской жизни…

Она заерзала в кресле и сердитым жестом запахнула халат.

— Это невозможно вот так, сразу… Боже, да какая это история?! Нормальная история. Познакомились, любили друг друга, вы же знаете, как это бывает… Родилась у нас дочка, получили квартиру, набрали кучу долгов… Жили, как и все другие… Я не знаю, я действительно не знаю… Нашел себе другую женщину, намного моложе, сотрудница по работе… Ах, ведь это так банально! Не знаю, почему это произошло… Может быть, жизнь, которой мы жили, изнуряла нас тем, что была смертельно однообразной. Знаете, эти мелкие ссоры… И всегда из-за денег. Зарабатывали мы, как и все остальные, и так же, как у всех остальных, нам чего-то всегда не хватало… Денег не хватало, все дорого, одежда, питание, бензин, отпуска… а нам хотелось жить по своим меркам… Но так просто не бывает, не получается жить согласно своим представлениям… Можно только так, изо дня в день…

Якуб попытался настоять на своем — должно же было что-то произойти.

— Нет, люди просто так не разводятся. Ни с того ни с сего… Только потому, что жизнь однообразна и что им до зарплаты не хватает сотни. Должен же быть мотив! Какая-то причина!

Да что он может об этом знать?! Что он знает о том, какими длинными бывают вечера, когда уже стемнеет, и как мерзко выглядит остывшая еда на кухонном столе! Что он может знать о том, как больно, когда отец не обращает внимания на ребенка? Что он вообще об этом знает?!

Якуб не подал вида, что его задели эти слова.

— И все-таки я кое-что об этом знаю, — сказал он спокойно, лишь голос стал на полтона ниже. — Я еще не начал воспринимать окружающий меня мир, когда посадили отца. Вы вряд ли можете себе представить что-либо подобное, пани Грегорова… Ох, извините! Мой отец был в тюрьме. Он сидел. Ребята на улице мне кричали: «Это Кубо, у которого отец — каторжник!»

Она пошевелилась в кресле.

— Можно вам предложить хотя бы кофе? Выпьете чашечку?

— Пока отец был в тюрьме, мать развелась с ним, — хмуро продолжал Якуб. — Это ей адвокаты посоветовали. Когда его выпустили, он пришел посмотреть на меня. Я его смутно помню. Помню, что меня очень удивило, какой у него большой кадык… Глаза у него были огромные и такие… извините, грустные, как у коровы… Он был очень странный. И сразу же потом умер…

— Может быть, выпьете пива? Или бокал вина?

— Бокал вина, если можно…

Он слушал, как она звякает бокалами, закрывает дверцу холодильника, и потом увидел, как, чуть наклонившись вперед, она вносит поднос с начатой бутылкой белого вина.

— Пусть гость извинит меня за то, что я не предложила раньше. И вообще, простите меня, я немножко нервничаю…

Да нет, он все понимает, наоборот, пусть она простит его за то, что он тут беспокоит ее своими пустяками… Но уж раз начали, наверное, надо продолжить…

Они замолчали, и оба так и сидели молча, пока он вертел в руке бокал и отпивал вино мелкими глотками и пока тишина в комнате, нарушаемая лишь смутными звуками, долетавшими с улицы, не стала тягостной.

— Ну, — наконец отважилась она, тоже отпив вина и слегка наморщив лоб, — может быть, вы плохо меня спрашиваете? Может быть, вам надо было спросить у меня, чего я ждала от замужества?

Он с готовностью кивнул, да, да, это, наверное, как раз тот самый вопрос.

— Так чего же вы ждали от брака?

— Я не могу вам точно ответить. Вы, конечно, поймете и, в конце концов, сами это как-нибудь сформулируете… но, в сущности, мне хотелось в замужестве осуществить свою самую заветную мечту… если это вам понятно. Я — скрипачка. Понимаете, мой бывший муж был очень честолюбив. Вероятно, ему хотелось получить от жизни больше, чем он мог. Амбиций у него было больше, чем способностей. Я кое-чего добилась, у меня были успехи, а у него — нет. Вы теперь меня понимаете? Однажды это должно было выйти наружу. Оказалось, что он так и останется заурядным чиновником… Понимаете? Он этого не вынес. Ему надо было как-то… компенсировать… Он свалил всю вину на наш брак и нашел себе другую женщину.

— А вы?

— Я? А мне нечего компенсировать.

— Так вы видите причину в этом? — осторожно спросил Якуб.

— Нет. Не в этом… Вернее, не только в этом. Это лишь один из мотивов, одна из причин, быть может, самая существенная, а может быть, только косвенная. Мы перестали любить друг друга… Да. Но почему? Потому что муж не продвинулся по службе? Потому что у нас не хватало денег? Потому что мы устали друг от друга, от нашей жизни? Откуда я знаю? Я и вправду, не знаю; если я себе не могу помочь, то и вам, наверное, не смогу. Выпьете еще?

Он невольно взглянул на часы.

— Знаете что, — сказала она быстро, словно боялась, что он уйдет и она не объяснит ему то, о чем только что ей не хотелось совсем говорить. — Уже поздно, я устала, не сердитесь на меня. Сегодня я вам уже ничего не скажу. Я просто не в силах сосредоточиться. Позвоните мне завтра в обед, я освобожусь, и мы где-нибудь посидим за чашкой кофе, ладно? Если это еще вас интересует…

Он кивнул. Конечно же, это его интересует, и, конечно же, он ей завтра позвонит.

Да, так будет лучше всего.

Они оба встали.

— Спокойной ночи, — сказала она ему в дверях, с виноватым видом снова запахивая халат. — И не называйте меня, пожалуйста, пани Грегорова.

— Извините. Я больше не буду.

В домах зажигаются огни. И снова вечер. Низко, над самым горизонтом, видна узкая темно-красная полоса небосклона, освещенная уходящим солнцем, а над горами небо уже почернело, и на нем выткались светящиеся точки звезд. Опускается ночь, спокойная и тихая, без туч, без дождя и без гроз.

Юрай Матлоха стоит во дворе своего дома, глубоко засунув руки в карманы старых штанов, и, повернув голову назад, глядит в темноту. Он размышляет. Он уже не чувствует страха, как это было вчера вечером, он спокоен и сдержан. Он думает о сегодняшнем дне, перед глазами стоит мутная река, болотная грязь на берегах и серая пена на поверхности воды. Вначале положение ему казалось непоправимым: отходы масла пробили прокладки, попали в сточный трубопровод, и весь этот поток невозможно было остановить. Да и гудроновые ямы переполнились, и масло начало вытекать в реку.

Сориентировавшись на месте аварии, он тут же отдал несколько приказов: на ремонт треснувшего трубопровода он отправил чуть не половину рабочих комбината, на гудроновую яму послал людей со строительными механизмами и на несколько часов остановил производство. Еще до обеда им удалось остановить отток масла, и ко второй смене производство снова было пущено в ход.

Он знал, что ему надо делать. Он пойдет в райком и будет настаивать, чтобы безотлагательно закончили строительство станции. Он не позволит отделаться обещаниями. Нужно пойти на все, чтобы получить новый напорный бак, пусть даже за валюту. К тому же он им скажет, что готов уйти на пенсию.

Он был готов к тому, что придется объяснять, почему произошло то, что произошло, что он делал и где был, что предпринял и о чем он думал. Директор в ответе за все!

И раз уж он будет в райкоме, бросит как-нибудь между делом: что за кадры работают в газете? Разве журналистам все дозволено? Разве им дозволено копать под таких людей, как он, директор комбината, бывший партизан, заслуженный человек?! Начнут с меня, а на ком остановятся?!

Он вспомнил Порубана, главного редактора «Форума». Ведь достаточно было его слова, и репортаж не пошел бы в печать. Матлоха не может понять, почему он не сделал этого. Он не может объяснить, почему тот встал горой за этого паренька, за этого Прокопа, который точно такой же, как все эти молодые: они, видишь ли, недовольны отцами. Как будто все, что мы сделали, ничего не стоит.

Матлоха энергично покрутил головой, так, что позвонки заболели. Нет, он не позволит! Он будет жаловаться. И в районе, и в Братиславе. За такие вещи надо журналистам давать по рукам!

Он вспомнил и Мартина Добиаша. А этот чем отличается от Прокопа? Разве это не он, Добиаш, рассказал журналисту о всех проблемах комбината, разве не он (правда, по указанию директора!) водил его по всему заводу и болтал обо всех трудностях, с которыми сталкивается Буковая?! В том-то и дело! Без него Прокоп ничего не узнал бы! Ведь журналист просто использовал все идеи и взгляды Добиаша. Этот репортаж написан ими обоими — Прокопом и Добиашем. Так что выходит… и Добиаш восстал против него! Так оно и есть! Ведь это он, Добиаш, пришел и сказал, чтобы послали в «Форум» телеграмму.

Юрай Матлоха растерялся: как же так, а ведь он хотел предложить Добиаша на должность директора. Он, конечно, молод, но у него достаточно опыта, он хороший специалист, серьезный парень, умеет ладить с людьми, на него можно положиться. Словом, перспективный кадр.

Ладно, надо отложить этот вопрос до завтра, сейчас он ничего уже не решит. Надо выспаться.

Было уже далеко за полночь. Кароль Крижан сидел неподвижно в своей комнате, вытянув под столом ноги, сложив руки на груди и свесив голову. Могло показаться, что он дремлет, забыв выключить верхний свет, который тускло освещал застывшие предметы, и оставив включенным радио, которое приглушенно передавало какую-то усыпляющую мелодию.

Однако он вскоре поднял голову, встал и медленно подошел к окну. Он увидел за окном опустевшую Полевую улицу, а за частоколом деревьев угадывались стены и кресты Ондрейского кладбища.

Полевая улица, думал Крижан лениво, тебя можно или любить, или ненавидеть.

Он распахнул окно. В комнату полились ароматы летней братиславской ночи: тяжелый дух отцветающих акаций из Медицинского парка, запахи трав с Ондрейского кладбища, вонь расплавленного асфальта и дунайского ила. Он вбирал в себя эти запахи поздней ночи и городской тишины, которую нарушало лишь дальнее фырчание моторов и одинокая песня подвыпившего прохожего.

Он смотрел на улицу и думал о том, как сурово воспитала его эта улица: никто ничего тут задаром не делает.

Потом он подумал о материале, который сегодня сдал в редакцию. Он был доволен.

Опершись локтями о подоконник, он смотрел на вереницу неоновых фонарей. Ему вдруг пришло в голову: а почему он написал эту беседу? Почему он, собственно, пишет не репортажи, не рецензии, а именно беседы? Мысль против мысли, вопрос против ответа, диалог двух знающих людей. Почему?

Ночь была теплой, дул легкий ветерок, поглаживая Крижану лицо и отгоняя сон. На Малой станции протяжно загудел паровоз, и ночь отозвалась прерывистым эхом.

А он все раздумывал. Мое любопытство ненасытно, чем дальше, тем больше растет моя тревога, жажда поиска. Я все еще не услышал ответа на свои вопросы. Поэтому я постоянно возвращаюсь к беседам. Что же я ищу? Отзвук собственным мыслям? Истину? Истина всегда абстрактна и далека. Отстраненность истины, собственно, является формой ее существования. Пока она будет ускользать от меня, до тех пор я буду идти за ней, до тех пор, пока не устану…

Полевая улица… Улица утраченных надежд и сомнительного существования. Разве мое журналистское стремление к чистоте образа и совершенству мыслей не является непрерывным бегством от этих отношений?

Там, на Полевой улице, живут его товарищи и сверстники, те, с кем он рос, играл в футбол и хоккей на полянке перед кладбищем, играл «в салочки» в Медицинском парке и среди кладбищенских могил, а потом просиживал в «Будваре» за кружкой пива и до омерзения пережевывал одни и те же слова и фразы, так, что просто тошнило от этого. Это было пустым избиением надежд, повторением одной и то же мечты, рождением одних и тех же иллюзий. Ничего этого не осталось, ничего не осуществилось, одни закончились на отупляющей работе, другие — в неудачных браках, двое-трое — эмигрировали, а кое-кто оказался за решеткой.

И только он, Кароль Крижан, мужественно борется с Полевой улицей. Он ищет ответы на вопросы: откуда и почему он тут взялся, почему он должен жить так, как живет, и какой во всем этом смысл? Газету он выбрал как средство борьбы — кто бы знал, как это тяжко и утомительно?!

Беседы Крижана жестко и четко сформулированы, их любят читать, но только он один знает, почему и ради чего он это делает. Чтобы узнать то, чего он никак не может узнать.

Он разделся и лег в постель. Далеко за городом, за хребтами Карпатских гор, начинал брезжить рассвет.

ЧЕТВЕРГ

1

С раннего утра было душно и жарко. Бледно-голубой небосвод напоминал выстиранное полотно, выцветшее от солнца. И хотя всего два дня назад над городом промчалась гроза, казалось, что она вот-вот явится снова.

Организм Михала Порубана чувствительно реагировал на смену погоды. Когда падало давление, у него болела голова, появлялась одышка, а сердце болезненно сжималось. Вот и в четверг он проснулся еще до шести, но остался лежать в постели, всем своим телом, каждым мускулом и каждым нервом ощущая страшную усталость. Он глядел в белый потолок над своей головой и пытался собраться с мыслями, чтобы заставить тело подчиняться их воле. Однако мысли расплывались, исчезая где-то в белой поверхности потолка, которая туманилась перед глазами и колыхалась, как море в часы прилива. Он лежал, не находя в себе сил сопротивляться этому чувству беспомощности, впадая в некое отупение, безволие, небытие.

Он заснул.

Проснулся вспотевший, раскрытый, чувствуя тупую боль в груди и в голове. Нащупал часы на ночном столике: половина восьмого! Он проспал, такого с ним ни разу еще не было. Он сидел на влажных простынях, опустив руки между колен и свесив голову. Закурил сигарету, но после нескольких жадных затяжек погасил. Она не принесла облегчения.

Он встал и с минуту пытался справиться с приливами крови к голове, потом наклонился, уперся ладонями в колени и стал глубоко дышать. Он чувствовал, как кровь шумит в висках, пульсируя под кожей и причиняя боль. Он снял пропотевшую пижаму, прошел в ванную и умыл лицо холодной водой. Ему немного полегчало, но чувствовал он себя плохо, у него стали дрожать колени, а перед глазами крутились какие-то разноцветные спирали.

Он сидел в кухне, положив руки на стол, ничего не видя и ничего не чувствуя, ни своих мыслей, ни своего тела. Ему не хотелось ни есть, ни пить. Он так и сидел безучастно, и лишь когда пошевелил рукой, это движение словно привело его в чувство, ему показалось, что это не его рука, что она принадлежит совсем другому человеку. Усилием воли он вернул себя к жизни: да, да, надо идти в редакцию. Надо одеться, поесть… Нет, есть он сейчас не будет, все равно в рот ничего не полезет. Надо позвонить в редакцию, чтобы прислали шофера… ах, да! Он ведь в командировке… Надо вызвать такси… Лучше всего было бы еще на минутку лечь и поспать, чтобы организм как-то справился с предательством собственных членов. Но он абсолютно уверен, что если ляжет, то будет спать до тех пор, пока тело не наверстает все прежние бессонные ночи и ежедневные вставания ни свет ни заря, пока не освободится от всех накопившихся забот и тревог, от многочисленных обязанностей, старых и новых, которые наложили свой отпечаток за все эти годы. Если бы меня разрезать с головы до пят, подумал он, как это делают со школьными препаратами, то нашли бы внутри окаменевшие заботы, по которым можно было бы прочесть летопись человеческой жизни. Вместо внутренних органов там увидели бы одни заботы, в которых закодирована вся моя жизнь, обязанности, решенные и нерешенные проблемы, гул ротационных машин, прокуренный воздух заседаний и ночи, проведенные за пишущей машинкой, командировки с маленьким чемоданчиком, зубной щеткой и пижамой, гостиничные комнаты, все, все, что составляет жизнь журналиста…

Лечь бы поспать, забыть, что существует «Форум», что есть газеты и журналисты, здание Пресс-центра, весь этот взвинченный мир, о котором нужно писать, хаотический водоворот отношений, событий и судеб… Да, да… спать, забыть обо всем… Но он не может, потому что он — главный редактор и газета требует полной отдачи, жрет человека целиком, здоров он или болен; и так же, как и вчера, ему надо сегодня читать рукописи, что-то организовывать, звонить по телефону, отвечать на письма и вопросы, проводить одно совещание, потом идти на другое, пить кофе, курить, словом, так, как он делал все эти годы.

Он доплелся до телефона и после третьей попытки ему посчастливилось заказать такси. Он оделся, заставил себя выпить стакан молока, собрал портфель с материалами. Он был уже готов к выходу, но поскольку машины все еще не было, он вынес на балкон легкий плетеный стульчик и сел. Он подремывал на солнышке и вспоминал свое детство.

Видел низкие беленькие домики с остроконечными красными крышами, ручей, теряющийся среди песчаных бугорков, деревья с густыми кронами, стройную башню костела. Он чувствовал резкие знакомые ароматы, сладкий, душный запах акации, заполонившей весь край, запах, на который слетались тучи жужжащих пчел, запах сосны и залежалой хвои, запах грибов и затоптанного мха… Это была его родная деревня, его Студенка, родительский дом с четырьмя окошками, повернутый к улице, и стены домов, глядящих во дворы, крутые падающие крыши и неровные садовые заборы. Он вспоминал эти запахи, знакомые с детства, запах горелого дерева, тяжелый дух дешевого табака, который курил дед, запах влажной земли в саду в летний полдень и потом удушливый, трупный запах ладана в темном, холодном и очень высоком костеле, куда они ходили с матерью к воскресной мессе. Он вспомнил широкий луг за Студенкой и высокие травы, с которых постоянно сыпалась пыльца, оседающая на влажном теле и раздражающая кожу. Потом ему показалось, что он чувствует вкус холодной воды из озера, куда они ходили купаться, илистое дно, струящееся между пальцами, запах озерных трав и рыбы. Где-то вдали зазвонили колокола, их тоскливые ностальгические звуки разносились по жаркому полдню, приводя мысли в волнение и наполняя душу неясными надеждами.

Он очнулся от звонка в дверь, короткого, но требовательного. Медленно встал, опершись руками о балконные перила и пытаясь собраться с силами. Потом прошел в ванную и ополоснул лицо. Но и это не принесло облегчения.

У него сжималось сердце, болела голова, руки дрожали, и ему стало казаться, что он собирается в долгий путь, куда-то туда, где еще никогда не был и где его ждут удивительные, чудесные приключения.

— Ну вот, вы все видели, — сказал Добиаш, усаживаясь на переднее сиденье служебного газика. Машина двинулась по ухабистой дороге, трясясь и подскакивая. — К сожалению, все произошло именно так, как мы тогда с вами говорили и как вы о том написали, — продолжал он, уставясь прямо перед собой, словно боялся взглянуть на журналиста. — Вы помните? Я повез вас тогда к гудроновым ямам, помните, потом к этому проклятому трубопроводу, и, наконец, к очистной станции… Иногда так бывает, что все обрушивается скопом, все одновременно выходит из строя… Не знаешь, куда кидаться. Если бы переполнились только гудроновые ямы или если бы только испортился перекрывающий вентиль… понимаете, тогда мы справились бы. Вытекающее масло мы могли бы, скажем, засыпать песком, просто перекрыли бы отток, лопнувший трубопровод можно было быстро, временно залатать, прокладки можно было поменять и временно остановить производство… Но, черт бы побрал, у нас все это случилось сразу, во время этой жуткой грозы после тех душных дней… Может, и у вас был такой ливень? Так все и было: вода перелилась через края цистерны, как раз в эту минуту лопнул трубопровод, а через испорченные прокладки начало поступать масло… да что я говорю! Целые литры масла, гектолитры! И все это попало в реку! И как назло, испортился и перекрывающий вентиль! Знаете, я думаю, его годы никто не проверял, а когда потребовалось, техники выяснили, что вентиль просто не действует, что его нельзя закрыть…

Проклятый день, вот уж, действительно, грустное стечение обстоятельств, которые привели к аварии. Вы же видели. Река превратилась в сточную канаву. Я говорю — стечение обстоятельств, но на самом деле это не случайность, однажды это должно было случиться. Никто на заводе об этом не думал, а если и думал, ничего не предпринял. И, наконец, вы можете спросить, что мы могли сделать? Какие превентивные меры должны были принять? Только те, о которых вы писали: сократить производство, чтобы фильтры не работали с перегрузкой. Но вот вы мне ответьте, кто наберется храбрости снизить уровень производства? А выполнение плана? А премии? А экономические показатели?.. А связь с другими предприятиями и производствами, которые зависят от наших полуфабрикатов? Нет, вы только посмотрите! Ведь я в точности повторяю слова старика, а ведь он мне иногда действует на нервы, когда рассуждает о том, что мы нарушаем не только социальные и экономические показатели, но до известной меры и политические!

Итак, производство сократить мы не могли. Работали на полную катушку, хотя все знали, что идем на риск. А уж когда вышел ваш репортаж, даже еще раньше, когда вы послали нашему старику копию этой статьи, у него прилично подскочило давление, а он, в свою очередь, намылил нам всем шеи. Его первая реакция была очень злобной, что там говорить… Вы написали о том, о чем у нас только шушукались, но никто не отваживался сказать в полный голос. И, говоря откровенно, я тоже злился, потому что раскрыл вам то, что должно было оставаться только на нашей кухне… Наверное, все проблемы можно было решить, если бы работала станция, если бы ее запустили на полную мощность. Если бы эта новая станция уже работала, а она уже давно должна была работать, дело никогда не дошло бы до аварии, более того, мы спускали бы в Грон почти безвредную воду, хоть пей ее… Станцию нам строила «Хемоиндустрия». Из месяца в месяц переносят срок сдачи строительства. Вы не думайте, что мы на них не давили! А что толку? Не думаю, что они отговариваются, они просто не успевают, их не хватает на это. Им не хватает рабочих рук, они ведут несколько строек одновременно, мощности распыляются, что-то бросают сюда, потом перебрасывают туда, а ведь и на них давит план, их тоже подгоняют… Словом, чтобы докопаться до настоящих причин, почему они никак не могут докончить строительство, нужно быть детективом, а не журналистом.

Прокоп молчал, а Добиаш после некоторого молчания продолжал:

— Вы не думайте, что я теперь все хочу взвалить только на эту станцию и убедить вас в том, что она во всем виновата. Ведь станция не виновата в том, что трубопровод был треснувший, а мы об этом знали, ведь и директор распорядился, чтобы его отремонтировать. Только никто его не отремонтировал. И еще — мы можем взвалить ответственность на людей из цеха, они не проводили контроль оборудования, но у них всегда по горло забот с практическим обеспечением производства. И вот мы снова возвращаемся к той точке, с которой начали, это круг или, если хотите, эллипс. Вот только мы должны выбраться из этого заколдованного круга, потому что производство не может стоять, комбинат должен работать. Иначе будет нарушен весь производственный ритм, а тем самым и весь процесс производства, кооперации и так далее. А коль уж мы заговорили о вине, так кто знает, не находится ли действительный виновник в нашем сознании, то есть я хочу сказать, достаточно ли мы думаем о мире, который нас окружает. Истоки аварии нужно искать в нашем равнодушии и безразличии, можно сказать в нашем бескультурье, потому что культура должна быть во всем, что мы делаем, о чем думаем. Вопросы химии должны решать специалисты — инженеры и техники, — но при этом они должны быть культурными людьми, как говорится, людьми на уровне, то есть на уровне времени. А время это совсем не простое.

Машина свернула с пыльной неровной грунтовки на асфальт.

— Сейчас я завезу вас к нашему старику. Трудно сказать, в каком настроении мы его застанем, хотя мне кажется, что так или иначе он со всем этим справился… и примирился, и будет смотреть на вещи, как подобает мужчине. Знаете, мужчина в конце концов всегда остается мужчиной, даже самый неуравновешенный, самый капризный. Наш старик все-таки мужчина, даже при всех своих ошибках и заскоках он, действительно, честный человек. Поверьте мне, в этом я никогда не сомневался…

Фердинанд Флигер никак не мог опомниться от визита к Штефану Пустаю. Даже во сне его преследовали видения, будто Пустаю удалось создать лекарство бессмертия и что планету наводнили вечно живущие люди, которые бродят в бесконечности, как метеориты, заблудившиеся в космосе. Его приводила в ужас мысль, что и он станет одним из этих вечных людей и, что страшнее всего, все это необозримое долгое время он будет журналистом. Его бросало то в жар, то в холод, он просыпался, вздрагивал при каждом звуке, при каждом резком движении, при мысли о вечном журналисте у него начинала болеть голова, трястись руки, и он уже серьезно подумывал о том, чтобы обратиться к врачу. Однако потом он отбросил эту идею: не может же он, в самом деле, просто прийти к врачу и сказать, мол, пропишите мне что-нибудь, пожалуйста, потому что я боюсь, ужасно боюсь того, что я никогда не умру.

Фердинанд Флигер сдал ответственному секретарю материал для следующего номера и с облегчением вздохнул. У него было такое чувство (а оно появлялось всегда, когда он сдавал свою собственную рукопись), что это его последняя статья в «Форум», что никогда больше он не возьмет в руки пера, не сядет за письменный стол, что уже никогда не будет названивать по телефону, чтобы собрать информацию для какого-нибудь репортажа, просто никто никогда не усадит его перед стопкой чистой бумаги и не заставит задавать эти дурацкие вопросы: зачем? для чего? где? а что потом? а что дальше? Нет, нет и нет, говорил он себе, он посвятит себя чему-нибудь другому, он будет самым обыкновенным человечком, затерявшимся в массе посредственностей, с простейшими заботами и обязанностями, чиновником, работающим от восьми до четырех. И чтобы потом был только покой, никакой писанины, никаких мучений, никакого выдумывания коротких и длинных фраз.

Ведь он так и не нашел в себе мужества уйти из редакции. Так и мучился дальше, изо дня в день, от одного выпуска номера до другого, с замиранием сердца подсчитывая дни. Мысленно он молил время убыстрить свой бег, поторопиться.

И вот вдруг появился Штефан Пустай, это проклятие вечности, этот палач судьбы. Возникла опасность, что Пустай все-таки найдет лекарство против смерти и он, Флигер, несчастный журналист, навечно останется замурованный в стенах своего страдания. Он горько упрекал себя за то, что вообще поехал к Пустаю, что дал поймать себя этим его письмом и вопросом «а что дальше?» Ему казалось, что Пустай наказал его за любопытство, как боги карают людей за попытку украсть у них тайну стихий, разве не так кончил бедный Прометей, когда украл огонь с Олимпа?! Вот и Флигера настигла подобная кара, только гораздо более суровая: только за то, что он захотел узнать, что дальше и как дальше, наказал его Пустай призраком вечности.

Но тут засветила Флигеру какая-то надежда, неясное обещание или по крайней мере какое-то предчувствие более спокойного исхода. Он подумал, что человеческая жизнь, какой бы она не была бесконечной, должна все-таки зависеть от продолжительности существования нашей планеты. Он где-то вычитал, что и планеты не вечны в своем бытии, что однажды и они должны рассыпаться, остыть, с них испарится вода, исчезнет кислород, раскаленное ядро затвердеет, и потом, потом Земля раздробится на малые и большие куски и кусочки и разлетится в космосе светящимися метеоритами, которые уже никому ничего не расскажут. Да, именно так! И когда рассыплется Земля, когда доживет свой срок планета, должно в конце концов дожить свой срок и человечество, а вместе с ним и он, журналист Флигер.

Он зашел в архив Пресс-центра и попросил у крайне удивленного Бенё Бенядика все журналы, публикации и вырезки о природе Земли.

Теперь он сидел в своем кабинете и, вместо того чтобы редактировать рукописи, читал статьи и исследования о Земле, о Солнце, о галактиках и о космосе.

Это было волнующее чтение.

Жизнь планеты Земля зависит от Солнца, это Флигер знал. А вот то, чего он не знал, его просто ошеломило. Он прочел в энциклопедии, что солнечная материя создана из атомов газов и что эти атомы постоянно меняются, что из четырех атомов водорода рождается один атом гелия, высвобождая при этом огромное количество энергии. Это та энергия, которая позволяет Солнцу светить, а как раз при свечении она теряет часть своей материи. Само собой, это не может продолжаться до бесконечности, однако солнечной энергии хватит еще на несколько миллиардов лет.

Несколько миллиардов лет! Флигера затрясло. Представление о том, что еще несколько миллиардов лет он будет блуждать по миру, его начисто деморализовало. Он был подавлен — кто же это может выдержать?!

Он все читал и изучал материалы, подгоняемый ненасытным любопытством: сколько миллиардов лет его еще ждет? Десять, сто, миллион? Он вычитал, что Солнце лишь одна из ста пятидесяти миллиардов звезд и что относится оно к Млечному пути. Что самые старшие звезды имеют самое малое десять миллиардов лет. Солнце имеет за плечами примерно половину срока своего существования, то есть пять миллиардов лет.

Он думал о том, что будет происходить в эти последующие пять миллиардов. Солнце будет светить и дальше, но постепенно израсходует все запасы водорода, его ядро резко уменьшится, а его поверхностные слои расширятся. Солнце превратится в красного исполина, его размеры увеличатся примерно в двести раз. И в нем растворятся все три ближайшие планеты, включая и нашу Землю. И на этом жизнь на Земле окончательно исчезнет. Это будет полная гибель, последнее «прощай», безвозвратный Конец.

Солнце, породившее на Земле жизнь, станет для нее погибелью.

В сознании Флигера всплыл новый настойчивый вопрос: а что будет с человечеством? Куда оно денется?

Перелистывая журналы, он наткнулся на статью сотрудника Астрономического института Словацкой академии наук, который размышлял о далеком будущем человечества. Согласно его точке зрения после истечения будущих пяти миллиардов лет людям не помогут программы заселения других планет нашей солнечной системы — Луны, Марса или Венеры, — поскольку после гибели Солнца и они исчезнут. Скорее всего надо перебираться к другим звездам-солнцам, которые будут существовать дольше, чем наше Солнце. Если бы человечеству удалось до того времени создать ракеты, которые достигли бы приблизительно десятой части скорости света, то полет к ближайшей звезде южного неба, к Проксиме Центавра, продолжался бы сорок три года, то есть мог бы свершиться в течение жизни одного поколения.

Так. С этим все ясно.

Фердинанд Флигер убрал со стола все вырезки, статьи и журналы и, обхватив голову ладонями, тупо глядел на чистую поверхность своего стола. Ему стало казаться, что на доске копошатся белые и черные гномики, что он видит на нем красных великанов, космические катастрофы, бури невероятных размеров, во время которых рождаются и гибнут целые космические системы, видел, как темнота поглощает планеты и галактики, как всплывают неизвестные туманности, в которых зарождается новая жизнь.

Он провел ладонью по столу, словно хотел стереть все видения и прогнать из головы назойливые мысли, но ему это не удалось. Картины пропадали, но на их месте возникали другие. Теперь ему казалось, что он видит Землю с большой высоты, знакомые очертания континентов и ярко-синие краски океанов. Земля близилась к нему, словно он приземлился в ракете, он видел горные хребты и реки, города и лесные массивы, он опускался все ниже и ниже и мог разглядеть улицы, заводские трубы, мосты, перекинутые через реки, и кладбища. Что-то, однако, его поразило в этом знакомом пейзаже: все вокруг было пустым, заброшенным и необычайно тихим, без признаков жизни, без движения, без единого человека. Мертвыми были улицы, города, мертвой была вся планета. Он понял, что видит конец цивилизации. Потом он увидел на горизонте огромный темно-красный шар, который рос и рос прямо на глазах, заполняя весь горизонт, пока не закрыл собой все небо, все пространство над планетой. Он увидел, как шар приближается к земной поверхности, и затем последовал удар. Земля задрожала и в последних отчаянных судорогах распалась, рассыпалась и исчезла в огнедышащей глотке кровавого исполина. Все кончилось.

Потом, цепляясь одна за другую, стали всплывать перед ним новые картины: если погибнет Земля, а однажды это неизбежно произойдет, вместе с ней погибнет все, что создал человек на этой планете: памятники архитектуры, книги, дома и соборы, монументы и кладбища и, конечно же, исписанные страницы газет. Маловероятно, чтобы человечество забрало с собой на другие планеты все свое прошлое. Может быть, оно возьмет лишь несколько самых лучших своих творений, гениальные плоды человечества, чтобы они напоминали ему старую планету и вызывали ностальгию. Но кому придет в голову взять с собой куда-то на Проксиму Центавра экземпляры газет конца двадцатого столетия? Кого будут интересовать проблемки общества, которое отправляется искать себе подобных и воображает, что стоит на заре новой цивилизации? И кто же вспомнит о каком-то Фердинанде Флигере и о его безрадостной жизни, кто вспомнит его скучные статьи и его измученную голову? Конечно никто! Черт с ним! Ведь мы улетаем к другим звездам!

Человек жаждет беды, подумал Флигер. Да, пойду к врачу, ведь у меня, действительно, побаливает голова, и я не могу спать. Я мечтаю о глубоком, продолжительном сне. Попрошу его дать мне снотворное. Конечно, он мне его выпишет, ведь это самые обычные таблетки. Я ему объясню, я попрошу его. Моя работа, напряжение, нервы, постоянное недосыпание… и так далее. Я попрошу. Потом я их приму, запью водой и буду спать. Это будет беспробудный, освобождающий сон, в котором я найду ответы не только на все вопросы, которые меня волнуют, но и само познание, саму Госпожу Истину, которая недоступна простым смертным и которая является лишь вызовом, лишь упреком или даже насмешкой над нашей потерянной жизнью.

Соня Вавринцова шла вдоль Дуная. В сумраке наступающего вечера ей казалось, что все вокруг ей приветливо улыбается и что люди и вещи оборачиваются к ней своей лучшей стороной. Она словно никогда раньше не видела густую зелень деревьев на другой стороне Дуная, тускло колеблющуюся поверхность реки, арки мостов и сверкающие бока бегущих машин, фасады домов и распахнутые глаза витрин, башни костелов и темные силуэты острых крыш, вонзающихся в небо, киоски с цветами, мороженым и горячими сосисками и вереницы автобусов, ползущих по шуршащему асфальту. Она увидела весь этот человеческий муравейник и ощутила тот почти неуловимый миг, когда день переходит в вечер и внезапно разгораются бледные колбы неоновых фонарей и что-то меняется в самой структуре воздуха. Все было обращено к ней, все было ей близко. Она смотрела на огромный вольный дунайский простор, на реку, делающую изгиб под самым Градом, и ей казалось, что, стоит лишь захотеть, и она взлетит в эти дали, потому что сама превратится в свободу и волю, которая так неожиданно ей предоставлена.

Она блуждала по городу и не могла объяснить самой себе, почему все вокруг кажется ей таким незнакомым и волнующим. Ощущение свободы крепло в ее сознании и во всем теле. Потом она долго не могла заснуть, ей казалось, что она парит, что вся она стала легкой, бестелесной, хрупкой, что она соткана из надежды, но при этом она ощущала свою силу и перед ней открывались непредвиденные возможности. Она подумала, что все это происходит с ней от ее решения не писать, оставить журналистскую работу, статью о деревьях и все другие статьи, короче говоря, никогда больше не вставлять лист бумаги в машинку, не раздумывать, не искать, не находить, жить иной жизнью и в ином мире.

Утром за завтраком она в смятении размышляла о том, как долго может продолжаться такое состояние и стоит ли его удерживать в себе. Да, стоит, но какой ценой? Перестать писать? Уйти из редакции? Выйти замуж? Она не могла себе представить жизнь без газеты, хотя каждый день эта жизнь повергала ее в сомнение, она не могла жить без редакционной суеты, которая ее изматывала, но, с другой стороны, давала ей ощущение покоя и упрямой уверенности в своей правоте.

Она сварила кофе и села за письменный стол.

Писать или не писать?

Какой глупый вопрос, подумала про себя, как будто от нее что-нибудь зависит, как будто ее личное решение изменит порядок вещей, законы общества или даже природы. Да в самом деле, говорила она себе, ничего не изменится, напишет она или не напишет, все будет по-старому, вечная борьба с неумолимостью времени, день за днем, до полного забвения дней, лет, веков… к чему предаваться пустым иллюзиям?!

Она раздумывала об этом и все искала аргументы, которые подкрепили бы ее убежденность в том, что профессия журналиста бессмысленна, что это донкихотство и что это борьба не с ветряными мельницами, а с тысячеголовым драконом бюрократии, глупости и ограниченности, который неистребим в своей сказочной чудовищности. Но в то же время она чувствовала, что есть в ней что-то, что сильнее всех ее сомнений, что несет ее, как щепку, по течению, захватывает, несмотря на сопротивление, и заглушает все сомнения.

Она решилась, и в тот же миг ей не просто полегчало, а она молниеносно поняла, что уже тогда, когда тоскующая и радостная шагала по дунайской набережной, в то время как она думала, что сбросила оковы, уже тогда билась в ней мысль, которая была не чем иным, как сознанием того, что она навсегда останется журналисткой, добровольной пленницей своей судьбы.

Если она поспешит, то еще сегодня напишет репортаж о срубленных деревьях, хотя срок сдачи материала только в пятницу. Что ж, хоть раз удивит ответственного секретаря! Сосредоточенно обдумывала она первую фразу. Потом коснулась пальцами клавиш машинки, сначала робко, словно колеблясь, словно впервые в жизни, а уже через минуту пальцы ее забегали, и металлический перестук машинки напоминал ей знакомую, уже сотни раз слышанную мелодию.

Гелена Гекснерова, секретарша шеф-редактора, не знала за что ей хвататься: сразу, в одно мгновение на нее навалилось столько обязанностей, столько забот и телефонных звонков, что она лишь беспомощно опустилась за свой стол, положив одну руку на пишущую машинку, а другую — на непрерывно звонивший телефон. Она так и сидела, апатичная, безучастная ко всему, в полном убеждении, что вот сейчас, в эту минуту на нее навалится лавина и освободит ее, наконец, от всего этого хаоса и суматохи. Это, действительно, было уже слишком: лишь несколько минут назад она получила от ответственного секретаря гонорарную разметку. Каждую неделю, по выходе каждого номера заведующие отделами должны были представить список гонораров за опубликованные статьи, который просматривали ответственный секретарь или главный редактор и после нескольких напоминаний эти списки подписывали. Бланки с именами и адресами авторов и с суммами гонораров поступали к Гелене Гекснеровой, а уж она должна была выписывать чеки к оплате. Это означало, что она должна заполнить несколько десятков чековых бланков, не перепутав ни имени, ни адреса автора, ни, упаси боже, суммы гонорара. Гелена отложила гонорарные списки в сторону, сказав себе, что займется ими завтра. А может быть, даже оставит на понедельник, а уж что там будет в понедельник — это уже не ее забота.

Снова начал звонить телефон, и в эту минуту в кабинет вошла корректор. Гелена попросила ее сбегать в магазин и купить ей ветчины, колбасы, горчицы, хлеба или булочек, сыру, лучше, конечно, швейцарского, и, если попадется, свежей зелени, помидоров, перца и лука. Завтра Гелена Гекснерова прощается с редакцией, наконец-то, она уходит на пенсию.

Когда корректор вернулась с покупками и водрузила на стол две огромные сумки с продуктами, в дверях появилась высокая молодая девушка. Она остановилась в нерешительности, растерянно обмениваясь с Геленой оценивающими взглядами.

В голове у Гелены пронеслось: да это же девушка, которая должна занять ее место, новая секретарша, будущая душа редакции! Она уже однажды была здесь, они уже разговаривали. Гелена хотела подробно и обстоятельно объяснить ей, что ждет ее в редакции и каковы будут ее ежедневные обязанности.

— Здравствуйте, — произнесла она неуверенно, сразу даже не сообразив, как ей вести себя с этой молодой женщиной: обрадоваться ли, вздохнуть ли с облегчением, что наконец-то пришла замена, что теперь можно взвалить все бремя редакционных дел на чужие плечи, или же сурово взглянуть на нее, сказать что-то резкое и подходящее к сложной ситуации… Она почувствовала слабый укол зависти к ее молодости и к скрытой уверенности, с которой та вошла в двери этой комнаты, как будто она входила в жизнь спокойно, с некоторым презрением ко времени и к тому беспорядку, который тут увидела.

Гелена неожиданно вспомнила другую молодую женщину, которая вот так же спокойно и самоуверенно входила в кабинет, полная решимости и ожидания, перед ней тогда была целая жизнь, а старость казалась несуществующей и была всего лишь плодом фантазии уставших людей. Это было давно, так давно, что этот образ походил на потускневшую фотографию из семейного альбома. Это была она, Гелена Гекснерова, которая с самоуверенностью, свойственной молодости, переступила порог и остановилась вот только сейчас, готовая закрыть за собой дверь.

— Вы пришли не совсем вовремя, — сказала она резко, но без гнева. — Сейчас я все вам покажу. А пока помогите мне убрать все эти покупки.

Пока разбирали сумки и пока Гелена уселась за свой стол, зазвонил телефон. По внутреннему отозвался главный редактор.

— Геленка… — Она услышала в трубке его тихий, как будто далекий голос. — Вызовите мне, пожалуйста, врача. Мне как-то нехорошо… мне… плохо… Закажите такси или вызовите санитарную машину… пусть отвезут меня домой…

В трубке щелкнуло.

Какое-то мгновение она неподвижно сидела, потом беспомощно взглянула на девушку.

— Побудьте тут, — сказала она, глядя в стену. — Мне нужно кое-что устроить. Садитесь здесь… Работайте. Так вы быстрее научитесь. — Она встала. — Если мне кто-нибудь позвонит, скажите, что не знаете, когда я вернусь…

2

— Так вы вернулись как победитель! — сказал директор нефтехимического комбината Юрай Матлоха. — Пришли полюбоваться гибелью! Что ж, — в его голосе, однако, не слышалось ни горечи, ни злобы, лишь деловитая, спокойная констатация. — К сожалению, вы оказались правы. Теперь уже речь может идти только о том, что будет дальше.

— Могу ли вас попросить кое о чем? — обратился Прокоп к директору и, когда тот настороженно кивнул, сказал:

— Дайте, пожалуйста, крепкого кофе.

Директор заказал по телефону две чашки кофе и испытующе посмотрел на журналиста.

— Нет, я пришел вовсе не как победитель, — Прокоп подавил зевок. — И вовсе не затем, чтобы любоваться гибелью, как вы говорите. Ничего подобного. Я получил телеграмму, вот и приехал. Но если мы не будем доверять друг другу, так эта наша встреча просто бессмысленна. Я могу подняться и уйти. Но так ничего нельзя решить. Мне бы хотелось, насколько это в моих силах, помочь вам. И найти ошибки, которые привели к аварии. Не думайте, что я приехал сюда в поисках дешевой сенсации.

Директор, заложив руки за спину, начал ходить по кабинету.

— Не могу себе представить, чем вы могли бы нам помочь. Ну, вы могли бы написать, что поставщики не выполняют своих обязательств и что очистная станция давно должна была быть готова. Потому что, как вы, конечно, знаете, если она была бы готова и если бы уже работала… — Он остановился и махнул рукой. — Не будем об этом говорить, — продолжал он задумчиво. — Мы говорили об этом уже сотни раз. Мы уже знаем, как произошла авария, что послужило причиной. И вы об этом знаете, инженер Добиаш вам, конечно, рассказал.

Прокоп кивнул, все еще обдумывая, что сказать директору. Но тот, однако, не дал себя прервать.

— Так, так… Он проинформировал вас, и на основе его информации вы написали этот… репортаж. Если бы вас информировал я, вы написали бы его совсем по-другому.

— Естественно, — ответил журналист.

Директор снова остановился, словно обдумывая, было ли злорадство в словах журналиста или нет.

— Уж если быть откровенным, мне бы больше всего хотелось, чтобы вы не печатали тот репортаж. Скажите мне, чего вы добились этим? Только того, что доставили нам неприятности.

— Однако я оказался прав.

— Иная правда гроша ломаного не стоит. В чем только ни бывает человек прав!.. А все равно ему это не помогает. Но сейчас речь не об этом.

Пока Прокоп собирался ответить, открылась дверь, и вошла секретарша с кофе. Журналист размешал в чашечке сахар и лишь потом ответил.

— Товарищ директор, так нельзя смотреть на проблемы. Иначе мы ни о чем не могли бы писать.

Директор, остановившись посреди кабинета, постоял в нерешительности, явно смешавшись от такого замечания.

— Я не решаю вопросов, о чем вы можете писать.

— В том-то и дело, а ведете себя так, как будто решаете.

После этих слов директор задумался, словно решая, закричать ли ему или ответить молчанием. Он сел за стол, почесывая подбородок.

— Это дело журналистской этики, — сказал Прокоп, у которого один только взгляд на горячий кофе ускорил кровообращение и растормошил сонные мысли. — Если мы перестанем писать о проблемах, они все равно будут существовать. Что же, писать полуправду? Распускать розовые слюни? Разве мало их было? Вы говорите, что моя статья никому ничем не помогла. Не буду с вами спорить. Но авария произошла бы и без нее.

— Вы упрощаете, — директор хмурился. — Не видите взаимосвязи. Вы думаете, что важнее всего это масло, вытекшее в реку. Я знаю, знаю, это неприятно, не думайте, что мне это доставляет радость. Но если газета пишет об этом в таких тонах, как написали вы… Знаете, к каким это может привести результатам? А если меня снимут с работы? Общественная критика… ну, люди будут качать головами — этого уже и в газете критиковали, а он все там сидит! Ведь это будет на вашей совести, если меня снимут отсюда…

— Так мы, действительно, ни о чем не договоримся! Я вовсе не хочу, чтобы кого-нибудь снимали с работы. Газета не раздает должностей и не снимает с них. Для этого есть министерства, государственные и партийные органы. Газета… должна указывать на ошибки. Я не хочу читать вам здесь лекции, но вы меня к этому вынуждаете!

— А вы меня вынуждаете сказать вам, что ничего не понимаете, — в голосе директора уже слышался едва сдерживаемый гнев. — Я уже сказал вам, что вы не видите взаимосвязи. Лопнул трубопровод, ладно, переполнились гудроновые ямы, в которых были отходы, да, все это правда. К сожалению, случилось несчастье — масло вытекло в Грон… Действительно, мне это очень неприятно, можете поверить, мы теперь сделаем все, чтобы это не повторилось. Ладно, вы были правы… Но скажите, какого черта, почему это, собственно, произошло?

Прокоп хотел что-то сказать, но директор опередил его.

— Вас не волнует, что комбинат дает работу сотням людей, рабочим, техникам, служащим, что они выполняют план. Выполним план — будут и премии, это вытекает из существующей у нас системы оплаты труда. Согласно установленному порядку премия зависит от выполнения плана. Да? Не я это выдумал, извините, но я должен этого придерживаться. Да и план не мы устанавливаем, но выполнять его мы обязаны, не взирая на то, устраивают нас гудроновые ямы или не устраивают, выполняют поставщики свои обязательства или нет… Все это вас не волнует, а вот покритиковать — это да, на это вас хватает!

— Меня это действительно не волнует, — резко ответил Прокоп. — Я не могу начинать каждую статью с истории Древнего Рима или прослеживать взаимосвязи… Я — не следователь. Я написал о том, что видел. И, кроме того, я не критиковал вас за то, в чем вы не виноваты. Вы ведь знали, где слабые места, где может подвести оборудование, разве нет? Только не говорите мне, что и в этом виноваты поставщики или плановые обязательства. План! Да так можно оправдать все что угодно!

Матлоха слегка приподнялся в кресле, однако журналист поднял руку, давая понять, что он еще не закончил, и одновременно желая этим жестом усадить хозяина обратно за стол.

— Дайте договорить… Вы первый с этого начали. Снимать с работы или не снимать, раз критикует газета… Это недоразумение! Критика — это вам не сенат или парламент, критика — это дискуссия о проблемах, но мы этого до сих пор еще не поняли. Почему реакция на критику всегда такая злобная? Потому что эти люди даже не пытаются разобраться в существе критики, они стремятся доказать, что газета не права, что она ошибается, что критикуют их незаслуженно. Инстинкт самозащиты! Я знаю, раньше такое бывало: тебя критиковали, ну и иди! Газета тебя списала! Отсюда этот страх… Но я не хочу никого списывать, я хочу поспорить о делах, а ведь в дискуссии можно и покритиковать, разве нет? Это же само собой разумеется или нет? Я надеюсь, вы меня понимаете…

— Конечно же, понимаю, и даже согласен с вами. Но так ли это, как вы говорите? Только не торопитесь с ответом! Действительно ли каждый может критиковать?! Ха! Что-то где-то покритикуете, подразните начальство и можете умыть руки. Только не стройте из себя героя… Смотрите: я читаю критическую статью, жгучую, как перец, но она очень поверхностная, дилетантская, мелкая, критика ради критики, ради спортивного интереса… Как можно ей верить? Есть исключения, конечно, честь им и слава! Но некоторые журналисты разбираются в проблемах, о которых пишут, извините, как свинья в апельсинах. Читатель только рукой махнет и скажет себе… один бог знает, что он там пишет! Но если критика справедлива, а я допускаю, что ваша статья такой и была, то тут же принимаются меры. Самое простое — заменить директора. Это так же, как в футболе с тренером. Если команда плохо играет, если игроки не забивают голы, заменяют тренера. Но разве он должен забивать голы?!

— Думаю, что нет, — перебил Прокоп. — Руководитель руководит, не так ли?

— Как бы не так! Не директор управляет заводом, а завод управляет директором.

— Значит, это плохой директор.

Матлоха устало улыбнулся.

— Идите сюда, сядьте на мое место. Через недельку скажете мне, как это выглядит на самом деле. Идет?

Журналист тоже улыбнулся, и напряженная атмосфера слегка разрядилась.

Матлоха подошел к окну, сложив руки на груди, и смотрел куда-то во двор комбината, слегка раскачиваясь на носках.

— Вот уже двадцать лет я смотрю из этого окна. Уже двадцать лет я директор этого комбината и очень хорошо помню, с чего мы начинали… Тут был всего-навсего один большой цех, да, такой всеми забытый заводик, к тому же работающий неисправно. Местное население нас вообще не принимало в расчет, и люди искали работу в других городах. Тогда еще никто не думал об отходах. Какие там отходы! Это от каких-то двух-трех литров масла?! Нас это не слишком заботило, фильтры здесь были, хоть старые, но были и кое-как справлялись. Я помню… что мы еще ходили с детьми купаться в Гроне, там, пониже завода… Да мы здесь время от времени и рыбу удили. Не верите? Ей-богу! Но с той поры… У нас очень важное производство. Без него фармакология шагу ступить не может, да и не только она… Производство постоянно растет, прибавляются новые объекты, расширяются исследования. Все тут изменилось. Теперь люди не ищут работу в других местах, наоборот, сюда стали приезжать из других городов, потому что тут можно заработать. Вы знаете, сколько здесь выросло химиков, инженеров и техников? А ведь когда-то здесь паслись коровы и овцы… Пока комбинат разрастался, мы не думали, мы просто забыли… что будет больше отходов. Как-то… тогда как-то было не модно говорить об окружающей среде. Отходы, ну что ж, мы просто спускали их в Грон. Само собой, мы уже не купались в реке. О рыбе и говорить нечего! Если и появлялась какая-нибудь, то плавала кверху брюхом. Но при чем тут рыба, если речь идет о промышленности! Мы были слишком заняты своим собственным делом, чтобы думать об отходах… понимаете, чтобы думать о том, что не связано прямым образом с увеличением производства. А может быть, и связано, но только вторично, побочно… Какая там очистная станция! Ведь это потребует огромных капиталовложений! Так мы тогда думали. Вопросы охраны окружающей среды были для нас чем-то слишком академичным. Кого это тогда занимало?! Это потом, гораздо позднее. Человек учится. И главным образом, на собственных ошибках. Да! Постепенно стало сказываться давление общественного мнения, последовали сигналы в высшие инстанции, почему это, мол, масло в реке?! Запроектировали станцию очистки и стали строить. Да вы ведь все это уже знаете. — Он повернулся и медленно, как-то неуклюже, вернулся к своему столу, тяжело опустился на стул и посмотрел на журналиста, хотя казалось, что он его и не видит. — Я, собственно, даже не знаю, зачем я все это вам говорю. Но я скажу и кое-что еще.

Не дожидаясь согласия Прокопа, взял в руки чашку, допил одним глотком кофе и продолжал:

— Знаете, мне никогда в жизни не было легко. Может быть, кому-то и неинтересно, но это в конце концов была моя жизнь. В нашей семье было много детей, родители — бедняки, в школу я ходил босой. Когда я попадал в районный центр, это было таким событием, что об этом потом мы говорили несколько дней. А когда меня взяли в армию, я попал к пиротехникам, это был мой первый контакт с химией. Во время Восстания я познакомился с Михалом Порубаном, с вашим главным редактором, он говорил вам? Во время одной операции меня завалило железными балками, и я молил лишь об одном — умереть, лишь бы кончились мучения. Но Порубан меня вытащил и приволок в отряд. С тех пор хромаю. Уже после войны, когда я решил стать химиком, я впервые попал в большой город. Так что не обижайтесь, что такой человек не смог оценить значение очистной станции…

Директор замолчал, глядя в пустую чашку и барабаня пальцами по столу. Молчал и Прокоп, речь Матлохи его удивила и привела в некоторое смущение, он ждал, что будет дальше.

Тот хохотнул грубоватым смешком.

— Вы знаете, ведь я хотел использовать все свое влияние, чтобы ваш репортаж не был опубликован? Да, да, признаюсь! Я сказал себе: нет, это просто невозможно, чтобы такой, извините за выражение, сопляк, позволял себе… Я думал позвонить в район, а может, даже и повыше! У меня как-никак есть знакомства! Кое-что я все-таки сделал для этого общества, так что пользуюсь каким-то влиянием. Я звонил вашему главному, — может, он говорил вам. А когда репортаж вышел, мне хотелось, чтобы вас наказали, чтоб вас выгнали с работы… Можете себе представить, как я распалился! Да и на Добиаша тоже! Это же мой кадр, я дал ему стипендию, присматривал за ним… Если бы не я… Короче, я считался с ним, и, если быть откровенным, он меня разочаровал. Что ж, вы оба молоды, многого не понимаете. Не хочу вас обижать, но вам не хватает опыта. Это так.

— Благодарю за откровенность, — пробормотал Прокоп, который после кофе совсем пришел в себя.

— Извините, если что не так, — отозвался директор.

Прокоп растерянно заерзал в кресле.

— Я пришел к вам, чтобы вы мне сказали, что собираетесь предпринять. Я не вижу никаких гарантий того, что авария не повторится.

— Ладно, — сказал директор резко, и было видно, что он несколько обижен безразличием журналиста к его прошлому. Широко опершись руками о стол, он начал говорить так, будто диктовал секретарше:

— Мы были вынуждены временно приостановить производство, чтобы предотвратить дальнейшее накопление отходов. Это временное снижение уровня производства мы, естественно, будем вынуждены компенсировать в последующие месяцы. В эти минуты полным ходом идут работы по ремонту оборудования. Это вопрос лишь нескольких часов, после чего оно снова вступит в строй. Эту остановку мы используем и для генерального ремонта напорного бака. Я приказал, чтобы безотлагательно были приведены в порядок перекрывающие вентили, и теперь они будут находиться под постоянным контролем. Однако пока мы не можем избежать того, что часть отходов нам все-таки придется спускать в гудроновые ямы, а это значит, что придется укрепить дамбу. А теперь главная проблема — очистная станция…

Директор опустил голову, словно собираясь с силами для решительного броска.

— Кажется, я вам уже говорил о своем влиянии. Так вот… уж если я хотел использовать или, скажем, злоупотребить им в борьбе с вами, так, ей-богу, я сделаю все, чтобы добиться завершения этой проклятой стройки. — Он упорно глядел в стол, как будто там выискивал подтверждение своим мыслям. — Не думайте, пожалуйста, что до сих пор мы били баклуши… Мы делали все, что предусмотрено инструкциями и договорами. Мы писали письма, напоминали, даже просили. Опыт показал, что всего этого недостаточно. Но я надеюсь, что урок получил не только я, но и другие. И потом… иногда я думаю, что мало быть самому честным, мало придерживаться законов. Этого недостаточно…

Он распрямился и посмотрел на журналиста.

— Сейчас у меня такое ощущение, что эта авария просто должна была произойти. Она потрясла не только Буковую, но и «Хемоиндустрию», и министерства, и районные, и высшие органы. Да и для меня вытекают кое-какие последствия… и для меня, хотя я был уверен, что меня вряд ли что-нибудь может удивить. Все эти инструкции, договоры и законы, которыми определяются экономические отношения между заказчиком и поставщиками, нуждаются в доработке. Вы скажете: бог мой, какое великое открытие! Ради такого открытия стоило выпустить в Грон двести тонн масла!.. Да и вообще, — он понизил голос, — много, очень много инструкций и законов в нашем хозяйстве, которые не продуманы, в которых все поставлено с ног на голову… Но, ей-богу, — он сжал кулак и поднял руку, словно собираясь грохнуть по столу, — в нашем случае причина всех зол — это очистная станция. Если подсчитать весь длинный список наших больших и малых ошибок и упущений, то в конце концов все упрется в эту стройку! — Он разжал пальцы и опустил руку на разложенные бумаги, как будто испугался, что они разлетятся. — Я вам обещаю, но главным образом обещаю это самому себе, что самое позднее в начале будущего года мы пустим эту станцию. Иначе…

Он не договорил, он смотрел на Прокопа, и в лице его можно было прочесть твердую решимость.

— Это много или мало?

— Не знаю, — ответил журналист. — Думаю, что этого достаточно.

— Я рад, что мы договорились. Или нет? Хотите узнать что-нибудь еще?

— То, что я хотел услышать, вы уже сказали.

— Ага! — улыбнулся Матлоха. — Вас обрадовало мое обещание, что в начале будущего года мы пустим очистную станцию. А теперь вы будете следить за мной, исполню ли я обещание… чтобы вы могли снова протащить меня в газете. Разве не так?

— Нет, — Прокоп отодвинул пустую чашку. — Думаю, вы постараетесь запустить станцию в работу как можно раньше. — Он подошел к столу и подал на прощание руку. — Меня порадовали другие слова. Те, что вы сейчас сказали. — Он пожал Матлохе руку, повернулся и зашагал к двери. — Те, — он уже положил руку на ручку двери, — что вы хотели сказать за этим словом «иначе»…

Мариан Валент, заведующий международным отделом редакции «Форума», умел сосредоточиться в любой ситуации. Ему не мешали ни шум в редакции, ни телефонные звонки, ни включенное радио или постукивание телетайпа: когда он начинал писать, окружающий мир переставал существовать. Часто он писал в маленьких кафе на Площади, официанты его уже знали, привыкли к нему и, хотя он выпивал всего лишь чашку кофе, считали его постоянным клиентом.

Он сел так, чтобы видеть Площадь, закурил сигарету и, пока курил и пил кофе, не думал ни о чем, просто наблюдая за тем, что происходит вокруг. Время стояло предобеденное, и город был шумным, полным туристов, даже как будто взвинченным. Валент любил это оживление, хотя иногда город напоминал ему хаотичное скопление камней, но, несмотря на это, он хорошо себя чувствовал здесь и после каждого длительного отсутствия радовался возвращению.

Он неожиданно вспомнил Париж. В хорошую погоду он любил сидеть на террасе кафе, что находилось в конце бульвара Сан-Мишель, попивая кофе и потягивая сигарету. Это было очень хорошее место: отсюда он видел бульвар, в который вливались улочки Латинского квартала, набережные Сены и лавки букинистов, которые тянулись вдоль тротуаров до самого Нотр-Дама. Когда шел дождь, он ходил в кафе у самого собора, которое так и называлось «Нотр-Дам» и откуда открывался вид на маленький парк за собором, на мост и рукав Сены. Это были приятнейшие минуты, он много работал и радовался всему, что приносили такие дни.

Кто знает, почему он вспомнил Париж именно сейчас, когда сидел за чашкой кофе на Площади и собирался писать комментарий. Может, это обыкновенная ностальгия по другому городу, по тому, что было когда-то. В нем проснулось сильное желание отправиться в путешествие.

Путешествовать, постигать мир, побывать в чужих странах, разве не для этого он стал редактором международного отдела? Он мечтал о том, что было трудно доступным для других: свободно перешагивать через границы, знакомиться с великими столицами мира, упиваться атмосферой международных аэропортов, прохаживаться среди ночи под неоновыми рекламами, встречаться с людьми, стоять на берегах таинственных рек…

На столе, рядом с чашкой, сигаретами и тетрадью лежало письмо, которое он нашел утром в почтовом ящике. Строгим, официальным языком ему сообщалось, что утверждение его на должность корреспондента Чехословацкого радио в Нью-Йорке окончательно подтверждено и что он должен прибыть в Прагу на несколько дней для прохождения краткосрочных курсов.

Письмо было виной тому, что сегодня Мариан Валент никак не мог сосредоточиться. Он несколько раз склонялся над бумагой и брал в руки авторучку, но каждый раз его мысли где-то блуждали: он думал о парижских улочках на Монмартре, потом о Даше, потом о Соне Вавринцовой, потом думал о том, что ему надо жениться, и о комментариях к вопросу об ослаблении напряженности в Европе. При других обстоятельствах статья была бы уже написана. Материалов хватало, факты он знал наизусть, он знал, что писать и как писать: венская конференция по разоружению, размещение ракет среднего радиуса действия, производство нейтронной бомбы, количество танков у военных союзов и так далее. Все было ясно, однако сосредоточиться он не мог.

Его тяготили иные проблемы, вопросы личного порядка. Совсем недавно он развелся с Дашей, а он все еще не мог избавиться от ощущения какой-то напрасной, бессмысленной утраты, чего-то безвозвратно ушедшего, чего-то, что не должно было случиться, если бы он был немного умнее. В иные минуты ему казалось, что он все еще любит Дашу и что их развод всего лишь минутное недоразумение, которое можно исправить парой ласковых слов. Потом Дашино лицо сменяло лицо Сони Вавринцовой: надеюсь, я не влюблен в нее, спрашивал он себя совершенно растерянный и сбитый с толку, поскольку уже давно не верил тем шальным чувствам, которые возбуждает любовь. И потом, что же: жениться, когда только что развелся?

Вопросы, вопросы, на которых нет ответа.

Надо расслабиться. Сосредоточиться. Иногда нужно ухватить только самую первую фразу, а там уже само пойдет. Ну, хотя бы вот так: «Согласно сообщениям Пентагона глобальная система американских военных баз составляет на сегодняшний день триста больших летных, морских и сухопутных единиц на чужих территориях…» И так далее. «Ядерный потенциал на земном шаре так велик, что одной десятой его части достаточно для того, чтобы разнести всю планету». И тому подобное…

Он довольно фыркнул. Можно работать. Если постараться, до обеда можно закончить комментарий. О чем, собственно, он пишет? Армии, оружие, бомбы, танки… Смерть в цифрах. Ужас, который преследовал его в самые неподходящие минуты, когда вместо Дашиного лица ему мерещились эти танки, бомбы, гранаты, сеющие смерть. «Что с тобою, милый? Что случилось?!»

Да, конечно, он попросит руки Сони Вавринцовой, даже если им придется жить просто как брату с сестрой. А если он преодолеет страх, если станет настоящим мужчиной, у них будут и дети. Это единственный выход. Кончай хныкать, сказал он себе, надо решиться!

Оставив на столе мелочь за кофе, он взял тетрадь, сигареты и, отодвинув стул, резко, еле сдерживая нетерпение, вышел на улицу, чтобы смешаться с торопливой людской толпой.

Ответственный секретарь Оскар Освальд в течение нескольких минут уже дважды заходил в кабинет Климо Клиштинца. Это было исключительное событие, в другое время он не показывался здесь целыми месяцами. Когда он второй раз вошел в кабинет Клиштинца и устало уселся в узкое неудобное кресло, заведующий экономическим отделом от нервного напряжения даже закурил сигарету и теперь ждал, что же скажет ему ответственный секретарь. Однако тот ничего не говорил, озабоченно разглядывая носки своих ботинок.

— Я тебе уже говорил, что у меня ничего нет, — сказал Клиштинец.

Освальд молчал, и потому Клиштинец заговорил раздраженным голосом, от которого у него пересохли губы и запершило в горле.

— Я действительно не могу понять, что у тебя за манера, на каждом совещании мы ругаемся, чтобы пропихнуть свои материалы, а теперь у тебя нечего ставить в номер! Что случилось? У нас запланирована Банская Каменица, контрольный день… Ну и что с ним? Что это Прокоп ходит с вытаращенными глазами? Я не могу даже представить себе, как это можно написать репортаж за один день! Зачем вы его планировали в этот номер? Можно было подождать неделю, что случилось бы? Да ничего! Не знаю, куда это торопятся эти молодые люди! Они думают только о себе и о своей карьере! Им хотелось бы печатать в газете материалы на всю полосу и лишь на самые злободневные темы! Когда я вспоминаю, как сам начинал… Я бегал для господ редакторов за пивом!.. Помню, когда я работал репортером хроники, так ради четырех строчек я прочесывал весь город… А эти сопляки… Им тут же хочется ухватить самый сладкий кусок пирога!

Ответственный секретарь молчал, и, казалось, он его вообще не слушает. Он передвигал по столу пустую пачку от сигарет и время от времени рассеянно проводил рукой по своим взлохмаченным волосам.

— Ты только взгляни на нашу редакцию, — продолжал Клиштинец свой монолог. — Шеф набрал юнцов, и они начинают нас учить, как делается газета! Вот и мой сын, — перескочил он на другую тему. — Одно мучение с ним! А при этом он неплохой парень. Но вот вдолбил себе, что будет жить по-своему, делает только то, что его интересует, остальное его не заботит. Некоторые люди всю свою жизнь делают то, что им неинтересно, что им противно… А он нет! Вчера был у него в училище, что тебе говорить! Директор на него жаловался. Я потом позвал его, хотел вправить ему мозги, да чем тут уже поможешь?! Больше он в училище не пойдет, учебой, мол, сыт по горло, в институт не хочет, потому что, мол, видит, чьих сынков и дочек туда принимают… Все, мол, по протекции… Да и вообще, говорит, хватит с меня по горло всей этой вашей коррупции, лицемерия, подлости… Нет, ты скажи… может, он потом поумнеет, может, сам захочет поступить в институт?! Теперь пойдет работать, по крайней мере хоть рабочим станет, раньше, чем его заберут… Что ж, я тоже начинал рабочим, а теперь вот тут…

Освальд пробормотал что-то невразумительное.

Клиштинец снова перескочил на другую тему.

— Ты забыл про телеграмму из Буковой или что? Почему ты ее не передал? Я случайно нашел ее на твоем столе. У тебя там такой беспорядок… бросаешь такую важную телеграмму, будто это какой-то старый билет в кино… О чем ты только думаешь?!

Освальд сделал рукой неопределенный жест, безучастное и рассеянное выражение его лица при этом никак не изменилось.

Казалось, что все его внимание приковано к пустой коробке из-под сигарет.

— Дай сюда, — Клиштинец разозлился и потянулся за пачкой, но увидев, что она пуста, снова бросил ее на стол.

— Ей-богу, просто не знаю, что и думать об этих молодых! Думаю о сыне, думаю о Прокопе, о Крижане, о Вавринцовой, обо всех этих юнцах… Что они такое?

Он замолчал, испытующе глядя на Освальда, но тот, склонив голову, молча смотрел в стол. Клиштинец, не дождавшись ответа, продолжал:

— Я решил не вмешиваться в жизнь сына. По-видимому, это не имеет смысла. Я ему о чем-то говорю, а он жует резинку, и один бог знает, о чем он думает. Или огрызнется… коррупция, аморальность, мол, вот ваш мир. Да и в редакции не стану больше связываться с этими молодыми, главный набрал их, вот пусть и печется о них! Хочет сделать из Прокопа своего заместителя — пожалуйста, это его дело!

Он покосился на Оскара.

— Ну, ладно! А что ты сидишь тут? Тебе что-нибудь надо?

Ответственный секретарь мотнул головой, словно очнулся ото сна. Он встал, уперся ладонями в стол.

— Извини, — пробормотал он. — Шефу стало плохо… Неожиданно. Уже приезжала «Скорая», похоже, что это инфаркт. Пошли! Редакция осталась без главного. Пока вопрос не решится, тебе придется его замещать.

3

— До каких пор мы будем ждать? — спросила Катя Гдовинова, и в голосе ее усталости было больше, чем ей бы хотелось. — Мне это уже не нравится. Мне уже и впрямь это действует на нервы. — Она шагала за Даниэлем Ивашкой, переступая через разбросанные доски, мешки с цементом, мотки проволоки, через лужи, грязь и бордюры незаконченных тротуаров в микрорайоне «Юг».

— Подождем, пока вернется Прокоп, — ответил Ивашка, и его голос тоже был уставшим и расстроенным. — Пойдем в гостиницу. Мы так договорились. — Он зашагал дальше, не обращая внимания ни на грязь, облепившую его ботинки, ни на Катю и ее протесты. Они подошли к скамейке.

Даниэль сидел рядом с Катей, легонько касаясь ее колена, но думая при этом о квартирах, которые они только что видели. Он испытывал отвращение, смешанное с усталостью и отупением, ему сейчас не хотелось думать ни о просроченных обязательствах, ни о проектных недоработках и строительных мощностях, ни о людях, которые жили в недостроенных домах и носили воду из колодца.

Он смотрел на серые стены домов и вдруг обратил внимание на железную печную трубу, торчащую из одного окна. Не веря своим глазам, он уставился на дым, поднимающийся из этой ржавой трубы.

Дома стояли, в них жили люди, но в незаконченных квартирах не было ни канализации, ни газа. Практически ими нельзя было пользоваться, но тем не менее они были сданы в эксплуатацию, чтобы строительная организация выполнила план и получила свои премии. Да это же принцип взаимного обмана, подумал Ивашка, строители делают вид, что построили квартиры, город притворяется, что разрешил жилищную проблему, и только люди, живущие в этих квартирах, выглядят угрюмыми. Квартиры приходится заканчивать с огромными расходами, жильцы ходят купаться к знакомым или в свои старые квартиры, а реставраторы никак не могут начать реконструкцию.

Так ничего и не решилось, хотя все заявляют, что плановые обязательства выполнены.

Он огляделся и хотел обратиться к Кате, но глаза у нее были закрыты, и, казалось, что она на мгновение заснула коротким беспокойным сном. Он прижался к ее бедру, она не шелохнулась.

Он вздохнул: сейчас не имеет смысла раздумывать над этим. Все равно ничего не решишь. Он нащупал в кармане сигареты и хотел закурить, но его остановил едкий привкус во рту. Вчера он перекурил. Да и перепил, так развлекался. Он никак не мог вспомнить, как звали ту девушку, и пожал плечами: сегодня одна, завтра другая, какая разница, как их зовут.

Катя потянулась в полудреме, вытянула ноги и, заложив руки за голову, потянулась. Потом зевнула и запустила руки в волосы. Ивашка искоса наблюдал за ней. Он провел языком по пересохшим губам: ведь он приехал в Банскую Каменицу только из-за нее! Она давно волновала его своей независимостью, своей диковатой красотой, однако он знал, что мечты эти несбыточны, как мечты о дальних путешествиях или дорогих автомобилях. Ему часто мерещилось, как он обнимает и целует ее, все остальные, в том числе и собственная жена, — это всего лишь ошибки.

Он схватил ее за руку.

— Катя! — забормотал он. — Катя… послушай!.. Ну, будь со мной хоть немножко… хоть чуть-чуть помягче!..

— Не начинай все снова, — сказала она сонным голосом, не открывая глаз и даже не отнимая руки. — Зануда ты.

— Катя, — снова бормотал он. — Ну хотя бы раз…

— Я уже все это слышала.

— Пойдем в гостиницу. Там никто не будет мешать…

Она замотала головой.

— Я не люблю спешки…

— У нас много времени…

— Я устала, — она освободила руку и слегка отодвинулась.

— За что ты меня мучаешь? — настаивал он. — Тебе он больше нравится… Разве не видишь, как он тебя использует?! Он никогда не разведется… У него не хватит характера…

— Не твое дело! — отрезала она грубо и открыла глаза. — Оставь меня в покое! — В ее голосе послышались плаксивые нотки. — Я думала, вы — друзья. — Она закрыла лицо руками. — Все мне кажется таким плоским и глупым, люди тупы и равнодушны… Каждый видит во мне доступную женщину… Оставьте меня в покое!

Он удивленно посмотрел на нее, словно видел впервые.

— Друзья?! — пробормотал он.

— Это просто невыносимо. Все причиняют мне боль. Я себя не понимаю… — Она вытерла глаза.

— Да, это так, — кивнул он, чтобы хоть что-то сказать. — Человек себя не понимает.

— И ты ничуть не лучше остальных, — продолжала она. — Разве ты считаешь себя порядочным? За спиной предаешь товарища!

Он невесело улыбнулся.

— Кого из нас можно считать порядочным? Каждый уже кого-то предал — себя или другого…

Катя молчала.

— Посмотри на эту смешную трубу, — он указал на окно, — абсурд какой-то… Это просто невероятно! И тем не менее это реальность. Сколько таких вот абсурдных реальностей в нашей жизни, а?

— Мы сами абсурдны, — проворчала она. — Как мы вчера говорили?.. Задерганное поколение… Кто может с этим смириться? Но что мы можем сделать, скажи, что? Сколько было ожиданий, обещаний, надежд! А мы такие… нерешительные! Лишь брюзжим, ругаем и ни одного поступка! Сколько можно?!

— Поступка? — повторил он. — Пойдем в гостиницу.

— Поступка! Собственно… Ну и пусть!

Микулаш Гронец подошел к самой воде, нашел большой камень и уселся на него. Река вздувалась мелкими волнами, они ударялись о берег и время от времени облизывали ему ботинки. Дунай был здесь широким, мутным и ленивым, он искрился в косых солнечных лучах и терялся за поворотом, где на другом берегу начиналась австрийская граница. Солнце плавно и медленно клонилось к горизонту, но все еще было жарко и душно. От реки поднимался нагретый воздух, смешанный с запахом речных трав, а заодно и с запахом грязи и масел, которые несла с собою вода.

Как только появлялась малейшая возможность, он шел к реке, чтобы обрести там покой и сосредоточиться. Анализировал накопленные факты, просматривал записи и пометки, обдумывал канву репортажа. Ему было над чем размышлять. Он прошел по всем крупным словацким рекам, видел их воду и грязь, и ему хотелось написать об этом.

Микулаш Гронец любил воду, реки, озера и моря, в детстве мечтал стать моряком. Он вспомнил, как некогда купался в Дунае: сбрасывал одежду и входил в воду около Карловой Веси в излучине, где Дунай поворачивал к Девину, или же возле трактира «Ривьера», куда братиславчане ходили отдыхать еще до того, как там построили новый микрорайон. Он переходил вброд через старицу на островок, где на песчаных мелях загорали одинокие парочки, укрытые камышовыми зарослями. С минуту он стоял на камнях, потом ополаскивался и прыгал в воду. Несколько взмахов, и он попадал в сильное равномерное течение, которое уносило его к старому мосту. Ему не надо было плавать, а просто держаться на воде, делая один-два гребка, чтобы ухватиться за проплывающее бревно. Под старым мостом он проплывал осторожно, потому что вода там пенилась, билась о сваи, кружилась. За Лидом он направлялся к берегу, переходил мелкие теплые лужицы, в которых барахтались головастики, потом шагал по валунам, поросшим зеленоватым мхом, по тропинкам, протоптанным в высокой траве, в одних плавках проходил мимо пляжа и игровой площадки к старому мосту. А потом долго лежал на белом шершавом песке и сквозь сетку листвы смотрел на облака, слушал плеск волн, гудки пароходов и тихие уединенные голоса. Это были волшебные дни, захватывающие, как путешествия в мир романов Марка Твена и Жюля Верна, — он чувствовал себя свободным, раскованным и беззаботным, он был околдован простыми вещами и простыми чувствами. Потом он сидел в саду, под старыми деревьями трактира, пил холодное пиво и возвращался в город уже с вечерними трамваями, которые грохотали по приветливым улицам братиславского предместья.

Вода была мутной, илистой, но все-таки чистой, по ней не плавали масляные пятна, она не пахла химикатами и канализацией. В ясные, погожие дни река отражала синий цвет небосклона, и деревья противоположного берега, и пилоны моста.

Дунай уже давно перестал быть голубым, и в нем давно никто не купался. В реку сбрасывали сточные воды заводов, помои канализации, рыба воняла нефтью, а на поверхности расплывались масляные пятна. Уже никто не ходил на остров, потому что старица превратилась в вонючую канаву с раскисшими грязными берегами. Все это было ему омерзительно, его не покидало чувство, будто навеки утрачено нечто прозрачное, чистое, принадлежащее детству. Он частенько хаживал за город, вверх по течению, вода и тут выглядела не чище, но зато было потише, сюда ходили только страстные рыболовы и влюбленные парочки.

Он вспомнил, что запасы питьевой воды на Житном острове записаны в каталоги ООН и что по своим качествам они являются лучшими на планете. Вскоре вода может стать стратегическим сырьем и государства будут ее использовать, как, например, нефть. Братислава стоит у основания Житного острова и своими заводскими стоками и городской канализацией может загрязнить и подземные источники питьевой воды. Очень трудно предугадать движение подземных вод: что будет, если в них попадут нефтяные отходы? Сразу же за Братиславой стоит «Словнафт» — огромный нефтехимический комбинат, и хотя очистка сточных вод потребовала здесь миллионных расходов, сквозь фильтры под землю проникает немало нефтяных веществ.

Гидравлическая завеса «Словнафта» уже нарушила водный режим местности, из-за недостатка влаги погибло 180 гектаров леса… «Словнафту» уже выделили миллиардные капиталовложения, чтобы предотвратить его губительное воздействие, но оказалось, что и этого недостаточно, защитные меры требуют все больше и больше денег, необходимы новые фильтры, новое оборудование. Загрязнение подземных вод Житного острова грозит уничтожением целой области, а это означало бы не только экологическую катастрофу, но и серьезные политические проблемы.

Микулаш Гронец об этом прекрасно знал. Знали об этом и специалисты и общественность. И тем не менее об этом говорили как-то нехотя, половинчато, с явным неудовольствием. Вопрос этот витал в воздухе, но никто не решался задать его вслух: зачем было строить такой комбинат именно на берегах Дуная, над хранилищем питьевой воды, рядом с большим городом, в плодородной низине?

Все словацкие реки уже загрязнены, затянуты отходами масел, это почти мертвые воды. Кроме Дуная, в Словакии нет большой реки, воды мало, но и той, что есть, не можем по-хозяйски распорядиться. Теперь лихорадочно строим очистные станции, покупаем дорогостоящие фильтры, но сколько же потребуется времени, чтобы снова очистить реки? И кто знает, можно ли их вообще очистить?..

Гронец наклонился и опустил руку в воду. Она была холодной. Он стряхнул с пальцев капли, на коже остался тонкий маслянистый слой. Он покачал головой: нет, в этой реке купаться уже вряд ли будут когда-нибудь…

Он медленно возвращался в город, обдумывая аргументы своей статьи.

Ему было грустно, он понимал, что ни он, ни кто другой уже не вычистит авгиевы конюшни словацких рек.

— Сядьте спокойно, расслабьтесь, дышите глубоко и попытайтесь сосредоточиться… вот так, хорошо… вытяните ноги перед собой, руки положите на подлокотники… вот так… головой обопритесь о подушку… так уже лучше, пан Флигер…

Вы — пан Фердинанд Флигер, редактор «Форума»… это интересно, посмотрим, что можно здесь сделать. А пока просто сидите, не ерзайте, как первоклассник, ничего не говорите, все в свое время…

Люди обычно представляют себе кабинет психиатра, как кабинет зубного врача… видите… ничего подобного… В общем, это обыкновенная комната, успокаивающие тона, удобная мебель, мягкий свет…

А там, посмотрите, наш аквариум, рыбки благотворно действуют на нервную систему, если вы туда посмотрите, то увидите лишь прозрачный мир тишины и гармонии… Жаль, что вы не увлекаетесь…

Завели бы себе попугая или кошку, знаете, человеку нужен собеседник — тихий, ненавязчивый, верный друг… Знаете, в людях можно разочароваться, но эти немые твари вас никогда не бросят, даже коллекция марок не уйдет от вас с соседом или с коллегой… надо иметь какое-то хобби, заняться какой-нибудь деятельностью, которая помогла бы вам добиться гармонии чувств…

Еще древние мудрые философы учили, что гармония является основной предпосылкой спокойной жизни. Сегодня мы называем это душевной психогигиеной, и мне кажется, пан Флигер, что вам не хватает именно гармонии, душевного покоя, внутреннего равновесия…

Вот вы жаловались на свою работу, если я правильно вас понял, что не находите удовлетворения в работе, а точнее, вас мучают противоречия между вашей совестью и тем, что вы пишете. Ну что же, это действительно серьезная вещь, то есть я хочу сказать, что журналист должен верить в то, о чем он пишет, иначе и быть не может, иначе… вы понимаете, эти противоречия могут привести к серьезным душевным проблемам, даже к шизофрении, к такому вот раздвоению личности, когда человек думает одно, а ведет себя по-другому… И если вы знаете Достоевского и его Двойника… и двойственность вообще как одно из душевных заболеваний… противоречие и неуверенность, противоречие между бытием и сознанием…

Однако вернемся к вашим представлениям, я бы сказал, к вашей «идее фикс» о работе и бессмертии, которая вас приводит в ужас, и к тому, что из всего этого следует, то есть к вопросам, которые вы задаете себе и мне. И хотя я всего лишь обыкновенный смертный, да, да, не то, что этот ваш… как там его… ну, который выдумал, что он бессмертен, этот бедняга Пустай, да, да. Пустай, так вы сказали? Ну, и что он будет делать с этой вечностью? Ведь это тяжелое бремя, которое трудно вынести, нам хватает этого в течение одной человеческой жизни. Причем вечность — это не для человека, это категория, которую мы при своем опыте не можем ни объять, ни понять…

Это, по-видимому, особая душевная болезнь. Возможно, это компенсация за неосуществление своих представлений и мечтаний молодости, причем вечность невозможна с точки зрения биологической, но она точно так же невозможна и с точки зрения психологической, потому что структура человеческой психики не способна смириться с тем фактом, что она должна будет до бесконечности сопротивляться напору жизни, хотя это в какой-то степени звучит парадоксально, потому что человек ведь не может себе представить, что однажды он умрет, равно как и то, что он должен был бы жить вечно…

Если мы задумаемся над этим, то, конечно же, вы признаете, что я прав, ну, скажите, кто из нас верит в то, что в один прекрасный день он умрет? То есть, чтобы вы правильно меня поняли: конечно же, человек знает об этом, он видит, как умирают другие, но он как-то не может отождествить себя с мертвыми, потому что у него нет опыта небытия или смерти, и потому считает смерть чем-то еще очень далеким, малореальным и лично к нему не имеющим отношения. Разве это может случиться именно со мной?! И так далее. Понимаете?

Так что оставим этот вопрос философам, а сами займемся вопросом «что дальше?», как вы его сформулировали, или еще точнее, в чем смысл журналистской работы, есть ли смысл писать, и о чем писать, если однажды все исчезнет, в том числе и газеты, и мы, и все, что существует…

Но только, дорогой пан Флигер, не думайте, что этим вопросом задаетесь только вы, журналист, не заблуждайтесь, пожалуйста!

Кто угодно из нас вправе задать вопрос, зачем я здесь, чего хочу и что будет, когда не будет нас, и может спросить точно так же, как спрашиваете вы, что же дальше, в чем смысл моей работы, моей смерти… Какой во всем этом смысл и почему в течение всей своей истории человек снова и снова задает эти вопросы, которые являются его проклятием, потому что это такие вопросы, на которые нет ответа, потому что они половинчаты, нечетки?..

И человек так и живет в постоянной неуверенности и может утешаться лишь одной мыслью, что он все-таки не одинок, что у всех его собратьев одна судьба и никто никогда не поймет смысла нашего присутствия на земном шаре.

Но я вам все-таки кое-что скажу, и все это будет выглядеть в ином свете: та реальность, тот неоспоримый факт, что человек смертен, не должен нас удручать, а как раз наоборот, должен нас стимулировать, побуждать к более полной и деятельной жизни, использовать все возможности, которые нам предлагает эта долина теней…

Значит, жить, да, жить полно, гармонично, жадно, работать, творить, это — единственная преграда смерти… это морщинка на теле вечности, да, это наш след во времени, и его надо оставить как можно глубже, а в вашем случае — это означает одно: работать, писать так, чтобы приносить людям радость, помогать им переносить тяготы жизни и находить удовольствие во всем, что есть хорошего в нашей жизни, потому что в противном случае это действительно все бессмысленно и бесполезно, борьба, обреченная заранее, проигранная война. Поэтому я и стараюсь, насколько это в моих силах, облегчить людям жизнь хотя бы тем, что хочу их понять, хочу дать им совет, как преодолеть трудности.

Ведь жизнь ставит порой в сложные ситуации, когда человек не знает, как ему реагировать, как к ним приспособиться и как справиться. Это происходит еще и потому, что время летит слишком быстро и все убыстряется, а наши психические возможности изменяются медленнее. Все меняется вокруг нас, увеличивается количество новых городов и людей, увеличивается хаос и неопределенность, старые истины заменяются новыми, иногда только полуистинами, а часто просто ничем, меняется иерархия ценностей, и все это влияет на нашу психику, подвергает человека стрессам и резким душевным колебаниям.

А вы, пан Флигер, вы думаете, что вы единственный, кого коснулись эти перемены. Куда там! Ведь в этом удобном кресле, в котором сейчас сидите вы, сидели уже сотни людей, и у каждого из них голова шла кругом от забот и вопросов, и, если вас интересует, если вам хоть немного это поможет, я расскажу вам об одном из моих выводов, к которому я пришел за годы своей многолетней психиатрической практики и который в известной мере является обобщением современного синдрома, я бы сказал, комплекса современного человека.

Так вот послушайте… Только сядьте поудобнее, а я вам расскажу, что ко мне ходят люди, которые уже занимают определенное положение, нашли свое место в обществе, добились успеха, имеют награды, словом, казалось бы, имеют все, чего только можно желать. Тем не менее они страшно недовольны, они находятся в постоянном конфликте с самими собой, потому что делают одно, а думают другое, а это действительно путь к разрушению личности, причина, по которой мы должны искать корни этих конфликтов, а корни эти берут начало в далеком детстве, и устранить их невозможно. Ведь каждый человек где-то имеет свои корни, где-то он питал и взращивал дерево своей личности, иначе быть не может.

Я обычно расспрашиваю этих людей об их детстве, о событиях и впечатлениях тех далеких лет, когда человек переживает лучшую пору своей жизни, к которой часто потом возвращается в своих воспоминаниях, откуда черпает живительную силу в трудные минуты и которая навсегда наложила на него свой отпечаток.

Вообще, для психиатра детство его пациента — вещь необычайно важная, здесь можно искать и, как правило, найти мотивировку многих его решений, взглядов и поступков, и, поверьте, психиатр редко ошибется в определении диагноза, если он знает все о детстве пациента, о его родителях.

Вы не поверите, как теряются люди, когда их просишь, чтобы они рассказали что-нибудь о своем отце или об окружении, в котором они вырастали.

Мои пациенты росли в различных условиях, я хочу сказать, что у них было нелегкое детство, чаще всего это дети из бедных семей, где куча голодных ребятишек… словом, нелегкая жизнь, не мне вам объяснять, вы, конечно же, об этом слышали и, возможно, даже писали… Но они это чувствовали на собственных желудках и жадно ловя глазами краюху хлеба в жесткой отцовской ладони. Они с малолетства слышали бунтарские отцовские речи, а я не сомневаюсь, что их отцы были настоящими пролетариями, которые не просто гнули спины, а могли при случае и кулаком грохнуть по столу, которые знали тяжелый, безрадостный труд… Надеюсь, вы меня понимаете, а если понимаете, то и согласитесь со мной, что их дети выросли под непосредственным авторитетом отца и его твердой руки, под влиянием его взглядов и убеждений, которые должны были врезаться и в их память, и в их дальнейшие поступки и решения и оказать влияние на всю их жизнь.

Для многих таких сыновей все это кончилось солидными должностями, дачами и машинами, желанием потягаться с господами времен их детства, усвоить их манеру поведения, овладеть, я бы выразился, всем этим господским комплексом, который был предметом зависти и зафиксировался в сознании.

А потом уже не остается ровным счетом ничего, только стремление сохранить свое положение, из которого можно извлекать пользу, получать шикарные квартиры, устраивать сына на юридический, а дочь на медицинский и чтобы жена имела возможность отовариваться в «Тузексе»… В отпуск они ездят только к морю, потому что этого требует строгий мещанский кодекс, и ясно, что каждый, кто захочет сказать в их адрес хоть одно критическое слово, сразу же становится подозрительной личностью, потому что их совесть уже давно заплыла жиром…

Но не заблуждайтесь, пан Флигер, потому что даже совесть нельзя обмануть и время от времени она будет напоминать в минуты просветления и задавать суровые вопросы: почему ты так поступил, где остались твои принципы, твои взгляды, что с тобой произошло и так далее. Да, и вот тогда, когда эти вопросы застают человека врасплох, вот тогда и возникает конфликт, поединок между прошлым и настоящим, сомнения, которые ставят под вопрос всю прожитую жизнь, и тогда…

Тогда наступает уже очередь психиатра, потому что такое состояние, если оно начинает повторяться, может закончиться шизофренией, раздвоением личности и потерей идентичности… словом, я бы сказал, что это может иметь серьезные последствия.

Запомните это, пан Флигер, потому что, на свой манер, это касается и вас, и вашей работы, и мы, психиатры, видим причину в том, что журналист ежедневно сталкивается с тем, что мы называем «недостижимостью цели», это — специальное выражение, и означает оно лишь то, что журналист не видит конца своего пути, он находится под постоянным давлением новых событий и новых фактов. Он не может, скажем, после четырех плюнуть на все и пойти пить пиво. Пиво, которое для многих мужчин является чем-то вроде символа свободы и независимости… Он не может пойти и поваляться в саду на травке, выбросив из головы работу, не может сказать себе: «Работа — не медведь, никуда не денется, сделаю это завтра!..», потому что он находится в поезде, из которого нельзя выпрыгнуть.

Журналист постоянно находится в стрессовой ситуации, в непрерывном напряжении, ему приходится принимать решения, когда нет никакой уверенности, и все это действует на организм, иногда оставляя глубокий след в сознании или порождая неврозы, подобные вашему, пан Флигер. Эти неврозы — всего лишь защита организма, ему хочется таким образом справиться со своим комплексом неполноценности, а некоторые идут по пути насильственного подавления проблем, которые возникли…

Вы меня, естественно, спросите, пан Флигер, как бороться против этих состояний, что делать, чтобы остаться здоровым и, так сказать, нормальным человеком?

И ответ мой прост, хотя все это вовсе не так просто, и мы должны понимать это во всех взаимосвязях…

Итак, пан Флигер, мой ответ звучит так: профилактика, жесткий режим, бережное отношение к себе, хотя, с другой стороны, этот совет может показаться сомнительным и не надо беречь себя, надо жить полной жизнью, как говорится, потому что, как утверждал какой-то древний философ, античный или средневековый — не помню, лучше надорваться, чем просто заржаветь…

Вы можете соглашаться с этим или не соглашаться, все зависит от вашего отношения к жизни и к работе, но мне кажется, что иногда у вас проявляется склонность ржаветь, а иногда вы готовы надорваться, поскольку вы нетерпеливы и неуравновешенны… сперва вы безудержно размышляете над тем, что же дальше, а когда не можете вырваться из заколдованного круга, то мигом отступаете, сдаетесь, но в любом случае вы от этого страдаете, потому и пришли ко мне, и просите совета.

Однако единственная наша беседа не может разрешить все проблемы, да даже и одной проблемы, так что это только первый маленький шажок, только вступление на путь, по которому мы должны пройти…

Пока могу вам посоветовать, чтобы вы отдохнули, выспались, на время ушли из редакции. Возьмите внеочередной отпуск, возможно, вам дадут творческую стипендию, но в любом случае — покой, отдых, смена обстановки. Уезжайте на какое-то время! А когда вы как следует отдохнете, то сможете решить, возвратиться ли вам в газету или уйти из нее, ведь человек может прокормиться и другим способом. А вы, пан Флигер, человек трудолюбивый, добросовестный, по крайней мере, у меня сложилось такое впечатление, так что…

На сегодня это все, о чем мы хотели поговорить.

Сестра скажет вам, когда надо прийти снова, а пока до свидания и подумайте над тем, что я вам сказал.

Выше нос! Все будет хорошо…

А что… что это у вас в руке?

Ах, таблетки снотворного?! Это вам, конечно, прописали в медпункте на работе!

Ну что ж, если не можете спать, пожалуйста, только принимайте их разумно, лишь в исключительных случаях и в предписанных дозах, пан Флигер…

А когда мы встретимся с вами в следующий раз, мы поговорим о бессмертии подольше, а также и о том, что одной человеческой жизни достаточно, чтобы познать все радости и горести и так далее…

До свидания, пан Флигер, рад буду с вами встретиться снова.

Сестра, есть там еще кто-нибудь?

Следующий, заходите, пожалуйста!..

4

От Банова до Шуриян вела дорога, обсаженная тутовыми деревьями. По обе стороны шоссе, покуда хватало глаз, колыхались остроконечные колосья хлебов или зеленые языки кукурузных листьев, и земля пьянила крепкими запахами полей. Эти знакомые картины неожиданно отозвались в сердце Прокопа болью и чем-то похожим на угрызения совести, он подумал, что вернется в родной Банов, туда, где остались его корни, чтобы снова ощутить волнующую прелесть знакомых мест, ароматы долин, чтобы увидеть апельсиновые закаты солнца. Однако он слишком хорошо знал, что возвращения несут разочарования и крах иллюзий, что воспоминания часто совсем не отвечают действительности, что все давным-давно изменилось, как изменился и он сам.

Он подумал, что человек возвращается к воспоминаниям детства в минуты, когда ищет опору и уверенность. Только детство является единственной надежной точкой в душевном космосе человека. Возвращаясь назад в Банскую Каменицу, он перебирал мелькающие картины детства, как будто хотел найти в них ответы на все, чем жил. При этом он знал, что ответы находятся в нем самом, что бесполезно оглядываться назад, ничего он там не найдет.

Он чувствовал, как опустошил его разговор с Матлохой. Это была малоприятная встреча. Ему хотелось понять директора, и, когда они расставались, ему казалось, что они нашли общий язык. Теперь он понимал, что ни о чем они не договорились.

Надо посоветоваться с главным редактором! Рассказать ему об этой станции, о фильтрах, привезенных из-за границы и упакованных в деревянные ящики вот уже третий год. Он передаст ему разговор с директором, расскажет о беседах с Добиашем и Хабером. Тот остановил его и, походя, сквозь зубы пожаловался: ведь он давно предупреждал об этом, давно предлагал ввести современную технологию, но кроме Добиаша его никто не поддерживает, никто его тут не понимает, брат у него в эмиграции, и это их единственный аргумент против него… Эх, товарищ редактор… Расскажите обо всем этом!

В Банской Каменице все еще сложнее. Почему реконструкция исторического центра идет так медленно? Простой вопрос, но он не может на него ответить, потому что придется охватить целый круг проблем: ошибки всех прошлых лет, финансовые трудности, проекты, мощности и так далее. А начав с этого, прийти к конкретным делам, к культурному наследию народа и к его традициям. Иногда написать репортаж тяжелее, чем целый роман!

Проблемы, проблемы! Они валятся словно каменные лавины, а он хочет сдержать их тонким газетным листком.

Он вспомнил разговор с Катей ночью в номере гостиницы.

— Хочешь поговорить со мной? — Она оперлась локтем о подушку, другой рукой придерживая простыню под подбородком. В ее голосе слышалось и что-то требовательное, и просительное одновременно. Было уже далеко за полночь. Ему хотелось немного поспать перед дорогой в Буковую.

— О чем? — забормотал он уже в полусне, закрыв глаза, одурманенный сладкой усталостью. Катя придвинулась к нему и положила голову на плечо. Он подумал, что мужчины после любви всегда хотят спать, а женщины — разговаривать.

— Обо мне и о тебе, — сказала Катя тихо, но с подчеркнутой настойчивостью.

Он открыл глаза.

— Да?

Она отодвинулась.

— Да! Нельзя больше откладывать.

Он снова закрыл глаза с видом глубокой покорности, как будто был совершенно не в силах справиться с собственной волей.

— Я тебя слушаю, — сказал он хрипловатым голосом.

— Давай разберемся, — говорила она ему на ухо. — Так больше нельзя. Женись на мне…

— Это не делается так быстро, — ответил он устало. Катя прижалась к нему всем телом.

— Ты должен решиться. Должен.

Его поразил ее властный тон, и неприятное предчувствие кольнуло его.

— Что-нибудь случилось? — Он положил руку ей на плечо. Она коротко хохотнула, что всегда ему в ней не нравилось.

— Нет, не случилось.

Неприятное чувство не покидало его.

— Это нужно сделать сейчас? Этой ночью?

Катя отодвинулась.

— Этой или другой… Сколько их уже было… Я не хочу вынуждать тебя, но если ты не решишься… тогда лучше, если это будет последняя наша ночь.

Он повернулся к ней.

— Об этом необходимо говорить именно сейчас?!

— Надо! — отрезала она раздраженно. — Ты ведешь себя как трус!

Он вздохнул.

— Но, Катя…

Она встала и подошла к окну. Открыла его. В комнату повеял холодный ночной воздух, он услышал отдаленные голоса людей и еле различимый звук машины, взбиравшейся на каменицкие холмы. Он видел ее силуэт.

— Оставь меня в покое! — сказала она куда-то в ночь. — Оставь меня!

Он хотел встать, нежно обнять ее, утешить, сказать какие-то слова, но остался лежать, глядя на нее с ощущением тихой грусти и сознанием, что она ускользает от него через распахнутое окно в уплывающую ночь…

— Подойди ко мне, — попросил он неуверенно. — Ты замерзнешь.

Она не ответила, глядя вдаль на темные крыши города.

Потом через некоторое время отозвалась тусклым голосом.

— Скоро будет светать. Ты обратил внимание, какими бесконечно грустными бывают некоторые рассветы?

Машина подпрыгнула на неровной дороге, проехала поворот, и перед ними открылась аллея деревьев. Кое-где стояли пустые домики, вдоль шоссе бежал ручеек. Шофер включил радио, заиграла скрипка, и ее мелодия пробудила в душе Прокопа тоскливую печаль и воспоминания о размолвках с женой.

Однажды он вернулся поздно. Темным вечером на мокрых мостовых отражались огни фонарей и светящихся окон, на тротуарах лежали опавшие липкие листья, осень была неласковой, холодной и дождливой, рано пришла, без бабьего лета, и виноград на лозах остался кислым, недозрелым. Бурчак[7] отдавал дрожжами, а в городе стоял запах химических заводов. Быстро темнело. Он задержался в редакции дольше обычного, потому что в этот день вышло правительственное постановление об экономии энергии и топлива и в последнюю минуту надо было написать в номер комментарий.

Дверь ему открыла мама: она приходила два раза в неделю проведать внуков и потихоньку, ненавязчиво осмотреть, все ли ладится в хозяйстве у сына.

— Опаздываете, — сказала она еще в дверях. Он сначала даже не понял, о чем речь, и лишь когда вышла Алиса, уже одетая в вечернее платье, с аккуратной прической вокруг красивого строгого лица, только тогда он испуганно посмотрел на часы — в семь начинался концерт в Словацкой филармонии. Несколько дней назад Даниэль дал ему два билета на этот концерт. В редакцию приносили билеты на театральные премьеры, на фильмы и концерты, и редакторы культурного отдела, не успевая побывать всюду, предлагали их своим коллегам по редакции. Прокоп взял билеты, он редко ходил в театры и на концерты, хотя любил их праздничную атмосферу. Они уже давно нигде не были с Алисой, не хватало времени, а главное — той взаимности, совпадения желаний, как в ту пору, когда они гуляли по Горскому парку или когда в театре держались за руки. Теперь Алиса очень обрадовалась, а возможно, она подумала о том же самом, о том, что к ним возвращается некое доверительное чувство тех дней и мгновений. Возможно, она подумала, что им удастся задержать процесс распада, который, словно вирус, проник в их супружество, отдаляя их друг от друга и оставляя в сердце страх оттого, что даже любовь не в состоянии устоять под натиском времени. Это было очень грустным открытием.

— Давай, одевайся! — сказала Алиса, когда он встал в прихожей с «дипломатом» в руке. Он не мог вымолвить ни слова, и она почувствовала, что он просто забыл о концерте. — Одевайся, — повторила она, взглянув усталым и покорным взглядом, в ней словно что-то увяло, сломалось, она ощутила себя одинокой, покинутой и очень ранимой…

Она пошла на концерт одна, и он расценил это как решение впредь не делать уступок его работе. Пока она вернулась, он пережил все муки страха и ревности, не мог ни на чем сосредоточиться. И только когда около полуночи она молча легла спать, он в состоянии абсолютной опустошенности сел за работу. Утром с опухшими от бессонницы глазами он отдал рукопись главному редактору, раздумывая над тем, что надо уходить из газеты. Он уволится, пойдет работать куда угодно, где не надо будет целыми ночами строчить комментарии.

— Не бог весть что, — сказал ему ответственный секретарь, прочитав материал. — Мог бы сделать что-нибудь посолиднее.

Они уже приближались к Банской Каменице, и машина поднималась по крутому серпантину дороги, мимо хуторов, обрывов и склонов, поросших лесом. Да, думал Прокоп, больше всего боли мы причиняем тем, кого больше всего любим.

К нему незаметно подкрадывался сон, потихоньку и осторожно, словно на цыпочках, и через несколько минут Матуш Прокоп перестал чувствовать окружающий его мир. От деревни до самых железнодорожных путей вела ровная протоптанная дорога, мимо кукурузных полей, мимо табачных плантаций, мимо стоящей в рост пшеницы. У дороги росли одинокие орехи, акации, далеко в поле виднелся колодезный журавль, который всегда вызывал в нем щемящую грусть. Ему казалось, что там, в полях, где встречаются полевые тропки и куда пастухи гоняют скот на водопой, сидит большая и грустная птица и отдыхает перед длинным полетом к апельсиновому солнцу, которое медленно опускается за железнодорожные пути. Он чувствовал запахи родного края, теплое дыхание земли, хруст кукурузных стеблей, легкий дымок печных труб, жаркий солнечный свет и пыльцу высушенной травы. Ветерок доносил аромат далекой реки, она пахла илом и корнями вербы. По пыльной дороге лениво тащится стадо коров, а вокруг них суетится пастух, широкими взмахами кнута — хлоп! хлоп! — подгоняя безразличных ко всему животных. За рекой одуряюще пахнет цветущая акация, а на бановском соборе раззвонились колокола, и звон их разносится над равниной, которая вся волнуется, сплоченная единым тоскливым ритмом с тайными силами земли.

Картины детства терялись, таяли, словно поглощенные туманом и черным, густым, удушливым дымом, и сразу же среди разорванных клочьев тяжелого воздуха появлялся другой пейзаж: из низких толстых труб валил черно-сизый дым, напоминающий чернила, разлитые на влажной бумаге, он видел обрубки обгоревших деревьев и бледную чахлую траву, небо над равниной было серым, освещенным грязно-розовым заревом. Потом ему стало казаться, что по выжженной черной траве приближаются бесформенные фигуры, какие-то дегенеративные человеческие карикатуры, вместо голов у них мигающие сигнальные лампы, заливающие все вокруг ослепительным мертвящим светом. Они качаются в широких черных саванах, дергаются и вдруг начинают исполнять торжественный, жуткий танец на этой безлюдной земле.

Он содрогнулся.

Машина по широкой дуге спускалась к Банской Каменице, он видел сверху стройные башни костелов, блестящие крыши домов, кривые улочки и площади — спокойный городок, зажатый между золотоносными холмами.

— В гостиницу? — спросил шофер.

Он кивнул и подумал, что если они поторопятся, то еще до темноты смогут добраться до Братиславы.

Ответственный секретарь Оскар Освальд сидел, склонившись на шатком стуле, который трещал и взвизгивал под его весом, однако он не обращал внимания на стоны несчастного дерева, углубленный в себя и в свое вялое одиночество.

Было почти пять часов вечера, день все еще не убывал, но в воздухе уже чувствовался приближающийся вечер. В здании Пресс-центра было шумно, готовились к отправке ежедневных газет, ротационные машины работали вовсю, а на стоянке уже ждали тиражей грузовые машины, готовые развезти газеты к вечерним самолетам и поездам.

Да и в редакции «Форума» осталось несколько редакторов, в другие дни к этому времени редакция бывала уже пустой, но нынешний четверг был суматошнее всех предыдущих. Новый номер остался незавершенным, главного редактора пришлось отвезти на «скорой» домой, а из типографии все звонил и звонил старый Габарка. Лишь около четырех пришла неожиданно Соня Вавринцова и принесла репортаж о вырубленных деревьях. Ответственный секретарь просто вырвал у нее рукопись и тут же отдал на перепечатку новой секретарше. Он задержал на работе технического редактора и, позвонив в типографию, спокойно сказал, что сегодня сдадут остальные полосы. Все было спасено.

Освальд из-под опущенных век наблюдал за техническим редактором, который размещал репортаж на макете номера, и думал о том, сколько сил и энергии он отдает газете, а что остается от его трудов: страницы, исписанные другими авторами, минутная слава каждого номера, ссоры и нервотрепка. Он угрюмо махнул рукой вслед своим мыслям, у него было достаточно поводов злиться, бранить редакцию и коллег, но он сдерживался, он не роптал.

Он уже сто раз мог уйти из редакции, ему предлагали другие места, он мог уйти в генеральную дирекцию или в министерство секретарем по печати, мог уйти в учреждение, где сидел бы только до четырех. Он мог бы уйти куда угодно, но не ушел и сам не смог бы сказать почему.

Действительно, подумал он внезапно, когда это я в последний раз ходил пить пиво, просто так, стоя, выпить кружку и поболтать о футболе, о растущих ценах, о женщинах, поговорить с мужиками, у которых есть такое великолепное преимущество, что им не надо думать о завтрашнем выходе газеты, что они не обременены журналистским тщеславием и живут своей жизнью, несмотря на сообщения корреспондентов и на беспокойные комментарии. Но он тут же покачал головой: кто может сегодня позволить себе такую жизнь?!

Действительно, ведь он, собственно, должен бы злиться, огорчаться, чувствовать горькое разочарование. Ведь чего он добился? Хотел стать журналистом, хотел писать, путешествовать, быть известным, хотел стать заместителем главного, ходить на приемы, встречаться с умными людьми… Да о чем тут говорить! До самой пенсии останется он ответственным секретарем, чтобы сердито возиться с чужими рукописями, ругаться с редакторами, вести тяжбу с типографией, и так будет сегодня, завтра, каждую следующую неделю. Но вопреки всему этому он не чувствовал ни гнева, ни разочарования. С какой стати? Наш брат должен знать свое место, да-да, однажды приходится откровенно сказать себе это, признаться самому себе, понять, на что ты годен. Сколько людей не знает этого! Сколько людей проходит по жизни, словно заблудившиеся лодки, совершая одну ошибку за другой и делая то, к чему они совершенно не пригодны.

Теперь мир снова казался ему с его расшатанного стула надежным и упорядоченным. Он знал, что в конце концов все устроится, как говаривали старые наборщики: взойдет солнышко — выйдут и газеты!

— Послушай-ка, — окликнул он вдруг технического редактора, молодого мужчину со светлой бородкой, — что, если нам пойти выпить пива? А?

Технический редактор удивленно поднял голову.

— Наш брат все-таки имеет право выпить кружку пива, — продолжал рассудительно Освальд. — Пошли, промочим горло, почему бы и нет? — И, когда технический редактор робко кивнул, он добавил: — Не бойся, мы ненадолго. Пошли к «Мамонту», выпьем по кружке.

Технический редактор снова кивнул, и Оскар Освальд удовлетворенно потер руки, он уже чувствовал на языке вкус хорошо охлажденного пива.

— Поди сюда! Поди, пройдемся немного! Только тут, во дворе, мне что-то не хочется на улицу. Уже темно, смотри-ка, на небе опять тучи собираются, черт бы их побрал! Можно подумать, что сто лет дождя не было! Ну, давай, двигайся с места, а то я тебе сейчас наподдам!

Юрай Матлоха лениво и неуклюже зашагал вдоль забора своего садика, и пес двинулся за ним. Он шагал осторожно, словно боялся на что-то наступить.

Он остановился возле яблони, которую посадил здесь несколько лет назад. Кажется, в этом году она даст богатый урожай. С довольным видом он погладил рукой ствол дерева.

— Человек надрывается на работе, — сказал он вполголоса, обращаясь к яблоне, — а потом случается то, что случилось, и какой-нибудь журналист распишет тебя в газете как… как какого-нибудь преступника…

Пес, услышав голос хозяина, подбежал и стал тереться об его ногу. Матлоха отпихнул его легонько и двинулся дальше.

— Я, что ли, виноват? — спросил он, ни к кому не обращаясь. — Только я и никто больше?! — Он покрутил головой. — Да кто станет спрашивать, работала станция или нет, вышли из строя фильтры или нет?.. Ты директор? Ты и отвечай!

Он думал о том, что теперь, по-видимому, прибудет комиссия из министерства и из района, будут расследовать, искать повреждения, причину аварии.

Придут к выводу, что помимо всего прочего сказался и человеческий фактор, как теперь выражаются. Человеческий фактор — это он, Матлоха. Ну, что ж, фактор так фактор. Он сделал, кажется, немало. Во всяком случае, достаточно для того, чтобы теперь мог вынести критику в свой адрес. И не только критику, но и самокритику. Он достаточно опытен, чтобы понимать, что своевременная самокритика обезоруживает критику. Ладно, скажет он им, я, товарищи, допустил ошибку, но кто из нас не ошибается? Работы много, комбинат огромный, директор в нем как отец большой семьи. Он должен думать обо всем: о производстве, о выполнении плана, о качестве, об экспортных поставках, о личных проблемах своих людей, об обновлении оборудования… А кроме того, сколько еще политических и общественных обязанностей! Кто все это может подсчитать? Каждый день совещания, заседания, приемы, посещения зарубежных гостей и гостей из вышестоящих организаций, всевозможные делегации, смежники и заказчики, профсоюзные собрания, партийные заседания в комитете… То пригласят на конференцию Союза женщин, то придут комсомольцы, потом общество охотников, встречи с бывшими партизанами, футболистам нужен почетный председатель, торжественные заседания в Академии… И так далее. А командировки? В район, в Братиславу, в Прагу, иногда за границу, на ярмарки… Надо съездить и к детям… Вот и крутится карусель, мчится, увеличивает и увеличивает скорость!..

— Вот и случаются ошибки, — произнес он резко, словно хотел остановить стремительный бег мысли. — Кто работает, тот и ошибается, — обратился он к собаке. — Не удивляйся, что и со мной это случилось. Я признаю, самокритично признаю, что совершил ошибку, что я должен был быть строже и последовательнее. Я должен был быть! Но человек учится на собственных ошибках. Товарищи, я действительно совершил ошибку, но не судите меня только по ней!

Матлоха погладил пса, словно желая показать, что доволен своей защитительной речью. Что было бы, подумал он, если бы мы судили людей за одну-единственную ошибку, не принимая при этом в расчет их прошлую жизнь и все заслуги? Это было бы несправедливо.

— У нас не было такого дома, как этот, — сказал он собаке, указывая в темноту, где виднелся силуэт его домика. — У нас был только маленький домишко с общим двором, через который текла навозная жижа… Что я тебе буду рассказывать! Пятеро детей, все замызганные и голодные! Батька, тот с нами не нянчился, не то что я с моими детьми. Каждый день — бац! — затрещина! Когда я получал диплом, мне пришлось одолжить костюм… А мой сын, сдав экзамены на аттестат, пожелал иметь «маг»… Маг! Слово какое-то…

Он замотал головой, будто отгоняя все эти мысли. Гораздо приятнее думать о родительском доме на Грубой улице, как ее называли: узкая полоска сада вела к откосу на луг, на котором пасли скотину и за которым начинался лес. Отец работал железнодорожником в Зволене, от него всегда пахло дегтем, маслом и сажей; когда Юрай подрос достаточно для того, чтобы кое-что понимать в этом сложном мире, отец брал его с собой в город на рабочие собрания. Детство! Это был запах паровозного дыма, запахи луга за их домом, едкий аромат навозной жижи и отцовские наставления: «Держись прямо, парень! Если будешь себя уважать, то станут уважать и другие!»

Где ты, отец?! Где твои мозолистые руки, разъеденные маслом и пахнущие дымом и сажей, где твое серьезное, обветренное лицо с колючей бородой, серые беспокойные глаза в глубоких глазницах? Куда это все подевалось, отец?! Еще недавно ты был, и вот тебя нет, нет ни того дома, ни улицы, ни луга, и даже не поднимается больше паровозный дым. Куда все это подевалось, отец?

Матлоха стоял в нерешительности, пораженный внезапным чувством жалости, стараясь проглотить откуда-то взявшуюся горечь. Держись прямо, парень!

— Вот так, — нежно сказал он собаке. — Вот так.

Когда его дочь выходила замуж, они купили в районном центре кооперативную квартиру. Дали ей и денег, пусть молодые устраиваются как следует. Мебель теперь дорогая, цветной телевизор тоже надо, потом стерео, да и отпуск в Югославии на море стоит недешево. А во что обходится лыжное снаряжение! Да ладно! Они молодые, пусть пользуются! Если бы хоть почаще приезжали домой проведать отца с матерью, поговорить хотя бы. Хотя бы это, а то ведь ему и поговорить не с кем! Только с собакой.

Как сильно я изменился, подумал он, как изменился с тех пор, как с раненой ногой спустился с гор! Но ведь изменилось все вокруг, да и я не мог оставаться таким, как прежде. Или мог?

— Мог? — спросил он пса, который бегал где-то в темноте. — Нет, не мог, — отвечал он сам себе и продолжал в полный голос. — Нам хотелось иметь хороший дом, нам хотелось машину, потом дачу, дети хотели учиться…

Отцу, наверное, многие вещи не понравились бы: зачем тебе, парень, такой большой дом да к тому же и дача в Подбанском? Почему вам надо, чтобы у вас все было не так, как у соседей? И потому что ты директор, у твоей жены должно быть две шубы из «Тузекса»? Ай-ай-ай! Твоя Желка больно занеслась, а какая была скромная да бедная девка…

— Но, отец, — сказал он в темноту, — другие времена. Нельзя ведь жить старыми порядками и старыми представлениями… Пошли спать! — окликнул он пса. — Чего зря мудрствовать!

По привычке он посмотрел вверх: небо было затянуто, сквозь тяжелые облака не видно ни кусочка чистого небосвода.

— Будет дождь. Опять будет дождь… Все повторяется… Как-то мало фантазии во всем этом!..

Он улыбнулся собственным словам, погладил собаку и, хромая, двинулся к тихому, темному дому, который казался ему сейчас совершенно чужим.

— Я должен завтра сдать репортаж, — бормотал Якуб Якубец, — а я не написал еще ничего, ничегошеньки! Я невезучий! Ни одной строчки… Мне казалось, все так просто! Думал, посижу в суде, зайду к психологу, полистаю статистику, поговорю с разведенными и напишу репортаж. Я думал, что сегодня вечером вам его принесу, чтобы вы прочитали. Мне страшно жаль. Извините…

— Вам незачем передо мной извиняться, — Таня Грегорова отвечала холодно. — Я вам не начальство.

Якуб был растерян.

— Вы напрасно пришли…

— Почему напрасно? Я рада, когда есть возможность хоть куда-то смотаться.

Он заказал себе сок, а для Тани красное вино.

— Вы хотите меня напоить? Берегитесь… Когда я выпью, я опасна. Я неуправляема…

Он притворно удивился.

— Нет, нет, только не это! Ради бога! Вы кажетесь такой… кроткой! — Он думал только о том, как бы поскорее смыться отсюда, и о том, что он завтра скажет в Пресс-центре.

А Таня разговорилась, и он механически поддакивал и кивал головой.

— А почему, собственно, вы не написали? Столько времени меня расспрашивали… Как на исповеди! Я вам рассказала более чем достаточно и даже такие вещи, о которых никому не говорю… Вполне могли написать…

— Чем больше я узнавал, тем меньше понимал. Если бы я хотел написать, действительно, только правду, мне пришлось бы писать историю всего человеческого рода. Но я ведь не писатель. Я не знаю, почему люди разводятся. Для меня речь идет не о разводах. Вообще… Раз я должен писать, так я хочу писать только правду. Иначе вообще не буду…

— Мне кажется, что вы придаете слишком большое значение этой вашей газете. А что, собственно, изменится, если вы даже напишете правду о разводах? Или правду о чем бы то ни было? О чем угодно?! Обо мне, о себе, о людях… Что, они станут счастливее?

— Правда говорится не для того, чтобы люди стали счастливее, — сказал он хмуро. — Правда — одно дело, счастье — другое…

Она неожиданно погладила его по руке.

— Вы еще так молоды… Неопытны… Вы мучаетесь, бедняга.

Он смущенно отдернул руку.

— Я? Я думал, что это вы мучаетесь.

— А кто не мучается? Все мы мучаемся, каждый по-своему…

— Знаете что, — сказал он энергично. — Пошли отсюда. Из этого мерзкого трактира… Немного пройдемся, поднимемся вверх, к Граду, ладно?

— Мне все равно. Здесь очень накурено.

Когда они вышли на бугристую дорогу, поднимающуюся к Граду, она поскользнулась и со смехом уцепилась за него.

— Ай! Хорошо, что вы меня поддержали… Иначе упала бы. Что я вам говорила? Когда выпью, черт знает что вытворяю. Страшная женщина…

Когда он открыл дверь своей квартиры, его встретил крик мальчишек, оба выскочили в коридор в одних пижамах, повисли у него на шее, потащили в комнату.

— Папка пришел! Папка пришел! Будешь с нами играть, правда же, ты с нами будешь играть?! Мама, папка пришел!

В коридор вышла Алиса с засученными рукавами, лицо у нее было уставшее.

— Марш в постель! — прикрикнула она на ребят. — Чтоб сию минуту были в постелях!

— Да оставь их, — сказал Прокоп, позволяя тащить себя в детскую комнату. — Не надо на них кричать.

— В постель! — повторила строго Алиса и, когда мальчишки обиженно сморщили носы, обратилась к мужу: — Ты их только портишь.

— Кричать на них не надо, — повторил он миролюбиво, хотя чувствовал, что с языка готовы сорваться гневные слова. — Мне кажется, что я могу с ними поиграть…

— Надо бывать дома, — отрезала она. — Тогда можешь вволю наиграться с ними!

— Я был в командировке, ты же знаешь. Когда мне уделять им время, если я все время в разъездах?!

— А ты не езди! Будь добр понять, наконец, что у тебя есть семья, которой надо уделять внимание.

— А ты пойми, наконец, что муж у тебя — журналист и у него есть свои обязанности!

— Да мне плевать на это! Ты что же думаешь, что меня хватит на все?! Что я должна разорваться, пока ты ходишь бог знает где и бог знает чем занимаешься!

— Но позволь! — он опешил и тут же осознал, что начинается глупейшая супружеская ссора. — Не расходись! — он через силу старался говорить спокойно. — Нет смысла кричать друг на друга.

— А в чем есть смысл? В такой жизни есть смысл?! С утра до ночи я тебя не вижу… Встречаемся только в постели, да, собственно, даже и в ней не встречаемся! Два раза в месяц швыряешь мне на стол зарплату… А что тебя интересует? Как я живу, какие у меня проблемы, как учатся дети?.. Ты ничего об этом не знаешь! Если так пойдет дальше…

— Что тогда? — спросил он вызывающе.

Она заколебалась, но лишь на мгновение.

— Тогда лучше давай разойдемся! — повернулась и ушла вслед за детьми.

Матуш Прокоп стоял в коридоре, держа в руке чемоданчик, и не знал, что делать: то ли двинуться за женой и детьми, голоса которых все еще раздавались в детской комнате, то ли раздеться и влезть в домашние тапочки, умыться, засесть в своем кабинете… Он не чувствовал усталости, была лишь глубокая тоска и страх, словно стоял над пропастью, это было лишь одиночество мужчины, понимавшего, что он может все потерять.

Он слонялся по комнате, включал и выключал радио, брал в руки книги и снова клал их на место, он чувствовал, что находится на пределе, что он измотан и хочет спать. Когда он вошел в спальню, маленький ночник возле Алисиной постели еще светился, Алиса читала. Он надел пижаму, в нерешительности постоял перед постелью, потом медленно подошел к окну и раскрыл его.

— Ты ложишься? — раздался за спиной Алисин голос.

Порыв ветра вздувал занавеску словно тонкую паутинку.

— Ложусь, — отозвался он.

Однако остался у окна, глядя в сгущающуюся темноту, и вдруг почувствовал теплый прилив грусти и жалости, которая словно липкая глазурь разлилась и заполнила душу. Самое грустное из всех открытий, подумал он, что не существует ничего постоянного. Постоянство есть только в движении.

— Иду, — повторил он и прикрыл окно.

Он лег в постель и закутался в одеяло. Алиса отложила книгу, но свет не погасила.

— Ты ничего не хочешь мне сказать?

Он мысленно улыбнулся: до чего же похожи некоторые ситуации!

— Я не знаю, что тебе хотелось бы услышать.

— Может быть, ничего. Возможно, нам обоим уже не о чем говорить.

— Оставь это, — ответил он недовольным тоном. — Почему это нам не о чем говорить?

— Ну так скажи! Скажи хоть что-нибудь.

— Не знаю, что я должен тебе сказать. Я сам уже ни в чем не могу разобраться.

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю. Ничего я не знаю.

— Если бы ты хоть иногда помогал мне!.. Квартира большая, дети все разбрасывают, нужно убирать, готовить, ходить по магазинам. О, боже! Ношусь по городу, чтобы что-то достать… А кроме того, у меня все-таки еще и работа! Мне все-таки надо готовиться, ты понимаешь это или нет? Я не могу прийти в институт и сказать студентам: «Дорогие мои! Мы сегодня не будем говорить о немецкой литературе прошлого столетия, потому что мне надо было приготовить ужин, выгладить мужу рубашки, заштопать детям рваные штаны… Милые студенты, у вашего амбициозного преподавателя есть еще более амбициозный муж-журналист, и потому свое честолюбие она должна принести в жертву его честолюбию…» — Голос ее вдруг как-то сломался, и в нем послышались тоскливые, почти плачущие нотки. — И, наконец, я обыкновенная женщина… Мне нужна нежность… А ты! Ты ничего не видишь… Что, если вместо тебя тут был бы кто-то другой?..

Его пронзила боль, словно он наступил на острый камешек. Он прикрыл глаза, и вновь вернулись воспоминания, ему казалось, что они возвращаются в Горский парк, где тогда жила Алиса, вспомнил узкие лесные тропинки и широкую лестницу перед женским общежитием, где стояли парочки, держась за руки или молча прижавшись друг к другу. Они могли так долго стоять, опьяненные близостью. Внизу, вдоль берега, тропка вела к садовому ресторанчику, где весной цвели розовые кусты, студенты сидели под деревьями, а в кружки с пивом падали бледно-зеленые листочки. Они заходили сюда вместе выпить пива, а в теплые вечера просто сидели на лавочке, укрытые кронами деревьев, тесно обнявшись, чувствуя растущую тревогу и боль, предшествующие близости. Они любили друг друга целомудренно и стыдливо, как люди, которые действительно любят.

Кто-то другой? Что она имела в виду?

Он открыл глаза, но видел только неподвижную круглую тень, которую отбрасывала ночная лампа, он чувствовал на лице волну теплого воздуха, вливающегося в окно и вздувающего занавеску, который вдруг превратился в волну нежности, затопившую все его сомнения. Он в эту минуту словно вдруг понял, что жизнь — это осознание взаимосвязей с прошлым, со всем, что человек пережил, что сделал и что сказал, что через все это проходят какие-то силовые линии, направленные в какой-то определенный нынешний миг, чтобы потом снова связать все с прошлым. Это было просто, как взгляд из окна.

— Все будет так, как было раньше, — сказал он нежно.

— Ты думаешь? Ты думаешь, что может быть снова, как раньше?

— Надо попробовать…

— Этого достаточно?

— Достаточно, — кивнул он и в ту минуту был уверен в своей правоте. — Увидишь, все будет, как было когда-то.

Алиса потянулась к выключателю, и круг света на потолке исчез. Когда глаза привыкли к полутьме, в ней начали проступать другие тени, тусклые полосы неоновых фонарей и уличных огней. Они молча прислушивались к звукам наступающей ночи.

— Все будет как тогда, — повторил Матуш Прокоп в полусне. — Ты увидишь…

Алиса не отвечала.

ПЯТНИЦА

1

Матуша Прокопа поразило выражение лица главного редактора: вместо глаз — две глубокие тени, кожа на щеках сморщилась и словно увяла, около рта — резкие продольные морщины. Ему показалось, что за эти пять дней, что они не виделись, шеф постарел на несколько лет — взгляд у него стал каким-то неуверенным, руки тряслись, он заикался, временами вообще замолкал и ни на кого не обращал внимания.

В кабинете уже сидел ответственный секретарь, поигрывая карандашом, и розовое его лицо выражало угрюмость.

— Ну, что там? — после минутного молчания спросил Порубан, но по лицу его было видно, что думает он совсем о другом.

Прокоп начал рассказывать о Банской Каменице, о заседании в Городском национальном комитете, о том, как проходил весь контрольный день, а потом передал весь свой разговор с директором комбината и описал дорогу домой. Главный пытался сосредоточить свое внимание, но это стоило ему явных усилий.

— В понедельник на совещании уточним все это, — с трудом вымолвил он, медленно поднялся, отодвинул стул и начал ходить по комнате. — Я хотел о другом… Я себя неважно чувствую. Вчера мне стало плохо, скажу вам откровенно, меня это испугало… — Он помолчал и потом продолжил каким-то странным писклявым голосом: — Вы знаете, у меня нет заместителя. Меня это все изматывает, меня не хватает… Я решил, — он набрал воздух, — это еще должны утвердить, но я думаю, что с моим предложением согласятся… Ответственному секретарю я уже сказал об этом… — Он повернулся к Прокопу. — Ты будешь меня замещать. С этой минуты…

Он говорил тихим бесцветным голосом, словно все это его нисколько не интересовало, и между смыслом слов и тоном не было никакой взаимосвязи. При этом вид у него был такой, будто он диктовал письмо. Опершись о край стола, он устало посмотрел на Прокопа и Оскара Освальда.

Прокопу казалось, что шеф говорит о чем-то таком, что его абсолютно не касается, и лишь когда Порубан кончил говорить, брови Прокопа сами собой полезли вверх, рот приоткрылся, и он, не веря своим ушам, смотрел на главного редактора и на ответственного секретаря.

— Примешь все дела заместителя главного редактора. Это значит: планирование номеров, чтение материалов и тому подобное… Надеюсь, что вы сработаетесь…

Освальд кивнул.

— Сегодня необходимо укомплектовать культурные полосы… В понедельник перед редколлегией созови заведующих отделами и еще раз просмотрите план двадцать седьмого…

Теперь кивнул Прокоп.

— Уже сегодня переберешься в кабинет заместителя, — продолжал главный. — Он и так очень долго пустует… Если не ошибаюсь, сегодня у тебя летучка по номеру…

Прокоп снова кивнул.

— После совещания в редакции будет небольшое торжество. Гекснерова уходит на пенсию. Мы уже взяли на ее место новую секретаршу. Она будет выполнять обязанности и секретаря заместителя главного редактора.

Порубан потянулся за сигаретой, но тут же смешался и лишь глотнул воздух.

— Есть еще какие-нибудь вопросы?

— Кто будет замещать меня в отделе? — спросил Прокоп.

— Я подумал о Соне Вавринцовой, — ответил главный. — Но это только предварительно. Обсудим позднее. — Он снова хотел взять сигарету, но вовремя остановился, по лицу его было видно, что он нервничает. — Это все, — сказал он сердито. — Когда придет Вавринцова, пришлите ее ко мне. — Он взглянул на часы. — Рабочий день у нас начинается в девять, можно подумать, она об этом не знает!

Прокоп шагал к своему отделу, засунув руки в карманы, и удивлялся сам себе, удивлялся тому, что принял сообщение о новом своем назначении без всякого волнения. Он даже не знал, обрадовала ли его эта новость или огорчила. В редакции давно было известно, что он является одним из кандидатов на это место. Однако говорили и о Клиштинце, и об Оскаре Освальде. Прокопа удивило, как быстро главный принял решение. Ведь и раньше его на все не хватало. Может быть, это связано со вчерашним плохим самочувствием, подумал он? Может, старик струхнул?

Он вошел в кабинет и тихонько прикрыл дверь за собой. Редакторов в отделе еще не было, лишь у окна за низким столиком сидел, согнувшись над рукописью, стажер Якуб Якубец. Он хотел задержаться возле него и поговорить о репортаже из зала суда, но тут же понял, что сейчас для этого нет времени: сначала он должен написать комментарий об аварии в Буковой, потом, если успеет, надо прочитать последний номер «Форума», поскольку сегодня летучка, а когда придет Соня Вавринцова, нужно передать ей дела. А помимо всего, он еще сегодня не виделся с Катей, а когда придет Даниэль Ивашка, нужно решить, как писать репортаж о Банской Каменице, а уже потом придет ответственный секретарь и принесет на утверждение материалы.

Он сел за письменный стол, вставил в машинку лист бумаги, но не написал ни строчки. Он думал.

Он думал о Кате и об Алисе, и это привело его в замешательство: сколько же времени он способен вот так жить?! Многие мужчины живут так, и никто этим не возмущается, но почему и он должен жить по тем же меркам? Теперь он заместитель главного редактора, ответственная должность, он — человек, на которого можно положиться. На нем большая ответственность, теперь его ждут совещания, собрания, подчиненные, как все это можно сочетать с Катей?

Он злился на себя: лицемер несчастный! Ведет себя как бабник! Ведь он живет с Катей на глазах всей редакции! А что, если Алиса узнает об этом? Что она имела в виду, когда говорила, что есть кто-то другой? Может, она его обманывает?

Он закурил и жадно затянулся.

Потом резко придвинул к себе машинку, словно хотел отогнать назойливые мысли, уперся взглядом в клавиши и попытался сосредоточиться на нефтехимическом комбинате. Он знал, что должен правдиво описать положение в Буковой после аварии, направить свою критику в адрес ведущих работников комбината, в первую очередь его директора, строителей, которые не укладываются в сроки, в адрес районных организаций за равнодушное отношение к проблемам комбината, в адрес генеральной дирекции, которая необдуманно завышала производственный план, министерства, которое соглашалось с ней, сотрудников комбината, которые имели полное представление о плачевном состоянии оборудования. Прокоп знал, что на примере Буковой он должен еще раз и с еще большей настойчивостью критиковать всю микроструктуру общества, которая так мало заботится об окружающей среде, уничтожает природу, деморализует человека. Только так он может и должен писать, в противном случае он предаст себя самого и запутается в компромиссах. При этом он, однако, подумал и о том, что Прокопу-руководителю придется расстаться с некоторыми идеями Прокопа-журналиста, поскольку теперь он отвечает не только за себя, но и за всю газету.

Он сказал себе, что пойдет к главному и посоветуется, однако тут же отбросил эту мысль — шеф назначил его на эту должность для того, чтобы он решал все сам, а не для того, чтобы бегал к нему советоваться по каждому поводу.

Он загасил сигарету, которая почти обжигала ему пальцы, и с минуту тупо смотрел на чисто вымытую пепельницу. Он не знал, что предпринять. Хотел позвонить Кате и пригласить ее в кафе, может быть, рядом с ней он успокоится и мужественно соберется с мыслями. Но отказался от этого: мужество для чего? Разойтись с Катей или с Алисой? Написать смелый материал или осторожно отступить во имя будущей должности? Какое принять решение?

Он подумал об отце, потом о сыновьях, потом уже не думал ни о чем.

Он начал писать, барабаня по клавишам так, словно выстукивал отчаянный крик о помощи.

В кабинете директора нефтехимического комбината в Буковой сидели трое: Юрай Матлоха, Вера Околичная и Мартин Добиаш.

— Объясните мне это еще раз, — обратился директор к Вере.

Околичная держала в руке тонкую синюю папку и сборник законов. Она наклонила голову, словно собираясь раскрыть папку и читать, потом раскрыла сборник законов, но и оттуда не стала читать.

— Звонили из областной прокуратуры… За это происшествие, то есть аварию и связанное с ней загрязнение воды и почвы, комбинат пойдет под суд. Обвинителем будет областной прокурор… — Она закрыла книгу и добавила: — В конце концов этого нужно было ожидать.

— Что вы хотите этим сказать… Почему нужно было ожидать? — сердито спросил Матлоха.

— Комбинат нарушил параграф номер сто тридцать восемь дробь семьдесят три «Закона о водах» пункт двадцать третий, — спокойно ответила заводской юрист. — Кроме того, своей безответственностью мы причинили ущерб социалистическому хозяйству, — продолжала она тоном человека, выступающего на суде. — Пока причиненный ущерб исчисляется в девятнадцать миллионов крон, но вполне вероятно, что он превысит все двадцать миллионов.

— Это значит, что судить будут меня?

— Нет. Вы не являетесь юридическим лицом. Судить будут комбинат, который на суде буду представлять я.

— Я отвечаю за предприятие, — пробормотал Матлоха. — Это меня будут судить. Меня! Я директор! Как можно судить комбинат? Разве можно судить здания, машины, нефтеперегонное оборудование?

— С юридической точки зрения…

— Ах, оставьте!.. — прервал ее директор. — Раз судят комбинат, значит, судят меня. Я даже представить себе не могу… Я перед судом!

В разговор вмешался Добиаш.

— В сущности мы должны будем объяснить, почему дело дошло до аварии.

Директор сурово взглянул на главного инженера, собираясь одернуть его, но потом только встряхнул головой.

— Не принимайте все на свой счет. — Добиаш пытался успокоить директора. — Вас никто не винит…

— Оставь эти разговоры! — отмахнулся Матлоха. — Ты хочешь меня утешить? Меня утешать не надо, — он тяжело поднялся и, ссутулившись, подошел к окну.

— Кого будут судить, как не меня? Я отвечаю за все, что здесь происходит. Да и за аварию отвечаю я! — Он замолчал, но только на мгновение, чтобы перевести дыхание. — Аварии иногда случаются, это меня не беспокоит, у меня нет страха перед судом… — Он повернулся лицом в комнату, но остался стоять у окна, освещенный падающим с улицы светом. — Но вы мне скажите, у кого есть моральное право поставить меня перед судом? — и не дожидаясь ответа, продолжал: — Хорошо, я предстану перед судом, но вместе со мной пойдет под суд все мое прошлое. У кого хватит мужества судить мое прошлое? — он говорил это спокойно, но в голосе слышалось скрытое торжество. — Я рос вместе с этим обществом… Со всеми его сомнениями и ошибками… Что вы знаете! Какой это был энтузиазм!..

Знаете, сколько людей должно было уйти! Люди уходили с руководящих, с политических должностей, уезжали из республики, да и вообще уходили из жизни… Вот вам, пожалуйста, а я все это время сидел вот на этом стуле, вел комбинат через все бури, через все ошибки, вел, как мог, и довел его почти до пенсии, пока не отказало оборудование… А теперь судите меня! Поставьте меня перед таким судом, который осудит и опровергнет всю мою жизнь… — Он покачал головой. — Такого суда вы не отыщете. — Только здесь, — он постучал себя в грудь, — мой судья. Я ношу его в своей совести…

— Так все-таки нельзя, — сказала Вера. — Областная прокуратура будет судить нас за загрязнение реки, а не за…

Он остановил ее жестом диктатора.

— Не болтайте мне про реку! Такая ерунда! Вы разве не понимаете, что сейчас на весах вся моя жизнь? Да, да, река, почва, все знаю. Но это лишь несчастный случай! В действительности речь идет обо мне, и в этом все дело!

— Поймите, пожалуйста, речь не идет о вашей особе. Никто не будет судить ни вашу жизнь, ни ваши заслуги, но они должны выяснить все обстоятельства аварии… — вмешался Добиаш.

— Ты этого не понимаешь! — закричал директор, шагнул вперед, и свет упал ему на лицо. — Ты ведь сам говоришь, что будут выяснять все обстоятельства аварии, но ведь вся моя жизнь, все отношения: человеческие, рабочие, экономические и политические — все это и создавало обстоятельства аварии. Это ты можешь понять?!

Он сел за стол.

— Пусть теперь меня судят, — бормотал он. — А я им буду говорить свое. Пусть меня судят за то, что я рисковал жизнью в горах, за то, что надрывался на работе… Будут судить сами себя.

— Товарищ директор, — сказал Добиаш почти просительным тоном, — ни у кого в мыслях нет обвинять вас…

— Ничего не понимаете, — уже спокойнее сказал директор. — Если областной прокурор возбудил дело против комбината, так он уже все обдумал. Он должен был с кем-то посоветоваться, кого-то о своем решении информировать. Областной прокурор представляет государство… вы же знаете это. Прокурор сообщил и в районные органы, и никто в районе не приостановил это, никто не сказал, мол, не торопитесь с этим, ведь товарищ Матлоха — опытный руководитель, самоотверженно служит социализму, подождите немного с этим! Ведь это не первая неполадка на комбинате! Ведь тут сплошь масло, грязь, жир, ну так что же? Ведь у нас не больница, мы делаем не часы, не микрокалькуляторы! Ведь и до этого масло вытекало в Грон, всем нам было неприятно, но никто меня за это не отдавал под суд. Понимаете уже, куда я клоню? В районе поняли, что я старый, уже неспособный… Так или иначе мне надо уходить. А тут, на тебе, такая возможность избавиться от старого товарища Матлохи… — Последние слова он выговорил с трудом, сиплым голосом, чуть не плача. Но вовремя опомнился и резко, словно стыдясь своей минутной слабости, добавил: — Я понял, что пришло мое время. Я кончил игру. Теперь уже бесполезно взывать о помощи, обращаться к друзьям и знакомым, ссылаться на заслуги… Все уже решено. Я знаю, мне это знакомо, это политическая игра. Нет никакого смысла расценивать это иначе, утешать меня и толковать тут о законах…

— Закон есть закон, — стояла на своем заводской юрист. — Он не выбирает. Он одинаков для всех и для всех обязателен.

Директор устало наклонил голову.

— Ничего не понимаете. Сущность законов всегда была классовой. Законы всегда были для кого-то и против кого-то. Это неправда, что законы для всех одинаковы. Что, мы будем по этому поводу спорить?

Спорить никому не хотелось.

— Все. Ухожу, — Юрай Матлоха сказал это таким тоном, как будто вот-вот уже должен был подняться из-за стола. — Я закончил. Пока меня никто не выгоняет, никто не выражает мне недоверия или что-то в этом роде. Может быть, меня даже и не уволят официально, не скажут прямо, мол, товарищ, ты не справляешься, тебе надо уходить… Нет, это так не делается. Позовут на товарищескую беседу, мужественно пожмут руку… Потом скажут, что-то ты как-то неважно выглядишь, что тебя беспокоит — почки, печень? У тебя уже возраст, товарищ, ты заслужил свой отдых, займись своим садом, внуками, ты уже достаточно для нас поработал, ты много сделал. Нацепят еще какую-нибудь медаль… и отошлют на пенсию… Так это делается. Но я не хочу так уходить. Я видел многих людей, которые вот так уходили, я так не уйду! Я опережу их. Сам попрошу об увольнении, скажем, по состоянию здоровья. Но до этого мне надо еще кое-что устроить…

Добиаш с опаской взглянул на юриста.

— Я думаю, — говорил тем временем директор, — что все началось с того репортажа. Нет, репортаж не стал причиной аварии, но он дал толчок. В другое время все кончилось бы тихо, — он остановился и с минуту в нерешительности водил пальцем по столу. — Я его немного недооценил. Мне надо было быть тверже и настоять, чтобы репортаж не пошел. Журналиста надо было наказать. Или уволить. Я поступил… слишком либерально. И поплатился за это. Но еще не поздно. Я позвоню в вышестоящие инстанции и буду настаивать, чтобы этого молодца наказали…

— Извините, я надеюсь, вы это не серьезно?! — горестно воскликнул Добиаш.

— Да нет, очень даже серьезно. Я должен это сделать, даже если мне и не хочется. Я знаю, что обижу этого парня, но это неизбежно. Не ради меня… из принципа. Мне это уже не поможет… Но поможет тем, кто придет после меня…

— С моей точки зрения… — начал Добиаш, но директор оборвал его.

— Помолчи. У тебя еще будет вдоволь времени, чтобы придерживаться своей точки зрения. Сейчас говорю я! Тот, кто уходит, должен подумать о том, кто придет после него. Место директора не может пустовать. Обычно эта должность переходит к кому-нибудь из заместителей, пока генеральная дирекция не назначит нового директора… Но ни один из моих заместителей, по-моему, не подходит… — Он запнулся, словно набираясь мужества для того, чтобы произнести решающие слова. — Директора утверждают высшие инстанции… но предложить кандидатуру могу и я. — Он в упор взглянул на Добиаша, и в его взгляде была такая сила, решительность и властность, какая бывала в нем в лучшие времена, когда он не знал сомнений. — Пойдешь на мое место! — отрезал Матлоха и быстро продолжил, словно опасаясь протестов или вопросов. — Сегодня пятница. Сегодня же сообщу о своем решении в министерство и в район… Позвоню и в Братиславу и все там объясню. Ты будешь не первым директором, который в таком возрасте вступает в такую должность. Я был еще моложе. А чтоб ты поверил, что я хочу тебе добра, что хочу облегчить тебе жизнь на первых порах, я устрою, чтобы этого редактора сняли. Молчи! Я знаю, что делаю! Только не начинай мне читать мораль…

Он подошел к окну, словно искал там убежища, тем самым давая понять, что не хочет и не станет обсуждать свое решение. Потом тихо сказал:

— Нога у меня побаливает, черт бы ее побрал! Только вчера перемучился… Все повторяется. Просто так, без всякой фантазии, все повторяется!..

2

Умереть гораздо проще, чем жить, думал Фердинанд Флигер, старательно убирая свою однокомнатную квартирку. Смерть — это что-то приятное, тихое, как отдаленный шум кукурузного поля в знойный летний день, как равнина, над которой звучит стрекот кузнечиков, дрожит разогретый воздух. Конечно же, это так, убеждал он сам себя, укладывая в стопки черновики, бумаги, книги, документы, счета, квитанции и прочие доказательства его существования. Это так же, как медленно и незаметно наступает вечер, все становится плотнее, краски, звуки, все замирает в ожидании наступающего сумрака, в ожидании торжественного угасания дня. Это спокойное и гармоничное угасание, земля уже устала от жары и ждет ночного ветерка, она хочет отдохнуть, напиться росы и снова возродиться с рассветом. Это так просто, и никто не задумывается над этим, хотя ночь, сумрак, рассвет и день — это последствия космических драм, постоянного движения планет, солнечной системы и целой галактики. Человеческая жизнь в этом грандиозном движении ничтожна, она ничего не значит, также ничего не значит и ее гибель.

Флигер уже вычистил все ящики своего письменного стола, привел в порядок корреспонденцию, сложил белье и одежду, помыл в кухне посуду, вытер пыль с мебели и подмел полы. Он не хотел, чтобы кто-то рылся в его бумагах, рыскал по шкафам, копался в одежде. А так — все на глазах, каждая вещь на своем месте, в этом есть своя логика и значение, никто не будет сетовать на беспорядок, не будет ругать беднягу Флигера, что он кому-то осложнил жизнь. То, что не удалось Флигеру в течение его жизни, было достигнуто этим формальным порядком, хоть раз ему будет все ясно.

Он уселся в кресло и попробовал вызвать в себе все те чувства и ощущения, которые испытывают самоубийцы, вспоминая о них все, что читал или видел в психологических фильмах. Однако он не чувствовал ровным счетом ничего, на воображаемом экране не раскручивался фильм его жизни, он не думал ни о родителях, ни о детстве. Словно в его жизни не было значительных событий, волнующих моментов, далеких дорог и неожиданных решений. Фердинанд Флигер был человеком без особых примет и без истории.

Тихо и незаметно он рос в небольшой деревеньке на Нижней Ораве, так тихо и так незаметно, что родители замечали его присутствие, только когда покупали ему новую одежду. Он окончил начальную школу, исчез из дома, уехав в районный центр учиться в гимназии. Он был средним учеником, не отличался ни сообразительностью, ни упорством, ни ленью, он просто ничем не отличался. Так же средне он сдал и экзамены на аттестат, и его приняли на педагогический факультет в Банской Быстрице. Четыре года он незаметно жил на частной квартире в старом домике на окраине у старой вдовы пожарника. Он не нашел себе ни друзей, ни девушки, а в свободное время играл с хозяйскими кошками или выдувал тоскливые звуки из старой пожарной трубы.

Он аккуратно посещал все лекции и семинары, но преподаватели почти не замечали его, а когда он защищал дипломную работу, они никак не могли вспомнить, где видели этого студента. Он окончил институт и получил направление в начальную школу.

Поскольку он был хилого телосложения, а в легких у него нашли подозрительные затемнения, он избежал службы в армии, да и потом, когда болезнь прошла, военные оставили его в покое, а может быть, просто потеряли его бумаги или забыли о Фердинанде Флигере. Он поехал работать учителем в затерянную на Ораве деревушку, где было три начальных класса и работали три старых учителя. Флигер быстро приспособился к сонной атмосфере деревенской школы и к самой деревне, в которой время словно остановилось. Автобус ходил два раза в день, телевизионные сигналы не доходили в эту область, да и деревенский трактир большей частью пустовал. Этот мир устраивал Флигера, он затерялся в этом забвении, в этом незаметном сером мирке и спокойно убивал здесь дни, месяцы, годы…

Однажды в деревню пришло предписание, согласно которому местный Национальный комитет должен был вести хронику, то есть отмечать все значительные события, которые «будут свидетельством выдающихся успехов социалистической деревни», как было написано в этой бумаге строгим суконным языком. Поскольку у Флигера не было никаких общественных обязанностей, ему поручили вести эту хронику. Он не сопротивлялся: в деревушке почти ничего не происходило, никаких выдающихся успехов почему-то не добивались, и, таким образом, в хронику нечего было записывать. Однако для порядка и на случай неожиданных контролеров из района Фердинанд Флигер время от времени выдумывал какой-нибудь «успех», записывал его в хронику, а копию отсылал в район. Все было тихо. Но тут кто-то в районе, возможно, какой-нибудь услужливый референт или чересчур усердный редактор, желающий угодить начальству, обработал выдуманные Флигером сообщения об успехах и опубликовал их в районной газете. Под статейкой появилось имя Флигера с пометкой «от нашего внештатного корреспондента».

Так Фердинанд Флигер стал журналистом.

Бурные шестидесятые годы нашли Флигера благополучно дремлющим в забытой богом деревушке и записывающим в толстую конторскую книгу выдуманные достижения своих односельчан. Единственным лучом «процесса обновления», пробившимся через оравские горы и долины, был приезд нового священника, который пытался растормошить погруженных в спячку деревенских жителей. Когда это ему не удалось, он снова вернулся в райцентр. И все снова пошло по-старому.

Когда миновали кризисные годы и полетели с должностей политики, директора, журналисты, вспомнил кто-то внештатного корреспондента районной газеты Фердинанда Флигера и немедленно вызвал его в город. Нужны были новые кадры, а Флигер словно создан был для пустующего места в газете. После ускоренных шестимесячных курсов он стал заведующим отделом районных корреспондентов.

Тем самым жизнь Флигера вывернулась наизнанку. Его спокойное сладкое ничегонеделание вдруг сменилось вереницей беспорядочных дней. А поскольку по своей сущности он был человеком совестливым и ко всему относился серьезно, начались у него бессонные ночи. Он только и делал, что ломал себе голову над рубрикой «От наших корреспондентов» и над тем, чем же заполнить ненасытную газету. Его преследовали неумело написанные заметки об обязательствах, о Домах культуры, о начинаниях Красного Креста и мероприятиях Общества охраны животных, о народных гуляниях, о необыкновенном улове, которым отличился товарищ А. Н., о женских вышивках, о беседе с местным автором, о посещениях, о приездах и отъездах, обо всех больших и малых событиях района.

Заметки были настолько неуклюжими, что Флигер — заведующий отделом и одновременно единственный редактор, секретарь и машинистка — вынужден был их переделывать и переписывать. При этом он отлично знал, что большинство этих заметок выдуманы или приукрашены, потому что совсем недавно сам писал похожие. Однако, пока он записывал несуществующие успехи в деревенскую хронику, совесть его не мучила, поскольку все равно это никто не читал. Районную же газету читали, и она продавалась в киосках. Он начинал осознавать силу газеты и стал ощущать первые угрызения совести. Тут и зародился основной вопрос его существования: что же дальше? В чем значение его труда? В нем стали созревать противоречия, ему хотелось вернуться к кошкам и к пожарной трубе.

Он с большим трудом принимал решения, но все-таки решился: сказал себе, что подаст заявление об увольнении из редакции, вернется в свою деревушку, к стайке непослушных учеников и к своей хронике, вступит в добровольное общество пожарников и заведет себе двух-трех кошек. Но в ту минуту, когда характер победил в нем карьеристские соблазны, судьба сыграла с ним смешную штуку: когда он уже написал заявление, его вызвал главный редактор и предложил ему должность районного корреспондента в центральном еженедельнике в Братиславе.

В те времена «Форум» как раз создавал актив областных и районных корреспондентов. Редакция обратилась в район, а район в свою районную газету. Главный редактор вспомнил о Флигере и рекомендовал его на эту должность.

Фердинанд Флигер был приучен слушаться начальство, его приказы никогда не обсуждал и не оспаривал, а кроме того, шеф накинул ему к зарплате еще сто крон. У Флигера было неясное и необъяснимое ощущение, будто в том, что с ним происходит, есть нечто неизбежное и роковое. Заявление об уходе он так и не дописал и вместо этого начал кропать сообщения с мест.

Он добросовестно писал об урожае картофеля, о новой автоматизированной линии, о выступлении фольклорного ансамбля. В День печати, радио и телевидения он получал грамоту и пятьсот крон в конверте. Потом его пригласили в Братиславу на актив местных работников печати, тогда впервые в своей жизни он получил бесплатный обед, жил в гостинице «Киев» и увидел в баре «Луна» развлекательную ночную программу. Жизнь явила ему соблазны журналистской профессии.

Спустя какое-то время он почувствовал, что больше так не выдержит, снова вложил в машинку чистый лист бумаги и снова начал писать заявление об увольнении. Он писал его долго, старательно, взвешивая каждое слово и формулируя фразы так, чтобы никого не рассердить. Но и на этот раз вмешалась судьба: неожиданно позвонили из «Форума» и предложили ему освободившееся место. Предложение было соблазнительным, и, по всеобщему мнению, Флигеру подвалило огромное счастье. Коллеги от всей души завидовали ему, хотя он был готов уступить им это место. Однако ему не хотелось никого огорчать, не хотелось привлекать к себе внимание тем, что отказывается от такого лестного предложения, и потому он с неохотой принял его.

Мечта о пожарной трубе и кошках вновь отдалилась.

Когда Флигер пришел на новое место, его направили в отдел социальной жизни и поручили ведать деятельностью национальных комитетов и социальным обеспечением. В редакции он был молчаливым и исполнительным, избегал всяких конфликтов, не имел ни к кому никаких претензий и потому не имел никаких врагов. У него была приличная зарплата и однокомнатная квартирка.

Однако, как ни старался, он не находил никакого удовлетворения в своей журналистской работе. Он не мог понять главного редактора, который требовал от сотрудников критических материалов и постоянно вступал в полемику с вышестоящими организациями, он не понимал и своих коллег, восхищавшихся каждым критическим выступлением, и даже не понимал самого себя, когда время от времени позволял увлечь свою скромную душу этой наивной игрой больших детей. Ему казалось, что только он задается вопросом: какой смысл во всем этом? Он скептически смотрел на черненькие жучки-буковки и спрашивал: ну и что? Что же дальше?

Он не вступал в дискуссии, когда другие говорили о политике, он думал об оравской деревушке, вспоминал трех усталых стариков-учителей и блестящую латунную трубу.

А потом произошла встреча со Штефаном Пустаем, который в своем затухшем домике на окраине города и цивилизации искал лекарство против смерти. Какое безумие, думал Флигер, какая глупость мечтать о вечности, отказываться от такого великодушного и великолепного дара, предоставляемого нам милосердной природой, отвергать смерть! Умереть! Да это же наивысшая милость, которую нам предлагает жизнь! А он должен легкомысленно отвергнуть эту милость только потому, что какой-то там Штефан Пустай стоит на пороге вечности?!

Люди боятся смерти, размышлял Флигер, но почему? Ведь смерть необходима, она неизбежна для существования всего живого, даже при том, что она опровергает жизнь, она составляет с ней диалектическое единство. Смерть — это перемена, а перемена — это развитие, без смерти развития не было бы. Какая простая истина! Какое там бессмертие, какая вечность! Это был бы конец, действительная гибель человечества!

Уйду, исчезну, говорил себе Флигер, чуть раньше исполню это свое назначение, не позволю отнять у меня эту единственную привилегию, власть над собственным телом.

Он отодвинул чашку кофе и потянулся за трубочкой снотворных таблеток, которые ему выписали в медпункте Пресс-центра. Он уложил их в столбики перед собой, словно шахматные фигурки на доске, словно послушных солдатиков смерти. Взял в руки одну белую таблетку, но, поднеся ее близко к губам, заколебался. Сухое прикосновение таблетки было ему неприятно. Он рассматривал ее со всех сторон и видел тонкую структуру белых кристалликов. Так, значит, в них заключен ответ на все, что меня тревожит, думал он. Он открыл рот, положил таблетку на язык и быстро запил ее глотком кофе. Тут же взял вторую. Она была такой же сухой и ломкой. Сухая смерть, подумал он. Кристаллическая смерть с горьковатым привкусом. Ему опять показалось, будто что-то не так. Это глупо, подумал он, такая вот сухая, сонная смерть. В чем ее величие? Он почувствовал, что мужество его слабеет. Быстро положил следующую таблетку на язык и закрыл глаза. Рот наполнился горькой слюной, и он сморщился, сложил губы и выплюнул ее. Он понял, что такой горькой смерти ему не хочется.

Он уже знал, что в этот раз не умрет. Собрал все таблетки и одну за другой вложил обратно в стеклянную трубочку. Трубочку хотел выбросить, но потом передумал. Может, еще сгодится.

Взгляд его упал на пишущую машинку. Безо всяких раздумий он подошел к ней, вставил лист бумаги и написал заявление об уходе. Ему сразу стало легко: он знал, что написал самые правдивые слова в своей жизни.

У Гелены Гекснеровой, секретарши «Форума», наконец-то снова возникло ощущение, что все теперь в наилучшем виде. Еще вчера в редакции все было крайне плохо: главного увезли на «скорой», и наступило безвластие. Но уже на другой день Порубан снова был на работе, быстро назначил своего заместителя и тут же переложил на него часть обязанностей. Ответственному секретарю удалось выдержать график, потому что Соня Вавринцова принесла репортаж о вырубленных деревьях. В последнюю минуту вставили в номер и материал Прокопа об аварии в Буковой, так что номер теперь был готов. В понедельник его лишь дополнят последними сообщениями из-за рубежа, а во вторник запустят печатную машину. Но тогда Гелена Гекснерова будет уже на пенсии и редакционные заботы ее никак не будут касаться.

Все уже было готово к торжеству: в холодильнике охлаждалось пиво, на столе разложены бутерброды, жареные цыплята с солеными огурчиками. Сотрудники томились в ожидании.

В кабинете секретаря главного редактора уже сидела преемница Гелены, звали ее Марта Рендекова, она была энергична и привлекательна. Гелена чувствовала, что передает свое дело в надежные руки. Она уже думала о завтрашнем дне, о том, как проведет на озере ленивую солнечную субботу, она была довольна, что ее последний день в редакции проходит тихо и спокойно.

Она решила, что сделает еще несколько мелких дел: надо подготовить приказ о переводе стажера Якуба Якубца в редакторы, предложение о назначении Матуша Прокопа на должность заместителя главного редактора, которое нужно отослать в вышестоящие инстанции, и отправить письмо о том, что редакция освобождает Мариана Валента от занимаемой должности в связи с переходом… и так далее. Одновременно она думала о том, чем закончится романчик Прокопа с Катей Гдовиновой и что самая последняя новость в редакции — это повышенный интерес Валента к Соне Вавринцовой. Ей было досадно, что ее уже не будет, когда эти отношения придут к развязке. В комнату вошел Фердинанд Флигер с конвертом в руке. На его усталом лице она прочла какую-то отчаянную решимость. Флигер попросил ее передать конверт шефу и быстро, не попрощавшись, вышел.

Гелена привыкла вскрывать каждое письмо, адресованное главному, она распечатала и письмо Флигера, прочитала текст несколько раз и тут же хотела войти в кабинет главного редактора. Заявление Флигера об уходе было событием чрезвычайным. Она уже подошла к дверям, но остановилась. Нет, лучше она отдаст письмо новой секретарше, пусть та отнесет его Порубану только в понедельник, с этим не стоит спешить. Ей не хотелось в последний день, именно сейчас, когда она навсегда покидает редакцию, портить настроение и себе, и начальнику. Она отдала конверт Марте.

Потом села за свой стол и занялась работой, она хотела, чтобы еще до летучки и до ее прощания с коллективом редакции у нее все было готово. Но хорошего настроения и спокойствия как не бывало — ее разволновало заявление Флигера. Она почувствовала, что этот последний день недели будет далеко не таким спокойным, как ей бы того хотелось.

Мартин Добиаш ходил по своему узкому кабинету и нервно поглядывал на Веру Околичную — та сидела на стуле и делала вид, что все происходящее ее не касается.

— Я никак не могу понять этого, — говорил Добиаш, — никак не могу переварить новость, что старик хочет сделать меня директором! Я — директор! Да если бы он знал! Ведь он пригрел на груди змею!

При этих словах Вера даже передернулась. Она улыбнулась, и Добиаш, не поняв, чему она улыбается, тоже растянул губы в ухмылке.

— Старик доверяет мне, — продолжал он развивать свою мысль. — Но ведь я собираюсь руководить комбинатом совершенно иначе, я хочу избежать ошибок, которых тут натворили… Я всегда настаивал, что дальше так продолжаться не может… Надо менять старый подход, старые методы этих закосневших бюрократов, хотя лично против старика я никогда ничего не имел и всегда считал его честным человеком. Но его личные качества — это одно дело, а то, как и какие он принимал решения, — совсем другое. Иногда я не понимал, почему он ссылается на свои заслуги, а не на свои знания, почему ищет влиятельных людей, а не хороших специалистов…

Вера наблюдала за ним из-под полуопущенных ресниц и думала о том, как сильно все изменилось за одну-единственную неделю. Она вспомнила, что еще несколько дней назад они лишь обменивались любопытными взглядами и что их отношения изменил всего один проливной летний дождь, поднявший уровень масляных озер и закончившийся так печально. Она вспомнила и их первый совместный обед, и первые минуты близости жарким летним вечером, и сейчас все это казалось ей таким естественным и само собой разумеющимся. Она подумала о своем положении на комбинате и тут же решила, что останется здесь надолго. А ведь Буковая была скучным провинциальным городком, в сущности, это были три разбросанные деревушки, административно связанные существованием завода, здесь выросли неуютные панельные корпуса и площадь в урбанистическом стиле пятидесятых годов, где размещались единственное кафе, ресторанчик и местный Дом культуры. Теперь, когда на ее пути встал Добиаш, она с грустью подумала, что этот химический городок стал ее судьбой и что у нее нет никакого желания противиться этому. Она может теперь заниматься только одним: помогать Мартину Добиашу.

— Мне всегда казалось, — размышлял вслух Добиаш, — что Матлоха все время чувствует себя обиженным. Он был уверен, что его никто не понимает, что люди не в состоянии оценить его заслуг. Рабочие уважали его… но не любили. Он недооценивал их, может быть, не со зла, может, сам того не желая, но было в нем что-то такое… несимпатичное. Вся его манера поведения и даже сам тон разговора не допускал никаких возражений, не допускал сомнений, вообще, не допускал ничего, всегда был авторитарным, диктаторским. Он никогда ни с кем не советовался, а если и выслушивал других, то только для того, чтобы подтвердили его решение. И при этом он был уверен, что делает все это в интересах рабочих, которых в действительности просто не брал в расчет… Сколько же в нем было противоречий!

— К тебе, однако, он прислушивался, — перебила его Вера.

— Прислушивался? — переспросил с удивлением Мартин, остановившись посреди комнаты и через плечо глядя на Веру. Брови его полезли вверх. — Он слушал меня, как слушает король придворного шута, который безнаказанно может говорить ему все, даже самые неприятные истины. Я был нужен ему, как зеркало, в котором он видит свое отражение. Он видел во мне себя, свободного от всего плохого, что он носил в себе и от чего не мог избавиться. Да, он видел во мне себя в молодости, когда он еще не знал компромиссов, когда еще не был обременен должностями, семьей, своим ответственным положением… Я мог ему сказать правду, я должен был ему говорить ее, потому что он ждал ее от меня, как ждал ее когда-то от самого себя… Понимаешь?

Она кивнула.

— Ты заменял ему ту часть правды, которую он сам был не в состоянии произнести…

— Примерно так, — согласился Мартин.

— Скажи мне, а что будет с тобой, если ты станешь директором? Ведь и ты будешь по рукам и ногам связан инструкциями, и тебе придется привыкать к компромиссам, которые ты сегодня так презираешь?! Придворный шут превратится в короля… Ну и что будет дальше? Кто станет тебе говорить другую часть правды?

Добиаш неуверенно улыбнулся Вере.

— Я надеюсь, может быть, ты?..

Она рассмеялась.

— Это будет не так просто. Ведь я знаю меньше тебя. Я ведь юрист. А кроме того, — она наклонила голову и прикрыла глаза, — а что, если я стану твоей женой? Кто это сегодня позволяет собственной жене говорить правду? Замужние женщины быстро превращаются в мещаночек… Я начну мечтать о квартире с широкой кроватью, о ребенке, а может быть, потом мне захочется иметь машину и поехать в отпуск в Югославию… И потом, — добавила она уже без улыбки, — я меньше всего хочу быть в роли придворного шута.

Теперь засмеялся Мартин.

— Хороший я сделал выбор!

— Тебе особенно не из чего было выбирать, — отрезала Вера. — И почему ты думаешь, что это ты меня выбрал? А что, если это я выбрала тебя?

— Вот тебе раз! — он изобразил возмущение. — Ну и воображала!

— Вы, мужчины, безмерно самоуверенны. Но я не стану выводить тебя из этого приятного заблуждения. Это в интересах нашего счастливого будущего. Давай не будем об этом, а то вспыхнет обычная супружеская ссора.

— Но ведь мы еще не женаты, — возразил он.

— Именно поэтому. Скоро у нас будет более чем достаточно времени для ссор. Ты что-то еще хотел мне сказать?

— Хотел. О нашем старике… У меня все крутится в голове. Он часто говорил мне о своих детях. Мне кажется, он разочаровался в них. Он дал им все, что мог, а они оставили его, бросили… Не в буквальном, а в моральном смысле слова. Они навещают его, ходят в гости… Но у него такое чувство, что они его не ценят, что просто используют в своих интересах, рассчитывают на его влияние. Их не интересует ни его прошлое, ни даже Восстание, они считают, что это его личное дело, а им это все наскучило. Я все это слушал, но ведь Матлоха мне не отец, он — мой начальник. Мою готовность слушать он расценивал как проявление интереса к его прошлому. И таким образом я выслушал всю историю о том, как он попал в горы, как ему придавило ногу и как, не будь Порубана, его не было бы в живых. Я выслушивал, как он строил этот комбинат, знал обо всех его распрях с женой, учился, как надо расправляться с противником и усидеть на своем месте… Я понял, что он очень одинок.

Мартин перевел дух и посмотрел на Веру, слушает ли она его. Она наблюдала за ним с легкой недоверчивой улыбкой.

— Я снова и снова спрашиваю себя, — продолжал он с настойчивостью и даже с некоторым упрямством в голосе, — неужели все трудности человечества заложены во взаимном непонимании отцов и детей. Ведь это всегда столкновение двух жизненных концепций. Конфликт между тем, что уходит, и тем, что пришло на смену, между усталостью и движением, между опытом и надеждой, это спор между скепсисом и оптимизмом, а в конечном результате — между жизнью и смертью. Пропасть между поколениями нельзя преодолеть никакой терпимостью, никакой любовью и благодарностью. Ее вообще нельзя преодолеть, потому что это было бы отказом от движения. Если бы не было таких споров… отпали бы поучения старших и нежелание младших слушать эти нравоучения, не было бы мифа о блудном сыне и падшей дочери, не было бы забытых матерей и обозленных отцов…

Вера подумала, что если она когда-нибудь выйдет замуж за Добиаша, то жизнь с ним, конечно же, не будет скучной.

— Как только я вспоминаю о Матлохе, я думаю, что все это недоразумение. Ведь он хочет сделать меня своим преемником, потому что думает, что я самый послушный его ученик. На деле же я самый безжалостный его противник. Матлоха, как он говорит, хочет облегчить мне вступление в должность тем, что старается списать со счетов человека, того самого журналиста, которого я считаю самым серьезным своим союзником. Он хочет разъединить нас и при этом уверен, что делает это для нашего же блага и для блага общества. Какая глупая ошибка!

Он взглянул на часы, словно желая закончить этим движением свой монолог.

— О! Скоро обед! Сегодня в столовой дают шницель. Пойдем?

Вера кивнула и встала со стула.

— Я еще не знаю, как это сделаю, — уже в дверях сказал Добиаш, — но я не позволю Матлохе обидеть Прокопа!

Конец недели, подумал с облегчением ответственный секретарь Оскар Освальд, наконец-то, через пять минут начнется летучка, а после этого редакция будет прощаться с Геленой Гекснеровой. Он посидит там для приличия пару минут, а потом смоется из Пресс-центра, смоется прочь из редакции. На целых два коротких дня он забудет обязанности ответственного секретаря.

Назначение Прокопа на должность заместителя и не удивило его, и не разозлило. Он смирился с тем, что будет вечным секретарем, певцом за сценой, серым кардиналом: раз уж не суждено, зачем терзаться! Так или иначе он останется центральной фигурой на ключевом посту, без него обойтись не смогут.

Освальд умел быстро приспосабливаться к любой новой ситуации. Теперь Прокоп будет его начальником, почему же ему не быть с ним в хороших отношениях? Ведь он молчал, когда дело шло к скандалу из-за комментария Прокопа об аварии в Буковой. Еще вчера он не пропустил бы такой материал на страницы газеты и настоял бы на том, чтобы автор вычеркнул некоторые из своих жестких обвинений. Однако нынче он смолчал, поскольку за содержание отвечает заместитель, вот пусть сам теперь и несет ответственность.

Он смолчал, предусмотрительно смолчал. Он сказал себе, что не будет начинать совместную работу с новым заместителем со склоки. Что ж, если у Прокопа будут неприятности из-за этого комментария, тем хуже для него, а если окажется, что тот был прав, и его начнут хвалить, то ответственный секретарь со спокойной совестью может присоединиться к поздравлениям, он же не возражал, чтобы статью опубликовали!

Ведь и Прокоп всего лишь человек, говорил сам себе ответственный секретарь, у него есть свои слабости, свои ранимые места, их нужно только умело использовать. Вот, например, его отношения с Катей Гдовиновой… Чего только не рассказывают в редакции! Достаточно обронить одно-два слова, оказать Прокопу мелкую услугу, дать ему понять, что ответственный секретарь все знает, все видит… Оскар Освальд отлично владеет тактикой наступления и отступления, надо только быть осторожным и терпеливым: всему свое время.

Бог знает, что делается в этой редакции! Самая последняя новость — Валент и Вавринцова. Брак по взаимному расчету. Валенту срочно надо жениться, а Вавринцова хочет использовать такую возможность. Как раз сейчас, когда главный хочет назначить ее заведующей отделом! Действительно, кого же теперь назначат? Поговаривали о Гронце, но этот откажется, не пойдет. Кто-то упомянул Флигера, но тот якобы подал заявление об увольнении… Странно! Чего это Флигеру вздумалось уходить? Теперь, когда открывается такая возможность?! Он стал бы хорошим заведующим, управляемым. Надо поговорить о нем с главным редактором и заставить Флигера забрать заявление.

Освальд посмотрел на часы: без трех минут половина первого. Он встал. На столе у него лежал маленький колокольчик, который когда-то давно ему подарили на день рождения. С тех пор этим колокольчиком каждую пятницу он созывал редакцию на летучку. К этому звуку давно уже привыкли, и это никому не казалось смешным. Освальд взял колокольчик, вышел в коридор, резко зазвонил и выкрикнул:

— Летучка!

3

— Можем начинать? — обратился к присутствующим Порубан, и звук его голоса сразу оборвал шум в комнате. — Подводим итоги двадцать шестого номера. Одновременно хочу вам сообщить, что Матуш Прокоп назначен моим заместителем.

И хотя все в редакции уже знали о назначении, все с любопытством посмотрели на Прокопа. Главный повернулся к Прокопу:

— Пожалуйста, начинай разбор.

Прокоп развернул перед собой газету и с минуту молчал, словно не знал, с чего начать. Потом вдруг засмеялся с облегчением и посмотрел на своих коллег.

— Еще утром я не знал, что назначен на эту должность, — по его голосу чувствовалось, что он хочет разрядить напряжение и как-то смягчить ситуацию. — Я еще не привык… Надеюсь, что все мы привыкнем. — Молчание редакции означало согласие, все поняли, что перед ними сидит все тот же самый Прокоп.

— Итак, двадцать шестой номер, — продолжал он деловым тоном и взглянул на газету, разложенную перед собой. — Мы вышли в начале лета, когда начинаются каникулы и отпуска. Но этот номер нельзя назвать отпускным, развлекательным… Здесь собрано несколько материалов об охране окружающей среды. Это почти документы. Если когда-то, спустя годы, какой-нибудь любознательный читатель или же историк будет перелистывать этот номер, он получит картину загрязнения окружающей среды и прочтет о том, как мы боролись против этого. Однако мы делаем газету не для потомков, а для наших современников. Боюсь, что они будут поражены тем, как это выглядит сегодня, и, возможно, спросят нас, все ли мы делаем для того, чтобы улучшить отношение к окружающей среде… — Он отхлебнул кофе. Лица коллег были сосредоточены. — Да, мы можем спросить самих себя, в наших ли силах сделать большее… Передовая статья посвящена топливно-энергетической базе и проблемам экономии энергии. Это наши болевые точки. Мы знаем, что каждый год цены на энергию и сырье растут. У нас мало сырья, почти все его виды нам приходится ввозить… Поэтому, как мы распоряжаемся сырьем и как экономим энергию, — вопросы первостепенной важности. Передовая статья пытается ответить на это, но, с моей точки зрения, делает это недостаточно убедительно. Дело не в том, чтобы ставить все новые и новые вопросы. А в том, что мы должны искать ответы. Я снова спрашиваю: достаточно ли мы компетентны для этого? Хватит ли у нас смелости?

Он слегка пожал плечами.

— Другая сторона этой проблемы касается загрязнения окружающей среды. Значительную часть отходов выбрасывают в воздух тепловые электростанции, нефтеперегонные заводы и атомные электростанции. Атмосфера загрязняется отходами, предприятия выключают очистные установки, поскольку они потребляют много электроэнергии. Мы часто экономим там, где нельзя… — Он перевернул страницу. — На второй полосе у нас краткие заметки и комментарии. Я не буду давать оценку каждому материалу, остановлюсь только на статье об окончании учебного года в школах…

Он посмотрел на окно, как будто искал за ним лето, о котором собирался говорить, но за окнами было пасмурно и чувствовалось приближение грозы.

— Наше просвещение измучено постоянными реформами. Не проходит и двух-трех лет, как меняются учебники, основы преподавания, вся система обучения. Последствия этих частых перемен вы легко можете себе вообразить. Это порождает стихийность, а потом и проблемы с распределением выпускников… Нам нужны специалисты в области электроники, кибернетики, ядерной физики, нужны строители, химики. А их мало. Зато выпускники гуманитарных факультетов не могут найти себе работу и болтаются без места. Попробуйте только в Братиславе устроить на работу врача, социолога, юриста или филолога… Для этого надо иметь влиятельных знакомых! Влияние требуется и для вступительных экзаменов и вообще для всяких закулисных нажимов…

Я хочу сказать, — продолжал Прокоп, — что данный материал не рассматривает проблем, о которых я тут сейчас говорил. А мы не можем делать вид, что не знаем о них. Однако порой очень трудно назвать вещи своими именами… — Он перевел взгляд на третью полосу. — На третьей, как вы знаете, мой репортаж о нефтехимическом комбинате… Я не буду сам себя оценивать… хочу только сказать несколько слов, чтобы разъяснить ситуацию. Комбинат представляет опасность для Грона и всех его окрестностей. Случаю было угодно, чтобы именно в эти дни там произошла авария, о которой я предупреждал. Я поехал туда снова и встретился с директором комбината… Это была довольно неприятная встреча, и у меня осталось ощущение, что мы, журналисты, виноваты в тех недостатках, о которых пишем… — Он перевернул страницу. — Если хотите, мы можем поговорить об этом позднее, а сейчас — разворот четыре-пять. Я нахожусь в некоторой растерянности… Здесь репортаж о братиславском автозаводе, интеграция в странах СЭВ, комментарий к туристскому буму, беседа с заместителем министра просвещения… Гм… Каждый из этих материалов лишь перечисляет трудности…

Он замолчал, словно ждал, что кто-нибудь выскажется, но все молчали.

— Беседа с зам. министра — вообще пустое место. И это не его вина, а исключительно автора. Он должен был ставить острые вопросы, не позволяя уходить от ответов и повторять всем известные истины. А кроме того, эта беседа лишь повторение комментария со второй полосы…

Клиштинец наклонился над столом, словно хотел высказаться. Оба материала, которые сейчас критиковал Прокоп, готовил экономический отдел, и между двумя заведующими бывали частые столкновения по поводу качества статей. Почти на каждом совещании Клиштинец и Прокоп ссорились, сейчас, однако, Клиштинец не сказал ни слова. Он замер, потом в растерянности потянулся за чашкой и выпил кофе.

Прокоп испытующе взглянул на Клиштинца.

— Мои критические замечания касаются материалов всего этого разворота, — сказал он уже более миролюбиво, — то есть и материалов нашего отдела. К сожалению, лучших у нас не было. При составлении номера нам надо бы уделять больше внимания качеству материалов, а не тому, какой отдел их поставляет. Если отдел дает хорошую статью, пусть она идет в номер вне зависимости от того, на какой странице мы ее опубликуем…

Все поняли, что это пошла полемика с главным редактором, который строго следил за тем, чтобы выдерживалось разделение полос между отделами. Прокоп же теперь хотел внедрить идею открытых полос, чтобы тем самым стимулировать конкурентную борьбу среди редакторов. Порубан молчал, перечитывая какие-то записи, разложенные перед ним на столе.

— Да и заметка о туризме в преддверии сезона не выдерживает даже среднего уровня материалов этого разворота, — вернулся к разбору Прокоп. — Скверная заметка. Автор пишет о том, сколько прибавилось спальных мест, сколько приезжает к нам туристов и сколько наших путешествует за рубежом… Ну что ж, все это прекрасно. Но ни слова о том, в каком состоянии наши гостиницы, как варварски мы уничтожаем природу, как плохо работает сфера обслуживания…

— Страницы пятая и шестая… Международный отдел. Хорошая работа. — Прокоп сделал паузу. — Правда, и тут на языке вертятся вопросы. Как отразится рост цен на нефть у нас? Готовы ли мы к этому? Как обстоит дело с нашей задолженностью? Что у нас с внешней торговлей? Вопросов хоть отбавляй!

— Не знаю, относится ли это к газете, — отозвался Мариан Валент. — Международная политика делается не в газете.

— Да, не в газете, — кивнул Прокоп. — Но иногда мне кажется, что зря. Наш старый профессор в университете говорил нам, что для журналиста никакая тема не может быть табу, если он пишет о ней как марксист…

— Добрый, старый Маркс, — проворчал вполголоса Валент. — Если бы он только знал, как часто мы забываем его основы…

— Прошу вас воздержаться от ненужных замечаний, — сказал сердито главный редактор. — Вернемся к обсуждению номера.

— Разворот десять-одиннадцать, и здесь репортаж Гронца о Дунае и о новой гидросистеме Габчиково — Надьмарош. Я уже говорил о топливно-энергетической базе. Плотина на Дунае станет первой гидроэлектростанцией на нашем участке, и это будет иметь свои последствия для всего края… Материал Гронца — это ностальгия по старому Дунаю. Мы все время говорим о том, что наше вмешательство уродует природу. Взгляните вокруг себя… Еще немного, и вы не найдете места, где не громоздился бы мусор, не торчали бы провода, не дымились бы трубы и можно было бы выкупаться в реке. Иногда мне кажется, что мы живем на одной огромной свалке…

Он посмотрел на Гронца, который, склонив голову, сидел среди своих коллег.

— Как примирить две основные проблемы, как научиться использовать природу, не уничтожая ее? Никто не может сегодня смотреть на природу глазами романтика. Мы нуждаемся в сырье, и нет смысла дискутировать на эту тему, но мы не смеем забывать, что восстановительные возможности природы ограничены, мы не смеем нарушать весьма чувствительное для всех экологическое равновесие. Когда-то мы очень наивно кричали, что человек должен подчинить себе природу. Мы забыли, что и человек — это тоже природа. Какой смысл подчинять самого себя?

Никто не возражал.

— На Дунае создается огромное искусственное озеро, там будет стоять мощная гидроэлектростанция, которая даст нам миллионы киловатт-часов… но исчезнет вся романтика Дуная, его излучин и рукавов, исчезнет единственная в своем роде красота природы… А это — невосполнимая утрата.

Климо Клиштинец постучал карандашом по чашке.

— Извини, что прерываю тебя, — начал он гнусавым голосом, — но мне кажется, что ты смотришь на вещи слишком сентиментально. Пусть меня извинит и автор, но его репортаж тоже сентиментален. Мне жаль, что ты не наловишь рыбы, когда на Дунае загудят турбины. Это грустно, я понимаю. Но черт с ней, с рыбой, и с излучинами, когда речь идет об энергии. Нельзя же так ставить вопрос: или рыба, или энергия!

— Вопрос так не стоит, — вмешался главный. — Нет, мы не так смотрим на вещи. Речь идет о правильном соотношении цивилизации и природы…

— Я не почувствовал этого в репортаже, — стоял на своем Клиштинец. — Я вижу там лишь романтическое хныканье.

Порубан оборвал его.

— Дайте Прокопу договорить. Дискуссия еще не началась.

Прокоп продолжал ровным голосом:

— Страницы тринадцать, четырнадцать и пятнадцать принадлежат экономическому отделу. Не хочу обижать своих коллег, но в этом номере они ничем не блеснули. Смотрите… выполнение плана за первое полугодие… дальше… о недостатках в капстроительстве… С цифрами здесь полный порядок, план выполняется… но при этом квартир у нас мало, товаров не хватает, цены растут… На что нам эти розовые очки?!

— Не понимаю, как ты все это себе представляешь, — снова вмешался Клиштинец, и в его голосе чувствовалось раздражение. — Как мы должны писать о выполнении плана? Ты прекрасно знаешь, как здесь нужно взвешивать каждое слово…

Прокоп как-то неопределенно пожал плечами.

— Я знаю, что это непросто. Говорить правду — это всегда самое трудное. Но ведь мы даже и не пытаемся…

— Пока на этом остановимся, — раздался голос главного редактора. — А то наше совещание превращается в философский клуб…

Прокоп украдкой взглянул на часы.

— Смыслом каждого такого совещания является обсуждение, дискуссия. Если я критикую, я делаю это в интересах газеты. Было бы очень жаль, если бы мои слова воспринимались как личные выпады. У меня и в мыслях этого не было…

— Не надо оправдываться, — забормотал Клиштинец. — Тебя никто не обвиняет.

— Страницы отдела культуры, — помолчав, продолжал Прокоп. — Литература. Это приятно освежает… Я за то, чтобы в каждом номере мы давали литературные отрывки.

— Приятно слышать, — отозвалась Клара Горанская.

— Это зависит от обстоятельств, — произнес ответственный секретарь. — Иногда мы вынуждены забрать у отдела культуры литературные страницы и дать более важные материалы.

— А что может быть важнее культуры? — спросил Даниэль Ивашка и покрутил головой. — Ничего нет важнее культуры. И притом она за все расплачивается… Надо вычеркивать — так из культуры, надо экономить — так на культуре… Но то, что мы сегодня сэкономим на культуре, завтра мы будем вкладывать в исправительные учреждения и тюрьмы…

— Да брось! — запротестовал Освальд. — Надеюсь, ты не думаешь, что один рассказ может перевоспитать нацию и что наши бравые ребята, прочитав стихотворение, перестанут воровать, обманывать, шляться по бабам, мошенничать… Это же наивно!

— Мы сегодня задаем слишком много вопросов, — сказал главный. — Газета существует для того, чтобы задавать вопросы, но вы, так же как и я, знаете, что газета не всесильна. Точно так же обстоит дело и с литературой.

Прокоп указал на газету.

— Прочитайте внимательно беседу Крижана. Это вопросы, о которых мы тут говорим. Тревожные вопросы… Например, в чем смысл человеческого труда? В чем смысл человеческого существования? Зачем мы здесь? Какова цена нашего счастья, наших страданий? Вы скажете, это банальности. Смотря как спрашивать. — Он хотел глотнуть кофе, но чашка оказалась пустой. Он отодвинул ее. — У меня больше нет замечаний. — Он сложил газету, отодвинул ее в сторону. — Я хочу подвести итоги своего выступления по номеру. Мы выпустили средний номер, хотя в нем есть несколько отличных материалов. Считаю самыми удачными статьи об охране окружающей среды. Мы должны систематически возвращаться к этой проблеме. Надеюсь, вы согласитесь со мной, а если вы с чем-то не согласны, мы можем потом обсудить…

— Благодарю за разбор, — главный редактор задумался и постучал костяшками пальцев по столу. — Многие проблемы мы уже обсудили, хотя дискуссия еще не начиналась. Но я предлагаю десятиминутный перерыв, согласны?

Не дожидаясь ответа, он с трудом поднялся, с минуту постоял, и, когда остальные стали подниматься, отодвинул стул, и, ни на кого не глядя, вышел из комнаты.

Они встретились в коридоре: Матлоха выходил из своего кабинета, а Мартин Добиаш собирался как раз войти к нему.

— Тебе что-то нужно? — спросил директор. — Я тороплюсь. Меня вызывают в район… Из-за аварии.

Добиаш запнулся.

— Вы знаете, я хотел…

— Только быстро. У меня нет времени на церемонии…

— Я хочу попросить вас… Речь идет о Прокопе. Не звоните в Братиславу!

Директор удивленно молчал. Они вдруг оба почувствовали взаимную неприязнь и напряжение, смотрели друг на друга, не зная, что сказать.

— Я уже написал письмо, — наконец опомнился директор. — Пусть решают там, наверху. Я хотел тебе помочь. — На его лице вдруг сразу проступила усталость.

В дверь заглянула секретарша.

— Товарищ директор! Братислава. Сказать, что вы уже ушли?

Добиаш, не попрощавшись, отошел. Матлоха грустно глядел ему вслед и, когда тот свернул за угол, бросил секретарше:

— Переключите на мой кабинет.

Михал Порубан воспринимал все как отдаленное эхо приглушенных звуков и голосов, он видел все смутно, будто в плохо сфокусированном кадре. Слегка удивленно он оглядывал комнату, набитую людьми, длинный стол и расставленные на нем тарелки с бутербродами, бутылки пива и пепельницы с дымящимися сигаретами. Вокруг стола сидели сотрудники редакции, смеялись, разговаривали, кто-то даже пытался запеть, кто-то что-то выкрикивал. Рядом сидела Гелена Гекснерова, прикрывая лицо букетом и постоянно вытирая мокрые глаза и покрасневший нос. Порубан смутно помнил, что он что-то говорил о своей многолетней секретарше, о ее надежности и верности редакции, о ее редких человеческих качествах, ведь в такие минуты не принято говорить о прошлых ссорах, потом говорил об ее отношении к коллективу и о том, что ее любили, что она была душой редакции и что им всем трудно будет свыкнуться с ее отсутствием. Все это время Гелена хлюпала в большой носовой платок и ни на что не реагировала. Сотрудники выстроились в очередь и, растроганные, один за другим подходили к теперь уже бывшей секретарше, у всех в руках были цветы и какой-нибудь подарок — деревянная коробочка, косметика, духи, словом, какой-нибудь пустячок, — они трясли ей руку и целовали в мокрую щеку.

Гелена хотела сказать, как тяжело ей прощаться с редакцией, где было все, чем она жила, но слезы не дали ей говорить, и все вокруг сочувственно смотрели в блестящие глаза секретарши главного редактора. Потом Гелена еще добавила, что она благодарит всех и что, если кого-то чем-то обидела, пусть ее простят и забудут об этом. Она развела руки в широком извиняющемся жесте, показала на тарелки с бутербродами и бутылки с пивом, и, заикаясь, выдавила из себя, мол, ешьте, пожалуйста, это все для вас.

Порубан выпил глоток пива, съел какой-то бутерброд, показавшийся ему совершенно безвкусным, и беседовал с Геленой, думая при этом, что он в общем-то совсем не знает эту женщину, что он бы не смог сказать о ней ничего более конкретного, чем несколько обычных фраз, которые говорятся в таких случаях и которые он вычитал в приготовленной для этой цели бумаге.

Он посмотрел сбоку на лицо своей секретарши и почувствовал желание погладить ее по влажной морщинистой щеке, заглянуть ей в глаза и узнать, какого они цвета. Они о чем-то еще говорили, но у Порубана уши снова заложило ватой, а глаза словно застлало пеленой с мелкими прыгающими точками. Он чувствовал, что лоб его покрылся холодными неприятными каплями, мысли ворочались с трудом, и он подумал, что никогда и ничего уже не скажет Гелене Гекснеровой и что опять он что-то упустил, что-то очень важное и безвозвратно ушедшее.

Когда ему вдруг на минуту стало легче, он поймал себя на том, что уже не разговаривает с Геленой, а наблюдает за Матушем Прокопом и Катей Гдовиновой, которые сидели напротив него по другую сторону стола. Он вспомнил о разговоре, который состоялся у него с Прокопом перед началом прощального ужина. Он спросил его, понимает ли тот всю ответственность, которую берет на себя, став заместителем главного, понимает ли он, как влип и какое бремя взвалил на свои плечи? Прокоп ответил, что пока ничего такого не чувствует и что ответственность эта пока его не коснулась, возможно, это придет позднее, когда придется столкнуться с трудностями и принимать решения. А пока, что ж, ответственность он чувствует не большую и не меньшую, чем когда его назначили заведующим отделом.

Так или иначе, сказал ему главный, ответственность не заставит себя долго ждать, но пусть это его не беспокоит. На что Прокоп ответил, что в этом видит для себя определенные возможности и что эта ответственность несет с собой и свободу, которую он хочет, конечно в разумных пределах, использовать.

Порубан спросил, доволен ли он теперь.

— Доволен? — Прокоп на минуту задумался. — А что считать мерой нашего довольства? То, что есть где жить, что есть и с кем спать? Человек доволен уже тем, что просто живет, то есть физически существует…

— Нет, — возразил главный, — я имел в виду совсем другое. Иное довольство… Удовлетворение состоянием вещей, своим положением в обществе и, тривиально выражаясь, удовлетворение работой, семьей и так далее.

Порубан и сам не знал, что он хочет услышать от Прокопа и зачем вообще завел разговор на эту тему.

— Доволен ли я? — снова спросил Прокоп и покачал головой. — Нет, не доволен. Довольство собой — это застой, окостенение, консервация всех идей и, наконец, отход от принципов… Ни в коем случае никакого довольства! — и добавил с какой-то горькой усмешкой: — Я не вижу особых причин, чтобы нам быть довольными. Жизнь напоминает мне футбольный матч. Каждый день надо вырабатывать тактику, бегать, наступать, обороняться, забивать голы и стараться эти голы не пропускать…

Они еще немного так поговорили, пока Порубан не почувствовал, что уже не очень хорошо понимает, что говорит Прокоп, потому что от зеленого сукна на столе снова стал надвигаться на него туман, будто на влажных лугах Загорья ранними утрами, и на уши снова стала давить глухота. Они еще говорили о газете, о Клиштинце и об Освальде, об искусстве компромиссов при выпуске газет и о том, что теперь Фердинанд Флигер будет заведующим отделом социальной жизни и что ему надо помочь, потому что Флигер немножко чудак, а потом, что Соня Вавринцова уезжает с Валентом и это усложняет ситуацию. Они упомянули и новую секретаршу, и Якубца, и Порубан уже хотел осторожно и мягко начать разговор о том, что его так беспокоило, то есть о Кате Гдовиновой, о сплетнях, гуляющих по редакции, он хотел, но туман поднялся так высоко, что он уже едва различал в нем голову своего сотрудника…

Он очнулся от голоса Климо Клиштинца.

— …Иногда его действительно невозможно выдерживать, и в такие минуты, когда он глух к моим словам, когда ко всему придирается, я спрашиваю себя… если я вообще еще способен о чем-то спрашивать и размышлять… я спрашиваю, что у меня за сын и что вообще все это такое, эта молодежь, это поколение… Как это могло случиться, что из них вырастают такие равнодушные люди, как мы могли позволить, чтобы они стали такими чужими… У тебя нет детей, ты не пережил подобных разочарований, не знаешь, что это такое, когда ты теряешь единственного сына, когда он отдаляется от тебя… Я хотел, чтобы ему удалось то, что не удалось мне и теперь уже никогда не удастся. В каждом отце дремлет эта надежда, он верит в способности своих детей, потому что они — продолжение его жизни, и они будут жить, когда нас не станет… Может, им просто недостает смирения, может, это просто тщеславие и гордыня… Наши дети совершенно другие, не такие, какими мы хотели бы их видеть, из них не выйдет наших двойников, они не будут думать, как мы, и, что хуже всего, не будут верить в то, во что мы верим. Они имеют право на свои ошибки, не будем им приписывать наши. Они ведут себя так, будто мы ничего им не оставили, ни веры, ни опоры… Они верят лишь в дискотеки и в то, что ничему не верят…

— А что же ты думаешь, — ответил главный, — что какое-то другое поколение отличается от поколения твоего сына? Разве ты не знаешь, что все молодые поколения похожи, что вступление в жизнь для каждого из них связано с таким вот отрицанием, неприятием и со стремлением выработать свой собственный взгляд на мир и на систему ценностей. Бессмысленно навязывать им свои взгляды. Все это уже было, даже бунты повторяются. Разве ты, Климо, не помнишь, какими мы были? Также будут вести себя и дети наших детей; как ты отбрехивался от своего отца, так же отбрехивается от тебя и твой сын, и так же будут огрызаться твоему сыну его дети… Круговорот…

— Тебе легко говорить, у тебя нет своего сына. И пусть ты даже сто раз прав, ты не знаешь той боли и разочарования, которые испытывает отец такого неудачного сына…

— Да откуда ты взял, что у тебя неудачный сын? Лишь потому, что ты хочешь устроить его жизнь по-своему?!

Они еще долго спорили бы, но к главному подсела Соня Вавринцова.

— Могу вас на минутку побеспокоить?

— Отчего же нет, — отвечал Порубан несколько возбужденно. — Думаю, вы отлично знаете, что у меня для своих сотрудников всегда находится время и я всегда рад им помочь, идет ли речь о рабочих делах или о личных.

— Прошу прощения, но сейчас речь пойдет скорее о деле личном. Конечно, до вас уже дошло… ведь в редакции все тайное становится явным и всегда кто-нибудь постарается любую сплетню разнести как можно шире… что наши отношения, я имею в виду себя и Мариана Валента, изменились. Как бы это сказать, чтобы вы меня правильно поняли?.. Я не могу эти отношения определить понятием, которым пользуются в подобных случаях, то есть словом любовь, потому что у любви несколько иной облик, формы и тому подобное… Ну, одним словом… поймите, я ведь уже не молоденькая, годы бегут… и это предложение пришло так неожиданно, оно застигло меня врасплох… но я тем не менее не растерялась, потому что для меня это выход, и, наконец, у кого бы хватило духу просто так сказать «нет», отказаться от возможности повидать мир, если можно поехать за океан… Надеюсь, вы меня понимаете, и мне бы хотелось знать, что вы думаете, что можете мне посоветовать?

— Я должен сказать, действительно, должен, что мне такое доверие приятно, но оно меня немножко и пугает, потому что не знаю, правда, не знаю, заслуживаю ли я его и могу ли ответить и посоветовать что-либо утешительное… Да и как я могу советовать, я, старый, усталый человек, вам, молодой женщине, у которой все еще впереди? Конечно, я попытаюсь вам сказать, — Порубан говорил и с большим трудом старался держать голову прямо, — но вы отнеситесь к моим словам, как к ничему не обязывающим размышлениям. Мне ведь не надо вам объяснять, что в мои молодые годы даже в голову не могло прийти, что люди могут путешествовать ради собственного удовольствия или просто для того, чтобы отдохнуть. Всех поглотило строительство, в котором отдыху не было места… Ведь и мне часто бывает грустно, что я уже никогда не увижу другие страны… Ах, годы мои, годы, куда вы так быстро унеслись?!. — Он попытался ободряюще улыбнуться, но улыбка вышла грустной и покорной, похожей на невеселую усмешку. — Однако я должен вам сказать, что мир, который мы все ищем, лежит в нас самих…

Соня ничего не отвечала, а только внимательно и изучающе слушала его, и поскольку он не дождался ни ее согласия, ни возражений, то продолжал:

— Уж коль завели речь о любви… Конечно, в жизни не так уж много любви, да разве мы родились для того, чтобы любить? Вы думаете, человек создан для счастья? Любовь и счастье — это что-то такое, чего нельзя ни вымолить, ни выпросить, ни отвоевать… Она приходит и уходит по только ей известным законам, вне зависимости от человека, хотя и предназначена людям… Она не подчиняется человеческим желаниям. Я хочу этим только сказать, что, наверное, вам стоит уехать за океан даже при том, что вы рискуете, что всю жизнь будете жалеть о том, о чем сейчас так мечтаете, что вся жизнь так и пройдет без любви… если вы понимаете, что я хочу этим сказать…

— Да, да… Ведь и я думаю так же, но мне хотелось услышать это от вас… как будто часть своего решения я перекладываю на ваши плечи, и мне от этого легче… Спасибо вам… Я, действительно, очень вам благодарна… И я не знаю, что еще сказать вам…

Он перестал воспринимать Сонино присутствие и не только ее, он стал постепенно погружаться в размеренные, ритмичные волны звуков, и над этими волнами снова опускался туман, напоминающий ему утренний пар, скользящий над рекой или над чистым широким озером.

Он услышал пение, услышал, как над поредевшими клочьями тумана несутся грустные голоса, женские альты и мужской бас, женские голоса тянули мелодию вверх, к вершинам, а мужские с гудением удерживали ее над землей…

Надо было бы встать и уйти отсюда, убежать от наплывающей мглы и этой безбрежной грусти, которая слышится в некоторых народных песнях…

Перед глазами Порубана разыгрался немой, но живой театр: люди жестикулируют, кивают головами, открывают рты и выпускают дым, они чему-то смеются, закидывая головы, находятся в постоянном движении, у них хорошее настроение. Однако он не слышит звуков, и потому их движения приобретают особое таинственное значение. Порубан видит Оскара Освальда, тот наклоняется к нему, шевелит губами… Порубан тоже наклоняется и делает движение, словно вынимая вату из ушей.

— …низкое давление… Скорее всего будет гроза и ливень, как несколько дней назад. Вообще странно, что в последнее время так часто идет дождь и так меняется погода… По-видимому, лета не будет… Но все равно люди разъедутся в отпуска, редакция опустеет, как бывает каждое лето, и надо к этому быть готовыми… И вообще, я хотел с вами о том о сем поговорить…

Главный редактор устало кивает, а Освальд поднимается со стула и что-то еще говорит о том, что непременно будет гроза, но может быть, к субботе погода установится, и он желает главному редактору приятно провести время на даче, как следует отдохнуть, и вообще, он должен себя поберечь…

Порубан вдруг видит, как прямо по столу, осторожно огибая расставленные рюмки, тарелки и пепельницы, продираясь сквозь редкий туман, к нему приближается с застывшим лицом другой Михал Порубан и смотрит ему прямо в глаза. Он садится тут же на столе, скрестив ноги по-турецки.

— Я пришел поговорить с тобой, — говорит этот другой Порубан. Главный редактор смотрит, как в зеркало, на знакомые черты, которые вот уже несколько десятков лет носит с собой как невыплаченный долг, видит усталость в запавших глазах, покорность, осевшую в глубоких морщинах, энергично очерченный подбородок и широкий лоб под редкими седыми волосами.

— Что тебе надо? — спрашивает он не слишком вежливым тоном, в котором чувствуется раздражение и нетерпение.

— Пришел поговорить с тобой, — повторяет другой Порубан, — ведь нам есть что сказать друг другу…

— Так это ты говорил со мной сегодня… Это ты, мое сомнение, моя другая правда, перевернувшая все вверх ногами и опрокинувшая все мои убеждения…

— Да нет, — возражает другой Порубан, — я — это ты, мы — это и сомнения и убеждения, две стороны одной медали, один без другого мы — ничто…

— Чего, собственно, ты хочешь? Ты пришел ко мне свести счеты, ты хочешь, чтобы я вывернул свое нутро, как брючный карман, или ты хочешь, подвести баланс моей, твоей, нашей жизни? Но ведь такой итог подводят в конце, в самом конце, за которым уже ничего нет, а я еще, черт возьми, никуда не собираюсь…

— Ну, если так, — отвечает на это Порубан-второй, — раз ты действительно так веришь своему телу, своим жилам, клеткам, костям и мускулам, давай не будем надрываться с подведением жизненных итогов… Да и все равно мы не сможем судить себя достаточно сурово, и все это сведется к жалостливой сентиментальности… Да и мне кажется, у тебя сегодня нет для этого настроения…

— Ну, так чего ты хочешь? — спрашивает он еще раз у своего призрака, сидящего перед ним на столе, как турецкий паша, с неподвижным, суровым лицом. — Зачем пришел? Меня судят другие, зачем же и ты хочешь судить меня?

Порубан-второй даже не шелохнулся, он сидел в противоестественной застывшей позе, словно она доставляла ему какое-то удовольствие.

— Не хочешь подводить итоги, ладно, не будем, и без того в жизни было слишком много итогов. Давай поговорим хотя бы об одной-единственной неделе, которая была такой же, как и вся твоя жизнь, — разбитой, пестрой и не завершенной…

— Ты что имеешь в виду?

— Вся твоя жизнь подобна этой неделе: ничто не завершено, ничто не решено, ничто не продвинулось дальше. Ты только перебери все события одно за другим, как это было в понедельник утром. Ты размышлял тогда о редакции и думал о том, что надо бы сделать. А сделать надо было действительно много. Ну и посмотри, что из всего этого ты сделал? О чем ты можешь сказать, что с этим наконец справился? Ни о чем. Все осталось открытым, как и в начале недели. Ты не думаешь, что и вся твоя жизнь была такой же, без крепких вех, без четких границ, сплошная безбрежность и потому неопределенность?..

— Если ты так смотришь на мою жизнь и на жизнь вообще, значит, ты не понял главного: нет ничего однозначного!

— Что же тогда означает законченность, завершенность, окончательность?

— Ничего, только смерть, да и в этом стоило бы усомниться. Как ты можешь задавать такой вопрос, когда знаешь, что человеческая жизнь находится в постоянном движении, что она меняется каждую секунду, и потому ничто никогда не заканчивается, и ни о чем нельзя сказать, что это окончательно решено и завершено. А к газете это относится вдвойне, потому что газета устаревает уже к моменту своего выхода, и надо тут же думать о новом номере. Так что и эта неделя не является исключительной, это обычная нормальная неделя каждого журналиста, и я знаю, что по-другому не бывает… Я уже должен думать о том, что будет завтра, потому что сегодняшний день — это уже прошлое. А сейчас оставь меня в покое, потому что я уже думаю о своей Студенке, о своем домике и о тишине сосновых лесов…

Порубан на столе вдруг как-то сразу уменьшился, и его поглотила поредевшая мгла.

Главный подумал, что теперь он может встать и оставить редакцию, пусть веселятся, беседуют и поют, поскольку приливы слабости и глухоты у него повторяются снова и снова. Они в конце концов обойдутся и без него, даже после его ухода развеселятся еще больше. С минуту он еще ждет, внутренне собирается, и, когда ему кажется, что ноги в состоянии вынести тело, он поднимается. Но в этот миг он видит совершенно новое лицо, приближающееся к нему, он понимает, что это — новая секретарша, понимает смысл ее слов, обращенных к нему тихо и робко:

— Товарищ директор, вас вызывает Буковая…

Матуш Прокоп старательно следил за тем, чтобы не выпить лишнего. Каждый раз, когда кто-нибудь поднимал тост, он лишь едва притрагивался к бокалу и чуть ли не с отвращением делал глоток. Он обратил внимание, что и Катя не пьет и лишь делает вид, что веселится. Хотя оба они пытались изобразить, что находятся в прекрасном настроении, отношения между ними были скорее натянутыми; они сидели рядом, но поворачивались только к своим соседям, тянулись через весь стол, что-то выкрикивали в разные стороны и даже пытались петь. Когда все-таки они остались почти наедине, когда были исчерпаны все возможности естественного отдаления, они перекинулись несколькими ничего не значащими фразами, вроде «выпьешь еще?», «подай мне спички» и «дай мне бутерброд, а то Гелена обидится». Прокоп чувствовал, что должен сказать Кате что-то очень важное и неотложное именно сейчас в этой комнате, наполненной ожиданием надвигающейся грозы.

Катя подсела поближе, под столом касаясь его коленом. Он понял, что разговора не избежать. Со смущенной улыбкой он стал рассказывать ей, какой он представляет себе газету и что теперь у него есть возможность делать ее по-своему.

Катя холодно его выслушала.

— Все мужчины одинаковы, — сказала она с показным равнодушием. — Стараетесь развернуться перед нами во всей своей душевной или физической красе, и вам даже в голову не приходит, что вы доставите женщине большую радость, если купите ей новое платье!

Его это слегка задело.

— Ну так скажи, о чем я должен говорить с тобой?

— Мы уже давно готовились к этому разговору. Скажи мне, наконец, хочешь ли ты со мной только спать или жить вместе? И перестань выкручиваться! Ответь мне немедленно и ясно.

— Ладно, — кивнул он без всякого энтузиазма, но с деланной готовностью, — хочешь услышать ясные слова… — тут он запнулся, потому что эти слова как-то не шли на ум. — А что, собственно, ты хочешь услышать?

— Не юли!

— Так помоги мне.

— Я тебя спрашиваю: да или нет? Отвечай!

— Не могу, — простонал он. — В какой-то момент мне кажется, что я все знаю, что мне все ясно… А на другой день мне ясно, что все это ложь…

Катя поигрывала незажженной сигаретой.

— Это не ответ. Я тебя спрашиваю об этом уже в сотый раз, и мне уже скучно…

А он ни на что не мог решиться, молчал и лишь смотрел, как ее пальцы поглаживают сигарету.

— Куда делась твоя уверенность? — спросила она глубоким голосом телевизионной дикторши. — Когда речь идет о газете, ты можешь быть очень энергичным. А когда речь идет обо мне…

— Да нет, — он попытался придать своему голосу былую уверенность, — такие вещи нельзя связывать… и сравнивать…

— Не понимаю почему…

— Потому что я ведь не положительный герой. Такие есть только в книжках, да и там теперь их нет.

— Не занимайся самокритикой. Мне это ни к чему. Я хочу только, чтобы ты меня понял. Ответь, наконец, однозначно, от этого зависит мое решение. Мне просто надоели эти иллюзии… Равно как и твои иллюзии по части газеты…

— Мечты… — сказал он задумчиво. — Во всем этом наши мечты…

— Да, да, — она кивнула и сломала сигарету, — но от мечты не рождаются дети.

— Подожди еще немножко, — попросил он после паузы, — хотя бы еще неделю…

— Какой смысл? — Плечи ее бессильно опустились. — Неделя, месяц, год… До каких пор?..

Прокоп улыбался, отвечал на вопросы, о чем-то еще говорил с Катей, потом с ответственным секретарем, с молодым Якубцем, сходил вымыл руки и выкурил две сигареты, и все это время у него было ощущение, что он поднимается вверх по узкой тропинке, и где-то посреди дороги он едва не расплакался от внезапного, изматывающего понимания, что ничего не разрешилось, что он пойдет с этим грузом неуверенности дальше, к самой вершине.

4

— Порубан слушает.

— Это я, Матлоха.

— Ты?

— Я!

— Здравствуй, Юрай.

— Здравствуй, Михал. Не помешал?

— Нет. Нисколько.

— Дай, думаю, позвоню…

— Очень мило с твоей стороны. Что у тебя нового?

— Да ничего. А у тебя?

— Тоже ничего.

— Кажется, будет дождь. У вас тоже?

— И у нас.

— Кажется, будет хорошая гроза.

— Да и у нас, похоже, будет хорошая гроза…

— Гм… Я, действительно, не отрываю тебя, Михал?

— Действительно, нет. Рад тебя слышать, Юрай.

— Я только хотел услышать, что у тебя все в порядке.

— Все в порядке, Юрай.

— Значит, можно идти дальше…

— Да. Можно идти дальше.

— Как тогда в горах?

— Да. Как тогда в горах.

— Я рад, что ты не меняешься, Михал.

— Старые камни не меняются.

— Стоят на том же самом месте…

— Да. И вчера, и сегодня.

— Так ты все еще веришь, Михал?

— Иначе нельзя.

— Но ведь иногда сомневаешься, признайся, Михал!

— Я не доверяю людям, которые не умеют сомневаться.

— А что же будет дальше, Михал?

— За нами идут наши дети…

— Но они другие…

— Они такие же, как мы, только им тесно в рамках наших мечтаний…

— Значит, теперь можно уйти?

— Думаю, что можно.

— Дети никогда не поймут, как мы жили.

— Оставим их в покое.

— Придется с этим смириться.

— Да.

— Так… Ну а как здоровье?

— Сердце беспокоит. А у тебя?

— Нога. Ты же знаешь.

— Знаю.

— Ну так держись!

— И ты тоже. Ты действительно не хотел ничего сказать, Юрай?

— Действительно ничего.

— Я рад, что ты не хотел сказать ничего другого.

— Ну пока.

— Пока, Юрай. Объявись как-нибудь снова.

— Ладно. Теперь у меня будет много времени.

— Да и у меня…

Потом все разворачивалось так быстро, что Матуш Прокоп, который час спустя медленно шагал от здания Пресс-центра вниз вдоль Дуная, все еще не понимал, как же это, собственно, случилось, и ему с трудом удалось связать все события. Никто не обратил внимания, когда главный редактор вышел из комнаты, где продолжалось торжество. Люди разговаривали, пели, кто-то громко смеялся, открывались новые бутылки, и Гелена Гекснерова все время сморкалась от избытка чувств. Лишь позднее, а прошло уже минут тридцать, кто-то вспомнил, что в комнате нет Порубана. Это было странно. Прокоп видел, что все смотрят на него, поскольку в эти минуты он стал начальством, он отвечал за все, что происходит и может произойти. Когда он сам это понял и поняли все, находящиеся в комнате, наступила тишина, полная томительного ожидания. Прокоп растерялся в этой тишине, потом схватил бокал, словно в прикосновении прохладного стекла он обретал уверенность, и поднял тост за здоровье присутствующих. Все снова начали говорить, смеяться и спорить, потому что здесь был человек, к которому можно было обратиться, который следил за ними, кто мог разрешать или запрещать. Прокоп чувствовал себя неважно, он не привык к этому, еще не знал, чего от него ждут, и потому нервно ждал возвращения главного. Он уже поднялся, чтобы идти за Порубаном, когда к нему подошла новая секретарша, и он, извинившись за свою память, переспросил ее имя. Она сказала, что стучалась в кабинет, что разговор с Буковой уже закончился, но что он не откликается, и ей кажется, что он заснул.

Прокоп торопливо вышел за Мартой, так торопливо, что все остальные заметили это. Они без стука вошли в кабинет: главный сидел за столом, положив голову на скрещенные руки, и казалось, что он спит. Прокоп тихонько потряс его за плечо, но Порубан не шевелился. Прокоп быстрым движением поднял ему голову — глаза его были закрыты, а из полуоткрытого рта вырывались тихие сиплые стоны. Пока секретарша вызывала «скорую», Прокоп стоял у стола, поддерживая Порубану голову, и ему казалось, что он делает нечто недозволенное. Он снова опустил его голову на руки и взглянул на секретаршу, она кивнула: да, да, сейчас будут…

В дверях уже толпились сотрудники «Форума», испуганно и озабоченно поглядывая на главного редактора, в то как время из-за их спин раздавались крики и смех тех, кто остался на своих местах.

— Отойдите, — резко сказал им Прокоп. — Мы уже вызвали врача… Идите, не мешайтесь! — он сказал это таким решительным голосом, что все тут же исчезли.

— Это инфаркт, — сказал врач на ходу, подгоняя санитаров с носилками. — Позвоните вечером или даже завтра…

Люди разговаривали шепотом, пораженные непредвиденным оборотом событий, и, тихо попрощавшись, разошлись по домам. Гелена тихонько плакала.

Марта помогла ей прибраться и вымыть посуду. Прокоп ждал, пока они все приведут в порядок. К нему подошла Катя, спросила, пойдет ли он с ней, он ответил: «Нет». Катя пробормотала:

— Теперь ты — главный редактор…

Она сказала это без всякой иронии, без зависти, просто с грустью, и в этой грусти было признание женщины, которая привыкла терять. Она ушла.

Полил дождь. Прокоп шагал под дождем и думал, как все изменилось. Ему казалось, что теперь он в ответе за все, даже за этот дождь, смывающий пыль с дороги.

Ему внезапно вспомнилось деревенское кино в родном Банове и детские сеансы в десять утра. Старый зал с некрашеным деревянным полом до отказа забивался детьми, которые шушукались и шелестели бумажными пакетиками с дешевыми конфетами, а когда на экране появлялись скачущие строчки, из ребячьих глоток вырывался восторженный крик. Он видел на этом экране смешную фигурку Чаплина, повернувшегося спиной к зрителю и убегающего к незримому горизонту, он уходил, помахивая тросточкой и косолапя, смешно пожимая плечами, и, хотя с ним случались самые разные комические недоразумения, хотя его обманывали и предавали, его удаляющаяся фигурка излучала оптимизм и убежденность, что все в конце концов будет хорошо.

В черном небе грохнуло, и хлынул ливень, сравнявший небо с землей. Но Прокоп и теперь не стал спешить. Он казался себе такой же фигуркой Чаплина на экране деревенского кино, которая с непоколебимой верой уходит за своим неведомым счастьем. Вот если бы только не было так больно, подумал он.

Примечания

1

Я не могу перестать любить тебя (англ.).

(обратно)

2

Карлова Весь — жилой район в Братиславе.

(обратно)

3

Петржалка — жилой район в Братиславе.

(обратно)

4

Дротарь — ремесленник.

(обратно)

5

РНК — районный национальный комитет.

(обратно)

6

Кафе в Братиславе.

(обратно)

7

Бурчак — совсем молодое виноградное вино.

(обратно)

Оглавление

ПОНЕДЕЛЬНИК

  1

  2

  3

  4

ВТОРНИК

  1

  2

  3

  4

СРЕДА

  1

  2

  3

  4

ЧЕТВЕРГ

  1

  2

  3

  4

ПЯТНИЦА

  1

  2

  3

  4 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg